За лесными шеломами [Юрий Григорьевич Качаев] (fb2) читать онлайн

За лесными шеломами

МОЕЙ МАТЕРИ

ЕЛИЗАВЕТЕ ПЕТРОВНЕ

ПОСВЯЩАЮ

ПРОЛОГ

«...И пришли мы к устью реки. И от реки этой исходил свет вдвое сильнее земного, и мы взглянули на четыре стороны земли и неба. И там дули ветры не такие, как дуют здесь. Ибо ветры были разноцветные: западный был зелен, восточный подобен цвету жёлудя, ветер от полуночи — как чистая кровь, а полуденный — снежно-бел...»

Мальчик отложил в сторону «Сказание о Макарии Римском» и задумался. Далеко-далеко отсюда, на его родине, тоже дуют ветры не такие, как здесь. Летом над Клязьмой, над её пойменными луговинами, бродят между трав тугие зелёные ветры, зимой же они снежно-белые и студёные и зовутся метелями.

«Хоть бы скорее вернулся из похода Михаил», — подумал мальчик и вышел из комнаты.

Переходы Вуколеона, обиталища византийских императоров, были выложены мозаичными звёздами. Тут всегда прохладно и пахнет морем, потому что дворец стоит на самом берегу, где Босфор сливает свои воды с Пропонтидой.

Шаги мальчика звонко повторялись мраморными сводами коридоров. Вдоль стен через каждые тридцать локтей недвижно, словно околдованные взглядом Медузы Горгоны, застыли воины дворцовой стражи. Но вот одна из статуй чуть покачнулась и тихо сказала по-русски:

— Будь здоров, княжич Всеволод Юрьич.

Мальчик слегка наклонил голову и прошёл мимо. Его не удивило, что к нему обратились на родном языке: среди дворцовой стражи, кроме варягов и германцев, было немало выходцев из Руси. Удивило другое: это полузабытое имя — Всеволод. И во дворце, и в школе его всегда зовут крещёным именем — кир Дмитрий. «Кир» по-гречески значит «господин», «повелитель».

«А над кем я повелитель? — Мальчик усмехнулся, и в его сердце снова шевельнулась ненависть к Андрею. Обида на него сидела в сердце, как колючка боярышника. И даже теперь он не мог выдернуть эту отравленную занозу. — Вот уже седьмой год Андрей держит нас на чужбине. А вся вина наша в том, что мы родились от другой матери».

После смерти первой супруги, дочери половецкого хана, великий князь Юрий Владимирович Долгорукий женился на греческой принцессе Елене из царствующего дома Комнинов. Андрей всю жизнь не любил и боялся мачехи. Ему чудилось, будто она хочет сделать наследником великого князя одного из своих сыновей. И когда Юрий Владимирович умер, властолюбивый и мнительный Андрей выслал меньших братьев и мачеху сюда, в Византию. Всеволоду было тогда восемь лет.

Император Мануил I Комнин, правда, встретил изгоев ласково и даже дал в удел Васильку, старшему из братьев, несколько городов по Дунаю. Но за это русская дружина, пришедшая с княжичами, должна была стеречь чужое порубежье и проливать кровь в обмен на византийскую похлёбку. Потомки грозного Ярослава, перед одним именем которого содрогался Цареград, сделались у него простыми наёмниками. Вот и Михаил воюет сейчас где-то на краю земли, в раскалённых песках Египта...

Княжич вышел из дворца, и его сразу оглушили шум и многоголосица огромного города. За Вуколеоном, на гребне холма, высился Хризотриклиний. Здесь находится мраморная тронная зала, увенчанная золотым орлом ромеев. Здесь автократор, самодержец византийский, принимает иностранных послов.

У подножия пурпурного престола, украшенного самоцветами, изваяны различные звери и чудища, а впереди всех два льва. Как только император поднимается с трона, львы встают на задние лапы и ревут столь устрашающе, что послы меняются в лице и бледнеют. Однажды Всеволод видел, как упал в обморок какой-то половецкий хан...

Княжич спустился на главную улицу города Месу. Она была битком набита лавками греческих и иноземных купцов. Сюда, в Константинополь, стекались товары со всех концов обширной империи. Из Фессалии везли плуги и телеги, из Спарты, Коринфа и Фив — шелка, из Киликии — одежды, с Кипра — вино, из заморских владений — благовония, оливки, пряности и слоновую кость.

Но красной брусчатке мостовой прогрохотала повозка с государственными преступниками. Их было трое, и все — особо опасные. Иначе зачем бы их завернули в бычьи шкуры. Сырая шкура вола, ссыхаясь, становилась надёжнее всяких цепей и колодок.

На повозку никто не обратил внимания — не бог весть какая невидаль. Другое дело — публичная казнь на площади Быка. Вот это зрелище, вот это потеха! Перед казнью осуждённого с остриженными волосами и бородой, с выбритыми бровями возили по городу на осле лицом к хвосту. Впереди, распевая глумливые славословия, шествовали жезлоносцы. И лишь потом преступника, увенчанного овечьей требухой, предавали казни: колесовали, вешали или отдавали на растерзание львам, это уж как решит правитель богоспасаемого города — эпарх. На такие зрелища приходили полюбоваться даже дочери и жена императора-василевса, антиохийская княжна Мария.

Конечно, на смертную казнь обрекались только самые закоренелые враги государства, усомнившиеся в непреложной истине: един бог — един василевс — едина империя!

Злодеев помельче и победнее карали более милостиво: отсечением носа, руки, каторгой или просто изгнанием из города. Да и то сказать, какой смысл держать их в тюрьме и кормить задаром, когда они сами могут работать и приносить казне посильную пользу?..

Всеволод миновал Монетный двор. Двор был отгорожен от улицы глухой кирпичной стеной, но и из-за неё долетали окрики надсмотрщиков и жёсткий посвист бичей — монету чеканили только рабы, и с ними не особенно нянчились.

Чуть подальше Монетного из глубины оливкового сада выглядывали белые колонны школы Сорока мучеников, где учился княжич. Здесь отпрысков знатных фамилий обучали астрономии, геометрии, политике, этике, античной литературе, истории и медицине. Кроме того, желающие могли получить знания по стратегии и тактике военного искусства, как древнего, так и современного. Но на первом месте стояли богословие и риторика — умение коротко и ясно выражать свои мысли, «чтобы не носить на языке быков немоты». Ведь патрикии — не землепашцы, которые, подобно своему скоту, не могут связать и двух слов!..

Ближе к Золотому Рогу стали всё чаще попадаться ремесленные мастерские. Сколько их всего в городе, никто не знал. К одной лишь святой Софии было приписано около тысячи.

Золотой Рог почти круглый год представлял собой сплошную пристань. Мореплавание открывалось в день весеннего равноденствия, а заканчивалось только в конце ноября, когда зимние бури становились свирепыми и опасными.

После школьных занятий Всеволод любил убегать на берег Золотого Рога, в предместье святого Мамы^[1]. Тут останавливались русские купцы, приходившие в Цареград на больших лодках-однодеревках. Они привозили с собой для продажи меха, кожи, льняные ткани, мёд, икру и невольников. Скупали же дорогие паволоки, вино, посуду и — тайком — оружие, которое «варварам» продавать запрещалось.

Греки принимали северных гостей весьма радушно, ибо ещё со времён Олега крепко помнили, что с русскими лучше торговать, чем воевать. Имперские пристава записывали имена приехавших и выдавали им помесячное кормление — хлебом, вином, мясом, овощами и рыбой. Из царской же казны снаряжали их в обратный путь.

Было у русских и ещё одно преимущество: они могли жить в городе до полугода, тогда как свои же, греческие купцы не имели права оставаться в столице больше месяца.

Соотечественники, с которыми встречался Всеволод, мало походили на обычных торговцев. Они с одинаковой отвагой владели и парусом, и мечом. Поэтому в город их впускали каждый раз не более полусотни — бережёного, как известно, и бог бережёт.

Поначалу земляки приняли Всеволода недружелюбно. Он показался им подозрительным, этот мальчик в богатой шёлковой одежде, одинаково свободно говоривший и по-гречески, и по-русски. Но потом к нему привыкли, хотя и вставали, и кланялись в пояс при его появлении по-прежнему...

Войдя в знакомый дом, Всеволод снял шапку с меховой оторочкой и перекрестился на образа. Княжичу принесли отдельный стол, застланный новой льняной скатертью, поставили перед гостем еду и вино, смешанное с водой, по обычаю греков. Русские же пили его неразбавленным, хотя и знали, что в Византии всякий человек слывёт пьяницей, если пьёт чистое вино.

Княжич, как всегда, помалкивал и только слушал. Но это тоже стало привычным, и общему разговору его молчание не мешало. Да и речь вели при нём о делах житейских, обыденных. О ценах на воск и шелка, о том, что половцы, проданные в рабство, никуда не годятся — уж больно быстро чахнут в неволе, а потому и покупают их без всякой охоты. Вспоминали о тяготах пути, об оставленных на родине жёнах и детях; поругивали херсонесских купцов, которые норовят за бесценок перекупить русские товары, а продать их втридорога.

— Греки вот тоже недовольны, — говорил один из купцов, горбоносый и кудрявый детина. — У них тут, в Цареграде, веницейцев да генуэзцев что тараканов расплодилось. И всяк свой кус не упустит. Вчера, я слыхал, снова их лавки громили.

Детина поднялся и подбросил в жаровню древесных углей.

— Дивно мне, — заметил он, — как тут люди без печей живут. Нищеброды да убогие по ночам разводят костры где придётся, оттого и пожары в городе гости нередкие.

Подвыпив, купцы завели песню:

Родная речь и особенно песни поднимали из глубин мальчишеского сердца такую острую, непереносимую тоску, что хотелось плакать. Но Всеволод уже давно научился скрывать свои чувства на людях. Видно, не прошли даром наставления отца Василия, духовника и первого учителя княжича.

«Будь воздержан на язык, — не уставал повторять священник, — не рассуждай в присутствии старших, пока тебя не спросят. Мысли свои держи при себе. Ничему не удивляйся; не радуйся и не печалься бурно».

Эти заповеди, наряду с библейскими, крепко и навсегда засели в голове Всеволода. И ни одна живая душа не знала, что по ночам, оставшись один, княжич часто задыхался от слёз и твердил про себя придуманную молитву: «Христе боже, ты благ и милостив. Сделай же так, чтоб я снова увидел родину! Ты велик и всякий день творишь чудеса. Помоги же мне, Господи, ибо я одинок и несчастен!»

Но до сих пор вседержитель оставался глух к молитвам мальчика...

* * *

В конце декабря 1169 года вернулся в Константинополь византийский флот, посланный василевсом в Египет. Это было как гром среди ясного неба. На дворе стоял хмурый декабрь — самый неблагоприятный для мореплавания месяц.

Встревоженные жители столицы толпами сбегались к императорской гавани, в которую с великим трудом одна за другой входили на вёслах потрёпанные триеры. Одна из них причалила неудачно, и крутая волна разбила её о каменный мол, как пустую яичную скорлупу. Тонущим бросали с берега пояса и верёвки.

Вид у кораблей был жалкий. Даже сифоны — бронзовые чудища с разинутой пастью — позеленели, казалось, не от морской воды, а от перенесённых страданий. И не верилось встречающим, что ещё недавно эти металлические звери наводили ужас на вражеские суда, изрыгая «греческий огонь», самовоспламеняющуюся адскую смесь, способную гореть и на воде.

Но ещё более жалкими выглядели сами воины, сходившие на берег. Оборванные и измождённые, они шатались, словно тростник под ветром, и напоминали, скорее всего, каторжников, вернувшихся из каменоломен. Горожане смотрели на воинов со страхом, болью и недоумением. Самым же поразительным и страшным было то, что почти все прибывшие не имели при себе оружия!

Наутро глашатаи объявили на площадях города: великий василевс — император Венгерский, Хорватский, Болгарский, Грузинский, Хазарский и Готский Мануил I Комнин — заключил с египтянами выгодный мир.

Но константинопольцы уже знали горькую правду. А правда была такова. Императорское войско под началом главнокомандующего — мегадука Андроника Кондостефана осадило Дамьетту, портовый город в устье Нила. Осада затянулась, и в стане византийцев начался голод. Кондостефану пришлось пойти на переговоры. Едва лишь слух об этом прошёл среди воинов, как они, не дожидаясь приказа начальников, сожгли осадные орудия, побросали щиты и мечи и сели за вёсла. Бегство было паническим. С Кондостефаном остался только русско-варяжский отряд на шести триерах, но и его возвращения ждали со дня на день.

Знаменитый полководец с остатками войска прибыл в глухую полночь, и его никто не встречал.

Всеволод уже собирался лечь в постель, когда вошёл Михаил. Братья обнялись.

— Я боялся за тебя, — сказал Всеволод, вглядываясь в тёмное и будто чужое лицо брата. — Ох и похудел же ты, даже зубы к щекам прилипли.

— А, были бы кости, мясо нарастёт, — попытался отшутиться Михаил. Он уже успел переодеться с дороги, но всё равно казался каким-то пропылённым и немытым, а главное — безмерно усталым.

— Были бы кости, — повторил Всеволод. Так всегда говаривала покойная матушка.

Михаил присел к столу и вдруг сказал:

— Кончилась, брат, Византия. Ещё полвека — и лежать ей во прахе.

— Опомнись! — воскликнул Всеволод. — Ведь империя одерживает победу за победой. Мануил разгромил половцев и венгров, отнял у норманнов Корфу!

Михаил кивнул:

— Да, он славный воин. Но он ошибается, будто силы империи беспредельны. Василевсу не даёт покоя мысль, что Византия — единственная наследница Древнего Рима. Но времена Рима миновали, и помоги бог Мануилу удержать хоть нынешние владения. А он зарится на Италию и Египет. К тому же он одинок. Его вельможи заплыли жиром и думают только о своих удовольствиях да охотничьих забавах. Впрочем, и сам народ не лучше.

Что последует дальше, Всеволод знал заранее. Спесь, лукавство, льстивость, жадность и предательство Михаил почему-то считал природными свойствами всех греков.

— Патрикии кичатся своей образованностью, но ты бы посмотрел, что делали эти люди в Египте. Не поверишь, — Михаил понизил голос до шёпота, — но я видел своими глазами, как они, христиане, варили в котлах мусульманских младенцев и окропляли этой водой правую руку.

— Зачем?! — тоже шёпотом спросил Всеволод.

— Чтобы рука стала сильнее.

Михаил долго молчал, потом сказал:

— Мы давно не виделись с Васильком, надо бы его навестить. Да только меня вряд ли отпустят.

С Васильком они увиделись лишь в мае, и это была последняя встреча в их жизни. Приехал он с Дуная по вызову братьев. Причина вызова заключалась в том, что Андрей прислал письмо. В нём великий князь писал: «Забудьте обиду, зову вас на Русь. Марта восьмого дня, соизволением божиим, мною взят на щит Киев. Земли киевские отдаю вам, ибо они издревле суть удел Мономашичей — и в первую голову нашего покойного родителя...»

Прочитав послание Андрея, Василько насупился.

— Вы вольны поступать как знаете, — сказал он. — У меня же к ласковым словам братца веры нет.

— Душа-то не болит в чужой стороне? — тихо спросил Михаил.

— Душа душой, а голова дороже...

Одиннадцатого мая в Константинополе начались великие празднества — столице исполнилось со дня основания восемьсот сорок лет.

Дворцовыми лабиринтами братья прошли на ипподром, где высилась статуя Геракла. Она была так громадна, что казалась не созданием человеческих рук, а творением богов или титанов. Учитель поэтики сказал однажды Всеволоду, что тесьмой, обведённой вокруг мизинца статуи, можно опоясать взрослого мужчину.

Торжества, как обычно, открылись состязанием колесниц. Потом выступали борцы и фокусники; канатоходцы с завязанными глазами на головокружительной высоте поназывали своё искусство под аханье и рукоплесканье толпы; учёная собака по знаку хозяина вытаскивала из рядов зрителей то «скупца», то «рогоносца». Народ хохотал, отрешившись на время от всех житейских забот и скорбей. И лишь троим Мономашичам было не до веселья.

Вчера состоялась прощальная аудиенция у василевса. Мануил был задумчив и печален.

— Удерживать вас не смею, — сказал он Михаилу и Всеволоду. — Тех из русских, у кого вышел срок службы, разрешаю взять с собой — дорога вам предстоит неблизкая и опасная. — Погладив седеющую бороду, он добавил: — Не забывайте, что Русь и Византия — это два щита, прикрывающие весь христианский мир от кочевников и иноверцев. Мы должны быть вместе.

Уезжали братья с попутным кораблём, который направлялся в Херсонес с грузом амбры, оливкового масла и мускатного ореха. Церемония отплытия ничем не отличалась от обычной: золото и другие ценности были сданы на хранение навклиру, капитану, потом отъезжающие — в основном русские воины — присягнули на Евангелии, что в пути будут послушны воле хозяина, и наконец прозвучала молитва святому Николаю, покровителю моряков.

Василько стоял с посеревшим лицом, покусывая губы.

— Поклонитесь от меня могилам отца и деда, — сказал он. — И дай вам бог счастья. Хотя вы и так счастливы, я ведь вижу. Помните, у Тиртея^[2] есть стих? — И Василько прочёл по-гречески:

— Вёсла на воду! — раздался голос навклира.

Братья торопливо обняли Василька и поднялись по сходням.

Корабль отвалил от пристани. Качнулся и отодвинулся берег, и на нём остался стоять с непокрытой головой внук Мономаха...

...За кормой шелестело море, словно кто-то невидимый разворачивал свиток переливчатого фиванского шелка.

Глава 1

В княжьих крамолах век людской сократился;

Тогда по Русской земле редко пахари кликали.

Но часто вороны каркали, трупы деля меж собою.

(«Слово о полку Игореве»)

Год 1175-й.

Ночью по дороге на Торческ гнал одинокий всадник. Спутником ему был только ущербный месяц, который, не отставая, катился над чёрными жалами еловых вершин. Предрассветная мгла дышала росными июльскими травами; росою были облиты и редкие дорожные камни, тускло блестевшие под луной.

Всадник то и дело пускал в ход витую половецкую плеть на короткой рукояти. Взмыленный конь храпел, оседая на задние ноги и разбрызгивая с губ горячую пену.

— Волкам бы тебя на закуску, — беззлобно сказал коню всадник. — И сотни вёрст не сдюжил. Ну, да, коли правду молвить, вина твоя невелика: гораздо я, грешник, чреват и грузен. Передохни, братец.

Конь пошёл шагом.

«Что-то с нами будет, Господи, — размышлял всадник, покачиваясь в седле. — Великая смута идёт на Русь. Перегрызутся теперь князья, словно псы лютые. А хозяин и воли своей сказать не успел — кому сидеть на столе киевском: Мономашичам ли, Святославу ли Черниговскому из колена Олегова. А и сами Мономашичи — дядья с племянниками — в нелюбви живут, всё никак урядиться не могут, кто старее родом да матёрее. Беда, ох беда, того и гляди поганая Степь наскочит — она, Степь-то, издавна навыкла руки греть на наших раздорах».

Небо впереди понемногу светлело, лес поредел, и вскоре на высоком валу завиднелись тёмные сторожевые башни Торческа, перевязанные друг с другом остроконечным бревенчатым тыном. Торческ был последней русской крепостью на границе со Степью.

Конь, чуя близкий отдых, прибавил шагу и заржал. Проехав по гулкому настилу моста, всадник остановился перед воротами.

— Эй, стража! — раскатился в тиши его зычный голос.

— Запри гортань, — ответили сверху, и на крепостной стене появился человек с берестяным светочем в руке. — Кто таков? И почто людей полошишь?

— Гонец из Городца Остерского, от князя Михаила Юрьича!

Ворота распахнулись беззвучно — видно, петли были смазаны недавно. Всадник въехал в острог. Дозорный, мерцая кольчугой, подошёл, посветил в лицо гонцу и сдёрнул с головы шапку: он узнал мечника князя Михаила — Кузьму Ратишича.

— Веди меня к князю, — слезая с коня, сказал мечник.

Воин замялся:

— Не пождёшь ли, боярин, до утра? Князь Всеволод Юрьич нынче поздно воротился с ловитвы^[3].

Кузьма Ратишич молча отстранил его и по торцовой мостовой пошёл к княжому двору. Боярин не раз бывал здесь и знал, где находится спальня князя. В покое перед спальней дремали на лавках трое молодых дружинников. Услышав шаги боярина, они поднялись.

«То добро, — про себя похвалил Всеволода мечник. — Юн, да осторожен...»

Один из дружинников, мальчик лет четырнадцати, несколько раз стукнул в дверь опочивальни и распахнул перед боярином створки. Сам он вошёл следом, держа в руке серебряный подсвечник.

Князь сидел на постели в халате цветастого дамасского шёлка, вглядываясь в неурочного гостя. Рядом с ним лежал обнажённый меч: Всеволод никогда не ложился безоружным, с тех пор как князья смоленские однажды взяли его сонного, тайком вступив ночью в Киев, где и прокняжил-то он чуть побольше месяца.

— Ну? — коротко спросил Всеволод.

— Княже и господине, — медленно начал боярин и покосился на отрока. — Я привёз недобрые вести.

Всеволод встал, подошёл к мальчику и взял у него подсвечник.

— Ступай, Воибор. Будешь надобен — позову.

Они остались вдвоём. Глаза Всеволода — ясные, будто он и не спал, — встретились со взглядом мечника.

— Говори!

— Твой брат, великий князь Андрей, убит. — Последнее слово Кузьма Ратишич произнёс еле слышно.

Всеволод отшатнулся и, словно от удара, прикрыл свободной рукой лицо.

— Убит своими же боярами, — продолжал мечник, — и во дворце своём же, в Боголюбово.

Всеволод слушал, опустив голову. На вощёном полу светлой дубовой плашки покачивались, как в зеркале, жёлтые лепестки свечей.

— Когда? — спросил наконец князь.

— Седмицу назад, июня двадцать девятого дня. Злодеи напали ночью. Сказывают, будто ключник Анбал, ясин^[4] вероломный, унёс перед тем меч святого Бориса и великий князь бился голыми руками. Сказывают тоже, что тело брата твоего было брошено убийцами на дворе и долго лежало непогребённым.

Всеволод поставил подсвечник на стол, рядом с раскрытой греческой книгой, и провёл ладонью по спутанным русым кудрям, открывая высокий лоб. Потом князь опустился на колени перед образами.

— Господи вседержителю! — горячо и внятно прозвучал его голос. — Упокой душу раба твоего Андрея, укрепи и оборони нашу светлую Русь, не допусти войны братоубийственной!

Всеволод твёрдо положил на грудь размашистый крест и поднялся.

— Двое вас теперь осталось, князь, — тихо промолвил мечник. — Двое Юрьевичей на всей земле — Михаил да ты. Вам и быть на великом княжении киевском.

Всеволод покачал головой:

— Нет, Кузьма. Не люба мне Киевская Русь своими распрями. Два века пустошат её огнём и мечом иноплеменники, а того пуще — свои же! Злодейство тут вошло в привычку, и кровь человеческая почитается дешевле воды. Недаром покойный Андрей назвал Киев обителью скорби и предметом божьего гнева. Нет, не полуденной Руси суждено быть сердцем нашей державы — стучать ему там, на Севере!

— Скороспелое скоро и старится, — угрюмо возразил Кузьма Ратишич. — Киев — мать городов русских. И дед, Владимир Мономах, и родитель твой были великими князьями киевскими. Здесь твоя отчина!

Всеволод усмехнулся, слушая боярина. Да, это правда, Отец умер великим князем. Он домогался киевского стола всю жизнь и добился своего — за несколько лет до кончины. Когда Юрий Владимирович умер, киевляне не особенно горевали. Покойный князь Долгие Руки был для горожан чужаком, пришельцем из Северной, Залесской Руси, где, по их понятиям, жили одни язычники да беглые холопы. Кроме того, народ злобился на дружинников князя за их вымогательства и поборы. Вот почему после смерти Юрия Владимировича киевляне кинулись грабить его приспешников и многих из них перебили. Был разорён и дворец, и заднепровский дом самого князя. Горожане не пожелали даже, чтобы тело Долгорукого лежало вместе с прахом его отца, Владимира Мономаха, и великого князя погребли за чертой города, в Берестовской обители...

А теперь вот Кузьма твердит: Киев-де ваша отчина!

— Не знаю, как брат, а я пойду в Суздальскую землю, — после долгого раздумья сказал Всеволод. — Её в удел завещал отец нам с Михалком, да Андрей пренебрёг Киевом и взял Залесье себе. Теперь Андрей умер, а ростовцы, владимирцы и суздальцы неужто забыли присягу, данную отцу, и крестное целованье?

— Князь Михаил ждёт от тебя ответа, — сердито хмурясь, напомнил мечник. — Что велишь сказать ему?

— Я еду в Городец сам. Ступай, Кузьма, вздремни, пока дружина соберётся в дорогу. — Всеволод позвонил в бронзовый колоколец и сказал вошедшему Воибору: — Разбуди сотника. Пускай не мешкая поднимает людей.

— Обоз налаживать? — деловито справился Воибор. Вопрос означал: дальний ли будет поход?

Князь кивнул.

Когда солнце поднялось над землёю в полкопья, немногочисленная, но хорошо вооружённая дружина Всеволода выступила из Торческа. Всадники ехали по двое в ряд. Все они были под стать своему князю — молоды летами, да стары ранами, полученными от Степи, за Русским валом. Лишь мечнику Кузьме Ратишичу уже перевалило за тридцать, и потому в дружине Михаила его заглазно звали «старчищем».

Старчище, вислоусый и загорелый до черноты, ехал стремя в стремя со Всеволодом. На конце его копья полоскалась чёлка — красно-белый конский хвост.

— Что-то ты невесел нынче, Кузьма, — заметил Всеволод, покосившись на мечника. — Или жениться надумал, а Михаил не велит?

— Скажешь, князь, — проворчал тот. — Воину жена — что хомут для скакуна. Да и как тут семью заведёшь, когда вы оба такие неуёмные — дня на месте не посидите. Потому и дружина у вас холостая.

— То и ладно. Голосить вослед некому, и ребятишки на стремени не виснут.

— А негоже ты удумал, князь, — помолчав, сказал Кузьма Ратишич. — Бросил Торческ и оголил границу. Теперь вот степнякам открыта дорога на Киев.

Всеволод досадливо поморщился:

— Я киевлянам и так послужил довольно, да благодарности что-то не видывал. Пускай нынче о них у князей смоленских голова болит, они там хозяева...

Князь оглянулся. Позади пылил обоз и, прикованные к телегам, брели кощеи — половцы, взятые в полон при последнем неудачном наскоке на пограничные сёла князя. Дружина надеялась продать их где-нибудь на Днепре.

У дальней излучины дороги, блистая на солнце кольчугами, маячил замок — замыкающее сторожевое охранение из двух десятков всадников.

Глава 2

К северу от Киевской Руси, за непролазными лесами вятичей, залегла равнинная страна, которая так и называлась — Залесье. Молодые города этого обширного края — Владимир и Переславль — именовались «Залесскими», чтобы их отличали от южных собратьев того же прозвания.

Владимир стоял на горном берегу Клязьмы, и издалека, ещё с пойменных тучных лугов, светили путнику золотые шлемы владимирских храмов.

По обычаю всех русских городов, Владимир был опоясан земляным валом — сопом; для прочности в нутро сопа были вкопаны дубовые клети, загруженные камнем и глиной. А по верху вала шли прясла крепостных стен с воротными башнями и заборолами^[5].

Ворот было несколько. На клязьменскую пристань вели Волжские, на речку Лыбедь — Медные и Оринины. На юго-запад сверкающим щитом глядели Золотые ворота, полотнища которых были окованы вызолоченной листовой медью. Их белокаменные своды венчала церковь Ризоположения.

К устью Лыбеди, в сторону Боголюбова, выходили Серебряные ворота. Здесь-то и встретили владимирцы тело своего убиенного князя. Перед гробом Андрея хлопал на ветру стяг с гербом стольного Владимира — львом, поднявшимся на дыбы. За гробом вели княжого коня в богатой сбруе. Толпа священников во главе с попом Микулицей вынесла за ворота города чудотворную икону, некогда привезённую Андреем из Вышгорода.

Плачем и горестными воплями провожал народ похоронное шествие, и взывал к бездыханному телу князя поп Микулица:

— Уж не в Киев ли ты собрался, господине наш, не в ту ли церковь, что задумал ты обновить и украсить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Да будет память всему отечеству моему!»

И, забыв про недавний погром, который они учинили на княжом дворе, вздыхали искренне владимирцы:

— Строг, да справедлив был наш князюшка. Одного его и страшилися. А теперь, поди, бояре семь шкур спустят да и по миру пустят.

— Господи, Господи, оборони нас от злобы соседей!

А соседи — кичливые ростовцы да суздальцы — съезжались тем временем во Владимир на вече.

* * *

В шестом часу утра город уже не спал. Был торговый день, пятница. На Богородичной церкви звонил колокол. Его медный гул звучал нынче не празднично, а тревожно. За Клязьмой из-за лиловых дебрей выкатывалось большое сытое солнце. У речных пристаней хлопотали гости — купцы, прибежавшие сюда водой на ладьях, насадах и стругах. Бойкий новгородский говор мешался здесь с иноязычной речью: булгарской, немецкой, арабской, еврейской, половецкой, греческой. Ни ухватками, ни одеждой не походили эти люди друг на друга. Единым у них было только желание: продать подороже, купить подешевле. Продавали они заморские ткани — оловиры, аксамиты и паволоки; браслеты из витого стеклянного жгута; сафьян зелёный и красный; пряности и дамасские кинжалы; янтарь и вина; благовония и зеркала венецианской работы. Скупали же резные узорчатые гребни и поделки из рыбьего зуба, как назывался тогда моржовый клык; русские кольчуги и меха; легковейные льняные холсты, икру и мёд. Но больше всего прельщали гостей изделия северных хитрокузнецов: серебряные кубки и блюда, дивно изукрашенные зернью^[6], ожерелья и лунницы из кованого золота с перегородчатой эмалью и, наконец, мечи, рукояти которых были покрыты затейливой сканью — паутинно-тонким узором из кручёной проволоки.

И ещё манила сюда иноземцев неслыханная дешевизна речного жемчуга и самоцветных каменьев: изумрудов, сапфиров, аметистов, топазов и яшмы. Их привозили на торга новгородские молодцы разбойного обличья. Они, конечно, помалкивали о том, где добыты бесценные камни, но в народе жил слух: в полунощных странах, которые платят дань Господину Великому Новгороду, камни эти валяются прямо под ногами, как галька...

На торговую площадь валом валили горожане, всё больше ремесленный люд: щитники, кожевенники, серебряники, мостники, резчики, плотники, сапожники, мастера камнесечного, бронного и оружейного дела. Но сегодня гостям не повезло. Никто из владимирцев ничего не нёс на продажу, зато у каждого при себе был нож-засапожник.

Посреди площади стояли наспех сколоченные помости, и по ним расхаживали два боярина. Одного из них, жилистого длиннорукого человека огромного роста, владимирцы признали сразу: это был Добрыня Долгий, воевода ростовской дружины. Другого боярина горожане видели впервые. Он едва доставал Добрыне до локтя, но глядел важно, то и дело задирая кверху острую сквозную бородёнку.

Громадное вече глухо гудело, как лес в непогоду. Даже стороннему человеку было ясно, что все собравшиеся здесь уже раскололись на два стана. Они и держались наособицу: ростовцы и суздальцы сгрудились ближе к Торговым воротам, владимирцы — по другую сторону помостей. Ни те ни другие не скрывали своей враждебности, готовясь к потасовке.

Но вот Добрыня Долгий поднял руку с шестопёром^[7], и всё смолкло. Боярин заговорил, будто медведь пошёл через чащу:

— Всем ведома древняя слава Великого Ростова и Суздаля. Князь Андрей отнял её у нас и возвысил Владимир. Он толкнул пятою старшую дружину, презрел именитых мужей. И вот бог покарал его смертью.

— Не бог, а вы, бояре, сгубили князя, — внятно, на всю площадь, сказал чернобородый, с нерусским обличьем дружинник, стоявший впереди владимирцев.

Добрыня Долгий покосился в его сторону и спокойно кивнул:

— Пусть так. Но не одною нашею думою убит князь, есть и среди вас сообщники.

— Кто с вами в думе — нам не надобен! — отрубил чернобородый. — А мы, владимирцы, князю Юрию и сыновьям его крест на верность целовали, на том и стоять будем.

Добрыня покачал головой и нехорошо усмехнулся.

— Остерегись, Гюря, — сказал он, называя воина по имени. — Не больно усердствуй... А стоять отныне вы будете на том, на чём старшие города положат. Не перстам решать, что голове делать!

— Погоди-ка, боярин, дай слово молвить. — Из-за спины Гюри выбрался пожилой мужик с лицом, поклёванным оспой. Он заговорил, повернувшись к владимирцам: — Православные! Дозвольте спросить боярина Добрыню...

— Спрашивай, Петрята!

— Спра-ашивай!

Петрята поклонился народу и продолжал ровным голосом:

— Скажи, боярин, почто на вече привёл ты одних дружинников? Почто не видим мы мизинных людей? Али они уже не вольны выбирать себе князя?..

Добрыня Долгий мотнул головой, словно боднул кого-то.

— Ты, холоп! — закричал он и шагнул к краю помостей. — Да я тебя... Да ты у меня…

Но маленький боярин властным движением руки удержал его.

— Я не холоп, а вольный горожанин, — с достоинством ответил Петрята. — А ты, боярин, посмотри, чьей работы нагрудник на тебе. Моей он работы. А шестопёр — его мой сосед ковал, по чеканке вижу. Пускай мы персты, только ведь и голове без перстов жить худо. Ну, а голова у нас будет своя — князь Михаил Юрьич!

Владимирская сторона радостно и одобрительно зашумела. Видно, слова бронника Петряты пришлись ей по душе.

И тогда Добрыня Долгий с торжеством и злорадством в голосе громко сказал:

— А теперь послушайте, люди добрые, боярина Дедильца, посла пресветлого князя Глеба Рязанского.

Сразу наступила тишина — натянутая, как тетива лука. Владимирцы хорошо знали предприимчивого и честолюбивого владетеля соседнего княжества. Даже могущественный Андрей старался по возможности реже вмешиваться в дела Рязани.

Посол Дедилец повёл свою речь издалека. Он заговорил про усобицы киевских князей, которые друг друга губят, что дрова рубят.

— Неужто вы хотите, чтоб крамола перекинулась и в наши земли? Подумайте, крепко подумайте, владимирцы, какого князя вам надобно! Или вы забыли, сколько ваших ратников легло недавно в Киевской земле? А кто их посылал туда? Посылал их покойный князь Андрей, царство ему небесное. — Боярин осенил себя крестом и продолжал: — Отец Михалка и Всеволода сидел на столе киевском, и они будут домогаться того же. А чьими руками?

Владимирцы молчали. Дедилец перевёл дух и заговорил снова:

— Есть и кроме Михаила прямые наследники славного Мономаха — Ярополк и Мстислав Ростиславичи^[8].

— Был бы мёд, а уж мух нальнёт, — насмешливо вставил Гюря, но на его слова никто не обратил внимания.

Владимирцы обдумывали речь рязанского посла. Князь Глеб был женат на сестре Ярополка и Мстислава. Само собой, не они, а Глеб станет повелевать залесскими городами. У Ростиславичей и маломощной дружины не наберётся, чтобы постоять за свои права. И ходить тогда стольному Владимиру в узде рязанских да ростовских бояр. А с другой стороны — охота ли затевать ссору с сильным соседом? Куда ни кинь, всё выходит клин...

Уловив колебание толпы, умный Дедилец положил на весы ещё один груз:

— Князь Глеб обещает вам своё покровительство и защиту, ежели ваши земли подвергнутся нашествию поганых^[9] булгар или половцев.

Вздыхали и маялись владимирцы, страшась взять грех на душу и преступить клятву: небось не лапоть — крест Юрию целовали.

И тогда Добрыня Долгий решил как бы за всех, обратясь к послу:

— Скажи, боярин, князю Глебу так: «Бог взял нашего князя. Зовём шурьёв твоих на престол Андреев. Отец их, Ростислав Юрьич, жил с нами в любви и дружбе, когда княжил в Ростове. Надеемся, мол, поладить и с сыновьями».

Угрюмо промолчала владимирская сторона. Только дружинник Гюря сказал злые и вещие слова:

— Раскаетесь, горожане, в слабости своей! Рязань сеет рожью, да живёт ложью.

Глава 3

Князь Михаил встретил Всеволода на подворье. Он на мгновение прижал голову брата к своему плечу и, тотчас отстранив, пытливо заглянул в лицо.

— Рад видеть тебя, Дмитрий, — сказал Михаил, называя Всеволода не княжьим, а крещёным именем, как привык с детства. — Окреп ты и возмужал. Вон уж и бородка кудрявится.

Старший брат с любовью окинул взором рослого и плечистого юношу.

— Знать, половцы-то изряднее греческих школ ратному делу учат, — продолжал он, смеясь. — Наслышан, наслышан о твоих битвах со степняками. В народе молва живёт, будто ты самого хана Башкорда, этакого удальца, из седла вышиб. Ужели правда?

Было похоже, что Михаил нарочно пустословит, боясь или не решаясь начать главный разговор.

— Пойдём о другом потолкуем, — сказал Всеволод, взяв брата под руку. — Нет, не в терем — я пока не голоден. Да и в седле насиделся вдосталь, хоть ноги разомну.

Они пошли вдоль небольшого, подковой гнутого озера, берега которого густо заросли камышом. Кое-где меж деревьями рябили на ветру перевесы — тонкие шёлковые сети, натянутые высоко над землёй в местах утреннего и вечернего пролёта водоплавающей птицы.

— Стариковская забава, не княжеская, — кивнул на перевесы Всеволод. — Ты ведь когда-то соколиной охотой тешился.

— Был здоров — пас коров, стал худ молодец — пасёт и овец. — В голосе Михаила прозвучала горечь и боль. — Раны треклятые беспокоят, не дают на коне подолгу сидеть.

— Прости меня, — тихо сказал Всеволод и почувствовал, как к щекам приливает краска стыда.

В его памяти словно ожили все подробности той кровавой сечи, которая разыгралась на правой стороне Днепра четыре года назад. Незадолго перед тем громадная владимирская рать взяла на щит Киев, и великий князь Андрей посадил там своих младших братьев. Не успело Андреево войско уйти в свои северные леса, как на днепровское правобережье налетели половецкие конные толпы. Пограбив и спалив церковные сёла, приписанные к Десятинному храму, степные хищники повернули вспять.

Михаил и Всеволод с малой дружиной и чёрными клобуками^[10] настигли обременённых добычей половцев неподалёку от Дубового урочища. Битва завязалась упорная и лютая. Горячий и ещё неопытный в ратном труде, Всеволод вырвался вперёд и угодил в самую гущу врагов. Ему удалось сразить половецкого знаменосца и бросить бунчук под копыта коней. Но в тот же миг будто раскололось над головой небо и на глаза пала чёрная пелена — это кривая сабля степняка прошлась сзади по шлему юного князя. Всеволод очнулся, когда битва уже утихла. Рядом с ним на ковре лежал Михаил, и над ним колдовал старик лекарь. Спасая младшего брата, старший мечом прорубил к нему дорогу, но и сам не уберёгся: два копья вонзились ему в бедро, а третье в руку.

Схватка закончилась тогда полным разгромом половцев. Дружина отбила у них множество русских невольников и привела в Киев полторы тысячи пленных степняков. Но с той поры начал князь Михаил прихрамывать, и стало у него сохнуть левое предплечье...

Из камышей с шумом поднялась тяжёлая жиреющая кряква. Всеволод вздрогнул от неожиданности, рука сама собой потянулась к мечу. Сверху кто-то фыркнул, удерживая смех. Всеволод поднял голову и увидел парнишку лет пятнадцати. На ногах у него сыромятными ремешками были привязаны шипы, какими обычно пользуются бортники, взбираясь на деревья к пчелиным дуплам.

— Эй, Прокша, — окликнул мальчишку Михаил. — Опять княжеский мёд лопаешь? А ну-ка слазь!

Прокша проворно скатился вниз и поясно поклонился. Мордаха его была перемазана мёдом до самых глаз — бойких и плутоватых.

— Вот полюбуйся на него, — сказал Михаил брату. — Сын моего лучшего кузнеца — и зорит пчёл, будто медведь какой.

— Это и не пчёлы вовсе, а осы, — вставил Прокша, облизывая палец.

— И они тебя не кусают? — удивился Михаил.

— Кусают, князь, как не кусать, да я привык. Мне теперь что комар, что оса. А раньше, бывало, изъедят — и ходишь чисто половчин: рожа со сковородку, а глазки у-узеньки. Недавно чуть было богу душу не отдал.

Михаил остановил Прокшу:

— Ступай домой да скажи отцу: велено-де меня выпороть и к делу приставить.

— Тебя, князь, выпороть? — Брови у Прокши полезли вверх.

— Да не меня, а тебя, охальник. Шипы-то сам делал?

— Сам, — буркнул Прокша и, поддёргивая штаны, зашагал к городищу.

Всеволода этот разговор покоробил.

— Ты чересчур распустил своих холопов, — заметил он. — Парень дерзил тебе, а ты и ухом не повёл. Про княжеский сан забывать всё же не следует.

— Помнить надо другое, Митя: человек с рабской душой — трус и потому всегда может предать тебя. Жить с народом в согласии непросто, ох как непросто. Позже ты поймёшь сам...

Всеволод в ответ пожал плечами и неожиданно сказал:

— Ну, брат, сколь не откладывай, а о деле думать надобно.

Михаил не удивился его словам — видно, сам размышлял о том же.

— Я с князьями смоленскими свары из-за Киева не хочу, — напрямик сказал он, глядя брату в глаза. — В своей же, русской крови сызнова будем плавать. Поедем на родину, Митя. А по дороге завернём в Чернигов, к князю Святославу. Он хоть и Ольгович, но нам с тобой всегда был в отца место. Что молчишь?

— Ты старший, и слово твоё свято. Скажу только: я мыслил так же и потому рад.

Михаил обнял брата за плечи:

— Пошли, Митя, посидим за доброй чарой вина. Княгиня нас, чай, совсем заждалась...

Застолье было уже готово. Княгиня Феврония, одетая в тёмный летник с широкими рукавами, лебедью проплыла навстречу и земно поклонилась Всеволоду.

— Милости прошу, дорогой гостюшко! — произнесла она низким певучим голосом.

Всеволод трижды расцеловал невестку врумяные щёки и протянул ей на ладони раскрытую кипарисовую коробочку. Там, в гнезде зелёного бархата, сверкали височные звездчатые подвески, усыпанные по ребру алмазами.

И ещё раз поклонилась Феврония, говоря слова благодарности. Потом вопросительно посмотрела на мужа: не помешает ли она своим присутствием?

— Останься, — сказал Михаил.

Братья уселись за стол, и Феврония — она всегда любила сама потчевать деверя — налила им по чарке. Сотворив короткую молитву, братья принялись за трапезу. Феврония присела напротив и с ласковой улыбкой смотрела, как они едят.

Братья были очень похожи: те же тонкие дуги бровей, тот же ровный овал лица и одинаковые — в густую синь — глаза. Только старший темнее волосом и с ранним снегом на висках.

За столом зашла речь о Юрии, единственном оставшемся в живых сыне покойного Андрея. Несколько лет назад он был посажен отцом княжить в Новгороде Великом.

— Прогонят его теперь новгородцы, — качая головой, говорил Михаил. — Им князя сменить — что рукавицу сбросить. Смутьяны и гордецы. Недаром поверье про них живёт. Будто бы в стародавние времена крещенья поволокли они своего Перуна на Волховский мост, в воду сбросить. А Перун-то осерчал да и швырнул народу свою палицу: пусть, мол, меня новгородцы вот этим поминают. Может, оттого они такие строптивцы да буяны? Их и Андрей-то насилу в узде держал, а Юрию где же управиться...

Слова Михаила были справедливы. Под рукой Андрея ходили все русские князья, только Галич, Чернигов да ещё Новгород выказывали самовластцу дерзость и непокорство.

— Да, Юрию с ними не совладать, — согласился с братом Всеволод. — Сдаётся мне, он будет искать помощи у нас.

Михаил криво усмехнулся:

— Сами-то мы хороши молодцы: ни козы ни овцы. Одна надёжа — на Святослава. — Он поднялся. — Ступай отдохни, Митя. Завтра путь неблизкий. Хотел бы я знать, как-то нас встретит отчина.

Глава 4

Шестьдесят вёрст от Городца Остерского до Чернигова братья проехали в два дня: в степи могли всегда появиться половецкие ватаги, и оставлять обозы беззащитными было неразумно.

Князь Михаил взял с собою всех, кто пожелал идти с ним в Залесье. Люди снялись с насиженных мест налегке, ибо дорога впереди лежала долгая и трудная. Брали с собой только дедовские тёмные иконы, оружие, съестные припасы да горсть родимой земли.

Ехал вместе со всеми в неведомые края и сын кузнеца Завида Прокша. Ковать бы Прокше всю жизнь удила, топоры да гвозди, не сведи его судьба с княжеским отроком. Как-то на привале подростки затеяли бороться. Прокша одного за другим положил на лопатки всех своих сверстников — был он не по годам крепок и силён, недаром с малых лет возился в кузне с железом. Оттого и руки у него сделались как железные.

Гордый победой, Прокша стоял на кругу и посматривал, не найдётся ли ещё соперника. И тут, на ходу сбрасывая с плеч кафтан, вышел княжеский отрок. Рядом с Прокшей он казался узкоплечим и щуплым. Прокша с ухмылкой спросил:

— Как бороться-то будем? По-степному али по-честному?

Бороться «по-степному» означало не соблюдать никаких правил: тут можно было пускать в ход подножки, выкручивать руку или давить большим пальцем за ухом борца, пока тот не взвоет от боли и не запросит пощады.

— Давай по-степному, — сказал отрок. — Так даже занятнее.

Угнув голову и вытянув жилистые руки, Прокша пошёл на супротивника. И тут на глазах у зрителей случилось непонятное: присев, отрок схватил Прокшу пониже локтя и сам повалился на землю. Тяжёлый Прокша перевернулся через голову и кулём шмякнулся на спину. Через мгновение оба они снова стояли друг против друга. Прокша шумно перевёл дыхание и ринулся вперёд, как дикий бык, вложив в бросок всю тяжесть своего сбитого тела. Но отрок только шагнул в сторону и с виду совсем не сильно стукнул Прокшу по загривку. Со всего маху Прокша зарылся носом в пыль. Зрители стояли поражённые, да и было чему удивляться: сила Прокши всякий раз оборачивалась во вред ему же.

— Ну что, Прокша? — насмешливо спросил кто-то. — Велик телом да мал делом?

Прокша смущённо молчал, возя рукавом по грязному лицу. Неожиданно для всех за него вступился победитель:

— Напрасно вы потешаетесь. Силы у него на пятерых хватит, только ведь дерутся не силой — умением. Ну, а умение дело наживное... Хочешь, Прокша, в княжую дружину?

— А ты не врёшь? — спросил Прокша недоверчиво. — Побожись!

— Без дела божиться — беса тешить, — словно взрослый, сказал отрок. — Придёшь вечером в головной отряд, спросишь Воибора, я за тебя слово замолвлю. В дружине, брат, всему выучат — и мечом владеть, и в седле сидеть.

Воибор не обманул и привёл парня к Кузьме Ратишичу. Мечник оглядел Прокшу с головы до ног, потрепал по плечу и сказал:

— Добрый воин выйдет, ежели не трус.

В тот же день получил Прокша справу младшего дружинника: пару рубах из белёного холста, короткий кафтан, шапку, мягкие половецкие сапоги да широкий кожаный пояс. Из оружия ему выдали пока только сулицу — короткое метательное копьё.

— Всё другое в бою добудешь, — сказал Воибор.

Глядя на своё богатство, Прокша едва не пустился в пляс от изумления.

Так нежданно-негаданно повернулась жизнь Кузнецова сына.

— Да я теперь за тебя хоть в огонь полезу, вот те крест святой! — поклялся он Воибору. — Думал, ты и не вспомнишь про меня... А этот мечник, с усами, он тебе роднёй доводится?

Воибор покачал головой:

— Родни у меня не осталось, половцы всех порешили.

— Как же ты-то уцелел?

— А меня князь Михаил Юрьич у них отбил, вместе с другим полоном...

Воибор замолчал. Притих и Прокша, пожалев про себя, что нечаянно навёл товарища на мрачные думы.

* * *

Чернигов встречал гостей звоном колокола на храме Спаса. Этот город выделялся в своей земле не столько многолюдством, сколько древнею славой. Упоминание о нём сохранилось ещё в договоре Руси с Византией от 912 года. В числе русских городов, получавших дань от греков, на втором месте после Киева стоял Чернигов. К нему сходились торговые пути по Десне и Сейму, Десна же вела в главную реку Руси — Днепр.

Князь Святослав Всеволодович поджидал гостей в воротах детинца. На нём было синее ко́рзно^[11] с горностаевым подбоем, застёгнутое на правом плече большой янтарною запоною. Длинные, с проседью усы князя на старинный лад свисали ниже подбородка. По одну руку от Святослава стояли его сын Владимир и двоюродный брат Игорь Святославич Северский, по другую — епископ черниговский Порфирий, родом грек. За ними толпились князья помельче и именитые люди города. Среди них выделялся огромным ростом смутно знакомый Всеволоду боярин.

Братья спешились, передав поводья подбежавшим отрокам.

— Благослови, владыко, — обратился Михаил к Порфирию. Епископ перекрестил братьев и протянул руку для поцелуя. Лицо грека было озабоченным и суровым.

Мономашичи поочерёдно расцеловались с Ольговичами. Святослав сделал знак рукой, и стоявшие сзади бояре расступились, открывая широкую дорогу алого сукна. Дорога вела от ворот детинца к самому крыльцу княжого терема. Взяв братьев под руки, Святослав повёл их в покои. По обеим сторонам дороги на них глазел досужий народ.

— В Залесье собрались братовья-то, — перешёптывались люди.

— А про посольство, поди, ещё и не слыхали...

— Авось поладят. Ведь одна кровь в жилах течёт — и у племянников, и у дядей.

— А как поладить не сумеют?

— Коль не поладят, так войны жди. Ох, беда, Господи!

— Знамо дело, беда, уж нам-то в первую голову: князь воюет — смерд горюет...

В покоях братья умылись и передохнули с дороги. Потом вместе с хозяином отправились к обедне в храм Спаса Преображения. Черниговцы гордились тем, что их главный собор несколькими летами старше самой киевской Софии.

По витой каменной лестнице Святослав и гости поднялись на хоры, в кафизму, забранную решёткой и укрытую пурпуром. Здесь слушала богослужения княжеская семья.

После обедни епископ помолился о здравии князя и близких его, о всех странствующих, болящих и пленных.

Воротясь из храма, Святослав велел челяди ладить пир.

— А покуда перекусим у меня чем бог послал, — сказал он братьям.

Мономашичи поняли, что князь зовёт их на совет.

В горнице, сплошь завешанной иконами — Святослав отличался набожностью, — собрались, кроме них, князь Игорь, княжич Владимир и епископ Порфирий. Был здесь и долговязый боярин, которого Всеволод заприметил при въезде в детинец. Рядом с долговязым стоял ещё один незнакомый человек — низенький и козлобородый, с тёмными внимательными глазами.

«Из новых, должно», — подумал о нём Всеволод.

Святослав усадил братьев около себя и сказал:

— Не обессудьте, что не велел подать вина. Дела решаются на трезвую голову. — Он в задумчивости подоил свои вислые усы. — А дела таковы: вчера ко мне прибыло посольство. Вот он ему голова, боярин Добрыня.

Добрыня Долгий привстал и поклонился с улыбкой, но взгляд его был жёстким.

— Послы приехали просить на владимирское княжение, — продолжал Святослав, — Ярополка и Мстислава, ваших племянников, а моих внуков^[12].

— От кого послы? — тихо спросил Михаил.

— От трёх славных городов: Ростова, Суздаля и Владимира, — ответил Добрыня.

— Так порешило вече, — мягко добавил козлобородый.

— Что за человек? — спросил о нём Михаил.

— Воевода князя Рязанского, боярин Дедилец, — с вызовом ответил Добрыня.

Братья переглянулись: им стало понятно, откуда дует ветер. Заговорил епископ Порфирий:

— Великий дед ваш, Владимир Мономах, писал в своём «Поучении»: «Не держите гордыни ни в уме, ни в сердце, но молвите: мы — тленны, ныне живы, а завтра во гробе». Я напомнил сии слова князьям Ярополку и Мстиславу. И они ответствовали мне: «Мы ли сотворим обиду дядьям нашим? Поедем в Залесье княжить вместе, а Михаил да будет нам в отца место».

Речь епископа удивила и братьев и послов.

— Правду ли ты говоришь, владыко? — бледнея, спросил Добрыня.

— Я священнослужитель, — оскорблённо ответил Порфирий. — Впрочем, тебе скажут всё сами князья, вот вернутся с охоты...

Епископ поднялся, придерживая рукой усыпанную каменьями панагию — нагрудную иконку с изображением Дмитрия Солунского, покровителя всех славян от Адриатики до Варяжского моря.

Когда выходили из горницы, Всеволод услышал за спиной негромкий голос Дедильца:

— Ты, Добрыня, чудак, право слово. Да разве уживутся четыре медведя в одной берлоге?

Глава 5

Пир был в разгаре. Княжеские повара, осетринники и медовары потрудились на славу. Столешницы ломились от яств. На серебряных кованых блюдах горами высились жареные тетерева и гуси, голуби и рябки; лежали целые оленьи туши; масляной прозрачной корочкой лоснились бока молочных поросят, державших во рту пучки укропа и зелёного лука; мелким жемчугом сверкала в чашах осетровая и белужья икра; янтарём отливали сыры и истекали жиром всевозможные копчёности и рыбные соленья.

Из обычного русского питья были выставлены квасы и меды — мёд чистый, мёд хмельной переварный, мёд сотовый и попряный, настоянный на стручковом перце и обжигающий глотку, как огнём.

Не было нехватки и в заморских винах — таврических, византийских и фряжских. Расторопные виночерпии то и дело наполняли братины, чары и кубки.

Кое-кому в застолье хмель уже ударил в голову. Мечник Кузьма Ратишич не поладил, видно, с толстым щелоглазым половцем и тянул его в сени на расправу. Щелоглазый упирался.

— Боишься, облезьяна? — гудел мечник. — А раз боишься — не перечь. Я те брюхо-то вмиг халатом распорю.

Всеволод окликнул его и погрозил пальцем. Кузьма Ратишич утихомирился.

— Кто этот половчин? — спросил Всеволод у князя Игоря, сидевшего рядом.

— Хан Кобяк, — ответил Игорь. — С тех пор как я его да Кончака побил, он к нам в гости наповадился. Может, и вправду мира ищет... А впрочем, кто их, нехристей, разберёт. Он нынче с тобой пирует, а на другой день за саблю хватается.

Игорь был немногим старше Всеволода, но воинская слава северского князя уже перешагнула границы Киевской Руси и словно обрела крылья после того, как юный Игорь несколько лет назад разгромил половцев близ реки Ворсклы.

— Я тебе завидую, князь, — сказал Всеволод, поднимая кубок, — и пью за твоё здоровье и грядущие победы.

— Да я уж, кажется, полон, как мех — до самой гортани, — засмеялся Игорь, и на его смуглом лице блеснули крупные белые зубы.

Епископ Порфирий наставительно сказал:

— Токмо седьмая чара богопрогневительна, ибо после неё начинают бесы всяческие лаяния, свары и за власы рвания.

