Рассвет [Африкан Александрович Шебалов] (fb2) читать онлайн

Африкан Александрович Шебалов Рассвет

Тайна стонущей пещеры

Печатается по изданию

«Тайна стонущей пещеры»

Симферополь: Крымиздат, 1958

Рисунки: Э. Грабовецкий

Ночная катастрофа

Была теплая весенняя ночь. Над спящей землей торопливо и бесшумно плыли редкие косматые тучи.

По временам сквозь них проглядывал лунный серпик. Тогда все вокруг озарялось мягким серебристым светом. Плоские, будто вырезанные из черного картона, силуэты Крымских гор сразу приобретали форму и объем. Но туча снова закрывала месяц, и краски меркли, затухали, окрестности затягивались таинственной темной завесой.

Все было погружено в глубокий сон. Только густое тяжелое море медленно ворочалось. На отлогий берег лениво и вяло набегали мягкие сонные волны прибоя. Пенясь, они лизали галечный пляж плоскими языками и, что-то глухо бормоча, медленно отступали обратно. От этого казалось, что море живое; оно дремлет и в полусне вздыхает протяжно и беспокойно.

Вдруг где-то далеко от берега, в темноте между небом и землей промигал огонек. Это сторожевой корабль доложил, что на морской границе все спокойно.

Вдоль извилистой линии берега также кое-где золотились огоньки. Здесь не спали те, кто оберегал отдых советских людей.

…В полночь к северным склонам гор подступил туман. Чуть заметный ветерок гнал его на юго-восток. Растекаясь, туман полз к вершинам гор, заволакивая курчавые шапки деревьев.

Ветер крепчал. Туман длинными лоскутами стал прорываться через седловины гор на южную сторону.

В четыре часа утра над морем появился самолет. Он летел без света, с приглушенными моторами. Как коршун, планируя, он добрался до берега, развернулся и заскользил вдоль неровной гряды гор. Внизу, сквозь белую массу тумана, кое-где проглядывала темными окнами земля. Постепенно снижаясь, самолет сделал два больших круга. Внезапно от него отделилась черная точка… другая, третья, четвертая…

На земле уже знали о появлении нарушителя. Радиолокаторы засекли самолет на подходе к берегу, по радио и проводам понеслись слова команд, и за несколько десятков километров от берега с аэродрома взмыли вверх два реактивных истребителя. Они развернулись и, как стрела, пущенная по прямой, стремительно помчались навстречу непрошеному ночному гостю.

Летчик, командир вражеского самолета, поздно понял, что он обнаружен. Снизу, с боков, ударили ослепительные штыки света. На миг летчик увидел уходящий к земле купол парашюта. Но в следующее мгновение он плотно зажмурил слезящиеся глаза, закрыл их ладонью левой руки. В наушниках раздавались панические голоса второго пилота и штурмана.

Самолет взревел моторами и заметался влево-вправо, пытаясь вырваться из скрещения лучей. Но это ему не удавалось. Яркий свет проникал даже сквозь тесно сомкнутые веки, которые ни на секунду нельзя было открыть, чтобы хоть взглянуть на доску приборов. Вдруг свет сразу погас. Ослепленный летчик прислушался к визгливым выкрикам штурмана:

— Истребители справа!.. Самолеты…

Повинуясь инстинктивно этому указанию, еще ничего не видя, командир бросил машину в пике, затем резко влево, а сам сжался в комок, дрожащей похолодевшей спиной ощущая, что вот-вот его машина и он сам будут прошиты очередями пулеметов.

Самолет спускался все ниже и ниже. Но выстрелов не было. Советские истребители, сбавляя скорость, зашли в хвост самолету — нарушителю, повисли над ним. Это означало: идти на посадку.

Видя, что истребители огня не открывают, нарушитель решил спастись бегством. Самолет нырнул в плотную пелену тумана и резко изменил направление.

Несколько секунд он шел без всякой ориентировки. Вдруг раздался оглушительный удар. Левой плоскостью самолет зацепился за отвесную скалу. Плоскость отвалилась, как картонная, и, беспомощно ударяясь о камни, рассыпаясь на куски, самолет рухнул вниз. Почти одновременно раздались два взрыва. Метнулись вверх огромные снопы пламени. Они осветили опушку леса и покатое каменистое подножие горы.

А над горами долго еще со свистом резали воздух стреловидные крылья истребителей.

Все произошло в течение нескольких минут; город, вблизи которого разыгралась ночная драма, безмятежно спал, набираясь сил к новому трудовому дню…

…Из пяти человек команды в живых остался только штурман, далеко отброшенный взрывом от догоравших обломков самолета. Плача, он умолял советских пограничников сохранить ему жизнь и рассказал, что в горах самолет выбросил на парашютах трех человек и мешок с грузом. Кто эти люди, что в мешке, штурман не знал; не знал, зачем их доставили сюда. Сам он человек маленький, он только исполнитель. Больше штурман ничего не сказал.

А к месту выброски нарушителей уже спешили с нескольких сторон группы пограничников с собаками.

Изменчива погода в районе Крымских гор. Часто бывает так: ярко светит солнце, голубое небо, насколько хватает глаз, — безоблачно, чисто. Но вот на горизонте, где-то над Сивашем, появляется одинокая туча. Не уронив ни капли влаги на пересохшую степь, спокойно и медленно проплывает она через весь полуостров к подкове Крымских гор. Упрется в склоны и, будто сердясь на преграду, заклубится, сгустится в цвете и начинает с ворчанием взбираться по склонам вверх. Медленно, но упрямо ползет она к перевалу все выше и выше, пока не сбросит свой груз: не изольется обильным дождем. Остатки тучи прорвутся к морю, а по склонам гор заторопятся в низину, к маленьким крымским речушкам тысячи мелких ручейков. И вот уже снова над горами солнце и голубое, умытое небо.

Так было и в это утро. Ночью на безмолвные горы наполз туман; к утру он рассеялся, но появилась туча, хлынул дождь.

В густой чаще леса, утопая по щиколотку в прелой лежалой листве, торопливо шел старик с небольшой рыжеватой бородкой. Голову его покрывала нахлобученная до бровей истасканная солдатская шапка. Старик был одет в потрепанный ватник, обут в кирзовые солдатские сапоги. Он нес большую плетеную из куги корзинку, тщательно укрытую сверху синей полосатой тряпкой.

Старик, видимо, заблудился. Он беспокойно осматривался по сторонам, по временам останавливался, сдерживая дыхание, прислушивался. Но кроме редких порывов ветра, шумевшего листвой деревьев, и шипения дождя, ничего не было слышно.

Постояв минуту, путник снова пускался дальше, тяжело, с хрипом дыша, как загнанная лошадь. На дождь он не обращал внимания.

Весна в этом году выдалась ранняя. К концу марта, как-то сразу, за три дня, деревья на горах покрылись листвой, но по утрам еще бывало очень прохладно.

Промокший и продрогший путник шел, не глядя под ноги. Метров триста он брел по руслу небольшого ручья, прямо по воде, потом круто изменил направление.

Заметно светало. Внезапно старик застыл на месте. Чутким ухом он уловил слева какой-то металлический звук и рванулся в этом направлении.

Через несколько десятков метров лес кончился, обрезанный асфальтированным шоссе, за которым шел крутой спуск, поросший густым кустарником.

Старик вышел на опушку в тот момент, когда по шоссе вниз проезжал грузовик. В кузове его стояли ящик и две железные бочки. Машина была уже далеко: как ни кричи, в такой дождь шофер не услышит.

Несколько секунд путник зорко осматривал склон горы и за кустарником метров на двести внизу разглядел полотно шоссе, которое делало крутой поворот. Не по-стариковски бойко, в два прыжка он перемахнул дорогу и, ломая кустарник, напролом ринулся вниз.

Он опередил машину, сделавшую большой крюк, и спрятался за густой куст на новом повороте шоссе.

Сквозь сизую сетку дождя фары машины желтели слабым, как от керосиновой лампы, светом. В кабине сидели женщина с ребенком на руках и шофер — белокурый паренек.

Когда машина, сбавив скорость, стала поворачивать по шоссе, старик выскочил из укрытия и по-обезьяньи легко и проворно забрался в кузов. Большой ящик загораживал заднее окно кабины. Старик опасливо метнул взглядом по сторонам, на минуту закрыл глаза и с облегчением выдохнул из груди воздух. Потом поставил корзину, с головой завернулся в брезент, оказавшийся в кузове, лег на бок, прижав корзину к ящику, и замер.

Километров пятнадцать машина шла, петляя на частых поворотах. Горы остались позади. Дождь кончился. Первые лучи солнца осветили живописную долину.

Старик сбросил брезент с плеч и, поеживаясь от холода, посмотрел по сторонам. Справа в полутора километрах мелькнули домики какой-то деревеньки. На повороте дороги старик спрыгнул с грузовика.

Так молоденький шофер и не узнал, что в кузове своей машины он вез пассажира.

Проводив глазами грузовик, путник снова глубоко вздохнул, перешагнул кювет и зашел в кусты на берегу маленькой речки. На поляне он поставил на землю корзину, сел на камень, закурил и осмотрелся по сторонам. Еще не жаркое мартовское солнце поднималось над горами. Кусты шиповника с молодой нежной листвой слабо колыхались от ветра.

Старик смял и отбросил окурок, устало опустил веки. С минуту он о чем-то думал, хмуря брови, потом открыл глаза, тихо и зло проговорил:

— Так тебе и надо! Осёл, совсем не в тот район выбросил! А я теперь добирайся до другой стороны полуострова…

Резким движением он сдвинул на затылок мокрую шапку: открылся чистый, без морщинки лоб и зачесанные назад светло-русые волосы. Бросив шапку себе под ноги, «старик» стал отклеивать фальшивую бороду.

Витя Сбитнев

Жарким летним вечером Витя Сбитнев, четырнадцатилетний плечистый подросток, в который раз перебирал содержимое своего рюкзака.

— Трусы, полотенце, рубаха, одеяло, — шептал он, перекладывая вещи.

— А зубную пасту и щетку забыл! — вскрикнула младшая сестренка Валя и метнулась от стола на кухню, к умывальнику.

— Хитрая эта Валька! В другое время что ни скажи — не слушается, а тут крутится, помогает. Ну, да все равно третьеклассников в такой поход не берут — напрасно подлаживается, — ворчал Витя, — а может, обрадовалась, что я ухожу, некому будет жучить?

— На, на! — толкнул его в бок трехлетний братишка Мишенька. В руках малыша были клещи и пестрый котенок. Он тоже решил помогать брату в сборах.

— Зачем мне котенок? Брось его! А щипцы положи на место! — прикрикнул Витя и покосился в сторону матери, склонившейся над швейной машинкой. Из куска парусины она шила сыну мешочек для сбора минералов.

Витя взял у сестры зубную щетку и тюбик пасты, не поблагодарив, молча сунул в рюкзак и подошел к матери.

— Вот и готово, — выпрямилась та и, оборвав нитки, подала сыну мешочек. — На сколько дней поход?

— На шесть, — настороженно взглянул Витя в усталое лицо матери. У нее дрогнули брови, и он торопливо добавил: — Керосину я купил, в чулане стоит. Плитку принес из ремонта, починил калитку. Вчера переложил черепицу на крыше, теперь в дождь не будет на кухне протекать. Так что… — он окинул комнату взглядом, как бы убеждаясь, что в доме все в порядке. — А эти шесть дней… Я ведь скоро, всего только на шесть дней. А тут Валька останется, — он сердито посмотрел на сестренку, словно приказывал взглядом поддержать его.

По лицу матери пробежала теплая улыбка.

— Ладно уж, отправляйся, — она любовно оглядела широкоплечего сына, обняла его за спину. Витя, стесняясь ласки, неловко отстранился, но лицо его просветлело.

— Только будь осторожней там, а то, я знаю, тебе все нипочем.

— Что я, маленький, что ли, — насупился снова Витя и покосился на сестренку. — Или сам не понимаю.

— Да, чуть не забыла, — поднялась мать, — в Заветном когда будете?

— Дня через два.

— Зайди к бабушке Василисе. Вот ей челнок для машинки, нитки «мулине» и вязальный крючок. Давно купила, а переслать не с кем.

Она вынула из ящика машинки небольшой сверток и передала сыну:

— Скажи, пусть приезжает к нам погостить. Дяде Пете и тете Марусе привет передавай.

Витя в знак согласия молча кивал головой. Вдруг он оживился:

— Мама, помнишь, бабушка рассказывала о какой-то таинственной пещере. Где она? Там, у Заветного?

— Какая пещера?

— Ну, которая будто бы стонет…

— А-а, есть у них такая. Помню. Даже приходилось слышать, как она воет. А тебе зачем?

— Ну я просто так спросил. Может, на экскурсию туда пойдем. Ведь мы по маршруту будем осматривать пещеры.

— В эту пещеру экскурсий не бывает. Люди не ходят в нее — опасно, сказала мать и стала убирать швейную машину.

Витя прищурился, что-то обдумывая. В его серых, под выцветшими бровями, глазах появилось сожаление. Неужели долгожданный поход пройдет без всяких приключений?

Мысль о походе возникла еще зимой. Новая учительница географии Вера Алексеевна Озерова так увлекательно рассказывала о Крымских горах, что весь урок шестиклассники сидели не шелохнувшись. Сама Вера Алексеевна еще школьницей, а затем студенткой исходила эти горы по всем маршрутам. В каникулы она обещала сводить ребят в туристский поход. И вот это время пришло.

Несколько дней ребята возились в пионерской комнате: готовили коробки гербариев и минералов, чертили маршрут похода. Был проведен сбор отряда на тему: «Пионер, знай свой край!» На сбора распределили обязанности. Дома будущие туристы собирали нехитрый багаж, шили себе рюкзаки, кто из наволочки или парусины, а кое-кто разыскал и запыленные солдатские вещевые мешки, принесенные еще с войны отцом или братом.

Витя лежал на кровати и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. Он видел себя то блуждающим по страшному подземелью, то представлял, что находит в горах залежи бесценных ископаемых и его портрет печатают в газетах. Как за всякой знаменитостью, за ним бегают толпы ребят, а из Кремля ему присылают благодарность.

В темноте, посапывая, сладко спала Валька. Но Вите казалось, что это не дыхание сестренки, а шуршание ветвей в непролазной чаще дикого леса, откуда вот-вот должен броситься на него страшный зверь. Зверь действительно появляется и делает огромный прыжок, но Витя успевает отскочить в сторону.

«Это же тигр! — удивляется он. — Откуда тигр взялся? Ведь в Крыму их нет!?»

— «Нет, нет!» — дважды подтвердили старинные стенные часы, но их сипловатого голоса Витя уже не слышал.

Утром Витя поднялся поздно. Мать уже ушла на швейную фабрику, где работала закройщицей.

На выключенной электрической плитке посвистывал чайник. Комната была наполнена аппетитным запахом кофе.

Витя быстро оделся, наскоро закусил, разбудил Вальку и, схватив пустые ведра, сбегал к колонке за водой.

— Ну, я отправляюсь. Смотри у меня, чтобы в доме порядок был! — по-хозяйски строго наказывал он заспанной Вальке.

С тех пор как умер отец, на плечи Вити легли многие неребячьи заботы. Мать целыми днями на работе, и Витя стал чувствовать себя главой семьи, хозяином. Молчаливое одобрение матери со временем окончательно укрепило в нем это чувство.

Витя расправил складки клетчатой ковбойки, туже затянул ремень, надел на плечи вещевой мешок. Валька только что умылась и торопливо терла лицо мохнатым полотенцем. Витя посмотрел на детскую кроватку, в которой спал братишка:

— Буди Мишку — в детсад пора. И смотри у меня тут, по улицам меньше болтайся!

— Ну вот еще… Что я, ребенок, что ли?

— Знаю я вашего брата! Сам такой был. Ребенок… Вот вернусь — проверю. Он надел фуражку и не спеша направился к двери.

Вася Коркин

Возле школы толпилась уже кучка ребят — человек десять. Они с интересом слушали Олега Шумейкина — сухощавого, быстроглазого мальчика. В руках Олега была желтая, как бублик, палка с гнутой ручкой.

— Турист ходить должен по-особенному, не как обыкновенные люди. Ступать нужно на носки, а ноги — чтоб всегда согнутые. Так они лучше за землю цепляться будут, — авторитетно говорил Шумейкин. Он прошелся перед ребятами, неестественно приседая. — Вы в походе держитесь ко мне поближе, я вас быстро научу… — Олег хотел еще что-то сказать, но увидел Сбитнева и побежал ему навстречу.

— Знаешь, Витя, по-моему, зря Вера Алексеевна берет в поход девчонок. Наплачемся мы с ними. Будут охать да ахать, — растянул он в насмешливой улыбке большой рот, прилаживаясь к шагу Сбитнева. Шумейкин ростом ниже Сбитнева. Цветная клетчатая ковбойка, такая же, как у Сбитнева, висит на его угловатых плечах мешком.

Сбитнев ничего не ответил.

— А я, знаешь, с собой палку взял; специально у бабушки выпросил. Во всех книжках туристов с палками рисуют.

— Ты бы еще костыли у своего деда отобрал, — коротко бросил Сбитнев.

Шумейкин только передернул плечами и виновато взглянул на товарища.

К школе группами и в одиночку подходили все новые пионеры.

— Ребята, а куда же делся Коркин? — спросила хохотушка Оля Пахомова. — Он ведь тут был.

— Вот его рюкзак, а Вася побежал домой за шляпой, — ответила Галя Пурыгина, — хрупкая на вид девочка с бледным, совсем незагорелым лицом.

Кое-кто засмеялся, потому что Вася Коркин вечно что-нибудь терял или забывал.

Но вот показался и он сам, в новой соломенной шляпе на круглой голове. Невысокий, толстенький, он весь был увешан походными вещами: двумя термосами, флягой, полевой сумкой и фотоаппаратом «Любитель» на непомерно длинном ремешке. Впереди мальчика бежала лохматая собачонка. Коркин на ходу рассеянно ощупывал свои карманы, как бы убеждаясь, все ли в них цело.

— Ну, Вася, все взял? — спросила Оля Пахомова.

— Кажется, все, — улыбнулся Коркин и вдруг растерянно заморгал синими глазами. — А где же очки? Вот балда, на столе оставил! Я сейчас, ребята, крикнул он и под смех пионеров вперевалку затрусил обратно.

На повороте улицы Коркин увидел учительницу Веру Алексеевну и свою мать. В одной руке Вера Алексеевна несла рюкзак, в другой широкополую белую шляпу. Она, чуть наклонив голову, прислушивалась к словам Коркиной. Светлая коса золотым жгутом обвивала голову. Вера Алексеевна шла легко и быстро, хотя ей приходилось приноравливаться к тяжелому шагу своей спутницы.

Мария Ивановна Коркина что-то взволнованно говорила учительнице, теребя в руках плетеную сумочку.

Вася хотел было незаметно перебежать на другую сторону улицы, но мать уже заметила его.

— Ягодка моя, передумал?! — радостно бросилась она навстречу сыну.

— Что передумал? Это я очки солнечные забыл, — бормотнул Коркин, стараясь обойти мать стороной, и поздоровался с учительницей.

Мария Ивановна горестно вздохнула. Она проводила сына взглядом и повернулась к учительнице:

— Просто не знаю, что со мной будет. Шутка ли? Отпустить ребенка пешком в горы, где нет ни машин, ни трамваев, — одни только камни, пропасти! Все время на ветру, на солнце! А если солнечный удар? А если дождь? Долго ли схватить насморк или даже грипп?

— Ничего, Мария Ивановна, с вашим Васей не случится, только закалится и наберется здоровья. К нам в Крым дети едут из разных мест Советского Союза — из Москвы, Ленинграда, Сибири, Урала, и все остаются живы и невредимы.

— Я, конечно, понимаю, товарищ классный руководитель. Но ведь разные есть матери. Другая, может быть, и рада, что отправляет с глаз долой своего ребенка. А я душой изболеюсь. Ведь дитя совсем — каких-нибудь тринадцать лет.

Вера Алексеевна невольно улыбнулась.

— Вы хоть следите там за ним, товарищ классный руководитель, чтобы он витамины принимал по расписанию, не ел всухомятку и вообще… А то ведь он сам ничего-ничего не понимает. Он может даже сырой воды напиться!

Возле школы стоял уже голубой автобус из турбазы, и ребята со смехом и гомоном толпились у его закрытых дверей.

— Все собрались? — громко спросила Вера Алексеевна.

— Все. Коркин только домой побежал за очками, а Сбитнев в пионерской комнате — за коробкой для минералов пошел, — ответил Олег Шумейкин.

— Ну, что ж, тогда давайте усаживаться, — Вера Алексеевна подала руку подошедшему шоферу. — Здравствуйте, Григорий Ильич.

Водитель неторопливо сел в кабину, открыл дверь автобуса. Толкаясь, ребята стали занимать места.

— Девочки, ко мне!

— Люба, где моя панамка?

— Ребята, мешки сюда кладите, в одну кучу.

— Эх, красота, прокатимся!

Из общего шума и смеха вырвался сердитый голос Шумейкина:

— Эй, ты, куда лезешь? Занято место, не видишь? Это для Сбитнева!

Сбитнев захлопнул высокую двустворчатую дверь пионерской комнаты, повернул в замке ключ, с разбегу ловко вскочил на перила и проехался вниз. На лестничной площадке он услышал со двора гудок автомобиля и голос Шумейкина: — Сби-итнев! Ви-итя!

— Да иду же, иду! Чего разорался? — недовольно нахмурив брови, крикнул Сбитнев в открытое окно и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вниз по лестнице.

Возле автобуса стояли Вася Коркин и Мария Ивановна. Около их ног лежал вещевой мешок. Мария Ивановна наглухо застегивала сыну ворот рубашки.

— Ты ж смотри, ягодка, будь осторожен в горах — там сквозняки! И воды сырой не пей из крана, — назидательно говорила она.

— Откуда там кран, мама?

— Не учи! — категорически оборвала Коркина сына. — Сама знаю, что там есть, а чего нет!

Мальчик нетерпеливо покосился на окна автобуса.

— Вот тебе еще деньги — пригодятся.

Мария Ивановна вложила в карман Васиной курточки деньги и застегнула пуговицу.

Поровнявшись с Коркиной, Сбитнев бросил презрительный взгляд на своего одноклассника.

— Поцеловаться не забудь, Ягодка!

Мария Ивановна изменилась в лице:

— И этот сорви-голова с вами едет?

Она прижала к себе сына, словно хотела оградить его от ужасной опасности.

Смущенный Коркин робко стал освобождаться из ее рук. Сбитнев, не обращая внимания на замечание Марии Ивановны, вскочил в автобус.

— Ты, детка, от него подальше держись, — сказала Мария Ивановна и, испуганно вскрикнув, отшатнулась: из выхлопной трубы автобуса прямо в нее выстрелило сизоватым дымом.

— Коркин, пора садиться! — выглянула из окна автобуса Вера Алексеевна.

— Уже, уже отправляю, товарищ классный руководитель, — засуетилась Мария Ивановна и опять бросилась к сыну:

— Учти, я обязательно тебя проведаю в этом, как его, Приветном или Заветном. Машину у отца выпрошу, а приеду. Ну, иди уж, — засунула она зачем-то в полевую сумку сына свой цветастый зонтик. Мальчик не заметил этого, он с радостью схватил рюкзак и, уронив зонтик, побежал к двери автобуса.

Едва он вскочил на ступеньки, дверь мягко захлопнулась. Переваливаясь с боку на бок, автобус выбрался со двора школы на улицу.

Коркин, освобожденный от опеки матери, облегченно вздохнул и тут же у дверей в изнеможении опустился на пол.

— Фу-у, — расстегнул он ворот рубашки. Блаженно улыбаясь, посмотрел на Сбитнева и Шумейкина, сидящих на первой скамье.

— Вась, а как же ты без мамы в походе будешь? — язвительно подмигнул Олег Шумейкин.

— Кого-чего? — невпопад переспросил Коркин, рассеянно ощупывая самого себя.

Ребята засмеялись.

Но Коркин не обратил на них внимания. Он вдруг застыл в неподвижности, глаза его округлились и часто-часто заморгали.

— Ап-аппа-арат… Аппарат забыл! — выдавил он из себя и схватился за голову: — А Тузик где?.. Остановите! Остановите! — Коркин бросился к шоферу, но тут же повис на ремешках фотоаппарата, зажатого дверьми.

— Тпру-у, буланый, постромки порвешь! — подхватил его Сбитнев. Автобус взорвался смехом. Громче всех, как всегда, смеялась Оля Пахомова. Она упала на колени к подружке Гале Пурыгиной и беззвучно тряслась мелкой дрожью. По ее пухлым красным щекам катились слезы.

Автобус остановился. В открытую дверь, прямо на руки Коркину вскочил лохматый Тузик. Он крутился, повизгивал и старался лизнуть мальчика в лицо.

Шумейкин поднялся с места, картинно развел руками и продекламировал:

— Друзья встречаются вновь!

— А чего? Собака — друг человека, — спокойно ответил Коркин, поглаживая Тузика.

— Так то — собака, а это что? — мочалка!

— Тузик — умный пес. Он нас в походе охранять будет.

— Скажите пожалуйста, охранять! Тоже волкодава нашел. Это не овчарка случайно? — захихикал Олег.

— Нет, это ищейка. Он хорошо блох ищет, — крикнул кто-то сзади.

Все снова весело рассмеялись.

Коркин спустил Тузика с рук. Тот радостно завертел головой, завилял хвостом и мягким влажным языком лизнул руку Олега.

— Пошел вон, дрянь! — отдернул руку Шумейкин и брезгливо вытер ее о штаны.

Вера Алексеевна обернулась к ребятам и строго сказала:

— Перестаньте озорничать. Вася, садись на место.

— Вася, к нам! — позвала Коркина Галя Пурыгина.

В сопровождении Тузика Вася неуклюже пробрался к задним скамьям и втиснулся между Галей и Олей.

— Видал? Ягодка опять к девчонкам примостился, — наклонился Олег к Сбитневу.

— Да хватит тебе. Сиди уж! — оборвал его тот.

Через несколько минут город остался позади. Замелькали телеграфные столбы с белыми стаканчиками наверху, по обеим сторонам дороги поплыли пышные сады. То и дело пробегали назад густые аллеи тополей. Но ребята нетерпеливо поглядывали вперед, где синели еще далекие Крымские горы.

Три задачи

Полковник госбезопасности Коркин, добродушный на вид, полнеющий мужчина с сединой на висках и в усах, на службу ходил пешком. Эта двухкилометровая прогулка по оживленным улицам очень нравилась ему. Он любил наблюдать за утренней жизнью города.

Гремели автомашины, визжали на поворотах улиц переполненные трамваи, по тротуарам в разных направлениях торопились на работу люди. Многие из них были полковнику Коркину в лицо хорошо знакомы, хоть он и не знал ни фамилий их, ни имен, не знал, где они работают. Просто они встречались ему каждое утро вот уже много месяцев кряду, и он мысленно улыбался им, как старым знакомым, с удовольствием отмечая про себя, что и их глаза также теплели при встрече с ним. Кое с кем он сталкивался ежедневно на одном и том же месте. Например, седенький быстрый старичок, с бородкой клинышком (по виду бухгалтер), встречался ему постоянно на углу, возле аптеки; полная девушка-блондинка в дымчатых очках (наверное, медсестра) — на перекрестке улиц, где заворачивает трамвай. Маленькая подвижная говорливая женщина и коренастый молчаливый мужчина (им полковник не сумел подобрать специальностей) ходили всегда вместе. Мужчина — спокойно и веско, широкими шагами, а женщина — мелкой семенящей походкой. Кто они — муж и жена или соседи-сослуживцы, Коркин не знал. Но они всегда встречались ему возле большого универмага. Было и еще несколько человек, место встречи с которыми Коркин заранее предвидел.

Полковник Коркин даже волновался за своих неизвестных знакомых. Бывает, не встретит кого-нибудь и удивится, взглянет на часы, посмотрит на другую сторону улицы. «Что он, опаздывает, заболел?» — встревожится полковник. И если через квартал-два увидит запоздавшего, улыбнется в усы и про себя похвалит: «Ага, торопишься? Молодец! Дисциплину соблюдаешь!»

Сегодня утро солнечное. На синем небе ни одного облачка — день обещает быть жарким.

Возле почтамта полковника Коркина догнал лейтенант госбезопасности, молоденький, стройный, с красивым восточным лицом.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— А, Сафар, здравствуй, — полковник подал руку. — Что это ты сегодня пешком? Обычно на трамвае ездишь.

— Проветриться решил, Сергей Илларионович.

— Правильно решил. Утром очень полезно пробежаться, ноги поразмять. А то, я слышал, ты больше задаешь им работы по вечерам: танцуешь много.

— Я ведь холостяк, товарищ полковник, — смущенно развел руками лейтенант.

— Понятно. А не сходить ли тебе, Сафар, для разминки в туристский поход? Как считаешь? Я вот много постарше тебя, а и то раза два бродил по нашим горам. Лучшего отдыха не найти. У меня сын Васька пошел сегодня вершины штурмовать. Правда, из-за этого мы с ним целый бой против матери выдержали.

— Я и сам, Сергей Илларионович, давно собираюсь полазить по Крымским горам, — загорелся лейтенант. — Отпуск получу и отправлюсь. Уже и на турбазе договорился. Я ведь совсем еще не знаю Крыма. Говорят, в горах очень красиво?

— Сходи, увидишь… А танцевать… Танцевать не вредно, только этому занятию надо уделять ровно столько времени, сколько оно заслуживает, — с улыбкой закончил полковник уже перед дверями управления.

…Едва полковник Коркин сел за стол, как затрещал телефон.

— Да-да, — спокойно проговорил полковник в трубку. Но по мере того как он слушал, с лица его сходили улыбка и выражение добродушия. На лбу и у рта появились морщины, взгляд стал напряженным, все лицо вдруг постарело.

— Все в том же квадрате? — переспросил полковник и нажал кнопку на столе.

— Попросите сюда майора Силантьева, — сказал он вошедшему дежурному.

— Майор Силантьев здесь, в приемной.

— Пусть войдет.

На пороге кабинета появился высокий худощавый офицер с папкой в руке.

— Только что доложили с радиоузла, что в квадрате «13а» пеленгатор вновь засек работу коротковолнового передатчика. Что вы на это скажете, Иван Ефимович? — спросил полковник после того, как майор, поздоровавшись, сел в кресло перед столом.

— Опять «Сыч»? Второй раз? На том же месте? — нахмурил брови Силантьев.

— Да, в той же самой точке, как и неделю назад, где ваша опергруппа не смогла тогда его обнаружить.

— Как я вам уже докладывал, в ту ночь мы тщательно обследовали весь район, но безрезультатно. Вторичные поиски днем также ничего не дали. В этом квадратном километре мы не обнаружили ничего похожего на след человека, хотя почва после дождя была мягкой. Не взяли следа и служебные собаки.

— Видать, опытный волк, — медленно проговорил полковник. — Местность, говорите, совершенно нехоженая? — спросил он, хотя сам знал этот район не хуже майора.

— Так точно! По рельефу типичное плато, кое-где отдельные камни, небольшие участки леса и кустарников.

Полковник встал из-за стола, подошел к стенке, завешенной белой шелковой шторой, и потянул за шнур. Раздвинувшись в стороны, шторы открыли огромную карту Крыма, разграфленную на множество больших и маленьких квадратов. На карте были обозначены не только леса и кустарники, но и каждая еле заметная складка местности и даже отдельные крупные камни.

Несколько минут полковник и майор молча смотрели на квадрат, помеченный буквой «а».

Оба они давно служили вместе, хорошо изучили друг друга, жили одними мыслями и интересами. Полковник Коркин знал, что по старой, выработанной годами привычке Силантьев, встретясь с трудной задачей, обдумает ее, последовательно развивая ход дела, потом тщательно взвесит все «за» и «против» и тогда уже выскажет свои соображения. Именно так майор поступил и теперь.

— То, что рация находится в этом квадрате, — бесспорно: пеленгатор ошибиться не мог, — произнес майор. — Но где человек? Это остается загадкой. Предположить, что он пользуется специальным приспособлением для передвижения или обрабатывает свои следы химикатами, невозможно: хоть какую-то вмятину на земле или царапину, а должен бы оставить. Мы не обнаружили даже этого. Кроме того, «Сыч» должен сообразить, что после первой же передачи его рации район будет взят под наблюдение. Второй раз заявиться сюда он не рискнул бы. Остается одно: «Сыч» по-видимому, пользуется для передачи коаксиальным кабелем^[1] — Антенна находится где-то в этом районе, а передатчик — за несколько километров. Но мы не могли тогда обнаружить ни антенны, ни признаков кабеля.

— Да-а, этот «Сыч», видать, нашел себе хорошее дупло, — сказал полковник. — Он передал сегодня шифром те же два слова: «Жду брата». Опять та же загадка. Зачем ему нужен «брат»? Что они намереваются сделать?.. — полковник задумчиво постучал пальцами по карте, привычным движением оттянул ворот кителя. Затем перевел взгляд на Силантьева:

— Я, пожалуй, склонен согласиться с вашим выводом. Ведь кабель он мог проложить за месяц до передачи или еще раньше. Какие населенные пункты находятся вблизи этого квадрата?

— Ближе других — село Заветное. Там колхоз имени Ленина. По тропке всего три километра. Можно предполагать, что «Сыч» под видом переселенца обосновался в этом колхозе. Недавно туда прибыла новая группа переселенцев.

— Район нужно еще раз тщательно обследовать. Этим займетесь вы лично, приказал полковник. — Кроме того, в село Заветное пошлите опытного работника. Пожалуй, капитана Шарого. Но как его поселить незаметно, чтобы не спугнуть «Сыча» раньше времени, если он там окажется?

— Можно послать как агента по сбору цветного металла или каким-нибудь уполномоченным, можно послать от туристской станции.

— Вот это верно. Кстати, сегодня пошел на Заветное отряд пионеров из седьмой школы. Пусть догоняет их и идет вместе с ними. А председателем колхоза там, в Заветном, моя хорошая знакомая, старая коммунистка Елизавета Петровна Фомина. Она его устроит и в людях поможет разобраться, — закончил полковник. — Ну, а как дело с «Кованым каблуком»?

— Я как раз шел на доклад к вам по этому вопросу, — поднялся майор, но полковник жестом разрешил ему сидеть.

— Вчера вечером школьники деревни Солнечная нашли под валуном у речки синий ватник, солдатскую шапку и парик — бороду и усы. Старший лейтенант Морозов утром выезжал туда и установил, что костюм принадлежит «Кованому каблуку», хоть за эти три месяца он порядочно попортился от сырости.

Коркин и Силантьев снова подошли к карте.

— Десант с самолета был выброшен здесь, — указал майор на гористый участок, далеко от квадрата, который они недавно рассматривали. — Здесь, в этом лесу, во время перестрелки был убит первый диверсант, в это ущелье свалился другой. Парашют со взрывчаткой был найден возле этой скалы, указывал майор. — Следы «Кованого каблука» идут в лесу вниз по склону, на север. Здесь он бежал по ручью, затем круто свернул влево и вышел на дорогу. Значит, услышал шум автомобиля. Тут он бежал наперерез машине — на кустах остались обрывки одежды. Он сумел быстро достичь шоссе и сесть в машину. Застава перехвата, очевидно, стала на эту дорогу позже. Дождь смыл следы машины. «Кованый каблук» проскочил до деревни Солнечная, — указал майор далеко на север, — здесь он и оставил свой маскарадный костюм.

— И на этом нить опять обрывается?

— К сожалению, да.

— Наша медлительность непростительна. Десант был выброшен в конце марта, а сейчас июнь на исходе. «Кованый каблук» уже три с лишним месяца на нашей земле, а мы не можем напасть на его след. Мы до сих пор так и не знаем, с какой целью были заброшены тогда к нам парашютисты, где они хотели применить взрывчатку.

В комнату вошел дежурный:

— Товарищ полковник, получен пакет от пограничников, — доложил он и подал запечатанный конверт.

Отпустив дежурного, полковник Коркин сел за стол, вскрыл конверт и прочел: «В 8 ч. 36 м. пограничный патруль обнаружил в бухте «Глубокая» в расщелине между скал, под водой, легкий водолазный скафандр и большой прорезиненный мешок. Нарушитель вышел на берег 6–8 часов тому назад. Следы ведут к железнодорожному полустанку Тихому. Начальник заставы капитан Заруткин».

— Не хватало еще этого подводного осьминога, — с сердцем проговорил полковник, подавая донесение майору. — Второе нарушение границы за такой короткий срок! Мне кажется, три задачи, стоящие перед нами, имеют один ответ. И «Кованый каблук», и этот неуловимый радист, и сегодняшний «водолаз» посланы сюда с одной целью… — Коркин минуту помолчал. — Вот что, Иван Ефимович, сейчас же поезжайте к Заруткину, разберитесь там совместно. Необходимо во что бы то ни стало задержать нового нарушителя. А об остальном мы здесь подумаем.

Капризный телефон

Село Богатое расположено на холмах, поросших кудрявым кустарником. Чем дальше на север, тем холмы все ниже, долины все просторнее, а самый горизонт отбит ровной, как под линейку, чертой: там начинается крымская степь.

На юг холмы постепенно переходят в горы, покрытые густым лесом, сочную зелень которого кое-где прорезают оранжевые скалы.

Утопающие в зелени домики прижались к склону холма. Сквозь виноградные лозы окна в цветных наличниках смотрят на большой пруд, сразу же за дорогой.

В небольшом домике сельсовета окна открыты настежь. За письменным столом дежурная — щуплая старушка с поднятыми на лоб очками. Она вяжет чулок и в такт движению узловатых пальцев, беззвучно шевеля губами, считает петли. Кругом тишина.

От резкого звонка телефона старушка испуганно вздрогнула.

— Але! Але! — схватила она трубку. — Да ты кричи сильнее! Артисты?.. Какие артисты? А-а, по горам ходят… Нету таких! — прошамкала старушка и обернулась на шум за окном. На шоссе, против окна, остановился автобус.

— Эй-эй, миленький! Погоди чуток. Вот тут какие-то приехали!..

Старушка положила на стол трубку и, подхватив клубок шерстяных ниток с недовязанным носком, высунулась в окно.

— Эй, миленькие, кто вы такие? — крикнула она ребятам, которые высыпали из автобуса.

— Вам что, бабушка? — отозвался Сбитнев.

— Вы, случаем, не те, что по горам лазят?

— Ну, туристы мы, а что?

— Во-во! Вас, видно, и спрашивают в телефоне. С базы какой-то звонят, старшего требуют.

Олег Шумейкин подбежал к Вере Алексеевне.

— Вас к телефону, Вера Алексеевна!

Учительница удивленно подняла брови:

— Сейчас иду.

Она осмотрелась вокруг и распорядилась:

— Вещи складывайте вот там, на лужайке у валуна!

— А искупаться можно? — спросил раскрасневшийся, потный Коркин.

— Искупаемся, ребята, позже, все вместе. Смотрите мне! — погрозила Вера Алексеевна и поднялась на крыльцо сельсовета.

Витя Сбитнев хмуро поглядел ей вслед и недовольно пробормотал:

— Подумаешь, «все вместе»…

— Что?.. — заглянул ему в лицо Шумейкин.

Но Сбитнев молча поднял с земли рюкзак и пошел к лобастому валуну, который врос в землю посередине большой зеленой поляны. Шумейкин догнал его.

— Видал? Ягодка совсем уже распарился, а что с ним в походе будет? Турист! — пренебрежительно засмеялся он.

Сбитнев бросил мешок на землю и уселся на камень. Вслед за ним к камню собрался весь отряд. Коркин снял с себя термосы, сумку, фотоаппарат и с облегчением смахнул рукавом пот со лба.

— Пойдем, Ягодка, окунемся! — прищурился Сбитнев, поднимаясь с валуна.

Коркин растерянно посмотрел на товарища.

— Может быть, позже, а? Все вместе?..

— Скажи — учительницы испугался, — криво усмехнулся Витя, — трусишка ты, я так и знал.

— Кого-чего? — растерялся Коркин. — Я… а я не против! Пойдем!

Он решительно шагнул за Сбитневым к пруду. Рядом с ними семенил Тузик.

Коркин и побаивался молчаливого, своевольного Сбитнева, самого сильного мальчика в классе, и, сам не зная почему, уважал Витю, искал его дружбы.

Из открытого окна сельсовета доносился громкий голос Веры Алексеевны.

— Хорошо! Хорошо! Понятно… Петр Иванович! Алло! Алло! Турбаза! Турбаза! Ну и связь у вас… Петр Иванович, где мы встретимся? У лесничества? Петр Иванович, имейте в виду: ждать не буду. Сами понимаете, у меня дети… А почему он должен идти с нами? Кто этот человек?.. Геолог?.. Алло! Алло!..

Вера Алексеевна несколько раз дунула в трубку, но ответа так и не дождалась.

— Что, опять не работает? — спросила старушка. — Беда с ним. То целую неделю ничего, а то вдруг заупрямится и день-деньской молчит. Ка-апризный телефон!

Присев на корточки, Сбитнев уже ополоснул лицо, когда сквозь кусты на берегу пруда продрался Коркин.

— Фу, жарко! — отдувался он: — А ты чего не раздеваешься?

— Учительница не разрешает, — ответил Витя, «разыгрывая» Коркина. Но Вася не заметил иронии.

— Ничего, давай! Мы быстро! — он потащил с себя рубашку.

— Купайся сам, если хочешь, а я не буду, — Витя замахнулся и низко над водой бросил плоский камень.

Пересчитав всплески, он закончил:

— Я совсем и не собирался купаться.

— А зачем тогда меня звал?

— Так, для моциона. Думаю, пусть проветрится парень, может, похудеет немного, — все тем же пренебрежительным тоном проговорил Сбитнев.

— Нехорошо обманывать, — обиделся Коркин, — нечестно; в седьмой класс перешел и в комсомол собираешься вступать.

— Ладно тебе, уже надулся, — примиряюще ответил Витя. — Пошли, сейчас строиться будут.

Ребята встретили мальчиков осуждающими взглядами.

— Зря вы, ребята, Вера Алексеевна ругаться будет, — сказала Галя.

— А тебе что? — встретился с ее глазами Сбитнев.

Девочка почему-то смутилась и опустила голову.

— Мы и не купались совсем, — заверил ребят Коркин. — Витя просто так…

— Рассказывай! — перебила его Оля. — Вон, у него даже волосы мокрые.

Шумейкин в сторонке под кустом уже сидел перед раскрытым рюкзаком и смачно жевал колбасу.

— Я, как звеньевой, за самовольный уход делаю тебе, Коркин, персональное замечание! — начальственно сказал он, делая вид, что не заметил Сбитнева.

— Ну и пускай, — спокойно ответил Коркин и пристроился на траве возле ребят. К нему подбежал весь мокрый Тузик, но, учуяв запах колбасы, кинулся к Шумейкину, заискивающе завилял хвостом и вдруг, встряхнув мокрой шерстью, обдал мальчика дождем брызг.

— Пошел вон, «друг человека»! — взвизгнул Олег.

Ребята рассмеялись.

— Ты на него не кричи, — серьезно проговорил Коркин, — у него от этого память пропадает.

— Подумаешь, память! У него и мозгов-то нет.

— Это ученый пес, он может всякие фокусы показывать, — невозмутимо продолжал Коркин.

— Нашел академика — фокусника!

— А что! Ну-ка, Тузик, покажи, как себя Шумейкин ведет. Кажи! Оп!

Тузик встал на задние лапы, задрал кверху влажный черный носик и важно повел из стороны в сторону головой. Ребята закатились смехом.

— Точно, Шумейкин-задавака! — сквозь смех выдавила Оля Пахомова.

Ободренный Коркин снова приказал Тузику:

— Теперь покажи, как Олег отвечает урок. Ну!

— О-о-у-у, — жалобно затянул Тузик.

Вместе со всеми хохотал и Сбитнев. Это особенно обидело Шумейкина.

— Я не позволю над собой насмехаться! — запальчиво крикнул он, потрясая рукой с куском колбасы.

Тузик примерился,подпрыгнул, ловко выхватил колбасу и скрылся за камнем. Багровый от злости, Шумейкин вскочил на ноги.

— Я тебе, Ягодка, это припомню! А пса твоего поганого все равно камнем пришибу!

— Тише, Вера Алексеевна идет! — прошипел Ваня Горелов.

Шум сразу прекратился.

Вера Алексеевна пробежала несколько шагов рядом с отъезжавшим автобусом, что-то крикнула шоферу и подошла к ребятам. Она строго посмотрела на Коркина, потом на Сбитнева.

«Видела», — насупился Сбитнев.

— Ну вот, ребята, отсюда мы начинаем поход. Разбирайте вещи, сейчас искупаемся — и в путь.

Зинка

Шли по шоссе. Возле родника, который бил из высокой глыбистой горы, остановились напиться и запастись водой.

Коркин набрал воды в термос и только поднес ко рту, как Шумейкин вырвал термос из его рук:

— Дай-ка сюда!

Олег побежал через дорогу, туда, где в тени дерева с группой ребят остановилась Вера Алексеевна.

— Водички хотите, Вера Алексеевна? — подал он ей термос Коркина. — Родниковая, для вас набрал!

И пока учительница пила, Шумейкин стоял рядом с видом скромного ученика.

— Спасибо, Олег…

Шумейкин угодливо улыбнулся, выплеснул остатки воды и вернулся к роднику.

— Эй, Ягодка, лови — швырнул он пустой термос Васе и, фальшиво насвистывая, отошел к Сбитневу.

Скрипя тормозами, на шоссе остановился большой желто-красный автобус, какие ходят по трассе на Южный берег Крыма. Несколько пассажиров с кружками в руках бросились к источнику. Последней из автобуса выскочила щупленькая девочка лет тринадцати в красном белым горошком платьице и с бутылкой в руках. На гладко причесанной головке две жиденькие льняные косички с голубыми бантиками торчали в разные стороны.

Опередив взрослых, девочка первая подбежала к источнику, но воды не набрала: увидев пионеров, она подпрыгнула, выронила из рук бутылку, бросилась к Сбитневу и с криком «Витя!» ткнулась носом и губами ему в щеку. Потом отскочила на два шага, замерла и радостно и удивленно заморгала круглыми голубыми глазами.

— Зинка! Чижик! Откуда ты взялась? — удивился в свою очередь Сбитнев.

Зинка тряхнула головой, рассмеялась так звонко, что присела, и скороговоркой затараторила:

— Вот так встреча! Я за семенами для школьного питомника ездила. А ты здорово подрос! Я уже перешла в шестой класс. Ты куда едешь? Может быть, к нам в Заветное? Вот бы хорошо! Я тоже домой.

Она положительно не могла стоять на месте: все подпрыгивала, будто ей пятки жгло. То хлопала в ладоши, то теребила косички, то поправляла короткое платьице. Руки ее не знали покоя, лицо беспрерывно меняло выражение.

Изумленные ребята молча смотрели на нее. А пассажиры автобуса, набиравшие воду, добродушно улыбались. Они, видимо, уже успели познакомиться со своей бойкой попутчицей.

— Мы в туристский поход идем по горам. И в Заветном у вас тоже побываем, послезавтра придем. Я бабушке несу кое-что, мама передала, — ответил Сбитнев.

— Придешь? Вот красота! Я тебе питомник покажу, с Мишкой Тимирязевым познакомлю. Знаешь, у бабушки ноги прибаливают, поэтому мне торопиться надо. Мы такой раннеспелый персик вывели — ахнешь! — снова застрекотала Зинка.

— Цокотуха, набирай быстрее, а то автобус уйдет, — с усмешкой проговорил высокий усатый пассажир, завинчивая свой термос.

— Как это уйдет? Вот еще! — Зина подхватила с земли бутылку и стала ополаскивать ее, а сама, повернув лицо к Сбитневу, продолжала:

— Мы вчера на море ходили купаться. Далеко очень, но зато наплавались, нанырялись — всю ночь голова болела. Хотите, мы вас с музыкой встретим? У нас свой школьный оркестр. Митька на трубе играет — ахнешь! — Она набрала в бутылку воды, тряхнула мокрой рукой: — Ой, и холодна! Как у нас в ущельной речке, куда коза дяди Егора свалилась.

— Слушай, Зинка, — перебил ее Сбитнев и подошел к ней поближе, — ты знаешь, где там у вас пещера, которая стонет?

— А как же! Конечно, знаю. Только она далеко от деревни. И туда никто не ходит — страшно! Ее давно хотели камнями заложить, да все никак не замуруют.

На шоссе протяжно загудел автобус. Несколько голосов закричало: «Зина, Зинка!»

— Сейчас, сейчас, — отмахнулась она. — Поговорить не дадут, — и снова Сбитневу: — Я тебе покажу эту пещеру. Но чур в нее не ходить. Уговор? Позавчера она так стонала! Так стонала!.. А вас, вот увидишь, оркестр будет встречать, — крикнула она и понеслась к автобусу, мелькая стоптанными подошвами сандалий.

Когда автобус проезжал мимо ребят, они увидели, что Зинка стоит между рядами кресел, жестикулирует и что-то быстро-быстро рассказывает. Пассажиры весело смеялись.

— Ну и девочка, прямо пулемет, — первым очнулся Коркин. — Кто это такая?

— Сестренка моя двоюродная, из Заветного, — ответил Сбитнев.

— Наговорила десять ведер за секунду, — съязвил Шумейкин, но Сбитнев так повел на него глазами, что он сразу осекся.

Встреча в лесу

Отряд свернул с шоссе и пошел по тропинке между кустарниками.

Какая-то птичка, прыгая с сучка на сучок, тоненько и протяжно прокричала: — Иду-у-ут, иду-у-ут! — и понеслась в лес предупреждать всех об опасности.

Первый привал сделали на лесной опушке.

Коркин с радостью сбросил тяжелый рюкзак.

— Ребята, кто хочет закусить, идите сюда. Мама мне столько надавала — еле тащу. Несколько человек, в том числе и Олег Шумейкин, уселись вокруг Васиного рюкзака, и вскоре его вес значительно убавился. Коркин, как гостеприимный хозяин, предлагал то одно, то другое. Хватило на всех и по стаканчику горячего какао из объемистого термоса. Когда угощение кончилось, Шумейкин забрался под густой куст орешника и с аппетитом поел еще из своего рюкзака.

Ребята разбрелись по поляне.

— Ой, девочки, сюда! Какой жучок! — закричала Маша Окунева. Возле нее сразу столпилось несколько человек.

— Подумаешь, жучок! Обыкновенная обжорка, — снисходительно проговорил Шумейкин.

— Что-то я названия такого не знаю — и не слышала, — неуверенно возразила Галя Пурыгина.

— Ты еще много чего не знаешь. Это страшный вредитель огородов, воодушевился Олег. — Обжорка заберется в кочан капусты, выест у него всю середку, отложив несколько сотен яичек и вылезает с другого бока. За день один жук может испортить десяток головок капусты, — вдохновенно говорил Олег пораженным слушателям. Они смотрели на Шумейкина с уважением. Но тут подошел Коркин, поглядел на жука.

— Ох, и здоров же ты врать! Это красотел — полезный жук. Он уничтожает вредных гусениц. А ты что плетешь? Сам ты обжорка. — Ребята рассмеялись. Все знали, что Олег любит покушать, и слова Коркина попали в цель.

Через полчаса отряд построился. Вера Алексеевна проверила лямки рюкзаков, заставила Коркина переложить из обширных карманов в мешок все, кроме носового платка и очков.

…Длинной цепочкой петляли по кустарнику, шли узкой тропкой между высокими холмами. Здесь кончалась предгорная гряда, совсем недалеко маячили загадочные, таинственные горы.

Олег шагал рядом с учительницей в голове колонны. Сбитнева Вера Алексеевна поставила замыкающим — следить, чтобы никто не отстал.

Витя с интересом осматривался по сторонам и не заметил, как нагнал Олю, Галю и Ваню Горелова.

— А ты, Ваня, хотел бы быть путешественником? — услышал Сбитнев голос Оли Пахомовой.

— Хотел бы, — ответил мальчик.

— И я тоже, — мечтательно проговорила Галя Пурыгина. — Представляете, идешь, где ни один человек не проходил, первый все узнаешь, открываешь, как Пржевальский или Миклухо-Маклай. Здорово!

— Конечно, здорово. Только, знаешь, — посетовала Оля, — когда мы вырастем, то и путешествовать негде будет, на карте не останется белых пятен. Антарктику — и ту уже изучают. А недавно я читала, что один индиец забрался на вершину Эвереста. А это самая высокая гора на земном шаре!

— Ну и что из того, что земли все открыты, а что в них таится, это еще не всюду знают, — с воодушевлением заговорила всегда скромная, тихая Галя Пурыгина. — Помнишь, Вера Алексеевна рассказывала, как пионеры помогли геологам найти каменный уголь. Они ведь, как и мы, просто пошли в поход, чтобы узнать свой край, и сделали такое открытие! Может быть, у нас в Крымских горах еще не такие богатства есть. Их только разыскать нужно. Хорошо бы найти золото или алмазы, — вздохнула она.

— В Крыму ни алмазов, ни золота нет, — заметил Ваня. — Их в Сибири добывают.

— Ну, я это так, к примеру, говорю, что золото. Я лично золото не признаю. Мне что железка какая-нибудь, что золото. Ведь само оно счастья людям не приносит. А вот найти бы залежи атомной энергии — это было бы открытие, — вновь вздохнула Галя.

— Атомная энергия делается из урана.

— Ну, все равно, уран. Я читала, что атомной энергией можно переделывать климат. Ну, к примеру, в тундре будет климат, как у нас на юге. Там, где были только чахлый кустарник да мох, станут выращивать сады, виноградники.

— Погодой будут управлять, — перебил ее Ваня. — Представляете: вышел в поле агроном, видит, что пшеницу поливать надо — и тут атомная энергия. Взял и включил дождик на три часа. Потом взял и передвинул тучу с полей на огороды или сады… Тогда и на другие планеты запросто летать будут, добавил он неожиданно.

— Ты полетел бы на Марс? — спросила Оля.

— Конечно, полетел бы.

— И я тоже. Интересно узнать, какие там люди? На каком языке говорят, есть ли там пионерские лагеря?.. И вообще какая там жизнь.

Сбитнев молча шагал сзади. Разговор ребят об открытиях сразу перенес и его в мир мечтаний. Уже за много дней до похода он только и думал, что об открытиях. Перечитал о Крымских горах все брошюры, какие только нашлись в школьной библиотеке, брал даже геологию и очень удивился, когда узнал, что на земле так много разных минералов.

«Неужели изо всего этого богатства не удастся ничего найти?» — Он огляделся по сторонам. Но кругом были обычные скучные холмы, покрытые густой травой и кустарником. Даже простых камней не видно, какие уж тут ископаемые!

«Счастливые, — с завистью подумал он о пионерах, которые нашли уголь. — А наши горы наверняка уже все изучены»… — и вдруг — он даже остановился на секунду — его осенила блестящая мысль: «Стонущая пещера! Вот где надо искать! Мать называет пещеру опасным местом, Зинка говорит, что люди в нее не ходят. Конечно, в этой пещере что-нибудь да есть».

Сбитнев попытался припомнить из книг, какие ископаемые находили люди в пещерах, но вспоминались только клады и сокровища, зарытые пиратами и разбойниками.

«На первый раз не мешало бы найти хоть клад», — подумал он и назвал себя растяпой за то, что ни разу не спросил в библиотеке книгу о пещерах.

— Ваня, а какой он, уран? — снова услышал Сбитнев голос Гали Пурыгиной.

— Ну, как тебе сказать, это руда такая. Понимаешь? Конечно, раз руда, то она, наверно, такая… В общем металлическая, — неуверенно ответил Ваня.

— Это я затем спрашиваю, что, может быть, нам попадется в горах уран, а какого он цвета, как его отличить?

— Точно я не знаю, — честно признался мальчик. — Давай спросим у Васи Коркина, он все знает. Его отец энциклопедию даже выписывает. Я видел, как Вася читал ее.

«Нашли авторитет», — усмехнулся Сбитнев и подогнал ребят:

— Эй, открыватели, поторапливайтесь, а то отстанете и в трех кустах заплутаетесь!

Тропа сворачивала в густой лес и выводила на дорогу. Ветви деревьев, смыкаясь кронами, образовали здесь своеобразный туннель. Воздух был влажный и прохладный.

Некоторое время шли дорогой, по которой из лесу вывозились дрова. Разбитые колесами машин колеи засохли после дождей твердыми гривками.

Вера Алексеевна шла впереди отряда, часто оглядывалась, наблюдая за пионерами. Иногда она останавливалась и пропускала мимо себя всю группу, внимательно осматривая каждого. Вместе с ней с важным видом останавливался и Олег Шумейкин.

Вскоре дорога свернула вправо, и отряд снова пошел по узкой тропке.

Через некоторое время вышли на большую поляну.

— Сейчас, ребята, увидим интересные каменные столбы и висячие камни, — сказала Вера Алексеевна.

Отряд обогнул пышно разросшийся куст кизила и пошел вдоль ручья, журчащего далеко внизу на дне оврага.

— К берегу близко не подходите — может обвалиться, — предупредила учительница.

Ручей прорыл себе в рыхлой почве глубокое русло. Отвесные берега трехметровой высоты были из песка и гальки. От малейшего сотрясения они шумно осыпались.

На самой кромке берега ребята увидели два больших каменных столба, похожих на снежных баб, каких лепят дети зимой. Камни имели «головы», круглые и массивные. У одного «голова» была открыта. У другого на макушке красовался островерхий каменный колпак.

Дальше по берегу ручья стоял огромный валун. Галька по бокам его осыпалась, и, наполовину оголенный, он навис над оврагом. На его верхушке чудом держался громадный треугольный камень. Он опирался на валун лишь небольшой, с ладонь, частью, а весь был на воздухе, накренился к ручью и, казалось, вот-вот с грохотом полетит вниз.

— Вера Алексеевна, а этот камень кто сюда положил? — удивился Ваня Горелов.

— Никто. Это тоже дело рук природы. Туристы называют такие камни висячими. Когда-то верхний камень лежал в грунте. Постепенно ветер и дождь разрушили мягкую почву под ним, и он оказался вот в таком положении. Видите, как ручей постоянно расширяет свое русло — берега осыпаются. Когда-нибудь и этот камень свалится вниз вместе со своей основой.

— Почему же камень не скатывается в овраг? — спросила потихоньку Оля у Вани Горелова.

— Они, наверное, уже приросли друг к другу, — предположил Ваня.

Ребята с интересом осмотрели странное сооружение природы и вернулись к каменным бабам. Только Сбитнев остался у висячего камня. Он внимательно обследовал место, где камень опирался на валун, потом навалился на него. Камень чуть качнулся. «Столкнуть его, вот бы загремел!» — мелькнула озорная мысль. Сбитнев стал раскачивать камень.

Остальные ребята толпились около каменных столбов, ощупывали их шершавую поверхность. Вася Коркин возился с фотоаппаратом, собираясь сфотографировать эту сцену для отрядного альбома. Вдруг раздался грохот, и все увидели, что висячий камень исчез. Снизу, от ручья поднималось рыжеватое облако пыли. Ребята с криком бросились к месту обвала. Заглянув вниз, они, к своему ужасу, разглядели Сбитнева, который, сопя и встряхиваясь, выбирался из-под щебня.

— Сбитнев упал!

— Разбился!

— Витю засыпало! — раздались голоса.

Кусты на противоположном берегу неожиданно раздвинулись, и к ручью спрыгнул коренастый человек с большим мешком за плечами.

Сбитнев в это время выпрямился и поднял глаза вверх. На краю обрыва стояла Вера Алексеевна. Лицо ее было бледно. Она глядела на мальчика большими испуганными глазами.

Сбитнев покраснел, отвернулся и вздрогнул: сзади к нему подходил скуластый, рябоватый мужчина.

— Ушибся? — тревожно спросил рябой.

— Нет, ничего. Я на ноги упал, — пробормотал Витя, с удивлением разглядывая незнакомца.

— Что ж ты так неосторожно, — нахмурил тот клочкастые брови, поднял фуражку Сбитнева, отряхнул ее о колено и нахлобучил Вите на голову.

— Ну и растяпа ты, парень.

Сбитнев хотел ответить дерзостью, но промолчал, только сердито глянул на пышный, как у молодого парня, чуб незнакомца, выбивавшийся набок из-под клетчатой кепки.

Мужчина, видимо, разгадал Витины намерения, но, вместо того чтобы рассердиться, заговорщически подмигнул. У Сбитнева мгновенно пропала всякая неприязнь к нему.

— Ну, ладно, идем уж! — сказал незнакомец. — Попадет тебе от инструктора!

— Это не инструктор, а учительница. Вера Алексеевна.

Они пошли по дну оврага. Саднило ушибленное колено, но Сбитнев старался не подавать виду, что ему больно. Пройдя несколько метров, взобрались по висячим корням дерева наверх.

— Принимайте парашютиста, Вера Алексеевна, — весело улыбаясь, сказал незнакомец и положил Сбитневу на плечо руку. Но Витя недовольно убрал плечо.

— Спасибо вам, — ответила учительница.

— Вы, Вера Алексеевна, построже с ними. Такими вещами не шутят! — участливо и серьезно проговорил незнакомец.

Вера Алексеевна осмотрела Сбитнева с ног до головы.

— Каким образом ты оказался в овраге?

— Валун поехал вниз, я не успел отскочить, — пробурчал Витя.

Вокруг пострадавшего столпились ребята. К Сбитневу пробивалась Оля Пахомова с раскрытой походной аптечкой в руках. Галя Пурыгина, прячась за спины товарищей, смотрела на Витю одновременно и радостными и тревожными глазами.

— Я предупреждала, чтобы никто не подходил близко к оврагу. Ты почему меня не послушал?

Витя молчал, исподлобья поглядывая на учительницу.

— Определенно он нарочно столкнул камень, — сказал возмущенно Коркин.

Вера Алексеевна построила отряд и перед строем объявила Сбитневу выговор за нарушение дисциплины в походе.

— Да, в наших местах осторожность необходима, — сказал незнакомец, когда разошлись ребята. — Горы имеют свои законы. Их надо знать.

— Вы геолог? — спросила учительница, оглядев объемистый мешок и плоскую кожаную сумку, лежавшую у ног незнакомца.

— Да, геолог. Матвеев Иван Иванович, — представился тот. — А за этого орла не беспокойтесь. Парень отделался легким испугом… Видать, попутчиками будем, — перешел Матвеев на другое. — Я человек компанейский, а работать приходится все больше в одиночку, — сощурил он в улыбке глаза под мохнатыми бровями.

— Вера Алексеевна, фотографироваться с нами, — позвал Коркин.

— Садитесь здесь, в центре, Вера Алексеевна, — засуетился Шумейкин и сам уселся рядом с учительницей.

— Сбитнев, а ты почему не с нами? — обернулась учительница к Вите, стоявшему в стороне. — Становись-ка.

Сбитнев, кусая стебель какой-то травинки, нахмурился, но все же подошел и встал с краю.

— А вы что же? Идите тоже к нам, — позвала Оля Пахомова геолога.

— Нет уж, увольте. Я еще не дорос до пионерского возраста, — засмеялся Иван Иванович. — Лучше я вас сфотографирую. Ну-ка, говори, какую дать выдержку? — подошел он к Коркину.

Вася с радостью отдал аппарат геологу и сел у ног Сбитнева. Рядом с ним устроился Тузик.

Матвеев осмотрел группу:

— Э-э, так не годится! Что за постные лица? А ну, всем улыбаться под мою команду! Раз, два, три! — он нажал кнопку. — Вот это другое дело. Готово! Посылай снимок в пионерский журнал — обязательно напечатают, — передал он аппарат Коркину и, взглянув на Витю, опять чуть заметно подмигнул ему.

Снова двинулись по еле приметной дорожке. Сбитнев опять шел последним, рядом с Матвеевым.

— Я сразу догадался, что вы геолог. Я тоже очень люблю геологию. Хочу образцы набрать для школьной коллекции.

— Очень хорошо. Чем смогу — помогу, — пообещал Матвеев, — у вас маршрут какой?

— Через перевал, — до села Заветного, а потом машиной дальше. Пещеры осматривать.

Геолог прищурился, что-то обдумывая. Потом встрепенулся:

— Так-так… Ну, что ж, пойдем вперед. Что-то там народ скучает.

Сбитнев видел, как Галя Пурыгина украдкой поглядывала на него. Ей, видимо, хотелось подождать его, сказать что-то, но она не решалась. Наконец, она толкнула соседа — Коркина. Вася оглянулся и пошел навстречу Вите:

— Ты чего прихрамываешь? Ушиб ногу? Давай сюда рюкзак — понесу.

— Без тебя, Ягодка, обойдутся. Со своим мешком справляйся, — грубо отрезал Сбитнев. Ему было досадно, что какой-то «маменькин сынок» жалеет его. Однако на душе стало легче.

Вскоре Вера Алексеевна остановилась. Пропустив ребят, она дождалась Сбитнева и пошла рядом с ним.

«Сейчас опять будет читать нотации», — нахмурился Витя, но учительница очень миролюбиво и даже участливо сказала.

— Счастье, что камень впереди тебя покатился. А могло бы случиться гораздо хуже. — И добавила с сожалением: — Эх, досадно: не увидят теперь туристы висячий камень. Такие сооружения природы довольно редко встречаются.

Сбитнев покраснел до кончиков ушей. Он вспомнил, с каким любопытством осматривал сам эти камни. Вот так же интересовался ими и каждый другой турист. А теперь люди будут равнодушно проходить мимо этого места. Он Сбитнев — обокрал их, отнял у них минуты радостного удивления. И все это из-за желания испытать свою силу и увидеть, как будет падать камень. Сбитнев виновато покосился на учительницу, но Вера Алексеевна, кажется, не замечала его настроения. Она посмотрела на часы:

— Скоро будет лесничество. Там устроим большой привал и обед.

Домик лесника

Небольшой белый домик лесника прижимался к могучему ореховому дереву и поэтому казался издали совсем маленьким, игрушечным.

Возле сарая, за домом, темнела куча нарубленных дров, еще дальше зеленел сад, за которым сплошной стеной теснились огромные деревья. Они уходили вверх по склону горы.

На порог домика вышла невысокая полная женщина с румяным лицом. Вся она была какая-то круглая, налитая. Темные, с глянцем волосы ее были зачесаны назад и скручены на затылке в плотный узел. На женщине был синий фартук в искорку. Руки ее были выпачканы мукой.

— Вот и гости к нам, а то уже целую неделю никого не было, — радостно произнесла она певучим голосом, щуря живые, черные и блестящие, как антрацит, глаза. Вытирая о фартук руки, она легко сбежала со ступенек навстречу отряду.

— Незваные гости всегда некстати, — пошутил Матвеев. — Стряпать помешали?

— Нет, что вы, я всегда гостям рада. Здравствуйте, Верочка, — пропела женщина учительнице и повернулась к ребятам. — Ох, миленькие мои, устали-то, небось, намаялись… Идите сюда, в холодочек, под орешник, снимайте мешки, отдыхайте, — говорила она, обнимая то одного, то другого.

Она как-то сразу все замечала: кому лямки жмут, кто дышит тяжело, кому натерло ногу, и для каждого находила совет и ласковое слово. От нее веяло чем-то добрым, домашним, материнским.

— Мы, тетенька, не устали. Мы всего только семь километров прошли, — сказал Вася Коркин.

— Вот-вот — семь километров — как не устать! Ишь, как вспотел! Давай-ка мешок помогу снять. А вы сбрасывайте рубашонки, разувайтесь, солнце-то вон как поднялось, — ласкала она лучистыми глазами ребят. Потом куда-то исчезла и через минуту появилась из-за дома с эмалированным ведром, которое больше чем до половины было наполнено молоком.

— А ну-ка холодненького молочка с погребочка, выпейте с дороги, небось, пить хочется? Коровка у нас, слава богу, хорошая, по девятнадцать литров в день дает. А куда нам его двоим с Егор Егорычем? А вы пейте, пейте, кружечки-то у вас есть? — заботливо говорила она и без всякого перехода закончила: — А меня зовите тетей Глашей.

Тетя Глаша радостно суетилась и угощала ребят как хлебосольная хозяйка и соскучившийся по людям человек.

Вера Алексеевна сняла рюкзак, проверила глазами все ли ребята собрались, назначила троих готовить обед. К ней подошел Матвеев.

— Вы надолго здесь задержитесь? — спросил он.

— Часа на два-три. Пообедаем, отдохнем, а потом пойдем через каньон к голубому озеру.

— Ну, а я пока по склону горы поброжу. Такая уж наша работа: ходить да искать. Я вас догоню.

Через час тетя Глаша вместе с выделенными дежурными приготовила на плите, сложенной во дворе, сытный обед: лапшу и гречневую кашу с мясными консервами. Обед на воздухе ребятам показался особенно вкусным.

Когда были помыты все ложки и котелки, тетя Глаша вынесла из дома бутылку молока с красной соской на горлышке.

— А ну, кто будет кормить Сиротку? — она смеющимся взглядом окинула примолкших ребят.

— Пойдемте со мной!

За домом был огород с изгородью из жердей. За огородом ребята увидели небольшую зеленую полянку, обнесенную плетнем. Поляна была пуста. Только невысокий куст посредине слабо шевелился, по-видимому, от ветра.

— Сиро-отка, Сиро-отка-а! — ласково растягивая слова, позвала тетя Глаша, открыв калитку из прутьев.

Из-под куста выскочило маленькое, похожее на крошечного теленка, животное со светлыми пятнами на боках. Оно было ростом чуть побольше кошки, но на необыкновенно высоких и очень тонких ножках. Увидев в руках тети Глаши бутылку, животное доверчиво подбежало и потянулось точеной мордочкой к соске.

— Какой красивенький! — ахнула Оля.

— Кто же это такой?!

— А ножки-то какие тонкие, как прутики.

— Как они не поломаются?!

— А почему у него нет хвоста? — вразнобой загалдели изумленные ребята.

— Это косуленок, — ответила тетя Глаша, — десятый день у нас живет, уже привык и кличку свою знает. Егор Егорыч нашел в лесу, наверное от матери отстал. Вот подрастет здесь, научится сам все кушать, мы его снова в лес отпустим. У нас уже две косули воспитывались и один олененок. Одна косуля, Милочка, почти целый год жила, очень к нам привыкла. Мы ее отпустили уже в лес, а она, как обед — бежит за угощением, и часто ночевать оставалась на этой поляночке. Большая уже была, а нас не забывала. Только вот этим летом не стала приходить. Егор Егорыч недавно видел ее в лесу.

— А как же он ее узнал?

— Узнал, узнал. Егор Егорыч разбирается. Говорит: «Поднял я с лежки косулю. Она бежать. Я ее сразу узнал — кричу: «Милочка, Милочка!» Остановилась, глядит на меня, а не подходит. Смотрю, а с ней два косуленка. Ну, я уж не стал их больше тревожить».

— А давно ли Милочка сама была дитя-дитем. Вот так же к соске тянулась, — закончила тетя Глаша.

Ребята сгрудились у ограды, отнимали друг у друга бутылку. Каждый хотел покормить Сиротку из своих рук.

Сиротка деловито сосала соску, смотрела на ребят крупными, удивительно красивыми глазами и, как бы прислушиваясь к разговору, шевелила большими стоячими ушами. Иногда косуля переставала сосать, грациозно, как балерина, переступала ножками, поворачивала голову, осматривая ребят. Мелкая атласная шерстка на ее длинной шее отливала золотом.

Откуда-то из-под ног у ребят вывернулся Тузик. Ребята испугались, что он укусит косулю или напугает ее лаем. Но Сиротка доверчиво потянулась к собачонке мордочкой, принюхиваясь, потом вновь принялась за молоко. Тузик, шевеля черными ноздрями, обнюхал Сиротку со всех сторон и спокойно лег возле нее, положив на вытянутые лапы косматую голову.

Ребята дотрагивались до ушей Сиротки, гладили вздрагивающую спинку. Сиротка не убегала.

Пока ребята были заняты косуленком, Шумейкин незаметно прошел вдоль ограды к саду и, оглядевшись, перелез через невысокий забор. Черешня низко опустила пышные ветви, отяжеленные крупными, сочными, еще не совсем выспевшими плодами. Олег встал на камень и стал поспешно обрывать черешни. Пряча ягоды за пазуху и в карманы, он прислушивался и поминутно косился в ту сторону, откуда доносился гомон ребят.

— Ну как живете, тетя Глаша? — спросила учительница лесничиху, которая, оставив ребят с Сироткой, вернулась к дому.

— Скучно. Как дочка уехала в город, пусто стало в доме. На той неделе были лесорубы из «Большевика», заходили охотники — вот и все. Егор Егорыч день-деньской на ногах, делом своим занят в лесу, так что, сами посудите, не с кем словом перекинуться.

Она минуту помолчала.

— Я уже и привыкла здесь за семнадцать лет, а вот как дочка уехала, тяжело стало. Приемник у нас, все новости слышу, и музыка есть, а по людям скучаю, особенно вот по таким, — кивнула она головой на ребят, все еще толпившихся возле Сиротки.

Через два часа отряд снова двинулся в путь.

Тетя Глаша далеко проводила ребят. Одному поправляла мешок, другому советовала, как надо ходить в горах, и все говорила, говорила. Потом простилась и пошла к сторожке, то и дело оглядываясь на шумную компанию.

Лес становился все гуще. Тропа исчезла, и отряд пошел без дороги. Теперь по обеим сторонам поднимались высоченные буковые деревья. Их кроны были так густы, что внизу было полутемно и прохладно. Лишь кое-где сквозь зеленую толщу пробивались, словно пучки света от карманных фонариков, тонкие солнечные лучи. Вверху слабо шумели листья, а на земле было совсем тихо.

Идти становилось все труднее. Под ногами пружинил толстый слой лежалой листвы, от нее тянуло сыростью и прелью. То и дело попадались целые залежи сушняка; их приходилось обходить стороной. Иногда сучья под неосторожной ногой ломались с громким, похожим на выстрел, треском.

Ребятам казалось, что здесь никогда не ходили люди. Вековой дикий лес пугал своей тишиной. Но впереди спокойно и уверенно шла Вера Алексеевна, обходя буреломы, выбирая более легкий путь.

Местами между деревьев вздымались серые известняки, изрезанные глубокими, косыми трещинами. Кое-где камни громоздились огромными кучами. Голые, покрытые лишь редкими клочьями черного мха, они напоминали окаменевших животных.

Подъем становился все круче. Теперь остановки приходилось делать через каждые пятьсот-шестьсот метров.

На одном из привалов ребята попросили Веру Алексеевну рассказать о том, как попали в лес камни.

— Это, ребята, сложный геологический процесс, — сказала Вера Алексеевна, и лицо ее сразу оживилось, как всегда, когда ей случалось рассказывать о природе. Глаза заблестели, на смуглых щеках появился румянец.

Из рассказа учительницы ребята узнали, что Крым когда-то был морским дном, а Крымские горы за миллионы лет выросли под водой из раковин моллюсков и оседавшей извести.

— А в этих горах нет никаких полезных ископаемых? — спросила Оля Пахомова.

— Почему же? Тут есть мрамор, исландский шпат, много хорошего строительного материала: инкерманский камень, ракушечник, глина, пески… Известняк, например, применяется для плавки чугуна.

— А руды нет?

— Железная руда добывается на Керченском полуострове, а здесь, в горах, таких руд вы не найдете.

Оля вздохнула и посмотрела на Ваню и Галю разочарованно, как бы говоря: «А мы мечтали…»

Сбитнев перехватил ее взгляд и улыбнулся, но и самому Вите стало вдруг грустно.

…Вскоре лес стал редеть. Отряд вышел на тропу. Она огибала дикие нагромождения сероватых камней, кустарник, росший отдельными гнездами. Тут и там ребята видели глубокие овраги с крутыми берегами, заросшими ползучими растениями и редкими дубами.

Отряд спустился вниз и продолжал свой путь по дну одного из таких оврагов. Вымытое дождями каменное дно было твердое, и идти здесь было легко. Через несколько минут овраг кончился. Вышли на небольшую зеленую поляну и сразу свернули в узкую щель, прорезавшую массив горы.

Помогая друг другу спускаться с камня на камень, добрались до ручья на дне щели и пошли вдоль него. Слева и справа в нескольких метрах друг от друга уходили высоко вверх неровные стены расщелины. Чем выше, тем просвет между ними становился уже. И где-то там, высоко-высоко, голубела полоска неба.

Отряд остановился.

Ребята, запрокинув головы, с восхищением осматривали нависшие над ними громады скал. Кое-кого даже пугала эта страшная глубина.

«А что если стены сомкнутся?» — мелькнуло не у одного в голове. Казалось, это ловушка и хотелось бежать отсюда скорее, пока она не захлопнулась. Ребята даже переговаривались шепотом.

Сбитнев, вскарабкавшись на большой камень, возбужденно осматривал стены расщелины и, наконец, увидел вверху темное отверстие пещеры.

— Эх, вот бы забраться туда! — прошептал он.

Оля Пахомова, словно разделяя чувства Сбитнева, вдруг задорно крикнула:

— Э-э-э-гей!

Узкий каменный коридор тотчас же откликнулся звонким многократным эхом. Тузик тявкнул на этот чужой голос, и эхо повторило его лай.

Тузик загавкал громко и яростно.

— Тю, дурной, на себя лаешь, — прикрикнул Коркин на собачонку. Ребята рассмеялись. Сразу пропали робость и оцепенение. Каждый нашел себе дело. Коркин раскрыл фотоаппарат, группа ребят вместе с учительницей осматривала известняковые стены гигантской расщелины.

Сбитнев снова впился глазами в пещеру. «Интересно, бывал там кто-нибудь? — думал он. — И кто ее выдолбил? Может быть, первобытные люди? А может выкопало какое-нибудь доисторическое животное…»

Только Шумейкина не трогали красоты природы. Он украдкой ел черешню и что-то сосредоточенно обдумывал. Выплюнув косточку, Олег подошел к Сбитневу:

— Хочешь? Только тебе. Первый сорт! — предложил он Вите горсть черешни. И когда Сбитнев взял, добавил:

— А ты зря с Ягодкой купаться ходил. Вот увидишь, он все равно учительнице наябедничает. Он же как девчонка. Вон, посмотри!

Вася, окруженный тремя девочками, рассматривал в лупу какое-то растение.

— Какая красивая травка! — заглянула через плечо Коркина Оля Пахомова.

— Не травка, а «Капиллус Венерис», или, по-русски, «Волос Венеры», — авторитетно поправил ее Коркин. — Очень редкий экземпляр. Только у нас в Крыму встречается. Из семейства папоротниковых.

— А может, из семейства ягодковых? — захихикал Шумейкин. Забыв осторожность, он картинно опустил в рот за стебельки две черешни.

Коркин с недоумением заморгал, чуть было не произнес свое «кого-чего», потом заметил в руках Сбитнева и Шумейкина черешни.

— У лесника наворовали? У тети Глаши?

Шумейкин быстро нашелся:

— У тети Глаши… И выдумает такое! — он взглянул на Сбитнева, глаза его забегали, он коротко рассмеялся:

— У меня полный мешок этого добра! Думаешь, только тебе мать всякой всячины в дорогу надавала?.. Эх, ты, Ягодка! Лучше за собой посматривай.

К ребятам подошла учительница.

— Вера Алексеевна, а в ту пещеру кто-нибудь лазил? — показал Сбитнев наверх.

— Да, там бывают туристы. Я сама на веревке сверху спускалась в нее. Там два небольших зала.

Сбитнев еще раз взглянул по стене вверх, мысленно измерил расстояние от края каньона до пещеры и впервые с уважением посмотрел на учительницу.

Вера Алексеевна поднялась с камня.

— Ну, ребята, пошли на выход!

Пока шли вдоль ручейка, Сбитнев для школьной коллекции отбил несколько кусочков известняка от стен каньона. Перепрыгивая с камня на камень, он догнал отряд. На повороте его дожидался Шумейкин.

— Видел, как давеча Ягодка окрысился? Я же говорил тебе, что это фрукт! Помнишь, ты случайно в классе окно разбил. Ну, футбольным мячом? Это он тогда директору школы донес! Точно! Проучить бы его!

— Да никто не доносил. Я сам пошел и сказал, — недовольно возразил Сбитнев. — И охота тебе все про Ваську бубнить…

Отряд задержался у большого камня, загородившего выход из каньона.

Вера Алексеевна первая поднялась на камень, с ее помощью взобрались несколько ребят и стали помогать остальным.

Вера Алексеевна втащила на камень Шумейкина и протянула руку Сбитневу.

— Не надо, я сам, — сказал Сбитнев. Он цепко схватился за плоский край камня, подтянулся и, найдя опору для ноги, легко поднялся на камень.

Коркин, наблюдавший за ним, передал Тузика Гале Пурыгиной и попытался проделать то же. Кряхтя, он чуть-чуть подтянулся на руках, но тут же сорвался.

— Давай уж руку, спортсмен! — небрежно сказал Сбитнев.

— Постой, я еще раз попробую.

Сбитнев с улыбкой наблюдал, как Коркин неуклюже карабкался вверх, и, видя, что у него ничего не получается, вытащил его за руку.

— Жидковат ты, Коркин. Тренироваться надо?

— Мешок тяжелый — мешает. А без него — я запросто.

— Мешок? Сам ты как мешок с опилками, — косясь на учительницу, наклонился Сбитнев к уху Коркина.

Видя, что Коркин не на шутку расстроился. Вера Алексеевна решила утешить его:

— Ничего, Вася. Я в первом походе тоже такой была. Некоторые куда сильнее выглядели, а настоящих туристов из них так и не вышло.

— Значит, желания не было, — строптиво сказал Сбитнев.

— Возможно, желания, а может быть, кое-чего другого, — возразила учительница и объявила:

— Сейчас привал на пятнадцать минут, а потом к голубому озеру.

Голубое озеро

Снова отряд шагает лесом. Под ногами шуршит прошлогодняя листва; сквозь нее кое-где пробиваются редкие травинки с тонкими, бледными стеблями. На земле мигают солнечные зайчики; если долго смотреть на них, начинает казаться, что земля колышется под ногами, как палуба большого корабля.

Матвеев, который догнал отряд сразу же после выхода из каньона, шел впереди, шутил, посмеивался. Ребята совсем освоились с геологом.

Лес становился все гуще. Справа и слева стали подниматься лесистые склоны гор. Отряд проходил ущельем, которое тянулось поперек горного массива.

Вера Алексеевна отступила на обочину тропки и, как она это часто делала, пропустила мимо себя всех ребят.

— Не растягивайтесь, не растягивайтесь, — подгоняла она последних, — а ты, Витя, посматривай, чтобы никто не отходил далеко.

Вскоре вышли на большую поляну, где стоял старый шалаш. Десятка полтора полусгнивших жердей были составлены конусом. Несколько куч таких жердей белели, как кости, в густой, буйно разросшейся траве. От всего веяло запустением.

— Здесь была одна из стоянок партизан, — сказала Вера Алексеевна, когда отряд собрался на поляне.

Ребята разошлись, внимательно осматривая все вокруг. Каждый втайне надеялся найти хоть какой-нибудь предмет сурового партизанского обихода.

— Ребята, сюда! — позвал Ваня Горелов.

Все бросились к нему. Ваня стоял возле толстого, обросшего косматым зеленым мохом дуба, по локоть запустив руку в дупло.

— Что там? Что ты нашел? — раздались возбужденные голоса.

Ваня выбрасывал из дупла сухие, слежавшиеся листья, потом зашуршал чем-то и вынул полную горсть орехов.

— Я думал, наган или гранаты, а это партизанский склад орехов. Ох, и много.

— Это белка запасла в прошлом году на зиму, да, видно, забыла про них, уверенно, со знанием дела сказал Коркин.

Ребята безобидно посмеялись над разочарованным Ваней и с удовольствием воспользовались запасами рассеянной хозяйки-белочки.

…Часа через два отряд подошел к небольшому овальному озеру, лежавшему в ущелье между горами.

Под плоским утесом, почти у самого берега озера, стояли четыре шалаша, позванивая на ветру пересохшими листьями.

— Вот здесь и заночуем, — сказала Вера Алексеевна.

Ребята, облегченно отдуваясь, сбрасывали с плеч мешки, суетились около шалашей и нетерпеливо поглядывали на озеро.

Матвеев снял свой объемистый рюкзак и с трудом подвесил его высоко на толстый обломанный сук дикой груши, стоявшей в стороне.

— А мешок у вас, видно, потяжелее наших, — посочувствовала геологу Вера Алексеевна.

— Соразмерно комплекции; да и не на прогулку вышел, — отшутился Матвеев и, вздохнув, добавил:

— Такая уж наша работенка.

В лагере закипела работа: пионеры таскали свежие ветви, заново перекрывали шалаши, делали настилы внутри них, чтобы мягче было спать.

Прошло немного времени, и бивуак был готов. Разморенные жарой, ребята с удовольствием искупались в озере.

Солнце стояло еще высоко. Пионеры разбрелись по кустарнику вокруг озера. Коркин, Шумейкин и Сбитнев вырезали себе ореховые удилища и привязали к ним лески с крючками. На них с завистью поглядывал Ваня Горелов: у него не было снасти.

Вера Алексеевна осматривала шалаши. К ней подошел Матвеев с молотком в руке:

— Разбрелась малышня собирать мошек-букашек. Пойду и я разомнусь немного. Тут недалеко одна осыпь есть. Давно собираюсь: может, попадется что интересное.

— К ужину не опаздывайте, — сказала Вера Алексеевна.

— Я быстро вернусь, за часок управлюсь.

Сбитнев, услышав этот разговор, бросил удочку и подошел к учительнице.

— Вера Алексеевна, можно и мне пойти? Я бы для школьной коллекции тоже набрал образцов.

— Я не возражаю, вот не знаю, как Иван Иванович, — сказала учительница.

Матвеев нахмурился.

— И охота тебе ноги бить? Удил бы рыбу, отдыхал. И так столько протопали пешком.

— Я совсем не устал. Честное слово.

— Ну, как хочешь. Мне все равно, — не очень любезно согласился Матвеев и направился в лес.

— Ванюшка, бери мою удочку, рыбачь, пока я вернусь, — сказал Сбитнев просиявшему Ване Горелову и заспешил вслед за Матвеевым.

Вера Алексеевна, обходя густые кусты, пошла по направлению звонких ребячьих голосов, доносившихся из зарослей.

Шумейкин, Коркин и Ваня Горелов накопали червей, перешли на противоположную сторону озера и стали рыбачить.

Усевшись недалеко друг от друга, они молча смотрели на неподвижные пробки-поплавки. Олег скоро потерял терпение и перебрался на новое место, в густой камыш, где, по его мнению, обязательно должна была водиться рыба.

Первому посчастливилось Коркину, который закинул леску возле затонувшей коряги. Ваня Горелов заметил, что от поплавка Коркина расходятся круги.

— Клюет! Клюет! — зашептал он.

Но Коркин не слышал. Он сидел, прижав ногой удилище, и задумчиво смотрел в глубину озера, где отражались густой камыш, берег с шалашами; вниз кронами стояли деревья, на них опрокинулась огромная, поросшая лесом гора. И в самой глубине по синему небу медленно плыло одинокое белое облако. Вот облако почему-то сморщилось и затанцевало на месте, то сжимаясь, то расползаясь…

— Клюет, Вася, клюет! — яростно шипел Ваня, а когда пробка плавно пошла в глубину, не выдержал и заорал:

— Тяни, разиня!

Коркин вздрогнул, растерянно поискал глазами поплавок и, еще ничего не соображая, вскочил, рванул удилище. Прут перегнулся. С замиранием сердца Коркин тянул удочку вверх, чувствуя, как что-то живое, неподатливое сопротивляется ему. Наконец там, откуда выползла леска, забурлила вода, и, сверкнув в воздухе золотом, на траву шлепнулся большой карась. Возле него с восторженным лаем закружился Тузик.

— Вот он, карасик. Здоро-овый! — ликовал Коркин, поднимая бьющуюся рыбу над головой. Синие глаза его на круглом добродушном лице сияли.

— Не сказал бы тебе, — был бы карасик!.. Спал сидел, а еще хвалишься, поддел «разиню» Ваня.

— Я просто так, задумался, — оправдывался Коркин.

Он отцепил рыбу с крючка, закинул удочку и, держа прут в вытянутой руке, замер в ожидании. Через минуту поплавок снова запрыгал. Коркин впился глазами в пробку, напрягся каждым мускулом, как бегун на старте, словно ждал только сигнала, чтобы сорваться с места. В это время что-то свистнуло над головой, и прямо на его поплавокшлепнулась чужая леска. Коркин, не оглядываясь, отчаянно замахал за спиной рукою, но поплавок вдруг поплыл к берегу и взвился на воздух.

— Ты чего это мою леску тянешь?! Клюет же! — обернулся Вася к Шумейкину.

— Не видишь, что ли?.. Лески запутались.

— А чего ты лезешь, когда у меня клюет, — голос у Васи дрогнул, лицо покраснело.

— Не одному же тебе ловить!

— Так и лови себе на своем месте! Что ты сюда прибежал?!

— Ах, извините — не спросился! А если там рыбы нет! — Шумейкин закинул свою удочку и бросил через плечо:

— Сматывайся, Ягодка, не мешай!

Коркин обиженно засопел, взглянул сердито на Шумейкина, но не стал оспаривать своего места. Он молча отошел к камышу, туда, где недавно стоял Олег, забросил удочку и почти тотчас же поймал второго карася.

Пока Коркин насаживал рыбу на кукан, за его спиной опять появился Шумейкин. В восторге от удачи Вася уже забыл обиду. Он вернулся к коряге и, будто нарочно, через минуту поймал еще одну рыбу.

— Ты что, издеваешься, что ли? — обозлился Шумейкин. — Ты чего мою рыбу к себе переманиваешь?

— Это ты от нее убегаешь, — добродушно ответил Коркин. — Терпенье надо иметь, а не метаться туда-сюда, — и, как заядлый рыбак, великодушно посоветовал: — Потом, знаешь, рыба, она не дура, ее надо знать, как приманывать. На червяка обязательно поплевать нужно — верное средство.

Он дважды плюнул на наживку и забросил удочку.

— Ты, кисельная Ягодка, замолчи лучше, а то я Витьке только слово скажу… — начал было Шумейкин и осекся: его поплавок запрыгал на воде. Шумейкин заторопился, дернул раньше времени. Крючок был пуст.

— Выдержки нет. Надо было подождать немножко, пусть бы вниз потянула, тогда и подсекай, — поучительно сказал Коркин.

— Замолчишь ты?! А то я как потяну тебя вот этим удилищем! — распетушился было щуплый Шумейкин. Но, смерив глазами круглого спокойного Коркина, утих и снова забросил удочку.

— Есть! — раздался радостный возглас Вани Горелова. Шумейкин скосил глаза и увидел, что Ваня снимает с крючка большого карася. В ту же минуту дрогнул и его поплавок.

Шумейкин потянул удилище и убедился, что на крючке что-то есть. Он дернул сильнее. Что-то большое, бело-зеленое сорвалось с крючка, мелькнуло в воздухе и плюхнулось в траву. Шумейкин подбежал и обмер: выпучив глаза, на него смотрела огромная лягушка.

— Зараза! — рассвирепел Шумейкин и пинком отбросил лягушку в кусты.

Рядом, свалившись в траву, хохотали Ваня Горелов и Коркин. Шумейкин повернулся к ним спиной и, морщась, стал торопливо насаживать на крючок червя. В глазах у него стояли слезы…

Первого карася он поймал, когда на кукане Коркина их был уже целый десяток.

Начался хороший вечерний клев. Ребята только успевали снимать жирных карасей, молча, размеренно, взмахивали удилищами.

…Матвеев упругой походкой быстро поднимался в гору. Он словно и не замечал Витю, выбирал самый трудный, крутой подъем. Цепляясь за сучья и стволы деревьев, за камни, геолог легко и по-кошачьи бесшумно взбирался по неровному склону. Чувствовалась в нем большая тренировка и недюжинная сила.

Сбитнев едва успевал за Матвеевым. Мокрая ковбойка прилипла к спине, струйки соленого пота текли из-под кепки на лицо, в рот. Отдуваясь, напрягаясь всем телом, Витя упрямо лез вслед за геологом. Он ни за что не согласился бы отстать, признать себя слабее.

Так они карабкались минут двадцать. Наконец, лес кончился, открылась поросшая сочной травой поляна, круто уходящая вверх, к отвесной стене известняка. Метров на пятьдесят правее впереди стена кончалась, сливаясь с крутым скатом.

Матвеев на секунду остановился, скользнул по сторонам быстрым взглядом и пошел наискосок через поляну.

Сбитнев поплелся вслед за ним. Из-под куста выскочило какое-то животное с пятнами на боку и испуганно метнулось вниз, к лесу. Мальчик узнал молодую косулю. Но Матвеев на животное не обратил никакого внимания; он шел, не останавливаясь, подминая траву тяжелыми ботинками, туда, где кончалась стена.

— Иван Иванович, где же эта осыпь, далеко еще? — с трудом догнав геолога, спросил Сбитнев.

— Что? Какая осыпь?.. Ах, да, осыпь. Нет, вот сейчас тут, близко, — как бы очнувшись, недружелюбно проговорил Матвеев.

Он на мгновение повернулся к мальчику, и Сбитнев увидел мрачное лицо и острые, отчужденные глаза. Видимо, геолог думал сейчас совсем не о камнях и не об осыпи.

Они молча дошли до стены, остановились.

— Вон, видишь, камни, — указал Матвеев вперед на обвалившийся край ската, — возьми молоток, поковыряйся там, а я сейчас вернусь.

Он подтолкнул мальчика и, проводив его глазами, быстро поднялся наверх, на вершину плато.

Перед ним раскинулось обширное, слегка изрезанное плоскогорье. Там и тут виднелись огромные круглые ямы, напоминавшие воронки. Только у каждой из них было плоское дно. Покатые склоны воронок были покрыты сочным кустарником. Ущелье, на дне которого остался отряд, в километре впереди заканчивалось, упираясь в высокую хмурую гору.

Матвеев находился на вершине плоскогорья, перед главной грядой Крымских гор. Влево и вправо до самого горизонта тянулось изрезанное морщинами нагорье с темными заплатами кустарников. С южной стороны плоскогорья цепочкой выстроились горы. Вокруг некоторых из них кучились облака.

Геолог долго ощупывал взглядом каждую из гор. Глубокое ущелье между горами застилало курчавое облако. Когда, наконец, в облаке появился просвет, Матвеев увидел внизу кусочек моря и белое здание санатория. Это, по-видимому, его обрадовало: геолог быстро перевел взгляд левее, без труда отыскал теперь невысокую двугорбую гору, которая отсюда казалась небольшим холмиком, облегченно вздохнул и неторопливо закурил папиросу.

Сбитнев между тем бродил среди больших каменных глыб, подбирая разные камушки. На одном из камней он увидел четкий отпечаток ребристой раковины. Мальчик осторожно отбил кусок камня молотком.

— Ну, как успехи, геолог? — услышал Витя приветливый голос.

Перед ним стоял Матвеев с обычной улыбкой на губах.

— Вот набрал несколько образцов, посмотрите, — полез было в карман Витя.

— Потом, потом, — отмахнулся Матвеев. Заметив недовольство Сбитнева, он объяснил: — Возвращаться надо, понимаешь? Солнце, видишь, садится.

Геолог посмотрел на крутой склон, по которому они недавно поднимались, и предложил:

— Пройдем немного вперед, может быть, там спуск легче.

Они вышли на ту часть плоскогорья, которая полого спускалась в сторону моря, и пошли вниз. Пробравшись сквозь густой кустарник, Матвеев и Сбитнев очутились на большой поляне и замерли в изумлении: на краю поляны в этом диком, нехоженом месте возвышался деревянный обелиск со звездой на вершине. Подойдя ближе, Витя прочитал:

«Ване Пронину, пионеру-партизану, отдавшему жизнь за Советскую Родину».

— Вы не знаете, что он сделал? — с волнением спросил Сбитнев.

— Не знаю.

Геолог пристально смотрел на обелиск. Брови его сошлись на переносице. Он резко обернулся, окинул взглядом поляну:

— Знакомые места…

Потом, словно спохватившись, сдернул с головы кепку:

— Почтим память героя.

Сбитнев снял фуражку, с уважением взглянул на Матвеева:

— Вы тоже здесь партизанили?

— Да, пришлось, — геолог надвинул кепку на лоб: — Идем, а то, небось, учительница беспокоится.

У костра

Сумерки надвигались быстро. Едва скрылось солнце, как все вокруг поблекло, посерело. Лишь на западе, над зубчатой вершиной горы, небо было окрашено в нежно-розовый цвет.

Возле крайнего шалаша возвышалась большая куча сушняка, собранного ребятами еще засветло.

На небе высыпали первые звезды, из-за далекой горы выплыл ущербный, похожий на ломтик спелой дыни, месяц.

На площадке перед шалашами хозяйничали костровой Миша Черепанов и Коркин, которого назначили на сегодняшний вечер поваром. Желтые языки пламени лизали ведро, обмазанное глиной, швыряли вверх мелкие трескучие искры. С каждой минутой становилось все темнее. Мир ограничился небольшим, освещенным светом костра, участком.

Ребята расположились кружком вокруг огня. Каждый был занят своим делом. Галя Пурыгина и Оля Пахомова помогали Коркину чистить рыбу и картофель. Кто записывал впечатления дня в дневник, кто оформлял гербарий, какие-то пометки делала в толстой тетради Вера Алексеевна. Человек семь ребят уселись в тесный кружок, в середине которого, под звонкий смех, ходил на задних лапах Тузик, выпрашивая подачки.

Все были так увлечены своими занятиями и забавами, что не заметили, как у костра появился высокий кряжистый старик с ружьем за плечами.

— Добрый вечер, — приветствовал он ребят мягким хриповатым баском. Почуял дымок и думаю: «Дай, зайду». Как знал, что на уху попаду, — старик улыбнулся в прокуренные обвисшие усы.

— Егор Егорович! Здравствуйте, — быстро поднялась учительница.

— А-а, Вера Алексеевна… Опять в наши края? Теперь уже с питомцами ходишь? — пожал ей руку Егор Егорович и оглядел ребят хитровато:

— Ну, как, орлы? Принимаете в свою компанию?

— Принимаем, принимаем! Пожалуйста! — вразнобой закричали ребята. Они сразу догадались, что это лесник: такой же ласковый и простой, как и тетя Глаша.

Егор Егорович неторопливо снял ружье и сел. Не спеша вынул из кармана жестяную коробку из-под зубного порошка, набил табаком трубку. Прикурил от горящего прутика и снова окинул любопытные лица ребят взглядом, который как бы говорил: «Ох, и знаю же я кое-что интересное»…

— Ну, что же вы, скворцы — то щебетали, смеялись, а то сразу притихли. Помешал, что ли?

— Нет, не помешали, — оживились ребята. — Мы у вас сегодня дома были, обедали у тети Глаши и Сиротку из соски молоком поили.

— Ишь ты, все уже знаете. Любит тетя Глаша вашего брата, — засмеялся Егор Егорович.

В стороне зашуршали ветви, и на поляну вышел Сбитнев.

— А вы, дядя Егор, не боитесь ходить ночью по лесу? — спросила Галя Пурыгина лесника, а сама косилась на подходившего Сбитнева. — Лес-то вон какой большой да темный!

— Чего мне бояться? — ласково улыбнулся старик. — Я в этих лесах каждый кустик знаю. Сколько уж лет работаю, и партизанить тут пришлось.

Витя Сбитнев внимательно посмотрел на лесника.

— Где же ты Ивана Ивановича потерял? — спросила его учительница.

— Он там, за кустами задержался, — кивнул назад Сбитнев. — Сказал, что через минутку подойдет.

Витя выложил из карманов принесенные камни и подсел к леснику:

— Вы про партизан сказали. А Ваню Пронина вы не знали?..

— Ваню? — Егор Егорович пристально посмотрел в глаза Сбитневу. Лицо старика потемнело, словно тень на него набежала.

— Ну да, Ваню Пронина! — живо подтвердил Сбитнев, чувствуя, что сейчас они узнают, за что поставлен памятник герою-пионеру.

Егор Егорович взглянул на учительницу, минуту помолчал.

— В нашем отряде он был. Погиб здесь недалеко. У Хмурой горы…

— Я только что был там, возле памятника. На нем так и написано: «Пионеру-партизану Ване Пронину, отдавшему жизнь за Советскую Родину!..» я точно запомнил, — горячо подхватил Сбитнев.

Ребята насторожились и придвинулись к старому леснику, глядя на него с молчаливым ожиданием.

— Расскажите нам про Ваню, — попросил Коркин. Он только что опустил в ведро очищенную рыбу и был сейчас свободен от хозяйственных забот.

— Расскажите, дядя Егор, расскажите, — поддержали его ребята.

Егор Егорович снова переглянулся с учительницей, задумчиво погладил сивые усы:

— Было это, дети, не так уж и давно, а сейчас всего и не припомнишь, медленно начал он и, помолчав немного, продолжал. — Был Ваня самым простым деревенским пареньком, пионером. Ничем от других ребят не отличался. Ходил в школу, помогал матери по дому. Бегал купаться. Гонял голубей. Пел песни, весне радовался, солнцу… А потом пришли в наши места фашисты. В тот день кончилась для Вани беззаботная жизнь.

Отец его, как и многие мужчины из деревни, ушел в партизаны, и Ваня остался с матерью. Деревня была в горах, у леса, к ней вела только одна неторная дорога. Фашисты в деревню долго не заглядывали. Но однажды нагрянули на машинах. Жители бросились в лес.

Вместе с оккупантами появился в селе Сенька Чуб, сын казачьего есаула, кулака, которого мы расстреляли в двадцать первом году за контрреволюцию.

Подлый и страшный был этот Сенька. Вор и бандит, он ненавидел Советскую власть и не раз сидел в тюрьме. Когда началась война, он, подлец, решил, что настало его время. Сенька дезертировал из Советской Армии и стал предателем, продался гитлеровцам. В нашей деревне он выдавал фашистам коммунистов и комсомольцев. А особую злобу имел на отца Вани Пронина: это он самый казачьего есаула-то изловил. Грозился, что в отместку за своего отца выведет под корень все семейство Прониных.

Егор Егорович минуту молчал, дымил трубкой, потом продолжал:

— Подчистую фашисты спалили деревню, даже ни одного сарая не оставили.

Вместе с другими сельчанами убежали от фашистов в лес и Ваня с матерью. Только позадержались они чего-то и отстали от своих. Видел Ваня, как пылали хаты, спешил уйти подальше, да мать-то хворала, не в силах была быстро двигаться. Кое-как добрела до пустой лесной сторожки, а дальше уже идти не сумела. Упала, метаться начала, пить попросила. Побежал Ваня к роднику за водой, а когда вернулся, глядит — возле сторожки фашисты. Он кинулся назад, в кусты и видел, как выволокли звери на улицу мать и Сенька Чуб своими руками задушил ее…

Егор Егорович затянулся, но трубка только жалобно пискнула. Лесник звучно сглотнул какой-то ком в горле, откашлялся и обвел ребят затуманившимся взглядом:

— Не помнил дальше Ваня, как блуждал в лесу. На четвертый день наткнулись на него партизаны-разведчики и принесли в отряд, где он и встретился с отцом.

Егор Егорович снова прикурил трубку от прутика, окутался клубами сизого дыма.

— Наш партизанский отряд к тому времени окреп и сильно досаждал фашистам. В двух деревнях мы гарнизоны уничтожили, разгромили три колонны автомобилей. Ну, потом — резали связь, рвали мосты. Гитлеровцы решили разделаться с нами: направили в лес большую карательную экспедицию. Проводником у них был Сенька Чуб.

Четверо суток гонялись фашисты по нашему следу, бомбили с самолетов. Выставляли мы заслоны, да где там… Много партизан легло.

В отряде были больные и раненые, которых приходилось переносить на руках. Измучили нас постоянные переходы, голод и усталость валили с ног. А враги вцепились в хвост — никак не оторваться.

Отряду грозила неминуемая гибель. И спас партизан Ваня.

Поднялись мы вот здесь, у Хмурой горы, на плато, а гитлеровцы следом, как тараканы, лезут, строчат из автоматов.

Командир приказал отцу Вани и молодому партизану Савченко — был у нас такой кудрявый весельчак и плясун — остаться у кромки плато прикрывать отход отряда.

Тут все и произошло.

Плоскогорье спускается вниз. Справа и слева раскинулись могучие леса, а между ними начинается Хмурая гора. Отряд свернул в лес, оставили на опушке для наблюдения и связи одного партизана, Шмелева. Он-то потом обо всем и рассказал.

Укрылся Шмелев в кустах и видел, как отстреливались двое партизан от наседавших немцев. Сверху-то было удобно бить. Они перебегали с места на место и садили в два автомата. Несколько гранат спустили на голову врагам, в самую гущу. Но вот упал Савченко, прижался кудрявой головой к камню и не шевельнулся больше. Отец Вани укрылся за большим камнем, продолжал отстреливаться, как вдруг у него заело автомат. А в это время из-за камня появился Сенька Чуб с парабеллумом в руке. Ванин отец вскочил и ударил прикладом по голове предателя, но тот успел выстрелить. Споткнулся партизан, перевалился через камень и покатился вниз по склону. А на плато уже вылезали фашисты.

Офицер ихний ткнул пистолетом в бок оглушенного Сеньку и закричал так, что даже Шмелев расслышал:

— Шнель, шнель! Где партизан? Ходи!

Чуб показал рукой на поляну вперед. Глянул туда и Шмелев и обмер: стоит посреди поляны у большого камня Ваня. Видать, не захотел бросить отца остался. Ваня смотрел на фашистов и медленно пятился назад.

«Ну, сейчас бросится в лес — и погиб отряд», — подумал тогда Шмелев.

Офицер что-то крикнул, и несколько фашистов побежали к Ване. Мальчик повернул было в лес, куда скрылся отряд, и вдруг метнулся в противоположную сторону, через поляну. Солдаты, гремя оружием, ринулись за ним: видно, решили взять живым.

Оглянулся на них Ваня, еще быстрее побежал и что было силы закричал:

— Тика-а-айте! Тика-а-айте! Фаши-и-сты!

Совсем немного осталось ему добежать до кустов, но один долговязый фашист дал очередь из автомата. Упал Ваня метрах в пяти от опушки, крикнул в последний раз: «Тикайте!». А каратели развернулись и всей лавиной устремились по его пути в лес, но только партизаны-то уходили в другую сторону.

— Так за отряд отдал свою жизнь пионер Ваня Пронин, — медленно и сурово закончил Егор Егорович и, низко опустив голову, задымил трубкой.

Не шелохнувшись, молча смотрели ребята на сгорбленную фигуру лесника. У многих в глазах стояли слезы.

— Вот это герой! А ты, Вася, смог бы так? — тронув за рукав Коркина, шепотом спросила Галя Пурыгина.

— Кого-чего? — запинаясь от волнения, переспросил Коркин. — Я? Я не знаю. А вот Витя, по-моему, смог бы!

Егор Егорович поднял глаза, полные тоски:

— Когда он погиб, то был вот таким же мальцом, как вы, — закончил он.

— Дядя Егор, а этого предателя, Сеньку Чуба, поймали? — спросил Сбитнев.

— Не довелось слышать, — ответил лесник. — Может, подох от партизанской пули, а может, и сейчас еще волком рыщет по земле…

— А отец Вани так и погиб тоже? — спросила Оля.

— Отец-то в живых остался… Добрый человек подобрал его и выходил, — Егор Егорович, как бы вспомнив что-то, резко поднялся:

— Ну, так счастливо вам, оставаться, ребятки; пора мне — засиделся…

— Останьтесь еще! Побудьте с нами! — окружили старика пионеры.

— А уха? Вы же уху нашу хотели попробовать! — забеспокоился повар, Вася Коркин.

— Ничего, ничего, ребята. Уха в другой раз. А сейчас надо торопиться дело ждет.

Егор Егорович кивнул Вере Алексеевне, вскинул на плечо ружье и походкой тяжело уставшего человека пошел в сторону лесничества.

Когда фигура старика растаяла в темноте. Вера Алексеевна спросила:

— А знаете, как фамилия Егора Егоровича? — и, помедлив, сама же ответила: — Пронин. А Ваня — это его сын.

Одним дыханием ребята ахнули от удивления.

— А спасла Егора Егоровича тетя Глаша, — закончила учительница.

…Весь вечер пионеры были под впечатлением услышанного. Ужинали молча. И хоть уха получилась сладковатой, оттого что Коркин от волнения и по рассеянности всыпал в нее вместо соли сахару, никто не стал поднимать шум из-за таких пустяков.

— А где же Иван Иванович? — спросил Сбитнев, когда ребята начали укладываться спать, и посмотрел по сторонам.

Матвеева у костра не было.

— Не знаю. Его еще нет. Я ему оставил в котелке ухи, — ответил Коркин. — Придет, пусть кушает.

…Над горами нависла ночь. Деревья и кусты, слабо освещенные костром, стояли притихшие и неподвижные. Какая-то птичка протяжно вскрикнула несколько раз «Спа-а ать! Спа-а-ать! Спа-а-ать!» и умолкла, да в мелководной части озера, где кустились осока и камыш, ожесточенно кричали на свет костра лягушки.

«Вы-ы-ы-вернусь! Вы-ы-ы-вернусь!» — надрывалась одна, самая голосистая, а ее подзадоривал вразнобой целый хор голосов: «А ну-ка, как — по-ка-жи! А ну-ка, как — по-ка-жи!»

Но вот замолкли и эти звуки. Костер, слабо потрескивая, догорал, все погружалось в полутьму, сгущалось торжественно-грустное настроение. Изредка дежурная Женя Терехова подбрасывала в костер немного хвороста. Сухие сучья начинали тотчас пощелкивать, вспыхивали языки веселого пламени, но через несколько минут снова наползал полумрак.

Витя Сбитнев долго не мог заснуть. Он лежал на спине и смотрел в звездное небо.

Как всегда в горах, где воздух чист, небо было очень близко. Звезды, яркие и крупные, точно начищенные латунные пуговицы, казалось, были нашиты на темный бархат неба. Некоторые из них слабо мерцали, и от этого чудилось, что они раскачиваются на ниточках. Вечно глядят они на землю с необъятной высоты. Все, все, что было и чего уже не стало на земле, — все они видели. Видели они и Ваню Пронина. Так будут и дальше смотреть вниз, ко всему безучастные и равнодушные.

Перед глазами Сбитнева встал образ пионера-героя. Сбитнев ясно представил себе, как, запыхавшись, бежит Ваня, а за ним гонятся длинные и непременно рыжие фашисты. Витя увидел могучие деревья и густую колышащуюся массу кустарников, в которую вот-вот должен нырнуть Ваня. Так и казалось, что сейчас ночную тишину прорежет его звонкий, тревожный голос; «Тика-а-айте! Фаши-и-сты!..»

Рядом со Сбитневым засопел и завозился на шуршащих листьях сонный Коркин. Поднял голову, глубоко и шумно вздохнул, улегся поудобнее и успокоился.

«Вечно этот Ягодка помешает! Вздыхает, как теленок», — с раздражением покосился Сбитнев на соседа.

Видения как не бывало.

Еще больше сгустилась над лагерем темнота. Все кругом погрузилось в глубокий сон. А возле чуть тлеющего костра остывала в котелке нетронутая уха — ужин так и не вернувшегося в лагерь геолога.

Газетная информация

В этот вечер полковник Коркин надолго задержался в управлении. День был очень напряженным. Коркин давал работникам задания, проводил инструктаж, разговаривал с пограничниками и все это время искал тот кусочек нити, за который бы можно было ухватиться, чтобы не работать вхолостую, наудачу. Но этой нити как раз и не было.

«Зачем сюда три месяца назад были заброшены диверсанты и взрывчатка? Для чего сидит здесь Сыч? К кому идет этот подводный осьминог?» — сверлило в мозгу.

Знать бы хоть приблизительно цель врага, чтобы не распыляться, не работать с завязанными глазами. Но этой цели полковник не видел.

Майор Силантьев вернулся поздно вечером. Полковник Коркин только зашел в его кабинет, где лейтенант Сафар Садыков копался в подшивках газет, как на пороге появился сам майор. По одному его взгляду полковник понял, что поездка не дала нужного результата. Вслед за майором шофер внес завернутый в мешок сверток. Это был большой зеленоватый прорезиненный мешок со специальным, герметически закрывающимся замком. Большой мешок с двумя лямками и пластмассовой ручкой наверху.

— Нарушитель вышел на берег в два-три часа ночи, — докладывал Силантьев. — Судя по размеру скафандра, — это человек среднего роста. Он нес какой-то груз, который был скрыт в море в этом мешке. Груз, видимо, тяжелый, так как след в почве от ног — глубокий. Следы ведут к полустанку Тихому. Слепки следов сделаны.

Майор Силантьев на мгновенье замолчал и продолжал:

— В три часа семь минут от полустанка отошел товарный поезд, в три сорок шесть проходил пригородный пассажирский, в четыре пятнадцать — еще один товарный поезд в обратном направлении. Номера поездов у меня записаны. Станционные работники не могли припомнить, чтобы на полустанке появлялся человек с чемоданом или мешком. Кассой на пригородный поезд ни одного билета не было продано. Автобусы ночью через полустанок не проходили.

Вот все, что узнал майор Силантьев.

Наступило минутное молчание. Полковник Коркин несколько раз прошелся по кабинету, то и дело оттягивая пальцем ворот кителя.

— Надо побеседовать с каждым, кто был прошлой ночью на полустанке Тихом, особенно с работниками поездных бригад, — проговорил он, продолжая ходить. — Важно зацепиться хотя бы за какие-нибудь внешние приметы нарушителя, хотя он мог быть, как и Кованый каблук, в маскарадном костюме. Определить, в какую сторону он выехал с полустанка и выехал ли вообще. Поговорить с шоферами Тишинской МТС и гаража, не подвозили ли они попутчика.

Снова наступило молчание. Снова одна и та же мысль неотступно мучила полковника. Видимо, эта же мысль преследовала и майора Силантьева. Он вздохнул и задумчиво проговорил:

— Куда же он идет?

— Разрешите, товарищ полковник, — как-то смущенно сказал лейтенант Садыков.

Полковник остановился.

Две пары глаз выжидательно смотрели на Садыкова. Лейтенант смешался и покраснел.

— Ну, что у тебя, Сафар? — подбодрил его полковник.

— Я, собственно, не об этом нарушителе, а о парашютистах. Все эти три месяца думал: где они хотели совершить диверсию? — неуверенно начал Садыков.

Силантьев и Коркин ждали.

— Я вспомнил об одной информации в центральной газете, — Садыков опять замялся, — и вот нашел эту информацию. Может быть, она даст ключ к этой загадке…

Коркин и Силантьев подошли к столу лейтенанта. Тот раскрыл газетную подшивку и прочитал: «Семнадцатого января в Крыму закончилось строительство эфиромасличного комбината, который будет выпускать парфюмерную продукцию по новой, разработанной советскими учеными технологии. Первые пробы показали исключительно высокие качества духов. С началом сбора крымской розы комбинат приступит к массовому выпуску продукции».

Ни майор, ни полковник не проронили ни слова. Силантьев только опустил веки и прикусил смешливо задрожавшие губы.

— Я сам покупал эти духи. «Мир» называются. Очень хороший запах и долго не исчезает, — сказал лейтенант.

Майор Силантьев не выдержал, улыбнулся:

— То, что вы умеете отличить хорошие духи от плохих, — похвально. Но причем здесь диверсанты? Неужели вы думаете, что из-за какого-то парфюмерного предприятия, пусть даже такого, как этот комбинат, они будут рисковать людьми и средствами. Они деньги любят брать, а не выбрасывать их на ветер.

— Подожди, Иван Ефимович, пусть выскажет свою мысль до конца, — остановил майора полковник.

— Вот тут еще есть сообщение со всемирной Лейпцигской выставки, — совсем неуверенно продолжал лейтенант и развернул другую подшивку. — Сейчас, здесь: — он нашел пальцем нужную строчку. — «…Огромный интерес у посетителей выставки вызвали новые советские духи «Мир». По сообщениям многих буржуазных газет, советские духи во много раз превосходят по стойкости всемирно известные духи фирмы «Flower». Так, корреспондент газеты «Палф» пишет, что платок, надушенный советскими духами, сохраняет запах после трех стирок. По сообщению того же корреспондента, многие торговые компании, постоянные потребители продукции фирмы «Flower», намерены отказаться от ее услуг и заключить торговые соглашения с советскими представителями», — кончил читать Садыков.

Майор Силантьев медленно отошел от стола, молча сел в кресло, потер ладонями колени.

— По-моему, это неосновательное, если хотите, несколько наивное предположение, — сказал он после минутного молчания.

