Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".
Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России. Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.
Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig
Оглавление
Что такое прогресс?
Глава 1. Контроль над технологиями
Глава 2. Видение канала
Глава 3. Сила убеждения
Глава 4. Культивирование страданий
Глава 5. Революция средней руки
Глава 6. Жертвы прогресса
Глава 7. Спорный путь
Глава 8. Цифровой ущерб
Глава 9. Искусственная борьба
Глава 10. Демократия ломается
Глава 11. Перенаправление технологии
Что такое прогресс?
Каждый день мы слышим от руководителей, журналистов, политиков и даже некоторых наших коллег из Массачусетского технологического института, что мы неустанно движемся к лучшему миру благодаря беспрецедентному развитию технологий. Вот ваш новый телефон. Вот новейший электромобиль. Добро пожаловать в новое поколение социальных сетей. И скоро, возможно, научные достижения смогут решить проблемы рака, глобального потепления и даже бедности.
Конечно, проблемы остаются, включая неравенство, загрязнение окружающей среды и экстремизм по всему миру. Но это - родовые муки лучшего мира. В любом случае, говорят нам, силы технологии неумолимы. Мы не сможем остановить их, даже если захотим, да и пытаться это сделать было бы крайне нежелательно. Лучше измениться самим - например, инвестировать в навыки, которые будут цениться в будущем. Если проблемы сохранятся, талантливые предприниматели и ученые изобретут решения - более совершенные роботы, искусственный интеллект на уровне человека и любые другие прорывы, которые потребуются.
Люди понимают, что не все, что обещали Билл Гейтс, Элон Маск или даже Стив Джобс, скорее всего, сбудется. Но мы, как мир, прониклись их техно-оптимизмом. Все и везде должны внедрять как можно больше инноваций, выяснять, что работает, а неровности устранять позже.
Мы уже были здесь раньше, много раз. Один яркий пример начался в 1791 году, когда Джереми Бентам предложил паноптикон, проект тюрьмы. В круглом здании и при правильном освещении, утверждал Бентам, расположенные в центре охранники могли создать впечатление, что они постоянно наблюдают за всеми, при этом сами не наблюдая за собой - якобы очень эффективный (недорогой) способ обеспечения хорошего поведения.
Сначала идея нашла отклик у британского правительства, но достаточного финансирования не последовало, и первоначальный вариант так и не был построен. Тем не менее, паноптикон захватил современное воображение. Для французского философа Мишеля Фуко он является символом деспотичной слежки в сердце индустриальных обществ. В романе Джорджа Оруэлла "1984" он действует как вездесущее средство социального контроля. В фильме Marvel "Стражи Галактики" он оказывается несовершенной конструкцией, которая способствует гениальному побегу из тюрьмы.
Прежде чем паноптикон был предложен в качестве тюрьмы, он был фабрикой. Идея возникла у Сэмюэля Бентама, брата Джереми и опытного морского инженера, работавшего в то время на князя Григория Потемкина в России. Идея Сэмюэля заключалась в том, чтобы дать возможность нескольким надсмотрщикам следить за как можно большим количеством рабочих. Вклад Джереми заключался в распространении этого принципа на многие виды организаций. Как он объяснял другу: "Ты будешь удивлен, когда увидишь эффективность, которую это простое и, казалось бы, очевидное приспособление обещает применить в школах, мануфактурах, тюрьмах и даже больницах".
Привлекательность паноптикона легко понять - если вы являетесь начальником - и современники не упустили ее. Лучшее наблюдение привело бы к более послушному поведению, и было легко представить, как это могло бы соответствовать широким интересам общества. Джереми Бентам был филантропом, вдохновленным идеями повышения социальной эффективности и помощи каждому в достижении большего счастья, по крайней мере, в его понимании. Сегодня Бентам считается основателем философии утилитаризма, которая означает максимизацию совокупного благосостояния всех людей в обществе. Если можно немного ущемить некоторых людей в обмен на то, что несколько человек получат большую выгоду, то это и есть улучшение, которое стоит рассмотреть.
Однако паноптикон был направлен не только на эффективность или общее благо. Наблюдение на фабриках подразумевало побуждение рабочих к более тяжелому труду, причем без необходимости платить им более высокую зарплату, чтобы мотивировать к большим усилиям.
Во второй половине XVIII века фабричная система быстро распространилась по всей Великобритании. Даже если они не спешили устанавливать паноптикумы, многие работодатели организовывали работу в соответствии с общим подходом Бентама. Производители текстиля взяли на себя работу, которую раньше выполняли квалифицированные ткачи, и разделили ее более тонко, причем ключевые элементы теперь выполняли новые машины. Владельцы фабрик нанимали неквалифицированных рабочих, включая женщин и маленьких детей, для выполнения простых повторяющихся задач, таких как дергание за ручку, на протяжении четырнадцати часов в день. Они также тщательно контролировали эту рабочую силу, чтобы никто не тормозил производство. И они платили низкую заработную плату.
Рабочие жаловались на условия и изнурительный труд. Наиболее вопиющими для многих были правила, которым они должны были следовать на фабриках. Один ткач в 1834 году сказал об этом так: "Ни один человек не хотел бы работать на ткацком станке, им это не нравится, там такой грохот и шум, что некоторые мужчины чуть с ума не сойдут; и, кроме того, ему придется подчиняться дисциплине, которой никогда не сможет подчиниться ткач ручного станка".
Новые машины превращали рабочих в простые винтики. Как свидетельствовал другой ткач перед парламентским комитетом в апреле 1835 года: "Я твердо решил, что, если они изобретут машины, которые заменят ручной труд, они должны найти железных парней, чтобы управлять ими".
Для Джереми Бентама было само собой разумеющимся, что совершенствование технологий позволяет лучше функционировать школам, фабрикам, тюрьмам и больницам, и это выгодно всем. Со своим цветистым языком, формальным костюмом и смешной шляпой Бентам был бы странной фигурой в современной Силиконовой долине, но его мышление удивительно модно. Новые технологии, согласно этому взгляду на мир, расширяют человеческие возможности и, будучи примененными во всей экономике, значительно повышают эффективность и производительность. Тогда, по логике, общество рано или поздно найдет способ поделиться этими достижениями, создавая преимущества практически для всех.
Адам Смит, отец-основатель современной экономики XVIII века, мог бы также войти в совет директоров венчурного фонда или писать для Forbes. По его мнению, более совершенные машины почти автоматически ведут к повышению заработной платы:
Вследствие более совершенных машин, большей ловкости, более правильного разделения и распределения труда, которые являются естественными последствиями усовершенствования, гораздо меньшее количество труда становится необходимым для выполнения любой конкретной работы, и хотя, в результате процветания общества, реальная цена труда должна вырасти очень значительно….
В любом случае, сопротивление бесполезно. Эдмунд Берк, современник Бентама и Смита, называл законы торговли "законами природы и, следовательно, законами Бога".
Как вы можете противостоять законам Бога? Как можно сопротивляться неудержимому шествию технологий? И вообще, зачем сопротивляться этим достижениям?
Несмотря на весь этот оптимизм, последняя тысяча лет истории полна примеров новых изобретений, которые не принесли ничего похожего на всеобщее процветание:
- Целый ряд технологических усовершенствований в средневековом и раннем современном сельском хозяйстве, включая более совершенные плуги, более разумный севооборот, более широкое использование лошадей и значительно улучшенные мельницы, не принесли почти никаких выгод крестьянам, которые составляли почти 90 процентов населения.
- Достижения в конструкции европейских судов, начиная с позднего Средневековья, обеспечили возможность трансокеанской торговли и создали огромные состояния для некоторых европейцев. Но те же самые корабли перевезли миллионы порабощенных людей из Африки в Новый Свет и позволили создать системы угнетения, которые продолжались в течение многих поколений и создали ужасное наследие, сохраняющееся до сих пор.
-Текстильные фабрики начала британской промышленной революции принесли огромное богатство немногим, но не повысили доходы рабочих в течение почти ста лет. Напротив, как прекрасно понимали сами текстильщики, рабочие часы удлинялись, а условия труда были ужасными, как на фабрике, так и в переполненных городах.
- Хлопкоочистительная машина была революционным изобретением, значительно повысившим производительность выращивания хлопка и превратившим Соединенные Штаты в крупнейшего экспортера хлопка в мире. Это же изобретение усилило дикость рабства, поскольку хлопковые плантации распространились по всему американскому Югу.
- В конце девятнадцатого века немецкий химик Фриц Хабер разработал искусственные удобрения, которые повысили урожайность сельскохозяйственных культур. Впоследствии Хабер и другие ученые использовали те же идеи для создания химического оружия, которое убило и искалечило сотни тысяч людей на полях сражений Первой мировой войны.
- Как мы обсудим во второй половине этой книги, впечатляющие достижения в области компьютеров обогатили небольшую группу предпринимателей и бизнес-магнатов за последние несколько десятилетий, в то время как большинство американцев без высшего образования остались позади, а многие даже увидели снижение своих реальных доходов.
Некоторые читатели могут возразить на этот счет: разве в конечном итоге мы не извлекли огромную пользу из индустриализации? Разве благодаря усовершенствованию способов производства товаров и услуг мы не стали более процветающими, чем предыдущие поколения, которые трудились за гроши и часто умирали голодными?
Да, мы живем намного лучше, чем наши предки. Даже бедные слои населения в западных обществах имеют сегодня гораздо более высокий уровень жизни, чем три века назад, и мы живем гораздо более здоровой и долгой жизнью, с такими удобствами, о которых те, кто жил несколько сотен лет назад, не могли даже мечтать. И, конечно, научно-технический прогресс является жизненно важной частью этой истории и должен стать основой любого будущего процесса совместных достижений. Но всеобщее процветание прошлого не было результатом какого-то автоматического, гарантированного достижения технического прогресса. Скорее, общее процветание возникло потому и только тогда, когда направление технологического прогресса и подход общества к распределению доходов были отодвинуты от механизмов, которые в первую очередь служили узкой элите. Мы являемся бенефициарами прогресса в основном потому, что наши предшественники заставили этот прогресс работать на большее число людей. Как признавал писатель и радикал XVIII века Джон Телволл, когда рабочие стали собираться на фабриках и в городах, им стало легче объединяться вокруг общих интересов и выдвигать требования о более справедливом участии в выгодах от экономического роста:
Дело в том, что монополия и чудовищное накопление капитала в одних руках, как и все болезни, не являющиеся абсолютно смертельными, несут в себе, в своей огромности, семена излечения. Человек по самой своей природе социален и общителен, он гордится тем, что демонстрирует те небольшие знания, которыми обладает, и стремится, как только появляется возможность, пополнить свои запасы. Поэтому все, что сплачивает людей, хотя и порождает некоторые пороки, благоприятствует распространению знаний и в итоге способствует человеческой свободе. Следовательно, каждая большая мастерская и мануфактура — это своего рода политическое общество, которое не может заглушить ни один парламентский акт, ни один магистрат.
Избирательная конкуренция, подъем профсоюзов и законодательство по защите прав рабочих изменили организацию производства и порядок установления заработной платы в Великобритании XIX века. В сочетании с приходом новой волны инноваций из США они также сформировали новое направление технологий, ориентированное на повышение производительности труда работников, а не просто на замену машинами тех задач, которые они выполняли раньше, или на изобретение новых способов их контроля. В течение следующего столетия эта технология распространилась по всей Западной Европе, а затем и по всему миру.
Сегодня большинство людей во всем мире живут лучше, чем наши предки, потому что граждане и рабочие в ранних индустриальных обществах организовывались, оспаривали решения элиты в отношении технологий и условий труда и заставляли более справедливо распределять выгоды от технических усовершенствований.
Сегодня мы должны сделать то же самое снова.
Хорошая новость заключается в том, что нам доступны невероятные инструменты, включая магнитно-резонансную томографию (МРТ), мРНК-вакцины, промышленных роботов, интернет, огромные вычислительные мощности и массивные объемы данных о вещах, которые мы не могли измерить раньше. Мы можем использовать эти инновации для решения реальных проблем - но только если эти потрясающие возможности будут направлены на помощь людям. Однако в настоящее время мы движемся не в этом направлении.
Несмотря на то, чему учит нас история, сегодня преобладающее повествование снова сместилось в сторону чего-то удивительно близкого к тому, что было распространено в Великобритании 250 лет назад. Мы живем в эпоху еще более слепого оптимизма и элитарного отношения к технологиям, чем во времена Джереми Бентама, Адама Смита и Эдмунда Берка. Люди, принимающие важные решения, снова глухи к страданиям, созданным во имя прогресса.
Мы написали эту книгу, чтобы показать, что прогресс никогда не бывает автоматическим. Сегодняшний "прогресс" вновь обогащает небольшую группу предпринимателей и инвесторов, в то время как большинство людей лишены прав и получают незначительную выгоду.
Новое, более инклюзивное видение технологии может появиться только в том случае, если изменится основа социальной власти. Это требует, как и в XIX веке, появления контраргументов и организаций, способных противостоять общепринятой мудрости. Противостоять преобладающему видению и вырвать направление развития технологий из-под контроля узкой элиты сегодня, возможно, даже сложнее, чем в Великобритании и Америке XIX века. Но это не менее важно.
Глава 1. Контроль над технологиями
В результате грехопадения, описанного в книге Бытия, человек потерял невинность и ослабил свою власть над творением. Обе эти потери могут быть в какой-то степени восполнены даже в этой жизни - первая с помощью религии и веры, вторая - с помощью искусства и науки.
-Франсис Бэкон, "Novum Organum", 1620 г.
Вместо этого я увидел настоящую аристократию, вооруженную совершенной наукой и доводящую до логического завершения современную промышленную систему. Ее триумф был не просто триумфом над природой, а триумфом над природой и человеком.
-H. Г. Уэллс, "Машина времени", 1895 г.
Начиная с первой версии журнала Time в 1927 году, ежегодным "Человеком года" почти всегда становился один человек, как правило, политический лидер мирового значения или капитан промышленности США. В 1960 году журнал выбрал вместо этого ряд блестящих людей: американских ученых. Пятнадцать мужчин (к сожалению, ни одной женщины) были отмечены за выдающиеся достижения в различных областях. По мнению Time, наука и техника наконец-то одержали победу.
Слово технология происходит от греческого tekhne ("искусное ремесло") и logia ("говорить" или "рассказывать"), подразумевая систематическое изучение техники. Технология — это не просто применение новых методов в производстве материальных благ. В гораздо более широком смысле она касается всего, что мы делаем для формирования нашего окружения и организации производства. Технология — это способ использования коллективных человеческих знаний для улучшения питания, комфорта и здоровья, но часто и для других целей, таких как наблюдение, война или даже геноцид.
Время чествовало ученых в 1960 году, потому что беспрецедентный прогресс в знаниях, благодаря новым практическим приложениям, изменил все в человеческом существовании. Потенциал дальнейшего прогресса казался беспредельным.
Это был победный круг для английского философа Фрэнсиса Бэкона. В книге "Novum Organum", опубликованной в 1620 году, Бэкон утверждал, что научные знания позволят не что иное, как контроль человека над природой. На протяжении столетий труды Бэкона казались не более чем мечтаниями, пока мир боролся со стихийными бедствиями, эпидемиями и повсеместной бедностью. Однако к 1960 году его видение перестало быть фантастическим, потому что, как писали редакторы журнала Time, "за 340 лет, прошедших после выхода "Novum Organum", в науке произошло гораздо больше изменений, чем за все предыдущие 5 000 лет".
Как сказал президент Кеннеди, выступая в Национальной академии наук в 1963 году: "Я не могу представить себе ни одного периода в долгой истории мира, где было бы более интересно и полезно, чем в сегодняшней области научных исследований. Я понимаю, что с каждой дверью, которую мы открываем, мы видим, возможно, 10 дверей, о существовании которых мы и не мечтали, и поэтому мы должны продолжать работать вперед". Изобилие теперь вплетено в ткань жизни многих людей в Соединенных Штатах и Западной Европе, и они возлагают большие надежды на то, что будет дальше как для этих стран, так и для всего остального мира.
Эта оптимистичная оценка была основана на реальных достижениях. За предыдущие десятилетия производительность труда в промышленных странах резко возросла, так что американские, немецкие или японские рабочие теперь производили в среднем намного больше, чем всего двадцать лет назад. Новые потребительские товары, включая автомобили, холодильники, телевизоры и телефоны, становились все более доступными. Антибиотики победили смертельные болезни, такие как туберкулез, пневмония и тиф. Американцы построили атомные подводные лодки и готовились к полету на Луну. И все это благодаря технологическим прорывам.
Многие понимали, что такие достижения могут принести как беды, так и удобства. Обращение машин против людей стало основным элементом научной фантастики, по крайней мере, со времен "Франкенштейна" Мэри Шелли. В более практическом плане, но не менее зловеще, загрязнение окружающей среды и разрушение среды обитания, вызванные промышленным производством, становились все более заметными, как и угроза ядерной войны, которая сама по себе была результатом удивительных достижений прикладной физики. Тем не менее, бремя знаний не казалось непреодолимым поколению, уверенному в том, что технология способна решить все проблемы. Человечество было достаточно мудрым, чтобы контролировать использование своих знаний, а если новаторство было сопряжено с социальными издержками, то решение заключалось в изобретении еще более полезных вещей.
Сохранялись опасения по поводу "технологической безработицы" - термина, придуманного экономистом Джоном Мейнардом Кейнсом в 1930 году для обозначения возможности того, что новые методы производства могут снизить потребность в человеческом труде и способствовать массовой безработице. Кейнс понимал, что промышленные технологии будут продолжать быстро совершенствоваться, но при этом утверждал: "Это означает, что безработица, вызванная открытием нами способов экономии использования труда, опережает темпы, с которыми мы можем найти новые способы применения труда".
Кейнс был не первым, кто высказывал подобные опасения. Давид Рикардо, еще один основатель современной экономики, изначально был оптимистичен в отношении технологий, утверждая, что они будут неуклонно повышать уровень жизни рабочих, и в 1819 году он заявил в Палате общин, что "машины не уменьшают спрос на труд". Но для третьего издания своих основополагающих "Принципов политической экономии и налогообложения" в 1821 году Рикардо добавил новую главу "О машинах", в которой написал: "Я обязан заявить о своем мнении по этому вопросу, поскольку оно, после дальнейших размышлений, претерпело значительные изменения". Как он объяснил в частном письме в том же году: "Если бы машины могли выполнять всю работу, которую сейчас делает труд, то не было бы спроса на труд".
Однако опасения Рикардо и Кейнса не оказали большого влияния на мнение широких масс. Оптимизм усилился после того, как в 1980-х годах начали быстро распространяться персональные компьютеры и цифровые инструменты. К концу 1990-х годов возможности экономического и социального прогресса казались безграничными. Билл Гейтс говорил от имени многих представителей технологической индустрии того времени, когда сказал: "Цифровые технологии, о которых здесь идет речь, на самом деле являются супермножеством всех коммуникационных технологий, которые появлялись в прошлом, например, радио, газеты. Все эти вещи будут заменены чем-то гораздо более привлекательным".
Не все всегда идет правильно, но Стив Джобс, соучредитель компании Apple, на конференции в 2007 году прекрасно уловил злободневную тенденцию, произнеся ставшую знаменитой фразу: "Давайте изобретать завтрашний день, а не беспокоиться о вчерашнем".
На самом деле, как восторженная оценка журнала Time, так и последующий техно-оптимизм были не просто преувеличены; они полностью пропустили то, что произошло с большинством людей в США после 1980 года.
В 1960-х годах только около 6 процентов американских мужчин в возрасте от 25 до 54 лет находились вне рынка труда, то есть были длительно безработными или не искали работу. Сегодня это число составляет около 12 процентов, в основном потому, что мужчинам без высшего образования все труднее найти высокооплачиваемую работу.
Американские рабочие, как с высшим образованием, так и без него, раньше имели доступ к "хорошей работе", которая, помимо достойной оплаты труда, обеспечивала гарантии занятости и возможности карьерного роста. Такие рабочие места в значительной степени исчезли для работников без высшего образования. Эти изменения нарушили и подорвали экономические перспективы миллионов американцев.
Еще более значительные изменения на рынке труда США за последние полвека произошли в структуре заработной платы. В течение десятилетий после Второй мировой войны экономический рост был быстрым и широко распределялся, и работники всех слоев общества и квалификации испытывали быстрый рост реальных доходов (с поправкой на инфляцию). Теперь этого нет. Новые цифровые технологии распространены повсеместно и принесли огромные состояния предпринимателям, руководителям и некоторым инвесторам, однако реальная заработная плата большинства работников практически не увеличилась. У людей без высшего образования реальный заработок в среднем снизился с 1980 года, и даже у работников с высшим образованием, но без последипломного образования, он вырос лишь незначительно.
Последствия неравенства, вызванного новыми технологиями, выходят далеко за рамки этих цифр. С исчезновением хороших рабочих мест, доступных большинству работников, и стремительным ростом доходов небольшой части населения, получившей образование компьютерщиков, инженеров и финансистов, мы находимся на пути к действительно двухуровневому обществу, в котором рабочие и те, кто владеет экономическими средствами и общественным признанием, живут отдельно, и это разделение растет с каждым днем. Именно это предвидел английский писатель Г. Г. Уэллс в романе "Машина времени", представив будущую антиутопию, в которой технологии настолько разделили людей, что они превратились в два отдельных вида.
Это проблема не только Соединенных Штатов. Благодаря лучшей защите низкооплачиваемых работников, коллективным переговорам и достойной минимальной заработной плате, работники с относительно низким уровнем образования в Скандинавии, Франции или Канаде не пострадали от снижения заработной платы, как их американские коллеги. Тем не менее, неравенство выросло, и хорошие рабочие места для людей без высшего образования стали дефицитом и в этих странах.
Сейчас очевидно, что опасения, высказанные Рикардо и Кейнсом, нельзя игнорировать. Правда, катастрофической технологической безработицы не было, и на протяжении 1950-х и 1960-х годов рабочие извлекали выгоду из роста производительности труда не меньше, чем предприниматели и владельцы бизнеса. Но сегодня мы наблюдаем совершенно иную картину: неравенство стремительно растет, а наемные работники в значительной степени остаются позади по мере накопления новых достижений.
На самом деле, тысячелетняя история и современные данные убедительно свидетельствуют об одном: нет ничего автоматического в том, что новые технологии приносят всеобщее процветание. Приносят они или нет — это экономический, социальный и политический выбор.
В этой книге исследуется природа этого выбора, исторические и современные данные о взаимосвязи между технологиями, заработной платой и неравенством, а также то, что мы можем сделать, чтобы направить инновации на службу общему процветанию. Чтобы заложить основу, в этой главе рассматриваются три основополагающих вопроса:
- Что определяет, когда новые машины и технологии производства повышают заработную плату?
- Что нужно сделать, чтобы перенаправить технологии на построение лучшего будущего?
- Почему нынешнее мышление технологических предпринимателей и провидцев движется в другом, более тревожном направлении, особенно с новым энтузиазмом вокруг искусственного интеллекта?
Повозка прогресса
Оптимизм в отношении общих выгод от технического прогресса основан на простой и мощной идее: "вагон производительности". Эта идея утверждает, что новые машины и методы производства, повышающие производительность труда, приведут и к росту заработной платы. По мере технологического прогресса этот вагон будет тянуть за собой всех, а не только предпринимателей и владельцев капитала.
Экономисты давно признали, что спрос на все задачи, а значит и на различные типы работников, не обязательно растет одинаковыми темпами, поэтому неравенство может увеличиваться из-за инноваций. Тем не менее, совершенствование технологий обычно рассматривается как прилив, поднимающий все лодки, поскольку предполагается, что все получат определенные выгоды. Предполагается, что никто не должен быть полностью отброшен технологией, не говоря уже о том, чтобы обеднел от нее. Согласно общепринятому мнению, чтобы исправить рост неравенства и построить еще более прочный фундамент для всеобщего процветания, работники должны найти способ приобрести больше навыков, необходимых им для работы с новыми технологиями. Как лаконично резюмировал Эрик Бринйолфссон, один из ведущих экспертов по технологиям, "Что мы можем сделать для создания общего процветания? Ответ заключается не в том, чтобы замедлить развитие технологий. Вместо гонки против машины мы должны соревноваться с ней. Это наша великая задача".
Теория, лежащая в основе "бандероли производительности", проста: когда предприятия становятся более производительными, они хотят расширить свой выпуск. Для этого им нужно больше работников, поэтому они начинают заниматься наймом. А когда многие компании пытаются сделать это одновременно, они коллективно повышают заработную плату.
Так и происходит, но только иногда. Например, в первой половине двадцатого века одним из самых динамичных секторов экономики США было автомобилестроение. По мере того, как Ford Motor Company, а затем General Motors (GM) внедряли новые электрические машины, строили более эффективные заводы и выпускали лучшие модели, их производительность взлетела, как и занятость. С нескольких тысяч рабочих в 1899 году, производивших всего 2 500 автомобилей, к 1920-м годам занятость в отрасли выросла до более чем 400 000 человек. К 1929 году компании Ford и GM продавали около 1,5 миллионов автомобилей в год. Это беспрецедентное расширение автомобильного производства привело к росту заработной платы во всей экономике, в том числе и для работников без формального образования.
На протяжении большей части двадцатого века производительность труда быстро росла и в других секторах, как и реальная заработная плата. Примечательно, что с конца Второй мировой войны до середины 1970-х годов зарплата выпускников колледжей в США росла примерно теми же темпами, что и зарплата работников со средним образованием.
К сожалению, то, что произошло впоследствии, не соответствует представлению о том, что существует некий неостановимый вагон. Распределение преимуществ производительности зависит от того, как именно меняется технология, а также от правил, норм и ожиданий, которые определяют отношение руководства к работникам. Чтобы понять это, давайте разберем два этапа, которые связывают рост производительности с повышением заработной платы. Во-первых, рост производительности труда увеличивает спрос на работников, поскольку предприятия пытаются увеличить прибыль за счет расширения производства и найма большего числа работников. Во-вторых, спрос на большее количество работников увеличивает заработную плату, которую необходимо предлагать для привлечения и удержания сотрудников. К сожалению, ни один из этих шагов не гарантирован, как мы объясним в следующих двух разделах.
Блюз автоматизации
Вопреки распространенному мнению, рост производительности труда не обязательно должен приводить к повышению спроса на работников. Стандартное определение производительности - это средняя выработка на одного работника - общий объем производства, деленный на общее число занятых. Очевидно, что надежда заключается в том, что с ростом объема производства на одного работника возрастет и желание предприятий нанимать людей.
Но у работодателей нет стимула увеличивать наем на основе средней выработки на одного работника. Скорее, для компаний важна предельная производительность - дополнительный вклад, который вносит еще один работник, увеличивая производство или обслуживая больше клиентов. Понятие предельной производительности отличается от понятия выработки или дохода на одного работника: выработка на одного работника может увеличиваться, в то время как предельная производительность остается неизменной или даже снижается.
Чтобы пояснить различие между выработкой на одного работника и предельной производительностью, рассмотрим это часто повторяемое предсказание: "На фабрике будущего будет всего два работника - человек и собака. Человек будет там, чтобы кормить собаку. А собака будет следить за тем, чтобы человек не трогал оборудование". Этот воображаемый завод может производить много продукции, поэтому средняя производительность - его продукция, деленная на одного (человека) работника - очень высока. Однако предельная производительность работника мизерна; единственный работник кормит собаку, и подразумевается, что и собака, и работник могут быть уволены без значительного снижения выработки. Более совершенное оборудование может еще больше увеличить выработку на одного рабочего, но разумно ожидать, что эта фабрика не будет спешить нанимать больше рабочих и их собак или повышать зарплату своему одинокому работнику.
Этот пример экстремален, но он отражает важный элемент реальности. Когда автомобильная компания представляет лучшую модель автомобиля, как это делали Ford и GM в первой половине XX века, это, как правило, увеличивает спрос на автомобили компании, и как выручка на одного работника, так и предельная производительность труда растут. В конце концов, компании нужно больше рабочих, таких как сварщики и маляры, чтобы удовлетворить дополнительный спрос, и она будет платить им больше, если это необходимо. В отличие от этого, рассмотрим, что произойдет, если тот же автопроизводитель установит промышленных роботов. Роботы могут выполнять большинство сварочных и покрасочных работ, причем делать это дешевле, чем при использовании методов производства с большим числом рабочих. В результате средняя производительность компании значительно возрастает, а потребность в сварщиках и малярах уменьшается.
Это общая проблема. Многие новые технологии, например, промышленные роботы, расширяют набор задач, выполняемых машинами и алгоритмами, вытесняя работников, которые раньше были заняты на этих работах. Автоматизация повышает среднюю производительность, но не увеличивает, а фактически может снизить предельную производительность труда.
Автоматизация — это то, о чем беспокоился Кейнс, и это не было новым явлением, когда он писал в начале двадцатого века. Многие из знаковых инноваций британской промышленной революции в текстильной промышленности были связаны с заменой новых прядильных и ткацких станков на труд квалифицированных ремесленников.
То, что верно в отношении автоматизации, верно и в отношении многих аспектов глобализации. Значительный прорыв в средствах связи и логистике перевозок обеспечил массовую волну офшоринга за последние несколько десятилетий, когда производственные задачи, такие как сборка или обслуживание клиентов, переносятся в страны, где рабочая сила дешевле. Офшоринг позволил снизить затраты и увеличить прибыль таких компаний, как Apple, чья продукция состоит из деталей, произведенных во многих странах, и почти полностью собирается в Азии. Но в промышленно развитых странах оно также привело к перемещению работников, которые раньше выполняли эти задачи внутри страны, и не активизировало мощную эстафету.
Автоматизация и офшоринг повысили производительность труда и умножили корпоративные прибыли, но не принесли ничего похожего на всеобщее процветание в США и других развитых странах. Замена работников машинами и перемещение работы в страны с более низкой заработной платой - не единственные варианты повышения экономической эффективности. Существует множество способов увеличения выработки на одного работника - и это было верно на протяжении всей истории. Некоторые инновации увеличивают вклад отдельных людей в производство, а не автоматизируют или переводят работу на периферию. Например, новые программные инструменты, облегчающие задачи автомехаников и позволяющие выполнять более точные работы, повышают предельную производительность труда. Это совершенно отличается от установки промышленных роботов с целью замены людей.
Еще более важным для повышения предельной производительности труда является создание новых задач. В автомобильной промышленности было много автоматизации во время грандиозной реорганизации отрасли под руководством Генри Форда, начавшейся в 1910-х годах. Но методы массового производства и сборочные линии одновременно ввели целый ряд новых конструкторских, технических, машинных и канцелярских задач, увеличив спрос на рабочих. Когда новые машины создают новые виды использования человеческого труда, это расширяет способы, которыми работники могут внести свой вклад в производство, и повышает их предельную производительность.
Новые задачи были жизненно важны не только для раннего автомобилестроения в США, но и для роста занятости и заработной платы в течение последних двух столетий. Многие из наиболее быстро растущих профессий последних десятилетий - рентгенологи, сетевые инженеры, операторы компьютерных машин, программисты, специалисты по информационной безопасности и аналитики данных - не существовали восемьдесят лет назад. Даже люди тех профессий, которые существуют уже давно, например, банковские служащие, профессора или бухгалтеры, сейчас выполняют множество задач, которых не было до Второй мировой войны, включая все те, которые связаны с использованием компьютеров и современных коммуникационных устройств. Почти во всех этих случаях новые задачи появились в результате технического прогресса и стали основным фактором роста занятости. Эти новые задачи также стали неотъемлемой частью роста производительности, поскольку они способствовали выпуску новых продуктов и более эффективной реорганизации производственного процесса.
Причина, по которой худшие опасения Рикардо и Кейнса относительно технологической безработицы не оправдались, тесно связана с новыми задачами. Автоматизация быстро развивалась на протяжении всего двадцатого века, но не уменьшила спрос на работников, потому что сопровождалась другими усовершенствованиями и реорганизациями, которые привели к появлению новых видов деятельности и задач для работников.
Автоматизация в отрасли также может способствовать росту занятости в этом секторе или в экономике в целом, если она снижает затраты или достаточно сильно повышает производительность. Новые рабочие места в этом случае могут появиться либо за счет неавтоматизированных задач в той же отрасли, либо за счет расширения деятельности в смежных отраслях. В первой половине двадцатого века быстрый рост производства автомобилей повысил спрос на целый ряд неавтоматизированных технических и канцелярских функций. Не менее важно и то, что рост производительности труда на автомобильных заводах в эти десятилетия стал одним из основных факторов расширения нефтяной, сталелитейной и химической промышленности (вспомните бензин, кузова автомобилей и шины). Производство автомобилей в массовом масштабе также революционизировало возможности транспорта, что позволило развиваться новым видам розничной торговли, развлечений и услуг, особенно по мере изменения географии городов.
Однако будет создано мало новых рабочих мест, если прирост производительности от автоматизации невелик - то, что мы называем "так себе автоматизация". Например, киоски самоконтроля в продуктовых магазинах приносят ограниченный выигрыш в производительности, поскольку они перекладывают работу по сканированию товаров с сотрудников на покупателей. При внедрении киосков самообслуживания кассиров становится меньше, но значительного повышения производительности, стимулирующего создание новых рабочих мест в других местах, не происходит. Продукты не становятся намного дешевле, не происходит расширения производства продуктов питания, и покупатели не ведут иной образ жизни.
Ситуация для работников становится столь же плачевной, когда новые технологии сосредотачиваются на наблюдении, как и предполагал паноптикон Джереми Бентама. Улучшение контроля за работниками может привести к небольшому повышению производительности труда, но его основная функция заключается в том, чтобы вытянуть из работников больше усилий, а иногда и снизить их заработную плату.
Не существует бандвагона производительности от слабой автоматизации и наблюдения за работниками. Даже новые технологии, обеспечивающие нетривиальный прирост производительности труда, не приносят никаких результатов, если эти задачи направлены преимущественно на автоматизацию и отбрасывают работников в сторону. Промышленные роботы, которые уже произвели революцию в современном производстве, дают мало или вообще не дают никаких преимуществ для работников, когда они не сопровождаются другими технологиями, которые создают новые задачи и возможности для человеческого труда. В некоторых случаях, например, в промышленном центре американской экономики на Среднем Западе, быстрое внедрение роботов вместо этого способствовало массовым увольнениям и длительному региональному упадку.
Все это заставляет вспомнить, пожалуй, самое важное в технологии: выбор. Существует огромное количество способов использования наших коллективных знаний для улучшения производства и еще больше способов направления инноваций. Будем ли мы использовать цифровые инструменты для наблюдения? Для автоматизации? Или для расширения возможностей работников путем создания для них новых продуктивных задач? И куда мы направим наши усилия для будущих достижений?
Когда "вал" производительности слаб и отсутствуют самодействующие механизмы коррекции, обеспечивающие общие выгоды, такой выбор становится более значимым - и те, кто его делает, становятся более влиятельными, как в экономическом, так и в политическом плане.
Таким образом, первый шаг в причинно-следственной цепи "бандероли производительности" зависит от конкретного выбора: использование существующих и разработка новых технологий для повышения предельной производительности труда работников, а не просто автоматизация труда, сокращение работников или усиление надзора.
Почему власть трудящихся имеет значение
К сожалению, даже увеличения предельной производительности труда работников недостаточно для того, чтобы "вагон производительности" повысил заработную плату и уровень жизни для всех. Напомним, что второй шаг в причинно-следственной цепочке заключается в том, что увеличениеспроса на работников побуждает фирмы платить более высокую заработную плату. Есть три основные причины, по которым этого может не произойти.
Первая — это принудительные отношения между работодателем и наемным работником. На протяжении большей части истории большинство сельскохозяйственных работников были несвободны, работая либо в качестве рабов, либо в других формах принудительного труда. Когда хозяин хочет получить больше часов труда от своих рабов, ему не обязательно платить им больше денег. Скорее, он может усилить принуждение, чтобы получить больше усилий и больше продукции. В таких условиях даже революционные инновации, такие как хлопковый джин на американском Юге, не обязательно приведут к общим благам. Даже помимо рабства, в достаточно деспотичных условиях внедрение новых технологий может усилить принуждение, еще больше обнищав как рабов, так и крестьян.
Во-вторых, даже без явного принуждения работодатель может не платить более высокую заработную плату при повышении производительности труда, если он не сталкивается с конкуренцией со стороны соперников. Во многих ранних сельскохозяйственных обществах крестьяне были юридически привязаны к земле, что означало, что они не могли искать или принимать работу в другом месте. Даже в Великобритании XVIII века работникам запрещалось искать альтернативную работу, и их часто сажали в тюрьму, если они пытались устроиться на лучшую работу. Когда ваш внешний выбор - тюрьма, работодатели, как правило, не предлагают вам щедрую компенсацию.
История дает тому множество подтверждений. В средневековой Европе ветряные мельницы, лучший севооборот и более широкое использование лошадей повысили производительность сельского хозяйства. Однако уровень жизни большинства крестьян практически не повысился. Вместо этого большая часть дополнительной продукции досталась немногочисленной элите, и в первую очередь - масштабному строительному буму, во время которого по всей Европе возводились монументальные соборы. Когда в 1700-х годах в Британии начали распространяться промышленное оборудование и фабрики, это не привело к росту заработной платы, и есть много примеров, когда это ухудшило уровень жизни и условия для рабочих. В то же время владельцы фабрик стали сказочно богатыми.
В-третьих, и это самое важное для современного мира, заработная плата часто является предметом переговоров, а не просто определяется безличными рыночными силами. Современная корпорация часто способна получать значительные прибыли благодаря своему положению на рынке, масштабу или технологическому опыту. Например, когда компания Ford Motor Company стала пионером новых технологий массового производства и начала выпускать качественные и дешевые автомобили в начале XX века, она также получила огромную прибыль. Это сделало ее основателя Генри Форда одним из самых богатых бизнесменов начала ХХ века. Экономисты называют такие мегаприбыли "экономической рентой" (или просто "рентой") в знак того, что они превышают преобладающую нормальную прибыль на капитал, ожидаемую акционерами с учетом рисков, связанных с такими инвестициями. Как только появляется экономическая рента, заработная плата работников определяется не только внешними рыночными силами , но и потенциальным "разделением ренты" - их способностью выторговать часть этой прибыли.
Одним из источников экономической ренты является рыночная власть. В большинстве стран существует ограниченное число профессиональных спортивных команд, и вход в этот сектор обычно ограничивается объемом требуемого капитала. В 1950-х и 1960-х годах бейсбол в США был прибыльным бизнесом, но игроки не получали высокой зарплаты, даже несмотря на доходы от телевизионных трансляций. Ситуация изменилась в конце 1960-х годов, потому что игроки нашли способы увеличить свою переговорную силу. Сегодня владельцы бейсбольных команд по-прежнему хорошо зарабатывают, но они вынуждены делиться со спортсменами гораздо большей частью своей ренты.
Работодатели также могут делиться рентой, чтобы создать добрую волю и мотивировать работников работать усерднее, или потому, что преобладающие социальные нормы убеждают их делать это. 5 января 1914 года Генри Форд ввел минимальную оплату труда в размере пяти долларов в день, чтобы сократить количество прогулов, повысить уровень удержания работников и, предположительно, снизить риск забастовок. С тех пор многие работодатели пытались использовать нечто подобное, особенно когда трудно нанять и удержать людей или когда мотивация сотрудников оказывается критически важной для успеха компании.
В целом, Рикардо и Кейнс, возможно, не были правы во всех деталях, но они правильно понимали, что рост производительности не обязательно автоматически обеспечивает широкое процветание. Это произойдет только тогда, когда новые технологии повысят предельную производительность труда работников, а полученная выгода будет распределена между фирмами и работниками.
Что еще более важно, эти результаты зависят от экономического, социального и политического выбора. Новые технологии и машины — это не подарки, беспрепятственно спускающиеся с небес. Они могут сосредоточиться на автоматизации и наблюдении, чтобы снизить затраты на рабочую силу. Или же они могут создавать новые задачи и расширять возможности работников. В более широком смысле, они могут породить общее процветание или неумолимое неравенство, в зависимости от того, как они используются и куда направляются новые инновационные усилия.
В принципе, эти решения должно принимать общество, коллективно. На практике их принимают предприниматели, менеджеры, провидцы , а иногда и политические лидеры, оказывая определяющее влияние на то, кто выигрывает, а кто проигрывает от технологического прогресса.
Оптимизм с оговорками
Несмотря на то, что неравенство резко возросло, многие работники остались за бортом, а производительность труда не пришла на помощь в последние десятилетия, у нас есть основания для надежды. Человеческие знания достигли огромных успехов, и у нас есть все возможности для построения общего процветания на основе этих научных основ - если мы начнем делать другой выбор в отношении направления прогресса.
Технооптимисты правы в одном: цифровые технологии уже произвели революцию в науке. Накопленные человечеством знания теперь у нас под рукой. Ученые имеют доступ к невероятным измерительным инструментам - от атомно-силовых микроскопов до магнитно-резонансных снимков и сканирования мозга. У них также есть вычислительная мощность, позволяющая обрабатывать огромные объемы данных так, как еще тридцать лет назад казалось фантастикой.
Научные исследования носят кумулятивный характер, изобретатели используют наработки друг друга. В отличие от сегодняшнего дня, раньше знания распространялись медленно. В 1600-х годах такие ученые, как Галилео Галилей, Иоганн Кеплер, Исаак Ньютон, Готфрид Вильгельм Лейбниц и Роберт Гук, делились своими научными открытиями в письмах, которые доходили до адресата за несколько недель или даже месяцев. Гелиоцентрическая система Николая Коперника, которая правильно расположила Землю на орбите Солнца, была разработана в течение первого десятилетия шестнадцатого века. Коперник изложил свою теорию к 1514 году, хотя его самая читаемая книга "Об оборотах небесных сфер" была опубликована только в 1543 году. Кеплеру и Галилею потребовалось почти столетие с 1514 года, чтобы развить работу Коперника, и более двух столетий, чтобы эти идеи получили широкое признание.
Сегодня научные открытия совершаются молниеносно, особенно когда в них есть острая необходимость. Разработка вакцин обычно занимает годы, но в начале 2020 года компания Moderna, Inc. изобрела вакцину всего через сорок два дня после получения недавно идентифицированной последовательности вируса SARS-CoV-2. Весь процесс разработки, тестирования и получения разрешения занял менее одного года, в результате чего была получена удивительно безопасная и эффективная защита от тяжелого заболевания, вызванного вирусом COVID. Никогда еще барьеры для обмена идеями и распространения технических ноу-хау не были так низки, а совокупная сила науки никогда еще не была так велика.
Однако, чтобы использовать эти достижения и обратить их на благо миллиардов людей во всем мире, нам необходимо переориентировать технологии. Это должно начаться с противостояния слепому техно-оптимизму нашего века, а затем с разработки новых способов использования науки и инноваций.
Хорошая и плохая новость заключается в том, что то, как мы используем знания и науку, зависит от видения - того, как люди понимают, как они могут превратить знания в приемы и методы, направленные на решение конкретных проблем. Видение формирует наш выбор, потому что оно определяет, каковы наши стремления, какие средства мы будем использовать для их достижения, какие альтернативные варианты мы будем рассматривать, а какие игнорировать, и как мы воспринимаем затраты и выгоды от наших действий. Короче говоря, это то, как мы представляем себе технологии и их дары, а также потенциальный ущерб.
Плохая новость заключается в том, что даже в лучшие времена взгляды влиятельных людей оказывают непропорционально большое влияние на то, что мы делаем с помощью имеющихся инструментов, и на направление инноваций. Последствия развития технологий выстраиваются в соответствии с их интересами и убеждениями и часто оказываются дорогостоящими для остальных. Хорошая новость заключается в том, что выбор и видение могут измениться.
Совместное видение инноваторов имеет решающее значение для накопления знаний, а также играет центральную роль в том, как мы используем технологии. Возьмем паровой двигатель, который изменил Европу, а затем и мировую экономику. Быстрые инновации с начала восемнадцатого века основывались на общем понимании проблемы, которую необходимо было решить: выполнение механической работы с использованием тепла. Томас Ньюкомен построил первый широко используемый паровой двигатель примерно в 1712 году. Полвека спустя Джеймс Уатт и его деловой партнер Мэтью Боултон усовершенствовали конструкцию Ньюкомена , отделив конденсатор и создав более эффективный и коммерчески гораздо более успешный двигатель.
Общая перспектива видна в том, чего и как пытались достичь эти новаторы: используя пар для того, чтобы толкать поршень вперед и назад внутри цилиндра для производства работы, а затем повысить эффективность этих двигателей, чтобы их можно было использовать в самых разных областях. Общее видение не только позволило им учиться друг у друга, но и означало, что они подходили к проблеме схожим образом. Они в основном сосредоточились на так называемом атмосферном двигателе, в котором конденсированный пар создает вакуум внутри цилиндра, позволяя атмосферному давлению толкать поршень. Они также коллективно игнорировали другие возможности, такие как паровые двигатели высокого давления, впервые описанные Якобом Лейпольдом в 1720 году. Вопреки научному консенсусу восемнадцатого века, двигатели высокого давления стали стандартом в девятнадцатом веке.
Видение первых новаторов паровых двигателей также означало, что они были высоко мотивированы и не задумывались об издержках, которые могут повлечь за собой эти инновации - например, для очень маленьких детей, которых отправляли работать в драконовских условиях в угольных шахтах, ставших возможными благодаря усовершенствованному паровому водоотливу.
То, что верно в отношении паровых двигателей, верно в отношении всех технологий. Технологии не существуют независимо от лежащего в их основе видения. Мы ищем пути решения стоящих перед нами проблем (это видение). Мы представляем, какие инструменты могут нам помочь (тоже видение). Из множества открытых для нас путей мы останавливаемся на нескольких (еще один аспект видения). Затем мы пробуем альтернативные подходы, экспериментируя и внедряя инновации на основе этого понимания. В этом процессе будут неудачи, затраты и почти наверняка непредвиденные последствия, включая потенциальные страдания для некоторых людей. Будем ли мы обескуражены или даже решим, что самое ответственное — это отказаться от своей мечты - это еще один аспект видения.
Но что определяет, какое технологическое видение преобладает? Даже если речь идет о том, как лучше использовать наши коллективные знания, решающими факторами являются не только технические или те, которые имеют смысл в чисто инженерном смысле. Выбор в данном контексте в основном связан с властью - властью убеждать других, - разные варианты выгодны разным людям. Тот, кто обладает большей властью, с большей вероятностью убедит других в своей точке зрения, которая чаще всего совпадает с его интересами. А тот, кому удается воплотить свои идеи в общее видение, обретает дополнительную власть и социальное положение.
Не обманывайтесь монументальными технологическими достижениями человечества. Общие взгляды могут так же легко заманить нас в ловушку. Компании делают те инвестиции, которые, по мнению руководства, лучше всего подходят для получения прибыли. Если компания устанавливает, скажем, новые компьютеры, это должно означать, что рост доходов, который они приносят, с лихвой компенсирует затраты. Но в мире, где наши действия определяются общим видением, нет никакой гарантии, что это действительно так. Если все убеждены, что технологии искусственного интеллекта необходимы, то бизнес будет инвестировать в искусственный интеллект, даже если существуют альтернативные способы организации производства, которые могут быть более выгодными. Аналогично, если большинство исследователей работают над определенным способом развития машинного интеллекта, другие могут верно или даже слепо следовать по их стопам.
Эти вопросы становятся еще более значимыми, когда мы имеем дело с технологиями "общего назначения", такими как электричество или компьютеры. Технологии общего назначения представляют собой платформу, на которой могут быть созданы бесчисленные приложения, потенциально приносящие выгоды, но иногда и затраты для многих секторов и групп людей. Эти платформы также допускают самые разные траектории развития.
Электричество, например, было не только более дешевым источником энергии; оно также открыло дорогу новым товарам, таким как радиоприемники, бытовая техника, кино и телевизоры. Появились новые электрические машины. Это позволило коренным образом реорганизовать фабрики: появилось лучшее освещение, специальные источники питания для отдельных машин и новые точные и технические задачи в производственном процессе. Развитие производства на основе электроэнергии повысило спрос на сырье и другие промышленные ресурсы, такие как химикаты и ископаемое топливо, а также розничной торговли и транспортных услуг. Они также способствовали появлению новых продуктов, включая новые пластмассы, красители, металлы и транспортные средства, которые затем использовались в других отраслях промышленности. Электроэнергия также открыла путь к гораздо более высоким уровням загрязнения окружающей среды в результате промышленного производства.
Хотя технологии общего назначения можно развивать разными способами, как только общее видение фиксируется в определенном направлении, людям становится трудно вырваться из-под его контроля и исследовать различные траектории, которые могут быть социально более выгодными. С большинством людей, которых затрагивают эти решения, не советуются. Это создает естественную тенденцию к тому, что направление прогресса будет социально предвзятым - в пользу влиятельных лиц, принимающих решения с доминирующим видением, и против тех, кто не имеет права голоса.
Примите решение Коммунистической партии Китая о введении системы социального кредита, которая собирает данные о частных лицах, предприятиях и государственных учреждениях, чтобы отслеживать их благонадежность и соблюдение ими правил. Начатая на местном уровне в 2009 году, она стремится к тому, чтобы вносить людей и компании в черные списки на национальном уровне за их высказывания или посты в социальных сетях, которые идут вразрез с предпочтениями партии. Это решение, которое влияет на жизнь 1,4 миллиарда человек, было принято несколькими лидерами партии. Не было проведено никаких консультаций с теми, чья свобода слова и объединений, образование, государственные должности, возможность путешествовать и даже вероятность получения государственных услуг и жилья теперь определяются системой.
Такое происходит не только в диктатурах. В 2018 году основатель и генеральный директор Facebook Марк Цукерберг объявил, что алгоритм компании будет изменен, чтобы дать пользователям "значимые социальные взаимодействия". На практике это означало, что алгоритм платформы будет отдавать приоритет постам других пользователей, особенно семьи и друзей, а не новостным организациям и известным брендам. Цель изменения заключалась в повышении вовлеченности пользователей, поскольку было установлено, что люди с большей вероятностью будут обращать внимание на сообщения своих знакомых и нажимать на них. Основным последствием изменения стало усиление дезинформации и политической поляризации, поскольку ложь и вводящие в заблуждение сообщения быстро распространялись от пользователя к пользователю. Изменение затронуло не только , насчитывающий на тот момент почти 2,5 миллиарда пользователей компании; еще миллиарды людей, не пользующихся платформой, были косвенно затронуты политическими последствиями дезинформации. Решение было принято Цукербергом, главным операционным директором компании Шерил Сандберг и несколькими другими ведущими инженерами и руководителями. С пользователями Facebook и гражданами затронутых демократических стран не советовались.
Что побудило китайскую компартию и Facebook принять такие решения? Ни в том, ни в другом случае они не были продиктованы природой науки и технологии. Они также не были очевидным следующим шагом в каком-то неумолимом марше прогресса. В обоих случаях можно увидеть губительную роль интересов - подавить оппозицию или увеличить доходы от рекламы. Не менее важным было видение их лидерами того, как должны быть организованы сообщества и что должно быть приоритетным. Но еще более важным было то, как технология использовалась для контроля: над политическими взглядами населения в китайском случае и над данными людей и их социальной активностью в случае Facebook.
Это тот момент, который, имея в своем распоряжении дополнительные 275 лет человеческой истории, Г. Г. Уэллс уловил, а Фрэнсис Бэкон упустил: технология - это контроль, причем не только над природой, но часто и над другими людьми. Дело не только в том, что технологические изменения приносят одним больше пользы, чем другим. Более фундаментально то, что различные способы организации производства обогащают и расширяют возможности одних людей и лишают возможности других.
Эти же соображения не менее важны для направления инноваций в других контекстах. Владельцы предприятий и менеджеры часто хотят автоматизировать или усилить наблюдение, поскольку это позволяет им усилить контроль над производственным процессом, сэкономить на оплате труда и ослабить власть труда. Это желание затем выливается в стимулы к тому, чтобы направить инновации на автоматизацию и видеонаблюдение, даже если развитие других, более дружественных для работников технологий могло бы увеличить объем производства и проложить путь к общему процветанию.
В таких случаях общество, может быть, даже охвачено видением, которое благоприятствует влиятельным лицам. Такие видения помогают лидерам бизнеса и технологий реализовывать планы, направленные на увеличение их богатства, политической власти или статуса. Представители элиты могут убедить себя, что все, что хорошо для них, также лучше для общего блага. Они могут даже поверить, что любые страдания, которые порождает их добродетельный путь, — это цена, которую стоит заплатить за прогресс, особенно когда те, кто несет основную тяжесть затрат, лишены голоса. Вдохновленные эгоистическим видением, лидеры отрицают, что существует множество различных путей с совершенно разными последствиями. Они могут даже впасть в ярость, когда им указывают на альтернативы.
Нет ли средства против губительных видений, навязанных людям без их согласия? Нет ли барьера против социальной предвзятости технологий? Замкнуты ли мы в постоянном цикле, когда одно самоуверенное видение за другим формирует наше будущее, игнорируя ущерб?
Нет. Есть основания для надежды, потому что история также учит нас, что более инклюзивное видение, которое прислушивается к более широкому кругу голосов и признает влияние на всех, возможно. Общее процветание более вероятно, когда противодействующие силы привлекают предпринимателей и технологических лидеров к ответственности и продвигают производственные методы и инновации в более благоприятном для работников направлении.
Инклюзивное видение не позволяет избежать некоторых из самых сложных вопросов, таких как, например, оправдывают ли выгоды, которые получают одни, затраты, которые несут другие. Но они гарантируют, что социальные решения будут учитывать все их последствия, не заставляя молчать тех, кто не получает выгоды.
Выберем ли мы в итоге эгоистичное, узкое видение или что-то более инклюзивное — это тоже выбор. Результат зависит от того, есть ли противодействующие силы и могут ли те, кто не находится в коридорах власти, организоваться и услышать свой голос. Если мы хотим не попасть в ловушку видения властных элит, мы должны найти способы противопоставить власти альтернативные источники силы и противостоять эгоизму с помощью более инклюзивного видения. К сожалению, в век искусственного интеллекта это становится все труднее.
Огонь, на этот раз
Жизнь ранних людей была изменена огнем. В южноафриканской пещере Сварткранс самые ранние раскопанные слои показывают кости древних гоминид, которые были съедены хищниками - большими кошками или медведями. Для тогдашних хищников люди, должно быть, казались легкой добычей. Темные места в пещерах были особенно опасными, и наши предки избегали их. Затем в этой пещере появляются первые свидетельства огня - слой древесного угля возрастом около миллиона лет. Впоследствии археологическая летопись показывает полную противоположность: с этого времени кости в основном принадлежат нечеловеческим животным. Контроль над огнем дал гомининам возможность захватывать и удерживать пещеры, что позволило им одержать верх над другими хищниками.
Ни одна другая технология за последние десять тысяч лет не может претендовать на такое фундаментальное влияние на все, что мы делаем и кем являемся. Теперь появился еще один кандидат, по крайней мере, по мнению его сторонников: искусственный интеллект (ИИ). Генеральный директор Google Сундар Пичаи прямо говорит, что "ИИ — это, вероятно, самое важное, над чем когда-либо работало человечество. Я думаю о нем как о чем-то более глубоком, чем электричество или огонь".
ИИ — это название отрасли компьютерной науки, которая занимается разработкой "интеллектуальных" машин, то есть машин и алгоритмов (инструкций для решения задач), способных проявлять высокоуровневые способности. Современные интеллектуальные машины выполняют задачи, которые еще пару десятилетий назад многие считали бы невозможными. В качестве примеров можно привести программное обеспечение для распознавания лиц, поисковые системы, которые угадывают, что вы хотите найти, и рекомендательные системы, которые подбирают для вас товары, которые, скорее всего, вам понравятся или, по крайней мере, вы их приобретете. Многие системы сегодня используют ту или иную форму обработки естественного языка для взаимодействия между человеческой речью или письменными запросами и компьютером. Siri от Apple и поисковая система Google являются примерами систем на основе ИИ, которые ежедневно широко используются во всем мире.
Энтузиасты ИИ также указывают на некоторые впечатляющие достижения. Программы ИИ могут распознавать тысячи различных объектов и изображений и обеспечивать базовый перевод с более чем ста языков. Они помогают выявлять раковые заболевания. Иногда они могут инвестировать лучше, чем опытные финансовые аналитики. Они могут помочь адвокатам и помощникам юристов просеять тысячи документов, чтобы найти соответствующие прецеденты для судебного дела. Они могут превращать инструкции на естественном языке в компьютерный код. Они даже могут сочинять новую музыку, которая звучит до жути похоже на Иоганна Себастьяна Баха, и писать (скучные) газетные статьи.
В 2016 году компания DeepMind, занимающаяся разработкой искусственного интеллекта, выпустила программу AlphaGo, которая обыграла одного из двух лучших игроков в го в мире. Через год после этого появилась шахматная программа AlphaZero, способная победить любого шахматного мастера. Примечательно, что эта программа была самоучкой и достигла сверхчеловеческого уровня всего через девять часов игры против себя.
Воодушевленные этими победами, люди стали считать, что ИИ повлияет на все аспекты нашей жизни, причем в лучшую сторону. Он сделает человечество гораздо более процветающим, здоровым и способным достичь других похвальных целей. Как гласит подзаголовок одной из недавних книг на эту тему, "искусственный интеллект изменит все". Или, как выразился Кай-Фу Ли, бывший президент Google China, "искусственный интеллект (ИИ) может стать самой преобразующей технологией в истории человечества".
Но что, если в этом деле есть своя муха? Что если ИИ коренным образом нарушит рынок труда, на котором большинство из нас зарабатывает средства к существованию, увеличив неравенство в оплате труда и работе? Что если его основное влияние будет направлено не на повышение производительности, а на перераспределение власти и благосостояния от обычных людей к тем, кто контролирует данные и принимает ключевые корпоративные решения? Что если на этом пути ИИ также приведет к обнищанию миллиардов людей в развивающихся странах? Что если он усилит существующие предубеждения - например, по цвету кожи? Что если он разрушит демократические институты?
Появляется все больше доказательств того, что все эти опасения обоснованы. Похоже, что ИИ движется по траектории, которая приведет к увеличению неравенства не только в промышленно развитых странах, но и во всем мире. Подпитываемый массовым сбором данных технологическими компаниями и авторитарными правительствами, он подавляет демократию и укрепляет автократию. Она оказывает глубокое влияние на экономику, хотя на своем нынешнем пути она мало что делает для улучшения наших производственных возможностей. Когда все сказано и сделано, вновь обретенный энтузиазм по поводу ИИ кажется усилением того же оптимизма по поводу технологий, независимо от того, фокусируется ли он на автоматизации, слежке и бесправии обычных людей, которые уже охватили цифровой мир.
Однако большинство технологических лидеров не воспринимают эти опасения всерьез. Нам постоянно твердят, что ИИ принесет благо. Если он создает сбои, то эти проблемы краткосрочны, неизбежны и легко устранимы. Если он создает неудачников, то решение - больше ИИ. Например, соучредитель DeepMind Демис Хассабис не только считает, что ИИ "станет самой важной технологией из когда-либо изобретенных", но и уверен, что "углубляя нашу способность задавать вопросы "как" и "почему", ИИ продвинет границы знаний и откроет совершенно новые пути для научных открытий, улучшая жизнь миллиардов людей".
Он не одинок. Десятки экспертов делают аналогичные заявления. Робин Ли, соучредитель китайской поисковой интернет-компании Baidu и инвестор ряда других ведущих предприятий в области ИИ, утверждает: "Интеллектуальная революция — это благотворная революция в производстве и образе жизни, а также революция в нашем образе мышления".
Многие идут еще дальше. Рэй Курцвейл, выдающийся руководитель, изобретатель и писатель, уверенно утверждает, что технологии, связанные с ИИ, находятся на пути к достижению "сверхразума" или "сингулярности", что означает, что мы достигнем безграничного процветания и выполним наши материальные цели, а возможно, и некоторые нематериальные. Он считает, что программы ИИ настолько превзойдут человеческие возможности, что сами по себе создадут новые сверхчеловеческие способности или, что более причудливо, сольются с людьми и создадут сверхлюдей.
Справедливости ради следует отметить, что не все технологические лидеры настроены столь же оптимистично. Миллиардеры Билл Гейтс и Элон Маск выражают беспокойство по поводу неправильного или, возможно, даже злого сверхинтеллекта и последствий бесконтрольного развития ИИ для будущего человечества. Однако оба этих обладателя титула "самый богатый человек в мире" согласны с Хассабисом, Ли, Курцвейлом и многими другими в одном: большинство технологий направлены на благо, и мы можем и должны полагаться на технологии, особенно цифровые, для решения проблем человечества. По словам Хассабиса, "либо нам нужно экспоненциальное улучшение человеческого поведения - меньше эгоизма, меньше краткосрочности, больше сотрудничества, больше щедрости, либо нам нужно экспоненциальное улучшение технологий".
Эти мечтатели не задаются вопросом, всегда ли технологические изменения являются прогрессом. Они считают само собой разумеющимся, что больше технологий — это ответ на наши социальные проблемы. Нам не нужно слишком беспокоиться о миллиардах людей, которые поначалу останутся позади; вскоре они тоже выиграют. Мы должны продолжать идти вперед во имя прогресса. Как сказал соучредитель LinkedIn Рид Хоффман: "Могут ли у нас быть плохие двадцать лет? Безусловно. Но если вы работаете в направлении прогресса, ваше будущее будет лучше, чем ваше настоящее".
Такая вера в благодетельные силы технологии не нова, как мы уже видели в Прологе. Подобно Фрэнсису Бэкону и основополагающей истории об огне, мы склонны считать, что технология позволяет нам переломить ход природы. Вместо того чтобы быть слабой добычей, благодаря огню мы стали самым разрушительным хищником планеты. Многие другие технологии мы рассматриваем через ту же призму - мы побеждаем расстояние с помощью колеса, темноту - с помощью электричества, а болезни - с помощью лекарств.
Вопреки всем этим утверждениям, не стоит полагать, что выбранный путь принесет пользу всем, поскольку бандаж производительности часто бывает слабым и никогда не бывает автоматическим. Сегодня мы наблюдаем не неумолимый прогресс на пути к общему благу, а влиятельное общее видение среди наиболее влиятельных технологических лидеров. Это видение сосредоточено на автоматизации, слежке и массовом сборе данных, что подрывает общее процветание и ослабляет демократию. Неслучайно, оно также усиливает богатство и власть этой узкой элиты за счет большинства обычных людей.
Эта динамика уже породила новую олигархию видения - группу технологических лидеров с похожим прошлым, похожим мировоззрением, похожими страстями и, к сожалению, похожими слепыми пятнами. Это олигархия, потому что это небольшая группа с общим менталитетом, монополизирующая социальную власть и игнорирующая ее разрушительное воздействие на безголосых и бесправных. Эта группа имеет влияние не благодаря танкам и ракетам, а потому что она имеет доступ к коридорам власти и может влиять на общественное мнение.
Олигархия видения так убедительна, потому что она добилась блестящего коммерческого успеха. Она также подкрепляется убедительным рассказом о том изобилии и контроле над природой, которые создадут новые технологии, особенно экспоненциально растущие возможности искусственного интеллекта. Олигархия обладает харизмой, в своей ботанической манере. Самое главное, что эти современные олигархи завораживают влиятельных хранителей мнения: журналистов, других лидеров бизнеса, политиков, академиков и всевозможных интеллектуалов. Олигархи-визионеры всегда за столом и всегда у микрофона, когда высказываются важные аргументы.
Очень важно обуздать эту современную олигархию, и не только потому, что мы находимся на краю пропасти. Сейчас самое время действовать, потому что эти лидеры правы в одном: в нашем распоряжении есть удивительные инструменты, и цифровые технологии могут усилить возможности человечества. Но только если мы будем использовать эти инструменты в интересах людей. А этого не произойдет, пока мы не бросим вызов мировоззрению, которое преобладает среди наших нынешних глобальных технологических боссов. Это мировоззрение основано на особом - и неточном - прочтении истории и того, что она подразумевает в отношении того, как инновации влияют на человечество. Давайте начнем с переоценки этой истории.
План на оставшуюся часть книги
В остальной части этой книги мы развиваем идеи, представленные в этой главе, и по-новому интерпретируем экономические и социальные события последней тысячи лет как результат борьбы за направление развития технологий и тип прогресса - кто победил, кто проиграл и почему. Поскольку в центре нашего внимания находятся технологии, большая часть этого обсуждения сосредоточена на тех частях мира, где происходили наиболее важные и значимые технологические изменения. Это означает, что сначала Западная Европа и Китай - сельское хозяйство, затем Британия и США - промышленная революция, а затем США и Китай - цифровые технологии. На протяжении всей книги мы также подчеркиваем, что в разных странах порой делался разный выбор, а также последствия технологий в ведущих экономиках для остального мира, поскольку они распространялись, иногда добровольно, иногда принудительно, по всему земному шару.
Глава 2 ("Видение канала") дает исторический пример того, как успешные идеи могут сбить нас с пути. Успех французских инженеров в строительстве Суэцкого канала резко контрастирует с их впечатляющим провалом, когда те же идеи были перенесены в Панаму. Фердинанд де Лессепс убедил тысячи инвесторов и инженеров в неосуществимости плана строительства канала на уровне моря в Панаме, что привело к гибели более двадцати тысяч человек и финансовому краху для многих других. Это поучительная история для любой истории технологии: великая катастрофа часто имеет корни в мощных видениях, которые, в свою очередь, основаны на прошлом успехе.
Глава 3 ("Сила убеждения") подчеркивает центральную роль убеждения в том, как мы принимаем ключевые технологические и социальные решения. Мы объясняем, как сила убеждения коренится в политических институтах и возможности определять повестку дня, и подчеркиваем, как противодействующие силы и более широкий спектр мнений могут потенциально обуздать самоуверенность и эгоистичное видение.
Глава 4 ("Cultivating Misery") применяет основные идеи нашей концепции к эволюции сельскохозяйственных технологий, от начала оседлого земледелия в эпоху неолита до крупных изменений в организации земли и технике производства в средневековую и раннюю современную эпохи. В этих судьбоносных эпизодах мы не находим свидетельств автоматической "телеги" производительности. Эти крупные сельскохозяйственные преобразования, как правило, обогащали и расширяли возможности малых элит, в то время как сельскохозяйственные рабочие получали мало выгод: крестьяне не обладали политической и социальной властью, а технологический путь следовал за представлениями узкой элиты.
Глава 5 ("Революция среднего рода") по-новому осмысливает промышленную революцию, один из самых важных экономических переходов в мировой истории. Хотя о Промышленной революции написано много, часто недооценивается то, как выглядело зарождающееся видение вновь окрепших средних классов, предпринимателей и бизнесменов. Их взгляды и устремления коренились в институциональных изменениях, которые начали расширять возможности средних слоев английского народа, начиная с XVI и XVII веков. Возможно, промышленная революция была вызвана амбициями новых людей, пытавшихся улучшить свое благосостояние и социальное положение, но их видение было далеко не инклюзивным. Мы обсудим, как произошли изменения в политических и экономических механизмах, и почему они были так важны для создания новой концепции того, как и кем можно управлять природой.
Глава 6 ("Жертвы прогресса") обращается к последствиям этого нового видения. В ней объясняется, как первый этап промышленной революции привел к обнищанию и лишению прав и возможностей большинства людей, и почему это стало результатом сильного уклона в сторону автоматизации технологий и отсутствия права голоса рабочих в принятии решений по технологиям и установлению заработной платы. Индустриализация негативно повлияла не только на экономические средства к существованию, но и на здоровье и самостоятельность большей части населения. Эта ужасная картина начала меняться во второй половине девятнадцатого века, когда обычные люди организовывались и проводили экономические и политические реформы. Социальные изменения изменили направление развития технологий и подтолкнули рост заработной платы. Это была лишь маленькая победа всеобщего процветания, и западным странам придется пройти гораздо более длинный, спорный технологический и институциональный путь, чтобы достичь всеобщего процветания.
Глава 7 ("Спорный путь") рассматривает, как ожесточенная борьба за направление развития технологий, установление заработной платы и в целом за политику заложила основы самого впечатляющего периода экономического роста на Западе. В течение трех десятилетий после Второй мировой войны Соединенные Штаты и другие индустриальные страны переживали быстрый экономический рост, который широко распространился на большинство демографических групп. Эти экономические тенденции сопровождались другими социальными улучшениями, в том числе расширением образования, здравоохранения и продолжительности жизни. Мы объясняем, как и почему технологические изменения не просто автоматизировали труд, но и создавали новые возможности для работников, и как это происходило в институциональной среде, которая укрепляла противодействующие силы.
Глава 8 ("Цифровой ущерб") обращается к нашей современной эпохе, начиная с того, как мы сбились с пути и отказались от модели общего процветания первых послевоенных десятилетий. Центральным моментом этого "переворота" стало изменение направления развития технологий в сторону отказа от новых задач и возможностей для работников и увлечения автоматизацией труда и сокращением трудовых затрат. Это изменение направления не было неизбежным, а скорее стало результатом отсутствия вклада и давления со стороны работников, трудовых организаций и государственного регулирования. Эти социальные тенденции способствовали подрыву общего процветания.
Глава 9 ("Искусственная борьба") объясняет, что видение, которое сбило нас с пути после 1980 года, также стало определять наше представление о следующей фазе цифровых технологий, искусственном интеллекте, и как ИИ усугубляет тенденции экономического неравенства. В отличие от заявлений многих технологических лидеров, мы также увидим, что в большинстве человеческих задач существующие технологии ИИ приносят лишь ограниченные преимущества. Кроме того, использование ИИ для контроля рабочих мест не только усиливает неравенство, но и лишает работников прав и возможностей. Хуже того, нынешний путь развития ИИ рискует обратить вспять десятилетия экономических достижений в развивающихся странах, экспортируя автоматизацию в глобальном масштабе. Все это не является неизбежным. На самом деле, в этой главе утверждается, что ИИ, и даже акцент на машинном интеллекте, отражает очень специфический путь развития цифровых технологий, который имеет глубокие распределительные последствия - выгоду для нескольких человек и отставание остальных. Вместо того чтобы сосредотачиваться на машинном интеллекте, более плодотворно стремиться к "полезности машин", то есть к тому, как машины могут быть наиболее полезны для людей - например, дополняя возможности работников. Мы также увидим, что в прошлом полезность машин приводила к некоторым наиболее важным и продуктивным применениям цифровых технологий, но сейчас она все больше отходит на второй план в стремлении к машинному интеллекту и автоматизации.
Глава 10 ("Демократия ломается") утверждает, что стоящие перед нами проблемы могут стать еще более серьезными, поскольку массовый сбор данных и сбор информации с использованием методов искусственного интеллекта усиливает слежку за гражданами со стороны правительств и компаний. В то же время бизнес-модели, основанные на рекламе, распространяют дезинформацию и усиливают экстремизм. Нынешний путь развития ИИ не является хорошим ни для экономики, ни для демократии, и эти две проблемы, к сожалению, усиливают друг друга.
Глава 11 ("Перенаправление технологий") завершается описанием того, как мы можем обратить вспять эти пагубные тенденции. В ней представлен шаблон для перенаправления технологических изменений, основанный на изменении нарратива, создании противодействующих сил и разработке технических, нормативных и политических решений для борьбы с конкретными аспектами социальной предвзятости технологии.
Глава 2. Видение канала
Ходи осторожно, не пробуждай зависть счастливых богов, избегай высокомерия.
-C. С. Льюис, "Клише вышло из клетки", 1964 г.
Если бы комитет решил построить шлюзовой канал, я бы надел шляпу и пошел домой.
-Фердинанд де Лессепс, 1880 год, говоря о планах строительства Панамского канала
В пятницу, 23 мая 1879 года, Фердинанд де Лессепс выступил на Международном конгрессе по изучению межокеанского канала. Делегаты со всего мира съехались в Париж, чтобы обсудить, как лучше продолжить реализацию одного из самых амбициозных строительных проектов эпохи - соединить Атлантический иТихий океаны каналом через Центральную Америку.
В первый день конференции, несколькими днями ранее, Лессепс выступил перед делегатами, уверенный в том, что его предпочтительная схема - канал на уровне моря через Панаму - одержит верх. По сообщениям, он завершил первое заседание словами: "Джентльмены, мы собираемся поторопиться с этим делом в Африке: мы закончим его к следующему вторнику".
Представителей США это не забавляло. Они предпочитали канал через Никарагуа, который, по их мнению, имел бы значительные инженерные и экономические преимущества. Они и многие другие присутствовавшие эксперты также были далеко не убеждены в том, что канал на уровне моря практичен для любой части Центральной Америки. Неоднократно звучали призывы к более предметному обсуждению альтернатив. Лессепс остался при своем мнении. Канал должен быть построен в Панаме и на уровне моря, полностью без шлюзов.
Видение, которым руководствовался Лессепс, было основано на трех прочно укоренившихся постулатах. Первым из них был техно-оптимизм XIX века. Прогресс принесет пользу всем, а трансокеанские каналы, одно из самых важных применений технологических достижений той эпохи, будут способствовать прогрессу за счет сокращения времени, необходимого для доставки товаров по всему миру. Если на пути строительства такой инфраструктуры возникали препятствия, на помощь приходили технологии и наука. Второе - вера в рынки: даже самые крупные проекты можно финансировать за счет частного капитала, а прибыль от них принесет пользу инвесторам и станет еще одним способом служения общему благу. Третьим фактором был набор очков. Лессепс сосредоточился на европейских приоритетах, и судьба неевропейцев не имела большого значения.
История Лессепса так же актуальна в наш век цифровых технологий, как и полтора века назад, потому что она иллюстрирует, как убедительное видение захватывает и раздвигает границы технологий, как в хорошую, так и в плохую сторону.
Лессепса поддерживали французские институты, а иногда и мощь египетского государства. Он был убедителен благодаря своему предыдущему великолепному успеху в Суэце, где он смог убедить французских инвесторов и египетских лидеров принять его план строительства канала и продемонстрировать, как новые технологии могут справиться с решением трудных проблем на этом пути.
Однако даже на пике своего успеха версия прогресса Лессепса была не для всех. Египетские рабочие, которых заставляли трудиться на Суэцком канале, вероятно, не были в числе главных бенефициаров этого технологического достижения, и видение Лессепса, казалось, не беспокоило их бедственное положение.
Панамский проект также иллюстрирует, как сильные идеи могут потерпеть впечатляющий провал, даже на своих собственных условиях. Охваченный уверенностью и оптимизмом, Лессепс отказывался признать трудности в Панаме, даже когда они стали слишком очевидными для всех остальных. Французская инженерия потерпела унизительный провал, инвесторы потеряли свои состояния, и более двадцати тысяч человек погибли безрезультатно.
Мы должны отправиться на Восток
В начале 1798 года Наполеон Бонапарт, двадцативосьмилетний генерал, только что разгромил австрийцев в Италии. Теперь он искал следующего большого приключения, желательно такого, которое нанесло бы удар по врагу Франции номер один - Британской империи.
Понимая, что французские военно-морские силы слишком слабы, чтобы поддержать вторжение в саму Британию, Наполеон предложил вместо этого подорвать британские интересы на Ближнем Востоке и открыть новые торговые пути в Азию. Кроме того, как он сказал своему коллеге: "Мы должны идти на Восток; вся великая слава всегда приобреталась там".
Восток" был сценой, на которой можно было разыграть европейские амбиции. Вторжение в Египет, по снисходительному мнению Наполеона, помогло бы египтянам модернизироваться (или, по крайней мере, это послужило бы хорошим предлогом).
В июле 1798 года недалеко от пирамид двадцатипятитысячное войско Наполеона столкнулось с шестью тысячами высококвалифицированной мамлюкской конницы, которую поддерживали пятнадцать тысяч пехотинцев. Мамлюки, потомки рабов-солдат, правили Египтом как воинственная аристократия со времен Средневековья. Они славились своими яростными боевыми навыками, каждый всадник был безупречно одет и вооружен карабином (коротким ружьем), двумя или тремя парами пистолетов, несколькими копьями и скимитаром (коротким изогнутым мечом).
Атака мамлюков, когда она началась, была впечатляющей и страшной. Но опытная пехота Наполеона, организованная в квадраты и поддержанная мобильными пушками, легко выдержала атаку и одержала верх. Мамлюки потеряли несколько тысяч человек, а потери французов составили всего 29 убитых и 260 раненых. Столица, Каир, быстро пала.
Наполеон приносил в Египет новые идеи, независимо от того, хотели этого египтяне или нет. В состав экспедиции входили 167 ученых и исследователей, перед которыми стояла задача понять одну из древнейших цивилизаций. Их общий труд, "Описание Египта", состоящий из 23 томов, опубликованных с 1809 по 1829 год, положил начало современной египтологии и углубил увлечение европейцев этим регионом.
В полномочия Наполеона от французского правительства входило изучение возможности создания канала, соединяющего Красное море со Средиземным:
Главнокомандующий армией Востока захватит Египет; он прогонит англичан из всех их владений на Востоке; он уничтожит все их поселения на Красном море. Затем он перережет Суэцкий перешеек и примет все необходимые меры, чтобы обеспечить свободное и исключительное владение Красным морем для Французской Республики.
После некоторых блужданий по пустыне Наполеон якобы наткнулся на давно заброшенный маршрут, связанный с древними берегами каналов. Французские эксперты взялись за исследование остатков каналов, которые, по всей видимости, действовали, то открываясь, то закрываясь, на протяжении тысяч лет, но не в течение предыдущих шестисот лет. Вскоре они установили основные географические факты: Красное море и Средиземное разделяет перешеек длиной не более ста миль.
Исторический маршрут был непрямым, через Нил, и использовал небольшие каналы: на север от Суэца по Красному морю до Горьких озер, расположенных примерно на полпути к перешейку, а затем на запад к Нилу. Прямой маршрут с севера на юг никогда не пытались проложить. Однако вмешались европейские войны и погоня за славой, и проект канала был отложен на целое поколение.
Столичная утопия
Чтобы понять видение Лессепса, мы должны сначала обратиться к идеям французского социального реформатора Анри де Сен-Симона и его ярких последователей. Сен-Симон был аристократическим писателем, который утверждал, что прогресс человечества обусловлен научными изобретениями и применением новых идей в промышленности. Но он также считал, что правильное руководство имеет решающее значение для этого прогресса: "Все просвещенные народы примут мнение, что гениальные люди должны занимать самое высокое положение в обществе".
Власть должна быть в руках тех, кто зарабатывает на жизнь трудом, и особенно "людей гения", а не тех, кого он называл "бездельниками", к которым относил и свою собственную аристократическую семью. Такая меритократия естественным образом способствовала бы промышленному и технологическому развитию, широко разделяя полученное в результате процветание не только во Франции, но и во всем мире. Некоторые считают его ранним социалистом, но Сен-Симон твердо верил в частную собственность и важность свободного предпринимательства.
При жизни Сен-Симона в основном игнорировали, но вскоре после его смерти в 1825 году его идеи начали набирать обороты, отчасти благодаря эффективной проповеди Бартелеми Проспера Энфантина. Энфантен был выпускником элитной инженерной школы, Политехнической школы, и он привлек в свою орбиту многих умных молодых инженеров. Эта группа возвела веру Сен-Симона в промышленность и технологии в ранг почти религиозного вероучения.
Каналы и, позднее, железные дороги были основным местом применения этих идей. По мнению Энфантина, инвестиции такого рода должны быть организованы предпринимателями, опирающимися на частный капитал. Роль государства должна быть ограничена предоставлением необходимой "концессии", которая давала бы права, необходимые для строительства и эксплуатации конкретного объекта инфраструктуры в течение достаточно длительного времени, чтобы обеспечить привлекательный доход для инвесторов.
О каналах в Европе думали задолго до Сен-Симона и Энфантина. Среди самых известных инженерных достижений древнего режима во Франции был канал дю Миди. Этот 240-километровый (150 миль) канал, открытый в 1681 году, пересекал вершину высотой около 190 метров (620 футов) над уровнем моря и соединял город Тулузу со Средиземным морем. Он обеспечил первое прямое водное сообщение между Атлантикой и Средиземноморьем и значительно сократил время в пути для судов.
Во второй половине восемнадцатого века ранняя британская индустриализация подпитывалась "транспортной революцией", когда десятки новых каналов соединили английские реки с морем. Водный транспорт был важен и в Северной Америке, о чем свидетельствует громкий успех канала Эри, открытого в 1825 году.
К 1830-м годам Энфантен считал, что Суэцкий канал обеспечит такую инфраструктуру, которая принесет общее глобальное процветание. Он утверждал, что от канала выиграют не только Франция и Великобритания, но также Египет и Индия. Подчеркивая религиозный мистицизм философии своей группы и ее ориентализм, Энфантен также утверждал, что Запад (Европа) — это мужчина, а Восток (Индия и другие страны) - это женщина, поэтому канал может фактически соединить мир в форме взаимовыгодного глобального брака!
После ухода французов из Египта в 1801 году Османская империя направила одного из своих генералов, Мухаммеда Али, для восстановления контроля. Он стал официальным вице-королем в 1805 году, и в течение следующих полудюжины лет шло напряженное противостояние между войсками Мухаммеда Али и мамлюкской аристократией.
1 марта 1811 года Мухаммед Али пригласил мамлюкскую элиту на прием в Каирскую цитадель. Атмосфера была радушной, а еда превосходной, но когда аристократы спускались по узкой средневековой дорожке, их расстреляли.
Али продолжал утверждаться в качестве самодержавного модернизатора, укрепляя свою власть за счет импорта современных технологий и идей из Западной Европы. На протяжении всего сорокатрехлетнего правления Али он широко использовал европейских инженеров для общественных работ, в том числе в проектах ирригации и кампаниях по охране здоровья. Прибыв в 1833 году, группа Энфантина сразу же вписалась в коллектив и без труда нашла себе применение, работая над несколькими проектами, включая строительство барража (тип отводной плотины), который с помощью системы затворов должен был контролировать наводнения на Ниле.
Однако Энфантин не смог убедить Али предоставить право на строительство канала через Египет. Египетский силовик понимал, что его положение требует хрупкого баланса между уменьшающейся региональной властью его османского повелителя и растущей глобальной силой, представленной Британией и Францией. Канал в Суэце мог нарушить геополитический танец, который сдерживал европейцев и султана. Хуже того, прямое соединение Средиземного и Красного морей обошло бы населенные пункты Египта и потенциально подорвало бы его процветание.
Энфантен и его друзья в итоге добились впечатляющего успеха в бизнесе на родине, особенно в 1840-х годах, когда были созданы французские железнодорожные компании и акционерные банки, способные поддерживать крупные эмиссии акций. В то время как попытки французского правительства построить железные дороги дальнего следования провалились, частный сектор добился гораздо большего успеха. Возникла еще одна новая идея: мелкие инвесторы могли объединять ресурсы для финансирования даже самых крупных промышленных проектов.
Что касается потенциального Суэцкого канала, то ключи от перешейка находились в руках правителя Египта, и Али отвечал категорическим "нет" вплоть до своей смерти в 1848 году. Ближе к концу жизни, в 1864 году, Энфантен признался: "В моих руках дело канала было неудачным. У меня не было необходимой гибкости, чтобы справиться со всеми трудностями, вести борьбу одновременно в Каире, Лондоне и Константинополе. Чтобы добиться успеха, нужно иметь, как Лессепс, дьявольскую решимость и пыл, не знающий усталости и препятствий".
Лессепс находит видение
В 1832 году, как гласит история, Лессепс прочитал отчет наполеоновских геодезистов о канале, который существовал между Красным и Средиземным морями и проходил через древний Египет. Вскоре после этого он встретил Энфантина и был сражен идеей, что Суэцкий канал станет великолепным и прибыльным способом соединить мир.
Лессепс был проникнут идеями своего времени. Его дипломатическое образование и круг общения сделали его прирожденным востоковедом, который смотрел на мир с непоколебимой европейской точки зрения. Первые двадцать лет своей карьеры он представлял интересы Франции в Средиземноморье, и неявная вера в превосходство европейского мышления прослеживается в его мемуарах "Воспоминания о сорока годах". По его мнению, французы выполняли цивилизаторскую миссию, которая оправдывала захват Алжира в 1820-х годах и другие колониальные экспансии.
Лессепс также усвоил идеи Сен-Симона о важности крупных государственных инфраструктурных проектов для объединения мира и упрощения и удешевления торговли на дальние расстояния. Лессепс пошел еще дальше, подчеркнув, что для реализации таких проектов необходимо государственно-частное партнерство: "Правительства могут поощрять такие предприятия, но они не могут их реализовывать. Именно общественность мы должны призвать…".
Лессепс также полагал, что технологическая изобретательность всегда придет на помощь. К 1850-м годам технологии шагнули далеко вперед по сравнению с тем, что было доступно во времена Сен-Симона. Паровые двигатели были усовершенствованы, чтобы создавать все более мощные машины, а прогресс в металлургии привел к появлению множества новых и более прочных материалов, особенно стали, что произвело революцию в строительстве.
Лессепс обнаружил, что большинству инженеров не хватает воображения; они были слишком увлечены тем, чтобы сказать ему, что не может произойти. Вместо этого он искал экспертов, способных мыслить масштабно - новое оборудование для дноуглубительных работ на водных путях, новые способы сдвинуть с места твердые породы и новые меры по защите от инфекционных заболеваний. Свою роль он видел в том, чтобы придумать решение и организовать достаточное финансирование. Один из его любимых афоризмов был очень сен-симонистским: "Гениальные люди всегда возникают". Для Лессепса это означало, что какой-нибудь умный человек найдет технологическое решение любой проблемы - как только он, Лессепс, доведет всех до того, что проблема, которую нужно решить, станет полностью очевидной.
С момента первого исследования, проведенного командой Наполеона, велась активная техническая дискуссия о том, какую форму должен принять канал в Суэце.
Большинство внутренних каналов нуждаются в шлюзах. Прямоугольная камера с воротами на обоих концах, шлюз позволяет судам подниматься на крутые холмы. Когда вода в шлюзе между двумя водоемами находится на нижнем уровне, ворота на этом уровне открываются, и лодка входит внутрь. Как только ворота на нижней стороне закрываются, вода с более высокого уровня заполняет камеру, поднимая лодку до уровня места назначения. Процедура повторяется в обратном порядке при переходе с верхнего уровня на нижний.
Китайцы стали пионерами в разработке эффективных замков более тысячи лет назад. Более поздние усовершенствования включали в себя изобретение в XV веке ворот "miter gate", часто приписываемое Леонардо да Винчи, с двумя створками на каждом конце, которые распахиваются в стороны и встречаются под углом, направленным к верхнему уровню, что облегчает открытие и закрытие. Дальнейший прогресс был достигнут благодаря разработанным французами клапанам, которые могли регулировать поток воды, поступающей в шлюз и выходящей из него. Удивительный канал Эри, соединяющий Олбани на реке Гудзон и Буффало на Великих озерах, первоначально имел 83 шлюза, которые позволяли баржам подниматься на высоту 566 футов.
Команда Энфантина выяснила, что Средиземное и Красное моря в среднем имеют одинаковый уровень, даже если Красное море имеет больший прилив. Это означало, что теоретически канал на уровне моря возможен, хотя шлюзы могли бы помочь уменьшить влияние приливов на любой канал в Суэце.
Лессепс не согласился. По его мнению, шлюзы значительно замедлят движение. Он рассматривал это как неприемлемое препятствие для потока судов, обещанного открытием Суэцкого пути, последовательно придерживаясь принципа, который он позже сформулирует как "судно не должно задерживаться".
Однако ему понравилась идея использования высохших озер. Так возник план: соединить высохшие озера со Средиземным морем на севере и Красным морем на юге, а затем пустить воду, чтобы помочь выполнить остальную часть работы.
Маленькие люди покупают маленькие акции
В 1849 году многообещающая дипломатическая карьера Лессепса неожиданно закончилась после серьезного разлада с французским правительством. В возрасте сорока трех лет он удалился в семейное поместье, очевидно, покончив с государственной службой. В течение нескольких лет он наслаждался жизнью французского джентльмена, занимаясь улучшением сельского хозяйства и переписываясь с ведущими сен-симонистами по поводу их причудливых проектов. В 1853 году случилась личная трагедия. Его жена и один из сыновей умерли, вероятно, от скарлатины. Лессепс был подавлен и отчаянно нуждался в том, чтобы отвлечься. Он еще не знал, что события в Египте вскоре дадут ему гораздо больше, чем просто отвлечение.
В 1848 году тяжело больной Мухаммед Али был отстранен от власти. Его преемник, старший сын, Ибрагим-паша, скончался в том же году. Следующий вице-король неожиданно умер в июле 1854 года, и правителем Египта стал Мухаммед Саид, четвертый сын Мухаммеда Али.
Когда Лессепс был старшим представителем Франции в Египте в 1830-х годах, Мохаммед Али попросил его помочь подростку Мохаммеду Саиду похудеть. Лессепс не только произвел впечатление на Мохаммеда Али, приняв это необычное задание; он также сумел остаться на стороне Саида, сочетая программу энергичной верховой езды (страсть обоих) с щедрыми порциями макарон.
В конце 1854 года, сделав паузу лишь для того, чтобы проконсультироваться с некоторыми ведущими сен-симонистами и позаимствовать их карты, Лессепс поспешил в Египет. Его тепло встретили и пригласили разбить лагерь в пустыне вместе с новым вице-королем, что было большой честью и предзнаменованием грядущих событий. По словам Лессепса, однажды утром он вышел из палатки и увидел, как солнце поднимается над восточным горизонтом. Вдруг с запада появилась радуга и охватила небо - предзнаменование, как он говорил позже, того, что он лично сможет объединить Восток и Запад.
Вечером он убедительно рассказал Мохаммеду Саиду о том, как можно использовать современные технологии для строительства канала, который превзойдет все древние достижения. По словам Лессепса, его речь включала такие строки: "Имена тех египетских государей, которые построили пирамиды, эти памятники человеческой гордости, забыты. Имя принца, который откроет великий морской канал, будет благословляться из века в век до конца времен".
Мохаммед Саид предоставил Лессепсу концессию, очень похожую на ту, которую получили Сен-Симоны для строительства французских железных дорог дальнего следования. Вице-король предоставил землю для проекта на девяносто девять лет, а взамен получил 15 процентов прибыли. Лессепс должен был продвигать, привлекать финансирование, и управлять каналом. По крайней мере, на бумаге, весь финансовый риск ложился на частных акционеров, которые будут названы позже.
К 1856 году была создана правовая база и примерный проект, основанный на детальной работе двух французских инженеров на египетской службе, которые хорошо знали местные условия. Лессепс проконсультировался с целым рядом международных экспертов по инженерным вопросам, и все они согласились с тем, что канал с севера на юг технически осуществим. Теперь Лессепсу нужно было убедить людей вложить деньги в строительство канала, а британцев - не мешать.
В середине 1850-х годов большинство грузов между Англией и Индией перевозилось по морю, занимая до шести месяцев вокруг опасного побережья Африки. В 1835 году Ост-Индская компания запустила почтовый маршрут через Красное море, который перевозил пассажиров на ослах или повозках, запряженных лошадьми, на восемьдесят четыре мили через пустыню из Суэца в Каир, затем вниз по Нилу и по небольшому каналу в Александрию. Этот сухопутный маршрут сократил время в пути до двух месяцев, но подходил только для более дорогих и менее громоздких грузов. В 1858 году, чтобы облегчить этот вид перевалки и сделать его более привлекательным для путешественников, между Суэцем и Александрией была открыта железнодорожная линия.
Ветры и течения Красного моря плохо подходили для европейских парусных судов, идущих на дальние расстояния, а буксировка крупных судов по каналу длиной 120 миль не была бы выигрышным предложением. Но Лессепс правильно предвидел следующий этап развития технологии дальних перевозок - большие пароходы, для которых Суэцкий канал был бы идеальным.
К началу 1857 года у Лессепса была хорошо отточенная идея о том, как канал в Суэце сократит время в пути и изменит мировую торговлю. Но видение - ничто, если им не поделиться. Именно в этом Лессепс преуспел, отчасти благодаря своей решительности и харизме, а главное, потому что он умел разговаривать с нужными людьми и советоваться со своей сетью влиятельных связей.
Весной и летом 1857 года Лессепс совершил турне по Великобритании, выступив на двадцати собраниях в шестнадцати городах и встретившись со столькими видными промышленниками, с какими только смог. Он пользовался большим успехом в таких городах, как Манчестер и Бристоль, где деловые круги поняли ценность более быстрой транспортировки хлопка-сырца из Индии на британские фабрики, а также промышленных товаров и (при необходимости) солдат в обратном направлении.
Вооружившись их заявлениями о поддержке, Лессепс нанес один из своих регулярных визитов премьер-министру, лорду Пальмерстону. Однако, к разочарованию, Пальмерстон был неизменно недоброжелательно настроен по отношению к каналу, который он рассматривал как продолжение наполеоновской традиции попыток отрезать Британию от прибыльных мировых торговых путей. Британское правительство оставалось глубоко скептичным и прилагало все усилия, чтобы создать препятствия в Каире, Константинополе и других местах, где оно имело влияние.
Не успокоившись, в октябре 1858 года, после двух лет интенсивной рекламы, Лессепс наконец-то был готов продавать акции. Лессепс решил привлечь как можно больше инвесторов напрямую, минуя всех посредников. Он предложил 400 000 акций по 500 франков за штуку.
Цена одной акции была чуть больше среднего годового дохода во Франции того времени, что делало акции дорогими, но вполне доступными для представителей быстро растущего французского среднего класса. Акции также предлагались во всех странах Западной Европы, США и Османской империи. В ходе последнего роуд-шоу сам Лессепс посетил Одессу, Триест, Вену, Барселону и Турин, а также Бордо и Марсель во Франции.
К концу ноября 1858 года двадцать три тысячи человек купили акции, и двадцать одна тысяча из этих инвесторов были французами. Спрос в других странах был небольшим, и инвесторы из Великобритании, России, Австрии и США купили в общей сложности ноль акций.
Британские газеты насмехались над тем, что акции покупали официанты отелей, священники и работники бакалейных лавок. Как сказал Пальмерстон: "Маленьких людей побудили купить маленькие акции".