Пир шумел всё громче, грозя перейти в непотребный разгул, и тогда князь Святослав велел позвать гусляров. Гусляры вошли и благоприлично поклонились пирующим на все стороны. Было их трое — двое кудрявых парней да седой старик с молодыми не по годам глазами.

Гусляры зазвенели струнами и завели песню про Чурилу Пленковича, богатого и красивого бездельника, про его дружину беспутную, озорничавшую в окрестностях Киева.

Игорь наклонился к уху Всеволода и шепнул:

— Коли случится неладное, знай: князь Святослав и я за тебя с Михалком встанем. У меня к твоим сыновцам^[13] веры вот настолько нет. А Глебушко-то Рязанский ох и хитрый лис. Чужими руками норовит жар загрести. Ты от него в осторожке живи. Слышишь меня, князь?

— Слышу, — сказал Всеволод.

— Люб ты мне, не спьяну говорю. Я сердцем прям и так скажу: князь Святослав на киевский стол метит, потому и держит вашу сторону. Внуки, Ярополк да Мстислав, для него не опора, духом слабоваты. А князья-то смоленские, что в Киеве сидят, дремать не станут. Вот ты и смекай, князь, что к чему...

«Ну нет, нас Святослав лбами не столкнёт, — подумал Всеволод. — Хватит и Вышгорода».

Вскоре после взятия Киева суздальской ратью власть в Южной Руси захватили князья смоленские. И хотя они тоже были Мономашичами, Андрею такой поворот дела пришёлся не по нраву.

Осенью прошлого года пятидесятитысячная рать Андрея вновь заняла Киев и осадила Вышгород. Девять долгих недель простояло войско под стенами городка и не смогло его взять.

Между тем в стане осаждавших начались неурядицы. Многие подручные князя Андрея пришли сюда поневоле, и охоты биться у них не было. А тут ещё родилась тревожная весть, будто на помощь князьям смоленским идут галицкие полки Ярослава Осмомысла и чёрных клобуков.

В союзном войске начался переполох. Однажды на рассвете отдельные отряды, не слушая уговоров воевод, бросились к Днепру, чтобы переправиться вплавь на другой берег. Была уже середина ноября, и обезумевшие люди сотнями тонули в ледяной воде.

Всё это Всеволод вспомнил сейчас, сидя на пиру, и мёд показался ему горьким. Он и князь Игорь были тогда воеводами двух полков союзной рати. Тщетно они пытались остановить бегущих, и честолюбивый Игорь плакал бессильными злыми слезами, когда, осыпаемые стрелами, оба князя уходили в ладье от преследования...

— Эх, друже, — продолжал Игорь. — Собраться бы нам воедино да пойти в Степь на поганых, а то бьём их не кулаком — растопыренными пальцами тычем. А ведь там, у моря-то, Тмутаракань лежит, родовой наш удел! Неужто навеки его потеряем?

Всеволод молчал. Слова Игоря были справедливы, но где уж там думать о Тмутаракани, когда в самой-то Руси брат на брата нож вострит. До единения далеко, а путь к нему, единению, всегда труден и кровав. Путь к нему — через пепелища.

Гусляров сменили двое скоморохов. Один из них был одет бабой и изображал сваху. Другой, видимо «отец» жениха, вырядился в платье богатого дружинника. Подбоченившись, он глядел на «сваху» сверху вниз и спрашивал:

— А что за невестой приданого?

— И-и, куманёк, наша невеста не пуста в дом придёт, — пришепётывая, заторопилась сваха. — Дают за невестою две шубы — одна соболья, другая сомовья, обе крыты еловой корой; а ещё бочку каменного масла; в конюшне же три петуха стоялых да един конь, шерстью гнед, а шерсти-то нет. К тому же два ворона гончих да три кошки дойных...

Епископ Порфирий недовольно хмурился, глядя на скоморохов.

— Осуждаешь, владыко? — спросил его Всеволод по-гречески.

— Зрелище от дьявола замышленное. Русские люди без меры падки на вино и веселье, а церкви пусты стоят.

«Будто в святом Цареграде не те же забавы», — с усмешкой подумал Всеволод, но промолчал — он не хотел потерять в Порфирии союзника.

Епископ вздохнул:

— Да, князь. Живя в миру, трудно уберечься от соблазна. Спасти душу можно только в монастыре. Ибо монастырь — как море. Подобно морю, он не держит в себе гнилого, но выбрасывает вон.

— Не всем же жить в монастыре. И если бы миряне не грешили, о чём бы тогда молились монахи?

Порфирий, смеясь, погрозил Всеволоду пальцем:

— Узнаю греческую школу, князь. Где ты учился?

— У Сорока мучеников, владыко.

Епископ кивнул, и взгляд его затуманился грустью. «Верно, тоскует по родине», — сочувственно подумал Всеволод.

Уже у себя в спальне, сидя на постели, он вновь перебрал в памяти разговоры минувшего дня. На сердце сделалось безотрадно и тревожно. Так тревожно бывает, когда переходишь реку по тонкому, молодому льду. Слышно, как лёд гнётся и дышит под ногой, а повернуть вспять ты уже опоздал. Вперёд, князь, и да поможет тебе вседержитель!

В подсвечниках-водолеях тихо потрескивали свечи; натаявшие сосульки воска изредка срывались вниз, и тогда рождался звук, похожий на далёкий всплеск весла.

Глава 6

Наутро Михаил и Всеволод увиделись со своими сыновцами. Встреча вышла не бог весть какой радостной. Облобызались, справились о здоровье друг друга и замолчали.

Оба Ростиславича были коренастые рыжеватые молодцы со степной раскосинкой в глазах — сказалась всё же кровь бабки-половчанки, первой супруги Юрия Владимировича. Племянникам перевалило уже за тридцать, и у старшего, Мстислава, волосы на темени успели изрядно поредеть с тех пор, как Всеволод видел его в последний раз при осаде Вышгорода. Ярополк выглядел намного моложе и крепче телом, но Всеволод знал за ним одну слабость, чуждую Мономашичам: он был труслив. А трусость, как известно, ищет подпоры в жестокости и коварстве. Власть в руках труса — страшное оружие, обращённое в первую голову против близких друзей и союзников.

Торжественный обряд крестоцелования состоялся в Преображенском соборе. От наплыва народа, казалось, вот-вот рухнут стены храма; в спёртом воздухе огни многочисленных свечей задыхались и глядели бельмами.

Четыре князя, четыре Мономашича, поклялись друг другу в искренности союза и коленопреклонённо целовали золотой крест из рук епископа Порфирия. Старшим был единодушно признан Михаил Юрьевич, ему отныне обещали Мстислав, Ярополк и Всеволод свою верность и сыновнее послушание. После чего епископ произнёс короткую наставительную речь.

— Бог — судья праведный и всякий день строго взыскующий, — начал он негромким, но внятным голосом. — Он воздаёт каждому по чистоте рук его: с милостивым он поступает милостиво, а любящего насилие ненавидит. Очи господа нашего испытывают сынов человеческих ежечасно, и кто роет яму ближнему своему — сам упадёт в неё. Но пуще всего, — тут епископ упёрся взором в Мономашичей, и голос его зазвенел, — пуще всего ненавистны господу клятвопреступники. Дождём прольёт он на вероломных горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши!

На семейном совете было решено, что вперёд поедут двое князей — Михаил и Ярополк.

При расставании Всеволод сказал брату:

— Возьми с собой Кузьму. Коли что приключится — дай знать через него. Человек он верный. Ох, Миша, не будет мне покоя, пока тебя опять не увижу. Лучше бы ехать вместе.

Михаил покачал головой:

— Нельзя. Неразумно закладывать сразу обе души. Мы ведь не знаем не ведаем, как обернётся дело. — И добавил по латыни, невесело усмехнувшись: — Timeo danaos et dona ferentes^[14].

— Думаешь, Мстислав и Ярополк лукавят? — спросил Всеволод. — Но зачем?

— Они догадываются, что Святослав на нашей стороне... А знаешь почему?

— Знаю. Святославу нужно отослать нас в Залесье, чтобы легче было скинуть князей смоленских. У них на Киев прав меньше, чем у нас...

Всеволод проводил брата и племянника за черту города. Здесь и простились. Среди дружинников затерялся и мечник Кузьма Ратишич, одетый простым воином.

* * *

Уж закончилась жатва, и хлеборобы снесли в дома «зажинки» — именинные снопы, перевитые васильками, — и поставили их в красный угол под иконы.

Уж пролетела седым волосом и растворилась в глубоком небе осенняя паутина.

Уж отгремел последний гром, и на затонах Десны загомонили бесчисленные ватаги пролётной птицы.

А вестей от Михаила всё не было. Всеволоду наскучили пиры, на которые не скупился хлебосольный князь Святослав, надоели учёные беседы с епископом Порфирием, и он всё чаще стал пропадать за городом — охотиться либо ловить рыбу. Он не любил многолюдных выездов и брал с собой обычно только двух отроков — Воибора и Прокшу.

Однажды они ладили закол на безымянной лесной речке. Перегородили её, как положено, кольями, колья оплели ивовыми прутьями, оставив редкие проходы, а проходы закрыли мерёжами.

Прокша ушёл искать поляну для костра, но скоро вернулся. Вид у него был растерянный.

— Ты чего? — спросил Всеволод.

— Ч-ш, князь, — шёпотом ответил Прокша и оглянулся. — Там половчин могилу роет.

— Какую могилу? Для кого?

— Нашу могилу, русскую. На ней крест стоял, так он, злодей, его выдернул и стал копать.

Всеволод, как был босой и в одной рубахе, схватил копьё и, крадучись, пошёл за Прокшей. Половца они увидели из кустов шагов за двадцать. Тот усердно работал, разрывая могилу самодельной лопатой. Дело у него продвигалось споро, потому что могила была свежая и земля не успела слежаться. Крест, валявшийся рядом, ещё не потемнел от ветров и дождей.

Всеволод, стараясь ступать неслышно, подошёл к гробокопателю и негромко спросил по-половецки:

— Что ищешь, сосед?

Степняк выронил лопату и обернулся. Копьё упёрлось ему в грудь.

— Саблю, — сказал Всеволод.

Половец отстегнул кожаный пояс с ножнами и отбросил в сторону. Князь опустил копьё. Подошёл Воибор с одеждой в руках. Всеволод оболокся и вновь заговорил с половцем:

— Так зачем ты пожаловал, сосед? И где твой стан?

— Наш род кочует сейчас по реке Орели. А еду я в Чернигов к хану Кобяку. Отец его, хан Карлый, помирать собрался, велит сыну торопиться домой.

— А почто же ты зоришь могилу?

Половец смутился и опустил голову.

— Я не грабитель, — сказал он. — Мне не нужны украшения.

— А что тебе нужно?

— Меч. Я ехал и увидел могилу.

— Но меч ты мог бы купить в Чернигове.

Половец взглянул на Всеволода с недоумением и досадой.

— Разве ты не знаешь, — спросил он, — что чудодействен только тот меч, который держала рука русского воина? Хозяин такого меча становится сильнее впятеро.

Всеволод рассмеялся.

— Воибор, — позвал он. — Отдай этому человеку свой меч, а себе возьми его саблю.

— Зачем? Разве он мне побратим — оружием меняться?

— Делай, что велено.

Воибор обиделся, но ослушаться не посмел. Половец принял от него меч с низким поклоном. Когда он выпрямился, лицо у него светилось радостью.

— Я никогда не забуду твоего подарка, князь Са́валт.

— Ты знаешь моё имя? — удивился Всеволод.

— Я видел тебя в поединке с ханом Башкордом. Он вылетел из седла, подобно мешку с овечьей шерстью, и, говорят, долго потом хворал.

Всеволод засмеялся, польщённый.

— А где твой конь? — спросил он.

— Далеко. — Половец отвёл глаза.

— Да ты не бойся, не отнимем. Не в русском обычае обижать гонцов и гостей. Ступай себе своей дорогой.

Половец ещё раз поклонился и исчез в кустах.

— Воибор, поправь могилу, — приказал Всеволод. — А ты, Прокша, разжигай костёр, обедать пора.

Спустя полчаса они уже хлебали наваристую уху большими деревянными ложками. Насытившись, все прилегли у огня, и тогда Прокша спросил:

— Княже, про что тут лопотал поганый?

— Да ему, видишь, наш меч понадобился. Говорит, у русских-де оружие заговорённое, потому они и побеждают.

— Под крестом-то с мечами не хоронят, — хмуро сказал Воибор.

— Да ведь половчин про это не знал.

— А правда бывает заговорённое оружие? — спросил Прокша.

Всеволод насмешливо посмотрел на него:

— Эх, парень, у тебя уж под носом взошло, а в голове не посеяно. Волшебное оружие воина — его храбрость и смекалка. А ещё — выучка.

— А сила? — спросил Прокша и покраснел: он вспомнил, как Воибор, словно малого дитятю, раз за разом бросал его на землю.

Всеволод поворошил палкой в костре и задумчиво повторил:

— Сила... В народе нашем говорят: порою сила — уму могила. В старых греческих книгах я читал о славном полководце Александре, князе македонян. Он всю жизнь сражался со многими народами и покорил их. Этот человек не был великан телом, но имел великий ум и высокое мужество.

Однажды Александр повёл свою рать на самый край земли, в Индию. А владел той страной могучий царь Пор. Сведав, что Александр идёт на него войной, Пор собрал несметное войско и множество слонов, обученных убивать людей.

— А они сильные, эти... слоны? — спросил Прокша.

— Они в десять раз выше и сильнее вепря, а ноги у них, как деревья. Я видел слона в Цареграде, — отозвался Всеволод и продолжал: — Взглянул Александр на звериное войско и задумался, ибо он привык воевать с людьми, а не co зверями. И тогда пришла ему на ум мудрая мысль. Войско македонян захватило перед тем множество медных и золотых идолов, которым поклонялись тамошние жители. И велел Александр раскалить на огне тех болванов и поставить стеною перед своими полками.

Но вот вострубили бранные трубы, и Пор выпустил на македонян свирепых чудовищ. Бросились звери вперёд, подбежали к болванам и принялись за расправу. Да не тут-то было. Обожгли они себе пасти и, потеряв разум, повернули назад. И потоптали они не македонские полки, а...

— ...а войско царя Пора! — не вытерпев, крикнул Прокша.

Воибор ткнул его кулаком в бок:

— Да уймись ты, лопоух! Что дальше-то было, князь?

Всеволод посмотрел на своих отроков и засмеялся:

— А что было дальше, услышите в училище.

— В каком училище? — разом воскликнули Воибор и Прокша.

— В церковном, где обучаются отроки князя Святослава.

Глава 7

Реки да озёра к Нову-городу,

А мхи да болота к Белу-озеру,

Да чисто поле ко Опскову...

(Из древнерусской былины)

Когда-то, в незапамятные времена, славянские племена, двигаясь всё дальше на север от верховьев Днепра и Западной Двины, потеснили туземные чудские народцы и прочно осели на берегах Ильменя. Места здесь были привольные, богатые лесом, зверем и рыбой. У самого истока Волхова и поставили славяне свой главный оплот — Великий Новгород. Отсюда шла прямая дорога в Ладожское озеро, из Ладоги же полноводная Нева выносила новгородцев к Варяжскому морю.

Господин Великий Новгород нрав имел предприимчивый, а руки хваткие. Не только ильменские земли наполняли его мошну, но и всё Заволочье — многочисленные поселения по Онеге, Северной Двине, Ваге, Печоре и по их притокам. Города Псков, Ладога, Торжок и Волок Ламский хоть и сажали на стол своих князей, но жили «по всей новгородской воле». Новгородцы же, смотря по обстоятельствам, брали себе князя то из рода черниговских Ольговичей, то из колена Мономашичей. Но редкий князь задерживался у них больше трёх лет, а иной бывал изгоняем по нескольку раз.

Пять лет назад великий князь Андрей решил покончить с новгородской вольницей. На триста вёрст от города его войско оставило только пепел да трупы. Но одолеть мощные крепостные стены владимирцам не удалось.

Мало того, новгородцы сами вышли в чистое поле и наголову разгромили Андрееву рать. В руки победителям угодило такое множество пленных, что их в издёвку продавали почти за бесценок — по ногате^[15] голова. Остатки разбитых владимирских дружин пробирались домой старой дорогой, где поживиться было уже нечем и где на месте сел лежали одни развалины. Вконец оголодавшие беглецы в великий пост, словно поганые нехристи-степняки, питались мясом собственных коней. А это был незамолимый грех, потому что церковь запрещала есть конину даже в обычные дни.

Но едва ли слаще пришлось новгородцам, когда обозлённый Андрей приказал перекрыть все дороги на Новгород, по которым из южных краёв шли хлебные обозы. Господин Великий Новгород испокон веку жил торговлей. А как быть, ежели подручные великого князя хватают каждого купца и наглухо перевязали главные водные жилы — Волгу и Днепр? Ни в Булгарию за пряностями, ни в Карпаты за солью, ни в греки за дорогими винами и узорочьем ходу нет.

И тогда именитые новгородские граждане, опасаясь ярости голодного люда (да и сами терпя убытки), пошли на попятный. Они согласились принять князя из руки самовластца. Андрей дал им юного сына Юрия и через своих бояр исподволь вершил дела новгородцев, хотя на словах оставил за ними все прежние вольности...

Теперь, когда Андрей умер, сын его бесцельно коротал дни в своём загородном селе, которое называлось Рюриково Городище.

Узнав о смерти отца, он не огорчился и не обрадовался. Между ними никогда не было особой приязни. Андрей Юрьевич любил старшего сына, рано погибшего, а младшего считал легкомысленным юношей, охочим лишь до пиров да пустых поединков со степняками. Он не отказывал Юрию в воинской доблести, но всегда смотрел на него как бы сожалеючи, а однажды обмолвился: «Добрый воевода, может водить полки, но государствовать не сможет».

Новгородское княжение Юрий принял как опалу, однако ослушаться отца не посмел. Посадник Мирошка Нездилич, державший сторону великого князя, сам ведал всеми заботами и в советах Юрия не нуждался. А безделье, как известно, развращает даже стойкого человека. И стал юный князенька изрядно попивать. Дружина в том помогала ему усердно — люди все были молодые и весёлые.

Вот и сегодня — приехал посадник на княжой двор, а тут уж с утра пир горой. Гридь^[16] будто с цепи сорвалась: скачут, поют, в дудки дудят, и у всех нацеплены скоморошьи хари. Срам, да и только, впору хоть архиепископу пожаловаться. Да ведь, ежели поразмыслить, владыка-то Илья только рад будет: он за старую новгородскую вольницу стоит, ему крепкий да тверёзый князь что волдырь на ягодице.

Посадник вздохнул и пошёл в горницы. Юрий сидел в трапезной, за широким столом, совсем один. На звук шагов он не обернулся.

— Пируешь, княже, — сердито заговорил посадник. — Всё гулеванишь, а о деле-то когда думать начнёшь?

Юрий повернул к нему красивое лицо и весело подмигнул:

— Гулеваню, боярин! А что, прикажешь на Владимир идти, власти домогаться? Так я до русской крови не охотник, другие найдутся, а я лучше голову где-нибудь в Степи сложу.

Мирошка Нездилич сел на лавку рядом с Юрием, повертел в толстых пальцах наполненный мёдом кубок, но пить не стал.

— Послушай меня, князь, — сказал он. — Я получил из верных рук вот какие вести. Дядя твой, Михаил Юрьич, с месяц назад прибыл на Москву вместе с Ярополком. Сказывали мне, будто они на кресте клялись жить в дружбе и быть заодно.

— Пустая затея, — вставил Юрий.

— Пустая, — согласился посадник. — Из пустого и вышла дыра: Ярополк-то тайком от дяди в Ростов бежал да и стал там народ мутить. Дескать, ежели нас с братом Мстиславом князьями поставите, быть Ростову и Суздалю старшими городами, а Владимир-де мы так зануздаем, что они и вякнуть не посмеют. Владимирцы про это, конечно, узнали и, не будь дураки, открыли ворота Михаилу.

Юрий кивнул и потянулся к чарке.

— Погоди пить, — остановил его посадник. — Речь и о тебе пойдёт... Стало быть, дела таковы: на носу война, и племянникам в ней не выдюжить, хоть за ними и стоит рязанский Глеб. Михаил воевода умелый и храбрый, не чета Ярополку. Да не в этом главная сила Мономашичей.

— А в чём же? — спросил Юрий, явно оживляясь.

— А в том, что мизинный люд их сторону держит. Владимир — город ремесленный, боярство там воли большой не имеет. Ну, а коли верх возьмут Ростиславичи, то быть Владимиру стрижену с обоих боков: и князю дай, и бояре своего не упустят. Потому и позвали владимирцы Михаила. Смекаешь, князь?

— Да я тут при чём?

— А ты дослушай, — спокойно продолжал Мирошка Нездилич. — Нынче вечером у боярина Якуна твои недруги совет собирают. Я догадываюсь, на чём они порешат: указать тебе путь из Новгорода и позвать сюда Ростиславичей. Князь Мстислав-то Якуну зятем приходится, аль запамятовал? Вот теперь и поразмысли — то ли тебе тут вино попивать, пока не выгонят, то ли дружиною помочь Михаилу. Михаил-то вторую седмицу со своими владимирцами в осаде сидит.

Юрий присвистнул.

— Свисти вот, — обиделся посадник. — Просвищешь княжение, а что есть-пить станешь? Али правнуку Мономаха в чужую землю наёмником идти?

Юрий взглянул на Мирошку Нездилича и сказал:

— Спаси бог тебя, боярин, за доброту твою ко мне. Я подумаю, как лучше поступить. Одно только знаю твёрдо: коли я надобен буду Юрьевичам, они позовут. А дружину свою стану держать в готовности.

Посадник поднялся недовольный.

— Смотри, князь, — проворчал он на прощанье. — Дорого яичко ко Христову дню, а услуга дорога, оказанная вовремя.

* * *

На Розва́же, ближайшей к детинцу улице, в доме боярина Якуна Мирославина принимали и потчевали гостей. Гостей набралось до сотни, хоть и звали их по строгому выбору. Однако места хватило всем, благо дом был просторный, двухъярусный.

Для самых именитых гостей столы накрыли во втором ярусе. Здесь сидел цвет и разум города: софийское духовенство во главе с владыкой Ильёй; тысяцкий Олекса Сбыславец, второе лицо после посадника, а также прежние посадники и тысяцкие, которых именовали «старыми». «Старые» пользовались особым почётом перед другими боярами и договорные грамоты скрепляли собственными печатями. Многие из них до сих пор были воеводами, судьями и послами Господина Великого Новгорода.

За столом пустовало одно лишь место — рядом с хозяином: по чину тут полагалось сидеть посаднику. Но Мирошка Нездилич ещё вчера сказался хворым и на пир не пришёл. В болезнь посадника Якун Мирославич не поверил, а потому был сильно раздосадован и озадачен. Он никак не мог понять, что заставило Мирошку отказаться от встречи. Видно, этот лисовин что-то пронюхал и держит нос по ветру.

Принесли уж которую перемену блюд, а хозяин всё не начинал говорить о деле. Архиепископ Илья поглядывал на боярина с беспокойством. Владыке недавно перевалило за шестой десяток, но он был поджар и прям, как юноша, и в тугих кольцах его бороды ещё не блестел ни один седой волос.

В народе владыку почитали святым. Не он ли, по гласу свыше, взял из церкви Спаса и вынес на городскую стену икону Богородицы, когда грозная рать Андрея пошла на приступ Новгорода? Суздальская стрела ударила прямо в икону, и многие «очевидцы» рассказывали потом, как поворотился к городу и заплакал образ, обливая слезами одежды архиепископа. Гнев небесный не замедлил пасть на полки осаждающих, и они были разбиты и развеяны, словно куча мякины под порывом ветра.

За владыкой числилось и другое чудо. Сказывали, будто он, крестом загнав в умывальный сосуд беса, съездил на нём в Иерусалим. Бес, понятно, осерчал и пытался отомстить архиепископу самым гнусным способом: он стал на зорьке являться людям под видом девицы, выходящей из кельи святителя. Но рассудительные новгородцы проискам лукавого веры не давали и своего владыку чтили по-прежнему...

Поймав на себе взгляд архиепископа, Якун Мирославич кивнул и поднялся. Гости умолкли.

— Бояре и воеводы, — негромко заговорил хозяин, — всем вам ведомо, что соседи, Суздаль да Владимир, в покое нас не оставят, кто бы ни сел на великокняжеский стол. Худой мир с ними лучше доброй ссоры. А потому — пускай у нас будет князь, но такой, какого мы сами пожелаем. Дабы он уважал и хранил древние наши вольности!

Бояре одобрительно закивали бородами, а Якун Мирославич продолжал, воодушевляясь:

— Есть такой князь, славные мужи новгородские! Он прямой потомок Мономаха, сын Мстислава Ростиславича!

Якун Мирославич сделал знак дворецкому, и челядинцы ввели в палату мальчика лет шести, толстого и круглоглазого. Он был одет в княжескую багряницу с горностаевой оторочкой, великоватая соболья шапка сидела на его головёнке криво, будто у подгулявшего мужичка.

Якун Мирославич шагнул навстречу мальчику и поклонился, коснувшись рукой яично-жёлтого пола:

— Здрав будь, князюшка, на многие лета!

— И ты здравствуй, — важно молвил мальчик.

Ему принесли высокий столец^[17] и бережно усадили. Бояре перешёптывались, поглядывая то и дело на княжича. Будущий владетель явно пришёлся им по душе: не вертляв и, судя по лицу, не шибко смышлён. А главное — в тех годах, когда из человека, как из воска, можно что хочешь вылепить.

Якун Мирославич посмотрел на архиепископа, будто спрашивал: ну, что скажешь?

Владыка два раза медленно прикрыл глаза ресницами. Княжичу было неудобно сидеть — ноги в красных сафьяновых сапожках не доставали до полу, — и он, забыв правила игры, сказал жалобно:

— Дедуня, я в заход^[18] хочу.

Якун Мирославич засмеялся, бояре тоже ухмыльнулись в бороды. Когда мальчика увели, тысяцкий Олекса Сбыславец, кривоносый и губастый мужчина, сказал за всех:

— Через седмицу вече соберём. Юрия — вон! Но ты, княжеский дед, не зарывайся. — И погрозил хозяину пальцем.

За полночь охмелевшие гости стали расходиться. Якун Мирославич провожал каждого по уставу: кого до порога, а кого и до самых ворот.

Оставшись один, он долго стоял на подворье и слушал ночные звуки: как на конюшне переступают кони, как гремит цепью зверовидный пёс и в деревянной долблёной трубе водопровода потихоньку поёт вода, идущая из ключей.

Рядом, на церкви Фёдора Тирона, ударили в било. Боярин перекрестился и подумал вслух:

— Скоро, даст бог, в Городище, в княжой терем переберусь. Пожалеешь тогда, Мирошка, о своей гордыне.

Глава 8

В соборном Спасо-Преображенском училище шли занятия. Сорок мальчиков от семи до пятнадцати лет сидели за длинными столами и повторяли азбуку. У каждого под рукой лежала деревянная дощечка. Её гладкая лицевая сторона, покрытая слоем воска, предназначалась для упражнения в письме. На оборотной стороне были вырезаны все буквы алфавита. Железной заострённой палочкой — писалом ученик чертил на воске букву и, если ошибался, заглаживал её другим концом писала, сплющенным в виде лопатки.

Учитель, поп Иван, ходил за спиной у мальчиков широкими неслышными шагами. Изредка он брал у кого-нибудь дощечку и писал на ней образец буквы.

— Коль руки — крюки, — гудел он при этом, — бери усердием. Да не торопись, ведь не блоху ловишь.

Прокша и Воибор сидели всегда рядом и всё делали вместе, но грамота давалась им по-разному. Воибор через месяц уже бойко читал Псалтирь, а Прокша дальше складов не продвинулся. Зато память у него была не дырявая — он слово в слово мог повторить любой псалом, услышав его из уст учителя хоть единожды.

Учитель, отец Иван, был человек чудной. Он и на попа-то мало походил: шея необхватная, ручищи — как у кожемяки или кузнеца, а лицо будто на потеху топором кое-как обтёсано. Силища же в попе жила страшная. На днях Прокша с Воибором своими глазами видели, как убивались пятеро здоровых мужиков — взваливали на телегу новый жёрнов, чтобы отвезти на княжескую мельницу у Стрижня, притока Десны. Поп же Иван, проходя мимо, поднял жёрнов на ребро и покатил к мельнице, ровно колёсико. Весь народ так рты и поразевал. Однако, несмотря на такую силу, поп никого из своих учеников даже подзатыльником ни разу не угостил — наверно, боялся дураком навеки оставить.

После упражнений в письме и чтении поп Иван, как всегда, повёл речь о вещах вроде привычных, но повёрнутых каким-то другим боком и потому занятных.

— Без чего не может жить ни одна божья тварь? — спросил он и посмотрел на учеников хитрыми голубыми глазками.

— Без еды!

— Без воздуха!

— Без воды!

Ответы сыпались вразнобой.

— Без воздуха можно, отче. Рыбы-то живут, — сказал Прокша, но, подумав, покачал головой: — Нет, не живут, поди. Они тоже дышат, только жабрами.

Все засмеялись.

— Истинно так, — подтвердил отец Иван. — Воздух и в воде пребывает. О воде я ныне и хочу побеседовать с вами. Сия стихия омывает землю и является нам в трёх видах: в виде влаги небесной — града, дождя и снега; в виде влаги сладкой, речной и колодезной, а в морях солёной; опричь того — в виде пара. Солнце греет землю, и пар восходит к небесам, и так родятся облака, кои снова изливаются на землю дождём, и снегом, и градом. «Всё возвращается на круги своя», — сказано в Священном писании. Тако и человек: из земли сотворён он господом богом и в землю уйдёт.

— Отче, а почто вода в морях горькая? — спросил кто-то из мальчиков.

Поп Иван вздохнул так, что по избе будто ветер прошёл, и поник головой.

— Того я не ведаю пока, — печально сказал он. — А лгать вам не смею. Вся премудрость человеческая заключена в книгах. Я же, грешник, и половины не одолел из тех, что у нашего князя в хранилище лежат. Их там поболе тыщи — и греческих, и болгарских, и латинских. Может, когда и сыщу нужный ответ, а коли мне не суждено — вы сыщете. Потому и хочувсем сердцем научить вас грамоте и к книжному почитанию приохотить. Ибо ум без книг яко птица опешена. Сие крепко запомните, дети мои.

Отец Иван взглянул на песочные часы византийской работы — ручеёк в них уже иссяк, и пустой верхний шарик отбрасывал на стену радужное солнечное пятно.

* * *

На дворе стоял конец октября. Лужи пучились голубым перепончатым ледком, но снегу ещё не было. Орали вороны.

Из дворов пахло дымом, горелой шерстью и солодом — готовясь встречать Дмитриев день, черниговцы резали и палили на соломе свиней, коптили окорока и в каждом доме затевали хмельное питьё. К этому празднику, как говорит пословица, и воробей под кустом брагу варит.

Отец Иван размашисто шагал по улице, то и дело отвечая на поклоны встречных. Рядом насилу поспевали Воибор и Прокша: наставник обещал дать им книгу про Александра Великого.

Поп жил при соборе Спасо-Преображения, в небольшой узкой келейке, где стояла только деревянная лавка да напротив неё стол, весь заваленный пергаментными свитками.

— Вот вам книга, читайте её не торопко, с раздумьем, — сказал священник. — Не обессудьте, что ничем вас не потчую, — недосуг. Зван нынче ко князю Всеволоду Юрьичу.

Мальчики, поблагодарив, ушли. Отец Иван надел новую рясу, причесал гребнем бороду и волосы. Всякий раз, идя к молодому князю, он испытывал непонятное волнение. Чутьём знатока человеческой породы он угадывал во Всеволоде личность крепкую и незаурядную, с огромным запасом духовных сил, пока ещё не нашедших себе применения.

Свели их тавлеи^[19]. Князь Святослав, сам большой любитель этой игры, как-то обмолвился, что в Чернигове у них со Всеволодом есть лишь один достойный соперник — отец Иван. На другой день Всеволод пригласил попа к себе, и они проговорили до вторых петухов. Священник удивил молодого князя широтой ума и своеобычным, чисто русским взглядом на вещи. Вообще-то образованных людей при черниговском дворе было не занимать. Особенно выделялся учёностью епископ Порфирий, но ум у него был сухой и сугубо книжный. Все житейские насущные разговоры он непременно уводил в богословские дебри, и зерно истины оказывалось погребённым под ворохом словесной шелухи.

В горнице Всеволода священника ждал накрытый стол.

— Садись, отче, ешь и пей, — сказал князь. — На меня не гляди, я отобедал.

— Ты чем-то озабочен, князь? — спросил священник. Всеволод кивнул.

— Сердце не на месте. Вестей от Михаила всё нет — ни хороших, ни худых. — Он прислонился спиной к печи и тихо добавил: — А у меня завтра именины. Князь Святослав и подарок уж преподнёс.

Всеволод усмехнулся и поставил на стол плоский ящик из тиснёной кожи. Открыв золотые застёжки, он достал доску шириной в две ладони и протянул гостю. С кипарисовой доски на священника глянул лик незнакомой девушки. В продолговатых её глазах, полузатенённых тёмными ресницами, в гордом очерке носа и смуглом румянце проступало что-то нерусское. Девушка была одета в тяжёлое византийское платье, на голове её сверкал усыпанный жемчугом трёхрогий венец.

— Кто она? — спросил отец Иван, отводя взгляд от изображения.

— Ясская княжна Мария. Князь Святослав прочит её в жёны мне. Что скажешь, отче?

— Хороша дивно, — помедлив, откликнулся священник. — И очи ласковые, добротой светятся. Впрочем, может статься, сие есть заслуга живописца. Знатна?

— Да, кровь славная.

— Что ж, — сказал отец Иван. — В добрый час. Ясы, как и мы, христиане. И многие наши князья брали себе жён из Обез^[20]. Союз с ними Руси только на пользу. Из тамошних мест торговые пути расходятся во все стороны — и в Византию, и в Аравию, и в Индию. Кабы нам половцев унять да обезопасить от них дорогу, великий прибыток вышел бы от сей торговли, ибо она, а не войны крепит мощь государства. Новгородцы давно это смекнули, потому и живут богаче всех прочих княжеств. У них женщина за водой не сходит, не надев золотых серёг да с каменьями.

— А ты бывал и в Новом-городе? — спросил Всеволод.

— Да где я не бывал, князь! Русь-матушку вдоль и поперёк исходил. На Афоне у святых отцов послушником жил, в Иерусалим ходил ко гробу Господню и у половцев в плену два года волочился. Я и имя-то нынешнее получил не от русского попа, а от цареградского игумена. При рождении же меня Ратибором нарекли.

— В плен-то как попал?

— У нас на Руси дело это нехитрое, ведь воюем почти без передышки, сам ведаешь. Твой родитель тогда с кем-то из родичей вёл спор из-за киевского стола. А родич-то позвал на помощь венгров да ляхов. Те и рады руки погреть на наших пожарищах. Знай грабь да в полон уводи. Взяли и меня, многогрешного.

— В бою?

— В бою. На Стугне-реке. Меня в тот раз булыжинкой из пращи угостили. Очнулся уже в колодках. Может, оно и к лучшему: будь я в памяти, живым навряд ли бы дался. Ляху, который меня заполонил, таскаться со мной было не с руки — он и продал раба божия половцам. Недёшево продал, за целую гривну. Я аж возгордился, князь, — шутка ли, гривну-то добрый конь стоит. А для половца конь дороже отца-матери, сам знаешь. На коне он воюет, конём брюхо набивает и кобылье же молоко пьёт. За два-то года и я кониной осквернился. — Отец Иван подумал немного и добавил: — Хотя, ежели правду молвить, не пойму я, чем жеребец поганее той же свиньи. Прости меня, Господи, за непотребные мысли.

Он перекрестился на икону и умолк: на звоннице в неурочный час загудел колокол. Всеволод накинул на плечи шубу и, забыв про шапку, бросился вон из горницы. Отец Иван вышел следом и увидел, что на княжой двор въезжает ватага конников. В переднем из них священник узнал Михаила Юрьевича. Князь Всеволод подбежал к брату и, отстранив стремянного, сам помог Михаилу спешиться.

Старший Юрьевич обнял меньшего и пошёл в терем, сильнее обычного припадая на правую ногу. С крыльца навстречу ему уже спускался князь Святослав.

— Ты хоть бы, подъезжая, вестника вперёд себя послал, — сказал Святослав, протягивая руки к Михаилу. — Измаяла дорога-то? Эка ты почернел да отощал.

Михаил в ответ только дёрнул плечом и, войдя в палату, сразу сел на лавку.

— Нога болит? — спросил Всеволод.

Михаил поморщился:

— Болит, Митя, хоть волком вой. Обе раны открылись. Князь Святослав кликнул ключника и приказал:

— Баню и прочее живой рукой готовь да после, ближе к ночи, Соломона-лекаря пришли в покои князя Михаила.

Ключник молча поклонился и исчез.

— Не томи, сказывай, — попросил Святослав.

— Сказ мой будет недолог. — Михаил криво усмехнулся. — Обвёл меня Ярополк вокруг пальца. Ещё с Москвы утёк в Ростов и стал собирать войско. Я же пошёл к Владимиру и был там принят с честию. Впрочем, об этом я вам отписывал.

— Мы письма не получили, — хмуро вставил Всеволод. — Должно, гонец был перехвачен по дороге. Дальше-то что вышло?

— Месяца три тому Ярополк подступил к Владимиру... Ох, и вспоминать неохота. — Михаил устало провёл ладонью по лицу, будто снимая налипшую паутину. — Тут подоспели рязанцы да муромцы и все окольные сёла пожгли. Было с Ярополком и тысячи полторы владимирцев, из тех, что сторону Якима Кучковича^[21] ещё при Андрее держали. Я пробовал через послов устыдить Ярополка, говоря, что-де он слушает злодеев, погубивших его дядю. Напоминал и про крестное целованье — всё на ветер. Так просидели мы в осаде почти два месяца, а как есть стало нечего, пришли ко мне горожане: помирись, молят, с племянником, а сам удались на время и приходи назад с войском, мы-де тебя всегда примем. С тем я и выехал из города, не учинив с Ярополком никакого договора. Я ведь клятвы нарушать не привык, Митя знает.

Всеволод кивнул и посмотрел на князя Святослава. Тот подоил свои вислые усы и сказал смущённо:

— Ай да Ярополк, ай да внучек! Не только вас, но и меня, старика, провёл. Сейчас узнаем, вернулся ли из Вышгорода его братец.

Святослав снова позвал ключника.

— Князь Мстислав Ростиславич воротился с богомолья?

— Ждём со дня на день, князь-батюшка, — отвечал ключник. — Вторая седмица пошла, как уехал в Вышгород.

— Стало быть, он уже в Суздале, — тихо, будто про себя, сказал Всеволод и зло засмеялся.

— Что делать-то будем? — спросил Михаил, когда они остались вдвоём.

— А что прикажешь делать? Владимирцы переметнулись к Ярополку, ты же их пожалел. Пожалел изменников, которые преступили клятву! — Глаза Всеволода сузились. — Я бы ни за что не ушёл из города и дрался бы до последнего часу!

Михаил посмотрел на брата с испугом и изумлением:

— Бог с тобой, Митя! Как же я мог оставаться, когда дети от голода пухли? Ведь у меня в груди не кусок железа.

«Кусок теста!» — чуть не вырвалось у Всеволода, но он сдержался. Ему вдруг стало жаль брата. Да и что толку в попрёках?

Всеволод подошёл к окну. Сквозь слюду ребристыми столбами пробивалось не по-осеннему безмятежное солнце.

— Снега, — уже спокойно сказал он. — Снега нынче лягут коням по чрево. Вишь, на Дмитрия-то земля совсем суха.

— Ты к чему это? — удивился Михаил.

— А к тому, Миша, что зимние леса не для похода. Придётся ждать весны. Копить исподволь силы, обучать людей воинскому труду и ждать.

Глава 9

У народа глаз цепок и ухо памятливо. Надолго и накрепко запомнили владимирцы нового своего князя Ярополка Ростиславича. Прежде чем отворить ворота, горожане взяли с него клятву, что он не даст их в обиду ни ростовским боярам, ни суздальским, ни рязанским, а будет суд вершить по справедливости.

Гюря, бывший дружинник Андреев, напрасно кричал на вече:

— Дураки! Кому верите? Али вы не видели, как его войско наши сёла зорило да грабило? Одумайтесь, люди, не пускайте змею за пазуху!

Гюрю не послушали, и Ярополк въехал в город со всей дружиной и пособниками. На другой же день владимирцы почувствовали, сколь ласкова рука у их князя. Сразу после заутрени подъехал к Богородичной церкви конный отряд во главе с ростовским боярином Добрыней Долгим.

— Попа и казначея ко мне, — сказал боярин своим конникам.

Проворные молодцы вмиг исполнили приказание. Добрыня щёлкнул пальцами в дорогих перстнях и протянул руку:

— Ключи от казны.

— Не дам, — сказал казначей. — Это разбой.

— Это не разбой, а приказ князя. Поп, скажи казначею, чтоб отдал ключи.

Поп Микулица покачал головой:

— Побойся бога, боярин. Нешто вы половцы — святые церкви обирать?

Добрыня моргнул подручным, и те ловко завели казначею руки за спину.

— Вот они, ключи-то, на шее у него, — засмеялся один из молодцов, доставая нож-засапожник. — А ты, казначей, не дёргайся, не то по ошибке заместо тесьмы горло тебе перережу.

Народ глядел на это неслыханное насилие с изумлением: такого здесь ещё никто не видывал. А когда люди опомнились, было уже поздно, потому что со стороны княжого двора налетела другая ватага всадников и стала разгонять толпу, тесня её к клязьменскому обрыву. Кто упрямился и Не хотел уходить с соборной площади, тот отведал плетей — дружина нового князя на них не скупилась...

Беда, известное дело, одна не ходит. И месяца не минуло, как везде по Залесью появились наместники и тиуны^[22] князя Ярополка — все из пришлых и все, будто на подбор, лихоимцы. Гордость владимирцев тоже жестоко страдала: ростовские и суздальские бояре разъезжали по улицам с видом победителей, словно взяли город на щит. Они то и дело задевали горожан кичливыми речами: «Эй вы, холопы! В пояс кланяйтесь, что мы вам Ярополка дали, — вы и князя-то иметь недостойны!»

Владимирцы терпели, только обжигали обидчиков короткими взглядами да сжимали тяжёлые кулаки. Стольным городом стал Ростов, и местное боярство тоже потянулось туда, ко двору старшего Ростиславича — Мстислава. Да и Ярополк, как видно, пренебрегал Владимиром: на людях почти не показывался и никаких дел не разбирал.

Когда же пронёсся слух, что всю казну ограбленных монастырей и храмов увезли в Рязань, народ заволновался. Толки и пересуды стали громче. Самых горластых крикунов хватали гридни и нещадно секли на княжом дворе, уча покорности и страху. Но выходило наоборот: выпоротый человек озлоблялся пуще прежнего и пускал в ход уже не язык, а при случае нож или кистень. Поэтому с наступлением темноты княжеские слуги перестали шляться по городу в одиночку.

Свежие новости всплывали обычно сперва на Торгу. Какой князь ни сиди на столе, а простой человек во все времена должен жить своим трудом и плоды его обращать в деньги и в хлеб насущный. Так что по пятницам Торг шумел, как и прежде, принимая гостей из ближних и дальних земель. Приезжали сюда, конечно, и ростовцы. Их спрашивали:

— Ну что, вислоухие^[23], небось всяких поблажек добились от князя? Ведь вы ныне — стольный город.

— А мы не бояре, нам всё едино, — отвечали бойкие на язык ростовские ремесленники. — Коль хлеб на стол, так и стол — престол, а хлеба ни куска — и престол доска!

— Поблажки ж нам и впрямь дадены: нет своих штанов — отдай дядины!

Толпа вокруг хохотала, ловя и смакуя острое словцо. Прохаживался вдоль рядов и лавок дружинник Гюря, приглядывался к людям, будто приценивался, и кое-кого отводил в сторонку для тихой беседы. Напоследок говорил, накручивая на палец свою чёрную нерусскую бороду:

— Петряту-бронника знаешь? Вот и ладно. Загляни к нему, как темнеть станет.

Тем же вечером, когда засинели сумерки, в доме Петряты начал собираться ремесленный люд: котельники и гончары, каменщики и лодейники, бочары и лучники, седельники и кузнецы. От каждой братчины^[24] пришло всего по одному человеку, а в доме всё равно сделалось тесно и жарко. Помаленьку притерпелись и утолклись.

Первым заговорил хозяин:

— Что же это деется, мужики? Мы приняли к себе князя добровольно, он же поступает с народом не по совести, опустошая не только дома наши, но и храмы. Слыханно ли дело — даже икону чудотворную, кою к нам ещё Андрей привёз, и ту похитил и Глебу отдал! А бояре его и гридь совсем осатанели. Да вот хоть о себе скажу. При покойном князе брали с меня подушной налог гривну в год. А ныне сколь ни дай — всё мало! Вчера за долги пять кольчужных рубах забрали.

Тут загалдели все разом.

— А в суд и не сунься без посула!

— Куда там! Тиунов развелось пропасть, и каждый тебе в руки глядит!

— Нет, братцы, что ни говори — мягкого князя мы упустили.

— Михаила-то? А кто его знает, мягок ли?

— Да уж церкви зорить не стал бы.

Гюря зычным голосом перекрыл гомон:

— Потише, православные! Кричите много, аж в ушах звенит. О деле надо говорить толково. Вот вы помянули тут князя Михаила Юрьича. Не берусь гадать, каков он будет у власти, но на Рязань и Ростов оглядываться не станет — в том ручаюсь головой. Он, как и Андрей, хочет возвысить младшие города, в них он ищет опоры, чтобы смирить гордыню бояр и заставить их слушать его волю. Не забывайте и то, что Владимир — родовой удел Юрьевичей, и они не могут желать нам зла.

— Верно говоришь! — поддержали Гюрю.

— Андрей-то, царство ему небесное, о Владимире постоянно заботился.

— Строитель был князь, и мы без работы не сидели.

— Стало быть, зовём Михаила, — сказал Гюря и стукнул кулаком по столу, будто гвоздь вбил. — Но встретить его мы должны не как прошлый раз, а так, чтобы отстоять могли. Для сего припасайте оружие всякое и денег не жалейте. Когда придёт время, я сам поеду к Юрьевичам и добьюсь для вас льготных грамот. Всё уразумели?

— Вроде всё, — отозвался Петрята. — Только я одного в толк не возьму — чего ты для нас больше всех стараешься?

— Не о тебе, друг, — о себе пекусь, — засмеялся Гюря. — При Ярополке я с хлеба на квас перебиваюсь, а Михаил, глядишь, поставит воеводой или тиуном. Юрьевичи меня зна-ают и милостью не обойдут.

Откровенность Гюри пришлась людям по душе, и каждый про себя решил, что бывший дружинник человек надёжный и при случае, не упуская своей выгоды, постоит и за общее дело.

— Кому я буду надобен, пусть приходит к Петряте, — добавил Гюря. — Он знает, где меня искать. И держите язык за зубами — доносчику первому кишки выпустим.

Расходились не кучно. В сонной тишине морозно поскрипывали шаги. Один за другим гасли огни, и дома погружались во тьму, только большая звезда зеленела над заснеженной Клязьмой.

* * *

Князь Ярополк Ростиславич в эту ночь спал худо. Снилась ему сущая нелепица. Будто дед, Святослав Черниговский, держит его, голого, на руках, а вокруг толпятся бояре, и лица у них испуганные. Ярополк силится понять, чего они боятся, и вдруг видит: всё тело его покрыто густым серым волосом. «Батюшки!» — хочет сказать Ярополк, но язык не повинуется, и из горла вылетает хриплый вой.

В ужасе Ярополк проснулся и, мелко крестясь, вздохнул с облегчением. На дворе по-волчьи выла собака.

«Господи, привидится же такая страсть, — подумал он. — Говорят, увидеть себя волосатым — к богатству. Как же, разбогатеешь тут, когда зятёк Глеб за помощь свою ободрал как липку. А не дай — кто при нужде поддержит? Да никто. Дядья-то ведь не простят, по весне с войском жди. Опасен не Михалко, нет, этот податлив и миролюбив. Другое дело Всеволод — скрытен, умён и осторожен, как грек. Недаром в Византии вырос. Ну да бог милостив. Вот только как себя дед Святослав поведёт, в ком станет искать союзников против князей смоленских? Правду в народу молвят: у нищих да князей — ни родни, ни друзей...»

От этих мыслей сделалось тревожно, и Ярополк понял, что уже не уснёт. В спальню вползал зыбкий рассвет.

Князь оделся, обул валеные сапоги и подошёл к окну. Слюда была разрисована диковинными цветами и травами, жёлтыми от света угасающего месяца.

Ярополк продышал глазок и поглядел во двор. Внизу вдоль стены детинца расхаживала стража в бараньих тулупах. От стены на снег падала чёрная зубчатая тень. Город лежал безмолвный и опасный, как затаившийся зверь.

«Бежать, — подумал князь, — в Ростов бежать надо. Сижу тут, словно на подрубленном суку. А ну как убьют? Шкура-то не шуба, другую не сошьёшь».

По-прежнему не зажигая огня, Ярополк открыл большой ларец с хитрым немецким замком. Ларец был полон каменьев и всякого узорочья — дорогих серёг, колец, запястий, нагрудных крестов и ожерелий из крупного жемчуга.

Князь достал из ящика шёлковую наволоку и горстями пересыпал в неё содержимое ларца, стараясь при этом не звякать металлом.

Теперь можно было отправляться в путь.

«Ежели и придётся уйти за рубеж, то хоть уйду не с пустыми руками», — подумал Ярополк и перекрестился на икону, перед которой горела неугасимая лампада. На миг показалось, что иконный лик смотрит сурово и даже с осуждением.

— Прости, господи, прегрешения мои, — одними губами сказал князь и заторопился к выходу.

Глава 10

Декабря двенадцатого, на Спиридона-солнцеворота, отправилось из Чернигова в Ясскую землю свадебное посольство. Незадолго перед тем двое бояр князя Святослава ездили к Кончаку и заручились ханским словом, что никто из половцев не будет чинить послам никакой обиды.

Обоз со сватами и дарами повели бывалые купцы, не раз ходившие Залозным Путём, который тянулся к низовьям Дона и далее на Кавказ; охрану же возглавил княжич Владимир Святославич.

Дорога в оба конца предстояла неблизкая, и черниговцы ждали невесту князя Всеволода не раньше апреля, а то и к маю. Каково же было их удивление, когда в конце февраля, под самый Новый год^[25], примчал вестник от Владимира Святославича. По словам гонца выходило, что княжна Мария со свитой, должно быть, миновала Киев.

— Скоро вы управились, молодцы, — сказал довольный Святослав Всеволодович.

— Ехали больше по рекам, князь-батюшка, — пояснил гонец, сдирая с усов сосульки. — Ветра нынче в степи крутые, снег-то на льду неглубокий, ну и скачешь себе — только копыта цокают.

— Княжна-то здорова ли?

— Слава богу. В тёплом возке ехала.

— Ладно, ступай. Ключнику скажешь: велю накормить тебя досыта и напоить допьяна. — Святослав засмеялся и сказал молчавшему до сих пор Всеволоду: — Ну что, жених, нос повесил? Али жалко своей волюшки?

— Не ко времени, думаю, свадьбу мы затеяли, — ответил Всеволод. — Будущее впереди — туман, а жена не рукавица, с руки не сбросишь.

Черниговский князь кивнул:

— Заботы твои понимаю. Но негоже человеку жить одному. Умная жена не обуза, а помощница в доме.

— Да умна ли она? — усмехнулся Всеволод. — И ещё спрошу: дом-то мой где?

— Умна и начитанна, я через купцов всё разузнал. Дом же твой в Залесской Руси. Как дороги просохнут — пойдёте с Михалком туда. Я же помогу вам ратью, в том даю твёрдое слово.

— Спаси тебя бог, князь, — с поклоном сказал Всеволод.

Оставшись один, он в который раз стал размышлять, зачем Святославу понадобилось это сватовство. Какую выгоду преследует старый князь? Возможно, он решил наладить военный союз с христианскими государствами Кавказа и зажать половцев в клещи?

«А скорее всего, — думал Всеволод, — Святослав боится, да, боится, как бы я не женился на любой русской княжне и не вышел из-под его опеки. Ему не выгодно видеть Владимир сильным. А из этой женитьбы я не извлеку никакой пользы для дела... Что ж, придётся смириться, ведь без помощи Святослава нам не обойтись. Дай только бог, чтобы невеста не оказалась уродиной или дурой...»

Встречать княжну выехал Михаил Юрьевич с боярами и дружиной. Всеволод ночь провёл в полудрёме, а на заре разлился над Черниговом праздничный колокольный благовест.

Из окна своей горницы Всеволод смотрел, как к княжеской домашней церкви в окружении конной свиты подкатил крытый шкурами возок и остановился у паперти. Брат Михаил спрыгнул с коня и, подойдя к возку, откинул меховой полог. Принимая протянутую руку Михаила, на розовый от солнца снег ступила девушка в одежде русской боярышни. Лица её сквозь тёмную воду слюды было не разглядеть. Всеволод заметил только, что княжна высока ростом — почти с Михаила.

В дверях храма показалась величественная фигура епископа Порфирия в сверкающем золотым шитьём облачении. Княжна легко взошла по ступеням паперти и преклонила колени перед святителем. Порфирий благословил её и повёл в храм. За ними повалил народ. Всеволод подосадовал на обычай, запрещавший жениху самому встречать невесту, но делать было нечего. Приходилось ждать, пока его позовут на женскую половину терема. Наконец вошла жена Михаила Феврония и, чинно поклонившись, сказала своим низким певучим голосом:

— Княжна просит тебя пожаловать к ней. — И вдруг засмеялась: — Везучий ты, Митя.

— Почему? — спросил Всеволод, застёгивая на плече коц — короткий плащ, оставлявший свободной правую руку.

— Сам увидишь.

По запутанным лестничным переходам Феврония провела деверя к палате и распахнула дверь. Он вошёл и сразу увидел, что неведомый живописец ничуть не погрешил против истины: княжна и впрямь была на диво хороша собой. Особенно прекрасны были глаза. Тёмные и глубокие, они лучили мягкое ровное тепло, и свет их словно озарял всё лицо.

Всеволод услышал, как несколько раз гулко ударило в груди сердце. Преодолевая внезапную немоту, он сказал по-гречески:

— Поздравляю, государыня, с благополучным прибытием на Русь и молю бога о его постоянной милости к тебе.

— Благодарю, государь, да не оставит он и тебя своей бесконечной добротой, — с поклоном ответила княжна Мария. Помолчав, она неуверенно добавила по-русски: — Будь здрав, кназ и каспадин мой!

Она посмотрела на Всеволода, и ему снова почудилось, будто его лица и волос коснулось что-то тёплое и ласковое, как утренний ветер июня.

* * *

Венчание происходило в соборе Спаса Преображения. Свадебный поезд до него не доехал — дорогу преградил завал из брёвен. По обе стороны завала галдела праздничная толпа черниговцев.

— Почему закрыта дорога? Чего хотят эти люди? — спросила княжна, когда их сани остановились.

— Это наш древний обычай, — успокоил её Всеволод.

— Языческий обычай?

— Да, славянский.

— Откупайся, князь! — кричали из толпы. — Дальше не пустим!

Подъехал на коне тысяцкий^[26] Игорь Святославич и, смеясь, сказал Всеволоду:

— Плати пошлину, жених: ведь вон какое сокровище везёшь.

Всеволод подал ему увесистый мешок, лежавший на санном ковре. Люди мигом растащили завал и стали ловить шапками серебряный дождь, который щедро рассыпала вокруг рука тысяцкого.