— А мне кажется, тут стоит подумать. В предположении Садыкова есть какое-то зерно, — ответил полковник Коркин. — Это, может быть, опять дело рук генерала Кейка. Как мы убедились по прошлой операции, наряду с серьезной шпионской работой, проводимой по государственной линии, он не брезгует любой авантюрой, не откажется и от частного, так сказать, заказа за хорошие деньги. Вполне логично предположить, что он подрядился выполнить заказ этой самой фирмы «Цветок». Психологию Кейка понять не трудно: получить хороший куш, а потерять — почти ничего. Двух-трех диверсантов, которых он сам же делает из подонков общества, да несколько килограммов взрывчатки. Игра стоит свеч, тем более, что местонахождение комбината ему известно из прессы.

— Для подобной диверсии едва ли была бы необходимость в радиостанции, — возразил майор.

— Сыч может быть постоянным агентом Кейка, связником, или по выполнении диверсии должен стать им, — вставил лейтенант.

— Правильно, — поддержал его полковник. — Поэтому он и окопался вблизи комбината. Можно предположить, что после гибели самолета Сыч просит прислать других диверсантов и взрывчатых веществ.

— Но той взрывчатки, что была найдена с парашютом, едва бы хватило для того, чтобы уничтожить такой комбинат, — не сдавался Силантьев. — Ее необходимо было бы применить только в одном месте; ну, в крайнем случае, вывели бы из строя один цех, и только.

— На этот раз, Иван Ефимович, я с тобой совершенно не согласен, возразил полковник. — Как показал анализ, каждый брусочек этой взрывчатки по силе взрыва равен сотням килограммов динамита, но не в этом дело. А вот то, что этой взрывчатки было мало, — это как раз и заставило меня задуматься над версией лейтенанта. Где у вас карта Крыма?

Лейтенант Садыков быстро вынул из ящика стола сложенную в гармошку карту и развернул ее на столе.

— Надо предполагать самое худшее, что только может придумать враг, продолжал полковник Коркин. — Замысел Кейка может быть гораздо шире, и тридцати-сорока килограммов взрывчатки в этом случае вполне достаточно для того, чтобы уничтожить много больше, чем один эфиромасличный комбинат, Смотрите сюда, — указал полковник на горную местность на карте. — Комбинат выстроен в этом городе, — конец карандаша уперся в черную точку на берегу моря. — А теперь взгляните выше. В пяти-шести километрах от города в горах расположено большое озеро. В нем миллионы кубометров воды. Как видите, глубокое узкое ущелье от плотины озера, мимо села Заветное, выходит прямо на город, — провел полковник карандашом по карте. — Чтобы подорвать плотину, загораживающую ущелье, взрывчатки нужно совсем немного.

Полковник бросил карандаш на стол и резко выпрямился:

— Случись такое… Это — гибель комбината, гибель порта, гибель многих тысяч советских людей! Вот тебе, Иван Ефимович, и парфюмерия!

Куда девался геолог?

Отряд поднялся рано. Было тихо и прохладно. Над озером стлался туман. На отяжелевшей траве блестели капельки росы. Дым от костра столбом тянулся вверх. Это предвещало хорошую погоду на день.

Поеживаясь от утренней свежести, ребята спешно умывались и торопились к веселому костру, где уже закипала в ведре вода для какао.

Галя Пурыгина чистила колбасу, Ваня Горелов открывал перочинным ножом банки со сгущенным молоком.

Вера Алексеевна, растирая лицо вафельным полотенцем, остановилась возле шалаша, взглянула на грушу, на которой висел вчера мешок Матвеева, и задумчиво проговорила:

— Как будто бы и не приходил, а мешка нет… Странный человек. Исчез и даже не предупредил. Тебе не говорил Иван Иванович вчера, куда он пойдет? — спросила она Сбитнева, копавшегося в своем рюкзаке.

— Нет, не говорил. Он вчера был какой-то чудной, — Сбитнев поднялся. Всю дорогу на гору очень торопился, молчал и злился. А через пять минут, когда вернулся с горы, — опять стал веселый и спокойный.

— С какой горы? Вы на осыпи были?

— Никакой осыпи я не видел. Иван Иванович отдал мне молоток, а сам даже не посмотрел на камни. Наверх взошел и быстро вернулся. Потом сразу заторопился обратно. Мы только у памятника Ване Пронину немного задержались. Тут он опять почему-то разозлился. Потом сказал: «Почтим память героя!» Вот и все. Ну, а когда спустились вниз, он остановился вон в тех кустах и сказал, что подойдет через минуту. Больше я его не видел.

— Да, действительно странно, — проговорила учительница. Ее серые глаза насторожились, в уголках рта появились резкие складочки.

Наскоро позавтракав, отряд двинулся вверх по склону горы. Идти было тяжело. Ноги, натруженные за прошедший день, побаливали.

Подъем был крут. Часто делали привалы. Несмотря на то, что застоявшийся воздух на теневой стороне горы был холодный, у ребят на лбу выступила испарина.

Так, с частыми остановками, шли минут сорок. Наконец, лес поредел, и, пробравшись через кустарник, отряд вышел на плоскогорье, щедро освещенное утренним солнцем.

Ребята в изнеможении опустились на каменистую почву, поросшую сочной травой.

Перед их глазами открылась живописная картина. Лесистые горы чем дальше, тем становились прозрачнее. Издали панорама гор и плоскогорья казалась пушистым зеленым ковром, собранным в мягкие складки. Передний краем гигантский ковер опускался в море.

Лес слабо парил. Погода была ясной. Одно облако кольцом обвивало далекую гору, отчего казалось, что вершина горы повисла в воздухе.

В ущелье, откуда поднялся отряд, еще плыла седоватая дымка. Озера отсюда не было видно.

А на противоположной стороне ущелья, у самого края плоскогорья, на каменном постаменте возвышался, сверкая на солнце золотом звезды, памятник Ване Пронину.

Отдав салют обелиску, отряд двинулся по направлению к морю.

Шли больше часа. Нагорье было слегка всхолмленным. Кое-где зеленели небольшие заросли леса и кустарников. На холмах почти не было растительности, зато ложбины между холмами заросли густой и сочной травой.

Вера Алексеевна, как и прежде, рассказывала ребятам о том, что их окружало, но Сбитнев заметил, что она совсем не улыбалась. Исчез ее прежний задор, и по лицу то и дело пробегала тень скрытой тревоги.

Только однажды Вера Алексеевна засмеялась.

Ребята давно заметили впереди пасущуюся отару овец. Подойдя ближе, все удивились: овцы были каменные, из серого, с синеватым оттенком известняка. Даже вблизи эти камни поразительно напоминали лежащих и стоящих в разных позах животных. Тузик, бегавший между застывшими каменными овцами, усиливал это впечатление.

Всюду в камнях виднелись глубокие овальные отверстия. Некоторые камни были продырявлены насквозь и просвечивали.

— Что это, их шашель, что ли, побил? — с веселым недоумением спросила Оля Пахомова.

Вот тут-то Вера Алексеевна и засмеялась, но как-то не от души, и учительским тоном спросила:

— Как образовались эти камни, кто скажет?

— Вода разъела, — ответил Коркин.

— Правильно! Вода, в которой всегда есть углекислота, — злейший враг известняковых гор. Она разрушает их ежедневно и ежечасно. Видите, какие здесь прекрасные луга, — указала она на долину, — но скот пасти можно далеко не везде, потому что нет воды.

— Но ведь бывают же дожди, ливни?! — изумилась Оля Пахомова.

— Бывают. Но вода моментально, как через решето, уходит в землю. Там, внутри этих гор, сотни каналов, галерей, есть подземные залы, озера, протекают реки. Это плоскогорье приносит жителям Крыма очень большую пользу. Оно собирает и распределяет атмосферную влагу и поит ею весь полуостров. Здесь берут свое начало множество речек, текущих и на север и на юг, — объясняла Вера Алексеевна.

Этот рассказ взволновал ребят, и они еще долго оглядывались на застывшую каменную отару, тщетно ожидавшую неуловимой воды.

С севера подул свежий ветерок. Впереди отряда, возле горбатой горы, стали сгущаться облака, превращаясь в тяжелую свинцовую тучу.

— Как бы дождь не пошел, — опасливо проговорила Галя Пурыгина.

Ребята то и дело посматривали в сторону горы; оттуда доносился глухой рокот.

Вновь набежавший ветер дохнул влагой. А фиолетовая туча клубилась, все больше и больше окутывала и вот уже совсем скрыла горбатую гору. Все чаще погромыхивал гром. Казалось, это гора, отгоняя тучу, недовольно бормочет и шевелится, задевая каменными боками соседние горы.

Но вот ветер стал рвать тучу на небольшие лоскуты и уносить их в сторону моря. Через полчаса от нее остались только жалкие хлопья. Гора успокоилась.

Отряд спускался все ниже и ниже. Теперь уже с южного склона плоскогорья хорошо был виден извилистый берег моря.

Входя в глубокое ущелье, ребята услышали какой-то шум. Чем дальше они шли, тем шум становился сильнее. Наконец, между деревьями, прямо перед собой ребята увидели водопад.

Падая с пятиметровой высоты, поток ревел, разбиваясь об огромные камни на мириады брызг.

— Дождь поднял воду, — стараясь перекричать рев водопада, громко сказала Вера Алексеевна. — Как бы не снесло мостик.

Вслед за учительницей пионеры поспешно поднялись по камням вверх и метрах в шестидесяти выше водопада увидели зыбкий, из трех жердей, мостик, переброшенный с берега на огромный валун.

Начали переправляться.

Большинство ребят смело переходили по пружинящим жердинам на валун, а затем, прыгая с камня на камень, достигали противоположного берега. Задержка получилась с Галей Пурыгиной. Несколько раз она всходила на мостик, но, взглянув вниз, где совсем близко под ногами двигалась мутная пузырчатая вода, боязливо отступала назад.

— Не смотри на воду, гляди на меня! Ну, смелей, смелее, решительней! — подбадривала ее с валуна Вера Алексеевна.

Наконец, девочка робко прошла до половины мостика и бегом проскочила оставшееся до учительницы расстояние.

— Вот и все! А ты боялась, — подхватила ее Вера Алексеевна и, помогая прыгать с камня на камень, повела к берегу.

По мостику стал перебираться Коркин с Тузиком на руках. Он сосредоточенно смотрел на жерди, выискивая место, куда ступить. Сзади за ним наблюдали Сбитнев и Шумейкин.

— Смотри, смотри, как Ягодка идет! Трусит, как девчонка, — толкнул Сбитнева Шумейкин. — Пугнем его, а, Витя?

Глазки Шумейкина недобро загорелись, уголки большого рта поплыли к ушам.

Когда Коркин дошел до середины мостика, Шумейкин озорно подмигнул Сбитневу, взбежал на упругие жерди и слегка подпрыгнул на них.

Коркина подбросило. Балансируя всем телом, он закачался из стороны в сторону, оступился, выронил Тузика и, взмахнув руками, свалился в поток.

Ребята, видевшие его падение, в ужасе закричали.

Вера Алексеевна оглянулась, изменилась в лице, рванула с плеч лямки рюкзака. Но Сбитнев опередил ее. Бросив Шумейкину под ноги мешок и фуражку, он прыгнул с берега в воду.

Окунувшись с головой, Коркин вынырнул, проморгался и попытался плыть. Но тяжелый рюкзак и намокшая одежда сковывали его движения, тянули вниз. Коркин стал изо всех сил махать руками, стараясь удержаться на поверхности.

Руки путались в ремнях фотоаппарата, натыкались на всплывшие термосы. Лицо то и дело закрывала висевшая на шнурке шляпа. Поток все быстрее и быстрее относил Васю вниз по течению.

— Спасайте! Спасайте! — метался на берегу Шумейкин.

А с другого берега неслись голоса:

— К камням прибивайся, Вася.

— К берегу греби, к берегу!

Но Коркин не понимал, что ему кричали. Испуганные голоса сливались в одно протяжное «а-а-а-а». Впереди нарастал гул водопада, на дне глухо перестукивали камни. То и дело ногами мальчик нащупывал их, на мгновенье упирался, но вода неумолимо тащила его дальше.

Тузик, барахтавшийся некоторое время рядом, бросил своего хозяина и повернул к берегу.

Коркин увидел сбоку плывущую жердь.

«Наша. По ней мы переправлялись», — как-то механически подумал он.

Вася хотел было ухватиться за жердь, но отяжелевшая рука не дотянулась, и жердь, обогнав его, проплыла мимо. Взглянув по направлению ее движения, Коркин увидел, что метрах в тридцати впереди вода, изгибаясь горбом, обрывается: оттуда, куда она падала, доносится страшный гул.

Носок ботинка снова ударился обо что-то твердое. Коркин изо всех сил уперся ногами в камень и сразу почувствовал, как напирает сзади вода, рвет за штаны и рубаху, тянет вперед.

Насмерть перепуганные ребята бежали вслед за Коркиным по берегу. Сбитнев, отчаянно работая руками, плыл вразмашку; он быстро нагонял Коркина.

Вера Алексеевна сорвала с рюкзака страховую веревку, обогнала ребят и бросилась в воду. Поток сбил ее с ног. Но учительница быстро вскочила и взметнула веревку:

— Держи-и-и-и! — крикнула она.

Но Коркин не расслышал. На мгновенье он снова увидел жердь. Набирая скорость, она скользнула на гладкой поверхности переката, высунулась до половины из воды и, мелькнув концом, исчезла. Вася напрягал последние силы, но камень, о который он опирался, сдвинулся, ушел из-под ног. Коркин вскрикнул и захлебнулся. Упрямая сила связывала ему руки и ноги, переворачивала его тело. Мальчик только ловил мгновения, чтобы вдохнуть воздух. Конец веревки пролетел над ним.

«Все!» — мелькнуло в его сознании. Он зажмурился. Перед глазами встало клокочущее пеной дно, ребристые камни, о которые разбиваются стеклянные струи водопада.

Что-то больно ударило в бок. Коркин открыл глаза и увидел два зубчатых камня, торчащих из воды. Мальчик судорожно ухватился левой рукой за один из камней. Но вода безжалостно потянула тело вперед, и пальцы соскользнули.

— А-а-а-а-а, — отчаянно закричал Коркин.

В это мгновенье Сбитнев врезался между камнями, уцепился за них и, вытянувшись, успел схватить Коркина за рюкзак.

Только теперь, увидев прямо перед собой огромную волну переката, Витя вздрогнул от ужаса: в десяти метрах впереди была верная смерть.

Напрягаясь изо всех сил, он подтянул к себе Коркина.

— Не бултыхайся зря! Хватайся руками! Да не за меня, за камень, — крикнул он в искаженное страхом лицо Коркина.

Коркин прижался к спасительному камню, встал на ноги, глаза его начали приобретать осмысленное выражение.

— Я думал — все! А ты здорово!.. Не побоялся! — благодарно посмотрел он на Сбитнева.

— Ладно тебе! Еще целоваться полезешь! Держись крепче! — прервал его Витя.

— Я всем расскажу, какой ты!.. — не унимался взволнованный до слез Коркин, окончательно поверив в свое спасение. — Хочешь, я тебе полевой бинокль подарю? И дружить с тобой будем, — бормотал он, стоя по грудь в воде и постукивая зубами. — Идет? Я давно собирался тебе сказать…

— Лови-и-и! — донеслось до мальчиков.

Вера Алексеевна снова, как лассо, бросила веревку. Сбитнев ловко поймал конец ее, крепко обвязал Васю под руками.

Он с облегчением вздохнул, когда увидел, что, растянувшись цепочкой вдоль веревки, ребята потащили Коркина к берегу, где по пояс в воде встречала его Вера Алексеевна.

…Целый час сушились на поляне перед водопадом. Мокрую одежду развесили на кустах и камнях. Девочки помогли Коркину разложить для просушки содержимое рюкзака. К счастью, он был крепко затянут, вещи и продукты только чуть подмокли, а фотопленки, за которые больше всего волновался Коркин, оказались совсем сухими.

Сбитнев в одних трусах сидел в стороне ото всех на зеленой лужайке. Он злился на ребят за то, что они восхищались его поступком. Еще он бранил себя за то, что напрасно обругал Галю.Она встретила его на берегу первой и, радостно блестя глазами, протянула руки:

— Ой, Витя, как же это ты решился!

— Ну, что глаза вытаращила? Или не видела! — грубо перебил ее Сбитнев.

У Гали упали руки. Она вспыхнула и отвернулась. Витя и теперь видел перед собой растерянное, сразу как-то осунувшееся лицо девочки. Он исподлобья покосился в ее сторону и с минуту наблюдал за тем, как Галя тщательно протирала платком фотоаппарат Коркина. Надо бы извиниться, но Сбитнев стыдился, не умел и не знал, как это сделать.

— Ты что так насупился? Может быть, ушибся? — подошла к нему Вера Алексеевна, уже переодевшаяся в клетчатую кофту и черные сатиновые брюки.

— Да нет. Я ничего…

— О доме, может быть, беспокоишься? — Вера Алексеевна села рядом со Сбитневым и стала заплетать конец тугой пшеничной косы. — Мать выздоровела?

— Да, уже работает…

— Ты хорошо делаешь, что помогаешь маме по дому, — участливо сказала Вера Алексеевна. — Только не надо особняком держаться. А то ты все «сам» да «сам». Ни с кем, порой, ни считаться, ни советоваться не хочешь.

Сбитнев недовольно засопел.

— Вот и вчера, — купаться пошел самовольно да еще и Коркина с собой сманил.

— Мы и не купались совсем. Просто я захотел лицо сполоснуть, — сразу ощетинился Сбитнев.

— А ведь Олег Шумейкин не пошел, хотя ему, наверное, тоже было жарко. Он ничего без разрешения не станет делать.

«Эх, не знаете вы еще Олега!» — хотел было сказать Сбитнев, но вместо этого насмешливо пробормотал:

— Поэтому он и Васю не стал спасать. — Сбитнев чуть не сказал, что, вдобавок, Коркин и упал-то по вине Шумейкина, но спохватился и промолчал.

— Вот за Коркина тебе еще раз спасибо. Здесь ты действовал правильно!

Переплетчик

Высокая лесистая гора защищает село Заветное от холодных северных ветров. У самой подошвы ее белеют два ряда одинаковых, как близнецы, домиков переселенцев. Ниже прячется в зелени садов старая деревня. А еще ниже и до самого города на берегу моря четкими рядами тянутся виноградники колхоза.

С одной стороны села — глубокое ущелье, по дну которого весело бежит маленькая, но быстрая речушка, с другой — начинается густой лес.

Было часов десять утра, когда Матвеев вышел на опушку леса и в полкилометре от нее увидел село. Неподалеку на проселочной дороге стояла старенькая, видавшая виды полуторка.

Матвеев огляделся по сторонам и пошел в заросли терна, окаймлявшие дорогу. С трудом продравшись сквозь колючие перепутавшиеся ветки, он остановился на маленькой полянке и снял с плеч тяжелую ношу. Сел, неторопливо смахнул с лица рукавом пот и развязал мешок; вынул из него затасканный клеенчатый портфель. Мешок завязал и спрятал под куст, тщательно прикрыв его сверху ветками.

Спустя несколько минут Матвеев остановился перед полуторкой, под которой лежал вверх лицом шофер.

— Что, браток, засел? — участливо спросил Матвеев.

Из-под машины выбрался паренек лет шестнадцати, с рыжей копной волос на голове и с конопатым, измазанным автолом лицом.

— Кардан шалит, — сказал паренек и вопросительно оглядел незнакомца.

— Фаэтон у тебя — что надо! — кивнул, смеясь, Матвеев на ободранную, всю в заплатах машину. — Закуривай! — протянул он пачку папирос.

— Это можно, — солидно проговорил шофер и грязными пальцами, осторожно, как стеклянную, взял папиросу. Он неумело прикурил и с первой же затяжкой до слез закашлялся.

— И давно ездишь на ней? — похлопал Матвеев по облезлому капоту машины.

— Два месяца как за рулем. Ее хотели в утиль списать, да я под свою ответственность взял, — сказал паренек подчеркнуто серьезно и с достоинством, которое совсем не вязалось с полудетским выражением его лица. — Председательша наша так и сказала: «Ладно уж: доламывай, Георгий Иванович!» — это, значит, я, Жорка. «Ты, говорит, спец по этой части». А я еще на ней пользу колхозу приношу. Правда, далеко от села нас не пускают, — любовно погладил Жорка выщербленный борт машины, — больше по внутреннему маршруту ходим: конюшня, огород, коровник.

Матвеев только понимающе кивал, потом прищурил глаз:

— А что? Ее еще на ноги можно бы поставить. Наверное, председатель денег жалеет.

— Да не председатель, а бухгалтер Рязанов. У-у-у, какая жила. Первый зажимщик финансов, — оживился Жорка. — На гайку и копейки не выпросишь. Подумайте только! Человек как человек: песни поет красиво, пляшет засмотришься, а стоит о кредите заикнуться — сразу задний ход дает!

Матвеев разочарованно свистнул:

— А я думал подработать у вас: журналы переплести, бухгалтерские документы… Переплетчик я. Выходит, не стоит и связываться?

— Да чего, попробуйте, — неуверенно протянул Жорка.

Он поднял с земли заводную ручку:

— Садитесь, подвезу!

С минуту Жорка усиленно крутил ручку. Машина вздрагивала, скрипела, но не заводилась.

— Я, пожалуй, пешком пойду, — улыбнулся Матвеев.

— Ладно. Я догоню вас, — смущенно ответил Жорка и еще энергичнее закрутил ручку.

Полуторка, наконец, чихнула и скрылась в клубах дыма. Матвеев оглянулся и увидел, что Жорка на четвереньках снова забирается под машину.

В комнате правления колхоза за столами сидели двое: у окна молодая белокурая женщина с темным родимым пятном на щеке что-то писала; в углу, под табличкой «счетовод» — тщедушный мужчина в старомодном пенсне на крупном лиловом носу ловко щелкал костяшками больших канцелярских счетов. Не поднимая от стола своей большой лысой головы, он испытующе скосил глаза на вошедшего Матвеева.

— Вам переплетчик нужен? — подошел к столу счетовода Матвеев и без приглашения сел на стул. — Я из города пришел.

— Из какой артели? — не меняя позы, спросил счетовод.

— «Картонажник».

— Как будем рассчитываться — перечислением или наличными?

— Лучше наличными. Работы много?

— Порядком, дня на три.

— Когда приступать?

— Пожалуй, завтра. Надо еще кое-что подготовить…

За спиной Матвеева открылась дверь с табличкой «председатель». В комнату вошла пожилая женщина. На кофте у нее были орден Боевого Красного Знамени и медаль партизана.

— Аполлон Никитич, сводка готова? — басовито спросила она.

— Готова, — подал счетовод исписанный листок. — Вот, тут переплетчика дня на два-три берем. Куда бы его на квартиру определить?

Председатель бросила взгляд на широкую спину Матвеева, который даже не повернулся к ней лицом.

— Да возьми к себе, Аполлон Никитич. У вас место есть. Или поговори с бухгалтером. Ему, холостяку, все веселее будет.

В коридоре затопали чьи-то быстрые мелкие шажки, дверь шумно распахнулась, и в комнату вбежала раскрасневшаяся, взволнованная Зинка. Как и накануне, при встрече с пионерами-туристами, светлые косички ее задорно торчали во все стороны.

— Где Леонид Захарович? — звонко и смело спросила она, увидев пустой стол бухгалтера.

— Зачем он тебе понадобился? — улыбнулась Елизавета Петровна.

— Нужен по очень-очень важному делу.

Елизавета Петровна вопросительно посмотрела на счетовода.

— В магазин побежал за папиросами. Сказал, что скоро будет, — ответил тот.

Зинка выскочила на улицу. Елизавета Петровна, усмехаясь, покачала ей вслед головой и скрылась в своем кабинете.

Женщина с родинкой на щеке кончила писать, осторожно положила ручку на стеклянную чернильницу и подошла к счетоводу.

— У Елизаветы Петровны в кабинете никого нет? — спросила она.

— Я не дежурный, не знаю, — бросил тот, даже не взглянув на нее.

Женщина подняла брови, виновато посмотрела на Матвеева, как бы извиняясь перед посторонним человеком за нетактичность счетовода, и вошла в кабинет председателя.

Матвеев встал:

— Может быть, покажете квартирку?

В магазине был только один покупатель — бухгалтер Рязанов, красивый, атлетического сложения, светловолосый молодой человек, одетый хорошо и со вкусом. Хорошенькая продавщица Леночка Локтева не сводила с него глаз.

Рязанов, склонив голову, пробежал пальцами по клавишам аккордеона и приятным баритоном пропел:

— Вы все про любовь, Леонид Захарович… Заслушаешься вас, — томно улыбнулась круглолицая Леночка.

— Вам, Леночка, я петь готов и денно и нощно, — с шутливой галантностью поклонился ей бухгалтер. — Эту штуковину оставьте за мной, — положил он на прилавок аккордеон, — чудесный инструмент. Так и быть — покупаю!

— Сыграйте еще что-нибудь, Леонид Захарович, — попросила Леночка.

— Вечером я вам с удовольствием сыграю, а сейчас дел — под завязку. Тороплюсь! — и Рязанов пошел к выходу.

На пороге его чуть не сбила с ног влетевшая в магазин Зинка.

— Вот он! — выпалила она и обернулась на улицу:

— Митька, сюда!

К дверям подошел как-то боком, придерживая живот руками, мальчишка лет двенадцати.

— Леонид Захарович, — затараторила Зинка в лицо ошеломленному бухгалтеру, — дирижер, Сеня завклубом, в городе, Колька-барабанщик в пионерский лагерь уехал, а у Митьки, нашего трубача, чирей на животе выскочил — надуваться не может. Вот! — показала она на мальчика, который виновато и умоляюще смотрел на бухгалтера.

— Постой, постой, — перебил девочку Рязанов. — Причем тут Колька-барабанщик и его чирей? Ничего не понимаю.

— Как при чем? К нам из города туристы в гости идут. Школьный оркестр встречать должен, а мы не можем… На барабан замену нашли: дед Пахом согласился. Дирижировать я сама буду. А чирей не у Кольки, а у Митьки. И теперь на трубе — некому. Только вы умеете… Попробуйте, пожалуйста, за Митьку.

Рязанов расхохотался.

— Правда, я не такой виртуоз, как Митька, но попробую. Тем более, что дед Пахом согласился. Пошли! Где ваш оркестр?

Зинка просияла:

— Нет, не сейчас! Это потом. Мы вам тогда скажем. Они еще там, в горах идут. В обед, наверное, только доберутся.

Николай Арсентьевич Шарый

Около часа отряд двигался по южному, сильно изрезанному склону горы. Приходилось то спускаться в ложбину, то взбираться на очередной скат. А сколько еще впереди таких горбов?

Немилосердно палило солнце.

Разомлевший Коркин с трудом передвигал ноги, Пот щипал спину. Рюкзак, кажется, потяжелел вдвое. Сказывался второй день пути: все тело ныло от усталости.

— Вася, у тебя болят ноги? — спросила Галя.

— Очень болят!

— И у меня тоже. А вот Оля говорит, — нисколько.

— Хвастает.

— Нет, правда. Она ведь, живет на четвертом этаже, в день двадцать раз туда-сюда сбегает. Вот ноги и оттренировались. Счастливая! — Галя устало поправила за спиной рюкзак. — А мы, как кроты, на первых этажах ютимся.

Коркина и Галю нагнал Сбитнев. Он молча потянул с плеч девочки лямки рюкзака. Галя испуганно обернулась. Она подумала, что это — грубая шутка, но, встретившись глазами с дружелюбным взглядом Сбитнева, послушно позволила снять с себя ношу, только прошептала:

— Зачем, Витя?

— Ладно тебе… Ты же устала? — пробормотал Сбитнев и, забросив ее мешок себе на спину, прибавил шаг. Девочка поспешила за ним.

Галю все ребята в школе считали робкой и тихой. Но она была о себе другого мнения. В душе она чувствовала себя сильным и смелым человеком. Она и делать все могла бы не хуже, а может быть, лучше других. Но только ей всегда не везло: вечно ее кто-нибудь опережал. Взять хотя бы последний сбор отряда, где разговор шел о честности. Только она обдумала свое выступление, совсем чуть-чуть осталось додумать, как поднялся Коркин и сказал почти все ее мысли. А дальше то один, то другой по кусочкам растащили остальное.

Уже потом, после собрания, когда Галя все додумала до конца, она убедилась, что напрасно не выступила. Ведь никто из ребят не сказал, например, что пионер должен быть честным не только перед другими, но и перед самим собой. А этот недостаток есть у многих ребят.

Галя и за собой нашла много нечестных поступков. Вот хотя бы в прошлую субботу: она дала себе слово, не дожидаясь, пока придет с работы мама, убрать всю квартиру. А потом заигралась на улице и, когда прибежала домой, мама уже кончала мыть полы. Значит, Галя сама себя обманула, поступила нечестно.

И Галя решила стать честной во всем. А для этого нужно только следить за собой. Ведь заставила же она себя лучше учиться?

Еще в начале второй четверти в отряде был пионерский сбор на тему: «Воспитание силы воли». Тогда-то Галя и решила испытать свою волю: дала себе слово стать отличницей. Очень трудно было, но Галя добилась своего. Теперь она уже почти догнала Женю Терехову. Осталось исправить две четверки, и она тоже станет отличницей.

Вот что значит сильная воля! А ведь раньше у нее и тройки были.

Галя любила мечтать. В мечтах она делала выдающиеся открытия, совершала самые героические подвиги, какие по плечу только волевым и сильным людям. Галя уважала сильных людей. Вот хотя бы Витя Сбитнев. И воля у него есть, и по силе с ним не сравнишь никого в классе. Потом, раз он что пообещал сделает, а не обманет, как некоторые другие. И руки особенно не распускает. А если кому и надает тумаков, то за дело. И товарища в беде не оставит. Коркина он ведь спас…

Галя долго думала: смогла бы она это сделать? И чем дальше, тем больше убеждалась, что сделала бы, если бы только Витя не бросился первый в воду и если бы она была такой же сильной, как он.

Ей очень хотелось дружить со Сбитневым, но он с девочками вообще не водился.

Она покосилась на шагающего молча Витю.

Правда, она сегодня сильно обиделась на него за то, что он нагрубил ей у водопада. Но теперь Галя уже простила ему: хороший он товарищ, увидел, что она устала, — и помог.

Галя еще раз взглянула на Сбитнева и решила, что, конечно, и она смогла бы помочь кому-нибудь нести рюкзак, если бы только не так устала.

Они обогнали Шумейкина. Увидев за спиной Сбитнева два рюкзака, Олег лукаво прищурился на Галю. Потом оглянулся и чему-то заулыбался.

Вдруг он споткнулся и захромал.

— Что с тобой? — нагнал его Коркин.

— Ногу подвернул, — скривился Шумейкин.

Коркин сочувственно посмотрел на него, вздохнул и подставил плечо:

— Вешай свой мешок.

Олег охотно отдал рюкзак и несколько шагов шел, прихрамывая.

— Ну, как, легче? — обернулся к нему Коркин.

— Болит, Вася, — поморщился Шумейкин и отстал. За спиной Коркина он скорчил насмешливую гримасу и беззвучно засмеялся. Это заметила Галя:

— Витя, смотри-ка, что Олег придумал!

Сбитнев обернулся, глянул на Коркина, на Шумейкина и остановился:

— Разве Ваську трудно провести? Вот простофиля!

Шумейкин, видя, что на него обратили внимание, опять захромал.

— Брось мешок! — скомандовал Сбитнев, когда Вася поровнялся с ним.

— Кого-чего?.. Зачем? — непонимающе заморгал Коркин.

— Брось, тебе говорят! — Сбитнев сорвал с плеча Коркина рюкзак и швырнул его на землю. — Разжалобился!.. А тебе за такие штучки!.. — замахнулся он на Шумейкина.

— Что там еще такое, Сбитнев? — строго спросила Вера Алексеевна, подходя к ребятам.

— Да ничего! — буркнул Витя и заторопился вперед. Шумейкин подхватил свой рюкзак и побежал за ним.

— О, уже не хромает! — удивился Коркин.

Вера Алексеевна посмотрела вслед Шумейкину, нахмурилась и покачала головой…

— А почему командир не впереди? — раздался вдруг веселый мужской голос. — Здравствуйте!

Из зарослей орешника вышел рослый человек, лет двадцати шести, одетый в серый костюм. У него было приятное, открытое лицо с твердым взглядом карих глаз.

— Капитан Шарый?! — удивленно и обрадованно проговорила Вера Алексеевна, с недоумением оглядывая одежду молодого человека. — Как вы сюда попали? И в таком наряде… Давно увлекаетесь туризмом?

— Со вчерашнего дня. Спешу за вами, как и договорились, — он облегченно вздохнул. — Думал, что уже не догоню. Я шел нижней тропкой. Хорошо, что голоса ребят услышал.

Рядом с учительницей он зашагал вслед за отрядом.

— Спешите за мной?.. — вопросительно взглянула на Шарого Вера Алексеевна и смущенно покраснела. — Как договорились?.. Я, кажется, дорогой Николай Арсентьевич, вам ничего не обещала… Вы что, в отпуске?

— Нет, зачем? Вам же вчера звонили с турбазы?

— Так это о вас? Постойте, постойте… — встрепенулась учительница. — Вот хорошо, что я вас встретила. Понимаете, он тоже сказал, что с турбазы…

— Вы о ком?

— О геологе Матвееве. Странный человек… — И Вера Алексеевна рассказала Шарому о вчерашнем попутчике, дословно передала и то, что ей говорил Сбитнев.

— Да, действительно — странный… — протянул Шарый. Лицо его сразу помрачнело.

— Вот что, Вера Алексеевна, знайте: я иду в Заветное от турбазы, — сказал он после минутного молчания, — больше вам обо мне ничего не известно.

Следы в пещере

Большой трехчасовой привал сделали на опушке дубовой рощицы.

— Ну, вот и Заветное видно, — указала Вера Алексеевна вдаль, где возле горы белели домики.

Задымил костер, дежурные принялись готовить обед. Разморенные жарой ребята немного остыли в тени деревьев, а потом пошли бродить по роще, с любопытством осматривая нагромождения известняковых камней, которых здесь было особенно много.

— Будьте осторожны, не подходите близко к камням, — предупредила Вера Алексеевна. — Тут много щелей и провалов, которых иногда сразу и не заметишь. Их засыпает опавшими сучьями и листьями.

Вскоре у костра остались только Шумейкин и Женя Терехова, варившие обед.

Капитан Шарый задумчиво прохаживался между деревьями. Вдруг он услышал испуганный вскрик. Бросившись на голос, Шарый увидел запыхавшуюся от бега Олю Пахомову.

— Галя провалилась! — со слезами на глазах крикнула она.

— Где?

— Вон там, под деревом! — и девочка кинулась бегом обратно.

— Она рвала алычу, — на ходу объясняла Оля. — Вдруг слышу: «Ой!» — и пропала, только ветка качается. Я — «Ай!» и так и села. Прибежал Витя, а я — к вам. Вон она, алыча, — показала Оля на дерево в окружении больших серых камней. — А где же Витя? Значит, и он провалился! — в отчаянии всплеснула она руками.

Но тревога была напрасной. Провал оказался неглубоким. На дне его было много опавших листьев, и Галя не ушиблась. Сбитнев из любопытства тоже спустился вниз, в небольшую пещеру. Там их и нашли.

— Мы думали, что первыми попали сюда, а тут следов много, — разочарованно сказала Галя.

— Каких следов? — спросил Шарый, еще ничего не разбиравший в полутемной пещере.

— А вон кругом, на полу.

Николай Арсентьевич вынул из кармана электрический фонарик и осветил маленькую, с низким неровным потолком пещеру. Пол ее был покатый. У стены стояла лужица воды. Возле нее на мягком сыром иле были видны отпечатки чьих-то ног. Шарый подошел ближе и вдруг наклонился к самой земле.

Он увидел на оттиске каблука подковку. Один край ее был обломан по самый гвоздик, и отпечаток подковки с этой стороны походил на треугольник.

«Кованый каблук! — поразился Шарый. — Так вот, оказывается, куда ты забрался. А мы тебя в городе ищем». Николай Арсентьевич тщательно рассматривал следы, пытаясь определить их давность.

Заинтересованный Сбитнев подошел к склонившемуся над следом капитану. Глаза его загорелись любопытством.

— Знакомый человек, что ли, был здесь? — спросил он, глядя то на следы; то на Шарого.

— Да, кажется, знакомый, — как можно безразличнее ответил тот и, подняв фонарик, снова тщательно осмотрел стены и пол пещеры.

Видя, что Сбитнев продолжает следить за ним, Шарый добавил, кивнув на следы:

— Он, наверное, как и вы, свалился сюда. Я уж думал: нет ли в пещере новых провалов, но, кажется, нет. Значит, он благополучно выбрался. Ну, и нам тоже выходить пора, — взял он разочарованного Сбитнева за плечо.

Николай Арсентьевич помог ребятам вылезти из пещеры и сам поднялся наверх.

После сырого прохладного подземелья здесь показалось еще жарче. Ветра не было, и знойная духота висела над землей неподвижно: на разомлевших деревьях обмякли листья. А расплавленное солнце все проливало на горы потоки своих лучей. Раскаленный воздух над горами был окрашен в розовато-палевые горячие тона, и, казалось, это не цикады, а он, нагоняя дремоту, звенел томительно и однообразно.

Оттого, что сухой зной переполнял все тело, обед показался ребятам слишком горячим и безвкусным.

…Отряд снова отправился в дорогу лишь тогда, когда солнце, перевалив на запад, стало остывать и дувшиеся деревья облегченно зашевелили листвой.

Заветное

С самого утра Зинка металась по селу, собирая трубы, барабаны, балалайки и отыскивая музыкантов. Уже в полдень все было готово: инструменты сложены в школе, оркестранты только ожидали сигнала. А отряда все не было. Зинка в сотый раз выбежала на улицу и поглядела в горы.

— Что они там, спят, что ли? — недовольно передернула она сухими плечиками и нахмурила белесые брови. — Тут их ждут не дождутся, а они прохлаждаются.

Наконец она увидела вдалеке цепочку людей и подала сигнал малышам, дежурившим в тени сарая. Те, поднимая голыми пятками пыль, тревожа развалившихся под заборами ленивых от жары собак, с криками понеслись в разные концы села за музыкантами.

Свернув с проселочной дороги на улицу села, пионеры-туристы увидели возле светлого здания школы людей с духовыми и струнными инструментами.

«Что это они собрались на самом солнцепеке?» — только успела подумать Вера Алексеевна, как сборный оркестр, немного вразнобой, ударил марш.

Оркестром дирижировала Зинка. Старательно дул в кларнет подросток в вылинявшей майке. Ему вторили на двух балалайках мальчик и девочка. Позади, надувая щеки, пыхтел в огромный бас паренек с веснушчатым вздернутым носом. Размеренно, с достоинством бил в барабан дед Пахом, маленький сухой старичок с белой, клинышком бородкой. Возле него, наморщив лоб, девочка колотила медными тарелками. Громче и веселее всех выводила мелодию марша труба Рязанова. Она словно смеялась. Смеялись и прищуренные глаза бухгалтера, устремленные куда-то в горы.

На Рязанова, вытянув тонкую шею, завороженно смотрел Митька-трубач. Он машинально раздувал щеки и пальцами перебирал на животе невидимые клавиши. Вдруг Митька охнул и перегнулся пополам, схватившись за живот руками. Проклятый чирей!

Проезжавший на телеге по улице пожилой колхозник остановил лошадь и удивленно сдвинул на затылок фуражку. Две женщины-соседки у водоразборной колонки перестали судачить и заулыбались.

— Ну и Чижик! Огонь-девка! Старика Пахома и бухгалтера Рязанова в оркестр запрягла, — покачала головой одна из них.

Из школьного двора, где уже стоял в тени турбазовский автобус, вышел шофер дядя Гриша. Со всех сторон к оркестру сбегалась деревенская детвора.

Даже нелюдимый, всегда мрачный счетовод Аполлон Никитич и тот высунулся в открытое окно правления. Посмотрел через свое старомодное пенсне и опять склонился над столом.

Путешественники переглядывались с недоумением.

— Так это же нас встречают! Это Зинка, сестра моя двоюродная! — громко сказал Сбитнев.

И уставшие от двухдневного похода, разморенные жарой, пионеры заулыбались, расправили плечи, подтянулись, выравнивая шаг. Даже Тузик, трусивший все время сзади, вдруг вырвался в голову отряда, где шли рядом Николай Арсентьевич и Вера Алексеевна.

Всей гурьбой, хозяева и гости, направились в обширный школьный сад. Здесь, под ветвями высоких акаций, возле ограды решено было установить палатки.

— Вы разбивайте лагерь, а я схожу к председателю колхоза, — сказал Николай Арсентьевич учительнице, снимая свой рюкзак.

В правлении колхоза по-прежнему восседал неприветливый счетовод Аполлон Никитич, напевал что-то над разложенными на столе бумагами Рязанов.

— Кто здесь будет председатель колхоза? — спросил Шарый, закрыв за собой дверь.

Аполлон Никитич исподлобья поглядел на Шарого и промолчал.

— Елизавета Петровна у себя, — указал Рязанов на кабинет председателя и снова замурлыкал.

Николай Арсентьевич постучался и вошел в кабинет, оставив дверь полуоткрытой.

— Крымская детская туристская станция организует в вашем селе пункт сбора юных туристов. Меня назначили заведовать пунктом, — услышали Аполлон Никитич и Рязанов объяснения Шарого.

— Очень приятно. Садитесь, — раздался голос Елизаветы Петровны. — Чем могу быть полезна?

— Вот отношение и смета. Я хотел бы договориться с вами… — снова заговорил Николай Арсентьевич, но счетовод встал и плотно прикрыл дверь. Голоса не стало слышно.

— Видал, какой бугай, а работать не хочет. С ребятишками забавляется. По такой комплекции ярмо бы ему на шею, да в поле! — недовольно проворчал счетовод.

Рязанов коротко рассмеялся:

— И скажет же! Другой и с похмелья такого не придумает. — Он взглянул на часы. — Не пора ли нам, Аполлон Никитич, закруглять свой рабочий день? Я сегодня как именинник хожу: наконец-то приобрел аккордеон. Давно о нем мечтал.

— Так с тебя причитается! — сразу оживились глазки счетовода.

— Само собой. Как водится. Не обмытый он и играть не будет.

В комнату шумно ввалилось четверо колхозников.

— Где голова? — с порога крикнул один из них.

— В кабинете. Занята! У нее важная персона, — ответил насмешливо счетовод.

А в кабинете председателя разговор принял совсем неожиданный оборот. Николай Арсентьевич подал председателю свое удостоверение и тихо проговорил:

— Вам привет от полковника Коркина.

Лицо Елизаветы Петровны осветилось радостной улыбкой.

— Сергея Илларионовича? Давно не виделись. Мы ведь с ним побратимы. В войну он был прикомандирован к нашему партизанскому отряду. На одном деле вместе чуть животы не положили, — начала было она, но тут же перебила себя, бросила взгляд на закрытое окно и заговорила серьезно и озабоченно:

— Очень вовремя пришли, товарищ Шарый! Я только что хотела звонить полковнику Коркину. Сегодня… — она не договорила, дверь кабинета открылась, вошел счетовод и положил на стол председателя исписанный листок бумаги. Бросив неприязненный взгляд на Шарого, он так же молча вышел.

Николай Арсентьевич вопросительно посмотрел на Елизавету Петровну.

— Счетовод наш. Раньше в городе работал бухгалтером. Через слабость к вину был в заключении. О нем как раз и речь…

В гостях

«Куда же она запропастилась?» — вертел во все стороны головой Сбитнев, но Зинки нигде не было. «И правда — как чижик. То крутилась, трещала тут, а когда стала нужна, так фьють — и нет ее», — с раздражением подумал Витя.

Он вынул из рюкзака сверток, приготовленный матерью, положил его в карман и направился мимо палаток к калитке.

— Ты куда, Витька? — окликнул его Шумейкин.

— К родным пойду в гости. Вера Алексеевна разрешила.

Шумейкин без долгих разговоров присоединился к нему.

— Я тоже пойду, — нагнал их Коркин.

— Смотрите-ка на него! Охотник по чужим гостям ходить, — поддел Шумейкин Васю. — Отчаливай, Ягодка!

— Меня Зина сама пригласила, — поднял Коркин глаза на Сбитнева, — обещала показать раннеспелый персик.

Сбитнев только пожал плечами.

Втроем они вышли на улицу. Увидев магазин, Сбитнев свернул к нему.

В магазине он показал на дешевые карамельки в бумажках:

— Дайте двести граммов.

— Подожди, не таких, а вот этих, шоколадных. Мне мама много денег дала, — полез в карман Коркин, но Сбитнев не обратил на его слова внимания. Он подал измятую трехрублевку, получил сдачу и молча направился к выходу.

— Взвесьте и мне триста граммов, но только тех, — попросил Коркин.

Он схватил покупку и выскочил из магазина, думая, что ребята ушли уже далеко. Но Сбитнев и Шумейкин стояли посредине улицы.

— Надо кого-нибудь спросить, где их дом. Я у них никогда не был, а тут еще фамилию забыл, — сказал Сбитнев.

Они медленно пошли вдоль улицы, ожидая встречного. Наконец увидели женщину, которая несла от колонки на коромысле ведра с водой.

— Скажите, пожалуйста, как мне найти дядю? — злясь на себя и на Зинку, спросил Сбитнев.

— Дядей тут много живет. Какого тебе? — остановилась женщина.

— Дядю Петю.

— А как фамилия?

— Я забыл.

— Вот те раз. Свою фамилию забыл?

— Моя фамилия другая. Это же тетя Маруся, мамина сестра. Еще у них дочь Зинка и сын маленький Колька.

— Кто же это такие? — наморщила лоб женщина. — Кошкаревы, что ли? Да нет, не Кошкаревы, у тех все ребята, девок нет…

— Еще наша бабушка Василиса с ними живет, — совсем уже обозлясь, сказал Сбитнев.

— Это сказочница-то? Что сказки сочиняет? Так это Бубенцовы, — оживилась женщина. — Ну да, они; и девка у них есть Зинка-юла, Чижиком зовут. Вон их дом, — указала она.

Перед домом Бубенцовых в палисаднике ярким ковром пестрели цветы, к частоколу приткнулась виноградная беседка. Дверь дома была открыта.

На середине просторной чистой комнаты ходил по кругу мальчик лет трех, в бумажной треуголке, с игрушечным ружьем и кастрюльной крышкой в руках.

— А я вам не скажу, что Зинка в питомнике, — остановился он перед ребятами.

— В каком питомнике?

— А в своем, за сараем. Вы только бабушку не разбудите, а то она барабан отберет, — показал мальчик ребятам крышку.

Мимо окна что-то прошумело, и в комнату влетела Зинка.

— О, уже пришли? А я за вами собралась! Знаешь, я где-то секатор потеряла, никак не найду, протараторила она и круто повернулась к Коркину: — Ты чего такой красный? Стесняешься?

— Нет… Два дня на солнце. Обгорел. Вот даже нос щиплет, — потрогал Вася пальцами свой красный блестящий нос.

— Шкура обязательно слезет, как пить дать! Так чулком и сползет. Это уж я точно знаю. У меня этих шкур столько послезало… У-у-у — жуть! Давай я тебе сметаной помажу, — она рванулась в сени и через секунду вбежала обратно. Не спрашивая разрешения, вымазала нос Коркина в белое, отскочила на шаг в сторону, склонив голову набок.

— Красавец! — и без всякой связи опять затараторила:

— Ты знаешь, Витя, я, когда у вас гостила, потеряла «Справочник юнната», совсем почти новый. Только трех листов не хватало. Теперь, как без рук. Вот здорово, что вы к нам пришли! Я вам такие вещи покажу — ахнете! Колька, зачем бросил на пол крышку! — крикнула она братишке.

Ее руки, ноги, все тело были в беспрерывном движении. Обращалась она словно бы и к одному Сбитневу, но круглые голубые глаза ее ухитрялись посмотреть на всех троих сразу, причем она одного хватала за рукав, другого подталкивала локтем. А сама подпрыгивала, успевала поправлять льняные косички и звонко смеяться. Говорила она так быстро, что ребята стояли перед ней, не успевая ни вставить слова, ни ответить на ее вопросы. За две минуты она наговорила столько, что другому на полчаса хватило бы. Задала не менее десятка вопросов и, не дожидаясь ответов, тут же рассказала о себе, о маме, о каком-то питомнике и страшно ученом Мишке.

— А ну, пошли за мной! — она устремилась было к двери, потом резким движением метнулась обратно к Сбитневу, тронула сверток в его руках:

— Клади все на стол. Что это такое?

Шумейкин выхватил из рук Коркина кулек и подал его девочке:

— Вот мы тут конфет купили…

— Конфеты? Чудесно! После съедим, — она швырнула кульки на стол и тут же вытащила несколько конфет. На ходу сунула по одной братишке и ребятам, а свою уже разворачивала.

— Бумажки не выкидывать, — Кольке отдадим, а серебряные мне самой пригодятся!

Она бросила конфету в рот, быстро нагнулась к мальчику, сидевшему на полу, молниеносно и ловко смахнула у него под носом, вытерла пальцы о платьице, другой рукой сунула куда-то на плиту крышку от кастрюли и шмыгнула в дверь.

Все это она проделала так быстро и ловко, что ребята не выдержали и рассмеялись.

— Вы чего это? — выросла девочка в дверях, раскрыв большие, удивленные глаза.

— Уж больно ты шустро поворачиваешься. Ну, прямо, как вьюн. У нас ты была вроде посмирнее, — сказал Сбитнев.

— Вот те раз — у вас! Там я была в гостях, а тут хозяйка. Здесь иначе нельзя. Делов много. Папа с мамой на работе, а на такое хозяйство семь рук надо: пол подмести, посуду помыть, за Колькой смотреть, курей покормить, за бабушкой ухаживать — она у меня все прихварывает. А тут еще — научная работа… Вот и кручусь. Меня ребята Чижиком прозвали, а причем тут Чижик? Чижи только прыгают да чирикают, а я работаю. Глупые они! — и опять выскочила за дверь.

— Вот смотрите, какие я цветы посадила! — повела она ребят в палисадник. — Верно, хорошо? — и сама же ответила: — Хорошо! Глядите, как пчелка старается, — нагнулась она над цветком, в котором копошилась трудолюбивая пчела. — Из нашего улья, из школьного!

— И много их у вас? — спросил Коркин.

— Три семейства. Дед Пахом нас ин-струк-ти-ру-ет. А он такой знающий! Куда там профессору.

— Ну и скажет же: дед Пахом и профессор… Смешно, — фыркнул Шумейкин.

— А чего смешного?.. — Зинка резко крутнулась и, будто впервые увидев, удивленно оглядела Шумейкина с ног до головы.

— Слушай, как тебя звать, почему ты такой тощий, как школьная указка? — спросила она. — У тебя, наверное, глисты! Ешь больше натощак сырые тыквенные семечки — всех повыгонишь. У нас Лешка-Сучок только этим и вылечился, — без умысла обидеть посоветовала она и задорно тряхнула косичками:

— Чего смешного я говорю? У нас юннаты, знаешь, какую научную работу проводят! К нам из области специально агроном приезжал… Персиком интересовался — Мишка вывел. Вот увидишь, мы добьемся, что нас пошлют в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку!

— Ладно уж, расхвасталась: Мишка, агроном, дед Пахом, выставка, — перебил ее Шумейкин, который все-таки обиделся за указку.

— Не веришь? — метнулась к нему Зинка. — Идем в питомник!

Она потащила ребят за сарай.

— Это наша лаборатория, — открыла Зинка дверь в большую фанерную будку, прилепившуюся к одной из стен сарая.

На полках лежали стопки брошюр, расставлены были стеклянные банки с удобрениями и картонные коробки с названиями семян различных растений. На большом гвозде висели самодельные весы из старых алюминиевых мисок.

— Солидно у вас поставлено, — серьезно сказал Коркин, осмотрев лабораторию.

— А вот это питомник! Отвоевала у мамы. Получила в полное личное пользование, — первой выскочив из будки, пригласила Зинка ребят в небольшой садик, огороженный плетнем.

Здесь было только два старых дерева, а кругом зеленели молодые саженцы, кустился виноград. Почва была рыхлая, хорошо обработанная.

— Мы тут вместе с Мишкой работаем, Жорки-шофера братом. Это наш совместный участок. Мишка, иди сюда! — громко позвала Зинка.

Из-за виноградного куста в дальнем углу сада поднялся плотный круглоголовый мальчик лет двенадцати и несмело подошел к ребятам. У него были рыжие, как у Жорки, волосы, облезлый нос пуговкой и открытые доверчивые глаза с желтой искоркой. Мишка остановился и шмыгнул носом.

— Вы не смотрите, что он такой рыжий и тихий. Он страшно умный! Лучший мичуринец школы. Мы его Тимирязевым называем, — отрекомендовала Зинка товарища.

Мишка снова шмыгнул носом, покраснел и заморгал светлыми ресницами.

— Давай, показывай участок! — потребовала Зинка.

— Ты тут хозяйка, ты и показывай, — медлительным баском, как бы обдумывая каждое слово, выговорил Мишка.

— Вот саженец персика. Мишка сделал ему копулировку от лучшего дерева из своего сада, — с разбегу остановилась Зинка перед молодым деревцом. — А это саженец абрикоса. К нему мы сделали прививку яблони, персика и груши по методу Ментора. Видите, как прижились?

Зинка подбежала к молодому деревцу с густой сочной листвой:

— А вот это — наш любимец. Раннеспелый персик. Мишка вывел! — с чувством гордости проговорила она. — Это им в области заинтересовались. В прошлом году первый урожай сняли. Вот такие вот плоды были, — сложила Зинка два кулака вместе. — А тут вот, видите, виноград: мускат, кокур, ташлы… Мишка, объясняй дальше, я побегу посмотрю, чего там Колька наработал. Его на минуту оставить нельзя: все вверх дном перевернет. Беда с ним, да и только, — всплеснула Зинка руками и исчезла. И как будто бы выключили репродуктор. Стало тихо.

Мишка покраснел, шмыгнул носом и с трудом медленно выговорил:

— Вот вроде и все!

Минуту все молчали.

— А тут что будет? — показал Коркин на небольшую свежевыкопанную продолговатую яму.

— Это для лимонов. В общем, трехлетки из горшков пересадим в грунт.

— А почему этот сад вы называете питомником?

— Это все Зинка. Говорит, раз каждое растеньице тут наш питомец, значит, это питомник.

— А вот и я! — как из-под земли выросла Зинка. — Так и знала: Колька высыпал соль на пол, а солонка плавает в поганом тазу. Говорит, что кораблик. Я уж конфеты подальше убрала, — протарахтела она и звонко шлепнула себя по щеке. Мельком взглянув на убитую бабочку, авторитетно определила:

— Плодожорка — вредитель садов, — и повернулась к Мишке.

— Все объяснил?

— Угу, — кивнул тот.

— Это еще что… — снова включилась Зинка. — Вот в школе у нас участок в двадцать раз больше. Там сорок человек нас работает. Я вам покажу ахнете!

Аполлон Никитич и Рязанов вышли из правления. Четверо колхозников, проводив их глазами, уселись на стульях. Минут пять сидели молча. Потом молодой высокий мужчина, тот, который спрашивал голову подошел к двери председателя, постучался и приоткрыл ее.

— Обожди, Катречко, еще минуту, — попросила Елизавета Петровна.

— …«Ну, — говорит, — подарки начал мне делать разные, а основное, на мою слабость стал нажимать, — что ни вечер, то водку тащит, — продолжала пересказ чьих-то слов Елизавета Петровна, когда дверь вновь закрылась, Я, — говорит, — не отказывался, думал, что он по своей доброте душевной делает это, а вчера он мне свое и выложил: «Что у тебя за жизнь? Не жизнь, а маята одна. Просто коптишь белый свет, а во имя чего? Что ты имеешь в жизни хорошего? Хочешь за один день заработать пять тысяч?» — «Как, спрашиваю, — где?» — «Очень просто, — отвечает. — Ты только будешь помогать в одном деле. Два-три часа работы ломом да лопатой — и деньги в кармане». — «А кто будет платить?» — «Я», — отвечает. — «А ты откуда возьмешь такую сумму?» — Он нехорошо так засмеялся и говорит: «Это не твое дело. Есть люди, которые за такую работу не жалеют денег. Ты скажи, согласен?» — сам смотрит на меня в упор, и из кармана пистолет тащит. Ну, я и дал согласие, а потом прибежал к вам».

Елизавета Петровна откинулась на спинку стула:

— Всю ночь, видать, бедняга не спал. Рассказывает, а сам дрожит. Да оно и верно, задрожишь, когда предложат такое.

— А что делать и где, так и не сказал? — спросил Шарый.

— Нет. Когда будет нужно, говорит, я тебя позову. И все.

— Да-а. Ну что ж, большое вам спасибо, Елизавета Петровна. Мы его давно разыскиваем, — поднялся Шарый, — не буду задерживать. Вас и так люди ждут.

Вечером

— Пещера эта, Витенька, отсюда верстах в пяти, близ Красивого озера. Гиблым местом называют ее люди, — певучим речитативом рассказывала бабушка Василиса — седая старушка с ласковым взглядом живых молодых глаз. Она сидела на кровати, ноги ее были укутаны большим клетчатым платком, который то и дело поправляла беспокойная Зинка, примостившаяся тут же.

Сбитнев устроился на низенькой скамеечке возле кровати.

В комнате горела электрическая лампочка. От самодельного бумажного абажура все кругом было окрашено в зеленоватый цвет. Через трехстворчатое открытое окно в комнату вливался свежий вечерний воздух.

— Много кто хотел узнать, чего она стонет, пещера эта… Какие вернулись — страсть напуганные, а какие в глубину уходили — те совсем не вертались. Этажей в ней неисчислимо. Провалится человек, и нет ему выхода. Вот и Маркел Углов из нашей деревни так и пропал бесследно. Было это, дай бог память, годов пятьдесят тому назад. В девках я тогда еще ходила…

Николай Арсентьевич и Вера Алексеевна шли рядом по улице. У ограды палисадника, перед раскрытым окном Вера Алексеевна придержала Шарого за руку:

— Василиса Егоровна Бубенцова — известная сказительница. Наверное, новую сказку рассказывает, — шепнула она. — Послушаем?

— …А был Маркел первым красавцем на селе, — говорила старушка. — Силач парень! И грамоту знал. Не одна девка по нем сохла… Вот и поспорь он однажды на посиделках, что проникнет в пещеру и все в ней разузнает. Как пошел, так с тех пор мы его больше и не видели. Неделю искали по всему верхнему этажу, все щели окричали, да где там! Ни слуху ни духу. Выбили на каменной стене крест, на том и память о Маркеле осталась. И никто не знает, где сложил он свои молодецкие косточки.

Бабушка Василиса поправила за спиной подушку, уселась поудобнее.

— А после многие еще пытались ходить в нутро пещеры: и приезжие — туристы всякие и даже ученые.

— Бабушка, а все же почему она воет? Узнали или нет? — спросил увлеченный рассказом Сбитнев.

— Нет, внучек. Так до сего времени и не узнали.

— Может быть, в пещере редкие минералы есть, не слышали?

— Помню, старики сказывали, что на самом глубоком дне пещеры таятся богатства несметные. И стоном отводит пещера людей от клада. Да ведь все это сам народ сочинил, никто этих сокровищ не видел!

— Вот бы побывать там! — завозился Сбитнев на скамеечке так, что она скрипнула.

Его слова насторожили Веру Алексеевну. Посмотрев внимательно на Витю, она медленно пошла дальше по улице.

— Понимаете, Николай Арсентьевич, волнует меня этот подросток. Много противоречий в его характере. Смелый, честный, чувствительный и даже стеснительный, он в то же время замкнут и дерзок. Порой и не знаешь, как оценить его поступки.

— Трудные натуры встречаются в жизни. Особенно в таком возрасте. Очевидно, домашняя обстановка влияет на его характер, — проговорил Шарый.

— Бесспорно! — живо согласилась Вера Алексеевна. — Мальчик растет без отца. Мать всегда на работе. А у нее — еще двое. Он старший, хозяин в доме. Отсюда — самостоятельность и самоуверенность.

— По вашему рассказу этот паренек мне показался не так уж плох. Из таких ребят, обычно, вырастают хорошие люди, — заметилШарый…

— Да, если вовремя помочь им стать на правильный путь.

Николай Арсентьевич кивнул в сторону освещенного сельского клуба:

— Зайдемте?

— Может быть, вас одного оставить? — спросила Вера Алексеевна, поняв, что не ради развлечения Шарый хочет идти в клуб.

— Зачем? Неужели я вам так надоел? Я собирался сегодня, если вы не против этого, провести весь вечер с вами.

Только что кончилась лекция, и в клубе еще было много народу. Молодежь быстро сдвинула скамьи и стулья к стенам, освободив середину зала для танцев.

Бухгалтер Рязанов, склонившись к новому аккордеону, выслушивая его, как врач больного, наигрывал тягучий, грустный напев. Густые светлые волосы бухгалтера были гладко зачесаны назад. Только небольшая прядь их упала на лоб, закрывала глаз. Но Рязанов, увлеченный игрой, не обращал на это внимания. Под умелыми пальцами аккордеон плакал и стонал. Вот в грустную мелодию влился торопливый говор. Казалось, кто-то невнятно, захлебываясь, с надрывом стал жаловаться, но основная мелодия вдруг окрепла, налилась силой, смяла, заглушила этот голос и полилась, уже торжествуя и с угрозой.

— Хорошо играет, — остановилась в дверях Вера Алексеевна. Рязанов сидел в окружении разряженных девушек. Возле него стояла продавщица Леночка.

На скамейках у стен чинно восседали, переговариваясь, пожилые колхозники. Среди них дед Пахом; как всегда, недовольный чем-то, подвыпивший Аполлон Никитич и председатель колхоза Елизавета Петровна Фомина.

Из угла просторного зала доносился звук костяшек домино.

— А-а-а-а, наши гости! — увидев Шарого и учительницу, поднялась председатель.

— Я хотела бы узнать, когда ребятам на плантацию? — пожимая руку Елизавете Петровне, спросила Вера Алексеевна.

— Лучше всего, если сможете, часиков в пять — в половине шестого. Нам так сейчас нужна помощь. Роза в самом цвету — много рук требуется.

— С удовольствием поработаем. Это даже входит в план нашего похода.

— Вот спасибо. А на плантации для вас завтра специально будет повар готовить. Деда Пахома выделили. Он у нас кулинар заслуженный. Еще в германскую ротным кашеваром был.

— Вы, Елизавета Петровна, уж очень о нас беспокоитесь.

— Такая у меня должность, — развела руками председатель и повернулась к Рязанову: — Эй, Леонид Захарович! Хватит тебе девчатам душу бередить. Дай-ка что-нибудь веселенькое.

— Всегда пожалуйста! — вскинул голову Рязанов.

Аккордеон вздохнул во всю силу мехов и заговорил бодрым, четким перебором.

Елизавета Петровна, пристукивая каблуками, подплыла к задремавшему деду Пахому:

— Тряхнем стариной, дедушка Пахом. Покажем молодежи, как надо плясать.

— А чаво! — встрепенулся дед и сейчас же молодецки шлепнул треух на скамейку:

— Это мы могем! — дед поправил ладонью свалявшуюся бородку, и, выпятив сухую грудь, по-петушиному двинулся на плотную, пышущую здоровьем Елизавету Петровну.

Зрители зашевелились, заулыбались. Даже в углу зала на время перестали стучать костяшками домино.

В кругу появилась вторая пара, третья.

Елизавета Петровна и дед Пахом уже стояли у стены. Дед надрывно кашлял, и Елизавета Петровна придерживала его за локоть. А пол клуба гудел под ногами плясунов.

— Эх, сам бы вдарил, да подмены нет! — воскликнул раззадоренный Рязанов.

— Вы же, Леонид Захарович, у нас единственный, — проговорила, играя глазами, Леночка.

— А ну, дайте-ка, попробую! — протиснулся к Рязанову Шарый. Он взял аккордеон и заиграл плясовую.

Рязанов вышел на середину круга, лихо ударил в пол ногой и, отбив замысловатую чечетку, склонился в поклоне перед Верой Алексеевной.

Красивое личико продавщицы Леночки недовольно нахмурилось.

Вера Алексеевна переглянулась с Шарым и, ободренная его кивком, вышла в круг.

Из клуба вывалились дружной ватагой.

— Спокойной ночи, — шепнул Шарый Вере Алексеевне и быстро смешался с толпой.

Окруженный группой парней и девушек, он пошел по середине освещенной луной улицы, на ходу играя бодрый марш. Отстав на несколько шагов. Вера Алексеевна шла сзади до самой школы.

— Кто идет? — услышав скрип калитки, негромко окликнула ее Оля Пахомова.

— Это я, Олечка, — отозвалась Вера Алексеевна. — Как твое дежурство? Сбитнев пришел?

— Пришел.

— Все ребята спят?

— Все. Кто давно уже, а некоторые только что улеглись.

Вера Алексеевна медленно пошла между палатками. Раздался легкий шорох: из крайней палатки выполз Вася Коркин. Он тихонько подбежал к ближайшей яблоне и начал подтягиваться на толстом сучке. Тотчас под деревом появился Тузик, уселся на землю, и, в такт движениям Васи поднимая и опуская голову, стал внимательно наблюдать за хозяином.

Отвернулся угол соседней палатки, высунулась голова Шумейкина.

— Тренируешься? Чемпионом решил стать? — ехидно спросил он.

— Кого-чего? — спрыгнул на землю Коркин. — Тренируюсь! Девять раз подряд могу выжать.

— Подумаешь, какая трудность — девять раз подряд подтянуться, — захихикал Шумейкин. — Я, если захочу, пятнадцать жимков сделаю.

— Захочу, — передразнил его Вася. — А ну, захоти, захоти! Попробуй-ка! Я по три раза в день занимаюсь, и то еще плохо получается.

— Так то ж ты, — Шумейкин выбрался из палатки. Он был еще в брюках и ковбойке.

— Учись, как работать надо, чемпион!

Шумейкин довольно легко подтянулся раз, другой но вдруг сорвался и упал на колени. Из кармана его ковбойки выпал и покатился под ноги Коркину круглый камень.

— Что это? — подобрал камень Вася.

— Камень какой-то. Еще днем нашел в горах, — безразлично сказал Шумейкин.

Он поднялся, вынул из кармана электрический фонарик. При его свете Коркин увидел на отбитой части камня разноцветные концентрические круги.

— Так это же агат! Полудрагоценный камень. Молодец, Олег! — воскликнул он.

— Дай сюда! — выхватив агат, Шумейкин спрятал его в карман.

— Что же ты? Перед походом как договорились: все минералы сдавать в коллекцию!

— Так то минералы… А это, ты же сам сказал, — драгоценный камень. Я его маме на брошку подарю.

— Эх, ты, а еще звеньевой! Найден в походе — значит общий, отрядный!

— А ты найди сначала, а потом говори. Что мне твой отряд!

— Вот ты какой!

— А тебе что? Искупался в водопаде — еще хочешь? — пригрозил Шумейкин.

Вера Алексеевна поняла, что ей пора вмешаться.

— Вы почему не спите? — подошла она к ребятам.

Коркин открыл было рот, чтобы объясниться, но Шумейкин опередил его:

— Я, Вера Алексеевна, агат нашел, — вынул он из кармана камень, — думал отдать его Сбитневу в коллекцию, а Коркин хочет забрать себе.

— Кого-чего? Это же неправда!.. Я, наоборот… — возмутился Коркин, но его перебила учительница:

— Я слышала ваш разговор.

Она строго посмотрела на Шумейкина:

— Спать пора!

Шумейкин юркнул в палатку, на ходу пряча агат в карман. Коркин побрел к своей палатке.

Вера Алексеевна задумчиво покачала головой, прислушалась и тихо окликнула:

— Оля!

Девочка подошла.

— Тебе в одиннадцать сменяться, — Вера Алексеевна сняла с руки часы и подала их Оле, — передашь очередному дежурному.

Погасли последние огни в деревне. В лагере юных туристов установилась тишина. Только одинокая девочка прохаживалась между палатками, оберегая сон своих товарищей.

Беспокойная ночь

Полковник Коркин пришел домой часов в одиннадцать вечера, усталый и расстроенный.

— Отец, ты мне дай завтра на день машину, — встретила его Мария Ивановна.

— Это зачем? — нахмурился Коркин, с неудовольствием наблюдая, как жена примеряет перед зеркалом новую шляпку, передергивает ее на голове то ниже, то выше, поправляет перья.

— Надо же навестить ребенка! Нельзя бросать его на произвол судьбы! Мало ли что может с ним случиться!

— Ничего не случится, — хмуро бросил Коркин, — не в Антарктиду поехал. Притом, он не один.

— Вот ты всегда так, — отвернулась от зеркала Мария Ивановна. — У тебя единственный ребенок и такое к нему равнодушие. Он не один! — повысила она голос. — Этого я больше всего и боюсь. Там, знаешь, какое хулиганье! Или ты хочешь, чтобы и твой сын стал тоже хулиганом?

Она опять повернулась к зеркалу и занялась шляпкой.

— Ты, мать, всегда преувеличиваешь. Не может весь класс состоять из одних хулиганов. Да и наверняка таких там нет. Наоборот, коллектив воспитывает мальчика.

— Уж лучше бы он сидел дома, не болело бы мое сердце, — жаловалась Мария Ивановна. — Устанет, мозоли натрет…

— Здоровее будет! Ты совсем хочешь парня испортить! Где ты раскопала эту старомодную шляпу с такими крикливыми перьями? — не выдержал, наконец, Коркин.

— Как старомодную? — начала было Мария Ивановна, но Коркин только махнул рукой и направился к спальне.

— Так дашь машину?

— Машина занята!

— Всегда так. У тебя никогда не допросишься. Вот Анна Ивановна и в ателье, и на пляж, и куда хочет ездит, а чем я хуже нее? — обиженно заморгала Мария Ивановна.

— Я тебя уже просил на эту тему никогда не заводить разговора, — резко проговорил Коркин и, войдя в спальню, закрыл дверь.

Побаливала голова, все тело ныло какой-то нудной ломотой. Разговор с женой еще больше расстроил возбужденные за день нервы.

Беседа с железнодорожниками ничего не дала. Нарушитель, вышедший прошлой ночью из моря, успел скрыться. Второй нарушитель за три месяца! А тут еще этот неуловимый Сыч! Знать бы хоть цели врага. Предположение лейтенанта Садыкова так и осталось пока только предположением…

Коркин быстро разделся и лег, надеясь хорошенько выспаться.

Но это ему не удалось. В четыре часа ночи на машине подъехал майор Силантьев.

Взглянув в оживленное, повеселевшее лицо майора, полковник тотчас забыл об усталости и головной боли.

— Кажется, выходит по-вашему, — сообщил Силантьев.

Пока ехали в машине, майор рассказывал:

— Только что получили сообщение от капитана Шарого. Оказывается, он уже видел Сыча своими глазами. Сыч пытался завербовать одного колхозника. Об этом Шарому сообщила ваша знакомая, Фомина. Потом недалеко от Заветного в пещере Шарый обнаружил следы Кованого каблука. И, самое главное, вместе с туристской группой вчера днем шел некий Матвеев с большим грузом. Очевидно, боялся идти кружным путем по оживленной дороге и пошел напрямик через перевал. Вечером вместе с одним из пионеров-туристов он поднимался на гору, видимо, для того, чтобы сориентироваться на местности. Потом без предупреждения исчез. Все это и вызвало подозрения у руководительницы группы, и она рассказала Шарому о странном поведении Матвеева.

Машина остановилась. Когда оба вошли в кабинет, Силантьев продолжал:

— По описанию внешности, какое дал Шарый, в этом Матвееве мы узнали Завьялова; он один только сумел тогда ускользнуть от нас при разгроме операции «Шпилька». Так что наивная, на первый взгляд, мысль Садыкова, с которой, сознаюсь, до последнего времени я не мог в душе согласиться, может оказаться правильной.

— Парфюмерия?.. — скупо улыбнулся полковник. — Что предпринял капитан Шарый?

— Сообщает, что не сводит с Сыча глаз.

Полковник поднялся:

— Сейчас же звоните, чтобы усилили охрану плотины.

На посту

В спящей деревне разноголосо перекликались петухи. Перед палатками, поеживаясь, прохаживался Шумейкин. Он боязливо косился на безмолвный сад, на темные кусты за палатками, которые напоминали затаившихся животных.

Время от времени Олег включал фонарик, но когда он гас, темнота вокруг сгущалась еще больше, и становилось страшнее. Особенно пугало, что кругом стояла такая глубокая тишина, будто все вокруг умерло.

Набежал ветерок, поиграл листьями деревьев и затих.

Вдруг откуда-то издалека донесся глухой, протяжный звук. Он напоминал тяжелый вздох или стон больного. Шумейкин остановился, прислушался, Думая, что стон ему почудился. Но вот звук повторился со стороны гор яснее. Несомненно, кто-то стонал.

По спине у Шумейкина побежали мурашки. Он подошел ближе к палатке и замер. Минуту стоял, не шелохнувшись. Потом боязливо огляделся, поднял руку к лицу и при свете луны осторожно покрутил часы. Улыбнувшись, бойко отвернул брезентовую дверь палатки:

— Эй, ты, Ягодка, вставай! Два часа уже! — толкнул он ногой спящего Коркина.

Вася спросонья завозился, шурша соломой, потом, видимо, вспомнив, где он, быстро вскочил и поспешно оделся.

— Держи! — сунул ему в руки часы Шумейкин. — Да не разбей смотри, разиня! — и шмыгнул в палатку.

Коркин сладко зевнул, протер глаза кулаками и сонно огляделся по сторонам.

…Час дежурства пролетел незаметно. По-прежнему перекликались горластые петухи, да изредка тявкали спросонья собаки, и опять наступала тишина.

Коркин уже несколько раз подтягивался на сучке яблони, приседал попеременно то на одной, то на другой ноге, становился на голову, придерживаясь за траву, пытался даже делать стойку на руках, но всякий раз кулем сваливался на землю.

Заметно прояснилось. Небо над горами заалело.

Коркин взглянул на часы, подошел ко второй палатке, отвернул угол брезентовой двери и склонился над спящей Галей Пурыгиной: она должна сменить его. Луна освещала лицо девочки. Галя во сне чему-то улыбалась. Коркин постоял немного в нерешительности, потом, взглянув еще раз на девочку, тоже улыбнулся и тихо отошел в сторону. Он решил еще раза три повторить весь комплекс своих упражнений.

…Кое-где в окнах появился свет. В темноте за домами раздались первые голоса. Возле правления колхоза заурчал мотор машины. Деревня просыпалась. А Коркин все прохаживался перед безмолвными палатками.

Когда стрелка часов показала четверть пятого, Вася прокричал подъем.

Утро

Автобус, переваливаясь с боку на бок, задевая ветки деревьев, взбирался все выше и выше в горы.

Стало почти совсем светло. На одном из открытых поворотов Вера Алексеевна попросила шофера остановить машину. Ей хотелось показать ребятам восход солнца. Сама она всегда с волнением любовалась этим прекрасным зрелищем, ради которого не раз поднималась на вершину Ай-Петри.

Пионеры высыпали из автобуса и столпились на краю дороги. Отсюда сбегал вниз почти отвесный спуск. Там, глубоко, сквозь туман еле различимо виднелась деревня. А за ней далеко-далеко распласталось море.

Все кругом было затянуто холодной синеватой пеленой. Только небо с вылинявшими на востоке звездами теплело, розовело, золотилось тем ярче, чем ниже к горизонту. Над самой водой светилась тонкая красная нить. Свинцово-серое море казалось твердым: кинь камень — отскочит.

Кругом стояла неподвижная тишина.

Постепенно алая нить набухала, теперь уже она была похожа на гигантский мазок огненно-красной акварели, положенный неведомым художником. Мазок все больше разгорался, и вот из воды показался краешек сверкающего солнечного диска. Быстро, как на театральной сцене, диск выползал вверх, словно кто выталкивал его снизу, рос, накалялся так, что глазам становилось больно смотреть, и вот, наконец, расплавленным червонным золотом брызнули первые солнечные лучи.

— Ура-а-а! — закричали ребята, приветствуя рождение нового дня.

— Смотрите! Смотрите, как разбегаются лучики! — захлопала в ладоши Оля Пахомова.

Ярко озарились верхушки гор. Желтая полоса света быстро спускалась вниз по склонам, растворяя холодную туманную пелену. Все вокруг окрашивалось в праздничный золотисто-оранжевый цвет. Солнце оторвалось от горизонта и, кажется прекратив движение, повисло над водой.

Море преобразилось, заиграло светлыми, нежными красками, заискрилось, заплескалось о песчаный пологий берег.

Разрезая наискосок волны, от берега уходили в море на белужий лов три рыбачьих баркаса.

…Плантация розы была разбита в неглубокой долине. Автобус проехал мимо поля, засаженного табаком, и остановился возле большого навеса у дороги.

Высокие пышные кусты розы, усыпанные цветами, разливали приторно пряный аромат. Там и тут мелькали цветные косынки, соломенные шляпы, фуражки, медленно двигаясь по рядкам меж розовых кустов.

Не успели ребята выйти из автобуса, как к навесу, дребезжа, подкатила полуторка Жорки. Из кузова первой выпрыгнула Зинка.

— А вот мы вас и догнали, — подскочила она к Сбитневу. — Мы с Мишкой прибежали в сад, а вас уже и след простыл. Хорошо, что Жорка подвернулся. Мы будем работать в вашей бригаде. Ладно? Мишка, иди сюда!

Из-под навеса вышла Елизавета Петровна. Увидев ребят, она крикнула в сторону плантации:

— Фрося, расставляй людей, — и направилась к Вере Алексеевне.

— Сегодня выходной. На воскресник, видите, сколько народу прибыло. С такой армией мы часа за три управимся, — улыбнулась она и взглянула на часы: — А вы даже раньше времени приехали.

— Почему? Точно в пять, как и договаривались, — посмотрела Вера Алексеевна на свои часы.

— Нет, сейчас только половина пятого. Они у вас на полчаса торопятся. Да и по солнцу видно…

— Удивительно… — подняла брови Вера Алексеевна и перевела стрелки часов. — Никогда с ними такого не случалось.

Стоявший поблизости Шумейкин бочком попятился от учительницы, наскочил на Зинку и столкнулся с шофером.

— Ты чего это, Олег, как краб, боком лезешь? — придержал дядя Гриша за плечи мальчика.

— Фуражку забыл… в автобусе, — нашелся Шумейкин и вскочил на ступеньку машины.

Дядя Гриша рассмеялся:

— Вот чудак! Фуражку ищет, а она у него на голове…

Звеньевая Фрося, бойкая, подвижная девушка, расставила ребят по рядкам. Около автобуса остался только дядя Гриша. Он покопался в моторе, что-то почистил, подкрутил и закрыл капот.

— Здравствуйте, Григорий Ильич, — подошел к нему Жорка. — Как ваш голубой экспресс в горах себя чувствует?

За сутки Жорка успел подружиться с неторопливым шофером из турбазы.

— Ничего, бегает.

— Красавец! — с детской завистью окинув взглядом автобус, вздохнул Жорка и погладил ладонью никелированную фару.

Дядя Гриша снисходительно улыбнулся:

— А твой примус как, коптит?

— Да нет. Зачем коптит? Вот карбюратор вчера маленько капризничал, так я вмиг профилактику сделал! Сейчас мы на полном ходу.

От навеса отъехала машина, груженная круглыми металлическими баками с лепестками розы.

Дядя Гриша проводил машину взглядом и закрыл дверцу автобуса:

— Ну, что ж, пойдем поможем? — кивнул он в сторону плантации.

— Не могу, Григорий Ильич, — развел руками Жорка, — розу на завод транспортировать надо. Особого распоряжения жду.

— Ну, ну. Коль имеешь такую команду — жди, — согласился, дядя Гриша и пошел к сборщикам розы.

Ребята двигались по междурядиям, переходя от куста к кусту. Коркин долго не мог приноровиться к непривычной работе. То обрывал цветок только с одного бока, то ронял нежные лепестки на землю и, косясь на ребят, торопливо подбирал их.

Первое время он вздрагивал при каждом уколе шипа, потом пересилил себя и не стал обращать на это внимания. Он старался не отставать от товарищей и с завистью и уважением поглядывал на Зинку.

«Как она быстро управляется», — думал он. Девочка шла уже шагов на десять впереди всех.

А Зинка словно и не работала, только пританцовывала вокруг каждого куста и тараторила без умолку:

— Знаете, мы розу теперь будем возить на новый завод. Говорят, большой-большой. Я там еще ни разу не была…

Она то и дело оборачивалась к ребятам, жестикулировала, не переставая в то же время быстро и ловко обрывать лепестки.

— А знаете, чтобы получить килограмм розового масла, надо собрать полторы-две тонны лепестков, — крикнула она и тут же добавила:

— Вы хоть побыстрее идите, а то мне совсем даже не с кем будет разговаривать.

К Вере Алексеевне, работавшей вместе с ребятами, подошла звеньевая Фрося:

— Товарищ учительница, нам бы двоих ребят на относку лепестков.

Вера Алексеевна выпрямилась:

— Виктор, ты пойдешь, — сказала она Сбитневу, потом задержала взгляд на Шумейкине. Тот с надеждой смотрел на учительницу, и она, помедлив, добавила:

— Ну, и ты, Олег!

Шумейкин охотно побежал вслед за звеньевой. Его совсем не радовала работа на этих колючих кустах.

Под навесом, куда Сбитнев и Шумейкин принесли первую корзину лепестков, стояла Елизавета Петровна. Она делала карандашом какие-то пометки в потрепанном блокноте. Возле нее переминался с ноги на ногу Жорка.

— Так как же, Елизавета Петровна, можно? — тянул он, умоляюще глядя на председателя. — Я полночи профилактику делал, всю схему проверил. Хотите, при вас заведу?

— Знаю я твою таратайку, — отмахивалась от него Елизавета Петровна. — Тебя в поле с навозом пошлешь, и то душа болит. А тут груз-то какой чистое золото! — она повернулась к Сбитневу и Шумейкину.

— Вы, ребята, корзину вот сюда, в тень, подальше от солнца ставьте, — указала она под стену, на которой висело несколько фонарей «летучая мышь».

Вскоре вдоль стены под навесом выстроилось в два ряда более десятка корзин.

Шумейкин недовольно сопел. Оказывается, эта работа ничуть не легче. Витька чуть не бегом таскает корзины, и ему приходится бегать. «И чего Сбитнев из кожи лезет?» — думал он, но помалкивал, зная крутой нрав товарища.

На плантации звеньевая спросила их:

— Много уже корзин набралось?

— Штук четырнадцать-пятнадцать, — вытер Сбитнев вспотевший лоб.

Фрося озабоченно посмотрела на дорогу и вслед за ребятами пошла под навес.

— Отправлять розу надо бы, — сказала она председателю. — Масло теряется! А машина с завода еще не скоро вернется. Не рассчитали мы с транспортом.

— Елизавета Петровна, ну чем не транспорт?! — ударил себя в грудь кулаком Жорка. — Честное комсомольское, вмиг доставлю! Вот увидите!

Фрося испытующе поглядела на полуторку:

— Может, правда, попытаемся, Елизавета Петровна? Сейчас одной машиной все равно не управиться. Людей-то вон сколько. Прямо в корзинах и отправим. Накроем сверху брезентом, и все, — она взглянула на Жорку. — А в случае если застрянет — перегрузим. Несколько ребят с ним пошлем.

Жорка просиял всем своим конопатым лицом:

— Елизавета Петровна, я со всей ответственностью… — воодушевился он, но председатель не дала ему договорить:

— Ладно, мучитель ты мой. Поезжай! Но если и на этот раз застрянешь сразу же в утильсырье твою таратайку сдам.

— Да я!.. — радостно вскрикнул Жорка и, не договорив, бросился к своей машине.

Стонущая пещера

Через полчаса машина бодро бежала под гору неровной лесной дорогой. Сбитнев, Зинка и Шумейкин сидели в кузове, поминутно кланяясь ветвям, которые то и дело хлестали по кабине.

Когда машина отъехала километра два от плантации, под брезентом, между корзинами что-то завозилось и заскулило.

— Тузик? Как он сюда попал? — удивились Сбитнев и Зинка.

Шумейкин принял ногу, и из треугольной щели между корзинами выкатился лохматый комочек.

— Кто его посадил в машину? — нахмурился Сбитнев.

— Я… Пускай прокатится, — отвел глаза Шумейкин.

— Ты не крути. Ты что задумал? Завезти решил собаку, Ваське насолить? — возмутился Сбитнев.

— И ничего я не задумывал. А вообще от этой скотины никакой пользы, только под ногами путается…

— А от тебя какая польза!? — вскипела Зинка. — Тузик, Тузинька, иди сюда! — погладила она собачонку.

— Ты мне головой ответишь за каждый волос с Тузика! Понял?! — прикрикнул Сбитнев на притихшего Шумейкина.

…В кабине, сосредоточенный и торжественный, Жорка всей грудью налегал на руль, стараясь удержать прыгающую на камнях и скрипящую во всех суставах машину. Рядом с ним трясся на сиденье Мишка.

Жорка знал, что по этой глухой дороге почти не ездят, но, соблюдая правила, он перед каждым поворотом сигналил. Лес оглашало простуженное сипение, тревожа дремавшего у Зинки на коленях Тузика.

Жорка поглядывал на брата глазами, в которых сияли гордость и торжество.

Вскоре лес поредел. Дорога прямой линией пересекала большую поляну. Жорка отпустил тормоза, и машина побежала быстрее.

— Ну как, братан, идем? — спросил Жорка. Сквозь напускное равнодушие на его лице проступила самодовольная улыбка.

— Ничего, подходяще, — медленно выговорил Мишка. Шмыгнув носом, он подпрыгнул и клацнул зубами: колесо машины наехало на камень.

— Вот то-то, — произнес довольный Жорка. — А Елизавета Петровна все сомнева… — он не договорил. Сзади раздался выстрел.

— Сели! — испуганно округлил глаза Мишка. Жорка яростно нажал на тормоза.

Сбитнев и Зинка соскочили с покосившегося кузова и склонились над осевшим скатом.

— Вот беда! С Жоркой всегда так — известный аварийщик, — тряхнула косичками Зинка.

Сбитнев с трудом вытащил из покрышки большой согнутый гвоздь и подал его подбежавшему Жорке:

— Вот!

Тот повертел в руках злополучный кусочек металла и в сердцах швырнул его на землю:

— Из-за ржавого гвоздя авторитет теряю! И надо ему обязательно меня найти.

— Что же теперь делать? — спросил Шумейкин, спрыгнув на землю.

— Што-што… — сердито передразнил его Жорка. — Мишка, тащи домкрат!

В кузове машины заскулил и заскреб когтями Тузик. Зинка спустила его на землю:

— Иди, лохматенький, побегай пока.

Тузик радостно взвизгнул, понесся кругами по поляне и скрылся в кустах.

Жорка сплюнул, почесал под фуражкой затылок, осмотрел скат.

— Может, чем помочь? — предложил Сбитнев.

— Сами справимся! Из вас помощники…

Жорка кипел от досады. «Так хорошо начал рейс, и вот тебе! Теперь Елизавета Петровна нипочем не доверит», — горевал он.

«Ну и ковыряйся сам», — обозлился Сбитнев и отвернулся.

Он осмотрелся по сторонам и стал подниматься на холм за дорогой. Зинка и Шумейкин догнали его.

— Ты не обижайся на Жорку, — примирительно заговорила Зинка. — Он вообще у нас хороший. И полуторку свою ужас как любит. Первое время, когда машину списали, — даже спал в ней. Чтобы другие шофера части не растащили.

— Любит, а ругается, — вставил Шумейкин.

— А ты молчи, подлиза, — прикрикнула Зинка.

Олег вскинул на нее сердитые глазки, покосился на Сбитнева и смолчал.

Утреннее солнце щедро заливало все кругом ярким светом. Прямо перед собой ребята увидели опушку густого леса. Над шапками деревьев подымалась огромная двугорбая гора.

Внизу слева были видны море и далекий город на его берегу.

На дороге взметнулась желтоватая пыль. От порыва внезапно налетевшего ветра затрепетали, зашумели листвой деревья. И опять стало тихо.

«Дождь, что ли, будет?» — подумал Сбитнев и поглядел вверх. Но небо было чисто.

Вдруг окрестность огласил глухой и низкий стон. От неожиданности ребята вздрогнули.

— Что это? — изменился в лице Шумейкин. Он тотчас вспомнил, что слышал похожий звук ночью, во время дежурства.

— Пещера воет, — таинственно прошептала Зинка.

— Где она? — сразу встрепенулся Сбитнев.

— Да вот же, вот! Видишь? — указала девочка на двугорбую гору с темным зевом пещеры на крутом склоне.

Глаза у Сбитнева загорелись. Он оглянулся на дорогу. Жорка, лежа на боку, крутил ручку подъемника. Мишка вытаскивал из-под сиденья запасную камеру.

— Пойдем, посмотрим? — заговорщически сказал Сбитнев Зинке и кивнул вниз, на машину: — Они еще с полчаса провозятся. А мы только туда и обратно. Тут метров триста всего.

— Что ты! — всплеснула руками Зинка. — Это гиблое место! Что бабушка говорила?

— Тоже еще… Подумаешь, бабушка сказала, — иронически протянул Шумейкин. Он вызывающе вскинул голову:

— Пойдем, Витя, одни. Не слушай ее!

— Не надо, слышите! — выскочила вперед Зинка, загораживая путь к горе.

— Ладно тебе… Ну, посмотрим с краю и обратно. Что же тут страшного? — возразил Сбитнев и направился к лесу.

— Упрямый же ты, как Фенька — дяди Егора коза, — засеменила рядом с ним Зинка. — Та как заберется на синюю скалу за домом, ничем ее оттуда не сгонишь. Орет, а не слезет. А то возьмет еще да вниз свалится, в ущелье. Сколько раз ее из речки вытаскивали.

— Можешь оставаться, — пренебрежительно сказал совсем осмелевший Шумейкин.

— Ты лучше замолчи, пока я за тебя не принялась! — крутнулась к нему Зинка. — Еще нос задирает. Боевой какой! А то я из тебя быстро перышки повытрясу.

Шумейкин посмотрел в спину Сбитнева, ожидая поддержки, но тот шагал молча.

Лесом ребята подошли к подножию горы. Метрах в тридцати вверху в каменной стене зияла черная дыра. По склону громоздились огромные ноздреватые глыбы известняка. Сбитнев первый стал пробираться между камнями наверх.

— Только в глубину не ходить. Уговор? — крикнула Зинка.

— Ладно уж, давай руку, — обернулся Сбитнев.

Ребята забрались на плоскую площадку перед входом и остановились передохнуть.

Лесистое нагорье полого спускалось к морю. На берегу раскинулся город, а ближе виднелись домики Заветного.

— Вон он, комбинат, на который мы едем! — указала Зинка на белые корпуса цехов на окраине города.

— Витя, посмотри, какое большое озеро! Вот бы покупаться, — вскрикнул Шумейкин.

Зинка и Сбитнев увидели километрах в двух от себя продолговатую извилистую ленту воды между горами. Спереди воду подпирала высокая подковообразная плотина, от которой, извиваясь, мимо Заветного шло глубокое черное ущелье прямо на город.

— Там купаться не разрешают. На плотине всегда охрана ходит, ребят прогоняют, — ответила Зинка.

Ребята повернулись к пещере. В нее вело два входа. Один был широкий, почти круглый, другой чернел изломанной вертикальной щелью.

Пахнуло сыростью и холодом. Войдя в пещеру, ребята сделали несколько шагов и остановились. После яркого дневного света трудно было что-нибудь рассмотреть.

— Может, хватит? — нерешительно проговорил Шумейкин, робко оглядываясь по сторонам.

Никто не ответил. Ребята с трудом разглядели впереди гигантский подземный зал с высоким потолком.

— Гляди! — толкнула Сбитнева Зинка. На стене чернел грубо выбитый крест. Под ним крупно славянскими буквами в три строки были выдолблены слова: «Маркелу Углову. Вечная память земляку. 1893 год».

Оцепеневшие ребята с минуту стояли молча перед надписью.

«Так вот оно, это гиблое место!» — Сбитнев вгляделся в сырой мрак пещеры. Что же скрывается в глубине этого страшного подземелья? Он еще раз прочел давнюю полустертую временем надпись и вдруг ниже ее увидел другую, сделанную поблекшим суриком. Витя подошел ближе и с трудом разобрал:

«1909. Апрель. Член географического общества И. С. Закатов. Погиб при обследовании».

— Как здесь страшно, — шепотом проговорил побледневший Шумейкин. Зинка только крутила во все стороны головой.

— Что же тут страшного? — нарочито громко сказал Сбитнев, и сейчас же огромный подземный зал загудел. Витя нарочно кашлянул, зал снова ответил гулом.

— Давайте, оглядим все хорошенько, — предложил Сбитнев. — Может, еще какую-нибудь надпись найдем.

Ребята стали внимательно осматривать глыбистые стены. Там и тут попадались имена, какие-то цифры, инициалы и отдельные буквы, написанные мелом или нацарапанные чем-то твердым. Стены рассказывали о людях, посетивших это дикое подземелье в различные годы.

В одном месте на гладком куске стены ребята увидели расползшуюся от сырости фиолетовую надпись, сделанную чернильным карандашом: «Тут были Вентерев, Мятин, Ковалева, Шумаков. Июнь 1948 г.». В другом месте «Вася+Зина». Крупные неровные буквы были написаны копотью:

— Вот еще какая-то Зинка тут была, — уже без робости сказала Зинка.

— А это что? — остановился Шумейкин. Зинка и Сбитнев подошли к нему и увидели еще одно выскобленное в камне страшное повествование: «8 августа 1913 г. Михаил Скопцев ушел и не вернулся. Ждали 5 дней». Внизу надпись: «Друзья».

— Что же это такое? Сколько людей тут сгинуло? — растерянно, шепотом проговорила Зинка.

Сбитнев недовольно покосился на нее и спросил Шумейкина:

— У тебя, Олег, фонарик с собой?

— Тут, — ощупал Шумейкин карман, — а зачем?

— Ты что еще задумал? — встревожилась Зинка.

— Ничего особенного. Посмотри, наверху сталактиты какие. Посветить бы.

Глаза ребят уже свыклись с темнотой, и теперь они могли видеть в полумраке уходящий вдаль неровный пол пещеры, заваленный камнями, и мрачные своды зала с множеством трещин и натеков. С потолка свисали сталактиты. Вернее, это были остатки сталактитов, желтевшие на потолке, как потухшие бронзовые люстры.

Сбитнев направил луч фонарика вверх — и желто-бурые камни ожили. Стекловидные кристаллы кальцита на изломах засверкали красными, желтыми, синими блестками.

— Ох, красота какая! — восхищенно вскрикнула Зинка.

— Вот бы отломать и домой отвезти! — забыл о своем страхе Шумейкин.

Незаметно, шаг за шагом, ребята продвигались в глубь пещеры. Внезапно зал окончился. Из него в гору вели снова два хода. Справа зияла широкая черная пасть коридора, уходящего вниз, слева высокий и узкий проход круто сворачивал в сторону.

«Эх, жаль, что возвращаться надо. Машину, наверное, уже починили», подумал Сбитнев, а вслух сказал:

— Что особенного в этом зале? Тут всякие Васьки плюс Зинки уже давно побывали. — Он заглянул в коридор: — Вот обследовать бы там все. Узнать, что там есть! Отчего пещера стонет!

— Что ты! Жить тебе надоело? Возвращаться надо! Бабушка говорила, что это души погибших стонут, — запротестовала Зинка и оглянулась на выход, за которым сиял яркий дневной свет.

Шумейкин и Сбитнев тоже повернулись к выходу. Вдруг откуда-то из темноты подземелья, давя к земле и оглушая, раздался чудовищный звук. Казалось, это какое-то гигантское животное издает предсмертный стон.

Шумейкин испуганно метнулся в сторону и внезапно, вскрикнув, исчез.

От неожиданности Сбитнев и Зинка замерли. Опомнившись, оба кинулись туда, где секунду назад стоял Шумейкин. В полу возле стены они увидели неширокое отверстие провала, которое полого спускалось вниз. Сбитнев склонился над провалом.

— Олег, где ты? — крикнул он громко и вздрогнул от мысли, что ответа не будет. Но сейчас же снизу донесся дрожащий голос Шумейкина:

— Я тут!

Обрадованный Сбитнев, согнувшись, стал осторожно спускаться по скользкому стволу.

— Витя, погоди! Надо веревку достать. Так опасно! — заволновалась Зинка.

— Давай посмотрим сначала. Может быть, Олег недалеко, тогда и веревки не нужно.

— Постой, я сзади буду ползти и на всякий случай тебя придерживать.

Зинка ухватила Витю за ремень, и они сделали несколько шагов, цепляясь за мокрые стены. С темных камней, свисавших над головами ребят, капала вода.

— Олег, выбирайся к нам! — крикнул в темноту Сбитнев.

— Не могу… Не вижу ничего.

Ребята прошли еще немного. Спуск стал круче.

— Осторожнее, Витя, не поскользнись, — сказала Зинка.

— Ты стой здесь. Не двигайся, — распорядился Сбитнев. — Я еще немного спущусь, и если так же круто…

Зинка вскрикнула. Поскользнувшись, она сбила с ног Сбитнева, и они оба, проехав на боку по скользкому полу, упали на грязное дно подземелья.

Пахло гнилым деревом. Где-то рядом всхлипывал Шумейкин. Сбитнев вскочил на ноги, ощупью помог подняться Зинке.

— Ты не ушиблась?

— Нет, — ответила она растерянно.

Витя в полумраке увидел скорчившегося Шумейкина.

— Разбился?

— Ногу зашиб.

— Идти можешь?

— Не знаю. Колено болит.

Сбитнев помог Шумейкину подняться, ощупал его ногу. Тревога была напрасной, нигде никаких повреждений не было.

Убедившись, что никто не пострадал при падении, Сбитнев облегченно вздохнул и осмотрелся, но кругом было темно, только лица Зинки и Шумейкина слабо различались, освещенные каким-то верхним светом. Только тут Сбитнев сообразил, что потерял фонарик. Падая, он цеплялся за камки и выпустил его из рук. Теперь фонарик остался где-то наверху. Сбитнев поднял голову и метрах в пяти над собой увидел отверстие, через которое они проникли сюда. Фонарик лежал на середине спуска и светил в потолок узкой пещеры, поэтому-то и можно было кое-что разглядеть. Отлогий спуск заканчивался на высоте примерно трех метров обрывом.

— Что же теперь будет? — всхлипнул Шумейкин.

— Надо кричать. Может быть, Жорка придет, — неуверенно сказала Зинка.

— А ну-ка, давай, становись мне на плечи, — нагнулся Сбитнев, постараемся выбраться.

Зинка вскарабкалась на плечи брата, пошарила по скользкой отвесной стене руками:

— Не достаю.

— Там есть хоть за что уцепиться?

— Ничего нет. Кругом гладкий камень, — девочка спрыгнула вниз.

Некоторое время они молча смотрели вверх. Потом Сбитнев решил сам проверить стену, найти хоть какую-нибудь трещину или выступ, за который можно было бы зацепиться и подняться наверх. Он встал на плечи Зинке и Шумейкину и долго шарил руками по стене, но безрезультатно.

— Становись, Олег, мне на спину, а ты, Зинка, полезай ему на плечи, сказал он.

Девочка с трудом взобралась на плечи Шумейкину.

— До края достаю, а взяться не за что. Кругом гладко. Фонарик рядом, но рукой не достать, — доложила девочка.

— Давай спускайся, — сказал Сбитнев. — Надо палку добыть.

Ползая по дну пещеры, ребята разыскали в темноте несколько полуистлевших сучьев, неизвестно кем сюда заброшенных. Снова составили трехэтажную пирамиду. Зинке, наконец, удалось столкнуть фонарик вниз. Теперь хоть была возможность осмотреть при слабом свете фонаря пещеру и попытаться найти второй выход.

Подземелье оказалось большим залом с косо нависшим потолком и неровным полом.

Сбитнев осветил отвесную стену, спуск и продолговатое отверстие наверху и мрачно заключил:

— Здесь нам не выбраться!

Светя фонариком, ребята обошли всю пещеру и в дальнем конце ее, в стене, увидели узкую щель, которая кончалась тупиком.

«Настоящая мышеловка», — с досадой подумал Сбитнев.

Пришлось вернуться на прежнее место.

Некоторое время ребята кричали в надежде, что их услышат.

— Да кто сюда ходит! — вздохнул, наконец, Сбитнев.

Снова обошли всю пещеру, и снова без всякого толка. Наконец, Сбитнев решился: с трудом протиснувшись в узкую щель, он дошел до тупика и вдруг скрылся. Несколько секунд Зинка и Шумейкин стояли в темноте, не шелохнувшись. Но вот в щели показался свет и появился Сбитнев.

— Тут есть какой-то ход, — сказал он. — Вы ждите меня здесь, а я обследую.

— Нет, пойдем все вместе, — плаксиво ответил Шумейкин. — Тут такая темнота. Страшно!

— Ну, как хотите, — повернулся Сбитнев.

Там, где щель кончалась, Зинка и Шумейкин увидели внизу небольшое круглое отверстие. Вслед за Сбитневым они спустились вниз и, согнувшись, двинулись по узкой норе. В некоторых местах даже так передвигаться было невозможно. Приходилось ползти на четвереньках.

Боками и затылками ребята то и дело стукались о холодный, мокрый камень. В голову невольно закрадывалась мысль: «А что, если камень сверху придавит?» — и по телу пробегал озноб.

Или, казалось, что норе не будет конца, а может быть, она, наоборот, вдруг окончится, а повернуть обратно будет невозможно. По временам Сбитнев окликал ребят.

— Вот и все, — сказал он, наконец, поднимаясь на ноги, и осветил фонариком холодный, мрачный, как старый заброшенный погреб, небольшой зал. Все те же дикие, неровные стены, низкий провисший потолок и грязный покатый пол, заваленный скользкими камнями.

Зал сворачивал влево.

Водя фонариком по сторонам, Сбитнев медленно пошел вперед. Зинка и Шумейкин двинулись следом.

За поворотом ребята увидели в стенах два выхода, а впереди, в полу, снова темнело отверстие. Сбитнев осторожно наклонился, направляя свет вниз, но он не достиг дна. Стены отверстия, расширяясь книзу, обрывались, а дальше была непроницаемая темнота, Видимо, внизу тоже был зал.

Витя столкнул ногой в отверстие камень и успел сосчитать до двадцати трех, пока услышал отдаленный приглушенный стук.

Первый коридор в стене быстро сужался до тесной норы, похожей на ту, через которую ребята только что проникли в это подземное помещение. Второй проход был широкий.

Не сговариваясь, один за другим, ребята двинулись по этому проходу. Коридор постепенно уходил вверх. Взявшись за руки, они поднимались метров двадцать по камням, дальше пещера шла вниз и сворачивала вправо.

У поворота Сбитнев помог Зинке и Шумейкину спуститься с крутой ступени и посветил вперед…

Ребята невольно вскрикнули от удивления. Они стояли в огромном сталактитовом зале. Сотни сверкавших разными цветами сталактитов спускались с высокого потолка. Одиночные и сросшиеся в причудливые группы, сталактиты напоминали ледяные сосули, какие появляются после оттепели зимой на карнизах крыш. Только эти сосули были каменные и гигантских размеров.

Сбитнев поводил фонариком из стороны в сторону, и сталактиты заискрились, переливаясь всеми цветами радуги. Некоторые из них нависали совсем низко над полом, а снизу навстречу им тянулись сталагмиты — такие же сосули, только гораздо более толстые и неуклюжие. Они застыли по всему полу, приняв самые фантастические формы. Одни напоминали людей, другие каких-то животных, третьи походили на колокола или груши. В тишине отчетливо было слышно, как падали сверху звонкие капли воды.

Восхищенный необычным зрелищем, Сбитнев забыл даже о случившейся с ними беде. Он снова медленно повел фонариком, и сказочный зал заиграл, загорелся многоцветными огнями.

На влажной поверхности каменных сосуль загорались, гасли и вспыхивали вновь бесчисленные искры. Они словно кружились в каком-то волшебном танце, перескакивая с места на место, беспрерывно меняясь в цвете. Это преломлялся и отражался свет в бесчисленных кристаллах кальцита.

Луч фонарика остановился, и тотчас пляска прекратилась. Миллионы искр, застигнутые врасплох, затаились каждая на своем месте и ждали только движения луча, чтобы пуститься в новый хаотический танец.

Несколько минут ребята любовались фантастическим фейерверком.

«Так вот что таится внутри горы! — подумал Сбитнев. — А где же то непонятное, что заставляет стонать пещеру?»

— Эх, если бы все это было наверху! Чтобывсе могли любоваться, восхищенно произнесла Зинка и вздохнула. Ее слова напомнили ребятам о том, что надо искать выход. Они пошли между сталагмитами по залу. Капли воды падали на голову и плечи, ползли за воротник. Только теперь ребята почувствовали, что они уже продрогли в холодном подземелье.

Некоторые сталактиты опускались до самого пола, образуя каменные колонны столбы. Ноги то и дело попадали в воду, но ребята не обращали на это внимания. Они осматривались по сторонам, ища выхода.

Залу, казалось, не будет конца. Он изгибался, опускался, поднимался, и всюду в воздухе висели каменные сосули, искрящиеся бесчисленными огоньками. Ребятам казалось, что они идут сказочным лесом, в котором все деревья растут сверху вниз.

Осмотрели несколько выходов, ведущих из зала, и выбрали коридор, который шел на подъем. Здесь не было сталактитов, но стены пузырились белыми, синеватыми и бурыми каменными натеками. Камни источали холод и сырость.

Некоторое время ребята карабкались вверх, по скользкому, как лед, полу, потом спустились вниз. Коридор уходил все дальше и дальше в глубь горы.

Наконец Сбитнев остановился:

— Надо возвращаться, а то еще, чего доброго, заплутаемся.

— Правильно! — поддержала его Зинка. — Будем кричать. Может быть, нас там уже ищут, а мы вон куда забрели. Пошли быстрее назад!

Сбитневу как раз и не хотелось, чтобы их искали. «Опять начнутся нравоучения и попреки, — думал он. — Надо самим выбраться. Да и посмотреть еще ничего не успели». Однако идти дальше было опасно, и, вздохнув, Сбитнев решил возвращаться и ждать помощи. Он еще раз посмотрел на пестрые стены пещеры и повернул назад.

Снова то вытаскивали друг друга на подъемах, то придерживали на спусках, а холодному каменному стволу пещеры, казалось, не будет конца. Приходилось все время светить под ноги, чтобы не упасть на скользком полу или не свалиться в провал.

Наконец ребята увидели впереди готической формы арку со свисающей бахромой из сталактитов.

— Ну вот и зал, — облегченно вздохнула Зинка и невольно залюбовалась необычным архитектурным украшением.

Ободренные, все прибавили шагу. Но, к удивлению ребят, это был совсем другой зал: большой, почти круглой формы грот, с целым озером воды на середине. С потолка свисали громадные сталактиты. На стенах искрились тысячи мелких сосулек. Они срослись между собой в драпировки и ряд за рядом поднимались от воды до самого потолка. При свете фонарика сосульки казались стеклянными.

— Куда же это мы забрели? — ахнула Зинка.

Ребята остановились, с невольным страхом глядя на подземное озеро, в котором, может быть впервые за время его существования, отразились нависшие над водой сталактиты. Одни только начинали расти и были размером не больше морковки, другие нависали над головой стволами гигантских деревьев. И с каждого сталактита через равные промежутки времени срывались капли воды. Падая на поверхность озера, капли звучали, каждая на свой лад. Сколько столетий звенела здесь эта музыка? Капля за каплей, капля за каплей, пока не образовалось это подземное озеро.

Сбитнев обошел грот, осветил его стены, но выхода не обнаружил.

— Мы случайно не тем коридором пошли, — сказал он. — Придется вернуться.

Снова двинулись в путь. Теперь Сбитнев часто светил фонариком по сторонам и на полу, пытаясь найти свои следы.

Вскоре пещера разделилась на три рукава. Сбитнев осмотрел пол перед каждым из них, но никаких следов на гладком известняке не обнаружил. Несколько минут ребята стояли в раздумье: куда идти?

— Давайте пойдем туда, — указала Зинка на правый широкий проход. Видите, там пол какой неровный. По такому мы и шли сюда.

Действительно, коридор то поднимался, то опускался. Это радовало ребят. Коридор изгибался и влево и вправо. И это ободрило подземных путников. Они помнили, что шли сюда тоже извилистым путем.

От главного ствола, по которому шли ребята, в обе стороны отходили новые коридоры. Они продолжали идти самым широким. Перед новой развилкой Сбитнев остановился:

— Вернемся немного назад. Кажется, опять не сюда идем.

Пошли в обратную сторону. В одном месте Сбитнев увидел в иле след и бросился к нему. Это был отпечаток Зинкиной сандалии. Всего несколько минут тому назад она поскользнулась и съехала с камня в грязь. Разочарованные, ребята постояли, отдыхая, потом снова пошли вперед.

«Не догадался пометки делать на стенах, раззява!» — обругал сам себя Сбитнев, светя по сторонам и надеясь увидеть знакомые приметы. Но дикие бурые стены были всюду одинаковы. Как их различишь? Сверху свисали огромные глыбы камня. И во всех рукавах, по которым они бродили, попадались такие глыбы.

Перебравшись через новый подземный холм, снова остановились передохнуть. В наступившей тишине до слуха ребят донесся монотонный гул.

— Что это? — в один голос спросили шепотом Зинка и Шумейкин. Глаза их радостно засветились.

Все долго прислушивались. И хотя ребята не могли определить, что это за шум, он вселял какую-то надежду. В глубине подземелья, где веками царили мрак и тишина, всякий шорох, всякий звук казался живым, желанным.

Ребята поспешили вперед, настороженно прислушиваясь к непонятному гулу, который становился все сильнее.

Гул перешел в рев, когда ребята остановились у входа в большой зал. Ничто здесь не напоминало о живом существе, но было очевидно, что источник шума находится в коридоре, вход в который виднелся в стене зала. Почему-то крадучись, сдерживая дыхание, ребята гуськом стали подбираться к этому отверстию.

Может быть, пещера тут кончается, и это выход на волю, где работает какая-то машина?

Метров пятьдесят на цыпочках, бесшумно шли узкой пещерой в оглушительном реве. Казалось, над головой дышал, работал огромный завод с тысячью гудящих машин, возле которых трудятся люди. Как удивятся они выходцам из подземелья! Ребята жадно всматривались в темноту, ожидая, что за очередным поворотом они увидят, наконец, долгожданный дневной свет.

Вот и поворот. Ребята остановились, взглянули по направлению света фонарика и в страхе попятились. Пол перед ними воронкой уходил вниз. На противоположном конце зала из огромного отверстия падал и исчезал в бездне громадный водопад. Целая река устремлялась с ревом в гигантскую воронку, пытаясь наполнить ее до краев. Но тщетно, вода стремительно проваливалась в бездонную глубину.

Сбитнев отвел фонарик от водопада. В темноте воронка продолжала поглощать ревущую воду. Стало еще страшнее, и ребята, не сговариваясь, бросились обратно. Не разбирая пути, почти бегом шли до тех пор, пока не стих шум подземной реки.

Наконец шедший впереди Сбитнев остановился и устало опустился на камень. Несмотря на холод, на лбу его выступила испарина.

Некоторое время сидели молча, приходя в себя после быстрой ходьбы. Тишину нарушил Шумейкин.

— Надо идти, — сказал он жалобно.

— Куда? — спросил Сбитнев.

— К выходу, назад.

— У нас теперь везде назад.

— А как же быть? — запинаясь, тихо проговорила Зинка.

Сбитнева передернуло. Перед глазами возникли надписи на стенах пещеры, крест, выбитый в память Маркелу Углову.

Послышались всхлипывания. Сбитнев посветил фонариком и увидел на камне скорчившегося Шумейкина. Олег уткнулся лицом в руки и судорожно вздрагивал от рыданий. Рядом с ним сидела Зинка. В широко раскрытых глазах ее была растерянность.

— Ну, чего завыл? Без тебя тошно! — грубо крикнул Сбитнев.

— Пропадем мы тут…

— Конечно, пропадем, если будем нюни распускать.

— Не найдем мы теперь выхода… — продолжал всхлипывать Шумейкин.

— Отдохнем и будем пробиваться наверх. Не может быть, чтобы не было выхода.

— Ты что ж думаешь — нас здесь так и бросят? Ясно, не бросят! — пришла в себя Зинка. — Жорка, конечно, догадается, что мы в пещере. Надо только поближе к выходу пробиться.

Шумейкин притих и, размазывая рукавами ковбойки грязь на лице, поднялся.

Сбитнев посветил фонариком вперед и заметил, что он горит гораздо слабее, чем прежде.

«Ну, если еще и свет погаснет, то совсем крышка», — подумал Витя и нажал кнопку. Немая жуткая чернота окутала ребят.

— Включи, страшно! — взвизгнул Шумейкин.

Сбитнев включил свет и тоже поднялся с камня:

— Пошли!

Минут двадцать ребята брели каким-то широким стволом надеясь, что он выведет их, наконец, наверх. Но подъема все не было.

Пол пещеры был завален обломками упавших сталактитов и камнями, через которые приходилось то и дело перешагивать или обходить их стороной.

Обувь у ребят давно уже раскисла от сырости, они дрожали от пронизывающего холода. На одном из поворотов Зинка удивленно вскрикнула:

— Смотрите, елка!

Действительно, в десятке метров впереди, в окружении сталактитов, ребята увидели желтоватую ель, высотой в два человеческих роста. Она стояла почти на середине небольшого зала и была густо облеплена хлопьями грязного снега. От этого ветви елки были неуклюжими, толстыми и сильно обвисали.

Только подойдя совсем близко, ребята разглядели, что елка — каменная. Это был необычной формы сталагмит. От каменного столба, вертикально поднимавшегося вверх, в разные стороны спускалось множество натеков. Каждый из них снизу оброс десятками маленьких сосулек, торчавших, как иглы на еловых ветках.

Ребята с удивлением переглянулись и, как ни торопились, осмотрели необыкновенное дерево со всех сторон. Откуда-то на вершину елки размеренно падали капли воды, и на каждой сосульке висела водяная бусинка, серебристо блестевшая при свете фонарика.

— Эх, нет Васьки с фотоаппаратом, — пожалел Сбитнев.

— А мы и так все крепко запомним, — оживилась Зинка. — Домой придем, я эту елку так нарисую, — ахнете.

Глаза у нее загорелись, но тотчас Зинка вспомнила, что до дома им — ох, как далеко. Лицо ее потемнело.

— Смотри, еще пещера, — потянула она за рукав Сбитнева, который не мог оторвать глаз от каменной елки. — Посвети!

В стене чернело отверстие. Оно наполовину заросло свисавшими с потолка кинжалами — сталактитами.

Сбитнев просунул руку между каменными сосулями, посветил. Пещера круто спускалась вниз.

— Нет, лучше не надо туда, — поежилась Зинка. — Может, она идет в самую середину земли.

Ребята еще раз обошли небольшой зал и, наконец, увидели узкую щель. Новый ход вел наверх.

Взявшись за руки, стали карабкаться по скользкому полу, подымаясь все выше и выше.

Метров через семьдесят подъем кончился. Впереди был широкий зал, густо заставленный каменными колоннами.

— А тут тепло, — впервые за долгое время разжал губы Шумейкин.

— Правда, совсем тепло, — отозвалась Зинка. — Наверное, выход близко и воздух снаружи идет сюда.

Размеры зала с первого взгляда определить было невозможно, так как вокруг в беспорядке толпились каменные столбы.

Лавируя между колоннами, ребята стали пробираться в глубь зала. Чем дальше продвигались они, тем становилось теплее. Влажный воздух был пропитан неприятным запахом тухлого яйца.

Постепенно колонны стали редеть, открылась стена.

— Глядите, глядите! Опять подъем, — радостно закричала Зинка, указывая на неширокую щель в стене. По ней тонким слоем стекала вода странного лиловатого цвета.

Подойдя ближе, ребята разглядели, что вода прозрачна: сквозь нее просвечивало дно с крупными фиолетовыми кристаллами. Вода слабо журчала и рябила на неровностях, и от этого казалось, что кристаллы беспрерывно шевелятся.

— Может быть, и правда нам тут повезет, — сказал Сбитнев. — Пойдем этим ходом. Надо только кристаллов парочку захватить для коллекции.