Но его перехитрил Лессепс, который заручился поддержкой городского профессионального класса Франции - инженеры, судьи, банкиры, учителя, священники, государственные служащие, торговцы и другие покупали акции - а также правителя Египта, который вступил в борьбу, чтобы выкупить все акции, нежеланные другими. В итоге доля Саида составила 177 000 акций, что превысило его общий годовой доход. Египетское государство было полностью в деле.
Нельзя сказать, что это именно принудительный труд
Провидцы получают свою силу отчасти благодаря повязкам, которые они надевают, включая страдания, которые они игнорируют. Это не было исключением для Лессепса, который в первую очередь заботился о европейской торговле, европейской промышленности и, конечно же, о своем общем европоцентристском видении торговой экспансии. Вице-королем Египта и султаном Османской империи нужно было управлять и уговаривать, но результаты для простых египтян не входили в его расчеты. Египтяне могли быть оставлены позади или даже принуждены, если это было необходимо, и это все еще соответствовало понятию "прогресс", которое разделяли Лессепс и многие его современники.
Когда в 1861 году начались земляные работы, большая часть рабочей силы была предоставлена египетским правительством в рамках системы corvée labor, когда крестьян заставляли работать на государственных проектах.
В течение следующих трех лет на канале в каждый момент времени было занято около шестидесяти тысяч человек, из которых тысячи могли находиться на пути из долины Нила к месту строительства, тысячи копали, а остальные возвращались домой. Чиновникам приходилось заполнять квоты по набору персонала за счет крестьян, которые в противном случае работали бы на своей земле или на местных проектах, а египетским военным было поручено доставлять рабочих на место строительства канала и контролировать их ручной труд.
Условия были суровыми и бескомпромиссными. Огромные объемы породы перемещались кирками и корзинами круглый год, даже во время Рамадана, месяца поста для мусульман. Рабочие спали в открытой пустыне, получали минимальный паек и жили в антисанитарных условиях. Заработная плата составляла менее половины рыночной ставки и выплачивалась только в конце месяца работы, чтобы не допустить дезертирства. Телесные наказания были обычным делом, хотя компания старалась не разглашать подробности. После окончания срока обязательных работ работники должны были сами искать дорогу домой.
Британские критики утверждали, что Лессепс руководил операциями, основанными, по сути, на рабском труде. Как выразился один из членов парламента, "эта [Суэцкая] компания бессовестно совершала великое зло". Высокопоставленный британский чиновник пошел дальше: "Эта система принудительного труда деградирует и деморализует население и наносит удар по корню производительных ресурсов страны".
Ответ Лессепса иллюстрирует его общий подход. Он возразил, что просто так было принято в Египте:
Действительно, без вмешательства правительства ни одна общественная работа не может быть проведена в восточной стране, но, помня о том, что рабочие на перешейке регулярно получают зарплату и хорошо питаются, нельзя сказать, что это именно принудительный труд. На перешейке они живут гораздо лучше, чем когда занимаются своим обычным делом.
В 1863 году удача Лессепса закончилась. Мохаммед Саид, которому было еще только около сорока лет, внезапно умер, а Исмаил, его преемник, стал гораздо внимательнее прислушиваться к мнению Лондона. Британские критики уже давно утверждали, что султан запретил принудительный труд на всей территории Османской империи, поэтому соглашение Лессепса с вице-королем Египта о труде корве было незаконным. Теперь британское правительство удвоило свои дипломатические усилия, чтобы сорвать проект канала, и, казалось, одержало победу над Исмаилом. После долгих дипломатических переговоров в 1864 году французский император Луи Наполеон был призван выступить арбитром в споре между компанией канала и правителем Египта.
Луи Наполеон, племянник Наполеона Бонапарта, известный своим сторонникам как "Сен-Симон на коне", но высмеянный Виктором Гюго как "Наполеон маленький", был склонен встать на сторону Лессепса. Он был женат на дочери двоюродного брата Лессепса, но даже без этой личной связи император любил грандиозные проекты, которые поднимали престиж Франции. Средневековые улицы в центре Парижа превращались в обсаженные деревьями широкие бульвары, которыми славится город сегодня, и прокладывались тысячи миль новых железнодорожных путей.
В то время как британское правительство стремилось закрыть надоедливый проект Лессепса, Лессепс мог рассчитывать на поддержку своих мелких акционеров. Помимо личных связей с Лессепсом, Луи Наполеон также не хотел раздражать французских инвесторов. Он решил пойти на компромисс и постановил, что корвет может быть отозван, но только при условии, что вице-король выплатит щедрую компенсацию.
Теперь у Лессепса была значительная сумма денег, но он потерял большую часть своей коренной рабочей силы. Он не мог убедить европейских рабочих, да и других тоже, заниматься таким изнурительным трудом, к которому принуждали египтян, и уж точно не за ту плату, которую он мог себе позволить.
Гениальные французы
Видения питаются оптимизмом. Для Лессепса этот оптимизм был связан с технологиями и (французскими) гениальными людьми, которые спасут положение. К счастью, в трудную минуту ему на помощь пришли два таких человека. В декабре 1863 года Поль Борель и Александр Лавалли, оба выпускники Политехнической школы, создали компанию по дноуглубительным работам. Борель имел опыт строительства французских железных дорог и начал производство двигателей для поездов. Лавалли работал в Великобритании над проектированием специализированного оборудования, став экспертом в области металлургии, и работал в России над углублением гаваней. Вместе они составили команду мечты, способную значительно повысить производительность труда на строительстве канала.
Первоначальные земснаряды Лессепса были предназначены для работы на Ниле, где задача заключалась в основном в удалении ила. В отличие от этого, проект канала требовал перемещения большого количества тяжелого песка и скальных пород. Каждый экскаватор должен был быть тщательно откалиброван с учетом местных условий, которые значительно различались вдоль трассы канала. Компания Бореля и Лавалли создавала новые и более мощные машины для дноуглубительных и землеройных работ. Они быстро стали поставлять и обслуживать основную часть расширенного дноуглубительного флота, который к 1869 году достиг трехсот машин.
По оценкам, из 74 миллионов кубических метров, вырытых для главного канала, 75 процентов приходится на земснаряды Бореля-Лаваллея, причем большая часть этих работ была выполнена в период с 1867 по 1869 год. К моменту открытия канала в ноябре 1869 года французская промышленность лидировала в мире по способности перемещать грунт даже в самых сложных условиях.
Лессепс оказался прав по всем вопросам, имевшим значение. Канал на уровне моря был не просто возможен, он был идеален. Технологический прогресс на месте победил все препятствия. Со стратегической точки зрения, канал имел преобразующее значение, укрепляя хватку европейской торговли во всем мире.
В течение нескольких лет казалось, что капитал инвесторов остается под угрозой: движение по каналу сначала росло медленнее, чем прогнозировалось. Но вскоре Лессепс оказался столь же прозорливым в финансовых вопросах. Пар вытеснил парус, пароходы стали больше, а объем мировой торговли стремительно рос. Преимущества Суэцкого канала на уровне моря стали очевидны для всех европейцев. К концу 1870-х годов через канал днем и ночью проходили пассажирские суда, перевозившие до двух тысяч человек. При отсутствии шлюзов, которые могли бы замедлить их движение, путь мог быть пройден менее чем за один день. С точки зрения европейцев, замысел Лессепса был полностью воплощен в жизнь.
Еще более чудесным образом надежды Лессепса на то, что Великобритания поддержит его канал, оказались верными. К середине 1870-х годов около двух третей перевозок по каналу приходилось на британцев, и продолжение движения судов рассматривалось Лондоном как стратегический приоритет. В 1875 году, воспользовавшись финансовыми трудностями египетского правительства, премьер-министр Бенджамин Дизраэли приобрел значительную долю в компании канала. Теперь Суэцкий канал фактически находился под защитой самого мощного в мире военно-морского флота.
Акционеры Лессепса были в восторге. Не имело значения, что работы должны были занять шесть лет, а заняли десять, или что первоначальный прогноз о пяти миллионах тонн перевозок в год по каналу не оправдался до 1870-х годов. Будущее принадлежало все более крупным пароходам, для которых канал хорошо подходил.
К 1880 году стоимость акций компании Суэцкого канала выросла более чем в четыре раза, и компания выплачивала ежегодные дивиденды в размере около 15 процентов. Лессепс был не только великим дипломатом и дерзким новатором, но и финансовым гением, который теперь известен современникам как Le Grand Français.
Панамские мечты
Идея создания канала через Центральную Америку давно была мечтой европейцев, по крайней мере, с 1513 года, когда исследователи хотели быстро перевозить грузы между двумя океанами. Существовал трудный маршрут вокруг Южной Америки, мимо мыса Горн. Но к середине XIX века большинство пассажиров предпочитали добираться до Панамы на корабле, а затем преодолевать пятидесятимильный путь на поезде через перешеек.
Испанское правительство предприняло номинальные шаги по строительству канала в 1819 году, но из этого ничего не вышло, и в течение полувека различные другие европейские планы ни к чему не привели. К 1879 году, в связи с расширением торговли через Тихий океан, вопрос о строительстве канала через Центральную Америку снова встал на повестку дня. Существовало два основных претендента на место, каждый из которых опирался на своих исследователей и их предполагаемые факты.
Американская группа отдавала предпочтение маршруту через Никарагуа. Набор шлюзов поднимал бы суда из Карибского моря в большое озеро и спускал обратно на другой берег. Очевидным недостатком было то, что при таком количестве шлюзов время в пути будет замедлено. Было также некоторое беспокойство по поводу вулканической активности, и Лессепс поспешил заметить, что извержение вулкана не пойдет на пользу шлюзам канала.
Альтернативный маршрут пролегал через Панаму, и в этом месте предполагаемые параллели с Суэцем понравились Лессепсу. С самого начала своего участия в проекте Лессепс отличался тем, что подчеркивал необходимость строительства канала на уровне моря, полностью без шлюзов, как в Суэце.
В 1878 году агенты Лессепса получили концессию от правительства Колумбии, которое в то время контролировало соответствующую территорию. Лессепс получил условия, которые напоминали договоренности в Суэце - долгосрочная аренда земли и участие правительства в доходах от проекта. Он также должен был организовать работу и привлечь необходимый капитал, как он это сделал в Египте.
Существенным отличием было то, что в Панаме не могло быть работников корвеев, так как местной рабочей силы было недостаточно. Лессепса это не остановило: рабочих можно было привезти с Ямайки и других островных колоний в Карибском бассейне. По сравнению с европейцами, вест-индские рабочие были готовы работать за более низкую зарплату и в более тяжелых условиях. Лессепс также был уверен, что, как и в Суэце, машины повысят производительность труда и что в случае необходимости технологические достижения придут на помощь.
Как и в случае с Суэцким проектом, Лессепс обратился к мнению международных экспертов, хотя на этот раз его интересовали в основном публичные выражения поддержки, которые помогли бы ему собрать деньги. Тем не менее, созвав в мае 1879 года конгресс в Париже, Лессепс должен был убедиться, что собравшиеся эксперты рекомендуют то, что он уже хотел сделать.
Весь день и до позднего вечера американцы и французы спорили о технических фактах и экономических последствиях. Панамский маршрут потребовал бы больше земляных работ, что обошлось бы на 50 процентов дороже и подвергло бы большее число рабочих риску заболевания в течение длительного времени. В Панаме выпадает больше осадков, что создает серьезные проблемы с управлением водосборными бассейнами. Шлюзы, необходимые на маршруте в Никарагуа, были бы подвержены разрушению при землетрясениях. И так далее.
Конгресс никоим образом не был задуман как свободное и честное соревнование между идеями; Лессепс тщательно подбирал многих делегатов, чтобы сложить колоду в свою пользу. Тем не менее, к 23 мая стало ясно, что он и его союзники теряют контроль над дебатами. Прекрасно чувствуя время, Лессепс поднялся, чтобы рассмотреть основные вопросы в лоб. Он говорил без записей, демонстрируя замечательное владение соответствующими деталями, и быстро заставил аудиторию есть у него из рук. Суэц научил его, сказал он, что великие достижения требуют больших усилий. Конечно, будут трудности - несомненно, мало смысла в том, чтобы любое начинание было легким. Тем не менее, технологии и гениальные люди снова поднимутся, чтобы решить такие проблемы. По его словам, "я без колебаний могу заявить, что Панамский канал будет легче начать, закончить и поддерживать, чем Суэцкий канал".
Когда капитал для финансирования Суэца иссяк, появились новые источники финансовой поддержки. Когда рабочей силы для земляных работ стало мало, было изобретено новое землеройное оборудование. Когда смертельные тиски холеры сомкнулись на шее жителей, компания Суэц отреагировала эффективными мерами по охране здоровья населения. Из этих успехов Лессепс вынес урок, что дерзость оплачивается. Видение требует амбиций. Или, как он выразился,
Создать гавань в Пелузийском заливе, пересечь болота озера Мензалех и порог Эль-Гуиср, прорыть пески пустыни, основать мастерские на расстоянии двадцати пяти лиг от любой деревни, заполнить бассейн Горьких озер, предотвратить наступление песков на канал - каким безумным сном все это было!
Как заметил один американский делегат, Лессепс "является великим каналокопателем; его влияние на своих соотечественников законно и универсально; он добросердечен и услужлив, но он также амбициозен....".
На заключительном голосовании конгресса семидесятитрехлетний Лессепс категорически заявил, что будет руководить этим начинанием лично. Делегаты были впечатлены, и большинство проголосовало так, как он хотел. Панама была принята.
Пробуждение зависти счастливых богов
После Парижского конгресса Лессепс отправился в Панаму, чтобы, наконец, лично осмотреть местность. Прибыв в конце 1879 года, он и его семья были приняты как королевские особы. Люди собирались при каждом удобном случае, чтобы поприветствовать его и посетить ряд праздничных балов.
Лессепс прибыл в здоровый, сухой сезон и уехал до того, как начались дожди. Поэтому он не увидел своими глазами то, о чем его предупреждали на Парижском конгрессе и с чем вскоре столкнутся его инженеры: быстро поднимающийся уровень реки и катастрофические оползни. Лессепс также пренебрежительно отнесся к опасениям по поводу потенциального разгула инфекционных заболеваний. Он пошутил журналистам, что единственной проблемой со здоровьем во время поездки был легкий солнечный ожог его жены.
Небрежное невнимание к деталям во время этой первой поездки привело к основополагающей ошибке проекта: огромной недооценке количества грунта и скальных пород, которые необходимо было переместить. Согласно первоначальной оценке Парижского конгресса, в Панаме необходимо было выкопать 45 миллионов кубических метров земли (в основном скальных пород). Эта цифра была увеличена до 75 миллионов кубометров технической комиссией, состоящей из девяти человек, которые сопровождали Лессепса в Панаму.
На самом деле, французы выкопали не менее 50 миллионов кубометров в течение следующих восьми лет. Американцы, которые взялись за дело через двадцать пять лет после того, как французы отказались от Панамского проекта, в итоге переместили еще 259 миллионов кубометров в период с 1904 по 1914 год - и это без попыток опуститься до уровня, близкого к уровню моря.
Пока не стало слишком поздно, Лессепс отказывался признать географическую реальность: серьезный горный хребет, везде на высоте не менее трехсот футов над уровнем моря, преграждал путь, а опасная, подверженная наводнениям река пересекала предполагаемый маршрут канала. По оценкам одного из экспертов, для того чтобы прокопать канал до уровня моря, потребуется около двух столетий.
Строительство Суэцкого канала заняло десять лет; Лессепс был последовательно оптимистичен, полагая, что Панамский канал можно построить максимум за шесть-восемь лет. Его роль заключалась в том, чтобы представить, что возможно, а не беспокоиться о том, что может пойти не так. Как он писал одному из своих сыновей после поездки в Панаму: "Теперь, когда я осмотрел различные места на перешейке с нашими инженерами, я не могу понять, почему они так долго колебались, заявляя, что строительство морского канала между двумя океанами на уровне моря практически осуществимо, ведь расстояние такое же короткое, как между Парижем и Фонтенбло".
Последовал еще одинкрупный просчет. На Парижском конгрессе было решено, что Панамский канал будет стоить около 1,2 миллиарда франков, что примерно в три раза превышает конечную стоимость Суэцкого канала. Техническая комиссия, сопровождавшая Лессепса в Панаму, снизила эту оценку стоимости до 847 миллионов франков на довольно сомнительных основаниях. Но в начале 1880 года, во время путешествия на корабле от Панамы до Соединенных Штатов, Лессепс еще больше снизил общие прогнозируемые расходы до чуть более 650 миллионов франков.
Вернувшись в Париж, он, вновь уверенный в успешности своего проекта, решил привлечь гораздо меньше акционерного капитала, чем даже он сам считал необходимым ранее: всего 300 миллионов франков. И снова некому было подсказать ему, как поступить по-другому. Лессепс любил цитировать слова вице-короля Мохаммеда Али, которые тот якобы сказал ему в начале его карьеры: "Помните, когда вам предстоит выполнить какое-либо важное дело, что если вас двое, то один - это слишком много".
В декабре 1880 года компания Лессепса выпустила 600 000 акций номинальной стоимостью 500 франков каждая. На этот раз Лессепс согласился заплатить некоторым крупным банкам 4-процентную комиссию, чтобы стимулировать интерес к открытой подписке. Более 1,5 млн франков было потрачено на положительное освещение в прессе.
Хорошо сыграло то, что Лессепс недавно лично объехал Панаму и вернулся в добром здравии. Более 100 000 человек подали заявки на акции, вдвое превысив количество имеющихся. Восемьдесят тысяч инвесторов купили от одной до пяти акций каждый.
К сожалению, для строительства Панамского канала потребовалось по крайней мере в четыре или пять раз больше капитала, чем было собрано в этом первом раунде, и компании постоянно не хватало средств, и она почти каждый год пыталась привлечь новые. Когда затраты стали превышать первоначальные оценки, доверие к Лессепсу начало рушиться.
В Суэце была финансовая поддержка: Мохаммед Саид, который был готов выкупить дополнительные акции, когда первоначальная подписка сорвалась, а затем Луи Наполеон, который предоставил щедрое арбитражное решение. В конце концов, Луи Наполеон также оказал политическую поддержку крупному лотерейному займу, привлекательному для публики из-за денежных призов, которые могли выиграть некоторые держатели облигаций. Это влило дополнительные 100 миллионов франков в критический момент, когда обычное размещение облигаций провалилось. Но в 1870 году Луи Наполеон покинул свой пост, потерпев поражение от Пруссии на поле боя. Избранные политики, управлявшие Третьей французской республикой, оказались гораздо менее склонны выручать Лессепса и акционеров его панамской компании.
Смерть на Чагресе
Работы на земле начались в феврале 1881 года, и вначале был достигнут разумный прогресс в дноуглублении гаваней и рек. Но по мере того, как работы стали перемещаться на возвышенности, выемка грунта становилась все сложнее. Когда пошли дожди, все начало рушиться.
Летом пришла желтая лихорадка. Первый работник канала умер в июне. По одной из оценок, около шестидесяти человек умерли в том же году, включая некоторых руководителей высшего звена, от малярии или желтой лихорадки - трудно было уследить.
В октябре того же года Лессепс все еще отрицал наличие эпидемии в Панаме; он настаивал на том, что единственные случаи желтой лихорадки были среди людей, прибывших уже инфицированными. Это стало привычной схемой: отрицать существование каких-либо трудностей. После сильного землетрясения в сентябре 1882 года Лессепс даже публично утверждал, что в будущем землетрясений не будет.
Стали появляться новые предупреждающие знаки. В 1882 году генеральный подрядчик, осуществлявший надзор за строительством, решил отказаться от работы. Не успокоившись, Лессепс поручил своей компании заняться земляными работами, а в марте 1883 года прислал нового генерального директора.
Несмотря на обещания Лессепса, проблемы, связанные с болезнями, продолжали усиливаться. Семья нового генерального директора вскоре погибла, скорее всего, от желтой лихорадки. Лессепс продолжал работать, увеличив штат до девятнадцати тысяч человек в 1884 году. Малярия и желтая лихорадка продолжали уносить жизни французов и местных жителей.
Все это не было неизбежным. Меры, которые французы, англичане и другие европейцы разрабатывали более века для военных операций в тропических странах, могли быть приняты в Панаме и снизили бы уровень смертности на порядок. Но это означало бы значительно меньшее количество раскопок в год. Лессепса недвусмысленно предупреждали об этих рисках, в том числе во время Парижского конгресса. Тем не менее, он предпочел считать все сообщения о плохом состоянии здоровья в Центральной Америке дезинформацией, распространяемой его врагами.
С 1881 по 1889 год общее число погибших оценивалось в двадцать две тысячи человек, из которых около пяти тысяч были французами. В некоторые годы умирало более половины людей, приехавших из Франции. Одна треть рабочей силы могла быть больна в любой момент времени.
Люди, работавшие непосредственно в компании Лессепса, имели право на бесплатную медицинскую помощь, хотя это было неоднозначным благословением; условия в больнице включали стоячую воду, в которой размножались комары, и эпидемии безжалостно распространялись в палатах. У мужчин, работавших на подрядчиков, дела обстояли еще хуже: если они не могли оплатить ежедневную больничную плату, их, по сути, бросали на улице, когда они заболевали.
Даже эти человеческие страдания, гораздо более драматичные и заметные, чем принуждение, которому подвергались египетские рабочие в Суэце, не ослабили решимости Лессепса. Он оставался верен тому, что считал реальностью, и отстранился от повседневных проблем. В критические годы 1882-1885 гг. он последовательно отказывался прислушиваться к хорошо информированным отзывам своих людей, даже когда условия становились ужасающими.
К середине 1880-х годов Лессепс уже неоднократно обращался к рынку облигаций, и ему приходилось платить значительную премию за риск в виде обещанных процентных выплат. В мае 1885 года он поднял вопрос о возможности выпуска лотерейных облигаций, которые доказали свою эффективность в последний год реализации проекта Суэцкого канала. Но выпуск лотерейных облигаций требовал разрешения законодательного собрания. Чтобы укрепить политическую поддержку, в феврале 1886 года Лессепс совершил свой второй визит в Панаму. Его пребывание длилось две недели. И снова все было пышно, и все было посвящено Лессепсу. Как заметил один из его лучших инженеров, "любое почтение к любой другой личности, кроме него самого, казалось, крало луч из его короны славы".
Сам Лессепс был так же уверен, что канал на уровне моря можно построить в срок и в рамках расширенного бюджета. Однако на этот раз три эксперта, один из которых был направлен французским законодательным органом, а два работали на саму компанию, независимо друг от друга определили, что строительство канала на уровне моря нецелесообразно. Несмотря на необычайную убедительность Лессепса, законодательное собрание начало обращать внимание на факты, и достаточное количество депутатов уперлось ногами.
В октябре 1887 года Лессепс, наконец, уступил и начал переходить к временному плану, включающему шлюзы, которые должны были быть спроектированы Александром-Гюставом Эйфелем, который в то время работал над своей одноименной башней. В конце концов, после многих поворотов, он получил разрешение занять еще 720 миллионов франков через лотерейный выпуск облигаций. Однако к декабрю 1888 года выпуск облигаций не смог собрать достаточно денег для выполнения минимальных требований. Компания Панамского канала была передана под опеку.
Через несколько лет Лессепс умер в опале. Его сын и другие сообщники были приговорены к тюремному заключению за мошенничество. Канал был заброшен. Но настоящую цену заплатил не Лессепс. Инвесторы вложили около миллиарда франков, а погибли пять тысяч французов; еще семнадцать тысяч рабочих, в основном из Вест-Индии, также погибли. И все это для того, чтобы построить по сути ничего.
Панама в Америке
Когда американцы всерьез взялись за проект в 1904 году, железнодорожное и землечерпательное оборудование, которое они начали использовать, было почти таким же, как и у французов. И американцы совершили много тех же ошибок, в том числе спровоцировали эпидемию желтой лихорадки.
В конечном счете, французы потерпели неудачу, потому что они попали в ловушку заблуждения, которое не позволило им увидеть альтернативные пути использования имеющихся ноу-хау и технологий и принять трудности. Они не изменили курс, когда доказательства и трупы показали глупость их пути. Это было видение Лессепса насквозь, с его техно-оптимизмом и ложным чувством уверенности. В данном случае он не просто навязывал издержки бесправным людям во имя прогресса. Оно было глубоко в муках горделивого безразличия к противоположным доказательствам; не опираясь на факты, оно шло к катастрофе.
У американцев, естественно, были свои предубеждения. Как и Лессепс, они не обращали особого внимания на местных жителей, а условия для рабочей силы иммигрантов были тяжелыми. Но одно большое отличие заключалось в том, что без самоуверенного видения, которое навязывал Лессепс, неудачи что-то значили, особенно для политиков на родине. Когда первые усилия потерпели неудачу, высшее руководство канала было заменено, и были привлечены новые люди, идеи и методы. Когда земляные работы затянулись и возникла угроза болезней, президент Теодор Рузвельт передал контроль над проектом американским руководителям, которые работали на местах и гораздо лучше реагировали на местные условия, включая важнейший вопрос сохранения здоровья рабочих.
Американцы многое узнали о здоровье тропиков во время оккупации Кубы, и они привезли в Панаму новые методы уничтожения комаров. Растительность была удалена с дороги, а наличие стоячей воды на участке было запрещено. Дороги и дренажи были улучшены, чтобы устранить места размножения.
Научные знания о каналах и земляных работах не продвинулись вперед со времен французских усилий, но, освободившись от видения Лессепса, американцы использовали эти знания по-другому и более эффективно. Новые инженеры привнесли лучшие идеи о том, как лучше организовать бурение, выемку грунта и логистику, из обширного опыта Америки в строительстве железных дорог. Французы не могли решить, как быстро вывезти достаточное количество грязи и камня. Американский руководитель увидел в этом проблему планирования железных дорог, прокладывая и перекладывая пути с феноменальной скоростью, чтобы обеспечить движение поездов.
Была также новая большая идея, которую, по иронии судьбы, можно отнести к тому, что было реализовано в Суэце и ранее предлагалось для Панамского канала. Канал на уровне моря требовал слишком больших земляных работ, так почему бы не отвести проблемную реку Чагрес, чтобы затопить нагорье, создав большое искусственное озеро? Затем большие шлюзы позволят судам подниматься до уровня озера и переправляться через него к шлюзам, которые позволят спуститься на другую сторону.
Суэцкий канал и сегодня не имеет шлюзов, но если внимательно посмотреть на карту, то можно увидеть сооружение, имеющее поразительное сходство с Панамским. Инженеры Лессепса прорыли канал от Средиземного моря до Большого Горького озера, а затем заполнили его океанской водой, чтобы превратить сухой солончак в (небольшое) внутреннее море. Лессепс извлек неправильный урок из Суэца. Вместо того чтобы сопротивляться шлюзам, он мог бы подражать тому, как естественный рельеф местности использовался для уменьшения объема необходимых земляных работ. К сожалению, к тому времени, когда строительство Суэцкого канала было завершено, у Лессепса сформировался образ мышления, который игнорировал все другие варианты.
То, что вы делаете с технологией, зависит от направления прогресса, которое вы пытаетесь наметить, и от того, что вы считаете приемлемой стоимостью. Это также зависит от того, как вы извлекаете уроки из неудач и фактов на местах. Именно здесь видение американцев, пусть даже ошибочное и в некоторых отношениях столь же бессердечное, оказалось превосходным.
Ловушка для зрения
Лессепс был харизматичным, предприимчивым, амбициозным. У него были связи, за ним стояла мощь французского государства, а иногда и египетского. Его прошлый успех завораживал многих современников. Самое главное, что Лессепс пропагандировал версию техно-оптимизма XIX века: крупные инвестиции в государственную инфраструктуру и технологические достижения принесут пользу всем, как в Европе, так и во всем мире. Это видение привлекло французскую общественность, а также французских и египетских руководителей. Без него у Лессепса не было бы той силы воли, которая заставила его построить канал через 120 миль египетской пустыни, даже когда все пошло не по его первоначальным планам. Технология - ничто без видения.
Но зрение также подразумевает искаженные линзы, ограничивающие то, что люди могут видеть. Хотя мы можем отметить дальновидность Лессепса в Суэце и его приверженность технологическому прогрессу, использование тысяч принудительных египетских рабочих было таким же центральным элементом его подхода, как и его настойчивое желание построить канал на уровне моря, и его бренд прогресса никогда не предполагал включения этих рабочих. Даже в своих собственных терминах, видение Лессепса было колоссальным провалом именно потому, что его величайшая сила, основанная на уверенности и ясном чувстве цели, была также его роковой слабостью. Благодаря своему видению ему было трудно признать неудачу и адаптироваться к меняющимся обстоятельствам.
История двух каналов иллюстрирует самый пагубный аспект этой динамики. В Панаму Лессепс привез те же убеждения, те же французские знания и капитал, и, по сути, ту же институциональную поддержку из Европы. Но на этот раз он не смог понять, что нужно, и решительно отказался обновить свои планы перед лицом фактов на местах, которые противоречили его первоначальному мнению.
Чувства Лессепса в некоторых отношениях были удивительно современными. Его склонность к большим проектам, его техно-оптимизм, его вера в силу частных инвесторов и его безразличие к судьбе всех тех, кто остался без голоса, поставили бы его в хорошую компанию со многими современными корпоративными советами директоров.
Уроки, извлеченные из фиаско Панамского канала, находят отклик и сегодня, причем в еще более широком масштабе. Как сказал один американский делегат Парижского конгресса 1879 года: "Провал этого конгресса преподаст народу спасительный урок, что в условиях республики он должен думать сам, а не следовать чьему-либо примеру". Увы, трудно утверждать, что этот урок до сих пор был усвоен.
Прежде чем мы перейдем к обсуждению наших нынешних бедствий и неспособности извлечь уроки из прошлых катастроф, навязанных людям во имя прогресса, важные вопросы все еще ждут ответов: Почему возобладало именно видение Лессепса? Как он убедил других? Почему другие голоса и голоса тех, кто страдал в результате, фактически не были услышаны? Ответы на эти вопросы кроются в социальной власти и в том, действительно ли мы все еще живем, в каком-либо значимом смысле, "под властью республики".
Глава 3. Сила убеждения
Власть в этом узком смысле - это приоритет отдачи над приемом, способность говорить, а не слушать. В некотором смысле, это способность позволить себе не учиться.
-Карл Дойч, "Нервы правительства", 1963 г.
Нами управляют, формируют наше сознание, наши вкусы, наши идеи, в основном люди, о которых мы никогда не слышали.
-Эдвард Бернейс, "Пропаганда", 1928 г.
Направление прогресса и, соответственно, кто выигрывает, а кто проигрывает, зависит от того, какому видению следует общество. Например, именно видение Фердинанда де Лессепса в сочетании с хорошей дозой высокомерия стало причиной провала Панамского канала. Чем же объясняется то, что его видение стало настолько доминирующим? Почему взгляды Лессепса убедили других рисковать своими деньгами и жизнями вопреки шансам? Ответ - социальная власть, и особенно его способность убеждать тысячи мелких инвесторов.
Лессепс приобрел огромный авторитет благодаря своему социальному статусу, политическим связям и впечатляющему успеху в руководстве работами по строительству Суэцкого канала. Он обладал харизмой, подкрепленной убедительной историей. Он убедил французскую общественность и инвесторов, а также людей, обладающих политической властью, в том, что строительство канала в Панаме принесет стране как богатство, так и более широкие выгоды. Его видение было убедительным отчасти потому, что оно опиралось на лучший инженерный опыт. Лессепс также четко понимал, в полном согласии со своими финансовыми спонсорами, чьи интересы действительно имели значение: в центре его внимания были французские приоритеты и престиж, а также финансовая прибыль для европейских инвесторов.
В целом, Лессепс обладал способностью убеждать. Он был известен своим успехом, к нему прислушивались, у него была уверенность в себе, чтобы отстаивать свои взгляды, и он мог определять повестку дня.
Власть - это способность человека или группы достигать явных или неявных целей. Если два человека хотят получить одну и ту же буханку хлеба, власть определяет, кто ее получит. Цель, о которой идет речь, не обязательно должна быть материальной. Иногда речь идет о том, чье видение будущего технологии будет преобладать.
Вы можете подумать, что власть в конечном итоге сводится к принуждению. Это не совсем верно. Действительно, постоянные трения между обществами и внутри них, сопровождаемые вторжениями и порабощениями, сделали насилие эндемическим явлением на протяжении всей истории человечества. Даже в мирные периоды угрозы войны и насилия витают над головами людей. У вас не так много шансов потребовать буханку хлеба или выразить свое мнение, когда вас сбивают с ног орды.
Но современное общество опирается на силу убеждения. Не многие президенты, генералы или вожди достаточно сильны, чтобы заставить своих солдат идти в бой. Немногие политические лидеры могут просто издать указ об изменении законов. Этих лидеров слушаются, потому что институты, нормы и убеждения наделяют их большим авторитетом и престижем. Им следуют, потому что людей убеждают следовать за ними.
Вы можете застрелить своего императора, если осмелитесь
В первые десять лет революции 1789 года возник комплекс французских республиканских политических институтов. Но было также много хаоса и беспорядка, включая неоднократные перевороты и казни. В 1799 году к власти пришел Наполеон Бонапарт, которого считали человеком, способным сохранить ключевые принципы революции, такие как равенство перед законом, приверженность науке и отмена аристократических привилегий, а также обеспечить большую стабильность.
В 1804 году, после ряда военных триумфов, Наполеон короновал себя императором. С этого момента он стал одновременно верным сыном революции (спорно) и верховным правителем (определенно), с полным политическим контролем, подкрепленным огромным престижем во французском обществе. Сотни тысяч французских призывников и добровольцев последовали за Наполеоном в Италию, через всю Европу и глубоко в Россию. Это происходило не потому, что он обладал особой экономической мощью. И не потому, что он был императором, и не потому, что французская армия под его командованием обладала внушительной артиллерией.
Сила убеждения Наполеона хорошо видна в его последнем возвращении во Францию. После ряда поражений он был низложен и сослан на остров Эльба в Средиземном море. В начале 1815 года он бежал с острова и высадился на южном побережье Франции с небольшим числом доверенных солдат. Направляясь на север, он был перехвачен около Гренобля 5-м линейным полком. В этот момент у Наполеона не было ни формальной политической власти, ни денег, ни возможности принуждения.
Но у него все еще оставалась его личная привлекательность. Он сошел с коня и направился к солдатам, которые пришли арестовать его. Когда он оказался на расстоянии выстрела, он твердо сказал: "Солдаты 5-го, вы можете стрелять в своего императора, если посмеете! Разве вы не признаете меня своим императором? Разве я не ваш старый генерал?" Солдаты бросились вперед с криками "Vive l'Empereur!". По последующей оценке Наполеона, "до Гренобля я был авантюристом; в Гренобле я стал правящим принцем". В течение восьми недель у восстановленного императора было 280 000 солдат в строю, и он снова начал маневрировать против своих европейских врагов.
Наполеон обладал огромной силой принуждения и политической властью благодаря своей способности убеждать. В последующие двести лет сила и значение убеждения только возрастали, что наглядно демонстрирует мощь финансового сектора США.
Уолл-стрит на вершине
Как и принуждение и политическая власть, экономическая власть также зависит от умения убеждать других. Сегодня она повсюду вокруг нас, особенно в Соединенных Штатах. Небольшая группа людей сказочно богата, и это богатство дает им огромный статус и значительное влияние на политические и социальные дела. Одним из самых заметных узлов экономической власти является Уолл-стрит - крупнейшие банки и банкиры, которые их контролируют.
Откуда берется власть Уолл-стрит? События, предшествовавшие мировому финансовому кризису 2007-2008 годов и произошедшие во время него, дают четкий ответ.
Исторически банковская отрасль в США была раздроблена, в ней было много мелких финансовых фирм и мало влиятельных национальных игроков. После волны дерегулирования в 1970-х годах несколько крупных банков, таких как Citigroup, начали расширяться и объединяться с другими, образуя конгломераты, которые охватывали почти все виды финансовых операций. Согласно частным и официальным представлениям того времени, крупный банк более эффективен, поэтому очень крупные банки могли предоставлять более качественные услуги при меньших затратах.
Кроме того, существовал аспект международной конкуренции. По мере того как европейская экономика становилась все более унифицированной, финансовые компании, расположенные в Европе, становились все крупнее и имели больше возможностей для работы за пределами международных границ. Капитаны крупных американских банков утверждали, что им тоже следует позволить свободно действовать по всему миру, чтобы получить те же преимущества от увеличения размера и глобального охвата. Журналисты, министры финансов и руководители международных органов финансового регулирования купились на эту версию.
Накануне мирового финансового кризиса 2008 года некоторые из этих банков взяли на себя большой риск, поставив на то, что цены на жилье могут только расти. Их прибыль и бонусы руководителей и трейдеров раздулись из-за этих чрезмерных рисков и из-за большого объема заимствований, которые принесли высокую прибыль по сравнению с капиталом, вложенным в эти учреждения - но только до тех пор, пока все шло хорошо. Сложные финансовые операции, известные как деривативы, также стали мощным источником прибыли для индустрии . Торговля опционами, свопами и другими инструментами увеличивала размер прибыли в годы бума. В первой половине 2000-х годов только на финансовый сектор приходилось более 40 процентов общей прибыли американских компаний. Но вскоре стало до боли ясно, что та же самая финансовая структура значительно увеличила потери, с которыми столкнулись некоторые компании при падении цен на жилье и другие активы.
По обе стороны Атлантики представители министерств финансов и центральных банков рекомендовали защищать банки и банкиров от финансовых потерь, даже если руководители были глубоко вовлечены в сомнительную и потенциально незаконную деятельность, например, вводили в заблуждение заемщиков или искажали риски для рынка и регулирующих органов. По словам высших должностных лиц Министерства юстиции США, было трудно возбудить уголовные дела против ответственных лиц, что фактически делало эти банки "слишком большими, чтобы попасть в тюрьму". Этот эффективный иммунитет от судебного преследования и возможный доступ к беспрецедентным уровням государственной финансовой поддержки не имел никакого отношения к способности руководителей банков применять силу.
Эти банки были не только слишком большими, чтобы попасть в тюрьму, но и "слишком большими, чтобы обанкротиться". Щедрая помощь была предоставлена потому, что в условиях кризиса банки и другие крупные финансовые корпорации убедили политиков, что то, что хорошо для этих фирм и их руководителей, хорошо для экономики. После краха Lehman Brothers в сентябре 2008 года преобладающим аргументом стало то, что дальнейшие неудачи ведущих финансовых компаний приведут к общесистемным проблемам и нанесут ущерб всей экономике.
Поэтому было крайне важно защитить крупные банки и другие крупные финансовые компании - их акционеров, кредиторов, руководителей и трейдеров - настолько, насколько это возможно и при минимальных условиях. Это повествование было мощным, потому что оно было убедительным. А убедительным он был потому, что политики стали рассматривать его как разумную экономику, а не как сладкую инсайдерскую сделку для банков. Почти все, кто имел значение, включая финансовых журналистов и ученых, поверили и начали отстаивать эту точку зрения на то, что нужно делать. Еще долго после этих решений ведущие политики хвастались тем, как они спасли американскую экономику, а также мировую экономику, помогая крупным банкам.
Поначалу сила убеждения может показаться труднодостижимой. Политическая власть возникает благодаря политическим институтам (правилам игры для принятия законов и определения того, кто обладает исполнительной властью) и способности различных лиц и групп формировать эффективные политические коалиции. Экономическая власть возникает из контроля над экономическими ресурсами и тем, что вам разрешено делать с ними. Способность к принуждению коренится в распоряжении средствами насильственных действий. Но откуда берется власть убеждения?
Спасение крупных банков, их руководителей и кредиторов проясняет два источника убеждения: сила идей и формирование повестки дня.
Сила идей
Некоторые идеи, особенно когда они выражены в правильном контексте и с убежденностью, обладают достаточной способностью убеждать. Идеи распространяются и становятся влиятельными, если они самовоспроизводятся, то есть если они убеждают и убеждают многих людей, которые затем повторяют и распространяют эти концепции: повторяющаяся идея - это сильная идея.
Принятие, повторение и распространение идеи зависит от многих факторов - некоторые из них институциональные, другие связаны с социальным статусом и сетями, которые ее распространяют, а третьи - с качествами людей, продвигающих идею, например, их харизмой. При прочих равных условиях вероятность распространения идеи выше, если она проста, подкреплена красивой историей и похожа на правду. Также помогает, если за нее выступают люди с соответствующим социальным статусом - например, те, кто продемонстрировал способность к лидерству и кого поддерживают авторитетные болельщики, такие как Институт Франции для Наполеона или профессора финансов и юридических факультетов для Уолл-стрит.
Идеи сыграли свою роль в способности Уолл-стрит влиять на политику и регулирование. Руководители, создавшие эти финансовые конгломераты, продвигали идею о том, что вся современная экономика зависит от бесперебойного функционирования нескольких крупных финансовых фирм, при незначительном регулировании со стороны государства. Идея "большие финансы - это хорошо" стала более правдоподобной, потому что финансовая индустрия росла как доля экономики и приобретала статус, с пышными зарплатами и образом жизни, который с удовольствием изображали фильмы и газеты.
О том, какую зависть и престиж это вызывало, можно судить по тому, как была воспринята книга Майкла Льюиса "Покер лжеца: Восхождение через крушение на Уолл-стрит". Льюис написал книгу, основываясь на собственном опыте торговли облигациями, отчасти как критику практики, ценностей и высокомерного отношения больших финансов. По словам Льюиса, он надеялся, что книга оттолкнет людей от работы в таких финансовых компаниях. Однако к моменту выхода книги привлекательность Уолл-стрит настолько возросла, что когда амбициозные студенты прочитали книгу, их, очевидно, не беспокоили безжалостные персонажи и бездушная культура финансовой сферы. Некоторые писали Льюису, спрашивая, есть ли у него еще какие-нибудь советы по карьере. По оценке самого Льюиса, книга стала инструментом вербовки на Уолл-стрит.
Откуда берутся убедительные идеи? Что определяет, обладает ли человек или группа харизмой или ресурсами для продвижения таких идей? Можно с уверенностью сказать, что в этом процессе довольно много случайного. Творчество и талант, конечно, имеют значение, и общество и его правила сильно влияют на то, кто имеет социальный статус и харизму, а кто может развивать свои таланты и творчество.
Во многих обществах меньшинствам, женщинам и тем, кто лишен экономических или политических прав, не дают не только высказывать свои идеи, но даже иметь оригинальные мысли. Крайний, но показательный пример: в некоторых частях Британской Вест-Индии во времена расцвета плантаторской экономики обучение порабощенных людей чтению было запрещено. На протяжении большей части истории женщины не поощрялись и намеренно не допускались к руководящим должностям в науке и бизнесе.
Даже харизма зависит от институтов и условий. Это не просто то, с чем вы рождаетесь; это зависит от уверенности в себе и от ваших социальных сетей. Например, когда речь шла о власти крупных банков, это были не только идеи и истории. Руководители и члены советов директоров банков принадлежали к социальным сетям, которые обладали огромной экономической силой и распространяли эти идеи. Идея "большие финансы - это хорошо" повторялась экономистами и законодателями, которые охотно предоставляли теории и подтверждающие доказательства.
Огромный творческий потенциал, харизма и упорный труд не являются гарантией того, что ученый или предприниматель предложит эффективную идею. Преобладающие убеждения и взгляды влиятельных людей и организаций определяют, какие идеи покажутся убедительными, а не сумасбродными или опередившими свое время настолько, что их можно смело игнорировать. Вам крупно повезет, если вы получите правильную идею, с правильным звучанием, в правильное время.
Это нечестный рынок
Социальные ученые иногда используют аналогию с рынком, когда думают о том, как различные идеи приживутся. В этой аналогии есть смысл: идеи конкурируют за внимание и признание, и лучшие идеи, естественно, имеют преимущество. Сегодня почти никто не верит, что Солнце вращается вокруг Земли, хотя когда-то эта идея казалась неотразимой и была главным догматом христианства на протяжении более тысячи лет.
Гелиоцентрическая точка зрения, согласно которой Солнце находится в центре Солнечной системы, была предложена еще в третьем веке до нашей эры, но она проиграла геоцентрическим теориям Аристотеля и Птолемея. Аристотель считался главным авторитетом почти по всем научным вопросам в досовременной Европе, а работы Птолемея усовершенствовали систему и доказали ее практическую ценность - например, при использовании астрономических карт.
В конце концов, более точные идеи могут возобладать, особенно если они подкреплены последовательной научной методологией. Если есть прогнозы, которые могут быть проверены другими, это тоже помогает. Однако это может занять много времени. Система Птолемея подверглась критике со стороны мусульманских ученых, начиная примерно с 1000 года до н.э., но они так и не смогли полностью отказаться от идеи, что Земля находится в центре всего. Гелиоцентризм в его современной форме начал разрабатываться Николаем Коперником в начале 1500-х годов; он был значительно усовершенствован Иоганном Кеплером в начале 1600-х годов и Галилео Галилеем вскоре после этого. Затем потребовались десятилетия, чтобы эти идеи и их последствия распространились в европейских научных кругах. В 1687 году была опубликована работа Ньютона "Principia", которая основывалась на идеях Галилея и Кеплера и расширяла их. В 1822 году даже католическая церковь признала, что Земля вращается вокруг Солнца.
Однако рынок идей - это несовершенное поле для выбора технологий, о которых идет речь в этой книге. Для многих людей слово "рынок" подразумевает ровное игровое поле, на котором различные идеи пытаются конкурировать друг с другом прежде всего по своим достоинствам. В большинстве случаев все происходит не так.
Как подчеркивал эволюционный биолог Ричард Докинз, плохие, но броские идеи иногда могут иметь впечатляющий успех - вспомните теории заговора или безумные причуды среди инвесторов. В отношении идей существует также естественный феномен "богатый богатеет": как мы уже говорили, чем больше идея повторяется и чем больше человек слышит ее из разных источников, тем более правдоподобной и убедительной она кажется.
Еще более проблематичным для концепции "рынок для идей" является то, что обоснованность идеи в глазах людей зависит от преобладающего распределения власти в обществе. Дело не только в уверенности в себе и социальных сетях, которыми располагают влиятельные люди для распространения своих идей. Дело также в том, усиливается ли ваш голос существующими организациями и институтами, и есть ли у вас авторитет, чтобы парировать возражения. У вас может быть идея о том, как развивать технологию, или хорошо обоснованные опасения по поводу непредвиденных последствий, на которые нам следует обратить больше внимания. Но если у вас нет социальных средств, чтобы объяснить, почему это лучший технологический путь, и социального статуса, чтобы заставить других прислушаться, ваша идея не продвинется далеко. Именно это мы и отражаем во втором измерении силы убеждения: формирование повестки дня.
Определение повестки дня
Тот, кто задает вопросы, определяет приоритеты и определяет варианты введения или исключения, обладает огромными возможностями для формирования общественной дискуссии и убеждения других. Люди обладают впечатляющей способностью использовать коллективные знания, и именно это делает технологии столь важными для общества. Но наши способности рассуждать и наш мозг также ограничены. Мы мыслим грубыми категориями и иногда делаем ложные обобщения. При принятии решений мы часто полагаемся на быстрые правила и простую эвристику. У нас есть огромное количество предубеждений, например, склонность находить доказательства того, во что мы уже верим ("предубеждение подтверждения") или считать, что редкие события встречаются чаще, чем они есть на самом деле.
Особенно важно для нашего обсуждения то, что когда речь идет о сложном выборе, мы склонны рассматривать лишь несколько вариантов. Это естественно, поскольку невозможно рассмотреть все возможные варианты и уделить одинаковое внимание каждому, кто может иметь свое мнение. Наш мозг и так потребляет 20 процентов энергии, и, вероятно, в процессе эволюции ему было бы трудно стать гораздо более сложным и мощным. Даже когда речь идет о решении, какие крекеры и какой сыр купить, если бы мы обращали внимание на все варианты, нам пришлось бы рассмотреть более миллиона вариантов (более 1000 умножить на 1000, поскольку в свободном доступе имеется более тысячи видов крекеров и сыра). Обычно нам не нужно рассматривать такое количество вариантов, потому что мы можем использовать короткие пути и хорошо отточенную эвристику для принятия достаточно хороших решений.
Одна из наших самых мощных эвристик - учиться у других. Мы наблюдаем и подражаем. Действительно, этот социальный аспект интеллекта является огромным преимуществом, когда речь идет о создании коллективного знания, поскольку он позволяет эффективно учиться и принимать решения. Но он также создает различные уязвимости и слабые места, которыми могут воспользоваться сильные мира сего. Иногда то, чему мы учимся, - это не то, что полезно для нас, а то, во что нас хотят заставить поверить другие.
На самом деле, мы склонны учиться и прислушиваться к тем, кто занимает более видное положение в обществе. Это тоже естественно: мы не можем прислушиваться к опыту и советам тысяч людей. Концентрация на тех, кто доказал, что знает, что делает, является хорошей эвристикой.
Но кто является компетентным? Те, кто успешно справляется с поставленной задачей, являются очевидными кандидатами. Однако мы часто не замечаем, кто хорош в выполнении конкретной задачи. Разумная эвристика заключается в том, чтобы уделять больше внимания людям, имеющим больший авторитет. Действительно, мы почти инстинктивно считаем, что идеи и рекомендации тех, кто имеет статус, заслуживают большего внимания.
Наша готовность следовать социальному статусу и престижу и подражать успешным людям настолько глубоко заложена в нашей психике, что кажется неискоренимой. Это можно увидеть даже в подражательном поведении детей в возрасте 12 месяцев.
Психологи давно изучают, как дети подражают поведению взрослых - и, по сути, подражают. В одном эксперименте взрослый демонстрировал, как достать игрушку из пластиковой коробки с двумя отверстиями - сверху и спереди. Экспериментатор сначала открыл верхнее отверстие, затем переднее и, наконец, потянулся спереди, чтобы достать игрушку. Первый шаг был совершенно излишним. Тем не менее, когда детей попросили выполнить задание самостоятельно, они добросовестно повторили первый ненужный шаг. Возможно, они не понимали, что это был ненужный шаг? Это было совсем не так. Когда их спросили об этом в конце эксперимента, они прекрасно понимали, что отпирать крышку "глупо и ненужно". Но они все равно имитировали его. Почему?
Ответ, по-видимому, связан с социальным статусом. Взрослый является экспертом и обладает статусом, обусловленным этим положением. Следовательно, дети склонны не верить и подражать тому, что он или она делает. Если взрослый делает это, даже если это кажется ненужным и глупым, значит, на это есть причина. Действительно, дети старшего возраста более склонны к такому подражанию, когда они лучше разбираются в социальных сигналах и отношениях, а это означает, что они лучше распознают социальный статус и следуют тому, что они воспринимают как опыт.
В аналогичных экспериментах шимпанзе пропускали первый шаг и сразу открывали переднюю часть коробки с головоломкой. Это не потому, что шимпанзе умнее, а предположительно потому, что они не так предрасположены, как люди, уважать, принимать и имитировать (очевидный) человеческий опыт.
Еще один гениальный эксперимент позволил немного глубже изучить этот тип поведения. Исследователи заставили дошкольников смотреть видео, в котором разные модели используют один и тот же объект одним из двух различных способов. В роли сторонних наблюдателей выступали коллеги исследователей , которые также могли наблюдать за моделями. Дошкольники с гораздо большей вероятностью обращали внимание на того, за кем наблюдали сторонние наблюдатели. Когда позже дошкольникам предоставили выбор, они с гораздо большей вероятностью последовали выбору, сделанному моделью, за которой больше наблюдали.
Дошкольники подражали не только для того, чтобы узнать, как и что использовать, но они следовали за другими учениками, что авторы интерпретируют как сигнал престижа, маркер того, кто обладает престижем и воспринимается как обладатель нужного опыта. Похоже, что мы инстинктивно прислушиваемся к мнению и практике людей, которых считаем успешными; еще более показательно то, что мы судим об успешности тех, кого слушаются и за кем следуют другие - снова возвращаемся к социальному статусу!
Уважение к социальному статусу и подражание успешным людям имеет четкую эволюционную логику, поскольку именно эти люди, скорее всего, процветали благодаря правильному выбору. Но загвоздка также очевидна. Наша тенденция уделять больше внимания тем, кто имеет высокий статус и престиж, порождает мощную обратную связь: те, кто имеет другие источники социальной власти, будут иметь высокий статус, и мы будем больше прислушиваться к ним, наделяя их большей силой убеждения.
Другими словами, мы настолько хорошие имитаторы, что нам трудно не усвоить информацию, заложенную в идеях и видениях, с которыми мы сталкиваемся и которые часто предлагаются влиятельными лицами, определяющими повестку дня. Эксперименты также подтверждают этот вывод, показывая, что даже когда люди видят нерелевантную информацию, которая помечена как недостоверная, им трудно удержаться от того, чтобы не принять ее всерьез. Именно это исследователи обнаружили в эксперименте с коробкой-головоломкой: когда детям сказали, что открывать верхний замок не нужно, они все равно продолжали имитировать свое поведение. Аналогичное явление было обнаружено и в социальных сетях в отношении новостей, содержащих дезинформацию. Многие участники не могли отбросить дезинформацию, даже если она была явно помечена как недостоверная, и на их восприятие все равно влияло то, что они видели.
Именно этот инстинкт эксплуатирует установление повестки дня: если вы можете устанавливать повестку дня, вы должны быть достойны статуса, и к вам будут прислушиваться.
Повестка дня банкиров
В преддверии глобального финансового кризиса 2007-2008 годов руководители крупных мировых банков обладали огромным влиянием наформирование повестки дня. В американской культуре, придающей большое значение материальному богатству, их считали очень успешными. По мере того как в отрасли росли риски и нормы прибыли, финансовые руководители становились все богаче, что еще больше повышало их престиж.
Когда дела шли плохо, эти же фирмы несли такие большие убытки, что им грозило банкротство. Именно тогда была разыграна карта "слишком большой, чтобы обанкротиться". Политики, которые ранее были убеждены, что крупные и высоко закредитованные компании - это прекрасно в финансовой сфере, теперь были убеждены, что если позволить этим гигантским компаниям потерпеть крах, это приведет к еще большей экономической катастрофе.
Когда журналист спросил его, почему он грабит банки, Вилли Саттон, печально известный преступник эпохи Великой депрессии, по слухам, ответил: "Там, где деньги". В наше время финансовые титаны старательно наращивают силу убеждения, потому что именно там сейчас деньги.
Во время экономического кризиса 2007-2008 годов руководители крупных банков воспринимались как люди, обладающие значительным опытом, поскольку они контролировали важный сектор экономики, а СМИ и политики превозносили их как высокоталантливых людей, получающих богатое вознаграждение за свои специальные знания. Этот статус и последующая сила убеждения означали, что чуть более десятка банкиров стали теми, кто определял выбор, стоящий перед экономикой США: либо выручить акционеров, кредиторов и всех руководителей банков на выгодных условиях, либо позволить этим фирмам потерпеть крах и привести к экономическому краху.
Такая постановка вопроса не учитывала реалистичные варианты, такие как сохранение банков в качестве юридических лиц, оказывающих финансовую поддержку, но в то же время не позволяющих акционерам и руководителям получать прибыль. Такая трактовка также исключала возможность увольнения или судебного преследования банкиров, которые нарушили закон - например, обманывая клиентов и способствуя финансовому краху в первую очередь. При этом игнорировались очевидные политические меры, которые могли бы оказать большую помощь владельцам жилья, оказавшимся в бедственном положении - потому что преобладающим мнением было то, что их банкротство не вызовет общесистемных рисков, а для банков будет плохо, если заемщики смогут сократить свои ипотечные платежи!
Он даже оставил возможность временного удержания щедрых бонусов трейдеров и руководителей тех самых учреждений, которые спровоцировали кризис и получили государственную помощь. Осенью 2008 года страховая компания AIG была спасена благодаря государственной поддержке в размере 182 миллиардов долларов, однако ей было разрешено выплатить почти полмиллиарда долларов в виде бонусов, в том числе людям, которые развалили компанию. В разгар самой глубокой рецессии с 1930-х годов девять финансовых фирм, которые были одними из крупнейших получателей денег на спасение, выплатили пяти тысячам сотрудников бонусы в размере более 1 миллиона долларов на человека - якобы потому, что это было необходимо для удержания "талантов".
Более широкая социальная сеть Уолл-стрит помогала в формировании повестки дня, поскольку она охватывала многих других людей, имевших право голоса в отношении того, что должно быть на повестке дня. Вращающаяся дверь между финансовым сектором и чиновниками тоже сыграла свою роль. Когда ваши друзья и бывшие коллеги просят вас смотреть на мир определенным образом, вы обращаете внимание.
Конечно, формирование повестки дня взаимосвязано с идеями. Если у вас есть убедительная идея, вы с большей вероятностью сможете определить повестку дня, и чем больше вы преуспели в определении повестки дня, тем более правдоподобной и мощной становится ваша идея. Риторика "большие финансы - это хорошо" стала неотразимой, потому что банкиры и те, кто с ними соглашался, пришли к тому, чтобы сформулировать историю, задать вопросы и интерпретировать доказательства.
Идеи и интересы
Махинации Уолл-стрит в преддверии и во время финансового кризиса 2007-2008 годов могут создать впечатление, что власть, определяющая повестку дня, имеет значение, поскольку она позволяет группе или отдельным лицам защищать свои интересы. Идеи, конечно, имеют свойство поддерживать экономические или политические интересы влиятельных людей, которые их пропагандируют. Но влияние формирования повестки дня выходит далеко за рамки эгоистических интересов. На самом деле, если вы скажете другим следовать тому, что откровенно хорошо для вас, они не согласятся, расценив это как грубую попытку получить то, что вы хотите. Чтобы идея была успешной, необходимо сформулировать более широкую точку зрения, которая выходит за рамки ваших интересов или, по крайней мере, кажется таковой.
Есть еще одна причина, по которой сильные идеи часто не являются откровенно эгоистичными. Вы будете гораздо лучшим защитником идеи, если вы страстно верите в нее, и это становится более вероятным, если вы можете убедить себя, что это не просто эгоистичная уловка, а во имя прогресса. Поэтому для успеха этой концепции было гораздо важнее, чтобы бюрократы, политики и журналисты, имеющие гораздо меньше прямых материальных интересов, стали убежденными сторонниками риторики "большие финансы - это хорошо".
Однако эта динамика также подразумевает, что идеи могут расходиться с интересами. Как только у вас появляется набор идей, в которые вы верите, эти концепции определяют то, как вы смотрите на факты и взвешиваете различные компромиссы. Таким образом, вы начнете руководствоваться идеями даже независимо от ваших интересов. Точка зрения, которой вы страстно придерживаетесь, может стать более доминирующей, даже заразительной.
Не экономические интересы Лессепса заставляли его настаивать на определенном проекте Панамского канала, который должен был быть построен на уровне моря с тяжелыми условиями для рабочих. Его почти магическая вера в "гениальных людей", способных предложить технологические решения, также не была основана на корыстных расчетах. Лессепс был искренне убежден, что именно так следует использовать имеющиеся научные знания и технологии для общего блага, и он смог убедить других, поскольку в прошлом добился огромного успеха и имел авторитет среди многих людей во Франции.
Аналогичным образом, то, что преобладало во время мирового финансового кризиса, не было интересами людей, управлявших крупными банками (даже если они были обслужены достаточно хорошо, спасибо). Это было видение, в которое сами видные банкиры полностью верили (ведь они были сказочно богаты, в конце концов?). Как сказал в 2009 году Ллойд Бланкфейн, глава инвестиционного банка Goldman Sachs, он и его коллеги делали "работу Бога". Именно это сочетание прошлого успеха и нарратива работы на общее благо так привлекало журналистов, законодателей и общественность. Любой, кто ставил под сомнение такой подход, встречал праведное негодование.
До сих пор мы объясняли, как идеи могут распространяться и становиться доминирующими, наряду с ролью формирования повестки дня, которая дает особое положение тем, кто может определить рамки дебатов.
Кто может это сделать? Ответ: люди с высоким социальным статусом. Поскольку те, кто обладает социальной властью, имеют больше возможностей определять повестку дня, мы видим порочный круг: чем больше у вас власти и статуса, тем легче вам определять повестку дня, а когда вы определяете повестку дня, вы получаете еще больше статуса и власти. Тем не менее, правила игры также имеют большое значение, и они могут усиливать или ограничивать неравенство в способности убеждать.
Когда правила игры не дают вам покоя
Последствия Гражданской войны в США иллюстрируют центральную роль власти, определяющей повестку дня, которая коренится в способности некоторых групп быть за столом переговоров. На Севере существовал преданный контингент аболиционистов, которые считали, что война должна изменить политическую, экономическую и социальную жизнь Юга, и думали, что это будет хорошим избавлением. Как утверждал один из ведущих аболиционистов, Сэмюэль Гридли Хоу, в преддверии Гражданской войны: "Мы вступили в борьбу, которой нельзя позволить закончиться, пока рабовладельческая держава не будет полностью покорена, а освобождение станет несомненным". (Курсив в оригинале.)
Прокламация об эмансипации открыла новый этап американской истории в Новый год 1863 года. Тринадцатая поправка, отменяющая рабство, последовала в конце 1865 года. Четырнадцатая поправка, ратифицированная в 1868 году, предоставила гражданство и равную защиту всем ранее порабощенным людям. Понимая, что это не то изменение, которое можно сделать одним росчерком пера, на Юге были размещены федеральные войска для осуществления этих изменений. В 1870 году последовала Пятнадцатая поправка, предоставившая чернокожим американцам право голоса. Теперь отказ в праве голоса на основании "расы, цвета кожи или предыдущего состояния рабства" считался преступлением .
Поначалу это выглядело как идеал равных прав для всех, в том числе и в политической сфере. Это была эпоха Реконструкции на Юге, когда черные американцы добились заметных экономических и политических успехов. Им не нужно было мириться с низкой зарплатой и ежедневным принуждением на плантациях, они могли открывать бизнес с гораздо меньшим запугиванием, и им больше не запрещалось отправлять своих детей в школы. Черные американцы ухватились за возможность расширения экономических прав и возможностей и участия в политической жизни. До Гражданской войны почти во всех южных штатах было запрещено обучение рабов, и в 1860 году более 90 процентов взрослого черного населения региона было неграмотным. Ситуация изменилась после 1865 года.
В рамках этого более широкого стремления к расширению возможностей к 1870 году черные американцы собрали и потратили на образование более 1 миллиона долларов. Чернокожие фермеры хотели иметь собственную землю, а также контроль над тем, что они будут сажать и как они будут жить. В городах и поселках, а также в сельской местности чернокожие американцы начали организовывать забастовки и подписывать коллективные петиции с требованием улучшения условий труда и повышения заработной платы. Даже в сельской местности рынок труда для чернокожих начал трансформироваться: стали заключаться коллективные договоры об условиях контрактов и графиках заработной платы.
Это улучшение экономических условий было подкреплено политическим представительством. В период с 1869 по 1891 год на каждой сессии Генеральной ассамблеи Вирджинии был как минимум один чернокожий член. В законодательном собрании штата Северная Каролина было пятьдесят два чернокожих американца, а в Южной Каролине - сорок семь. Еще более показательно, что в период с 1869 по 1876 год в США появились два первых чернокожих сенатора (оба избраны от Миссисипи) и пятнадцать чернокожих представителей (избраны от Южной Каролины, Северной Каролины, Луизианы, Миссисипи, Джорджии и Алабамы).
И все же все рухнуло. Уже во второй половине 1870-х годов политические и экономические права чернокожих американцев были урезаны. По словам историка Ванна Вудворда, "принятие Югом крайнего расизма было обусловлено не столько обращением, сколько ослаблением оппозиции". И произошло значительное ослабление оппозиции после того, как спорные выборы 1876 года привели к компромиссу Хейса-Тилдена, в результате которого республиканец Рутерфорд Хейс оказался в Белом доме, но только потому, что он согласился прекратить Реконструкцию и вывести федеральные войска с Юга.
Вскоре после этого Реконструкция уступила место фазе, известной как Искупление, в которой руководство белых южан обязалось "искупить" Юг от федерального вмешательства и эмансипировать чернокожих. Этой белой элите удалось повернуть время вспять, и Юг стал тем, что один из самых влиятельных черных интеллектуалов начала XX века, У. Э. Б. Дю Буа, метко охарактеризовал как "просто вооруженный лагерь для запугивания черных".
Этот вооруженный лагерь, конечно, был связан с принуждением черных американцев на Юге, включая внесудебные линчевания и другие убийства, а также использование местных правоохранительных органов для репрессий. Но эта сила принуждения коренилась и дополнялась успехом южных расистов в убеждении остальной части нации в приемлемости систематического ущемления, дискриминации и насильственного подавления чернокожих. Сила убеждения южных белых была особенно важна для того, чтобы заставить остальную часть страны принять сегрегацию и систематическую дискриминацию черных, которая стала известна как законы "Джима Кроу".
Как все могло пойти так плохо? На этот вопрос, безусловно, есть много ответов. Но самые важные из них связаны с отсутствием достаточной социальной власти и повестки дня для распространения идей полного экономического и социального равенства.
Не помогло и то, что чернокожим американцам не дали полного шанса на расширение экономических возможностей. Как заметил в марте 1864 года один из ведущих антирабовладельческих политиков той эпохи, конгрессмен Джордж Вашингтон Джулиан, предлагая земельную реформу для Юга: "Что толку от акта Конгресса, полностью отменяющего рабство, или от поправки к Конституции, навсегда запрещающей его, если сохранится старая сельскохозяйственная основа аристократической власти? Настоящая свобода должна быть вне закона там, где только один человек из трехсот или пятисот является владельцем земли". К сожалению, старая аграрная основа власти осталась фактически неоспоримой.
Президент Линкольн понимал, что доступ к экономическим ресурсам был критически важен для продвижения свободы черных американцев, и поддержал решение генерала Уильяма Шермана раздать "сорок акров и мула" некоторым освобожденным. Но после убийства Линкольна его сторонник рабства Эндрю Джонсон отменил приказ Шермана, и освобожденные люди так и не получили ресурсов, необходимых для какой-либо экономической независимости. Даже в период расцвета Реконструкции черные американцы оставались зависимыми от экономических решений, принимаемых белой элитой. Хуже того, плантационная система, которая до тех пор опиралась на рабский труд, не была искоренена. Многие плантаторы сохранили свои крупные земельные владения и продолжали полагаться на низкооплачиваемых чернокожих американцев, все еще связанных принудительными трудовыми отношениями.
Не менее важным в провале Реконструкции был тот факт, что чернокожие американцы так и не добились подлинного политического представительства. Они никогда не были представлены в полной мере. Даже когда в Вашингтоне появлялись чернокожие политики, они были далеки от истинных мест силы, таких как важные комитеты Конгресса и задние комнаты, где заключались сделки. В результате они не могли определять повестку дня и руководить ключевыми дебатами. В любом случае, их пребывание на национальных должностях вскоре закончилось, поскольку Реконструкция потеряла свой импульс и начала сворачиваться.
Черные американцы сражались и погибли в Гражданской войне, и именно им пришлось страдать от последствий рабства и Джим Кроу. Тем не менее, поскольку ключевые решения, определявшие их средства к существованию и политическое будущее, находились в руках других, то, что им было дано, могло быть и было отнято при изменении политических расчетов или коалиций - например, когда президентом стал Эндрю Джонсон или в компромиссе Хейса-Тилдена.
Черные американцы знали, чего они хотят и как они могут этого добиться, что они и продемонстрировали на ранних этапах Реконструкции. Однако, поскольку они не имели эффективного политического представительства и возможности влиять на повестку дня, они не формировать нарратив нации. Когда политика и приоритеты менялись в коридорах национальной власти, у них не было возможности противостоять последствиям, которые это сулило для их будущего.
К концу девятнадцатого века, когда Соединенные Штаты занялись имперской экспансией на Филиппинах, Пуэрто-Рико, Кубе и Панаме, по всей стране возрождалось расистское мышление. В 1896 году Верховный суд вынес знаковое решение по делу "Плесси против Фергюсона", заключив, что "законодательство бессильно искоренить расовые инстинкты", и признал конституционность практики "раздельного, но равного проживания" на Юге Джима Кроу. Это была вершина гораздо более уродливого айсберга. В октябре 1901 года редакторы Atlantic Monthly (издания, поддерживавшего равные права) подытожили это изменение настроений среди жителей Севера:
Какие бы блага ни принесло нам приобретение чужих территорий в будущем, его влияние на равные права в Соединенных Штатах уже оказалось пагубным. Оно укрепило руки врагов негритянского прогресса и отложило дальше, чем когда-либо, реализацию совершенного равенства политических привилегий. Если более сильная и умная раса может свободно навязывать свою волю "новоиспеченным, угрюмым народам" на другой стороне земного шара, то почему не в Южной Каролине и Миссисипи?
В том же номере журнала писал один из самых влиятельных историков той эпохи Уильям А. Даннинг. Даннинг был северянином, родился в Нью-Джерси, получил образование в Колумбийском университете и всю свою карьеру преподавал в Колумбийском университете. Однако он и его многочисленные студенты весьма критически относились к Реконструкции, которая, по их мнению, позволила "ковровым мешкам" (северным интервентам) контролировать голоса вольноотпущенников, чему способствовали "скалаваги" (южные белые). В первой половине двадцатого века так называемая "школа Даннинга" была основой общепринятой мудрости на Севере в той же степени, что и на Юге, влияя на изображение американской истории в печати и кино, в том числе в фильме Д. У. Гриффита 1915 года "Рождение нации". Этот фильм стал одним из самых влиятельных фильмов в истории и оказал глубокое влияние на общественно-политические взгляды своим неблагоприятным изображением чернокожих американцев и оправданием расизма и насилия Ку-клукс-клана.
Как вы можете защитить себя от такого расизма, если группа большинства не прислушивается к вашим взглядам? А большинство не будет слушать, если у вас нет возможности определять повестку дня.
Вопрос институтов
Мы не можем понять, как все пошло так плохо для черных американцев после Реконструкции, не признавая роли экономической и политической власти и лежащих в ее основе экономических и политических институтов.
Экономические и политические институты определяют, кто имеет наилучшие возможности убедить других. Правила политической системы определяют, кто полностью представлен и кто обладает политической властью, а значит, кто будет сидеть за столом переговоров. Если вы король или президент, то во многих политических системах вы будете иметь значительное влияние на повестку дня, а иногда даже можете напрямую диктовать ее. Аналогичным образом, экономические институты влияют на то, у кого есть ресурсы и экономические сети для мобилизации поддержки и, при необходимости, оплаты политиков и журналистов.
Сила убеждения становится более мощной, если у вас есть убедительная идея для продажи. Но, как мы видели, это тоже частично зависит от институтов. Например, если вы богаты или политически влиятельны, вы будете иметь социальный статус, что сделает вас более убедительным.
Социальный статус присваивается нормами и институтами общества. Что важнее - финансовый успех или добрые дела? Впечатляют ли нас те, кто унаследовал семейное богатство, или те, кто заработал его сам? Те, кто утверждает, что говорит от имени богов и с богами? Считаем ли мы, что банкиров нужно уважать и возносить на пьедестал или относиться к ним как к обычным бизнесменам, как это было в США в 1950-е годы?
Социальный статус также усиливает другие неравенства власти: чем выше ваш статус, тем больше вы можете использовать его для получения экономических преимуществ, стать политически более активным и влиятельным, а в некоторых обществах даже получить большую власть принуждения.
Институты и идеи коэволюционируют. Сегодня многие люди во всем мире дорожат демократией, потому что идея демократии распространилась, и мы принимаем ее как хорошую форму правления, а факты подтверждают, что она ведет к хорошим экономическим результатам и более справедливому распределению возможностей. Если доверие к демократическим институтам рухнет, демократии во всем мире вскоре последуют за ним. На самом деле, исследования показывают, что по мере того, как демократические страны показывают лучшие результаты в плане обеспечения экономического роста, общественных услуг и стабильности, поддержка демократии значительно возрастает. Люди ожидают лучшего от демократии, и когда демократия обеспечивает это, она, как правило, процветает. Но как только демократия не оправдывает ожиданий, она перестает быть столь привлекательной перспективой.
Влияние политических институтов на идеи еще сильнее. Лучшие идеи и те, которые подкреплены наукой или устоявшимися фактами, имеют преимущество. Но зачастую все не так однозначно, и преимущество получают идеи, монополизирующие повестку дня, и, что еще более пагубно, те, которые могут оттеснить на второй план контраргументы. Политическая и экономическая власть имеют значение, потому что они решают, кто имеет право голоса и кто может определять повестку дня, а также потому, что они сажают за стол принятия решений разных людей с разными видениями. Как только вам будут рады на всех форумах с высоким статусом, ваша сила убеждения возрастет, и вы сможете начать изменять политическую и экономическую власть.
История также имеет значение: как только вы оказываетесь за столом переговоров, обсуждаете важные вопросы и влияете на повестку дня, вы, как правило, остаетесь там. В то же время, как наглядно демонстрируют последствия гражданской войны в США, люди пересматривают эти договоренности, особенно в критические моменты, когда соотношение сил меняется, а новое мышление и новые варианты вдруг начинают рассматриваться как возможные или даже неизбежные.
История - это не судьба. Люди имеют "власть" - они могут сделать социальный, политический и экономический выбор, который разорвет порочные круги. Сила убеждения не более предопределена, чем история; мы также можем изменить то, чье мнение ценится и выслушивается, и кто определяет повестку дня.
Сила убеждения абсолютно развращает
Даже если в итоге мы, скорее всего, получим видение сильных мира сего, можем ли мы хотя бы надеяться, что их видение может быть достаточно инклюзивным и достаточно открытым, особенно потому, что они часто апеллируют к общему благу в обосновании своих замыслов? Возможно, они будут действовать ответственно, чтобы нам не пришлось страдать от последствий эгоцентричного видения, ревностно применяемого, несмотря на издержки, которые оно несет для десятков других людей. Скорее всего, это будет выдавать желаемое за действительное; как знаменито заметил в 1887 году британский историк и политик лорд Актон,
Власть имеет тенденцию развращать, а абсолютная власть развращает абсолютно. Великие люди почти всегда плохие люди, даже если они пользуются влиянием, а не властью: еще больше, если добавить тенденцию или уверенность в развращении властью. Нет худшей ереси, чем та, что должность освящает ее обладателя.
Лорд Актон спорил с выдающимся епископом о королях и папах, и нет недостатка в примерах, исторических и современных, когда правители с абсолютной властью вели себя абсолютно неправильно.
Но его афоризм столь же хорошо применим к силе убеждения, включая силу убеждения самого себя. Проще говоря, социально влиятельные люди часто убеждают себя в том, что именно их идеи (и часто их интересы) имеют значение, и находят способы оправдать пренебрежение остальным. Вы узнаете это в способности Лессепса рационализировать принуждение рабочих в Египте и игнорировать доказательства того, что малярия и желтая лихорадка убивали тысячи людей в Панаме.
Возможно, нет лучшего доказательства этого вида коррупции, чем работа социального психолога Дачера Кельтнера. В ходе экспериментов, проводившихся в течение последних двух десятилетий, Кельтнер и его коллеги собрали огромное количество данных о том, что чем более влиятельными становятся люди, тем больше вероятность того, что они будут действовать эгоистично и игнорировать последствия своих действий для других.
В ходе серии исследований Келтнер и его коллеги изучили поведение на дороге водителей с дорогими автомобилями по сравнению с водителями с недорогими автомобилями. Они заметили, что более чем в 30 процентах случаев дорогие автомобили пересекали перекресток раньше, чем наступала их очередь, подрезая другие автомобили. В отличие от этого, такая вероятность для водителей недорогих автомобилей составляла около 5 процентов. Контраст был более резким, когда речь шла о поведении по отношению к пешеходам, пытавшимся перейти дорогу по пешеходному переходу (в данном случае пешеходы были частью исследовательской группы, двигавшейся к пешеходному переходу в момент приближения автомобиля). Водители самых дорогих автомобилей подрезали пешеходов в 45% случаев, в то время как водители самых дешевых автомобилей почти никогда этого не делали.
В ходе лабораторных экспериментов Келтнер и его команда также обнаружили, что более богатые люди и люди с более высоким социальным статусом чаще обманывают, неправомерно забирая или требуя что-то. Богатые люди также чаще заявляли о своей жадности. Это было верно не только в их самоотчетах, но и при разработке экспериментов, в которых исследователи могли отслеживать, обманывают ли испытуемые или участвуют в других неэтичных действиях.
Что еще более поразительно, исследователи обнаружили, что обман можно вызвать в лабораторных условиях, просто заставив испытуемых почувствовать себя более высокопоставленными - например, побудив их сравнить себя с людьми, имеющими меньше денег.
Как влиятельные люди могут заниматься таким эгоистичным, неэтичным поведением? Исследования Келтнера показывают, что ответ может быть связан с самоубеждением - в том, что приемлемо, а что нет, и что является общим благом. Богатые и выдающиеся люди убеждают себя в том, что они просто получают по заслугам, или даже в том, что жадность не является чем-то запредельным. Как сказал беспринципный инвестор Гордон Гекко в фильме "Уолл-стрит" 1987 года: "Жадность - это правильно, жадность работает". Интересно, что Келтнер и его коллеги также заметили, что других небогатых людей можно подтолкнуть к тому, чтобы они вели себя подобно богатым, когда им дают утверждения, выражающие позитивное отношение к жадности.
Выше мы утверждали, что в современном мире способность убеждать является самым важным источником социальной власти. Но при такой убедительности вы склонны убеждать себя в своей правоте и становитесь менее чувствительными к желаниям, интересам и бедам других людей.
Выбор видения и технологии
Социальная власть имеет значение в каждом аспекте нашей жизни. Она становится особенно значимой для направления прогресса. Даже если новые технологии сопровождаются призывами к всеобщему благу, они не приносят автоматической выгоды всем. Часто именно те, чье видение доминирует на траектории инноваций, получают наибольшую выгоду.
Мы определили видение как способ, с помощью которого люди приходят к мысли о том, как они могут превратить знания в новые технологии, направленные на решение определенного набора проблем. Технология здесь означает нечто более широкое, чем просто применение научных знаний для создания новых продуктов или технологий производства. Решение о том, что делать с паровой энергией, и выбор типа канала для строительства - это технологический выбор. Как и то, как организовать сельское хозяйство и кого принуждать к этому процессу. Таким образом, представления о технологии пронизывают почти все аспекты нашей экономики и общества.
То, что верно в отношении социальной власти в целом, становится особенно важным, когда мы обращаемся к видению технологии. Легко игнорировать других, когда у вас есть убедительный рассказ о том, как усилить господство нашего вида над природой. Тех, кто не согласен с этой точкой зрения, и тех, кто страдает, можно отбросить в сторону, не обращая внимания на их страдания. Когда видение становится слишком самоуверенным, эти проблемы усугубляются. Теперь тех, кто стоит на пути или утверждает, что могут быть альтернативные пути, можно считать неважными или не имеющими отношения к делу, а то и вовсе заблуждающимися. Их можно просто раздавить. Видение оправдывает все.
Это, конечно, не означает, что нет способа обуздать эгоизм и гордыню. Но это означает, что мы не можем ожидать, что такое ответственное поведение возникнет автоматически. Как отметил лорд Актон, мы не можем рассчитывать на социальную ответственность среди тех, кто обладает большой властью. Еще меньше мы можем рассчитывать на нее среди тех, кто имеет сильные видения и мечты о формировании будущего. Карты складываются против ответственности еще и потому, что сила убеждения развращает и делает власть имущих менее склонными к пониманию и заботе о бедах других.
Нам необходимо изменить будущее, создавая противодействующие силы, в частности, обеспечивая наличие разнообразных голосов, интересов и перспектив в противовес доминирующему видению. Создавая институты, которые обеспечивают доступ к более широкому кругу людей и создают возможности для влияния различных идей на повестку дня, мы можем нарушить монополию на формирование повестки дня, которой в противном случае пользовались бы некоторые люди.
В равной степени это касается (социальных) норм - того, что общество считает приемлемым, и того, что оно отказывается рассматривать и против чего реагирует. Речь идет о давлении, которое простые люди могут оказывать на элиту и провидцев, и о готовности людей иметь собственное мнение, а не быть в плену доминирующих представлений.
Мы также должны найти способы обуздать эгоистичное, самоуверенное видение, и это тоже касается институтов и норм. Высокомерие гораздо менее могущественно, когда оно не является единственным голосом за столом переговоров. Оно ослабевает, когда сталкивается с эффективными контраргументами, от которых невозможно отмахнуться. Оно (надеюсь) начинает угасать, когда его признают и высмеивают.
При чем здесь демократия?
Хотя не существует надежного способа достижения этих целей, демократические политические институты имеют решающее значение. Дебаты о плюсах и минусах демократии восходят, по крайней мере, к Платону и Аристотелю, ни один из которых не был в восторге от этой политической системы, опасаясь какофонии, которую она могла бы породить. Несмотря на эти опасения и слишком частые опасения по поводу устойчивости демократии в современной прессе, доказательства того, что демократия полезна для экономического роста, предоставления общественных услуг и сокращения неравенства в образовании, здравоохранении и возможностях, очевидны. Например, исследования показывают, что в странах, где произошла демократизация, ВВП на душу населения увеличился примерно на 20 процентов в течение следующих двух или трех десятилетий после демократизации, и это часто сопровождалось увеличением инвестиций в образование и здравоохранение.
Почему демократии работают лучше, чем диктатуры или монархии? Неудивительно, что единого ответа нет. Некоторые диктатуры действительно плохо управляются, а большинство недемократических режимов склонны отдавать предпочтение фирмам и лицам, связанным с политикой, часто предоставляя им монополии и разрешая экспроприацию ресурсов в интересах элиты. Демократические режимы не только разрушают олигархии, но и сдерживают правителей и прививают законопослушное поведение. Они создают больше возможностей для менее обеспеченных слоев населения и позволяют более равномерно распределять социальную власть. Зачастую они неплохо справляются с решением внутренних споров мирными средствами. (Да, демократические институты в последнее время не слишком хорошо работают в США и во многих других странах мира, и мы вернемся к причинам этого).
Есть и другая причина успеха демократии: какофония голосов может быть самой сильной стороной демократии. Когда одной точке зрения трудно доминировать в политическом и социальном выборе, больше шансов, что появятся противоположные силы и точки зрения, которые подорвут эгоистичное видение, навязанное людям, независимо от того, хотят ли они этого или выигрывают от этого.
Это преимущество демократии связано с идеей, предложенной более двухсот лет назад французским философом маркизом де Кондорсе. Кондорсе привел доводы в пользу демократии, используя то, что он назвал "теоремой жюри". Согласно его теореме, присяжные, например, состоящие из двенадцати человек с различными точками зрения, с большей вероятностью придут к правильному решению, чем один человек. Каждый человек привнесет свою точку зрения и предубеждения, которые могут варьироваться от вопроса к вопросу. Если мы назначим одного из них ответственным за принятие решений или правителем, он может принять плохое решение. Однако если мы поместим в комнату несколько человек с разными точками зрения, и конечное решение будет агрегировать их точки зрения, то при правдоподобных условиях это, скорее всего, приведет к лучшим решениям. Демократия, когда она работает хорошо, действует как очень большой суд присяжных.
Наши аргументы в пользу демократии немного отличаются, хотя и связаны между собой. Преимущество демократии может заключаться не только в объединении отдельных точек зрения, но и в поощрении различных точек зрения к взаимодействию и уравновешиванию друг друга. Таким образом, сила демократии заключается в обсуждении различных точек зрения, а также в разногласиях, которые это часто порождает. Следовательно, основным следствием нашего подхода является то, что разнообразие не является "приятной особенностью"; его присутствие необходимо для противодействия и сдерживания самоуверенного видения элит. Такое разнообразие также является сутью силы демократии.
Этот аргумент почти диаметрально противоположен общепринятой точке зрения политических элит многих западных демократий, которая основана на идее "делегирования полномочий технократам". Эта точка зрения, получившая широкое распространение в последние десятилетия, утверждает, что важные политические решения, такие как денежно-кредитная политика, налогообложение, спасение, смягчение климата и регулирование ИИ, должны приниматься экспертами-технократами. Лучше, чтобы общественность не слишком вникала в детали таких государственных дел.
Однако именно такой технократический подход привел к политике, которая сначала поощряла банкиров с Уолл-стрит, а затем на невероятно щедрых условиях выручила и оправдала их во время финансового кризиса 2007-2008 годов. Показательно, что большинство ключевых решений до, во время и после кризиса принимались за закрытыми дверями. В этом свете технократический подход к демократии может легко попасть в ловушку конкретного видения, например, взгляда "большие финансы - это хорошо", на который купилось большинство политиков в начале 2000-х годов.
По нашей оценке, большая часть реальных преимуществ демократии заключается в том, чтобы избежать тирании узких взглядов. Чтобы это произошло, мы должны беречь и укреплять разнообразие голосов в демократии. Обычные люди, оттесненные на второй план технократическим консенсусом, похоже, понимают это. Согласно опросам, поддержка демократии сопровождается презрением к властным экспертам, а те, кто верит в демократию, не хотят уступать политический голос в пользу экспертов и их приоритетов.
Такое разнообразие часто подвергается нападкам со стороны экспертов, которые утверждают, что обычные люди не могут внести ценный вклад в решение высокотехнических вопросов. Мы не выступаем за то, чтобы набор граждан из всех слоев общества решал законы термодинамики или наилучший способ разработки алгоритмов распознавания речи. Скорее, различные технологические решения - например, в отношении алгоритмов, финансовых продуктов и того, как мы используем законы физики - имеют определенные социальные и экономические последствия, и каждый должен иметь право голоса в отношении того, считаем ли мы эти последствия желательными или даже приемлемыми.
Когда компания решает разработать технологию распознавания лиц для отслеживания лиц в толпе, чтобы лучше продавать им товары или следить за тем, чтобы люди не участвовали в акциях протеста, ее инженеры лучше всего могут решить, как разработать программное обеспечение. Но именно общество в целом должно иметь право голоса при разработке и внедрении такого программного обеспечения. Для того чтобы прислушаться к различным мнениям, необходимо, чтобы эти последствия стали более ясными и чтобы неспециалисты могли говорить о том, чего они хотят.
В целом, демократия является важнейшим столпом того, что мы считаем институциональными основами инклюзивного видения. Отчасти это объясняется более равным распределением социальной власти и лучшими законами, которые обычно обеспечивает демократия. Но в равной степени речь идет об обеспечении структуры, в которой простые люди становятся хорошо информированными и политически активными, в которой нормы и социальное давление позволяют вынести на обсуждение различные точки зрения и мнения, предотвратить монополию на формирование повестки дня и культивировать противодействующие силы.
Видение - это сила; сила - это видение
Прогресс имеет свойство оставлять позади многих людей, если его направление не намечается более инклюзивным образом. Поскольку это направление определяет, кто выигрывает, а кто проигрывает, за него часто идет борьба, и социальная власть определяет, чье направление преобладает.
В этой главе мы доказывали, что в современных обществах именно сила убеждения - даже в большей степени, чем экономическая, политическая сила и сила принуждения - является решающей в принятии этих решений. Социальная власть Лессепса не исходила от танков или пушек. Он также не был особенно богат или занимал какой-либо политический пост. Скорее, Лессепс обладал способностью убеждать.
Убеждение особенно важно, когда речь идет о выборе технологии, и технологическое видение тех, кто может убедить других, с большей вероятностью станет доминирующим.
Мы также исследовали, откуда берется сила убеждения. Идеи и харизма, конечно, имеют значение. Но есть и более системные силы, формирующие силу убеждения. Те, кто имеет возможность определять повестку дня, как правило, люди с высоким статусом и доступом к коридорам власти, с большей вероятностью окажутся убедительными. Социальный статус и доступ формируются институтами и нормами общества; они определяют, есть ли место за столом переговоров для различных голосов и интересов, когда принимаются самые важные решения.
Наш подход подчеркивает, что такое разнообразие крайне важно, потому что это самый надежный способ создания уравновешивающих сил и сдерживания самоуверенных и эгоистичных видений. Все эти соображения носят общий характер, но еще раз подчеркнем, что они становятся особенно важными в контексте технологий.
Далее мы увидели, как сила убеждения порождает сильную самоподкрепляющуюся динамику: чем больше людей вас слушают, тем больший статус вы приобретаете и тем успешнее становитесь в экономическом и политическом плане. Таким образом, вы получаете возможность более активно распространять свои идеи, усиливая свою способность убеждать и еще больше увеличивая свои экономические и политические ресурсы.
Эта обратная связь еще более важна, когда речь идет о выборе технологий. Технологический ландшафт не только определяет, кто процветает, а кто томится, но и критически влияет на то, кто обладает социальной властью. Те, кого обогащают новые технологии или чей престиж и голос усиливаются, становятся более влиятельными. Технологический выбор сам определяется доминирующим видением и, как правило, усиливает власть и статус тех, чье видение формирует траекторию развития технологий.
Эта самоподкрепляющаяся динамика представляет собой разновидность порочного круга. Студенты, изучающие историю и политэкономию, отмечают такую динамику, документируя пути, которые делают богатых политически более влиятельными и как эта дополнительная политическая власть позволяет им стать еще богаче. То же самое можно сказать и об олигархии нового видения, которая стала доминировать над будущим современных технологий.
Возможно, вы думаете, что гораздо лучше управлять с помощью силы убеждения, а не силы подавления. Во многих отношениях это верно. Но есть два аспекта, в которых власть убеждения может быть одинаково пагубной в современном контексте. Во-первых, те, кто обладает властью убеждать, также убеждают себя игнорировать тех, кто пострадает из-за этого выбора и сопутствующего ущерба (потому что убеждающие находятся на правильной стороне истории и работают на общее благо). Кроме того, предвзятый выбор, распространяемый силой убеждения, менее очевиден, чем тот, который поддерживается насилием, поэтому его легче игнорировать и потенциально труднее исправить.
Это ловушка видения. Как только видение становится доминирующим, его оковы трудно сбросить, потому что люди склонны верить его учениям. И, конечно, гораздо хуже, когда видение выходит из-под контроля, поощряя чрезмерную самоуверенность и ослепляя всех своими издержками.
Люди за пределами технологического сектора и вдали от современных коридоров власти, понятно, чувствуютразочарование, но на самом деле они не беспомощны перед этой ловушкой видения. Люди могут поддерживать альтернативные истории, создавать более инклюзивные институты и укреплять другие источники социальной силы, которые ослабляют эту ловушку.
Поскольку технология очень податлива, нет недостатка в убедительных историях, которые могут поддержать альтернативные пути развития технологии. Всегда существует множество технологических вариантов с самыми разными последствиями, и если мы зацикливаемся на какой-то одной идее или узком видении, то очень часто это происходит не потому, что у нас мало вариантов. Скорее, это происходит потому, что те, кто определяет повестку дня и обладает социальной властью, навязали нам эту идею. Исправление этой ситуации отчасти заключается в изменении повествования: препарировании движущего видения, выявлении издержек нынешнего пути, предоставлении эфирного времени и внимания альтернативному будущему технологий.
Обычные люди также могут работать над созданием демократических институтов, чтобы расширить полномочия по формированию повестки дня. Когда различные группы имеют право быть за столом переговоров, когда экономическое неравенство и, соответственно, различия в социальном статусе ограничены, а разнообразие и инклюзивность закреплены в законах и правилах, становится сложнее для точек зрения нескольких человек захватить будущее технологии.
Действительно, в последующих главах мы увидим, что институциональное и общественное давление, по крайней мере, иногда подталкивало видение и направление прогресса в более инклюзивном направлении. То, что мы предлагаем, уже было сделано и может быть сделано снова.
Прежде чем перейти к применению этих идей в текущем контексте, в следующих трех главах мы обсудим сложную и иногда обедняющую роль технологических изменений, сначала в доиндустриальном сельском хозяйстве, а затем на ранних этапах индустриализации. В обоих случаях мы увидим, что во имя общего блага узкие взгляды определяли инновации и применение новых технологий. Прибыль получали те, кто контролировал технологию, зачастую нанося вред, а не пользу большинству населения. Только когда появились сильные противодействующие силы, началось другое направление прогресса, более благоприятное для общего процветания.
Глава 4. Культивирование страданий
И Вавилон, который так часто разрушали.
Кто перестраивал его столько раз? В каком из домов
В сверкающей золотом Лиме жили строители?
-Бертольт Брехт, "Вопросы рабочего, который читает", 1935 г.
Бедняки в этих приходах могут сказать, и это правда, что парламент может быть нежным к собственности: все, что я знаю, это то, что у меня была корова, и акт парламента отобрал ее у меня.
-Артур Янг, Исследование целесообразности применения отходов для лучшего содержания и поддержки бедных, 1801 г. (курсив в оригинале)
Итальянский ученый Франческо Петрарка (более известный как Петрарка) знаменито утверждал, что эпоха после распада Западной Римской империи в 476 году была временем, "окруженным тьмой и густым мраком". Петрарка имел в виду скудость достижений в поэзии и искусстве, но его высказывания стали определять то, как поколения историков и социальных комментаторов думали о восьми веках, последовавших за славой Римской империи. Традиционная мудрость долгое время считала, что в мире не было никакого прогресса, включая технологические прорывы, пока Ренессанс не начал менять ситуацию, начиная с 1300-х годов.
Теперь мы знаем, что это мнение было ошибочным. В Средние века в Европе произошли значительные технологические изменения и повышение экономической производительности. Практические инновации включали в себя:
- улучшение севооборота культур на разных полях
- более широкое использование бобовых культур для кормления животных и добавления азота в почву
- тяжелый колесный плуг, запряженный шестью или восемью волами.
- расширение использования лошадей для вспашки земли и транспортировки грузов
- лучшая упряжь, стремена, седла и подковы
- более широкое использование навоза животных в качестве удобрения
- широкое распространение тачки
- ранние камины и дымоходы, которые значительно улучшили качество воздуха в помещениях
- механические часы
- винный пресс с корзиной
- хорошие зеркала
- прялка
- усовершенствованные ткацкие станки
- улучшение использования железа и стали
- расширение доступа к углю
- увеличение масштабов добычи полезных ископаемых всех видов
- лучшие баржи и парусные суда
- достижения в области витражного остекления
- самые первые очки
Однако в этой эпохе было и нечто мрачное. Жизнь людей, обрабатывающих землю, оставалась тяжелой, а уровень жизни крестьян, возможно, даже снизился в некоторых частях Европы. Технологии и экономика развивались таким образом, что это было вредно для большинства населения.
