Морпех Рейха [Влад Тепеш] (fb2) читать онлайн

Пять секунд будущего. Морпех Рейха

Лаборатория

Что может быть хуже, чем открыть глаза и обнаружить себя в оковах?

Я очень быстро нашел ответ на этот вопрос, обнаружив, что мои руки и ноги находятся в специальных зажимах с магнитными замками, а сам я лежу на лабораторном столе.

Пульс моментально подскакивает за двести: трындец!!! Что за хрень, как я сюда попал, и главное — за что?!! А, нет. Это не главное.

Главное — мне надо как-то выбраться, потому что лаборатория, в которой я нахожусь, забита совершенно непонятным, но на вид очень-очень дорогим оборудованием. Те, которые приковали меня к столу, явно не собираются шутки шутить.

Так, как бы мне из зажимов-то руки освободить?

— Хассельхофф-Хаус убер аллес^[1]! — четко и раздельно произнес я.

И охренел, но не оттого, что внезапно заговорил по-немецки, а оттого, что зажимы внезапно мигнули огоньками, клацнули и раскрылись.

Откуда я знал, что нужно говорить по-немецки? Ну, вокруг куча надписей на немецком. Но откуда я знал, что слова «Дом Хассельхофф превыше всего» откроют зажимы?! Я даже не знал, что они открываются голосом! Черт, да я понятия не имею, что это такое — «Дом Хассельхофф»!!!

Но ладно, все фигня, я должен отсюда свалить. В лаборатории нет ни души, меня оставили одного — а я вот взял и освободился!

При попытке слезть с лабораторного стола пол рванулся мне навстречу и я едва успел выставить руки. Голова, как же кружится голова!

Уфф, так, спокойно, я по уши в дерьме и даже не знаю, в каком, но главное не паниковать. Встать, держась, за край стола, обождать несколько секунд… Пол холодный, а я босиком. На мне только больничного вида пижама и не то шорты, не то трусы, и тоже очень «больничного» вида.

Дверь! Нет, вначале оружие… Хотя какое тут оружие, лаборатория же… И не хирургическая, потому что лабораторный стол — явно с электронной начинкой и без кровостоков, и на полу нет кровостока… То есть, порезать меня на органы тут вроде не собирались…

Но я, конечно же, не буду выяснять, что со мной тут собираются сделать, сбежать бы… Дверь. Закрыта на электронный кодовый замок, и без кода его не открыть…

Я подошел ближе, взглянуть, не получится ли выковырять его из панели, секунду смотрел на замок… а затем коснулся пальцем кнопок. Два-два-три-шесть-ввести — клац!

Красный огонек сменился зеленым. Выход открыт.

Я вытер со лба холодный пот. Итак, я знаю код от замка! Откуда?! Я знаю кодовое слово от зажимов — тот же вопрос. Кажется, я имею к этой лаборатории какое-то отношение, значит, я… я…

Черт побери, а кто я вообще такой?!!

Ладно, пока все это неважно. Выбраться — вот моя главная задача, все остальное пока не имеет значения.

Приоткрываю дверь, выглядываю. Коридор, просто коридор. Типа больничного подвала, но… солидный. Основательный, под стать лаборатории.

Вижу несколько дверей. Вначале спрятаться, затем найти маскировку, потому что на выходе стопроцентно есть охрана.

Перебегаю к ближайшей двери, но уже заранее знаю, что она закрыта. Да, точно закрыта.

И тут в коридоре за углом — шаги. Куда деваться? Налево? Направо? В моем распоряжении еще две двери, и… левая не заперта, я это чувствую. Или знаю.

Чутье не обмануло — я оказался в небольшом кабинете. Стол, кресло, на стене портрет — ну, как вешают портреты президентов в кабинетах чиновников — на столе письменные принадлежности и тонкий монитор, клавиатура. В шкафчике стоит ящик с инструментами, кабеля, эдакий рабочий кабинет кото-то типа системного администратора или техника. О, инструмент! В ящике точно есть отвертка!

В нем действительно нашлась отвертка средней длины — вот я уже и вооружен хоть чем-то. Теперь бы понять, что дальше… Компьютер? Он мог бы помочь мне понять, что происходит, но там наверняка пароль, и я вообще мало смыслю в компьютерах, пользователь, не более. Так, что тут есть еще? В углу, за спинкой кресла, шкафчик для одежды, ну-ка…

Внутри оказалась женская одежда — форменная блузка и брюки, а также кожаная куртка. И когда я попытался отодвинуть блузку в сторону, на ее груди блеснул значок, от которого у меня едва не остановилось сердце.

Раскинувший крылья орел со свастикой в когтях.

Что? Нацистская символика?! Алё, гараж, это что за нахрен?! Я попался в лапы нацистам? И у этих нацистов есть своя форма, своя секретная база — нет, это действительно со мной происходит?! Может, трип от жесткой передозировки?

Я был настолько поражен этим бредом, что даже взглянул на свои руки — нет ли там следов от постоянных внутривенных инъекций. Но нет, руки в порядке, бицепсы какие-никакие есть, так что я не наркоман, где ж это видано, чтобы наркоманы ходили в тренажерный зал? А значит, я попал в руки нацистских мразей.

Песец, и даже не полный, а очень хорошо отожратый. Тотальный, сказочный песец.

И тут внутри меня уже не то что сердце замерло — я буквально остолбенел от страшной догадки.

Портрет. Я не присматривался, но уже знаю, кто на нем изображен.

Медленно, сглотнув и облизав пересохшие губы, я задираю голову и смотрю на морщинистое лицо. Зачесанные налево седые волосы, седые, но оттого не менее знакомые усики…

С портрета на меня спокойно взирал постаревший Адольф Гитлер.

В рот мне ноги, это вообще как так?!! Что происходит? Почему… почему это вызывает у меня такой сильный когнитивный диссонанс? Почему Гитлер старый? Стоп…

Я несколько секунд постоял, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, и внезапно в моей голове промелькнул вопрос: а, собственно, почему нет? Почему он не должен быть пожилым?

Потому что принял одновременно цианид и пулю в пятьдесят шесть, подсказал мне голос из глубины сознания.

Проклятье, что со мной происходит? Куда я попал и что мне вкололи?!!

И тут в коридоре зацокали каблучки.

Я не раздумывал, а просто втиснулся в шкафчик и притворил дверку. Три вентиляционные щелочки в дверке есть: непонятно, зачем они нужны, но я рад, что они есть и что как раз на уровне моих глаз.

В кабинет вошла женщина лет тридцати пяти, с папкой, в очках и в почти такой же блузке и брюках, что висят в шкафчике. Лицо симпатичное, правда, нос немного длинноват. Пока она доставала из кармана телефон, я успел присмотреться. Нагрудного значка со свастикой на блузке нет, наверно, в шкафчике парадная униформа.

Она преспокойно уселась в кресло, пододвинула к себе клавиатуру и ввела пароль, скрытый звездочками, затем принялась просматривать какие-то отчеты.

Я бесшумно выдохнул. Так, в данный момент я в безопасности, никто не станет искать меня в этом шкафчике, но пропажу моего бренного тела из лаборатории могут обнаружить в любой момент, потому думать надо быстро.

Только что тут думать? Я не знаю, ни где я, ни почему я тут, ни как выбраться.

Господи, да я не знаю даже, кто я такой!

Хотя… стоп. Кое-что знаю.

Во-первых, я учился в школе с усиленным изучением иностранных языков и потому знаю английский и немецкий, хотя были классы, где учили английский и французский…

Отсюда следует, что я — не немец, раз учил немецкий как иностранный.

Во-вторых, меня шокировал нацистская символика, меня шокировал сам факт того, что я вот так запросто по непонятной причине угодил в гости к нацистским ублюдкам.

Отсюда следует, что я — не нацист, и слава небесам за это.

И тут на столе зазвонил телефон, с виду обычный смартфон.

Женщина взяла его и поднесла к уху.

— Да, герр Райнер? Как это «пронюхали»?! Да, это проблема… Поняла вас. Да, скопирую данные на ваш носитель, это займет время, не вынимайте его, пока я не отзвонюсь… А что с тестовым образцом? Вы уверены? Все-таки, он же… Да, но это первый идеально удавшийся эксперимент, нам бы хотя бы проверить, что у нас получилось… Да, но теория — это одно! А на практике у нас уже шесть теоретических успехов, из которых три оказались слюнявыми идиотами, а три даже в сознание не пришли… Да, хорошо, сейчас озадачу охрану и удалю данные с сервера.

Ну вот и все, недолго же я прятался. На мне поставили бесчеловечный эксперимент, а теперь собираются избавиться. Ну а чего еще можно было ждать от нацистов?

Что ж, дела мои плохи… но сдаваться я точно не буду. Если не выберусь — хоть огрызнусь. Загнанному в угол зверю терять нечего.

Я бесшумно открыл дверку шкафа — петли смазаны идеально! — и оказался за спиной у экспериментаторши. Песец подкрался незаметно, но пока что не ко мне.

Левой рукой я зажал ей рот, а правой с размаху всадил отвертку в область сердца и сразу же ухватил за руку, которой она попыталась меня оттолкнуть. Гутен морген!

Затем еще секунд двадцать мне пришлось сдерживать все более вялые попытки сопротивления, стараясь не смотреть в ее широко раскрытые глаза — и на этом все закончилось.

Я стащил тело с кресла и уложил на пол у стены, затем вытащил отвертку и вытер о блузку. Ну-ка, ну-ка, данные, говоришь?

Я сел в кресло и взглянул в монитор. Так, вот полосочка копирования данных — ожидаемое время порядка двадцати минут. Данные — где они? Ага, вот, копируется вот это вот отсюда и сюда… И должен быть резервный носитель или сервер, данные секретного эксперимента не могут храниться в одном месте. Хм… Удалить? Могут восстановить… О! «Уничтожить данные без возможности восстановления» — то, что надо! Ну-ка…

«Введите пароль».

Черт, пароль на операцию, ну еще бы… Я секунду посидел, раздумывая, а затем мои пальцы побежали по клавишам.

«Доступ разрешен».

Я просто взял и ввел пароль, причем не глядя! Я даже не знаю, что вводил, просто пальцы на клавиатуру поставил и они сами ввели, и пароль подошел! В рот мне ноги, это просто трындец как нереально, но… Потом поудивляюсь, если успею. А пока я должен сделать дело.

Так, файлы… Графики… Данные, напрочь мне непонятные… Протоколы… Я просто не понимаю, что все это такое — но мне и не надо. Удалить — и привет, выкусите, нелюди. Так, а где тут резервная копия? Файлы-свойства-доступ… Еще раз пароль просит. И если я ошибусь — а я ошибусь, двойное мегавезение уже полностью исчерпало лимит везения, если он у меня вообще был — то сюда ввалятся эсэсовцы с овчарками, что-то типа того. Я бы ввел второй раз тот же пароль — но я его, черт возьми, даже не запомнил…

Мои пальцы касаются клавиш — клик-клик-клик-клик-клик-клик-ввод!

«Доступ разрешен».

Тваюжмать! Я уже даже не знаю, что и думать, но… думать буду потом. Удалить без возможности восстановления — увы, это все, что я, узник, которому настолько мощно благоволит леди Удача, могу сделать.

Отменяю копирование, удаляю частично скопированное с удаленного носителя — благо, не просит пароля, а то я мог бы умереть от разрыва сердца, в четвертый раз играть в такую рулетку — затем уничтожаю данные и резервную копию. Вот бы сейчас громогласно расхохотаться — но это укоротит мои и без того истекающие минуты…

И тут за дверью по коридору — шаги, причем не каблучки, а подкованные ботинки. Охрана идет в лабораторию и до обнаружений пропажи остаются секунды.

Сжимая в руках отвертку, я метнулся к двери и дождался, пока шаги пройдут рядом с дверью. Пора, двум смертям не бывать, одной не миновать!

Я открываю дверь. Взгляд направо — в трех метрах от меня два типа в униформе, оба с пистолетами, один еще с чем-то вроде дробовика.

Первый успевает обернуться как раз в тот момент, когда я уже выбросил вперед руку с отверткой. Стальной стержень входит ему в горло, затем я выдергиваю отвертку, уклоняюсь от неуклюжего взмаха руки и бросаюсь на второго.

Второй — тип средних лет, за сорок, крепкий, с военной выправкой, чуть выше и крупнее меня — и явно с боевым опытом. Мне в лицо полетела рукоять ружья, но я заблокировал оружие левой рукой. Охранник, в свою очередь, отпустил ружье и перехватил мою руку своей. Сильный, гад, однако я двинул ему в лицо головой, попав лбом в подбородок. Нокаутировать, конечно, не удалось, но охранник поплыл, совсем немного, а мне этого вполне хватило. Левой рукой выхватываю отвертку из своей правой, охранник все-таки успевает перехватить мою руку за запястье и за отвертку — но теперь у него заняты обе, а у меня свободна правая, и я основанием ладони вбиваю его носовой хрящ в мозг.

Охранник сползает по стене. Оборачиваюсь к первому — а тот, зажимая горло, умудряется вытащить из кобуры пистолет. Но поздно — я вгоняю отвертку ему в череп сзади, ниже затылка, там, где находится кортекс. Гутен нахт, херр нацист.

Бой занял буквально три секунды, может, четыре, все произошло очень быстро. Где я научился приему с вбиванием хряща — хороший вопрос, но не очень важный. Важнее, что у меня есть два пистолета и ружье. Взгляд налево — коридор пуст. Госпожа Удача, я не знаю, за что ты так ко мне милостива — но я очень, очень благодарен!

Тела я затаскиваю обратно в кабинет. В коридоре не осталось ничего, кроме лужицы крови на полу, но издали ее не видно, а народа в лаборатории почему-то мало. Быстрее, быстрее!

Форма на том, кого я убил отверткой, испачкана кровью, а вот второй чистенький, только чуть грязноват от валяния на полу. Ладно, годится. Стаскиваю с него брюки, куртку и ботинки — великоваты, но это фигня. Быстро, как могу, натягиваю это на себя, зашнуровываю, застегиваю. Так, замаскировался, как смог. Если тут мало персонала — меня полюбому узнают в лицо, или просто увидят, что охранник — чужак. Но со спины, может быть, и сработает.

Осматриваю ружье — а оно того, странное. Я такого никогда не видел, я даже конструкцию его не узнаю. Дула нет, но есть восемь отверстий диаметром миллиметра три. И селектор режима огня — «легко-средне-полная мощь». В любом случае, выглядит оружие очень солидно и круто. Не как смешные бластеры в «Звездных войнах» — я держу увесистую бандуру в руках и вижу, насколько это добротно и солидно сработано. Тут прямо чувствуется огневая мощь.

Пистолеты — обычные. Вынимаю магазин — да, девятимиллиметровые патроны, притом почти обычные. Конструкция пистолета — свободный затвор. Передергиваю — патрон в стволе. Ну просто модель незнакомая, но пистолет как пистолет. В руке лежит удобно.

Что ж, господа нацисты… Я не тешу себя иллюзиями, мне не удастся вырваться отсюда живым. Моя удача закончится в самый неподходящий момент и я на нее даже не буду пенять — она и так уже мне очень, очень сильно помогла. И вот теперь у меня есть оружие и желание продать свою жизнь как можно дороже.

Вдох-выдох, пора.

Я выхожу в коридор, в руках «ружье», в карманах пистолеты. Госпожа Удача, молю о последней милости: помоги толково потратить все патроны, что у меня есть, до того, как сыграю в ящик — больше мне уже ничего не нужно. Точнее, нужно — жить хочется безумно просто, но… Сейчас сбежится охрана, и у меня не останется шансов. Этих двоих я отверткой уработал, но у меня был фактор внезапности, а у них — полная беспечность.

Развилка. Мне налево или прямо? Пойду налево.

Сразу же утыкаюсь в большую дверь с кодовым замком. Хм… Госпожа Удача, что насчет этого замка, а? Пять-три-шесть-ноль…

Когда дверь открылась, я уже не удивился: все удивление давно потрачено.

Прямо передо мною — лабораторно-совещательный зал, со столами, компьютерами, оборудованием, грифельными досками и прочим. И прямо посреди стоит группа народа в белых халатах, как раз напротив меня, и слушает высокого худого человека с блестящей лысиной, повернутого ко мне спиной…

Эншульдиген зи, что прерываю, нелюди, у меня к вам есть разговор…

…Но не на немецком языке.

Я вскинул ружье и нажал на спуск. Человек с лысиной как раз обернулся и в самый последний миг, проявив ловкость кошки и скорость змеи, отшатнулся в сторону. На линии выстрела оказалась молоденькая пухленькая лаборантка — а может, просто гениальная молодая научная сотрудница — но ударно-спусковой механизм уже щелкнул.

Не было ни грохота, ни отдачи, как у дробовика. Мое оружие сказало «тьфьюить» — и лаборантка просто осела, как мешок с картошкой. В этот момент остальные люди в белых халатах опомнились и тоже бросились врассыпную.

Жму на спуск еще раз… и фиг там. Ни выстрела, ни «тьфьюить» — просто ничего, и я запоздало понял, что эта штука однозарядная, ну или я просто не понял, где и что тут передергивать.

Тощий человек с лысиной указал на меня пальцем, я метнулся в сторону, и тут…

Хлестнуло так, словно кто-то щелкнул гигантским хлыстом, а в помещении на миг стало очень светло. Твою ж мать, он что, из пальца стреляет?! Я выбросил бесполезное «ружье» и рванул из карманов пистолеты, а затем бросился через столы на пол, так как странный тип снова указал на меня пальцем.

И в этот момент свет взял и погас.

Ослепительная молния, особенно яркая из-за темноты, с треском впилась в стену там, где я был чуть раньше.

Серьезно? Молния?! У него в пальце молниевый пистолет?!! Куда я попал, где мои вещи, как отсюда выйти?!!

И тут свет зажегся снова, но уже красный, резервный. Я выскочил из-за стола с двумя пистолетами и принялся палить по мечущимся и сжавшимся по углам силуэтам. По мне моментально кто-то пальнул в обратку, но я за полсекунды до выстрела успел сместиться в сторону, качая маятник.

Бах, бах, бах, бах, бах! Комната наполнилась криками и пороховым дымом. Я стрелял, не целясь, а если целясь, то периферийным зрением, сосредоточив свое внимание на стрелках, и при этом даже попадаю. Где же этот недоделанный громовержец? Вот высовывается тот, что с пистолетом — я качаю «маятник» в сторону, стреляю и попадаю ему в голову. Готов! Вот из-за стола поднимается в полный рост тощий — я стреляю и в него, но он внезапно показывает мне «жест по локоть», и… мои пули просто падают на пол. Черт, что?! Ладно же!

Я бросаюсь на него в атаку: посмотрим, остановишь ли ты отвертку!

Он выпрямляет руку в моем направлении — но теперь уже не указывает на меня пальцем, а растопыривает пятерню — и я падаю на пол и дальше подкатываюсь ему под ноги.

С треском и грохотом что-то, похожее на невидимую ударную волну, сметает пару столов, разлетаются приборы, мониторы и их осколки — но все это прошло надо мною. Я подкатом сбиваю тощего с ног, наваливаюсь на него и наношу смертоносный удар отверткой в горло. Сталь рвет плоть с легким треском и почавкиванием, но тут я ощущаю на своей груди его руку, и…

Чувство было такое, словно меня сбил грузовик. Комната завертелась вокруг меня, а затем я врезался в стену плашмя и рухнул на пол, на обломки пары столов.

Способность вдохнуть вернулась не сразу, и только для того, чтобы я смог закричать от боли. Корчась среди обломков, я понял, что мой последний бой закончился: я получил неизвестно насколько серьезные травмы и, что намного критичней, потерял боеспособность на некоторое время. Что-то похожее я испытал лишь один раз, в детстве, когда рухнул на землю спиной плашмя с почти трехметровой высоты. Боль и неспособность некоторое время дышать — о, это было ни с чем не сравнимо… До этого момента. Теперь та, прошлая боль кажется мне сущим пустяком. Я не могу нормально дышать и перестать корчиться, мои пистолеты потеряны, а охрана… охрана сейчас должна уже появиться. Все, мне конец.

И тут включилась противопожарная система.

Струи воды слегка привели меня в чувство, я сумел отдышаться и, борясь с болью, привстал на колени, а затем и на ноги. Пошатываясь, добрался до тощего, булькающего кровью. Он увидел меня и попытался указать на меня пальцем, но я вырвал из его горла отвертку и всадил ему в глаз. Все, уже не двигается, готов. Я осмотрел обе его руки — руки как руки, пальцы как пальцы. Только на правом указательном — следы, похожие на старые ожоги.

Сидя на полу и тяжело дыша, я еще немного пришел в себя. Боевой запал уже угас под напором сильной боли, да и драться больше не с кем: вокруг одни трупы, неплохо так я пострелял навскидку. Но после многократного угадывания кодов я уже не удивляюсь своей меткости.

Перевожу взгляд на тело рядом — лаборантка. Лежит там, где упала, когда ее сразило странное «ружье», и в нескольких местах ее одежда еще едва-едва дымится. Пухленькая, круглолицая и миловидная, даже в смерти. Нацистские мрази, что же вы наделали, а? Как вы умудрились превратить это милое создание, совсем недавно переставшее быть ребенком, в чудовище, ставящее бесчеловечные опыты на живых людях?

Охраны еще нет, это даже забавно. Так, где мои пистолеты? Хрена с два я их найду в этом разгроме. Ладно, у меня все еще есть отвертка, только вынуть ее из черепа тощего да вытереть от крови, чтобы в руке не скользила: поищу еще какое-нибудь нацистское отродье, вдруг повезет. Куртка охранника вся измазана кровью, так что я ее стащил и остался только в пижаме.

Уже у двери я увидел того, стрелка. Он все еще сжимал в руке пистолет, и вынуть оружие из мертвых пальцев оказалось не очень просто. Вообще хорошо: я все еще на ногах, и все еще с оружием. Даже не верится, что мне это удалось.

Выхожу в коридор. Так, мне до развилки и налево — направо лаборатория, откуда я сбежал, а выход, получается, где-то слева, потому что и вариантов-то других нет.

Стоило мне выйти из-за угла, как я резко отшатнулся и мимо моего носа что-то со свистом пролетело. Затем я еще раз дергаюсь в сторону, теперь уже направо, хлопок — и что-то свистит мимо уха.

Прямо на меня несется черная тень, на меня направлено оружие в ее руке. Щелчок — а выстрела-то нету. Осечка.

Я вскидываю свой пистолет — и тут тень выбрасывает руку в жесте, как тот тощий. Невидимый удар приходится по моей руке. Он и близко не валялся от того удара невидимым грузовиком, но мой пистолет улетает и звенит по полу в нескольких метрах позади, а в руке тени я уже вижу что-то зловеще-продолговатое, удерживаемое на манер кинжала.

Она налетает на меня, и я понимаю, что это действительно женщина, затянутая в облегающий черный костюм и с прибором ночного видения, скрывающего почти все лицо, кроме рта и подбородка. Притом высокая, сильная и быстрая.

Удара продолговатым предметом мне удалось избежать, но она, промахнувшись, моментально залепила мне в челюсть кулаком, я едва успел закрыться предплечьем. Пока я пытался достать ее ответным ударом, она ушла в низкую стойку и очень элегантно провела подсечку, от которой я грохнулся на пол, взвыв от вновь проснувшейся боли. Она моментально навалилась на меня, но мне и в этот раз удалось ухватить ее за руку с продолговатым предметом, а затем я оттолкнул ее прочь и попытался подняться на ноги. Она поднялась раньше меня и, пользуясь преимуществом в высоте, провела молниеносный удар ногой в голову, от которого у меня зазвенело в ушах. Но во время второго удара я все же поймал ее за лодыжку и рванул на себя.

На короткий миг я почувствовал, как мне в грудь уперлись два упругих мячика, скрытых под черным костюмом. Затем я, используя преимущество в весе и грубой силе, повалил ее на пол и почувствовал, как отвертка в моей руке, направленная ей в живот, под действием моего веса пропарывает костюм и вонзается в гибкое тело.

Она пронзительно закричала от боли, и ее крик внезапно резанул меня по нервам. Нацистские ублюдки довели меня до ужасного состояния, сделали монстром — но только пока я боролся за свою жизнь. Теперь борьба уже окончена, я крепко избит, меня терзает боль во всем теле, страшным бременем навалилась усталость. Охраны как не было, так и нет, и теперь, когда я вышел победителем и из вот этой последней схватки, все, что я ощущаю, кроме усталости и боли — пустота в душе и сожаление. Я — не нацист, а человек, и мне безумно неприятно и мерзко вспоминать все, что я сделал за последние семь-восемь минут. И женщину в кабинете, заколотую отверткой в сердце, ее широко открытые глаза и извивающееся тело, и лаборантку, убитую на месте странным ружьем — мне жаль их. Да, они чудовища, но мне все равно их жаль, потому что я — не чудовище. Теперь и вот эта ниндзя, извивающаяся на полу… И ладно бы все три были жуткими ведьмами с типичными для тюремных надзирательниц мерзкими, бездушными лицами — так ведь нет. Женщина в кабинете была симпатичной, лаборанта — юная девчонка или очень молодо выглядящая женщина, и я даже не хочу знать, какое лицо у этой «ниндзи», потому что если оно будет под стать телу — мне станет ее жаль еще сильнее…

Ладно. Я просто не буду ее добивать. Покажу гребаным нацистам, как должен вести себя нормальный человек, не утративший права называться человеком. И если ниндзя все равно умрет — я этого хотя бы не узнаю. Мне совсем не хочется этого знать.

Я подобрал с пола пистолет и повернулся, намереваясь уйти, но будь я проклят! Эта ниндзя уже на ногах, и у нее в руке все тот же продолговатый предмет!

Ну ладно, упоротая сучка, видит небо, я не хотел, но ты не оставила мне выбора.

Я резко, насколько еще мог, ушел в сторону, она, двигаясь тоже очень неуклюже, промахнулась, развернулась — и тут я сделал три быстрых выстрела.

Две пули в живот, одна чуть пониже правой груди. Она разжимает пальцы, роняя то, чем так упорно пыталась меня пырнуть, падает на колени и начинает кашлять и судорожно глотать воздух. Удивительно, что она после такого все еще жива, и теперь мне уже точно следует ее добить, просто во имя милосердия.

Тяжело вздыхаю. Потратить патрон? Можно, конечно, найти отвертку и в затылок, но… мне будет очень неприятно делать это.

Вынимаю магазин — еще штук восемь патронов, стрелок не успел много настрелять. Вставляю обратно в пистолет, еще раз вздыхаю.

И когда я начинаю поднимать пистолет, чтобы сделать контрольный, «ниндзя» умудряется выдавить из себя несколько слов.

— Подожди… Не надо, пожалуйста…

Я опустил пистолет, немного постоял, затем подошел на шаг и аккуратно приподнял прибор ночного видения. Не хотел знать, какое у нее лицо, но теперь просто не смог не заглянуть ей в глаза. Как я и думал, она оказалась хороша собой, даже несмотря на страдания, исказившие ее черты.

— Когда ты стреляла — все было хорошо, а как в тебя — так «пожалуйста, не надо»?

Она мучительно закашлялась, но взгляд не отвела.

— Мой пистолет… дротиковый. Парализующий. Я тут… из-за тебя. Пришла… спасти тебя…

Нет, я ожидал чего угодно, но это просто нечто.

— Ты сильно опоздала с этими словами. На три пули и одну отвертку.

— Подожди, я… объясню…

— Не трудись. Я собирался добить тебя из милосердия, но если ты предпочитаешь еще немного пожить в муках — дело твое.

— Подожди… прошу. Дай… отдышаться. Минутку… Охраны… нет.

— Ты знаешь, кто я и почему тут оказался?

— Да…

— Ладно, подожду.

И правда, куда мне спешить, даже если охрана там есть?

Подсознательно я ожидал, что она вот-вот свалится и начнет сучить ногами в агонии, но агония все не начиналась, и минутой позже эта странная «ниндзя» не только не умерла, но даже не выглядела, как смертельно раненный человек.

— Шприц… Я достану… Не стреляй…

— Валяй.

Она вынула из бедренного кармашка шприц и вколола себе в бедро. По лицу безошибочно читалась та неописуемая боль, которая ее терзала, но затем стало видно, что ей полегчало, и когда она заговорила минуту спустя, ее речь стала менее рваной, слова — четче.

— Слушай… Над тобой провели эксперимент… Запрещенный. Дом Райнеров. Я пришла, чтобы вытащить тебя отсюда. Это я выключила подачу электричества. Охрана на входе обезврежена. Если хочешь жить — давай отсюда выбираться.

— Кто я такой?

— Жертва эксперимента. Это все, что я о тебе знаю… пока.

— И ты пришла спасать неизвестного человека… Как благородно. Вот только не верится что-то.

— Ну и правильно. Дело не в благородстве, у нас счеты с Домом Райнеров.

— Гораздо более правдоподобно, но ты не объяснила, для чего сразу начала стрелять.

— Откуда я знала, что ты вменяемый? Из тебя могли сделать какого угодно монстра, и когда я тебя увидела… у тебя были безумные глаза, ты с ног до головы заляпан кровью. Я хотела просто усыпить тебя и выволочь наружу.

— Кто ты?

— Третья дочь Дома Айзенштайн.

— В смысле — третья дочь?

— В прямом. Мой отец — граф Айзенштайн. Я его дочь. И мы — твоя единственная надежда остаться в живых. Помоги мне, я не смогу идти самостоятельно.

— Прости, но отсюда я уйду без тебя. В твоей версии есть одно слабое место: ты пришла помешать своим врагам, украсть объект эксперимента. Просто чтобы навредить. Отсюда не следует необходимость помогать объекту. А к тому же объект взял и основательно попортил твое тельце. Не думаю, что мне следует ждать добра от графа, чью дочь я продырявил пулями и отверткой. А еще я сомневаюсь, что вытащу тебя отсюда живой. Вообще не понимаю, как ты еще не умерла.

— И не умру, если ты меня тут не бросишь. Давай так. Пусть наш инцидент будет нашим секретом. Мы скажем, что я была ранена, когда спасала тебя, все дела. Я буду на ногах через неделю, и не твоя вина, что я… совершила ошибку.

— Ладно, тогда надо поискать аптечку, пока ты не истекла кровью.

И тут она хмыкнула.

Да, вот просто взяла и хмыкнула. Пренебрежительно так.

— Я уже не истекаю кровью. Я все-таки Айзенштайн, поговорке «Айзенштайн умирает либо сразу, либо как-нибудь в другой раз» сто лет в обед. Твой удар отверткой я залечила секунд за десять, еще до того, как бросилась на тебя в последний раз. Пули… тут все труднее. Помоги мне встать и давай выбираться.

— Ну раз так… какая гарантия, что ты не забудешь все свои обещания к тому моменту, когда уже не будешь нуждаться во мне?

— У нас на тебя есть планы. Раз ты способен говорить — можешь давать показания в суде. Райнеров давно пора призвать к ответу, не только потому, что у нас с ними вражда, а потому, что они перешагнули грань дозволенного. Запрещенные тауматургические обряды — само по себе изуверство и сделка с дьяволом, но ставить эксперименты на арийцах — это вообще за гранью зла.

Я несколько секунд соображал, а затем спросил:

— А с чего ты взяла, что я ариец?

— Тебе совсем память отшибло, видать… но я-то не слепая. Только нам надо выбираться, потому что отряд оперативников Дома Райнер уже, скорее всего, едет сюда.

Я несколько секунд взвешивал «за» и «против». Мне действительно совершенно некуда деваться. Даже не будь я так капитально отделан тем невидимым грузовиком, мне все равно непонятно, что за хрень происходит. Невидимые грузовики, молнии из пальца, постаревший Гитлер и какие-то странные «Дома» — всего этого у нацистов не было, ну или я думаю, что не было. Мне нужно разобраться, что за хренотень со мной случилась, а затем как-то куда-то сбежать. Пока нацисты принимают меня за арийца, причем просто по визуальным признакам — все хорошо. Выиграть время, освоиться, разобраться — а затем сбежать.

Но я, конечно, не идиот, чтобы поверить в добрые намерения человека, в которого перед тем всадил отвертку и три пули. Выволоку ее отсюда в укромное местечко и допрошу по полной программе. И, может быть, что-то такое придумаю, что избавит меня от необходимости потом ее убить.

Я не нацист, мне неприятно убивать вообще, а тем более женщин.

Даже если они — нацистки.

* * *

Мы выбрались из лаборатории без проблем, потому что вся охрана на входе — человек пять — оказалась выведена из строя. Проходя мимо трех тел — двое мужчин и женщина типично военной наружности, хоть и в штатских костюмах — я нагнулся и подобрал еще один пистолет, и при этом заметил, что женщина дышит, а в шее у нее торчит шприц-дротик. Значит, насчет пистолета моя пленница не врала, а еще она, видимо, не промах, раз умудрилась дротиковым пистолетом повырубать полдесятка охраны, при том, что охрана в бронежилетах, что несколько усложняет задачу.

Лаборатория оказалась обустроена в подвале недостроенного здания на отшибе, и я, покинув территорию через дыру в заборе, которую указала мне пленница, заметил неподалеку огни большого города. Ночь или поздний вечер — и это хорошо.

— Нам сюда, вон в те кусты и за ними через пустырь, — сказала она.

Тащить ее оказалось нелегко, потому что я сам стою с трудом, а она вообще едва-едва переставляет ноги. Добравшись до кустов, мне пришлось сделать привал, ее я аккуратно положил на траву и растянулся рядом, тяжело дыша.

— Ты как, еще немного протянешь?

— Вполне.

— А за пустырем что?

— Нас ждет машина. С медиком.

— Здорово. А теперь давай по порядку, зачем я тебе нужен и зачем ты нужна мне.

— Я же сказала — раз ты сохранил рассудок, то можешь давать показания. Ты помнишь, что с тобой делали?

— Нет. Я просто открыл глаза и увидел, что прикован к лабораторному столу. Не помню ничего, что было до этого… Совсем ничего. Даже имени.

— Ясно… Вопрос, не заметил ли ты за собой каких-то отклонений, задавать смысла нет… Ничего, когда установим твою личность — это будет еще одна статья в приговоре Дому Райнеров… Слушай, а как ты сумел менее чем за двадцать секунд освободиться и завладеть оружием?

— Какие двадцать секунд?

— С того момента, как я в щитовой отрубила электричество, и до момента, когда пробралась вниз и услышала стрельбу и нечеловеческие вопли, прошло секунд двадцать, а то и меньше…

— Я освободился за несколько минут до того, как ты вырубила свет.

— Однако же…

— Встречный вопрос. А что ты делала между отключением электричества и нашей встречей в коридоре?

— Уф-ф… Неудобный вопрос. Давай так: я никому не расскажу, что ты там со мной вытворял, а ты никому не расскажешь, что я делала после выключения света?

— Справедливо. И?

— Испугалась и убежала наверх. Хотела просто сбежать, но потом собрала волю в кулак и вернулась. После стрельбы, криков и ударов молнии мое воображение рисовало мне неописуемых монстров… Ну, ты понимаешь, вот я свет выключаю — и тут такое начинается… Совсем не по плану… Я хотела спросить, как ты умудрился увернуться от моих выстрелов?

— Заметил тебя краем глаза и дернулся.

— Ты не мог меня заметить, я сделала первый выстрел из невидимости.

— Это у тебя костюм-невидимка, что ли?

— Зачем костюм, я же маг, как и все Айзенштайны.

Ну вот, приехали. Только нацистов-магов мне еще не хватало.

— Слушай, давай идти дальше. Я-то выживу в любом случае, но промедление на минуту сейчас для меня чревато многодневным лечением. И кстати… я Брунгильда.

Мы пробрались кустами в направлении, указанном ею, и вывалились на полянку, где устроила пикничок молодая пара. Пока у меня на язык просилось классическое «доннерветтер», эти двое вскочили на ноги.

— К машине, — сказала мне Брунгильда и указала на стоящий сбоку фургончик.

Парень схватил скатерть с расставленными на ней какими-то закусками и зашвырнул ее в боковой багажник, а девица открыла дверь и помогла забраться внутрь вначале Брунгильде, а потом и мне.

— Поехали! — крикнула девица парню через окошко, соединяющее пассажирский салон и водительскую кабину.

Фургон внутри оказался обустроен сродни лимузину, но вместо бара в боковом отсеке обнаружилось медицинское оборудование. Девица же оказалась тем самым упомянутым ранее медиком.

Я в полном изнеможении развалился на задней седушке и наблюдал, как она уложила Брунгильду на длинное тройное сидение, извлекла из медотсека странного вида ножницы и принялась срезать с нее черный костюм и находящуюся под ним футболку. Справилась она с этим быстро, так что мне внезапно стало видно обнаженную грудь Брунгильды, небольшую, но красивой формы. То, что я могу спокойно пялиться на оголенный бюст моей новой знакомой, не волновало ни медика, ни тем более саму Брунгильду, если они вообще об этом задумывались. Оно и понятно: с тремя пулями в теле уже не до приличий и стеснений.

Меня, к слову, прелести нацистской ведьмы-диверсантки тоже не сильно заинтересовали: не та ситуация, не та девушка. Гораздо важнее, что я могу перевести дыхание и что сидение мягкое и моя спина, ушибленная о стену и порезанная битым стеклом, чувствует себя чуть комфортнее, чем на жесткой земле.

А еще мне важно сообразить, что делать дальше. Куда меня везут? Кто меня там встретит? Что они мне скажут и что скажу им я?

Тем временем девица прицепила к потолку два пакета с каким-то раствором и крикнула водителю:

— Нужна остановка на двадцать секунд!

— Торможу!

Машина плавно затормозила, девица воткнула Брунгильде в руку капельницу очень четким движением, не совершая при этом никаких манипуляций с поиском вены, закрепила иглу пластырем и крикнула:

— Пошел!

Машина начала плавно разгоняться, девица попридержала Брунгильду, чтобы та не скатилась с сидения, и принялась обрабатывать ее живот, покрытый засохшими кровавыми потеками, аэрозолем и ватными тампонами.

— Лия, телефон! — сказала Брунгильда, получила прибор — смартфон как смартфон — и левой рукой принялась выбирать номер из списка.

— Алло, папа? Еду домой. Да, прошла успешно, хоть и с огромными осложнениями. Да, он со мной. Нет, вырубать не пришлось, он сам со мной пошел… Верней, он меня оттуда и вытащил… Да, нам очень досталось… Мне больше, но это даже хорошо, я люблю внеплановые отпуски. Да, конечно… Не знаю. Не знаю. Не знаю. Он ничего не помнит. Да, вероятно… Нет! Да вот именно, что наш! У него баварский акцент! Конечно, будет! Да, хорошо. Ага. Нет, Лия мне уже все вколола. Ага, конечно. Целую, отбой.

— Кто «наш»? — поинтересовался я, когда Брунгильда уронила телефон на пол.

— Ты.

— В смысле «ваш»?

— Ты военный, скорее всего. И скорее всего — наш, а не неучтенный вражеский военнопленный. Хотя возможно, что ты — шпион. Но вряд ли. Или, может быть, не военный… Так ты точно не помнишь, что именно с тобой делали?

— Я помню себя с того момента, как открыл глаза. Что было раньше — просто белый лист.

— Да уж… А с кем там перестрелку вел?

— С людьми в белых халатах. Ну как перестрелку — пистолет там был только у одного, и еще один переехал меня невидимым грузовиком.

— А пистолеты где взял?

— У охранников, убитых отверткой.

— Ну даешь… В общем, так, нам надо согласовать, что мы будем рассказывать моему отцу, братьям и службе безопасности Дома.

Я вздохнул:

— Ты всегда такая несвоевременная? Нам стоило обсудить это, пока рядом не было лишних ушей.

— Нет проблемы. Это мои медик и водитель.

— В смысле — твои?

— Они присягнули вначале мне, и только затем — Дому.

Я ни хрена не понял, что за присяга, и мои подозрения о том, что они передадут главе Дома всю беседу, никуда не делись, однако Брунгильда явно ничего такого не опасалась. Мы согласовали версию, по которой она отвлекла на себя пару не существовавших на самом деле охранников и получила от них три пули, тем самым выручив меня.

— И да, когда будешь рассказывать обо всем — не забудь разок-другой упомянуть, как я тебя выручила.

— Ну, строго говоря, ты и вправду меня выручила: свет пропал как раз в тот момент, когда меня собирались жахнуть молнией, да и выбраться мимо охраны я бы уже не смог.

— Вот черт… там был сильный маг?! По нашим данным, его там не должно было быть… Как ты с ним справился? Он был без бронежилета?

— Не знаю. Отверткой в горло, потом в глаз — и все дела.

— Ну даешь…

Во время этого обсуждения девица-медичка потянулась к запасному медотсеку и на несколько секунд перестала заслонять собой Брунгильду. Я взглянул на нее, чтобы на глаз прикинуть, насколько серьезные раны она получила, раз так сносно себя чувствует, и увидел, что на ее теле, теперь уже вытертом от крови, присутствуют свежие розовые рубцы, но нет дыр. Я кретин, должен был раньше сообразить, что когда мы отдыхали в кустах, она уже не кашляла кровью… Охренеть, так она — действительно маг?

Что за нахрен, куда я попал, где мои вещи…

Тут медичка вытащила одеяло и укрыла Брунгильду, а затем прилепила к запястью и вискам датчики на присосках, настроила какой-то прибор, осведомилась, как себя чувствует хозяйка, а затем повернулась ко мне.

— Вы серьезно ранены?

— Наверное, не очень. Но все болит.

— Характер ранения?

— Невидимый грузовик — не знаю, как это назвать иначе…

Она срезала с меня больничную пижаму и принялась обрабатывать ссадины и порезы на спине. Аэрозоль, в отличие от спирта, не жег, а приятно холодил, быстро убрав боль внешних повреждений. Спина, впрочем, крепко болит, в груди тоже боль, дышать тяжело — трещины в ребрах как минимум, а возможно, что и переломы, хотя тогда, по идее, было бы совсем туго.

Ехали мы очень быстро — километров двести в час, я это определил по мельканию за окном столбов. Однако автобан просто идеален — ни тряски, ни качки, и если бы я не знал, что машина едет — смог бы определить это только по редким моментам торможения и разгона. Путь занял в сумме полчаса — значит, километров сто.

У меня было минут пятнадцать на подумать: Брунгильда дремала, медичка сидела, уткнувшись в измерительный прибор, так что мне никто не мешал.

Итак, Брунгильда действительно настроена мне помочь, и ее расчет мне понятен: операцию она провалила и осталась в живых только потому, что я ее не стал добивать. Я был бы идиотом, если б рассчитывал на благодарность нацистки, но ей нужна моя помощь, чтобы скрыть свой провал. Нет проблемы, мне похвалить ее нетрудно, даже кривить душой не придется: она действительно мне помогла.

Ее отец, граф Айзенштайн, хочет прищучить своего недруга, а потому ему я тоже нужен. Не вопрос, помогу с радостью, если он сможет доставить проблемы тем, кто стоит за экспериментом — я буду только «за».

А вот ушки на макушке мне надо держать, чтобы своевременно предугадать наступление момента, когда я уже перестану быть ему полезным, и вовремя исчезнуть. К тому времени мне необходимо понять, что к чему, и обзавестись вещами, нужными для побега. Кстати, девица сидит ко мне в четверть оборота, так что я воспользовался этим и незаметно спрятал второй пистолет, подобранный возле усыпленной охраны, в ботинок. Металл холодит голую ногу, но это фигня. Документы достать не получится точно, посему мой единственный шанс — вести себя настолько естественно, чтобы никому не пришла в голову мысль проверить мой паспорт или какой другой «аусвайс». И, конечно, пересечь границу на одной только арийской внешности не получится…

И тут молнией мелькнула мысль: а что, если бежать некуда?

Что я буду делать, если узнаю, что Третий Рейх победил?

* * *

— Приехали, — сообщил водитель и свернул куда-то.

Брунгильда открыла глаза, несколько раз моргнула — и тут машина остановилась.

Дверца открылась и я увидел нескольких людей в белых халатах. Вот как… уж не попал ли я из огня да в полымя?

Медики поспешно, но аккуратно вытащили из салона Брунгильду и уложили на каталку, затем заглянули снова и помогли выбраться мне. Я им подыграл: пусть думают, что я едва-едва на ногах стою, тем более что так оно и есть.

Людей в военной экипировке и с точно такими жестранными ружьями, как то, из которого я уложил ассистентку, я увидел сразу. Стоят чуть поодаль, оружие у всех стволами вниз, что, наверное, не худший вариант. Блин, что там Брунгильда говорила о монстрах?

Меня усадили в кресло-каталку и медик, невысокий мужчина средних лет, спросил:

— Характер ваших ранений?

— Механические повреждения. Возможно, множественные переломы, но скорее, просто трещины. Чувство, будто меня сбили машиной.

— В диагностику.

Я скосил глаза и увидел человека лет пятидесяти, который как раз отпустил руку Брунгильды, проследил взглядом, как ее увозят, и посмотрел на меня. О том, что это граф Айзенштайн, я догадался и без подсказки. Так, что бы мне следовало сказать?

Тут я заметил, что он сам собирается что-то сказать мне, но медики резво повезли меня вперед и граф остался позади. С ним еще двое молодых мужчин, все трое в неформальной одежде, и у одного из молодых — кобура с пистолетом под мышкой.

Потом меня привезли в медицинское помещение, также заполненное разной аппаратурой, но оно все же почему-то больше напоминало больницу, чем лабораторию для бесчеловечных опытов. При этом два охранника пришли следом за мной и медиками и остались у двери. Не очень хорошо.

Главный прибор в комнате — прозрачный прямоугольный «гроб», заполненный синеватой жидкостью, и с кучей подключенных к нему кабелей. Верхняя крышка-лежак установлена на трех телескопических домкратах и явно должна опускаться вниз.

Когда меня пересадили на этот «гроб» — медик выглядит тщедушным, но на практике сильнее, чем кажется, медсестры тоже крепкие — и попытались уложить горизонтально, я уперся рукой в лежак.

— Что это такое? — спросил я.

— Хм… Первый раз видите?

— Я все тут первый раз вижу!

— Это сонар-сканирующий резонатор Дойла с модулем первичной обработки фирмы «Таубе механикс», заправленный составом Ринзера. Короче говоря, вам понравится, вы вылезать не захотите.

Я с подозрением покосился вниз, и сунул палец в щель между лежаком и стенкой. Жидкость приятно похолодила палец и он сразу потерял чувствительность. Да, это будет очень в тему…

Тем временем одна медсестра вынула ножницы и принялась разрезать штанину. Ну да, меня не сунут в ванную в одежде… Доннерветтер, пистолет в ботинке скрыть не удастся.

Как только дошла очередь до обуви, я сказал усталым голосом:

— Аккуратно с пистолетом, я не помню, ставил ли его на предохранитель…

Надеюсь, так будет выглядеть, будто я просто сунул пистолет в ботинок еще «там» и потом забыл вынуть, а не как умышленная попытка пронести оружие.

— Я возьму, — сказал один охранник, передал другому ружье, подошел и вынул пистолет из ботинка.

Затем мне на шее закрепили надувной воротник, уложили на лежак и начали спуск в жидкость. Все мое тело быстро потеряло чувствительность, и только отзвуки боли остались глубоко внутри. Какое невероятное облегчение.

Тем временем медик, которого я уже не видел, а только слышал, принялся клацать по клавиатуре, сопровождая это репликами «ого!», «да уж» и «ничего себе».

— Все очень хреново? — спросил я.

— Ну-у-у… Скорее наоборот. Все очень чудесно. У вас повреждена большая часть ребер, обширные ушибы и гематомы, и при этом ни одного перелома. Трещин много, как спереди, так и сзади, и я просто не представляю себе, как можно заработать столько трещин… Для этого надо упасть плашмя одновременно ничком и навзничь, что само по себе уже парадокс. Гретхен, дыхательные трубки! Так, сейчас мы вас погрузим полностью, чтобы просканировать голову. Главное — держите глаза закрытыми. Состав Ринзера глазам не повредит, но вы потеряете возможность фокусировать взгляд на несколько часов.

Медсестра напялила мне на лицо зажимы, вставила в ноздри и рот трубки, затем прицепила на нос что-то вроде прищепки и открутила пробку в воротнике, спустив воздух.

Блаженство полной нечувствительности ко всему на свете охватило меня полностью.

Некоторое время спустя начался плавный подъем.

— Глаза не открывайте! — услышал я голос, словно издалека, и дождался, пока с меня теплой водой смывают состав.

Затем мне закапали что-то в уши, и звуки вновь стали четкими.

— Можете открыть глаза. Как вы себя чувствуете?

— Лучше. Ломота во всем теле, но ничего не болит.

— Это нормально. Пока вы купались, мы при помощи модуля Таубе ввели вам регенерирующие энзимы, так что в трещинах уже начался процесс консолидации. Сейчас мы сделаем вам эластичный корсет, рекомендую носить его минимум два дня.

Процесс занял минут двадцать, после чего меня одели в халат и теплые тапочки.

— Так, думаю, первый этап лечения мы закончили, — сказал врач. — Есть какие-нибудь жалобы?

— Нет. Только горло пересохло.

Медсестра моментально принесла мне минералку.

— Спасибо.

— Вы в состоянии воспринимать важную информацию или нуждаетесь в отдыхе?

— В состоянии.

— У вас внутри черепа наблюдается металлический предмет диаметром в несколько миллиметров. Судя по всем признакам, в том числе по заросшей соединительной тканью пробоине, это осколочное проникающее ранение. Вы знаете об этом?

— Э-э-э… Я получил его недавно?

Врач покачал головой:

— Нет, несколько месяцев, полагаю. Рана зажила, осколок находится в мягкой мозговой оболочке, возле самого мозга, но не достал до него, и там имеется небольшое образование соединительной ткани. У вас не заметны никакие признаки повреждения мозга, но на вашем месте я бы проконсультировался с профильными специалистами. В данный момент же это вам ничем не угрожает.

— Понятно. Что еще?

— Я не обнаружил никаких серьезных отклонений в вашем организме. Мне известно, что вас вытащили из лаборатории, где проводились запрещенные опыты, я получил инструкцию найти следы эксперимента или тауматургического ритуала, но ничего не нашел. Вы уверены, что над вами действительно провели какой-либо ритуал?

— М-м-м… был уверен.

— Понятно. На этом в данный момент у меня все, я буду наблюдать вас еще несколько дней, но прямо сейчас сделано все, что необходимо. Настоятельно рекомендую воздержаться от активных действий и в течение ближайших суток сохранять минимальную активность. Прямо сейчас у вас крайне притуплена активность нервных окончаний почти во всем теле, и вы можете не получать адекватные сигналы о воздействии на ваше тело… Ну, возьметесь за горячее и не почувствуете. Например, модуль Таубе вводил вам энзимы при помощи игл, и вы ничего не почувствовали, понимаете?

— Короче, не рыпаться, не хватать руками за все подряд, а просто лечь и лежать?

— Вроде того. Еще мне сообщили, что у его светлости к вам имеется очень серьезный разговор, который также важен и для вас. Вы дееспособны? В состоянии трезво мыслить, отвечать на вопросы и все такое?

— А что, у вас есть подозрения в обратном?

— О, ирония — это хороший признак. Попытайтесь самостоятельно пересесть в кресло-каталку, а мы подстрахуем, если что.

Я сел в кресло без особых затруднений, хотя для виду на всякий случай сделал это медленно и будто бы неуверенно: пусть охрана думает, что я совсем доходяга. Я, конечно, и правда доходяга, но теперь, когда каждое движение не отдает болью, обнаружил в себе кое-какие резервы.

Медсестра повезла меня на каталке по длинному коридору, оба охранника двинулись следом. Коридор, к слову, отделан очень стильно и, видимо, дорого. Вот и большая двустворчатая дверь.

Внутри меня уже ждали аж четыре человека, не считая двух охранников и еще кого-то типа секретаря: граф, те самые двое молодых людей и еще один, средних лет, одетый в рубашку с галстуком и с кобурой подмышкой. Этот, четвертый, оказался единственным очкариком из всех и при этом его внешность показалась мне наиболее невыразительной. Все четверо сидят за столом из очень дорогого сорта дерева, секретарь — тоже с галстуком, но без пистолета — и охранники стоят, секретарь позади четверки, охранники с «ружьями» — у стен слева и справа от меня. Медсестра ушла, у меня за спиной никого нет, и это позволяет мне чувствовать себя чуть комфортнее. Если граф умышленно не стал ставить никого вне моего поля зрения — тогда моя ему за это признательность.

— Добро пожаловать во владения Дома Айзенштайн, — сказал тот, кого я определил как графа. — Я — глава дома, Ригвальд Айзенштайн, а это мои сыновья Рутгер и Эрих, и начальник моей службы безопасности Харриман.

— Спасибо. Представиться, как вы знаете, не могу. Как Брунгильда?

— Спасибо, что спросили, она под опекой высококлассной бригады медиков и сильного целителя, так что вы можете совершенно за нее не беспокоиться. Я так понимаю, вы не помните даже своего имени?

— Я не помню совсем ничего. Как будто до того момента, как я открыл глаза на лабораторном столе, меня вовсе не было.

— Вы пришли в себя уже после эксперимента? — уточнил очкарик с галстуком, Харриман.

— Да.

— Тогда какие у вас основания полагать, что эксперимент уже был проведен, если вы этого не помните и медик не нашел никаких отклонений?

— Полнейшая потеря памяти — недостаточный признак?

— Нет. У вас ведь осколочное ранение головы, так что вполне возможно, что вы попали на лабораторный стол с амнезией.

Я хмыкнул.

— Ладно, а слова сотрудницы лаборатории о том, что я — первый идеально удавшийся эксперимент и до меня трое стали слюнявыми идиотами, а еще трое вообще из комы не вышли — это достаточное основание считать меня жертвой эксперимента?

— Они говорили об этом прямо в вашем присутствии?

— Она говорила. По телефону. С кем-то, кого называла «герр Райнер». Да, в моем присутствии, хоть она и не знала о нем.

— Простите, не понял? — удивился Рутгер Айзенштайн, который с пистолетом.

— Она говорила по телефону в своем кабинете по телефону, а я сидел в ее платяном шкафчике.

Харриман спросил:

— Вы самостоятельно освободились от оков и выбрались из лаборатории?

— Да.

— Каким образом?

Тут у меня мелькнула интуитивная идея не выдавать детали, и я ответил:

— Отчаяние придает сил.

— Порвали наручники? Сильны. А дверь как открыли?

— Нажал на дверную ручку, дверь открылась.

— Дилетанты, — ухмыльнулся Рутгер.

— А дальше?

— Спрятался в кабинете, в шкафу. Подслушал разговор. Заколол сотрудницу отверткой, внезапно напал на двух охранников, которые шли меня «убирать», и тоже убил. Переоделся, взял их оружие и ворвался в совещательный зал с экспериментаторами. Во время перестрелки как раз свет и пропал на несколько секунд, что меня очень выручило.

Айзенштайны принялись переглядываться, и граф заметил:

— А вы, видать, не робкого десятка, да? А… чем было спровоцировано ваше нападение на научный персонал?

— Желанием отомстить и подороже продать свою жизнь. В тот момент я не знал, ни где я, ни что делать, ни где выход и сколько на пути к нему препятствий, как не мог знать, что меня вот-вот спасут.

— Ну что ж, полагаю, вопрос о том, готовы ли вы сотрудничать с нами, чтобы призвать Райнеров к ответу, излишний?

— Я бы предпочел насадить их на вертел и зажарить на медленном огне, но за неимением такого варианта пусть будет, как получится.

— Но у нас по-прежнему проблема, — заметил Эрих Айзенштайн. — Мы не знаем, в чем обвинить Дом Райнеров. Наличие всем известных отклонений в организме — доказательство. А как выстроить обвинение, не зная, какой был поставлен эксперимент?! Эх-х, говорил же я — надо было и мне пойти с Бруни! Я бы в два счета там все взломал и слил данные! Может, и она меньше пуль поймала бы!

— Эрих, у тебя не тот уровень подготовки, — одернул сына граф. — Не тот профиль. Риск был слишком велик…

— И напрасен, — добавил я. — Вы бы ничего не слили, Эрих, потому что к тому моменту, как Брунгильда пробралась в комплекс, сливать было уже нечего. Я уничтожил все данные эксперимента и резервное хранилище тоже.

— Господи… как?!!

— Элементарно. Стер без возможности восстановления. Эта сотрудница отвечала за компьютерную сеть в том числе, в ее кабинете был компьютер. Делов-то.

— Как вы получили доступ?!

— Если вы про пароли — то я подсмотрел ее пароль, когда сидел в шкафу, — соврал я.

— И… зачем?!

— Затем же. Желание нанести максимально возможный ущерб.

Граф негромко рассмеялся:

— Вот уж браво так браво. Брависсимо, я бы сказал. Что было дальше?

— Потом во время перестрелки появилась Брунгильда и выручила меня, хотя я, возможно, справился бы и сам. К тому времени она уже усыпила внешнюю охрану, а вот с ней я не справился бы точно… Так что в итоге нам удалось выбраться из комплекса без помех.

— Хм… А внутри еще оставался кто-то живой?

— Разве только «белые халаты», я не проверял, кто мертвый, а кто прикидывается. Появились новые приоритеты, задача всех убить отошла на задний план.

— Однако же… Итак, герр Неизвестный. Наш план таков: вначале мы устанавливаем вашу личность, затем, вероятно, пытаемся подключить к делу службу безопасности Рейха.

Рейха… Итак, нацисты победили и преспокойно дожили по появления персональных компьютеров и смартфонов, еще и магами где-то разжились. Дерьмово. Одна надежда — что они не захватили весь мир.

— Герр Айзенштайн, я так понимаю, вы действуете в полулегальном ключе, да?

— Нет, полностью легально. Через СБР, следствие, суд и все такое прочее.

— А операция Брунгильды — она тоже законна?

— Если вы говорите о проникновении на нелегальный объект, где проводятся бесчеловечные и запрещенные опыты — то да, это вполне законно. Защита нашего Рейха от врагов, в том числе внутренних — право любого гражданина Рейха, а для Дома Айзенштайн это и вовсе прямой долг.

— А почему вы сразу не сообщите службе безопасности о том, что знаете, обо мне, например?

— А давайте предположим, герр Неизвестный, что вы — преступник в бегах, шпион или даже культист. В этом случае вас возьмут под стражу. Посадят в следственный изолятор, где Райнеры смогут вас достать и заставить замолчать навсегда. Так себе вариант, правда? Потому вы поживете в полной безопасности здесь, и появитесь, словно чертик из табакерки, в самый важный момент. На суде. Со своей стороны, я обещаю вам любую поддержку в рамках закона — лучшие юристы и все такое — и кроме того, ваша помощь следствию по делу Райнеров даст вам возможность просить о снисхождении уже по вашему делу.

— Звучит разумно.

— Я не сомневался, что мы найдем общий язык. Как вы понимаете, я буду вынужден ограничить вашу свободу перемещения…

— Совсем недавно, можно сказать, и трех часов не прошло, кое-кто уже так делал, и чем это для них кончилось? — намекнул я.

— Речь не о наручниках — ограничение перемещения это не совсем то же самое, что заковать в кандалы… Поймите меня правильно. Вас привезли из лаборатории Райнеров, а это уже само по себе пугает любого, кто знает, чем эти люди грешат против закона, против Рейха и против самой человечности… Харриман, покажите снимки.

И Харриман протянул мне планшет, на котором застыл кадр или фотоснимок, и на этом снимке я увидел нечто кошмарное. Нечто, бывшее ранее человеком и все еще похожее на него, но… Этот широко открытый рот, это перекошенное лицо, длинные когти на концах все еще похожих на человеческие пальцы… И эти глаза — в них не осталось ничего человеческого.