Он подобрал острый камень и опустился на колени, намереваясь отколоть сросшуюся друзу^[2] кристаллов.

Но Шумейкин опередил Сбитнева. Он шагнул к ручью, чтобы достать понравившийся ему кристалл, оступился и с воплем отскочил назад.

— Что ты? — бросились к нему Сбитнев и Зинка.

— Ошпарился! Кипяток! — тряс рукой Шумейкин.

— Это, верно, минеральный источник, — сообразил Сбитнев и окунул палец в ручей. Вода, действительно, была очень горячая, и, к огорчению Вити, пришлось отказаться от мысли набрать кристаллов для коллекции.

Сбитнев посветил вверх по щели. Вдалеке она сужалась и сворачивала влево. Воды везде — по щиколотку. Пройти здесь было невозможно.

Витя осветил фонариком мокрую стену зала, сделал несколько шагов в сторону и, споткнувшись о камень, чуть не упал в большую лужу воды. Ноги охватила приятная теплота.

— Идите сюда, погрейтесь! — позвал Сбитнев товарищей.

Зинка и Шумейкин прямо в обуви зашли по колено в воду.

— Ох, какая красота! Тепло-то как! — счастливо засмеялась Зинка.

Продрогшие ребята с наслаждением чувствовали, как тепло растекается по всему телу. Хотелось окунуться в горячую воду с головой. Но взглянув на свет фонарика, Сбитнев пересилил себя и с трудом вытащил непослушные ноги из каменной ванны.

— Посидите тут, а я поищу выход.

Он пошел по течению горячего ручья и через несколько шагов увидел, что вода уходит под стену в широкую нору.

Зинка и Шумейкин молча наблюдали, как круглое желтое пятно света, двигаясь по неровной стене то вверх, то вниз, медленно удалялось. Вот свет скользнул куда-то вправо, вырвал из черноты несколько каменных колонн и исчез. Стало темно.

Потекли томительные минуты ожидания.

Где-то в темноте убаюкивающе плескался источник.

«Сколько теперь времени? Наверное уже обед?», — подумал Шумейкин и сразу почувствовал, как засосало в пустом желудке. Он представил себе, что на плантации сейчас ребята вокруг дымящего костра с аппетитом едят горячую гречневую кашу. Шумейкин вздохнул и звучно сглотнул набежавшие слюнки.

Зинка сидела на камне, опустив ноги в горячую воду. Уставшее тело отдыхало в тепле. Веки невольно слипались. Клонило ко сну. Девочка увидела себя на солнцепеке в питомнике, возле фанерной будки. Слабый ветерок шевелил листья на кусте винограда, и по земле в тени прыгали солнечные зайчики. Кругом было тепло и тихо.

Вдруг стайка воробьев с шумом облепила куст. С радостным чириканьем они набросились на жидкие кисти винограда и стали торопливо склевывать ягоды.

«Что они делают? Ведь виноград совсем еще зеленый — завязь только!» удивилась Зинка. Она хотела взмахнуть рукой, чтобы спугнуть воришек, но рука не поднималась. Стояла такая теплынь, что лень было даже крикнуть…

— …будем делать? — раздался рядом голос Олега Шумейкина.

— А? Что? — встрепенулась Зинка. Вокруг было темно, и в первое мгновенье ей показалось, что она даже не открывала глаз. Зинка затрясла головой, но глаза по-прежнему ничего не видели.

— Я говорю: не заблудился ли Витька? Что же мы тогда будем делать? — Олег завозился в воде, и Зинка окончательно проснулась. Кругом по-прежнему было черно. Девочку тоже охватила тревога.

Наконец, вдалеке между колоннами мигнул огонек и Сбитнев окликнул ребят:

— Где вы? Вылезайте!

Шумейкин и Зинка проворно выбрались из горячей лужи и поспешили на свет фонарика.

— Ну как, нашел выход?

— Нет. Весь зал кругом обошел — ни одной щелочки. Придется возвращаться назад.

Сбитнев говорил раздраженно, с тревогой поглядывая на фонарик. Он торопился. Сколько драгоценного времени потеряли они в этом зале! А фонарик светит все слабее и слабее.

Ребята шли быстро и вскоре снова стояли перед каменной елкой. Сбитнев подошел к отверстию в стене, наполовину загороженному сталактитами.

— Ждите тут! Я осмотрю эту пещеру, — сказал он Олегу и Зинке.

— Витя, давай лучше поищем другой ход, который идет наверх. Ведь нас уже там разыскивают, — сказала Зинка.

— Правильно, а эта пещера уходит вниз. Идемте назад! — поддержал ее Шумейкин, но Сбитнев грубо оборвал его.

— Стой, раз тебе говорят!

Он нагнулся, с трудом протиснулся между двумя сосулями в узкий коридор. Пройдя несколько шагов в стене, увидел новый ход.

— Спускайтесь сюда! — позвал Сбитнев товарищей.

Через некоторое время ребята оказались перед огромным провалом. Из черной глубины доносился плеск невидимой воды. Вероятно, это была та самая подземная река, которую ребята уже встречали на своем пути.

Обойти провал можно было только вдоль стены по узкому выступу. К счастью, вплотную к этому выступу с одного края провала на другой лег длинный обломок сталактита.

Сбитнев перевел Шумейкина и Зинку по этому ненадежному мостику и сам прыгнул к ним на площадку. От толчка сталактит сдвинулся с места и свалился вниз. Через несколько секунд в провале раздался громкий всплеск.

Путь назад ребятам был отрезан.

— Идем, идем! — подогнал Сбитнев оторопевших товарищей.

Они прошли три зала, соединенных арками. Темно-зеленые стены первого зала были испещрены желтоватыми прожилками. Потолок щетинился тысячами мелких сталактитов.

Войдя во второй зал, Зинка невольно вскрикнула:

— Гляньте, будто табак развешан!

Вдоль одной из стен под потолком висели плоские и бурые, как листья табака, сталактиты. В этом же зале ребята увидели пористые сталактиты, очень похожие на кисти винограда. На неровном полу там и тут стояли каменные столбы с плоскими широкими шляпками, напоминавшие грибы.

В глубине третьего зала ребята остановились перед густым частоколом из круглых, как скалки, каменных прутьев, спускавшихся с потолка до самого пола.

Дальше идти было некуда.

Сбитнев поднял с земли желтый полупрозрачный обломок и с недоумением повертел его в руках. Такие сталактиты им еще не встречались. Подумав, он положил обломок в карман.

— Куда же теперь? — наморщила лоб Зинка.

— Я же говорил, что надо возвращаться, — всхлипнул Шумейкин, — не послушали…

Снова и снова осматривали они стены зала: выхода не было.

Наступила гнетущая тишина. Отчаяние начало овладевать ребятами. Вдруг Зинка увидела под ногами тоненькую струйку воды, сочившуюся из-под груды сталактитовых обломков.

«А что если за этими палками пещера продолжается?» — с надеждой подумала девочка. Сердце радостно заколотилось. Зинка толкнула Сбитнева локтем и показала на ручеек. Витя понял ее без слов: он отдал девочке фонарик, схватил обеими руками один из каменных прутьев и с силой рванул на себя. Хрупкий сталактит легко рассыпался на куски. Сбитнев кивнул Олегу: «Ломай!» — и мальчики стали пробивать дорогу в сталактитовом лесу.

Зинкина догадка оказалась правильной: добравшись до стены, ребята увидели отверстие, из которого вытекала струйка воды.

— Есть выход! — облегченно вздохнули все трое и, толкая друг друга, полезли в нору.

Ход постепенно расширялся и привел в большой зал, пол которого круто поднимался вверх и был сплошь покрыт небольшими овальными ванночками, доверху наполненными холодной водой. Она сочилась из одной ванночки в другую.

«Как в Бахчисарайском фонтане», — невольно подумал Сбитнев, вспомнив прошлогоднюю экскурсию в дворец-музей.

Ванночки напоминали чугунные жаровни. Ступая по ним, как по ступеням лестницы, ребята легко стали подыматься вверх.

Вдруг под ногами Зинки что-то хрустнуло, и девочка, вскрикнув, опустилась на пол.

— Что такое? — обернулся к ней Сбитнев.

— Ногу подвернула, — Зинка стала ощупывать ступню, — камень под ногу попал. Наверное, вывихнула. Ой, как больно!

Сбитнев присел и начал руками растирать девочке ногу в щиколотке.

— Ничего, сейчас мы ее приведем в порядок. Это растяжение, — успокаивал он, а сам боялся, как бы это действительно не был вывих.

Дрожащий от холода Шумейкин молча стоял рядом.

— А ну, пошевели ногой. Больно? — спросил Сбитнев.

Зинка пошевелила.

— Уже лучше. Хватит, Витя, а то я совсем закоченею. Тут такая вода ледяная, прямо жуть! — съежилась девочка.

Сбитнев помог ей подняться.

— Попробуй наступить, сможешь идти?

— Ничего, терпеть можно, — ободрилась Зинка. — Я уж думала, что сломала ногу! И камень-то был такой маленький… — Она нагнулась к ванночке и вынула из воды почти круглый светлый камушек величиною чуть меньше грецкого ореха.

— Что это? — удивленно вскрикнула она и протянула находку Сбитневу.

Камушек был мутно-белый, с голубоватыми и желтоватыми оттенками. Гладкая, словно отполированная, поверхность его сверкала характерным перламутровым блеском.

— Жемчуг! — встрепенулся Шумейкин. — Знаешь, какая это драгоценность! У матери есть золотая брошка с жемчугом. Только у нее камушек гораздо меньше, как горошина.

— Пещерный жемчуг? — с недоумением проговорил Сбитнев, не подозревая, что именно так и называется это кальцитовое образование.

— Да нет же, какой там пещерный!.. Жемчуг добывают в морях из специальных ракушек. Наверное, кто-то проходил тут и потерял жемчужину, — сказал Шумейкин, не спуская глаз с необыкновенной находки.

Сбитнев увидел на одной стороне камушка излом, вспомнил, как что-то хрустнуло под ногой девочки, и сообразил, что камень этот возник в пещере. Но чтобы поддержать дух товарищей, он бодрым голосом ответил:

— Верно, Олег. Значит, где-то недалеко выход. Идемте!

Он обнял одной рукой прихрамывающую Зинку и вместе с ней стал подниматься вверх.

Впереди в стене зияла высокая щель. Добираться к ней надо было по выпуклому, гладкому натеку. Цепляясь за малейшие шероховатости камня, Сбитнев кое-как залез в щель и по одному втащил туда ребят.

— Смотрите, тут нет воды, сухо! Значит, правда — выход где-то близко! — радостно вскрикнула Зинка, забыв о боли в ноге. Она хотела идти дальше, но Сбитнев остановил ее.

— Не торопись. Надо осмотреться, куда лучше идти, — он отстранил Зинку с дороги, и в эту минуту фонарик внезапно погас.

— Этого еще не хватало! — сердито прошептал Витя, встряхивая фонарик. Он не загорался.

— Олег, у тебя спичек нет?

— Нету.

Сбитнев осторожно сел на корточки и стал на ощупь открывать крышечку.

— Витя, где ты? — боязливо прошептал Шумейкин.

— Да здесь! Садитесь пока, отдыхайте, — раздраженно сказал Сбитнев. — Тут что-то с фонариком не ладится.

С замиранием сердца он ощупал батарейку, пластины контактов, постучал по корпусу и стеклу, — все было напрасно.

Витя похолодел: «Неужели лампочка перегорела?»…

В стороне что-то зашуршало, и вдруг темноту прорезал леденящий душу крик. От неожиданности Сбитнев вздрогнул и выпустил фонарик из рук.

Сыч

— А-а-а-а, — заплакал в деревянной кроватке проснувшийся ребенок.

— Ты что, маленький? — Шарый отложил газету, поднялся из-за стола и стал покачивать кроватку.

— Не беспокойтесь, — вошла в комнату из кухни молодая белокурая женщина с темным родимым пятном на щеке. — Он всегда перед дождем капризничает.

— Чуткий у вас барометр, — пошутил Шарый.

— Пойдем, лапочка моя, покушаем. Мы уже выспались… — ворковала мать, вынимая из кроватки ребенка. Продолжая разговаривать с малышом, она вышла из комнаты.

Шарый снова взял в руки газету, но то и дело посматривал на дом через дорогу. Пробегал взглядом по строчкам, механически читал заголовки и опять глядел в окно.

Капитан эту ночь не спал: до утра дежурил в палисаднике, наблюдая за домом с голубым крыльцом. Сыч занимал горницу у деда Пахома. Дед жил на краю села с дочерью, пятидесятилетней вдовой. Муж ее и единственный сын погибли на фронте, и женщина ухаживала за квартирантом, как за родным.

Капитан уже знал расположение комнаты и ее обстановку, знал, что в горнице есть подвал. Дверь одна. Она ведет через кухню к голубому крыльцу. Шарый выбрал место для наблюдения так, чтобы видеть и дверь и окна горницы.

Всю ночь капитан ждал, не появится ли тот, кто шел в горах с отрядом школьников.

Но никто не приходил.

Перед рассветом Николай Арсентьевич открыл дверь правления колхоза ключом, оставленным ему Елизаветой Петровной, и переговорил по телефону с майором Силантьевым.

Когда он вернулся на пост, в комнате Сыча уже горел свет. На белой занавеске окна несколько раз появилась тень мужчины.

— Не спится, — усмехнулся Шарый. — А сегодня ведь воскресенье, мог бы не торопиться вставать.

Необходимо было обследовать комнату Сыча и особенно подвал. В том, что радиостанция должна быть в этом доме, Шарый почти не сомневался, хотя пеленгатор засек его работу в нескольких километрах от села, в горах.

«Здесь радиоключ, и отсюда берет начало коаксиальный кабель», — думал Николай Арсентьевич.

Вчера Елизавета Петровна предлагала капитану поселиться в одной комнате с Сычом, Но он отказался. Это только насторожит Сыча. Шарый просил председателя о нем не беспокоиться и заниматься своими делами. Если будет нужно, он сам к ней обратится. На этом и порешили.

Шарый составил уже план, как естественнее всего попасть в квартиру Сыча, но этот план неожиданно поломался.

От своей квартирной хозяйки Шарый совершенно случайно узнал, что вчера утром она видела Матвеева в правлении колхоза. Женщина возмущалась грубостью и некультурностью счетовода, который, по ее словам, опозорил весь колхоз перед чужим человеком — переплетчиком. Шарый, как бы между прочим, попросил рассказать, каков из себя переплетчик. Она довольно подробно описала его внешность — приметы совпали с тем, что сообщила Вера Алексеевна о геологе Матвееве.

Это нарушало все планы.

«Почему же о Матвееве ничего не сказала мне Елизавета Петровна? — размышлял Шарый, потом решил: — Вероятно, она его не видела».

«Значит, человек, назвавший себя Матвеевым, действительно шел к Сычу. Учительнице он отрекомендовался геологом, а сюда явился как переплетчик. Очевидно, встреча с Сычом у него состоялась, Матвеев принес ему какой-то груз», — делал выводы капитан Шарый.

Теперь надо ни на шаг не отставать от Сыча, между тем необходимо срочно сообщить обо всем майору Силантьеву. Как это сделать? — ломал голову Николай Арсентьевич.

По улице проехала на велосипеде девушка почтальон с туго набитой сумкой на боку. Вслед за ней пробежала группа ребят с бумажным змеем.

Николай Арсентьевич проводил их глазами и вдруг оживился. Он быстро вынул авторучку и на листке бумаги написал: «Город. Телефон 12–43. Силантьеву. Брат доехал благополучно. Приезжайте в гости. Николай».

«Сейчас почтальон будет разносить газеты, я и попрошу ее передать телефонограмму», — решил он и снова поднял глаза на окно.

Небо над горами потемнело.

«А ведь, пожалуй, верно, дождь пойдет», — подумал Шарый.

Набежавший ветер закрутил на середине дороги столб пыли. Столб покачался, как пьяный, из стороны в сторону и вдруг ринулся, вырастая все выше и выше, вдоль улицы.

Николай Арсентьевич закурил и подошел к окну. На голубом крыльце стоял человек в плаще.

«Сыч», — укрылся за кустом герани Шарый. Человек в плаще посмотрел на небо, нахлобучил на голову капюшон, быстро спустился с крыльца и завернул за угол дома.

«Надел плащ! Значит собрался куда-то в дальний путь!» — заключил Николай Арсентьевич.

Он вышел в кухню и снял с гвоздя фуражку.

— Куда же вы? Скоро обедать будем, — сказала хозяйка.

— Наши ребята, наверное, сейчас приедут. Пойду встречать. Вы меня не ждите, я с ними пообедаю, — ответил Шарый. — И попрошу: сейчас почтальон будет проходить, отдайте ей эту телефонограмму. Пусть передаст. Телефон там записан.

Шарый протянул женщине листок с текстом телефонограммы, деньги и поспешно вышел.

…Он остановился на краю сада. Ветер шумел в густой листве персикового дерева. Николай Арсентьевич с минуту осматривался по сторонам: вдалеке, между кустами, мелькнул капюшон Сыча.

Некоторое время Шарый шел кустарником, не теряя из виду извилистую тропку, и остановился на краю ущелья.

Тропка сбегала вниз, к жидкому мостику. Шарый стал спускаться, по прежнему скрываясь в зарослях кизила.

Человек в плаще перешел мостик и задержался на опушке леса. Шарый замер на месте.

Сыч повернулся вполоборота, чиркнул спичкой, но ветер загасил ее. Тогда он повернулся в другую сторону и, защищая огонь ладонями, прикурил.

«Осматривается — осторожный, черт!» — подумал Шарый.

Человек в плаще выпустил клуб дыма, раздвинул кусты и исчез в лесу. Шарый вынул пистолет, дослал патрон в ствол, положил оружие обратно в карман. Переждав минуту, он направился к мостику.

Тревога

На плантации ребята и колхозники проходили последние ряды, когда с гор стала надвигаться темная косматая туча.

— А ведь дождик будет, не даст доварить обед, — озадаченно почесал свалявшуюся бородку дед Пахом и засуетился у костра, подбрасывая под котел сухие прошлогодние сучья розы.

Сборщики тоже с беспокойством оглядывались на тучу. Торопливо собирала лепестки с крайних кустов у дороги Елизавета Петровна. К ней присоединились один за другим колхозники, прошедшие свои рядки. А темная туча, захватив уже полнеба, неумолимо надвигалась.

На дороге, скрипнув тормозами, остановилась полуторка. Жорка подбежал к председателю и, безуспешно стараясь скрыть сиявшую на лице радость, отрапортовал:

— Рейс закончен! Все в порядке, Елизавета Петровна!

— И без приключений? — прищурила с хитрецой глаза председатель.

— Была одна загвоздка, так — пустяковая: скат с гвоздем поцеловался. Да мы с братишкой — раз-два, и все в порядке, — кивнул Жорка на подошедшего Мишку.

Елизавета Петровна улыбнулась:

— А где же остальные ребята?

— А что, разве они не приехали? Пока я скат менял, они ушли, — ответил Жорка и, заметив недовольство на лице председателя, добавил: — Не мог же я их ждать. Сами говорили: груз какой — чистое золото! Я кричал, они не отозвались. Ну, я и решил ехать, думал, их подберет машина с комбината.

— Да как ты мог ребят на дороге оставить! Что я теперь учительнице скажу?! Где их искать?

— Наверное, в пещеру полезли, которая стонет, — предположил обстоятельный Мишка. — Я видел, как они в лес пошли под горбатой горой.

— В стонущую пещеру?..

Резкий порыв ветра рванул кусты роз, сдернул с голов людей косынки, шляпы, панамки, подхватил, закружил сухие листья, обрывки бумаги. Мигнул холодный мертвый свет над вершиной ближайшей горы, и гора будто лопнула с оглушительным треском.

Упали первые капли дождя. Звучно, как спелые сливы, они хлопали по листве деревьев, мягко ныряли в рыхлую землю плантации.

Все кинулись под навес, налетевший ветер вновь набросился на людей и обрушил на них сплошную стену воды.

— Ну и ливень, как в тропиках, — смеясь подбежала Вера Алексеевна к председателю, встряхивая вмиг промокшую кофточку.

— Беда, Вера Алексеевна! Ваши ребята, наверное, в стонущую пещеру ушли, встретила ее тревожным возгласом Елизавета Петровна.

«Сбитнев!..» — изменилась в лице учительница.

— Вы особенно не тревожьтесь. Мы найдем их! Я эту пещеру знаю. В войну приходилось там прятать оружие и боеприпасы.

Елизавета Петровна крупными шагами пошла к навесу, под которым столпились промокшие, но смеющиеся люди. Дед Пахом сидел возле горячего котла, сокрушенно глядя на растекающуюся кучу золы от залитого костра.

— Федор, бери фонари! Настя, Фрося, Петро — живо в полуторку! Жорка, заводи машину! — командовала Елизавета Петровна. — Ребята в пещеру ушли, искать надо!

Смех под навесом погас, будто залитый новым порывом ливня.

— Может, на автобусе? — заволновался дядя Гриша.

— Нет, автобус по этой дороге не пройдет, — покачала головой Елизавета Петровна и первая забралась в кузов полуторки. Вслед за ней полезли в машину Вера Алексеевна и несколько колхозников.

— Никуда не расходиться! — крикнула учительница ребятам, сгрудившимся под навесом, и повернулась к шоферу автобуса:

— Григорий Ильич, присмотрите за ними, пожалуйста.

— Не беспокойтесь, тут все будет в порядке, — ответил дядя Гриша, сочувственно глядя на Веру Алексеевну.

Жорка развернул машину и только тут увидел рядом с собой Коркина.

— Ты чего сюда забрался?

— От дождя спрятался.

— Ври больше… — нахмурился Жорка, но потом махнул рукой и прибавил газ.

Черные трещины

Выпавший из рук фонарик ударился о камень и вдруг сам загорелся. Сбитнев увидел бледное лицо, широко открытые глаза Шумейкина.

Откуда-то сверху раздался неестественно громкий голос Зинки:

— Ви-ить-ка! — Сбитнев схватил фонарик и посветил вокруг. Они с Шумейкиным сидели в двух шагах от обрыва, который был сейчас же за щелью. Зинка была метра на два ниже; она соскользнула в темноте по каменному скату, как по горке.

— Что с тобой? Ты не разбилась? — наклонился Сбитнев и удивился: его голос так же оглушительно, как и Зинин, прогрохотал в подземелье.

— Нет. Я просто испугалась, — вскочила на ноги девочка, — так темно было, а я полетела куда-то вниз.

Ее слова, будто усиленные мощным репродуктором, опять прогремели сверху.

Сбитнев направил луч фонарика вперед. Ребята находились в гигантском зале с овальным потолком. Зал был настолько велик, что их трехэтажная школа выглядела бы в нем не больше письменного стола в пустой комнате. Белые, как из полированного мрамора, стены зала были исчерчены широкими блестящими полосами. При свете фонарика они отливали всеми цветами радуги.

— Смотрите, свет! — радостно закричала Зинка.

— Где? — встрепенулись Сбитнев и Шумейкин.

— Вон там, в конце зала! — показала девочка и запрыгала на месте: — Свет! Свет!

Один за другим Сбитнев и Шумейкин скатились по пологому спуску к Зинке.

В глубине громадного зала темноту прорезал узкий пучок света.

Забыв об осторожности, спотыкаясь и падая, Зинка первая бросилась вперед, через пустой огромный зал. Олег и Витя быстро нагнали ее. Вдруг Зинка схватила Сбитнева за руку:

— Осторожно!

Прямо под ногами зияла широкая черная трещина. Извиваясь, она рассекала пол зала от стены до стены.

Сбитнев посветил фонариком, и ребята увидели, что весь пол пещеры изрезан черными зигзагами. Они тянулись в различных направлениях, переплетаясь между собой. По краям трещин сверкали бесцветные как стекло, кристаллы.

— Спасибо, Зина! — пришел в себя Сбитнев. — Чуть не загудел. Костей бы не собрал.

Он попятился от трещины:

— Близко не подходите, а то может край обвалиться. Будем перепрыгивать в узких местах.

Шумейкин и Зинка сделали несколько шагов вслед за Сбитневым.

— Витя, постой! Что это? — остановилась снова Зинка и наклонилась над трещиной.

Между краями трещины, над черной пустотой каким-то чудом висел камень величиною с кулак. Висел и не падал.

Зинка осторожно протянула руку, отдернула было ее, потом схватила камень и рассмеялась. Сбитнев и Шумейкин смотрели на нее с изумлением.

Зинка вскочила на ноги, взмахнула руками, засмеялась еще звонче.

— Вот тебе раз! — выдавила она сквозь смех. — Потрогайте!

Она отбросила камень в сторону.

Оба мальчика протянули к трещине руки и нащупали твердую гладкую поверхность. Они с облегчением вздохнули и тоже невольно засмеялись над тем страхом, какой внушала им недавно эта чернота.

Теперь ребята смело шагали по залу, не опасаясь так напугавших их было трещин.

Однако впереди их ждало горькое разочарование. Они увидели клочок ослепительно голубого неба, но узкая продолговатая щель светилась в своде пещеры так высоко, что до нее не добросить и камнем.

Запрокинув головы, пленники подземелья жадно смотрели вверх.

— Э-э-э-э! — закричала Зинка, не отрывая глаз от голубого окошка.

Зал подхватил, усилил ее голос и могуче прогрохотал в ответ. Другого звука ребята не услышали.

Зинка и Шумейкин крикнули в два голоса. Зал опять ответил, и вновь наступила гнетущая тишина.

— Это, должно быть, вершина горы, где люди-то и не ходят совсем, — сквозь слезы проговорил Шумейкин и безвольно опустился на пол. Зинка и Сбитнев сели с ним рядом на мягкую кучу мусора, накопившегося здесь, видимо, за многие годы. Это была слежавшаяся пыль, сучья, сухие листья.

Витя поднял и рассеянно вертел в руках веточку дуба с разлапистым листом и крупным желудем.

«Не суждено тебе взойти», — подумал он, глядя на желудь. И ему вдруг жаль стало семени, заброшенного ветром на верную гибель в это мертвое подземелье. «Ты еще будешь деревом», — ласково усмехнулся он, осторожно оторвал желудь от ветки, положил в карман ковбойки и решительно поднялся:

— Пошли! Поищем другой выход. Теперь уже близко.

Сбитнев сделал шаг и невольно остановился, глядя себе под ноги на трещину. При дневном свете на первый взгляд казалось, что трещина до краев заполнена водой.

— Лед, что ли? — потрогал Сбитнев «воду». — Нет, не холодный. Что же это за камень?

По краям трещины Сбитнев увидел целую россыпь граненых прозрачных кристаллов с желтовато-ржавым налетом.

«Как в зале с горячим источником — подумал он, — только там были какие-то цветные, а эти — прозрачные. Наверное, здесь тоже когда-то был горячий источник, и вода текла по этим трещинам».

Носком ботинка Сбитнев отколол несколько кристаллов, лизнул их. Они были безвкусными. Витя положил кристаллы в карман — для коллекции.

Через несколько шагов ребята наткнулись на новую трещину. Дневной свет сюда не достигал, И, странно, при свете фонарика трещина вновь была непроницаемо черной. Объяснить это, конечно, никто не сумел.

Выходя из зала, ребята еще раз, сложив ладони рупором, крикнули вверх синему небу, золотому дню: «Эге-е-ей! Эге-е-ей!» Никто им не ответил.

…Они прошли не более тридцати шагов по широкому коридору, когда позади что-то стукнуло. Зинка, которая шла последней, остановилась:

— Слышали?

Мальчики обернулись.

— Там, в зале, что-то упало.

Ребята прислушались, но все было тихо.

— Наверное, тебе почудилось, — проговорил Сбитнев.

— Может быть… — пожала плечиками Зинка.

Постояв немного, ребята снова двинулись дальше черным туннелем.

Кто кричал?

Зинке не почудилось. В зал действительно упал сверху камень: ребята уходили от человека, который слышал их зов и спешил к ним на помощь.

…Часов в восемь утра лесник Егор Егорович Пронин на попутной машине приехал в Заветное. Он хотел осмотреть участок леса за Верблюд-горой и наметить деревья для порубки.

Всякий раз, когда Егору Егоровичу приходилось бывать в Заветном, он навещал семью своего друга, погибшего партизана Илясова, у которого остались жена и двое детей. Зашел он к ним и на этот раз.

Уже несколько лет Егор Егорович по мере возможности старался помогать вдове и осиротевшим детям. Но теперь девочки подросли, стали работать в колхозе, и он наведывался к Илясовым реже.

— Давненько не были у нас, — радостно засуетилась вдова Илясова, высокая пожилая женщина с приветливым худощавым лицом. Она усадила нежданного гостя к столу.

— Все некогда было, Захаровна, виновато проговорил Егор Егорович. — Ну, как живете?

— Слава богу. Обижаться грех.

Женщина загремела посудой.

— Посидите пока, я сейчас, — с тарелкой в руке она вышла в сени.

Егор Егорович окинул взглядом чистую просторную комнату и отметил про себя, что семья друга твердо встала на ноги. На окнах висели хорошие тюлевые занавески, на столе появился радиоприемник. Над ним, на стене, Егор Егорович заметил вырезанный из газеты девичий портрет. Лесник узнал старшую дочь Илясовых — Марину, звеньевую табаководческой бригады. «Ай да Маринка! Молодец! — улыбнулся Егор Егорович. — В газете портрет напечатали. Видать, в отца выросла на работу охочая».

Вошла хозяйка с большим куском сала и десятком яиц на тарелке.

— Не ждали вас, угощать-то прямо не знаю чем.

— Да вы не беспокойтесь, Варвара Захаровна! Я не голодный.

— Не знаю и знать не хочу. Вот посидим, поговорим, старое вспомянем. Ведь давно не виделись. Думали, что уж вы совсем забыли нас.

Она достала соленые огурцы и капусту, нарезала ломтиками на сковородку сало. На столе появилась бутылка вина.

Егор Егорович улыбался в усы, наблюдая за ее быстрыми движениями. Он вспомнил, как много лет назад часто сиживал за этим столом рядом с Кириллом Илясовым, и Варвара Захаровна так же хлопотала тогда у плиты. Немало горя пришлось хлебнуть вдове с детьми. Но сейчас, глядя на суетящуюся Варвару Захаровну, Егор Егорович был рад за нее: как и прежде, у нее есть чем встретить и угостить гостя.

Только когда Варвара Захаровна принесла со двора охапку мелкого хвороста, он нахмурился:

— Что, дровец-то у вас нет?

— Нету. Недели три уж как вывелись. Хворост собираем, сучки, что придется. Оно и грешно весной-то дрова палить.

…Часа через два Егор Егорович был уже далеко от Заветного. Он ехал в телеге по извилистой лесной дороге. Егор Егорович решил, осматривая лес, заодно набрать для Илясовых сушняку.

В колхозе леснику старались ни в чем не отказывать, и, когда на конюшне он попросил лошадь, ему тотчас дали серого мерина — четырехлетку.

Не доехав немного до двугорбой горы, Егор Егорович остановил подводу и стал оглядывать лес. Неподалеку он увидел на земле огромный трухлявый сук старого граба. Сук придавил молодую гибкую сосенку. Досадуя, что не захватил из брички топора, Егор Егорович плечом отодвинул сук в сторону и стал осматривать пострадавшее деревце.

Вдруг он услышал со стороны горы приглушенный крик. Егор Егорович выпрямился. Легкий ветерок чуть шелестел листвой деревьев. Крик повторился. Лесник торопливо пошел между деревьями по направлению к горе.

— Кто кричал? — громко спросил он на опушке леса. Но никто не ответил. Егор Егорович окинул взглядом небольшую полянку, за которой начинался крутой склон. Осмотрел до самой вершины огромную лесистую гору.

Кругом было тихо и безлюдно.

Лесник не спеша достал из кармана банку с табаком и набил трубку.

«Наверное, в лесу кто-нибудь бродит», — решил он и, чиркнув спичкой, стал прикуривать. В это время крик повторился совсем близко. Егор Егорович пальцами затушил спичку и бросился на бугор, из-за которого, как ему показалось, донесся голос. Однако ни на бугре, ни в лощине за ним никого не было.

— Что за притча? — пробормотал Егор Егорович.

Он стал снова внимательно осматривать окрестность. Спускаясь с бугра, лесник поскользнулся и чуть не угодил ногой в яму, свалив туда непрочно державшийся камень.

— Кто тут? — громко звал времяот времени Егор Егорович. Ответа не было.

Взгляд лесника остановился на двух полузасохших дубках, росших недалеко от больших серых камней. Он сразу определил, что деревьям не больше пятнадцати лет. Почему же часть ветвей у них уже засохла?

«Что с ними?» — и вдруг лесник вспомнил о яме.

«Это окно в пещеру. Деревьям не хватает пищи, — решил он. — Может быть, и кричали из-под земли?»

Егор Егорович припомнил, что крик был приглушенный.

Отыскав яму-окно, Егор Егорович низко наклонился над ней и крикнул:

— Есть тут кто?

Подземелье загудело. Егор Егорович сбросил вниз камень и определил, что пещера очень глубокая. Он снова крикнул в щель, но ответа не дождался.

Над горами прогрохотал гром, и косматая туча стала наплывать на небо.

Надо действовать!

Минут сорок, перебегая бесшумно от дерева к дереву, Шарый двигался лесом. Впереди быстро шагал Сыч. Время от времени он замирал на месте, смотрел по сторонам, прислушивался. Кроме обычных лесных звуков — щебета птиц, шороха трав, кустов и деревьев, ничего не было слышно.

Внезапно рванул ветер, деревья закачались, загудели листвой, и сначала вразнобой, редко, а потом все чаще и гуще застучали дождевые капли, а там зашумел, заплескал теплый июньский ливень.

За одну минуту Шарый промок, насквозь. Но это его не смущало. Напротив, он был рад, что теперь ему не нужно опасаться хрустнувшей под ногой ветки, треска случайно задетого сучка. Николай Арсентьевич ускорил шаг. Фигура Сыча маячила совсем недалеко.

«Предусмотрительный, — подумал Шарый, посматривая на брезентовый плащ Сыча, — но куда же он идет?»

Оттого, что капитан не спускал глаз с Сыча, и оттого, что они шли все время лесом, Шарый не мог точно установить, где он теперь находится. Сыч на мгновенье остановился и круто взял влево. Впереди была большая поляна, и он обошел ее лесом. Сквозь сетку дождя за поляной Шарый увидел высокую двугорбую гору.

«Квадрат «12в», — быстро определил капитан. — Но зачем Сыч пришел сюда? Ведь квадрат «12а», где работал передатчик, остался позади».

Сыч задержался на опушке леса и, осмотревшись, стал взбираться между камнями вверх, ко входу в стонущую пещеру.

Человек в плаще вошел под каменный свод и дважды кашлянул. Сейчас же вдалеке, в темноте пещеры вспыхнул слабый огонек. Там, в дальнем конце зала, стоял Матвеев и молча смотрел на приближавшегося Сыча.

Сыч споткнулся и глухо выругался; чиркнув спичкой, он осветил себе дорогу, подошел к Матвееву:

— Ну, как? — спросил он хриповатым голосом. — Все в порядке?

— Все.

— Взрывчатка?

— Здесь. Недавно принес. Едва разыскал эту трущобу. — Матвеев насторожился: — Тише!.. Кажется, собака.

Оба прислушались. Но все было спокойно.

Сыч ощупью сдвинул несколько камней в небольшой нише и вынул из тайника «летучую мышь».

Матвеев поднял стекло фонаря. Сыч зажег спичку.

— Что это? Словно чихнул кто? — вздрогнул Матвеев. Сыч затоптал горящую спичку и тоже насторожился. Потом зажег другую.

— У вас, Дельфин, галлюцинации, — грубо произнес он. — Больше выдержки! В эту чертову дыру сам дьявол не пойдет.

— Вообще-то действительно… я за полчаса тут таких песен наслушался, что… — Матвеев не договорил. От чудовищного подземного вопля, кажется содрогнулись стены пещеры.

Воспользовавшись этим, Шарый чихнул второй раз. Проникнув в пещеру вторым, узким входом, он на ощупь шел вдоль стены, лишь чуть отстав от Сыча. Шагах в десяти от диверсантов он замер, втиснувшись в небольшую расщелину в стене. Шарый промок до костей, и проклятый чох чуть не выдал его. При свете «летучей мыши» в собеседнике Сыча Шарый без труда узнал Матвеева по тем приметам, какие он услышал от своей квартирной хозяйки и Веры Алексеевны.

«Дельфин, видно, его шпионская кличка», — подумал капитан.

Вой в пещере стал ослабевать.

— Что, неприятная музыка? — засмеялся Сыч и тотчас резко оборвал себя: Операцию проведем сегодня ночью! — сухо и отрывисто сказал он. — Ты будешь ждать меня здесь. На всякий случай схоронись хорошенько. Придется уж тебе несколько часов послушать этот джаз! — кивнул он с усмешкой в сторону широкого коридора.

Сыч взял у Матвеева фонарь:

— Я тут недалеко спрятал кирку и лопату. К вечеру придет один тип — мой подручный и принесет еще инструменты. После операции этого осла надо уничтожить и так, чтобы на него могло пасть подозрение в диверсии. Оставлять в живых опасно. Он в дальнейшем мне может помешать.

Сыч поднял фонарь и посмотрел на часы:

— Пора передавать. Кейк ждет. Наконец-то я его порадую! Сегодня плотина взлетит на воздух, и вода слизнет город, как корова языком. Тогда считай, Дельфин, что твоя будущность обеспечена.

Он повернул в узкий коридор пещеры и бросил на ходу:

— Будь здесь, я скоро вернусь!

«Значит, их только двое!» — капитан Шарый слышал все от слова до слова. «О какой плотине говорил Сыч? — наморщил он лоб, пытаясь припомнить, где здесь поблизости есть плотины. — Неужели Красивое озеро?!..» — обожгла догадка.

Шарый мысленно представил, как сокрушительная лавина воды обрушится на город, и похолодел.

«Ну нет! Из вашей звериной затеи ничего не выйдет! — стиснул он зубы, не спуская глаз с Матвеева. — Сыч пошел к передатчику, который я ищу. Но теперь главное — другое… Надо действовать!» — решил капитан.

Матвеев проводил глазами Сыча и, когда свет фонаря исчез, медленно прошелся по пещере, закуривая. Как только вспыхнула спичка, Шарый сунул пистолет в карман и бросился на диверсанта.

Ослепленный светом, Матвеев не успел сориентироваться: Шарый оглушил его и опрокинул на землю.

Через минуту руки диверсанта были связаны за спиной. Шарый вынул из карманов Матвеева пистолет, пачку денег, документы, запасную обойму. Затем, перевернув диверсанта на спину, достал из-за пояса нож и отрезал уголок воротника рубашки, где нащупал ампулу с ядом.

Матвеев очнулся. Судорожно, как рыба на суше, он хватал ртом воздух.

Шарый разорвал на нем рубашку и, скрутив из нее жгут, крепко стянул ноги.

— Кричать не рекомендую! — затолкал капитан в рот Матвеева тряпичный кляп. Потом он вскочил на ноги, вынул из кармана электрический фонарик.

Зажав пальцами левой руки стекло фонарика так, чтобы он светил едва заметной полоской, капитан быстро пошел узким высоким коридором.

На крутом повороте Шарый повел лучом фонарика по неровному ряду толстых сталагмитовых колонн и устремился дальше.

«Старушка» подвела

Машина подпрыгивала на камнях, громыхала и скрипела так, что, казалось, она вот-вот рассыплется на части. Бледный, взволнованный Жорка коршуном вцепился в руль, всеми силами стараясь держать машину в повиновении. Но она скользила стертыми покрышками по мокрой почве и, как капризная лошадь, взбрыкивала на поворотах, упрямо занося кузов в сторону.

Но не это страшило Жорку. Больше всего боялся он, чтобы машина не остановилась. Тогда прощай, изорванное сиденье, спаянный и связанный проволоками мотор, прощай, гордое звание водителя!

«Не подведи, родная! Вывези, старушка!» — мысленно молил Жорка.

Но «старушка» подвела.

Перед небольшим подъемом, на середине широкой лужи, она вдруг действительно по-старушечьи кашлянула и стала, выбрасывая над радиатором струйку пара.

Жорка пулей выскочил из кабины.

— Я сейчас, одну минуту! — торопливо поднял он залатанный капот, на котором тотчас же звонко затанцевали водяные фонтанчики.

С минуту все ждали.

— Э-э-э, чего там! Эдак мы до морковкиного заговенья будем ждать. Пошли, товарищи! Тут всего с полкилометра осталось, — сказала Елизавета Петровна и первая перевалилась через борт кузова.

Вытянувшись цепочкой, группа двинулась по обочине размытой дороги. Дождь все еще хлестал людям в спину, но на небе уже появились просветы. Ветер уносил косматую тучу в сторону моря.

Вера Алексеевна шла вслед за Елизаветой Петровной. Тревога мучила ее. Перед глазами стоял Сбитнев. Недаром он с такой жадностью слушал вчера вечером рассказ бабушки об этой злосчастной пещере!

Вера Алексеевна знала легенды, какие создал народ об этом страшном месте, знала и о людях, погибших в пещере. Сама она только однажды была в ней, еще студенткой, вместе с группой туристов. Они осмотрели тогда верхний зал при входе, прочитала трагические надписи на стенах, но дальше идти не решились.

«Неужели этот упрямец повел ребят в подземелье?» — подумала Вера Алексеевна, и, как бы отвечая на ее мысли, рядом кто-то проговорил:

— Зинка и Олег, наверное, где-нибудь наверху. Витька их с собой не возьмет.

Зинка уже всем рассказала о страшной пещере, и Коркин теперь тоже беспокоился о судьбе ребят.

Вера Алексеевна, очнувшись, удивленно посмотрела на Васю:

— А ты почему не на плантации?

— Я в кабине был, когда ливень начался, — поднял на учительницу синие глаза Вася. — Может быть, они совсем и не пошли в пещеру, а где-нибудь прячутся от дождя?

Как бы хотелось Вере Алексеевне, чтобы это было так! Она вздохнула и посмотрела вперед, где сквозь сетку дождя чернел силуэт двугорбой горы.

Впереди раздался лай. Под ноги Коркину бросился с жалобным визгом мокрый, дрожащий Тузик.

Потоп

Желтый луч фонарика с трудом пробивал вековую темноту. Сбитнев понимал: еще час — полтора, и он совсем погаснет. Поэтому он то и дело покрикивал на измученных товарищей и спешил, спешил вперед по бесконечному лабиринту подземелья.

Пещера, извиваясь влево-вправо, то поднималась, то спускалась, разветвлялась пустотелыми щупальцами. Ребята проходили один за другим залы и коридоры и, не задерживаясь в них, торопились дальше. Они ясно понимали, что их спасение во многом зависело теперь от крохотной красной нити лампочки, тускнеющей с каждой минутой.

На коротких остановках Сбитнев выключал свет. Теплый, влажный фонарик тоже «отдыхал» на его ладони. Ныли уставшие ноги, мучительно хотелось есть. Отдохнув минуту-две, ребята снова пускались в путь.

Несколько раз они упирались в тупики или замирали перед очередным провалом. Тогда возвращались назад и в другом коридоре искали спасительного выхода.

А впереди их ожидало еще большее испытание.

В одном небольшом зале, где ребята остановились на очередную передышку, Зинка вынула замлевшую ладонь из руки Сбитнева и стала поправлять растрепавшиеся волосы.

— Ой, что это?! — вдруг вскрикнула она и отскочила в сторону. — Вода!..

Сбитнев направил свет под ноги девочке и увидел, что по залу растекается ручей. Он выползал из коридора, которым ребята только что шли.

С каждой секундой вода прибывала. Онемевшие от неожиданности ребята ясно услышали вкрадчивое бульканье и журчание бесчисленных струй. Одна из щелей в стене извергала поток, разраставшийся и набухавший буквально на глазах, словно там, в каменной стене, открыли шлюз.

— Наверху ливень! — вскрикнула Зинка. — Здесь, говорят, потопы бывают. Бежимте скорее!

— Бежим! — выдохнул Сбитнев и, схватив девочку за руку, бросился из зала в новый коридор.

Вода преследовала беглецов, гналась по пятам, плоскими пенистыми язычками лизала ноги. На минуту она останавливалась перед очередной выемкой, плавно крутясь по кругу, быстро заполняла ее и, перевалив гребень, снова бросалась за ребятами.

Шумейкин отставал. Он на бегу тоненько скулил и вдруг споткнулся, отчаянно закричал:

— Ви-и-итя!

Сбитнев остановился.

— Что же вы меня бросаете…

— Держи Зинку крепче за руку, не хнычь!

А поток уже обогнал ребят и устремился вперед по неровному полу коридора.

Голод, усталость, мысли о свободе, о солнце, о доме — все вылетело из головы: прежние тревоги и волнения казались пустяками в сравнении с тем, что теперь обрушилось на ребят. С каждой минутой бежать становилось все труднее. Воды уже было по колено. Она подгоняла, тащила за ноги куда-то в темноту.

Наконец ребята увидели, куда увлекал их поток. Впереди, на середине коридора, кружился огромный водоворот с воронкой в центре. Воронка то расширялась, то сужалась, и, причмокивая, засасывала воду. Ребята оцепенели, глядя на крутящийся поток.

Сбитнев первым пришел в себя.

«Что же мы бежали по течению, надо бы идти против него», — очнулся он и потащил товарищей назад.

Тяжело дыша, с шумом двигая в воде одеревеневшими ногами, они спешили уйти дальше от страшного провала, в котором кружился водоворот. Теперь ребята уже не бежали, а медленно брели навстречу течению.

Вскоре Сбитнев заметил в стене новое отверстие и повернул к нему. Через несколько мгновений идти стало легче, и обрадованные ребята прибавили шагу. Некоторое время, высоко поднимая ноги, они бежали мелководьем и уперлись в покатую стену, по которой сверху, как на водосбросе плотины, ровным слоем стекала вода.

— Тупик! — остолбенели ребята.

Снизу вода уже наполовину заполнила узкую пещеру. Значит, в большом коридоре, где они недавно были, текла уже настоящая река. Назад пути не было.

Наверху, откуда падала вода, Сбитнев заметил широкое отверстие, но сейчас же убедился, что забраться в него невозможно.

— Витя, смотри, здесь еще ход, — крикнула Зинка, указывая направо, где в стене темнело небольшое отверстие.

— Пошли! Скорей! — обернулся Сбитнев к Олегу.

— Я не могу, — привалился Шумейкин к стене, уткнулся лицом в ладони, заплакал и сполз прямо в темную воду.

— Нюня! Затопит тут! — крикнул Сбитнев, подбежал к товарищу, резко тряхнул его за плечо. — Вставай немедленно. Не смей панику разводить! — Он силой поволок Шумейкина по коридору. Зинка шла впереди, светя во все стороны фонариком.

— Конец! — с отчаянием сказала она и остановилась.

Сбитнев отпустил Шумейкина. Ребята стояли в большом зале с озером вместо пола. Сверху, почти касаясь воды, свисали громадные сталактиты.

Где-то ревела падающая вода и по озеру ходили волны. Сбитнев посветил по сторонам.

— Смотрите, пещера уходит вверх! — радостно крикнул он. При слабом желтоватом свете Зинка и Олег с трудом рассмотрели, что противоположный берег озера круто поднимался вверх.

— Плывем, скорей! — Сбитнев потянул за собой Шумейкина и, сделав два шага, по грудь окунулся в воду.

— Я плохо плаваю! — взвизгнул Шумейкин и выдернул руку.

Сбитнев сердито сплюнул, передал фонарик Зинке и осторожно повел за собой Олега. К счастью, озеро оказалось неглубоким и, придерживаясь за Витино плечо, Шумейкин легко переплыл его. Зинка плыла на боку, подняв руку с фонарем над головой. Она сразу отметила, что вода, в сравнении с холодом подземелья, казалась теплой, как парное молоко.

Выбравшись на берег, стали карабкаться по крутому подъему. Шумейкин, судорожно цепляясь пальцами за скользкие холодные камни, полз на четвереньках впереди.

Где-то в зале шумела вода. Но теперь она уже не пугала ребят. Они взбирались все выше и выше.

Однако, поднявшись на несколько метров вверх, они наткнулись на каменную стену. Пещера кончилась. Это была глубокая ниша, выемка в стене, каких немало встречали ребята на своем пути.

Не веря тому, что последняя надежда на спасение исчезла, они с ужасом осматривались по сторонам.

Сбитнев посветил в зал.

На уровне глаз был потолок пещеры, метра на два ниже рябило озеро, в которое уже опустили свои хоботы сталактиты. Вода медленно, но неуклонно поднималась все выше и выше.

Фонарик почти не давал уже света, лампочка тлела малиновым угольком. Чтобы сберечь хоть этот огонек, Сбитнев выключил фонарь.

В наступившей темноте ужасный стон потряс подземелье.

— Ма-ама! — вскрикнул Шумейкин и рванулся к Сбитневу.

Витя едва удержался на покатом полу и, только услышав внизу легкий всплеск, понял, что уронил в воду фонарик.

Он молча оттолкнул Шумейкина и закрыл лицо руками. Почему-то вспомнилась звездная ночь у голубого озера. И, как тогда, перед глазами встал Ваня Пронин.

«Пионеру-партизану Ване Пронину. Погиб за Советскую Родину» — выступила четкая надпись на памятнике.

«Вот как другие умирали!» — Сбитнев медленно слизнул с верхней губы что-то теплое и почувствовал соленый привкус слез.

«Своя рубашка ближе к телу»

Тряпичный кляп больно придавил язык. Матвеев глухо замычал и, выворачивая шею, огляделся по сторонам.

В полутемной пещере никого не было. Тишину изредка нарушали стоны «чертова подземелья». Матвеев попытался освободить руки. Пальцами он нащупал ремень. Подняв кверху ноги, разглядел на них белый жгут.

Диверсанта охватил панический страх: «Выследили! Накрыли! Неужели конец?»

Матвеев напряженно прислушался. И, убедившись, что в пещере никого нет, попытался подняться.

Некоторое время он извивался, переваливаясь с живота на бок, потом, выбившись из сил, затих.

Случайно взгляд его упал на большой расколотый камень возле стены. Матвеев впился глазами в плоский и острый, как лезвие топора, край камня. Это могло быть спасением!

Он подкатился к камню, скрестил ножницами связанные ноги, подогнул их под себя и рывком поднялся на колени. Повернулся спиной к камню, нащупал затекшими руками острый край и стал торопливо тереть о него ремень.

Вверх — вниз, вверх — вниз, — несколько томительных минут, и пальцы нащупали конец перепиленного ремня. Матвеев тряхнул за спиной руками: ремень упал на землю.

Вздрагивая и сопя от радости, бандит вытащил изо рта кляп, свел, наконец, онемевшие челюсти и поискал за поясом нож. Но его не оказалось. Не было и пистолета. Ломая ногти, Матвеев стал развязывать узел на ногах. Он не поддавался… Погибнуть из-за какого-то тряпичного узла! Диверсант попытался дотянуться до него зубами — не вышло…

В который раз ощупав карманы, Матвеев наткнулся, наконец, на зеркальце. Он разбил его о камень и острым осколком быстро перепилил жгут.

«Уф!.. Все!.. Скорее из этого страшного места!» Мелькнула мысль о напарнике, о Сыче, которого тоже наверное ловят. Но он отмахнулся от нее: «Пусть спасается как хочет, своя жизнь дороже!» Матвееву вспомнилось первое задание, на которое он был послан своими хозяевами полтора года тому назад. Тогда он с двумя другими диверсантами должен был взорвать мост, уничтожить специальный эшелон. Но их накрыли. Конечно, он мог бы помочь «коллегам», так как оказался за спиной противника, когда у диверсантов завязалась перестрелка с советскими пограничниками. Но это был большой риск, и Матвеев счел за лучшее быть подальше от места схватки: в конце концов своя рубашка ближе к телу. И поступил, по его мнению, благоразумно, так как впоследствии узнал, что никто из его приятелей не вернулся с задания.

«Пусть спасается сам, как умеет», — еще раз подумал Матвеев о Сыче и бросился к светлому отверстию выхода. В ту же минуту на фоне голубого неба, заглядывавшего в пещеру, появились силуэты нескольких людей.

«За мной!» — попятился Матвеев.

Дрожащими руками он подобрал с земли ремень, разорванную рубаху и бросился в широкий коридор. В темноте, придерживаясь за стену, неуверенно двигался несколько метров, пока не дошел до большого камня, за которым лежал туго набитый рюкзак.

Сзади раздались голоса. С лихорадочной поспешностью Матвеев нащупал в боковом отделении рюкзака фонарик и нож в чехле. То и дело выглядывая из-за камня, он выбрасывал из мешка бруски взрывчатки, пока, наконец, на самом дне не нашел массивные карманные часы.

Зажав ладонью стекло фонарика, чуть-чуть присвечивая себе под ноги, Матвеев бросился в глубь пещеры. На повороте он оглянулся и увидел позади, как ему показалось, множество огней. Обливаясь холодным потом, включил фонарик и кинулся бежать по коридору навстречу подземному стону.

Поиски

— Да, так оно и есть. Они здесь, — проговорила Елизавета Петровна и выпрямилась. Вера Алексеевна все еще разглядывала следы детских ног, отпечатавшихся на влажном полу пещеры.

— Все фонари зажгли? — проверила Елизавета Петровна и обернулась к Коркину:

— Ты, паренек, останешься здесь. Будешь подавать нам сигналы голосом. А этот фонарь пусть тут стоит, — она поставила «летучую мышь» на камень перед широким коридором.

Ее голос заглушил низкий подземный стон. Коркин вздрогнул, испуганно оглянулся по сторонам. Елизавета Петровна потрепала его по плечу:

— На этот вой не обращай внимания. Ничего в нем страшного нету, — и позвала колхозников:

— Ну, что ж, товарищи, идемте!

К Коркину подошла Вера Алексеевна:

— Смотри, Вася, не отходи далеко от фонаря. Тут провалы есть, будь осторожен! — Она озабоченно вздохнула, включила фонарик и поспешила вслед за людьми.

Шли, внимательно приглядываясь, но следов больше не замечали. В небольшом зале с островерхим готическим сводом группа разделилась: пожилой мужчина, звеньевая Фрося и еще одна колхозница пошли в один рукав пещеры, остальные — в другой.

Негромко переговариваясь, Елизавета Петровна, Вера Алексеевна и двое парней миновали уже несколько залов. Под их ногами крутился Тузик, увязавшийся за Верой Алексеевной.

— Вот какой-то свежий след, — остановился вдруг один из парней. Все наклонились и стали рассматривать на влажном полу вмятину, которую оставил каблук Матвеевского ботинка. Тузик тоже понюхал след, но равнодушно отошел и побежал дальше.

— Это проходил взрослый, — определила Вера Алексеевна.

— Верно, — сказала Елизавета Петровна. — Тут ведь след пять лет будет, как свежий. Что ему — ни дождя, ни ветра.

Перед новым разветвлением пещеры все остановились.

— Вы с Федором идите туда, — показала Елизавета Петровна учительнице направо, — а мы пойдем этим особенно опасным проходом. Мне-то он немного знаком. Держитесь так, чтобы у вас всегда справа была стена. А то в два счета можно заблудиться.

Федор шел крупными шагами, как все рослые люди. На шаг сзади — Вера Алексеевна. От нее не отставал Тузик.

— Ишь ты, — снаружи дождь уже кончился, а тут все еще вода течет, кивнул Федор на пологий скат, по которому стекал ручеек, исчезая где-то под стеной.

На повороте пещеры Федор вдруг остановился.

— Что? — с надеждой спросила Вера Алексеевна.

— Там, впереди, вроде свет мелькнул…

Они постояли, внимательно прислушиваясь, вглядываясь в глубину коридора.

— Наверное, почудилось, — неуверенно проговорил парень и зашагал дальше.

— Сбитнев, Шумейкин! — громко позвала на ходу Вера Алексеевна. Голос ее прозвучал глухо и низко, и как бы в ответ пещера выдохнула протяжный стон.

Воды становилось все больше. Она била небольшими фонтанами из стен, слабо сочилась из щелей.

— Страшное дело — попасть сюда в ливень, — оглядываясь по сторонам, проговорил Федор.

Эта мысль давно уже мучила Веру Алексеевну. Она представила себе ребят в клокочущем водой подземелье и содрогнулась.

Неровный каменный пол был гладко вылизан водой. Нигде ни соринки. Лишь кое-где остались небольшие лужицы воды. Вера Алексеевна понимала, что все живое, что могло быть в пещере во время ливня давно унесено водой. Она осветила стены и замерла: нижняя половина намного выше человеческого роста была мокрой и темной.

— Провал. Дальше этого места я не ходил, — сказал Федор и посветил фонарем вниз. Огромного диаметра ствол пещеры круто, почти вертикально, уходил глубоко вниз, под стену.

— Может быть, ребята пошли тем коридором, — высказала предположение Вера Алексеевна.

— Это который у самого входа? Он небольшой, и там тупик.

Куда исчез Сыч?

— Тупик! — растерянно проговорил Шарый. — Куда же делся Сыч?

Николай Арсентьевич осветил неровную стену. Над головой, под низким потолком пещеры, он заметил узкое отверстие.

Шарый подтянулся на руках.

Нора круто поднималась вверх, и капитан увидел вдали на каменных стенах тусклое отражение дневного света.

«Так вот почему Сыч не оставлял следов! Вот почему он неуловим! — сообразил Николай Арсентьевич. — Он работал с передатчиком, не вылезая на поверхность!»

Держа пистолет наготове, Шарый с трудом протиснулся в нору.

Впереди показался кусок ярко-голубого неба. Шарый подполз к самому отверстию и прислушался. Кругом было тихо. Только теплый, напоенный влагой ветер едва шумел над головой.

Шарый выглянул наружу: никого поблизости не было. Ярко светило солнце. Далеко над морем темнела фиолетовая туча. Капитан быстро осмотрелся.

Он находился на безлесном отроге двугорбой горы, которая, загородив полнеба, нависала слева. Немного ниже простиралось голое плоскогорье, полого сбегавшее вниз к опушке леса. Сочно зеленая после дождя низкая редкая травка пушистой скатертью покрывала землю. За лесом, на берегу моря, виднелся город.

На десятки метров вокруг не было ни деревца, ни кустика, за которыми можно было бы укрыться. Только далеко внизу, у самой опушки леса, среди камней сиротливо торчали два полузасохших дубка.

«Что за черт!» — мысленно произнес Шарый и внимательно осмотрел почву кругом. Напитавшаяся влагой земля была мягкой, как тесто, но сколько Шарый ни смотрел, он не нашел следа человека.

«Ведь этот коридор не имеет другого выхода, не разветвляется. Куда же исчез Сыч?» — недоумевал Николай Арсентьевич, снова окидывая местность взглядом, и только теперь на расстоянии полкилометра увидел другое плато с одиноким, как часовой на посту, огромным камнем на вершине. Он сразу узнал это место. Это был квадрат «13а».

«Если бы Сыч выходил тогда «работать» через этот ход, мы обязательно обнаружили бы его след, — размышлял Шарый. — Да и зачем ему выбирать этот путь, идти целых полкилометра? Нет, отсюда он не мог выходить!.. Но ведь в квадрате «13 а» никаких пещер нет. На всех картах помечена только часть изученного верхнего этажа Стонущей пещеры», — одна за другой проносились торопливые мысли.

«Куда же делся Сыч?»

Шарый стал поспешно спускаться вниз.

Едва он спрыгнул на дно пещеры, как услышал отдаленный протяжный крик.

«Матвеев?.. Наверное, вытолкнул кляп!» — бросился капитан по коридору. Крик повторился. Стиснув зубы, Шарый изо всех сил бежал к выходу.

…Коркин проводил глазами уходящих и остался один. По временам из недр горы раздавались пугающие стоны, но с каждым разом они становились все слабее.

Первое время Коркин вздрагивал при каждом таком звуке, потом освоился и перестал пугаться. Фонарь рассеивал тусклый желтоватый свет. Постепенно привыкнув к полумраку, мальчик стал осматривать зал. Походил по углам; подбирая кусочки сталактитов. Молча постоял перед провалом у стены, не подозревая того, что несколько часов тому назад именно в нем исчезли ребята. Потом вернулся к фонарю.

Коркин заметил и узкий коридор, но его темнота и безмолвие пугали мальчика. Из широкого коридора хоть и раздавались таинственные стоны, но ведь туда ушли Вера Алексеевна и целая группа людей. От этого он стал как бы обжитым. А этот, другой — молчал, и казалось, что именно в нем затаилось непонятное, страшное.

«Сам себя пугаю, дурак! Страхи придумываю…» — подбодрил себя Коркин и подошел к узкому коридору. Осмотрел стены, козырек, нависший над входом, неровный ряд каменных колонн. И вдруг на полу он увидел короткий обрывок ремня.

«Кажется, Витькин, — встрепенулся Вася. — Они тут, в этой пещере, а их пошли искать совсем в другое место!»

Оттого, что Коркин представил Сбитнева, Зинку и Шумейкина в глубине узкого коридора, он сразу перестал пугать его.

«Эх, вернуть бы группу!» — подумал он и вспомнил, что ему велели подавать сигналы голосом. Коркин подошел к фонарю, громко крикнул и вздрогнул: голос его гулко раскатился по пустому залу. Вася подождал немного и стал снова и снова кричать в темноту широкого коридора.

…Издали увидев в пещере свет, Шарый взволновался еще больше. Он осторожно подобрался к выходу из коридора. Спиной к нему возле фонаря стоял Вася Коркин. Шарый быстро осмотрелся — Матвеева нигде не было.

— Э-э-э-эй! — снова прокричал Коркин.

— Ты как сюда попал?

— Кого-чего? — вздрогнув, обернулся Вася. — Николай Арсентьевич!? Вы тоже пришли? — радостно вскрикнул он и осекся, увидев в руке Шарого пистолет.

Тот быстро сунул оружие в карман.

— Мы Витю, Зинку и Олега ищем. Пропали, — тише добавил Коркин, с тревогой глядя на взволнованное лицо капитана.

— Как пропали?

— Пошли сюда, и нет их.

— А здесь вот… — обвел рукой Шарый каменный зал, — никого не видел?

— Все ушли туда, — кивнул Коркин в сторону широкого коридора, — и Вера Алексеевна, и Елизавета Петровна, и все другие.

Шарый бросил взгляд на яркое пятно выхода: «Ушел, значит! Но один или с Сычом?»

— И давно ты тут? — спросил он Васю.

— Минут пятнадцать. Мне велели сигналы давать.

Шарый заметил в руке мальчика обрывок ремня.

— А это что у тебя?

— Ремень. Вот здесь нашел. Наверное, Витькин.

Капитан взглянул на разлохмаченный, перетертый конец ремня, на камень, возле которого его подобрал Коркин, и сразу понял все.

«Эх, разиня, прошляпил! — упрекнул себя Шарый. — Теперь ищи ветра в поле!»

— Николай Арсентьевич, а вы кого ищете? — тревожно спросил Коркин.

— Вот что: ты не маячь тут на свету. Сядь где-нибудь в темном уголочке, вместо ответа сказал Шарый и исчез в узком коридоре.

«Надо было не упускать Сыча из вида. Где теперь искать его радиостанцию? Зачем пошел на риск? Вот — вместо двух зайцев — ни одного», — сетовал Шарый, хотя внутренне был убежден, что поступил правильно.

«А если стать вот здесь, между колоннами, и дождаться возвращения Сыча! — мелькнула мысль, но он сразу же отбросил ее. — Ждать — значит бездействовать… А если Сыч уже предупрежден своим напарником? Вполне возможно, что он, как хитрый зверь, запасся вторым выходом. И теперь диверсанты уже исчезли из пещеры. Но где же он, этот выход?»

Шарый стал осматривать каменные столбы, пригнувшись, прошел в глубь выемки и остановился перед частоколом из сталактитовых прутьев толщиною в руку. Они спускались с потолка до пола. Шарый подошел ближе и увидел, что за каменной оградой была пустота. Значит, там продолжался коридор пещеры. Средний, самый большой из прутьев походил скорее на колонну толщиною в оглоблю. С обеих сторон его темнели щели, но не настолько широкие, чтобы в них мог пролезть человек. И вдруг Николай Арсентьевич увидел на этой колонне темную поперечную полоску. Шарый вгляделся внимательней и увидел, что колонна была перерезана в двух местах. Отпиленный кусок был тщательно установлен на место.

«Ловко придумал, черт!» — усмехнулся Шарый и потянул на себя отпиленный кусок колонны, открывая потайной ход в новый коридор пещеры.

Стой!

Федор и учительница повернули назад. Внезапно Тузик залаял в темноту.

Вера Алексеевна обернулась и вскрикнула.

— Свет! — показала она в глубину пещеры. Но огонек мелькнул и погас, и, сколько ни напрягали оба зрение, впереди был мрак. Тузик снова тявкнул.

— Эй, кто там? Стой! — крикнул Федор так, что, казалось, загудели стены. Но никто не ответил.

— Давайте пройдем еще немного, — предложила Вера Алексеевна.

Прижимаясь к стене, они осторожно обошли провал и двинулись дальше по каменному туннелю. Он сворачивал вправо вниз и вскоре привел в небольшой зал. С потолка свисали сосульки сталактитов. Федор вздохнул:

— Тут, видать, еще ни один человек не бывал. Надо возвращаться. Будем искать в другом рукаве.

Вера Алексеевна промолчала, чувствуя, что спутник ее прав.

Обходя зал, Федор обнаружил новый ствол пещеры.

— Подождите минуту, я сейчас вернусь, — сказал он учительнице, решив заглянуть и в эту пещеру. Он прошел несколько метров и с удивлением отметил, что пол пещеры — илистый. Воды здесь не было. И вдруг Федор увидел на этом иле четкие следы человека. Он удивленно осмотрелся вокруг и пошел по следам вперед.

…Страх гнал Матвеева все дальше и дальше в глубину горы. Диверсант не задумывался над тем, найдет ли потом выход. Сейчас у него была одна задача: уйти от преследования.

Человек без родины, без семьи, без друзей и родных, Матвеев уже забыл, что настоящее его имя Семен Чуб — так часто ему приходилось менять свое обличье. Раньше он грабил, воровал, убивал честных советских людей. Когда на страну напали гитлеровцы, бандит решил, что настало его время. Не задумываясь, он предал родину и стал служить ее врагам.

После войны Сенька Чуб перешел на службу к другим хозяевам. В специальной школе они обучили его искусству менять свой образ, обучили «новейшим», утонченным способам убийства, и Сенька — простой бандит превратился в Сеньку — диверсанта и мелкого шпиона.

Когда Сенька чувствовал свою силу, он был безжалостен. Но если приходилось отвечать за свои поступки, Чуб превращался в жалкого, дрожащего труса. Страх за свою подленькую жизнь подавлял в нем всякую волю.

Этот страх и гнал теперь Сеньку Чуба в глубину подземелья. Позади метался свет фонарей, раздавались голоса. Дрожа всем телом, Сенька бежал куда глаза глядят. Иногда бандит останавливался и, загасив свет, прислушивался. На каком-то из поворотов, оглянувшись, он увидел огни совсем близко, услышал лай собаки и резкий окрик: «Стой!» Холодный пот выступил на бледном лбу диверсанта, в смертельном ужасе он лязгнул зубами, пригнулся и с удвоенной силой ринулся вперед.

Но далеко уйти Сеньке не удалось. Пол в очередной пещере обрывался пропастью. Дальше идти было некуда. Светя фонариком, Сенька заметался на краю провала. Голоса приближались. Он кинулся к стене, съежившись, втиснулся боком между сталагмитовыми колоннами, выключил свет и замер.

Рядом затопали тяжелые шаги. Противоположная стена пещеры осветилась, и из-за поворота появился громадного роста человек с фонарем в левой руке.

Федор прошел метрах в двух от диверсанта, внимательно приглядываясь к следам.

«Сейчас найдет! — обомлел Чуб. — Бежать назад?.. Нет! Услышит, догонит!..» — Все это пронеслось в голове мгновенно. Сенька прижался к стене, следя глазами за Федором, как рысь за своей жертвой. «В двух шагах обрыв!» одновременно с этой мыслью он выскочил из засады и по-кошачьи бесшумно двинулся за парнем.

Сзади раздался шорох, вспыхнул яркий свет. Сенька вздрогнул, резко обернулся и едва не столкнулся с Верой Алексеевной.

— Матвеев!? — вскрикнула она.

Не более секунды Сенька стоял в замешательстве. В следующий миг он схватил учительницу поперек туловища, приподнят и швырнул на Федора. Под ногами завизжал Тузик, которому бандит наступил на лапу. Федор обернулся на шум, инстинктивно отскочил в сторону. Вскрикнув, Вера Алексеевна исчезла в провале.

Сенька Чуб кинулся в коридор, но Федор в несколько прыжков настиг его и вместе с диверсантом грохнулся на пол.

— Врешь, подлюка, не уйдешь! — хрипел он, пытаясь подмять под себя бандита. Но не зря обучали Сеньку: молниеносным движением он вывернул Федору руку, изогнулся всем телом, вскочил на ноги и снова понесся по гулкому коридору, натыкаясь на стены, скользя на илистом полу.

— Стой, бандюга! — не отставал Федор. Горящий фонарь плясал в его руках. И тут Сенька сообразил, что на его стороне все преимущества: он притаился за первым же поворотом коридора и выхватил нож. Тяжело дыша, из-за угла выскочил Федор и остановился, ища глазами врага. Сенька размахнулся и по рукоятку всадил нож в широкую спину парня.

Вот где твое логово!

Капитан Шарый поставил выпиленный кусок колонны на прежнее место, тщательно замаскировав вход. Осветив узкий ствол пещеры, он сейчас же заметил на влажном полу у стены четкий отпечаток сапога. Подковка на каблуке была поломана.

«Сыч и Кованый каблук — одно и то же лицо!» — осенила Шарого догадка. Елизавета Петровна говорила, что переселенцы из Рязанской области прибыли в колхоз в марте. Вражеский самолет разбился тоже в марте. Значит, сразу после высадки на парашюте Сыч мог заявиться в колхоз под видом переселенца и окопаться тут.

Капитан осторожно пошел по коридору, по-прежнему прикрыв фонарик ладонью и подсвечивая себе под ноги. Перед каждым поворотом он гасил свет и некоторое время двигался на ощупь. Убедившись, что впереди никого нет, снова включал фонарик и торопливо шел дальше. В небольшом зале он задержался, решая, каким коридором идти. Подумав немного, выбрал левый: подземный ход должен привести в квадрат «13 а», который находится где-то левее.

Действительно, в этом коридоре Шарый снова обнаружил след Кованого каблука.

Николай Арсентьевич шел еще минут пятнадцать и, наконец, увидел впереди на потолке слабый желтоватый отсвет. Весь внутренне подобравшись, Шарый на секунду задержался и, проверив оружие, бесшумно стал красться вдоль стены. Через несколько шагов он заметил тонкую стальную проволоку, протянутую поперек коридора сантиметрах в двадцати над полом.

«Мина», — решил капитан, осторожно перешагнул через проволоку и замер: до его слуха донеслось комариное жужжание радиосигналов.

Шарый осторожно заглянул в пещеру.

Небольшой подземный зал имел форму треугольника. В дальнем конце низко нависавшего потолка была узкая щель, через которую вливался голубоватый дневной свет. Снаружи отверстие было забросано сухими ветками. Оттуда тянулась вниз антенна к портативному приемопередатчику на треноге.

Перед ним сидел на раскладном стульчике Сыч. Придерживая одной рукой наушник, другой он, видимо, писал текст радиограммы в записной книжке, лежавшей у него на коленях. Рядом на большом камне Шарый заметил телеграфный ключ. Тут же стоял горящий фонарь.

«Так вот где твое логово!.. Хитро! А мы-то считали, что дело в коаксиальном кабеле!» — подумал Шарый, стремительно шагнув из-за укрытия. И тотчас же запрыгали, задребезжали старые консервные банки, подвешенные на стене перед радиостанцией и хитроумно связанные с проволокой, протянутой низко над полом у входа в зал.

Будто электрическим током отбросило диверсанта от приемника. Он вскочил, повернулся всем корпусом к Шарому. Николай Арсентьевич узнал весельчака, баяниста, колхозного бухгалтера Рязанова.

— Стой! — едва удержавшись на ногах, запутавшихся в проволоке, крикнул капитан. Рязанов, стреляя на бегу, метнулся в угол зала, за колонны. Шарый тоже выстрелил, но кто-то грубо и больно рванул его за правое плечо. Выпавший из руки пистолет глухо звякнул о каменный пол пещеры.

— Товарищ полковник, радиограмма Сыча! — чуть ли не бегом вошел в кабинет майор Силантьев. — Только что расшифровали!

— Наконец-то! — полковник Коркин быстро поднялся из-за стола.

Эту радиограмму он ждал с нетерпением.

«Брат прибыл. Похороны сегодня», быстро пробежал полковник глазами короткий текст на форменном бланке радиограммы.

— Наше предположение оправдывается.

— От Шарого что-нибудь еще было?

— Нет.

Полковник Коркин положил бланк на стол, взглянул на часы.

— Сейчас же, Иван Ефимович, берите людей и поезжайте в Заветное. И быстро! Езжайте напрямую, через перевал, старой леской дорогой. Часа за два доберетесь.

— Брать будем на месте диверсии?

— Там лучше разберешься. Тебе ведь не в первый раз, — облегченно вздохнул полковник и улыбнулся впервые за много дней.

Идти некуда

— Включи свет! Слышишь, Ви-и-итька! — дрожащим голосом молил Шумейкин. Но Сбитнев молчал. Не мог он сказать товарищам, что фонарика нет и они теперь не сделают и трех шагов в этой кромешной тьме. Да и куда идти?

После теплой дождевой воды в пещере, кажется, стало еще холоднее, и мокрых с ног до головы ребят колотила дрожь. Витя уткнулся подбородком в руки, сложенные на коленях, и бессмысленно смотрел перед собой. Почему-то в памяти возникли несложные события его коротенькой жизни, которая прошла так быстро в одном городе, в одном доме.

«Мама, как же ты будешь без меня? — мысленно обращался он к матери и ясно представил себе ее лицо, утомленное, с сеткой мелких морщин под глазами. Ведь тебе так много приходится работать — и на фабрике, и дома. И все это ты делаешь для того, чтобы мы не чувствовали нужды, учились, росли. Как ты устаешь, родная! Как я ждал того дня, когда смог бы по-настоящему помогать тебе»…

Всякий, кто знал Сбитнева, не подумал бы, что у этого всегда суховатого и резкого в разговоре подростка могут быть такие ласковые и теплые слова.

«Сейчас мама, наверное, на работе», — соображал Витя, забыв, что было воскресенье. Он вспомнил с болью о сестренке Вальке, оставшейся дома за хозяйку, и о совсем глупом Мишке, который, провожая его в поход, принес клещи и котенка. «А я еще накричал на него», — подумал Сбитнев, и ему стало очень жаль несмышленого братишку.

Потом Сбитнев вспомнил, что не вернул Ване Горелову книгу «Овод» — еще подумает, что хотел присвоить!..

С запоздалым раскаянием Сбитнев обвинил себя за то, что всегда издевался над Васей Коркиным.

Почему-то вспомнилось, как он увидел однажды Коркина вместе с матерью в «Гастрономе». Она купила Васе пирожное и упрашивала, чтобы он не пил яблочный сок: он, мол, наверняка грязный и из гнилых яблок. Мария Ивановна ни на шаг не отпускала от себя сына, называла его деточкой, ягодкой и обращалась с ним, как с ребенком. Вася только виновато оглядывался по сторонам и ежился, словно под холодным дождем.

С этого дня Сбитнев стал презирать Коркина.

Теперь Витя чувствовал себя виноватым за такое отношение к Коркину.

«Ведь в сущности Вася хоть и рассеянный, а хороший парень. Честный, прямой, умный, — думал Сбитнев. — Он, наверное, весь в своего отца». Отца Васи Коркина — полного добродушного полковника с двумя рядами орденских планок на кителе — Сбитнев видел однажды в школе перед родительским собранием.

Родители тогда еще не все сошлись, и собрание не начиналось. Отец и сын стояли в тени дерева у входа и вели шутливый разговор.

Сбитнев невольно удивился тогда, глядя на своего одноклассника. Перед ним был совсем другой Вася Коркин.

Он не робел, не ежился, не оглядывался по сторонам. Держался прямо и независимо. Говорил спокойным голосом человека, уверенного в своей правоте. Он не терялся, не твердил свое «кого-чего» и казался очень самостоятельным, умным и рассудительным. «Как же я раньше не знал, что он такой?» — подумал тогда Сбитнев о товарище.

Но больше всего его поразило тогда то, что отец и сын разговаривали, как друзья, как равный с равным. У Сбитнева, не имевшего отца, шевельнулось чувство зависти к своему однокласснику, и впервые он суважением посмотрел на Коркина-сына. Но вскоре этот эпизод забылся, и Вася Коркин остался для Сбитнева прежним маменькиным сынком-Ягодкой. Тем более, что в школу часто приходила Васина мать, которую Сбитнев очень недолюбливал.

Зинка громко чихнула и отвлекла Сбитнева от мыслей. Он повернулся, пристраивая удобнее замлевшую ногу, и замер в неудобной позе: в пещере появился какой-то новый, непонятный звук.

— Слышите, кто-то жует, — с тревогой прошептала Зинка.

Действительно, отдаленный звук напоминал медленное, ритмичное жевание огромного животного. С каждой секундой звук усиливался.

Так тянулось несколько минут. И вдруг непонятный звук раздался совсем отчетливо — уже в зале. Но теперь он не был похож на жевание. Скорее казалось, что кто-то огромный с жадностью гигантскими глотками пьет, роняя воду струйками с губ. Иногда звук замирал, но сейчас же раздавался снова и с большей силой.

Окаменевшие от ужаса ребята тесно прижались друг к другу. Они не верили в сказочные подземные чудовища, но в эту минуту у каждого появилась невольная мысль: «Неужели это то, что так страшно стонет в пещере?!»

Сыч идет к выходу

Капитан Шарый подхватил упавший пистолет левой рукой и, преодолевая боль в плече, бросился за Рязановым. Случилось то, чего он больше всего опасался: шпион, по-видимому, запасся вторым выходом.

Рязанов скрылся в щели между толстыми сталагмитами. Шарый остановился за одним из них и осторожно выглянул. Сейчас же в темноте раздался выстрел. Пуля ударила над головой и рикошетом отскочила в противоположную стену.

«Я на свету — отличная мишень», — подумал Шарый, оглянувшись на «летучую мышь», стоявшую возле титикающей радиостанции. Он быстро снял с головы фуражку и осторожно высунул ее с правой стороны сталагмита, а сам бросился в левую. Расчет оказался верным: один за другим щелкнули два выстрела, и оба по фуражке; третий, запоздалый, выпущенный наугад, не причинил капитану вреда. Шарый уже был скрыт темнотой. Пробежав несколько шагов, Шарый остановился. Впереди послышалось шуршание плаща. Николай Арсентьевич пошевелил правой рукой и с радостью почувствовал, что она начинает действовать. Видимо, пуля не потревожила кости. Он отвел правую руку с фонарем в сторону, немного вперед, и включил свет. Рязанов метрах в тридцати впереди шел на ощупь, как слепой, держась за стену руками. Сзади на полу валялся брошенный плащ. Попав в яркий луч света, шпион заметался, точно заяц, от одной стены коридора к другой и, обернувшись, дважды выстрелил по свету. Капитан тотчас же выключил фонарик.

Этих секунд было достаточно, чтобы выбрать путь, и Шарый несколько метров смело пробежал в темноте, не рискуя врезаться в стену. Затем он снова осветил шпиона, и снова Рязанов делал отчаянные скачки из стороны в сторону и опять выстрелил. Николай Арсентьевич с удивлением заметил, что расстояние между ними не сократилось, а даже увеличилось. Видимо, Рязанов хорошо ориентировался в пещере.

«Во что бы то ни стало надо взять его живым. Буду бить по ногам!» — решил Шарый, включил свет и увидел знакомый поворот пещеры и натянутую над землей проволоку.

«Значит, выход все-таки один. Сыч идет к подпиленной колонне», — понял капитан.

Неожиданная встреча

Сброшенная бандитом в провал, Вера Алексеевна упала в воду. Это спасло ее. Вынырнув, она не услышала голосов, взглянула вверх и увидела, что свет исчез.

«Откуда взялся здесь Матвеев? Что с Федором?» — с трудом приходила в себя Вера Алексеевна, механически плавая на одном месте. Вдруг она сообразила, что в руке у нее фонарик — как хорошо, что всего несколько минут тому назад она надела ремешок его на руку! Вера Алексеевна передвинула рычажок, но свет не загорался.

«Надо вылить воду. Короткое замыкание», — решила она и попыталась встать на ноги. Но дна не достала. Тогда она вытянула вперед руку и наугад поплыла, пока пальцы не коснулись каменной стены. Но здесь встать на ноги было невозможно.

Вера Алексеевна медленно плыла вдоль стены, придерживаясь за нее рукой с фонариком. Стена сворачивала то вправо, то влево, и учительница повторяла за ней все повороты.

Правая рука стала уже уставать, но Вера Алексеевна упорно продолжала плыть. В одном месте, нащупав небольшой выступ, ока отдохнула на весу и снова поплыла.

Вскоре Вера Алексеевна поняла, что находится в огромном зале. Она определила это по тому, с какой силой здесь раздавался каждый звук, покашливание, плеск воды. Даже капли, падающие с руки при взмахе, осыпались в воду с каким-то металлическим звоном.

Когда Вера Алексеевна начала уже терять силы, ноги, наконец, почувствовали твердую опору. Она встала и с облегчением выпрямилась. Вода доходила до пояса.

Учительница с минуту отдыхала, пошевеливая ноющей от усталости рукой, потом открыла крышку фонарика, тщательно вытряхнула из него воду, нажала кнопку и…

— Вера Алексеевна! — раздался восторженный вопль.

Ошеломленная учительница едва не упала. Держась за стенку, она вскинула фонарик и прямо перед собой, в неглубокой норе увидела Сбитнева, Зинку, Шумейкина.

— Ребята! Дорогие мои! — бросилась к ним Вера Алексеевна.

Зинка скатилась прямо на плечи учительнице, целовала ее в нос, в щеки куда попало и сквозь счастливые слезы смеялась и что-то быстро говорила. Вцепившись в руку Веры Алексеевны, с радостным всхлипыванием прижимался к ней Шумейкин. Сбитнев спустился вниз последним. Он с недоумением и восхищением смотрел на неожиданную спасительницу.

Вера Алексеевна нежно обнимала ребят. Она притянула за плечи и Сбитнева, но он осторожно и неловко отстранился и, отвернувшись, украдкой вытер кулаком глаза.

— Наконец-то нашлись! Как же вы сюда попали? — спросила Вера Алексеевна и тут же подумала, что сейчас этот вопрос задавать не стоило бы.

Но Зинка уже затараторила:

— Олег провалился. Мы хотели его вытащить и сами вниз скатились… А тут ливень. Мы от воды спасались… А вы как узнали, что мы тут сидим? Где мы только были, что видели, расскажем — ахнете! Я же говорила вам, что нас обязательно найдут. Вот видите! — повернула она к ребятам счастливое лицо.

— Провалился… — перебил ее обиженно Шумейкин. — И вовсе не я виноват. Это Витька затеял в пещеру.

— Хорошо, хорошо. Потом разберемся, — остановила его учительница. — Сейчас давайте искать выход.

Так приходит решение

Несколько минут Коркин бегал из стороны в сторону, пытаясь собраться с мыслями. Внезапное появление вооруженного Николая Арсентьевича, его взволнованный вид, странные, непонятные вопросы и такое же внезапное исчезновение — все было настолько неожиданно, что Вася не успел ничего сообразить.

«Что же я бегаю, как угорелый? Ведь он мне велел спрятаться», — вдруг остановился Коркин и прислушался.

Кругом было тихо, только в висках отчаянно стучало. На камне как ни в чем не бывало спокойно горел фонарь, по углам и в черном зеве коридоров лежала загадочная, пугающая тьма.

Там где-то, в глубине горы — целая группа взрослых, в другом коридоре исчез Николай Арсентьевич. А он, Вася, беззащитный, остался один в этом таинственном, страшном зале. Коркин огляделся по сторонам и поежился: из темноты, казалось, следят за ним тысячи глаз. Как хотелось выскочить из этого каменного мешка на волю, на солнечный простор, где все так ясно и понятно! Но ведь он оставлен тут для сигнализации, его голоса ждут люди!

«Как же быть: ведь Николай Арсентьевич не велел кричать!.. А почему не велел?.. Зачем сказал, чтобы я спрятался?… Значит, так надо! А тут еще этот вой… Но кто же тогда на самом деле Николай Арсентьевич? Ведь он говорил, что идет из турбазы. И зачем у него пистолет?» — одна за другой проносились мысли в голове мальчика.

Он вспомнил, что Вера Алексеевна разговаривала с Николаем Арсентьевичем, как со старым знакомым. «Наверное, он из милиции, ищет какого-то преступника», — заключил Коркин.

«Да что же это я, как истукан, стою на самом свету?» — спохватился он и стал поспешно искать себе укрытие. Спрятался за большой камень у стены, но в ту же минуту решил: «Нет, здесь сидеть нельзя. Снаружи от входа видно, из большого коридора — тоже».

Он вскочил и, зачем-то пригибаясь, перебежал к противоположной стене, забился в небольшую нишу. Но тотчас убедился, что и здесь ему не место: спереди на него падал свет фонаря.

«Может быть, фонарь потушить? — подумал он. — Но тогда Вера Алексеевна заблудится. Потом Николай Арсентьевич ничего не сказал о фонаре. Где же спрятаться?»

Снова вскочил на ноги и заметался из стороны в сторону. Наконец попал в узкий коридор. В полумраке он едва различил неровный ряд каменных колонн и решил, что здесь самое подходящее место. Забился в самый дальний угол между колоннами и притих.

Несколько минут Коркин сидел тихо, прислушиваясь к стуку собственного сердца. И вдруг его снова охватило смятение.

«Сижу тут, как суслик, а сейчас тот, кого ищет Николай Арсентьевич, придет, потушит фонарь, и все наши заблудятся, а сам он убежит», — подумал Коркин.

Ему представилось, что уже не один преступник, а целая вереница их, воровато оглядываясь, цепочкой выходит из коридора.

«Но если я сейчас выйду, они меня просто убьют, — похолодел он. — Неужели я трус?» — тут же задал он себе вопрос и не мог на него ответить. Вася чувствовал, что надвигаются какие-то события, и не знал, как поступить. До сих пор в его жизни ничего необычного не происходило. Он стал припоминать случаи, вычитанные из книг, но ничего похожего не вспомнил.

«Нет, надо все-таки идти в зал. Что я забился в нору», — решил он и вдруг услышал отдаленные выстрелы.

Коркин вскочил, потоптался на месте и снова запрягался в угол.

Несколько минут стояла тишина, потом совсем рядом послышался шорох. Коркин остолбенел: «Вот оно!»

Раздался глухой стук, как будто о стену ударили чем-то мягким. От колонны отвалился большой кусок и упал, чуть не придавив Васе ногу. Над самой головой мальчика кто-то злобно забормотал на непонятном, чужом языке.

«Это тот, кого ищет Николай Арсентьевич!» — мелькнула догадка. «Что же делать? Сейчас он убежит!.. А как бы поступил Витька?» — Но рассуждать было некогда. Решение пришло само собой. Забыв об опасности, Вася вскочил на ноги. В то же мгновение кто-то щукой выскользнул из отверстия в колонне и сбил мальчика с ног. Коркин упал на бок. Около его лица мелькнула нога в ботинке. Вася вцепился в нее руками. Рязанов глухо взвыл и грохнулся на пол, выронив пистолет. Он потянул ногу и поволок за собой Васю. Увидев, что его держит мальчишка, диверсант изо всей силы оттолкнул Коркина и вскочил на четвереньки.

В потайном ходе вспыхнул свет: высунувшись по пояс, Шарый навел пистолет на бандита.

— Стой! — выстрелил он вверх.

Рязанов рванулся в темноту коридора. Сзади снова хлестнул выстрел.

Опомнившись, Коркин увидел, что Шарый, с трудом выбравшись из потайного хода, бежит, пошатываясь, в глубь коридора. Вася вскочил на ноги и бросился вслед за Николаем Арсентьевичем.

Капитан, услышав сзади топот, отпрянул в сторону, к стене. Держа наготове пистолет, он повернул фонарик назад и включил свет. Коркин с разбегу чуть не наскочил на Шарого.

— Стой! Куда! — оттолкнул его капитан и, качаясь, словно пьяный, опять побежал по коридору. В голове у него гудело, мокрая на плече рубаха прилипла к телу.

Коркина поразили тяжелое дыхание и бледное с большими усталыми глазами лицо Николая Арсентъевича. Секунду мальчик стоял на месте, потом бросился вперед и быстро обогнал капитана.

— Назад! — крикнул Шарый.

Впереди Коркин увидел убегавшего человека. Он сильно припадал на раненую ногу и бежал неровными скачками, придерживаясь руками за стены. Однажды у мусорного ящика в своем дворе Вася нашел ворону с перебитой ногой и волочащимся по земле крылом. Вот точно такими же прыжками она убегала тогда от него.

Оттого ли, что сзади был Николай Арсентьевич, и или от чего другого, но у Коркина вдруг пропал всяким страх за себя. Томительные «переживания» исчезли. Все стало ясно и понятно: надо догнать преступника! — и мальчик прибавил ходу.

— Назад, тебе говорят! — снова крикнул Шарый, нагоняя Коркина и увидев, что коридор кончается тупиком. Но Вася не слышал окрика. Он в это мгновение увидел, что человек, подтянувшись, забирается в темное отверстие наверху стены. Когда Коркин добежал до тупика, убегавший уже исчез в щели.

Вася подпрыгнул, ухватился за выступ, легко подтянулся вверх и вскарабкался на маленькую площадку. Стоя на коленях, он перед собой увидел стоптанные ботинки, вцепился в них и скользнул с площадки. Но бандит, видно, успел за что-то ухватиться.

— Тяни-ите! — что есть духу завопил Вася, обернувшись к Шарому.

Подбежавший капитан здоровой рукой обхватил болтающиеся ноги мальчика и дернул изо всех сил. Он едва успел отскочить, как Вася и Рязанов грохнулись на пол.

— Ни с места! — навел Шарый пистолет на поднимающегося с пола Рязанова. — Руки вверх!

Шпион медленно поднял руки.

— У-у, змееныш! — процедил он, метнув взгляд на вскочившего Коркина, и злобно бросил Шарому: — Если бы не этот щенок — только б ты меня и видел!

Свет!

Минуты радости прошли: Вера Алексеевна вспомнила о том, что случилось наверху. Справился ли Федор с Матвеевым? Сумел ли задержать его? Надо скорее выбраться из пещеры, разыскать Шарого и сообщить ему о встрече с «геологом».

Учительница осветила зал. Вода заметно спала, осталось неглубокое озерцо.

— Побудьте тут минутку, — сказала ребятам Вера Алексеевна и пошла в ближайший коридор.

Скоро она вернулась. Коридор привел ее в тупик. Выбраться наверх там было невозможно.

Где-то в стороне раздался могучий вздох. Вера Алексеевна быстро повернулась и увидела в стене зала еще одно отверстие.

— Идемте, ребята!

По пояс в воде перешли озеро вброд и вступили в туннель. Воды тут было только по щиколотку, а вскоре и совсем не стало. Вера Алексеевна шла впереди, держа Зинку за руку. За ними, спотыкаясь, брел Шумейкин. Сзади шагал Сбитнев, с интересом осматривая однообразные, унылые стены пещеры. Теперь, когда руководство маленьким отрядом перешло к Вере Алексеевне, в нем снова проснулась любознательность.

Минут двадцать мокрые, продрогшие путники шли по извилистому стволу пещеры. Изредка впереди раздавались уже знакомые, теперь почему-то не страшные вздохи.

Из одного небольшого зала, куда они попали, вело сразу четыре выхода. Вера Алексеевна подолгу стояла перед каждым из них, словно прислушиваясь. Сбитнев догадался, что учительница старалась определить направление движения воздуха. Наконец Вера Алексеевна повела ребят по одному из коридоров. Не прошли они и десяти шагов, как сзади совсем близко раздался стон, гораздо более сильный, чем прежде.

Шумейкин схватил учительницу за руку.

— Не пугайся. Сейчас попытаемся узнать, что это, — сказала Вера Алексеевна и повернула назад.

В зале они остановились и долго ждали, пока пещера вновь застонала. Звук вырывался из отверстия, которое было на уровне головы Веры Алексеевны. Она подсадила ребят, и через минуту все уже шли по неширокому коридору.

Постепенно потолок пещеры уходил вверх, стены раздвигались. В темноте коридора снова раздался зловещий стон. Ребята даже почувствовали, как их обдало ветром. Казалось, разгневанная пещера пытается остановить непрошеных гостей. Но впереди по-прежнему спокойно и уверенно двигалась Вера Алексеевна, и ребята не отставали от нее.

Подъем окончился огромным залом. Вера Алексеевна медленно пошла в обход его, освещая угрюмые стены, в которых зияли ходы в новые пещеры.

— Свет! — в один голос радостно вскрикнули Сбитнев и Зинка.

Все сделали несколько шагов в сторону и за поворотом стены увидели наверху, в конце нового широкого коридора, круглое светящееся пятно.

— Свет! — с облегчением выдохнул Сенька Чуб и рукавом пиджака смахнул с лица пот.

Как загнанный в клетку зверь, метался он по коридорам. Он был уверен, что учительница устроила на него облаву. «Наверное, она заподозрила меня еще в лесу. А может быть, подглядела, что в рюкзаке», — думал он.

И вот, наконец, выход. Только бы выбраться из проклятой пещеры; в лесу он не пропадет — знакомые места!

С минуту, тяжело отдуваясь, Сенька отдыхал. Не спуская глаз со светящейся точки, он медленно стал сползать вниз. Сенька опасался, что выход из пещеры охраняется. Но кругом было тихо.

Спуск окончился небольшим залом. Сенька Чуб добрался до отверстия. Оно было узкое, в него не мог пролезть взрослый человек. Но Сенька тут же отметил, что камень мягкий и выход можно расширить.

Чуб выглянул наружу. Сверху над выходом огромным козырьком нависла каменная глыба, а во все стороны отлого расходились серо-синие стены. Отверстие было как бы в центре гигантской воронки, и дуновение лобового ветра нагнетало через него, как через форсунку, воздух внутрь пещеры.

Сенька отступил, обдумывая, как бы увеличить отверстие, и вдруг услышал далеко позади человеческие голоса.

«Засада!» — обожгла диверсанта мысль. Он оглянулся и заметил в глубине одного из коридоров, выходивших в пещеру, желтый глазок фонарика.

«Облава! Попался!» — помертвел Сенька.

Он выдернул из-за пояса нож, бросился к отверстию и стал с лихорадочной поспешностью долбить известняк. Во все стороны по, летели мелкие каменные брызги.

Голоса приближались.

«Не успею, зацапают!» — скрипнул зубами Чуб. Выхватив из кармана массивные часы, он торопливо завел их, оттянул головку. Руки дрожали. Сенька поднес циферблат к самому лицу и очень осторожно перевел стрелки часов.

В пещеру ударила струя воздуха и с нарастающим гулом закрутилась по залу. Отскочив за выступ стены, Сенька размахнулся и бросил часы к отверстию.

Руки вверх!

Жорка готов был заплакать от досады: так оскандалиться перед Елизаветой Петровной!

Часа полтора он прокопался в замолкшем моторе, пока обнаружил неисправность. Наконец, мотор затарахтел. Размазывая по лицу грязь, Жорка вытер пот, облегченно вздохнул и осмотрелся по сторонам.

Над горами давно сияло щедрое солнце. Освеженные дождем деревья радостно шумели ярко-зеленой листвой.

— И не доехал-то всего метров четыреста. Вон она, проклятая, — сокрушался Жорка, глядя на крутой склон горы, где под нависшим козырьком в глубине каменной воронки темнело круглое отверстие.

Старики рассказывали, что в былые времена в этой норе жил огненный змей, который по ночам уносил внутрь горы красивых девушек.

Другие говорили, что это — гнездо орла-великана. Орел от старости давно умер и до сих пор еще лежит там.

Но Жорка-то знает, что никакого орла и змея нет. Года два тому назад вместе со своим дружком Фимкой они лазали туда и убедились, что это просто-напросто один из ходов в гору. Но в народе до сих пор так и называли эту дыру «Логовом змея».

«Куда же теперь… Ехать или тут обождать?» — подумал Жорка.

Вдруг в «Логове змея» загрохотало, загремело, во все стороны полетели камни, и, когда растаяло облако пыли, оторопевший Жорка увидел, что из образовавшегося пролома выскочил человек в красной майке под распахнутым пиджаком. Человек несколько метров проехал по стене воронки, сидя на корточках, и кубарем покатился вниз, под гору.

…Егор Егорович возвращался в колхоз. Телега его была с верхом нагружена сушняком.

Возле самой подошвы двугорбой горы он остановил лошадь и пошел осмотреть участок леса, не в меру густо заросший молодью.

«Придется расчищать», — подумал лесник.

Мимоходом Егор Егорович набрал большую кучу толстых сучьев, связал их веревкой. Он присел на вязанку и неторопливо раскурил трубку.

Где-то совсем неподалеку раздался взрыв.

«А ведь на гранату похоже!» опытным ухом уловил Егор Егорович и поднялся, с недоумением всматриваясь в чащу леса.

В стороне зашуршал кустарник. Егор Егорович вынул изо рта трубку и встревоженно направился к дороге.

Пока старик добирался до подводы, Сенька Чуб успел обрезать гужи, обрубить ножом постромки и уже вскочил на лошадь верхом.

— Эй! Погоди! Чего дуришь?! — появился лесник перед мордой лошади. Сенька!?. — воскликнул он, не веря своим глазам.

Чуб ударил лошадь каблуками под бока.

— Тпр-р-у-у! — успел схватиться за недоуздок Егор Егорович и, сдернув Сеньку за ногу с коня, навалился на него.

— Вот, зверюга, где ты мне попался!.. Думал, укокошил меня тогда!? — придавил он диверсанта к земле и с остервенением стал дубасить его кулаками.

— За сына тебе! За Марью!

Сенька Чуб растерялся. Ведь Пронина он прикончил в горах! Что ж он, из мертвых воскрес? Но скоро бандит опомнился и, изловчившись, ударом колена перебросил лесника через голову.

Егор Егорович вцепился в предателя, однако Сенька Чуб и не думал убегать. Он схватил старика за горло и, путаясь в поле пиджака, искал нож.

Но пустить нож в ход Сеньке не удалось. Из кустов выскочил Жорка и с коротким криком кинулся на бандита…

Зашуршали шины по гравию дороги.

— Руки вверх! — выпрыгнул на ходу из зеленой машины Сафар Садыков с пистолетом в руке. Вслед за ним выскочили два автоматчика и майор Силантьев в гражданской одежде.

Держа руки над головой, Сенька Чуб ошалело озирался по сторонам. Длинные свалявшиеся волосы упали на лоб, лезли в глаза. По лицу текли грязные струйки пота.

Чуб понял: теперь он окончательно попался. Надо любой ценой спасать свою жизнь. И Сенька, захлебываясь, торопливо заговорил:

— Я все, все расскажу… Там, в пещере, Смайк… Американец. У него там радиостанция…

Майор Силантьев бросил на Сафара короткий взгляд, и тот вместе с одним автоматчиком исчез в кустах.

— Я только вчера в скафандре вышел из подлодки… Нам было дано задание… — торопился Сенька, но майор Силантьев перебил его:

— Остальное расскажешь потом, Завьялов. Впрочем, сейчас ты уже Матвеев?

— Не Завьялов он и не Матвеев, — опираясь на руку Жорки, приподнялся с земли Егор Егорович. — Это Сенька Чуб — бандит, душегуб и предатель.

Неужели каждый день бывает столько света?

Эти последние пятьдесят метров пути были очень тяжелы.

Вера Алексеевна сразу определила, что выбраться отсюда к выходу нелегко. Он светился где-то вверху, в конце коридора, поднимавшегося почти отвесно вверх, своеобразными террасами-горками.

Ребята приуныли.

Учительница долго светила фонариком, осматривая террасы, и, наконец, велела ребятам дать ей пояса и все, что можно связать между собой. Сбитнев снял свой ремень, у Шумейкина, кроме ремня, оказался в кармане двухметровый плетеный шнур. Все это Вера Алексеевна крепко связала и начала взбираться на первую горку.

Ноги скользили по чуть заметным выпуклостям, но опытная туристка держалась руками за малейшие шероховатости, прижималась всем телом к неровному, покатому полу, упорно, сантиметр за сантиметром, поднималась все выше и выше, приближаясь к площадке.

С замиранием сердца следили ребята за каждым ее движением. Наконец, Вера Алексеевна сделала последнее усилие и взобралась на вершину первой горки.

У всех вырвался вздох облегчения.

С помощью связанных ремней и веревки Вера Алексеевна по одному подняла на площадку ребят и стала штурмовать новую горку.

Так продолжалось до тех пор, пока все не оказались в небольшом зале с ребристыми стенами. Отсюда наружу вел выход на волю.

Яркое, ослепительно яркое солнце заливало всю землю. Ликующего света было даже слишком много: потребовалось несколько минут, чтобы освоиться с ним.

Сбитнев, Зинка и Шумейкин стояли и слезящимися глазами все смотрели и смотрели на солнечный простор.

Неужели каждый день бывает столько света? Как же они раньше не замечали этого?

Ребята любовались зелеными шапками деревьев, горами, уходящими в даль, неправдоподобно синим небом и не могли налюбоваться, как будто бы увидели все это впервые. Зинка даже притихла вся и стояла, затаив дыхание, крепко прижав грязные ладошки к груди.

Какой простор, какое тепло! А ведь там, внизу, ребятам казалось, что самого жаркого солнца не хватит растопить холод, которым напитало их тела сырое подземелье.

Когда они глядели так, растерянные и растроганные, на раскинувшийся перед ними светлый мир, в отверстие пещеры могучей струей ворвался воздух, вихрем закружился в маленьком зале. И тут ребята услышали, как по ходам пещеры стал удалятся в утробу горы глухой, похожий на стон, звук.

«Так вот отчего стонет пещера, — разочарованно подумал Сбитнев. Оказывается, никакой тут тайны нет. Все так естественно и просто». Этот маленький зал с неровными, ребристыми стенами был чем-то вроде камеры гигантского свистка.

«Только почему звук стал глухой и хриплый? — удивился Витя. Он вспомнил, что пещера изменила голос в тот момент, когда они осматривали выход наверх. Вверху стал тогда рождаться стон. Он нарастал, усиливался, и вдруг раздался взрыв, будто в горле пещеры что-то лопнуло…

Размышления Сбитнева прервала Вера Алексеевна:

— Ну, ребята, давайте выбираться на волю! — весело сказала она и стала осторожно спускаться по стене воронки.

Вот тебе и Коркин!

Возле сельской больницы собрался весь отряд. Поодаль у дороги стояли взрослые. Среди них дед Пахом, шофер дядя Гриша, продавщица Леночка и счетовод Аполлон Никитич.

Звеньевая Фрося взволнованно рассказывала:

— …Дошли мы до этого места, аж мороз по коже… Под ногами обрыв, а дальше, сколько ни светили, ничего не видно. Темнища жуткая, и гул стоит! То ли водопад подземный, то ли еще что, но только так и грохочет, так и грохочет, как на мельнице. Мы — обратно. Идем, слышим голоса. А это наши вернулись, а под ногами у них связанный бухгалтер наш, Рязанов. А он, оказывается, и не Рязанов вовсе, а иностранец-шпион.

— Вот гад!

— А ведь как подстраивался… Рубаха-парень! Поди раскуси такого.

— Под переселенца подкрасился. Из Рязани, мол, приехал.

— А еще кое-кто из наших девок по нем с ума сходил, — и все повернули головы в сторону бледной, испуганной продавщицы Леночки. Она покраснела и потупилась.

— Он, паразит, хотел и меня в свои сети затянуть, — торопился «раскрыть душу» Аполлон Никитич. — Все на мою слабость нажимал. Как вечер, так водку тащит. Думал, что я за рюмку душу продам. Все мне твердил: дескать, и одинокий ты, и бездомный, и в тюрьме побывал, жизнью обижен. Так говорит, умей ловить свое счастье. Да не на того напал! — запальчиво крикнул счетовод.

Только тут все заметили, что нос Аполлона Никитича покраснел больше обычного и глаза подернуты глянцем.

— Вы не смотрите, что я выпил немного. Может последний раз это, для очищения души, — оглядел он всех виновато. — Ведь он ее, душу-то мою, наизнанку вывернул. Мне Елизавета Петровна велела до времени потакать ему. Вот сидим, выпиваем, он мне райскую жизнь расписывает, какая ожидает меня в будущем по его милости. Я головой киваю, улыбаюсь, а у самого в душе все клокочет. Так бы схватил его и задавил на месте, — потряс Аполлон Никитич жилистыми руками. — Как после такого дела не выпить? — снова окинул он всех извиняющимся взглядом.

— Что с Федором-то, Фрося? — тронула девушку за руку пожилая колхозница.

Фрося заговорила снова:

— Ну, дальше видим, идут Елизавета Петровна с Петром и мешок со взрывчаткой тащат — в пещере нашли… Ждем-пождем, а Федора и учительницы нету и нету. Чуем, дело неладное. Кинулись искать. Долго бродили. Думали, уж и не найдем. Хотели было возвращаться, да собачка выручила. Слышим, скулит, тявкает. Пошли дальше и нашли: бегает собачка, фонарь стоит, горит, а возле него на боку лежит Федор. А кровищи под ним…

— Кто же это его?

— О, господи! Мать-то узнает, так снопом срезанным и ляжет, — всплеснула руками пожилая колхозница.

На шум из окна больницы выглянула Елизавета Петровна, прикрыла створки. Она стояла в коридоре и поглядывала на белую застекленную дверь операционной. Наконец из двери вышла седоволосая женщина-врач.

— Как там Федор, Марья Сергеевна?

— Все пока без сознания. Сейчас сделали ему переливание крови: очень много потерял. Рана опасная. Но если нож не был отравлен, спасем парня.

Марья Сергеевна что-то тихо сказала сестре в белом халате и зашла в соседнюю комнату. Там вторая сестра бинтовала плечо Шарому. У открытого окошка сидел на стуле Коркин. Лицо его было раскрашено зеленкой. Возле Васи стояла Вера Алексеевна.

— Как самочувствие? — спросила врач Николая Арсентьевича.

— Бодрое, как говорят моряки, — отшутился тот.

— Недельки через две и на ринг выходить можно будет, — посмеялась в свою очередь врач. — Хорошо, что кость не потревожена. — Она подошла к Коркину:

— Ну, а ты, молодец, как себя чувствуешь?

— Он у нас герой! — улыбаясь, кивнул головой Шарый и серьезно закончил: — Достоин правительственной награды. Буду ходатайствовать!

— Вот тебе и Коркин! Слыхали, медалью, а то и орденом наградят, немедленно доложила взобравшаяся на изгородь Зинка нетерпеливо топтавшимся внизу ребятам, — кто бы подумал?!

— Все с девчонками водился, а тут шпиона задержал!..

— У-у-у, как его разукрасили! — последовало новое сообщение. — А Николая Арсентьевича совсем не видно, — Зинка спрыгнула на землю, придерживаясь за плечо Сбитнева.

— Все лицо у Васьки в зеленке, — зачем-то пощупала она свои щеки.

— Наверное, больно ему! — проговорила Оля Пахомова.

— Поплачь, жалельщица! — насмешливо бормотнул Сбитнев, не терпевший никакой сентиментальности.

Зинка вспыхнула:

— А что? Завидки берут? Ты всегда себя таким героем ставишь!

— Дурочка… — беззлобно оборвал ее Сбитнев. — Ничего ты еще не понимаешь.

Он медленно отошел от ребят и сел на толстое бревно, лежавшее у ограды.

— И все понимаем! Не полез бы ты в пещеру — ничего бы с Васей не случилось, — заступилась за Зинку Оля. — Смельчак нашелся!.. — она повернулась к Шумейкину: — Ты чего это толкаешься, к калитке жмешься? Что тебе, места не хватает?

— Никто не толкается, — попятился Шумейкин и наступил на ногу Гале Пурыгиной.

— Ой, медведь, второй раз наступает, — вскрикнула та.

Но Шумейкин не дослушал ее. Он заметил, что дверь больницы открылась, и бросился навстречу Коркину, опережая радостно повизгивающего Тузика.

— Поздравляю, Вася! Здорово! Молодец! Я всегда знал, что ты у нас геройский!

Зинка подбежала к мальчикам и оттолкнула Шумейкина:

— Уйди отсюда! Поздравитель нашелся! Трус несчастный. В жизнь таких не видала!

Ребята окружили Коркина.

— Вася, расскажи, как ты его поймал?

— Очень страшно было?

— А он в тебя стрелял? — наперебой сыпались вопросы. Коркин ничего не отвечал. С удивленной и восторженной улыбкой на лице он только вертел во все стороны головой и быстро моргал синими счастливыми глазами.

Вера Алексеевна и Николай Арсентьевич простились у дверей больницы.

— Что ж, Николай Арсентьевич, мне пора! — сказала учительница.

— Возвращаетесь в город?

— Нет. Мы ведь только половину маршрута прошли. Сейчас едем в Лазурное. Завтра будем осматривать сталактитовые пещеры.

— Или вам мало Стонущей пещеры?

— Эта не для туристов. Пойдем с ребятами в обжитые, хоженые. А вы как, здесь остаетесь?

— Нет. Сейчас за мной приедет наша машина.

— Ну, тогда до встречи!

— До скорой встречи, Вера Алексеевна! В городе, — он крепко пожал ее руку левой рукой.

Сбитнев сосредоточенно строгал перочинным ножичком прутик, а сам, скосив глаза, наблюдал за ребятами. Они со всех сторон окружили Коркина, жали ему руки, хлопали по плечу. Сбитневу тоже хотелось поздравить Коркина, но что-то удерживало его. Он никак не мог еще убедить себя, что Коркин, этот «Ягодка», сумел совершить подвиг. А Вася уже не раз бросал на него удивленный, ожидающий взгляд.

«Еще подумает, что завидую!» — обозлился на себя Сбитнев и поднялся было с бревна, но заметил у калитки Веру Алексеевну, снова сел и стал строгать прутик с еще большим ожесточением.

Сбитнев относился раньше к учительнице с предубеждением и недоверчивостью. Он считал, что вообще всякий учитель обязательно покушается на самостоятельность ребят. Поэтому он всячески старался показать Вере Алексеевне, что не очень-то прислушивается к ее мнению. Распоряжения ее он хоть и выполнял точно, но делал вид, что для него это — нудная обязанность.

Теперь Сбитнева мучили угрызения совести. Учительница вызывала в нем восхищение и уважение. Она оказалась очень смелым и выносливым человеком, рисковала жизнью для их спасения и даже до сих пор не спросила с него ответа за самовольный поступок.

«Как я теперь буду ей в глаза глядеть?» — думал Сбитнев и чем дальше, тем со все большим волнением ожидал минуты, когда он должен будет держать ответ. Сбитнев не любил слушать нарекания и поучения, но теперь готов был вынести от Веры Алексеевны любую головомойку, лишь бы скорее — так хотелось избавиться от этого тягостного ожидания.

Краем глаза Витя заметил, что учительница направляется к нему.

«Наконец-то!» — весь внутренне подобрался Сбитнев.

Но Веру Алексеевну занимали другие мысли. Заметив, что Сбитнев сидит в стороне от всех, она нахмурилась:

«Что же это такое? Опять он держится особняком?» — и пока шла от калитки, пыталась объяснить себе Витино поведение. Зная самолюбивый характер Сбитнева, она невольно подумала: «Неужели его мучает зависть к Васе Коркину? Неужели он такой эгоист? И как к нему подступиться?» — но так ничего и не успела решить. Она просто подошла и мягко положила Сбитневу руку на плечо.

Витя встал, медленно поднял голову.

— Не надо. Вера Алексеевна! Я и так сам все понял! — неожиданно для себя сказал он, глядя прямо в тревожные серые глаза учительницы.

Ее озабоченное лицо просветлело, губы тронула теплая улыбка. Сбитнев облегченно вздохнул и улыбнулся в ответ открыто и доверчиво.

— А наказать тебя, Виктор, все же придется! Это и тебе и другим в науку будет!

Сбитнев улыбнулся еще шире и совсем невпопад радостно ответил:

— Спасибо, Вера Алексеевна!

Сбор отряда

После обеда отряд собрался на зеленой поляне, за палатками, в тени густых акаций. Вера Алексеевна предложила обсудить поступок Сбитнева.

Некоторое время ребята молчали, поглядывая на мрачного Витю, который сидел, сгорбившись, под деревом и усердно ковырял щепкой землю. Первой, наконец, поднялась Женя Терехова.

— Я, конечно, осуждаю недисциплинированность Вити. Поэтому предлагаю объявить ему выговор и… она замялась, — оставить его без обеда…

Ребята сразу оживились.

— Так мы уже пообедали!

— Тоже придумала наказание!

Женя покраснела и спряталась за спину Вани Горелова.

— Пусть на привале соберет хворост один за всех!

— И дежурит целую ночь у костра, — с разных сторон под смех ребят посыпались предложения.

Пунцовая от смеха Оля Пахомова встала и подняла руку.

Шум стих.

— Вот вы все смеетесь, а тут дело серьезное, — упрекнула она ребят, хотя сама смеялась больше всех. — Сбитнев с самого начала самовольничал. На озеро пошел купаться — раз. С камнями в овраг загудел — два. А теперь вот, пожалуйста, уже третий случай, с этой пещерой. За такие вещи из отряда выгонять надо.

— Правильно! — выкрикнул Шумейкин. — Он только командовать любит, а сам первый дисциплину нарушает. Ему ни в чем довериться нельзя. Он в любой момент может товарища подвести.

— Неверно! — перебила Олега Галя Пурыгина.

Она тоже осуждала Сбитнева ведь история с пещерой могла кончиться очень плохо. Но слова Шумейкина возмутили ее. И, забыв свое правило — основательно обдумать выступление, она вскочила.

— Витя не такой!.. Ты не смеешь так!.. Ты не знаешь… — выкрикнула она прямо в лицо Шумейкину, испугалась своей смелости, сбилась, но потом взяла себя в руки и повернулась к Сбитневу.

— Скажи, Витя, но только, понимаешь, по-пионерски, честно и перед нами и перед собой! — сделала она ударение на последнем слове. — Скажи: ты специально хотел… нет, не так, ты заранее решил пойти в пещеру? Или вы попали туда случайно, только потому, что машина стала? И вообще, расскажи все честно, как было…

Все притихли.

Сбитнев поднялся, серьезно, посмотрел в напряженные лица ребят:

— В эту пещеру я собирался идти.

Все сразу задвигались, зашумели.

— Но только не сейчас, а когда все подготовлю, — продолжал Витя. — Я хотел запастись мелом, чтобы отмечать повороты, взять, кроме фонарика, спички и свечи, еду, веревку. В общем, хотел по-настоящему подготовиться. Думал нарочно когда-нибудь приехать сюда, в Заветное. А тут, когда машина стала, все получилось случайно. Мы осмотрели только зал за входом и все. Хотели уже идти к машине, а пещера как застонет… Олег испугался и провалился. Мы с Зинкой хотели его вытащить и сами туда же попадали. А там уж и заплутались, — закончил он неуклюже и сел.

— Оправдывается! — подскочил Шумейкин. — Мы с Зинкой не хотели в пещеру идти, он нас потащил. А говорит — я испугался.

— Ты только не ври, обманщик! — выбежала на середину круга появившаяся откуда-то Зинка. Она была с галстуком, в новом сиреневом платьице и с аккуратно заплетенными косичками.

— Ты не из нашего отряда, и тебе никто слова не давал, — выкрикнул Шумейкин, но Зинка тряхнула косичками и угрожающе двинулась на него:

— Мне это слово и не надо давать! Я его сама возьму! Я — пионерка и могу сказать свое выступление на каком угодно сборе. Во всем Советском Союзе, понятно тебе? А вот ты врун бессовестный — это, это… Это — позор! Витька мне хоть и родня, но я его не защищаю. А когда я стала отговаривать Витьку, чтобы не ходил в пещеру, кто приставал: «Пойдем, Витя, одни, не слушай ее!» Чьи это слова, чьи?.. Твои! И правильно тут Витька все рассказал. А ты теперь слезу пустил. Ты своими слезами и так весь пол в пещере залил. И теперь еще врешь. Ты не сваливай все на других, а отвечай вместе с Витькой.