Возможно, самой определяющей технологией Средневековья была мельница, растущее значение которой хорошо иллюстрирует опыт Англии после нормандского завоевания 1066 года. В конце XI века в Англии насчитывалось около 6 000 водяных мельниц, что составляло примерно одну мельницу на 350 человек. В течение следующих 200 лет количество водяных колес удвоилось, а их производительность значительно возросла.
Самые ранние водяные мельницы имели небольшое колесо, вращающееся в горизонтальной плоскости под жерновом, с которым оно было соединено вертикальной осью. В более поздних, более эффективных конструкциях появилось более крупное вертикальное колесо, установленное снаружи мельницы и соединенное шестернями с механизмом помола. Улучшения были поразительными. Даже небольшое вертикальное водяное колесо, управляемое пятью-десятью людьми, могло генерировать две-три лошадиные силы, что эквивалентно тридцати-шестидесяти рабочим, выполняющим работу вручную, - более чем трехкратное увеличение производительности. Более крупные вертикальные мельницы позднего средневековья увеличивали производительность на одного рабочего в двадцать раз по сравнению с ручной обработкой.
Водяные колеса не могли быть приняты повсеместно: они требовали достаточного потока воды, идущего под достаточно крутым уклоном. Начиная с 1100-х годов, ветряные мельницы расширили сферу применения механической энергии, значительно увеличив размол зерна для производства хлеба и эля и фуллирование (подготовку) ткани для обработки шерсти. Ветряные мельницы способствовали росту экономической активности в равнинных частях страны с богатыми почвами, таких как Восточная Англия.
С 1000 по 1300 год водяные и ветряные мельницы и другие достижения в области сельскохозяйственных технологий примерно вдвое увеличили урожайность с гектара. Эти инновации также помогли положить начало производству английского текстиля из шерстяных тканей, который впоследствии сыграл ключевую роль в индустриализации. Хотя точные цифры определить сложно, считается, что производительность сельского хозяйства на человека в период с 1100 по 1300 год выросла на 15 процентов.
Можно подумать, что эти технические и производственные достижения приведут к росту реальных доходов. Увы, но в средневековой экономике не было такой возможности - рост производительности труда, который повышает заработную плату и уровень жизни работников. За исключением тех, кто принадлежал к небольшой элите, не наблюдалось устойчивого повышения уровня жизни, а некоторые эпизоды ухудшались. Для большинства людей улучшение сельскохозяйственных технологий в Средние века усугубило их бедность.
В начале одиннадцатого века сельское население Англии не отличалось комфортным существованием. Крестьяне тяжело трудились и добивались лишь минимального потребления, необходимого для выживания. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что в течение следующих двух столетий эти люди были еще больше ущемлены. Норманны реорганизовали сельское хозяйство, укрепили феодальную систему и усилили скрытое и явное налогообложение. Фермерам приходилось отдавать все большую часть своей сельскохозяйственной продукции вышестоящему социальному начальству. Со временем феодалы ввели более обременительные требования к труду. В некоторых частях страны крестьяне проводили на поле сеньора в два раза больше часов в год, чем это было принято до завоевания.
Хотя производство продовольствия росло, а крестьяне работали больше, недоедание усугублялось, а уровень потребления упал до порога, за которым существование становится невозможным. Средняя продолжительность жизни оставалась низкой и, возможно, ухудшилась до двадцати пяти лет при рождении.
В начале 1300-х годов ситуация стала намного хуже, началась череда голода, кульминацией которого стала Черная смерть в середине века, уничтожившая от трети до половины населения Англии. Вирулентная бубонная чума должна была убить многих людей, но именно сочетание бактериальной инфекции и хронического недоедания стало причиной ошеломляющего количества смертей.
Если не крестьянству, то куда делась вся дополнительная продукция, полученная благодаря водяным и ветряным мельницам, подковам, ткацкому станку, тачке и достижениям в металлургии? Часть из них была использована для того, чтобы накормить больше ртов. Население Англии выросло с 2,2 миллиона человек в 1100 году до 5 миллионов в 1300 году. Но по мере роста населения увеличивалась численность сельскохозяйственной рабочей силы и уровень сельскохозяйственного производства.
В целом, повышение производительности труда и снижение уровня потребления для большей части населения привело к огромному росту "излишков" английской экономики, то есть количества продукции, в основном продуктов питания, древесины и ткани, произведенной сверх минимального уровня, необходимого для выживания и воспроизводства населения. Эти излишки извлекались и использовались небольшой элитой. Даже при самом широком определении эта элита, включая королевскую свиту, дворян и высшее духовенство, составляла не более 5 процентов населения. Но она все равно захватывала большую часть сельскохозяйственных излишков в средневековой Англии.
Часть продовольственных излишков шла на поддержку вновь растущих городских центров, население которых увеличилось с двухсот тысяч в 1100 году до примерно миллиона в 1300 году. Уровень жизни в городах, по-видимому, повысился, что резко контрастировало с тем, что происходило в более сельских районах. Городским жителям стало доступно более широкое разнообразие товаров, включая предметы роскоши. Расширение Лондона отражало растущую роскошь; его население увеличилось более чем в три раза, примерно до восьмидесяти тысяч человек.
Большая часть излишков была поглощена не городскими центрами, а крупной религиозной иерархией, которая строила соборы, монастыри и церкви. По оценкам, к 1300 году епископы, аббаты и другие священнослужители владели одной третью всех сельскохозяйственных земель.
Бум строительства церкви был поистине впечатляющим. После 1100 года соборы были созданы в двадцати шести городах, и было построено восемь тысяч новых церквей. Некоторые из них были грандиозными проектами. Соборы были каменными сооружениями в то время, когда большинство людей жили в ветхих домах. Большинство из них были спроектированы архитекторами-суперзвездами, а на строительство некоторых ушли столетия, и в нем участвовали сотни рабочих, включая квалифицированных ремесленников и огромное количество неквалифицированной физической работы по добыче камня и переноске материалов.
Строительство было дорогостоящим и стоило от 500 до 1000 фунтов стерлингов в год, что примерно в 500 раз превышало годовой доход неквалифицированного рабочего в то время. Часть этих денег была собрана за счет добровольных пожертвований, но значительная часть финансировалась за счет периодических сборов и налогов с сельского населения.
В 1200-х годах проводилось соревнование, какая община сможет построить самое высокое сооружение. Аббат Шугер из Сен-Дени во Франции, которая была охвачена аналогичным соборным бумом, представлял преобладающее мнение, утверждая, что эти великолепные здания должны быть оснащены всеми мыслимыми украшениями, предпочтительно из золота:
Те, кто критикует нас, утверждают, что для этого празднования [Святой Евхаристии] нужны только святая душа, чистый разум и верное намерение. Мы, конечно, полностью согласны с тем, что именно это имеет первостепенное значение. Но мы считаем, что внешние украшения и священные потиры нигде не должны служить так много, как в нашем поклонении, и это при всей внутренней чистоте и внешнем благородстве.
По оценкам из Франции, в период с 1100 по 1250 год на строительство религиозных зданий могло быть потрачено до 20 процентов от общего объема производства. Эта цифра настолько велика, что, если она верна, это означает, что примерно все производство, помимо того, что было необходимо для пропитания людей, шло на строительство церквей.
Увеличилось и количество монастырей. В 1535 году в Англии и Уэльсе насчитывалось от 810 до 820 религиозных домов, "больших и малых". Почти все они были основаны после 940 года, а большинство из них впервые попали в летописи между 1100 и 1272 годами. Один монастырь владел более чем семью тысячами акров пахотной земли, а другой - более чем тринадцатью тысячами овец. Кроме того, тридцать городов, известных как монастырские боро, находились под контролем монашеских орденов, что означало, что церковная иерархия также жила за счет доходов от этих городов.
У монастырей был прожорливый аппетит. Они были дорогими в строительстве и эксплуатации. Годовой доход Вестминстерского аббатства в конце 1200-х годов составлял 1 200 фунтов стерлингов, в основном получаемых от сельского хозяйства. Некоторые из этих сельскохозяйственных империй были действительно разросшимися. Монастырь Бури-Сент-Эдмундс, один из самых богатых, владел правами на доходы более чем шестидесяти пяти церквей.
Что еще хуже, монастыри были освобождены от налогов. По мере роста их земельных владений и контроля над экономическими ресурсами, королю и дворянству оставалось все меньше . По сравнению с одной третью сельскохозяйственных земель, которые контролировала церковь, в 1086 году король владел одной шестой частью всей земли (по стоимости). Но к 1300 году он получал только 2 процента от общего дохода от земли в Англии.
Некоторые монархи пытались исправить этот дисбаланс. В 1279 году Эдуард I принял Статут Мортмейна, пытаясь закрыть налоговую лазейку, запретив передавать в дар религиозным организациям новые земли без королевского разрешения. Однако эти меры не были эффективными, поскольку церковные суды, находившиеся под конечным контролем епископов и аббатов, помогали придумывать обходные пути. Монархи не были достаточно сильны, чтобы отнять доходы у средневековой церкви.
Общество орденов
Почему крестьяне мирились со своей участью, соглашаясь на снижение потребления, увеличение продолжительности рабочего дня и ухудшение здоровья даже тогда, когда экономика становилась более продуктивной? Конечно, отчасти дело было в том, что дворянство специализировалось на контроле над средствами насилия в средневековом обществе и не стеснялось использовать их, когда возникала необходимость.
Но принуждение могло зайти так далеко. Как показало крестьянское восстание 1381 года, когда простые люди разозлились, их было нелегко усмирить. Спровоцированное попытками собрать неуплаченные налоги на юго-востоке Англии, восстание быстро разрослось, и повстанцы начали выдвигать требования снизить налоги, отменить крепостное право и реформировать судебные органы, которые были столь неизменно пристрастны к ним. По словам Томаса Уолсингема, современного летописца, "они собрались толпами и начали требовать свободы, планируя стать равными своим лордам и больше не быть связанными рабством ни у одного господина". Генри Найтон, другой наблюдатель того времени, подытожил события: "Больше не ограничиваясь своими первоначальными претензиями [по поводу налога на голосование и способа его взимания] и не удовлетворяясь мелкими преступлениями, они теперь планировали гораздо более радикальные и беспощадные злодеяния: они решили не сдаваться, пока не будут полностью уничтожены все дворяне и магнаты королевства".
Восставшие напали на Лондон и ворвались в Лондонский Тауэр, где укрывался король Ричард II. Восстание закончилось, потому что король согласился на требования восставших, включая отмену крепостного права. Только после того, как король собрал гораздо более крупные силы и отказался от своих обещаний, восставшие потерпели поражение, а пятнадцать сотен человек были выслежены, пойманы и казнены, часто жестоко - например, через колесование и четвертование.
В большинстве случаев недовольство никогда не достигало такого уровня, потому что крестьянство убеждали в попустительстве. Средневековое общество часто описывают как "общество приказов", состоящее из тех, кто сражался, тех, кто молился, и тех, кто выполнял всю работу. Те, кто молился, сыграли решающую роль в убеждении тех, кто трудился, принять эту иерархию.
В современном воображении существует некоторая ностальгия по монастырям. Монахам приписывают передачу нам многих классических произведений греко-римской эпохи, включая труды Аристотеля, или даже спасение западной цивилизации. Они ассоциируются с различными видами производственной деятельности, и сегодня монастыри продают самые разные продукты - от горячего соуса до печенья для собак, помадки, меда и даже (до недавнего времени) чернил для принтеров. Бельгийские монастыри всемирно известны своим элем (включая то, что некоторые считают лучшим в мире пивом, Westvleteren 12, из траппистского аббатства Сен-Сикст). Один из монашеских орденов Средневековья, цистерцианцы, известен тем, что расчищал землю под посевы, экспортировал шерсть и, по крайней мере вначале, не хотел извлекать выгоду из чужого труда. Другие ордена настаивали на бедности как на выборе образа жизни для своих членов.
Однако большинство средневековых монастырей занимались не производством или борьбой с бедностью, а молитвой. В эти неспокойные времена, когда население было глубоко религиозным, молитва была тесно связана с убеждением. Священники и религиозные ордена давали советы людям и оправдывали существующую иерархию, и, что более важно, они пропагандировали видение того, как должно быть организовано общество и производство.
Способность духовенства убеждать усиливалась их авторитетом как посланников Бога. Учение церкви нельзя было подвергать сомнению. Любой публично выраженный скептицизм быстро приводил к отлучению от церкви. Законы также благоприятствовали церкви, как и светской элите, и давали полномочия местным судам, управляемым феодальной элитой, или экклезиастическим судам, которые находились под контролем церковной иерархии.
Вопрос о том, является ли власть духовенства выше светской власти, оставался спорным на протяжении всего Средневековья. Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет знаменит тем, что вступил в спор с Генрихом II. Когда король настоял на том, что серьезные преступления, совершенные священнослужителями, должны рассматриваться в королевских судах, Бекет ответил на это: "Этого, конечно, не будет сделано, ибо миряне не могут быть судьями [церковных] клерков, и что бы ни совершил этот или любой другой представитель духовенства, его следует судить в церковном суде". Бекет был бывшим лорд-канцлером и доверенным лицом короля, и он считал себя защитником свободы - или одной из форм свободы - против тирании. Король расценил эту позицию как предательство, и его ярость в конечном итоге привела к убийству Бекета.
Но это применение силы королем обернулось обратным эффектом, поскольку только усилило силу убеждения церкви и ее способность противостоять королю. Бекет стал считаться мучеником, и Генриху II пришлось совершить публичное покаяние у его гробницы. Гробница оставалась важной святыней до 1536 года, когда под влиянием протестантской Реформации и желая вступить в новый брак, Генрих VIII выступил против католической церкви.
Сломанный вагон
Такое неравное распределение социальной власти в средневековой Европе объясняет, почему элита могла жить безбедно, а крестьянство - в нищете. Но как и почему новые технологии привели к дальнейшему обнищанию большей части населения?
Ответ на этот вопрос тесно связан с социально предвзятой природой технологии. То, как используется технология, всегда переплетается с видением и интересами тех, кто стоит у власти.
Наиболее важная часть производственного ландшафта средневековой Англии была реорганизована после Нормандского завоевания. Норманны усилили господство лордов над крестьянами, и этот контекст определил заработную плату, характер сельскохозяйственного труда и способ внедрения новых технологий. Мельницы представляли собой значительные инвестиции, и в экономике, где землевладельцы стали крупнее и политически сильнее, было естественно, что именно они будут осуществлять эти инвестиции, причем таким образом, чтобы еще больше укрепить свои позиции в борьбе с крестьянами.
Феодалы сами управляли большими участками земли, имея значительный контроль над своими арендаторами и всеми, кто жил в их поместьях. Этот контроль был крайне важен, поскольку сельские жители должны были выполнять неоплачиваемую, по сути, принудительную работу на владениях сеньора. Точные условия этой работы - как долго она должна длиться и насколько она должна совпадать с сезоном сбора урожая - часто обсуждались, но местные суды, контролируемые лордами, принимали решения при возникновении разногласий.
Мельницы, лошади и удобрения повысили производительность труда, поскольку теперь можно было производить больше сельскохозяйственной продукции, используя то же количество труда и земли. Но повозки производительности нигде не было видно. Чтобы понять, почему этого не произошло, давайте вновь обратимся к экономике "ленточного вагона производительности".
Хотя мельницы экономят труд на различных работах, таких как помол кукурузы, они также повышают предельную производительность работников. В соответствии с перспективой повышения производительности, работодатели должны нанимать больше людей для работы на мельницах, а конкуренция за работников должна привести к росту заработной платы. Но, как мы видели, институциональный контекст имеет огромное значение. Повышение спроса на работников ведет к росту заработной платы только тогда, когда работодатели конкурируют за привлечение рабочей силы на хорошо функционирующем рынке труда без принуждения.
В средневековой Европе не было такого рынка труда и конкуренции между мельницами. В результате заработная плата и обязательства часто определялись тем, что лордам могло сойти с рук. Лорды также решали, сколько крестьяне должны платить за доступ к мельницам, и устанавливали некоторые другие налоги и повинности, которые они должны были платить. Благодаря большей социальной власти при нормандском феодализме лорды могли закручивать гайки.
Но почему внедрение новых машин и связанное с этим повышение производительности труда приведет к еще большему ущемлению крестьян и ухудшению уровня жизни? Представьте ситуацию, в которой новые технологии повышают производительность, но лорды не могут (или не хотят) нанимать дополнительных работников. Тем не менее, они хотели бы иметь больше рабочих часов для более производительной технологии. Как этого добиться? Один из способов, который часто игнорируется в стандартных расчетах, заключается в усилении принуждения и выжимании большего количества труда из существующих работников. Тогда рост производительности приносит выгоду землевладельцам, но наносит прямой ущерб рабочим, которые теперь страдают и от большего принуждения, и от более продолжительного рабочего дня (и, возможно, даже от более низкой заработной платы).
Именно это произошло после появления мельниц в средневековой Англии. По мере внедрения новых машин и роста производительности труда феодалы все интенсивнее эксплуатировали крестьянство. Рабочие увеличивали рабочее время, оставляя меньше времени на уход за собственным урожаем, а их реальные доходы и домашнее потребление падали.
Распределение социальной власти и видение эпохи также определяли, как разрабатывались и внедрялись новые технологии. Важнейшие решения касались того, где будут строиться новые мельницы и кто будет их контролировать. В орденском обществе Англии считалось справедливым и естественным, что и лорды, и монастыри управляли мельницами. Эти же люди обладали властью и полномочиями, чтобы не допустить появления конкурентов. Это позволяло мельнице лорда перерабатывать все зерно и ткани в местной экономике по ценам, установленным лордом. В некоторых случаях феодалам даже удавалось запретить домашний помол. Такой путь внедрения технологий усугублял экономическое и силовое неравенство.
Синергия между принуждением и убеждением
Мы можем увидеть роль доминирующего видения средневекового общества, подкрепленного принудительной властью религиозной и светской элиты, в определении пути внедрения технологий на примере истории о попытке Герберта Декана построить ветряную мельницу в 1191 году. Аббат Бури Сент-Эдмундс, одного из самых богатых и могущественных монастырей, был недоволен этим предпринимательством и потребовал, чтобы ветряная мельница была немедленно снесена, поскольку она будет конкурировать с мельницами его монастыря. Согласно Джоселину из Бракелонда, который работал на аббата, "услышав это, декан пришел и сказал, что он имеет право делать это на своей свободной вотчине, и что в свободном пользовании ветром не должно быть отказано никому; он также сказал, что хочет молоть там свою собственную кукурузу, а не чужую, чтобы не подумали, что он делает это в ущерб соседним мельницам".
Аббат был в ярости: "Я благодарю тебя так, как должен был бы благодарить, если бы ты отрубил мне обе ноги. Клянусь Богом, я никогда не буду есть хлеб, пока это здание не будет снесено". В соответствии с толкованием обычного права настоятелем, если мельница существовала, он не мог запретить соседям декана пользоваться ею, и это было бы конкуренцией для собственных мельниц монастыря. Однако, согласно той же интерпретации, декан не имел права строить ветряную мельницу без разрешения настоятеля.
Хотя такие аргументы в принципе можно было оспорить, на практике у декана не было возможности оспорить их, поскольку все вопросы, связанные с правами монастыря, решались в церковном суде, который выносил решение в пользу влиятельного аббата. Декан поспешно снес свою мельницу как раз перед тем, как прибыли судебные приставы.
Со временем контроль церкви над новыми технологиями усилился. К тринадцатому веку монастырь Сент-Олбанс в Хартфордшире потратил 100 фунтов стерлингов на модернизацию своих мельниц, а затем настоял на том, чтобы арендаторы доставляли на эти мельницы всю свою кукурузу и ткань. Несмотря на то, что у арендаторов не было доступа к другим мельницам, они отказывались подчиняться. Ручная обработка сукна дома была предпочтительнее, чем высокая плата монастырю.
Но даже эта небольшая независимость натолкнулась на замысел монастыря быть единственным бенефициаром новых технологий. В 1274 году аббат попытался конфисковать ткани из домов арендаторов, что привело к физическим столкновениям между арендаторами и монахами. Неудивительно, что когда арендаторы выразили протест в Королевском суде, решение было принято не в их пользу. Их сукно должно было обрабатываться на мельницах аббата, и они должны были платить пошлину, установленную монастырем.
В 1326 году произошла еще более ожесточенная конфронтация с Сент-Олбансом по поводу того, разрешено ли арендаторам молоть зерно дома с помощью ручных мельниц. Монастырь дважды осаждали, и когда аббат в конце концов одержал победу, он захватил все домашние жернова и использовал их для мощения двора в монастыре. Пятьдесят лет спустя, в ходе крестьянского восстания, крестьяне ворвались в монастырь и разбили двор, "символ их унижения".
В целом, средневековая экономика не была лишена технологического прогресса и крупных реорганизаций. Но для английских крестьян это был темный век, поскольку нормандская феодальная система гарантировала, что более высокая производительность труда достанется дворянству и религиозной элите. Хуже того, реорганизация сельского хозяйства открыла путь к большему извлечению излишков и более обременительным обязательствам крестьянства, уровень жизни которого еще больше снизился. Новые технологии способствовали дальнейшему росту благосклонности элиты и усилению нищеты крестьян.
Эти трудные времена для простых людей были результатом того, что религиозная и аристократическая элита структурировала технологию и экономику таким образом, чтобы затруднить процветание большинства населения. Повседневная власть над населением с помощью силы убеждения опиралась на прочный фундамент религиозных верований, подкрепленных судебными решениями и принуждением.
Мальтузианская ловушка
Альтернативная интерпретация застойного уровня жизни в Средние века уходит корнями в идеи преподобного Томаса Мальтуса. Мальтус, писавший в конце восемнадцатого века, утверждал, что бедняки бесплодны. Если дать им достаточно земли для выращивания коровы, они просто будут рожать больше детей. В результате "Население, если его не контролировать, увеличивается в геометрической пропорции. Продовольствие увеличивается только в арифметической пропорции. Небольшое знакомство с числами покажет безмерность первой силы по сравнению со второй". Поскольку существует предел доступной земли, увеличение численности населения приведет к меньшему росту сельскохозяйственного производства; следовательно, любое потенциальное улучшение уровня жизни бедных не будет продолжительным и будет быстро съедено большим количеством ртов, которые нужно будет кормить.
Эта немилосердная точка зрения, обвиняющая бедных в их несчастье, не соответствует фактам. Если и существует какая-то мальтузианская "ловушка", то это ловушка мышления, что существует неумолимый закон мальтузианской динамики.
Нищету крестьянства невозможно понять без осознания того, как их принуждали - и как политическая и социальная власть определяла, кому выгодно направление прогресса. В течение тысячи лет до промышленной революции технологии и производительность труда не были застойными, хотя они и не улучшались так стабильно и быстро, как после середины восемнадцатого века.
Кто получал выгоду от новых технологий и роста производительности, зависело от институционального контекста и типа технологии. Во многие критические периоды, такие как обсуждаемые в этой главе, технологии следовали видению влиятельной элиты, и рост производительности не приводил к значимым улучшениям в жизни большинства населения.
Но власть элиты над экономикой ослабевала и ослабевала, и не все повышения производительности находились под их непосредственным контролем, как новые мельницы. Когда урожайность на землях, обрабатываемых крестьянами, росла, а лорды не были достаточно влиятельны, чтобы захватить дополнительные излишки, условия жизни бедняков улучшались.
Например, после Черной смерти многие английские лорды, столкнувшись с неубранными полями и нехваткой рабочей силы, пытались получить больше от своих подневольных работников, не платя им больше. Король Эдуард III и его советники были встревожены требованием более высокой компенсации от рабочих и провели законодательство, направленное на ограничение этих требований по заработной плате. В рамках этих усилий был принят Статут о рабочих 1351 года, который начинался словами: "Поскольку большая часть людей, особенно рабочих и слуг, умерла от моровой язвы, некоторые, видя тяжелое положение хозяев и нехватку слуг, не желают работать, если не получают чрезмерную плату". В нем предусматривались суровые наказания, включая тюремное заключение, для любого рабочего, покинувшего службу. Особенно важно было, чтобы высокая оплата труда не использовалась для привлечения рабочих с полей, поэтому закон предписывал: "Пусть никто, кроме того, не платит и не разрешает платить кому-либо больше жалованья, ливреи, медовухи или жалованья, чем было принято, как было сказано....".
Однако эти королевские приказы и законы были бесполезны. Нехватка рабочей силы качнула маятник в пользу крестьян, которые могли отказываться от требований своих господ, требовать более высокой зарплаты, отказываться платить штрафы, а при необходимости уходить в другие поместья или в города. По словам Найтона, рабочие были "настолько высокомерны и упрямы, что не прислушивались к королевскому мандату, но если кто-то хотел иметь их, он должен был дать им то, что они просили".
Результатом стало повышение заработной платы, о чем рассказал Джон Гоуэр, современный поэт и комментатор: "А с другой стороны, можно заметить, что какой бы ни была работа, рабочий стоит так дорого, что тот, кто хочет что-то сделать, должен платить пять или шесть шиллингов за то, что раньше стоило два".
Петиция Палаты общин от 1376 года возлагала вину на то, что нехватка рабочей силы давала возможность слугам и рабочим, которые "как только их хозяева обвиняли их в плохой службе или хотели заплатить им за их труд согласно форме устава... бежали и внезапно оставляли свою работу в округе". Проблема заключалась в том, что "их сразу же берут на службу в новые места, причем за такую дорогую плату, что всем слугам подается пример и поощрение уходить на новые места....".
Нехватка рабочей силы привела не только к росту заработной платы. Баланс власти между лордами и крестьянами изменился во всей сельской Англии, и лорды начали сообщать о недостатке уважения со стороны нижестоящих. Найтон описывал "эйфорию низших людей в одежде и аксессуарах в эти дни, так что одного человека невозможно отличить от другого по пышности, одежде или вещам". Или, как выразился Гауэр, "слуги теперь хозяева, а хозяева - слуги".
В других частях Европы, где господство сельской элиты сохранялось, не наблюдалось подобного ослабления феодальных обязательств и не было подобных свидетельств роста заработной платы. В Восточной и Центральной Европе, например, с крестьянством обращались еще более жестоко, и поэтому оно было менее способно формулировать требования, даже в условиях нехватки рабочей силы, а городов, куда люди могли легко убежать, было меньше. Перспективы расширения прав и возможностей крестьян оставались слабее.
Однако в Англии власть местных элит ослабевала в течение следующих полутора веков. В результате, как объясняется в известном отчете того периода, "хозяин поместья был вынужден предлагать хорошие условия или видеть, как все его холопы [крестьяне] исчезают". В этих социальных условиях реальная заработная плата на некоторое время пошла вверх.
Роспуск монастырей при Генрихе VIII и последующая реорганизация сельского хозяйства стали еще одним шагом, изменившим баланс сил в сельской Англии. Медленный рост реальных доходов английского крестьянства до начала индустриальной эпохи был следствием такого рода дрейфа.
В течение Средневековья в целом были периоды, когда более высокие урожаи увеличивали рождаемость и население превышало способность земли прокормить людей, что иногда приводило к голоду и демографическому коллапсу. Но Мальтус ошибался, полагая, что это единственный возможный результат. К тому времени, когда он формулировал свои теории в конце восемнадцатого века, реальные доходы англичан, а не только население, уже несколько столетий находились на восходящей траектории, и не было никаких признаков неизбежного голода или чумы. Аналогичные тенденции прослеживаются и в других европейских странах в этот период, включая итальянские города-государства, Францию и территории, которые сегодня составляют Бельгию и Нидерланды.
Еще более разрушительным для мальтузианских счетов является тот факт, что излишки, созданные новыми технологиями в средневековую эпоху, поглощались не чрезмерно плодовитой беднотой, а аристократией и церковью в виде предметов роскоши и показных соборов. Некоторые из них также способствовали повышению уровня жизни в крупнейших городах, таких как Лондон.
Не только свидетельства средневековой Европы убедительно опровергают идею мальтузианской ловушки. Древняя Греция, во главе с городом-государством Афины, пережила довольно быстрый рост производства на душу населения и уровня жизни между девятым и четвертым веками до нашей эры. За этот почти пятисотлетний период увеличились размеры домов, улучшилась планировка помещений, увеличилось количество предметов домашнего обихода, выросло потребление на человека и улучшились различные другие показатели качества жизни. Несмотря на то, что население росло, было мало свидетельств того, что мальтузианская динамика начала действовать. Эпоха греческого экономического роста и процветания закончилась лишь политической нестабильностью и вторжением.
Рост производства на душу населения и процветание наблюдались и во времена Римской республики, начиная примерно с пятого века до нашей эры. Этот период процветания продолжался вплоть до первого века Римской империи и, скорее всего, закончился из-за политической нестабильности и ущерба, нанесенного авторитарными правителями во время имперского периода Рима.
Продолжительные периоды доиндустриального экономического роста без признаков мальтузианской динамики были характерны не только для Европы. Существуют археологические, а иногда и документальные свидетельства, указывающие на аналогичные длительные периоды роста в Китае, в цивилизациях Анд и Центральной Америки до европейской колонизации, в долине Инда и в некоторых частях Африки.
Исторические факты убедительно свидетельствуют о том, что мальтузианская ловушка не была законом природы, и ее существование сильно зависит от конкретных политических и экономических систем. В случае средневековой Европы именно приказное общество с его неравенством, принуждением и искаженным путем развития технологий породило бедность и отсутствие прогресса для большинства людей.
Первородный сельскохозяйственный грех
Социально предвзятый выбор технологий не ограничивался средневековой Европой и был основным элементом доиндустриальной истории. Они возникли так же рано, как и само сельское хозяйство, если не раньше.
Люди начали экспериментировать с одомашниванием растений и животных очень давно. Уже более пятнадцати тысяч лет назад собаки сожительствовали с Homo sapiens. Даже продолжая добывать корм - охотиться, ловить рыбу и заниматься собирательством, - люди избирательно поощряли рост некоторых растений и животных и начали влиять на их экосистему.
Затем, около двенадцати тысяч лет назад, начался процесс перехода к оседлому, постоянному сельскому хозяйству, основанному на полностью одомашненных растениях и видах. Теперь мы знаем, что этот процесс происходил, почти наверняка независимо, по крайней мере, в семи местах по всему миру. Культуры, которые были в центре этого перехода, варьировались от места к месту: два вида пшеницы (эйнкорн и эммер) и ячмень в Плодородном полумесяце, части того, что сейчас называется Ближним Востоком; два вида проса (лисий хвост и метлица) в северном Китае; рис в южном Китае; сквош, бобы и кукуруза в Мезоамерике; клубни (картофель и ямс) в Южной Америке; и разновидность квиноа на территории, которая сейчас называется восточной частью США. Несколько культур были одомашнены в Африке, к югу от Сахары; Эфиопия одомашнила кофе, который заслуживает особой похвалы и, вероятно, должен учитываться в двойном размере.
В отсутствие письменных свидетельств никто точно не знает, что и когда произошло. Теории о времени и причинно-следственных связях по-прежнему вызывают жаркие споры. Некоторые ученые утверждают, что потепление планеты привело к изобилию, которое, в свою очередь, вызвало появление поселений и сельского хозяйства. Другие эксперты утверждают обратное, что необходимость была матерью инноваций, а эпизодическая нехватка была главной силой, подтолкнувшей людей к увеличению урожайности путем одомашнивания. Некоторые утверждают, что сначала появились постоянные поселения, а затем возникла социальная иерархия. Другие указывают на признаки иерархии в товарах, найденных в могилах, которые появились раньше поселений на тысячи лет. Некоторые присоединяются к известному археологу Гордону Чайлду, который придумал термин "неолитическая революция" для описания этого перехода, считая его основополагающим для развития технологий и человечества. Другие же следуют за Жан-Жаком Руссо и считают, что оседание на землю для постоянной обработки полей было "первородным грехом" человеческого общества, проложившим путь к бедности и социальному неравенству.
Скорее всего, реальность такова, что существовало огромное разнообразие. Люди экспериментировали с различными культурами и многими способами одомашнивания животных. Среди ранних культурных растений были бобовые (горох, вика, нут и их родственники), ямс, картофель, различные овощи и фрукты. Инжир, возможно, был одним из первых культивируемых растений.
Мы также знаем, что земледелие не распространялось быстро, и что многие сообщества продолжали добывать пищу даже тогда, когда сельское хозяйство прочно утвердилось в соседних местах. Например, последние данные ДНК показывают,что коренные европейские охотники-собиратели не переходили к земледелию в течение тысяч лет и что земледелие в конечном итоге пришло в Европу, потому что туда переехали фермеры с Ближнего Востока.
В процессе этих социальных и экономических изменений возникло множество различных типов обществ. Например, в Гёбекли-Тепе, расположенном сейчас в центральной Турции, мы имеем археологические записи о поселениях, датируемых 11 500 лет до нашей эры, которые занимались как сельским хозяйством, так и кормодобыванием в течение более тысячи лет. Остатки погребальных сооружений и богатые произведения искусства свидетельствуют о значительной степени иерархии и экономического неравенства в этой ранней цивилизации.
В другом известном месте, Чаталхёюке, расположенном менее чем в 450 милях к западу от Гёбекли-Тепе, мы имеем немного более позднюю цивилизацию с совершенно иными чертами. В Чаталхёюке, который также просуществовал более тысячи лет, судя по всему, была довольно эгалитарная социальная структура, с небольшим неравенством в погребальном инвентаре, отсутствием свидетельств четкой иерархии и очень похожими домами для всех жителей (особенно на восточном кургане, где поселения существовали в течение длительного времени). Жители Чаталхёюка, по-видимому, придерживались здоровой диеты, сочетающей в себе возделываемые культуры, дикие растения и охоту на животных.
Примерно за 7 000 лет до нашей эры на территории Плодородного полумесяца начинает формироваться совершенно иная картина: постоянное сельское хозяйство, часто основанное на выращивании одной культуры, становится единственной игрой в городе. Усиливается экономическое неравенство, и возникает очень четкая социальная иерархия с элитой на вершине, которая много потребляет и ничего не производит. Примерно в это же время становится более четкой и историческая летопись, поскольку появляется письменность. Хотя эти записи были сделаны элитой и ее писцами, роскошь, которой они достигли, и огромная власть, которую они имели над остальными членами общества, очевидны.
Египетская элита, вокруг которой строились пирамиды и гробницы, по-видимому, обладала относительно хорошим здоровьем. Они, безусловно, имели доступ к медицинским услугам, такими, какими они были, и, по крайней мере, некоторые из их мумий свидетельствуют о долгой и здоровой жизни. В отличие от них, крестьяне страдали, в частности, от шистосомоза - паразитарного заболевания, передающегося через воду; туберкулеза; и грыжи. Правящая элита путешествовала с комфортом и, похоже, не прилагала особых усилий. Тот, кто не хотел платить налоги, необходимые для поддержания такого образа жизни, мог ожидать избиения деревянными палками.
Боль зерна
Несмотря на раннее разнообразие, зерновые в конечном итоге заняли первое место в большинстве мест, где зародилось оседлое сельское хозяйство. Пшеница, ячмень, рис и кукуруза - все это представители семейства злаков - мелкие, твердые, сухие семена, известные ботаникам как кариопсисы. Эти злаки, как их принято называть, обладают некоторыми привлекательными характеристиками. Они имеют низкое содержание влаги, долговечны после сбора урожая и поэтому легко хранятся. Самое главное, они имеют высокую энергетическую плотность (калории на килограмм), что делает их привлекательными для транспортировки, что очень важно, если планируется кормить население, находящееся далеко от мест выращивания. С этими зерновыми также можно работать в масштабах страны, если у вас есть рабочая сила для их посева, ухода и сбора урожая. В отличие от них, клубневые и бобовые культуры труднее хранить, они легко гниют и содержат гораздо меньше калорий на единицу объема (примерно одну пятую от того, что дают зерновые).
Если смотреть с точки зрения достижения крупномасштабного производства и получения значительной энергии от сельского хозяйства, то внедрение зерновых культур является примером технического прогресса. Именно этот набор культур и методов производства позволил возникнуть плотным поселениям, городам, а затем и более крупным государствам. Но, опять же, то, как эта технология применялась, имело очень неравные последствия.
В Плодородном полумесяце до 5 000 лет назад нет никаких указаний на то, что в каком-либо городе проживало более 8 000 человек. Однако в это время Урук (на юге Ирака) резко побивает рекорд, имея 45 000 жителей. В течение следующих двух тысячелетий размеры крупнейших городов увеличиваются: 4 000 лет назад в Уре (снова Ирак) и Мемфисе (столице объединенного Египта) проживало 60 000 человек; 3 200 лет назад мы видим Фивы (Египет) с населением около 80 000 человек; а 2 500 лет назад население Вавилона достигло 150 000 человек.
Во всех этих местах очевидны доказательства того, что централизованная элита извлекала большую выгоду из новых технологий. Большинство других членов этих обществ этого не сделали.
Мы не знаем с полной уверенностью условия жизни ранних земледельцев. Но под эгидой ранних централизованных государств большинство людей, занимавшихся выращиванием зерна полный рабочий день, похоже, жили значительно хуже, чем их предки-фуражиры. Существующие оценки показывают, что земледельцы работали около пяти часов в день, питались разнообразными растениями и большим количеством мяса и вели здоровый образ жизни, достигая уровня продолжительности жизни при рождении от двадцати одного до тридцати семи лет. Уровень детской смертности был высоким, но люди, достигшие сорокапятилетнего возраста, могли рассчитывать прожить еще от четырнадцати до двадцати шести лет.
Поселенцы, возделывающие зерно, работали, вероятно, в два раза больше, более десяти часов в день. Работа также стала намного тяжелее, особенно после того, как зерно стало основной культурой. Есть много свидетельств того, что их рацион питания ухудшился по сравнению с менее оседлым образом жизни. В результате земледельцы были короче в среднем на четыре-пять дюймов, чем фуражиры, у них было значительно больше повреждений скелета и гораздо хуже состояние зубов. Фермеры также чаще страдали от инфекционных заболеваний и умирали моложе своих кормовых сородичей. По оценкам, средняя продолжительность их жизни при рождении составляла около девятнадцати лет.
Земледелие с полной занятостью было особенно тяжелым для женщин; на их скелетах видны следы артрита, вызванного работой по перемалыванию зерна. Смертность при родах также была значительно выше среди земледельцев, и в этих обществах стало заметно преобладание мужчин.
Почему люди приняли или, по крайней мере, согласились с технологией, которая предполагала изнурительный труд, нездоровую жизнь, столь малое потребление для себя и такую крутую иерархию? Конечно, никто из живших двенадцать тысяч лет назад не мог предвидеть, какое общество возникнет на основе оседлого земледелия. Тем не менее, как и в средневековый период, технологические и организационные решения в ранних цивилизациях благоприятствовали элите и приводили к обнищанию большинства людей. В случае неолита новые технологии развивались в течение гораздо более длительного периода времени - тысячи лет, а не сотни, как в средневековом периоде, и доминирующая элита часто возникала медленно. Тем не менее, в обоих случаях политическая система, обеспечивающая непропорционально большую власть в руках этой элиты, имела решающее значение. Принуждение, конечно, играло свою роль, но сила убеждения религиозных и политических лидеров часто была решающим фактором.
Рабство стало более распространенным явлением, чем это было в первые дни развития сельского хозяйства, и в цивилизациях от Древнего Египта до Греции было значительное количество рабов. Принуждения хватало и для всех остальных, когда это было необходимо. Но, как и в Средние века, это не было тем, как люди управлялись ежедневно. Принуждение часто отходило на второй план, а на первый выходило убеждение.
Схема пирамиды
Возьмем пирамиды, которые являются символом роскоши фараонов. Строительство пирамид нельзя считать инвестициями в общественную инфраструктуру, которые со временем повысили материальное благосостояние простых египтян, хотя оно и создало много рабочих мест. Чтобы построить Великую пирамиду Хуфу в Гизе примерно 4 500 лет назад, сменная рабочая сила, насчитывавшая 25 000 человек за смену, трудилась около 20 лет. Это был гораздо более масштабный строительный проект, чем любой средневековый собор. На протяжении более чем 2 000 лет каждый египетский правитель стремился построить свою собственную пирамиду.
В свое время было принято считать, что этих рабочих принуждали безжалостные надсмотрщики. Теперь мы знаем, что все было не так. Люди, строившие пирамиды, получали достойную зарплату, многие из них были искусными мастерами, и их хорошо кормили - например, говядиной, самым дорогим мясом. Скорее всего, их убедили усердно работать благодаря сочетанию материального вознаграждения и убеждения.
Существуют интересные записи о некоторых видах работ, включая подробности о том, как проводила время одна рабочая бригада из Гизы, команда сопровождения "Ура Хуфу - его проу". В этих ежедневных отчетах нет упоминаний о наказаниях или принуждении. Скорее, сохранившиеся фрагменты представляют собой вид квалифицированного труда и тяжелой работы, связанной со строительством средневековых соборов: камень нужно доставить из каменоломни к Нилу, затем по реке на лодке, а потом перетащить на место строительства. Нет никаких упоминаний о рабстве, хотя некоторые современные эксперты считают, что, вероятно, существовали обязательства по принудительному труду для простых рабочих, подобные тем, которые существовали в феодальные времена и которые Лессепс использовал для строительства Суэцкого канала в 1860-х годах.
В фараоновский период квалифицированные египетские ремесленники могли питаться и получать зарплату благодаря тому, что излишки продовольствия выжимались из сельскохозяйственной рабочей силы. Технология производства зерна позволяла собирать большие объемы урожая в плодородной долине Нила, который затем можно было транспортировать в города. Но это происходило также благодаря готовности простых крестьян предоставлять огромное количество труда за столь малое вознаграждение. А это, в свою очередь, происходило потому, что они были убеждены авторитетом и славой фараона, а также, конечно, его способностью подавить оппозицию, если потребуется.
Никто точно не знает, что двигало древними людьми; мы не можем заглянуть в сознание крестьян, живших две тысячи или семь тысяч лет назад, и они не оставили письменных записей о своих стремлениях или тяжелом положении. Представляется вероятным, что организованная религия помогла убедить их в целесообразности такой жизни или в неизбежности их судьбы. В централизованных земледельческих космологиях четко прослеживается иерархия, где боги находятся наверху, цари и священники - в середине, а крестьяне - в самом низу. В разных системах верований вознаграждение за отсутствие жалоб различно, но в целом это некая форма отложенной компенсации. Боги поручили тебе эту роль, так что заткнись и возвращайся к работе в поле.
В египетской системе верований помощь правителям в более обеспеченной загробной жизни была главной мотивирующей идеей. Обычные люди могли не ожидать никаких улучшений; слуги оставались слугами, и так далее. Но боги одобряли людей, которые оказывали услуги, строили пирамиды и передавали пищу, что помогало правителям обрести большую славу и больший мавзолей. Самые невезучие отправлялись со своими хозяевами прямо в загробный мир; в некоторых пирамидах есть свидетельства того, что придворные и другие слуги могли быть ритуально убиты во время погребения их правителя.
Египетская правящая элита жила в городах и представляла собой некое сочетание жреческой иерархии и "божественных царей", претендующих на легитимность или даже прямое происхождение от богов. Эта модель не является уникальной для Египта. Храмы и другие памятники появляются в большинстве ранних цивилизаций и, как правило, по тем же причинам, по которым средневековая церковь строила соборы - чтобы узаконить правление элиты путем почитания ее божества и поддержать веру людей.
Один из видов модернизации
Ни монокультура зерновых, ни высокоиерархическая социальная организация, которая извлекала большую часть излишков у фермеров, не были предопределены или продиктованы природой соответствующих культур. Это был выбор. Другие общества, часто в схожих экологических условиях, специализировались на различных видах сельского хозяйства, включая клубневые и бобовые культуры. В раннем Чаталхёюке зерновые, по-видимому, сочетались с богатым набором диких растений, а мясо потреблялось от одомашненных овец и коз, а также от неодомашненных животных, таких как авроры, лисы, барсуки и зайцы. В Египте, до того как установилась монокультура зерновых, выращивали эммерскую пшеницу и ячмень, одновременно охотясь на водоплавающих птиц, антилоп, диких свиней, крокодилов и слонов.
Даже выращивание зерновых не всегда порождало неравенство и иерархию, о чем свидетельствуют более эгалитарные цивилизации долины Инда и Мезоамерики. Выращивание риса в Юго-Восточной Азии происходило в контексте менее иерархических обществ в течение тысяч лет, а начало большего социального и экономического неравенства, по-видимому, совпадает с внедрением новых сельскохозяйственных и военных технологий в бронзовом веке. Комплекс крупномасштабного выращивания зерна, высокий уровень извлечения излишков и контроль сверху вниз, как правило, был результатом политических и технологических решений, принятых элитой, когда она была достаточно влиятельной и могла убедить остальных пойти на это.
Для времен неолита и эпохи египетских фараонов мы можем составить лишь приблизительное представление о том, как выбирались и использовались новые технологии и какие аргументы приводились, чтобы убедить людей принять их и отбросить существующие порядки. Однако в восемнадцатом веке мы можем более ясно увидеть, как в Англии возникло новое видение модернизации сельского хозяйства. На первый план выходит то, как те, кто хотел получить выгоду, добивались своего, увязывая аргументы в пользу предпочтительного выбора технологии с тем, что они считали общим благом.
К середине 1700-х годов сельское хозяйство Англии претерпело значительные изменения. Крепостное право и большинство пережитков феодализма исчезли. Не было лордов, которые могли напрямую управлять местной экономикой и заставлять других работать на своих полях или перерабатывать зерно на своих мельницах. Генрих VIII распустил монастыри и распродал их земли в середине 1500-х годов. Сельскую элиту теперь составляло дворянство, владевшее землей в несколько сотен акров и более, и все более зорко следившее за тем, как модернизировать сельское хозяйство и увеличить излишки, которые они получали.
Процесс трансформации сельского хозяйства продолжался на протяжении столетий, и более широкое использование удобрений и усовершенствованных технологий сбора урожая повысило производительность, увеличив выход продукции на гектар от 5 до 45 процентов в зависимости от культуры за предыдущие пятьсот лет. Экономические и социальные изменения, вероятно, ускорились, начиная с середины шестнадцатого века. По мере ослабления власти землевладельцев и монастырей рост производительности начал распространяться и на крестьян. Начиная примерно с 1600 года, мы видим, что реальная заработная плата стала более устойчиво расти, что привело к улучшению питания и немного улучшило здоровье крестьянства.
По мере роста населения увеличивался и спрос на сельскохозяйственную продукцию. Повышение урожайности сельскохозяйственных культур стало темой дебатов в национальной политике. Безусловно, в сельской экономике Англии существовали части, которые нуждались в модернизации. Большая часть земли теперь была частной собственностью дворянства, их арендаторов или мелких фермеров. Но в некоторых частях страны значительная часть земли была "общей землей", на которой члены местной общины имели неофициальные обычные права на выпас скота, заготовку дров и охоту. Также имелись неогороженные, открытые поля, на которых велось сельское хозяйство. По мере того, как земля становилась все более ценной, все большее число землевладельцев стремилось "огородить" эти земли, что означало лишить крестьян обычных прав на их использование. Захваты включали в себя превращение неформальных общих земель в официальную частную собственность, защищенную законом, обычно как продолжение существующих поместий.
Различные виды огораживаний проводились с пятнадцатого века на разовой основе. Во многих частях страны землевладельцы могли добиться этого, убедив местное население согласиться на огораживание в обмен на денежную или иную компенсацию. Однако в глазах британской элиты конца XVIII века существовала большая необходимость в дальнейшей модернизации, особенно за счет расширения своих земельных владений. Около трети всех сельскохозяйственных земель все еще находились в общей собственности и потенциально могли быть превращены в их частную собственность.
Хотя риторика звучала в терминах повышения производительности и блага для страны, предлагаемая модернизация была далеко не нейтральной. Она означала лишение крестьян доступа к земле и расширение коммерческого сельского хозяйства. В соответствии со взглядами эпохи обычные права безземельных крестьян стали рассматриваться как пережиток прошлого, который необходимо модернизировать. Если крестьяне не хотели отказываться от этих традиционных прав, то их нужно было заставить это сделать.
В 1773 году парламент принял Закон об огораживаниях, облегчающий крупным землевладельцам проведение желаемой ими реорганизации земель. Парламентарии приняли этот новый закон, потому что верили или хотели верить, что огораживание будет отвечать национальным интересам.
Артур Янг, фермер и влиятельный писатель, имел особый голос в этих спорах. В своих ранних работах Янг подчеркивал важность новых сельскохозяйственных технологий, включая удобрения, более научное чередование культур и лучшие плуги для сбора урожая. Консолидированные земельные владения сделали бы эти технологии более эффективными и простыми в применении.
Но как насчет сопротивления крестьянства огораживаниям? Чтобы понять точку зрения Артура Янга на этот вопрос, мы должны сначала осознать контекст, в котором он находился, и более широкое видение, определявшее технологию и реорганизацию сельского хозяйства. Британия все еще была иерархическим обществом. Демократия в ней была создана элитой и для элиты, а правом голоса обладало менее 10 процентов взрослого мужского населения. Хуже того, эта элита не слишком высокого мнения о своих менее привилегированных соотечественниках.
Труды Мальтуса отражали настроение того времени и мировоззрение обеспеченных людей. Мальтус считал, что гуманнее всего не допускать чрезмерного повышения уровня жизни бедных, чтобы они не оказались в нищете, поскольку у них рождалось все больше детей. Он также утверждал, что "человек, родившийся в мире, которым он уже владеет, если он не может получить средства к существованию от своих родителей, от которых он имеет справедливое требование, и если обществу не нужен его труд, не имеет права на самую малую порцию пищи и, по сути, не имеет права находиться там, где он находится. На могучем празднике природы для него нет свободного места" (курсив автора).
Янг, как и многие его современники из высшего и среднего классов, начинал с подобных представлений. В 1771 году, почти за три десятилетия до публикации аргументов Мальтуса, Юнг писал: "Если вы говорите об интересах торговли и мануфактур, то все, кроме идиота, знают, что низшие классы нужно держать в бедности, иначе они никогда не станут трудолюбивыми".
Сочетая скептическое отношение к низшим классам и веру в необходимость применения лучших технологий в сельском хозяйстве, Янг стал ярым сторонником дальнейших огораживаний. Он был назначен ключевым советником Совета по сельскому хозяйству, на этом посту он составлял авторитетные отчеты о состоянии британского сельского хозяйства и возможностях его улучшения.
Таким образом, Янг стал представителем сельскохозяйственного истеблишмента, к нему постоянно прислушивались министры и его цитировали в парламентских дебатах. Будучи экспертом, он решительно высказался в поддержку огораживаний в 1767 году: "Всеобщая польза от огораживаний, я считаю, полностью доказана, причем настолько ясно, что не допускает больше никаких сомнений среди здравомыслящих и непредвзятых людей: те, кто сейчас выступают против этого, просто презренные кавилеры". Если смотреть через эту призму, то лишение бедных и необразованных людей их обычных прав и общих земель было приемлемо, поскольку новые порядки позволят внедрить современные технологии, а значит, повысить эффективность и производить больше продовольствия.
Все большее число крупных землевладельцев стремилось заручиться поддержкой общественности и одобрением парламента, и Янг стал полезным союзником. Здесь была тщательная оценка того, что необходимо сделать в национальных интересах, и если эта перспектива говорила, что отказ от традиционных прав и принуждение сторонников необходимо для прогресса, то это была цена, которую британское общество должно было заплатить.
К началу 1800-х годов, однако, побочный ущерб от огораживаний стал очевиден, по крайней мере, для тех, кто хотел его видеть. То, что тысячи людей были насильно ввергнуты в еще большую нищету, вполне устраивало Мальтуса. Возможно, удивительно, что реакция Юнга на эти события была совершенно иной.
Несмотря на предрассудки своего времени, Янг в душе был эмпириком. По мере того, как он продолжал путешествовать и наблюдать из первых рук за тем, что происходило по мере вступления в силу огораживаний, его эмпирические выводы все больше вступали в противоречие с его взглядами.
Еще более примечательно, что в этот момент Янг изменил свою позицию в отношении огораживаний. Он продолжал считать, что консолидация открытых полей и общих земель приведет к повышению эффективности. Но он понимал, что на карту поставлено гораздо больше. То, как упразднялась общая собственность, оказывало большое влияние на то, кто выигрывал, а кто проигрывал от изменения сельскохозяйственных технологий. К 1800 году Янг полностью изменил свои рекомендации: "Каково бедняку, когда ему говорят, что палаты парламента чрезвычайно бережно относятся к собственности, в то время как отец семейства вынужден продавать свою корову и землю?".
Он утверждал, что существуют различные пути реорганизации сельского хозяйства; землю можно консолидировать, не попирая права простых людей и не отбирая у них средства к существованию. Нет необходимости полностью экспроприировать сельское население. Отсюда он пошел дальше и сформулировал тезис о том, что предоставление сельской бедноте средств к существованию, таких как корова или козы, не является препятствием для прогресса. Они могут лучше содержать свои семьи и, возможно, будут более привержены обществу и даже больше сочувствовать статус-кво.
Возможно, Юнг даже понимал более тонкую экономическую истину: после экспроприации бедные крестьяне станут более надежным источником дешевой рабочей силы для землевладельцев - возможно, это одна из причин, почему многие землевладельцы стремились их экспроприировать. И наоборот, защита их основных активов могла бы стать способом обеспечения более высокой заработной платы в сельской экономике.
Когда Янг выступал в защиту загонов, он был высоко ценимым экспертом, отмеченным британским истеблишментом. Как только он перешел на другую сторону, все изменилось, и ему больше не разрешалось публиковать все, что он хотел, от имени Совета по сельскому хозяйству. Его аристократический босс в совете дал понять, что любые взгляды против огораживаний не приветствуются в официальных кругах.
История движения за огораживание является наглядной иллюстрацией того, как убеждение и экономические интересы определяют, кто выигрывает от технологических изменений, а кто нет. Взгляды британских высших классов на то, что такое прогресс и как его достичь, имели решающее значение для реорганизации сельского хозяйства. Это видение, как обычно, во многом пересекалось с их корыстными интересами - отъем земли у бедных без компенсации или с минимальной компенсацией был явно выгоден тем, кто отнимал землю.
Видение, формулирующее общие интересы, имеет силу даже тогда - особенно тогда, когда есть как проигравшие, так и выигравшие от новых технологий, потому что оно позволяет тем, кто проводит реорганизацию и внедряет технологии, убедить остальных.
Часто приходится убеждать множество избирателей. Трудно было убедить бедных крестьян, у которых отбирали их обычные права. Более реальным и более важным было убедить городскую общественность и тех, кто обладал политической властью, например, парламентариев. Научная оценка Янга о необходимости быстрого развертывания огораживаний сыграла важную роль в этом процессе. Предсказуемо, землевладельцы знали, какие выводы они хотели услышать, и они обнимали Янга, когда он озвучивал эти мнения, и заставляли его молчать, когда он менял свое мнение.
Технологический выбор также имел решающее значение. Даже если говорить языком прогресса и национальных интересов, было много сложных решений о внедрении новых технологий, и эти решения определяли, сколько выигрывает элита и сколько лишений терпят крестьяне. Полная экспроприация обычных прав бедных крестьян была выбором. Теперь мы знаем, что он не был продиктован неумолимым путем прогресса. Общие земли и открытые поля могли существовать дольше, пока британское сельское хозяйство модернизировалось. На самом деле, имеющиеся данные свидетельствуют о том, что эти формы землевладения не противоречили новым технологиям и росту урожайности.
В семнадцатом веке фермеры, работавшие на открытых полях, были в первых рядах тех, кто внедрял горох и бобы, а в восемнадцатом веке они не отставали от тех, кто внедрял клевер и турнепс. На закрытой почве было установлено больше дренажа, но даже в тех районах, где это имело значение, производительность на гектар в 1800 году была выше только примерно на 5 процентов. На пахотных землях с легкими почвами, которые хорошо дренируются естественным образом, и на землях, используемых под пастбища, урожайность фермеров, работающих на открытом поле, была в пределах 10 процентов от того, чего достигли фермеры, работающие на закрытых землях. Выработка на одного работника также была лишь немного выше у фермеров, обрабатывающих закрытые земли.
Реорганизация сельского хозяйства задала тон следующим нескольким десятилетиям экономического развития Великобритании и определила, кто выиграет от этого. Люди с собственностью добились хороших результатов, в том числе благодаря парламентским мерам, когда это было необходимо. Те, кто не имел собственности, не выиграли.
Технологическая модернизация сельского хозяйства стала оправданием для экспроприации сельской бедноты. Помогла ли эта экспроприация повысить производительность труда, в которой так остро нуждалась Британия конца XVIII века? В этом вопросе нет единого мнения, оценки варьируются от отсутствия роста производительности до значительного увеличения урожайности. Но несомненно, что неравенство увеличилось, а те, чьи земли были огорожены, проиграли.
Все это не было неизбежным. Ущемление традиционных прав и усиление бедности в сельской местности были выбором, сделанным и навязанным людям во имя технического прогресса и национальных интересов. И оценка Янга остается в силе: рост производительности мог быть достигнут без того, чтобы ввергать безземельных крестьян в еще большие страдания.
Джин-самородок
История загонов наглядно показывает, что технологическая реорганизация производства, даже если она провозглашается в интересах прогресса и общего блага, способна еще больше оттолкнуть и без того бесправных людей. Пара исторических эпизодов, произошедших в двух совершенно разных экономических системах и на разных континентах, наглядно демонстрируют ее жестокие последствия. В Америке XIX века мы можем наблюдать последствия преобразующей технологии хлопкового джина.
В истории американской экономики Эли Уитни фигурирует наряду с Томасом Эдисоном как один из самых креативных технологических предпринимателей, способствовавших преобразующему прогрессу. В 1793 году Уитни изобрел усовершенствованный хлопковый джин, который быстро удалял семена с хлопка, растущего на возвышенностях. По оценке самого Уитни, "один человек и лошадь сделают больше, чем пятьдесят человек со старыми машинами".
В основе ранней американской хлопковой промышленности лежал длинностебельный сорт, который плохо развивался при посадке в районах, удаленных от Восточного побережья. Альтернативный сорт, хлопок с возвышенностей, хорошо рос в других условиях. Но его клейкие зеленые семена были более плотно прикреплены к волокну и не могли быть легко удалены существующими джинами. Джин Уитни стал прорывом в отделении семян, и это значительно расширило территорию, на которой можно было выращивать горный хлопок. Увеличение посевов хлопка означало рост спроса на рабский труд на "нижнем Юге", сначала во внутренних районах Южной Каролины и Джорджии, а затем в Алабаме, Луизиане, Миссисипи, Арканзасе и Техасе. Хлопок стал королем в этих малонаселенных районах, где европейцы и коренные американцы ранее выращивали натуральные культуры.
Производство хлопка на Юге выросло с 1,5 млн фунтов в 1790 году до 36,5 млн фунтов в 1800 году и 167,5 млн фунтов в 1820 году. К середине века Юг обеспечивал три пятых американского экспорта, почти весь хлопок. Примерно три четверти мирового хлопка в то время выращивалось на американском Юге.
При таком преобразующем изменении, так впечатляюще повысившем производительность, можно ли говорить о национальных интересах и общем благе? Возможно, на этот раз выиграли и сельскохозяйственные рабочие? Может быть, сработала "телега производительности"? И снова нет.
Хотя землевладельцы на Юге и многие другие южане, участвующие в переработке, производстве и торговле в цепочке поставок хлопка, получали большие выгоды, рабочие, занятые в производстве, были ввергнуты в еще более глубокую эксплуатацию. Еще хуже, чем в средневековую эпоху, повышенный спрос на труд в условиях принуждения привел не к повышению заработной платы, а к более суровому обращению, чтобы выжать из рабов последнюю унцию усилий.
Южные плантаторы использовали различные инновации для повышения урожайности, включая использование новых сортов хлопка. Но когда права человека слабы или вообще отсутствуют, как в средневековой Европе или на южных плантациях, совершенствование технологий может легко привести к более интенсивной эксплуатации труда.
В 1780 году, сразу после обретения независимости, в Соединенных Штатах насчитывалось около 558 000 рабов. Работорговля стала незаконной с 1 января 1808 года, когда в стране насчитывалось около 908 000 порабощенных. Импорт рабов из-за пределов США сократился почти до нуля, но число порабощенных выросло до 1,5 миллиона в 1820 году и 3,2 миллиона в 1850 году. В 1850 году 1,8 миллиона рабов работали на производстве хлопка.
Между 1790 и 1820 годами 250 000 рабов были вынуждены переехать на глубокий Юг. В целом, около миллиона рабов были переселены на плантации, которые стали продуктивными благодаря технологии джина. В 1790-х годах численность порабощенного населения Джорджии удвоилась. В четырех "горных" округах Южной Каролины доля рабов в населении выросла с 18,4% в 1790 году до 39,5% в 1820 году и 61,1% в 1860 году.
Судья Джонсон из Саванны, штат Джорджия, так оценил вклад Уитни: "Люди, которые были подавлены бедностью и погружены в праздность, внезапно поднялись к богатству и респектабельности. Наши долги были выплачены, наши капиталы увеличились, а наши земли утроились в цене". Говоря "наши", судья, конечно же, имел в виду только белых людей.
Жизнь порабощенных людей при возделывании табака, доминирующей культуры, выращиваемой рабами в восемнадцатом веке в Вирджинии, была явно не очень хорошей. Тем не менее, путешествие на Глубокий Юг было необычайно жестоким, а на хлопковых полях их положение стало намного хуже. По сравнению с табаком, хлопковые плантации были больше, а работа была "регламентированной и неустанной". Один из рабов вспоминал, как его подгоняли, когда цены на хлопок повышались: "Когда цена на английском рынке повышается, даже на полфартинга за фунт, бедные рабы сразу же ощущают последствия, потому что их сильнее гонят, и кнут постоянно находится в движении".
Как и в средневековой Англии, институциональный контекст был ключевым в том, как происходил прогресс и кто от него выигрывал. На Юге США он всегда определялся принуждением. Насилие и жестокое обращение с чернокожими американцами усилились после того, как хлопковая фабрика открыла широкую территорию Юга для возделывания. И без того суровая система рабства должна была стать намного хуже.
Повышение производительности определенно не означало повышения заработной платы или лучшего обращения с чернокожими рабочими. Были разработаны бухгалтерские книги для точной записи того, сколько было получено от рабов, и для планирования того, как выжать из них больше продукции. Жестокие наказания, во многих случаях формы пыток, были обычным делом, наряду с насилием во всех его формах, включая сексуальное насилие и изнасилования.
Рабство на Юге стало возможным во многом благодаря тому, что белых людей на Севере убедили пойти на это. Именно здесь видение прогресса в Америке конца XVIII века сыграло решающую роль. Уже давно существовали расистские идеи, основанные на представлении о существовании естественной иерархии с белыми на вершине. Но теперь к ним добавились новые, чтобы сделать плантационную систему приемлемой для всей страны.
Доктрину "позитивного добра" прославил Джеймс Генри Хэммонд, конгрессмен, ставший губернатором Южной Каролины, и развил Джон К. Кэлхун, сенатор и вице-президент США с 1825 по 1832 год. Их позиция была прямым ответом тем, кто утверждал, что рабство аморально. Напротив, по словам Хэммонда в его речи на заседании Палаты представителей в 1836 году,
Но [рабство] не является злом. Напротив, я считаю его величайшим из всех великих благословений, которыми доброе Провидение одарило наш славный край. Ибо без него наша плодородная почва и наш плодородный климат были бы даны нам напрасно". История того короткого периода, в течение которого мы наслаждались ею, сделала нашу южную страну известной своим богатством, своим гением, своими нравами.
Он продолжал, угрожая насилием, если США пойдут на эмансипацию рабов:
Как только эта палата примет решение о принятии закона по этому вопросу, она распустит Союз. Если мне посчастливится занять место на этом этаже, я откажусь от него, как только будет сделан первый решительный шаг, направленный на принятие закона по этому вопросу. Я вернусь домой, чтобы проповедовать, и, если смогу, практиковать воссоединение, и гражданскую войну, если потребуется. Должна произойти революция, и Республика утонет в крови.
А затем появилось утверждение, что рабы были счастливы:
Я смело заявляю, что на земле нет более счастливой, более довольной расы. Я родился и вырос среди них, и, насколько позволяют мои знания и опыт, я должен сказать, что у них есть все основания быть счастливыми. Их жизнь и личность защищены законом, все их страдания облегчаются самой доброй и заинтересованной заботой, а их домашние привязанности лелеются и поддерживаются - по крайней мере, насколько я знаю, с добросовестной деликатностью.
Речь Хэммонда стала стандартным рефреном, элементы которого многократно повторялись на протяжении десятилетий: рабство - это вопрос Юга, в который другие не должны вмешиваться; оно необходимо для процветания белых людей, особенно в хлопковой промышленности; и порабощенные люди были счастливы. И если Север будет настаивать на своем, Юг будет бороться в защиту системы.
Технологический урожай печали
На первый взгляд может показаться, что Америка XIX века имеет мало общего с большевистской Россией. Но если посмотреть глубже, то параллели будут просто поразительными.
Хлопковый сектор в США процветал благодаря новым знаниям, таким как усовершенствованные джины и другие инновации, за счет черных рабов, трудившихся на больших плантациях. Советская экономика быстро росла, начиная с 1920-х годов, благодаря более широкому использованию машин, включая тракторы и комбайны, на зерновых полях. Однако рост происходил за счет миллионов мелких фермеров.
В советском случае принуждение было оправдано как средство достижения того, что руководство считало идеальным типом общества. Ленин сформулировал это понятие в 1920 году, когда сказал: "Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны".
Коммунистические лидеры рано поняли, что есть чему поучиться у крупномасштабных промышленных предприятий, включая методы "научного управления" Фредерика Тейлора и конвейерное производство на автомобильных заводах Генри Форда. В начале 1930-х годов около десяти тысяч американцев со специальными навыками, включая инженеров, учителей, слесарей, плотников и шахтеров, отправились в Советский Союз, чтобы помочь установить и применить промышленные технологии.
Хотя главной целью было строительство промышленности, опыт Новой экономической политики 1920-х годов показал, что привлечение большего числа людей к работе на заводах должно быть подкреплено достаточно высокими и стабильными поставками зерна. Это зерно было необходимо не только для того, чтобы прокормить растущее городское население, но и как основной источник экспортных доходов, необходимых для финансирования импорта иностранного промышленного и сельскохозяйственного оборудования.
В начале 1920-х годов Леон Троцкий утверждал, что принудительная коллективизация сельского хозяйства - это путь вперед для Советского Союза. Николай Бухарин и Иосиф Сталин выступали против Троцкого, утверждая, что индустриализация возможна при сохранении мелких крестьян. После смерти Ленина звезда Троцкого померкла; он был сначала сослан внутри страны, а затем выслан из Советского Союза в 1929 году.
В этот момент Сталин совершил переворот, отодвинув Бухарина в сторону и полностью перейдя к коллективизации. Мелкие фермеры, кулаки, становились процветающими и должны были рассматриваться как основная антикоммунистическая сила. Сталин также с большим подозрением относился к украинцам, некоторые из которых в гражданской войне встали на сторону антикоммунистических повстанцев.
Сталин считал, что коллективизация должна сочетаться с механизацией, и рассматривал Соединенные Штаты как образец для подражания. Сельское хозяйство на Среднем Западе США, почвенные и климатические условия которого были схожи с условиями Советского Союза, находилось в процессе быстрой механизации, что привело к впечатляющему росту производительности. Сталин нуждался в экспорте зерна для закупки тракторов, комбайнов и другого оборудования на Западе, поэтому опыт механизации в США был вдохновляющей моделью.
К началу 1930-х годов коллективизация и объединение мелких земельных владений в крупные поля шли полным ходом, и советское сельское хозяйство становилось все более механизированным. В 1920-х годах на уборку зерновых требовалось 20,8 рабочих дней на гектар. В 1937 году этот показатель снизился до 10,6 дней, в основном благодаря использованию тракторов и комбайнов.
Но процесс коллективизации был массово разрушительным, что привело к голоду и уничтожению скота. Объем продукции, доступной для потребления (общее производство за вычетом того, что необходимо для производства семян и корма животным), упал на 21 процент в период с 1928 по 1932 год. Произошло некоторое оживление, но общий объем сельскохозяйственной продукции увеличился только на 10 процентов с 1928 по 1940 год, и большая часть этого была результатом ирригации в контролируемых Советским Союзом частях Центральной Азии, что способствовало росту производства хлопка.
Согласно тщательной недавней оценке, общий объем продукции фермерских хозяйств в конце 1930-х годов был бы на 29-46 процентов выше без коллективизации, в основном потому, что животноводство было бы выше. Но "продажи" зерна, как эвфемистически назывались принудительные переводы государству, в 1939 году были на 89 процентов выше, чем в 1928 году. Фермеры были зажаты, и зажаты сильно.
Человеческие жертвы были ошеломляющими. При начальной численности населения около 150 миллионов человек, от 4 до 9 миллионов "избыточных смертей", вызванных коллективизацией и принудительными поставками продовольствия. Худшим годом был 1933, но и в предыдущие годы смертность была повышенной. Возможно, уровень жизни в городах повысился, и рабочие на стройках и фабриках питались все лучше. Как и в средневековой Англии и на Юге США, не было никаких признаков роста производительности труда, повышающего реальные доходы или улучшающего жизнь сельскохозяйственных рабочих.
Конечно, видение Сталина не было видением средневекового аббата или владельца южных плантаций. Вместо религии или интересов богатой элиты, технический прогресс в Советском Союзе был направлен на конечное благо пролетариата, и Коммунистическая партия лучше всех знала, что это за конечное благо.
Действительно, технический прогресс теперь выполнял волю советского руководства, чью хватку власти было бы трудно сохранить без некоторого роста экономического производства. В любом случае, независимо от того, была ли элитафеодалами в средневековой Европе, владельцами плантаций в США или боссами коммунистической партии в России, технология была социально предвзятой, и ее применение во имя прогресса оставляло разрушения на своем пути.
Ничего из этого не могло быть достигнуто без усиления принуждения. Миллионы крестьян мирились с жестокой эксплуатацией, потому что альтернативой этому был расстрел или отправка в еще более дикие условия в Сибирь. Во время и после коллективизации сельского хозяйства по всему Советскому Союзу распространился террор. Только в 1937-1938 годах было казнено или умерло в тюрьмах около миллиона человек. Около 17-18 миллионов человек были отправлены в трудовые лагеря ГУЛАГа в период с 1930 по 1956 год, и это число не включает в себя все насильственные перемещения или непоправимый ущерб, нанесенный членам семей.
Но опять же, контроль не сводился только к принуждению. Как только Сталин принял решение о коллективизации сельского хозяйства, коммунистическая пропагандистская машина пришла в действие и начала рекламировать эту стратегию как прогресс. Самой важной аудиторией были члены партии, которых нужно было убедить, чтобы сохранить власть и реализовать планы руководства. Сталин использовал все доступные ему средства пропаганды и, как для внутреннего, так и для внешнего потребления, представлял коллективизацию как триумф: "Успехи нашей колхозной политики объясняются, в частности, тем, что она опирается на добровольный характер колхозного движения и на учет разнообразия условий в различных районах СССР. Колхозы нельзя создавать силой. Это было бы глупо и реакционно" (курсив автора).
Эпизод с советской коллективизацией еще раз наглядно показывает, что конкретный способ применения технологии в сельском хозяйстве был не только предвзятым, но и выбором. Существовало много способов организации сельского хозяйства, и сами Советы с некоторым успехом экспериментировали с моделью мелкого фермерства во время Новой экономической политики при Ленине.
Как и в предыдущих эпизодах, рассмотренных в этой главе, элита выбрала путь развития сельскохозяйственных технологий, основываясь на собственном видении. За это заплатили миллионы простых людей.
Социальная предвзятость модернизации
Мы живем в эпоху, одержимые технологиями и прогрессом, который они принесут. Как мы видели, некоторые выдающиеся провидцы считают, что сегодня наступили лучшие времена, в то время как другие утверждают, что не за горами еще более впечатляющие достижения: безграничное изобилие, увеличение продолжительности жизни или даже колонизация новых планет.
Технологические изменения всегда были с нами, наряду с влиятельными людьми, принимающими решения о том, что и кем должно быть сделано. За последние двенадцать тысяч лет сельскохозяйственные технологии развивались неоднократно и иногда драматическим образом. Бывали времена, когда с ростом производительности труда выигрывали и простые люди. Но не было ничего автоматического в том, что эти улучшения просачивались вниз и приносили пользу большему числу людей. Общие выгоды появлялись только тогда, когда землевладельческие и религиозные элиты не были достаточно доминирующими, чтобы навязать свое видение и извлечь все излишки из новых технологий.
Во многих определяющих эпизодах сельскохозяйственных преобразований выгоды распределялись гораздо более узко. Это были времена , когда элиты инициировали процесс быстрых преобразований, часто во имя прогресса. Однако быстрые изменения, как правило, совпадали не с каким-либо очевидным понятием общего блага, а с выгодой для тех, кто стоял во главе новых технологий. Эти преобразования часто приносили мало пользы остальным.
То, как именно формулировалось общее благо, отличалось в разные эпохи. В средневековые времена целью было упорядоченное общество. В Англии конца XVIII века растущее население нужно было накормить и при этом снизить цены на продукты питания. В Советском Союзе в 1920-х годах лидеры большевиков спорили о том, как лучше построить свою версию социализма.
Во все эти периоды рост производительности сельского хозяйства приносил выгоду в первую очередь элите. Ответственные люди, будь то землевладельцы или государственные чиновники, решали, какие машины использовать и как организовать посадку, сбор урожая и другие задачи. Более того, несмотря на очевидный рост производительности, большинство людей постоянно оставалось позади. Труженики полей не выиграли от модернизации сельского хозяйства; они продолжали трудиться дольше, жили в более суровых условиях и в лучшем случае не испытывали никакого улучшения материального благосостояния.
Для тех, кто верит, что преимущества производительности обязательно просачиваются через общество и улучшают заработную плату и условия труда, эти эпизоды становления трудно объяснить. Но как только вы признаете, что технологический прогресс заботится об интересах тех, кто обладает властью и чье видение направляет его траекторию, все становится гораздо более логичным.
Крупномасштабное зерновое сельское хозяйство, мельницы, монополизированные лордами и аббатами, хлопковый джин, усиливающий рабство, и советская коллективизация были конкретными технологическими выборами, в каждом случае явно отвечающими интересам доминирующей элиты. Предсказуемо, то, что последовало за этим, совсем не походило на повозку производительности: по мере роста производительности влиятельные люди извлекали больше усилий из сельскохозяйственного труда, заставляя их работать больше часов и передавать больше своей продукции. Это общая картина для средневековой Англии, Юга США и Советской России. Ситуация во время огораживаний в Великобритании конца XVIII века была несколько иной, но сельская беднота снова проиграла, на этот раз потому, что их лишили их обычных прав, включая возможность собирать дрова, охотиться и пасти животных на общей земле.
Мы знаем меньше о том, что происходило в течение тысячелетий, последовавших за неолитической революцией. Но к моменту появления полностью оседлого сельского хозяйства, около семи тысяч лет назад, картина выглядит весьма похожей на то, что мы наблюдаем в более недавней истории. Во всех известных древних цивилизациях, ориентированных на зерно, большая часть населения, по-видимому, жила хуже, чем их предки, занимавшиеся фуражировкой. Напротив, при оседлом земледелии люди жили лучше.
Все это нельзя считать неумолимыми последствиями прогресса. Централизованные, деспотические государства возникли не везде, а сельское хозяйство не требовало, чтобы элита, специализирующаяся на принуждении и религиозном убеждении, извлекала большую часть прибавочного продукта. Новые технологии, такие как мельницы, не должны были находиться в жесткой монополии местных элит. Модернизация сельского хозяйства также не требовала экспроприации земли у и без того бедных крестьян. Почти во всех случаях существовали альтернативные пути, и некоторые общества сделали иной выбор.
Несмотря на эти альтернативные пути, долгая история сельскохозяйственных технологий демонстрирует явный перекос в пользу элит, особенно когда они могли сочетать принуждение и религиозное убеждение. Эта история говорит о том, что мы всегда должны тщательно изучать идеи о том, что является или не является прогрессом, особенно когда влиятельные люди стремятся продать нам конкретное видение.
Естественно, сельское хозяйство сильно отличается от производства, а производство физических товаров - от цифровых технологий или потенциального будущего искусственного интеллекта. Возможно, сегодня мы можем быть более оптимистичными? Возможно, технологии нашего времени по своей природе более инклюзивны? Наверняка люди, стоящие у руля сегодня, более просвещены, чем любой фараон, южный плантатор или большевик?
В следующих двух главах мы увидим, что опыт индустриализации действительно был другим, но не потому, что паровые машины или люди, стоявшие у руля, имели более естественную тенденцию к всеохватности. Скорее, индустриализация объединила большое количество людей на заводах и в городских центрах, породила новые устремления среди рабочих и стала допускать развитие уравновешивающих сил такого рода, с которыми не сталкивалось сельскохозяйственное общество.
Первая фаза индустриализации была, пожалуй, еще более социально предвзятой и создала еще более драматическое неравенство, чем сельскохозяйственная модернизация. Лишь позднее рост противодействующих сил вызвал резкую коррекцию курса, которая после многих остановок и стартов перенаправила большую часть западного мира на новый путь технологических изменений и институционального развития, способствовавших общему процветанию.
К сожалению, четыре десятилетия внедрения цифровых технологий подорвали механизмы обмена, которые развивались ранее в двадцатом веке. А с приходом искусственного интеллекта наше будущее начинает смущенно напоминать наше сельскохозяйственное прошлое.
Глава 5. Революция средней руки
Необходимость, которая, как известно, является матерью изобретений, так сильно взбудоражила умы людей в это время, что, по-видимому, совсем не лишним будет назвать его эпохой проецирования.
-Даниэль Дефо, Эссе о проектах, 1697 г.
Триумф промышленного искусства продвинет дело цивилизации быстрее, чем могли надеяться его самые горячие сторонники, и будет способствовать постоянному процветанию и силе страны гораздо больше, чем самые великолепные победы в успешной войне. Возникшие таким образом влияния, развитые таким образом искусства еще долго будут оказывать свое благотворное воздействие на страны, более обширные, чем те, которыми правит скипетр Англии.
-Чарльз Бэббидж, «Выставка 1851 года: Взгляды на промышленность, науку и правительство Англии», 1851 год
В четверг, 12 июня 1851 года, группа сельскохозяйственных рабочих из Суррея, расположенного на юге Англии, надела свою лучшую одежду и села в поезд, направлявшийся в Лондон. Их день в столице не был предназначен для праздного осмотра достопримечательностей. Вместо этого их поездка была субсидирована местными состоятельными людьми, чтобы дать им возможность заглянуть в будущее.
В огромном Хрустальном дворце, специально построенном в лондонском Гайд-парке, Великая выставка представила легендарные бриллианты, драматические скульптуры и редкие минералы. Однако звездами шоу были новые промышленные машины. Когда сельскохозяйственные рабочие бродили по залам, им казалось, что они попали на другую планету.
На выставке были представлены почти все аспекты промышленного производства. Весь процесс производства хлопка, теперь механизированный от прядения пряжи до ткачества, занимал видное место. Также было представлено огромное количество "движущихся машин", приводимых в движение паром. В классе 5 "Машины для прямого использования, включая вагоны, железные дороги и морские механизмы" было представлено 976 единиц, а в классе 6 "Производственные машины и инструменты" - 631 единица. Возможно, самой впечатляющей наглядной демонстрацией нового индустриального мира стала машина, которая могла складывать беспрецедентные 240 конвертов в час.
Машины были из Европы, США и, прежде всего, Великобритании; в конце концов, это была демонстрация патриотических достижений. На выставке было представлено 13 000 экспонентов, в том числе 2 007 из Лондона, 192 из Манчестера, 156 из Шеффилда, 134 из Лидса, 57 из Брэдфорда и 46 из Стаффордширских гончарных заводов.
Экономический историк Т. С. Эштон подвел знаменитый итог столетия, предшествовавшего выставке: "Около 1760 года по Англии прокатилась волна гаджетов". Так, не случайно, школьник начал свой ответ на вопрос о промышленной революции. Однако это были не просто гаджеты, а инновации различного рода - в сельском хозяйстве, транспорте, производстве, торговле и финансах - которые нахлынули с такой внезапностью, которой трудно найти аналог в любое другое время и в любом другом месте". Паровая машина позволила совершить скачок в контроле человека над природой, и за время жизни многих посетителей Великой выставки технологии, используемые в горнодобывающей промышленности, производстве хлопка и транспорте, претерпели изменения.
Почти на протяжении всей истории человечества способность экономики производить продукты питания росла примерно в соответствии с численностью населения. В хорошие годы большинству людей хватало еды с некоторым запасом прочности. В плохие годы, из-за голода, войны или других потрясений, многие голодали. Средний темп роста производства на душу населения в течение длительных периодов времени был едва выше нуля. Несмотря на огромное количество средневековых инноваций, качество жизни европейского крестьянина около 1700 года мало чем отличалось от качества жизни египетского крестьянина две тысячи или семь тысяч лет назад. Согласно самым достоверным оценкам, ВВП на душу населения (в реальном, скорректированном на цены выражении) в 1000 году до нашей эры был почти таким же, как и тысячу лет назад.
Современную демографическую историю нашего вида можно разделить на три этапа. Первый - это постепенное увеличение численности населения с примерно 100 миллионов в 400 году до нашей эры до 610 миллионов в 1700 году нашей эры. В большинстве обществ на протяжении большей части этого времени обеспеченная элита составляла не более 10 процентов населения; все остальные жили не более чем на минимум, необходимый для выживания.
На втором этапе наблюдалось ускорение, и в 1800 году население планеты увеличилось до 900 миллионов человек. В Великобритании начала развиваться промышленность, но темпы роста оставались медленными, и скептики могли найти множество причин, по которым этот процесс будет трудно поддерживать. Другие страны еще медленнее осваивали новые технологии. Среднегодовой темп роста (на душу населения) с 1000 по 1820 год составил всего 0,14 процента для Западной Европы в целом и 0,05 процента для всего мира.
Затем наступил третий, совершенно беспрецедентный этап, который стал очевиден уже к 1820 году: в следующем столетии объем производства на человека в Западной Европе увеличился более чем в два раза. Темпы роста производства на душу населения среди крупных европейских стран варьировались от 0,81 процента в Испании до 1,13 процента во Франции в год с 1820 по 1913 год.
Доиндустриальный экономический рост в Англии был несколько более быстрым, что позволило стране опередить предыдущих технологических лидеров, таких как Италия и Франция, хотя она все еще отставала от лидера той эпохи - Нидерландов. Английское национальное производство на душу населения удвоилось с 1500 по 1700 год. После объединения Англии и Шотландии в 1707 году рост в Британии, как она стала называться, ускорился, и в течение последующих 120 лет национальное производство увеличилось еще на 50 процентов, в результате чего Британия стала самой производительной страной в мире. В последующие 100 лет рост производства на человека ускорился и достиг среднегодового темпа роста примерно в 1 процент, что означает, что в период с 1820 по 1913 год объем производства на человека в Великобритании более чем удвоился.
За этой статистикой скрывается простой факт: в течение девятнадцатого века резко расширились полезные знания, в том числе во всех областях техники. Железнодорожные сети позволили перевозить большие объемы товаров по более низким ценам и дали людям возможность путешествовать, как никогда раньше. Корабли стали больше, и стоимость фрахта при морских перевозках на большие расстояния снизилась. Лифты позволили жить и работать в более высоких зданиях. К концу века электричество начало преобразовывать не только освещение и организацию фабрик, но и все аспекты городских энергосистем. Оно также создало основу для телеграфа, телефонов и радио, а позднее и для всех видов бытовой техники.
Большие прорывы в медицине и здравоохранении значительно снизили бремя болезней и, соответственно, уменьшили заболеваемость и смертность, связанные с жизнью в переполненных городах. Эпидемии все чаще брались под контроль. Снижение младенческой смертности означало, что больше детей доживали до взрослого возраста, а вместе со снижением материнской смертности это значительно увеличило продолжительность жизни. Население индустриальных стран резко увеличилось.
Это были не только практические инновации в области техники и методов производства. Произошла также трансформация отношений между наукой и промышленностью. То, что раньше казалось умным, но скорее теоретическим, теперь приобрело фундаментальное значение для промышленности. К 1900 году ведущие экономики мира имели значительные промышленные сектора. Крупнейшие фирмы имели отделы исследований и разработок, которые стремились превратить научные знания в следующую волну продуктов. Прогресс стал синонимом изобретения, и оба эти явления казались неостановимыми.
Что послужило причиной такого широкого всплеска изобретения полезных вещей? В этой главе мы увидим, что большая часть ответа - это новое видение.
Машины, выставленные в Хрустальном дворце, не были произведены узкой элитой или классом ученых высшего уровня, а были работой зарождающегося предпринимательского класса, происходящего в основном из Мидлендса и севера Англии. Почти все эти изобретатели-предприниматели были "новыми" людьми, в том смысле, что они не родились в знати или богатстве. Скорее, они стремились от скромного начала приобрести богатство благодаря успеху в бизнесе и технологической изобретательности.
В этой главе мы утверждаем, что в первую очередь именно подъем и поддержка этого нового класса предпринимателей и изобретателей - суть "Проектируемого века" Даниэля Дефо - стали причиной британской промышленной революции.
Уголь из Ньюкасла
Возможно, никто не олицетворяет новую эпоху прожектерства лучше, чем Джордж Стивенсон. Родившийся в 1781 году в Нортумберленде в семье неграмотных и бедных родителей, Стивенсон не ходил в школу и начал читать и писать только после восемнадцати лет. Однако уже в первые десятилетия XIX века Стефенсон был признан не только как ведущий инженер, но и как дальновидный новатор, определяющий направление развития промышленных технологий.
В марте 1825 года Стивенсона вызвали для дачи показаний в парламентский комитет. Речь шла о предлагаемой железной дороге между Ливерпулем и Манчестером, соединяющей крупный порт с центром бурно развивающейся хлопковой промышленности. Поскольку любой потенциальный маршрут предполагал обязательную покупку земли, требовался акт парламента. Сторонники железнодорожной компании привлекли Стефенсона для исследования маршрута.
Против строительства новой железнодорожной линии была сильная оппозиция. Она исходила от местных землевладельцев, которые не хотели уступать свои права на собственность, и еще сильнее от владельцев прибыльных каналов, которые проходили по тому же маршруту и столкнулись бы с жесткой конкуренцией со стороны железных дорог. Герцог Бриджуотер, один из таких владельцев, по сообщениям, зарабатывал на своем канале более 10 процентов в год (впечатляющая норма прибыли по тем временам).
На парламентских слушаниях предложенный Стивенсоном маршрут был разорван в клочья Эдвардом Алдерсоном, выдающимся юристом, нанятым представителями интересов канала. Работа Стивенсона была выполнена небрежно: высота одного из предложенных им мостов была на три фута ниже максимального уровня паводка на реке, которую он должен был пересечь; некоторые из его сметы расходов были явно приблизительными; и он был неясен в важных деталях, таких как то, как именно были определены исходные данные для исследования. Олдерсон подвел итог изящным языком выпускника Кембриджа и будущего выдающегося судьи, назвав план железной дороги "самой абсурдной схемой, которую когда-либо приходило в голову человеку придумать". Он продолжил: "Я говорю, что у него [Стефенсона] никогда не было плана - я считаю, что у него никогда его не было - я не считаю, что он способен его составить.... Он либо невежда, либо что-то еще, о чем я не буду упоминать".
Стивенсон затруднялся с ответом. Ему не хватало того привилегированного образования, которое готовит человека к тому, чтобы отвечать на подобные упреки эффективными репликами, и он по-прежнему говорил с сильным северо-английским акцентом, который людям с юга Англии было трудно понять. Измотанный и недоукомплектованный, Стивенсон нанял слабую команду для проведения исследования, не проконтролировал их должным образом и был застигнут врасплох агрессивными вопросами Олдерсона.
Однако, кем бы еще ни был Стивенсон, он точно не был невеждой. К началу 1800-х годов Стивенсон был известен на угольных полях Тайнсайд на северо-востоке Англии как надежный горный инженер, который зарабатывал на жизнь, помогая шахтерам решать технические проблемы.
В 1811 году он совершил прорыв. Примитивный паровой двигатель не мог эффективно откачивать воду из новой шахты High Pit, делая ее бесполезной и даже опасной. Были проведены консультации со всеми уважаемыми местными специалистами, но безрезультатно. Однажды вечером Стивенсон забрел в машинное отделение и внимательно изучил проблему. Он уверенно предсказал, что сможет значительно улучшить возможности двигателя по откачке воды, если ему разрешат нанять собственных рабочих. Через два дня яма была выкачана досуха. Остальное - история железной дороги.
В 1812 году Стефенсон получил в управление все машины для металлургических заводов, принадлежавших группе богатых землевладельцев, известных как Великие союзники. В 1813 году он стал независимым инженером-консультантом, по-прежнему помогая "Великим союзникам", но все больше создавая и внедряя свои собственные паровые машины. Самый мощный из этих двигателей мог всасывать 1000 галлонов воды в минуту с глубины 50 саженей (300 футов). Он также строил системы подземной транспортировки угля по сети рельсов с помощью стационарных двигателей.
Идея транспортировки угля из шахты на рынок по железной дороге была уже давно известна. С конца семнадцатого века существовали "вагонные пути", по которым лошади тянули вагонетки по рельсам, обычно деревянным, но иногда и железным. По мере роста спроса на уголь в городских районах группа купцов из Дарлингтона решила построить усовершенствованные рельсы, соединяющие карьеры с судоходными водными путями. Их концепция заключалась в том, чтобы разрешить движение всех видов подходящих транспортных средств, управляемых уполномоченными операторами, платящими за проезд, подобно платной дороге.
Видение Стивенсона было другим и, в конечном счете, гораздо более масштабным. Несмотря на скромное происхождение, бессистемное образование и трудности с самовыражением при общении с враждебно настроенными кембриджскими юристами, амбиции Стивенсона были безграничны. Он верил в технологию как практический способ решения проблем и был уверен в себе, чтобы игнорировать ограниченное мышление господствующей социальной иерархии.
В тот же день, 19 апреля 1821 года, когда закон о железной дороге Стоктона и Дарлингтона стал законом, Джордж Стефенсон обратился к Эдварду Пирсу, видному квакерскому торговцу из Дарлингтона и ведущему стороннику предлагаемой новой линии. В тот момент для этой железной дороги и других подобных проектов существовало три основных подхода: продолжать использовать лошадей; установить стационарные двигатели, которые будут тянуть вагоны вверх по холмам, а остальное сделает сила тяжести; и построить локомотивы, которые будут двигаться по рельсам.
Традиционалисты предпочитали придерживаться лошадей. Хотя этот подход был громоздким, он работал. Некоторые более дальновидные инженеры с внушительным послужным списком рекомендовали стационарные двигатели , которые уже использовались для передвижения телег под землей. Улучшение, но скромное.
Мнение Стефенсона о том, что паровые двигатели с металлическими колесами легко создадут достаточную тягу на железных рельсах, сильно отличалось от устоявшегося мнения, которое утверждало, что гладкие рельсы не обеспечат мощному двигателю достаточного трения для безопасного разгона и торможения. Это было бы больше похоже на катание на коньках по льду. Понимание Стивенсона было основано на опыте работы в шахтах. Он убедил Пирса, что паровые двигатели на железных рельсах должны стать важной частью решения проблемы.
Не то чтобы Стефенсон имел в руках локомотив или решил практические проблемы, стоявшие на пути производства рабочих двигателей для железных дорог. Существующие паровые двигатели низкого давления или "атмосферные", такие, которые впервые построил Томас Ньюкомен, позже значительно улучшил Джеймс Уатт, а сам Джордж Стефенсон починил в Хай-Пит, были слишком громоздкими и не производили достаточной мощности. Более мощные двигатели высокого давления уже существовали, но никогда не демонстрировали стабильную работу в масштабе, не говоря уже о ежедневной тяге тяжелых вагонеток с углем вверх и вниз по холмам.
Создание парового двигателя высокого давления, который был бы достаточно легким, чтобы двигаться самостоятельно, было сложной задачей; ранние модели протекали, были недостаточно мощными или даже взрывались с трагическими последствиями. Кованое железо было слишком хрупким для рельсов. Двигатели и вагоны нуждались в какой-либо системе подвески.
Тем не менее, Стефенсону и его коллегам постепенно удалось усовершенствовать существующие конструкции двигателей и продемонстрировать, что локомотив может безопасно двигаться с необычной для того времени скоростью: шесть миль в час по тридцатимильному маршруту. Официальное открытие линии и запуск поезда Стефенсона было воспринято как большое событие, привлекшее внимание всей страны, а вскоре за ним последовал поток иностранных гостей.
Однако железнодорожная линия Стоктон и Дарлингтон имела ряд серьезных недостатков, которые вскоре стали очевидны, включая строительство только одной линии с "проходными петлями" в различных точках. Правила о том, кто кому должен уступать дорогу, часто нарушались. Пьяные водители вагонов с углем, запряженных лошадьми, еще больше усложняли ситуацию. Часто случались сходы с рельсов и потасовки. Разрешение нескольким сторонам работать на одних и тех же рельсах не было приемлемым решением. Но Стивенсон хорошо усвоил болезненные уроки и решил в будущем управлять железнодорожным транспортом по-другому.
Амбиции и технические ноу-хау Стефенсона были не единственными его достоинствами. Его энтузиазм в отношении паровых локомотивов был заразителен. Именно этот энтузиазм привлек Эдварда Пирса еще в июле 1821 года, заставив его сделать вывод, что "если железная дорога будет создана и преуспеет, поскольку она будет перевозить не только грузы, но и пассажиров, то у нас будет весь Йоркшир, а затем и все Соединенное Королевство с железными дорогами".