Собор был переполнен. Горели все паникадила, подмигивая разноцветными светляками лампад. На клиросах сверкали хоругви, а вдоль стен в дорогих подсвечниках пылало множество свечей.

Княжна Мария стояла рядом со Всеволодом, говорила и делала то, что ей по-гречески подсказывал один из русских попов. Всё происходящее казалось ей странным сном; перед глазами мелькали огни, лица, руки, шёлковые и парчовые одежды, а голоса певчих доходили словно издалека.

Епископу подали золотые венцы. Взяв один из них, владыка осенил им крест-накрест Всеволода и возгласил:

— Венчается раб божий Дмитрий, благоверный князь, рабе божией Марии, княжне православной.

Протянув венец для целования, Порфирий надел его на голову Всеволоду. Тот же обряд он совершил над княжной, а затем провёл новобрачных вокруг аналоя^[27].

При выходе из церкви молодых осыпали зерном, хмелем и маковым семенем. Девушки тайком старались коснуться одежд Марии — на счастье.

От свежего морозного воздуха у Марии закружилась голова, и княгиня оперлась на руку мужа. На площадь перед храмом княжеская челядь уже выкатывала бочонки с пивом и выносила столы с закусками.

Молодые прошли через площадь пешком, кланяясь по обычаю народу на все стороны и прося принять угощение. Наконец подали сани, и свадебный поезд тронулся в обратный путь. Впереди с иконами Христа и богоматери ехали дружки, за санями молодых тянулась шумливая толпа поезжан — все родные и гости, приглашённые на свадьбу.

Въехав на княжой двор, сани остановились у столовой палаты для пиров. Оттуда высыпали домочадцы и слуги.

Всеволод, не любивший многолюдных сборищ, с неудовольствием думал о том, что свадебный пир растянется теперь на несколько дней, а главное, всё время надо быть на виду, выслушивать хмельные двусмысленные шутки и казаться весёлым, когда на душе совсем не весело. Сидя за столом, он несколько раз ловил на себе озабоченный взгляд Марии, но среди гама гостей, смеха и песен заговорить с нею не мог.

Наконец молодых отвели в брачный покой, и они остались одни.

— Устала, княгиня? — ласково спросил Всеволод, помогая жене снять кружевную фату с обнизью из самоцветов и жемчуга.

Она благодарно улыбнулась и покачала головой:

— Нет, но я очень боялась.

— Чего?

— Сказать или сделать что-нибудь неуместное. Ведь я ещё не знаю русских обычаев.

— Разве свадьбы в твоей стране так не похожи на наши?

— Я росла в монастыре и только раз видела свадьбу, — ответила княгиня. — В тот день племянник грузинского царя Георгия женился на дочери великого визиря. Племянника, как и тебя, зовут Дэметрэ... Князь, а что означает твоё славянское имя?

— Оно означает «владеющий всем». — Всеволод усмехнулся. — Как видишь, это неправда. Пока у меня нет ничего, кроме тебя. И я не всегда владею даже собой.

— Ты всё время задумчив и печален. Хочешь, я стану твоим другом, и ты будешь поверять мне свои заботы? Вдвоём в этом мире не так страшно... Ты добрый?

— Я не думал об этом, княгиня. Но к тебе я постараюсь быть добрым всегда.

Всеволод привлёк жену к себе и поцеловал.

— Моя невестка решила, — сказал он, — что я человек удачливый. Везучий, — повторил он по-русски. — А что думаешь ты?

— Я думаю, бог нас не оставит, — шёпотом ответила Мария, — и буду молиться за тебя.

Глава 11

Год 1176-й.

К походу начали готовиться, как только первая капель с крыш проклюнула жёсткую корку наметённых за зиму сугробов.

Всеволод с утра до вечера пропадал на воинских учениях. Возвращаясь домой, он приносил с собой в горницу тревожные запахи кожаной сбруи, дыма и конского пота. Мария не раз укоряла его, что он-де и спать будет скоро в седле. Но князь в ответ только посмеивался.

В отсутствие мужа молодая княгиня любила возиться с Пребраной, десятилетней дочерью Михаила Юрьевича. Они вместе шили наряды для себя и для кукол или ходили кататься на санках со стриженских обрывов. Каждый день к ним наведывался отец Иван — учить обеих русской грамоте. Княгиня немилосердно коверкала язык, и Пребрана хохотала до слёз, глядя на старания бестолковой тётки произнести правильно самое простое слово.

— Да не «щитница», тётя, а «жит-ни-ца», — говорила она. — Щитница — это жена щитника, который щиты делает.

— Джит-ни-ца, — послушно повторяла княгиня, вызывая у племянницы новый приступ смеха.

Однажды в тереме появились незнакомые люди. Отец Иван сказал, что это приехали послы с Севера, из Залесской Руси, где лежит наследственный удел братьев Юрьевичей.

— Там много городов, святой отец? — спросила княгиня.

— Поболе десяти будет.

— И люди тоже говорят по-русски?

— Язык у нас по всей Руси един, княгиня, да вот беда: всякий город мыслить норовит по-своему...

Послов принимали на другой день, в покоях князя Святослава. Дружинник Гюря говорил тихо, с печалью в голосе, обращаясь к Михаилу:

— Ты, князь, внук Мономахов и старший из вашего рода. Потому зовут тебя владимирцы на престол Боголюбского. С тобой правда и бог, с Ростиславичами — одни бояре. Ежели они противу тебя встанут, мы головы свои положим, а на сей раз не уступим.

— Неужто так худо живётся вам при новых князьях? — спросил Михаил.

— Хуже некуда, государь, — отвечал Гюря. — Не они, а бояре да слуги боярские князья над нами. Какой же ответ прикажешь отвезти владимирцам?

— Скажи так: скоро придём и доброхотов наших не забудем.

— Спаси тя бог, государь. — Гюря земно поклонился, тряхнул смоляными кудрями.

Когда послы ушли, князь Святослав сказал:

— Время приспело, братья. Снаряжайте дружину. С вами отпускаю сына своего Владимира и даю войска пять тысяч. Жёны ваши покуда поживут у меня. Судьба человеческая переменчива, а вам без них будет поменьше забот.

Вечером Всеволод пришёл в горницу к Михаилу. У брата он застал лекаря, смуглого белобородого человека. В горнице было душно и пахло травами. Михаил лежал на постели. Его обнажённое до пояса тело покрывали тёмные рубцы — следы старых ран.

Всеволод присел на столец и спросил по-гречески:

— Ну, Соломон, чем порадуешь?

Лекарь, державший Михаила за запястье, поднял голову в чёрной шапочке:

— Порадовать нечем, князь. Снова ускорилось биение главной жилы.

— Отчего?

— Причин тому много. Счёт ударов зависит от пищи, от питья и даже от времени года. Весною удары становятся сильнее и чаще. Я просил князя не употреблять вина, но он меня не слушает.

— Тебя послушать, так хоть заживо в гроб ложись, — засмеялся Михаил.

— Вот видите, он смеётся, — огорчённо развёл руками Соломон. — А ведь умный человек. Впрочем, постоянно думать о своих болезнях ещё хуже.

— Золотые слова, Соломон, — сказал Михаил. — А теперь ступай, мне с братом поговорить надо.

— Про настойку, что я принёс, не забудьте, князь, — напомнил лекарь, покидая горницу.

Братья остались одни. Михаил надел рубашку и свесил ноги с постели.

— Не ко времени меня хворь одолела, — пожаловался он со вздохом. — Ну, расскажи, Митя, как идут дела.

— Что ж рассказывать? И пешему, и конному строю дружина обучена. Особо доволен я лучниками — на двести шагов бьют без промаха. Кони и люди справны, и в оружии нехватки нет. Давай теперь думать, как пойдём на Владимир. — Всеволод умолк, ожидая слова старшего брата.

— Я мыслю так, — сказал Михаил, — идти нам через Новгород-Северский и Трубчевск на Козельск. Это все земли Святослава или его подручников, в них легче будет найти пропитание. Ст Козельска же тронемся на Москву. Кладу полтора поприща^[28] на переход — обоз возьмём негромоздкий. Стало быть, до Москвы доберёмся дней за двадцать.

— Верно, — сказал Всеволод. — Не на пожар спешим, людей изнурять незачем. Сомневаюсь только, что москвичи пойдут с нами: у них Рязань под боком, побоятся дома кинуть.

— Может, в Новгород к Юрию гонца послать? — спросил Михаил.

Всеволод нахмурился:

— Не дорого ли нам обойдётся его помощь?

— Не дороже того, что дал ему при жизни Андрей.

— Будь по-твоему. Нынче же отправлю Кузьму в Новгород. А с владимирскими послами я заготовил грамоту. — Всеволод достал и развернул пергамент.

— Читай, — кивнул Михаил.

— «Кланяемся Златоверхому храму богородицы, гробу нашего брата Андрея, безвинно убиенного, и всем добрым людям владимирским. Стало нам ведомо, что князья угнетают вас ныне и поступают с вами, яко с иноплеменными. Владимир есть наша отчина, и мы придём восстановить права любезного нам города».

Всеволод выжидающе посмотрел на брата.

— Кратко и вразумительно, — одобрил Михаил.

— Я велю сделать списки^[29]. Пускай народ читает.

Михаил в знак согласия прикрыл глаза. Лицо у него было нездоровое, серое, как весенний снег.

— Ты ложись, — сказал Всеволод. — Ложись и ни о чём не думай. Свечи погасить?

— Одну оставь.

Всеволод задул лишние свечи, перекрестил брата и вышел. В книжной палате при тереме ещё трудились переписчики-монахи из Ильинского монастыря. Они встретили князя поклонами. Отец Иван, надзиравший за их работой, принял из рук Всеволода грамоту и спросил:

— Сколько списков нужно?

— Десятков пять.

— К утру подготовим.

— И когда ты только отдыхаешь, отче, — участливо сказал Всеволод. — С утра в храме, днём в училище, а по ночам над книгами сидишь.

— Помрём, тогда и выспимся, княже, — улыбнулся священник. — Хочу тебе подарок преподнесть. — Он снял с полки небольшую книгу в жёлтом кожаном переплёте и протянул Всеволоду. Это было «Поучение» деда, Владимира Мономаха.

Всеволод наугад раскрыл страницу, исполненную торжественным булгарским уставом^[30], с золотыми и алыми заставками.

— «Что знаете хорошего, того не забывайте, — вслух прочёл он, — чего не знаете, тому учитесь. Отец мой, сидя дома, говорил пятью языками, за что хвалят нас чужестранцы. Леность — мать пороков, берегитесь её. Не ленитесь ни на что доброе... Да не застанет вас солнце на ложе...» Благодарю за подарок, отче, — сказал Всеволод. — Писано чисто и с любовью. Кто работал?

— А ты загляни в конец.

На последнем, свободном листе той же рукой было начертано: «Аз ныне радостен яко заяц, тенёт избывший. Аще где криво написал или недописал, или в туге, или в печали, или в беседе с другом, то Бога для исправляюче чтите, а не кляните мя. Раб божий инок Ефрем».

— Скажи моему ключнику, отче, пусть выдаст иноку Ефрему гривну на шубу. Утром я зайду...

У себя в горнице Всеволод кликнул Воибора и велел позвать Кузьму Ратишича. Мечник явился сразу же, словно ждал, стоя за дверью.

— Поедешь в Новгород, — сразу же заговорил Всеволод, — к князю Юрию Андреичу. Грамоты тебе не даю. Передашь на словах: «Когда хочешь помочь нам, будь с дружиной на Москве к началу июня». К князю придёшь тайком, в обличье купца, и говорить станешь только с глазу на глаз. Да по дороге не ввязывайся ни в какие свары, я твой норов знаю. Драчлив и буен, как новгородец.

Кузьма Ратишич, набычившись, молчал. Он ещё хорошо помнил, как разгневался на него князь за владимирскую оплошность. Гонец, который был послан из Владимира князем Михаилом, словно в воду канул. Сам же Кузьма выехать в ту пору не мог: маленько прихворнул, после того как его поучили вежливости ремесленники с Гончарной улицы. Когда князь узнал про этот случай, он сказал обидные и злые слова:

— Борода с локоть, а ума с ноготь.

А Кузьма и бороды-то сроду не носил. Сейчас Всеволод понял его молчание по-своему:

— Может, ты боишься ехать?

Дублёное лицо мечника побурело.

— Да ты что, князь, али первый день знаешь меня?

— Ну ладно, не серчай. А прошлое я потому помянул, что мне не гонца — воина потерять жаль. Жди нас на Москве. С богом!

Отпустив Кузьму Ратишича, Всеволод кликнул Воибора.

— Пособи раздеться.

Воибор помог князю снять сапоги и кольчугу, расстегнул ремни наручней. Всеволод сладко потянулся всем телом и пошёл умываться. Когда он вернулся, Воибор всё ещё стоял в горнице.

— Чего тебе? — через плечо спросил Всеволод.

— С просьбой я, князь. Отпусти ты меня с мечником, посмотреть хочу, как в других местах люди живут.

— Подслушивал?

— Не подслушивал, господине, ты сам громко говорил.

Всеволод пристально посмотрел на отрока.

«Ишь ты какой любопытный», — подумал он. Вслух сказал:

— Отпущу, так ты небось и за дружка просить станешь?

— Стану, князь, — не колеблясь, подтвердил Воибор. — Ведь мы с Прокшей что нитка с иголкой.

— Знаю. Ладно, поезжайте. Русь за погляд денег не берёт, а уму-разуму учит. Только одёжку придётся сменить. Кузьма поедет купцом, вы — его холопами.

— Хоть собаками в шерсти, господине! — обрадованно воскликнул Воибор.

Князь засмеялся:

— Видно, тяжко вам ученье даётся: на собачью жизнь променять готовы. Ну, ступай. Да завтра в опочивальню не стучи, хочу выспаться.

Воибор вышел. Всеволод посмотрел ему вслед и вспомнил почему-то себя в такие же лета. Пришло на память и прощание со старшим братом, Васильком.

«Жив ли он, а может, давно уж убит и кости его истлели в чужой земле?» — подумал Всеволод и вздрогнул, услышав лёгкий скрип отворяемой двери. Вошла Мария, держа в руках поднос.

— Я ждала тебя к ужину, — сказала она, — но ты был у Михаила. Поешь хоть теперь.

Она поставила на стол блюдо с курицей, кувшин мёда и наполнила кубок.

— Забыл, княгиня, прости. — Всеволод поцеловал жену в завиток волос на виске. — Садись и ты со мной.

— Когда ты едешь? — спросила она.

— Скоро.

— Мне с тобою нельзя?

Всеволод покачал головой.

— Никак нельзя, моя ясонька, — сказал он по-русски.

— Что значит «ясонька»?

— Это звёздочка.

Мария пошевелила губами, про себя повторяя незнакомое слово.

— Князь, — вдруг сказала она тихо, — пока тебя не будет, я жить здесь не стану. Поеду в монастырь и буду молиться.

Всеволод взглянул на жену и ничего не ответил, но на душе у него посветлело.

Глава 12

Воибор проснулся от петушиного крика. Стараясь не разбудить Кузьму Ратишича и Прокшу, он оделся и вышел из избы.

Над Москвой-рекой ещё свивались туманы, но хлопотуньи бабы уже колотили на портомойне бельё, и стук вальков далеко разбегался по сонной воде. Где-то за лесом играл рожок пастуха; от реки пахло размокшей древесной корой, и доносились мужские голоса — верно, рядом, невидимые за туманом, проходили плоты.

Вставало солнце. Его лучи уже коснулись сторожевых башен детинца, и дубовые брёвна посвечивали, словно облитые смуглым золотом. Воибор засучил до колен штаны и по мокрой от росы траве спустился к воде. Сполоснув лицо, утёрся подолом длинной холщовой рубахи, напился из ладоней и пошёл назад.

У избы стоял Кузьма Ратишич и весело щурился.

— Эх, брат, — сказал он, — велика Русь, а везде солнышко светит. Славно! — Помолчав, он кивнул в сторону шатра, раскинутого неподалёку: — Что, князь ещё не вставал?

— Не видел, — ответил Воибор. — Вчера у него допоздна песни пели.

Князь Юрий Андреевич, с дружиной которого они седмицу назад пришли из Новгорода, предпочитал избе шатёр.

Рать Михаила и Всеволода ждали сегодня, получив с гонцом весть, что мостники уже наводят переправу через Пахру.

Кузьма Ратишич времени даром не потерял — вместе со своими «холопами» он успел съездить во Владимир и встретиться там с нужными людьми. Владимирцы ещё раз подтвердили, что откроют ворота города, как только войско Юрьевичей подступит к стенам. Той же ночью полтысячи самых нетерпеливых горожан без лишнего шума ушло из Владимира, и Кузьма Ратишич повёл их в Москву. На этот уход городовая стража посмотрела сквозь пальцы: князя Ярополка в ту пору не было, уехал к брату в Ростов со своей дружиной, а кто, кроме дружины, остановит такую толпу? Сомнут и растопчут в слякоть.

Из избы, потягиваясь, вышел Прокша.

— Царство небесное проспишь, — сказал ему Воибор.

— Я сон смотрел, — сообщил Прокша, прихлопнув на шее комара. — Будто тятька меня выпороть собирается. От страху и проснулся.

Кузьма Ратишич засмеялся:

— Тебя выпорешь. Эвон какой конь — хоть паши на нём.

За год Прокша ещё больше раздался вширь и силой теперь не уступал любому взрослому мужику. Кто-то из дружинников князя Юрия подарил ему тяжеленный боевой топор новгородской работы, и парень чувствовал себя настоящим воином.

Над Москвой поднимались витые столбики дымов — жители загодя топили бани к приходу южной рати.

Войско появилось только после полудня. Впереди выступал полк княжича Владимира с развёрнутым стягом. На стяге был начертан герб города Чернигова — орёл, распростёрший крылья. Рядом с княжичем, бок о бок, ехал Всеволод Юрьевич.

«А где же старший князь?» — подумал Воибор и хотел спросить об этом Кузьму Ратишича, но тут затрезвонили била. Навстречу войску вышли именитые москвичи и духовенство с хлебом-солью. Князь Всеволод поцеловал протянутый каравай и отдал его своему стремянному. Подъехал Юрий. Всеволод и Владимир троекратно облобызались с ним и под крики «Слава!» вступили в детинец. Юрий же зачем-то поехал вдоль войска. Вот он остановил коня, спешился, и тут Воибор увидел Михаила. Четыре воина, без кольчуг, в одних рубахах, несли князя на носилках. Юрий, идя рядом с носилками, держал дядю за руку и что-то говорил.

— Нескладно вышло, — покачал головой Кузьма Ратишич, — ну да, бог даст, поправится...

* * *

Вечером в доме московского протопопа собрались на совет князья и их воеводы. Михаил Юрьевич лежал на пристенной лавке и в спор не вступал,только слушал. Воевода москвичей говорил:

— Надо недругов наших ждать тут. На владимирцев надёжа плохая — то ли отворят они ворота, то ли не посмеют, никто не знает. А ежели не отворят? Останемся мы в чистом поле с малыми силами, а Мстислав-то в спину и ударит.

— Стало быть, сидеть как зайцам, приложа уши? — ехидно спросил Кузьма Ратишич. — Ты, боярин, Мстислава опасаешься, а про Глеба Рязанского забыл. Да ежели Ростиславичи с ним соединятся, тут нам, под Москвой, и конец.

Всеволод одобрительно кивнул мечнику, а князь Юрий сказал:

— Врагов бьют не числом, а умением.

— Сила под силу — осилишь, — проворчал воевода, — а не под силу — осядешь.

— Что скажешь ты, Святославич? — спросил Всеволод княжича Владимира.

Безусый и тонкий, как девушка, Владимир покраснел от удовольствия: до сих пор ещё никто не спрашивал его советов.

— Идти на Владимир! — громко ответил он, сжимая рукоять меча.

Все замолчали и глядели на Михаила.

— Завтра выступаем, — сказал он коротко.

Наутро, едва за лесными шеломами пробилась малиновая полоска зари, рать выступила из города. Шли с нею и москвичи. Вслед им голосили жёнки.

На редких лоскутках — пашнях, отвоёванных огнём у леса, смерды ещё заканчивали сев: матёрые снега здесь сходили позднее, а в грязь зерно не бросишь. По обеим сторонам дороги то тут, то там вылезали курные избушки, валялись брошенные суковатки — бороны из еловых стволов с обрубленными до половины острыми сучьями.

Войско шло с осторожной, готовое в любой час принять удар из засады. Конные дозоры выезжали далеко вперёд и то и дело слали гонцов, сообщая, что путь пока свободен.

Но через день прискакал гонец из замыкающего охранения с тревожной вестью: в тылу появились вражеские разъезды. Воинам Михаила удалось взять «языка». На допросе он показал, будто рать Ярополка шла на Москву, чтобы встретиться с полками Михаила. Однако в дремучих подмосковных лесах неприятели разминулись, и Ярополк не знал, что предпринять.

— Ничего он не предпримет, потому — трус, — сказал Михаил Всеволоду. — Разве что решится напасть на отставший обоз.

— А вдруг всё-таки ударит в спину?

— Не успеет. Между нами два дневных перехода.

Этот разговор слышал, очевидно, воевода москвичей.

На первом же стане он подъехал к Михаилу Юрьевичу и сказал, не глядя в глаза:

— Прости, князь, но мои люди идти дальше боятся. Сам разумеешь, детей и жён мы оставили без защиты, и ежели Ярополк набежит...

Воевода не договорил.

— Ты прав, — перебил его Михаил. — Ступайте домой.

— Князь, не держи обиды, — взмолился воевода. — Как воевать, коли сердце в Москве осталось? Мы же обещаем, что оружие против тебя никогда не поднимем.

— И на том спасибо, а теперь ступайте по домам, — повторил Михаил, насилу удерживая стон: раненую ногу жгло, будто калёным железом.

Московское ополчение повернуло назад. Уходивших никто не попрекал, только Кузьма Ратишич сказал Всеволоду:

— Стены их от Глеба не спасут, ну да бог им судья.

На третий день похода разгулялась гроза и хлынул ливень. Люди торопливо стаскивали с себя доспехи и складывали на возы, под рогожи. В неживом свете молний мокрые латы и кольчуги вспыхивали белыми искрами; под тысячами ног сопела и чавкала напоенная водой земля, заглушая пение ветра в древесных вершинах; на спусках скользили и вылезали из хомутов обозные кони, их широко расставленные копыта вспарывали глину лоснящимися бороздами.

Ливень был тёплый, как парное молоко, и его не ругали, а похваливали. В каждом воине жил второй человек, хлебороб или сын хлебороба, который понимал, что влага эта благодатна и целебна для засеянных пашен.

Кузьма Ратишич ехал рядом со Всеволодом и отфыркивался, словно кот, намочивший усы, но лицо у него было довольное. Всеволод расспрашивал его, много ли войска стоит в самом Владимире.

— Один полк суздальский, да и тот из чёрных людей, — отвечал мечник. — Крепко драться они не станут. А вот кого Ярополк приведёт из Ростова, про тех сказать не берусь. Боярские челядинцы что псы — хоть хозяин и бьёт их, зато костью жалует, они и рады. Но ты, княже, духом не падай, много ли холуёв против всего народа наберётся? Да и церковь за вас стоит. Ярополк-то по неразумию своему отнял у неё и доходы, и сёла.

«Это даже хорошо, что он попов обидел, — подумал Всеволод. — Церковь надо не врагом — помощницей под рукой держать. У колоколов голос погромче княжеского, по всей Руси слышно».

— Какой завтра день? — спросил Всеволод.

— Неделя^[31] князь, пятнадцатое июня.

Так шли до позднего вечера. На ночлег остановились в сосновом бору, выбрав место посуше. Всеволод сам объехал весь стан, проверил сторожевое охранение и распорядился, когда и какому отряду заступать смену. Воины рубили лапник для постелей, вбивали в землю рогульки для котлов и доставали из мешков съестные припасы. Дождь перестал, только шуршали и шлёпали капли, сползая с ветвей.

Всеволод присел у костра рядом с Михаилом и спросил:

— Как рана-то?

Михаил осторожно помял пальцами больную ногу.

— Терпеть можно. Завтра на коня сяду.

— Гляди, не стало бы хуже.

Братья помолчали.

— До опушки осталось версты две, — сказал Всеволод. — Дальше — Болохово поле, с него уж и Владимир видать. Мнится, Ростиславичи будут ждать нас в поле, а не в самом городе.

Михаил кивнул:

— Я эти места помню с юности. Нам ещё речонку переходить придётся, Кужляк называется. Теперь слушай. Утром соберёшь лучников изо всех полков в один отряд. Воеводой поставь Кузьму, он человек бывалый. Наперёд пустим конницу княжича Владимира, я ему сам растолкую, что и как делать. Наши дружины и ратники Юрия пойдут третьим порядком. Да смотри, чтобы люди легли спать сытыми и пораньше. И пускай не пьют хмельного, а то я знаю: им на Москве сердобольные бабы насовали в дорогу всяких сулей и баклажек.

— Прослежу, — сказал Всеволод и пошёл к своей дружине.

Воины ужинали. Всеволоду уступили место возле костра, и Воибор молча поставил перед князем миску дымящегося кулеша с салом. Всеволод поел и обратился к одному из ратников:

— Дай-ка свой лук.

Ратник принёс лук, вынул его из налучня и отдал князю. Всеволод двумя руками попробовал упругость его основы и остался доволен: оружие от сырости не пострадало. Лук был половецкий, составной. Его деревянную дугу твёрдого дерева с оплёткой из варёных бычьих сухожилий укрепляли ещё роговые пластины. С основой пластины были связаны под гнетом рыбьим клеем, который совсем не боялся воды. Тысячу таких луков Всеволод выменял у Кобяка на две корчаги фряжского вина, до которого хан был большой охотник.

Где-то неподалёку разбойно захохотал филин. Воины суеверно закрестились.

— Тьфу ты, леший, — выругался один из них. — Экая треклятая птица.

— Птица как птица, — сказал Всеволод. — Не всем же соловьями петь.

Поблагодарив воинов за угощение, он поднялся и пошёл к другому костру.

В полутьме хрупали овсом кони, побрякивали уздечками; шершавый звук точильных брусков мешался с людским говором, а с проясневшего неба на воинский стан смотрели остроиглые июньские звёзды.

Глава 13

Ночи в эту пору коротки и светлы. Не успеет погаснуть вечерняя заря, а уж на востоке занимается новый рассвет.

После недолгого сна Всеволод вышел из шатра. Окрестные деревья стояли по голень во мгле; сквозь неё серыми тенями проступали возы, задранные вверх оглобли, крупы и головы коней.

Всеволод разбудил Воибора, сладко спавшего под попоной тут же у шатра, и велел поднимать войско. Воибор побежал за трубачом.

Звуки побудки сразу подняли стан на ноги. Ратники надевали кольчуги, разбирали с телег оружие, складывали на них котлы и на ходу жевали свой завтрак: кто кусок копчёной грудинки, кто курицу, а менее запасливые и простой сухарь.

Из ра́менья — леса, граничащего с полем, — вышли, когда солнце уже рассеялось. Оно лежало в пухлых кучевых облаках, как на перине. Вдали, за Волоховым полем, золотились купола владимирских храмов и васильковой тесьмой петляла в лугах Клязьма. В небе неумолчно звенели жаворонки. Утро было мирное, ласковое, и никому не верилось, что на этой безгрешной земле вот-вот застучат мечи и прольётся кровь.

Полк княжича Владимира обнаружил неприятеля стоящим за холмом верстах в трёх от города: видимо, Мстислав ещё с вечера был извещён о приближении Юрьевичей. Однако он явно не ожидал, что первой завяжет бой конница, а не пешая рать.

— Ишь засуетились, — сказал Михаил Всеволоду, — перестраиваться вздумали. А вон и племянничек.

Вдоль разворошённого порядка ростово-суздальских войск во весь опор проскакал всадник в княжеской багрянице.

Конница Святославича скатилась с гребня холма и ударила неприятеля в правое крыло. Лязгнуло железо о железо, громыхнули щиты о щиты, закричали люди, и завеса пыли поднялась от просохшей земли. Битва разгоралась.

Скоро правое крыло Мстислава, не выдержав натиска тяжёлой конницы, прогнулось и попятилось.

«Сейчас мы выманим их засаду», — подумал Всеволод и поглядел на ближние ворота города. Будто повинуясь его взгляду, полотнища ворот медленно распахнулись, и из них выступил конный суздальский полк. Он сверкал бронью и издали напоминал брусок серебра.

Всеволод вопросительно посмотрел на брата. Михаил кивнул и подозвал Кузьму Ратишича:

— Пускай твоих людей. Сходиться врукопашную не торопись. За мечи возьмётесь, когда опустеют тулы^[32]. Ступай.

Воевода спешился и встал во главе отряда. Лучники ровным строем двинулись вперёд. Подойдя на перестрел, они остановились и разом подняли луки.

Конница Мстислава наконец-то развернулась и, оставив за спиной пешее воинство, рысью шла навстречу своей гибели.

— Лу-у-ки, бей! — прозвучал хриплый голос Кузьмы Ратишича, и первый рой перёных стрел запел в воздухе, но ужалил он не ростовских всадников, а их коней. В смертной тоске заржали раненые кони, вставая на дыбы и сбрасывая седоков.

Строй лучников отмерил десяток шагов и вновь выпустил стрелы в лошадей. Осатаневшие от боли животные катались по земле, ломали кости всадникам или, не слушаясь узды, мчались назад — лишь бы только вырваться из этой тучи страшных слепней, укусы которых несут безумие и смерть.

— Теперь они сами себя потопчут, — сказал Всеволод. — А эти напрасно спешат. Сидели бы лучше за стенами.

Он показал плетью на суздальский полк. Его уже можно было хорошо разглядеть. Впереди, рядом со знаменосцем, скакал человек в чёрных доспехах. На его шлеме с поднятым забралом ветер трепал пучок голубых перьев.

«Эге, да это ж боярин Добрыня. — Всеволод узнал всадника скорее по росту, чем в лицо. — Такому детине даже конь мал и стремена коротки».

Князь заёрзал в седле, поглядывая на старшего брата.

— Что, рука зудит? — спросил Михаил. — Сейчас пойдёшь. Целься по голове и в бок, раз они его подставили. С богом, Митя!

Дружина Всеволода на застоявшихся конях вылетела, как камень из пращи, и двумя клиньями врубилась в суздальский полк. Правый клин рассёк его пополам, а левый вошёл в лоб, заслонив собою от бокового удара уже усталую конницу княжича Владимира.

— Приналяг, Святославич! — кричал Всеволод, работая мечом. Рядом, не отставая ни на шаг, бились Воибор и Прокша. У них была своя задача: не зарываться вперёд, беречь князя.

Свалка из человеческих тел росла; в воздухе густо висели проклятья и брань, их не могли заглушить ни треск ломающихся копий, ни звон мечей. В такой мешанине становилось трудно различать своих и чужих — никто из воинов не имел опознавательного знака. Это и спасло многих суздальцев, когда они, теснимые с трёх сторон, бросили княжескую хоругвь и повернули коней.

Ростовское ополчение ещё держалось из последних сил, но и его вскоре смяла свежая дружина князя Юрия. Поверженная рать Мстислава кинулась наутёк куда глаза глядят. Её гнали через всё Болохово поле, где не было ни кустика, ни оврага, чтобы укрыться. Помня строгий наказ Михаила щадить бегущих, победители настигали их и заставляли раздеваться до исподнего. В полон хватали только тех, на ком воинская справа была побогаче, остальных, обобрав, провожали свистом и улюлюканьем, словно затравленных зайцев.

Всеволод со своей дружиной версты две гнался за всадником в чёрных доспехах, но, видно, конь у ростовского боярина оказался резвее — унёс хозяина от позора или неминучей смерти.

Вскоре гонцы привезли распоряжение Михаила: преследование прекратить. Рокот полковых набатов^[33] возвестил завершение битвы.

Со всех концов обширного поля сходились и съезжались ратники к холму, где реяли теперь два стяга: один с черниговским орлом, другой со львом, поднявшимся на дыбы, — знаком стольного города Владимира. Из ближних монастырей пришли монахи. Они перевязывали раненых и искалеченных и укладывали их на телеги, иной раз двух бывших супротивников рядышком. И те лежали, мирно беседуя о всяких житейских делах: о предстоящем покосе, о ценах на соль и податях. Убитым же и вовсе делить было нечего.

На холме Михаил Юрьевич допрашивал пленных. Их показания сходились на том, что Мстислав бежал в Ростов, а может, и в Новгород, к малолетнему своему сыну.

В полдень рать Юрьевичей двинулась во Владимир. У городских ворот её встречал весь церковный клир со святыми иконами. Улицы были запружены народом — люди сидели даже на заборах и крышах. Впереди войска гнали пленников. Ребятишки норовили швырнуть в них камнем, а взрослые злорадным словцом:

— Эй, вислоухие, кто теперь ваши холопы?

— Ишь разбежались на чужое добро, да носом в грязь и угодили!

— Право слово, кум: пекли вроде пирожки, а вышли крышки на горшки!

Пленники брели понуро, не поднимая глаз. Сердце каждого точила тоска и одолевали сомнения: примут ли Юрьевичи выкуп? А то велят отвести на Волгу к булгарам да и продать там в рабы какому-нибудь краснобородому персу. Господи, спаси и помилуй от этакой напасти. Вот уж воистину не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь...

Часть дружин расположилась прямо на подворье княжого терема, остальных ратников зазвали к себе на постой горожане.

Того же дня владимирцы целовали крест Михаилу Юрьевичу, после чего был отслужен благодарственный молебен в храме Богородицы.

Не успели князья воротиться в терем и сесть за пир, как прибежал Гюря с нечаянной вестью: на женской половине им взяты под стражу жёны обоих Ростиславичей вместе с челядью.

— И свекровь с ними, — говорил Гюря, — вылитая ведьма. Блюдом медным в меня запустила ни с того ни с сего, насилу увернулся. Привести сюда?

— Что под стражу их взял, хвалю, — сказал Михаил. — Однако последи, чтоб никакой обиды им не чинили. А приводить не надо, небось они не заморские звери.

Когда Гюря ушёл, князья переглянулись. У всех мелькнула одна и та же мысль: видно, Ростиславичи крепко верили в победу, раз без опаски привезли во Владимир старую княгиню и своих жён.

— Да, судьба могла распорядиться иначе, — покачал головой Юрий Андреевич и поднял кубок: — Выпьем, братия, за победу нашу. Мёртвым — честь, живым — слава!

— Слава! — подхватили князья.

Всеволод ждал, что Юрий поведёт речь о Новгороде и попросит помощи. Но племянник заговорил совсем не о том.

— Князь, — обратился он вдруг к Михаилу, — а как ты собираешься поступить с Якимом Кучковичем? Ведь любой младенец во Владимире знает, что Яким — главный убийца... твоего брата.

«Твоего брата», — про себя отметил Всеволод. — Будто Андрей и не доводился тебе отцом».

Михаил внимательно посмотрел на племянника.

— Я велю сыскать убийц, — ответил он спокойно. — А что с ними делать, пускай решают сами владимирцы.

Юрий кивнул, будто соглашаясь, но сказал другое:

— Народ не может судить справедливо. Всякий человек по сути своей добр, но к толпе он перестаёт быть человеком. Кто из нас способен хладнокровно убить ближнего один на один? Не многие. А в толпе, именуемой ратью, мы убиваем не моргнув глазом. И даже не почитаем себя убийцами.

— Война есть война, — Михаил пожал плечами. — Так было от века. Давайте-ка лучше поговорим о другом. Ежели Ярополк и впрямь бежал в Рязань, то он приведёт на нас Глеба, а Мстислав попробует поднять новгородцев. Да и главные ростовские смутьяны пока не выловлены. Так не лучше ли, упредив их, самим нанести удар? Одно лишь беспокоит меня: Глеб-то на всю Русь закричит, что мы на него, безвинного, напали.

— И пусть кричит, — сказал Всеволод. — Ещё император Юстиниан говаривал: «Напал не тот, кто первым поднял оружие, а кто умыслил напасть и первым начал готовиться к войне». Разве не Глеб ковал за нашей спиной крамолу? Разве не его посол Дедилец науськивал на нас племянников? Да если б Ростиславичи знали, что Глеб не вынет меч из ножен, они бы никогда пе осмелились нарушить мир. Это он сделал их клятвопреступниками!

Князь Юрий дурашливо засмеялся:

— Бедные ягнята Ростиславичи, до слёз мне их жалко!

— Они, как и мы с тобой, Мономашичи, — хмуро заметил Всеволод. — Но дело не в них. Я боюсь, что Глеб позовёт на помощь своих друзей половцев. И те ему не откажут — ведь Глебова дочь замужем за Юрием, сыном Кончака. Потому-то и надо идти на Рязань сейчас, пока не подоспел Кончакович со своими подручниками.

— Разумные слова, Митя, но сначала поглядим, куда повернут Суздаль с Ростовом. Думаю, завтра надо ждать их посольства. — Михаил поднялся из-за стола. — Простите меня, други, но придётся вам бражничать одним. А я пойду прилягу: что-то снова неможется.

И, тяжело опираясь на палку, Михаил вышел из трапезной. Князь Юрий проводил его взглядом и единым духом выпил кубок вина.

— Скучно, — заговорил он тихо и доверительно. — И бес его ведает, чего мне хочется. На востоке, бают, широкие земли лежат. Что ли, податься туда да основать своё царство? А, Дмитрий? Ты ведь будешь рад, ежели я уйду? Будешь рад, знаю. И напрасно: я тебе не соперник, не так душа скроена. Да и зачем мне власть? «Кто приведёт человека посмотреть, что будет после него?» — говорит Писание.

— Хмель в тебе говорит, а не Писание, — недовольно сказал Всеволод.

— И то правда, — согласился Юрий. — Не стоит ломать над этим голову. Давайте лучше пить. Или петь.

Князь облокотился на стол и, тряхнув светлыми кудрями, повёл песню. Голос у него был просторный и сильный.

«Что это с ним? — думал Всеволод. — То про убийство заговорил, то про какое-то царство. Блуждает умом, как дитя в потёмках. А может, прикидывается?»

Он посмотрел в лицо Юрию. Тот перехватил взгляд, улыбнулся и вдруг спросил:

— Когда тётка-то моя приедет? Княгиню Февронию я знаю, а твоей ещё не видел.

— Вот с Глебом управимся, пошлём за ними, — ответил Всеволод, вновь поразившись тому, как скачут мысли племянника.

— А ты не женат, Святославич? — обратился Юрий к княжичу Владимиру.

Княжич, краснея, покачал головой.

— И не спеши. Ибо в той же библии сказано: «Горше смерти для нас женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, и руки её — оковы».

— Тебе бы в проповедники пойти, — заметил Всеволод. — У нас на Руси их не густо.

— Не гожусь, многовато грехов, — усмехнулся Юрий. — А впрочем, кто из нас праведник?

В распахнутые окна терема доносились с подворья песни и разноголосый шум: там пировали дружинники.

— Пойду-ка к ним, — сказал Юрий, вставая. — А то на вас, вижу, я скуку нагнал.

Когда он вышел, Владимир Святославич посмотрел на Всеволода и спросил:

— Чудной он человек, правда?

Всеволод пожал плечами.

— А мне почему-то жаль его, — добавил княжич, словно про себя. — По-моему, он добрый.

Глава 14

Как и ожидал Михаил, на другое утро приехали с челобитной послы от Ростова и Суздаля — вымаливать прощение у победителей.

— Великий княже, — говорили они. — Мы твои душой и телом. Одни бояре были в сговоре с твоими врагами. Повелевай же нами, как отец добрый, и отпусти нам вины вольные и невольные.

Михаил принял послов ласково и благодарил за дары. А дары были немалые: три постава^[34] тонкого немецкого сукна; золотые ковши и блюда, изукрашенные самоцветами; меха собольи и куньи; табун коней и ловчие птицы для княжой забавы — белые северные кречеты; три пуда серебра в отвес, да восемь пудов дорогого рыбьего зуба, да четыре шапки речного жемчуга.

Весь день князья пировали с послами, а вечером Михаил велел воеводам готовить войско к походу.

На Рязань решили идти московской дорогой. Когда полки уже приближались к Москве, их встретили Глебовы бояре во главе с игуменом Арсением. Князья спешились и подошли под благословение.

— Государи, — заговорил негромко игумен. — Да умножит вседержитель лета ваши! Бью вам челом от всех жителей Рязанской земли, от больших и малых: удержите гнев и пожалуйте нас своей милостью, не лейте крови христианской. Князь же Глеб повестует вам: «Я виноват перед вами и отдаю назад то, что было взято: серебро, утварь, оружие, и книги, и святую икону Владимирскую — всё возвращаю до золотника!»

— Сладко поёт святой отец, — по-гречески шепнул Всеволод брату. — Глеб знал, кого послать.

Лицо Арсения побледнело от обиды, и Всеволод увидел, что игумен расслышал и понял его слова.

— Не серчай, отче, — сказал он. — Ты, как духовный пастырь народа, говоришь от сердца, но князю твоему я плохо верю.

— Всё похищенное у владимирцев стоит в описи.

— Не о похищенном речь. Князь Глеб ищет мира, чтобы завтра поднять меч. Разве он не принял к себе Ярополка?

Игумен Арсений смутился:

— Принял. Но войны он не хочет. Я духовник князя, и он бы сказал мне о том.

— Ну ладно, отче, — вмешался Михаил. — Мы полагаемся на тебя и на совесть ваших бояр. Передай князю Глебу: мы будем ему добрыми соседями, покуда он держит слово. И пусть помнит: за грех государя бог казнит его землю.

Войско простояло на Москве два дня, а на третий день Юрьевичи с великой честью и богатыми дарами проводили Владимира Святославича, уходившего со своей дружиной к отцу в Чернигов. Вместе с княжичем, взяв сотню латников, уехал и Кузьма Ратишич, чтобы привезти в стольный город княгинь Февронию и Марию.

* * *

По доносу доброхотов в подмосковном сельце Воробьёве были схвачены главные убийцы Андрея — ключник Анбал, боярин Яким Кучкович и зять его Пётр Замятия. Князь Михаил приказал доставить их во Владимир тайно, без всякой огласки.

Убийц отправили в закрытом возке и под крепкою стражей — на тот случай, если владимирцы всё же прослышат о них и попытаются учинить самосудную расправу.

Дружины воротились в Залесье на Ивана Купалу, двадцать четвёртого июня.

Ночью из терема были видны бесчисленные костры, горевшие повсюду на обоих берегах Клязьмы. По реке сновали лодки с полупьяным народом; берестяные свечи стелили за собой багровый дым и роняли в воду недолговечные искры; песни и смех далеко разносились над пойменными лугами окрестных монастырей.

Монастыри стояли темны и безмолвны — там, наверное, молились во спасение тех, кто сейчас тешил беса языческими игрищами и скаканием через огни. А всякая нежить — русалки, мавки да берегини — подстерегала грешников у воды, заманивала глупых подальше от света и топила. Уж почти два века минуло с тех пор, как Владимир Великий крестил Русскую землю, а язычество всё ещё коренилось в народе, будто старый, но живучий пень: и браки совершались без венца, и умыкание невесты случалось, и дети бегали нехристями...

В этот поздний час в княжих палатах маялись от духоты владимирские попы и старшая дружина, слушая Михаила Юрьевича. Он говорил:

— Вы все благодарили меня, что я отнял у рязанцев награбленное, оборонил обиженных и ныне отдаю монастырям их прежние волости. Но вы забыли одно: не я, а князь Андрей дал вам земли и доходы. Какую же посмертную честь вы собираетесь воздать моему брату, благодетелю города Владимира?

— Что ты пожелаешь, государь, то мы и сделаем, — сказал поп Микулица. — Можно установить покойному князю вечное церковное поминовение...

Поднялся Всеволод Юрьевич.

— Ответьте мне, мужи владимирские, — тихим голосом начал он, — право или неправо был умерщвлён Андрей?

— Неправо! — крикнул чернобородый Гюря. — Из зависти да по злобе извели князя!

Бояре и дружинники зашевелились, завздыхали, а многие попрятали глаза.

«Небось сами убийц подстрекали, подлецы, — подумал Всеволод. — Но в стороне вы не останетесь».

Вслух он спросил:

— Что же заслужили люди, пролившие кровь своего князя?

— Смерти...

— Смерти они достойны... — вразнобой ответили прижатые к стене бояре.

Всеволод сделал знак стоявшему в дверях Воибору, и в палату ввели заговорщиков. Никто из именитых горожан не знал, что их бывшие сотоварищи уже находятся под стражей. Произошло замешательство. Некоторые из бояр потеснились было к выходу, но им преградили дорогу рослые княжеские латники.

— Всем оставаться на месте! — раздался голос Михаила Юрьевича.

Стража вытолкнула убийц на середину палаты. Все трое держались спокойно и с достоинством.

— Что заставило тебя пойти на предательство? — спросил Михаил ключника. — Ведь ты был любимым слугой князя?

— Да, государь, — отвечал Анбал, поджарый ясин, похожий на ястреба.

— Почему же ты предал своего господина?

— «Когда звенит золото, совесть человека молчит» — так говорят у нас на Востоке.

Князь перевёл взгляд на Якима Кучковича.

— Ну, а ты, ближний боярин? Скажи что-нибудь в своё оправдание. Или и тебя, как раба, прельстило золото?

Яким зло и прямо посмотрел Михаилу в глаза.

— Нет, князь, — сказал он, нехорошо усмехаясь. — Я хотел только крови Андрея. И Пётр тоже, — Яким Кучкович кивнул седой головой на зятя.

— За что вы ненавидели его?

— У тебя короткая память, Юрьевич, — налегая на последнее слово, ответил боярин. — А может, ты не знаешь, как звалась раньше Москва? Ваш отец, Долгорукий, безвинно казнил моего отца, и Кучково стало Москвой. Он же, Андрей, отправил на тот свет брата моего, Ивана, зато меня он осыпал милостями. Сам сатана не придумал бы пытки страшнее. Но я отомщён и смерти не боюсь. Вершите свой суд, а от божьего мы все не уйдём.

Яким замолчал, тяжело переводя дыхание. Молчал и князь Михаил. На виске у него вспухла и часто забилась голубая жила.

— Последнее желание будет? — осипшим голосом спросил он.

— Мне от тебя ничего не надо, — ответил Кучкович, с ненавистью глядя в лицо Михаилу Юрьевичу.

Князь махнул рукой. Зазвенев оружием, стража окружила осуждённых и увела.

Бояре стояли ни живы ни мертвы. Наступил их черёд. По взгляду Михаила они поняли, что милости ждать нечего.

— От верных людей я знаю: вы все были в думе с Кучковичем, — заговорил Михаил. — Знаю также, что не под силу было троим справиться с князем Андреем...

— Он был безоружным! — крикнул один из бояр.

— Не спрашиваю, откуда тебе это ведомо, — повышая голос, продолжал Михаил, — но спрошу другое: с какой стати убийцы поделили разграбленную казну брата между вами поровну? И кто бражничал, кто веселился вместе с ними на виду у всего народа? Молчите, псы?

Михаил вновь подал знак дружинникам. Многие бояре пали на колени, и их пришлось выволакивать за дверь, как кули с зерном.

Когда затихли причитания и вопли о пощаде, Всеволод спросил брата:

— Ты вправду решил казнить их?

— Да неужто понарошку? — удивился Михаил.

— А я советую поступить иначе. Нам их убивать нельзя. У каждого из этих людей много родичей, а мы сделаем их своими врагами.

— Что же надумал ты?

— Пускай бояре казнят Кучковичей своими же руками.

— Нет! — Михаил даже отшатнулся. — Господь с тобой, Митя, такого не видано даже у греков. Нет!

— Я пошутил, — с натянутой улыбкой сказал Всеволод. — Поступай по своей воле.

— Бояр я помилую, они и так натерпелись довольно, — будто про себя промолвил Михаил и, взглянув на брата, тихо добавил: — Мне иной раз страшно с тобой, Митя, ты уж прости за прямоту. Да я тебя и не виню: византийский двор кого хочешь научит жестокости, тем паче ребёнка...

Наутро, при огромном скоплении народа, Яким Кучкович, его зять и Анбал были расстреляны из луков перед воротами детинца. Палачи из служилых степняков зашили тела в берестяной короб и куда-то увезли. Чуть позднее прошёл слух, будто короб с грузом камней был брошен в озеро, что в пяти верстах от города. Но вода будто бы не приняла в себя трупы убийц, и ветер до сих пор носит от берега к берегу неприкаянный короб, обросший зелёным мохом и тиной. И озеро то прозывается в народе Поганым.

* * *

В трудах и заботах время потекло незаметно. Промелькнул июль, да вот уж и лето на исходе — Илья-пророк копны в лугах считает и мечет короткие грозы. Началась на пасеках ранняя подрезка сотов, а купанью наступил конец.

У смерда и теперь дел не убавляется: то дожинки, то досевки, а потом и свёклу надо копать, и льны убирать да вымачивать. Словом, вплоть до зимы и пот утереть некогда.

Всеволод много ездил по залесским городам, рядил суды, менял, когда нужно, тиунов и посадников, а больше присматривался к людям. Во всех поездках его сопровождал Гюря с небольшой отборной дружиной. Гюря хорошо знал край и с завязанными глазами мог провести князя любой дорогой в любое село.

Однажды напросилась в полюдье княгиня Мария. В открытом поле вдруг стал накрапывать дождь, и Гюря, опасаясь, как бы морось не перешла в ливень, сказал:

— Тут рядом знакомец мой живёт, кузнец Братило. Можно к нему завернуть, ежели не побрезгуете.

— Едем, — поколебавшись, решил Всеволод.

Они свернули на какую-то тропу и скоро выбрались к поскотине, которой было обнесено игрушечное поле — шагов полсотни в длину да столько же в ширину. За полем виднелся присадистый дом, на отшибе дымила кузница, и оттуда доносился железный перестук.

— Пойду хозяина упрежу, — сказал Гюря, слезая с коня.

— Не надо. — Всеволод тоже спешился и помог сойти с седла жене...

Кузнец Братило оказался маленьким кривоногим мужичком с пегой бородой и голубыми, как льняной цвет, глазами. Зато помощник его был ражий детина — голова упиралась в самый потолок.

Братило не оставил работы, только кивнул нежданным гостям и молвил:

— Не обессудьте, крица остынет.

На наковальне полыхал раскалённый добела слиток железа. Кузнец поворачивал его щипцами с боку на бок, а детина бил по ней молотом, снимая окалину. Пахло дымом и горелой кожей. Крица под ударами постепенно синела, и звук от неё рождался другой — чище и яснее.

Управившись с делом, кузнец снял передник и велел подручному принести ковш.

— Сын? — спросил Всеволод.

Братило кивнул и отошёл к ручью. Парень из ковша сливал ему, пока кузнец не буркнул: «Хватит». Умывшись, он надел чистую рубаху, расчесал костяным гребнем волосы и лишь тогда приблизился к Всеволоду с земным поклоном:

— Здравствуйте, батюшка князь и со княгинею!

На Всеволоде была одежда простого дружинника, и он удивился обращению кузнеца. Сын же Братилы разинул рот и бухнулся на колени.

— Встань, — сказал ему Всеволод. — А ты, хозяин, веди в дом. Найдёшь чем покормить?

— Как не найти, чай, не нищий. Прошу пожаловать.

Изба у кузнеца была просторная и чистая. Всеволод привычно поискал глазами икону, чтобы перекреститься, не нашёл и посмотрел на хозяина.

— Живём в лесу, молимся колесу, — ответил хозяин на немой вопрос князя. — Да и чем иконы лучше идолов — тоже человечьих рук творение. Их богомазы как блины пекут. А пекари-то, может, куда грешней меня...

— Боек ты на язык, — сказал Всеволод, неприятно поражённый словами кузнеца. — И монахов не боишься?

— Пугали уж, князь. Видишь вот, на выселке живу. А народ всё равно тянется. Братило им и лемех скуёт, и тесло, и топор, а кому надо — так и меч али рожон^[35] сработает.

Всё это кузнец говорил, проворно собирая на стол еду. Сын молча помогал ему.

— А где же жена твоя? — спросила Мария.

— Жену о позапрошлом годе половцы увели, — охотно откликнулся хозяин. — Мы с сыном тогда во Владимир на торг ездили. Воротились, а на месте двора пепелище. И Марфы моей след простыл. Поначалу, прямо скажу, руки ни к чему не лежали, а сердце будто коростой взялось: не хочет жить, да и только! Взялся я его греть в кузнице — отпустило. Теперь вот скоро сына оженю, опять помирать будет некогда.

Гюря принёс дорожный погребец, достал из него баклагу с фряжским вином и четыре кубка.

— Будет тебе, — сказал Всеволод кузнецу. — На столе уж на сто лет, всего и не съесть. Налей-ка, Гюря, и хозяину.

Гюря наполнил вином серебряный кубок и протянул Братиле. Тот улыбнулся смущённо:

— Отродясь княжеского питья не пробовал. Но, коли велишь, выпью.

«Ладный мужик. Не раболепствует и знает себе цену», — подумал о нём Всеволод, хотя его немного и коробило независимое поведение кузнеца.

Первую чару выпили во здравие болящего князя Михаила Юрьевича.

— А ведь я вашего отца хорошо помню, — говорил кузнец, вновь поглядывая на баклагу. — Крут был князь и во гневе неуёмен.

— Ты как меня узнал? — спросил Всеволод.

— Видно птицу по полёту, а молодца по осанке. Да и глаза у тебя батюшкины — быстрые и будто кипятком обдают.

— Ты давеча сказывал, что при случае и мечи куёшь, — переменил разговор князь. — Добрые мечи-то?

— Да люди не хают.

— А руду где берёшь?

— На болоте, княже, да по речным берегам, с лодки. Про руду худого не скажу — железо из неё выходит поковистое.

За столом, кроме кузнеца, прислуживал его сын. Он, казалось, понимал каждый взгляд отца и до сих пор не проронил ни слова.

— Парень у тебя, часом, не немой? — спросил Гюря.

— Бог миловал, — ответил Братило. — Но говорить ему пока не о чем. Язык дан человеку для изречения мысли, а какие мысли у младеня?

— Строго судишь, — засмеялся Всеволод. — Однако мы засиделись. Спасибо на угощении. Вино оставь. Я вижу, оно тебе по вкусу пришлось.

Братило проводил гостей до тропы и, кланяясь, сказал:

— Прощай, князь. К лету жди дорогого подарка.

— От кого?

— От княгини своей.

Всеволод недоумённо посмотрел на жену. Та залилась румянцем.

Когда усадьба кузнеца скрылась за лесом, Мария пугливо оглянулась назад и тихо сказала по-гречески:

— Этот человек колдун. Откуда ему знать, что я жду... сына?

— Кого ты ждёшь? — Всеволод даже остановил коня, не смея поверить услышанному.

— Сына, — повторила Мария, и на глазах у неё выступили слёзы. — Я боюсь, Митя...

Всеволод перегнулся в седле и поцеловал жену в мокрые щёки.

— Если кузнец и колдун, — шепнул он, — то вовсе не злой. А ты теперь береги себя.

Глава 15

Год 1177-й.

Едва зазеленели поля и провяли дороги, с юга пришёл слух о половцах. Они жгли и пустошили левобережье Днепра.

Князья смоленские, спешно собрав войско, выступили против степняков и были разбиты под городом Ростовцем. Их несчастьем не замедлил воспользоваться Святослав Черниговский. С сильной ратью он двинулся к Днепру, послав сказать Мономашичам: «Вы не можете защитить своей земли от поганых, так зачем сидите в Киеве? Ступайте к себе в Смоленск».

Мономашичи, не желая войны, уехали будто бы не в Смоленск, а в Белгород. Эти слухи подтвердил нечаянный гость из Чернигова. Он вошёл в горницу Всеволода в старой, потрёпанной рясе, из-под которой выглядывали рыжие сапоги.