— Боже мой, что это?!!

— Это вендиго. Убит год назад возле Германии. Не доказано, что это дело рук Райнеров, но откуда возьмется вендиго в самом сердце Рейха?!

Я чуть напрягся и понял, что именно в его словах показалось мне странным.

— Возле… Германии?

— Да, тут неподалеку.

— Германия — это?..

— Столица Рейха. Бывший Берлин. Мы сейчас находимся в пригороде Германии.

Итак, еще одно доказательство, что Гитлер победил, раз его план по превращению Берлина в суперстолицу тысячелетнего Рейха воплощен в жизнь. И что теперь делать?

Я со вздохом взглянул на планшет еще раз:

— Но ведь очевидно же, что это какой-то монстр, а у меня изменений нет никаких?

— Верно. Но мы не знаем, как далеко зашли извращенные эксперименты Райнеров и какие еще гнусные тайны наших врагов в их руках. Кроме того, мы не знаем пока, кто вы такой. Сами понимаете.

— Понимаю, — вздохнул я. — Ах да, забыл сказать… Райнеры знают, что в инциденте замешаны вы, и догадаются, что я скрываюсь у вас.

— Почему вы так считаете?

— В телефонном разговоре прозвучало слово «пронюхали», после чего меня решили незамедлительно убрать и переписать данные на удаленный съемный носитель.

— И переписали?

— Нет, я отменил операцию и стер то, что было скопировано, с самого носителя. Ну и грохнул обе базы данных на сервере.

— Не повезло с выбором жертвы, — негромко засмеялся Рутгер. — Впрочем, сюда Райнеры точно не проникнут. Даю гарантию. А теперь пусть Кеплер снимет отпечатки пальцев.

* * *

Меня устроили в отдельной комнате в блоке для проживания военного персонала, то есть по соседству с охранной поместья. Комната — не особые хоромы, но и не тесная, на стене — плоский телевизор, кондиционер, кровать, кресло, стол, два стула и компактный санузел. Окно выходит в сад, стекло без решеток — но пуленепробиваемое и с сигнализацией. На двери — замок, который запирается изнутри, а не снаружи, так что у меня остается хотя бы иллюзия ограниченной свободы.

Режим, ясное дело, строгий: выйти отсюда я могу только в холл, хотя и этого не рекомендуется без необходимости. В холле, ясное дело, специально из-за меня поставлены два охранника, верней, посажены на мягкий диван.

Поесть мне принесут, при необходимости вызовут медиков или отведут меня к ним — а больше вроде как мне и незачем покидать комнату, если у меня нет никаких недобрых намерений.

Я уселся в кресло, закрыл глаза и задумался. Кто я такой? Почему Брунгильда обнаружила у меня баварский акцент, если немецкий не мой родной язык? Почему я помню детали, которые явно не имели места быть, вроде самоубийства Гитлера и поражения нацистов?

Правда, долго думать мне не дали: вскоре раздался стук в дверь.

— Войдите, — отозвался я.

Дверь открылась, и служанка в форменном наряде вкатила столик на колесиках.

— Ваш ужин, майн герр.

— Спасибо, — сказал я, — оставьте на столе, пожалуйста.

Служанка — упитанная, румяная и толстощекая. Обычная такая девица лет двадцати пяти. Позади нее в коридоре я заметил охранника, который в комнату не вошел, но внимательно следил за моими действиями, так что я решил его не напрягать и остался в кресле, пока служанка не переставила накрытые крышками тарелки и столовые приборы на стол и не ушла.

Затем я пересел за стол и принялся за еду. Суп «айнтопф» с говядиной, жареный картофель с крупным шницелем, салат, ломоть вишневого пирога и ананасовый сок — неплохое меню, готовка безукоризненная.

«Айнтопф» пошел быстро, а затем я «снизил обороты» и принялся одновременно с работой челюстей прокручивать в голове все те странности, которые случились со мной за последние часы.

Первое — «Хассельхофф Хаус». Я не мог знать, что фраза про «Дом Хассельхофф» откроет магнитные замки, как не знал о самом Доме.

Второе — угадывание паролей и открывание кодовых замков. Я просто опускал пальцы на клавиатуру или тыкал в кнопки — и вуаля. Если я и знал эти коды ранее…

По спине пополз холодок: а ведь если я действительно знал эти коды ранее — то, значит, я имею отношение к Дому Райнеров. И если я оказался на лабораторном столе — значит, Дом Райнеров решил от меня избавиться. Я буквально почувствовал на затылке ледяное дыхание толстой полярной лисички: Райнеры мне уже не друзья, а Айзенштайны ими никогда и не были. Между молотом и наковальней.

Третье… Я закрыл глаза и постарался максимально воспроизвести в памяти события. Вот тощий тип указывает на меня пальцем, и я успеваю броситься в сторону за миг до того, как он пальнул из пальца молнией. Но откуда я знал, что нужно бояться пальца?!!

Дальше — интересней. Я выхожу в коридор, отшатываюсь — и мимо свистит дротик. Я не слышал хлопка и не видел Брунгильду, ведь она была невидимой. Получается, я увернулся от выстрела еще до того, как узнал, что в меня стреляют! Наконец, при выстреле с такой дистанции, пусть это даже не пуля, а относительно медленный дротик, время полета настолько мало, что человек не может увернуться, особенно такой избитый, как я. Получается — я начал уклонение до собственно выстрела.

Ну и как все это возможно?!

Я меланхолично дожевал шницель, разобрался с пирогом, допил сок, поднялся и вышел в холл, где в меня сразу же уперлись взгляды охранников.

— Прошу прощения, монетки не найдется? — спросил я.

— Монетки? — переспросил один.

— Ага. Монетка. Ну, «орел-решка».

Он сунул руку в карман, достал монету и бросил мне, я поймал ее на лету.

— Спасибо. Кстати… Вы знаете что-то о Доме Хассельхофф?

— Само собой.

— Что или кто это?

— Промышленники, — ответил второй охранник. — Крупнейший производитель полицейского оборудования во всем Рейхе. Бронежилеты, каски, щиты, дубинки, спецсредства и тому подобное, кое-какое вооружение для полицейских нужд тоже. Вот это, — похлопал он по «ружью», лежащему у него на коленях, — тоже сделано ими.

— Понятно. Спасибо.

Я вернулся в комнату, сел в кресло и повертел монету в руках. Пять пфеннигов, год выпуска тысяча девятьсот восьмидесятый, выглядит довольно новым.

Итак, одна неясность обрела объяснение: Хассельхоффы изготовляют в том числе и магнитные фиксаторы. При этом они подстраховались и вставили в свою продукцию лазейку для самих себя, чтобы наручниками или оковами, сделанными ими, нельзя было заковать их самих. Умно. А сам я, видимо, имел отношение к этому Дому, раз подсознательно знал кодовую фразу.

Подбрасываю пятак и ловлю. Решка? Разжимаю кулак — да, решка.

Я подбросил монету, наверное, раз двести — и ни разу не ошибся. Как это объяснить, черт возьми? Каждый раз, когда монетка только начинала свой путь вверх, я уже знал, как она упадет. Это что, получается, я могу предсказывать будущее?

Вместе с тем, я почему-то не предсказал тот жуткий удар невидимым грузовиком, который нанес мне тощий, уперев растопыренную ладонь мне в грудь. Я не смог предсказать неожиданную атаку Брунгильды после того, как ударил ее отверткой: только оглянувшись, я увидел, что она уже на ногах и несется на меня. Да и ногой в голову от нее я тоже отхватил… Странно это как-то.

Я продолжил бросать монетку и безошибочно угадывать исход. Ну и как это так? Предсказание будущего — ну несерьезно же… Кодовая фраза — я знал ее раньше. Палец? Ну, он очень экспрессивно тыкал в меня пальцем, я мог бы подсознательно помнить о том, что магия существует. Замки и пароли? Нереальный фарт. Уворот от дротика? Восприятие на грани инстинкта, подстегнутое адреналином. Монетка? Моментальный бессознательный расчет траектории. Я угадал, какие блюда скрыты под крышками — запах. При этом я ни разу не предугадал, что именно скажут в следующий момент мои собеседники, как не знал, что в дверь постучит служанка с ужином. Даже когда она постучала, я не знал, что это служанка. То есть — нет, я не предсказываю будущее. Тут что-то другое.

Я закрыл глаза, потряс монетку в кулаке, подбросил, поймал — орел. Открываю глаза — линкор мне в бухту, действительно орел.

Несколько следующих попыток дали тот же самый результат: я все угадал. Как такое возможно?!

Сидя в кресле, я задумчиво вертел монетку в руке. Даже если я допущу возможность предсказывать будущее — я слишком многого не смог предсказать.

Ладно, утро вечера мудренее. Я растянулся на кровати, вспомнил, что держу монетку в руке, и большим пальцем пульнул ее в кресло. Не знаю, что ждет меня завтра — ну, хоть встречу день завтрашний отдохнувшим…

Я закрыл глаза и вдруг подумал, что не знаю, как упала монетка.

Чуть погодя я сел в кровати, подпер голову кулаком и задумчиво посмотрел в сторону кресла. Когда я подбрасывал монетку и ловил — заранее знал, как она упадет. Теперь же — не знаю. Хм…

Я аккуратно, чтобы не потревожить заживающие ребра, встал с кровати, двинулся к креслу и внезапно понял: орел.

И да, я снова угадал. Черт знает, что за хрень…

* * *

Спал я плохо. Мне снилась вода — много воды. Я зачем-то раз за разом нырял вниз, в темноту, к стоящему на дне автобусу, и тащил наверх все, что попадалось в руки, преодолевая классическое для кошмарного сна сопротивление всего и вся. Неоткрывающиеся двери, небьющиеся стекла, непослушные тела утопленников, тянущая на дно тяжелая одежда, панические гребки в попытке достичь поверхности и глотнуть воздуха — все смешалось в холодный, липкий калейдоскоп. Я нырял и нырял, вытаскивая из грузовика — стоп, раньше вроде был автобус? — все новых и новых утопленников, и плакал, обнаружив, что на поверхности человеческие тела раз за разом превращались в спинки сидений, сумки и баулы, а затем нырял снова и снова, загребая воду наливающимися свинцом руками… Вот еще одно тело, я тащу его наверх, ныряю, с трудом погружаясь все глубже, тащу еще одно — но теперь все тянет меня вниз, на дно. Но я должен, должен, должен… Кто-то сверху хватает тело и тащит, я его отпускаю — у меня больше нет сил держаться за него. Вода холодная, но мне не холодно… Внизу не холодно и спокойно…

Из этого кошмара меня вырвал зуммер. Я открыл глаза, протянул руку и нащупал прямоугольный корпус внутреннего телефона, который выглядел, как обычный смартфон, но при этом сочетал в себе функции как переговорного устройства, так и пульта управления кондиционером, телевизором и замком на двери.

— Алло?

— С добрым утром! — раздался бодрый женский голос. — Вас беспокоит офис графа Айзенштайна. Его светлость ждет вас для важного разговора!

— Понял. Иду.

Я набросил халат, сунул ноги в тапочки и пошел к двери.

Охранники уже ждали меня в холле возле моей комнаты, и я заметил, что теперь большое «ружье» только у одного из них. Наверное, это хороший признак.

— Нам сюда, — указал один.

Следуя их указкам, я добрался до той же самой комнаты, что и вчера, при этом оба охранника остались снаружи.

Внутри меня ждал тот же самый набор лиц, что и в прошлый раз, но без помощника по имени Кеплер, и охранник только один. И, что интересней всего, и граф, и его сыновья не то чтоб откровенно улыбаются, но лица у них как-то посветлей стали в сравнении со вчерашними серьезно-озабоченными минами.

— Доброго утра, ваша светлость, господа, — сказал я.

— И вам того же, садитесь… герр Нойманн.

— Быстро же вы установили мою личность… и?

— И она нас очень радует, герр Вольфганг Зигфрид Максимилиан Нойманн фон Дойчланд. Эрих, зачитай основное.

Эрих взглянул на планшет и кашлянул.

— Зигфрид Нойманн, полное имя при рождении Вольфганг Зигфрид Максимилиан Нойманн, год рождения тысяча девятьсот девяносто седьмой. Рядовой корпуса морской пехоты Рейха, проходил службу на средиземноморском лайнере «Эльзас». Семь месяцев назад в составе своего подразделения защищал пассажиров лайнера от абордажной команды вражеской подводной лодки. После отражения атаки спрыгнул с лайнера на погружающуюся подводную лодку и сбросил в люк глубинный заряд, но был убит ответным огнем и ушел под воду вместе с подлодкой. Подводная лодка из-за взрыва глубинного заряда внутри пустила течь, приняла на борт воду и легла на дно в десяти милях от места боя, где и лежит по сей день. Тело рядового Нойманна найдено не было: его спасательный жилет активирован не был, так что тяжелый бронекостюм утащил его на дно. За проявленные в бою героизм и отвагу Зигфрид Нойманн был посмертно награжден Железным Крестом и титулом «фон Дойчланд»^[2].

Я задумчиво забарабанил пальцами по столу. Сам рассказ полон странных деталей, например, с каких это пор подводки берут корабли на абордаж, да еще и пассажирские лайнеры, и как один человек может спрыгнуть куда-то, таща на себе тяжеленную глубинную бомбу? Однако есть и куда более важные и странные моменты.

— Хм… А это не может быть совпадением? Если этот самый Нойманн был убит и упал за борт, и не был найден — то, может быть, это не я? Как бы я мог со дна морского попасть аж сюда?

— Хороший вопрос, но совпали все антропометрические данные, — ответил Эрих. — Лицо, рост, телосложение, цвет глаз, цвет волос, отпечатки пальцев, баварский акцент — и даже осколочное ранение головы.

— Брат-близнец исключается?

— Нойманн был круглым сиротой без единственного родственника, его родители погибли в железнодорожной катастрофе, в которой уцелел сам Нойманн, тогда трехлетний мальчик. Кроме того, у близнецов не совпадают отпечатки пальцев… Вы в лаборатории стреляли из двух пистолетов одновременно?

— Да.

— У Нойманна в личном деле указано, что он сдал нормативы по стрельбе из двух пистолетов на «отлично». Морскую пехоту этому учат. Вы убили двух охранников в рукопашном бою — это тоже один из важнейших навыков морской пехоты. Наконец, место вашего ранения совпадает с тем, что видно на видео с нашлемной камеры сослуживца Нойманна.

Он протянул мне планшет, и на нем я увидел видеоролик, снятый с борта лайнера. Человек в черном боевом костюме и в очень характерной немецкой каске бежит по поверхности медленно погружающейся подводной лодки, добегает до люка, все еще открытого, и стреляет длинной очередью из оружия, очень похожего на знаменитый «штурмгевер-44», затем бросает автомат, выхватывает из ременного крепления массивный продолговатый предмет, габаритами напоминающий контейнер от противогаза, выдирает чеку и швыряет в черноту люка. В тот же миг внутри видно отблеск дульного пламени, у автоматчика от каски отлетают куски металла, он падает назад на прямых ногах. Люк закрывается, но затем крышка буквально улетает ввысь в столбе дыма и пламени. Волны смыкаются над подлодкой и лежащим на ее палубе Нойманном.

— Вот, — подытожил Эрих. — Я готов спорить, что если извлечь осколок, то окажется, что это осколок стандартной каски. Те же отпечатки пальцев — их нельзя подделать или изменить, а они совпадают на сто процентов. Держите, почитаете на досуге.

Он протянул мне прозрачную папку с распечатками, и на первом же листе я увидел фотографию. Лицо молодого парня, широкое, с прямыми правильными чертами, в принципе, ничего особенного, блондин с короткой армейской стрижкой.

Совершенно чужое, незнакомое лицо.

— Это… я?

— Вы что же, забыли, как выглядите?

— Э-э… кажется, да.

Эрих протянул мне свой смартфон, включив камеру с обратной стороны, и я увидел на экранчике то же самое лицо, что и на фото. Хмурюсь, играю бровями — лицо на экране делает то же самое. Значит, теперь я выгляжу… вот так? Странное чувство.

Я откинулся на спинку кресла.

— Полагаю, мне придется к этому привыкать какое-то время… Мои имя и лицо… они кажутся мне чужими.

— Понимаю, — кивнул граф. — Тем не менее, мы не сомневаемся, что вы — потерявший память Нойманн фон Дойчланд, и очень рады за вас. Однако тут есть еще пара нюансов. Во-первых, возникает большой вопрос, где вы были семь месяцев с того момента, как вас поглотило море, и мы подозреваем, что каким-то образом вы попали в руки врага, если, например, подводных лодок было две…

— Версия несостоятельна, — возразил Рутгер, — потому что если бы была вторая подлодка — она бы сняла экипаж с затонувшей, но на затонувшей был найден почти весь экипаж. Их не спасли.

— А кто их знает, красных ублюдков… они ведь нелюди, наивно подходить к ним с человеческими стандартами.

Меня буквально передернуло от этих слов, хорошо, что совсем незаметно. Я-то не фанат коммунизма, но когда коммунистов называет нелюдями нацист — это уже просто знатнейший перевертыш, и мне стоило некоторых усилий сдержаться.

— Как бы там ни было, — продолжил тем временем граф, — вас по этому поводу ждет общение со службой безопасности Рейха, с детектором лжи, естественно. Им придется задать вам кучу вопросов…

— Ну мне скрывать нечего, ведь я ничего не помню. А какой там второй нюанс?

Граф ухмыльнулся:

— Вы — фон Дойчланд. Живой фон Дойчланд. Этот титул даруется лично фюрером и только посмертно, и до вас этот титул не носил при жизни ни один человек. Но теперь один из фон Дойчландов взял и воскрес. Очень интересный казус.

Я пожал плечами:

— Раз это посмертный титул, а я не умер на самом деле — значит, отменят, делов-то.

Граф покачал головой:

— Не-а, не выйдет. Титул обычный, как и любой другой титул, указывающий на дворянское происхождение. Другое дело, что ранее он давался только умершим, которые уже не могли передать его в наследство. При этом фюрер имеет право даровать титулы, но не может их отнимать. Титула можно лишиться только через верховный суд, и только за что-то вроде государственной измены. Наконец, особенность титула «фон Дойчланд» в том, что удостоившийся его признан выдающимся сыном или дочерью германского народа. Его отобрать — все равно что плюнуть на могилы всех тех, кто ранее был им награжден, после этого над фюрером будет смеяться последняя дворняга… На лайнере в тот момент находились родственники некоторых известных людей и члены дворянских Домов — маловероятно, что они дадут вас в обиду. В общем, интересная ситуация, мне уже самому любопытно, что получится. Если титул останется вам — а так оно, скорей всего и будет — то больше награждать им уже не получится. Наиболее вероятный вариант, что вам предложат отказаться от него взамен на другой равноценный титул. Но, по правде говоря, герр Нойманн, я считаю, что вы вполне его достойны.

— Спасибо на добром слове, — сказал я, а сам подумал, что если это создает какие-нибудь неудобства фюреру и Рейху — то черта с два я откажусь от титула.

— Теперь сугубо практические шаги. В виду того, что вы семь месяцев считаетесь умершим, придется предпринять кое-какие правовые меры. Мои юристы этим займутся, но им требуется подписанное вами разрешение действовать от вашего имени в ваших интересах. Однако с этим мы немного повременим, потому что пока вы — наш секретный козырь, и вам лучше сейчас находиться здесь. Собственно, вам и возвращаться-то некуда, у вас была положенная вам служебная квартира, но теперь там живет кто-то другой, а все ваше имущество, в виду отсутствия у вас наследников, отдано либо в музеи, либо в благотворительный фонд. Для маскировки, по большому счету, от обслуживающего персонала, мы пропишем вас в системе как нового бойца вооруженных сил Дома, с пометкой, что вы в отпуске.

— Звучит как план.

— Вот и отлично. Сейчас я позову юриста и вы с ним оформите бумагу. И это… добро пожаловать обратно в мир живых, герр Нойманн фон Дойчланд.

Открыть Америку, не выходя из гавани

Я вернулся в свою комнату, полистал досье, не найдя ничего интересного сверх того, что мне сообщил Эрих, дождался завтрака — яичница со спаржой и колбасками, тосты с сыром и кофе со сливками — и принялся за еду, обдумывая новое состояние дел.

Первый вроде как плюс — документы у меня будут. Это значит, что я смогу выехать в нейтральное государство, а оттуда — куда-то «к своим». Но там, у «своих», мне придется очень многое объяснять, и после этого меня еще и в психушку могут определить… Дерьмовое положение: будь я военнопленным, стоял бы вопрос «как сбежать», но теперь, когда вопрос с побегом упростился, меня могут не принять «дома».

Второй типа как плюс — вообще не нужно никуда бежать, если смогу привыкнуть к жизни в нацистском государстве. Осколочное ранение головы и полная амнезия — это неплохая такая броня от попадания обратно в вермахт, гори он синим пламенем, так что в теории можно просто лечь на дно за поросший мхом камень и тихо наблюдать за стремительным течением жизни… Но это против моей природы. Я не лягу тихо на дно, пока способен плыть. Черта с два.

Третий интересный моментик — я, типа, фон Дойчланд. Соль земли германской. Воплощение национальных добродетелей. Образец для подражания. Вернувшийся с того света герой. И, если послушать графа, отнять у меня этот титул — все равно что осквернить память тех достойных людей, которым он был пожалован в прошлом… Что, если я начну вести себя… «неподобающим» образом, скажем так? То есть, никакой партизанщины или предательства — просто буду вести себя недостойно. Алкоголь, дикие выходки… А от наказания меня будет защищать «инвалидность»: ну попробуй попрессуй покалеченного героя войны, которому сам фюрер титул пожаловал. Он же за фатерлянд в голову осколок поймал, какие к нему претензии могут быть? А вот то, что этот «герой» вытворяет, умом-то поймут, но в душу плевочек-то останется. Наверное, если я так «плюну» на память кучи нацистов и в душу миллионам арийцев — это будет даже поценней, чем состав под откос пустить…

Но и тут обратная сторона: недостойное поведение претит мне самому, цена такого демарша — уважение к самому себе. Ну не позволяет мне мое достоинство плевать на могилы, чьи бы они ни были, и все тут…

Стук в дверь — который я не предвидел.

— Войдите!

Дверь отворилась, и на пороге появился худой тщедушный типчик в очках, брюках, жилетке и галстуке, с блокнотиком… и пейсами.

Че, блджад?!! Я действительно это вижу или мне в кофе насыпали ЛСД?!!

— Доброго утра, герр Нойманн! — сказал носитель пейсов… или пейсей?

Я продолжал недоверчиво смотреть на него, отчего озадачился и он сам.

— Простите, я не вовремя?

Наверное, надо что-то сказать, но я не придумал ничего лучшего, чем ляпнуть:

— Скажите, а это у вас вроде как мода такая, у евреев позаимствованная?

— В смысле — у евреев позаимствованная? Вы… не любите евреев?

Блин, что-то тут не то! Как бы выкрутиться?..

— Кто, я? С чего вы взяли? Я просто спросил… Так вы правда еврей?

— Да, Исаак Гоцман, помощник мажордома, к вашим услугам. А почему вы спрашиваете?

— Э-э-э… Да нет, я просто удивился…

— Тому, что я еврей?

— Эм-м-м…Исаак, я прошу прощения, если что-то показалось вам странным… У меня осколок внутри черепа и полная амнезия, понимаете? Я могу нести всякую чушь, задавать странные вопросы, говорить о том, чего не было, и не знать того, что было… Если что-то покажется вам ненормальным с моей стороны — отнеситесь с пониманием, будьте добры, хорошо?

— Без проблем, герр Нойманн. Вы ветеран?

— Судя по моему досье — да. Но этого я тоже не помню. Так что вы хотели?

— Я тут, говоря вашим, военным языком, вроде как интендант. Пришел осведомиться, не требуется ли вам что-либо специфическое в быту, все ли вас устраивает в плане жилищных условий, меню, все такое?

Я почесал затылок.

— Знаете, вроде все устраивает… Скажите, а… тут есть доступ в компьютерную международную сеть?

— Международную? Первый раз слышу. Но если вы про Рейхснетц — то нет, на территории поместья Дома Айзенштайн не работают никакие средства внешней связи. Это как бы военный режимный объект. Связь возможна только из переговорного пункта, я, например, жене только оттуда позвонить могу.

— Ах, ну да, упустил… Исаак, а тут можно где-то разжиться фильмами, скажем?

— Да, без проблем. У вас есть доступ к медиа-серверу внутренней сети, там этого добра вагон и малая тележка.

— Ой… Я не дружу с компьютерами, честно говоря… Да и память потерял… Исаак, а вы не могли бы, скажем, записать для меня на носитель подборку фильмов на определенную тематику?

— Конечно. На какую?

— Что-нибудь про войну. Про морскую пехоту… Только, пожалуйста, что-то близкое к реальности, без чрезмерной киношности.

— Постараюсь. Я поручу это своему напарнику, он любит фильмы. Как он сделает — я принесу. Минут двадцать.

— Заранее спасибо!

Он ушел, а я порадовался своей осторожности: буду разбираться, что к чему, потихоньку и не напрямую. Ляпнуть что-то типа «а вы не могли бы принести мне информацию о холокосте и концлагерях?», вероятно, было бы ошибкой.

В ожидании фильмов я пощелкал пультом, переключая каналы, и понял, что могу угадывать тематику следующего канала, но не слова диктора. Странно.

В новостях я не нашел для себя ничего приятного, только упоминание о том, что в Париже открыли мемориал павшим солдатам вермахта. Добавим сюда тот факт, что Нойманн служил на немецком лайнере «Эльзас» — и становится понятно, что Франция как государство больше не существует. Печально, но я чего-то такого и опасался.

Вскоре пришел Исаак и принес практически обычный лазерный диск, на котором я нашел десяток фильмов в хорошем качестве. Первым значится «Охота на «Красного Кашалота»» — знакомое название. Ладно, начнем с него.

Из вступления я сразу понял суть: год тысяча девятьсот шестидесятый, экипаж большого противолодочного корабля «Лютцов» преследует вдоль норвежского побережья вражескую подводную лодку класса «Кашалот» — самую большую из известных — сеявшую ужас и смерть на своем пути и уже почти настиг ее.

Драматизма добавил тот факт, что «Лютцов» уже давно израсходовал весь запас глубинных бомб и теперь преследует подлодку в надежде, что рано или поздно она будет вынуждена всплыть. Расчетный маршрут подлодки значительно превысил половину ее дальности хода: чтобы вернуться в свой порт, «Кашалот» должен достать топливо.

Начало фильма не содержало собственно боевых действий: командиры «Лютцова» и «Кашалота» играли в «игры умов», пытаясь перехитрить друг друга, при этом подводник не знал наверняка, что «Лютцов» уже не имеет глубинных бомб.

Ситуацию на борту противолодочного охотника усугублял конфликт двух офицеров: главного героя, командира отряда морской пехоты, и командира взвода СС. Эсэсовцы были представлены крупными плечистыми парнями, чью элитарность подчеркивали сверхтяжелые боевые экзоскелеты, на жаргоне именуемые сокращенно «уберами», от слова «убершвере».

Тем временем подлодка попыталась скрыться в норвежском фьорде, в котором располагались маленький порт и городок, а также небольшой старинный замок и рудник. В этот момент капитан «Лютцова» заметил в бинокль силуэт еще одного противолодочного корабля, идущего в фьорд через другой пролив, навстречу «Лютцову».

— Кажется, не мы одни охотимся за красным ублюдком, — сказал капитан и велел помощнику связаться с встречным кораблем.

Ловушка выглядела почти захлопнутой, но «Кашалот» умудрился перед самым носом нового корабля уйти в другой, внутренний фьорд, потому что капитан встречного охотника неверно понял план и остановился на самом входе вместо того, чтобы пройти чуть дальше и перекрыть еще и выход во внутренний фьорд.

Далее произошла удивительная сцена: капитан «Лютцова» на жутко ломаном русском языкеругался с другим капитаном по радио, употребляя такие фразы, как «сработанные звиздецы» и «тупые русские Иваны»… Стоп. Если русские Иваны помогают ловить «красного ублюдка»… то, получается, что под красными ублюдками понимаются не русские?! Вот сразу как-то интересно стало… И надо бы подсказать режиссеру, что правильно говорить «обделавшиеся», а не «сработанные», а слово «звиздец» употребляется для характеристики ситуации, а не собеседника…

Русский капитан, обозначенный в субтитрах как «Русский Иван», в ответ ругался на таком же ломаном русском языке.

— Эх, зря мы в двадцать втором согласились на сепаратный мир, — прокомментировал перепалку первый помощник, — если б не согласились — был бы орднунг и у русских Иванов…

— Да, но что тогда было бы в Европе? — задал философский вопрос морпех.

Позднее был показан и русский корабль с его экипажем — такой махровой клюквы я еще не видал. Все актеры, играющие русских моряков — сплошь здоровенные бородатые увальни с лицами, не обезображенными интеллектом, военная форма отсутствует полностью, замененная на ватники, головные уборы — шапки-ушанки, субординация хромает, никаких тебе обращений по званию — только «Петрович», «Сидорыч» да «Иваныч». Не военно-морской флот, а какой-то колхоз. Корабль — неряшливый и разваливающийся, то тут что-то отказало, то там не работает. В дополнение ко всему этому команда проводит досуг на палубе, бренча на балалайке, хотя вроде как должна быть боевая тревога и полная готовность, а еще на корабле — нет, ну вы видели?!! — преспокойно бродит ручной медведь.

Звиздец, одним словом.

Тем временем капитан «Лютцова» совместно с морпехом разгадал замысел командира «Кашалота» и, договорившись с «Иваном», двинулся во внутренний фьорд, а «Иван», будучи малым противолодочным кораблем, за счет скорости сумел опередить «Кашалота» и перекрыть второй выход из внутреннего фьорда в открытое море, став на узком фарватере.

План под покровом ночи атаковать порт и добыть горючее разгадал герой-морпех, после чего защищать городок отправились эсэсовцы, что показалось мне странным. С задачей они справились, склад с топливом взорвали, а затем, отстреливаясь от невидимого в темноте противника из ручных пулеметов, под обстрелом гранатометов и базук прикрыли эвакуацию мирных норвежцев в крепость и сами с потерями отступили туда же. При этом их лидер в рукопашном бою победил вражеского бойца, облаченного в экзоскелет сопоставимых габаритов, но очень странно выглядящий.

В то же самое время отряд моряков достиг рудника и добыл там некоторое количество динамита, из которого изготовили самодельные глубинные бомбы.

Когда с топливом обломилось, «Кашалот» попытался уйти под русским кораблем, перехватив радиопереговоры и узнав, что у русского тоже нет глубинных бомб.

И в самый критический момент русский капитан принял героическое решение открыть кингстоны и затопить свой корабль в фарватере, а далее последовала самая эпическая сцена в фильме.

«Красные ублюдки», чтобы не дать перекрыть себе путь к отступлению, направили абордажную команду с целью захватить корабль и отвести его от фарватера. Из воды, словно пробки из бутылки, взмыли на столбах огня и пара воины в странных, гротескных боевых костюмах с реактивными ранцами, и приземлились на палубу, бойцы попроще просто карабкались на борт при помощи абордажных крюков с минилебедками на поясе. Воздух вспорол леденящий душу, но очень знакомый вопль…

На русский корабль хлынули… индейцы. Только очень-очень технологически продвинутые.

Закипела рукопашная схватка. Внезапно выяснилось, что на русском военном корабле ручного оружия что-то некомплект: всего один автомат, остальное — трехлинейные винтовки и маузер капитана. Русские моряки пустили в ход топоры и ломы и натравили на краснокожих своего медведя. Впрочем, индейцы тоже больше использовали холодное оружие, правда, высокотехнологичное, типа цепной пилы размером с меч и бронебойного дырокола на соленоидах. В жесточайшей свалке русские умудрились продержаться достаточно долго, сражаясь вначале по колено в воде, а потом и по пояс, и не дали врагу воспрепятствовать затоплению, а в финале русский боцман бросился на вражеского командира с воплем «держите гранату, звиздецы!» и подорвался вместе с ним. Осознав, что миссия провалена, остатки абордажной команды позорно бежали обратно под воду, а горстка выживших русских вместе с особо отличившимся медведем на шлюпке добралась до берега.

Боевой эпизод был поставлен очень хорошо и натурально, и за него я простил режиссеру всю ту забористую клюквенную чушь, что видел ранее. Да, русских показали недалекими, неуклюжими, неряшливыми варварами и раздолбаями, а русский военный флот — откровенно жалким и отсталым. Ну так арийцы стереотипно представляют себе русских: колхозники с медведем на разваливающемся корабле, и что тут поделать? Но вот боевая сцена — просто нечто. Если житель Рейха считает, что русские — это что-то типа викингов в квадрате… Видать, научили уважать если не за орднунг, которого, по правде говоря, действительно нет, то за боевые качества. Мелочь… а как все-таки приятно.

Закончился фильм тем, что экипаж «Лютцова» сумел повредить «Кашалот» самодельной глубинной бомбой и подлодке пришлось выброситься на берег. Далее настал час морской пехоты и ее командира, который по совершенно киношному сценарию сошелся в конце ожесточенного боя с командиром подлодки — особо мощным и гнусным индейцем — в рукопашном поединке. После того, как красные нелюди были перебиты, морпехи спасли из недр подлодки сотни две пленников.

Далее пошли титры, сообщающие дальнейшую судьбу прототипов главных героев фильма и то, что сам фильм основан на реальных событиях.

Я выключил телевизор и в состоянии легкого охреневания откинулся на спинку кресла.

Индейцы? На подводных лодках? С джетпаками в середине двадцатого столетия?

Кажется, впереди меня ждут большие-большие сюрпризы…

* * *

После просмотра фильма я понял, что по-тихому не получится: уж очень значительные различия между тем, что помню я, и тем, что творится тут. Так, доступа к сети нет, но библиотека в особняке должна быть.

Я позвонил Исааку и выяснил, что все трое Айзенштайнов отсутствуют. Библиотека есть — личная, у графа. Находится в его «жилом», то есть труднодоступном для посторонних, пространстве, и если с самим графом я бы договорился, то в его отсутствие говорить придется с фрау Ирмой Грезе, его секретаршей, но по факту — доверенным лицом. И вот уже с ней договориться не получится, это Исаак мне так и сказал.

— С ней все не так просто… ее тут не все любят, и не просто так. Вы тоже невзлюбите, поверьте.

Я вздохнул и включил второй фильм, но вскоре в дверь постучали.

— Войдите!

На пороге появился крупный, повыше и помощнее меня, тип с явной военной выправкой. Лет сорок, на нем брюки «хаки» военного покроя и такая же футболка. Короткая стрижка, мощная челюсть, бицепсы, едва заметный шрам на подбородке, прямые черты лица — и тоже блондин.

— Приветствую, — сказал он, — я Конрад, командир оперативной ударной группы Дома.

— А я Зигфрид, — представился я и спросил: — чему обязан?..

— Я просто увидел, что к группе приписали нового человека, ну и пришел познакомиться.

Я задумчиво поскреб щеку. Вот это поворот… Ну да, меня же для маскировки прописали как «своего»… Хотя фигня вопрос.

— Да, только я, как бы, в отпуске…

Конрад ухмыльнулся:

— Я, как бы, в курсе. Говорю же, что просто зашел познакомиться, в частном порядке, так сказать… Заодно меня удивили две вещи…

— Какие?

— Я первый раз вижу, чтобы где-либо у нового сотрудника работа начиналась с отпуска. А еще несколько странновато, когда человек проводит отпуск на рабочем месте, скажем так.

Я вздохнул: умный, зараза. Но иначе и быть не могло, кто ж возьмет командиром подразделения дурака?

— Понимаешь, Конрад… У меня отпуск вынужденный. Поймал головой осколок, а вместе с ним и амнезию.

Конрад понимающе кивнул:

— Вот оно что… На графа это похоже. Видать, ты стоящий парень, раз он тебя взял даже в таком состоянии… Ну или причины личного характера.

— Возможно, — согласился я, — только я не помню этого.

— А где ты служил раньше?

— В морской пехоте, если верить моему досье.

— То есть, ты даже это забыл? Жесть…

Я с напускным легкомыслием пожал плечами:

— Как по мне, я еще легко отделался. Ничего не болит и каждый день новости.

— Шутник… Родни нет?

— Не-а, если досье не врет.

Конрад сочувственно вздохнул:

— Ну оно и понятно, иначе ты бы дома сидел, а не тут… В общем, если появится желание пообщаться в своем кругу — ну, в смысле, мы все бывшие военные, у нас есть и пара человек из морской пехоты — заглядывай. У нас уютно и даже порой весело. Тир есть, все дела.

Судя по всему, Конрад не имеет отношения к внутренней охране, не знает, кто я такой и откуда взялся. Если он поймет, что охранники в холле охраняют меня… наверно, будет не очень хорошо.

— Да я бы с радостью, но… что-то как-то несолидно в халате да тапочках разгуливать, — сказал я. — А чего-то другого мне пока не выдали…

— Ну тогда смотри, фокус показываю.

Конрад шагнул в комнату, протянул руку, коснулся стены — и открыл ее. Моему взгляду предстали внутренности шкафчика, о существовании которого я даже не подозревал. На вешалках — несколько видов курток и гимнастерок, штаны, кроссовки и ботинки, футболки, рубашки, головные уборы.

— Ого, а я и не знал, что тут такой хитрый тайничок. Ничего так гардеробчик… Спасибо за приглашение, Конрад, я загляну на днях, когда ребра заживут и врач снимет с меня корсет. А то как ты про тир сказал, так у меня пальцы и зачесались…

— Хе-хе… заглядывай, будем рады. Поправляйся.

— Спасибо.

Война миров

Вечером мне снова позвонили из офиса графа — тот самый бодрый женский голос. Интересно, это и есть доверенная секретарша графа?

Я к этому времени уже подобрал себе облачение, похожее на то, в котором ходит Конрад — всяко получше чем халат и тапочки.

— Гляжу, вы осваиваетесь, герр Нойманн, — сказал граф, предложив мне садиться.

В комнате, кроме него и одного охранника — только Рутгер.

— Потихоньку. Приходил Конрад — показал мне встроенный шкаф, а то я мог бы и не найти…

— Понятно. У нас тут внезапные новости… Глава Дома Райнеров и его правая рука — его брат — разбились на машине и находятся в критическом состоянии. Это стало известно от инсайдерского источника, но пока нет официальных сведений. Нам с Рутгером показалось очень странным такое совпадение… Взгляните на эти фотографии, герр Нойманн — знакомым никто не кажется?

Он протянул мне планшет, я взглянул на лица. Знакомые — не то слово.

— Ваша светлость, а вот этот, лысый — это и есть ваш враг, Райнер?

— Он самый.

— Какого он роста? Высокий и худой?

— Именно так.

Я ухмыльнулся:

— Похоже, вы должны мне бутылку хорошего вина. Это тот самый тип, который переехал меня невидимым грузовиком и у кого я поковырялся отверткой в черепе.

Граф откинулся на спинку кресла с несколько ошарашенным видом, а Рутгер расхохотался:

— Вот, а говорят, что кармы нет! Ха, да это просто нечто, когда живодера убивает его же жертва!

Граф усмехнулся:

— Однако же, герр Нойманн… Вы убили мага, притом довольно сильного, отверткой?

— А что мне еще оставалось? Он показал мне «жест по локоть», только без участия второй руки — и мои пули просто упали на пол… Пришлось отверткой уработать.

— Как вам это удалось? Отто Райнер был известен в определенных кругах за то, как хорошо у него получается заклинание «разряда», знаете ли.

— Да, я это заметил. Но мне удалось увернуться от его молний… а вот от «грузовика» не получилось.

— Поразительно… А вторая фотография?

— Не уверен, но возможно, это один из стрелков, тот, которому я попал в голову. Я помню, что вроде бы взял пистолет из его руки.

— Сходится, — заметил Рутгер. — Младший Райнер не обладал сильным даром.

Граф потер побородок.

— Тогда получается, что Райнеры пытаются скрыть факт насильственной гибели двух старших членов Дома… Замечательный поворот, досадно только, что я уже не смогу сказать Отто Райнеру «до встречи в аду». Что ж, у нас минус одна проблема, теперь, когда в стане врага царит смятение и хаос, нам будет проще осуществить наш план. Возмездие за свои нечестивые деяния уже свершилось вашими руками, герр Нойманн, осталось только положить конец существованию Дома Райнеров. Мы сегодня уже продвинулись в этом направлении.

— То есть, наш план в целом остается прежним?

— Да, верно.

— Понятно. Два момента, ваша светлость.

— Какие?

— У меня нет доступа к Рейхснетцу, а без него единственный источник информации, которая помогла бы мне восстановить знания о мире вокруг — ваша библиотека.

— Не вопрос, я дам вам доступ. А второй?

— Конрад приглашал меня заглянуть, познакомиться с остальными, но я подумал, что не смогу объяснить наличие персонального охранника.

— Уладим, — ответил вместо графа Рутгер. — Жилой блок силового персонала выходит в поместье только одним выходом. Второй — прямо на базу силовых структур. Думаю, там охранник не нужен. Я проинструктирую охрану.

— Весьма признателен, — ответил я.

* * *

Я посетил библиотеку сразу после визита к врачу — и она меня весьма впечатлила. Шутка ли — порядка пяти тысяч книг, занимающих четыре комнаты, и были там и очень старые и ценные книги.

Об этом мне сообщила та самая Ирма Грезе, нестарая, но совершенно некрасивая женщина, когда вручала карту-пропуск.

— Будьте предельно аккуратны с книгами, некоторые фолианты стоят дороже, чем годовое жалованье таких, как вы, — сказала она холодным, высокомерным тоном, и в ее глазах я прочел крайнюю недоброжелательность к моей персоне.

— Конечно же, буду, — заверил я ее, — я же не дурак годами отрабатывать испорченное.

Моя шутка нисколько ее не смягчила.

— И не вздумайте сесть в кресло графа!

— Нет, конечно же, как бы я посмел.

В библиотеке я просто остановился посреди зала, не зная, с какой стороны подойти. Массивные полки, длинные ряды книг — как я найду тут то, что мне нужно?!

— Вам помочь? — раздался спиной тот самый женский голос, который я слышал в телефоне.

Я обернулся и увидел девушку лет двадцати пяти, в больших очках, которые ее ничуть не портили. Не модель, не красавица, не спортсменка, но вполне себе мила. А если сравнивать с фрау Грезе — так вылитый ангелочек.

— О, здравствуйте, — сказал я. — Вы — библиотечная фея? Потому что ведьму я уже встретил…

Она хихикнула.

— Я Зигрун. Референт графа, секретарша, ну и библиотекой заведую.

— Я Зигфрид, и очень рад знакомству. Вы, надо думать, знаете, где что искать, да?

— Конечно, — кивнула Зигрун. — Вон, кстати, библиотечный терминал. Он тоже все знает и, в отличие от меня, ничего не забывает.

— У него нет вашего лица и ваших глаз, — улыбнулся я, — так что, если у вас есть минутка, я бы предпочел, чтобы мне помогли именно вы.

Зигрун тоже улыбнулась: мой комплимент ее не сразил наповал, но явно порадовал.

— Конечно. Что вам нужно?

— История. Представьте, что я в школе прогулял все уроки истории до единого и соблазнил учительницу, чтобы получить приемлемую оценку, а теперь для меня вдруг стало жизненно важно иметь общее представление об истории мира.

Она хихикнула моей шутке и поманила меня за собой:

— Идите за мной.

Мы перешли в другую комнату, Зигрун подвела меня к большому шкафу.

— Вот. Все, что есть по истории — тут и вон в том шкафу. Только тут, как бы это сказать, нет очень-очень общих книг. Все сплошь серьезные труды и справочники, если вдруг вы хотите книгу типа «История мира за десять минут» — то тут такой нет.

Я почесал затылок. Да уж, тут десятки толстых томов, у меня уйдут недели, даже если я не буду читать их все подряд!

— Хм… Зигрун, но вы ведь не прогуливали уроки истории, правда же? Вы меня очень обяжете, если немного побудете в роли книжки «История мира за десять минут». Просто, чтобы я имел хотя бы представление о том, что искать в этих шкафах далее.

Она чуть насторожилась:

— Зигфрид… Только не говорите, что ваша шутка про соблазнение учительницы была не шуткой!

Я вздохнул. Ладно, ведь у меня же есть универсальная отмазка на все случаи жизни.

— Все гораздо хуже, Зигрун… Понимаете, несколько месяцев назад я получил осколок в голову. Я знаю, что меня зовут Зигфрид, только потому, что граф озаботился найти мое личное дело, и до сих пор не узнаю себя в зеркале. Я не помню ничего, а то, что помню — не соответствует действительности. И мне очень нужно хоть немного узнать о мире вокруг меня. Просто для того, чтобы, когда кто-то скажет «лучший кофе в Германии», я не спрашивал «а где этот ресторан?»

— Ужас… Где это вас так… угораздило?

— В морской пехоте, где ж еще…

Зигрун потратила на меня целых полчаса, и за это время я получил ответы на очень важные вопросы, после чего заполнить пробелы стало всего лишь вопросом времени и усидчивости.

Магия — она была в этом мире изначально. На протяжении всей истории встречались люди, умеющие зажигать свечи без огнива и двигать вещи, не касаясь их руками, и интересовались этим, в основном, медики да теологи. Возможности, которыми владели отдельные индивидуумы, были слишком незначительны, чтобы крепко изменить историю мира, и магия как таковая оказалась не настолько влиятельной, чтобы создать «точку бифуркации» в ранние эпохи и средние века.

Так было вплоть до плавания Христофора Колумба, который открыл Америку и вернулся с рассказами о золотых городах.

Затем во вновь открытый Новый Свет отправились завоеватели и исследователи. Веласкес покорил Кубу, следом за ним Эрнан Кортес двинулся вглубь материка… и больше его не видели, хотя есть данные, что он встретил свою кончину на вершине жертвенной пирамиды.

Ацтеки, узнав о белых пришельцах, стремительно наносят ответный удар. Конкистадоры сброшены в море, ацтеки получают их оружие, корабли, пленников — и знание о том, что за «большой водой» есть другие огромные земли.

Вместе с тем, спасшиеся конкистадоры тоже привезли с собой кое-какие знания и беженцев, бегущих от кровавой ацтекской тирании. Оказывается, магия была и у ацтеков, но те освоили «культивацию магических линий крови», и в результате железные доспехи и огнестрельное оружие конкистадоров не смогли противостоять шаманам и воинам ацтеков, возможности которых вышли на качественно новый уровень.

Так в Европе появилось понятие о селекции вообще и о линиях магического дара в частности. Началась эпоха бурного развития магического искусства и становления Домов.

Дом — это семейство с сильной линией крови, у которого имеются сильные маги или же ярко выраженная предрасположенность к чему-то конкретному и, само собой, полезному. Так, Дом Айзенштайн издавна удерживает лидерство по части самоисцеления, откуда и поговорка «Айзенштайн умирает либо сразу, либо как-нибудь в другой раз». Покупка графом второй жены после смерти первой дала Брунгильде, их дочери, еще и кое-какие дополнительные предрасположенности, включая способность применять заклинание невидимости за долю секунды, не читая заклинание, и умение передвигаться в этом состоянии.

Следующие столетия охарактеризовались, главным образом, изменением принципа дворянства. Если классический аристократ — это обычный человек, чьи привилегии основаны на условностях и законах и потому могут быть отняты, то аристократ-маг обладает привилегиями не потому, что они были когда-то дарованы его предкам, а потому, что может взять их сам — и отстоять, само собой. Французская революция не имела места быть в этом мире, потому что восстание черни против магов прошло бы по тому же сценарию, что и столкновение конкистадоров с ацтеками. К слову, именно по этой причине провалилась и революция в Российской империи.

Но в остальном история пошла примерно теми же путями, если не считать того, что Канада, США и другие страны обеих Америк никогда не существовали. Старый Свет получил пинка в Новом и на этом все закончилось… Так все думали.

Дело дошло до Первой мировой войны, но из-за того, что Штаты не существовали и не вступили в войну, она закончилась иначе. «Окопная война» развивалась удачно для Тройственного союза, но к двадцать второму году зашла в полный тупик…

…И тут в Европу прибыл флот ацтеков.

Четыреста лет ацтекская империя, именуемая «Золотой Город», никак не мешала жить Европе. Тому было много причин: ацтеки не имели ни малейшего понятия о мореплавании и связанных с ним проблемах и опасностях. Навигация, длительное хранение провианта и воды, управление кораблем в условиях шторма, заделка пробоин и течей — цивилизации Старого Света накапливали этот опыт многими столетиями. Ацтеки, жаждавшие достичь «земли теулей» и захватить много пленников для жертвоприношения своим кровожадным богам, этого опыта не имели.

Самые отчаянные головы погрузились на захваченные корабли, но не стали разбираться со сложной системой парусов: а зачем, если есть простые и давно известные весла? Не имея ни малейшего представления о морских расстояниях, они вышли в океан на авось, на веслах — и без достаточного запаса провианта. Их постигла примерно такая же судьба, как и Кортеса: дома о них больше никто никогда не слышал.

Аналогичный удел выпал последующим попыткам: построенные корабли тонули, опрокидывались, налетали на рифы, оказывались в плену течений и муссонов, их команды гибли от голода, жажды, цинги. Известно всего об одном корабле, который в восемнадцатом веке сумел пересечь Атлантику — только для того, чтобы пристать к берегам Африки, где выжившие ацтеки погибли от адского, по их меркам, климата.

По мере того, как империя ацтеков стремительно разрасталась, продвигаясь на север и на юг, ей требовалось все больше и больше жертв для религиозных ритуалов. Больше городов — больше храмов — больше жертвоприношений. Покоренные народы, ранее платившие страшную, но все еще посильную дань людьми, вымирали, восставали, бежали или истреблялись. Ацтеки все чаще задумывались о плавании в земли теулей, но их попытки неизбежно терпели провалы, и со временем желающих сгинуть безвестно в «большой воде» становилось все меньше.

Однако Европа не оставила попыток выяснить, что происходит в Новом Свете. Авантюристы проникали туда в надежде найти нечто невообразимое и разбогатеть. Порой им удавалось добыть весьма ценные знания и артефакты, несколько раз отчаянные храбрецы возвращались домой с еще более ценными «трофеями», а именно — с захваченными пленницами, несущими в себе «сильную» кровь. Стоимость такой пленницы была настолько высока, что многие короли и князья были вынуждены поднимать налоги во всей стране или княжестве, дабы купить такую жену себе или своему сыну. В относительно короткие сроки сила европейских магов выросла, у них появились способности, ранее невиданные.

Но была у этой медали и обратная сторона. На каждый вернувшийся корабль приходилось столько же, а то и больше не вернувшихся. И далеко не все пленники попадали на жертвенный алтарь сразу. Ацтеки заполучили образцы европейских технологий и понимание, как они работают.

Вторжение в Европу стало вопросом времени.

Тем временем в Старом Свете все шло приблизительно своим чередом. Если в пятнадцатом или шестнадцатом веке маг обладал значительным потенциалом — от струй огня, испускаемых с кончиков пальцев, кольчуга не спасет, а от молнии и рыцарский доспех не поможет — то уже в семнадцатом-восемнадцатом появился огнестрел, способный поражать рыцарей. С «вливанием» «сильной» крови из Америки маги Старого Света научились швыряться сокрушительными огненными шарами, но вскоре появились ручные гренадки, не уступающие в разрушительности огненному шару, а к началу двадцатого века — полноценные гранаты, скорострельные винтовки, артиллерия и пулеметы. Маги и по сей день сохраняют определенные возможности — все-таки, впечатляющая разрушительная мощь, заключенная в компактную и подвижную физическую оболочку, либо иные уникальные способности — но давным-давно потеряли ведущую роль на поле битвы. Магия, будучи чем-то похожим на божественную силу в миниатюре, оказалась не настолько могущественной, чтобы серьезно повлиять на историю Европы.

И к моменту, когда ацтекская империя сумела осуществить массовое вторжение в Европу, незваных гостей ждал такой же неприятный сюрприз, как прежде — конкистадоров.

Конечно, они прошлись огнем и томагавком по прибрежным городам: все войска бодались где-то под Верденом и Киевом, далеко от побережий, так что некоторое время ацтеки возносили своим богам обильные жертвоприношения. Однако Старый Свет, столкнувшись с внешним врагом, к тому же настолько жестоким и бесчеловечным, быстро заключил перемирие, и ацтекам, приплывшим на деревянных кораблях, пришлось близко познакомиться с броненосцами и дредноутами, превращающими шхуны краснокожих в щепки за ползалпа. На берегу их косили пулеметами, пушками и прицельными винтовочными залпами, давили гусеницами танков.

Тут Европа совершила очередную ошибку: ответные карательные меры были пустяковыми. Да, броненосцы прогулялись к побережью Америки и обстреляли прибрежные города ацтеков, раздолбав главным образом храмы. Но снаряд дредноута весит тонну, а то и две, и требует примерно столько же пороха для выстрела. Броненосцы вскоре истратили свой ограниченный боезапас, убедились, что ацтеки, не оказав сопротивления, сбежали вглубь материка, и вернулись. Европейские страны вычеркнули краснокожих дьяволов из списка проблем: ну а что, дикари же, отставшие на четыреста лет.

И дальше все вернулось в старое русло. Германию, а верней, Рейх, недовольный тем, что первая мировая не принесла желаемых результатов, возглавил все тот же Гитлер, и вторая мировая война началась почти по расписанию. В сорок втором вермахт осадил Петроград, российский император перебрался в Москву, но немцы дошли и до Москвы.

И в момент наибольшего накала подводные лодки ацтеков всплыли по всему европейскому побережью, а их сухопутная армия хлынула в Сибирь через Берингов пролив.

Главных упущений было два. Никто не подумал, что ацтеки убивают не всех. Многие специалисты, в том числе нефтяники, корабелы, оружейники, инженеры не были принесены в жертву, но это стало очевидно только тогда, когда ацтеки приплыли на подводных лодках, вооруженные непривычным, но эффективным высокотехнологичным оружием.

Второе упущение было еще менее очевидным. Ацтекская империя, раскинувшаяся на всю Северную Америку и половину Южной, по площади и населению оказалась сопоставима со всей Европой, и это была единая страна с централизованным управлением, не тратящая прорву ресурсов на войну сама с собой. При наличии похищенных специалистов и украденных образцов они сократили технологический разрыв в четыреста лет всего за два десятилетия.

Так началась новая война — но теперь уже не какая-то «третья мировая».

Более уместным названием оказалась «Война миров».

Черти, молоты и ведьмы

После того, как я примерно усвоил общий курс истории и разобрался, как вообще так вышло, что ацтеки, в одном мире разгромленные на корню, в этом стали реальной силой, настал черед собственно Рейха.

Сам факт наличия еврея в Рейхе наводил на определенные подозрения, но я не стал искать информацию о «лагерях смерти» и Холокосте, а просто подошел к терминалу и попытался найти нужного мне автора.

Так, вот Гегель, Кант, Шопенгауэр, Аристотель, Фрейд… А где же Ницше?

Такого философа в библиотеке не нашлось. Занятно… Тогда… Че?

«Майн Кампф» в библиотеке тоже отсутствует, и это значит только одно.

Главный труд фюрера не мог не присутствовать в библиотеке графа-патриота, а потому вывод предельно прост.

Гитлер его не написал.

Зато я нашел аж три другие его книги. Первая — «Высшая ступень эволюции». Вторая — «Заметки об управлении великой страной». И третья… о живописи.

Похоже, в этом мире мечта Адольфа Гитлера сбылась: он закончил свою жизнь как художник.

Дело уже шло к обеду, а у меня от новостей распухла голова. Ладно, на сегодня хватит, о здешнем Рейхе и здешних нацистах я буду узнавать завтра.

Обед мне привезли вполне приличный, как всегда: все тот же «айнтопф», но из других ингредиентов, крупные миланские котлеты, пудинг, чай, а в качестве гвоздя программы — небольшая бутылочка бургундского вина, датированная тысяча девятьсот двадцать первым годом, и к ней целый ассортимент пикантных закусок. Хм… Вино, произведенное во времена мировой войны — вероятно, особенно редкое, да еще и с выдержкой в сто лет. В общем, граф не поскупился и «проставился» по высшему разряду.

Я пообедал, затем нашел небольшую спортивную сумку, положил в нее завернутое в рубашку вино и вышел из комнаты. Пора заглянуть к Конраду, а хорошее вино поможет мне завести хорошие знакомства. Чую я, они мне очень пригодятся в будущем.

Охранник, на этот раз сидящий в холле в гордом одиночестве, за мной не пошел, как и было обещано Рутгером. Отлично.

Дверь в специальное помещение, конечно же, закрыта кодовым замком. Я уже коснулся пальцем кнопки вызова, но затем передумал и принялся наобум нажимать кнопки с цифрами. Один-семь-восемь-четыре-два — и дверь открывается.

И я уже не очень-то и удивился.

Закрываю дверь и жму, как положено, вызов. За прозрачной, но явно пуленепробиваемой дверью появляется незнакомый парень лет тридцати в одежде, похожей на мою, ростом поболе меня.

— Привет, я Зигфрид. Конрад приглашал заглянуть.

— Привет, я Аксель, — сказал тот, отперев дверь, — добро пожаловать.

База ударного отряда располагалась в относительно просторном комплексе, на который явно наложил свой отпечаток дух суровой военщины.

Вхожу в указанную Акселем дверь и оказываюсь в караулке — тоже вполне комфортной и просторной. Диванчики, телевизор, в дальнем углу тренажеры, поближе — буфет со всякой снедью типа снеков и энергетических батончиков. За столом сидят шесть человек, включая Конрада, и режутся в карты.

— Всем привет!

— А, вот и ты, — сказал Конрад и бросил карты на стол. — Добро пожаловать, болезный!

Мы все по очереди представились, и я мысленно отметил, что подразделение состоит не полностью из немцев: одного зовут Вацлав, еще одного — Анджей. С Вацлавом все понятно, потому что к чехам у нацистов отношение было средненькое, типа, онемечить их и будут ничего так арийцы, а вот поляк… Хотя после еврея-мажордома уже не очень-то и странно.

Среди всех я оказался самым молодым — двадцать три года, в то время как Акселю — двадцать девять, Анджею — двадцать восемь, а все стальные — тридцать или больше.

— Должно быть, ты действительно чего-то отколол выдающегося, — заметил Конрад, — потому как вообще попасть в частные военные структуры без выслуги лет так в восемь-десять мало кому удавалось.

— А где служил? — спросил парень по имени Курт, когда я подсел к ним за стол.

— В морской пехоте.

— Это Конрад уже говорил. Где именно?

— Не помню, — пожал плечами я.

— Печально. Ну, тут уж только на эскулапов надеяться да арийское здоровье…

— Курт у нас самый заслуженный в прошлом, — ухмыльнулся Конрад. — Четыре года назад он был на борту «Конкордии», севшей на мель у Сен-Назера. Представь себе — сорок морпехов против абордажных команд двух подлодок. Четырехчасовой бой. Когда на «Конкордию» высадился десант с цеппелина — там все было завалено красными трупами…

— Да уж, пришлось постараться, — кивнул Курт. — Половина парней головы сложила, но мы не отдали ублюдкам ни одного пассажира. И да, просто справедливости ради — экипаж лайнера тоже дрался вместе с нами, так что нас там не сорок было… Они тоже погибли в не меньшем количестве…

Я повернул голову к Конраду:

— А ты где служил?