В течение следующих пяти лет Стефенсон продолжал совершенствовать свои двигатели, рельсы, по которым они ходили, и работу интегрированной системы. Он всегда предпочитал нанимать своих людей, большинство из которых были инженерами угольных месторождений с минимальным формальным образованием или вообще без него. Они представляли собой группу мастеров, осторожно прокладывающих себе путь по опасной местности, в буквальном и метафорическом смысле.
Взрывались котлы, падало тяжелое оборудование, отказывали тормоза двигателей. Бедствия никогда не были далеки от ранних железных дорог. Брат и шурин Стефенсона погибли в результате несчастных случаев на производстве в эти первые годы.
Несмотря на эти неудачи, репутация Стивенсона как специалиста по решению проблем росла. И сокрушительного перекрестного допроса Олдерсона оказалось недостаточно, чтобы предотвратить получение парламентского одобрения линии Ливерпуль - Манчестер в 1826 году. После нескольких дальнейших поворотов событий Стефенсон был назначен ответственным за весь проект и получил полномочия на проектирование и строительство первой современной железнодорожной линии.
Эксплуатация началась в сентябре 1830 года. Все поезда, курсирующие по двойной колее, принадлежали и управлялись железнодорожной компанией, которая также требовала серьезных обязательств от своих работников. В свою очередь, на региональном рынке труда, где преобладающая зарплата составляла один фунт в неделю, железная дорога платила вдвое больше.
Первые машинисты и пожарные, которые стояли рядом с ними на локомотивах, должны были обладать высокой квалификацией. Первые поезда не имели тормозов; единственным способом остановить их было отрегулировать ряд клапанов в правильном порядке, чтобы перевести колеса на задний ход. В первые годы в стране был только один машинист, который мог делать это в темноте (другим требовался пожарный, чтобы правильно держать фонарь).
Люди, продающие железнодорожные билеты, должны быть неподкупными, поскольку они имеют дело со значительными суммами наличности. Работники, отвечающие за любой аспект безопасности, человеческой или машинной, должны были приходить вовремя и следовать правилам. Это помогло обеспечить сотрудников железнодорожными коттеджами, а также нарядной униформой. Но выплата премиальной заработной платы также была важной частью новой промышленной математики и самым важным способом распределения более высокой производительности между работниками.
Стефенсон и его успех олицетворяют то, что произошло с железными дорогами и в более широком смысле в других отраслях. Практичные люди, рожденные в условиях скудных ресурсов, смогли предложить, профинансировать и внедрить полезные инновации. Каждая из этих инноваций состояла из небольших изменений, которые, взятые по отдельности, повышали производительность за счет повышения эффективности машин в той или иной степени.
Одним из результатов стало внедрение новой транспортной системы, благодаря которой резко возросла производительность труда и появились совершенно новые возможности. Железные дороги, как и предполагалось, снизили стоимость угля в городах. Но истинное воздействие было гораздо более значительным. Они значительно расширили пассажирские перевозки как на короткие, так и на длинные расстояния. Они стимулировали дальнейшее совершенствование металлообработки, проложив путь к следующему этапу британской индустриализации во второй половине девятнадцатого века. Они также стали основой для последующих достижений в области промышленного оборудования.
Железные дороги произвели революцию и в транспортировке материалов, товаров и услуг. Молоко и другие продукты питания можно было ежедневно доставлять в крупные города, что позволило получать эти продукты из более обширных районов, поскольку их больше не нужно было производить на мелких фермах, расположенных на расстоянии пешей прогулки или езды на телеге. Передвижение людей по стране и отношение к расстояниям также претерпели значительные изменения, открыв дорогу таким вещам, как пригороды и поездки на море, которые были немыслимы для большинства людей до появления железных дорог.
Джордж Стефенсон также дает нам ключ к разгадке глубинных причин раннего лидерства Великобритании в освоении железных дорог и всего остального в начале промышленной революции, включая большие фабрики, быстро растущие города и новые способы организации торговли и финансов.
Люди, подобные Стивенсону, были новой породой. Средневековье, как мы видели, было временем жесткой иерархии, где у каждого было свое место. Возможности для социальной мобильности были ограничены. Но к середине 1700-х годов "средний род" людей - скромного происхождения, но считающих себя прочно принадлежащими к среднему классу - мог мечтать о большом и быстро подниматься в Британии. Примечательны три вещи. Во-первых, они стремились подняться таким образом, который можно с полным основанием считать беспрецедентным для людей скромного социального положения в доиндустриальной Европе. Второе - эти амбиции так часто концентрировались вокруг технологии, того, как она может решить практические проблемы и сделать их богатыми и знаменитыми. Они также приобрели целый ряд механических навыков, чтобы воплотить эти мечты в жизнь. Третье, и самое замечательное, заключалось в том, что британское общество позволило им реализовать эти мечты.
Что позволило им иметь такие амбиции и смелость попытаться реализовать их на практике, так это глубокий комплекс социальных и институциональных изменений, которые британское (и ранее английское) общество претерпело за предыдущие столетия. Эти же институциональные изменения обеспечили то, что растущему среднему классу было трудно противостоять.
Прежде чем обсуждать, как этот менталитет породил Проективный век, полезно подумать о центральном положении технологии. Было ли внимание к технологиям обусловлено предшествующей Научной революцией, которая изменила представления людей, особенно интеллектуалов, о природе? Мы увидим, что ответ по большей части отрицательный.
Наука у стартовых ворот
В 1816 году сэр Хамфри Дэви был удостоен высокой награды за свою научную деятельность - медали Румфорда Королевского общества. Один из ведущих химиков страны, работавший в Королевском институте в Лондоне, Дэви исследовал причины катастроф на шахтах и на основе тщательных лабораторных экспериментов установил, что новый вид "предохранительной лампы" снизит вероятность смертельных взрывов. На национальном сайте прозвучало одобрение, что было приятно лично ему. Дэви также приветствовал подтверждение того, что применение науки может улучшить жизнь людей.
Поэтому ему было неприятно узнать, что кто-то другой, не имеющий научного образования, утверждает, что изобрел столь же эффективную защитную лампу одновременно с инновацией Дэви, а может быть, даже раньше. Этим другим новатором был не кто иной, как Джордж Стефенсон.
Дэви, несмотря на скромное происхождение, был в значительной степени продуктом научной революции, встав на плечи Роберта Бойля (1627-1691), Роберта Гука (1635-1703) и Исаака Ньютона (1643-1727), все из которых были ведущими деятелями Лондонского королевского общества для улучшения естественных знаний, основанного в ноябре 1660 года. Дэви был пионером в изучении свойств газов, в том числе закиси азота. Он также продемонстрировал, как с помощью батарей можно генерировать электрическую дугу, что стало важнейшим шагом на пути к пониманию свойств электричества и искусственного освещения.
К 1816 году Дэви не был лишен уверенности в себе. Он поспешил сделать вывод, что работа Стивенсона, должно быть, является результатом плагиата, и обратился с письмом к видным сторонникам Стивенсона, Великим союзникам, требуя, чтобы они признали, что их протеже, добывающий уголь, не может быть на передовой инноваций: "Общественные научные органы, к которым я принадлежу, должны принять к сведению это косвенное нападение на мою научную славу, мою честь и разносторонность [sic]".
Великие союзники не были впечатлены заявлениями Дэви. Точное описание того, когда и как Стефенсон построил и опробовал свою лампу, было хорошо задокументировано людьми, которым они доверяли. Уильям Лош, один из союзников, отверг идею о том, что базирующиеся в Лондоне организации могут каким-то образом определить, что является или не является оригинальным: "Поскольку я удовлетворен своим поведением по этому вопросу, я должен сказать, что мне совершенно безразлично, как к этому отнесутся "общественные научные организации", к которым вы принадлежите".
Другой сторонник Стивенсона, граф Стратмор, был еще более язвительным в своем ответе Дэви, объясняя, как он видит и почему он должен помогать таким людям, как Стивенсон: "Я могу никогда не допустить, чтобы заслуженный человек был осужден за то, что он оказался в непонятной ситуации - напротив, само это обстоятельство будет действовать на меня как дополнительный стимул, чтобы попытаться защитить его от всех чрезмерных усилий".
Спор о безопасных лампах иллюстрирует не только то, насколько далеко Великобритания к этому времени отошла от средневекового общества порядков, но и контраст между двумя подходами к инновациям. Первый, представленный Дэви, был основан на том, что мы сегодня считаем современными научными методами, и быстро развивался. К первым десятилетиям девятнадцатого века он стал в значительной степени "доказательным" - например, требовал, чтобы гипотезы проверялись в лабораториях или других контролируемых условиях и были воспроизводимы. Второй, олицетворением которого стал Стивенсон, не заботился о публикациях или впечатлении, производимом на ученых, а сосредоточился на решении практических проблем. Даже если на этот подход косвенно повлияли научные знания той эпохи, все они были связаны с практическими знаниями, которые часто приобретались во время настройки машин, чтобы увидеть, что улучшает производительность.
Яркой демонстрацией этого тезиса являются испытания в Рейнхилле, организованные Ливерпульской и Манчестерской железной дорогой в 1829 году для определения типа локомотива. Как главный инженер Ливерпульской и Манчестерской железной дороги, Стивенсон отвечал за проектирование и строительство основных путей, определял, где должны быть мосты и туннели, какие уклоны и повороты допускать, а также решал сложную проблему, как пересечь коварную болотистую местность. Директора Ливерпульской и Манчестерской линии приняли паровозы с металлическими колесами, работающие на железных рельсах, с линией пути в каждом направлении. Никакие конные повозки с пьяными водителями не допускались.
Директора решили провести открытый конкурс, чтобы определить, кто будет поставлять локомотивы. Конкурс должен был проводиться публично, с четко определенными критериями. К этому моменту принципы работы паровых двигателей, разработанные Джеймсом Уаттом в 1776 году, стали достоянием общественности и могли использоваться всеми. Уатт старался предотвратить развитие двигателей высокого давления , усердно защищая в суде свои патенты на более ранние модели двигателей и, возможно, замедляя темпы инноваций других. Но срок действия патентов истек в 1800 году, устранив оставшиеся препятствия для применения этих знаний другими.
Испытания в Рейнхилле были комбинацией мгновенной Нобелевской премии и реалити-шоу. Призовой фонд был значительным (500 фунтов), но было очевидно, что рынок, который предстояло создать, был огромен, причем не только в Великобритании, но и во всей Европе и Америке, а вскоре, несомненно, и во всем мире. Каждый потенциальный изобретатель и выдающийся ученый должен был сделать паузу, чтобы принять к сведению.
Это был, пожалуй, самый захватывающий инженерный момент в истории человечества на сегодняшний день. Генри Бут, ливерпульский торговец кукурузой и основной сторонник строительства железной дороги, был впечатлен количеством участников: "Сообщения поступали от всех классов людей, каждый из которых рекомендовал усовершенствованную силу или улучшенный вагон; от профессоров философии до самого скромного механика, все они с рвением предлагали свою помощь: Англия, Америка и континентальная Европа были одинаково благосклонны".
Как и судьи в любой хорошей выпечке, директора имели четкое представление о том, что они хотят видеть: локомотив с четырьмя или шестью колесами, с управляемым давлением в котле, работающий на ширине колеи 56,5 дюймов и не дороже 550 фунтов за локомотив. Эта машина должна была тянуть три тонны на каждую тонну веса локомотива на протяжении 70 миль со средней скоростью не менее 10 миль в час. Испытания должны были проводиться на ровном участке пути, известном как Rainhill Level, со сложными уклонами в обоих концах.
По результатам предварительной оценки большинство участников были отсеяны за несоответствие заданным критериям. Финалистов было пять.
Одна из них, Cycloped, была, скорее всего, шуткой, которая также выражала мысль о том, что технологии перешагнули точку невозврата. В этой машине лошадь ходила по беговой дорожке, которая вращала колеса. Никакого пара не было, и результатом стала быстрая дисквалификация. Поэтому в финале соревновались четыре паровоза, один из которых (Perseverance) не мог разогнаться выше 6 миль в час. Другой (Novelty) страдал от изнурительных утечек в котле, а у третьего (Sans Pareil) треснул цилиндр. Победителем стала "Ракета", спроектированная и построенная Джорджем Стефенсоном и его сыном Робертом.
Вклад Королевского общества, его членов или научного сообщества в целом в эти соревнования был, по сути, нулевым. Никто из членов научного сообщества не играл никакой роли в проектировании двигателей, в работе над тем, как отливать и собирать металлические детали, а также в способах получения пара или обработки дыма.
Отношение практичных новаторов этой эпохи иллюстрируют планы Стефенсона относительно образования его сына. Он приложил немало усилий для того, чтобы у Роберта были наилучшие возможности для получения всех областей знаний, необходимых для того, чтобы стать отличным инженером. Это означало посещение хороших школ, но только до определенного момента. Роберт окончил школу в шестнадцать лет. Вместе с отцом и другими инженерами он сразу же включился в практическую работу по решению реальных проблем в горном деле, геодезии и двигателестроении.
Что еще более важно, научные достижения сами по себе не могут объяснить, почему Промышленная революция была британской. Научная революция была полностью общеевропейской. Бойль, Гук и Ньютон были англичанами, но многие из самых новаторских мыслителей этой революции, такие как Иоганн Кеплер, Николай Коперник, Галилео Галилей, Тихо Браге и Рене Декарт, никогда не ступали на территорию Великобритании. Они общались между собой и со своими английскимиколлегами на латыни, что подчеркивает общеевропейский характер этого предприятия.
Кроме того, Европа не была уникальной в том, что переживала длительный период научных прорывов. Китай значительно опережал Европу в науке в 1500 году и, возможно, имел преимущество уже в 1700 году. Династия Сун (960-1279) была особенно творческим временем. Основные технологические прорывы, которые впервые произошли в Китае, включают порох, водяные часы, компас, прядение, плавку и достижения в астрономии. Фактически, почти все крупные европейские инновации Средневековья и начала промышленной революции можно прямо или косвенно отнести к Китаю. Китайские технологии, которые были относительно рано переняты европейцами, включают в себя колесную тележку, подвижную типографию и часы . Также важными были идеи, которые позже привели в движение промышленную революцию, включая китайские машины для механизированного прядения, выплавки железа и шлюзы для каналов. Китайцы также широко использовали бумажные деньги, которые некоторое время использовались как для местной, так и для междугородней торговли.
Правда, китайские власти не поощряли научные исследования после династии Сун, а общее видение строгой, эмпирической науки, укоренившееся в Европе начиная с семнадцатого века, не имело аналогов в Китае. Тем не менее, отсутствие китайской индустриализации до двадцатого века показывает, что научных достижений самих по себе было недостаточно для начала промышленной революции.
Эта оценка не преуменьшает роль науки в индустриализации. Научная революция внесла три важнейших вклада. Во-первых, наука подготовила почву для механических навыков амбициозных предпринимателей и мастеров того времени. Некоторые из наиболее важных научных открытий - например, связанные с железом и сталью - стали частью практических знаний той эпохи и тем самым способствовали созданию базы полезных фактов, на которую опирались предприниматели при разработке новых машин и технологий производства.
Во-вторых, начиная с 1850-х годов научные методы и знания стали играть гораздо более важную роль в промышленных инновациях благодаря достижениям в области электромагнетизма и электричества, а затем и в связи с растущим вниманием к новым материалам и химическим процессам. Например, развитие химической промышленности было тесно связано с научными открытиями, а изобретение спектроскопа в 1859 году стало одним из ведущих примеров. В более широком смысле телеграф (1830-е годы), бессемеровский процесс производства стали (1856 год), телефон (1875 год) и электрическое освещение (коммерческое внедрение в 1880 году) возникли гораздо более непосредственно в результате научных исследований.
В-третьих, причина, по которой так много амбициозных молодых людей, таких как Джордж Стефенсон, тянулись к технологиям, заключалась в том, что они росли в то время, которое было сформировано эпохой открытий. Эта эпоха, начавшаяся в середине XV века, ознаменовалась значительными достижениями в области морских технологий и экспансией европейцев в те части мира, с которыми они ранее практически не имели контактов. Научная революция в сознании людей в значительной степени ассоциировалась с процессом открытия и потенциального формирования физической и социальной среды. Теперь европейцы могли плавать на кораблях по ранее враждебным водам, подчинять себе другие народы и расширять свое господство над природой.
Если не говорить непосредственно о науке, то какие основные факторы помогли Великобритании начать промышленную революцию?
Почему Британия?
Подробные экономические истории определили основную схему становления промышленности. С начала 1700-х годов наблюдался устойчивый подъем в секторе хлопчатобумажного текстиля, ключевую роль в котором сыграли предприниматели с севера. Новые машины значительно повысили производительность сначала прядильного, а затем ткацкого производства.
В то же время ремесленники, занятые в других отраслях, таких как железоделательная и гончарная, придумали, как внедрить другие машины для повышения качества и одновременно увеличить производство на одного рабочего. Заметный шаг вперед произошел с переходом от использования водяной силы к использованию пара в качестве источника энергии для откачки воды из шахт. С начала девятнадцатого века пар стал основным источником энергии для фабрик. С 1820-х годов установка паровых машин на колеса позволила значительно ускорить и удешевить транспортировку грузов на большие расстояния. В XIX веке появились новые способы привлечения финансирования, что облегчило торговлю на большие расстояния, строительство крупных фабрик и финансирование глобального бума строительства железных дорог.
Все эти элементы трудно оспорить, и основная временная линия подъема промышленного сектора не подвергается сомнению. Но что объясняет, почему это произошло в Британии раньше, чем где-либо еще? И почему именно в восемнадцатом веке?
С тех пор как в конце XIX века был введен термин "промышленная революция", самые разные мыслители выдвигали объяснения того, "почему Великобритания была первой". Теории можно разделить на пять основных групп: география, культура (включая религию и врожденную предприимчивость), природные ресурсы, экономические факторы и государственная политика. Некоторые из них весьма изобретательны, но все ведущие претенденты оставляют важные вопросы без ответа.
Одна из точек зрения заключается в том, что географическое положение Британии было особенно благоприятным для экономического развития. Но это кажется странным как общее утверждение, учитывая, что Англия и другие части Британских островов были экономическим захолустьем, по крайней мере, до шестнадцатого века. На протяжении тысячелетий основное европейское процветание было сосредоточено вокруг Средиземноморского бассейна. Даже когда Эпоха открытий открыла торговые пути через Атлантику, Британия по-прежнему значительно отставала от Испании, Португалии и Нидерландов в получении выгоды от новых колониальных возможностей.
С момента нормандского завоевания в 1066 году и до начала 1500-х годов в Англии существовала феодальная система. Король был силен, а бароны периодически доставляли беспокойство, особенно когда контроль над троном был под вопросом. Крестьян часто сильно прижимали. Люди, жившие в нескольких городах, с годами получили некоторые дополнительные права, но ничего близкого к тому, что было достигнуто в ведущих городах Италии в эпоху Возрождения (с 1330-х годов до примерно 1600 года). Английская отсталость отражалась в искусстве, которое было довольно слабым по сравнению с другими частями Западной Европы, а также с Китаем. В течение всего средневекового периода Англия производила мало ценного.
Давал ли статус Британии как острова какие-то преимущества? Возможно, с точки зрения уменьшения количества вторжений в течение многих лет. Но иностранное вторжение или нестабильность не были серьезной проблемой для самой технологически развитой части мира, Китая, с 1650-х годов до середины XIX века, до восстания тайпинов и опиумных войн. Более того, другие европейские страны, включая Испанию в период Реконкисты (700-1492) или Италию в эпоху Возрождения, без проблем совмещали участие в военных конфликтах с обеспечением процветания. Франция и Испания не сталкивались с серьезной угрозой вторжения в 1600-х и 1700-х годах, а Нидерланды были созданы необходимостью сдерживать испанцев и французов.
В итоге британцы создали грозный военно-морской флот, но он не был намного сильнее своих соперников до начала индустриальной эпохи. Британские военно-морские силы были значительно меньше испанского флота в 1500-х годах, неоднократно терпели поражение от голландцев в 1600-х годах, а во время Американской революции в 1770-х годах их с большим успехом переиграли французы. В 1588 году англичане пережили мощный испанский флот, Армаду, посланную испанским монархом Филиппом II для вторжения, не из-за какого-либо превосходства их военно-морских технологий или стратегии, а в основном благодаря простому везению: плохая погода и ряд ошибок обрекли испанские усилия на провал.
В Великобритании есть реки, пригодные для использования водяных колес, и перемещение товаров по внутренним водным путям изначально было намного проще и дешевле, чем по дорогам. Некоторые реки Британии можно было легко соединить между собой и с морем каналом, и это было полезно в конце XVIII века (отсюда противодействие герцога Бриджуотера и других заинтересованных сторон канала развитию ранних железных дорог).
Тем не менее, другие страны, включая Германию, Австрию и Венгрию, располагают внушительными объемами судоходной воды, а Франция имела заметный толчок к строительству каналов, который задолго до британских инвестиций в такую инфраструктуру. Кроме того, транспортная фаза, основанная на каналах, была относительно недолгой в британской индустриализации. Большая часть промышленной революции пришлась на железную дорогу, и британские пионеры железнодорожного транспорта с готовностью продавали двигатели, вагоны и все соответствующие аксессуары всем, кто был заинтересован в покупке в Европе или в других странах. Передача технологий оказалась легкой, будь то лизинг, копирование или усовершенствование конструкций. К 1830-м годам, например, Матиас Болдуин строил локомотивы в Пенсильвании, и к 1840-м годам его двигатели, возможно, лучше подходили для дальних перевозок в американских условиях, чем любые импортные образцы.
В некоторых кругах стало модным отстаивать другой аспект географии. Утверждается, что в некоторых широтах промышленное развитие идет легче, отчасти потому, что они по своей природе более здоровые. Но Великобритания не имела заметных преимуществ в плане общественного здоровья на доиндустриальной стадии. Младенческая смертность была высокой, а ожидаемая продолжительность жизни при рождении довольно низкой. Кроме того, Британия была неспособна справиться с серьезными волнами болезней, что стало до боли ясно на примере Черной смерти, которая уничтожила от трети до половины населения Англии в 1300-х годах.
Могло ли быть какое-то другое преимущество, связанное с "удачной широтой"? Ближний Восток и Восточное Средиземноморье первыми приняли то, что принято считать "цивилизацией", что означает, что люди, живущие в этих местах, дольше других вели письменную речь и жили под властью государства. Но эти социальные и политические системы вряд ли оказались способствующими устойчивому экономическому росту.
Даже когда промышленные технологии стали широко доступны в 1800-х годах, первоначальный район Плодородного полумесяца не спешил внедрять новое оборудование или строить большие фабрики. Не спешили строить большие фабрики и другие места, где существовали ранние цивилизации, такие как Греция или южная Италия. Если бы существовало какое-то особое преимущество, которым древняя история наделила индустриализацию восемнадцатого века, было бы странно, что его получателем стала Британия. От Плодородного полумесяца до Бирмингема очень далеко.
Кроме того, большинство из этих географических особенностей не отличают Британию от Китая. В Китае есть мощные реки в центре страны и протяженное побережье. Большая часть страны находится в удачных широтах. Тем не менее, он не превратил ни один из своих удивительных научных достижений в промышленные технологии.
Если не география, то, может быть, именно культура отличала Англию, а затем Британию? Существовало ли какое-то глубокое культурное преимущество среди широких слоев британского населения, в плане их отношения к риску, предприимчивости, сообществу или чему-то еще? Такое объяснение опять же трудно совместить с тем фактом, что до 1500 или 1600 года английское общество, похоже, не имело особых культурных преимуществ по сравнению с соседними частями Западной Европы.
Это правда, что в конце шестнадцатого века большая часть страны перешла от католицизма к протестантизму. В начале 1600-х годов астрономической работе Галилея мешали католические догмы и итальянской церковной иерархии, которая была полна решимости сохранить свою монополию на толкование Священного Писания. В конце того же века Исаак Ньютон и его английские современники все еще были вынуждены осторожно подходить к вопросам религии, даже если они не сталкивались с теми же личными опасностями или препятствиями, налагаемыми остатками средневековых теократий.
Однако было много других европейских стран, которые стали протестантами и не переняли промышленные технологии раньше времени, включая Скандинавию, Германию и то, что стало Чешской Республикой. Франция, преимущественно католическая страна, в восемнадцатом веке по общему уровню научных знаний была, по крайней мере, на одном уровне с Британией. Франция также была одной из самых быстрых стран, внедрявших промышленные технологии в начале девятнадцатого века. Католическая Бавария стала инновационным и промышленным центром в 1800-х годах, и это положение она занимает и сегодня. Одним из мест на северо-западе Европы, где раньше, чем в Великобритании, были освоены ранние текстильные технологии, был преимущественно католический Брюгге, который сейчас находится в Бельгии. В Брюгге в тринадцатом веке работали самые искусные европейские прядильщики и ткачи.
Также маловероятно, что религиозные меньшинства, такие как квакеры или другие нонконформистские протестантские секты на севере Англии, сыграли определяющую роль. Хотя такие религиозные убеждения повлияли на мировоззрение и амбиции некоторых людей, в большинстве других стран, переживших Реформацию, было похожее сочетание групп, но индустриализация произошла лишь позднее.
Может быть, дело в удаче нескольких выдающихся предпринимателей, совершивших первые прорывы? Отдельные личности были важны, но эта трансформация была связана не только с горсткой людей. Например, в текстильной промышленности в 1700-х годах не менее трехсот человек внесли значительный вклад в развитие современных технологий производства. В более широком смысле промышленная революция включала в себя инвестиции, сделанные тысячами людей, и, скорее всего, десятками тысяч, если мы включим всех соответствующих лиц, принимавших решения, и инвесторов в течение восемнадцатого и начала девятнадцатого веков.
Природные ресурсы также не были определяющим фактором британской индустриализации. Один из наиболее влиятельных альтернативных взглядов придает большее значение доступности угля. Британия действительно выиграла от наличия железной руды приличного качества, доступной рядом с угольными месторождениями на севере и в средней полосе Англии. Но это не объясняет критически важную раннюю фазу британской промышленной революции, которую возглавили текстильные фабрики, работающие на воде. В одном из исследований было подсчитано, насколько развитой была бы экономика Великобритании в 1800 году, если бы паровой двигатель Джеймса Уатта так и не был изобретен. Вывод: уровень развития, достигнутый к 1 января 1801 года, был бы достигнут к 1 февраля 1801 года - задержка всего на один месяц!
Уголь и железо стали играть гораздо более важную роль во второй фазе промышленной революции, примерно после 1830 года. Но самым важным сырьем для первой части промышленной фазы был хлопок, который не растет ни в Великобритании, ни в большинстве стран Европы.
Другая группа аргументов подчеркивает различные экономические факторы, которые могли дать преимущество Великобритании. Наиболее важным является то, что внедрение технологий, позволяющих экономить на рабочей силе, становится гораздо более привлекательным при высокой заработной плате, поскольку в этом случае можно добиться большего снижения затрат за счет использования новых технологий. К середине 1700-х годов заработная плата в некоторых районах Британии, в частности в Лондоне, была выше, чем практически в любой другой точке мира. Но и в этом Британия не была уникальной. Заработная плата была высокой и в Нидерландах, и в коммерчески ориентированных частях Франции.
В любом случае, стоимость рабочей силы, скорее всего, была фактором, способствовавшим, а не главной движущей силой британской индустриализации. Рост производительности труда в текстильной промышленности, когда он наконец начался, был поистине впечатляющим - десятикратное, а затем и стократное увеличение производства на человека. Относительно скромные различия в заработной плате между Британией и Нидерландами или Францией вряд ли были решающим фактором, определявшим, когда и будут ли внедрены эти технологии.
Более того, канал от заработной платы к внедрению технологий действует, когда затраты на рабочую силу высоки по отношению к производительности. Напротив, если работники более производительны, то их замена не так привлекательна. Отчасти причиной высоких зарплат в Великобритании XVIII века были высококвалифицированные, хорошо обученные ремесленники.
Могли ли эти кустарные или практические инженерные навыки рабочей силы послужить толчком к британской промышленной революции? Механические знания таких новаторов, как Джордж Стефенсон, были важны, но общие навыки рабочей силы, похоже, не были решающим фактором. Рабочие со специализированными навыками и соответственно высокой производительностью труда в своей профессии не были широко распространены в британской экономике. Грамотность дает представление об общем уровне навыков в стране. В 1500 году только 6 процентов взрослых англичан могли подписать свое имя, а в 1800 году этот показатель вырос до 53 процентов. Уровень грамотности голландцев был выше в оба года, в то время как Бельгия была впереди в 1500 году и чуть позади в 1800 году. Франция и Германия начинали почти на том же уровне, что и Англия; к 1800 году они отстали, составив 37% и 35% соответственно.
Более того, многие знаковые технологии той эпохи, вместо того чтобы использовать ремесленные навыки, оттачиваемые веками, были направлены на замену их машинами и более дешевым трудом неквалифицированных мужчин, женщин и детей. Наиболее известны случаи, когда квалифицированные ткачи были вытеснены со своих рабочих мест механизированными рамами, что вызвало то, что позже стало известно как бунты луддитов.
Производительность сельского хозяйства также вряд ли обеспечила решающее преимущество Британии. Урожайность сельского хозяйства росла на протяжении предыдущих столетий, и это создало почву для впечатляющего роста городов. Но и здесь Британия не была исключительной. Производительность сельского хозяйства росла во многих частях Западной Европы, включая Францию, Германию и Нидерланды, где также наблюдался быстрый рост городов. Более того, масштабы этого роста были ограничены в средневековой Европе и вряд ли могли послужить толчком к индустриализации. Тот факт, что эти достижения не были широко распространены, также означал, что они не вызвали широкого спроса на текстиль или предметы роскоши в Британии.
Относительно высокие уровни ремесленных навыков, заработной платы и производительности сельского хозяйства также не отличают Британию от Китая. Историк Марк Элвин утверждает, что начиная с XIV века Китай находился в "ловушке равновесия высокого уровня" именно потому, что имел высокие зарплаты и производительность, но не проявлял склонности к индустриализации.
В XVII и начале XVIII века население Великобритании, а также спрос на продукты питания и одежду быстро росли. Население Англии выросло с 4,1 миллиона в 1600 году до 5,5 миллиона в 1700 году. Но более значительный рост населения произошел во время индустриализации. Например, с 1700 по 1841 год, когда была проведена первая всеобъемлющая перепись населения, население увеличилось примерно в три раза. Этот рост был отчасти следствием повышения доходов и улучшения питания. Этому также способствовала революция в транспорте, которая позволила доставлять достаточное количество продовольствия в города.
Ранние финансовые инновации также не являются тем местом, где мы должны искать историю возникновения промышленной революции. Многие более значимые финансовые инновации произошли ранее в Италии в эпоху Возрождения и в Нидерландах и способствовали росту средиземноморской, а затем атлантической торговли и путешествий; Британские острова в то время были финансовым захолустьем. К началу 1700-х годов лондонские финансисты были готовы финансировать дальнюю торговлю, но они не решались окунуться в промышленные воды, по крайней мере, в первые годы. Прибыль, полученная в торговле, как правило, реинвестировалась в торговлю. Создание Банка Англии пошло на пользу государственным финансам и кредитам, используемым в заморской торговле, хотя оно было совершенно оторвано от промышленного развития. В большинстве своем предприниматели Севера финансировали свои предприятия за счет нераспределенной прибыли, а также за счет займов от друзей, родственников и людей из их собственного делового сообщества.
Аналогичным образом, правовая среда, регулирующая финансы и деловые контракты, была громоздкой, по крайней мере, до эпохи железных дорог. Например, современная версия ограниченной ответственности не была полностью закреплена в законодательстве до 1850-х годов. Очень трудно утверждать, что Великобритания имела какие-то практические юридические преимущества, которые были недоступны другим европейским странам.
В целом, нет никаких признаков того, что Великобритания имела какие-либо преимущества в доступности финансирования для новых предприятий, использующих машины. По сравнению с устоявшейся континентальной практикой, система коммерческих банков оставалась рудиментарной по крайней мере до начала девятнадцатого века.
Может быть, именно государственная политика вывела Британию вперед? После Славной революции 1688 года в Великобритании был сильный парламент, и имущественные права землевладельцев и купцов были хорошо защищены. То же самое было и в других странах, например, во Франции, где феодальные привилегии все еще защищали традиционных землевладельцев, а купцы были защищены от экспроприации.
Британское правительство стремилось создать свою заморскую империю и со временем укрепило военно-морской флот с целью поддержки международной торговли. Но эта колониальная империя долгое время оставалась небольшой в экономическом отношении. Британия получила контроль над большей частью Индии только во второй половине XVIII века, незадолго до того, как потеряла североамериканские колонии.
Оценки прибыли от работорговли и экономики карибских плантаций показывают, что эта форма торговли людьми и эксплуатации действительно способствовала выработке ресурсов для индустриализации, но этот прямой эффект недостаточно велик, чтобы объяснить произошедшее. Кроме того, хотя Великобритания была основным участником атлантической работорговли, Португалия, Испания, Франция, Нидерланды и Дания были не менее активны, и некоторые из этих стран на протяжении веков получали гораздо большие прибыли, чем Великобритания.
Не существовало никакой сознательной британской стратегии или государственной политики, поддерживающей индустриализацию. В любом случае, подобные идеи были далеки от правдоподобности, когда никто не понимал природу того, что можно изобрести, и насколько глубокими могут быть последствия этого. Если какая-либо европейская страна и была лидером в попытках стимулировать рост промышленности, то это была Франция, когда в 1600-х годах ее экономической политикой руководил Жан-Батист Кольбер.
Некоторые люди утверждают, что именно обратное, отсутствие действий правительства, описанное экономическим философом Адамом Смитом как "laissez faire", было важным для экономического роста Великобритании. Однако большинство других европейских стран также не делали ничего, чтобы помочь или предотвратить индустриализацию. Когда французское правительство при Кольбере приняло полупоследовательную стратегию индустриализации, это дало толчок промышленному производству во Франции, поэтому трудно поверить, что отсутствие какой-либо государственной политики могло быть британским секретным соусом. В любом случае, эпоха laissez-faire в Великобритании следует за ранней, определяющей фазой индустриализации, которая характеризовалась государственной политикой, защищавшей шерстяной текстиль, а затем помогавшей британскому экспорту.
Нация новичков
То, что отличало Британию от других стран, стало результатом длительного процесса социальных изменений, создавших нацию бунтарей.
К середине XIX века десятки тысяч британцев со средним статусом сформировали представление о том, что они могут существенно подняться над своим положением благодаря предпринимательству и владению технологиями. В других частях Западной Европы наблюдался аналогичный процесс ослабления социальной иерархии и появления амбициозных мужчин (и редко женщин в те патриархальные времена), желающих обрести богатство или статус. Но нигде в мире в то время мы не видим такого количества людей среднего класса, пытающихся пробиться сквозь существующую социальную иерархию. Именно эти люди среднего класса сыграли решающую роль в инновациях и внедрении новых технологий на протяжении большей части восемнадцатого и девятнадцатого веков в Великобритании.
К началу 1700-х годов в мире сложилась атмосфера, которую Даниэль Дефо назвал эпохой прожектерства. Англичане среднего класса искали возможность продвинуться вперед, будь то с помощью разумных инвестиций или финансовых спекуляций с целью обогащения. Пузырь Южного моря, который лопнул в 1720 году, был крайним случаем, но также и примером увлечения новыми предприятиями, особенно со стороны мелких инвесторов, стремящихся получить прибыль.
Именно в этом контексте начали появляться новаторы в области того, что мы сегодня называем промышленными процессами. К наиболее успешным из первых участников относятся Абрахам Дарби (производство чугуна в доменных печах, работающих на коксе, 1709 год), Томас Ньюкомен (паровая машина, 1712 год), Ричард Аркрайт (прядильная машина, 1769 год), Джосайя Веджвуд (Этрурийские гончарные заводы, 1769 год) и Джеймс Уатт (значительно усовершенствованная паровая машина, 1776 год). Эти люди в большинстве своем не умели читать по-латыни и не уделяли много времени научным работам.
Дарби был сыном фермера. Ньюкомен был железоделательным мастером, продававшим инструменты для шахт. Родители Аркрайта были слишком бедны, чтобы отправить его в школу, и его первой профессией были цирюльник и парикмахер. Веджвуд был одиннадцатым ребенком в семье гончара. Отец Уатта был кораблестроителем, что ставит его в более высокий социальный класс, чем остальных. Но ко времени обучения Джеймса Уатта в школе его отец искал работу в качестве изготовителя инструментов, поскольку его прежний бизнес потерпел крах.
Эти пионеры, как и почти все остальные, кто формировал технологию по крайней мере до 1850 года, были практичными людьми без широкого формального образования. Как и Джордж Стефенсон, они начинали с малого и могли расширяться в течение десятилетий, когда инвесторы и клиенты начинали ценить их новые предложения.
Из 226 человек, основавших крупные промышленные предприятия в этот период, только двое были выходцами из пэрства, и менее 10 процентов имели какое-либо отношение к высшим классам. Однако они не были людьми, которые начинали с самых низов общества. У большинства из них отцы занимались мелким производством, каким-либо ремеслом или торговлей. И большинство этих промышленников обладали практическими навыками и занимались тем же видом мелкого предпринимательства, прежде чем создать то, что стало более крупными предприятиями.
Все эти люди были чрезвычайно амбициозны - совсем не то, что можно ожидать от людей, родившихся в скромных условиях в обществе орденов, подобном средневековой Европе. Что еще более примечательно, они верили в технологию - и как в двигатель прогресса, и как в средство собственного социального возвышения. Но самое примечательное в них было то, что они преуспели.
Как они стали такими смелыми? Что дало им понять, что они могут сделать это, используя силу технологии? И что обеспечило то, что их усилия не были заблокированы и/или как-то нейтрализованы?
К тому времени, когда эти люди появились на сцене, медленный процесс социальных и политических изменений уничтожил некоторые из наиболее удушающих аспектов английской социальной иерархии, подготовив почву для этого ободрения. Понятия индивидуализма и остатки народного суверенитета тысячелетней давности, возможно, сыграли роль, обеспечив сырье для некоторых из этих изменений. Но наиболее определяющим был ряд крупных институциональных преобразований, которые определили этот процесс социальных изменений и убедили аристократию принять этих новых людей.
Разгадка
В 1300 году большинству англичан не пришла бы в голову идея подняться из ничтожества к национальной известности, а мысль о том, что это можно сделать с помощью изобретений, показалась бы абсурдной. В 1577 году священнослужитель Уильям Гаррисон в своем "Описании Англии" охарактеризует определяющую черту общества так: "Мы в Англии делим наших людей на четыре сорта", и он описал их как джентльменов (включая дворян); горожан в английских городах; фермеров; и, на самом низком уровне, рабочих, бедных мужей, ремесленников и слуг. Более века спустя, когда Грегори Кинг составил свои знаменитые "Ранги, степени, титулы и квалификации", он использовал примерно те же категории. То, в какую группу попадал человек, будь то в 1577 или 1688 году, определяло его статус и власть.
Это стратифицированное "общество степеней" было широко распространено и имело глубокие исторические корни. После нормандского завоевания в 1066 году новые правители Англии установили централизованную феодальную систему с большой властью в руках короля. Целью монарха было приобретение территории путем браков и завоеваний. Военное дело основывалось главным образом на феодальных обязательствах лордов и мелкой знати по предоставлению войск. Коммерческие начинания редко считались приоритетными.
Но даже к 1300 году наблюдалось некоторое ослабление этого положения, включая знаменитую Магна Карту 1215 года, которая проложила путь к созданию первого парламента и предоставила некоторые права церкви и знатным дворянам, в то же время не забывая о правах более широких слоев населения. Тем не менее, когда Елизавета I взошла на престол в 1558 году, английская социальная иерархия выглядела на удивление неизменной с 1300-х годов. И страна по-прежнему оставалась экономически отсталой, далеко позади Италии эпохи Возрождения или ранней текстильной промышленности, существовавшей на территории нынешних Бельгии и Нидерландов.
Отец Елизаветы, Генрих VIII, стал потрясением для традиционной системы. Генрих стал инициатором политических изменений с далеко идущими последствиями. Он противостоял католической церкви и церковным орденам, чтобы жениться на Анне Болейн, и в конце концов объявил себя главой церкви Англии в 1534 году. Продолжая идти по этому пути, он распустил монастыри и конфисковал их значительную собственность после 1536 года. В начале этого процесса около 2 процентов мужского населения принадлежало к религиозным орденам, которые в совокупности владели четвертью всей земли. Эта земля была распродана, что положило начало очередному витку социальных изменений: владения некоторых богатых семей значительно увеличились, как и число людей, владевших хотя бы небольшим количеством земли.
К концу правления Генриха многие основы средневекового орденского общества разрушились. Но плоды этой трансформации легче увидеть во время долгого правления Елизаветы I, между 1558 и 1603 годами. В эти десятилетия уже был заметен сильный купеческий класс, особенно в Лондоне и других портовых городах, который становился все более настойчивым и активным в заморской торговле. Изменения в сельской местности, возможно, были еще более значительными. Именно в этот период мы видим становление фермеров и квалифицированных ремесленников как экономических и социальных сил.
Происходившие социальные изменения ускорились из-за заморской экспансии Англии. Открытие" Америки Колумбом в 1492 году и огибание мыса Доброй Надежды Васко да Гамой в 1497 году открыли перед европейцами новые, прибыльные возможности. Англия была запоздалым участником колониальных приключений, и к концу правления Елизаветы у нее не было значительных колоний за границей и военно-морского флота, который едва ли был достаточно силен, чтобы противостоять испанцам или португальцам.
Но слабость Англии в данном случае была и ее силой. Когда Елизавета решила бросить свой жребий в колониальную схватку, она обратилась к каперам, таким как Фрэнсис Дрейк. Эти авантюристы снаряжали собственные корабли и с разрешения пытались совершить набег на испанские или португальские владения или захватить их суда. Если дела шли хорошо, монарх мог рассчитывать на щедрую долю прибыли; успешное кругосветное плавание Дрейка принесло Елизавете большое состояние. Если дела шли плохо, можно было хоть как-то оправдаться.
Атлантическая торговля существенно изменила баланс политических сил в Англии, обогатив и ободрив заморских купцов и их внутренних союзников. Лондон и другие порты стали мощным источником политической поддержки для тех, кто выступал против высоких ставок налогообложения и произвола королей. Купеческие и заморские колониальные интересы становились все более откровенными в политических кругах, и это имело значение в эпоху настоящих политических и социальных потрясений.
В начале семнадцатого века Яков I утверждал, что унаследовал "божественное право королей", подразумевая взгляд на общество, который был знаком нормандским монархам или египетским фараонам. Король, представляющий Бога на Земле, имел право править так же, как отец над своей семьей, а общество должно было равняться на него и подчиняться ему, как воспитанные дети. Такое отношение и связанные с ним авторитарные действия Якова и его сына, Карла I, не понравились сельским землевладельцам и городским купцам, что привело к гражданской войне в Англии в 1642-1651 годах.
Все последствия Гражданской войны не могли быть поняты ее участниками. Но были моменты, когда становилось ясно, что в английском обществе действительно что-то происходит. Масштабы политических и социальных преобразований наиболее очевидны в идеях, которые сформулировала группа радикально настроенных людей, левеллеров.
Левеллеры были движением социального протеста в первые годы Гражданской войны, представленным в парламентской Армии нового образца. Их главным требованием были политические права для всех ("один человек - один голос"), а также то, что сегодня мы бы назвали правами человека в более широком смысле. Их требования нашли свое воплощение в так называемых дебатах в Путни в октябре-ноябре 1647 года, когда они столкнулись с лидерами армии. Полковник Томас Рейнсборо, один из самых ярых левеллеров, выразился следующим образом:
Ибо я действительно думаю, что самый бедный человек в Англии должен прожить такую же жизнь, как и самый великий человек; и поэтому, сэр, я действительно думаю, что ясно, что каждый человек, который должен жить под правительством, должен сначала по своему собственному согласию поставить себя под это правительство; и я действительно думаю, что самый бедный человек в Англии вовсе не связан в строгом смысле с тем правительством, которое он не имел права голоса, чтобы поставить себя под него.
Концепция Рейнсборо основывалась на всеобщем избирательном праве:
Я не нахожу в Законе Божьем ничего такого, чтобы лорд выбирал двадцать бюргеров, а джентльмен только двух, или бедняк не выбирал ни одного. Я не нахожу ничего подобного ни в законе природы, ни в законе народов. Но я нахожу, что все англичане должны подчиняться английским законам; и я искренне верю, что нет человека, который не скажет, что основа всех законов лежит в народе; и если она лежит в народе, я должен добиваться этого освобождения". (Курсив в оригинале)
Лидеры армии, включая Оливера Кромвеля и тогдашнего главнокомандующего лорда Фэрфакса, выступили против. Для них политическая власть должна была оставаться в руках людей, владеющих землей и имуществом. После нескольких раундов энергичных дебатов левеллеры проиграли, и их идеи исчезли со сцены.
Гражданская война закончилась победой парламентариев, после чего наступило содружество, которое просуществовало до 1660 года. Но, оглядываясь назад, мы должны рассматривать следующие три десятилетия как продолжение борьбы за установление пределов королевской власти и за то, каким социальным группам будет позволено заполнить вакуум.
Кульминацией всего этого стала Славная революция 1688 года, но слово "революция" не должно нас обманывать: она не была похожа на Французскую революцию 1789 года. Не было ни перераспределения собственности, ни утверждения всеобщих прав, за которые выступали левеллеры, ни кардинальных изменений в управлении страной. Самое главное, что люди, пришедшие к власти, считали, что сохранение собственности и прав владельцев собственности должно быть главным организующим принципом политической жизни.
Эти социальные течения не только крайне важны для понимания того, как быстро начало меняться английское, а затем и британское общество, но и объясняют некоторые его отличительные черты.
Таким образом, мы пришли к некоторым ответам на вопросы, поставленные нами ранее. Решающее значение для британской промышленной революции имела предприимчивость и инновационность группы новых людей из относительно скромного окружения. Эти люди обладали практическими навыками и стремлением к технологическому изобретательству.
В принципе, инновации могли бы внедрять феодалы или местные сильные мира сего, но это случается редко. Лорды могут приказать своим крестьянам внедрять инновации, но это так же маловероятно. Аббаты могли бы возглавить процесс, используя ресурсы своих монастырей; такое иногда случалось в средневековые времена, но не часто. Таким образом, подъем новой группы людей имел решающее значение для промышленных инноваций. Самое главное, эти люди должны были быть изобретательными и стремиться подняться вверх, став богатыми, а общество должно было позволить им это сделать. Именно упадок феодального общества в Британии позволил им мечтать и мечтать по-крупному.
Феодализм пришел в упадок и в других частях Европы, хотя его порядки не были оспорены в такой степени, как в Британии. Во Франции, Германии и Швеции были крестьянские восстания и новые философские идеи. Однако они не изменили основу власти так, как это сделали Английская гражданская война и Славная революция, а масштабы экономических и социальных изменений никогда не достигали тех же пропорций, что и в британском обществе.
Это объяснение также позволяет правильно взглянуть на Китай. Даже если в Китае были научные прорывы и некоторые другие предпосылки для индустриализации, у него не было правильной институциональной структуры, чтобы поощрять новых, инновационных людей бросать вызов устоявшимся способам организации производства и существующей иерархии. Китай не был исключительным в этом отношении; он был таким же, как и большинство других стран мира. Несколько научных идей, разработанных на задворках организованного общества, не рассматривались как угроза его порядку. Более того, эти инновации могли иметь военное значение, как в случае с порохом, или помочь вычислить, когда именно должны выпадать религиозные праздники, как в случае с астрономией. Но они, конечно, не стали бы основой для промышленной революции.
Несмотря на то, что в Великобритании произошла социальная революция, она не была такой, которая действительно бросила вызов существующей социальной иерархии. Это была революция внутри системы, и ее амбиции характеризовались фиксацией на собственности, в том смысле, что людей, которые разбогатели, следует воспринимать всерьез.
Если вы хотели продвинуться в социальном плане, вам нужно было приобрести богатство. И наоборот, если вы могли приобрести богатство, то не было предела тому, как высоко вы могли подняться. А в быстро меняющейся британской экономике XVIII века богатство было связано не только с владением землей. Можно было зарабатывать деньги торговлей или строительством фабрик, и социальный статус следовал за этим. В этой относительно изменчивой среде для многих амбициозных людей скромного происхождения было естественным стремиться к успеху в рамках модифицированной версии существующего порядка, а не пытаться свергнуть все общественное устройство.
Дневник Томаса Тернера подытоживает современные ему стремления среднего класса в середине восемнадцатого века: "О, какое удовольствие доставляет бизнес! Насколько предпочтительнее активная деятельная жизнь (когда занят каким-нибудь честным делом), чем вялый и праздный образ жизни, и счастливы те, кому посчастливилось оказаться там, где коммерция встречает поддержку, и у человека есть возможность энергично заниматься торговлей".
Это была не только торговля и производство; разработка новых технологий была естественным местом для мечтаний и амбиций людей из среднего класса в эпоху открытий. Старые истины и устоявшиеся пути рушились. Как и предвидел Фрэнсис Бэкон, люди все больше думали о власти над природой.
Новое не значит инклюзивное
Британская промышленность возникла благодаря революции видения. Ее подпитывали и осуществляли тысячи мужчин (и некоторые женщины) скромного происхождения, с ограниченным образованием и небольшим унаследованным богатством. Очень важно, что эти люди были бунтарями в рамках социального порядка.
Новые люди, пришедшие на смену вековой иерархии, звучат как материал, который может породить инклюзивноевидение, и если это так, то мы должны ожидать, что это видение приведет нас к общему процветанию. К сожалению, в краткосрочной перспективе этого точно не произошло.
В Великобритании XVIII и начала XIX веков рабочая беднота не имела политического представительства и, кроме случайных демонстраций, не могла выразить себя коллективно. Ободренный средний класс, в свою очередь, стремился подняться в рамках существующей системы. Они принимали ее ценности, и многие из них, включая Ричарда Аркрайта, покупали поместья, чтобы улучшить свое социальное положение.
По словам современного комментатора Соаме Дженинса, "купец постоянно соперничает с первыми представителями нашей знати в своих домах, столах, мебели и снаряжении". Или, как выразился другой современник, Филип Стэнхоуп, граф Честерфилд, "средний класс людей в этой стране [напрягается], чтобы подражать своим беттерам".
Эти претенденты также переняли снисходительный взгляд аристократии вигов на сельскую и городскую бедноту, которую считали "низшим сортом", отдельным миром от них самих, претендующих на средний сорт, который можно включить в систему. Грегори Кинг считал, что эти бедняки "уменьшают богатство нации", а не способствуют ему. По словам другого современника, Уильяма Харрисона, они "не имеют ни голоса, ни полномочий в общем благосостоянии, но ими должны управлять, а не они управляют другими".
При таком видении, для этого класса претендентов было совершенно естественно сосредоточиться на накоплении богатства, не заботясь о повышении уровня жизни своих работников и общества в целом. В результате, промышленные предприниматели, выбирая технологию, организацию, стратегию роста и политику оплаты труда, обогащали себя, лишая своих работников преимуществ повышения производительности труда - до тех пор, пока сами работники не обладали достаточной политической и социальной властью, чтобы изменить ситуацию.
Глава 6. Жертвы прогресса
И вот мускульная сила, или просто Труд, с каждым днем становится все более и более наркотиком на рынке, дрожит при приближении зимы, опускается все ниже и ниже при взгляде хозяина машины или домовладельца, и тщетно шагает по улице с усталыми конечностями и замиранием сердца в поисках "какого-нибудь дела".
-Гораций Грили, Хрустальный дворец и его уроки: Лекция, 1851 год (курсив в оригинале)
Только в индустриальную эпоху стало возможным, что рабочий, едва освободившийся от феодального рабства, может быть использован как простой материал, простое движимое имущество; что он должен позволить себе тесниться в жилище, слишком плохом для каждого другого, которое он за свою с трудом заработанную плату покупает право пустить на полное разорение. Этого добилась мануфактура, которая без этих рабочих, этой нищеты, этого рабства не могла бы жить.
-Фридрих Энгельс, Состояние рабочего класса в Англии в 1844, 1845 гг.
Отчет Королевской комиссии по расследованию занятости детей за 1842 год был шокирующим. На протяжении десятилетий росло беспокойство по поводу того, что называлось "состоянием Англии", включая то, как живут и работают дети. Но при недостатке систематической информации существовали большие разногласия по поводу того, чем именно занимались молодые люди в угольных шахтах и на фабриках, и представляло ли это проблему, требующую законодательного решения.
Королевская комиссия провела тщательное трехлетнее расследование, включая интервью с детьми, членами их семей и работодателями во всех частях страны. Первый отчет был посвящен шахтам, а в объемных приложениях приводились дословные цитаты.
Маленькие дети выполняли тяжелую работу в течение долгих часов, глубоко под землей. Свидетельство Дэвида Пайра из Флоктона в Западном Йоркшире было типичным:
Мне скоро 11 лет, я работал на одной из шахт мистера Стэнсфилда. На Рождество меня покалечило упавшей на меня шпалой, и с тех пор я не работаю. Обычно я выходил на работу в 6 часов, но по нечетным дням - в 4. Мы выходили в 6 или 7, иногда в 3, когда наша работа была закончена. Это была очень тяжелая работа. Дороги [высота туннеля] были почти в ярд, а у забоя - пол-ярда. Мне это не нравилось, потому что было очень низко и приходилось работать до ночи.
Самые маленькие дети управляли люками ("трапперы"). Когда дети подросли, они могли таскать груз угля по рельсам, наклонившись или даже на руках и коленях ("торопыги"). Уильям Пикард, главный управляющий на шахте Денби, объяснил, что дети были ценны под землей, потому что они могли помещаться в меньшем пространстве:
Мы использовали трапперов до недавнего времени, и они шли и начинали уже в 6 лет.... Они приходят в 8 или 9 лет, чтобы поторопиться. Самый тонкий [угольный] пласт, который мы разрабатываем, всего 10 дюймов. Мы вырезаем ворота высотой 26 дюймов. Туда ходят самые маленькие дети.
Девочки работали наравне с мальчиками. Сара Гудер, восьми лет, сообщила, что она управляла люком, который использовался для предотвращения распространения опасных газов:
Я траппер в яме Гаубер. Это не утомляет меня, но мне приходится ставить капканы без света, и я боюсь. Я иду в четыре, а иногда в половине третьего утра, а выхожу в пять с половиной. Я никогда не ложусь спать. Иногда я пою, когда есть свет, но не в темноте; тогда я не смею петь, мне не нравится быть в яме.
Интервью с пятнадцатилетней Фанни Дрейк из Овертона, также расположенного в Западном Йоркшире, наглядно продемонстрировало последствия перемещения тележки с углем под землей для здоровья:
Иногда я нажимаю головой, и от этого голова так болит, что я не могу вынести ее прикосновения; она тоже мягкая. У меня часто бывают головные боли, простуды, кашель и боль в горле. Я не могу читать, я могу произносить буквы.
Родители прекрасно понимали, чем занимаются их дети, и признавались, что это происходит потому, что семьям нужны деньги, а другие потенциальные источники занятости менее привлекательны. Как объяснила одна миссис Дэй,
У меня две девочки в яме: младшей 8 лет, а старшей в мае будет 19. Если девочки не пойдут в ямы, им придется взять миску и пойти попрошайничать.
Работодатели тоже были откровенны. Наем детей таким образом был связан с поддержанием прибыльности горных работ. Как сказал Генри Бриггс, совладелец шахты в Флоктоне,
Мы не можем иметь конные дороги или даже более высокие дороги, когда угольные пласты такие тонкие, потому что это было бы очень дорого. Если запретить детям работать в шахтах, то лучшие пласты Флоктона должны перестать разрабатываться, потому что увеличение высоты ворот будет стоить слишком дорого.
Древесина была основным видом топлива на протяжении всего средневекового периода, но уже в 1600-х годах ее заменил уголь. Уголь имеет более высокую плотность энергии, калорий на килограмм и на объем, по сравнению с древесиной. Кроме того, большие объемы угля можно было перевозить на баржах или парусных судах, что еще больше снижало стоимость транспортировки на единицу полученной тепловой энергии.
К середине 1700-х годов ямы стали копать глубже под землей. В конце 1600-х годов длина шахт не превышала 50 метров, но после 1700 года глубина увеличилась до 100 метров, к 1765 году - до 200 метров, а после 1830 года - до 300 метров. Машины также начали оказывать влияние, сначала с помощью водяных колес и ветряных мельниц для подъема угля, а затем с помощью паровых двигателей Ньюкомена, откачивающих воду из шахт после 1712 года. В конце века возникла крупная горнодобывающая отрасль, в том числе на северо-востоке, где уголь перевозился по рельсам из шахт, запряженных лошадьми. Более эффективные паровые двигатели были разработаны отчасти для того, чтобы помочь предотвратить затопление в более глубоких шахтах. Улучшение транспортировки угля за счет использования паровой силы на колесах было основным стимулом для Джорджа Стефенсона и других изобретателей железных дорог начала 1800-х годов.
К 1840-м годам добыча угля была одной из самых современных отраслей в стране, где использовалось самое современное механическое оборудование. Более двухсот тысяч человек работали на добыче угля, причем 20-40 процентов занятых на каждой шахте составляли дети.
Внимательные наблюдатели за условиями труда в то время не питали иллюзий относительно жизни детей. В сельском хозяйстве, например, члены семьи в возрасте шести лет всегда ухаживали за животными и помогали выполнять другие работы, особенно во время сбора урожая. Дети также издавна помогали своим родителям в кустарных работах, в том числе в прядении пряжи.
Однако дети, работающие подолгу, полуобнаженные в невероятно антисанитарных и опасных условиях, не имели исторических аналогов в таких масштабах. К середине 1850-х годов условия труда детей не подавали признаков улучшения. Более того, они ухудшались по мере углубления шахт.
Угольные шахты вызывали яркие ужасы, но они не были столь необычными. Условия труда на хлопковых и других фабриках, зафиксированные во втором докладе Королевской комиссии, были такими же драконовскими. И страдали не только дети. Рабочие не видели значительного или вообще никакого улучшения своих реальных доходов, но в итоге работали дольше и в более суровых условиях, чем до эпохи фабрик. Загрязнение окружающей среды и инфекционные заболевания в плотных городах с неразвитой инфраструктурой сокращали жизнь и увеличивали заболеваемость.
Викторианцам становилось все более очевидным, что, хотя индустриализация сделала некоторых людей очень богатыми, большинство рабочих живут более короткой, менее здоровой и более жестокой жизнью, чем это было до начала развития промышленности. К середине 1840-х годов авторы и политики со всех сторон политического спектра задавались вопросом: Почему индустриализация ухудшила жизнь стольких людей и что можно с этим сделать? Есть ли способ стимулировать рост промышленности и в то же время более широко распределить преимущества?
Существовал альтернативный путь, и мы увидим в этой главе, что Великобритания во второй половине XIX века встала на него. Предвзятое отношение технологии к работающим людям - это всегда выбор, а не неизбежный побочный эффект "прогресса". Чтобы изменить этот перекос, нужно было сделать другой выбор.
Гораздо лучшие результаты для большинства населения стали возможны после того, как технологические изменения создали новые возможности для рабочих и зарплаты перестали быть низкими. Они стали реальностью после того, как на рабочих местах, а затем и на политической арене начали развиваться силы, противостоящие владельцам фабрик и богатой элите. Эти изменения привели к улучшению здоровья населения и инфраструктуры, позволили рабочим добиваться лучших условий и более высокой оплаты труда, а также способствовали изменению направления технологических изменений. Но мы также увидим, что для людей во всем мире, особенно для жителей европейских колоний, не имевших права политического голоса, последствия индустриализации часто были мрачными.
Меньше платят за большую работу
Банда производительности предполагает, что по мере быстрого развития технологий на ранних этапах промышленной революции заработная плата должна была расти. Вместо этого реальные доходы большинства населения стагнировали. Продолжительность рабочего дня увеличилась, а условия труда значительно ухудшились, что привело к снижению почасовой оплаты по мере того, как все больше и больше труда извлекалось из британских рабочих.
Детальные исследования позволили восстановить стоимость продуктов питания и других предметов первой необходимости, таких как топливо и жилье, и общая картина достаточно ясна. В конце 1600-х годов большинство англичан потребляли "прожиточный минимум", который мало чем отличался от того, что было доступно сельским жителям в средневековые времена. В центре рациона рабочего человека было зерно, как в виде еды (хлеб), так и в виде напитков (эль). Для англичан зерном была пшеница, в основном выращенная внутри страны. Некоторые овощи были доступны на сезонной основе, а небольшое количество мяса могло употребляться один или два раза в неделю. Аналогичные потребительские корзины можно построить и для других частей Европы, а также для Индии и Китая. Из этих данных вытекают три общие закономерности.
Во-первых, примерно с 1650 по 1750 год в Англии происходило медленное повышение реальных доходов, скорее всего, в результате роста производительности в сельском хозяйстве и расширения торговли на дальние расстояния с Азией и Америкой, что повысило доходы в Лондоне и портовых городах, таких как Бристоль и Ливерпуль, и незначительно увеличило заработную плату по всей стране. В результате, примерно к 1750 году заработная плата в Англии была несколько выше по сравнению с Южной Европой, Индией и Китаем. Например, среднее потребление калорий неквалифицированными рабочими было примерно на 20-30% выше, чем в средневековые времена, и они пользовались немного более питательной диетой и большим количеством мяса, чем люди пятьсот лет назад. В других частях мира питание оставалось таким же скудным, как и в 1200-х годах.
Во-вторых, начиная примерно с 1750 года, наблюдался довольно быстрый рост производительности труда, особенно в текстильной промышленности. Самые ранние прядильные машины увеличили выработку на час работы почти в 400 раз. В Индии в это время для прядения ста фунтов хлопка-сырца требовалось 50 000 часов труда. В Англии в 1790 году при использовании веретенного мула на тот же объем продукции требовалось всего 1 000 часов труда. К 1825 году, благодаря усовершенствованным машинам, трудозатраты снизились до 135 часов труда.
Но реальные доходы изменились незначительно, если вообще изменились. Расходная способность неквалифицированного рабочего в середине 1800-х годов была примерно такой же, как пятьдесят или даже сто лет назад. Также не произошло значительного улучшения питания большинства британских рабочих в течение первого века индустриализации.
В-третьих, хотя квалифицированные рабочие получали более высокую заработную плату, чем другие, в течение всего этого периода, значение термина "квалифицированный" сильно изменилось. Мужчины, работавшие на ткацких станках в начале 1800-х годов, считались квалифицированными и получали высокую заработную плату. Но, как мы увидим далее в этой главе, автоматизация уничтожила большие категории рабочих мест, которые ранее требовали кустарных навыков, включая работу, выполняемую мужчинами-ткачами. Эти работники были вынуждены искать работу в качестве неквалифицированных рабочих с более низкой заработной платой. По крайней мере, до середины 1800-х годов рост заработной платы квалифицированных промышленных рабочих был нестабильным или даже мимолетным.
Не менее важной была трансформация британского рынка труда в этот период: увеличилось количество рабочих часов и изменилась организация труда. Действительно, как отмечает историк экономики Ян де Врис, промышленная революция была в значительной степени "трудовой революцией", в том смысле, что сначала британцы, а затем и все остальные стали работать гораздо больше.
В середине восемнадцатого века средний рабочий год составлял около 2 760 часов, что, вероятно, не изменилось по сравнению с 50 или 100 годами ранее. К 1800 году среднее количество часов уже выросло до 3 115. В последующие 30 лет количество часов, отработанных за год, еще более возросло и достигло 3 366 - в среднем почти 65 часов в неделю. Однако увеличение продолжительности рабочего дня не означало роста доходов для большинства населения.
Эксперты спорят о том, в какой степени это увеличение трудозатрат и количества рабочих часов было добровольным и происходило в ответ на улучшение экономических возможностей, а в какой степени оно было навязано работникам. Эти вопросы хорошо задавать, сидя в удобных креслах в XXI веке, но большинство британцев в начале 1800-х годов знали, что им придется работать больше часов и в более тяжелых условиях, чем пятьдесят или сто лет назад. Это был единственный способ выжить в новой производственной экономике.
До начала промышленной революции множество изделий изготавливалось умелыми руками в небольших мастерских. В позднем Средневековье в Европе выросло книгоиздание, и изготовление часов также стало важным занятием. После 1500 года в Англии развилась крупная текстильная промышленность , в центре которой были изделия из шерсти, а добыча угля и олова была хорошо налажена к 1600-м годам.
При "системе тушения" шерстяного текстиля большая часть производства происходила в домах людей, где они могли прясть или ткать в своем собственном темпе и получали вознаграждение по сдельной расценке в зависимости от того, сколько продукции они произвели. Это была тяжелая работа за небольшие деньги. Тем не менее, у работников была значительная степень автономии в том, как и когда они работали. Большинство людей пользовались этой гибкостью, подстраивая рабочее время и стиль работы под свои нужды - например, под сельскохозяйственные работы, которые они выполняли на стороне. Они также брали отгулы, когда уставали или когда слишком много выпивали накануне вечером. Ткачихи обычно не работали по понедельникам, а иногда даже по вторникам, и при необходимости компенсировали это работой в пятницу и субботу. Большинство работников не нуждались в тщательном учете времени и даже не имели доступа к часам.
Работа на фабрике все изменила. Современное изображение ранних фабрик во многом обязано яркому описанию Адамом Смитом фабрики по производству булавок в его классической книге "Богатство народов". Смит подчеркивал, как разделение труда на фабриках повышает эффективность, позволяя каждому работнику сосредоточиться на очень конкретной задаче в процессе изготовления булавок. Но ранняя организация фабрик была связана не только с дисциплиной рабочих, но и с разделением труда для повышения технической эффективности. Фабрики устанавливали жесткие правила относительно того, когда рабочие должны появляться на работе и когда они могут идти домой. Они требовали значительно более продолжительного рабочего дня и гораздо более иерархического принятия решений. Их организация была вдохновлена военными раннего модерна.
В учебном кодексе, разработанном Морисом Нассауским, голландским принцем и самым влиятельным тактиком начала 1600-х годов, было указано более двадцати отдельных шагов, связанных со стрельбой из мушкета. Совершенствуя метод, восходящий к римлянам, учения стали основным способом организации солдат: небольшие движения, подчиняющиеся голосовым командам, позволяли пехотным линиям поворачиваться, образовывать квадраты, менять направление и так далее. За несколько месяцев тренировок сотни людей могли научиться сражаться в тесном взаимодействии, сохраняя сплоченность под огнем противника или перед лицом кавалерийской атаки. Используя эти методы, армии становились все больше. В 1600-х и начале 1700-х годов они обычно насчитывали десятки тысяч человек. Армия Нового образца, которая стала доминирующей силой в английской гражданской войне 1640-х годов, насчитывала более двадцати тысяч человек.
Английское слово factory происходит от латинского корня, который означает либо маслопресс, либо мельницу. В 1500-х годах этот термин использовался для обозначения офиса или торгового пункта, который мог быть совсем небольшим. Значение "здание для производства товаров" можно проследить до начала 1600-х годов. Начиная с 1721 года, это слово стало обозначать нечто совершенно новое: место, где большое количество людей, среди которых было много женщин и детей, собирались для работы на станках. На ранних текстильных фабриках работало до тысячи человек, задачи разбивались на простые компоненты, делался упор на повторяющиеся движения, использовалась жесткая дисциплина, чтобы все работали вместе, и, конечно, значительно сокращалась самостоятельность работников.
Ричард Аркрайт, один из самых успешных новаторов и владельцев фабрик той эпохи, построил свои первые мельницы рядом с местами добычи угля. Это место было выбрано не из-за легкого доступа к топливу, поскольку в качестве источника энергии он полагался на воду. Вместо этого целью Аркрайта было нанять членов семей шахтеров для работы на своих мельницах. Женщины и дети считались более ловкими, а также более послушными, чем взрослые мужчины, которые могли бы работать в строго регламентированной системе. Вода текла круглые сутки, поэтому мельница могла работать непрерывно. Строительство фабрик стоило дорого, и после того, как были произведены первоначальные капитальные затраты, предприниматели хотели использовать свое оборудование как можно интенсивнее, желательно круглосуточно и непременно ночью.
Дисциплина на этих новых фабриках показалась бы Морису из Нассау знакомой, хотя широкое использование детей стало бы для него открытием. Все рабочие в смену должны были приходить в одно и то же время. Они должны были научиться управлять машинами, как правило, с ограниченным набором действий. Эти действия должны были быть точными; любое отклонение от требуемой схемы могло нарушить производство или повредить оборудование. Даже если паноптикон Джереми Бентама, о котором мы говорили в Прологе, не был принят повсеместно, за работниками тщательно следили, чтобы они уделяли достаточно внимания и выполняли приказы.
Рабочие часто жаловались на условия труда и особенно возмущались потерей самостоятельности в иерархической структуре фабрик. Народная баллада из Ланкашира передала это чувство:
Итак, идите все хлопкоробы, вы должны восстать очень скоро,
Ибо вы должны работать на фабриках с утра до полудня:
Вы не должны гулять в саду по два-три часа в день,
Ибо вы должны подчиняться их командам и держать свои шаттлы в игре.
На производстве происходило множество несчастных случаев, при этом мало внимания уделялось безопасности рабочих и выплате компенсаций. Один житель Манчестера, чей сын погиб в результате такого несчастного случая, заявил: "У меня было семь мальчиков, но если бы у меня было 77, я бы никогда не отправил одного из них на хлопчатобумажную фабрику". Дело было не только в тяжелой работе "с шести утра до восьми вечера", но и в условиях труда, дисциплине и опасностях фабрики.
Поскольку рабочие не были организованы и не имели политической власти, работодателям сходило с рук платить низкую зарплату. Усиление заводской дисциплины, удлинение рабочего дня и ужесточение условий труда следует рассматривать в том же свете. Когда работодатели сильны, а трудящиеся нет, прирост производительности не делится с работниками, а прибыль выше. Таким образом, меньшая оплата за больший объем работы в эту эпоху была следствием дисбаланса власти между капиталом и трудом.
Усилиям работодателей по поддержанию низкой заработной платы и извлечению как можно большего объема работы также способствовало жесткое отношение государственной политики к бедным людям, включая сирот, в викторианской Британии. Например, на ранних фабриках Аркрайта многие работники были детьми из местного работного дома, помещенными туда, потому что их семьи не могли их содержать. По закону эти дети считались "подмастерьями", им не разрешалось покидать свои рабочие места под страхом наказания, и в любом случае они не могли уйти, если хотели есть. Следовательно, они вряд ли могли требовать повышения зарплаты или улучшения условий труда.
Крупномасштабные строительные проекты в Древнем Египте и Риме имели в своей основе квалифицированных ремесленников, обучавшихся в течение многих лет. В отличие от них, на британских фабриках нанимали людей без специальных профессий, включая, конечно, женщин и детей, многие из которых не приобретали новых навыков. Открывать люк под землей или толкать головой тележку с углем не способствовало обучению. Если дети умирали или получали травму в результате несчастного случая на производстве, их можно было легко заменить.
К 1800 году британская хлопчатобумажная промышленность была крупнейшей в мире, и на ней делались огромные состояния. Аркрайт стал одним из богатейших людей Англии, прославившись тем, что одолжил пять тысяч фунтов герцогине Девонширской, чтобы покрыть ее игорные долги. Индустриальный средний класс быстро рос, но на борту вагона производительности было не так много людей.
Худшее было еще впереди.
Участь луддитов
27 февраля 1812 года, когда промышленная революция в прямом и переносном смысле набирала обороты, лорд Байрон поднялся, чтобы выступить в Палате лордов. Байрон был молодым человеком, уже известным своей романтической поэзией, и говорил он так же красноречиво, как и писал. Но его тема в тот день была жестоко реальной: Закон о разбивании рам, который предлагал ввести смертную казнь для людей, разбивающих недавно изобретенные текстильные станки, специально для ткачества ткани.
Превращение хлопка-сырца в одежду - дело старое, но на протяжении двух тысяч лет записанной истории методы производства совершенствовались лишь незначительно. Затем пришла волна британских изобретений, которые, начиная с 1730-х годов, механизировали прядение, чтобы его можно было делать дешевле на больших фабриках, где работали в основном неквалифицированные рабочие.
В результате реальная цена хлопковой пряжи упала примерно до одной пятнадцатой от прежнего уровня, что поначалу стало отличной новостью для искусных ремесленников, занимающихся ткачеством. В ответ на это хлопчатобумажное ткачество расширилось, хотя это благодеяние для квалифицированных ткачей было недолгим. Последующие волны изобретений механизировали ткачество, перенесли его на фабрики и сократили потребность в квалифицированных ремесленниках и там.
В 1811-1812 годах прошла волна ломания станков группами текстильщиков, называвших себя луддитами, в честь Неда Лудда, апокрифического персонажа, который якобы сломал вязальные рамы в 1779 году. Луддиты четко заявляли, что они не грабители и не воры. В письме луддитов из Ноттингемшира говорилось, что "грабеж не является нашей целью, в настоящее время мы нацелены на общие жизненные нужды". Неважно, что в ответ правительство предложило смертную казнь, хотя ранее максимальным наказанием была принудительная депортация в Австралию.
Байрон говорил со страстью, предвосхищая два столетия последующих дебатов о технологиях и рабочих местах:
Отвергнутые рабочие, в слепоте своего невежества, вместо того, чтобы радоваться этим улучшениям в искусстве, столь полезным для человечества, считали себя принесенными в жертву усовершенствованиям в механизме. В глупости своих сердец они вообразили, что содержание и благосостояние трудолюбивых бедняков были более важными целями, чем обогащение нескольких человек за счет усовершенствования орудий труда, которое лишало рабочих работы и делало рабочего недостойным своего найма.
Байрон недолго занимался политикой и не имел большого влияния, пока был активен. Это было печально - он умел владеть словом:
Я прошел через очаг войны на полуострове; я был в некоторых из самых угнетенных провинций Турции; но никогда, при самом деспотичном из неверных правительств, я не видел такой убогой нищеты, как после моего возвращения, в самом сердце христианской страны.
Индустриализация уничтожала хорошие рабочие места, средства к существованию и жизни. Последующие десятилетия доказали, что Байрон нисколько не преувеличивал. На самом деле, он видел лишь часть того вреда, который будет нанесен.
Гораций Грили, выдающийся американский редактор газеты, пришел к аналогичному выводу после посещения Великой выставки 1851 года в Лондоне. Он пришел к выводу, что причиной столь сильного недовольства середины века были машины - автоматизация, заменяющая рабочих:
Изобретения постоянно, быстро, неумолимо продвигаются вперед со всех сторон. Человек-жнец тридцатилетней давности сегодня находит машину, срезающую зерно в двадцать раз быстрее, чем он когда-либо мог; он получает три дня работы в качестве официанта там, где раньше он три недели непрерывно собирал урожай: работа делается так же хорошо, как и раньше, и намного дешевле, но его доля в продукте печально уменьшается. Строгальный станок прекрасно справляется с работой двухсот человек и платит умеренную зарплату трем или четырем; швейная машина умеренной стоимости легко и дешево выполняет работу сорока швей; но все швеи в мире, вероятно, не владеют первой машиной.
Машины могут использоваться либо для замены работников посредством автоматизации, либо для повышения предельной производительности труда. Примерами последнего являются водяные и ветряные мельницы, которые взяли на себя некоторые задачи, ранее выполнявшиеся вручную, но также увеличили потребность в рабочей силе для переработки и обработки соответственно дешевеющего зерна и шерсти, в том числе за счет создания новых задач.
Чистая автоматизация отличается тем, что она не увеличивает вклад работников в выпуск продукции и, следовательно, не создает потребности в дополнительных работниках. По этой причине автоматизация, как правило, имеет более серьезные последствия для распределения доходов, создавая крупных победителей, таких как владельцы машин, и множество проигравших, включая тех, кто был вытеснен со своих рабочих мест. Именно по этой причине эффект бандажа производительности слабее, когда происходит много автоматизации.
Повсеместная автоматизация, особенно в текстильной промышленности, была одной из причин, по которой не сработал бандаж производительности и не выросла заработная плата, даже когда британская экономика механизировалась в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков. Как заметил один из первых летописцев британской фабричной системы, Эндрю Уре, в своей книге 1835 года "Философия мануфактур",
На самом деле, о разделении, или, скорее, адаптации труда к различным талантам людей, на фабрике мало кто задумывается. Напротив, там, где процесс требует особой ловкости и твердости рук, его как можно скорее отбирают у хитрого рабочего, склонного к разного рода нарушениям, и передают в ведение особого механизма, настолько саморегулирующегося, что им может руководить и ребенок. (Курсив в оригинале)
То, что ребенок "руководит" выполнением задания, было, к сожалению, не просто фигурой речи.
Сами луддиты, похоже, понимали не только то, что означали для них машины того времени, но и то, что это был выбор того, как использовать технологию и в чьих интересах. По словам одного ткача из Глазго,
Теоретики политической экономии придают большее значение совокупному накоплению богатства и власти, чем способу их распространения или их влиянию на внутреннюю жизнь общества. Производитель, обладающий капиталом, и изобретатель новой машины изучают только то, как обратить их в свою пользу и выгоду.
Повышение производительности текстиля действительно создавало рабочие места в других секторах британской экономики - например, в производстве машин и инструментов. Тем не менее, в течение десятилетий этого дополнительного спроса на рабочую силу было недостаточно для роста заработной платы. Более того, любая новая работа, которую могли получить квалифицированные ткачи, не соответствовала их навыкам и прежним заработкам. Луддиты были правы, когда беспокоились о том, что вязальные рамы уничтожат их средства к существованию.
На этом этапе британские рабочие не были объединены в профсоюзы и не могли заключать коллективные договоры. Хотя худшие практики принуждения, существовавшие в средневековые времена, уже были ликвидированы, многие рабочие трудились в полупринудительных отношениях со своими начальниками. Статут о рабочих 1351 года был отменен только в 1863 году. Статут о ремесленниках, принятый в 1562-1563 годах, который также предусматривал обязательную службу и запрещал работникам уходить от работодателя до окончания срока договора, все еще использовался для преследования работников. Пересмотренный Закон о хозяине и слуге, вновь запрещавший рабочим нарушать контракт, был принят парламентом в 1823 и 1867 годах. В период между 1858 и 1867 годами было возбуждено десять тысяч судебных преследований по этим актам. Эти дела, как правило, начинались с ареста рабочих, на которых поступила жалоба. Эти законы также постоянно использовались против профсоюзных организаций, пока не были полностью отменены в 1875 году.
Такие условия жизни рабочего класса полностью соответствовали представлениям политически влиятельных слоев общества. Их взгляды и их последствия хорошо иллюстрирует Королевская комиссия по изучению действия законов о бедных 1832 года, созванная для реформирования этих законов, принятых еще в елизаветинские времена.
Старые законы о бедных уже были неблагородными и немилосердными по отношению к тем, кто попал в беду. Но новые мыслители того времени считали их недостаточно мотивирующими для бедняков, чтобы они взяли себя в руки и обеспечили себя работой. Поэтому комиссия предложила организовать всю помощь бедным в контексте работных домов, чтобы получатели помощи продолжали работать. Она также рекомендовала ужесточить требования к кандидатам и сделать богадельни менее гостеприимными, чтобы люди были мотивированы выбирать работу вместо помощи.
Бремя налогоплательщиков, в первую очередь аристократии, дворянства и среднего класса, также должно было быть снижено. Политический консенсус был достигнут, и рекомендации комиссии были приняты в 1834 году, хотя и в смягченном варианте. Работный дом фактически создал то, что один эксперт назвал "тюремной системой для наказания бедности".
В таких условиях у рабочих было мало шансов получить более высокую заработную плату или участвовать в прибылях компаний. Более длинные и менее автономные рабочие дни и стагнация реальных доходов были не единственными последствиями ранней индустриализации. Социальная предвзятость технологии также имела более широкий эффект обеднения.
Вход в ад реализован
Индустриализация привела к значительному загрязнению окружающей среды, особенно с увеличением использования угля. Ранний бум текстильной промышленности был вызван использованием воды, но после 1800 года уголь стал предпочтительным топливом для все более распространенных паровых машин. Самые большие водяные колеса также приводили в движение фабрики, хотя их можно было устанавливать только там, где было достаточно водного потока. Паровые двигатели означали, что фабрики можно было строить в любом месте - ближе к портам, рядом с углем, там, где имелись рабочие, или все вышеперечисленное.
С появлением паровой энергии крупные промышленные центры превратились в лес труб, из которых круглые сутки валил дым. Первая хлопчатобумажная фабрика была построена в Манчестере в 1780-х годах, а к 1825 году в городе насчитывалось 104 таких предприятия. По сообщениям, в городе было 110 паровых машин. По словам одного наблюдателя,
Паровая машина в 100 лошадиных сил, на которой работают 880 человек, приводит в быстрое движение 50 000 веретен для прядения тонких хлопковых нитей: каждое веретено образует отдельную нить, и все они работают вместе в огромном здании, построенном специально и приспособленном для размещения машин так, что не остается свободного места. Семьсот пятьдесят человек достаточно для обслуживания всех операций такой хлопчатобумажной фабрики; с помощью парового двигателя они смогут прясть столько нитей, сколько 200 000 человек могли бы сделать без машин, или один человек может сделать столько, сколько 266.
На ранних этапах индустриализации загрязнение окружающей среды вышло из-под контроля. Оно вызвало огромное количество смертей и невообразимое снижение качества жизни для большинства людей. Фридрих Энгельс язвительно отзывался о влиянии загрязнения на рабочий класс:
То, как сегодня общество относится к огромному количеству бедных, вызывает отвращение. Их тянет в большие города, где они дышат атмосферой хуже, чем в деревне; их селят в районы, которые, в силу метода строительства, вентилируются хуже, чем любые другие; они лишены всех средств для поддержания чистоты, самой воды, поскольку трубы прокладываются только тогда, когда за них платят, а реки настолько загрязнены, что бесполезны для этих целей; Они вынуждены выбрасывать все отбросы и мусор, всю грязную воду, часто все отвратительные стоки и экскременты на улицы, не имея других средств избавления от них; таким образом, они вынуждены заражать район своих собственных жилищ.
Сэр Чарльз Напьер, опытный генерал, был направлен в Манчестер в 1839 году, командуя войсками, которые должны были поддерживать мир. Хотя Нэпир не был радикалом, как Энгельс, он все же был потрясен условиями жизни в городе, назвав его в своем дневнике "входом в ад!".
Пресловутый лондонский туман, вызванный в первую очередь сжиганием угля, создавал эпизоды "острого воздействия загрязнения", которые были настолько плохими, что приводили к одной из каждых двухсот смертей в течение более чем столетия.
Загрязнение окружающей среды было не единственной причиной того, что жизнь в Великобритании XIX века становилась короче и неприятнее. Инфекционные заболевания создавали все более смертельную угрозу для городских жителей. Хотя в 1700-х годах были достигнуты определенные успехи в борьбе с уже известными инфекционными заболеваниями, особенно с оспой, перенаселенные и быстрорастущие промышленные города создавали идеальную почву для новых эпидемий. Первая глобальная эпидемия холеры вспыхнула в 1817 году, после чего регулярные вспышки продолжались до конца века, когда была полностью осознана важность чистой муниципальной воды.
Уровень смертности в перенаселенных промышленных городах резко возрастал. В Бирмингеме смертность на 1000 человек в 1831 году составляла 14,6, а в 1841 году - 27,2 на 1000 человек. Аналогичный рост был зафиксирован в Лидсе, Бристоле, Манчестере и Ливерпуле. В новых промышленных городах половина всех детей умирала, не достигнув пятилетнего возраста.
В некоторых районах Манчестера было всего тридцать три туалета на более чем семь тысяч человек. В Сандерленде был один туалет на семьдесят шесть человек. Большинство этих туалетов не были подключены к общественной канализации, что приводило к образованию городских выгребных ям, которые редко очищались. В любом случае, большинство канализационных систем не могли справиться с человеческими отходами, которые все же попадали в них.
В этих условиях очень старая болезнь, туберкулез, вновь стала бичом. Записи показывают следы туберкулеза в египетских мумиях, и эта болезнь издавна преследовала плотные поселения. Она стала главным убийцей в XIX веке, когда скученность и антисанитарные условия достигли небывалых масштабов в больших городах. На пике своего развития в середине века туберкулез был причиной около 60 000 смертей в год в Англии и Уэльсе, в то время как общее число смертей составляло от 350 000 до 500 000 в год. Однако есть также свидетельства того, что большинство людей в течение жизни страдали от той или иной формы туберкулеза.
Такие высококонтагиозные детские болезни, как скарлатина, корь и дифтерия, оставались разрушительными вплоть до двадцатого века, когда были введены эффективные программы вакцинации. Наличие кори и туберкулеза - респираторных заболеваний - усугубляло последствия загрязнения окружающей среды, что приводило к повышению смертности. Уровень материнской смертности оставался высоким на протяжении всего этого периода. Больницы также распространяли инфекцию, пока к концу века не была правильно понята важность мытья рук.
В начале 1770-х годов население Манчестера составляло чуть более двадцати тысяч человек. К 1823 году в городе проживало более ста тысяч человек, которые пытались разместиться в переполненных жилищах, с грязными улицами, недостаточным количеством воды и копотью повсюду.
Тесные и убогие условия жизни, тяжелый быт и дешевый алкоголь создали еще одну опасность: рост насилия, в том числе в семьях. Несомненно, домашнее насилие существовало и до индустриализации, а хорошее отношение к детям, в смысле образования, питания и ухода, стало нормой только в двадцатом веке. Тем не менее, когда все пили слабый эль, злоупотребление алкоголем было меньше. Предположительно, употребление дистиллированных спиртных напитков в Великобритании началось только после битвы при Рамиллисе в 1706 году. В 1700-х годах началось употребление джина, а к середине 1800-х годов алкоголизм стал распространенным явлением. По мере снижения цен на табак, сигареты также стали доступными для рабочего класса.
Образованная британская реакция заключалась в утверждении о более широком моральном упадке нации. Томас Карлайл оказал большое влияние на эту проблему, введя термин "состояние Англии" в 1839 году. Волна социальных романов была посвящена порокам фабричной жизни, включая произведения Чарльза Диккенса, Бенджамина Дизраэли, Элизабет Гаскелл и Фрэнсиса Троллопа.
Медицинские осмотры новобранцев британской армии во время Второй англо-бурской войны 1899-1902 годов подтвердили глубокое нездоровье нации. Индустриализация привела к катастрофе общественного здоровья.
В чем ошиблись виги
В "Истории Англии" Томаса Маколея, впервые опубликованной в 1848 году, новейшая история Великобритании описывается следующим образом:
Ведь история нашей страны за последние сто шестьдесят лет - это, безусловно, история физического, морального и интеллектуального совершенствования. Те, кто сравнивает век, на который выпал их жребий, с золотым веком, существующим только в их воображении, могут говорить о вырождении и упадке: но ни один человек, правильно информированный о прошлом, не будет склонен относиться к настоящему с угрюмым или унылым видом.
Этот радужный взгляд отражает то, что в более широком смысле известно как интерпретацияистории вигами, и связан с более современным экономическим предположением о самодействующей полосе производительности. Обе точки зрения основаны на идее о том, что прогресс в конечном итоге приносит благо большинству людей.
Рассказ Эндрю Юра о распространении фабрик в Великобритании отражал оптимизм 1830-х годов и предвосхищал риторику современных технопровидцев. Даже когда он описывал квалифицированных ремесленников, теряющих работу, Юр уверенно писал, что "фабричная система, изобилующая чудесами механики и политической экономии, обещает в будущем стать великим служителем цивилизации на земном шаре, позволяя этой стране, как ее сердцу, распространять вместе с торговлей жизненную силу науки и религии среди мириадов людей".
Увы, мир сложнее, чем кажется на первый взгляд, именно потому, что социальные и экономические улучшения далеко не автоматические, даже по мере изменения институтов и внедрения новых технологий.
Оптимизм вигов был понятен, поскольку он отражал взгляды восходящих социальных классов Англии, включая дворянство и новые меркантильные, а позднее и промышленные интересы. Он был также поверхностно правдоподобен, поскольку индустриализация действительно выдвинула на передний план новых людей и идеи. Однако эта форма социальных изменений не привела к неумолимому подъему большинства населения, как мы видели в этой главе.
Промышленники, такие как Аркрайт, вскрывали существующие иерархии в начале 1800-х годов не потому, что хотели снизить социальные барьеры или создать истинное равенство возможностей, конечно же, не для "низших слоев населения". Напротив, поднимающиеся предприниматели среднего рода хотели реализовать свои собственные возможности, продвинуться вверх и стать частью высшей прослойки общества. Разработанная ими концепция отражала и узаконивала это стремление. Эффективность была ключевым фактором, как гласил преобладающий аргумент, и она соответствовала национальным интересам. Новые технологические, экономические и политические лидеры были авангардом прогресса, и от этого прогресса выиграли бы все, даже если бы они не понимали его в полной мере.
Взгляды Джереми Бентама, как и взгляды Сен-Симона, Энфантина и Лессепса во Франции, являются олицетворением этого видения. Помимо твердой веры в технологию и прогресс, бентамисты придерживались двух основных идей. Первая заключалась в том, что правительство не должно вмешиваться в контракты между взрослыми людьми по обоюдному согласию. Если люди согласны работать долгие часы в нездоровых условиях, это их дело. Существует законная забота общества о жизни детей, но взрослые люди предоставлены сами себе.
Вторая заключается в том, что ценность любой политики может быть оценена путем суммирования того, сколько выигрывают или теряют вовлеченные в нее лица. Следовательно, если реформа условий труда для детей приведет к выигрышу для них, это можно и нужно взвесить по сравнению с тем, какие потери понесут их работодатели. Другими словами, даже если выгоды для детей от новой политики будут значительными - например, из-за улучшения здоровья или школьного образования - эту политику не следует принимать, если потери для работодателя, прежде всего в плане прибыли, будут больше.
Тем, кто имел политический голос, в том числе и людям среднего достатка, это казалось современным и эффективным, и это оправдывало их веру в то, что неизбежное движение вперед не должно быть остановлено, даже если оно приводит к жертвам на этом пути.
В первые десятилетия девятнадцатого века таков был путь прогресса, во всех его проявлениях. Любой, кто подвергал его сомнению или стоял на его пути, считался дураком или еще хуже.
Прогресс и его двигатели
Пятьдесят лет спустя все выглядело совсем иначе.
Во второй половине девятнадцатого века заработная плата начала неуклонно расти. С 1840 по 1900 год объем производства на одного работника вырос на 90 процентов, а реальная заработная плата увеличилась на 123 процента. Это включало значительный рост доходов и улучшение питания и условий жизни неквалифицированных рабочих. Впервые в современную эпоху производительность и заработная плата росли примерно одинаковыми темпами.
Улучшились и условия труда. Средний рабочий день для многих рабочих сократился до девяти часов (54 часа в неделю для строителей и инженеров, 56,5 часов в неделю в текстильной промышленности и 72 часа в неделю на железных дорогах были стандартными), и почти никто не работал в воскресенье. Телесные наказания на рабочем месте стали редкостью, и, как мы уже отмечали, законы о хозяине и слуге были окончательно отменены в 1875 году. Законы о детском труде значительно сократили работу детей на фабриках, и возникло движение за то, чтобы сделать бесплатное начальное образование доступным для большинства детей.
Значительно улучшилось и здравоохранение, хотя потребовалось еще полвека, чтобы полностью взять под контроль лондонский туман. Санитарные условия в крупных городах улучшились, и был достигнут более значительный прогресс в предотвращении эпидемий. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении начала расти: с примерно сорока лет в середине века до почти сорока пяти лет в начале 1900-х годов. Ни одно из этих улучшений не ограничилось Британией. Мы видим аналогичный прогресс в большинстве стран Европы и других индустриальных стран. Является ли это подтверждением интерпретации истории вигами?
Вовсе нет. Ни в одном из улучшений, которые привели к более широкому распределению прироста производительности и очистке городов, не было ничего автоматического. Они стали результатом спорного процесса политических и экономических реформ.
Для того, чтобы "вагон производительности" начал работать, необходимы два предварительных условия: повышение предельной производительности труда работников и достаточная переговорная сила для труда. Оба эти элемента в значительной степени отсутствовали в течение первого столетия британской промышленной революции, но после 1840-х годов начали приходить в норму.
Первый этап промышленной революции, который так встревожил лорда Байрона, был тем этапом, когда основные технологические инновации были связаны с автоматизацией, в первую очередь с заменой прядильщиков и ткачей новым текстильным оборудованием. Прогресс в автоматизации не исключает общего процветания, но существует проблема, если автоматизация преобладает - в том смысле, что работники вытесняются с их существующей работы одновременно с недостаточным количеством новых задач на других производственных позициях.
Именно это и произошло в конце XVIII века: текстильщики были вынуждены покинуть свои рабочие места и с трудом находили альтернативную работу с зарплатой, близкой к той, которую они получали раньше. Это был долгий и болезненный этап, как признавал лорд Байрон и чувствовало большинство представителей рабочего класса. Однако ко второй половине девятнадцатого века направление развития технологий изменилось.
Пожалуй, определяющей технологией второй половины девятнадцатого века стали железные дороги. Когда "Ракета" Стефенсона победила на испытаниях в Рейнхилле в 1829 году, в стране насчитывалось около тридцати тысяч человек, занимавшихся перевозками дилижансами на дальние расстояния, а тысяча компаний, занимавшихся организацией поворотов, обслуживали двадцать тысяч миль дорог. Через несколько десятилетий несколько сотен тысяч человек работали над строительством и эксплуатацией железных дорог.
Поезда с паровым двигателем снизили транспортные расходы и уничтожили некоторые рабочие места - например, в бизнесе конных экипажей. Но железные дороги сделали гораздо больше, чем просто автоматизация труда. Начнем с того, что развитие железных дорог породило множество новых задач в транспортной отрасли, и эти задачи требовали различных навыков - от строительства до продажи билетов, технического обслуживания, инженерии и управления . Мы видели, что многие из этих рабочих мест предлагали улучшенные условия труда и повышенную заработную плату, когда железнодорожные компании делились частью своей высокой прибыли со своими работниками.
