Черная линза [Инна Истра] (fb2) читать онлайн

Инна Истра Черная линза

Я не спеша шла по осеннему парку. Под ногами шуршали желтые листья, над головой синело чистое без единого облачка небо, лицо ласкали мягкие солнечные лучи. Стоял прекрасный теплый день начала октября, а на душе у меня было черно и тошно. Я возвращалась из школы, где целый час беседовала с классной руководительницей моего сына Славика. Разговор был тяжелый.

Вызвали меня из-за одного очень неприятного, мягко говоря, происшествия. На перемене Ваня Сергеев, лучший друг Славика, подошел к Оле Коробейниковой, стоявшей и болтавшей с одноклассницами, и, схватив ее за плечи, потянул назад и вниз. Оля занималась художественной гимнастикой и, сочтя все за шутку, легко прогнулась. Тут же рядом оказался Славик и приказал:

– Еще!

Ваня нажал на плечи девочки сильнее. Оля прогнулась побольше, но сказала:

– Прекрати! Хватит!

Она попыталась вырваться, но Сергеев держал ее крепко.

– Еще! – крикнул Славик.

Девочки начали возмущаться, кто-то замахнулся учебником, но тут Ваня уперся в поясницу Оли коленом и резко потянул ее плечи вниз. Оля громко закричала и упала, Ваня со Славиком убежали. Девочка лежала на полу, плакала и не могла подняться.

Олю на «Скорой» увезли в травмпункт, Ваню и Славика искали по всей школе, звонили им, звонили нам, родителям, но мальчики исчезли, не брали телефоны и домой вернулись только поздно вечером.

Девочку положили в больницу, ее родители написали на Сергеева заявление, а меня вызвали в школу. Ванины родители не пришли, так как в этот же день им нужно было идти объясняться в полицию, и мне пришлось выслушивать все в одиночку.

– Ваш сын очень изменился за лето, – говорила мне учительница. – Я просто не узнаю мальчика. Он стал какой-то злой, причем беспричинно злой. Вы знаете, он вроде бы сам никого не обижает открыто, все как-то исподтишка, подначивает, провоцирует, а сам потом смотрит со стороны и смеется. Обычно он Ваню Сергеева использует для этих целей. Он ведет себя как… как…

Она запнулась, подбирая слова.

– Как гаденыш, – подсказала я.

–Я так не говорила, – возмутилась классная.

– Но ведь подумали?

Учительница поджала губы и промолчала. Да что тут скажешь? Я и сама так думала. Гаденыш. Большой палец моей правой руки туго забинтован. А почему? А потому, что милый Славик положил в ящик стола, где у нас лежали вилки и ложки, острый нож. Он закрепил его так, что когда я захотела взять вилку, то попала рукой на лезвие и распорола палец почти до кости. Вскрикнув, я выдернула руку из ящика и с ужасом смотрела на набухающий кровью разрез. Подняла глаза и увидела, что Славик стоит рядом, в нескольких шагах, и внимательно глядит на меня. Лицо сына светилось торжеством, мерзкая улыбочка кривила губы, а глаза смотрели с ненавистью. Резко развернувшись, он выбежал из квартиры. От шока я оцепенела на какое-то время, а потом, рыдая то ли от боли, то ли от ужаса, останавливала кровь, неуклюже заматывая палец бинтом.

Славик всегда любил розыгрыши и сюрпризы, но они никогда не были злыми или уничижительными для разыгрываемого, а уж подсунуть матери нож, чтобы она на него напоролась…

Все плохое началось по возвращении сына из летнего лагеря отдыха, куда они ездили вдвоем с Ваней. Надо, кстати, будет спросить у его мамы, не заметила ли она изменений в поведении сына. Ваня был добродушным увальнем, всегда готовым поддержать Славкины шалости, но шалость шалости рознь.

Погруженная в невеселые мысли, я добрела до Детской Художественной Галереи, находившейся у входа в парк. В этом муниципальном учреждении располагались детская художественная студия, фотостудия и еще какие-то детские клубы. Славик ходил сюда в художку, когда учился в младших классах. Потом он стал заниматься в футбольной секции и рисование забросил.

Руководил Галереей Юрий Константинович Морковкин – очень любопытная личность. Иногда мне казалось, что он сошел со страниц книг Крапивина о подростках, как образец взрослого человека с душой ребенка, всего себя отдавшего воспитанию детей. Выглядел он довольно забавно: высокий, полный, с густой кудрявой шевелюрой и круглыми очками в тонкой металлической оправе. Но, несмотря на весь свой романтизм и смешную внешность, Морковкин был очень цепким хозяйственником и ловким администратором.

В стенах Галереи постоянно проводились какие-то выставки, был выстроен павильон для ярмарок, на одну такую ставшую ежегодной и традиционной ярмарку ремесел приезжали даже мастера из Москвы. Плата за аренду выставочного зала и торговых мест, позволяла Галерее оставаться на плаву, проводить ремонты и держать низкие цены для детей, занимающихся в студиях.

Вот и сейчас в Галерее проводилась фотовыставка, о чем гласила афиша, висевшая на информационном стенде. Я подошла поближе, взглянула на афишу и остолбенела.

«С первого по тридцатое октября в выставочном зале Детской художественной Галереи проводится выставка фотографий «Мое прекрасное лето» фотохудожника Олега Гляденина» красовалась надпись вверху, а под нею находилось три фотографии, на одной из которых я увидела Славика. Он стоял вполоборота к фотографу, слегка нахмурившись и наклонив голову. На заднем плане, улыбался другой мальчик, его лицо было нерезким, но я узнала Ваню Сергеева. Несколько минут я ошарашенно смотрела на афишу, а потом быстро вошла в Галерею.

В полутемном вестибюле за стойкой администратора сидела пожилая женщина и что-то вязала.

– Здравствуйте. Фотовыставка работает? – спросила я.

Женщина неприязненно посмотрела на меня.

– Да, работает.

– Сколько стоит билет?

Администраторша вздохнула и отложила вязание.

– Нисколько, она бесплатная.

– Даже так?

– Да. Идите в зал, там открыто. Свет справа включается, – ответила она недовольным тоном, а когда я направилась к дверям зала, тихо добавила:

– За такую страсть еще и деньги брать…

Выставочный зал представлял собой длинную прямоугольную комнату, в которой заложили окна, чтобы увеличить площадь экспозиции. Картины или фотографии развешивались на стенах, а также на небольших стендах, установленных в середине зала параллельно короткой стороне комнаты. Самый первый находился прямо перед входной дверью, так, что, заходя в зал, посетитель видел только то, что расположено на этом стенде. Как правило, это была афиша, либо наиболее эффектный экспонат, привлекающий зрителей.

Двери в зал были закрыты, что меня немного удивило. Обычно их специально открывали, чтобы посетители Галереи, увидев первый стенд, заинтересовались и посмотрели всю выставку. Да и свет в зале горел постоянно. А сейчас и двери закрыты, и зал в темноте. Я щелкнула выключателем, открыла дверь и остановилась на пороге. Напротив входа висела огромная черно-белая фотография, с которой на меня смотрели трое детей. Фотография называлась «Сиблинги».

Два мальчика и девочка стояли в ряд и мрачно глядели в объектив. С первого взгляда могло показаться, что это дети из какого-то жуткого приюта для бедняков времен Диккенса: обритые головы, тонкие шеи, изможденные лица, старая одежда не по размеру. И только приглядевшись повнимательнее, можно было понять, что у мальчиков аккуратные стрижки, а у девочки волосы гладко зачесаны и заплетены в косу, что одежда вполне приличная, новая, с фирменными лейблами. И лица вовсе не изможденные, просто на них лежат жесткие тени, создающие иллюзию болезненной худобы. Но приглядываться не хотелось. Эффект фотографии был в том, что в первый момент возникало общее ощущение уныния и безнадежности, а потом человек вглядывался в лица, и уже ничего больше не замечал. Это были не дети. Это были чудовища, спрятавшиеся за детскими личинами.