Тот печально вздохнул:

— А мне не повезло. В СС. Почти всю карьеру охранял вначале бензоколонку, потом золотой прииск… Но там, по правде говоря, тоже жесть была… Молодой был да дурной, хотел в десант, а потом выслужиться и тоже в морскую пехоту… Так вербовщик, зараза, уболтал. Ты, говорит, в СС нужнее. Так мне это расписал, как будто без меня СС попадет в глубокую задницу… Говорил — представь, как круто ты будешь смотреться в «убере»… Ну да, я круто в нем смотрюсь и сейчас. Только вот незадача — вместо того, чтобы служить уличным эсэсовцем в Германии или другом большом городе, где с тобой постоянно норовят сделать «селфи» красивые девушки и ты в итоге становишься звездой, я оказался вначале на Каспии, а потом аж в Сибири! Вот так. Правда, девушки там тоже ничего, хоть и сибирячки. Нам, конечно, политрук строго запрещал с унтерменшами якшаться, но майн готт, кто там этого звездораса слушать станет, если он даже не офицер?

— А что, Каспий и Сибирь — это тоже Рейх? — осторожно спросил я.

— Нет, и хвала создателю за это! Я этот Каспий в кошмарах вижу — жарко, сухо, солнце печет, а ты в гребаном «убере», покрашенном, мать его за ногу, в черный цвет! Дескать, черный солиднее, пускай унтерменши боятся и уважают… Но собак там быстро зачистили с цеппелинов, мы так, вначале грозно там прошагали, что не спряталось — перестреляли, а потом по большей части сидели на постах — кто на заводе, кто на погрузочной станции, кто у «железки»… там было тоже жарко, даже в зданиях, но хоть без солнца. А еще девушки там — казашки или кто они такие — тоже заводные, горяченькие… Мы-то на фоне местных унтерменшей выглядели богоподобно, с точки зрения женского пола, эдакие асы или олимпийцы, которые снизошли к ним и смогли разобраться с тем, чего так боялись их собственные мужчины… Так что даже на Каспии были свои положительные стороны.

Меня малость коробило, когда я слушал воспоминания эсэсовца, но чуть попозже задал пару наводящих вопросов и понял, что к чему. «Бензоколонкой» Конрад называл собственно Каспий, откуда в Рейх шла дешевая нефть. Однако затем в тех местах появились лютые, кровожадные и очень сильные псы, явно измененные каким-то из запрещенных ритуалов, и местные жители стали бояться выходить на работу, а важные узлы промышленности находились в пустынных местах. Мутанты не боялись огнестрела, были очень стойки на рану и безбашенно бросались на большие вооруженные отряды, причиняя существенные потери даже военным подразделениям. Руководство Рейха быстро договорилось с местными и перебросило туда подразделения СС, а также несколько цеппелинов. Собак быстро зачистили, бесперебойная работа возобновилась, все остались счастливы.

— Да уж, почти курорт, — с напускной серьезностью сказал я, — солнце, безделье и горячие девушки…

— Это да… Я бы даже не возражал там побыть подольше, но с нашим прибытием мутанты как-то слишком быстро взяли и закончились… Перестарались, надо было растянуть… А потом я попал в Сибирь.

— А в Сибири что? Тоже местные просили?

— Нет, там другое. Сибирь — она огромная, мать ее за ногу, холодная — короче, для вендиго просто дом родной, а гребаные ацтеки там их оставили тьму, когда сматывались обратно в Америку… То бишь, русские формально как бы краснокожих выбили — ну еще бы, при таком-то количестве танков, пусть и хреновых — но де-факто Сибирь уже не совсем их территория. Не контролируют они ее, а все из-за вендиго. Города обнесены шестиметровыми стенами с пулеметными вышками, снабжаются — ты не поверишь — при помощи бронепоездов. Потому как для вендиго броситься на лобовое стекло грузовика — не проблема. Что находится в стенах города — шахты там, металлургические комбинаты, рудники — то твое. На километр от стен города отошел пешком — оглянуться не успеешь, как вендиго уже в затылок дышит. Местные жители, сибиряки — народ довольно суеверный. Боятся их до жути. Пошел в тайгу в одиночку и принес голову вендиго — все, ты герой, и если не полный урод — по щелчку пальцев под тебя ложится любая девушка, которая до этого в твою сторону даже смотреть не хотела. Ну на то есть веские основания, потому что если ты вендиго один на один уработал — то значит, у тебя чуткий слух, верный глаз, быстрая реакция и твердая рука. И главное — у тебя есть железные нервы и железные яйца, это тебе скажет любой, кто хотя бы видел вендиго своими глазами… Так что охотники, промышляющие истреблением вендиго, даже командами, там и сейчас в большом почете, хотя долго они обычно не живут… Словом, там дело такое: если какой-то прииск или шахта стоит на отшибе — все, она считай что ничья, и русские отдают ее в аренду за долю добычи любому, кто способен там удержаться. Нас поначалу не жаловали, но рейхсминистерство промышленности заключило договор и построило целый городок, на семнадцать шахт. Куча рабочих мест для местных, работающих с радостью за смешные для нас деньги… Вот его-то мы и охраняли. А еще порой ходили в облавы… Нас начали уважать, даже городок наш назвали «маленьким Рейхом». А как мы однажды в соседний город наведались и на площади вывалили четыре мешка голов вендиго… словом, там повторилась та же история, что в Каспии. Я заработал сотрясение мозга и перелом руки, на больничном жил в отеле — ко мне одна шикарная девчонка бегала каждый вечер… А потом я узнал, что это три сестры-близняшки, бегающие ко мне по очереди. И они не одни такие там были… Но вот в Сибири это был отнюдь не рай, все те веселенькие ночки в обнимку с горяченькими телами были вполне заслуженной наградой. Там была действительно жесть… Как назло, когда мы прощелкивали вендиго — они, словно сговорившись, выбирали мишенью обычно меня… В броске они развивают такую скорость, что крупного бойца в «убершвере»-экзе сбивают с ног, как картонного паяца, и если ты проворонил и не срезал из пулемета — все, обнимашки обеспечены. Я так однажды катился с вендиго в обнимку с обрыва — метров пятьдесят. По итогу — сотрясение и перелом, а вендиго хоть бы хны… Но, спасибо фюреру за ножик, я его уработал одной рукой. То есть, заслуга не моя, а фюрера, но когда местные узнали, что я сделал вендиго одной левой — стал звездой. Я ж не дурак уточнять, что это все ножик фюрера и без него я там мог бы и не выжить… В госпитале лежал в отдельной палате и поимел, наверное, всех молоденьких медсестер, которые там были, а потом гостиница и тройняшки, вначале по очереди, а затем и все три вместе…

— А что за ножик фюрера? — спросил я.

— Сейчас покажу. — Конрад вышел в соседнюю комнату и вернулся, неся в руке нечто, похожее на цепную пилу размером с некрупный тесачок. — Вот. Называется «Нахкампфгерат»^[3], или «НКГ», но мы зовем это ножиком фюрера.

— Почему?

— Ну ходит такая байка, что когда рейхсминистр промышленности и вооружений представил фюреру новый инструмент — вибролопату с электромоторчиком — фюрер разозлился и полчаса министра песочил, дескать, для унтерменшей лопату с мотором сделали — а для отважных бойцов вермахта оружие с моторчиком не судьба? Вот рейхсминистр и инициировал разработку…

— Это не байка, — вставил Курт, — это исторический факт. При этом фюрер сказал, что заставит рейхсминистра за столом есть с вибролопаты вместо ложки до тех пор, пока тот не сделает и для солдат оружие с мотором. Это, конечно, он не на полном серьезе говорил, хотя… зная фюрера, я бы не удивился, если бы и правда заставил есть с лопаты. Дополнительным свидетельством в пользу серьезности фюрера можно считать то, что рейхсминистр испугался и очень быстро разработал «НКГ»…

— Угу, — кивнул Конрад, — но в любом случае, фюреру спасибо за ножик. Когда начинаются обнимашки с вендиго — ничего лучше этого в природе не существует, да и красным чертям иногда удается пропилить их костюмчики до кишок… Главное — удержать в руке, что благодаря такой гарде не проблема, а все остальное ножик сам сделает. Без него меня в лучшем случае ждали бы отправка в Рейх и долгое лечение, а не оргии с медсестричками.

— Да уж, в Сибири служба не сахар, — согласился я и полез в висящую на плече сумку. — Такое дело, с меня проставка за хорошее знакомство… Вы на службе, но если по полрюмочки на брата?

— Если полрюмки — то не беда, у нас допускается две банки пива за дежурство… Что там у тебя?

— Ни хрена себе, — присвистнул Анджей, увидев появившуюся на свет бутылочку, — а ты, видать, богатый тип…

— Вряд ли. Просто так вышло, что я воткнул отвертку в один череп, по которому граф давно мечтал проехаться на танке… Чистое совпадение. Вот он и проставился мне, а я подумал, что одному мне этого будет многовато…

Вино оказалось на вкус очень мягким и приятным, но оценить по достоинству я, конечно же, не смог, сравнивать-то не с чем особо. А вот остальные оценили.

— У этого божественного напитка есть один неприятный привкус, — заметил Вацлав, — а именно — понимание того, что ты пьешь это в первый и последний раз в жизни…

А потом был тир.

Мне вручили новейшую штурмовую винтовку «Штурмгевер-15», почти обычную, но калибра девять миллиметров, под патрон, мало уступающий в мощи винтовочным патронам и превосходящий их по останавливающему действию, так называемый «гросскалибрих». Я взял оружие в руки довольно уверенно, не глядя переключил селектор в автоматический режим, на глазок прикинул расстояние до мишени и принялся стрелять от бедра короткими очередями. Грохот — будь здоров, отдача, благодаря хорошо настроенному дульному компенсатору, приемлемая.

— Ну ты даешь, — хмыкнул глядевший в окуляр зрительной трубы Аксель.

После него заглянул и я и увидел, что у мишени полностью выбита «десятка», несколько пуль легли в девятку и восьмерку.

— Хм… Вроде неплохо, но ничего божественного же.

— Да нет, конечно, я тоже так могу… Но из обычного, а не «гросса», и с прикладкой, а не от бедра… У тебя талант, Зигфрид.

— А что, люди нашей профессии могут чем-то отличиться, не имея таланта, и при этом еще и выжить? — ухмыльнулся я.

— Ха, ну тут ты прав на все сто… Но стреляешь отменно, это факт.

Я пострелял из пистолетов — обычного и крупнокалиберного — и показал такие же хорошие результаты, причем не целясь, от пояса, что впечатлило всех, в том числе и меня. Я просто беру оружие, прикидываю, куда стрелять — и попадаю. Легко, без напряга.

Затем мой взгляд упал на стоящие в пирамиде «странные ружья». Анджей проследил за моим взглядом.

— Ты, наверно, призабыл, что это? — спросил он и потянулся к пирамиде.

Внезапно это движениевызвало резкий негатив со стороны бойца по имени Манфред.

— Э-э-э, слышишь, звиздюк ляшский, я тебе сколько раз говорил даже не прикасаться к ним в моем присутствии?!! Кому ты на этот раз собрался два дня из жизни вычеркнуть, а?!

Поляк на это довольно обидное по смыслу высказывание, пусть и не очень серьезно прозвучавшее, отреагировал миролюбиво:

— Так я ж только показать…

— Да-да, а в прошлый раз ты хотел только посмотреть, а я из-за тебя и твоих рук, растущих из жопы, два дня пролежал овощем, даже без сновидений!

Остальные негромко засмеялись, а я спросил:

— А что это такое?

— Называется «дунклерхаммер», если на нашем жарконе, — сказал Конрад. — В том смысле, что если в тебя это стреляет — у тебя темнеет в глазах, как от удара молотом по голове, а когда ты глаза открываешь, то узнаешь, что прошло два дня… Стреляет восемью рунными зарядами, как картечью, и если попадают все восемь и сила максимальная — вырубает что угодно и кого угодно, даже слона. Только слона — на часик, а если человека — то на два дня. Хорошая вещь, если надо урезонивать кого-то очень сильного и разъяренного.

— Он нелетальный?

— Нет, и даже практически безвреден, все-таки техномагия — сила. Но два дня у тебя просто выпадают из жизни.

Я прислушался к самому себе и почувствовал, что у меня на душе становится как-то слегка светлее. Та лаборанточка — я ее, выходит, не убил. То есть, меня за нее не мучила совесть, она вполне заслуживала смерти за то, чем занималась, но… Мне все равно было ее жаль и сейчас я чувствую облегчение от мысли, что на моих руках нет ее крови. Если она выжила и ее никто не убрал как свидетельницу… бог ей судья, пусть живет. Может быть, осознает, что за преступления порой случается возмездие, и сделает выводы…

— Классная штука, — сказал я вслух. — А что, случился с ним… инцидент?

Как аукнется — так и отклинется

— Классная штука, — сказал я вслух. — А что, случился с ним… инцидент?

— Угу. Анджей нечаянно «дунклернул» Манфреда. Манфред потерял два дня жизни, Анджей — зарплату за четыре дня, потому что на замену Манфреда вызвали другого бойца из отпуска, а его сверхурочные гребаная ведьма вычла из жалованья Анджея…

— Ты случайно не про Ирму Грезе?

— Так про нее же, во всем поместье нет больше никого, заслуживающего такой нелестный эпитет… Вообще легкое происшествие, не тянущее даже на незначительный несчастный случай, граф или Рутгер даже не стали бы заморачиваться с этой бухгалтерией, но… как назло, они отсутствовали, и вместо них заправляла Грезе… А она нас ненавидит, ну ты и сам это поймешь. Отгул? Не-а. Хоть жена твоя рожать будет, хоть бы похороны у родни — не даст отгула, и не проси. С графом или его сыном эти вопросы решаются на раз, а вот с ней — никак и ни в какую. Просто потому, что она может.

— Знаю… Мне Исаак говорил, что она того… Графскую библиотеку чтобы посетить, мне пришлось напрямую у графа просить… За что она нас так ненавидит?

— А ты ее видел?

— Видел… Она смотрела на меня, как на говно.

— Ну а ты посуди сам. Вот есть она, страшная, как богиня краснокожих, и есть мы, очень даже ничего себе парни, воплощение девичьих грез примерно девяноста процентов молоденьких гражданочек Рейха. Конечно же, она мечтает о ком-то вроде нас, но… ты бы ее трахнул?

— Ты издеваешься?

— Вот и я — нет. Понимаешь, Грезе бы пожалеть, потому что ей не повезло родиться такой некрасивой… Я б и пожалел, если б не ее злоба по отношению к любому видному парню. Главное, ты еще не видел ее до того, как она стала доверенным лицом графа. Была тихой и вежливой, а как граф доверил ей единственной код от своего главного сейфа — так нос вверх… Хотя было бы чем гордиться…

Я насторожился:

— Ты хочешь сказать, что у графа есть какой-то сейф, код от которого он не доверяет даже своим детям? Странно…

Конрад криво усмехнулся:

— А вот ничуть. Все знают, что у детей и жены графа нет доступа к сейфу с важнейшими тайнами, а значит, их нет смысла похищать, пытать или подпаивать наркотиком. У графа есть еще одна секретарша — Зигрун…

— Тоже встречал. Очень милая девчушка.

— Вот она графом подобрана чуть ли не с улицы. Он оплатил ей учебу в университете, лечил за свой счет, когда Зигрун еще ребенком тяжело болела, материально помогал ее матери, тоже больной. Все то благополучие, которое окружает Зигрун, исходит от графа. Она обязана ему почти всем — и платит за это безграничной преданностью. Вот кому бы стоило доверять всецело… Но нет, граф сделал доверенным лицом Ирму Грезе. Казалось бы, с чего это вдруг?

— Хм… прозвучит дико, с учетом ее внешних данных, но, может, у них «неуставные» отношения?

Загоготали все, затем Вацлав сказал:

— Ставлю годовое жалованье против простреленного пятака, что нет. Я просто видал и несколько раз сопровождал любовницу графа — так вот, у любого мужика, который с ней переспит, уже не встанет ни на какую другую женщину, если только не равная во всем красавица. Буфера — во, фигура идеальна, лицо фантастически красивое, стопроцентно очень голубых кровей. К тому же обходительна и приветлива — словом, это просто идеал, выпестованный в какой-то очень приличной семье, а возможно, что и продукт селекции, есть пара организаций, которые занимаются выращиванием и воспитанием жен и любовниц для очень богатых людей… А еще она использует такой лексикон, какой я раз в жизни слыхал от большого научного светила…

— А ларчик-то просто открывается, — ухмыльнулся Конрад. — Граф очень заботится о Зигрун и потому никогда не доверит ей опасные секреты. Незнание — защита. А вот Ирму Грезе ему не жалко. Я только не понимаю, откуда у него уверенность, что она никогда его не предаст…

Я еще посидел и поболтал о том, о сем, а затем попрощался и пошел обратно.

* * *

Утром следующего дня меня снова вызвал граф.

— Наш план стал не нужен, — сообщил он. — Сегодня ночью наследник Дома Райнеров сам обратился в службу безопасности Рейха.

— Вот как? И почему?

— Из того, что известно мне, Герхард Райнер, сын Отто Райнера, либо не имел полного представления о делах отца, либо знал, но не одобрял. Это его версия, разумеется.

— Но он же не мог совсем ничего не знать?

— Не мог. Но и свидетельствовать против главы собственного Дома тоже нельзя. Как только он сам стал главой Дома — так и сообщил. Я-то понимаю, что это, скорей всего, просто попытка выйти сухим из воды, но стратегия правильная, подкопаться будет не так-то легко. Дом Райнеров теперь ждут обыски, допросы, следствие — надолго. Два человека, которым я хотел отомстить, мертвы. Так что дело можно считать утратившим высокий приоритет. Дело дойдет и до вас, вероятно, так что давать показания придется. Вы даже можете пойти на лжесвидетельство и сказать, что Герхард Райнер тоже был в лаборатории. Он в этом случае не отвертится.

— Ну, лжесвидетельство — это преступление не только против закона, но и против собственной совести. Не думаю, что могу пойти на это.

— Ну, в таком случае учитывайте, что новый Райнер может попытаться отомстить вам за отца и дядю.

— Надеюсь, он учитывает, что я могу повторить с ним то, что сделал с его отцом.

— Ха, отлично сказано! Как бы там ни было, я уже дал отмашку юристу и прямо сейчас он занимается официальным возвращением вас в мир живых, так сказать.

— Спасибо, ваша светлость. Что-нибудь еще?

— В данный момент нет. Просто отдыхайте.

— Ну, я практически только этим и занят… Кстати… Вон тот впечатляющий сейф в углу — случайно не тот, в котором вы храните свои самые ценные тайны?

Граф удивленно поднял брови:

— Да, это он, но мне непонятно, почему вы интересуетесь им.

— Да так, просто. Вы не возражаете, если я разок попытаюсь его открыть? Так, чисто из спортивного интереса?

— Хм… Там, знаете ли, хранятся не вполне безопасные тайны, герр Нойманн.

— Меня не интересует содержимое — только замок.

— Ну попытайтесь.

Я присел у сейфа. Дисковый кодовый замок, который надо поворачивать влево-вправо на определенные величины. Ну-ка…

Два вправо, полтора влево, два и пять вправо, один влево, три вправо — щелк.

Тяну за ручку, тяжелая дверца ползет в сторону.

Я выпрямился, не заглядывая внутрь, и повернулся к графу и охраннику.

— Мой интерес к сейфу исчерпан, ваша светлость.

У него глаза полезли на лоб:

— Как?!!

Я, помня наставление Брунгильды о том, что граф способен с высокой вероятностью распознавать ложь по лицу, решил обойтись без вранья.

— Одно из двух, ваша светлость. Либо я просто повертел диск и угадал, либо кто-то сообщил мне код.

— Вот как… — нахмурился граф. — И кто же вам его сообщил?

— Одно из двух. Либо вы, либо кто-то другой, кто его знает.

— И… каким образом вам удалось заставить кого-то, кто знал код, сообщить его вам?

— Есть на свете вещи, о которых порядочный мужчина не должен рассказывать, ваша светлость, потому я умолчу о деталях. Давайте считать, что мне захотелось, в порядке услуги за услугу, проверить, действительно ли ваши тайны так надежно упрятаны, как вы думали. Результат проверки вы видите сами, а я, с вашего позволения, откланиваюсь: в библиотеке у меня непочатый край работы, так сказать.

Я оставил графа в не самом лучшем расположении духа и двинулся в библиотеку. Кажется, у фрау Грезе будут большие проблемы — и тут она сама виновата. Так уж устроены люди, что ненавидеть того, кто ненавидит тебя, легко и просто.

Поневоле ухмыляюсь, представляя себе ее состояние, когда она услышит в свой адрес обвинение, которое ничем не заслужила. Я ведь тоже ничем не заслужил того, чтобы на меня смотрели, как на говно. Око за око, фрау Грезе.

Вот и библиотека. Ну-ка, что у нас тут есть про СС?

Искать нужные сведения пришлось целых полчаса, но затем я все-таки нашел справочник, кратко описывающий историю СС. Как я и предполагал, расхождения с известной мне исторической версией оказались огромными.

Началось все идентично: «шутцштаффели», то бишь «отряды прикрытия», первоначально возникли как отряды самообороны НСДАП, но их историческая роль оказалась несколько иной.

По Европе после первой мировой гоняли вендиго, оставленные разгромленными ацтеками, а в Германии — на тот момент Рейх еще назывался так — дела обстояли едва не хуже всех остальных европейский держав. Сельская местность патрулировалась армией, но даже города были небезопасны: нет-нет да и забредет приблудная тварь. Богатые и дворянские кварталы охранялись хорошо силами их жителей или за их счет, но на окраинах крупных городов и повсеместно в маленьких, да и вообще везде, где жители не могли создать отряды гражданской самообороны или нанять профессионалов, дела обстояли плохо. Верней, плохо было везде, потому что добровольцы, вооруженные охотничьим оружием и вообще никакущие солдаты, часто не справлялись и несли потери, но там, где не было и этого, обстановка мало отличалась от фронтовой.

После особенно резонансного случая, когда жертвами вендиго стали двенадцать человек, у президента Гинденбурга не осталось иного выбора, как разрешить Гитлеру вооружить СС, поскольку это было уже практически готовое ополчение, состоявшее из сильных и решительно настроенных парней, имевших кое-какой опыт рукопашных уличных драк с аналогичными отрядами политических противников НСДАП.

СС оказались достаточно эффективными, пусть и не как регулярные войска, а к тому же Гитлеру удалось склонить на свою сторону некоторое количество дворян-магов, которые патрулировали улицы вместе с подразделениями СС. В городах стало значительно безопаснее, что заложило основу популярности СС вообще и немало повысило авторитет Гитлера. Последнее, в свою очередь, сделало «Пивной путч», по итогам которого в иной реальности будущий фюрер попал в тюрьму и написал «Майн Кампф», ненужным.

Когда Европу очистили от вендиго, Гинденбург попытался разоружить СС, но потерпел неудачу, а вариант применить против СС силу армии был вообще дохлым в силу их популярности в народе и среди аристократов. Вскоре Гитлер оказался при власти и дальше все пошло по закономерному пути.

Вместе с тем, при внешнем сходстве событий значительно поменялась подоплека. Ницше то ли не родился, то ли преждевременно умер, то ли просто не стал философом — и потому Гитлер не нахватался от него сомнительных идей насчет расовой чистоты. Верней, такие идеи все же были озвучены — но совсем в другом ключе.

Вторая мировая началась почти по расписанию, но закончилась всего за один год, и сама последовательность военных событий была иной. Рейх — к тому моменту он уже изменил название на окончательный вариант — без труда присоединил к себе все, что захотел, Франция и Британия объявили в итоге «тихую войну» и все шло как по маслу.

Но затем внезапно Российская Империя отказалась заключать пакт Голицына-Риббентропа и ввела войска в Польшу, Сербию и Болгарию — причем как к своим союзникам, без явных захватнических намерений. История повторилась полностью: заступничество России за Сербию привело к началу первой мировой, а затем и ко второй.

В Польше при этом случилась натуральная гражданская война между пророссийским правительством и сторонниками независимой возрожденной Речи Посполитой. Вторые начали проигрывать и обратились к Рейху за помощью.

Далее сценарий развивался как положено: осада Петрограда и наступление на Москву. Царская армия, вооруженная и обученная намного хуже рейховцев, но гораздо более многочисленная, после длительного отступления сумела занять оборону и ожидала подкреплений в виде сибирских дивизий.

И в самый разгар веселья появились подводные лодки ацтеков. Под ударом оказались почти все, российский император радовался этому недолго: к нему пожаловали с Аляски. В создавшейся обстановке о продолжении войны уже не могло быть и речи.

Второе нашествие ацтеков оказало Рейху колоссальную услугу. Если в одном варианте исторических событий «арийские сверхчеловеки» вообразили, что смогут одолеть всю Европу, и жестоко поплатились за это заблуждение, то во втором любому, самому упоротому ежу было очевидно, что арийская раса, даже победив «унтерменшей», окажется обессиленной перед лицом нового, организованного и многочисленного врага. Идеи превосходства арийской расы никуда не делись, но оказались направлены в другое русло.

Что касается СС, то они уже давно из боевых отрядов НСДАП превратились в тип армейских подразделений и переподчинены командованию вермахта. Пехотинцы «отрядов прикрытия», облаченные в убершвере-экзоскелетную моторизованную броню и вооруженные пулеметами, стали полностью соответствовать своему названию и несут охранную службу везде, где возможно появление какого-либо опасного врага, а часто — даже там, где он вряд ли появится, в том числе — на улицах Германии и практически в любом городе, большом и мелком. Просто потому, что присутствие эпично выглядящих бойцов в крутых доспехах повышает веру граждан в фатерлянд и фюрера.

Я отложил книгу и задумался. По всему получается картина, сильно отличающаяся от привычных мне исторических событий… но я-то знаю, как порой пишутся книги. История — жертва и наложница победителя, каждый ставит ее в такую позу, как ему нравится.

Пока я размышлял на эту тему, у меня в кармане завибрировал внутренний телефон.

— Нойманн на связи.

— Привет, — раздался в трубке голос Брунгильды, — ты как?

— В порядке, только о тебе слегка беспокоился.

— О да, ну еще бы, с учетом-то обстоятельств нашего знакомства, — ее голос стал немного насмешливым. — Я тоже на поправку иду. Собираюсь вот пообедать. Составишь мне компанию… Зигфрид?

— Я бы рад, но за пределами жилого блока для силовиков могу находиться только в библиотеке, да и то с охранником у двери.

— Ну ни хрена себе! — возмутилась Брунгильда. — Это вообще как так?!

— Ну, твой отец имеет вполне обоснованные опасения, с учетом того, где ты меня нашла. Он показывал мне фото создания, над которым, предположительно, «потрудились» Райнеры, так что я на его месте опасался бы тоже.

— Ну ладно, если фюрер не идет к горе — гора идет к фюреру. Пообедаем в библиотеке.

— Не уверен, что от этой идеи все будут в восторге, но тебе виднее.

— Скоро буду.

Она отключилась, а я мысленно отметил, как любопытно изменена довольно известная поговорка. А еще мне интересно, отчего Брунгильде так сильно хочется пообедать в моей компании. Вероятно, у нее есть какой-то серьезный разговор…

Или, может быть, дело в том, что я — фон Дойчланд?

А ведь действительно, я — потенциально носитель невероятно почетного титула, если мне удастся его сохранить. Это автоматически ставит меня в один ряд с очень известными людьми, получившими титул посмертно либо за какой-либо весомый вклад, либо за героизм… Хм.

Минут через пять на кресле-каталке с моторчиком приехала Брунгильда, и я невольно удивился тому, насколько жизнерадостно выглядит особа, буквально пару дней назад получившая тяжелейшие ранения и кашлявшая кровью. Правда, к ее левой руке все еще тянется трубка капельницы, а сбоку на кронштейне — двойной пакет с каким-то раствором, но в целом Брунгильда румяная и улыбающаяся. Удивительно.

— Отлично выглядишь, — сказал я.

— Ага, — согласилась она, — а вот ты что-то не очень весел, хотя причин радоваться у тебя куча.

— И венчает эту кучу тотальная потеря памяти, опирающаяся на размышления о том, где я был семь месяцев.

— Ну-у-у… да, понимаю твое беспокойство, но все-таки, положительных моментов больше. Ты жив, почти здоров — и при этом фон Дойчланд с Железным Крестом. Ты уже в курсе, что это за титул и какова стоимость его получения в большинстве случаев, да?

— Угу.

— Ну вот, с чем я тебя и поздравляю от души.

— Спасибо, — поблагодарил я, а сам подумал, что факт получения поздравлений от человека, которого ты совсем недавно пырнул отверткой в живот — штука ничуть не менее удивительная, нежели магия или ацтеки с джетпаками.

Унтерменши и с чем их едят

Тут появились слуги, числом четыре штуки, и быстренько накрыли стоящий у стены столик. Следом еще двое привезли тележки с подносами и судками — вот и готов обед на двоих.

Брунгильда отпустила слуг и заметила:

— Я подумала, что если тут будет торчать кто-то третий, то это будет для тебя более обременительно, нежели обязанность чистить мне мандарины. У меня, сам видишь, к левой руке капельница подсоединена.

— Без проблем и даже с удовольствием, — ответил я.

Интересно, это она ко мне пытается подкатывать? Влюбилась? Ой вряд ли, я еще долго буду ассоциироваться у нее с ощущениями от отвертки. Гораздо более вероятно, что дело в титуле. Она — третья дочь аристократического Дома, а значит — без прав на наследство, скорей всего. Было дело в параллельном мире, Германия, где законы позволяли делить владения феодала между сыновьями, представляла из себя тьму-тьмущую мелких княжеств… Кстати, именно поэтому немецкие принцессы стали самыми популярными невестами в Европе: королевское происхождение есть, политического веса нет, как и сколь-нибудь влиятельной родни, с которой нужно считаться. Однако я почти уверен, что с тех пор тут приняли меры, дабы предотвратить повторение истории.

И получается, что человек с титулом фон Дойчланда — очень даже неплохая партия для «третьей дочери» Дома, пусть и влиятельного. К слову, сама Брунгильда, при том, что ей примерно двадцать три или двадцать пять максимум, вряд ли руководствуется «высокими династическими соображениями». Конечно, другой мир — другие правила, но… двадцать первый век же, как ни крути. Нельзя исключить, что этот обед — инициатива не Брунгильды, а ее отца.

Сам обед, впрочем, прошел хорошо. Меню — примерно такое же, как и у меня, но приготовлено не просто хорошо, а идеально. Скорей всего, для самих аристократов готовит отдельный повар экстра-класса, а готовкой для обслуживающего персонала он только руководит.

Мы с Брунгильдой побеседовали о том, о сем, я задал ей пару вопросов о магии, она, в свою очередь, снова попыталась выспросить, как я смог увернуться от ее первого дротика, но я, разумеется, при всем желании не смог бы ответить на этот вопрос.

— Слушай, Брунгильда…

— Можно просто Бруни.

— …Бруни. Раз уж так вышло, что у нас есть свои маленькие секретики… У меня появились немного… скользкие вопросы, и я как раз размышлял, кому бы их задать…

— И что же ты понимаешь под словами «скользкий вопрос»?

— Ну, например, об унтерменшах.

— А что с ними такое?

— Как я должен к ним относиться?

Мой вопрос ее озадачил.

— Ты не мог бы пояснить, что имеешь в виду? Я просто не поняла тебя. Унтерменши это унтерменши, ни прибавить, ни убавить.

— Хм… Ладно, с другой стороны. Исаак, который помощник мажордома — унтерменш?

— Ну да, он же еврей.

— А поляки?

— Унтерменши.

— То есть, в боевой группе Дома Айзенштайн служит унтерменш?

— Нет-нет. Если ты про Анджея, то он отслужил три года в ауксилиариях, а потом пять лет в вермахте.

Я отхлебнул из чашки чаю, обмозговывая услышанное.

— То есть, принадлежность к высшей или низшей расе определяется всего лишь службой в вермахте? Я думал, дело в наследственности, генах, происхождении…

Брунгильда кивнула:

— Да, дело именно в наследственности и генах. Именно генный набор определяет важнейшие черты любого человека. Еще воспитание играет роль, но второстепенную, потому что если гены ущербные, то как тебя ни воспитывай, а боевого мага отверткой ты не уработаешь. Успешная служба вначале в ауксилиариях — тот еще ад — а потом в вермахте — это фильтр, через который унтерменш пройти не может. Все просто.

Я забарабанил пальцами по столешнице: интересная вырисовывается картина.

— То есть, национальность не играет роли? Я думал…

— Кажется, я поняла, откуда ноги растут, — сказала Брунгильда. — Ты начитался Первого.

— Кого-кого?

— Первого фюрера. Понимаешь, его взгляды были новаторскими в то время, но с тех пор прошло восемьдесят лет. Любая, самая гениальная и прорывная идея с течением времени дорабатывается и совершенствуется, а исходный вариант… устаревает. Первый не учитывал многие вещи, он был философом, а не ученым. Национальности — это определяющий фактор, но из всякой тенденции есть исключения. Смотри, приезжает из Норвегии в Посполитую национальная футбольная команда. Фанатка-полячка спит с норвежским футболистом и залетает. Получаем ребенка, у которого отец — ариец, притом лучший из лучших, звезда спорта. Мать, формально, унтерменш — но ты же понимаешь, что известный футболист не ляжет на первую попавшуюся девку, не глядя? Значит, она тоже представляет из себя что-то выдающееся, потому что люди с ущербными генами редко бывают привлекательными. Куда ты определишь этого ребенка — к нам или к унтерменшам?

— Хм… Надо смотреть на самого ребенка.

Брунгильда улыбнулась:

— Вот ты и ухватил суть. Решает не формальная национальность родителей, а фактические способности человека. Да, нации — это критерий веский, потому что вот у негров в среднем примерно на десять процентов ниже интеллект, чем у белых. У норвежцев средние рост, масса и сила выше, чем у поляков. Только есть и куча дополнительных качеств, которые нельзя измерить или взвесить, и скрытые ущербности, делающие человека никчемным даже при вроде бы выдающихся данных. Если ты трус — какое значение имеют твой рост и сила? Никакого, и твоей силе тогда применение одно — в грузчики. Таскать по лестнице рояли, не влезающие в лифт, вместе с напарником — сильным, но тупым негром.

— Хм… Логично.

— То-то и оно, что логично. Вермахт — идеальный фильтр, унтерменш там даже отбор не пройдет, а про службу вообще молчу. Анджей прошел — притом замечательно, иначе тут его бы не было.

Я ухмыльнулся:

— То есть, если некий еврей пройдет отбор в вермахт и сумеет отслужить…

Брунгильда звонко засмеялась:

— Чем дальше, тем больше мне нравится твое чувство юмора! Еврей со «штурмгевером»? Ты сам-то можешь такое представить?

Я едва не ляпнул, что могу, и что евреи, вообще-то, неплохие солдаты, но спохватился. И потом — это «там» им пришлось научиться воевать, чтобы не допустить второго холокоста. А здесь холокоста не было, нация никогда не стояла на грани уничтожения, потому Исаак спокойно себе работает мажордомом на прибыльном, надо думать, месте и в пейсы не дует. И правда, чего ему волноваться? Его считают унтерменшем — а значит, не загребут под ружье и не отправят воевать. Хорошо устроился.

— Ладно, с этим вопросом разобрались. А как ты сама относишься к унтерменшам?

— Майн готт, любишь же ты задавать предельно расплывчатые вопросы… Я просто без понятия, что тебе ответить, кроме как прописной истиной. Мы — высшая ступень эволюции, раса господ. Они — раса слуг. Как-то так… ну или как пример — пастухи и овцы. Мы ведем отару овец на пастбище и с пастбища, охраняем от краснокожих волков — а взамен стрижем, так сказать.

— Я примерно понял. Хочешь стричь шерсть — береги отару. Логично.

Брунгильда задумчиво нахмурилась: мои слова она восприняла как-то специфически.

— На случай, если тебе в руки вдруг попали опусы пары откровенно оторванных от реальности недоумков, которых в твоем положении читать явно не стоило, поясняю: всему есть свой предел, и перегиб намного вреднее недогиба. Построить великую страну без унтерменшей невозможно, потому что если ты депортируешь всех не-арийцев — должен будешь сам и фундамент копать, и кирпичи класть, и все остальное делать. Это такой же бред, как если бы король остался в своем дворце один, потому что выгнал слуг. Есть господа, есть слуги — им друг без друга никак. Мы повелеваем и руководим — они работают. Так выстроен весь Рейх, и почти все, на что может упасть твой взгляд, изобретено арийцами, а сделано руками унтерменшей под руководством арийцев же. — Она наколола на вилку кусок котлеты, придирчиво осмотрела ее и перед тем, как сунуть в рот, заметила: — кстати, приготовлено унтерменшем. И если мне кто-то скажет, что я должна депортировать своего повара — пусть сунет себе в ноздри по карандашу и ударится головой о стол.

Я более-менее удачно изобразил улыбку и заработал челюстями. Господи, куда я попал, где мои вещи… Я обедаю с нацисткой, слушаю всю эту нацистскую чушь — и должен делать вид, что полностью согласен, хотя меня внутри всего коробит…

Но если смотреть в корень — то за этой идеологией скрывается режим, которому до «настоящего» нацизма, того, что с лагерями смерти и газенвагенами, настолько же далеко, как комнатной собачонке до матерого волкодава. Потому как идеология «раса господ и раса рабов» существовала задолго до собственно нацизма. И даже после краха Третьего Рейха в той же «типа свободной» Америке существовал прямой аналог — сегрегация. Вагоны «только для белых», сиденья «только для белых», кафе и магазины «только для белых». Причем даже в шестидесятых-семидесятых годах. То бишь, все то же разделение на «высших» и «низших» — но хотя бы без холокоста и газвагенов, а это очень большая разница.

И даже более того… Существующий здесь режим куда более прогрессивен, чем сегрегация, потому что «там» если ты негр — негром и помрешь, а тут все-таки есть варианты перейти из «унтерменшей» в «арийцы»…

Эх-х, дожился: сижу и придумываю оправдания Рейху. Ладно, если будет куда валить — свалю, а если нет? Российская империя? Я не фанат царизма, особенно такого, но с другой стороны — мало ли как и куда этот царизм продвинулся за прошедшие сто лет? Надо будет выяснить, как обстоят дела в России. О! А еще надо достать где-то политическую карту мира!

* * *

После обеда Брунгильда укатила на процедуры, а я вернулся в свою комнату и включил телевизор: у меня еще куча непросмотренных фильмов.

Второй фильм оказался не совсем про войну, а скорее ужастиком: война там была только в прологе, повествующем о том, как русский патруль вначале столкнулся с группой ацтекских интервентов, а затем оказался истреблен несколькими вендиго. Выжил только один солдат, который сумел отбиться от преследователей и, израсходовав все патроны, заманил самого настырного вендиго на тонкий лед. Провалились в воду оба, но выбрался только человек. Однако военный трибунал приговорил его «за трусость и побег с поля боя» к многолетней каторге.

Основной сюжет развернулся несколькими годами позже все в той же Сибири. Главный герой — отставной морской пехотинец с высокотехнологичным протезом вместо левой руки, работающий консультантом по безопасности в компании, арендующей у русских крупный, но удаленный прииск. Срок его контракта подходит к концу, и он улетает на русском самолете, небольшом двухмоторном пассажиро-грузовом транспортнике. Как водится по законам жанра, самолет-доходяга из-за постоянных неполадок не может долететь, и экипаж — русские пилоты, больше похожие на водителей комбайна — принимает решение садиться на запасном, заброшенном аэродроме.

Посадка заканчивается катастрофой: самолет разбивается, разваливается на части, вспыхивает и взрывается. Погибает весь экипаж и небольшой отряд русских солдат, сопровождавших груз. Однако задняя часть фюзеляжа, отвалившаяся при аварийной посадке, уцелела, а в ней — пассажиры, включая немца-морпеха, привлекательную немку-связистку и инженера-шведа, а также несколько русских рабочих, показанных совершенно никчемными и беспомощными.

Ситуация крайне паскудная: оружие сгорело вместе с русскими солдатами, у пассажиров — только охотничья винтовка шведа, а к месту катастрофы уже спешит вендиго. Вариантов нет, и выжившие укрываются в ангаре, где стоит оставленный там самолет, аналогичный разбившемуся.

Один из русских — механик и летчик, он клянется, что сможет подготовить самолет к взлету и поднять в воздух, да только топлива нет. Другой русский работал на этом аэродроме два года назад и знает, что в терминале есть дальнобойная рация, которую можно запитать от ветряка. Этот русский ведет морпеха, связистку и шведа в терминал, попутно им приходится отбиваться от вендиго. Русский погибает, шведу удается подстрелить тварь, но затем у него заканчиваются патроны. Однако рация заработала, и связистка смогла передать сигнал бедствия удаленному форпосту на железнодорожной станции, населенной преимущественно немцами. Те, в свою очередь, передают данные своему руководству. Рейх возлагает ответственность на русских и требует любой ценой спасти терпящих бедствие.

Ситуация усугубляется полярной ночью и совершенно нелетной погодой. В пятидесяти километрах от покинутого аэродрома есть большая каторга, но весь охранный персонал демонстрирует крайнее малодушие и напрочь отказывается высунуться в тайгу за шестиметровые стены и «колючку». Директор лагеря начинает искать добровольцев среди заключенных, обещая свободу за доставку грузовика с топливом, но вызывается лишь один человек, тот самый солдат, выживший в прологе, а ныне простой каторжанин, русский с то ли сербским, то болгарским именем.

Затем начался сплошной экшн: пока выжившие пытаются починить самолет и при этом не стать ужином вендиго, которых оказалось больше одного, каторжанин гонит «постапокалиптический» грузовик с наваренными на кабину решетками сквозь ночь и стужу, отбиваясь от преследующих его вендиго при помощи нагана, выданного ему начальником каторги.

Вендиго оказываются вполне себе в состоянии угнаться за грузовиком, правда, и грузовик — громыхающее и скрежещущее чудовище, с трудом преодолевающее заснеженные просторы. Русскому удалось избавиться от погони, с невероятным риском прокатившись по разваливающемуся — черт, а в России, по мнению рейховских пропагандистов, есть вообще хоть что-то неразваливающееся?! — мосту, который обрушивается прямо за грузовиком. Однако двое самых сильных и бывалых вендиго к тому времени уже сидят на цистерне.

Грузовик не выдерживает гонку — отказывает двигатель, но русский все же дотягивает до покинутого поселения. Здесь ему удается убить одного вендиго последним патроном, и тогда начинаются «игры разума»: интеллект, находчивость и хитрость человека против сверхтонких органов чувств второго чудовища. Русский обнаруживает покинутый танк и прячется в нем, закрыв люк перед самым носом вендиго, однако внутри он находит только замерзший труп последнего члена экипажа и его прощальную записку: у танка сломалась трансмиссия, остальные танкисты погибли, пытаясь выбраться, а этот предпочел застрелиться, и в его пистолете почему-то не оказалось больше патронов. Должно быть, танкистам выдают по одному на брата, только чтоб было чем застрелиться.

Тем не менее, русскому удается завести двигатель, прихватить танковый домкрат и спастись, выбравшись через аварийный люк в днище танка: рев мотора и смрад сгоревшего дизельного топлива не позволили вендиго учуять свою добычу. Затем человек умудрился расправиться с вендиго при помощи домкрата, подняв им бетонную плиту и заманив под нее чудовище, а затем сняв стопор и выскочив в последний момент.

Русский возвращается к грузовику и каким-то образом заставляет двигатель кое-как заработать, и таким образом, проползя еще километров десять, почти достигает цели: движок окончательно сдыхает в сотне метров от ангара.

Пока русский доставлял топливо, выжившие сумели подготовить самолет, а швед выследил и, как достойный потомок викингов, зарубил топором одного вендиго, хотя сам при этом серьезно пострадал. Самое худшее, что последний вендиго — очень умный и хитрый, а к тому же еще и очень сильный. Большинство русских погибло либо трусливые немощи, швед серьезно ранен, связистка — девица спортивная, но хрупкая, а отставной морпех — однорукий инвалид. Запершийся в грузовике русский каторжник к тому моменту исчерпал все свои силы и вывихнул ногу, да и вообще он не особо крупный человек, несколько лет просидевший на тюремной баланде. В общем, справиться с вендиго не представляется возможным.

Однако затем погода улучшается, на небе появляется луна, и связистка, в прошлом спортсменка-лыжница, предлагает рискованный план. Русский в грузовике — благо, там хоть есть слабая рация, а у морпеха есть карманный аналог — делает вид, что хочет выбраться, приманивает вендиго к себе и снова прячется в кабине, а связистка на найденных в ангаре лыжах начинает свой побег и, имея выигрыш во времени, успешно доезжает до склона, преследуемая вендиго.

Расчет крайне рискован: аэродром расположен на холме с пологими, но длинными склонами, с одной стороны — обрыв. Лыжница увлекает за собой тварь и делает большую петлю, возвращаясь к аэродрому со стороны обрыва. Несмотря на быстроту, вендиго не в состоянии догнать ее, так как спуск по склону дает лыжнице огромное преимущество, а вендиго вязнет в снегу. За это время остальные вытаскивают из ангара самолет, используя лебедку грузовика, и заправляют его по пожарному рукаву, а трос сбрасывают вниз с обрыва и втаскивают связистку наверх. После чего вендиго просто не успеет подняться обратно, так как не лазает по отвесной стене и должен подниматься в обход.

План удается реализовать идеально, кроме самого последнего пункта: трос лебедки оказывается короче на два метра, чем нужно, и лыжница, добравшись до обрыва, не в состоянии подпрыгнуть до троса.

Морпеху не остается ничего другого, кроме как спуститься по тросу самому и подсадить связистку, но теперь уже он сам не может достать до троса. По его приказу русский включает лебедку и спасает девушку, а морпеху, вооруженному только ножом, приходится встретиться с вендиго лицом к лицу.

Фильм закончился довольно пафосной и кровавой, но хорошо поставленной зрелищной дракой, в конце которой однорукий морпех забил вендиго насмерть своим оторванным протезом. В эпилоге русскому технику действительно удается взлететь и благополучно приземлиться на российском аэродроме, частично арендованном Рейхом. Здесь российские власти, вопреки обещанию свободы, данному начальником каторги, хотят снова арестовать каторжника, но за него вступаются морпех и лыжница, а при попытке применить силу рядом появляется с пулеметами наперевес пара эсэсовцев в солидных черных «уберах», и российские силовики пасуют.

Так что в итоге каторжник показывает офицеру, пытавшемуся его арестовать, «жест по локоть» и улетает вместе с остальными главными героями — теперь уже на немецком самолете. В конце — знакомая надпись о том, что фильм основан на реальных событиях и все персонажи имеют реальных прототипов.

Выводы для себя я сделал: не все режиссеры относятся к русским одинаково. Если в фильме про подлодку русские моряки показаны туповатыми раздолбаями, но при этом вполне себе в героическом свете, то тут в явно негативном свете показаны все, кроме солдата-каторжанина: трусливые, безалаберные и туповатые, а некоторые, включая начальника каторги и в конце офицера-«гэбиста» — и вовсе мерзкими. Что до каторжанина, то при всей его положительности и отчаянности у него имя не русское. Вероятно, такой заискивающий реверанс в сторону славянских зрителей Рейха и его союзников. Хотя, может быть, у режиссера просто проблемы с русской ономастикой: если на то пошло, то у Дюма вообще были русские женщины, которых звали Телега и Телятина. А перепутать русское имя с болгарским — это и вовсе раз плюнуть, языки похожие и имена тоже. Если есть Василий Дмитриев и Веселин Димитров — ну как немцу понять, кто тут русский, кто болгарин?

Ну и сюжетный поворот с отлетом каторжанина в Рейх — тоже, надо думать, форма пропаганды.

Ближе к вечеру я снова заглянул на огонек к силовикам и застал там тех же людей за тем же занятием.

— Здорова, — сказал я, — вы, гляжу, хорошо устроились: солдат режется в карты, а служба идет.

Допрос

— Здорова, — сказал я, — вы, гляжу, хорошо устроились: солдат режется в карты, а служба идет.

— Да, служить у знатного Дома и жаловаться при этом — грех. Сыграешь с нами?

— Хм… Вы на деньги?

— Майн готт, нет, конечно же… Ну да ты же с амнезией, тебе простительно…

— Игра на деньги в вермахте — это дисциплинарное с понижением в звании всем игрокам без вариантов, — заметил Манфред, — а в пределах одной команды и вовсе аморально и деструктивно.

— А, ну тогда я с вами. Меня просто напрягло немного, как я подумал про игру на деньги, — выкрутился я.

Играли мы в бридж по не совсем обычным правилам и в две колоды, так что проигрывал обычно я.

— Видишь, если б мы играли на деньги, ты уже проиграл бы месячную зарплату и ненавидел бы за это половину из нас, — ухмыльнулся Курт. — Твоя раздача.

Я принялся тасовать колоду и невзначай спросил:

— Слушай, Конрад, а это вообще реально — прибить вендиго в рукопашном бою без ножика фюрера и «убера»?

Конрад заглянул в сданные ему карты и кивнул:

— Да, реально. Если на то пошло, то «убер» скорее помеха, обременительный он очень, в старых моделях особо и не ударишь. Я как-то лично встречал одного парня, бывшего морпеха, который убил вендиго ножом, будучи к тому же одноруким.

— Да ладно? — удивился я. — Просто я вот буквально только что просмотрел кинцо, в котором бывший морпех забил вендиго своим протезом, и это показалось мне ни хрена не правдоподобным.

— Ну так на то и кино, в реальной жизни таких вот зрелищных драк не бывает. А фильм этот я тоже смотрел, так вот тот парень, что я говорю, и есть прототип главного героя. Только там очень многое приукрашено. Начнем с того, что протезы, которыми вермахт обеспечивает покалеченных ветеранов, нельзя вот так просто взять и оторвать, они крепятся на солидном кожаном корсете, очень надежно и удобно. То есть, протез можно носить и без корсета, но это очень опасно, потому что если его и правда оторвать — вырвешь с мясом имплантированную в нерв проводку и тогда уже второй раз протез так просто не установить. И само собой, что это спалит твою страховку: вермахт покрывает все расходы, включая ремонт, обслуживание, лечение — но только при условии, что ты носишь корсет. Бескорсетное ношение разрешено только дома, да и то тебе придется доказывать в случае чего, что ты не мог предотвратить отрыв протеза и он произошел не по твоей вине…

— Понятно. Короче, выдумка сценариста, да?

— Ну как сказать… В реальности этот парень сунул протез в пасть вендиго и не дал вцепиться себе в горло зубами. Вендиго дважды выбивал у него нож из руки, пока они катались в обнимку. Короче, он потом долго лечился, а не как в фильме. Реальность — она не так зрелищна, вот режиссерам и приходится приукрашать. Но вообще он не один такой. В Сибири я как-то выпивал с одним стариком, который в молодости убил вендиго ломом, когда работал на прииске, притом при куче свидетелей. То есть, это не фантастика, настолько сильные, ловкие и смелые люди бывают и на самом деле.

— Понятно. — Я сбросил самую мусорную карту, отдав взятку Анджею, и спросил: — а вообще тот фильм близок к реальным событиям? Лыжница, швед, русский каторжник, все такое?

— И да, и нет. Лыжница на самом деле была, но она просто удрала от вендиго на лыжах и доставила сообщение на железнодорожную станцию, так как в реальности рации не было. Верней, была, но нерабочая. И лыжница была русской. Швед с винтовкой был, но не такой здоровяк, как в фильме, и топором он не махал, хотя двоих вендиго уложил. А морпех этот дрался с вендиго, спасая раненого шведа, а не девушку. То есть, сам видишь: прототипы событий и людей реальные, но общий ход истории изменен. И в итоге за ними прилетел цеппелин, сами они никуда ни на чем не улетали.

— Хм… А как же русский каторжник?

— Тоже реальный человек, и с ним я, кстати, тоже встречался лично. Его приключения — самая правдивая часть истории, там такая эпопея была, что сочинять что-то особо не пришлось. Даже рушащийся мост был, хоть и не прямо позади грузовика он обваливался… Только связанные с ним события происходили за двадцать лет до истории с самолетом и морпехом, это раз, он никогда не был каторжником, это два. За то, что он остался единственным выжившим из своего взвода, его никто не судил. Он действительно доставлял топливо на грузовике, но не на аэродром, а замерзающей автоколонне русских, получил за это орден, повышение, квартиру и три года к выслуге и к тому моменту, когда я с ним встретился — а дело было за два года до выхода фильма — служил в охране ближайшего города в чине капитана. Такие дела. А сценарист просто соединил две истории в одну… Но там было много украшательств еще со стороны русской пропаганды, которая сделала из этогочеловека героя. Ну то есть он и так герой — но у русских пропагандистов нет чувства меры. По официальной версии, он там забил кучу вендиго настольным бронзовым бюстом Николая Третьего, а перед этим перестрелял множество из нагана, когда они карабкались на грузовик. Но я, конечно, в это просто не поверил, и позднее он мне за рюмкой водки поведал настоящий ход событий. На самом деле вендиго было всего двое, и именно пытаясь стряхнуть их с грузовика, он и впаялся в дерево у деревни в трех километрах от застрявшей колонны. Одного застрелил, с другим играл в прятки и в итоге заманил его в подъезд трехэтажного дома, чтобы, находясь на лестничной клетке последнего этажа, сверху долбануть вендиго бронзовым бюстом, когда тот появится внизу. Но в итоге прыгнул сам, потому что если б бюстом не убил — это был бы конец. А так — переломал вендиго ребра и хребет и голову размозжил. Правда, это уже пропаганда придумала версию про бронзовый бюст царя, он намекнул, что на самом деле там был другой предмет… Ну а потом он пешком дошел до колонны, неся канистру с топливом, а колонна заправила тягач, который и притащил разбитый грузовик к колонне.

Словом, фильм оказался вроде бы и близким к историческим событиям, но с солидными искажениями и перекосами. Даже заслугу русской спортсменки, которая на лыжах ушла от вендиго, догоняющих грузовик, и то украли в пользу вымышленной немки. То ли режиссеру хорошо заплатили за такую злую пропаганду, то ли он сам русских не любит, потому как первый фильм про подлодку хоть и содержал кучу клюквы, но она хотя бы была крепко подслащенной. При том, что «Охота на красного Кашалота» была явно с очень солидным бюджетом — подлодка, декорации, замок, настоящие корабли, один из которых был при этом утоплен — выходит, что фильмы про очень никчемных русских не есть общепринятая практика.

Я еще поиграл в карты, а затем мы снова пошли в тир. Там я, стреляя из пистолета, тайком проверил, что попадаю в мишень даже с закрытыми глазами, не целясь.

— Да, кстати, Зигфрид, ты не поверишь, но вчера, почти аккурат, как ты ушел, Ирму Грезе вышвырнули.

— Правда, что ли? — сделал я большие глаза.

— Да, правда, лично видел, когда выходил в сад покурить, — сказал Аксель. — Ну как вышвырнули — выставили и все. Смотрю, а два лба из внутренней охраны ведут ведьму под руки к воротам. Просто вывели ее на улицу за ворота и закрыли за ней.

— А я говорил же, с какого-такого дива дивного граф вообразил, что ей можно доверять? — ухмыльнулся Конрад. — Кто был прав? Конрад был прав. Как в воду глядел.

Я поухмылялся вместе со всеми, притом вполне искренне: больше тут некому смотреть на меня, как на говно.

* * *

Утром случилось то, что и должно было случиться рано или поздно.

За мной пришли люди из Службы Безопасности Рейха.

Впрочем, черт оказался не так страшен, как его малюют: оба агента выглядели как вполне себе респектабельные, но неброские, ничем не примечательные господа. Хорошие пиджаки, совершенно стандартные прически, один в очках, делающих его похожим на учителя средней руки. А то, что у них умные, цепкие глаза, видно только вблизи.

Встреча состоялась в довольно большой комнате с длинным столом, что-то вроде зала, в котором часто изображаются совещания высшего руководства разных корпораций. При этом нам с агентами отведены места в одном конце стола друг напротив друга, а в другом конце довольно вольготно расположились сам граф, оба его сына и Брунгильда на своей мотоколяске. Еще у стены застыли два охранника «при параде», и я сразу отметил изменение: ранее охрана всегда присутствовала в режиме «вольно», то бишь охранники стояли, как им удобно, и с оружием в той или иной степени готовности. Сейчас оба застыли — ноги на ширине плеч, руки за спиной в замке, под мышками пистолеты в кобуре, но нет «дунклерхаммеров».

Итак, встреча проходит «под патронажем» графа, как я понимаю ситуацию. Наверно, это хорошо.

Войдя, я первым делом поздоровался с графом и прочими Айзенштайнами, адресовав полупоклон головой Брунгильде, затем поздоровался с агентами и сел напротив них.

— Здравствуйте, герр Нойманн фон Дойчланд, — сказал тот, которого я сразу определил как «старшего», — меня зовут Финч, а это мой коллега Кляйнер. Мы из СБР и хотим задать вам кое-какие вопросы касательно…

Тут дверь у меня за спиной распахнулась.

— Уф-ф, прошу прощения за опоздание, застрял в пробке! Ваша светлость, господа, герр Нойманн! — сказал вошедший, плюхнулся на стул возле меня и сообщил агентам: — Я Айсманн, юрист Дома Айзенштайн, по распоряжению его светлости представляю интересы герра Нойманна.

Я скосил глаза на Айсманна и узнал в нем того самого невысокого круглолицего очкарика с залысинами, с которым составлял доверенность на ведение моих дел.

Агенты выглядели сбитыми с толку и расстроенными.

— Э-э… прошу прощения, — сказал Финч, переводя взгляд с меня и адвоката на графа и обратно, — но как бы герр Нойманн ни в чем не обвиняется, он проходит по делу как свидетель и жертва, и если мы правильно проинформированы, заранее согласился сотрудничать… Я ничего не путаю?

— Нет, не путаете, — заверил его Айсманн, — однако мой клиент, вследствие нанесенной ему травмы, дееспособен лишь ограниченно. Он не помнит многих элементарных вещей, и моя обязанность — проследить, чтобы никто и никак не смог использовать состояние моего клиента ему во вред. Сразу же информирую вас, герр Нойманн, что данный разговор является сугубо добровольным и вы можете прекратить его в любой момент, по состоянию здоровья или без объяснений. Хотя в целом, исходя из вашей роли и ситуации, как это известно мне, наиболее оптимальной стратегией является предоставить агентам информацию, если это вам не вредит и сама беседа не слишком обременительна.

— Спасибо за разъяснение, герр Айсманн, все в порядке. Задавайте ваши вопросы, господа агенты.

— Спасибо, герр Нойманн. Вынужден сразу же особо уточнить: насколько буквально следует понимать утверждение о том, что вы не помните ничего за последние семь месяцев?

— Сверхбуквально. Я не помню ни предшествующие семь месяцев, ни то, что было до них. Моя предыдущая жизнь до пробуждения в подпольной лаборатории — белый лист. Опытным путем установлено, что я не забыл германкий язык и как стрелять. Все остальное — увы.

— Вы забыли имя, возраст, род занятий, семью, друзей?

— Я даже свое лицо забыл. В зеркале вижу незнакомого человека, который повторяет мои жесты и мимику.

— Мы перед визитом проконсультировались с несколькими врачами, и они убеждены, что настолько обширная, а верней, тотальная амнезия науке неизвестна. Как вы отнесетесь к перспективе использования детектора лжи?