Технологические достижения могут стимулировать спрос на работников в других секторах, и этот эффект становится более сильным, если они значительно повышают производительность или создают связи с другими секторами. Железные дороги сделали это, когда пассажиры и грузы стали перевозиться дешевле и на более дальние расстояния. Междугородние автобусные перевозки сократились почти до нуля, но железные дороги повысили спрос на конные перевозки на короткие расстояния, поскольку людей и товары, которые они перевозили на большие расстояния, нужно было перемещать туда-сюда в городах.
Более важными были связи между железными дорогами и другими отраслями, что означает положительное влияние на другие отрасли, поставляющие ресурсы для транспортной отрасли, или отрасли, которые в значительной степени используют транспортные услуги и могут расширяться в результате улучшений, вызванных железными дорогами. Рост железных дорог увеличил спрос на целый ряд производственных ресурсов, особенно на высококачественные железные изделия, используемые для изготовления более прочных металлических рельсов и более мощных локомотивов. Снижение стоимости транспортировки угля также позволило расширить металлоплавильную промышленность, улучшив качество железа.
Удешевление транспортировки готовой продукции помогло металлургической промышленности, которая после патентования Бессемерского процесса в 1856 году смогла производить огромное количество стали. Затем последовал еще один виток выгод, поскольку больше стали и более дешевый уголь помогли расширить другие отрасли промышленности, включая текстильную и ряд новых продуктов, таких как переработанные продукты питания, мебель и первые бытовые приборы. Железные дороги также дали толчок развитию оптовой и розничной торговли.
В целом, британские железные дороги XIX века представляют собой архетип системной преобразующей технологии, которая повысила производительность как на транспорте, так и в ряде других отраслей, а также создала новые возможности для труда.
Это были не только инновации в железнодорожном транспорте. Другие развивающиеся отрасли также способствовали повышению предельной производительности труда. Новый набор производственных технологий породил спрос как на квалифицированных, так и на неквалифицированных работников. Металлургия, особенно с достижениями в производстве железа и стали, была в авангарде этого процесса. По словам президента Института гражданских инженеров в 1848 году,
Быстрое внедрение чугуна, наряду с изобретением новых машин и новых процессов, потребовало большего количества рабочих, чем могло обеспечить сословие мельников, и в эту сферу были привлечены люди, обученные обработке железа. Сформировался новый класс рабочих, возникли производственные предприятия, к которым были прикреплены чугунолитейные и латунные заводы, с инструментами и машинами для создания механизмов всех видов.
Эти новые отрасли получили дополнительный импульс благодаря новым средствам связи, таким как телеграф в 1840-х годах и телефон в 1870-х годах. Они создали множество рабочих мест в сфере связи и производства. Они также создали новые синергетические эффекты в транспортном секторе, поскольку повысили эффективность железных дорог и логистики. Хотя телеграф заменил другие формы дальней связи, такие как почта и специальные курьеры, количество перемещенных работников не сравнится с новыми рабочими местами в отрасли связи.
Аналогичным образом, телефоны заменили телеграф, сначала в пределах городов, а затем для передачи сообщений на большие расстояния. Но, как и телеграф и железные дороги, они не были чистыми технологиями автоматизации. Создание и эксплуатация телефонных систем были трудоемкими и в значительной степени зависели от целого ряда новых задач и профессий, таких как эксплуатация коммутаторов, техническое обслуживание и различные новые инженерные задачи. Вскоре на телефонных станциях стало работать большое количество женщин как на общественных коммутаторах, так и во всех организациях. Первоначально все телефонные звонки соединялись оператором. Первая система автоматического набора номера в Великобритании была открыта только в 1912 году. Последний ручной коммутатор в Лондоне продолжал работать до 1960 года.
На самом деле, развитие телефона происходило одновременно с расширением бизнеса по отправке телеграмм, отчасти потому, что конкуренция привела к снижению цен. В 1870 году, до появления телефонов, в Великобритании было отправлено семь миллионов телеграмм. К 1886 году этот показатель вырос до пятидесяти миллионов в год. Телеграфная сеть США обрабатывала более девяти миллионов сообщений в 1870 году и более пятидесяти пяти миллионов сообщений в 1890 году.
В целом, последствия этих технологий для труда были более благоприятными, чем ситуация с автоматизацией текстильного производства на первом этапе промышленной революции, поскольку они создавали новые задачи и активизировали повышение производительности в ряде секторов, расширяя спрос на труд. Однако, как мы увидим, эти результаты во многом зависели от выбора способов разработки и использования этих методов производства.
Подарки из-за Атлантики
Еще кое-что очень помогло Британии двигаться к общему процветанию: новые инновации с другой стороны Атлантики. Несмотря на то, что американцы были опоздавшими к промышленному росту по сравнению со своими британскими коллегами, во второй половине девятнадцатого века промышленность США стремительно развивалась. Американский путь развития технологий был направлен на повышение эффективности и способствовал росту предельной производительности труда рабочих. По мере распространения этой технологии в Британии и Европе она еще больше увеличивала спрос на рабочую силу в этих странах.
В Соединенных Штатах было много земли и капитала, но не хватало рабочей силы, особенно квалифицированной. Небольшое число ремесленников, эмигрировавших в Америку, получали более высокую заработную плату и имели больше возможностей для заключения сделок, чем у себя на родине. Высокая стоимость квалифицированного труда означала, что американские изобретения часто были направлены не только на автоматизацию, но и на поиск путей повышения производительности труда низкоквалифицированных работников. По словам Джозефа Уитворта, будущего президента Института инженеров-механиков, который посетил американскую промышленность в 1851 году, "рабочие классы сравнительно немногочисленны, но это уравновешивается и, более того, может рассматриваться как одна из главных причин той готовности, с которой они призывают на помощь машины почти во всех областях промышленности". И как сказал в 1897 году Э. Левассер, француз, посетивший американские сталелитейные заводы, шелковые фабрики и упаковочные цеха, : "Изобретательский гений американца, возможно, является врожденным даром, но он, несомненно, стимулируется высоким уровнем заработной платы. Ведь предприниматель стремится экономить человеческий труд тем больше, чем дороже он ему обходится. С другой стороны, когда машины дают большую производительную силу рабочему, можно платить ему больше". Это был один из результатов того, что Илай Уитни сосредоточился на взаимозаменяемых деталях, стремясь создать стандартные детали, которые можно было бы комбинировать различными способами, облегчая производство оружия для неквалифицированных рабочих. Сам Уитни описывал свою цель как "заменить правильные и эффективные операции машин тем мастерством художника, которое приобретается только путем долгой практики и опыта; вид мастерства, которым не обладают в этой стране в сколько-нибудь значительной степени".
Большинство европейских технологий, в том числе и в Великобритании, полагались на квалифицированных мастеров, которые подгоняли детали в зависимости от их использования. Новый подход не просто снижал потребность в квалифицированном труде. Уитни стремился к созданию "системного подхода", сочетая специализированное оборудование и труд для повышения эффективности. Выигрыш был очевиден для британского парламентского комитета, инспектировавшего американские оружейные заводы, использующие взаимозаменяемые детали: "Рабочий, в обязанности которого входит "сборка" или установка оружия, берет различные детали беспорядочно из ряда ящиков и не использует ничего, кроме винта, чтобы собрать мушкет, за исключением паза, на котором находятся пружины, которые с одного конца должны быть выровнены маленьким зубилом". Однако это не было технологией устранения недостатков. Бывший суперинтендант оружейной фабрики Сэмюэля Кольта отметил, что взаимозаменяемые детали снижали трудозатраты "примерно на 50 процентов", но требовали "первоклассного труда, за который платили самую высокую цену". На самом деле, качественная продукция не могла быть произведена без участия хорошо обученной рабочей силы.
То, что стало известно как Американская система производства, начиналось медленно. Первый заказ Уитни на пушки был доставлен федеральному правительству с опозданием почти на десять лет. Тем не менее, впоследствии она быстро развивалась, поскольку в первой половине девятнадцатого века производство оружия было революционным. Далее настал черед швейных машин. Компания, которую производитель Натаниэль Уилер создал вместе с изобретателем Алленом Б. Уилсоном, начала в 1853 году, выпустив менее 800 машин традиционным ручным способом. К 1870-м годам компания внедрила взаимозаменяемые детали и новые специализированные станки, а ее годовой объем производства превысил 170 000 единиц. Вскоре компания по производству швейных машин "Зингер" пошла дальше, сочетая взаимозаменяемые детали, специализированные станки и более совершенные конструкции, и выпускала более 500 000 единиц продукции в год. Деревообработка, а затем производство велосипедов стали следующими отраслями, которые были преобразованы американской системой производства.
В 1831 году Сайрус Маккормик изобрел механическую жатку. В 1848 году он перенес свое производство в Чикаго, где ежегодно производил более 500 жнеек для продажи фермерам в прериях. Повышение производительности труда фермеров увеличило производство зерна в Северной Америке, сделало продовольствие дешевле во всем мире и подтолкнуло молодежь к переезду из сельской местности в растущие города.
По данным переписи мануфактур 1914 года, в США уже насчитывалось 409 станкостроительных предприятий. Многие станки превосходили те, что производились в других странах мира. Уже в 1850-х годах в отчете Британского комитета по машинам США отмечалось:
Что касается класса машин, обычно используемых инженерами и машиностроителями, то они в целом уступают английским, но в адаптации специальных аппаратов к одной операции почти во всех отраслях промышленности американцы проявляют изобретательность в сочетании с неустрашимой энергией, которой нам как нации следовало бы подражать, если мы хотим удержать наше нынешнее положение на великом мировом рынке.
Вскоре благодаря пароходам и телеграфу эти машины распространились в Британии, Канаде и Европе, повышая заработную плату как квалифицированным, так и неквалифицированным рабочим, как это было в Соединенных Штатах. В 1854 году Сэмюэл Кольт открыл оружейную фабрику на берегу Темзы в Лондоне. В 1869 году Зингер открыл завод в Шотландии, способный производить четыре тысячи машин в неделю, а вскоре после этого еще один завод в Монреале, Канада.
Действительно, потенциал новых машин для повышения эффективности был давно признан в британской металлургической и станкостроительной промышленности. После усовершенствования Уаттом парового двигателя и использования хлопчатобумажных машин, изобретенных Аркрайтом, один британский эксперт отметил,
Единственное препятствие к достижению столь желанной цели [увеличению производства хлопка и других товаров] заключалось в нашей почти полной зависимости от ловкости рук для создания и производства таких машин, которые требовались, необходимость в более надежных и производительных агентах сделала некоторые изменения в системе обязательными. Короче говоря, возник внезапный спрос на машины небывалой точности, в то время как имевшиеся на тот момент рабочие не были достаточны ни по количеству, ни по способностям, чтобы удовлетворить потребности времени.
Эти машины и методы производства были приняты на вооружение и повысили производительность труда в британской промышленности, одновременно расширив набор задач и возможностей для рабочих.
Однако технологические изменения сами по себе никогда не являются достаточными для повышения заработной платы. Рабочие также должны получить больше переговорной силы по отношению к работодателям, что они и сделали во второй половине девятнадцатого века. По мере развития промышленности фирмы конкурировали за долю рынка и за работников. Рабочие стали добиваться более высокой заработной платы путем коллективных переговоров. Это стало кульминацией длительного процесса, который начался в начале века и достиг своего завершения только в 1871 году, когда профсоюзы стали полностью легальными. Эти институциональные преобразования усилили и, в свою очередь, поддержали более широкое стремление к политическому представительству.
Эпоха уравнительных полномочий
Первый этап британской промышленной революции был сформирован видением, которое направляло технологию и определяло, как будут распределяться или не распределяться преимущества нового промышленного оборудования. Иной путь развития технологий и распределения выгод от повышения производительности труда неизбежно предполагал иное видение.
Первым шагом в этом процессе стало осознание того, что во имя прогресса большая часть населения обнищала. Второй шаг заключался в том, чтобы люди организовывались и осуществляли противодействие тем, кто контролировал направление развития технологий и обогащался за счет этого.
В средневековом обществе такая организация была затруднена не только из-за убеждения со стороны приказного общества, но и потому, что координация и обмен идеями были затруднены структурой сельскохозяйственной экономики. Промышленность и плотно заселенные города изменили ситуацию. Как следует из высказывания британского писателя и радикала Джона Телволла в Прологе, фабрики помогли рабочим организоваться, потому что, опять же по словам Телволла, "теперь, хотя каждая мастерская не может иметь Сократа в пределах своего общества, и даже каждый промышленный город не может иметь человека такой мудрости, добродетели и возможностей, чтобы наставлять их, все же своего рода дух Сократа обязательно вырастет, где бы ни собирались большие группы людей" (курсив автора). Из этой концентрации рабочих на фабриках и в городах возникло несколько движений, выступавших за лучшие условия труда и политические права. Возможно, самым важным из них был чартизм.
Народная хартия, разработанная в 1838 году, была посвящена политическим правам. В то время только около 18 процентов взрослого мужского населения Великобритании имели право голоса, в то время как до принятия закона о реформе 1832 года этим правом обладали менее 10 процентов. Движущей силой чартизма было создание более радикальной Хартии, ориентированной на права простых людей.
Шесть требований Народной хартии включали в себя право голоса для всех мужчин старше двадцати одного года, отсутствие требования владения собственностью для того, чтобы стать членом парламента, ежегодные парламентские выборы, разделение страны на триста равных избирательных округов, оплату труда членов парламента и тайное голосование. Чартисты понимали, что эти требования имеют решающее значение для создания более справедливого общества. Ведущий чартист Дж. Р. Стивенс утверждал в 1839 году, что "вопрос о всеобщем избирательном праве - это вопрос о ноже и вилке, о хлебе и сыре. Под всеобщим избирательным правом я подразумеваю, что каждый рабочий человек в стране имеет право на хорошее пальто на спине, хорошую шляпу на голове, хорошую крышу для дома и хороший обед на столе".
Требования чартистов сегодня кажутся вполне разумными, и в то время они получили мощную поддержку, собрав более трех миллионов подписей в свою поддержку. Однако чартисты столкнулись с жестким противодействием со стороны людей, контролировавших политическую систему. Все петиции чартистов были отклонены парламентом, который отказался рассматривать любые законы, направленные на улучшение представительства. После того как несколько лидеров чартистов были арестованы и заключены в тюрьму, движение сошло на нет и распалось в конце 1840-х годов.
Однако потребность в политическом представительстве среди рабочего класса не исчезла с уходом чартистов. В 1860-х годах их эстафету подхватили Национальный союз реформ и Лига реформ. В 1866 году в Гайд-парке вспыхнули беспорядки, так как люди организовали движение за политическую реформу. В ответ на это Второй закон о реформе 1867 года распространил избирательное право на мужчин, возглавляющих семьи старше двадцати одного года, и на мужчин-арендаторов, платящих не менее десяти фунтов в год за квартиру, что удвоило электорат. Закон о реформе 1872 года ввел тайное голосование. А в 1884 году законодательство еще больше расширило избирательное право, позволив голосовать примерно двум третям мужчин.
Чартисты также проложили новый путь в организации рабочих, и подъем профсоюзного движения доказал свою силу. Хотя рабочие организовывались и бастовали, создание профсоюзов для ведения коллективных переговоров в первой половине XIX века было в принципе незаконным. Изменение этого положения стало одной из главных политических целей движения за реформы, которое началось с чартистов.
Их давление сыграло решающую роль в окончательном формировании Королевской комиссии по профсоюзам в 1867 году, что привело к полной легализации профсоюзной деятельности в соответствии с Законом о профсоюзах 1871 года. Комитет трудового представительства, сформированный под эгидой нового профсоюза, стал основой Лейбористской партии, обеспечив политический голос и более институционализированную основу для способности рабочего народа противостоять работодателям и требовать принятия законов.
Такая организация и успех чартизма были во многом связаны с преобладанием промышленности и тем фактом, что большинство людей теперь работали и жили тесно в городских районах. К 1850 году в городах проживало около 40 процентов всех британцев, а к 1900 году городские жители составляли почти 70 процентов всего населения. Как и предполагал Телволл, организовать рабочих в больших городах оказалось гораздо проще, чем в сельскохозяйственных обществах.
Также произошли серьезные изменения в работе правительства. Важным элементом здесь было давление в пользу демократизации. Страх перед полноценной демократией был основным мотивом в умах даже самых консервативных политиков, что способствовало постепенным реформам через законодательство. Предваряя принятие Первого закона о реформе 1832 года, который увеличил электорат с 400 000 до более чем 650 000 человек и реорганизовал избирательные округа, сделав их более представительными, премьер-министр вигов граф Грей заявил: "Я не поддерживаю, никогда не поддерживал всеобщее избирательное право и ежегодные парламенты, ни какие-либо другие из этих очень обширных изменений, которые, к сожалению, я должен сказать, слишком часто пропагандируются в этой стране, и пропагандируются джентльменами, от которых можно было ожидать лучшего".
То же самое было верно и в отношении более поздних реформ, особенно когда их инициаторами выступали консервативные политики. Например, Бенджамин Дизраэли порвал с правительством тори Роберта Пиля из-за отмены закона о кукурузе в 1848 году. Он добился известности и в итоге стал премьер-министром, встав на сторону землевладельцев, которые хотели сохранить высокие цены на зерно за счет сохранения тарифов на импорт. В то же время он заручился поддержкой более широких слоев населения благодаря политическим реформам, джингоизму и "консерватизму одной нации". Дизраэли также был архитектором Второго закона о реформе 1867 года, который удвоил электорат, и он не выступал против законодательства о реформе фабрик. Сельские землевладельцы, которые поддерживали его, не хотели, чтобы революция началась в промышленных городах.
Вместе с политической реформой произошли радикальные изменения в государственной службе. Ранее многие государственные должности рассматривались как синекуры. Когда дело доходило до политики, большинство чиновников придерживались сурового взгляда на то, в чем действительно нуждаются бедные, что видно из разработки и реализации нового Закона о бедных.
Однако, начиная с середины века, некоторые чиновники начали получать определенную автономию и преследовать то, что можно обоснованно считать более широкими социальными интересами. Бентамистские идеи социальной эффективности ранее использовались для оправдания политики, которую можно назвать лишь подлой. По мере сбора более точных данных стало ясно, что рыночный процесс не обязательно приведет к улучшению социальных условий, и это был именно тот урок, который извлекла Королевская комиссия по работе с детьми.
Санитария - прекрасный пример такого изменения. Как мы видели, к 1840-м годам растущие британские промышленные города превратились в выгребные ямы, а жилые помещения большинства людей кишели смертельно опасными бактериями и другими болезнетворными микроорганизмами. Вонь от отходов из редко опорожняемых дворовых уборных становилась невыносимой, ее едва ли может себе представить кто-то из ныне живущих. В некоторых местах существовала канализация, но она была предназначена в основном для отвода дождевой воды и предотвращения наводнений. В течение долгого времени не предпринималось никаких попыток улучшить общественную инфраструктуру. Более того, во многих юрисдикциях было запрещено подключать смывные туалеты к канализации.
Эдвин Чедвик изменил все это. Он был последователем Джереми Бентама, но со временем стал уделять больше внимания судьбе простых людей. Он предпринял обширное исследование санитарных условий в городах, уделяя особое внимание новым промышленным городам. Его доклад на эту тему, появившийся в 1842 году, произвел сенсацию и вывел этот вопрос на первое место в политической повестке дня.
Чедвик также пояснил, что с помощью различных технологий и строительства более совершенных канализационных систем можно очистить отходы и значительно сократить распространение болезней. Идея заключалась в том, чтобы постоянно подавать воду в дом и использовать ее для смыва человеческих отходов по трубам в места, где их можно безопасно переработать. Для этого необходимо было изменить форму и конструкцию канализационных труб. Ранее канализационные трубы в Великобритании были сделаны из кирпича и предназначались в первую очередь для того, чтобы в них скапливались осадки. Периодически муниципальные рабочие делали подкоп и удаляли достаточно кирпича, чтобы вручную опорожнить канализацию. В отличие от этого, при другом выборе способа проектирования канализационной системы, сточные воды могли бы непрерывно течь по яйцеобразным терракотовым трубам, очищаясь по мере протекания. Несмотря на то, что его нововведениям противостояли многие, Чедвик одержал победу, и организация городов была революционизирована, что привело к огромному улучшению здоровья населения.
Примечательно, что в ходе этого процесса изменился и политический консенсус. Даже консерваторы, отстаивавшие традиционные ценности и важность защиты частной собственности, были убеждены в необходимости улучшения санитарных условий. Выступая в Манчестере в апреле 1872 года, Дизраэли решительно высказался в пользу "санитарного улучшения" и улучшения здоровья населения в целом:
Страна может быть покрыта историческими трофеями, музеями науки и галереями искусства, университетами и библиотеками; народ может быть цивилизованным и изобретательным; страна может быть даже знаменитой в летописях и деяниях мира, но, господа, если население каждые десять лет уменьшается, а статность расы каждые десять лет снижается, история этой страны скоро станет историей прошлого.
Политика стала реагировать на общественное давление, и политикам пришлось задуматься о своей социальной ответственности. Никто не хотел эпидемий или преждевременной смерти, как от болезней, так и от опасных условий труда - не тогда, когда избиратели могли выгнать политиков с должности, а профсоюзы не ослабляли давления.
Бедность для остальных
Мы можем проследить границу технологических достижений XIX века по Великобритании и США. Но было бы неверно думать, что инновации оказали наиболее значительное влияние именно в этих странах. Также неразумно предполагать, что влияние новых технологий было одинаковым в разных странах. Страны по-разному выбирали способы использования имеющихся технологических ноу-хау, что имело совершенно разные последствия.
На самом деле, даже технологии, создавшие зачатки всеобщего процветания в Великобритании, могли ввергнуть сотни миллионов людей по всему миру в еще более глубокое несчастье. Это можно увидеть наиболее отчетливо на примере людей, попавших в стремительно расширяющуюся глобальную паутину сырья и промышленных товаров.
В 1700 году в Индии были одни из самых передовых в мире керамика, металлообработка и печатная текстильная продукция, и все это производилось высококвалифицированными ремесленниками, которые хорошо оплачивались по стандартам того времени. Вожделенная "дамасская сталь" была произведена в Индии, а ее бязь и муслин высоко ценились в Англии. В ответ на это английская промышленность по производству шерстяных изделий успешно лоббировала введение ограничений на импорт, чтобы не допустить в страну высококачественный индийский текстиль.
Несмотря на то, что Ост-Индская компания была создана для торговли пряностями, в первые годы ее коммерческий успех был основан на поставках готового хлопкового текстиля и одежды в Великобританию. Компания также организовала производство хлопковой одежды в Индии, поскольку именно там были квалифицированные рабочие и сырье. В первые сто с лишним лет британского контроля над частью Индии экспорт готовых хлопчатобумажных изделий в Европу вырос.
Затем появилась инновация использования водной энергии для работы машин, которые могли прясть сначала шелк (для использования вместе с хлопком), а затем и сам хлопок. В Британии была быстрая вода и много капитала, готового инвестировать. Стоимость транспортировки хлопка-сырца в Ливерпуль была низкой по сравнению с ценой конечного продукта.
Ост-Индская компания запрещала экспорт хлопчатобумажных товаров обратно в Индию. Но эта часть ее монополии на торговлю закончилась в 1813 году, что привело к массовому притоку текстиля, особенно из Ланкашира, на индийский рынок. Это стало началом деиндустриализации индийской экономики. Ко второй половине 1800-х годов отечественные прядильщики обеспечивали не более 25 процентов рынка страны, а возможно, и меньше. Деревенские ремесленники были вытеснены из бизнеса дешевым импортом и были вынуждены вернуться к выращиванию продуктов питания или других культур. С 1800 по 1850 год Индия деурбанизировалась, доля населения, проживающего в городах, сократилась с 10 процентов до менее чем 9 процентов.
Впереди было еще много чего интересного. Представители британской элиты были убеждены, что им следует переделать индийское общество, якобы для его цивилизации, но на самом деле для достижения собственных целей. Лорд Далхаузи, генерал-губернатор Индии в начале 1850-х годов, был непреклонен в том, что Индии необходимо перенять западные институты, администрацию и технологии. Железные дороги, утверждал лорд Далхаузи, "обеспечат Индии наилучшую безопасность, которую только можно придумать для дальнейшего распространения этих великих мер общественного улучшения и для последующего увеличения процветания и богатства на территориях, находящихся в ее ведении".
Но вместо экономической модернизации железные дороги принесли британские экономические интересы и усилили контроль над индийским населением. В своем меморандуме от 20 апреля 1853 года, который определял политику на субконтиненте на протяжении почти столетия, Далхаузи привел три аргумента в пользу железных дорог: улучшение доступа к хлопку-сырцу для Великобритании; продажа "европейских" промышленных товаров в более отдаленных частях Индии; и привлечение британского капитала в железнодорожные предприятия в надежде, что это впоследствии приведет к участию в других видах промышленной деятельности.
Первая железнодорожная линия была построена в 1852-1853 годах с использованием новейших доступных технологий. Современные двигатели были импортированы из Англии. Далхаузи был прав в отношении ценности расширения доступа к хлопку-сырцу. В период с 1848 по 1856 год в Индии продолжалась деиндустриализация, а экспорт хлопка-сырца удвоился, в результате чего страна стала экспортером в основном сельскохозяйственной продукции. Индия также стала значительным экспортером таких товаров, как сахар, шелк, селитра и индиго, и значительно увеличила экспорт опиума. С середины 1800-х до 1880-х годов опиум был крупнейшим экспортом Индии, продававшимся в основном британцами в Китай.
Индийские железные дороги действительно увеличили объем внутренней торговли, что позволило сократить разницу в ценах в отдаленных районах. Также произошло некоторое увеличение доходов сельского хозяйства. Быки не были эффективным заменителем транспорта, а система внутренних водных путей была неконкурентоспособной. Но значительного влияния на металлургическую промышленность не было, а большая часть подвижного состава для индийских железных дорог была закуплена в Великобритании. В 1921 году Индия все еще не могла строить локомотивы.
Что еще хуже, железные дороги стали инструментом угнетения, как по умыслу, так и бездействию. Бездействие было явным: железные дороги использовались для перемещения войск по стране в ответ на местные беспорядки. Хорошая железнодорожная сеть может снизить стоимость репрессий, и это было ключевой частью того, как несколько тысяч британских чиновников могли управлять более чем трехсотмиллионным населением.
Упущение было более ужасным. Когда в разных частях страны разразился голод, можно было бы доставлять продовольствие по железной дороге. Однако в ключевые моменты в 1870-х годах и в Бенгалии в 1940-х годах при военном правлении Уинстона Черчилля британские власти отказались это сделать, и миллионы индийцев погибли.
Приводилось и до сих пор приводится множество оправданий, но факт остается фактом: британцы никогда не вкладывали достаточно средств в ирригацию, внутренние водные пути и чистую воду, и они никогда не направляли мощь железных дорог на то, чтобы накормить людей в те моменты, когда у них не было других источников пищи или они не могли позволить себе то, что предоставлял рынок. Отношение британцев хорошо резюмирует ответ Черчилля в 1929 году, когда его попросили встретиться с лидерами движения за независимость Индии, чтобы лучше узнать об изменениях в стране: "Меня вполне устраивают мои взгляды на Индию. Я не хочу, чтобы их нарушал какой-нибудь кровавый индиец".
В конце концов, железнодорожное сообщение стало эффективным элементом политики предотвращения голода. Но только после того, как британцы покинули Индию.
Технологии обладают огромным потенциалом для повышения производительности труда и могут улучшить жизнь миллиардов людей. Но, как мы видели, путь технологий часто бывает предвзятым и, как правило, приносит выгоду в основном тем, кто социально влиятелен. Те, кто не имеет политического участия или права голоса, часто остаются за бортом.
Противостояние предвзятости технологий
Взгляд вигов на историю утешителен, но вводит в заблуждение. В технологическом прогрессе нет ничего автоматического. Мы обсуждали, как многие из важных новых сельскохозяйственных технологий последних десяти тысяч лет практически ничего не сделали для облегчения страданий, а иногда даже усилили бедность. Первый век индустриализации оказался почти таким же мрачным: несколько человек стали очень богатыми, в то время как большинство обнаружили, что их уровень жизни сильно упал, а болезни и загрязнение окружающей среды захлестнули города.
Вторая половина девятнадцатого века была другой, но не потому, что неумолимая дуга склонялась к прогрессу. Отличительной чертой этого периода стало изменение характера технологий и рост противодействующей силы, что заставило ответственных лиц серьезно подойти к вопросу распределения выгод от повышения производительности труда.
В отличие от стремления к автоматизации на первом этапе промышленной революции, новые технологии второго этапа начали создавать некоторые новые возможности как для квалифицированных, так и для неквалифицированных работников. Железные дороги породили множество новых задач и стимулировали остальную экономику благодаря связям с другими секторами. Что еще более важно, американский путь развития технологий был направлен на повышение эффективности, особенно за счет расширения набора задач, которые могли выполнять рабочие на заводах и новые машины, в основном из-за нехватки квалифицированных рабочих в стране. По мере распространения этих инноваций в США и Европе они создавали новые возможности для труда и повышали предельную производительность работников во всеминдустриализирующемся мире.
В равной степени институциональные изменения шли в направлении усиления власти рабочих, чтобы эта более высокая производительность была разделена между капиталом и трудом. Промышленный рост объединил людей на рабочих местах в городах и позволил организовывать и развивать общие идеи. Это изменило политику как на рабочем месте, так и в стране.
В Великобритании чартизм и рост профсоюзов расширили политическое представительство и изменили сферу деятельности правительства. В Соединенных Штатах организация профсоюзов в сочетании с протестами фермеров сделала то же самое. Во всей Европе рост фабрик означал, что организовать рабочих стало проще.
Расширение демократии в значительной степени способствовало распределению прибыли от повышения производительности труда, поскольку это облегчало ведение коллективных переговоров для улучшения условий труда и повышения заработной платы. С появлением новых отраслей, продуктов и задач, повышающих производительность труда, и распределением ренты между работодателями и работниками, заработная плата росла.
Политическое представительство также означало требования о менее загрязненных городах, и вопросы общественного здравоохранения стали восприниматься более серьезно.
Все это не происходило автоматически, и часто это случалось только после длительной борьбы. Более того, условия улучшались только для тех, кто имел достаточный политический голос. В большинстве мест в течение XIX века женщины не имели права голоса; следовательно, экономические возможности и более широкие права для них появлялись гораздо медленнее.
Еще более удивительно, что условия в большинстве европейских колоний не улучшились, а значительно ухудшились. Некоторые, например, Индия, были насильственно деиндустриализированы, когда в страну хлынул поток британского текстиля. Другие, в том числе Индия и часть Африки, были превращены в поставщиков сырья для удовлетворения свирепого аппетита растущего промышленного производства в Европе. В других странах, например, на Юге США, усилилось наихудшее принуждение к труду в форме рабства, а также жестокая дискриминация коренного населения и иммигрантов, и все это во имя прогресса.
Глава 7. Спорный путь
Я молод, мне двадцать лет; но я не знаю о жизни ничего, кроме отчаяния, смерти, страха и жирной поверхностности, брошенной в бездну печали. Я вижу, как народы настроены друг против друга и молча, неосознанно, глупо, покорно, невинно убивают друг друга.
-Эрих Мария Ремарк, "Все тихо на Западном фронте", 1929 г.
По этим основополагающим пунктам члены Совета единодушно согласны:
1. Автоматизация и технический прогресс необходимы для общего благосостояния, экономической мощи и обороны страны.
2. Этот прогресс может и должен быть достигнут без принесения в жертву человеческих ценностей.
3. Достижение технического прогресса без ущерба для человеческих ценностей требует сочетания частных и государственных действий, согласующихся с принципами свободного общества.
-Консультативный комитет президента по политике в области труда и управления, 1962 г.
A после реформ и перенаправления технологических изменений во второй половине девятнадцатого века, казалось бы, можно было надеяться. Впервые за тысячи лет произошло сочетание быстрого технологического прогресса и институциональных предпосылок для того, чтобы эти преимущества были доступны не только узкой элите.
И все же перейдем к 1919 году, и фундамент этого всеобщего процветания был разрушен. Для людей, достигших совершеннолетия в Европе в начале 1900-х годов, мир представлял собой картину растущего экономического неравенства и беспрецедентной бойни, вызванной Великой войной, в которой погибло около двадцати миллионов человек. Трагическая гибель миллионов молодых мужчин и женщин стала результатом жестоких и эффективных военных технологий, которые варьировались от новых видов оружия до более мощных бомб, танков, самолетов и отравляющих газов.
От большинства людей не ускользнуло, что это очень темная сторона технологии. Война была обычным явлением на протяжении тысячелетий, но оружие уничтожения развивалось лишь медленно после Средневековья. Когда Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо в 1815 году, он и его противники сражались в основном с помощью короткоствольных мушкетов и гладкоствольных пушек, практически не изменившихся за многие века. Орудия убийства двадцатого века были гораздо более совершенными.
Страдания не закончились после войны. Беспрецедентная пандемия гриппа опустошила мир, начиная с 1918 года, заразив более пятисот миллионов человек и вызвав пятьдесят миллионов смертей. Хотя в послевоенное десятилетие наблюдалось возобновление роста, особенно в Соединенных Штатах, в 1929 году Великая депрессия ввергла большую часть мира в самый резкий экономический спад за всю эпоху индустриализации.
Рецессии и экономические крахи не были чем-то неизвестным. Соединенные Штаты пережили банковские паники и рецессии в 1837, 1857, 1873, 1893 и 1907 годах. Но ни один из них не мог сравниться с Великой депрессией по масштабам разрушений и загубленных жизней. Более ранние кризисы также не привели к уровню безработицы, сравнимому с тем, который США и большая часть Европы пережили после 1930 года. В 1930-е годы не нужно было быть исключительным провидцем, чтобы понять, что мир во сне идет к еще одной масштабной катастрофе, вызванной технологиями.
Австрийский писатель Стефан Цвейг передал отчаяние, которое испытывали многие представители его поколения, написав это в своих мемуарах "Вчерашний мир" перед тем, как он и его жена покончили с жизнью в 1942 году:
Даже в пучине отчаяния, в которой сегодня, полуослепленные, мы барахтаемся с искаженными и разбитыми душами, я снова и снова смотрю на те старые звездные узоры, которые сияли над моим детством, и утешаю себя унаследованной уверенностью, что этот крах в грядущие дни покажется всего лишь промежутком в вечном ритме движения вперед и вперед.
Можно было бы поспорить с осторожным оптимизмом Цвейга, утверждавшего, что это промежуток на пути к какому-то прогрессу, вперед и вперед. В 1930-е годы мало кто мог выразить оптимизм вигской версии истории.
Но события, по крайней мере в среднесрочной перспективе, доказали правоту Цвейга. После Второй мировой войны большая часть западного мира и некоторые страны Азии создали новые институты, поддерживающие общее процветание, и наслаждались быстрым ростом, от которого выиграли почти все слои общества. Во Франции десятилетия после 1945 года стали называть "тридцатью славными годами" (les trente glorieuses), и это чувство было широко распространено во всем западном мире.
Этот рост имел два важнейших элемента, аналогичных тем, которые начали появляться в Великобритании во второй половине XIX века: во-первых, направление движения новых технологий, которые обеспечивали не только экономию затрат за счет автоматизации, но и множество новых задач, продуктов и возможностей; во-вторых, институциональная структура, которая укрепляла противодействующие силы со стороны работников и государственного регулирования.
Эти строительные блоки были заложены в 1910-х и 1920-х годах, что позволяет нам рассматривать первые семь десятилетий двадцатого века как часть одной эпохи, хотя и с существенными изменениями на этом пути. Изучение этих двух строительных блоков и видения, которое развивалось параллельно с ними, дает не только подсказки о том, как мы можем восстановить общее процветание сегодня; оно также демонстрирует, насколько условным и трудным был этот результат . Во многих критических точках существовала оппозиция со стороны влиятельных сил, движимых узким видением и эгоистическими интересами. Вначале оппозиция не одержала верх, хотя и заложила основы для последующего драматического разрушения общего процветания.
Электрифицирующий рост
В 1870 году, сразу после Гражданской войны, общий ВВП США составлял около 98 миллиардов долларов. К 1913 году он достиг 517 миллиардов долларов в постоянных ценах. США были не только крупнейшей экономикой мира, но и, наряду с Германией, Францией и Великобританией, научным лидером. Новые технологии пронизывали американскую экономику и меняли жизнь людей.
Но поводов для беспокойства было предостаточно - неравенство, плохие условия жизни, а также перемещение и обнищание рабочих, подобно тому, как британский народ страдал в десятилетия после 1750 года. На самом деле, опасность могла быть больше для США, которые в середине девятнадцатого века все еще были в основном сельскохозяйственными. В 1860 году 53 процента рабочей силы было занято в сельском хозяйстве. Быстрая механизация сельского хозяйства могла лишить работы миллионы людей.
И некоторые новые сельскохозяйственные машины дали такой эффект. Жатка Маккормика, изобретенная в 1830-х годах и постоянно совершенствовавшаяся впоследствии, сократила потребность в рабочей силе во время уборки урожая. Жатки, шпагатовязальные машины, усовершенствованные молотилки, косилки, а затем комбайны полностью изменили сельское хозяйство США в десятилетия после 1860 года. Эти машины сократили потребность в работниках на акр на разных этапах цикла выращивания урожая. В 1855 году для производства кукурузы ручным способом требовалось более 182 рабочих часов на акр. Механизация сократила потребность в рабочей силе до менее чем 28 рабочих часов на акр к 1894 году. Аналогичное снижение произошло в хлопководстве (со 168 до 79 рабочих часов на акр) и в картофеле (со 109 до 38 рабочих часов на акр) за 1841-1895 и 1866-1895 годы соответственно. Потенциальный прирост был еще более ошеломляющим для пшеницы: с более чем 62 рабочих часов на акр в 1829-1830 годах до чуть более 3 рабочих часов на акр в 1895-1896 годах.
Последствия механизации для работников были масштабными. В 1850 году доля труда в добавленной стоимости сельского хозяйства составляла около 32,9 процента. К 1909-1910 годам она снизилась до 16,7 процента. Доля населения США, занятого в сельском хозяйстве, сокращалась столь же стремительно, достигнув в 1910 году примерно 31 процента.
Если бы промышленность также двигалась в направлении автоматизации труда и сокращения рабочей силы, последствия для американской рабочей силы были бы ужасающими. Вместо этого произошло нечто совершенно иное. Поскольку промышленность США быстро внедряла инновации, спрос на рабочую силу значительно вырос. Доля рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности США, выросла с 14,5 процента в 1850 году до 22 процентов в 1910 году.
Этот момент был связан не только с тем, что все больше людей находили работу в обрабатывающей промышленности; доля труда в национальном доходе увеличилась - верный признак того, что технологии двигались в более благоприятном для работников направлении. За тот же период времени доля труда в добавленной стоимости в обрабатывающей промышленности и сфере услуг увеличилась примерно с 46 до 53 процентов (остальное досталось владельцам оборудования и финансистам).
Как США удалось избежать луддитской фазы британской индустриализации, когда рабочие были вытеснены и обнищали из-за машин, а заработная плата была застойной или снижалась?
Частично ответ на этот вопрос связан с технологическим путем, по которому развивались США по мере того, как все шире использовались машины. Американский технологический путь стремился к повышению производительности, чтобы лучше использовать труд, который был относительно дефицитным. Система взаимозаменяемых деталей была, прежде всего, попыткой упростить производственный процесс, чтобы рабочие, не обладающие кустарными навыками, могли производить высококачественную продукцию. Усилия по повышению производительности подобным образом продолжались на протяжении всей второй половины девятнадцатого века. Одним из признаков инноваций стал бурный рост числа патентов. В 1850 году в Соединенных Штатах было подано 2 193 заявки на патенты. К 1911 году это число возросло до 67 370.
Более важным, чем количество патентов, было направление, в котором двигалась эта инновационная энергия, опиравшаяся на два блока: массовое производство и системный подход, оба из которых были основаны на ведущей роли Уитни . Массовое производство означало использование машин для производства большого количества стандартизированной, надежной продукции с меньшими затратами. Системный подход был направлен на интеграцию инженерных разработок, дизайна, ручного труда и машин, а также на организацию различных частей производственного процесса наиболее эффективным образом.
Эстафета производительности зависит от новых задач и возможностей для работников и институциональной структуры, которая позволяет им делиться частью прироста производительности. Мы видели, что вероятность того, что она сработает, выше, когда технологический прогресс приводит к значительным улучшениям, а они, в свою очередь, стимулируют рост спроса на труд в других секторах - например, через обратные и прямые связи (связи с поставщиками ресурсов и отраслями-потребителями, соответственно). Системный подход и массовое производство были особенно важны в этом отношении, поскольку они были направлены на значительное снижение затрат и значительно увеличивали объемы производства, создавая спрос на ресурсы в других секторах и потенциальный рост их производства.
Это направление технологии повысило предельную производительность труда и уровень жизни работников, как оценил Э. Левассер, французский посетитель:
Производители считают, что движение [внедрение промышленных машин] было выгодно рабочим, как продавцам труда, потому что уровень заработной платы повысился, как потребителям продукции, потому что они покупают больше на ту же сумму, и как рабочим, потому что их задача стала менее обременительной, так как машина делает почти все, что требует большой силы; рабочий, вместо того чтобы пускать в ход свои мускулы, стал инспектором, используя свой интеллект.
Хотя эти тенденции были заметны уже в 1870-х годах, два взаимосвязанных изменения усилили их и трансформировали американскую промышленность: электричество и более широкое использование информации, инженерии и планирования в производственном процессе.
Достижения в науке об электричестве начались в конце XVIII века, но крупные прорывы, которые изменили мира, начались в 1880-х годах. Томас Эдисон не только продвинул научное понимание света, но и способствовал его массовому внедрению. Лампы накаливания увеличили количество доступного света для чтения в ночной темноте примерно в двадцать раз (по сравнению со свечами).
Электричество имеет особое значение, поскольку является технологией общего назначения. Этот новый, универсальный источник энергии позволил создать множество новых устройств. Он также послужил толчком к созданию принципиально иных организаций. И выбор, доступный для разработки и использования электрических технологий, привел к совершенно разным эффектам распределения.
Новые устройства связи, ставшие возможными благодаря электричеству, особенно телеграф, телефон и радио, оказали огромное влияние на промышленность США, а также на бытового потребителя. С улучшением коммуникаций улучшились логистика и планирование, что оказалось решающим для успеха системного подхода.
Пожалуй, самым значительным применением электричества в производственном процессе стало изменение принципов работы фабрик. Эндрю Уре в 1835 году так описал суть ранней британской фабрики: "Термин "фабрика" в технологии обозначает совместную работу многих рабочих, взрослых и молодых, которые с усердием обслуживают систему производительных машин, непрерывно приводимых в движение центральной силой" (курсив автора).
Использование "центральной власти" таким образом было прорывом, утверждал Уре, поскольку повышало эффективность и координировало работу. Но опора на один центральный источник энергии, будь то ветер, вода или пар, также была узким местом. Он ограничивал разделение труда, заставлял машины группироваться вокруг центрального источника энергии, не позволял некоторым машинам использовать больше энергии, когда это было необходимо, и приводил к частым остановкам работы, которые влияли на весь производственный процесс. По сути, не было возможности расположить машины в том порядке, в котором они должны были быть выполнены, поскольку расположение машин диктовалось их потребностями в электроэнергии. Например, машины, приводимые в движение подвесными валами, должны были располагаться очень близко к центральному источнику: при удалении от него они теряли энергию. Это означало, что нельзя было внедрить ленточные конвейеры , а полуфабрикаты приходилось перемещать туда-сюда между машинами, расположенными в разных частях завода.
Все изменилось после того, как в 1882 году началось муниципальное распределение электроэнергии по домам и рабочим местам. Электричество быстро распространялось. В 1889 году около 1 процента фабричной энергии вырабатывалось с помощью электричества. К 1919 году эта доля превысила 50 процентов.
С появлением электричества фабрики стали гораздо более производительными. Лучшее освещение позволило рабочим лучше видеть окружающую обстановку и более точно управлять машинами. Кроме того, электричество позволило улучшить вентиляцию и упростить техническое обслуживание. Как отметил один архитектор в 1895 году: "Электрический свет накаливания - это совершенство всех методов освещения; не требует ухода, всегда готов к работе, никогда не ухудшает воздух в помещении, не нагревается, не имеет запаха, совершенен в аккуратности и устойчив, как часы". Электричество также обещало новые применения, включая электрические часы, устройства управления и новые печи, которые могли быть интегрированы с другими механизмами для повышения точности механической работы.
Еще более важной была реорганизация завода благодаря гибкой последовательности работы оборудования. Каждое оборудование теперь могло иметь свой собственный, выделенный локальный источник питания. Компания Westinghouse Electric & Manufacturing Company была в авангарде многих из этих разработок. В 1903 году, как подчеркнул один из руководителей компании Westinghouse,
Но самое большое преимущество электропривода заключается в его большей гибкости и свободе, которую он предоставляет для лучшего планирования всего предприятия и расположения инструментов. Большие инструменты, оснащенные независимыми двигателями, могут быть расположены в любом удобном для работы месте без учета ограничений, которые возникают, когда мощность должна быть получена от линейного вала, и, как уже было отмечено, есть огромное преимущество в возможности использования больших переносных инструментов. Отсутствие мостовых валов также дает свободное пространство для работы кранов, что позволяет использовать их с максимальной пользой. Цех без подвесных сетей валов и ремней также намного легче и привлекательнее, и опыт показал, что производительность труда значительно увеличивается при работе в хорошо освещенных и хорошо вентилируемых цехах.
Эти ожидания не были ошибочными. Гибкое расположение и модульная структура фабрики позволили быстро увеличить количество специализированных машин. Одной из самых первых фабрик, использовавших их, была Columbia Mills в Южной Каролине. Columbia Mills была спроектирована на основе электричества в начале 1890-х годов и сразу же начала демонстрировать преимущества электродвигателей и лучшего освещения. На таких фабриках и на ранних фабриках, построенных компанией Westinghouse, мы видим, как выделенный источник энергии для различных типов машин позволил упростить планировку фабрики, уменьшить транспортировку товаров внутри фабрики и гораздо легче контролировать мощность, подаваемую на конкретную машину.
Электроэнергия также означала меньшую потребность в ремонте и более модульную структуру, где мелкий ремонт можно было проводить без остановки общего производственного процесса. Такая реорганизация производства, электрические машины и связанные с ними конвейерные ленты были внедрены во многих отраслях промышленности и привели к поразительному росту производительности. Литейные заводы, внедрившие эти методы, по оценкам, могли производить в десять раз больше железа, используя меньшую площадь.
Значительное повышение производительности за счет электроэнергии было жизненно необходимо для расширения экономики и повышения спроса на работников из других отраслей, помимо обрабатывающей промышленности. Кроме того, они имели значительные преимущества для рабочих из-за того, как электричество использовалось для реорганизации фабрик.
Новые задачи от новых инженеров
Теоретически, любой новый источник энергии может автоматизировать некоторые существующие задачи так, что потребность в работниках не увеличится или увеличится незначительно. Более совершенные машины и большая механическая мощность, безусловно, предполагали некоторую автоматизацию. Тем не менее, спрос на работников значительно вырос в американской промышленности на рубеже двадцатого века. Фактически, цифры на сайте о доле труда в национальном доходе показывают, что в начале двадцатого века труд занял более центральное место в производственном процессе, увеличив свою долю в национальном доходе. Почему?
Другая фундаментальная перемена в организации производства является значительной частью ответа. Одновременно с ростом использования электроэнергии в производстве возросла роль инженеров и белых воротничков, которые реструктурировали заводы и производственный процесс с лучшими последствиями для производительности и труда.
Американские фабрики в 1850-х годах были похожи на свои британские аналоги. Предприниматель, вложивший капитал и организовавший установку оборудования, управлял рабочей силой. Некоторые первые производители, такие как Ричард Аркрайт, преуспели во внедрении новых производственных технологий. Но в целом планирование производства, сбор информации, анализ эффективности и постоянное совершенствование практически отсутствовали. Учет и контроль запасов были бессистемными. Недостаточное внимание уделялось дизайну и почти никакого - маркетингу. Организационные аспекты промышленности начали меняться в последние десятилетия девятнадцатого века, предвещая наступление эпохи инженеров-менеджеров.
В 1860 году белые воротнички, включая менеджеров и инженеров, составляли менее 3 процентов всех работников обрабатывающей промышленности США. К 1910 году этот показатель вырос почти до 13 процентов. В то же время общая численность рабочей силы в обрабатывающей промышленности увеличилась с менее чем одного миллиона до более чем 7,5 миллиона человек. Доля "белых воротничков" продолжала расти и после Первой мировой войны, достигнув к 1940 году почти 21 процента рабочей силы.
Эти белые воротнички переделали фабрику в более эффективную форму и в процессе повысили спрос на рабочую силу, причем не только для себя, но и для своих собратьев из числа "синих воротничков", которые теперь выполняли новые задачи. Менеджеры собирали информацию, стремились повысить эффективность, начинали совершенствовать конструкции и постоянно корректировали методы производства, вводя новые функции и задачи. Сочетание роли инженеров в производстве, информации, собранной "белыми воротничками", и электричества сыграло решающую роль в установке специализированных электрических устройств и сопровождавших их новых задач , таких как сварка, штамповка и работа на специализированных станках.
Таким образом, реорганизация производства, проведенная белыми воротничками, создала относительно высокооплачиваемые рабочие места для синих воротничков. По мере расширения масштабов производства спрос на "белых воротничков" становился еще больше.
Другой аспект роста числа рабочих мест связан с тем, что новые заводы создавали связи для розничной и оптовой торговли. По мере того как они выпускали все больше продукции и массовое производство становилось широко распространенным, в этих секторах также появлялись новые рабочие места для инженеров, менеджеров, продавцов и администраторов.
Примечательно также, что многие из этих "белых воротничков" требовали более высокой квалификации, чем большинство профессий, доступных в XIX веке. Например, канцелярским работникам требовались хорошие навыки счета и грамотности для измерения объемов производства, инвентаризации и финансовых счетов, а также для точной передачи своих результатов. Именно здесь на помощь пришла другая тенденция в экономике США - быстрое увеличение числа работников со средним образованием. В 1910 году менее 10 процентов людей в возрасте восемнадцати лет имели дипломы о среднем образовании. К 1940 году это число выросло до 50 процентов. Это стало результатом больших инвестиций в школьное образование во второй половине XIX века, когда местные "общие школы" предлагали начальное образование по всей стране. К 1880-м годам на северо-востоке и Среднем Западе примерно 90 процентов белых детей в возрасте от восьми до двенадцати лет посещали школу. (Статистический анализ подтверждает жизненно важную роль, которую сыграли новые задачи и отрасли в росте спроса на рабочую силу. Одно из исследований подтверждает, что новые отрасли с более разнообразным набором профессий были в авангарде как общего роста занятости, так и расширения числа профессий "белых воротничков" в обрабатывающей промышленности США в этот период. По оценкам другого исследования, в период с 1909 по 1949 год рост производительности труда в США был связан с ростом занятости, и эта закономерность проявилась в первую очередь в новых отраслях, основанных на производстве электрического оборудования и электроники.
Стоит повторить два важнейших аспекта направления развития технологий в эту эпоху. Во-первых, компании продолжали автоматизировать отдельные части производственного процесса. Фактически, не только в сельском хозяйстве, но и во всей экономике новые машины заменяли труд на некоторых работах. Ключевое отличие от первой фазы британской промышленной революции заключалось в том, что сокращение потребности в рабочей силе, вызванное автоматизацией, компенсировалось, иногда более чем один к одному, другими аспектами технологии, которые создавали возможности для работников, особенно для тех, кто имел базовое образование, быть занятыми в производстве или сфере услуг.
Во-вторых, хотя некоторые выгоды для рабочих от расширения различных секторов были естественными, учитывая повышение производительности и связи с новыми заводами, другие были результатом выбора, сделанного компаниями и новыми кадрами инженеров-менеджеров. Направление прогресса в эту эпоху не было неумолимым следствием характера ведущих научных открытий века. На самом деле, электричество, как технология общего назначения, допускало различные применения и различные пути развития.
Менеджеры и инженеры могли бы сделать выбор в пользу автоматизации как метода снижения затрат в существующих отраслях. Вместо этого они пошли по американскому пути развития технологий и стали создавать новые системы и машины, повышая эффективность и расширяя возможности как квалифицированного, так и неквалифицированного труда. Эти технологические решения стали основой для повышения спроса на работников в промышленности, что с лихвой компенсировало снижение интенсивности труда в сельском хозяйстве и в некоторых отраслях производства.
В водительском кресле
Нет лучшего примера, иллюстрирующего, как электричество, инженерия, системный подход и новые задачи объединились вместе, чем автомобильная промышленность, особенно Ford Motor Company.
Производство автомобилей в США началось в 1896 году. Компания Ford Motor Company, возглавляемая ее легендарным владельцем и менеджером Генри Фордом, была основана в 1903 году. Ее ранние автомобили, известные как модели A, B, C, F, K, R и S, производились с использованием распространенных в отрасли технологий, сочетающих элементы системы взаимозаменяемых деталей с кустарным мастерством. Это были автомобили средней ценовой категории, обслуживающие нишу рынка.
С самого начала Генри Форд стремился производить гораздо больше автомобилей и продавать их по более низким ценам, чтобы выйти на массовый рынок. Хотя модель N была первым шагом в этом направлении, она не нарушила сложившейся традиции. Она производилась на заводе компании на Пикетт-авеню в Детройте, который имел ту же архитектуру и структуру, что и заводы, питающиеся от центрального источника, и не содержал полного набора электрических машин.
Морские перемены произошли со знаменитой моделью Т, которую Форд выпустил в 1908 году как "автомобиль для масс". Это стало возможным благодаря идеальному сочетанию достижений, имевших место в других отраслях промышленности, адаптированных к производству автомобилей. Завод Форда переехал в новый комплекс Хайленд-Парк, где открылся станкостроительный завод, организованный на одном этаже и оснащенный целым рядом новых электрических машин. Завод сочетал новую организацию производства с полномасштабным внедрением взаимозаменяемых деталей и, позднее, конвейерных лент для достижения массового производства. Примерно в это время компания хвасталась: "Мы делаем 40 000 цилиндров, 10 000 двигателей, 40 000 колес, 20 000 осей, 10 000 кузовов, 10 000 всех деталей, которые входят в автомобиль... все абсолютно одинаковые" (курсив автора).
Массовое производство позволило продолжить расширение. Вскоре объем производства компании превысил двести тысяч автомобилей в год, что было умопомрачительным для современников.
Дух подхода Форда к производству был передан репортером из "Детройт Джорнал", который посетил новый завод Хайленд Парк, расположенный недалеко от Детройта, где серийно производилась модель Т. Он сказал: "Система, система, система". Он резюмировал его суть так: "Система, система, система!". Углубленное исследование Фреда Колвина, опубликованное в журнале American Machinist, пришло к такому же выводу:
Последовательность операций соблюдается настолько тщательно, что мы видим не только сверлильные станки, расположенные между тяжелыми фрезерами и даже пуансонными прессами, но и печи для карбонизации и оборудование для баббитирования, находящиеся среди станков. Это позволяет свести к минимуму перевалку изделий; ведь когда изделие достигает стадии карбонизации, оно также попадает в печь, которая его карбонизирует, а в случае, когда изделие должно быть обработано шлифованием, шлифовальные станки находятся в пределах легкой досягаемости, когда оно поступает после обработки карбонизацией.
Сам Генри Форд был совершенно ясен в этом вопросе:
Создание совершенно новой системы электрогенерации освободило промышленность от кожаного ремня и линейного вала, поскольку в конечном итоге стало возможным снабдить каждый инструмент собственным электродвигателем. Это может показаться незначительной деталью. На самом деле, современная промышленность не могла существовать с ремнем и линейным валом по ряду причин. Электродвигатель позволил расположить машины в соответствии с последовательностью работы, и уже одно это, вероятно, удвоило эффективность промышленности, поскольку сократило огромное количество бесполезных манипуляций и удержаний. Ремень и вал также очень расточительно расходовали энергию - настолько расточительно, что ни один завод не мог быть действительно большим, так как даже самый длинный линейный вал был мал по современным требованиям.
Форд подчеркнул, что методы, применявшиеся до появления электричества, не поспевали за тем, что требовалось сейчас: "Также высокоскоростные инструменты были невозможны в старых условиях - ни шкивы, ни ремни не выдерживали современных скоростей. Без высокоскоростных инструментов и более тонких сталей, которые они принесли, не могло быть ничего из того, что мы называем современной промышленностью".
Такая организация производства в сочетании с достижениями в области электротехники позволила создать гораздо более дешевый продукт, который был надежным и мог эксплуатироваться без специальных знаний о двигателях и механических частях автомобиля. Первоначальная цена Model T составляла около 850 долларов (эквивалент примерно 25 000 долларов сегодня), по сравнению со стоимостью других автомобилей, которая обычно составляла около 1500 долларов.
Последующая оценка Форда отразила дух прорывов, которые совершила автомобильная промышленность:
Массовое производство - это не просто количественное производство, поскольку оно может быть осуществлено без каких-либо признаков массового производства. Это также не просто машинное производство, которое также может существовать без какого-либо сходства с массовым производством. Массовое производство - это сосредоточение на производственном проекте принципов мощности, точности, экономии, системы, непрерывности и скорости. Интерпретация этих принципов посредством изучения операций, разработки машин и их координации является основной задачей менеджмента.
Последствия для труда были схожи с теми, которые последовали за внедрением фабричной системы в других отраслях, но значительно усилились по нескольким причинам. Массовое производство автомобилей означало очень большой рост производственных ресурсов и значительный толчок для многих других отраслей, которые зависели от транспортировки потребителей и товаров. В технологическом отношении автомобильная промышленность была одной из самых передовых отраслей экономики и поэтому более широко использовала инженерные разработки, дизайн, планирование и другие информационноемкие виды деятельности. В результате она оказалась в авангарде создания новых "белых воротничков".
Форд также был лидером по внедрению новых видов работ для "синих воротничков", поскольку характер сборки, покраски, сварки и эксплуатации машин изменился с реорганизацией завода. Эти изменения не прошли даром для рабочих, которым часто было трудно справляться с требованиями заводов Ford.
Проблемы с адаптацией работников имели несколько последствий, самым важным из которых был очень высокий уровень прогулов и текучести кадров. Высокая текучесть кадров была особенно сложной задачей для Генри Форда и его инженеров, поскольку она значительно усложняла работу сборочной линии и планирование производства. Например, текучесть кадров на заводе в Хайленд-Парке в 1913 году достигла ошеломляющих 380 процентов в год. Было невозможно удержать рабочих на месте. Причину этого недовольства хорошо резюмировало письмо жены одного из рабочих Генри Форду: "Цепная система, которую вы имеете, - это рабство! Боже мой! Мистер Форд. Мой муж пришел домой, бросился на пол и не хочет ужинать - так что все кончено!". Такая реакция побудила Форда и его инженеров начать повышать оплату труда рабочих, сначала до $2,34 в день, а затем до знаменитых $5 в день, что было удивительно высоким для экономики, где большинство работников трудились за гораздо меньшие деньги. С ростом заработной платы снизилась текучесть кадров и прогулы, и Форд также считал, что производительность труда работников возросла.
Важным источником повышения производительности было обучение. На заводах Ford требовались специальные навыки, но эти навыки было несложно приобрести. Гибкий завод создал модульную структуру задач, при этом для работы большинства машин требовался лишь четко определенный набор шагов и знания по устранению неполадок. Как подчеркнул Колвин, "ключевым моментом всей работы является простота". Это означало, что рабочих можно было легко обучить необходимым навыкам, и Ford, как и многие другие компании того времени, начал предлагать широкое обучение, чтобы повысить производительность труда.
Связь между передовым оборудованием и обучением новым навыкам как основа для создания новых возможностей и повышения спроса на работников окажется критически важной и в послевоенное время. В 1967 году один из менеджеров компании Ford так описал стратегию компании по найму персонала: "Если у нас появлялась вакансия, мы смотрели на улицу, в заводскую комнату ожидания, чтобы увидеть, не стоят ли там теплые тела. Если там кто-то был, и он выглядел физически здоровым и не был явным алкоголиком, его брали на работу". На практике это означало беспрецедентные возможности для работников, не имевших высокого уровня образования и специальных знаний, когда они приходили на рынок труда. Неквалифицированных работников можно было нанимать, обучать и продуктивно использовать передовое оборудование, расширяя спрос на всех работников. Последствия были далеко идущими: они создали мощную силу, способствующую более широкому процветанию - некоторые из самых высокооплачиваемых рабочих мест были открыты для неквалифицированных работников.
Была еще одна причина, по которой Форд был восприимчив к повышению заработной платы. Как сказал Магнус Александр, инженер-электрик, помогавший разрабатывать производственные системы в Westinghouse и General Electric: "Производительность создает покупательную способность". А покупательная способность была жизненно важна для массового производства.
Эти разработки не ограничились Ford Motor Company и стали неотъемлемой частью американской промышленности. Компания General Motors вскоре превзошла Ford в своей игре, инвестируя больше средств в оборудование и разрабатывая более гибкую производственную структуру. Массовое производство означало массовый рынок, но массовый рынок не обязательно означал, что все будут покупать одинаковые автомобили одного цвета. GM понял это раньше Ford, и в то время как Ford продолжал предлагать Model T всем, независимо от их вкусов и потребностей, GM начал использовать свою гибкую производственную структуру, чтобы предлагать более универсальные модели.
Неполное новое видение
Видение предпринимателей среднего рода, которые привели в движение ранний этап британской промышленной революции, было основано на повышении эффективности, чтобы снизить затраты и получить больше прибыли. Амбициозных предпринимателей мало волновало, как это отразится на людях "низшего сорта", которых они нанимали на работу. Прибыль играла центральную роль и для промышленников американской системы, и ранние этапы индустриализации страны были связаны со значительным ростом неравенства, поскольку такие промышленники, как Эндрю Карнеги в сталелитейной промышленности и Джон Д. Рокфеллер в нефтяной, внедряли новые технологии, доминировали в своих отраслях и сколотили огромные состояния.
Многие из этих промышленных магнатов враждебно относились к рабочим, которые хотели организовать профсоюз. Например, Эндрю Карнеги применил насилие против членов профсоюза во время забастовки в Хоумстеде в 1892 году.
Тем не менее, несколько промышленников признали, что в эпоху электричества более кооперативные отношения с рабочим персоналом и населением будут выгодны для компании. Генри Форд также был пионером в этом деле. Наряду с пятидолларовым рабочим днем, компания ввела пенсионную программу, другие удобства и ряд льгот для семей, сигнализируя о намерении поделиться частью значительной прибыли, которую она получала от новых технологий и массового производства автомобилей.
Форд не руководствовался альтруизмом. Он принял эти меры, потому что считал, что повышение заработной платы снизит текучесть кадров, ограничит забастовки, предотвратит дорогостоящие остановки конвейера и повысит производительность. Многие ведущие компании последовали его примеру, внедряя свои собственные версии политики высокой заработной платы и программ по улучшению условий труда. Александер кратко изложил суть нового подхода, утверждая, что "если в первой половине истории Соединенных Штатов экономическую жизнь характеризовали laissez faire и интенсивный индивидуализм, то теперь акцент смещается в сторону добровольного принятия социальных обязательств, подразумеваемых в направлении экономической деятельности, национальных и международных и совместных усилий в общих интересах".
Другим человеком, выкристаллизовавшим это видение, был американский экономист Джон Р. Коммонс, который выступал за тип "капитализма благосостояния", при котором рост производительности принесет пользу работникам на основе лояльности и взаимности между работодателями и работниками. По мнению Коммонса, концентрация на снижении затрат за счет работников была проигрышным предложением.
Тем не менее, этот тип капитализма благосостояния должен был остаться не более чем стремлением, если не произойдут институциональные изменения, позволяющие рабочим организовываться и осуществлять противодействующие силы. Это начало происходить после Великой депрессии, и первоначально далеко от Соединенных Штатов.
Северный выбор
Великая депрессия началась с резкого падения цен на акции в США в 1929 году, уничтожив половину стоимости фондового рынка в течение нескольких месяцев. Это привело к остановке сначала американской, а затем и мировой экономики. К 1933 году ВВП США упал на 30 процентов, а безработица достигла 20 процентов. Повсеместно происходили банкротства банков, уничтожавшие сбережения людей.
Шок от обвала фондового рынка и вызванного им экономического хаоса был ощутимым. Ходили слухи, что биржевые брокеры выпрыгивали из окон высотных домов, когда рынок рушился. Позже выяснилось, что это было не совсем так. Когда главный судмедэксперт Нью-Йорка изучил данные, он обнаружил, что в октябре и ноябре 1929 года число самоубийств снизилось по сравнению с прошлым годом. Даже если то, что финансисты бросались на бетонный тротуар, было преувеличением, макроэкономическая трясина, в которой оказалась страна, таковой не являлась.
Хотя экономические проблемы зародились в Соединенных Штатах,они быстро распространились по всему миру. К 1930 году большая часть Европы находилась в состоянии резкого экономического спада. Разные страны по-разному реагировали на экономические трудности, что имело различные политические и социальные последствия. Германия уже была охвачена политической поляризацией: несколько правых партий пытались ограничить возможности социал-демократов по управлению страной. Законодатели не придумали комплексных мер, а некоторые из их политических реакций еще больше усугубили кризис. Вскоре промышленное производство Германии оказалось в состоянии свободного падения, упав до чуть более половины от уровня 1929 года, а безработица достигла более 30 процентов.
Экономические трудности и некомпетентность, а в глазах многих и равнодушная реакция на политику, подготовили почву для почти полной потери легитимности устоявшихся партий и подъема Национал-социалистической (нацистской) партии. Нацисты были не более чем периферийным политическим движением, получив всего 2,6 процента голосов на выборах 1928 года до начала Депрессии. Их доля голосов резко возросла на первых выборах после Депрессии и достигла 37,3% в июле 1932 года. В ноябре 1932 года нацисты потеряли позиции, но все же набрали 33,1 процента голосов, а в январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером.
Аналогичная динамика наблюдалась и во Франции, которая также пережила изнурительный экономический спад, непоследовательные и неэффективные политические меры, а также приход к власти экстремистских партий, даже если демократически избранное правительство держалось.
Реакция в маленькой и экономически все еще отсталой стране Швеции была совершенно иной. В конце 1920-х годов экономика Швеции была преимущественно сельскохозяйственной, примерно половина населения занималась фермерством. Полное всеобщее избирательное право было введено в стране только в 1921 году, и промышленные рабочие обладали ограниченной политической властью. Однако партия, представлявшая их интересы, - Шведская социал-демократическая рабочая партия (САП) - имела одно важное преимущество. Еще в конце девятнадцатого века руководство партии осознало необходимость реформирования шведских институтов. Для достижения этой цели партия должна была прийти к власти демократическим путем, что означало отход от марксизма, и ее руководство стремилось сформировать коалицию с сельскими рабочими и средним классом. Как утверждал в 1886 году один из самых влиятельных лидеров партии Хьялмар Брантинг, "в такой отсталой стране, как Швеция, мы не можем закрывать глаза на то, что средний класс все больше играет очень важную роль. Рабочий класс нуждается в помощи, которую он может получить с этой стороны, так же как средний класс, со своей стороны, нуждается в рабочих, стоящих за ним, чтобы быть в состоянии выстоять против [наших] общих врагов".
После начала Великой депрессии SAP начала кампанию за активную политическую реакцию, которая включала как макроэкономическую (увеличение государственных расходов, повышение заработной платы в промышленности для поддержания спроса и экспансивная денежная политика путем отказа от золотого стандарта), так и институциональную (создание основ для последовательного распределения прибыли между трудом и капиталом, перераспределение через налогообложение и программы социального страхования).
Для достижения этой цели партия начала поиск партнеров по коалиции. Это выглядело безнадежной задачей, по крайней мере, поначалу. Правоцентристские партии не собирались сотрудничать с САП, а рабочие и аграрные партии часто враждовали не только в Швеции, но и во всей Западной Европе в этот период. САП, которая была органически связана с профсоюзами, была настроена на поддержание высоких зарплат в промышленности и расширение занятости в обрабатывающей промышленности. Профсоюзы считали, что рост цен на продовольствие подрывает эти планы, поскольку он повышает стоимость столь необходимых государственных программ и снижает реальную заработную плату работников. Аграрные интересы отдавали приоритет росту цен на продовольствие и не хотели, чтобы государственные ресурсы направлялись на промышленные программы.
Руководство САП понимало исключительную важность создания коалиции, которая обеспечила бы партии прочное большинство в парламенте. Отчасти это была реакция на тяжелые экономические условия, поскольку бедность и безработица начали стремительно расти в Швеции в 1930 году. Но также руководство партии наблюдало за тем, как бездействие толкает другие европейские страны в объятия экстремистов.
В преддверии национальных выборов 1932 года лидер партии Пер Альбин Ханссон последовательно представлял партию как "народный дом", охватывающий всех трудящихся и средний класс. В программе партии говорилось: "Партия не стремится поддерживать и помогать [одному] рабочему классу за счет других. В своей работе на будущее она не делает различий между промышленным рабочим классом и сельскохозяйственным классом, между рабочими руками и рабочими мозгами". Призыв сработал, и партия увеличила свою долю голосов с 37 процентов в 1928 году до почти 42 процентов в 1932 году. Она также убедила Аграрную партию присоединиться к Ханссону в коалиции. Это произошло на основе сделки, которую сегодня называют "торговлей коровами", в которой САП получила поддержку аграрных интересов в увеличении расходов, в том числе на промышленный сектор, в обмен на большую защиту сельскохозяйственного сектора и более высокие установленные правительством цены.
Не менее важным, чем макроэкономические меры, была новая институциональная структура, которую создавала САП. Решение, которое она предложила для институционализации разделения ренты, заключалось в том, чтобы объединить усилия правительства, профсоюзов и бизнеса для достижения взаимовыгодных договоренностей, которые обеспечили бы справедливое распределение прироста производительности между капиталом и трудом.
Поначалу деловое сообщество выступало против этой корпоративистской модели, рассматривая рабочее движение так же, как их немецкие и американские коллеги, - как нечто, чего следует избегать, чтобы снизить затраты и сохранить контроль на рабочих местах. Но ситуация начала меняться после выборов 1936 года, на которых САП добилась новых успехов. Деловое сообщество увидело надпись на стене: оно не сможет свалить САП путем простого противостояния.
На знаменитой встрече в курортном городе Зальтшёбадене в 1938 году была заключена сделка со значительной частью делового сообщества, согласовавшая основные составляющие скандинавской социал-демократической системы. Наиболее важными элементами были установление заработной платы на уровне отрасли, обеспечение того, чтобы прибыль и рост производства делились с рабочими, а также значительное расширение программ перераспределения и социального страхования, наряду с государственным регулированием. Однако это не было сделкой по экспроприации бизнес-сообщества. Было достигнуто общее согласие, что частный бизнес должен оставаться производительным, и это будет достигнуто за счет технологических инвестиций.
Два элемента этой сделки заслуживают особого внимания. Во-первых, корпорации должны будут платить высокую заработную плату и согласовывать условия занятости и труда с профсоюзами, исключая массовые увольнения для снижения стоимости рабочей силы. В этом случае у них появятся стимулы для повышения предельной производительности труда работников, что приведет к естественному перекосу в сторону технологий, благоприятных для работников.
Во-вторых, отраслевые соглашения создают стимулы для корпораций повышать производительность труда, не опасаясь, что это повышение приведет к дальнейшему росту заработной платы. Проще говоря, если компании удавалось поднять свою производительность выше, чем у конкурентов, то при отраслевом уровне оплаты труда она продолжала платить более или менее ту же зарплату, и, таким образом, полный рост производительности приводил к увеличению прибыли. Осознание этого факта послужило мощным стимулом для предприятий к инновациям и инвестициям в новое оборудование. Когда это происходило во всей отрасли, это приводило к повышению заработной платы, создавая преимущества как для труда, так и для капитала.
Примечательно поэтому, что корпоративистская модель, которую SAP и профсоюзы создали в Швеции, достигла некоторых стремлений видения капитализма благосостояния, которое такие люди, как Дж. Р. Коммонс, формулировали в Соединенных Штатах. Разница заключалась в том, что капитализм благосостояния, приходящий исключительно как добровольный дар корпораций, был весьма условным и часто наталкивался на сопротивление менеджеров, стремящихся увеличить прибыль и снизить заработную плату. Когда же он был встроен в институциональную структуру, укрепляющую уравнительные силы трудящихся и включающую регулирующие возможности государства, он стоял на гораздо более твердой почве.
Профсоюзы также сыграли центральную роль в создании регулирующего потенциала государства. Они осуществляли и контролировали расширенные программы социального обеспечения, обеспечивали связь между работниками и руководством, когда внедрялись новые технологии или сокращались некоторые предприятия.
В начале двадцатого века Швеция была крайне неравноправным местом. Доля 1 процента самых богатых в национальном доходе страны составляла более 30 процентов, что делало ее более неравной, чем большинство европейских стран. В течение десятилетий после создания базовой институциональной структуры новой коалиции занятость и производительность труда быстро росли, а неравенство уменьшалось. К 1960-м годам Швеция стала одной из самых равноправных стран мира, где доля верхнего 1 процента населения в национальном доходе держалась на уровне около 10 процентов.
Стремления Нового курса
Как и Социал-демократическая рабочая партия в Швеции, президент США Франклин Делано Рузвельт (ФДР) был избран с обещанием противостоять Великой депрессии. Видение Рузвельта имело много общего со шведами. Макроэкономическая реакция в виде увеличения расходов, поддержки цен на сельскохозяйственную продукцию, общественных работ и других мер по стимулированию спроса была крайне важна. В 1933 году администрация Рузвельта первой в истории страны ввела минимальную заработную плату, которая рассматривалась не только как закон о борьбе с бедностью, но и как средство макроэкономической стабилизации, поскольку она создавала дополнительную покупательную способность в руках рабочих. Не меньшее значение имела и институциональная перестройка, которая была направлена на создание уравнительных сил против бизнеса, как в форме государственного регулирования, так и в форме усиления рабочего движения.
В этой институциональной перестройке "Новые дилеры" опирались на реформы, проведенные Прогрессивным движением. Но их планы шли дальше.
Экономист Рексфорд Тагвелл, член "мозгового треста" Рузвельта, уловил суть регулятивного подхода "новых дилеров": "Сильное правительство с исполнительной властью, наделенной широкими полномочиями посредством делегирования законодательных полномочий, - вот единственный выход из нашей дилеммы и путь к реализации наших огромных социальных и экономических возможностей". Основываясь на этой философии, администрация ввела в действие то, что газета "Нью-Йорк Таймс" назвала "сорока агентствами по алфавиту Нового курса", начиная от ААА (Agricultural Adjustment Administration) и заканчивая USES (United States Employment Service), и приступила к реализации ряда политик, аналогичных тем, которые были приняты Шведской социал-демократической рабочей партией, включая контроль заработной платы и цен, защиту рабочих в рамках "кодексов честной практики" и меры против детского труда.
Меры, направленные на укрепление рабочего движения, были, пожалуй, еще более важными. Они основывались на убеждении, что, несмотря на реформы прогрессивной эпохи, предприятия все еще не делились с рабочими результатами производительности и прибылью, а низкая заработная плата создавала неравенство и макроэкономические проблемы. Неравенство было высоким и росло. К 1913 году 1 процент самых богатых домохозяйств уже забирал около 20 процентов национального дохода, и эта цифра продолжала расти, превысив к концу 1920-х годов 22 процента.
Основной политической инициативой администрации Рузвельта стал Закон Вагнера 1935 года, который признал право работников на коллективную организацию (без запугивания и угрозы увольнения со стороны работодателей) и ввел различные арбитражные процедуры для разрешения споров. Еще до депрессии некоторые интеллектуалы и бизнесмены признавали, что без коллективных переговоров прирост производительности не будет распределяться справедливо, даже если такие компании, как Ford, повысят заработную плату для снижения текучести кадров.
В 1928 году передовой американский инженер Моррис Ллевеллин Кук выступил перед Обществом Тейлора, группой, занимающейся "научным менеджментом":
Интересы общества, включая интересы работников, предполагают определенную меру коллективных переговоров в промышленности для того, чтобы более слабая сторона могла быть представлена в переговорах по поводу часов, заработной платы, статуса и условий труда. Коллективные переговоры подразумевают организацию работников на достаточно широкой основе - скажем, в масштабах всей страны - для того, чтобы сделать эти переговоры эффективными.
Кук, который позже стал высокопоставленным правительственным чиновником при президентах Рузвельте и Трумэне, утверждал, что, учитывая распространенность крупных современных корпораций, крайне важно, чтобы рабочие стали организованными и "рассматривали некоторую организацию рабочих, такую как профсоюзы, как глубокую социальную потребность".
Карле Конвей, председатель правления компании Continental Can и "герой капиталистических начинаний", по мнению Гарвардской школы бизнеса (неофициальный счетчик), был на удивление сторонником профсоюза:
Конечно, любой, кто работал в бизнесе в течение [последних 30 лет], должен быть наивным, чтобы думать, что менеджмент в целом желал коллективных переговоров или некоторых других реформ, которые труд в конце концов выиграл.... Но разве не вероятно также, что лучшее понимание основных принципов, вовлеченных в борьбу между трудом и менеджментом в течение последних тридцати лет, может работать в направлении гармонизации двух точек зрения в общую цель и таким образом заставить коллективные переговоры и многие другие реформы работать в интересах как труда, так и менеджмента?
Однако стремления "Новых дилеров", в отличие от стремлений Социал-демократической рабочей партии Швеции, не были полностью реализованы. Один из узлов сопротивления исходил от южных демократов, которые опасались, что политика Нового курса бросит вызов сегрегации Джима Кроу, и поэтому стремились сделать законодательство менее всеобъемлющим, чем в Швеции.
Аспекты плана "Новый курс", направленные на увеличение расходов и расширение коллективных переговоров, также столкнулись с жестким сопротивлением и часто блокировались Верховным судом США. Тем не менее, политике Рузвельта удалось остановить падение макроэкономики и придать огромный импульс рабочему движению. Оба этих элемента сыграют важную роль в послевоенную эпоху.
Было крайне важно, чтобы эти крупные институциональные преобразования, как в Швеции, так и в Соединенных Штатах, происходили в контексте демократической системы. Сам Рузвельт пытался централизовать власть в своих руках и даже пытался обойти сопротивление своей политике со стороны Верховного суда путем увеличения числа судей. Но его собственная партия блокировала попытки увеличения числа судей.
Союзники выиграли Вторую мировую войну благодаря тому, что Соединенные Штаты бросили всю свою экономику на военное производство. Заводы, которые производили стиральные машины, теперь производили боеприпасы. Десантные корабли производились тысячами. США начали войну с шестью авианосцами. К началу 1945 года они производили по одному высокоэффективному авианосцу, пусть и меньшего размера, каждый месяц.
Американские военные изо всех сил старались создать надежную логистику для поддержки своих войск за рубежом. В сентябре 1942 года, когда войска генерала Эйзенхауэра готовились к вторжению в Северную Африку, Айк пожаловался в Вашингтон, что в Англию не поступили необходимые грузы. Военное министерство ответило едко: "Похоже, что мы отправили все товары по меньшей мере дважды, а большинство товаров - трижды". В течение нескольких лет наблюдался хаотический переизбыток трансатлантических поставок, хотя это и не помешало США одержать победу. Как сказал один генерал: "Американская армия не решает свои проблемы, она их перегружает".
Все это производство требовало рабочих, и рабочие должны были упорно трудиться. После победы в 1945 году, что бы они получили в награду за эти чрезвычайные усилия?
Славные годы
Хотя основы всеобщего процветания были заложены в первые четыре десятилетия двадцатого века, большинство американцев не смогли бы их четко распознать. Первая половина века стала свидетелем двух самых жестоких, разрушительных и убийственных войн в истории человечества и масштабной депрессии, которая вселила страх и неуверенность в людей, переживших ее. Эти страхи были глубокими и продолжительными. Последние исследования подтверждают, что люди, пережившие Великую депрессию, часто навсегда оставались со шрамами и до конца жизни не хотели идти на экономический риск. В первой половине столетия были периоды бурного экономического роста, но они, как правило, были связаны с тем, что большая часть выгод доставалась богатым, поэтому неравенство оставалось высоким, а иногда даже увеличивалось.
На этом фоне десятилетия после 1940 года были поразительными. Совокупный объем производства США (валовой внутренний продукт, или ВВП) на душу населения рос в среднем более чем на 3,1 процента в период с 1940 по 1973 год. Этот рост был обеспечен повышением производительности труда как во время войны, так и после нее. Помимо ВВП на душу населения, рост общей производительности факторов производства (TFP) является информативным показателем экономического роста, отчасти потому, что он не учитывает вклад увеличения основного капитала (машин и зданий). Поэтому темпы роста СФП являются более точным показателем технологического прогресса, поскольку они позволяют определить, насколько рост ВВП обусловлен технологическими изменениями и повышением эффективности. Рост СФП в США (в несельскохозяйственном, негосударственном секторе) в период с 1891 по 1939 год составлял в среднем менее 1% в год. В период с 1940 по 1973 год он вырос в среднем почти до 2,2 процента в год. Это было обусловлено не только бумом во время и сразу после войны. Средние темпы ежегодного роста СФП в период с 1950 по 1973 год все еще превышали 1,7%.
Этот беспрецедентный темп расширения производственных возможностей экономики был основан на технологических прорывах, начавшихся в 1920-х и 1930-х годах, но также было жизненно важно, чтобы они были быстро приняты и эффективно организованы.
Методы массового производства уже были хорошо отработаны в автомобильной промышленности, и после войны они распространились по всей американской промышленности. Само автомобилестроение продолжало быстро развиваться. В 1930-х годах в США ежегодно производилось в среднем около трех миллионов автомобилей. К 1960-м годам производство выросло почти до восьми миллионов. Не будет преувеличением сказать, что Америка создала автомобиль, а затем автомобиль переделал Америку.
Обратные и прямые связи с другими отраслями промышленности имели решающее значение для повышения производственного потенциала экономики. Массовое производство автомобилей породило растущий спрос на средства производства практически во всех секторах экономики. Что еще более важно, по мере того как строилось все больше шоссе и дорог и все большее число населения имело доступ к автомобилям и другим видам современного транспорта, география городов трансформировалась с быстрым ростом пригородов. Более совершенный транспорт также позволил расширить возможности обслуживания и развлечений за счет торговых центров, более крупных магазинов и больших кинотеатров.
Не менее примечательным, чем скорость общего роста и повышение производительности, был инклюзивный характер процветания. В первой половине двадцатого века было трудно обеспечить широкое распространение роста. Всплески роста сопровождались значительным неравенством. Послевоенные десятилетия резко контрастируют с этим.
Во-первых, неравенство быстро сократилось во время и после Второй мировой войны. Доля верхнего 1 процента в распределении доходов снизилась до менее чем 13 процентов к 1960 году, тогда как в 1920-х годах она достигала 22 процентов. Другие аспекты неравенства в послевоенные годы также снизились, отчасти из-за ужесточения регулирования и контроля над ценами. Два исследователя, изучавшие этот эпизод, были настолько поражены снижением неравенства в этот период, что назвали его "Великим сжатием".
Еще более примечательным был характер последующего роста. Средняя реальная заработная плата росла так же быстро, а иногда и быстрее, чем производительность труда, и общий темп роста с 1949 по 1973 год составил почти 3 процента. И этот рост был широко распространен. Например, рост реальной заработной платы мужчин с низким и высоким уровнем образования в течение этого периода был одинаково близок к 3 процентам в год.
В чем заключался секретный соус всеобщего процветания в десятилетия после Второй мировой войны? Ответ кроется в двух элементах, которые мы подчеркивали ранее в этой главе: направление развития технологий, создавшее новые задачи и рабочие места для работников всех уровней квалификации, и институциональные рамки, позволяющие работникам делиться ростом производительности с работодателями и менеджерами.
Направление развития технологий основывалось на том, что было начато в первой половине века. Фактически, большинство технологий, ставших основой эпохи всеобщего процветания, были изобретены за десятилетия до этого и внедрены в 1950-х и 1960-х годах. Это хорошо видно на примере двигателя внутреннего сгорания, который подвергался дальнейшим усовершенствованиям, но базовая технология оставалась практически неизменной.
Устойчивый послевоенный рост США не сразу гарантировал, что эти технологии принесут пользу рабочим. Распределение благосостояния оспаривалось со дня окончания Второй мировой войны. Для того чтобы экономический рост принес пользу широким слоям общества, потребовалась напряженная работа, о чем мы расскажем далее.
Столкновение по поводу автоматизации и заработной платы
Опасения по поводу технологической безработицы, высказанные Джоном Мейнардом Кейнсом, были, пожалуй, еще более актуальны в десятилетия после Второй мировой войны. Станки продолжали совершенствоваться, а поразительные достижения в области станков с числовым программным управлением развивали и совершенствовали идеи, заложенные еще в ткацком станке Жаккара. Спроектированный Жозефом-Мари Жаккаром в 1804 году, этот ткацкий станок стал одним из самых важных автоматизированных устройств девятнадцатого века, выполняя задачи, которые даже опытные ткачи находили сложными. Его прорывом стала концепция и разработка станка, который ткал ткань в соответствии с рисунками, введенными с помощью набора перфокарт.
Машины с числовым программным управлением 1950-х и 1960-х годов продвинули эту идею еще на один шаг вперед, соединив множество машин сначала с перфокартами, а затем с компьютерами. Теперь сверлильные, токарные, фрезерные и другие станки можно было инструктировать для выполнения производственных задач, которые раньше выполняли рабочие.
В 1946 году журнал Fortune охватил энтузиазм по поводу программируемой автоматизации станков (также известной как числовое программное управление), опубликовав номер "Автоматическая фабрика", объявив, что "угроза и обещание безработных машин близки как никогда". Тематическая статья в том же номере, "Машины без людей", открывалась такими строками: "Представьте себе, если хотите, завод, чистый, просторный и непрерывно работающий, как гидроэлектростанция. В производственном цехе нет людей". Фабрика будущего будет управляться инженерами и техниками и без (многих) рабочих. Это обещание нашло отклик у многочисленных американских менеджеров, которые были только рады новым способам снижения затрат на рабочую силу.
Численное управление также получило значительные инвестиции от военно-морского флота и военно-воздушных сил, которые рассматривали достижения в области автоматизации как имеющие стратегическое значение. Более важными, чем прямые инвестиции правительства в технологии автоматизации, были его лидерство и стимулы для развития цифровых технологий. Военные действия многократно увеличили средства, которые Министерство обороны готово было потратить на науку и технологии, и значительная их часть пошла на компьютеры и развитие цифровой инфраструктуры.
Политики приняли это к сведению и стали рассматривать проблему создания рабочих мест в условиях быстрой автоматизации как одну из определяющих для эпохи. Как ответил президент Кеннеди в 1962 году на вопрос об автоматизации: "Я считаю это главной внутренней проблемой 60-х годов - поддержание полной занятости в то время, когда автоматизация, конечно же, заменяет людей".
Действительно, на протяжении всего этого периода продолжался прогресс в технологиях автоматизации, даже за пределами производства и за пределами машин с числовым программным управлением. Например, в 1920-х годах телефонные коммутаторы обслуживались вручную, часто молодыми женщинами. Компания AT&T была крупнейшим в США работодателем женщин в возрасте до 20 лет. В течение следующих трех десятилетий по всей стране были внедрены автоматические коммутаторы. Большинство операторов, работавших вручную, были вытеснены, и к 1960 году их почти не осталось. На местных рынках, где были введены автоматические коммутаторы, было меньше рабочих мест для молодых женщин.
Однако опасения по поводу сокращения возможностей трудоустройства не оправдались: трудовые отношения были вполне благополучными, и спрос на работников разной квалификации продолжал расти на протяжении 1950-х, 1960-х и начала 1970-х годов. Например, большинство женщин, уволенных с коммутаторов Bell Company, в последующие десятилетия нашли работу в расширяющихся секторах услуг и деловых офисах.
По сути, технологии той эпохи создавали столько же возможностей для работников, сколько и те, кого они вытесняли. Это происходило по тем же причинам, которые мы видели в контексте массового производства в автомобильной промышленности. Совершенствование коммуникационных, транспортных и производственных технологий дало толчок развитию других отраслей. Но еще важнее то, что эти достижения также создавали новые рабочие места в тех секторах, где они были внедрены. Ни числовое программное управление, ни другие автоматические машины полностью не устранили человека-оператора, отчасти потому, что машины не были полностью автоматическими и создавали ряд дополнительных задач по мере механизации производства.
Недавнее исследование, посвященное эволюции профессий в США с 1940 года, показало, что в 1950-е годы в появилось множество новых названий и задач для многих профессий "синих воротничков", включая стекольщиков, механиков, операторов грузовиков и тракторов, отделочников цемента и бетона и ремесленников. В 1960-х годах появилось множество новых рабочих мест для распиловщиков, механиков, грейдеров и сортировщиков, формовщиков металла, операторов грузовиков и тракторов, смазчиков и смазочных материалов. Производство продолжало создавать новые рабочие места для техников, инженеров и канцелярских работников.
В других отраслях расширяющиеся задачи выходили за рамки технических. Розничная и оптовая торговля быстро росли, предлагая множество рабочих мест в сфере обслуживания клиентов, маркетинга и вспомогательных функций. Во всей экономике США административные, канцелярские и профессиональные профессии в этот период росли быстрее, чем практически все остальные. Большинство задач, которые выполняли работники этих профессий, не существовало в 1940-х годах. Как и в обрабатывающей промышленности, когда эти профессии требовали специальных знаний, большинство компаний следовали практике первой половины века и продолжали нанимать работников без формальной квалификации. Обученные выполнению необходимых задач, рабочие извлекали выгоду из более высокой заработной платы, выплачиваемой за эти работы.
Как и в довоенный период, многие расширяющиеся задачи требовали не только навыков счета и грамотности, но и социальных навыков для общения в сложных организациях и решения проблем, возникающих при взаимодействии с клиентами и при эксплуатации современного оборудования. Это означало, что новые задачи в полной мере появятся только тогда, когда работники будут обладать необходимыми общими навыками, чтобы быть подготовленными к их выполнению. К счастью, как и в предыдущую эпоху, образование в США быстро развивалось, и необходимые навыки для этих новых ролей стали легко доступны. Многие "синие воротнички" теперь имели среднее образование, а инженерные, технические, дизайнерские и канцелярские должности могли занимать люди с некоторым средним образованием.
Однако было бы неверно думать, что послевоенные технологии были предопределены для движения в направлении, которое создавало новые задачи для компенсации тех, которые быстро автоматизировались. Спор о направлении развития технологий разгорался как неотъемлемая часть борьбы между трудом и менеджментом, и прогресс в технологиях, дружественных к работникам, нельзя отделить от институциональной структуры, которая побуждала компании двигаться в этом направлении, особенно из-за противодействующих сил рабочего движения.
Закон Вагнера и критическая роль профсоюзов в военных действиях укрепили труд, и были все основания ожидать, что профсоюзы станут основой институциональной ткани послевоенной Америки. Гарольд Икес, министр внутренних дел Рузвельта, подтвердил эти ожидания, заявив на съезде профсоюзов, когда война уже подходила к концу: "Вы на своем пути, и вы не должны позволить никому остановить вас или даже замедлить ваш марш".
Рабочее движение прислушалось и сразу после войны показало, что оно настроено по-деловому. Объединенные рабочие автопрома (UAW) потребовали от General Motors значительного повышения заработной платы в ходе первых послевоенных переговоров по контракту. Когда GM не согласилась, последовала крупная забастовка. Автомобильный сектор был не одинок. В том же 1946 году прошла широкая волна забастовок, которую Бюро трудовой статистики назвало "самым концентрированным периодом противостояния рабочих и менеджеров в истории страны". Например, забастовка электриков парализовала другого гиганта американского производства, компанию General Electric.
Рабочее движение не было единодушно против автоматизации, именно потому, что существовало понимание того, что автоматизация неизбежна и что при правильном выборе снижение затрат будет выгодно всем заинтересованным сторонам. Требовалось использовать технологические достижения для создания новых задач для работников и позволить им участвовать в снижении затрат и повышении производительности. UAW, например, заявила в 1955 году: "Мы предлагаем наше сотрудничество... в общем поиске политики и программ... которые обеспечат, что более высокий технологический прогресс приведет к более высокому человеческому прогрессу".
В 1960 году GM установил сверлильный станок с числовым программным управлением в своем подразделении Fisher Body Division в Детройте и классифицировал работу оператора этого станка по той же ставке, что и работу оператора ручного револьверного сверла. Профсоюз не согласился, утверждая, что это была новая задача с дополнительными обязанностями и требующая дополнительных навыков. Но вопросы были глубже. Профсоюз хотел создать прецедент, установив, что существующие квалифицированные или полуквалифицированные рабочие имеют законное право на выполнение новых задач, и это было наиболее тревожной интерпретацией для руководства, потому что это означало бы потерю контроля над производственным процессом и организационным выбором. Обе стороны не смогли прийти к соглашению, и дело было передано в арбитраж. В 1961 году арбитр вынес решение в пользу профсоюза, заключив: "Это не тот случай, когда решение руководства устранило функцию или иным образом изменило методы, процессы или средства производства".
Последствия постановления были масштабными. GM был обязан проводить дополнительное обучение и платить более высокую заработную плату операторам станков с числовым программным управлением. Общий урок заключался в том, что оператор "должен приобрести дополнительные навыки для работы с системами числового управления", а "повышенные усилия, требуемые от рабочих, работающих на автоматизированных машинах, дают им право на более высокую оплату труда". На самом деле, для профсоюзов центральным вопросом было обучение рабочих. Они настаивали на положениях об обучении, чтобы гарантировать, что рабочие могут быть доведены до уровня, необходимого для эксплуатации нового оборудования и получения выгоды от него.