Девочка была старше братьев, на вид ей можно было дать лет двенадцать-тринадцать. Она по-хозяйски положила мальчикам руки на плечи, словно одновременно оберегая и сдерживая их. Казалось, что не два брата, а два цепных пса стояли рядом с ней, а она мягко почесывала их за ухом, готовая в любой момент подтолкнуть вперед, скомандовав «Фас!» Девочка находилась чуть сзади братьев и смотрела на фотографа, повернув голову в сторону и слегка наклонив ее. Смотрела искоса, исподлобья, прищурившись и поджав губы «куриной гузкой», словно зловредная бабка. Весь ее вид говорил о том, что у нее зреет некий план, не сулящий окружающим ничего хорошего. Кончик косы, перекинутой через плечо девочки, вызывал ассоциацию с погремушкой на хвосте гремучей змеи.

Мальчик лет восьми стоял по стойке смирно, как солдат в строю. Голову он вжал в плечи, а подбородок чуть приподнял. Поза была зажатая, напряженная, неестественная. Лицо застывшее, бледное, словно гипсовая маска. Глаза, скорее всего, в жизни были светло-голубые, но на монохромном снимке они казались почти белыми, с черным зрачком-дулом. Не ребенок, а робот-убийца, без чувств, привязанностей, эмоций.

Второму мальчику вряд ли исполнилось больше четырех лет. У него все было какое-то чрезмерное: слишком большая голова, слишком выпученные глаза, огромный лягушачий рот. Возможно в реальности он был просто очень крупным, развитым ребенком, но на снимке казался монстром, натянувшим на себя обличие человеческого детёныша, которое растянулось и, того гляди, лопнет. Сестра придерживала его за плечо, а он всем телом тянулся к фотографу, словно хотел схватить его, пощупать, поковырять глазик – из чего тот сделан? Рот щерился почти до ушей в зловещей улыбке, обнажая мелкие, казавшиеся треугольными, зубки.

Фотография была так скадрирована, что старшие дети получились по пояс, а от младшенького остались непомерно большая голова и плечи. В какой-то момент мне померещилось, что мальчик шевельнулся и сейчас вырвется из-под сестринской руки, подбежит к краю фотографии и вылезет из нее в зал. Я мотнула головой, отгоняя морок, и отошла от стенда, ища фото сына.

Сделав всего несколько шагов, я увидела Славика. На большом снимке он выглядел еще ужаснее, чем на афише. Злобно прищуренные глаза, темные настолько, что казались черными провалами, и кривая ухмылочка придавали лицу моего ребенка мерзкое, отвратительное выражение, которое, к сожалению, было мне знакомо. Именно так смотрел на меня Славик, когда я стояла перед ним с располосованным ножом пальцем. Подпись сообщала, что фото называется «Шутка». Я застыла, не в силах отвести взгляд.

– Я же просила закрыть дверь! – громко сказала подошедшая ко входу в зал администраторша и с громким стуком захлопнула створки.

От неожиданности я вздрогнула и отвернулась от гипнотизировавшей меня фотографии Славика. Взгляд упал на снимок, висевший на противоположной стене. Двое мальчиков, смеясь, везли третьего в инвалидной коляске. Я подошла поближе и присмотрелась повнимательнее. Ребенок, сидящий в кресле был явно очень тяжело болен, ДЦП или что-то подобное. Ноги безжизненно стояли на подставке, скрюченные руки вцепились в подлокотники. Он повернул голову и смотрел сквозь зрителя спокойным, отрешенным взглядом. Ему словно было все равно, что с ним сейчас происходит, поскольку здесь только его физическая оболочка, а сознание уже находится где-то в другом месте.

Сопровождавшие его дети, напротив, казались очень бодрыми и жизнерадостными. Они катили коляску и хохотали. Только вот лица их при этом были искажены злобной гримасой, и мне подумалось, что они не катают и развлекают несчастного инвалида, а везут его к обрыву, с которого столкнут несчастного ребенка вместе с коляской. Этот кошмар назывался «Прогулка».

Я пошла вдоль стены, разглядывая фотографии. Со всех снимков на меня смотрели не дети, а что-то чудовищное, вселившееся в детей и управляющее ими, подчинившее себе и их тело, и их душу. Черно-белое монохромное изображение усиливало кошмар. И среди этих несчастных ребят мой Славик! Решение пришло внезапно. Я не могу оставить его фото в этой галерее уродов. Снимок надо немедленно забрать, разорвать и сжечь. Я бросилась к стенду и попыталась снять фотографию, но она, оформленная в раму со стеклом, оказалась неожиданно тяжелой, и у меня ничего не получилось. Результатом моих усилий стало лишь то, что фото висело теперь криво и от этого смотрелось еще ужаснее.

– Надо пойти к Морковкину и потребовать убрать фото с выставки, – подумала я и направилась к выходу.

Администраторша окинула меня настороженным взглядом и спросила с легкой ехидцей:

– Ну как вам выставка?

– Отвратительно, – честно ответила я. – Никогда не видела такого кошмара.

– Все так говорят, – сказала она подобревшим голосом. – Вон, в книге отзывов посмотрите, что пишут.

В книге под красиво начерченным готическими буквами заголовком «Фотовыставка Олега Гляденина» две страницы были испещрены отзывами типа: «Отвратительно!!!», «Какое уродство», «Исключительная мерзость» и тому подобными фразами. Лишь один пространный отзыв, написанный мелким ровным почерком, хвалил автора за неожиданный взгляд, художественные находки и творческое переосмысление действительности.

– Тут и хороший отзыв есть, – с удивлением сказала я.

– Да это он сам написал, – махнула рукой администраторша. – Я отошла в туалет, возвращаюсь, а он стоит, строчит. Довольный, улыбается во весь рот, думал, не видит его никто.

– Кто он? – не поняла я. – Морковкин?

– Да при чем тут Юрий Константинович? – рассердилась женщина. – Фотограф этот, как его, Гляденин. Он каждый день приходит, на выставку полюбуется, в книгу отзывов заглянет и уходит.

– Вот как? – удивилась я. – А, кстати, Юрий Константинович сейчас здесь?

– Здесь. Где ж ему быть-то, бедолаге, – вздохнула администраторша.

– А что так пессимистично?

Женщина наклонилась ко мне через стол и заговорщицки прошептала:

– Ушел он от своей гангрены, совсем ушел. Квартиру ей оставил, а сам на съемной мыкается. Только ночевать туда ходит, а так целыми днями тут сидит.

Кабинет Морковкина находился на втором этаже здания и представлял собой маленькую комнатку битком набитую всякими интересными вещами. В углу стоял шкаф, сквозь стеклянные двери которого было хорошо видно аккуратно расставленные большие бухгалтерские папки, подписанные каллиграфическим почерком, и несколько сложенных ровными стопочками пластиковых папочек поменьше. Шкаф, точнее, его внутреннее пространство, было единственным оазисом порядка в царящем кабинетном хаосе.

На шкафу лежали рулоны ватмана и старые афиши, стояли гипсовые бюсты, конусы, кубы и пирамиды. Вдоль стен громоздились мольберты, картины, складные стулья, микрофонные стойки. Вдоль самой длинной стены, напротив директорского стола, располагался открытый стеллаж, под завязку заставленный статуэтками, ребячьими поделками, книгами, тетрадями, коробками и прочими штуками. На подоконнике красовались большой макет нашего города, каким он был до нападения монголо-татар, электрический чайник, сахарница, банка растворимого кофе, несколько чашек и коробка с чайными пакетиками. Три стула, стоящих у окна, были завалены какими-то бумагами, папками и детскими рисунками.