Адвокат вклинился моментально:

— Информирую вас, герр Нойманн, что принудительное использование детектора лжи в мирное время разрешено только в отношении людей, которые признаны угрозой государственной безопасности, для этого требуется санкция суда, и подобным правом обладают только военные организации вроде разведки и контрразведки. У СБР право на применение детектора появляется только в военное время. Что касается конкретно вас, с учетом вашего происхождения и статуса, вероятность для кого-либо получить разрешение суда околонулевая. Вы можете отказаться от использования детектора или прервать в любой момент, равно как и отказаться отвечать на любые неудобные вопросы.

— Спасибо. Я не возражаю, потому что даже если б мне было что скрывать — я все равно этого не помню.

Моя шутка слегка разрядила обстановку. Агент Кляйнер достал чемоданчик с прибором, попросил закатать левый рукав и принялся подключать ко мне контакты на присосках: вены на внутренней стороне локтевого сустава, виски, с двух сторон шеи. Затем подсунул мне под правую руку контактную пластину и вынул из чемоданчика лист бумаги.

— Начинаем калибровку. Сейчас я задам вам пять вопросов, на каждый из которых вы должны ответить «нет», даже если это неправдивый ответ. Понимаете?

— Нет.

— Смотрите, это — калибровка. Я должен настроить прибор под вас, и для этого задам вам вопросы, чтобы выставить значения «ложь» и «правда». Теперь понимаете?

— Нет.

Агент завис, но в этот момент хором захохотали Рутгер и Брунгильда, и я даже непроизвольно удивился тому, насколько у нее звонкий и заразительный смех.

— Мой клиент уже ответил вам «нет» на два из пяти требуемых вопросов, — сказал Айсманн, сохранив при этом совершенно ледяное спокойствие.

Настоящий человек-айсберг.

Тут уже дошло и до агентов, они тоже заулыбались. Вроде бы высшая раса, а ума не палата, однако.

— Вы шутник, герр Нойманн.

— Разве? Просто выполнял инструкцию.

Далее они задали мне вопросы вроде «ваш рост один метр?» «вы были на Юпитере?» и «вы человек?», на которые я, согласно инструкции, отвечал вначале только «нет», а потом только «да».

— Калибровка окончена, — сообщил Кляйнер, — можем приступать.

Айсманн сразу же развернул прибор боком, чтобы крышка не заслоняла от нас лампы-сигнализаторы.

— Мой клиент и я имеем полное право знать, что показывает детектор. Во избежание недоразумений и ошибочных выводов.

— Простите? — хором спросили оба.

— Детектор иногда ошибается.

— Правильно настроенный — нет.

— Пари на десять тысяч рейхсмарок, господа? Вы настроите на меня ваш прибор, я скажу, что я чех, и прибор покажет, что я лгу, хоть как бы вы его не настраивали. А между тем я чех и могу это доказать.

— Простите, как такое может быть?

— Вот так. Моя мать — чешка. Мой отец — германский военнослужащий, погибший за полгода до моего рождения. Мать растила меня сама, мое детство прошло в Чехии, мой родной язык — чешский. Я идентифицирую себя как чеха, у меня в паспорте записано, что я чех. Фамилию отца — Айсманн — я взял себе позднее. Тем не менее, я еще в студенческие годы, во время практики в полиции, убедился, что любой детектор, правильно откалиброванный, верно определяет правдивость любых моих утверждений, кроме того, что я чех. С тех пор выходили новые модели детекторов — но все они определяют, что я лгу, называя себя чехом. Мой преподаватель психологии предполагал, что глубоко в моем подсознании сидит убеждение, что национальность определяется по отцу, а все остальное неважно. Однако факт есть факт: я совершенно искренне сознательно считаю себя чехом, я юридически им являюсь. Следовательно, детектор ошибается. Мне известны и другие казусы, но этот я опробовал на себе лично.

— Хм… Ладно, будем надеяться, что в этот раз обойдется без казусов.

Далее последовала серия вопросов о моем прошлом — на что я отвечал одно и то же: «не знаю или не помню». Агенты выглядели озадаченными: врачи-консультанты ошиблись, первый случай тотальной амнезии — или же я просто обманываю детектор?

— Ладно, — сказал Финч. — Давайте перейдем к тому, что вы помните самым первым.

— Я открыл глаза в помещении, которое определил как лабораторию. Я находился в лежачем положении на столе, зафиксированный за руки и ноги.

— Там был кто-то еще?

— Нет.

— Что было дальше?

— Я освободился и выбрался из этой комнаты.

— Как именно вы освободились?

Скользкий вопрос… Скажу про кодовую фразу — будет вопрос «откуда я ее знаю». А я не собираюсь раскрывать свой талант угадывания.

— Мой ответ может повредить третьим лицам, которые ни в чем не виноваты.

— Там были третьи лица?

— Нет, их там не было. Но мой ответ может им повредить, а я не хочу им вредить.

— Каким образом им будет нанесен вред, если они непричастны?

— Ответ и на этот вопрос может им повредить.

Тут вмешался граф:

— Секундочку! — и достал телефон.

Через тридцать секунд у меня в кармане завибрировал мой: это пришло сообщение «вы говорите о недостаточно прочных наручниках?»

— Вроде того, ваша светлость, — сказал я вслух.

— Ну, за это вам точно не стоит переживать, — ответил граф и обратился к агентам: — герр Нойманн порвал приковывающие его наручники и, как видно, благодарен их производителю за это. Само собой, что мои слова — не для протокола.

— Как скажете, — согласился агент.

Я мысленно перевел дух: хорошо, что в свое время я создал у графа такое впечатление. Сейчас это мне помогло.

Затем Финч возобновил допрос:

— Как вы выбрались из лаборатории?

— Через дверь.

— Она была не заперта?

— Довольно очевидно, что человек не может выбраться через запертую дверь, не так ли? Похоже, господа экспериментаторы вполне доверяли средствам фиксации, меня даже никто не охранял.

Это был рискованный момент: мне пришлось конструировать ответ так, чтобы он состоял из двух правдивых фраз, но допрашивающие восприняли ее как одну. Обмануть детектор нельзя — а допрашивающего можно. Даже не обмануть, а перехитрить.

— Что вы знаете о поставленном над вами эксперименте?

— Факт его проведения.

— Как вы это узнали?

— Из слов сотрудницы лаборатории.

— Она говорила в вашем присутствии?

— Да.

— К кому она обращалась?

— К кому-то, кого называла «герр Райнер». Она говорила это по телефону.

— Это произошло до того, как вы освободились?

— Нет, после.

— Простите, не понял, как такое возможно?

— Я сидел в ее кабинете, в шкафу для одежды. Она не знала, что я там.

— Вы видели ее или только слышали?

— Видел через щелочки в дверце.

— Вы сможете ее узнать по фото или вживую?

— Возможно, но не факт.

— Вы видели ее лицо?

— Видел, но мельком.

— Что было дальше?

— Мне нужно посоветоваться с адвокатом. Герр Айсманн, выйдем в коридор?

Допрос ч.2

Мы вышли за дверь и я тихо сказал:

— Вам известен дальнейший ход событий?

— В общих чертах. Вы применили силу, чтобы спастись из места, где вас незаконно удерживали.

— Ну, если быть точным, то конкретно та сотрудница не представляла непосредственной угрозы для меня, только непрямую. Но мне пришлось ее убить. Как мне следует отвечать далее?

Айсманн несколько секунд раздумывал, затем спросил:

— Знает ли об этой детали граф? Если «нет» и вы не хотите, чтобы он знал — можете не отвечать или я отвечу за вас, что эти вопросы причиняют вам огромные неудобства. Ко мне ведь детектор не подключен.

Я чуть приподнял бровь:

— А что, если б граф не знал — то и вы бы ему не сообщили?

— Нет. Поясню одну вещь, герр Нойманн. Я выучился в университете на деньги графа и связан с ним пожизненным контрактом — как юрист. Также я присягнул Дому Айзенштайн — как юрист. Что безусловно ставит профессиональную этику, в том числе требуемое законом сохранение тайны клиента, выше любых моих обязательств перед его светлостью. Он назначил меня вашим адвокатом, прекрасно зная об этом, следовательно, его это устраивает, и я очень удивлюсь, если он начнет спрашивать меня о том, что касается только вас и меня.

— Понятно. Ну граф-то знает, потому я и спросил вас, знаете ли вы.

Он хлопнул себя по лбу:

— Простите, я порой медленно соображаю спозаранку. В любом случае, с вашей стороны это была самооборона, а та сотрудница — соучастница преступления относительно вас. Ваше право на применение силы совершенно очевидно, а любые попытки поставить вам в вину все, что вы сделали с целью спасения из рук преступников… юридически ничтожны, скажем так. Впрочем, есть вероятность, что господа агенты попытаются использовать это как рычаг давления на вас… Но я тут как раз для того, чтобы поставить их на место.

— Зачем им давить на меня?

— А это у них профессиональная деформация такая. Они предпочитают сотрудничество «по вертикали» — поставить вас на колени и заставить сделать то, что вы сделали бы и добровольно. Просто потому, что так у них больше контроля — ну там, гарантия, что вы не откажетесь от своих показаний и так далее. Это с их стороны даже не умысел или злоупотребление — это именно что профессиональная деформация.

— Понятно. Советуете говорить, как есть?

— Смотря как вы рассматриваете СБР. Если как союзника, от которого ждете защиты и помощи в наказании преступников — то лучше говорить правду. От профессионального завихрения этого союзника я вас огражу.

— Спасибо, понял.

Мы вернулись в кабинет, Кляйнер снова нацепил на меня контакты, задал три калибровочных вопроса и убедился, что калибровка на месте.

— Итак, что было дальше?

— Дальше я выбрался из шкафа и заколол эту сотрудницу отверткой.

— Потом?

— Сел за ее компьютер и грохнул все данные по эксперименту.

— И зачем вы это сделали?

— Стремление нанести максимально возможный урон враждебным по отношению ко мне лицам.

— М-да… Герр Нойманн, вы собственноручно грохнули доказательную базу в этом деле, большую ее часть… При этом у вас не наблюдается никаких отклонений и вы не знаете, какой эксперимент на вас поставили. Отсюда вопрос — а был ли эксперимент, если о нем говорила сотрудница, и это единственный аргумент?

— А разве вы сами не признали, что настолько обширная амнезия науке неизвестна?

Агенты переглянулись, Кляйнер пожал плечами, а Финч сказал:

— Ну и смысл этого эксперимента? Испокон веков известен другой, более простой способ обеспечить уничтожение информации в чужой голове, знаете ли.

Я усмехнулся:

— А вы взгляните вот с какой точки зрения. Я понял, что нахожусь в опасности среди врагов, потому что был прикован к столу, и действовал соответственно. Теперь представьте, что я открываю глаза не на лабораторном столе, а в нормальной, светлой палате, и вижу над собой участливые лица врачей… Моя реакция была бы совершенно иной. Я думал бы, что нахожусь среди друзей. Мне можно было бы скормить любую байку и свалить вину за мою амнезию на кого угодно. Можно было бы подсунуть мне смазливую девчонку, которая назвалась бы моей любящей женой, рассказала бы, что мы с ней — убежденные монархисты, коммунисты или иные террористы, что Рейх — тирания, поработившая мир… Если голова — чистый лист, туда можно вписать что угодно, и все это я принял бы как свою точку зрения. Пропаганда вынуждена «пробивать» убеждения и мировоззрение человека — но если у него их стереть, то и пробивать нечего. Просто пиши, что хочешь. Безусловно, если бы я прожил достаточно долго, то начал бы сопоставлять то, что мне сказали, с окружающей действительностью, но с кем-то менее умным и не обладающим критическим мышлением это прокатило бы только так.

Агенты переглянулись.

— И правда, это вполне реальный вариант, — пробормотал Финч.

* * *

Самым рискованным эпизодом допроса стал тот момент, когда дело дошло до появления Брунгильды. Мы-то между собой согласовали свою версию и Брунгильда озвучила ее отцу, так что меня граф особо не расспрашивал, но теперь агенты вцепились в меня, а я, черт возьми, под детектором. Да, могу отказаться от дальнейшего разговора, но… если агенты что-то заподозрят — это еще полбеды. Если что-то заподозрит граф — будет хуже, потому что он и его сыновья кажутся мне гораздо умнее этих вот агентов. Ну а если докопаются Айзенштайны… Могут ведь и не простить.

Однако я все-таки изобрел подходящую формулировку.

Когда Финч спросил, что было после того, как я убил Райнера, я ответил:

— После этого на сцене, так сказать, появилась подмога в лице фройляйн Брунгильды, хотя собственно в момент ее появления я еще понятия не имел, на чьей она стороне. Дальнейшие вопросы вам стоит адресовать ей, потому что к тому времени она еще была, так сказать, в полном порядке, а я уже успел отхватить ударную дозу трендюлей, причем ударную в понимании как количества, так и характера. Как я только что сказал, вначале невидимый тепловоз, а потом полет кувырком аж до стены. Операция пошла совсем не по плану, потому что в лаборатории, по данным Айзенштайнов, не должно было быть ни сильных магов, ни их свиты, охраны и прочих лишних — а там внезапно бац и оказывается глава Дома Райнеров. Ну то есть, это у фройляйн Брунгильды пошло не по плану — а у меня плана и вовсе не было толком никакого. Словом, в самом финале боестолкновения я очень конкретно отхватил ногой в голову, до искорок перед глазами, а Брунгильда поймала три пули, но не в голову, к счастью. Так что, наверное, самые последние секунды этого замеса она опишет толковей, чем я. Ну а затем мы оттуда выбрались, поскольку она еще до появления внизу усыпила всю охрану снаружи и нам уже никто не смог помешать.

Такой рассказ, поведанный более-менее уверенно, но сумбурно, детектор скушал без возражений — ведь все, что я рассказал, было правдой — а этот самый сумбур скрыл от агентов определенные пробелы в истории, посему тот факт, что я отхватил в голову от Брунгильды, а она свои три пули — от меня, остался нашим секретом.

— Вы сможете повторить все это еще раз в суде и под присягой? — уточнил Финч под конец.

— Да хоть на портрете фюрера присягну.

Мой ответ их полностью устроил.

За всю беседу детектор мигал только зеленым и лишь разок светанул желтым — когда я рассказывал про то, как уничтожал базу данных. Финча это, впрочем, не насторожило, он предложил мне рассказать то же самое другими словами — и на этот раз был зеленый.

— А я же говорил, что детектор может ошибаться, — заметил Айсманн.

— Вовсе нет, — ответил Кляйнер, — новая модель подает желтый сигнал, если считает, что датчики сняли нечеткий сигнал. Три-пять «желтых» индикаций — это нормальный показатель при абсолютно правдивом рассказе длиной в час. Просто раньше желтого индикатора не было, детектор в аналогичной ситуации не давал никакой индикации, и казалось, что правдивый рассказ — это только «зелень». Но желтый не свидетельствует о подозрении на неправдивость — он сообщает всего лишь о слабом сигнале.

Затем агенты показывали мне фотографии, на которых я распознал Отто Райнера как убитого мною мага и его брата — как похожего на стрелка, у которого я забрал пистолет. Сам пистолет, как сообщил Финч, по номеру совпал с зарегистрированным на Дом Райнеров, но пока он еще не обладает данными о распределении оружия внутри Дома.

Что касается других людей, находившихся в лаборатории, то я совершенно честно больше никого не узнал. Мне показали и пару женских фотографий, но это со всей определенностью были не сисадминша и не та лаборантка.

— Вы можете составить фотороботы той сотрудницы, которую закололи отверткой, и той, которую оглушили «дунклерхаммером»?

— Оба ответа «нет». На лицо убитой я старался не смотреть, а лаборантку, или кто она такая, рассматривал секунды три уже после того, как включился аварийный красный свет, так что… нет. Я даже не уверен, что узнал бы ее при встрече.

Агенты, получив ответы практически на все свои вопросы, ушли, и если что-то заподозрили — то никак этого не показали. С другой стороны, а что им подозревать-то, если я выложил как есть практически все, мастерски умолчав лишь о паре деталей, не имеющих отношения к собственно Дому Райнеров и их преступлению.

Вместе с тем, сам я остался с кое-какой теорией, которая родилась у меня в момент про рассказ о вероятной цели эксперимента.

Что, если моя способность угадывать орел, решку и коды от замков — и есть тот самый вожделенный «идеально удавшийся эксперимент»?!

Перспектива

Оказавшись у себя в комнате, я первым делом отыскал в складке кресла тот самый пятак и продолжил броски.

Вскоре я уже окончательно убедился: я угадываю со стопроцентной гарантией любой бросок, если ловлю монету в кулак или болтаю в руках и выкладываю на стол. Закрытые глаза, любые способы броска, в том числе не из руки, а из стаканчика — ничто мне не помеха. Более того — бросая с закрытыми глазами, я всегда ловлю монету, даже если при броске она летит не вертикально вверх и вниз, а чуть в сторону. Я всегда знаю, куда подставить руку.

Сюда же вписывается моя стрельба из пистолета: я попадаю в мишень, стреляя от бедра, даже с закрытыми глазами.

Факт угадывания кодовой фразы от зажимов и кодов от дверей и сейфа? Хотя стоп. Пароли на компьютере в лаборатории я вводил, вообще не глядя…

Черт возьми! А что, если…

Проклятье, да ведь я на самом деле не угадываю число!

Я угадываю действие, приводящее к нужному результату!!!

Я стреляю в мишень? Моя рука просто угадывает, как она должна быть ориентирована в пространстве и как именно надо нажать на спуск, чтобы пуля попала в цель. Я пытаюсь открыть дверь или сейф? Мой палец заранее знает, как нажимать кнопки, чтобы замок сработал, при этом мне не нужно знать даже, что написано на этих кнопках.

И с кодовой фразой — то же самое. Я знаю, какое действие приведет к нужному мне результату, и воспроизвожу его на автомате, даже не понимая, что я такое, собственно, делаю или говорю, и если бы фраза была на неизвестном мне языке — я бы, выходит, все равно ее угадал.

Как такое вообще возможно? А вот поди ж ты разберись в этой чертовщине…

А еще я угадываю, какой канал в телевизоре будет следующим. То есть, я щелкал пультом бесцельно, подряд, не имея желания что-то конкретное найти — и всегда знал, будет канал новостной или спортивный. И при этом не знал, что скажет диктор, и не предвидел стук в дверь, когда стучались Гоцман или слуги…

То есть, я угадываю действие, но только свое. Предвидеть чужое не могу.

Хм…

Вдоволь набросавшись, я пульнул монету в стоящий на столе стакан, попал, ничуть этому не удивился и лег на кровать, а в следующий момент понял, что не знаю, как упала монетка. До стола метра четыре — значит ли это, что радиус моего угадывания очень ограничен? С другой стороны… Я ведь спокойно попадал в мишень, находящуюся в двадцати метрах.

Я снова сел на кровати, поднялся — и понял, что орел. Подхожу, заглядываю в стакан — да, орел. А между тем, когда я встал с кровати — расстояние-то особо не сократилось…

Очень, очень странно и совсем непонятно.

* * *

В обед врач снял с меня корсет, но посоветовал в ближайшие дни воздержаться от физических нагрузок, и на этом мое лечение, по сути, закончилось.

Вечером я ужинал с Брунгильдой и убедился, что не ошибся в своих предположениях: она довольно прозрачно раздает мне авансы, не выходя, впрочем, за рамки пристойности, и внимательно наблюдает за моей реакцией. Положила на меня глаз, вне всяких сомнений, большой вопрос лишь в том, скрывается за этим ее собственная симпатия или какой-либо план графа.

Я занял «умеренную» позицию, так, чтобы мое отношение к Брунгильде можно было истолковать как симпатию, готовую перерасти во что-то большее, но при этом не перешагнуть определенную черту, за которой мое поведение уже можно толковать двояко, а то мало ли что.

Во время беседы за чашкой чая Брунгильда заметила, что Айсманн времени зря не теряет и механизм уже раскручен, так что ждать осталось недолго.

— О каком механизме речь? — спросил я. — А то я не уверен, что хорошо понимаю, о чем ты.

— Ну, смотри. Агенты пришли — это значит, что юридически тебя уже вернули из небытия, потому что ты уже фигурируешь в их докладе и протоколе. Теперь государственная машина вынуждена быстренько крутиться, чтобы своевременно сделать все то, что должно быть сделано. Тебе надо торжественно вручить твой Железный Крест — это раз. Два — присвоение тебе титула «фон Дойчланд» было проведено с большой помпой и сооружением кенотафа на Аллее Памяти, ну, это где обычно хоронят всех фон Дойчландов либо ставят кенотафы, если кто похоронен в другом месте, но для такого случая не предусмотрена церемония с участием живого виновника торжества. И теперь одно из двух: либо снос кенотафа и повторная церемония с участием твоим и фюрера, либо, что более вероятно, кенотаф останется и не будет никакой повторной церемонии, но вместо этого тебя пригласят в Германский дворец уже как действующего дворянина.

— Хм… А почему ты думаешь, что второй вариант вероятнее? Все-таки, какой кенотаф, если я живой?

Брунгильда задумчиво отправила в рот ложечку с порцией шоколадного мороженого, затем сказала:

— То, что тебе кенотаф поставили преждевременно — ну, ничего страшного, он так или иначе должен будет там стоять, когда ты умрешь рано или поздно. Что стоит кенотаф живому — это логично с учетом «чудесности» твоего воскрешения. Ну не сносить же его, чтобы потом заново поставить? Просто снабдят табличкой с описанием твоего случая. Кроме того, вручение Креста и возведение в дворянский ранг — это как бы одноразовые процедуры. Ну нонсенс же — дважды награждать одним и тем же за дно и то же, правда? Но медаль никому не вручалась, в виду отсутствия у тебя родни, а просто несколько дней полежала под витриной в твоей бывшей части и затем отправилась в музей в Мюнхене. Так что ее оттуда заберут и все-таки вручат. А с дворянством повтор как бы не требуется, потому что дворянство — не вещь, им можно наградить и заочно. Но в этом случае ты попадешь на торжество в твою честь в Германском дворце.

— Что такое Германский дворец?

— Комплекс в самом центре Германии. Находится напротив Рейхстага, его построил еще Первый при перестройке Берлина в Германию. Там живет и работает фюрер, а также кое-какие сопутствующие учреждения. Еще там есть музей и помещения для торжеств и различного рода презентаций. В частности, там проводят «сборные» торжества и балы.

— Сборные балы — это как?

— Допустим, фюрер награждает группу лиц. Сразу за этим официозом следует торжественно-увеселительное мероприятие в честь этих людей. Но ты, есть такая вероятность, можешь даже получить персональный бал… И да, ты можешь явиться на него не в одиночку, а в сопровождении, например, жены или подруги… если бы таковая у тебя была… Или с каким-нибудь другим человеком, сыгравшим важную роль в твоей жизни…

Все моментально стало на свои места. Конечно же, Брунгильде очень хочется попасть на это торжество, и не просто попасть, а, явившись вместе с главным гостем, оказаться в самом центре внимания. Тут надо быть совсем тупым, чтобы не понять настолько прозрачный намек.

Я улыбаюсь:

— Любишь балы да фуршеты?

— Конечно! Я же узкоспециализированная диверсантка, специалистка по скрытным операциям, а такие люди любят сверкнуть в высшем свете, словно звезда, больше, чем кто-либо. Нам в жизни этого очень не хватает — при нашей-то профессии. Хоть редко — но чтоб ярко!

— Договорились. Если меня туда пригласят — пойдем вместе.

Брунгильда расплылась в улыбке, но внезапно снова стала серьезной:

— Ты только учти, что я нормально ходить буду только дня через четыре. Вряд ли все произойдет так быстро, но если вдруг…

— Я найду повод, чтобы отложить дату.

Брунгильда снова заулыбалась.

— Кстати, а кто нынче фюрер-то? — спросил я.

— Густав Адольф Имлерих.

— Он уже какой по счету?

— Четвертый.

Мы доели мороженое, а затем появилась медичка — та самая девица, что и тогда в фургоне — и увезла Брунгильду на процедуры. Да уж, обеспечил я ей «внеочередной отпуск», но сама Бруни за это, видимо, совершенно не держит зла. Все-таки, когда у тебя есть талант залечить настолько тяжелые раны, а у твоего Дома имеется собственный суперпродвинутый госпиталь и в нем еще и маг-целитель — поневоле начнешь менее серьезно относиться к ранам, которые в других обстоятельствах могли бы привести к смерти или многомесячному лечению…

Кроме того, у меня возникло впечатление, что дело не только в титуле: симпатия Брунгильды к моей персоне вполне искренняя. Это, конечно же, очень странное впечатление: разве можно умом понять симпатию между людьми, которые при первой встрече обошлись друг с другом так, как мы с Бруни? Ну, дружба с человеком, который менее недели назад заехал тебе в голову с ноги — это, наверное, изредка случается в этом мире бушующем. А вот дружба, которая началась с отвертки и огнестрельных ранений… Наверное, из разряда парадоксов, который не случался никогда ранее и уже не случится никогда в будущем.

Тем не менее, во мне укрепилась уверенность, что наш инцидент для Брунгильды — неприятность, оставшаяся в прошлом и более не омрачающая нынешний день. И я почти уверен — процентов так на девяносто девять — что интерес Бруни ко мне не ограничивается возможностью сверкнуть в высшем свете на самом высоком уровне. Если как следует подумать — ну, я фон Дойчланд, это раз. Я уработал отверткой мага и не только — это два. То бишь, потенциально я имею высокое положение в обществе и кое-что представляю из себя как таковой, и этих двух моментов для парня безусловно достаточно, чтобы заинтересовать подавляющее большинство девушек. Брунгильда, конечно, сама из высшего сословия, но, видимо, она тоже весьма заинтересована.

И мне это, в общем-то, очень даже на руку: в данный момент я, как заметил Айсманн, дееспособен очень ограниченно. У меня ни жилья, ни гроша за душой, ни даже адекватного понимания реалий, в которых я нахожусь. Будь я сейчас предоставлен самому себе — куда идти, что делать? А так у меня есть кров над головой и стол, а также юрист, который решает за меня мои наиболее насущные проблемы. Я нахожусь в эдакой «тихой гавани» — и до тех пор, пока не буду готов выйти в открытое море, мне стоит дружить с владельцами этого «порта».

К тому же я поймал себя на мысли, что это не так уж и сложно: за ширмой из знакомых отвратительных образов скрывается система и идеология совершенно иного порядка и типа.

И ведь дело даже не в том, что Ницше не написал свою ущербную философию. Германия не проиграла Первую мировую, а это ключевой момент. Это значит — не было унизительного Версальского договора, и «миф о ноже, воткнутом в спину» не родился на свет. Никто, включая Гитлера, не искал «предателей», евреи не стали козлом отпущения. Гитлер, ясное дело, остался все тем же «бесноватым ефрейтором», его нездоровая психика никуда не делась, но тут у нее появилась совсем другая цель — ацтеки, которые, надо признать, гораздо больше этого заслуживают. Ну в самом деле, жертвоприношения в начала двадцать первого века — они там в своей Америке вообще на всю голову больные?

А в итоге возникла иная идеология. Если «там» это было арийцы и «унтерменши», и первые угнетали вторых, то тут есть высшая раса, низшая раса и «нелюди». При этом арийцы не только правят унтерменшами — но и защищают их. И здесь за вывеской нацизма уже явно проглядывает совсем другая система. Взять ту же Спарту: в ней были полноправные граждане — спартиаты — и лишенные политических прав «периэки», то есть лично свободные жители полиса, которые при этом не были военнообязанными. Все честно: кто воюет, у того все права, а кто не воюет — у того прав меньше. Правда, еще были илоты — но это издержки эпохи.

Так что, если закрыть глаза на болезненные лично для меня символы и «маркеры», вроде свастики и терминологии, то все не так уж и плохо. Нацизм без душегубок и лагерей смерти — это уже не нацизм. И если раса господ должна защищать расу «слуг», но сами слуги при этом избегают бремени войны — то это даже отчасти справедливо. Да, для меня концепция «арийцев и унтерменшей» изрядно пованивает нацизмом, но только пованивает.

Более того, во время прошлого обеда с Брунгильдой я уловил, что здесь никогда даже не звучала идея истребления унтерменшей, максимум — идея депортации не-арийцев, и сама Бруни считает ее авторов недоумками, оторванными от реальности.

Так что со здешней идеологией я, конечно, до конца никогда не примирюсь, но барьером между мной и Брунгильдой она не станет.

И вообще, как мне относиться к Айзенштайнам как к нацистам, если у них по поместью гуляет управляющий-еврей?

Из небытия

Утром следующего дня — ну, верней, не совсем утром, скорее ближе к полудню — мы с Айсманном уладили кое-какие дела с оформлением документов, а затем я пошел в библиотеку. Обедал снова с Брунгильдой, вечером поиграл в карты с Конрадом и его подчиненными, потом в своей комнате побросал монетку, пытаясь понять, почему иногда я не сразу знаю итог броска, а потом посмотрел очередной фильм и завалился спать.

Похоже, начинаю привыкать к такому распорядку дня.

А на следующий день с утра меня вызвали в переговорный пункт: звонил Айсманн.

— Доброго утра, герр Нойманн. Как самочувствие?

— Спасибо, в порядке, надеюсь, у вас то же самое.

— Это вопрос не из вежливости — к вам собирается торжественная делегация для вручения вам вашего Железного Креста. Вам будет удобно, если это мероприятие произойдет сегодня?

— М-м-м… Это согласовано с графом?

— Разумеется.

— Тогда вполне. Правда, у меня нет соответствующей случаю парадной формы.

— Ничего страшного, тем более что вы уже не военнослужащий. Вы были исключены из состава вермахта в связи с гибелью, моими стараниями ваше личное дело переписано. Теперь вы уволены в запас с почетом по состоянию здоровья. При желании вы сможете возобновить службу, впрочем. Формально, вы были уволены только вчера, и министерство обороны выплатит вам жалованье за все время с момента ранения до вчерашнего дня, а также выходное пособие. Кроме того, я добился восстановления вашего банковского счета. После вашей вероятной гибели деньги были пожертвованы от вашего имени на благотворительность, это стандартная практика. Но теперь министерство возместит этот убыток. Также вам положены все ветеранские льготы, включая медицинскую страховку и пожизненную пенсию.

Я поблагодарил Айсманна за заботу и профессионализм, и он отключился.

Хе-хе… восстановиться в вермахте? Ага, щас, бегу-спотыкаюсь, и волосы назад. С другой стороны, пенсия ветерана — это, скорей всего, не бог весть что, но и не хвост собачий, так что мои финансовые затруднения уже вроде как решены, и это большой плюс.

* * *

«Торжественная делегация» оказалась действительно торжественной: приперся аж целый генерал, да не один, а с настоящим оркестром на двадцать инструментов. Встреча состоялась на внутреннем дворике поместья, где, помимо этого самого генерала и его оркестра, присутствовала еще куча народа в качестве зрителей.

Во-первых, это было все семейство Айзенштайнов: граф, его жена, выглядящая лет на двадцать моложе, а также Брунгильда, все еще в своем кресле, и оба ее брата с женами и детьми — трое мальчишек лет шести-восьми, но уже в пиджачках. Во-вторых, слева и справа выстроилась охрана Дома в парадных камзолах цветов Дома, а также Конрад и его парни — в парадной военной форме, причем я краем глаза заметил, что форма у них «разнобойная», разных родов войск. В третьих, сбоку скромненько стояли Айсманн и с ним еще один человек в офицерской военной форме. И у офицера в руке что-то похожее на чехол, в которых держат дорогие шубы.

Под торжественную мелодию «Песни немцев», но, к счастью, без выспренной пафосной чепухи генерал повесил мне на шею орденскую ленту с крестом и поблагодарил за отвагу и безукоризненную службу.

— Наверное, тут я должен что-то сказать, но не помню что, — совершенно честно ответил я, тихо радуясь, что амнезия избавила меня от необходимости кричать «Зиг хайль» или тому подобную хрень.

— Вам ничего не нужно говорить, герр Нойманн фон Дойчланд. За вас говорит то, что вы сделали.

Оркестр снова заиграл «Дойчланд, Дойчланд убер аллес», генерал отдал мне честь, его жест повторил весь «почетный караул», остальные зрители зааплодировали.

На этом торжественная часть закончилась и дело перешло в практическую плоскость.

Генерал достал из кармана конверт и вручил его мне:

— Это приглашение в Германский дворец, лично от фюрера. А вот ваш военный билет и орденская колодка. И ваша парадная форма, заодно.

Форму мне принес адъютант, тот самый военный в повседневном мундире. Кроме того, генерал сообщил мне, что министерство обороны оплатит мне отдых на курорте у моря — не то чтоб полный карт-бланш, но хороший отель, питание и все необходимые медицинские процедуры за счет вермахта.

Дальше последовали поздравления от графа и его семейства, Айсманна и «ударников».

— Знаешь, Зигфрид фон Дойчланд, я вот нутром чуял, что ты парень не промах, — ухмыльнулся Конрад, — но в итоге все равно ты нас всех крепко удивил.

В самом конце Айсманн прочитал мне короткую лекцию о привилегиях кавалеров Железного Креста, которые сводились, по сути, к праву ношения военной формы в повседневной жизни, хотя отставные военные имеют право только на парадную в торжественных случаях. Вторая привилегия — при наличии Креста или орденской колодки все военнослужащие отдают кавалеру Креста честь вне зависимости от звания, исключение — только высшее командование с маршальскими рангами.

— Ну вот, — сказала мне Брунгильда уже в доме, когда мероприятие закончилось и генерал с оркестром отбыли обратно, — все как я и говорила. Ты приглашение-то прочти — персональное торжество или сборное?

Оказалось — сборное, но помимо меня только два других «виновника торжества», причем явно «помельче» меня.

— В общем, ты звезда номер один, — подытожила Брунгильда, — бал практически твой. Кстати, как именно тебя называют в документе? Фон Дойчланд?

Я кивнул.

— Ну вот, — резюмировал граф, — вопрос с титулом, как я и спрогнозировал, уже решен и обратного хода не будет. Еще раз мои поздравления, герр фон Дойчланд.

— Спасибо, ваша светлость.

— А когда? — не унималась Брунгильда.

— Назначено на воскресенье.

— Через три дня. Понятно.

— Ты сможешь?

Она только фыркнула:

— А ты сомневаешься?

* * *

Три дня я потратил с пользой: библиотечные посиделки не прошли даром и теперь я, хочется верить, буду не очень часто использовать отмазку «ой, не помню, у меня амнезия». Заодно подыскал себе курорт, ну или, вернее, Брунгильда подсказала, а я просто остановил свой выбор на городе Сплит в Хорватии: тут тебе и Мосорские горы, тут тебе и море, тут тебе и город, насчитывающий тысячу семьсот лет, с кучей достопримечательностей, включая дворец Диоклетиана. К тому же море на самом деле не совсем море, а залив Каштела, причем Сплитский пролив перегорожен и охраняется, благодаря чему можно не опасаться, что в пятидесяти метрах от пляжа внезапно всплывет подводная лодка ацтеков.

Ну а самое главное — это Хорватия, а не Рейх. Хорватия, как я узнал в библиотеке, хоть и состоит с Рейхом в военно-оборонительном союзе, но де-факто независимая от него страна. То есть, в теории, уже из Хорватии я могу навострить лыжи куда угодно, например, в Сербию, а Сербия уже, в свою очередь, находится в союзе с Российской империей. То есть — раз-два и в дамках. Правда, в саму Сербию я уже так просто не попаду — нужны другие документы. Так-то проехать смогу и с рейховским паспортом, но дальше новые документыпридется делать на месте. Так что выгоднее сделать паспорт в Хорватии и уже с ним — в Сербию, как-то так. Правда, у меня нет ни малейшего опыта в плане выхода на «нужных людей», придется что-то изобретать.

Свой «отпуск» я согласовал не знаю с кем: просто подписал бумагу и на следующий день Айсманн сообщил мне, что дело в шляпе и мне уже заказаны билеты. Сборы у меня короткие — имущества-то нету. Так что схожу на тот самый бал — а потом отчаливаю.

* * *

В назначенный час мы с Брунгильдой вышли из лимузина — да, я даже не сомневался, что Айзенштайны на важные встречи ездят на лимузине — и оказались перед впечатляющим чуть ли не дворцом. Высота — метров двести пятьдесят как минимум, уж точно не ниже «сталинских высоток». Архитектура — «современно-строгая», без излишеств, с огромными окнами «во всю стену». Вот он какой, Германский замок, но я и не сомневался, что сердце Рейха будет впечатляющим.

Мы вышли у подножия лестницы ступеней на тридцать — я в пиджаке-визитке, который мне принес Исаак, Брунгильда в изысканном и стильном вечернем платье и на каблуках, благодаря которым кажется еще выше и стройнее, чем она есть — и моментально оказались под прицелом примерно сотни объективов камер и фотоаппаратов.

— Встречай нас, высший свет, — ослепительно улыбнулась Брунгильда.

Я галантно предложил ей руку и мы двинулись вперед и вверх. Бруни ступает уверенно, что вообще несколько странно для человека, еще три дня назад катавшегося в кресле с моторчиком и колесами. Но в мире, где есть магия, это нормально, как я понял. Впрочем, я все равно готов подхватить ее, если она пошатнется.

Репортеры тут, как я сразу отметил, либо просто воспитанные, либо хорошо вышколенные: щелкают камерами, выстроившись на лестнице с двух сторон, но не тычут в лицо микрофоном, так что мы поднимаемся без помех и с достоинством.

У широких дверей на вершине лестницы — два здоровенных бойца в особенно массивных «уберах» и с церемониальными винтовками, судя по размерам — противотанковыми, но в столы вставлены флагштоки характерных черно-красных знамен. Двери открываются перед нами автоматически — и вот мы в вестибюле.

Тут нас уже ждет то ли швейцар, то ли церемонимейстер, и мы идем следом за ним.

В громадном зале уже куча народу: явно все в сборе. Ну так заведено, что самые важные гости появляются последними, и в данном случае это, видимо, мы.

Тауматург, миллионер, умник и циничная сволочь

Церемонимейстер хорошо поставленным голосом через динамики — у него явно радиомикрофон в воротнике — объявляет прибытие герра фон Дойчланда и фройляйн фон Айзенштайн, и присутствующие плавно и без спешки расходятся в стороны, образовывая коридор по центру, и перед нами внезапно остается всего один человек. Я до этого ни разу не видел четвертого фюрера, но сразу догадался, что это он.

Густав Адольф Имлерих оказался высоким худощавым человеком за пятьдесят, но без проседи и с энергичной походкой. Мы идем к нему, он идет нам навстречу и протягивает руку для рукопожатия.

Я бы предпочел не то что за руку с ним не здороваться, а вообще не встречаться, и запросто мог бы придумать благовидный предлог тут даже не появляться, но… Я просто не мог «обломать» Бруни: все-таки, она мне крепко помогла, когда я был по уши в заднице, и не припомнила зла, а ее семья, главным образом отец — помогли в десять раз больше. Брунгильда получает вожделенную возможность ярко засветиться в высшем свете, на передовицах газет и в новостных передачах, и теперь мы с ней как бы немножко квиты, долг платежом красен.

Рукопожатие Имлериха — неожиданно крепкое для его возраста. Какой-то особенной харизмы в нем я не вижу — тем более что я изначально настроен к нему не особо дружелюбно — но глаза цепкие и умные, не отнять, да и было бы странно, будь это иначе.

— Рад вас видеть, герр Нойманн, — говорит он.

— Спасибо, взаимно, — вру я, нагло «забыв» прибавку «майн фюрер».

Торжественно-официальная часть бала фактически закончилась на мне: двух других почетных гостей почествовали до нашего прибытия. Мне пришлось провести в компании Имлериха полчаса, и я поймал себя на мысли, что если бы это был просто какой-то человек, к которому я зашел в гости или который зашел в гости ко мне — это были бы приятные полчаса. Не то чтоб я проникся его харизмой — просто спокойный, интересный и в меру остроумный собеседник, явно умеющий ладить с людьми. Кроме того, я не знаю, что и как повернется в будущем, а человеку с неопределенными и туманными перспективами не помешают влиятельные знакомые. А знакомство с Имлерихом — это безусловный козырь, по крайней мере, пока я еще в Рейхе. Вот когда выберусь — мой «засвет» в Германском дворце может быть во вред, но до того момента еще надо дожить.

И потом — а мне точно хочется к царю на поклон переться? Царю, а верней, императору, наверное, положено кланяться? Или вдруг там тоже случился прогресс? Монархи ведь разные бывают, тот же норвежский король, было дело, сам водил свои автомобили, ездил по общей полосе, не пользуясь выделенной для автобусов, хотя имел право, и ездил кататься на лыжах на метро и без телохранителей. Хотя что-то мне подсказывает, что в этом эоне России такой монарх не светит.

Словом, с фюрером мы пообщались на различные малозначимые темы и выпили по бокалу шампанского. Он поинтересовался, почему я не надел Крест, а ограничился колодкой, пришлось отмазываться самурайским принципом «единственное украшение воина — его меч». Потом была короткая культурная программа в виде выступления симфонического оркестра и какого-то выдающегося пианиста.

Нам с Брунгильдой также пришлось дать небольшое интервью. Журналистов, ясен пень, больше всего интересовал вопрос о моем чудесном воскрешении из мертвых, но версию, которой я должен придерживаться до окончания следствия, мне заранее сообщили и разжевали в подробностях. Версия, к слову, совершенно правдивая: Дом Айзенштайн получил непроверенные сведения о местонахождении удерживаемого во вражеском заточении гражданина Рейха и провел срочную спецоперацию, в процессе которой пленнику и спасательной команде удалось совместными усилиями победить злодеев, а все детали засекречены.

Но, конечно же, в бочке меда, то бишь вежливых и почтительных репортеров, была ложка дегтя, а точнее — конкретный такой черпак в виде вредного журналиста, который очень любит задавать неудобные вопросы.

И он, конечно же, оправдал возложенные на него ожидания.

— Герр фон Дойчланд, а такой вопросец… Я не пытаюсь ни на что намекнуть, но давайте примерно прикинем, какова вероятность того, что рядовой Нойманн, получив попадание в голову и уйдя под воду в бессознательном состоянии в пятистах километрах от берега, чудесным образом спасется и при этом не сможет ответить ни на один вопрос о том, что он делал целых семь месяцев. Моя оценка — околонулевая вероятность, и так думаю не я один. Что бы вы сказали человеку, который подозревает, что герр Нойманн фон Дойчланд — не настоящий рядовой морской пехоты Зигфрид Нойманн?

— Что полностью разделяю его подозрения, — спокойно ответил я. — Ведь я каждый день вижу в зеркале совершенно чужое лицо — как тут не заподозрить, что я на самом деле не я?

Раздались смешки, а я принялся гнуть свою линию:

— Правда, тут есть одна проблема: лицо дело такое, актрисы вон каждые несколько лет меняют порой, но антропометрические данные, включая отпечатки пальцев, подделать нельзя. Это можно решить, если завербовать на свою сторону несколько очень высоких чинов, которые подменят личное дело Нойманна во всех базах данных и картотеках на данные подменыша. Еще, правда, нужно завербовать командира части, в которой служил Нойманн, и еще примерно полсотни человек, знавших Нойманна лично, чтобы они, когда им покажут видеозапись допроса, в один голос подтвердили, что это и есть настоящий Нойманн… Ой… кажется, я сказанул лишнего…

Теперь уже смех стал громче и многоголосей, а Брунгильда, моментально смекнув, с напускной укоризной вздохнула:

— Ну вот, ты слил всю нашу схему, которую, между прочим, готовили сотни людей в высших эшелонах власти…

— Да ладно, — флегматично отвечаю я, — все равно он ничего не докажет. Кому поверят — ему или нам?

Зал снова засмеялся, а журналюга, обломившись, затерялся в толпе.

А потом начался собственно бал-фуршет, и я на собственной шкуре понял смысл пословицы «все познается в сравнении». Всего пять минут назад я радовался, что наконец-то благополучно отделался от фюрера — и вот в меня вцепилась целая куча совершенно незнакомых людей, каждый из которых желал меня поздравить, выказать уважение и наилучшие пожелания.

— Это все «средний свет», — шепнула мне Брунгильда, — люди, которые пытаются завязать потенциально полезное знакомство с потенциально влиятельным человеком. Ты же фон Дойчланд.

Я только вздохнул.

Впрочем, вскоре нам удалось улизнуть в фуршетный зал, а оттуда — в танцевальный. Танцевать мы, правда, не стали: она не до конца поправилась, а я и вовсе не умею. Но зато тут стало посвободнее в плане новых нежелательных знакомств.

Впрочем, среди кучи нежелательных нашлось еще одно интересное: им оказался японский посол или атташе посольства. Вот с ним я уже пообщался охотнее: не нацист — и то хлеб. Он сам признался, что не планировал личного знакомства, но передумал, услыхав от меня японскую пословицу. Выяснилось, что он вообще-то не военный, просто служил пять лет на флоте нижним чином, затем подался в философию и литературу — а потом почти случайно попал в политику, просто потому, что бывал в Европе и завел тут и там кучу знакомых, которые внезапно сами стали влиятельными людьми.

Потом мы снова перебрались в фуршетный зал, в район для ВИП-гостей, и стали мишенью нескольких фотографов. Впрочем, щелкают издали — и бог с ними.

И вот, когда нам подали не блюдо, а целый аэродром закусок и шампанское, я уже готовился сказать какой-нибудь тост, позади Брунгильды появился еще один «поздравитель», очень хорошо одетый молодой человек моего примерно возраста, но помельче.

— Мои поздравления, герр Нойманн фон Дойчланд, — ровно сказал он, и я мгновенно понял, что он отличается от всех остальных отсутствием улыбки на лице.

— Благодарю вас, — ответил я, — жаль, не имею чести знать вас в лицо.

— Зато знаешь его по имени, — резко помрачнела Бруни, — и хватает же некоторым наглости…

Прибывший вздохнул.

— Ай-ай-ай, сколько цинизма и грубости, хотя чего я ждал от дочери Дома Айзенштайн… Позвольте представиться, герр Нойманн: меня зовут Герхард фон Райнер, и я, вашими стараниями, теперь глава Дома Райнеров.

Оппаньки.

Мне стоило значительных усилий сохранить покерфэйс, но, кажется, удалось.

— Вы выбрали удачный момент, герр Райнер, — сказал я, — потому что отвертку я с собой не взял, как назло.

Его покерфэйс, впрочем, оказался не хуже моего.

— С кем поведешься, от того и наберешься, да? Цинизм — заразная штука, надо признать, особенно если мозг — tabula rasa, чистый лист…

— Так-так-так, вот пусть непрямое, но признание, — произнесла Брунгильда.

— Простите, признание в чем именно?

— В том, что кое-кто солгал службе безопасности, будто он ничего не знал об экспериментах отца и дяди.

Райнер снисходительно усмехнулся:

— Я никогда такого не говорил. Я сказал им, что ни отец, ни дядя никогда не информировали меня о своих экспериментах, и это святая правда. Но это не значит, что я не могу иметь информатора среди их научных сотрудников…

— Райнеры, похоже, все как один — скользкий народ. Наследственное, да?

— Наследственная изворотливость — это лучше, чем наследственная глупость, фройляйн Айзенштайн.

— А ну-ка полегче на поворотах, герр Райнер, — предупредил я, — вы близки к тому, чтобы не вписаться. Раз вы теперь глава Дома — как насчет того, чтобы сводить счеты с равным по рангу оппонентом, главой враждебного Дома?

Он хмыкнул:

— Хотите, я абсолютно точно скажу, что вы думаете?

— Попытайтесь.

— Вы думаете, что Дома Райнеров и Айзенштайнов враждуют. Верно?

Я приподнял бровь:

— А это не так?

— Нет, не так.

Теперь уже ухмыльнулась Брунгильда:

— Серьезно? Что-то не верится.

— Факт есть факт. Вражда подразумевает двусторонность. Дом Райнеров никогда не враждовал с Айзенштайнами, более того, в юности мой отец был лучшим другом вашего. Вам известно, с чего началась односторонняя неприязнь вашего отца к Райнерам?

— Конечно. С того, что ваш дядя, презрев клятву врача, позволил умереть моему дяде, которого я никогда не знала.

— У меня для вас хреновая новость, фройляйн Айзенштайн. Ваш отец вас подло обманул. На самом деле, все началось еще за десять лет до того. Наши отцы учились в магической академии имени Розенкранца и были лучшими друзьями на свете. Так случилось, что девушка, на которой ваш отец планировал жениться и которую очень любил, забеременела, но в тот момент ребенок не входил в планы ни вашего отца, ни девушки. Тогда действовали жесточайшие законы против абортов — аборт чистокровного арийца приравнивался к убийству крайней степени тяжести, и единственным человеком, который согласился помочь с огромным риском для себя, был лучший друг вашего отца — мой отец. Но аборт пошел не по плану и девушка умерла. Это удалось скрыть, но дружбе настал конец. Ваш отец свалил всю вину на моего, хотя заранее знал, что обращается за помощью к военному целителю, а не к абортмахеру. Просто кстати, фройляйн Айзенштайн, вы за это должны быть благодарны, потому что если бы та девушка выжила — не было бы ни ваших братьев, ни вас, ведь ваш отец женился бы на совсем другой женщине… Ну а десять лет спустя, во время сражения при Дюнкерке, ваш дядя получил тяжелейшую рану и попал в полевой госпиталь, где главврачом был мой дядя. То, что мой дядя обрек вашего на смерть — правда, но не вся.

— Продолжайте излагать, я слежу за вашим рассказом, — холодно сказала Брунгильда.

— Первое, чего ваш отец не понял, или понял, но вам не сказал: ваш дядя был в буквальном смысле слова без лица. Он лишился глаз, носа, губ и кожного покрова лица, и мой дядя его просто не мог бы узнать. Его голова была как обгоревшая головешка. И второе… медикам в экстремальных ситуациях порой приходится принимать тяжелые решения, если раненых много, а медиков мало. Если есть легкораненый и тяжелораненый — тут все просто, вначале помогаем тяжелораненому, легкий подождет. Хуже, когда у нас один ранен тяжело, а второй — критически. Помогаем вначале первому — второй стопроцентно умирает. Помогаем второму — он все равно не факт что выживет, но первый может умереть или как минимум останется тяжело искалеченным инвалидом. Кому вы бы помогли, а? На самом деле, тут тоже есть только один правильный ответ. Если помогаем первому — у нас один гарантированно выживший и поправившийся. Если второму — в лучшем случае у нас двое калек, в среднем — один калека и один труп, в худшем умирают оба. И мой дядя в этой ситуации так и поступил — и знаете, что? Он помог обоим. Тот, второй, выжил, а ваш дядя был избавлен от участи обгоревшего, изуродованного, слепого калеки. Такие люди, к слову, часто сами просят, если могут, конечно, дать им умереть… О том, что обгоревший без лица — брат вашего отца, мой дядя не знал, но даже если б и знал… Увы. Медиков было мало, а раненых — слишком много. Но ваш отец не сумел это понять и принять.

— Приму к сведению, — ровно ответила Брунгильда и добавила: — но, как бы там ни было, факт в том, что вы знали об экспериментах своего отца и молчали.

— А почему нет? — приподнял бровь Райнер. — Понимаете, с точки зрения закона я вправе не доносить на главу Дома, если только дело не государственной измене. С точки зрения морали… Тут тоже все не так очевидно.

— Ну да, действительно, — саркастично сказал я, — живодерские эксперименты на людях — довод спорный.

Райнер слегка усмехнулся:

— Два аргумента. Первый — не совсем на людях. Я озаботился и установил личности первых двух жертв того же эксперимента, который поставили и на вас. Первый — аферист, обманывавший пожилых людей. Второй — торговец наркотиками. Я не усмотрел ничего плохого в том, чтобы эти люди своей смертью принесли пользу, хоть частично искупающую причиненный ими вред. Отец и дядя только на таком отребье и проводили эксперименты, я это и раньше знал. То, что к ним каким-то образом попали и вы — явная ошибка.

— Так вы не знаете, как я к ним попал и где был до этого? — нахмурился я.

— Увы, нет. Довод второй… герр Нойманн, вы уже успели узнать, что мы ведем войну и постепенно ее проигрываем?

— Вы про ацтеков?

— Именно. Мы вроде как держим оборону — но это игра в одни ворота. Они выбирают время и место и наносят удар — ну, вот как у Дюнкерка. Или как тот бой, в котором вы совершили свой подвиг. А мы, увы, пока что только отбиваемся, но перейти в атаку не можем. Последний раз контратака, а верней, попытка контратаки стоила Старому свету двадцать три корабля и девятнадцать тысяч жизней. Поинтересуйтесь, что такое «Великий шторм». И при этом мы, находясь в условиях проигрываемой войны, не можем использовать главное оружие врага из-за ограничений, наложенных ложной моралью… К тому же, тауматургия — это не только для войны…

— Плачет по вам трибунал, — процедила Брунгильда.

Райнер улыбнулся:

— Здесь, в этом зале, присутствует человек с сердцем гориллы. В буквальном смысле с сердцем гориллы. Именно поэтому я вряд ли когда-то попаду под трибунал.

— Простите, не поняла?

— Отец и дядя провели тауматургический ритуал и создали для одного тяжело больного человека новое сердце, использовав в качестве сырья сердце гориллы. Это очень влиятельный человек.

— А зачем такие сложности? — удивился я. — Зачем сердце гориллы? Донорское же лучше, нет?

— Во-первых, донорское сердце — это пожизненный прием иммунодепрессантов и преждевременная смерть из-за слабого иммунитета.

— А что, сердце животного в них не нуждается?

— Нет, ведь это не пересадка сердца гориллы, это изготовление нового сердца, которое стало на место, как родное. На то и тауматургия. Во-вторых — донорских сердец намного меньше, чем нуждающихся в пересадке. Такие вот дела, герр Нойманн: я обладаю знанием, способным спасти многие тысячи жизней. В перспективе — сотни тысяч, миллионы жизней людей, которым нужна сейчас или будет нужна в будущем пересадка. Но вот незадача — законы, запрещающие тауматургию, написаны давным-давно конченными идиотами и религиозными фанатиками, и их до сих пор не отменили.

Сделка, от которой нельзя отказаться

— Эта пропаганда могла бы увенчаться успехом, если бы не тот факт, что я сам стал жертвой тауматургии, — хмыкнул я.

— Потому и стали. Будь тауматургия разрешена как таковая — не было бы необходимости в невольных жертвах. Есть много людей, которые с радостью продали бы вам свою ускользающую жизнь — например, чтобы обеспечить семью. Но — закон запрещает. Потому они умирают напрасно, оставляя нуждающиеся семьи, а тауматурги вынуждены рисковать, добывая себе подопытных.

— То, что вы говорите, само по себе гнусно, но даже если так — кто мешал вашему отцу искать тайно добровольную жертву?

— Так закон же. Честная покупка жизни приводит к появлению у семьи подопытного значительной суммы денег, к ним возникают вопросы у налоговой и полиции, а там уже один шаг до разоблачения тауматурга… Потому приходится практиковать тайно. Я понимаю, как для вас звучат мои слова — но это потому, что вы пострадавший. А де-факто есть ученые-тауматурги, есть и те, которые пользуются их услугами. Есть влиятельные люди, которые вкусили запретный плод и потому не дадут в обиду ни меня, ни мой Дом. И если бы фройляйн Айзенштайн сумела вас вытащить тайно — это не привело бы к падению Дома Райнеров, поверьте мне. Даже ваши показания не помогли бы. Неудачный выбор жертвы, как показала практика — куда более опасный фактор.

— А что ж вы так сразу взяли да признались службе безопасности? — ухмыльнулся я.

— Чистая математика. Отец и дядя зашли слишком далеко, и проблемы, созданные ими, носили кумулятивный характер. Я бы уладил все — но это было слишком сложно и дорого. Потому я использовал СБР в качестве ластика и стер прошлые ошибки, чтобы начать с чистого листа.

— Конечно, кто бы сомневался, что вы пойдете по стопам отца, — кивнула Брунгильда.

— Ни в коем случае, я ведь уже сказал, что отец зашел слишком далеко. А теперь прошу меня простить — но у меня дело к герру Нойманну.

— Да-да, я все жду, когда же вы к нему перейдете. Отвертки, правда, у меня нет, но…

Райнер покачал головой:

— Да не собираюсь я вам мстить.

— Да ладно? Я убил вашего отца и дядю, и вы…

Он снова тяжело вздохнул:

— Если человек становится на путь грабителя банков — он умрет от пули. То ли охранник в перестрелке убьет, то ли потом кто-то из подельников решит не делиться, то ли расстреляют по приговору суда. Смерть от пули для грабителя банков — это естественная смерть, понимаете? Кому мстить за эту смерть — охраннику банка, подельнику, судье или расстрельной команде? С подпольными тауматургами, которые переходят черту, та же история. То ли разоблачат и казнят, то ли среди подопытных попадется морской пехотинец… Мой отец стал на путь, который вряд ли мог бы привести его к спокойной смерти от старости. Его выбор. К тому же… Понимаете, человек не может очень хорошо делать сразу все. Обычные люди ничто не делают очень хорошо. Если человек делает очень хорошо что-то одно — он выдающийся. Если он мастер в двух разных делах — это гений. Мой отец был отличным главой Дома и гениальным ученым, а отцовство в списке его приоритетов стояло в лучшем случае на третьем месте, увы. Впрочем, поговорке «глава Дома не может одинаково сильно любить и свой Дом, и своего наследника» лет пятьсот, ничего нового. Мой отец был для меня в первую очередь строгим и требовательным главой Дома, а я для него — в первую очередь наследником. Со всеми вытекающими следствиями, как хорошими, так и плохими.

— Допустим. И какое, в таком случае у вас ко мне дело?

— Очень личное.

Он достал из нагрудного кармана визитку и протянул мне, и на ее обратной стороне я увидел надпись: «если расскажу при Брунгильде — вам придется ее убить».

— Ну ладно, давайте отойдем в сторонку.

— Это ловушка, — предупредила меня Брунгильда.

— Мы недалеко, вон в тот уголок, — успокоил ее Райнер.

— Не вздумай ничего есть или пить рядом с ним.

— Само собой, — кивнул я.

Мы отошли в самый темный угол к самому дальнему столику, Райнер достал из кармана коробочку с тремя антеннами и чем-то типа камертона, поставил на край стола и включил. Коробочка зажужжала.

— Это чтобы нас не подслушали, — ухмыльнулся он.

— Итак?

— Что вам известно об эксперименте, который над вами провели?

— Кое-что, а вам?

— А мне — почти все, но только в теории, а не что получилось на практике.

— И вы мне расскажете?

Он кивнул:

— Разумеется, но не сразу. Если очень коротко — над вами провели специфический ритуал, предположительно разработанный ацтеками. Дверь в лабораторию, где вы находились, была заперта, не так ли? Но вы замок открыли, это ожидаемо. Вы догадываетесь, как вам это удалось?

— Не очень, — признался я.

— Но вы после этого открывали и другие замки, да? Ошиблись хоть раз?

— Нет, ни разу.

— Как я и думал. Итак, герр Нойманн, я предлагаю вам сделку. Вы откроете для меня один кодовый замок, а я расскажу вам все, что знаю о поставленном над вами эксперименте. Вы выиграете намного больше, чем я.

— Что за замок?

— От банковской ячейки. Никаких ограблений — это банковская ячейка, которую арендовал еще мой дед, вот только кода не знает никто.

— Что в сейфе?

— Точно не знаю, и в любом случае это вас не касается.

— Я подумаю.