Роль профсоюзов в том, как внедрялись технологии автоматизации и как при этом жили рабочие, можно также проследить на примере другой знаковой технологии той эпохи - контейнеров. Внедрение больших металлических контейнеров в дальние морские перевозки в 1950-х годах произвело революцию в транспортной отрасли, значительно снизив стоимость грузоперевозок по всему миру. Это упростило и устранило многие ручные работы, которые выполняли грузчики, например, упаковку, распаковку и переупаковку паллет. Это также позволило использовать другое тяжелое оборудование для подъема и транспортировки грузов. Во многих случаях, например, в порту Нью-Йорка, контейнеры значительно сократили количество рабочих мест грузчиков.
Однако на Западном побережье все происходило совсем по-другому. К моменту прибытия контейнера в тихоокеанских портах уже возникли проблемы. Расследование Конгресса в 1955 году выявило повсеместную неэффективность, вызванную практикой работы, часто под эгидой Международного профсоюза моряков и складских работников (ILWU). Гарри Бриджес, ветеран и независимый организатор труда, возглавлявший местное отделение ILWU, понимал, что реформа правил работы необходима для выживания профсоюза и рабочих мест грузчиков , утверждая: "Те парни, которые думают, что мы можем продолжать сдерживать механизацию, все еще вернулись в тридцатые годы, сражаясь в борьбе, которую мы выиграли тогда". Это привело к тому, что ILWU стал проводить политику поощрения внедрения новых технологий, но таким образом, чтобы это было выгодно рабочим, особенно членам профсоюза. В 1956 году комитет по переговорам профсоюза рекомендовал: "Мы считаем, что можно поощрять механизацию в отрасли и в то же время установить и подтвердить нашу рабочую юрисдикцию, наряду с практическими минимальными шкалами комплектования, так, чтобы ILWU выполнял всю работу от железнодорожных путей за пределами причалов до трюмов судов".
По сути, это был подход, схожий с подходом UAW в переговорах с GM: разрешить автоматизацию, но убедиться в том, что для рабочих также появятся новые рабочие места. Залогом успеха такого подхода стало доверие Бриджеса к рядовым членам профсоюза и его усилия по общению с руководством по вопросам выбора технологий. Хотя не все члены профсоюза поначалу были так же открыты для новых технологий, Бриджес и руководство местного профсоюза в конце концов убедили их. По словам журналиста, освещавшего события конца 1950-х годов, "каждый моряк начал говорить о том, что можно сделать при механизации и при этом сохранить рабочие места, доходы, пособия, пенсии и так далее".
Контейнеры автоматизировали работу, но они также повысили производительность и увеличили количество грузов, проходящих через тихоокеанские порты. Суда можно было загружать быстрее и гораздо большим количеством товаров. По мере роста грузооборота увеличивался и спрос на грузчиков, и профсоюз начал требовать более быстрого внедрения кранов и других машин. Как сказал Бриджес руководству в 1963 году: "Дни, когда на этих работах приходилось потеть, должны пройти, и это наша цель".
Автотранспорт и грузоперевозки не были исключением. В послевоенные десятилетия происходила постоянная автоматизация всей экономики, но во многих случаях одновременно создавались новые возможности для труда. По оценкам последних исследований, такая автоматизация сама по себе привела бы к снижению доли труда в национальном доходе на 0,5 процентных пункта каждый год в 1950-х, 1960-х и 1970-х годах. Примечательно, однако, что эффект вытеснения, вызванный технологиями автоматизации, был почти полностью нивелирован другими технологическими достижениями, которые создали новые задачи и возможности для работников. В результате в каждом из наиболее крупных секторов экономики - производстве, сфере услуг, строительстве и транспорте - доля труда оставалась стабильной. Такая сбалансированная модель обеспечила рост производительности труда, который выразился в росте средней заработной платы, а также в росте заработков работников различных квалификационных групп.
Новые задачи в эту эпоху сыграли решающую роль как в стимулировании роста производительности, так и в распределении выигрыша по уровню квалификации. В отраслях с новыми задачами мы наблюдаем более высокий рост производительности, а также более высокий спрос на низкоквалифицированных работников, которые, таким образом, также выиграли от технологического прогресса.
Выбор американцев в отношении технологий и распределения арендной платы в эти десятилетия был во многом определяющим. Но для европейцев любые проблемы Северной Америки были мелочью по сравнению с их более серьезными проблемами.
Отмена желания
Население Германии сильно пострадало от войны. Многие города, включая Гамбург, Кельн, Дюссельдорф, Дрезден и даже Берлин, были разрушены бомбардировками союзников. Более 10 процентов немецкого населения погибло, и, возможно, двадцать миллионов немцев остались без крова. Несколько миллионов человек, говорящих на немецком языке, были вынуждены переехать на запад.
Франция, Бельгия, Нидерланды и Дания, которые были оккупированы и подверглись жестокому обращению со стороны нацистов, также лежали в руинах. Большая часть дорожной сети в этих странах была разрушена. Как и в Германии, большая часть ресурсов была направлена на вооружение, и дефицит был повсеместным.
Британия, хотя и избавленная от разрушительных последствий оккупации, также страдала от последствий войны. Страна отставала в освоении современной техники. Лишь в немногих домах были холодильники и духовые шкафы, уже ставшие стандартом в Северной Америке, и только в половине домов был водопровод с горячей водой.
Из пепла войны вышло нечто совершенно неожиданное. Следующие три десятилетия стали свидетелями бешеного экономического роста в большинстве стран Европы, от Скандинавии до Германии, Франции, и Великобритании. В период с 1950 по 1973 год ВВП на душу населения в реальном выражении в Германии увеличивался в среднем на 5,5 процента. Аналогичный показатель для Франции составил чуть более 5%, для Швеции - 3,7%, для Великобритании - 2,9%. Во всех этих случаях рост был удивительно широко распределен. Доля первого процента домохозяйств в национальном доходе, которая в конце 1910-х годов превышала 20 процентов в Германии, Франции и Великобритании, в 1970-х годах снизилась до менее чем 10 процентов во всех трех странах.
Основы этого общего процветания ничем не отличались от того, что произошло в Соединенных Штатах. Первую опору обеспечили технологии, в целом благоприятные для труда, создающие новые задачи одновременно с автоматизацией работы. Здесь Европа последовала за Соединенными Штатами, которые еще больше опередили континент в области промышленных технологий. Достижения, внедренные в Америке, распространились в Европе, и промышленные технологии и методы массового производства были быстро переняты. У европейских компаний были всевозможные стимулы для внедрения этих технологий, а программа послевоенного восстановления под эгидой Плана Маршалла обеспечила важную основу для передачи технологий. Также как и щедрая поддержка многих европейских правительств на исследования и разработки.
Таким образом, из США в Европу распространилось технологическое направление, которое стремилось наилучшим образом использовать как квалифицированных, так и неквалифицированных работников. Таким образом, многие страны начали инвестировать как в производство, так и в сферу услуг для растущих массовых рынков.
В большинстве стран Европы, как и в США, этот путь экономического развития был подкреплен увеличением инвестиций в образование и программами подготовки рабочих кадров, которые обеспечивали наличие работников с навыками, необходимыми для заполнения новых должностей. Когда высокооплачиваемые работники становились средним классом, они повышали спрос на новые товары и услуги, которые их промышленность начинала производить серийно.
Однако технологический выбор в разных странах не был одинаковым. Каждая страна организовывала свою экономику уникальным образом, и этот выбор, естественно, влиял на то, как использовались и развивались новые промышленные знания. В то время как в скандинавских странах технологические инвестиции осуществлялись в контексте корпоративистской модели, немецкая промышленность развивалаособую систему ученического обучения, которая структурировала как отношения между работниками и менеджерами, так и технологический выбор.
Не менее важной была и вторая нога общего процветания: мощь рабочего движения и общая институциональная основа, появившаяся в Европе после войны.
США начали укреплять рабочее движение и строить регулятивное государство с некоторой робостью в 1930-х годах. Та же картина небольших шагов, перемежающихся с несколькими разворотами, характеризовала эволюцию американских институтов и в послевоенное время. Другие основы современной системы социальной защиты и регулирования внедрялись медленно, кульминацией чего стала программа президента Линдона Джонсона "Великое общество" в 1960-х годах.
Потрясенные двумя мировыми войнами, многие европейские страны с большим аппетитом отнеслись к созданию новых институтов, и, возможно, они даже были готовы учиться на примере Скандинавии.
В Великобритании правительственная комиссия под руководством Уильяма Бевериджа в 1942 году опубликовала эпохальный доклад. В нем говорилось, что "революционный момент в мировой истории - это время для революций, а не для латания дыр". В докладе были определены пять гигантских проблем британского общества: нужда, болезни, невежество, убожество и безделье, и в начале доклада говорилось: "Для ликвидации нужды необходимо, прежде всего, улучшить государственное страхование, то есть обеспечить защиту от перебоев и потери покупательной способности". В докладе предлагался план государственной программы страхования, защищающей людей "от колыбели до могилы", с перераспределительным налогообложением, социальным обеспечением, страхованием по безработице, компенсацией работникам, страхованием по инвалидности, пособиями на детей и национализированным здравоохранением.
Эти предложения сразу же стали сенсацией. Британская общественность приняла их в разгар войны. Когда новости о докладе дошли до войск, они, по сообщениям, ликовали и были воодушевлены. Сразу же после войны к власти пришла Лейбористская партия, которая в своей предвыборной кампании обещала полностью реализовать положения доклада.
Аналогичные механизмы государственного страхования были приняты в большинстве европейских стран. Япония внедрила свой собственный вариант.
Социальный прогресс и его пределы
В длинном историческом ряду десятилетия, последовавшие за окончанием Второй мировой войны, уникальны. Насколько известно, никогда не было другой эпохи такого быстрого и всеобщего процветания.
Древние греки и римляне пережили сотни лет роста до современной эпохи, но этот рост был гораздо медленнее, в пределах 0,1-0,2 процента в год. Он также был основан на жестокой эксплуатации отверженных групп населения, прежде всего армии рабов и большого количества неграждан, работавших в качестве подневольных работников как в Греции, так и в Риме. Патрицианский или аристократический класс был главным бенефициаром этого роста, хотя более широкие слои граждан также испытали некоторое процветание.
Рост в Средние века был медленным и неравномерным. Темпы роста увеличились после начала британской промышленной революции, начиная примерно с 1750 года, но они были ниже, чем темпы роста, наблюдавшиеся в 1950-х и 1960-х годах, которые в среднем составляли более 2,5 процента в год в большей части западного мира.
Другие аспекты послевоенного роста были не менее характерны. Среднее и послесреднее образование раньше было привилегией очень богатых и высших слоев среднего класса. Это изменилось после войны, и к 1970-м годам среднее и даже высшее образование стало гораздо более демократичным почти на всем Западе.
Здоровье населения также значительно улучшилось. Условия в Великобритании и других странах были не такими плохими, как в начале девятнадцатого века. Тем не менее, в первой половине двадцатого века инфекционные заболевания были распространены, и их бремя гораздо сильнее ложилось на бедные слои населения. Ситуация изменилась в десятилетия после Второй мировой войны. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении в Великобритании увеличилась с пятидесяти лет в 1900 году до семидесяти двух в 1970 году. В США рост был аналогичным - с сорока семи лет в 1900 году до семидесяти одного года в 1970 году, а во Франции - с сорока семи до семидесяти двух. Во всех случаях изменения произошли благодаря улучшению медицинского обслуживания и состояния здоровья рабочего класса, благодаря инвестициям в общественное здравоохранение, больницы и клиники.
Мы не должны увлекаться этой оптимистичной оценкой. Даже когда в западном мире происходил беспрецедентный эпизод всеобщего процветания, три группы были лишены как политической власти, так и некоторых экономических выгод: женщины, меньшинства, особенно чернокожие американцы в США, и иммигранты.
Многие женщины все еще были замкнуты в патриархальных отношениях власти в семьях и общинах. Ситуация начала меняться после получения права голоса в начале века, а затем ускорилась с приходом женщин на рынок труда во время и после Второй мировой войны и с более широкими изменениями в социальных установках. В результате в послевоенные десятилетия экономическое положение женщин улучшилось, а разрыв в оплате труда мужчин и женщин сократился. Тем не менее, дискриминация в семье, школе и на рабочем месте продолжалась. Более высокий гендерный паритет на руководящих должностях и в оплате труда, а также большее социальное освобождение наступали медленно.
У меньшинств дела обстояли еще хуже. Хотя экономические условия жизни чернокожих американцев начали улучшаться, а разрыв в заработной плате между ними и белыми американцами сократился в 1950-х и 1960-х годах, США оставались расистским обществом, особенно на Юге. Чернокожих рабочих часто не допускали к хорошей работе, иногда с помощью профсоюзов. Линчевания продолжались вплоть до 1960-х годов, а многие политики из обеих партий на протяжении большей части этого периода выступали с открытыми или скрытыми расистскими платформами.
Некоторые иммигранты также были исключены из основной коалиции. Приглашенные рабочие из Турции и Южной Европы, ввезенные в Германию из-за нехватки рабочей силы после войны, оставались гражданами второго сорта на протяжении всей этой эпохи. США прибегали к услугам мексиканских иммигрантов для обработки сельскохозяйственных полей, и они часто работали в тяжелых условиях за очень низкую плату и без льгот. Иммигранты перестали быть желанными гостями, когда экономические условия или политическая ситуация изменились. Например, программа "Брасеро", которая на пике своего развития в конце 1950-х годов привлекала более 400 000 мексиканцев в год для работы на американских фермах, была прекращена в 1964 году, когда Конгресс обеспокоился тем, что иммигранты занимают американские рабочие места.
Самые большие группы, исключенные из общего процветания этих десятилетий, находились не внутри, а за пределами Европы и Северной Америки.
Несколько незападных стран, таких как Япония и Южная Корея, быстро развивались и достигли определенного уровня общего процветания. Примечательно, что это было основано на принятии, а иногда и совершенствовании систем крупномасштабного промышленного производства, разработанных в США. Этому также способствовали внутренние механизмы, способствующие справедливому распределению плодов роста. В Японии долгосрочные трудовые отношения и сопутствующая им политика высокой заработной платы имели решающее значение для распределения выгод от роста. В Южной Корее общее процветание во многом было обусловлено угрозой со стороны Северной Кореи и силой рабочего движения, особенно после демократизации страны в 1988 году.
Но опыт Восточной Азии был исключением, а не правилом. Население оставшихся европейских колоний не имело права голоса и шансов на общее процветание. Независимость, которая пришла в большинство колоний между 1945 и 1973 годами, не означала конца несчастья, насилия и репрессий. Многие из бывших европейских колоний вскоре обнаружили, что колониальные институты оказались в руках авторитарных правителей, которые использовали унаследованную ими систему для обогащения себя и своих приближенных и ущемления всех остальных. Европа стояла в стороне от этого, иногда оказывая поддержку клептократам, чтобы получить доступ к природным ресурсам. Центральное разведывательное управление Америки помогало переворотам против демократически избранных политиков - например, в Иране, Конго и Гватемале - и всегда было готово поддержать дружественных США правителей, будь они коррумпированными или даже убийцами. Большая часть незападного мира оставалась далеко позади в плане экономического развития.
Тем временем дома назревал другой, не менее роковой предел прогресса. Экономическая модель, лежащая в основе всеобщего процветания, все больше подвергалась сомнению в Соединенных Штатах, и баланс сил постепенно смещался в сторону труда и государственного регулирования после того, как направление развития технологий перешло к большей автоматизации. Вскоре после этого общее процветание начало разрушаться.
Глава 8. Цифровой ущерб
Хорошая новость о компьютерах заключается в том, что они делают то, что вы им говорите. Плохая новость о компьютерах заключается в том, что они делают то, что вы им говорите.
-приписывается Теду Нельсону
Можно сказать, что процесс, в результате которого можно ожидать, что постепенное внедрение нового компьютеризированного, автоматизированного и роботизированного оборудования уменьшит роль труда, похож на процесс, в результате которого внедрение тракторов и других машин сначала уменьшило, а затем полностью устранило лошадей и других тягловых животных в сельском хозяйстве.
-Василий Леонтьев, "Технологический прогресс, экономический рост и распределение доходов", 1983 г.
Начало компьютерной революции можно найти на девятом этаже здания Tech Square Массачусетского технологического института. В 1959-1960 годах группа молодых людей, часто не в духе, занималась там кодированием на языке ассемблера до раннего утра. Ими двигало видение, иногда называемое "этикой хакера", которое предвещало то, что впоследствии вдохновило предпринимателей Силиконовой долины.
Ключевыми принципами этой этики были децентрализация и свобода. Хакеры с большим презрением относились к крупнейшей компьютерной компании той эпохи , IBM (International Business Machines). По их мнению, IBM хотела контролировать и бюрократизировать информацию, в то время как они считали, что доступ к компьютерам должен быть полностью свободным и неограниченным. Предвосхищая мантру, которая впоследствии стала часто использоваться технологическими предпринимателями, хакеры утверждали, что "вся информация должна быть свободной". Хакеры не доверяли авторитетам, настолько, что в их мышлении присутствовал почти анархистский элемент.
Более известная ветвь хакерского сообщества, возникшая в Северной Калифорнии в начале 1970-х годов, так же недоверчиво относилась к крупным компаниям. Один из его светил, Ли Фельзенштейн, был политическим активистом, который рассматривал компьютеры как средство освобождения людей и любил цитировать "Секретность - краеугольный камень любой тирании" из научно-фантастического романа "Восстание в 2100 году". Фельзенштейн работал над усовершенствованием аппаратного обеспечения, чтобы демократизировать вычислительную технику и ослабить хватку IBM и других ведущих компаний.
Другой хакер из Северной Калифорнии, Тед Нельсон, опубликовал книгу, которую можно считать руководством по хакерству, "Computer Lib", которая начинается с девиза "ОБЩЕСТВО НЕ ДОЛЖНО ПЕРЕЖИВАТЬ ТО, ЧТО РАЗРУШАЕТСЯ" и далее:
ЭТА КНИГА - ДЛЯ ЛИЧНОЙ СВОБОДЫ.
И ПРОТИВ ОГРАНИЧЕНИЙ И ПРИНУЖДЕНИЯ...
Скандирование, которое вы можете взять с собой на улицы:
КОМПЬЮТЕРНАЯ ВЛАСТЬ - НАРОДУ!
ДОЛОЙ КИБЕРКРУД!
Киберкруд - это термин Нельсона для обозначения лжи, которую влиятельные люди рассказывают о компьютерах и информации - о том, как их эксперты должны были контролировать их.
Хакеры не были неудачниками на задворках компьютерной революции. Они сыграли важную роль во многих достижениях в области программного и аппаратного обеспечения. Они символизировали ценности и взгляды, которых придерживались многие компьютерные ученые и предприниматели, даже если они не разделяли трудовые и санитарные привычки хакеров.
Мнение о том, что будущее вычислений и информации связано с децентрализацией, не ограничивалось только неопрятными хакерами-мужчинами из Tech Square в Массачусетском технологическом институте и Беркли. Другой пионер, Грейс Хоппер, в 1970-х годах добивалась большей децентрализации вычислений в Министерстве обороны. Хоппер сыграла важную роль в качестве новатора в области программного обеспечения, разработав ранние конвенции программирования, кульминацией которых стал новый язык COBOL. Хоппер также рассматривала вычисления как способ расширения доступа к информации, и она повлияла на то, как вычисления использовались в одной из крупнейших организаций в мире - вооруженных силах США.
Имея в руках таких провидцев самые многообещающие технологии эпохи, проницательный современник мог с полным основанием предсказать, что следующие несколько десятилетий еще больше укрепят силы, противостоящие крупному бизнесу, создадут новые производительные инструменты для работников и заложат основы еще более прочного всеобщего процветания.
В действительности же произошло нечто совершенно иное, и цифровые технологии стали кладбищем всеобщего процветания. Рост заработной платы замедлился, доля труда в национальном доходе резко сократилась, а неравенство в оплате труда резко возросло, начиная примерно с 1980 года. Хотя многие факторы, включая глобализацию и ослабление рабочего движения, внесли свой вклад в эту трансформацию, наиболее важным было изменение направления развития технологий. Цифровые технологии автоматизировали труд и поставили труд в невыгодное положение по отношению к капиталу, а низкоквалифицированных работников - по отношению к тем, кто имеет высшее или послевузовское образование.
Это перенаправление невозможно понять без признания более широких социальных изменений, происходящих в Соединенных Штатах. Предприятия стали более организованными в борьбе с трудовыми и правительственными нормами, но еще важнее то, что организационным принципом для большей части общества стало новое видение, согласно которому максимизация прибыли и акционерной стоимости служила общему благу. Это видение и массовое обогащение, которое оно обеспечивало, подтолкнуло технологическое сообщество в направлении, сильно отличающемся от того, которое предполагали первые хакеры. Новое видение представляло собой "цифровую утопию", основанную на разработке программного обеспечения сверху вниз для автоматизации и управления трудом. Получившийся в результате путь технологий не только породил неравенство, но и не выполнил обещание впечатляющего роста производительности, как мы увидим.
Обратный ход
Любые надежды на то, что десятилетия после начальной фазы компьютерной революции принесут более общее процветание, быстро развеялись. Экономический рост после середины 1970-х годов был совсем не похож на рост в 1950-х или 1960-х годах. Отчасти замедление темпов роста стало результатом нефтяных кризисов 1973 и 1979 годов, которые вызвали высокий уровень безработицы и инфляции - стагфляции - во всем западном мире. Но более фундаментальная трансформация в структуре экономического роста должна была произойти в ближайшее время.
В период с 1949 по 1973 год медианная реальная заработная плата (почасовая оплата труда) в США росла более чем на 2,5% в год. Затем, начиная с 1980 года, рост медианной заработной платы практически прекратился - она увеличивалась всего на 0,45% в год, хотя средняя производительность труда работников продолжала расти (со среднегодовым темпом роста более 1,5% с 1980 года по настоящее время).
Это замедление роста было далеко не одинаковым. Работники с высшим образованием по-прежнему демонстрировали быстрый рост, но у мужчин с дипломом о среднем образовании или ниже заработная плата падала в среднем на 0,45% каждый год в период с 1980 по 2018 год.
Это был не просто увеличивающийся разрыв между работниками с высшим образованием и работниками с низким уровнем образования. С 1980 года резко возросло неравенство по всем параметрам. Например, доля 1 процента самых богатых домохозяйств США в национальном доходе выросла с примерно 10 процентов в 1980 году до 19 процентов в 2019 году.
Неравенство в оплате труда и доходах - это лишь часть истории. Раньше Соединенные Штаты гордились своей "американской мечтой", которая подразумевала, что люди из скромных слоев населения поднимаются по уровню доходов, а дети добиваются большего, чем их родители. Начиная с 1980-х годов, эта мечта оказалась под растущим давлением. Дети, родившиеся в 1940 году, в 90 процентах случаев зарабатывали больше, чем их родители , в пересчете на инфляцию. Но для детей, родившихся в 1984 году, этот показатель составил лишь 50 процентов. Общественность США полностью осознает мрачные перспективы для большинства работников. Недавний опрос, проведенный Pew Research Center, показал, что 68 процентов американцев считают, что сегодняшние дети будут в финансовом отношении хуже, чем поколение их родителей.
Другие аспекты экономического прогресса также были обращены вспять. В 1940 году чернокожие мужчины и женщины зарабатывали меньше половины того, что зарабатывали белые американцы. К 1979 году почасовая заработная плата чернокожих мужчин выросла до 86 процентов от уровня белых мужчин. После этого разрыв увеличился, и теперь чернокожие мужчины зарабатывают только 72 процента от уровня белых мужчин. Аналогичный разворот наблюдается и в отношении чернокожих женщин.
Распределение доходов между капиталом и трудом также существенно изменилось. На протяжении большей части двадцатого века около 67-70 процентов национального дохода доставалось рабочим, а остальное - капиталу (в виде оплаты машин и прибыли). Начиная с 1980-х годов, ситуация стала улучшаться для капитала и ухудшаться для работников. К 2019 году доля труда в национальном доходе снизилась до менее чем 60 процентов.
Эти широкие тенденции не ограничиваются Соединенными Штатами, хотя по разным причинам они были менее выражены в других странах. Уже к 1980 году в США было больше неравенства, чем в большинстве других промышленно развитых стран, а впоследствии произошел один из самых резких скачков неравенства. Некоторые другие страны не сильно отставали.
Доля труда в национальном доходе в большинстве промышленно развитых стран имеет затяжную тенденцию к снижению. Например, в Германии она снизилась с почти 70 процентов в начале 1980-х годов до примерно 60 процентов в 2015 году. В то же время распределение доходов стало более перекошенным в пользу самых богатых людей. С 1980 по 2020 год доля 1 процента самых богатых выросла с 10 до 13 процентов в Германии и с 7 до почти 13 процентов в Великобритании. За тот же период неравенство увеличилось даже в скандинавских странах: доля 1% самых богатых выросла примерно с 7% до 11% в Швеции и с 7% до 13% в Дании.
Что случилось?
На определенном уровне то, что произошло, очевидно. В послевоенный период существовало два столпа общего процветания: наряду с автоматизацией были созданы новые возможности для всех видов работников, а надежное разделение ренты (то есть распределение прироста производительности и прибыли между капиталом и трудом) поддерживало высокий уровень заработной платы. Примерно после 1970 года обе эти опоры рухнули, причем наиболее впечатляющим образом в Соединенных Штатах.
Даже в лучшие времена направления развития технологий и высоких зарплат оспариваются. Многие менеджеры, если их предоставить самим себе, попытаются снизить затраты на рабочую силу, ограничивая повышение заработной платы, а также отдавая предпочтение автоматизации, которая устраняет рабочую силу от выполнения некоторых задач и ослабляет переговорную силу работников. Эти предубеждения затем влияют на направление инноваций, подталкивая технологии в сторону автоматизации. Эти тенденции были частично сдержаны коллективными переговорами в течение десятилетий после Второй мировой войны, а профсоюзы в дальнейшем поощряли компании вводить более квалифицированные задачи и систематическое обучение вместе с новым оборудованием.
Истощение рабочего движения за последние несколько десятилетий стало двойным ударом по общему процветанию. Рост заработной платы замедлился отчасти потому, что профсоюзы США стали слабее и не могли договариваться о тех же условиях для своих работников. Что еще более важно, без сильных профсоюзов исчезло право голоса работников в отношении направления развития технологий.
Два других изменения усилили упадок труда и неравенства. Во-первых, не имея противодействующих сил со стороны рабочего движения, корпорации и их менеджеры выработали совершенно иное видение. Сокращение затрат на рабочую силу стало приоритетом, а разделение с рабочими результатов повышения производительности стало рассматриваться как провал менеджмента. Помимо того, что корпорации заняли более жесткую позицию в переговорах о заработной плате, они перевели производство на предприятия, не входящие в профсоюз, в США и все чаще за границу. Многие компании ввели стимулирующую оплату труда, которая вознаграждала менеджеров и высокопроизводительных работников, но за счет работников более низкой квалификации. Еще одной стратегией сокращения расходов стал аутсорсинг. Многие низкоквалифицированные функции, включая работу в кафетерии, уборку и охрану, раньше выполняли сотрудники крупных организаций, таких как General Motors или General Electric. Эти работники получали выгоду от общего роста заработной платы, которым пользовались сотрудники этих компаний. Однако в эпоху сокращения расходов после 1980-х годов такая практика рассматривалась как расточительство, поэтому менеджеры передали эти функции внешним подрядчикам с низкой заработной платой, перекрыв еще один канал роста заработной платы для работников.
Во-вторых, не только компании выбирают большую автоматизацию из определенного набора технологий. С новым направлением развития цифровой индустрии само меню мощно сместилось в сторону большей автоматизации и отказа от технологий, дружественных работникам. С целым рядом цифровых инструментов, позволяющих заменять труд машинами и алгоритмами, и с небольшим количеством противодействующих сил, многие корпорации с энтузиазмом приняли автоматизацию и отвернулись от создания новых задач и возможностей для работников, особенно для тех, кто не имеет высшего образования. В результате, хотя производительность труда (объем производства на одного работника) в экономике США продолжала расти, предельная производительность труда (насколько дополнительный час труда увеличивает производство) не поспевала за ней.
Стоит повторить, что общее процветание было разрушено не автоматизацией как таковой, а несбалансированным портфелем технологий, в котором приоритет отдавался автоматизации и игнорировалось создание новых задач для работников. В десятилетия после Второй мировой войны автоматизация также развивалась быстрыми темпами, но она была уравновешена другими технологическими изменениями, которые повысили спрос на рабочую силу. Последние исследования показывают, что начиная с 1980 года автоматизация ускорилась; более того, стало меньше новых задач и технологий, создающих возможности для людей. Эти изменения во многом объясняют ухудшение положения рабочих в экономике. Доля труда в обрабатывающей промышленности, где ускорение автоматизации и замедление создания новых задач были наиболее выражены, снизилась с примерно 65% в середине 1980-х годов до примерно 46% в конце 2010-х годов.
Автоматизация также способствовала росту неравенства, поскольку она сосредоточилась на задачах, которые обычно выполняли рабочие низкой и средней квалификации на заводах и в офисах. Почти все демографические группы, в которых с 1980 года наблюдалось снижение реальной заработной платы, - это те, кто когда-то специализировался на работах, которые с тех пор были автоматизированы. По оценкам, полученным в ходе последних исследований, на автоматизацию приходится до трех четвертей общего роста неравенства между различными демографическими группами в США.
Автомобильная промышленность является показательным примером этих тенденций. Американские автомобильные компании были одними из самых динамичных работодателей в стране в первые восемь десятилетий двадцатого века, и, они были в авангарде не только автоматизации, но и внедрения новых задач и рабочих мест для работников. Работа "синих воротничков" в автомобильной промышленности была обильной и хорошо оплачиваемой. Рабочих без высшего образования, а иногда даже без диплома о среднем образовании, нанимали и обучали управлению новым сложным оборудованием, и они получали весьма привлекательную зарплату.
Однако в последние десятилетия характер и доступность работы в автомобильной промышленности коренным образом изменились. Многие производственные задачи в кузовном цехе, такие как покраска, сварка и точные работы, а также ряд сборочных работ, были автоматизированы с помощью роботов и специализированного программного обеспечения. Заработная плата рабочих-"синих воротничков" в этой отрасли не сильно выросла с 1980 года. Достичь американской мечты через автомобильную промышленность сегодня гораздо сложнее, чем в 1950-х или 1960-х годах.
Последствия этих изменений в технологии и организации производства можно увидеть в стратегии найма персонала в отрасли. С 1980-х годов американские автомобильные гиганты перестали нанимать и обучать малообразованных работников для выполнения сложных производственных задач и стали принимать только высококвалифицированных кандидатов с формальной квалификацией и только после целого ряда тестов на способности и личностные качества и собеседований. Эта новая кадровая стратегия была обусловлена тем, что претендентов было гораздо больше, чем свободных рабочих мест, и многие из них имели высшее образование.
Влияние технологий автоматизации на американскую мечту не ограничивается автомобильной промышленностью. Работа "синих воротничков" в других заводских цехах и канцелярская работа в офисах, которая, по мнению , предоставляла возможности для восходящей мобильности людям из неблагополучных слоев населения, стала главной мишенью автоматизации роботами и программным обеспечением во всей экономике США. В 1970-х годах 52 процента американских работников были заняты в этих профессиях "среднего класса". К 2018 году это число сократилось до 33 процентов. Работники, которые когда-то занимали эти рабочие места, часто переходили на более низкооплачиваемые должности, такие как строительные работы, уборка или приготовление пищи, и наблюдали резкое падение своих реальных доходов. По мере того как эти рабочие места исчезали в экономике, исчезали и многие возможности для работников с образованием ниже последипломного.
Хотя отказ от разделения ренты и ориентация новых технологий на автоматизацию были наиболее важными факторами неравенства и снижения доли труда, другие факторы также сыграли свою роль. Офшоринг способствовал ухудшению условий труда: многие рабочие места в автомобилестроении и электронике были перенесены в страны с более низкой заработной платой, такие как Китай или Мексика. Еще более важным фактором стал рост товарного импорта из Китая, который негативно сказался на многих отраслях обрабатывающей промышленности США и населенных пунктах, в которых они были сосредоточены. Общее число рабочих мест, потерянных из-за китайской конкуренции в период с 1990 по 2007 год, непосредственно перед Великой рецессией, может достигать трех миллионов. Однако влияние технологий автоматизации и затмения разделения ренты на неравенство было еще более масштабным, чем последствия этого "китайского шока".
Импортная конкуренция со стороны Китая повлияла в основном на производственные сектора с низкой добавленной стоимостью, такие как текстиль, одежда и игрушки. С другой стороны, автоматизация сконцентрировалась в производственных секторах с более высокой добавленной стоимостью и более высокой заработной платой, таких как автомобили, электроника, металлы, химическая промышленность и офисная работа. Именно сокращение этого последнего набора рабочих мест сыграло главную роль в резком росте неравенства. В результате, хотя конкуренция со стороны Китая и других стран с низкой заработной платой привела к сокращению общей занятости в обрабатывающей промышленности и снижению роста заработной платы, именно направление технологических изменений стало основным фактором неравенства в оплате труда.
Эти тенденции развития технологий и торговли иногда разрушали и местные сообщества. Многие районы промышленного центра США, такие как Флинт и Лансинг в Мичигане, Дефанс в Огайо и Бомонт в Техасе, специализировались на тяжелой промышленности и давали работу десяткам тысяч "синих воротничков". Однако после 1970 года эти города пришли в упадок, поскольку рабочие были вытеснены с рабочих мест автоматизацией. Другие мегаполисы, такие как Де-Мойн в Айове, Роли-Дурхэм и Хикори в Северной Каролине, которые специализировались на производстве текстиля, одежды и мебели, также пострадали от конкуренции со стороны дешевого китайского импорта. Будь то автоматизация или импортная конкуренция, сокращение рабочих мест в обрабатывающей промышленности оказывает понижающее давление на доходы работников во всей местной экономике и снижает спрос на розничную и оптовую торговлю и другие услуги, в некоторых случаях погружая весь регион в глубокую и длительную рецессию.
Последствия этих региональных эффектов вышли за рамки экономики и дают нам микрокосм проблем, с которыми столкнулась экономика США в более широком смысле. По мере исчезновения рабочих мест в обрабатывающей промышленности множились социальные проблемы. Уровень браков снизился, увеличилось число внебрачных рождений, а в наиболее пострадавших районах возросли проблемы с психическим здоровьем. В более широком смысле, потеря работы и ухудшение экономических возможностей, особенно для американцев без высшего образования, похоже, стали основной причиной роста того, что экономисты Энн Кейс и Ангус Дитон называют "смертью от отчаяния" - преждевременной смерти от наркотиков, алкоголя и самоубийств. Отчасти в результате этих смертей ожидаемая продолжительность жизни при рождении в США снижается уже несколько лет подряд, что не имеет аналогов в новейшей истории западных стран.
В некоторых популярных дискуссиях о растущем неравенстве глобализация противопоставляется технологиям как конкурирующие объяснения. Часто подразумевается, что технологии представляют собой неизбежные силы, ведущие к неравенству, в то время как существует определенная степень выбора в отношении того, какой уровень глобализации и конкуренции за импорт из стран с низкой заработной платой должны были допустить США (и другие страны с развитой экономикой).
Это ложная дихотомия. Технология не имеет заранее заданного направления, и ничто в ней не является неизбежным. Технологии увеличили неравенство во многом благодаря выбору, который сделали компании и другие влиятельные игроки. Глобализация в любом случае не отделена от технологий. Огромный бум импорта из стран, расположенных за тысячи миль, и сложные глобальные цепочки поставок, связанные с переводом рабочих мест в Китай или Мексику, стали возможны благодаря развитию коммуникационных технологий. Имея более совершенные цифровые инструменты для отслеживания и координации деятельности на удаленных объектах, компании реорганизовали производство и отправили в оффшор многие сборочные и производственные задачи, которые раньше выполнялись собственными силами. В ходе этого процесса они также ликвидировали многие рабочие места для "синих воротничков" средней квалификации, усугубляя неравенство.
На самом деле, глобализация и автоматизация были синергичны, и обе они были вызваны одним и тем же стремлением сократить затраты на рабочую силу и отстранить работников от работы. Им обоим способствовало отсутствие противодействующих сил на рабочих местах и в политическом процессе с 1980 года.
Автоматизация, перевод на периферию и конкуренция с Китаем за импорт также повлияли на другие развитые экономики, но в более тонких формах. В большинстве стран Европы коллективные переговоры сократились не так сильно. В скандинавских странах охват профсоюзами остается высоким. Неслучайно, несмотря на то, что уровень неравенства в этих странах также вырос, они не столкнулись со снижением реальной заработной платы, которое стало основной частью тенденций на рынке труда США. В Германии, как мы увидим, компании часто переводили работников из профессий "синих воротничков" на новые виды работ, намечая несколько иное, более благоприятное для труда направление развития технологий. Во Франции минимальная заработная плата и профсоюзы также ограничили рост неравенства, хотя и ценой большей безработицы.
Несмотря на эти оговорки, технологические тенденции в большинстве западных стран были в целом схожи и имели аналогичные последствия. Наиболее показательно, что почти во всех промышленно развитых странах сократились рабочие места в сфере "синих воротничков" и канцелярских профессий.
В связи со всем этим возникают два очевидных вопроса: Как бизнесу удалось стать настолько сильным по отношению к труду и уничтожить разделение ренты? И почему технология стала антирабочей? Ответ на первый вопрос, как мы увидим ниже, связан с рядом институциональных преобразований в США и других западных странах. Ответ на второй вопрос также основывается на этих институциональных изменениях, но в решающей степени связан с появлением нового утопического (но в действительности во многом антиутопического) цифрового видения, которое подтолкнуло технологии и практики во все более антирабочем направлении. В следующих нескольких разделах мы начнем с институциональных изменений и вернемся к тому, как идеалистическая этика хакеров 1960-х и 1970-х годов трансформировалась в программу автоматизации и бесправия работников.
Либеральный истеблишмент и его недовольство
После 1930-х годов в США установился своего рода баланс между бизнесом и организованным трудом. Он был подкреплен уверенным ростом заработной платы на всех рабочих местах - от неквалифицированных до высококвалифицированных - и в целом благоприятным для работников направлением развития технологий. Как следствие, политический и экономический ландшафт США к 1970-м годам выглядел совсем иначе, чем в первые десятилетия двадцатого века. Исчезло подавляющее политическое и экономическое влияние мегапредприятий, таких как сталелитейная компания Карнеги и Standard Oil Джона Д. Рокфеллера.
Олицетворением этих изменений стала деятельность по защите прав потребителей под руководством Ральфа Нейдера, чья книга "Небезопасно на любой скорости", опубликованная в 1965 году, стала манифестом по привлечению корпораций к ответственности. В данном случае активизм был направлен на автопроизводителей, хотя целью Нейдера были все проступки бизнеса, особенно крупного.
Несколько знаковых правительственных постановлений стали результатом активности потребителей. Национальный закон о безопасности движения и автотранспорта 1966 года, который установил первые стандарты безопасности для автомобилей, был прямым ответом на проблемы, которые пропагандировал Нейдер. В 1970 году было создано Агентство по охране окружающей среды, в задачи которого входило предотвращение загрязнения и нанесения ущерба окружающей среде предприятиями . В декабре того же года была создана Администрация по охране труда и здоровья (OSHA) для защиты здоровья и благополучия работников. Хотя некоторые из этих проблем ранее отслеживались Бюро трудовых стандартов, OSHA получило гораздо больше полномочий в отношении предприятий. Закон о безопасности потребительских товаров, принятый в 1972 году, был еще более масштабным и наделил независимое агентство полномочиями устанавливать стандарты, отзывать продукцию и подавать иски против компаний, чтобы защитить потребителей от риска травм или смерти.
Раздел VII Закона о гражданских правах 1964 года уже запрещал дискриминацию в сфере занятости по признаку расы, пола, цвета кожи, религии и национального происхождения, но этот закон был малоэффективен без агентства, обеспечивающего его выполнение. Ситуация изменилась с принятием в 1972 году Закона о равных возможностях в сфере занятости, в задачи которого входило преследование отдельных работодателей за дискриминацию чернокожих американцев и других меньшинств.
Управление по контролю за продуктами и лекарствами (FDA), существовавшее с начала века, значительно расширило свои полномочия благодаря поправке Кефаувера-Харриса 1962 года и реорганизации Службы общественного здравоохранения США в 1966-1973 годах. Толчком к этим изменениям послужил ряд получивших широкую огласку скандалов в Европе и США, убедивших законодателей в том, что агентство должно быть более независимым и утверждать только безопасные и эффективные лекарства. В 1974 году начались действия Министерства юстиции по развалу компании AT&T, которая доминировала в телефонном секторе США.
Эти изменения отражали новый, более мускулистый подход к регулированию. Многие из них были реализованы при президенте-республиканце Ричарде Никсоне. Принятие Никсоном мер регулирования не было резким разрывом с послевоенным республиканским истеблишментом. Дуайт Эйзенхауэр уже двигался в том же направлении, определяя себя как "современного республиканца", что означает, что он собирался сохранить большую часть того, что осталось от Нового курса.
Это было не просто регулирование. 1960-е годы ознаменовались успехом движения за гражданские права и большей мобилизацией левых американцев в поддержку гражданских прав и дальнейших политических реформ. Линдон Джонсон инициировал программу "Великое общество" и войну с бедностью, адаптировав некоторые ключевые принципы системы социальной защиты европейского образца к условиям США.
Не все воспринимали эти изменения как положительные. Ограничения на ведение бизнеса часто приносили пользу работникам и потребителям, но вызывали недовольство владельцев и руководителей предприятий. С начала двадцатого века сегменты делового сектора организовывались против нормативных актов и законодательства, укрепляющего профсоюзы. Их активность активизировалась во время Нового курса, когда руководители крупнейших корпораций, включая DuPont, Eli Lilly, General Motors, General Mills и Bristol-Myers, основали такие организации, как Американская ассоциация предпринимательства (которая позже стала Американским институтом предпринимательства, или AEI) и Американская лига свободы, чтобы сформулировать критику и альтернативы политике Нового курса.
После войны многие бизнесмены продолжали быть убежденными в том, что страна проигрывает "либералам". В своей книге 1965 года "Либеральный истеблишмент: Кто и как управляет Америкой" М. Стэнтон Эванс написал, что "главное в либеральном истеблишменте то, что он контролирует ситуацию".
Первые про-бизнес, правые организации и аналитические центры получали финансирование от руководителей и богатых американцев, философски настроенных против Нового курса. Как это часто бывает, философия смешивалась с материальными интересами. Не облагаемые налогом филантропические и благотворительные пожертвования крупных американских корпораций, как правило, поддерживали цели, соответствующие их стратегическим интересам (например, энергетические компании финансировали антиклиматические научные аналитические центры).
Пагубная роль денег в американской политике много обсуждалась. Но история имеет больше нюансов, чем иногда предполагается. Коррупция на федеральном уровне не является чем-то неизвестным, и политические позиции иногда меняются из-за взносов богатых доноров. Однако чаще всего политиков и их сотрудников нужно убедить в том, что тот или иной подход к государственной политике служит либо общественным интересам, либо их избирателям. Огромные суммы денег сами по себе не смогут этого добиться, если не будет принято альтернативное видение того, как должна быть организована рыночная экономика . В 1950-х и 1960-х годах элементы такого видения начали собираться вместе.
Что хорошо для General Motors
В 1953 году президент Дуайт Эйзенхауэр выдвинул Чарльза Уилсона, в то время президента General Motors, на пост министра обороны. Во время слушаний по утверждению кандидатуры Уилсону пришлось защищать свое спорное решение о сохранении значительных акций GM, и он придумал афоризм: "То, что было хорошо для нашей страны, было хорошо для General Motors, и наоборот".
Уилсон утверждал, что не может представить себе ситуацию, в которой ему пришлось бы сделать что-то хорошее для страны, что не было бы хорошо для GM. Но люди ошибочно считают, что он утверждал, что то, что хорошо для GM, хорошо для страны, по понятным причинам. К 1980-м годам мнение о том, что то, что хорошо для бизнеса или даже крупных корпораций, хорошо для страны, стало общепринятым. Это был переворот по сравнению с преобладающими взглядами 1930-х годов, и теперь утвердилась идея, что изменение правил в пользу компаний и увеличение прибыли - это лучший способ помочь всем.
В основе этого интеллектуального разворота лежала большая работа политических предпринимателей и организаций. Интеллектуальным лидером в этом начинании был консервативный журнал NationalReview, основанный Уильямом Ф. Бакли-младшим в 1955 году. По замыслу Бакли, его издание должно было противостоять левым тенденциям, поскольку "в своей зрелости грамотная Америка отвергла консерватизм в пользу радикальных социальных экспериментов". Он продолжил: "Поскольку идеи правят миром, идеологи, завоевав интеллектуальный класс, просто вошли и стали управлять делами".
Круглый стол бизнеса, влиятельная бизнес-организация, согласилась, что "у бизнеса есть очень серьезные проблемы с интеллектуальным сообществом, СМИ и молодежью. Продолжающаяся враждебность этих групп угрожает всему бизнесу". Реклама Круглого стола в "Ридерз Дайджест" за 1975 год гласила: "Способ, которым мы зарабатываем хлеб насущный в этой стране, подвергается нападкам, как никогда раньше", и определяла угрозу такими аргументами, как "система свободного предпринимательства делает нас эгоистичными и материалистичными" и "свободное предпринимательство концентрирует богатство и власть в руках немногих". Торговая палата, представляющая теоретически все предприятия США, присоединилась к Круглому столу бизнеса и также начала выступать против государственного регулирования.
Выступление Джорджа Буша-старшего перед руководителями высшего звена на конференции в Бостоне в 1978 году, когда Буш добивался выдвижения кандидатом в президенты от республиканцев, отразило это настроение: "Менее пятидесяти лет назад Калвин Кулидж мог сказать, что бизнес Америки - это бизнес. Сегодня бизнесом Америки, похоже, является регулирование бизнеса".
Несмотря на усилия различных аналитических центров и лидеров, все еще отсутствовала последовательная парадигма, согласно которой то, что хорошо для бизнеса, хорошо для всех. Вагон производительности был ключевой частью этого нового видения, но его логика была расширена еще больше. Организационные изменения или законы, которые хороши для бизнеса, должны быть хороши и для общества в целом, потому что, по аналогичной логике, они повысят спрос на работников и приведут к общему процветанию. Сделайте еще один шаг дальше, и вы получите "экономику нисходящего потока" - термин, который сегодня отождествляется с экономической политикой президента Рональда Рейгана в 1980-х годах, включая идею снижения налогов для очень богатых: когда богатые сталкиваются с более низкими налогами, они будут больше инвестировать, повышая производительность и принося пользу всем в обществе.
Применение этого подхода к регулированию приводит к выводам, диаметрально противоположным идеям, которые вдохновляли Ральфа Нейдера и других активистов потребительского движения. Согласно этому взгляду на свободный рынок, если рыночная экономика работает хорошо, регулирование в лучшем случае не нужно. Если действующие фирмы продают небезопасную или некачественную продукцию, потребители будут расстроены, и это создаст возможность для других компаний или новых участников рынка предложить лучшие альтернативы, на которые потребители с энтузиазмом перейдут.
Тот же самый конкурентный процесс, который лежит в основе бандажа производительности, может затем действовать как сила, дисциплинирующая качество продукции. При таком подходе регулирование может быть даже контрпродуктивным, нанося вред потребителям и работникам. Если рыночный процесс уже стимулирует предприятия предлагать безопасную и высококачественную продукцию, то дополнительные меры регулирования будут только отвлекать усилия и снижать рентабельность, вынуждая предприятия повышать цены или снижать спрос на рабочую силу.
Эти идеи об идеализированном рыночном процессе стали частью экономической теории с тех пор, как в книге Адама Смита "Богатство народов" появилось понятие "невидимой руки" - метафора, обозначающая идею о том, что рынок обеспечивает хорошие результаты для всех, если существует достаточная конкуренция. По этому поводу всегда велись споры, и на другой стороне были такие люди, как Джон Мейнард Кейнс, который указывал, что рынки не функционируют в идеализированном виде. Например, как мы уже видели, производительность рушится, когда на рынке труда нет достаточной конкуренции. То же самое происходит и при отсутствии достаточной конкуренции на рынке товаров. Мы также не можем рассчитывать на то, что рыночный процесс обеспечит высокое качество, если потребителям трудно отличить небезопасную продукцию от более качественной.
В научных и политических кругах маятник периодически качался между более дружественными и скептическими взглядами на рынок. Послевоенные десятилетия были явно на стороне рыночного скептицизма, отчасти под влиянием идей Кейнса, а также политики и нормативных актов, введенных в эпоху Нового курса. Однако существовало множество убежденных сторонников рыночной экономики - например, в Чикагском университете и Гуверовском институте Стэнфордского университета.
Эти идеи начали складываться в более целостное целое в 1970-х годах. Этому способствовало множество факторов. Некоторые интеллектуалы, такие как Фридрих Хайек, предложили широко читаемую критику послевоенного политического консенсуса. Хайек разрабатывал свои теории в межвоенной Вене, где были популярны понятия свободного рынка, а катастрофа централизованного планирования в соседнем Советском Союзе была слишком заметна. Хайек покинул Австрию в начале 1930-х годов и поступил в Лондонскую школу экономики, где развил многие из своих идей. В 1950 году он перешел в Чикагский университет, где его влияние росло.
Особенно важным было мнение Хайека о том, что рынки, как децентрализованная система, гораздо лучше используют разрозненную информацию в обществе. В противоположность этому, когда для распределения ресурсов использовалось централизованное планирование или государственное регулирование, происходила потеря информации о том, чего действительно хотят потребители и как можно повысить производительность.
Конечно, регулирование никогда не бывает легким процессом, и послевоенная эпоха была полна непредвиденных последствий и неэффективности, созданных регулирующими органами. Например, в течение большей части этого времени индустрия авиаперевозок жестко регулировалась Советом по гражданской аэронавтике. Совет устанавливал расписания, маршруты и тарифы на авиаперевозки, а также решал, какие новые авиакомпании могут выходить на новые рынки. По мере совершенствования технологий гражданской авиации и роста спроса на авиаперевозки эти правила становились все более запутанными и способствовали массовой неэффективности в отрасли. Закон о дерегулировании авиакомпаний от 1978 года позволил авиакомпаниям самим устанавливать тарифы. Это облегчило выход на рынок новых авиакомпаний, повысило конкуренцию и привело к снижению цен, что в целом приветствовалось потребителями.
На стороне ангелов и акционеров
Идея о том, что нерегулируемые рынки работают в интересах нации и общего блага, стала основой для нового подхода к государственной политике. В этом формирующемся консенсусе отсутствовал четкий набор рекомендаций для лидеров бизнеса - как они должны себя вести и что оправдывает их действия? Ответы пришли от двух экономистов из Чикагского университета, Джорджа Стиглера и Милтона Фридмана. Взгляды Стиглера и Фридмана на экономику и политику пересекались с взглядами Хайека, но в некоторых отношениях шли дальше. И Стиглер, и Фридман выступали против регулирования в большей степени, чем Хайек.
Фридман, который, как Хайек и Стиглер, был удостоен Нобелевской премии по экономике, внес важный вклад во многие области, включая макроэкономику, теорию цен и монетарную политику. Однако, возможно, его самая влиятельная работа появилась не в академическом журнале, а в короткой статье, опубликованной в сентябре 1970 года в журнале "Нью-Йорк Таймс" под нескромным названием "Доктрина Фридмана". Фридман утверждал, что "социальная ответственность" бизнеса неправильно истолкована. Бизнес должен заботиться только о получении прибыли и обеспечении высоких доходов для своих акционеров. Проще говоря, "социальная ответственность бизнеса заключается в увеличении его прибыли".
Фридман сформулировал идею, которая уже витала в воздухе. В предыдущие десятилетия звучала резкая критика государственного регулирования и все больше голосов в пользу рыночного механизма. Тем не менее, влияние доктрины Фридмана трудно преувеличить. Одним махом она выкристаллизовала новое видение, в котором крупные предприятия, делающие деньги, были героями, а не злодеями, какими их рисовали Ральф Нейдер и его единомышленники. Она также дала руководителям предприятий четкий мандат: повышать прибыль.
Эта доктрина получила поддержку и с другой стороны. Другой экономист, Майкл Дженсен, утверждал, что менеджеры публично зарегистрированных корпораций недостаточно преданы своим акционерам и вместо этого занимаются проектами, которые прославляют себя или создают расточительные империи. Дженсен утверждал, что таких менеджеров нужно жестче контролировать, но поскольку это сложно, более естественным путем было бы привязать их вознаграждение к стоимости, которую они создают для акционеров. Это означало предоставление менеджерам больших бонусов и опционов на акции, чтобы сфокусировать их на повышении цены акций компании.
Доктрина Фридмана вместе с поправкой Дженсена принесла нам "революцию акционерной стоимости": корпорации и менеджеры должны стремиться к максимизации рыночной стоимости. Нерегулируемые рынки в сочетании с бандажом производительности будут работать на общее благо.
Круглый стол бизнеса согласился с этим и предложил, чтобы граждане получали "экономическое образование", потому что более глубокие экономические знания сделают их более благосклонными к бизнесу и поддерживающими такую политику, как снижение налогов, которая будет способствовать экономическому росту и принесет пользу всем. В 1980 году она заявила: "Круглый стол бизнеса считает, что будущие изменения в налоговой политике должны быть направлены на улучшение инвестиционной или производственной стороны экономики, чтобы повысить качество и объем нашего производственного потенциала".
Два дополнительных следствия этой доктрины, возможно, были еще более важными. Во-первых, она оправдывала всевозможные усилия по зарабатыванию денег, поскольку увеличение прибыли соответствовало общему благу. Некоторые компании пошли еще дальше. Сочетание доктрины Фридмана и щедрых опционов на акции для топ-менеджеров подтолкнуло некоторых руководителей к смелым действиям, а затем и к красным. Путешествие энергетического гиганта Enron, любимца фондового рынка, является показательным. Компания из Хьюстона шесть лет подряд выбиралась журналом Fortune как "Самая инновационная компания Америки". Но в 2001 году стало известно, что финансовый успех Enron был в значительной степени результатом систематического искажения отчетности и мошенничества, что повысило показатели компании на фондовом рынке (и принесло сотни миллионов долларов ее руководителям). Несмотря на то, что Enron была виновником, о котором сегодня вспоминают с особой остротой, многие другие корпорации и руководители были вовлечены в подобные махинации, и в начале 2000-х годов было раскрыто еще несколько скандалов.
Во-вторых, доктрина изменила баланс между менеджерами и рабочими. Распределение прироста производительности между компаниями и рабочими было ключевой опорой широкого процветания после 1945 года. Этому способствовали коллективные переговоры между трудовыми коллективами, заставлявшие корпорации платить высокие зарплаты, социальные нормы распределения выгод от роста и даже идеи "капитализма благосостояния". Доктрина Фридмана продвигалась в другом направлении: хорошие руководители не обязаны платить высокую зарплату. Их социальная ответственность лежит исключительно на акционерах. Многие высокопоставленные руководители, такие как Джек Уэлч из General Electric, прислушались к этому совету и заняли жесткую позицию против повышения заработной платы.
Нигде влияние доктрины Фридмана не видно более отчетливо, чем в бизнес-школах. 1970-е годы стали началом профессионализации менеджеров, и в этот период доля менеджеров, получивших образование в бизнес-школах, быстро росла. В 1980 году около 25 процентов руководителей публично зарегистрированных компаний имели высшее образование в области бизнеса. К 2020 году это число превысило 43 процента. Многие преподаватели бизнес-школ приняли доктрину Фридмана и поделились этим видением с начинающими менеджерами.
Недавние исследования показывают, что менеджеры, посещавшие бизнес-школы, начали применять доктрину Фридмана, особенно , когда речь шла об установлении заработной платы. Они остановили рост заработной платы в своих фирмах по сравнению с аналогичными компаниями, которыми управляли менеджеры, не посещавшие бизнес-школы. Менеджеры в США и Дании, не получившие степень MBA, делят со своими работниками около 20 процентов от любого увеличения добавленной стоимости. Для менеджеров, получивших образование в бизнес-школах, эта цифра равна нулю. К некоторому разочарованию бизнес-школ и экономистов школы Фридмана-Йенсена, нет никаких доказательств того, что подготовленные в бизнес-школах менеджеры увеличивают производительность, продажи, экспорт или инвестиции. Но они увеличивают акционерную стоимость, поскольку снижают заработную плату. Кроме того, они платят себе больше, чем другим менеджерам.
Сопротивление Новому курсу, сопровождаемое антирегуляционными, антирабочими философскими позициями некоторых руководителей предприятий и доктриной Фридмана, было, однако, недостаточным. В начале 1970-х годов массовое дерегулирование и ликвидация рабочего движения были идеями, не имеющими аналогов, даже несмотря на то, что все большее число предприятий стали открыто заявлять о тяготах растущего регулирования. Все изменилось после нефтяного ценового шока 1973 года и последовавшей за ним стагфляции, которые были истолкованы как крах существующей системы и признаки того, что экономика США больше не работает. Требовалась коррекция курса, и доктрина Фридмана и ее укрепление силы бизнеса против регулирования и организованного труда стали рассматриваться как ответ.
Идеи, которые раньше отстаивались аналитическими центрами за пределами мейнстрима, стали находить приверженцев среди законодателей и бизнеса. Барри Голдуотер, кандидат в президенты от республиканцев на выборах 1964 года, не смог заручиться поддержкой широких деловых кругов отчасти потому, что его антирегуляторные идеи казались в то время экстремальными. К 1979 году Голдуотер хвастался: "Теперь, когда почти каждый из принципов, которые я отстаивал в девятнадцать шестьдесят четыре года, стал евангелием для всего спектра политики, осталось не так уж много". Рональд Рейган подтвердил этот вывод вскоре после своего избрания, когда сказал толпе консервативных активистов: "Если бы не было Барри Голдуотера, готового сделать этот одинокий шаг, мы бы не говорили о сегодняшнем празднике".
Большой - значит красивый
Даже если принять точку зрения, что рыночный механизм работает безотказно, нормативные акты по большей части не нужны, а бизнес должен максимизировать акционерную стоимость, все равно остается сложный вопрос с точки зрения крупных корпораций.
Многие предприятия имеют значительную возможность устанавливать свои цены, поскольку они доминируют на некоторых участках рынка или имеют лояльную клиентуру. Вспомните, например, рыночную власть компании Coca-Cola, которая контролирует 45 процентов рынка газированных безалкогольных напитков и может существенно влиять на цены в отрасли. Монополия означает, что рыночный механизм начинает давать сбои. Еще хуже, когда эти корпорации могут блокировать вход новых конкурентов или приобретать конкурирующие предприятия, как это хорошо понимали бароны-разбойники в Америке конца XIX века.
Адам Смит, изначальный сторонник магии рыночного механизма, был проклят в своем рассказе о том, как даже небольшие группы бизнесменов, собираясь вместе, могут нанести ущерб общему благу. В знаменитом отрывке из книги "Богатство народов" он писал: "Люди одной профессии редко встречаются вместе, даже для того, чтобы повеселиться и развлечься, но разговор заканчивается заговором против общества или какими-то ухищрениями для повышения цен". Основываясь на идеях Смита, многие сторонники свободного рынка по-прежнему скептически относятся к крупным корпорациям, а некоторые из них бьют тревогу, когда слияния и поглощения усиливают власть крупных игроков.
Препятствование работе рынка - не единственная причина для подозрительного отношения к крупному бизнесу. В экономике хорошо известен эффект замещения Эрроу, названный в честь лауреата Нобелевской премии экономиста Кеннета Эрроу, а затем популяризированный бизнес-ученым Клейтоном Кристенсеном как "дилемма инноватора". Она гласит, что крупные корпорации робко внедряют инновации, потому что боятся снижения собственной прибыли от существующих предложений. Если новый продукт съест доходы корпорации от того, что она уже делает, зачем его внедрять? Напротив, новый участник может быть очень заинтересован в том, чтобы сделать что-то совершенно иное, потому что его заботит только новая прибыль. Имеющиеся на сайте данные подтверждают это предположение. Среди инновационных фирм более молодые и мелкие инвестируют в исследования почти в два раза больше средств, чем более старые и крупные компании.
Еще более важным является влияние крупных корпораций на политическую и социальную власть. Судья Верховного суда США Луис Брандейс точно подметил это, когда заявил: "У нас может быть демократия или богатство, сосредоточенное в руках немногих, но мы не можем иметь и то, и другое". Он выступал против крупных корпораций не только потому, что они увеличивают концентрацию рынка и создают условия монополии, подрывая рыночный механизм. Он утверждал, что, становясь очень крупными, они осуществляют непропорционально большую политическую власть, а богатство, которое они создают для своих владельцев, еще больше деградирует политический процесс. Брандейс не так много внимания уделял социальной власти - например, чьим идеям и взглядам мы прислушиваемся, - но его рассуждения распространяются и на эту область. Когда несколько компаний и их руководители достигают более высокого статуса и большей власти, становится труднее противостоять их видению.
Однако к 1960-м годам некоторые экономисты уже высказывали идеи, которые более скептически относились к полезности антитрестовских мер, направленных на ограничение власти крупного бизнеса. Особенно важным в этом отношении был Джордж Стиглер, который рассматривал антитрестовские меры как часть общего вмешательства правительств, так же как и нормативные акты. Идеи Стиглера оказали влияние на ученых-юристов, обладающих некоторыми знаниями в области экономики, в частности, на Роберта Борка.
Влияние и личность Борка простирались далеко за пределы академических кругов. Он был генеральным солиситором Ричарда Никсона, а затем стал исполняющим обязанности генерального прокурора после того, как его предшественник и его заместитель подали в отставку вместо того, чтобы принять давление со стороны президента и уволить Арчибальда Кокса, независимого прокурора, занимавшегося Уотергейтским скандалом. Борк не испытывал подобных опасений и освободил Кокса от его обязанностей, как только вступил в должность.
Однако большее влияние Борк оказал через свою научную деятельность. Он взял идеи Стиглера и других авторов и сформулировал новый подход к антимонопольному регулированию и регулированию монополии. В центре была идея о том, что крупные корпорации, доминирующие на своем рынке, не обязательно являются проблемой, требующей вмешательства государства. Ключевой вопрос заключался в том, наносят ли они вред потребителям, повышая цены, и бремя доказывания того, что они это делают, лежало на государственных органах. В противном случае можно считать, что эти компании приносят пользу потребителям за счет повышения эффективности, а государственная политика должна оставаться в стороне. Таким образом, такие крупные компании, как Google и Amazon, могут выглядеть и ходить как монополии, но, согласно этой доктрине, никаких действий правительства не требуется, пока не будет доказано, что они повысили цены.
Институт экономики Манне для федеральных судей, основанный в 1976 году при корпоративном финансировании, обучил десятки судей экономике во время интенсивных учебных лагерей, но экономика, которую они преподавали, была очень специфической версией, основанной на идеях Фридмана, Стиглера и Борка. Судьи, посещавшие эти тренинги, попали под влияние их преподавания и стали чаще использовать экономический язык в своих заключениях. Поразительно, но они также стали выносить более консервативные решения и последовательно выступать против регулирующих органов и антитрестовских действий. Федералистское общество, основанное в 1982 году при столь же щедрой поддержке руководителей антирегуляторных органов, преследовало аналогичную цель - воспитание студентов юридических факультетов, судей и судей Верховного суда, выступающих за бизнес и антирегуляторные меры. Общество добилось феноменального успеха; шесть из нынешних судей Верховного суда являются его выпускниками.
Последствия нового подхода к большому бизнесу были масштабными. Сегодня в США действуют одни из самых крупных и доминирующих корпораций в истории: Google, Facebook, Apple, Amazon и Microsoft в совокупности стоят около одной пятой ВВП США. Стоимость пяти крупнейших корпораций в начале двадцатого века, когда общественность и реформаторы с воодушевлением обсуждали проблему монополии, составляла не более одной десятой ВВП. Речь идет не только о технологическом секторе. С 1980 года по сегодняшний день концентрация (рыночная власть крупнейших фирм) выросла более чем в трех четвертях отраслей промышленности США.
Новый антимонопольный подход сыграл в этом решающую роль. За последние четыре десятилетия Министерство юстиции заблокировало лишь несколько слияний и поглощений. Такой подход позволил Facebook купить WhatsApp и Instagram, Amazon - приобрести Whole Foods, Time Warner и America Online - объединиться с , а Exxon - слиться с Mobil, обратив вспять часть распада Standard Oil. В то же время Google и Microsoft приобрели десятки стартапов и небольших компаний, которые могли бы стать их конкурентами.
Последствия быстрого роста крупного бизнеса весьма обширны. Многие экономисты утверждают, что в настоящее время они обладают большей рыночной властью, которую они используют как для препятствования инновациям со стороны конкурентов, так и для обогащения своих топ-менеджеров и акционеров. Гаргантюанские монополии часто являются плохой новостью для потребителей, поскольку они искажают цены и инновации. Они также предвещают неприятности для бандажа производительности, поскольку снижают конкуренцию за работников. Они мощно умножают неравенство наверху, обогащая своих и без того богатых акционеров. Крупные корпорации иногда повышали доходы своих работников, делясь с ними своей прибылью. Но другая часть институциональных изменений последних нескольких десятилетий означала, что это вряд ли произойдет: затмение власти трудящихся.
Потерянное дело
Влияние доктрины Фридмана на установление заработной платы, возможно, было не менее важным, чем ее прямое воздействие. Если менеджеры, максимизирующие акционерную стоимость, были на стороне ангелов, то все, что стояло на их пути, было отвлечением или, что еще хуже, препятствием на пути к общему благу. Следовательно, доктрина Фридмана дала дополнительный стимул менеджерам вести кампанию против рабочего движения.
Несмотря на важную роль американских профсоюзов в общем процветании десятилетий, последовавших за Второй мировой войной, их отношения с руководством всегда были напряженными. Когда профсоюзы выигрывают выборы для представительства на заводе, мы видим поразительное увеличение вероятности закрытия завода. Отчасти это объясняется тем, что многозаводские корпорации переводят свое производство на предприятия, не входящие в профсоюз. Руководители откладывают голосование за создание профсоюза и применяют различные тактики, чтобы убедить рабочих отказаться от профсоюзов; если это не удается, рабочие места переносятся в другое место.
Конфликт, присущий этим отношениям, имеет как идиосинкразические, так и институциональные корни. Некоторые профсоюзы установили тесные связи с организованной преступностью из-за своего участия в деятельности, которая контролировалась мафией. Такие лидеры, как Джимми Хоффа, президент Международного братства комбайнеров, стали олицетворять эту темную сторону и, вероятно, способствовали снижению общественной поддержки рабочих организаций. Хоффа отсидел в тюрьме за взяточничество и различные другие преступления и, вероятно, был убит мафией.
Более важным, чем недостатки профсоюзных лидеров, был способ, которым были организованы американские профсоюзы. Коллективные договоры в Швеции и других скандинавских странах были организованы в контексте корпоративистской модели, которая пыталась культивировать более тесное общение и сотрудничество между руководством и рабочими. Они также устанавливали заработную плату на отраслевом уровне. Немецкая система сочетает переговоры о заработной плате на уровне отрасли с рабочими советами на уровне предприятия, которые представляют голос работников в советах директоров компаний. С другой стороны, в США Закон Тафта-Хартли 1947 года ослабил некоторые пропрофсоюзные положения Закона Вагнера и установил, что коллективные переговоры должны проводиться на уровне отдельных предприятий. Он также запретил вторичные действия на производстве, такие как бойкоты в знак сочувствия забастовщикам. Следовательно, американские профсоюзы организуют и согласовывают заработную плату на своих непосредственных рабочих местах, без какой-либо отраслевой координации. Такой порядок порождает более конфликтные отношения между бизнесом и трудом. Когда менеджеры думают, что жесткая линия в отношении профсоюзов может снизить заработную плату и создать преимущество в издержках по сравнению с конкурентами, они с меньшей вероятностью согласятся с требованиями профсоюзов.
Начиная с 1980 года, баланс сил все больше смещался в сторону рабочего движения. Особое значение имела жесткая позиция Рональда Рейгана в отношении Профессиональной организации авиадиспетчеров в 1981 году. Когда переговоры организации с Федеральным управлением гражданской авиации зашли в тупик, она объявила забастовку, несмотря на то, что забастовка государственных служащих была незаконной. Президент Рейган поспешил уволить бастующих работников, назвав их "угрозой национальной безопасности". Там, где вел Рейган, частный бизнес следовал за ним, и несколько крупных работодателей, столкнувшись с забастовкой, наняли новых работников , вместо того чтобы уступить требованиям профсоюза.
Еще до Рейгана и натиска корпораций Соединенные Штаты прошли пик профсоюзного движения. Тем не менее, в начале 1980-х годов все еще насчитывалось около восемнадцати миллионов профсоюзных работников, а 20 процентов работников, получающих заработную плату, состояли в профсоюзах. С тех пор наблюдается устойчивый спад, отчасти из-за ужесточения антипрофсоюзной позиции бизнеса и политиков, а отчасти из-за сокращения занятости в производственном секторе, где профсоюзы занимали более значительное место. В 2021 году только 10 процентов работников были членами профсоюза. Кроме того, к 1980-м годам большинство положений о повышении стоимости жизни, которые обеспечивали автоматическое повышение заработной платы без заключения полномасштабных соглашений, были исключены из профсоюзных договоров, что еще больше ослабило позиции профсоюзов и перспективы разделения с работниками роста производительности труда.
Этот антирабочий сдвиг характерен не только для Соединенных Штатов. Маргарет Тэтчер, избранная премьер-министром Великобритании в 1979 году, отдала приоритет дерегулированию, приняла множество законов в пользу бизнеса и активно боролась с профсоюзами, поэтому британские профсоюзы также утратили значительную часть своей прежней силы.
Мрачный реинжиниринг
Рост концентрации промышленности и ослабление практики распределения ренты стали первым залпом против модели общего процветания 1950-х и 1960-х годов, но сами по себе они не привели бы к такому огромному повороту, который мы наблюдали. Для этого необходимо, чтобы направление развития технологий также двигалось в антирабочем направлении. Именно здесь в дело вступают цифровые технологии, причем в значительной степени.
Доктрина Фридмана призывала корпорации увеличивать прибыль любыми средствами, и к 1980-м годам эта идея была принята корпоративным сектором. Вознаграждение руководителей в виде опционов на акции активно поддерживало этот сдвиг. Культура на самом верху корпораций начала меняться. В 1980-х годах большой сенсацией для корпоративной Америки стало соперничество со стороны эффективных японских производителей, сначала в области бытовой электроники, а затем в автомобильной промышленности . Люди, управлявшие американскими компаниями, почувствовали острую необходимость реагировать на это.
В результате широко сбалансированных инвестиций в автоматизацию и новые задачи в 1950-х и 1960-х годах предельная производительность труда работников выросла, и доля труда в доходах в обрабатывающей промышленности оставалась в целом постоянной, держась вблизи 70 процентов в период с 1950 по начало 1980-х годов. Но к 1980-м годам многие американские менеджеры стали рассматривать труд как издержки, а не как ресурс, и чтобы выдержать иностранную конкуренцию, эти издержки необходимо было сократить. Это означало сокращение количества труда, используемого в производстве, за счет автоматизации. Напомним, что автоматизация увеличивает выработку на одного работника, но, оттесняя труд на второй план, она ограничивает и даже может снизить предельную производительность труда. Когда это происходит в достаточно больших масштабах, снижается спрос на работников и уменьшается рост заработной платы.
Чтобы сократить расходы на оплату труда, американскому бизнесу требовалось новое видение и новые технологии, которые пришли, соответственно, из бизнес-школ и зарождающегося технологического сектора. Основные идеи по сокращению затрат хорошо изложены в книге Майкла Хаммера и Джеймса Чампи 1993 года "Реинжиниринг корпорации: Манифест революции в бизнесе". В книге утверждается, что американские корпорации стали крайне неэффективными, особенно потому, что в них слишком много менеджеров среднего звена и "белых воротничков". Поэтому американская корпорация должна быть перестроена для более активной конкуренции, а новое программное обеспечение может предоставить соответствующие инструменты.
Справедливости ради, Хаммер и Чампи подчеркнули, что реинжиниринг - это не только автоматизация, но они также придерживаются мнения, что более эффективное использование программного обеспечения устранит многие неквалифицированные задачи: "Большая часть старой, рутинной работы будет устранена или автоматизирована. Если старая модель предполагала простые задачи для простых людей, то новая модель - это сложная работа для умных людей, что повышает планку вхождения в рабочую силу. В условиях реинжиниринга можно найти мало простых, рутинных, неквалифицированных рабочих мест". На практике, умные люди для сложных рабочих мест почти всегда были работниками с дипломами колледжа или аспирантуры. Хорошо оплачиваемых рабочих мест для работников, не имеющих высшего образования, в условиях реинжиниринга стало мало.
Первосвященники этого нового видения пришли из недавно появившейся сферы управленческого консалтинга. Управленческий консалтинг едва существовал в 1950-х годах, и его рост совпал с попытками переделать корпорации путем "лучшего" использования цифровых технологий. Вместе с бизнес-школами ведущие компании по управленческому консалтингу, такие как McKinsey и Arthur Andersen, также выступали за сокращение расходов. Поскольку эти идеи все чаще проповедовали внятные эксперты по управлению, работникам становилось все труднее сопротивляться.
Подобно доктрине Фридмана, "Реинжиниринг корпорации" кристаллизовал идеи и практики, которые уже внедрялись. К моменту выхода книги несколько крупных американских корпораций использовали программные инструменты для сокращения штата или расширения операций без необходимости найма новых сотрудников. К 1971 году IBM активно рекламировала свои "машины для обработки текстов" в качестве инструмента для менеджеров, позволяющего повысить производительность труда и автоматизировать различные офисные работы.
В 1981 году IBM выпустила свой стандартизированный персональный компьютер с целым рядом дополнительных возможностей, и вскоре были разработаны новые программы для автоматизации канцелярской работы, включая административные и бэк-офисные функции. Еще в 1980 году Майкл Хаммер предвидел более масштабную "автоматизацию офиса":
Автоматизация офиса - это просто продолжение того, чем занималась обработка данных в течение многих лет, обновленное для использования преимуществ нового оборудования и возможностей программного обеспечения. Распределенная обработка, заменяющая почту, захват исходных данных для сокращения перепечатывания, и системы, ориентированные на конечного пользователя, - вот те способы, с помощью которых "автоматизация офиса" выйдет за рамки традиционных приложений и поможет всем сегментам офиса.
Вице-президент компании Xerox примерно в то же время предсказывал: "На самом деле, мы можем стать свидетелями полного расцвета постиндустриальной революции, когда рутинная интеллектуальная работа станет такой же автоматизированной, как тяжелый механический труд в 19 веке". Другие комментаторы были более обеспокоены подобным развитием событий, но все же ожидали "автоматизации всех этапов работы с информацией от сбора до распространения".
Интервью 1980-х годов с рабочими, работающими как в цехах, так и в офисах, показали их беспокойство перед лицом новых цифровых технологий. Как сказал один из рабочих: "Мы не знаем, что будет с нами в будущем. Современные технологии берут верх. Каково будет наше место?"
Именно появление этих ранних цифровых технологий заставило Василия Леонтьева, еще одного лауреата Нобелевской премии по экономике, в 1983 году забеспокоиться о том, что человеческий труд пойдет по пути лошадей и станет практически ненужным в современном производстве.
Эти ожидания не совсем оправдались. Исследование внедрения нового компьютерного программного обеспечения в крупном банке показало, что новые технологии, адаптированные в 1980-х и начале 1990-х годов, привели к значительному сокращению числа работников, занятых обработкой чеков. Задачи бэк-офиса автоматизировались одинаково быстро в различных отраслях промышленности в течение того же времени.
По мере распространения этих технологий многие относительно высокооплачиваемые профессии начали сокращаться. В 1970 году около 33 процентов американских женщин работали на канцелярских должностях, которые оплачивались достойно. В течение последующих шести десятилетий это число неуклонно снижалось и в настоящее время составляет 19 процентов. Недавние исследования подтверждают, что эти тенденции автоматизации в значительной степени способствовали стагнации и снижению заработной платы офисных работников низкой и средней квалификации.
Но откуда взялось программное обеспечение для поддержки сокращения штата? Не от первых хакеров, которые были категорически против корпоративного контроля над компьютерами. Разработка программного обеспечения для увольнения работников была бы для них анафемой. Ли Фельзенштейн предвидел такой спрос и выступал против него: "Промышленный подход мрачен и не работает: девиз дизайна - "Дизайн гениев для использования идиотами", а девиз общения с необученной и немытой публикой - "Руки прочь!". Вместо этого он настаивал на важности "способности пользователя узнать об инструменте и получить над ним определенный контроль". По словам одного из его помощников, Боба Марша, "мы хотели сделать микрокомпьютер доступным для людей".
У Уильяма (Билла) Генри Гейтса III была другая идея. Гейтс поступил в Гарвард, чтобы изучать право, а затем математику, но в 1975 году бросил учебу, чтобы вместе с Полом Алленом основать компанию Microsoft. Аллен и Гейтс, основываясь на новаторской работе многих других хакеров, создали простейший компилятор на языке BASIC для компьютера Altair, который затем превратили в операционную систему для IBM. Гейтс с самого начала был нацелен на монетизацию. В открытом письме 1976 года он обвинил хакеров в краже программ, разработанных Алленом и им самим: "Как должно быть известно большинству любителей, большинство из вас воруют свои программы".
Гейтс был полон решимости найти способ зарабатывать много денег на программном обеспечении. Продажа крупным компаниям была очевидным способом продвижения вперед. За Microsoft и Биллом Гейтсом последовала большая часть остальной индустрии. К началу 1990-х годов большая часть компьютерной индустрии, включая такие новые имена, как Lotus, SAP и Oracle, поставляла офисное программное обеспечение крупным корпорациям и возглавляла следующий этап автоматизации офиса.
Хотя автоматизация на основе офисного программного обеспечения, вероятно, имела большее значение для занятости, общие тенденции можно проследить и на примере влияния другой знаковой технологии той эпохи - промышленных роботов.
Роботы являются квинтэссенцией средств автоматизации, нацеленных на выполнение повторяющихся ручных задач, включая перемещение предметов, сборку, покраску и сварку. Автономные машины, выполняющие человекоподобные задачи, занимали воображение людей со времен греческой мифологии. Идея стала более ясной после появления "R.U.R.", воображаемой пьесы чешского писателя Карела Чапека 1920 года, в которой было введено слово "робот". В этой научно-фантастической сказке роботы управляют фабриками и работают на людей, но не сразу начинают выступать против своих хозяев. С тех пор страх перед роботами, делающими всевозможные плохие вещи, стал частью общественных разговоров. Если отбросить научную фантастику, то одно можно сказать наверняка: роботы действительно автоматизируют работу.
В 1980-х годах Соединенные Штаты были отстающими в области робототехники, отчасти потому, что они не испытывали такого демографического давления, как Германия и Япония. В 1990-х годах роботы начали быстро распространяться в американском производстве. Подобно программам автоматизации в офисах, роботы делали то, для чего их разрабатывали - они снижали трудоемкость производства. Например, автомобильная промышленность была полностью революционизирована роботами и, как результат, сейчас в ней занято гораздо меньше рабочих на традиционных работах, связанных с "синими воротничками".
Роботы повышают производительность. Однако в обрабатывающей промышленности США вместо того, чтобы запустить полосу производительности, они привели к снижению занятости и заработной платы. Как и в случае с автоматизацией рабочих мест "белых воротничков" с помощью офисного программного обеспечения, ликвидация рабочих мест "синих воротничков" с помощью робототехники была быстрой. Одними из лучших рабочих мест, доступных для работников без высшего образования в 1950-х и 1960-х годах, были сварка, покраска, обработка материалов и сборка, и эти рабочие места неуклонно исчезали. В 1960 году почти 50 процентов американских мужчин работали "синими воротничками". Впоследствии это число снизилось до 33 процентов.
И снова вопрос выбора
Может быть, поворот к автоматизации, начавшийся примерно в 1980 году, был неизбежным результатом технического прогресса? Возможно, компьютерный прогресс по своей природе был более благоприятен для автоматизации. Хотя трудно полностью отбросить эту возможность, существует множество доказательств того, что направление развития технологий и акцент на сокращении затрат были выбором.
Цифровые технологии, даже в большей степени, чем электричество, являются технологиями общего назначения, позволяющими применять их в широком диапазоне. Различный выбор направления их развития, скорее всего, обернется выгодами и потерями для разных слоев населения. На самом деле, многие из первых хакеров считали, что компьютеры могут расширить возможности работников и обогатить их труд, а не автоматизировать его. Мы увидим, что они не ошиблись: несколько важных цифровых инструментов мощно дополнили человеческий труд. Однако, к сожалению, большинство усилий в расцветающей компьютерной индустрии было направлено на автоматизацию.
Более того, хотя они имели доступ к тем же программным средствам и робототехнике, другие страны делали выбор совсем иначе, чем их американские коллеги. Например, немецкие производственные компании по-прежнему должны были вести переговоры с профсоюзами и объяснять свои решения представителям рабочих в советах директоров. Кроме того, они по понятным причинам опасались увольнять работников, которые прошли многолетнюю стажировку в компании и приобрели ряд необходимых навыков. Поэтому они внесли технологические и организационные изменения, чтобы повысить предельную производительность труда работников, которых они уже обучили, тем самым ослабив воздействие автоматизации.
Поэтому, несмотря на то, что автоматизация производства в Германии происходила быстрее, а количество роботов на одного промышленного рабочего более чем в два раза превышало аналогичный показатель в США, компании прилагали усилия для переобучения рабочих и перераспределения их на выполнение новых задач, часто в технических, руководящих или "белыхворотничках". Такое творческое использование таланта работников также заметно в том, как немецкие компании используют новое программное обеспечение в производстве. В центре таких программ, как Industry 4.0 или Digital Factory, которые стали популярны в немецком производстве в 1990-х и 2000-х годах, было использование компьютерного проектирования и компьютерного контроля качества, которые позволили хорошо обученным работникам внести свой вклад в проектирование и контроль - например, работая над виртуальными прототипами или используя программные инструменты для выявления проблем. Эти усилия обеспечили повышение предельной производительности труда рабочих, даже когда немецкая промышленность быстро внедряла новые роботы и программные средства. Примечательно, что после внедрения роботов перераспределение рабочих на новые технические задачи более выражено на рабочих местах в Германии, где сильнее профсоюзы.
Германия начала послевоенную эпоху с нехватки рабочей силы, поскольку значительная часть мужского населения страны погибла во время войны. Нехватка рабочей силы продолжалась, поскольку рождаемость в Германии снижалась быстрее, чем в остальной Европе, создавая острую потребность в трудоспособном населении страны к 1980-м годам. Подобно тому, как в США XIX века нехватка квалифицированной рабочей силы стимулировала более дружественное к работникам использование технологий, в Германии она побудила немецкие фирмы искать способы наилучшего использования способностей своих работников, инвестируя в развитие навыков в ходе программ ученичества, которые сегодня длятся три или четыре года. Это также способствовало переподготовке работников для выполнения более технических задач по мере внедрения технологий автоматизации.
В результате этих приоритетов и корректировок число работников автомобильной промышленности в Германии выросло в период с 2000 по 2018 год. Этот рост сопровождался увеличением доли "белых воротничков" и технических профессий, таких как инженеры, конструкторы и ремонтники, в отрасли с 30% до 40%. В то же время американские автопроизводители, чьи объемы производства следовали по той же траектории, что и их немецкие коллеги, сократили занятость примерно на 25 процентов и не проводили аналогичную модернизацию профессий.
Это была не только немецкая история. Японские фирмы, также столкнувшиеся с сокращением рабочей силы, еще быстрее внедряли роботов. Но они тоже совмещали автоматизацию с созданием новых задач. Делая упор на гибкое производство и качество, японские компании не стали автоматизировать все рабочие места на производстве, вместо этого они создали ряд сложных и хорошо оплачиваемых задач для своих сотрудников. Они также инвестировали столько же средств в программное обеспечение для гибкого планирования, управления цепочками поставок и проектных задач, сколько и в программные средства, используемые для автоматизации. В целом, в тот же период времени японские автопроизводители не сокращали свою рабочую силу так же, как их американские коллеги.
В Финляндии, Норвегии и Швеции, где коллективные переговоры сохранили свое значение и большая часть промышленной рабочей силы по-прежнему охвачена коллективными договорами, корпорации продолжали делиться с работниками результатами роста производительности, а автоматизация часто сочеталась с другими технологическими адаптациями, более благоприятными для труда.
В 1950-х и 1960-х годах профсоюзы США также могли возражать против чрезмерной автоматизации технологий или требовать других изменений для защиты работников, как в Германии. Но к 1990-м годам рабочее движение в США было ослаблено. В условиях преобладания концепции сокращения затрат и превосходства полностью автоматизированных процессов, американский труд стал рассматриваться как нечто, подлежащее устранению из производственного процесса, а не как люди с навыками, которые могут стать более ценными благодаря обучению и соответствующим технологическим инвестициям. Эти решения по автоматизации и сокращению рабочей силы затем стали самоподкрепляющимися, поскольку автоматизация также привела к сокращению числа рабочих, состоящих в профсоюзах, что нанесло еще один удар по рабочему движению.
Государственная политика также внесла свой вклад в эти изменения. Налоговая система США всегда благоприятствовала капиталу по сравнению с трудом, устанавливая более низкие эффективные налоги на доходы от капитала, чем на доходы от труда. Начиная с 1990-х годов, асимметрия налогообложения капитала и налогообложения трудовых доходов усилилась, особенно в отношении оборудования и программного обеспечения. Сменявшие друг друга администрации снижали корпоративный подоходный налог и федеральный подоходный налог для самых богатых американцев, снижая ставку налога на капитал (поскольку доходы от капиталовложений в прибыль корпораций непропорционально велики для этих людей). Начиная с 2000 года, сокращение налогов на капитал перешло в ускоренную стадию: все более щедрые амортизационные льготы на оборудование и программное обеспечение. Хотя сначала предполагалось, что эти льготы будут временными, их часто продлевали, а затем делали еще более щедрыми.
В целом, если средняя ставка налога на трудовые доходы, основанная на заработной плате и федеральном подоходном налоге, оставалась более 25 процентов в течение последних тридцати лет, то эффективные налоговые ставки на оборудование и программное обеспечение (включая все налоги на прирост капитала и подоходный налог) снизились с примерно 15 процентов до менее чем 5 процентов в 2018 году. Эти налоговые льготы означали, что предприятия стали еще более охотно покупать оборудование для автоматизации, и их спрос стимулировал дальнейшее развитие технологий автоматизации в рамках самоподдерживающегося цикла.
Эволюция федеральной политики в области исследований и науки, возможно, стала еще одним фактором, способствующим этому. Начиная со времен до Второй мировой войны, государственное финансирование науки и исследований частного сектора было щедрым, особенно в тех областях, которые были приоритетными для национальной обороны. Это послужило мощным стимулом для создания новых критически важных областей, таких как антибиотики, полупроводники, спутники, аэрокосмическая промышленность, сенсоры и интернет.
За последние пять десятилетий сократились как государственное стратегическое технологическое лидерство, так и финансирование. Федеральные расходы на исследования и разработки снизились с примерно 2 процентов ВВП в середине 1960-х годов до примерно 0,6 процента в настоящее время. Правительство также стало чаще поддерживать приоритеты исследований, установленные ведущими корпорациями. Эта новая ситуация позволила крупным корпорациям, особенно в цифровой сфере, определять направление развития технологий. Их стимулы и менталитет подталкивали к все большей автоматизации.
Американские технологии и бизнес-стратегии распространились более широко, даже если страны, как мы видели, различались в том, как они принимали и настраивали технологии автоматизации. Доктрина Фридмана и идеи, связанные с использованием цифровых инструментов для сокращения расходов, повлияли на деловую практику в Великобритании и остальной Европе. Например, влияние менеджеров, прошедших обучение в бизнес-школах, удивительно схоже в Дании и США. Управленческое консультирование распространилось по всему западному миру, а новые цифровые технологии и роботы были быстро внедрены. Автоматизация и глобализация сократили долю рабочей силы, занятой в сфере "синих воротничков" и канцелярских профессий, практически во всех промышленно развитых странах. Таким образом, несмотря на различия между странами, направление прогресса в США оказало значительное глобальное влияние.
Цифровая утопия
Направление развития технологий, в котором приоритет отдавался автоматизации, невозможно понять, если не признать новое цифровое видение, возникшее в 1980-х годах. Это видение объединило стремление к сокращению трудовых затрат, уходящее корнями в доктрину Фридмана, с элементами хакерской этики, но отказалось от философии ранних хакеров, таких как Ли Фельзенштейн, которая была антиэлитарной и подозрительной по отношению к корпоративной власти. Фельзенштейн осуждал IBM и другие крупные корпорации за то, что они пытались злоупотреблять технологиями, используя свою идеологию "разработки гениев для использования идиотами". Вместо этого новое видение приняло нисходящее проектирование цифровых технологий, направленное на устранение людей из производственного процесса.
Была эйфория, напоминающая то, как Фердинанд де Лессепс говорил о строительстве Суэцкого и Панамского каналов, о том, чего могут достичь технологии при условии, что ими будут руководить талантливые программисты и инженеры. Билл Гейтс подытожил этот техно-оптимизм, заявив: "Покажите мне проблему, и я найду технологию для ее решения". То, что технология может быть социально предвзятой - в их пользу и против большинства людей - похоже, не пришло в голову Гейтсу и его единомышленникам.
Переход от хакерской этики к корпоративной цифровой утопии в значительной степени был связан с движением за деньгами и социальной властью. К 1980-м годам инженеры-программисты могли либо иметь свои идеалы, либо получить огромное богатство, подписав контракт с компаниями, которые становились все более крупными и влиятельными. Многие выбрали последнее.
Тем временем антиавторитаризм перерос в увлечение "срывом", что означает, что нарушение существующей практики и средств к существованию приветствуется или даже поощряется. Точные слова были разными, но основная идея напоминала британских предпринимателей начала 1800-х годов, которые считали полностью оправданным игнорировать любой сопутствующий ущерб, который они создавали на своем пути, особенно для рабочих. Позже Марк Цукерберг сделает "Двигайся быстро и ломай вещи" мантрой для Facebook.
Элитарный подход стал доминировать почти во всей отрасли. Программное обеспечение и программирование были тем, в чем преуспевали очень талантливые люди, а менее способные были малоэффективны. Журналист Грегори Ференштейн взял интервью у десятков основателей и лидеров технологических стартапов, которые выразили подобное мнение. Один из основателей заявил, что "очень немногие вносят огромный вклад в общее благо, будь то создание важных компаний или руководство важными делами". Также было принято считать, что те немногие, кто вносит вклад в общественное благо, открывая новые предприятия, должны получать солидное вознаграждение. Как сказал предприниматель из Кремниевой долины Пол Грэм, один из "двадцати пяти самых влиятельных людей в Интернете" по версии Businessweek, "я стал экспертом в том, как увеличить экономическое неравенство, и я провел последнее десятилетие, упорно работая над этим.... Вы не можете предотвратить большие колебания в богатстве, не мешая людям разбогатеть, и вы не можете сделать это, не мешая им создавать стартапы".
Еще более значимым был элитарный характер этого видения, когда речь шла о природе труда. Большинство людей были недостаточно умны, чтобы даже преуспеть в работе, которую им поручали, поэтому использование программного обеспечения , разработанного технологическими лидерами, чтобы уменьшить зависимость корпораций от этих неполноценных людей, было полностью оправдано. Таким образом, автоматизация труда стала неотъемлемой частью этого видения и, возможно, его самым мощным следствием.
Не в статистике производительности
В этом видении цифровой утопии основополагающей является идея производительности труда. Если технологические усовершенствования ухудшают положение многих работников, становится гораздо труднее утверждать, что рост производительности труда служит общему благу.
Вероятность того, что "эскадрон" сработает, снижается, когда работодатели имеют слишком большую власть по отношению к работникам, когда технология движется в антирабочем направлении и когда рост производительности не приводит к росту занятости в других секторах. Но существует еще более фундаментальная проблема. За последние несколько десятилетий рост производительности труда был меньше, несмотря на то, что нас каждый день бомбардируют новыми продуктами и приложениями.
Поколения, жившие в 1960-х и 1970-х годах, десятилетиями пользовались одним и тем же телефоном (с поворотным циферблатом) и одним и тем же телевизором, пока они не ломались и покупка нового оборудования не становилась неизбежной. Сегодня большинство семей среднего класса обновляют свои мобильные телефоны, телевизоры или другую электронику каждый год или два: новые модели быстрее, ярче и функциональнее благодаря огромному количеству новых функций. Например, компания Apple выпускает новый iPhone почти каждый год.
Действительно, общий уровень инноваций, похоже, резко возрос. В 1980 году в Бюро по патентам и товарным знакам США было подано 62 000 внутренних патентов. К 2018 году это число возросло до 285 000, то есть почти в пять раз. За тот же период население США выросло менее чем на 50 процентов.
Более того, значительная часть роста патентования и расходов на исследования обусловлена новыми патентами в области электроники, связи и программного обеспечения - тех областях, которые, как предполагалось, должны были двигать нас вперед. Но если присмотреться, плоды цифровой революции увидеть гораздо сложнее. В 1987 году лауреат Нобелевской премии Роберт Солоу написал: "Компьютерную эру можно увидеть везде, кроме статистики производительности", указывая на незначительный выигрыш от инвестиций в цифровые технологии.
Те, кто был более оптимистичен в отношении компьютеров, говорили Солоу, что ему нужно набраться терпения; рост производительности скоро наступит. Прошло более тридцати пяти лет, а мы все еще ждем. На самом деле, США и большинство других западных экономик пережили одни из самых невыразительных десятилетий с точки зрения роста производительности с начала промышленной революции.