Сам Морковкин сидел за столом в большом кресле на колесиках, одной рукой он стучал по клавишам ноутбука, а во второй держал огромную, не меньше чем на пол-литра, кружку с чаем. Рядом лежал пакет с пряниками. Все остальное пространство громоздкого стола скрывалось под бумагами, ручками, кисточками, карандашами, лотками для документов, письменными приборами (их было не менее трех) и прочей канцелярщины.

– Юрий Константинович, я к вам, – начала я сразу от порога. – У меня вопрос по поводу выставки.

Морковкин оторвался от ноутбука.

– Выставки? Очень хорошо, присаживайтесь! – он указал на стулья, увидел, что они завалены чем ни попадя, и немного смутился. – Ох, извините, сейчас я все устрою!

Он вскочил, схватил с ближайшего стула стопку картонных папок и неловко пристроил ее на соседний. Не успел он взяться за спинку, чтобы пододвинуть стул к столу, как стопка медленно начала крениться, грозя упасть на пол.

– Сейчас упадет! – вскрикнула я.

Морковкин бросил стул и стал сражаться с непокорными папками. В конце концов он разделил их на две стопочки поменьше и положил на краю стола, я же подвинула стул и села.

– Так-так-так, – весело сказал Морковкин и уселся в жалобно скрипнувшее кресло. – Значит, выставка. Какой зал вы хотите арендовать? У нас теперь их два, большой и…

–Нет-нет, – я перебила его на полуслове, – я не арендатор, я по поводу фотовыставки, что у вас сейчас проходит.

Юрий Константинович тут же поскучнел, улыбка пропала у него с лица.

– Выставка вам не понравилась? – сухо спросил он.

– Да, но…

– Она многим не нравится, – сказал Морковкин ровным тоном безо всяких эмоций. – Мне она тоже не по душе, но это вовсе не повод ее запрещать или закрывать. Она не нарушает никаких законов, фотографии ничьих чувств не оскорбляют, ничего не разжигают и никого не развращают. Аренда уплачена, договор подписан. У меня нет ни малейших оснований для прекращения экспозиции. Свое отношение к выставке вы можете выразить в книге отзывов. Я ответил на ваши вопросы?

Он демонстративно отвернулся от меня и уставился в экран ноутбука, всем видом показывая, что мне пора встать и уйти.

– Я вам еще никаких вопросов и не задавала, – разозлилась я, оскорбленная таким пренебрежительным отношением. – И выставку я закрывать не прошу, хоть она и отвратительная. Как вообще вам могло прийти в голову выставлять такое уродство, да еще в детской галерее. Вы что, не видели, что выставляете?

– Вы кто? – неожиданно спросил он.

Я растерялась.

– В смысле?

– В смысле, искусствовед? Проверяющий из министерства? Заслуженный деятель искусств? Известный галерист? С чего вы взяли, что имеете право решать, что мне тут выставлять?

– Имею! – взорвалась я. – Имею даже очень большое право! Мой ребенок на фотографии на этой чертовой выставке! Он показан чудовищем, монстром, уродом! Я категорически против присутствия фото моего сына на этой мерзкой выставке! Я требую убрать его отсюда! Это нарушение прав, разглашение персональных данных и… и… я в суд на вас подам!!

И я разрыдалась. Видимо, этот разговор был последней каплей, переполнившей кувшин, последней соломинкой, сломавшей спину верблюду, контрольным выстрелом в лоб моему терпению и самообладанию. Морковкин застыл. Он открывал рот, словно хотел что-то сказать, но не решался, и наконец выдавил из себя:

– Не надо, ну что вы, успокойтесь, пожалуйста. Хотите воды?

Он вскочил и, обойдя стол, подошел к окну и налил мне воды в какую-то пыльную немытую чашку. Я всегда считала жутким штампом предложение воды в случае истерик и волнений, когда видела это в фильмах или читала в книгах. Лично мне сейчас пить совсем не хотелось.

– Не нужна мне ваша вода, – сердито буркнула я и полезла в сумочку за носовым платком.

Морковкин сел в кресло, держа в руках чашку.

– Извините, – сказала я, вытирая слезы, – это нервы. У меня был трудный день.

– Ничего-ничего, бывает, – неожиданно миролюбиво ответил Юрий Константинович и, чуть замявшись, спросил: – А на какой фотографии ваш сын?

– «Шутка», – ответила я, – если вы помните все названия. Он там стоит, смотрит с прищуром.

– Да, я помню это фото, – вздохнул Морковкин.

– Я не прошу закрыть выставку, – сказала я, шмыгая носом, – но хоть эту фотографию можно убрать?

– Я не могу, поймите. У меня договор, обязательства. Все расписано, сколько и чего, и на какое время. Фотографии Гляденин размещал сам, я даже перевесить ничего не имею права. Он каждый день приходит, инспектирует.

– Даже так? А если попросить его убрать фото? Припугнуть судом, если не захочет по-хорошему?

Юрий Константинович криво усмехнулся.

– Судов он не боится. Это очень образованный и подкованный в плане юриспруденции человек. А по-хорошему он не уберет.

– Почему?

Морковкин ничего не ответил, отвернулся от меня и стал смотреть в окно, потом, когда я уже открыла рот, чтобы повторить вопрос, нехотя сказал:

– Я его уже просил.

– Как? Вы?

– Да.

Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.

– На этой чертовой выставке есть фото моих племянников.

– Какое? – прошептала я.

– «Прогулка».

– И он отказал?

– Да. Хотя я сказал ему, что одного из мальчиков уже нет в живых.

Какое-то время мы сидели молча. Потом я вспомнила свои ощущения от той фотографии и осторожно спросила:

– Того, что в коляске?

Морковкин кивнул, быстро встал и отошел к окну. Мне показалось, что он вытирает глаза, и я отвернулась. Он немного постоял, глядя в окно, потом откашлялся и сказал.

– У меня два племянника, – тут он запнулся и добавил, – было. Никита и Егор. Егор младший, у него ДЦП и умственная отсталость. Никита никогда брата не стеснялся, а летом в деревне часто брал на прогулки. Он с друзьями играли на высоком берегу реки, а Егор сидел под деревом и смотрел на них. Однажды коляска вдруг покатилась и упала с обрыва. Егор погиб. Несчастный случай.

Юрий Константинович отошел от окна и вернулся на свое место. Мне не понравилось, как он произнес последние слова.

– Это точно был несчастный случай? – спросила я.

Морковкин посмотрел на меня тяжелым взглядом и мрачно сказал:

– Не знаю.

Снова воцарилось неловкое молчание.

– Мне надо идти, – наконец сказала я, вставая.

Морковкин кивнул.

– До свидания.

Я пошла к выходу, но у самой двери повернулась.

– Я все равно приду завтра и поговорю с Глядениным. Во сколько он обычно приходит?

Юрий Константинович пожал плечами.

– Дело ваше. Приходите к двум часам.

Славика дома не было. Его телефон не отвечал. Я приготовила ужин и еще раз позвонила сыну. Абонент вне зоны действия сети. За окном начало темнеть. Я волновалась все больше и уже собиралась позвонить Сергеевым, как телефон ожил у меня в руке. От неожиданности я подскочила на месте. Звонила Наташа, мать Вани.

– Здравствуй. Твой дома?

По ее голосу было понятно, что она злая и взвинченная.

– Нет, собиралась как раз тебе звонить.

– Ванька убежал. Мы уже час с мужем ищем его по всем дворам. Он наверняка с твоим. Где они могут быть?

– Не знаю. Вы где? Я сейчас к вам приду.

Наташа рассказала мне, что после тяжелой беседы в полиции они вышли на улицу и направлялись к машине, когда Ваня начал разговаривать по телефону. Наташа поняла, что он говорит со Славиком, и наорала на сына, запрещая ему общение с приятелем. Ваня отключил телефон и сел в машину тихий и подавленный. Когда уже шли к дому со стоянки, он остановился завязать шнурок на кроссовке. Родители прошли немного вперед, обернулись – а ребенка и след простыл. Отец побежал за ним, но Ваня скрылся в старых гаражах. Наташа с мужем обшарили все гаражи, но сына не нашли.