— Тут не о чем думать. Не согласитесь — я все то же самое расскажу службе безопасности. Должен ли я объяснять, что остаток жизни вы проведете в клетке, с редкими прогулками на коротком поводке?

Я промолчал: да, если спецслужбы узнают, что я способен угадать любой код — о свободе придется забыть.

— Вижу, вы понимаете расклад, герр Нойманн. Встречаемся завтра у главного входа центрального отделения Рейхсбанка. Ровно в полдень.

— Ладно, — согласился я.

— В таком случае — до встречи, герр Нойманн. И еще раз мои поздравления.

Когда мы уже ехали на лимузине обратно в поместье Айзенштайнов, я спросил у Брунгильды:

— Кстати, а что такое этот «великий шторм»?

— Двадцать лет назад мы попытались нанести ответный удар. Но когда объединенный флот Рейха, Британии, Испании и Италии подошел к берегам Америки, начался ужасный, невиданный шторм. На дно ушло двадцать три корабля, в том числе два линкора. Больше попыток крупных атак не было.

— Это дело рук ацтеков? Или их магии?

— Безусловно. Точно известно, что ацтеки умеют вызывать появление волн-убийц…

— Что это?

— Ненормально высокая волна без видимых на то причин. Ну, допустим, при относительно спокойном море откуда ни возьмись — одинокая волна высотой двадцать-тридцать метров. Это явление обычно естественное, но очень редкое и опасное. При ударе такой волны борт корабля может буквально не выдержать давления воды, доходящего до десяти атмосфер, бывает, что корабли размером с танкер ломаются надвое. Ацтеки же умеют вызывать такие волны в нужном месте в нужное время.

— Хм… А не может быть так, что у Америки эти волны возникают чаще?

— Математически это невозможно. Мало того, что там волны-убийцы возникают намного чаще — там они никогда не промахиваются. Природная волна-убийца часто проходит мимо корабля, который ее фиксирует, у берегов Америки они всегда попадают. Второй фактор — только крупные военные корабли становятся целью таких волн, мелкие — никогда. Третий фактор — корабль поражается волной только после того, как будет обнаружен. Совпадения? Не думаю. А во время «Великого шторма» волны-убийцы накатывались много раз, больше тридцати, при том, что сам шторм был, скажем прямо, средненький. Так что факт наличия у ацтеков такой обороны от наших крупных кораблей ни у кого не вызывает сомнения.

Подводя итоги проведенному вечеру, я решил, что он неплох, хоть и не идеален. Идеальное окончание маячило на горизонте и угадывалось в улыбке Брунгильды, но все-таки вышло, что не судьба: когда мы вернулись в усадьбу, мне пришлось при выходе из лимузина поддержать ее уже не из галантности, а по необходимости. Бруни едва держалась на ногах, так что я довел ее аж в ее апартаменты.

— Ох и устала же я, — сказала она, плюхнувшись в кресло. — Подай мне телефон, будь так добр.

— С тобой все в порядке?

— Ни хрена подобного. Выпьешь?

— Не откажусь. Сам тоже слегка умаялся…

Официант молниеносно доставил нам освежающие мятные коктейли с ликером, выпив его, я слегка приободрился.

— Умеешь делать массаж? — стрельнула глазками Брунгильда, поставив пустой бокал на столик.

— Увы, — развел руками я.

— Жаль, ты упустил свой шанс, придется вызывать массажистку — вздохнула она, и хихикнула: — и вообще, вини только себя, ну ты понимаешь, да?

Я вздохнул:

— Понимаю, ну да что ж поделать. Поправляйся, и спасибо, что составила мне компанию. Приятно все-таки появиться на крутом мероприятии с самой красивой дамой.

Она прям расцвела, и в глубине ее глаз я разглядел искреннее сожаление: Брунгильде тоже досадно, что она настолько измотана. Зря она все-таки надела высокие каблуки.

— Кстати, — прилетело мне в спину, когда я уже взялся за дверную ручку, — ты не расскажешь мне, о чем беседовал с Райнером?

— Может быть, и расскажу, но не сейчас. И раз ты напомнила… Не одолжишь мне пистолет?

— Зачем?

— Завтра я иду на встречу с Райнером. В центре города, в людном месте, и я даже уверен, что он играет честно, но ствол мне бы не помешал.

Брунгильда вздохнула и сказала:

— Я сообщу Конраду — он даст тебе все, что нужно… Только, Зигфрид, почему все-таки ты собираешься играть по его правилам в одиночку?

— Потому что это личное, раз, потому что есть вещи, которые человек должен делать сам, это два.

— Ты не собираешься его убить?

— Нет.

— Слово чести?

— Слово чести.

— А он тебя, скорее всего, собирается. Ты же не поверил на полном серьезе в его байку про то, что он, дескать, не будет мстить?

Я тяжело вздохнул:

— Ему не обязательно убивать меня, чтобы отомстить, и месть путем убийства — еще не самое плохое, что он может со мной сделать.

Германия вблизи

Германия оказалась действительно громадным городом и произвела на меня сильное впечатление. Одно дело, когда окружение мелькает мимо, пока ты катишь в лимузине, и совсем другое — когда топаешь по нему на своих двоих и имеешь время повертеть головой.

В центр я доехал на такси, но прибыл в условленное место на час раньше полудня, чтобы успеть осмотреться. Так, вот банк, очень солидное здание высотой метров сто восемьдесят. Не такой высокий, как дворец фюрера, но все равно впечатляющий, все-таки это «финансовое сердце» Рейха.

Главный вход выходит на площадь, сама площадь обширная, с одной стороны — длинная аллея с фонтанами, по бокам — другие здания, тоже явно принадлежащие важным учреждениям, и я заметил, что они «отзеркалены». Весь комплекс — громадный Рейхсбанк, площадь, симметричные сооружения по обе стороны площади и аллея, к этой площади ведущая — все выглядит гармонично. Явно строилось все по единому проекту.

Я осмотрелся на предмет возможной ловушки, но вскоре отбросил эту идею: негде ее тут устроить. Вокруг ни одного жилого дома, все сплошь учреждения, то есть, для снайпера со снайперской винтовкой позиции нет. Да и просто на улице не получится: у Рейхсбанка застыли два огроменных эсэсовца. Явно подобрали очень крупных бойцов и напялили на них особенно мощные «уберы». И эти уже не с винтовками, а с пулеметами.

Чуть осмотревшись, я заметил, что они тут не единственные люди с оружием: есть охрана и у других учреждений, но не настолько военизированная.

Пройдясь по аллее, я в самом ее конце — ну или в начале, смотря откуда идти — заметил на специально предусмотренном месте еще одного эсэсовца, но уже в обычном «убере». Сбоку от него — информационный стенд с памятками, как вести себя при нападении вендиго или других враждебных существ, что делать при обнаружении подозрительно выглядящих людей и так далее. Чуть поодаль я заметил непримечательную дверь, у которой на специальной стальной лавочке сидят еще два бойца в «уберах», а рядом в открытой пирамиде — два пулемета. И над дверью — плакат с изображением эсэсовца и номером для экстренного вызова.

В общем, есть реальная угроза вендиго или терроризма или же это дань традиции — но при настолько плотном насыщении столицы серьезно экипированными штурмовиками устроить террористический акт или просто стрельбу значит не дожить даже до приезда полиции, и я не сомневаюсь, что с полицией приедет еще больше парней в экзоскелетах — ну просто на случай, если кто-то все-таки доживет. Так что если Райнер и собрался мстить — то не настолько примитивным способом.

Центр Германии, как и следовало ожидать, оказался чрезвычайно хорошо обустроенным городом. Широкие улицы, широкие проезжие части и полное отсутствие «зебр»: все переходы строго подземные. Уровень жизни высокий настолько, что каждый подземный переход оборудован пандусом для инвалидных кресел с механическим ленточным транспортером. Подъехал, специальные фиксаторы зафиксировали колеса — и погнали, вверх или вниз. На каждом углу пункты подзарядки мобильного телефона и специальные панели. Я рассмотрел одну такую: на ней всего четыре кнопки и переговорное устройство. Надпись у кнопки переговорного устройства — «Связаться со службой спасения». Остальные три — «Вызвать парамедиков», «Вызвать полицию» и «Вызвать отряд прикрытия» — не снабжены никакими переговорными устройствами, видимо, нажимаешь кнопку — и вызванная служба прибывает к точке без лишних вопросов. Пожалуй, такие пульты возможны только в Рейхе: в любом другом месте будут ложные вызовы шутки ради, но не тут. Немцы есть немцы, у этой нации даже материнское молоко содержит пятьдесят процентов орднунга.

На автостоянках я заметил застывшие в ожидании не только полицейские автомобили, но и точно такие же скоростные «фольксвагены» белого цвета с красными крестами. Экипажи «скорой помощи», дежурящие прямо на местах? Сильно.

Проходя мимо, я мельком рассмотрел такую машину. Габариты — как у обычного автомобиля, но задние дверцы переделаны и вместо пассажирского сидения — выдвижная раскладная каталка. Команда такой скорой помощи — только водитель и второй медик рядом с ним, в конкретной данной машине это молодая девушка, в то время как водитель — постарше, лет сорок с чем-то и тоже в белой медицинской спецовке. Особого медицинского оснащения, как в машине парамедиков, конечно же, нет, медикаменты и что-то еще наверняка в багажнике. И хотя возможности такого «мобильного медика» весьма ограничены, он тоже имеет свое предназначение. Во-первых, он всегда ближе и благодаря скорости и маневренности способен добраться до нуждающегося в помощи в разы быстрее обычной «скорой». Во-вторых, доставить пациента в больницу он тоже может намного-намного быстрее. Так что если водитель тоже врач — а в стране, находящейся в состоянии вялой, но перманентной войны должно быть много врачей на душу населения — эти двое даже при слабом оснащении порой имеют большие шансы на спасение человеческой жизни за счет оперативности. Даже в самых тяжелых ситуациях, когда отсутствие большой команды и высококлассного громоздкого оборудования не позволяет «мобильным медикам» спасти больного своими силами, они все равно могут помочь выиграть время. Можно везти пациента навстречу «большому парамедику» — а это выигрыш времени — или сразу в больницу, смотря что быстрее. В случае, когда пострадавший не транспортабелен и нуждается в квалифицированной помощи на месте, они могут хотя бы продлить его жизнь, чтобы «парамедик» успел доехать. Короче говоря, «летучие медики» — это круто и сильно. И, конечно же, дорого для бюджета.

Однако дороговизна всего и вся мне уже не особо бросается в глаза: я привык видеть вокруг солидные, впечатляющие здания, дорогие машины, солдат в дорогой экипировке, хорошо одетых людей, спешащих по своим делам. На стоянках и дорогах — ни единой не-немецкой машины, если не считать «Шкоды», но Чехия — уже давно часть Рейха. Огромные суперсовременные двухэтажные автобусы катят по улицам бесшумно и практически без выхлопного газа, в подземных переходах светло, как днем. Мне даже выпал случай поприсутствовать при смене караула двух бойцов в «уберах»: я шел совсем рядом с суперсовременным «рыцарем» и не услыхал никакого громыхания металла — только урчат электроприводы.

Должен ли я удивляться такому прогрессу? Наверное, нет: «безномерной» Рейх, в отличие от Третьего, не воевал пять с половиной лет отчаянно и бескомпромиссно. Его не сравняли с землей ковровыми бомбардировками, не перепахали гусеницами танки со звездами на броне — красными советскими и белыми американскими. Германский народ не понес многомиллионных потерь в человеческих жизнях, экономика не потеряла бесчисленные миллиарды на «тотальную войну». Что не менее важно — Рейх не истребил и не заставил уехать миллионы собственных граждан неарийского происхождения, преимущественно интеллигенции. И прямо сию секунду, я готов держать пари, в том самом Рейхсбанке сидит куча светлых умов, которых не пустили на высокие должности за славянское или еврейское происхождение, но которые при этом выполняют громадный объем фактической работы. Сколько неарийцев сейчас работают в больницах, конструкторских бюро, исследовательских институтах? Миллионы. Я буквально на сто один процент уверен, что высказывание Брунгильды «придумано арийцами — сделано унтерменшами» далеко от реальности, а дегенераты типа Хорста Весселя, который сдох, отказавшись от помощи врача-еврея, давно вымерли естественным для них образом. Откажется ли вон тот высоченный эсэсовец носить свой «убер», если узнает, что в его разработке участвовало столько-то евреев? Конечно же, нет.

В довершение всего, Рейх не проигрывал войну, не переживал раскол, не восставал из руин. И если известная мне Германия, оправившись от катастрофы, поднялась, догнала остальной мир и стала стержнем Евросоюза — то каких высот она могла бы достичь, если б этой катастрофы не было?

Риторический вопрос, поскольку ответ у меня перед глазами.

Правда, общее впечатление подпортила пара моментов. Проходя мимо какой-то кафешки, я заметил на двери знак «Только для арийцев». Ожидаемо, но все равно возмутительно. После этого я стал присматриваться тщательнее, но больше ничего подобного не заметил, даже на дверях более респектабельных заведений. Впрочем, проблема не в конкретной кафешке, а в том, что такое все еще возможно.

Второе явление того же порядка я обнаружил в метро, куда спустился просто чтобы осмотреться и понять, как там все устроено. С одной стороны — ни касс, ни турникетов, метро, судя по всему, бесплатно. С другой — там как раз прибыл состав, и самый первый вагон — «только для арийцев». Я прошелся вдоль состава — кстати, ни давки, ни переполненности — и заметил, что все вагоны оборудованы одинаково хорошо, то бишь, вся привилегия арийцев — находиться в обществе друг друга, без унтерменшей.

Правда, возмущение сменилось легким ехидством, когда прямо на моих глазах в вагон для арийцев поперся здоровенный негр с тростью. Я едва в голос не заржал, но затем заметил, что негр хромает, а на спине его футболки имеется крупный принт со стилизованной каской «убера» и надпись «СС — не род войск. Это способ жизни». Негр-эсэсовец? Хотя ничего удивительного, в параллельной реальности тоже были этнические дивизии «Ваффен-СС», за службу в которых солдаты получали немецкое гражданство.

За прогулками по Германии и новыми впечатлениями время пролетело незаметно, пора идти к Рейхсбанку.

Тут вскрылся мой просчет: я, кретин, упустил из виду и только теперь вспомнил, что мне предстоит спуск в хранилище — а там просто не может не быть металлодетектора, который обязательно отреагирует и на мой бронежилет скрытного ношения, и на пистолет. Хотя стоп. Я же юридически числюсь в силовом подразделении Дома Айзенштайн, и пистолет их же, причем удостоверением о том, что ствол выдан уполномоченным лицом своему подчиненному, Конрад меня тоже снабдил. Так что просто сдам пистолет охране, он у меня легален. Плохо только, что Райнер узнает о бронежилете и, если что, стрелять будет в голову.

Когда я вышел на аллею, ведущую к площади Рейхсбанка, у меня внезапно зазвонил служебный телефон — тоже выдан Конрадом.

— Алло, это Айсманн. Герр Нойманн?

— Слушаю вас, герр Айсманн.

— С вами пыталось связаться министерство — но не знают вашего телефона, потому связались через меня, а я через диспетчерскую Дома. В министерстве предлагают оплатить вам пятизвездочный отель и прочие ваши расходы на отдых по высшему классу, взамен как-нибудь попросят вас об услуге.

— Что за услуга?

— Не выходящая за рамки ваших, кхм, медицинских возможностей. Выступить по телевидению с поддержкой какой-либо программы или инициативы, что-то в таком духе. Вы же теперь известная и популярная личность.

Помочь вермахту? Ага, сейчас, только штаны подтяну. Правда, отказ будет звучать очень непатриотично, и это из уст фон Дойчланда с Железным Крестом. Странно и подозрительно. Ладно, облеку отказ в более благовидную форму.

— Передайте тем людям, будьте так добры, что правое начинание я поддержу безо всяких бонусов и преференций, а неправое — ни за какие деньги на свете. Делить начинания на правые и неправые я буду исключительно сообразно своим убеждениям, а убеждениями, как вы понимаете, порядочные люди не торгуют.

— Понял вас, именно так и передам. Хорошего вам дня, герр Нойманн.

— И вам, герр Айсманн.

Я спрятал телефон и двинулся прямиком к банку.

Длинный лимузин сбоку на стоянке я заметил сразу и догадался, что выходящий из него человек — Герхард фон Райнер, еще до того, как увидел его лицо. Сколько человек в машине — непонятно, окна тонированы. Ладно, где наша не пропадала, тем более что два пулеметчика в сорока шагах придают мне уверенности.

— Гутен таг, герр Райнер, — сказал я, приближаясь.

Пять секунд будущего

— Гутен таг, герр Райнер, — сказал я, приближаясь.

— Здравствуйте, герр Нойманн. Идемте.

Мое появление не прошло незамеченным: один из пулеметчиков узнал меня в лицо и моментально «засветил» всему честному народу, отдав мне честь. Я едва не отзеркалил жест на рефлексе, но вовремя вспомнил, что без головного убора, потому ограничился кивком.

Мы прошли через холл к большим дверям для вип-клиентов, и за ними я сразу заметил и рамку детектора, и еще двоих «уберов» за ним — в придачу к еще двоим в главном холле. Это, типа, шесть «уберов» только в холле или непосредственной близости. Кажется, ограбление Рейхсбанку не грозит.

У детектора — куда ж деваться? — я выложил на конторку вначале документ на пистолет, потом и сам пистолет, а затем продемонстрировал бронежилет, расстегнув пиджак, и уже думал, придется ли его снимать, но охранник внезапно вернул мне ствол.

— Проходите, герр фон Дойчланд.

Понятно, он тоже знает меня в лицо.

Райнер к этому моменту уже прошел детектор и тот даже не пикнул, хотя на руке у него как минимум старомодный металлический браслет часов. Затем я прошел сквозь рамку и забрал со стола пистолет — реакции не последовало. Ни на бронежилет, ни на телефон, ни на пряжку ремня.

Я догадался, что детектор, возможно, работает иначе, нежели обычный. Все-таки, техномагия — сила. А что вернули пистолет… Во-первых, я известное лицо. Я пришел с фон Райнером — он и вовсе дворянин, дворян, видимо, не досматривают, они же и так всем известны в лицо. Во-вторых… в мире магов пистолет — игрушка, а вообще прямо напротив меня стоят два пуленепробиваемых шагающих танка. Пистолет? Ха-ха-ха.

Сбоку уже выскочил клерк и почтительно поздоровался с нами, а затем сопроводил нас к подземному хранилищу. Ну как сопроводил — именно что прошел туда вместе с нами, показывать дорогу Райнеру ему в голову не пришло. Видать, постоянный клиент.

Хранилище тоже оказалось впечатляющим и хорошо охраняемым. Райнер сразупрошел в нужную комнатку, я следом за ним, а потом и клерк. И тут к нам подошел, мерно ступая, охранник в «убере».

Подошел и застыл у входа, не спуская с нас окуляры своей боевой маски.

Меня это напрягло, но я быстро успокоил себя: это Рейхсбанк, его охраняет подразделение СС, а не какая-то частная охранная фирма. Чтобы устроить мне ловушку прямо тут, Райнеру пришлось бы закрутить мега-заговор с вовлечением хрен знает кого. То есть, он-то может это сделать, но в таком случае есть куча более простых решений.

Райнер и клерк подошли к панели, первый приложил к сканеру палец, второй повернул ключ, и из бокс-шкафа выехал наружу один из боксов. Клерк снял его с подставки — тяжелый, судя по тому, как клерк напрягся — поставил на стол и вышел наружу. Сразу после этого дверь из бронестекла скользнула на место, отгородив нас от клерка и охранника, которые остались снаружи.

Райнер кивком указал мне на сейф и сказал:

— Приступайте, герр Нойманн. Только учтите: если введете неверный код — это ваши последние часы на свободе. Цена мести будет для вас высока, вне зависимости от того, насколько сильно вы мне отомстите.

— Простите, а я-то думал, мстить вы мне должны… Что случится, если я ошибусь?

— Это невзламываемый «хранитель тайн». Неверно введенный код — и все, что находится внутри, сгорит, если может гореть. Получить содержимое без кода невозможно.

И тут меня поразила внезапная догадка:

— Так не в этом ли истинная причина эксперимента?!

Райнер кивнул:

— На девяносто процентов. У вашего таланта есть и другие пути применения, но причина, почему отец и дядя взялись за почти невозможный эксперимент — в этом сейфе. Вы вводите код — и я получаю то, что хотел получить мой отец, а вы — все остальные бонусы и преимущества. Но если решите повторить то, что провернули в лаборатории — я про базу данных — вы уже знаете, чего это будет вам стоить в этот раз.

— Что-то мне боязно стало его открывать. Вдруг ошибусь?

— Если эксперимент удался — не ошибетесь, в том-то и суть. Не должны, по крайней мере. Просто откройте его — точно так же, как вы открывали двери в лаборатории.

Вдох-выдох. Я коснулся рукой металла, и мой палец принялся тыкать в кнопки.

Через две секунды сейф отозвался щелчком и писком.

— Охренеть! — выдохнул Райнер. — А теперь отойдите в сторонку!

Я отошел и позволил ему открыть дверцу и заглянуть внутрь. Райнер смотрел внутрь примерно секунд десять, а затем сунул туда руку, что-то понажимал и закрыл дверцу.

— И что, все? — удивился я.

— Почти.

Он вынул телефон, отправил кому-то эсэмэску и сделал знак клерку.

— Готово, — сказал он.

Клерк вернул сейф на место, комната закрылась, охранник двинулся на свое место, а мы — на выход.

— Содержимое вас обмануло? — ухмыльнулся я.

— Не знаю. Я его еще не смотрел.

— Хм… неинтересно или что?

Райнер ухмыльнулся:

— Интересно, но я не собираюсь вынимать это из сейфа в присутствии человека, прославившегося вандализмом по отношению к научным данным. Просто сменил код, посмотрю завтра.

— Ну что ж. Теперь ваш черед.

— Угу. Давайте зайдем вот сюда.

Мы прошли в кафетерий, Райнер взял себе кофе, а я — баночный лимонад, на случай, если буфетчица — его сообщница. Сев в самом дальнем углу, он достал уже знакомую мне жужжалку и поставил на стол, причем я заметил в кафетерии еще одну пару деловых людей, которые беседовали с такой штукой на столе. Выглядим совершенно уместно, ничего подозрительного.

— Итак, — забарабанил пальцами Райнер. — Если совсем коротко и по-простому — то после проведенного над вами эксперимента вы видите будущие.

— Будущие что именно?

— Будущие как таковые. Все будущие, верней, все варианты. Верней, вы не совсем его видите — это происходит помимо вашей воли или восприятия. Просто все вещи, которые случатся через пять секунд, для вашего подсознания уже случились, причем во всех возможных вариантах, вам остается только выбрать нужный вам. Ваш палец может тыкать в кнопки в любом порядке — но вы хотите открыть сейф и вводите код. Вы всегда выбираете вариант, приводящий к желаемому результату — даже если неправильных триллион с половиной. Думаете, как вы подобрали коды от базы данных в лаборатории? У Хильды всегда длинные сложные пароли, возможных комбинаций миллиарды, если не триллионы.

Меня слегка покоробило от того, что он говорит о Хильде в нынешнем времени, словно о живой, потому я уточнил:

— Хильда — это системный администратор?

— Ага. Кстати, она вам передавала привет и благодарность за то, что обошлись с ней не так жестко, как с моим отцом.

— Хренасе!

— Ага. Тауматургия, герр Нойманн, может многое. В том числе сохранять человеческий организм в состоянии клинической смерти, долгое время не давая начаться разложению. Ну а то, что я владею способностью делать и пересаживать новые сердца, вы еще вчера узнали. Признаться, мне пришлось крепко попотеть.

— Ну так передайте ей, что если она мне еще раз попадется — я сделаю с ней то же самое, что она собиралась сделать со мной, и уже так, чтобы тауматургия не помогла.

— Простите, вы о чем?

— Я сидел у нее в шкафу, когда она по телефону обсуждала мою ликвидацию.

Райнер хмыкнул:

— Не ликвидацию. Транспортировку. Вас с огромным трудом создали для открытия сейфа, который не давал покоя моему отцу тридцать с гаком лет, и шансы успеха дядя оценивал как один к миллиону. И вообще, вы были бы курицей, несущей золотые яйца, какая еще ликвидация?

— Хм… ладно, допустим, я верю. Но вернемся к эксперименту. Как сюда вписываются мои броски монетки? Код я ввожу наобум, не зная его — но когда бросаю монетку, то всегда знаю, как она упала.

— Ну, если ваша цель — угадать выпавшую сторону, то монетка падает, как хочет, вы ее угадываете. А если надо выбросить нужную сторону — то вы бросаете так, чтобы выпало, что вам нужно.

— А почему я иногда знаю, как упала монетка, а иногда — нет?

— Это как?

— Я заметил, что если бросаю монетку в дальний угол, лежа на кровати — то не знаю, как она упала.

Райнер задумался.

— Опишите пошагово.

— Лежу на кровати, бросаю монетку. Как упала — не знаю, но внезапно начинаю знать, когда сажусь. Так что дело не в дистанции.

— Скорей всего, оно во времени. Чтобы вы могли знать, как упала монетка — у вас должна быть возможность узнать это в течение пяти секунд, примерно. Если существует возможный вариант, при котором вы вскакиваете с постели и добегаете до монетки за пять секунд — то вы знаете, как она упала, потому что в одном из будущих посмотрели это. С кодовыми замками, кстати, тот же принцип: вы вводите код правильно, потому что в одном из множества вариантов будущего выбрали верную последовательность случайно. А вот если мы возьмем код с сотней символов — вы не сможете его открыть, потому что на правильное введение нужно больше времени, чем пять секунд.

— А разве нельзя разбить сто кнопок на интервалы, которые можно ввести за пять секунд?

Райнер ухмыльнулся:

— Введя правильно первые пять цифр, вы все равно не знаете, что они правильные. Вы можете узнать правильность кода только после правильного введения полностью, понимаете? Разумеется, если замок подает сигнал тревоги после первого же неправильного нажатия — то его вы, конечно же, откроете, потому что заранее знаете, после какой кнопки тревога не зазвучит. Аналогично, вы можете разминировать бомбу, перерезая проводки, если только конкретная бомба может быть разминирована путем перерезки проводков в правильном порядке.

— Начинаю понимать. Если за следующие пять секунд я что-то узнаю — то я уже это знаю, так?

— В теории, это примерно так и должно работать. Вы заранее знаете все или почти все, что можете узнать за следующие пять секунд.

— Это и на оружие распространяется?

Райнер с интересом приподнял бровь:

— Вы уже успели пострелять?

— Да. И заметил, что попадаю в цель с закрытыми глазами.

— Закономерно. Есть множество вариантов, как держать пистолет, насколько сильно сжимать рукоять, насколько резко и в какой момент жать на спуск. Один из этих вариантов приведет к попаданию — и потому, если вы хотите попасть, ваше подсознание выбирает именно этот вариант. Поздравляю, герр Нойманн, с победой на Олимпийских играх во всех стрелковых дисциплинах. Вы просто не будете промахиваться.

Я отхлебнул из банки и заметил:

— Но при всем при этом стук в дверь застает меня врасплох. Я не могу этого предвидеть.

— Так и должно быть. Не вдаваясь в чисто умозрительную теорию, давайте проведем эксперимент. Вот вам монетка — угадайте пять раз.

И я угадал: два орла, решка, орел, решка.

— А теперь бросайте монетку так, чтобы она упала в мою ладонь.

Я сделал это и понял: я не знаю, как упала монета.

— И?

— Не знаю.

— Потому что будущее неопределенно, если в нем участвует чья-то воля помимо вашей. Когда монетка в вашей руке — вы можете разжать руку и посмотреть. Но сейчас ее держу я.

— Я могу отобрать у вас монетку, и в каком-то варианте будущего эта попытка может мне удаться, разве нет?

— Кто сказал? — прищурился Райнер. — В ответ на агрессию я могу бросить монетку — и тогда уже никто и никогда не узнает, как она упала.

— Но в каком-то варианте вы этого не сделаете или не успеете, и тогда…

— Кто сказал? — повторил он. — Может, я буду выбрасывать монетку во всех без исключения вариантах? Поймите, многовариантное будущее существует только для вас. Для меня же оно строго одновариантно, в том плане, что если на попытку отнять я отреагирую броском за плечо — то во всех ваших вариантах будет одно и то же мое действие… Но это все гипотетика. В источнике, о котором я вам не расскажу, не содержится никаких рассусоливаний, а только простое изложение факта: видеть можно только предопределенное будущее. То есть, для вас это только те варианты, на которые влияете только вы и больше никто. Если на монетку влияет и моя воля — вы не способны предвидеть мою реакцию, и потому будущее для вас закрыто. Вспомните вашу встречу с Брунгильдой Айзенштайн: она выстрелила, и только затем вы начали уклоняться. До момента выстрела будущее неопределенно, так как на него влияет ее воля. Но вот палец жмет спуск, ударник высвобождается — и все, дальнейшие события можно описать исключительно законами физики. Вот движение ударника под действием пружины, удар по штоку клапана. Клапан выпускает порцию сжатого воздуха, воздух выталкивает дротик, дротик летит… Строго говоря, вы увернулись только потому, что процесс выстрела пневматического пистолета медленнее, чем у огнестрельного, и дротик медленнее пули. Будь у нее обычный пистолет — там бы вам и конец настал.

— Так вы знаете?..

— Камеры наблюдения. Сервер находился на машине, не имеющей выхода в сеть лаборатории, и до него вы не дотянулись.

— Ясно. Значит, я не могу предвидеть поступки других людей?

— Именно. Только предопределенное будущее. И только на пять секунд — это теоретический предел. Практически вы, видимо, близки к нему.

— Понятно, — кивнул я. — Теперь такой вопрос: как это вообще работает? Хотя бы приблизительно? Как вообще такое может быть — видеть будущее? Ведь его же не существует!

Райнер усмехнулся и покачал головой:

— Понятия не имею и, скорей всего, никогда не узнаю, если только не удастся взять за жабры кого-то из ацтекских тауматургов. Но теперь, когда вы понимаете, что тауматургия врагов может даже такие вот немыслимые для нас вещи — может быть, поймете, если не сердцем, то умом, всю необходимость тауматургии и губительность запрета для нашей цивилизации.

— Вроде бы ацтеки-налетчики не были замечены в предсказании будущего?

— Верно. Тут дело такое, я читал технический процесс, так сказать — это мрак. То, что требуется сотворить с подопытным, практически никаким боком не совместимо с дальнейшей жизнедеятельностью. Мой дядя оценивал шансы как один к миллиону, я, не понимающий массы нюансов, вообще не видел способа осуществить это. Изменения, привносимые ритуалом, затрагивают почти весь мозг, кроме лобных долей, но на лобные доли затем влияют измененные части… Это просто мрак, я не буду вдаваться в медицинские подробности, но изменения мозга оставляют жертве мизерные шансы выжить. При этом неизбежно почти полное стирание участков, отвечающих за память и личность. Что и произошло с вами. Таким образом, создание людей, подобных вам… нецелесообразно с военной точки зрения, скажем так.

Я задумался.

— А медик Айзенштайнов сказал, что изменения не обнаружены.

— Резонатор Дойла вообще-то широкопрофильный инструмент. Он проверяет мозг на предмет механической целостности, получает очень приблизительный скан-образ и сверяет со среднестатистическим скан-образом здорового человека. Он не может обнаружить тонкие изменения. Травмы — да, повреждения, инородные тела, новообразования — да. Отказ функций — да, но не изменение функционирования. Люди разные, аномалии бывают у многих. Резонатор Дойла обнаруживает явные сбои, но не легкие отклонения. А еще верней — резонатор обнаружит разницу между мной и вами, но не может определить, ваше отклонение носит травматическую природу или же у вас с рождения такая аномалия и все с вами в порядке. Он не может отличить мозг дурака от мозга гения, мозг одаренного музыканта от мозга художника. Да, он заметит, что у музыканта развит слуховой центр, но это не значит, что все люди с таким развитием — музыканты. Если мы дадим медику десять пациентов и скажем, что у одного сильные изменения после тауматургического ритуала — возможно, он укажет на вас, а возможно, и нет. И даже еще верней — резонатор Дойла, как и любой инструмент, не разбирается в работе мозга. Он детектит аномалии, которые «научен» детектить. Если, фигурально выражаясь, показать ему аномалию и сказать «вот аномалия» — он будет находить ее у других аналогичных пациентов, но не ранее. У вас изменена работа мозга — но нет явных повреждений, потому врач-парамедик ничего не обнаружил. Вы живы, в сознании, вменяемы, связно говорите, поражения мозга не обнаружены, известные аномалии, возникающие после определенных ритуалов, не обнаружены — значит, с точки зрения парамедика, нет проблемы. Вот спец по мозгам может что-то заметить и заинтересоваться — так что избегайте таких спецов.

Я скрестил руки на груди:

— Понятно. Но тогда сразу же вопрос: если память мне была стерта в результате эксперимента — где я был предыдущие семь месяцев? Как я попал в лабораторию?

Райнер развел руками:

— Я не знаю, кто поставлял отцу подопытных. Я не знаю, как вы к нему попали. Повторюсь: отец и дядя держали меня в неведении относительно своих проектов, так что мне пришлось действовать в обход их воли, по-шпионски, так сказать, перевербовав пару ключевых научных сотрудников. Моя осведомленность неполная, и интересовался я, в первую очередь, научной стороной.

Я усмехнулся:

— Да уж, интересные у вас в Доме порядки.

Он пожал плечами:

— Не исключено, что это скрытый умысел главы Дома: ведь я получил возможность на допросе под детектором честно сказать, что меня держали в неведении. Как бы там ни было, глава Дома позаботился о том, чтобы его наследник научился выпутываться из сложных ситуаций… И вот еще что, герр Нойманн. Возможно, СБР докопается до поставщика и заставит признаться… И тогда вы, может быть, узнаете правду, где были после события на «Эльзасе». И есть вероятность, что она, эта правда, не понравится ни СБР, ни вам.

Шторм в гавани

Вернувшись в поместье, я миновал контрольно-пропускной пункт, прошел по боковой аллее к черному входу, толкнул дверь, вошел внутрь и обнаружил, что меня уже ждут: глава службы безопасности собственной персоной стоит посреди коридора.

— Здравствуйте, герр фон Нойманн, — сказал Харриман. — Не будете ли так любезны объяснить, зачем вы встречались с главой Дома Райнеров?

Так-так-так… Проследили. Или, что более вероятно — отследили перемещения телефона. К счастью, звукозапись не сняли, иначе уже знали бы все. А мне урок: я мог бы и спалиться к чертям собачьим… Ладно, придется показать зубы.

— Ну раз вы не справились с одной важнейшей задачей и не сумели найти ответы на некоторые животрепещущие вопросы, то мне пришлось брать дело в свои руки. Встречный вопрос, герр Харриман. Слежка за мной санкционирована графом?

— Слежка? У вас в кармане лежит собственность Дома, которую вы положили туда добровольно. Я про телефон.

— А у Герхарда фон Райнера в кармане тоже лежит ваш телефон?

— Нет, но за ним мои люди следят по указанию графа. Вас они в лицо не узнали, но у меня на планшете сошлись в одной точке и в одно время Райнер и вы. Вот и возник вопрос, что заставило вас пойти на встречу с главой Дома, враждебного и нам, и, вроде бы, вам.

— У вас неточная информация, герр Харриман. Граф солгал даже своей дочери, а потому вы тем более не знаете, из-за чего началась так называемая вражда. Я прав?

— Да, правы, — кивнул он, — я никогда не спрашивал его светлость о причинах вражды. Но сразу же вопрос, а откуда знаете вы?

— От Райнера, естественно. И поскольку граф не удосужился мне что-либо объяснить, то версию Райнера я принимаю за истинную — просто потому, что других нет. И по этой версии агрессия — я подчеркну, не вражда, а агрессия Дома Айзенштайн против Райнеров — носит односторонний характер. Опровергнете?

— В данный момент нет. А вы уже стали сторонником Райнеров?

Я хмыкнул.

— Давайте я вам кое-что объясню, Харриман. Я не сравниваю вас как личность с собакой — но функционально между вами и служебной овчаркой разницы нет. Вы выполняете примерно те же функции, не задавая вопросов и не подвергая сомнению правоту хозяина. Оно и правильно, присяга есть присяга, если присягнул — будь верен до гроба. Только вот я не являюсь вассалом Айзенштайнов и потому вправе иметь свою точку зрения на людей и события, а также свои интересы. При всей неприязни к новому Райнеру, мои основные претензии — к двум покойным, и с ними я разобрался. Младшему я бы не отказался рожу начистить, но для меня приоритетнее получить ответы на критически важные вопросы, а потому предпочел доброй ссоре худой мир. Надеюсь, я ответил на ваш первоначальный вопрос.

— Да вот не совсем, к сожалению. Что вы с ним уже не враждуете, я и сам догадался по тому факту, что вы с ним вместе вошли в Рейхсбанк и вместе вышли. Меня больше волнуют условия этого мира, и то, что встреча произошла именно в банке, наводит на определенные подозрения.

— Да-да, понимаю. Профессиональная деформация заставляет вас думать о подкупе, хотя здоровый человек, не подверженный профессиональной патологической подозрительности, в первую очередь подумал бы о компенсации. Нет, Райнер не платил мне денег. Мы просто заглянули в одну банковскую ячейку и полистали кое-какие бумаги. А вы, Харриман, не ответили на мой вопрос. Слежка за мной графом санкционирована?

— Повторюсь, это не слежка, и…

— Да или нет?

— Можете спросить об этом у его светлости.

— Значит, нет. Понимаете, Харриман, между вами и овчаркой есть еще одно общее свойство. И у вас, и у собаки нет никакой власти за пределами владений хозяина. Вы сунули свой нос в мои дела, не имея на то ни моего согласия, ни законного основания. Фатальный опыт Райнеров не научил вас уважать мои права?

— Это угроза?

— Предупреждение. Угроза — это когда я скажу, что приду к вам в дом и убью вашу собаку, или что-то еще, столь же нелепое и бессмысленное. А когда ваши действия вызовут противодействие — то это уже предупреждение о причинно-следственных связях поступков и реакции на них. Фрау Грезе, чтоб вы понимали, поплатилась только за то, что смотрела на меня, как на мусор. Вуаля — и ее тут нет. Вас за все хорошее я на первый раз прощу — но не испытывайте больше мое терпение, хорошо? Да, и просто между прочим: о том, что я иду на встречу с Райнером, знали все, кому это было положено знать, или вы думали, что пистолет мне дали просто на прогулку, не спросив, зачем он мне? Если никто из осведомленных вам ничего не сказал — значит, не посчитал, что вам нужно это знать.

Харриман наигранно вздохнул.

— Видите ли, герр фон Дойчланд, в этом Доме за безопасность отвечаю именно я. Те, которые знали, но не сказали, совершили ошибку, посчитав, что знают лучше меня, что и как надо. Должен ли я следить за, уж извините за прямоту, потенциально враждебным, подозрительным человеком, проживающим на территории Дома, решает не граф и не кто-либо еще. Это решаю только я, и так будет до тех пор, пока граф не решит, что более не нуждается в моих услугах. Если мои действия вам кажутся неуместными или незаконными — у вас куча вариантов, начиная с жалобы самому графу и заканчивая съездом.

— Боюсь, вы неверно воспринимаете ситуацию, Харриман. Объясню аллегорически. Да, сторожевой пес исполняет свои функции, не советуясь с хозяином, как считает нужным, как умеет. Но при этом он должен знать меру и видеть разницу между вором и гостем. Если овчарка начнет хватать за ноги гостей хозяина — ее ждут последствия, среди которых пинок от гостя еще не самый печальный вариант. Вы, конечно же, специалист в своей области — но не берите на себя слишком много, советуйтесь с графом. Иначе однажды можете оказаться крайним. Я, на самом деле, не имею ничего против вас, не хочу ни с кем ссориться и вообще до сего момента считал вас союзником. Но со слежкой вы палку перегнули, это просто слов нет насколько враждебно с вашей стороны, да к тому же еще и незаконно. Надеюсь, я донес до вас свою позицию?

— Да, вполне, — спокойно согласил он. — А теперь будьте так любезны сдать пистолет.

— Мне нечего вам сдавать, Харриман, вы ничего мне не выдавали.

— Сдайте тому, кто вам его выдал, не вопрос.

— Обязательно. По первому требованию выдавшего. А теперь будьте так любезны не загораживать проход.

Он отошел в сторону, подождал, пока я пройду мимо, и подчеркнуто миролюбиво спросил:

— Кстати, так вы нашли те ответы, которых не нашел я?

— Ответы — нет, кое-какие ниточки — да. Но это, как вы понимаете, тема не для разговора в коридоре.

* * *

Вопреки моим опасениям, конфликт с Харриманом каких-либо серьезных последствий не имел. Правда, он развернул бурную деятельность, чтобы избавить меня от пистолета, но об этом я узнал только через два часа, когда мне позвонила Брунгильда.

— Слушай, — сказала она, — если пистолет тебе больше не нужен, сдай его обратно Конраду, а то Харриман уже просто заколебал. Вначале Конраду час пытался плешь проесть, но Конрад он такой, его хрен проймешь. Когда Харриман понял, что без указания от меня он не заберет у тебя ствол — принялся за меня.

— Хм… Вообще-то, я сдал пистолет Конраду в руки через десять минут после разговора с Харриманом, какой час?

— А-а-а, вот оно что… Ну Конрад Харримана недолюбливает, понимаешь ли, ищеек не любит никто, хоть нужны они всем, а Харриман особенный зануда… иногда. Вот он его и не уведомил, что на самом деле ствол давно в сейфе. Впрочем, право на занудство — испокон веков привилегия лояльных слуг.

Мысленно я записал Брунгильде плюс за такт: она не стала действовать официально через Конрада.

Еще через пару часов меня позвали на совещание, где присутствовали граф, Бруни, оба ее брата и Харриман.

— Спасибо, что пришли, герр Нойманн, садитесь, — сказал Айзенштайн. — Мы тут собрались, чтобы обсудить два момента. Первый — ваш сепаратный мир с Домом Райнеров, второй — ниточки, которые вы, по вашим словам, нашли в результате этого, хм, мира.

Я сел и откинулся на спинку кресла.

— Понятие «сепаратный мир», ваша светлость, неприменимо, если не было войны. Давайте отделим мух от котлет. Есть мой конфликт с двумя старшими Райнерами, по промежуточным итогам которого они сыграли в ящик. Он никуда не делся, и я по-прежнему готов довести дело до конца — с судом, публичным позором и прочим. Отдельно от этого стоит младший Райнер. Его не было в той лаборатории, он не стирал мне память. Потому к нему у меня гораздо меньше претензий. При этом прошу заметить, что против Дома Райнеров как такового я ничего не имею. Ну там, младшие братья и сестры Райнера и прочая родня. Поскольку старшие Райнеры — мои враги, мне нет дела до того, насколько оправданна ваша к ним неприязнь. У нас общий враг и этим все сказано. Однако не рассчитывайте, что я буду помогать вам мстить за неудачную подпольную операцию тридцать лет назад, причем людям, которые не причастны ни к той операции, ни к моему эксперименту.

Из зоопарка сбежал ленивец…

Граф помрачнел.

— Значит, он вам рассказал свою версию, и вы сразу…

— Простите, что перебиваю — он рассказал не «мне», а «нам». На вчерашнем балу. Далее, есть второй момент. Вы нацелены на вражду с Райнерами, у вас нет дилеммы. У меня она есть: навредить Герхарду Райнеру или позаботиться о своих насущных проблемах. С учетом относительной незначительности моей к нему неприязни наши с ним цели совпали точно так же, как перед тем мои и ваши: он хочет разгрести дерьмо, навороченное его отцом, не запачкавшись, я хочу того же, чтобы заполнить пробел в своей биографии. И в процессе разгребания я выяснил занятные вещи. Вы установили личность женщины, которую мне пришлось заколоть отверткой?

— Пока нет.

— Ну так вот, если Райнер не лжет, то ее зовут Хильда, и в данный момент она жива.

— Однако! — присвистнул Рутгер.

— Угу. Райнеры — практикующие тауматурги со стажем. Впрочем, Младший сам нам в этом признался еще вчера. Но отсюда вытекает куча неприятных последствий. Первое — я на допросе под детектором признался, что убил ее. Если она появится живая и здоровая — это критически подорвет доверие к моим показаниям. Второе: это живой свидетель. Если на суде она покажет, что суть эксперимента заключалась, например, в исцелении раненого в голову идиота от последствий ранения — покойные Райнеры вообще будут святыми мучениками, и черта с два мы докажем обратное.

— Напоминаю, что есть такая штука, как детектор лжи, — заметил Харриман.

— Ага, я помню. Как помню и то, что его нельзя использовать против желания свидетеля.

— Верно, но отказ давать показания под детектором автоматически обесценивает любые показания в глазах судьи и присяжных. Такова реальная практика в судопроизводстве.

Я подал плечами:

— Возможно, да, а возможно и нет. Третий момент — эта самая Хильда может что-то знать о каналах поставки подопытных. Райнер говорит, что это не так, но нет гарантии, что он не врет.

— Вот бы кого допросить… — протянул Эрих.

— Вначале надо найти, но не думаю, что это будет легко. Потом надо похитить — это точно будет незаконно. А если подкинуть информацию СБР — это автоматически снижает надежность моих показаний.

— Да, сложно, — согласился граф. — Так вы что-то узнали о том эксперименте, который над вами провели?

Это был самый рискованный момент, но я давно уже подготовил легенду.

— Кое-что. Райнер не знает сути, но по документам, которые я видел, есть ритуалы, которые требуют вначале стереть жертве память. Райнеры провели первый этап, после чего я очнулся. О правдивости этого варианта говорит тот факт, что когда я ворвался в комнату совещаний, там как раз шел какой-то инструктаж. Вероятно, перед вторым этапом.

— Но вы же сами слышали, что по телефону говорили об удавшемся эксперименте.

— Если быть точным, то эта самая Хильда говорила, что у них впервые вроде как идеально удавшийся эксперимент и стоило бы вначале исследовать результат, то есть меня. Если допустить, что речь о двойном эксперименте — все становится на свои места.

— И Райнер хранит эти бумаги в банке? — уточнил граф.

— Как минимум, хранил. Бьюсь об заклад, он уже забрал их оттуда и перепрятал.

— А зачем ему их перепрятывать? — вставила Брунгильда. — Владение подобными документами невозбранно, они стоят бешеных денег у коллекционеров, и вероятно, что Райнеры прячут их в банке именно от воров.

— Как бы там ни было — это только мне кажется, что у нас разваливается дело? Брунгильда, ты уже рассказала кому-нибудь, что вчера говорил Райнер? Про сердце гориллы и прочее?

— По правде говоря, нет, — ответила Бруни. — Как по мне, он просто пускал пыль в глаза.

— У меня другое мнение. Он действительно много знает, больше, чем может знать законопослушный человек, не касающийся тауматургии. Этот сукин сын умудрился заполучить себе если не навыки, то знания своего отца, не замарав при этом рук. Он ни хрена не боится ни СБР, ни следствия, ни суда. Если он не врал и эта самая Хильда действительно возвращена им к жизни — то я не знаю, насколько самоуверенным надо для этого быть. И в этом случае нет сомнений, что и про сердце гориллы он не врал, и у него действительно есть прикрытие в высших эшелонах. Это уже по факту состоявшийся тауматург. Не то, чтобы я имел личные претензии к тауматургии как к науке — вопрос в том, кто и как ее практикует. Ее либо полностью запретить…

— Она и есть полностью запрещенной, противной богу и человеку дисциплиной, — уточнил граф.

— Не полностью. Не более чем аборты сколько-то лет назад, которые все равно практиковались, если очень надо. Когда Брунгильда расскажет про сердце гориллы — все поймете. Тут либо полностью искоренять, вплоть до физического уничтожения всех знающих, либо легализовать. Если как сейчас — младший Райнер рано или поздно сойдет со своей относительно умеренной тропы на тропу своего отца. И если ему удастся спасти доброе имя отца, развалив нам дело — он только сильнее уверует в свои способности разгребать проблемы, и перейдет черту еще быстрее.

* * *

А через день я благополучно свалил на курорт.

Брунгильда предлагала мне обождать еще недельку и поехать вместе с ней в Альпы, и это привело к чудовищным мукам. Само собой, что это предложение автоматически включало в себя все, что связано с самой Брунгильдой, и отказаться было ну очень тяжело.

Однако Альпы — это Рейх. И если вдруг СБР докопается до Райнера — что весьма вероятно — и все-таки возьмет его за жабры… Следующим, кого они возьмут за жабры, буду я.

Конечно же, мой отказ ехать с Брунгильдой — это как если бы предложить медведю меда, а медведь возьмет да откажется. И благовидный предлог так просто не придумать: ну и что с того, что я не люблю лыжи? Да любой парень на моем месте поедет на горнолыжный курорт просто ради молчаливо, но все равно отчетливо обещанного секса с такой шикарной девушкой, как Брунгильда, и черт с этими лыжами.

То есть, я бы, конечно, поехал, но за мной вполне могут прийти парни из СБР, и на этом закончатся и лыжи, и ночные развлечения с Бруни.

Поэтому я просто включил тупого и сделал вид, что ни хрена не понимаю намеков. Ну а что, у меня осколок в голове, мне позволительно не понимать намеки.

— Понимаешь, я ненавижу холод и снег, — ответил я, — ты бы еще в Сибирь мне предложила сгонять на отдых. Я люблю солнце и море. Может быть, я и в морпехи пошел из любви к морю. Если ты ну очень любишь кататься на лыжах — тогда все понятно. А кто не любит лыжи и не умеет — что ему делать в Альпах? А моря ты не любишь?

Но Брунгильда, как оказалось, ненавидит жару точно так же, как я — снег и холод. Она, конечно же, не сдалась и принялась расписывать мне, как хорошо в горах: чистейший воздух, экзотика, никакой изнуряющей жары — и никаких шансов, что рядом всплывет подлодка ацтеков.

— Ха, напугала ежа голой задницей! С ацтеками я уже встречался, и для них это закончилось намного хуже, чем для меня! А если серьезно — душа рвется к морю. Хотя бы на ту самую недельку, пока ты будешь входить в форму для лыж. И вообще, загостился я тут у вас. Уже и Харриман на меня волком смотрит, и твой отец недоволен, что я не желаю впрягаться в его войну с Райнерами… Как-то неуютно мне тут стало.

Если повезет — Бруни Харриману припомнит, как он лишил ее моего общества. Хотя скорее нет: она незлопамятная.

В общем, поехал я в Хорватию, ненавидя в душе Райнеров, СБР, Харримана, графа и весь Рейх: увы, больше я с Брунгильдой не увижусь, мой план не включает в себя возвращение в Рейх. Я не знаю, что буду делать дальше, в Российской империи меня не встретят с распростертыми объятиями. Возможно, как-нибудь переберусь в Испанию или Грецию. Или в Болгарию как вариант. Короче говоря, куда угодно, где нет союзнических отношений с Рейхом. Можно в Швецию или Норвегию — там меня примут благосклонно, ведь оккупация Норвегии Рейхом случиться не успела, эти страны ценят свой нейтралитет и спецслужбам Рейха там зеленого света не будет.

Как жить дальше? Ну, я могу играть в казино. Рулетка не вариант, там шарик долго катается, а вот та игра, где длинный стол и надо бросать кубики — в самый раз, ведь кубики бросаю я и для меня это предопределенное будущее. Конечно, в казино следят за удачливыми игроками, так что главное знать меру, много не выигрывать и не заходить часто в одно и то же казино. Если я буду выигрывать несколько тысяч раз в пару месяцев — уверен, даже не попаду в поле зрения служащих казино. Главное, чтобы этих самых казино было много и я мог выигрывать везде понемногу, редко светясь в одном и том же месте повторно.

Выехал я скромненько, рейсовым автобусом, здоровенным и двухэтажным, который шел по идеальному автобану настолько плавно и тихо, что заснуть не составляло проблемы. К вечеру почти доехал до границы, но заснул: на границе разбудят, если что.

Было опасение, правда, что могут не выпустить из страны: следствие, я свидетель, все такое. Ну да тут я уже ничего не поделаю, только надеяться, а лучше вздремнуть, дабы напрасно не терзаться.

* * *

Проснулся я оттого, что меня разбудила проводница. Да, на рейховских дальнерейсовых автобусах кроме двух водителей есть еще и две проводницы и небольшой буфет. В меню, правда, были только сэндвичи и напитки, но, черт возьми, это автобус, а не лайнер.

— Гутен морген, герр Нойманн, — сказала она, — а вернее, гутен таг! Мы на месте!

— Это где? — спросонья не врубился я.

— На магистральной автостанции города Сплит, — бодро сообщила она.

— А граница?

— Так ночью проехали.

Нехорошая новость. Если немцы ездят в Хорватию без какого-либо досмотра — то в этой стране наверняка полно разведки Рейха. Просто потому, что можно и проехать самому, и провезти что угодно, включая разобранный пулемет.

Конечно, билеты для меня взяли на мое имя, в автобус я садился по паспорту, предъявив его сканеру, так что данные на пассажиров есть в бортовом компьютере автобуса, водитель может предъявить их на таможне за одну секунду, автоматически. Но досмотр? В моей сумке личных вещей и снеди разобранный штурмгевер бы не поместился, а вот разобранный «шмайсер» — только так. И у меня никто бы его не нашел.

В таких невеселых думах я выбрался из автобуса, еще не подозревая, что это были только ягодки, а реальное огорчение меня еще ждет впереди.

Магистральная автостанция — это как аэропорт, но для автобусов, громадное такое здание с собственной дорожной развязкой, отелем и увеселительными заведениями. Выход ведет на меньшую автостанцию, откуда уже можно добираться куда надо маршрутками, обычными автобусами и такси. И вот у самого этого выхода я заметил человека в повседневной военной форме. А в руках он держал лист формата А3 с крупной надписью от руки.

«Герр Нойманн».

И пока я смотрел на него, заметив у него характерную пилотку, орлы в петлицах и на рукаве и нагрудный знак, тоже с орлом, он и сам меня увидел.

— Гутен таг, герр Нойманн! — широко улыбнулся он во все тридцать два зуба и отдал мне честь.

— Гутен таг… А вы вообще кто?!

— Унтер-офицер Книспель, — радостно доложил он, — морская пехота!

И тут я вспомнил шутку о ленивце, который ночью сбежал из зоопарка и наутро был найден в пяти метрах от ограды.

Трындец как далеко я сбежал.

Хорошо живет на свете…

На стоянке у станции нас ждал армейский внедорожник с водителем, рядовым морской пехоты по имени Ганс. Этих двоих за мной прислал командир местной части морской пехоты по указанию прямо из Центрального управления корпуса морской пехоты, и в машине я увидел два штурмгевера в креплениях. Иными словами, служащие вермахта гуляют по Хорватии прямо с оружием. Ой я дурак, думал, скроюсь тут. Ага, уже скрылся, вот сейчас сяду в джип вермахта — так вообще не отыщут…

— Слушайте, парни, я что-то призабыл, это же другая страна, нет? У нас тут база?

— Это все ПСБО, — пояснил мне Книспель.

— ПСБО? Что это?

— «Пожалуйста, Спасите Беспомощных Оболтусов»! — со смехом ответил Ганс.

— Вообще формальная расшифровка — «пакт о совместной береговой обороне». Но «пожалуйста, спасите беспомощных оболтусов» больше соответствует сути, — пояснил Книспель.

Пока мы ехали к набережной, Книспель ввел меня в курс дела. ПСБО — соглашение, по которому Рейх помогает дружественным государствам оборонять берега от набегов ацтеков, предоставляя оборудование, технику, военных специалистов и военные части. В том числе на входе в Сплитский пролив находится гидроакустическая станция, построенная и оснащенная Рейхом. Обслуживает ее военное подразделение, состоящее из немцев, имеется в том числе взвод СС. При станции находятся два противолодочных катера, в порту — противолодочный крейсер, все три корабля немецкой постройки, переданные хорватам на очень льготных условиях. И в самом городе расквартированы две роты морской пехоты, а у самого залива есть «аэродром подскока», на котором находится готовый к взлету противолодочный цеппелин.

Такой интерес Рейха объясняется просто: в Сплите немецких туристов больше, чем любых других. При власти в Хорватии находится партия «здравомыслящих», то бишь прогерманская, а городские власти Сплита, следуя стратегии привлечения в город частей вермахта, добились не только высокой популярности курорта у граждан Рейха, но и существенного притока состоятельных хорватов, которые чувствуют себя очень даже уютно в присутствии значительных военных сил и охотно покупают в городе элитную недвижимость.

Их уверенность в своей безопасности имеет на то основания: на подходах к городу военно-морские силы хорватов не раз обнаруживали подлодки ацтеков и несколько из них успешно потопили. Единственная субмарина, которая добралась аж до Сплитского пролива, была обнаружена гидроакустической станцией, после чего противолодочный катер уничтожил ее с первого сброса глубинных бомб.

Как итог — половина трудового ресурса города занята в туристическом секторе, сфере обслуживания и развлечений, и все остальная инфраструктура города так или иначе нацелена на поддержку этих отраслей, а среди населения весьма высок процент состоятельных людей.

Отель, в котором мне предстояло жить, за меня подобрал Айсманн, так что я заранее знал только название. На деле это оказался отнюдь не средненький отель, а настоящий пятизвездочный отельно-развлекательный комплекс, от чего я малость охренел: а что, если моя страховка и путевка этого не покроют?

Я взял у Книспеля визитку с личным телефоном его командира, майора Майерлинга, поблагодарил морпехов за помощь и двинулся к отелю.

Здесь меня ждал очередной сюрприз: стоило мне подойти к ресепшену, как откуда-то появился то ли главный консьерж, то ли отельер, то ли еще кто-то. С широчайшей, профессионально искренней улыбкой и выражением неописуемого счастья на лице.

— Счастлив приветствовать вас в нашем скромном отеле, герр фон Дойчланд! — почти пропел он на отличном немецком без акцента.

Ну действительно, отчего бы его улыбке не быть искренней, если к нему пожаловал человек, который пару дней назад за руку с фюрером Рейха здоровался на виду у сотен объективов?

— Здравствуйте, многоуважаемый…

— Зовите меня просто Зоран, к вашим услугам!

— …Многоуважаемый Зоран. Отель у вас впечатляет с первого взгляда, но я опасаюсь, что мой юрист где-то чего-то перепутал, и я должен был попасть в другой отель…

Его лицо приобрело сосредоточенное выражение — миллисекунд на триста, не более.

— Я не имею чести знать вашего юриста, герр фон Дойчланд, поскольку бронировал номер и открывал вам лицевой счет не ваш юрист, а незнакомая мне служащая министерства обороны вашей замечательной страны.

Так-так-так… Видать, мой вежливый отказ в вермахте восприняли как согласие, они там любое свое начинание явно считают правым… Ладно, дареному коню в зубы не смотрят — ведь мне за него не придется платить, я надеюсь… А пока надо что-то сказать…

— Как это похоже на моего юриста — переложить расходы на плечи казны, — хмыкнул я. — Что ж, я и не сомневался, что мне у вас понравится.

…Винни-Пух!

Первое, что мне понравилось — это мой номер. Не президентский «люкс», но все равно шикарный. В меру просторный, светлый, с огромными окнами и элегантно-строгий. Никаких вычурных финтифлюшек, ничего лишнего — только то, что нужно, а верней — все, что мне может понадобиться. Кондиционер, огромная плазма на полстены, музыкальный центр, бар, холодильник, компьютер на столе в углу, стол, диваны и кресла где-то человек на десять — можно устраивать вечеринку. Еще один экран у входа в комнату — сенсорная панель, через которую можно просмотреть меню, заказать что угодно и вызвать любую прислугу. И все это — только холл.