Если ориентироваться на тот же показатель производительности, - общую производительность факторов производства (TFP), то средний рост ВВП в США с 1980 года составил менее 0,7 процента, в то время как в 1940-1970-е годы рост TFP составлял примерно 2,2 процента. Это поразительная разница: она означает, что если бы рост TFP оставался таким же высоким, как в 1950-х и 1960-х годах, то каждый год с 1980 года темпы роста ВВП в экономике США были бы на 1,5 процента выше. Замедление роста производительности - это проблема не только эпохи после мирового финансового кризиса 2008 года. Рост производительности труда в США в период бурного роста с 2000 по 2007 год составил менее 1 процента.
Несмотря на эти факты, технологические лидеры утверждают, что нам повезло, что мы живем в век технологий и инноваций. Журналист Нил Ирвин кратко изложил эту оптимистичную точку зрения в газете "Нью-Йорк Таймс": "Мы находимся в золотом веке инноваций, в эпоху, когда цифровые технологии преобразуют основы человеческого существования".
В таком случае медленный рост производительности - это просто проблема неполного признания всех преимуществ, которые мы получаем от новых инноваций. Например, главный экономист Google Хэл Вэриан утверждает, что медленный рост производительности коренится в неправильном измерении: мы неточно учитываем потребительские выгоды от таких продуктов, как смартфоны, которые одновременно работают как фотоаппараты, компьютеры, устройства глобального позиционирования и музыкальные плееры. Мы также не оцениваем истинный прирост производительности от более совершенных поисковых систем и обилия информации в Интернете. Главный экономист Goldman Sachs Ян Хатциус согласен с этим: "Нам кажется более вероятным, что статистикам все труднее и труднее точно измерять рост производительности, особенно в технологическом секторе". Он полагает, что истинный рост производительности в экономике США с 2000 года может быть в несколько раз больше, чем оценки статистических агентств.
В принципе, выгоды для потребителей и производительности от новых технологий должны быть в цифрах TFP, о которых мы сообщали, которые основаны на росте ВВП, скорректированном на изменения в ценах, качестве и разнообразии продукции. Таким образом, продукты, значительно повышающие благосостояние потребителей, должны отражаться в гораздо более высоких показателях роста СФП. На практике, конечно, такие корректировки несовершенны, и могут возникать ошибки в измерениях. Тем не менее, эти проблемы вряд ли объясняют замедление роста производительности.
Эта проблема недоучета повышения качества и более широких социальных выгод от новых продуктов существует с тех пор, как впервые была разработана статистика национального дохода. Далеко не очевидно, что цифровые технологии усугубили эту проблему. Водопровод, антибиотики и система автомобильных дорог породили целый ряд новых услуг и косвенных эффектов, которые были лишь несовершенно измерены в национальной статистике. Более того, проблемы измерения не могут объяснить текущее замедление производительности; отрасли с большими инвестициями в цифровые технологии не демонстрируют ни дифференцированного замедления производительности, ни каких-либо свидетельств более быстрого улучшения качества, чем те, которые менее цифровые.
Некоторые экономисты, такие как Тайлер Коуэн и Роберт Гордон, считают, что эти неутешительные показатели производительности отражают сокращение возможностей для революционных прорывов. В отличие от технооптимистов, утверждают они, великие инновации уже позади, и впредь улучшения будут постепенными, что приведет лишь к медленному росту производительности.
Среди экономистов нет единого мнения о том, что именно происходит, но мнение о том, что в мире иссякают идеи, практически не находит поддержки. На самом деле, произошел огромный прогресс в инструментах научного и технического поиска, а также в коммуникации и получении информации. Вместо того чтобы страдать от нехватки идей, многие факты свидетельствуют о том, что экономика США и западных стран растрачивает имеющиеся возможности и научные ноу-хау. Существует множество исследований и инноваций. Однако экономика этих стран не получает ожидаемой отдачи от этой деятельности.
Простой факт заключается в том, что портфель исследований и инноваций в США стал крайне несбалансированным. Хотя в компьютеры и электронику вкладывается все больше ресурсов, почти все остальные отрасли производства отстают. Последние исследования показывают, что от новых инноваций выигрывают более производительные крупные компании, в то время как фирмы второго и третьего эшелона отстают во всем промышленно развитом мире, скорее всего, потому, что их инвестиции в цифровые технологии не окупаются.
Более того, прирост производительности от автоматизации всегда может быть несколько ограниченным, особенно по сравнению с внедрением новых продуктов и задач, которые преобразуют производственный процесс, как, например, на первых заводах Форда. Автоматизация заключается в замене человеческого труда более дешевыми машинами или алгоритмами, и снижение производственных затрат на 10 или даже 20 процентов при выполнении нескольких задач будет иметь относительно небольшие последствия для СФП или эффективности производственного процесса. Напротив, внедрение новых технологий, таких как электрификация, новые конструкции или новые производственные задачи, лежало в основе трансформационного роста СФП на протяжении большей части двадцатого века.
Поскольку в течение последних сорока лет инновации были направлены на повышение предельной производительности труда и создание новых задач для людей, они также оставили много "низко висящих плодов". Одним из мест, где мы можем получить представление об этих упущенных возможностях повышения производительности, является автомобильная промышленность. Хотя внедрение роботов и специализированного программного обеспечения увеличило выработку на одного работника в этой отрасли, есть свидетельства того, что вложение больших средств в людей повысило бы производительность еще больше. Именно это обнаружили японские автомобильные компании, такие как Toyota, начиная с 1980-х годов. Когда они автоматизировали все больше и больше задач, они увидели, что производительность не увеличивается на много, потому что без участия рабочих они теряют гибкость и способность адаптироваться к изменениям спроса и условий производства. В ответ на это компания сделала шаг назад и восстановила центральную роль рабочих в выполнении важнейших производственных задач.
Toyota продемонстрировала те же возможности и в Соединенных Штатах. Завод GM во Фримонте, штат Калифорния, страдал от низкой производительности, ненадежного качества и трудовых конфликтов, и в 1982 году он был закрыт. В 1983 году Toyota и GM создали совместное предприятие по производству автомобилей для обеих компаний и вновь открыли завод во Фримонте, сохранив прежнее профсоюзное руководство и рабочую силу. Но Toyota применила свои собственные принципы управления, включая подход, сочетающий передовое оборудование с обучением рабочих, гибкостью и инициативой. Вскоре Фримонт достиг уровня производительности и качества, сравнимого с японскими заводами Toyota и намного превышающего показатели американских автопроизводителей.
Компания по производству электромобилей Tesla, возглавляемая Элоном Маском, совсем недавно усвоила те же уроки. Руководствуясь цифровой утопией Маска, Tesla изначально планировала автоматизировать почти все этапы производства автомобилей. Это не сработало. Когда затраты увеличились в несколько раз, а задержки не позволили Tesla удовлетворить спрос, сам Маск признал: "Да, чрезмерная автоматизация в Tesla была ошибкой. Точнее говоря, моей ошибкой. Людей недооценивают".
Это не должно было быть большим сюрпризом. Карел Чапек, окрестивший роботов, также признавал их ограниченность и неспособность делать те тонкие вещи, которые делает человек: "Только годы практики научат вас тайнам и смелой уверенности настоящего садовника, который ступает наугад, но ничего не попирает".
Неиспользованные низко висящие плоды имеют еще большее значение в сфере инноваций, чем в том, как организованы заводы. Стремясь к большей автоматизации, менеджеры игнорируют технологические инвестиции, которые могли бы повысить производительность труда за счет предоставления более качественной информации и платформ для сотрудничества и создания новых задач. При наличии более сбалансированного портфеля инноваций, а не чрезмерного внимания к автоматизации, подпитываемого цифровой утопией, экономика могла бы добиться более быстрого роста производительности.
На пути к антиутопии
Самым важным фактором роста неравенства и потери позиций для большинства американских работников являются новые социальные предубеждения технологии. Мы уже видели, что не следует полагаться на то, что технология неумолимо принесет пользу всем. Повозка производительности работает только при определенных обстоятельствах. Он не работает, когда нет достаточной конкуренции между работодателями, мало или совсем нет власти над работниками и непрекращающаяся автоматизация.
В десятилетия, последовавшие за Второй мировой войной, автоматизация происходила быстро, но сопровождалась не менее инновационными технологиями, которые повышали предельную производительность труда работников и спрос на рабочую силу. Именно сочетание этих двух сил, а также среда, поощрявшая конкуренцию между корпорациями и коллективные переговоры, сделали "бандаж производительности" эффективным.
Начиная с 1980 года все выглядит совершенно иначе. В эту эпоху мы наблюдаем ускорение автоматизации, но лишь несколько технологий уравновешивают антирабочий уклон автоматизации. Рост заработной платы также замедлился, поскольку рабочее движение все больше ослабевало. На самом деле, отсутствие сопротивления со стороны рабочего движения, вероятно, было важной причиной большего внимания к автоматизации. Многие менеджеры, даже в периоды относительно общего процветания, склоняются к автоматизации, поскольку это позволяет им снизить затраты на рабочую силу и уменьшить переговорную силу рабочих. Когда силы, противодействующие рабочему движению и государственному регулированию, ослабли, разделение ренты сошло на нет, и естественный уклон в сторону автоматизации возобладал. Теперь на борту повозки производительности было гораздо меньше людей.
Хуже того, без противодействующих сил цифровые технологии оказались вовлечены в новую цифровую утопию, возвышающую использование программного обеспечения и машин для расширения возможностей компаний и оттеснения труда на второй план. Цифровые решения, навязанные сверху технологическими лидерами, почти по определению стали считаться отвечающими общественным интересам. Однако то, что получило большинство работников, было гораздо более антиутопичным: они потеряли работу и средства к существованию.
Существовали и другие способы разработки и использования цифровых технологий. Ранние хакеры, руководствуясь иным видением, продвигали технологический фронтир в сторону большей децентрализации и выхода из-под контроля крупных корпораций. Несколько заметных успехов были основаны на этом альтернативном подходе, хотя он, как мы вскоре увидим, оставался маргинальным по отношению к основному развитию технологической индустрии.
Таким образом, предвзятое отношение к технологиям было во многом выбором, причем социально обусловленным. Затем ситуация стала ухудшаться в экономическом, политическом и социальном плане, поскольку технологические провидцы нашли новый инструмент для переделки общества - искусственный интеллект.
Глава 9. Искусственная борьба
На эту тему не было написано ничего, что можно было бы считать решающим, и, соответственно, мы повсюду находим людей с механическим гением, большой общей остротой и разборчивостью, которые без колебаний называют автомат чистой машиной, не связанной с человеческим участием в ее движениях, и, следовательно, вне всякого сравнения, самым удивительным из изобретений человечества.
-Эдгар Аллан По, "Шахматист Маэльцель", 1836 (курсив в оригинале)
Мир будущего будет все более требовательной борьбой с ограничениями нашего интеллекта, а не удобным гамаком, в котором мы можем лежать, чтобы нас ждали наши роботы-рабы.
-Норберт Винер, Бог и Голем, Инк., 1964 г.
В своем специальном докладе о будущем работы в апреле 2021 года журнал "Экономист" обратился к тем, кто беспокоится о неравенстве и сокращении возможностей трудоустройства для работников: "Со времен зари капитализма люди сетовали на мир труда, всегда считая, что прошлое было лучше настоящего и что с рабочими того времени обращались исключительно плохо".
Страхи по поводу автоматизации с помощью искусственного интеллекта особенно раздуты, а "популярные представления о мире труда во многом ошибочны". Далее в отчете приводится четкое утверждение о производительности труда: "На самом деле, снижая издержки производства, автоматизация может создать больший спрос на товары и услуги, способствуя развитию рабочих мест, которые трудно автоматизировать. Экономике может понадобиться меньше кассиров в супермаркетах, но больше массажистов".
Общая оценка доклада: "Светлое будущее для мира труда".
Компания McKinsey, занимающаяся управленческим консалтингом, высказала аналогичный вывод в начале 2022 года в рамках своего стратегического партнерства с ежегодным Всемирным экономическим форумом в Давосе:
Для многих представителей трудовых коллективов мира перемены иногда воспринимаются как угроза, особенно когда речь идет о технологиях. Это часто сочетается с опасениями, что автоматизация заменит людей. Однако, если взглянуть на ситуацию сквозь призму газетных заголовков, можно убедиться в обратном: технологии Четвертой промышленной революции (4IR) способствуют повышению производительности и росту производства и выпуска продукции на зрелых и новых площадках. Эти технологии создают все новые и новые рабочие места, которые преобразуют производство и помогают построить полноценную, полезную и устойчивую карьеру.
The Economist и McKinsey сформулировали мнения многих технологических предпринимателей и экспертов о том, что опасения по поводу ИИ и автоматизации преувеличены. Исследовательский центр Pew Research Center опросил ученых и технологических лидеров и привел высказывания более ста из них, причем подавляющее большинство заявило, что, несмотря на отрицательные стороны, ИИ принесет широкие экономические и общественные выгоды.
Согласно преобладающей точке зрения, на этом пути возможны некоторые сбои - например, в виде потери рабочих мест, - но такие издержки перехода неизбежны. По словам одного из экспертов, процитированных Pew Research Center, "в ближайшие 12 лет ИИ позволит всем видам профессий выполнять свою работу более эффективно, особенно тем, которые связаны со "спасением жизни": индивидуализированная медицина, охрана порядка, даже ведение войны (где атаки будут сосредоточены на выведении из строя инфраструктуры и меньше на убийстве вражеских комбатантов и гражданских лиц)". Тот же человек также признал: "Конечно, будут и отрицательные стороны: рост безработицы на некоторых "рутинных" работах (например, водители транспорта, работники общественного питания, роботы и автоматизация и т.д.)".
Но нам не стоит слишком беспокоиться об этих минусах, ведь у нас есть те же технологические предприниматели, которые могут облегчить это бремя своей филантропией. Как сказал Билл Гейтс на Всемирном экономическом форуме 2008 года, у этих успешных людей есть возможность делать добро, одновременно принося пользу своему бизнесу, помогая менее удачливым с помощью новых продуктов и технологий. Он заявил, что "задача состоит в том, чтобы создать систему, в которой рыночные стимулы, включая прибыль и признание, будут стимулировать изменения", с целью "улучшить жизнь тех, кто не в полной мере пользуется преимуществами рыночных сил". Он назвал эту систему "креативным капитализмом" и поставил перед всеми филантропическую цель "заняться проектом креативного капитализма в следующем году" как способом облегчения мировых проблем.
В этой главе мы будем доказывать, что это видение почти неумолимых выгод от новых технологий, включая интеллектуальные машины, под руководством талантливых предпринимателей, является иллюзией - иллюзией ИИ. Подобно убежденности Лессепса в том, что каналы принесут пользу инвесторам и мировой торговле, это видение коренится в идеях, но оно получает дополнительный импульс, поскольку обогащает и расширяет возможности элиты, направляющей технологии на автоматизацию и наблюдение.
Даже представление цифровых возможностей в терминах интеллектуальных машин является бесполезным аспектом этого видения. Цифровые технологии имеют общее назначение и могут быть разработаны разными способами. При определении направления их развития мы должны сосредоточиться на том, насколько они полезны для достижения человеческих целей - то, что мы будем называть "полезностью машины". Поощрение использования машин и алгоритмов для дополнения человеческих возможностей и расширения прав и возможностей людей в прошлом приводило к прорывным инновациям с высокой полезностью машин. Напротив, увлечение машинным интеллектом способствует массовому сбору данных, бесправию работников и граждан, а также стремлению автоматизировать работу, даже если это не более чем "мягкая" автоматизация, то есть с незначительными преимуществами в плане производительности. Не случайно автоматизация и масштабный сбор данных обогащают тех, кто контролирует цифровые технологии.
С поля мечты искусственного интеллекта
Люди вправе радоваться развитию цифровых технологий. Новые возможности машин могут значительно расширить круг наших задач и изменить к лучшему многие аспекты нашей жизни. Кроме того, уже достигнуты огромные успехи. Например, Generative Pre-trained Transformer 3 (GPT-3), выпущенный в 2020 году компанией OpenAI, и ChatGPT, выпущенный в 2022 году той же компанией, представляют собой системы обработки естественного языка с замечательными возможностями. Уже обученные и оптимизированные на огромных объемах текстовых данных из Интернета, эти программы могут генерировать почти человекоподобные статьи, включая поэзию; общаться на типичном человеческом языке; и, что самое впечатляющее, превращать инструкции на естественном языке в компьютерный код.
Программные программы имеют простую логику. Программа, или алгоритм, - это рецепт, который предписывает машине принять заранее определенный набор входных данных и выполнить ряд пошаговых вычислений. Например, ткацкий станок Жаккарда принимал на вход несколько перфокарт и активировал элегантно разработанный механический процесс, который перемещал луч и ткал ткань для создания рисунков, указанных в картах. Разные карточки создавали разные узоры, некоторые из них были поразительно сложными.
Современные компьютеры называются "цифровыми", поскольку входные данные представлены в дискретной форме, принимая одно из конечного набора значений (чаще всего в виде нулей и единиц). Но они разделяют с жаккардовым ткацким станком общий принцип: они реализуют именно ту последовательность вычислений или действий, которая задана программистом.
Что относится к искусственному интеллекту? К сожалению, общепринятого определения не существует. Некоторые эксперты определяют искусственный интеллект как машины или алгоритмы, демонстрирующие "разумное поведение" или "высокоуровневые возможности", хотя о том, что это такое , часто можно спорить. Другие дают определения, мотивированные такими программами, как GPT-3, приравнивая интеллектуальные машины к тем, которые имеют цели, наблюдают за окружающей средой, получают другие входные данные и пытаются достичь своих целей. Например, GPT-3 получает различные цели в разных приложениях и пытается выполнить их как можно успешнее.
Каким бы ни было точное определение современного машинного интеллекта, очевидно, что новые цифровые алгоритмы находят широкое применение во всех областях нашей жизни. Вместо того, чтобы пытаться дать арбитраж между различными определениями машинного интеллекта, мы будем использовать термин "современный ИИ", чтобы отразить преобладающий в настоящее время подход в этой области.
Применение цифровых технологий в производственном процессе - например, на станках с числовым программным управлением - возникло задолго до появления современного ИИ. Основные прорывы в вычислительной технике за последние семьдесят лет произошли благодаря поиску способов выполнения задач с помощью программного обеспечения в таких областях, как подготовка документов, управление базами данных, бухгалтерский учет и контроль запасов. Программное обеспечение также может создавать новые производственные возможности. При проектировании с помощью компьютера оно повышает точность и простоту выполнения работниками проектных задач. Оно делает работу кассиров и других сотрудников, работающих с потребителями, потенциально более продуктивной. Оно также позволяет автоматизировать производство.
Для автоматизации с помощью традиционного программного обеспечения задача должна быть "рутинной", то есть включать предсказуемые шаги, которые выполняются в определенной последовательности. Рутинные задачи выполняются многократно, в предсказуемой среде. Например, набор текста - это рутина. Так же как вязание и другие простые производственные задачи, которые включают значительное количество повторяющихся действий. Программное обеспечение было объединено с оборудованием, взаимодействующим с физическим миром, для автоматизации различных рутинных задач, именно так, как задумывал Жаккард, и современное оборудование с числовым программным управлением, такое как принтеры или токарные станки с компьютерным управлением, регулярно выполняет эту задачу. Программное обеспечение также является неотъемлемой частью робототехники, широко используемой для автоматизации производства.
Но лишь небольшая часть человеческих задач является по-настоящему рутинной. Большинство вещей, которые делают представители нашего вида, связаны с решением некоторого количества проблем . Мы справляемся с новыми ситуациями или вызовами, придумывая решения, используя аналогии на основе прошлого опыта и знаний. Мы используем гибкость, когда соответствующая среда постоянно меняется. Мы в значительной степени полагаемся на социальное взаимодействие, такое как общение и объяснение или просто товарищество, которым пользуются многие коллеги и клиенты в процессе экономических операций. В совокупности мы являемся довольно творческим видом.
Обслуживание клиентов, например, требует сочетания социальных навыков и навыков решения проблем. Существуют десятки тысяч проблем, с которыми может столкнуться клиент, некоторые из них редки или совершенно уникальны. Относительно легко помочь клиенту, который опоздал на рейс и хотел бы сесть на следующий свободный самолет. Но что делать, если путешественник оказался не в том аэропорту или ему нужно лететь в другой пункт назначения?
Современные подходы ИИ используются для расширения автоматизации более широкого круга рутинных задач, таких как обслуживание банковских служащих. Автоматизация до появления ИИ - например, использование банкоматов - была широко распространена к 1990-м годам, при этом основное внимание уделялось простым задачам, таким как выдача наличных. Депонирование чеков было автоматизировано лишь частично. Банкоматы принимали вклады, а технология распознавания магнитных чернильных символов использовалась для сортировки чеков в соответствии с их банковским кодом и номером банковского счета. Но люди по-прежнему были необходимы для выполнения других рутинных задач, таких как распознавание почерка, организация счетов и контроль овердрафтов. Благодаря последним достижениям в области инструментов распознавания почерка и принятия решений на основе искусственного интеллекта, чеки теперь могут обрабатываться без участия человека.
Более того, амбиции ИИ заключаются в том, чтобы распространить автоматизацию на нестандартные задачи, включая обслуживание клиентов, подготовку налогов и даже финансовые консультации. Многие из задач, связанных с этими услугами, предсказуемы и могут быть прямолинейно автоматизированы. Например, информация из ведомостей о заработной плате и налогах (например, форма W-2 в США) может быть отсканирована и автоматически введена в соответствующие поля для расчета налоговых обязательств, или соответствующая информация о депозитах и остатках может быть предоставлена клиенту банка по адресу . В последнее время искусственный интеллект начал решать и более сложные задачи. Сложное программное обеспечение для подготовки налоговых документов может запрашивать пользователей о расходах или статьях, которые выглядят подозрительно, а клиентам могут быть предложены голосовые меню для классификации их проблемы (даже если это часто работает несовершенно, перекладывает часть работы на пользователей и вызывает более длительные задержки, пока клиенты ждут человека, чтобы предоставить необходимую помощь).
В роботизированной автоматизации процессов (RPA), например, программное обеспечение выполняет задачи после наблюдения за действиями человека в графическом пользовательском интерфейсе приложения. RPA-боты сегодня применяются в банковской сфере, при принятии кредитных решений, в электронной коммерции и в различных функциях поддержки программного обеспечения. Яркими примерами являются автоматизированные системы распознавания голоса и чат-боты, которые учатся на практике удаленной ИТ-поддержки. Многие эксперты считают, что подобная автоматизация распространится на множество задач, которые в настоящее время выполняются "белыми воротничками". Журналист New York Times Кевин Руз резюмирует потенциал RPA следующим образом: "Последние достижения в области ИИ и машинного обучения позволили создать алгоритмы, способные превзойти врачей, юристов и банкиров в некоторых видах их работы. И по мере того, как боты учатся выполнять более ценные задачи, они поднимаются по корпоративной лестнице".
Предположительно, мы все станем бенефициарами этих впечатляющих новых возможностей. Нынешние руководители компаний Amazon, Facebook, Google и Microsoft утверждают, что ИИ благотворно изменит технологии в ближайшие десятилетия. Как сказал Кай-Фу Ли, бывший президент Google China: "Как и большинство технологий, ИИ в конечном итоге окажет больше положительного, чем отрицательного влияния на наше общество".
Однако факты не полностью подтверждают эти высокие обещания. Хотя разговоры об интеллектуальных машинах ведутся уже два десятилетия, эти технологии начали распространяться только после 2015 года. Взлет заметен по количеству средств, которые компании тратят на деятельность, связанную с ИИ, и по числу объявлений о вакансиях для работников со специальными навыками в области ИИ (включая машинное обучение, машинное зрение, глубокое обучение, распознавание образов, обработку естественного языка, нейронные сети, машины опорных векторов и латентный семантический анализ).
Отслеживая этот неизгладимый след, мы видим, что инвестиции в ИИ и наем специалистов по ИИ концентрируются в организациях, которые полагаются на задачи, которые могут быть выполнены с помощью этих технологий, такие как актуарные и бухгалтерские функции, анализ закупок и закупок, а также различные другие канцелярские работы, связанные с распознаванием образов, вычислениями и базовым распознаванием речи. Однако эти же организации существенно снижают общий уровень найма - например, сокращают объявления овакансиях на всевозможные другие должности.
Действительно, факты свидетельствуют о том, что до сих пор ИИ был направлен преимущественно на автоматизацию. Более того, несмотря на заявления о том, что ИИ и RPA распространяются на нерутинные, более высококвалифицированные задачи, большая часть бремени автоматизации с помощью ИИ до сих пор ложилась на менее образованных работников, которые уже оказались в невыгодном положении из-за более ранних форм цифровой автоматизации. Также нет никаких доказательств того, что низкоквалифицированные работники выигрывают от применения ИИ, хотя очевидно, что люди, управляющие этими компаниями, видят определенную выгоду для себя и своих акционеров.
Обнадеживает то, что ИИ, похоже, не продвинулся настолько, чтобы создать массовую безработицу. Как и промышленные роботы, нынешние технологии пока могут выполнять лишь небольшой набор задач, и их влияние на занятость ограничено. Тем не менее, она движется в направлении, направленном против работников, и уничтожает некоторые рабочие места. Его наиболее вероятное влияние заключается в дальнейшем снижении заработной платы для многих людей, а не в создании полностью безработного будущего. Проблема в том, что, хотя ИИ не справляется с большинством из того, что он обещает, ему все же удается снизить спрос на работников.
Ошибка подражания
Почему же так много внимания уделяется машинному интеллекту? Нас должно волновать, полезны ли машины и алгоритмы для нас. Например, согласно большинству определений, система глобального позиционирования (GPS) не может быть интеллектуальной, поскольку она основана на реализации простого алгоритма поиска (алгоритм поиска A*, впервые разработанный в 1968 году). Тем не менее, GPS-устройства действительно оказывают человеку чрезвычайно полезную услугу. Почти никто из экспертов не отнесет карманные калькуляторы к интеллектуальным устройствам, однако они выполняют задачи, которые большинство людей сочли бы невыполнимыми (например, быстрое перемножение двух семизначных чисел).
Вместо того, чтобы зацикливаться на интеллекте машин, мы должны спросить, насколько полезны машины для людей, а именно так мы определяем полезность машин (ПМ). Фокусировка на MU направит нас на более социально выгодную траекторию, особенно для работников и граждан. Однако, прежде чем развивать этот вопрос, мы должны понять, откуда взялся нынешний фокус на машинном интеллекте, который приводит нас к видению, сформулированному британским математиком Аланом Тьюрингом.
На протяжении всей своей карьеры Тьюринг был увлечен возможностями машин. В 1936 году он внес фундаментальный вклад в решение вопроса о том, что значит быть "вычислимым". Курт Гёдель и Алонзо Черч недавно занялись вопросом о том, как определить множество вычислимых функций, то есть множество функций, значения которых могут быть вычислены алгоритмом. Тьюринг разработал самый мощный способ осмысления этого вопроса.
Он представил себе абстрактный компьютер, который сейчас называется машиной Тьюринга, способный выполнять вычисления в соответствии с входными данными, указанными на возможно бесконечной ленте - например, инструкциями для выполнения основных математических операций. Затем он определил, что функция является вычислимой, если такая машина может вычислить ее значения. Считается, что машина является универсальной машиной Тьюринга, если она может вычислить любое число, которое может быть вычислено любой машиной Тьюринга. Примечательно, что если человеческий разум по своей сути является очень сложным компьютером, а задачи, которые он выполняет, относятся к классу вычислимых функций, то универсальная машина Тьюринга могла бы воспроизвести все возможности человека. Однако до Второй мировой войны Тьюринг не решался задаваться вопросом о том, действительно ли машины могут мыслить и как далеко они могут зайти в выполнении человеческих задач.
Во время войны Тьюринг стал сотрудником сверхсекретного исследовательского центра Блетчли-Парк, где математики и другие специалисты работали над пониманием зашифрованных немецких радиосообщений. Он разработал умный алгоритм и сконструировал машину для ускоренного взлома вражеских шифров. Это помогло британской разведке быстро расшифровать зашифрованные сообщения, которые немцы считали невзламываемыми.
После Блетчли Тьюринг сделал следующий шаг в своей довоенной работе над вычислениями. В 1947 году на заседании Лондонского математического общества он заявил, что машины могут быть разумными. Не обращая внимания на враждебную реакцию участников, Тьюринг продолжал работать над этой проблемой. В 1951 году он написал: "Вы не можете заставить машину думать за вас". Это общее место, которое обычно принимается без вопросов. Цель данной работы - поставить его под сомнение".
Его основополагающая работа 1950 года "Вычислительные машины и интеллект" определяет одно из представлений о том, что значит для машины быть разумной. Тьюринг представил себе "имитационную игру" (сейчас она называется тестом Тьюринга), в которой эксперт вступает в разговор с двумя субъектами - человеком и машиной. Задавая серию вопросов, передаваемых через клавиатуру и экран компьютера, эксперт пытается определить, кто из них кто. Машина считается интеллектуальной, если она может уклониться от обнаружения.
В настоящее время ни одна машина не является интеллектуальной в соответствии с этим определением, но его можно преобразовать в менее категоричный рейтинг машинного интеллекта. Чем лучше машина может имитировать человека, тем более она интеллектуальна. Для того чтобы ввести это в действие, можно определить понятие "человеческий паритет" при выполнении задачи, который будет достигнут, если машина может выполнить эту задачу по крайней мере так же хорошо, как человек. Затем, чем в большем количестве задач машина может достичь человеческого паритета, тем более интеллектуальной она является.
Мысли самого Тьюринга на эту тему были более тонкими. Он понимал, что прохождение этого теста может не означать истинной мыслительной способности: "Я не хочу создать впечатление, что я считаю, что в сознании нет никакой тайны. Например, есть некий парадокс, связанный с любой попыткой его локализации". Несмотря на эту оговорку, современная область ИИ пошла по стопам Тьюринга и сосредоточилась на искусственном интеллекте, определяемом как машины, действующие автономно, достигающие человеческого паритета и впоследствии превосходящие человека.
Бум и почти полный крах
Увлечение машинным интеллектом часто приводит к преувеличениям. Французский новатор XVIII века Жак де Вокансон занял бы заслуженное место в истории техники за свои многочисленные инновации, включая разработку первого автоматического ткацкого станка и цельнометаллического токарно-фрезерного станка, который стал революционным для ранней станкостроительной промышленности. Однако сегодня его помнят, как мошенника за его "пищеварительную утку", которая хлопала крыльями, ела, пила и испражнялась. Все это было иллюзией: пища и вода поступали в один из многочисленных отсеков, который затем выбрасывал уже переваренную пищу в виде экскрементов.
Вскоре после утки де Вокансона появился "Механический турок" венгерского изобретателя Вольфганга фон Кемпелена, автоматическая шахматная машина, название которой произошло от сидящей на ней модели в натуральную величину, одетой в османский халат и тюрбан. Турок обыграл многих известных шахматистов, включая Наполеона Бонапарта и Бенджамина Франклина; решил известную шахматную головоломку, где конь должен двигаться, касаясь каждой клетки доски один и только один раз; и даже отвечал на вопросы с помощью буквенной доски. К сожалению, успех был достигнут благодаря эксперту-шахматисту, спрятанному внутри конструкции.
Заявления о том, что машины вскоре воспроизведут человеческий интеллект, вызвали большой ажиотаж и в 1950-х годах. Определяющим событием, первым шагом в современном подходе к ИИ и возникновением термина "искусственный интеллект" стала конференция 1956 года в Дартмутском колледже, финансируемая Фондом Рокфеллера. Летом в Дартмуте собрались блестящие молодые ученые, работающие над смежными темами. Герберт Саймон, психолог и экономист, впоследствии удостоенный Нобелевской премии, отразил оптимизм, когда написал, что "машины будут способны в течение двадцати лет выполнять любую работу, которую может делать человек".
В 1970 году Марвин Мински, соорганизатор конференции в Дартмуте, выступая перед журналом Life, все еще был уверен в себе:
Через три-восемь лет мы получим машину с общим интеллектом среднего человека. Я имею в виду машину , которая сможет читать Шекспира, смазывать автомобиль, играть в офисную политику, рассказывать анекдоты, устраивать драки. В этот момент машина начнет самообразовываться с фантастической скоростью. Через несколько месяцев она достигнет уровня гения, а еще через несколько месяцев после этого ее способности будут неисчислимы.
Эти надежды на интеллект человеческого уровня, который иногда также называют "искусственным интеллектом общего назначения" (ИИОН), вскоре были развеяны. Показательно, что на Дартмутской конференции не появилось ничего ценного. По мере того как впечатляющие обещания исследователей ИИ оставались невыполненными, финансирование этой области иссякло, и наступила так называемая первая "зима ИИ".
В начале 1980-х годов вновь возник энтузиазм, основанный на достижениях в области вычислительной техники и некоторых ограниченных успехах экспертных систем, которые обещали предоставить советы и рекомендации, подобные экспертным. Несколько успешных приложений были разработаны в контексте идентификации инфекционных заболеваний и некоторых неизвестных молекул. Вскоре снова стали раздаваться заявления о том, что искусственный интеллект достигнет уровня человеческой компетентности, и финансирование возобновилось. К концу 1980-х годов наступила вторая зима ИИ, поскольку обещания снова оказались невыполненными.
Третья волна эйфории началась в начале 2000-х годов и была сосредоточена на том, что иногда называют "узким ИИ", где целью является развитие мастерства в конкретных задачах, таких как идентификация объекта на фотографии, перевод текста с другого языка или игра в такие игры, как шахматы или Го. Достижение или превзойти человеческий паритет остается главной целью.
На этот раз вместо математических и логических подходов, направленных на воспроизведение человеческого познания, исследователи превратили различные человеческие задачи в проблемы предсказания или классификации. Например, распознавание изображения можно представить как предсказание того, к какой из длинного списка категорий относится изображение. Программы ИИ могут опираться на статистические методы, применяемые к огромным массивам данных, чтобы делать все более точные классификации. Примером такого типа данных являются сообщения в социальных сетях, которые передаются миллиардам людей.
Возьмем проблему распознавания наличия кошки на фотографии. При старом подходе машине пришлось бы моделировать весь процесс принятия решений, используемый человеком для обнаружения кошки. Современный подход обходит этап моделирования или даже понимания того, как люди принимают решения. Вместо этого он опирается на большой набор данных о людях, принимающих правильные решения о распознавании на основе изображений. Затем он подгоняет статистическую модель к большому набору данных об особенностях изображения, чтобы предсказать, когда человек скажет, что в кадре находится кошка. Впоследствии она применяет расчетную статистическую модель к новым изображениям, чтобы предсказать, есть там кошка или нет.
Прогресс стал возможен благодаря более высокой скорости компьютерных процессоров, а также новым графическим процессорам (GPU), изначально использовавшимся для создания графики высокого разрешения в видеоиграх, которые оказались мощным инструментом для обработки данных. Также были достигнуты значительные успехи в области хранения данных, что позволило снизить стоимость хранения и доступа к огромным массивам данных, и улучшилась способность выполнять большие объемы вычислений, распределенных по многим устройствам, чему способствовали быстрые достижения в области микропроцессоров и облачных вычислений.
Не менее важным был прогресс в машинном обучении, особенно в "глубоком обучении", с использованием многослойных статистических моделей, таких как нейронные сети. В традиционном статистическом анализе исследователь обычно начинает с теории, определяющей причинно-следственную связь. Гипотеза, связывающая оценку стоимости фондового рынка США с процентными ставками, является простым примером такой причинно-следственной связи, и она, естественно, поддается статистическому анализу для исследования того, соответствует ли она данным, и для прогнозирования будущих изменений. Теория возникает на основе человеческих рассуждений и знаний, часто основанных на синтезе прошлых представлений и некоторого творческого мышления, и определяет набор возможных взаимосвязей между несколькими переменными. Объединяя теорию с соответствующим набором данных, исследователи подгоняют линию или кривую к облаку точек в наборе данных и на основе этих оценок делают выводы и прогнозы. В зависимости от успеха этого первого подхода потребуется дополнительный вклад человека в виде пересмотра теории или полной смены фокуса.
В отличие от этого, в современных приложениях ИИ исследование не начинается с четких причинно-следственных гипотез. Например, исследователи не уточняют, какие характеристики цифровой версии изображения важны для его распознавания. Многослойные модели, применяемые к огромным объемам данных, пытаются компенсировать отсутствие предварительных гипотез. Каждый слой может иметь дело в первую очередь с различным уровнем абстракции; один слой может представлять края изображения и определять его широкие контуры, в то время как другой может сосредоточиться на других аспектах, например, на том, присутствует ли там глаз или лапа. Несмотря на эти сложные инструменты, без сотрудничества человека и машины трудно сделать правильные выводы из данных, и этот недостаток мотивирует потребность во все больших объемах данных и вычислительной мощности для поиска закономерностей.
Типичные алгоритмы машинного обучения начинаются с подгонки гибкой модели к выборочному набору данных, а затем делают прогнозы, которые применяются к большему набору данных. Например, в распознавании изображений алгоритм машинного обучения может быть обучен на выборке помеченных изображений, которые могут указывать на то, содержит ли изображение кошку. Этот первый шаг приводит к созданию модели, которая может делать предсказания на гораздо большем наборе данных, а эффективность этих предсказаний служит основой для следующего раунда усовершенствования алгоритмов.
Этот новый подход к ИИ уже имеет три важных последствия. Во-первых, он переплел ИИ с использованием огромного количества данных. По словам ученого в области ИИ Альберто Ромеро, который разочаровался в этой отрасли и покинул ее в 2021 году: "Если вы работаете в области ИИ, вы, скорее всего, собираете данные, очищаете данные, маркируете данные, разделяете данные, обучаетесь на данных, оцениваете данные. Данные, данные, данные. И все это для того, чтобы модель сказала: Это кошка". Такое внимание к огромному количеству данных является фундаментальным следствием акцента на автономность, вдохновленного Тьюрингом.
Во-вторых, благодаря такому подходу современный ИИ оказался очень масштабируемым и переносимым, и, конечно, в областях, гораздо более интересных и важных, чем распознавание кошек. Как только проблема распознавания кошек на фотографии будет "решена", мы сможем перейти к решению более сложных задач распознавания изображений или как, казалось бы, несвязанных проблем, таких как определение смысла предложений на иностранном языке. Таким образом, существует потенциал для действительно широкого использования ИИ в экономике и в нашей жизни - во благо, но часто и во вред.
В крайнем случае, целью становится разработка полностью автономного, общего интеллекта, который может делать все, что может делать человек. По словам соучредителя и генерального директора DeepMind Демиса Хассабиса, цель состоит в том, чтобы "решить проблему интеллекта, а затем использовать ее для решения всех остальных проблем". Но является ли это лучшим способом разработки цифровых технологий? Этот вопрос обычно остается незаданным.
В-третьих, и это еще более проблематично, такой подход еще больше подтолкнул сферу к автоматизации. Если машины могут быть автономными и интеллектуальными, то вполне естественно, что они будут брать на себя все больше задач от работников. Компании могут разбить существующие рабочие места на более узкие задачи, использовать программы искусственного интеллекта и многочисленные данные для изучения того, что делают люди, а затем заменить алгоритмами людей в этих задачах.
Элитарное видение усиливает это внимание к автоматизации. Большинство людей, по мнению сторонников этой точки зрения, склонны к ошибкам и не очень хорошо справляются с задачами, которые они выполняют. Как говорится на одном из сайтов, посвященных ИИ: "Люди от природы склонны к ошибкам". С другой стороны, есть очень талантливые программисты, которые могут разрабатывать сложные алгоритмы. Как сказал Марк Цукерберг: "Тот, кто является исключительным в своей роли, не просто немного лучше того, кто довольно хорош. Они в 100 раз лучше". Или, по словам соучредителя Netscape Марка Андреессена, "пять великих программистов могут полностью превзойти 1000 посредственных программистов". Исходя из этого мировоззрения, желательно использовать нисходящее проектирование технологии исключительными талантами, чтобы ограничить человеческие ошибки и их стоимость на рабочих местах. Замена работников машинами и алгоритмами становится приемлемой, а сбор огромного количества данных о людях - допустимым. Такой подход еще больше оправдывает достижение человеческого паритета, а не дополнение человека, как критерий прогресса и удобно сочетается с акцентом корпораций на сокращение затрат на рабочую силу.
Недооцененный человек
Даже в условиях вытеснения и массового сбора данных рост производительности труда за счет новых технологий иногда может повысить спрос на работников и увеличить их заработок. Но преимущества для работников появляются только тогда, когда новые технологии существенно повышают производительность. Сегодня это вызывает серьезную озабоченность, потому что ИИ пока что привнес много "мягкой" автоматизации с ограниченными преимуществами в плане производительности.
При значительном росте производительности это может свести на нет некоторые негативные последствия автоматизации - например, за счет увеличения спроса на труд в неавтоматизированных задачах или стимулирования занятости в других секторах, которые впоследствии расширяются. Однако если снижение затрат и рост производительности будут незначительными, эти положительные эффекты не проявятся. Автоматизация "так себе" представляет особую проблему, поскольку она вытесняет работников, но не дает результатов в плане производительности.
В эпоху искусственного интеллекта существует фундаментальная причина низкой эффективности автоматизации. Люди хороши в большей части того, что они делают, и автоматизация на основе ИИ вряд ли даст впечатляющие результаты, если она просто заменит человека в задачах, для которых мы накапливали соответствующие навыки веками. Автоматизация "на уровне" - это то, что мы получаем, например, когда компании спешат установить киоски самообслуживания, которые плохо работают и не улучшают качество обслуживания клиентов. Или когда квалифицированные представители службы поддержки клиентов, ИТ-специалисты или финансовые консультанты оттесняются на второй план алгоритмами искусственного интеллекта, которые затем работают плохо.
Многие производственные задачи, выполняемые людьми, представляют собой смесь рутинной и более сложной деятельности, которая включает в себя социальное общение, решение проблем, гибкость и творчество. В такой деятельности люди используют негласные знания и опыт. Более того, многие из этих знаний и опыта сильно зависят от контекста, их трудно передать алгоритмам искусственного интеллекта, поэтому они могут быть утрачены после автоматизации соответствующих задач.
Чтобы проиллюстрировать важность накопленных знаний, возьмем кормовые общества. Этнографические исследования показывают, что охотники-собиратели постоянно демонстрируют удивительную степень адаптации к местным условиям. Например, маниок (также известен как маниока) — это высокопитательное клубневое растение родом из американских тропиков. Она используется для производства маниоковой муки, хлеба, тапиоки и различных алкогольных напитков. Однако это растение ядовито, поскольку содержит два цианистых сахара. Если растение съесть сырым или приготовить без надлежащей обработки, оно может вызвать интоксикацию цианидами, что в крайних случаях приводит к тяжелым последствиям, вплоть до смерти.
Коренные народы Юкатана поняли эту проблему и разработали несколько способов удаления яда, включая очистку растения от кожуры и вымачивание в течение некоторого времени перед длительной варкой, а затем утилизацию воды для варки. Некоторые европейцы сначала не понимали этих методов и иногда принимали их за примитивные, ненаучные традиции, а потом узнавали, какой гибелью оборачивается их несоблюдение.
Человеческая адаптивность и изобретательность не менее важны в современной экономике, хотя часто игнорируются элитой, ориентированной на технологии. Градостроители и инженеры единодушно считают, что светофоры - это ключ к безопасному и своевременному движению автомобилей. В сентябре 2009 года прибрежный английский город Портисхед отключил светофоры на одном из своих самых оживленных перекрестков. Вопреки опасениям многих экспертов, водители начали использовать больше здравого смысла и адаптивно реагировали на новую организацию. По истечении четырех недель движение на перекрестке значительно улучшилось, при этом количество аварий и травм не увеличилось. Портисхед - не исключение. Несколько других экспериментов с подобными "голыми улицами" показали аналогичные результаты. Существует дискуссия о практичности "голых улиц" в больших городах, и полное отсутствие светофоров вряд ли возможно на самых оживленных перекрестках в мегаполисах. Тем не менее, из этих экспериментов трудно не сделать вывод, что технологии, забирая у человека инициативу и суждения, иногда делают вещи хуже, а не лучше.
То же самое верно и в отношении производственных задач. Человеческий интеллект черпает свою силу в том, что он ситуативен и социален: Способность понимать окружающую среду и успешно реагировать на нее, что позволяет людям быстро адаптироваться к изменяющимся условиям. Например, люди могут быть более бдительными, находясь в незнакомой среде, которая подает тонкие сигналы опасности, даже во время отдыха или сна. В других условиях, которые они воспринимают как предсказуемые, они могут быстрее выполнять задачи, используя выученные рутины. Кроме того, ситуационный интеллект помогает людям более широко реагировать на изменяющиеся обстоятельства и распознавать лица и закономерности, используя данные из множества соответствующих контекстов.
Человеческий интеллект также является социальным в трех важных отношениях. Во-первых, большая часть информации, необходимой для успешного решения проблем и адаптации, находится в обществе. Мы получаем ее через неявную и явную коммуникацию - например, подражая поведению других людей. Интерпретация такого рода внешних знаний является жизненно важной частью человеческого познания и лежит в основе акцента на "теории разума" в этой области. Теория разума - это то, что позволяет людям рассуждать о психическом состоянии других людей и, таким образом, правильно понимать их намерения и знания.
Во-вторых, наши рассуждения основаны на социальной коммуникации; мы разрабатываем аргументы и контраргументы в пользу различных гипотез и оцениваем наше понимание в свете этого процесса. Без этого социального аспекта интеллекта люди были бы ужасными людьми, принимающими решения. Да, мы совершаем ошибки, когда нас помещают в лабораторные условия, которые не позволяют активизировать эти аспекты интеллекта, но мы избегаем некоторых из тех же ошибок в более естественных условиях.
В-третьих, люди приобретают дополнительные навыки и способности благодаря эмпатии, которую они испытывают к другим людям, а также благодаря разделению целей и задач, которое это позволяет.
Центральная роль ситуационных и социальных измерений интеллекта связана со слабой связью между аналитическими аспектами человеческого познания, измеряемыми тестами IQ, и различными измерениями успеха. Даже в научных и технических областях наибольшего успеха добиваются те, кто сочетает умеренно высокий IQ с социальными навыками и другими человеческими способностями.
В большинстве рабочих сред ситуационный и социальный интеллект позволяет не только гибко адаптироваться к обстоятельствам, но и общаться с клиентами и другими сотрудниками для повышения качества обслуживания и сокращения количества ошибок. Поэтому неудивительно, что, несмотря на распространение технологий ИИ, многие компании все чаще ищут работников с социальными, а не математическими или техническими навыками. В основе этого растущего спроса на социальные навыки лежит реальность того, что ни традиционные цифровые технологии, ни ИИ не могут выполнять важнейшие задачи, требующие социального взаимодействия, адаптации, гибкости и общения.
В то же время игнорирование человеческих возможностей может стать самоисполняющимся пророчеством, поскольку решения по автоматизации могут постепенно сократить возможности для социального взаимодействия и человеческого обучения. Возьмем для примера обслуживание клиентов. Хорошо обученные люди могут быть очень эффективны в решении проблем именно потому, что они формируют социальную связь с человеком, нуждающимся в помощи (например, сочувствуют тому, кто только что попал в аварию и должен подать иск). Они могут быстро понять суть проблемы, отчасти потому, что общаются с клиентом, и на основе этого общения предложить решения, соответствующие потребностям. Такое взаимодействие позволяет представителям службы поддержки клиентов со временем становиться лучше в своей работе.
Теперь представьте себе ситуацию, когда работа по обслуживанию клиентов разбита на более узкие задачи, а фронтальные задачи поручены алгоритмам, которые часто не могут полностью определить и решить сложные проблемы, с которыми они сталкиваются. Затем в качестве специалистов по устранению неполадок привлекаются люди, после долгой череды меню. На этом этапе клиент часто разочарован, ранние возможности для построения социальной связи упущены, а представитель службы поддержки не получает такого же объема информации от общения, что ограничивает его способность учиться на конкретных обстоятельствах и адаптироваться к ним. Это делает работу представителя службы поддержки менее эффективной и может побудить менеджеров и технологов искать дополнительные способы еще больше сократить объем поставленных перед ними задач.
Эти уроки человеческого интеллекта и адаптивности часто игнорируются сообществом ИИ, которое спешит автоматизировать целый ряд задач, независимо от роли человеческого мастерства.
О триумфе искусственного интеллекта в радиологии трубят много. В 2016 году Джеффри Хинтон, соавтор современных методов глубокого обучения, лауреат премии Тьюринга и ученый Google, предложил "прекратить обучение радиологов. Это просто совершенно очевидно, что в течение пяти лет глубокое обучение будет работать лучше, чем рентгенологи".
Ничего подобного пока не произошло, а спрос на радиологов с 2016 года вырос по очень простой причине. Полная рентгенологическая диагностика требует даже большего ситуационного и социального интеллекта, чем, например, обслуживание клиентов, и в настоящее время она находится за пределами возможностей машин. Более того, последние исследования показывают, что сочетание человеческого опыта с новыми технологиями оказывается гораздо более эффективным. Например, современные алгоритмы машинного обучения могут улучшить диагностику диабетической ретинопатии, которая возникает в результате повреждения кровеносных сосудов сетчатки глаза у пациентов с диабетом. Тем не менее, точность значительно возрастает, когда алгоритмы используются для выявления сложных случаев, которые затем передаются офтальмологам для более точной диагностики.
В 2015 году главный технический директор подразделения Google по разработке самоуправляемых автомобилей уверенно предполагал, что его тогдашнему одиннадцатилетнему сыну не нужно будет получать водительские права к тому времени, когда ему исполнится шестнадцать лет. В 2019 году Элон Маск предсказал, что к концу 2020 года компания Tesla выпустит на улицы миллион полностью автоматизированных такси без водителя. Эти прогнозы не сбылись по той же причине. Как показал эксперимент с голыми улицами, вождение в оживленных городах требует огромного количества ситуационного интеллекта для адаптации к меняющимся обстоятельствам и еще большего социального интеллекта для реагирования на сигналы других водителей и пешеходов.
Общая иллюзия искусственного интеллекта
Апогеем современного подхода к ИИ, вдохновленного идеями Тьюринга, является поиск общего интеллекта человеческого уровня.
Несмотря на такие огромные достижения, как GPT-3 и рекомендательные системы, нынешний подход к ИИ вряд ли скоро превзойдет человеческий интеллект или даже достигнет очень высокого уровня производительности во многих задачах, связанных с принятием решений. Задачи, в которых задействованы социальные и ситуационные аспекты человеческого познания, по-прежнему будут представлять огромные трудности для машинного интеллекта. Как только мы рассмотрим детали достигнутых результатов, станет ясно, насколько сложно перенести существующие успехи на большинство человеческих задач.
Возьмем самые громкие успехи ИИ, такие как шахматная программа AlphaZero. AlphaZero даже считается "творческой", потому что она придумала ходы, которые человеческие шахматные мастера не рассматривали или не видели. Тем не менее, это не настоящий интеллект. Начнем с того, что AlphaZero является чрезвычайно специализированной программой и может играть только в шахматы и другие подобные игры. Даже самые простые задачи за пределами шахмат, такие как простая арифметика или игры с более социальным взаимодействием, находятся за пределами возможностей AlphaZero. Хуже того, не существует очевидного способа адаптировать архитектуру AlphaZero для выполнения многих простых вещей, которые делают люди, таких как проведение аналогий, игры с менее строгими правилами или изучение языка, что мастерски делают сотни миллионов годовалых детей каждый год.
Интеллект AlphaZero в шахматах также очень специфичен. Хотя шахматные ходы AlphaZero в рамках правил игры впечатляют, они не включают в себя тот тип творчества, которым регулярно занимаются люди, например проведение аналогий между неструктурированными, разрозненными средами и поиск решений новых и разнообразных проблем.
Даже GPT-3, хотя и более универсальный, и впечатляющий, чем AlphaZero, демонстрирует те же ограничения. Он не может выполнять задачи, выходящие за рамки тех, для которых он был предварительно обучен, и не проявляет способности к суждению, поэтому противоречивые или необычные инструкции могут поставить его в тупик. Хуже того, в этой технологии нет ни элемента социального или ситуационного интеллекта человека. GPT-3 не может рассуждать о контексте, в котором находятся выполняемые им задачи, и использовать причинно-следственные связи, существующие между действиями и последствиями. В результате он иногда неправильно понимает даже простые инструкции и не надеется адекватно реагировать на изменяющуюся или совершенно новую обстановку.
На самом деле, эта дискуссия иллюстрирует более широкую проблему. Статистические подходы, используемые для распознавания образов и прогнозирования, плохо подходят для отражения сути многих человеческих навыков. Начнем с того, что эти подходы испытывают трудности с ситуационной природой интеллекта, поскольку точную ситуацию трудно определить и закодировать.
Другой извечной проблемой статистических подходов является "чрезмерная подгонка", которая обычно определяется как использование большего количества параметров, чем оправдано для подгонки некоторой эмпирической зависимости. Опасение заключается в том, что чрезмерная подгонка заставляет статистическую модель учитывать нерелевантные аспекты данных, что приводит к неточным прогнозам и выводам. Статистики разработали множество методов предотвращения чрезмерной подгонки - например, разработка алгоритмов на выборке, отличной от той, на которой они применяются. Тем не менее, чрезмерная подгонка остается бельмом на глазу статистических подходов, поскольку она фундаментально связана с недостатками современного подхода к ИИ: отсутствием теории моделируемых явлений.
Чтобы объяснить эту проблему, полезно иметь более широкое представление о проблеме избыточной подгонки, основанной на использовании нерелевантных или непостоянных характеристик приложения. Рассмотрим задачу отличия волков от хаски. Хотя люди прекрасно справляются с этой задачей, она оказывается сложной для ИИ. Когда некоторым алгоритмам удалось добиться хороших результатов, позже стало ясно, что это произошло благодаря чрезмерной подгонке: хаски распознавались на фоне городской среды, например, красивых газонов и пожарных гидрантов, а волки - на фоне природы, например, снежных гор. Это нерелевантные характеристики в двух фундаментальных смыслах. Во-первых, люди не полагаются на этот фон для определения или различения животных. Во-вторых, что еще более тревожно, по мере потепления климата среда обитания волков может измениться, или волков придется идентифицировать в других условиях. Другими словами, поскольку фон не является определяющей характеристикой волков, любой подход, опирающийся на него, приведет к ошибочным прогнозам по мере развития мира или изменения контекста.
Избыточная подгонка особенно опасна для машинного интеллекта, поскольку она создает ложное ощущение успеха, в то время как на самом деле машина работает плохо. Например, статистическая связь между двумя переменными, скажем, температурой и ВВП на душу населения в разных странах, не обязательно указывает на то, что климат оказывает значительное влияние на экономическое развитие. Это может быть просто результат того, как европейский колониализм воздействовал на территории с разными климатическими условиями и в разных частях земного шара в ходе конкретного исторического процесса. Но без правильной теории легко спутать причинно-следственные связи и корреляцию, и машинное обучение часто делает это.
Проблема чрезмерной подгонки становится намного хуже, когда алгоритмы имеют дело с социально значимой ситуацией, в которой люди реагируют на новую информацию. Реакция людей будет означать, что соответствующий контекст часто меняется, или он может измениться из-за действий, которые они предпринимают на основе информации, предоставляемой алгоритмами. Приведем экономическую иллюстрацию. Алгоритм может заметить ошибки, которые человек совершает при поиске работы - например, ищет профессии, где мало вакансий по сравнению с количеством людей, подающих заявления, - и может попытаться исправить их. Процедуры, разработанные против избыточной подгонки, такие как разделение обучающей и тестирующей выборок, не устраняют соответствующую проблему избыточной подгонки: обе выборки могут быть адаптированы к конкретной среде, в которой существует много незаполненных вакансий в розничной торговле. Но это может измениться со временем именно потому, что мы имеем дело с социальной ситуацией, в которой люди реагируют на имеющиеся данные. Например, по мере того, как алгоритмы будут побуждать людей подавать заявки, вакансии в розничной торговле могут стать переполненными и перестать быть такими привлекательными. Без полного понимания этого ситуационного и социального аспекта человеческого познания и того, как динамично меняется поведение, чрезмерная подгонка будет продолжать мешать машинному интеллекту.
Есть и другие тревожные последствия отсутствия у ИИ социального интеллекта. Хотя он использует данные, полученные от большого сообщества пользователей, и таким образом может включать социальное измерение данных, при существующих подходах он не использует тот факт, что человеческое понимание основано на избирательном подражании, общении и аргументации между людьми. В результате многие попытки автоматизации, как представляется, скорее уменьшают, чем увеличивают гибкость, которой хорошо обученные работники могут достичь, быстро и плавно реагируя на изменяющиеся обстоятельства, часто используя навыки и взгляды, которым они учатся у своих коллег.
Конечно, эти аргументы не исключают возможности того, что совершенно новый подход сможет решить проблему AGI в ближайшем будущем. Однако пока нет никаких признаков того, что мы близки к созданию такого подхода. Это также не основная область, в которую инвестируются средства на ИИ. Промышленность по-прежнему сосредоточена на сборе большого количества данных и автоматизации узких задач на основе методов машинного обучения.
Экономическая проблема от такой бизнес-стратегии очевидна: когда люди не так бесполезны, как иногда предполагается, а умные машины не так умны, как обычно предполагается, мы получаем так себе автоматизацию - все перемещения и мало обещанного повышения производительности. На самом деле, даже сами компании не получают большой выгоды от такой автоматизации, и часть внедрения ИИ может быть вызвана шумихой, как отметил бывший ученый в области ИИ Альберто Ромеро, которого мы цитировали ранее: "Маркетинговая сила ИИ такова, что многие компании используют его, сами не зная зачем. Все хотели попасть на волнорез ИИ".
Современный Паноптикон
Другое популярное использование современного ИИ иллюстрирует, как энтузиазм в отношении автономных технологий вместе с массовым сбором данных выковал весьма специфическое направление развития цифровых технологий и как это снова привело к скромным выгодам для корпораций и значительным потерям для общества и работников.
Использование цифровых инструментов для мониторинга работников не является чем-то новым. Когда социальный психолог и исследователь бизнеса Шошана Зубофф опрашивала работников, переживающих внедрение цифровых технологий в начале 1980-х годов, общим рефреном было усиление контроля со стороны руководства. Как сказал один офисный работник: "ETS [цифровая система учета расходов] стала для руководства средством проверки нас. Они могут отследить любые изменения на поминутной основе, если захотят".
Но ранние усилия меркнут по сравнению с тем, что мы видим сегодня. Amazon, например, собирает огромное количество данных о своих курьерах и работниках складов, которые затем объединяются с алгоритмами для реструктуризации работы таким образом, чтобы увеличить пропускную способность и минимизировать сбои.
Компания, которая является вторым по величине работодателем частного сектора в США, платит более высокую минимальную заработную плату, чем некоторые другие розничные компании, такие как Walmart. Но есть фундаментальный смысл, в котором работа в Amazon не является хорошей работой. Работники должны подчиняться строгому, быстро меняющемуся рабочему распорядку, их постоянно контролируют, чтобы убедиться, что они не делают более длинных или частых перерывов и постоянно прилагают необходимые усилия. Недавние новостные сообщения показывают, что значительная часть работников многих предприятий увольняется за несоответствие трудовым ожиданиям, причем некоторые из этих увольнений, согласно собранным данным, являются автоматическими (хотя Amazon оспаривает факт автоматического увольнения). По словам одного из защитников труда, "одна из вещей, которую мы постоянно слышим от работников, заключается в том, что с ними обращаются как с роботами, потому что они находятся под контролем и наблюдением этих автоматизированных систем".
Паноптикон Джереми Бентама должен был стать моделью не только для тюрем, но и для ранних британских фабрик. Но у начальников восемнадцатого и девятнадцатого веков не было технологий для постоянного наблюдения. У Amazon есть. По словам одного сотрудника из Нью-Джерси, "они практически видят все, что вы делаете, и это им выгодно. Они не ценят тебя как человека. Это унизительно".
Такие условия работы с высоким уровнем контроля не только унизительны, но и опасны. Недавний отчет OSHA показал, что в 2020 году работники складов Amazon получили около 6 серьезных травм на 200 000 отработанных часов, что почти в два раза превышает средний показатель в складской отрасли, а другие исследования показывают еще более высокий уровень травматизма, особенно в пиковые периоды деловой активности, такие как рождественский сезон, когда наблюдение за работниками усиливается. Amazon дополнительно требует от своих сотрудников и подрядчиков, занимающихся доставкой, загрузить и постоянно использовать приложение для отслеживания данных под названием "Mentor", которое позволяет осуществлять более тщательный контроль. Недавно компания объявила о создании дополнительных инструментовискусственного интеллекта для отслеживания работников доставки. FedEx и другие службы доставки также собирают множество данных о своих сотрудниках и используют их для введения жестких ограничений в расписании, что объясняет, почему многие работники службы доставки находятся в постоянной гонке со временем.
Масштабный сбор данных теперь распространяется на профессии "белых воротничков", когда работодатели отслеживают, как сотрудники используют свое время на компьютерах и различных коммуникационных устройствах.
Некоторый объем контроля является частью прерогативы работодателя, которому необходимо убедиться, что работники выполняют порученные им задания и не повреждают или неправомерно используют оборудование. Однако традиционно работники мотивировались не только контролем, но и доброжелательностью, которая сложилась между ними и работодателем из-за высокой заработной платы и общих удобств на рабочем месте. Например, работодатель или руководитель мог понять, что работник может чувствовать себя не совсем хорошо в данный день, и сделать ему поблажку, или, наоборот, работник мог быть готов работать больше обычного, если в этом возникала необходимость. Мониторинг позволяет работодателям снизить заработную плату и получить больше работы от работников. Таким образом, мониторинг является "деятельностью по перераспределению ренты", то есть он может быть использован для предотвращения распределения прироста производительности и перераспределения ренты от работников без значительного или полного повышения их производительности.
Еще одна область, в которой методы ИИ были применены для изменения арендной платы, — это планирование работы. Ключевым источником автономии для работников является четкое разделение рабочего времени и времени отдыха, а также предсказуемый график. Возьмем работников ресторанов быстрого питания. Если они знают, что должны приходить на работу в 8 утра и уходить в 16.00, это дает им высокую степень предсказуемости и некоторую автономию за пределами этого восьмичасового окна. Но что произойдет, если менеджер вдруг узнает, что после 16.00 придет гораздо больше клиентов? У нее может появиться стимул уменьшить эту автономию и приказать сотрудникам оставаться после 16:00. Может ли она это сделать?
Ответ зависит от противодействующих сил - например, от коллективных договоров, препятствующих подобному навязыванию; от доброй воли и норм приемлемости на рабочих местах; а также от технологий, которые определяют, могут ли компании заранее прогнозировать спрос и составлять графики в режиме реального времени.
Противодействующие силы уже отсутствовали, особенно в сфере услуг, а добрая воля и нормы уважения к автономии работников давно угасли. Оставшийся барьер - технология - теперь преодолен благодаря искусственному интеллекту и массовому сбору данных, что открывает путь к "гибкому графику".
Многие отрасли, работающие с клиентами, отказались от предсказуемых графиков, таких как рабочее время с 8.00 до 16.00, приняв вместо этого сочетание "нулевых часовых контрактов" и изменения графика в режиме реального времени. Контракты с нулевым рабочим днем означают, что компания отказывается от обязательства нанимать и оплачивать работнику регулярные часы каждую неделю. С другой стороны, составление расписания в режиме реального времени позволяет компаниям звонить работникам на мобильный телефон накануне вечером и просить их прийти на работу рано утром или увеличить продолжительность рабочего дня. Это также включает отмену смен по первому требованию, что снижает доход работника.
Обе эти практики основаны на технологиях обработки данных и искусственного интеллекта - например, программное обеспечение для составления расписания, предлагаемое такими технологическими компаниями, как Kronos, - которые позволяют работодателям предсказывать спрос, с которым они столкнутся, а затем заставлять работников адаптироваться к нему. Крайним вариантом такой практики является "клопенинг" - так называется практика, когда один и тот же работник закрывает магазин поздно вечером, а затем открывает его рано утром следующего дня. Это опять же навязывается работникам, часто в последний момент, поскольку менеджеры, наделенные полномочиями с помощью инструментов искусственного интеллекта, считают, что это соответствует их потребностям.
Существует много параллелей между практикой гибкого графика и мониторингом работников. Самая важная из них заключается в том, что обе они являются примерами "так себе" технологий: они создают незначительный прирост производительности, несмотря на существенные затраты для работников. С помощью дополнительного мониторинга компании могут отказаться от усилий по созданию доброй воли и снизить заработную плату. Но это не сильно повышает производительность: работники не становятся лучше в своей работе, потому что им платят меньше, и на самом деле могут потерять мотивацию и стать менее продуктивными. С помощью гибкого графика компании могут немного увеличить свои доходы, имея больше сотрудников, когда спрос высок, и меньше, когда магазин менее загружен. В обоих случаях нагрузка на работников более существенна, чем преимущества в производительности. По словам британского работника, работающего по контракту с нулевым рабочим днем, "здесь нет карьерного роста.... [я] проработал на этой работе шесть с половиной лет. С тех пор роль не менялась, никакого продвижения. У меня вообще нет перспектив продвижения по службе. Я спросила, могу ли я пойти на курсы, на что получила абсолютный отказ". Независимо от затрат на работников и небольшого, эфемерного повышения производительности, компании, стремящиеся сократить расходы и усилить контроль над работниками, продолжают требовать технологий ИИ, а в ответ исследователи, повинующиеся иллюзиям ИИ, поставляют их.
Но есть ли другой путь, кроме использования цифровых технологий на службе непрерывной автоматизации и контроля за работниками? Ответ - да. Когда цифровые технологии направлены на помощь и дополнение человека, результаты могут быть, и уже были, намного лучше.
Непройденный путь
При интерпретации как недавней, так и далекой истории часто встречается детерминистское заблуждение: то, что произошло, должно было произойти. Зачастую это не совсем верно. Существует множество возможных путей, по которым могла бы развиваться история. То же самое верно и для технологии. Нынешний подход, который доминирует в третьей волне ИИ, основанной на массовом сборе данных и непрерывной автоматизации, — это выбор. На самом деле это дорогостоящий выбор, и не только потому, что он следует предвзятому отношению элиты к автоматизации и слежке и наносит ущерб экономическому существованию работников. Он также отвлекает энергию и исследования от других, социально более полезных направлений развития цифровых технологий общего назначения. Далее мы увидим, что парадигмы, отдающие приоритет полезности машин, добились замечательных успехов в прошлом, когда их пытались применить, и предлагают много плодотворных возможностей в будущем.
Еще до конференции в Дартмуте эрудит из Массачусетского технологического института Норберт Винер сформулировал другое видение, в котором машины позиционировались как дополнение к человеку. Хотя Винер не использовал этот термин, MU (полезность машин) вдохновлен его идеями. Мы хотим от машин не какого-то аморфного понятия интеллекта или "высокоуровневых возможностей", а их использования для достижения целей человека. Сосредоточение внимания на MU, а не на ИИ, скорее всего, поможет нам достичь этой цели.
Винер определил три критические проблемы, которые мешали мечтам об автономном машинном интеллекте со времен Тьюринга. Во-первых, превзойти и заменить человека сложно, потому что машины всегда несовершенны в имитации живых организмов. Как сказал Винер в несколько ином контексте: "Лучшая материальная модель для кошки — это другая, а лучше та же самая кошка".
Во-вторых, автоматизация оказала немедленный негативный эффект на работающих людей: "Давайте помнить, что автомат, что бы мы ни думали о каких-либо чувствах, которые он может иметь или не иметь, является точным экономическим эквивалентом рабского труда. Любой труд, конкурирующий с рабским, должен принять экономические последствия рабского труда".
И, наконец, стремление к автоматизации также означает, что ученые и технологи могут потерять контроль над путем развития технологий. "Необходимо осознать, что человеческие действия — это действия с обратной связью" - это означает, что мы корректируем свои действия на основе информации о том, что происходит вокруг нас. Но "когда созданная нами машина способна оперировать поступающими данными в темпе, который мы не можем поддерживать, мы можем не знать, пока не станет слишком поздно, когда ее выключить". Однако все это не было неизбежностью: машины могут быть поставлены на службу людям в качестве дополнения к нашим навыкам. Как писал Винер в статье, подготовленной в 1949 году для New York Times (часть статьи была опубликована посмертно в 2013 году), "мы можем быть скромными и жить хорошо с помощью машин, или мы можем быть высокомерными и погибнуть".
Два провидца подхватили факел Винера. Первым был Дж. К. Р. Ликлайдер, который сосредоточился на поощрении других к принятию и продуктивному развитию этого подхода. Первоначально Ликлайдер получил образование психолога, но впоследствии перешел в сферу информационных технологий и предложил идеи, которые стали решающими для сетевых компьютеров и интерактивных вычислительных систем. Четкая формулировка этого видения содержится в его новаторской статье 1960 года "Симбиоз человека и компьютера". Анализ Ликлайдера актуален и сегодня, спустя более шестидесяти лет после его публикации, особенно, где он подчеркивает, что "по сравнению с людьми, вычислительные машины очень быстры и точны, но они ограничены в выполнении только одной или нескольких элементарных операций за раз. Люди гибкие, способные "программировать себя на случай" на основе вновь полученной информации".
Второй сторонник этого альтернативного видения, Дуглас Энгельбарт, также сформулировал идеи, которые являются предшественниками нашего понятия полезности машины. Энгельбарт стремился сделать компьютеры более удобными и простыми в эксплуатации для непрограммистов, исходя из своего убеждения, что они будут наиболее преобразующими, когда они "повысят способность человечества справляться со сложными, неотложными проблемами".
Самые важные инновации Энгельбарта были эффектно показаны в шоу, которое позже окрестили "Матерью всех демонстраций". На конференции, организованной Ассоциацией компьютерной техники совместно с Институтом инженеров по электротехнике и электронике 9 декабря 1968 года, Энгельбарт представил прототип компьютерной мыши. Это приспособление, состоящее из большого ролика, деревянной резной рамы и одной кнопки, было совсем не похоже на привычную нам сегодня компьютерную мышь, но благодаря проводам, торчащим из спины, оно было достаточно похоже на грызуна, чтобы получить такое название. Она одним махом изменила то, что большинство пользователей могли делать с компьютером. Именно эта инновация позволила компьютерам Macintosh Стива Джобса и Стива Возняка опередить персональные компьютеры и операционные системы на базе Microsoft. Среди других инноваций Энгельбарта, некоторые, из которых также были продемонстрированы на "Матери всех демонстраций", - гипертекст (на котором сегодня держится Интернет), растровые экраны (которые сделали возможными различные другие интерфейсы) и ранние формы графического интерфейса пользователя. Идеи Энгельбарта продолжали генерировать ряд других достижений, особенно под эгидой компании Xerox (и многие из этих идей вновь стали решающими для Macintosh и других компьютеров).
Альтернативное видение Винера, Ликлайдера и Энгельбарта заложило основы некоторых из самых плодотворных разработок в области цифровых технологий, даже если сегодня это видение затмевается иллюзией ИИ. Чтобы понять эти достижения, и почему они не получили столько внимания, сколько успехи доминирующей парадигмы, нам сначала нужно обсудить, как МУ работает на практике.
Полезность машины в действии
Можно выделить четыре взаимосвязанных, но разных способа, с помощью которых цифровые технологии можно направить в сторону МУ, помощи и расширения возможностей человека.
Во-первых, машины и алгоритмы могут повысить производительность труда работников в уже выполняемых ими задачах. Когда опытному ремесленнику дается более совершенное зубило или архитектор получает доступ к программному обеспечению для автоматизированного проектирования, его производительность может значительно возрасти. Такое повышение производительности может быть достигнуто не только за счет новых инструментов, но и за счет улучшения конструкции машин. К этому стремятся направления, известные как взаимодействие человека и компьютера и дизайн, ориентированный на человека. Эти подходы признают, что все машины, и, в частности, компьютеры, должны обладать определенными характеристиками для наиболее продуктивного использования людьми, и ставят во главу угла разработку новых технологий, которые повышают удобство и практичность для человека. В случае успеха, как это было с мышью и графическим пользовательским интерфейсом Энгельбарта, новые цифровые технологии могут стать тем, что Стив Джобс назвал "велосипедом для наших умов", и расширить человеческие навыки. Поскольку такой подход ставит возможности машин на службу людям, он, как правило, дополняет человеческий интеллект.
Хотя этот подход уже принес заметные плоды, можно сделать гораздо больше. Инструменты виртуальной и дополненной реальности открывают огромные перспективы для расширения возможностей человека в таких задачах, как планирование, проектирование, контроль и обучение. Но их применение может выйти за рамки технических и инженерных работ.
Текущий консенсус в технологическом и инженерном сообществе резюмирует Кай-Фу Ли: "Роботы и ИИ возьмут на себя производство, доставку, дизайн и маркетинг большинства товаров". Несмотря на подобные утверждения, усилия по внедрению новых программных инструментов стали важным источником роста производительности в контексте немецкой программы "Индустрия 4.0", которая позволила повысить гибкость в условиях меняющихся обстоятельств или требований.
Этот потенциал еще лучше иллюстрирует японское производство, где многие компании отдают приоритет гибкости и участию работников в принятии решений, даже несмотря на внедрение передового и иногда автоматизированного оборудования. Пионером этого подхода стал У. Эдвардс Деминг, другой инженер, придерживающийся тех же взглядов, что и Винер, Ликлайдер и Энгельбарт. Деминг сыграл важную роль в создании гибкого подхода к производству, ориентированного на качество, в японском производстве. В ответ он получил самые высокие награды в Японии, и в честь него была учреждена премия Деминга. В настоящее время дополненная и виртуальная реальность предоставляет множество новых возможностей для такого рода сотрудничества между человеком и машиной, включая улучшенные возможности для точной работы человека, более адаптивные конструкции и большую гибкость в реагировании на изменяющиеся обстоятельства.
Второй тип МУ еще более важен: создание новых задач для работников. Эти задачи были критически важны для расширения спроса на квалифицированных и неквалифицированных работников, даже когда такие производители, как Ford, автоматизировали части производственного процесса, реорганизовали работу и перешли к массовому производству. За последние полвека цифровые технологии также создали различные новые технические и дизайнерские задачи (даже если большинство компаний отдали предпочтение цифровой автоматизации). Дополненная и виртуальная реальность также может породить новые задачи в будущем. Образование и здравоохранение служат яркой иллюстрацией того, как алгоритмические достижения могут породить новые задачи. Более четырех десятилетий назад Айзек Азимов отметил проблему нашей нынешней системы образования: "Сегодня то, что люди называют обучением, навязывают вам насильно. Всех заставляют учить одно и то же в один и тот же день с одинаковой скоростью в классе. Но все люди разные. Для кого-то занятия проходят слишком быстро, для кого-то слишком медленно, для кого-то в неправильном направлении". Когда Азимов писал эти слова, его предложение о персонализированном обучении было чисто умозрительным. Если бы не было возможности преподавать один на один со всеми учащимися, такая персонализация была бы маловозможна. Сегодня у нас есть инструменты, позволяющие сделать персонализацию реальностью во многих классах. Действительно, для этого необходимо изменить конфигурацию существующих цифровых технологий. Те же статистические методы, которые используются для автоматизации заданий, могут также использоваться для определения в режиме реального времени групп учащихся, испытывающих трудности при решении схожих задач, а также учащихся, которым можно предложить более сложный материал. Соответствующее содержание может быть скорректировано для небольших групп учащихся. Данные исследований в области образования показывают, что такая персонализация имеет значительную отдачу и наиболее полезна там, где именно общество испытывает наибольшую потребность: улучшение когнитивных и социальных навыков учащихся из низких социально-экономических слоев.
В здравоохранении ситуация аналогичная: правильный тип MU может значительно расширить возможности медсестер и других медицинских работников, и это будет наиболее полезно для первичного здравоохранения, профилактики и низкотехнологичных медицинских приложений.
Третий вклад машин в человеческие возможности может стать еще более актуальным в ближайшем будущем. Принятие решений почти всегда ограничено точной информацией, и даже творческие способности человека зависят от своевременного доступа к точной информации. Большинство творческих задач требуют проведения аналогий, поиска новых комбинаций существующих методов и конструкций. Люди, выполняющие эту работу, придумывают ранее не опробованные схемы, которые сталкиваются с доказательствами и рассуждениями и впоследствии дорабатываются. Все эти человеческие задачи могут быть облегчены благодаря точной фильтрации и предоставлению полезной информации.
Всемирная паутина, которую часто ассоциируют с британским компьютерным ученым Тимом Бернерсом-Ли, является квинтэссенцией такого рода помощи человеческому познанию. К концу 1980-х годов Интернет, глобальная сеть компьютеров, общающихся друг с другом, существовала уже около двух десятилетий, но не было простого способа получить доступ к сокровищам информации, которые существовали в этой сети. Бернерс-Ли вместе с бельгийским компьютерщиком Робертом Кайо расширил идею гипертекста Энгельбарта и ввел гиперссылки, позволяющие связать информацию на одном сайте с соответствующей информацией в других частях интернета. Эти двое ученых написали первый веб-браузер для получения этой информации и назвали его Всемирной паутиной или просто Вебом. Веб — это веха в человеко-машинной взаимодополняемости: он позволяет людям получать доступ к информации и мудрости, которые другие люди произвели в такой степени, которая, по сути, не имела аналогов в прошлом.
MU может обеспечить работу многих других приложений, которые предоставляют более качественную информацию людям в их качестве работников, потребителей и граждан. Системы рекомендаций, в лучшем случае, обладают такой способностью: они могут объединять массу информации от других людей и представлять соответствующие аспекты пользователям, чтобы помочь им в принятии решений.
Четвертая категория, основанная на использовании цифровых технологий для создания новых платформ и рынков, может оказаться наиболее важным применением концепции Винера-Ликлидера-Энгельбарта. Экономическая производительность неотделима от сотрудничества и торговли. Объединение людей с различными навыками и способностями всегда было одним из основных аспектов экономической динамики и может быть мощно расширено с помощью цифровых технологий.
Блестящей иллюстрацией этого явления является рыбная промышленность в южном индийском штате Керала, которая была революционизирована благодаря использованию мобильных телефонов. На некоторых местных пляжных рынках в Керале рыбаки приходили с хорошим уловом рыбы, но сталкивались с недостаточным спросом, в результате чего цена падала до нуля, а большая часть рыбы оставалась гнить. На другом пляжном рынке, расположенном в нескольких километрах, рыбы для продажи мало, а покупателей много, что приводит к высоким ценам, неудовлетворенному спросу и повсеместной неэффективности. Начиная с 1997 года, по всей Керале была введена мобильная телефонная связь. Рыбаки и оптовики начали использовать мобильные телефоны для получения информации о распределении спроса и предложения на пляжных рынках. Впоследствии разброс цен и потери рыбы резко снизились. Основная экономическая суть этой истории ясна: коммуникационные технологии позволили создать единый рыбный рынок, и тщательное изучение этого эпизода показывает, что и рыбаки, и потребители получили значительную выгоду.
Возможности для установления новых связей и создания рынка потенциально более широки благодаря цифровым технологиям, и некоторые платформы уже воспользовались ими. Вдохновляющим примером является система мобильных валют и денежных переводов M-Pesa, которая была введена в Кении в 2007 году и предоставляет дешевые и быстрые банковские услуги с помощью мобильных телефонов. Через два года после внедрения эта система охватила 65% населения Кении и с тех пор была принята на вооружение в ряде других развивающихся стран. По оценкам, она принесла широкую выгоду экономике этих стран. Другой пример - компания Airbnb создала новый рынок, на котором люди могут арендовать жилье, расширяя выбор для потребителей и создавая конкуренцию гостиничным сетям.
Даже в таких областях, как перевод, где автоматизация на основе ИИ оказалась весьма успешной, существуют дополнительные альтернативы, основанные на создании новых платформ. Например, вместо того, чтобы полагаться на полностью автоматизированный и зачастую некачественный перевод, можно создать платформы, объединяющие людей, нуждающихся в более качественных языковых услугах, и квалифицированных многоязычных специалистов по всему миру.
Новые платформы не обязательно должны ограничиваться теми, которые специализируются на денежных операциях. Децентрализованные цифровые структуры могут быть использованы для создания платформ для более широких форм сотрудничества, обмена опытом и коллективных действий.
Успехи МУ, о которых мы упомянули, относятся к наиболее продуктивному применению цифровых технологий и проложили путь к множеству других инноваций. Тем не менее, в целом они являются маргинальными по отношению к текущему направлению развития ИИ. По оценкам McKinsey Global Institute, в 2016 году из общего объема глобальных расходов на ИИ в размере 26–39 млрд долларов 20-30 млрд долларов приходится на горстку крупных технологических компаний в США и Китае. К сожалению, насколько мы можем судить, большая часть этих расходов направлена на массовый сбор данных для автоматизации и наблюдения.
Почему же технологические компании не разрабатывают инструменты, которые помогают людям и в то же время повышают производительность? На это есть несколько причин, каждая из которых говорит о более широких силах, с которыми мы сталкиваемся. Рассмотрим пример с преподаванием и вспомним, что новые задачи, как в данном примере, полезны отчасти потому, что они повышают производительность труда, создавая значимую и высокооплачиваемую работу для людей - в данном случае, для учителей. Тем не менее, новые задачи преподавания влекут за собой увеличение расходов для школ, и без того испытывающих нехватку средств. Большинство государственных школ, как и другие современные организации, вынуждены сосредоточиться на сдерживании расходов на рабочую силу и могут испытывать трудности с наймом дополнительных учителей. Следовательно, новые алгоритмы для автоматизированного оценивания или автоматизированного преподавания могут показаться им более привлекательными.
То же самое происходит и в сфере здравоохранения. Несмотря на 4 триллиона долларов, которые США тратят на здравоохранение, больницы также сталкиваются с бюджетным давлением, а нехватка медсестер стала болезненно очевидной во время пандемии COVID-19. Новые технологии, расширяющие возможности и обязанности медсестер, позволят нанимать больше медсестер для обеспечения более качественного медицинского обслуживания. Это наблюдение еще раз подтверждает ключевой момент: машины, дополняющие человека, не являются привлекательными для организаций, когда они стремятся к сокращению расходов.
Другая проблема заключается в том, что новые платформы и методы агрегирования и предоставления информации пользователям также открывают возможности для новых видов использования. Например, Всемирная паутина стала в равной степени платформой для цифровой рекламы и распространения дезинформации, а также источником полезной информации для людей. Рекомендательные системы часто используются для направления клиентов к определенным продуктам в зависимости от финансовых стимулов платформы. Цифровые инструменты могут предоставлять информацию руководителям не только для принятия более эффективных решений, но и для лучшего контроля за работниками. Некоторые рекомендательные системы на основе ИИ включают в себя и усиливают существующие предубеждения - например, в отношении расы при приеме на работу или в отношении расы в системе правосудия. Платформы для совместного использования транспорта и доставки навязывают эксплуататорские условия работникам, не имеющим защиты или гарантий занятости. Таким образом, то, как используются даже самые многообещающие приложения человеко-машинной взаимодополняемости, по-прежнему зависит от рыночных стимулов, видения и приоритетов технологических лидеров и противодействующих сил.
Кроме того, существует столь же непреодолимый барьер на пути к человеко-машинной комплементарности. Под сенью теста Тьюринга и иллюзии ИИ ведущие исследователи в этой области мотивированы на достижение человеческого паритета, и область склонна ценить и уважать такие достижения выше, чем ИИ. В результате инновации смещаются в сторону поиска способов отнять задачи у работников и переложить их на программы ИИ. Эта проблема, конечно, усиливается финансовыми стимулами, исходящими от крупных организаций, стремящихся сократить расходы за счет использования алгоритмов.
Мать всех неуместных технологий
Не только рабочие и граждане промышленно развитых стран будут расплачиваться за иллюзию ИИ.
Несмотря на экономический рост во многих бедных странах за последние пять десятилетий, более трех миллиардов человек в развивающихся странах по-прежнему живут менее чем на 6 долларов в день, что затрудняет их ежедневное получение трех квадратных порций пищи, а также денег на жилье, одежду и медицинское обслуживание. Многие возлагают надежды на технологию, которая поможет преодолеть эту нищету. Новые технологии, внедренные и усовершенствованные в Европе, США или Китае, могут быть переданы развивающимся странам и приняты ими, обеспечивая их экономический рост. Международная торговля и глобализация также считаются важнейшими составляющими этого процесса, поскольку страны с низким уровнем дохода могут экспортировать продукцию, произведенную с помощью передовых технологий.
Истории успеха очень быстрого экономического роста, включая Южную Корею, Тайвань, Маврикий и совсем недавно Китай, похоже, подтверждают это. Каждая страна достигла среднего темпа роста на душу населения более 5 процентов в год в течение более чем тридцати лет. Во всех этих случаях главную роль в росте играли промышленные технологии, а также экспорт на мировые рынки.
Однако вопрос о том, как и выиграли ли развивающиеся страны от импорта технологий, имеет больше нюансов, чем обычно предполагается. Несколько экономистов, таких как Фрэнсис Стюарт, в 1970-х годах поняли, что импорт технологий может не сработать, а на самом деле может ухудшить ситуацию с точки зрения неравенства и бедности, потому что технологии Запада часто "не подходят" для нужд развивающихся стран. Африканское сельское хозяйство иллюстрирует эту проблему. На страны с высоким и средним уровнем дохода приходится почти все расходы на исследования в области сельскохозяйственных технологий, и значительная их часть направлена на решение самой извечной проблемы сельского хозяйства: вредителей и патогенов сельскохозяйственных культур, которые, по оценкам, уничтожают, возможно, до 40 процентов мирового сельскохозяйственного производства. Например, европейскому кукурузному бурелому, поражающему кукурузу в Западной Европе и Северной Америке, было уделено много внимания, и были выведены устойчивые штаммы культур (в том числе более пяти тысяч биотехнологических патентов и различные генетически модифицированные сорта). То же самое касается западного кукурузного корневого червя, который также поражает кукурузу в США и некоторых частях Западной Европы, и хлопкового колоса, который когда-то был основной угрозой для американского хлопка.
Но эти культуры и химикаты не очень полезны для сельского хозяйства Африки и Южной Азии, которые сталкиваются с различными вредителями и патогенами. Африканский кукурузный стеблевой буревестник, поражающий те же культуры в Африке, и пустынная саранча, уничтожающая почти все культуры в Африке и большей части Южной Азии, являются феноменальными препятствиями для продуктивности сельского хозяйства в этих регионах. Но им уделяется гораздо меньше внимания (очень мало патентов и нет генетически модифицированных сортов). Общее количество долларов на научные исследования и новые инновации, направленные на решение проблем развивающихся стран с низким уровнем дохода, в целом было ничтожным. По оценкам, производительность мирового сельского хозяйства можно увеличить на 42%, если перенаправить усилия биотехнологических исследований с западных вредителей и патогенов на те, которые поражают развивающиеся страны.
Новые культуры и сельскохозяйственные химикаты, предназначенные преимущественно для западного сельского хозяйства, являются примером неподходящей технологии. Стюарт акцентировал внимание не столько на вредителях и патогенах, сколько на том, насколько капиталоемкими являются новые методы производства. Например, сложное промышленное оборудование в производстве и комбайны в сельском хозяйстве могут не соответствовать потребностям развивающихся стран, где капитала мало, а создание рабочих мест - хороших рабочих мест - для их населения в процессе роста является главным императивом.
Такие несоответствия дорого обходятся экономическому развитию. Развивающиеся страны могут в итоге не использовать новые технологии, потому что они не соответствуют их потребностям или слишком капиталоемки. Действительно, сорта сельскохозяйственных культур, выведенные в США, редко экспортируются в более бедные страны, если только они не имеют очень похожий климат и патогены. Даже когда новые технологии, разработанные в странах с развитой экономикой, внедряются в развивающемся мире, выгода от этого часто бывает ограниченной, поскольку в странах-получателях может не хватать высококвалифицированной рабочей силы, необходимой для обслуживания и эксплуатации новейших машин. Кроме того, технологии, импортированные из богатых стран мира, как правило, создают двойную структуру, в которой высококапиталоемкий и высококвалифицированный сектор с достойной заработной платой соседствует с гораздо более крупным сектором с небольшим количеством хороших рабочих мест. В целом, неприемлемые технологии не способны снизить уровень бедности в мире и, наоборот, могут увеличить неравенство как между Западом и остальными странами, так и внутри развивающихся стран.
Многие в развивающемся мире уже осознавали эти императивы. Некоторые из наиболее преобразующих инноваций двадцатого века были разработаны в ходе так называемой "зеленой революции", которую возглавили исследователи в Мексике, Филиппинах и Индии. Новые сорта риса, изобретенные на Западе, не подходили для почвенных и климатических условий этих стран. Прорыв произошел в 1966 году с выведением нового гибридного сорта риса, IR8, который быстро удвоил производство риса на Филиппинах. Сорт IR8 и родственные сорта, выведенные в сотрудничестве с индийскими исследовательскими институтами, вскоре были приняты на вооружение и в Индии и произвели революцию в сельском хозяйстве этой страны, в некоторых местах увеличив урожайность в десять раз. Международное финансирование Фонда Рокфеллера и руководство ученых, особенно агронома Нормана Борлауга, который впоследствии был удостоен Нобелевской премии мира за спасение более миллиарда людей от голода, также сыграли важную роль.
Сегодня мы сталкиваемся с матерью всех неуместных технологий в виде искусственного интеллекта, но нет никаких усилий, аналогичных "зеленой революции" (как и многие исследователи искусственного интеллекта не пытаются занять место Борлауга).
Снижение уровня бедности и быстрый экономический рост в таких странах, как Южная Корея, Тайвань и Китай, не были результатом импорта западных методов производства. Экономический успех стал результатом применения новых технологий, позволяющих более эффективно использовать человеческие ресурсы этих стран. Во всех этих случаях технологии создали новые возможности трудоустройства для большей части рабочей силы, а сами страны также увеличили инвестиции в образование, чтобы улучшить соответствие между технологиями и навыками населения.
Нынешняя траектория развития ИИ препятствует этому пути. Цифровые технологии, робототехника и другие средства автоматизации уже повысили требования к квалификации в глобальном производстве и начали перестраивать международное разделение труда - например, способствуя процессу деиндустриализации во многих развивающихся странах, где рабочие кадры состоят в основном из людей с низким уровнем образования.
ИИ снова стал следующим актом в этом процессе. Вместо того чтобы создавать рабочие места и возможности для большинства населения в бедных странах и странах со средним уровнем дохода, нынешний путь развития ИИ повышает спрос на капитал, высококвалифицированных производственных рабочих и даже на услуги более высокой квалификации, например, со стороны консалтинговых и технологических компаний. Это именно те ресурсы, которых больше всего не хватает в развивающихся странах. Как и в примерах экспортно-ориентированного роста и "зеленой революции", многие из этих экономик обладают богатыми ресурсами, которые можно использовать для ускорения экономического роста и сокращения бедности. Но именно эти ресурсы останутся неиспользованными, если будущее технологий будет развиваться по пути, который диктует иллюзия ИИ.
Возрождение двухуровневого общества
Промышленная революция началась в Великобритании XVIII века, где большая часть населения не имела большой политической или социальной власти. Предсказуемо, что направление прогресса и рост производительности в таком двухуровневом обществе изначально ухудшали условия жизни миллионов людей. Ситуация начала меняться только тогда, когда распределение социальной власти изменилось, изменив направление развития технологий таким образом, что они повысили предельную производительность труда работников. Также решающее значение имели институты и нормы, обеспечивающие надежное распределение ренты на рабочих местах, гарантирующие, что более высокая производительность приведет к росту заработной платы. Эта борьба за технологии и власть над рабочими начала трансформировать высокоиерархическую природу британского общества во второй половине XIX века.
Мы проследили этот процесс от Британии к Соединенным Штатам, по мере того как менялось технологическое лидерство. Технологии США двадцатого века еще более решительно двигались в направлении повышения предельной производительности труда. Таким образом, они заложили основы всеобщего процветания не только внутри страны, но и в большинстве стран мира, поскольку американские технологии и инновации распространились по всему миру и обеспечили массовое производство и рост среднего класса в десятках стран.
В течение последних пятидесяти лет Соединенные Штаты оставались в авангарде технологий, и их производственные методы и практика, особенно цифровые инновации, по-прежнему распространяются по всему миру, но теперь уже с совершенно другими последствиями. Американская модель всеобщего процветания разрушилась, поскольку власть сосредоточилась в руках крупных корпораций, институты и нормы распределения ренты распались, а технологии, начиная с 1980 года, пошли в направлении преимущественно автоматизации.
Все это уже происходило, и видение, оживляющее использование технологий для автоматизации труда, контроля и вытеснения работников, прочно укоренилось еще до появления последней волны ИИ. Мы уже были на пути к двухуровневому обществу задолго до 2010-х годов. С усилением иллюзий по поводу ИИ мы наблюдаем ускорение этого процесса.
Современный ИИ усиливает инструменты в руках технологических элит, позволяя им создавать все новые способы автоматизации труда, оттесняя человека на второй план и якобы делая всевозможные добрые дела, такие как повышение производительности и решение основных проблем, стоящих перед человечеством (как они утверждают). Наделенные возможностями ИИ, эти лидеры чувствуют еще меньше необходимости советоваться с остальным населением. На самом деле, многие из них считают, что большинство людей не настолько мудры и даже не понимают, что для них хорошо.
Брачный союз цифровых технологий и крупного бизнеса привел к тому, что к середине 2000-х годов число миллиардеров росло. Такие состояния умножились, когда в 2010-х годах начали распространяться инструменты искусственного интеллекта. Но это произошло не потому, что ИИ оказался таким продуктивным и удивительным, как утверждали его сторонники. Напротив, автоматизация на основе ИИ часто не способна настолько повысить производительность. Хуже того, это не способ построить общее процветание. Она, тем не менее, восхищает и обогащает магнатов и топ-менеджеров, в то время как лишает рабочих прав и открывает новые способы монетизации информации о людях.