– Где они могут быть? – чуть не плакала Наташа. – Это все Славка виноват! Он его подбивает, а мой, дурак, его во всем слушается.

– А у Вани, что, головы своей нет? – огрызнулась я.

– Нет! Нет у него своей головы, – взвилась Наташа. – Он твоего во всем слушается, подчиняется, все делает как твой скажет. Твой подбивает и хоть бы хны, а нам теперь с полицией разбирайся!

– Знаешь что, – начала было я.

– Так! Замолчали обе! – прикрикнул Михаил, Наташин муж. – Потом разберетесь, сейчас искать их давайте.

Мы ходили по дворам, расспрашивали старушек у подъездов, мамочек на детских площадках. Никто мальчиков не видел. Совсем стемнело. Меня колотила дрожь, Наталья всхлипывала. Наконец нам повезло. В стайке подростков, тусующихся на лавочках в сквере, одна девочка сказала, что видела двух мальчиков, что шли к баракам у железной дороги.

Три двухэтажных барака постройки сороковых годов были головной болью городской администрации. Их признали ветхими и долгое время пытались расселить жильцов, которые не хотели уезжать из жилья хоть и старого, хоть и у железки, но зато почти в центре, в новостройки на самой дальней окраине. И когда, наконец, все все-таки разъехались, то грянул очередной кризис, и строительство высоток на месте бараков отложилось на неопределенное время. А дома разрушались, в них жили бомжи, собирались подростки, алкаши и наркоманы.

Мальчиков мы нашли в первом же бараке. Луч света от фонарика мобильного выхватил Славика, лежащего на полу без сознания, и Ваню, стоящего рядом на четвереньках и сотрясаемого рвотными позывами.

В больнице нам сказали, что подростки, вероятнее всего, курили спайс, не рассчитали и получили передозировку. Их отправили в реанимацию, а мы остались сидеть в коридоре. Часа через полтора к нам вышел врач и посоветовал ехать домой, поскольку сидеть под дверями никакого смысла нет. Ваня уже почти пришел в себя, но все равно проведет ночь в реанимации. У Славика дела были хуже, он так и оставался без сознания. Мы упросили врача пропустить нас к детям. Поколебавшись, он согласился.

Ваня, измученный и обессиленный, смог лишь криво улыбнуться. Мой сын лежал под капельницей неподвижно, прикрытый больничной простыней. Славик был бледным, почти белым, под глазами – темные круги, из носа торчали какие-то трубки. Но выражение его лица было таким спокойным и умиротворенным, что я не выдержала и расплакалась. Врач тут же вывел меня из реанимации.

– Не надо слез, – сказал он. – Состояние стабильное, сердце молодое, здоровое. Прокапаем, утром придет в себя. Поезжайте домой.

Полночи я проплакала, потом заснула вся измученная и опустошенная. Мне приснился Славик, стоящий на красивом цветущем лугу и улыбающийся мне мягкой доброй улыбкой. Я шла к нему, светило солнце, летали бабочки. Недалеко от Славика, чуть сбоку, была небольшая тенистая рощица, сначала она показалась мне уютной, но вдруг я увидела среди деревьев кресты и оградки и поняла, что это кладбище. Среди крестов появилась небольшая черная тень, она колыхалась росла и превратилась в высокого худого человека с фотоаппаратом. Он направил объектив на сына и нажал кнопку. Воздух перед объективом заколыхался, как в жару над раскаленным асфальтом, и медленно двинулся в сторону Славика. Там, где проходила эта жуткая волна, мир обесцвечивался, становился тускло-серым. Я закричала и побежала к сыну, но воздух стал густым, и я двигалась словно в толще воды. Бесцветная волна поглотила Славика, он превратился в серую гипсовую статую, и по нему медленно поползли трещины.

Я в ужасе проснулась, сердце колотилось как ненормальное, дыхание перехватывало. На часах было пять утра. Больше я не спала.

В больнице мне сказали, что в состоянии Славика никаких улучшений нет, оно тяжелое, но стабильное, в себя он не пришел, все также без сознания. Наблюдается угнетение дыхания и его подключили к ИВЛ. Мне разрешили посмотреть на него через стеклянные двери палаты. Когда я увидела трубку, торчащую у него из горла, то со мной случилась истерика. Меня с трудом успокоили, даже предложили сделать укол, но я отказалась. Врач попросил меня не сидеть под дверями, обещал, что позвонит в случае изменений, и я отправилась восвояси. Дома я не знала, за что схватиться, бродила по квартире, как зверь в клетке. В какой-то момент я вспомнила свой сон, и меня прошиб пот. Фотограф! Выставка с жуткими снимками! А вдруг это действительно связано? А погибший мальчик? Я посмотрела на часы. Надо торопиться.

Я влетела в галерею в начале третьего. В выставочном зале горел свет, значит, там кто-то был.

– Фотограф здесь? – спросила я у администраторши, та кивнула с видом заговорщицы и потянулась к телефону.

Я вошла в зал и нашла Гляденина в дальнем углу, где он рассматривал фотографию под названием «Мавка», изображающей девочку лет пятнадцати с распущенными волосами и тяжелым гипнотическим взглядом. В зале он был один, ошибиться я не могла.

– Здравствуйте, вы Олег Гляденин? – спросила я.

Фотограф медленно повернулся ко мне. На вид ему было лет сорок. Он был худой и высокий, на плече висел кофр для фототехники, старый, потертый, из толстой черной кожи.

– Добрый день. Да, это я. Мы знакомы?

Он рассматривал меня очень внимательно, изучающе и оценивающе. Глаза, увеличенные толстыми стеклами массивных очков, производили жутковатое впечатление. К тому же он очень напоминал фигуру из моего ночного кошмара.

– Нет, но у меня к вам просьба.

– Какая?

В его голосе послышались ледяные нотки. Я внутренне съежилась, но вспомнила сына в реанимации.

– Видите ли, на вашей выставке есть фото моего сына, – решительно сказала я.

–Да вы что? – его радость была неподдельна. – И какая же из них?

– «Шутка».

Он тут же бросился к фотографии.

– Эта?

– Да.

– Прекрасно! И как она вам? Не нравится, да? Вызывает неприятные чувства? Говорите же!

Гляденин чуть ли руки не потирал от восторга. Я ожидала всего чего угодно, но не такой реакции.

– Да, она мне не нравится, – начала я, растеряв половину своей уверенности.

– А, вот вы где! – вдруг раздался голос Морковкина. – Беседуете?

– Да! – улыбаясь ответил фотограф. – Представляете, ее сын на моем фото! Такая удача!

– А пойдемте-ка в мой кабинет, – предложил Морковкин. – Выпьем кофе, поговорим спокойно, а то придут люди на выставку, мы им помешаем. Пойдемте, пойдемте.

Он чуть ли не выталкивал нас из зала. Я, совершенно опешившая, подчинилась, а Гляденин так радовался, что был согласен на что угодно.

Войдя в кабинет, я сразу поняла, что Морковкин готовился к этой встрече. Комната была приведена в относительный порядок. Во всяком случае, стулья были освобождены от бумаг, стол разобран, на нем стояли вымытые чашки и блюдца с пряниками и конфетами.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – хлопотал Юрий Константинович, нервно поправляя на носу круглые очки. – Что будете? Чай? Кофе?

– Чай, – сказал Гляденин, а потом вдруг махнул рукой. – Нет, кофе! Давайте кофе!

– Мне тоже кофе, – ответила я на вопрошающий взгляд Морковкина.

Мы с фотографом сели у стола, а Юрий Константинович возился с чайником и звенел чашками у подоконника.

– Ну и что вы скажете о фото? – спросил Гляденин.

– Ничего хорошего, – ответила я. – Хотела попросить вас убрать фото с выставки.