— Господи! — воскликнул князь. — Ты ли это, отче? Какими ветрами?

— Весенними, — прогудел поп Иван, улыбаясь всем своим большим грубым лицом. — Как видишь, явился, да чуть запылился.

— Это мы поправим, воды в Клязьме хватит, — радостно говорил Всеволод, подходя под благословение. — Скучал я по тебе, отче, всё вспоминал наши полунощные беседы. Теперь я тебя скоро не отпущу.

— А я и не тороплюсь.

— Вот и славно. Поглянется — оставайся насовсем. Я князю Святославу напишу, он не обидится. Будешь моим духовником и советчиком.

— Право слово, не знаю, — поп Иван помотал кудлатой головой. — Исповедь выслушать я сумею, а вот советы давать не берусь. Учёного учить — только портить.

Священник помолчал и вдруг сказал:

— Многотрудное время для тебя наступает, князь.

— Ты о чём?

— О брате твоём, Михаиле Юрьиче. Встретил я его, как входил в терем. Он куда-то в дорогу собрался?

— В Городец на Волге. Хочет там стены подновить.

Поп Иван кивнул и продолжал:

— Прости, княже, мою прямоту, но я видел печать на лице его...

— Печать?

— Да, печать смерти. Не жилец он на сем свете.

У Всеволода по спине пробежал колючий озноб. Сердце заныло от недоброго предчувствия.

— Ты ошибаешься, — сказал он.

— Нет, княже, я много видел таких лиц, отмеченных знаком... Готовься принять на свои плечи тяжкое бремя. И да поможет тебе святой Дмитрий, твой ангел-хранитель!

Они поговорили ещё о киевских делах, потом отец Иван перекрестил молодого князя и неслышно вышел из горницы.

Всеволод остался наедине со своими думами. Впервые в жизни он испытывал необоримый страх. До сих пор рядом с ним постоянно находился старший брат — храбрый, рассудительный и твёрдый человек, в нужный час всегда приходивший на помощь. У него Всеволод учился владеть оружием и обуздывать нетерпение, с него брал пример воинской доблести и сугубой осторожности в поступках, когда глаза застилает красная пелена гнева.

И вдруг Михалка не станет? Эта мысль не укладывалась в голове. Она казалась такой же нелепой и чужеродной, как мысль о собственной смерти. И к ней нельзя было привыкнуть.

Всеволод опустился на колени перед образом. Никогда, с самого детства, он не молился так горячо и искренне. После молитвы полегчало, тревога притихла, но осталась жить под сердцем маленькой голодной змейкой.

* * *

На рассвете ко Всеволоду в опочивальню постучал Воибор. Вид у отрока был взволнованный.

— Что? — спросил князь, и руки у него похолодели. — Беда с Михаилом?

Воибор молча покосился через плечо. Из-за его спины выступила пожилая женщина и, часто кланяясь, приблизилась к князю.

— Пойдём, батюшка, пойдём, касатик, — сказала она ласково. — Княгинюшка тебя кличет...

Всеволод почти побежал на женскую половину. Но его дальше дверей в покои жены не пустили.

— Началось у неё, — пояснила Феврония, отводя деверя в сторону. — На-ка вот, съешь.

Она протянула большую ложку гречневой каши.

— Зачем? — удивился Всеволод, прислушиваясь к стонам и крикам из-за двери.

— Съешь, Митя, — повторила невестка. — Обычай такой.

Князь послушно стал жевать кашу. Она была такой солёной и переперченной, что у Всеволода глаза полезли на лоб.

— Вот и умница, — приговаривала Феврония. — Теперь, поди, знаешь, каково нам, бабам, рожать: и солоно, и горько, и дух захватывает^[36].

Всеволод что-то промычал в ответ. Крики за дверью смолкли. Князь тревожно уставился на невестку.

— Да не убивайся ты, — сказала она. — Девка молодая, ядрёная. Чай, уже разрешилась. Пойду узнаю.

Спустя какое-то время — Всеволоду показалось, что прошёл год, — Феврония вынесла на руках белый свёрток. Из него выглядывало крохотное личико ребёнка.

— С дочкой тебя, Митенька!

— Ишь ты, с-смотрит, — заикаясь, сказал князь, — чудо ты моё живое... Маша-то как?

— Маша своё дело сделала, отдыхает теперь. — Феврония засмеялась. — Попозже приходи проведать да повитухам подарки не забудь...

Через несколько дней епископ Ростовский крестил девочку в Соборной церкви.

Но радость и горе ходят по земле рука об руку. Вестник, которого Всеволод отправил в Городец звать Михаила на пир, вернулся почерневший от бешеной скачки. Князь Михаил Юрьич, сообщил он, лежит при смерти и ждёт брата своего проститься.

— Поспеши, князь, — от себя добавил гонец. — Может, ещё и услышишь последнее слово.

Десять поприщ до Городца Волжского Всеволод покрыл в один день, лишь меняя запасных коней да пересаживаясь из седла в седло. Его шатало, и всё тело разламывало, когда он вошёл наконец в посадничий дом.

Михаил лежал в постели возле окна, распахнутого на Волгу. Звук шагов заставил его повернуть голову. Всеволод подошёл и встал на колени.

— Слава богу, — услышал он слабый голос брата. — Ты, Митя, возьми столец, поговорим на прощанье. Вот так, вот и ладно.

Всеволод, едва удерживая закипавшие слёзы, присел рядом и посмотрел на Михаила. Под глазами брата подковами лежали лиловые отёки, щёки ввалились, а русые кудри были влажны от пота.

— Как племянницу-то нарекли? — спросил Михаил.

— Всеславой.

— Да, — продолжал старший брат, — мне бы по годам на свадьбе у неё гулять, но, видно, не судил господь. Мои-то, поди, ревут?

— Не знают ещё. Я не велел говорить им.

— Правильно, наплакаться успеют. Но я за них спокоен, пока жив ты. Иное заботит: Ростиславичи. Моя смерть их обрадует и взбодрит. Так что гляди в оба. Ежели можно будет поладить миром — уступи все, но Владимира не отдавай. В нём твоя сила, не в боярах. Из ближних же людей опорой тебе будет Ратишич...

Михаил замолчал, тяжело дыша. На лбу его выступил крупный, как бусы, пот. Всеволод рушником вытер брату лицо, и тот снова заговорил:

— Княжества под свою руку собирай исподволь, без напрасного кровопролития. И главное — ты слышишь меня?.. — главное, никогда не полагайся на случай. Случай иногда может и выручить, но чаще он губит. А мы, русские, привыкли стоять на трёх сваях: авось, небось да как-нибудь... И ещё: людишек мизинных боярам в обиду не давай. Бояре-то не о Руси радеют, а о своём брюхе. Каждый в удельные князьки метит...

За Волгой садилось закатное солнце, расстелив через водную гладь узкий багряный половик. По реке плотовщики гнали хоромный и городовой лес. На улицах мычало вернувшееся из лугов стадо.

Михаил дышал всё труднее и чаще. Его чело пересекла глубокая поперечная складка, словно он пытался вспомнить что-товажное.

— Пить не хочешь? — спросил Всеволод.

— Нет. Слушай ещё: дочь мою, Пребрану, выдай за Ольговича, хоть за того же княжича Владимира. Родственные узы бывают сильнее оружия... Февронии свези мой последний поклон, пусть простит, коли в чём обидел её. А теперь дай поцелую тебя. Да не плачь — смерть дело житейское...

Лицо Михаила стало медленно белеть.

— Господи, — шепнули его уже непослушные губы, — укрепи Русь... На суд твой иду... господи...

Всеволод, весь одеревенев, сидел у изголовья брата, пока не вошёл здешний поп. Он начал торжественно читать молитву, но её слова доходили до слуха Всеволода словно издалека. Потом священник сказал об усопшем уже обычным голосом:

— Шибко он тебя ждал, князь. Уж и исповедался, и причастился, а всё о тебе спрашивал. Вот и дождался. Теперь покойному — покой, а нам, живущим, — печали да скорби.

Всеволод, ничего не ответив, вышел из дома и велел дружинникам готовить подводу, чтобы перевезти тело Михаила во Владимир.

По глинистому косогору князь спустился к Волге. В прибрежных кустах прочищал горло неурочный — наверное, молодой — соловей. Его пробные трели и бульканье одни нарушали тишину.

«Вот и сбылись слова отца Ивана, — подумал Всеволод. — Теперь опереться не на кого. Поднимай и неси свой крест, покуда хватит сил...»

* * *

Спустя три дня у Золотых ворот владимирцы и суздальцы присягали на верность великому князю Всеволоду Юрьевичу. Чуть позднее стали съезжаться во Владимир именитые люди ото всех городов Залесской Руси — из Переславля и Юрьева, из Волока Ламского и Белоозера, из Москвы и Дмитрова. Не было только ростовских послов. Но Всеволод и не ждал их. Ещё полмесяца назад его и Михаила известили, будто в Ростов тайно приехал Мстислав, оставив княжить в Новгороде своего малолетнего сына. Михаил тогда не обратил на это внимания. «Пускай живёт, — сказал он. — А начнёт пакостить — вышибем».

Но выгнать беспокойного племянника они не успели. И вот сейчас Всеволод узнал от приезжего купца, что Мстислав Ростиславич, собрав дружину из бояр и гридь, готовится идти на Владимир. В тот же вечер великий князь созвал своих воевод на совет. Пригласили и выборных от владимирских посадов. Они были настроены весьма решительно.

— Государь, — говорил их вожак Гюря. — II седмицы не прошло по кончине Михайловой, а уж Мстислав ищет твоей головы. Ото всех чёрных людей бью тебе челом: иди на сыновца. Ежели будем побеждены, то пусть ростовцы возьмут и жён, и детей наших. Мы лучше умрём, но не отдадимся боярам во власть на новое поругание!

Всеволод молчал. Выслушать всех и обдумать услышанное — такую он перенял привычку у Михаила и потому не торопился с ответом. Но воеводы тоже поддержали Гюрю.

Тогда князь сказал:

— Я понимаю: войны не избежать. И всё-таки, дабы совесть была чиста, сделаю ещё один шаг к примирению. Тебя, Ратишич, и тебя, Гюря, я посылаю ко князю Мстиславу. Скажите ему так: «Брат, за тобою бояре и ростовцы, за мной — правда и владимирцы. Будь же князем в Ростове, а прочие города да повинуются тому из нас, кому хотят. Об одном прошу тебя: не губи отечество, возвеличенное трудами наших предков».

— Сделаем всё, как велишь, государь, — хмуро кивнул Гюря, — только князь-то Мстислав поймёт твоё слово по-своему. Будто ты боишься его...

— Знаю, — сказал Всеволод. — Но от вас ростовцы услышат, что не я жажду крови и не я навязал им войну. Ежели Мстислав в своей гордыне заупрямится, вы на обратном пути возьмите переславскую рать из охочих людей и ступайте к Юрьеву. Буду ждать вас там со всеми полками. Чем бы переговоры ни кончились, а мы должны быть готовы ко всякому повороту. И ещё: тебя, Гюря, жалую тиунством, чтобы Мстиславовы бояре не чванились перед моим послом. Ну, а Кузьма Ратишич и без того не худороден.

Гюря поблагодарил князя земным поклоном. Глаза у него заблестели от удовольствия, и Всеволод подумал, что новоиспечённый тиун давно, видно, ждал награды. Впрочем, награды заслуженной.

Глава 16

Двадцать седьмого июня, на Самсона-Странноприимца, владимиро-суздальская рать подошла к Юрьеву и соединилась с переславской дружиной. Гюря и Ратишич рассказали князю, что их посольство успеха не имело. Ростовские вельможи на вече дерзко кричали Мстиславу: «Коли хочешь, мирись со своим дядей один! Мы сами, оружием, управимся с пригородной чернью!» Особенно злобствовал боярин Добрыня Долгий.

— Имя твоё, государь, лаял и бесчестил, — говорил Гюря, — а нам, слугам твоим, грубил.

Всеволод выслушал послов, ничем не выдав своего гнева, только глаза потемнели.

— Где сейчас Мстислав? — спросил он.

— Стоит у села Липицы, отсюда верстах в четырёх.

— Добро. Кузьма, возьмёшь под начало переславцев. Они пойдут в левом крыле. Присматривай за ними — народ, я вижу, всё ремесленный, привычный больше к молоту да топору.

Но князь напрасно беспокоился за переславцев. Когда войско, оставив за собой реку Гзу, вышло на равнину у Липиц, переславцы первыми завязали бой и дрались не хуже княжеской дружины.

Битва была короткой, но яростной. Дольше всех держался главный воевода ростовцев Добрыня Долгий. Прижатый со своим отрядом к речному обрыву, боярин совсем осатанел. Его меч косил владимирцев, словно осоку. Челядинцы боярина тоже бились люто: они знали, что пощады не будет ни им, ни хозяину.

К Добрыне уже давно пробивался Кузьма Ратишич. И пробился.

— Эй, боярин! — закричал мечник. — Давай поздороваемся!

Добрыня молча повернул к нему своего коня. Но скрестить оружие им не пришлось — в шею боярина со свистом вошла чья-то сулица. Добрыня уронил меч и ещё попытался выдернуть копьё из раны. Чёрные немецкие латы окрасились ручьями крови. Захрипев, воевода грохнулся с коня.

— Эх, боярин, — сказал Кузьма Ратишич, — хоть ты и Долгий, да век-то твой короток, — и отъехал прочь.

С Добрыни содрали доспехи и бросили тело под кустом: пускай звери рассудят, намного ли вкуснее чёрной косточки холёная вельможная плоть.

В угон побежавшим ростовцам Всеволод пустил конницу, и его всадники повязали почти всех знатных людей, виновников междоусобия. Уйти удалось лишь князю Мстиславу с немногочисленной сторо́жей.

Отправив пленных и раненых во Владимир, великий князь велел с честью похоронить убитых и на другой день пошёл к Ростову, где укрылся мятежный племянник. По дороге войско зорило неприятельские сёла и забирало скот. Посланные в Ростов лазутчики узнали, что Мстислава там уже нет, и тогда Всеволод повернул назад. На то была веская причина: в любой час князь Глеб мог прийти с мечом на Владимир, оставшийся без защиты. Но, как видно, рязанский владетель не очень торопился помочь своему шурину.

Лето прошло спокойно. Из Новгорода от Мирошки Нездилича прибыл гонец с отрадной для великого князя вестью: посадские и торговые люди не приняли у себя Мстислава и вместе с сыном выслали вон, сказав: «Ты у нас не спрашивал совета, когда ушёл на зов ростовцев и затеял войну с дядею. Теперь же бог оправдал Всеволода, и мы с ним ссоры не ищем».

Ещё Мирошка намекал в письме, дескать, не худо бы Всеволоду Юрьевичу дать новгородцам князя из своих рук.

«Справедливо было бы вернуть им Юрия, — раздумывал Всеволод. — Справедливо, но разумно ли?»

Когда он спросил об этом отца Ивана, священник ответил :

— Пускай едет, ежели у него две головы.

— Ты думаешь, новгородцы посмеют убить его?

— Открыто не убьют. Да ведь помереть можно и на боярском пиру, как было с твоим отцом^[37].

Всеволод кивнул. Его совесть искала лазейку и нашла: посылать Юрия в Новгород нельзя, стало быть, лучше держать пока при себе для его же безопасности.

Но Юрий Андреевич, будто подглядев мысли Всеволода, сам вскоре пришёл к нему и заговорил с нескрываемой обидой:

— Скажи мне начистоту, князь, я союзник твой или докучливый гость? Почему ты не взял мою дружину под Липицы? Почему сейчас сторонишься меня и скрываешь свои замыслы? Я живу словно узник или, того хуже, как слепое орудие, которое ты волен использовать, но волен и выбросить вон. Ведь я не раб...

— Ты не раб, — тихо сказал Всеволод. — Ты князь и живи так, как тебе хочется.

Юрий усмехнулся:

— Вот это честнее. Ну что ж, прощай, князь Дмитрий.

— Я не гоню тебя.

— Но и не удерживаешь? Как говорится, вольному воля?

— И не удерживаю, — по-прежнему тихо ответил Всеволод.

На пороге Юрий обернулся.

— К Глебу я не перебегу, — сказал он. — Можешь быть спокоен.

Всеволод промолчал. На сердце давила душная, каменная тоска. Весь вечер князь бесцельно бродил по терему.

«Я иду правым путём, — твердил он про себя. — Залесской Руси нужен один князь, один государь, иначе крамолы не избыть. И от поганых покоя не будет. Примером тому Киев».

Князем киевлян недавно стал Святослав Всеволодович. Не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы справиться с князьями смоленскими, он нанял половцев, и те накинулись на порубежные волости, словно саранча. Мономашичи предпочли отказаться от древней столицы, чем тешить степняков междоусобицей. Но никто не смог бы сейчас сказать, как долго простоит мир в Киевской Руси.

«Нет, — решил Всеволод, — не князей — землю жалеть надо».

Пройдя на женскую половину терема, он постучался в покои жены. Мария была не одна — у неё сидела Феврония в чёрных вдовьих одеждах.

«О Мише говорили», — понял Всеволод, взглянув на печальные лица женщин.

— Как дочка? — спросил он, присаживаясь.

Мария улыбнулась:

— Сейчас принесут, поглядишь. — Она позвонила в колоколец и сказала вошедшей мамке: — Принеси княжну. Она не спит?

— Нет, государыня. Недавно отпочивала, а теперь играет — пузыри пускает.

Девочку внесли вместе с зыбкой. Княжна весело таращила глаза, гукала и сучила ножонками. Всеволод поцеловал её в мягкое, пушистое темя и состроил «козу рогатую».

— Не понимает ещё, — вздохнул он.

— И-и, князь-батюшка, — вмешалась мамка. — Эти голуби, когда надо, понятливые. Попробуй-ка пелёнку не смени вовремя — сердится, а уж глядит таково строго, будто вот-вот отругает.

Когда мамка унесла девочку, Мария осторожно сказала:

— Юрий Андреич заходил... проститься. Ты обидел его?

Всеволод пожал плечами.

— Он говорил, будто едет на службу к булгарскому царю, и поминал какие-то земли за Волгой.

— Пустое, — раздражённо сказал Всеволод. — Забреду подальше, зачерпну поглубже, ан снова беда: всё та же вода. Князь Юрий не может одного уразуметь: государство — не рай готовый, а в муках и трудах возведённая крепость. Не умел держать в узде новгородцев — пусть пеняет на себя и не ищет виноватых!

Мария с Февронией притихли, не понимая, почему так разгневался князь. Между тем Всеволод искал оправдания себе, своей неблагодарности. Он вдруг подумал о том, что ведь и ему с Михаилом помогал вернуть наследный удел князь Святослав. Пускай эта помощь была невелика — всего пять тысяч мечей, но ведь дело-то не в числе воинов, а в открытой поддержке целого княжества...

Всеволод ушёл от жены в дурном расположении духа. Но неприятности в этот вечер ещё не кончились. Не успел князь поужинать, как в трапезную торопливо вошёл Кузьма Ратишич.

— Беда, государь, — сказал он. — Глеб Рязанский спалил Москву.

— Вот она, боярская совесть и честь! — Всеволод ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда. — А игумен-то Арсений, велеречивый святоша, с кутьёй съел свою клятву? Пел нам: «Я духовник князя, князь войны не хочет!..» Зови гонца!

У вошедшего воина был такой вид, словно он только что вырвался из сечи: шлем помят, изрубленная кольчуга висит лохмотьями и глаза дикие.

— Великий князь! — воскликнул он. — По велению воеводы повестую тебе: «Москва и все слободы обращены рязанцами в пепел, люди побиты. Богом заклинаю, покарай злодеев».

— Где сам воевода?

— Умер на моих руках. Половецкой стрелой его убило. Вынес я его из огня, да поздно.

— Стало быть, Глеб привёл половцев?

— Привёл, государь. Правда, немного — видно, главные толпы ещё не подоспели.

— Ступай, — сказал Всеволод. — Да выпей хорошенько, иначе не уснёшь. По себе знаю.

Гонец ушёл. Князь сидел, сцепив в замок побелевшие пальцы рук. Внутри у него всё дрожало от ярости.

— Ну и ну, — заговорил наконец Всеволод, будто удивляясь вслух. — Вот уж и в Залесскую Русь ворота поганым открыты. Такого ещё не бывало. Дорого же обойдутся Глебушке и предательство, и разбой, ох, дорого. Москва-то чем перед ним провинилась?

— Бешеный волк кусает не глядя, кто подвернётся, — сказал Кузьма Ратишич. — Что делать станем, государь?

— Пойдём в логово к волку да рёбра переломаем. Другого выхода нет. Завтра посылай человека в Киев, к князю Святославу. Сия помощь не зазорна — не врагов в союзники зовём.

Всеволод умолк. Мысль его споткнулась на том же, на чём оборвался разговор с княгиней. Он подумал о Юрии.

Глава 17

Первое зазимье стукнуло поздно, лишь в ноябре. По рекам с севера на полдень потянулись мосты изо льда-яснеца, но они были ещё не прочны, и владимирская рать шла на Коломну летней дорогой. Обозные телеги громыхали на мёрзлых колдобинах, для саней же снегу пока не насыпало.

В этот поход Всеволод собрал ополчения от всех городов, не взял только ростовцев, опасаясь с их стороны измены. Новгородское посольство тоже обещало подмогу, но великий князь так её и не дождался, только напрасно простоял во Владимире чуть не седмицу.

Перейдя рубеж Рязанского княжества, Всеволод разослал впереди войска конные отряды лазутчиков с наказом: выведать, не идёт ли к Коломне и Глеб. Но добытые «языки» ничего о том не знали.

Коломна оказалась пуста — страшась мести Всеволода, горожане разбежались по лесам. Остались только древние старики и старухи, которых смерть давно перестала пугать.

Здесь, в покинутом городе, и встретил великий князь дружину Владимира Святославича. Вместе с княжичем пришёл ещё один полк из Переславля-Южного.

На военном совете было решено идти прямо к Рязани. Однако этот замысел рухнул. Утром, когда войско строилось в походные порядки, прискакал гонец из Владимира. Оказалось, что Глеб другой дорогой подошёл к стольному городу, но взять его не смог и теперь грабит и пустошит окольные сёла.

— Половцев с Глебом видимо-невидимо, — волнуясь, говорил гонец. — Воеводы его под стенами похвалялись, будто два десятка ханов рязанцам помогают, а главный над ними Кончакович Юрий. Верно то или нет, сказать трудно. Но, судя по вежам^[38], поганых тысяч пятнадцать наберётся, а то и поболе.

— Спасать надо Владимир, — в раздумье сказал Всеволод, — иначе и его сожгут, как Москву. Рязань же от нас не уйдёт. Да и велика ли честь зорить беззащитный город, даже в отместку?

И полки повернули назад.

Зима нынешняя выдалась с причудами: то сеяла лёгкий снежок, который тут же таял, то мочила дороги запоздалыми, не пролитыми осенью дождями. Старые воины, как и во все времена, ворчали, что, мол, такой паскудной гнилой зимы не упомнят.

На переправах за ночь вспучивались наледи, а утром кони резали себе ноги острыми осколками. Люди купались в месиве из воды и снега.

Чем ближе к Владимиру подходила рать, тем чаще стали попадаться ей следы Глебова набега — выморочные и сожжённые сёла, ограбленные церкви и повсюду трупы людей. Тех, кто с оружием в руках пытался заслонить свою семью и добро.

В двух переходах от Владимира войско разбило стан возле небольшого сельца Полянки. В сельце уцелела только каменная церковь, да и то вид её вызывал жалость: стены, некогда белые, почернели от сажи, двери висят на одной петле, и в выбитых слюдяных оконцах разбойно свистит ветер.

— Половцы погуляли, — сказал Всеволоду Кузьма Ратишич. — Вишь, даже купол ободран. Поди, думали — серебро.

Вокруг церкви и впрямь валялись куски оловянной кровли. Всеволод спешился и вошёл в храм. На полу были раскиданы иконы без окладов и темнело пятно от кострища.

«Да, половцы, — решил и Всеволод. — Свои бы, русские, оклады снимать не стали, а забрали вместе с образами. Свои, русские, — подумал он с болью. — Господи! Доколе же мы будем истреблять друг друга на радость ворогам? Неужто надо вброд перейти реки братской крови, чтобы собрать Русь в единый кулак? Есть ли иной путь? Укажи его, господи! А может, и нету другой платы?..»

Но молчали поруганные иконы и безъязыко взирали со стен скорбные святые в померкших от копоти одеждах.

Всеволод вышел из церкви и велел Кузьме Ратишичу проверить охранение. Подъехал Владимир Святославич.

— Дозор вернулся, что я посылал, — заговорил он. — Вести безрадостные. Глеб учинил великое разорение в Боголюбово, церковь Андрееву сжёг и пограбил. Сказывают, будто идёт он теперь домой...

— Половцы с ним?

— С ним покуда. Но едва двигаются, полону нахватали сверх меры.

— Вот и подавятся, — надевая шлем, сказал Всеволод. — Уж кого-кого, а их живыми я не выпущу. Чтоб в другой раз в наши дела мешаться было неповадно... Пойдём ко мне в шатёр, князь, закусим чем бог послал да о делах потолкуем.

В просторном шатре Всеволода, устланном от сырости волчьими шкурами, вскоре сделалось тесно и шумно. Князья с воеводами пили вино и закусывали варёной говядиной: мяса пока хватало, благо с обозом гнали целое стадо скота, захваченного в Рязанской земле. А с хлебом было туго — даже каменной крепости ржаные сухари от постоянных дождей раскисли и отдавали несвежим солодом.

Вошёл Кузьма Ратишич, зябко подёргивая плечами.

— Ты бы распорядился воинам по чарке выдать, — сказал ему Всеволод.

— Уже приказал, княже. Но людей нынче и медовуха не радует. Злобой кипят на Глеба и половцев. Да и то сказать: у кого сердце не почернеет глядеть на их дела? — Воевода снял меховую шапку, которую в походе носил вместо шлема, и тоже потянулся к еде.

Когда все насытились, Всеволод заговорил:

— Неприятели наши сейчас стоят близ Боголюбова. Оттуда они вроде бы намерены повернуть домой. Ну, а ежели решатся пойти на Ростов? Тогда дорога им — через Суздаль и Юрьев. И эту дорогу мы должны запереть. Потому велю: завтра выступать на Суздаль. Конница на грунах^[39] пойдёт впереди, не дожидаясь пешцев. Связь между полками держать непрерывно, а для того пусть каждый воевода наладит вестовой гон. Всё ли поняли?

Военачальники молчали: приказ был предельно ясен.

— И ещё, — выждав, сказал Всеволод, — головные дозоры умножить втрое. Ты, Святославич, отвечаешь за них. А теперь ступайте к своим отрядам да не поленитесь проверить, у всех ли в порядке оружие, особливо смазаны ли салом мечи.

Оставшись один, Всеволод кликнул Воибора и велел прибрать в шатре. Воибор унёс кубки, вытряхнул скатерть с объедками и собрался уходить.

— Погоди, — сказал князь. — Ты чего мрачный? А-а, догадываюсь: надоело при мне сидеть? Ну, так и быть, даю тебе под начало копьё^[40]. Доволен?

Воибор покачал головой.

— Ишь ты, может, с полком сладишь? — Всеволод засмеялся.

— Не о том речь, государь. Я учиться хочу.

— Знаю, мне отец Иван сказывал и хвалил тебя. Что ж, я перечить не стану. Вот управимся с недругами — берись за книги, языки учи. Умных людей на Руси немало, и читать-писать многие могут, да ведь это ещё не велика грамота. — Всеволод помолчал, потом сказал задумчиво: — Нам бы только рать закончить — завёл бы я тогда училища по греческому образцу. Да рано пока говорить о том. Тяжкая чара война — хоть тошно, а пей до дна. И выпьем — деваться, брат, некуда.

* * *

К Колокше-реке войско подошло в середине января, но переправиться через неё не было никакой возможности: лёд не держал ни конного, ни пешего. А до врага рукой подать. Вон он стоит на противном берегу: впереди рязанцы, а за ними половецкие толпы. Воеводы рязанские с утра ездят вдоль реки, изрыгают хулу и всякую брань. Владимирцы, само собой, в долгу не остаются.

— Эй, кособрюхие, — кричат, — почём Христа поганым продали?

— А вы реку-то перейдите, узнаете!

— Перейдём ужо, тогда запоёте свиным голосом, иуды!

— Как бы не так: гроза-то не из тучи, а из навозной кучи! Да мы вас сёдлами закидаем!

Ругань кончалась, начиналась перестрелка. Иногда с той или с другой стороны находились охотники — ночью на досках, обмотанных тряпьём, переползали реку за «языком», бесшумно убирали дозорных. Но всё это были пустые забавы.

Так простояли почти месяц, до самой масленицы. И тут наконец-то установилась морозная погода. Одна за другой затянулись полыньи, легли снега. Воины швыряли с берега камни, пробуя крепость льда. Стычки прекратились: обе рати готовились к настоящему бою.

Перед самым великим постом во владимирский стан неожиданно приехали гости. Всеволод ужинал, когда вошёл Воибор.

— Государь, — сказал он. — Тут обоз прибыл, и возчики хотят тебя видеть.

— Что за обоз? Откуда?

— Из Владимира, со всякой снедью.

Набросив на плечи шубу, Всеволод выглянул из шатра и увидел с десяток мужиков. Лицо одного из них показалось знакомым.

— Постой-постой. Ты не кузнец ли Братило? — спросил князь.

— Он самый, государь, — снимая шапку, поклонился кузнец. — А ты, вижу, не забыл меня.

— У меня на добрых людей память цепкая. — Всеволод улыбнулся. — А подарка-то, что ты нагадал, я дождался. Дочка родилась. Чем нынче обрадуешь?

— Собрали мы войску твоему припасов всяких, с ними вот, — Братило ткнул шапкой в своих возчиков. — Ночами шли — все опасались, как бы к половцам не угодить. Привезли туши мясные, а больше — мороженой рыбы. Ну и овса с ячменём, чтоб коней подкормить. Всего же — тридцать санных кладей да один воз лыж.

— И за припасы, и за лыжи низко кланяюсь народу, — сказал князь. — А кроме того, слово даю проучить наших обидчиков.

— Желаем тебе удачи, государь...

Всеволод попрощался с возчиками и пошёл вдоль стана. По обоим берегам Колокши, насколько хватал глаз, горели костры.

В морозной тишине ночи было слышно, как за рекой воет половецкий колдун — сихирче́, стараясь выведать у своих духов, кто одолеет в завтрашней битве. Если на вой откликнется волчья стая, значит, победа будет за сынами степей. Так говорит их примета.

«Зря пуп-то надрываешь, — с усмешкой подумал Всеволод. — Тут за месяц всё зверьё распугали на сотню вёрст».

Навстречу князю попался Кузьма Ратишич.

— Ты мне надобен, — сказал ему Всеволод. — Нам лыжи привезли.

— Видел.

— Так вот: поставишь на них лучников, самых метких, и ещё затемно перейдёшь Колокшу справа, ниже по течению. Но чтобы на той стороне не пронюхала ни одна живая душа. Остановишься скрытно в тылу у половцев, где-нибудь на опушке. Вот здесь, на Прусовой горе, увидишь огневой маяк^[41]. Уразумел?

— Уразумел, княже.

— Пока я не подам знака, с места ни шагу. Ежели всё сложится, как рассчитано, и половцы побегут на тебя, бей их нещадно. В полон никого не брать, разве что ханов. Авось когда для мены пригодятся.

— Всё сделаю, государь, — твёрдо сказал Кузьма Ратишич.

Всеволод обнял его и подтолкнул в крутое плечо:

— Ступай. Надеюсь на тебя.

Вернувшись к себе в шатёр, великий князь присел на складной ремённый столец и задумался. Он ещё раз перебирал в памяти все свои распоряжения: не упустил ли чего, какой-нибудь мелочи? Зачастую и мелочь оборачивается непоправимым промахом.

За пологом поскрипывали шаги сторожи и кто-то негромко пел песню:

— Эка завёл, будто отходную, — попрекнул недовольный голос.

— Плясать завтра будем... кто жив останется, — ответил певец.

Ах ты, молодость моя молодецкая, Отлетела ты, молодость милая, В поднебесье да ясным соколом...

Всеволод погасил свечу и, не раздеваясь, только сняв сапоги, прилёг на постель. Спать не хотелось, и он долго лежал в темноте с открытыми глазами. Думалось почему-то о вещах посторонних: о том, что в Переславле-Залесском совсем обветшали стены и надо бы срубить новые; что завтра исполняется ровно восемь месяцев, как умер Михаил.

Стан утихал, засыпали люди тревожным коротким сном, чтобы завтра с рассветом выйти на смертное поле.

Глава 18

Берега кровавые Немиги

Не зерном засеяны были —

Костями русских сынов.

(«Слово о полку Игореве»)

Утро было ветреное и хмурое. По реке змеилась позёмка. Синие заструги сугробов мерцали, как бронная сталь. Со стороны Владимира вставало недужное солнце, кутаясь в снеговые облака.

Всеволод объезжал полки, которые строились по склону горы лицом к реке. Конные воины проминали ноздри лошадям, чтобы открыть широкое дыхание; пешие постукивали нога об ногу.

Изредка придерживая коня перед отрядами, великий князь говорил слова ободрения:

— Решается наша судьба, братья! Невесты и жёны ждут от нас победы над насильниками. А что ворогов много, не беда: густую траву легче косить. Бог не простит ни Глебу, ни Ростиславичам союза с погаными, не прощайте и вы! Суд без милости тому, кто сам не знает милосердия! Да захлебнутся злодеи собственной кровью!

Ветер срывал слова с губ князя и нёс по рядам воинов, раздувая в их сердцах уголья гнева и мести.

Последний раз проскакал князь вдоль полков. Взревели набаты, и левое крыло войска неторопливо двинулось к реке. С ним пошёл и обоз. Всеволод смотрел на противоположный берег, выжидая, что же предпримет Глеб. Сейчас рязанского князя гложут сомнения: много ли сил осталось у владимирцев на горе? Судя по стягам, совсем мало — два полка. («Не два, любезный княже, а целых четыре, но тебе про то не узнать — они стоят сзади, в мелколесье ложбины. Ты увидишь их, лишь подойдя вплотную»).

Конные сотни из Переславля-Южного первыми переправились через Колокшу. Они на рысях, полукольцом, вымахнули на левобережную равнину. Всеволод знал от «языков», что там воеводой Мстислав.

За конницей напористо хлынуло пешее владимиро-суздальское ополчение, вооружённое боевыми топорами и оскепами — тяжёлыми саженными копьями.

Рати схлестнулись. Обоз всё ещё взбирался по косогору, охраняемый небольшой сторожей.

«Неужели вытерпят? — подумал Всеволод. — Не должны бы, или я не знаю их повадок». И радостно крякнул, увидев, как к обозу устремилась лавина всадников. Это половцы, сломав боевые порядки, кинулись на лёгкую поживу.

— Клюнула щука на малька, — вслух сказал Всеволод и повернулся к ожидавшему приказа княжичу Владимиру. — Ну, Святославич, вот дрова и для твоих удальцов — нащепай-ка из них лучинки!

— Нащепаем, князь, — засмеялся Владимир и плашмя шлёпнул саблей по крупу своего жеребца. Черниговцы, пригнувшись к гривам, пошли наперехват половцам.

С вершины холма Всеволод видел всё поле боя. Переславцы и владимирцы уже крепко теснили рязанскую рать.

«Сюда пойдёт или на помощь Мстиславу?» — подумал о Глебе Всеволод. Он чувствовал, что владетель рязанский смотрит сейчас на одинокое знамя великого князя, и сердце у него зудит от желания — ударить на малочисленного врага и лишить головы владимирские полки.

Глеб тронулся с места, но только половинной силой. Возле обоза черниговцы уже сшиблись со степняками, и там шла жаркая рубка.

Ратники Глеба ступили на лёд сначала нерешительно, но, достигнув середины реки, пошли скорее. Они видели перед собой по-прежнему один-единственный полк, и это придало им храбрости. Началась перестрелка, закричали первые раненые, и девственно-белые снега, подтаяв, стали алеть от крови. Самый воздух содрогнулся от крика тысяч людей, дорвавшихся до рукопашной. Сходились грудью и бились жестоко: топор против меча, оскеп против палицы. Пускали в ход и зубы, и голые кулаки, а умирая, норовили пырнуть врага кривым ножом-засапожником.

Полк Всеволода отступал, медленно пятясь. До вершины горы оставалось всего полсотни шагов, когда великий князь увидел: из засеки^[42] вышла другая половина Глебова войска и побежала к реке.

«Ещё немного подожду, пусть скатятся на лёд, — решил Всеволод, — а тогда можно пускать в дело и засаду».

Последний вал рязанского войска затопил Колокшу, и тогда великий князь выхватил из ножен меч. То был знак запасным полкам. Ровными рядами, сверкая щетиной изготовленных к бою копий, справа и слева на гребень горы вышли отборные сотни тяжёлой конницы. И разом умолк боевой клич наступавших, словно люди вдруг узрели, что на них неотвратимо падает небо.

Сзади, за спиной запасных полков, поднялся и загудел жёлтый столб пламени — это вспыхнул громадный костёр, сложенный из соломы и смоляных бочек.

Всеволод ещё успел увидеть, как черниговские конники, смяв половцев, гонят их к дальнему лесу, а переславцы берут в охват отряд Мстислава.

— С богом, братья! — крикнул Всеволод и, подняв над головой меч, бросил коня в намёт.

Свежие полки хлынули за великим князем неудержимо, словно лёд, вздыбленный яроводьем. Запруда из рязанских отрядов сломалась и рассыпалась. Глеб метался среди своих воинов, пытаясь остановить их. Но ни удары плети, ни угрозы воевод уже не могли удержать бегущих. Только десятка два всадников ещё отчаянно бились, прикрывая рязанского князя.

— Живым, живым его взять! — кричал Всеволод.

Окружённый со всех сторон, князь Глеб сумел было вырваться из гибельного кольца мечей и стал уходить, но его коня настигло копьё. Жеребец поднялся свечой и грохнулся оземь. Сын князя Роман поспешил на помощь отцу, и тут на них обоих дружно навалились латники Всеволода.

Тем временем полки княжича Владимира и лыжники Кузьмы Ратишича сомкнулись у леса, как крылья невода, когда улов уже тянут на берег.

Разрозненные толпы половцев то тут, то там очертя голову кидались на стенки «невода» и падали с седел, сбитые стрелами и сулицами. Истошно вопили их вьючные верблюды, задирая к стылому небу губастые морды; сталкивались и переворачивались возы с награбленным добром, и русские бабы-полонянки, полубезумные от страха, старались уберечь грудных детей в этом кромешном аду.

На левом крыле уже пал стяг Мстислава, и конники Владимира Святославича вязали пленных, а кто противился — рубили на месте.

Небольшому отряду половцев удалось выскользнуть из облавы, но уйти ему всё равно было некуда: в убродистых лесных снегах кони тонули по чрево, и лыжники легко догоняли беглецов. Ни один из половцев не увидел больше родных степей.

Битва понемногу утихала. Всеволод придержал разгорячённого коня и попробовал вытереть о гриву меч. Но кровь на лезвии уже смёрзлась. Оба берега реки и самое русло были завалены телами убитых. Синие, голубые и жёлтые пятна одежд пестрели вокруг, словно островки взошедших из-под снега небывало ранних цветов.

Всеволод помял пальцами задубевшее лицо и снял шлем. Сталь обожгла пальцы.

«Однако, и студёно же нынче», — удивился он и отдал приказ подобрать всех раненых, пока они не замёрзли.

* * *

В чистый понедельник^[43] союзная рать победителей вступила во Владимир. За полками Всеволода пешими брели пленные князья Мстислав и Роман Глебович. Самого Глеба везли в санях: упав с коня, он сильно расшибся. Княжич Роман шёл рядом, изредка поправляя рваную попону, которой был укрыт Глеб. Роман что-то говорил отцу, но его голос тонул в плаче и радостных криках горожан. Убивались те, кому завтра предстояло копать в мёрзлой земле последний приют для своих близких — мужа, брата или сына; ликовали и смеялись родственники уцелевших в битве.

Были среди пленных половецкие ханы. Они шагали по городу невозмутимо, словно гости, и бесстыже разглядывали горожанок, а может быть, их праздничные наряды.

— Тьфу, нехристи, — плевались женщины. — Ноги колесом, глазки — семечки, а туда же — пялятся!

— Эка важность, ноги колесом, — рассудительно говорили мужики. — Зато он на коне, как на бревне, сидит — враз не выбьешь.

— Ох, родимые, и посекли же их наши — в Заречье на Колокше, бают, поленницами лежат.

— Кум, а кум, а не съездить ли нам туда: ведь, поди, добра всякого сколько побросано?

— Мёртвых, что ли, станешь обирать?

— А что мёртвые? Они не кусаются, и одёжка им теперь без надобности. Перед господом богом все предстанем нагими.

— Эй, люди, гляньте — никак, знакомый боярин! Не он ли у нас на вече горло драл за Ростиславичей?

— Он самый, козлобородый чёрт!

— Плюнуть ему в рожу аль не стоит?

В толпе пленных рязанцев чей-то зоркий глаз и впрямь углядел боярина Дедильца, приезжавшего три года назад послом от князя Глеба.

Сейчас народ гадал между собой, какую кару придумает своим побеждённым врагам великий князь.

— Да такую же, как Якиму Кучке, — говорили одни. — Голову долой — и в прорубь.

Другие возражали:

— Тут и сравнивать глупо. Княжеская кровь — не боярская. У Всеволода и рука не поднимется на свой корень.

— Зато у нас поднимется. Ежели князь их выпустит, нам снова слезами умываться...

Полки проходили мимо, направляясь к Богородичной церкви. Здесь они отслушали благодарственный молебен, после чего разошлись на постой.

К вечеру в княжом тереме всё было готово для большого пира.

Всеволод после бани, распаренный и отмякший, сидел в покоях княгини и пил яблочный квас. Мария отдавала последние распоряжения осетринникам, поварам и слугам.

Вошёл Кузьма Ратишич:

— Звал, государь?

— Звал. Садись. Мария, вели нам подать чего-нибудь покрепче. — Великий князь через стол наклонился к мечнику: — Дело вот какое, Ратишич. Надо немедля отправить посольство в Рязань. Грамоту я заготовил.

Всеволод протянул Кузьме открытый ларец. В нём лежал небольшой кусок пергамента, зашитый в холстину. На восковой печати стоял оттиск княжеского перстня: две поперечные палки с верхней перекладиной и подножием. Слева от знака виднелось кольцо-отпятныш, справа — завитушка вроде рыболовного крючка.

— Кого отрядишь? — спросил Всеволод.

— Сам поеду, — сказал мечник, закрывая ларец.

— Да ведь ты и отдохнуть не успел. Ну, ладно, так оно надёжнее. На словах рязанцам передашь: коли не хотят терпеть разорения всей землёй, пускай вышлют ко мне Ярополка, взяв под стражу. Ждать буду не более двух седмиц. В Рязани ты присмотрись, каковы у них стены, много ли войска осталось. Боюсь, не будет у нас мира, пока не раздавим это осиное гнездо.

Великий князь сам налил кубки и один передал Кузьме Ратишичу:

— Будь здоров, старчище!

— И ты, князь, здравствуй. Сделаю всё, как велено. А уж пригрозить рязанцам я сумею...

Глава 19

Огромные столы, накрытые в гриднице, сверкали золотом и серебром братин, кубков, солониц и перечниц.

Несмотря на великий пост, епископ Феодул, праздника ради, сделал послабление и разрешил вкушать рыбное.

На широких овальных блюдах лежали паровые стерляди и сельди; холодцы из заливной осетрины с разными приправами в сосудах: с тёртым хреном, с уксусом и конопляным маслом; а кроме того, мелкие, как лесной орех, рыжики, посоленные с гвоздикой; мочёные яблоки; икра — паюсная, свежая и варенная в маковом молоке.

Мясных закусок, по случаю поста, не полагалось. Зато пирогов было многое множество: и рыбные расстегаи с кулебяками, и подовики, чиненные кашей, горохом и грибами.

Первую здравицу пили за великого князя. Всеволод Юрьевич был приветлив и весел. Для каждого гостя у него находилось сегодня ласковое слово или добрая шутка.

По старинному обычаю, в застолье позвали и побеждённых неприятелей знатного рода. Половецким ханам постная еда пришлась не по вкусу, и Всеволод велел подать им мясное. Русские только облизывались, глядя, как степняки уплетают жареную баранину, буженину и кур.

— Ты, князь Савалт, умный человек, — с набитым ртом говорил Всеволоду один из ханов, пожилой одноглазый воин, — даже наш язык понимаешь. А я понимаю твои мысли. Да-да, ты думаешь: кипчаки^[44] — великое зло для Руси. Нет, князь, зло в вас самих. Нас, сынов степей, кормят сабля и ваши раздоры. А я, хан Ямак, служу своей саблей тому, кто мне заплатит. Мы живём грабежом...

— Как волки, — вставил Всеволод.

Хан Ямак не обиделся.

— Правильно, — сказал он. — Так устроен мир. Волка не заставишь есть траву, а орла пахать землю. Но ты, князь Савалт, жил в Степи и знаешь: волки режут только больных коней, да и то когда они отбиваются от табуна. Булгары, наши соседи, говорят: «Лучше не родиться совсем, чем родиться слабым и никчёмным». Никчёмных уничтожает сама жизнь. Каждое людское племя похоже на табун — потеряв больного жеребца, оно не родит хилого приплода.

Всеволод слушал с любопытством, потом сказал, рассмеявшись :

— Плохо, хан, не обучен ты грамоте. Из тебя бы вышел большой мудрец. Послушать твои слова, так получается, будто ваши набеги полезны для Руси.

Ямак взял с блюда кусок копчёного языка и повертел в пальцах:

— Сколько дней этому мясу? Много. А оно не гниёт. Огонь и дым сделали своё дело.

— А сколько полегло твоих воинов? — тихо спросил Всеволод. — И многие ли из них были хилыми? Огонь и дым! Нет, хан, твоя правда кривая. Она гнётся послушно, как лук, только стрела отлетает в стрелка.

Княжич Владимир, тоже понимавший немного половецкую речь, сказал Всеволоду:

— У нас на Руси ещё такая пословица живёт: не бей соседа по роже — себе дороже. Жаль, перевести нельзя, по-ихнему нескладно выйдет.

— Пословица для слабый женчин, — тоже по-русски возразил ему хан Ямак.

— А чего же ты, собака, такой удалец, в плену сидишь да лопаешь объедки с нашего стола?

Ямак вскочил, шаря рукой по бедру, но сабли при нём не было. Единственный глаз хана налился кровью.

— Сядь, — сказал ему Всеволод. — А ты, Владимир, тоже не горячись. Нехорошо оскорблять гостя, хоть он и гость поневоле.

Владимир Святославич махнул рукой:

— Ладно, не буду. Только уж больно мы, русские, отходчивы, не привыкли зла помнить, а иной раз надо бы.

— Незлопамятному бог веку прибавляет, — с усмешкой заметил Всеволод: — Кто местью пышет — коротко дышит.

Сидевший неподалёку Мстислав Ростиславич услышал слова великого князя и побагровел, даже лысина налилась кровью.

— В мой огород камень? — тихо спросил он.

Всеволод не ответил ему и поднял здравицу за князя Святослава Киевского. Следующий кубок пили за Владимира Святославича, храброго союзника и друга Всеволода.

Великий князь обнял Святославича и шепнул ему:

— Разговор к тебе есть, но — с глазу на глаз. Давай-ка проветрим головы.

Они поднялись из-за стола и прошли на женскую половину терема. Здесь, в трапезной, тоже плясали и пели песни. Всеволод поискал взглядом жену, не нашёл и направился к её покоям.

— К тебе можно? — спросил он. — Со мною Святославич.

— Сейчас, только платок накину^[45].

Мария встретила князей поклоном. Рядом с нею, держась за юбку, стояла крохотная княжна.

— Ходить начинает, — сказала Мария, улыбаясь. — И уж четвёртый зубок прорезался. Славушка, покажи тяте зубок.

Девочка с готовностью открыла рот, и Всеволод расцеловал её в румяные щёки.

— Вели-ка позвать племянницу, — сказал он.

Княгиня испуганно посмотрела сначала на мужа, потом на Владимира, но ничего не спросила.

Пребрана вошла с пылающим лицом — видно, ей уже успели шепнуть, что дядя ждёт её не один. Она остановилась в дверях, не смея поднять глаз.

— Здорова ли мать? — спросил её Всеволод.

— Здорова, дядюшка. На богомолье в монастырь уехала, — чуть слышно ответила княжна.

— Пойди сюда.

Пребрана сделала несколько шагов и остановилась.

— Это княжич Владимир. Твой покойный отец любил его.

— Я знаю, дядюшка.

— Вот и ладно. А теперь ступай, занимайся делами, — сказал Всеволод и с добродушной усмешкой добавил: — В куклы-то всё играешь?

— Редко, дядюшка, — по-прежнему глядя в пол, ответила княжна. — Отец Иван большие уроки задаёт. И в латыни, и в греческом.

Когда она вышла, Всеволод подмигнул княжичу и спросил:

— Может, породнимся, Святославич?

Владимир густо покраснел.

— Она же ещё ребёнок, князь, — осторожно вмешалась Мария.

Всеволод хмыкнул:

— Скоро четырнадцать. А тебе, Святославич?

— Восемнадцатый пошёл.

— Чем же худо? Ведь не завтра же свадьбу играть. Пускай княжна поживёт невестой под крылышком у свекрови, покуда не войдёт в возраст. Да и вы друг к дружке привыкнете. — Всеволод помолчал, потом положил руку на плечо Владимиру: — Ты прости мою прямоту: я не только о племяннице — о Руси пекусь. Брат перед смертью сказал мне: «Родственные связи бывают иногда сильнее оружия».

— Я понял, князь, — Владимир Святославич кивнул. — Не знаю только, как батюшка...

— Отец твой в письме сам намекал... Ну, а тебе-то она глянется?

— Глянется, — запнувшись, сказал княжич.

Всеволод, довольный ответом, обнял Владимира и подтолкнул к двери:

— Ну, иди пируй, а я тут с княгиней да с дочкой посижу. Всё-таки женатый человек — не холостой, сам скоро поймёшь...

* * *

Пир продолжался и на другой день. Но веселье было прервано в самом разгаре: вдребезги разбив слюдяное окно, в столовую палату влетел камень. Гости притихли.

Всеволод нахмурился и сказал Гюре:

— Какой-нибудь пьяный буян. Выйди посмотри.

Гюря вернулся скоро.

— Там целая толпа, государь, — сообщил он. — С челобитной к тебе.

— Чего они хотят?

— Да горланят кто во что горазд, сразу и не поймёшь. Разогнать?

— Нет. Прими челобитную и скажи, что я во всём разберусь.

Гюря ушёл. Чувствуя какую-то неловкость, стали расходиться и гости. Всеволод их не удерживал.

Челобитную он читал, сидя в своей горнице совсем один.

«Князь великий и государь, ты поступаешь с нами не по совести, — дерзко писали владимирцы. — По приказу твоему многие пленные рязанцы оставлены на свободе и шатаются по городу, изрыгая хулу и угрозу. А стража твоя бить их не велит. А князей и вельмож, злодеев наших, тыгостями держишь. Их не в застолье потчевать — казнить надо.

А ещё повестуем тебе, государь Всеволод Юрьевич, что народишко от войны и многих распрей совсем обезживотел. Сёла окрестные лежат во прахе, и жевать нечего стало. Ты же пируешь с нашими недругами, а забот наших ведать не ведаешь. Умилосердись, господине, на люди твои...»

От греха подальше Всеволод велел запереть всех пленников и на улицу не пускать. Но с того часу в сердце великого князя поселилась тревога. Он понял, что рано или поздно ему придётся сделать неизбежный выбор: или силой смирить недовольных, или уступить им.

«Уступить воле чёрных людей, — зло думал Всеволод. — Нынче положи им в рот палец, а завтра они тебе руку по локоть откусят. Народу только раз покажи свою слабость — беды не оберёшься. Вон взять хоть новгородцев: для них князя выгнать — что старую куклу за порог выкинуть. А всё потому, что твёрдой руки давно не знали...»

Подобные мысли беспокоили великого князя даже по ночам...

Через две седмицы, в четверг, был привезён во Владимир Ярополк Ростиславич. Его посадили в отдельную темницу. Но не этому обрадовался Всеволод — он обрадовался возвращению Кузьмы Ратишича. Верный воевода худого не присоветует.

При их разговоре присутствовал духовник князя отец Иван. К удивлению и досаде Всеволода, Кузьма Ратишич, не колеблясь, сразу принял сторону владимирцев:

— Ежели, государь, выпустишь мятежников, через полгода жди новой войны. Только ты на сей раз будешь бит: народ отшатнётся от тебя. Люди по горло сыты княжескими усобицами.

— Знаю. — Всеволод опустил голову.

— А знаешь, так не мне тебя учить.

Великий князь угрюмо посмотрел на своего духовника.

— Ты что скажешь, отче?

Священник смутился.

— Как духовное лицо, — сказал он, — я должен восстать против насилия. Но как человек, тебя любящий, я сердцем чую: воевода прав. Ростиславичи вновь затеют свару. У тебя ведь был не один случай убедиться в их вероломстве.

— Горбатого могила исправит, — зло добавил воевода. — Ты бы послушал, государь, как лаял тебя Ярополк, когда я его сюда вёз.

— Ты его взял в Рязани? — спросил Всеволод.

— В Воронеже. Только взял не я — сами рязанцы. Им деваться было некуда: войска в обороне совсем нету, а тут ещё бывшие союзнички, половцы, наскочили и полону похватали видимо-невидимо. Пронюхали, псы, что Глеб-то у тебя сидит. А что княжество без князя? Тело без головы...

Всеволод насупился.

— Покарал бог Рязань, — сказал он, — да не слишком ли? Ну ладно. Ступайте, други. Ты, Ратишич, скажи Гюре, чтоб прислал ко мне княжича Романа.

Воевода испытующе посмотрел на князя: что-то он задумал? Но лицо Всеволода было непроницаемо...

Княжич Роман вошёл в сопровождении тиуна Гюри, начальника стражи.

— Ты пока свободен, — сказал Гюре Всеволод и кивнул Роману на столец: — Садись, княжич, побеседуем. Вина подать?

— Я не пью, — мотнул головой Роман. Взгляд его настороженно следил за каждым движением Всеволода.

Владимирский князь раскрыл ларец и достал оттуда пергаментный свиток.

— Это крестоцеловальная грамота, скреплённая подписью твоего отца, — заговорил Всеволод. — В ней он обещал Андрею никогда не приходить оружно в пределы Залесья, кто бы ни сел на владимирский стол. Да ты и сам грамотный.

Всеволод протянул пергамент Роману, и тот углубился в чтение. После короткого молчания княжич сказал:

— Отец ничего не говорил мне про этот договор.

Всеволод кивнул:

— Меч, который Глеб острил на меня, обернулся против Рязани. Видно, таков удел всех клятвопреступников. — И великий князь передал рассказ Кузьмы Ратишича о половецком набеге.

Роман слушал не шевелясь и не перебивая, только побелел лицом.

— Поразмысли, княжич, на досуге, дружить ли тебе с половцами или со мной, — тихо продолжал Всеволод.

Роман вскинул голову:

— Ты хочешь сказать...

— Да, я хочу сказать, что освобожу тебя, коли ты поклянёшься не творить зла моему княжеству.

— А батюшка?

— Его я выпускать погожу. Пускай маленько поостудит свою злобу. Правда, есть и другой выход.

— Какой же?