Зинка широко раскрыла рот, набрала воздуха для нового заряда и залилась пулеметной очередью:

— Ты даже учительницу свою обманул, да и весь отряд тоже! Думаешь, не знаем, что ты часы перевел? Знаем! Ты глазами-то не юли! Я сразу раскусила, когда ты шмыгнул в автобус искать фуражку, хоть она была на голове. А Тузика кто хотел в лесу выбросить? Ты? Ты! Хоть и отказывался. Обманщик! А еще звеньевой! Гнать таких звеньевых!

Зинка крутнулась на одном месте, окинула всех ребят сразу одним взглядом и уже тише закончила:

— А Витьке, конечно, тоже надо всыпать, чтобы нос не задирал, не лез, куда не следует. Вот! — она выскочила из круга, села на землю возле Гали Пурыгиной и торопливо одернула на коленях платьице.

Ребята, как по команде, дружно захлопали в ладоши. Зинка удивленно смотрела на них круглыми голубыми глазами и только часто-часто моргала. Сразу подняли руки несколько ребят. Каждый хотел высказаться раньше другого. Теперь все обрушились на Шумейкина.

— Верно Зина про него сказала. Обманщик он. Что ни пообещает — никогда не выполнит. Только словами разбрасывается, — громко выкрикнула Оля Пахомова. Ее перебила Галя.

— Это Олег Васю в водопад столкнул. Он на мостике подпрыгнул. А вчера тоже его обманул. Мешок свой на него нагрузил, притворился больным.

— Дать ему выговор!

— Переизбрать из звеньевых!

— Отправить их вместе с Витькой домой, чтобы весь отряд не позорили, раздался суровый голос.

Это сказала Оля. Когда шум немного утих, она продолжала:

— Олег — он очень хитрый. Сам натворит, а на других сваливает. Сознаться у него смелости не хватает. И потом зазнайка он. Любит вперед выскочить, покрасоваться. Для этого он и к Витьке всегда подлизывался, в товарищи набивался. Чуть что, так он сразу: «Мы с Витькой решили, мы с Витькой думаем»… Вот и надумали залезть в пещеру. А теперь он всю вину с себя сваливает, — разгоряченная Оля на секунду замолкла, глубоко передохнула и закончила:

— Я еще раз предлагаю отправить их обоих домой. Пусть во дворе у себя путешествуют!

Вслед за ней поднялся Коркин.

— О том, что Олег меня нарочно столкнул в воду, — этого я не знаю. Он ведь шел сзади меня. Может быть, мостик и должен так качаться, и я просто не удержался. А вот то, что Олег часы перевел, это совсем нехорошо, не по-товарищески. И ему должно быть стыдно перед всеми.

Вася посмотрел на Шумейкина, потом на Витю.

— В пещеру, наверно, первым надумал идти Витя, а Олег, как всегда, наверно, только поддакнул, чтобы показать свою храбрость. Поэтому отвечать они должны вместе. Я предлагаю на один день исключить их из похода.

Еще с полчаса продолжалось собрание. Вера Алексеевна внимательно слушала выступления ребят и с удивлением поглядывала на Шумейкина, съежившегося за спинами товарищей.

«А я его еще в пример другим ставила, — смущенно думала учительница, ведь он мне всегда казался скромным, хорошим пионером, учится неплохо, послушный. Поэтому я и предложила тогда избрать его звеньевым».

Вера Алексеевна долго ломала голову над тем, как наказать Сбитнева и Шумейкина. «Отстранить от похода вообще, как предлагали некоторые пионеры, значит навсегда отбить у них охоту к путешествиям и окончательно восстановить против класса», — думала она. Поэтому ей и понравилось предложение Васи.

«То, что они завтра не пойдут с отрядом, не посмотрят пещеры, будет для них настоящим наказанием. А в то же время им надо отдохнуть после перенесенных волнений. Пусть посидят денек вдвоем. Только нужно сказать дяде Грише, чтобы не отпускал их далеко от автобуса», — решила она.

Поход продолжается!

Уставшее за день солнце катилось все ниже и ниже, как будто торопилось скорее спрятаться за лысую вершину далекой горы.

Перед школой, ворча мотором, стоял автобус. Дядя Гриша ходил вокруг него и монтировочным ломиком стучал по скатам.

Пионеры тащили из сада сложенные палатки, рюкзаки, весь нехитрый походный скарб. Им помогали деревенские ребята, успевшие подружиться с гостями.

Возле калитки Коркин, обвешанный всякой ношей, кряхтя, нагнулся за оброненной папкой с гербарием, но Шумейкин выхватил ее унего из-под рук:

— Ничего, Вася, я донесу, Хочешь, я тебе агат подарю? Насовсем!

— Ты его лучше в школьную коллекцию отдай, — спокойно посоветовал Коркин.

— Все-таки ты, Олег, бессовестный! — поровнялась с ребятами Оля Пахомова. — То всегда насмехался над Васей, обманывал его, «Ягодкой» дразнил, а теперь подлизываешься…

— И ничего не подлизываюсь. Откуда ты взяла? — покраснел Шумейкин.

— Не слепая. Все видят, как ты возле него увиваешься.

— Ну и пусть. А тебе какое дело? Может, мы с ним дружить будем.

Оля только окинула его презрительным взглядом и побежала к автобусу.

Шумейкин неловко потоптался на месте, потом предложил:

— Побегу, Вася, скорее места занимать. Я на двоих забронирую, — и поспешил вслед за девочкой.

Вера Алексеевна, шедшая сзади, проводила взглядом Шумейкина. «Нет, не Сбитнев, а вот кто у меня самый трудный ученик!» — она оглядела сухощавую, угловатую фигуру мальчика. — Как же я раньше не сумела разобраться в нем? Ведь он уже почти год как пришел в этот класс…»

Вера Алексеевна попыталась вспомнить в лицо родителей Олега, но так, к своему огорчению, и не вспомнила. Дома у Шумейкина она тоже не была ни разу.

«Много труда придется приложить. Этого вывести на верную дорогу будет, пожалуй, потяжелее, чем Сбитнева», — заключила она.

Возле автобуса резко остановилась «Победа» с белыми шахматными клетками. Из нее вышла Мария Ивановна Коркина с разбухшей базарной сумкой в руках. Увидев вымазанного зеленкой сына, она в ужасе бросилась к нему:

— Мальчик мой! Ягодка моя! — выронив сумку, она крепко обняла Коркина, у которого лицо сразу стало растерянным.

— Разбился! Как сердце чуяло: нельзя тебя в поход пускать. Да еще с такими, — сверкнула она глазами на подошедшего Сбитнева.

Коркин резко высвободился из ее объятий и заслонил собою Витю:

— Не надо, мама! Он тут ни при чем! Он, наоборот, спас меня.

— Где же это ты? Кто же это тебя? — не слушая объяснений, стала торопливо ощупывать сына Марья Ивановна, как бы убеждая себя, что руки и ноги еще при нем.

— Он, тетенька, шпиона поймал! Живого! — выпалила появившаяся из-за автобуса Зинка.

— Шпиона!? — вздрогнула женщина. — Вася! Ты — шпиона?..

Она заметила у дверцы кабины Веру Алексеевну и бросилась к ней:

— Это правда, товарищ классный руководитель?

— Правда, — улыбнулась учительница. Мария Ивановна побледнела:

— Как же вы это допустили?.. Ведь это, наверное, опасно… Разве можно школьник, ребенок!.. — укоризненно бормотала она.

— Так что? Будем садиться в автобус или на «Победе» поедешь? — негромко спросил Сбитнев Коркина, с лица которого все еще не сошло растерянное выражение.

— Да нет, Витя, давай садиться скорее! А то опять мама будет обниматься!.. — заторопился Коркин.

— Ладно, лезь живее! — грубовато, но дружески подтолкнул его к автобусу Сбитнев.

Все ребята были уже на местах. Шумейкин сидел в первом кресле на самом краешке и ерзал, будто кресло жгло его. Маленькие глазки тревожно метались от Коркина к Сбитневу. Он заметил, что они улыбнулись друг другу, и, видно, совсем упал духом: вскочил и шмыгнул к задним сиденьям автобуса, ища глазами свободное место.

Дядя Гриша сел за руль и закрыл дверцу кабины. Вера Алексеевна поднялась на ступеньку и через окно заглянула в автобус, проверяя, все ли ребята сели.

— Где же он? Детка! Я его домой заберу! — встрепенулась Мария Ивановна.

— Зачем же? — отозвалась Вера Алексеевна. — Не тревожьтесь о нем, Мария Ивановна. Он со всеми ребятами поедет. Поход еще не окончен…

Мария Ивановна увидела сына у открытого окна, схватила сумку и, что-то приговаривая, стала через окно бросать ему на колени бесчисленные кулечки, сверточки.

Автобус медленно тронулся. Зинка, Мишка и еще несколько ребят с криком бежали рядом с ним.

— Приезжайте к нам на тот год! Обязательно приезжайте! — звенел голос Зинки.

Юные туристы прощались, махали руками.

— А Тузик где? — спохватился вдруг Коркин и бросился к водителю:

— Остановите! Остановите!

На этот раз никто не засмеялся. Автобус остановился. В открытую дверь вскочил повизгивающий Тузик. Коркин подхватил его на руки.

…Со стороны гор донесся низкий, глухой звук.

Коркин прислушался и толкнул Сбитнева локтем:

— Слышишь? Стонет…

Сбитнев тоже прислушался, порылся в кармане.

— Знаешь, что, Вася, давай в память об этом дне посадим дерево, — подал он Коркину желудь. — Я этот желудь в пещере нашел…

— Давай! — кивнул головой Коркин. — А это что? — удивленно спросил он, увидев в руке Сбитнева друзы кристаллов.

— Это тоже из пещеры. Там огромный зал и весь пол в широких трещинах, а в них прозрачный камень. Мы думали сперва, что это лед. Только когда светишь на трещину фонариком, камня не видать. Он почему-то становится совсем черным, а не прозрачным. Наверное, это хрусталь. Я еще не спрашивал у Веры Алексеевны, — сказал Сбитнев.

Коркин стал с интересом рассматривать кристаллы, любуясь игрой света в их гранях.

— Эх, ты!.. Да ты знаешь, что это?.. Я перед походом прочел много книжек о сталактитовых пещерах. Там не может быть хрусталя. Это — исландский шпат! Очень ценный минерал! Смотри, как он преломляет свет. — Коркин положил кристаллы на руку, и сквозь один из них Сбитнев увидел, что палец, как в видоискателе фотоаппарата, раздвоился. — Если находят жилы в несколько десятков кристаллов, то их разрабатывают, они считаются государственными запасами. Так и сказано в книжке. Вы же, чудаки, сделали настоящее открытие! — сообразил Коркин и широко открыл восхищенные синие глаза.

Голубой автобус весело бежал по шоссе к солнцу, которое опускалось все ниже и ниже, заливая теплым розовым светом спокойные окрестности.

Поход продолжался!

«Ласточка»

Печатается по изданию:

«Флаг Родины»; Ежедневная газета Черноморского флота;

№№ 19, 20, 21, 22, 23, 26, 27, 28. 1961 г. Севастополь.

Глава первая. На глубине 530 метров

Все было необычным на этом подводном корабле, быстро продвигавшемся в толще воды. В отсеке стояла тишина, хотя моторы работали. Перед глазами главстаршины Бориса Агеева светился огромный экран цветного телевизора.

Моряк сидел в мягком кресле перед красиво отделанным пультом с множеством кнопок и горящих цветных лампочек. Под стёклами осциллографов пробегали зелёные и малиновые змейки. Два сигнальных глаза сторожевого радиолокационного поста, установленные под экраном телевизора, спокойно мерцали.

С каждой минутой беспокойство все больше овладевало Борисом, впереди минное поле.

Моряк понимал, что волнуется напрасно: лодку ведет умное устройство, курс рассчитывает электронно-вычислительная машина, они не могут ошибиться. Только в случае выхода из строя автоматического рулевого будет включен пульт, за которым находится он, Борис, но это маловероятно.

«Ласточка», — так назывался подводный корабль — сегодня должна была выполнить необычную и сложную работу. Бориса, как и других моряков, подробно ознакомили с заданием.

…В апреле тысяча девятьсот сорок пятого года, перед, концом Великой Отечественной войны, советские моряки получили приказ, во что бы то ни стало изловить или уничтожить фашистскую подводную лодку «Акула», на которой находились важные документы и огромные ценности, награбленные фашистами. «Акула» являлась лодкой новейшей по тому времени конструкции. Справиться с ней нелегко было, но наши воины с честью выполнили приказ.

«Акулу» блокировали в районе Зеленой впадины. Обладая способностью глубоко погружаться, фашистская лодка старалась буквально по дну выбраться из огненного кольца. На помощь ей фашисты бросили самолеты и корабли, Разгорелось большое сражение. Однако «Акуле» не удалось спастись. В самом центре Зеленой впадины советская быстроходная «малютка» нагнала и торпедировала ее.

«Акула» затонула на глубине пятисот тридцати метров. Долгое время казалось, что поднять ее невозможно. К тому же фашисты окружили то место, где затонула «Акула», сплошным заграждением, установив на различной глубине сотни мин.

Вот в этот-то район и шла теперь «Ласточка».

В отсеке, где нес вахту Борис Агеев, было необычайно тихо. Казалось, подводный корабль стоит на месте. Лишь освещенный экран телевизора выдавал движение, по темно-зеленому полю струились полосы, они беспрерывно бежали от центра в стороны.

Моряк начеку. Он не спускает взгляда с экрана, на котором отображается все, что впереди — по курсу лодки. Это работают аппараты подводного видения.

В их поле зрения временами попадают обитатели моря. Вот справа мерцающей тучей, а потом мириадами, светлых точек обозначился косяк рыбы. Мгновение — и экран сделался чистым. Лодка, как игла, пронизала рыбий косяк.

Борис нажал кнопки, включил переговорное устройство и телевифон, с помощью которого во всякое время можно видеть, что делается в любом отсеке корабля. Сейчас, же вспыхнул экран телевифона и появилось изображение.

В центральном посту Борис увидел командира корабля капитана третьего ранга Осипова, а рядом с ним человека с черной бородой, одетого в гражданскую одежду. Они спокойно беседовали.

— Квадрат тридцать семь — сорок три! — вдруг послышался голос.

— Сбавить ход! — приказал командир. — Включить локатор кругового обзора.

«Ласточка» подходила к квадрату, где затонула «Акула».

* * *

…Сбавив ход, подводный корабль осторожно погружался на глубину. Вот на экране локатора стало видно дно моря.

Раздался звонок. Предупреждая всех в лодке, прозвучал голос:

— Прямо по курсу — мина!

— Приблизить изображение! — скомандовал командир.

Борис увидел, как красная маленькая точка стала быстро увеличиваться в размере. Изображение заняло три четверти экрана. Началось самое интересное. Теперь все, что видно в телевизоре, будет сниматься на кинопленку.

Борис — весь внимание. Вначале ему показалось, что на экране сказочное дерево. Пышная, почти круглая крона его слабо шевелилась. Затем четко обозначился шар. От мины вниз уходил толстый красный жгут. Это был обросший водорослями трос, с помощью которого мина держалась на якоре.

— Начнем взрывать мино-деонаторами?

По голосу Борис узнал, что это говорил командиру человек с бородой.

— Согласен, — ответил Осипов.

От лодки стала удаляться необычайно маленькая торпеда, размером не больше бутылки. Изображение мины уменьшилось. Теперь оно было величиною с кулак.

Прошла секунда, вторая, и на экране, как веер, вспыхнуло оранжевое сияние. Мина взорвалась. Трос обрушился вниз.

Через полминуты на экране появилась другая мина, потом третья, четвертая… Взрывы следовали один за другим. Мино-детонаторы автоматически наводились на цель локаторами.

«Ласточка» уверенно двигалась вперед. В лодке слышалось стрекотание киноаппарата, который фотографировал на пленку все, что виделось на экране.

— Теперь испытаем термитные заряды, — проговорил бородатый.

— Термитными… Пли! — скомандовал Осипов.

И сейчас же Борис увидел огненный луч, вернее стрелу, которая с быстротой молнии устремилась вперед, к очередной мине. И снова вспыхнул огненный веер. Еще и еще! Вслед за первой полетели новые стрелы.

— Включить бортовые пушки! — приказал командир.

Вспышек стало больше, вода начала светиться. Все это напомнило Борису беззвучные зарницы, которые он наблюдал тихими вечерами у себя в деревне на Смоленщине.

Уничтожив минное поле, «Ласточка» подошла к затонувшей «Акуле».

— Вот она! — проговорил бородатый.

Борис разглядел на экране продолговатый предмет, похожий на сигару с обломанным концом. Корпус лодки поржавел, оброс ракушками.

— Спустить водолазов!

И вот уже виден человек, одетый, как древний рыцарь, в доспехи. Борис знал, что скафандр водолаза сделан из пластмассы, а прозрачный шлем из сталинита, которые по своей прочности превосходят лучшие марки легированной стали.

С помощью моторчика, закрепленного на спине, водолаз быстро продвигался в воде. Вслед за первым появились еще три водолаза. Они стали обследовать затонувшую «Акулу».

Торпеда попала в кормовую часть лодки и начисто оторвала ее. Борис видел, как водолазы продвигались по корпусу лодки, исчезали за ней, как бы ныряя в красные водоросли, и появлялись вновь. По радио они держали связь с «Ласточкой». Их голоса Борис слышал так отчетливо, как будто они находились рядом.

Водолазы доложили о состоянии корпуса. Командир решил, не применяя тросов, поднять «Акулу» электромагнитами, вмонтированными в днище «Ласточки».

«Ласточка», как птица-богатырь, опустилась на затонувшую лодку.

— Включить электромагниты! — приказал командир.

Раздалось тихое гудение. Глухо звякнул металл.

— Продуть цистерны главного балласта!

Гудение моторов усилилось, но подводный корабль оставался неподвижным. «Акула» будто вросла в грунт. Борис уже стал отчаиваться, думая, что от подъема затонувшей лодки придется отказаться.

— Включить реактивный двигатель подъема! — все так же спокойно скомандовал капитан третьего ранга Осипов.

Послышался рев. Борис почувствовал толчок и, глянув на телевизор, увидел, что «Ласточка» быстро подымается вверх.

Цвет воды за необычайно прочными стеклами иллюминаторов начал светлеть, и через несколько минут отсек Бориса залило солнечным светом. «Ласточка» всплыла на поверхность.

Глава вторая. Вера

Бухта походила на огромное зеркало. В неподвижной глади воды отражались редкие облака, дым из трубы завода. На своих отражениях стояли застывшие корабли, а на краю зеркала, опрокинувшись, повис белокаменный город.

Борис Агеев стоял на носу катера, подходившего к пирсу. Он сразу заметил изменения, какие произошли за два месяца его отсутствия. Строящееся трехэтажное здание рядом с водной станцией освободилось от строительных лесов. Где-то вдали за театром появился хобот подъемного крана.

На площади перед памятником героям Отечественной войны Борис на минуту остановился. Это у него в привычке с первого дня службы. Всякий раз, проходя мимо бронзовой фигуры моряка, он испытывает торжественное волнение и замедляет шаг.

— Борис! Агеев! — неожиданно раздались возгласы.

Моряк попал в объятия друзей, с которыми не один год прослужил на «Касатке» — подводном корабле еще довоенной постройки. Два месяца назад «Касатку» поставили к причалу у завода. Тогда же отличников боевой и политической подготовки рулевого Агеева, механика Суханова и радиста Леонидова откомандировали в спецгруппу.

— Ну, как вы там, на новом месте? — расспрашивали Бориса друзья.

— Эх, братцы, если бы вы посмотрели на «Ласточку»!.. — восторженно проговорил Борис. — Это не лодка, а прямо мечта. Хотите, я расскажу вам о ней?

Товарищи с сожалением вздохнули:

— Времени уже нет — увольнение кончается.

Агеев пересек площадь, у входа в парк поравнялся с патрулем, молодцевато отдал честь.

— А-а-а, спецгруппа… — тепло улыбнулся знакомый офицер, ответив на приветствие.

В киоске возле гостиницы Борис купил папирос и остановился, раздумывая, куда идти. Он был почти уверен, что Вера не ждет его.

«Кто я для нее? Случайный знакомый, о котором она, может быть, давно забыла», — подумал он. Но для него Вера была самым дорогим человеком в городе, и минутное раздумье только еще больше разожгло в нем желание скорее увидеть ее.

…Он влюбился в нее сразу, с первого взгляда и хранит это чувство, как самую светлую радость.

Это было в начале лета на выпускном вечере в школе. Моряки поздравили выпускников, выступили с концертом художественной самодеятельности. Затем были танцы.

Агеев стоял рядом с девушкой в голубом платье, с красивым бантом, искусно вплетенным в волосы. Глаза этой девушки, большие, голубые, притягивали к себе, Борис залюбовался ею.

— Чего же мы стоим? Пойдемте танцевать, — с юной простотой, без тени смущения сказала она.

Во время танца они познакомились. Ее звали Верой.

— А почему вы не в школьной форме, как остальные выпускницы? — спросил Борис.

Вера улыбнулась одними глазами.

— Я уже старая. В прошлом году окончила десятилетку. На вечер пришла с подругой.

Она как-то доверчиво посмотрела ему в глаза и неожиданно сказала:

— Знаешь что, я не привыкла, чтобы меня называли на «вы». Говори мне лучше «ты», тем более, что я моложе тебя.

Потом они шли по городу, залитому электрическим светом.

— Я живу почти в конце проспекта. Проводишь меня? — попросила Вера.

Борис никак не мог примениться к ее обращению. Девушка поражала своей непосредственностью и простотой. «Так говорят обычно с людьми, которых давно знают», — думал Агеев.

Вера жила в старом двухэтажном доме, стоявшем в глубине двора.

— Вот наша квартира, на втором этаже, — указала Вера. — Видишь левее лестничной клетки два окна?

Вдоль всего дома на втором этаже шла открытая веранда. Возле одного столба веранды Борис увидел силуэт человека.

Вера торопливо попрощалась и поднялась на веранду. Мужчина, стоявший у столба, поспешно шагнул к ней навстречу.

* * *

В следующее воскресенье Борис пошел к Вере. Сдерживая шаг, он впервые поднялся по лестнице дома, в котором жила она. Дверь оказалась закрытой.

У главстаршины мгновенно исчезло радостное настроение. Сколько дней дожидался этой минуты, и все напрасно.

Что-то толкнуло его заглянуть в окно. Он осторожно подошел и увидел в комнате Веру. Девушка сидела за столом перед маленьким приемником и что-то торопливо записывала на листке бумаги. До слуха Агеева донеслись слабые звуки морзянки.

Вера была увлечена занятием, лицо ее раскраснелось, левой рукой она то и дело поправляла падавший на лоб локон.

Борис постучал по стеклу, Вера вздрогнула.

— A-а, Борис, заходи. Дверь не заперта. Только нажми сильнее, она у нас туго открывается, — смущенно проговорила она, подбежав к окну.

Когда Борис вошел в комнату, приемник уже был выключен. Вера собирала исписанные цифрами листки.

— ДОСААФ проводит областное соревнование радиолюбителей, — объяснила она и прибавила с гордостью: — я занимаюсь радиоспортом. А ты?

Вера лукаво и вместе с тем выжидающе посмотрела в глаза Агеева.

— Радио не моя стихия. Я рулевой, романтик моря, — ответил Борис и сам удивился, до чего получилось картинно.

Вера опустила ресницы и, словно вызывая главстаршину на разговор, задумчиво произнесла:

— Море. Что в нем хорошего?

Эх, если бы мог Борис рассказать ей все то, что знает о море! О лодке, походах, учениях! Наверное, тогда и она полюбила бы море.

— У меня есть билеты в кино, — предложил он. — Пойдем?

Вера с той непосредственностью, которая поражала Агеева, запрыгала по комнате.

— С удовольствием. Ты подожди, я переоденусь. Найди пока хорошую музыку.

Она включила приемник и ушла в спальню.

Борис покрутил ручку настройки приемника. В мелодию музыки ворвались звуки морзянки.

«Жаль, не умею читать, — с завистью подумал Борис. — Вера, вон, научилась…».

Девушка вышла из спальни, одетая в голубое платье — то самое, в котором она была тогда на выпускном вечере, и которое очень шло ей.

Она остановилась перед зеркалом, поправила прическу и, обернувшись, обожгла моряка взглядом:

— Я готова.

— Какая ты красивая! — восторженно сказал Борис и не удержался, потрогал ее шелковистые локоны.

Вера в зеркало увидела, как Борис только что рассматривал радиотелеграфный ключ.

— Интересуешься? — полюбопытствовала она. — Тебе, человеку военному, надо уметь этим пользоваться. Хочешь, я покажу, как работают на ключе? Вот так, — и Вера стала ловко выстукивать какие-то сигналы.

— Ну, пойдем, — сказала она, отходя от ключа. — Не опоздаем?

* * *

После кино возвращались домой. Вера беспокоилась:

— Мама, наверное, уже пришла, хватилась меня. Она привыкла, что я не отлучаюсь надолго.

На углу проспекта и площади поравнялись с городской фотографией. Вера лукаво улыбнулась:

— Ты когда-нибудь бывал здесь? — И доверительно сообщила: — Здесь я работаю лаборанткой. Уже целый год!

Едва они вошли во двор ее дома, Вера потянула Бориса за руку, проговорив, как показалось ему, расстроено:

— Пойдем лучше еще погуляем немного. Мама, кажется, задержалась.

В самом деле, окна ее квартиры были, как и в тот раз, темными и так же, как в тот первый вечер, — Борис заметил это — на веранде стоял какой-то человек.

— Вы так торопились домой… — с недоумением сказал Агеев.

— Мамы же нет дома. — В голосе Веры почувствовалось раздражение. — Опять на какой-нибудь конференции заседает! — И, словно пытаясь загладить минутную вспышку, взяла Бориса под руку, ласково шепнула: — Она у меня хорошая, работает библиотекарем. Когда-нибудь я познакомлю тебя с ней.

Борис поймал себя на мысли о том, что до, сих пор Вера ничего не рассказывала о матери. Еще утром ему показалось, что девушка живет одна. Он вспомнил обстановку двух скромно обставленных комнат: стол, зеркало, шифоньер, а в спальне, куда он заглянул случайно, — небольшое трюмо и кровать. Да, кровать одна…

Вера, словно угадав мысли Агеева, заговорила по своему обыкновению с подкупающей искренностью:

— Я сплю вместе с мамой. Привыкла так с детства. Она у меня маленькая, славная.

Гуляли долго. Бродили по парку. Танцевали на тесном, огороженном пятачке.

Вера много смеялась, была весела, но Борис чувствовал, что она чем-то расстроена и всячески хотела скрыть это от него.

Что ее волновало?

Прощаясь, она, попросила, чтобы в следующий раз Борис приходил не к ней домой, а к фотографии.

…С того вечера прошло два месяца. Попав в спецгруппу, Борис все время находился в море. Как он жалел, что не запомнил номер дома Веры. Из-за этого не мог написать ей письма. Ждала ли она его? Хотела ли, чтобы подал о себе весточку? Не обиделась ли за молчание?

Глава третья. Неприятная встреча

Было половина шестого вечера, когда Борис подошел к фотографии и попросил вызвать Веру.

Девушка, к которой Борис обратился с этой просьбой, быстро вернулась из лаборатории.

— Ее уже нет, — сказала она и, заметив растерянный взгляд моряка, объяснила: — Она ушла раньше с работы, сказала, что будет дома.

И вот Борис опять на квартире Веры.

— Где это странствовал, морской волк, так долго? — радостно встретив, с улыбкой спросила она, и Борис потонул в обволакивающем взгляде ее глаз.

— Что же ты молчишь? Отвечай же, почему писем мне не писал? — полушутя, полусерьезно спрашивала Вера.

— По делам службы странствовал, — ответил Борис и вдруг подумал: «Эх, была не была!».

Он сделал таинственный жест, поманил Веру к себе и сказал:

— Тебе могу рассказать под большим секретом, где я был и что видел. Может быть, тогда ты изменишь свое мнение о море.

— Не думаю, — равнодушно сказала Вера.

Борис продолжал:

— Я сейчас нахожусь на испытании новой подводной лодки «Ласточка», которая может передвигаться не только под водой, на воде, но даже и по воздуху.

Девушка удивленно подняла брови.

— Не веришь? — оживился Борис. — Мы на своей «Ласточке» четыре дня тому назад потопленную фашистскую лодку «Акулу» с недосягаемой глубины подняли. Вот.

Борис вынул из кармана несколько фотографий. На одной из них Вера увидела двух водолазов, одетых в скафандры с необычными утолщениями на коленях и локтях. Они брели по каким-то зарослям. Третий водолаз, вверху снимка, подобно фантастической рыбе, плыл вниз головой.

На других фотографиях были сказочные заросли, среди которых плавали рыбы необыкновенных расцветок и форм.

— Ты посмотрела бы это в натуре. Глаз не оторвать!

Вера с любопытством рассматривала фотографии и то и дело поднимала на Бориса озадаченный взгляд.

— А вот и красавица наша «Ласточка» вместе с поднятой «Акулой», — доверительно показал Борис очередной снимок.

На фотокарточке Вера увидела темное пятно, к которому снизу прилипло второе длинное тело, похожее на сигару с обломанным концом. А еще ниже она рассмотрела совсем крохотные, уже знакомые ей фигурки водолазов.

— Это и есть фашистская «Акула»? — спросила Вера, указав пальцем на сигару. — Как же она держится за вашу эту… «Ласточку»?

Борис рассказал про электромагниты, реактивный двигатель «Ласточки» и многое другое, что знал о корабле.

— Слушай, — заметила Вера, — а ты, оказывается, интересный человек. У тебя есть фантазия, полет мыслей, какая-то горячая убежденность, которая увлекает. Но ты рассказываешь удивительные вещи. Зачем ты говоришь мне все это? Это же, наверное, тайна.

Борис смутился и замолчал.

— А не рассказываешь ли ты мне фантазию, чтобы понравиться? — спросила она вдруг, и в глазах ее блеснули лукавые искорки. — Учти, я не переношу фальши.

Эта девушка была удивительно откровенна и прямолинейна. Она всегда говорила только то, что думала и чувствовала.

Но Борис поддержал свое достоинство.

— Суди, как хочешь. Если интересно, то слушай. Я ведь хочу, чтобы ты полюбила море.

Агеев откинулся на спинку стула, улыбнулся и с удовольствием начал высвистывать: «Вера, я изучил азбуку Морзе».

Девушка растерянно захлопала ресницами. На лице ее было недоумение, почти испуг.

— Послушай, а ты и вправду очень интересный человек, — с восхищением сказала она. — Нет, как можно за такой короткий срок овладеть азбукой?

— У моряков такой закон, чего не умеешь — познай, — гордо ответил Борис.

…Два месяца назад, возвратившись вечером от Веры, Борис попросил Игоря Леонидова научить его азбуке. Игорь показал на бумаге каждый знак и дал ему старый радиоключ. Но работать на ключе Борису приходилось редко. Зато он быстро научился высвистывать короткие и длинные сигналы, и посвящал этому занятию, чуть ли не каждую свободную минуту.

Всего этого Борис, конечно, не стал рассказывать Вере. Ему было приятно видеть ее удивление. Он показал последнюю фотографию.

— А это рулевой — главный старшина Борис Агеев у пульта управления.

На фотографии Вера увидела Бориса, стоящего возле мягкого кресла. На голове красовался большой ребристый шлем. За спиной был виден экран телевизора и стол с множеством приборов.

— А зачем у тебя шлем? — спросила Вера.

— Чтобы защитить голову от случайного удара. Во время движения лодки мы даже пристегиваемся ремнями к креслам, как летчики. Скорость очень большая.

Вера слушала, не перебивая.

— Американские атомные лодки считались чудом техники, — продолжал Борис. — А наша «Ласточка» их оставила далеко позади. За эти два месяца, что я у тебя не был, мы пересекли три океана: Северный Ледовитый, Тихий и, Атлантический. Шли со скоростью самолета. Ты даже не можешь себе представать, что это было за путешествие!

— Ты говоришь такие вещи. Может быть, я сплю? — проговорила Вера и, как бы желая удостовериться, пощупала на столе фотографии.

Моряк стал ей подробно рассказывать о том, как лодка, временами выходя из воды, летала по воздуху, и вдруг он почувствовал, что на него кто-то смотрит.

В дверях, привалившись к косяку, стоял черноволосый человек, лет двадцати пяти, с тонким, длинным носом на бледном лице и тяжелым взглядом черных глаз. От этого взгляда Борису стало как-то не по себе. Незнакомец отвел глаза, натянуто улыбнулся.

— Простите, что я помешал вашей беседе, — сказал незнакомец. — Скажите, Вера, Клавдия Васильевна еще не приходила?

— Нет, — ответила девушка. — Знакомься, Борис. Это Павел Нагорнюк, наш сосед.

Павел без приглашения сел за стол.

— Простите, я невольно подслушал ваш рассказ. Вы так увлеченно говорили, с таким вдохновением, что я не решался прервать вас, и вынужден был стоять у двери.

Он внимательно пересмотрел все фотографии, лежавшие на столе.

— Вы что, водолаз?

Борис промолчал, собрал фотографий в стопку и накрыл их бескозыркой.

— Товарищи, вы поиграйте пока в шахматы, а я приготовлю ужин, — предложила Вера, и запоздало спросила Бориса: — Ты в шахматы играешь?

— Немного, — ответил он, хотя считался чемпионом в части по шахматам.

Играть ему не хотелось, но Вера уже высыпала на стол фигуры, поставила доску и ушла на кухню.

С первых же ходов Борис почувствовал, что Павел серьезный противник, и решил: раз игра началась, — тщательно продумывать каждый ход.

— Давно служишь? — как бы, между прочим, спросил Павел, выдвигая вперед пешку.

— Давненько, — нехотя ответил Борис.

— Рулевой, значит?

Агеев хотел огрызнуться, но тут же заметил, что Павел смотрит на его нарукавный знак.

— Рулевой.

— А на этой самой «Ласточке» давно?

Борис обозлился. Нагорнюк ему явно не нравился. Он соображал, как бы обидней ответить на учиненный допрос. Но тут дверь распахнулась, в комнату вошла маленькая, удивительно, подвижная женщина, и игра прекратилась.

— Добрый вечер, дети, — громко проговорила женщина, бросив на стол туго набитый портфель. Поцеловав в щеку вышедшую из кухни Веру поздоровавшись с Павлом, она взглянула, на Бориса:

— А этого молодого человека я что-то не знаю.

— Это Агеев. Помнишь, я говорила, что встретилась с ним на выпускном вечере?

— A-а, тот самый морячок? — Она подошла к Борису. — Здравствуйте, будем знакомы. Клавдия Васильевна.

Борис догадался: это — мать Веры. Он быстро поднялся:

— Я, пожалуй, пойду!

— Что вы, не обижайте нас, — захлопотала Клавдия Васильевна, — давайте посидим, попьем чайку с айвовым вареньем. Сознавайтесь, вы, наверное, давно не пили чай с вареньем?

— Нет, я пойду.

Борис почему-то чувствовал себя неловко рядом с этой подвижной женщиной и хмурым, неприветливым Павлом.

Он надел бескозырку.

— Служба и дисциплина, прежде всего. Я вас отлично понимаю, — с сожалением вздохнула Клавдия Васильевна. — Вера, проводи гостя.

…В кубрике, раздеваясь спать, Борис вспомнил, что забыл фотографии на столе у Веры.

Глава четвертая. Клавдия Васильевна

Всю ночь Борис метался в постели — одолевали кошмары. Ему снилось, что он бредет по дну моря в густой чаше водорослей. Красные стебли обхватывают его руки, ноги, все тело, мешают идти.

Борис просыпается, поворачивается на постели. Видения исчезают, но ненадолго.

Встал Борис усталый, с больной головой. После завтрака он узнал, что к обеду должны быть погружены все материалы, продукты и к семнадцати часам команда должна быть на «Ласточке». Предстоит новый выход в море.

Погрузку закончили быстро. Борис отпросился в город на два часа.

…Дверь открыла сама Клавдия Васильевна.

— А Вера только что ушла, — сказала она. — Но ничего, проходи, садись, отдохни немного, а то вон как запыхался.

Клавдия Васильевна взяла пачку снимков с приемника и подала Борису.

— Ты в прошлый раз забыл у нас свои фотографии, — сказала она. — Интересные снимки, особенно вот эти, подводные. Мне впервые приходится видеть такие.

Она подсела к Борису:

— Вот что, молодой человек, ты чем-то нравишься моей Вере. А я тебя совсем нет знаю. Расскажи-ка о себе, кто ты и откуда.

Очевидно, эта женщина обладала удивительным даром — умела заставить собеседника рассказывать все, что есть на душе. Может, она подкупила Агеева замечанием, что он чем-то нравится Вере? Может быть. Но только он чуть ли не целый час рассказывал ей свою биографию, которая на бумаге обычно умещалась на полстраницы.

Клавдию Васильевну интересовали мельчайшие подробности его жизни: сколько раз он болел в детстве и чем, сколько в их деревне дворов, богатые ли урожаи получают в колхозе, любит ли Борис рыбную ловлю, кем себя видит в будущем, к чему стремится — все, все. Не спрашивала Клавдия Васильевна только о том, где и как, на каком корабле проходит его служба, очевидно, понимая, что это составляет предмет тайны.

Когда Борис выговорился, она спросила:

— Скажи, дорогой, тебе нравится Павел?

— Нагорнюк? — с недоумением переспросил Борис. — Тот, что вчера здесь был?

— Да, он.

— Откровенно говоря, не нравится, — прямо сказал Борис.

— Молодец! Люблю искренних людей, — похвалила Клавдия Васильевна, но лицо ее помрачнело. — Однако ты его мало знаешь. Я бы тебе посоветовала поближе с ним познакомиться.

Глава пятая. Куда девалась фотопленка?

Агеев две недели отсутствовал в городе. По горло занятый работой на «Ласточке», он временами вспоминал разговор с Клавдией Васильевной:

«Для чего ей нужна моя биография? И зачем непременно я должен сойтись с ее Павлом? — думал Борис. — Однако душевная женщина!».

И перед его взором возникало лицо Вериной матери — доброе, внимательное, с веселыми, ласковыми глазами.

…Наконец, пришли с моря. Спецкоманде разрешили увольнение. Борис побрился, нагладил форму, повесил на плечо фотоаппарат и отправился на свидание.

Веру он неожиданно встретил у троллейбусной остановки. Она была не одна, с другой девушкой.

— Знакомься, это моя подруга Лена. Она работает в нашей фотографии.

Вера была весела, откровенно радовалась встрече. Заметив на плече у Агеева аппарат, попросила:

— Сфотографируй, пожалуйста, нас с Леночкой. А то работаем в фотографии, делаем портреты других людей, а нас некому снять.

Борис сделал несколько кадров, и пленка кончилась. Решено было сейчас же ее проявить на квартире у Веры. Лена, сославшись на дела, оставила Веру вдвоем с моржом.

Через час пленка была обработана.

— Чудесные негативы получились, — разглядывая пленку, сказал Борис, — тут снята и наша «Ласточка», Взгляни, что за красавица!

Вера мыла бачок под краном, сказала:

— Успею еще. Вешай скорее сушить, а то эмульсию поцарапаешь.

Борис прикрепил кнопками пленку на переплете окна, открыл форточку, чтобы воздухом обдувало.

Закончив мыть принадлежности, Вера предложила:

— Пойдем, погуляем пока. Что-то в комнате душно.

Отправились в парк.

— Почему Клавдия Васильевна так настойчиво советовала мне подружиться с Павлом? — спросил Борис, неторопливо шагая с девушкой по аллее.

— У мамы такое правило, обращать в свою веру каждого нового знакомого, — шутливо ответила девушка.

Сели на скамейку.

— Павел очень умный и талантливый человек, — говорила Вера. — Вот мама и считает, что ты должен подружиться с ним, чтобы заимствовать у него лучшие качества. Павел ее любимец. Она считает его, как бы своим сыном.

— До войны наша семья жила в Курске, — неожиданно начала рассказывать Вера. — Я родилась в самом начале войны. Мне было полгода, когда мама эвакуировалась из города.

В дороге эшелон попал под бомбежку. Мама говорит, было что-то ужасное. Выбежав из вагона со мной на руках, она пряталась в какой-то канаве и тут увидела рядом мальчика лет пяти. Это был Павлик.

После бомбежки она пыталась найти его родителей, но не нашла. Так он и остался с нами.

Эвакуировали нас в Сталинабад. До конца войны мы и жили там. А после возвратились в Курск.

Павлик ходил уже в третий класс, когда нашлись его родители. Оказывается, его мать была тяжело ранена во время той бомбежки… Вот и потерялись они.

— А как же нашли друг друга? — поинтересовался Борис.

— Очень просто. Мама услышала по радио из Москвы, что Павлика разыскивают, и написала. За ним приехали, увезли домой. До нынешнего лета я его не видела.

Вера задумалась: «Стоит ли продолжать?», но, видно, решила, что стоит.

— Он закончил в Москве институт и аспирантуру, сейчас работает над диссертацией, сделал какое-то важное изобретение. Машина, построенная по его чертежам, проходит здесь испытания. Вот он и приехал. Конечно, сразу же пришел к нам и поселился у нас.

— К тебе он относится как к сестре? — как можно безразличнее спросил Борис.

Вера рассмеялась.

— Я думаю, тебе лучше знать, как я к нему отношусь? — сверкнула глазами и уточнила: — Как к брату.

От этих слов вся неприязнь у Агеева к Нагорнюку пропала. Но он выдержал характер:

— Ладно, хватит о нем.

Вера подхватила:

— Верно, заговорились мы с тобой. Пойдем.

Борис взглянул на часы, вздохнул с сожалением:

— Я сегодня опять уплываю, карточки все равно не смогу напечатать. Так что побереги пленку до следующего приезда.

Он торопливо поднялся:

— Пора, служба.

— И я на днях еду в командировку за фотоматериалами, — сообщила Вера.

Они распрощались. Борис побежал к троллейбусу, девушка — домой.

Она отперла дверь, прошла в комнату, хотела тотчас же снять пленку. Но там, где ее повесили, на переплете окна, пленки не оказалось. На подоконнике валялась одна кнопка. Вера прикрыла форточку, осмотрела вокруг, заглянула под стол и диван. Пленки нигде не было.

— Странно, очень странно, — растерянно проговорила Вера. — Куда могла деться пленка?

Девушка вспомнила и ужаснулась: ведь Борис говорил, что на ней сфотографирована его чудесная подводная лодка. Неужели кто-то охотится за «Ласточкой»?

Глава шестая. Морской бой

На море был штиль, и огромный трехпалубный дизель-электроход «Отчизна», казалось, стоял на одном месте: ни качки, ни толчков. Вера стояла на палубе, смотрела вдаль и все думала, думала. Вот уже третий день с момента исчезновения пленки она не находит себе места. С каждым днем тревога все больше и больше нарастает.

В тот день, не найдя пленки, Вера перевернула в доме все вверх дном. Она понимала, что пленка, вероятнее всего, похищена через форточку, но продолжала бесцельные поиски.

В голову лезли всевозможные предположения. Невольно думалось, что пленка похищена шпионом, который, очевидно, охотится за секретом такого необычного корабля, как «Ласточка». Мысленно Вера ругала Бориса за легкомыслие: «Я ведь просила его не рассказывать мне секреты. А он доверил пленку. Что же теперь будет?».

От этих мыслей у нее даже разболелась голова. Море слепило глаза. Девушка уже собиралась уйти в каюту, как вдруг ее внимание привлекли три темные точки, внезапно появившиеся вдали. Это были глиссер и два быстроходных катера, шедшие с огромной скоростью навстречу.

Вера невольно залюбовалась строгой согласованностью их движения. Глиссер, задрав нос кверху, больше чем наполовину оторвался от воды. Катера, будто связанные с ним невидимой нитью, не отставали ни на метр. Издали казалось, что все три судна составляют единое целое.

Вдали показалось еще одно судно. С каждым мгновением все больше увеличиваясь в размере, оно с невероятной быстротой нагоняло катера. Вера протерла глаза. Ей показалось, что это летит над поверхностью моря гигантских размеров снаряд.

Прошла секунда, другая, и Вера смогла разглядеть это необычное судно. У него было длинное, обтекаемое тело серебристо-синего цвета. Заостренный нос был прозрачным, вдоль всего корпуса шли овальные окна-иллюминаторы. Вере показалось, что у гиганта были маленькие, резко срезанные назад крылья. Судно чем-то напоминало летающих рыб.

Вера стояла, удивленно раскрыв глаза и боясь отвести взгляд. Нет, она не ошиблась. Необычный корабль ничем не соприкасался с водой. Он летел метрах в двух над нею, оставляя за собой белую кипящую дорожку, которая протянулась сзади почти до самого горизонта.

Сомнений не возникало. Это была лодка. Летающая лодка гигантских размеров… Чуть приотстав, рядом с ней вдруг полыхнуло пламя, и в небо взлетел столб воды.

— Что это?!

Рядом с девушкой стоял человек в кителе, очевидно бывший военный. Как и Вера, он взволнованно наблюдал за полетом летающей лодки, видел взрыв.

— Неужели, бомбят?! — воскликнул он, глядя куда-то поверх лодки. — Так и есть, бомбы!

Только тут Вера увидела, что метрах в трехстах над морем летели четыре самолета. От них отделились черные точки, и вновь водяной смерч вперемешку с огнем и дымом встал возле лодки.

Тут Вера увидела, как от крутой спины лодки взметнулись вверх огненные стрелы. Один из самолетов вспыхнул и, развалившись на части, рухнул вниз. Новая очередь огненных стрел — и второй самолет, задымив, пошел на снижение.

Лодка сделала небольшой поворот, чуть накренилась на бок. Теперь у нее совершенно отчетливо были видны два маленьких крыла, резко откинутых назад. Лодка походила на стремительную птицу — стрижа или ласточку.

«Ласточка»! Это «Ласточка»! — обожгла Веру догадка. — Так вот она какая!»

Между тем с самолетов, оставшихся в воздухе, сбросили новые бомбы. «Ласточка» клюнула носом и скрылась под водой прямо на том месте, где только что вырос огромный столб воды.

— Черт знает, что такое! — потер ладонью лоб Верин сосед. — Просто уму непостижимо!

Вера тоже была готова поверить, что все это ей снится. Она медленно передохнула, освобождаясь от пережитого напряжения, и вдруг почувствовала, как ясно осознанная тревога вновь сжала сердце.

Теперь у нее не было сомнения, что она видела «Ласточку» в ее последнем полете. Она видела, как «Ласточка» провалилась в воду, видела огромный взрыв на том месте, где она пропала.

«Чьи это самолеты, откуда они появились, как они обнаружили «Ласточку»? Боря! Как же Боря?!» — пронеслось в голове.

* * *

…Все пять дней командировки прошли у Веры, как в бреду. Она оформляла бумаги, получала новые фотоаппараты, но, что бы ни делала, вспоминала страшную картину боя.

Город жил обычной спокойной и размеренной жизнью. Никто из жителей не слышал о необычайном сражении. Это немного успокаивало Веру. Значит, никаких международных осложнений сражение не вызвало. Но что с «Ласточкой», что с Борисом? Неужели из-за его поведения произошла такая катастрофа?

— Что с тобой, доченька? Не заболела ли ты? — с тревогой спросила Клавдия Васильевна, когда, закончив командировку, Вера появилась на пороге родного дома.

— Ничего, мама, я здорова.

В дверь постучали. Вошел Павел Нагорнюк.

— Здравствуй! — пожал он девушке руку. — Увидел, что ты пришла, вот и решил заглянуть. Я тоже на этих днях ездил в командировку и тоже только чтовернулся.

Павел был взволнован. Испытания его машины прошли успешно. Он радовался, но, увидев угнетенное состояние Веры, нахмурился:

— Что с тобой? На тебе лица нет.

Нагорнюк сел к столу.

— Я хотел с тобой поговорить, Вера, — сказал он.

— Что такое? — насторожилась девушка.

— Вопрос, о котором пойдет речь, очень серьезный, — предупредил Нагорнюк. — Я говорю о твоей дружбе с военнослужащим, действия которого несовместимы с тем высоким доверием, какое ему оказывает Родина.

Вера вздрогнула. Павел продолжал:

— Его рассказы о подводной лодке, на которой он служит, фотографии этой лодки говорит о том, что человек не чувствует ответственности за свои действия. У военных есть такая пословица: «Болтун — не воин». Так вот, твой Борис относителен этим болтунам.

— Что ты от меня хочешь? — испуганно спросила Вера.

— Что ты от меня хочешь? — повторила Вера.

Павел не спешил с ответом, опасаясь обидеть девушку. Наконец, он сказал:

— Мне тоже приходилось работать с секретной техникой, и я знаю, что такое военная тайна. А твой Борис разглашает ее. Поддерживая с ним дружбу и позволяя ему свободно рассказывать о боевых свойствах корабля, ты становишься, на положение соучастника преступления. Я хорошо знаю вашу семью и хочу оградить тебя от падения.

Вера смутилась.

— В конце концов, его слова о «Ласточке» еще ничего не говорят. Он мог кое-что и приукрасить.

Павел вздохнул:

— Если бы только слова… — и вынул из кармана что-то завернутое в бумагу.

— Не знаю, как ему удалось сфотографировать это, — задумчиво продолжал Павел, — но то, что содержит пленка, не может не быть секретом. Здесь сфотографированы не только общий вид лодки, но и отсеки, приборные доски и многое другое…

— Так это ты украл пленку? — с негодованием воскликнула Вера.

— Не украл, а прибрал до времени в надежные руки, — поправил Павел. — В тот день, собираясь в командировку, я возвратился домой за электробритвой. Проходя мимо ваших окон, увидел эту фотопленку. Очевидно, вы не закрепили ее, как следует, и конец пленки выскочил в форточку. Пленка могла упасть, скатиться на землю и, кто знает, в чьи руки попасть! Ваши комнаты были на замке. Ждать было некогда. У ворот стояла машина, поэтому я взял пленку с собой.

— Я так волновалась из-за нее, — вырвалось у Веры, но Павел перебил:

— Предлагаю передать эту пленку в Политуправление флота и честно рассказать о поступке Агеева. Это для него же будет лучше.

Девушка опустила голову.

— Знаешь, Павел, я согласна с твоими выводами. Умом согласна, а чувства мне подсказывают другое. Я в какой-то мере знаю Бориса Агеева, и мне почему-то кажется, что он не из тех людей, кто способен на такие вещи, о которых ты говорил. Тут что-то не то. Вот чувствую, что не может он плохо поступать.

Глава седьмая. Все выясняется

Раздался стук в дверь. Вера и Павел, занятые разговором, не ответили.

— Ведь он принимал присягу, но, как видно, забыл свою клятву…

Павел не договорил. В дверь постучали вторично.

— Войдите! — крикнула Вера.

На пороге появился Борис. Увидев его, Павел нахмурился: «Легок на помине», Вера радостно подбежала к Агееву:

— Наконец-то! А я так волновалась. Я видела, как вас бомбили? Так страшно! Что такое, Боря? Почему бомбили? Кто?

Борис понял причину волнения девушки.

— Потом объясню, — торопливо сказал он. — А сейчас я тебя очень прошу пойти со мной в одно место.

— Постойте, — остановил Павел. — Я хочу поговорить с вами, молодой человек.

— Я с удовольствием побеседую, — откликнулся Борис. — Только давайте отложим наш разговор хотя бы на полчаса. А сейчас я очень прошу вас обоих пойти со мной. Это совсем близко, через квартал, в матросский, клуб.

…В зале было темно. Борис, Вера и Павел ощупью отыскали свободные места.

На экране Вера увидела бескрайний морской простор. Лениво колыхались зеленоватые волны моря, над ними кружились чайки.

Шел немой фильм.

Киноаппарат сделал панораму вправо, и Вера увидела «Ласточку».

Гигантское серебристое судно, похожее на ракету, спокойно лежало на воде. Волны мягко лизали его борта.

Вдруг низко над лодкой беззвучно пролетел самолет. «Ласточка» вздрогнула и, разрезая острым носом воду, быстро поплыла вперед. С каждой секундой она набирала скорость. Белые буруны кипящей воды за кормой становились выше и выше, а лодка все убыстряла движение. Вот уже она стремительно неслась, еле соприкасаясь с водой. Скорость все возрастала. И вдруг «Ласточка» оторвалась от поверхности моря и полетела по воздуху. Вера не могла понять, откуда у нее появились маленькие, резко откинутые назад крылья. Да, именно такой она видела ее в полете в тот страшный день…

Вся картина морского боя, который видела Вера, повторилась на экране.

Догадливый Павел недвусмысленно кашлянул, и дружески локтем толкнул в темноте моряка: — Так вот оно что!

Неожиданно в зале вспыхнул свет.

— Этот дубль, пожалуй, самый удачный, — послышались голоса.

Молодые люди вышли на улицу. День показался Вере необыкновенно солнечным, радостным.

— Гуляйте, — сказал Павел, оставляя девушку с моряком.

— Все-таки мне не все понятно, — сказала Вера, требуя объяснения от Агеева.

Он ждал этого вопроса и с готовностью пояснил:

— Снимался научно-фантастический фильм «Ласточка». Ты сейчас присутствовала на просмотре кусочка этого фильма.

— Ты что же — артист?

— Нет, моряк, нас командировали на «Ласточку» для управления техникой, снимали, как участников испытания.

— Какого?

— Ну, это так по сюжету. В советском Союзе построена необычная подводная лодка «Ласточка». Во время, испытания она делает кругосветное путешествие по трем океанам. О «Ласточке» узнают в одной империалистической стране и решают любыми путями уничтожить ее. За ней охотятся надводные и подводные корабли, самолеты. Происходит несколько сражений, из которых «Ласточка» выходит победителем.

— Мне все-таки не понятно, — допытывалась Вера. — Ты рассказывал, что вы поднимали фашистскую лодку с пятисотметровой глубины?

Борис улыбнулся.

— А разве для того, чтобы отснять это на киноленту, обязательно опускаться на пятьсот метров? Этот эпизод мы снимали прямо в бухте… Глубина там, сама понимаешь, не очень большая.

— Хорошо, но бой «Ласточки» с самолетами я действительно наблюдала своими глазами. Видела, как взорвался первый самолет и загорелся второй. Это же правда!

— Конечно, правда, — согласился Борис и пояснил одной фразой: — Чудеса кино, мастерство изобретателей, постановщиков фильма!

— Но лодка-то летает, — не отступала Вера. — Тут ты меня не разуверишь.

— Особых объяснений не нужно. Она действительно летает. При постройке «Ласточки» использовали многие новейшие технические достижения. «Ласточка» держится на воздушном столбе и передвигается с огромной скоростью. Это опытный образец. Скоро такие корабли, предназначенные для перевозки пассажиров, появятся на водных магистралях нашей страны.

— Да, я что-то читала в газетах об этом, — вспомнила Вера и сменила тему: — Ох, денек-то, какой чудесный, — сказала она. — И настроение такое радостное!

— Верно, — залюбовался ею Борис, — мне радостно, что ты на меня вовсе не сердишься. — Наклонившись, он доверительно сообщил: — Сегодня для меня праздник. Работы на «Ласточке» закончены, возвращаюсь на свой корабль.

— А на каком корабле ты служишь? — наивно спросила Вера.

— Служу на флоте. Я — моряк Военно-Морского Флота СССР, — торжественно доложил Борис и, рассмеявшись, крепко сжал протянутую руку Веры.

Рассвет

Комсомольской организации Крыма посвящаю.

Автор

Перевод сделан с украинского издания:

«Свiтанок»,

Издательство ЦК ЛКСМУ «Молодь», 1962

Рисунки: Г. Т. Гаркуша

Перевод с украинского: О. Рябов

Глава первая

Галина выбежала из прохладного коридора и от яркого света на мгновение прищурила глаза. С улицы пахнуло горячим воздухом.

Солнце прямо над головой. Жаром пышут брусчатка, трамвайные рельсы, стены домов, металлические столбы фонарей, цементная статуя перед сквером. Размякший асфальт тротуара проминается под босоножками. Была середина июля, пора, когда тучи — редкий гость над Крымом и солнце долгими днями висит в ярко-голубом небе.

Галина взглянула на часы. Оставалось около десяти минут. Ровно в двенадцать в парке начнется совещание выпускников средних школ. Увидев трамвай, бросилась к остановке. Разомлевшие от жары люди с удивлением оглядывались на нее, словно спрашивая: «Как можно бегать в такую жару?»

…В помещении закрытой эстрады собралось человек четыреста юношей и девушек. Зал наполнен разноголосым шумом. Молодежь группировалась по классам. Кое-кто из опоздавших ходил между рядами, отыскивая друзей. Их звали к себе сидевшие на скамьях. Встречали смехом, шутливыми толчками, дружескими объятиями. Ведь прошел почти месяц с того памятного вечера, когда они, казалось, расстались навсегда. И вот, оказывается, довелось снова собраться вместе всем классом. Как тут не поговорить? У каждого столько новостей, надо же обменяться! В общем, все напоминало первое сентября в школе, когда класс собирался после долгих летних каникул и каждый спешил рассказать обо всем, что делал, видел и узнал в течение лета.

В первых рядах было теснее и тише. Молодежь негромко переговаривалась, время от времени поглядывая на торжественно убранную сцену. На большинстве лиц — ожидание и волнение. Да и как не волноваться, когда тебя впервые пригласили на взрослое совещание. Ведь, возможно, именно сегодня придется принимать самостоятельное решение, от которого будет зависеть твое будущее.

Именно поэтому заметно встревоженные юные лица и нетерпеливые вопросительные взгляды устремлены на пустой, накрытый кумачом стол, словно на красном бархате написано будущее этих парней и девушек. В молодых глазах легко читались мысли и чувства.

Галина медленно шла по узкому проходу между рядами, разыскивая одноклассников. Но вокруг были незнакомые лица. Вот на краешке скамьи поникнув сидит белокурый парнишка. Серые глаза смотрят на какое-то, только ему одному видимое, пятнышко, лицо в глубокой задумчивости. И вовсе не к лицу ему морщинка, перечеркнувшая чистый лоб. Да, нелегко определить свое место в жизни, когда тебе только семнадцать лет… а если ошибешься? И морщинка между бровями углубляется.

А рядом с ним, развалившись, сидит широкоплечий парень с беззаботно веселым лицом и смеющимися глазами. Этому, пожалуй, все равно, куда забросит его жизнь. Он с интересом рассматривает соседей и едва-едва иронично улыбается уголком рта. Есть такие люди, глядя на которых, невольно веришь, что их ничего не пугает. Кажется, как бы ни бросала, не ломала его жизнь, а он все равно будет улыбаться.

Кокетливо одетая девица со светлыми бездумными глазами устроилась в уголке ложи. Она по-птичьи вертит головой, щебечет и беспечно смеется. Этой также все равно, что будет впереди. Папа не даст в обиду, он устроит как следует ее будущее.

— Галя! Проценко! Вот глухая. Иди сюда! — звонко окликнула из третьего ряда Тася Пенкина, махая рукой.

Галина кивнула и пошла к подруге.

— Здравствуй, Тася! А где же остальные наши? — спросила, сев рядом.

— Все здесь. Нина только побежала за мороженым.

— Фу, устала. На улице такое пекло, а я бежала. Боялась, что опоздаю, — откинув волнистые черные волосы назад, проговорила Галя.

К девушкам обернулся сидящий впереди красивый парень с роскошной светлой шевелюрой.

— Зря, миледи, так спешили. Печеньем здесь не будут угощать, — игриво поклонившись, сказал он.

Повернули головы еще двое парней, сидевших по обе стороны от него. Сперва они показались Галине похожими друг на друга, словно близнецы. Но через какое-то мгновение она поняла, что такими их делает одинаковая одежда: пестрые размахайки непонятного кроя.

Галина только секунду-другую задержала взгляд на «близнецах» и, немного приподнявшись, принялась искать взглядом одноклассников. В дальнем конце зала тесным кругом стояло шестеро парней. Плечистый Петр Чигорин, размахивая руками, что-то пылко говорил своим товарищам. Он раз за разом встряхивал головой, закидывая назад непослушный чуб.

— Серьезная особа! — подмигнул своим дружкам незнакомец в размахайке, положив руки на спинку скамьи. — Знаете, синьорина, вы хорошо умеете владеть собой. Собираетесь стать артисткой?.. Джуль-етта!.. Дезде-мо-она!.. — тоненьким голосочком просюсюкал он.

Тася фыркнула в кулак. Дружки блондина захохотали.

Галина почувствовала, как в груди горячей волной поднялось раздражение. Каждый раз, когда задевали ее самолюбие, она мигом перевоплощалась, становилась вспыльчивой и раздраженной. Но не хотелось портить торжественного настроения. Сдержавшись, серьезным, внимательным взглядом посмотрела парню в глаза и медленно и спокойно сказала:

— И вам не стыдно так разговаривать с незнакомыми?

В его глазах мелькнула растерянность, но через какое-то мгновение парень уже овладел собой.

— Ах, простите, мадам, я не представился… Со мной этого больше никогда не повторится. Обещаю. Фонфарамон Завязкин, — с актерским пафосом проговорил он, приложив ладонь к груди.

Друзья Завязкина захохотали, Тася смеялась в сложенные лодочкой ладони и искоса поглядывала на шутников.

Галина еще раз внимательно посмотрела на Фонфарамона, осуждающе покачала головой, отвернулась.

— Нет, вы взгляните на это лицо! — шутил Завязкин. — Чеканный профиль, лоб мыслителя. Я, конечно, ошибся. Она не актриса, а поэтесса. Девочки, она поэтесса? — с усмешкой проказника обратился он к Галиным соседкам.

— Ах, поэте-есса! — не получив ответа, лениво проговорил он, притворно вздохнув. — Тогда, как мне ни больно, должен разочаровать вас, сударыня. Вместо высокой поэзии на этом сборище вам предложат прозу, скучную, как нотации вашего папаши. Вам порекомендуют пойти на консервный завод мыть банки под баклажанную икру или занять пост стрелочницы на железнодорожном перегоне у телеграфного столба номер двадцать девять — тридцать пять. Очень прошу вас, не соглашайтесь, не разменивайте свой талант на костыли и шпалы — оставайтесь поэтессой!..

Как ни сдерживала себя Галина, но смолчать не смогла. Темные брови ее сошлись к переносице.

— Послушайте, Фонфарон, или как там вас… если вы сейчас же не замолчите, я вас выведу отсюда! — проговорила она четко и так громко, что шум вокруг затих.

Отовсюду на них оборачивались парни и девушки. Фонфарамон усмехнулся и неохотно отвернулся. То же самое сделали и его дружки.

— Видел, какие фазаны залетели? Кто их сюда пустил? — послышался чей-то голос.

— Гнать их в шею!

— И откуда только берутся такие…

Фонфарамон Завязкин делал вид, что не слышит этих реплик и что-то шептал своим приятелям.

— Никакой он не Завязкин, — на ухо пояснила Галине Тася. — Это Гарольд Небалуев из девятой школы. Едва десятилетку закончил. Напугаешь его милиционером! У него папаша — начальник милиции…

— Что-то начальство заставляет нас долго ждать, — развязно, но негромко проговорил Завязкин.

Галина приподнялась, попыталась взглядом найти Петра Чигорина с ребятами, но у стены их уже не было.

Пока президиум усаживался за столом, шум в зале постепенно стихал. Секретарь горкома партии, коренастый мужчина с сединой на висках и с прической «ежиком», приподнялся, не спеша пододвинув поближе к себе микрофон.

— Товарищи! От имени городского комитета партии позвольте поздравить вас с окончанием средней школы и вступлением в самостоятельную жизнь!

Долго не стихали аплодисменты.

Секретарь смотрел в зал и в его глазах, сквозь улыбку, пробивалась какая-то грусть.

Возможно, вспомнилась молодость, годы Первой пятилетки, когда он вот так же аплодировал на митинге и кричал: «Даешь Магнитку!..». А может, вспомнил другой митинг… Сколько было их тогда, этих митингов, шумных, с буйным азартом, полных горячего вдохновения. Лишь четверть века прошло с тех пор, а кажется, наступила новая эпоха! Так изменилась жизнь…

«А молодежь осталась такой же горячей, нетерпеливой. Только вид ухоженнее и одежда красивее», — думал секретарь.

Аплодисменты начали утихать.

— Мы пригласили на это совещание руководителей заводов и фабрик, артелей и строек города, представителей некоторых колхозов и совхозов. Они расскажут об условиях работы на своих предприятиях, — продолжал дальше секретарь. — Во время экскурсий вы сами посетите производственные цеха и стройки, побываете на полях и фермах. Смотрите, выбирайте, что вам ближе по душе, и, как говорится, — в добрый путь!..

На трибуне один за другим сменялись выступающие. Но Галина не слушала, что они говорили. Она все высматривала Петьку Чигорина и не находила.

Средних лет женщина в белой блузке, оттенявшей бронзовое загорелое лицо, махая руками, звала молодежь на стройку. Директор какого-то завода, почтенный пожилой мужчина с обвисшими усами, уверял, что юношей ждут в цехах.

— Скорее бы закруглялись, что ли. И концерт… — зевнул Фонфарамон Завязкин.

А Галя все никак не могла отыскать Петра.

— Девушка, чего вы крутитесь? Сидите спокойно, — проговорил кто-то за спиной. — Самой не интересно, так хоть другим не мешайте.

Галина хотела было ответить, но председательствующий объявил:

— Слово предоставляется выпускнику второй школы Петру Чигорину.

Петр появился совсем не там, где искала его Галина.

Он уверенно поднялся по лестнице на эстраду, встал на трибуну, широкоплечий, коренастый.

— Ребята и девчонки!.. Товарищи! Я долго говорить не собираюсь, — загудел его баритон. — Тут вот многие пропускают мимо ушей, о чем говорится. Работа, мол, не волк, в лес не убежит. Многие мечтают об институте. Только ведь институт не резиновый. И вот мы, шестеро друзей из бывшего десятого «Б», просим послать нас на строительство комсомольской шахты в Донбассе!

Секретарь горкома первый захлопал в ладоши и принял от Петра заявление.

Галина горячо аплодировала, а в голове звенело: «Поедет! Поедет!»

— Конечно, Петру легко говорить. Такие, как он, всегда пробьются, — проговорила Тася. — А куда мы со своими слабыми силами? Нет, хоть на институт и мало надежды, зато ведь это институт.

Галина не разобрала ее слов. Не слушала и следующего оратора. Несколько минут незрячими глазами смотрела в спину Фонфарамона Завязкина.

— Смотри, смотри, Витька Костомаров! — толкнула ее Тася.

Стройный черноволосый парнишка быстро взбежал по лестнице, подошел к трибуне, секунду переждал.

Виктор умел выступать. Недаром считался лучшим оратором в школе. Тася ждала, что он произнесет блестящую речь, но к ее удивлению парень говорил хоть и горячо, но коротко. Он попросился в любой колхоз.

— Сумасшедший! — ахнула Тася и растерянно посмотрела на Галину. Та вынула из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги, развернула его. Это было заявление, написанное еще дома.

— И ты?! — прочитав заявление, аж подпрыгнула Тася. — Да вы что, все с ума сошли?

Зал гремел аплодисментами.

Виктор прошел в третий ряд, еле втиснулся на скамью рядом с Галиной.

— Ну, как?.. Не раздумала? — взволнованно спросил он.

Глава вторая

Провожать уезжавших в Донбасс собрался почти весь бывший десятый «Б». Родители виновников такого торжества стояли чуть в стороне. Они хотели бы дать детям множество советов, приказов и наставлений, взять с них обещания беречь себя, жить с умом и почаще писать домой. Но будущих шахтеров тесной толпой окружили друзья. Они записывали адреса, шутили, болтали, как казалось родным, о разных глупостях, а вот им, родителям, неудобно было подойти со своими чувствами.

Потом зазвенела песня.

Галина пела вместе со всеми, хоть сейчас ей больше всего хотелось плакать.

Ее взгляд остановился на матери Петра. Маленькая сухощавая женщина, не сводя глаз, смотрела на сына. На лице застыла вымученная улыбка.

«Пожалуй, и у меня такой вид», — подумала Галина и решила больше не смотреть на Петра, но сразу же забыла о своем решении. Перехватила настороженный взгляд Виктора и нахмурилась.

— Эх, друзья!.. — взволнованно говорил Петр. — Десять лет мы вместе росли, учились, дружили, спорили, жили словно одна семья. Грустно как-то на душе становится, когда подумаешь, что надо расставаться…

Его настроение передалось и другим. Вспомнились споры на комсомольских собраниях, выплыли давние мечты о будущей жизни.

— Что и говорить…

— Как быстро пролетело время.

— Жаль расставаться…

— Вместе бы, всем классом и идти дальше, — вразнобой заговорили вчерашние школьники, и круг сомкнулся еще теснее.

— Как подумаешь, черт возьми, сколько нового, неизвестного впереди, — крепкими руками Петр обнял друзей, — так просто, хоть разорвись: всюду побывать хочется, ко всему своими руками приложиться…

Перед глазами Галины предстал их класс. Три ряда парт, уже низеньких и не совсем удобных для выросших учеников. У окна сидела она, а за соседней партой сбоку — он, неизменный комсорг класса, а потом и школы — Петр Чигорин.

— Будем вспоминать свою школу, учебу, кружки, наш сад, посаженный благодаря попечениям Гали, — дошли до девушки слова Петра.

— А? Что? — встрепенулась она и, взглянув на Петьку, впопыхах ответила: — Да, да. Надо переписываться, советоваться…

— Обязательно! — подхватил Петр и с притворной строгостью оглядел друзей.

— Имейте в виду, я для вас теперь на всю жизнь остаюсь комсоргом.

Протяжно заверещал свисток.

Родители, стоявшие до сих пор в стороне, бросились к своим сыновьям.

Галина смотрела, как Петр поспешно начал прощаться с провожающими. Ее сердце бешено колотилось.

— Ну, счастливо, Галочка! — тепло сказал он ей, обеими руками пожимая ее ладонь, и вдруг резко повернулся: — Мама, да чего ты плачешь?

Бросился к старушке, которая всхлипывала, вытирая кончиком платка слезы.

— Ну вот, разволновалась… У тебя и так сердце больное, — говорил он, неумело обнимая сухие плечи матери. — Я же писать буду, постараюсь приезжать почаще.

— Ничего, ничего, сынок. Это я так. Сейчас успокоюсь, — отвечала мать и, услышав низкий гудок паровоза, обеспокоенно засуетилась, дернула сына за рукав.

— Садись, садись быстрее, еще отстанешь…

Петр засмеялся, поцеловал мать.

От головного вагона к хвосту поезда пробежал перестук. Поезд медленно тронулся.

Петька прыгнул на подножку.

— Пишите!

— Адрес сразу же высылайте!

— Глядите не подкачайте!

Рядом с вагонами двинулась вся толпа провожающих. Разноголосо окликая и переговариваясь, шли сперва медленно, потом побежали трусцой.

Галина отстала от своих. Через головы провожающих смотрела на Петра. Он смеялся, махал рукой, что-то кричал. Девушка тяжело вздохнула и сразу почувствовала себя уставшей. Кто-то взял ее за руку.

— Ну, вот теперь и наша очередь! — услышала голос Витьки Костомарова. Он взглянул в ее растерянные и грустные глаза и, желая подбодрить, весело проговорил:

— Выше голову, Галочка! Вся жизнь еще впереди. Все будет замечательно, все будет так, как мы захотим!

Глава третья

Через два дня Галину вызвали в горком комсомола. Еще накануне вечером Виктор предупредил ее по телефону, что будут выдавать путевки десятиклассникам, которые едут на работу в село.

У киоска с мороженым Галя увидела Тасю. В легком цветастом платье она стояла в тени дерева, ела эскимо и равнодушно смотрела на шумную улицу.

— Галочка, здравствуй! — затарахтела Тася. — Представляешь, какая удача. Сегодня получила письмо от дяди Миши из Владивостока. Приглашает к себе.

— Для чего?

— Понимаешь, я просила его узнать, как там у них с поступлением в институт. Он пишет, что в прошлом году конкурса почти не было. Кажется, даже недобор вышел. Понятно тебе? Это же не Москва и не Ленинград. Жаль, что он поподробнее обо всем не узнал. Такой недотепа. Ну, да все равно. Все же Владивосток — не то, что наш город. У нас в этом году конкурс будет не менее семи человек на место. Где уж мне пробиться. А там, наверное, проскочу! Ой, а куда это ты так спешишь?

— В горком комсомола за путевкой.

— Послушай, Галочка, ты серьезно?

— Что?

— Ну, решила ехать в этот самый колхоз. Сама решила? — Тася замолчала и тревожно и подозрительно взглянула в лицо подруги.

— Конечно, сама. Не ты же за меня решала! — разозлилась Галина.

— Да нет, я тебе, конечно, верю. Только, знаешь, что кое-кто говорит? Ты только не сердись. Скажи, у тебя с отцом был спор из-за этого колхоза?

— Ну, был…

— И это правда, что он тебя выпроваживает из дома по каким-то своим соображениям?

— Глупая! — воскликнула Галина. Лицо ее покраснело.

— Галочка, да я же… — прижала руки к груди Тася, но Галя перебила ее.

— И дураки все эти твои кое-кто… Так им и передай.

Она отвернулась и быстро зашагала по тротуару.

— Галя! — окликнула Тася.

Галина не ответила.

Тася вздохнула, провожая ее взглядом. Так уж повелось, что Тася всегда с опозданием понимала, что иногда говорит лишнее и делает неприятно близкому человеку. Она даже сама не могла определить, как это у нее получается. «Это все от того, что я такая прямая, без хитростей», — думала девушка.

Ей припомнился случай в школе. Анну Ивановну, преподавателя химии, Тася очень любила. Какая была она хорошая, ласковая, словно мать родная. Перед окончанием четвертой четверти писали контрольную. Тася услышала, как во время перерыва двое парней из десятого «В» говорили между собой.

— Володьке Храмову Анна Ивановна явно завысила оценку с контрольной, — сказал один. — По правде ему надо было ставить четверку, а не пять. Я решил задачу тем же способом, а мне влепила четыре. И все для того, чтобы Володька имел годовые круглые пятерки.

— Конечно, на медалиста специально тянут, — ответил другой.

На первом же уроке химии Тася взяла да и выпалила все это Анне Ивановне. Она помнила, как побледнела тогда учительница и с минуту сидела молча перед классом. Потом произнесла тихо и медленно:

— Эх, девочка (даже не «Тася» и не «Пенкина», а «девочка»), я двадцать семь лет учу, столько людей выучила, а ты… — она не договорила и прекратила урок задолго до звонка.

Весь класс тогда возмущался поступком Таси. Она плакала, извинялась перед товарищами, ходила извиняться к Анне Ивановне и снова плакала. Но сказанного не вернешь…

И вот теперь снова… Не хотела обидеть Галину. Чем же Тася виновата? Не сама же выдумала про спор с отцом. Так другие говорят…

А Галина, сердито нахмурив брови, шла по тротуару. «Каких глупостей наговорила. И откуда она узнала о том споре?»

О своем решении поехать в колхоз Галина сказала родителям утром на второй день после собрания. Она решила заранее собрать свои вещи и сидела перед раскрытым чемоданом, укладывая в него белье и платья.

Отец, в пижаме, с хмурым лицом и растрепанными волосами, нервно расхаживал по комнате. Мать, склонившись над чертежным столом, бросала то на него, то на дочь короткие взгляды, едва сдерживая улыбку. Из кухни слышалось всхлипывания тети Фроси, отцовской сестры, которая жила вместе с ними.

Галина по глазам видела, что мать одобряет ее поступок, а отец… Всегда занятый, он никогда, даже в детстве, не играл с Галиной, не ласкал ее. Просто не умел этого делать. Когда приходилось брать ее на колени, то он, расставив локти, держал девочку осторожно, словно фарфоровую куклу, боясь, что она может упасть на пол и разбиться. Когда, бывало, девочка болела, часами сидел у ее кровати с лицом, полным страдания и муки. Иногда неумело гладил по головке негибкой, словно дощечка, ладонью. Он не знал сказок, не умел рассказывать интересных историй. Разговаривал с ней всегда спокойно и серьезно, словно со взрослой. С такой же серьезностью отчитывал ее, когда в чем-то была виновата.

После окончания аспирантуры и защиты диссертации Павел Тарасович стал кандидатом наук, преподавал в институте политэкономию. Затем его избрали в областной Совет, и вот уже пять лет он работает заместителем председателя облисполкома. Дома Галина мало видела отца. Всегда на каких-то собраниях, заседаниях, совещаниях, сессиях. По вечерам приходит утомленный. Быстро поев, спешит в кабинет писать какую-то научную работу.

Когда Галя подросла, отец начал совсем избегать ее, словно стесняясь, что в свое время был недостаточно нежен и внимателен к ней, а сейчас мучился от того, что уже поздно налаживать более теплые и искренние отношения.

«И как только он женился на маме, как признавался ей в любви?» — думала иногда Галя.

Несмотря на такие, казалось бы сухие взаимоотношения, Галина всей душой любила отца, чувствуя, что и он не меньше любит ее.

Отношения девушки с матерью были проще, разговаривали они откровенно, по-дружески, хоть мать, как нелицеприятный судья, была всегда требовательна к дочери.

Легко и беззаботно Галина чувствовала себя только с тетей Фросей. Иногда даже безобразничала и капризничала, зная, что ее еще сильнее будут ласкать.

Но с особой теплотой вспоминала Галя дошкольные годы, прожитые в деревне, у дедушки Назара. Разве можно забыть его волшебный сад с тысячами тайн? Это время определило всю дальнейшую ее жизнь. Страстную любовь к саду дед привил и своей внучке.

«Как об этом рассказать отцу, чтобы он понял меня? Как дедушка, я буду выращивать сады, разве это плохо?» — думала девушка, сидя перед чемоданом.

Уложив последние платья, Галина приподнялась, чувствуя, как от долгого сидения в неудобной позе заболела поясница и произнесла спокойно, по-будничному:

— Вот, кажется, и все!

— Все!? — отец остановился посреди комнаты, сбоку мрачно взглянул на дочь. — Тяп-ляп и все решено. Девчонка! — вдруг закричал он так, как еще никогда не кричал.

Галина окаменела.

— Зеленая еще, а уж решает сама!

Павел Тарасович снова забегал по комнате. Он понимал, что решение дочери уже нельзя изменить. Да и стоит ли? Но сердился на нее за самоуправство, корил себя за то, что не знал, чем она живет, не мог раньше узнать о ее планах на будущее. Злился на жену, которая не могла воспитать дочь более послушной. Каялся, что всю свою жизнь посвятил работе и не заметил, как выросла дочь. Все произошло так внезапно, и с сегодняшнего дня он уже не будет видеть своей черноглазой девочки, которую, оказывается, так пылко любит.

— Папа!..

— Замолчи!

— Я еще не лишена права голоса! — рассердилась Галина.

— Что?.. Да ты понимаешь, что делаешь? И это благодарность за все, что ты получила в этом доме?.. Ну, спасибо, дочка… — голос Павла Тарасовича сорвался.

Галина засопела и уже мягче проговорила:

— Пап, не надо больше об этом. Я буду садоводом, как и дедушка. Я дала себе такое слово и сделаю все, чтобы его сдержать.

— Все это глупости! — пробурчал отец. — Твой дед грамоте не мог научиться, а перед тобой…

Павел Тарасович понимал, что говорит совсем не то, ведь он сам советовал дочери после школы сперва поработать, найти свое призвание и уж потом поступать в институт. Деда Назара он очень любил за светлую голову, за неугасимый огонек молодости, за преданность своей работе. Но не мог примириться с тем, что так внезапно должен расстаться с дочерью.

— Папа, ты же говорил…

— Знаю! Говорил, говорил! — перебил ее отец. — Ну и что с того?! Хоть с родными бы посоветовалась перед тем, как бежать из дома. Такая же упрямая! — обернулся он к жене. — Такая уж ваша порода. Ты тоже из дома сбежала.

— И стала инженером! — спокойно ответила Ольга Назаровна.

— Да что говорить!..

— Успокойся, Павлуша, — поднялась Ольга Назаровна и, подойдя к нему, обняла за плечи.

— Оставьте меня в покое! Хорошо, езжайте, разбегайтесь, все прочь из этого дома! — вырвался Павел Тарасович из рук жены и убежал в кабинет.

Вот и весь скандал.

«И как только Тася узнала? Ведь дома тогда посторонних никого не было?» — думала Галя.

Глава четвертая

Горком комсомола размещался в новом красивом двухэтажном здании с колоннами. Собственно, это было здание горкома партии, а комсомольцам отвели несколько комнат на первом этаже.

В левом крыле по коридору уже собралось десятка полтора девушек и парней. Они сидели тихо, переговаривались шепотом, боялись кашлянуть. Виктор скрылся за обитой дермантином дверью.

В кабинете за столом сидела секретарь горкома Светлана Волобуева и два члена бюро. Один из них листал подшивку областной комсомольской газеты.

— А-а-а, Костомаров, заходи! — улыбаясь проговорила Светлана. Она встала навстречу, по-мужски твердо цепкими длинными пальцами сжала руку Виктора.

— Ну как, похож? — спросила белокурого парня, который смотрел то на Виктора, то на его портрет, напечатанный на первой странице газеты.

— Похож! — засмеялся тот.

Виктор скромно опустил глаза.

— О-о, а ты, оказывается, застенчив… Даже не подумала бы, — засмеялась Светлана и повела Виктора к столу. — Знаешь, как своим выступлением ты взбудоражил выпускников! Многие решили последовать твоему примеру.

— Не я, так кто-то другой выступил бы. Не все ли равно?

— Э-э, далеко не все равно. Смотря как выступать, — с хитринкой взглянула ему в глаза Светлана и шутливо погрозила пальцем.

Она села, пододвинула к себе список, поискала фамилию Виктора.

— Решили тебя послать в колхоз «Заря коммунизма». Живописный уголок! Горы, сады, лес и море почти у порога. Место, можно сказать, курортное, — восхищенно говорила Светлана, до Виктор не слушал. Он отыскал глазами фамилию Галины и против нее прочел: «Рассвет».

— Скажите, а в эту «Зарю коммунизма» двоих нельзя послать?

— Нет. Откровенно говоря, людей там сейчас хватает. Переселенцы с радостью оседают. Но председатель просил прислать кого-нибудь грамотного и бедового. Хитрый хозяин!

— Ну, тогда я в этот колхоз не поеду, — отрезал Виктор.

Светлана растерялась. Она даже оглянулась на членов бюро, словно ожидая поддержки. Потом нахмурилась.

— Как это ты не поедешь? — спросила удивленно. — Ты же сам просил послать тебя в любой колхоз области. Это твои слова?

— Мои.

— А чего же теперь отказываешься?

— Да я не отказываюсь. Кто вам сказал?.. Я только не хочу ехать в это райское место, — засмеялся Виктор. — Пошлите меня лучше в «Рассвет».

— Да это ж в степи. Знаешь, какие там условия? — Светлана, ничего не понимая, пожала плечами.

— А зачем мне знать? Я, повторяю, не ищу райского места.

— Так в чем же дело, Светлана? Коли просится, пусть едет, — сказал белоголовый. — В «Рассвет» посылаем двоих, давай заменим одного, — заглянул он в список. — Вот, кстати, Галину Проценко. Все же девушка, пусть едет в «Зарю коммунизма».

— Минуточку! — чуть не подпрыгнул Виктор. — Понимаете, не мог я сразу, ну, в общем, открыть всего…

Он наклонился к Светлане и что-то зашептал.

Глаза секретаря заискрились улыбкой.

— Это другое дело… Что за разговор… В таком случае, конечно, с нашей стороны возражений не будет, — сказала она.

Радостно возбужденный, Виктор выскочил в коридор. Несколько человек сразу потянулись к нему, но Виктор заметил Галю и бросился к ней.

— Галочка, ты уже пришла? А я хотел за тобой бежать. Ты, знаешь, мы едем вместе в колхоз «Рассвет». Товарищи, прошу пропустить ее вперед, потому что нас уже машина ждет, — соврал Виктор и подтолкнул Галю к двери.

Никто не возражал.

Глава пятая

Утром из колхоза за Галиной и Виктором пришла грузовая автомашина. Обоим не хотелось сидеть в душной кабине, и они расположились в кузове на скамейке. Тут же стояли и чемоданы.

Машина тронулась.

Мимо проплывали знакомые с детства дома, которые почему-то теперь казались старше и ниже, чем раньше.

— Прощай, школа! — поднялся Виктор и помахал рукой.

Только теперь, провожая взглядом светло-розовый фасад школы, где были знакомы все уголки, Галя почувствовала, как ей жаль расставаться с родным городом. Куда она едет? Зачем?

Захотелось выпрыгнуть из машины на горячий тротуар, пройтись по знакомым улицам, вернуться домой, где остались отец, мать, тетя Фрося… Но машина, время от времени недовольно чихая мотором, мчала ее все дальше и дальше от всего, что было ей дорого…

Из кабины послышалась тихая протяжная песня. Шоферу безразличен ее родной город, ее любовь к нему. Он пел, безбожно фальшивя, и, наверное, с радостью покидал эти улицы, где надо было часто сдерживать бег машины, следить за светофорами, стоять на перекрестках. Видимо, рад, что едет в какой-то далекий колхоз «Рассвет» и потому, едва выбравшись на окраину, погнал машину на большой скорости.

Галина опустила голову.

— Ты что, плачешь? — с тревогой спросил Виктор.

— Нет. Это ветер…

— Возьми мои очки, в них удобнее.

Галина молча взяла очки.

— Выше голову, Галочка! — с воодушевлением заговорил Виктор, чтобы подбодрить девушку, — зачем горевать? Плюнь на все — береги здоровье. Впереди — вся жизнь! Жизнь, Галочка, — это счастье. Неудержимый бег вперед. Погляди вокруг… Вот так летел бы и летел вперед на этой машине. Как меняются пейзажи, сколько новых впечатлений… Какой полет фантазии порождает это движение! Какие чувства вызывает и навевает оно!.. Ты слышишь меня, Галочка?

— Слышу, — почему-то улыбаясь, ответила она.

— Надо любить жизнь. Надо уметь быть счастливым. Человек рожден для счастья! В жизни, Галочка, нужно быть оптимистом, — бодро продолжал Витька.

Километров в пятнадцати от города грузовик свернул с шоссе и побежал по неровной грунтовой дороге, тянувшейся между полями пшеницы. Позади клубилась пыль. Машина то и дело наклонялась на ухабах, Виктора и Галину бросало от одного борта к другому, а шофер, равнодушный ко всему на свете, тянул свою бесконечную песню. Слов было не разобрать, слышался только мотив, убаюкивающий, протяжный и печальный. Песня напоминала что-то давно отжившее, извозчичье.

Целый час подпрыгивали на размытой дождями и разбитой колесами дороге. Поля кончились. Машина свернула с дороги и помчалась прямо по степи.

Приятно так ехать. Не слышно ни стука, ни скрипа. Колеса катятся мягко, бесшумно. Отпусти руль, и все равно машина будет мчаться прямо вперед — ничто ее не остановит.

Несколько минут ехали вдоль извилистой котловины, по дну которой когда-то, много-много лет назад, бежала река. На пологих берегах то тут, то там проглядывали бурые, ячеистые глыбы ракушечника.

— Гляди, гляди! — закричал Виктор, вытянув руку.

На серой равнине Галина не сразу увидела два рыжих пятна. Это играли лисицы. Догоняя друг друга, прыгали, кружили в своем зверином танце.

— Ату-у-у! — закричал из кабины шофер и пронзительно свистнул. Звери на секунду замерли и мгновенно исчезли, словно провалились сквозь землю. Через минуту из кабины снова послышалась песня.

До самого горизонта раскинулась степь, серая, словно вытертое сукно шинели. Она двигалась навстречу, плоская, однообразная. Далеко впереди слева серыми колтунами застыла овечья отара, и чабан, смешно перебирая ногами, постепенно отплывал в противоположную своему движению сторону.

Какая-то птица, раскинув крылья, долго летела над машиной, потом резко повернула назад и вскоре исчезла.

На ярко-голубом утреннем небе еще виднелся прозрачный серп Луны. Казалось, что кто-то протирал тряпкой стеклянный купол и не смог отмыть прилипшую бумажку.

Степь… Веками неуемные ветры резвились здесь серыми шарами перекати-поля, и нигде, вплоть до предгорных лесов, им не за что было зацепиться. Рано весной степь облачалась в зеленый бархат, но уже в начале лета ее роскошное одеяние бледнело, и она снова превращался в унылую, выжженную солнцем равнину с твердой, словно одежная щетка, травой.

Галина долго всматривалась в эту первозданную девственную степь, и ей казалось, что такой же она была и десять веков назад, и двадцать.

«Вот где нужна наша энергия и неутомимые руки!» — подумала она.

Девушка представила на минуту, что впереди, до самого горизонта, тянутся массивы виноградников и садов, и вздохнула. Ей даже показалось, что степь дыхнула на нее каким-то неуловимым благоуханием плодов.

«Правду говорит Витя — человек рожден для счастья. А что такое счастье?..»

Девушка долго смотрела на плоскую равнину и рисовала сказочную картину. Асфальтированные дороги пролегли между садами, над которыми вздымаются белокаменные дворцы, и песня, легкая, безудержная песня, звенит надо всем.

Галина не видела, как Виктор с любопытством и восхищением наблюдает за ней.

Наконец он не выдержал, спросил:

— О чем мечтаешь?

Она вздрогнула, глубоко вздохнула.

— Скажи, Витя, о чем ты сейчас думаешь?

— Как это о чем?

— Ну, что навевает на тебя эта степь, когда ты смотришь на нее?

— А-а, — засмеялся Виктор. Он несколько минут молчал, собираясь с мыслями, потом порывисто почесал затылок.

— Я думаю, что жизнь человеческая должна быть вот такой же просторной и ровной, как эта степь, чтобы куда бы ни оглянулся, — везде ясно видел горизонт. Жизнь, Галочка, — это движение. А движение неодолимо и неумолимо. Ему, как и времени, нет препятствий. Все перед ним бессильно.

— Что-то непонятное ты говоришь…

— Непонятно? Это не я, а философия так говорит. Ты никогда не интересовалась этой наукой?

— Нет.

— Зря. В ней есть удивительные вещи… Жизнь, по-моему, состоит из случайностей. А случайности — это временные явления. Поэтому вся жизнь человека — сумма временных явлений на пути движения к счастью, которое где-то вон там, за горизонтом…

— Ничего не понимаю. Я спросила, что ты думаешь, глядя на степь, а ты мне целую лекцию читаешь, да еще такую туманную…

Виктор искренне засмеялся.

— Так я и отвечаю на твой вопрос. Когда вершина человеческого счастья где-то вон там за горизонтом, то я хотел бы, чтобы моя жизнь была ровной, как эта степь, где для нее нет никаких препятствий, из-за которых надо делать вынужденные остановки. Кажется, проще простого, — весело закончил Виктор.

Несколько минут Галина молчала, полусознательноприслушиваясь к бесконечной песне шофера. Она считала себя умной. Во всяком случае, науки, которые изучали в школе, ей легко давались. Она хорошо разбиралась во всех теоремах, физических и химических явлениях, успевала по всем предметам в рамках программы. Но то же самое знали все, кто вместе с ней окончил школу. А вот он — ее одноклассник, а знает значительно больше. Как легко и просто он говорит об этой сложной науке, о которой Галина даже думала с трепетом. Фи-ло-со-фи-я!

Вздохнула, не поворачивая головы, взглянула на Виктора. Он сидит без фуражки, слегка откинув назад голову, и задумчиво смотрит на невнятную, дрожащую в мареве черточку горизонта. Встречный поток воздуха лохматит черный чуб. И вдруг нехорошее завистливое чувство шевельнулось в груди Галины.

Что такое ее мечта стать хорошим садоводом? Мелкая, невзрачная мечтишка. Нет в ней ни поэзии, ни полета фантазии. Такая мечта может быть у каждого, кто думает только о себе и о своем будущем. А Виктор? Он мыслит широко, и планы у него, видимо, не такие мелкие.

Она пытается вспомнить все, что он говорил, но все больше и больше злится. Главного, видимо, она так и не поняла…

— Ты что-то накрутил со своими временными явлениями, — наконец холодно отозвалась девушка.

Виктор удивленно обернулся.

— Значит, вся жизнь состоит из определенных отрезков времени, или временных явлений, как ты их называешь? Для примера: детство до школы — одно, школьный период — другое, и так без конца?

— Совершенно верно. И эти отрезки времени в свою очередь делятся на части. Тот же период обучения, например, состоит из занятий в школе, каникул, отдыха, домашних работ, — пытался заглянуть ей в глаза Виктор, но она упрямо отворачивалась.

— Значит, наша жизнь в колхозе тоже будет только временным явлением?

— А как же? Конечно! По сравнению со всей нашей жизнью, это только какая-то часть.

— Ну, а каким будет это временное явление: хорошим или плохим?

Виктор засмеялся, распознав ее маневр.

— Каким оно будет, я не знаю и отгадать не могу. Я не оракул. Жизнь сама покажет. В конце концов, это моя личная довольно примитивная теория. Вообще, зря мы увлеклись этой темой. Честно говоря, я сам в философии плаваю, как топор в реке, только азы усвоил, полистал несколько книжек из любопытства, да и морочу тебе голову. Ты не сердись, Галочка. Философия — сплошная абстракция. Давай лучше держаться ближе к реальной жизни. Что это там темнеет впереди?

— Не знаю.

Ей показалось, что Виктор нарочно так говорит, лишь бы только смягчить ставший неприятным разговор. Видимо, он все-таки неплохо разбирается в этой проклятой философии! Перед глазами стояла виноватая улыбка Виктора. Ей стало жаль парня. Надо бы извиниться за резкость, но самолюбие удерживало. Одновременно росло чувство уважения.

Злость исчезла также быстро, как и появилась.

Галина вглядывалась в невысокое, непонятное, похожее на гигантский гриб, сооружение, маячившее на горизонте.

«Вот так часто бывает: много лет видишь каждый день человека, а потом оказывается, ты почти не знаешь его. Немного глубже заглянешь в душу и видишь, что этот человек совсем не такой, каким казался раньше, — думала Галина. — А все потому, что до сих пор жила легкомысленно».

Глава шестая

Машина долго мчалась по степи прямо на гигантский гриб. Затем он начал отходить в сторону.

Далеко слева бежит еще одна грузовая автомашина. Она подобна застывшему на месте черному жуку. Только рыжий пыльный хвост позади говорит о движении. Дрожащее марево искажает силуэт, то растягивает, то сплющивает, а иногда совсем отрывает его от земли, и тогда кажется, что машина летит в воздухе.

Впереди появилось полотно грейдерного пути. Шофер прервал песню, затормозил.

Перевалив через канаву, машина выехала на тряскую, всю в ухабах дорогу и через несколько минут остановилась на перекрестке. В десяти метрах слева возвышается чигирь — степной колодец^[3].

Сонная лошадь мрачно бредет по кругу, и колесо коловорота с вертикальными деревянными планками наматывает трос, таща из глубины огромную бадью с водой. За лошадью ходит худощавый, словно высушенный степной жарой, старик, одетый в ватник и шапку.

Шофер, взяв брезентовое ведро, пошел к колодцу. Поздоровался со стариком за руку, угостил сигаретой.

Как только старик перестал покрикивать на лошадь, она замерла на месте, словно уснула, безвольно опустив голову.

Галина и Виктор вылезли из кузова, чтобы размять затекшие ноги и напиться воды. Когда машина двигалась, жара не ощущалась, а теперь оказалось, что в степи полное безветрие и земля дышит сухим жаром, пылью и увядшей травой.

На десятки шагов вокруг колодца твердыми кучками засохла грязь с отпечатками овечьих копыт.

— Можно напиться, дедушка? — спросил Виктор.

— Почему же нельзя? Конечно, можно! Для того она и вода, чтобы ее пить, — ответил дед. — Без воды только верблюд неделю будет терпеть или, например, черепаха. Та целый месяц росинки в рот не берет и ей безразлично. А человек, видишь ли, так не может.

Дед быстро засеменил к колодцу, заглянул в него, по-заговорщицки подмигнул Виктору и Галине.

— Сейчас я вам, голуби, свеженькой достану. Но-о! — крикнул он на кобылу. Но та не двинулась. Только шкура едва задрожала на боку.

— Н-но-о, тебе говорят… Смотри, какая упрямая! — снова затарахтел дед. — И что, скажите, за привычка… Всегда у нее какие-то субординации на уме. Едешь, бывало, с бочкой полем, спешишь: ведь целая бригада ждет, а этой кляче безразлично — остановится и ни с места. Еще и регламент свой установила. Минут с десять стоит этак, словно вкопанная. И ничем ее не проймешь. Ну, хоть плачь… А то еще может такое коленце выкинуть! Сорвется в галоп — не удержать! Да еще пытается бежать там, где комков побольше. Растрясет тебя всего. А подумаешь, и ругать жалко. Ей, может быть, больше годков, чем мне…

Шофер, смеясь, перебил:

— Дедуся Яким, вы бы сперва напоили нас водицей, а потом уж и дорассказывали бы свою историю.

— Воды? Да это быстро! Ну, ну, пошла… Давай, давай!.. — и по воробьиному запрыгал, махая руками на кобылу, но она не тронулась с места, только лениво повернула голову и посмотрела на деда, словно чего-то ожидая.

— Вот и возьми ее за фунт табаку, — рассердился старик. — Ты бы, Василий, лозину какую привез мне. Кнут в степи потерял, а без кнута она совсем обнаглела. Приходится каждый раз ремень снимать. Ходишь за ней, клятой, и штаны рукой поддерживаешь.

Дед Яким откинул полу ватника и принялся отстегивать широкий солдатский ремень с массивной медной бляхой. Увидев это, кобыла сразу тронулась с места, потащив за собой дышло. Заскрипел коловорот, наматывая трос. Затем над срубом появилась большое, обросшее мхом ведро. Оно уперлась одним краем в конец бревна и наклонилось, выливая воду в желоб, ведущий в длинное корыто — поилку для овец.

— Тпру-у, стой, чума тебя возьми, — закричал старик. Кобыла тут же остановилась и снова опустила голову.

— Сейчас я достану, — и поспешил к фанерной будке, что прилепилась к столбу чигиря. Вынес помятый солдатский котелок, набрал воды, подал Галине.

— Ой, а почему такая соленая? — сделав глоток, удивилась девушка.

— Зато холодная, да еще и мокрая к тому же, — засмеялся дед, и темное, морщинистое, как печеное яблоко, лицо расплылось в улыбке. — В иных местах вода крови стоит. В Каракумах, например, или в Термезе. Слыхали? Там такая водица ценилась бы дороже вина. Помню, воду привозили издалека, в железных цистернах. Пьешь, а она горячая, ржавчиной воняет. Не знаю, может сейчас в Термезе тоже колодцы уже есть, давно я там был… А вот, бывало, за речкой Вахш, там же, в Таджикистане, так воду пил прямо из канавы. Тянется она, значит, от главного арыка километров на десять, от поселка к поселку. Ишаки и верблюды пьют из нее, собаки лакают, поросята с удовольствием купаются. А люди сливают воду в ямы, она там отстаивается, а уж потом кипяти и пей. Да и то, когда берешь, обязательно надо процеживать от всякой гадости. Вот как приходилось. А эту вот нашу водицу овцы с душевной приятностью потребляют, да и люди не отказываются. В такую жару холодная водица дороже любого гостинца!

— А зачем вы, дедушка, шапку с телогрейкой надели? — спросил Виктор.

— Это также не без умысла. Оттуда же, из Таджикистана привез эту привычку.

Дед приободрился и даже по-молодецки сдвинул шапку набекрень. — Пришлось мне работать на сооружении канала. Землю, значит, мы копали кетменями — мотыга такая, с пуд весом, и носилками выносили наверх. Экскаваторов тогда почти не было. Это сейчас они повсюду, а тогда мы за десять километров ходили смотреть, как на чудо. Солнце в тех местах еще горячее нашего, прямо над лысиной висит. Так что на своей тени топчешься. Стройка называлась народной. Людей — туча, и русских, и таджиков. Ну, наш-то брат по привычке в майке или в одних штанах работает, а таджики — те в ватных халатах и чалме, значит, на головах. И даже не потеют. Такой уж сухостойный народ. Мы сначала смеялись: дышать нечем, а они кутаются, словно в крещенский мороз. Только в первый же день смотрим: то один из наших, то второй — упал на землю. Солнечный, значит, удар долбанул. Несем его в тень, водицей кропим. Меня самого трижды отливали. Вон как! И так всех непривычных этот удар косит, а таджикам — хоть бы что. В чем, думаю, дело? Оказывается, что вся сила здесь в ватном халате и этой самой чалме. Узнали мы об этом и начали по-ихнему одеваться. И помогло. Только душно, словно в паровой бане. Зато никто уже не падал в обморок. Вот оно как!

Дед довольно посмотрел на Виктора и Галину и снова заговорил:

— С нашим крымским солнцем тоже нельзя шутить. Покрутись здесь целый день, а если случится этот самый удар, то кто будет спасать? Краля, кляча эта? А мне еще жить хочется!

Галина и Виктор еще выпили студеной воды. Шофер наполнил ведро и понес к машине.

— Так ты, Василий, не забудь завтра привезти хоть какой-нибудь прутик или палку? Потому что мне здесь еще четыре дня в наряде куковать, — крикнул ему вдогонку дед Яким.

— Привезу, дед, оглоблю. Прутиком твою Кралю не проймешь, — засмеялся шофер.

Галя с Виктором также пошли к машине. Дед шел рядом.

— В гости едете? — спросил он.

— Нет, на работу в колхоз «Рассвет», — ответила Галина.

— Ишь ты!.. На работу… К нам, значит, в колхоз! Вон оно что. Конечно, нам люди очень даже нужны… Так, значит, на работу, говорите? Это хорошо, — бормотал дед, а сам хитро и с недоверием оглядывал обоих с ног до головы.

— Из города, значит?

— Да, из города.

— Угу, это хорошо. А вы, извиняюсь, что же, по своему желанию, или как?

— По комсомольским путевкам, дед, — ответил Виктор. Ему не нравился этот допрос и, чтобы сменить разговор, спросил:

— Вы говорите, что вам четыре дня здесь работать. А потом что — ликвидируется водопой?

— Почему ликвидируется? — проговорил дед, как будто обидевшись. — Кривой Хома меня сменит, из колхоза «Победа». Я, в данном случае, словно межколхозный деятель. Этот колодец на границе между пастбищами двух артелей. Поблизости других водопоев нет. Поэтому мы и работаем здесь по очереди: я, Хома Кривой да еще Гуляев Мишка его подменяет. Через каждые две недели. А так мы с Кралей в деревне работаем, воду на поля и по бригадам развозим.

— Значит, решили попробовать деревенской жизни? — начал было опять дед Яким, но на дороге остановилась еще одна машина. Из кабины вылез грузный усатый водитель.

— Привет, дед Яким! Как успехи? — спросил он.

— Были бы успехи, если б сквозь дыры не убежали, — пожаловался старик, обрадовавшись новому собеседнику.

— Водицей напоишь?

— С удовольствием. Сейчас достанем самой жирной!

Галина с Виктором зашли за машину, сели в тени на подножку. Шофер снова пошел к колодцу за водой.

— Так… Вот как здесь живут, — задумчиво сказал Виктор и засмеялся. — Дед какой интересный. А разговаривает как! Каждую фразу так и хочется записать. Я думал, что только в книгах такие встречаются.

— Вот присмотришься к этой жизни, может, и впрямь напишешь книгу, или уже забросил поэзию? — спросила Галина.

— Нет, не забросил. Пишу иногда, когда вдохновение приходит. Только стесняюсь показывать. Хочешь, Галочка, ты будешь первым читателем, судьей и критиком? Знаешь, как мне это важно — мнение другого человека, тем более человека, которого очень… очень уважаешь.

Виктор осторожно взял руку Гали.

Она сидела задумавшись. Вспомнилось прощание с Петькой Чигориным. Вот так он тогда держал ее руку, только пожатие было крепкое, а не такое несмелое, как у Виктора.

— Хочешь, Галочка, я открою одну свою тайну? — шептал Виктор. — Я для тебя написал одно стихотворение…

— Для меня? — удивилась Галина.

— Да. Вернее, посвятил тебе. И никто, кроме тебя, никогда его не услышит. Я даже рукопись сжег и оставил только в своей памяти. Хочешь послушать?

с чувством начал Виктор и осекся: к машине подходили шоферы в сопровождении деда Якима.

— А куда ж ты сейчас путь держишь? — спросил дед.

— В Подгорное, — ответил усатый.

Галя быстро приподнялась.

— Скажите, а можно с вами доехать? Мне очень надо туда.

— Почему же нельзя? Место есть, садись.

— Вот спасибо…

Она поспешно залезла в кузов машины, вынула из чемодана ботинки, выходное платье, завернула его в газету.

— Витя, возьмешь себе мой чемодан.

Виктор стоял растерянный, не зная, как расценить ее поступок, потом проговорил:

— А как же колхоз?

— Что колхоз? Скажешь, что я приеду дня через два. Понимаешь, у меня в Подгорном дедушка живет. Очень хочется его повидать.

Печальным, обиженным взглядом провожал Виктор машину.

Подошел дед Яким.

— Улетела птичка… Тебя, должно быть, удивляет такое непостоянство? Известное дело — женщины, — вздохнул он. — Это еще ничего. Вот моя покойница Алена, бывало, не такие штучки вытворяла. Я никогда не знал, что она будет делать через минуту. Как-то в сенокос…

— Поехали, что ли? — крикнул шофер.

— Да, поедем! — встрепенулся Виктор и глубоко вздохнул.

…Долго стоял дед Яким на опустевшей дороге.

— Один — туда, другой — сюда. Интересно, что между ними произошло? — говорил старик сам с собой, качая головой. — Да, городские… Оставили, значит, дом, родных. Другого, скажем, нищета принуждает жить по-цыгански. А этих что? Правда, а меня что заставляло? — спросил и сам же ответил: — То-то и оно!

В задумчивости почесал затылок.

— Гм… в колхоз, в степь… Парню еще ничего, а такая девчонка разве ж привыкнет? Здесь нужна женщина костистая, двужильная… Нет, не укоренится такая в наших местах. Вот и весь сказ! — закончил дед Яким и надвинул шапку. Потом подернулся лицом к солнцу и, приставив козырьком ладонь к глазам, долго смотрел выцветшими глазами в степь.

Глава седьмая

В колхоз «Рассвет» Галина приехала только через три дня. Шофер высадил ее у правления колхоза и, вздымая пыль, помчался по улице.

На крыльце стояли человек пять колхозников. Виктор Костомаров в центре кружка, рассказывал что-то веселое, потому что все громко смеялись.

Зажав под рукой пакет, Галина какое-то мгновение стояла на дороге. Одетая по-праздничному в крепдешиновое платье и модельные ботиночки, она издали смахивала на подростка. Белая плетеная шляпка оттеняла загорелое лицо и темные брови.

Смех у конторы оборвался. Перепрыгнув через три ступени, Виктор подбежал к девушке.

— Ну, как доехала? — не скрывая радостного волнения, спросил он. — Я уж боялся, что не дождусь.

— Еле добралась. Дважды пришлось пересаживаться. Далеко очень. А ты как устроился?

— Как на курорте, — засмеялся Виктор. — Вот взгляни — Симеиз, да и только… Правда же? — кивнул он головой на ряд домов.

Село выглядело неприветливо. Низенькие глиняные домики с подслеповатыми окнами сиротливо стояли на вытоптанной, словно ток, земле. Перед некоторыми из них серела полуразвалившаяся ограда из бутового камня и ракушечника. Большинство жилищ — не огорожено. Нигде ни деревца, ни кустика. Лишь в конце деревни, радуя взор, белели два ряда новых домов. Видимо, там жили переселенцы.

По улице бродили поросята, в пыли по-деловому рылись куры. Село, словно в насмешку, называлось Красивым.

Чем больше вглядывалась в эту картину Галина, тем, к удивлению Виктора, лицо ее светлело. Можно было подумать, что девушка действительно видит какой-то волшебным пейзаж.

— Председатель здесь? — спросила она.

— В конторе. Я сказал, что ты задержишься, а он заругался. Пойди, поговори. Меня уже порадовал, — грустно засмеялся Виктор.

…Матвей Лукич Барабанов рылся в ящиках своего стола. Неразборчиво бормоча проклятия в черные обвисшие усы, он выискивал в груде бумаг нужные документы.

В кабинет председателя зашел Сергей Перепелка — тощий, подвижный парень с большими голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами.

— Ну как, Сережа, подбил? — дружелюбно спросил Барабанов.

— Г-готово, Матвей Лукич.

— Подсчитал отдельно?

— В-вот, посмотрите, — заикаясь, ответил Сергей и протянул исписанный лист бумаги. — От второй бригады на сто семнадцать тысяч ш-шесть-сот, от первой — сто ш-шестьдесят пять тысяч, а с четвертого поля… Всего от лука мы получили триста сорок две тысячи шестьсот сорок три рубля, а за чеснок отдельно выручили четыреста девятнадцать тысяч сто пятьдесят девять рублей. Разом…

— Итого — почти миллиончик, сам вижу, — перебил его Матвей Лукич. Он потер ладонь о ладонь и подмигнул Сергею. — В арифметике разбираемся. Понял, бухгалтер, как надо делами ворочать?

— В-вполне, Матвей Лукич. Именно так! — расплылся Сергей в улыбке.

— В следующем году махнем чесноку еще гектаров десять-пятнадцать. Цена на него золотая. А что государству не продадим, реализуем где-нибудь на севере. Я постараюсь разведать, почем он, скажем, в Игарке или Воркуте. А ты потом прикинешь, стоит ли самолетом везти.

— Именно так!

— Ты, Сережа, скорее входи в курс дела. Игнатьич же старик, болеет все больше. Какой уже из него работник? День просидит в конторе, а три — с припарками пролежит. Бухгалтер он знающий, хозяйство, как свои пять пальцев выучил. Так что старайся перенять у него науку.

— Я, Матвей Лукич, втягиваюсь понемногу.

— Вот и правильно. Надо бы еще одного бухгалтера нам.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул председатель.

Галина остановилась на пороге.

— Здравствуйте! Прибыла на работу, с комсомольской путевкой.

С лица Матвея Лукича сползла улыбка. Он оглядел белую шляпку, цветастое платье, модные ботиночки — всю хрупкую фигуру девушки, словно оценивая, на что она будет способна, и нахмурился. Мысленно сделав вывод, неуверенно хмыкнул и перевел взгляд на Сергея. Но тот, не скрывая восторга, смотрел на вновь прибывшую. На лице бухгалтера застыла неуверенная улыбка.

Матвей Лукич снова хмыкнул.

— Вот, пожалуйста, — подошла к столу Галина и вынула из сумочки путевку.

— Да вы садитесь, садитесь! — вдруг сказал Матвей Лукич, стараясь радушно улыбаться, и, подав руку, отрекомендовался: — Барабанов, Матвей Лукич. А это наша бухгалтерия.

— Перепелка, — поспешно поднялся Сергей и пожал Галине руку.

Она удивленно взмахнула ресницами.

— Ф-фамилия у м-меня такая: Перепелка, — застенчиво пояснил он, краснея и еще больше заикаясь. — Странная фамилия, п-правда? — И, не дождавшись ответа, закончил: — И-именно так!

Галина засмеялась. Так легко и просто почувствовала себя, рядом с этим смешным белокурым парнем. Исчезла внутренняя скованность и пугливость, которые она до сих пор всячески старалась скрыть за официально-деловым тоном.

Матвей Лукич, шевеля усами, долго читал путевку, потом перевел настороженный взгляд на шляпку Галины.

— Скажите, девочка, вы… гм, извиняюсь, в деревне до сей поры когда-нибудь бывали?

Сергей Перепелка даже наклонился вперед, весь превратившись в слух.

— А как же. Каждые каникулы ездила к дедушке в колхоз. Он живет в Подгорном. А до школы я почти все время жила у него.

Сергей откинулся на спинку стула, победно посмотрел на председателя. Тот только крякнул.

— Так я и думал. Ну, а что делать-то ты умеешь?

— Я же вам говорю — у дедушки научилась ухаживать за виноградниками и фруктовыми деревьями, — растерянно пробормотала Галина. — Мечтаю стать садоводом…

— Так-так… мечтать каждый может. Только я тебя прямо спрашиваю: ты подумала перед тем, как ехать сюда, или общий настрой повлиял?

— Какое настрой?

— Известно какой. У вас же, у молодежи, как: одна решит пойти куда-нибудь на работу или в институт, и другая — за ней. Чтобы не отстать от подруги. А потом, когда за ум возьмется, бывает поздно. Выучится, скажем, на фельдшера, а ее всю жизнь, возможно, агрономия интересовала.

— Я без подруг решала, — ответила девушка.

— Ну, так вот: райской жизни не жди. Тротуаров и парков отдыха у нас нет. Тут люди вка-лы-ва-ют, понятно? — Матвей Лукич решил разрисовать жизнь в мрачных тонах, чтобы сразу выяснить, к чему пригодна эта городская барышня. — Встаем с петухами, ложимся также с ними, а когда нужно, то и ночью работаем. Ходим в ватниках и кирзовых сапогах. На мозоли не обращаем внимания. Так что сразу говори: согласна на такую жизнь?

Галина вспыхнула.

— На такое не согласна! Послушаешь вас, так здесь чуть ли не первобытные люди живут. И потом, зачем вы меня пугаете? — в сердцах проговорила она. — Я знала, куда ехала, и сказала вам, что умею делать. А вы… Еще хвастаетесь, что парка у вас нет. Хоть бы уж молчали. Коли так будете принимать у себя людей — никто не останется.

Матвей Лукич удивленно взглянул на бухгалтера.

— Испугалась я вашей грязи… Я, прежде всего, комсомолка!

В ее словах было что-то от лозунгов. Матвей Лукич еле заметно улыбнулся и сказал бодро:

— Коли работы не боишься — другое дело. Это хорошо. И что зубастая — неплохо. Обидеть себя не даст, — взглянул он на Сергея. — Пошлем работать на свиноферму. Так и запишем.

— На свиноферму я не пойду!

— То есть, как это — не пойдешь? — вспыхнул Матвей Лукич и поднялся.

— Я хочу работать в саду.

Сергей Перепелка обреченно свистнул.

— Ты эти разговоры оставь! Тебя комсомол сюда прислал, вот и постарайся оправдать его доверие! Не пойду… Я в твои годы, когда приехал на Магнитку, не раздумывал — работал, куда посылали. А не хочешь — так и скажи. Тогда можешь поворачивать оглобли. Я так и напишу в горком комсомола.

— Да вы поймите… — начала было Галина, но Барабанов перебил ее.

— И понимать нечего. Нет у нас ни садов, ни виноградников. Не растут, почва не та.

— Не может этого быть!

— Нам это лучше знать! Вот взгляни, какой красавец стоит!

Матвей Лукич резко откинул на окне белую занавеску, и Галина увидела на задворках конторы одинокое полузасохшее деревце. К нему была привязана запряженная в бидарку^[4] лошадь.

— Так этому ж абрикосу полвека, а ухода никакого. Вот вы сами убедитесь, что здесь можно выращивать, — поспешно произнесла Галина.

— Ну, хватит! Завтра выходи на ферму. Так и запишем, — примирительно сказал Матвей Лукич. — Сергей, проведи девушку на квартиру к Степаниде Торопыгиной.

На крыльце Виктор Костомаров бросился к Галине.

— Ну что?

— Ничего… Подожди, я ему еще докажу! — вместо ответа погрозила Галина, тяжело дыша. Глаза ее пламенели.

Сергей Перепелка вышел следом.

— П-пойдем, проведу на квартиру.

— Я сам, — отозвался Виктор. — Я уже знаю, где ее дом, чемодан туда относил.

— Н-ничего, мне тоже надо в ту сторону.

Идти пришлось почти через всю деревню.

— Вы не ошиблись, что приехали к нам, у нас колхоз хороший. Подождите, он еще на всю область прогремит. Именно так! — стараясь подбодрить мрачную Галину, говорил Сергей. — Я с-сам всего два месяца, как вернулся сюда. Годовые курсы закончил. А раньше работал здесь счетоводом.

Сергей время от времени поглядывал на Галину, ласково улыбаясь. Виктору это не понравилось, и он грубовато спросил:

— А почему ты заикаешься?