– А что так? – деланно удивился фотограф. – Хорошее же фото получилось.

– Нет. Это плохое фото. Мой сын не такой.

Гляденин сидел весь подобравшийся и напряженный, как зверь в засаде перед прыжком, но при этом весь светился от радости.

– А какой ваш сын? Он не изменился в последнее время? Где он сейчас?

– Изменился, – зло ответила я. – А сейчас он в реанимации.

Морковкин в это время ставил на стол две чашки. Он вздрогнул и разлил немного кофе, тут же засуетился и начал вытирать стол.

– Вот как, – протянул Гляденин. – А что с ним?

– Отравление.

– Спайс? Клей? Алкоголь? Наркотики?

– Да что вы себе позволяете! – взорвалась я.

– Извините-извините, – фотограф примиряюще поднял руки перед собой. – Я не хотел вас обидеть, просто это вполне обычное дело среди подростков.

– Мой Славик не такой, – возразила я.

– Был.

Слово упало словно камень. Все застыли. Первым опомнился Морковкин.

– Сахар? Вам сколько? – обратился он ко мне.

– Две, – тихо сказала я.

– Мне не надо, – Гляденин взял чашку и понюхал кофе. – Я вообще кофе пью очень и очень редко. Он на меня действует слишком возбуждающе. И алкоголь не употребляю, я от него становлюсь слишком болтлив. Но не каждый день приходится встречаться с героями своих фотографий, ну или с их родными.

Он улыбнулся и отпил глоток.

– М-м-м… Чертовски хорошо!

Кофе был, честно говоря, посредственный, обычный растворимый из банки, но Гляденин смаковал его как наивкуснейший напиток. Морковкин вдруг полез в ящик стола и вытащил маленькую плоскую бутылочку коньяка. Открутив крышечку, поднес бутылочку к чашке фотографа. Тот сначала отодвинул чашку, а потом, помявшись, сказал:

– Ах, все равно, сгорел сарай, гори и хата.

В полном молчании мы сделали несколько глотков.

– Так что же с фото, – нарушила я тишину. – Уберете?

Гляденин очень неприятно улыбнулся.

– Ответьте мне, ведь ваш сын изменился в последнее время? Да? Ведь изменился?

Когда он говорил, то немного тянул шипящие звуки и слова звучали словно с небольшим шипением: «изсменилссся». В этом было что-то змеиное. Я кивнула. Врать не было смысла, он что-то знал. Гляденин снова улыбнулся.

– Да, они все меняются после того, как я их сниму, – он отхлебнул маленький глоток. – Ах, как же вкусно! Жаль, что я не могу себе это часто позволить!

– Уберете фото?

Во мне закипала ярость. Мой сын лежит под капельницей, из горла у него торчит трубка, а эта тварь что-то знает и глумится надо мной.

– В этом нет никакого смысла, – спокойно ответил Гляденин. – Все свершилось в момент спуска затвора фотоаппарата. Она пропустила их через себя, забрала что ей было нужно, а фото – это всего лишь отпечаток на бумаге. Даже если вы его порвете или сожжете, ничего уже не изменится.

Он держал чашку двумя руками и пил с явным наслаждением.

– Кто она? – спросил Морковкин.

– Линза. Моя великолепная, бесподобная черная линза.

И он ласково похлопал по кожаному кофру, с усмешкой глядя на наши вытянутые лица.

– Вижу, вы в недоумении, – сказал он и протянул чашку Морковкину. – Можно еще кофейку?

– Да, конечно.

– И ваш сын, и ваши племянники стали добычей моей линзы, – сказал Гляденин, принимая чашку у Юрия Константиновича.

– Что за бред! – возмутилась я.

– Не бред!

Гляденин отставил чашку и подался ко мне. В это время Морковкин щедро плеснул в его чашку коньяк.

– Вы просто ничего не понимаете!

– Ну так вы объясните нам, – миролюбиво сказал Юрий Константинович. – Что за линза такая? В чем принцип работы? Облучение?

Фотограф откинулся на спинку стула. Он выглядел слегка нетрезвым, хоть и выпил всего-то ничего.

– Ладно, – сказал он. – Я вам ее покажу.

Он открыл кофр, внутренности которого были обшиты бордовым бархатом с мягкой подложкой. В нем, словно редкая драгоценность, лежал странный предмет, похожий на большой кубик с объективом. Гляденин достал его и любовно погладил.

– Мне пришлось его немного переделать под мою черную красавицу.

– Это фотоаппарат? – изумилась я.

– Да, – ответил фотограф. – «Салют» называется, производство 1957 года. Никогда таких не видели? Это понятно. Молодые еще. А я-то еще на «ЭФТЭ» начинал работать. Неубиваемая была машинка. Ну да ладно.

Он ловко, одним движением, отделил объектив от корпуса.

– Объектив состоит из набора линз, среди которых основной является двояковыпуклая линза, – начал было Гляденин, но увидел наши глаза и усмехнулся. – Отложим лекцию. Вот посмотрите сюда.

Он протянул Морковкину объектив.

– Для большего эффекта посмотрите через объектив на улицу.

Юрий Константинович подошел к окну.

– Посмотрев в обычный объектив, вы ничего не увидите, – продолжал Гляденин. – А тут перед вами откроется другой мир. Тот, который могла бы сделать моя линза. Но она слишком мала, чтобы изменить так много, и поэтому мы с ней меняем людей.

Морковкин отвернулся от окна и посмотрел на нас. Он был бледен, его руки слегка дрожали.

– О! Вижу, вы впечатлились, – сказал фотограф и растянул губы в мерзкой улыбочке.

– Дда, – чуть запинаясь ответил Юрий Константинович, – а на вас я могу посмотреть через него?

– Конечно!

Гляденин вскочил со стула и подбоченился, отставив ногу в сторону, явно кривляясь. Морковкин поднес объектив к лицу и замер. Его руки затряслись, и он выронил объектив. Я не уловила момента, когда стоящий рядом со мной фотограф, вдруг оказался около Морковкина и подхватил объектив почти у самого пола.

– Что вы делаете? – дико заорал он, выпрямляясь и глядя в лицо Юрию Константиновичу. – Идиот криворукий!

– Извините, извините, – бормотал Морковкин, прижимая руки к груди, – я… я сам не знаю, как это произошло.

Гляденин вдруг расхохотался.

– Вы меня увидели, да? Ну и какой я в ее глазах?

Юрий Константинович замотал головой и что-то нечленораздельно промычал. Фотограф развеселился.

– Сейчас я вам ее покажу. Мою красавицу. Я даже имя ей придумал. Линда.

Он попросил у Морковкина чистый лист бумаги, положил на него объектив, вытащил из кармашка кофра маленькую отверточку и начал откручивать внешнее кольцо. Работал он ловко и быстро, и через несколько минут показал нам свою «красавицу». С первого взгляда, это была обычная линза, только черного цвета, как дымчатый кварц или горный хрусталь, но если присмотреться, то можно было заметить, что в глубине ее мелькали разноцветные искорки, зеленые, красные, золотые, как у редкого черного опала. Гляденин осторожно держал линзу за краешки, поворачивая туда-сюда, и огоньки внутри словно кружились в волшебном танце. Она пугала и притягивала одновременно. Морковкин вздохнул и потянулся, чтобы взять линзу, но фотограф отдернул руку.

– Не трогайте, – взвизгнул он.

– Извините, – пробормотал Морковкин.

Гляденин быстро собрал объектив.

– Очень необычная линза, – сказал Юрий Константинович, тяжело опускаясь в кресло. – Никогда не видел таких. Как же она фотографирует, такая черная и с огоньками?

Гляденин усмехнулся. Он взял чашку с остывшим кофе и сделал большой глоток.