— Скажи ему: князь-де Всеволод даёт тебе в Киевской Руси Городец Остерский, но за него берёт Коломну. Они, мол, города, друг друга стоят.

Роман покачал головой:

— Ты не знаешь отца, князь.

— Знаю. И гордыню его, и властолюбие знаю. Потому-то и не хочу жить с ним по соседству. Хватит нам крови!

— А ежели он не согласится?

— Тогда пускай пеняет на себя. Сгною в порубе заживо. — Глаза Всеволода потемнели, и Роман содрогнулся, заглянув в них. — Ступай и подумай над моими словами, — сказал Всеволод и поднялся. Они были одного роста и одних лет — великий князь владимирский и будущий князь Рязани.

Глава 20

Августа тридцать первого, на Семёна-летопроводца, приехала во Владимир нежданно-негаданно старшая сестра великого князя Ольга Юрьевна. Всеволод не виделся с нею лет пять.

Судьба у Ольги сложилась незавидная. В юные годы была она выдана замуж за галицкого князя Ярослава Осмомысла, человека деятельного и сильного, известного своей мудростью в делах государственных, но безрассудного в семейной жизни. Увлёкшись некой Анастасией, женщиной из простонародья, Ярослав обходился с женой настолько круто, что вынудил её вместе с сыном Владимиром бежать в Польшу. Тогда галицкие бояре, якобы сочувствуя изгнаннице, решились на открытый мятеж. Они вооружили народ, захватили княжеский дворец и сожгли Анастасию.

Ярослав, конечно, понимал: вовсе не за святость брачных уз ратуют его бояре (кто из них-то безгрешен?), — просто им выпал случай унизить и прибрать к рукам чересчур своенравного князя.

Ольга по зову бояр вернулась домой. Но мир между супругами не продлился и года. Да и мог ли он быть долговечным, когда сердце Ярослава до черноты обуглилось в том же костре, на котором сгорела Анастасия? Возненавидев ни в чём не повинную княгиню, Ярослав вновь заставил её уйти из Галича.

Напрасно Ольга искала приюта у князей волынских и смоленских — никто из них не захотел ссориться с могущественным галицким князем. И тогда она, оставив сына в Путивле, у Игоря Святославича, приехала к брату.

Всеволод встретил сестру радушно. Однако ввязываться в её семейные дела у него не было ни малейшей охоты. И когда Ольга стала припоминать все свои обиды, великий князь сказал ей:

— Бог свидетель, сестра, как я хочу помочь тебе. Но чем помочь-то? Ведь я сам покуда иду по острию меча. Справа Новгород, слева Рязань, за спиной половцы и булгары. Мне пот и кровь некогда утереть, а ты хочешь, чтобы я грозил Ярославу! Да он и воевать-то со мной будет не своими полками, ты же знаешь его обычай: наймёт ляхов, благо золота у него много, вся Русь у Галича соль покупает.

Всеволод замолчал. Пока он говорил, княгиня не проронила ни слова, только ослабила на горле чёрный вдовий платок, словно он душил её.

— Живи у меня, места в тереме хватит. — Всеволод погладил худое плечо сестры.

— Моё место теперь в монастыре.

— Полно. Ведь Ярослав намного старше тебя, — осторожно сказал Всеволод. — И наследник у него один — твой сын.

Ольга посмотрела на брата, и он увидел в её светлых глазах слёзы.

— Ты любишь его до сих пор? — шёпотом спросил поражённый Всеволод. — После стольких унижений?!

Вместо ответа она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

* * *

А на другое утро из Чернигова прибыл епископ Порфирий. Даже не передохнув с дороги, он явился в рабочую горницу Всеволода и повёл речь о Глебе и Ростиславичах:

— Князь Святослав повестует тебе: «Брат мой и сын, не токмо я, а и все князи русские прилежно просим тебя пощадить бывших своих супротивников. Они преступили клятву — и вот наказаны падением. Лежачего же бить недостойно. Помни об этом».

Всеволод выслушал епископа стоя.

— Это правда, будто чёрные люди требуют казнить князей смертию? — спросил Порфирий.

— Правда, владыка, и я не знаю, как удержать их. Дружина с ними не сладит.

— Будем уповать на помощь святой церкви нашей, — сказал епископ, подумав. — Священники со всех амвонов напомнят прихожанам божью заповедь о милосердии.

Но своего намерения Порфирий исполнить не успел. После полудня в покои князя вбежал запыхавшийся Гюря и сообщил, что к терему идут толпы горожан.

Всеволод подошёл к окну, и сердце у него оборвалось: все ближайшие улицы, примыкавшие к детинцу, уже были запружены вооружёнными людьми. Стража даже и не пыталась остановить эту лавину.

Епископ взглянул на Всеволода, будто спрашивая его совета.

— Надо пойти к народу вместе, — сказал великий князь.

Порфирий кивнул, и они вышли на высокое резное крыльцо терема.

Толпа на сей раз вела себя иначе — ни выкриков, ни угроз. Она молча затопила всё подворье и вытолкнула из своей толщи двух человек. В этих выборных Всеволод узнал попа Микулицу и бронника Петряту, ражего мужика с поклёванным оспой лицом.

— Государь, — начал Петрята, обращаясь к одному Всеволоду, — мы возлагаем вины на твоих пленников. И первая наша речь о князе Глебе. Это по его наущению свершилось убийство Андрея. Это он, словно разбойник, напал на Владимир, преступив клятву. Он же, взяв в подмогу поганых, навёл их на нашу землю и сколько сот невинных людей по сёлам побил! Другая речь — о Ростиславичах. Не они ли целовали крест своему дяде Михаилу и признали его старейшим? Не они ли обманом захватили Владимир и, изгнав дядю, принялись грабить народ и святые храмы? А кто привёл рязанцев на нашу и твою погибель? Они же, Ярополк и Мстислав! Но бог, видя дела злодеев, отдал их в наши руки. Прикажи казнить их смертию, государь!

При последних словах Петряты толпа подалась ещё ближе к крыльцу, ожидая от князя ответа. Но вперёд шагнул Порфирий.

— Православные, — заговорил он, сжимая в кулаке нагрудную иконку. — Поднимается ли тростник без влаги, растёт ли он без воды? Ещё он не срезан, а прежде всякой травы засыхает. Таково и сердце человеческое без доброты, а стало быть, и без бога. «Я умерщвляю и оживляю, — говорит господь наш, — я поражаю и исцеляю, и никто, кроме меня, не смеет карать смертью ближнего своего». Дни наши бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Вспомните, христиане, что жизнь есть дуновение, что мы уже не возвратимся в сей мир делать доброе. Дети мои! За слепую жестокость бог поразит ваши нивы палящим ветром и ржавчиною, а земля под вами станет железом!

Всеволод видел, что речь епископа смутила и устрашила многих. Нужно было использовать это мгновенное колебание, и великий князь решился. Голос его был слышен даже тем, кто стоял за стенами детинца.

— Я не оправдываю ни Глеба, ни Ростиславичей. Они вели себя на нашей земле как грабители и святотатцы. Они преступили клятву и наказаны унижением. Даже малые дети ненавидят и презирают их. Но ежели мы убьём их, безоружных, то все князья русские примут это за тяжкое зло и придут на нас войною. Так не лучше ли отпустить князьям их вину?

Всеволод замолчал, почувствовав, что его слова потонули во враждебной толпе, как камни в проруби. «Не стоило, — подумал он, — грозить им новой войной».

Толпа загудела, будто бор в осеннюю непогоду. Перекрывая шум, закричал поп Микулица:

— Ти-ише, люди-е!

Он подошёл к самому крыльцу, маленький и ершистый, как рассерженный воробей.

— Ты, святитель, видно, забыл, — обратился он к Порфирию, — что в том же Писании сказано: «Кто говорит виновному: ты невиновен — того проклянут народы, а обличающие будут любимы, и на них приидет благословение». Почто же ты пугаешь нас божьими карами? «Око за око и зуб за зуб» — ты и сие запамятовал? А войны мы не боимся. — Тут Микулица повернулся ко Всеволоду: — Тебе-то, государь, должно быть ведомо: за волю свою и за тебя мы постоять сумеем. Будь же справедлив и накажи злодеев, как наказал их твой покойный брат.

— Михалку не пришлось убивать своих сыновцов, — сказал Всеволод, и лицо его исказилось от муки. — Вы требуете невыполнимого.

— Не можешь убить — ослепи их! — крикнул Петрята. — Безглазые-то небось не станут крамольничать!

— Ослепи, государь! — заревела толпа.

— Ослепи-и!!!

Великий князь стоял с опущенной головой, стиснув зубы. В этот миг он ненавидел людей, которых ещё недавно вёл в сражение и которые безропотно шли на смерть по одному его слову.

— А не хочешь, государь, — сами размечем темницу, — услышал он жёсткий голос Петряты.

У Всеволода уже не было сил говорить громко, и он знаком подозвал бронника.

— Скажи народу... я уступаю. Ночью Ростиславичей ослепят. Глеб же или уедет навсегда в Городец, или умрёт в порубе.

Всеволод повернулся и, ударившись плечом о косяк двери, скрылся в тереме.

* * *

Деревянные ступени были ветхи и скрипучи. Всеволод в сопровождении Гюри спустился по ним и вошёл в поруб.

Князь Глеб сидел за столом. На столе чадил жировой светец. Запах горелого масла был перемешан с вонью из бадьи, которая служила отхожим местом.

— Выйди, — сказал Всеволод тиуну и сел на лавку рядом с Глебом.

Рязанский князь не шевельнулся.

— Роман передал тебе мои слова? — спросил Всеволод.

Глеб чуть кивнул седой головой.

— Так ты не хочешь взять удел на Юге?

— Старой собаке не свыкнуться с цепью. Лучше умру в неволе.

— Напрасно.

— Человек и в мир сей приходит напрасно.

— Неправда, — сказал Всеволод. — Человек есть семя народа. А князь — народу поводырь, который должен выбирать верную дорогу. Ты для своей земли выбрал кривой тупик и усеял его костями.

— Я хотел для Рязани могущества и славы, — тихо ответил Глеб. — Но ведь и ты ищешь того же для своего Владимира.

— Да! Но я всегда избегал братоубийства. Потому и ушёл из Киева, потому и просил мира у племянников, даже идя на унижение. И я никогда не приводил на Русь половцев, как это сделал ты.

Всеволод поднялся и пошёл к двери. На пороге он обернулся:

— Романа я выпущу. Дай бог, чтобы он оказался дальновидней и умней тебя. Прощай!

Наутро княжеская стража вывела из поруба Ярополка и Мстислава. Народу на подворье собралось не меньше вчерашнего, но тишина стояла такая, что даже галочий грай на колокольнях казался оглушительным.

Князья, поддерживаемые дружинниками под руки, прошли к телеге. Лица у них были застывшие и белые — не лица, а неживые личины, какие в святки надевают ряженые. И на них, на этих личинах, вместо глаз чернели коросты.

В толпе в голос завыли бабы и заплакали дети. На паперти Успенского собора забился в падучей городской дурачок Николушка. Мужики крестились и избегали встречаться взглядами.

Телега, подпрыгивая на торцах мостовой, двинулась к Золотым воротам. Её сопровождали верхами два десятка княжеских отроков — дабы над слепцами не было учинено никем нового насилия.

Великий князь к народу не вышел.

Он стоял у окна, пока телега с сыновцами не исчезла из виду.

Всеволод Юрьевич был спокоен и задумчив. Он словно не замечал епископа, который вздыхал рядом.

Отойдя от окна, великий князь позвонил в бронзовый колоколец и сказал вошедшему на зов Гюре:

— Поедешь к Юрию Кончаковичу. Передашь ему: князь-де Всеволод отдаёт двадцать твоих ханов, взятых при Колокше, за весь полон, что ты похватал в Рязанской земле... Проследи, чтоб не было обману.

Гюря молча наклонил голову и вышел.

— Да вознаградит тебя бог, сын мой, за доброе дело, — сказал растроганный Порфирий и попытался обнять Всеволода.

Великий князь отстранился.

— Да, — продолжал епископ, — русские люди безмерно жестоки в своей темноте...

— Не лицемерь, святой отец, — резко прервал его великий князь. — Не от вас ли, просвещённых греков, пришёл на Русь сей славный обычай? Или тебе напомнить историю Византии? Так я напомню. Император Василий Болгаробойца ослепил четырнадцать тысяч пленных, оставив по одному кривому на каждую сотню воинов! А ты тут толкуешь о безмерной жестокости русских.

Епископ поднял обе ладони:

— Ты прав, сын мой. — И добавил примирительно по латыни: — Non vitia hominis seel vitia saeculi^[46].

А месяц спустя пронёсся по Владимиру слух о непостижимом чуде.

Ослеплённые князья Ростиславичи, усердно молясь в Смядынской церкви святого Глеба... прозрели. И новгородцы призвали богоугодных мужей к себе. Мстислав сел в самом Новом-городе, а брату дал Торжок.

Обо всём этом донёс великому князю Кузьма Ратишич. И был до крайности изумлён, когда Всеволод равнодушно сказал в ответ:

— Прозрели, и ладно. Лишь бы сидели тихо.

Долго ещё судачили люди об исцелении братьев и дивились безмерному милосердию божьему.

И лишь три человека знали истинную цену «чуду» — великий князь, его духовник отец Иван да палач из половцев Томзак, который острым ножом только надрезал Ростиславичам верхние веки.

Глава 21

Всё лето по северу Руси, вплоть до петровок, дожди лили как из ведра. С хлебов водой смыло почти весь цвет, и много ржи и пшеницы пошло в пустую метёлку. Травы полегли, и косьба была для мужиков сущим мучением. К тому же сметанное в копны сено «горело» — сунешь руку в стожок, а внутри влажная жара, будто в бане.

Не дожидаясь, пока станет Волга, Всеволод Юрьевич отправил в Булгарию до полусотни насадов^[47] с наказом закупить хлеба побольше, сколько поднимут суда.

Осень ознаменовалась двумя событиями.

Двадцать шестого октября, в день именин великого князя, родилась у него дочь Сбыслава, наречённая христианским именем Пелагея. Крестила девочку Ольга Юрьевна, княгиня галицкая.

А незадолго перед тем Всеволод отдал свою племянницу Пребрану за Владимира Святославича и отпустил княжича к отцу со многими дарами.

Браком этим он надеялся ещё больше упрочить союз со Святославом. Но судьба распорядилась иначе и заставила двух великих князей сойтись не на весёлом пиру, а в буераках и лесистых логах реки Влены^[48].

Раздор начался из-за Рязани, и виною всему был Роман. Отпущенный Всеволодом, он целый год жил тихо-мирно и занимался лишь тем, что поднимал из пепла разорённые половцами порубежные городки.

Но однажды вечером во Владимир прискакал гонец с челобитной от братьев Романа. Всеволод только что вернулся из поездки в Суздаль и ещё не успел отдохнуть с дороги, когда Гюря привёл гонца.

Прочитав челобитную, великий князь нахмурился. В письме меньшие Глебовичи слёзно жаловались на старшего брата, который ни с того ни с сего отнял у них уделы и теперь гонит вон из Рязанской земли.

«Батюшкина кровь взыграла, — недобро подумал Всеволод о Романе. — Неймётся ему. Что ж, придётся проучить».

— От князя Святослава в Рязань никто не приезжал? — спросил он гонца.

— Как не приезжать, милостивец наш! — отвечал тот. — Роман Глебович, почитай, каждую седмицу с Киевом пересылается. Святослав-то и науськивает князя на братьев.

«Вот он, корень Романовской дерзости», — мелькнула у Всеволода мысль.

Отпустив гонца, великий князь беспокойно заходил из угла в угол. Дело оборачивалось совсем не так, как он предполагал. Стало быть, со стороны Романа это не просто наглая выходка, а хорошо продуманный шаг. Роман надеется на черниговские полки — ведь Святослав доводится ему тестем. Неужто будет война? Не приведи господь... Впрочем, Святослав вряд ли решится выступить против Залесья оружно, хоть он и не доволен, что Рязань вот-вот станет волостью Всеволода.

Прикинув все возможные способы избежать кровопролития, Всеволод Юрьевич попробовал действовать увещеванием. На другое же утро он отправил Роману письмо, в котором уговаривал рязанского князя прекратить вражду с братьями и оставить их в покое. Он ещё не знал, что Святослав строит против него козни и в Новгороде-Великом.

* * *

Палаты новогородского архиепископа Ильи помещались рядом с собором святой Софии, по левую сторону Волхова. Из покоев были видны проездные ворота детинца, которые выходили на реку.

Владыка то и дело подходил к окну: ещё со вчерашнего дня он ждал гонца от Святослава. Месяц назад начались тайные переговоры между новгородскими боярами и князем киевским.

Лжеслепец Мстислав Ростиславич помер вскоре после своего приезда, и место в Рюриковом Городище пока пустовало. По смерти Мстислава новгородцы не шибко-то и горевали: сказать по правде, князёк был бросовый. Однако именитые люди забеспокоились, как бы Всеволод Юрьевич не прислал в Новгород своего наместника. На совете у архиепископа было решено: пригласить на княжение Святославова сына Владимира. Умысел владыки был прост и надёжен: столкнуть лбами двух сильнейших князей. Тогда им будет не до Новгорода, и всё останется по-старому, а боярству не придётся опасаться за свою волю...

Гонец прибыл, когда владыка возвращался из собора от обедни. Илья провёл его к себе в горницу и нетерпеливо спросил:

— Ну, какие вести?

— Княжич Владимир с дружиной будет здесь к вечеру, святой отец. Он велел узнать, что порешило вече.

— Вече порешит то, на чём я поставлю, — сурово ответил архиепископ и приказал закладывать кошеву: по сану ему даже летом полагалось ездить только на полозьях. — Скажи княжичу, пускай идёт прямо в Городище. А я всё улажу...

Вскоре по деревянному мосту, перекинутому на Торговую сторону, простучал копытами поезд архиепископа. Рядом с Торгом лежал Ярославов двор с княжим теремом и храмом Николы-чудотворца. Когда-то, при сильных русских князьях, здесь было место главного судилища, а теперь собиралось горластое и неуёмное вече.

От вечевой площади тянулись дворы купцов, своих и иноземных — Готский, Немецкий, Псковский. Немецкий — подальше от греха! — опасливые германцы обнесли высокими стенами, и запирался он коваными воротами.

Волховское побережье, битком набитое торговыми складами и лавками, служило и главной пристанью, где всегда гомонил деловой и досужий народ.

При выходе из Ильменя Волхов отделял от себя рукав Волховец, а под самой Торговой стороной — другой рукав, Жилотуг. Между ними, на взлобке, в трёх верстах от города стояло село с теремом, конюшнями и прочими службами. Это и было Рюриково Городище.

Владыка задержался здесь недолго. По-хозяйски оглядев все комнаты и постройки, он распорядился навести везде чистоту, и челядинцы-монахи сразу принялись за дело.

— Чтоб ни пылинки, ни соринки, — наказал он. — Да баню истопить на славу. Питие и прочие припасы доставить из моих погребов в обилии.

И святитель укатил в город.

Через полчаса затрезвонил вечевой колокол, созывая на Ярославов двор людей всех сословий — и нарочитых, и чёрных.

Посадник Мирошка Нездилич явился на площадь разгневанный. Да и было ему от чего осерчать: он даже не знал, зачем без его ведома собралось вече и что задумали на сей раз его недруги. А когда узнал, было уже поздно.

Архиепископ оплёл новгородцев такой хитрой речью, столько насулил им выгод от союза со Святославом, что посадник только зубами скрипел. За княжича Владимира кричали даже ремесленники: видно, не одну корчагу вина выставил святитель их старостам.

Мирошка Нездилич попробовал было образумить народ. Он советовал испросить сперва согласия у Всеволода Юрьевича, а то, не дай бог, великий князь наложит на Новгород опалу.

— Опамятуйтесь, люди! — взывал посадник. — Против кого подымаетесь? Да через две седмицы Всеволод перекроет все дороги, и вы останетесь без хлеба. А хлеб у кого? Небось сами знаете, чьи закрома ломятся от зерна...

Толпа намёк поняла и угрожающе загудела:

— Ты святителя не трожь!

— Владимирский прихвостень!

— Ишь язык-то развесил, дак укоротить недолго!

Мирошка Нездилич махнул рукой и сошёл с помоста. Правда, его пытались поддержать два-три купца, которые тоже понимали, что ссора с великим князем обернётся большими убытками торговле — ведь Волга-то в руках Всеволода. Но разумных слов никто не слушал.

Приверженцы архиепископа одержали верх, и он поехал в Городище в добром расположении духа.

Княжич Владимир с дружиной был уже здесь. На подворье суетились повара, бегали конюхи с торбами овса, и всюду слышался непривычный для уха мягкий южный говор.

Владимир Святославич встретил архиепископа сдержанно. Подойдя под благословение, он указал на столец:

— Садись, святой отец, и давай потолкуем.

Владыка, человек опытный и умный, сразу заметил, что княжич сильно озабочен и далее подавлен.

— По здорову ли доехал? — спросил Илья.

— По здорову, — вяло ответил княжич.

— Я вижу, тебя гложет какая-то забота, сын мой.

Владимир кивнул.

— Руки опускаются, святой отец, как подумаю о Всеволоде Юрьиче. Неужто мне придётся обнажить меч против человека, которого я всегда почитал? Ведь он для меня будто старший брат.

— Нынче он посягает на Рязань, а что удумает завтра? — Архиепископ огладил кольцеватую бороду и сурово добавил: — Дела государственные должно править умом, а не сердцем.

— И всё равно батюшкина затея мне не глянется, говорю как на духу, владыко.

— Грешные слова говоришь. Отцова воля для сына — закон.

— Знаю. — Княжич опустил голову и замолчал. В этот миг он подумал о Пребране. Как-то встретит она весть о том, что муж её сел на чужое место и готов защищать неправду с оружием в руках?..

Архиепископ ещё продолжал что-то говорить, но Владимир Святославич уже не вникал в его слова. На душе у княжича было тяжело.

* * *

Всеволод Юрьевич, сведав о приезде Владимира в Новгород, затаил на своего недавнего союзника горькую обиду: ведь новгородская область искони считалась родовым уделом Мономашичей.

Увещевательное письмо Всеволода к Роману осталось без ответа. Рязанский князь уже закусил удила и стал собирать войско. Он чувствовал себя тем более безнаказанным, что к нему на помощь спешил другой сын киевского князя — Глеб Святославич. Переправившись через Оку, Глеб остановился в Коломне, в одном переходе от границы Владимирского княжества. Не успели Святославич и его воины помыться в бане после долгого пути, как под стенами появилась рать Всеволода Юрьевича.

Великий князь и Кузьма Ратишич объехали городские укрепления. Стены вокруг Коломны оказались невысоки и трухлявы, а местами и вовсе завалились, так что из сопа выглядывали брёвна опорных клетей.

Владимирское войско по-хозяйски располагалось станом в окрестностях города. Ратники, выставив сторожевое охранение, занимались своими делами: варили пищу, стирали порты в Коломенке и точили рожны копий.

— Поезжай-ка, Ратишич, к Глебу, — сказал Всеволод, — и передай ему: пускай выйдет ко мне с повинной головой, да не мешкая. Иначе от его норы останутся одни головешки.

Воевода понимающе усмехнулся и направил коня к крепостным воротам. Всеволод видел, как распахнулись ворота, впуская посла. Через некоторое время из города выехал небольшой отряд. В переднем из всадников Всеволод узнал Глеба. Княжич держался в седле как-то неуверенно, словно сидел на коне впервые. Только когда он подъехал вплотную, великий князь понял, в чём дело.

— П-по зову твому я-явился, — сказал княжич и икнул. — Г-говори, зачем...

— Поговорим завтра, когда проспишься, — перебил его Всеволод. — Ты пьян.

— Да р-разве я пьян, коли шапка на голове? — удивился Глеб. — Вот она, шапка-то.

— Вели дружине бросить оружие и идти по домам.

— И велю. А мне тоже по д-домам? — спросил Глеб и вдруг всхлипнул. — Убьёт меня батюшка, что сдался. А к-как я мог воевать, коли ты мне люб? Ой, убьёт!

— Не убьёт. Поживёшь у меня, пока он остынет.

— В плену п-поживу?

— Нет, в гостях, — без улыбки сказал Всеволод и повернулся к Кузьме Ратишичу: — Отведи княжича спать да положи на телегу — мы сейчас выступаем.

Княжича увели. Из ворот города, не дождавшись никакого приказа, выезжали Глебовы дружинники. У них отнимали оружие, коней и отпускали восвояси. Задержаны были только боярские дети. Их под стражей отправили во Владимир.

На другой день, разбив по пути сторожевой отряд Романа и наполовину перетопив его в реке, войско великого князя захватило город Борисов. Отсюда до Рязани^[49] оставалось всего четыре поприща.

Из Борисова вниз по Оке шли не торопясь. Всеволод надеялся, что Роман образумится: времени для раздумий у него было довольно.

Так оно и случилось. В десяти верстах от Рязани войско встретили коленопреклонённые бояре и вручили великому князю грамоту Романа. Всеволод надорвал холщовый мешочек, в котором был зашит свиток, и пробежал глазами послание.

«Великий государь, милостию божией господине Всеволод Юрьевич, — писал Роман. — Да живи сто лет. Челом тебе бью: умилосердись на град мой. Грозы твоей страшась, не смею явиться сам пред очи твои, а посылаю бояр. Будь моим отцом и государем, я твой со всею Рязанью и впредь буду жить по твоему слову, а братьям дам уделы, какие укажешь. Прости, государь, грехи мои...»

Письмо было длинным, и Всеволод не стал читать его до конца.

— Завтра получите ответ, — сказал он рязанским послам.

Глава 22

Святослав, узнав о пленении сына, сильно разгневался и готов был тотчас идти на Владимир. Но незадолго перед тем он снова успел поссориться с князьями смоленскими и сам себе связал руки.

Случилось это так. Один из Мономашичей, большой любитель звериного лова, охотился на берегу Днепра с немногочисленной челядью. И Святослав решился на чёрное дело. Однажды, едва взошло солнце, его воины врасплох напали на стан смоленского князя. Князь, босой, в одной нательной рубахе, сумел проложить себе дорогу к берегу и прыгнуть в ладью. Воины Святослава стреляли по нему, но тот отделался несколькими царапинами и бежал.

Видя, что его бесчестная затея провалилась, князь Святослав покинул Киев и выехал в Чернигов, где собрал подручных князей держать совет. А что они могли посоветовать? Игорь Святославич Северский только вздохнул и сказал за всех:

— Войны теперь не избежать. Не лучше ли было помириться со Всеволодом да и с князьями смоленскими жить в дружбе? Но об этом толковать уже поздно.

— Отдать Всеволоду Новгород? — вскипел Святослав. — Не дождётся! Как старейший из вас, велю: тебе, Игорь, оставаться в Чернигове и отразить неприятелей, ежели они нападут. Я же иду освободить сына и наказать Всеволода, и в том мне поможет княжич Владимир с новгородцами.

— Делай как знаешь, — угрюмо ответил Игорь. — Мы всегда готовы повиноваться тебе, однако смысла в этой новой вражде я не вижу.

Месяц спустя, наняв у Кончака десять тысяч наездников и половину из них оставив Игорю, Святослав выступил из Чернигова. С ним был и младший брат князя Игоря, Всеволод Трубчевский^[50].

На Волге, при впадении в неё Тверцы, к черниговской рати присоединился Владимир Святославич с новгородскими полками. Княжич тоже попробовал отговорить отца от безумной затеи, но тот его и слушать не захотел. И всё войско двинулось к Переславлю-Залесскому, чтобы оттуда ударить на Владимир и Суздаль.

* * *

Зима устоялась поздно. До самой середины марта снега шли вялые и гнилые, не успеют выпасть — глядь, а под ногами уже хлюпает.

Правда, по ночам подмораживало, и на обоих берегах Влены до зари горели костры. Вторую седмицу войско князя Святослава не могло перейти реку, чтобы сойтись с неприятелем в рукопашной. Было похоже, что Всеволод избегает битвы и надеется взять черниговцев измором.

Владимирская рать укрылась среди шатровых гор правобережья, ощетинилась засеками и оплотами — ограждением из заострённых наклонных кольев.

Едва воины Святослава приближались к реке, как на них с осиным жужжанием сыпались рои стрел. Кроме того, у Всеволода были лодки, и каждое утро, ещё в темноте, его люди пешнями кололи лёд у своего берега. А попробуй переправиться через такое крошево, да ещё с обозами.

День ото дня Святослав становился всё мрачнее. Его выводило из себя это бессмысленное стояние. Имелась и другая причина для беспокойства: съестные припасы подходили к концу, а пополнить их было негде. Все сёла по Волге черниговцы уже пограбили и сожгли. У Всеволода же за спиной, всего в сорока верстах, находился Переславль и богатая хлебом черноземная Опольщина. Так что ему-то тужить не приходилось, жди хоть до второго пришествия.

Потеряв терпение, Святослав отправил к владимирскому князю посольство во главе с епископом Порфирием. Порфирий повёл речь издалека. Он напомнил Всеволоду, что-де князь Святослав оказывал своему брату услуги советом и делом. И вот, взамен благодарности, владимирцы пленили Глеба Святославича и держат его, яко злодея.

— Князь Святослав велел сказать тебе, — продолжал Порфирий, — «Почто войну не ведёшь по правилам? Отступи от реки и дай мне свободный переход, я не умедлю к тебе прийти. А не хочешь пропустить меня, то переправляйся сам. И тогда увидим, кого бог оправдает».

— Бог-то оправдает меня, я не зорил Черниговской земли, — зло ответил Всеволод, когда Порфирий замолчал. — А вот дети убитых ратников, ваших и моих, оправдают ли? Кровь их падёт на голову Святослава. И на мою тоже, ежели я соглашусь учинить сражение. Не думай, отче, я не боюсь Святослава, но и не хочу новой усобицы. Ты меня попрекаешь его благодеяниями. Я как раз не забыл их, потому и уклоняюсь от побоища.

— Так что же мне передать моему князю? — спросил Порфирий, смущённый словами Всеволода.

— Ответом ему будет молчание. Надеюсь, князь Святослав истолкует его правильно. А ты пока погостишь у меня, да и послы тоже.

— Это насилие!

— Ну что ты, владыко! — Всеволод засмеялся. — У нас и кормят посытнее, и стрелы сюда почти не залетают. А как только ваше войско уйдёт восвояси, я тебя выпущу.

И, не слушая негодующих криков епископа, Всеволод вышел из шатра.

В ту же ночь, по приказу великого князя, союзный рязанский полк тайно переправился на левый берег и с тыла ударил по обозам черниговской рати. Охрана была переколота в мгновение ока, но тут подоспел отряд Всеволода Трубчевского и отогнал рязанцев к реке. При обратной переправе они тоже потеряли немало людей. Однако главное дело было сделано: от возов со съестными припасами и кормом для коней черниговцам остались лишь обгорелые мешки да горы сожжённого сена.

Напрасно Святослав ждал нового нападения. Стан Всеволода Юрьевича словно вымер.

Прошло ещё несколько дней. С юга подули тёплые ветры, и Святослав стал опасаться, как бы распутица не захватила врасплох его войско. Княжич Владимир советовал отцу идти в Новгород-Великий и там завесновать. Святослав и сам понимал, что через седмицу-другую на Север не станет никаких путей, кроме как на лодках по рекам да озёрам. А лодок у него не было.

И вот однажды на рассвете владимирцы увидели, как черниговская рать сворачивает шатры и грузит на сани свои пожитки.

Летучие отряды Всеволода провожали южных «гостей» вёрст пятьдесят, то и дело отбивая обозы с награбленным добром.

По дороге на Новгород Святослав со злости обратил в пепелище Дмитров. Город этот был срублен четверть века назад Юрием Долгоруким в честь рождения Всеволода-Дмитрия. Юрий Владимирович находился тогда в полюдьи, и княгиня Елена подарила ему тут, на берегу Яхромы, младшего и последнего сына...

Новгородцы приняли Святослава, как победителя, и не скупились на пиры и подарки. Вместе с дружиной киевского князя приехал сюда и Ярополк, которого незадолго перед тем сами же новгородцы, боясь Всеволода, просили от греха подальше выехать из пределов княжества. По просьбе Святослава изгою снова дали Торжок, взяв с него слово вести себя благоразумно.

Но мог ли Ярополк удержаться от мести, коли считал дядю виновником всех своих несчастий? Не прошло и месяца, как его отряды стали нападать на приволжские сёла великого князя. Всеволод обозлился и с небольшим войском, совершив стремительный переход, осадил Торжок. Он не хотел понапрасну губить своих воинов и ограничился лишь тем, что запер все городские ворота сильными дозорами.

По донесениям лазутчиков, в Торжке уже через десять дней не стало ни хлеба, ни мяса, и жители ели конину.

Узнав об этом, Всеволод сказал о Ярополке с недоброй усмешкой:

— Ума — плешь помазать не хватит, а пыжится. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Даже еды для людей не запас... воитель.

Святослав ничем не мог помочь своему злосчастному внуку, так как сам увяз в войне с князьями смоленскими. И хоть ему, кроме половцев, служила теперь и Литва, особых побед за киевским князем не числилось.

Сначала война велась в Смоленской земле, потом перекинулась под Киев. И здесь удача окончательно изменила Ольговичам. На реке Черторые союзное войско Игоря Святославича и хана Кончака было разгромлено. В этом сражении пал Кончаков брат Елтуш, а два ханских сына угодили в плен. Сам же Кончак вместе с князем Игорем едва спаслись и бежали в Чернигов.

Князь Святослав пришёл в отчаяние, когда услышал о поражении Игоря.

Теперь он ясно сознавал: Мономашичей ему не одолеть, а потерять можно и Киев, и Чернигов, да и голову в придачу. Он решил даже поступиться Новгородом и отозвать оттуда сына Владимира, если Всеволод будет на том настаивать.

Посольство Святослава выехало в Залесье, но Всеволода во Владимире не оказалось. Послам сказали, что великий князь вот-вот вернётся из похода, как только поучит уму-разуму строптивых новоторжцев.

* * *

Голод и волка гонит из колка, говорит пословица. Сколько ни крепились жители Торжка, а пришлось им идти на поклон к великому князю. Всеволодов шатёр стоял на подворье древнего Борисоглебского монастыря, который был почти ровесником стольному Владимиру.

Сюда и прибыли ходатаи от изголодавшихся новоторжцев. Всеволод заставил их прождать на холоде и дожде чуть не полдня. Когда же они были допущены в шатёр, великий князь заговорил первым:

— Знаю, зачем пожаловали. Детей да жёнок ваших жаль, а то бы ни единого мятежника не выпустил из города живым.

— Великий государь, батюшка Всеволод Юрьич! — в голос заплакали выборные. — Бес да окаянный Ярополк попутали нас. Не губи, благодетель! А мы поступим по всей твоей воле.

Всеволод в ответ потребовал, чтобы все жители покинули Торжок и дали бы в заложники полсотни именитых горожан.

Не смея перечить, новоторжцы погрузили весь свой скарб, сами впряглись в телеги и вывезли за черту города всё, что могло пригодиться в новой, бездомной жизни. Они уже поняли, что великий князь сожжёт город дотла.

Князь Ярополк, с ужасом думая о встрече с дядей, сдаться не захотел и с небольшим отрядом попробовал пробиться сквозь боевые порядки владимирских полков. Но ему и тут не повезло. Раненный стрелой в плечо, он упал с коня и был схвачен дружинниками великого князя.

— Желаешь его видеть, государь? — спросил Всеволода Кузьма Ратишич.

Всеволод покачал головой.

— Не велика радость. — И добавил задумчиво: — И у родины бывают уродины.

По приказу великого князя Ярополк и заложники были отвезены во Владимир. На месте же Торжка остались лишь головни, среди которых бродили одичавшие кошки.

Жители города разбрелись по окрестным сёлам, роя землянки и выпрашивая у крестьян подаяние.

Глава 23

Перед уходом из Торжка великий князь велел отправить в устье Тверцы лучших своих городников, строителей крепостных стен, с наказом: укрепить и обнести дубовым частоколом Тверь. Сделано это было для того, чтобы не пропускать в Волгу новгородцев, больших охотников до воровства и разбоя.

Узнав об этом, новгородцы заметно пали духом. Кроме того, им стало известно, что князь Святослав готов отступиться от Новгорода. Приходилось выкручиваться самим, и тогда старые посадники и тысяцкие пришли к мудрому решению: до бога высоко, до Киева далеко, а Всеволод-то — вот он, под боком. С ним и надо дружить. Да и чем, скажите, не князь? Молод, полон сил и умён. Ещё бы не умён, коли сумел обвести вокруг пальца и окоротить такого старого лукавца, как Святослав! И притом обошёлся почти без пролития крови.

И с другой стороны поглядеть — где сыщешь более могучего союзника против Литвы? А Литва-то совсем распоясалась. Ежемесячно её конные ватаги налетают на северные новгородские вотчины, жгут и полонят целые селения. А ведь полтора века подряд безропотно платили дань русским. Правда, и брать-то с них было почти нечего: народ неторговый, лесной. Но всё равно брали: мехами, мёдом и — смех сказать — даже вениками. А теперь на тебе — грабежи и набеги!

Так рассуждало и прикидывало новгородское боярство, собираясь просить Всеволода, чтобы он дал им в правители человека справедливого и опытного в ратном деле.

Архиепископ Илья, видя крушение всех своих замыслов, даже занемог и почти не показывался на людях.

«Оборотни, сумы перемётные, — со злобой и презрением думал он о своих недавних единомышленниках. — Хорошо медведя из окна дразнить. А чуть припекло, они в кусты. И перед великим князем всю вину на меня свалят, сквернавцы».

Тем временем великий князь возвращался со своим войском во Владимир. Ещё в дороге он узнал горькую весть: приняв пострижение, скончалась инокиня Ефросинья, в миру — Ольга Юрьевна Галицкая. И хоть Всеволоду не в чем было упрекнуть себя, он всё равно испытывал чувство вины перед покойной сестрой. Выходило, будто он отмахнулся от её забот и печалей. Да так оно и было — два года войны, два года в походном седле! Оставалось ли время думать о близких людях? Даже свою третью дочь, Верхуславу — Антонию, Всеволод видел всего один раз, когда ненадолго приезжал во Владимир с берегов Дубны.

Вместо праздничного благовеста город встретил своего князя погребальным звоном. Тело Ольги Юрьевны было положено в княжеской усыпальнице Успенского собора.

После панихиды и поминок Всеволод весь вечер провёл с женой и детьми. Он был молчалив и невесел. Мария не расспрашивала его ни о чём и не пыталась утешать. Она знала своего мужа: из него и клещами слова не вытянешь, пока в нём не перебродят смутные думы.

Четырёхлетняя Всеслава сидела у отца на коленях и болтала ногами, задавая обычные для её возраста вопросы:

— А где ночует солнышко? А деревьям больно, когда их рубят? А у пчёлок есть князь?

Всеволодпогладил девочку по тёмным, как у матери, волосам и грустно повторил:

— Князь, говоришь? Наверно, есть. Только у него, поди, забот куда меньше, чем у твоего таты.

— А пчёлы воюют друг с другом?

Великий князь растерянно посмотрел на дочь, потом покачал головой:

— Про такое я не слышал, дочка. Пчёлы жалят только врагов, которые близко подходят к улью. — Он повернулся к жене: — Почему она спрашивает о пчёлах?

— Мы недавно были с ней на пасеке, — ответила Мария. — Там такие забавные ульи — в виде баб, медведей и... castors... как это?

— Бобры, — подсказал Всеволод.

— Да, бобры. Все они деревянные, а глядят как живые.

— А что Феврония, всё по монастырям ездит? — спросил вдруг Всеволод.

Княгиня не удивилась вопросу — она уже привыкла к неожиданным поворотам в мыслях мужа — и тихо ответила:

— Да, всё тоскует по Михаилу. Ведь он умер таким молодым.

— Замуж бы шла, — сказал Всеволод. — Михаила слезами не воротишь, а ей всего тридцать пять.

— Грех, Митенька, тебе говорить, а мне слушать. Новым замужеством она оскорбит память покойного. На моей родине таких женщин презирают.

Всеволод хмыкнул:

— А при моих предках жена по доброй воле шла в могилу вслед за мужем. А ведь это было самоубийство. Вот и разберись, что грешно и что добродетельно.

Они незаметно перешли на греческий, поскольку разговор коснулся христианских догматов.

— Добродетельно всё, что предписывает святая церковь, — твёрдо сказала Мария.

Всеволод насмешливо посмотрел на неё:

— Неужели всё? Я что-то не вижу особой добродетели в том, чтобы убивать людей даже во имя Господне. А крестовые походы уже унесли тысячи жизней. И сколько ещё унесут — с благословения святой церкви, которая попирает свою главную заповедь: не убий.

— Но ведь это католическая церковь, — поправила мужа княгиня. — Наша, православная, никогда не принимала участия в крестовых походах.

Великий князь кивнул:

— Хвала пращуру моему, Владимиру Великому. Он первым отверг домогательства римского папы и за сговор с латинцами не пощадил даже сына^[51].

Их разговор был прерван появлением мамки.

— Государь, — сказала она, — там тебя этот чёрный ворон спрашивает, тиун твой.

«А Гюря и правда смахивает на ворона, — подумал Всеволод. — И вести он часто приносит недобрые».

На сей раз великий князь ошибся. Гюря сообщил, что в сопровождении киевского отряда прибыл гонец из Ясской земли.

Мария побледнела.

— Не пугайся, государыня, — успокоил её Гюря. — Весть радостная. Князь Святослав велел передать, чтобы мы готовились встречать княжну Елену.

Всеволод вопросительно посмотрел на жену.

— Я писала сестре и просила её приехать, — сказала Мария по-гречески. — Надеюсь, ты не рассердишься на меня?

Великий князь улыбнулся впервые за вечер:

— Это сама судьба посылает нам Елену вместо Ольги. А княжне мы подыщем хорошего жениха.

— У тебя одно на уме, — вздохнула Мария. — Случись в том нужда, ты бы и Всеславу тут же выдал замуж. Не задумался.

— Подрастёт — выдам, — ответил Всеволод. — Ты жалела Пребрану, знаю. Но её брак с княжичем Владимиром предотвратил долгую и кровавую войну. — Великий князь повернулся к тиуну: — Зови гонца.

Вошёл высокий черноусый человек, перекрестился на иконы и низко поклонился сначала Всеволоду, потом княгине. Тёмный, с куколем, кафтан гонца был туго перехвачен по стану наборным серебряным поясом; на ногах — мягкие, облегающие икры сапоги, похожие на половецкие; в руках — круглая баранья шапка.

Гонец, неожиданно для князя Всеволода, заговорил по-русски:

— Великий князь и великая княгиня! Да будут ваши годы бесчисленны, как звёзды на небе. Да не коснётся вас беда даже тенью своих крыльев.

Его речь была по-восточному цветиста, и в ней проскальзывал чуть заметный гортанный выговор.

— Ты русский? — спросил Всеволод.

— Только наполовину, государь, — ответил гонец. — Мать у меня ясыня. Отец же служил у царя Георгия в русской дружине.

— Здоров ли царь Георгий?

— Плох, государь. В стране всеми делами ведает его дочь — соправительница Тамар. Тётка её Русудан^[52] ищет царице мужа. Грузии нужен полководец для войны с турками. Так думают все ихние азнауры, по-нашему бояре. Опричь того, когда на престоле сидит женщина, многие начинают помышлять о мятеже как о деле лёгком. Четыре года назад племянник царя Дэметрэ уже пытался захватить власть и был наказан ослеплением.

Всеволод вздрогнул.

— Ты помнишь? — сказала Мария шёпотом.

Великий князь кивнул. Да, он не забыл, как впервые остался наедине с Марией и спросил её, похожи ли свадебные обряды в Обезах на русские. Она ответила тогда, что только раз была на свадьбе — вот у этого самого Дэметрэ, которому выкололи глаза.

«Повсюду одно и то же», — с горечью подумал великий князь. Вслух он сказал гонцу:

— Ступай отдохни с дороги. Потом мы поговорим ещё.

Передав княгине Марии письмо от сестры, гонец вышел.

* * *

Елена приехала на Аграфену-купальницу, двадцать третьего июня, когда старухи знахарки и старики ведуны идут в лес собирать целебные коренья и травы, а для прочих людей наступает пора купания.

Княжну встретили с великим почётом и радостью. В церкви народ дивился, до чего же похожи сёстры — и лицом, и статью, и повадками. Только у великой княгини глаза светлые, а младшенькая черноока, вся и разница.

Разговоры в городе теперь сводились к одному: за кого из Святославичей выдаст свояченицу Всеволод Юрьевич? У киевского князя двое сынов были ещё не женаты: Глеб, пленённый под Коломной, и другой — Мстислав. (Княжича Глеба вместе с его боярами великий князь отпустил сразу же, как только прибыло посольство от Святослава).

Сваты явиться не замедлили, и по всему Владимиру глашатаи вскоре возвестили, что княжна Елена выходит замуж за Мстислава, а Глеб берёт себе в супруги дочь Рюрика Ростиславича. Две ветви Мономашичей ещё раз скрепили союз с Ольговичами кровными узами. Впервые за много лет по всей Русской земле — от Белгорода до Ладоги — установился мир и смолк звон мечей. Усобица кончилась.

Было лето от сотворения мира 6691-е^[53].

Глава 24

Из-за глубоких и рыхлых снегов ехали гусем. Сзади тащился обоз. Только на передней подводе сидел возница, на остальных вожжи были привязаны к головкам саней.

Начался тянигуж — некрутой, но долгий подъём. Всеволод Юрьевич выбрался из возка и крикнул:

— Воибор, коня! Размяться хочу.

Воибор подвёл коня, заботливо покрытого шерстяной попоной. Великий князь поднялся в седло и спросил:

— До Ростова далеко?

— Скоро будем на месте, государь.

Город близился. Вот впереди над белой равниной воспарил белый храм с золотым солнцем купола. Он словно наплывал на путников, становясь всё стройнее и выше.

— Умели же люди созидать такую красоту, — тихо сказал Воибор и вздохнул. — Я, государь, в каждом городе прежде на храмы гляжу, а уж потом на крепостные стены. Стены все на одно лицо, а храмы непохожи. Потому что в них душа человеческая светится. Мы тут недавно с отцом Иваном разбирали старые свитки. И нашёл я доски, а на них в разных чертах церквы изображены. Присмотрелся я и ахнул: да ведь это один и тот же Покровский храм на Нерли, только где маковка поменьше, где окна продолговатее, чтоб высоты ему придать. Соразмерности, стало быть, зодчий искал. А соразмерность и есть красота.

Великий князь с изумлением слушал Воибора.

«Вот тебе и на, — подумал он. — А я-то в нём всё мальчика вижу...»

Всеволод Юрьевич покосился на своего дружинника. Лицо юноши уже опушилось русой бородкой, подбородок отвердел, и губы потеряли детскую припухлость.

— Государь, — снова заговорил Воибор, — а какие храмы в Византии? Ещё краше, поди?

— Пышнее, — подумав, ответил Всеволод. — И обронными^[54] украшениями богаче наших. Греки — отменные камнерезцы, и у них есть чему поучиться.

— Хоть бы одним глазком когда взглянуть!

Всеволод улыбнулся:

— Зачем же одним? Коли уж смотреть, так в оба. Я ведь своего обещания не забыл. Учиться-то ещё не раздумал?

— Господи! — вырвалось у Воибора. — Да я за книгами день и ночь готов сидеть!

— Добро. Поедешь сперва в Византию, потом к латинцам. Я напишу патриарху, он хлебосолен и любит разумных юношей. А захочешь — съездишь и в немецкие земли. К Фридерику^[55] тоже дам письмо. Что же ты не благодаришь?

Вместо ответа Воибор поймал руку князя и стал покрывать её поцелуями.

— Ну, будет тебе, — сурово сказал Всеволод, отнимая руку. — Поедешь не один. Я велю отцу Ивану отобрать с дюжину смышлёных отроков из детей суздальских богомазов да наших, владимирских, камнерезцев. Да чтоб у них чутьё к красоте было, а знатен человек или не знатен — на то смотреть не будем. Именитость ни ума, ни дарования не прибавляет.

Онемевший от радости Воибор только и мог что кивать головой.

— И ещё, — продолжал великий князь, — не поленитесь завернуть в Болгарию. Храмы и стенные росписи там дивные, я с малолетства помню. А уж умельцев по каменной кладке лучше болгар не сыщешь. Крепости у них стоят на утёсах, где и ласточке гнезда не свить. Да и по крови болгары нам братья, язык почти един...

Впереди на дороге показалась толпа ростовских горожан. Они встретили князя хлебом-солью, и сам посадник в знак особого уважения под уздцы ввёл княжого коня в ворота города. От золочёных крестов у приезжих рябило в глазах — церквей здесь было многое множество.

— Я теперь понял пословицу, — смеясь сказал великий князь Воибору, — «Ехал чёрт в Ростов, да напугался крестов».

В палатах епископа Феодула уже были приготовлены покои для великого князя и его челядинцев. После бани гостей позвали на пир.

Епископ Феодул — дряхлый старик, в чём только душа держится — сам потчевал Всеволода монастырскими наливками и расспрашивал о тяготах зимней дороги.

Всеволод находился в полюдье уже второй месяц, и ему наскучили одни и те же разговоры. Потягивая из чаши малиновое вино, он спросил:

— А правду ли молвят, владыко, будто Ростов славен гуслярами?

— Правду, государь. У нас что ни молодец, то гусляр.

Юный боярин, сидевший за столом напротив Всеволода, сказал:

— Дозволь, государь, повеселить тебя песнею.

Всеволод посмотрел на него и подумал, что уже где-то видел этого человека. Особенно знакомыми показались глаза — синие и немигающие.

— Ну что же, спой, — кивнул он.

— Ты, чай, не скоморох, Данислав, — вмешался епископ. В голосе его почему-то звучал страх.

— Для князя я готов и скоморохом стать. — Данислав усмехнулся, показав крепкие зубы. — Гусли мне, Митяй! Холоп подал боярину гусли. Данислав пробежал пальцами по струнам. Струны зарокотали печально и тревожно. Глядя исподлобья на великого князя, Данислав повёл песню:

Струны словно всхлипнули едва слышно.

«Где же я его видел? — думал Всеволод. — Или мерещится?»

Глаза певца смотрели на великого князя в упор, с неприкрытой ненавистью, и Всеволод вспомнил, где он видел этот взгляд: Чернигов, ростовское посольство к племянникам, Добрыня Долгий... Но ведь Добрыня убит...

В голосе молодого боярина появилась и стала крепнуть угроза:

— Славная песня, боярин, — громко сказал Всеволод и посмотрел на епископа.

Владыка Феодул сидел ни жив ни мёртв, и лицо у него было белее беленой стены. В трапезной стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают дрова в печи.

— И намёк я понял, — ровным голосом продолжал великий князь. — Владимирцы — вороньё, а Ростов — сокол. В одном твоя песня лжива: не отрастить ясну соколу крылья, не подняться ему выше прежнего. А станешь, боярин, народ мутить — велю урезать нос и язык. Теперь же ступай домой и крепко подумай над моими словами.

Гром не грянул. По трапезной пронёсся вздох облегчения. Данислав Добрынич вышел, не проронив ни звука.

Всеволод проводил боярина взглядом и подумал: «Дурную траву полоть — так уж с корнем бы рвать. Да пока у меня руки коротки. Ладно, потерпим, а там я вас по одной половице заставлю ходить и на другую оглядываться».

* * *

Наутро во владычных палатах великий князь вершил суд и расправу. Первой разбиралась челобитная смердов из села Борки. От их имени держал речь древний замшелый дедок, одетый, как видно, с миру по нитке. Полушубок на нём был явно с чужого плеча, да и носки новых валяных сапог загибались, как у лыж.

Стоя на коленях, старик стукался лбом об пол и поначалу не мог вымолвить ни слова.

— Хватит бить поклоны, — сказал ему Всеволод. — Небось не перед иконой. Какая у тебя нужда?

— Ох, милостивец ты наш, — заторопился выборный. — Заступись за нас, убогих. Моченьки и терпежу больше нету, хоть в прорубь полезай. Без ножа он нас режет, свет белый не мил.

— Ты про кого?

— Да про тиуна твоего, Фомку Зубца. Как наскочит со своею челядью, всё село голосит, чисто от половцев. Вон он стоит, лиходей наш, и глаза опустил.

Фома Зубец исподлобья посмотрел на челобитчика и сжал побелевшие губы.

— Прошлой осенью весь хлеб из сусеков выгреб, сам рукавицей последнее зёрнышко заметал. Вы, бает, враги нашему государю, ратью ходили против него, теперь-де вам и вышло наказание. А какие мы враги? Да и нешто своей охотой мы воевали-то? Вот уж весна на носу, а чем сеять? Голодной смертью помрём, кормилец, коли не велишь вернуть нам хоть семена. Ведь заболонь древесную жрём, ребятишки, почитай, все до единого богу душеньку отдали. Погляди-ка, князь, на моё брюхо, — старик распахнул полушубок, надетый на голое тело, и показал синюшный, вздутый живот. — То твоя рать землю нашу зорила, а нынче от тиунов стоном стонем. Пожалей, государь, век будем за тебя господа бога молить.

Старик заплакал. Всеволод перевёл тяжёлый взгляд на Зубца, и у того подкосились ноги.

— Не погуби, государь, грех попутал. Всё ворочу, всё и своё отдам, только помилуй!

— Усадьбу его отписать на моё имя, — глухо сказал Всеволод. — Хлеба смердам выдать столько, чтоб хватило до будущего урожая.

— А с Фомкой как быть? — угодливо спросил посадник.

— Продать в обельные холопы^[56].

Зубец пополз было к ногам великого князя, но Всеволод брезгливо повёл рукой, и бывшего тиуна выволокли вон.

«Ежели дать потачку таким, как этот, то всё княжество в распыл пойдёт, — подумал Всеволод. — У худого хозяина и скотина сиротина, скотину тоже кормить надо...»

Среди всяких тяжб и дел одно попалось занятное. Медник Спиридон Ус обвинялся в колдовстве. Свидетелями выступали жители целого посада.

— Совсем нам, батюшка князь, житья не стало, — жалобным бабьим голосом говорил конопатый толстяк-бондарь. — Как ему не угодишь — он тебе тут же пакость подстроит. То у коровы вымя заговорит, то чёрной свиньёй обернётся и почнёт людей пугать...

— Сам ты боров, — вставил Спирька, красивый парень с нахальными серыми глазами. — Эвон брюхо-то наел.

— Ну, а тебя он чем обидел? — спросил Всеволод бондаря.

— Килу^[57] привесил, князь-батюшка. Я за него дочерь свою не дал, он и осердился, — отвечал толстяк. — Но главное его колдовство в том, что ему, Спирьке-то, никакие замки не преграда. Скрозь стены проходит, нечистый дух! В кладовке ли, в клети что понравится, то и берёт. У старосты нашего недавно баранью тушу уволок, у Меланьи-кружевницы бочонок медовухи, три дни потом пьянёхонек ходил, все видели.

— Как же ты сквозь стены проникаешь? — спросил Всеволод Спирьку.

— Щели-то везде есть, государь, — весело оскалился парень. — Ежели я в свинью перекинуться могу, то уж мытом оборотиться для меня плёвое дело.

Всеволод кивнул, знаком подозвал Воибора и что-то зашептал ему на ухо. Воибор вышел, прихватив с собой двух дружинников. Вернулся он с большой связкой ключей.

— В доме у него нашли, на полатях, — сказал Воибор, встряхнув связку и передавая её Всеволоду. Обвинители стояли с разинутыми ртами.

— А ты и впрямь колдун, — обратился великий князь к Спирьке. — На диво тонкая работа. Сам ключи делал или помогал кто?

— Сам, государь.

— Почто же ты с такими руками красть начал?