— П-понимаете, это у меня с детства, — не уловив неприязни в вопросе, простодушно начал рассказывать Сергей. — Есть у меня сестра, на три года старше. Она озорная была. Надоело ей все время со мной нянчиться. Мне тогда два с половиной года было. Однажды, когда дети собрались в поле за зеленым горохом, она связала меня и положила в сарае в корыто. «Спи», — говорит и убежала. Я сначала молчал. А тут смотрю, лезет ко мне свинья, в самое лицо хрюкает. Чуть не съела. Я перепугался, кричу что есть духу, а она в мой нос своим пятачком тычет. Вот-вот откусит. Спасибо, соседка прибежала, спасла.

В это время низко над деревней пролетел самолет. Напуганная его ревом, огромная свинья, лежавшая в пыли у дороги, метнулась прямо под ноги Сергею. Он вскрикнул и, уцепившись за щетину, проехал на ее спине несколько шагов, а потом рухнул на землю.

Виктор и Галина захохотали.

— Вот ч-чертяка лохматая! Словно знает м-м-меня. До сих пор их боюсь, — отряхивался побледневший Сергей и виновато улыбался. — Я п-почти вылечился, заикаюсь теперь только, к-когда волнуюсь. Но разве будешь здесь спокойным? И-именно так!

В длинном сарайчике, где зимой хранились сеялки, плуги, бороны и прочий инвентарь, двое парней возились возле трактора.

— Вот теперь все! — затянув огромным ключом гайку, выпрямился широкоплечий парень лет двадцати. Второй тракторист, высокий, сухощавый, медленный в движениях, наматывал шнур на шкив стартера.

— Это наши ребята, — пояснил Сергей, когда они прошли мимо сарая. — Тот с ключом — Степан Бондарь, а второй — Николай Мовчан.

— Кто такая? — жуя папиросу, спросил товарища Степан и кивнул на Галину.

— Из города приехала на работу, — вяло ответил Николай. — Говорят, у нее отец каким-то начальником в области. Вместе с Костомаровым училась, вместе и сюда.

Степан шутя поигрался большим ключом.

— Работнички… — процедил он и сплюнул недокуренную сигарету, — экскурсии для них здесь!

Долго смотрел из-под насупленных бровей вслед девушке. На лице его играли желваки.

— Слышь, Степан, а в перспективе она ничего себе, — щелкнул пальцами Николай Мовчан.

— Заводи мотор! — звучно крикнул Степан.

Николай с несвойственной поспешностью рванул шнур, и двигатель сразу затарахтел.

— Он председателем у нас только третий год работает, — рассказывал Сергей про Матвея Лукича, который только что обогнал их на бидарке. — Добровольно из города приехал, тридцатитысячник… умный дядя! Раньше колхоз был самый отсталый в районе, а за эти годы поднялся. Бывший председатель только суетился, а что с того? А этот как приехал, — сначала целую неделю ходил, осматривался, прикидывал, а потом, когда все разнюхал, сразу по-своему повернул. И пошло! Денежки в кассу сразу потекли. Теперь вот два типовых коровника строим, новый свинарник. В прошлом году электричество провели. А раньше даже столбов не на что купить было. Одно слово, Матвей Лукич — хозяин! Именно так! — подытожил Сергей.

— Хозяин, возможно, он и хороший, только человек, кажется, бесчувственный, сухарь, — сказал Виктор.

— Это Матвей Лукич сухарь?.. Что вы! Он такой душевный… — с чувством сказал Сергей и вдруг осекся.

Неподалеку послышалась ругань. Возле кузницы, размахивая плетью, Матвей Лукич отчитывал за что-то двух колхозников.

— Что ты мне в глаза суешь?! Это я и без тебя знаю. Ты мне работу покажи! Штрафовать вас надо, чертей!

— Душевный… — засмеялся Виктор.

— П-пойдем, вот ваша квартира, — Сергей потянул Галину за рукав.

В сенях небольшого домика Галину встретила пожилая женщина.

— A-а, приехала? — словно давно знакомой, приветливо сказала хозяйка. — Заходи, заходи! Я уже второй день жду, горницу тебе убрала, постель постелила. — Тяжело передвигая больные ноги, она прошла к двери, распахнула их. — А вам, мальчики, тут пока делать нечего. Идите себе. Девушке надо умыться с дороги, переодеться.

Виктор и Сергей вышли на крыльцо.

— Приходите сегодня вечером в клуб, — гостеприимно и одновременно робко пригласил Сергей Галину, выглянувшую в открытое окно.

Виктор злобно взглянул на него и нахмурился.

Глава восьмая

В большом хорошо освещенном зале клуба стоял шум. Танец только что закончился, и пары разошлись.

Девушки собрались кружком в углу и сразу начали перешептываться и смеяться. Ребята прохаживались по залу, задевали их, соревновались в остроумии.

От сцены слышно было отчаянное постукивание костяшек домино. Играли «на вылет». Ожидавшие своей очереди тесным кольцом окружали игроков, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

Появление Виктора встретили возгласами.

— О-о, Витька, иди сюда!

— Привет, Костомаров!

— Чего так поздно?

— Только что с поля, едва успел переодеться.

Виктора сразу окружили ребята.

Быстро, за два вечера, он подружился с деревенской молодежью. С первой же встречи повел себя так, будто рос и воспитывался здесь, в деревне. Рассказал несколько смешных приключений, якобы произошедших с ним, вместе со всеми смеялся над своими вымышленными неудачами. Танцевал, шутил, как и все. Шутки его были острые, замечания умные, сравнения меткие. Он выделялся умом и хорошим воспитанием, но не щеголял этим, вел себя просто и непринужденно. Этим Виктор и завоевал любовь и уважение ребят. Девушкам он также понравился. Правда, озорная Настя Малько с первого же вечера делала вид, что совсем не интересуется городским парнем, но сама то и дело лукаво поглядывала на него, отводя с неприступным видом глаза, как только он оборачивался к ней.

Виктору среди новых знакомых сразу же не понравился один человек, Степан Бондарь, тракторист из второй бригады, где Костомаров работал прицепщиком. Вожак деревенских ребят — Степан — даже не разговаривал с ним, а только однажды посмотрел пристально, но от этого взгляда Костомаров как-то словно съежился. Увидел в нем презрение, насмешку и, как ему показалось, хвастливое желание показать свое превосходство.

«Наверняка, глупец, — решил Виктор. — Пытается хвастаться своей физической силой, а сам боится, как бы я не подорвал его авторитет».

Он видел, что почти все парни с уважением относились к Степану, и решил, что они, должно быть, опасаются его пудовых кулаков.

Виктор нетерпеливо искал глазами Галину. В зале ее не было. Не было и Сергея Перепелки.

«Опоздал!» — мелькнула мысль, и сильно забилось сердце.

В клуб вошел Степан Бондарь, окруженный четырьмя ребятами. У каждого в зубах — сигарета. Плечистый, коренастый, словно налитый свинцом, Степан твердо направился через зал к баянисту. Под его ногами поскрипывали доски пола.

— Заводи мотор! — приказал он, и баянист сразу же послушно растянул меха. Виктор начал пробираться к выходу.

— А что это вы сегодня не танцуете? — сверкнула насмешливыми карими глазами Настя.

— Я сейчас вернусь, еще потанцуем, — поспешно ответил Виктор и выбежал за дверь.

Черная, словно тушь, ночь поглотила его. С минуту стоял, прислушиваясь к стуку собственного сердца.

«Неужели все пропало? Где их искать? — лихорадочно думал он. — Надо идти к ней домой. Они наверняка там!»

Когда глаза привыкли к темноте, бросился бежать вдоль улицы. Вот, наконец, и квартира Галины, но в окнах ее комнаты темно. Осторожно, стараясь не шуметь, заглянул в окно кухни. Бабка Степанида сидела у плиты, вытирала полотенцем тарелки. Галины и здесь не было.

Виктор отступил от окна, несколько минут стоял, пытаясь собраться с мыслями. В деревне, кроме Сергея Перепелки, Галина еще никого не знает. Конечно, она у него! Видимо, пригласил к себе показать какую-нибудь книгу или же коллекцию марок. Черт возьми, чем он мог ее заинтересовать!

Так думал Виктор, все больше волнуясь и распаляясь.

Сергей Перепелка жил где-то на другом конце села. В каком доме, Виктор точно не знал, но все равно был готов обегать всю деревню, заглянуть в каждый дом, чтобы найти Галину. И он бросился на розыски.

А тревога эта была беспочвенной. Сергей задержался в конторе на совещании бригадиров, где обсуждали планы и намечали работы на ближайшие дни.

Если бы Виктор остался у квартиры Галины еще минуту, он бы встретился с ней. Она вышла из хлева с фонарем в руке. После ужина бабка Степанида попросила ее отнести в погреб два кувшина молока.

— Ты, кажется, в клуб собиралась. Куда это твои кавалеры делись? — спросила Степанида. — Приглашали на танцы, а сами не пришли. Слышишь, уже музыка играет? Иди одна, чего их ждать. Я в молодые годы дюже охоча была до танцев, только где-то гармошка, балалайка или песня зазвучит — я уже там. Только клубов тогда не было. На вечеринки по очереди друг к другу собирались. Тесно, душно, но танцевали, пели…

Галина вымыла руки, быстро переоделась в праздничное платье и ботиночки на высоких каблуках.

— Ты напрямик иди, через огороды. Ближе. Там тропинка есть, прямо к клубу выведет, — посоветовала старушка.

По еле видимой в темноте тропинке, мимо хлева, Галина миновала огороды, за которыми начиналась степь. Она остановилась, подняла вверх голову и затаила дыхание от восторга: такой простор открылось перед ней!

Городской человек, конечно, не видит красоты ночного неба. Его закрывают дома, деревья, свет фонарей и витрин. Здесь же Галина остановилась словно зачарованная. Сперва даже показалось, что она стоит перед огромной сценой — такие крупные и яркие звезды бывают только на декорациях. До боли в глазах Галина смотрела на них, чувствуя бескрайнюю даль Космоса.

Плоская и темная земля укрыта сказочным исполинским сводом, и человек под ним — крошечная пылинка. Но странно: глядя на этот безграничный простор, Галя вдруг почувствовала себя необыкновенно сильной и могучей — хозяйкой Вселенной. Грудь ее наполнило какое-то непонятное возвышенное чувство. Вдруг захотелось взлететь под темный, разукрашенный самоцветами шатер, запеть так, чтобы задрожали звезды. Почувствовала, что в душе начала зарождаться какая-то величественная мелодия. Мотив песни был неуловим, но песня звучала и заставляла замирать сердце. Галина счастливо засмеялась. Запрокинув голову, разведя руки и покачивая ими, упивалась чувством свободы и безудержного восторга.

Все сегодняшние огорчения: и спор с председателем колхоза, и легкая обида на Виктора за то, что не пришел проводить ее в клуб, и тревога за будущее — все показалось до смешного пустяковым.

Удивительно, сколько раз в деревне у дедушки ей приходилось наблюдать звездное небо, но почему она тогда не видела его красоты, не испытывала такого пьянящего чувства радости и счастья?

Широко открытыми глазами смотрела и смотрела вверх, глубоко вдыхая свежий ночной воздух. Легкий ветерок нес из степи запахи полыни, горчицы, шалфея. Теплой волной докатывался сладкий аромат созревающих хлебов.

— Хо-ро-шо!

Звуки вальса неслись по степи и исчезали где-то в темноте. Но мелодия долго не доходила до сознания девушки. Наконец Галина услышала музыку и посмотрела налево, где на холме, немного в стороне от села, стоял клуб. Из распахнутых окон лился яркий свет. Мелькали танцующие пары.

Привыкшие к темноте глаза сразу отыскали сероватую ленту тропинки, тянувшуюся вдоль огородов. Засмеявшись, побежала по тропинке на клубные огни.

И надо же такому случиться — уже перед самыми дверями вдруг подвернулась нога. Сдержанно охнув, Галина чуть не упала, ухватилась за косяк. Боль искрой пронзила все тело. Она беспомощно огляделась. Рядом никого не было. Музыка. Шум. Смех.

Сразу за порогом у стены увидела никем не занятую скамью. Держась сперва за косяк, а потом за стену добралась до нее и села.

Танец закончился, но баянист, очевидно, решил не давать передохнуть молодежи. Он быстро вытер потный лоб, поправил ремень на плече, молодцевато тряхнул чубом и заиграл польку.

С минуту никто не шел в круг.

Галина одиноко сидела на скамье. Она увидела, как поднялся высокий сухощавый парень, которого она днем видела возле трактора, когда шла с Сергеем и Виктором на квартиру.

Николай Мовчан обвел взглядом девушек, столпившихся в углу, и вдруг заметил Галину.

— Посмотри, Степа, городская пришла, — тронул он за плечо своего коренастого соседа. Тот по-бычьи медленно повернул голову в сторону Галины, исподлобья окинул ее острым взглядом.

Степан Бондарь резко поднялся со стула, что-то тихо сказал чубатому баянисту. Тот крякнул, и музыка, словно споткнувшись, затихла. Но сразу же пальцы неуловимо быстро пробежали по клавишам сверху донизу. Полилась мелодия вальса.

Несколько пар, вышедших в круг для польки, удивленно остановились.

Степан улыбнулся, подмигнул Николаю, словно говоря: «Смотри, что сейчас будет», — и твердым шагом пошел через весь зал прямо к Галине. Все обернулись в его сторону.

Парень остановился перед девушкой, смерил ее взглядом снизу вверх — от щеголеватых башмачков до плетеной шляпки.

— Потанцуем?

— Я… Я не могу, — морщась от боли, проговорила Галина.

— Не можешь? — брови его подпрыгнули вверх, губы криво усмехнулись. — Вальс танцевать не научилась? Ха-ха! Может, привыкла танцевать вот это, — он сделал несколько комичных движений руками и ногами, изображая рок-н-ролл. — Здесь не дикари!

В зале зашумели. Послышался смех.

Галина вспыхнула, нахмурила брови. Их глаза встретились. Во взгляде Степана искрилась ирония и насмешка, и вместе с тем было что-то тяжелое, словно свинец, отчего Галине стало жутко.

— Не могу я, понимаете, не могу. Ногу подвернула, — тихо, чтобы не услышали другие, произнесла она, стараясь вложить в эти слова всю искренность и откровенность.

В лице Степана что-то прояснилось. Но сразу же брови снова нахмурились.

— Подумаешь, нежности… — и вдруг глаза вспыхнули гневом: — Ты для чего сюда приехала? — с тихо, с угрозой произнес он, но Галине показалось, что голос его прогремел на весь зал. — На каких деревьях растут огурцы знаешь?..

Секунды две он смотрел на нее, словно удав на кролика, сжав челюсти так, что на висках надулись жилы, и проговорил уже громко, со злостью:

— И до тебя наведывались сюда такие, только быстро назад возвращались… Так что лучше сразу сматывайся — потом забот меньше будет!

Забыв о боли, Галина резко приподнялась, но, ойкнув, упала на скамью.

Баян захлебнулся и замолчал. В зале наступила тишина.

Вдруг из группы девушек выбежала Настя и, встряхнув рыжими кудрями, бросилась на Степана.

— Чего ты к ней прицепился, бугай?! — попыталась она оттолкнуть его плечом, но сама отлетела, словно ударившись о афишную тумбу. — Девушка ногу вывихнула, а он с танцем. — И к Галине: — Пойдем, я тебя доведу. Девочки, помогите! — позвала она.

Несколько девушек подхватили Галину, и чуть не понесли ее из клуба.

…Галина долго не могла уснуть. Лежала лицом вверх, широко открытыми глазами смотрела в темный потолок и беззвучно плакала.

Нет, не так она мечтала провести здесь первый вечер.

Когда девушки привели Галину, бабка Степанида заохала, засуетилась, принесла из хлева пшеничных отрубей, чтобы сделать припарку. Но мрачный фельдшер, за которым сбегала Настя, лишь наложил на ногу тугую повязку.

— Растяжение связок, — пояснил он. — Придется дня три полежать. У нас, девочка, надо быть осторожнее. Тут не городские тротуары, — и он, как показалось Галине, с иронией взглянул на ее ботинки.

«Дались им мои башмачки!.. — с раздражением подумала девушка. — То председатель, а сейчас этот. Вон у рыженькой Насти и у других девушек тоже на высоких каблуках. Почему же только меня попрекают?»

Фельдшер запел. Девушки помогли раздеться, постелили постель. Старушка, несмотря на протесты Галины, положила под больную ногу большую подушку.

— Лежи, лежи, ласточка. Выше оно удобнее будет. Кровь отойдет и боль с собой оттянет.

Девушки ушли, пообещав пропесочить Степана на комсомольском собрании.

А через полчаса в комнату вбежал раскрасневшийся, взволнованный Виктор Костомаров.

— А я всю деревню обегал, разыскивая тебя! — вытер он платком пот с лица и шеи. — Где ты была? Как некрасиво: договорились вечером вместе пойти в клуб, а ты куда-то исчезла, — говорил он с обидой.

— Я ждала тебя.

— Ждала и не дождалась. Я уже второй раз бегал в клуб. Мне все рассказали.

Он минуту помолчал.

— А с этим бегемотом я еще поговорю. По-моему, тупой, интеллектуально неразвитый субъект с бицепсами и силой быка. Он чувствует себя богом только потому, что его кулаков боятся все ребята.

Виктор сел на стул у кровати.

— Я с первого дня почувствовал, что этот тип видит в нас врагов. Он даже взглядом готов съесть. Понимает, что у нас культура, это его раздражает. Зависть донимает… Ничего, он еще у меня попляшет!

Галина лежала молча, думала о чем-то своем. Несколько минут Виктор тоже молчал, глядя на нее, потом проговорил, вздохнув:

— Шел я только что по деревне, словно по туннелю. Темно — своих ног не видно, не то что дороги. Половина села уже спит.

И снова вздохнул.

— А в городе сейчас вокруг лампы дневного света. В парке как раз в разгаре гуляние. Оркестры играют. В кинотеатрах новые фильмы… Хорошо, черт побери… — Потом, словно стряхнув печаль, бодро сказал: — Ну, да и здесь не всегда так будет. Мы же сами выбрали свой путь, как говорится — сами кузнецы собственного счастья. Только, я вижу, из тебя плохой кузнец выходит.

— Это почему?

— Боюсь, не приживешься ты. Я вот уже, можно сказать, нырнул в жизнь. Не хвастаюсь, но меня здесь уже принимают за своего человека. А у тебя, мне кажется, этого не получится.

— Почему?

— Подхода у тебя нет. Не нравишься ты им…

Галина промолчала.

— Ты не думай, что я хочу обидеть тебя. Характер у тебя замечательный, дай бог каждому, а не нравишься. Половина села, понимаешь, родственники — сваты, кумовья. Все держатся друг за друга, обидеть своего не дадут. У них свои вкусы, обычаи, традиции, у всех примерно одни потребности и духовные интересы. Нет резких, ярких индивидуальностей. Поэтому на нового человека с другим кругозором и потребностями смотрят с недоверием, боясь, что он нарушит установленное, спокойное течение их жизни, весь ее уклад. С этими людьми, как говорится, надо пуд соли съесть, пока они примут тебя за своего.

— Но ведь тебя принялии без соли?

— Я — другое дело. У меня, если хочешь знать, талант, я умею быстро сходиться с людьми.

Виктор надолго задумался, потом со вздохом проговорил:

— Здесь нужно суметь приспособиться, раствориться в массе. Ты же очень прямолинейна, индивидуальна, самолюбива, чтобы пойти на это.

— Переламывать себя не собираюсь!

— Вот этого я и боюсь больше всего. Тогда тебе остается либо смириться, либо уезжать отсюда…

Виктор ушел, не дождавшись ответа.

Галина лежала неподвижно, смотрела в густую тьму комнаты и беззвучно плакала.

Боли почти не чувствовала, только в суставе был жар и какая-то тупая тяжесть, словно на ногу навалился большой камень.

Бабка Степанида несколько раз, шаркая ногами, подходила к двери, приотворяла ее, стояла, прислушиваясь к дыханию девушки.

В комнате было душно. Раскаленные за день стены домика дышали липким теплом, навевали сонливый дурман. Открытое окно не помогало.

Перед глазами встал город.

В такое время там на улицах людно. Работают магазины, ларьки, кинотеатры. А тут уже царит сонная тишина. Несколько раз где-то прозвучал женский голос: «Же-ня! Же-ня, пора спать!» — и снова стало тихо. Где-то у соседей хрюкнул поросенок, лениво гавкнула собака, и все затихло. Только на стене равнодушно тикали ходики, отсчитывая секунды новой жизни, которая для Галины началась так неудачно.

«Вот так, вот так! — казалось, говорил маятник. — И всегда будет так, так, так!»

«Неужели и впрямь я не приживусь здесь? — думала Галина. — Неужели всегда будет так?»

«Так-так!» — отвечали ходики.

Сонную тишину улицы нарушил чей-то негромкий, сдержанный разговор. Потом шумно, с шутками и смехом прошла большая ватага молодежи, расходившаяся из клуба.

Перед глазами Галины предстало злое лицо Степана. За что он так возненавидел ее, за что так безжалостно и грубо оскорбил? Неужели такими поступками он действительно завоевывает себе авторитет вожака? Как это низко, подло… А с каким настроением она ехала сюда, какие картины рисовала в своем воображении! Девчонка! Нелепая детская романтика… Да, в реальной жизни все значительно грубее, сложнее. Но как жить, если не видеть впереди чудесной цели, к которой всегда надо стремиться? Если все, о чем мечтала и чему хотела посвятить себя, здесь никому не нужно, то зачем же она ехала сюда?..

Путались мысли, разболелась голова. Галина заставляла себя уснуть, начинала считать до ста, но ничего не помогало. Тяжелые мысли не давали уснуть.

Может, она еще жила детскими помыслами, похожими на игру? Ведь известно, что у детей каждый день новое увлечение. Возможно, и она еще не вышла из того возраста с его наивным пониманием жизни, а увлечение садоводством и виноградарством — очередная выдумка детского воображения, о чем она через полгода забудет? Ведь когда-то мечтала стать летчицей, педагогом и даже водолазом, ищущим сокровища на морском дне в затонувших пиратских кораблях… Может и впрямь не место ей в этой неприветливой деревне?

Перед глазами возникла городская квартира с газовой плитой и ванной комнатой, с библиотекой. Все такое любимое, обжитое, знакомое до малейших мелочей. В груди защемило. Захотелось хоть одним глазом взглянуть на тот родной мир, где она прожила столько времени, тихо, беззаботно и счастливо. Показалось до боли нелепым и странным: как она могла отказаться от той жизни, променять ее на такую тяжелую, беспокойную и неустроенную?

Представила, как она с чемоданом и пальто в руках робко входит в родительский дом. Тетя Фрося привычно и радостью бросается навстречу, обнимает, целует. Мать оторвется от чертежного стола, также поцелует, скупо улыбнется, сделает вид, что ничего особенного не произошло, и скажет:

— Поди отряхни пальто, видишь, как запылилось. Сейчас обедать будем.

И все это — чтобы успокоить Галину.

Так мама — человек с крутым характером, в деда Назара пошла. Не любит менять своих решений. Возможно, в душе и будет радоваться ее возвращению, но ни за что не покажет этого. Наоборот, уже где-то после обеда, когда Галина успокоится, посадит ее перед собой и строго отчитает. Начнет примерно так: «Я не перечила твоему желанию ехать в колхоз, потому что уважаю в людях самостоятельность. Самое ценное в человеке — его целеустремленность. Решила — добивайся своего. А ты оказалась трусом, дезертиром». И начнет излагать свои принципы. Будет говорить жестко, резко. Но только один раз — больше не будет повторять.

Впереди же у Галины останется самое страшное — разговор с отцом. Он придет с какого-то заседания, как всегда поздно, увидит Галину и весь засияет от радости. Своих чувств не умеет скрывать.

— Ну, кто был прав? — спросит. — Говорил тебе, что ты еще зеленая. Впредь тебе наука. Будешь знать, как отца не слушаться.

Все это скажет с нарочитой строгостью, а сам пожалеет Галину и будет радоваться ее возвращению.

Именно этого она больше всего боялась.

«Нет, мама права — бросить сейчас все и вернуться в город — значит не уважать себя!» — думала она.

Если в такие годы хоть один раз сделаешь что-то вопреки своим убеждениям — это будет началом твоего падения. Ты потеряешь свое лицо, можешь навсегда остаться безвольным человеком, который боится, избегает трудностей. Появится желание всегда идти легким путем. Тогда жизнь твоя, вместо тернистого, но прямого пути, будет петлять по неровной, заячьей тропе. И не будет ни радостей побед, ни ощущения гордости, ни уважения к себе. Постепенно потеряешь интерес, стремление к лучшему, к усовершенствованию, исчезнет цель, облагораживающая человека, окрыляющая душу. И так шаг за шагом из человека вырастет обыватель, мещанин с узким личным мирком. Он постарается отгородиться от всех скорлупой своей квартиры. Вся его цель — поудобнее приспособиться, жить в достатке, без забот и волнений. Безмятежный и спокойный, он бережет свое здоровье, а для чего? Ведь он, по сути — живой труп.

И все это может произойти из-за первого же неправильного шага.

«Нет, только не это!» — подумала Галина и вдруг вспомнила председателя колхоза, его взгляд, полный иронии и скрытой насмешки.

— Я еще вам докажу! — громко, со злостью упрямо произнесла девушка.

Бабка Степанида проснулась, думая, что ее позвали. Подошла к двери.

— Что тебе подать, доченька, воды? — спросила тихо.

Никто не ответил. Галина спала.

Глава девятая

С больной ногой, как и говорил фельдшер, Галина пролежала три дня. Когда уже можно было ступать, решила-таки идти на ферму. Оделась в старое ситцевое платье, обула ботинки на низком каблуке, которые собиралась носить только в непогоду.

Вслед за заведующим фермой Егором Лямкиным, толстым неуклюжим мужчиной лет тридцати пяти, переступила порог свинарника и остановилась. Показалось, что она сейчас задохнется от невероятной вони. Но в следующий миг, боясь, что заметят ее нерешительность, бросилась за Лямкиным. Шла, стараясь не ступать в грязь.

Лямкин остановился посередине свинарника.

— Вот это будет твоя группа, — кивнул он влево, где за обгрызенной деревянной загородкой лежало десятка три свиней. Они щурили глаза и удовлетворенно похрюкивали.

— Рацион — известен, а что и как делать — девушки расскажут. Тут ума институтского не надо. Справишься! — закончил Лямкин, скользнув по девушке взглядом, вынул что-то из кармана, положил в рот и, пережевывая, лениво побрел к выходу.

Галина посмотрела на равнодушную спину Лямкина, на толстую розовую шею, и ей захотелось заплакать, выбежать из этого приплюснутого, с кривыми стенами и прогнувшимся потолком помещения. С безвольно опущенными руками она стояла и оглядывалась вокруг.

Две свиньи за перегородкой что-то не поделили между собой. Одна толкнула вторую, и та с визгом метнулась в сторону. Галя тоже инстинктивно отскочила.

— Ах ты мой пузатенький, колобок мой кругленький, — услышала позади ласковый голос и оглянулась.

Блаженно хрюкая, через весь станок разлеглась огромная свинья. Возле ее живота, налезая друг на друга, беспорядочно толкались десятка полтора розовых поросят. Настя Малько в клеенчатом фартуке сидела на корточках, брала то одного, то другого поросенка, прислоняла их розовыми пятачками к соскам и разговаривала с ними.

«А они ее не укусят?» — подумала Галина.

Настя приподнялась и улыбнулась.

— Галочка, пришла уже? Вот и хорошо!

Она выбежала из-за ограды, откинула с раскрасневшегося лица рыжие кудри и звонко окликнула:

— Люба, подмога пришла!

Подошла невысокая, робкая на вид девушка, тихо поздоровалась.

Галина вымученно улыбнулась, беспорядочно отвечая на вопросы. Сама не понимала, что с ней творится. Смелая, всегда гордая, а иногда даже дерзкая, здесь растерялась. Так удручающе подействовала на нее вся эта обстановка. Сейчас действительно была причина для того, чтобы посмеяться над ее беспомощностью и растерянностью. Но девушки смотрели доброжелательно, улыбающимися глазами.

— Вот видишь! — Настя толкнула Любу в плечо. — Дуся не захотела идти на свиноферму. Где уж тут, интеллигентка — восемь классов прошла, да еще и один коридор…

При этих словах Настя поджала нижнюю губу, сделала высокомерное лицо, изображая эту Дусю.

— А человек из города, с аттестатом сам попросился к нам. Вот это — по-нашему! — она обняла одной рукой Галину, но сразу же отступила, боясь испачкать ее чистую одежду.

Галина увидела, как из черной дыры в углу клетки, где лежала свинья с поросятами, вылезла большая толстая крыса с длинным облезлым хвостом. Мигнула сюда-туда глазками, спокойно уселась, сгорбив спину, и принялась обтирать лапками мордочку, словно умываясь. Галина широко раскрытыми глазами смотрела на гадкого зверька.

— Ты чего? — удивилась Настя и, увидев крысу, коротко засмеялась.

— Вот паскудная тварь! — она схватила какую-то палку и бросила на крысу. Видимо, попала, потому что зверек пискнул и юркнул в нору.

— Сколько говорила Лямкину — привези яду. Только обещает. Не человек, а мешок с половой. Крысы уже весь пол погрызли. Еще моих маленьких покусают.

Настя устало вздохнула.

— И когда уж построят новый свинарник, чтобы этот можно было сжечь вместе с крысами? Осточертело даже смотреть, а не то что работать здесь! — и обернулась к Галине. — Ты сама сюда пришла?

— Нет, заведующий привел.

— Лямкин? Вот кабан гладкий! Все у него не по-человечески! Ходит и спит. Почему же он тебе спецовки не дал? Пойдем, мы тебя оденем. Разве можно здесь в таком наряде?..

Настя подхватила Галину под руку и повела в кормокухню, где стояла печь с двумя вмурованными в нее котлами. В обращении Насти было столько простоты и доброжелательности, что у Галины немного отлегло от сердца.

С шутками и смехом ее обрядили в такой же, как у Насти, фартук и старые, с загнутыми носками, далеко не по размеру кирзовые сапоги.

— Это от тети Гаши осталось. Она их танкетками называла, — смеялась Настя. — Мы недавно старушку на пенсию проводили.

Настя шутила, Галина смеялась вместе с ней. Даже Люба Антарова, всегда молчаливая и мрачная, хохотала, удивляя Настю.

Так началась трудовая жизнь Галины.

В первый же день она убедилась, что свиньи не кусаются, и перестала их бояться. Утром запаривала дерть^[5], носила ведрами в корыта, туда же таскала подпорченные овощи, свеклу. Работы было много.

Вместе с Настей ходила смотреть на новый маточный свинарник, на откормочную площадку с автокормушками, в которых свиньи сами будут открывать крышки.

— Автоматика! — коротко похвалила Настя. — Теперь бы только свинарку посадить за стеклянную загородку, чтобы чаек попивала и кнопки нажимала, когда надо опорос принять или убрать в свинарнике…

Через день руки Галины покрылись мозолями, а ночью ныли. Но с этим она мирилась. Не могла привыкнуть к крысам и неприятным запахам. Каждый раз, приходя с работы, старательно мыла руки и лицо, брызгала одеколоном, но запах не исчезал. Он преследовал ее даже во сне. Не хотелось ходить домой в рабочей одежде, и как-то утром она сказала Насте:

— Хорошо бы нам свой душ организовать. Печь все равно палим. Можно подогревать воду и на солнце. У нас в городе многие у себя в саду имеют такое: поставят на столбах бак или бочку — и все. Тогда бы мы смогли после работы помыться, переодеться и идти домой в чистой одежде.

— А и в самом деле! — подхватила идею Настя.

Она бросила мешок с отрубями и побежала к Лямкину, в комнатку перед кладовой. Он сидел там над какими-то бумагами.

— Эй, заведующий, ставь нам душ!

— Что-о? — обернулся к ней Лямкин и испуганно забегал маленькими глазками. Он даже жевать перестал.

— Душ, говорю, надо нам соорудить. Так коллектив решил.

Толстое лицо Лямкина дрогнуло и расплылось в улыбке.

— Может, еще персональные ванны для вас поставить или отдельные номера с зеркалами открыть?

— Я тебе серьезно говорю! На улице вон какое пекло. Надо только поднять на крышу бочку — и душ готов. В колхозе имени Калинина сделали душ с горячей водой. Прямо от кормозапарника. А мы что — рыжие?

— А какие же?.. Га-га-га! — громко, во весь свой большой рот загоготал Лямкин, глядя на золотистые Настины кудри.

— Ну, чего разоржался? Я дело говорю. Загородку мы сами как-нибудь сделаем, а ты достань нам бочку.

— Где же я вам ее достану, рожу, что ли?

— А хотя бы и так, нам-то что до того. А не достанешь — самого посадим на крышу вместо бочки…

— А я с удовольствием, — расплылось в сальной улыбке лицо Лямкина.

— Я не шучу! Чтоб завтра же была бочка! И потом — когда, наконец, привезешь известь, чтобы побелить станки. Когда яда крысиного достанешь? У меня уже мозоли на языке, а ты все обещаешь…

— Ну, хорошо, иди, пошутили и хватит, — отмахнулся Лямкин, — мне некогда. — Он склонился над бумагами.

Ничего не добившись, Настя вернулась к подругам.

— Ну как? — спросила Галина.

— Скорее вот с этой печкой договоришься, нежели с ним. Сидит, словно мешок, жует себе.

— А и в самом деле, что он всегда жует? — спросила Галина.

— А бес его знает. Может, в карманах дерть или силос носит. Видишь, как его разнесло. Настоящий тебе кормозапарник, — и Настя громко засмеялась.

Лямкин так ничего и не сделал. Девушки сами договорились с ребятами из тракторной бригады, те вкопали за кормозапарником столб, установили на нем железную бочку, оборудовали для девушек душ.

…Прошло две недели.

Как-то Галина сказала подругам:

— А почему мы воду ведрами носим. Не лучше протянуть шланг к крану и мыть пол, как шоферы моют машины.

— А ведь и правда! — поддержала Настя. — Зачем надрываться? Слушай, Галочка, у тебя не голова, а целый универмаг. Дай-ка я тебя поцелую!

Настя подняла на ноги весь колхоз, спорила, кричала, требовала. И, наконец, сам Матвей Лукич вынужден был привезти из города пятнадцатиметровый резиновый шланг.

— Получите, черти горластые. За эти деньги можно было бы теленка купить: по весу за килограмм платил, — недовольно проворчал он.

Настя только победно тряхнула рыжими кудрями.

…Постепенно Галина втянулась в работу. Руки уже не болели. Делала все, что требовалось по распорядку дня. О ней начали говорить, как о хорошей свинарке, а Лямкин даже зачисли это себе в актив. Но девушке не нравилась эта работа.

По вечерам засиживалась в библиотеке, читала книги и брошюры по садоводству и виноградарству, делала выписки, и, наконец, однажды зашла к Матвею Лукичу в кабинет, и расстелила на столе почвенную карту Крыма.

— Вот, взгляните, вся крымская степь имеет южные черноземы. На территории нашего колхоза только кое-где карбонатные почвы. И сады, и виноградники прекрасно здесь приживутся.

Впопыхах раскрыла принесенную книгу.

— Послушайте, что пишет об этом профессор…

Но Матвей Лукич оборвал ее:

— Учебниками в школе занимаются, а тут надо работать. Это не теория, а практика, сама жизнь. У нас работы — только успевай вертеться, экспериментами же заниматься некогда. Понятно? А что выращивать на нашей земле — знаем и без твоего профессора. Пшеничка — царица наших полей!

— Да пшеницу же можно выращивать и в Тамбове, и в Коростене, и в Хабаровске. А виноград не везде будет расти. Надо понимать…

— Ты меня не учи, как надо мыслить по государственному! — сердито поднялся Матвей Лукич. Галина покраснела. — Зеленая еще учить, поняла?! Я свое дело знаю. А вот ты знаешь, что здесь бывает? Бури коней с ног сбивают, крыши срывают, хлеба с корнями выдувают к чертям, а ты с садом… А зимой? Земля голая, мороз… Выбрось из головы, занимайся своими делами, нечего проекты строить. Начала работать неплохо, так и продолжай.

Матвей Лукич встопорщил усы. Но вдруг сразу обмяк и примирительно произнес:

— Подожди… Отложим этот разговор. Понимаешь, колхоз еле концы с концами сводит, впереди куча дел. И все неотложные. Надо скорее хозяйство на ноги поставить, а ты с виноградником… Рано нам об этом думать. Потом.

— Когда это потом?

— Потом — значит не сейчас, — снова начал повышать голос Матвей Лукич. — Через неделю жатва начнется. Тут глаз сомкнуть некогда, а ты… — и, не договорив, обернулся к Степану Бондарю, переступившему порог: — Что у тебя, Степан?

Тот прошел мимо Галины, даже не заметив ее.

— Заберите от меня, молю вас, это чучело. Дайте другого прицепщика, а то случайно зацеплю, еще фигуру испорчу. Не хочу за него отвечать.

— Кого это ты выгоняешь? — нахмурился председатель.

— Да слизняка того городского, Костомарова.

Галина сгребла со стола карту, книги и почти выбежала из конторы. Потом остановилась, чтобы свернуть карту, подняла глаза и остолбенела. Немного прищурив глаза, с доски почета на нее смотрел Степан, этот противный парень.

«Теперь понятно, что это за председатель, когда у них тут в почете такие, как Степан!..» — с неприязнью подумала она и, смяв свои бумаги, быстро зашагала по улице.

Глава десятая

Галина решила поговорить с секретарем комитета комсомола Михаилом Антаровым. На стройке коровника, где он работал плотником, не нашла, пошла к нему домой.

Михаил — Любин муж, маленький, сухощавый, с тонкой шеей и прямыми волосами, топорщившимися на темени, — встретил ее у порога, пригласил в дом.

— Надо, Михаил, собрать комсомольцев. Большой разговор есть!

Коротко рассказала о своих планах, о спорах с председателем.

Михаил долго молчал, что-то обдумывая. Потом неохотно произнес:

— Вряд ли удастся собрать всех. Сама знаешь — вот-вот жатва. Но попробуем…

На улице Галина встретила Любу.

— Настя еще на ферме? — спросила.

Люба молча кивнула головой.

— Приходи сегодня в клуб, дело есть.

— Никогда мне, дома много работы.

Соседка Антаровых, худая, словно оглобля, Пелагея Антиповна ждала Любу у своей калитки.

— Поди сюда! — поманила костлявым пальцем.

Люба подошла.

— Лучше следи за своим Мишкой, — щуря сухие колючие глаза, зашептала Пелагея Антиповна и кивнула в сторону Галины, уже отошедшей на полусотню шагов. — Потому что эта краля домой к вам уже начала прибегать.

— Да что вы, тетя?!

— Ей-богу! Только что сама видела, как он ей ручку жал.

— Да ну вас. Наговорите такого… — отмахнулась Люба и пошла домой.

— Ну-ну, смотри, девонька… Потом локти кусать будешь, да поздно будет! — поджала тонкие губы соседка.

…Вечером в клубе собралось шестнадцать человек. Почти все незнакомые Гале парни и девушки. Не было Виктора, Сергея Перепелки. Настя дежурила на ферме. Галя видела, что поддержать ее будет некому. Да и все равно людей мало.

«Может, отложить, — сначала подумала она. — Хорошо, что хоть Степана нет. Этот мог вообще сорвать беседу».

Из его дружков в клуб зашел только Федька Ховрах — подвижный и острый на язык парень.

Последней появилась Люба. Она, словно прячась от кого-то, тихо прошла в угол, села на скамейку и мрачно принялась наблюдать за мужем.

— Здесь, товарищи, вот какой разговор, — поднялся Михаил. — Галина Проценко выдвигает одну инициативу… Да она сейчас сама все объяснит. Говори! — бросил он Гале, и кустик непокорных волос заплясал у него на голове.

— Ого! Сразу инициативу! Бедова… Давай послушаем. Интересно! Xa-ха! — курносое лицо Ховраха сморщилось в насмешке.

— Помолчи, Федька! — дернул его за рукав высокий парень, Тимофей Ховбоша.

— Да я молчу, мне что? Только все же интересно: как это у людей инициативы появляются? Словно грибы после дождя?..

Галина порывисто приподнялась, впилась злым взглядом в Ховраха.

— А мне интересно посмотреть, как ты живешь!

— Или не видишь! Завидуешь, что ли? — продолжал издеваться Федор.

— Наверное, как скот живешь! — окончательно разозлилась Галина.

— Ну-ну, потише на поворотах! — разозлился Федька. — Тоже мне — общественный обвинитель нашелся. Видели мы таких голосистых!

В зале зашумели.

— Подожди, Федя, давай послушаем!

— Да что тут слушать! Тоже мне — лектора нашли…

— Потише!

— Да замолчите вы!..

Собрание затихло.

С первых же слов она почувствовала, то взяла не тот тон и если так пойдет и дальше, то разговор сорвется. Вместо того, чтобы зажечь молодежь, она настроила всех против себя. Надо было найти простые, теплые, убедительные слова. Но их не было. Федька испортил все дело, разозлил ее. Галина уже не могла владеть собой.

— Я назову вас иждивенцами, но не в том смысле, что вы ничего не делаете. Работаете вы, конечно, неплохо, выращиваете хлеб. Это правильно, это хорошо! — хмуро начала Галина.

— И за это спасибо, — засмеялся кто-то.

— Вот похвалила!..

— …Но вы пользуетесь только тем, что дает природа. А землю нужно облагораживать, изменять, преобразовывать, как учил Мичурин, — еще больше заторопилась Галина, боясь, что ее могут перебить.

— Давай-давай! — поддразнил Ховрах.

— Зачем нам эти лозунги!..

— Сколько лет здесь живете, словно кроты в норах, и никто не додумался до такой простой вещи: посадить хотя бы возле своего дома деревце или несколько кустиков винограда. Неужели приятно жить на голой земле? — пыталась она перекричать шум.

— Откуда ты взялась, такая умная! — снова воскликнул Федька.

— Правильно она говорит!

— Что тут правильного? Мы, значит, живем как слепые кроты, а вот приехала одна светлая голова и сразу все увидела…

— Конечно! Начиталась книг и корчит из себя…

Галина понимала, что задела присутствующих, видела, что все настроены против нее, но не знала, как быть дальше. В школе на комсомольских собраниях тоже возникали горячие споры, она не раз выступала резко, но такой реакции не было. Одноклассники понимали ее. Одни вполне поддерживали, другие делали скидку на горячий характер, но все прислушивались к ее словам. Она чувствовала контакт с одноклассниками. Здесь же этого контакта не было.

— Послушай, девочка, ты жила когда-нибудь в деревне, ты знаешь, что такое наша степь? — раздался чей-то голос, перекрывая шум.

В зале стало тихо.

— Я каждые каникулы жила в деревне, — начала Галина. Ее слова покрыл громкий хохот.

Галина прикусила губу и, побледнев, молча переводила горящий взгляд с одного на другого.

Во весь свой рост поднялся Тимофей Ховбоша.

— Надо сперва думать, а потом уж говорить. А обижать нас нечего, — медленно проговорил он и, натянув на голову фуражку, направился к двери.

— Стойте, я же не хотела вас обидеть. Я говорю то, что думаю, — подняла руку Галина.

— Выходит, плохо о нас думаешь, — так же медленно ответил Тимофей, остановившись. — А сама ты хоть знакома с виноградом?

— А как же! На базаре, приходилось покупать, — воскликнул Федька.

Но Галина не сводила глаз с Тимофея, понимая, что от него сейчас зависит успех ее дела. И она ответила:

— Я всегда с дедом в саду работала…

— А с бабушкой кашку манную варила, — в тон ей добавил Ховрах.

Снова раздался смех.

— В этом сказывается твое невежество, — буркнула Галина.

— Пойдем, друзья, — Тимофей тронулся с места. За ним дружно приподнялись остальные.

— Привет, — махнув Галине фуражкой, смешно поклонился Федька.

— Ребята, подождите! — поднялся Михаил.

— Чего ждать?

Смеясь и перебрасываясь замечаниями, все направились к выходу.

Галина, как и днем у председателя, сгребла со стола карту и книги бросилась к двери. В клубе остались только Михаил и Люба Антаровы.

Глава одиннадцатая

Галина не узнавала себя. С ней творилось что-то странное: совсем недавно приехала в «Рассвет», а вот уже второй раз плачет. Она не помнила, чтобы когда-либо раньше ей приходилось плакать, даже в детстве, когда ее ставили в угол. Молча час и два могла простоять за дверью, угрюмо исподлобья поглядывая на отца и мать, но прощения не просила.

— Ну что за невыносимый характер! — возмущался отец. — Ребенок, девчонка, а такая упрямая. В тебя пошла! — бросал он матери и шел в кабинет, заставленный шкафами с книгами. Садился за письменный стол, без всякой нужды перекладывал бумаги, но через десять минут не выдерживал и выходил.

— Нет, этот ребенок хоть кого выведет из терпения, — горячился он и поворачивался к матери. — Ты только посмотри, какое упрямство! Кто только из нее вырастет?!

— Тише, не кричи, пожалуйста, — сдержанно говорила мать, и он снова убегал в кабинет, хлопая дверью.

Так продолжалось, пока мать не выводила ее из угла и усаживала на диван. Увидев это, отец успокаивался.

Однажды, когда Галине было лет пять, купили большое трюмо в желтой резной раме. На второй же день она разбила его ржавым болтом, найденным во дворе.

Больше трех часов простояла в углу, но даже не открыла рта. Мать, так и не дождавшись от дочери ни слез, ни извинений, взяла ее на колени.

— Дочка, ты же виновата, ты разбила зеркало. Надо попросить прощения у папы и мамы.

— Не я, а железка разбила, — упрямо твердила Галина.

— Но ведь эта железка была в твоей руке. Не сама же она ударилось о стекло.

Галина вспомнила, как ласковая тетя Фрося часто говорила:

— Ой, доченька, тяжело придется тебе в жизни с таким-то характером. Ой, тяжело!.. Ты бы уж лучше сейчас отплакала, чем потом…

Получается, пророческими были те слова. Галина стеснялась самой себе признаться в том, что она плакала, уткнувшись лицом в подушку. Раньше знала, что в любом конфликте с отцом и матерью непременно выйдет победителем. Как бы они ни гневались, но детским чувством угадывала, что сердца у них отходчивые.

Теперь все это далеко позади. Здесь некому ее жалеть. Впервые почувствовала, что везде и во всем отвечает за себя сама и ждать поддакивания не от кого. Чужих людей упрямством не убедишь.

«Но ведь я говорила правильно, от всего сердца. Хотела лучшего. Почему же они даже не выслушали, а подняли на смех?» — думала она.

Больше всего обиделась за дедушку.

С малых лет, с тех пор как Галина помнит себя, она заходила в его сад с волнением. Каких только чудес там не было! Росли деревья, на них висели яблоки семи сортов, с одного дерева свисали ветки с персиками и абрикосами, был виноград с крупными, словно сливы, ягодами и огромными гроздьями. Росли инжир, айва, маслины; хурма, смородина, малина, кизил и много-много других чудес.

Еще до школы, когда почти все время жила у деда, он терпеливо приучал ее к труду, прививал любовь к растениям. Галина любила дедушку. Всегда мрачный и грубовато-резкий, в саду он смягчался, добрел, становился ласковым. Словно с живыми существами разговаривал с растениями. Подойдет к дереву и спросит:

— Ну, как ты себя чувствуешь?

И начинал осматривать с осторожностью хирурга. Когда замечал, что привитый глазок прижился, лицо озаряла счастливая улыбка. Нежно прикасался к первым листочкам, внимательно рассматривал и что-то записывал в толстую книгу. В такое время Галина ходила за ним на цыпочках. Невольно начала любить растения, которые так перевоплощали ее сурового дедушку.

С годами дед научил Галину ухаживать за деревьями и виноградом. Не хотел старик, чтобы исчезли из его рода садоводы, и возлагал на девочку большие надежды.

Галина могла без устали работать в саду, забыв о еде и отдыхе. Обкапывала, полола, поливала, обрезала, подвязывала, ставила подпорки, прививала, опрыскивала.

Потом не спеша дед начал обучать ее селекционному делу. Рассказывал о методах прививок, гибридизации, скрещивания. Знакомил также со своей системой записей обо всем ходе выведения новых сортов.

Когда в дедушкином саду уже нечего было делать, она бежала в колхозный сад. Здесь на пяти гектарах росли персики, выведенные ее дедом. Более тридцати лет отдал Назар Петрович этому сорту. И своего добился. Сочные, душистые плоды были величиной с два кулака Галины.

Сорт получил имя деда. Отовсюду приезжали садоводы за замечательным персиком.

В школе она организовала кружок садоводов и весь школьный участок, кроме спортивной площадки, вместе с друзьями засадила фруктовыми деревьями и виноградом.

Еще задолго до окончания десятилетки Галина решила поехать в колхоз к деду. Ей хотелось начать с закладки сада и виноградника. Это же такое счастье наблюдать, как начинают зеленеть деревца, которым ты дала жизнь, как потом они растут, набираются сил и со временем благодарят щедрым урожаем.

Но ее послали в степь.

Именно поэтому и приглянулось Галине село Красивое, что не было в нем ни одного кустика, ни одного деревца. Сразу поняла, что именно здесь должна работать, чтобы весной цвели яблони и груши, абрикосы и персики, чтобы возле каждого крыльца вился виноград. Вот он, простор для деятельности! Галина загорелась своей мечтой. А что же получается? Ее послали работать на свиноферму, насмехаются над ее мечтой, даже над дедушкой…

И вот сейчас, уткнув в подушку лицо, Галина плакала.

«Плюнуть на все и переехать в другой колхоз или же к деду», — думала Галина.

Вспомнила последние два дня, которые она провела в Подгорном. Решение увидеться с дедушкой возникло внезапно, как только услышала возле степного колодца, что усатый шофер едет туда. Хотелось порадовать деда, сказать, что решила посвятить себя делу, которому он отдал всю свою жизнь, увидеть на его всегда хмуром лице радостную улыбку.

Застала деда дома. Он сидел в плетеном кресле у окна, одетый по-праздничному в свой лучший костюм, на котором золотом поблескивали два ордена.

Бросилась к нему, поцеловала морщинистую щеку.

— А-а-а, вот когда ты, наконец, приехала! Я уж думал, что совсем забыла о старике.

Глаза под седыми лохматыми бровями улыбались.

— Не ради ли меня такой парад? — засмеялась Галина.

— Ничего смешного здесь нет, — нахмурил брови старик. — Делегация у нас была из Болгарии. Ходили по участкам, устал очень. Ноги вот заболели.

В комнату, тяжело ступая, вошла бабушка. Галина поцеловалась с ней.

— Устала, видимо, и проголодалась. Сейчас я что-нибудь приготовлю, — захлопотала старушка и подалась на кухню.

— Не надо, бабушка, я не голодная и совсем не устала.

Догнала старушку, поцеловала ее и выбежала в сад. Всегда была сдержанной, а тут вдруг такие нежности. Бабушка удивленно посмотрела вслед внучке, потом взглянула на деда. Глаза его смеялись.

После ужина Галина рассказывала старикам о своем решении.

— Значит, не захотела к нам, в Подгорное, ехать, — ревниво сказал Назар Петрович.

— Так с комсомольской путевкой послали!

Назар Петрович засопел.

— Ладно… Главное, что в тебе наша лаврушинская жилка закрепилась. Надолго ли? — прищурил он глаза. — Мне приходилось бывать в «Рассвете» — суровые там места. Выдержишь ли ты? Чтобы поднять там сады, надо иметь большую любовь к ним. Может, даже такую, какую имели Мичурин, Симиренко…

Он постучал узловатым пальцем по огромной книге, которую держал раскрытой на коленях. Галина хорошо знала эту книгу, не раз от начала до конца перелистывала ее. Это был труд известного садовода Симиренко.

На первой странице книги старым письмом с виньетками был выведен автограф: «Таврическому крестьянину — садоводу-селекционеру Назару Петровичу Лаврушину в знак уважения к труду его». Внизу стояла подпись ученого.

— У меня ближе есть с кого брать пример, — засмеялась Галина, глядя на деда восхищенным взглядом. — А Симиренко… Это когда было? За малым не в прошлом веке.

— Ты это оставь! — прикрикнул Назар Петрович и даже стукнул ладонью. — Когда было… А яблочки его мы и сейчас едим. Человека, который принес нам столько добра, не забывают. Запомни!

— Но я не об этом, дедушка. Я хотела…

— Знаю, знаю, что ты хотела, — прервал ее Назар Петрович.

Он нахмурился еще больше и несколько минут сидел неподвижно, гладя в одну точку.

— Был Лев Платонович и у меня. Вот в этой комнате сидел, когда привозил сюда свои саженцы. С мечтой человек, с большой мечтой. Восхищался он нашим краем, говорил, что такие земли можно превратить в сплошной сад. Эх, годы мои…

Грустно и тяжело вздохнул, потом, словно устыдившись своей откровенности, грубовато сказал Галине:

— Ты же смотри мне!

«Вот и смотрю, — прижимаясь к мокрой подушке, думала Галина. — Что тут смотреть, когда меня даже слушать не хотят. Что же остается делать? Бросить все и убежать? Как же я тогда появлюсь перед дедушкой?»

Долго лежала она, припоминая весь разговор в клубе, пока, наконец, переборов себя, признала, что вела себя резко и грубо.

«Конечно, и я обиделась бы, если бы со мной кто-то так начал говорить, — решила она. — Может быть, попробовать иначе? Но как?»

А на следующее утро написала дедушке длинное письмо. Рассказала ему обо всех своих неудачах, просила совета. Не могла же она отступиться от своего. Такой уж лаврушинский характер.

Глава двенадцатая

Род Лаврушиных укоренился в Крыму давно.

Служил в Севастополе в чине капитана морской офицер граф Семен Раевский. Отец его имел несколько тысяч десятин земли в Саратовской губернии. Перед самым англо-французским нашествием уехал молодой Раевский домой и вернулся в Севастополь с женой. Привез с собой и дворового паренька Прошку — сына слепого на один глаз барского садовника Лаврушки.

Непокорный, бунтарский характер имел Прошкин отец. Всю жизнь хотел стать человеком, а был холопом, рабочим скотом, ему и глаз управляющий имением выбил нагайкой за непокорность. Сколько раз пороли на конюшне, надеясь сломить мятежного садовника. Не сломали. Доведенный придирками управляющего до белого каления, Лаврушка рубанул панского блюдолиза лопатой по голове, вскочил на хозяйского коня и умчался куда глаза глядят.

Несколько месяцев искали беглеца, да так и не нашли. Вскоре пошел слух, что подался он на Дон или на Кубань. Круглым сиротой остался пятнадцатилетний Прошка, потому что матери он и не знал — умерла родами. Был он дворовым мальчиком. Характером весь в отца — горячий и непокорный. И его немало пороли, не раз угрожали солдатчиной — вот пусть только срок подойдет.

Но приехал из Севастополя молодой граф и решил взять парня с собой.

— Я там из него дурь повыбью! Будет послушный, как овца, — сказал он.

На Севастополь напали враги. Вот тогда и проявился со всей силой Прошкин характер. Целыми днями он пропадал на флешах и редутах защитников Севастополя.

— Заработаешь три Георгия, станешь героем, — дам вольную, — сказал под хорошее настроение захмелевший граф.

Парень все время был на четвертом бастионе, копал пороховые погреба, возил ядра из арсенала, плел плетни и маты, а ночью вместе с матросами-добровольцами ходил на вылазки, приводил пленных. Несколько раз за время осады попадался графу на глаза.

— Ну как, не заработал еще крестов?

Но за всю оборону Прошка так и не получил ни одной награды. Последней ночью, когда он, покидая Севастополь, а вместе с ним и все надежды на свободу, с тяжелым сердцем брёл по понтонному мосту на северную сторону, его тяжело ранило.

Что-то тупое и тяжелое ударило по ногам, и он потерял сознание.

Сознание вернулось через два дня, когда он лежал под открытым небом у стены переполненного лазарета. Первым, кого увидел, был его господин. Поддерживаемый денщиком, тот вышел из офицерского лазарета с перевязанной рукой.

— Ну, что, ожил? — спросил он Прошку и ощупал взглядом с ног до головы. — Что ж, герой, я сдержу свое слово, — сказал он и поморщился от боли в раненой руке.

А на другой день вместе с денщиком, который неизвестно почему улыбался, пришел какой-то чиновник. К счастью, Прошка снова пришел в сознание.

— Как зовут? — спросил чиновник.

— Прошка.

— А отца?

— Лаврушка.

Чиновник, макая перо в чернильницу, которую держал денщик, написал что-то на бумаге.

— Получай вольную!

Прошка взглянул на бумагу, и до его сознания дошел, наконец, смысл всего происходящего. Наконец, вот она, воля!

От счастья захотелось скорее вскочить на ноги, затанцевать. Приподнялся на локте и застонал от нестерпимой боли. Только теперь увидел, что вместо правой ноги у него — коротенький обрубок с окровавленной повязкой на конце.

«Так вот почему барин дал мне волю!.. Безногий холоп — лишний рот».

Так появился на земле освобожденный от крепостничества Прохор Лаврушин.

Не очень далеко зайдешь с деревянной ногой, да и некуда было идти. Обустроился в Крыму. Взялся за садоводство.

…В японскую войну погибли двое из рода Лаврушиных, в первую империалистическую — еще трое. Осталось только два брата — Назар и Кирилл. Первый жил в Подгорном, в унаследованном от деда домике, а младший, Кирилл, не захотел, переехал в город. Во время революции он служил на флоте, сражался с белогвардейцами и вместе со своим катером погиб недалеко от Севастополя.

Из поколения в поколение передавалась в Лаврушиных любовь к садоводству. Десятилетиями кусок за куском осваивали они косогор над рекой, вырубали кустарники, выбирали камни. Назару уже достался сад, на двух десятинах.

Когда началась коллективизация, Назар Петрович передал сад в колхоз, оставив себе небольшой приусадебный участок, превращенный в настоящую зеленую лабораторию.

Глава тринадцатая

Галина любила наблюдать, как угасает день. Садилась на скамейку возле дома, долго смотрела на закат, в бескрайнюю даль.

Огромный раскаленный диск, остывая, медленно опускается к горизонту. Степь с каждой минутой меняет свой цвет. Едва розовая от косых лучей, она постепенно сереет, потом затягивается холодной синеватой дымкой, в которой растворяются отдельные предметы. Небо так же каждую минуту меняет свои краски. Возле солнца горит растопленным золотом, по которому длинными шлейфами краснеют облака. Чем дальше от диска, тем оно холодеет, становится зеленым, голубым и, наконец, синим…

Достигнув горизонта, солнце становится подобным огромной блестящей монете, поставленной на ребро. Так и кажется, что сейчас она покатится по ровной линии, но вдруг золотая монета начинает прятаться, словно проваливаясь в гигантскую щель.

Вот светится уже только половина ее, потом остается маленький краешек. Галине он напоминает освещенный изнутри хрустальный холм, о котором в детстве рассказывала ей бабушка.

Но исчезает последний луч, на землю медленно наползает тень. Все становится синевато-сизым. Очертания далеких предметов расплываются, краски меркнут, резче выделяется горизонт. Земля еще дышит жаром, но уже кутается в холодное покрывало.

Там, где спряталось солнце, небо еще пылает, багрянцем горят облака, а над головой холодными светлячками уже проглядывают первые звезды. Ветер стихает, и воздух наполняется музыкой. Это поет степь. Галина закрывает глаза и долго слушает, как живет и душисто дышит безграничный простор. На разные лады поют кузнечики, звенят цикады, слышны какие-то трели, треск, шелест, писк, длинные однообразные звуки, похожие на протяжный свист. Все это сливается в своеобразную гармонию, мягкую, успокаивающую. Затем звуков каждый раз становится меньше и меньше. Сначала исчезает тонкий и однообразный свист, потом низкие вздохи. Только цоканье кузнечиков еще долго раздается над степью. Наконец и оно замирает. Остается только какое-то шуршание и легкое всхлипывание. Кажется, степь укладывается спать, размеренно и спокойно вздыхая.

В такое время к Галине приходит Виктор Костомаров. Появляется всегда возбужденный, разговорчивый, веселый. Галина недовольна тем, что он мешает любоваться вечером.

Между Виктором и Галиной установились странные настороженные отношения. Они говорят много и обо всем — вспоминают школу, город, своих товарищей по учебе, но в разговоре существует какая-то невидимая грань, через которую Виктору никак не удается переступить. Он хочет, но не может выразить свои чувства, заранее догадываясь, что Галина знает о них. Она же чутьем угадывает его намерения и в последнюю минуту резко меняет тему разговора.

Всеми своими чувствами и мыслями девушка находится там, в далеком Донбассе, с Петром. Не раз представляет его под землей — черным от пыли, с отбойным молотком в руках. Дальше фантазии не хватает, потому что отродясь не видела шахты. С Виктором же просто, хорошо и интересно говорить. Галине нравится его пыл и широта знаний, которым она немного завидует. Однако девушка знает, что если он признается в любви, вся эта простота и откровенность исчезнет, вместо этого придут скованность, искусственность, неискренность.

Виктора раздражает ее постоянный уход от откровенного разговора. Уходит от Галины всегда грустный, но на следующий вечер снова прибегает бодрый и веселый.

Однажды принес целую тетрадь стихов.

— Прочитай, пожалуйста, на досуге. Только обязательно скажи свое мнение о них, откровенно, какое бы оно ни было, обязательно. Хорошо? — горячо попросил он.

— Хорошо.

Тетрадь была заполнена стихами от начала до конца. Галя прочитала все до последней строчки и сидела задумавшись. Большинство стихов ей понравилось.

«Что он за человек?» — думала она о Викторе.

В разговорах он еще не раз возвращался к философии. Говорил так просто, непринужденно. Сразу видно было, что на эту тему часто приходилось ему говорить со знающими людьми. В другой раз начинал показывать созвездия, сыпя десятками мудрых названий.

— Свет от многих звезд идет к нам в течение нескольких миллионов лет, — говорил он. — Теперь представь себе, какая крошечная пылинка во вселенной наш земной шар, его не увидишь и на расстоянии одного светового дня. А что по сравнению со всем этим человек?

Потом начинал рассказывать о звездах. Говорил так интересно и с такимидеталями, словно сам все это видел. Откуда он знает это, когда успел выучить? А теперь еще стихи. И какие стихи? Конечно, Галина не разбирается во всех тонкостях поэзии, но ей нравились стихи Виктора.

На следующий день он прибежал раньше обычного.

— Ну, прочитала? — спросил он и сел рядом на скамью, положил на колени какой-то большой альбом.

— Прочитала, — ответила Галина. — Только тетрадь осталась в комнате.

— И как? Говори! Только откровенно. Знаешь, как это для меня важно! Начинающий поэт может увлекаться, терять чувство меры.

Галина минуту помолчала, обдумывая.

— Знаешь, Витя, стихи хорошие. Во всяком случае, большинство из них.

— Правда?!

— Да. Я не хочу тебя перехвалить и говорю то, что думаю. Только, понимаешь, в них чего-то не хватает. Мне так кажется. Красок каких-то нет, что ли… Чувствуется жизнь, кипение души, мысли и страсти, но нет зримой картины, только чувства.

— Ты уверена в этом?

— Мне так показалось. Ты же сам просил меня говорить откровенно.

— Ну, конечно. Но как же понять: кипение души страсти и в то же время — бледность? Получается какое-то раздвоение. Где же единство, где же общая оценка?

— Не знаю, как и сказать. Возможно, нет единства формы и содержания. Чего-то не хватает…

— Интересно. Надо будет проверить, возможно, и в самом деле так, — задумчиво сказал Виктор. — Каждый поэт пытается найти что-то свое, свежее. И я стремлюсь к этому. Но… Ну да ладно! Это общие рассуждения. Ты лучше скажи: понравилось тебе мое первое стихотворение «Любимая».

Галина вспомнила, что это стихотворение Виктор пытался прочитать ей возле степного колодца. Оно начиналось так:

Зная наперед, что Виктор сейчас скажет, она поспешила ответить:

— Что-то не помню. Я потом перечитаю. А что это у тебя? — показала она на альбом.

— Да так… Упражняюсь, чтобы не забыть, — неохотно ответил Виктор, недовольный внезапной сменой темы разговора.

Галина взяла альбом, надеясь увидеть в нем фотографии. Но к ее удивлению толстые картонные листы были чистые, только со многими выпуклостями, словно кто-то, балуясь, попрокалывал их с обратной стороны.

— Что это? — спросила она.

— «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Том тринадцатый.

— Что-о? Том тринадцатый? — Галина, часто замигав, непонимающе посмотрела на него.

Виктор засмеялся.

— Чему ты удивляешься? Это так печатают книги для слепых. У меня двоюродная сестричка от рождения не видит. Вот мне и пришлось учить ее грамоте. Конечно, сначала сам выучился. Между прочим, это очень просто. Вот видишь квадратик из четырех точек? Это буква «Г». Это двоеточие — «Б». А одна точка — буква «А».

— Ну, а как же читают?

— Вот так. Наощупь.

Виктор развернул книгу, поднял лицо вверх, положил на страницу руки и указательными пальцами начал водить по рельефным строкам слева направо. Растягивая начал произносить слова:

Катюша, перышки чистишь?..

Катя покраснела, кивнула головой…

Раньше Галине казалось, что она уже хорошо знает Виктора, а тут на тебе, такая неожиданность. Что за удивительный человек этот Виктор! Он так просто и свободно читает этот необычный шрифт, о существовании которого она даже не знала! Это вызвало уважение, зависть и даже какой-то внутренний протест.

Да, она уважает его, очень уважает, но не любит. И от этого чувствует себя словно виноватой. Обманывать же себя и его не может. С невольным страхом думает о том, что будет дальше. Ведь наступит минута, когда она должна будет сказать ему правду. Ей не хотелось обижать парня своим равнодушием. Ведь она потеряет давнего школьного товарища, пока что единственного близкого здесь для нее человека. Поэтому любой ценой надо оттянуть этот разговор.

Виктор закрыл книгу. Галина знает, что теперь он начнет ей что-то рассказывать, будет говорить с увлечением, будет стараться увлечь и ее своим настроением. Потом его ладонь, словно случайно, ляжет на ее руку. Он будет пожимать ее все крепче и крепче, пытаясь заглянуть в глаза. Голос его начнет дрожать. Галина отмечает все это с холодным любопытством стороннего наблюдателя и каждый раз неожиданно для Виктора перебивает его каким-то замечанием вроде: «У Насти сегодня Машка, лучшая свинья, заболела. Даже пойла не пьет. Что с ней случилось — не можем понять». Вздыхает и встает со скамьи.

Виктор сразу хмурится, обиженно сопит, просит посидеть еще, но в его голосе уже звучит неуверенность и растерянность.

Так было и на этот раз. Виктор восхищался силой человеческого ума: ведь для слепого, казалось бы, закрыта вся красота мира, все радости жизни; но кто-то изобрел специальное письмо, и глаза слепого открылись. Он видит голубое небо и зелень трав, чувствует трепет листьев на деревьях, прослеживает полет журавлей.

— Да, человек — это звучит гордо. Помнишь Горького? — спросил Виктор, придвигаясь ближе.

Галина молчала. Следила не столько за ходом рассуждений Виктора, в которых на этот раз не было ничего нового, сколько за тем, как он будет вести себя дальше.

В клубе заиграл баян. Не дожидаясь, пока Виктор возьмет ее за руку, Галина поднялась, привычным движением одернула платье и предложила:

— Витя, пойдем со мной в клуб.

— В клуб?.. Зачем? — отшатнулся Витька. — Я так хотел сегодня поговорить с тобой…

— Мне обязательно надо взять в библиотеке одну книгу. Я совсем забыла. Пойдем, пока не закрыли.

Глава четырнадцатая

На следующий день приехал корреспондент областной комсомольской газеты — очень подвижный, жизнерадостный паренек.

Два часа он искал председателя колхоза. Наконец, обойдя все село, снова прибежал в контору. На этот раз Матвей Лукич был у себя в кабинете.

— Семен Чижук, — вытирая пот, представился корреспондент и подал Матвею Лукичу удостоверение. Снял с головы соломенную шляпу, открыл чемоданчик, в котором лежал блокнот, фотоаппарат, полотенце и завернутые в бумагу бутерброды.

— У меня времени мало, всего два дня, а задача солидная — привезти семь материалов, побывать, по меньшей мере, в трех колхозах. От вас мне нужны данные о первом дне уборки зерновых. У вас же я должен организовать интервью молодых комбайнеров, а также описать опыт молодых животноводов, — выпалил корреспондент, отвинчивая колпачок авторучки и быстро перелистывая блокнот.

— Какая еще уборка? — пробормотал Матвей Лукич. — Жатву начнем только дня через три-четыре. Хлеб еще не созрел.

— Как не созрел?! А мне задание дали. Редактор предупредил, чтобы без жатвы не возвращался. Голову, говорит, оторву. Передовые же колхозы уже начали.

— Ну, так и езжайте в передовые…

— Послушайте, но вы же, наверное, делаете разные там прокосы, обкосы и знаете, что будет в первый день уборки?

— Я-то знаю. Но ведь в газету нужны факты. Правда? Ты же сам не захочешь писать липу!

— Правильно. Нужны факты! — подтвердил Чижук. — Тогда я сделаю у вас репортаж на току: «Мы готовы!», и разговор с комбайнерами. А с началом уборки может в другом колхозе повезет.

— Вот о животноводах у нас материал найдется, — сказал Матвей Лукич. — Работает у нас свинаркой одна девушка, приехала из города, с комсомольской путевкой. Начала вроде бы неплохо. Но у нее еще разные идеи в голове бродят, отвлекают внимание от основного дела. Неплохо бы поддержать, похвалить — глядишь, еще по-настоящему полюбит свою работу. Это было бы хорошо. Правда?

— Из города, с комсомольской путевкой? — аж подпрыгнул Семен.

— Да, окончила десятилетку.

— Да этот же материал — гвоздь номера! Где ее найти? — схватился корреспондент за шляпу.

…Галина только села обедать, как открылась дверь, и на пороге появился незнакомец. Корреспондент уже успел побывать на ферме. Представившись, засыпал девушку многочисленными вопросами. Где училась? Когда приехала? Сколько уже времени работает? Записав все это, потащил на улицу фотографироваться. Долго выбирал нужный ракурс, заставлял улыбаться. Щелкнул несколько раз аппаратом и снова, вернувшись в комнату, набросился с вопросами.

— Мы сюда с путевками вдвоем приехали, — объяснила Галина. — Я и Виктор Костомаров. Он работает в тракторной бригаде.

— Костомаров здесь?! Вот здорово! Надо с ним увидеться. После совещания выпускников мы напечатали его портрет в газете и выступление. Боевой парень. Как мне его найти?

— Их бригада сейчас в восемнадцати километрах отсюда. Быстро не доберетесь.

— Вот досада. А меня время, к сожалению, поджимает. Ну, а как он работает, выполняет комсомольские поручения, какая общественная нагрузка? Чем занимается в свободное время?

Галина не могла сказать, как он работает. Виктор об этом не говорил, а сама она не интересовалась.

— В общественную работу мы еще не включились, поручений нам пока тоже не давали, — призналась Галина. — В свободное время он… пишет стихи, — вспомнила она о тетради. — Вот посмотрите!

Чижук поспешно перечитал несколько страниц.

— Послушайте, это же сила! Просто убойный материал! Сделаем подборку под заголовком: «Колхозный поэт». Здорово! Эх, жаль, фотографии его нет. Хотя, кажется, тогда на совещании несколько раз фотографировали. Я думаю, он не обидится за то, что мы опубликуем стихи без разрешения. Я знаю — поэты любят славу.

Корреспондент переписал несколько стихов. Потом с чувством пожал Гале руку.

— Жаль, что у вас жатва не началась. А то совсем было бы здорово, — крикнул он с порога.

Глава пятнадцатая

Наконец пришло письмо от Петра. Настя бегала в правление, встретила почтальона и теперь стояла, веселая, сияющая, на пороге свинарника.

— Галя, танцуй, — помахала она над головой голубым конвертом. — Из Донбасса!

Галина бросилась к ней, но Настя спрятала письмо за спину.

— Э-э, так номер не пройдет!

Прибежали Маша и Люба. Пришлось несколько раз пройтись по кругу.

На шум в свинарник заглянул Егор Лямкин.

— Что за концерт? — недовольно буркнул он. — Вы мне всех свиней перепугаете.

Письмо, наконец, попало в руки Галины, но она не стала читать, а спрятала его в карман халата. Настя возмутилась.

— У тебя совесть есть? Зачем же я так старалась?

Письмо Галя вскрыла только дома. Из конверта выпала фотография. Шестеро друзей из бывшего десятого «В», одетые в необычные костюмы с капюшонами, стояли в ряд и весело улыбались. За ними виднелись какие-то постройки, машины, возвышались горы земли.

На четырех тетрадных листах Петр с веселым юмором рассказывал про свое житье-бытье, о трудностях, с которыми встречались они в первые дни. Подробно описывал, как на пустыре вырастает город. Да еще какой город!

«В первую получку каждый из ребят купил себе шляпу, костюм. Миша Ершов приобрел аккордеон. А я знаешь что купил? Бронзовую модель ракеты, рвущейся ввысь. Принес и поставил у себя в общежитии на стопе. Ребята смеются, говорят, зря только деньги потратил: мы, мол, не астронавты. Купил бы лучше скульптуру шахтера, если у тебя такая тяга к искусству. Но мне эта ракета сразу понравилась. Я все время чувствую в себе какое-то захватывающее чувство полета. Если тебе приходилось съезжать на лыжах с высокого обрыва, то, наверное, помнишь, как на большой скорости в тебе все поет и звенит на высоких нотах. Что-то подобное я чувствую и сейчас. Хочется петь, смеяться, иметь сказочную силу, чтобы быстрее добраться до глубин и поднять на-гора спрятанное в недрах богатство.

Послушай, Галина, ты случайно не смеешься над этими строчками? Гляди мне?»

Галина невольно засмеялась и закрыла глаза. Перед ней предстал Петр. Кажется, вот сейчас откинет назад непослушные волосы и горячо воскликнет: «А знаете, ребята, что я надумал!»

— Да разве я могу над тобой смеяться? — сама себе сказала Галина и снова взялась за письмо.

«А знаешь, что я надумал?.. — прочитала она и снова засмеялась… — Давайте договоримся встречаться всем классом, как это делали Пушкин и лицеисты! Установим для этого специальный день. Вообще, мы это дело уже обдумали, выдвинули инициативную группу. Сейчас рассылаем всем письма… Ты не знаешь адреса Таси Пенкиной? Куда она делась? Передай Виктору, что он свинтус. Почему так долго не отвечает? В следующем году на июнь у меня запланирован отпуск. Обязательно приеду к вам в колхоз!»

Галина долго просидела над ответом. Как хорошо она понимала Петра, его настроение! Прочитала письмо и словно к себе в душу заглянула. Но у нее одни только неудачи, особенно с садом. Матвей Лукич отмахнулся, с комсомольцами не сумела найти общего языка. Эх, Петьку бы сюда!

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала раскрасневшаяся Настя. Не скрывая своего любопытства, она затормошила подругу:

— Ну, что пишет? — и, увидев фото, воскликнула: — А где он?

— Вот, — сказала Галина.

— Ой, какой сла-авный! И коренастый, как наш Степан Бондарь!

Это сравнение оскорбило Галину. Но она промолчала.

— Я за свою жизнь еще ни одного письма не получала, — вздохнула Настя. — Хоть бы кто-нибудь прислал… Ну, что он пишет, говори! Все о любви, наверное?..

— Возьми, почитай, — подала Галя письмо.

Настя глотала глазами страницу за страницей.

— Ой, слова какие умные, просто как в книжке. Ну, а где же про любовь?

Галина только засмеялась в ответ.

— Галя, признайся, ты его любишь? — допытывалась Настя.

Галина молча кивнула головой.

— Счастливая! — бросилась Настя ей на шею. — А я думала, что ты с Виктором… Хотела было отбить у тебя, но ты же подруга. Потом перестал нравиться. А этого ты очень любишь? — снова посмотрела на фото Настя.

— Очень.

— Ну, а он тебя?

— Не знаю… В школе мы были хорошими друзьями.

— Так чего же ты молчишь, дурочка? — подпрыгнула Настя. — Если бы я по-настоящему полюбила, я бы его из-под земли достала. Это ему письмо? Пиши сейчас же! — схватила она недописанную страницу.

— Не надо, — отняла Галя лист. — Он же пишет, что летом сам к нам в отпуск приедет.

— Правда? А ты с характером и умная. Правильно! Им не надо показывать свои чувства, потому что сразу же загордятся, носы позадирают. Надо свою гордость держать!

Настя вздохнула.

— А я не умею так. У меня все на скорую руку. Тяп-ляп и… — засмеялась она.

— Как тебя понимать?

— Никак! Я сама не понимаю, — снова засмеялась Настя и прижала к себе Галю. — Завтра возьму да и влюблюсь в Лямкина…

И звонко, от всей души захохотала.

Глава шестнадцатая

Галина сменила тактику. Она решила сначала поговорить отдельно с друзьями, заинтересовать их садом, а потом уже с их помощью начать штурм. «В одиночку ничего не сделаешь, — думала она. — А когда общее собрание колхоза решит закладывать сад, тогда и председатель ничего не сделает».

Настя сразу же поддержала подругу.

— Правильно! У людей давно уже сады растут, а мы что — рыжие?!

— Но ведь не сажали здесь никогда… — попыталась возразить Люба.

— Не сажали, так мы посадим. А ты, Галя, сама-то хоть знаешь, каким концом те саженцы в землю втыкать?

— Конечно, знаю.

— Вот и отлично! Будем сажать. Правильно, Люба?

Люба пожала плечами.

— Мне все равно.

Сергей Перепелка, когда Галя пришла к нему в контору, также высказался неуверенно:

— Я, конечно, за то, чтобы у нас был свой сад и виноградники. Да кто против этого? Но ведь Матвей Лукич здесь хозяин. А он возражает, потому что знает, что делает. У него голова на плечах…

— А у нас пустая крынка, что ли? Хозяева здесь — все колхозники, — горячо ответила Галина. — Разве председатель не может ошибаться?..

— Конечно, может, как всякий человек. Только знаешь что? В таком деле на одном энтузиазме далеко не уедешь. И-именно так! Здесь финансы нужны, а их нет. Давно уже все до копейки распланировали. Вон какое строительство начали!

— Ну, ладно, где мне найти секретаря партийной организации? — спросила Галина.

— Нет сейчас у нас секретаря. Ждем, райком должен нового рекомендовать. А тем временем замещает его Чугунов, заведующий фермой из третьей бригады. Он там и живет, в Роговке.

Сергей всей душой хотел бы поддержать Галину, но не решался выступить против председателя колхоза. Все же у Матвея Лукича большая практика руководства, он знает, как вести хозяйство. А что Сергей? Сидит вот третий месяц в конторе, все в бумагах копается. Быть бухгалтером в колхозе — это не шутка. Надо много чего знать. Попробуй-ка, выучи все!.. И с деньгами катастрофическое положение. С большим трудом добились кредита, которого едва хватит, чтобы до зимы достроить два новых коровника и свинарник. А там еще коров и свиней надо покупать и вообще, десятки дыр… А какой будет доход — еще неизвестно. Пшеница сейчас не очень.

— Нет, придется подождать с садом. Правду говорю! — закончил он и посмотрел на Галину виноватым взглядом.

Но она резко отрубила:

— Бюрократом ты стал, вот что я скажу. Никакого в тебе огонька не осталось, канцелярист!

Галина вышла. Сергей почесал затылок, тяжело вздохнул.

— С-само собой! — и наклонился над бумагами.

В тот же вечер о том же самом Галина говорила и с Виктором.

— Я, конечно, тебя поддержу. Тут и говорить не о чем, — подумав, сказал он. — Только кнутом обуха не перешибешь. Народ здесь консервативный, недоверчивый. Они к этому подходят просто: «Жили до сих пор без садов, и все хорошо было. Зачем лишние заботы?» Кроме того, большинство переселенцев здешних условий не знают. Они думают: «Если раньше не сажали, значит, сады здесь не растут!» Не переубедишь…

— Но ведь наука говорит обратное!

— Э-э-э, что им наука? Они привыкли жить по старинке, на ощупь. Мужицкую душу не быстро перекуешь. Сколько кожух не мни, он кожухом и останется. Хочешь, Галочка, я тебе откровенно скажу: ничего у тебя не выйдет. Лучше не заморачивайся, только зря нервы портить будешь. Это мое личное мнение. Ты, конечно, можешь не согласиться — дело твое. Но мне так кажется. Я очень внимательно присматриваюсь к людям и хорошо чувствую их настроение. Не понимают они тебя, поэтому и относятся с таким недоверием.

— А ты помоги, поговори с ребятами. Ведь они тебя уважают.

— Конечно, поговорю. Иначе и быть не может. Сделаю все от меня зависящее и буду очень рад за тебя, если мои выводы окажутся ошибочными.

Глава семнадцатая

После обеда на ферме разгорелся скандал.

Свинарки получали в кладовой кукурузную дерть. Всегда тихая, молчаливая Люба пошла к Лямкину последней и вдруг прибежала в свинарник, бросила пустое ведро и заплакала.

— В чем дело?

— Что с тобой, Люба? — подбежали к ней Настя с Галей.

— Замучил, проклятый! — сквозь слезы проговорила Люба. — Снова в моей группе наименьший прирост. На собраниях всегда ругают за это.

— Ну и что же теперь сделаешь? — успокаивала Настя.

— Что, что… Я сама виновата. Кормов не добавляю!

— Как это так не добавляешь? — заморгала Настя глазами.

— А вот так!.. Лямкин все… И откуда он взялся на мою голову, никакая холера его не ухватит, паразита! В каждую выдачу по ведру дерти от меня забирает. А свиньи же есть хотят, они не виноваты?

— Что ты плетешь, Люба? Расскажи толком! — рассердилась Настя.

Люба всхлипнула, вытерла нос рукавом.

— В прошлом году, когда я только начала работать, даже премии получала… Помнишь? С той премии все и началось. Премировали меня двухмесячным поросенком, а Лямкин дал мне подсвинка. «Бери, говорит, все равно на счету одна голова». Я и позарилась, глупая. А через неделю он привез двух шелудивых сосунков — одни глаза, да кожа и кости, даже пятачки синие, а вместо них забрал из моей группы лучших. У меня тогда аж внутри все похолодело. Что я могла сделать? А он мне и говорит: «Зря, не тужи, я тебе в этом месяце десять трудодней приписал». Не знаю, приписывал он или нет, только мне эти трудодни хуже штрафа были. Рада бы назад пригнать незаконного подсвинка, да мать его уже зарезала. Вот и мучаюсь с тех пор. Совесть сердце точит, — Люба заплакала. — Он каждый день ворует корм от моих свиней и меня подбивает. «Только, говорит, много не бери, чтобы незаметно было». А мы дома и свиней перестали держать из-за этого…

— Ах, падлюка! Так вот чего он так разжирел кабан! — замахала руками задрожавшая от ярости Настя. — Да мы с него все сало со шкурой спустим!

Побледневшая, с горящими глазами, Галина стояла неподвижно. Раньше она представляла воров, как одиноких отщепенцев, живущих где-то вне общества. Они нигде не работают, прячутся от людей. Ей казалось, что у вора и внешность должна быть не как у честного человека. Он представлялся ей худым, жилистым, с бегающими, как у Федьки Ховраха, глазками (она однажды видела в городе, как два милиционера вели за руки субъекта с такой внешностью). И вот получается, рядом с ней живет и делает свое подлое дело самый настоящий вор, совсем не похожий на того воображаемого. Нет, слишком условно, по-книжному, по-школярски представляла она жизнь. Какие муки пришлось вынести Любе, каждый день ругая себя, топча и унижая свое достоинство!

— Пошли с нами! — схватила Настя Любу за руку.

— Никуда я не пойду! — вырвалась та. — Мне теперь осталось одно — бросить работу…

— Я тебе брошу! Ишь, что удумала! — закричала Настя.

Галина направилась в кладовку. Уже у дверей ее догнала Настя.

Лямкин сидя дремал, положив голову на заляпанный чернилами стол. Он механически продолжал жевать и громко сопел. С каждым выдохом толстые щеки раздувались, словно кузнечный мех.

— Встань, паразит! — крикнула Настя.

Лямкина словно взрывом подбросило.

— Кто, что! — обалдело забормотал он. — Ты… ты что, очумела? — опомнившись, прикрикнул он и грозно вытаращил покрасневшие глаза.

— Ты у нас сейчас не так очумеешь! Немедленно верни Любе ведро дерти, а то мы тебе это ведро на голову наденем! — подскочила Настя к Лямкину.

Галина понимала — Настя делает не то, что надо. Не о ведре дерти должна идти речь, это же мелочь. Здесь нужны слова, которые бы били тяжелым молотом. Но слова эти не приходили в голову. Она молча и медленно надвигалась на Лямкина. В ее взгляде было что-то такое, от чего тот испуганно отступил и плюхнулся на стул.

— Чего расселся, словно на именинах… Встань, тебе говорят! Ну! — дергала его за рукав Настя, но Лямкин не слушал ее. Он не сводил испуганных глаз с бледного, какого-то окаменевшего лица Гали. Она казалась ему сумасшедшей.

— Ты… что… Что это с тобой? — пробормотал он, прижимаясь к стене спиной.

Галина, тяжело дыша, остановилась перед столом, отделявшим ее от Лямкина. Ей хотелось, очень хотелось ударить по этим толстым, обвисшим щекам. Не отводя своего горящего взора, она проглотила какой-то сухой комок, застрявший в горле, и через силу проговорила:

— Ты что это делаешь?

Глаза Лямкина расширились.

— Ты зачем воруешь, зачем обманываешь! — так же медленно выговаривала она слова, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — У кого воруешь?

Лямкин опомнился, торопливо поднялся.

— Подожди, подожди, подожди. Ну, чего вы растрепались? Подумаешь, — ведро дерти! Да возьмите. Стоит ли об этом говорить…

— Давай теперь Любе два ведра! — налетела на него Настя. — Она там все глаза выплакала…

— Ну что ж, ну… берите! Подумаешь, беда какая! — тряс щеками Лямкин.

Настя схватила ведро и бросилась в кладовую.

— Стой, Настя, назад! — вдруг спокойно, но твердо скомандовала Галина. Минуту назад она готова была кричать от возмущения, но потом подсознательно почувствовала, что Лямкина этим не проймешь и приняла другое решение. И от этого сразу остыла. Тело ее словно налилось спокойной силой.

— Беги, зови ревизионную комиссию, — спокойно распорядилась она. — Ну, чего стоишь, быстро!

— Стой! Стой! Подожди! — закричал Лямкин, но Настя уже метнулась за дверь.

— Ты что себе думаешь… Порядки здесь свои устанавливать?! — сверкая злыми глазками, закричал Лямкин на Галину. — Убирайся отсюда!

Он оттолкнул стол и бросился к девушке. Но она схватила под стеной скребок с металлическим острием и выставила его перед собой, словно штык.

— Не подходи! Все равно отсюда тебя не выпущу! — сказала она угрожающе.

Мысли Галины работали молниеносно. Почему-то ей казалось, что главное сейчас не выпустить Лямкина из чулана. Пусть он будет здесь, пока Настя приведет людей.

Лямкин растерянно остановился. Его испугал не так скребок, как решительный вид девушки, ее горящие ненавистью глаза. Потом опомнился.

— Ах ты, выдра, глиста городская… В доверие хочешь втереться? Не получится. Все знаем, что ты за птица, — неуклюже замахал он руками. — Думаешь, не знаем, зачем тебя папаша сюда спровадил? Все знаем, вся деревня об этом говорит. Нас не обведешь вокруг пальца!.. — захлебывался Лямкин. От волнения толстые губы плохо слушались его, и слова вырывались со свистом, с индюшкиным бормотанием.

Он метался от стены к стене. Галина не спускала с него глаз. Со стороны эта сцена показалась бы смешной.

— А теперь корреспондентов сюда посылает, чтобы они прославили его дочь!.. — вел свое Лямкин.

Галина сначала не слушала, что он говорил, но постепенно до нее дошел смысл его слов.

Краска стыда и негодования залила лицо девушки. Она едва сдержала себя, чтобы не стукнуть Лямкина скребком. А он, брызгая слюной, кричал и кричал, стараясь еще больше досадить ей.

— А ну, брось скребок, дура! Прочь с дороги! — вдруг бросился он на Галину.

Она отступила назад и бросила под ноги Лямкина скребок. Воспользовавшись тем, что он споткнулся, выскочила за дверь, подперла ее плечом, закрыла на крючок.

Лямкин навалился на дверь изнутри, она затрещала от ударов.

Так их и застала Настя, прибежавшая с двумя членами ревизионной комиссии.

Председатель комиссии тетя Луша, как звали ее в деревне, откинула крючок, и Лямкин чуть не вывалился из чулана.

— Это издевательство, я вас к суду привлеку! — заревел он. — Кого позорят — меня, Лямкина!

На шум прибежало несколько доярок. Любу, которая, забившись в угол, горько плакала, заставили повторить все, что она рассказала подругам, и записали это в акт.

— Кому вы верите? — кричал Лямкин, указывая пальцем на Галину. — Этой приезжей девчонке?.. Она через месяц сбежит отсюда, а еще позорит старых колхозников…

— Мы верим фактам, — раздельно произнесла тетя Луша.

Галина все делала как-то спокойно, автоматически, словно во сне, хотя внутри у нее все клокотало и дрожало. Впервые в жизни ей пришлось быть в роли обвинителя, и она хотела довести эту роль до конца.

По предложению Галины уточнили, сколько дерти входит в ведро, которым Лямкин отмерял «на глаз», считая за девять килограммов. Оказалось, что на каждом ведре он недодавал свинаркам шестьсот граммов.

— Ах ты, паразит, — возмущалась Настя, встряхивая рыжими кудрями. — Он не только Любу обманывал, но и нас тоже!

Всей группой пошли к Лямкину домой. Краденого корма у него не нашли, но в корыте, возле которого нежились две откормленные свиньи, обнаружили остатки рассыпанной дерти.

В прошлом году кукурузы в колхозе не было, ее всю скосили на зеленую подкормку. И вот теперь, перед новым урожаем, концентратов не хватало и пришлось купить две тонны в соседнем колхозе. Понятно, что сюда кукурузная дерть могла попасть только со свинофермы, хотя Лямкин клялся, что покупал ее на базаре в райцентре.

— Хватит тебе врать… За целый год никуда не выезжал из села, а твоя Надя тем более: кто же кормил бы корову, свиней, овец, кур, индюков… У тебя же вон целый зоопарк во дворе, — заговорила тетя Луша.

— Мне теща покупала! — выкручивался Лямкин.

— Байки сочиняешь!

Галина подписалась под актом первой. И сразу же почувствовала усталость, словно прошла пешком много километров без отдыха.

Не выходили из памяти, беспокоили слова Лямкина. Но разобраться в этом не было сил. Подумала: «Глупости какие-то. Лямкин со злости выдумал», — и успокоилась. Но через несколько дней заметила, что отношение к ней резко изменилось. Некоторые при встрече на приветствие молча кивали головой и быстро отворачивались. Другие просто старались не замечать. Она начала ощущать на себе взгляды, полные не то подозрения, не то упрека. Однажды с удивлением отметила, что, увидев ее, вдруг замолчали три женщины у колонки, а когда миновала их, то услышала за собой шепот. Наверное, говорили о ней.

Галина задумалась.

Глава восемнадцатая

Через два дня взвешивали свиней. В группе Галины прирост оказался немного больше, чем у Насти, хотя та работала на ферме уже второй год.

Галина шла на обед в веселом настроении.

За кузницей, возле сарая, где хранился инвентарь, она увидела Степана Бондаря и Федьку. Ребята копались в моторе трактора. Степан, заметив ее, быстро отвернулся и что-то сказал товарищу. Тот пошел навстречу Гале.

— А-а-а, инициативная… Мое вам почтение! — Федька снял фуражку и сразу же надел ее. — Как ваш высокопоставленный папаша, не думает отозвать вас из ссылки?

— Что-о-о-о? — опешила Галина.

— Ха-ха! Возмутилась даже! — глаза его злобно прищурились. — Хватит демократку из себя корчить. Знаем, что ты за птичка.

Федька хмыкнул и вернулся к трактору.

Целую минуту Галина простояла на одном месте, мигая глазами, смотрела вслед Федьке.

Так вот почему изменилось отношение к ней!.. Причем здесь отец?

Не знала она, что по селу поползли грязные слухи о том, что ее отец очень уж заелся на своем высоком посту. Вроде бы посетители часами просиживают у него в приемной, а во время приема он разговаривает с людьми так, будто оказывает им особую милость. И государственными деньгами, говорят, начал распоряжаться, как своими собственными. Злоупотреблял служебным положением. Говорят, его делами заинтересовались соответствующие органы и началось следствие. Он пытался всячески выкручиваться. Потом видя, что это не помогает — решил отправить свою единственную дочь в колхоз. Вот, мол, смотрите: разве может бюрократ пойти на подобный поступок? О том, что дочь едет на работу в колхоз якобы добровольно, постарался раструбить во всех газетах. Этим только и удержался на должности заместителя председателя облисполкома.

Для честных советских людей нет худшего врага, чем разжиревший бюрократ, нарушающий законы и весь строй, завоеванный такой большой кровью. Они справедливо видят в нем отголосок ненавистного прошлого.

Именно поэтому сплетня, пущенная злым языком не без стараний родственников Лямкина, начала передаваться из уст в уста. Одни решили сразу:

— Конечно, какая дура по собственному желанию оставит квартиру в городе со всеми удобствами и пойдет работать на свиноферму!

Другие с сомнением качали головой:

— Не похоже, что она такая. Глаза у нее честные и работает хорошо.

— Ради своего спасения каждый будет хорошо работать, а глаза не зеркало — не увидишь, что у нее на душе, — убеждали некоторые.

…Веселое настроение как водой смыло. Галина терзалась мыслями. Вспомнила возгласы Лямкина, злые улыбки Пелагеи Антиповны, намек Федьки о ее ссылке.

«Кто же выдумал эту грязную сплетню? За что? Что я сделала плохого? — думала в отчаянии она. — Не может же человек ни за что наговорить на другого… Врагов у нее здесь нет. Даже не спорила ни с кем, кроме Лямкина».

Вечером пришел Виктор. Галя с больной головой лежала в постели. Коротко рассказала о своем несчастье.

— К сожалению, я тоже слышал об этом, — тихо проговорил Виктор. — Меня даже спрашивали, действительно ли ты здесь только для того, чтобы получить справку, необходимую для поступления в институт.

— Какая подлость!

— Да. А что я мог ответить? Только то, что отчитал дотошного товарища.

— А кто спрашивал?

— Ну, это не так важно. Зачем тебе знать? Может, человек наслушался сплетен и просто так спросил, а ты потом будешь его ненавидеть…

Несколько минут Галина лежала молча, думала.

— Но как же мне теперь здесь жить, Витя? — тихо спросила она. — Не кричать же на каждом углу, что все это ложь?

Виктор, сдерживая волнение, начал ходить по комнате.

— Да. Положение, в самом деле… — заговорил он. — И придумать что-нибудь трудно. Есть такая байка: написали, ради шутки, льву в анкете, что он осел. И сколько он ни бегал, ни доказывал, что, мол, посмотрите, я же лев — все смеялись, да и только. Ты извини, Галочка, я это по аналогии вспомнил, потому что так бывает у людей. Когда уже им сказали о чьем-то плохом поступке, нелегко потом убедить, что это не так. Нужны месяцы, а то и годы, чтобы снова завоевать уважение, доказать ошибку, реабилитироваться. Да и через годы при случае какой-нибудь ненароком обиженный дурак будет пытаться уколоть. И зачем тебе надо было связываться с этим Лямкиным? У него тут полсела родственников. Теперь тебе жизни не будет.

— А что же я, по-твоему, должна была молчать? Ты бы посмотрел, что делалось с Любой! Она плакала, как ребенок. Представляешь, как это тяжело жить и чувствовать себя нечестным человеком! Она измучилась совсем…

— Глупости все это, сентиментальность. Надо просто держаться твердых убеждений. Если она чувствовала за собой вину — почему не пришла и не рассказала? Не было бы никаких переживаний. И потом — они могли бы и сами во всем разобраться. Зачем было именно тебе ввязываться в эту историю?

— Да ты что, в самом деле! — воскликнула Галина. — Как же я могла молчать?

— Как честный человек — не должна. Но пойми еще и другое, Галочка, ты здесь человек новый, тебе, прежде всего, надо обжиться, завоевать доверие и уважение, а ты всех настраиваешь против себя, наживаешь врагов. К сожалению, у каждого есть свои слабости и недостатки, и если всем будешь на это указывать — с кем останешься? Идеальных людей не бывает.

— Ну, знаешь. Виктор, я тебя просто не узнаю. Пойми, я не могу иначе. Тогда я перестану уважать себя.

— Я тебя, Галочка, очень уважаю, но должен сказать, что у тебя ярко выраженная женская натура, когда чувства берут верх над разумом. Учись сдерживать свои чувства и не терять рассудок. У них тут круговая порука. Ну, сцепишься ты еще с одним-другим, и тогда останется только…

Виктор не договорил. Дверь порывисто распахнулась, и в комнату влетела Настя.

— Ой, простите, я думала, что ты одна. Ты что, Галя, плакала? Из-за того проклятого Лямкина? Да не переживай, глупая! Плюнь!.. Я же знаю, что ты хорошая. И вот Витя тоже знает, и Люба, и другие… Так что плевать на все! Поболтают да и бросят! К чистому грязь не пристанет.

Глава девятнадцатая

Репортаж о подготовке к жатве в колхозе «Рассвет» был напечатан в газете через два дня после отъезда Семена Чижука. А еще через два дня в свинарник, как метеор, влетела Настя.

— Девочки, сюда! Посмотрите, чье здесь фото напечатано! — махала она сложенной вдвое газетой.

Галина и Люба подбежали к ней. Подошла и тетя Гапа, которую назначили вместо Лямкина. Больше двадцати лет работала она свинаркой, а теперь пришлось заведовать фермой. Она долго не соглашалась идти на эту должность.

— Малограмотная я, толком и расписаться не умею.

— Ничего, зато опыт имеешь большой, работу знаешь и с душой к ней относишься. А это главное. Справишься! Девушки у тебя там боевые — помогут. Иди, работай! — сказал Матвей Лукич.

Тетя Гапа, щуря дальнозоркие глаза, заглянула через плечо Любы.

— Нет, вы только посмотрите на него! — торопливо говорила Настя, показывая в газету.

На четвертой странице был помещен портрет Виктора и три его стихотворения.

В короткой редакционной заметке, набранной курсивом, говорилось о том, что Виктор Костомаров после десятилетки изъявил желание поехать на работу в колхоз «Рассвет», где работает в тракторной бригаде. «Здесь, под размеренный рокот моторов, он увлекся поэзией», — было написано в конце.

Настя залпом, один за другим, прочитала все стихи.

— Ой, как красиво, душевно, — вздохнула она. — Вот тебе и Витя! Каким головастым оказался. Поэт! Теперь, гляди и не подходи к нему, — лукаво сверкнула глазами и звонко засмеялась. А потом вдруг разом приняла озабоченный вид.

— Ой Галочка, совсем забыла — тебе письмо!

Галина узнала руку деда. Поспешно разорвала конверт, вынула два исписанных листа.

Сначала дед передавал от себя и бабушки низкий поклон, потом писал, что и виноград, и фруктовые деревья в степи, конечно, будут расти. Только надо приложить труд. На целую страницу был написан совет, что и как следует делать.

«А за то, что с молодежью не поладила, тебе надо уши хорошенько надрать, — читала дальше Галина. — Знаю я тебя, козу-дерезу, наверное, все решила делать с ходу, сама, а здесь нужна душа, ум, расчет. Против массы не лезь. К нашему делу силой человека не привлечешь, в принудительном порядке ничего не получится…»

Назар Петрович советовал не зарываться, а заранее все обдумать, действовать спокойно, рассудительно.

Хотя письмо по содержанию было несколько и грубоватым, Галина почувствовала в нем заботу о себе.

— От кого? — нетерпеливо спросила Настя, когда Галина закончила читать.

— От дедушки.

Лицо у Насти стало кислым.

— У меня дедушка хороший! — Галина рассказала подругам о Назаре Петровиче.

А вечером прибежал взволнованный Виктор.

— Где стихи?

— Вон там под книгами…

Он достал тетрадь, быстро пролистал страницы.

— Ты кому-нибудь давала читать?

— Давала.

— Кому?

— Корреспондент здесь был, когда ты работал в первой бригаде. Вот он и переписал.

— А кто тебя просил это делать? Ты же знаешь, что я пишу для себя. Нельзя так распоряжаться чужим творчеством, — явно расстроенный сказал он.

— Прости, Витя, но я думала, что тебе будет приятно…

— Да дело не в этом. Это, понимаешь, только проба пера, сырые, слабо сделанные стихи, а ты их отдала в газету.

— Наверное, не такие уж они плохие, раз их в газете поместили.

— Мне лучше знать, какие это стихи…

Галина виновато глядела на мрачное лицо Виктора, который ходил по комнате.

— Витя, я же не знала… Я хотела от всего сердца сделать тебе приятно. Прости, пожалуйста! — сказала она.

— Да ладно… Чего уж теперь… Раз так случилось.

Он сложил тетрадь вдвое и засунул в карман.

Глава двадцатая

В субботу утром колхозники увидели объявление, расклеенное на столбах, заборах и просто на стенах домов по всему Красивому. Большие печатные буквы кричали: «Сегодня в 9 часов вечера в клубе состоится комсомольско-молодежный диспут о будущем. Приглашаются все желающие».

Люди читали и удивлялись. Что еще придумали эти комсомольцы. И не поленились же столько объявлений написать! Раньше, бывало, повесят одно возле клуба, да и только. Может, действительно что-то интересное затевают.

Еще задолго до указанного времени возле клуба собралось более полусотни человек. Ребята группами бродили туда-сюда, курили, смеялись, перебрасывались шутками с девушками.

Человек пятнадцать столпилось вокруг скамьи, вынесенной из клуба. На ней сидел Федька Ховрах. Он копировал своего товарища, длинного и неуклюжего тракториста Николая Молчана. Копировал мастерски, меняя голос и выразительно жестикулируя.

— Вот иду, говорит он мне, а ночь — хоть глаз выколи — ничего не видно. Смотрю — навстречу семеро, оба в куртках, все трое в очках…

— Брехня! — возразил Николай.

— Будешь оправдываться перед судом! — отрезал Федька под смех присутствующих и вел свое дальше:

— Ну, так… Я иду, и они шагают. Я смотрю на них, и они уставились на меня. Ага, думаю, попался, но держусь молодцом. Вы же знаете Миколу? — обратился Федька к слушателям. — Он у нас всегда бодрый, как молодой огурчик: весь зеленый и в прыщах.

— Ха-ха-ха!

— Да… Так вот, смотрю, — трое заходят слева, четверо справа, а остальные спереди и сзади. Ну, думаю, не избежать драки, и наливаюсь злостью. А Николай, вы же знаете, не какой-то там Леха с кирзовыми золами, он, когда разозлится… Плюнь в лицо — зашкварчит. И в драку лучше с ним не лезь. Как замахнется — сам еле на ногах устоит, а все бледнеют. Одного стукнет, а пятеро падают в обморок с досады…

Все чуть не ложились от смеха.

— Ну и брехло!.. — качает головой Николай.

— Вот я и говорю, что ты не дашь соврать, — ответил Федька и опять за свое: — Надвигаются вот, говорит, на меня. Ну, думаю, сейчас уложу одновременно всех семерых, и пусть мне потом дают хоть семь лет расстрела. Пока я так думал, один подскакивает ко мне. Я его — р-раз! — в ухо. Под глазом у меня так и выскочила шишка. А тут второй. Стукнул его — он копыта вверх. Пока я вставал, они мне еще!.. Тут Николай уж совсем разгорячился, разбросал всех, как котят, и опомнился только в скорой помощи…

Пока ребята смеялись, Федька с независимым видом достал портсигар и закурил папиросу.

К группе подошел Сергей.

— А-а-а, бухгалтерия прикатила!

— Привет!

— Привет, Серега!

Кружок раздвинулся, пропуская Сергея внутрь. Парнишка, сидевший рядом с Федькой, быстро поднялся, уступая место бухгалтеру. По всему было видно, что ребята уважали Сергея. А ему становилось неудобно от такого внимания. Если бы хоть он был постарше — другое дело.

— С-сидите, с-сидите! — поспешно проговорил он.

— Садись, садись, Серега! — с серьезным видом пригласил Федька, но в глазах его прыгали чертики. — Расскажи, как ты лечился у сумасшедшего профессора.

— Какого? — опешил Сергей, растерянно замигав.

— А того, что в доме для умалишенных.

— Я у доцента гипнозом лечился, а профессора никакого и не видел.

— Ну не скромничай. Помнишь, ты же сам мне рассказывал?

— Я? Тебе? Ничего я тебе не рассказывал. Ты что-то путаешь…

— Ну, ты даешь! Ничего я не путаю, — притворно обиделся Федька. — Нечего уж, не выкручивайся. Ребята здесь свои, дела давние, излагай все, как было.

— Ничего я не знаю. Какого-то профессора выдумал…

— Не хочешь? Ну, тогда я сам, — оживился Ховрах. — Приходит наш Сережа в приемную психиатрической больницы, спрашивает профессора Дубину. «Посидите немножко. Сейчас узнаю, здесь ли он», — сказала сестра и вышла.

— Какой Дубина, какая сестра? — под общий хохот развел Сергей руками. — Не было такого.

— Смотрит Серега, а в углу комнаты, возле открытого окна, стоит человек. Молчит, не двигается, только глазами мигает. Сразу видно — парализованный. С нервами у него что-то случилось. Редкий случай. Три года лежал без движения, никакие специалисты не могли вылечить. Так вот, чтобы не нарушалоськровообращение, его ежедневно ставили, как полено, на свежий воздух. «Вы тоже к профессору Дубине?» — спрашивает его Сергей, а тот только глазами моргает…

— Врет он, ребята! — уверяет Сергей, до сих пор не понимая Федькиной шутки.

— В это время, — импровизирует дальше Федька, — из коридора выходит грузный мужчина, явно больной на голову. Убежал, значит, из палаты. «Вы к кому?» — спрашивает Сергея. «К профессору Дубине, лечиться от заикания». — «Хорошо, сейчас я вас вылечу, — говорит мужик. — И вы ко мне?» — обращается к больному, стоящему у окна. Тот, конечно, ни слова. «Ах, да ты еще молчишь!» — заревел «профессор», замахнулся и бац его в ухо. У бедняги сначала глаза на лоб полезли, а потом, видимо, включился какой-то нервный центр, и больной начал двигаться. И голос вернулся. Как заревет он! «Помогите, убивают!». А «профессор» хохочет и к Сергею: «Одного вылечил — подходи и ты!» — «Я уже здоров, профессор, н-не заикаюсь», — заблеял испуганный Серега. Тут сбежались врачи, санитары, спеленали сумасшедшего. А паралитик плачет от радости. Вылечился же!

Сергей не умел гневаться и весело смеялся вместе со всеми.

— Нехорошо над человеком насмехаться, наглец, — протиснулся в группу дед Яким. — Учили тебя, дурака такого, да зря: дураку наука, что ребенку огонь. И откуда такие берутся — вода, кажется, у нас хорошая…

— Сам удивляюсь! — отвечал Ховрах. — Это, наверное, от того, что я на свет на полчаса раньше появился. Моя мать работала в ночную смену, а за нее меня соседка родила… А что, дедуля, неужели я такой шалапут и дурак? — освобождая старику место, озорно спросил Федька.

— Умный был бы, если бы не родился дураком. Вот и весь разговор! А дурака и по ушам можно узнать. Вон они какие у тебя большие и красные. Ты в детстве случайно с колыбели или с печи не падал?

— Падал, дедуля, со шкафа.

— А по голове тебя не били? Ну, черпаком, скалкой или, скажем, рубелем^[6]?

— Били, дедуля, били! — сокрушенно кивал головой Федька, совсем не сердясь на старика, с которым у него часто возникали словесные дуэли. — Специально утюгом дубасили по вторникам.

— Оно и видно. Значит, переборщили немного. Ум из черепка выбили, а язык остался барабанить, как расстроенная молотилка. Говорить надо умно, чтобы смысл и толк был, а то: ала-ла-ла, ала-ла-ла! Тьфу! Пустобрех. Зачем над Серегой издеваешься?.. Человек и так страдает, а ты завел… Оштрафуй его, Сережа, трудодней на двадцать, чтобы знал!

— Я ж людей веселю, дедуля. А Сережа тут ни при чем. Он даже и не обижается вовсе. Правда, Серёжа? А вы сразу ругаться, словно тот старик, что с невесткой не помирился. Хотите, расскажу?

— Приходи на конюшню, моей Крале расскажешь. Она от бессонницы страдает, вот и послушает тебя, трескотуна. Вы с ней как раз подойдете друг другу по уму. А мне твои байки не нужны. Я такие разговоры слышал, когда ты еще недомерком был и носом бульки пускал. А сейчас скорее свинья перьями обрастет, чем от тебя умного слова дождешься. Ты и старика не постесняешься высмеять. Зачем на меня вчера набрехал?

— А что я сказал? Сказал, что вы штаны латать понесли к Маруське Кургановой. Это правда. Что же тут такого?.. И при чём тут я, когда другие думают бог весть что? А вы уже и расстроились? Давайте все это перекурим, — жестом фокусника Федька раскрыл портсигар.

Дед Яким недовольно взял папиросу, размял узловатыми пальцами, прикурил от услужливо поданной спички.

— Сопляк ты, Федор, вот что я тебе скажу, пустой человек, — уже мягче закончил он. — Ты, если не обидишь кого-нибудь, заболеешь.

— Нет, дедушка, мне с вами ругаться нельзя. Думка одна есть, — задумавшись, проговорил Ховрах.

— Ну! — поднял глаза старик.

Федька, сдерживая улыбку, предложил:

— Идите ко мне на трактор работать! Понимаете, скучно одному в поле. А как подумаю, что и вам, наверное, не очень весело на бочке, так просто жалость пробирает. Вдвоем будет веселее, насплетничаемся всем женщинам на зависть. Я вас быстро научу. Это я тут бездельник, а у трактора, хоть кого спросите, я мастер!

— И медведь — костоправ, только самоучка. Еще хвастается… Не верю, что из тебя хороший работник, только поле, видимо, паскудишь. Да и о чем я с тобой буду говорить, когда ты пи ер квадрат не знаешь!..

Дед Яким слышал когда-то от прораба на строительстве канала это «пи эр квадрат», ему понравилось это мудреное выражение, и при каждой возможности он вставлял его в разговор.

— Вот и получается, что ты мне не пара, — сделал вывод дед Яким. — И вообще, можешь идти отсюда. Здесь будет серьезный разговор. Люди на диспунт пришли.

— Диспут, — подсказал Сережа.

— Да-да, диспут. Это по-латыни, по-медицински значит. Вот только забыл, что оно означает на нашем языке.

— Спор.

— А да, спор. Теперь вспомнил. Я люблю серьезные дисканты.

— Да не дисканты, а диспуты, дедуля, — поправил его Ховрах. — Дискант — это голос такой.

— Вон отсюда! — разозлился старик. — Чего ты мне тут свистишь, балалайка ты раздолбанная!.. А то, как клюну тебя палкой в темя!

— Ой матушка родная, спасайте! Да вы этой оглоблей всю фигуру мне испортите. Я к вам с добрым словом, а вы с палкой…

— Ну, хватит, заткнись, — махнул рукой на Федора дед Яким, ему очень хотелось повести серьезный разговор. — Помню, как-то выпал у нас один диспут на Днепрогэсе, — начал он, но в этот момент из дверей клуба позвали:

— Заходите!

— Начинаем, товарищи!

— Пойдем, дедуля, послушаем, что за диспут придумали наши умники, — проговорил Федька и распорядился: — Ребята, скамью занесите!

…Галина сидела рядом с Настей в углу зала, у столика с радиолой. Лицо ее было спокойно, но руки выдавали волнение. Она то и дело разглаживала юбку на коленях, крутила и без того заведенные до конца часы, дергала конец косы, перекинутой на грудь.

Вчера на заседании комитета комсомола кое-кто выступал против диспута, ведь основой его должен был быть разговор о садах и виноградниках. А еще не забылся тот первый скандальный разговор, когда Галину никто и слушать не захотел.

Неожиданно Галину поддержал Тимофей Ховбоша, тот длинный Тимофей, который тогда первым встал и коротко сказал: «Пошли, товарищи, чего там еще слушать!» Сейчас он также неторопливо поднялся и спокойно заговорил:

— Она правильно говорит. Диспут — дело хорошее. Но организовать его надо так, чтобы молодежь загорелась. Сады нам, конечно, нужны. И дело это как раз наше, молодежное. Только браться за него надо разумно, чтобы опять дров не наломать. А ты, девушка, не ставь себя выше других. Наши парни и девчата — народ хороший, дружный, только надо умеючи говорить с ними, а иначе они и слушать не станут. Поняла?

— Поняла, — тихо ответила засмущавшись Галина. Рассудительный Тимофей решил дело.

…А люди все подходили. Зал все заполнялся. Слышался шум, смех.

— Что это за повестка дня такая?

— Разговор какой-то секретный, что ли?

— Посмотрим…

— Опять, наверное, скука смертная…

— А тебе, Яшка, только бы смеяться!

— Тоже мне, шутник нашелся.

На сцене за столом, накрытым вылинялым кумачом, сшитым из полотнищ, на которых когда-то были написаны лозунги, сидел Михаил Антаров. Он явно волновался, перекладывал какие-то бумаги, то и дело крутил головой на тонкой шее. Галине вдруг сделалось жаль его. «Эх. Петра бы сюда!» — подумала она.

Настя, наклонившись ей к уху, прошептала.

— У нас и раньше все делалось через пень-колоду, а когда Миша женился, комсомольская работа совсем зашкандыбала. По вечерам, кроме кино и танцев, ничего не организовывается. Разве что в праздники… Просто странно, что сегодня такое собрание проводят. А людей сколько собралось!

Галя не слушала. Она смотрела на молодежь и думала, как держать себя, что сказать, чтобы они поверили, а не высмеяли, как в прошлый раз.

В дверях появился Степан с неизменной сигаретой в зубах. Вместо приветствия он молча поднял руку. В ответ послышались голоса.

— Привет второй непромокаемой!

— Привет, Степан!

— К нашему куреню!

«Это кричат, наверное, его сторонники», — подумала Галина.

Степан направился к открытому окну. За ним потянулись его дружки. Не хватало только Федьки. Он сидел и спорил с дедом Якимом в конце зала. Их тесным кольцом окружала молодежь. Там раз за разом раздавался смех.

Галя заметила, как щуплый рыжий парень лет пятнадцати услужливо освободил Степану место у окна. Степан сел, закинул ногу на ногу, обвел зал мрачным взглядом. Рядом с ним расположились его друзья.

Галина невольно съежилась, зная, что сегодня не избежать стычки со Степаном.

«А Виктора до сих пор нет. Где он задержался?» — подумала с горечью.

— Ну, сколько же еще ждать, — послышался нетерпеливый голос.

— Начинать пора!

— Правильно, зачем тянуть! Девять часов.

— Я уже здесь, кого еще ждать?

— Миша, открывай. Выкладывай, что там за диспут у вас!

Михаил засуетился на стуле, как-то подчеркнуто озабоченно собрал разложенные бумаги, поднялся.

Шум в зале начал стихать. Кружок вокруг деда Якима и Федьки рассыпался.

— Что ж, давайте начинать, — неуверенным голосом проговорил Антаров.

— Громче, плохо слышно!

— Орите больше — совсем не услышите!

— Тише!

Степан через плечо выбросил в окно папиросу, развалился на стуле, заложив руки за голову.

Михаил откашлялся.

— Надо бы нам избрать президиум для ведения диспута.

— Сергея Перепелку!

— Клаву Чумак!

— Деда Якима! Оформим его в комсомол! — крикнул Ховрах. Послышался смех.

— Настю! Она голосистая, всех перекричит.

— Степана Бондаря!

— Хватит, голосуй!

После веселого шумного спора в президиум избрали Сергея, Настю и Клаву Чумак.

Галина насторожилась: опять все получается как-то шумно и неорганизованно. Видимо, она много чего не учла и на этот раз. В школе у них диспуты проводил комитет комсомола или же инициативная группа, которую избирали комсомольцы. Все старательно готовились по отдельным вопросам. Петя Чигорин, который был инициатором многих комсомольских дел, знал, что и к чему. Здесь же все шло самотеком, и она боялась, что никакого диспута не получится.