– Я купил линзу в Праге, на блошином рынке. Вообще-то, я не ее покупал, а шкатулку-бонбоньерку, для подарка одной знакомой. Прежде чем дарить, я решил шкатулочку почистить, в процессе нажал на какую-то завитушку, она щелкнула, открылось потайное дно, а внутри лежала линза. Шкатулку я отдал, а линзу оставил себе. Я сразу понял, что она непростая.

Гляденин допил кофе и отставил чашку. Было ясно видно, что он слегка захмелел. Его речь все больше становилась похожа на шипение.

– Сначала я просто посмотрел через линзу и увидел, что она изменяет мир. Я развлекался, разглядывая людей, и понял, что вижу их суть, их темную подноготную. Так забавно! Вот, например, милый человек, обходительный, вежливый, а посмотришь через линзу, а у него высокомерная рожа, вся так и сочится презрением ко всем окружающим. У другого глазки бегают, и пальцы длиннее раза в два становятся и двигаются суетливо. Это, значит, воровские наклонности. Так-то он в жизни придавлен правилами, воспитанием, боязнью наказания, но сущность-то воровская никуда не делась!

– Сказки какие-то, – возмутилась я. – Вы смеетесь над нами.

– Нет, – вдруг подал голос Морковкин, – это правда. Я видел.

Я с удивлением посмотрела на него. Юрий Константинович был бледен и серьезен. А Гляденин продолжал.

– Я пытался найти какие-то упоминания о волшебных линзах, колдовских стеклах и тому подобных вещах. Мне очень хотелось раскрыть тайну линзы, и я это сделал!

Фотограф откинулся на стуле и с гордостью посмотрел на нас.

– Вот так просто взяли и нашли все в интернете? – я попыталась съехидничать.

– Нет, не просто так. – Гляденин обидчиво поджал губы. – Это было совсем не просто.

– Как же вы докопались до сути? – миролюбиво спросил Морковкин и пнул меня ногой под столом. А подвыпившему фотографу очень хотелось похвастаться своими успехами. Видимо, он так долго носил в себе эту тайну, опасаясь поделиться ею с кем-то, что сейчас, под воздействием кофеина и алкоголя, его просто прорвало.

– Я начал со шкатулки, – гордо возвестил он. – Я стал антиквариатом, ой, то есть антикваром. Я выяснил, кому принадлежала шкатулка, я шел по ее следам внутрь истории.

Он замолчал, уставившись на нас тяжелым взглядом.

– Ну и что же вы выяснили? – мягко спросил Юрий Константинович.

– Что вы знаете о французских, точнее, Парижских кладбищах? – вдруг задал вопрос фотограф, глядя мне в глаза.

– Ну, – замялась я, – есть там кладбище Сент Женевьев де Буа, Пер-Лашез…

– Да, есть такие, – согласился Гляденин. – И еще много других. Городские кладбища Парижа, например, кладбище Сент-Инносан, в прошлом или позапрошлом веке, ну не суть, были переполнены, источали зловоние и было решено перенести их за городские стены. Реформа кладбищ! Архитектор Пьер Жиро предложил свой проект загородного некрополя. А еще он предложил витрификацию трупов!

– Что? – одновременно спросили мы с Морковкиным.

– Витрификацию трупов, то есть превращение трупов в стекло, – ответил Гляденин.

– Но зачем? – удивился Юрий Константинович.

– Во-первых, утилизация останков, а во-вторых, из стекла можно было бы изготавливать брелоки, медальоны, бюсты.

Мне стало нехорошо, к горлу подкатил ком. Неожиданно фотограф схватил со стола бутылочку с коньяком и сделал большой глоток прямо из горлышка.

– Идея не взлетела, – сообщил он, не выпуская бутылочки из рук. – Общество не оценило предложение господина Жиро.

– И это неудивительно, – буркнула я себе под нос.

– Но, если верить старинному дневнику, найденному мною в библиотеке замка-музея, по крайней мере один такой эксперимент был произведен. Очень богатый вельможа, увлекающийся оккультизмом, смог получить стекло из трупов.

– Но как? – Морковкин был явно заинтригован. – Как это возможно?

– Тела помещали в щелочь, чтобы растворить плоть, – начал Гляденин.

– Нет! – крикнула я. – Не надо подробностей!

Фотограф пьяно рассмеялся.

– Какие мы нежные! Да ладно, это неважно – как получили стекло, важно – из кого!

– Из кого? – прошептал Морковкин.

Гляденин наклонился к нему и сказал громким шепотом:

– Из двух убийц и одной ведьмы, – и сделал еще глоток. – Потом вельможа провел несколько магических обрядов, то есть поколдовал над стеклом и сделал запись в дневнике, что результат превзошел его ожидания.

– А дальше?

– Ой, – махнул рукой Гляденин. – Там начались войны, революции, всякие бонапарты и республики. Следы потерялись. Где и как скиталась моя красавица – неизвестно, но спустя много лет встретилась со мною в Праге.

Он задумчиво покачал головой.

– Она почувствовала меня, доверилась мне. Она позвала меня, подсказала, что надо сделать.

– Позвала? Кто, линза? – спросила я.

– Ну да. Я слышал ее голос.

Он поднял голову вверх, уставился в потолок и продекламировал:

– Опустоши сосуд души

Наполни злом его.

Покрепче душу привяжи,

Не бойся ничего.

Дай силы мне, а я тебе

Сторицею воздам.

Спокойно сможешь ты, мой друг,

В глаза смотреть годам.

– Он сумасшедший, – подумала я и покосилась на Морковкина. К моему изумлению, я увидела, что он очень внимательно слушает безумного фотографа.

– Что это было? – спросила я.

– Стихи, – просто ответил Гляденин. – В шкатулке вместе с линзой лежал листок с этими стихами. На латыни. Я перевел, но у меня вышла чушь какая-то. Типа – вылей из сосуда душу и налей туда зла и так далее. Но однажды я принял морфий, сидел, вертел в руках линзу и как-то незаметно уснул. И во сне я услышал эти стихи и понял, что нужно сделать.

Гляденин рассказал, что, следуя указаниям полученным во сне, переделал объектив под линзу и начал снимать людей.

– Если честно, я и сам не понимаю, как это действует.

– Она пьет душу, – неожиданно сказал Морковкин. – И вы все прекрасно понимаете.

Гляденин посмотрел на него поверх очков и усмехнулся.

– Вы проницательны, несмотря на комичный внешний вид. Да, онаопустошает душу, впитывает душевные силы человека. Человек ощущает психический дискомфорт, пытается заполнить пустоту разными способами.

– Какими? – спросила я.

– Сможете ответить? – фотограф глянул на Морковкина.

– Да, – Юрий Константинович снял очки и стал их протирать. – Кто как может, так и пытается исправить свой душевный дискомфорт. Кто в церковь бежит, кто к друзьям, кто в волонтеры записывается, кто по свету болтается, а кто убийцей становится. Так?

– Так, – рассмеялся Гляденин. – А есть еще такие, кто ничего не может сделать и просто сходит с ума.

– Душевнобольные, – прошептала я.

– Точно! Или занимаются саморазрушением – наркотики, алкоголь, самоубийство. К этому особенно склонны подростки.

– Но почему вы выбираете именно детей? – воскликнул Морковкин.

– Да потому что с ними проще! Взрослых труднее опустошить, особенно, если человек имеет крепкие моральные принципы, взгляды, воспитание хорошее получил, наконец. Сопротивляться начинает, разбираться, что с ним не так, бегать по священникам, психологам, книги разные читать – и срывается с крючка. А у детей души еще незрелые, неоформившиеся. Никаких хлопот, как правило. Правда, они быстрее гибнут, нежные душонки не выдерживают такого испытания. Приходится постоянно находиться в поиске.

– Но зачем вам это все? – не выдержала я. – Вам какая выгода от гибнущих детей?

– Неужели непонятно?

Гляденин презрительно осмотрел меня мутным взглядом, допил коньяк и с сожалением отставил бутылочку в сторону.

