Дикое счастье [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать постранично, страница - 3

простит, милушка". Гордею Евстратычу полагались такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей маминьке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских "метаний".   Когда все начали расходиться по своим углам, молчавший до последней минуты Михалка проговорил:   -- А у меня, тятенька, до тебя дельце есть небольшое...   Он замялся и почесал у себя в затылке.   -- Пойдем ко мне в горницу,-- проговорил Гордей Евстратыч, удивленный "дельцем" Михалки.   Дом, хотя был и одноэтажный, но делился на много комнат: в двух жила Татьяна Власьевна с Нюшей; Михалка с женой и Архип с Дуней спали в темных чуланчиках; сам Гордей Евстратыч занимал узкую угловую комнату в одно окно, где у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкап и конторка с бумагами. Лучшия комнаты, как во всех купеческих домах, стояли совсем пустыми, потому что служили парадными приемными при разных торжественных случаях. Вся семья жалась по крошечным клетушкам целый год, чтобы два иди три раза в год принять гостей по-настоящему, как принимали все другие. Эти "другие", "как у других" -- являлось железным законом.   -- Ну что, Миша?..-- спрашивал Гордей Евстратыч, притворяя за собой дверь.   -- Да вот, тятенька... я тебе привез гостинец от старателя Маркушки,-- неторопливо проговорил Михалка, добывая из кармана штанов что-то завернутое в смятую серую бумагу.   -- Это из Полдневской?   -- Да. От Маркушки... Он сильно скудается здоровьем-то. "Вот, говорит, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядит, а ежели, говорит, ему поглянется,-- пусть приезжает в Полдневскую, пока я не умер". У Маркушки водянка, сказывают. Весь распух, точно восковой.   Гордей Евстратыч осторожно развернул бумагу и вынул из нея угловатый кусок белаго кварца с желтыми прожилками. В его трещинах и ноздринках блестело желтоватыми искорками вкрапленное в камень золото. К одном месте из белой массы вылезали два золотых усика, в другом несколько широких блесток были точно приклеены к гладкому камню. Повертывая кусок кварца перед лампой, Гордей Евстратыч разсмотрел в одном углублении, где желтела засохшая глина, целый самородок, походивший на небольшой боб; один край самородка был точно обгрызен. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Один самородок весил не меньше ползолотника... Гордей Евстратыч не мог оторвать глаз от заветнаго камешка, который точно приковал его к себе.   -- Жилка...-- в раздумье проговорил Гордей Евстратыч, чувствуя, как у него на лбу выступил холодный нот.-- Видишь, Миша?   Михалка хотел взять в руки кусок кварца, но Гордей Евстратыч отстранил его и опять внимательно принялся разсматривать его перед огнем. Но теперь он уже любовался куском золотоносной руды, забыв совсем о Михалке, который выглядывал из-за его плеча.   -- Так Маркушка-то зачем послал с тобой жилку-то?-- спрашивал Гордей Евстратыч, приходя в себя.-- За долг?   -- Нет, про долг он ничего не говорил, а только наказывал, чтобы ты приехал в Полдневскую. "Надо, говорит, мне с Гордеем Евстратычем переговорить..." Крепко наказывал.   -- А про жилку-то, что, он тебе говорил или нет?   -- Только всего и сказал: "Покажи, говорит, тятеньке скварец, ежели поглянется, пусть приезжает скорее"... А когда стал жилку в бумагу завертывать, прибавил еще: "Ох, хороша штучка!"   -- Так он, Маркушка-то, сильно, говоришь, болен?-- спрашивал Гордей Евстратыч, соображая совсем о другом.   -- Да, совсем в худых душах {Т.-е. при смерти.}... Того гляди душу Богу отдаст. Кашель его одолел. Старухи пользуют чем-то, да только легче все нет.   Гордей Евстратыч не слыхал последних слов, а, схватившись за голову, что-то обдумывал про себя. Чтобы не выдать овладевшаго им волнения, он сухо проговорил, завертывая кварц в бумагу:   -- Все это вздор, Миша... Ступай, спи с Богом. Маркушка не нас первых с тобой обманывает на своем веку.  

II.

   К девяти часам вечера все в доме были на своих местах, потому что утром нужно рано вставать. Татьяна Власьевна всех поднимает на ноги чем-свет и только одной Арише позволяла понежиться в своей каморке лишний часок, потому что Ариша ночью водится со своим двухмесячным Степушкой.   Две комнаты, в которых жила Татьяна Власьевна, напоминали скорее монастырскую келью. Низкие потолки, оклеенные дешевыми обоями; стены, выкрашенныя синей краской; дверные косяки и широкия лавки около стен; большой иконостас в углу с неугасимой лампадой; несколько окованных мороженым железом сундуков, сложенных но углам в пирамиду -- вот и все. На полу были постланы чистые половики, тканые из пестрой ветошки, на окнах белели кисейныя занавески; около кровати, где спала Нюша, красовался старинный туалет с вычурной резьбой. В этих двух комнатах всегда пахло росным ладаном, горелым деревянным маслом, геранью, желтыми носковыми свечами, которыя хранились в длинном деревянном ящике под иконостасом, и тем специфическим, благочестивым по преимуществу запахом, каким всегда пахнет от старых церковных книг в кожаных переплетах, с медными застежками и с