Настя вышла на сцену первой. За ней — Сергей.

Птичница Клава долго не хотела выходить, но подруги вытолкали ее на середину зала, и она, стесняясь, боком прошла в президиум и села на краешек стула.

Михаил что-то объяснил Сергею и Насте, потом сел тут же, за столом, сбоку, и, поворачивая голову, съежился, как воробей под дождем.

Сергей поднялся.

— Ну вот, товарищи… У нас сегодня должен состояться диспут, то есть разговор о будущем, — краснея перед таким большим собранием, неуверенно проговорил он, заикаясь больше, чем всегда. Сергей, по-видимому, и сам не представлял, что должно произойти. — Так вот, давайте поговорим, как будем жить дальше, что собираемся делать… — он посмотрел на Михаила.

— Как жили, так и будем жить. О чем здесь спорить?! — раздался голос.

— Жениться собираемся! — неумело пошутил Николай Мовчан.

По рядам прошелестел смех и сразу затих.

— Вы не смейтесь. Вопрос серьезный. Именно так, — строго сказал Сергей и сам расплылся в улыбке. — Кто хочет выступить?

Но выступать никто не изъявлял желания. Сидели, перешептывались, тихонько хихикали.

— Ну, кто первый?

— Да начинай сам, или пусть Михаил говорит. Он же придумал этот разговор. Мы не знаем, чего вы хотите.

Михаил сильнее заерзал на стуле.

И опять тишина, скучная, утомительная. Все чего-то ждали, а чего — сами не знали.

Михаил беспомощно взглянул на Галину.

— Позвольте мне! — подняла она руку и быстро подошла к столу.

В зале волной прокатился гул.

— Опять с инициативой? — ехидно спросил Федька. — Слышали уже…

Но на него зашикали.

На Галину нацелились сотни глаз. Они со всех сторон окружали ее, колючие, словно штыки. Надо было развеять эту настороженность, раскрыть им свою душу, зажечь своей мечтой. Но как? Она оглядела зал и несмело начала:

— Во-первых, я вот что хочу сказать. В деревне обо мне ходят разные разговоры… Так я вам заявляю, что все это ложь! Я приехала сюда не гастролировать, а работать, жить! — повысила она голос. — Это я вам честно говорю, как комсомолка. Прошу мне верить…

— Что ты нам биографию рассказываешь… О деле говори!

— Расскажи, как ты у деда в палисаднике копалась! — крикнул Федька.

— Не копалась, а работала! — отрезала Галина, мгновенно обернувшись на его голос. Но сразу же взяла себя в руки. Спокойно, спокойно. Только не горячиться.

— Ты чего это, Федя, орешь? — поднялась Настя. — Да ты знаешь, кто ее дед?

— Кто?

— Кто же он такой? — послышались голоса.

— Назар Петрович Лаврушин!

Собрание ахнуло. Галина даже не подозревала, что здесь, в безлесной степи, имя ее деда известно почти каждому.

— Но у нас сейчас совсем другая тема, — снова повысила голос Галина. — Вот тут кто-то сказал: «Как жили, так и будем жить». Нет, товарищи, это неправильно!

Она на минуту замолчала, ожидая, когда стихнет шум.

— Когда-то в этом зале Степан Бондарь сказал мне, что здесь, мол, не туземцы собрались, — она резко повернулась к Степану и, пока говорила, не сводила и него глаз. — А как он ведет себя вместе со своими друзьями? В клуб зайдут — ног не вытрут. Сигареты курят, семечки лузгают. Посмотрите на пол! Это культура? Говорят, что они хорошо работают. А разве только работа характеризует комсомольца?

Друзья Степана растерянно поглядывали на своего вожака. Один из них незаметно смял в руке недокуренную папиросу, а Николай Мовчан накрыл большим сапогом растоптанный на полу окурок.

Степан не изменил своей ленивой позы. Ничто не дрогнуло на его лице, только глаза настороженно и выжидающе прищурились.

Галя медленно обвела глазами весь зал.

— Разве не стоит об этом поговорить? — сказала вдруг мягко и задушевно, словно раскрывая какой-то секрет. — Стоит. Почему бы не поговорить и о вашей свадьбе, товарищ Мовчан, если вы действительно собираетесь жениться. Можно устроить комсомольскую свадьбу, как это делается в других колхозах.

— Да это я так… пошутил, для сатиры и юмора, — от неожиданности растерянно забормотал Николай и даже поднялся во весь свой большой рост.

Вокруг засмеялись.

— Он до женитьбы еще не дорос! — не сдержался Федька.

Зал взорвался смехом.

Дед Яким, что было задремал, встряхнулся, и, не поняв, в чем дело, захлопал в ладоши. Это вызвало новый взрыв веселья.

— Давайте, давайте, дедушка, вместо физзарядки! — подбодрил старика Федька.

— А я думал, что аплодисменты… Хотел поддержать, — сконфузился дед Яким.

Настроение у молодежи изменилось. Галина это почувствовала и заговорила еще более вдохновенно:

— В нашей школе комитет комсомола очень часто проводил вот такие вечера. Говорили о дружбе, честности, о культуре, о призвании, о будущем. Интересных тем можно найти очень много. Давайте и мы заглянем сегодня в наше будущее, представим себе, каким оно будет, скажем, через пять или десять лет.

В ее словах было столько душевной простоты и доверия, что все притихли, внимательно слушая.

— Каждый может говорить о том, что ему ближе, роднее. Я, например, хочу поделиться с вами вот чем…

Галина остановилась, обдумывая, с чего бы начать. Все ждали, в зале не было слышно даже шепота.

— По всей нашей стране от Камчатки до Мурманска люди мечтают побывать в Крыму. Они копят деньги, чтобы приобрести путевку. Для них Крым — это райское место. Это — море, воздух, солнце и прежде всего сады, сплошные сады с созревающими великолепными фруктами. Помните, как писал о Крыме Александр Сергеевич Пушкин:

Галина минуту помолчала.

— Но посмотрите сейчас на наше село. Ни одного кустика, ни одного деревца. Голая земля. Это что — Кара-Кумы? Получается, восхищаются не Крымом, а только узенькой полосой крымской земли вдоль Южного берега. Мне в прошлом году пришлось ехать в поезде с шахтером из Караганды. От Чонгарского моста он нетерпеливо поглядывал в окно и уже перед Симферополем не выдержал и спросил: «Когда же будет Крым?» — «Да мы с раннего утра уже едем по крымской земле», — ответили ему. Видели бы вы, товарищи, какое разочарование было на его лице. «А мне наговорили!.. — вздохнул он, а потом добавил: — Степь и у нас, в Казахстане, есть, только еще шире и красивее, и трава куда гуще, роскошнее». Вот что говорят о нашей степи!

Кто-то вздохнул в зале.

— А какую красоту можно создать здесь, если приложить руки! — воскликнула Галина.

— А будут ли расти у нас виноградники?

— Конечно! Наукой доказано.

— Что наука… Лучше скажи, как на это смотрит твой дед. Что он говорит? — спросили из первого ряда.

Все настороженно затихли. Галина вспомнила слова деда: «Чтобы поднять там сады — большую любовь к этому надо иметь». И уверенно ответила:

— Он говорит, что будут расти…

Словно свежий ветерок пробежал по залу.

— Только раньше здесь об этом по-настоящему не думали, — еще с большим воодушевлением продолжала Галина. — Теперь представьте себе, товарищи, такое. Едешь по степной дороге. По одну сторону шумят листвой сады, созревают яблоки, персики, абрикосы, и пьянящим ароматом веет от них за десятки километров. А по другую сторону, на сколько глаз достанет, — виноградники…

Галина глубоко вздохнула, и вдруг за ней вздохнул весь зал.

Помолчав, она тихо добавила:

— Вот об этом и предлагаю поговорить сегодня.

Она села.

Несколько минут царила тишина.

— Почему же никто раньше не говорил об этом? — первым спросил Николай. — А ты до сих пор молчала…

— Я с Матвеем Лукичом уже трижды говорила. Он просто отмахнулся…

— А мы зачем?! — вскочила из-за стола Настя. — Нас вон сколько!.. Да мы, когда захотим, всех поднимем!

— Именно так! — ударил рукой по столу Сергей, увлеченный общим настроением, но сразу же спохватился. Не к лицу ему, бухгалтеру, выступать не подумав. Надо хорошенько все взвесить.

— Товарищи, т-тише! — крикнул он во весь голос. Но шум только начинался. Поднялось сразу несколько человек.

— А у нас в Прилуках… — начал Николай, но его перебили.

— Товарищи, знаете что?

— Слушайте, братки! Идея!..

— Да тише вы, черти!..

— Товарищи, товарищи! — надрывался Сергей. — К порядку. Говори, Саша!

— Да что тут говорить, когда не о чем. Галина все сказала, правильно сказала. Надо немедленно поставить этот вопрос на правлении.

— Ха, какой быстрый! Раз-два — и в дамках. А если не будут расти? Обдумать все надо, — воскликнул Леонид Сахно, прицепщик из первой бригады.

— Будут расти! — благоразумно заверил Тимофей.

— Ты, кажется, перед своим домом сажал?

— Ну, сажал! Три вишни и пять яблонь.

— А что выросло?

— Ничего не выросло!

— Ха-ха-ха!

— Садовод…

— Вот видишь! — наседал Сахно. — Остались от твоего сада только прутья, тете Маше гусей гонять…

— Так он их воткнул в землю, наверное, не тем концом!

— Да меня же дома не было два месяца.

— Тихо! — крикнул Сергей в разбушевавшийся зал.

— Запевай! — воскликнул Федька и по-разбойничьи свистнул.

Зал сразу притих, словно его накрыли колпаком.

— Ты зачем свистишь? Ты на конюшне или где сидишь? — спросил Сергей. — Хочешь, чтобы вывели с собрания?

— А что, я ничего. Просто хотел базар прекратить. Видите — порядок, — спокойно ответил Федька.

— Ну и дрянной ты человек, — обернулся к нему дед Яким. — Зачем умнее себя говорить мешаешь. Тебе хоть намордник одевай перед тем, как между людьми пускать.

С началом спора дед Яким оживился, заерзал на стуле.

— Что вы, дедуля, сегодня меня весь вечер едите? Или по вкусу я вам пришелся? — оскалил зубы Федька.

— Тьфу, прости господи. Стал бы я такую дрянь жевать.

— Худой очень.

— Одни сухожилия.

— И пахнет. Известно же — суслик^[7], — послышались голоса. Дед переждал, пока утихнет смех, и благоразумно сказал:

— Вот что я вам, ребята, хочу сказать: хороший ваш диспут, — дед Яким подчеркнул последнее слово. — И очень он мне даже по душе. Вот такой мой разговор! Я люблю, чтобы все делалось по-молодецки, с огоньком. Вот вы разгорелись, и я ожил сразу. Оно сажать сады и виноградники, возможно, еще и не геройское дело, но очень нужно людям и земле. Ее, земельку, когда приласкаешь, она потом в сто раз больше за это отплатит. И я даже с большим желанием буду помогать вам!

— Жди, когда вырастут…

— Для кого стараться будете, дедушка? Все равно не дождетесь, чтобы отведать яблочко, — заметил кто-то.

— Эх, плесень ты зеленая! А ну выйди сюда, поганец, на глаза! — дед подождал немного, но никто не вышел. — Оно и видно, что ум у тебя куриный, а совесть у кошки одолжена… — дед Яким повысил голос. — А фрукта сажать я хочу для того, чтобы ты, дурак, потом ел да меня добрым словом вспоминал, а себя за сегодняшнюю глупость корил. А вы, ребята, правильно решаете. Земля трудолюбивых любит. Вот и весь разговор!

Дед сел и сразу же поднялся Тимофей.

— Все понятно! Надо ставить вопрос перед правлением колхоза. Пусть решают. Вон я слышал, у калининцев нынешней весной посадили десять гектаров сада, более сорока — виноградников и еще плантаж готовят. Время и нам подумать!

— Правление не захочет, так мы сами посадим! — воскликнула Настя.

— Правильно!

Сергей порывисто поднялся, застучал по столу. Ему не хотелось, чтобы собрание, на котором он председательствует, приняло решение, идущее в разрез с линией председателя колхоза.

— Товарищи, я предлагаю озеленить пока только село.

— Вдоль дорог также следует посадить…

— Тополя!

— Фруктовые деревья!

— Тише, тише!

— Товарищи! Слушайте сюда!..

От дверей, возле которых, услышав шум в клубе, столпилась немалая группа пожилых колхозников, пробирался невысокий курносый мужчина лет тридцати пяти. Он подошел к столу.

Увидев незнакомца, молодежь притихла.

— А мне в районе говорили, что в «Рассвете» комсомольская организация не работает, — широко улыбнулся он. — А здесь, оказывается, вон какие горячие комсомольцы. И вопросы решаете очень правильно. Хорошо!

— Да кто вы такой, чтобы выступать здесь? Мы вас не знаем, — не вытерпел Федька.

— Кто я? — засмеялся незнакомец. Улыбка у него была приятная, на все зубы, а курносый нос, казалось, совсем исчезал с широкого лица. — Может и мне, как вон той девочке, — кивнул он на Галину, — рассказать свою биографию? Хорошо, скажу коротко. Был когда-то на комсомольской работе, потом заведовал отделом в райкоме партии, учился в высшей партийной школе, а вот теперь буду работать у вас секретарем парторганизации. Сегодня на собрании избрали.

В зале пронесся шелест.

— Зовут меня Иван Петрович Стукалов. Вот и познакомились, надеюсь, станем друзьями. Согласны? — прищурился он в лукавой улыбке.

— Согласны!.. — раздались отдельные голоса.

— Вот и хорошо! — весело подхватил Иван Петрович, словно ему ответил весь зал. — А сейчас хочу вам сказать о вашем сегодняшнем собрании. Очень хорошо! Не знаю, кому как, — он взглянул на группу колхозников у дверей, — а мне, товарищи, честное слово, нравится! Да как может не нравиться то, что решается в интересах общества? Вот сразу видно, что говорят хозяева жизни… Где же и выращивать виноград и фрукты, как не в Крыму! Может, в Вологде или Якутии?..

Галина почувствовала себя окрыленной. «Эх, тебя бы сюда, упрямого, — подумала она о председателе. — Ну, всё, теперь уже не отвертишься!»

И она теплым, благодарным взглядом смотрела в открытое, такое простое, веселое лицо секретаря.

— Молодцы комсомольцы! Я обеими руками за ваше предложение!

Стукалов поднял вверх руки, словно голосуя, и вдруг захлопал в ладоши, по-юношески, с азартом, от всей души. Зал дружно поддержал. Аплодировали долго, задорно, а почему — сами не знали. Пока ничего не сделали, только решили сделать.

Еще звучали отдельные аплодисменты, а Иван Петрович неожиданно для всех запел высоким баритоном:

От неожиданности ребята и девушки в обалдении смотрели на этого необыкновенного человека. Многим вспомнился бывший партийный секретарь, которого перевели на работу в район. Тот говорил всегда отрывисто, сухо, официально, словно читал выписку из протокола.

А тут стоял широкоплечий, крепкий, словно дубок, веселый человек, смотрел на всех искрящимися глазами и пел. Вот так секретарь! Есть чему удивляться.

Стукалов пел с таким видом, что казалось — нет для него большего наслаждения.

И песня звучала так молодо, задорно, что к ней начали подсоединяться один за другим молодые голоса. Вдруг Иван Петрович подмигнул как-то всем лицом, по-дирижерски взмахнул руками, и весь зал загремел так, что зазвенели стекла в окнах:

Галина пела во весь голос. Она не знала, что с ней. Ее наполняло какое-то необыкновенное, пьянящее чувство. Все эти люди казались такими хорошими, близкими. И колючий проказник Федька, и маловерный Леня Сахно, и даже Степан…

Когда песня закончилась, Иван Петрович быстро вытер платком вспотевший лоб и весело сказал:

— Сто лет с плеч! Словно опять я в райкоме комсомола. У нас, товарищи, ни одно заседание, ни одно комсомольское собрание не обходилось без коллективной песни. После такой песни и товарищи еще ближе и дороже становятся, и никакие трудности не страшны. Ну, спасибо, друзья, порадовали старика!

Улыбающимися глазами он оглядел зал и добавил:

— Передохнули, а теперь время заняться делами.

— Иван Петрович, прошу послать меня с трактором на поднятие плантажа, — поднялся Николай Мовчан, — обязуюсь любую норму перевыполнять!

— Подожди с плантажем. Надо сначала отобрать людей в садоводческую бригаду, — подпрыгнула Настя.

— Правильно! Создадим комсомольскую бригаду.

— Пишите меня первой!

— А что ты понимаешь в садоводстве?

— Ничего, научусь…

Стукалов минуту слушал разноголосые возгласы, потом засмеялся.

— Ну и горячий вы народ. Сразу подавай им садоводческую бригаду, плантаж… Это все, друзья, от нас никуда не убежит. Сейчас перед нами стоит первоочередная задача: жатва на носу. Здесь работы всем хватит. Вот давайте и наметим, как мы расставим свои силы. Подсаживайтесь поближе!

Стукалов сел к столу, положил перед собой записную книжку.

Глава двадцать первая

Чудесна летняя степь утром. Куда ни глянешь, везде открывается необозримая даль. Но вот солнце поднимается все выше и выше, все сильнее нагревая землю. Она начинает дышать теплой влагой. Горизонт теряется в легком, дрожащем мареве. Воздух начинает звенеть. Отовсюду доносятся душистые ароматы.

Вторую неделю продолжается уборка хлебов. Целые сутки степь гудит моторами. По ночам яркие снопы света от автомобильных фар быстро движутся по полевым дорогам, над полями деловито передвигаются огни комбайнов.

Стукалова можно было видеть и возле комбайнов, и на току, и на репетиции в клубе, и в полевой столовой. Зажаренный солнцем, припудренный пылью, с горящими от жары и бессонницы глазами, он не знал усталости. Ничто не могло согнать улыбку с обветренного лица.

По вечерам на току собиралась агитбригада, выступала самодеятельность. Настя отчаянно кружилась в танце, до хрипоты пела частушки.

В разгар жатвы Виктора телеграммой вызвали в город. Он оставил сноповязалку, на которой работал, взволнованный и бледный прибежал к Галине.

— Дома что-то случилось! — подал телеграмму. «Немедленно приезжай. Отец тяжело болен», — прочитала Галина.

В тот же день на машине, которая возила зерно на элеватор, он уехал в райцентр.

Вернулся в колхоз только через две недели, когда хлеба были уже собраны. Бледный, похудевший, пришел к Галине на квартиру. В глазах застыла растерянность и страдание.

— Ну, что с отцом, Витя? Рассказывай! — бросилась к нему Галина.

Виктор безвольно опустился на стул, повел вокруг пустым взглядом. Под запавшими глазами резко выделялись синие круги. Пытался что-то ответить, но непослушные губы скривились, в горле что-то булькнуло.

Галина никогда не видела его таким беспомощным. Как больно бывает, когда страдает хороший человек, страдает так, что теряет волю. Инстинктивно, руководимая чувством жалости, она подошла к Виктору, погладила нечесаные, запутанные волосы.

— Не надо, Витя, не надо…

Виктор прислонил к ней голову, казался маленьким, беспомощным ребенком, которого надо обязательно успокоить. И она нежно погладила его волосы и лицо, считая неудобным расспрашивать о несчастье.

Он обнял Галину одной рукой за стан, еще крепче прижал голову к ее груди. Девушка не противилась.

— Галочка, какая ты хорошая! — вдруг сказал Виктор и порывисто прижал ее к себе.

Что-то словно оборвалось внутри Галины. Стало неудобно, обидно за свою жалость. Решительно отклонила его растрепанную голову. Виктор судорожно прижался к ней снова, но она молча высвободилась из объятий, села напротив на стул.

— Ну, расскажи, что случилось? — сказала с ноткой раздражения.

Виктор обиженно шмыгнул носом, встал и, ничего не сказав, расслабленной походкой пошел к двери. Галина не решилась остановить. Потом очень разозлилась сама на себя. Вместо того, чтобы помочь, успокоить, подбодрить, грубо оттолкнула. Как она могла так сделать? А друзья же познаются в беде…

На второй день Виктор не пришел. На третий день Галина побежала к нему на квартиру.

Хозяйка, толстая и медлительная тетя Валя, как ее называли на ферме доярки, сказала, что уехал на скирдование соломы во вторую бригаду и вернется дней через десять.

Весь вечер Галина не могла найти себе места. Не понимала, что с ней делается. Какое-то непреодолимое чувство тянуло ее к Виктору. Хотя бы увидеть его, побыть рядом, узнать, что все в порядке.

Решила завтра же поехать в полевой лагерь второй бригады.

Весь следующий день работала молча, как-то механически. Мысли были заняты Виктором. Пыталась представить, как обрадуется он, как повеселеет, увидев ее.

И вдруг после обеда Виктор сам пришел на ферму. Сначала Галина не поверила глазам своим, потом с радостной улыбкой бросилась к нему.

— Витя, а мне тетя Валя сказала, что ты уехал на целую неделю…

— Фу, как пахнет тут у вас. Выйдем на улицу, — мрачно сказал Виктор.

Они вышли из свинарника.

— Ты сегодня уже не поедешь в поле?

— Я вообще туда больше не поеду. Поругался с ними. Прогнали меня.

— Как прогнали? Кто?

— Степан Бондарь и его приятель, Ховрах этот. Ты же знаешь, он с первого дня боится меня и ненавидит. Вот и решил отблагодарить. То одно не так, то другое. В общем, мы поссорились. Вот и выгнали, вернее, сам плюнул и ушел. Все равно жизни там не будет.

— Правильно сделал, что ушел! — согласилась Галина.

Бездушные люди! В такой тяжелый для Виктора момент, когда нужна дружеская помощь, сочувствие, к нему придираются. Галина ненавидела сейчас Степана, как никогда раньше.

— А теперь что будешь делать? — спросила она.

— Председатель посылает в степь каким-то сакманником. Я даже не знаю, что это такое. Через полчаса туда идет машина. И я уже и вещи сложил.

— Сакманников назначают на помощь чабанам на время окота овец. А знаешь. Витя, это хорошо! Работа спокойная, все время на воздухе. Это для тебя сейчас так важно… Наберешься здоровья, загоришь…

— Сгоришь здесь! — со злостью ответил Виктор. — Неужели ты не понимаешь, что все это не то!?

— Что — не то?

— Всё… всё!.. Неужели тебе надо было учиться десять лет для того, чтобы работать вот здесь в свинарнике? Не верю я, чтобы твоя душа лежала к свиному корыту! Не лежит же, правда?

— К корыту, действительно, не лежит.

— Работа должна приносить радость человеку, удовольствие. Так ведь?

— Конечно!

— Так в чем же дело? Неужели ты не сможешь найти себе работу по душе в городе?

— Причем тут город? Я мечтаю о самостоятельной работе, но только здесь, на этих полях. Выращивать сады и виноградники.

— Э-э-э, где тут черта лысого тот виноград, на этой богом проклятой земле?.. Пыль глаза выедает, а ты о винограде… — Виктор сморщился, как от зубной боли.

— Не будем, Витя, сейчас говорить об этом. У тебя что-то с нервами…

— Какие там нервы? — он посмотрел на нее глазами, полными страдания. — Не понимаешь ты меня!

С конца улицы приближалась грузовая автомашина. Остановившись напротив свинофермы, шофер посигналил.

— Это за мной, — обреченно проговорил Виктор. — Прощай!

Галина смотрела, как устало бежал он к машине, как садился в кабину. Помахала рукой. Машина тронулась, потянув за собой хвост пыли. Долго наблюдала девушка, как медленно оседали ее рыжие клубы.

Глава двадцать вторая

Михаил Антаров пришел на обед раньше обычного. Дома никого не было. Только что сваренный борщ стоял на погашенном примусе в коридорчике. Михаил налил себе тарелку и понес на кухню. На столе лежало раскрытое письмо, адресованное секретарю комсомольской организации колхоза «Рассвет». Адрес был напечатан на машинке.

Михаил вынул из конверта лист бумаги, быстро пробежал неумело, с ошибками напечатанный текст и вдруг, забыв о борще, выбежал на улицу.

Почти напротив дома он увидел Стукалова и обрадовался. Именно он ему нужен.

— Иван Петрович! Вот посмотрите, что я получил! — и подал письмо.

Стукалов начал читать.

«Товарищ секретарь Я недавно случайно узнала, что к вам в колхоз на работу поехала Галина Проценко. Я училась с ней в одной школе и, как честный человек, хочу предупредить вас, что она собой представляет. Вам, наверное, говорит, что приехала по собственному желанию. Не верьте! Просто ей некуда было деваться от позора.

Еще в девятом классе она закрутила любовь с Петром Чигориным, который учился в одном с ней классе. Это зашло у них настолько далеко, что случился большой скандал, ее персональное дело хотели обсуждать на комитете комсомола, но начались экзамены, и дело прекратили (к чему, конечно, приложил немало старания сам Чигорин, который был секретарем комитета). Наверное, исключили бы из комсомола. Чтобы избежать позора, она уехала в колхоз, а Петр также исчез из города. Вот и все!

Тася П.

P.S. Прошу вас не называть моего имени, потому что мы когда-то дружили».

— Что же теперь делать? — растерянно спросил Михаил. — Мне жена говорила, что Проценко получает письма от какого-то Петра из Донбасса…

— Ну и что с того? — с непривычной серьезностью спросил Стукалов.

— Как что? Мы же ей верим! А о ней вон по селу идут разные нехорошие слухи. Может, недаром? Надо что-то делать: вызвать, например, на заседание комитета, пусть объяснит!

Стукалов задумался.

— Ты кому-нибудь показывал это письмо?

— Нет.

Михаилу не хотелось говорить, что письмо он нашел уже открытым.

— Очень хорошо. Ее пока не трогай, и никому ни слова! А письмо это я возьму. Сам разберусь!

— Иван Петрович, вон Костомаров едет. Он вместе с ней учился. Может, что-нибудь расскажет.

Михаил поднял руку. Машина, скрипнув тормозами, остановилась.

— Куда едете? — спросил Стукалов.

— В степь, в отару Торопыгина. Продукты везу! — ответил молодой белокурый шофер.

— И ты, Костомаров, туда?

— Да, на работу назначили.

— Мне надо с тобой поговорить.

Иван Петрович отвел Виктора метров за десять от машины и негромко спросил:

— Ты, кажется, с Галиной Проценко в одном классе учился?

— Да.

— Сколько десятых классов было в школе?

— Три. А что?

— Ты не можешь назвать девушку из параллельного класса, которая имела бы инициалы Т.П.

Виктор удивленно пожал плечами, нахмурился.

— В десятом «А» была Тамара Прудникова, — задумавшись ответил он. — Потом там была еще одна Тамара, но Шульженко. В десятом «Б», погодите, была Тина… Чупыгина, потом Потапова Паша, а кто же еще?.. — наморщил лоб Виктор. — Ну, да, была еще Тамара Павлова. Больше никого не припомню. А что случилось?

— А девушки по имени Тася не было?

— Тася? Вроде не было. Хотя постойте, Тася училась в нашем классе. Да, да, Тася Пенкина, она дружила с Галиной Проценко. Недалекая девушка, не то, что Галина. Я удивляюсь до сих пор, как они могли дружить. А зачем вам это нужно, Иван Петрович?

— Да, нужно. Перед экзаменами у вас никакого скандального случая не было?

— Не помню… Вернее — не знаю. Я тогда две недели болел. Возможно, что и случилось без меня. Не могу точно сказать.

…Дома Михаил застал Любу.

— Послушай, неужели это правда? — спросила Люба, едва Михаил переступил порог. Он сразу понял, что она спрашивает о Галине.

— Не знаю. Разберемся! — недовольно ответил он. — А зачем ты вскрыла адресованное мне письмо?

— Посмотрела: адрес на машинке напечатан, подумала, что, может быть, из райкома комсомола, может, срочный вызов — тебе же сказать об этом надо. Вот и открыла…

— Больше никто не читал это письмо?

— Нет. Разве что Пелагея Антиповна. Я ходила в хлев за ситом для нее, так, может, она и заглянула из любопытства. А может, и не смотрела…

— Ты смотри мне — никому не говори о письме, пока мы разберемся! — приказал Михаил, придвигая тарелку с борщом.

Глава двадцать третья

Кончался третий месяц с тех пор, как Галина прибыла в колхоз. Она окончательно освоилась. После многолюдных собраний молодежи впервые поверила, что скоро, очень скоро, ее мечта начнет осуществляться. Скорее бы наступила долгожданная осень!

Уже сейчас в мыслях любила свой пока еще не существующий сад. Она отдаст ему всю свою любовь, знания, все свое умение! Будет радоваться каждому деревцу, гордиться тем, что дала им жизнь.

Хотя перед Галиной была еще только мечта, но она завладела всей ее жизнью, сделала эту жизнь содержательной и прекрасной. Как это замечательно, когда человек верит, что его дело, каким бы оно ни было, является самым нужным, самым важным. Только такой человек не отступит и победит любые трудности, может сказать: «Да, я живу не зря».

Забылись грязные сплетни. Не знала она, что злые языки, словно гадкие жала, продолжали брызгать ядом клеветы.

Как ни старались Михаил Антаров и Стукалов до поры до времени сохранить в тайне содержание письма, оно стало известно всему селу. Видимо-таки не обошлось здесь без Пелагеи Антиповны, которая мстила за своего зятя Егора Лямкина. К счастью, к ее болтовне большинство колхозников относились с недоверием.

Акт ревизионной комиссии был передан следственным органам. Лямкина вызывали в район, в село приезжали из прокуратуры. Но, в конце концов, дело прекратили. Обмен поросят происходил в прошлом году, и уже многое забылось. А по краже кормов, кроме Любы, других свидетелей не было.

Лямкина оштрафовали и послали работать в овощеводческую бригаду.

Вскоре после отъезда Виктора в степь, Галину вызвал Стукалов.

Ивана Петровича она очень уважала, хотя и разговаривала с ним всего раза четыре и то на ходу. При встречах он расспрашивал о работе, о самочувствии, о том, как она думает жить дальше. Все в шутку, с юмором. Ей так и казалось, что секретарь приходит на ферму только для того, чтобы пошутить. Это был непоседливый человек с открытой душой, улыбающимися глазами и приветливым лицом. Таким запомнился он с первой встречи в клубе на диспуте, и до сих пор ничто не нарушало этого образа.

С радостным чувством прибежала Галина в контору колхоза. Перед кабинетом секретаря остановилась, спрятала под косынку непокорную прядь волос. Сквозь полуоткрытую дверь слышался виноватый голос. Кто-то оправдывался. И вдруг его перебил другой — властный и холодный. Галина протянула было к двери руку, но поспешно отдернула ее. Это говорил Стукалов. Сквозь щель видно было человека, стоявшего к ней спиной, а по другую сторону стола, опершись на него руками, стоял Иван Петрович. Серые, немигающие глаза его смотрели пронзительно и сурово.

— Вы отвечаете за состояние вашей фермы, — холодно говорил секретарь, и Галина увидела, как на лбу у него надулись холмики, — и если в течение ближайшего месяца положение не исправите, положите партийный билет! Вам понятно?! — в голосе Стукалова прозвенели металлические нотки.

— Понятно…

— Через месяц ставлю ваш отчет на партийном собрании. Все! — И он пристукнул ладонью по столу.

Мимо Галины сутулясь прошел заведующий фермой третьей бригады. Он на ходу вытирал вспотевшее лицо.

— А-а-а-а, Проценко, заходи! — сухо проговорил Иван Петрович, увидев в дверях Галину.

Он опустился на стул, собирая бумаги, которые были разложены на столе.

— Садись! — так же сухо пригласил ее, не поднимая взгляда.

Удивленно и даже робко Галина смотрела на него. Ничем он не был похож на прежнего Стукалова. Лицо непроницаемо серьезное, выгоревшие, аж белые, брови сурово нахмурены, на курносом носу застыла капля пота.

Стукалов положил бумаги в ящик, повернул ключ и, наконец, поднял необыкновенно строгие глаза.

— Вы уже три месяца здесь работаете? — спросил официальным тоном.

— Да, почти три месяца, — также серьезно, с ноткой вызова и обиды ответила она. С ней он так никогда не разговаривал.

— С колхозом познакомились?

— Не совсем. В двух селах еще не была, — не понимая, что от нее требуют, ответила Галина.

— А молодежь уже всю знаете?

— В нашем селе всю. А что?

— Мне кажется, что пора вам браться за дело.

Радость теплой волной плеснулась в груди, обиды как не было.

— Да еще же рано, Иван Петрович!.. Сажать сад нужно осенью.

Стукалов взглянул на нее с укоризной.

— Для сада — свое время, — серьезно заметил он. — Разве ты не видишь, что работы с молодежью никакой не проводится, что в комсомольской организации полный развал? Никого ничто не волнует, не увлекает. Отсюда такие сюрпризы, как вчера: Андрей Полуянов напился и устроил драку.

— А зачем же вы тогда в клубе похвалили нас? — спросила Галина.

И опять взгляд досады и упрека.

— А что, по-твоему, я сделал тогданеправильно?

— Не знаю… — неуверенно ответила она. — Или сейчас, или тогда вы говорили неправду. Только все мы в тот вечер были рады, счастливы…

Стукалов помолчал.

— Я думаю, что пора тебе браться за комсомольские дела, — пристально взглянул он на нее. — На отчетно-выборном собрании буду предлагать твою кандидатуру в секретари. А насчет состава комитета потом посоветуемся.

— Так я же никогда не была на комсомольской работе! — растерянно проговорила она.

— И я не руководителем родился, а пришлось быть секретарем райкома комсомола. Никогда не был секретарем колхозной парторганизации, а вот работаю… Слушал твое выступление. Хорошо говорила, искренне, и все тебя слушали. Потом еще наблюдал. Считаю, что справишься.

— Да я же в колхозе недавно еще, людей мало знаю, а молодежи здесь много, — взволнованно доказывала Галина.

— Ну, так и что? — повысил голос Стукалов. — Ты же взрослый, серьезный человек!

— Ну, хорошо, я подумаю.

— Думай, но и присматривайся ко всему внимательно, постепенно входи в курс дела. Теперь о другом. Ты со своими бывшими одноклассниками переписываешься?

— Да, почти со всеми.

— И с Тасей Пенкиной?

— Нет. А откуда вы ее знаете?

— Знаю. Где сейчас эта Пенкина?

— Точно не могу сказать. Она мне говорила, что собиралась ехать во Владивосток поступать в институт. Не знаю, возможно, передумала.

Стукалов минуту сидел молча, глядя в одну точку, крутил в руке карандаш. Потом пристально взглянул на Галину.

— А что за человек Виктор Костомаров?

— Виктор? Очень хороший. Умный, я бы сказала, талантливый. В школе был среди лучших учеников. Одним из первых изъявил желание поехать работать в колхоз, призывал других. Вообще, он очень разносторонний человек… Вы читали его стихи в газете?

Стукалов не ответил. Он взял со стола областную газету, подал Галине, указав заметку, очерченную красным карандашом.

— «Из зала суда», — прочитала Галина и удивленно подняла глаза. Но Стукалов что-то искал в ящике.

В заметке сообщалось, что отец Виктора, работая завмагом, совершил растрату и осужден на пять лет тюрьмы.

Галина не могла отвести глаза от газеты. Внутри у нее все кипело, а в голове с бешеной скоростью одна мысль сменялась другой. Вспомнилось, как прижимала к себе голову Виктора, приглаживала его волосы. Чувство брезгливости охватило девушку. Даже вздрогнула, словно ей стало холодно.

— Ну, что? — спросил, наконец, Стукалов.

— И как я могла ему верить? — выдохнула она.

— Ну, ну!.. Ты полегче насчет Виктора! Сама только что говорила, что он замечательный человек, — сухо проговорил Стукалов.

— Да! Говорила, потому что верила. А теперь не верю! Не верю! — закричала Галина.

— Какое же ты имеешь право не верить?

— А как верить?! Он чуть ли не плакал у меня, а не сказал, что его отец вор и уже сидит в тюрьме! В телеграмме говорилось, что отец болен. Я и подумала, что он умер, а Виктор так и не сказал правды!

— Ты думаешь, легко сказать такую правду? Он, возможно, сам отцу верил. Ты эти разговоры прекрати! — чеканил слова Стукалов. — Сын, если он честный человек, за отца не должен отвечать. Представляешь, что это значит для него?.. Трагедия! А ты не доверяешь и уже с презрением относишься. Если мы все отвернемся от парня, что с ним случится? Ты об этом подумала? Надо верить человеку, бороться за него, а не отталкивать! А еще друзьями считались…

Галина, тяжело дыша, смотрела прямо в глаза Стукалову.

— Сейчас Костомаров в степи, — спокойно говорил он. — Через неделю вернется. Ты пойми — сейчас каждый намек будет причинять ему боль. Ты к нему ближе других, знаешь лучше, вместе же росли, учились. Твоя обязанность — не оставлять парня без внимания. Надо чтобы он почувствовал под ногами твердую почву, увидел бы людей, которые доверяют ему. Несчастье глушит человека. Он может потерять голову. В таких случаях коллектив должен помочь.

Откинувшись на спинку стула, с бледным лицом сидела перед секретарем Галина. Самые противоречивые чувства разрывали ее душу.

Глава двадцать четвертая

В этот день приехал домой Сильвестр Михайлович Торопыгин — загорелый и крепкий, как старый вяз, дед. Большую часть года он далеко в степи пас овец, удаляясь порой с отарой в предгорные леса, за сотню километров.

Раз-два в месяц наведывался домой, чтобы сменить белье, попариться в бане.

Галина его еще не видела. Когда он приезжал, то сразу же спешил в контору по каким-то своим делам, а вечером рано ложился спать, сотрясая дом мощным храпом. И только на этот раз, переступив порог квартиры, она увидела прославленного чабана.

Старого друга пришел проведать дед Яким. На столе стояла наполовину выпитая бутылка вина и незамысловатая закуска.

Сильвестр Михайлович в синей полинялой рубашке, костлявый, немного сутулый, глыбой навис над столом, опершись на него локтями. Щуплый дед Яким по сравнению с ним был, как заморенный цыпленок перед старым петухом.

Обожженные степными ветрами и солнцем лицо и шея Торопыгина были темные, как старая бронза, а верхняя часть лба и лысина — значительно светлее. Белокурые мохнатые брови делали старика мрачным, но светло-серые выцветшие глаза смотрели по-детски доверчиво и наивно. Казалось, что они нарисованы акварелью.

В ответ на приветствие Галины, Сильвестр Михайлович глухо ответил.

— Заходи, красавица, с нами за компанию рюмочку выпей, — ласково пригласил немного опьяневший дед Яким.

— Не пью я, дедушка, не научилась.

— Занимайтесь уж сами, зачем соблазнять ребенка, — недовольно пробурчала Степанида, но глаза ее излучали радость. Нечасто она принимала гостей, и теперь была довольна, что у нее все есть на столе. Быстро освободила место для девушки, положила в тарелку картошки с мясом. Галина молча начала есть.

Дед Яким, все время ерзая на стуле, вел дальше разговор, прерванный приходом Галины.

— Вот я и говорю: условия — лучших и желать не надо. Налоги сняли, долги, значит, давние списали, трудодень становится весомее, не то, что прежняя палочка. Прикинешь в уме — только живи, не ленись и радуйся… А вот не по мне это все. Не по мне! Вот и весь разговор! Нет у меня покоя. Злость какая-то против самого себя… — стукнул дед Яким кулаком в сухую грудь и закрутил головой, словно стряхивая с нее воду. — Кто я теперь? Кто?

— Угу, — прогудел в ответ Сильвестр Михайлович и виновато взглянул на своего друга.

— В том-то и дело! Вижу, понимаешь ты меня… И сочувствуешь. Я сейчас словно насекомое… А кем был? Отвечай! — приказал дед Яким, вытянув тонкую жилистую шею.

— О-о-о, — отозвался хозяин.

— Так вот… А еще доказываешь. Расстроил ты меня своими разговорами. Давай еще выпьем!

Галина смотрела на эту необыкновенную пару, слушала беседу и едва сдерживалась, чтобы не засмеяться. Правда, беседы, как таковой, и не было. Говорил все время только дед Яким, суетился, размахивал руками, а Сильвестр Михайлович сидел неподвижно, лишь иногда вставлял редкое слово.

У хозяина дома был могучий бас, и, казалось, он старается не говорить громко, чтобы случайно не завалился потолок. Иногда, вместо ответа, он только беззвучно шевелил губами и беспомощно улыбался, словно извиняясь за то, что не может справиться со своим голосом.

— Посмотришь, другой в жизни и «пи ер квадрат» не понимает, а живет себе, как пырей вверх тянется. Возьми хоть Егора Лямкина… Сварит жена котел картошки, а в том котле — ведро, набьет он за обе щеки и доволен жизнью. И никакие ему предложения и диспуты не нужны. Хоть земля провались, лишь бы его хлев и свиньи остались. Это жизнь? А теперь отвечай: кто ты такой?! Кто?

— Ну-у-у, — отозвался Торопыгин.

— Правильно! Вот ты властелин степи, от твоего голоса земля дрожит, у тебя талант. За это тебе два ордена дали! Можно сравнить твою жизнь с жизнью Лямкина? Вот то-то ж. А теперь посмотри, кто я. Никто! Вот и весь разговор! Мы с тобой характерами сошлись, оба диспутировать любим… Но в жизни ты на своем месте, а я болтаюсь так себе туда-сюда. Вверху небо, внизу земля, а вокруг пусто. Нет мне настоящего применения. Тоскует моя душа.

Дед Яким умолк, вздохнул, уныло посмотрел на стены.

— А раньше, бывало, гремел Яким Нещенко! На Днепрогэсе работал, на этой, как ее… тьфу, пакость, забыл…

— На плотине, — подсказала бабка Степанида.

— Да-да, на плотине. А откуда ты знаешь?

— Да биографию твою не раз слышала, уже наизусть выучила.

— Так вот! Знай, кто такой Яким Нещенко. Раньше я очень горячий был. На Днепрогэсе первую премию получил — граммофон с пластинками. Потом услышал призыв — на Магнитку! Я со своей Аленой уже там… Позже Комсомольск строил, Гисарский канал копал. Семнадцать грамот у меня в сундуке, а благодарностей — не перечесть. Вот кто я такой! Хоть с орденом меня и обошли, но все равно я был главным устроителем нашей советской жизни, главным хозяином ее. Вот что! И весь разговор! Без меня ни одно большое дело не начиналось. А потом осечка вышла. Услышал я, что планируется Северо-Крымский канал, и сразу же махнул сюда. Приехал да и увяз, сижу на бочке, жду. Надоело, душа жаждет подвига!

Дед Яким тяжело вздохнул, смахнул с лица пот. Он совсем опьянел.

— Вот и хочу я посоветоваться с тобой, Се-евилер… Тьфу, ты, беда, имени своего друга выговорить не могу — до чего дожил!.. Ну, зачем тебя так назвали?

Сильвестр Михайлович только виновато улыбнулся, как будто говорил: «Сам не знаю…»

— Ты бы поменял свое имя на какое-нибудь модное. А то язык сломаешь, пока выговоришь.

Дед Яким нашинковал на вилку кружочек соленого огурца, хотел было положить в рот, но забыл и снова начал:

— Хочу я, Се-ли-верста, посоветоваться с тобой — куда мне теперь податься? На целину, на Братскую ГЭС или еще куда?

— Умирать пора, а он еще кипит… Сидел бы уже здесь, — ворчала Степанида.

— Не подгоняй, сам помру! — обиделся дед Яким. — Что посоветуешь, друг?

— Это не дело — бегать. Подожди, и тут для тебя дело будет! — заговорил вдруг Сильвестр Михайлович. Галине показалось, что это раздался гудок парохода.

Она встала и пошла в свою комнату. Перед глазами все еще стояла газетная заметка. Легла на кровать и закрыла глаза.

А через дверь еще долго слышался взволнованный, по-петушиному задиристый голос деда Якима.

Глава двадцать пятая

Виктор вернулся в село не через неделю, как думал Стукалов, а через день. Выпрыгнул из кузова автомашины возле торопыгинского двора, поспешно открыл калитку, взошел на крыльцо.

— К Галочке, что ли? Нет ее! — крикнула в открытое окно Степанида. — Поехала в колхоз имени Калинина проверять соревнования.

— Одна поехала?

— Нет, полная машина людей!

— Когда вернутся?

— Обещали вечером. А как там отара?

Виктор не ответил. Стоял, о чем-то сосредоточенно думая.

— Приплод какой, спрашиваю! — недовольно переспросила его бабка.

— А-а-а, приплод? Известно, ягнята… — Виктор не заметил, как она обиженно сжала губы.

Ссутулившись, побрел по улице. Из задумчивости его вывел голос.

— Галина Проценко здесь живет? — спросила пожилая женщина, которая уже второй день подменяла больного почтальона.

Виктор увидел в ее руке голубой конверт.

— Здесь, здесь! — оживился он.

Женщина опустила письмо в плоский ящик, который висел на столбе у калитки, и пошла дальше.

«От него!» — решил Виктор, чувствуя, как учащенно забилось сердце. Он знал о переписке Гали с Чигориным.

Бросился к ящику, начал осматривать его, пытаясь открыть. Не заметил, как из-за соседнего дома вышел Степан Бондарь и медленно направился к нему. Виктор отжал нижнюю дощечку, но лист не выпадал, очевидно, зацепился за планку. Пришлось постучать ладонью. Наконец он просунул снизу два пальца и вытащил конверт. Письмо было от матери Галины.

— Ты что делаешь, падлюка? — вдруг прозвучало возле уха.

Виктор испуганно обернулся.

— За чужими письмами охотишься?!

Степан одной рукой схватил его за пояс и легко оторвал от земли.

— Что тебе надо? Отпусти! — испуганно и злобно крикнул Виктор, беспомощно махая в воздухе руками и ногами.

— Ах ты, гадёныш! — не обращая внимания на сопротивление Виктора, прошипел Степан, раздельно произнося каждое слово.

— Отпусти, сволочь! — вскричал Виктор. — Это не твое дело. Мы с ней доверяем друг другу… Отпусти, тварь!

— Ах ты, гадость! — так же спокойно сказал Степан и, поставив Виктора на землю, сгреб его огромной, пропахшей керосином и машинным маслом рукой за воротник рубашки и дважды больно ткнул носом в ящик. От боли и бессильной ярости у Виктора из глаз брызнули слезы.

— Клади обратно, быстро! — прикрикнул Степан.

Виктору ничего не оставалось, как бросить злополучное письмо в ящик.

— А теперь сматывайся, пока я тебе ходовую часть не повредил! — Степан со всей силы толкнул его под зад коленом. — Слизняк! — добавил он и брезгливо вытер руки о комбинезон.

Добравшись до квартиры, Виктор упал на кровать и расплакался. Его душила злость.

— Хам! Быдло!.. — Виктор не мог подобрать более оскорбительного слова. Злобно сжимал кулаки и скрежетал зубами от бессилия. — Убивать таких надо!

Его трясла нервная лихорадка. Несчастья одно за другим обрушивались на него, как горный обвал. Растерянный, ошеломленный, он не знал, что делать, как жить дальше. А тут еще эта Степанова звериная ненависть.

Пролежал часа два. Когда поднял голову, было уже темно. Долго умывался, потом сходил в магазин, купил четвертушку водки. Расшатанные нервы требовали какой-нибудь встряски. Виктор налил водку в стакан, нашел на полке полбуханки хлеба. Выпил залпом. Боясь вздохнуть, начал быстро жевать. Во рту щипало, глаза слезились. Вдруг почувствовал, как тело обмякло, в ушах зазвенело, голова стала совсем пустой. Казалось, что он проваливается куда-то.

С полчаса сидел оглушенный, ничего не понимая. Наконец звон в ушах начал ослабевать, постепенно возвращалось сознание.

Виктор обвел комнату тоскливым взглядом. Никак не мог понять, что с ним происходит. Стены шатались, в голове все перепуталось. И вдруг вспомнил, как Степан ткнул его лицом в почтовый ящик, аж нос поцарапал о шершавую фанеру. Бессильная ярость снова затмила его разум. Взгляд наткнулся на большой столовый нож.

— Я рассчитаюсь с тобой, тварь! — злобно воскликнул Виктор, скребя ногтями по столу, схватил нож и, шатаясь, неуверенной походкой пошел к двери.

Глава двадцать шестая

В колхозе имени Калинина комиссия провела почти весь день. Председатель колхоза Загоруйко водил гостей по хозяйству, показывал птичник, свинарник, новые коровники. Пряча под опущенными ресницами хитрые беспокойные глаза, он остановился в коровнике возле коровы бурой степной породы и нарочито равнодушным голосом пояснил:

— «Звезда». За сутки дает двадцать восемь литров молока. Прошлогодний надой пять с половиной тысяч литров. Сейчас, наверняка, больше будет.

— И много у вас таких рекордсменок? — поглаживая крутой бок коровы, спросила тетя Валя.

— Восемь. Но мы за рекордами не гонимся, а заботимся, чтобы каждая корова хорошо доилась, — говорил Загоруйко, прищурив глаза. — Вот именно поэтому и внедрили премиально-прогрессивную оплату для доярок.

— И у нас то же самое, — ответила тетя Валя.

— Правда? А почему же ваши коровки молочка меньше дают? Или в сводке ошибка случилась?

Доярка из «Рассвета» не ответила.

Загоруйко только улыбался. Стукалов шутил, но пристально ко всему присматривался. И новые детские ясли, и Дом культуры, и длинный навес на железобетонных столбах — все его интересовало.

Галина удивлялась, зачем ее, совсем нового человека в колхозе, Стукалов включил в состав комиссии. Поняла это только в поле, когда ехали на виноградник. Стукалов спросил:

— Заметила — у них повсюду комсомольские звенья и группы? Я специально поинтересовался передовиками, преимущественно молодежь. Умный, видимо, у них секретарь.

— Вот наш сад, а там — виноградник! — с гордостью указал Загоруйко, когда машина остановилась.

Галина сразу заметила на виноградной плантации большую разреженность, но зеленые побеги напомнили ей о заветной мечте. Она склонялась над кустами, на которых кое-где начали желтеть листья, и видела, что укоренились они здесь хорошо и через три-четыре года не узнаешь этих просторов.

Весь день рядом с Галиной ходил высокий чернобровый парень, Володя Хмель. Он охотно объяснял все, что интересовало девушку. Но здесь, на виноградной плантации, Володя вдруг почему-то замолчал.

— Здесь все дела вершит комсомольско-молодежная бригада, — объяснял председатель. — Это наш первый степной виноградник. Года через три своим вином будем угощать. Приезжайте, для хороших соседей не жалко!

— Как же, угостишь… Шире рот открывай, — тихо сказал Володя.

— А что, скупой у вас председатель? — так же тихо спросила Галина.

— Да нет, просто винограда он не дождется. Степь же… Вымерзнет весь.

— А вы где работаете?

— Да тут же. Спины гнем, а все зря. Я считаю…

Но Галина не дала ему договорить.

— Товарищ председатель! — крикнула она Загоруйко. — Видимо не скоро у вас будет свое вино, если такие виноградари будут работать, как этот, — указала на Володю. — Немедленно переведите его в другую бригаду.

— Почему? — удивленно поднял брови Загоруйко.

— Не верит он, что в степи будет расти виноград.

Володя Хмель словно споткнулся, покраснел и опустил глаза.

Загоруйко метнул на него гневный взгляд и заторопился:

— Что ж, товарищи, поехали?

Когда подвели итоги соревнования, оказалось, что калининцы опередили «Рассвет» по всем показателям, кроме зерновых. Урожай с гектара в обоих колхозах был приблизительно одинаковый. Домой возвращались, когда уже стемнело. При въезде в село заметили пьяного. Он брёл, спотыкаясь, еле переставляя ноги.

— Опять Андрюшка Полуянов? Вот беда с ним, — проговорила тетя Валя.

Она и не догадывалась, что это был ее квартирант.

Глава двадцать седьмая

Перед глазами Виктора все кружилось. Освещенные окна домов отбегали налево и тут же возвращались назад. Земля качалась под ногами, словно палуба корабля при крутой волне. В темноте он не попадал на дорогу.

По улице проехала автомашина, совсем ослепив его. Вдруг Виктор наткнулся на что-то металлическое, больно ударился всем телом и выронил нож. Он нагнулся, начал шарить по земле руками и еще раз стукнулся головой. Это была водопроводная колонка. Забыв о ноже, открыл кран и припал к холодной струе жаждущими губами. Потом подставил голову и долго простоял согнувшись. Холодная вода немного освежила.

Виктор выпрямился, встряхнул мокрым чубом. Окна уже не плыли перед глазами.

«Куда это я шел?» — подумал он и услышал далекую музыку. В клубе играл баян. «Ага, к Галине. Она уже, наверное, приехала и сейчас в клубе. Да, надо, наконец, сделать предложение… Надоело все это. Хватит!..»

Людей в клубе было мало. Неподалеку от дверей за столиком Степан Бондарь играл в шахматы с чубатым парнем. За другим столом Федька со своим прицепщиком резался в домино против Тимофея Ховбоши. Тот также играл с прицепщиком.

Среди трактористов установился порядок: играть смена против смены. Чемпионом считался Федька с напарником. Они разработали сложную систему сигнализации. На первой же минуте, только взяв в руки костяшки, партнеры уже знали, кто на чем будет играть. В сигнализации участвовали пальцы, костяшки домино, подмигивание, особая улыбка и прочее. Их часто ловили на этом, но они только смеялись, а назавтра придумывали что-то новое и обязательно побеждали.

Тимофей Ховбоша играл рассудительно, не спеша. Подумав, он открыл тройку.

— Ваши тройки плакали, дорогой мой! — крикнул Федька. — Я вас предупреждал. Прошу!

Напарник Тимофея, рыжий сонливый парень, подумал и забил вторую тройку.

— Куда же ты забиваешь? — возмутился Тимофей.

— А что должен делать, когда другой карты нет!

— Правильно, — ворковал Федька, — за такую игру мы тебе объявим благодарность. А вы, ребята, читали, как судили паразита? Отца нашего Костомарова.

— Эй, стой-стой! Так не пойдет! — закричал вдруг Тимофей. — Опять договариваетесь?

— Кто договаривается? Тьфу на тебя! — ответил Федька. — С вами можно играть с закрытыми глазами или даже во сне.

— Разве я не вижу, как перемигиваетесь?

— Да я не о том, — наклонился вперед Федьков напарник и прошептал: — Посмотрите на дверь!

Держась рукой за косяк, у входа стоял Виктор. Мокрые волосы прилипли ко лбу, рубашка также мокрая до пояса. Обвел тяжелым взглядом зал и, не увидев Галины, оттолкнулся от двери, исчез в темноте.

Степан едва заметно подмигнул Федьке. Тот мгновенно понял.

— Братки, антракт! — положил он косточки и вьюном выскользнул из клуба.

Глава двадцать восьмая

Бабка Степанида вечером пошла к соседям. А Галина, устав после поездки, решила пораньше лечь спать. Не успела раздеться, как дверь распахнулась настежь, и на пороге предстал Виктор. Галя ахнула и отступила назад. Весь черный, грязный, он тяжело дышал и дико смотрел на нее единственным глазом. Второй заплыл. На виске также был синяк. Из носа на разорванную рубашку капала кровь.

— Что с тобой? Кто это тебя? — бросилась к нему Галя.

Виктор пошатнулся, схватился рукой за косяк. Губы его скривились.

— Молча, падлюки, били… — всхлипнул он.

— Кто?

— Не знаю. У-ух, сволочи! — скрипнул он зубами и, пошатываясь, прошел на середину комнаты, сел на табуретку, опустил голову.

— Может, Степан? — высказала догадку Галина.

Виктор отрицательно покачал головой.

— Тот убил бы. А эти невысокие оба. А кто — не разобрал: темно, — проговорил он и вдруг, закрывшись руками, зарыдал.

На лице Галины было удивление, испуг и сожаление. Лишь через несколько минут она опомнилась, протянула руки к его голове, но тут же отдернула назад. Все его волосы слиплись от крови.

Галина схватила полотенце.

— Витя, умойся. Давай я тебе солью. Пошли!

Он не отвечал, беззвучно плакал, содрогаясь всем телом.

Злость на неизвестных разбойников охватила девушку. Разве Виктор виноват в том, что отца осудили. За что его так изуродовали? Только теперь она со всей глубиной поняла, как правильно говорил Стукалов. Виктору нужна моральная поддержка друзей.

И именно на нее возложил это задание Иван Петрович. Но как выполнить его, когда с Виктором так обращаются?

Виктор перестал всхлипывать. Минут десять он сидел молча, не отрывая рук от лица. Потом резко поднял голову.

— Хватит! Мне надоела эта игра в кошки-мышки! — со злостью проговорил он.

— Витя, не волнуйся… Мы обязательно найдем тех, кто это сделал. К суду привлечем. Вот увидишь!..

— Да я не об этом! — скривился болезненно. — Мне надоело, что ты водишь меня за нос!

Мысли в его голове путались. Он хотел только одного — завоевать Галину, любой ценой убедить ее в своей правоте, а потом…

— Ты, наверное, смеешься надо мной, а я все эти ночи не спал, думал о тебе.

— Обо мне?

— Да, да! О тебе! Я больше не могу! Понимаешь, не могу больше терпеть эту муку! — выдохнул он, и на Галину пахнуло водочным перегаром.

— Ты что, пьян?

— Да, пьян, пьян! И все из-за тебя!..

Галина понимала, что сегодня не миновать признания, но все-таки попыталась перевести разговор на другую тему.

— Ты что, бросил отару? — спросила она.

— Бросил! Пускай ее черти возьмут! Навсегда бросил! Это каторга, а не жизнь. Жара, пыль, солнце прямо в макушку… Тарантул меня чуть не укусил. Паук такой — укусит и смерть. Я спал прямо на земле. Потом ливень начался, я простудился…

— Какой ливень? Дождей же не было.

— Были, не были — все равно!.. Не могу я здесь больше, Галочка, не могу! Я хочу настоящей, красивой жизни для души, хочу нашего счастья! Мы молодые, сильные, нам только жить и наслаждаться, а мы вместо этого влезли в ярмо. Жизнь течет где-то там, мимо нас. А годы проходят, безвозвратно проходят… — торопился он высказаться.

Широко открытыми глазами смотрела Галина на Виктора. Тот ли это, всегда жизнерадостный Витька Костомаров, лучший школьный оратор и активист?

«Нет, просто на него подействовала водка и эти хулиганы. У него расшатаны нервы», — подумала она и сказала как можно мягче:

— Витя, ты пьян. Тебе надо хорошенько отдохнуть. Подумай, о чем ты говоришь?

— О тебе, о себе, о жизни. И не думай, что во всем виновата водка. Я давно хотел тебе сказать: ни за что не поехал бы сюда, в эту дыру, если бы не ты… Галочка, дорогая, самая дорогая, я люблю тебя! — порывисто схватил он руки девушки и начал их целовать.

Галина задохнулась от омерзения, которое наполняло ее. Она не могла произнести ни одного слова. Потом брезгливо выдернула руки.

— Ты пьян и не понимаешь, что говоришь! Повторяю: иди проспись!

— Родная, я всё понимаю. Всё-всё! Все три месяца я только и думал об этом. Думал, что сама опомнишься, поймешь, что наше место не здесь, а в городе! У тебя отец и мать на хороших должностях. Неужели они не устроят? — с пьяной откровенностью говорил он. — Ведь жизнь, Галочка, одна! Это самое дорогое, что есть у человека, и нельзя, пойми, нельзя преступно тратить ее на бессмысленные эксперименты… Надо спешить жить…

— Хватит! — крикнула Галина, наконец, опомнившись. — Я думала, что ты человек, а ты — ничтожество! Что ты мне предлагаешь! Продать совесть? Совесть комсомольца? Да что тебе комсомол… У тебя нет ничего святого, кроме собственной шкуры! Теперь я все поняла, разобралась. Эгоист! Сколько лет ты нас обманывал! Так вот почему ты рисовал мне всех здешних людей такими тупыми! Ты любишь только себя? Три месяца назад газету со своим портретом и трескучими обещаниями всем знакомым разослал, смотрите, мол, какой я!.. Хамелеон! А теперь?

— Галочка, родная!.. — слезливо тянул Виктор.

— Молчи!

— Дорогая, послушай!..

— Замолчи, негодяй! — захлебывалась словами Галина. — Ты позоришь нашу школу, комсомол… Гнилая твоя душонка! Вот когда я тебя раскусила! «Так бы летел и летел на этой машине по жизни! Смена впечатлений, настроений… Жизнь — это счастье!» — повторила она его слова. — Ты хочешь, чтобы кто-то работал, а ты был только пассажиром, нахлебником был? Наблюдать, болтать, летать на крыльях мечты? Но ни крыльев, ни мечты у тебя нет — самая гнилая шелуха! — воскликнула Галина, дрожа от возмущения.

— Галочка, любимая…

— Замолчи! Кто тебе дал право так называть меня?! Таких, как ты, не любят, их ненавидят! Уходи!

Виктор порывисто встал.

— Глупышка, для тебя же хотел лучше!.. Пойми ты: кому нужен твой патриотизм, вернее твое самоотречение, твоя жертва? Ведь жизнь дается только один раз!

— Самоотречение? Убирайся отсюда, слизняк!

— Ах, да! Мало тебе было… — Виктор не договорил. — Хорошо, я тебе еще не то устрою! Не хочешь, так оставайся в своем свинарнике…

— Прочь! — закричала Галина.

В глазах ее было столько ярости, что Виктор испуганно метнулся к двери.

Той же ночью он исчез из села.

Глава двадцать девятая

В октябре прошел первый осенний дождь. Как-то после обеда с востока начала надвигаться огромная сизая туча. Развесив по краям лохматые щупальца, издалека она была похожа на гигантскую медузу.

Но ветра не было.

Бурая, выжженная солнцем земля, так долго ждавшая влаги, насторожилась. Замолкли цикады и кузнечики, притихли птицы, только суслики еще тревожно пересвистывались, словно предупреждая друг друга о надвигающейся опасности.

Туча одним своим крылом закрыла солнце, и сразу потемнело, как вечером.

Легкий ветерок колыхнул сухой застоявшийся воздух над деревней. Запахло дождем. Потом налетел сильный ветер, бурный, порывистый. Заламывая курам хвосты, он погнал их по улице. Домашняя птица, поросята, собаки — все живое бросилось в укрытие.

Крупные, как черешни, капли звонко зашлепали по накатанной дороге. И вдруг ливануло как из ведра.

Минут двадцать стояла сплошная водяная завеса. Быстро переполнились придорожные канавы, лужи пузырились, росли, разливаясь шире и шире. Вода заливала все вокруг.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался.

Ждали хорошей погоды, как обычно бывает после такого дождя, но на следующее утро небо затянуло серой пеленой, и пошел мелкий, как сквозь сито, дождь. Земля размокла. Люди ходили в потемневших плащах и накидках, месили кирзовыми или резиновыми сапогами грязь.

Все работы в поле прекратились. И неудивительно, что на заседание правления в клуб пришло много колхозников. Наиболее активные заняли первые скамьи, а у дверей столпились те, которые просто любили послушать, что решает правление.

В выступлениях вырисовывалась неутешительная картина. Один коровник в этом году так и не достроили. Не хватало леса, денег. Надо бы купить хотя бы три автомашины; вон соседний колхоз продает племенного бугая, а в Сельхозснабе есть сеялки, культиваторы. Будущей весной решили строить клуб и новую контору. Все требовало денег.

Члены правления критиковали заведующего третьей фермой за низкие надои. Досталось овощеводческой бригаде, которая не сумела вовремя собрать помидоры и арбузы. Когда же начали обсуждать вопрос о садах и виноградниках, мнения резко разделились.

Одной из первых выступила тетя Луша.

— Все ясно, раз у людей есть, то и мы должны сажать. Вон, видели какой калининцы виноградник заложили весной — сорок четыре гектара!

— И что с того? Половина саженцев не принялась! — крикнул худощавый Павел Трофименко, бригадир овощеводов.

— Правильно, только деньги выбросили!

— Поймите, не такой Загоруйко, чтобы деньги на ветер бросать.

— Вылетит в трубу твой Загоруйко!

— Не вылетит! — Луша не сдавалась. Она доказывала свое. — Небольшая беда, коли придется частично подсадить. Главное то, что остальные прижились, растет же! Через два года начнут виноград есть, а мы все на чесноке и луке сидеть будем. Пора и о сладком подумать!

— Зубы испортишь!

— У нее железные…

Стоявшие у дверей все больше заинтересовывались разговором. Некоторые сели на ближайшие свободные стулья, другие опустились на корточки у стены. Пришел и Егор Лямкин. После истории на свиноферме его вывели из состава правления, и он считал себя незаслуженно обиженным. Теперь радовался тому, что без него в правлении возникают споры и недоразумения.

Встала невысокая, но не по-женски крепко сбитая женщина. Она сердито заговорила:

— Я, товарищи, просто скажу: ехали мы, переселенцы, сюда с радостью. Наслушались о цветущем Крыме. Думали, действительно, рай здесь… А оказалось? Да что говорить… Из шестнадцати семей две уже уехали назад, на Сумщину. А почему? Конечно, они дезертиры, иначе не назовешь. Только знаете, что говорил мне Платон Кондратенко? «Сплю, говорит, и во сне вижу рощи и перелески, садик вишневый». У него там сад был, пчелы. «А проснусь, говорит, грусть пробирает. Просто места не нахожу. Вот и домик здесь хороший, и трудодень оплачивается хорошо, но разве только хлебом живет человек? Сердце мое там осталось!» Почему бы и здесь за сады не взяться, но никто не надоумил.

— Да разве только он один такой? — крикнула тетя Луша. — Живут здесь переселенцы, словно квартиранты. Весной едут на родину картошку сажать, а осенью опять же да — копать. Разрываются надвое. Гнать таких из колхоза!

— Правильно!

— Так ты всех поразгоняешь, а кто будет работать?

— Ничего, справимся?

Матвей Лукич постучал карандашом по графину с водой. Шум затих. Сразу стало слышно, как у двери, чавкая, жевал Егор Лямкин. Колхозники оглянулись на него, засмеялись.

Матвей Лукич откинулся на спинку стула.

— Товарищи! Хоть вопрос посадок и поставлен сегодня на повестку дня по требованию Стукалова, я же считаю это преждевременным. В принципе я не против, но на данном этапе…

Он начал говорить, что не уверен, можно ли в условиях колхоза заниматься садоводством и будет ли какая-то выгода. Такие вопросы, мол, не решаются с ходу. Надо все взвесить, учесть, обдумать…

— Получится, как с хлопком когда-то: забот полный рот, а жевать нечего, — подал свой голос Лямкин.

— Тебе бы только жевать, — ответила ему Луша. Вокруг засмеялись.

— Вовремя от свинофермы его отлучили, а то сжевал бы…

— Теперь за овощи возьмется…

— Кто позволил посторонним вмешиваться в дела, которые решает правление?!

Матвей Лукич нахмурился. Поддержка Лямкина не на пользу, а наоборот. Он молча посмотрел на шумную компанию у дверей. Там притихли.

— Вот я и говорю — хорошо все взвесить надо. И опять же вопрос с водой. Во-первых, как вы сами убедились из доклада бухгалтера, лишних средств у нас нет. Решайте сами, что для нас важнее: купить машины, инвентарь, скот, строиться или вбухать деньги в сомнительный эксперимент. Я лично — за первое. И, наконец, во-вторых, даже имея средства и пригодную землю, мы все равно не сможем сейчас закладывать сад и виноградники. Здесь одного желания мало. Может, кто-то захочет завтра посадить у нас банановую рощу или какие-нибудь финики. А кто за ними будет ухаживать? Правильно здесь сказали — нужны специалисты. Их за неделю не подготовишь, нужен год или два, чтобы научить людей. Вот именно с этого и надо начинать. А если делать все так, как предлагают горячие головы, то мы потеряем средства, посадочный материал, займем зря землю, оторвем людей от других дел. Как не верти — убытки…

— Правильно! — поддержал овощевод Павел Трофименко. — Посади виноград, а он через две недели сгорит на солнце. Поливать же нечем. Вот проведут канал, дадут воду из Днепра — другое дело. Зачем же сейчас об этом говорить!

Поднялся Стукалов.

— Вопрос о садах и виноградниках поставлен сегодня не случайно. Партийная организация колхоза считает, что пора подумать об этом по-настоящему. Только Матвей Лукич голосовал против. Надо кончать с узким местничеством, как говорится в решениях съезда партии. А партия требует от нас того, чтобы мы рациональнее использовали земельную площадь в интересах народа.

Стукалов говорил, что колхоз — не удельное княжество. Надо мыслить в широких, государственных масштабах.

— Родит в нашей степи пшеница — хорошо. Но ведь она родит и на целинных землях, а их уже вон сколько распахано только в Казахстане и Западной Сибири. Виноград же там не будет расти, а у нас — пожалуйста, посмотрите вокруг, за пределы своего колхоза! Консерваторы мы…

Секретарь высказал мысль о специализации, именно на садоводстве и виноградарстве, не уменьшая внимания к животноводству.

— Мы также специализируемся: выращиваем л-лук, ч-чеснок, — пытался возразить Сергей Перепелка.

— А сколько это стоит? — спросил Стукалов. — Ты сравни, сколько затрат на тонну того же лука у нас и сколько в центральных областях, сразу увидишь… Ссылаться же на то, что почвы, мол, не изучены, — нет оснований. Вам, Матвей Лукич, присылали описание и карту земельных угодий, пригодных под виноградники. И область, и район рекомендовали…

— Рекомендовать, оно нетрудно, — ворчал Матвей Лукич.

— Вот-вот! Их дело рекомендовать, а мы будем планировать сами. Хватит! Прошли те времена, когда нам указывали, куда посадить каждую луковицу! — снова воскликнул овощевод.

— Будем планировать сами, согласен! Но делать это будем не вопреки государственным интересам, — продолжал Стукалов.

Обводя присутствующих острыми глазами, говорил о том, что в Крыму началась перестройка всего садоводства и виноградарства. Областная партийная организация возлагает большие надежды на степь. На горных склонах Южного берега хоть и хороший виноград, но разве там много вырастишь? А труда сколько тот виноград требует?

До поздней ночи заседало правление. Было много споров, шума, но вопрос так и остался нерешенным. Колхозники поддерживали своего председателя, верили ему. Ведь только при нем они увидели, как хозяйство пошло вверх. Особенно переселенцы полагались на Матвея Лукича. «Он необдуманно ничего не делает!» — рассуждали они.

Когда расходились, Стукалов сказал Матвею Лукичу:

— Ну и упрямый ты, Лукич!

— Какой уж есть!

— Что ж, придется ставить о тебе вопрос на партийном собрании.

— А ты не пугай, — возмутился Барабанов. — Я за чужие спины не привык прятаться и перед партией всегда готов отвечать за свои поступки. Еще надо разобраться, на чьей стороне правда!

— Посмотрим, как будешь отвечать!

— Как умею…

— Посмотрим!

— Посмотрим…

…А на следующее утро Матвея Лукича на улице встретила Галина. Она не знала о споре на заседании правления.

— Осень уже, Матвей Лукич. Надо бы с питомником договориться о саженцах, пока другие колхозы не разобрали.

— Что ты мне на хвост наступаешь! — вспыхнул Матвей Лукич. — Сад, сад! Денег нет, поняла?! В этом году никакого сада не будет. Все! Так и запиши!

Матвей Лукич порывисто повернулся и пошел, тяжело ступая стоптанными сапогами.

— Не будет? — угрожающе и тихо переспросила Галина. — Посмотрим!

Глава тридцатая

Странные отношения установились между Галиной и Степаном.

После случая в клубе в первый день ее приезда они не разговаривали. Ходила в клуб, в библиотеку, в кино, на танцы, встречая Степана, всегда с независимо гордым видом проходила мимо него. Давно уже приготовила резкие, беспощадные слова на случай, если он еще раз заденет ее. Будет говорить спокойно, с холодным расчетом, словно оглашая приговор. Обязательно будет смотреть ему прямо в глаза. Нет, она не пропустит этого момента, будет наблюдать, как будет меняться выражение его лица, как смутится он от ее слов. В том, что у Степана не найдется слов для ответа, была убеждена.

Но Степан, казалось, избегал ее. При случайных встречах просто не замечал, смотрел словно сквозь нее. Даже неизменная сигарета в зубах никогда не дрогнула.

«Хоть бы что-нибудь было в его взгляде. Он даже за человека меня не считает, смотрит, как на телеграфный столб», — думала она и еще больше ненавидела Степана.

Как-то после обеда к бабке Степаниде пришла Степанова мать Оксана Максимовна.

— Стеша, нет ли у тебя цветных шерстяных ниток? — спросила она. — Хочу вот к этой перчатке пару связать. Перебирала Степины вещи и нашла. Но не знаю, сумею ли так. Очень мудреный узор на ней.

— Погоди, поищу.

— Зачем, думаю, такой хорошей вещи валяться, — продолжала свое Максимовна. — Может, невестку Степа приведет в дом, вот и будет ей…

Узор на женской перчатке действительно был мудрено вывязан. Поле голубое, а по нему — яркий украинский орнамент. На внешней стороне вышит ажурный вензель. Гибкий стебель вьюна с желтыми листочками обвивал большую букву «М», вышитую зелеными и красными нитками.

Галина смотрела на перчатку, как на музейную редкость: так искусно сделана, так хорошо подобраны цвета.

Из ниток, которые были у Степаниды, подошли только красные и желтые.

— Пойду к соседям, может, еще какие найду, — сказала Оксана Максимовна на прощание.

Когда она ушла, Галина спросила:

— Сколько же ей лет?

— Бабе Оксане? Да, наверное, уже за семьдесят. Прошлой осенью Степану следовало идти в армию, но дали отсрочку. У Оксаны Максимовны, кроме него, никого больше не осталось.

— У такой старой и такой молодой сын?

— Это Степан то? Он не сын ей.

— Как?

— А вот так. Воспитанник он колхозный. Это очень длинная история, — со вздохом проговорила Степанида.

Глава тридцать первая

Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Украинская земля стонала под фашистским ярмом. Стонала, но не повиновалась. Оккупанты жгли, разоряли целые села. Много людей осталось без крова. Горожане уходили в деревни в поисках хлеба, выменивали его на одежду, обувь, посуду и другие вещи. Группами странствовали они по разбитым дорогам.

В одной такой группе холодным осенним днем шла измученная голодом женщина с двумя детьми и полупустой сумкой за плечами. Целый месяц пробиралась она к своей сестре под Мелитополь. Четырехлетний Степан, держась за полу старенького материнского пальто, покорно плелся рядом, а двухлетнюю дочку женщина все время несла на руках.

— Мама, кушать! — пищала девочка. — Мама, хлеб-ба-а…

— Нет у меня, доченька, хлеба. Потерпи, голубка моя, придем в село, дам я тебе и хлеба, и молочка. Ты спи, Нинуся, спи, моя доченька…

В селах, через которые лежала долгая дорога путников, добрые люди кормили голодных детей и обессиленную мать. Переночевав у кого-нибудь, поплакав с чуткой хозяйкой над несчастливой судьбой и тяжкой жизнью, она шла дальше. Нельзя было долго оставаться у чужих без разрешения властей, да и у них есть было особо нечего.

— Один день покормить можно, а больше у самих нет ничего, — говорили ей.

Так и шли от села к селу. Случалось иногда подъехать на подводе. В таких случаях уставшая мать сразу же засыпала, и дети прижимались к ней, словно цыплята к наседке, пытаясь согреться теплом материнского тела.

Бывало, останавливали их полицаи, проверяли документы. Интересовались, не семья ли партизана.

Мать вынимала бумажку со штампом, в котором говорилось, что ей с детьми разрешено поселиться в селе Владимировке под Мелитополем. Убедившись, что с документами все в порядке, полицаи отпускали путников.

Потом где-то потеряла ту бумажку, видимо, когда доставала из кармана тряпку, чтобы вытереть сыну нос, но все равно срок действия документа уже истек, и он считался недействительным. Теперь они шли просто так.

Часто уставший Степан садился на пути и беззвучно плакал. Тогда мать садилась рядом и, глотая слезы, уговаривала мальчика.

— Ничего, сынок, держись. Посиди немного, пусть ножки отдохнут, потом пойдем дальше, — совала в руки сухарь или кусок пресной лепешки, выпрошенной у добрых людей.

Отдохнув немного, мальчик вставал и, превозмогая усталость и боль в ногах, покорно брёл дальше.

Однажды в поле их застал дождь. На несколько километров вокруг не было ни стога сена, ни дерева, где бы можно было укрыться. На горизонте виднелась деревня, но как же невероятно далеко до нее!

За час прошли меньше километра. Промокли насквозь. Степа трижды падал в лужу. Ручки посинели, он весь дрожал от холода.

— Мама, мне холодно, укрой меня, — плакала девочка.

Мать сняла с себя шерстяной платок и свитер, кое-как укутала детей.

Ветер дул все сильнее и сильнее. Вместе с дождем начала сыпатьснежная крупа. Подмораживало. Мальчик совсем выбился из сил. Пришлось и его взять на руки и нести.

Насквозь промокшая, обессиленная голодом и усталостью, женщина шла, еле передвигая ноги. Не замерзать же в поле…

Дети плакали не умолкая, а она все шла и шла, уже ничего не понимая и не чувствуя, кроме холода и смертельной усталости.

До села добралась уже в сумерках.

Постучала в дверь первого дома и, едва успев произнести: «Пустите», — потеряла сознание.

Хозяйка, женщина лет под сорок, заохала, подняла захлебывающуюся от плача девочку, взяла за руку ее братика, внесла в дом. Потом с трудом втащила лежащую без сознания мать, сняла с нее пальто и растоптанные ботинки, уложила в постель. Дети уже заснули на матрасе, положенном возле теплой печки.

Женщина на минуту очнулась.

— Кто вы и куда идете? — спросила хозяйка.

— К сестре под Мелитополь, — едва слышно прошептала мать.

— Как зовут?

— Мария. Вы детей… — она не договорила и снова потеряла сознание.

На четвертый день она умерла.

— Что же я с вами буду делать, бедные вы мои? — плакала тетя Аня над детьми после похорон. — Куда же я вас дену?.. Не выгонять же вас на улицу…

— Мы с вами будем, тетя… Никогда не будем плакать, не будем шалить. Я буду пол подметать, дрова рубить, — серьезно ответил Степа, еще не осознавая всей трагедии, которая произошла с ними.

— Сиротки вы мои бедные… Да я же сама мать, — причитала тетя Аня. — У меня тоже дочка была, умерла этим летом…

Всю зиму тетя Аня перебивалась с детьми. У нее было немного муки, картошки. А когда все это кончилось — начала выпрашивать у соседей. Для сирот давали кто что мог.

Но весной и сюда пришел голод. И тетя Аня решила пробираться к своим родственникам в Крым. Хорошо, что через село проходила железная дорога: забрались они в пустой товарный вагон и поехали.

Но доехали по железной дороге только до Джанкоя, а дальше пришлось идти пешком.

Шли два дня. Ночевали в селах. На третий день отправились рано утром.

— Теперь уже недалеко, детки, — говорила тетя Аня.

Ярко светило солнце. На голубом небе, как и в мирные времена, плыли кучевые облака. Вдоль полевой дороги волновалась под ветром густая сочная трава.

Увидев впереди деревню, они свернули с дороги и пошли напрямик, чтобы сократить путь.

— Тетя Аня, посмотрите сколько цветов! — закричал Степа и побежал по направлению к деревне. Впереди алели маки.

В этот момент женщина увидела табличку с надписью «Запретная зона. Вход, а также прогон скота строго запрещен!»

— Назад!.. Стёпа, стой, вернись! — закричала она, но мальчик не слышал. Она схватила на руки Нину и бросилась вдогонку. Но не пробежала и пятнадцати метров, как случилось то, чего потом никак не мог объяснить мальчик. Он споткнулся о какой-то провод, протянутый над землей, и упал. В тот же миг раздался оглушительный взрыв.

Когда мальчик очнулся, он не увидел ни тети Ани, ни сестрички, только у его ног лежал Нинин красный ботиночек.

— Нина, где ты?.. — закричал он и вдруг понял, что тетя Аня с Ниной ушли в деревню, а о нем забыли. Видимо, они там едят хлеб с молоком, а он остался здесь голодный.

От такой обиды мальчик заплакал, схватил потерянный сестричкой ботиночек и побежал к домам.

…Оксана Максимовна копалась на своем огороде, когда в запретной зоне, где до войны был аэродром, раздался взрыв. Над зеленым полем поднялись три бурых облачка и вскоре растаяли. А через полчаса она увидела мальчика. Он бежал плача к деревне. Женщина вышла навстречу.

— Ты чей, куда бежишь?

Но мальчик даже не обратил внимания на ее слова.

— Где моя тетя Аня и Ниночка? Они ушли, а меня забыли… — пробормотал он сквозь слезы.

— Тетя Аня не приходила, — ответила Оксана Максимовна, догадавшись, что случилось.

— Тетя Аня к вам пошла и Нина тоже. Она вот ботиночек потеряла.

Мальчик вынул из-за пазухи красный детский ботиночек, и женщина побледнела: он был весь в крови.

Она завела мальчика в дом, накормила, положила спать. А утром соседский парень пробрался в запретную зону, похоронил в воронке останки погибших и принес Оксане Максимовне разорванный рюкзак. В нем она нашла фотографию с оторванным уголком: целая семья — молодая мать с девочкой на руках и мальчик, а от отца только плечо осталось. В рюкзаке среди разного тряпья была и голубая перчатка…

Так Степан и остался жить в этом селе. Оксана Максимовна, которая проводила на фронт мужа и двух сыновей, приклонилась душой к сиротке, полюбила его.

Пока мужа не было дома, Оксане Максимовне нелегко было прокормиться вместе с принятым ребенком, поэтому все село помогало ей растить сиротку, и все стали называть его воспитанником колхоза.

С войны вернулся только муж Оксаны Максимовны — Михаил Фомич. Оба сына погибли на фронте. Маленький Степа стал для Бондарей еще дороже. Они усыновили его и записали на свою фамилию.

Степан рос быстро и намного обогнал своих сверстников. В пятнадцать лет он выглядел рослым, крепким парнем. Был сильный, озорной и задиристый, верховодил всеми сельскими ребятами. Товарищи любили его за смелость, изобретательность в мальчишеских проделках, но опасались его тяжелых, словно свинцом налитых, кулаков. Не одна мать приходила к Оксане Максимовне, жаловаться:

— Вырастили разбойника на свою голову!

Но вот однажды летом произошло событие, которое резко изменило характер Степана.

Как и в каждом селе, в Красивом был неписаный закон: во время летних каникул школьники работали в колхозе. Лишние трудодни для семьи не помешают! Степан всегда шел к своему названному отцу-трактористу прицепщиком. Умный парнишка охотно слушал объяснения Михаила Фомича и быстро овладел техникой вождения трактора. Старику нравилось, что сын пошел по его стопам.

— Молодец, сынок, — часто хвалил он Степана, — будешь хорошим трактористом! А тракторист на селе — уважаемый человек…

Нередко во время работы они менялись местами. Степан садился за руль трактора, а Михаил Фомич — на плуг или отдыхал.

В том году поручили Михаилу Фомичу поднимать залежи. Лет десять, а может и больше, на этих землях были выпасы, а теперь решили распахать.

Трактор не дошел до края поля метров триста, когда Михаил Фомич крикнул:

— Садись, сынок, за руль, а я перекурю. Жарко сегодня.

Он на ходу выпрыгнул из кабины, сел на край борозды, но в это время его позвал с дороги помощник бригадира, который подъехал на мотоцикле.

Степан прошел до конца залежи, повернул, переехал на другую сторону поля. Остановив трактор, чтобы включить плуг, он прыгнул на землю и прямо под ногами увидел в траве мину. Как каждому мальчишке ему захотелось рассмотреть, что это за штука, отгадать калибр миномета.

Мина весила килограммов пять. Сигарообразное тело поржавело, а одно из крылышек стабилизатора было наполовину отломано.

«Надо убрать ее куда-то, чтобы трактором не наехать», — подумал парень и оглянулся. Вокруг ровное поле. Он положил мину в кабину трактора. «После работы закопаю ее в овраге», — подумал он и включил скорость.

От мотоцикла ему помахали рукой. Парень остановил трактор и пошел напрямик по пашне.

— Съезди вот с Андреем на склад. Там запчасти привезли. Получишь все, что выписано по накладной. Да поспеши, узнают в других бригадах — мигом расхватают.

Степан поехал на мотоцикле, а Михаил Фомич продолжил пахоту.

Вскоре он почувствовал, что ему что-то тяжелое давит на ногу. Глянул — мина.

«Зачем он, сорванец, положил ее в кабину? Еще выпадет на ходу, беда может случиться», — подумал Михаил Фомич и посмотрел на недалекий курган. Остановил трактор и понес мину на вершину холма, который уже был опахан.

А вечером в полевом лагере Степан услышал страшную весть: отец подорвался на мине.

Словно обухом ударило парня по голове. Последнее, что он помнил, — это нечеловеческий крик, вырвавшийся из его горла. Все поплыло перед глазами, и он без сознания свалился на землю. Целую неделю пролежал в нервной горячке, а когда очнулся, Михаила Фомича уже похоронили. Степан пошел к директору МТС и сказал, что это он виноват в смерти отца.

— Не болтай, парень!.. Трактор наехал на противотанковую мину. Таково заключение комиссии. Очевидно, не обнаружили ее в прошлом году. Сейчас опять солдаты с миноискателями ходят по степи. Так что ты не валяй дурака.

Но ни слова директора, ни заключение комиссии не смогли убедить Степана. Он был уверен, что взорвалась именно та мина, с обломанным стабилизатором, которая все время стояла перед его глазами.

С тех пор Степан резко изменился, словно сразу лет на десять повзрослел. Прекратились озорные наскоки на баштан, удалые драки и поединки. Парень стал мрачным, молчаливым, серьезным. Он считал себя виновным в смерти отца.

Той осенью надо было идти учиться в восьмой класс. Еще Михаил Фомич настаивал, чтобы Степан закончил десятилетку. «А там видно будет, что делать дальше», — говорил он.

Теперь семья осталась без кормильца, и Степан пошел работать в МТС. Зимой сдал экзамены на тракториста и уже весной, несмотря на неполные шестнадцать лет, ему доверили трактор.

Сельские ребята по-прежнему считали его своим вожаком, слушались и боялись еще больше, хотя он уже никому не ставил синяков и шишек.

Получив трактор, Степан поклялся работать за двоих: за себя и за отца.

А через два года после трагедии он работал с Николаем Мовчаном на том поле, где погиб Михаил Фомич. В обед Николай первый остановил трактор, взошел на вершину древнего кургана, помахал Степану рукой.

Степан вынул из-под сиденья пакет с продуктами и направился к товарищу.

Николай сидел перед расстеленным платком, на котором были разложены хлеб, сало, кусок жареного мяса, картошка, бутылка молока, и крутил в руках красную от ржавчины мину с отломанным крылом стабилизатора.

— Смотри, куда прилетела. И не взорвалась, — проговорил Николай и поднял на товарища глаза.

Степан словно окаменел. Лицо его побледнело. Застывшими округлыми глазами он смотрел на ржавый сигарообразный предмет, воспоминание о котором столько времени преследовало его.

Глава тридцать вторая

Трое суток Виктор пребывал в пьяном забытье, валяясь на диване в единственной комнате, оставшейся от некогда большой квартиры Костомаровых. После суда лишнюю площадь отобрали, и мать сама перетаскивала оставленную ей мебель в эту небольшую комнату, которая стала похожа на какой-то склад. За короткое время после суда мать похудела вдвое; куда делась рыхлая, толстая «пани», как называли ее соседи за безделье и пристрастие к нарядам. Она все время плакала, сидя в комнате, словно в клетке. Привыкшая к роскоши, она не знала, что делать, как жить дальше. Работать не умела.

Теперь единственной надеждой был Виктор. А он лежал в пьяном бреду, непрерывно курил, от чего в душной комнате было сизо, словно в коптильне. Три дня мать и сын почти не разговаривали.

— Говорила тебе не езди в колхоз. Выписался из домовой книги, теперь оставили жилплощадь только на меня. Как жить в такой тесноте? — сквозь слезы говорила мать, но Виктор только отмахивался от нее, ничего не отвечая. Пил, курил, засыпал, словно проваливался в какую-то мутную бездну.

Когда приехал избитый и страшный, она со слезами бросилась было к нему на шею, но Виктор не стал отвечать на вопросы и, как был одет, упал на диван.

…С детства он отличался хорошей памятью, сообразительностью и остроумием. Друзья семьи Костомаровых считали, что Виктор пойдет далеко.

В пятом классе стал пописывать стихи. И хотя они были совсем беспомощные, не отмеченные и тенью таланта, родные и знакомые хвалили. Мать с такой настойчивостью трубила всем о способностях сына, что он сам поверил в свою исключительность.

Виктор никогда не интересовался, на какие средства живет семья. Дома всегда хватало денег, и парень считал, что так и должно быть. Мог брать сколько надо, но ограничивался самым необходимым — на билеты в кино, на мороженое. Нет, он не был развращенным, но не понимал отца, когда тот советовал ему не слишком лезть в передовики, учиться жить незаметно, как все остальные.

С этим Виктор не соглашался. Не мог он быть незаметным, не хотел. Жаждал славы, стремился быть всегда первым, чтобы им восхищались, чтобы ему завидовали.

В школе он принимал активное участие в комсомольской и общественной работе. Был редактором классной стенгазеты, которая считалась лучшей в школе, учился в кружке автомобилистов, участвовал в художественной самодеятельности, имел славу лучшего оратора. На собраниях остро и остроумно высмеивал ленивых учеников, критика эта всегда была справедливой и беспристрастной. За это его уважали учителя и опасались товарищи. Никто даже не догадывался, что все это он делал не по убеждению, не по зову души, а с определенным расчетом, из эгоистических чувств, чтобы чем-то отличиться. Все больше возрастало его самолюбие. Как, чем выделиться среди ровесников? И вот уже в девятом классе возникла счастливая идея. «Надо поразить всех своими знаниями!» — решил он.

Для первого эксперимента выбрал геологию. Предмета этого в программе не было, но в школе работал кружок любителей природы. Во время каникул члены кружка вместе с преподавателем географии ходили в интересные походы, собирали растения для гербария, минералы.

Больше месяца Виктор просидел в городской библиотеке, перечитал все, что нашел в книгах о железной руде.

Как-то вечером он зашел в физический кабинет, где собралось человек десять любителей природы. Как бы между прочим вынул из коробки с минералами образец медного колчедана, потом покрутил в руках друзу исландского шпата.

— Положи, зачем трогаешь, если не разбираешься, — ревниво заметил один из учеников девятого «А», которого за страсть к коллекционированию минералов прозвали Геологом.

— А если разбираюсь?.. — снисходительно улыбнулся Виктор и, взяв кусок магнитного железняка, начал внимательно рассматривать его.

— Тогда скажи, что держишь в руках?

Виктор быстро обернулся.

— Нет, уж лучше ты, товарищ Геолог, — Виктор иронически подчеркнул это слово, — скажи, из какого месторождения вот этот магнитный железняк и какой в нём процент железа?

От неожиданности Геолог растерялся. Он не знал, что ответить.

— Молчишь?.. А еще Геолог, — после паузы засмеялся Виктор. — Судя по характеру излома кристаллов, цвету и весу, можно уверенно сказать, что этот кусок из Криворожского месторождения.

Виктор назвал и процент содержания железа. Характер излома и цвет здесь были не причем, но он ставил перед собой цель — ошеломить слушателей своей осведомленностью и поэтому шиковал геологическими терминами.

Начал рассказывать о добыче руды с такими деталями, словно сам побывал в шахте. Все кружковцы, оставив свои дела, слушали его с открытыми ртами.

— Между прочим, в далекие времена наши предки варили сталь прямо из руды, минуя стадию выплавки чугуна, — с видом триумфатора расхаживал по кабинету Виктор. — Это был так называемый пудлинговый способ. Когда-то русский мастер Аносов владел замечательным секретом, — продолжал Виктор. — Шпагу из его стали клали в чехол, скручивая восьмеркой, и она не ломалась. Его клинки перерубали сабли из хваленой булатной стали…

Виктор перепрыгивал с одного на другое, подбирая эффектные примеры.

— Вам, наверное, приходилось слышать, что лучшими в мире бритвами считались немецкие, фирмы Золинген. А знаете, из какой стали они изготавливались? Из нашей, уральской, сваренной на древесном угле. Вы заметили, что ножи у всех сапожников сделаны из кос? Агенты немецких фирм за бесценок, а то и бесплатно собирали в царской России поломанные серпы и косы, а из этого лома потом изготовляли бритвы, которые очень дорого продавали по всему миру, в том числе и в России.

Виктор положил кусочек магнитного железняка обратно в коробку, снисходительно похлопал Геолога по плечу.

— Вот что такое магнитный железняк! — и пошел к двери. Ошеломленные ученики молча провожали его взглядами.

Позже Виктор так же подробно изучал по одному-два вопроса по истории, физике, литературе, астрономии и при случае умело пользовался этим.

Долго бился над философией, искал что-то доступное своему пониманию и вместе с тем выигрышное для «демонстрации». Девушка-библиотекарь с уважением поглядывала на сосредоточенное, умное лицо парня, склонившегося над мудрыми книгами. Наконец кое-как он разобрался в категориях — «случайность и необходимость», «необходимость и свобода». Его философская «эрудиция» исчерпывалась сведениями из философского словаря, но благодаря своим ораторским данным, он умел при случае напустить тумана. Для большей убедительности нашел прием: когда чувствовал, что совсем запутывается, то откровенно предупреждал своего собеседника, что тот не найдет этих мыслей ни у Маркса, ни у Гегеля, ни у Сократа, ни у Спинозы, — это его личная теория. Имена философов он произносил так привычно, буднично, что становилось ясно: учения великих мыслителей давно известны этому юному философу и даже хороню надоели, поэтому-то он выдумал «свою» теорию, пусть не очень удачную, но все, мол, впереди.

Эффект почти всегда был ошеломляющий.

Единственное, что он умел по-настоящему, — это читать книги для слепых. Еще в седьмом классе его родственники попросили помочь слепой двоюродной сестре. Тогда и выучил азбуку для слепых, что оказалось довольно легким делом.

…В десятом классе впервые начал думать о будущем. В последние годы, несмотря на свой природный ум, учился все хуже и хуже. Учиться не очень хотелось. Институт? Это значит еще пять-шесть лет протирать штаны в институте. А какой конечный результат? — думал он. — Что, допустим, имеет врач или инженер, сколько получает? Очень мало. А пример отца свидетельствовал о том, что и без высшего образования можно жить прекрасно, надо только суметь устроиться. «В жизни надо быть не умным, а хитрым!» — все чаще повторял он слова отца.

Живя в достатке, или, как он сам говорил, «имея крепкий тыл», начал задумываться над своим местом в жизни. Идти по отцовской тропе — очень мелочно. Хорошо бы обеспечить себе постоянную поддержку директора института или другого влиятельного лица. Со дня на день он все больше думал об этом. Перебирал в памяти людей, работающих на ответственных должностях, и не мог найти щель, через которую можно завоевать их благосклонность. И вдруг, уже почти перед экзаменами, обратил внимание на Галину. Это было то, что он так долго искал. Отец ее — заместитель председателя облисполкома, кандидат каких-то наук. Лучшего и желать не надо.

Сама судьба посылала счастье. Виктор начал усиленно ухаживать за Галиной, хотя до сих пор и недолюбливал ее. С пятого класса она копалась на пришкольном участке, сажала деревья, ухаживала за ними. У каждого своя страсть. Галю в классе уважали за прямоту и честность. Ревнивому к славе Виктору это не нравилось.

Наблюдательного Виктора беспокоило то, что Галя неравнодушна к Петру Чигорину. Серьезный противник! Но Петр, кажется, не догадывался о чувствах девушки. Для того, чтобы не спускать с Галины глаз, Виктор подружился с Петром и не отходил от него ни днем, ни ночью.

Виктор всячески восхвалял Донбасс, настаивал на романтике шахтерского труда, когда узнал, что Петр решил ехать туда, но сам отказался, ссылаясь на болезнь матери. Какое-то время опасался, что Галя поедет за Петром, и очень обрадовался, узнав, что она готовится ехать на работу в село. Не раздумывая, решил не отставать от нее.

«Главное — завоевать ее, а тогда заставлю вернуться в город и делать то, что захочу», — думал он.

После экзаменов Петр уехал куда-то к родственникам. Виктор каждый день приходил к Галине, приглашал ее в кино, в театр, на танцы, всегда был веселый, остроумный. А однажды, выбрав удобный момент, сказал словно раздумывая:

— Знаешь. Галочка, я хочу проситься на работу в деревню. Что ты посоветуешь?

— Правда? И я тоже! — обрадовалась, ничего не подозревавшая, Галина.

Виктор увидел, как радостно засияли глаза девушки и решил, что отныне может надеяться на успех.

Постепенно, сам того не замечая, по-настоящему полюбил Галину. Но освободиться от своих корыстных замыслов уже не мог.

Приехав в Красивое, он сделал все возможное, чтобы втереться в доверие молодежи села, и поначалу добился успеха. Большинство ребят с удовольствием слушали его рассказы, смеялись шуткам и, как говорится, заглядывали ему в рот. Галина не могла не оценить его популярности среди молодежи. Так он рассчитывал.

Шли дни, а завоевать любовь девушки не удавалось. Виктор исчерпал весь запас своих хитростей. Галина была удивлена его знаниями, его умению завоевывать симпатии людей, но Виктор видел, но дальше этого дело не двигалось. Такая стойкость раздражала Виктора, его злило и фанатичное увлечение Галины садоводством.

А тут еще узнал о переписке Гали с Петром.

Это напугало и крайне разозлило его. Похитил одно письмо, прочитал четыре страницы восторженных строк о Донбассе, о работе на сооружении шахты. Письмо было полно юношеского энтузиазма, от него веяло романтикой труда.

«Не выветрился еще из Петра школьный мечтатель. И, между прочим, все эти сентиментальные глупости нравятся девушкам, — думал Виктор. — Так они и до любви дойдут».

Виктор сжег письмо. Его мучили противоречивые чувства, любовь и злость к Галине постоянно боролись между собой. Незаметно он настраивал молодежь против нее, а однажды в порыве гнева пустил сплетню о том, что отец умышленно послал ее в колхоз. Думал, что на Галю все это подействует угнетающе, что она будет просить помощи, а он проявит чуткость и завоюет ее благосклонность. Галина очень переживала, мучилась, но ближе не становилась. Письмо Антарову от имени Таси Пенкиной тоже не повлекло желаемых последствий.

И тут начались несчастья.

Арест отца ошеломил Виктора. Он поспешил в город. Квартира была опечатана, и какое-то время пришлось жить у знакомых. Виктор понимал, что лучший выход для него — вернуться в колхоз, завоевать Галину. Но как? Чем больше думал, тем больше кипел от ярости.

По приезде в колхоз ему впервые улыбнулось счастье. Галина проявила к нему самое искреннее сочувствие и заботу.

«Ага, ее легко пронимают чужие слезы», — подумал он, довольный тем, что, наконец, нашел ключ к сердцу.

Чувствовал, что Галина с каждым днем больше и больше сочувствует ему, проникается его горем, становится ближе. Удачно разыграл сцену обиды, поехал на скирдование соломы, почти уверенный, что через день-два она прибежит к нему. Но всему помешал Степан. Вернее, не Степан, а он сам поломал все, что так долго и осторожно сооружал. И зачем он полез в тот почтовый ящик?

Несчастье, которое так внезапно свалилось на Виктора, очень расшатало его нервы. Он растерялся. И без того натянутые, словно струны, нервы Виктора не выдержали.

Он впервые напился и спьяну раскрыл свое нутро. Сейчас он готов был разбить свою голову о стену.

«Осел, дурак! — ругал себя. — Что теперь осталось?! Лежать в этой прокуренной клетке, слушать всхлипывания матери?»

Из горкома комсомола приходили. Виктор узнал, что из «Рассвета» прибыло два письма. Одно от секретаря комитета комсомола, второе от Галины. Знал, что его исключат из комсомола, и не пошел в горком. Галину же просто возненавидел.

…День за днем уходило время. Виктор не поднимался с дивана. Просыпался с тяжелой головой, мучительно думал о будущем, искал хоть какой-нибудь выход. Не находил ничего и снова пил.

Впереди была пустота.

Глава тридцать третья

Машина остановилась на углу улицы Айвазовского и Кирова. Дальше Галя пошла пешком, ей хотелось пройтись по знакомым улицам. Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как уехала из города, а словно много лет не была здесь.

Город как будто совсем не изменился. Только на Комсомольской улице появился башенный кран и за дощатым забором возвышались стены из крупных блоков инкерманского камня.

А вот и школа. Недавно побеленная, она будто помолодела, повеселела. Галина долго смотрела на знакомое окно. Сердце забилось чаще. Сейчас на ее месте сидел какой-то хохлатый парнишка. Вытянув тонкую шею, он скользнул по Галине равнодушным взглядом и снова склонился над партой.

Сколько лет и она вот так смотрела на незнакомцев, которые, бывало, останавливались перед школой. Только теперь поняла, что они встречались здесь со своим детством. Настала и ее очередь, а чубатый парень видимо, подумал: «Что ей здесь надо?»

Галина погладила светло-зеленую кору молоденького серебристого тополя. «Растут!» — подумала, окинув взглядом шеренгу деревьев, выстроившихся перед фасадом.

Четыре года назад всем классом сажали их. Тогда стволы были чуть толще пальца, а сейчас вон уже какими стали! Земля вокруг перекопана, приствольные круги обложены побеленными камнями.

«Молодец, Левка, ухаживает!» — тепло подумала она о девятикласснике Леве Тимошине, который после нее возглавил ученическую садоводческую бригаду.

Бережно был обработан и сад, заложенный на пустыре за школой. Галина долго смотрела на него через окно с лестницы.

В красном углу сидели двое парней и девушка. Они вскочили с мест, увидев в дверях Галину.

— Проценко!..

— Галя, здравствуй!

— Здравствуйте, друзья, — поздоровалась Галина и дольше всех задержала руку Левы — крепкого чернявого парня с большим носом и живыми карими глазами. — Как бы мне увидеть секретаря комитета комсомола?

— А он перед тобой! — застенчиво, но с гордостью сказал Лева. — А Саша и Тамара — члены комитета. Вот сидим, к собранию готовимся.

— Вот и замечательно! — обрадовалась Галина. — Выручайте!

Она села за стол, жестом пригласила друзей.

Вышла из школы через час. Радостно возбужденная направилась домой. Как кстати она договорилась о шефстве школьников над их колхозом! Комитетчики решили провести сбор металлолома и на вырученные деньги купить для колхозного сада саженцы фруктовых деревьев. Левка сказал, что его дядя — главный инженер большого завода — предложил старшеклассникам вывезти с территории завода мусор, накопившийся там за несколько лет.

— И здесь денег немного заработаем. Считай, что сад у тебя уже в кармане! — сказал, прощаясь, Лева.

…Дверь открыла тетя Фрося. Она вскрикнула и плача бросилась к девушке. Минут пять держала Галину у порога, всхлипывала, обнимала. Потом отступила и с тревогой начала осматривать ее: не похудела ли, не заболела ли? Убедившись, что все в порядке, скороговоркой сообщила, что связала Галине теплую шерстяную шапочку и перчатки, боты новые купила. Потом всплеснула руками:

— Ой, зачем же я тебя у порога держу?.. Совсем обезумела старуха от радости…

И таинственно, почти шепотом:

— Может, насовсем вернулась? — с надеждой заглянула ей в глаза.

— Нет, на один день…

Старушка вздохнула.

Она схватила Галину за руку и повела к столу.

— Сейчас я тебя накормлю, а потом ванну нагрею. Наверное, отвыкла…

— Я не устала. А мама где?

— Где же ей быть — в командировке, как всегда. А Павел Тарасович сказал, что придет поздно. Ты раздевайся, снимай ботинки. Сейчас, сейчас приготовлю поесть.

Вытирая фартуком глаза, переваливаясь как утка, она засеменила на кухню.

Для Галины тетя Фрося, сестра ее отца, была второй матерью. Пришла жить в их семью сразу же после войны, когда Галина была еще маленькой. У старухи на фронте погибли муж и единственный сын. Вскоре она стала не только полноправным членом семьи, но и фактической хозяйкой.

Сколько Галина помнит, тетя всегда такая же старенькая и ласковая. Ходит на базар и в магазины, готовит обеды, носит в прачечную белье, наводит порядок в доме.

Любит, чтобы все придерживались установленного ею порядка и сердито отчитывает, когда замечает, что салфетка, шкатулка, ваза или какая-то другая вещь лежит не там, где положено.

Галина очень любила старушку.

Мать работала инженером-гидрологом. Полгода она была в командировках. Где-то проводила каналы, строила оросительную сеть, пробивала артезианские скважины. А когда приезжала домой, то во всем подчинялась тете Фросе.

Прислушиваясь к словам старушки, которая гремела в кухне посудой и разговаривала сама с собой, Галина осматривала комнату. Ничего не изменилось: трюмо, диван, буфет, окна, мамин чертежный стол. На стене в красивой рамке под стеклом большое фото — их десятый «Б» класс. Галина улыбнулась, вспомнив, как их фотографировали.

Фотограф долго не мог добиться, чтобы у всех были веселые лица. И тут проказник Дмитрий смешно замяукал. Все засмеялись, и сразу же прозвучало: «Внимание! Снимаю!»

На лицах еще не успела появиться серьезность. Вон Петр Чигорин твердо сжал губы. На лице его навсегда застыли противоречивые чувства: глаза смеялись, а брови были сердито нахмурены. Он словно осуждал Дмитрия за шалости.

Во все зубы улыбался Олег. А вот и Галина. Едва запрокинув голову, со снисходительной улыбкой смотрит она прямо в объектив.

Только на лице Таси, сидевшей рядом с Галиной, застыл испуг и немое удивление. Она смеялась сильнее всего, и команда фотографа застала ее врасплох. Так и застыла на снимке с полуоткрытым ртом и испуганными глазами — черными точками под высоко поднятыми бровями.

«Где она сейчас? — подумала Галина, глядя на смешное лицо подруги, — наверное, обиделась на меня тогда…»

…После обеда нежданно-негаданно приехала мать.

Галина увидела, какой радостью засветилось ее лицо.

Ольга Назаровна прижала дочь к себе, долго не отпускала. У Галины словно что-то застряло в горле, она слова не могла выговорить. Мать с ней всегда была строгой, без лишних ласк, а тут — на тебе! Очень уж, наверное, соскучилась.

Галина подняла голову. Мать улыбалась как-то робко, растерянно, а глаза чего-то ждали, о чем-то спрашивали. Девушке вспомнился первый вечер в селе, когда она лежала с больной ногой и плакала. Еще тогда думала, как воспримут ее возвращение родители. «По всему видно, дает меня, считает дезертиром», — решила Галина. И чтобы успокоить мать, сказала:

— Я же только в гости, на один день…

С лица матери исчезла растерянная улыбка. Ольга Назаровна уже пришла в себя.

— Мне надо помыться с дороги, пыль стряхнуть, ведь более ста километров в кузове тряслась, — сказала спокойно. — Аж голова заболела.

А вечером, на удивление очень рано, пришел отец. У него было приподнятое настроение. Получил письмо из редакции журнала — научная работа, над которой столько работал, будет напечатана в ближайших номерах.

За ужином Галина начала рассказывать о себе, в деталях описывая все неудачи, постигшие ее. Тетя Фрося возмущалась:

— Подумать только, какая наглость! Девушку в первый же день послали к свиньям. А если она этого не хочет?!

— А почему ты об этом не писала? — спросила мать.

— Не хотела, чтобы вы волновались. Думала, что все устроится…

— Ну, а сейчас как? — поднял глаза Павел Тарасович.

— Все то же самое, — со вздохом ответила Галина. — Председатель такой… Ничем его не проймешь. Про сад и слушать не хочет.

— А как же дальше?

— Сама не знаю…

— Так, может, переедешь к дедушке? — спросила мать.

— Э, нет! — повысил голос Павел Тарасович. — Не хотела в свое время советоваться с родными, все делала по-своему, так и пусть…

Галина в мыслях улыбнулась. Заранее знала, что именно так и будет говорить отец. Вот сейчас он скажет: «Говорил, что зеленая!» Но отец продолжал так же строго:

— Если уж приняла решение, то отступать нельзя. Прятаться в кусты после первых трудностей — это не по-нашему!

— Да я вовсе не испугалась трудностей, с чего вы это взяли? — улыбнулась Галина.

Нет, не предполагала она, что все так обернется! После ужина отец предложил всем пойти прогуляться. Мать отказалась, сославшись на усталость, тетя Фрося — на домашние дела.

— Так пойдем вдвоем, пусть остаются, — весело сказал отец, — надо же иногда проветриться…

На улице шли под руку, весело разговаривая. С Павлом Тарасовичем то и дело здоровались встречные, некоторые пытались завязать деловой разговор, но он отмахивался.

— Завтра, завтра, сейчас — отдыхать! Ко мне вот дочка приехала…

Он не скрывал своей гордости за нее.

В городском парке отец угостил ее мороженым, газировкой, заставил стрелять в тире, а сам набрасывал кольца на колышки, искренне сожалея, что не завоевал приз. Зато в лотерею выиграл детскую книгу.

— Пойдем, Галочка, на карусели тебя покатаю, — предложил Павел Тарасович.

Она кружилась, а он стоял у ограды и следил за ней глазами.

«Вот какой ты у меня, папочка, — с нежностью думала Галина, — а я и не знала…»

Потом снова ели мороженое, на открытой эстраде смотрели кино. Домой вернулись где-то в одиннадцать вечера, возбужденные и довольные.

Ложась спать, Павел Тарасович сказал жене:

— Зря, Оля, не пошла с нами. Прекрасно отдохнули! Все же неправильно мы живем — работа работой, а об отдыхе тоже не следует забывать…

Ольга Назаровна помолчала. Закрыла глаза и протянула руку к выключателю. А минуты через три тихо спросила:

— А может, уговорить ее вернуться?

— Что ты, мать?!

— Боюсь я за нее… Одна в чужом селе…

— Не бойся, с характером девчонка, вся в тебя!

— Понимаю, а все же душа болит за нее, — вздохнула Ольга Назаровна.

Глава тридцать четвертая

Сразу за селом протянулась широкая долина. Очевидно, когда-то здесь протекала река. Кто знает, сколько таких речушек появлялось и исчезало в свое время в крымской степи! Теперь же даже в самый сильный ливень в долине собирался лишь небольшой ручеек, исчезавший, как только прекращался дождь.

На одном пологом склоне долины были разбиты огороды колхозников, остальная площадь долгое время никем не обрабатывалась. Выпасались на ней гуси, шастали, привязанные к колышкам, козы. Так и назвали это место Козьей балкой.

Перед войной ее вспахали, начали засевать ячменем, пшеницей. В первый же год своего председательства Матвей Лукич повернул по-своему. В километре от села долина была перегорожена невысокой плотиной. Весной образовался небольшой пруд. Ниже плотины заложили колхозный огород, а пологий склон и остальную часть долины засадили картофелем, овощами, луком и чесноком. Хвалили колхозники своего председателя за смекалку и были очень довольны, впервые собрав высокий урожай огурцов, помидоров и других овощей. Картошка уродилась не очень. Но все, и прежде всего сам Матвей Лукич, удивились рекордным урожаям лука и особенно чеснока. По сто пятьдесят центнеров с гектара собрали!

— И не поливали ни разу, а головки выросли почти с кулак величиной, — удивлялись колхозники.

За лук и чеснок в тот год колхоз выторговал около двадцати тысяч рублей. Матвей Лукич потирал руки. На второй год, удобрив землю, в Козиной балке посадили лука и чеснока втрое больше. И снова собрали хороший урожай.

Матвей Лукич сиял. Начали строить сразу два коровника, возле пруда, плотину которого решили поднять еще на целый метр, запланировали поставить птицеферму. Лучшего места нечего было и искать.

Теперь Барабанов решил отвести под лук и чеснок всю неполивную часть Козьей балки, совсем вытеснив оттуда картошку.

Целую неделю возили навоз. Потом за четыре дня Степан его глубоко припахал. Матвей Лукич, по щиколотки увязая в рыхлом черноземе, ходил, прикидывал в уме, сколько дохода принесет этот золотой участок в следующем году…

…В воскресенье Матвея Лукича и Стукалова вызвали в областной центр на двухдневное совещание. Выехали они рано, чтобы быть в городе к двенадцати часам.

«Победа», подпрыгивая на ухабах, медленно, словно наощупь, ползла по разбитой грейдерной дороге. Секретарь сидел сзади, его бросало из стороны в сторону. Кузов скрипел и перекашивался, от чего правая передняя дверца открывалась сама собой, и Матвей Лукич, ругаясь, раз за разом закрывал ее. Внутри машины было полно пыли.

— Сядь хоть вперед, придерживай эту чертову дверцу! — попросил Матвей Лукич Стукалова. — Я же машину веду…

— Не могу, Лукич, сидеть впереди. У меня голова кружится, когда вижу, как бежит дорога, — сдерживая улыбку, проговорил Стукалов. — Из-за этого и отказался от работы в южнобережном колхозе. В горах-то еще больше укачивает…

— Тоже мне, гимназистка!.. Голова у него кружится. А мне что, разорваться? Баранку крути и дверцу держи! Закрой глаза или кепку надвинь, тогда можешь не смотреть, а то сел там, словно принц.

— Меня и тут выворачивает… — зажал Стукалов рот рукой, чтобы не засмеяться. — Вот чего не могу терпеть, так это самолета, а на корабль только издали взгляну, и сразу тошнит.

Стукалов, зная, что дверца будет открываться, нарочно сел сзади и теперь разыгрывал Барабанова.

Матвей Лукич что-то недовольно пробурчал и прибавил газу. Машина рванулась вперед, но тут же подпрыгнула, кузов заскрипел, а Матвей Лукич щелкнул зубами и выругался.

— Всего два года машина отбегала, а уже на свалку просится. Чертовы дороги! — пробормотал он.

— Ремонтировать надо, — сказал Стукалов и повалился на левый бок, больно ударившись локтем.

— Умный ты, я вижу… Ремонтировать… — со злой иронией протянул Матвей Лукич. — Тут вон воду допотопным способом достаем.

Он сердито плюнул и взглянул на степной колодец, надвигавшийся на них впереди.

— Это не оправдание. Вон дорога, ведущая в колхоз имени Калинина, почему-то ровная, а мы на своих машины калечим.

Они миновали развилку, где сходились два пути.

— Да ты что, разозлить меня сегодня решил? — возмутился Матвей Лукич, жалея, что не может повернуться лицом к Стукалову.

— Зачем?.. — беззвучно смеялся Иван Петрович. Глаза его блестели. — На злых, говорят, воду возят. Мне кто-то рассказывал, Ховрах кажется, что кобыла у деда Якима в молодые годы очень сердитой была, потому ее и определили бочку возить до кончины. Я серьезно говорю…

— Серьезные люди так не говорят…

— Почему?

— Потому что они имеют привычку сначала думать, а уже потом говорить. А ты говоришь черт знает что! Думаешь, я в зеркало не вижу, как ты зубы скалишь, дурака из меня делаешь. Решил разыграть старика?

— А я не разыгрываю! — с лица Стукалова сползла улыбка. Он нахмурился. — О дорогах мы тоже должны беспокоиться, а то и новую машину, которая придет прямо с завода, придется ставить сразу на ремонт после наших асфальтов.

За чигирем путь был лучше, и машина покатила быстрее.

— Знаешь, насколько мы укорачиваем жизнь машины? — продолжал Стукалов.

— Знаю, знаю, знаю! Чего ты ко мне прицепился, как репейник к овечьему хвосту?! — действительно разозлился Матвей Лукич. — У меня район и сельсовет за эту чертову дорогу с шеи не слезают, а тут еще и ты подпрягаешься! Суешь мне под нос колхоз имени Калинина! У них земля компактная, одним куском, и все дороги — до федеральной трассы, всего пять километров. А ты бы, умная голова, поинтересовался нашими земельными угодьями… Хоть бы на план посмотрел, увидел бы, какими аппендицитами вытянулись они на целых тридцать километров. Вот и попробуй все дороги упорядочить. И кой черт так планировал, чтоб его самого аппендицит схватил!

Матвей Лукич затормозил немного и свернул направо, пропуская встречные грузовые автомашины. В кузове первой, горланя песню, ехала молодежь школьного возраста, две другие были загружены саженцами.