Я скинул ботинки и развалился в кресле, забросив ноги на другое кресло. Хорошо живет на свете Винни Пух: отель отличный да за казенный счет. Зоран объяснил мне, что понятие «открытый лицевой счет» означает автоматическое выставление счетов к оплате тому, кто его открыл, а значит, в пределах отеля я могу не беспокоиться вообще ни о чем до тех пор, пока счет не будет закрыт. Верней, ни о чем, что входит в перечень стандартных услуг, а перечень этот очень длинный. В открытом счете есть даже пункт «чаевые» — то есть, весь персонал, который оказывает мне услуги по долгу службы, от официанта до горничной, автоматически получает чаевые в размере десяти хорватских кун, что практически эквивалентно десяти рейхсмаркам.

— Даже так, — протянул я, — интересное нововведение… Просто чаевые, вроде как, даются в обход третьих лиц, включая налоговую, лично, так сказать…

— О, это в Хорватии уже норма в любом приличном отеле, герр фон Дойчланд. Электронные чаевые — это удобно для всех, например, вам не нужно лишний раз касаться пальцами купюр, которые, как известно, изобилуют бактериями. Вы можете жить в отеле, не беря в руки бумажник — точно так, как живете у себя дома. Мы — ассоциация отелей — продавили черезсабор^[4] закон, по которому служащие отелей могут получать чаевые в электронном виде, и эти деньги не облагаются налогом. Да, просто к слову, если вы заранее кладете персоналу «на чай» — персонал это знает и старается пуще прежнего… разумеется, в тех случаях, где это вообще возможно — стараться сильнее, чем это предписано. В отелях вроде нашего стандарты обслуживания очень высокие, в чем вы вскоре убедитесь.

Так что у меня «все включено» — и пляжные услуги, и аренда туристического инвентаря, и напитки, и ресторан, и массажисты, и парикмахерская — в общем, все. Единственное, о чем я должен буду заботиться сам — это если мне потребуются услуги, которые отель не оказывает. Зоран прозрачно намекнул мне, что через консьержей можно неофициально заказывать в том числе «особые» услуги, например, если мне потребуется девочка в номер, но мне лень идти снимать самостоятельно — консьерж все решит за меня, девочка, соответствующая моим пожеланием, попадет в мой номер тайно и так же тайно его покинет. Собственно, в штате имеется несколько консьержей, которые специализируются на специальных заказах, это их служебные обязанности, и только с девочкой я должен буду рассчитываться самостоятельно. Вообще, они помогут с любыми желаниями, их удивить сложно — но, разумеется, речь только о том, что не противоречит закону. Они найдут и девочку в номер, и выезд на охоту организуют, и с арендой яхты с дюжиной путан на борту помогут, подскажут любой клуб по интересам и много чего еще. Короче говоря, сделают за меня и за мои деньги все, что не приведет их на скамью подсудимых как соучастников и не попортит имидж отеля.

В номере я обнаружил также шкаф, полный пляжной одежды — цветастые рубашки разных размеров, майки, футболки, шорты, панамки, солнцезащитные очки, плавки, сандалии и прочее. Все одноразовое — в том смысле, что все в заводской упаковке, само качество вполне приличное. Очень кстати, поскольку я приехал просто в куртке и штанах военного покроя и военных же ботинках — все то, что я нашел в гардеробе в своей комнате в поместье Айзенштайнов.

Первым делом я переоделся в пляжную одежду — плавки, шорты, пляжная рубашка, панама и сандалии — и сбегал на пляж искупаться.

Пляж — пятьдесят метров от отеля, если считать от второго выхода. Именно из-за пляжа холл отеля «симметричный», имеющий выходы с двух сторон, один на пляж, другой на аллею, ведущую к дороге, и парковку. Естественно, что сам пляж оборудован идеально: зонтики, лежаки не деревянные, а из «софттач»-пластика, шкафчики с покрывалами, буфетные ларьки, «минипорт» с гидромотоциклами и прочей техникой, вышки спасателей — все дела. Ну не мог у шикарного отеля быть нешикарный пляж.

Я «застолбил» себе лежачок, сложив на него одежду, и полез в воду.

Купался я минут двадцать: хорошо, черт возьми. Вода теплая, народу относительно немного — раздолье. Поплавал разными стилями, не задаваясь вопросом, чьи это навыки, мои или Нойманна, устал и выбрался на берег, на лежак под зонтиком. Уф-ф, вот это жизнь…

Тут о себе напомнил желудок: ну да, ведь я же не завтракал. Понаблюдал за ближайшим буфетом и убедился, что они бесплатные — подходишь и получаешь, что желает душа — и пошел сам. Оказалось — буфет под стать отелю. Никаких гамбургеров и прочего вредного фастфуда, меню почти как в ресторане, с поправкой на скромные размеры самого буфета. Приветливо улыбающаяся буфетчица — лет сорок, но выглядит лучше своего возраста — снабдила меня шашлыком на шампуре, порцией суши и холодным соком. Замечательный завтрак.

Пока ел — осмотрелся и заметил, что круглая башнеобразная бетонная конструкция между отелем и пляжем, мимо которой я проходил, когда шел сюда, со стороны моря имеет на высоте примерно трех метров длинные, но узкие щели полукругом, а некоторое пространство перед «башенкой» огорожено декоративным заборчиком. Это сооружение настолько сильно не вязалось с пляжем, что я даже не сразу понял, на что смотрю.

Черт побери, да это же самый натуральный дот!

Несколько секунд я смотрел на него, малость офигев, а потом сообразил: ну да, а как же иначе? Если на всяком пассажирском лайнере имеется подразделение морской пехоты, то дот на побережье, прикрывающий дорогой отель — явление того же порядка.

В остальном же пляж как пляж, и я постепенно переключился на наблюдение за другими отдыхающими. Отдыхающие как отдыхающие, только бросилось в глаза, что их не очень много на единицу площади. Ну оно и понятно, отель элитный, постояльцев не фонтан, а пляж частный и посторонних там нет.

Из-за того, что в непосредственной близости от меня не так уж много людей, я смог не спеша рассмотреть всех, благо, у меня надвинутая на глаза панама, затеняющая лицо, а солнце светит ярко, и потому рассмотреть, куда пялятся мои глаза, не так-то просто.

Поначалу контингент показался мне совершенно обычным, с поправкой на значительный достаток отдыхающих, но потом я заметил, что семей с детьми мало. Дальнейшее наблюдение выявило, что среди некоторого количества совершенно нормальных пар разных возрастных категорий присутствует заметное число не вполне нормальных. Первая категория — немолодой мужчина и эффектная девушка или молодая женщина, порой с разницей на глаз в двадцать-тридцать лет. И таких явно не одна-две пары. Вторая категория — эффектные, загорелые, спортивно-атлетически сложенные парни в компании откровенно посредственной по внешним данным подруги или вместе с хорошо ухоженной женщиной старше себя, порой лет на десять и больше. Понятно, «альфонсы».

Затем мое внимание привлекла группа молодых людей, расположившихся впереди и чуть сбоку от меня. Верней, даже не привлекла — они просто находились в поле моего зрения. Три парня и четыре девушки, в целом, нормальные. Один парень с легким намеком на спортивность, но не как качки-альфонсы, двое других обычные, если не считать часов с массивным золотым браслетом у одного из них. Ничего особенного, так что девушки заинтересовали меня больше.

Компания обсуждала что-то о дайвинге с аквалангами, причем на немецком языке, и в этом обсуждении довольно активно участвовали две девушки. Третья — с неплохой фигурой, но в обычных очках, порой кидает реплики, но больше слушает. Четвертая, которая сидит как раз лицом ко мне рядом с несколько полноватым парнем, выделяется из всех девушек тем, что не участвует в разговоре, а еще примерно так пятым размером груди — и это при общей стройности и спортивности. Учитывая полное несоответствие ей простоватого с виду чуть полного парня, обнимающего ее за талию, можно сделать вывод, что это «эскортница» высшей ценовой категории — ну или, может быть, в прошлом ею была, а сейчас удачно вышла замуж.

Вывод я для себя сделал: видимо, отель с уклоном в секс-туризм, на что указывает и наличие в штате «специальных» консьержей. Ну или весь курорт такой. С другой стороны, для богатых людей нормально отдыхать с молодыми любовницами или любовниками, если таких пар внезапно оказалось рядом больше, чем я счел нормальным — так это ничего не доказывает, откуда мне знать, кого и сколько должно быть на дорогом курорте?

Впрочем, это все ерунда, мне какое дело? Вообще, пора заканчивать клювом щелкать по сторонам, у самого как бы проблемка имеется.

Перво-наперво, какая вероятность, что за мной следят? Высокая. И это даже не обязательно должна быть спецслужба Рейха, могут и хорваты следить. Им интерес вполне логичный, я же уникум с титулом фон Дойчланд, не далее как несколько дней назад засветившийся в Германском дворце в роли самого важного гостя фюрера, мало ли какую пользу они могут надеяться извлечь.

Второе — как мне выйти на здешний криминалитет, чтобы разжиться новыми документами? Верней, способ я знаю, мне его Зоран подсказал: просто обратиться к спец-консьержу. Спец-консьерж поможет мне во всем, что не приведет его на скамью подсудимых, и если я его спрошу «вы знаете людей, помогающих решить вопросы с документами?», а он мне ответит — ну, в этом нет состава преступления, ни в моем вопросе, ни в его ответе. Вот только не заложит ли он меня спецслужбам после этого? Есть такая вероятность, так что, наверное, вначале постараюсь обойтись своими силами.

Далее, как обмануть слежку? Ну, для начала ее надо как-то вычислить. Признаться, я даже не знаю, что хуже: если слежка есть или если ее нет. Если есть — плохо по факту ее наличия. А если нет — тоже плохо, потому что я буду пытаться ее вычислить, а это все равно что искать в темной комнате черную кошку, которой там нет.

Ладно, я на эту тему поразмыслю еще, а пока что у меня есть план на первые дни: ничего не делать. Я буду вести себя на сто процентов как обычный отдыхающий, так что слежка ничего не заметит и утратит бдительность, а вот у меня будут шансы ее заметить.

Решив так, я снова пошел купаться: документы подождут, а море — нет.

Агнешка

Сказано — сделано: следующие два дня я максимально естественный и абсолютно не подозрительный образ жизни. Вкусно кушал, шел купаться, проводил время под пляжным зонтиком, слушая музыку — плеер фирмы «Бош» мне доставили из магазина прямо в номер, и он обошелся мне всего в восемьдесят рейхсмарок, которые курьер принял в оплату без нареканий — и читая книги, которые я заказывал себе тоже прямо в номер. Компьютерная сеть Хорватии показалась мне скудной и примитивной, но заказать покупки можно без проблем.

Обедал я в ресторане, затем снова шел на пляж до вечера, потом ужинал. Первые два вечера я снова шел купаться перед сном, а затем засыпал без задних ног. Но уже на третий вечер мне в голову упрямо и настойчиво полез образ Брунгильды, а также мысль о том, что если бы я не укатил в Хорватию, а остался в Германии, то за эти три дня стопроцентно побывал бы в ее постели, ну или она в моей. По «теме номер один»^[5] надо что-то решать.

Я не стал изобретать велосипед, позвонил по внутреннему телефону Зорану и попросил связать меня со спец-консьержем.

— Вы уже с ним говорите, — заверил меня Зоран. — Чего изволите?

Не прошло и часа, как ко мне в номер проскользнула девица, полностью соответствующая моим пожеланиям: лет восемнадцать-девятнадцать, симпатичная, грудастая, стройная, но не тощая. Мило улыбаясь, она назвалась Агнешкой и щелкнула на дверном пульте кнопкой «не беспокоить» — явно тут не первый раз. Поставила на стол свою сумочку и принялась раздеваться. Процесс занял минимум времени, потому как ее платье, выглядящее скромно и прилично, на деле снималось путем расстегивания всего двух пуговиц на груди, после чего свободно упало на пол. Затем Агнешка сняла маечку и осталась в одних трусиках.

— Выпьешь что-нибудь? — предложил я.

— Не откажусь от бокальчика, — ответила она, и мне показалось, что ее улыбка стала еще искреннее.

При этом я отметил, что она говорит по-немецки почти идеально, с очень легким акцентом.

— Что будешь?

— Что угодно. В этом отеле напитков, которые могли бы мне не понравиться, просто нет.

Пока я наливал ей и себе шампанского, она сняла трусики и туфельки, оставшись нагишом, приняла от меня бокал, элегантно выпила его, поставила на стол, шагнула ко мне в упор и обвила мою шею руками. Мы начали целоваться, я принялся проверять, точно ли ее тело на ощупь так же хорошо, как на вид, она взялась за пуговицы моей рубашки, а затем и за замок шорт.

Двадцать секунд спустя я толкнул ее на кровать и улегся сверху, а она обхватила меня ногами и руками — и понеслось.

Несмотря на то, что ночь с Агнешкой обошлась мне всего в триста рейхсмарок, она отработала эти деньги настолько добросовестно, что даже само слово «отработала» показалось мне неподходящим. Первый сюрприз ожидал меня буквально на пятой минуте: Агнешка достигла оргазма быстрее меня, и я готов поставить сто рейхсмарок против обертки только что использованного мною презерватива, что это было не притворство.

По правде говоря, ничего подобного от «ночной бабочки» невысокой стоимости я не ожидал. Путаны экстра-класса — разговор другой, как мне кажется, но они и стоят, должно быть, соответственно. Но Агнешка — ни разу не элитная гетера, просто красивая девчонка, получившая от природы отличные внешние данные. Ей не хватает лоска и шика, присущих той «молчунье», которую я видел на пляже в первый день. «Молчунья», вероятно, тратит бездну сил и времени на поддержание формы, а «моя» девочка — скорее всего, нет.

Передохнув немного, я поставил Агнешку в коленно-локтевую позу и пошел на второй круг. Потом мы выпили еще по бокалу и я предложил ей позу наездницы. Агнешка начала медленно, плавно и чувственно, но постепенно стала входить в раж и «разгоняться» все сильнее. В финале «заезда» скачка стала неожиданно дикой: Агнешка неистово подпрыгивала, запрокинув голову назад и сцепив руки в замок на затылке, ее груди бешено колыхались вверх-вниз. И здесь она снова успела к «финишу» быстрее, так что когда Агнешка буквально рухнула на постель возле меня, я перевернул ее на спину, лег сверху и вскоре «догнал» сильными, жесткими движениями.

— Слушай, Агнешка, можно я задам тебе личный вопрос? — спросил я минут через десять, когда ее голова лежала на моей груди, а мои пальцы ненавязчиво играли с ее соском.

— Задавайте, — сказала она, подняла голову и подперла ее рукой.

— Ты слишком хороша для девочки за триста марок, а если твои оргазмы притворные — то ты еще и актриса от бога. Мне в голову приходит только одно объяснение — переизбыток путан и дикая конкуренция из-за этого.

Она прыснула от смеха.

— Нет, дело вовсе не в этом. Просто я не совсем путана.

— Хм… «Не совсем» это как?

— Я студентка, учусь в юридическом университете, третий курс. На стипендию девушке из провинции прожить трудно, приходится как-то зарабатывать. Де-факто — да, беру деньги. Но если смотреть на вещи в корень — на свете полно девушек, которые получают от своего парня подарки или деньги. Таких подавляющее большинство, но они же не считаются проститутками?

— Логично. Меняем «клиент» на «парень» — и вуаля.

Агнешка улыбнулась:

— А в чем разница между клиентом, который платит деньги, и парнем, который дарит подарки или деньги на подарки?

— Ладно, и в чем же?

— В том, что он получает взамен и как. Вы удивлены, что я слишком хороша для девочки по вызову — но объяснение очень простое. Хоть я и ложусь в постель за деньги — но только с мужчинами, с которыми переспала бы и так, а с отвратительным типом — ни за что на свете. У меня нет «постоянного» парня, с которым я спала до вас и к которому вернусь после вас. И секс у меня бывает в среднем раз в две недели, когда звонит господин Вальдич…

— Вальдич?

— Руководитель отеля, Зоран Вальдич. Он сообщает мне, что в его отеле есть привлекательный мужчина, который понравится мне и которому понравлюсь я — и я прихожу к вам на свидание. Мне не нужно имитировать оргазмы — за ними-то я к вам и пришла, и еще вопрос, кому из нас это было нужнее. За деньгами тоже, они мне жизненно необходимы, но все-таки не ради них одних. В данный момент вы — мой парень, и можете рассчитывать на все, что парни рассчитывают получить от своей девушки. И прошу заметить, что наши с вами отношения будут длиться, сколько вы захотите, и закончатся по вашему желанию — не по моему. То ли вы завтра решите пригласить другую девушку, то ли просто уедете домой в конце отдыха. Вам будет смешно слышать это от девочки по вызову — но я еще никогда сама не бросала парня.

— Интересная жизненная позиция.

— Жизнь такая. Но все же — путана ли я? Если б вы встречались с бедной студенткой — помогли бы ей с деньгами? Что за вопросы, правда? Стала бы она от этого путаной? Наверное, нет. Это практически наша с вами ситуация, только более удобная для вас: мы обошлись без долгих ухаживаний, которые тоже стоили бы вам денег, между прочим, и сразу перепрыгнули к самому интересному месту. В итоге я получила от вас все, что девушка хочет получить от парня, разве что кроме предложения. Вы, судя по вашим же словам, тоже получили от меня больше, чем рассчитывали получить от проститутки, не правда ли?

Я кивнул.

— О да. Мне просто любопытно: если бы ты провела ночь с клиен… с парнем, с которым тебя познакомил Зоран, а наутро он предложил бы тебе выйти за него, ты бы согласилась?

— Согласится ли бедная студентка выйти за привлекательного состоятельного мужчину, с которым провела замечательную ночь? Право слово, это очень странный вопрос. Тут сама постановка «согласится или нет» некорректна: она мечтает об этом еще в тот момент, когда идет на свидание.

— Но ведь ты его совсем не знаешь, потому что знакома с ним максимум несколько часов, из которых большая часть времени была потрачена не на разговоры.

— Шансы, что замужество будет удачным, все равно намного выше, чем выиграть в лотерею, а второй возможности может больше никогда не быть.

— Логично. Ладно, разговоры разговорами, но что-то я проголодался. Идем в душ, а потом я закажу чего-то перекусить.

В душе мы снова начали целоваться, я поласкал ее грудь, а потом вкрадчиво намекнул:

— Есть одна вещь, которую каждая девушка должна делать своему парню, причем по собственной инициативе, без подсказок. Назвалась груздем — полезай в лукошко.

Агнешка улыбнулась, коснулась моей груди губами и принялась спускаться ниже и ниже.

Казино, казино, казино…

Зоран Вальдич заработал в моих глазах сто очков из десяти возможных: я просил молоденькую, недорогую проститутку, профессиональные навыки неважны, главное, чтоб не затасканную. А он прислал ко мне Агнешку, от которой я получил больше, чем вообще может дать клиенту путана. Ну я-то, конечно, не спец по ночным бабочкам, но в моем понимании проститутка и честный оргазм — несовместимые понятия.

Тем не менее, у всего хорошего всегда есть плохая сторона, пусть даже маленькая, но все же. При том, что назвать горячую, искреннюю Агнешку проституткой у меня не повернулся бы язык, это и есть ее главный недостаток.

Когда я заказывал девочку, у меня имелся, кроме темы номер один, и второстепенный интерес. Проститутки — по сути, социальное дно, ну, кроме гетер высшего сорта. И там, на этом самом социальном дне, они соседствуют с криминальными элементами. Даже если сама проститутка не грешит ничем, кроме торговли собственным телом — у нее как минимум есть сутенер. А у сутенера есть «крыша» из настоящих уголовников, и уже они-то точно знают, кто и где занимается документами. Так что я планировал через девочку выйти на ее сутенера, а через сутенера — на его «крышу».

Только вот незадача: у Агнешки сутенера нет. Зоран Вальдич не сутенер, ни де-факто, ни де-юре. Он не получает дохода за свое посредничество, у него нет «крыши». У Зорана просто есть что-то вроде блокнота с телефонами и фотографиями девушек, где записаны их пожелания и предпочтения, и вся его роль — свести между собой постояльца с нужной девушкой так, чтобы остались довольны и постоялец, и девушка.

Конечно, я выудил из Агнешки все, что смог. Дело оказалось нехитрым: после душа — перекус с бокалом шампанского, после перекуса — снова секс, после него — еще бокальчик. А потом мы лежали, обнявшись, и я без малейшего труда перевел разговор в нужное мне русло: Агнешка к тому моменту устала не меньше меня, да и четыре бокала для нее оказались чуть больше обычной нормы, так что развести на откровенность оказалось совсем просто.

Как я и думал, организатором «клуба знакомств» был Зоран. Он собрал небольшую базу нуждающихся в деньгах девушек, не обремененных пуританской моралью и готовых лечь в постель за деньги, но при этом все еще не ступивших на путь профессиональной проституции, и немного их психологически подготовил.

Схема оказалась гениальной. В принципе, ничто не новой под луной: в Японии прежде был институт «временных жен» для иностранных граждан. А у мусульман-шиитов и по сей день практикуется «брак для удовольствия», то есть временный, по контракту. Женщина в таких отношениях пользуется всеми правами законной жены, хотя, казалось бы, спит с мужем за деньги.

Но Зоран Вальдич пошел еще дальше и сумел создать явление «подруга на одну ночь». Клиент за свои деньги получал не только тело, а всю девушку целиком, и я на собственном опыте понял, что «девушка на одну ночь» и «проститутка» — порой не одно и то же. Что до девушки, то она получала не только деньги, но и сохраненное самоуважение, а также, может быть, шансы выйти замуж за богатого человека.

Как бы там ни было, тема номер один закрыта наилучшим образом, а вот второй вопрос мне придется решать другим путем. Хм… может, просто спросить Зорана? Зоран наверняка знает, вот только какие шансы, что он работает на спецслужбы Рейха? Высокие, так что нет.

Под утро Агнешка пошла в душ, но уже без меня: мне хватило увеселений целиком и полностью.

Когда она начала одеваться, я протянул ей еще две сотни:

— Держи на чай. Номер оставишь? Жениться обещать не могу, но будет здорово, если ты составишь мне компанию на весь отпуск.

Она заулыбалась, а затем слегка огорчилась:

— Я бы с радостью, только мне ведь учиться надо. Я сегодня в университет идти не в состоянии, в общежитии отосплюсь, а потом надо конспекты переписывать и догонять… У меня будут трудности, если я совсем перестану появляться на лекциях.

— Не вижу проблемы. Ходишь в университет, как и все, после учишь конспекты, все такое, вечером встречаемся. Ну, как нормальные люди. А такая насыщенная ночь у нас получилась оттого, что мне было еще нужнее, чем тебе, я семь месяцев провалялся в госпитале. К слову, если ты принесешь с собой свои тетради и книги, то утром прямо отсюда на такси катишь в университет, все просто.

— Звучит здорово. А семь месяцев в госпитале… Что-то серьезное?

Я ухмыльнулся и передразнил:

— Право слово, это очень странный вопрос. Или ты думала, я семь месяцев насморк лечил? Увы, издержки профессии.

— А кем вы работаете?

— Летчиком-испытателем, — соврал я. — Работал.

Я записал ее телефон.

— Когда я могу тебе позвонить?

— Завтра после обеда вас устроит?

— Вполне. И просто кстати — меня зовут Зигфрид.

Агнешка снова улыбнулась:

— Очень рада с вами познакомиться, Зигфрид, и ночь была замечательная!

Она ушла, а я завалился спать и проснулся только сильно за полдень. Заказал себе в номер завтрак и вскоре получил каварму — запеченное мясо с жареным яйцом — и к нему салаты и бодрящий кофе.

Так, что мы имеем?

Я закрыл вопрос с темой номер один: Агнешка превзошла все мои ожидания, и я надеюсь, что следующие встречи с ней будут настолько же замечательными. Каждая встреча будет обходиться мне минимум в триста-пятьсот рейхсмарок, и, не исключено, в конце мне захочется сделать ей подарок. По сравнению с моей зарплатой за семь месяцев сумма небольшая, но я еще не знаю, чего мне будут стоить документы. Впрочем, финансовый вопрос мне будет решить проще, чем документный.

Я поел и двинулся на пляж.

В холле за стойкой ресепшена я увидел Зорана, который что-то обсуждал с дежурной сотрудницей. Хм, он-то мне как раз и нужен.

— Добрый день, герр фон Дойчланд, — поздоровался он, завидев меня, — чем могу быть полезен?

— По большому счету, сейчас ничем, я просто не могу удержаться, чтобы не поблагодарить за предыдущую услугу. Признаться, я такого и представить себе не мог, не то, что ожидать.

Он с достоинством улыбнулся:

— Я начал работать в пятнадцать лет — мальчиком на побегушках. Принеси-подай-отнеси-сделай. С тех пор прошло тридцать лет, и профессию я не менял. Все, что я умею — исполнять поручения, но делаю это, как и положено специалисту с тридцатилетним стажем. Вы оценили, не правда ли?

— Слабо сказано. Новое слово в древнейшей профессии. Новый уровень. Как вы до такого додумались?

Зоран пожал плечами:

— Я просто делаю свою работу так хорошо, как могу, и того же требую от своих подчиненных. Мужчины делятся на две категории: с одними женщины спят больше ради них самих, со вторыми спать можно разве что ради денег. И сами женщины тоже делятся на две категории: первые хотят от мужчин любви и денег, вторым нужны только деньги. Познакомить мужчину из первой категории с девушкой из второй — очень халатно выполненное поручение. Я ничего не изобрел — просто перенял кое-какие приемы у клубов знакомств.

— В палке и камне, Зоран, тоже нет ничего сложного. Но гениальная обезьяна, которая впервые соединила камень с палкой, стала творцом нашей цивилизации. К слову, тут где-то поблизости есть казино?

— Да, герр фон Нойманн. Прямо в соседнем отеле.

— Слева или справа?

— В обоих. Везде. На этом участке побережья наш отель — единственный, где казино нет.

— А отчего же такое упущение? — ухмыльнулся я.

— Принципиальная позиция моего босса. Он считает игорный бизнес уделом мошенников. Вы ведь знаете, что казино всегда выигрывает в конечном итоге, герр фон Нойманн? Моего босса не смогли уговорить даже на карточную комнату, хоть это и совсем другое.

— А в чем разница? — удивился я. — В казино ведь тоже есть карточные игры.

— В карточной комнате вы играете не против казино по неравным правилам, а с другими игроками, такими же, как вы сами. Персонал карточной комнаты лишь организовывает игры и следит за отсутствием шулеров, забирая себе процент выигрыша победителя. А в казино, во что бы вы ни играли — в долговременной перспективе выиграть невозможно. Иногда случается, что человек приходит, делает одну крупную ставку, срывает куш и уходит.

— Звучит как план.

— Но нужно понимать, что из тридцати-сорока таких «одноставочных» игроков выигрывает только один, остальные проигрывают, и казино все равно в выигрыше.

Я кивнул:

— Ну это понятно, иначе казино давно бы все разорились. Но ни разу в жизни не сыграть в казино — тоже как-то не очень, жизнь неполная получится. Мне, как вы, видимо, знаете, госпожа Удача нехилый такой грант выдала — пойду проверить, не исчерпал ли я его.

— Что ж, могу лишь пожелать везения, герр фон Нойманн. Пускай вам повезет их немного наказать.

— Недолюбливаете казино, как и ваш босс?

— У вас не получится тридцать лет проработать на одного человека, поднявшись с самого низа до ближайшего помощника, и не перенять его взгляды. Особенно если он намного старше и мудрее.

— Резонно.

Затем я сходил на пляж, искупался, вернулся в номер, взял бумажник и пошел в соседний отель — в пляжной рубашке, шортах и сандалиях, чтобы сойти за деревенщину.

Найти казино труда не составило: благо, вывеска имеется.

Само казино оказалось примерно таким, каким я его себе и представлял. Столы с зеленым сукном, крупье в форменных жилетках, игроки в самых разных нарядах — от смокингов до рубашек вроде моей. Ну и, конечно же, куча красивых женщин в нарядах той или иной степени откровенности. Некрасивые и пожилые тоже есть — но они либо сами игроки, либо жены игроков. А вот красавиц на любой вкус — штук тридцать, и это только то, что выхватил беглый взгляд. Должно быть, именно в таком месте и родилась пословица «не везет в картах — повезет в любви».

Ну а если повезет в азартных играх — то в любви повезет тем более: здешние красотки как раз и ищут себе везучего мужчину на ночь, денек или недельку — ну, смотря на сколько хватит его выигрыша. Наверняка имеются среди них и «секретные сотрудницы», то бишь девушки, которые провоцируют посетителей казино на траты, ну там ставку покрупнее сделать или саму девушку выпивкой угостить.

В кассе я просунул в окошко под бронестеклом десять сотенных купюр.

— Вам каких фишек? — спросила кассирша.

— Одну. На всю тысячу.

Разумеется, мои рейхсмарки были приняты без вопросов. И удивляться особо нечего: когда солдаты соседней страны ходят с оружием совершенно легально, свободный оборот чужой валюты наравне со своей уже в порядке вещей.

Итак, что мне нужно? Мне нужна игра, где я могу сделать крупную ставку и повлиять на результат. Карты, видимо, отпадают, их сдает крупье, и порядок от меня не зависит. Рулетка?

Я прошелся по залу и нашел рулетку. Понаблюдав, понял, что она мне не подходит: шарик бегает долго. Игральные автоматы? Нет, вряд ли…

Тут мне на глаза попалась игра с длинным столом, похожим на стадион с местами для зрителей. Пока я присматривался, пытаясь понять, что это такое, крупье передал стакан игроку и тот, стоя в конце стола, метнул из него кости на противоположную сторону. Хм, вроде бы, это крэпс, и если тут кости бросают сами игроки — то, что надо.

Я подошел к барной стойке и заказал себе для маскировки мятный ликер — вашу мать, восемь кун за бокальчик! — а затем уже с бокалом подошел к столу.

Процесс тут идет быстро: крупье объявляет очередной кон словами «ваши ставки, дамы и господа», игроки начинают выставлять на стол фишки. Стол какой-то простоватый в плане разметки, но я пока не понимаю, что к чему. Затем определяется самая высокая ставка, игрок под ободряющие реплики типа «вы уж постарайтесь, мне нужна новая машина!» подходит на место бросающего, получает стаканчик с костями. Бросок — кубики летят, затем крупье собирает проигравшие ставки, выдает выигрыш победителям — и снова «ваши ставки».

— Простите, как в это играть? — спрашиваю я с видом деревенщины, впервые увидевшего казино. — Это крэпс, да?

— Нет, это квадратная рулетка, — отозвался щегольски одетый джентльмен с усиками.

— Простите, я не уловил вашу шутку, — признался я и отхлебнул из бокала.

Он усмехнулся:

— Да это не шутка. Это как рулетка, только вместо шарика и барабана — кости. А суть та же: делаете ставку на число и молитесь всевышнему. Проще крэпса… Так, погодите, господа, я тоже на «семь».

Я почесал макушку, и тут сбоку от меня раздался негромкий приятный голосок:

— Первый раз в казино, да?

Белая ворона

Я почесал макушку, и тут сбоку от меня раздался негромкий приятный голосок:

— Первый раз в казино, да?

Я повернул голову и увидел весьма изящную и аппетитную молодую леди. То есть, может быть, это отнюдь не благородных кровей девушка, но образ — как у настоящей леди. Стройная фигура, затянутая в дорогое приталенное платье с фантастическим вырезом, безукоризненное личико, тонкий аромат духов, сережки, витиеватая прическа — так может выглядеть и супердорогая эскортница, и настоящая принцесса. Если сравнивать с Агнешкой — ну, каждая по-своему привлекательна, но если Агнешка — просто красивая, привлекательная, но все-таки обычная деваха, то вот эта… Сравнение с Агнешкой — как «Бентли» против «Шкоды»: «Шкода», может быть, ездит не хуже и в практическом плане лучше, но «Бентли» однозначно дороже и шикарней.

— А что, так сильно заметно? — спрашиваю я, просто для того, чтобы выглядеть простаком.

Она едва заметно пожала плечиком и улыбнулась:

— Было бы очень заметно — я б не спрашивала. Просто по вопросу предположила. «Квадратная рулетка» — явление новое, но очень популярное, кто бывает в казино — знает, как правило. Объяснить, как играть?

— Да, будьте так великодушны.

— Все просто. Выбираете число от трех до двенадцати и ставите на него. Если выпадает это число — вы выигрываете сумму от трех до тридцати ваших ставок.

— А от чего зависит сумма выигрыша?

— От числа, на которое вы поставили. Ставка на «семь» принесет вам трехкратный выигрыш, на «двенадцать» — тридцатикратный.

— Хм… В тридцать раз…

Моя новая знакомая хитро прищурилась:

— Только на всякий случай позвольте вас предупредить: шансы не в вашу пользу. Две шестерки могут выпасть только одной комбинацией из тридцати шести, и это значит, что если вы сделаете тридцать шесть ставок по одной куне — в среднем выиграете только один раз тридцать кун. То есть, вы в минусе. Понимаете, да?

Явно не секретная сотрудница: им вряд ли позволительно отговаривать посетителей от игры. Возможно, охотница на состоятельных мужчин, пытающаяся казаться дружелюбной, а может, действительно настоящая леди, чья-то жена или просто завсегдатайка.

— Конечно, понимаю, — кивнул я, — иначе казино просто разорилось бы, да? Но как по мне, хороший вариант испытать удачу. Кости бросают по очереди, да?

— Обычно бросает игрок, сделавший самую высокую ставку. Собираетесь сыграть по-крупному? — она снова обворожительно улыбнулась.

— Ну кому и тысяча — крупная сумма, а кто-то раскуривает сигары от сотенных купюр, — улыбаюсь в ответ я и допиваю свой ликер.

Оно озорно стреляет глазками:

— Держу за вас пальцы!

Оглядываюсь, соображая, куда девать пустой бокал, и тут рядом из ниоткуда появляется официант с полупустым подносом, на котором уже стоят пустые бокалы. Оперативно.

Я дождался начала нового круга, убедился, что ставок выше пяти сотен нет, и положил на «двенадцать» свою фишку:

— Бросаю я, да?

— О, наконец-то серьезная игра пошла! — прокомментировал мою ставку какой-то толстяк с бокалом вина в руке.

Крупье передал мне стаканчик с костями, я занял место в конце стола.

— Оба кубика должны залететь за золотую линию, — подсказала моя новая знакомая.

Тут щеголь поспешно поставил несколько фишек по сотне рядом с моей и ухмыльнулся:

— Говорят, новичкам везет — пусть и мне повезет вместе с вами.

Я поболтал кубики. Так, мне нужны две шестерки — в множестве вариантов будущего таких исходов тоже должно быть множество. Да, сейчас точно будет…

Я метнул кубики резким движением, они запрыгали по зеленому сукну в дальний конец стола.

…Две шестерки. Тридцать тысяч за одну секунду.

Другие игроки зааплодировали, усатый щеголь сказал:

— Браво, отличный бросок! Вы явно у леди Фортуны любимчик!

Я кивнул, рассовывая фишки по карманам:

— Да, наверное, вы правы, но она — переменчивая дама, так что злоупотреблять ее милостью я не буду. Всем хорошего вечера и удачи!

Моя новая знакомая заметила с радостной улыбкой:

— Знаете, сюда порой приходят люди, чтобы сделать одну крупную ставку. Но обычно проигрывают, и я впервые вижу, чтоб удача улыбнулась настолько сильно!

— Ну, как вы сами и заметили, из каждых тридцати шести человек, поставивших тысячу, в среднем один сорвет куш. Сегодня этим везунчиком оказался я… Пожалуй, мне стоит выпить… Могу я угостить вас коктейлем?

— Конечно, можете, — стрельнула глазками девица.

Мы прошли к стойке, я заказал себе еще один мятный коктейль, она пожелала мартини с оливкой — к слову, выбор скромный, всего десятка, хотя имелись тут на выбор и куда более дорогие напитки — а затем я откланялся, чем немало ее удивил. Она, вероятно, ждала продолжения знакомства, но, как бы там ни было, очень достойно приняла досадный факт, что с крючка я сорвался.

Что ж, пусть ей повезет в игре или любви, смотря за чем она сюда пришла, а у меня теперь есть Агнешка, не такая шикарная с виду, но вполне меня устраивающая.

Как говорится, от добра добра не ищут.

* * *

Я вернулся в отель, деньги положил в сумку — авось не украдут — и задумался. У меня уже есть чем заплатить за документы — так некому платить. Ладно, как-нибудь разберусь, а пока — купаться.

Сказано — сделано. После купания я устроился на лежачке под зонтом с книжкой и погрузился в чтение.

Минут через двадцать сбоку раздался женский голос:

— Простите, возле вас не занято?

Я повернул голову и увидел девицу в купальнике, кстати, тоже с книжкой в руке.

— Нет, не занято, — ответил я и вернулся к чтению.

Так прошло еще некоторое время, может, полчаса, а затем девушка снова обратилась ко мне.

— Простите, можно задать вам вопрос?

Я снова повернул к ней голову и приподнял пальцем панаму, чтобы видеть собеседницу.

— Задавайте, отчего ж нет.

— Я заранее извиняюсь, — сказала она, — за то, что вопрос личный и, по большому счету, меня не касающийся, но из-за вас меня уже давно мучает любопытство.

— Мы разве знакомы? — удивился я.

— Нет, но я вижу вас тут изо дня в день и каждый раз все больше теряюсь в догадках. Понимаете, вы на этом пляже как белая ворона.

Тут мое удивление сменилось беспокойством. В самом деле, я думаю, что веду себя предельно стандартно, ничем не выделяясь и не возбуждая подозрений у возможной слежки, и тут вдруг какая-то девица говорит мне, что я как белая ворона.

— Серьезно? И чем же я так привлекаю внимание?

— Тем, что не привлекаете к себе внимания, простите за этот парадокс. Взгляните вокруг и подсчитайте, сколько на этом пляже привлекательных мужчин в хорошей форме, сидящих под зонтиком с книжкой в одиночестве и подальше от других.

— Хм… И сколько?

— Только вы.

— Это что, очень удивительно?

Она кивнула.

— Понимаете, я тут живу. В смысле, в этом отеле. Постоянно — уже несколько лет.

— Вся жизнь — курорт? — улыбнулся я, пытаясь съехать со скользкой темы.

— Не совсем, приходится работать. Я художница, у меня тут студия. Приличные апартаменты и прислуга, включая круглосуточную, обходятся дешевле в отеле, чем содержать собственный дом и своих слуг. А еще налог на недвижимость, да и дом перед содержанием вначале купить надо… В общем, я тут постоянно — и поверьте, что вы ну совсем не как здешние отдыхающие. Парни с вашими внешними данными, как правило, если пришли в одиночку, то ведут себя совсем не как вы. Ну, знаете, ходят туда-сюда, причем где народа погуще, мускулатурой поигрывают…

— Если вы про альфонсов — то я не альфонс, — произнес я.

— Да, я это уже заметила, — чуть насмешливо ответила моя новая знакомая. — Я даже предположила, что вы нетипичный альфонс, с нестандартным амплуа «интеллектуала», и специально устроилась тут, давая вам повод для знакомства. Но вы явно не ищете подругу, да и на альфонса-гея тоже не похожи.

Блин, как бы от нее отделаться? Впрочем… честность — лучшая политика!

— Думаю, теперь понимаю, — сказал я. — Здешняя публика — толстосумы с молоденькой содержанкой либо с семьей, золотая молодежь, опять же, с подружкой, или богатые дамы с молодым любовником. А поскольку я не отношусь ни к одной из этих категорий… Постойте! Вы сразу обратились ко мне по-германски!

Она кивнула:

— Ну да. Тут половина жильцов — германцы, и вы выглядите как германец. Только на конкретно этом пляже вы не совсем типичны, вот мне и стало любопытно.

— Понимаю. Наметанный глаз художника сразу подметил необычные детали, да? В общем, вы правы, потому что я — просто бывший военный, которому министерство обороны к выходному пособию оплатило еще и отдых в пятизвездочном отеле. И да, скорей всего, я на весь отель единственный уникум, который отдыхает тут за казенный счет.

Я думал, что признание в своей заурядности и бедности исчерпает ее интерес к моей персоне — но не тут-то было.

— Надо же… Я кучу гипотез придумала, но вы меня удивили. А за какие заслуги вам таких бонусов насыпали?

— Да так, в честь двадцатой аварии. Летчик-испытатель я. Бывший. — Я решил придерживаться единой версии.

— Вау… Знаете, вот летчиков знакомых у меня еще нет, — улыбнулась она, и тут я ее узнал.

Та самая девица в очках, которая обсуждала дайвинг со своими знакомыми в первый день. Только сейчас она без очков, и потому я ее узнал не сразу.

— Бывает, — кивнул я, — вот у меня художников знакомых нет, хотя вас, художников, намного больше, чем летчиков.

— И все же, почему вы тут в одиночестве скучаете?

— Да я только-только из госпиталя, где провалялся семь месяцев. Врачи давали очень плохие прогнозы, что ходить я больше не буду, а если и буду — то кое-как. Моя подруга решила, что такой я ей не нужен, и ушла, так что ехать сюда мне было особо не с кем.

— Ха! Вот уж она, наверное, локти кусала, когда вас выписали здорового, да? Может быть, даже пыталась вернуться?

— Да нет, она не дура и прекрасно понимала, что такие вещи не прощаются.

У меня в голове уже складывается костяк плана: девица местная, это раз. Она художница, и к тому же успешная, если заработки позволяют ей жить в этом отеле постоянно, это два. И тут важно, что информация эта проверяемая, я смогу проверить, и сколько она тут живет, и много ли картин написала. То, что она живет тут давно, исключает заранее спланированную «подсадку», хотя, возможно, мне умышленно оплатили отдых именно здесь и это я к ней подсажен, а не она ко мне. Но вот то, что она известная художница, значительно уменьшает вероятность ее работы на спецслужбу. И если она богатая художница — наверняка имеет вход в богемную среду. То, что в прошлый раз с одним из ее знакомых была очень дорогая девица — даже если она не эскортница, то все равно очень дорогая, такие шикарные девушки не интересуются парнями без денег — подтверждает мою догадку.

Ну а где богема, поэты и художники — там и наркотики. Если не напрямую через нее, то через ее знакомых я мог бы выйти на поставщика наркотиков, а уже через поставщика — на кого-то, кто делает документы.

Так что пусть меня уже не волнует сильно «тема номер один» — но знакомство может пригодиться.

Мы вполне мило пообщались, я выяснил, что зовут ее Гордана и она действительно модная художница-маринистка.

— Рисую преимущественно морские закаты и восходы, — сказала Гордана, — а еще котиков.

— Хм… котиков? Любите кошек?

— Не особо, но они намного прибыльнее морских закатов.

— Простите, не понял?

Тут она замялась.

— Ой… я лишку болтнула… Вы умеете хранить тайны?

— Конечно, — сказал я, — я даже под пыткой не признаюсь, какие именно самолеты испытывал.

Гордана улыбнулась:

— Тогда, так и быть, я доверю вам свою… Я дорисовываю котиков на старых картинах, и это основная статья моих доходов.

— А зачем так делать? — удивился я.

— Понимаете, старые картины — как антиквариат. Они ведь и есть антиквариат… Тут такое дело, что любой набросок на салфетке знаменитого художника стоит огромных денег, но если художник не из самых-самых, то там уже раз на раз не приходится. Две более-менее равнозначные работы одной и той же тематики одного и того же художника одного и того же периода творчества могут очень сильно отличаться по стоимости. Вот у нас два пейзажа… Или два морских заката… Один стоит больших денег, а второй — смешных. Ну просто потому, что один пейзаж яркий, а другой донельзя унылый. Но замечено, что дорисованный котик — ну или попугай или еще кто — помогает хорошо продать что угодно. Даже то, что сто лет никто не хотел покупать. На незначительный пейзаж добавляем воздушный шар — и у нас уже ценная, дорогая картина, отражающая раннюю историю воздухоплавания. Вуаля.

Я приподнял брови:

— А я почему-то думал, что если дорисовать что-то на старинной картине — она будет испорчена и упадет вцене…

Гордана хитро прищурилась:

— Конечно, упадет! Это же настоящий вандализм! Но это если узнают. А вот если все будут думать, что котик на картине был изначально — унылая картина сразу становится намного дороже. Вся штука в том, чтобы дорисовать котика в той же технике, в которой работал древний художник, с использованием старой краски того времени, и «состарить» дорисовку. Я специализируюсь на «доработке» картин некоторых художников, в стиль которых легко попадаю, и арт-дилер за это хорошо платит.

— Хм… Попахивает мошенничеством.

Она покачала головой:

— А в чем мошенничество? Картина-то подлинная. Покупатель спрашивает — это Дега? Да, отвечает дилер, он самый. С покупателем часто приходит нанятый эксперт, который хоть и посредственный, но умеет отличать настоящего Дега от подделок по ряду признаков — он видит настоящую картину. А если котик кажется ему подозрительным — эксперт же средненький, он списывает это на свой не самый высокий уровень компетенции, ведь остальные признаки, которые подделать нельзя, на месте. Вот если будет вопрос в лоб, дескать, котик какой-то подозрительный — вот тогда, если ответить «что вы, так это нарисовано автором», то это уже действительно будет мошенничество. Но обычно таких вопросов не задают, вот и получается, что доработка картины не портит ее, а напротив, увеличивает стоимость. Я, кстати, и на своих картинах стала котиков рисовать — теперь они куда как легче продаются. Закат с котиком и стоит дороже, чем без котика, такие дела.

Идеально. Теперь мне осталось выйти на этого нечистого на руку арт-дилера, а у человека, который занимается подделками — как ни крути, а котейка-то поддельный, даже если нарисован на оригинальной картине — наверняка есть контакты с людьми сходных профессий. Ну там, провенанс^[6] картины подделать, все такое. А уж с дилером я легко договорюсь, потому как компромат на него уже имею.

Так что с Горданой мне было общаться не только приятно, но и полезно в плане перспективы.

Мой план побега начал постепенно переходить в практическую плоскость.

* * *

На следующий день я сходил в другое казино, сначала для отвода проиграл тысячу в «квадратную рулетку», а затем выиграл тридцать. После этого ко мне начала клеиться, причем довольно откровенно, весьма недурственная девица, не такая изящная и утонченная леди, как та, что была в предыдущем казино, но куда более фигуристая. Вероятно, такие есть в каждом казино. Впрочем, я ее отшил по уже накатанной формуле: угостил выпивкой и откланялся, сославшись на то, что меня может хватиться жена.

Итого у меня при себе более шестидесяти тысяч наличными, на документы точно хватит, а еще теперь я точно знаю, что в любой стране, где игорный бизнес легален, нищенствовать не буду. Супер.

После обеда я, как и договаривался, созвонился с Агнешкой и провел с ней вечер в городе, побывав в музее и картинной галерее, поглядев дворец Диоклетиана и посидев в паре хороших ресторанчиков. Агнешка показала себя хорошим гидом и приятным, в меру интересным собеседником, кое-что знающим о местах, где мы побывали, и их истории.

Вторая ночь с ней оказалась ничуть не хуже первой, постельные утехи уже не были такими бурными, но стали гораздо более чувственными.

Утром мы снова договорились о созвоне и Агнешка укатила в университет, а я принялся за дальнейшую реализацию плана.

Богемская рапсодия

Итак, перво-наперво, нужно определиться с поддельным гражданством. Полностью отпадает весь прорейховский блок, потому что война, в которой не была поставлена жирная точка путем установки красного флага на рейхстаге, никуда не делась, а просто на время заморозилась, перешла в холодную фазу. Старый свет вынужден отражать атаки Нового, но это не прибавило особой любви: ни немцам к русским унтерменшам, ни русским — к нацистам. Соответственно, поехать в Российскую Империю как гражданин Рейха я не могу: то ли свои не выпустят, сразу заподозрив, что я семь месяцев был у русских, то ли русские не примут и будут правы. Ну а с хрена ли им нациста впускать?

По некотором размышлении я отбросил также и вариант с российским паспортом: я сойду за русского, потому что в прошлой жизни был им или как минимум русскоязычным, русский мой родной, однако измененных реалий я могу и не знать, а поддельный российский паспорт проще разоблачить в самой России. Просто проверка, действительно ли такой паспорт выдавался — и приехали.

Так что мне нужен паспорт нейтральной страны… стоп!!!

Мне в голову пришла гениальная идея: я могу получить подлинный паспорт и подлинное гражданство!!! Для этого мне нужен поддельный документ любой нейтральной страны с русскими именем и фамилией. Затем с его помощью я получаю гражданство другой нейтральной страны — и вуаля, у меня легальный паспорт и действительное гражданство, а с этим я уже могу приехать в Россию и просить легальный же вид на жительство на том основании, что, мол, возвращаюсь на свою историческую родину. И тогда я преспокойно спишу любое незнание реалий на то, что я вообще-то в другой стране родился.

Что же до гражданства, то его получить будет раз плюнуть: есть страны, где гражданство выдается при условии владения недвижимостью на определенную сумму или инвестиции в экономику страны этой самой суммы, это может быть и двести тысяч, и триста. Что для меня, с учетом выигрыша шестидесяти тысяч суммарно за час времени, вообще не проблема.

Единственный опасный момент — это проверка при получении легального гражданства. Однако паспорт одной нейтральной страны не будет вызывать особых подозрений в другой нейтральной стране, где я перед тем куплю дом и инвестирую деньги в какое-то предприятие, а может, и поживу пару лет как совершенно обычный новоиспеченный бизнесмен.

Итак, план есть, не в финальном качестве, но в общих деталях. И сейчас мне нужен выход на человека, способного обеспечить мне «промежуточный» паспорт.

К этому этапу приступить оказалось нетрудно: уже на следующий день я пришел на пляж и обнаружил Гордану в практически той же самой компании, что и в прошлый раз, только на этот раз «пухлый» оказался без своей шикарной подружки.

Я сложил вещи — книгу, плеер и рубашку — на лежак и пошел купаться, проходя мимо, встретился глазами с Горданой и тактично, не прерывая чужую беседу, поприветствовал ее кивком головы, она помахала мне рукой.

Когда я искупался и вышел из воды, вся компания уже с интересом смотрела на меня: Гордана явно успела рассказать им о своем новом знакомом.

Она пригласила меня познакомиться с их друзьями — меня, конечно, не пришлось просить дважды, и вот тут-то меня уже поджидала зарытая собака.

В то время как вся компания — состоятельная молодежь с любовью к дайвингу и аквалангам, самый старший — на вид лет тридцать — оказался единственным немцем, из-за которого все говорили по-немецки, так как по-хорватски он не понимал.

Звали его Ганс, и он оказался бывалым военным инженером, специалистом по подводным работам, которого вся честная компания наняла в качестве эксперта по подводным поисковым работам.

Собственно, именно тут я едва не угодил в ловушку собственной непродуманной легенды.

— А что, в летчики-испытатели можно попасть в таком молодом возрасте? — поинтересовался он. — Я думал, им крайне важен огромный опыт…

Вот уж влип так влип! Хотя… вывернусь.

— Обычно так и бывает, — кивнул я, — но иногда опыт отходит на второй план, если нужно испытать перспективный самолет, о котором заранее известно, что он потенциально опасен. Если прототип еще и очень многообещающий и дорогой — его желательно в случае аварии попытаться сохранить поцелее. Самолет, пострадавший при аварийной посадке, легче исследовать на предмет неполадки и дешевле восстанавливать, чем самолет, пилот которого катапультировался на высоте три километра. Потому иногда в кабину сажают не того, кто опытен и ценен, а того, кто готов рисковать, спасая прототип. Таким образом часто открывается дорога молодым.

— Видимо, риск окупается, да? — предположил пухлый. — За облет опасных машин платят, наверно, очень много?

Я пожал плечами:

— Вообще-то, нет, не много. Главное, что получает пилот — крутая запись в личном деле, если таких много — перед ним открываются очень многие двери, из которых дверь этого отеля — наименее значительная.

— Хм… Много пришлось полетать? — приподнял бровь Ганс.

Эх, врать так врать!

— Дело не в том, сколько мне пришлось полетать, а в том, сколько раз я сажал прототип в ситуации, когда другой пилот уже катапультировался бы. Я пережил двадцать нештатных посадок, ни разу не покинув аварийную машину. Обычно все обходилось, но в последний раз это стоило мне дорого, и я свое, скорее всего, отлетал.

Пухлого звали Людвиг, третьего — Милош, девушки — Ана и Мия, и все — любители аквалангов и подводных поисков. Меня спросили, плавал ли я с аквалангом, и я вспомнил: да, плавал. Был в прошлой жизни пловцом.

В курс дела я вошел быстро: компания носится с идеей отыскать на дне залива суденышко, ушедшее на дно двести лет назад и унесшее с собой некую древнюю скульптуру из коринфской бронзы. О том, что судно лежит на дне именно тут, точных данных нет, но есть исторические свидетельства, что корабль в последний раз видел входящим в залив смотритель маяка. Следовательно, где-то тут.

— Но за двести лет останки давно занесло илом, — заметил я, чтобы что-то сказать.

— Точно, — кивнул Людвиг, — только статуя бронзовая, весом вроде бы в полтонны. А это значит, что при наличии достаточно мощного металлодетектора мы сможем найти ее даже на метровой глубине в иле.

— А будет забавно, если статуя лежит на глубине метр и десять сантиметров.

— Вот потому нам и нужен план, — ухмыльнулся Ганс. — Карта дна всего залива с промерами толщины ила. Ил не везде, на каменистом дне корабль бы давно нашли. Следовательно, лежит в иле. Промеряем везде толщину ила, вначале ищем там, где он неглубокий. Если не найдем — дело усложнится и станет уже действительно затратным.

— Вы думаете, что осилите все это вшестером? — спросил я.

Гордана неопределенно пожала плечами:

— Есть определенный объем работ, который нам посилен, и уже на этом этапе есть шанс найти объект. Да, это долго — но большие открытия не делаются легко. Корабль вез кучу античных ценностей — многое из этого все еще ждет того, кто его найдет. Слава и богатства, лежащие на дне — нужны ли дайверу дополнительные стимулы?

Посиделки на пляже закончились к обеду, затем, кроме Горданы, все разошлись по своим делам, а я с удовольствием отметил, что прошел проверку: меня никто не узнает в лицо. Даже если бы вдруг кто-то смотрел новости из Германского дворца — там я был выбрит, а тут запустил легкую небритость. Отличная была идея.

Гордана прозрачно намекнула, что вечером отправляется на другую сторону залива, в лесной парк, с целью написать очередной закат.

— Это, должно быть, очень личный процесс — создание картины, да? — осторожно уточнил я.

— В целом так и есть, но вообще художники, работающие вне личного пространства, привычны к тому, что за спиной кто-то стоит и смотрит. Это даже приятно зачастую: когда кто-то тратит свое время на то, чтобы просто наблюдать за процессом рисования — стало быть, у художника получается неплохо. Кстати, свою самую дорогую картину я продала буквально за шестьдесят секунд с момента завершения, человеку, который стоял и смотрел аж два часа, отлучаясь только за пивом и закусками.

Я приподнял бровь:

— Два часа рисовать закат? Хренасе тут закаты длинные.

— Обычно закат и восход я пишу в два приема, если картина не очень мелкая. У меня море и небо занимает большую часть холста, а берег на переднем плане — меньшую, но там больше деталей. В первый день жду начала, и если небо и море красивые — пишу их, на второй прихожу туда же и дописываю берег. Если так себе погодка — пишу вначале берег, а потом молюсь, чтобы на следующий день было хорошее небо и море.

— Вообще-то, если утром, то вы можете вначале нарисовать рассвет, а берег дорисовать днем. Пардон, дописать.

Гордана улыбнулась:

— Не-а. Днем меняется освещение. Идеальный результат только если два дня подряд одна и та же погода. Это как раз был второй день. Как только закончила и перевела дух — он предложил купить. Я замялась на секунду — он говорит «десять тысяч хватит?». Признаться, я не рассчитывала выручить за нее больше пяти сотен, у меня и сейчас картины редко уходят больше, чем за две тысячи. Но жаловаться грех, в «картинном переулке» — это такая улочка, где художники продают свои картины прямо на улице — средняя цена сопоставимой картины обычно в пределах двух-трех сотен, хотя там выставляются люди, скажем прямо, посильней меня, некоторые — так в разы, и до их уровня мне не дорасти. Да там старик-художник есть, который забыл о рисовании больше, чем я когда-либо знала, и его картины тоже идут по триста. Просто я пробивная и «модная», а они — нет. Печально осознавать, что быть талантливейшим мастером кисти недостаточно, чтобы стать успешным…

Я криво усмехнулся:

— Очень часто в искусстве применяются приемчики, не имеющие отношения к искусству как таковому, и часто важнее не то, как вы рисуете, а то, какая у вас задница.

— Простите?! — не поняла она.

— Есть на свете «винтовочная художница». Девица, которая «рисует» так называемую «картину» при помощи винтовки с оптическим прицелом. Едет на машине в поле, устанавливает стол, на стол кладет лист плотного картона, перед листом ставит в ряд несколько ампул с красками. Затем стреляет из винтовки с капота машины так, чтобы пуля прошла сквозь все ампулы, распылив и их, и краску. Получается такой себе лист с разноцветным градиентом, и у нее эти «картины» вполне охотно покупают.

— Это какой-то крайний декаданс, чтобы не сказать деградантство, — удивилась Гордана. — Страшно подумать, что за люди такое ценят…

— Картина, конечно же, не имеет ценности, потому что создать такое при наличии винтовки может абсолютно любой. Но дело не в картине, — ухмыльнулся я, — а в процессе создания, снятом на камеру. Вот глядите, положим, этот стол — капот машины. Вот тут установлена камера. «Художница» становится вот тут, наклоняется вот так, ложась животом на капот и стреляя из упора лежа… При этом ее задница занимает добрую треть кадра. Круглая такая задница, в очень узких, обтягивающих штанишках. И каждая такая картина отныне ассоциируется у зрителя с этой упругой, рельефной задницей^[7]. Кстати, по этой же причине классные тачки рекламируют полуголые красотки с большими бюстами.

— М-да… — протянула Гордана.

— Не поймите меня превратно, но по этой же причине старик-художник продает картины по триста, а вы по две тысячи. Ведь вы ничуть не уступаете той девице с винтовкой по привлекательности, и ваша картина ассоциируется у покупателя с красивой девушкой. Будь вы стариком-художником — вы бы тоже продавали картины по двести-триста, но ваш пол и внешние данные помогают вам продавать картины дороже точно так же, как девице с винтовкой — ее «произведения». Разница лишь в том, что вы создаете произведения искусства, а ваша привлекательность вам помогает их продавать. А «снайперша» цинично эксплуатирует привлекательность собственной задницы, создавая просто объекты, выдаваемые за искусство, но которые суть лишь «ассоциативные якоря».

— М-да, — снова повторила Гордана. — Вы умеете… понижать людям самооценку.

— Простите, чем я вам ее понизил?

— Тем, что я теперь начала задумываться, а точно ли я так хорошо пишу картины, как думала раньше…

Упс, пытался блеснуть эрудицией, но перегнул палку, надо исправлять.