– Да потому что я – раб лампы! – завыл он басом, подражая джинну из мультфильма.

– Она с ним делится. Она подпитывает его украденной энергией, – мрачно сказал Морковкин.

– В точку! Как вы думаете, сколько мне лет? – Гляденин повернулся ко мне.

Я ответить не успела, Юрий Константинович меня опередил.

– На вид вам лет сорок, но на самом деле гораздо больше. Если вы начинали работать с ЭФТЭ, то это тридцатые годы прошлого столетия, и вам должно было лет двадцать тогда. Значит, вы родились где-то в 1910 году, плюс-минус несколько лет.

– И опять в точку! Я родился в 1913 году! Линдочка не дает мне стареть, подпитывает меня. Я даже молодею, недавно у меня вырос удаленный зуб, и пропала седина. Это награда за удачную охоту. Правда, вот из-за этого мне нельзя ни наркотики, ни алкоголь, ни даже кофеин с никотином. А так хочется иной раз.

Я тряхнула головой. Мне не верилось во всю эту чушь, хотелось послать этих двоих с их бреднями и уйти, но Славик…

– Отпустите Славика, – попросила я.– Отдайте мне сына.

Гляденин попытался сфокусировать на мне свой взгляд.

– Ничего не выйдет. Его уже почти съели. А что не доели, то он сам разрушит. Не переживай, недолго осталось. Если даже сейчас выживет, то ненадолго! Линдочка свои жертвы не отпустит. Она конфетками не разбрасывается!

Он пьяно расхохотался. В глазах у меня потемнело. Решение пришло мгновенно. Линзу надо разбить, уничтожить, тогда дети будут спасены. Гляденин качался на стуле и издевательски смотрел на меня. В момент, когда стул стоял на двух ножках, я вскочила и толкнула фотографа. Он замахал руками, сбил чашку в попытке зацепиться за стол, но равновесие было потеряно, и Гляденин упал на спину вместе со стулом. Я схватила со стола объектив.

– Стой, тварь! – заорал фотограф, суча длинными ногами в тщетной попытке подняться.

– Беги, – крикнул Морковкин, бросаясь на Гляденина и прижимая того к полу. – Разбей ее!

И я побежала.

Кубарем скатившись с лестницы, и чуть не подвернув ногу, я промчалась мимо изумленной администраторши и вылетела на улицу. Свернув за угол здания галереи, я побежала к выходу из парка. Я была уверена, что Морковкин не сможет надолго задержать фотографа, и мне надо затеряться в дворах. Выбежав из парка, я запыхалась, перешла на быстрый шаг, пересекла улицу и пошла вдоль вереницы старых зданий из красного кирпича.

Двухэтажные дома, построенные сразу после войны пленными немцами, имели самые уютные дворы во всем городе. Беседочки, сарайчики, столы с лавочками под кустами сирени, клумбы, обложенные половинками кирпичей, песочницы – рай моего детства. В период приватизации квартир жители домов включили в общую собственность и дворы с сарайчиками, а затем огородили свежеприобретенное имущество решетками. Но на то и заборы, чтобы в них были лазейки. Прожив здесь всю свою сознательную жизнь, я знала все ходы-выходы из этого решетчатого лабиринта, поэтому сразу направилась к трансформаторной будке, за которой один металлический прут в заборе был выпилен. Со стороны тропинки между заборами дыры видно не было, о ней знали лишь местные. Проскользнув во двор, я подошла к канализационному люку, положила на него объектив и стала оглядываться в поисках чего-нибудь тяжелого. Около одного покосившегося сарайчика лежал кирпич, похоже им подпирали дверь, когда рылись в глубинах дряхлого сооружения.

С кирпичом в руке я присела около люка и уже собралась расколотить объектив, как вспомнила лицо Морковкина, после того, как он посмотрел на мир через линзу. Что же он увидел? Меня разобрало любопытство. Отложив кирпич, я осторожно взяла объектив и поднесла к глазам.

Солнечный осенний день потускнел, краски поблекли, словно на мир накинули серое пыльное покрывало. Пропали все звуки. Дома скособочились, щурясь на мир кривыми разбитыми окнами, многие из которых были забиты досками крест-накрест. Листва на деревьях почернела и скукожилась, мрачно темнели уродливые скрюченные стволы. Вместо ярких осенних бархатцев на клумбе, обложенной черепами мелких зверьков, торчали высокие стебли с засохшими зонтиками соцветий.

Из-за угла соседнего дома появилось какое-то существо. Очень высокое, не меньше двух метров, худое, с длинными руками, почти касающимися земли, оно медленно шло, ссутулившись и водило головой на длинной тонкой шее по сторонам, словно что-то выглядывало и к чему-то прислушивалось. Вот оно повернулось и уставилось прямо на меня. На маленькой, безволосой, покрытой чешуей грязно-зеленого цвета голове выделялись огромный щелеобразный рот и большие круглые белесые глаза с вертикальными зрачками. Увидев меня, существо зашипело, изо рта высунулся раздвоенный язык. Оно медленно потянулось ко мне руками с неестественно длинными ногтями. Я вскрикнула и уронила чертов объектив. В мир сразу вернулись звуки и краски, а чудовище превратилось в Гляденина, который стоял и зло смотрел на меня.

– Сссссстой, сссссссука! – прошипел фотограф. – Верни ее!

Я схватила кирпич и начала колотить им по объективу. Раздался треск разламывающейся пластмассы, к которому примешивался какой-то тонюсенький писк.

– Нееееет!!! – завопил фотограф и бросился ко мне, но дорогу ему преградила высокая решетка. Он завертел головой, отыскивая вход, но ворота были с другой стороны, и ему пришлось бы обегать весь двор, из-за чего, собственно говоря, и сделали проход за будкой. Но Гляденин о лазейке не знал. Он попытался перелезть через забор, но был слишком нетрезв, чтобы сделать это быстро и ловко, соскальзывал и матерился. Я же, в конце концов, разбила объектив и уже собралась расколотить линзу, как увидела, что Гляденин все-таки залез на забор и сейчас спрыгнет вниз. От страха я завизжала и швырнула в него обломком кирпича, попав ему по кисти руки. Он вскрикнул, отдернул руку, покачнулся и чуть не свалился вниз, повиснув по ту сторону решетки. Я схватила выкатившуюся из объектива линзу и, зажав ее в кулаке, бросилась бежать.

Промчавшись вдоль бесконечных заборов, я выскочила на Загородную улицу, одну из самых длинных и тихих улиц города. Начинавшаяся с перекрестка у трамвайного депо, она немного петляла в старых домах, а потом выруливала на окраину и, уже никуда не сворачивая, доходила до старого городского кладбища, где и заканчивалась. По ней был проложен один из трех оставшихся в городе трамвайных маршрутов.

Линза, сжимаемая мною в кулаке, была холодной и влажной, и мне казалось, что она шевелится, словно большой противный жук. И еще я снова услышала какой-то тихий писк. Я поднесла кулак к уху. Ошибки быть не могло, линза пищала, она звала фотографа. Значит, спрятаться мне не удастся, он найдет меня везде, и надо быстрее уничтожить эту черную мерзость.

Мимо меня с грохотом проехал трамвай, и, благодаря ему, я поняла, что нужно сделать. В детстве мы бегали к трамвайной линии и подкладывали на рельсы монетки, гвозди и металлические пуговицы. Я положу линзу под трамвай, пусть он превратит ее в стеклянный порошок. Но линза не плоская монетка, она соскользнет с рельса. Я в панике огляделась. Улица была пуста, только недалеко от меня стояли и болтали две девочки лет 13-14. Одна из них, с короткой стрижкой ежиком, выдула большой розовый пузырь жвачки. Подскочив к ней, я протянула ладонь и жестким голосом приказала:

– Выплюнь жвачку!

– Чего? – возмутилась девчонка.

– Жвачку сюда, я сказала! – заорала я и грязно выругалась.