— Куда это они? — с тревогой спросил Матвей Лукич и, остановив машину, открыл дверцу.

— Наверное, в колхоз имени Калинина, — также с завистью ответил Стукалов и нахмурился. — Они уже к себе и агронома-садовода пригласили на работу…

С минуту Барабанов и Стукалов прислушивались к песне, смотрели вслед машинам, скрывшимся в рыжем облаке пыли.

Глава тридцать пятая

Кончалась третья неделя с тех пор, как Галина вернулась из города, а от Льва Тимошина даже весточки не было.

«Неужели подведет? — с тревогой думала она. — Договорились, что он позвонит или же письмом сообщит, как там дела. И вот молчит».

Она понимала, что за неделю нельзя насобирать солидную сумму, но нетерпение разжигало ее. Все газеты писали о том, что начались осенние посадки.

В начале третьей недели решила: «Если до воскресенья никаких известий не будет — надо ехать в район и оттуда связаться со школой». Она уже звонила в ближайший питомник и договорилась, что там оставят для колхоза две тысячи саженцев.

В воскресенье, часов в двенадцать, в свинарник влетела Настя.

— Приехали!

— Кто?

— Ну, эти, как их… Школьники из города! — выдохнула она.

Галина быстро сорвала с себя фартук и, увидев в дверях свинарника Леву, бросилась к нему.

— Наконец-то! Я уже думала, что все сорвется… Ну как, рассказывай, собрали сколько-нибудь?

— Конечно! Более семи тысяч рублей заработали. А поработали как! Словом, две машины загрузили, — удовлетворенно проговорил он.

— Какие машины? — не поняла Галина.

— Грузовые. Вон, посмотри! Почти две тысячи штук — один в один. Еле уложили.

На дороге стояли две автомашины с саженцами. Возле третьей толпились школьники. Их окружили сельские парни и девушки, а также пожилые колхозники. Толпа росла.

Возле первой машины остановил свою подводу и дед Яким.

— А я с питомником договорилась… Думала, что вы только деньги привезете, — растерянно проговорила Галина.

— Так саженцы же лучше! Вот они — бери и сажай! Не стоит переживать, — весело ответил Лева и направился к машинам. За ним пошли Галя с Настей.

— Мы сначала тоже думали привезти деньги, но потом решили купить саженцы и поехать посадить. Вот это будет шефство. Правильно? В питомнике, правда, вышла задержка, не хотели отпускать. Это же сейчас дефицит! Но потом, когда мы объяснили, что это для шефского комсомольского сада, все устроилось.

— Все так внезапно… — растерялась Галина. — Хотя бы предупредили. А то и участка нет, плантажа не подняли…

— Как это — нет? — остановился Лева. — Тогда зачем же огород городить? Сама же просила!..

— Правильно, просила. Только не успела с правлением договориться. Тут такие дела, понимаешь…

— А мы старались!.. Даже столбик с табличкой приготовили, написали название сада. Человек пятьдесят хотело ехать сюда, но вместилось только двадцать семь. Что же теперь?.. Э-эх! — крякнул Левка и даже сплюнул.

От машин слышался гул.

Длинный Николай Мовчан перебирал веточки саженцев.

— А, наверное, хорошие деревца? — спросил он. — Куда же их везете?

— Как куда? К вам привезли, — ответила белокурая девушкас комсомольским значком на спортивной курточке.

— Продаете, что ли?

— Зачем продавать, когда сами только вчера купили, — засмеялся парень в вышитой рубашке под вельветовой тужуркой.

— Погоди, погоди. Говоришь, что только вчера купили, так почему не сажаете, а привезли сюда?

— Вот и привезли, чтобы сажать.

— Гм, — буркнул Николай, с недоверием поглядывая на приезжих: не разыгрывают ли?

— Да ты что, не веришь? — спросила девушка. — А сюда ли мы вообще попали, товарищи? Это колхоз «Рассвет»?

— «Рассвет»…

— Выходит, вам и привезли. Да неужели Галя ничего не рассказывала?

Молодые колхозники переглянулись.

— А о чем она должна была рассказать?

— Она от имени вашей комсомольской организации просила нас помочь заложить сад. Или вы не просили?

— Конечно, просили, обязательно просили! — начал соображать Николай и поспешно добавил: — Да, да. Вот, значит, вы и приехали! А мы ждали, ждали…

В середину круга протиснулся дед Яким.

— Так это действительно шефская помощь будет, или как? — улыбаясь всем своим сухим лицом, спросил он.

— Пусть будет шефская.

— Вот это здорово, вот это по-нашему! — удовлетворенно воскликнул он.

Сельские ребята одобрительно заголосили.

— И много заплатили? — желая задобрить гостя, спросил Николай.

— Семьсот пятьдесят рублей.

— Ого!

— Ничего себе!..

— А где же вы столько денег достали? Сложились, что ли?

— Зачем! — засмеялись гости. — Валя, расскажи!

— Что тут рассказывать? Ну, решили мы всей школой заработать эти деньги. Младшие классы пошли металлолом собирать, а старшие — на завод, — без энтузиазма начала Валя, но чем дальше, тем сильнее разгоралась. — Пришли на завод, посмотрели на гору мусора между двумя корпусами и ахнули. Чего там только не было: и шлак, и битый кирпич, и металлическая стружка, и поломанные машины. Все это надо было убрать. Сначала даже руки опустились. Думаем, за месяц не справимся. Потом как взялись, как взялись… И пошло! Одновременно более ста человек работало. До обеда одна смена, а после обеда — вторая. Мусор и кирпич — в одну машину и за город, а металл — в другую и в утильсырье. Тоже деньги! Только десять дней поработали, а горы как не бывало! Дирекция завода в школу благодарность прислала, а на сегодня вот выделили для нас три автомашины! — с гордостью закончила Валя.

— Вот это работа! По-моему, по-комсомольски! — воскликнул дед Яким.

— А знаете, у нас эти саженцы чуть не отняли в колхозе «Степной». Остановились мы воды напиться, а к машинам людей набралось! Сам председатель прибежал. Когда узнали, в чем дело, просить начали. Сажайте, говорят, у нас, вот и плантаж готов. Мы вам, мол, и деньги вернем, и еще бочку меда дадим. Смех, да и только. Долго уговаривали, но мы не согласились. Нас, говорим, в «Рассвете» ждут, нельзя же…

— Правильно!

— Да, да! — одобрительно кивал головой Николай.

К толпе подошли Лева, Галина и Настя.

— Так вот, поворачиваем, ребята, назад оглобли, — мрачно проговорил Лева. — Будем сегодня с медом. Поехали в «Степной».

— Как так?

— Это почему?

— А здесь, у нас? — раздались голоса.

— Здесь еще участка нет под сад, плантаж не подняли, — недовольно объяснил Лева.

Наступила тягостная тишина.

Колхозные ребята растерянно переглядывались, городские топтались возле машины, не зная, как быть.

— Как же так? — вскрикнула вдруг Настя. — Неужели отдадим почти готовый сад, товарищи?!

— Не отдадим!

— Вы не кричите! — спокойно сказал Лева. — Мы ехали к вам с чистым сердцем, с открытой душой. Но если вы не можете сейчас сажать — что поделаешь? Не гибнуть же саженцам…

Бледная, растерянная. Галина кусала губы, не зная, что делать.

— Как это — не можем? — воскликнула Настя. — Можем! И поле у нас есть! Вон Козья балка почему не участок под сад?

— Правильно!

— Лучшее место!

— Не забывайте, товарищи, — это поле овощеводческой бригады, — послышался чей-то предостерегающий голос.

— Начхали мы на ту бригаду!

— Гляди, Матвей Лукич голову оторвет!

— Глупости, не оторвет! Разве не знаете, на партийном собрании решено закладывать сад… Даёшь Козью балку!

Эти возгласы вернули Галину к жизни.

— Товарищи, а Настя правильно говорит, — радостно воскликнула она, — для сада участок хороший, недавно перепаханный. Не беда, что не совсем надлежащая глубина, ямки поглубже выкопаем!

— Правильно!

— В Козью балку!

— А как же без разрешения, товарищи? Правление за это знаете…

— Даже благодарить будет!

— А у кого разрешение брать? Начальство в области, трое из правления поехали с колхозниками в город в цирк, остальных не найдешь.

— Мы сами хозяева!

— Поехали!

Несколько человек стали на подножку машины указывать дорогу, остальные толпой пошли посреди улицы.

— Стойте! — крикнула Галина. — А лопаты, ломы, ведра! Тащите все, что есть!..

Толпа быстро поредела. Молодежь бросилась по домам.

На месте остался только Егор Лямкин. Он в обалдении смотрел на все это, не зная, что делать. Потом ударил руками по толстым бедрам и трусцой побежал разыскивать бригадира овощеводческой бригады.

Предусмотрительный Левка Тимошин захватил с собой двенадцатиметровую рулетку. Вместе с Галиной и Настей он начал размечать первый ряд поперек долины. За ними шла шумная толпа. Когда дошли до середины поля, стало очевидным, что линия получилась кривая.

— Погоди, — крикнул Николай Мовчан. — Разве ж это работа? Халтура! Я быстро. Ребята, за мной! — и неуклюже побежал к селу на длинных, словно ходули, ногах. За Николаем, еще не зная, что он придумал, побежали четверо ребят.

Через десять минут они притащили катушку с мерной проволокой, установили там, где белел первый колышек.

— Каждый узел через семьдесят сантиметров. Значит, надо копать ямки через четырнадцать узлов, — объяснял вспотевший Николай.

Так и решили.

Колхозных ребят не надо было учить, как разбивать поле, чтобы получились точные квадраты. Они это уже знали.

Отбили первую линию поперек, начали размечать вторую под прямым углом к первой. Она пошла под огородами колхозников.

Со всех концов села, словно на пожар, спешили люди с лопатами, кирками, ломами, ведрами. Одна группа бросилась к машинам, чтобы разгрузить саженцы.

Весть о том, что в Козиной балке закладывают сад, быстро облетела все село. В долину побежали дети, пошли пожилые колхозники. Во-первых, был выходной день, а главное — каждому хотелось посмотреть, что это за чудо — первый сад.

Такого в селе еще не было. Людей высыпало, как на большой праздник. Работали с наслаждением, с каким-то опьянением. Выхватывали друг у друга лопаты, каждый старался опередить соседа, быстрее выкопать ямку. Козья балка гудела. Смех, шум, споры, шутки. Над долиной витал дух здорового молодого задора. Никто никого не звал на воскресник, он возник сам по себе. Даже пожилые и старые колхозники, которые пришли просто посмотреть на то, что делает молодежь, постояв минуту-две, не выдерживали и восклицали: «А дай-ка я!» И, поплевав на привычные к труду ладони, ловко начинали орудовать лопатами.

Дед Яким на ходу спрыгнул с подводы. Его Краля сразу же остановилась, повесив голову.

— Вот это да! Вот это по-нашему! Дождался ты, Яким, праздника! — радовался старик, наблюдая, как работает молодежь, его лицо сияло счастьем. Выцветшие, светлые, словно ягоды винограда, зеленоватые глаза сверкали.

Дед подбежал к школьникам, копавшим ямку, выпросил у девушки лопату.

— Отдохни, детка, дай душу отвести!

С минуту упорно выбрасывал из ямы землю, но с каждым разом дыхание его становилось тяжелее. На сухой шее вздулись синие жилы. Наконец дед выпрямился и, не удержавшись на ногах, сел на землю и невесело засмеялся.

— Заездили бедного! Постарел, детки, Яким! Постарел… — грустно проговорил он. — Нет уже того, что было. Воды из колонки еще могу набрать, а на геройскую работу, — как видите… А раньше, бывало! Хотел вот поработать, как когда-то на Днепрогэсе, а в голове закружилось. Старый ты, Яким! И весь разговор!

— Пустое, дедушка, отдохните, мы за вас поработаем, — подбодрила его девушка.

— Ха! Конечно, вы поработаете, — словно давним друзьям, доверительно улыбнулся дед. — Я на своем веку тоже хорошо потрудился и от того счастлив. Умру вот, а Днепрогэс и, например. Магнитка будут стоять, словно памятники вот этим рукам!

Он поднял сухие узловатые руки.

— Нет ничего благороднее и почетнее труда. Все, что есть в мире лучшего, — плод человеческого труда. Вот так, детки!

— Да вы вставайте, дедушка, земля же холодная, простудитесь.

— Э-э, нет! Земля меня не обидит! Я ее уважал и уважаю, всю свою жизнь мирно жил с ней. Вот так вот!

…Пришли в Козью балку и люди, которые не одобряли действий молодежи. Они стояли в стороне, перебрасывались короткими фразами.

Егор Лямкин нашел своего бригадира дома в птичнике. В одной майке Трофименко пристраивал новый насест для кур.

— Павел Павлович? — глотая слова, выдавил из себя запыхавшийся Лямкин. — Беда!

— В чем дело? — встрепенулся Трофименко.

— Т-там! — подобно рыбе глотал воздух Лямкин, показывая куда-то рукой.

— Ну, что там? Да говори ты по-человечески? — бросил Трофименко топор и вылез из тесного курятника.

— Там… Козью балку у нас забирают!

— Как это забирают?

— Комсомольцы… Сад там сажают!

— Что?! Кто разрешил?

— Никто, сами!..

— Вот оно что! Я сейчас им покажу!!!

Трофименко сорвал с забора рубашку, начал быстро натягивать ее на вспотевшее тело.

— Беги, Егор, разыщи кого-нибудь из членов правления. Вишь, чего захотели! Нет уж, дудки! Матвей Лукич за это голову оторвет. Да беги же ты, черт, чего стоишь! — и сам быстро направился к околице.

Трофименко небезосновательно беспокоился. Два года подряд его бригада снимала в балке хорошие урожаи лука и чеснока. Получали премии-надбавки, а его портрет красовался на районной Доске почета. О нем писали в газете, как о лучшем овощеводе. И вот теперь, когда он отвоевал себе всю Козью балку, какие-то ребятишки решили отнять ее!

Еще издалека, увидев в долине много людей, не выдержал и побежал.

Поперек балки стоял ряд саженцев. Дед Яким сидел на корточках и, прищурив один глаз, проверял линию.

— Левее, левее. Вот так, хорошо! — командовал он.

Несколько человек быстро присыпали саженец землей.

— Прекратить! Кто разрешил?! — наскочил Трофименко и, схватив деревце, выдернул его из земли.

— Да вы что? Что вы делаете? — бросилась к нему Настя. — Отдай! — она вырвала саженец.

— Я запрещаю здесь сажать!

— Можете запрещать, но руки прочь!

Возле них собралась группа молодежи.

— Убирайтесь отсюда! Это поле нашей бригады! — замахал руками Трофименко, но несколько ребят молча двинулись на него. Он отступил.

— Было ваше — стало наше!

— Помещик нашелся…

— Разошелся тут!..

…В большой комнате бухгалтерии, напевая, сидел Сергей.

Он то щелкал костяшками на счетах, то крутил ручку трескучего арифмометра, записывая что-то на бумажке.

В распахнутом окне появилась голова Егора Лямкина.

— Товарищ бухгалтер, здесь кого-нибудь из членов правления нет?

— С-сам видишь — я один. А что такое?

— Козью балку самовольно занимают!..

— Как это занимают, как самовольно, кто? — заморгал Сергей синими глазами.

— А эта, городская финтифлюшка! Сад там сажает!

Побледневший Сережа протяжно свистнул. Он знал, какую надежду возлагает Матвей Лукич на Козью балку.

— Сейчас, товарищ Лямкин, мы это дело утрясем!

Сергей выпрыгнул прямо в окно и помчался вдоль улицы. За ним, тяжело сопя, побежал Лямкин, но потом остановился и, махнув рукой, направился домой.

В долине Сергей увидел много людей.

К нему бросился Павел Трофименко.

— Партизанщина! Анархия! Меня не слушают, выгнали с поля. А это же участок моей бригады, я не разрешаю!

Сергей поискал глазами Галину. Увидел ее в дальнем конце поля, побежал, увязая в пашне. Его то и дело окликали ребята:

— Сергей, к нам!

— Опаздывает бухгалтерия! Посмотри, сколько без тебя сделали!

— Иди на помощь, Перепел!

Сергей подбежал к Галине.

— Ты с ума сошла! Матвей Лукич тебе такого всыплет!..

— Ну его нафиг! Зато посмотри, какой сад у нас будет! — улыбнулась раскрасневшаяся Галина.

— Но ведь нельзя же самовольно… Порядок должен быть.

Сергей обвел взглядом поле, запоздало подумал, что ему не следовало приходить сюда. Теперь придется отвечать перед Матвеем Лукичем. Действительно, за такое самоуправство может влететь. Надо бы остановить людей. Но как? Он начал присматриваться к молодежи: кто первый может послушаться его и оставить работу? Николай, Настя и даже всегда полусонная Люба Антарова — все работали с увлечением. Не было только Степана с Федькой — в город уехали.

«Знают, что им запретят, вот и спешат», — подумал Сергей.

Потом ему показалось, что молодые колхозники и городская молодежь чем-то похожи друг на друга. И вдруг он уловил то общее, что объединяло их. Это было особое душевное состояние, нетерпеливый азарт, какое-то веселое вдохновение. Нет, они не спешили, они просто работали во всю силу, гордые и счастливые от осознания того, что делают полезное красивое дело. Почти каждое лицо было озарено радостной улыбкой.

Сергей почувствовал, как быстро забилось сердце.

Он засмеялся неизвестно чему, вспомнил Матвея Лукича и вдруг громко воскликнул:

— Правильно, пусть!.. — и поспешил за Галей.

Она тащила конец мерного провода.

— Ребята, чей это участок? — нерешительно остановилась перед огородом, который ниже других опускался в балку.

— Это, наверное, Пелагеи Антиповны. Размечай. Не будем нарушать ряд, — посоветовал Николай.

А Пелагея Антиповна с это время наводила порядок у себя на чердаке. Она давно пришла к выводу, что в воскресенье ездить в город с товаром невыгодно. В выходной день на рынок съезжается много колхозников с продуктами, и поэтому цены бывают ниже. Иначе в будний день. Продавцов мало, и цену можно загнуть, какую хочешь. «Город хочет есть и в будни», — думала старуха.

Она сидела на чердаке, заваленном луком, и отбирала в мешок для продажи худшие головки. Отсюда и увидела на своем огороде каких-то людей. Высунулась в слуховое окошко.

— Эй, я вам! Чего на чужой огород залезли?! — завопила, потрясая сухими руками. Но ее не услышали.

— А чтоб вас черти поразрывали!

Подобрав край широкой юбки, она с проклятиями начала слезать по лестнице.

— Убирайтесь отсюда, чтобы я вашего духа не слышала! — коршуном налетела она на Сергея и Галину.

— Тише, тише, пожалуйста, — отгородился от нее ладонью Сергей Перепелка.

— Я вам покажу тише! Не посмотрю, что в бухгалтерии сидишь, за собственный огород всю морду исцарапаю! Ишь чего надумали, сироту обижать! Не позволю! Убирайтесь отсюда!

— Вы не кричите. Коли надо — огород вам дадут в другом месте. Не можем же мы нарушать план сада… — начала было Галина, но Пелагея Антиповна не дала ей договорить.

— И ты, вертихвостка, здесь! Ну, погоди, — она давно вынашивала в себе злобу на Галину за своего зятя Егора Лямкина. — Пустили тебя, кошку драную, сюда, а ты еще и когти выпустила! Нет, мы их тебе пообломаем. Убирайся вон, пока патлы не выдрала!

Засучив рукава, Пелагея Антиповна двинулась на Галину. Глаза ее горели ненавистью. Сергей испуганно отступил.

— Черт, а не женщина!

А она с искривленным от ярости лицом уже тянулась руками к Галине. Подбежал Николай Мовчан и схватил ее сзади за локти.

— Вы чего, тетя, раскричались? Здесь не базар. А ну, идите себе, не мешайте!

Он повернул ее лицом к дому.

— Ребята, копайте!

С лопатами в руках подбежали Настя и двое ребят.

— Я вам накопаю! — вырвалась Пелагея Антиповна из рук Николая и с визгом начала затаптывать колышек. — Я вам таких чертей накопаю, что тошно станет. Вон с моей земли! Ой, батюшки, изгородь… — заголосила она, увидев, как Николай одним ударом ноги сбил жердь. — Разбойник, ты что делаешь?

— А вот что!

Сделав страшные глаза, Николай размахнулся шестом, чтобы забросить его подальше. Пелагея Антиповна подумала, что он хочет ее ударить.

— Помогите-е! Убивают! — завопила она и, спотыкаясь, побежала домой. — Разбойники, грабят! Я буду жаловаться!

Штурм Козьей балки продолжался до вечера. Последнее деревце посадили, когда утомленное за день солнце опустилось на вершину стога, стоявшего далеко на горизонте. Это деревце прикапывали с десяток рук.

— Ура-а-а-а! — стоголосо прокатилось над долиной. Словно не веря глазам своим, радостно осматривали четкие ряды нового сада, смеялись, кричали, приветствовали друг друга, как приветствуют спортсменов, успешно прошедших трудную дистанцию и, наконец, достигших финиша.

Вместе со всеми кричал и Сергей. Он смахнул с сияющего лица грязные подтеки и вдруг, вспомнив Матвея Лукича, зябко съежился и растерянно заморгал.

— Ой, что будет!..

Глава тридцать шестая

В понедельник Матвей Лукич возвращался из города один. Стукалов остался в райцентре еще на какое-то совещание.

Барабанов был в хорошем настроении. Время, проведенное в городе, он использовал не без пользы. Сумел добиться нового кредита на строительство, познакомился с добрым десятком председателей колхозов, договорился о покупке поросят и десятка телят, продал по хорошей цене двадцать семь центнеров чеснока, который до сих пор оставался в колхозных закромах.

Мурлыча песню, Матвей Лукич думал о том, что пора сажать чеснок на зиму. Уже вторую неделю колхозницы разбирают головки на отдельные зубки. И сеянка уже перебрана. По сто сорок шесть центнеров чеснока с гектара дала Козья балка. Об этом писали все газеты области, хвалили на сельскохозяйственной выставке.

«Вот если бы и в следующем году такой урожай!» — мечтал Матвей Лукич.

Перед селом в долине он резко затормозил и выпрыгнул из машины. В Козьей балке, на этом золотом участке, был разбит сад.

— Что за чертовщина! — громко выругался Матвей Лукич, думая, что не туда заехал. Ведь только позавчера здесь было хорошо вспаханное поле, и вдруг — сад.

— Мираж, что ли? — с какой-то боязнью проговорил он и потер кулаками глаза, думая, что марево исчезнет. Но деревца стояли, едва вздрагивая от ветра голыми ветвями.

Четкие ряды тянулись далеко по балке. Матвей Лукич прикинул: посажено не менее пятнадцати гектаров. Сделать это — не шутка. Не один день надо работать бригаде из тридцати человек. Но ведь сутки назад здесь ничего не было! Откуда же взялся сад? И ни одной живой души вокруг. Председатель даже посмотрел вверх, не с неба ли упали деревца!..

И тут он увидел столбик с табличкой. «Комсомольский сад «Дружба», посаженный учениками школы № 2 и молодежью колхоза «Рассвет», — прочитал он.

— Ах, негодяи! Зарезали, подлецы! Подсекли под самый корень! Ну, подождите!.. Я вам покажу! — со злостью шипел Матвей Лукич.

«Это она, Проценко! Дождалась, когда я уеду… Воспользовалась!.. Хорошо, я тебе пропишу!» — свирепел он. — Какой участок, какой участок захапали!»

В первое мгновение захотелось вырвать, поломать, растоптать деревца, и он подбежал к ближайшей яблоньке, но рука опустилась. Уничтожить деревце он не мог.

— И как посадили, черти! По всем правилам!

Прищурив глаз, посмотрел вдоль рядка. Деревца стояли на одной прямой линии. Четко выдержаны рядки и по диагонали.

Матвей Лукич измерил шагами расстояние между деревцами, плюнул в сердцах и быстро пошел к машине.

Двойные чувства боролись в нем. Нравилось, что вот вдруг без малейших затрат, споров и шума появился в колхозе сад. И посажен он, ничего не скажешь, хорошо, со знанием дела. Откровенно говоря, и место для него здесь хорошее.

«Так это, значит, позавчера нам везли саженцы», — догадался председатель, где-то в глубине души довольный тем, что они достались не колхозу имени Калинина, как говорил Стукалов.

Но одновременно Матвей Лукич чувствовал себя обворованным. Сколько надежд было связано с Козьей балкой, какие доходы обещала она на следующий год! И теперь все это вылетело в трубу. И вообще: какое они имели право делать это без его разрешения? Он же здесь хозяин! Уязвленное самолюбие распирало грудь.

…В конторе колхоза первым его встретил его Павел Трофименко и начал жаловаться:

— Меня выгнали с поля и даже слушать не захотели!

— Кто всем заправлял? — перебил его Матвей Лукич.

— Проценко! Галина Проценко, что из города приехала…

— Да знаю…

— Да еще Николай Мовчан, Сергей Перепелка…

— Что-о? Сергей?

— Да, да. Он, именно он…

— Давай их всех ко мне! Всех до одного?

Через десять минут разыскали Сергея и Галину. Николай был в поле.

Бледная взволнованная Галина решительным шагом шла по улице, готовая к битве за сад. Перед конторой ее догнал не менее бледный Сергей.

— Ты только н-не волнуйся. М-мы будем сражаться! Н-на-ша правда!.. — успокаивал он девушку.

У открытого окна кабинета, где разорялся Матвей Лукич, топталась Пелагея Антиповна. Она, как губка воду, впитывала в себя слова председателя и удовлетворенно кивала головой. Но вот с ее лица сошла улыбка, глаза загорелись зловещим торжеством. Она увидела Галину и Сергея.

— Идите, идите, голубки! — дрожащим голосом проговорила она и, предвкушая скорую расправу со своими врагами, захлебнулась смехом.

Сергей и Галина вошли в контору. Люди давали им дорогу, провожая тревожными, сочувствующими взглядами.

Перед дверью кабинета Сергей остановил Галину:

— Подожди здесь. Я с-сам. Он сейчас, как сумасшедший. Еще чего доброго… — Сергей не договорил и исчез за дверью. За ним ужом проскользнула Пелагея Антиповна.

— А-а-а-а, появился, красавец! — с тихим рокотом начал Матвей Лукич и вдруг его словно прорвало:

— Да вы понимаете, что натворили?! У вас головы на плечах или дырявые макитры? Это же полмиллиона рублей в год чертям в зубы!.. Лучший участок! Кто разрешил? Кто? Кто я здесь такой?!!

— Ма-ма… — хотел что-то сказать Сергей.

— Мама?! Ты что шутить со мной вздумал? — по-бычьи крутнулся Матвей Лукич. — Я т-тебе такую маму покажу, что ты про папу вспомнишь!

— Так его, так, — Пелагея Антиповна ехидно хихикала, кивая головой.

— Да нет, н-не мама. Я просто отвечаю, что вы, Ма-матвей Лукич… Я волнуюсь, — развел руками Сергей.

— Он волнуется!.. А я что — радуюсь? Зачем притворяешься? Мы на этом участке золото собирали. А теперь пятнадцать лет будут ваши прутья торчать, глаза будут мозолить, а прибыли ни гроша. Это сколько миллионов мы теряем, бухгалтер? Да какой из тебя бухгалтер! Вместо того чтобы стоять на страже колхозного кармана, — Матвей Лукич похлопал ладонью по сейфу, — ты, наверное, первый побежал в Козью балку.

— Да, да, первый, как генерал! — взвизгнула Пелагея Антиповна и затараторила: — Командовать начал да еще у меня кусок огорода отмахнул… Распланировал! Видите ли, плантатор нашелся… Знают, что я беззащитная… Что же это делается, Матвей Лукич?

— Какой огород? — круто обернулся к ней председатель и вдруг зашевелил усами. — Ах, огород? Правильно сделали! Я давно собирался перемерять твою усадьбу. Все не было времени. Вот приду — еще половину отрежу!

— Что вы, что вы, бог с вами, — замахала руками Пелагея Антиповна, попятилась к двери, споткнулась о дорожку и чуть не упала.

Сергей удовлетворенно улыбнулся.

— Ты чего это скалишься? Цирк тебе тут, что ли? — снова набросился на него Барабанов. — Тебя дебету-кредиту учили, голова твоя — два уха, а ты додуматься не мог, что за этими вашими палками еще и ухаживать надо. Сколько времени и труда это потребует, а будет ли отдача — неизвестно.

Матвей Лукич понимал, что положения теперь не исправишь. Не выкапывать же деревца! Но ему надо было вылить всю накопившуюся злость.

— Да за пятнадцать лет, пока дождешься яблочка, с такого участка можно было знаешь что взять? Пороть вас надо теми прутьями, лупить так, чтобы икать начали.

— Я и т-так заикаюсь, — произнес обреченно Сергей.

— Что? Да иди ты с глаз моих! И пусть теперь эта твоя Галина мне на глаза не показывается! Собрались, Галка с Перепелкой… Какой участок, какой участок!.. — опять забегал по кабинету Матвей Лукич.

Сергей выскочил за дверь и, встретив вопросительный взгляд Гали, удовлетворенно проговорил:

— Все в порядке! С ним надо уметь говорить!

Дверь кабинета резко распахнулась и ударила Сергея в спину.

— Кто? Что? — встал на пороге Матвей Лукич. Он увидел Галину. — А, и ты здесь? Сейчас же вырви все к чертовой матери!

— Не вырву!

— Что-о?..

— Не вырву, и вам никто не позволит вырывать! — задорно крикнула Галина. — Попробуйте только! Вы не покупали, не сажали? Это городские школьники привезли, наши шефы.

— А кто их приглашал сюда? — начал было Павел Трофименко, но его перебил председатель.

— Да ты понимаешь, девчонка?.. A-а, что тебе говорить… — словно от зубной боли сморщился Матвей Лукич, махнул рукой и вышел на улицу, хлопнув дверью.

— Готов, спекся! — удовлетворенно подытожил Сергей. — Он быстро отходит!

Но дверь снова открылась. Матвей Лукич вернулся.

— Трофименко, завтра же начинай сажать в междурядьях. И пусть Степан пашет дополнительный клин возле Черного камня.

Матвей Лукич закрыл дверь.

— Это уже другое дело. И-именно так! — расплылся в блаженной улыбке Сергей.

Глава тридцать седьмая

Первого секретаря райкома партии Пастушенко все знали, как человека скрупулезного, придирчивого. Если уж приедет в колхоз, то в каждый уголок заглянет. Невысокий, поджарый, с широкими подвижными бровями, которые придавали лицу мрачный вид, он из конюшни направляется в кузницу, оттуда — на ферму, парники, на строительство. Любил обследовать такие места, куда начальство и не заглядывает.

— Вы мне парад не показывайте, и так видно. Внешним благополучием каждый может глаза замазать, а я хочу видеть вашу культуру, внутреннюю дисциплину. Без высокой культуры не может быть и хорошей работы! — часто повторял он.

Говорили, что эта привычка осталась у него от армейской службы. В годы войны Пастушенко был старшиной.

В клубе, например, он обязательно осмотрит захламленную и неподметенную комнату за кулисами или велит открыть запасной выход, где в небольшом тамбуре между двумя дверями свалены затянутые паутиной поломанные стулья. В конторе просит открыть ящики и когда увидит неразобранные, сваленные в кучу бумаги, так взглянет на хозяина стола, что тот покраснеет как рак. На ферме ему обязательно надо побывать в кормокухне, заглянуть в угол за печкой, где нагромождается тряпье и другой мусор. Во время дойки ходит, заглядывает, как моют и массируют коровам вымя. Затем наблюдает, как принимается и учитывается молоко.

И так ходит весь день, молча заглядывая во все углы и щели, а в результате начинает ругать председателя за то, что сев озимых затягивается, что в поле осталась неубранная солома, что рацион кормления скота не соблюдается — именно за то, что тот всячески пытался от него скрыть.

«Когда он, мрачный черт, успел все это рассмотреть? И лазил же только по закоулкам?» — удивлялся председатель.

Полдня Пастушенко вместе с Матвеем Лукичем осматривал хозяйство. Объездил поля, бригады, фермы. Вопреки своим правилам, сегодня не делал замечаний, чем очень удивил Матвея Лукича.

Животноводством колхоза, проверить которое он и хотел, Пастушенко был доволен. «Умный дядька! Знает, за счет чего можно быстро поднять хозяйство!» — думал о Барабанове.

К конторе подъехали только где-то после обеда, часа в четыре. Тут и заметил Пастушенко Пелагею Антиповну, которая уже давно ждала его у входа.

— Что же это делается, товарищ секретарь!!! — плаксивым голосом начала она. — Я — одинокая, беззащитная вдова, семь лет живу в селе, а у меня отняли огород. Где же справедливость, где советские законы? Муж на фронте погиб, и сама я с шести лет сирота-а…

Секретарь райкома, насупив широкие брови, хмуро глянул на Матвея Лукича, ожидая ответа.

— Огород у тебя, Зябликова, отрезали, согласно решению правления. Ты это хорошо знаешь и не прикидывайся казанской сиротой, — сдерживаясь при начальстве, четко ответил Матвей Лукич. — Что с того, что семь лет здесь живешь? А последние два года в колхозе почти не работала, даже минимума трудодней не производила. За что же тебе колхоз огород должен давать? Чтобы ты на базаре спекулировала? Бездельникам мы не потакаем! Будешь честно работать — пересмотрим свое решение.

Пелагея Антиповна увидела, как посветлело лицо секретаря райкома. Пастушенко молча направился к машине. За ним двинулся и председатель. Злость пронзила Пелагию Антиповну.

— Спекулирую?! — завопила она. — А у кого спекулировать научилась? У тебя же! Я свой лук на базаре продаю, а ты колхозный сбываешь черт знает куда, лишь бы дороже! Если я единоличница, то ты кулак! Я до области доберусь…

Ругаясь и отплевываясь, она направилась домой. Издалека увидела Галину, которая переходила улицу.

— У-у-у, гадюка!.. Из-за тебя все началось… Ну, погоди, я тебя выживу отсюда! — пригрозила она девушке сухим костлявым кулаком.

Пастушенко сел на переднее сиденье в машину и, не закрывая дверцы, сухо сказал Матвею Лукичу:

— Кулаком тебя называют. Позор, товарищ Барабанов! Позор для коммунистов такое обвинение. А в принципе она права. О сегодня беспокоишься, деньги выбиваешь, а вперед не смотришь.

— Так хозяйство же какое мне досталось!.. На ноги ставить надо!..

— Надо, знаю! Но ты коммунист, руководитель, государственный человек, должен по государственному и мыслить, а не превращаться в мелкого торговца.

Матвей Лукич молча сопел.

— Где ваш план развития садоводства и виноградарства?

Барабанов растерянно замялся. Планом он до сих пор не занимался, прикидывал пока в уме.

— Позавчера закончилась областная партийная конференция. Ты читал ее решения?

— Еще не успел. Вчера в районе мотался, а нынче вот с вами с самого утра…

— Надо успевать. Или тебе газету прислать с этим решением? — мрачно спросил Пастушенко. — Завтра на бюро райкома будем рассматривать этот вопрос. Смотри, не опаздывай!

Глава тридцать восьмая

Домой после заседания бюро Барабанов и Стукалов добирались в полночь. Все время ехали молча.

Матвей Лукич, сдерживая злость, неистово крутил баранку, гнал машину, не разбирая дороги. Стукалов притих на заднем сиденье. Его бросало из стороны в сторону, но он не произнес ни одного слова и даже начал сопеть, притворяясь спящим. А впрочем, кто знает, возможно, он и в самом деле спал…

На заседании в райкоме, где присутствовали все председатели колхозов. Стукалов подробно рассказал обо всем, что делается в «Рассвете». Рассказал и о том, как Матвей Лукич всячески уклоняется от посадки садов и виноградников. Правда, похвастался успехами в животноводстве, на строительстве. Но все же ему, Матвею Лукичу, записали выговор за невыполнение решения обкома. Напомнили, что и в прошлом году он выставлял ту же причину — отсутствие саженцев, нехватку денег.

«Я его еще должен везти, словно извозчик какой-то», — кипел Матвей Лукич. С предыдущим секретарем было куда проще и спокойнее. Сельского хозяйства он не знал, копался в бумагах и послушно выполнял любое задание Барабанова, хоть внешне был и суров. Матвею Лукичу только этого и надо было.

А Стукалов хоть и прост на вид, улыбается, шутит, словно парень на вечеринке, но у него внутри всегда сидит черт, а улыбающиеся лукавые глаза не пропускают ни малейшего недостатка. И самое главное, ни с чем к нему не прицепишься, ни в чем не обвинишь. В высшей партийной школе он изучал и зоотехнику, и полеводство, и овощеводство, в противовес предыдущему секретарю, который оперировал только лозунгами и цитатами, — неплохо знает сельское хозяйство. Пробовал Матвей Лукич прибрать его к рукам, но не получилось. Смеется, шутит, а свою линию гнет. Вот и сегодня — взял да и рассказал на бюро о положении в колхозе. «Я, говорит, буду говорить объективно». Да разве так делают? В каждом хозяйстве найдутся недостатки, однако не все такие глупые, чтобы выставлять их на всенародное обозрение. А членам бюро райкома что: влепили выговор — и точка. Вот тебе и объективность. После этого как ты с ним будешь работать? А еще выделили ему новый дом. Вчера перевез семью. Не надо было спешить, — размышлял Матвей Лукич.

…Заснул Барабанов только под утро. Часто ворочался, думал и тихо ругался. Вся его жизнь, словно кадры кинофильма, проходила перед глазами.

Отца, саратовского крестьянина-бедняка, забили кулаки в период коллективизации. Мать умерла от голода еще в двадцать третьем году. Он пас скот, поочередно кормясь в каждом доме. Так, возможно, и остался бы сельским пастухом, если бы не старый учитель Павел Африканович. Уговорил он парня, забрал к себе.

«Коров пусть старики пасут, а перед тобой жизнь открывается. Учиться надо!»

Учитель раскрыл парню глаза на жизнь, приобщил его к чтению книг, интересно рисовал будущее, полное трудового кипения и романтики. Поэтому и заиграла горячая кровь Матвея, когда был объявлен комсомольский набор на строительство Магнитогорского железорудного комбината. Захотелось ему нырнуть в кипящую жизнь. Тяжело было расставаться им, но Павел Африканович на прощание сказал:

— Езжай! Возможно, там твое настоящее место. Держись рабочего класса. Рабочий класс тебя человеком сделает.

Лишь три года отработал Матвей на Магнитном. Окончил заочно среднюю школу и потянуло его к земле. А здесь передовым рабочим предоставили возможность поступать в институт на льготных условиях. И Матвей выбрал сельскохозяйственный. Там и познакомился со своей будущей женой, веселой полтавчанкой Марией, которая также работала на Магнитке. После института взял назначение в Полтавскую область. Но в поле недолго пришлось работать, забрали на работу в земельное управление. Просидел в канцелярии вплоть до войны. За неделю перед нападением фашистов поехал в командировку в Москву и с тех пор уже не видел ни жены, ни детей…

После войны ему предложили поехать на работу в Крым. Демобилизованный воин согласился — все равно в Полтаве никого из родных не было, а от дома остались руины.

В Крыму посмотрели в личное дело. «Ага, способный агроном — давай в управление сельского хозяйства!»

И снова сидел над бумагами — сводками, отчетами, графиками, пока после двадцатого съезда партии не взялись по-настоящему за крутой подъем сельского хозяйства. Попросился на работу в колхоз. Послали в «Рассвет». Познакомился с хозяйством и за голову схватился: неразбериха, разруха, запущенность.

После укрупнения к «Рассвету» присоединились два других маленьких колхоза. Ни организованности, ни надлежащего учета, ни отчетности. Доходы мизерные. Надо было все ставить с головы на ноги и в первую очередь полеводство и животноводство. Но для этого необходимы были деньги, а где их достать? Здесь и начал Матвей Лукич комбинировать. Именно за эти комбинации с луком и чесноком ему и досталось на заседании бюро. Обвинили в том, что не думает о будущем, увлекается «выбиванием денег».

Конечно, он не против садов и виноградников. Только не рановато ли в «Рассвете» браться за это дело? Под многолетние насаждения надо занимать лучшие площади — это факт, а когда они дадут прибыль? На посадочный материал также деньги нужны. А сколько людей придется снимать с других работ! Вот года через два-три, когда колхоз по-настоящему окрепнет, — другое дело. Но бюро райкома решило по-своему. Конечно, другие колхозы, хотя бы тот же имени Калинина, могут уже сейчас заниматься садоводством. У них уже создан какой-то запас и долгов нет.

Но Матвея Лукича больше всего обижало то, что его обвинили в незнании жизни, в том, что он живет еще бумажками. А разве он хотел сидеть в канцелярии!

«А может быть, и правда?.. — ворочаясь на кровати, думал Матвей Лукич. — Что ж, раз так постановили в районе и области, надо выполнять!» — вздохнув, сделал он вывод.

Проснулся он как никогда поздно — в семь утра. Вопреки ожиданиям, от вчерашнего гнетущего настроения и следа не осталось.

«К черту этот выговор! Поработаю — снимут!..»

Первым к нему в кабинет зашел Сергей.

— Вот, подпишите! — подал он несколько бумаг и, заметив, что председатель в хорошем настроении, спросил: — Что там было в райкоме, Матвей Лукич?

— Баня была, Сережа, настоящая баня, с березовым веником! — не поднимая головы, ответил Барабанов. — Ох и всыпали же мне!

Он потер ладонью затылок, пожевал ус и, взглянув искоса на Сергея, примирительно проговорил:

— Ты, Сережа, прости меня, погорячился я тогда, гм… Ну, что накричал на вас за самовольную посадку сада… Одно слово, характер, понимаешь?..

— Конечно! Ну что вы, Матвей Лукич!.. Мы с вами душа в душу… И-именно так! — расплылся Сергей в улыбке.

— Вот и хорошо. Знаешь, мне там объяснили. И земля наша вполне пригодна под сады и виноградники, и сажать их надо, и урожай, говорят, будет. Одним словом, просветили. Я думал, еще подождать год-два… Да что об этом говорить!..

Матвей Лукич тяжело вздохнул. Помолчав спросил:

— Сколько вы там посадили, не помнишь? Сводку надо дать…

— Как это — не помню?! Пожалуйста — четырнадцать и тридцать четыре сотых! — доложил сияющий Сергей.

— С виноградниками в этом году уже не успеем, плантажа нет… Надо бы еще где-то плодовых саженцев достать, а где — не знаю, — опять вздохнул Матвей Лукич.

— Так Галина же Проценко договорилась в питомнике! Нам оставили две тысячи штук.

— Правда? Послушай, а эта твоя Галина, кажется, ничего себе девушка. С характером, но голову имеет…

— Еще бы! И-именно так! — ответил Сергей. — Только она не моя. Откуда вы это взяли?

В кабинет вошел Стукалов.

— Ну как, именинник, спалось? — еще с порога весело поприветствовал он Барабанова.

Тот нахмурился, взглянул на Сергея, повел бровью.

Сергей понял без слов и быстро вышел из кабинета.

— Ты что, надулся на меня? — не гася широкой улыбки, спросил Стукалов и сел.

Матвей Лукич взглянул на него исподлобья и опустил глаза.

«Вот, черт возьми, улыбнется и смотрит так, будто я не выговор, а награду получил!» — подумал он о секретаре.

За прошедшую бессонную ночь он решил держать себя со Стукаловым, как говорится, строго официально. «Но разве с ним выдержишь так? Вон как зубы скалит, чертяка, словно осчастливил меня», — хмурился Матвей Лукич.

— Да действительно ли обиделся? — с очаровательной искренностью и одновременно с ноткой удивления повторил свой вопрос Стукалов.

— Довольно, уже довольно, — пробурчал Матвей Лукич и вздохнул. — Не пойму я твоего характера, Петр Иванович. То ты простой и откровенный, лучше родного брата, то бросаешься словно на врага. Стоишь на своем, как телеграфный столб…

— Что же тут понимать? Никакой тайны в моем характере нет. Я всегда откровенен. А в принципиальных вопросах стою на позициях, которых требует партия.

— Ну, это еще знаешь… — не поднимая глаз, недовольно пробурчал Матвей Лукич. — Вчера на бюро тоже, скажешь, стоял на принципиальных позициях?

— Конечно!

— По-твоему, вывернуть наизнанку все наши заплатки — принципиальность? Могли бы тут сами разобраться, что и как. А ты прославил на весь район.

— Э-э-э, виляешь, Лукич, виляешь. Потому и глаза прячешь, — засмеялся Стукалов. — Партийная организация колхоза решила сажать? Решила! А ты пошел вопреки ему решению? Пошел! Чего же ты хочешь? Разве это не принципиальный вопрос? Ты думаешь, мы только в лозунгах и в уставе провозглашаем, что партия руководящая и направляющая сила нашего общества? Нет, браток, это наш принцип, наш закон!

Помолчав, Стукалов продолжал:

— К сожалению, есть еще у нас члены партии, которые кричат, что надо укреплять партийную дисциплину, а сами нарушают ее, говорят, что надо быть честным, принципиальным, а сами замазывают свои недостатки и шумят об успехах. У таких людей только красивые фразы. К счастью, ты не имеешь этих недостатков. Просто закрутился, а фуражка сползла тебе на глаза, закрыла горизонт. Поэтому и обошлись с тобой мягко…

— Ничего себе, мягче уже некуда, — криво улыбнулся Матвей Лукич.

— От выговора не умирает тот, кто правильно его воспринимает. Так я считаю. Да ладно! Я к тебе вот с чем: сегодня у моей Лели день рождения, а заодно и новоселье надо отметить. Приходи вечером, ладно? Я обещаю, что скучать не придется. Малыши мои стихи декламируют, я на мандолине неплохо играю. А Леля у меня певунья, мы с ней дуэт какой-нибудь устроим. У нас, говорят, неплохо получается. Думаем включиться в самодеятельность. А что ж!

И такое доверчивое детское ожидание было в глазах и во всем лице Стукалова, что Матвей Лукич не мог скрыть улыбку.

— Что с тобой, черт возьми, поделаешь? Приду, взгляну, что вы за птички певчие.

— Вот и отлично! — обрадовался Стукалов. — А Леля, между прочим, на работу просится. Надо скорее ясли достраивать. Она у меня воспитательницей работала в детском саду. Специально училась. Вот и пусть командует малышами.

— Шифер для крыши уже привезли, недели через две завершим внутренние работы, — ответил Матвей Лукич.

Стукалов потер ладонью щеку, проговорил со вздохом:

— А оно и о моей работе надо бы поразмыслить как-то.

— То есть, о какой работе?

— Ну, что я… Работаю освобожденным секретарем, зарплату в райкоме получаю. Это же не дело. Принимайте и меня в колхоз. Разве не найдется для меня какой-нибудь работы? Я ведь не только партийный работник, но и младший агроном. Да еще и садовод.

Глава тридцать девятая

Как-то под вечер возле квартиры Галины остановилась грузовая автомашина.

— Проценко Галина здесь живет? — спросил шофер бабку Степаниду, которая во дворе кормила уток.

Услышав свое имя, Галина выбежала на крыльцо.

— Я Проценко…

— Получай письмо и посылку. Назар Петрович передал. Узнал, что еду в Мелитополь, попросил завернуть к вам.

Шофер подал письмо. Из кузова достал десятка три плодовых саженцев и две вязанки виноградных чубуков.

Галина за малым не заплакала от радости. Сердце сильнее застучало в груди, в горле словно что-то застряло. Она быстро разорвала конверт и впилась глазами в написанные знакомой рукой строки. «Ой, какой же ты хороший, дедушка!» — думала взволнованно девушка.

Назар Петровичписал, что посылает внучке гостинец — саженцы яблонь, слив, груш, персиков, абрикосов. Все из своего сада. Добавляет еще полсотни чубуков ранних сортов винограда. «Посади все это так, как я тебя учил, — советовал он. — Заведи тетрадь, наблюдай за каждым деревцем, записывай все. Очень важно знать, какие сорта лучше приживаются в степи. Между прочим, я выкопал две яблоньки, которые ты сама прививала и сажала. Третья уже очень большая, не решился ее трогать».

Среди саженцев Галина отыскала два деревца, перевязанные красными тряпками. Яблоньки были выше ее.

Теплая волна радости с новой силой подкатила к сердцу. Вспомнилось далекое Предгорное, сад. Перед глазами предстал родной дедушка, внешне всегда чем-то недовольный, ворчун, а в душе такой нежный… «Помнит, всегда помнит обо мне!» — думала Галина.

Вместе с друзьями она посадила часть деревьев и винограда на усадьбе Торопыгиных, а остальные — в молодом колхозном саду. Сделала все так, как советовал дед.

Так в степи вместе с представительницей рода Лаврушиных пустил корни и лаврушинский сад.

Глава сороковая

После решения бюро райкома партии Матвей Лукич горячо взялся за посадки. А когда он за что-то брался, то делал настойчиво, добросовестно. Из питомника вывезли заказанные Галиной саженцы. Вдвоем со Стукаловым председатель ездил на Южный берег добывать виноградные чубуки. За Козьей балкой механизаторы поднимали плантаж.

Но как ни спешил Матвей Лукич, а посадили только девятнадцать гектаров сада и тридцать семь — виноградников.

Не заметили, как наступила осень.

Уже не день и не два летели на юг птицы. Острыми клиньями курлыкая неслись в небе журавли, узенькими ручьями плыли зяблики, беспорядочными шумными стаями двигались грачи.

Большинство птиц, обходя море, летят вдоль берегов на восток к Кавказу или на запад в Румынию, и только перепелки и белые сивки направляются через море.

Люди провожали птиц долгими взглядами, пытаясь определить длительный прогноз погоды. Грачи, дрозды и снежные подорожники не задерживаются. Это означает, что зима предстоит суровая.

Все чаще северные ветры приносили сырой холод, гнали по небу плакучие облака. Серые, тоскливые, они висели над селом и сеяли мелким, холодным дождем. По утрам легкий морозец сковывал лужи ледяной пленкой. Часам к десяти лед таял, но на следующее утро появлялся еще толще.

Как-то под вечер дождь полил гуще, а в полночь ударил мороз. Словно поливой покрылась земля. Утром люди не могли ходить — все вокруг обледенело. То тут, то там серыми комочками валялись воробьи. Мокрые перья замерзли, птички не могли летать и погибали.

В такой гололед и на ровных дорогах надо ездить осторожно, а в горах — тем более. Можно сорваться так, что и костей не соберешь.

И вот подул неприветливый северо-восточный ветер. Вместо дождя сверху посыпалась снежная крупа, в углах за домами намело целые сугробы.

Под вечер, словно смилостивившись над людьми, вместе с крупой ненадолго брызнул дождь. Земля стала жесткой, словно терпуг^[8]. Потом два дня лепил мокрый снег.

Легла неустойчивая, капризная крымская зима.

Новый свинарник успели достроить до начала холодов, свиней разместили в светлом и теплом помещении. Работать девушкам стало легче. Ферма пополнилась, вырос и коллектив свинарок.

Как-то у Насти с Галей одновременно выпал выходной день. Можно дольше полежать в постели, но привычка берет верх. Галя проснулась в пять часов. Попыталась еще заснуть, но ничего не получилось. Пришлось вставать.

На улице было ветрено. Длинные шлейфы поземки, извиваясь, ползли вдоль улицы. За последними домами, словно обрадовавшись бескрайним просторам степи, они ускоряли свое движение. Издалека казалось, что поле покрыто серой скатертью, которую все время кто-то невидимый тянет с востока на запад.

Галина с бабкой Степанидой позавтракали. Старушка села у печки вязать варежки, а Галя, подшив оторванную подкладку пальто, углубилась в бумаги.

Несколько месяцев прошло с тех пор, как ее избрали секретарем. В комитет комсомола вошли также Тимофей Ховбоша и Сергей Перепелка. Нелегко было начинать работу. Да и сейчас есть над чем подумать.

Решила проверить уплату членских взносов. За прошлый месяц не уплатило семнадцать человек, а двое задолжали уже за три месяца. Оба из села Лучистого. Галина решила вызвать их на заседание комитета.

Просматривая списки, наткнулась на Степана Бондаря. Сразу вспомнились все давние неприятности. С тех пор как ее избрали секретарем, он начал вообще избегать ее. Это и радовало и огорчало. Когда случалось встретиться с ним, Галина чувствовала, что сердце почему-то колотится, как неистовое. Раньше боялась обиды, насмешек, но в последнее время Степан успокоился. Беспокоило девушку то, что надо с ним говорить, давать поручения, привлекать к какой-то общественной работе. Не знала, как это лучше сделать, чтобы не выказать свою неприязнь к нему.

«А надо бы привлекать Степана, ведь он имеет такое влияние на молодежь!» — думала Галина.

Из задумчивости ее вывел стук в дверь. На пороге стоял Федька. За ним топтались Николай и Степан. Несмотря на метель, телогрейки на ребятах были расстегнуты.

— Взносы принимаешь? — спросил Федька. Галина быстро поднялась со стула.

— Заходите, заходите, товарищи! — сказала немного растерянно, не зная, как разговаривать с гостями — приветливо, как положено хозяйке, или официально, как секретарю.

Ребята зашли неуверенно, искоса осматривая чисто убранную комнату.

— Мы были в конторе, думали, что ты там. Потом решили зайти сюда, — будто оправдывался Федька.

— У нас выходной. Завтра становимся на ремонт, — добавил Николай.

— Хорошо, хорошо. Садитесь, — засуетилась Галина. Она достала из ящика штампик, развернула ведомость.

Федька бесцеремонно сел к столу, включил радиоприемник. Передавали легкую музыку.

— Ох и бумаг же у тебя! — прищурил он глаз, глядя на несколько папок, разложенных на столе. — Тебе случайно личный секретарь не нужен?

— Пока что обхожусь сама.

— Жаль. А то я не отказался бы от такой должности… — Федька вздохнул. От него пахло вином. — Вот беда — никак не могу пробиться в начальники. Назначили бы меня хотя бы директором Азовского моря или каким-нибудь управляющим «Главсбытчерствхлеб».

Увидев, что на его шутки никто не реагирует, он снова вздохнул.

— А погода какая! Хорошо бы в такую пору в домино или в подкидного играть да пиво сосать, — сказал неизвестно кому.

— От тебя и так, кажется, пахнет, — сказала бабка Степанида, закончив вытирать окно и проходя на кухню.

— Что вы, бабуль? И капли во рту не было. Это на прошлой неделе на свадьбе у товарища гулял, вот ботинки до сих пор пахнут мадерой.

Галина приняла взносы, сделала отметки в билетах.

Уже уходя, Николай с порога сказал:

— Когда что-то нужно будет в клубе или по комсомольской линии, ты нам свистни, не стесняйся — поможем.

— Хорошо, спасибо!

— Пошли, пошли! — заспешил Степан.

От этой встречи у нее стало как-то тепло на душе. Она заметила, что после боя за Козью балку все, даже Федька, стали относиться к ней с уважением. Только Степан… Степан оставался загадочным. Вот и сейчас он все время отводил от нее взгляд, смотрел куда-то в угол.

Не прошло и десяти минут, как за ребятами закрылась дверь, а в дом ввалился новый гость.

— А-а-а, вот ты где. Здравствуй!

Галина узнала корреспондента молодежной газеты.

— Ну и метель!.. Третий год живу в Крыму и никак не могу угадать, как одеваться зимой. Натянешь пальто — захватит дождь. Поедешь в плаще — ударит мороз. Наденешь валенки — обязательно выглянет солнце, и все расквасит вокруг. А через два часа смотришь, — опять замерзнет…

Он снял шляпу, опустил воротник пальто.

— Я уже и на ферме был. Председатель к тебе послал. Хороший свинарник, мне понравился. Между прочим, я в долгу перед вами. Так и не поместил тогда заметку о свинарках. Нельзя же было подряд три материала из одного колхоза.

Говорил в спешке, а сам уже расположился за столом, достал блокнот.

— А знаешь, как ты меня подвела?

— Я? Вас? Когда…

— Да в прошлый раз. Стихи оказались крадеными, а ты уверяла, что Костомаров сам их пишет. Опубликовали мы, а через неделю пришло письмо в редакцию. Автор стихов — слепой парень и почти год назад печатал их в журнале для слепых, который издается в Ленинграде.

«Так вот почему мне показалось, что в стихах чего-то не хватает. Их писал человек, лишенный возможности видеть. И этого человека обворовывали…» — с возмущением подумала Галина.

— Мне чуть выговор не влепили за этого Костомарова. Кстати, где он сейчас? — спросил Чижук.

Галина пожала плечами.

— Сбежал.

И она рассказала о Викторе.

Корреспондент просидел больше часа, исписал с десяток страниц в блокноте и также поспешно, как и появился, ушел, натянув на уши шляпу и подняв воротник пальто.

— Надо побывать еще в одном колхозе. Не знаю только, как буду добираться, — сказал он прощаясь.

Приближалась обеденная пора. На улице разыгралась настоящая метель. Галина, устроившись у теплой стены, развернула учебник по плодоводству. На завтра было назначено занятие только что организованного кружка садоводов. Читать лекцию пригласили агронома из района.

Но сегодня выдался день неожиданных визитов. Не успела Галина и страницы прочитать, как в комнату влетела раскрасневшаяся Настя.

— На улице так чудесно! Метель! Ох, и люблю же я зиму! А ты что делаешь? — спросила она, разматывая пуховый платок.

— Читаю.

— Оставь. Давай поболтаем немного.

Она подбежала к столу, включила приемник, нашла музыку.

— У нас в Пензенской области знаешь, какие зимы бывают? Избы вровень с крышами снегом заметает. Любила я во вьюгу лежать на горячей печке и слушать сказки. Бабушка у меня была мастер в этом деле. Метель разноголосо воет в трубе, а бабушка медленно, протяжно так рассказывает всякие страшные вещи. Я еще маленькой была. Лежу ни жива ни мертва. Хо-рош-шо!

Музыка в приемнике прекратилась, и диктор объявил: «Говорит Донецк. Передаем областные известия… Хорошими трудовыми успехами встречают горняки Новый год. Сегодня строители шахты «Крымская-комсомольская» досрочно выполнили годовой производственный план. Бригада Петра Чигорина на семнадцать дней раньше срока завершила проходку шахтного ствола.

— Галочка! — подпрыгнула Настя. — Петр!.. Это же о нем говорят, слышишь?

— Тише ты, дай послушать! — нетерпеливо одернула подругу Галя. Она сидела с сияющим лицом, затаив дыхание, не сводила глаз с освещенной шкалы приемника. Но диктор уже говорил о других шахтах.

— Почему же ты не радуешься, каменная баба?! — набросилась на нее Настя.

— Я радуюсь…

— Да разве так радуются? Дурочка!.. Прыгать надо, ходить на голове, визжать, смеяться, ну разбить что-нибудь, чтобы излить чувства…

— Ты научишь!..

Настя засмеялась и обняла подругу.

— Счастливая ты, Галочка, честное слово. Просто завидую. Эх, если бы он меня так любил…

— Кто, Петр?

— Да нет, Степан. Я возле него уже и так, и сяк, а он, словно трактор С-восемьдесят, — сила немереная, а души нет. Даже не замечает… Не признаваться же мне первой…

— А меня чему учила? Помнишь?

Настя засмеялась.

— Другим советовать легче. А вот как самой… — она вздохнула. — Ой, да что я болтаю?.. От скуки все это. Здесь, в сердце, ничегошеньки еще нет, — ударила она себя кулаком в грудь. Потом подпрыгнула и подбежала к окну.

— Ох и буря же будет! Держись!

Глава сорок первая

И буря действительно разыгралась.

Ветер сперва налетал порывами, словно брал разгон, и становился все сильнее и сильнее, а потом подул с безудержной силой, запел, засвистел, загудел на разные лады между заборами, под крышами домов, на струнах проводов. Бросался на дома и от того, что не мог развалить стены, яростно завывал, швырял снегом, звенел стеклами.

Зато в поле гулял без помех. Поддувал, ломал замерзший снег, пластами поднимал его, бросал на землю, разбивая на мелкие крошки, снова подхватывал и распылял в белое подвижное облако, быстро нес к посевам озимой пшеницы, обрывал с нее сонные листочки, вылизывал все, что попадалось на пути. Казалось, над степью двигался не воздух, а сплошная снежная масса. Ни земли, ни неба, ни пространства.

Борясь с порывами бокового ветра, вдоль рядов молодого сада брёл Сергей. В Козьей балке бушевало меньше. Ветер проносился выше, высыпая сюда массы снежной пыли. Но и здесь Сергей с трудом переставлял ноги. Снег залеплял рот, нос, глаза. Из-под согнутой руки парень с тревогой осматривал полузасыпанные деревца. Привязанные к колышкам, они дрожали, клонились к земле, царапали ветвями снег.

Вдруг увидел, как от натиска ветра развязалось лыко, которое держало деревце возле колышка. Ветер сразу же пригнул деревце к земле. Тонкий промерзший ствол не выдержал, переломился. Сергей бросился к нему, упал, протянул руку, но ветер рванул, оторвал верхушку и мигом бросил ее в кипящий серый мрак. Прямо перед глазами Сергей увидел пенек от яблоньки. На темной коре заметно выделялась белая полоска.

Сергей с тревогой начал осматривать ближайшие деревца и под одним из них увидел зайца. Зверек, борясь с ветром, сжимался в клубочек, уши лежали на спине. Но голод брал свое. Переждав порыв ветра, заяц вытянул шею и начал быстро грызть молодую кору. Услышав посторонний шум, он поднял было уши, но ветер снова положил их на спину.

— Ат-т-у-у!.. Я т-тебя! — что есть духу закричал Сергей, порывисто поднявшись на ноги, но даже собственного голоса не услышал. Ветер вырвал изо рта слова и унес их вместе с сыпучим снегом. Сергей метнулся к зайцу, тот подпрыгнул, несколько раз перекрутился клубочком и боком помчался вперед, скрывшись в снежной пыли.

Сергей протер глаза и возле второго деревца увидел желтоватый комок.

— Прочь, наглец! — снова крикнул он. Но зверек вдруг бросился ему под ноги.

От неожиданности Сергей испуганно вскрикнул, отскочил в сторону и снова повалился в снег. Возле него радостно залаял песик.

— Ж-жучок? A-а, чтоб тебя… — узнал Сергей свою собаку. — Напугал до с-смерти… Бродишь тут в такую с-собачью погоду!

Поспешил в село. Ветер мешал идти. Словно играя, он то толкал в грудь, останавливал, заставлял делать несколько шагов в сторону или назад, то налетал сзади, валил с ног. Сергей полз, потом снова вставал. А тут еще Жучок мешал, путаясь под ногами.

Уже возле какого-то хлева ему встретилась закутанная в платок Галя.

— Ну, так там?! — прямо в лицо Сергею крикнула она.

Раскрыл было рот, чтобы ответить, но ветер, словно только этого и ждал, бросил в него горсть снега.

Сергей закашлялся, вспомнил чертей с их матерью, потом смахнул с глаз слезы и закричал в ответ:

— Т-труба!.. Гибнут деревца!.. Ломает… И зайцы…

— Зайцы?!

— Да, грызут, черти. Спасать надо!

— Соберем молодежь!

Взявшись за руки и нагибаясь, они словно под тяжелой ношей, побрели к деревне.

Через два часа в Козью балку собралось с полсотни человек. У каждого за поясом были куски шпагата, под рукой — туго связанные снопы соломы. Решено было немедленно обвязать деревца.

Рассыпались по балке, сразу захватив половину рядов, но вскоре убедились, что из этого ничего не выйдет. Как ни загораживали собой деревца, обвязать их не удавалось. Ветер вырывал из рук солому, прозеваешь — и сноп исчезает в метели.

Вскоре вся солома была развеяна по степи.

Все двинулись вдоль рядков, чтобы хоть подвязать деревца к колышкам. Спотыкаясь и падая, брели от деревца к деревцу.

— Ну и погода. Даже не каждую осень такой ветер бывает, — чертыхался Тимофей Ховбоша слева от Сергея, а справа визжала Настя:

— Хорошая погода! Замечательно!

Она подняла руки и, сбитая ветром, свалилась в снег с таким хохотом, словно ее щекотали.

— Вот, сумасбродка! — смеялся Сергей, то и дело вытирая рукавом слезившиеся от ветра и снега глаза.

Неизвестно, сколько времени прошло, пока добрались до края сада. А когда сошлись вместе, оказалось, что на проверенном участке поломано только семь яблонь. Шесть из них обгрызены зайцами.

— Ничего, если бы не грызуны, наш сад не такой ветер выдержит! — подбодрила Галина.

Минут десять стояли в едином, тесном кругу. Шутили, смеялись, потом разошлись еще раз проверить ряды. На метель уже никто не обращал внимания.

Метель не стихала пять суток. Все эти дни затерянное в кипящем снегопаде село было оторвано от всего мира. Даже голос секретаря райкома, которым ежедневно интересовался положением животноводства, звучал в телефонной трубке глухо, словно до районного центра было не семнадцать, а, по меньшей мере, несколько сот километров.

А на фермах уже третий день было угрожающее положение. Грубые корма закончились, один силос коровы не хотели есть. И хоть в полукилометре от села стояли стога сена и соломы, — подвезти их было нельзя. Автомашина не пройдет, а лошадей ветер с ног сбивал.

Все же попытались послать двух ездовых с волами. Но они вернулись ни с чем.

— Наложить никак нельзя, — объяснили. — Ветер не дал даже охапки. Сена мы и не трогали, а солома удержалась только вот та, что под нами.

Матвей Лукич не знал, что делать. Только что опять звонил Пастушенко, требовал принять меры, угрожал всеми карами, если колхоз допустит падеж скота. Очевидно, то же самое он говорил и другим председателям колхозов, но Матвея Лукича это не успокаивало. Он смотрел через оконные стекла на серый занавес, прислушивался к завыванию ветра и проклинал все на свете. Работники конторы боялись показываться ему на глаза.

Почему-то Матвей Лукич остолбенел на мгновение, когда в кабинет ввалились Степан, Тимофей, Федька и еще трое ребят.

— Беремся доставить солому, — сказал Степан.

— Вы? Ребята, да я озолочу вас! — воскликнул Матвей Лукич.

— Хо — озолочу… Знаем вашу позолоту, — хихикнул Федька. — Хотя бы по пол-литра на нос поставили.

Степан хмуро мигнул на товарища.

— Да я готов по целому литру да еще и поросенка заколоть… Да что водка — все это ерунда! Вы скот, колхоз мне спасите. Только как это вы сделаете?

— Это уже наше дело, — ответил Федька, — велите выдать нам горючее и масло… Пока два трактора еще не успели разобрать для ремонта.

Матвей Лукич быстренько написал распоряжение. Ребята ушли.

Их не было вплоть до вечера. И только в темноте к коровнику, из которого весь день не выходил Матвей Лукич, подползли трактора.

Оказывается, ребята пробили в блочной скирде узкую траншею и волокушей оторвали от нее тонны две слежавшейся соломы. Тянуть по снегу нельзя было: копна перевернулась бы или засела в сугробе. Подложили под солому огромный лист железа, на котором во время ремонта раскладывали детали. В листе пробили дырки и цепями закрепили его к тросам волокуши. Так и притянули солому прямо к воротам коровника.

Глава сорок третья

На шестой день под вечер ветер утих. Потом всю ночь сыпал снег.

Утром, выйдя из дома, Галина остановилась зачарованная. Словно и не было метели. Мертвая тишина висела над селом. Воздух прозрачный, чистый, небо голубое, выметенное, без единого облачка. Все вокруг покрыто рыхлым снегом. Он и поглощал все звуки.

Солнце только что выкатилось из-за горизонта, заливая все вокруг холодным сиянием. Дома словно съежились, притаились под пушистыми снежными шапками. Желтоватый дым из дымоходов поднимался вертикально вверх, высоко-высоко, словно стволы гигантских деревьев.

Казалось, что все вокруг отдыхает. Волшебная картина вызвала у Галины восторг. Так хорошо она чувствовала себя только в детстве, когда просыпалась солнечным утром в чистой просторной комнате. Где-то за стеной на кухне еле слышно звякала посудой ласковая тетя Фрося. Размеренно отстукивал мягкие удары тяжелый маятник часов. Солнце, пронизывая тюлевую гардину, оставляло ее рисунок на полу, где, щуря глаза, разлегся кот Дымок. То ли от того, что все вокруг пронизано солнцем, то ли потому, что вся жизнь впереди, а возможно, от чего-то другого, Галина, счастливая, смеялась, переполненная каким-то радостным чувством, спрыгивала с кровати и босиком бежала на кухню.

Точно так же и сейчас, засмеявшись неизвестно чему, она забежала в кухню, весело крикнула бабушке Степаниде, которая возилась у плиты.

— А утро какое хорошее!..

— У нас всегда так. Теперь надо ждать оттепели.

Галина быстро обула сапоги, надела пальто, вязаную шапочку. Она решила осмотреть сад.

Идти было легко. Такой рыхлый и невесомый был снег, что Галина не чувствовала никакого сопротивления. Она шла, оставляя глубокие борозды. Чуть поодаль на белой равнине виднелись еще чьи-то следы.

В Козьей балке увидела Тимофея, доярку Веру и Сергея Перепелку. Метрах в двадцати впереди них шел вдоль ряда Федька. А еще дальше, просто по полю, двигалась подвода.

— Все в порядке, — крикнул Галине Тимофей. — Стоят, выдержали!

Раздался выстрел. Галина увидела, как, высоко вскидывая ноги, бежал по снегу Федька с ружьем в руке. Он нагнулся и поднял что-то серое.

— Зайца убил! — проговорил Тимофей.

— Вот он! А тяжелый… — кричал Федька, держа зверька за ноги.

Все подошли.

Заяц действительно был большой. С рыжеватого бока возле передней ноги сочилась кровь. Вторая дробинка вспорола на лбу кожу. Глаза Федьки сияли радостью, а ноздри трепетали от возбуждения.

— Теперь охота будет правильная. Я так и знал, что сегодня буду с добычей. Спал, видимо, косой. Я его отпустил подальше и потом уж припечатал. Очевидно, в сердце попал, — хвастался Федька.

— А он уже стреляный. П-посмотри: ухо оборвано, словно у помеченной овцы, — засмеялся Сергей.

Действительно, на кончике уха был вырван треугольный кусочек. Рана давно зажила. Возможно, это след дробинки, а возможно, лоскуток уха остался в зубах лисы, не сумевшей удержать добычу.

— Заяц уже дохлый был, а ты в него стрелял! — подтрунивал Тимофей.

— Сам ты дохлый!

— Может, у него не только ухо, но и бок был прострелен в прошлом году? Посмотри, нет ли дырок.

— Дырки в твоей голове, — огрызнулся Федька. — Моль, видно, ее побила, вот и гуляют сквозняки. Ты, парень, продай свою дырявую макитру, купи другую, может, лучше будет соображать…

В этой словесной перепалке не было и крупицы злости. Так, переговариваясь, они дошли до конца сада.

— Что это дед Яким там делает? — спросил Сергей, наблюдая за подводой, которая, сделав по полю полкруга, возвращалась в село.

— Кажется, что-то сеет, — засмеялась Вера. — Чудак дедушка, стал совсем как ребенок.

— Сама ты чудачка! — вдруг разозлился Федька. — Такую голову, как у деда Якима, дай бог каждому иметь. Да умнее его никого в селе нет. А ты еще насмехаешься. Кто бы говорил…

«А сам с дедом Якимом всегда ругается», — подумала Галина.

Дед подъехал, остановил кобылу. Он был в неизменной шапке и кожухе, подпоясанным солдатским поясом.

— Хоть бы закурить кто дал. Просто страдаю без проклятого зелья!

— Пожалуйста, дедуля, курите! — услужливо открыл портсигар Федька. — Что, махра кончилась?

— Кисет куда-то делся. А куда — сам не знаю. Выезжал из села — был, а сейчас словно провалился. А хороший был кисет, еще Алена, покойница, вышивала. И как я, старая ворона, мог его потерять! — жаловался дед.

— А вы с махрой его не посеяли? — спросил Федька.

— Что-что? — переспросил дед.

— Мне показалось, что махру вы здесь высевали. Вот, думаю, догадался дед Яким. Глядишь, весной и вырастет табачок. Только кисет посеяли зря, — серьезно сказал Федька, но Галя видела, что глаза его снова стали озорными.

Дед зажег сигарету.

— Да… Грамотный ты парень.

— Да ну? Два универмага окончил и пехотно-балетное училище. Теперь вот практику отбываю за баранкой трактора, — сел на своего конька Федька. — А трактором управлять — не то, что кобылой: тпру да но! На ней только и осталось махорку по снегу сеять.

— Ну и въедливый ты, Федька, как посмотрю на тебя, — добродушно проговорил дед. — Все у тебя с подковыркой. Не табак, а морковь и капусту в поле разбросал. Подгнившие остатки из погреба выбрал. Думаю, лучше пусть пойдут на полезное дело.

— На какое же дело? — удивленно спросила Галя.

— А для зайчиков. Снега вон сколько, чем же им питаться?

— Кормить вредителей? — фыркнула Вера.

— Лучше бы свиньям отдали, — высказал свое мнение Сергей.

— Свиньи свой рацион получают, а зайчикам никто не отпускает. А есть они должны? Жить же хочется… А иначе — весь сад погрызут.

— Стрелять их надо. Вот посмотрите, какого свалил! — Федька бросил на подводу зайца и, подпрыгнув, сел сам. За ним на телегу забрались и остальные.

Дед Яким искоса взглянул на зайца, но ничего не ответил, дернул вожжи. Кобыла тронулась с места.

Минуту ехали молча. Колеса поскрипывали, почти до колодок утопая в снегу.

— Никогда я, дедуля, не думал, что вы такой жадный, — сказал вдруг Федька.

— Что-что? — обернулся к нему старик.

— У меня последнюю папиросу выпрашиваете, а сами махорочку экономите…

— Какую махорку? Я же говорю…

— А это что такое?

Только сейчас дед увидел, что его кисет заткнут за пояс.

— А, чтоб тебя! — ударил руками о полы дед. — Вспомнил! Теперь все вспомнил. Я ж знаю, что брал с собой. В поле хотел зажечь и только раскрыл его, а у Крали, значит, регламент наступил. Раз — и остановилась. Я в спешке сунул кисет за пояс и начал ее уговаривать, бился, бился, а она свое отстаивает. Потом тронулась, а я уже и забыл, куда положил кисет. Все на телеге перелопатил — не нашел. Вот история!..

Дед обрадовался, потянул кисет, и вся махорка веером высыпалась на снег.

Федька засмеялся.

— А еще говорите, что не сеяли табака!

— Вспомнился мне один случай, — улыбнувшись, начал дед. — Давно это было. Я еще озорным петухом тогда ходил. Работал у нас на стройке не то счетовод, не то нормировщик, одно слово, как Сергей — по бухгалтерской части, а фамилия — Хволый. И хоть фамилия так себе, а сам он был парень бедовый. В активистах ходил. Очень любил разные лекции и доклады произносить. Его, бывало, хлебом не корми, пусти только к трибуне похвастаться. Что он только не рассказывал! И о глубинах морских, какие, значит, там твари живут, и против бога агитировал, и о жизни на Марсе… Вот как-то в полдень прибегает он ко мне. «Слышь, — говорит, — Яким, хочу я сделать один доклад и нужно мне кое-что сказать о земледелии. Ты, мол, в сельской жизни разбираешься, помоги» — «Хорошо, — отвечаю, — завтра подготовлю вопросики такие», — «Тезисы», — говорит. — «Конечно, конечно, тезисы». Ну, написал ему на трех листах — как и что на полях делается и, между прочим, наплел там такого! Думаю, пусть посмеется парень. Через день видим на заборе объявление. Пошли мы в клуб всей бригадой. В зале людей — не протолкнешься. Кино интересное должно было быть, а перед кино всегда выпускали этого Хволого. Выпорхнул он вот к трибуне и начал говорить, как всегда, о международном положении, а потом о том, что вот, мол, как дружно живет у нас город с селом, помогают друг другу. Начал перечислять, что идет из города в село, какие машины, инвентарь, инструменты и прочее. «Все это сделано руками рабочих, — объяснил Хволый. — А теперь посмотрим, что дает деревня городу… Все вы знаете макароны, любите, значит, употреблять их с маслом или в супе. А знаете, сколько затрачивается крестьянского труда на выращивание этой культуры? Осенью, после полива, высевается обычная вермишель. Всю зиму она укореняется, весной ее пропалывают, подкармливают, поливают, а осенью косят готовые макароны…». И пошел, и пошел! Зал хохочет, каждый пытается остановить друг друга, чтобы послушать дальше, а он шпарит. Стоит на трибуне, нос в бумаги воткнул и сыплет все то, что я ему написал… Вот насмеялись все! Потом уже на сцену его не выпускали, а мальчишки начали дразнить «Макаронином».

Дед прищурился, удовлетворенно улыбаясь, начал зажигать погасшую сигарету. Галина никак не могла понять: придумал он эту историю для смеха или она действительно была.

— А не сами ли вы, дедушка, сеяли вермишель, как сегодня махорку? — ехидно спросил Федька.

— Что-о? А ну, вон, паскудник, с телеги! — рассердился дед. — Все, все слезайте, вишь, расселись. Что вам моя Краля — такси, что ли? Она и так еле ноги переставляет, а вы молодые — сами дойдете. Марш!

Один за другим все спрыгнули. Но кобыла сразу же остановилась, опустила голову, словно принюхиваясь к снегу.

— Но-о, чего стала?! — дернул дед Яким вожжи.

Минуты три старик всячески пытался расшевелить лошадь, но она оставалась ко всему равнодушной. Ребята смеялись, наблюдая их единоборство. Вдруг Федька выхватил из рук деда прутик и хлестнул кобылу по ребрам.

— Ты что делаешь, халамидник?! — закричал дед Яким. — Кто разрешил тебе скотину бить?

— А что же мне, на «вы» к ней обращаться? Тоже мне Краля, с характером…

— Если тебе бог ума не дал, так рук не распускай! Никакой субординации к животным не имеешь. Может, она задумалась, а ты ее бьешь. Коли тебя так — понравится? — и он замахнулся на Федьку.

— Не надо, страшно как! — смеялся Федька.

Еще минут пять дед Яким пытался сдвинуть кобылу с места, но ничего не получалось.

— Знаете что, друзья мои, садитесь на телегу. Повезло вам. Краля привыкла, что в это время я за водой еду. Вот она и думала, что бочку везла, а теперь будет ждать, пока я бочку водой наполню. Садитесь!

— С вами, дедуля, ни сесть, ни лечь, — подшучивал Федька.

Как только уселись, кобыла сразу тронулась без всякого принуждения.

— Ваше счастье, — улыбнулся дед Яким, — взяла верх Краля, победила мое упрямство своим. Вот это твердый характер! За это я ее и уважаю…

Глава сорок четвертая

Как и говорила бабка Степанида, после первых холодов наступила оттепель. За два дня теплый ветер слизал весь снег на полях. Целую неделю размокшая земля парилась под теплым солнцем, а потом снова пошел снег с дождем.

Галина очень уставала за день. Всегда спешила, словно боялась, что не успеет сделать всего запланированного. Она похудела, в глазах всегда какая-то обеспокоенность. Кроме нелегкой работы на ферме, приходилось выполнять и секретарские обязанности. А дел оказалось очень много.

Снизились надои молока — надо выяснить, почему? Чем смогут комсомольцы помочь ферме? Медленно изготавливают парниковые рамы — необходимо кого-то из комсомольцев-строителей послать туда. Заболело несколько коров — и опять она чувствовала себя виноватой и за ужином жаловалась бабке Степаниде, что ничем не может помочь скотоводам.

— Да чего ты так переживаешь за все. Разве ты одна? Есть же правление колхоза, председатель. Пусть они думают, — ворчала бабка.

— Не могу я, понимаете, не могу иначе…

— За все болеть — здоровья не хватит. Живи спокойнее, без суеты, но не с холодком — больше проживешь.

Но спокойно жить Галина не могла. Все время после дежурства на ферме тратилось на беготню по хозяйству. Главное же, что ее беспокоило, — то, что до сих пор не было единой комсомольской организации. Существовали отдельные группы, занятые каждая своими делами. Единственное, что объединяло молодежь — это песни, которые теперь пели по вечерам во время танцев и после кино.

Стукалов следил за Галиной, строго упрекал за беспорядки, подсказывал, советовал.

— Ты почему за все берешься сама? Почему не загружаешь работой членов комитета, не привлекаешь актив? Ведь чем больше глаз, тем видно лучше.

Он говорил, что молодежь в селе скучает. А самое страшное для человека — это апатия, скука, когда теряется интерес к жизни. Кому же, как не молодежи, жить весело, с огоньком, который бы подогревал и звал вперед!

На заседаниях комитета комсомола, которые он не обходил, секретарь парторганизации по-юношески призывал:

— Научитесь делать все интересно, весело. Почему по вечерам молодежь только танцует и играет в домино или шахматы? Разве мало народных игр и развлечений… Почему бы их не возродить?

Как-то он предложил устраивать в колхозе день животновода, земледельца или механизатора, торжественно и тепло чествовать передовиков, устраивать в их честь хороший концерт. Это окрылит, зажжет людей на новые трудовые подвиги.

В другой раз предлагал торжественно отмечать совершеннолетие, вступление в комсомол, свадьбу.

— Запомните: равнодушные люди не построят коммунизм. Нужна страстная вера в будущее, постоянный порыв, горение! — твердил он.

Сам Иван Петрович для Галины был необыкновенным человеком. Она удивлялась его веселому упорству. Что бы Стукалов ни делал, все получалось легко, без трудностей, словно само по себе.

Сначала она с разными вопросами комсомольской работы каждый день бегала к нему за советами. Он терпеливо объяснял, рассказывал, советовал, а когда мог, то и сам налаживал дело. Но как-то сказал ей строго:

— Хватит! Всю жизнь опекуна у тебя не будет. Пора действовать самостоятельно. Ты знаешь свою задачу. У вас есть комитет. Вот, решайте и действуйте.

— Трудно мне… У вас все как-то легко получается, как бы между прочим…

— Ты так считаешь? — удивленно и с укором посмотрел он на Галину. — Легко и мне ничего не дается. Просто опыта больше. А чтобы тебе не задыхаться одной — привлекай весь комитет. Вот и весь рецепт.

Стукалов делал вид, что перестал заниматься комсомольскими делами, но вскоре Галина убедилась, что он внимательно следит за каждым шагом комитета, направляет его работу, хоть они и действовали словно бы по собственной инициативе.

Постепенно у Галины выработался своеобразный подход к оценке действий или к решению вопросов. Прежде чем что-то решить, она мысленно спрашивала себя: «А как бы поступил в этом случае Иван Петрович?»

Однажды вечером Галина спешила в клуб.

— Привет, секретарю! — крикнул Федька, спрыгнув со своего крыльца.

— Здравствуй, — посмотрела она на его худощавое бронзовое лицо. — Зима, а ты загорелый, словно только что с пляжа.

Ей нужно было завязать разговор о самодеятельности. На заседании комитета Тимофей Ховбоша предложил поручить Степану Бондарю возглавить работу сельских физкультурников. Он же, гиревик, неплохо выступал на районных и даже областных соревнованиях.

— Ты переговори с ним, Галина, за таким ребята пойдут.

— Нет, со Степаном говори ты. Тебе же определено за спорт отвечать. Я займусь самодеятельностью, постараюсь втянуть в нее побольше молодежи, того же Федьку, например. Он, кажется, имеет актерские способности, — ответила она.

— С Федькой каши не сваришь, — сказал тогда Сергей. — С ним говорить — только время терять. Дисциплины не любит.

— Попробуем! — сказала Галина.

И вот сейчас она думала, как бы незаметно перевести разговор на самодеятельность. Еще раз взглянула на бронзовое лицо Федьки и заметила:

— Можно подумать, что ты наложил грим, чтобы играть роль индуса или малайца.

— Тю на тебя!.. Просто я и зимой загораю! — ответил Федька.

— Где загораешь? — заинтересовалась Галина.

— Вот чудачка! На примусе загораю. Поняла?

Галя засмеялась. У него же смеялись только глаза, лицо оставалось серьезным.

— Послушай, Федя, в нашей самодеятельности ты бы лучшим артистом был. Приходи на занятия!..

— Спешу, как слепой в кино. Сейчас возьму разгон с Малахова кургана, — резанул он ее колючим взглядом. — Всю жизнь мечтал кривляться на сцене.

— Ты не понимаешь… Самодеятельность — это же культурный отдых, искусство…

Федька нарочито зевнул.

— Искусством занимаются от безделья или в поисках дешевой славы. Я рабочий человек, мне некогда.

С минуту шли молча.

Федька уклонялся. А Галине так хотелось привлечь к общественной работе этого популярного у молодежи парня. Тогда бы за ним потянулись и другие. Но как ты на него повлияешь? С какой стороны подойти? Вспомнила, как однажды Настя рассказывала, какую смешную историю написал Федька о Николае Мовчане и трактористах своей бригады. Может, подъехать с этой стороны?

— А ты, Федя, никогда не пробовал писать? — спросила Галина.

— Почему? Брату письма в армию пишу, деду, а как-то даже плакат сочинил: «Урна твой друг — плюнь в нее!»

— Нет. Я серьезно. У тебя пытливый ум и острый глаз. По-моему, у тебя есть творческая жилка.

Федька не ответил, бросил быстрый взгляд на задумчивое лицо девушки. Открыл дверь клуба, вслед за Галиной переступил порог и остановился как вкопанный. На сцене перед пустым залом Стукалов с женой пели романс. Сбоку на стуле сидел баянист.

— Теперь лучше, но все равно после третьего такта надо делать немного более плавный переход, — обратился Стукалов к баянисту. Он нагнулся и правой рукой проиграл на баяне мелодию: — Вот так, понял?

— Сейчас еще раз попробую.

Галина молча посмотрела на Федьку. Тот опустил глаза.

…А на следующий день он встретил ее на улице.

— Что вы там поручите мне в самодеятельности? — спросил с несвойственной ему покорностью.

— Художественное чтение, или же в скетчах будешь играть…

— Давай я лучше ведущим буду, хорошо?

Глава сорок пятая

Концерт художественной самодеятельности состоялся в первых числах февраля. Несмотря на большой снегопад, в клубе было полно людей.

Колхозникам понравился хор, танцевальная группа, куплетисты. Долго аплодировали Стукаловым. Но особый успех имел Федька.

После выступления хора вышел он из-за кулис и начал рассказывать, словно во время перекура среди ребят.

— Недавно в районе встретил я одного знакомого, заведующего хреново-уксусно-горчичным цехом промкомбината. Он где-то на какой-то выставке видел редких гибридов от скрещивания разных животных. Есть, говорит, там гибрид от гадюки и ежа. И знаете, что получилось от этого скрещивания? Шесть метров колючей проволоки!

В зале прокатился смех. Федька переждал немного, а когда стало тихо, спокойно продолжил:

— Но какая польза от такого гибрида? Сами подумайте: ни кожи, ни молока, ни мяса. Что? — вдруг резко обернулся назад Федька и подошел к двери, которая вела за кулисы, сделал вид, словно кого-то слушает. Потом громко крикнул в притихший зал:

— Сергей Сергеевич Чугунов, здесь?

— Здесь!

— Вот он сидит!

— В чем дело? — обманутый игрой Федьки, доверчиво поднялся Чугунов.

— А-а-а, приветствую вас, — поклонился Федька. — Вот товарищи только что мне рассказали, что Сергей Сергеевич проводит на своей ферме важный научный эксперимент…

Чугунов даже шею вытянул.

— Поскольку кормов у него заготовлено мало, то он хочет вывести гибрид от коровы и бурого медведя. Летом этот гибрид — творение ума нашего заведующего фермой — будет питаться на выпасе, зимой будет сосать лапу, а молоко будет давать круглый год.

Раздался хохот.

Чугунов сердито плюнул и сел, стараясь спрятать лицо от соседей.

За один вечер Федька приобрел громкую славу. Остроты рождались у него сами собой, после каждого номера. В зале взрывался смех, как только он выходил из-за кулис.

Больше всего радовался его успеху дед Яким.

— Вот тебе и Федька! Черт, а не парень… Умная голова! — восклицал он. — Я всегда говорил, что язык у него соответствующий, только до сих пор не находил настоящего применения. Дед толкнул Степаниду, хозяйку Галины, которая сидела рядом.

— Слышишь, кума, талант! Умеет владеть словом. А слово, оно, знаешь ли…

Но бабка Степанида недолюбливала Федьку.

— Чего толкаешься? Отстань, сатана! Разгулялся тут!

Дед Яким крякнул и махнул рукой: что, мол, говорить с темной.

Колхозники расходились, подсмеиваясь над теми, кого критиковали со сцены. Но участники самодеятельности, собравшись после выступлений за кулисами, были удивлены словами Стукалова.

— Плохо, неотработанно, каждый номер звучит сам по себе. Нет цельного впечатления, — говорил он. — У тебя, Федор, много пустословия, просто зубоскальства. Экспромт вещь хорошая, но готовить каждый номер нужно заранее, продуманно… В общем, силы у нас есть. Теперь остается работать и работать. На районном смотре мы должны занять первое место!

Федька сперва было надулся, но радостное настроение от успеха не оставляло его. Нет, теперь никакая сила не заставит его покинуть сцену.

Где-то через неделю Федька встретил Галю возле ее дома, когда она возвращалась с работы.

— Здравствуй, — бодро поздоровался он, но всегда озорные глаза сегодня почему-то смотрели в землю. — Хорошо, что встретил тебя. Дело одно есть.

Галя знала, что эта встреча совсем не случайна. Еще издалека она заметила, что Федька стоит возле ее квартиры, явно кого-то ожидая.

— Заходи в дом! — пригласила она.

В комнате он несколько минут сидел молча, мял фуражку, робко ощупывая Галину настороженным взглядом. Чувствуя, что Федьку привело сюда что-то необычное, Галя сказала серьезно и одновременно ласково:

— Рассказывай, что там у тебя.

Он еще раз метнул на нее настороженный взгляд и, возможно впервые в жизни покраснев, неловко заговорил:

— Набросал я одну смешную историю о трактористе… Может, почитаешь?

Он достал из бокового кармана пиджака сложенную вдвое тетрадь.

— Прочитаю. Только, Федя, я не специалист… Скажу свое мнение, как читатель. Давай договоримся: если нам обоим понравится — пошлем в газету.

— Нет, что ты… Там, наверное, много ошибок… Я же только шесть классов закончил и то давно.

— Ошибки исправим. Главное — был бы талант. А потом начнешь учиться и ошибок делать не будешь.

— Не надо посылать, а то в селе потом засмеют меня, — робко проговорил он.

Галина не узнавала острого на язык, озорного Федьку. Смущенный, какой-то неуверенный в себе, он, казалось, стал еще меньше ростом.

— Не волнуйся, на первый раз подпишешься псевдонимом, — сказала Галя.

Глава сорок шестая

Галина и Михаил Антаров приехали в город на областной слет молодых садоводов и виноградарей. Михаил по-прежнему работал в строительной бригаде, но был одним из самых любознательных слушателей на курсах садоводов.

Не застав дома ни отца, ни матери, Галина быстренько умылась с дороги и вместе с Михаилом пошла в театр.

Шагая по шумной улице, она взглянула на свои загрубевшие руки с неровно обрезанными ногтями и сказала Михаилу:

— Ты иди, а я забегу в парикмахерскую.

— Смотри, не опоздай!

Перебежала улицу, открыла застекленную дверь маникюрной и остановилась у порога. В маленькой светлойкомнатке — всего два стола, заставлены бутылочками с лаком, коробками с инструментами, белыми фарфоровыми чашками.

Один стол был пустой, а за вторым в белом халате сидела Тася. Прищурив улыбающиеся глаза, она чистила ногти какому-то мужчине, сидевшему спиной к двери, и прислушивалась к его словам.

— Садитесь, пожалуйста, я сейчас заканчиваю, — не поднимая глаз, проговорила Тася.

— Так я вечером буду ждать вас возле кинотеатра, — вкрадчивым голосом сказал мужчина.

Тася не ответила. Она внимательно осмотрела его руку.

— Вот и все! Чего же вы стоите, гражданка? — наконец подняла она глаза и даже подпрыгнула. — Галя!

Мужчина также поднялся, взглянул на Галину. Она узнала Фонфарамона Зазязкина.

— А, мадам колхозница!.. — картинно помахал он растопыренной пятерней, то ли для приветствия, то ли для того, чтобы быстрее высох лак на ногтях. — Решили чернозем соскрести?

Галина не ответила. Она молча смотрела на него. В ее взгляде были жалость и презрение. Это оскорбило Фонфарамона. Он самодовольно улыбнулся, прищурил глаза.

— Как там дела с перегноем, куда навоз возите?

— Поищи его у себя в голове! — отрезала Галина.

— О-о-о, а еще активистка. Вместо того чтобы воспитывать нас несознательных — такое хамство…

Фонфарамон закатил глаза, подул на ногти, осторожно двумя пальцами вынул из нагрудного кармана деньги, небрежно бросил на стол. Во всей его фигуре, в движениях было что-то карикатурное, отталкивающее. Галина вспомнила какой-то зарубежный фильм. На экране в ресторанной обстановке мелькал вот такой прилизанный, словно манекен, тип с мягкими вкрадчивыми движениями и слащавой улыбкой. Поразительное сходство!

— Тебя воспитывать надо хорошей палкой, — ответила Галина. Потом добавила: — Послушай, Фонфарамон, неужели тебе не стыдно? Такой здоровый лоботряс, а бездельничаешь, сидишь у отца на шее.

В тоне Галины, кроме негодования, слышались нотки жалости. Это снова задело Фонфарамона. Он ответил обиженно.

— Во-первых, мое имя Гарольд. Рекомендую на будущее запомнить, а во-вторых, что тебе до моей жизни?

— Ты вроде бы и умный парень. Неужели не понимаешь…

— Ты что, записалась в Общество политпросвещения? — прервал он ее.

— Ну, скажи, почему ты не работаешь? — Галина еще пыталась достучаться до его совести.

Но Фонфарамон уже взял свой обычный тон.

— Что поделаешь, мадам колхозница! — он сделал танцевальное па. — Работы для души пока не нашлось, а физический труд — призвание дураков. Физический труд я органически не переношу. А вообще, какое ваше телячье дело до меня? — словно устыдившись того, что проявил откровенность, повысил он голос. — Адью! — козырнул и лениво пошел к двери.

— Твой кавалер? — обернулась Галина к Тасе.

— Да нет! Просто в третий раз приходит делать маникюр. Честное комсомольское, у меня с ним ничего общего! — Тася прижала руки к груди. — У него мать доцент, я к ней ходила на консультации, когда готовилась в институт. Вот он и начал приставать…

— А почему ты здесь? Ты же собиралась ехать во Владивосток к дяде.

— Ой, Галочка, это длинная история. Да ты садись. Понимаешь, приехала я, а там конкурс как никогда. Ну и провалилась. Память у меня плохая, кроме того очень теряюсь, особенно когда задают вопросы. Садись же! — еще раз пригласила Тася и села сама.

— Дядя хотел устроить на завод, где сам работает, но я отказалась. Климат там, понимаешь… Вот и вернулась в Крым.

— Чтобы красить ногти Фонфарамону?

— Понимаешь, так получилось… Месяца полтора ничем не занималась. Стыдно было сидеть дома. А специальности же никакой. Пошла торговать мороженым. Однажды хожу с лотком перед театром, подходят ко мне наши — Костя Баукин, Ваня Сохань и Валя Столяренко. Переглянулись между собой, улыбнулись. И от той улыбки, не знаю почему, я готова была сквозь землю провалиться. Поверишь, словно я не работать вышла, а воровать или делать что-то совсем неприличное. Купили они эскимо, едят, и я рядом с ними стою. Молчим. Потом Костя говорит: «Вот что, Тася, приходи завтра к нам на завод, поговорим». Они сразу после школы пошли учиться на токарей и уже пятые разряды получили.

Тася вздохнула, спрятала под косынку прядь волос, как-то испуганно посмотрела в мрачное лицо Галины.

— Так вот, пришла я утром к проходной. Повели они меня в цех. Стук, грохот, разные колеса крутятся. Я даже боялась подойти к тому токарному станку: он такой большой и железо грызет, аж дым идет… А тут соседка меня уговорила идти работать сюда. Она вечером боится одна домой ходить, — Тася кивнула на соседний пустой столик.

— Понятно! Здесь, конечно, тише, чище, грохота нет.

— Ты думаешь, мне здесь нравится, думаешь легко?.. — порывисто поднялась и покраснела Тася. — Вон Валя Столяренко в техникум заочный поступила. А меня отсюда кто примет?

— А кто тебя здесь держит?

— Куда же я пойду? Специальности нет, — заблестела Тася глазами, на которых набежали слезы.

— Специальность можно приобрести. Подумай о своем будущем, Тася, — Галя посмотрела на часы. — Мне уже пора идти!

— Подожди, куда ты? — схватила ее за руку Тася. — Хоть расскажи, как живешь!

— Потом. Тася, приходи завтра ко мне домой.

— Послушай, Галочка, ты, может быть, сердишься за то, что я тогда наболтала. Мне Витька Костомаров говорил, что лично слышал, как тебя отец выгонял из дома. А я, глупая, сразу и ляпнула. Ты же меня знаешь…

— Я не сержусь, с чего ты взяла? Ладно, побегу…

— Да погоди же, Галочка, давай я тебе хоть маникюр сделаю, — пыталась задержать ее Тася.

— Некогда сейчас, некогда.

Галине было неприятно, что ее школьная подруга будет «официально» заниматься ее ногтями.

В дверях Галина пропустила раскрасневшуюся женщину.

— Голубка, сделай мне быстрее и ярче. У меня сегодня банкет! — услышала Галина ее низкий голос.

В театре Галина нежданно-негаданно увидела деда Назара. Его пригласили на слет как почетного гостя вместе с другими прославленными садоводами и виноградарями. Зал долго аплодировал ветеранам труда, избранным в президиум.

Речей было много. С каждым выступлением вырастал задор. Молодежь все больше воспламенялась идеей превращения Крыма в край садов, виноградников и парков. Дед Назар внимательно слушал, с его лица не сходила довольная улыбка. Потом попросил слова.

Он рассказал о том, как в старину приходилось вручную отвоевывать у природы каждый клочок каменистого косогора, чтобы посадить яблоню или кустик винограда.

— Не было земли у нас, не было техники, — волнуясь, медленно говорил он. — Каждый беспокоился лишь о своем клочке земли. У вас же весь Крым, мощные машины. Кому же, как не вам, молодым хозяевам, преобразовывать природу? Вспомните, что говорил молодежи Иван Владимирович Мичурин…

После слета Галина пришла домой вместе с дедом. Он был оживлен и весел, словно помолодел. Это сразу же заметили отец и мать Галины. Бывая у дочери, старик всегда молчал и только слушал, что говорят другие, а сегодня его как будто подменили. Он много говорил, шутил, с удовольствием выпил в честь встречи две рюмки вина, от чего раньше всегда отказывался.

Ольга Назаровна расспрашивала старика о здоровье матери, о колхозных новостях. Дед отвечал поспешно и коротко, словно между прочим, и снова начинал разговор о слете, который так взволновал его.

— Нет, вы бы только видели молодежь, послушали, что они говорят! — не унимался старик. — Вот это настоящая смена. Я верю, искренне верю в них!

Он взглянул на Галину, и она увидела в старческих глазах восхищение и радость.

— Когда-то Лев Платонович Симиренко мечтал сделать Крым сплошным садом, — продолжал Назар Петрович. — Но хоть и профессором он был, а сделать ничего не мог. Не те времена были. А вот теперь мечта его претворяется в жизнь! И не только в Крыму зацветут сады — по всей стране! — он стукнул ладонью по столу, словно подтверждая свои слова.

Галина хорошо понимала состояние деда. Она сама ощущала необыкновенный душевный подъем, который бывал раньше только в большие праздники на демонстрации.

Долго не могла заснуть. Перед глазами стоял сияющий огнями зал театра, в ушах звенели слова выступающих. Больше всего взволновало ее выступление невысокого парня.

— …Миллионы гектаров новых земель освоили целинники, а какие строения возводятся молодыми руками! Мы, садоводы, в долгу перед Родиной, перед будущим. Посмотрите — солнце коммунизма уже встает за горизонтом. Нам, молодым, встречать чудесный рассвет завтрашнего дня!..

Гремели аплодисменты. А с большого портрета в глубине сцены, чуть прищурив глаза, на взбудораженный зал смотрел Ленин. Этот взгляд Галине казался лучами утреннего солнца.

Подошла мать и, как когда-то в детстве, села на край кровати, положила на лоб теплую мягкую ладонь.

— Ну, а у тебя, доченька, как дела?

— Хорошо, все будет очень хорошо, мама!..

Глава сорок седьмая

Матвей Лукич сутки не выходил из дому. Заперся в комнате и никого не впускал.

Председатель занимал одну из комнаток в большом доме Мовчана. Еще три года назад, приехав в колхоз, как несемейный он поселился здесь временно, да так и остался — не захотел занимать новой большой квартиры, освобожденной своим предшественником.

У конюха Егора Мовчана, кроме Николая, было еще трое детей, и Елена, или просто Мовчаниха, как называли ее соседи, привыкнув к большой семье, охотно согласилась присматривать и за квартирантом.

В течение дня к Матвею Лукичу приходили несколько раз из конторы. Мовчаниха отвечала, что председатель болен. После обеда наведался Стукалов, подергал запертую дверь, взглянул на занавешенные окна.

— Ослабел он, Иван Петрович, — выглянула из своей двери Мовчаниха, исподлобья глядя на секретаря. Неприветливо поглядывали на него и четырехлетние близнецы, мальчик и девочка, которые стояли по обе стороны матери, держась за ее широкую юбку.

— А что с ним?

— Заболел. Просил не беспокоить.

Так Стукалов от нее ничего и не добился. «Недаром называют ее Мовчанихой», — с раздражением подумал он.

Что-то здесь было не так, и встревоженный Стукалов уже намеривался постучать к Матвею Лукичу, попросить, чтобы открыл дверь, но потом передумал.

До вечера он раза три проходил мимо дома Мовчанов, и как только заметил, что из дверей Матвея Лукича вышла Елена, ступил на порог.

В комнате светилась лампочка без абажура. К кровати был придвинут стол. Матвей Лукич сидел, опершись о него рукой. Перед ним стояла початая бутылка водки.

На первый взгляд картина была вполне ясная: сховался и пьянствует.

«Совесть мучает, не хочет, чтобы о нем пошли разговоры». Стукалов хотел было сразу же уйти, но в сгорбленной спине Матвея Лукича, в его босых ногах, всунутых в валенки с отрезанными голенищами, во всей фигуре было что-то болезненное, подавленное, и Стукалов решительно вошел в комнату.

Позади скрипнула дверь. Мовчаниха с укоризной и страхом взглянула на секретаря и, укоряя себя за то, что не уберегла председателя, молча закрыла дверь.

Иван Петрович накинул крючок, приблизился к столу, сел напротив Матвея Лукича. Тот не шелохнулся.

Стукалов не знал, что делать: ругаться, говорить официально-сурово или попытаться по-дружески повлиять на Барабанова.

Раздумывая, он достал папиросу, чиркнул спичкой.

Матвей Лукич медленно поднял голову, удивленно взглянул на Стукалова.

Что-то больно кольнуло в груди секретаря, когда он увидел на позеленевших, впалых щеках слезы, но тут же промелькнула мысль: «До чертиков допился».

С минуту они молча смотрели друг на друга, после чего Матвей Лукич усталым движением налил полстакана водки, молча пододвинул гостю. Иван Петрович также молча отодвинул стакан и ровным голосом сказал:

— Я тебя приглашал на именины. А ты забыл прийти. Уехал куда-то. Так вот и я у тебя пить не буду.

Лицо Матвея Лукича вздрогнуло, усы обиженно опустились концами вниз.

— Да! — выдавил он надломленным голосом и опять с минуту помолчал. Потом, уставив печальный взгляд в угол комнаты, устало проговорил: — А я и в самом деле болею. Со вчерашнего вечера голова трещит и знобит всего…

— Понятно! Теперь лечишься?

Матвей Лукич по-бычьи медленно повернул глаза на Стукалова, а потом опять начал смотреть в угол.

— …Да и нервы расшатались, — продолжал он дальше, словно не услышав шпильки. — А над этой бутылкой я с утра сижу…

Он вздохнул.

— Нельзя мне пить — расстраиваюсь очень, — сделал он вывод. — Ты говоришь, что я забыл к тебе прийти на именины. Нет, я не забыл, а нарочно не пошел, поехал в третью бригаду. Боялся, что сорвусь после первой рюмки, разревусь. С нервами у меня, браток, не то… Шалить начали. И мотор перебои дает, — он прикоснулся рукой к груди. — В последнее время сам себя не узнаю. Бросать мне надо эту работу, вот что я скажу! На людей начал напрасно набрасываться. Потом жалею, но поздно — человека уже обидел. Вот как оно… В тираж, значит, выходит Матвейка, сработался. Так и запишем!..

Он снова с минуту помолчал.

— Как коммунист я не должен ждать, пока мне дадут по шапке, а обязан честно признать свою неспособность руководить людьми. Вот так, дорогой Иван Петрович!

Стукалову было жаль видеть беспомощность этого волевого, сильного и, в принципе, хорошего человека. Хотелось узнать причину, вызвавшую у него такой душевный надлом, но он тактично молчал, надеясь, что Барабанов сам расскажет про свою беду.

— А водка?.. Что ж… Я ее вообще не употребляю. А сегодня не я пью — беда моя пьет! — медленно говорил Матвей Лукич. — И не от водки я сейчас пьян.

Он наклонился к письменному столу, стоявшему рядом с кроватью перед окном, выдвинул ящик, наполненный конвертами, телеграммами, почтовыми открытками, взял верхний лист, подал Стукалову.

— Вот, читай!

«Здравствуйте, дорогой Матвей Лукич! — начал читать Стукалов — Пишу я из Челябинска. Письмо Ваше получила и вот спешу ответить. Да, я воспитывалась в Свердловском детском доме. Фамилия моя Барабанова и зовут Нина, как и вашу дочь. Правда, что мне также восемнадцать лет. Но я не Ваша дочь. Родом я не из Полтавы, а из Смоленска. Вот уже четвертый год мы живем с мамой, которая разыскала меня. Когда наш эшелон разбомбили, то ее, раненую, отправили в госпиталь, а меня повезли в Сибирь, где поместили в детский дом. Сейчас я вместе с мамой работаю на стройке штукатуром. А отец мой погиб на фронте.

Мне очень жаль Вас, дорогой Матвей Лукич, и если позволите, я заочно целую Вас, как родного отца.

И еще, если позволите, то буду писать Вам письма. На этом заканчиваю.

Нина».

Внизу была приписана еще одна строка.

«А дочь свою Вы разыщете обязательно, я верю».

— Пятнадцатый год я живу один, по чужим углам, — вздохнул Матвей Лукич, когда Стукалов дочитал письмо. — Ты сердишься, что я не пришел?.. А как мне было прийти к вам, слушать ваши песни и щебетание деток? Я, когда выпью, не могу равнодушно смотреть на них. Сразу же вспоминаю своих. Двое у меня их было, сын и дочь. Сыну два года, а дочь еще совсем маленькая — пять месяцев было, когда началась война. С тех пор не виделся ни с Машей, ни с детками. Не смогли они эвакуироваться. Как жили при фашистах — не знаю. А когда освободили Украину, на мое письмо соседи ответили, что за год до освобождения выехала моя Маша с детьми куда-то, и в городе ее больше не видели. После демобилизации всех родных объездил, всех знакомых, объявлял по радио, писал в газеты, думал, что откликнутся. Но нет, ни слуху ни духу. Пятнадцатый год разыскиваю… Маши, наверное, уже нет. Думал, хоть детей разыщу. Нет ни одного детского дома, в который бы я не писал. Видишь, сколько писем набралось? — кивнул Матвей Лукич на ящик. — Сколько здесь разных судеб, сколько сиротской беды… А своих детей так и не разыскал. Может, скитались они где-то эти годы… И вот сегодня еще одно письмо. Душевная девочка…

Увидев, что глаза Матвея Лукича стали влажными. Стукалов быстро поднялся.

— Давай, Лукич, ложись отдохни. С работы мы тебя никуда не отпустим, об этом лучше не думай. Где мы еще такого председателя найдем? Ложись, ложись, а там посмотрим, — он обнял его за плечи. — О-о-о, да у тебя температура. Сейчас же в постель!

Матвей Лукич послушно, как ребенок, укрылся одеялом.

Стукалов сидел, пока он не заснул. Потом вышел из комнаты, позвал Мовчаниху.

— Водки ему больше не давайте, а я пришлю врача. Успокоить его надо.

Глава сорок восьмая

В каждый край весна приходит по-своему.

Где-то в Сибири, например, она надвигается медленно, день за днем отвоевывая свои права у морозов, пока не победит их окончательно. Неделями лежит на полях посиневший, словно губка, пропитанный водой снег и медленно тает.

В другой стороне, скажем в среднем Поволжье, зима держится до определенного дня. Люди ходят в кожухах и валенках, и вдруг откуда-то подует теплый ветер. К утру, глядишь, выглянули из-под снега черные вершины степных курганов. Тогда снимай валенки. Весна пришла безвозвратно. Запахнет пригретой землей, влажным ароматом подопревших трав — ароматами, которые свойственны только весне. Дружные извилистые ручьи начнут точить снег. Река изо дня в день будет все больше надуваться, силясь освободиться от зимних пут. И вот, как-то под вечер, на реке ухнет глухой взрыв, и первая отломившаяся толстая льдина, зеленоватая с торца, слепо упрется в ледяное поле и выползет на него, ломая и круша. Дня три-четыре река гремит, скрипит, шуршит — начинается половодье.

За это время, смотришь, уже и снега не стало, он сохранился только на дне оврагов, в тени крутых берегов реки. А на полях и вдоль дорог уже пробивается изумрудная зелень трав и хлебов. С каждым днем все сильнее пригревает солнце.

В Крыму же день прихода весны никогда не определишь. Бывает, в феврале щедро греет солнце, земля подсохла и из нее лезут озимые, лопаются почки на деревьях, цветут миндаль и абрикосы. А в марте вдруг ударит мороз, закружит метель. Падают с деревьев обожженные морозом нежные цветки, вымерзают хлеба. Холод может продлиться весь апрель и даже захватить часть мая. Чередуются между собой мороз и тепло, снегопады и дожди, и когда наступит настоящая весна — определить почти невозможно. Ее приход часто замечают лишь тогда, когда все деревья покроются листьями.

В том году о приближении весны возвестил большой ливень с грозой и молнией.

…Ночь. Ветер, начавшийся с вечера, свободно гуляет по пустым улицам села. Утонувшее в темноте, оно спит. Только в окнах нового свинарника теплится огонек.

Тускло светится фонарь «летучая мышь». Галина сидит на низенькой скамейке перед свиньей, разлегшейся поперек станка. Тут же, на соломе, слепо толкаясь розовыми пятачками, шевелятся только что родившиеся поросята. Свинья тихо хрюкает, время от времени напрягаясь всем своим длинным телом.

— Десять, — сама себе сказала Галина и взяла в руки поросенка, который сразу же завизжал. Обтерла его тряпкой и положила на солому.

Молния вырвала из темноты оконные рамы, холодным фосфорическим светом озарила помещение. Прогремел далекий гром, и вдруг что-то с треском раскололось.

Свинья вздрогнула, подняла голову, тревожно захрюкала. Забеспокоились животные и в других станках.

По стеклам забарабанили крупные капли дождя. Вспышки молнии и раскаты грома начали повторяться все чаще. Разбуженный свинарник наполнился хрюканьем, топотом.

Галина то поглаживала свинью, успокаивая, то подносила поросят к соскам. От громовых ударов содрогалось все помещение. Вспышки шли одна за другой. Дождь бил в стекло так, что казалось, по нему хлестали прутом.

Свинья родила пятнадцать поросят.

— Молодец, Принцесса! — похлопала ее Галина по впавшему боку и поднялась, разогнув затекшую от долгого сидения спину.

Вдруг заметила на оконном стекле красные блики. Приблизилась к окну, но за сплошной завесой дождя ничего не могла рассмотреть. Почувствовав, как тревожно забилось сердце, побежала.

Ветер вырвал из рук дверь, распахнув ее настежь. В лицо ударили тугие струйки воды.

На соломенной крыше старого коровника танцевали язычки огня. Ветер сбивал пламя, отрывал красные клочья, но огонь все больше разгорался.

— Пожа-а-а-р! — неистово закричала Галина и, разбрызгивая лужи, бросилась к коровнику.

Один из новых коровников к зиме так и не был полностью достроен, поэтому в старом содержалось пятьдесят семь коров и два племенных быка, из которых один, Громовой, был куплен недавно за большие деньги.

Галина распахнула дверь и бросилась внутрь. На нее пахнуло дымом. В одном месте огонь уже проел соломенную крышу, сверху сыпались искры. Помещение наполнилось молочно-розовым светом.

Коровы ревели, дергались на привязи.

Кашляя от дыма, Галина в полумраке начала быстро отвязывать животных. Но они уже почувствовали опасность, натягивали цепи, мешали. Все же одну за другой девушка освободила от привязи пять коров, подбежала к шестой. Оказалось, что привязана она обычным налигачем^[9]. Узел так затянулся, что развязать никак не удавалось. Остальные коровы привязаны также веревками.

«Надо найти нож!» — подумала Галина и бросилась в комнату доярок. В дверях столкнулась с тетей Валей.

— Ой боже ж мой, за что такое наказание!.. — причитала дежурная доярка, беспомощно привалившись к косяку.

— Бугаев, бугаев выводите! — закричала Галина.

Ей удалось быстро разыскать топор, которым доярки измельчали свеклу и тыкву. Схватив его, метнулась назад в коровник.

Крыша светилась уже в нескольких местах.

Галина бежала вдоль кормушек, с одного маха рубила налигачи. Когда попадались цепи, пропускала их, искала веревки, чтобы быстрее отвязать как можно больше животных.

В дыму бешено метались перепуганные коровы. Они опрокидывали бидоны, ведра, от чего шума становилось еще больше. Галина хваталась за цепи, налигачи, тащила животных к выходу, но они отбрасывали ее в сторону, сбивали с ног. Боясь, что ее растопчут, девушка сразу же вставала и снова клещом цеплялась в корову, тащила к воротам.

Вдруг увидела, как тетя Валя тянет за собой бугая. Он упирается, храпит.

— Громобой там! — задыхаясь, крикнула женщина.

Галя бросилась в дальний конец коровника, где за перегородкой стояли быки. Но Громобой уже сорвался сам. Деревянный брус не выдержал. Огромная, восьмисоткилограммовая масса с неистовым ревом, расталкивая коров, мчалась вдоль помещения. Галина с разгона остановилась, метнулась в сторону, но в этот момент бугай коротко заревел, крутанул лобастой головой и легко, словно куклу из тряпок, перебросил ее через себя. Девушка впечаталась всем телом о стену и, потеряв сознание, упала за большую бочку.

Дождь лил сплошным потоком, но коровник горел, словно куча сухого хвороста. С крыши огонь сползал все ниже. С сухим треском загорелись обмазанные глиной плетеные стены.

Село разбудили тревожные сигналы машины и частые удары в рельс. Со всех концов к горящему коровнику бросились люди. Не обходя луж, мчался Степан, за ним в штанах и майке — полураздетый Сергей.

— Багры, топоры! Насос давайте! — кричал возле гаража Матвей Лукич.

Несколько человек начали баграми растаскивать крышу, но председатель закричал:

— Коров, коров спасайте!!!

Человек десять вслед за Барабановым и Стукаловым бросились в горящее помещение.

А гроза не утихала. Землю освещали мертвые, холодные вспышки. Природа салютовала приходу весны.

Минут через пятнадцать все животные были спасены. Коровник горел ярким пламенем. Из распахнутых ворот клубами валил дым, но ветер загонял его обратно.

— Ну, слава Богу, — тяжело дыша, проговорил Матвей Лукич. — Коров спасли, а этого куреня не жалко…

— Надо смотреть, чтобы огонь не перекинулся на свинарник! — с тревогой крикнул Стукалов. — А ну, ребята, растягивай теперь стены, вали стропила!

Люди с баграми бросились выполнять приказ.

— Стойте! Стойте! — раздался отчаянный женский крик. — А где Галя?.. Она же там осталась!.. — заголосила тетя Валя, очнувшись на свежем воздухе.

Все остолбенели. Войти сейчас в коровник опасно. Что же делать?

Вдруг Степан Бондарь, оттолкнув Матвея Лукича, бросился в ворота.