— Тонкий нюанс, Гордана… Я вел речь о стоимости картин, а не об их художественных достоинствах. Они не всегда связаны прямо, как вы можете заметить на примере того же старика-художника. Видал я картины, стоящие больше, чем летчик зарабатывает за всю жизнь, но которые я бы побрезговал повесить на стену у себя дома. Опять же, вы сами признали, что рисуете не как те художники — но вы пробивная, вы можете устроить себе выставку, как-то продвинуться. Что повышает цену ваших картин при неизменности самой картины как законченного произведения. А что до собственно художественной ценности — об этом речь вообще не шла, ведь я никогда не видел ваших картин.

— А хотите посмотреть? — лукаво прищурилась она.

— Конечно, — кивнул я, — как раз вчера я посетил картинную галерею, есть с чем сравнить.

— Хм… А кто там выставлялся?

— Понятия не имею, я даже не читал подписи к картинам. Для меня искусство — это искусство, в нем на первом месте само произведение. Но вообще, видимо, никто конкретно, потому что уж очень разные были картины представлены.

— Ну, тогда можем заглянуть ко мне в студию. У меня сейчас порядка сорока картин.

Итак, я уже приглашен в гости. Удастся ли мне довести дело до постели — вопрос интересный, но проверять не буду, пока не получу более четкий сигнал, тем более, что мы пока еще на «вы». Гордана, вообще говоря, очень даже ничего, но мне в ней нужнее выход на того арт-дилера, которому она помогает дорабатывать картины.

* * *

Я побывал в гостях у Горданы и убедился, что рисует она хорошо, отсыпал ей немного комплиментов и в итоге мы перешли на «ты» — уже прогресс.

Вечером я связался с Айсманном и через него узнал, что счет в отеле мне открыт на месяц, это значит, времени у меня еще полно. Отлично.

А на следующий день Гордана предложила мне сходить вместе с нею на вечеринку.

— По какому поводу и что за вечеринка? — спросил я.

— Да без особого повода — просто порой в одном месте собирается куча народа, имеющего отношение к искусствам. Часто на таких вечеринках решаются разные дела, находятся соавторы, рождаются идеи, многие представляют на суд компании свои работы — ну и, конечно, всякие увеселения. Интеллектуальные игры, легкая выпивка, танцы…

— Но я и там буду белой вороной, я же к искусству вообще никаким боком отношения не имею.

Гордана неуверенно пожала плечами:

— Ну почему же. Ты любитель и ценитель, а к тому же еще и понимаешь кое-какие вещи насчет искусства, которых, признаться, я сама не понимала. И вообще, там часто появляются ценители, меценаты и прочие деятели.

— Мне кажется или ты темнишь?

Ее лицо приняло виноватое выражение:

— Вы, летчики, все такие проницательные или напротив, не понимаете намеков? Ну я не то чтоб темню, просто не сказала прямым текстом, что мне будет приятно появиться там в компании интересного человека.

Мне кажется или она продолжает темнить? Впрочем, чего это я? Я хотел выйти на местную богему? Вот он, искомый выход. И да, я точно ей нравлюсь, так что мой вопрос действительно немножко туповат.

— Хм… Ну если так — тогда ладно. Какой там дресс-код? Смокинг?

— Свободный.

* * *

Вечеринка происходила в не очень большом, но солидном особняке. Неплохое место для сбора местной богемы, да.

Мы вошли в парадную дверь, миновали вестибюль и оказались в довольно большой гостиной, где уже расположилось добрых четыре десятка человек.

Гордану тут сразу же узнали: явно не последний человек в тусовке. Последовали обмены приветствиями, причем на двух языках, как хорватском, так и немецком.

— Это Зигфрид, — представила меня Гордана.

Я поднял руку в приветственном жесте:

— Приветствую, дамы и господа.

Мы с ней устроились на удобном диванчике в некоторой близости от бара, и тут открылась дверь на террасу, впуская внутрь пару человек, которые, вероятно, выходили покурить. Один из них сразу бросился в глаза тем, что был единственным, одетым в классический мужской костюм с пиджаком и галстуком.

Гордана сразу же поприветствовала его по-хорватски, но я моментально выхватил из малопонятной фразы знакомое слово: «Владимир».

Кое-какие знакомства

Гордана сразу же поприветствовала его по-хорватски, но я моментально выхватил из малопонятной фразы знакомое слово: «Владимир».

А потом я встретился глазами с ним и сразу понял, что он меня узнал.

— Вот уж не думал, что встречусь тут с вами, герр…

— Просто Зигфрид, — улыбнулся я. — Я тут инкогнито, так сказать.

— Вы знакомы? — удивилась Гордана.

— Лично ранее чести не имел, — ответил Владимир, — но поскольку я вращаюсь по долгу службы в определенных кругах, то наслышан. В любом случае, очень приятно познакомиться, герр Зигфрид. Я Владимир Нестеров, третий атташе посольства Российской Империи в Хорватии.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Третий атташе? А правду говорят, что третий атташе обычно имеет отношение к разведке?

Нестеров кивнул:

— Отчасти да. Существует неписаное правило, что если вы с посольством отправляете разведчика — то должны поставить его третьим атташе. Об этом все знают, и потому это воспринимается как игра по правилам. А если разведчик окажется вторым атташе — это уже скандал.

— В таком случае, забавно, что вы находитесь именно здесь, — улыбнулся я.

Он пожал плечами:

— Ничуть. На самом деле разведывать в Хорватии особо нечего, потому что хорваты ничего и не скрывают. Возьмите хотя бы этот город: власти Сплита сами регулярно публикуют информацию, сколько в городе находится военнослужащих, как хорватов, так и Рейха. Такая у них политика развития. А конкретно я хоть и работаю на министерство обороны, но имею несколько иные задачи. Я тут вынюхиваю, так сказать, возможность что-то выгодно купить у хорватов по военной линии или наоборот, выгодно продать что-то свое.

— На тусовке поэтов и художников, что ли?

Он улыбается:

— Почему нет? В политике знакомства — это капитал, порой дающий гигантский процент. Мало ли, кем и где буду я лет через десять-двадцать и кем будут собравшиеся здесь лица? Но вообще — вы знаете, чей это дом?

— Нет, — признался я.

— Анте Милановича, мецената и филантропа. А по специальности он крупная фигура в банковской сфере, специализируется на кредитовании предприятий, работающих на военную промышленность. Так что я тут сочетаю приятное с полезным, ну вы понимаете.

Я кивнул.

— Понимаю. А что, военные силы России занимаются коммерцией, торгуя своим военным имуществом?

— И да, и нет. Вообще я тут выполняю задания оборонной промышленности, но если говорить про собственно армию… Понимаете, армия нуждается в регулярном обновлении арсенала, а это очень дорого, и даже если правительство не дает денег — желание приобрести новые «игрушки» никуда не исчезает. При этом устаревшее имущество, часто устаревшее лишь морально, остается на балансе армии, словно чемодан без ручки. И нести трудно, и выбросить жалко. Но что морально устарело для нас — то часто является вполне адекватным вооружением для стран поменьше, которые, имея такого соседа, как Рейх, благоразумно отказались от собственных высокотехнологичных военных предприятий.

— На что это вы намекаете? — нахмурился я.

Владимир улыбнулся:

— А помните, лет семьдесят тому назад была такая страна — Чехия?

— Она вроде и сейчас есть?

— Чехия теперь уже часть Рейха, а не страна. Просто у чехов были автомобильные заводы, способные освоить выпуск бронетехники. И как раз поэтому на территории Хорватии нет ни единого автомобильного или иного предприятия, которое может освоить производство оружия. Хорваты умные, они освоили выпуск множества полезных мелочей, от армейских ботинок до комплектов запчастей для полевого ремонта ваших «уберов», и половина всех сухпайков, съеденных сегодня бойцами вермахта в самом Рейхе, произведена в Хорватии. Но тут нет ничего, из-за чего Хорватию было бы выгодно захватить, на всю страну одна судовая верфь, на которой можно построить максимум рыболовецкий траулер, и все попытки разных предпринимателей добиться разрешения построить верфь побольше успехом не увенчались. Как следствие — свою армию хорваты вооружают покупным добром. Иногда им можно продать то, что не нужно нам, и недорого купить крупные партии мелочей, которые производить самим будет дороже. Вот я и выискиваю такие возможности, все равно разведчику тут делать больше нечего.

— Неплохая синекура, да? — проворчал я.

— Это точно. Найду способ продать что-то наше — получу премию. Найду выгодную сделку — за этот заказ хорватское предприятие даст мне, как говорят у нас в России, «откат».

Так что вечер прошел для меня вполне успешно: здешняя богема оказалась так себе, никаких наркотиков или ЛСД, на арт-дилера Горданы я так и не вышел, но знакомство с российским дипломатом окупило все издержки. Владимир Нестеров явно не откажется продолжить знакомство, а я через него прощупаю почву, так сказать, разузнаю, как дела «дома».

Сама вечеринка, в общем-то, тоже удалась как культурное мероприятие: публика подобралась вполне интеллигентная, игра «объясни без слов» понравилась мне оригинальностью участников, а закуски оказались весьма неплохи.

Но немного позднее вернулся сам владелец дома — высокий худощавый человек лет пятидесяти с умным лицом и высоким лбом. Он принял участие в вечеринке, преимущественно общаясь с парой человек на какие-то свои темы, потом куда-то ушел с одним художником, у которого при себе был тубус для переноски картин.

И вот когда дело уже шло к концу и мы с Горданой ушли из гостиной, в коридоре буквально нос к носу столкнулись с возвращающимся банкиром.

Я уже раскрыл было рот, чтобы похвалить мероприятие и поблагодарить за гостеприимство, но Гордана меня опередила.

— Папа, познакомься — это Зигфрид, — сказала она по-немецки.

Ах вот оно что… Гордана — дочь банкира, и, возможно, именно ему она хотела показаться в моей компании…

Но додумать дальше я не успел, потому что у Анте Милановича глаза начали потихоньку вылезать на лоб. Черт бы взял, он ведь банкир, да еще и в сфере, связанной с Рейхом, он, конечно же, следит за новостями…

— Надо же… для меня огромная честь приветствовать вас в моем доме, герр Нойманн фон…

— Я тоже рад знакомству, господин Миланович, — перебил его я, — только это… я пытаюсь сохранять инкогнито, так что просто Зигфрид, будьте так любезны.

— О, ну как пожелаете, герр Зигфрид… Какому чуду я обязан вашим визитом?

— Надо думать, вашей дочери, это Гордана меня пригласила на вечеринку.

И тут уже начала что-то подозревать сама Гордана.

— Зигфрид, а почему тебя все знают?

Миланович посмотрел на дочь взглядом, в котором читался немой вопрос «ты что же, сама не знаешь, с кем пришла?», и сказал, обращаясь ко мне:

— Гордана не смотрит телевизор и не интересуется новостями, знаете ли…

— Я заметил.

— Так мне кто-нибудь ответит? — напомнила о своем вопросе Гордана.

Я вздохнул.

— Ну просто я несколько дней назад мелькнул в телевизоре.

— На канале, который смотрят и банкир, и русский дипломат? Зигфрид, я ненавижу тянуть людей за язык!

Банкир виновато улыбнулся:

— Бог отмерил Гордане двойную порцию художественного таланта, но любопытства насыпал без меры и сильно сэкономил на такте, пока не докопается — не успокоится, уж не пеняйте ей за это, герр фон Дойчланд.

* * *

По пути назад мне пришлось объяснить Гордане казус, который сделал меня таким известным.

— Вау, вот так везение — и смерть в дураках оставить, и еще такой титул отхватить… Так а за что ты титула удостоился?

— Да так, ничего особенного. Потопил подводную лодку краснокожих, забросив бомбу в люк.

— А это вообще возможно — бомбу в люк забросить?! Он же маленький, а бомба большая, да и на скорости?

Я вздохнул.

— Я ее руками забросил. Я на самом деле не летчик, а морской пехотинец. Служил на лайнере. И заранее предупреждаю, что почти все, что ты сейчас хочешь спросить, я либо не помню из-за ранения, либо засекречено, либо просто неприятно вспоминать.

— Ну ладно, — неожиданно согласилась Гордана.

Мы вернулись в отель пешком: Сплит ночью даже красивее, чем днем, а парковые аллеи прохладны и не очень людные. Держались за руки, болтали о том и о сем, преимущественно о дайвинге, и Гордана, стоит заметить, больше не возвращалась к этой теме.

Вернувшись в отель, мы пошли к лифту, Гордана уверенно нажала кнопку своего этажа и я заметил, что она по-прежнему не отпускает мою руку, хотя разойтись по своим номерам мы должны были еще в холле.

Хорошая примета, что вечер удался.

Мы оказались в ее номере, Гордана положила ключи на стол и повернулась ко мне:

— Выпьешь что-нибудь?

— Пожалуй, нет, — ответил я.

Она отпустила мою руку — только затем, чтобы, прижавшись ко мне, обнять меня за шею с явными намерением не отпускать и, приподнявшись на цыпочки, дотянуться губами к моим губам.

В самом деле, слова излишни, ведь я совершенно добровольно позволил привести себя в ее номер.

Губы у Горданы мягкие, чуть пухлые и влажные, тело, напротив, упругое и стройное. Мы целовались секунд десять, затем я спустил руки с ее талии на попку — и да, она ничуть не хуже, чем у «винтовочной художницы» — а Гордана взялась за пуговицы моей рубашки.

— Ты так с самого начала спланировала или это оттого, что я — фон Дойчланд? — спросил я, стаскивая с нее футболку.

Ее отвердевшие соски уперлись мне в грудь.

— Я не планировала — еще не знала, что ты за человек, только присматривалась.

— Ты и сейчас ничего обо мне не знаешь, — сказал я, — кроме одного факта из моей биографии.

— Именно его-то мне и достаточно, — ответила Гордана, — по крайней мере, для этой ночи.

* * *

Ночка действительно удалась. Мы порезвились в постели — вначале я сверху, затем, после передышки, Гордана в позе наездницы — а затем перебрались в ванную.

В номере Горданы был не душ, как у меня, а приличная ванна, достаточно большая для двоих и достаточно удобная для совмещения купания с сексом. Вначале мы поиграли в намыливание, а затем она села мне на колени лицом ко мне, в результате чего я оказался глубоко внутри нее, и принялась медленно двигаться вверх-вниз, постепенно распаляясь и набирая скорость. В процессе мы расплескали половину ванны, но пол мраморный с водостоком, так что затопить номер ниже не опасались.

Сильно за полночь мы уснули, уставшие и довольные.

О возврате в свой дом и вторжении в чужой

Еще несколько дней я вел совершенно обычный для курортника образ жизни. Утром — пляж и море, иногда в одиночестве, иногда с Горданой, после обеда — либо пляж, либо поход по городу в компании Агнешки. Вечером — либо ресторан с одной из девушек, либо вечеринка с Горданой, а в самом конце — постельные утехи.

Я стал вхож в дом отца Горданы, и сам банкир меня всячески привечает: он понятия не имеет, какие у меня планы на Гордану, но точно не откажется породниться с фон Дойчландом, если выпадет возможность, кем бы носитель этого титула ни был сам по себе.

С местной богемой у меня сложились средненькие отношения, а верней сказать — нейтральные. Поскольку меня не выдали ни Милановичи, ни русский дипломат, они так и не узнали, кто я такой. Ну просто парень, с которым встречается Гордана, приехал из Рейха — все, что они обо мне знают.

Как назло, Гордана не зовет меня ни на какую выставку. Надо будет пригласить ее побыть моим гидом в области художественного искусства, а она машинально отведет меня на выставку к своему арт-дилеру. Особенно если я заикнусь о покупке какой-нибудь старой картины по моим возможностям. А там уже шутя спрошу, не тот ли это дилер, для которого она котиков дорисовывает, и если окажется, что он — дело в шляпе.

С Владимиром Нестеровым я продолжил знакомство, как и предполагал, и совершенно об этом не пожалел: человек умный, собеседник интересный, на вопросы «а как там у вас в России?» отвечает охотно и, вероятно, хотя бы отчасти правдиво, потому что среди его рассказов встречаются нелицеприятные детали.

Как раз сегодня Гордана пригласила меня на вечеринку, которую устроила сама в собственном номере, и Нестеров внезапно тоже оказался тут. Выяснилось, что он живет в соседнем отеле.

Мы с ним в разгар вечеринки вышли подышать свежим воздухом и продолжили беседу.

— Слушайте, Владимир, а вам самому не досадно рассказывать мне, что и где у вас не в порядке? — ухмыльнулся я, притворяясь чуть подвыпившим.

— Есть немного… Но, во-первых, я не прячу голову в песок, а во-вторых… Это и так довольно общеизвестные факты, если я буду уверять вас, что у нас все в порядке — вы сможете поймать меня на лжи, а это вредно для репутации. И замалчивать я тоже не могу, потому что вы задаете вопрос, и если я раньше отвечал, а затем отмалчиваюсь — вы догадаетесь, что там неприятный момент.

— Логично… Скажите, Владимир, а вот представьте себе мир, в точности похожий на наш, только без магии. Как думаете, чем он будет отличаться?

Он задумчиво уставился вдаль, где вдали горят огни города по ту сторону залива.

— Полагаю, будет, но не сильно… Разве что ацтеки, не имея превосходства в магии, не смогут ничего противопоставить железному оружию, пороху и кавалерии. Кортес в таком мире мог бы и победить.

— Это точно, — кивнул я, — и вот тут-то начнутся расхождения. Новый свет завоеван и колонизирован, там возникают страны, похожие на европейские. Колонии обретают независимость, все такое. И эти новые страны начинают влиять на происходящее тут. Например, крупное государство в Северной Америке вступает в Первую мировую на стороне Антанты, и в итоге Ось проигрывает, причем даже не в двадцать втором году, а на четыре года раньше. Германия капитулирует, не вынеся тягот войны — причем в тот момент, когда линия фронта проходит ее по территории Франции.

— Это что за капитуляция такая? — ухмыляется Владимир.

— Простая — тылы не выдержали, ресурсы закончились. Но Антанта к тому моменту еще не могла сломить сопротивление ландвера: сказалась забитость линий снабжения. Германия уже не имела ресурсов, чтобы дать войскам, а Антанта имела, но не могла подвезти. Как итог, вернувшиеся германские солдаты не понимали, почему проиграли. Как же так, они ведь так крепко держались!!! Девизом будущего вермахта в итоге станет «Непобежденные на поле боя», родится миф о непобедимости германской армии, а капитуляцию объяснят другим мифом — «Об ударе ножом в спину», который якобы нанесли Германии евреи. Унизительный мирный договор будет вызывать в германском народе жажду реванша, к власти придет Гитлер — но у его бесноватости уже не будет козлов отпущения в виде ацтеков. Он начнет искать врагов внутри и найдет — евреев. Затем Рейх начнет захватывать Европу и в итоге пойдет на Россию, в которой к тому моменту уже давно убьют царя в результате революции.

— Печальную картину тут вы нарисовали, — протянул Нестеров.

— Но согласитесь, что логичную. Если царь и дворяне не маги — против вооруженной толпы черни ничего не поделать. Однако самая печаль дальше. Тут есть ацтеки, есть высшая раса и есть низшая раса, которую высшая защищает от ацтеков в обмен на работу. Но в другом мире ацтеков нет, так что унтерменши уже вроде как и не нужны. Рейх начинает проводить политику уничтожения унтерменшей, особенно евреев, но и русских в результате Второй мировой погибнет ни много ни мало — двадцать миллионов, из которых большинство — мирное население. Знаете, что такое газваген?

— Машина, развозящая жидкий газ?

— Пассажирский фургон, у которого выхлопной газ выводится в пассажирский отсек. Дешевле, чем расстрел, на патроны тратиться не надо. В концентрационных лагерях массово уничтожают заключенных — евреев, гомосексуалистов и прочих неугодных. Загоняют толпу в камеру, похожую на душевую, и пускают газ.

— У вас очень мрачное воображение.

— Ах, если бы… В общем, вторая мировая забирает жизни шестидесяти трех миллионов человек, из которых тридцать восемь миллионов — не солдаты. Россия в руинах, Германия — в руинах, Европа — в руинах. Такие вот дела. Само собой, что практически во всем мире нацизм как таковой полностью запрещен, пользуется всеобщей ненавистью, и если вас увидят с нацистской символикой — в лучшем случае тюрьма, а в той же России, если не повезет, можете не дожить даже до приезда полиции. Звезданут бутылкой по голове и привет.

— Да уж, — покачал головой Нестеров, — у вас воображение, скажем так, мощное, творческое…

— Да вот если бы… Ведь сказочке-то еще не конец. Владимир, я могу надеяться, что этот разговор останется между нами и никогда не станет известен третьему лицу?

Он чуть подумал и ответил:

— Неожиданный поворот, по правде, и я даже не стану озвучивать, какие подозрения у меня уже появились. Если разговор не выйдет за рамки праздной беседы после пары бокальчиков и, скажем прямо, я не увижу в нем ни угрозы интересам моей страны, ни какой-либо пользы для нее и для меня — то, конечно, можете. А если это что-то большее — сами понимаете, элементарная порядочность не отменяет долга и обязанностей.

— Хе-хе… Нет, это совершенно не то, что вы подумали. Я не знаю, что вы подумали, но точно знаю, что дальнейший поворот вы себе представить не можете… Предположим, вы живете в том мире, вы русский или как минимум русскоязычный человек и вам глубоко ненавистно абсолютно все, связанное с нацизмом, а также омерзительна вообще любая идеология, которая делит людей на высших и низших. Далее, давайте предположим, что вы, скажем, пловец, и однажды спасаете людей из упавшего в воду автобуса. Вытащив с большой глубины много утопленников, в конечном итоге вы выбиваетесь из сил, замерзаете в осенней воде и уходите на дно сами.

— Боюсь, потерял ход вашей мысли, Зигфрид.

— Слушайте дальше. В это же время здесь, в нашем мире, рядовой Нойманн получает в голову осколок и погибает, уйдя на дно вместе с потопленной подлодкой. И вот в какой-то момент по какой-то странной прихоти мироздания вы, русский человек из того мира, открываете глаза и обнаруживаете себя в чужом теле. А именно — в теле Нойманна. В мире, где ненавистный вам Рейх процветает, в стране, где развеваются на ветру омерзительные флаги со свастикой и где нормально делить людей на арийцев и недолюдей. Вы не помните вашего имени в прошлом мире, только обрывки. Вы видите портрет постаревшего Гитлера и это вызывает у вас когнитивный диссонанс: ведь вы уверены, что он умер в пятьдесят шесть, одновременно приняв цианид и пустив себе пулю в висок, когда его Рейх рухнул. Вы видите нацистское общество вокруг себя и оно вам ненавистно. Пусть здешний вариант нацистов не такой кровавый, каким был «тот» — вы все равно его ненавидите. Более того, все вокруг вас — чужое. Вы хотите отсюда убраться — желательно куда-то в Россию. Вы не помните, где точно ваш родной город — но хотите вернуться в надежде отыскать свой дом. Только вы по документам и биометрическим данным — Нойманн, вот в чем проблема. Вас могут не отпустить из Рейха и не принять «свои». Что бы вы предприняли в таком случае?

Он чуть подумал.

— Зигфрид, у меня есть ответ, но он точно вам не понравится. Я отвечу, только если вы настаиваете.

— Настаиваю.

— Я бы обратился с этой проблемой к медикам. Для начала к психиатру.

Я улыбаюсь.

— Ошибаетесь, Владимир, ваш ответ мне нравится. Он показывает, что вы серьезно отнеслись к воображаемой проблеме. Но позвольте мне немного дополнить исходные данные. Нойманн никогда не учил русский язык, — сказал я и перешел на русский: — а вы не просто на нем говорите. Вы на нем думаете. Все равно пошли бы к врачу?

Он допил свое пиво и поставил банку на столик.

— По условиям задачи я ничего не помню из того, что помнил Нойманн? — спросил Нестеров, тоже перейдя на русский.

— Абсолютно. Единственно, что вы говорите на германском языке идеально и даже с баварским акцентом, однако неизвестно, достался вам акцент от Нойманна или же в школе с углубленным изучением иностранных языков вы в совершенстве выучили немецкий у препода-баварца. Все остальное о себе, то есть Нойманне, вы узнали от других людей, доставших ваше досье. Да, и еще одно условие. Вы не можете сообщить о том, кто вы на самом деле такой, никому, потому что, само собой, вам никто не поверит, даже невзирая на идеальный русский язык. Кстати, он у меня идеальный?

Нестеров покачал головой:

— Не идеальный. Акцент есть, слабый совсем, но не германский. Я такой часто слышал дома, в Российской империи куча местных диалектов и нестандартного произношения. Подобное произношение можно услыхать где угодно, от Москвы до Чукотки. Выдает в говорящем человека из народа, недворянского происхождения.

Я ухмыльнулся:

— Так и должно быть, потому что в семнадцатом во время революции не только царя убили вместе со всей семьей, но и дворян, кто не сбежал. В «том» мире в России только не-дворяне остались.

— Знаете, — задумчиво произнес он, — у меня есть подозрение, что если в том мире я родился и вырос в какой-то немыслимой России без дворянства и императора, то здешняя Российская империя уже не будет той самой страной, которая там была мне родиной.

— У меня те же самые опасения, Владимир, но… Понимаете, после революции к власти пришел пролетариат, а интеллигенцию преимущественно истребили или заставили уехать. Культурный уровень упал так же сильно, как и в Германии в тридцатые, когда там заставили уехать или истребили евреев и несогласных, то есть, опять же, преимущественно интеллигенцию… Я так думаю, что если в здешней России я увижу более культурных людей, чем ожидаю, то такое изменение будет даже в плюс. Насчет царизма не уверен, сто лет назад в том мире это был отсталый режим, который просто должен был сдохнуть. Что здесь и сейчас — вопрос интересный, но по вашим рассказам получается, что нет каких-то кардинальных изменений. Что там пили и воровали, что тут пьют и воруют — один хрен, если тут чуть меньше, чем там — это я тоже приму. А вообще родной город — он в любом случае родной город, вне зависимости от того, в какую страну он сейчас входит.

— Понимаю, — кивнул Владимир. — В общем, стоит вопрос, как бы попасть в Россию, посмотреть, что к чему, и по возможности остаться, да?

— Ага. При этом избавившись от германского происхождения и миновав внимание каких-либо специальных служб.

Он почесал переносицу.

— И что бы я делал дальше? Тут хотя бы есть титул, привилегии, все такое… А что в России делать?

— Начать новую жизнь. С нуля. Или с небольшим стартовым капиталом, если удастся провезти.

— Понятно. Вы знаете, вопрос сложный. В общих чертах все звучит просто: въехать через нейтральную страну, официально сменив имя в этой самойнейтральной стране, а затем в России жениться на гражданке Российской империи и на этом основании получить вначале вид на жительство, а потом и гражданство. Но для смены имени вначале надо получить гражданство нейтральной страны, а это сложнее. Затем найти жену в России — тут тоже без особых гарантий, хотя вы парень видный, не должно быть проблем. Сказать проще, чем осуществить. Опять же, вы еще упустили, что в паспорте будете указаны как германец, я не знаю страны, которая разрешает менять не только имя, но и национальность… Хотя стоп. Есть страны, где в паспортах национальность не указывается вообще. Словом, если вам не очень срочно нужен ответ — я бы помозговал над этим. Придумать осуществимую схему можно.

— Очень меня обяжете, Владимир. И это… случись что, я буду отрицать этот разговор и вертеть пальцем у виска.

Мы оба рассмеялись.

В этот раз вечер удался не полностью: Гордана перебрала лишку и чувствовала себя не очень хорошо для постельных упражнений, так что мне пришлось положить ее спать и вернуться в свой номер. Как назло, уже за полночь, так что звонить Агнешке поздно, все же завтра у нее учебный день.

В общем, ничего страшного, разок посплю один, а завтра наверстаю, то ли с Горданой, то ли с Агнешкой.

* * *

Проснулся я от адского грохота и звона разбитых окон.

Я буквально подпрыгнул на кровати, а затем скатился на пол. В окно сквозит, в комнате пахнет гарью, на полу осколки стекла — какого лешего тут происходит?!!

Ответом мне стали длинные пулеметные очереди, а затем новая серия разрывов.

Я вскочил и выбежал из комнаты, ни разу не наступив на стекло — видимо, мой талант — а затем выскочил в коридор.

Господи, что тут началось! Визг, крики, паника, звон сирены, все залито красным аварийным светом, мигает лампа «Эвакуация», куда-то бегут люди. И все это — под неумолкающий захлебывающийся лай пулеметов.

Когда я был уже на втором этаже, снова рвануло, причем совсем рядом. Бегу по лестнице, выскакиваю в холл — и на выход! В следующий миг как-то сам собой пригибаюсь и перекатываюсь по ступеням, над головой что-то просвистело и грохнуло где-то внутри.

Я перекатился по лестничной площадке, поджался к парапету рядом с парой человек и внезапно понял, что это — хорватские солдаты, и один из них пытается наложить повязку другому.

— Какого черта?!

— Уходите отсюда!! — ответил он мне по-немецки, — на ту сторону! Красные ублюдки вспыли в сорока метрах от берега!!!

Над головой снова засвистело, некий снаряд или очень большая пуля попала в стену отеля у самой двери, и я с ужасом осознал, что выскочил не на ту сторону.

Надо было на улицу и подальше в город, но я выбежал на лестницу, ведущую к пляжу.

И вот теперь я лежу за парапетом, чтобы вернуться в отель, надо пробежать обратно наверх по лестнице — метров десять, и на этих десяти метрах меня уже не будет прикрывать парапет. Я оказался в западне, потому что единственное укрытие — это парапет, ступеньки в стороны ведут вниз, и там открытое пространство, десять метров лестницы за спиной тоже простреливаются.

Я осторожно выглянул между зубцами парапетной стены. Темень не полная, так как включено все освещение вокруг, я вижу вспышки выстрелов и трассеры, несущиеся сверху вниз: на крыше отеля за моей спиной работает пулемет, «штопая» невидимых мне противников, укрывшихся за декоративными заборчиками, павильоном, буфетом и прочими укрытиями. Из дота между отелем и пляжем вырываются языки пламени, он уже подавлен.

В этот момент солдат закончил накладывать раненому жгут и тоже приподнял голову над парапетом. Как раз в этот момент где-то дальше за пляжем, на воде, вспыхнули языки пламени, ввысь понеслись то ли мины, то ли ракеты. Мы — я и солдат — вжались обратно в парапет, и тут взрывы раздались высоко над нами, на крыше.

Пулемет умолк.

Выглядываю и вижу, как за укрытиями начинают поднимать головы те, кого раньше прижимал пулемет.

Вот уж угодил так угодил: убежать нельзя, а ацтеки вот-вот пойдут на штурм.

Капкан захлопнут

Тут внезапно по ним начал работать пулемет откуда-то издали, вероятно, на крыше соседнего отеля тоже есть пулеметное гнездо. Дистанция, судя по звуку, большая, эффективность под вопросом, но ацтеки снова вжались в свои укрытия, а солдата возле меня это приободрило. Он вскинул автомат и открыл огонь.

Я подтянул к себе автомат раненого — видок ну очень знакомый. Все тот же штурмгевер, только явно удешевленная экспортная модель, и, к сожалению, не гросскалибрих. Каска лежит рядом, владельцу уже не нужна, а мне пригодится. Щиток из баллистического бронестекла тяжелый, пистолетную пулю остановит, насчет того, чем стреляют краснокожие — не уверен, но лучше, чем ничего.

Поднимаю голову и автомат и тоже начинаю стрелять — не целясь и даже не видя противника. Боек щелкает — протягиваю руку к раненому и вынимаю у него из разгрузки полный рожок. Вставить, передернуть затвор — все получается без сучка без задоринки — и можно стрелять дальше. Просто стреляю, потому что пока стреляешь — не чувствуешь себя мишенью, психологическое воздействие на себя, союзника и врагов — тоже польза. Пулеметчик где-то вдали стреляет длинными очередями, без особого толку, но пули ложатся по позициям противника, дырявят буфет, поднимают фонтанчики песка, щелкают по каменным плитам — кажется, ацтеков это удерживает от…

И в этот миг сразу двое выскочили с двух сторон павильона и бросились вперед, громыхая металлом и жужжа сервомоторами: двухметровые бронированные дылды предельно чуждого, гротескного дизайна.

Мы открываем огонь, я попадаю несколько раз в массивную прямоугольную лицевую маску в виде морды какого-то божка — хрен там, он несется вперед легким зигзагом, я не пробиваю!! Ацтек перекатывается по асфальту и залегает за скульптурой метрах в двадцати от нашей позиции, второй, кажется, выполнил аналогичный маневр. Проклятье, а как теперь быть, если я всадил ему в рожу очередь и просто не пробил?!! Главное, я ведь не промазал, всадил минимум половину выстрелов, талант помог — а пули взяли и не пробили, при том что в магазине были патроны с синими носиками, то бишь бронебойные!

Тут я на миг удивился: стоп, а как моя способность помогает мне попадать в цель, которая вообще-то живой человек? Ведь его маневры для меня — неопределенное будущее… Догадка появилась сразу: его маневры — неопределенное будущее, но траектория полета моих руль — определенное. Я попадаю в ту область пространства, в которую хочу, а поскольку человек движется относительно медленно — то мне достаточно стрелять туда, где примерно будет цель через долю секунды, и я попаду значительной частью пуль…

В этот момент метрах в сорока из-за декоративного, но каменного заборчика высотой чуть побольше лавочки, который отделяет асфальтированный дворик отеля от песчаного пляжа, высунулся еще один ацтек и принялся стрелять из чего-то вроде помпового ружья, но побольше. Первая пуля взорвалась, попав в парапет, вторая прожужжала у меня над головой и улетела в холл отеля. В этот момент смотровая щель на шлем-маске врага бликанула — ну да, стекло. Я не могу попасть в смотровую щель как таковую, но могу туда, где она сейчас находится.

Почти не целюсь. Короткая очередь — и ацтек роняет свое оружие и сползает обратно за заборчик. Бронестекло — все-таки стекло, бронебойную пулю не остановило.

И тут за статуей — движение, я вижу закованную в броню руку и взлетающий вверх предмет.

— Граната! — крикнул солдат, но я и сам понял, что это.

Ловлю ее, вытянув в сторону руку, и бросаю обратно, затем, словно заправский вратарь, ныряю бочком за спиной своего товарища по несчастью и ловлю вторую до того, как она ударяется о мрамор, после чего выбрасываю и ее.

Два взрыва с интервалом в секунду — а затем какой-то дикий, животный вопль. Эти ацтеки вообще люди?!

Выглядываю и вижу, что за одной статуей враг лежит неподвижно, а второй катается по земле, охваченный пламенем, и вокруг него буквально горит асфальт. Недолго, впрочем, катался.

Мой товарищ ожесточенно лупит в темноту и дым, меняет магазин и продолжает. Перезаряжаюсь и я, тем временем бросив взгляды налево и направо. У соседнего отеля тоже кипит бой, я вижу ракеты, взлетающие откуда-то с воды — и тут просто хрясь!!!

То, что запускало с воды ракеты, просто красиво и мощно бумкнуло, а с небес в сторону кипящего боя понеслись вереницы трассеров: с той стороны залива уже спешит на помощь дирижабль. Затем новая партия ракет понеслась ввысь, скорострельная пушка дирижабля заработала по подводной лодке. Кажется, у нас еще есть шансы…

— Bacač bombi!! — внезапно завопил солдат и принялся с остервенением палить в темноту.

Я взглянул в ту сторону и увидел длинный стержень, высунутый вверх из-за забора, а на его конце, словно наконечник копья, насажено нечто, по форме напоминающее минометную мину среднего калибра. И судя по перекошенному лицу солдата, этот «Bacač bombi», видимо, не что иное как надкалиберная мина на пусковом устройстве, что не сулит нам ничего хорошего.

Я вскинул автомат вверх и успел нажать на спуск. В момент запуска мина перестает быть «неопределенным будущим», поскольку уже не зависит ни от чего, кроме законов физики, и когда она как то не очень резво взмыла ввысь со звуком вылетающей пробки, только очень большой, ее траектория пересеклась с траекторией моей пули.

Мина взорвалась неярко, но громко, буквально на высоте четырех метров над запустившим, и тот перестал подавать признаки присутствия. На короткие несколько секунд повисла относительная тишина, и когда я уже собрался сказать солдату «Валим отсюда, я понесу раненого», в темноте показались новые бегущие силуэты в уродливых, гротескных экзоскелетах.

Я полоснул короткой очередью по маске одного и тот рухнул в песок: попал. Второй метнулся в сторону, пули не причинили ему вреда. По третьему я тоже промазал, и тут у меня кончились патроны.

Я скрылся за парапетом и выхватил из разгрузки раненого очередной рожок. Мой товарищ в этот момент выглянул, собираясь стрелять, а затем по нам жахнули с нескольких направлений, взрывы прошлись снаружи по парапету, солдат вскрикнул и свалился, сжимая левой рукой повисшую правую, его автомат загремел по мраморному полу.

Ацтекские гибриды помпового ружья и гранатомета, стреляющие миниатюрными осколочными гранатами, мрамор не пробьют, но стало ясно, что добежать до спасительного отеля не светит, хоть до него всего метров десять. О том, что все совсем плохо, я понял по тому, что солдат начал молиться: «Наш Отац» и «Девица Мария» по-хорватски звучат почти так же, как и по-русски.

— Слушай сюда! — сказал я, пытаясь перекричать обстрел. — Сними бронежилет, взвали этого себе на спину и по моей команде беги к отелю! Я прикрою!

Была у меня, правда, идея самому ломануться наверх по ступеням с раненым на спине, но я ее отбросил: не добегу. Стреляли бы еще нормальными пулями — тело на спине, да еще и в бронике, давало бы хорошую защиту, а при охренительном везении мог бы выжить и раненый, смотря какие там у хорватов бронежилеты. Но тут осколочные, ими даже попадать в цель особо-то не надо: побегу наверх — гранаты будут взрываться при ударах о ступени слева и справа от меня, они слабые, но нашпигуют осколками, а то и поотрывают все на свете. Не уйти.

А вот хорват этот… Вот он, может быть, и уйдет живым, если я его прикрою. Парню двадцать лет едва, я сам уже не выберусь, потому что прикрыть меня некому — значит, я прикрою его, раз уж так, пускай хоть один из нас трех получит шанс выжить, иначе просто погибнем все трое.

Пока хорват стаскивал тяжелый броник, морщась от боли, я вытащил последние два рожка у раненого, потом помог ему взвалить на спину безучастное тело и резво напялил освободившийся бронежилет.

— Смотри, я сейчас начну стрелять — жди! Как только крикну — беги!

Он, тяжело дыша, кивнул.

Перебегаю, согнувшись в три погибели, в сторону, чтобы выстрелы по возможности пошли не прямо вслед бегущему, до моего слуха уже доносятся тяжелые поспешные шаги по асфальту. Становлюсь на одно колено, штурмгевер ложится на край парапета.

Ну, паскуды, держитесь.

Последний бой

Буквально передо мною метрах в двадцати бегущий ко мне ацтек в гротескном боевом костюме, отчетливо видна устрашающая рожа, стилизованная под идола. Жму на спуск. Он спотыкается на ровном месте и падает ничком: когда мишень бежит прямо на тебя, попасть легко даже в пятак, потому что он почти не двигается влево-вправо и вверх-вниз, а уж в смотровую щель маски и того проще. Перевожу прицел на того, что чуть подальше, стреляю, но тот бросается за ту же статую, где раньше сидел метатель гранат.

Начинаю поливать бегущие фигуры. По массивной дылде брать упреждение легко, но с точностью до сантиметра угадать, где в момент прилета пули будет уязвимая щель, практически нереально. Враги, впрочем, почти одновременно становятся на колено для открытия огня — то есть, прекращают двигаться.

Я укладываю на месте еще одного и успеваю пригнуться за парапет. Заряды рвутся, ударяясь о бетон, один пролетает поверху и взрывается на стене отеля в десяти метрах сзади, меня буквально ужалило в голое бедро мелким осколком.

Вскрикиваю от неожиданности, переползаю на пару метров правее и снова приподнимаюсь. Жму на спуск — и еще один опрокидывается назад.

— Пошел!!!

Стреляю скупыми очередями, выцеливая смотровые щели, враги, осознав, что броня их от меня не очень-то и спасает, начинают плюхаться за заборчик и укрываться кто где. Двое продолжают стоять и стрелять — и я стреляю в ответ. Пригнуться так и тянет, но не могу, пока хорват изо всех сил бежит по лестнице наверх, иначе он останется единственной целью. Заряды рвутся, попадая в парапет, я укладываю первого стрелка. Второй стреляет, но я ловлю в прицел и его шлем, зная, что его граната прожужжит мимо. Попадаю ему в амбразуру — готов! Взрыв за спиной игнорирую, но тут из-за заборчика высовывается еще один. Бросаюсь вниз, свистит там, где только что была моя голова, взрыв — боль обжигает руку.

Я еще успеваю бросить взгляд на ступени, но вижу только несколько выбоин, внутри которых все еще мерцает красный или оранжевый свет: это, видать, не совсем осколочные заряды, а миниатюрные кумулятивные, предназначенные для поражения противника, экипированного броней. От такого меня не спасет ни каска, ни броник, разве что от мелких осколков корпуса.

Судя по всему, хорват убежал, и я за него рад: все же, он парень что надо, раненого товарища не бросил и вместе со мной отчаянно защищал эвакуацию постояльцев, пока не выбыл из строя. И раз он выжил — значит, мои усилия не пропали напрасно. Может быть, и второй тоже выживет. Ну а мне теперь остается только подороже продать свою жизнь.

Выглядываю, стреляю и успеваю спрятаться, когда над головой свистит кумулятивная пуля. Взрыв за спиной, в ногу словно шило воткнули. Видимо, эти кумулятивные пули — штуки деликатные, высокой поперечной нагрузки не переносят, их нельзя запускать с мощным зарядом. Летят медленно: явно ближнего боя оружие, абордажной команде в самый раз, но благодаря этому я уже дважды успел убрать голову с траектории полета.

Перезаряжаюсь, выставляю руку в сторону и ловлю гранату: мне даже не нужно видеть сам бросок, я просто знаю, что она вот тут упадет.

Как знаю и то, что успею бросить ее назад.

Взрыв, я выглядываю и снова стреляю, правда, безрезультатно. Убрать голову, выглянуть снова — да, я знал, что на этот раз осколки попадут в бронежилет — вон один из-за забора перебрасывает гранату тому, который сидит за статуей. Короткая очередь — пули звенят по броне, но мимо. Выглядывает второй — вот ему я попадаю прямо в амбразуру еще до того, как он выстрелил.

На некоторое время настало относительное затишье, и тут я понял, что больше не слышу стука пулемета, который поддерживал меня издали. Толку с него было почти как с козла молока, но хотя бы психологически он мне помогал, с ним я не чувствовал себя совершенно брошенным, а еще он неплохо прижимал ацтеков. Странно, но, вероятно, дело в том, что пулеметы стреляют винтовочными патронами, а мой штурмгевер — «промежуточным», то есть укороченным. И то, что не пробивает штурмгевер даже бронебойными, пулемет с бронебойными боеприпасами мог бы и пробить, скорей всего, ацтеки об этом тоже знают.

Ну что ж, теперь я один-одинешенек, дирижабль на помощь не спешит, подмоги нету, патроны на исходе, бежать некуда. Надо было послушать Брунгильду — и тогда прямо сейчас я лежал бы в обнимку с ее горячим телом в кровати номера «люкс», а не сидел, медленно истекая кровью, на холодном мраморе.

Впрочем, одно я знаю точно: истечь кровью мне не судьба. Просто не успею.

Летит граната, я перекатываюсь в ту сторону, ловлю, бросаю обратно, перекатываюсь обратно, ловлю вторую и тоже возвращаю. В трех метрах от меня падает третья, но она взорвется у меня в руке, так что я скатываюсь с лестничной площадки вниз по боковым ступеням.

Грохот, звон в ушах, но осколки проходят надо мною.

Вскочить, дать очередь. Промахиваюсь, но заставляю сразу двоих прижаться к песку, перекатываюсь. Взгляд в небо — вижу дирижабль, уходящий дальше ко входу в бухту и поливающий трассерами берег. Там тоже кипит бой, летающая боевая машина идет туда, где она нужнее — но лично для меня это значит, что спасения ждать не стоит.

Впрочем, я и так это знал.

Вскочить, дать очередь — и в перекат. Я не слышу разрывов за спиной, только ощущаю боль от новых осколков. Ну, паскуды, еще парочку из вас я с собой заберу, а в аду сочтемся за все… Мой очередной выстрел попадает точно, ацтек роняет ружье и повисает на заборчике. Убрать голову, перекат, перекат, перекат — я делаю это машинально, не задумываясь, но начинаю слышать за спиной разрывы и задним числом понимаю, что перекатами уходил от осколков. Боль пронзает руку: значит, от этого осколка я уйти не мог ни в одном варианте будущего.

«Последний бой у старой цитадели, у башни, что склонилась над обрывом»… как-то само пришло на ум. Откуда я знаю эти строки? Наверное, песня из прошлой жизни. Цитадели, правда, нет, за спиной отель. И обрыва вроде как нет — но на самом деле отступать все равно некуда.

Граната падает на меня сверху — не выставь я руку, шлепнулась бы на кумпол. Отправляю обратно — грохот, жаль, никто не кричит. Ну тут уж ничего не поделать, так-то у них броня бронебойные пули останавливает, так что осколки и подавно.

Тут взрыв чуть в стороне и звон стекла. Смотрю — а один чуть обошел, разбежался и при помощи гарпунометателя на руке запулил крюк-кошку в окно на втором этаже. Врубает лебедку на поясе и буквально взбегает по стене, хватается за подоконник. Я стреляю в него, он разжимает руки и молча летит вниз: то ли броня сбоку тоньше, то ли я нашел еще одно уязвимое место. Грохот при падении — будь здоров, вся махина весит точно больше ста пятидесяти килограммов, это просто чтобы не ошибиться, не удивлюсь, если все двести.

В какой-то момент они наконец-таки решились пойти в лобовую ура-атаку, но тут далекий пулемет снова заработал. Пулеметчику наконец-то улыбнулась удача и он даже попал: пуля высекла из бегущего ацтека сноп искр, его костюм выпустил струйку дыма. Правда, сам носитель костюма не пострадал, однако внезапная поддержка вынудила ацтеков снова рассредоточиться за укрытиями. Трусоватые они какие-то.

Двое самых шустрых успели преодолеть заборчик, но внезапная отмена атаки их деморализовала. Один уходит перекатом за статую в стороне, где еще не валяется ничей труп, а второй не придумал ничего лучше, как побежать обратно. Я, конечно, выпустил ему вдогонку очередь — и ацтек гремит по асфальту. Задняя броня не такая крепкая, бронебойную пулю не держит.

Перестреливаюсь с парой осторожных краснокожих, ни в кого не попадаю, прячусь, переползаю и получаю еще один осколок в ногу — или два? Протягиваю руку, хватаю гранату и бросаю обратно, слышу дикий вопль: тот шустрый успел подобраться совсем близко, и тут я ему вернул подарочек.

Выглядываю и стреляю — мимо, успел спрятаться за угол буфета. Выглядывает второй — и я попадаю трясущейся, мокрой от крови рукой. Он падает, а я прячусь, переползаю — перекатываться уже нет сил. Снаряд рвется за спиной, обжигая руку, выглядываю и стреляю в ответ. Мимо. Снова рвутся снаряды, правда, в парапет, потому что стреляют издали. Кажется, тех, кто был близко, я перебил, остальные держат почтительное расстояние, поняв, что я феноменально метко стреляю.

Лежа, перезаряжаю автомат, с трудом поднимаюсь: мрамор под ногами скользкий от крови, в основном, моей. Конечности, кажется, вот-вот оторвутся, но… патроны еще есть.

Топот ног: бегут на штурм.

Поднимаюсь из-за парапета и открываю огонь. Они начинают метаться туда-сюда, но я продолжаю стрелять. Ацтеки тоже стреляют на бегу, но я уже не пригибаюсь, только один раз отшатываюсь в сторону и продолжаю стрелять. Вот двое садятся на колено для выстрела, и в этот момент я одного укладываю. Выстрелы — стреляют с трех точек, я падаю за парапет. Так, черт, где последний магазин?!

Пальцы немеют, но я кое-как вставляю рожок в паз и снимаю затворную задержку. За спиной рвутся снаряды, я, лежа на боку, подтягиваю ноги в позу эмбриона, и теперь осколки попадают преимущественно в бронежилет и каску. Стреляют по очереди, долго, надеясь полностью меня измочалить перед штурмом…

И тут свет фонарей частично заслонило: дылда в бронекостюме довольно резво перемахнула через парапет, подпрыгнув, фактически, метра на два от земли, в одной руке у него что-то длинное и зубчатое — не иначе, ацтекский вариант «ножика фюрера», только по размерам это ничего так себе цепной пиломеч.

Вскидываю автомат: я, по сути, лежу у его ног, чуть в стороне, и стреляю снизу вверх. С расстояния всего в два метра мне замечательно виден в деталях массивный бронекостюм, я вижу, где примерно у него уязвимые места…

Но вначале — меч.

Он зажимает «газ», но я успеваю попасть в его оружие буквально в упор, от дульного среза до пиломеча сантиметров тридцать. Летят обломки и куски цепи, меч больше не опасен. Вторую очередь я отправляю ему в голову, а вернее — в самый верх нагрудника. Конструкция маски такова, что защищает нижним краем и верх груди. И когда я попадаю в самый верх нагрудника, стреляя снизу — пули рикошетят и уходят под маску.

Ацтек падает, словно подрубленный, хорошо, что не на меня.

Снова выстрел за выстрелом, разрыв за разрывом, я уже практически плаваю в луже крови. Когда это закончится? Мне уже все равно как — лишь бы закончилось. Это очень, очень больно — быть героем…

Наконец, обстрел заканчивается, но у меня уже темнеет в глазах. Топот слева, топот справа. Обходят с двух сторон.

Я просто направляю автомат налево, поскольку лежу у левого края лестничной площадки, и жду. Он выбежит — надеюсь, что попаду. Если попаду — попытаюсь развернуться и всажу остальные пули в того, что справа. Если успею.

Вот и он выскакивает сбоку. Долю секунды мы смотрим друг другу в глаза: его смотровая щель прозрачна, за ней обычные человеческие глаза. А затем я начинаю стрелять, но уже не могу совладать с отдачей, автомат пытается выскользнуть из пальцев.

Однако мне не потребовалось попадать точно: с трех метров бронебойные пули все-таки пробили броню. Из последних сил поворачиваюсь, вижу взбегающего с другой стороны ацтека, жму на спуск.

Щелчок. Патроны кончились.

Он уже бежит ко мне, гулко грохоча по ступеням и замахиваясь пиломечом. Проклятье, быть раскромсанным на куски — печальный и неприглядный финал…

И тут мой взгляд зацепился за что-то вороненое.

Автомат. Автомат того парня, когда он получил рану в руку, упал и все это время лежал у меня за спиной. Успею ли?

Из последних сил я протягиваю руку и цепляю пальцем за ремень. Рывок. Млеющие мышцы уже не хотят поднимать оружие, но сверкающие зубья электропилы приумножают последние силы. Я зажимаю гашетку, автомат прыгает и вырывается, словно оживший, приклад бьет мне в лицевой щиток, а затем умолкает с сухим щелчком.

Ацтек несется на меня, но на бегу у него подгибаются ноги, он с разгона падает мимо меня, выпавшая из его руки цепная пила летит мне прямо в лицо. Впрочем, кнопка газа уже отжата, пила не работает. Я получаю звонкий удар по шлему, в глазах темнеет еще сильнее.

Пытаюсь обрести опору и сесть, но отель начинает вырастать из земли. Видимо, это я просто сползаю по парапету. Перед глазами залитый красным белый мрамор, и я успеваю еще порадоваться, что на мне каска со щитком: не хотелось бы ощутить своим лицом лужу собственной крови.

Глаза закрываются… Спать… Я уже не проснусь и меня это устраивает.

Только это… можно мне следующую остановку… где бы она ни была… рай там, ад или новый мир… чтобы без нацистов, а? И без ацтеков…

Ну пожалуйста…

Врачи, генералы и ацтеки

Сознание возвращалось медленно. Вначале мне было абсолютно все равно, где я и что со мной происходит, я открывал на секунду глаза, а затем снова погружался во мрак и тишину небытия. Но некоторое время спустя я осознал, что нахожусь вроде как в больнице, и попытался приподнять голову, чтобы оглядеться и убедиться, что это и правда больница, а не лаборатория, и что я точно в палате, а не в морге.

В мое поле зрения попала медсестра с журналом, при этом моя активность сразу привлекла ее внимание. Она нажала кнопку на каком-то пульте, и в палате тут же появился еще и врач.

Он задает вопрос по-хорватски.

— Не шпрехаю по-вашему, — слабым голосом отвечаю я.

— Как мы себя чувствуем? — спрашивает врач по-немецки.

— Ну вы-то явно в добром здравии, а насчет себя я не уверен…

— Ха, чувство юмора на месте, будете жить, — улыбается он.

— Мне досталось, да?

— Не без этого. Из вас достали сорок семь осколков общей массой восемнадцать граммов. Наложено двадцать четыре шва. Но вообще ваши дела неплохи, ничего серьезного, а то, что сейчас вы чувствуете слабость — нормальное явление. Вас доставили без сознания, потом анестезия, трехчасовая операция…

— Быстро же, однако, вытащили сорок семь осколков…

— Вас оперировали четыре хирурга одновременно, и притом, к вашему счастью, не военных. То есть, вначале пытались военные, госпиталь-то военный, но мы прибыли вовремя и успели их своевременно выгнать, ха-ха!

— Выгнали военных хирургов в их же госпитале? А зачем?

— Ради вашего же блага! Знаете, что общего между военным врачом и морской свинкой? Морская свинка не имеет никакого отношения ни к морю, ни к свиньям.

— Что-то я не понял вашу шутку…

— С военными медиками такая беда: они не врачи. Медики — да, но не врачи. Не всякий медик — врач. У них другой способ работы и мышления. Понимаете, долг врача — спасти жизнь и здоровье пациента, и сделать это так хорошо, как возможно. Хорошо сделанная операция для самого врача способствует карьере, плохо — могут затаскать по судам. А военные медики должны спасать только жизнь пациента, но не здоровье, и делают это не хорошо, а быстро.

— Почему? — снова не понял я.

— А потому. Военный медик обычно работает в условиях, когда раненых много, а медиков мало. Он должен работать быстро. При этом здоровье пациента не имеет значения, потому что человек, оказавшийся на столе военного хирурга, уже в любом случае не имеет боевой ценности. Его ждут месяцы восстановления, он уже не годен воевать, и будет ли годен месяцы спустя — большой вопрос. Такая вот у военных медиков профессиональная деформация, и это очень хорошо видно в ситуациях с катастрофами, землетрясениями и прочим, когда на месте работают и военные медики, и обычные врачи. Военный медик успевает спасти больше жизней за счет большего числа пациентов, но у него ниже процент выживаемости, а у обычного врача пациенты реже остаются калеками. Такие вот дела.

— Понятно… Только почему я не чувствую ни рук, ни ног?

— Вам введен препарат, блокирующий обратную передачу сигналов по нервам. Иначе вы сейчас страдали бы от сильных болей. Просто поверьте мне, вы поправитесь и будете в порядке. Вам даже особо повезло, и аккурат после операции примчался Жданкович…

— Кто?

— Самый известный в Хорватии маг-целитель. Одиозная личность. Прибыв, уже он выставил хирургов — с таким не поспоришь, он умеет не только лечить, но и калечить. После его работы ваши раны приняли такой вид, какой приняли бы недели через две в обычной ситуации. Самые крупные швы зарубцевались без воспалений, а мелкие ранки, откуда осколки вынимали электромагнитом, зажили вовсе.

— О как… мною даже занялась такая важная фигура?

— Угу. Было указание сверху спасти вас любой ценой. Но это нам, лучшим врачам страны. За Жданковича не знаю, такому не поуказываешь особо, но стало известно, что в отеле, который вы защищали, находились его сын и невестка на медовом месяце. Простите, как вас зовут, а то вы до сих пор не опознаны?

— Зигфрид.

— Вы из Рейха, да?

— Ага.

— Что же, Зигфрид. Вы ни о чем не беспокойтесь, с вами все будет хорошо. Правда, могут быть осложнения, но не по хирургической части.

— А какие?

— В самом начале, опасаясь заражения, вам ввели слоновью дозу антибиотиков, полный букет, так сказать. Не исключено, что в течение нескольких месяцев у вас могут быть проблемы с иммунитетом, но это уже не очень страшно. Недельку-другую вы побудете тут под наблюдением, а потом вас можно будет выписывать, я думаю.

— Ох-х, плакал мой отпуск…

— Увы. Если что — с любыми пожеланиями обращайтесь к медсестре, а я, с вашего позволения, наконец-то сдам дежурство и пойду прилягу — девятнадцать часов тут за вами слежу.

* * *

Однако уже вечером того же дня меня разбудил тот же самый врач.

— Такое дело, — сказал он, — к вам гости, причем с самого верха. Военные, пара министров, прочие важные шишки. Вы в состоянии их принять? Я их предупредил, что у них максимум пять минут — но вот совсем прогнать не могу, сами понимаете. Это их стараниями вас тут лечат лучшие врачи, я сам вообще-то работаю в самом дорогом медицинском центре Хорватии, ну вы понимаете.

— Ладно, пускай приходят, — зевнул я.

И они пришли — целая толпа, причем куча народа осталась в коридоре. Врач и медсестра по бокам от моей кровати, вначале просачиваются журналисты и репортеры, выстраиваясь вдоль стен со своими камерами и микрофонами, затем и «гости» чинно заходят, и самый первый — большой такой генерал.

Большой он в буквальном смысле: здоровый такой тип, солидный, в парадном мундире с кучей орденов. Явно важный тип, может быть, министр обороны или что-то в таком духе.

Мы молча смотрим друг на друга, затем он отдает мне честь, я пытаюсь в меру своих возможностей приподнять руку.

Он начинает говорить — по-хорватски.

— Простите, а можно по-германски? Ну или вы, доктор, переведите…

И тут…

Немая сцена. Они все смотрят на меня во все глаза, даже репортеры застыли с вытаращенными зенками…

А потом генерал качнулся, схватился рукой за сердце и начал падать. Его подхватили на руки и поспешно выволокли в коридор.

— Какого хрена? — спросил я, но мне толком никто не ответил.

Свита генерала поспешно покинула палату, затем врач решительно выгнал репортерскую братию и закрыл за ними дверь.

— Уфф, вот так поворот, — пробормотал он. — Герр Зигфрид, вы простите за этот кошмар, кто ж мог представить, что…

— Да мне-то ничего, что с генералом этим? Ему бы помочь, укольчик там…

— Да его уже понесли в кардиологию, это буквально в двадцати метрах на этом же этаже. Там откачают.

— А что он за речь толкнуть пытался?

— Да какой-то торжественный официоз. Может, орденом наградить собирался, вы же вроде как герой, хотя деталей я толком не знаю, у меня была напряженная ночка, вы тут не единственный раненый во время атаки, а днем я отдыхал после трудов праведных… Да уж… в общем, вы отдыхайте дальше, а я пойду узнаю, что там в кардиологии, может, помогу чем, а то кардиолог там военный, на него мало надежды у меня.

Он ушел, а я благополучно заснул и проспал практически до обеда следующего дня.

* * *

Проснувшись, я почувствовал себя намного лучше и захотел, наконец, покушать ртом, а не внутривенно. Мне быстро сообразили диетический завтрак, а затем появились новые гости: уже знакомый мне морпех Книспель и его командир майор Майерлинг.