— Из озорства, князь-батюшка. Скучно мне бывает иной раз, вот я и балуюсь. А что до колдовства, то всё это выдумки. — Спирька повернулся к бондарю: — Вот ты, Евсеич, про килу баял. А ведь нажил-то ты её, когда у тебя воз с сеном опрокинулся. Шутка ли — гружёные сани одному на полозья поставить!

— Какое ж ему наказанье выйдет, — хмуро полюбопытствовал Евсеич, — за ключи-то?

— Ты бондареву дочку любишь? — спросил Спирьку Всеволод, не слушая толстяка.

Спирька кивнул.

— А она тебя?

— И она, государь, жить без меня не может.

— Выпороть и женить, такова моя воля, — сказал великий князь. — А женится — переменится.

Глава 25

Побывав в самом дальнем своём уделе, в Белоозере, великий князь с дружиной возвращался домой.

В сумеречном небе играли сполохи, перебегая над бескрайней снежной равниной голубыми, багряными и синими высветами.

«Словно перья жар-птицы, — думал Всеволод, завернувшись до самых глаз в бобровую шубу, — или дамасский шёлк».

Последняя мысль потянула за собой другую, неприятную. Ещё в Белоозере великий князь получил весть, что поздней осенью, как только стали реки, на берега Оки и Волги приходили булгарские отряды и разорили много сёл до самого Мурома и Рязани. Набег был неожиданным. Залесье уже много лет вело с Булгарией оживлённую торговлю, поставляя на Волгу меха, льняные ткани, самоцветы, мёд и изделия своих хитрокузнецов. Взамен русские купцы получали восточные шелка, вина, пряности и оружие. Частенько они закупали и хлеб, которым приволжские области были весьма обильны.

Караванные пути шли из Булгарии в полусказочные южные города — Ургенч, Хиву, Багдад и Дамаск. Быть торговым посредником между Севером и Востоком оказалось делом настолько прибыльным, что в руках у здешних купцов скопились несметные денежные богатства. Не потому ли волжских булгар прозвали на Руси серебряными?

Известие о набеге отнюдь не обрадовало великого князя, и он попенял себе, что оставил без внимания многократные жалобы булгарских гостей на бесчинства русских ушкуйников^[58]. Но у него не было тогда ни сил, ни времени усмирять разбойные ватаги.

В глубине души великий князь сознавал, что, случись подобный набег годом позже, он бы сослужил немалую службу. Чтобы раздвинуть пределы Владимирского княжества, более удачного повода к войне и не придумаешь.

Обширные земли мордвы и черемисы^[59] издавна привлекали к себе взоры русских князей. Ещё Владимир Великий совершил против булгар несколько походов. Правда, он не ставил себе задачей захват торгового перепутья и вёл войну лишь для того, чтобы ослабить опасных соседей. Брат Андрей глядел дальше пращура. Но и ему не удалось закрепиться на Волге, хотя булгары всякий раз бывали биты.

«К весне я, пожалуй, сумею приготовить рать, — размышлял Всеволод. — А то, чего доброго, моё бездействие их князья примут за слабость. Лучшая оборона — нападение, это знали ещё эллины. Хорошо бы, Святослав помог войском. Одному-то тяжеленько придётся...»

Всеволод спешил вернуться во Владимир, поэтому ехали с короткими остановками, ночуя иногда под открытым небом. Сопровождавшие обоз белозерцы — потомственные звероловы — учили дружинников великого князя раскладывать нодьи. Два дерева, сваленные крест-накрест, давали нужное тепло вплоть до утра. Особыми клиньями верхнее бревно можно было приподнять, и тогда оно горело жарче, или опустить, тем самым сбивая лишний огонь.

Весь обоз шёл на оленьей тяге, а кони бежали налегке, в заводе. Олени словно играючи брали самые крутые сугробы и, благодаря своим расширяющимся копытам, не проваливались даже на тонком насте. Великий князь отметил про себя, что для зимних походов олень приспособлен лучше коня, да и есть он не просит.

Во Владимир прибыли в разгар масленицы. По всем дорогам от села к селу летали тройки с бубенцами — православный люд «перегуливался», разъезжая друг к другу в гости и объедаясь блинами. В домах звучали хмельные песни и дробный перестук каблуков. И только в княжом тереме стояла тишина: великому князю было не до веселья.

В рабочей горнице Всеволода сидели отец Иван и Кузьма Ратишич.

Со слов великого князя священник писал письмо Святославу Киевскому:

«Отец и брат мой! Соседи наши булгары, народ безбожный, ныне приходили по Волге и Оке с великим войском и многие города разорили, людей бесчисленно попленя. Рязанские же князья, вражду между собой имея, друг друга зорят, а к Русской земле, отечеству своему, не радеют. Половцев же призывать не хочу, опасаясь от них измены, ибо они с булгарами язык и род един. Ниже^[60] хочу, чтоб они, за моею саблею пленников набрав, ко вреду Русской земли усиливались. Того ради прошу у тебя, да пришлёшь мне в помощь достаточное войско, сколько сам заблагорассудишь, а когда тебе на иноверных помощь потребна, я не обленюсь сам придти или все мои войска тебе послать...»

— Всё? — спросил отец Иван.

— Как будто всё.

Священник сложил пергамент вдвое, продел сквозь его края шёлковый шнурок, обернул концы тонкой золотой пластинкой и сунул между створками стального чекана иноземной работы (чекан этот среди прочих даров преподнесли Всеволоду новгородцы). После удара ладонью на пластинке остался княжеский знак Всеволода: два столбика с подножием и «крышей», слева — кольцо, справа — как бы перевёрнутая запятая.

Полюбовавшись на дело своих рук, отец Иван протянул послание Кузьме Ратишичу.

— Выезжай не мешкая, — сказал Всеволод. — Сторожи возьми побольше: за Рязанью, я слыхал, половцы шалят. Упаси бог, чтобы письмо попало к ним в руки. Внезапность — половина удачи.

Когда Кузьма Ратишич вышел, Всеволод заговорил с духовником об отправке юношей в Византию.

— Способных мальчиков у меня на примете много, — помедлив, отозвался отец Иван. — И к образному письму, и к чертёжному делу. Подберу. А вот кого дать им в наставники? Может, мне самому поехать?

— Нет, — сказал Всеволод. — Ты мне здесь нужен.

— А ежели послать Елисея Никитина?

— Кто это?

— Один из зодчих князя Андрея. Строил Успенский собор. К тому же чист сердцем и бескорыстен, яко дитя. И по-гречески разумеет.

— А не пьяница?

— Да кто из нас без греха? — засмеялся отец Иван. — Но ума Елисей не пропьёт, он крепкой породы — из поморов.

— Добро. Исчисли сам, сколько понадобится денег на расходы. А Елисею накажи: пускай в Болгарии поищет знатных розмыслов, кои в строительстве стен и в зодчестве были бы искусны. За ценой пусть не стоит. Платить станем не скупясь.

Потом великий князь заговорил с духовником о предстоящем походе.

— Бывал я и в Булгарах, — отозвался отец Иван. — Городов у них немного, но укреплены на совесть. Главный — Великий город, по ихнему Биляр. Жителей в нём тысяч до пятидесяти наберётся, а теперь, может, и больше.

— Стены каковы?

— Дубовые, вроде наших. Тоже стоят на валу, а перед валом ров выкопан в две сажени глубиной. Дома же в городе почти все глинобитные, зажечь трудно будет. — Священник помолчал, потом добавил: — В книгохранилище старые хартии^[61] лежат, ими ещё Андрей Юрьевич пользовался. Погоди, сейчас принесу...

Отец Иван вышел и скоро вернулся с пергаментными свитками. Один из них был весь исчерчен синими стрелами, а сбоку стояли пометы, сделанные рукой Андрея. Это оказался подробный замысел последнего похода на Булгарию в 1172 году.

— Вот их другой город, Бряхимов, — говорил отец Иван, тыча в хартию толстым пальцем. — Отнесён в сторону от Волги, дабы его в яроводье не заливало. А это — Тухчин-городок, невелик, вроде нашей Твери, да по Каме ещё два — Жукотин и Керменчук.

— Они нам без надобности, — сказал Всеволод. — Коли уж бить, так в самое сердце. Я вот думаю, кого бы в Биляр послать. За двадцать лет много воды утекло. Может, там и стены-то поставлены каменные?

— А пошли Гюрю. На русского он похож, как я на красну девицу. Обряди его по-восточному, сойдёт за купца — армянина али грека. Да о его роде-племени никто там и допытываться не станет: в Биляре и христиан полно, и язычников, и иудеев. Булгары веротерпимы, хотя знать у них исповедует ислам.

— Добро. — Всеволод провёл ладонью по русым кудрям. — Спасибо за дельный совет. Только согласится ли Гюря? Ты скажи, чтоб он зашёл ко мне.

Оставшись один, Всеволод принялся изучать хартии и просидел над ними до вечера. Пометы Андрея говорили, что от Городца Волжского до устья Камы войска дошли за четыре седмицы.

«Можно уложиться и в три, ежели пешую рать посадить на струги, — думал Всеволод. — А конница пойдёт берегом. К тому же люди не устанут».

Он попробовал прикинуть, сколько потребуется судов для переброски. Выходило много, даже если не брать в расчёт полки Святослава. Те, конечно, придут конными. Значит, в первую голову надо искать плотников, искусных в постройке речных кораблей, а также кормщиков и других бывалых людей, которые знали бы на Волге каждую излучину и отмель.

Тут великий князь усмехнулся внезапной мысли: а кто же знает их лучше ушкуйников? Они заварили кашу, они и помогут расхлебать...

Когда явился Гюря и сказал, что готов поехать в Биляр хоть завтра, Всеволод обнял тиуна.

— Другого ответа я и не ждал, — молвил он. — Но у тебя по дороге будет ещё одно дело. Ежели оно выйдет, награжу по-царски...

На другой день Гюря выехал в приволжские сёла, служившие зимой пристанищем разбойной вольницы. За пазухой у тиуна лежал указ, в котором от имени великого князя было обещано прощение всем ушкуйникам, ежели они до весны придут в государево ополчение. А нераскаявшихся, говорилось в указе, ждёт позорная казнь на этом свете и вечные муки на том.

Глава 26

С началом весны, едва на пригорках пошли в рост первые травы, во Владимир изо всех городов потянулись братчины корабельных плотников.

Их встречали тиуны Всеволода и отправляли в Городец. Там, по приказу великого князя, нужно было построить в кратчайший срок множество ладей, насадов и стругов, общим числом около двухсот.

Ещё зимой княжеские лесорубы заготовили и вывезли в Городец склады мелкослойной унжинской сосны, которая славилась своей прочностью. Тут же были поставлены и новые срубы для жилья, так что Всеволод остался доволен, когда приехал сюда присмотреть за началом работ.

Часть кораблей строилась и в Коломне для рязанского ополчения. С паводком обе судовые рати должны были сойтись в устье Оки.

Чтобы привлечь к делу побольше умелых рук, великий князь распорядился платить работникам по ногате в день. При даровых харчах это были немалые деньги — за месяц человек мог скопить на доброго коня. Тиунам-надсмотрщикам Всеволод пригрозил отдать в обельные холопы всякого из них, кто запустит руку в котёл братчины.

Прослышав про хорошие заработки, в Городец пришли даже новгородцы, а уж они-то в судостроении знали толк. Ладьи, сработанные их руками, бегали не только в Варяжское, но и в Средиземное море.

Поэтому дело подвигалось споро. Да и погода благоприятствовала. Дни стояли погожие и тёплые. Уже с конца апреля отцвели осина и вяз, а теперь повсюду развесила свои серьги берёза. Дух от неё шёл, как от старого мёда, — хмельной и с горчинкой. Но ещё крепче пахло на улицах свежей сосновой щепой. Ядрёные звонкие бревна слезились смолой, их ошкуренные бока лоснились и, отражая солнце, сверкали, словно морской камень янтарь.

Тут же, на берегу Волги, раскинулись лавки, ларьки, пекарни и бани: предприимчивые купцы тоже не хотели упускать своей выгоды. По вечерам на этом маленьком Торжке гомонил и толокся работный люд. Здесь-то, идя из церкви, и повстречал однажды великий князь своего старого знакомца, кузнеца Братилу.

— Ты-то сюда какими ветрами? — удивился Всеволод.

— А теми же, что и все, — весело отвечал кузнец. — Подрядились мы с сыном гвозди ковать для твоих стругов. Я человек на подъём лёгкий, собрал свой снаряд, избу заколотил — и в Городец. Кузню ведь где хочешь поставить можно, была бы под рукой вода да глина.

— Сына-то оженил?

— Оженил, государь. Девка справная, но с норовом: не захотела одна домовничать, за нами увязалась.

— Ну, зови на крестины, когда внуки пойдут, — пошутил Всеволод, останавливаясь перед лавкой, где речистый волжанин сыпал скороговоркой:

— Кому красного товару — всего векша^[62] за пару! Торгую красным товаром, отдаю чуть не даром!

Перед ним лежала груда лаптей, действительно красных, как спелая земляника.

— Эх, кому лаптей — обувай и не потей! Год в руках проносишь — не износишь и бросишь!

Мужики вокруг хохотали:

— Дядя Митрий, а ежели твои лапти на ногах носить, сколь проносишь?

— Дураки вы самородковые, — скаля зубы, говорил волжанин. — Да разве этакую красоту можно на ногах носить? По соломке свеженькой пройтись — куда ни шло, да и то с оглядкой.

Зазывая покупателей, не уступали ему в бойкости и торговки-пирожницы.

— Пироги подо-овые, сладкие, медо-овые, — пели они наперебой. — С рыбой, с кашей, печены Машей!

— Железа-то у тебя хватит? — спросил Всеволод кузнеца.

— Пока запасец есть, да скоро, боюсь, кончится. Работаем стемна и дотемна.

— Велю привезти. — Великий князь подумал и добавил: — А помощников тебе не дать?

— Благодарствую, государь, сами управимся.

— Смотри, тебе виднее. Но стоит ли жадничать? Ещё пуп надорвёшь.

Всеволод попрощался с кузнецом и пошёл в дом местного священника, где он обычно ночевал. В горнице его ждал накрытый стол. Поужинав, великий князь достал из походного ковчежца хартию, зажёг ещё три свечи и сел работать.

«Рать судовую надо посылать сразу, как лёд пройдёт, — думал он. — Ледоход-то и не даст булгарским ладьям встретить нас на Волге. Часть дружин оставлю в устье Камы, чтобы не ударила в спину черемиса. Они, слыхать, народ воинственный...»

В соседней комнате, укладывая спать многочисленных детей, пела попадья:

Всеволод стал исчислять в поприщах путь от Волги до Великого города. Выходило около двух переходов. Вот оно, торговое перепутье... Как-то там сейчас Гюря? Сумеет ли выбраться из вражеского стана невредимым? От вестей, которые он привезёт, будет зависеть многое. И в первую очередь — количество полков, нужных для похода. Не больно-то разумно брать с собой все войска, когда можно обойтись меньшими силами. И людей и коней в дороге кормить надо — каждый лишний рот в тягость.

«Прищемим хвост булгарам, а там и до половцев доберусь, — подумал Всеволод. — Только бы никто из князей снова свары не затеял».

* * *

Через два дня Всеволод с отцом Иваном провожали отроков, ехавших учиться в Византию. Пятнадцать юношей тесной кучкой стояли в Соборной церкви и слушали напутственное слово священника:

— Дети мои, великий князь посылает вас в дальние земли, дабы вы своими молодыми очами и сердцем чистым впитали всё лучшее, что создано в других странах. Будьте же внимательны и прилежны ко всякому делу, коему вам надлежит обучиться. Не смейтесь над обычаями чужих народов, но постарайтесь понять их. Не вступайте в споры с инакомыслящими, но твёрдо держитесь своей православной веры. Еретика же и латынина при случае избавьте от беды, ибо все мы — дети одного творца, хоть и веруем в него по-разному. Помните, что вы — сыновья Руси, и по вашим поступкам и словам будут судить иноземцы о нашей родине и о народе нашем.

Вместе с отроками стоял их наставник, зодчий Елисей Никитин. Ему было уже за пятьдесят; из-под выпуклого высокого лба глядели спокойные светлые глаза.

После молебна во здравие путешествующих великий князь подозвал зодчего:

— Помни особо о болгарских розмыслах.

— Помню, государь.

— Скоро, Елисей, мы начнём строить много. Но много — не значит плохо. Церквы и детинцы должны стоять веками, чтобы потомки наши дивились, глядя на них. Кто из мальчиков окажется неспособным, отправляй назад. Пришлю взамен других. И ещё один совет: не толкитесь всё время на русских гостиных дворах, а живите среди чужеземцев. Так и язык выучить легче, и понять душу народа. Крепко надеюсь на тебя, Елисей. Ежели доведётся увидеть брата Василька, поклонись ему от меня до земли...

— Будь покоен, князь-батюшка, — твёрдо сказал зодчий.

На паперти, утирая слёзы, ждали часа прощания матери отъезжавших. Отцы же вели друг с другом степенную беседу, толкуя о трудностях дороги в Византию, хотя никто из них не бывал дальше Рязани.

— Идут, идут наши соколики, — зашептались женщины.

— А разодели-то их, господи! Чисто княжичи!

Юноши чинно вышли из церкви вслед за своим наставником. Одеты они и впрямь были по-княжески: на каждом кунья шапка, новый охабень^[63], а поверх на плечи наброшен плащ, подбитый мехом. Постарались не ударить лицом в грязь и княжеские сапожники: ноги отроков были будто облиты цветным сафьяном.

По знаку Никитина юноши подошли к родителям за благословением. Матери кинулись к своим чадам. Осыпая поцелуями, совали им в руки какие-то узелки и нагрудные иконки, крестили и плакали в голос.

— Ну будет вам, — строго сказал Никитин, — небось не на тот свет провожаете. Наберутся ума-разума и приедут.

— Батюшка, родимый наш, — причитали бабы, — присмотри, кормилец, за дитяткой!

— Дитятко, — усмехался наставник, — вон уж отца на голову перерос.

— Перерос, милостивец, да ведь в голове-то у него пока мякина одна.

На княжом дворе уже ждали осёдланные кони. Юноши по очереди целовали руку государю и отходили в сторонку. Последним приблизился Воибор.

— Береги себя, — тихо сказал ему Всеволод. — Ведь ты для меня стал вроде сына. А что же твоего дружка не видно?

Воибор просиял: ему было приятно, что великий князь ещё помнит Прокшу.

— Он ратник, государь. На волжской заставе с твоей сотней стоит.

— Ну, ступай с богом. — Всеволод перекрестил юношу и пошёл в терем. Из окна он видел, как маленький отряд конников выехал со двора. Вот и последний всадник промелькнул, исчезнув за стенами детинца. А великий князь всё не трогался с места. И была у него на сердце тихая грусть, словно только что умчалась без возврата его молодость.

Глава 27

В этом году пахота и сев закончились раньше обычного. Стали мужики собираться на войну, без особой радости, но и не ропща. Воля князя — не собственная, а у тиунов его рука тяжела и жестка, посмей-ка ослушаться.

В середине мая, оставив свои войска в Коломне и Борисове, приехали ко Всеволоду Юрьевичу долгожданные гости и помощники: зять Владимир Святославич, князь Роман Рязанский да ещё один Владимир, князь Муромский. Вместе с ними прибыл из Переславля-Южного Всеволодов племянник Изяслав — сын его покойного брата Глеба Юрьевича. Великий князь не видел сыновца больше пяти лет. Когда-то Изяслав гостил у него в Торческе, и Всеволод сам учил мальчика владеть конём и оружием. А сейчас у Изяслава уже проклюнулись усы, и глядел он настоящим воином.

В честь своих союзников великий князь велел ладить большой пир. На широком подворье терема были уставлены бесчисленные столы, накрытые белыми, как снега, льняными скатертями. Княжеская челядь сбилась с ног, поварни чадили день и ночь, зато уж и яств на пиру было выше головы.

Наряду с икрой и свежей стерлядью подавались зайцы жареные, буженина печёная, полотки гусиные, копчёные языки, студни разные, а из горячего: уха на куриных потрохах, щи со свининой, пироги рыбные, утки на вертелах, лебеди, тушенные в репе, и прочая лесная и полевая птица.

Виночерпии едва поспевали таскать из погреба кувшины с вином, медами и пивом. На Торге и других площадях города тоже стояли пивные бочки, и вокруг них плясал и пел в недолгом пьяном угаре владимирский мизинный люд.

Всеволод Юрьевич сидел во главе княжеского стола, поставленного на помосте повыше других, и радушно потчевал гостей. Да их и не приходилось особенно уговаривать: каждому из князей едва перевалило за двадцать, и желудки у всех были отменные.

Только Роман Рязанский, самый старший из них, сидел задумчивый и почти ничего не ел и не пил. Всеволод его не неволил, понимая душевное состояние князя. Тот размышлял, наверное, о судьбе отца. Строптивый князь так и умер в порубе, но не пожелал склонить головы перед своим победителем.

«Горд был старик паче меры, — подумал о нём Всеволод, но в сердце его не шевельнулось раскаяние. Он знал, что выпустить Глеба было нельзя. — А вот с Юрием я поступил не по совести. Где-то он теперь мыкается, в какой земле?..»

Владимир Святославич что-то рассказывал Владимиру Муромскому о соколиной охоте и о выучке красных кречетов; Изяслав, подвыпив, хвастался половецкой саблей, которую он недавно добыл в Степи (сабля и впрямь была хороша: в её ручьистой синеве так и вспыхивали горячие искры).

Всеволод переводил взгляд с одного юного князя на другого и думал о том, что кто-то из них, возможно, и не вернётся из этого похода живым...

Пир затянулся до поздней ночи, а наутро Всеволод Юрьевич собрал на совет воевод и приказал заняться делом. Воеводы, во главе с Кузьмой Ратишичем, должны были исчислить: сколько съестного понадобится соединённой рати в дороге; сколько овса и сена пойдёт на корм коням; какие отряды двинутся передовыми и где быть ночлегам.

Воевода белозерского полка, коротконогий мужчина, заросший дремучей бородой до самых глаз, покряхтел и сказал:

— Эх, палёна матрёна, князья гулеванят, а у нас голова трещи. И попить, и поспать некогда.

Всеволод засмеялся:

— Ты, Фома Ласкович, своё отгулял, дай и другим потешиться. Вот посадим людей на струги, там отоспишься вволю.

И воеводы засели за хартии, изучая начертания озёр, рек и болот на всех путях от Владимира до Великого города.

Двадцатого мая владимирская рать была готова к походу. Приехал ростовский епископ Феодул — Всеволод просил его отслужить молебен о даровании победы над врагами.

Епископ стоял перед полками, высоко подняв над головой золотой крест:

— Благословляю вас, воины православные! Идите и со крушите ворога. Да храни бог в рати сей государя нашего Всеволода Юрьича, да укрепит он меч в его деснице!

Голос епископа был слаб, и дальние ряды его не слышали.

Под торжественный гул Успенского колокола, распустив стяги, войско выступило из городских ворот и пошло на восток, в сторону Волги.

В Городце, у пристани, уже покачивались на мутной вешней волне десятки смолёных стругов. Острогрудые и лёгкие, они словно кланялись ратникам точёными головами, приглашая их взойти по новеньким сходням.

Каждый струг был оснащён шестью парами еловых вёсел, а вёсла пропитаны скипидаром — от гниения. Белые паруса на щеглах^[64], пока ещё скрученные, слегка похлопывали на ветру концами-плётками, будто сами себя торопили в дорогу.

Целый день ушёл на погрузку людей, оружия и припасов. Последними были втащены на палубу большие деревянные щиты. Они достигали человеческого роста и ставились в особые пазы вдоль бортов, чтобы за ними при нужде можно было укрыться от стрел, пускаемых с берега.

Корм для коней разместили на грузовых судах — насадах. Если струг поднимал полсотни воинов, то в насады вошло бы вчетверо больше, но они были неповоротливы и не годились для сражения на воде.

Но вот, наконец, наступил миг отплытия. Один за другим струги выходили на стремнину и резво поворачивали на полдень.

— Поглядыва-ай! — перекликались кормчие.

Поплыли мимо шёлковые песчаные отмели, на которых сидели стаи диких гусей.

Волга текла весёлая и праздничная, играя на солнце розовой чешуёй. По берегам мелькали курные избушки рыбацких деревень, а дальше, за пойменными лугами, как брошенные платки, лежали пашни, и среди них синели изредка купола церквей.

Когда струги приближались к берегу или проходили мимо островов, становилось видно, как на полузатопленных тополях и вётлах копошилось всякое зверьё — полёвки, крысы, зайцы и бурундуки спасались тут от полой воды. Над ними кружили горластые вороны, как бы говоря: «Беррегись, врраз сгррабастаем».

К вечеру струги и насады втянулись в узкую заводь, потревожив птичьи станицы. Гуси, лебеди и утки взлетали такими густыми тучами, что из-за их крика и шума крыльев не расслышать было человеческого голоса.

Пока погасла заря, ратники успели наловить сетями рыбы, и теперь в котлах булькала наваристая уха. Отужинав,начали устраиваться на ночлег.

В тёмном небе высыпали мелкие, как просо, звёзды, и среди них обозначилась колесница царя Давида^[65]. Возле самой воды, собравшись в кружок у костра, пели молодые ополченцы:

Наутро вышли с солнцем и ближе к полудню с переднего струга увидели вдали многочисленные ладьи.

На всякий случай великий князь приказал изготовиться к бою, хотя был уверен, что это судовая рать из Коломны. Так оно и оказалось. Рязанцы и муромцы пришли к устью Оки раньше и уже второй день поджидали князей.

В версте ниже по течению разбила свой стан конница. Всеволод поехал туда с Изяславом и княжичем Владимиром.

Среди южнорусских дружинников затесался небольшой отряд северян. Намётанный глаз Всеволода определил это сразу: их выдавали бороды веником и разношёрстная воинская справа. У многих вместо седел были подушки.

— Что за люди? — спросил великий князь, подходя к ним.

Вперёд выступил молодой кудрявый парень.

«Медник Спирька, колдун», — сразу признал его Всеволод, но виду не подал: вспоминать обстоятельства их знакомства было неудобно для обоих.

— Люди разные, государь. Пришли послужить тебе верой и правдой, — ответил Спирька. — Дозволь с глазу на глаз слово молвить.

Они отошли в сторонку.

— Государь, — жарко зашептал медник. — Пусти нас в ладьях передом. До булгар мигом дойдёт весть, что на Волге-де шалят ушкуйники. Людишки мои одеты кто во что горазд, и впрямь за разбойников сойдём.

«Да половина из вас разбойники и есть, будто я не вижу», — подумал Всеволод, но вслух ничего не сказал.

— Вот бохми́ты^[66] и пускай думают, — продолжал Спирька, — что пришли мы сами по себе, малыми силами.

— А ежели угодите им в лапы?

— На том стоять и будем: хотели, мол, поживиться вашим добром.

— Да ведь вас в рабство продадут.

Спирька тряхнул кудрями.

— Э-э, государь, волка бояться — от зайца бежать. Дозволь...

— Ну, будь по-твоему. Как стемнеет, берите два струга — и с богом. Но далеко не уходите, а то молва позади вас останется.

— Всё сделаем ладом, государь!

Ночью отряд Спирьки исчез, будто его и не было.

* * *

Утро выдалось непогожее. По реке перекатывались беляки. Струги зарывались в них носом, вздымая рваную пену. На судах шла разминка — воины ставили и убирали бортовые щиты, гребцы учились подходить к неприятельским кораблям вплотную, а крючники обретали навык работать баграми и «кошками». Не обошлось и без переполоха: два струга волна столкнула так, что люди посыпались с них, словно семечки с противня. Хорошо ещё, что по случаю жары все поснимали доспехи.

Всеволод стоял на носу переднего струга, вглядываясь в проплывающие берега. Слева, на сколько хватал глаз, тянулись заволжские луга, другой берег был горист и отрубист. Он весь зарос сосняком и берёзой.

«Простору-то сколько! — подумал великий князь. — И все эти угодья втуне лежат, ждут земледельца».

В излучине Волги, с правой руки, замаячили рубленые башенки.

— Макарьево! — крикнул кормчий. — Последний острожек!

Словно гусиная стая, прошли струги мимо городка. В лучах солнца блеснул на звоннице крест. И скрылся.

Русь кончилась. Дальше на восток лежали земли мордвы и черемисы, платившие дань Великому городу.

Глава 28

Великий город был воистину велик. Его бесчисленные базары раскинулись почти на всех площадях. С утра и до вечера здесь шёл бойкий торг. Покупалось и продавалось всё — от человека до подковы. Азиатских товаров было особенно много: перед зачарованным взором покупателя переливались потоки шелков и цветных тонких шалей; бухарские и шемаханские ковры соперничали друг с другом в хитросплетении и яркости узоров; сверкающими грудами лежали мечи кавказской работы и турецкие ятаганы; искромётно серебрились связки соболей, куниц и лис, и нестерпимым блеском горела красная медь чеканных тонкогорлых кувшинов.

Вокруг ревели верблюды, кричали ослы, ржали кони и звучала разноязычная речь. Великий город жил от века торговлей, а булгары были в ней посредниками. Они ревниво хранили тайну путей, ведущих в полунощные страны. Чтобы напугать непоседливых арабов и персов, булгарские купцы рассказывали им о северных краях страшные сказки: будто живут там безглавые дикари-людоеды, убивающие без жалости всякого чужеземца, и будто ехать к ним надо через глубокие пропасти, бесконечными снеговыми пустынями, где солнце светит только раз в году, а голоса путешественников замерзают в лютую стужу и оттаивают только весной, наполняя воздух диковинными звуками.

Конечно, булгары знали цену полярной ночи, но жажда наживы пересиливала страх перед всеми опасностями дороги, и меновая торговля с Югрой шла почти круглый год. Приезжая к «безглавым людоедам», купцы оставляли свои товары на видном месте и уходили. Через несколько дней взамен своих котлов, ножей и стеклянных бус они забирали меха, часто даже в глаза не видя людей, с которыми ведут обмен. Так же поступали и новгородцы. Вот встреч с ними булгары действительно боялись как огня. Ушкуйники в два счёта могли отнять всю добычу да вдобавок, и голову снести. Впрочем, голова в те времена ценилась недорого, а живой человек стоил всего щепоть серебра.

Гюря проходил как раз мимо невольничьего базара, где продавались рабы из самых разных земель. Были тут и голубоглазые мордвины, и раскосые смуглые степняки из берендеев, попадались носатые лица армян, уведённых в полон турками-сельджуками. Но больше всех встречалось волжан и рязанцев, которых захватили булгары в последнем набеге. На каждом шагу Гюря слышал русскую речь, и скулы у него сводило от бессильной ярости, когда очередной покупатель, ощупав и оглядев пленника, уводил его с собой неведомо куда.

Вдруг кто-то негромко окликнул Гюрю по имени. Тиун обернулся и увидел парня лет двадцати, босого и в колодках. Плечи невольника прикрывали какие-то лохмотья, и сквозь них проглядывали багровые рубцы — верно, следы от бича.

— Прокша я, Завидов сын, из порубежной дружины, не признаешь? — глядя в сторону, словно про себя, сказал парень.

Гюря молча прошёл мимо. На лице его было написано равнодушие, а мысли в голове неслись наперегонки:

«Молодец, парень, не выдал, что мы знакомы... Что делать? Хватит ли денег? А коли не хватит?.. Ах, будь я неладен, зачем жеребца купил? Постой, а жеребец-то недёшев!»

Гюря повернулся и неторопливо, вразвалку пошёл назад. Остановился он сначала перед какой-то девушкой, будто прицениваясь, стоит ли её брать. Потом перевёл взгляд на Прокшу. Тот переминался с ноги на ногу, по-прежнему отводя глаза.

— Сильный? — по-половецки спросил Гюря торговца, сидевшего рядом под полотняным навесом с плетью в руках.

Торговец оживился:

— О, урус батыр, — и принялся расхваливать свой товар, мешая половецкие слова с греческими и персидскими.

Гюря деловито пощупал Прокше мускулы рук и ног, похлопал по спине, даже в рот заглянул.

— Сейчас приду, — объяснил он торговцу.

Жеребец стоял на гостином дворе, и привести его было делом недолгим.

— Хочешь поменяться? — спросил Гюря.

У торговца загорелись глаза: конь был загляденье, арабской породы. Атласная шерсть, стройные тонкие ноги и мощная грудь. Кося на хозяина огненными глазами, он приплясывал от избытка сил.

— Седло добавь и уздечку, — сказал торговец.

Поторговавшись с ним для приличия, Гюря купил сбрую и попросил булгарина снять с раба колодки. Торговец испуганно замахал руками:

— Убежит!

— Не убежит. Давай ключ.

Маленьким ключом Гюря разомкнул цепь на ногах Прокши и подтолкнул его вперёд:

— Давай, урус, шевелись.

Когда выбрались из толпы, Прокша со слезами на глазах сказал:

— Ну, дядя, до гроба я твой должник. Думал, так и сгину на чужбине. Или забьют насмерть.

— А что, крепко били?

— Куда уж крепче. Я ведь три раза бегал, да всё не везло.

Гюря привёл парня к себе, поставил перед ним еду и исчез. Через полчаса он вернулся с узлом одежды.

— Вот, примеряй-ка.

Штаны пришлись Прокше впору, а рубаха затрещала на плечах и полезла по швам.

— Экий ты уродился, — со смехом сказал Гюря и разрезал ножом рубаху до пупа. Получился не то халат, не то ребячья распашонка. Ноги Прокша обул в растоптанные греческие сандалии — на сапоги у Гюри денег не осталось.

Прокша всё ещё не верил своему освобождению. Его так и подмывало потрогать Гюрю рукой, чтобы убедиться, не сон ли это. Придя в себя, он стал рассказывать, как попал в плен. Их сотня стояла на Оке неподалёку от Мурома, когда неожиданно, в глухую полночь, налетели конные булгары. Дозорные были сняты бесшумно, и застава поднялась по тревоге лишь тогда, когда кругом запылали избы. Схватка вышла короткой. Почти весь русский отряд лёг костьми, а под Прокшей убили коня, и парень грохнулся головой о сруб колодца. Очухался уже в плену, спутанный волосяным арканом по рукам и ногам.

— У трёх хозяев перебывал, — говорил Прокша, — пока ты меня не выкупил. А я это гляжу — купец идёт. Обличье-то вроде знакомое, а одёжа нерусская и борода крашеная, вылитый бохмит... Много тут наших горе мыкают, — добавил он и поскучнел. — А как их выручишь...

Гюря только вздохнул:

— Никак, в воротах стража. Да и нельзя мне в драку вязаться. У меня, брат, вот тут, — он постучал себя по лбу, — все до мелочи сидит: и где стены подряхлее, и где ров осыпался, и сколько в городе уланов^[67]. Десяток людей выручишь, а дело загубишь. Ведь великий князь идёт сюда со всеми полками.

Последние слова Гюря произнёс шёпотом.

— Когда домой-то, дядя? — спросил Прокша.

— Завтра с солнышком тронемся. А сейчас спи давай, набирайся сил...

Разбудил их голос муэдзина с ближнего минарета. Мусульманский священник призывал верующих к утренней молитве.

— Ля илляха илля ллаху!..

Наскоро позавтракав, Гюря и Прокша направились к западным воротам города. Деревянный подъёмный мост через ров был уже опущен, по нему расхаживали два стражника с тяжёлыми секирами в руках. Они мельком осмотрели ранних путников, но ничего не спросили: город начинал жить с петухами, и не было ничего удивительного в том, что кто-то уже торопился в дорогу.

Ночью прошёл дождь, и сейчас в тележных колеях ещё стояла ясная вода. Дорога вела к волжской пристани Ошелу, но Гюря взял правее, чтобы выйти сразу к устью Камы. Однако короткий путь не всегда самый надёжный. Когда уже чувствовалась близость реки, впереди замаячила ватага конников. Судя по островерхим лисьим малахаям, это были половцы.

— Нарвались, — сказал Гюря и выругался.

Кругом лежала степь, ровная как стол — ни леска, ни оврага.

Всадники подъехали не торопясь: знали, что пешему деться некуда.

Их предводитель, пожилой одноглазый степняк, остановил своего коня перед Гюрей и ткнул его плетью в лоб.

— Кто такие? Куда идёте?

— Я купец из Персии, а это мой раб, — ответил Гюря. — Шли в Ошел, да заблудились.

— Где же твои товары, купец?

— Продал.

Одноглазый хмыкнул и мотнул головой. Двое воинов соскочили с коней и проворно обшарили путников.

— Ничего у них нет, — сказал один из степняков.

— Снять всё, — приказал одноглазый.

Гюрю и Прокшу раздели донага. Предводитель перегнулся в седле и сорвал с груди тиуна иконку. Разглядев её, он сказал, ухмыляясь:

— Гюрги^[68]. Ты русский. Зачем обманываешь?

Лгать дальше не имело смысла, и Гюря только пожал плечами. К его удивлению, по знаку одноглазого им вернули одежду и подвели запасных коней.

— Садись, поедем, — сказал предводитель.

— Куда?

— К вашим.

— К каким нашим? Русь далеко.

Одноглазый кивнул:

— Русь далеко — князь Савалт близко.

Гюря растерялся.

«Стало быть, половцам уже известно, что князь идёт на Булгарию, — подумал он. — А этого кривого я где-то видел...»

Словно угадав его мысли, одноглазый сказал:

— Я хан Ямак. Хочу служить своей саблей князю Савалту. У меня двадцать сотен воинов.

Поскольку Гюря всё равно не знал, где сейчас находится рать Всеволода Юрьевича, он решил не упрямиться и ехать с половцами.

«Ежели они затевают худое, — решил он, — сбегу и как-нибудь сумею предупредить своих».

Прокша, видно, тоже догадался о намерениях тиуна, поэтому вёл себя смирно.

Под вечер они выбрались к волжскому берегу и поехали вдоль песчаной косы, усеянной перьями птиц. За рекой садилось багровое солнце. Ветер посвистывал в камышах, побрякивали уздечками кони, и кто-то из половцев тянул заунывную песню. В песне говорилось о том, как широка и привольна Степь: скачи день и ночь — и все перед тобою будут склоняться ковыли, седые, как пепел костра.

Пел всадник:

Уже совсем смеркалось, когда приехали в половецкий стан. Судя по числу юрт, одноглазый не соврал: воинов у него было около двух тысяч.

Хан пригласил русских к себе, в шатёр из белого войлока. Пол внутри был устлан звериными шкурами, в которых блох оказалось больше, чем шерсти. Гюря и Прокша все исчесались, проклиная и хана, и его гостеприимство.

Ночь они провели в отдельной юрте, где тоже одолевали блохи. Поэтому, едва рассвело, Гюря пошёл разыскивать муравейник. Два стража, приставленные к нему, смотрели с удивлением, как русский стащил с себя штаны и рубаху и бросил их в муравьиную кучу. Прокша последовал его примеру. Через некоторое время они отряхнули одежду от муравьёв, и Гюря подмигнул половцам.

— Всё, — сказал он. — Чисто. Ни одной вашей попрыгуньи не осталось.

Половцы, уразумев, в чём дело, заулыбались. Такой способ избавления от блох был им до сих пор неведом.

Глава 29

Восьмого июня судовая рать подошла к устью реки Цивили. Здесь её уже поджидали конные полки Изяслава и Владимира Святославича.

На военном совете было решено оставить струги под присмотром белозерского полка и идти дальше левым берегом Волги.

— Гляди в оба, — сказал великий князь белозерскому воеводе. — Булгары могут ударить в любой час. Охранение выставляй круглые сутки.

Фома Ласкович огладил свою дремучую бороду и ответил с достоинством:

— Я, государь, не вчера родился и повадки нехристей знаю. Можешь быть покоен, врасплох меня не застанут.

И войска пошли вперёд, а белозерцы вытащили суда на остров и начали обносить свой стан частоколом, благо леса под рукой хватало.

Русские полки двигались быстро, останавливаясь ночевать на открытых местах, спиною к реке. Но нападений до сих пор не было.

Старейшины мордовских племён скоро поняли, что русские трогать никого не собираются, и стали привозить на продажу мясо и хлеб. Брать у них что-либо силой великий князь запретил строго-настрого. Он знал: возвращаться на родину придётся той же дорогой, и наживать новых врагов было бы неразумно.

Через несколько дней вернулся отряд Спирьки Уса с известием, что на всей Волге, вплоть до города Ошела, не видно никакого войска. Похоже, булгары о приближении русских полков пока не подозревают, а два струга их вряд ли напугали. Ещё Спирька сообщил, что видел неподалёку отсюда половецкие разъезды, но те были немногочисленны и враждебных умыслов не выказывали.

«Какой леший занёс половцев на левый берег?» — подумал Всеволод. На всякий случай он приказал передовым дозорам быть настороже.

Половцев они увидели на другое утро — и не разъезд, а добрый полк.

По приказу великого князя походные порядки начали разворачиваться к бою, выдвигая лучников и лёгкую конницу. От половецкого полка отделилась кучка всадников и поскакала навстречу. Впереди всех летел краснобородый наездник в восточной одежде. Когда он приблизился, великий князь узнал в нём Гюрю.

Спрыгнув с коня, тиун поцеловал Всеволоду руку и кивнул на своих спутников:

— Люди хана Ямака, твоего знакомца. Желают под твою руку, чтобы вместе воевать булгар.

— Слава богу, жив, — улыбаясь, сказал Всеволод. — А я уж стал беспокоиться.

— Пустое, государь. Русский человек, коли надо, везде выдюжит: и на голом льду, и в кромешном аду.

Простодушная похвальба тиуна ещё больше развеселила великого князя.

— Как же ты хана-то уговорил?

— Не я его, он меня уговаривал к тебе ехать. А я упирался: уж больно булгарские девицы приглянулись. Всё подумывал, не оборотиться ли и мне бохмитом.

— За чем же дело стало?

— Ох, государь, у них ведь по закону четыре жёнки полагается, а я и на одну-то управы не найду!

Подъехали князья, и Всеволод спросил у них, как поступить с Ямаком — принять его помощь или отказаться?

— А пускай идёт, — сказал Владимир Святославич. — Мы же не на Русь его поведём. Только поставь ему условием, чтоб во всём слушался тебя, а не самовольничал.

На том и порешили. Не до конца доверяя хану, великий князь велел ему идти в середине русских полков. Ямак не прекословил...

Землю чувашей пересекли тоже без боя, и спустя два дня, переправившись через Малый Черемшан, войско очутилось в виду Великого города.

Булгары не отважились встретить русские полки в чистом поле, но предпочли укрыться за стенами города. Оки спешно углубляли рвы и выносили перед ними рогатки и оплоты.

Великий князь с племянником Изяславом верхами стояли на приречном холме и смотрели на суету в неприятельском стане. Отсюда город был виден как на ладони. Перекрёстки узких улочек, увенчанные синими шлемами мечетей, кишели перепуганным народом; на площади перед ханским дворцом ровным прямоугольником выстроился отряд конных уланов; полотнища проездных ворот были заперты наглухо и сверкали медными листами.

Гюря топтался рядом со Всеволодом и торопливо говорил:

— Вон с той стороны, государь, стена совсем трухлявая, да и ров там переплюнуть можно. А ежели отбить у них оплот, который у реки стоит, то город останется без воды. Тогда его и брать не придётся, сами вылезут, как тараканы.

Всеволод слушал тиуна, не перебивая, потом подозвал Кузьму Ратишича и сказал ему:

— Отряди людей побольше, пускай рубят по берегам тальник, чтоб хватило заполнить рвы. Вели также плотникам готовить лестницы. Ты, Гюря, укажешь высоту их. Тальник уложите на телеги и поливайте иногда водой.

— Это зачем? — спросил мечник.

— Мокрый он будет хуже гореть, ежели булгары попробуют его зажечь, облив земляным маслом^[69]. Я однажды сам отбивался от половцев таким способом. Правда, вместо масла лили смолу и дёготь.

Кузьма Ратишич кивнул и отошёл.

— А по мне, так лучше захватить оплот у реки, — сказал вдруг Изяслав. — На стенах мы уйму народу положим, да и времени сколько уйдёт.

Всеволод покосился на племянника и неодобрительно покачал головой:

— Горяч ты, братец, не в меру. Вскачь такие дела не делаются. У булгар-то тоже смекалка есть. Видишь вон, пешцев к реке подтягивают.

— Да ведь попытка не пытка, — стоял на своём Изяслав. — Дозволь моему полку ударить по оплоту.

— Нет, и выкинь дурь из головы, пока я не осерчал.

Великий князь повернулся к племяннику спиной и поехал к своему шатру.

В стане кипела работа: воины рубили тальник и охапками носили его на телеги; кругом стоял перестук топоров, ржали кони, повигзивала сталь на точильных брусках, звучали смех и ругань.

Великий князь любил эти часы перед боем, когда каждое движение ратника, каждый его помысел подчинены одному общему делу.

Вечером в шатре Всеволода собрались князья и воеводы.

Приступ был намечен на завтрашний полдень. Получив от великого князя указания, где и какому полку подступать к стенам и кому охранять обозы, военачальники выпили по кубку вина и разошлись.

Над Черемшаном выкатилась луна, похожая на стёртую серебряную монету. Вокруг стана расхаживали дозоры, мерцая рожнами копий. В тишине ночи слышались их голоса:

— Славен город Владимир!

— Славен город Киев!

— Славна Рязань!..

В перекличку дозорных изредка врывалось щёлканье соловья. Звуки расходились и таяли, как круги на воде.

Великий князь спал, и ему снились огромные своды константинопольской Софии, усеянные сусальными звёздами.

Мозаичные стены сияют всеми цветами радуги. И рядом, над самым ухом, негромкий голос отца Василия:

«Для зелёного цвета, сын мой, подбираются двадцать пять оттенков, для коричневого — двадцать три, и так для всех прочих. А камешки располагаются на стене не прямо, но под наклоном. Поэтому солнце освещает их по-разному, рождая множество дивных переходов...»

И Всеволод видит себя мальчиком, идущим к причастию. Он оглядывается на мать, княгиню Елену, но её фигура кажется зыбкой и расплывчатой в бархатном полумраке собора. Только волосы матери лучатся под столбиком света и выглядят живыми. Ему закрывают грудь малиновым причастным платом, и священник протягивает на ложечке немного вина и несколько крошек хлеба из золотой широкой чаши.

«В латинских храмах, сын мой, бескровная жертва совершается верно: на опресноках, а не на квасном хлебе, — это звучит уже голос другого священника, папского легата в Константинополе, — и причащаемся мы облатками, а не из чаши. Ваша же церковь погрязла в ересях...»

Смутный сон перемежался видениями давно умерших людей. На какое-то время выплыло из глубин памяти скуластое лицо Андрея с рыжеватой бородой и глаза его — пронзительные, степного разреза глаза. Всеволоду, как всегда бывало в детстве, хотелось заслониться рукой от их недоброго взгляда.

«...Убит своими же боярами и во дворце своём же, в Боголюбово... Сказывают, будто тело брата твоего два дня лежало непогребённым. Ослепи злодеев, государь! Ослепи-и!!»

И на месте Кучковичей привязаны к столбам у ворот детинца Мстислав и Ярополк... Боже праведный, как кричал Ярополк, когда палач зажал его голову в деревянное ярмо и вытащил из-за голенища нож!

— Государь, беда! Проснись!

Всеволод сел на постели, и из ушей будто вытащили воск. Стан шумел и кричал на разные голоса.

Кузьма Ратишич подал великому князю сапоги.

— Что стряслось? — спросил Всеволод.

— Изяслав пошёл на оплот!

Они выскочили из шатра. Над Черемшаном ещё висел туман, и в нём, у самой воды, тенями мелькали всадники. Судя по их движениям, там шла сеча.

— Вернуть полк! — в ярости закричал Всеволод. — Скачи, останови!

Кузьма Ратишич как кошка прыгнул в седло и погнал коня к оплоту. Но было уже поздно. Ближе к стенам города солнце успело проредить туман, и великий князь увидел, как полк Изяслава, сломав оплот, гонит булгарских пешцев к крепостным воротам.

В городе, видно, испугались, что русские ворвутся внутрь на плечах бегущих, — во всяком случае, мост через ров не опустился, и конники Изяслава рубили булгар, словно тальник.

Со стен тучами летели стрелы и камни из метательных снарядов.

— Святославич! — позвал Всеволод.

— Здесь, княже.

— Займи оплот, под стены не лезь, жди моего гонца.

— Лечу.

Дальше всё происходило так, будто сон ещё не кончился, а сделался нелепее и страшнее. Осыпаемый стрелами, полк Изяслава начал поворачивать коней. Воины на скаку подхватывали с земли раненых, но больше оставляли убитых. Кони без всадников, обезумев, носились по полю.

Чтобы прикрыть отступавших, Всеволод распорядился приготовить к бою владимирскую конную дружину. Но она не понадобилась — булгары не решились преследовать потрёпанный полк, только крики со стен стали громче.

Изяслава принесли на плаще четверо его воинов и осторожно опустили у ног великого князя. Из груди юноши торчала толстая, в два пальца, стрела.

— Из самострела, — сказал один из ратников, — кольчугу пробила, будто холстину.

Изяслав был без сознания. На щеке его багровела широкая ссадина.

«Что же ты наделал, мальчик?» — хотел вымолвить великий князь, но губы его шевельнулись беззвучно.

Подошёл Кузьма Ратишич с лекарем. Лекарь опустился на колени и взял княжича за запястье.

— Сердце пока бьётся, — сказал он, ни на кого не глядя. — Кто-нибудь подсобите мне раздеть его.

Изяслава посадили и, срезав древко стрелы, стали снимать кольчугу. Юноша застонал.

— Пить, — не открывая глаз, попросил он.

— Пить тебе нельзя, — сказал лекарь. — Вот наконечник вытащу, тогда...

Лекарь обнажил рану и, встретившись взглядом со Всеволодом, тихо покачал головой.

Глава 30

И свою жемчужную душу

Изронил он из храброго тела

Через золотое ожерелье^[70].

(«Слово о полку Игореве»)

В захваченном Изяславом оплоте укрепился пеший полк Романа Рязанского. Отводные глиняные трубы, подающие в город воду, были забиты деревянными пробками. Булгары совершили несколько ночных вылазок, пытаясь вернуть оплот, но каждый раз отходили с большим уроном для себя. Добытые «языки» показывали, что запасы воды в городе почти истощились — выдают её на душу по полкувшина в сутки, да и то тухлую. Поэтому сеид, глава мусульманского духовенства, разрешил верующим совершать омовение песком.

С каждым днём росло число перебежчиков. В городе, по их словам, назревал бунт. Купцы и ремесленный люд требовали у властей начать с русскими переговоры.

На десятый день прибыл гонец с грамотой, подписанной самим ханом. В послании хан предлагал великому князю заключить мир на вечные времена. «Любые разумные условия, — писал он, — будут приняты нами без оговорок».

Казалось бы, Всеволод добился своего, поставив Великий город на колени. Однако он не выказал по сему случаю никакой радости. Изяслав до сих пор лежал в бреду и лишь изредка приходил в сознание. Молодое крепкое тело княжича упорно цеплялось за жизнь, и, глядя на муки племянника, Всеволод извёлся сам и замучил других бесполезными попрёками. Главным виновником он, конечно, считал себя. Приближённые великого князя уже втайне начинали сожалеть, что Изяслав не был убит наповал. Ну, погоревали бы, поплакали, и делу конец. Война есть война.

Всеволод и сам понимал, что негоже опускать руки. Но ничего не мог с собой поделать: сердце остыло к войне, да и сама её причина казалась теперь незначительной.

«Устал я, наверно, — думал великий князь. — С шестнадцати лет не выпускаю саблю из рук. И впереди трудов непочатый край. Жизни на всё не хватит. А ведь ещё предстоит война с половцами. Покуда их не обуздаем, не быть на Руси тишине».

Вслед за ханским гонцом приехали послы Великого города. Всеволод принял их в своём шатре и сразу повёл разговор об условиях. Булгарские вельможи были покладисты, и договорные грамоты скорописцы составили тут же на двух языках. В грамотах говорилось, что все русские пленные, до последнего человека, немедля отпускаются на свободу, а те, которые уже развезены в дальние земли, будут сысканы и тоже возвращены на родину; за ущерб, причинённый набегом, булгары платят окуп в тридцать тысяч русских гривен — серебром или товарами; купцы, приходящие в Булгарию из русских княжеств, получают право торговать беспошлинно, не подвергаясь поборам, как законным, так и незаконным, со стороны ханских мытников^[71]; и, наконец, Булгария впредь не станет самовольно карать русские сёла, укрывающие ушкуйников, но будет предавать их в руки великого князя, дабы он мог вершить суд над ними по справедливости.

Ханские вельможи согласились по всем разделам договора, но окуп нашли непомерно высоким.

— Вам жаль серебра, — резко сказал Всеволод, — так я напомню, что за него вы покупаете не пеньку, а жизнь. И я ещё подумаю — не мала ли цена? Не я ведь первым пришёл на вашу землю.

Угроза подействовала, и в тот же день в город была пущена вода, а из-за стен потянулись обозы, груженные дорогими тканями, сосудами, воинским снаряжением, бочками монет и съестными припасами. Великий князь тем временем через переводчика вёл беседу с купцами.

— Я наслышан, — говорил он, — что ваша страна богата белым камнем. Ежели вы станете возить его к нам во Владимир, то в накладе не останетесь. Каждую плиту, каждый брус оплачу втрое против здешней цены. Камень у нас и свой есть, да его пока мало добывают.

Купцы слушали внимательно.

— Много ли камня надо? — спросил один из них.

— Весь возьму, сколько привезёте.

— Это хорошо. Вот только дорога опасна.

— Я велю, чтобы от устья Камы гостей провожали струги с русской дружиной. Отныне никто не посмеет вас обидеть.

При последних словах великого князя купцы совсем повеселели и стали откланиваться, но Всеволод пожелал поехать вместе с ними — осмотреть город.

Он вступил в Биляр с небольшим отрядом. Услужливые купцы первым делом повели русского князя в баню. Очевидно, она была предметом гордости местных жителей, и не без оснований. Всеволод отметил про себя, что по своим удобствам она почти не уступает византийским заведениям такого рода.

Первая комната, куда они вошли, служила раздевальней и местом отдыха. Вдоль её стен, облицованных синими и розовыми изразцами, тянулись невысокие лежанки. Они были покрыты пушистыми коврами затейливых расцветок.

В середине комнаты находился водоём с фонтаном. Солнечные лучи, падая через восьмигранные отверстия в потолке-куполе, вспыхивали в водяных брызгах радужными огнями. По бокам комнаты тоже давали свет высокие стрельчатые окна. Пол, выстланный гладкими белыми плитами, был прорезан геометрически правильными стоками.

В служебной комнате помещалась мыльня с отдельными закутками. Сюда же выходили гончарные и железные трубы — с горячей и холодной водой. Пол в мыльне был чуть наклонным.

Купцы объяснили Всеволоду, что водоём лежит значительно выше пола. Один из водоёмов — большой медный котёл, вделанный основанием в особую печь.

Великий князь вымылся на славу, но про себя подумал, что баня без каменки — это всё же не баня. А Кузьма Ратишич выразил своё отношение вслух:

— Как в красивом корыте — выкупаться можно, а вкус не тот. Сюда бы веничек да мятного пару поядрёней. Эх!

После бани осматривали мечети и усыпальницу ханов. Стены усыпальницы были сложены из белокаменных брусьев и покрыты дивной резьбой. В этой резьбе оживали странные травы и деревья, среди которых таились диковинные звери с разинутой пастью и хвостами в виде цветка.

Пояса мечетей радовали глаз яркими красками, проступавшими из-под стеклянно-прозрачной поливы. Причудливая арабская вязь, сама похожая на ковровый узор, легко взбегала по стенам и сливалась с верхней резьбой.