— Куда?! Сгоришь!.. — раздались испуганные голоса, но Степан уже исчез в дыму.

Оцепеневшие люди несколько минут смотрели на огонь. Все испуганно отшатнулись, когда внутрь коровника начали падать стропила. Кто-то вскрикнул, а тетя Валя заголосила еще сильнее.

Вскочив в коровник, Степан задохнулся. За дымом ничего не было видно. Он двинулся вдоль стены. Если бы Галя была где-то посередине, то ее бы заметили раньше.

Сверху с треском сыпались искры, падала охваченная огнем солома. Сделав несколько шагов, Степан понял, что все равно ничего не увидит в таком аду. Где-то позади с грохотом обвалилась горящая балка. Во все стороны брызнули искры.

Степан упал на колени и начал быстро ползти, ощупывая руками пол. В горле першило, голова кружилась. Невероятными усилиями он сдерживал себя, чтобы не закашляться, понимая, что тогда совсем задохнется. Вдруг стукнулся обо что-то лбом. Это была бочка с водой. Он пошарил вокруг. Рука наткнулась на сапог.

Галя лежала в углу за бочкой. Сверху ее прикрывала опрокинутая перепуганными коровами широкая дубовая скамья, на которую доярки ставили ведра. Поднятые кверху ножки скамьи уже горели. С крыши падали головешки.

Степан вытащил девушку из-под спасительной скамьи и быстро пополз к выходу.

А перед горящим коровником, в котором исчез Степан, несколько минут стояла тишина; эти минуты казались часами.

— Степан! Степан! — раздались голоса, но никто не отвечал.

— Лей на меня воду! — крикнул Стукалов Николаю Мовчану, который орудовал у помпы.

Несколько человек бросились к воротам.

— Осторожно!

Все увидели, как, охваченное огнем, стропило почти над самой дверью начало клониться в сторону. В это время из дыма, шатаясь, вышел Степан с Галей на руках. За ним с грохотом обвалились балки.

Люди бросились помогать Степану, сорвали с него тлеющую фуражку. Николай быстро облил товарища водой.

— Скорее машину!

— Врача надо!..

— Живая, дышит!

— Давай, мы понесём! — предложил кто-то.

— Я сам… — с трудом выдавил из себя Степан, раскрыв рот и жадно глотая воздух.

Толпа расступилась.

— Растаскивайте стены! — раздалась команда.

Тяжело ступая по грязи, Степан нес Галину к селу. Дождь лил словно из ведра, грязные потеки текли по закопченному лицу, по распахнутой груди парня. А он не отрывал глаз от неподвижного личика девушки, которое то и дело освещала молния.

— Галина, Галочка… Родная моя!.. — едва слышно шептал Степан и осторожно, словно ребенка, прижимал ее к себе.

А над селом, над степью, над всем Крымом гремел гром, вспыхивали молнии. Омытая теплым дождем земля радовалась пробуждению.

Весна! Пришла весна!

Глава сорок девятая

Больница была на противоположном конце села. Поэтому Степан принес Галю на квартиру. Сюда же прибежала и врач Вера Ивановна. С помощью Насти и бабки Степаниды она принялась приводить девушку в сознание.

Через полтора часа приехал вызванный из районного центра хирург.

За это время коровник сгорел дотла. Осталась только куча обугленных головешек.

Несмотря на дождь, во дворе Торопыгиных собралась толпа. В сенях плотно стояла молодежь. Разговаривали тихо. Настя открыла в комнате окно, выбежала в сени.

— Н-ну, как? — схватил ее за руку Сергей.

— Что с ней?

— Да говори же!..

Слышалось тяжелое дыхание.

— На боку синяк большой, очевидно, корова рогом зацепила, но переломов нет.

Степан не мог скрыть облегченного вздоха и бессильно оперся о стену.

— Но до сих пор не пришла в сознание. Дыма наглоталась. На ноге ожог. И как только ее коровы не затоптали, как только от огня спаслась?! — захлюпала Настя. — Кто там сигарету курит?! — повысила она голос.

В углу тихо зашумели, кого-то вытолкали за дверь.

Настя вытерла кулаком глаза и нос.

— Вы, друзья, расходитесь. Скоро утро. Я тут подежурю, а потом все расскажу. Идите, идите…

Она прошла по кухне, тихо проскользнула в комнату. Хирург шепотом предлагал отправить больную в районную больницу, но Степанида запротестовала.

— Не позволю! Вы что, шутите — трясти ее по ухабам, да еще в такой ливень… Завязнете где-нибудь в степи… Не дам, и все! Сейчас она заснула, ну и пусть спит!..

Хирург поговорил шепотом с Верой Ивановной и уехал.

Бабка Степанида собралась было сидеть возле Галины до утра, но Вера Ивановна и Настя уговорили ее идти спать.

— Мы сами по очереди подежурим!

Настя села возле стола, оперлась о него да так и задремала. Девушке показалось, что прошло всего несколько минут, когда ее разбудил шепот. Она открыла глаза. За окном синело чистое, умытое ночным ливнем небо.

Ночью Галина трижды просыпалась. Вера Ивановна давала ей лекарства. Уставшая за день Настя ничего не слышала. Теперь она удивленно моргала глазами, пытаясь понять, где это она оказалась.

— Настя, — снова послышался шепот.

Настя порывисто поднялась и бросилась к подруге.

— Галочка!.. Как ты себя чувствуешь?

— Ну, — отстранила Настю Вера Ивановна, — давай посмотрим, как здоровье…

Днем Галя чувствовала себя уже лучше. Перестала болеть голова. Бабка Степанида не разрешила забирать ее и в сельскую больницу.

— На разных супах будете держать там… У меня она быстрее поправится!

Вечером в комнате собралась молодежь. Пришли Настя, Сергей, Михаил Антаров, Тимофей Ховбоша, несколько доярок. Все старались шутить, вспоминали разные смешные истории.

— На болезнь не обращай внимания, надо пренебрегать ею, тогда быстрее выздоровеешь, — убежденно говорил Сергей. — Я весной, когда болел, так все время посвятил изысканию новых облегченных методов возведения в квадрат двузначных чисел, например, тридцать пять на тридцать пять, двадцать три на двадцать три. Так увлекся, что не заметил, как выздоровел. Мне прописали тогда сосать какие-то кисло-сладкие таблетки. Как-то взял я одну, сосу, сосу, а она почему-то не тает. Целых полчаса мучился, потом глянул, а это не таблетка, а пуговица от рубашки.

Галя смеялась вместе со всеми, хотя и сильно болел бок. В комнату заглянули Степан с Николаем.

— Можно?

— Заходите, заходите, — по-хозяйски пригласил Сергей и обернулся к Галине. — Вот и твой спаситель!

Степан хмуро зыркнул на Сергея, и Гале показалось, что он даже покраснел и спрятал что-то за спиной. Потом еле заметным кивком подозвал Настю и передал ей кулек с лимонами.

«И где только сумел их достать?» — подумала Настя и положила кулек на стол, где уже лежали конфеты, яблоки, печенье. Все эти гостинцы друзья принесли больной.

— Позвольте? — снова послышался от двери чей-то голос. В комнату вошел Матвей Лукич. — О-о-о, да тут целый сборище! — и к Галине: — Как себя чувствуешь?

— Спасибо…

— Это тебе спасибо. Большое спасибо от всего колхоза. Пока люди сбежались на пожар, большинство коров уже было вне опасности. И как это ты сумела так быстро справиться? Коровник горел, как порох — солома же да хворост.

— А я топором рубила налигачи.

— Вот оно как. Молодец! Не растерялась. Правление колхоза решило премировать тебя. Кроме того, пошлем в санаторий на поправку, путевку купим.

— Что вы, Матвей Лукич… Весна, горячая пора в саду… Никуда я не поеду!

— Ну, об этом потом. Путевку получишь при первом же желании. А тебе, — повернулся он к Степану, — объявили благодарность.

— Мне-то за что? — грубовато спросил Степан.

— Ты это брось… «За что?» Откуда у тебя такая скромность взялась? — Он пожевал усы, посмотрел на Галину. — Родителям следует сообщить.

— Что вы? Не надо! Ничего страшного… Я быстро поправлюсь.

— Привет честной компании! — появился в дверях Федька.

— Тебя еще здесь не хватало… И вообще, что это за сборище?.. — повысил голос Матвей Лукич. — Хватит болтать. Девушке выздоравливать надо, а вы утомляете ее. Даже окна не открыли. А ну, марш на улицу!

Один за другим все пошли к двери.

Галину переполнило чувство благодарности к этим простым, хорошим и внимательным людям. И таких людей хотел опорочить Виктор Костомаров!

Минут через десять в дверь снова постучали. В комнату как-то неуверенно вошел Степан. Он нерешительно потоптался и сел на стул возле кровати, не зная, куда девать свои большие руки.

— Ты прости меня за те слова в клубе… Со злости я тогда наговорил, — проговорил он, виновато глядя на Галину, — обида брала за колхоз. Мы к нему, понимаешь, душой приросли… И больно становится, когда нашим трудом, нашей жизнью кто-то пренебрегает.

Степан тяжело дышал, говорил через силу.

— Была до вас тут одна парочка. Тоже из города приехали. Девица все время фыркала, все ей не нравилось и грязь, и бескультурье, и неустроенность. Через две недели сбежали. Потом вы приехали… Того слизняка Костомарова я раскусил в первый же день. Думал, что и ты такая же. Думал, что ты тоже… одним словом, не пустишь корни в нашу землю. В общем, виноват я, и очень виноват перед тобой…

— Что ты, Стёпа, я об этом уже и забыла. Да потом и сама поняла, почему ты так говорил…

— Тогда, значит, я пойду! — неуклюже засуетился Степан. — Ты выздоравливай скорее… — замялся он и вдруг добавил: — А волосы у тебя еще паленым пахнут…

Двенадцать дней пролежала Галина в постели. Синяк на боку медленно исчез, но когда кашляла и двигалась, еще очень болело внутри. Постепенно заживал ожог на ноге.

Каждый день приходили друзья. Они вносили оживление, веселье, рассказывали, что делается в колхозе. Самым радостным известием для Галины было то, что образовалась первая садово-виноградарская бригада из комсомольцев и молодежи. Бригадиром правление решило назначить ее.

Стукалов, как агроном, теперь отвечал за сад и виноградник. Он развернул подготовительную работу по закладке виноградников. Достал чубуков на сто двадцать гектаров. Два трактора днем и ночью поднимали плантаж.

Галине не терпелось скорее оставить надоевшую постель. Надо начинать посадку, а она вынуждена лежать.

За время болезни перечитала много книг. Последние месяцы она так закрутилась на работе, что читать приходилось мало. Теперь наверстывала.

Было время и для того, чтобы детально обдумать план работы комсомольской организации. И еще решила начать подготовку к поступлению на заочное отделение института.

Трижды за эти дни приходил Степан. Разговаривая с ним, Галина с удивлением отметила, что он очень начитанный, неплохо разбирается в искусстве. Но особая страсть у Степана к технике. Парень предстал перед ней совсем в другом свете. Раньше чувствовала к нему неприязнь, думала, как о грубом, малокультурном парне. Это всячески подпитывал в ней Виктор. «Да… Сложная штука — жизнь. Правильно говорят, что с человеком надо пуд соли съесть, чтобы узнать его», — думала она.

Как-то, перебирая на столе книги, Степан признался, что хочет пойти учиться в техникум, но боится, что не сдаст экзамены. Семилетку закончил шесть лет назад и теперь уже все забыл, особенно физику.

— Хочешь, буду помогать тебе? Я тоже собираюсь поступать в институт. Вот и давай будем вместе готовиться.

Как ни странно, а она чувствовала себя виноватой перед ним.

— Только в библиотеке. Сюда я к тебе больше не приду. Знаешь… Не люблю разговоров… — грубовато сказал он.

И этот тон был почему-то приятен для Галины. За ним она чувствовала совсем другого Степана, которого еще совсем не знала.

Глава пятидесятая

Бывают дни, которые запоминаются надолго, на всю жизнь. Например, первый день в школе, день приема в комсомол, в партию, день, когда молодой рабочий самостоятельно изготовил первую деталь, получил первую зарплату.

У Галины также было несколько таких знаменательных дней. Сегодня выпал еще один: начали закладывать виноградник, который она со своей бригадой будет выращивать. Это будет плантация, о которой она мечтала с первого дня приезда в колхоз.

Уже два дня молодежь возилась в поле с мерной проволокой, разбивала плантаж. А в воскресенье в поле вышло более ста человек, даже все работники конторы, возглавляемые Матвеем Лукичем.

Стукалов заранее собрал по селу все ломы, и за два дня в кузнице их приспособили для посадки виноградников, наварили на каждом лапку, или вернее педаль для ноги и поперечную перекладину вверху для рук. Он же и людей распределил на каждый участок работы.

Тридцать два человека двигались шеренгой вдоль рядов, пробивая ломами глубокие ямки. Земля была рыхлая, глубоко вспаханная. За ними шли женщины с охапками чубуков. С большой кучи в конце поля их подносили школьники. А уже потом двигались поливальщики: автомашина с баком и дед Яким с бочкой, к которой также прикрутили резиновый шланг. Воду на плантацию доставляла автоцистерна.

Посадка винограда — дело новое, но настоящей новинкой был гидробур, недавно сконструированный сельскими механизаторами.

Трактор Степана тянул за собой большую цистерну на широких колесах. От нее извивались четыре шланга с металлическими щупами-бурами на конце. Буры сделаны из труб, и вода, идя по ним под давлением, тугими струями бьет из специальных наконечников. Именно с помощью этой воды и делались глубокие ямки, наполненные сметанообразной массой. Именно то, что надо для посадки.

На гидробурах работали Михаил, Николай и еще двое комсомольцев. Сажальщицами были Галя, Люба, Настя и… Пелагея Антиповна. Она решила вернуть себе огород и теперь регулярно ходила на работу, даже на воскресник вышла.

Настя, узнав, что Галина будет бригадиром, также не захотела оставаться на свиноферме, как ни уговаривала ее тетя Гапа и даже сам Матвей Лукич, который как-то зашел на ферму.

— Вы хоть лопните, а я пойду в сад, — кричала Настя. — Для чего целую зиму училась на курсах?!

И Матвей Лукич уступил.

— Пойдешь, только при условии, когда найдешь себе замену.

На следующий день Настя пришла на ферму с девушкой.

Перейти в садово-виноградарскую бригаду желала и Люба Антарова. Ей хотелось быть ближе к мужу, чтобы присматривать за ним, ведь в бригаде столько молодых девушек!.. Но ее не отпустили. Настойчивости же такой, как у Насти, не было.

Агрегат медленно двигался вдоль рядков, обозначенных колышками из стеблей подсолнечника.

— Вот это работа! — крикнул раскрасневшийся Николай, вонзая в землю брызнувшее водой жало гидробура. — Одновременно и ямка сделана, и поливать не надо. Только саженец ставь. Побольше бы таких машин!

— Погоди, не все сразу, — ответил Антаров и обернулся к шедшей за ним Гале. — Посмотри, какая армия вышла. Да мы за три дня сможем заложить эти сто гектаров. Смотри, а Матвей Лукич отстал! На три ямки…

Колхозники, которые работали на посадке под лом, поглядывали на председателя и улыбались.

— Что, Лукич, запарился? Давай, давай, не отставай! — засмеялся Стукалов. Высоко подняв лом, он опустил его возле колышка и всем корпусом налег сверху, глубоко загоняя в землю.

— Смотри, сам не останься в хвосте, — пробурчал Матвей Лукич. Он тяжело дышал, смахивал рукавом пот с лица и трусцой бежал к следующей отметке. Но очень удивился, увидев, что там уже чернела кем-то пробитая дырка.

Работа продвигалась быстро. Все были в каком-то радостном, возбужденном состоянии, шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом. Каждый старался опередить соседа.

Так было и прошлой осенью в Козьей балке. Перед глазами Галины почему-то возник лозунг, висевший в клубе между двумя окнами: «Коммунизм начинается там, где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд, забота рядовых рабочих о повышении производительности труда. Ленин». Только теперь она почувствовала глубокий жизненный смысл этих ленинских слов.

— Стой, стой, — раздались голоса Михаила и Николая.

Степан остановил трактор, выглянул из кабины.

— Что случилось?

— Вода кончилась!

— Вот, черт!.. — Степан сплюнул окурок и, встав на гусеницу трактора во весь свой рост, посмотрел в сторону села… — Не спешит, лентяй… Ну, я ему всыплю!..

К Галине приблизился Михаил.

— Я вчера не мог прийти в клуб латать декорации. Понимаешь, приезжала Любина мама. Надо было остаться дома. Гостья же. Сегодня утром проводили. Ты только не подумай, что уклоняюсь, — виновато сказал он.

— А я ничего и не думаю.

— Ты дай мне любое, самое трудное комсомольское поручение, я всегда его выполню. А сам руководить не умею. Да и комсомольцы меня не слушались. Какой из меня был секретарь?

— Хватит об этом, — перебила Галина. — Вот надо обдумать, где бы достать посадочный материал, особенно декоративных деревьев. Хорошо было бы свой парк заложить. В питомнике же много не обещают.

— Давай напишем письмо комсомольцам и школьникам южных колхозов, у них же леса… Попросим собрать для нас семена. Неужели не помогут?

— Слушай, а это идея! — Галя схватила его за руку. — Обязательно надо написать!

Пелагея Антиповна, сидевшая на земле возле колеса цистерны, толкнула локтем Любу Антарову.

— Что, Люба, не верила мне? Посмотри, как твоего Мишку опутывает. Не раз видела, как вокруг него вьется. У-у-у, бесстыжие ее глаза, хотя бы при тебе не приставала!.. И как ты позволяешь? Я бы на твоем месте…

Пелагея Антиповна уже не впервые нашептывала Любе о своих подозрениях. И если раньше Люба относилась к Галине с уважением, то теперь почти ненавидела ее. Но наброситься на соперницу, как советовала соседка, не решалась. Она должна убедиться в измене мужа.

С агрегатом поравнялась шеренга тех, кто сажал под лом.

— Загораем?

— Привет лодырям!

— Николай, если замерзнешь, свистни — придем на помощь, а пока — до встречи!..

— Топай, топай, пехота! — мрачно огрызнулся Николай. — Еще увидимся!

Между командами установились своеобразные ревнивые отношения. Гидробурники сажали быстрее. Каждый раз, когда агрегат опережал шеренгу с ломами, Николай кричал с чувством явного превосходства:

— Команде инвалидов физкультпривет! Когда запаритесь — пишите, а пока — до встречи!

Каждый раз он придумывал новую, не менее язвительную шпильку. Теперь же роли поменялись, и свой вынужденный простой гидробурники воспринимали, как незаслуженную кару.

А машина не появлялась. Наконецкто-то закричал:

— Едет, едет!

Автоцистерна остановилась возле агрегата. Николай с Михаилом ловко перебросили конец толстого шланга в бак.

— Посмотрите, машину Федька привел!

— Почему задержался, Федька? — окликнула Настя.

— Чтобы ты спросила…

— Мы двадцать минут просидели без воды!

— Пишите жалобу в санобоз! — скалил зубы Федька.

К нему подошел Степан.

— А где Андрей? — спросил он.

— Дома остался. Смотрю я, мучается парень, мотор никак не заведет. Оказалось, с карбюратором у него нелады.

— Увидишь, скажи, что я из его носа карбюратор сделаю, — сказал Степан.

— С удовольствием передам. Он с полчаса возился и ничего не мог сделать. Я бросил свой трактор, помог ему, да у Андрея вдруг в животе колики начались. Вот я и привез вам воду, а он домой поплелся…

— Симулянт подлый! Знаем его…

Бак быстро наполнили, и агрегат снова тронулся.

В двенадцать объявили перерыв. За Стукаловым и Матвеем Лукичем прибыла машина: их звали к телефону.

Некоторые направились обедать в село, но большинство молодежи осталось.

С шутками, смехом ребята и девушки усаживались прямо на землю, открывали чемоданчики, корзины, узлы. К агрегату подошло несколько человек из пехотной команды.

Михаил и Люба развязывали узелок. В нем была кастрюля и хлеб. Из корзины вынули кувшин молока, яйца.

Рядом с Антаровыми примостилась Пелагея Антиповна.

— Друзья, тащите всё сюда! Устроим общий стол! — крикнула Галя и расстелила свой плащ.

— Вот это правильно! — воскликнул Михаил. — Давайте все вместе, по-семейному!

— Правильно — и работать, и есть вместе!

Михаил схватил кастрюлю, кувшин с молоком.

— Люба, пошли!

Люба, взглянув на Пелагию Антиповну, застыла с куском хлеба в руках.

— Видишь, присушила она его, — тут же зашипела старуха. — Сорвался от тебя, словно с цепи. Семейного стола ей захотелось… Пойди немедленно и при всех пристыди ее, проклятую, расцарапай морду. Ну, чего сидишь?

Люба только растерянно смотрела на перекошенное яростью лицо Пелагеи Антиповны.

— Люба, да иди скорее, неси платок! — весело кричал Михаил.

Длинной лентой протянулся на земле импровизированный стол из газет, пиджаков, платков. На него выложили всю провизию: хлеб, яйца, булки, сало, миски с готовыми блюдами, кастрюли, кувшины и бутылки с молоком, стаканы и чашки, у кого что было. Подсела к группе и Люба. В сторонке осталась только Пелагея Антиповна. Она склонилась над своим узелком и время от времени бросала на Любу злые взгляды.

Сергей вместе с хлебом и яйцами вынул из корзины несколько яблок.

— Сережа, где это ты раздобыл? — удивилась Настя.

— Знаем где… Вырастил!

— Да где же?

— В кладовке в корзине.

Степан достал из-под сиденья трактора большой пакет.

— Расступись, пехота, — и положил на середину «стола» огромный кусок сала и целую буханку хлеба.

— Ого, вот это аппетит! — сказала Настя, взглянув на Степана.

— Товарищи, предлагаю избрать тамадой Николая. У него руки длинные — до всего дотянется. Пусть обслуживает, — предложил Сергей.

Его поддержали.

— Хорошо, согласен! — добродушно ответил Николай. — Вы сложите ручки, сидите тихонько, а я буду подавать. Только условие: одна моя рука будет работать на вас, а другая — на меня.

— Хитро придумал!

С шумом и смехом все набросились на еду. Только Люба делала вид, что ест, а сама с тревогой наблюдала за Михаилом и Галиной.

— Настенька, пожалуйста, дай-ка мне кусок хлеба, — попросил Сережа.

— Белого?

— Нет, ч-ч-чёр… чёрт с ним, давай булку! — махнул рукой Сергей, не сумев быстро произнести «чёрного».

Вокруг засмеялись.

— Ой, уморил! — превозмогая смех, проговорила Настя и, махнув рукой, запорошила Сергею глаза.

— Чего ты з-землей сыплешь? — начал он протирать глаза.

— Прости. Сережа, я не хотела. Давай вытру, — выхватила она платочек.

Сергей отвел руки от лица, попытался открыть глаза и закрутил головой.

— Промыть надо, — посоветовал Николай.

Настя схватила кружку.

— Пойдем, я тебе полью!

Она повела Сергея к баку, набрала воды, начала поливать на руки.

— Ну как, легче?

— Что-то еще осталось. Н-наверно песчинка попала!

— Сядь. Давай посмотрю.

Настя поставила кружку на колесо, присела рядом с Сергеем, прижала его голову к груди и начала протирать глаза.

— Кажется, лучше… — поднял он ресницы.

— Ой, Сережа, да какие же у тебя глаза!.. — прошептала Настя.

— А что? Что такое? — испуганно заморгал Сережа.

— Да голубые-голубые, глубокие, словно небо после дождя… И как это я раньше их не замечала?

Она прижимала голову обалдевшего Сергея к своей высокой груди, нежно обтирала платком мокрое после умывания лицо, с которого еще не сошел испуг и удивление, смотрела и смотрела в его по-детски чистые голубые глаза.

— А кудри, как и у меня, рыженькие… — засмеялась вдруг она счастливо и радостно и всей пятерней расчесала ему локон.

— Что ты… Я блондин! — расплылся в улыбке Сергей.

— Вот странно… — не выпуская его головы, тихо говорила Настя. — Столько времени рядом жили, каждый день встречались, а я словно и не видела тебя. Очень странно…

…После полудня в поле примчалась машина председателя колхоза. Из нее вышел Матвей Лукич и еще двое — мужчина и женщина.

Галине показалось что-то знакомое в сутулой фигуре прибывшего, стоявшего к ней спиной. Но вот он обернулся, и девушка узнала деда Назара.

— Настя, займи и мой ряд, — крикнула подруге и побежала к машине.

Назар Петрович обнял и поцеловал внучку. Пытаясь скрыть свою радость, сухо сказал:

— Вот куда тебя занесло, козочка. Ну, показывай, как сажаете. Мы вот с товарищем агрономом специально ездим по степным колхозам, проверяем. Из областной комиссии.

Назар Петрович с агрономом медленно шли по полю, растирали в руках землю, мерили глубину вспашки, интересовались чубуками. По хмурому лицу деда Галина не могла определить — доволен он посадкой или нет. А так хотелось, чтобы Назар Петрович похвалил! Ведь это ее отчет перед ним. У нее с тревогой забилось сердце. «Неужели девушки что-то не так сделали?» — подумала она.

— Кажется, порядок, — улыбкой проговорила агроном.

Назар Петрович смущенно хмыкнул.

— Где брали посадочный материал? — спросил он.

— Всюду, где сумели выцыганить, — ответил Матвей Лукич.

— И какие же сорта?

— А кто ж его знает, — развел руками Барабанов.

Назар Петрович крякнул от досады.

— Как же так: трудитесь, сажаете, а что — сами не знаете?!

— Да выбора не было, Назар Петрович, брали то, что давали. И за это спасибо.

— Ну да, спасибо! — сердился Назар Петрович и вдруг резко обернулся к Галине: — А ты куда смотрела? Для людей это дело новое, а тебя же я учил…

— Я, дедушка, по правде говоря, не успела об этом подумать. Рада, что хоть начали…

— Рада?! Рано радуешься. Вижу — нарезали вам черт знает чего. Думать надо о завтрашнем дне. Что из этих прутиков вырастет? А вы на гектары давите. Как и ко всему другому, а к винограду особенно, надо подходить с умом…

Назар Петрович сердито пошел к машине. Расстроенные Галина и Барабанов молча шли следом.

Открыв дверцу машины, старик вдруг обернулся к Матвею Лукичу.

— Сегодня же пошлите машину в Подгорное. Я там заготовил немного чубуков, на ваш план хватит, — и погрозил Галине пальцем: — А ты смотри мне!..

Глава пятьдесят первая

Второй вечер Галина писала письмо Петру Чигорину. Уже заполнены четыре страницы, а сказать еще надо много-много.

«Что такое счастье?» — написала Галина и задумалась. Спроси тысячу людей, и каждый ответит по-разному. В письме Галина пыталась рассказать о своей жизни и не находила слов. Ей вспомнился спор на одном из недавних вечеров: «В чем заключается счастье человека?» Почти каждый из участников вечера говорил по-своему.

Брат доярки Веры Василий Яковенко первый заявил:

— Счастье — это удача! Выигрывает человек в лотерею. Говорят: «Повезло!» На рыбалке поймаешь большого сома или щуку, и говорят: «Счастье привалило»…

— Слишком узко! — перебил его Сергей. — Счастье не только в удаче — это удовлетворение всех человеческих потребностей!

— Счастье в любви! — воскликнула Настя. — Когда человек любит, он по-настоящему чувствует себя счастливым, ему хочется петь, веселиться, лететь куда-то. — И она метнула пылкий взгляд на Сергея.

— Именно так! — подхватил Сергей, обращаясь к Василию. — Пусть твой счастливчик, которому повезло, сидит хоть на горе из золота, а когда на душе кошки скребут, когда, например, боится, чтобы не отобрали его сокровища, разве может он чувствовать себя счастливым?

— Счастье в покое, — не торопясь, высказал свое мнение Тимофей. — Когда у человека нет неприятностей, его ничто не беспокоит, не тревожит, и живет он нормально, по-настоящему счастливо. В войну, например, человек не живет спокойно. Не будет у него покоя и тогда, когда не будет что есть или во что одеться. Я такого мнения.

— А я так понимаю — счастье недосягаемо! — сказал Николай. — Чем дольше живет человек, чем больше узнает он, тем шире у него раздвигаются границы желаемого… Когда-то земледельцы мечтали иметь такого коня и такой плуг, чтобы в пять раз быстрее и лучше обрабатывать землю. Если бы он, тот земледелец, ожил и взглянул на мой трактор, обязательно сказал бы, что это и есть счастье. Нет, счастье недостижимо!

Федька сказал, что счастье человека в осознании его превосходства над всем окружающим миром, когда он способен совершать то, что задумал.

Очень горячо вмешался в спор дед Яким. Он не пропускал ни одного молодежного вечера, которые теперь проводились довольно часто и привлекали много молодежи.

— Раньше так говорили: «Не родись ни умным, ни красивым, а родись счастливым». Тогда верили, что счастье — это талант, оно от бога. Какая судьба — такое и счастье! Только глупости все это. Счастье в самом человеке… — дед Яким помолчал. — Я вот о себе скажу: счастливее меня нет на земле. И это действительно так! А почему? Потому, что я жил так, как хотел, а хотел я жить во всю ширь, во все свои силы, хотел сделать как можно больше для людей. Я счастлив, что прожил свои годы не зря.

Так или приблизительно так говорили тогда на вечере. Галина запомнила только общий смысл сказанного каждым. Сама же она так и не могла определить, что такое счастье.

Но больше всего понравилось ей определение дела Якима. Может потому, что оно больше всего совпадало с ее взглядами на жизнь, с нынешним душевным состоянием.

Галина чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она делает то, о чем столько мечтала. Шумят на ветру молодые деревца в ее саду. Появились молодые побеги винограда. Вместо ста двадцати гектаров колхоз посадил сто тридцать два. Об этом писали в газетах, за это, говорят, похвалили в области.

Нелегко, но хорошо жить! Только такая жизнь интересна! Только в преодолении трудностей человек получает истинное наслаждение!

Глава пятьдесят вторая

Минувшая весна в Крыму была необыкновенная. Закладывались сады, парки, виноградники, озеленялись города и села.

Но вот отшумели напряженные дни весенних посадок. Началась обычная будничная работа на плантациях.

Наступила жара. С утра и до вечера в чистом небе висело горячее солнце. Буйно росли, тянулись вверх и травы, и хлеба, и виноградные лозы.

Степан Бондарь уже второй раз перепахивал междурядья, а бригада Галины выпалывала сорняки, разрыхляла почву возле каждого кустика.

Очень припекало. Настя разогнула спину, спрятала под платок рыжеватые кудри.

— Секретарь партийный к нам едет, — крикнула она. — Очень хорошо, я сейчас злая и всыплю ему чертей!

Стукалов подошел, поздоровался, спросил, как дела.

— Ничего, работаем, мозоли набиваем, — сердито ответила Настя. — Когда уже о нас начнут беспокоиться?

— Что случилось?

— Все то же самое! Когда механизация настоящая будет? На посадки кое-как один гидробуровой агрегат снарядили, а теперь вот спину гни… В других колхозах, говорят, в рядках специальными плужками обрабатывают почву…

— Не горячись, — засмеялся Стукалов, — плужки уже заказаны, послезавтра пойдут в работу.

Он повернулся к Михаилу.

— Мне с тобой поговорить надо.

Стукалов отвел Михаила в сторону.

— Что у тебя с Галиной? Мне рассказывают…

— Иван Петрович, все это брехня… Ну, честное комсомольское — брехня! — Михаил прижал руки к груди.

Девушки сделали вид, что заняты работой, а сами настороженно прислушивались к разговору.

— Почему же твоя жена вчера прямо на улице набросилась на нее…

— Кто? Люба?

Настя сорвалась с места, бросила тяпку и подбежала к Стукалову.

— Вы кому верите? Этой… этой Зябликовой? Она решила выжить Галину из колхоза. Разозлилась за огород. Вот Любу и подначивает. А Люба даже слова не сказала, просто стояла, а эта ведьма бросилась на Галину. Кричала на всю деревню. А вы ее поддерживаете, верите ей! — наступала Настя на Стукалова. — Лучше у нас спросите, у комсомольцев, у всей бригады! Они на наших глазах целый день. Мы лучше знаем, чем ваша Пелагея Антиповна!

— Погоди, погоди, застрочила, словно пулемет. Какая же она моя, эта Антиповна? — засмеялся Стукалов.

— Мы вчера ее не могли никак унять. Хоть и вредная она тварь, а все же старая, и пришлось вежливо с ней обращаться, а надо было бы… — строчила дальше Настя.

— Да не кричи!

— Буду кричать, потому что справедливость на моей стороне!

— Мы требуем, чтобы вы разобрались в этом деле как можно скорее! — поддержала Настю Вера.

— Ладно, ладно, девочки, разберусь! — смеясь, поднял руки Стукалов. — А где же Галина?

— Вон, возле вышки, с мамой разговаривает.

На дальнем конце плантации пробивали первую в колхозе артезианскую скважину. Работой руководила Ольга Назаровна.

Мать и дочь сидели на опрокинутом ящике, чуть в стороне от них, возле подводы, возился Егор Лямкин.

— Впервые в жизни меня такой грязью облили. На людях стыдно показываться, — приглушенным голосом говорила Галя.

Лямкин злорадно улыбался.

— К чистому грязь не пристанет, доченька, — ответила мать. — Я думаю, что из-за этого не стоит вешать головы.

— Конечно, мама. Только больно от обиды…

— Все это мелочи. Рассказывай лучше о делах. Работа нравится?

— Еще бы! Иначе и не жила бы здесь, — оживилась Галя. — Только не терпится, чтобы быстрее подрастал виноград… Так хочется увидеть плоды! А какие люди замечательные, мама!.. Я чувствую, что очень нужна здесь…

— Это самое главное! Я счастлива, что у тебя такое настроение, — обняла дочь Ольга Назаровна.

Подошел пожилой рабочий в испачканном землей комбинезоне, развернул чертеж.

— Ольга Назаровна, глиняный слой прошли. Известняк пошел. Как быть дальше?

— Сверлить до проектной глубины.

…Настю не брала никакая усталость. Энергия из нее била ключом. После работы девушка отплясывала на занятиях хореографического кружка, тащила на танцы и Сергея, а потом гуляла с ним по селу до вторых петухов. На работе почти все время пела. Ее горло не знало ни хрипоты, ни простуды.

Сегодня, как всегда, бригада возвращалась домой с песнями.

Солнце уже касалось горизонта. Небо холодело, синело, только на западе еще пылало растопленным золотом. Длинные тени ползли по земле впереди группы.

На краю плантации остановились две легковые машины. Из них вышли Матвей Лукич, Стукалов, секретарь райкома Пастушенко и еще трое. Они начали осматривать молодые с разлапистым листом побеги винограда, растирали землю руками.

Песня оборвалась.

— Секретарь обкома приехал, — сообщила Галина.

Кое-кто снял с плеч тяпки, замедлил шаг. Только Настя шагала впереди с независимым видом.

Секретарь обкома, высокий пожилой мужчина, отряхивая от земли руки, обернулся к молодежи.

— Хорошо поете. Почему замолчали?

— Надо же и на завтра оставить, — с улыбкой ответила Настя, играя глазами.

Гости также улыбнулись, глядя на нее.

— Как виноград в степи себя чувствует?

— Хорошо, — ответила Галина.

— Какая приживаемость?

— Саженцами — девяносто восемь процентов, а чубуками, — восемьдесят девять.

— Слышишь?! А ты предсказывал… — секретарь обкома обернулся к маленькому толстяку.

Тот что-то невнятно прожевал жирными губами.

— Комсомольско-молодежная бригада, — бросил вслед молодежи Пастушенко.

— А разве среди пожилых нет охочих до винограду?

— Есть. Только молодежь охотнее за это берется.

Секретарь сказал:

— Надо беспокоиться о кадрах садоводов и виноградарей. Вскоре эти культуры станут у нас ведущими. Об этом послезавтра поговорим на пленуме обкома партии.

Глава пятьдесят третья

С некоторых пор Люба совсем потеряла покой. Пелагея Антиповна каждый день разжигала в ней ревность к Галине, а вчера, встретив вместе с Любой девушку на улице, набросилась на нее, надеясь, что и Люба вмешается в свару. Но у Любы был очень спокойный характер, она не умела ругаться, поэтому и не сказала ни одного слова, хотя стараниями соседки и возненавидела свою бывшую подругу.

— Тебе на голову сядут, а ты будешь молчать! Эх, телёнок! Распустила нюни… Тьфу! — обругала ее Пелагея Антиповна, страшно недовольная тем, что так удачно начатый «спектакль» закончился ничем.

Но, дождавшись Михаила с работы, Люба гневно, едва сдерживая слезы, заявила:

— Завтра же бросай виноградник! Переходи в бригаду, где был раньше!

Михаил опешил.

— Ты что, с ума сошла? Там сейчас только все налаживаться начало…

— Знаю, что у тебя там налаживается… Стыд на все село! Мне и на работу ходи, и за домом смотри, и есть ему готовь, а он романы крутит с этой… У-у-у, потаскуха!.. — совсем как Пелагея Антиповна, прошипела Люба, с ненавистью сжав кулаки.

— Ты что, дурмана наелась?! Как ты смеешь про человека такое говорить?

— Что, за живое взяло? Защищаешь?! Прочь от меня! — крикнула вдруг Люба и, обхватив руками голову, задрожала в рыданиях.

Онемевший Михаил несколько секунд стоял с расставленными руками, потом бросился к жене.

— Дорогая, родная, что с тобой?.. — заговорил он, едва сам не плача. — Кто-то затаил на меня черную злобу, а ты веришь? Да на кого я тебя, глупышку, поменяю! Разве ты меня не знаешь? Если бы что-то случилось, сам пришел бы к тебе, стал бы вот здесь на пороге и сказал: «Что хочешь со мной делай, но виноват!». А ты ревновать надумала… И к кому? К Галине… Ты же ее знаешь, работали вместе… Мне сегодня по секрету говорили, что она ждет не дождется одного шахтера с Донбасса. Он должен вскоре к ней приехать.

Люба продолжала плакать. Михаил обнял ее за плечи, успокаивая, стараясь заглянуть ей в глаза.

— Ты же, знаешь, как я люблю тебя… Ну, вот просто до безумия люблю! А ты веришь сплетням… Кому веришь? Пелагеи Антиповне? Вспомни, как прошлым летом подохли у нее куры, и она по всей деревне раззвонила, что это ты их отравила. Сколько из-за нее плакала! А сейчас она возле тебя вьется, и ты веришь ей, а не мне. Дорогая, дорогая моя, ты только подумай, как такое могло случиться?

— Растравила она меня совсем… Я ее теперь и на порог не пущу, — всхлипывая, сказала Люба. — Все сердце мне испоганила, сгрызла, вот оно и ноет. А разве я тебе не верю? Ты же должен сам понимать. Ребенок же скоро у нас будет…

— Ребенок? Сын? Правда? Любочка, родная моя, самая дорогая! Почему же ты до сих пор молчала, дурочка! — растроганно бормотал Михаил, целуя заплаканные глаза жены.

Глава пятьдесят четвертая

Оксана Максимовна по моточку, по клубочку все же раздобыла нужных ниток и начала вязать варежку.

Две недели билась над хитрым орнаментом, считала петли, распускала и вязала снова. Видно, настоящий мастер с золотыми руками создал такую красивую вещь. И все же Оксана Максимовна своего добилась. Перчатка получилась точно такая же, как найденная в Степином рюкзаке. Осталось только вышить вензель.

Как-то в один из горячих дней, управившись с обедом, она вышла с вязанием на крыльцо, села на ступеньках под палящим солнцем — старческие кости требуют тепла.

Положив на колени найденную рукавичку, Оксана Максимовна начала вышивать красной нитью букву «М» на голубом фоне второй перчатки.

На дороге возле двора Бондарей остановилась легковая машина. Матвей Лукич открыл дверцу.

— Максимовна, где твой сын? — в его голосе слышалось раздражение.

— Известно где — на работе!

— На обед еще не приходил?

— Он сегодня в поле обедает, с собой взял.

— Пусть вечером зайдет ко мне, — сказал Матвей Лукич громко, а тише добавил: — Я ему всыплю!..

Но Оксана Максимовна услышала угрозу.

— Чем же он тебе не угодил? — спросила она грубоватым голосом.

— Он знает чем… У Хижняка на тракторе надо было кольца заменить, я приказал Степану, чтобы отдал свои запасные, а он…

Матвей Лукич не договорил, вылез из машины, приблизился к старухе.

— Кто-то машины будет ломать, а Степану отвечать. Вот еще порядки! — ворчала Оксана Максимовна.

Матвей Лукич минуту неотрывно смотрел на перчатку, лежавшую у нее на коленях, потом перевел взгляд на вторую, которая была в руках. Лицо его побледнело.

— Бабушка… Оксана Максимовна!.. Это вы сами такое связали?.. — спросил он, заикаясь, каким-то не своим голосом.

Старуха медленно подняла на него выцветшие глаза, посмотрела удивленно снизу вверх.

— Разве не видишь? А тебе, вижу, понравилось?! Может, заказать хочешь себе? Только это женские. Это я подобрала пару, может, Степа невесту найдет. Вот и будет подарок.

— А где вы взяли такой рисунок? — выдохнул Матвей Лукич.

— Какой рисунок?

— Вот… этот, с буквой «М»…

— Вот чудак. Говорю же тебе, пару вот к этой связала. А она, эта перчатка, от женщины одной осталась. Подорвалась она на минах вон там за селом, где аэродром раньше был. Степа называл ее тетей Аня. Из ее мешка перчатка. Давно это было, еще при немцах, при фашистах проклятых, чтоб они горели на том свете.

Чувствуя, что задыхается, Матвей Лукич рванул воротник рубашки. Посыпались пуговицы.

«Какая тетя Аня? При чем здесь тетя Аня? Это Маша! Только моя Маша могла связать такую перчатку!» — молниеносно промелькнуло в голове. Мысли опережали друг друга.

Сразу же вспомнилась Полтава, домик, в котором почти каждая вещь: простыни, подушки, полотенца, салфетки имели такой вензель. Маша сама придумала его. «Вот это «М», вышитое красными нитками, означает твое имя, Матвей, а меньшая буква, зеленая, — мое имя, — говорила она тогда. — А стебелек, который обвивает обе буквы, свидетельствует о том, что мы с тобой неразлучны до последних дней жизни…»

Это Маша, Маша! Нет другого такого человека на земле, который бы мог вышить эти буквы. Недаром она считалась лучшей вышивальщицей Полтавы, на областных выставках получала первые премии. Это Машина работа. Ошибки не может быть!..

Матвей Лукич пошатнулся. В глазах его потемнело. Дрожащими руками взял перчатку, поднес к лицу. Ему показалось, что от нее повеяло благоуханием Машиных волос, и перед глазами возникла картина давно разрушенного дома: две опрятные уютные комнаты, скромная обстановка.

— Чего это ты побледнел, председатель? Бог с тобой. Случилось что-то? — тревожно спросила старушка и поднялась.

— Скажите, Оксана Максимовна, а больше ничего из тех вещей у вас не сохранилось?.. — так же робко, с затаенным дыханием спросил Матвей Лукич.

— Из каких вещей?

— Да оттуда… — показал он рукой в поле, где когда-то был аэродром.

— A-а, как же, были, курточка детская, пальтишко, рубашки, платок… Да все это износилось. А зачем тебе? Еще фото было. Вот оно осталось, — проговорила бабушка, взволновавшись не меньше Матвея Лукича.

— Где? Где это фото?

— Сейчас покажу…

Она быстро исчезла за дверью.

Матвей Лукич чувствовал себя словно прибитым. Он не мог сделать и шага. Все тело словно окаменело, невероятно отяжелело.

«Неужели ошибся? Неужели это только сон?» — думал он, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

Оксана Максимовна вынесла большую застекленную рамку со множеством снимков и подала Матвею Лукичу. Он жадно начал рассматривать. Вот портрет Михаила Фомича Бондаря. Рядом — Оксана Максимовна. Групповое фото — супруги Бондари и между ними мальчик лет двенадцати. Матвей Лукич даже не узнал в нем Степана. По этим снимкам он только скользнул взглядом. И вдруг в нижнем углу слева увидел свою Марию. Молодая, красивая, она смотрела на него и едва улыбалась. Матвей Лукич сразу же вспомнил этот снимок. Они фотографировались за несколько дней перед его отъездом в Москву, перед самой войной.

На снимке Маша держала на коленях маленькую пухленькую девочку, а рядом сидел головастый мальчик, который оперся на отцовское плечо.

«А голову мою, наверное, осколком оторвало», — подумал Матвей Лукич и вдруг задохнулся от догадки. Все это время у него в голове была только Маша… а дети?! Радость плеснула в груди. Он прижал к себе рамку со снимками и побежал к машине.

— Эй, Лукич, погоди-ка? — крикнула Оксана Максимовна, но машина уже рванула с места.

Как вел машину, сколько времени ехал к виноградной плантации — Матвей Лукич не помнил. Когда увидел Степанов трактор, свернул с дороги и помчался напрямик по пашне.

Машина прыгала по бороздам, вязла в разрыхленной почве, недовольно ревела мотором и, в конце концов, зарывшись передком, остановилась.

Степан издалека заметил легковую машину, которая мчалась с огромной скоростью. Она свернула с дороги и понеслась по пашне.

«Пьяный за рулем, что ли?» — подумал он, а узнав машину председателя, удивился еще сильнее. Матвей Лукич ездил всегда аккуратно.

Степан видел, как из машины выпрыгнул Матвей Лукич, с какой-то доской или с квадратным куском фанеры в руках и побежал в его сторону. Чувствуя что-то неладное, парень остановил трактор, спрыгнул на землю и пошел навстречу.

Матвей Лукич, тяжело дыша, остановился в четырех шагах от Степана. С лица парня на него смотрели Машины глаза.

— Стёпа!..

Степан вздрогнул. Когда-то, давным-давно, возможно во сне, кто-то так звал его. Когда-то, кажется, он слышал этот голос.

— Сын!.. Сыно-о-о-очек! — Матвей Лукич раскинул руки.

…Высоко-высоко дрожащей точкой висел в небе жаворонок, заливаясь звонкой трелью. Но вдруг он прервал свою песню, увидев сверху, как бросились друг к другу и замерли в объятиях два человека.

Только на секунду прервалась трель. И, возможно, вовсе не потому, что внизу, на земле, бешено забились два сердца. Возможно, жаворонок просто набирал в грудь воздух для новой песни. Что ему до радости двух людей, двух сирот, которые в эту секунду нашли друг друга!

Жаворонок радовался лету. С высоты было видно бескрайнее пространство. Ярко светило солнце, и все вокруг цвело и буйствовало. Мир так широк и прекрасен, жизнь так прекрасна!

И своей песней жаворонок славил этот мир.

Глава пятьдесят пятая

Радостное известие, даже если и ждешь его долго, сначала ошеломляет.

Галине исполнялось девятнадцать лет. День рождения пришелся на воскресенье, и молодежь из виноградарской бригады решила отметить его коллективно. Мясо, сало, яйца, соленые огурцы, помидоры и другие продукты были свои, а на вино сложились. За организацию стола взялась Настя.

В субботу после работы они вдвоем зашли к Галине на квартиру. Бабки Степаниды дома не было.

— Стол у вас раздвигается? Это хорошо. Значит, поставим его вот так, — планировала Настя. — Стулья и посуду принесем. Теперь музыка. Приемник есть. Сергей принесет свой проигрыватель и пластинки. Порядок! Все получается как по писаному.

Галя подошла к столику, чтобы включить приемник, и увидела телеграмму.

«Воскресенье приедем гости. Чигорин», — прочитала Галина, и комната качнулась у нее перед глазами.

— Что случилось?! — подбежала Настя и также прочитала телеграмму. — Дурашка, чего же ты побледнела! Вот дурочка… Ну, и молодец же ты, Галочка, просто ужас! — начала целовать она подругу. Потом закружила ее по комнате.

— А при чем тут я? Петр приезжает, а я молодец… — смеялась Галина, наконец-то взяв себя в руки. Лицо ее сияло счастьем.

— Ну, так едет же он не ко мне, а к тебе! А молодец потому, что сумела характер выдержать. Пусть теперь он вокруг тебя побегает. Ты только смотри — держи свою марку!

Настя закрыла глаза и аж затряслась от восторга.

— Представляю, как все это будет… Будет говорить он о том и другом и никак не осмелится сказать самое главное. А ты будешь делать вид, что ничего не знаешь, ничего не понимаешь, а у самой сердце — тук-тук-тук… Ой, как это красиво!

Галя слушала и смеялась, сама не зная чему. Просто хотелось смеяться. А Настя фантазировала дальше:

— Будет виться он возле тебя и день и два, потом наберется храбрости и скажет: «Галочка, дорогая, с первого взгляда я полюбил твою подругу Настю и решил отбить ее у Перепелки!»

Галя закрыла ей ладонью рот, и обе с хохотом повалились на кровать.

…Пиршество сперва назначили на пять часов дня, но, в связи с приездом Петра Чигорина, решили начать раньше.

Утренним автобусом Петр не приехал. Значит, будет в час дня. Автобус через село Красивое проходит трижды в сутки.

Галина больше ни с кем не делилась своей тайной и предупредила Настю, чтобы та не болтала, но к полудню половина бригады уже знала, кто едет. Не могла Настя сохранить в тайне такую новость.

К двенадцати часам девушки уже напекли пирогов. Настя с Сергеем побежали в магазин. Они вскоре вышли оттуда с большой корзиной, наполненной консервными банками, колбасой, бутылками.

Настя взглянула в сторону навеса, где Степан Бондарь остановил свой трактор, и сердито проговорила:

— Вот неуемный! Чего он там копается? Неси, Сережа, а я его оттащу от трактора.

Она передала корзину и побежала к Степану.

— Кой черт и в выходной на работу тебя выгоняет?! — крикнула она еще издалека. — Опоздаешь, Галя будет сердиться. Где твое обещанное дерево?

Степан заглушил мотор.

— Не беспокойся, есть дерево. Только не понимаю, что за поспешность. Еще же пять часов впереди — успею.

— В том-то и дело, что не пять. Все уже знают, только тебя где-то черт носит. Через час приезжает Петр, поэтому и перенесли начало…

— Какой Петр?

— Какой-какой… Из Донбасса… Шахту там строит. Чего глаза вытаращил? Это такой парень, ого! С Галиной у них любовь еще со школы. Она только этим и живет. Переодевайся скорее, мурзилка! — крикнула Настя и побежала за Сергеем.

Степан минуту сидел, словно пришитый к сиденью, тупо смотрел перед собой. Потом потер грязным кулаком лоб, прикоснулся ладонью к груди.

— Что с тобой, Стёпа, заболел? Побелел весь… — подошел Николай.

Степан очнулся.

— Да… Глупость какая-то. Поршень почему-то вдруг не… — и тяжело спрыгнул на землю.

Никто в селе даже не подозревал о его чувствах к Галине, никто не мог представить, как он мучился теперь. Земля качалась. Словно тяжелобольной, еле передвигал ноги. Что ж, не одно потрясение было на его жизненном пути, не раз переживал он большое горе — переживет и это. И никто не узнает…

…В комнате Галины было шумно. Несколько человек толкались вокруг накрытого стола, посреди которого красовался букет цветов, принесенный кем-то из девушек.

Настя, в новом платье, в клеенчатом фартучке, вылетела из кухни.

— Чего раньше времени приперлись? Вон все на улицу, не мешайте. Когда всё подготовим — позовем. Зина, еще не хватает двух рюмок, сбегай домой, быстро! А вы, ребята, лучше Гале помогите!

Ребята вышли на улицу.

Галина прошла в палисадник с лопатой, долго выбирала место для деревца и начала копать ямку.

На последнем собрании комсомольцы решили отмечать дни рождения, свадьбы и появление на свет ребенка посадкой фруктовых деревьев. Гале выпало первой начать это дело.

В середине лета, конечно, деревьев не пересаживают, но Степан обещал привезти какой-то саженец, который может приняться и летом. Вчера вечером он куда-то ездил на мотоцикле с коляской.

Галя копала ямку минут двадцать, через силу отковыривая сухую плотную землю. Девушки, окружавшие именинницу, наперебой предлагали помощь, но она не соглашалась.

— Ты же устала, посмотри, вспотела как! Дай-ка мне, — попыталась отнять лопату Вера.

— Посмотрим, как ты в свой день рождения уступишь…

— Я родилась в феврале, — вздохнула Вера.

— Ну и что? Будешь сажать свое деревце в Октябрьские или Первомайские праздники. Это даже лучше — больше торжественности.

А в комнате хозяйничала Настя. Она еще раз пересчитала тарелки и вилки.

В дверях возник Сергей с доской в руках.

— Давай сюда! — Настя раздвинула два стула, положила на них доску, села посередине, несколько раз подпрыгнула.

— Ничего, выдержит. Теперь, кажется, всё? — она осмотрела комнату.

— А проигрыватель?

Сергей открыл крышку, проверил, крутится ли диск.

— Порядок!

Настя включила приемник.

— А красивый парень, правда? — поправила она фото Петра, стоявшее в рамке на приемнике.

— Да, красивый.

— А ну вернись! — Настя придирчиво осмотрела Сергея со всех сторон. — А ты все же у меня самый красивый! — Она поцеловала сияющего Сергея в щеку. — Сейчас я закрою глаза, а ты признавайся мне в любви! — приказала девушка.

— А как это?

— Вот так: говори мне самые нежные, самые ласковые слова. Говори, что ты меня до безумия любишь, сходишь с ума от этого и так далее, что хоть я и некрасивая, рыжая и озорная, но все равно лучшей нет на свете… Эх ты, синеглазая птичка моя! Глупенький ты мой кудрявчик. Всему тебя учить надо. И как я с тобой буду справляться — просто не знаю.

Настя обхватила Сергея за шею и начала целовать.

Глава пятьдесят шестая

Степан очень долго умывался, потом вытерся полотенцем и прилег на диван.

— Ты что, сынок, заболел, что ли? — подошла к нему Оксана Максимовна.

После встречи отца с сыном, известие о которой нашумело на весь район, Матвей Лукич перешел жить к Степану. И Оксана Максимовна начала одинаково называть сынками и пятидесятилетнего Матвея Лукича, и двадцатилетнего Степана. Старушка была довольна, что названный сын не оставил ее, радовалась, что у нее по-прежнему есть семья, есть за кем ухаживать.

— Что-то ты грустный сегодня, — допытывалась у Степана.

— Ничего… Я просто устал. Это пройдет.

Сильные люди несчастье переносят молча, наедине, слабонервные — трещат о нем на каждом углу, жалуются и ищут сочувствия у первого же встречного. Степан страдал, страдал жестоко, но даже Оксане Максимовне не обмолвился и словом об этом. Он любил безнадежно. С первых же дней, разобравшись в трусливой, эгоистической душонке Костомарова, Степан возненавидел его лютой ненавистью. Именно поэтому, еще не видя Галины, но зная, что Виктор и Галина дружат, решил: «Получается одного поля ягодки».

Но в первый же вечер в клубе, когда он так опрометчиво и дерзко вел себя, грубо обидев Галину, Степан понял, что ошибся. Об этом, в первую очередь, сказали глаза девушки. Они не бегали робко, как у Виктора. Взгляд у нее был твердый и смелый. Значит, девушка с характером. А раз так, то приезд ее — не жест, не игра, а твердое решение человека, обдумавшего свой поступок. Поняв это, Степан обрадовался за нее. Но разошлись они врагами. Тогда, у дверей, она обернулась и обожгла Степана гневным взглядом, и этот взгляд перевернул в нем все. Он вдруг почувствовал, что она чем-то дорога ему, как никто другой.

Потом все время чувствовал на себе ее ненавидящий взгляд, старался делать вид, что не замечает, хотя видеть девушку стало для него каждодневной потребностью.

Знал, что она проводит вечера с Виктором, с этим ничтожеством, и с тревогой думал: «Неужели я в ней ошибся?». И когда на диспуте она при всех отхлестала его острыми словами, он готов был сжать ее в своих объятиях. «Нет, не ошибся!»

С Костомаровым вышло так, как и должно было. С каким наслаждением Степан раздавил бы его тогда у калитки! Он испытывал отвращение, прикоснувшись к Виктору.

Бегства Виктора как будто никто и не заметил в селе, только Степан с облегчением вздохнул, словно сразу от чего-то очистился.

А дальше потекли дни, которые были для него и радостными, и полными страданий. Он видел, с каким упорством и настойчивостью Галина добивалась своей цели, видел ее простую, страстную душу и становился счастливее с каждым днем. Не мог заговорить с ней, не мог перекинуться даже одним словом. «Она не может мне верить, не должна верить! Она не может мне простить!» — думал он, потому что знал, что и сам не сразу простил бы, если бы так обидели его, поставив под сомнение высшие человеческие качества — честную трудовую жизнь.

Постепенно Степан и внешне изменился. В клуб стал приходить в костюме и даже в галстуке, был всегда чисто выбрит. Галина заметила эти изменения случайно. Как-то Федька зашел в клуб с зажженной сигаретой в зубах. Степан выхватил ее у него, выбросил на улицу и, словно мальчишке, дал Федьке подзатыльник.

— Тупица!

Был бы это кто-то другой, — Федька показал бы свой характер, а тут только виновато улыбнулся.

Подражая своему вожаку, все друзья Степана начали одеваться чисто и аккуратно.

С каждым днем Степан все больше чувствовал, что не может жить без нее, не может смотреть на других девушек. Если бы даже она умерла, он скорее согласился бы стоять памятником на могиле любимой, а не предал бы ее.

Во время пожара, не раздумывая, бросился искать Галину в охваченный пламенем коровник. Впервые тогда почувствовал тепло ее тела и готов был нести на край света.

Потом она простила его, он это видел. Верил не словам — слова нередко обманывают, верил ее душе, которую видел в глазах, в каждой черточке лица. Она простила, но не стала ближе. Он не умел говорить о любви, стоя на коленях. Любовь не выпрашивают. Но и быть далеко от нее не мог.

Взялся один обрабатывать весь виноградник ее бригады. Виделся с Галиной каждый день, но она почему-то не хотела заглянуть в него так, как он в нее. И вот теперь узнал почему. У нее есть любимый. Да, это приговор!

Минут пятнадцать Степан лежал на диване с закрытыми глазами. Он не раздумывал: идти или не идти. Он должен идти. Вчера ночью ездил же за сорок километров и привез для нее яблоньку. Пусть в селе станет традицией это ее замечательное начинание.

Степан поднялся, оборвал в палисаднике все цветы и связал букет.

Глава пятьдесят седьмая

Был уже первый час дня, а автобус не появлялся. Возле клуба, на остановке, рядом с Галиной стояло четверо девушек и смотрели на дорогу.

— Чего это он сегодня опаздывает? — нетерпеливо поглядывала на часы Галя.

Наконец, в четверть второго Вера первая увидела вдали какую-то движущуюся точку.

— Едет!

Чем ближе подходил автобус, тем сильнее колотилось сердце в груди Галины. Лицо ее раскраснелось, глаза сияли радостью.

— Какая ты красивая сегодня!.. Не влюблена ли ты случайно в этого школьного товарища? — прижавшись к Галине, тихонько спросила Вера, хотя все хорошо знала, но Настя запретила девушкам даже заикаться о том, что им известна тайна.

Галя промолчала.

— Он, видимо, специально сделал так, чтобы приехать в день рождения.

Автобус мягко затормозил, прокатился мимо девушек.

— Вот она… Галина! — послышался голос Петра, и от этого голоса сердце ее сжалось.

Девушки побежали к передней двери автобуса и наткнулись на Пелагею Антиповну. Она еле тащила за собой мешок и плетеную корзину.

В дверях стоял Петр. Гале бросилось в глаза то, что он очень изменился. Словно повзрослел, стал шире в плечах. Лицо преисполнено силы и спокойствия.

Широко улыбаясь, Петр раскинул руки. Галя на секунду прижалась к широкой груди и прямо под ухом услышала ритмичные удары его сердца.

Но Петр сразу же выпустил ее из объятий.

— Знакомься, это Людмила! Вот ездим по Крыму, знакомлю ее с друзьями…

Только сейчас Галя заметила рядом с Петром стройную девушку. У нее серые глаза и удивительно светлые, словно выбеленный лен, кудрявые волосы до плеч. Больше Галя не успела ничего рассмотреть и, чтобы своим лицом и глазами не выдать себя, бросилась к ней в объятия.

Подруги Гали растерянно переглянулись.

Автобус фыркнул, выпустив облачко сизого дыма, и тронулся.

— Пойдемте! Идем! — заспешила Вера, чтобы как-то выручить подругу.

Людмила взяла Галю под руку и пошла с ней вслед за девушками. Сбоку, удовлетворенно улыбаясь, шагал Петр.

— Я вас именно такой красивой и представляла, — говорила Людмила с радостной улыбкой. — Мне Петрусь так много о вас рассказывал, и ваши письма мы вместе читали. Я за те письма просто обожала вас, — пыталась она заглянуть в глаза Галины.

— Правда? Спасибо… — ответила Галя, пряча глаза и всеми силами пытаясь удержать на лице улыбку.

А Людмила уже шептала ей на ухо:

— Вот и Петрусь такой же: честный, прямой, настоящий романтик. За это я его и полюбила. Мне кажется, что у вас с ним много общего.

«И зачем она мне это говорит?» — стучало в голове Галины.

Так шли они рядом, как давние подруги, взволнованные, каждая по-своему красивая.

Чернобровая и черноглазая Галина со смуглым лицом была наделена настоящей украинской красотой. Людмила — типичная русская красавица-северянка. И зачем сердцам этих двух людей суждено было зажечься одним пламенем, зачем было пересечься их чувствам?

…Степан торопливо шел по улице с букетом роз в одной руке и с яблонькой в другой. Это было роскошное двухлетнее деревце. Вчера ночью, чтобы не повредить корешков, он вырубил под ним квадратную глыбу земли и еле втиснул ее в мешок. Так и нес яблоньку в мешке, не чувствуя трехпудового веса.

Возле квартиры Галины увидел группу девушек и крепкого парня. «Вот он!» — с завистью взглянул на Петра и опустил яблоньку на землю.

— Проходите, проходите в комнату, — приглашала Галина, пропуская мимо себя друзей.

— Галя… — остановилась возле нее Вера.

— Иди, иди, я сейчас…

Галина осталась на крыльце одна. Словно пьяная, она сделала несколько шагов, прижалась к косяку. Как хотелось ей сейчас убежать куда-нибудь, не видеть никого, остаться в одиночестве. Внутри все кричало, крик рвался наружу. Как ей больно, какобидно, но нельзя обижать товарищей, друзей, с которыми она живет и работает. Надо идти к ним.

Кто-то тяжело поднимался по ступенькам крыльца.

Галя обернулась и увидела Степана. Он подал ей цветы, сказал сдавленным голосом:

— Поздравляю, Галина! Желаю тебе настоящего, большого-большого счастья!

— Мне? Счастья?.. — опомнилась она… — Спасибо, Степа, спасибо…

Она растерянно улыбнулась, пригласила:

— Заходи. Мне надо на кухню…

Ей необходимо было справиться со своим лицом, успокоить нервы. Она слепо переступила порог кухни и наткнулась на Сергея, державшего в руке большой столовый нож.

— Все готово! Не волнуйся, Галочка. Пошли!..

Галя села за стол напротив Петра и Людмилы. Делая вид, что усаживается поудобнее, старалась спрятать от них свое лицо за букетом цветов.

Насте Петр сразу же понравился. У него было открытое волевое лицо, ясные, как и у Сергея, глаза и крепкое пожатие руки.

«По всему видно — самостоятельный», — решила она. Насте почему-то казалось, что крепкая рука может быть только у самостоятельных мужчин.

Понравилась и красивая Людмила. Ее приезд Настю не удивил. Почему нельзя приехать с таким хорошим парнем, вероятно товарищем, к его любимой в гости? Но Настя замерла от удивления: почему Петр сел рядом с этой девушкой, а не с Галиной? Она взглянула на подругу, все поняла и задохнулась.

— Товарищи, тише, я предлагаю тост! — поднялся Сергей, взяв рюмку с вином. — Позвольте мне от имени комсомольцев и всей молодежи, а также от правления колхоза и конторских работников поздравить Галину с днем рождения и пожелать ей здоровья, счастья, хороших успехов в работе. А еще позвольте поздравить с приездом…

Настя дернула его за рукав. Из рюмки плеснуло вино.

— Осторожно, пожалуйста! — обернулся он к ней.

Настя что-то сердито шепнула ему.

— С днем рождения! С днем рождения! — закричали девушки, чтобы скрыть недоразумение.

Поняв, в чем дело, Сергей метнул испуганный взгляд на Петра и закончил уже другим тоном:

— Поздравить с приездом к нам гостей из Донбасса!

— Поздравляем, поздравляем! — закричали девушки.

Растерянный Петр повернулся к Людмиле.

— У нее сегодня день рождения? А я даже не знал…

В первую минуту, зайдя в комнату, Петр растерялся, увидев накрытый стол. Он думал, что пир устраивается в честь его приезда, и потому чувствовал себя неловко.

— Поздравляю, Галочка!

— Будь здорова…

— Долгих лет жизни! — раздавались голоса со всех сторон.

— Спасибо, спасибо! — кивая головой, едва сдерживая слезы, весело отвечала Галина, чокаясь с друзьями. Она заметила, как Людмила торопливо сняла с руки часы, вынула из сумки коробочку, в которой, очевидно, недавно была куплена эта вещь, и все это вложила Петру в руку.

— Позволь, Галочка, и нам поздравить тебя с днем рождения! — поднялся Петр. — Будь счастлива! Пусть сбудутся все твои мечты и желания!

Он вручил ей коробочку с часами.

— Спасибо, Петр, большое спасибо!.. — с трудом произнесла Галя и быстро села.

Только тут Степан понял, что произошло, понял, почему Галина была такой растерянной. Бурной волной плеснулась в груди радость, но в следующую минуту его охватил гнев! Как он мог отвергнуть любовь такой девушки! Зачем же приехал? Степан не сводил глаз с Петра.

За столом было шумно. Провозглашались тосты, звенели рюмки. Сергей и Настя уже не раз бегали на кухню за хлебом и почему-то долго задерживались. Все окна открыты настежь, а в комнате было жарко. Петр сбросил с себя пиджак и повесил на спинку стула.

— Тебе наши ребята передают огромнейший привет и поклон, — кричал он Галине через стол. — Вот, держи, они переслали тебе коллективное письмо.

Галина взяла пухлый пакет, в знак благодарности кивнула головой.

— В городе я уже почти всех одноклассников разыскал, — рассказывал Петр. — Олег, Сенька и Ленька работают токарями на машиностроительном, Зинка Павлюченко — пионервожатая, Маша и Нина Савченко — на трикотажной фабрике, Витька Котовец и Яша Фетисов стали строителями. Межколхозный цементный строят. Все, кажется, при деле, один Костомаров… Как это мы раньше его не раскусили? Да что о нем говорить — гниль!.. А у нас в Донбассе дела! Ну, да я тебе потом расскажу…

Петр говорил и радостно улыбался. Галина видела, что он радовался встрече с ней. Но совсем иначе относился к Людмиле. Как ласково прикасалась его ладонь к ее руке, как благодарно он улыбался ей, когда она подкладывала в его тарелку закуску.

Сейчас помимо своей воли Галя ненавидела эту ни в чем не повинную девушку.

— Дерево, дерево сажать… Юбилейное! — раздались голоса.

Все поднялись со своих мест, задвигались стульями. Кто-то подхватил Галю под руку, потянул на улицу. От выпитого вина у нее закружилась голова.

Кто-то установил деревце в ямку. По пышной кроне, крупным сочным листьям Галина сразу определила сорт. «Симиренко», — подумала она. Почему-то вспомнила деда Назара и его рассказ о мечте профессора Симиренко покрыть садами всю крымскую землю.

Галина быстро забрасывала ямку землей. Кто-то утаптывал ее ногами, кто-то подал ведро с водой, и девушка полила деревце. Кричали «ура!», обнимали и целовали ее.

А ей хотелось побыть в одиночестве, собраться с мыслями.

Приемник оказался на окне. Начались танцы.

Галина вернулась в комнату, невидящими глазами обвела стол. Но кто-то уже звал ее, звал. Нет, здесь одной побыть не удастся.

Она взяла со стола письмо школьных товарищей и коробочку с часами, хотела все это положить под подушку. Потом подумала, засунула туда только письмо, а часы опустила в карман Петрова пиджака и выбежала из комнаты. Прошла мимо Степана, сосредоточенно сосавшего папиросу, и не заметила его. Степан видел, как, еще не повернув за хлев, Галина заломила руки.

Минут пять Настя искала подругу и в комнатах, и в хлеву, наконец, нашла ее.

Галина рыдала, прислонившись к стене.

— Ну вот, говорила я тебе, чтобы писала… Не послушалась меня… Галочка, да что же это, в самом деле?.. Что ж поделаешь, — пыталась успокоить ее Настя, а у самой по щекам текли слезы. Она готова была сейчас пожертвовать для подруги всем самым дорогим. Скажи ей, чтобы в эту минуту отказалась от Сергея, она бы сделала это, не раздумывая. — Ну и пусть!.. Подумаешь, корчат они тут из себя… Большое счастье… Успокойся, Галочка. Никто нам с тобой не нужен. Никто-никто! Пусть провалятся они к черту! Мы и сами не пропадем, правда?

…Степан отбросил недокуренную папиросу, сжал зубы так, что на висках напухли багровые желваки, направился к народу.

Петр стоял, опершись плечом о забор, и смотрел, как Люда кружится в танце с каким-то парнем.

— Отойдем в сторону! — дернул его за рукав Степан.

У него был такой вид, что улыбка с лица Петра сразу же исчезла.

Они зашли за дом.

— Ты что? Издеваться сюда приехал? — сквозь сжатые зубы процедил Степан.

— В чем дело?

— У нас за такие дела морду бьют!

— Кому морду бить, мне?! — угрожающе переспросил Петр и надвинулся грудью на Степана, но тот не шелохнулся.

— Да, тебе!

Несколько секунд они стояли грудь к груди, широкоплечие, сильные, и с ненавистью смотрели друг на друга.

— Ты пьян. Еще ни одна рука не осмелилась подняться на меня!

— А вот эта вот поднимется.

Степан рванулся, но Петр перехватил руку и сжал в запястье.

— Ты думал, что покрутил с девушкой и побоку?! Подцепил другую. Да за такую подлость, знаешь!.. — Степан отступил на шаг, напрягся, словно стальная пружина, и бросился на Петра.

— Постой, постой! — отскочив в сторону, растерянно забормотал Петр. — Так значит, она любит меня?.. — и взглянул на Степана с такой искренней болью и растерянностью, что тот, остыв, проговорил:

— А ты думал…

— Ах, черт… Я и не знал даже… Вот положение… Вот оно что, а я никак не пойму, что с ней творится! — смущенный Петр потер ладонью лоб. — А мы, понимаешь, с Людмилой вот. Друг с другом… С нашей шахты она. К старичкам моим приехали показаться. Вот положение…

…Звуки радиолы манили молодежь. К месту танцев начали собираться сельские парни и девчата.

Бабка Степанида долго смотрела в окно, как танцует и веселится молодежь, потом вспомнила, что до сих пор уток не накормила. Размочила в воде хлеб, добавила отрубей. За хлевом, возле клетки с утками, она увидела заплаканных девушек. Остановилась, зашла за угол, чтобы не потревожить их, поставила ведро на землю.

— Что ж, это жизнь, и девушка только входит в нее. А в жизни по-разному бывает…

Степанида тяжело вздохнула.

Глава пятьдесят восьмая

Прошла еще одна зима и весна. Наступило новое лето. Галина не умерла, не сошла с ума, как думала в первые дни после отъезда Петра. Все шло своим чередом.

Этот год принес много изменений в ее жизнь. Она повзрослела, возмужала. Тверже и увереннее стал взгляд черных глаз. А где-то глубоко в них пряталась грусть.

Говорят, что любовь можно заменить дружбой. Неправда. Ложь! Ни одному другу нельзя открыть всех заветных тайн своей души. Это доверяют только любимому человеку.

Так думала Галина. Она, как и раньше, писала Петру о своих взглядах на жизнь, о мечтах и раздумьях, о комсомольских делах, сообщала все сельские новости. Но каждый раз, отправляя письмо, чувствовала, что могла бы рассказать значительно больше. И это невысказанное накапливалось, оседало где-то возле сердца и рассасывалось день за днем, постепенно, неохотно.

А жизнь звала, подгоняла. Сколько еще предстояло сделать на земле.

Чтобы забыться, Галя с головой погрузилась в работу, придумывала для себя самые разнообразные занятия, старалась больше быть с людьми, чтобы не оставаться в одиночестве.

Только теперь она по-настоящему поняла смысл жизни. Раньше много читала о том, что основой жизни является труд. Сама она когда-то думала о труде лишь как о средстве достижения славы. Теперь же на примере богатой событиями биографии деда Якима увидела, что труд является источником радости и вдохновения. Маленький, подвижный дед Яким не мыслил себя без этого. И гордился не собой, а результатами своего труда, тем, что оставляет после себя другому поколению. Галина была счастлива. «При коммунизме все люди будут воспринимать труд, как жизненную необходимость, как воздух, которым дышишь, блюдо, которое ешь», — думала она.

Как-то совсем недавно она случайно обратила внимание, что Степан во многом похож на Петра. Степан об этом, конечно, и не догадывался. Такое открытие удивило девушку. Она не поверила себе и начала пристальнее присматриваться к Степану. И все больше и больше находила общих черт. Она не осознавала, что многое в образе Петра уже начало стираться из ее памяти, что некоторые черты, обнаруженные у Степана, она просто приписывала Петру, утверждая: «Странно… Очень странно! Вот, выходит, как бывает!..»

Жизнь открывала перед ней новые горизонты.

Много за этот год произошло изменений и на селе.

На Октябрьские праздники справили свадьбу Сергея и Насти. И теперь шумят на ветру две яблоньки, посаженные их руками в честь этого знаменательного дня.

Тянется вверх молоденький тополь перед домом Михаила и Любы Антаровых. У них родился сын.

Знаменитостью стал в селе Федька. Почти каждый месяц в районной газете появляются его коротенькие смешные или же колючие рассказы. По совету Галины, он вступил в литературное объединение и начал учиться в вечерней школе. Многое изменилось и в самом Федьке. Стал более сдержанным, больше слушал и присматривался, чем говорил. Только с дедом Якимом у него не прекращалась словесная война. Федора тянуло к старику. Он даже не замечал, что за веселой болтовней и спорами он у этого бывалого, опытного в жизни человека учится народной мудрости.

Разрастался и укоренялся комсомольский сад «Дружба», а вместе с ним мужали, закалялись на степных ветрах и его молодые хозяева.

Глава пятьдесят девятая

Галина и Степан добрались до города только к обеду. Она приехала на Всесоюзное совещание молодых садоводов, он — поступать в техникум.

От автостанции шли пешком.

Гремели трамваи, шуршали по асфальту автомашины, по тротуарам спешили люди. Чем ближе к центру города, тем их было больше.

— Зайдем, пообедаем! — Степан придержал Галю возле ресторана, но за стеклом двери увидел табличку «Санитарный день».

И вдруг до них донесся знакомый голос.

Через открытое окно ресторана они увидели в зале людей. Проходило собрание.

Виктор Костомаров стоял возле стола и, жестикулируя, говорил:

— Человек рожден для счастья. А счастье — в удовлетворении всего комплекса человеческих желаний, в удовлетворении его личных…

— Хватит! Это философия эгоиста, трутня! — воскликнула какая-то девушка. — Мы собрались не для того, чтобы выслушивать твои буржуазные теории. Хватит! Мы их наслушались. А сейчас надо обсудить твой мерзкий поступок, потребовать от тебя ответа!

Степан тронул Галину за руку, отвел ее от окна.

— А этот и здесь не акклиматизировался. Пойдем, пообедаем в другом месте.

— Некогда уже. Сорок минут осталось. Тебе в техникум когда?

— В два. Если бы ты знала, как я боюсь. Мне легче трактор перевернуть, чем сдавать экзамены. А что если провалюсь? Конкурс же…

— Не бойся, не бойся! Ты очень хорошо подготовился. Отвечай так, как мне отвечал. Попробуй только не сдать!.. Ну, ни пуха ни пера! — пожала она ему руку.

— Выходит, быть мне ощипанным.

Галина быстро пошла по улице. На углу кто-то схватил ее в объятия.

— Галя!

Обернулась и увидела Тасю. Тоненькая, в простеньком платье, она до сих пор была похожа на школьницу.

— Вот, напугала… Здравствуй, Тася! Откуда ты?

— С фабрики. На обед бегу. Я же, знаешь, уже четвертый разряд получила. Третий месяц работаю самостоятельно. Так интересно все… А машина! Большая-большая, а слушается меня…

— Ты же боялась машин, — засмеялась Галина.

— Это были токарные станки. Они железо грызут. А у нас на трикотажной — совсем иначе.

— Посмотри, посмотри. Гарольд Небалуев! — толкнула она Галину и засмеялась в кулак.

Фонфарамон Завязкин, неумело ерзая лопатой, засыпал землей канаву водопроводной магистрали. Вид у него был растрепанный, жалкий. Тут же ковырялись в земле еще какие-то люди с набухшими и невыспавшимися лицами пьяниц.

— Позавчера, рассказывали девчата, он затеял драку в бильярдной, — шепнула Тася. — Пятнадцать суток получил. И папа не помог…

Галина улыбнулась.

— Эй, Фонфарамон, ты же презираешь физический труд… — крикнула она.

Фонфарамон вздрогнул, испуганно посмотрел на смеявшихся девушек и сразу же отвернулся, сгорбив спину.

— Ничего, научат! — засмеялась Тася.

…Сперва Галина удивилась, узнав, что Всесоюзное совещание садоводов состоится не в помещении, а просто на открытом воздухе. Все же не всесоюзный масштаб… Но когда попала в большую толпу молодежи, зажглась общим настроением, то поняла: нет, нельзя было стенами ограничивать это рвение, кипучую энергию молодости. Садоводам место именно здесь, под чистым голубым небом, меж раскидистых яблонь.

Более четырехсот юношей и девушек расположились на скамьях среди огромного сада. Были здесь представители со всех уголков страны. Бронзовые, прожаренные солнцем узбеки и белолицые эстонцы, темпераментные грузины и медлительные, рассудительные белорусы, украинцы, русские, киргизы, чуваши, марийцы — представители всех наций, даже садоводы из таких далеких районов Севера и Сибири, где, как раньше думала Галина, никакие фрукты не растут.

Далеко по саду раздавался смех и гомон. Казалось, что это собралась одна семья — у всех общие интересы, замыслы и взгляды на будущее.

Галина познакомилась с соседями. Справа сидела подвижная, черноглазая Лола Чодар — бригадир-виноградарь из Молдавии, а слева — стройный красавец-таджик Нурали Сабви Садыков.

— Обязательно пришли мне чубуки муската крымского! — просила Лола Галину.

— Слышишь, рафик^[10], — говорил Нурали с другой стороны. — Ангур такой знаешь? Не знаешь? О-о-о-о, это очень хороший виноград. Пять-шесть килограммов одна гроздь. Вот какой ангур. Каждую ягоду в рот не положишь — такой большой — кусать надо. Хоп майли^[11], я тебе пришлю саженцы, напишу, как ухаживать. Очень, понимаешь, хороший виноград… Скажи, какой у вас лучший сорт? Мы себе возьмем. Об этом меня и раис^[12] просил.

Один за другим выступали комсомольские работники Азербайджана и Украины, Армении и Туркмении.

Лола Чодар объявила с трибуны, что вызывает на соревнование бригаду Галины Проценко.

Секретарь ЦК комсомола в своем выступлении похвалил молодежь Крыма за бурные темпы развития садоводства и виноградарства. Семьдесят процентов всех посадок сделано молодыми руками.

…Галина шла к трибуне и горела желанием рассказать присутствующим так много о своих делах, мыслях и планах на будущее. Но когда увидела направленные на нее сотни глаз, улыбающиеся лица, то испуганно подумала, что говорить, собственно, не о чем. Здесь сидели ее друзья, единомышленники, люди, которые, как и она, посвятили себя преобразованию земли. Что же она может сказать им нового?

— Товарищи! — взволнованно произнесла Галина и замолчала. Пауза затянулась. Она видела, как ободряюще улыбаются ей из импровизированного зала, кивают головами. Но горло словно сжало каким-то кольцом. Наконец она это преодолела.

— Товарищи! Нас, крымчан, здесь хвалили. Возможно, это несколько преждевременно. За два года мы посадили садов и виноградников больше, чем их было раньше. Но это только начало. Я считаю, что человек создан для того, чтобы творить прекрасное. А что может быть прекраснее нашего труда, облагораживающего землю и украшающего жизнь человека! Хорошо, что мы собрались здесь с разных концов страны, хорошо, что нас много, хорошо, что мы сплочены единым стремлением и волей. Мы сильны этой братской дружбой и поэтому можем выполнить всё, что захотим…

Глава шестидесятая

Бежит, петляет по степи, вьется между полями накатанный путь. Недавно здесь изобиловала, переливаясь бархатными волнами, пшеница, гнулся кверху тяжелый колос. Густые и рослые хлеба были, хороший урожай собрали труженики степи.

Бесконечной лентой легла дорога на степном раздолье. Воздух звенит, а даль — чистая-чистая. Вверху, раскинув угловатые крылья, парит степная чайка-мартын. Упадет птица камнем на суслика — и нет его.

Грохочут трактора, рассекая степь, и на огромной латунной щетке стерни ширятся темные полосы чернозема.

Бежит, бежит дорога по степи, и нет ей ни конца ни края.

Несобранным еще остается подсолнечник. Ему надоело целое лето гоняться за солнцем, и теперь, утомленный, он словно задумался, склонив подсыхающие шляпки. Созревала кукуруза, звеня на ветру жестяными листьями. А вот и виноградники. В прошлом году их здесь не было. Теперь кудрявятся зеленью молодые кусты. Дальше — такой же молодой сад. Его также не было раньше. Расцветает, преображается степь, и вскоре будет давать она людям изобилие плодов, полных солнца, живых соков и пьянящего благоухания.

Бежит по степи-равнине машина. Дальше и дальше на юг уплывают синие горы.

Из кабины доносится тягучая, однообразная песня шофера. Слов ее не разобрать, слышится только мелодия — задумчивая и грустная.

Галина улыбается. Два года назад ехала она этим же путем, слушала ту же мелодию. Два года… А сколько пережито за это время, сколько изменений произошло в степи, насколько изменилась сама Галина! Она теперь хозяйка этих просторов, а тогда? Тогда у нее было только горячее желание отдать свои силы этой земле. Было желание… А где-то глубоко в груди пряталась неуверенность и страх: «Какой она будет, самостоятельная жизнь?..»

Видимо так же волнуются сейчас и ее друзья. Галина посмотрела на Левку и Валю, сидевших рядом. В этом году они закончили школу и ехали теперь вместе с Галиной в «Рассвет».

Они смотрели на бескрайние просторы степи. Во взглядах, кроме возбуждения, Галина видела и скрытую тревогу: «Какой она будет, самостоятельная жизнь? Как сложится наша судьба?» — читала она в этих взглядах.

Шофер оборвал песню. Преодолев канаву, машина выкатилась на грейдер. Изменился и этот путь. С обеих сторон выстроились молоденькие тополя. Пройдет несколько лет, поднимутся стены живого зеленого коридора, и в горячие дни здесь будет веять прохладой.

Вот и чигирь. Не ходит теперь возле него кобыла деда Якима, а на бывших выпасах ползут трактора, распахивая их огромными плугами под виноградники.

Галина увидела вдали свое село и почувствовала, как учащенно забилось сердце. Лишь несколько дней не была здесь, а уже соскучилась. Здесь ее жизнь, ее радости и тревоги, ее будущее. В Козьей балке зеленеет сад. Расправили ветви деревца, уверенно потянулись вверх. Где-то за ними проглянули ее виноградники, но сколько ни всматривалась, ничего не увидела. Дрожащее марево скрадывало синюю даль.

…Ночь для Галины прошла неспокойно. Снились пытливые глаза и лица участников совещания — веселые, задорные, доверчивые…

В первый же день каждый из участников совещания посадил по одному фруктовому дереву, на крымской земле появился новый сад, как символ единства и дружбы народов великой страны. Потом поездки по колхозам и совхозам, вопросы, ответы, рассказы, советы, рукопожатия, объятия и песни…

Все увиденное и услышанное за те бурные дни Галина еще не успела переварить в себе. Она была до краев полна впечатлениями, находилась в шумном водовороте прошедших дней. Нужно время, чтобы детально разобраться во всем, осмыслить все.

В блокноте записаны десятки адресов и фамилий. От того, что у нее появилось столько новых друзей, от того, что где-то там, в разных уголках страны, помнят о ней, и тысячи людей разных национальностей горят тем же стремлением, что и она, Галина чувствовала себя окрыленной и очень сильной.

Ночь казалась бесконечной.

Было уже темно, когда Галина поднялась с постели. Не могла дождаться дня. Что-то буйствовало, кипело в ее душе, гнало туда, где частица ее самой, где вся она — на виноградник.

Вот она медленно идет вдоль рядов и неотрывно смотрит на восток. Чистое, безоблачное небо пламенеет, переливаясь золотом и перламутром… Сейчас, сейчас должно появиться солнце!

Вспомнился слет молодежи и страстные слова маленького худощавого паренька о рассвете человеческого счастья.

Сейчас, сейчас должно появиться солнце!

Глазам становится больно, но Галина продолжает неотрывно смотреть на пламенеющее над горизонтом небо. И вот брызнуло что-то ослепительное, яркое, настолько яркое, что на секунду сами собой закрылись глаза. Но эта секунда изменила все вокруг. Первые лучи солнца, словно зазвенели в хрустальном воздухе, отбросили прочь дрожащие сумерки, заискрились на листьях виноградных кустов, словно ощупывая их.

Какое-то неописуемое крылатое чувство охватило Галину. Она замерла, подставив лицо под поток солнечных лучей, и вдруг услышала оклик.

Махая руками, словно собираясь лететь, к ней бежал Степан.

Он вернулся в село поздно вечером и также провел ночь почти без сна.

— Сдал! Приняли! — остановившись возле нее, смахнул с головы фуражку. — Какое сегодня утро чудесное, Галя! Эх, и дела мы развернем в этой степи! Расцветет она, красавица наша, так, что с моря сюда будут приезжать на отдых. Ух, даже кричать хочется!

И вдруг:

— Да здравствует жизнь! — звонко крикнула Галина солнцу.

Рассказы

Букет

В цехе, где обычно царил шум, грохот, стояла сейчас необычайная тишина, и Вася даже слышал эхо своих шагов. Он покосился на станок Лены и улыбнулся.

«Дома теперь столпотворение… Лена елку наряжает… Эх, соберутся вечером друзья — вот будет веселье… Женушка поплясать любит».

Настроение у Васи было отличное.

— Суматохин! Васек, почекай трошки, — крикнул бригадир слесарей Тарас Макарович Харченко. — Выручай. Вечером передовикам премии вручать будем. Среди них, так сказать, особа прекрасного пола… Добре бы цветы купить. Вот и пятьдесят карбованцев… Мы тут все закрутились. Мне еще подарки хлопчикам надо привезти. Помоги. Ты молодой, быстро обернешься. Купи букет.

Суматохин посмотрел в просительные глаза Харченко, на полуседые висячие усы.

— Давайте!

— Вот спасибо. Только смотри, без цветов не приходи, — крикнул он вслед.

— Будьте уверены, Суматохин еще никогда не подводил! — ответил Вася.

За проходной из-под ног его дробью брызнули воробьи. Они отлетели чуть в сторону, сели на дорогу и отчаянно заспорили. Шел пятый час дня.

Голубое, прозрачно-ясное небо было совсем не зимнее. На душе у Васи было легко-легко, и он с наслаждением потянул носом влажный воздух.

Через четверть часа он открывал дверь цветочного магазина.

— Входите! — пригласила невысокая женщина. — Вам что: фикус, кактус, аспарагус или вы с запахом любите? — затараторила проворная продавщица. — Вот рекомендую взять пальму. Очень украшает комнату. Сегодня три уже продала, последняя осталась.

— Мне бы цветы такие… цветущие, что ли, — проговорил Вася, осматриваясь.

— Пожалуйста! Вот герань. Вам какую — белую, розовую или красную? Еще возьмите цикламен. Очень редко у нас бывает. Вам просто повезло. Есть цинерария, гиацинт, нарциссы, левкои…

— Нет, мне нужны цветы, понимаете, букет цветов.

— Ах, букет? — разочарованно протянула женщина. — Так бы сразу и сказали. Этого сейчас нет. В мае приходите.

Вася промолчал, покрутил головой, как будто ему жал воротник.

«Махну-ка я на базар», — решил он.

Трамвай быстро довез его туда.

Легким аллюром Вася пробежал вдоль первого ряда крытых прилавков. На них громоздились пирамидками яблоки и груши, зеленели пучки лука, подымали вверх укороченные ножки желтые крутобокие куры, свешивали головы гуси и утки.

Он остановился возле полусонной старушки, сидящей перед чашкой с черносливом.

— Где здесь продают цветы, бабушка?

— Чернослив-то? По три рубля за кружку, соколик, — как родному заулыбалась ожившая старушка, и ее сухое желтое личико сморщилось, как перепеченное яблоко. — Чернослив, что мед. Сама вялила…

— Мне цветы нужны, бабуся!

Но старушка не слышала его.

— Не слышит она, — с улыбкой сказала женщина, торговавшая рядом с бабкой картофелем. — А цветов вы тут вряд ли найдете. Все-таки зима, и потом праздник. Разве что в оранжерее.

Суматохин хлопнул себя по лбу ладонью, даже присел от радости и бросился к выходным воротам.

Трамвайный вагон кряхтел и дрожал, как старый подагрик. Большинство пассажиров держало в руках корзины, авоськи, сумки, наполненные бутылками и всевозможной снедью. У всех приподнятое, праздничное настроение. Стоял веселый, разноголосый говор. Но разговоры не доходили до сознания Суматохина.

Трамвай заскрипел, притормаживая. И вдруг Вася снова увидел в зеленой фанерной будке на тротуаре огромный букет цветов. За букетом, как одуванчик, торчала голова старичка. «Милый, родной старичок!» — и Суматохин спрыгнул с подножки трамвая.

Как из-под земли перед ним вырос милиционер, рослый парень с широченными плечами.

— Гражданин, платите штраф.

— Понимаете, я цветы увидел. Боялся, что опоздаю, кто-нибудь другой купит. Второй час ищу.

— Прыгать на ходу из трамвая воспрещается. Платите штраф, — невозмутимо сухо повторил милиционер.

Суматохин торопливо достал деньги, взял взамен листок квитанции.

— Невесте, наверное, цветы добываешь, — уже ласковым голосом сказал милиционер и улыбнулся.

— Нет, что вы… Я второй год женат… — начал было объяснять Вася, но глаза милиционера вдруг округлились, величественным жестом взметнулась рука.

— Гражданин, вернитесь! Переходить улицу здесь нельзя, — крикнул милиционер кому-то через плечо Васи.

Суматохин юркнул под эту руку и метнулся к будке. Цветы пламенели огромным кустом. Это были розы. Белые, красные, розовые, желтые.

— Почем? — выдохнул Вася.

— По рублю штука! Почти даром, а возни с ними знаешь сколько?..

— А что это у вас розы пахнут сиренью?

— Это я их одеколончиком… Все-таки, знаешь, приятнее, — лучше покупают, хоть если разобраться, то это продукция самого Спичкина. Вы не знаете Спичкина?.. Жаль. Гений, артист. На всю артель таких больше нет. Это, брат, золотые руки… Он тебе из простых обоев сделает любую разлюли-малину, розу там, львиный зев или флоксы.

— Так это бума-а-ажные!? — разочарованный Суматохин почувствовал, что его тело стало вдвое тяжелее.

Он решил позвонить в оранжерею.

— Цветы к Новому году у нас заказывали неделю тому назад, — пропищала трубка женским голосом. — Сегодня один майор взял последний букет. На завтра и послезавтра у нас покупатели уже есть. Если желаете, я могу записать вас на третье января. Как ваша фамилия?

Вася повесил трубку.

…А дальше началось нечто среднее между марафонским бегом и лошадиными гонками. Вася метался по улицам, челноком сновал из магазина в магазин. Цветов нигде не было.

Перед Васей остановились двое подвыпивших пожилых мужчин.

— Что, паренек, не пришла? Плюнь! — участливо проговорил один из них.

— Пойдем в нашу компанию. Кузьмич, возьмем его к себе? Я в прошлом году в эту пору сына женил, а сегодня у меня внук родился. Обмываем… Четыре девятьсот… Богатырь. Пойдем, малый, мы и тебе королеву найдем и оженим.

— Что вы, я второй год женатый, — промямлил Вася. — Вот никак цветы не могу купить.

— Цветы?.. — свистнул Кузьмич. — В такой час едва ли где найдешь. Хотя нет, постой, у вокзала в лотке бывают. Выносят к приходу поезда. Знаешь, там слева лоток.

Через десять минут Вася был на вокзальной площади. Но в ларьках продавали пампушки, лимонад, сухие, как камень, коврижки… Никаких цветов… Вася упал духом. И вдруг с перрона прямо на него двигались цветы.

Кряжистый военный нес в руках чемоданы и свертки. Рядом с ним шла улыбающаяся женщина. В одной руке у нее была сумка и тоже какие-то свертки под мышками, в другой руке она держала букет цветов. Это были розы, теперь настоящие розы. Васю уже не проведешь. Он проглотил слюнки и шагнул навстречу военному.

— С-скажите, товарищ майор, где вы достали такие розы? — заикаясь, проговорил он.

— В оранжерее, сегодня утром.

— Не можете вы мне продать хоть половину? Я полдня везде ищу…

И такое было у Васи лицо, что женщина оглянулась на майора и вдруг протянула Васе букет.

— Возьмите. Меня уже встретили…

— Правда? — просиял Вася. — Я вам заплачу!

— Не надо, не надо. Мы же понимаем, что вам очень нужны цветы… Девушку, наверное, встречаете…

— Что вы, я второй год…

Майор с женой уехали на такси. Счастливый Вася стоял на трамвайной остановке, как ребенка, прижимая благоухающий букет к груди.

Вася побежал за последним вагоном, протянул руку с букетом и тут: «Клац!..» дверь предательски хлопнула, зажала цветы.

— Стой, стой! — истошно закричал Вася, не выпуская букета. Впереди возле огромного чемодана стоял мужчина. Вася не успел перепрыгнуть, зацепился за чемодан ногой и растянулся на асфальте. В руке его вместо букета осталась жалкая метелка, сохранилось только два бутончика…

На глазах Васи навернулись слезы.

— Ай-ай-ай — какой букет был… — покачала головой проходящая мимо женщина. — Теперь где достанешь такие цветы, хоть с горшков срезай, — кивнула на горшок с цветами, что держала в руках.

Вася взглянул на женщину, и его осенила идея.

«Будь, что будет», — махнул он рукой.

Через полчаса он вбежал в свою квартиру. Теща, Варвара Михайловна, встретила его упреком:

— Где это ты так запропастился. Лена тебя ждала, ждала. Пошла сама в заводской клуб.

Ничего не говоря, Вася схватил со стола ножницы и стал отстригать цветущие ветки с китайской розы.

— Что ты делаешь? — охнула Варвара Михайловна. — Лена за нее восемьдесят пять рублей заплатила. Это же редкая роза, махровая.

Вася срезал все пять бутонов и подошел к гладиолусу.

Лена говорила всем, что добилась чуда, заставив это растение зацвести зимой. Щелкнули ножницы, и красивый кремовый цветок на длинном стебельке оказался в руках Васи.

Он повернулся и замер на месте. В дверях спальни стояла его Лена, одетая в новое красное пальто и белую шапочку. Из глаз ее брызнули слезы…

— Кому? — спросила она через силу, и Вася задохнулся. Пока он опомнился. Лена уже хлопнула дверью.

Варвара Михайловна всхлипывала.

Вася положил букет на стол, упал на стул и минут пять сидел не шевелясь. Потом встал, умылся, одел праздничный костюм.

Больше терять уже было нечего, и Вася обрезал из других горшков для оформления букета понемногу папоротников и аспарагуса.

…В клубе был в разгаре торжественный вечер. Пригибаясь, Вася пробирался между рядами к сцене, где за столом президиума сидел Тарас Макарович Харченко.

Во втором ряду он заметил Лену. Увидев букет, завернутый в газету, она прожгла Васю таким взглядом, что внутри у него все похолодело.

«Проклятый букет! Из-за него Лена меня ревнует. Хоть бы он достался какой-нибудь старухе», — думал он.

Харченко, принимая букет, благодарно улыбнулся Васе, а ему хотелось завыть. Он не соображал, что происходит в зале, кому хлопали люди, и очнулся только, когда председатель месткома второй раз назвал его фамилию. Вася вышел на сцену.

И совсем он не рад был часам, которые вручили ему в премию.

Вася хотел пожаловаться Харченко на свою неудачу, но председатель громко произнес:

— Премируется токарь цеха Елена Суматохина…

Лена вошла на сцену бодро. Она старалась улыбаться, но Вася понимал, что в груди у нее все та же ледяная буря. Она приняла сверток с отрезом на платье и снова метнула гневный взгляд на Васю. Но тут поднялся Тарас Макарович Харченко, развернул газету и вручил Лене букет. Он долго тряс ей руку. Зал грохотал аплодисментами.

Вася увидел, как в глазах Лены сперва метнулся испуг, затем лицо ее улыбнулось, стало расцветать, и вся она будто стала таять. Лена подняла глаза и посмотрела на Васю нежно и ласково.

Он не слышал аплодисментов.

Печатается по изданию:

газета «Курортная газета»,

Ялта, 01.01.1961, № 1

Песня

1

На степь опускались сумерки. С макушки скифского кургана мы с Димкой смотрели на свой городок, который сейчас напоминал заваленный разными грузами железнодорожный полустанок.

Днем в городке было шумно: стучало, грохотало, двигалось. Сейчас все угомонилось. Только время от времени глухо и коротко тарахтел мотор дизеля — пробовали работу электростанции; разбрызгивая холодные искры, трещала электросварка — там что-то ремонтировали; на столбе прилаживал динамик радист Фургонов.

Мы прощались со стройкой.

Дали затягивало сизой поволокой, и сухая, шершавая земля, казалось, была покрыта серым ворсистым сукном. Утром выйдет на простор первый бульдозер и, как ножницами, начнет вспарывать это сукно, обнажая темную подкладку. И оттого, что завтра все здесь оживет и загрохочет, что жизнь будет продолжаться без нас, было очень грустно.

Фургонов спустился со столба и по лестнице забрался на крышу вагончика, где белели изоляторы антенны, стал прилаживать к ним провода от динамика на столбе.

Клавка Моргунова, учетчица скреперной бригады, обходила вагоны, разыскивая своего загулявшего Тимофея. Она скрылась в крайнем вагончике, и через минуту из его дверей, будто споткнувшись о порог, вывалился огромный сибиряк Тимофей Неуемный. Неуемным мы прозвали Моргунова за то, что он ни в чем не знал меры. Механически-равнодушно мог съесть подряд три-четыре обеда, пока Клавка не скажет: «Хватит»! Если он бывал на вечеринке, то не поднимется из-за стола, пока не опорожнит все бутылки и тарелки. Не разбуди — кажется, проспит неделю. Но и работать мог, как исправная машина, без остановки и усталости, хоть сутки.

Тимофей, сгорбив покорную спину, неторопливо шагал к своему вагончику, подгоняемый криками и толчками маленькой жены.

Из дверей вагончика-конторы вышел Степан Романович Рулетов.

Вот уже год, как Степан Романович работает мастером нашего участка. И за весь этот год он ни разу не повысил голоса, не закричал, не заругался. А ведь у нас народ разный: встречаются и рвачи, и крикуны, и лодыри. Нужно иметь железный характер и выдержку, чтобы не сорваться, быть всегда деловито-спокойным, и при нем даже самые заядлые горлопаны затихали.

Семья Рулетова по-прежнему жила в райцентре, до которого теперь ему стало совсем близко, и он ежедневно ездил домой ночевать.

Степан Романович завел свой мотоцикл и поехал в сторону шоссе, прямо по степи. Дороги к городку еще не накатали. Мотоцикл ехал сейчас по участку будущего резерва.

Рулетов, как и все на участке, давно знал, что мы с Димкой готовились в институты, и, когда вчера вечером мы принесли заявления, он сразу подписал их.

— Что ж, желаю успеха! — сказал он с коротким вздохом и пожал нам руки.

И в том, что он так быстро, не раздумывая, подписал наши заявления и в том, как вздохнул после этого, чувствовался затаенный упрек за то, что мы уезжаем. Может быть, это просто показалось моему обостренному воображению. Вот сейчас он мчит на своем мотоцикле по степной дороге и наверняка думает о завтрашнем дне: все ли правильно уяснили наряды, не маловато ли завезли горючего, думает о бригадах, которые выведут утром свои гудящие машины на новый участок трассы, о новом шумном и хлопотливом рабочем дне. И вдруг родными и близкими показались мне все эти люди: и спокойный, рассудительный Степан Романович, и молчаливый, всегда нечесаный радист Фургонов, и волевой здоровяк — начальник участка Ястребов, и беззаветный сибиряк Тимофей Неуемный, и десятки других, с кем мы бок о бок жили, дружили, спорили, ругались и работали больше двух лет. Показались такими родными, что захотелось плакать от разлуки. И, будто следя все это время за ходом моих мыслей, Димка тихо проговорил:

— Нас не за что упрекнуть…

Городок окутался сумраком и казался вымершим. Ни стука, ни возгласа. В темноте чуть серели кучки досок, ряды вагончиков слились в две темные размытые линии, а шеренги машин смотрелись большим черным пятном, кругом было тихо-тихо.

Вдруг неожиданно громко разорвал тишину вечера стрекот электростанции, и сейчас же ярко вспыхнули лампы на двух столбах, вразброс засветились окна вагончиков, заиграли отблески на стеклах и фарах застывших машин.

Димка вскочил на ноги.

— Рванем, Вася, на прощание?!

— В резерве?.. Айда!

Мы бросились с кургана к своим осиротевшим машинам.

2

Резервом называют у нас место, откуда берут грунт для возведения откосов канала. Если на трассе встречается низкий участок, то приходится возводить дамбу, наращивать на ней берега будущей искусственной реки из глины, которую берут в резервах. Постепенно сбоку канала образуются огромные котлованы, которые после конца стройки на участке нужно засыпать и выровнять с общим профилем поля, чтобы передать потом колхозу. Но сначала с участка резерва нужно сиять сантиметров на тридцать верхний черноземный слой, который не трамбуется и легко размывается водой. Вот этим мы решили заняться с Димкой.

…Бульдозер легко и послушно шел задним ходом. Вот и колышки. Здесь будет начало резерва. Второй ряд таких же колышков остался метрах о тридцати впереди, перед самым городком.

Машины враз остановились.

— …ава-а-й! — донесся до меня голос Димки.

— Взя-ли! — отозвался я.

Я бросил бульдозер вперед. Нож гулко ударился о пересохшую землю, вгрызаясь в нее, пополз, заворачивая в рулон дернистый пласт, который тут же рассылался на мелкие крошки.

«Та-та-та, та-та-та», — выбивал ритмы неведомой песни мотор, и каждый его такт отзывался в моей груди.

Сквозь рокот моторов до меня донеслись отрывистые слова песни. Что пел мой дружок, разобрать я не мог. Да это и неважно.

Главное, что он пел, и я запел тоже: громко, самозабвенно, как бы стараясь перекричать рев мотора и в то же время подлаживаясь к такту его работы. Мы будто слились с машиной в единое целое и пели дуэтом. Все, что делали теперь мои руки и ноги, они делали как бы сами собой. Я был занят песней. Мои глаза сами собой следили за тем, как подрезает нож землю и как она начинает сыпаться через верхнюю кромку ножа, руки и ноги делали свое дело: трактор останавливался, разворачивался для нового захода. Сам же я все свое старание вкладывал в песню. Кончалась одна песня — я начинал другую, все в том же темпе, в такт работы двигателя.

В освещенном проеме двери вагончика появился темный силуэт человека. По косматой шапке волос я узнал радиста Фургонова. Он долго стоял: то ли смотрел, как, урча, ползают бульдозеры, то ли прислушивался к нашей песне, потом внезапно исчез — проем двери стоял пустым. А через минуту над степью, над всей землей полилась бодрая мелодия марша.

«Молодец, Фургон!.. Ах, какой умница!..»

Звенела медь литавров, надрывались трубы, что-то выговаривали кларнеты и саксофоны, отбивали такты моторы бульдозеров, мы с Димкой пели, и, казалось, сама ночь проснулась, прислушиваясь к торжествующей мелодии нашей песни.

Впереди, где темнели холодные и безмолвные машины, вспыхнули вдруг глазницы фар. Выстелив перед собой пучки света, к нам приближался еще один бульдозер. Чью беспокойную душу взбудоражила наша песня?

Я остановил свой трактор и спрыгнул на землю. Из кабины подъехавшего бульдозера вывалился Тимофей Неуемный.

— Ты чего? — спросил я охрипшим голосом.

— А разве только вам нужны деньги?.. — зевая, выдавил из себя Тимофей. — Сон не идет. Решил поразмяться.

— А петь умеешь? — неслышно подошел Димка.

Кажется, потухни сейчас фары машин, все равно будет светло — так ликующе горели глаза Димки, сияло его лицо.

— Петь?.. Не люблю, особенно насухую, — проговорил Тимофей таким же бесцветным голосом. — Дал бы закурить, паря.

Димка открыл портсигар.

— Угу… — неопределенно пробурчал Тимофей вместо «спасибо», намертво прикусил папиросу и лениво полез в кабину трактора.

— Теперь Клавка только утром снимет его с машины, — засмеялся Димка.

И снова полилась песня под звуки марша и рокот моторов. Она звенела, летела над сонной степью… И я увидел картину: под звуки этой песни все дальше и дальше вглубь высушенной степипродвигается трасса канала. Вот по ней хлынула, клокоча и торжествуя, бурая от напряжения вода… Вижу, как вздрогнула разбуженная земля, наливаясь соком жизни, как потянулись к щедрому, а вчера еще такому безжалостному солнцу изумленные побеги… И над всем этим преображенным краем, торжествуя и зовя за собой, звучит наша песня…

Справа от меня, в строгом согласии с ритмом песни, работает машина Димки, а слева — такая же машина Тимофея Неуемного. Кто сказал, что Тимофей не любит петь? Не может быть! Я был уверен, что он пел сейчас вместе с нами нашу песню…

Не знаю, сколько продолжалось ее победное звучание. Очнулся я от того, что почувствовал, как песня вдруг оборвалась. Я оглянулся. Тракторы Тимофея и Димки стояли, работая на малых оборотах.

— Шабаш, — прокричал Димка.

Мерцали звезды, молчала сонная степь, спал на столбе динамик, спали насупленные вагончики, за черными окнами спали люди. Как жаль, что они не видят, как нарождается новый день. Землю еще обволакивала мягкая, сонная тишина.

Нам хотелось смеяться.

3

— Подъем! Выходи строиться!

Я вскочил с кровати. Казалось, что мы всего минуту назад прилегли, а уже через окна вагончика хлестали продольные лучи солнца.

— Ишь, разоспались, как суслики зимой. А еще студенты, — строго говорил начальник участка Ястребов, но глаза его светились озорством и лаской. Знает или не знает?.. Наверное, знает!

Вчера вечером он сказал, что утром будет ехать на железнодорожную станцию, и обещал подвезти нас.

— На сборы четверть часа, — бросил Ястребов уже с порога и вышел.

…Земля мягко и неслышно прогибалась под шинами машины. Ястребов вел ее целиной к шоссе. Мы с Димкой сидели на заднем сиденье. В багажнике лежали наши чемоданы, за моей спиной стояла огромная папка с рисунками, этюдами, набросками. Где-то за складкой местности остался наш городок, по сторонам плыла сухая степь, с которой мы так сроднились за два с половиной года. Нам дороги были ее зной и ломкая высохшая трава, запах пыли и внезапные ветры. Мы покидали все это, но уже не было вчерашней боли расставания. У меня было ощущение, что мы покидаем эту землю не навсегда. Буду ли я художником, станет ли Димка инженером — мы приедем сюда, чтобы вдохнуть аромат разнотравья, чтобы заново ощутить, как липкий пот приклеивает к спине рубашку, как после смены сладкой истомой ноет уставшее тело.

На душе было по-праздничному радостно и в то же время беспокоило чувство какой-то потери. Чего-то не хватало. И тут Димка вполголоса стал напевать мотив совершенно незнакомой мне песни.

— Что это? — спросил я его шепотом.

— А разве не узнаешь? — Глаза Димки лучились восхищением. И вдруг я вспомнил, чего мне не хватало. Песни! Во мне вспыхнула, как пламя, ночная торжественная мелодия. Только почему Димка поет что-то незнакомое! Я не стал говорить ему, что я пел ночью совсем другое. Да это и не важно. Главное, что песня жила в каждом из нас, что мы увозим ее с собой, как что-то необозримо величественное и радостное. И я думал: счастлив тот человек, кто имеет такую песню, кто в силах сберечь ее и до конца своих дней!

Печатается по изданию:

газета «Крымская правда»,

Симферополь, 30.01.1968, № 25

Тост (фельетон)

Райком комсомола давно опустел: все ушли домой пораньше, чтобы подготовиться к встрече Нового года. Только в кабинете первого секретаря зеленым светом горела настольная лампа. Анатолий Делягин, как обычно, задержался. Сегодня для этого были особые причины: впервые в жизни он собирался встретить Новый год вместе с молодежью.

«На вечере будут комсомольские активисты, мои подчиненные, — размышлял секретарь. — Я должен произнести тост — инструктивную, направляющую речь. Я вскрою их ошибки, укажу на недостатки, начертаю перспективы работы на новый год».

Анатолий решил набросать тезисы речи. «Начну так: «Товарищи!.. За отчетный период…» — на этом мысли Делягина прервались. Он потер ладонью лоб — не помогло. В голову лезли вялые, расплывчатые мысли, а энергичных, руководящих слов не было.

Минут десять секретарь сидел, с серьезным видом рисуя на бумаге восклицательные знаки. Мыслей не прибавилось.

Вдруг его осеняло: он достал из стола свой доклад на районной комсомольской конференции. С уважением посмотрел на солидную кипу бумаги: «Для тоста, пожалуй, многовато, сокращу-ка я его минут до сорока».

«Товарищи! За отчетный период, — прочитал он и обрадовался: начало доклада совпадало с будущей речью, — райком комсомола, — не отрываясь, читал секретарь, — как ведущее звено, претворяя и руководствуясь указаниями и директивами, спущенными отделами обкомома, систематически и повседневно выполняя и успешно решая эту задачу, проявил в работе некоторые положительные моменты, заострил факты, которые способствовали выявлению явлений и недооценки важности некоторых событий…»

«Здорово! Пойдет», — с удовольствием подумал секретарь и отчеркнул абзац карандашом. Дальше он читал уже не отрываясь, отмечая абзацы и даже целые страницы.

В комнате царила тишина. Шелест бумаги становился все тише и, наконец, прекратился.

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнате появился коренастый мужчина с большой бородой, держа за руку мальчика в белой шубке.

— А-а-а! Старый год! Прощаться пришел? — поднялся из-за стола секретарь… — Ну как, принял дела? — обратился он к мальчику.

— Какой там год… — ответил мужчина. — Три года, как я комсомолец, а билета вы мне еще не вручили… Вот уж скоро сын в комсомол вступать будет…

Секретарь понял, что ошибся, и недовольно проговорил:

— Зайдите в будущем году, там разберемся.

— А вы помните меня? — услышал он голос и обернулся. У стола стояла девушка.

— Вы из области? — мягко спросил секретарь, с улыбкой протягивая ей руку.

— Нет, из артели швейниц, но я агроном, — ответила девушка. — Полгода я прошу вас направить меня на работу в деревню. До сих пор мое заявление не разобрано.

Лицо Делягина омрачилось.

— Я руковожу кампанией в целом, мне некогда заниматься отдельными агрономами. И вообще… я занят!

— А ты как сюда попал? — спросил он входящего в кабинет заворга райкома Петю Смирнова. — На вечер разве не пойдешь?

— Стыдно идти, — с обидой ответил Петя. — Ведь из тех, кто там будет, я никого не знаю в лицо. Здесь, — Петя потряс в воздухе объемистой папкой, — собраны справки, постановления, решения, отношения, инструкции, резолюции… Весь год я сидел над ними в райкоме: писал, регистрировал, подшивал, нумеровал… и ни разу не был в комсомольских организациях. И другие райкомовцы не были. Мы оторвались от масс, стали бюрократами…

— Как? По-твоему, я тоже бюрократ? — возмутился секретарь.

Петя не ответил, бросил папку на стол.

«Бом!» — раздался вдруг металлический звук. Папка подпрыгнула, звук повторился.

Делягин вздрогнул. Били часы. Перед ним лежал доклад и лист бумаги, разрисованный восклицательными знаками.

— Над своей речью заснул! — ахнул секретарь.

Тост не получился.

Печатается по изданию: газета «Крымский комсомолец»,

Симферополь, 01.01.1954, № 1,

Соавтор — Л. Федоров

Крот и слава (басня)

Печатается по изданию:

газета «Крымский комсомолец»,

Симферополь, 23.08.1953, № 101

Примечания

1

Коаксиальный кабель — кабель со специальной многослойной изоляцией. С помощью этого кабеля можно передавать без потерь высокочастотные колебания на большие расстояния.

(обратно)

2

Друза — сращение кристаллов в форме щетки.

(обратно)

3

Чигирь — водоподъемное устройство в виде колеса с ковшами или барабана с канатом, снабжённым черпаками.

(обратно)

4

Бидарка — безрессорный двухколесный легкий экипаж, распространенный в южных областях европейской части России и Украины.

(обратно)

5

Дерть — зерно, измельченное зернодробилками и идущее на корм скоту без специальной очистки.

(обратно)

6

Рубе́ль — деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья, накатки кож. Предмет домашнего обихода использовался для выколачивания (стирки) и глажения белья. Отжатое вручную белье наматывали на валик или скалку и раскатывали рубелем.

(обратно)

7

Ховрах (укр.) — суслик.

(обратно)

8

Терпуг — стальной брусок с насечкой, служащий напильником.

(обратно)

9

Налигач — веревка или ремень, который привязывают к рогам скота.

(обратно)

10

Рафик — товарищ.

(обратно)

11

Хоп майли — таджикское выражение вроде: так и быть, даром.

(обратно)

12

Раис — председатель колхоза.

(обратно)

Оглавление

Тайна стонущей пещеры

  Ночная катастрофа

  Витя Сбитнев

  Вася Коркин

  Три задачи

  Капризный телефон

  Зинка

  Встреча в лесу

  Домик лесника

  Голубое озеро

  У костра

  Газетная информация

  Куда девался геолог?

  Переплетчик

  Николай Арсентьевич Шарый

  Следы в пещере

  Заветное

  В гостях

  Вечером

  Беспокойная ночь

  На посту

  Утро

  Стонущая пещера

  Сыч

  Тревога

  Черные трещины

  Кто кричал?

  Надо действовать!

  «Старушка» подвела

  Потоп

  «Своя рубашка ближе к телу»

  Поиски

  Куда исчез Сыч?

  Стой!

  Вот где твое логово!

  Идти некуда

  Сыч идет к выходу

  Неожиданная встреча

  Так приходит решение

  Свет!

  Руки вверх!

  Неужели каждый день бывает столько света?

  Вот тебе и Коркин!

  Сбор отряда

  Поход продолжается!

«Ласточка»

  Глава первая. На глубине 530 метров

  Глава вторая. Вера

  Глава третья. Неприятная встреча

  Глава четвертая. Клавдия Васильевна

  Глава пятая. Куда девалась фотопленка?

  Глава шестая. Морской бой

  Глава седьмая. Все выясняется

Рассвет

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Глава пятидесятая

  Глава пятьдесят первая

  Глава пятьдесят вторая

  Глава пятьдесят третья

  Глава пятьдесят четвертая

  Глава пятьдесят пятая

  Глава пятьдесят шестая

  Глава пятьдесят седьмая

  Глава пятьдесят восьмая

  Глава пятьдесят девятая

  Глава шестидесятая

Рассказы

  Букет

  Песня

  Тост (фельетон)

  Крот и слава (басня)

*** Примечания ***