От Майерлинга я, наконец, узнал полную картину событий той ночи и последующих двух дней.

Атака ацтеков на Сплит была далеко не простым налетом с наскока, ей предшествовала хорошая подготовка.

Ацтеки проникли в залив не на подводной лодке, а при помощи входящих в залив судов. Просто примагничивались к днищу электромагнитами. Первая партия диверсантов вывела из строя противолодочный корабль, прицепив к гидроакустическим сигналоприемникам странные устройства, понизившие чувствительность. Противолодочный корабль буквально оглох и не услышал бы не то что подводную лодку, а даже извержение подводного вулкана.

Что касается гидроакустической станции на входе в залив, то тут все оказалось проще: станция питается энергией по проводам, и этот провод в нужный момент оказался перерезан. Как и кем — никто не видел, ибо местность на внешнем краю полуострова безлюдна, как раз из-за опасения ацтекской атаки.

— Кем-кем, — проворчал я, — да просто высадились на берег, подошли и перерезали!

— А вот и нет, — возразил Майерлинг, — весь внешний берег Хорватии перекрыт забором с колючкой, сигнализацией и камерами. Там нельзя высадиться незаметно. Диверсия была проведена изнутри. Если мы отбросим возможность местных сообщников — ацтеки высаживаются внутри залива, имея с собой местную одежду, и спокойно идут по городу куда им надо. Мы уже прикинули, где мог высадиться диверсант.

— А что, ацтек может переодеться и уже не видно, что это ацтек?! Это же краснокожий индеец!

— У них столетия назад уже были белые пленники. Не исключено, что у них уже есть и полукровки, и квартероны, выглядящие как мы и подготовленные для диверсий. Они и язык могут знать, и даже не обязательно владеть им в совершенстве. Город курортный, иностранцев полно.

Когда станция была обесточена, персонал попытался запустить генератор, но не вышло: станцией оперируют немецкие военные специалисты, но вспомогательный персонал и охрана — хорваты, которым не свойственен железный орднунг. Генератор давно не использовался и в нужный момент не завелся.

Далее ацтеки проникли в залив основными силами на подводных скутерах, при этом с собой они протащили подводные понтоны, то есть всплывающие платформы с установленными на них ракетными системами залпового огня.

И в назначенный час пошла атака по всему «отельному берегу».

Выбор места тоже, видимо, не случаен: ацтеки понимали смысл отелей и их значение для города. Гибель богатых туристов привела бы к смерти Сплита как курортного города. Знали ацтеки и о дотах, и о пулеметах на крышах, для их подавления и нужны были ракетные установки, похожие на маленькие «Катюши».

В общем и целом, атака не добилась значительного успеха. На атакованном участке из четырех дотов удалось подавить только два, оперативное появление цеппелина сыграло важную роль в отражении атаки, поскольку цеппелин сумел уничтожить понтоны с ракетными установками и поддержал два обороняющихся дота. Противолодочный корабль был подорван прикрепляемой миной, но сумел дойти до мели и сел на грунт, откуда поддержал оборону огнем скорострельной пушки, а наземная атака на гидроакустическую станцию и вовсе провалилась: встретить там подразделение СС в «уберах» ацтеки не ожидали, после отбития атаки эсэсовцы двинулись на помощь охране берега. Пулеметные точки на крышах тоже сделали свое дело, была полностью уничтожена только одна, как раз на моем отеле.

После того, как слева и справа от моего отеля преодолеть доты не удалось, нападающие перегруппировались. Часть ацтеков проскочила мимо дотов и проникла в отели, после чего вышла с другой стороны. План атаки вовсе не был самоубийством: нападающие, пройдя сквозь отели, собирались убить всех на пути, проскочить поперек полуострова, выйти к внешнему побережью и, сломав ограду, уйти в море, где их уже ждали подлодки. Частично он сработал: некоторое число ацтеков действительно прорвалось сквозь отели, особенно много из прошло через самый дальний отель, где удалось подавить дот. Однако в городе часть ацтеков удалось перебить, в том числе благодаря рейховской морской пехоте, которая выдвинулась очень быстро, и хорватским солдатам, которые патрулировали улицы.

Часть ацтеков, впрочем, все равно прорвалась и ушла. При этом число погибших мирных жителей оказалось невелико, в самих отелях и того меньше, потому что провал атаки не оставил ацтекам времени побегать по верхним этажам, а с нижних постояльцев успели эвакуировать, в том числе в убежища под самими отелями.

Что до меня, то я оказался на самом удобном для ацтеков пути отхода: в моем отеле подавили и крышу, и дот, хотя расчет дота оказал непродолжительное, но отчаянное сопротивление и перебил некоторое число нападающих. Сюда стянулись ацтеки слева и справа, которые не хотели прорываться мимо неподавленных обороняющихся дотов, и у них на пути остались только я и тот хорватский парень.

Собственно, тут-то и засияла моя звезда на небосклоне.

Однако моя героическая оборона была не финалом истории, а началом новой.

На пятом этаже отеля, в боковом крыле, с балкона которого было видно выход, где я держал оборону, какой-то богатый бизнесмен развлекался с девушкой-эскортницей, параллельно записывая свои развлечения на дорогую, качественную камеру. Когда началась стрельба и взрывы, промышленник в ужасе убежал, а девица спряталась под кроватью. Чуть погодя, придя в себя, она осознала, что стреляют только внизу и ей, вероятно, ничего не грозит. Выглянув девица заметила нас с тем хорватом и смекнула, что можно сорвать большой куш. Она воспользовалась камерой и сняла все события, начиная примерно с того момента, как убежал хорват.

Само собой, что она получила видеозапись века, и к тому моменту, когда меня только готовились оперировать, запись уже ушла к одному телеканалу за колоссальную сумму и моментально появилась в выпуске экстренных новостей. Часом спустя видеозапись того, как один хорватский солдат в одних трусах, бронике и каске отражает атаку большого числа противников в экзоскелетах, при этом уничтожая их всех, крутили уже все каналы.

Меня приняли за хорвата просто потому, что я был в бронежилете и каске с хорватскими опознавательными знаками. То, что я был в одних трусах, никого не смутило: все отели пускали солдат в бесплатный буфет для персонала, а в некоторых им даже отвели комнату для отдыха. Дело не только в уважении и солидарности, но и в том, что присутствие на территории отеля вооруженных солдат повышает привлекательность отеля в глазах постояльцев. И потому меня приняли за солдата, которого разбудили взрывы и он выскочил защищать отель и город от краснокожих только в трусах и защитной экипировке. При этом девица начала снимать уже после того, как я напялил на себя бронежилет, раненых хорватов в кадре не оказалось.

Словом, в тот момент, когда меня готовились оперировать, я стал знаменитым и ко мне послали лучших врачей, к моменту окончания операции «неопознанный хорватский воин» уже стал суперзвездой. В крупнейших городах страны прошли стихийные митинги с пением патриотических песен и плакатами вроде «Слава защитникам Родины» или «Хорватов не сломить!», даром что на дворе еще глухая ночь.

Уже с самого утра события приняли характер лавины. Лидер оппозиции в армейских кругах, националистический генерал Павелич, развил бурную деятельность, доказывая, что Хорватия великая страна и ей незачем быть сателлитом Рейха, оппозиционная фракция собирала митинги, а лидер националистской партии уже вовсю расписывал в своих газетах величие нации хорватов и героизм хорватской армии.

При этом правящая партия, ориентирующаяся на прорейховскую политику, потихоньку начала собирать манатки: выборы через полгода, а рейтинг националистов вышел на орбиту и оттуда его уже не спустить. Многие колеблющиеся переходили в лагерь националистически настроенных граждан, а те, которые понимали, что героизм одного человека не влияет на ситуацию в масштабах страны, молчали в тряпочку, не имея сильных контраргументов. На любые резонерские реплики, дескать, у нас сильной армии нет, своей оборонки нет и так далее следовал безжалостный аргумент «а нам и не надо, хорваты могут просто купить оружие и с ним в одних трусах отразить любую агрессию».

К слову сказать, я не был единственным героем в этих событиях. Многие люди героически исполняли свой долг, и без них не победил бы и я.

Расчет дота понес потери при первом обстреле, из шести человек двое погибли сразу, третий получил тяжелую рану. Командир дота отправил самого молодого парня вынести раненого и организовать вывод людей, а сам вместе с заместителем принял неравный бой, оба погибли смертью храбрых. Тот парень тоже проявил немалую отвагу, так как поначалу готовился отбивать атаку в одиночку и сражался вместе со мной, пока мог. К слову, он выжил и его раненный товарищ — тоже.

Тот самый пулеметчик, поддерживавший меня издали, оказался двумя разными людьми, которые остались на месте даже после попытки подавить их ракетами. Первый стрелял одной рукой, а затем его сменил контуженный, который и сам потерял сознание ненадолго, а когда очнулся — продолжил вести огонь. При этом с ними был третий человек расчета, помогавший перезаряжать и державший ленту — тоже раненный.

Героически сражались и расчеты остальных дотов, и экипаж противолодочного корабля, и взвод СС, который вначале дрался против самого большого вражеского отряда, а потом перешел в контратаку и зачистил побережье. Солдаты в городе, как немцы, так и хорваты, действовали сообща и весьма храбро, один хорват принял смерть героя, накрыв собой гранату.

Однако все эти отважные люди оказались в моей тени. Во-первых, потому, что они были лишь обычными людьми, каждый делал что мог — но мои возможности оказались выше, и именно перед моим отелем количество мертвых ацтеков на единицу площади было самым высоким. Во-вторых, я сражался прямо перед высококлассной камерой, которая запечатлела все мои маневры, перекаты, меткую стрельбу и жонглирование гранатами.

В-третьих, власти Сплита предприняли все возможное, чтобы привлечь к моему сражению максимум внимания. Все же, в паре отелей погибли люди, что было очень плохо, и потому боец, отразивший атаку в однихтрусах, стал для них спасением, который отвлек внимание публики от жертв. Феноменальная победа одного солдата против шайки убийц в доспехах была действительно фантастикой.

Дошло даже до того, что начали снисходительно посматривать и на германцев вообще. Вы там, говорите, уберменши, да? А слабо в одних трусах перестрелять нахрен толпу бронированных ацтеков? Может, это на самом деле не германцы — вершина эволюции, а хорваты?

Словом, все шло к небывалому торжеству национального духа и к решительной победе националистически настроенных сил.

И вот когда наконец-то сообщили, что хорват-супергерой пришел в себя, к нему поперлась вся верхушка — с помпой, с армией журналистов и репортеров.

И вот генерал Павелич приветствует героя в прямом эфире…

…И тут героический хорват, защитник отечества и спаситель нации, оказывается немцем.

Шесть букв, вторая «и», но не «фиаско»?

Немудрено, что генерала Павелича хватил инфаркт на месте, притом настолько обширный, что спасти его не удалось. Полчаса спустя лидер оппозиционной партии осознал свою бесповоротную политическую смерть и выбросился из окна собственного кабинета, а члены партии принялись жечь партбилеты.

Больничные будни героя

После этого главная оппозиционная партия Хорватии, вставлявшая палки в колеса Рейху и вермахту оказалась уничтожена почти в физическом смысле слов, и в последующие несколько дней по стране прокатилась волна самоубийств наиболее патриотично настроенных членов националистского крыла. А все остальные просто заткнулись в тряпочку, потому что вести разговоры в националистическом ключе стало непопулярным и неблагодарным занятием. В стране установился практически однопартийный режим, потому что остальные партии, помимо правящей, были невелики и их противоречия касались в основном того, как делать, а не что делать, де-факто все они рассматривают Рейх как поставщика оружия, специалистов и опору. Вскоре прокатилась новая волна демонстраций — теперь уже от правительства требовали поработать над увеличением присутствия вермахта в Хорватии, и самым популярным лозунгом стала фраза «Нет «уберов» — нет голосов!»

События вызвали определенный резонанс, и в самом Рейхе меня снова вспомнили. Майерлинг даже показал мне сатирическую газету с карикатурой, на которой несколько комично выглядящий Имлерих диктует указ: «Весь персонал посольства в Хорватии уволить! Эти дармоеды двадцать лет не могли сделать то, что сделал всего один морпех! И да, посольство в Швейцарии тоже уволить нахрен: отправим туда Нойманна на лыжах покататься, это будет дешевле!». А в самом углу кабинета стоят два мрачных генерала вермахта, и один другому говорит: «Хорошо, что фюрер не догадался отправить Нойманна в Америку — иначе мы бы стали безработными».

Что до меня, то я уже на второй день начал самостоятельно передвигаться и пошел на поправку. Все эти события отразились на моем благосостоянии очень хорошо: я получил почетное гражданство Хорватии, стал почетным гражданином Сплита и получил в подарок относительно небольшой, но элитный особняк вместе с землей, на которой он стоит. Юрист, который оформлял все это, объяснил мне, что почетные граждане Сплита не облагаются налогом на жилье. Эта льгота распространяется только на одно жилье, если у меня их два или больше, и избежать налога на землю, на которой построена нежилая недвижимость, тоже нельзя. Однако при этом привилегия передается по наследству, закрепляясь за последним домом, где я обитал, и мои потомки смогут обитать в том особняке даже много поколений спустя, не платя налог на недвижимость. Печаль-беда, я не собираюсь задерживаться в Хорватии и мне некому передать особняк в наследство.

Однако я особо не радовался. При всей моей антипатии к Рейху и вермахту я оказал им громадную услугу, и мне теперь остается только надеяться, что для Хорватии эта услуга будет не медвежьей.

А еще чуть позже на меня свалилась действительно печальная новость: в числе погибших оказался и Владимир Нестеров.

Когда все началось, он отреагировал совсем не так, как я: если я попытался поскорей покинуть опасное место и был вынужден принять бой просто потому, что убежал не в ту сторону, Нестеров остался в своем номере. Из окна, выходящего на пляж, ему было очень хорошо видно начало атаки, и он сделал самое большее, что мог: позвонил в штаб морской пехоты и связался с Майерлингом.

В то время как хорваты наперебой вызывали свое командование, Нестеров сообразил, что немецкие подразделения получат данные с опозданием и через «испорченный телефон», и исправил ситуацию. Оставаясь у окна в своем номере, Нестеров примерно шестьдесят секунд был глазами Майерлинга, успел передать ему состав, вооружение и характер действий противника и сообщал обо всех изменениях в обстановке. Именно благодаря ему немецкие части в городе успели подняться по тревоге, выйти на позиции и перехватить бегущих через полуостров к внешнему побережью налетчиков, тем самым сведя к мимнимуму жертвы среди мирного населения.

Однако при попытке накрыть залпом пулеметную точку на крыше ацтекский наводчик ошибся с прицелом и часть ракет, довольно слабых, попала в фасад отеля, а может, это был умышленный залп с целью убить побольше людей. Один из снарядов влетел прямо в окно Нестерова и он погиб, не сойдя с боевого поста.

Эта смерть меня глубоко огорчила: мало того, что у меня была надежда как-то решить с его помощью собственные проблемы, я испытывал к Владимиру определенную симпатию. Моя интуиция меня не обманула, вот только я убедился в том, насколько он достойный человек, когда его самого в живых уже нет.

И вот теперь я валяюсь в госпитале на правах самого важного пациента, мне улыбаются и строят глазки медсестры — но на душе у меня погано.

Беда не только и не столько в том, что мой потенциальный план побега накрылся — я-то найду новый путь, не вопрос.

Вопрос в том, куда бежать и зачем? Как жить в мире, где в любой момент может всплыть в самом неожиданном месте толпа кровожадных ублюдков и забрать тех, кто тебе не безразличен? Поселиться в степи? Вендиго можно повстречать и там, красные уроды периодически подбрасывают новых взамен перебитых.

Вообще-то мне известен аналог ситуации: было дело, тут неподалеку, в соседнем мире, творилась подобная херня. Плавало мудачье на подлодках, летало на самолетах с крестами, бомбило, обстреливало, все такое. Как жить в таком мире, ответ нашелся быстро: сравнять с землей, перепахать танками, закатать в гумус и установить свой флаг на чужой рейхстаг. И все, с тех пор ситуация вошла в берега. Отучили, как говорится, страдать фигней, выбили всю дурь вместе с дерьмом, популярно разъяснили, что быть плохими людьми очень больно — а те урок усвоили, теперь ведут себя как цивилизованные люди, и сами живут-поживают, и другим не мешают…

Вот только тут все немного сложнее, и отучить ацтеков плавать к нам в гости не получается вот уже восемьдесят лет. Их от нас защищает океан, паскуды освоили колдовскую защиту от больших кораблей — поди достань, и сейчас это игра в одни ворота. Они выбирают место и время и наносят удар — а нам остается только бить в ответку. И мы бьем: из трех подлодок, высадивших десант, одну все же настигли противолодочные корабли, сам десант умылся кровью и живыми ушли не многие. Но это только в этот раз, не всегда удача с нами.

К тому же мне прекрасно известна прописная истина войны: одной только обороной победить невозможно.

* * *

В госпитале скучать сильно не пришлось. Мне часто звонили Агнешка и Гордана — кто бы сомневался — так что поболтать было с кем.

На второй день, наконец-то, сумела дозвониться и Брунгильда.

— Трудновато тут со связью, — сказала она после обмена приветствиями и вопросами о здоровье, — я несколько раз пыталась позвонить раньше, но то с роумингом проблемы, то тут в Альпах связь хреновая, но теперь я спецом вернулась с курорта в город — а тут уже дозвонилась после двух часов попыток. Ты любитель влипать в геройские передряги, да?

— Да хрен там… Я просто выбежал в суматохе не на ту сторону — а там рожи жуткие наступают, и убежать уже некуда. Пришлось взяться за автомат.

— Говорила же тебе — езжай со мной, там бы не было ацтеков.

— Говорил же тебе — не пугай ежа голой задницей. Снова для них это кончилось намного хреновее, чем для меня.

— Ха, выпендрежник. Ты там долго будешь еще лечиться?

— Обещают, что недолго, неделю-две.

— Может, тогда все же рассмотришь вариант со мной в Альпы съездить?

— Ладно, уговорила, — улыбнулся я.

— Отлично, тогда я как раз успею слетать в Англию на недельку, для обмена опытом по моему профилю, так сказать, а как ты вернешься — поедем. Тебе понравится в Альпах, я обещаю.

Закончив разговор, я внезапно понял, что крепко соскучился по Брунгильде, хоть и не понимал этого раньше. Чуть раньше меня манила далекая родина, которая еще кто знает, похожая ли сама на себя, и жажда побега затмевала другие желания. У меня были Агнешка и Гордана, и в их объятиях мне некогда было скучать по Бруни. Но вот теперь все три девушки далеко от меня — ну, верней, не очень, Агнешка и Гордана в пределах города, но их в военный госпиталь не пускают все равно — и все мои мысли почему-то о Брунгильде, хотя с ней я так ни разу и не переспал… Хотя, может быть, именно поэтому.

На четвертый день мне пришлось дать небольшое интервью. Ну как пришлось — настаивали совместно Майерлинг и городские власти. Майерлингу я бы отказал — хорош вермахту на мне кататься — но вот хорватам отказывать уже как-то неудобно, поскольку я уже знаю, сколько стоит подаренный мне дом. Ну а раз так — заодно верну должок министерству обороны за свой отпуск и будем квиты.

Пришедшая с Майерлингом местная пресс-секретарша заранее меня предупредила, что среди журналистов могут быть оппозиционные. Майерлинг уточнил, что не националисты, а умеренные, и их каверзные вопросы будут направлены, вероятно, против правящей партии, что не должно быть большой проблемой, терки хорватов в их песочнице — их дело. Пресс-секретарша больше опасалась националистов: сама партия фактически отпета и зарыта, но может попасться националист-одиночка. Если что — в полемику вступать не надо, а вместо ответов просто поднять на смех, дескать, а чего там твоя братия заливала о суперхорватах?

Майерлинг тоже мне тихо сообщил, что будут там и «правильные» журналисты.

— А как я их определю?

— Они будут задавать правильные и несложные вопросы, заранее направляющие к нужному ответу, — ухмыльнулся майор, — ваше дело просто дать на них логичные ответы в том же духе.

— Мда… — вздохнул я.

— Как я понимаю это ваше «мда», — сказал Майерлинг. — Вот эти политические виляния совсем не к лицу солдату, и поверьте, я от этого устал поболе вашего. Но ацтеки приплывают в гости редко, и так получается, что часто добиваться поставленных целей приходится разговорами, а не действием.

Мероприятие началось нормально, «свой», провластный журналист почти в самом начале задал вопрос, вполне закономерный и ожидаемый, но вот форма…

— Скажите, герр фон Дойчланд, как вам удалось перестрелять такую толпу пуленепробиваемых врагов? Я читал отчет — там сказано, что почти все были убиты через смотровую щель бронешлема. Ведь это же за пределами человеческих возможностей!

Я на месте и журналиста, и простого обывателя тоже интересовался бы этим вопросом: как так, что все застрелены через узкую щель? Как стрелок так сумел? Но вот это самое «это же за пределами человеческих возможностей» как бы намекает мне, что я должен отвечать в духе «что за пределами человеческих возможностей — то по плечу арийскому солдату». Но… хер там. Дать интервью я согласился — а врать не буду.

Ведь в действительности дело отнюдь не в способностях арийца — они такие же люди, как и все прочие — а в моем секретном таланте. Без него мы с тем хорватом погибли бы в самом начале, потому что я не смог бы отбросаться гранатами обратно.

Конечно, я и признаться не могу — потому дам предельно честный ответ… но не совсем на поставленный вопрос.

— Знаете, в чем разница между лучшим стрелком в мире и новичком, впервые взявшим в руки оружие? В тренировке, леди и джентльмены. Открою вам секрет: автоматическое оружие придумано для того, чтобы легче поражать цель, особенно трудную, и никакой фантастики в моем достижении нет. Если вы выпускаете очередь в цель вроде лицевой бронемаски — шанс, что одна пуля залетит в щель, вполне себе реален, ну а чтобы попадать в маску, и нужны тренировки. И вообще, там вопрос стоял ребром — попадай или сдохни! Потому что вы, господа хорваты, пожалели денег на «гросскалибрихи» для своей армии. Даже для солдат, которые заведомо готовились обороняться от ацтеков, которые любят бронекостюмы. Вот будь у меня не обычный штурмгевер, а крупнокалиберный…

Тут Майерлинг кашлянул:

— Прошу прощения, должен уточнить, что герр фон Дойчланд не отличает «хорватский» штурмгевер от стандартного, поскольку такого хлама в руках ранее никогда не держал.

Я повернулся к Майерлингу:

— Просто справедливости ради — хорватский штурмгевер меня не подвел. Стрелял и попадал без единой осечки. Что с виду маленько неэстетичен — для оружия не критично.

Он снова кашлянул:

— Хорватский штурмгевер не просто удешевленная версия — он сделан под чешский патрон «6.5мм» по желанию самих хорватов, ради удешевления боеприпасов. Потому и не пробивал. Само собой, что стандартный штурмгевер под «7.92 Курц» эффективно пробивает бронебойной пулей любую ацтекскую броню, а «гросскалибрих» — даже обычными пулями.

Я перевел взгляд на журналистов и мрачно уставился в камеру — причем совершенно искренне, без притворства.

— Ах вот оно что… Я-то в темноте не заметил, что патрончики в рожках не те, думал, ацтеки усовершенствовали штурмовой бронекостюм… Выходит, господа хорваты, я получил сорок семь осколков только потому, что вы, доннерветтер, курорты отгрохали дай боже, а армию свою вооружили дешевым дерьмецом? Знаете, после такого мне хочется, чтобы фюрер вышел из пакта «Пожалуйста, спасите беспомощных оболтусов» и перестал вас защищать. Я все понимаю: страна маленькая, промышленности кот наплакал, бюджет не фонтан. Но вооружать своих солдат таким дерьмом и экономить на важнейшем — неуважение к солдатской жизни. Вы вообще понимаете, что если бы там в моих руках оказался даже не гросскалибрих, а нормальный штурмгевер — эти ацтеки легли бы там как грибы за тридцать секунд, и я сейчас сидел бы на пляже, а не тут в бинтах! И ваших бойцов погибло бы намного меньше! Ацтеки на море мастера, а на суше воюют как последние кретины, но вы умудряетесь нести потери, потому что вооружаете армию горохоплюями! Вот уж воистину, всякий героизм есть верный признак, что чуть ранее кто-то крепко налажал! Не облажались бы — не было бы нужды в посмертных награждениях! Знаете, что, господа? Затяните-ка ремни на годик, налоги с бизнеса поднимите — и купите-таки своей армии нормальное оружие, а также раскошельтесь на патроны! Как научите своих солдат нормально стрелять — поймете, что в моей стрельбе нет ничего сверхъестественного!

Пресс-секретарь, увидев, что интервью пошло не по плану, быстренько свернула балаган через доктора, который всех разогнал под предлогом, что мероприятие вредит пациенту. Майерлинг же показал мне большой палец: ему понравилось.

На следующий день я узнал, что к лозунгам митингующих в столице добавилось требование нормально вооружить армию.

Затишье

Еще через три дня у меня сняли последние швы, а на следующий выписали: не совсем здоров, но в больнице мне делать больше нечего. Главное — не напрягаться еще пару недель и помнить, что мой иммунитет оставляет желать лучшего, а значит, мне стоит беречься от инфекций, насколько возможно. Выписали рецепт на иммуностимуляторы — и свободен.

Каким-то образом Зоран Вальдич заранее узнал о моем возвращении, потому что в холле меня ждал очень теплый прием. Тут, помимо управляющего, собралось где-то человек семьдесят персонала — консьержи, повара, официанты, горничные — преимущественно люди, которые находились в отеле в момент атаки. Мне устроили овацию, симпатичные девушки вручили мне больше цветов, чем я смог унести, а Зоран Вальдич сообщил, что мой счет закрыт со стороны отеля: мне больше не требуются деньги для проживания здесь. Отныне я могу считать отель своим домом, персонал — своей семьей, и для меня в любое время года найдется приличный номер.

— Вы очень любезны, Зоран, — сказал я.

— Это меньшее, чем мы можем вам отплатить за то, что вы сделали для нас. И, вообще-то, я тут как бы и ни при чем, это мой шеф. Он сам, к сожалению, не смог встретить вас лично, потому что его только на днях перевели из реанимации в отделение интенсивной терапии. В момент, когда он узнал о нападении, у него случился инфаркт.

— Печально слышать. Надеюсь, он поправится.

Потом из толпы вынырнула Гордана, а с нею два консьержа с большим предметом. Оказалось, пока я лечился, она написала мой портрет в крупном формате — полтора на полтора метра, примерно. На нем я был запечатлен в ракурсе «чуть сбоку снизу», из-за чего казалось, что я, гордо выпрямившись, устремляю свой орлиный взор куда-то вперед и вверх поверх голов.

— Интересный ракурс… Это ты по памяти так?

— Ну-у, не совсем. По фото.

— Не припоминаю, чтобы я вот так позировал для фотографа, — признался я.

Гордана кашлянула. Оказалось, работала она не по моей фотографии, а по фотографии кенотафа на Аллее Памяти, который венчает мой бронзовый бюст примерно в таком виде. А вот перерисовать бронзовое изваяние в «живом цвете» Гордане пришлось по памяти, благо она у нее хорошая.

— Только с габаритами ты все же немножко того… перегнула. Куда я такую громадину повешу?

Зоран сразу же подсказал:

— Например, можно прямо вот тут, в холле.

— Хм… Тоже вариант.

Разнорабочий нашелся здесь же и его сразу послали за инструментом.

Правда, как портрет вешали, я уже не видел: ушел в номер с Горданой.

— Только тут такое дело, — сказал я ей уже в номере, снимая рубашку, — мне врачи запретили напрягаться, так что некоторое время напрягаться придется тебе…

— И это замечательно, — хихикнула Гордана, стаскивая футболку.

* * *

На следующий день я вместе с Агнешкой поехал смотреть свой новый особняк.

Дом мне, конечно же, понравился: два этажа, восемь комнат, не считая двух холлов — один на первом, другой на втором. Кухня, два санузла, несовмещенных конечно же, причем ванная на первом этаже даже получше, чем в номере Горданы, веранда, два балкона, гараж, двор, маленький сад. Само собой, что дом полностью обставлен: мебель, бытовые приборы, на кроватях постельное белье, в кухонном шкафу посуда. Злата, серебра и красного дерева, конечно же, нет, но содержимое явно куплено не в самом дешевом супермаркете. Даже телевизоров две штуки, из которых один — плазма в холле с диагональю метра полтора как минимум.

В общем, элитная недвижимость на то и элитная.

Ради любопытства я заглянул и в холодильник, но там, как и ожидалось, пусто, все устройства не подключены к сети.

— Ясно, с обедом все будет не так просто, — вздохнул я.

— Ну, придется ограничиться десертом, — улыбнулась Агнешка, села на стол и принялась расстегивать блузку.

Я тоже улыбнулся:

— Ты даже не подождешь, пока я закажу в ресторане обед?

— Зигфрид, да вы издеваетесь?! — она до сих пор так и не перешла на «ты». — Пока вы в госпитале были, я без вас спокойно кушала три раза в день, а вот со сладким — увы, без вас никак!

* * *

Еще три дня я веселился, как мог. Вначале сводил Агнешку в казино, где снова выиграл тридцать тысяч и на них купил девушке серьги и кулон с сапфирами. На следующий день повел Гордану в самый дорогой ресторан города, но там меня сразу же узнали и персонал, и другие посетители. В качестве легкого вина к ужину нам подали еще более старую бутылочку, чем та, которую выставил мне граф Айзенштайн, заботился о нас лично метрдотель, и в самом конце он отказался давать счет.

— Помилуйте, герр фон Дойчланд, если хозяин заведения узнает, что я выставил вам счет — выгонит меня взашей без выходного пособия.

Он, конечно, шутил, но я понял, что настаивать бесполезно, так что я просто вручил пять сотен чаевых официантам.

Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Брунгильда позвонила мне через «библиотечную фею» Зигрун — из Англии в Хорватию напрямик без танцев с бубном и варганом хрен дозвонишься, поскольку космическая эра в этом мире так и не настала и спутников связи нет в принципе — и сообщила, что готовится к посадке в цеппелин на рейс в Германию.

Я простился с Агнешкой и Горданой — разумеется, с каждой отдельно, они так и не узнали о существовании друг друга — пообещал, что непременно еще вернусь в Сплит, и отбыл обратно. Ехал, естественно, не на автобусе: Майерлинг предоставил в мое распоряжение свой собственный комфортабельный «майбах» представительского класса, а также Книспеля и его напарника в качестве водителей.

Машина оказалась выше всяких похвал, мотор тихий, ход мягкий, водители — замечательные, так что я выключил телефон и вскоре заснул. Проснусь уже в Рейхе, скорей всего.

* * *

В Германию я въезжал далеко не ранним утром. Наверное, Брунгильда прибыла куда раньше меня: цеппелины развивают сто-сто сорок километров в час и более, особенно при попутном ветре, и к тому же летают по прямой, в то время как автомобиль зависит от дорог.

Я включил телефон и позвонил, но получил ответ о том, что абонент не в сети.

Книспель довез меня до поместья Айзенштайнов, отдал мне честь, я поблагодарил его и двинулся к особняку.

Нажимаю кнопку переговорного устройства и называюсь, диспетчер открывает дверь.

Уже в особняке я встретил в холле Рутгера и по его виду понял, что не все ладно.

— Здравствуйте, Рутгер, — поздоровался я, — что-то вы мрачны.

— Бруни погибла, — коротко сказал он. — Цеппелин, на котором она летела, сбит над Ла-Маншем.

Крестоносец

В это утро беда пришла много куда.

Пока я спокойно дрых на кожаном сиденье «Майбаха», приблизительно в одно и то же время произошли налеты на Норвегию и Швецию. Сценарий практически один в один как при нападении на Сплит: подводные диверсанты «глушат» противолодочные корабли при помощи устройств, непонятно как работающих, затем малым ходом на скутерах и попутных кораблях протаскивают в охраняемую акваторию основные силы и всплывающие понтоны. Когда прет контейнеровоз с водоизмещением похлеще «Титаника» — он заметит, что к его дну примагнитился буксировочный трос относительно малого понтона или пачка аквалангистов? Хрен там, падение скорости на десятую часть узла не всякий прибор покажет. Ну а затем — всплывают понтоны и открывают огонь по береговой обороне и стоящим в бухте кораблям и судам, начинается наземный штурм, причем размах атак там был посильней той, что в Сплите.

Потомки викингов отразили нападение, в том числе благодаря тому, что на правах дальней родни получили от Рейха устаревшие модели «уберов», но с существенными потерями, в том числе и среди мирных жителей.

Тут не надо быть экспертом, чтобы понять: атака на Сплит и атаки на Скандинавском полуострове — это по сути один и тот же флот подлодок, просто те, что пошли на Сплит, добрались до цели гораздо раньше, ибо расстояние меньше и маршрут проще. Один и тот же флот, один и тот же план — причем новый план.

Что же до цеппелина, на котором летела Брунгильда, то тут все еще необычней. Капитан вел воздушное судно на комфортной для пассажиров высоте в километр, на которой атака с поверхности воды малореальна: всплывшую подлодку видно издали, а неуправляемые ракеты залпового огня, вроде тех, которые использовались при атаке на Сплит, на такой высоте крайне неточны. При этом дирижаблю может легко увеличить высоту, в крайнем случае сбросив балласт, то есть внешние баки и второстепенные агрегаты, которые именно на крайний случай сделаны сбрасываемыми, и при этом отбиваясь при помощи двух спаренных «эрликонов», установленных в поворотных турелях под дном цеппелина.

Однако над Ла-Маншем цеппелин был атакован тремя летательными аппаратами, похожими на этажерки времен первой мировой, причем с превосходящей высоты. «Эрликоны», имеющие полный круговой обстрел нижней полусферы, не могли поразить летательный аппарат, находящийся выше цеппелина. Ну а зачем пассажирскому судну пушки, стреляющие по воздушным целям?!

Капитан Тадеуш Бимер, впрочем, не растерялся — сказался военный опыт — и сбросил балласт, одновременно применив крайнюю меру — «неправильные парашюты». Эти самые «неправильные парашюты» — аварийные установки, выбрасывающие на тросах самонадувающиеся воздушные шары с гелием, служащие для того, чтобы удержать в воздухе дирижабль, потерявший часть гелия из корпуса, и их применением капитан добился резкого повышения отрицательного веса. Цеппелин потерял скорость, но начал стремительно набирать высоту, в результате чего атакующие аэропланы оказались ниже.

«Эрликоны» сразу же открыли огонь, но и тут все оказалось плохо: в лентах были бронебойные снаряды, пригодные для стрельбы по подлодкам, но не по самолетам, в аэропланах они просто делали дырки диаметров двадцать миллиметров.

Тем не менее, один из трех атакующих был сбит, после чего два оставшихся все же выиграли гонку за высоту. Два члена экипажа по служебной лестнице сумели подняться на самый верх и попытались отбиться при помощи автоматов, и им даже удалось сбить второй аэроплан. Однако затем то ли сбитый протаранил корпус цеппелина, то ли третий открыл огонь, но дирижабль начал снижаться, а внизу его уже ждала подлодка.

Дальнейшие события неясны: радист покинул свое место, чтобы принять участие в бою, оставив рацию включенной на передачу. Экипаж, полностью состоящий из британских военных, и часть пассажиров оказали сопротивление абордажной команде, но силы были неравны и последними словами, пришедшими с упавшего в воду цеппелина, были слова капитана Тодда Бимера: «Господа, вы готовы? Тогда вперед!».

Противолодочный корабль прибыл на место трагедии спустя полчаса, но обнаружил лишь обломки и трупы нескольких человек.

* * *

Мы — Айзенштайны, их персонал и я — помянули погибших и Брунгильду, но когда начали наливать за упокой по второму кругу, я решительно возразил.

— Граф, а вам не кажется, что стоит сделать важное дело, а потом уже пить за упокой?

— Простите, герр Нойманн, но меня уже не волнуют Райнеры, — сказал граф бесцветным голосом.

— Да хрен с Райнерами! Я говорю про ацтеков!

— Ну и что мы можем с ними сделать? — возразил Рутгер.

— Сами, конечно же, ничего. Но у вас есть ресурсы и связи, а у меня — популярность. Мы можем сдвинуть дело с мертвой точки. Пора положить бесчинствам край.

— Вряд ли Рейх сможет что-то сделать, даже если решит начать полномасштабную войну, — заметил Эрих Айзенштайн.

— Конечно, не сможет, — снова сказал я. — Только в цивилизованном мире, помимо Рейха, есть полно других народов. Для начала — организуйте мне встречу с фюрером.

— А зачем организовывать, если вы спокойно можете сами ему позвонить? Вы же все-таки фон Дойчланд.

* * *

Я встретился с Имлерихом в тот же день.

— Я искренне вам сочувствую, герр Нойманн, — сказал он. — Бурнгильда Айзенштайн была цветом нашей нации, и я скорблю вместе с вами.

— Спасибо, герр фюрер, за сочувствие, но я пришел сюда не за этим. Ныне скорбит множество народа, а сколько было скорби за прошедшие восемь десятилетий — не сосчитать. Вам не кажется, что настала пора положить всему этому край?

Он вздохнул:

— Я точно знал, что вы предложите что-то радикальное, не угадал только с формулировкой… Положить край — звучит заманчиво, но нереально. Мы имеем дело с чрезвычайно большим государством, в ацтеков примерно в двадцать раз, если не в тридцать, больше, чем арийцев. Даже если мы найдем способ переправить в Америку всю нашу армию и силой лучшего в мире оружия и лучших в мире солдат успешно воевать с государством, раскинувшимся на два материка — здесь, в Европе чаша весов будет решительно перетянута русскими.

— Вы думаете, русские не хотят того же, что и мы? Вернуть себе свою Сибирь и обезопасить свои просторы и побережья они бы не отказались. Я не предлагаю воевать с ацтеками в одиночку — но силами всего цивилизованного мира мы сможем раз и навсегда окончательно решить проблему ацтеков.

Имлерих усмехнулся:

— Боюсь, если русские вернут себе контроль над Сибирью — мы больше не сможем арендовать у них шахты и прииски, что явно против интересов Рейха. К тому же, вы думаете, объединить весь Старый Свет так просто? До вас уже были попытки.

— О, вот тут мы подходим к ключевому моменту. Потеря русских ресурсов не будет проблемой, ведь мы сейчас говорим о полном уничтожении ацтекской империи, и все ресурсы двух Америк достанутся победителям. И именно это и должно стать фундаментом, на котором мы все-таки объединим Старый Свет. Откажутся ли русские к своей Сибири присоединить Аляску? Нет. У японцев год за годом все больше проблем, их империя трещит по швам, китайцы крайне оскорблены тем, что входят в японскую империю, хотя их самих в восемь раз больше, чем японцев. Почему бы не предложить японцам захватить себе новые территории, а китайцам дать независимость, если те докажут, что достойны стать новым членом Лиги Наций? В мире полно государств, недовольных своим геополитическим положением — всем им можно предложить расшириться в Америку. Наконец, мы можем кардинально увеличить нашу армию, а заодно и численность арийцев. Вот смотрите, сейчас любой претендент, чтобы доказать, что является обладателем генного набора, достойного сверхчеловека, должен пройти службу в ауксилиариях, а затем в вермахте. Фильтр хороший, но не без изъяна.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Имлерих.

— Большинство военнослужащих вермахта и ауксилиариев либо вообще никогда не вступают в бой с врагом, либо видят его издали, максимум в прицел. В такой ситуации служба в вермахте испытывает человека на физическую прочность, но его морально-волевые качества не проходят такого же серьезного экзамена. При этом, как однажды сказала Брунгильда, без отваги физическое совершенство не имеет смысла, а сама отвага, будучи ничуть не менее важным качеством, просто службой не проверяется. Нужен реальный бой, причем не издали из пушки пострелять, а в рукопашном бою, глаза в глаза.

— Резонно. Вы предлагаете снизить критерии отбора и…

— …И доказать свою принадлежность к элите человечества в сражении за это самое человечество. Просто между прочим, в Сплите я сражался плечом к плечу с хорватом, который хоть и не был мне ровней по части физического совершенства, но выполнял свой долг в совершенно безнадежном положении, пока не выбыл из строя. Еще там был русский дипломат, который передавал данные нашим морпехам, стоя у окна своего номера, и погиб под обстрелом, не сбежав с поста. Хотя давайте будем откровенны: жесточайшего отбора в вермахт он бы мог и не пройти. Снизив критерии отбора в ауксилиарии и изменив условия получения привилегий арийца так, чтобы умные, храбрые и доблестные имели равные возможности с физически развитыми, мы можем набрать громадную армию в соседних государствах.

Фюрер хмыкнул.

— По правде говоря, тут больше подводных камней, чем их видно с поверхности. Русские в союзниках — это, как мне кажется, еще хуже, чем русские во врагах. С ними, с их отсталой армией, устаревшей техникой, с их коррупцией, бардаком и халатностью хлопот будет больше, чем во время войны…

Тут мне захотелось рассказать ему и о красном флаге на рейхстаге, и о Гитлере, который так и не стал художником, и о хреновых русских танках, которым просто не было числа… Но я выбрал более нейтральный ответ.

— Не стоит недооценивать русских, герр фюрер.

— Ладно, не буду. Но то, что вы предлагаете… это все равно фантастика.

Я покачал головой:

— А вот ни капельки. Это уже делали не раз, причем еще в седую старину. Помните, от кого вермахту достались в наследство кресты на знаменах? Чем то, что я предлагаю, отличается от крестового похода?

* * *

— А сейчас слово предоставляется делегации Рейха. Прошу вас, герр фон Дойчланд.

Я встал, одернул полы пиджака, и подошел к микрофону на трибуне.

— Благодарю вас, господин председатель. Дамы, господа… мы тут собрались, чтобы решить срочные важные проблемы, но я позволю себе начать издалека, поскольку проблема стара и срочно ее решить не получится… Здесь, в Лиге Наций, собралось все разнообразие культур, народов, обычаев, устремлений, точек зрения, религий Старого Света… Как вы полагаете, что объединяет всех нас? В чем едины и германец, и русский, и азиат, и даже самый последний негр в Африке? Что общего между католиком, протестантом, православным, шиитом, суннитом, буддистом и синтоистом? Что объединяет и демократа, и монархиста? Я скажу вам. Желание мира, которое сидит в ком-то глубже, в ком-то на поверхности — но в каждом из нас. Любой хочет, по большому счету, одного: мира сегодня и уверенности в том, что завтра будет лучше или хотя бы не хуже. Все мы в плену языковых барьеров, государственных границ, амбиций и устремлений — и это заставляет нас враждовать или даже воевать. Но задумайтесь: почему мы заключаем перемирия, ведем переговоры, подписываем соглашения о правилах войны, обращения с военнопленными, договариваемся о запрете или даже в одностороннем порядке отказываемся от использования самых жестоких видов оружия? Ответ прост: мы люди, и мы дорожим нашей человечностью. Даже занимаясь самым бесчеловечным занятием на свете — войной — мы пытаемся хоть как-то ее очеловечить, сделать менее разрушительной. Каждое перемирие — это шаг. Каждый обмен военнопленными — это шаг. Каждый запрещенный вид оружия и каждое ограничение ведения войны — это шаг. И вот так, шаг за шагом, мы карабкаемся наверх по крутой лестнице эволюции, туда, где уже не будет войн и братоубийства. В каждом из нас живет вера в то, что однажды мы все-таки заберемся туда и оставим все ужасы насилия и братоубийства внизу, во тьме прошлого.

Я перевел дыхание и обвел зал взглядом: слушают. И вроде бы даже внимательно.

— И вот тут я подхожу к теме нашей встречи здесь и сегодня. Ацтеки. Наше желание мира и вера в светлое будущее — это то, что отличает нас от них. Они, в отличие от нас, никуда не карабкаются, все, что ими движет — это желание ублажить их кровожадных богов сердцами, вырванными из груди жертв. Взгляните на нас и вспомните, что пятьсот лет назад мы были ничем не лучше их — но где мы сейчас? Мы уже не ведем войны за землю и жизненное пространство, предпочитая отгородиться друг от друга меньшими державами-сателлитами, и вся наша борьба заключается в перетягивании тех или других стран в свой альянс. Русские больше не ходят в атаки с криками «За царя и отечество!» — они тихой сапой перекупают подешевке тут и там то, что наши союзники получают от Рейха, и пытаются продать им то, что они купили бы у нас, таким образом воруя заказы у предприятий Рейха. Война никуда не делась, но перешла из военной плоскости в экономическую… Посмотрите на наши религии — пятьсот лет назад они были ничуть не лучше, чем ацтекская, но прошло время, и теперь священники учат нас любить других людей, а не тыкать в них вилами за то, что те не в ту сторону крестятся. Время идет — мы меняемся. Становимся более развитыми и цивилизованными. Мы в полной мере осознали, что сделать добро себе — это лучше, чем навредить чужаку. Эпоха войн в Европе закончилась, и теперь стреляют, в основном, в странах третьего мира, неблагополучных, в порядке гражданских войн… А теперь посмотрите на ацтеков и осознайте: мы были такими же пятьсот лет назад. Но мы стали лучше — а у ацтеков воз и ныне там. Они не меняются. Им не нужен мир. Им, как и пятьсот лет назад, нужно больше крови для их богов. Они уже никогда не станут, как мы, не бросятся следом за нами карабкаться на вершину эволюции. Они выбрали иной путь… тупиковый. Они перенимают у нас технические достижения — подлодки и огнестрел. Придумывают свои средства вроде ракетных ранцев. Совершенствуют методы войны. Но их цель осталась неизменной — больше крови кровавым богам!

Я глотаю воду из стакана и обвожу взглядом зал: слушают, и внимательно. Ничего удивительного: последнее время было богато на события. Атаки по сходной схеме последовали на Дальнем Востоке и в Китае. Нападение на китайские провинции Цзянсу и Гирин стали особо резонансными, а в Шанхае перед атакой боевые пловцы ацтеков даже взорвали стоявший в порту японский линкор, прежде символ японского владычества и протекционизма. Во всех трех случаях было много жертв среди мирных китайцев, хотя и жандармерия метрополии, состоящая из японских солдат, и местные полицейские дрались отчаянно: японцев было мало, китайцам не хватало серьезного оружия. Как итог, в Китае начались серьезные беспорядки и протесты против Японии: одни китайцы требуют оружия, раз японцы не могут их защитить, другие задаются вопросом, а нужна ли китайцам защита японцев и не пора ли их прогнать.

Само собой, что японская делегация слушает меня особенно внимательно.

— И вот тут я, наконец, заканчиваю с лирикой и перехожу к прозе прагматизма. Есть мы и есть они, совсем непохожие на нас. И они не дадут нам жить в мире. Мы никогда не сможем быть уверенными в завтрашнем дне, пока ацтекская империя, выстроенная на крови, существует. Я обращаюсь к собравшимся здесь делегатам с предложением всерьез рассмотреть окончательное решение ацтекского вопроса. Да, это потребует от нас сил, жертв и потерь, но оно того стоит. Мы должны на время отбросить наши разногласия и объединиться в единый фронт. Одна, самая последняя большая война за мир для наших детей и будущее без войн для грядущих поколений. Уничтожить империю ацтеков до основания, разрушить все храмы до последнего, уничтожить все следы их религии — без этого у нас не будет надежды на светлое будущее. И знаете, что? Я думаю, за это нам будут благодарны не только наши потомки, но и потомки ацтеков. Свергнуть тиранию кровожадных богов — достойная цель, и я сомневаюсь, что у нас есть иной путь. Либо мы решаем эту проблему раз и навсегда — либо когда-нибудь она «решит» нас. Мы и ацтеки — два паука в банке под названием «Земля». Останется только один, и я приложу все силы к тому, чтобы остались мы. Именно так и работает естественный отбор.

* * *

После моего выступления в Лиге Наций последовала длительная кропотливая работа. Фюрер, Айзенштайн и многие другие развили бурную деятельность по организации «последнего крестового похода».

Принцип остался неизменным: солдаты идут сражаться со злом с пламенеющими сердцами, организаторы готовятся делить барыши. Было потрачено много сил на то, чтобы донести до правящих кругов геополитические перспективы, но в конечном итоге мы преуспели. Попотеть пришлось и мне: я стал едва ли не самым узнаваемым человеком в мире. Перспективы перспективами, но без пламенеющих сердец паладинов геополитика не сможет ничего, так что мне довелось стать «лицом» предприятия и лидером «крестоносцев».

Прошло целых три месяца — и вот уже моя мечта брезжит на горизонте. Организовав международный координационный штаб, мы узнали, что не только у вермахта есть резервный план по нанесению ответного удара — он есть и у русских, и у японцев, и у англичан. Маховики военной машины начали вращаться.

Не обошлось и без секретных протоколов о разделе двух материков, к счастью, все это прошло мимо меня.

Многое пошло не по плану, но в итоге новый крестовый поход собрал под свои знамена большое количество добровольцев со всех уголков мира, был разработан масштабный план атаки.

До часа «Ч» осталось всего ничего.

* * *

Я набрал номер и поднес телефон к уху.

— Алло? — отозвалась Агнешка.

— Привет. Ты где?

— Ой, Зигфрид, это вы! Ну, я сейчас в университете, у нас перемена…

— Я жду на стоянке возле университета. У черного «Майбаха».

— Уфф… Ладно, с последней пары я сейчас отпрошусь.

Мне не пришлось ее долго ждать: Агнешка едва ли не прибежала.

— Вау, Зигфрид, я уж и не думала, что мы когда-нибудь встретимся… Вы надолго?

— Увы, нет, времени у меня в обрез, потому буду предельно краток. Агнешка, ты выйдешь за меня замуж?

Агнешка потеряла дар речи секунд на двадцать и густо покраснела, но когда заговорила — ее ответ был таким, на какой я и рассчитывал.

— Тогда садись и поехали.

Процедура регистрации брака много времени не заняла: нас пропустили без очереди и по моей просьбе обошлись без лишней торжественности, а кольца я купил еще в Германии.

— Ну вот, — сказал я своей новоиспеченной жене, когда мы вышли на улицу, и вложил ей в руку ключи от особняка: — теперь у тебя есть законный дом, за который тебе не нужно платить налоги, только за воду и электричество. Еще ты можешь пускать квартирантов или сдавать его внаем целиком. Полагаю, это решит твои материальные проблемы раз и навсегда.

Она растерялась, а затем ее внезапно поразила совершенно верная догадка.

— Только не говори, что ты женился на мне лишь ради того, чтобы…

— Прости, Агнешка. Сама понимаешь, я скоро уезжаю с недружеским визитом в Америку и могу уже не вернуться. И если так — то дом останется тебе, а не пропадет. — Я вздохнул и солгал: — при других обстоятельствах я бы женился на тебе по-человечески, ну, как это обычно люди делают, но… У меня есть дело, которое я должен сделать любой ценой, и пока оно не сделано — я не могу жить, как все. Прежде чем заводить семью, я должен быть на сто процентов уверен, что возле моего дома не всплывет подлодка и не появится вендиго. Так что пойми и прости, что вот так, сразу после свадьбы ты рискуешь стать вдовой, и что свадебного путешествия у нас не будет — тоже прости. Так вышло. Я хотел бы, чтобы было иначе, но вот так.

Мне показалось, что она вот-вот заплачет.

— Ну хотя бы брачная ночь у нас будет? — спросила она печально.

— Ну только если ночь. Я должен быть в Германии завтра утром, но ничего страшного, если приеду под вечер.

Дома — наверное, теперь я все-таки могу называть так свой особняк — мы принялись лихорадочно сбрасывать с себя одежду, одновременно целуясь и продвигаясь к спальне. Здесь я помог Агнешке избавиться от трусиков и толкнул ее на кровать, а затем, прежде чем снятьбрюки, достал из кармана упаковку презервативов.

Однако пока я раздевался, Агнешка схватила упаковку и зашвырнула ее куда-то в угол.

— Вот без этого мы точно обойдемся, — сказала она.

Вопрос «ты абсолютно уверена?» я посчитал туповатым и оставил его при себе.

Эпилог

Мы грохочем железными подошвами по кое-как асфальтированной дороге: ацтеки не заботятся о благоустройстве трущоб, в которых проживают их рабы. Как и ожидалось, местные — то есть индейцы, порабощенные ацтеками — приветствовали наше прибытие, правда, не сразу, а только когда нам удалось объяснить им, что у нас, теулей, боги совсем другие, не требующие жертвоприношений.

Сюда, в обход патрулей и застав, нас вывел местный житель — сорокапятилетний седой дед, у которого из восьми детей троих принесли в жертву. По тропкам, где не было врага, он провел нас к самому городу скрытно и без шума.

Наш план прошел успешно: аэродром и порт в Гренландии, оттуда переброска дирижаблями. Здесь, на берегах, в «том» мире канадских, в этом ацтекских, мы создадим плацдарм и построим аэродром, который примет тяжелые транспортные самолеты. Разумеется, для этого нам нужно закрепиться и выбить ацтеков из ближайшего города.

План довольно прост: добровольческие легионы «Зигфрид» и «Роланд» перебрасываются по воздуху и наносят стремительный и неожиданный удар. Пока враг в панике бежит — постройка полевого аэродрома, и уже завтра здесь выгрузятся из самолетов первые танки. План наш сработал даже лучше, чем ожидалось: прибытие наше заметили местные, но — три раза ха-ха-ха — даже не подумали сообщить ацтекам. Херово, когда тебя ненавидят твои же соседи: мы уже тут, мы рядом, а они все еще ни сном, ни духом!

Господа ацтеки, вы мастера подводной войны — но что вы ответите на наземную атаку и воздушную переброску?!

И, что гораздо интереснее — что вы ответите на вторжение с двух сторон?!

Прямо сейчас, когда ударные группировки «Дойчланд», «Легио Британника», «Провиденс» и «Испаньола» готовятся к массовой переброске из Гренландии, на Аляску сыплются, словно снег на голову — так же внезапно и так же обильно — русские десантники, китайские добровольцы и японские самураи, а с ними бойцы еще целой кучи мелких добровольческих подразделений. Когда противолодочные корабли и вертолеты зачистят акваторию, а десант — берег, через пролив пойдут транспорты с танками, а еще чуть погодя прибудут корабли группировки «Арджуна» из Индии.

Господа ацтеки, я снимаю перед вами шляпу: вы совершили невозможное.

Вы сумели объединить практически все человечество, потому что в составе группировок «Дойчланд» и «Испаньола» десятки тысяч добровольцев из мелких государств, официально не вступивших в войну, но благословивших на это самых решительных своих граждан, а корпус ауксилиариев вермахта и вовсе раздулся до миллиона человек.

Ну и мой собственный ударный отряд — две тысячи человек — состоит из немцев только наполовину. Остальные — лучшие из лучших, отборнейшие из отборнейших представителей всех народов мира. Две тысячи, отобранные среди пары миллионов человек, и среди них есть и нордлинги, и африканские негры, и азиаты, и европейцы.

Да, господа ацтеки, вы объединили нас всех. Правда, против вас самих — но это уже ваши проблемы.

Вот и городские ворота, и наше появление для охраны — полнейший шок. Мы сметаем их пулеметным огнем, тяжелобронированные штурмовые «уберы» грохочут по мозаичной мостовой ацтекского города.

Мы накатываемся на город сквозь утренний туман: железная волна лучших бойцов с лучшим оружием. Старый Свет наносит ответный удар — принимайте, если сможете.

Над головой с воем проносится пара шнелльбомберов «Швальбе»: они взлетели в Гренландии, дозаправились в воздухе и вот уже тут. Секунду спустя верхушка пирамидального храма разлетается от прямого бомбового удара.

Вокруг — Содом и Гоморра. Паника, вопли и визг. Мы несемся по улице — да, штурмовые уберы очень резво бегают — и косим всех, у кого в руках видим что-то похожее на оружие. Бойцы проинструктированы смотреть, куда стреляют: мы не кровожадная мразота и не будем убивать женщин и детей. Но брать пленных тоже не собираемся, это — война на уничтожение.

Нам наперерез выскакивают угловатые массивные фигуры. Молниеносная перестрелка доказывает, что германская броня лучшая в мире, а наши пулеметы шьют ацтекские силовые костюмы практически навылет. Мы бежим дальше, наша цель — казармы гарнизона, местные жители очень хорошо объяснили нам план города.

Разумеется, нас ждет тяжелая, кровопролитная война, но мы победим, я точно это знаю. И не потому, что за нами эфемерная правда: просто варвары в конечном итоге всегда проигрывают, этому нас учит история.

Проиграют они и в этот раз.

Ацтекская страна огромна — и это их слабость. Европа ковала лучшее оружие и воспитывала лучших солдат в многочисленных междоусобных войнах и гонках вооружений, а что ацтеки? У них нет врага, угрожающего их родному дому, потому что они давно поработили и уничтожили всех остальных. Им больше не с кем соперничать, устраивать гонку вооружений и воевать, а значит, эволюция их оружия остановилась. Да, они переняли у нас технологии и изобрели свои уникальные концепции, но все их военное искусство вертится вокруг налета за жертвами для их богов. Ацтеки выработали свои методы нападения — но как им теперь защищаться, если уже не они нападают, а на них?!

Я замечаю бегущего человека с регалиями жреца низкого ранга и срезаю его очередью, моя совесть спокойна: все жрецы — массовые убийцы. Физическое уничтожение всего жречества поголовно — одна из наших важнейших задач. Эта мерзкая религия должна быть искоренена.

Должна — и будет.

Забавно, но сейчас я вам даже благодарен, господа ацтеки. Этот мир — он лучше того, «прежнего». Здесь и нацисты даже близко не дошли до той черты, до которой дошли «там», и ядерного оружия нет, потому что немцы не стали его изобретать, а США не подхватила эстафету, и радикального исламского терроризма нет — все благодаря вам.

Это вы повернули историю в иное, более благоприятное для человечества русло, и за это я скажу вам «спасибо».

Только не сейчас, а попозже.

Когда буду стоять на руинах вашей цивилизации.

Примечания

1

Дом Хассельхофф превыше всего! (нем.)

(обратно)

2

Смысловое значение титула «фон Дойчланд» — «человек родом из Германии»

(обратно)

3

«Устройство для ближнего боя»

(обратно)

4

Хорватский парламент

(обратно)

5

Под темой номер один немцы понимают секс.

(обратно)

6

Провенанс — история владения. То есть список людей, владевших предметом ранее, своего рода «родословная» предмета искусства.

(обратно)

7

Будете смеяться, дорогие читатели, но это — не вымысел. Ролики на ютубе имеются.

(обратно)

Оглавление

Пять секунд будущего. Морпех Рейха

  Лаборатория

  Открыть Америку, не выходя из гавани

  Война миров

  Черти, молоты и ведьмы

  Как аукнется — так и отклинется

  Унтерменши и с чем их едят

  Допрос

  Допрос ч.2

  Перспектива

  Из небытия

  Тауматург, миллионер, умник и циничная сволочь

  Сделка, от которой нельзя отказаться

  Германия вблизи

  Пять секунд будущего

  Шторм в гавани

  Из зоопарка сбежал ленивец…

  Хорошо живет на свете…

  …Винни-Пух!

  Агнешка

  Казино, казино, казино…

  Белая ворона

  Богемская рапсодия

  Кое-какие знакомства

  О возврате в свой дом и вторжении в чужой

  Капкан захлопнут

  Последний бой

  Врачи, генералы и ацтеки

  Больничные будни героя

  Затишье

  Крестоносец

  Эпилог

*** Примечания ***