Всеволод похвалил умельцев, создавших такую красоту, и спросил, не захочет ли кто-нибудь из них приехать для работы во Владимир. Купцы ответили, что потолкуют со своими мастерами и что те, скорее всего, примут приглашение русского князя. В Великом городе теперь строят мало, а всякому ремесленнику нужно кормить себя и семью.

Напоследок Всеволод и его спутники зашли помолиться в греческую церковь. Здешний священник сильно обрадовался гостям и долго не отпускал их. В беседе с великим князем он обмолвился, что недавно получил от друга вести из Грузии, которые могут оказаться весьма любопытны для русских.

— Мне пишут, будто грузинский двор собирается отправить посольство к князю Георгию. Его прочат в мужья царице Тамар. Тамошним азнаурам нужен храбрый полководец для войны с турками. А женщина не может быть военачальником...

— Я что-то плохо понимаю, — перебил священника Всеволод. — О каком князе Георгии идёт речь?

— О сыне Андрея, государь, вашем племяннике.

Всеволод онемел от удивления, а священник продолжал:

— Князь Георгий последнее время жил у какого-то хана, из южных кипчаков, не помню его имени. Вот к нему и поедет посольство. Некоторые вельможи настаивают, чтобы Тамар вышла замуж за Давида Сослани, князя Осетии, но он, кажется, состоит в кровном родстве с царицей. А как вы знаете, церковь не одобряет подобных браков. Кроме того, за Георгия горой стоит эмир Картли^[72] Абуласан. Мне известно, что он пользуется при дворе огромным влиянием, и, стало быть, чаша весов склоняется в пользу вашего племянника.

Известие было ошеломляющим.

«Юрий — царь Грузии?! Воистину, неисповедимы твои пути, господи», — думал Всеволод, выходя из церкви и садясь на коня.

* * *

Между тем на острове, в устье Цивили, сторожевой белозерский полк ждал возвращения главных сил. Ратники маялись от безделья и завидовали товарищам, ушедшим к Великому городу.

— Сидим тут, ворон считаем, — ворчали они. — От скуки хоть в лапоть звони.

Но Фома Ласкович сурово пресекал ропот. Старый воин знал, как обманчива бывает тишина. По ночам он самолично проверял охранение, появляясь из темноты так неожиданно, что дозорные всякий раз пугались.

— Не спать, други, — говорил воевода, — иначе и свою голову потеряете, и остальных погубите. Опасенье — половина спасенья.

«Вот хрыч, — думали дозорные, борясь с дремотой, — от кого тут беречься? Сова, что ли, тебя утащит?»

Но «хрыч» оказался прав.

Однажды перед рассветом, когда особенно одолевает сонливость, сторожа услышала подозрительные всплески — словно на реке играл косяк осётров. Но для рыбы время было неподходящее, солнце ещё не взошло, и старшой отправился в шатёр воеводы.

Фома Ласкович вышел на берег в полной воинской справе и стал вглядываться в туман. Всплески повторялись равномерно, и к ним уже примешивался лёгкий скрип уключин.

— Тревогу не бить, — сказал воевода дозорным, — будите людей тихо. Пускай булгары думают, будто застали нас врасплох.

Стан поднимался, стараясь не звенеть оружием и щитами. Сотники шёпотом подгоняли людей.

Скоро из тумана начали проступать очертания вражеских дощаников и челнов. Они подходили к острову дугой, охватывая его носок с двух сторон. Белозерцы, стоя за тыном, терпеливо ждали знака воеводы.

Первая, самая большая ладья, мягко ткнулась в песчаный берег, с неё посыпались булгары. Даже теперь они не поднимали шума. Видно, твёрдо были уверены во внезапности своего нападения.

И тут раздался зычный голос воеводы:

— Лучники-и — вперёд!

Вмиг распахнулось несколько ворот, и лучники выбежали за частокол, рассыпаясь цепочкой. Первая стая стрел угодила в самую гущу булгар. Увязая во влажном песке, нападавшие бросились было вперёд с грозным рёвом, но сразу остановились: из русского стана выходили одна за другой готовые к бою сотни. В их спокойных порядках таилась такая устрашающая мощь и уверенность, что булгары дрогнули и стали поглядывать на ладьи. Это недолгое замешательство и предрешило исход сражения уже в самом начале: никто не может драться успешно, раз усомнившись в своей победе. И дело тут не в числе неприятеля — сомнение порождает в сердце страх, а у страха, как известно, глаза велики. Булгарам показалось, что русские будут выходить из-за тына бесконечно, такими же стройными молчаливыми рядами. И они кинулись назад искать спасения на челнах, которые поближе.

Переполненные людьми суда, пытаясь отойти от берега, сталкивались друг с другом и опрокидывались. Отдельные ладьи ещё подходили к косе и, не в силах остановить разбег, налетали на свои же дощаники. Треск дерева и лязганье железа вспугивали с приречных гнездовий птиц, и они тучами клубились над Волгой. У самого берега русские добивали тех, кто не успел вскарабкаться на судно. Но смерть под водой слаще ли смерти на суше?

Когда взошло солнце, всё было кончено. Вдоль берега валялись тела убитых, и волжская волна лизала им руки и волосы; по реке плыли вёсла и шапки утонувших, а на песчаной ряби запекались тёмной коркой кровяные лужи. Несколько тяжёлых ладей торопливо уходили в сторону цивильского устья. Этот неразумный наскок стоил булгарам трёх тысяч жизней...

На другой день подошла союзная рать. К тому времени белозерцы успели прибрать берег и закопать трупы. Своих погребли отдельно, поставив на братской могиле огромный дубовый крест.

Фома Ласкович доложил великому князю о нападении, учинённом булгарами, и о числе убитых с обеих сторон. Но ликование по поводу победы длилось недолго. Лекарь позвал Всеволода к лодке, на которой привезли Изяслава. Княжич лежал на высоких подушках и был в сознании. Увидев дядю, он попробовал улыбнуться.

— Не суди меня... за ослушание, — молвил он и закашлялся. В уголках его рта показалась кровь.

Всеволод погладил руку племянника.

— Победителей не судят, — тихо сказал он. — Вон посмотри, сколько наших людей мы освободили... благодаря тебе. Все они молят бога о твоём выздоровлении.

Изяслав слабо покачал головой:

— Нот. Я хотел попрощаться с тобой. И знай: умираю без сожаления...

Губы Изяслава ещё шевелились, но слов уже нельзя было расслышать. Потом тело его вытянулось и застыло.

— Господи, прими душу его, — сказал лекарь.

Всеволод медленным движением снял шлем. Он стоял сгорбившись, словно сразу постарев на добрых два десятка лет.

— ...мёду, — услышал он вдруг голос лекаря.

— Что?

— Говорю, мёду надо достать побольше, а то тело не довезём в целости.

— Хорошо. Купите у мордвы...

Примерно через час воины привезли широкую долблёную колоду, из которой поят скот. Она была доверху наполнена зеленоватым кипрейным мёдом.

Княжича обмыли и положили тело в колоду.

«Теперь оно останется нетленным до самого Владимира, — подумал великий князь. — Хоть похороним в русской земле».

К полудню войско двинулось домой. К нему присоединился и отряд Спирьки Уса.

Глава 31

Будто в вознаграждение за смерть Изяслава судьба послала вернувшимся полкам великую радость.

По прибытии во Владимир их ждало известие о том, что южнорусские князья соединёнными силами нанесли жестокое поражение половцам. Последствия оказались ужасны для степняков. Русские гнали их вглубь Дикого поля, пока у коней хватало сил.

В этом сражении половцы потеряли только пленными около семи тысяч, а сколько их полегло под мечами, о том доподлинно знали лишь степные стервятники.

Кроме самого Кобяка с двумя сыновьями, в плен угодили или были побиты многие подручные ханы.

Во всех владимирских церквах звонили колокола и шли благодарственные молебны по случаю победы над погаными.

Отпустив своих союзников с богатыми дарами, Всеволод Юрьевич почти всё время бывал в кругу семьи. Изредка он звал к себе отца Ивана, чтобы сыграть в тавлеи и потолковать по душам. Однажды разговор между ними коснулся католической церкви. Отец Иван со смехом стал рассказывать о том, что нынешний папа Иннокентий III основал два братства нищенствующих монахов — орден святого Франциска и святого Доминика.

— По указу папы, — говорил священник, — сия братия не должна иметь ни денег, ни имущества. Но попробуй удержи её от искушения, когда любой монах продаёт отпущение грехов при жизни. Кстати, у меня под рукой есть дословный список, хочу огласить его перед своими прихожанами. Вот послушай, государь. — И отец Иван, ухмыляясь в бороду, прочёл: — «Да сжалится над тобой (имярек) господь наш Иисус Христос, да освободит тебя; властью его и блаженных Петра и Павла, апостолов его, и апостольской властью, мне данной, отрешаю тебя от всех грехов твоих, исповеданных и забытых; также от всех падений, преступлений, проступков и тяжёлых провинностей: а также от осуждений и наказаний, наложенных судебной и людской властью, ежели ты им подвергся. Даём тебе полнейшее прощение и отпущение всех твоих грехов, насколько простираются в сей области полномочия святой матери-церкви. Во имя отца и сына и святого духа — аминь». Ловко состряпано? Согрешил, заплатил — и концы в воду! Христос палкою гнал из храма торговцев, а папа, выходит, сам первый из них.

Всеволод посмотрел на своего духовника.

— Тут дело не в одной наживе, отче, — подумав, сказал он. — Корни уходят глубже. Папский престол во все времена стремился поставить свою ногу на выю^[73] светской власти. Туда же гнёт и наш Никифор.

— Знаю, — согласился отец Иван, и оба задумались.

Недавно скончался ростовский епископ Феодул. Узнав о его смерти, киевский митрополит Никифор, родом грек, прислал сказать Всеволоду, чтобы он встречал нового владыку, Николая, тоже византийца. Великий князь в глаза не видел этого Николая и ничего о нём не знал — ни худого, ни хорошего, но его покоробил сам слог послания — повелительный и высокомерный. Поэтому Всеволод ответил митрополиту довольно резким письмом, указав ему, что глава епархии, согласно соборным правилам, избирается всенародно и по воле князя.

«Ты же поставил Николу неправо, своею властью, и мы его принять не хотим, а потому поступай с ним как знаешь», — говорилось далее в письме.

По совету отца Ивана великий князь просил взамен грека игумна Луку из Берестовской обители, «человека молчаливого, кроткого речью и делом».

Митрополит, надо полагать, сильно оскорбился. Во всяком случае, ответа от него не было до сих пор.

— Думается мне, он всё же уступит, — нарушил молчание отец Иван. — Византия уж не та, что прежде. Она и половцев боится, а пуще того — веницейцев. Веницейцы-то спят и во сне видят, как бы у греков торговые пути перехватить. Так что у Цареграда теперь одна надёжа — на единоверную Русь.

В словах священника была голая правда. Византия всё больше дряхлела и разлагалась изнутри. Варвары — франки и германцы — презирали греков за их изнеженность и даже за их «никчёмную» учёность. Греческие полководцы проводили свои дни в праздности. А военная мощь государства слабела день ото дня.

Западная Европа тем временем готовила очередной крестовый поход. Но взоры крестоносцев манил уже не «гроб господень» и не арабские земли — им мерещились несметные богатства Византии.

Полуслепой старец дожДандоло обладал проницательным внутренним оком. Он ясно понимал, что Венеция может стать владычицей всех морей, только уничтожив Византию. Для этого дож использовал любые средства. Его лазутчики под видом купцов и миссионеров проникали в половецкие становья и вели с ханами долгие беседы, на все лады расхваливая придунайские земли кесаря, соблазняя степняков лёгкой поживой.

Но на пути ханов стояли русские княжества: Киев, Чернигов, Переяславль, а Карпаты — дорога к Цареграду — были заперты полками Ярослава Осмомысла. Русь от века принимала на себя первые удары бесчисленных орд, идущих с Востока. Они накатывали вал за валом, и не было и, казалось, не будет им конца.

В последнее время до Всеволода доходили странные слухи о народе мугалов^[74]. От заезжих купцов великий князь знал: где-то в самом сердце Азии, в каменистых пустынях, наливается силой дикое, но плодовитое и мощное племя. Про мугалов говорили, что им неведом даже огонь и что жрут они сырую конину, не брезгая и падалью. Однако при этом они смелы и выносливы.

Слухи походили на вымысел, но проверить их всё же не мешало. Поэтому великий князь решил на будущий год отправить ещё раз в дальнее и опасное путешествие своего расторопного тиуна Гюрю.

Глава 32

Год 1185-й начался для Руси зловещими чудесами и знамениями. Слухи о них появились вначале на Севере. Приезжие новгородцы рассказывали, что нынешней весной река Волхов сбросила лёд необычайно рано и шла против течения целую седмицу, а на Ильмене рыбаки выловили неводом какого-то человека о двух головах, и за пазухой у того уродца была-де найдена берестяная грамота с неведомыми письменами.

В Белоозере же с неба упал огненный змей и своим дыханием спалил несколько сел; в Полоцке объявились злые духи, они днём и ночью скакали на конях по улицам, незримо уязвляя жителей. Сказывали также, будто во многих других городах колебалась земля и вода в колодцах делалась кровавого цвета.

Слухи, один другого нелепее, расползались по домам, обрастали подробностями, вселяя в сердца владимирцев безотчётный страх.

Отец Иван с амвона Богородичной церкви пытался образумить народ.

— Разве мы не погано живём, когда поддаёмся суеверию? — грозно вопрошал он свою паству. — Почти всякий из вас поворачивает назад, встретив по дороге монаха, свинью или коня лысого. А иные и чиханью веруют, будто оно бывает на здоровье голове. Разве это не язычество? Враг рода человеческого прельщает нас волхвованием, чародейством, блудом, запойством и клеветою. Но самый непростительный грех — наше суеверие, порождённое невежеством. Люди глупые любое явление природы толкуют как худое предзнаменование и не токмо сами робеют, но и других приводят в слабость. Измышления своего тёмного ума они выдают за очевидное, а простое поветрие — за дело рук дьявольских!

Проповеди отца Ивана немного успокоили горожан, но не надолго. Через несколько дней, тринадцатого апреля, на Владимир накинулся красный петух.

Всеволод Юрьевич проснулся под утро, разбуженный трезвоном сполошного колокола. Он сел на постели и поглядел в окно. Сквозь слюду пробивалось рыжее зарево пожара.

Великий князь наспех оделся и, выходя из дверей, столкнулся с Гюрей. Они вместе выбежали на крыльцо терема.

Горели избы вблизи Успенского собора. Гривастое пламя широко ходило по улицам, приближаясь к детинцу. Истошно голосили бабы и выли собаки. Деревянные кровли домов вспыхивали как свечи. Головни, чертя огненные дуги, летели во все стороны и поджигали новые усадьбы.

Первым опомнился Гюря.

— Государь, — сказал он. — Надо спасать собор. Там всё узорочье, иконы и книги. Прикажи выносить.

Всеволод кивнул. Гюря сбежал с крыльца, и спустя какое-то время из детинца выступила дружина, снаряженная баграми и вёдрами.

Великому князю подвели коня. Выехав за ворота, Всеволод увидел, как половина дружины растянулась цепью в сторону Клязьмы и передавала вёдра с водой. Другая половина, распахнув настежь все входы в церковь, вытаскивала образа, паволоки, шитые жемчугом одежды, паникадила, золотые и серебряные сосуды. Их сваливали грудами на телеги и везли к княжому подворью.

«Только бы ветер на терем не потянул», — подумал Всеволод. Оглянувшись, он увидел на крыльце Марию с детьми. Девочки стояли, вцепившись в юбку матери, и изумлённо смотрели на пожар.

Подъехал Кузьма Ратишич.

— Подай моим возок, — сказал ему Всеволод. — И сам проводи за город. К Орининым воротам путь пока свободен.

— Господи, вот напасть-то, — вздохнул мечник и перекрестился.

— Побереги княгиню. Ратишич, на сносях она.

— Всё сделаю, государь. Ты сам-то остерегись.

Кузьма Ратишич повернул коня и ускакал.

Жар от горящих домов стягивал кожу на лице, глаза ело золой и дымом.

«Живём в теснотище, избу к избе лепим, будто места нет, — зло думал великий князь. — Вот и дождались праздничка. Эка пластает!»

Уже занимались огнём деревянные связи Успенского собора ; из купольного барабана сквозь многочисленные окна высовывались багровые языки; резные каменные личины и львиные морды кривились со стен, словно от непереносимой боли.

«Всё, пропала Андреева церковь... Четверть века всего и простояла... Город заново ставить... Снесу все лачуги на двести шагов от детинца... Дышать нечем...» — Мысли в голове великого князя мелькали обрывками. Конь пятился и храпел: на шкуру ему попадали искры.

С Клязьмы подул ветер, и стало ещё светлее — то ли совсем развиднелось, то ли умножились пожары.

Сейчас город пылал, казалось, со всех концов. Золочёная кровля собора ёжилась и тускнела на глазах. Несколько головней перепорхнуло с неё на крышу терема, и он тоже загорелся.

Всеволод выхватил у пробегавшего воина полную бадью, вылил её на себя и погнал коня к Клязьме. Здесь люди, стоя по пояс в реке, всё ещё передавали из рук в руки посудины с ледяной водой, хотя уже поняли тщету своих усилий...

Пожар бушевал до вечера, и город выгорел едва не весь. Огонь сожрал княжой терем, дубовые стены детинца и свыше трёх десятков церквей. От улиц же уцелели лишь отдельные избы. По остывающим пепелищам бродили погорельцы и ворошили палками золу в надежде отыскать хоть какую-то утварь.

Все просёлки были запружены нищебродами. При встречах со Всеволодом озлобленный народ неохотно снимал шапки и смотрел косо, словно вся вина лежала на князе. И тогда, опасаясь смуты, Всеволод Юрьевич распорядился открыть свои загородные житницы и погреба. По его же приказу из Ростова, Новгорода, Суздаля и Москвы потянулись обозы со съестными припасами. Кроме того, каждому погорельцу было отпущено от княжеского имени по гривне — не густо, но избу срубить хватит. Деньги раздавала княгиня Мария, и семьи погорельцев благословляли её имя и желали ей разрешиться от бремени сыном. Всеволод Юрьевич тоже ждал наследника.

* * *

Великий князь не мог знать, что того же месяца и числа того же, тринадцатого, начался злосчастный поход северского князя Игоря.

За две седмицы перед тем Святослав Киевский вновь разгромил половцев близ реки Хорола. На сей раз орду привёл сам Кончак, «пленить собираясь города русские и пожечь огнём: ибо нашёл он такого человека из бусурман, который стрелял живым огнём... Были ещё у него луки тугие самострельные, пятьдесят воинов едва могли их напрячь».

Полки Святослава, сломав половецкие ряды, гнали их до самой ночи, пока не потеряли следа на мёрзлой бесснежной земле. В руки победителей угодили и огромные самострелы на возах, и огнемётный диковинный снаряд.

Игоря Святославича грызла досада: уже второй раз киевский князь одержал победу без него, а это означало крушение всех замыслов. Никому, даже брату и сыну, Игорь не признался бы, какие чёрные думы одолевали его последнее время. Ведь в глубине души он желал Святославу поражения, ибо оно открыло бы ему путь к киевскому столу. Потому-то он не поспешил на помощь Святославу и в прежнем походе. Потому-то он решил испытать судьбу ещё раз: а вдруг Кончаку повезёт больше Кобяка, разгромленного прошлым летом?

В случае удачи старый союзник Кончак поможет Игорю достичь желанной власти, как пособил в своё время хан Аепа Игореву отцу, своему зятю, сесть в Киеве^[75].

И вот на тебе — Кончак сам еле унёс ноги, потеряв тысячи лучших своих всадников.

Мысли Игоря метались в поисках выхода.

«Срам, великий срам падёт на мою голову, — раздумывал он. — И без того многие дружинники косятся на меня — догадываются, почему я дважды уклонился от боя. Больше медлить нельзя. Святослав, слыхать, уже объезжает верхние земли, собирает новую рать, чтобы добить половцев. Скоро он наведается и ко мне. Но я опережу его и пойду к Дону, а там, бог даст, и к самому морю. Благо половцы уже изрядно повыдохлись... Не дряхлый Святослав, а я, я должен покорить Степь от края до края, чего не удавалось ни одному из русских князей.

Слава... Слава — это крылья, которые вознесут меня на киевский стол. А потому надо выбирать: либо в стремя ногой, либо в грязь головой...»

Время поджимало, и князь Игорь, в несколько дней изготовив свои полки, выступил из Новгорода-Северского. Ратники двигались неспешно, чтобы раньше времени не притомить коней. Далеко впереди маячили разъезды чёрных клобуков, союзников Игоря.

Уже давно остался за спиной Русский вал, а половцев всё не было видно. Только дрозды перелетали перед войском с одной прошлогодней дудки на другую, выискивая сухосемянный корм, да в опрокинутой чаше неба чертил круги ястреб.

Иссечённые степными ветрами, угрюмо смотрели на русское воинство плосколицые каменные бабы, неведомо когда и зачем поставленные здесь. Степь была стара, как мир. По ней успели пройти и раствориться в веках бесчисленные народы. Скифы, гунны, хазары, печенеги, — все они оставили после себя лишь могильные насыпи да вот этих немых истуканов.

Первого мая рать вышла к берегам Донца. Раскинув стан, воины купали коней и смывали с себя дорожную пыль. День клонился к вечеру. За ковыльной степью садилось грузное медное солнце. Внезапно на его левый край стала наползать тень. Сразу сделалось сумеречно. Бросив свои дела, люди смотрели на солнце. Оно продолжало истоньшаться и скоро стало похоже на новорождённый месяц, рога которого испускали мертвенный зеленоватый свет, словно угасающие уголья.

Вдали с топотом пронеслось стадо сайгаков. Кони вздрагивали и рвались из рук. Испуганные ратники крестились, шепча слова молитвы. На небе проступили звёзды, но они были бледны и недужны и даже не отражались в реке.

Когда затмение кончилось и всё вокруг приняло обычный вид, к Игорю подъехал Ольстин Олексич, черниговский воевода. Постукивая зубами, он сказал:

— Н-не к добру это, Святославич.

— Кому не к добру? — громко, чтобы слышали воины, спросил князь. — Затмение видели не только мы, но и половцы. Так, может, оно к худу для них!

Ратники понемногу приходили в себя от пережитого страха. Кое-где даже раздавались шутки:

— Ну, братаны, нашему Ждану, видно, снова штаны полоскать!

— Сам-то хорош: ишь посинел, как на льду посидел.

— Смех смехом, а меня будто варом обдало. Не каждый день такую страсть увидишь. И отчего оно бывает?

— Затмение-то? А это, бают, луна солнышко застит.

— Тю, дурень. Да ведь луны и в помине не было, опять же она и сама светит, луна-то. Это чёрт морок напустил.

— Ага, нарочно старался, чтоб ты обмарался...

У реки Оскола Игорь Святославич два дня поджидал брата Всеволода Трубчевского, который шёл сюда другой дорогой. Встретившись, дружины двинулись дальше. На Сальнице передовой разъезд чёрных клобуков захватил половчина, и тот рассказал, что у них в стане уже знают о приближении русских полков.

Старый воевода Ольстин Олексич советовал Игорю вернуться, пока не поздно, но князь ответил ему:

— Ежели мы уйдём назад, не обнажив меча, нас осмеют. Стыд горше смерти. А кому биться не мило, того не держу — дорога домой никому не заказана.

Первая стычка с половцами закончилась победой русских. Степняки бежали, побросав свои обозы и кибитки. Молодые князья ликовали: лёгкая добыча ещё больше подогрела их тщеславие.

— Что-то теперь скажет Святослав? — посмеивались они за чашей вина. — Он сражался с половцами, оглядываясь на Переяславль, а мы уже в самой их земле и скоро придём в Лукоморье, куда и деды наши не хаживали!

Игорь Святославич, слушая эти речи, старался казаться весёлым. Но сердце его сжималось от недоброго предчувствия. Он знал, что Кончак, воин упорный и опытный, готовит свои полки к решающей битве.

Глава 33

Тут кровавого вина недостало;

тут пир закончили храбрые русичи:

сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую.

(«Слово о полку Игореве»)

Хан Кончак зябко кутался в стёганый толстый халат — в шатре было холодно, а старая кровь грела плохо. Как всегда перед непогодой, ныли сабельные рубцы и в подреберье копошилась глухая тянущая боль. Бухарский лекарь-табиб говорил, что у хана нездорова печёнка и что ему нельзя есть жирной баранины. Много он понимает, длиннобородый козёл! Виной всему не баранина, а годы. С ними ушла былая сила, как уходит в песок вода из обмелевшего ручья.

Хан протянул жилистые руки к жаровне-мангалу и задумался. Он размышлял о тех временах, когда был молод и налитое здоровьем тело служило ему безотказно в пирах и битвах. Тогда он мог по трое суток не слезать с седла, и не было в Кипчакской степи равного ему наездника и воина.

Всю свою жизнь хан провёл в набегах. Его кони пили воду из Дуная и Яика, из Оки и Кубани, ему довелось скрестить свою саблю и с уграми, и с булгарами, и с византийцами. Но с ними он воевал только ради добычи. Настоящий же враг у хана был один — русские. Ненависть к ним родилась ещё в детстве, а вскормил её в сердце мальчика отец — хан Артык. Владимир Мономах выжег кипчакские становья и заставил отца уйти за Железные ворота^[76]. После смерти киевского князя хан Артык вернулся в родные места, ибо уже не было у русских прежнего войска и стали они как табун без вожака.

Вот тогда-то юный Кончак и начал мстить за позор отца. Кипчакские отряды налетали на русские сёла, подобно степному палу, оставляя после себя лишь трупы да чадящие головни. И радовались глаза хана, когда он видел вереницы пленников, и ликовал его слух, ловя причитания и проклятья на чужом, но понятном языке.

Долгие годы русские матери пугали детей его именем, а князья, не умея защитить своих владений, искали его дружбы. Он охотно помогал им — то одному, то другому — истреблять собственные нивы и обращать в прах города.

Но с недавнего времени, всё больше страшась поражений, многие подручные мурзы перестали являться на зов великого хана и предпочитали пьянствовать в Киеве. Хитрый Святослав на вино для них не скупился, и мурзы от безделья заплывали жиром, теряя не только воинский дух, но и родные имена. Даже любимый сын самого хана, прожив две луны в гостях у русских, сменил дедовское имя и велел называть себя Юрием!

Кончак горько усмехнулся.

«А кто виноват? — подумал он. — Ты. Ты хотел тогда замазать глаза русским, прикинувшись их другом, и обманул себя. Так не обманывай хоть теперь. Преимущество старости в том, что она не позволяет человеку лгать самому себе. Ты ещё сидишь в седле, но подпруги уже подгнили и еле держатся. И скоро настанет пора грохнуться головой о землю. Род кипчаков идёт к закату. Он растворится в Руси, как капля молока бесследно растворяется в реке. Именно это уже случилось с нашими братьями по крови — торками и берендеями, которых русские зовут «своими погаными». Так не лучше ли принять другую смерть, более достойную воина, — смерть от меча?»

За стеной шатра послышался топот коня и окрик стражи.

— Мурза Гилбук с вестями! — сказал вошедший воин.

— Впусти.

Гилбук вполз в шатёр на животе.

— Великий хан! Я привёз тебе свою голову, — начал он, уткнувшись лбом в ковёр.

— Встань, — сказал ему Кончак.

Мурза приподнялся на колени. Лицо у него было забрызгано кровью (своей или чужой?), шлем помят, а правая рука обмотана тряпкой.

— Говори же!

В горле у Гилбука булькнуло.

— Моё войско разбито, — пошевелив запёкшимися губами, сказал он.

— Где Игорь?

— Повернул к Донцу.

— Пеших у него много?

— Я видел сотен двадцать.

Кончак кивнул и потрогал свои усы, похожие на два пучка ковыля. К удивлению мурзы, хан был совсем спокоен и даже казался довольным.

Услышав тихое «ступай», Гилбук вне себя от радости выбрался из шатра: на сей раз, хвала предкам-хранителям, голова на плечах уцелела!

Кончак, оставшись один, прикрыл глаза тяжёлыми веками. «Игорь, — думал он, — самый честолюбивый из русских батыров. Он готов гнаться за славой, как охотник за лисицей, хоть на край света. Догадывается ли князь, что я приготовил ему западню?»

Хан представил себе, как сейчас кипчакские отряды всё туже затягивают петлю вокруг Игорева войска. Они уже отрезали русским дорогу к Донцу. Вокруг безводная степь, и кони начнут падать прежде людей. Пеших станет ещё больше, а бросить их в беде одних Игорю и в голову не придёт — это Кончак знал твёрдо. Значит, князю остаётся только принять бой и умереть. Умирать русы умеют не дрогнув, но Игорю суждена другая доля. Рассылая подручным ханам красные стрелы^[77], Кончак повелел взять всех знатных русичей живьём, какой бы крови это ни стоило. Два его сына, Тудор и Бякуб, до сих пор находились в плену у Святослава, и хан надеялся обменять их.

Мурза Гилбук своё дело сделал: заманил Игоря в кольцо кипчакских становий, сам о том не подозревая. Да и незачем ему было знать весь замысел, а то бы бился с оглядкой, жалея своих людей. Теперь черёд Гзака.

Кончак не любил хана Гзака, брата своей младшей жены. «Юлдуз, речная тростинка! Зачем я взял тебя в последний поход? Сеча при Хороле была такой свирепой, такой быстротечной, что я не успел ударом кинжала избавить тебя от постыдного плена... И твой брат не может простить мне этого. У Гзака отвратительная привычка смотреть прямо в глаза и не отводить взгляда. Он один позволяет себе выходить из шатра великого хана не пятясь. Но у него сто сотен отборных воинов, а в боях он всегда был первым. О духи, пошлите Гзаку смерть от русского меча, сегодня же, ибо завтра он убьёт моих сыновей и сядет под мой бунчук».

Морщась от боли в подреберье, великий хан поднялся и кликнул своего оруженосца. Когда тот появился, Кончак сказал ему:

— Вели седлать мне коня. Волк накормлен?

Оруженосец кивнул и что-то замычал в ответ. Во рту у него вместо языка шевелился обрубок. Хан отдавал предпочтение молчаливым слугам.

Он вышел из шатра, одетый по-походному — в простые латы из воловьей шкуры с овальным стальным нагрудником.

У входа в шатёр его ждал гепард — могучая кошка с собачьими лапами. Кончак звал его Волком. Ещё щенком этого редкого зверя великий хан получил в подарок от своего недавнего союзника князя Игоря.

* * *

Русские полки отступали уже вторые сутки, стремясь прорваться к Донцу. Бой не утихал даже по ночам, при свете полыхающих майских зарниц. А зарницы ходили в полнеба.

Избегая рукопашной, половцы пускали стрелы и копья. Это напоминало схватку кошки с ястребом, у которого перебиты крылья, но клюв и когти по-прежнему опасны. Стало быть, приходилось ждать, пока ястреб истечёт кровью и совсем ослабеет.

Чтобы ни у кого не оставалось соблазна бежать, Игорь приказал конной дружине спешиться, и князья теперь бились в одном ряду с простолюдинами.

Чёрный от пыли и бессонницы, Игорь ездил от полка к полку, ободряя ратников. Они изнемогали от жажды, особенно раненые. А раненых становилось всё больше с каждым часом. Между тем к Кончаку прибывали и прибывали свежие отряды. Казалось, вся Половецкая Степь стягивала свои бесчисленные кочевья к Донцу, чтобы закрыть русским дорогу домой.

К концу второго дня Игорь был ранен копьём в правое предплечье. Рука повисла как плеть, и князь понял, что уже не сможет держать меч. Поняла это и дружина. Воины стали прощаться друг с другом, меняясь нательными крестами. Перед смертью равны все. И боярин, и холоп знали: теперь они просто русские воины, которым предстоит умереть с честью.

«Вот оно, возмездие за грехи мои, — в смертной тоске думал Игорь. — Видно, зло всегда наказуемо. Сколько крови пролито мной в Русской земле, сколько убийств принял я на душу...»

И перед глазами князя встал тот день, когда его дружина взяла на щит Переяславль. Город погибал в огне, и среди горящих домов метались женщины и дети, а все мужчины были перебиты до единого человека. Они, мёртвые, должно быть, радовались, что не слышат и не видят, как заходятся в плаче их дети, а жёны терпят надругательства.

«И всё это совершил я, и вот пришла расплата — за всё... Но, владыка, господи боже мой! Не отвергни меня до конца!..»

Всю ночь обречённое войско отражало наскоки вражеской конницы. На заре недельного дня оно подошло к Каяле. Где-то в её верховьях, наверное, гуляли ливневые грозы, и река выступила из берегов. А всего седмицу назад Игоревы полки пересекли её почти посуху — она была не шире ручья.

Игорь подозвал брата Всеволода и велел ему выставить свой полк заслоном.

— Дай людям время напиться, — сказал он, — а там, глядишь, начнём переправу.

Всеволод кивнул. Его обученной дружине понадобилось немного времени, чтобы перегородить поле. Куряне встали плечо к плечу, сомкнув краями высокие багряные щиты.

Измученные безводьем люди кинулись к реке. И в это время с тыла, из-за угора, где стоял на отшибе полк чёрных клобуков, вылетела половецкая конница. Впереди всех скакал всадник в зелёном плаще и в пластинчатом шлеме без бармицы^[78]. Он первым врубился в ряды клобуков, рассыпая удары на все стороны. Половецкие конники с визгом и гиканьем последовали за ним.

Не ожидавшие нападения клобуки смялись и побежали к реке.

— Коня! — закричал Игорь. Вскочив в седло, он погнал жеребца наперерез бегущим. На скаку скинул шлем. Он надеялся, что клобуки, признав его в лицо, устыдятся и остановятся.

В одном перестреле до них Игорь вдруг увидел, как из прибрежных кустов навстречу ему выехало десятка два половецких всадников. Пригнувшись к гривам коней, они намётом пошли на перехват.

«Засада, — мелькнула у князя мысль. — Неужто плен? Святой Георгий, избавь от позора!»

Он остановил коня и левой рукой неумело вынул из-за голенища нож. Но прежде чем его остриё коснулось горла, вокруг тела обвился волосяной аркан. От боли в раненой руке у князя потемнело в глазах, и он даже не почувствовал, как очутился на земле. Подъехавший половчин спрыгнул с коня и вывернул Игорю кулак, в котором всё ещё был зажат нож. Засапожник выпал из пальцев.

— Вставай, князь, — услышал Игорь знакомый голос.

Он поднял голову и встретился глазами с ханом Гзаком.

— Ты мой пленник, — сказал хан. В его лице не было ни тени злорадства, только усталость.

Игорь поднялся на ноги и посмотрел в сторону Каялы. У берега горстка русских ратников — спина к спине — продолжала отбиваться от наседавших половцев. Дружинники падали один за другим, как подрезанные колосья. Над грудой мёртвых тел ещё посвечивал золочёный шелом — это бился брат Всеволод. Но вот в последний раз вспыхнула на солнце его сабля. И больше не поднялась.

Игорь стоял с искажённым лицом. Хан Гзак отвернулся. Ему было больно видеть, как плачет прославленный русский воин.

Глава 34

Мая восемнадцатого, в субботу, у великого князя Всеволода Юрьевича родился сын, наречённый при крещении Константином.

По сему случаю был учинён многодневный пир. В самый его разгар прибыл из Киева вестник от князя Святослава. И сразу погасло веселье, будто купальский костёр, на который вдруг плеснули ведро воды. Слух о разгроме южнорусских дружин облетел город в мгновение ока. И праздник обернулся горем.

Всеволод Юрьевич увёл гонца к себе в горницу и стал выспрашивать подробности.

Нахмурившись, гонец говорил:

— Пятнадцать человек только и вернулось, князь-батюшка. Остальные либо побиты, либо утонули в Каяле. А поганые хлынули на наши земли, словно саранча. Я когда собирался в отъезд, они уж у стен Переяславля стояли. Не ведаю, отобьёмся ли. Плач и стон у нас по всем городам, от Курска до Киева.

Великий князь молчал. На сердце у него было тяжело и горько.

«Ах, Игорь, Игорь, — думал он, — ведь и летами уж не молод, а горяч, как в дни юности. Побоялся, что заподозрят тебя в робости или, того хуже, в нежелании воевать с Кончаком, вот и кинулся в самое полымя. И себя и войско загубил. Не столько о благе Руси, сколько о своей чести печалился. А честь-то бесчестьем вышла».

— Скажи князю Святославу, — заговорил он, когда гонец умолк, — всей душой скорблю вместе с ним и пью сию тяжкую чару. Коли будет надобна моя помощь, пускай сообщит. Я приду по первому зову...

Всеволод Юрьевич отпустил гонца и стал ходить по горнице. После пожара княжеская семья жила в простой двухъярусной избе неподалёку от сгоревшего терема. Обугленные развалины детинца уже были расчищены, и теперь туда возили кирпич и хоромный лес. Посреди голой площади чернели стены Успенского собора.

Несколько дней назад Всеволодовы дружинники схватили в корчме купца, торговавшего готовыми срубами, на которые у погорельцев был большой спрос. Купец этот, по имени Борей, в пьяном виде похвалялся своей мошной. И вырвались у него такие слова: «Погодите, вот в будущую неделю Суздаль сгорит, тогда я богаче самого князя стану. Срубов у меня наготовлено множество».

На пыточном допросе Борей показал, что тринадцатого апреля он подпалил город в шести местах, а для того использовал просмолённую паклю, а подтолкнул-де его, Борея, на эту пакость некий ростовский боярин и дал ему сорок гривен на лес для срубов и для найма плотников. Борея повезли в Ростов и там он опознал боярина-подстрекателя. Им оказался Данислав Добрынич. По княжескому повелению оба злодея были повешены на глазах у всего народа. Только тогда стали утихать слухи о «божьей каре» и «небесных знамениях».

Теперь великий князь ждал возвращения Елисея Никитина с его питомцами. Зодчий писал, что успехами юношей в ученье он весьма доволен и что по осени они все вернутся на родину. Письмо это привёз из Немецкой земли заезжий новгородский гость.

* * *

Долгие летние дни проходили в заботах и хлопотах. За три месяца с небольшим поднялся на княжом подворье новый терем. Первый его ярус был каменный, второй рублен из дуба.

Владимир тоже заметно отстраивался. Тиуны Всеволода зорко следили за тем, чтобы избы и усадьбы ставились добротные, а не на живую нитку.

Казна великого князя сильно оскудела, но он не унывал: хлеба в этом году уродились славные, да и медуши пополнились изрядно. А зимой Всеволод Юрьевич надеялся отправить в Византию на продажу все меха, которые соберёт в полюдье. На руку оказался и последний договор с Серебряными булгарами. Беспошлинная торговля быстро поправит дела Владимира.

Однажды ночью великому князю не спалось, и он читал «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия.

В дверь осторожно постучали. Вошёл Кузьма Ратишич.

— Прости, княже, — сказал он, — что беспокою в неурочный час. Да вижу — в твоей горнице свет, вот и решился.

— Случилось что-нибудь?

— Гонец из Ясской земли прибыл. С письмом.

— С гонцом завтра поговорю, а письмо давай.

Кузьма Ратишич протянул Всеволоду пергаментный свиток и, поклонившись, вышел.

Великий князь сорвал со шнурка печать и развернул упругую трубку. Письмо было написано по-гречески.

«Хроникона четыреста шестого, — стал читать Всеволод, — от сотворения мира шесть тысяч семьсот девяностого, месяца октября первого, в праздник богородицы нашей в Мцхетском соборе блаженнейшим каталико́сом^[79] Грузии Николоозом совершена помолвка царицы Абхазской и всея Грузии, дочери Георгия Тамар и знатного русского княжича, сына Андрея Великого, Юрия-Георгия».

Внизу стояла подпись: «Дидвачар Занкан Зорабабели». Великий князь не знал, что такое «дидвачар».

«Наверное, придворное звание, — подумал он. — Спит или нет Мария?»

Он оделся и тихонько прошёл на женскую половину терема. В покоях княгини слышался заливистый детский плач и негромкий говор.

«Костя буянит», — с улыбкой подумал великий князь, и на сердце у него посветлело.

Он вошёл в опочивальню жены. Мария перепелёнывала младенца. Ей помогала мамка, молодая краснощёкая баба.

— Блажит? — спросил Всеволод, наклоняясь над сыном.

— Блажит, государь, — ответила мамка. — Наповадился среди ночи просыпаться — молока ему подавай.

Она подхватила ребёнка на руки и унесла в соседнюю комнату.

Всеволод присел на постели жены и молча протянул письмо. Прочитав его, Мария подняла на мужа глаза.

— Тамар умна и красива. Я рада за Юрия, — сказала она. — А ты?

— Я тоже. Но кто этот дидвачар Зорабабели?

— Дидвачар — это очень богатый купец. В Грузии купцы пользуются большим почётом. А Занкана я когда-то хорошо знала.

— Как ты думаешь, зачем он мне написал?

— А ты не догадываешься? По-моему, он предлагает свои услуги...

— Как соглядатай?

Мария кивнула.

— Над этим стоит поразмыслить, — молвил Всеволод и надолго замолчал.

За стеной поскрипывала колыбель и мамка негромко пела:

— Продлил господь род мой, — вслух подумал Всеволод, прислушиваясь к пению. — Да горит свеча от свечи, да не угаснет вовеки.

Он поцеловал жену и, пожелав ей доброй ночи, пошёл к себе. Мария перекрестила его в спину.

А великий князь так и не смог уснуть. Мысли его всё время возвращались к племяннику: «Ежели удастся наладить с ним прежнюю дружбу, то половцам придёт конец. Мы зажмём их в такие тиски, что они испустят дух. Или обида пересилит в Юрии любовь к отчизне? Нет, быть того не может. Ведь он русский человек*.

От бессонной ночи ломило виски. Но ложиться было уже поздно — великий князь уговорился с Гюрей на рассвете выехать в Переславль-Залесский, где возводились новые городовые стены. Работы требовали хозяйского догляда.

Глава 35

По первому снегу, когда зазимок перекинул ледяные мосты через реки, вернулся из Немецкой земли зодчий Елисей Никитин с пятнадцатью учениками. Великий князь был крепко обрадован и не скрывал этого. Полдня он продержал приезжих, расспрашивая обо всём, что довелось им увидеть на долгом пути. А повидали они, судя по всему, немало: жили в Цареграде, в русском монастыре на Афоне, объездили болгарские, италийские и германские города. И везде присматривались к работе иноземных мастеров, а иной раз и нанимались к ним в подручные.

За два года труда и ученья открылись русским юношам многие тайны в резьбе по камню, в строительном деле и в красочном настенном письме. Правда, тайны эти стоили недёшево, и пришлось Елисею изрядно порастрясти мошну, которую при отъезде вручил ему Всеволод Юрьевич. Недаром ведь сказано: сухая ложка рот дерёт. Встречались среди иноземцев и бессребреники, но чаще за науку надо было платить.

— А чему обучался ты? — спросил великий князь Воибора. Спросил нарочно по-гречески.

— Иконописи и архитектуре. — Воибор покраснел оттого, что великий князь обратился прямо к нему, через голову наставника.

— Это хорошо. Зодчие и живописцы нам нужны в первую очередь, — кивнул Всеволод Юрьевич. — Перед вашим отъездом я сказывал, что мы будем строить много. Много, но — на века. А для начала надо восстановить Соборную церковь. Небось видели, в какое запустение пришла она после пожара?

— Видели, князь-батюшка, — отозвался Никитин. — У меня аж сердце перевернулось.

— Знаю. И хочу спросить: можно ли воссоздать храм в прежнем облике?

Зодчий помотал головой:

— Стены, государь, от огня потрескались и стали шатки. Полы все покоробились, а от росписей Андреевых времён уцелели только пророки да два павлина. О деревянных связях я уж не говорю — уголье одно и осталось.

— Стало быть, старый храм надо сносить?

Елисей почесал в затылке:

— Ломать-то оно всегда проще. А вот соединить старое с новым куда труднее. Тут надо подумать.

— Так думай, и ученики твои пускай умом пораскинут. Я вас не тороплю, однако и за безделье по голове не поглажу. А теперь ступайте...

Через седмицу Никитин со своими питомцами снова появился в покоях великого князя. Он молча поставил на столе восковой слепок собора, изваянный умелой и уверенной рукой, Всеволод Юрьевич оглядел его со всех сторон и вопросительно посмотрел на зодчего:

— Пять глав вместо одной?

— Да, государь, но купол прежнего храма они закрывать не станут. Старые стены мы укрепим столбами-пилонами, затем обнесём их новой стеной с трёх сторон — с севера, юга и запада. Для крепости свяжем и те и другие перемычками. Вот здесь, — морщинистый палец Никитина коснулся слепка, — здесь храм опояшет наружная галерея, а по-нашему, гульбище. Алтарная часть будет увеличена.

Всеволод Юрьевич слушал пояснения зодчего не перебивая, но в конце спросил:

— За надёжность постройки ручаешься?

— Порукой тому, государь, наши головы, — ответил Никитин.

— То добро. Я нынче же велю, чтобы начали возить камень. По санному пути оно сподручней. Ну, а с весны, благословясь, принимайтесь за дело.

Но Елисей Никитин весны ждать не стал. Как только с первыми обозами начали привозить брусья из белого известняка и плиты из туфа, закипела работа. У зодчего был свой расчёт. Он знал: зимой у смердов окрестных сёл и деревень больше свободного времени, чем по весне, когда начнётся пахота и сев. А потому их и легче оторвать от дома.

По приказу тиуна Гюри во Владимир стали сгонять всех мужиков. Не трогали только охотников на пушного зверя, ибо княжеская казна должна пополняться мехами независимо от строительства.

Чёрным людишкам, не обученным никакому ремеслу, и работа досталась чёрная: они рыли логова^[80] для будущих столбов и стен. Логова были неглубокие, всего в сажень, потому что Успенский собор стоял на самом высоком месте Мономахова города и почва тут была сухая. И всё же возни хватало. Верхний мёрзлый слой приходилось отогревать кострищами, иначе лопата его не брала.

Великий князь землекопам ничего, не платил, но трижды в день их кормили горячей пищей — щами, гречневой или ячменной кашей. Обнищавшие за время непрерывных княжеских усобиц, люди и этому были рады. Плату же, правда небольшую, получали только ремесленники-горожане, в основном каменотёсы и гончары.

Для гончаров была срублена одна общая огромная изба, где трудилось до сотни человек. Елисею так было удобнее наблюдать за тем, чтобы обливные плитки для полов выходили по одинаковому образцу.

Плотное тесто из белой глины раскатывалось вначале в ровную пластину, на неё наносились узоры, а потом по прориси резались уже готовые плитки. После обжига их покрывали яркой поливой — зелёной, коричневой, малиновой, жёлтой, как сердцевина ромашки, и белой, как её лепестки.

Каменотёсы подгоняли отдельные камни так, чтобы между ними не могло войти лезвие ножа. Труд этих людей был наиболее тяжким и вредным для здоровья — каменная мелкая крошка оседала в лёгких и вызывала надсадный кашель.

Гладкие брусья, помеченные в нужном порядке, переходили в руки камнерезцев, и тогда на брусьях появлялись кружева, звериные морды и человеческие личины...

* * *

За несколько месяцев город стал так многолюден, что напоминал прежний Владимир времён Андрея Боголюбского.

Зима прошла с обильными снегопадами, витые сугробы взбирались на окраинах до самых крыш. Всеволода Юрьевича это радовало: дороги после таких снегов просохнут не скоро, а стало быть, и набега из Степи с наступлением весны можно не опасаться.

Беспокоили великого князя только дела соседей. Роман Глебович Рязанский снова стал поднимать голову и гнать меньших братьев, сидевших в Пронске, а также грабить их сёла. Узнав об этом, Всеволод Юрьевич послал двух бояр сказать Роману:

«Не дивно мне, что половцы и булгары землю твою разоряют. Ты за неё постоять не умеешь, а владения братьев своих губить научился. Я же сего терпеть не могу, дабы бог не взыскал на мне твоего преступления и пролития крови неповинной; я поставлен над вами надзирать правоту и не дать никого в обиду, а насильника буду смирять данной мне богом властью.

Сидя на печи, ты привык побеждать мыслями, не видя никогда неприятеля».

Вслед за письмом Роману великий князь отправил в Пронск триста своих дружинников. Уже из одного этого Роман должен был уразуметь, что владимирский князь взял меньших Глебовичей под свою защиту. Но это его не остановило. Всеволодовым послам строптивый рязанец заявил:

«Что он мне указывает — или я не такой же князь в своей области, как он? А причину его заступничества вижу насквозь: он не хочет, чтобы Рязанская земля была под одной рукой».

Вот тут Роман попал не в бровь, а в глаз, и это больше всего разозлило великого князя. Он не любил, когда его замыслы и тайные желания открывались раньше времени. Воевать с Романом охоты не было, но, с другой стороны, и спускать ему подобную дерзость тоже нельзя.

«Ладно, подождём», — решил про себя Всеволод Юрьевич.

Второй — и постоянной — его заботой оставался Новгород. От посадника Мирошки Нездилича тоже приходили вести не больно утешительные. Великий князь метил со временем послать туда сына со своими боярами и прижать новгородскую вольницу. Но на дороге у него стояли два именитых и давних ворога: архиепископ Илья и боярин Якун Мирославич.

Посадник Мирошка доносил, что они мутят народ и даже подбивают своих соседей — белозерцев не платить владимирскому князю дани и не давать людей в его войско.

Это уж никуда не годилось, и великий князь надумал послать в Новгород своего человека. Пусть поживёт там, глянет на всё свежим глазом. Вполне может статься, что Мирошка хитрит и пляшет нашим и вашим. Посадника и на кривой кобыле не объедешь.

Кого же послать? Кузьму Ратишича или Гюрю? Пожалуй, Гюрю. Мужик он изворотливый и проворный. А Ратишич слишком прямодушен для такого дела, да и в походе на Рязань он будет нужнее.

В том, что поход состоится, великий князь не сомневался. Когда он не хотел мира — а сейчас он его не хотел, — это означало одно: война выгодна и успех верен.

Глава 36

Уже второй месяц Гюря под видом богатого киевского гостя жил в Новгороде-Великом. Товар у него был негромоздкий и ходовой — женские украшения. Предлагая новгородским щеголихам серьги, кольца и зеркала, Всеволодов лазутчик мог попасть в любой дом. И всюду он в окольных разговорах без труда выведывал всё, что занимало его мысли. Особенно подолгу засиживался он в семьях купцов, ремесленных старост и софийских дружинников.

Словоохотливый и лёгкий нравом, киевлянин многим пришёлся по душе, и его частенько приглашали на крестины, именины и прочие празднества. Гюря никому не отказывал. За чарой вина, как известно, беседа делается откровенней, и что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

При всяком удобном случае тиун осторожно заводил речь о владимирском князе и зорко, но незаметно присматривался к тем, кто его хаял. Но ругали и проклинали больше покойного Андрея. Новгородцы всё ещё не могли забыть страшного голода, который наступил после ухода владимирской рати. Сёла на многие сотни вёрст лежали в развалинах. И припасы, и даже семенное зерно были пограблены либо сожжены, а хлеб с юга не поступал, потому что Андрей в отместку за своё поражение перекрыл все дороги в Новгород — и посуху, и по воде.

Новгородцы ели тогда липовую кору, траву и мох; матери, ополоумев от горя, укладывали грудных младенцев в деревянные зыбки и отпихивали от берега: авось река вынесет ребёнка к добрым и сытым людям...

Понемногу в цепком уме Гюри складывалось твёрдое убеждение, что мизинный люд и мелкие купцы не станут противиться воле Всеволода. Владимир — это тебе не Полоцк, куда новгородцы недавно ходили войной и вернулись с немалым выкупом: полочане от боя уклонились.

Вражды же с Владимиром простой народ боялся как огня. Да и не всё ли равно, кому платить подати: княжеским ли тиунам, своим ли боярам-лихоимцам? Хрен редьки не слаще. А уж коли кулаки зачешутся, то под боком и емь, и чудь, и ливонцы. При поддержке княжой-то дружины и кулаком махать сподручнее — сила солому ломит!

Совсем по-другому рассуждали нарочитые люди — бояре, купцы и вожаки разбойных ватаг, воеводы-ушкуйники.

Боярам княжеская узда хуже удавки, без позволения и шагу не ступишь. А пока каждый сам себе господин и повелитель: что хочу, то и ворочу. Воеводам-ушкуйникам любой самовластец тоже не с руки. А Всеволода Юрьевича они и вовсе невзлюбили, с тех пор как он закрыл им пути в земли приволжских народцев — мордвы и черемисы. Скажите на милость, велик ли грех пощипать нехристей или какой-нибудь торговый караван!

Что же касается богатых купцов, то они с отцами города, боярами, жили в полном согласии. А ссора с великим князем их не пугала. Ну, не дозволит он им, к примеру, торговать с Киевской Русью, так ведь их кораблики через Варяжское море бегают в самые дальние западные страны, а запереть этот путь у князюшки силёнок не хватит.

Таких вот разговоров понаслушался Гюря досыта, прежде чем отправиться к посаднику Мирошке Нездиличу.

* * *

Зелёное, с петушиным пением, вставало над Волховом утро, когда Гюря подходил к дому посадника. На деревянной мостовой, которую перестилали, видно, совсем недавно, ещё светилась ночная роса. Из сточной канавы пахло помоями.

К воротам Мирошкиного дома через канаву был перекинут мостик, довольно широкий, чтобы по нему могла проехатьтройка.

Гюря постучал в калитку. Во дворе утробным басом откликнулась собака, и немного погодя мужской голос спросил:

— Кого надо?

— Посадника.

— А ты пораньше не мог явиться?

— Кто рано встаёт, тому бог подаёт. Коли хозяин спит, разбуди. Скажи, вестник к нему из Владимира.

— С того бы и начал, — проворчал привратник, распахивая калитку. — Проходи.

Мирошка Нездилич встретил Гюрю, сидя за завтраком.

— А, это ты, купец, — сказал он. — Спозаранку дела вершишь. Только я покупать ничего не собираюсь.

Гюря молча подал ему медный кружок, на котором был выбит знак Всеволода — две поперечные перекладины с подножием, крышей и с кольцом-отпятнышем.

Посадник мгновенно поднялся.

— Ну и ну, — промолвил он с нескрываемым удивлением. — А ведь я тебя, на пирах встречая, и впрямь за киевского купца принимал. Усы и те как у киевлянина, вислые. Ох и лицедей! Да ты садись, в ногах правды нет. Откушать не хочешь?

— Потом, — сказал Гюря, усаживаясь. — Сперва потолкуем. Ушей посторонних тут нет?

— Пока не позову, никто не войдёт. Сказывай.

— Сказ мой будет недолог. Великий князь велел мне разузнать, куда клонится Новгород, как примет покровительство Владимира и как велика власть его противников. Всё это я выведал. Теперь настала пора действовать. У Всеволода Юрьича светлый ум и просторные замыслы, он не чета другим князьям, кои радеют только о собственном брюхе и дальше носа не желают видеть.

— Знаю, — кивнул окладистой бородой посадник, — он хочет собрать удельные земли от Русского моря до Варяжского.

— Да, собрать в единый кулак, как это было при его пращуре Ярославе Мудром. И он своего добьётся. Чернигов, Киев, Рязань, Муром уже теперь ходят у него в поводу, хоть иной раз и пробуют у́росить, как плохо объезженные кони. Но наш их объездит.

— А Галич?

Гюря хмыкнул и наклонился через стол:

— Князь Ярослав совсем стал плох здоровьем. Это но слухи, а верные вести. У него один наследник — сын Владимир, а Владимир-то, смекай, Всеволоду сестричем^[81] доводится.