Ошалевшая девчонка выплюнула мне в ладонь розовый комок.

– Теперь ты! – приказала я ее подружке.

Та безропотно подчинилась. Я размяла слюнявую добычу и прилепила к линзе. Маловато, но выхода другого нет, надо рискнуть. Прикрепив линзу к рельсу, я вернулась на тротуар, и тут из проулка выскочил Гляденин.

– Ссссука, – прошипел он. – Ссссчитай ты ужжжжже труппп и Сссссславик твой тожжже…

Весь в пыли, (видимо, все-таки свалился с забора), он медленно, не спеша шел на меня, будучи уверен, что мне никуда от него не деться. Я помахала правой рукой, зажатой в кулак.

– Вот она, вот она! Ну попробуй отними!

Он ускорил шаг, а я отбежала немного вперед и обернулась. Девчонки смотрели на нас вытаращенными глазами. Гляденин перешел на бег, и я рванула от него, чувствуя себя птицей, уводящей хищника от гнезда. Впереди показался трамвай.

– Миленький, давай быстрее, – мысленно взмолилась я.

Оглянувшись, я увидела, что фотограф остановился и крутит головой, словно прислушивается к чему-то.

– Линза зовет его, – с ужасом подумала я. – Он сейчас найдет ее!

И заорала во все горло, размахивая кулаком:

– Эй, ты, убогий! Чертов фотограф! Ну забери свою дрянь, попробуй! У тебя ничего не получится, урод очкастый!

– Заткниссссь! – крикнул он и тихо добавил, обращаясь уже к линзе: – Где ты? Где?

Фотограф закрутился на месте и, развернувшись, пошел назад. В отчаянии я стала хватать щебенку, насыпанную у трамвайных путей, и швырять в него, выкрикивая ругательства. Несколько камней попали Гляденину по спине, он обернулся, и тут один особенно крупный кусок щебня ударил его точно в лоб. Он выругался и схватился за голову, между пальцами проступила кровь.

– Ты поплатишшшшшьсссся, – зашипел он и двинулся ко мне.

Грохот трамвая за спиной становился все ближе, и я уже была почти уверена в успехе, как увидела, что любопытная короткостриженая девица сделала несколько шагов в сторону прикрепленной к рельсу линзы и протянула руку с явным намерением забрать ее.

– Стой, дура!!! – завопила я.

Гляденин обернулся, увидел девицу и все понял. Дальнейшие события произошли почти одновременно. Мимо нас прогрохотал трамвай. Девица отшатнулась назад. Фотограф рванулся к линзе. В следующее мгновение трамвай наехал на линзу, и раздался оглушительный тонкий визг, полный животного ужаса. На несколько секунд мир снова стал серым и уродливым, Гляденин превратился в чудовище, а девчонки в отвратительных существ, похожих на Горлума из фильма «Властелин колец». Даже не хочу думать, в кого превратилась я.

Визг резко прервался. Все приняло обычный вид. Трамвай уехал. Гляденин медленно подошел к тому месту, где я прикрепила линзу, и упал на колени. Он шарил руками по рельсу, ворошил щебенку, собирал в ладонь какие-то мелкие осколочки. Потом фотограф поднялся и, ни на кого не глядя, медленно двинулся вдоль трамвайных путей по направлению к кладбищу. Я подошла к месту гибели линзы. На рельсе виднелся след от размазанной жвачки и немного стеклянного порошка. Все, что осталось от чудовищного порождения злого ума.

– Что это было? – спросила меня одна из девочек.

Они стояли у меня за спиной и недоуменно смотрели на испачканный рельс.

– Да так, ничего особенного, – небрежно ответила я и отправилась назад в Галерею.

Я подходила к парку, когда навстречу мне, завывая сиреной, промчалась «Скорая». В мою душу закрались нехорошие предчувствия, и я ускорила шаг. В вестибюле Галереи меня встретила заплаканная администраторша. Опасения мои оказались не напрасными, на «Скорой» увезли Морковкина. По словам администраторши, Юрий Константинович утром сказал ей, чтобы она сразу же позвонила ему, если вдруг я приду в Галерею. Администраторша вообразила, что он решил за мной приударить, и с радостью согласилась. Выполнив просьбу, женщина взялась за вязание, предвкушая, как расскажет об этом случае приятельнице.

– И тут вдруг смотрю, летит мимо меня, как ненормальная, как только ноги не переломала, не понимаю, – всплескивая руками, говорила она. – Я прямо в растерянности сижу, только хотела Юрию Константиновичу позвонить, как псих этот вылетает и орет, мол, где эта сука? Ну то есть вы.

Администраторша немного смутилась, но я махнула рукой:

– Пустое, дальше-то что?

– Тут я насторожилась, подождала немного, директор не спускается. Позвонила. Трубку не берет. Решила подняться. Гляжу, а он на полу в коридоре лежит, и кровища вокруг! Хорошо, что занятия сегодня только с утра, а то бы всех детей перепугал. Я «Скорую» вызывать…

– Да что же с ним? – не выдержала я.

– Инфаркт! – важно сказала администраторша.

– А кровь откуда? – изумилась я.

– Лоб был разбит. Но врач сказал, что это ерунда по сравнению с инфарктом.

– 0, Господи!

– Но вроде как откачали его, в кардиологический центр повезли, – сообщила мне администраторша. – Он в сознание пришел, так что обойдется, надеюсь.

– А кабинет открыт его?

– Нет, конечно! Закрыла я его.

– У меня там сумка осталась с ключами, документами.

– Пойдемте, открою. А что там у вас случилось-то, почему этот псих за вами гнался? – администраторшу снедало любопытство.

– Псих он и есть псих, – туманно ответила я. – Ненормальный, а Юрий Константинович задержать его пытался.

– Приставал, что ли?

– Ну типа того.

Мы вошли в кабинет Морковкина. Под строгим взглядом недовольной моей сдержанностью администраторши я забрала свою сумку, валявшуюся на полу.

– А с этим что делать? – спросила администраторша, указывая на фотоаппарат и кофр.

– Ничего. Пусть тут остаются. Юрий Константинович вернется – разберется.

Я убрала фотоаппарат в кофр и поставила на край стола. Мы вышли из кабинета, и администраторша заперла дверь.

– Когда он теперь вернется, – вздохнула она.

Вечером мне позвонили из реанимации и сообщили, что сын пришел в сознание. Две недели я провела в беготне между больницами. Славик восстанавливался быстро, но врачи перестраховывались и не спешили его выписывать. А вот Юра выздоравливал гораздо медленнее. Ему поставили два стента на коронарные сосуды и настоятельно рекомендовали сбросить лишний вес. Я приходила к нему в больницу, и он рассказал мне, что пытался удержать Гляденина, но тот схватил упавшую со стола кружку и ударил его по голове. От удара Морковкин выпустил фотографа, и тот убежал. Выскочив за ним в коридор, Юра почувствовал сильную боль в левом боку и потерял сознание. Выписавшись из больницы, он переехал к нам со Славиком, так как я убедила его, что за человеком, перенесшим инфаркт, нужен уход и присмотр. Сын был не против.

Славик снова похож на себя прежнего, но стал более серьезным, ни шуток, ни розыгрышей себе не позволяет. Гляденина больше никто не видел, он даже не пришел забрать свои работы по окончании выставки. Фотографии провисели еще неделю, а потом их убрали в пустующую подсобку, освобождая зал для новой выставки. Когда я специально пришла, чтобы забрать и уничтожить фото Славика, то была поражена изменениями, произошедшими со снимками. Они стали нечеткими, смазанными и потеряли свое жуткое воздействие на зрителя, превратясь в плохо сделанные фотографии, не вызывающие никаких эмоций, кроме скуки.

А черный кофр с фотоаппаратом пропал. Администраторша клянется, что в кабинет никто не заходил и ключ у нее не брал. И все сделали вид, что кофра этого никогда и не существовало.