— Да какой из Владимира князь? — возразил Мирошка Нездилич и даже плюнул от возмущения. — Ведь он, сказывают, бабник и пьяница, а окромя того, дурак дураком!

— Вот ты и молвил в самую точку. Дураки-то во все времена в цене были, поскольку безропотны и тому, кто поумнее их али похитрее, в рот смотрят. Так что с Галичем дело решённое. Святослав Киевский тоже глубокий старец, на ладан дышит. На его место Всеволод Юрьич посадит угодного человека из колена Мономашичей. И станут тогда на Руси князья не князьями, а подручниками вроде воевод. Ты поразмысли, не совестно ли нам, русским людям, с единым языком и верой, врозь тянуть да друг дружке глотку рвать на радость ворогам? Сколь крови пролито в усобицах — реки! А ну как сыщется неприятель посильнее тех же половцев? Устоит тогда нынешняя заплатная Русь? Вот то-то и оно, умоемся слезами, да поздно будет.

— Ты меня не уговаривай, как красну девицу, — насупился посадник. — Что к чему, я не хуже твоего понимаю, потому и держу сторону великого князя. Да ведь супротив архиепископа не больно попрёшь. Краснобай и лукавец. Сам небось слыхал, как он на вече народ морочит. Да ещё и Священное писание приплетёт... «Лучше уповать на бога, нежели надеяться на князей, и как петь песню Господню под властью чужой?» Не будь его, Ильи, я бы давно народишко вразумил.

Чёрные, как вода в лесных омутах, глаза Гюри перехватили голубенький взгляд посадника.

— Всяк человек не бессмертен, — заметил он, — и ваш владыка тоже.

— Как же, дождёшься. Он ведь здоров как бык.

— Бывает, и здоровые в одночасье помирают. Вот батюшка моего князя Юрий Владимирович, царство ему небесное, поел грибков на пиру у боярина Петрилы и того... — Гюря слабо усмехнулся и развёл руками.

Лицо Мирошки Нездилича стало как отбелённая холстина.

— Т-ты на что это намекаешь? — заикаясь, спросил он. — Грех, грех-то какой, господи!

— Грех я беру на свою душу, — ласково ответил Гюря. — А ты лишь пригласи владыку на пир.

Тиун поднялся и вышел, не прощаясь. Посадник после его ухода некоторое время сидел словно в столбняке. Потом на подгибающихся ногах добрел до молельной горницы и упал на колени перед образом богородицы.

— Пресвятая матерь, прости великого злодея, — шептал посадник. На его высоком лбу дрожали капли пота, крупные, как скатный жемчуг в окладе иконы.

* * *

Через три дня «почил в бозе» архиепископ новгородский Илья, а в схиме Иоанн, весьма любимый народом. Под великий плач был он погребён в усыпальнице Софийского собора. Пройдёт несколько веков, и православная церковь занесёт его в списки своих святых.

Глава 37

На обратном пути за купеческим караваном увязались какие-то подозрительные немцы. По обличью они скорее смахивали на воинов, чем на торговцев.

Немцев было пять человек — все рослые молодцы с двуручными варяжскими мечами у пояса. Главным у них, как понял Гюря, считался пожилой мужчина с длинными волосами. Лицо у него было изрыто морщинами, похожими на застарелые трещины.

На привалах немцы сперва кормили коней, а уж потом ели сами, сидя возле костра отдельным кружком. На все вопросы спутников иноземцы отвечали неохотно, и вскоре их оставили в покое.

Во Владимир приехали поздним вечером, когда городские ворота уже закрывались. Пока новгородские купцы платили мытникам пошлину, Гюря и немцы проехали в город, поскольку клади у них никакой не было.

Пожилой немец придержал коня и на ломаном русском спросил у Гюри, как проехать ко дворцу великого князя.

— Я туда же, — коротко ответил тиун.

Во всём тереме было темно, потому что челядь укладывалась спать с курами. Только во втором ярусе, из рабочей горницы Всеволода, пробивался сквозь туман жёлтый, как лепесток подсолнуха, свет.

Стража узнала тиуна и пропустила его в детинец вместе с немцами.

— Этим, — Гюря показал на гостей, — дайте умыться и поесть.

Пожилой немец, спешившись, отвёл его в сторону.

— О, ти большой натшальник, — тихо сказал немец. — Перетай своему кназь: я есть посол от император германский Фридрих. Но то есть тайна.

Немец приложил палец к губам, и Гюря понимающе кивнул.

«Эвон их откуда принесло», — подумал он и, поколебавшись, поднялся к горнице великого князя.

Всеволод Юрьевич был не один — у него сидел Кузьма Ратишич.

— Прости, государь, что являюсь к тебе в дорожном виде, — перекрестившись на образа и поздоровавшись, заговорил Гюря. — Поспешил тебя обрадовать. Недруг твой, архиепископ Илья, волей божией скончался.

— Негоже христианину радоваться чьей бы то ни было смерти, — услышал он спокойный ответ, но Гюря-то успел заметить, как внутренне напрягся великий князь, скрывая волнение. — Отчего же он умер? Хворал?

— Прихварывал, государь, и давно.

Синие глаза Всеволода Юрьевича упёрлись в лицо тиуна, и тот слегка побледнел.

«Догадался, — мелькнула у Гюри мысль, — обо всём догадался. Оборони меня, Господи, и помилуй. Не для себя согрешил — для него же».

— Кого же новгородцы избрали владыкой?

— Брата усопшего архиепископа, Гавриила. Этот тебе помехой не будет, смирен и покладист.

Великий князь повертел в руках какой-то свиток и бросил его в шкатулку.

— Стало быть, так и порешим, — сказал он, обращаясь к Кузьме Ратишичу. — Бери в придачу муромские полки и ступай к Пронску. Ещё наши предки говаривали: славная война лучше постыдного мира. — Всеволод Юрьевич вновь поднял глаза на Гюрю и пояснил: — Роман захватил Пронск и перевязал мою дружину, что была послана в помощь младшим Глебовичам. Я просил отдать её добром — не вышло. Что ж, пускай Рязань пеняет на себя, а с меня довольно. Всякому терпению бывает предел.

Кузьма Ратишич выслушал последние наставления Всеволода и вышел, бесшумно прикрыв за собою дверь. Чтобы великий князь вновь не вернулся к расспросам о внезапной смерти Ильи, Гюря сказал:

— К тебе, государь, приехали немцы. Бают, вроде от короля германского Фридриха. Старшой их просил: пускай, мол, приезд посольства останется в тайне.

— Нынче уже поздно, — отозвался Всеволод Юрьевич, — привезёшь их ко мне завтра утром, в Боголюбово.

Гюря поклонился и покинул горницу, спиной чувствуя внимательный взгляд своего господина.

* * *

Посла принимали не по обычаю, в загородном дворце. В трапезной было накрыто два стола: один для гостей, другой — рядом, но на небольшом возвышении — для Всеволода. За обедом о делах не было произнесено ни слова. Говорили на латыни о разных разностях. Посол хвалил виденные им города и удивлялся обширности Русской земли. Всеволод Юрьевич вежливо поддерживал беседу. Один раз он едва удержался от улыбки, но рассмешила его вовсе не чья-то шутка, а поведение немцев за столом. Они явно не знали, для чего предназначены двузубые серебряные вилки, и ели прямо руками, как простолюдины.

Наконец все насытились, и посол перешёл к цели своего приезда:

— Великий князь и государь! Твой брат и друг, а наш славный император Фридрих предлагает заключить с ним военный союз.

— Против итальянских городов?

— Нет, против безбожного и кровожадного султана Саладина.

— Снова крестовый поход?

В этом вопросе послу почудилась насмешка, но бритое лицо русского князя ничего не выражало, даже простого любопытства.

— Императора Фридриха в его богоугодной борьбе за освобождение гроба господня поддерживает сам папа римский, наместник апостольский, а также сильнейшие государи Европы — король английский Ричард и Филипп-Август, король Франции. Если ты, великий князь, согласишься помочь нам своим войском, то его святейшество папа обещает тебе своё покровительство во всех твоих деяниях...

«Он уже сулил это Роману Волынскому», — ехидно подумал Всеволод Юрьевич. «Не воюй Польшу, прими истинную латинскую веру, и папа наделит тебя новыми городами и сделает великим королём посредством меча Петрова», — уговаривал Романа велеречивый папский легат. Ответ немало позабавил всех русских князей. Достав из ножен свой собственный меч, Роман сказал: «А есть ли такой у вашего папы? Доколе ношу его при бедре, не имею нужды в ином, а города я покупаю кровью по примеру наших дедов, которые возвеличили землю Русскую!»

— Когда же короли мыслят начать поход? — вслух спросил Всеволод Юрьевич.

— Года через два, государь, как только всё будет готово.

— А ромеи?

— Василевс Исаак Ангел согласен пропустить отряды крестоносцев через свою империю и даже обещал переправить их в Малую Азию. Сейчас ведутся окончательные переговоры.

— А где же наши войска сумеют встретиться?

— На Босфоре, ваше величество!

Всеволод Юрьевич пропустил мимо ушей эту неуклюжую лесть.

— Что ж, я должен подумать, — вставая, сказал он. — О своих намерениях я извещу моего брата Фридриха...

Конечно, никаких намерений относительно военных действий против арабов у великого князя не было и быть не могло. Идти ратью на Иерусалим, когда по горло своих забот и неурядиц, смеху подобно. Но Всеволод Юрьевич помнил слова своего первого наставника, аввы^[82] Василия: «Умный политик никогда не даёт прямого и однозначного ответа. Даже отказывая, он никого не лишает надежды и потому не наживает себе врагов». Пусть Краснобородый надеется. Недаром и в народе говорят: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться».

Всеволод Юрьевич подошёл к окну. Во дворе немцы садились на коней. Из туч проглянуло солнце и осветило за рекой гнедые осенние увалы, напоминавшие издали боевые шеломы, слегка помятые и тронутые ржавчиной.

Глава 38

...А в это время в далёком Галиче, на правом берегу быстроводного Днестра, умирал Ярослав Владимирович, прозванный в народе Осмомыслом. За три дня почуял он приближение кончины, и все три дня раздавали по монастырям и нищим его казну. Со слезами на глазах каялся князь перед народом.

— Отцы, братья и сыновья, — говорил он, — вот отхожу я от этого света суетного и иду к творцу моему. Плачу же не потому, что вижу последнее солнце, но потому что согрешил больше всех. Простите и отдайте вины мои.

Потом, созвав бояр, Ярослав Владимирович велел им присягнуть меньшому сыну, рождённому от наложницы Анастасии, которую мятежная знать когда-то сожгла на костре живьём.

Вместе со всеми целовал крест и старший сын Владимир. Ему в удел отец давал Перемышль.

Но, как видно, обманулся на этот раз многогранный ум Ярослава. Не успели слуги убрать с поминальных столов посуду, как встала в Галиче великая смута.

Преступив клятву, бояре выгнали вон младшего князя, поскольку считали для себя зазорным кланяться приблудку. На галицкий стол был возведён Владимир. Сей муж не унаследовал от отца мудрости, зато в непотребных делах не знал себе равных. С пьяных глаз он бесчестил чужих жён и дочерей и докатился до того, что отнял супругу у какого-то попа. Это была последняя капля, павшая в чашу терпения богобоязненных галицких бояр. Никто не спорит, почти у каждого из них были те же человеческие слабости, но ведь и грешить надо умеючи, а не напоказ.

Словом, в один отнюдь не прекрасный день жизнелюбивый Владимир Ярославич принуждён был бежать от своих подданных, ибо они грозили ему расправой. Бежал он в Венгрию, к королю Беле III.

Галичане тем временем пригласили к себе князя Романа Волынского. Роман отказываться не стал, да и кое-какие права на Галич у него имелись: его дочь приходилась Владимиру снохой. Но свои права на русское княжество предъявлял и король венгерский, поскольку его мать звали Ефросиньей Мстиславовной и состояла она в дальнем родстве с Ярославом Осмомыслом. В каком именно родстве, Бела доискиваться не стал, а повёл свои полки прямо на Галич.

Через седмицу венгерская хоругвь — золотая корона с ангелами по голубому полю — уже полоскалась на днестровском ветру над стенами древнего детинца.

Вскоре галичане пожалели, что открыли ворота непрошеным гостям. В городе начались грабежи и насилия. Владимир тоже крепко просчитался, понадеявшись на помощь венгров. Бела III объявил королём Галиции своего сына, а незадачливого князя отправил в Венгрию и вместе с попадьёй заточил в каменной башне. Однако Владимиру удалось подкупить стражу и бежать в Немецкую землю. Император Фридрих Барбаросса, узнав о том, что беглец доводится великому князю Всеволоду Третьему родным племянником, принял его ласково и обещал заступиться. Вместе со своим послом он отправил Владимира к подручному польскому князю Казимиру и велел тому посадить на галицкий стол законного наследника.

Казимир не посмел ослушаться приказа, и польское войско выступило в поход. Видно, галичанам венгерское владычество показалось не сладким, потому что они встретили своего беспутного князя с радостью. Известно, из двух зол выбирают меньшее.

Владимир, конечно, сознавал всю шаткость своего положения. Покуда он не заручится поддержкой могущественного дяди, не будет ему покоя не только от князей иноземных, но и от своих. И он сел писать покаянное письмо Всеволоду Юрьевичу.

* * *

Великий князь в сопровождении Елисея Никитина шёл через левкасный двор, мимо творильных ям, в которых холопы перелопачивали белую, как горностаевый мех, известь. Тут же её протирали и просеивали сквозь частые сита, а до того вымораживали на холоде, чтобы сделалась она рассыпчатой и мягкой.

Кругом валялись рогожные мешки с вычесанным льном, мукой и еловой корой. В огромных чанах известь перемешивали с корьём, добавляли муки и мелко изрубленного льна — и получался левкас. Им покрывали стены собора под краску.

— Спелый левкас — всему основа, — говорил Никитин дорогой. — Готовя его, торопиться не следует. А почему? Да потому, что на худом левкасе краски живут недолго, а росписи покрываются соляными бельмами.

С главного входа в храм строительные леса уже были убраны, и стены по швам розовели цемянкой — скрепляющим раствором из извести, толчёного кирпича и древесного угля.

Внутри собора было сыро и грязно. Пахло извёсткой, скипидаром. Ушаты с водой, горшки и корчаги с красками, берестяные туеса с левкасом стояли повсюду, впритык. На высоких сосновых помостях у стены работали двое — левкащик и живописец. Левкащик был Всеволоду Юрьевичу незнаком, а в художнике он узнал Воибора. Великий князь хотел было позвать его, но Никитин сказал:

— Прости, государь, только отрывать людей от дела сейчас никак нельзя. Свежий левкас схватывает краски намертво, а как высохнет, то писать станет несподручно.

Не говори зодчий шёпотом, стены храма гулко повторили бы его слова: для полнозвучия и облегчения сводов в кладку были вмурованы голосники — глиняные сосуды, похожие на кринки.

Летала в руке Воибора щетинковая кисть, и проступали на стене дивные образы. Загорались на них жемчугами оплечья, цвели подобно весенним полянам плавные складки одежд. Медвяная охра, лазорь, празелень, голубец и киноварь, казалось, пели неслышную песню, оживая в соседстве друг с другом.

«Всё на земле тлен, кроме труда и красоты, — подумал великий князь. — И страшно было бы помирать человеку, не оставляй он после себя других людей, городов и храмов или семян для будущего посева».

Всеволод Юрьевич медленно вышел на паперть и вздохнул полной грудью. Свежий воздух ударил в голову, и, наверное, от этого больно заныл сабельный рубец на затылке. Вспомнилась опять князю схватка с половцами у Дубового урочища, когда покойный Михаил спас его от неминучей гибели, заслонив собственным телом. И ещё почему-то мелькнуло перед глазами лицо сестры Ольги, истаявшей как свеча от тоски по своему мужу, Ярославу Галицкому, ныне тоже покойному. И почему человек редко любит любящего его и без жалости ранит в самое сердце?..

Елисей Никитин, видя великого князя погруженным в думу, шёл рядом молча. Расстались они у ворот терема.

Всеволод Юрьевич прошёл на женскую половину. Здесь было непривычно тихо и пусто. Княгиня Мария уехала вместе с дочерьми в Киев на богомолье: она снова ждала ребёнка. В детской скакал на деревянном коне один Костя. Его не взяли за малолетством. Одетый в игрушечную воинскую справу, мальчик размахивал мечом и кричал что-то грозное. Увидев отца, он слез с коня и подошёл поцеловать руку.

Костя всем удался в мать: и овалом лица, и чёрным цветом волос, и мягким сиянием глаз он повторял Марию.

— Что, сынок, скучно одному-то?

— Скучно, — согласился мальчик.

— Ничего, потерпи до весны, а там устроим тебе постриги, и станешь ты жить на мужской половине. Посадят тебя на коня...

— На живого коня?

— Да уж не на мёртвого. Будет у тебя дядька-наставник, и переймёшь ты у него всю ратную науку.

Всеволод Юрьевич погладил ребёнка по голове и пошёл к себе. В одном из переходов терема он столкнулся с Гюрей.

— К тебе, государь, гонец из Галича, — сказал тиун. — Письмо на столе, а гонец в бане парится, потом пришлю его.

Всеволод Юрьевич кивнул.

«Вот оно, — подумал он, — не зря мне, выходит, Ольга-то привиделась».

В горнице он вскрыл письмо сестрича.

«Отец и господин мой! Будь мне государем, удержи подо мною княжество, а я весь божий и твой со всем Галичем; желаю повиноваться тебе, но только тебе одному.

Ты вправе корить меня за моё паскудство, и сам я всякий день обливаюсь слезами, как вспоминаю прежнюю неправедную жизнь. Ибо истинно сказано: «За грехи князей бог казнит землю».

Далее Владимир описывал свои злоключения в плену у Белы и обещал исправиться.

«Бела, — подумал великий князь. — Когда-то мы вместе росли при дворе василевса Мануила и, встречаясь, говорили по-русски. А ещё ездили охотиться в Болгарию, где дикие олени пасутся бок о бок со скотом земледельцев. Бела был даже помолвлен с дочерью императора, пока у того не родился сын».

Всеволод Юрьевич придвинул к себе чернильницу, взял лебединое перо с золотым наконечником и стал писать письма к венгерскому королю и ко всем русским князьям, соседям Владимира Ярославича...

И с тех пор, говорит летопись, Владимир утвердился в Галиче, и никто не поднимался на него войною.

Глава 39

На масленой седмице, когда и дорога маслена, воротилась домой дружина Кузьмы Ратишича. Огнём и мечом опустошил воевода несчастную Рязанскую землю.

С развёрнутыми стягами, на которых дыбился владимирский лев, входили в Золотые ворота полки победителей. Меж ними скрипели санные обозы с награбленным добром и понуро брели пленные рязанцы, полураздетые, с голодным блеском в глазах.

Обозов набралось так много, что половину из них вместе со стадами скота и табунами коней пришлось оставить за чертой города. Одного только мёда было захвачено пятьсот берковцев^[83]. Из рязанских деревень увезли даже сено и наготовленные впрок дрова.

Кузьма Ратишич въехал в детинец и был встречен самим великим князем и епископом Лукой. Во одержание победы епископ отслужил благодарственный молебен в недавно освящённом соборе Успения Богородицы.

Дивились пришедшие воины красоте нового пятиглавого храма, и вместе со всеми глазел на многоцветные стенописанья сотник Прокша. Богатая одежда была на кузнецовом сыне, и многие девушки украдкой поглядывали с левой половины собора на плечистого темноусого молодца.

После молебна ратников ждал пир в столовой палате. Но великий князь к гостям не вышел. Обеспокоенный Кузьма Ратишич нашёл его в покоях отца Ивана, который жил тут же, в тереме.

— Али не рад, государь, что мы одолели недругов и вернулись живы? — спросил воевода обиженно.

Всеволод Юрьевич промолчал. Лицо у него было пасмурное.

— Горе у твоего государя, неужто не слыхал? — негромко сказал отец Иван.

— Слыхал. — Кузьма Ратишич попятился и вышел. Он знал, что у великого князя недавно помер новорождённый сын, но воевода рассуждал как холостяк, у которого никогда не было своих ребят: бог дал, бог взял, другие дети будут...

Когда шаги воеводы затихли, отец Иван сказал:

— Ты, княже, напрасно убиваешься. Никакой связи между смертью младенца и рязанским походом нету. Сие есть не знамение Господне, а твой предрассудок. Я хоть и священник, но менее других верю в немедленную кару небесную. Человека при жизни карает его совесть, карает нещадно, тяжкой бессонницей и больными мыслями. Видно, твою душу когтит раскаяние.

— Не раскаяние, отче, нет, — угрюмо отозвался Всеволод Юрьевич. — Меня одолевает сомнение, не тороплюсь ли я, стремясь раньше положенного срока собрать Русь? А вдруг мои усилия никому не нужны и даже вредоносны?

— Вреда от единства не бывает. Чую я, что замыслы твои сбудутся. И как духовный отец благословляю тебя на сем тернистом пути.

Отец Иван перекрестил князя и уже другим, будничным голосом спросил:

— Что думаешь делать с пленными?

— Расселю по своим землям, — ответил Всеволод Юрьевич. — Во втором или третьем колене они и думать забудут об отчине.

— Вели только проследить, чтобы семьи не разлучали. Не по правде это будет, не по-христиански.

Великий князь перечить не стал, хотя про себя решил иначе: рязанская кровь должна перемешаться с ростовской и суздальской, а для того надобно пленных холопов женить на местных девках и вдовах. И пускай рязанцы славят господа бога, что не продали их на торгу в Великом городе или в Херсонесе.

Отпустив духовника, Всеволод Юрьевич пошёл к жене. Мария сидела за рукодельем. Она подняла на мужа глаза, и слова, которые приготовил великий князь, застряли у него на языке. А собирался он сказать, что отдаёт свою дочь, девятилетнюю Верхуславу, за сына Рюрика Смоленского, княжившего в Белгородской земле. Там, в Киевской Руси, уже устоялись у Всеволода Юрьевича кровные узы с Ольговичами: за двумя сыновьями Святослава были Пребрана Михайловна и сестра Марии Елена. Теперь не мешало подобным же образом укрепить союз и с Мономашичами. Рюрик в ответном письме не скрывал своей радости и готовности породниться с великим князем. Он рассчитывал — и не без оснований, — что Всеволод поможет ему взойти на киевский стол, конечно, после смерти Святослава. А смерть старика уже не за горами.

К началу лета великий князь ждал свадебного посольства, но объявить о своём решении жене у него не хватало Духу.

Промолчал он и на сей раз, потому что знал: для Марии это будет новый удар, а она и от недавней беды ещё не оправилась.

— Митя, — вдруг спросила княгиня, — а может, мне в монастырь уйти?

Всеволод Юрьевич засмеялся, но сердце у него нехорошо ёкнуло: жена заговаривала о пострижении не впервые.

— Выбрось это из головы, — сказал он. — Детей-то на кого бросишь? А богомольцев и без тебя хватит.

— Глебушка каждую ночь снится. — Мария опустила голову, и по щекам у неё покатились слёзы. — Будто тянет ко мне ручонки и зовёт, зовёт...

— Перестань, не трави мне душу, — тихо попросил великий князь. — Я ведь тоже не каменный.

Он поднял жену на руки, пересадил к себе на колени и стал покачивать, как ребёнка.

* * *

Воибор возвращался с реки Нерли. Он ездил туда, чтобы лишний раз взглянуть на строгую красоту храма Покрова. В голове Воибора рождался дерзкий замысел: построить во Владимире собор, какого на Руси никто ещё не видывал. А за основу взять древний прообраз — русский деревянный сруб, который скрыто живёт в каменном храме Покрова.

Намётанный глаз Воибора невольно ловил черты будущего собора — и в разнотравье резного кленового блюда, и в чеканке серебряных братин, и в тонком узоре тканей, и в причудливых поделках из кости, которыми спокон веку славилась северная Русь.

Занятый своими мыслями, Воибор не заметил, как въехал в ворота города. И тут какой-то детина в одежде княжого дружинника схватил коня под уздцы:

— Тпрру!

— Тебе чего? — сердито спросил Воибор и вдруг ахнул, признав в дружиннике Прокшу.

Воибор спрыгнул с седла и угодил в объятия своего дружка.

— Да полегче ты, медведь, — взмолился он. — Кости переломаешь. Отпусти ради Христа!

Прокша захохотал и, отстранив, стал разглядывать Воибора.

— А ты всё такой же, — сказал он. — Похудел только. Всё, поди, книжную пыль глотаешь?

— Да нет, последнее время больше приходилось кистью махать. Росписи в храме видел?

— Неужто твоя работа? — удивился Прокша. — А я, брат, мечом махал, аж надоело!

— В Рязанской земле?

— Там. Да что мы на улице-то стоим? Пошли ко мне, это недалеко.

Прокша привёл Воибора к новой избе на Гончарной улице.

— Вот и мои хоромы, — сказал он. — Недавно купил.

— Женился, что ли?

— Пока не тороплюсь.

В конюшенной пристройке, куда они завели коня, Воибор увидел двух гладких жеребцов — вороного и буланого. На стенах висела дорогая сбруя в серебряной отделке.

— Тоже в походе добыл, — похвастался Прокша. — Да ты сам-то не рассёдлывай, чай, у меня есть кому. Эй, Неждан, ты часом не оглох?

На зов явился седобородый мужик в посконной рубахе.

— Обряди коня, — велел ему Прокша. — Да дочке скажи, пускай соберёт на стол. Дорогой гость у меня.

— Сделаю, хозяин, — кланяясь, отвечал мужик.

Прокша и гость прошли в избу. Пока они умывались над лоханью, по дому неслышно сновала босая девушка лет шестнадцати, русоволосая и сероглазая. Воибор понял, что сна тоже полонянка, взятая Прокшей вместе с отцом.

На столе появилась корчага с медовухой. Девушка ловко расставила миски с солёными рыжиками, салом, огурцами и вяленой рыбой.

— Ну, выпьем со свиданьицем, — сказал Прокша и сурово посмотрел на девушку. — Ты, Марья, видать, совсем порядка не знаешь. Поднеси гостю чару да с поцелуем, по русскому обычаю.

Полонянка протянула Воибору ковш. Рука у неё дрожала.

— Ну, долго нам ждать? — повысил голос Прокша.

— Не надо, — попросил Воибор. Ему стало не по себе, когда он взглянул в лицо девушки.

— А ты не брезгуй, — засмеялся Прокша. — Родитель у неё в Пронске воеводой был, это он сейчас на пугало похож, а раньше-то каким соколом глядел. Марья, делай, что велено!

Девушка наклонилась и поцеловала гостя. Губы у неё были неживые.

— Вот так-то лучше. Я строптивых не люблю. Хошь, подарю её тебе?

Воибор покачал головой.

— Как знаешь. — Прокша осушил свой ковш и продолжал: — Мы когда Пронск-то обложили со всех сторон, дак им худо пришлось. Стали косопузые по ночам вылезать из города и красть воду. А мы, не будь дураки, у всех ворот поставили заслоны — и в копья их, в копья!

Девушка тихонько заплакала.

— Цыть! — крикнул Прокша. — Нечего тут мокреть разводить. Ступай к себе и вой сколько хочешь.

Марья вышла.

— А ты недобрый стал, — сказал Воибор, не поднимая глаз на товарища. — Она, поди, тоже человек.

— Была человеком, а теперь холопка.

Разговор дальше не клеился, и скоро Воибор попрощался с Прокшей, сославшись на неотложные дела. На душе у него было муторно, словно он напился из кадушки, в которой зацвела вода.

«Вот как война душу-то людям калечит, — думал он, молясь перед сном. — Доколе же будут страдать ни в чём не повинные люди? За что им такое наказание? Господи милостивый, ты-то куда смотришь? Ведь и рязанцы — дети твои, не пасынки. А с князя Романа беда как с гуся вода. Утёк куда-то на юг и в ус не дует. Где же справедливость твоя, господи?..»

ЭПИЛОГ

В эту ветреную первомартовскую ночь Всеволод Юрьевич почти не спал. А когда задрёмывал, то сны приходили чудные и страшные. Виделись ему почему-то объятые пламенем улицы Константинополя и толпы осатанелых крестоносцев, грабящих храмы и жилища горожан. Видения вставали столь отчётливо, словно великий князь сам был очевидцем ужасающего погрома, а не слышал о нём от заезжего русского паломника. Бедствие это обрушилось на византийскую столицу в прошлом, 1205 году от рождества Христова...^[84]

А то вдруг являлся великому князю покойный Святослав Киевский. Охая и причитая, он тащил на горбу бронзовые церковные врата, смутно знакомые Всеволоду. Просыпаясь, великий князь припоминал, что врата эти семь лет назад приволокли из варяжского города Сигтуны лихие новгородцы, ходившие туда ратью. Приволокли и навесили на одном из входов святой Софии.

«Вот уж воистину нелепица, — размышлял про себя великий князь. — При чём тут Святослав и эти похищенные ворота?»

Безрадостные мысли одолевали Всеволода Юрьевича, как мухи в летнюю жару. Нынче ему предстояло отправить на княжение в Новгород Константина. Как-то примет это известие Мария? Ведь Костя у неё любимый сын, и в дни своей долгой болезни она в нём одном находила утешение. Теперь же и того лишится...

Вот и пролетели лучшие годы, истаяли, как птичьи косяки в вечереющем небе. И отрочество, и юность, и зрелость прожиты в беспрерывных трудах, заботах и войнах. Вроде бы всё делалось, как надо, а поди ж ты — гложет сердце зубастая тоска, скребёт его чувство какой-то неизбывной, непонятной вины. За что, перед кем?..

Промаявшись в постели до третьих петухов, Всеволод Юрьевич встал и ополоснулся холодной водой.

Полумрак в горнице постепенно голубел. Великий князь подошёл к окну, затянутому прозрачным ледком. По двору, вдоль зубчатых стен нового детинца, мело снежную крупу. День занимался неприютный и тусклый. Где-то в оружейной слободе уже тенькала под молотком броня, и, словно откликаясь ей, уронил первые круглые звуки и призывно запел над городом утренний колокол.

Всеволод Юрьевич прошёл к жене. В её горнице, к удивлению великого князя, уже сидел Константин. На юноше была дорожная одежда.

— Вот и ты, — с лёгким вздохом сказала Мария. — А мы, видишь, прощаемся.

С исхудалого лица на Всеволода глянули её глаза — большие и скорбные, как у иконной богородицы, глаза матери. Всеволод Юрьевич приготовился к слезам и упрёкам, но Мария казалась совсем спокойной. Только уголки её губ чуть заметно подрагивали.

— Князь и господин мой, — заговорила она. — Богом заклинаю тебя: установи закон о единонаследии. Не дели Русь. Иначе не будет мира меж нашими сыновьями, как у твоего отца не было его с братьями. А ты, сынок, когда нас с отцом не станет, живи с младшими своими в согласии, наставляй их на правое дело. Благословляю тебя в сей жизни и в будущей, ибо знаю: больше не свидимся.

Мария перекрестила сына, и жёлтая рука её бессильно легла на одеяло. Тревога и мука отразились на лице великой княгини. (Неужели загодя чуяло материнское сердце-вещун, что жестокой и злой будет судьба её сыновей, что погубят они свои силы в усобицах, иззубрят мечи свои о шеломы друг друга и бесславно положат княжества, собранные отцом, под тяжкую татарскую пяту?)

После заутрени, при большом скоплении владимирского люда, Всеволод Юрьевич отпускал в дорогу старшего, двадцатилетнего сына.

— Ступай управлять народом, будь ему судьёю и защитником, — говорил великий князь, вручая Константину крест и меч. — Бог и я, родитель твой, ставим тебя над всеми князьями русскими. Помни славное имя своё и заслужи его делами.

Всеволод Юрьевич проводил сына вёрст за пять от города. Дорогой оба не проронили ни слова. Привыкший с детства скрывать свои чувства, великий князь и сыновей приучил к тому же. Расстались будто чужие. Долго, до рези в глазах, смотрел Всеволод Юрьевич вслед уезжавшим всадникам, меж которых маково цвела багряница Константина. Вот она в последний раз мелькнула среди голых берёз и исчезла из виду за поворотом.

Сопровождавший Всеволода Юрьевича Гюря сказал:

— Вишь, как снежит. А снег на Евдокиин день — всегда к урожаю. Верная примета.

Всеволод Юрьевич не ответил и тронул коня в обратный путь. Гюрю, видно, тяготило молчание, и он снова заговорил, показывая плетью на ближний ложок:

— Вот оно, Поганое озеро. Тут, стало быть, бояр-то утопили.

— Каких бояр? — не понял великий князь.

— А Кучковичей с Анбалом.

Всеволод Юрьевич оглянулся. Перед ним лежало небольшое озерко с гладким и чёрным льдом.

— Скажи на милость, даже снега на нём не держатся, — заметил Гюря и перекрестился.

— Ветер сдувает. Место-то голое, как плешь.

Всеволод Юрьевич зябко поёжился. Голова у него побаливала — то ли от бессонной ночи, то ли от недомогания.

«Надо будет малинового взвару с мёдом напиться», — мельком подумал он, и мысли его снова вернулись в привычное русло: к повседневным заботам. В городах Киевской Руси — Торческе, Треполе, Корсуне, Переяславле, Брагине, Каневе и Городце Остерском — стояли теперь владимиро-суздальские дружины. И хотя нынешний владетель киевский Рюрик принародно целовал крест на верность самому великому князю и его детям, всё равно приходилось ухо держать востро. А для того нужно было содержать в постоянном порядке городовые стены, что стоило немалых расходов.

Исподволь, без лишней крови, как и советовал покойный Михаил, собирал великий князь окольные земли под свою руку. Ради мира и спокойствия он готов был породниться даже с половцами, порешив женить одного из сыновей^[85] на дочери Юрия Кончаковича, тем более что княжна слыла ревностной христианкой и часто наведывалась на богомолье в русские города.

Но больше всего заботили великого князя вести, приходившие из Полоцка. Тамошние князья долгое время смотрели сквозь пальцы на появление в Ливонии немцев. Сначала они позволили пришельцам строить свои церкви и проповедовать среди туземцев евангелие. Но рядом с церквами, как по волшебству, стали возникать немецкие крепости: Укскуль, Гольм, Рига. Полочане опомнились, когда в подвластную им землю хлынула из Германии воинствующая братия нового папского ордена — Рыцарей Меча.

Твёрдой ногой стали немцы в устье Двины. Теперь они уже не нуждались в проповедях — у них имелось оружие поострее, чтобы обращать язычников в истинную веру, а заодно обирать их до нитки.

Литва, летты и ливы кинулись за помощью к полочанам, но было поздно. Взять замки меченосцев русским не удалось, и многие из них полегли под стенами Гольма, побитые немецкими кампестрелами...

Всеволод Юрьевич с горечью признался себе, что и он не сразу увидел опасность, которая явилась для Руси со стороны Варяжского моря. А ведь стоило послать туда лет пять назад доброе войско, чтобы вышибить немцев с побережья и навсегда закрыть им дорогу на Русь. Да куда там — полоцкие князья в то время бороды драли друг дружке!

Из-под копыт коня то и дело выпархивали воробьи, копошившиеся в дорожном навозе. В чёрно-зелёных ёлках, увешанных после недавней оттепели искристыми сосульками, позванивал ветер. Звон был печальный и тонкий.

Проглянуло невысокое солнце, и впереди засветились золотые шлемы владимирских церквей. Ярче всех сиял купол нового Дмитровского собора.

Отсюда ещё нельзя было различить в подробностях резного убранства строения, его узорчатых покровов, застывших на века, его ковровой диковинной вязи. Только попав в детинец, путник мог вдоволь налюбоваться этим рукотворным чудом. Из города же на северной стене храма можно было разглядеть лишь фигуру сидящего на престоле Всеволода Юрьевича в русской княжеской одежде. На коленях он держал малолетнего Дмитрия, который в честь прадеда своего, Мономаха, носил славянское имя Владимир.

К ногам Всеволода приникли княжичи Константин, Юрий, Ярослав и Святослав — птенцы его «большого гнезда»^[86].

Если же путник приходил с юга, со стороны Золотых ворот, его взгляд притягивало «Вознесение Александра Македонского на небо». В этом изображении воплотилось торжество и могущество великокняжеской власти, её божественное начало.

Но вблизи глаз человеческий видел уже иное. Ему открывался потаённый разноликий мир, полный борьбы, загадок и радости. Здесь перемешивались быль и небыль. Рядом с папоротниками, крокодилами, страусами, всадниками и ловчими гепардами в резьбе храма жили невиданные драконы и чудища, сказочные птицы и звери, порождённые воображением художника.

Над взлетающим телом собора возносился двухсаженный крест, железные стержни которого были обтянуты прорезными листами золочёной меди. А с креста, поворачиваясь на переменчивом, как судьба, ветру, сторожко поглядывал во все стороны обыкновенный земной голубь. Впрочем, он был не совсем обыкновенный, ибо его тоже создала не природа, а умная человеческая рука, вставившая в глазницы алые яхонты.

* * *

«Что видит эта кованая птица своими каменными очами? — думал Всеволод Юрьевич, глядя на голубя из окна своей горницы. — Что открывается ей с такой высоты?»

И внезапно великому князю почудилось, будто сам он в конце пути взошёл на крутую гору. И боязно, и дух захватывает от беспредельности ещё не пройденного. «Достанет ли сил совершить задуманное? Хватит ли жизни достроить храм, именуемый Русью? Или мои труды тоже будут сведены на нет неразумными потомками, как это уже бывало у нас, и всё, что было возведено по кирпичу, снова сгорит в огне усобиц? Нет, только бы не это. Только бы не было войны. А уж пот утирать легче, нежели кровь».

Великий князь прислушался — показалось, будто скрипнули половицы. Он оглянулся — никого. Он был один со своими думами. Разбойно посвистывал за окном ветер, и, как табун белых жеребят, ходила над Залесьем вскачь весенняя дурашливая метель.

О ЗЕМЛЕ ЗАЛЕССКОЙ (Послесловие)

В истории Руси Владимиро-Суздальское княжество занимает особое место. В XII веке, в период феодальной раздробленности, когда разобщённость русских земель достигает своего предела, на северо-востоке Руси вырастает могучее, сплочённое княжество, с которым всё более вынуждены считаться другие земли. Сюда хлынул поток переселенцев с юга, непрерывно тревожимого набегами степняков, прежде всего половцев. Здесь «за лесными шеломами», в земле Залесской, нет этой постоянной угрозы опустошительных набегов. Плодородные земли владимирского ополья распахиваются, развивается ремесло, как городское, так и сельское, растут города. Возникает кольцо крепостей: Коснятин (1134), Переславль-Залесский и Юрьев Польский (1152), Дмитров (1154), Москва (1156). Горожане обретают всё больший вес в общественной жизни. Расцветает торговля — как внутренняя, так и с отдалёнными странами Запада и Востока. Такие водные магистрали, как Ока и Волга, во многом способствуют ей. Города украшаются блестящими творениями зодчих, многие из которых являются подлинными шедеврами древнерусской архитектуры.

Но и в Залесской земле жизнь полна своих сложностей, противоречий, острых социальных конфликтов. Князья ведут ожесточённую борьбу с боярством, со старой родовой знатью, опорой которой являются древние города Суздаль и, особенно, Ростов. Напротив, князья, начиная с Андрея Боголюбского, стремятся обосноваться в новом Владимире. Тут они находят поддержку у горожан, заинтересованных в устранении феодальных распрей, в спокойной созидательной жизни, в мирной торговле. В среде самих феодалов выделяется группа, также ратующая за сильную княжескую власть. Это живущие при дворе князя дворяне, «милостники», то есть люди, зависящие от милости князя. Один из них, Даниил Заточник, в своём знаменитом «Слове» восклицал: «Князь щедр отец есть слугам многим: многии оставляют отца и матерь, к нему прибегают». Владимирские дворяне всегда предпочитали службу у князя службе у бояр. Обращаясь к князю, Даниил восклицал: «Лучше, чтобы мои ноги были одеты в лыко в твоём доме, нежели в червлёный сапог в боярском дворе; лучше мне в дерюге служить тебе, нежели в багрянице в боярском дворе». Такие дворяне-«милостники» были опорой князя, составляли ядро его войск.

Ещё сильнее, глубже конфликта внутри господствующего класса были классовые противоречия. Первые восстания смердов в Северо-Восточной Руси относятся ещё к XI веку (1024 и 1071). Сильное восстание вспыхнуло во Владимире и его окрестностях в июне 1174 года в связи с убийством в результате боярского заговора Андрея Боголюбского. Восставшие разгромили дворы княжеской администрации. Прогрессивная по своей направленности объединительная политика князя ложилась, однако, нелёгким бременем на народ.

Воспрянувшая после убийства Андрея Боголюбского боярская знать пыталась утвердить на владимирском престоле покорных ейкнязей, племянников Андрея Боголюбского, Ростиславичей — Мстислава и Ярополка. Во владимирские дела вмешался рязанский князь Глеб. Ожесточённая борьба закончилась вокняжением брата Андрея Михалки, опиравшегося на поддержку горожан. Михалка правил очень недолго, и после его смерти в 1177 году владимирцы пригласили на княжеский престол его брата Всеволода Большое Гнездо, героя этой исторической повести.

Период, на который пришлось правление этого князя, не отличается какими-либо яркими, драматическими событиями, которые можно было бы назвать вехами истории. Оно не ознаменовано ни острыми конфликтами, которыми характеризуется время Андрея Боголюбского, ни знаменитыми историческими битвами, какими была отмечена первая половина XIII века. В отличие от них последняя четверть XII века, то есть период, на протяжении которого развёртывается действие повести, имеет внешне малопривлекательный характер. Ему более свойственны внутренние, созидательные процессы. В исторической перспективе они, однако, чрезвычайно важны. Именно эти процессы, политика Владимиро-Суздальского князя именно в этот период во многом предвосхищали последующую борьбу за объединение Руси, которую возглавила Москва. Московские князья не случайно продолжали себя именовать великими князьями владимирскими и всегда и неизменно подчёркивали свою преемственность от Руси Владимиро-Суздальской.

Всеволод Большое Гнездо, в свою очередь, был последователем и продолжателем дела своих выдающихся предшественников — своего отца Юрия Долгорукого и брата Андрея Боголюбского. Но Всеволод был не только продолжателем их дела. Сила его власти, масштабы его влияния на русские земли и его авторитет в них значительно превзошли всё то, чего добились его предшественники. Рязанские и галицкие князья называли его не только отцом, но и господином. Великий князь киевский Святослав униженно просил разрешения предпринять куда-либо военный поход, а его преемник Рюрик вынужден был воевать с тем, с кем считал нужным Всеволод. Показательно, что сам Рюрик был посажен на киевский престол представителями Всеволода. Вот почему современник Всеволода автор «Слова о полку Игореве» обращается к владимирскому князю как к покровителю киевского княжеского престола: «Великий княже Всеволоде! Не мыслию ль ти прилетети издалеча отня злата стола поблюсти».

Владимирский князь постоянно и властно вмешивался в дела южнорусских князей, даже и таких непокорных, как черниговские Ольговичи. Господин Великий Новгород после долгого сопротивления и неоднократных попыток изгнать князей — ставленников Всеволода вынужден был признать себя «отчиной» (то есть наследственным владением князя Всеволода). В 1205 году новгородским князем стал старший сын Всеволода — Константин. Покорение экономически и политически сильной Новгородской боярской республики с её вековыми традициями независимости было особенно длительным и трудным. Всеволод сумел в этой борьбе искусно использовать внутренние противоречия в Новгороде. Торговцы, ремесленники да и крестьяне новгородских земель, страдавшие от феодального произвола и постоянных политических распрей, были заинтересованы в установлении сильной и стабильной княжеской власти.

Через три столетия московские князья, учитывая опыт своих владимирских предшественников, будут опираться на те же слои новгородского общества, ведя упорную борьбу за включение Новгорода в состав единого русского государства.

Нетрудно заметить, что Всеволод в своей политике по отношению к Новгороду следовал тем же принципам, которыми руководствовались владимирские князья и в своей внутренней политике. Городской люд они считали одной из важнейших опор в их объединительной деятельности. Ещё брат Всеволода Михалка в период своего краткого правления счёл нужным «створить людям весь наряд, утвердився крестным целованием с ними», то есть дал горожанам льготы, клятвенно их подтвердив. Всеволод, вступив на престол, следовал этой политике. Старался он и умиротворить крестьян, защищая их от произвола, сам совершая объезды за сбором дани. В некрологе Всеволоду, помещённом в летописи, даже говорится, что «он суд судя истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих меньших и работящих сироты».

Не следует обольщаться словами летописца, написанными едва ли не в духе обычных средневековых панегириков, посвящённых христианским правителям. Но здесь всё же можно видеть стремление Всеволода успокоить деревню и город, упорядочить княжеский суд, памятуя о восстании 1174 года.

Всё это, конечно, ни в коей мере не означает, что отношения между князем и простым людом были сколько-нибудь идиллическими. Борясь с феодалами-сепаратистами, князь сам оставался крупнейшим феодалом, хотя его объединительная деятельность и была прогрессивной и совпадала с интересами русского народа в целом. Что отношения народа и князя были далеки от идиллии и гармонии, свидетельствует хотя бы только тот факт, что в 1185 году в городе были «страх, колебание и беда», то есть городское волнение. В 1194 году князь в целях безопасности начинает возводить каменные стены детинца. Под княжеский детинец, то есть под свой непосредственный контроль, он потом переводит и пристани на Клязьме, и Торг, подлинное средоточение городской жизни.

Успешно осуществляет Всеволод и свою внешнюю политику. Один за другим в 1183, 1186 и 1205 годах он организовал ряд успешных походов на тюркское племя волжских булгар, постоянно мешавших нормальной торговле русских купцов на Волге. Всеволода глубоко уважал германский император Фридрих Барбаросса. Дружественные связи он поддерживал с Византией, Арменией и Грузией.

Могущество Владимиро-Суздальского княжества в правление Всеволода нетрудно почувствовать в памятниках зодчества, дошедших от той поры. Очень знаменательно, что сравнительно скромные размеры сооружений Андрея Боголюбского во Владимире не устраивают Всеволода. В 1185— 1189 годах он значительно расширяет главный храм княжества — Успенский собор во Владимире, окружая старый собор величественной новой постройкой. Особым совершенством отличается придворный Дмитровский собор (1194—1197), посвящённый покровителю всех русских и южнославянских воинов и патрону князя Всеволода — Дмитрию Солунскому (христианское имя Всеволода было Дмитрий). Стройные высокие полукружья (закомары) завершают членения его белокаменных стен. Внутри этих членений дивный ковёр белокаменной резьбы. Среди изображений — портрет князя с многочисленными сыновьями. Есть и изображение Александра Македонского, популярного героя не только античной, но и средневековой литературы. Во Владимиро-Суздальской земле было немало образованных людей, хорошо знавших иностранные языки, особенно греческий и, хотя и реже, латинский. Книжные люди были не редкостью в это время во Владимиро-Суздальской земле. О сыне Всеволода Константине летописец отмечает, что он читал книги «с прилежанием». Интенсивно велось великокняжеское летописание, продолжавшее традиции общерусского летописания Киевской Руси. Его диапазон в отличие от летописей других русских земель не ограничивался местными интересами, а охватывал события, происходившие во всех русских землях. Учёные предполагают, что именно здесь в 1212 году была создана не дошедшая до нас русская иллюстрированная летопись. О высоком уровне мастерства Владимиро-Суздальских живописцев свидетельствуют и замечательные фрески Дмитровского собора, созданные ими совместно с греческими мастерами в конце 90-х годов XII века. Фрески эти отличаются глубокой психологической проникновенностью.

Повесть Ю. Качаева вводит нас в эту удивительную землю «за лесными шеломами». Автор словно сам уже давно живёт в ней, близко знает её людей, понимает их мысли и чаяния. Это оказалось возможным потому, что он тщательно и в то же время с любовью изучил летописи, памятника древнерусской литературы и фольклора, произведения древнерусского искусства. Вместе с тем автор повести умеет посмотреть на прошлое глазами современного человека, описывающего события в их исторической перспективе. Ю. Качаев видит народ как главное созидательное начало истории, как её творца. Главные герои повествования по сути простые воины, крестьяне, ремесленники, мастера, строители.

Такой взгляд автора на историю не помешал, однако, ему показать выдающуюся роль замечательного государственного деятеля, мудрого и дальновидного, заботящегося о величии своей земли. При всём этом князь не идеализирован в повести. Он безжалостен к простым «мизиным» людям, грабит сёла и забирает скот у крестьян на земле противников, оставляет на месте их городов «лишь головни».

Перед читателем во всех отношениях исторически достоверная повесть. Она не может не способствовать обогащению его знании. Она глубоко патриотична, и помолот правильно подойти к оценке исторических явлений, не теряя при этом живого чувства сопереживания событиям далёкого прошлого.

А. И. РОГОВ

Примечания

1

В монастыре святого Мамы жило много русских монахов.

(обратно)

2

Тирте́й — древнегреческий поэт.

(обратно)

3

Лови́тва (древнерусск.) — охота.

(обратно)

4

Ясами на Руси называли осетин.

(обратно)

5

Заборо́ла — бруствер перед боевым помостом, на котором стояли защитники крепости.

(обратно)

6

Зернь — напаянные сверху мельчайшие зёрна драгоценного металла (иногда до 300 зерен на одном квадратном сантиметре).

(обратно)

7

Шестопёр — палица с шестнреберным наконечником.

(обратно)

8

Родные племянники Всеволода, сыновья его старшего брата Ростислава Юрьевича.

(обратно)

9

Пога́ный — так русские называли иноверцев (от латинского слова paganus — язычник).

(обратно)

10

Чёрные клобуки́ (беренде́и и то́рки) — тюркские племена, осевшие в Приднепровье. Русские называли их «своими погаными». Они были подсобным войском и постепенно обрусели.

(обратно)

11

Ко́рзно — длинный плащ, оставлявший свободной правую руку.

(обратно)

12

Ростислав Юрьевич, старший брат Михаила и Всеволода, был женат на дочери Святослава Черниговского.

(обратно)

13

Сынове́ц — племянник со стороны брата.

(обратно)

14

Страшусь я данайцев, даже дары приносящих (лат.).

(обратно)

15

Нога́та — мелкая монета.

(обратно)

16

Младшая дружина.

(обратно)

17

Столе́ц (древнерусск.) — стул, табурет.

(обратно)

18

Захо́д — уборная.

(обратно)

19

Тавле́и — шахматы.

(обратно)

20

Из Обе́з — с Кавказа.

(обратно)

21

Яким Кучкович — один из убийц Андрея Боголюбского.

(обратно)

22

Тиу́ны — княжеские высокопоставленные слуги.

(обратно)

23

Жителей Ростова дразнили так за шапки с ушами.

(обратно)

24

Братчи́на — артель, цеховое братство.

(обратно)

25

На Руси того времени новый год начинался с первого марта.

(обратно)

26

Ты́сяцкий — здесь: главный распорядитель на свадьбе.

(обратно)

27

Анало́й (церк.) — высокий столик с покатым верхом, на который кладут иконы и книги.

(обратно)

28

По́прище — древнерусская мера длины, около двадцати километров.

(обратно)

29

Списки — копии.

(обратно)

30

Устав — способ письма, где буквы пишутся прямо, в строго геометрических границах (прямоугольник или овал).

(обратно)

31

Неделей называлось воскресенье.

(обратно)

32

Тул, ту́ло — футляр для стрел, обычно берестяной.

(обратно)

33

Наба́т — большой барабан.

(обратно)

34

По́став — кусок, целая штука.

(обратно)

35

Рожо́н — широкий наконечник для копья или рогатины.

(обратно)

36

В Древней Руси считалось, что этот обряд помогает при родах.

(обратно)

37

Юрий Долгорукий умер после пира в доме киевского боярина Петри́лы.

(обратно)

38

Вежи́ — разборные войлочные шатры кочевников, кибитки.

(обратно)

39

На грунах — на рысях.

(обратно)

40

Копьё — означало также десяток всадников.

(обратно)

41

Здесь «маяк» означает «сигнал».

(обратно)

42

За́сека — укрепление из поваленных деревьев; применялось обычно против конницы.

(обратно)

43

Чистый понедельник — первый понедельник великого поста.

(обратно)

44

Половцы сами себя называли кипчаками.

(обратно)

45

По древнему обычаю, женщина не имела права показываться на людях простоволосой.

(обратно)

46

Пороки не человека, но ве́ка.

(обратно)

47

Наса́д — речное судно с высокими, насаженными из досок бортами.

(обратно)

48

Вле́на — приток реки Дубны, впадающей в Волгу.

(обратно)

49

Древняя Рязань стояла чуть ниже устья реки Прони, впадающей в Оку. Нынешняя Рязань называлась тогда Переяславлем Рязанским.

(обратно)

50

Буй-тур Всеволод в «Слове о полку Игоревен.

(обратно)

51

Святополка, по прозвищу Окаянный, женатого на дочери польского короля Болеслава Храброго. Владимир заточил его в темницу вместе с женой и католическим епископом Рейнберном.

(обратно)

52

Русудан — вдовствующая ясская княгиня. Царица Тамар приходилась внучкой ясскому (осетинскому) князю и состояла в кровном родстве с великой княгиней Марией.

(обратно)

53

По нашему летосчислению год 1183.

(обратно)

54

Обро́нный — скульптурный, выпуклый.

(обратно)

55

Фридрих I Барбаросса, император Священной Римской империи с 1165 года.

(обратно)

56

Обе́льный холоп — смерд на положении раба.

(обратно)

57

Кила́ — грыжа.

(обратно)

58

Ушку́йники (от слова «ушкуй» — «ладья») — ватаги, жившие иногда грабежом.

(обратно)

59

Череми́са — предки современных марийцев.

(обратно)

60

Ниже́ (старослав.) — тем более не...

(обратно)

61

Ха́ртии — карты.

(обратно)

62

Ве́кша (древнерусск.) — белка и одновременно мелкая монета.

(обратно)

63

Оха́бень — верхняя одежда с откидным квадратным воротником.

(обратно)

64

Щегла — мачта.

(обратно)

65

Большая Медведица.

(обратно)

66

Бохми́ты — мусульмане, последователи пророка Магомета.

(обратно)

67

Ула́ны (тюркск.) — здесь: отборные войска булгар.

(обратно)

68

Гю́рги — святой Георгий, покровитель русского воинства.

(обратно)

69

Земляное масло — нефть.

(обратно)

70

Ожерелье — круглый или квадратный ворот княжеской одежды, обшитый золотом и каменьями.

(обратно)

71

Мы́тник — таможенник.

(обратно)

72

Ка́ртли — одно из княжеств феодальной Грузии.

(обратно)

73

Вы́я (церк.-слав.) — шея.

(обратно)

74

Монголов.

(обратно)

75

И дед Игоря — Олег, и отец — Святослав были женаты на половецких княжнах.

(обратно)

76

Дербе́нт.

(обратно)

77

Послать стрелу с красным оперением означало приказ выступать на войну.

(обратно)

78

Барми́ца — кольчужная сетка, прикрывающая шею от сабельного удара.

(обратно)

79

Высший духовный сан.

(обратно)

80

Ло́гово — яма для фундамента.

(обратно)

81

Се́стрич — племянник со стороны сестры, Ольги Галицкой.

(обратно)

82

Авва (греч.) — отец, обращение к мудрецу или священнослужителю.

(обратно)

83

5000 пудов.

(обратно)

84

В этом же году крестоносцами была основана Латинская империя со столицей в Константинополе.

(обратно)

85

Ярослава, будущего отца Александра Невского.

(обратно)

86

¹ У Всеволода Юрьевича было восемь сыновей и четыре дочери, за что он и получил прозвище «Большое Гнездо».

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

ЭПИЛОГ

О ЗЕМЛЕ ЗАЛЕССКОЙ (Послесловие)

*** Примечания ***