То, что все это игнорируется в безумной спешке использования цифровых технологий для автоматизации труда и контроля за людьми, является причиной, по которой мы назвали эту новую фазу видения иллюзией ИИ. В ближайшее десятилетие эта иллюзия будет усиливаться по мере разработки более мощных алгоритмов, роста глобальной интернет-связи, постоянного подключения бытовой техники и других машин к облаку, что позволит собирать более обширные данные.
Сегодня мы все ближе подходим к антиутопии будущего "Машина времени" Уэллса. Наше общество уже стало двухуровневым. На вершине находятся крупные магнаты, которые твердо уверены, что они заработали свое богатство благодаря своей удивительной гениальности. Внизу - обычные люди, которых технологические лидеры считают склонными к ошибкам и готовыми к замене. По мере того, как ИИ проникает во все новые и новые аспекты современной экономики, становится все более вероятным, что эти два уровня будут все больше отдаляться друг от друга.
Все это не обязательно должно было быть так. Цифровые технологии не должны были использоваться только для автоматизации труда, а технологии искусственного интеллекта не должны были применяться без разбора, чтобы усилить ту же тенденцию. Технологическое сообщество не должно было быть заворожено машинным интеллектом вместо того, чтобы работать над полезностью машин. В этом пути технологий нет ничего предрешенного, как нет ничего неизбежного в двухуровневом обществе, которое создают наши лидеры.
Существуют пути выхода из сложившейся ситуации путем изменения конфигурации распределения власти в обществе и перенаправления технологических изменений. Такие изменения должны происходить на основе восходящих демократических процессов. Однако зловеще то, что ИИ также разрушает демократию.
Глава 10. Демократия ломается
История социальных сетей еще не написана, а их влияние не является нейтральным.
-Крис Кокс, руководитель отдела продуктов, Facebook, 2019 год
Если все и всегда вам лгут, то следствием этого будет не то, что вы поверите в эту ложь, а то, что никто уже ничему не верит.
-Ханна Арендт, интервью 1974 года
2 ноября 2021 года звезда китайского тенниса Пэн Шуай написала на сайте социальных сетей Weibo, что ее принудил к сексу высокопоставленный чиновник. Сообщение было удалено в течение двадцати минут и больше не появлялось в китайских социальных сетях. К тому времени, как сообщение было удалено, ряд пользователей сделали скриншоты сообщения, которые попали в зарубежные СМИ. Но доступ к этим зарубежным СМИ также был быстро подвергнут цензуре. В Китае был большой интерес к Пенг Шуай, но мало кто смог увидеть оригинальное сообщение, и не было никакого общественного обсуждения.
Такое быстрое удаление политически чувствительной информации является правилом, а не исключением в Китае, где Интернет и социальные сети находятся под постоянным наблюдением. По сообщениям китайского правительства, только на мониторинг и цензуру онлайн-контента ежегодно тратится около 6,6 миллиардовдолларов.
Правительство также вкладывает огромные средства в другие цифровые инструменты и особенно в искусственный интеллект для слежки. Это наиболее заметно в провинции Синьцзян, где систематический сбор данных о мусульманах-уйгурах начался сразу после июльских беспорядков 2009 года, но с 2014 года он усилился. Коммунистическая партия поручила нескольким ведущим технологическим компаниям разработать инструменты для сбора, агрегирования и анализа данных об индивидуальных и домашних привычках, манере общения, работе, расходах и даже хобби, чтобы использовать их в качестве исходных данных для "предиктивной полицейской деятельности" против одиннадцати миллионов жителей провинции, которые считаются потенциальными диссидентами.
Несколько крупных технологических компаний Китая, включая Ant Group (частично принадлежащую Alibaba), телекоммуникационный гигант Huawei и некоторые из крупнейших в мире компаний по разработке искусственного интеллекта, такие как SenseTime, CloudWalk и Megvii, сотрудничали с правительством в разработке инструментов слежки и их внедрении в Синьцзяне. В настоящее время ведутся работы по отслеживанию людей по их ДНК. Технологии искусственного интеллекта, распознающие уйгуров по чертам лица, также используются повсеместно.
То, что началось в Синьцзяне, затем распространилось на остальную часть Китая. Камеры распознавания лиц теперь широко распространены по всей стране, а правительство неуклонно продвигается к внедрению национальной системы социального кредита, которая собирает информацию о физических и юридических лицах для отслеживания их нежелательной и неблагонадежной деятельности. Это, конечно, включает в себя инакомыслие и подрывную критику правительства. Согласно официальному плановому документу, система социального кредита
основана на законах, правилах, стандартах и уставах, опирается на полную сеть, охватывающую кредитные записи членов общества и кредитную инфраструктуру, поддерживается законным применением кредитной информации и системой кредитных услуг, ее неотъемлемыми требованиями являются создание идеи культуры искренности, продвижение искренности и традиционных добродетелей, в качестве механизмов стимулирования используется поощрение сохранения доверия и ограничения против нарушения доверия, а ее целью является повышение честного менталитета и кредитного уровня всего общества.
Ранние версии системы были разработаны совместно с компаниями частного сектора, включая Alibaba, Tencent и компанию по обмену поездками Didi, с предполагаемой целью разграничения приемлемого (для властей) и неприемлемого поведения, а также ограничения мобильности и других действий нарушителей. С 2017 года прототипы системы социального кредитования были внедрены в десятках крупных городов, включая Ханчжоу, Чэнду и Нанкин. По данным Верховного народного суда, "неплательщики [по судебным постановлениям] были ограничены в покупке около 27,3 млн билетов на самолет и почти 6 млн билетов на поезд до настоящего времени (9 июля 2019 года)". Некоторые комментаторы стали рассматривать китайскую модель и ее систему социального кредитования как прототип нового вида "цифровой диктатуры", в которой авторитарное правление поддерживается путем интенсивного наблюдения и сбора данных.
По иронии судьбы это прямо противоположно тому, как, по мнению многих, Интернет и социальные сети повлияют на политический дискурс и демократию. Обещалось, что онлайн-коммуникация высвободит мудрость толпы, поскольку различные точки зрения свободно общаются и соревнуются, позволяя правде восторжествовать. Интернет должен был сделать демократии сильнее и заставить диктатуры обороняться, поскольку он раскрывал информацию о коррупции, репрессиях и злоупотреблениях. Вики, такие как ныне печально известный WikiLeaks, рассматривались как шаги к демократизации журналистики. Социальные медиа могли бы сделать все вышеперечисленное и даже лучше, способствуя открытому политическому дискурсу и координации между гражданами.
Первые свидетельства, похоже, подтверждают это. 17 января 2001 года текстовые сообщения использовались для координации протестов на Филиппинах против Конгресса страны, который решил проигнорировать критические доказательства против президента Джозефа Эстрады в процессе его импичмента. По мере того, как сообщения переходили от одного пользователя к другому, более миллиона человек пришли в центр Манилы, чтобы выразить протест против соучастия конгрессменов в коррупции и преступлениях Эстрады. После того как столица была остановлена, законодатели отменили свое решение, и Эстраде был объявлен импичмент.
Менее чем через десять лет настала очередь социальных сетей. Facebook и Twitter использовались протестующими во время "арабской весны", что помогло свергнуть долгое время правивших автократов Зин эль-Абидина Бен Али в Тунисе и Хосни Мубарака в Египте. Один из лидеров египетских протестов и инженер-компьютерщик Google Ваэль Гоним подытожил как настроение некоторых протестующих, так и оптимизм в мире технологий, сказав в интервью: "Я хочу однажды встретиться с Марком Цукербергом и поблагодарить его. Эта революция началась - ну, большая часть этой революции началась в Facebook. Если вы хотите освободить общество, просто дайте ему Интернет. Если вы хотите иметь свободное общество, просто дайте им Интернет". Соучредитель Twitter принял такую же интерпретацию собственной роли, заявив: "Некоторые твиты могут способствовать позитивным изменениям в репрессированной стране…".
Политики согласились с этим. Государственный секретарь США Хиллари Родэм Клинтон в 2010 году заявила, что свобода интернета станет ключевым столпом ее стратегии по распространению демократии во всем мире.
С такими надеждами, как же мы оказались в мире, где цифровые инструменты являются мощным оружием в руках автократов для подавления информации и инакомыслия, а социальные сети стали очагом дезинформации, которой манипулируют не только авторитарные правительства, но и экстремисты как правого, так и левого толка?
В этой главе мы утверждаем, что пагубное влияние цифровых технологий и ИИ на политику и социальный дискурс не было неизбежным и стало результатом специфического пути развития этих технологий. Как только эти цифровые инструменты начали использоваться в основном для массового сбора и обработки данных, они стали мощным инструментом в руках правительств и компаний, заинтересованных в слежке и манипулировании. По мере того как люди становились все более бесправными, контроль сверху вниз усиливался как в автократических, так и в демократических странах, а новые бизнес-модели, основанные на монетизации и максимизации вовлеченности и возмущения пользователей, процветали.
Система цензуры, оснащенная политическим оружием
В коммунистическом Китае никогда не было легко быть в оппозиции. В 1957 году председатель Мао заявил: "Пусть расцветают сто цветов", разрешив критику коммунистической партии, что многие восприняли как частичное ослабление репрессий, унесших миллионы жизней. Но надежды на то, что это означает более благосклонное отношение к инакомыслию, вскоре развеялись. Мао начал активную "антиправедную" кампанию, а тех, кто прислушался к его предыдущему приглашению и попытался выразить свои критические взгляды, арестовывали, сажали в тюрьмы и пытали. В период с 1957 по 1959 год было казнено не менее пятисот тысяч человек.
Но к концу 1970-х и началу 1980-х годов все выглядело совсем иначе. Мао умер в 1976 году, а сторонники жесткой линии, включая его жену Цзян Цин и трех ее соратников по Коммунистической партии, широко известных как "Банда четырех", проиграли последовавшую борьбу за власть и были отодвинуты на второй план. Дэн Сяопин, который был одним из лидеров революции, успешным генералом во время гражданской войны, архитектором антиправой кампании, генеральным секретарем и вице-премьером, а затем был вычищен Мао, вернулся на сцену и возглавил страну в 1978 году. Дэн вновь заявил о себе как о реформаторе и попытался провести масштабную экономическую реструктуризацию Китая.
В этот период произошло ослабление власти коммунистической партии. Появились новые независимые СМИ, некоторые из которых открыто критиковали партию. В этот период также начались различные низовые движения, включая продемократические студенческие движения и инициативы в сельской местности по защите прав обычных людей от захвата земель.
Надежды на более открытое общество в очередной раз рухнули во время бойни на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. В относительно более свободные дни 1980-х годов в городах и особенно среди студентов нарастали требования больших свобод и реформ. Уже в 1986 году прошла крупная волна студенческих демонстраций с требованиями демократии, большей свободы слова и экономической либерализации. Приверженцы жесткой линии обвинили генерального секретаря партии Ху Яобана, выступавшего за реформы, в мягкости по отношению к протестующим и отстранили его от власти.
Новые протесты вспыхнули в апреле 1989 года после смерти Ху от сердечного приступа. Сотни студентов Пекинского университета вышли на площадь Тяньаньмэнь, расположенную в центре Пекина и отделенную Воротами Небесного мира (Тяньаньмэнь) от Запретного города. В течение следующих нескольких часов студенты составили "Семь требований", которые включали призывы подтвердить правильность взглядов Ху Яобана на демократию и свободу, прекратить цензуру в прессе и ограничения на демонстрации, а также пресечь коррупцию среди государственных лидеров и членов их семей.
Пока правительство колебалось, как реагировать, поддержка протестов росла, особенно после того, как 13 мая студенты начали голодовку. В середине мая до миллиона жителей Пекина вышли на демонстрацию солидарности. Наконец, Дэн Сяопин встал на сторону сторонников жесткой линии и одобрил военные действия против студентов. Военное положение было объявлено 20 мая, и в течение следующих двух недель более 250 000 военнослужащих были направлены в Пекин для подавления беспорядков. К 4 июня протесты были подавлены, а площадь опустела. По оценкам независимых источников, число погибших среди протестующих достигло 10 000 человек. Площадь Тяньаньмэнь стала поворотным пунктом в стремлении Коммунистической партии подавить свободы, появившиеся в 1980-х годах, и ограничить деятельность оппозиции.
Тем не менее, способность Коммунистической партии контролировать инакомыслие на огромных территориях, которые она контролировала, оставалась ограниченной в 1990-е и большую часть 2000-х годов. В начале 2000-х годов возникло низовое движение "Вэйцюань", объединившее большое количество адвокатов для защиты жертв нарушений прав человека по всему Китаю и отстаивания экологических, жилищных прав и свободы слова. Одно из продемократических движений, получившее наибольшую известность, "Хартия 08", возглавляемая писателем и активистом Лю Сяобо, опубликовала свою платформу в 2008 году и предложила реформы, которые вышли далеко за рамки семи требований протестов на площади Тяньаньмэнь. Они включали новую конституцию, выборы всех государственных чиновников, разделение властей, независимую судебную систему, гарантии основных прав человека и широкую свободу ассоциаций, собраний и выражения мнений.
К 2010 году публичное инакомыслие в Китае стало гораздо сложнее, а интернет стал мощным инструментом в руках властей для мониторинга и санирования политического дискурса. Интернет появился в Китае в 1994 году, и вскоре после этого начались усилия по цензуре. Великий файервол", направленный на ограничение того, что могут видеть китайские граждане и с кем они могут общаться, возник в 2002 году, был завершен в 2009 году и с тех пор периодически расширялся.
Однако в начале 2010-х годов цифровая цензура имела свои пределы. В ходе масштабного исследования в 2011 году были собраны и проанализированы миллионы сообщений в социальных сетях на 1382 китайских сайтах и платформах, а затем прослежено, были ли они удалены китайскими властями. Результаты показали, что Великий файервол был эффективен, но только до определенного момента. Власти не подвергали цензуре большинство (сотни тысяч) сообщений с критикой правительства или партии. Скорее, они удаляли гораздо меньшее подмножество сообщений, которые касались чувствительных тем, представляющих риск широкомасштабной реакции и возможность объединения различных оппозиционных групп. Например, подавляющее большинство сообщений о протестах во Внутренней Монголии или провинции Чжэнчэн были быстро удалены. Сообщения о Бо Силае (бывшем мэре Даляня, члене Политбюро, который в то время подвергался чистке) или Фан Биньсине (отце Великого файервола) удалялись так же быстро.
Другая группа исследователей обнаружила, что, несмотря на Великий файервол и систематическую цензуру, общение в социальных сетях все же послужило толчком к протестам. Обмен сообщениями через Weibo позволял координировать и географически распространять протестные акции. Однако уже в этот период деятельность диссидентов, опосредованная социальными сетями, была недолговечной.
Более мягкая цензура, позволявшая распространять некоторые критические сообщения, прекратилась после 2014 года. Под руководством Си Цзиньпина правительство увеличило спрос на видеонаблюдение и связанные с ним технологии ИИ сначала в Синьцзяне, а затем и по всему Китаю. В 2017 году был опубликован "План развития ИИ нового поколения ", целью которого является глобальное лидерство в области ИИ и четкий акцент на использовании ИИ для наблюдения. С 2014 года расходы Китая на программное обеспечение и камеры для видеонаблюдения и его доля в глобальных инвестициях в ИИ быстро росли каждый год, и сейчас они составляют около 20 процентов от общемировых расходов на ИИ. На долю исследователей, работающих в Китае, приходится больше патентов, связанных с ИИ, чем в любой другой стране.
С совершенствованием технологий искусственного интеллекта появилась более интенсивная слежка, и, по словам основателя China Digital Times Сяо Цяня, "в Китае существует система цензуры, оснащенная политическим оружием; она отточена, организована, координируется и поддерживается государственными ресурсами. Это не просто удаление чего-либо. У них также есть мощный аппарат для построения нарратива и нацеливания его на любую цель с огромным размахом".
Сегодня лишь немногие инакомыслящие сообщения избегают цензуры на основных платформах социальных сетей, Великий файервол закрывает почти все политически чувствительные иностранные сайты, а свидетельств координации протестов в социальных сетях практически нет. Китайцы больше не могут получить доступ к большинству независимых иностранных СМИ, включая New York Times, CNN, BBC, Guardian и Wall Street Journal. Основные западные социальные сети и поисковые системы, включая Google, YouTube, Facebook, Twitter, Instagram и различные сайты видеообмена блогами, также заблокированы.
ИИ значительно расширил возможности китайского правительства по подавлению инакомыслия и обходу политического дискурса и информации, особенно в контексте мультимедийного контента и чатов.
Более смелый новый мир
К 2010-м годам китайский политический дискурс уже напоминал "1984" Джорджа Оруэлла. Подавляя информацию и используя системную пропаганду, правительство пыталось жестко контролировать политическое повествование. Когда в зарубежной прессе появлялись заметные сообщения о коррупционных расследованиях, которые касались высокопоставленных политиков или их семей, государственная цензура гарантировала, что китайский народ не увидит этих подробностей, и вместо этого подвергался бомбардировке пропагандой о добродетельности своих лидеров.
Многие люди, как оказалось, были хотя бы частично убеждены в результате индоктринации или, по крайней мере, не осмеливались признаться, что считают это пропагандой. В 2001 году Коммунистическая партия инициировала масштабную реформу учебных программ средних школ. Целью было политическое воспитание молодежи. Меморандум 2004 года о реформе был озаглавлен "Предложения по усилению идеологического и морального строительства нашей молодежи". Новые учебники, которые начали распространяться в 2004 году, содержали более националистическое изложение истории и подчеркивали авторитет и достоинства коммунистической партии. В них критиковались западные демократии и утверждалось, что китайская политическая система лучше.
Студенты, ознакомившиеся с новыми учебниками, придерживались совершенно иных взглядов, чем их сверстники из той же провинции, окончившие школу до введения учебников. Они также сообщили о более высоком уровне доверия к правительственным чиновникам и считали китайскую систему более демократичной, чем студенты, не подвергшиеся внушению со стороны тех же учебников. Действительно ли они верили в это или просто усвоили тот факт, что от них ожидали таких мнений, когда их спрашивали, установить сложнее. Тем не менее, очевидно, что на их взгляды сильно повлияла пропаганда, которой они подвергались.
К концу 2010-х годов все эти тенденции значительно усилились. Цифровая цензура и пропаганда означали, что национализм, беспрекословная поддержка правительства и нежелание прислушиваться к критическим новостям и мнениям стали гораздо более распространенными среди китайской молодежи. После масштабных инвестиций в искусственный интеллект Великий файервол был дополнен постоянной слежкой с использованием данных, собранных на всех китайских платформах и рабочих местах. В такой обстановке захотят ли китайские студенты университетов получить доступ к иностранным СМИ, если бы у них была такая возможность? Именно этот вопрос задали себе два исследователя в амбициозном исследовании. Ответ, который они нашли, удивил даже их самих.
В середине 2010-х годов у Великого файервола было одно слабое место. Он блокировал доступ китайских пользователей к иностранным СМИ и веб-сайтам, используя их IP-адреса, которые указывали, находятся ли они в материковом Китае. Но VPN (виртуальные частные сети) могли использоваться для скрытия IP-адресов, что позволяло пользователям в материковом Китае получать доступ к цензурируемым веб-сайтам. Правительство не запрещало VPN, и информация о сайтах, посещаемых с их помощью, была недоступна властям, что делало такой обходной путь достаточно безопасным. (Однако с тех пор ситуация изменилась: частное использование VPN запрещено, а все провайдеры VPN должны зарегистрироваться в правительстве).
В ходе хитроумно спланированного эксперимента два исследователя предлагали студентам университетов Пекина бесплатный доступ к VPN (а иногда и дополнительные поощрения в виде рассылок и других средств), чтобы они могли получать доступ к западным новостным изданиям в течение восемнадцати месяцев в период с 2015 по 2017 год. Студенты, получавшие эти дополнительные поощрения, посещали западные СМИ, интересовались новостями и, начав это делать, продолжали получать новости из зарубежных источников. Их ответы на опросы показывают, что они поняли и поверили информации, изменили свои политические взгляды и стали более критично относиться к китайскому правительству. Они также выразили гораздо больше симпатии к демократическим институтам.
Тем не менее, и без дополнительных поощрений подавляющее большинство студентов не проявляли интереса к посещению иностранных сайтов и даже не хотели иметь бесплатный VPN-доступ. Они были настолько убеждены пропагандой в школах и китайских СМИ, что в западных источниках нет актуальной и достоверной информации о Китае, что им не нужна была активная цензура. Они уже усвоили цензуру.
Исследователи интерпретировали этот вывод как "Brave New World" Олдоса Хаксли, а не "1984" Джорджа Оруэлла. По словам социального критика Нила Постмана, "Оруэлл боялся тех, кто запретит книги. Хаксли боялся того, что не будет причин запрещать книги, потому что не найдется никого, кто захочет их читать".
В антиутопии Хаксли общество разделено на жестко сегментированные касты, начиная от альф на вершине и заканчивая бетами, гаммами, дельтами и вплоть до эпсилонов. Но больше нет необходимости в постоянной цензуре и слежке, потому что "при научном диктаторе образование будет действительно работать, в результате чего большинство мужчин и женщин вырастут и будут любить свое рабство и никогда не будут мечтать о революции". Кажется, нет никаких веских причин, по которым научная диктатура должна быть когда-либо свергнута".
От Прометея до Пегаса
Использование цифровых инструментов для подавления инакомыслия характерно не только для Китая. Иран и Россия, среди прочих диктатур, также использовали их для отслеживания и наказания инакомыслящих и подавления доступа к свободной информации.
Еще до "арабской весны" использование социальных сетей в продемократических протестах привлекло внимание международной общественности во время неудачной "зеленой революции" в Иране. Огромные толпы людей (по некоторым оценкам, до трех миллионов) вышли на улицы, чтобы свергнуть президента Махмуда Ахмадинежада, который, как считалось, подтасовал результаты выборов 2009 года, чтобы остаться у власти. В координации протестов использовались многочисленные социальные сети, включая текстовые сообщения и Facebook.
Вскоре протесты были подавлены, а большое количество оппозиционных деятелей и студентов арестовано. После этого в Иране усилилась цензура в Интернете. В 2012 году был создан Верховный совет по киберпространству для контроля над интернетом и социальными сетями, и сегодня почти все западные социальные сети, различные потоковые сервисы (включая Netflix) и большинство западных новостных СМИ заблокированы в Иране.
Эволюция роли социальных медиа в политике и последовавшие за этим правительственные репрессии в России похожи. Сайт VK (ВКонтакте) стал самой популярной платформой социальных сетей в стране и уже широко использовался к 2011 году. Фальсификации на парламентских выборах 4 декабря 2011 года, задокументированные в Интернете фотографиями вброса бюллетеней и многочисленных голосов, поданных сторонниками правительства, вызвали массовые протесты. Последующее исследование показало, что протесты координировались на платформе, и в городах, где ВК использовался более широко, антиправительственные акции были значительно более масштабными.
Как и в Китае и Иране, протесты послужили толчком к усилению государственного контроля и цензуры интернет-активности в России. С тех пор систематическая цензура усилилась. Система оперативно-розыскных мероприятий заставляет всех операторов связи устанавливать оборудование, предоставленное Федеральной службой безопасности (ФСБ), что позволяет ФСБ отслеживать метаданные и даже контент, а также блокировать доступ, без необходимости получения ордера. После очередного раунда протестов в 2020 году было заблокировано еще больше диссидентских и новостных сайтов, запрещены инструменты VPN и зашифрованный браузер Tor, а также введены новые, астрономические штрафы в качестве способа принуждения компаний к предотвращению доступа к незаконному контенту, включая посты в социальных сетях и сайты с критикой правительства. Хотя технологии ИИ менее важны для российских усилий по цензуре, их роль в последнее время также возросла.
Злоупотребление цифровыми инструментами, направленное против оппозиционных групп, не ограничивается диктатурами. В 2020 году в Forbidden Stories, международную организацию, стремящуюся публиковать истории журналистов, подвергающихся репрессиям по всему миру, просочился список из примерно пятидесяти тысяч телефонных номеров. Номера принадлежали оппозиционным политикам, правозащитникам, журналистам и диссидентам, которые, по сообщениям, подвергались взлому с помощью шпионской программы Pegasus, разработанной израильской технологической компанией NSO Group (названной по фамилиям ее основателей Нива Карми, Шалева Хулио и Омри Лави). (NSO отрицает любые правонарушения, заявляя, что программное обеспечение предоставляется только "проверенным правительственным клиентам" и что эти клиенты сами решают, как его использовать).
Pegasus - это программа "zero-click", то есть она может быть установлена на мобильные телефоны удаленно, не требуя от пользователя нажатия на какие-либо ссылки - другими словами, она может быть установлена без ведома или согласия пользователя. Его название происходит от имени крылатого коня Пегаса в греческой мифологии, что указывает на широкий класс программного обеспечения, к которому он относится (троянский конь), и на тот факт, что он летает, а не устанавливается вручную. Современные технологические лидеры стремятся подчеркнуть огненную силу ИИ и изображают себя в роли современного Прометея, дарующего человечеству силу технологии. Но Пегас, а не Прометей — вот что мы, похоже, получили от современных цифровых технологий.
Pegasus может читать текстовые сообщения, прослушивать звонки, определять местоположение, удаленно собирать пароли, отслеживать активность в Интернете и даже брать под контроль камеру и микрофон телефона. Как утверждается, эта программа регулярно используется во многих странах с авторитарными правителями, включая Саудовскую Аравию, Объединенные Арабские Эмираты и Венгрию. Журналист Джамал Хашогги, который впоследствии был зверски убит и расчленен, предположительно находился под наблюдением агентов Саудовской Аравии, использовавших Pegasus. (Власти Саудовской Аравии заявили, что это была "несанкционированная операция").
Изучение цифр, полученных Forbidden Stories, выявило систематическое злоупотребление программным обеспечением со стороны многих демократически избранных правительств. В Мексике шпионское ПО изначально было приобретено как оружие против наркокартелей и использовалось в операции, которая привела к поимке главы картеля Синалоа Эль Чапо. Но впоследствии она была использована против журналистов, адвокатов, расследовавших массовое убийство сорока трех студентов, и оппозиционных партий, включая одного из лидеров оппозиции, Андреса Мануэля Лопеса Обрадора, который впоследствии стал президентом страны. В Индии правительство премьер-министра Нарендры Моди использует программное обеспечение еще более широко и установило слежку за многими важными лидерами оппозиции, студенческими активистами, журналистами, членами избирательных комиссий и даже руководителями Центрального бюро расследований страны.
Злоупотребления с использованием Pegasus не ограничились правительствами развивающихся стран. В списке был телефон президента Франции Эммануэля Макрона, а также номера нескольких высокопоставленных чиновников Госдепартамента США.
Соединенные Штаты не нуждаются в Pegasus для совершения высокотехнологичных проступков (хотя некоторые из их спецслужб экспериментировали с этим программным обеспечением, а также выступили в качестве посредника при его продаже правительству Джибути). 5 июня 2013 года мир был разбужен откровениями Эдварда Сноудена, впервые опубликованными в газете Guardian, о незаконном сборе данных Национальным агентством безопасности (АНБ). АНБ сотрудничало с Google, Microsoft, Facebook, Yahoo!, различными другими интернет-провайдерами и телефонными компаниями, такими как AT&T и Verizon, чтобы собрать огромное количество данных об интернет-поисках, онлайн-общении и телефонных звонках американских граждан. Она также прослушивала переговоры лидеров американских союзников, включая Германию и Бразилию. Он собирал данные со спутников и подводных волоконно-оптических кабелей. Сноуден описал масштабы этих программ, сказав, что, когда он был подрядчиком АНБ, "я, сидя за своим столом, безусловно, имел полномочия прослушивать любого человека, от вас или вашего бухгалтера до федерального судьи или даже президента, если у меня была личная электронная почта". Хотя эти действия были неконституционными и осуществлялись без ведома или надзора Конгресса, некоторые из них были санкционированы FISA (Судом по надзору за иностранными разведками).
Соединенные Штаты - не Китай, и эта деятельность должна была быть скрыта от средств массовой информации и даже от большинства законодателей. Когда появились разоблачения Сноудена, возникла мощная реакция против неправомерных стратегий АНБ и других агентств по сбору данных. Но этого оказалось недостаточно, чтобы остановить большую часть слежки. Возможно, еще хуже то, что частные компании, такие как Clearview AI, начали собирать изображения лиц сотен миллионов пользователей и продавать эту информацию правоохранительным органам, практически без надзора со стороны гражданского общества или других институтов. В этом нет ничего плохого, по словам основателя и генерального директора Clearview, который заявил: "Мы считаем, что это лучшее использование технологии".
Шпионские программы Pegasus, шпионаж АНБ и технология распознавания лиц Clearview иллюстрируют более глубокую проблему. Появившись на свет, цифровые инструменты для обширного сбора данных будут использоваться многими, если не большинством, правительств для подавления оппозиции и лучшего контроля за своими гражданами. Они укрепят недемократические режимы и позволят им гораздо эффективнее противостоять оппозиции. Они даже могут создать скользкую дорожку для демократических правительств, которые со временем станут более авторитарными.
Демократия умирает во тьме. Но она борется и при свете, который дает современный искусственный интеллект.
Наблюдение и направление развития технологий
От первоначальной эйфории по поводу демократизирующего потенциала Интернета и социальных сетей некоторые сделали полярно противоположный вывод: цифровые инструменты по своей сути антидемократичны. По словам историка Юваля Ноя Харари, "технологии благоприятствуют тирании".
Обе эти бинарные точки зрения ошибочны. Цифровые технологии не являются ни продемократическими, ни антидемократическими. Не было никакой необходимости в разработке технологий ИИ для того, чтобы дать правительствам возможность контролировать СМИ, цензурировать информацию и репрессировать своих граждан. Все это было выбором направления развития технологий.
Мы увидели, что цифровые технологии, которые по своей природе являются практически универсальными, можно было бы использовать для повышения полезности машин - например, путем создания новых рабочих задач или новых платформ, которые увеличивали бы возможности человека. Именно видение и бизнес-модель крупных технологических компаний подтолкнули к тому, чтобы в первую очередь сосредоточиться на контроле за работниками и уничтожении рабочих мест посредством автоматизации. То же самое верно и в отношении использования ИИ в качестве инструмента в руках авторитарных и некоторых якобы демократических правительств.
Мечты о том, что интернет и цифровые технологии дадут гражданам возможность противостоять диктатуре, не совсем сюрреалистичны. Цифровые технологии можно использовать для шифрования, что делает невозможным для властей прослушивание частных сообщений. Такие сервисы, как VPN, могут использоваться для противодействия цензуре. Поисковые системы, такие как Tor, в настоящее время невозможно расшифровать (насколько нам известно) и, следовательно, они обеспечивают более высокий уровень конфиденциальности и безопасности. Тем не менее, первые надежды на демократизацию цифровых технологий были разрушены, потому что технологический мир направил свои усилия туда, где лежат деньги и власть - на государственную цензуру.
Таким образом, технологическое сообщество выбрало особый путь - низкую дорогу, которая усиливает сбор данных и слежку. Хотя достижения в крупномасштабной обработке данных с использованием инструментов машинного обучения сыграли важную роль в этих усилиях, настоящим секретным соусом в слежке правительств и компаний являются огромные объемы данных.
Когда технологии ИИ усиливают авторитарные импульсы, они создают порочный круг. По мере того, как правительства становятся все более авторитарными, растет их потребность в ИИ для отслеживания и контроля своего населения, и это толкает ИИ дальше в направлении превращения в полноценную технологию мониторинга.
С 2014 года, например, наблюдается огромный рост спроса со стороны местных китайских правительств на технологии ИИ, обеспечивающие распознавание лиц и другие виды мониторинга. Этот спрос, по-видимому, отчасти вызван местными политическими волнениями. Политики хотят усилить охрану порядка и наблюдение, когда видят, что в их регионе назревает недовольство или протестная активность. Во второй половине 2010-х годов массовые протесты, особенно направленные против национального правительства, были практически невозможны, хотя локальные протесты все еще имели место, и некоторое время, как мы видели ранее в этой главе, они даже координировались в социальных сетях.
Однако к этому моменту инструменты ИИ уже были на стороне властей, а не протестующих. После внедрения технологий ИИ местные власти стали лучше справляться с подавлением и предотвращением протестов. Кстати, несмотря на то, что центральное правительство Китая и местные власти готовы нанимать большое количество полицейских, увеличение инвестиций в ИИ, похоже, уменьшает необходимость использования рабочей силы для наблюдения и даже фактического подавления протестующих.
Что еще более поразительно, этот спрос со стороны местных органов власти влияет на направление инноваций. Данные о вселенной ИИ-стартапов в Китае показывают, что государственный спрос на технологии мониторинга коренным образом меняет последующие инновации. ИИ-фирмы, заключающие контракты с местными органами власти Китая, начинают все больше и больше смещать свои исследования в сторону распознавания лиц и других технологий слежения. Возможно, в результате этих стимулов Китай стал мировым лидером в области технологий наблюдения, таких как распознавание лиц, но отстает в других областях, включая обработку естественного языка, навыки языкового мышления и абстрактные рассуждения.
По оценкам международных экспертов, качество исследований в области ИИ в Китае все еще значительно отстает от американского по всем параметрам. Однако есть один аспект, в котором Китай имеет преимущество: данные.
Китайские исследователи работают с гораздо большими объемами данных и без ограничений конфиденциальности, которые часто ограничивают тип данных, к которым могут получить доступ западные исследователи. Влияние контрактов местных органов власти на направление исследований в области ИИ особенно ярко проявляется, когда местные органы власти делятся огромными объемами данных в своих контрактах на закупки. Имея в своем распоряжении огромное количество данных без каких-либо ограничений и высокий спрос на технологии наблюдения, стартапы ИИ смогли протестировать и разработать мощные приложения, способные отслеживать, контролировать и управлять гражданами.
Здесь существует ловушка технологии наблюдения: могущественные и богатые деньгами правительства, стремящиеся подавить инакомыслие, требуют технологий ИИ для контроля над своим населением. Чем больше они их требуют, тем больше исследователей их производят. Чем больше ИИ движется в этом репрессивном направлении, тем более привлекательным он становится для авторитарных (или желающих стать авторитарными) правительств.
Действительно, китайские стартапы теперь экспортируют свои продукты ИИ, направленные на мониторинг и репрессии, другим недемократическим правительствам. Китайский технологический гигант Huawei, один из главных бенефициаров неограниченного доступа к данным и финансовых стимулов для развития технологий шпионажа, экспортировал эти инструменты в пятьдесят других стран. Мы увидели, как автоматизация на основе ИИ, разработанная в технологически развитых странах, повлияет на остальной мир, причем для большинства работников это может иметь значительные потенциальные негативные последствия. То же самое касается и слежки на основе ИИ: большинству граждан, где бы они ни находились в мире, становится все труднее избежать репрессий.
Социальные сети и скрепки
Интернет-цензура и даже высокотехнологичные шпионские программы могут ничего не сказать о потенциале социальных сетей как инструмента для улучшения политического дискурса и координации оппозиции самым худшим режимам в мире. То, что несколько диктатур использовали новые технологии для подавления своего населения, не должно никого удивлять. То, что Соединенные Штаты делают то же самое, также понятно, если вспомнить давнюю традицию беззакония их служб безопасности, которая только усилилась после "войны с террором". Возможно, решение заключается в том, чтобы удвоить усилия социальных сетей и позволить им иметь больше возможностей для общения и свободных сообщений, чтобы ярче освещать злоупотребления. Увы, нынешний путь социальных сетей с искусственным интеллектом представляется почти таким же губительным для демократии и прав человека, как и цензура в Интернете.
Притча о скрепках - любимый инструмент компьютерщиков и философов для подчеркивания опасностей, которые может представлять сверхинтеллектуальный ИИ, если его цели не будут полностью совпадать с целями человечества. Мысленный эксперимент предполагает наличие неудержимо мощной интеллектуальной машины, которая получает инструкции производить больше скрепок, а затем использует свои значительные возможности для достижения этой цели, придумывая новые методы превращения всего мира в скрепки. Когда речь идет о влиянии ИИ на политику, он может превратить наши институты в скрепки не благодаря своим превосходным возможностям, а из-за своей посредственности.
К 2017 году Facebook был настолько популярен в Мьянме, что его стали отождествлять с самим интернетом. Двадцать два миллиона пользователей при населении в пятьдесят три миллиона человек были благодатной почвой для дезинформации и языка вражды. Одна из самых этнически разнообразных стран в мире, Мьянма является домом для 135 официально признанных различных этносов. Ее военные, которые правят страной железным кулаком с 1962 года, с коротким периодом парламентской демократии под военным кураторством в период с 2015 по 2020 год, часто разжигают этническую ненависть среди большинства буддистского населения. Ни одна другая группа не подвергалась столь частым нападкам, как мусульмане рохинья, которых правительственная пропаганда изображает иностранцами, хотя они живут здесь уже несколько веков. Ненавистнические высказывания в адрес рохинья стали обычным явлением в контролируемых правительством СМИ.
Facebook появился в этой горючей смеси межнациональной напряженности и подстрекательской пропаганды в 2010 году. С тех пор она стремительно расширялась. В соответствии с верой Кремниевой долины в превосходство алгоритмов над людьми и несмотря на огромную базу пользователей, в Facebook работал только один человек, который следил за Мьянмой и говорил на бирманском, но не на большинстве из других ста или около того языков, используемых в стране.
В Мьянме язык ненависти и подстрекательство с самого начала были распространены на Facebook. В июне 2012 года высокопоставленный чиновник, близкий к президенту страны Тейн Сейну, разместил на своей странице в Facebook следующее:
Слышно, что рохинья-террористы из так называемой Организации солидарности рохинья пересекают границу и попадают в страну с оружием. То есть в страну прибывают рохинья из других стран. Поскольку наши военные получили эту новость заранее, мы будем искоренять их до конца! Я считаю, что мы уже делаем это.
Пост продолжал: "Мы не хотим слышать о гуманитарных вопросах или правах человека от других". Этот пост не только разжигал ненависть к мусульманскому меньшинству, но и усиливал ложный нарратив о том, что рохинья проникают в страну извне.
В 2013 году буддийский монах Ашин Виратху, которого журнал Time в том же году назвал лицом буддийского террора, публиковал в Facebook сообщения, в которых называл рохинья вторгшимися иностранцами, убийцами и опасностью для страны. В конце концов он сказал: "Я принимаю термин "экстремист" с гордостью".
Призывы активистов и международных организаций к Facebook пресекать недостоверную информацию и подстрекательские посты продолжали расти. Один из руководителей Facebook признал: "Мы согласны, что можем и должны делать больше". Однако к августу 2017 года, что бы ни делал Facebook, этого было далеко недостаточно для контроля языка ненависти. Платформа стала главным средством организации того, что Соединенные Штаты в итоге назовут геноцидом.
Популярность языка вражды на Facebook в Мьянме не должна была стать сюрпризом. Бизнес-модель Facebook основана на максимизации вовлеченности пользователей, и любые сообщения, вызывающие сильные эмоции, включая, конечно, язык вражды и провокационную дезинформацию, предпочитаются алгоритмами платформы, поскольку они вызывают активное участие тысяч, иногда сотен тысяч пользователей.
Правозащитные группы и активисты еще в 2014 году обратились к руководству Facebook с обеспокоенностью по поводу растущего количества разжигания ненависти и совершаемых в результате этого злодеяний, но без особого успеха. Поначалу проблема игнорировалась, активисты упирались, в то время как количество ложной, подстрекательской информации против рохинджа продолжало расти. Так же как и свидетельства того, что на платформе организовывались преступления на почве ненависти, включая убийства мусульманского меньшинства. Хотя компания не хотела предпринимать значительных усилий для решения проблемы преступлений на почве ненависти, это не потому, что ей было наплевать на Мьянму. Когда правительство страны закрыло Facebook, руководители компании немедленно приступили к действиям, опасаясь, что отключение может оттолкнуть часть из двадцати двух миллионов пользователей в стране.
Facebook также удовлетворил требования правительства в 2019 году обозначить четыре этнические организации как"опасные" и запретить их на платформе. Эти сайты, хотя и связаны с этническими сепаратистскими группами, такими как Армия Аракана, Армия независимости Качина и Армия Национального демократического альянса Мьянмы, были одними из основных хранилищ фотографий и других доказательств убийств и других зверств, совершенных армией и экстремистскими буддийскими монахами.
Когда Facebook наконец отреагировал на давление, его решение заключалось в создании "стикеров" для идентификации потенциального языка ненависти. Стикеры позволяли пользователям размещать сообщения, содержащие вредный или сомнительный контент, но предупреждали их: "Подумайте, прежде чем поделиться" или "Не будьте причиной насилия". Однако оказалось, что алгоритм Facebook, подобно тупой версии программы ИИ, одержимой скрепками, был настолько нацелен на максимальное вовлечение, что регистрировал вредные сообщения как более популярные, поскольку люди вовлекались в контент, чтобы отметить его как вредный. Затем алгоритм рекомендовал этот контент более широко в Мьянме, что еще больше усугубляло распространение языка ненависти.
Уроки Мьянмы, похоже, не были хорошо усвоены Facebook. В 2018 году похожая динамика начала разыгрываться в Шри-Ланке: в Facebook появились посты, подстрекающие к насилию против мусульман. Правозащитные группы сообщали о разжигании ненависти, но безрезультатно. По оценке одного исследователя и активиста, "есть подстрекательства к насилию против целых сообществ, а Facebook говорит, что это не нарушает стандарты сообщества".
Два года спустя, в 2020 году, настала очередь Индии. Руководители Facebook проигнорировали призывы своих сотрудников и отказались удалить индийского политика Т. Раджа Сингха, который призывал расстреливать мусульманских иммигрантов рохинья и призывал к разрушению мечетей. Многие из них действительно были разрушены во время антимусульманских беспорядков в Дели в том году, в результате которых также погибло более пятидесяти человек.
Машина дезинформации
Проблемы языка вражды и дезинформации в Мьянме параллельны тому, как Facebook используется в США, и по той же причине: язык вражды, экстремизм и дезинформация вызывают сильные эмоции и увеличивают вовлеченность и время, проведенное на платформе. Это позволяет Facebook продавать более индивидуализированную цифровую рекламу.
Во время президентских выборов в США в 2016 году наблюдался заметный рост числа сообщений с недостоверной информацией или явно ложным содержанием. Тем не менее, к 2020 году 14 процентов американцев рассматривали социальные сети как основной источник новостей, а 70 процентов сообщили, что хотя бы часть новостей они получают из Facebook и других социальных сетей.
Эти истории были не просто побочным явлением. Исследование дезинформации на платформе показало, что "ложь распространялась значительно дальше, быстрее, глубже и шире, чем правда во всех категориях информации". Многие вопиюще ложные сообщения стали вирусными, потому что ими постоянно делились. Но не только пользователи распространяли ложь. Алгоритмы Facebook поднимали эти сенсационные статьи выше, чем менее политически значимые посты и информацию из надежных источников.
Во время президентских выборов 2016 года Facebook был основным каналом распространения дезинформации, особенно для пользователей, придерживающихся правых взглядов. Сторонники Трампа часто заходили на сайты, распространяющие дезинформацию, из Facebook. При этом трафик из социальных сетей в традиционные СМИ был меньше. Хуже того, недавние исследования показали, что люди склонны верить сообщениям с дезинформацией, потому что они плохо помнят, где видели ту или иную новость. Это может быть особенно важно, поскольку пользователи часто получают недостоверную, а иногда и откровенно ложную информацию от своих друзей-единомышленников и знакомых. Они также вряд ли могут столкнуться с инакомыслием в этой среде, напоминающей эхо-камеру.
Эхо-камеры могут быть неизбежным побочным продуктом социальных медиа. Но уже более десяти лет известно, что они усугубляются алгоритмами платформ. Эли Паризер, интернет-активист и исполнительный директор MoveOn.org, в 2010 году в своем выступлении на TED сообщил, что хотя он следит за многими либеральными и консервативными новостными сайтами, через некоторое время он заметил, что все больше и больше попадает на либеральные сайты, потому что алгоритм заметил, что вероятность того, что он кликнет на них, немного выше. Он ввел термин "пузырь фильтров", чтобы описать, как фильтры алгоритмов создают искусственное пространство, в котором люди слышат только те голоса, которые уже совпадают с их политическими взглядами.
Пузыри фильтров имеют пагубные последствия. Алгоритм Facebook с большей вероятностью покажет правый контент пользователям, придерживающимся правой идеологии, и наоборот - левым. Исследователи зафиксировали, что возникающие "пузыри фильтров" усугубляют распространение дезинформации в социальных сетях, поскольку люди находятся под влиянием новостей, которые они видят. Эффект "пузыря фильтров" выходит за рамки социальных сетей. Недавнее исследование, побудившее некоторых постоянных пользователей Fox News смотреть CNN, показало, что воздействие контента CNN оказало сдерживающее влияние на их убеждения и политические взгляды по целому ряду вопросов. Основная причина такого эффекта, по-видимому, заключается в том, что Fox News подавал одни факты в искаженном виде, а другие скрывал, подталкивая пользователей к более правому направлению. Появляется все больше доказательств того, что в социальных сетях этот эффект еще сильнее.
Несмотря на слушания и реакцию СМИ на роль Facebook в выборах 2016 года, к 2020 году мало что изменилось. На платформе множилась дезинформация, часть которой распространялась президентом Дональдом Трампом, который часто утверждал, что бюллетени, отправленные по почте, были поддельными и что иммигранты-неграждане голосовали массово. Он неоднократно использовал социальные сети, чтобы призвать остановить подсчет голосов.
В преддверии выборов Facebook также был вовлечен в споры из-за подделанного видео со спикером Палаты представителей Нэнси Пелоси, которое создавало впечатление, что она пьяна или больна, невнятно говорит и вообще выглядит нездоровой. Фальшивое видео продвигали союзники Трампа, включая Руди Джулиани, и хэштег #DrunkNancy стал трендом. Вскоре видео стало вирусным и собрало более двух миллионов просмотров. Безумные теории заговора, такие как те, что исходили от QAnon, также непрерывно циркулировали в пузырях фильтров платформы. Документы, предоставленные Конгрессу США и Комиссии по ценным бумагам и биржам бывшим сотрудником Facebook Фрэнсисом Хаугеном, показывают, что руководители Facebook часто были в курсе этих событий.
В то время как на Facebook оказывалось все большее давление, вице-президент компании по глобальным вопросам и коммуникациям, бывший заместитель премьер-министра Великобритании Ник Клегг, выступил в защиту политики компании, заявив, что платформу социальных сетей следует рассматривать как теннисный корт: "Наша работа заключается в том, чтобы убедиться, что корт готов - поверхность ровная, линии нарисованы, сетка на правильной высоте. Но мы не берем в руки ракетку и не начинаем играть. Как игроки будут вести игру, зависит от них, а не от нас".
На следующей неделе после выборов Facebook ввел чрезвычайную меру, изменив свои алгоритмы, чтобы остановить распространение правых теорий заговора, утверждающих, что на самом деле выборы выиграл Трамп, но они были украдены из-за незаконного голосования и нарушений в урнах. Однако к концу декабря алгоритм Facebook вернулся к своему обычному виду, и "теннисный корт" был открыт для реванша фиаско 2016 года.
Несколько экстремистских правых групп, а также Дональд Трамп продолжали распространять ложь, и теперь мы знаем, что восстание 6 января 2021 года было частично организовано с помощью Facebook и других социальных сетей. Например, члены ультраправой группы ополченцев "Хранители присяги" использовали Facebook для обсуждения того, как и где они встретятся, а несколько других экстремистских групп 6 января обменивались сообщениями в прямом эфире на этой платформе. Один из лидеров "Хранителей клятвы" Томас Колдуэлл, как утверждается, размещал информацию о том, как он вошел в Капитолий, и получал через платформу информацию о том, как ориентироваться в здании, а также подстрекал к насилию в отношении законодателей и полиции.
Дезинформация и язык вражды не ограничиваются Facebook. Примерно в 2016 году YouTube стал одной из самых мощных площадок для вербовки ультраправых. В 2019 году Калеб Кейн, двадцатишестилетний выпускник колледжа, снял видео на YouTube, объяснив, как он был радикализирован на этой платформе. По его словам, "я упал в кроличью нору альт-правых". Кейн объяснил, как он "все глубже и глубже погружался в это", просматривая все более радикальный контент, рекомендованный алгоритмами YouTube.
Журналист Роберт Эванс изучил, как десятки обычных людей по всей стране были завербованы этими группами, и пришел к выводу, что сами группы чаще всего упоминали YouTube на своем сайте: "15 из 75 фашистских активистов, которых мы изучили, приписывали видеоролики с YouTube своей вербовке". ("Red-pilling" означает жаргон, который использовали эти группы, со ссылкой на фильм "Матрица": принятие истин, пропагандируемых этими ультраправыми группами, было эквивалентно принятию красной таблетки в фильме).
Выбор алгоритмов YouTube и намерение увеличить время просмотра на платформе сыграли решающую роль в достижении этих результатов. Чтобы увеличить время просмотра, в 2012 году компания изменила свой алгоритм, придав больший вес времени, которое пользователи тратят на просмотр, а не просто кликают на контент. Этот алгоритмический твик начал благоприятствовать видео, которые люди стали смотреть, включая некоторые из самых зажигательных экстремистских материалов, на которые подсел Кейн.
В 2015 году YouTube привлек исследовательскую группу из подразделения ИИ своей материнской компании, Google Brain, для улучшения алгоритма платформы. Новые алгоритмы привели к тому, что у пользователей появилось больше возможностей для радикализации, и, конечно, они стали проводить больше времени на платформе. Один из исследователей Google Brain, Минмин Чен, похвастался на конференции по ИИ, что новый алгоритм успешно изменяет поведение пользователей: "Мы действительно можем направлять пользователей в другое состояние, а не рекомендовать знакомый контент". Это было идеальным решением для экстремистских групп, пытающихся радикализировать людей. Это означает, что пользователям, просматривающим видео о событиях 11 сентября, будет быстро рекомендован контент о заговоре 11 сентября. Поскольку около 70 процентов всех видео, просматриваемых на платформе, поступают по рекомендациям алгоритмов, это означает, что у пользователей есть много возможностей для дезинформации и манипуляций, чтобы затянуть их в кроличью нору.
Твиттер не стал исключением. Будучи любимым средством коммуникации бывшего президента Трампа, он стал важным инструментом общения между правыми (и отдельно среди левых). Антимусульманские твиты Трампа получили широкое распространение и впоследствии вызвали не только увеличение числа антимусульманских и ксенофобских сообщений на платформе, но и реальных преступлений на почве ненависти к мусульманам, особенно в тех штатах, где у президента было больше последователей.
Некоторые из худших формулировок и последовательные высказывания ненависти распространялись на других платформах, таких как 4chan, 8chan и Reddit, включая его различные под-реддиты, такие как The_Donald (где зарождаются и распространяются теории заговора и дезинформация, связанные с Дональдом Трампом), Physical_Removal (выступающий за уничтожение либералов) и несколько других с явно расистскими названиями, которые мы предпочитаем здесь не печатать. В 2015 году Southern Poverty Law Center назвал Reddit платформой, на которой размещается "самый жестокий расистский" контент в интернете.
Было ли неизбежным, что социальные сети стали такой выгребной ямой? Или же некоторые решения, принятые ведущими технологическими компаниями, привели нас к такому плачевному состоянию? Истина гораздо ближе к последнему, и, по сути, она также отвечает на вопрос: "Почему ИИ стал настолько популярным, даже если он не увеличивает производительность и не превосходит человека?
Ответ - и причина особого пути, по которому пошли цифровые технологии, - заключается в доходах, которые компании, собирающие огромное количество данных, могут получать с помощью индивидуально ориентированной цифровой рекламы. Но цифровая реклама хороша лишь настолько, насколько люди обращают на нее внимание, поэтому такая бизнес-модель означает, что платформы стремятся повысить вовлеченность пользователей в онлайн-контент. Самым эффективным способом сделать это оказалось культивирование сильных эмоций, таких как возмущение или негодование.
Рекламная сделка
Чтобы понять корни дезинформации в социальных сетях, мы должны обратиться к истории возникновения Google.
Интернет процветал и до Google, но имеющиеся поисковые системы не помогали. Особенностью Интернета является его поразительный размер: по оценкам, в 2021 году количество веб-сайтов составит 1,88 миллиарда. Просеивать информацию на этих многочисленных сайтах и находить нужную информацию или продукты было непросто.
Идея ранних поисковых систем была знакома всем, кто пользовался книжным указателем: найти все вхождения заданного поискового слова. Если вы хотели найти, где в книге обсуждался неолит, вы смотрели в индекс и видели список страниц, на которых встречалось слово "неолит". Это хорошо работало, потому что данное слово встречалось ограниченное количество раз, что делало метод "исчерпывающего поиска" среди всех указанных страниц осуществимым и достаточно эффективным. Но представьте, что вы заглядываете в индекс огромной книги, такой как Интернет. Если вы получите список случаев, когда слово "неолит" упоминается в этой огромной книге, то это могут быть сотни тысяч раз. Удачи в исчерпывающем поиске!
Конечно, проблема в том, что многие из этих упоминаний не столь актуальны, и только один или два сайта могут стать авторитетными источниками, в которых можно получить необходимую информацию о неолите и о том, как, скажем, люди перешли к оседлой жизни и постоянному земледелию. Только способ определения приоритетности наиболее важных упоминаний позволил бы быстро найти нужную информацию. Но это не то, на что были способны первые поисковые системы.
Пришли два дерзких, умных молодых человека, Ларри Пейдж и Сергей Брин. Пейдж был аспирантом и работал с известным компьютерным ученым Терри Виноградом в Стэнфорде, а Сергей Брин был его другом. Виноград, ранний энтузиаст доминирующей в настоящее время парадигмы ИИ, к тому времени изменил свое мнение и работал над проблемами, в которых человеческие и машинные знания могли бы быть объединены, в точности как это предполагали Винер, Ликлайдер и Энгельбарт. Интернет, как мы видели, был очевидной областью для такой комбинации, поскольку его сырьем были контент и знания, созданные людьми, но перемещаться по нему должны были алгоритмы.
Пейдж и Брин придумали лучший способ достижения этой комбинации, в некотором смысле истинно человеко-машинное взаимодействие: люди лучше всего определяли, какие сайты являются более релевантными, а поисковые алгоритмы отлично собирали и обрабатывали информацию о ссылках. Почему бы не позволить людям определять, как поисковые алгоритмы должны расставлять приоритеты релевантных веб-сайтов?
Сначала это была теоретическая идея - осознание того, что это можно сделать. Затем пришло алгоритмическое решение, как это сделать. Это легло в основу их революционного алгоритма PageRank ("Page" здесь, по слухам, относится как к Ларри Пейджу, так и к факту ранжирования страниц). Среди релевантных страниц идея заключалась в том, чтобы отдать предпочтение тем, которые получили больше ссылок. Таким образом, вместо того чтобы использовать специальные правила для решения вопроса о том, какие из страниц со словом Neolithic должны быть предложены, алгоритм будет ранжировать эти страницы в соответствии с количеством входящих ссылок, которые они получили. Более популярные страницы будут ранжироваться более высоко. Но зачем на этом останавливаться? Если страница получает ссылки с других страниц с высоким рейтингом, это будет более информативно о ее релевантности. Чтобы сформулировать эту мысль, Брин и Пейдж разработали рекурсивный алгоритм, в котором каждая страница имеет ранг, и этот ранг определяется тем, сколько других страниц с высоким рейтингом ссылаются на нее ("рекурсивный" означает, что ранг каждой страницы зависит от рангов всех остальных). При наличии миллионов сайтов вычисление этих рангов - дело нетривиальное, но уже в 1990-х годах это было вполне осуществимо.
В конечном счете, то, как алгоритм вычисляет результаты, имеет второстепенное значение. Важным прорывом здесь было то, что Пейдж и Брин придумали способ использования человеческих знаний и представлений, заключенных в их субъективных оценках того, какие другие страницы являются релевантными, для улучшения ключевой задачи машины: ранжирования результатов поиска. Статья Брина и Пейджа 1998 года под названием "Анатомия крупномасштабной гипертекстовой веб-поисковой системы" начинается следующим предложением: "В этой статье мы представляем Google, прототип крупномасштабной поисковой системы, которая активно использует структуру, присутствующую в гипертексте. Google предназначен для эффективного поиска и индексирования веб-страниц и выдает гораздо более удовлетворительные результаты поиска, чем существующие системы".
Пейдж и Брин понимали, что это серьезный прорыв, но не имели четкого плана его коммерциализации. Ларри Пейдж цитируют, что "удивительно, но у меня и в мыслях не было создавать поисковую систему. Эта идея даже не была на радаре". Но к концу проекта стало ясно, что у них на руках победитель. Если бы они смогли создать эту поисковую систему, это бы значительно улучшило работу Всемирной паутины.
Так появилась компания Google. Первая идея Пейджа и Брина заключалась в том, чтобы продавать или лицензировать свое программное обеспечение другим. Но их первые попытки не получили развития, отчасти потому, что другие крупные технологические компании уже были зациклены на своих собственных подходах или отдавали приоритет другим областям: на тот момент поиск не рассматривался как основной источник дохода. Yahoo!, ведущая платформа в то время, не проявила интереса к алгоритму Пейджа и Брина.
Все изменилось в 1998 году, когда на сцену вышел технический инвестор Энди Бехтольшайм. Бехтольшайм встретился с Пейджем и Брином и сразу понял перспективность новой технологии, если они найдут правильный способ ее монетизации. Бехтольшайм знал, что это будет за способ - реклама.
Продажа рекламы не входила в планы Пейджа и Брина и даже не рассматривалась. Но сразу же Бехтольшайм изменил ход игры, выписав чек на 100 000 долларов на имя Google Inc, хотя Google еще не была зарегистрирована. Вскоре компания была зарегистрирована, рекламный потенциал новой технологии стал очевиден, и денег стало гораздо больше. Родилась новая бизнес-модель.
В 2000 году компания представила AdWords - платформу, которая продавала рекламу для показа пользователям, ищущим веб-сайты с помощью Google. Платформа была основана на расширении известных моделей аукционов, используемых в экономике, и быстро выставляла на аукцион наиболее ценные (хорошо видимые) места на экране поиска. Цены зависели от того, сколько потенциальные рекламодатели сделали ставок и сколько кликов получили их объявления.
В 1998 или даже в 2000 году почти никто не думал о больших данных и искусственном интеллекте. Однако инструменты ИИ, примененные к большим объемам данных, вскоре означали для компаний большое количество информации, позволяющей нацеливать рекламу на пользователей в соответствии с тем, что их интересует. ИИ быстро произвел революцию в уже успешной модели монетизации Google. В частности, это означало, что Google мог отслеживать, какие сайты посещает пользователь с его уникального IP-адреса, и таким образом направлять индивидуальную рекламу для этого конкретного пользователя. Таким образом, пользователи, просматривающие пляжи Карибского моря, будут получать рекламу от авиакомпаний, туристических агентств и отелей, а пользователи, просматривающие одежду или обувь, будут получать рекламу от соответствующих розничных магазинов.
Значение таргетинга в рекламе невозможно переоценить. Извечная проблема рекламной индустрии заключена в поговорке, которая датируется концом 1800-х годов: "Я знаю, что половина моей рекламы тратится впустую, но я просто не знаю, какая половина". Ранняя реклама в Интернете была поражена этой проблемой. Реклама от продавца мужской одежды показывалась всем пользователям определенной платформы, скажем, музыкальной программы Pandora, но половину пользователей составляли женщины, и даже большинство мужчин в этот момент не были заинтересованы в покупке одежды через Интернет. С помощью таргетинга рекламу можно отправлять только тем, кто продемонстрировал заинтересованность в совершении покупки - например, посетил сайт магазина одежды или просмотрел несколько модных товаров в другом месте. Таргетинг произвел революцию в цифровой рекламе, но, как и в случае со многими революциями, не обошлось без побочных эффектов.
Вскоре Google ускорила сбор данных, предложив ряд сложных бесплатных продуктов, таких как Gmail и Google Maps, которые позволили компании узнать гораздо больше о предпочтениях пользователей, помимо предметов, которые они искали, и их точного местоположения. Компания также приобрела YouTube. Теперь рекламные объявления можно было подбирать гораздо более точно для каждого пользователя в зависимости от всего профиля его покупок, действий и местоположения, что повышало прибыльность. Результаты были поразительными, и в 2021 году подавляющая часть дохода Google (или ее материнской компании Alphabet) в размере 65,1 миллиарда долларов была получена от рекламы.
Google и другие компании выяснили, как заработать много денег на рекламе, и это не только объясняет появление новой бизнес-модели. Он также отвечает на фундаментальный вопрос: если он часто приводит к посредственной автоматизации, почему так много энтузиазма по поводу ИИ? Ответ в основном связан с массовым сбором данных и целевой рекламой, причем и того, и другого в будущем будет гораздо больше.
Социально несостоятельный веб
То, что Google может узнать о своих пользователях из метаданных об их электронной почте и местоположении, меркнет по сравнению с тем, чем некоторые люди готовы поделиться со своими друзьями и знакомыми о своей деятельности, намерениях, желаниях и взглядах. Социальные сети должны были привести бизнес-модель целевой рекламы в действие.
Марк Цукерберг с самого начала предвидел, что ключом к успеху Facebook станет его способность быть средством или даже производителем "социальной паутины", в которой люди будут участвовать в различных видах социальной деятельности. Чтобы добиться этого, он поставил рост платформы превыше всего.
Но монетизация этой информации всегда была сложной задачей, даже с учетом успешной бизнес-модели Google, которой можно было подражать. Первые несколько попыток Facebook собирать данные для улучшения способности таргетировать рекламу оказались неудачными. В 2007 году компания представила программу под названием Beacon, которая позволяла собирать информацию о покупках пользователей Facebook на других сайтах и затем делиться ею с их друзьями в ленте новостей. Эта инициатива сразу же была расценена как колоссальное нарушение конфиденциальности пользователей и была прекращена. Компании необходимо было выработать подход, который сочетал бы в себе массовый сбор данных для цифровой рекламы и хоть какой-то контроль над пользователями.
Человеком, который сделал это реальностью, была Шерил Сандберг, возглавлявшая Google AdWords и сыгравшая важную роль в превращении этой компании в машину целевой рекламы. В 2008 году она была принята на работу в Facebook в качестве главного операционного директора. Сэндберг понимала, как заставить эту комбинацию работать, а также потенциал, который Facebook имел в этом пространстве: компания могла создать новый спрос на продукты, а значит и на рекламу, используя свои знания о социальных кругах пользователей и их предпочтениях. Уже в ноябре 2008 года Сандберг назвала эту комбинацию основополагающей для роста компании, заявив, что "мы считаем, что сделали то, что мы сделали - мы взяли силу реального доверия, реального контроля конфиденциальности пользователей, и сделали возможным для людей быть своими подлинными "я" в сети". Если бы люди были такими, какие они есть, то они бы больше рассказывали о себе, и было бы больше информации, которую можно было бы использовать для получения дохода от рекламы.
Первым важным нововведением в этой работе стала кнопка "Like", которая не только раскрывала гораздо больше информации о предпочтениях пользователей, но и служила эмоциональным сигналом для поощрения более активного участия. Также было введено несколько других архитектурных изменений - например, касающихся того, как работает лента новостей и как пользователи могут оставлять отзывы. Самое главное, алгоритмы искусственного интеллекта начали организовывать ленту новостей каждого пользователя, чтобы привлечь и удержать его внимание и, конечно, разместить рекламу наиболее выгодным образом.
Facebook также начал предлагать рекламодателям новые инструменты, опять же основанные на базовых технологиях искусственного интеллекта. К ним относятся возможность создания пользовательских аудиторий, чтобы объявления отправлялись пользователям с определенными демографическими характеристиками, и возможность формирования похожих аудиторий, которые сам Facebook описывает как "способ, с помощью которого ваши объявления могут достигать новых людей, которые, вероятно, заинтересуются вашим бизнесом, потому что они имеют схожие характеристики с вашими существующими клиентами".
Большим преимуществом социальных сетей перед поисковыми системами, когда речь идет о рекламе, является интенсивное вовлечение. Люди иногда обращают внимание на рекламу, когда ищут товар или делают покупки с помощью таких поисковых систем, как Google, но это короткое вовлечение, и сумма, которую компания может заработать на продаже рекламы, соответственно, ограничена. Если бы люди тратили больше времени на просмотр того, что появляется на их экранах, это означало бы увеличение доходов от рекламы. Работа по увеличению количества "лайков" для сообщений от друзей и знакомых оказалась отличным способом повышения такой вовлеченности.
С первых дней своего существования Facebook играл с психологией людей для достижения этих целей и фактически проводил систематическое тестирование и эксперименты со своими пользователями, чтобы определить, какие типы постов и какие способы их представления вызовут больше эмоций и реакции.
Социальные отношения, особенно внутри групп, всегда чреваты чувством неодобрения, неприятия и зависти. Сегодня существует множество доказательств того, что Facebook вызывает не только возмущение политическим контентом, но и сильные негативные эмоции в других социальных контекстах. Затем он использует все эти эмоции, чтобы побудить людей проводить больше времени на платформе. Сенсационный контент заставляет людей проводить больше времени на платформе, равно как и тревога. Несколько исследований в области социальной психологии показывают, что использование социальных сетей переплетается с чувствами зависти и неадекватности и часто приводит к беспокойству по поводу самооценки.
Например, распространение Facebook на кампусы американских колледжей оказало сильное негативное влияние на психическое здоровье, часто приводя к чувству депрессии. Студенты, чьи кампусы получили доступ к платформе, также стали сообщать о значительно худшей успеваемости, что указывает на то, что эффект не ограничивается эмоциями, а влияет и на поведение вне сети. Facebook мощно монетизирует эти чувства, поскольку и тревога, и стремление получить большее одобрение увеличивают время, которое люди проводят на платформе.
Амбициозный исследовательский проект раскрывает этот вопрос. Исследователи побудили некоторых пользователей Facebook (временно) отказаться от использования платформы, а затем сравнили их использование времени и эмоциональное состояние с членами контрольной группы, которые не получали такого побуждения и продолжали интенсивно пользоваться Facebook. Те, кого побудили прекратить пользоваться Facebook, проводили больше времени за другими социальными занятиями и были значительно счастливее. Но, отражая социальное давление, которое они могли испытывать со стороны сверстников и платформы, пытавшейся их снова привлечь, по окончании исследования они вернулись к Facebook - с худшим психическим состоянием и все такое.
В целях повышения вовлеченности пользователей многие новые функции и алгоритмы Facebook внедрялись быстро и без особого изучения того, как они повлияют на психологию пользователей и дезинформацию на платформе. Общий подход компании и ее инженеров к внедрению новых функций, направленных на повышение вовлеченности пользователей, можно выразить словами "Fuck it, ship it" - выражение, часто используемое сотрудниками компании.
Но это был не просто случай непреднамеренного ущерба на пути к достижению большей вовлеченности. Руководство Facebook было намерено максимизировать вовлеченность пользователей и не хотело, чтобы другие соображения стояли на пути. Сандберг неоднократно настаивала на том, что в Instagram, который был приобретен Facebook в 2012 году с обещаниями, что приложение останется независимым от Facebook и будет принимать собственные бизнес-решения, включая дизайн приложения и рекламу.
Когда после президентских выборов 2020 года в США компания Facebook решила изменить свой алгоритм таким образом, чтобы он не продвигал недостоверные истории и ненадежные сайты, результаты были поразительными. Ненавистнический контент и дезинформация перестали попадать в сеть. Но спустя некоторое время изменения были отменены, и платформа вернулась к привычному режиму работы, в основном потому, что когда компания проверила влияние изменений на вовлеченность, она обнаружила, что, когда люди становились менее раздраженными и спровоцированными, они проводили там меньше времени.
На протяжении всего времени Цукерберг и Сэндберг, к которым позже присоединился Клегг, защищали эти решения на том основании, что платформа не должна ограничивать чью-либо свободу слова. В ответ британский комик Саша Барон Коэн подытожил то, что многие считали проблемой: "Речь идет о предоставлении людям, включая некоторых из самых предосудительных людей на земле, самой большой платформы в истории, чтобы охватить треть планеты".
Антидемократический поворот
Мы не можем понять политическую неразбериху, которую создали социальные сети, не признавая мотив прибыли, основанный на целевой рекламе, который заставляет эти компании ставить во главу угла максимальное привлечение пользователей, а иногда и ярость. Таргетированная реклама, в свою очередь, была бы невозможна без сбора и обработки огромного количества данных.
Мотив прибыли - не единственный фактор, который подтолкнул технологическую индустрию в этом антидемократическом направлении. Не менее важную роль сыграло видение основателей этих компаний, которое мы окрестили иллюзией ИИ.
Демократия, прежде всего, заключается в том, чтобы множество голосов, в том числе голоса простых людей, были услышаны и стали значимыми в направлениях государственной политики. Понятие "публичной сферы", предложенное немецким философом Юргеном Хабермасом, отражает некоторые из основных характеристик здорового демократического дискурса. Хабермас утверждал, что публичная сфера, определяемая как форумы, где люди создают новые ассоциации и обсуждают социальные вопросы и политику, является ключевой для демократической политики. Используя в качестве модели британские кофейни или французские салоны девятнадцатого века, Хабермас предположил, что важнейшей составляющей публичной сферы является возможность, которую она предоставляет людям, свободно участвовать в дебатах по вопросам, представляющим общий интерес, без строгой иерархии, основанной на ранее существовавшем статусе. Таким образом, публичная сфера создает как форум, на котором можно услышать различные мнения, так и плацдарм для влияния этих мнений на политику. Она может быть особенно эффективной, когда позволяет людям взаимодействовать с другими людьми по ряду сквозных вопросов.
В самом начале даже появилась надежда, что онлайн-коммуникации могут породить новую общественную сферу, в которой люди из еще более разнообразных слоев общества, чем в местной политике, смогут свободно взаимодействовать и обмениваться мнениями.
К сожалению, онлайн-демократия не соответствует бизнес-моделям ведущих технологических компаний и иллюзии ИИ. На самом деле, она диаметрально противоположна технократическому подходу, который утверждает, что многие важные решения слишком сложны для обычных людей. В коридорах большинства технологических компаний царит атмосфера, когда гениальные мужчины (а иногда, но не так часто, и женщины) работают, стремясь к общему благу. Вполне естественно, что именно они должны принимать важные решения. При таком подходе политический дискурс масс становится предметом манипуляции и добычи, а не поощрения и защиты.
Таким образом, иллюзия ИИ благоприятствует антидемократическому импульсу несмотря на то, что многие из ее руководителей считают себя левоцентристами и сторонниками демократических институтов и даже Демократической партии. Их поддержка часто коренится в культурных вопросах и удобно обходит стороной жизненно важный строительный блок демократии: активное участие людей в политике. Такое участие особенно не поощряется, когда речь идет об ИИ, поскольку большинство предпринимателей и венчурных капиталистов считают, что люди не понимают эту технологию и неоправданно беспокоятся о ее навязчивом воздействии. Как сказал один венчурный капиталист, "большинство страхов, связанных с искусственным интеллектом, раздуты, а то и вовсе беспочвенны". Решение состоит в том, чтобы игнорировать эти опасения, двигаться вперед и интегрировать искусственный интеллект во все аспекты нашей жизни, потому что "возможно, только когда технология полностью интегрирована в повседневную жизнь и отступает на задний план нашего воображения, люди перестают ее бояться". По сути, такой же подход отстаивал и Марк Цукерберг, когда он сказал журналу Time: "Когда появляется какая-либо технология или инновация и меняет природу чего-либо, всегда находятся люди, которые сетуют на изменения и хотят вернуться к прежнему времени. Но, я имею в виду, я думаю, что это явно позитивно для людей в плане их возможности оставаться на связи с людьми".
Другой аспект иллюзии ИИ - возвышение дезорганизации как добродетели, заключенной в словах "двигайся быстро и ломай вещи", - ускорил этот антидемократический поворот. Под срывом стали понимать любые негативные последствия для других, включая работников, организации гражданского общества, традиционные СМИ и даже демократию. Все это было честной игрой, фактически поощрялось, если это было следствием захватывающих новых технологий и соответствовало увеличению доли рынка и получению прибыли.
Отражение этого антидемократического импульса можно увидеть в собственном исследовании Facebook о том, как пользователи реагируют на негативные и позитивные эмоции друзей в своей ленте новостей. В 2014 году компания провела масштабное внутреннее исследование, манипулируя новостной лентой почти семисот тысяч пользователей, уменьшив на неделю их воздействие как положительных, так и отрицательных эмоций. Неудивительно, что большая подверженность негативным эмоциям и меньшая подверженность позитивным эмоциям повлияли на пользователей, оказав длительное негативное воздействие.
Компания не спрашивала у пользователей никакого разрешения на проведение этого масштабного исследования и даже не пыталась придерживаться общепринятых стандартов научных исследований, где необходимо информированное согласие испытуемых. После того, как некоторые результаты исследования были опубликованы исследователями Facebook и другими в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences, главный редактор опубликовал статью с выражением обеспокоенности, поскольку исследование было проведено без информированного согласия и не соответствовало принятым стандартам научных исследований. Google следовал той же схеме в своих попытках расширить объем собираемой информации с помощью Google Books и Google Maps. Компания игнорировала опасения по поводу конфиденциальности и действовала первой, без разрешения и консультаций, надеясь, что все уладится или, по крайней мере, ее свершившийся факт будет принят. Это сработало, по крайней мере, для Google.
Facebook и Google не являются исключительными в этой отрасли. Для технологических компаний сбор огромного количества данных без какого-либо согласия людей, чья информация или фотографии используются, стал обычным делом. Например, в области распознавания изображений многие алгоритмы ИИ обучаются и иногда участвуют в соревнованиях на наборе данных ImageNet, инициатором создания которого был компьютерный ученый, а затем главный научный сотрудник Google Cloud Фей-Фей Ли. Набор данных, содержащий более 15 миллионов изображений, рассортированных по более чем 22 000 категориям, был создан путем сбора частных фотографий, загруженных в различные приложения в Интернете, без разрешения людей, которые сделали эти фотографии или появились на них. В целом это считалось приемлемым в технологической отрасли. По оценке Ли, "в эпоху Интернета мы внезапно столкнулись со взрывом данных об изображениях".
Согласно репортажу в New York Times, Clearview систематически собирала изображения лиц без согласия, стремясь создать прогностические инструменты, позволяющие выявлять нелегальных иммигрантов и людей, склонных к совершению преступлений. Такие стратегии оправдываются тем, что масштабный сбор данных необходим для технологического прогресса. Как подытожил инвестор одной из компаний, занимающихся распознаванием лиц, защита массового сбора данных заключается в том, что "законы должны определять, что является законным, но вы не можете запретить технологии". Конечно, это может привести к антиутопическому будущему или чему-то подобному, но запретить это нельзя".
Истина более нюансирована. Навязывание массовой слежки и сбора данных - не единственный путь технологического прогресса, и его ограничение не означает запрета технологий. Вместо этого мы наблюдаем антидемократическую траекторию, проложенную мотивом прибыли и иллюзией ИИ, которая включает в себя авторитарные правительства и технологические компании, навязывающие свое видение всем остальным.
Дни радио
Возможно, все эти проблемы не являются специфическими для цифровых технологий и искусственного интеллекта. Каждая новая технология коммуникации содержит в себе потенциал для злоупотреблений.
Рассмотрим еще одну из преобразующих коммуникационных технологий двадцатого века: радио. Радио также является технологией общего назначения и, в своем роде, было не менее революционным, чем социальные сети, впервые в истории позволив использовать различные формы развлечений, массовую передачу информации и, конечно же, пропаганду. Технология была разработана вскоре после того, как немецкий физик Генрих Герц доказал существование радиоволн в 1886 году, а первые радиопередатчики были построены итальянским физиком Гульельмо Маркони десять лет спустя. К началу 1900-х годов появились радиопередачи, а в 1920-х годах коммерческое радио получило широкое распространение во многих западных странах. Почти сразу же началась пропаганда и дезинформация. Президент Франклин Д. Рузвельт понимал важность этой технологии и сделал свои беседы у камина в прямом радиоэфире ключевой частью усилий по разъяснению американской общественности своей политики "Нового курса".
Один из первых сторонников Рузвельта был отождествлен с радиопропагандой в Соединенных Штатах: Отец Чарльз Кофлин, римско-католический священник с большими ораторскими способностями. Однако к середине 1930-х годов отец Кофлин выступил против политики Нового курса и основал Национальный союз за социальную справедливость. Его выступления на радио, первоначально транслировавшиеся по сети CBS, были направлены не только на пропаганду антисемитизма, но и на политические идеи. Вскоре отец Кофлин поддерживал в эфире Бенито Муссолини и Адольфа Гитлера.
Сочетание антирузвельтских, фашистских и антисемитских передач Кофлина оказало большое влияние на политику США в 1930-х годах. Недавнее исследование использовало для изучения этого вопроса различия между округами США в силе радиосигналов, определяемые географическими и топологическими препятствиями для передачи. Исследование показало, что радиопропаганда отца Кофлина снизила поддержку политики "Нового курса" и на несколько процентных пунктов уменьшила голоса Рузвельта на президентских выборах 1936 года (хотя и не смогла предотвратить его убедительную победу). Кофлин влиял не только на президентские голоса. В округах, где он непрерывно вещал, чаще открывали местные отделения пронацистского Немецко-американского бунда и меньше поддерживали усилия Америки во Второй мировой войне. Несколько десятилетий спустя они все еще проявляли больше антиеврейских настроений.
То, что отец Кофлин эффективно использовал в Соединенных Штатах, в то же самое время было усовершенствовано в Германии. Нацисты, придя к власти, в значительной степени полагались на радиопропаганду. Гитлеровский министр пропагандыЙозеф Геббельс стал экспертом в использовании радиоэфира для разжигания поддержки нацистской политики и ненависти к еврейскому народу и "большевикам". Сам Геббельс говорил, что "наш способ захвата власти и ее использования был бы немыслим без радио и аэроплана".
Нацисты действительно были весьма эффективны в манипулировании настроениями с помощью радиопередач. Исследуя изменения в силе радиосигналов в разных частях Германии, а также изменения в содержании радиопередач с течением времени, группа исследователей обнаружила мощный эффект от нацистской пропаганды. Эти радиопередачи усиливали антисемитскую деятельность и доносы на евреев в органы власти.
Радиопропаганда экстремистов в итоге была взята под контроль в США и Германии, и то, как это было сделано, показывает различия между социальными медиа и радио. Это также позволяет сделать некоторые выводы о том, как лучше использовать новые коммуникационные технологии.
Проблема в 1930-х годах заключалась в том, что у отца Кофлина была национальная платформа, позволявшая обращаться к миллионам с подстрекательской риторикой. Сегодня проблема в том, что дезинформация распространяется алгоритмами Facebook и других социальных сетей и достигает потенциально миллиардов людей.
Пагубное влияние Кофлина было нейтрализовано, когда администрация Рузвельта решила, что Первая поправка защищает свободу слова, но не право на вещание. Она утверждала, что радиочастотный спектр является общественным достоянием, которое должно регулироваться. С новыми правилами, требующими разрешения на вещание, программы отца Кофлина были вынуждены уйти из эфира. Кофлин продолжал писать и вскоре снова начал вещать, хотя и с более ограниченным доступом и только через отдельные станции. После начала Второй мировой войны его антивоенная и прогерманская пропаганда была еще больше ограничена.
Сегодня на ток-шоу AM много дезинформации и языка ненависти, но они не имеют того охвата, которого достигли национальные передачи отца Кофлина, или той платформы, которую алгоритмы Facebook предоставляют для дезинформации в сети.
Послевоенная реакция Германии на радиопропаганду была еще более всеобъемлющей. Конституция Германии запрещает высказывания, классифицируемые как Volksverhetzung, что означает "разжигание ненависти", а также подстрекательство к насилию или действия, унижающие достоинство определенных слоев населения. Согласно этому закону, отрицание Холокоста и распространение подстрекательской антиеврейской пропаганды находятся вне закона.
Цифровой выбор
Технологии ИИ не обязательно должны быть направлены на автоматизацию труда и контроль сотрудников на рабочих местах. Они также не должны были разрабатываться для усиления государственной цензуры. В цифровых технологиях также нет ничего антидемократического по своей сути, а социальные сети, безусловно, не должны быть направлены на максимальное усиление возмущения, экстремизма и негодования. Это был вопрос выбора - выбора технологических компаний, исследователей ИИ и правительств - который привел нас в наше нынешнее затруднительное положение.
Как мы уже упоминали ранее в этой главе, YouTube и Reddit изначально были в такой же степени поражены ультраправым экстремизмом, дезинформацией и языком вражды, как и Facebook. Но за последние пять лет эти две платформы предприняли некоторые шаги, чтобы уменьшить проблему.
По мере усиления общественного давления на YouTube и его материнскую компанию, Google, после появления таких инсайдерских рассказов, как рассказ Калеба Кейна, и разоблачений в New York Times и New Yorker, платформа начала изменять свои алгоритмы, чтобы уменьшить распространение наиболее вредоносного контента. Теперь Google утверждает, что продвигает видео из "авторитетных источников", которые с меньшей вероятностью могут быть использованы для радикализации или содержать дезинформацию. Компания также утверждает, что эти алгоритмические корректировки позволили сократить просмотр "пограничного контента" на 70 процентов ("пограничный" здесь означает, что компания утверждает, что язык ненависти уже прошел проверку).
История Reddit похожа. Являясь домом для самых экстремистских и подстрекательских материалов, изначально защищаемых одним из основателей, Стивом Хаффманом, как полностью соответствующие философии "открытого и честного обсуждения" сайта, платформа впоследствии отреагировала на давление общественности и ужесточила свои стандарты модерации. После того, как в 2017 году в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, на митинге белых супремацистов "Объединяйтесь, правые", организованном и подпитываемом платформой, произошла вспышка насилия, в результате которой погиб один участник акции, а десятки других получили ранения, основатели Reddit и платформа изменили свою позицию. Платформа начала удалять десятки подразделов Reddit, пропагандирующих язык ненависти, расистские высказывания и откровенную дезинформацию. В 2019 году она удалила The_Donald.
Не стоит преувеличивать улучшения, вызванные саморегулированием платформ. На YouTube по-прежнему много дезинформации и манипуляций, которым часто способствуют алгоритмы, а на Reddit много ненавистного контента. Ни одна из платформ не изменила свою бизнес-модель, и в большинстве своем обе платформы продолжают полагаться на максимизацию вовлеченности и доходов от целевой рекламы. Платформы с другой бизнес-моделью, такие как Uber и Airbnb, были гораздо более активны в запрете языка ненависти на своих сайтах.
Но лучшей демонстрацией жизнеспособности альтернативных моделей является Википедия. Эта платформа является одним из самых посещаемых сервисов в Интернете, получив за последние несколько лет более 5,5 миллиардов уникальных посетителей в год. Википедия не пытается монополизировать внимание пользователей, поскольку не финансирует себя за счет рекламы.
Это позволило платформе выработать совершенно иной подход к дезинформации. Записи в этой онлайн-энциклопедии пишут анонимные добровольцы, и любой добровольный редактор может начать новую запись или изменить существующую. Платформа имеет несколько уровней администраторов, выдвинутых из числа частых пользователей с хорошим послужным списком. Среди добровольных авторов есть опытные редакторы с дополнительными привилегиями и обязанностями, такими как техническое обслуживание или разрешение споров. На более высоком уровне "стюарды" обладают большими полномочиями для разрешения разногласий. Согласно самой платформе, на стюардов "возложена задача технической реализации консенсуса сообщества, решение чрезвычайных ситуаций, вмешательство в борьбу с кросс-вики вандализмом". Над стюардами находится "Арбитражный комитет", состоящий из "добровольных редакторов, которые действуют согласованно или в подгруппах, навязывая обязательные решения по спорам о поведении, которые сообщество не смогло разрешить". "Администраторы" имеют возможность защищать и удалять страницы, а также блокировать редактирование в случае спорного содержания или случаев вандализма или дезинформации в прошлом. Самих администраторов контролируют и продвигают "бюрократы".
Эта административная структура играет важную роль в способности сайта предотвратить распространение дезинформации и поляризацию, которая была слишком распространена на других сайтах. Опыт Википедии показывает, что мудрость толпы, которой так восхищались первые технооптимисты социальных медиа, может работать, но только в том случае, если она подкреплена и контролируется правильной организационной структурой, и, если сделан правильный выбор в отношении использования и направления развития технологий.
Альтернативы бизнес-модели целевой рекламы не ограничиваются такими некоммерческими организациями, как Википедия. Netflix, основанный на модели подписки, также собирает информацию о пользователях и инвестирует значительные средства в искусственный интеллект для составления индивидуальных рекомендаций. Однако на этой платформе мало дезинформации или политического возмущения, поскольку ее цель - улучшить пользовательский опыт, чтобы стимулировать подписку, а не обеспечить максимальную вовлеченность.
Платформы социальных сетей могут работать с моделью подписки и зарабатывать на ней. Такая модель не решит всех проблем социальных сетей. Люди могут создавать свои собственные эхо-камеры на платформе, основанной на подписке, и могут появиться новые способы монетизации дезинформации и небезопасности. Тем не менее, альтернативные бизнес-модели позволяют отойти от стремления к интенсивному вовлечению пользователей, которое, как оказалось, способствует наихудшему типу социального взаимодействия, нанося вред как психическому здоровью, так и демократическому дискурсу.
Социальная паутина" может иметь огромное количество положительных эффектов, если удастся сдержать ее пагубное влияние на дезинформацию, поляризацию и психическое здоровье. Недавние исследования отслеживают начало работы сервиса Facebook на новых языках и показывают, что малый бизнес в затронутых странах получает доступ к информации с зарубежных рынков и в результате расширяет свои продажи. Нет причин полагать, что компания не могла бы зарабатывать деньги на подобных услугах, а не на своей способности манипулировать пользователями. Социальные медиа и цифровые инструменты также могут обеспечить большую защиту отдельных лиц от слежки и даже сыграть продемократическую роль. Нажатие на кнопки для получения эмоциональной реакции и нацеливание рекламы на пользователей, когда они таким образом срабатывают, никогда не были единственными возможностями для социальных медиа.
Демократия подорвана, когда она нам больше всего нужна
Трагедия заключается в том, что искусственный интеллект еще больше подрывает демократию, когда мы больше всего в ней нуждаемся. Если направление развития цифровых технологий не изменится коренным образом, они будут продолжать подпитывать неравенство и маргинализировать большие сегменты рабочей силы, как на Западе, так и во всем мире. Технологии ИИ также используются для более интенсивного контроля за работниками и через этот канал создают еще большее понижательное давление на заработную плату.
Если хотите, можете возлагать надежды на вал производительности. Но нет никаких признаков того, что общее повышение производительности произойдет в ближайшее время. Как мы уже видели, менеджеры и предприниматели часто склонны использовать новые технологии для автоматизации труда и лишения людей прав, если их не сдерживают противодействующие силы. Массовый сбор данных усугубил это предубеждение.
Однако без демократии трудно найти противодействующие силы. Когда элита полностью контролирует политику и может эффективно использовать инструменты репрессий и пропаганды, трудно создать сколько-нибудь значимую, хорошо организованную оппозицию. Поэтому в ближайшее время в Китае не будет расти активное инакомыслие, особенно в условиях все более эффективной системы цензуры и слежки на основе искусственного интеллекта, созданной Коммунистической партией. Но также становится все труднее надеяться на возрождение противодействующих сил в Соединенных Штатах и большей части остального западного мира. ИИ душит демократию, одновременно предоставляя инструменты для репрессий и манипуляций как авторитарным, так и демократически избранным правительствам.
Как спрашивал Джордж Оруэлл в "1984": "Ведь, в конце концов, откуда мы знаем, что два и два дают четыре? Или что сила тяжести действует? Или что прошлое неизменно? Если и прошлое, и внешний мир существуют только в разуме, и если сам разум управляем, что тогда?". Этот вопрос еще более актуален сегодня, потому что, как предвидела философ Ханна Арендт, когда людей бомбардируют ложью и пропагандой, они как в демократических, так и в недемократических странах перестают верить любым новостям. Возможно, ситуация еще хуже. Приклеенные к своим социальным сетям, часто возмущенные и очень часто охваченные сильными эмоциями, люди могут оказаться оторванными от своего сообщества и демократического дискурса, потому что в Интернете была создана альтернативная, сегрегированная реальность, где экстремистские голоса звучат громче всего, искусственные эхо-камеры изобилуют, вся информация подозрительна или пристрастна, а компромисс забыт или даже осуждается.
Некоторые оптимисты считают, что новые технологии, такие как Web 3.0 или метавселенная, могут обеспечить другую динамику. Но пока преобладает нынешняя бизнес-модель технологических компаний и одержимость правительств слежкой, они, скорее всего, будут еще больше усугублять эти тенденции, создавая еще более мощные пузыри фильтров и еще больший клинч с реальностью.
Уже поздно, но, возможно, еще не слишком поздно.
Глава 11. Перенаправление технологии
Компьютеры в основном
используется против людей, а не для людей
используется для контроля над людьми, а не для их освобождения
время изменить все это...
нам нужен...
НАРОДНАЯ КОМПЬЮТЕРНАЯ КОМПАНИЯ
-первый информационный бюллетень Народной компьютерной компании, октябрь 1972 года (курсив в оригинале)
Большинство вещей, которые стоило бы сделать в мире, были объявлены невозможными еще до того, как они были сделаны.
-адвокат Луис Брандейс, арбитражный процесс, Нью-Йоркская плащевая промышленность, 13 октября 1913 года
Позолоченный век конца XIX века был периодом быстрых технологических изменений и тревожного неравенства в Америке, как и сегодня. Первые люди и компании, инвестировавшие в новые технологии и использовавшие новые возможности, особенно в наиболее динамичных секторах экономики, таких как железные дороги, сталь, машиностроение, нефть и банковское дело, процветали и получали феноменальные прибыли.
В эту эпоху возникли предприятия невиданных размеров. В некоторых компаниях работало более ста тысяч человек, значительно больше, чем в вооруженных силах США в то время. Хотя реальная заработная плата росла по мере развития экономики, неравенство стремительно увеличивалось, а условия труда были ужасными для миллионов людей, не имевших никакой защиты от своих экономически и политически влиятельных боссов. Бароны-разбойники, как называли самых известных и беспринципных из этих магнатов, сколотили огромные состояния не только благодаря изобретательности во внедрении новых технологий, но и за счет консолидации с конкурирующими предприятиями. Политические связи также были важны в стремлении доминировать в своих отраслях.
Символом эпохи стали огромные "тресты", созданные этими людьми, такие как Standard Oil, которые контролировали ключевые ресурсы и устраняли конкурентов. В 1850 году британский химик Джеймс Янг открыл способ переработки нефти. Уже через несколько лет по всему миру работали десятки нефтеперерабатывающих заводов. В 1859 году запасы нефти были обнаружены в Титусвилле, штат Пенсильвания, и нефть стала двигателем индустриализации в Соединенных Штатах. Вскоре этот сектор определила компания Standard Oil, основанная и управляемая Джоном Д. Рокфеллером, который символизирует как возможности эпохи, так и злоупотребление ими. Рожденный в бедности, Рокфеллер понял важность нефти и возможности стать доминирующим игроком в отрасли и быстро превратил свою компанию в монополию. К началу 1890-х годов Standard Oil контролировала около 90 процентов нефтеперерабатывающих предприятий и нефтепроводов в стране и приобрела репутацию компании с хищническими ценами, сомнительными побочными сделками - например, с железными дорогами, которые запрещали ее конкурентам отгружать свою нефть - и запугиванием конкурентов и рабочих.
Послужной список других доминирующих фирм, таких как сталелитейная компания Эндрю Карнеги, железнодорожный конгломерат Корнелиуса Вандербильта, химическая компания DuPont, компания International Harvester, производящая сельскохозяйственную технику, и J.P. Morgan в банковской сфере, был аналогичным.
Было четкое ощущение, что институциональная структура Соединенных Штатов плохо приспособлена для того, чтобы сдерживать мощь этих компаний. Они обладали растущей политической властью, как потому, что несколько президентов США встали на их сторону, так и потому, что они имели большое влияние на Сенат США, члены которого в ту эпоху не избирались напрямую, а выбирались законодательными собраниями штатов. Общее мнение (да и реальность) заключалось в том, что должности в сенате "покупались и продавались", и бароны-грабители принимали в этом самое активное участие. Дело было не только в Сенате. Предвыборные кампании президента Уильяма Маккинли в 1896 и 1900 годах щедро финансировались бизнесом, организованным, в частности, сенатором Марком Ханной, который подытожил эту систему следующим образом: "Есть две вещи, которые важны в политике. Первая — это деньги, а вторую я не помню". Было мало эффективных законов, чтобы помешать компаниям, принадлежащим баронам-грабителям, контролировать свой сектор и препятствовать конкуренции, используя власть, которую им давал их размер.
Когда рабочие организовывались, чтобы потребовать повышения заработной платы или улучшения условий труда, их часто жестоко подавляли, в том числе во время Великой железнодорожной забастовки 1877 года, Великой забастовки Юго-Западной железной дороги 1886 года, забастовки сталелитейной компании Карнеги 1892 года, Пульмановской забастовки 1894 года и угольной забастовки 1902 года. Во время забастовки Объединенных шахтеров 1913–1914 годов в компании Colorado Fuel and Iron Company, контролируемой Рокфеллером, столкновения между забастовщиками и охраной шахты, войсками и штрейкбрехерами, нанятыми компанией, обострились и привели к гибели 21 человека, включая женщин и детей.
Сегодня Соединенные Штаты были бы совсем другим местом, если бы экономические и социальные условия позолоченного века сохранились. Но широкое прогрессивное движение сформировалось, чтобы противостоять власти трестов и потребовать институциональных изменений. Хотя корни этого движения уходят в более ранние сельские организации, такие как Национальный гранж Ордена покровителей мужей, а позднее Популистская партия, прогрессисты создали гораздо более широкую коалицию вокруг городских средних классов и оказали огромное влияние на историю Соединенных Штатов.
Центральным фактором их успеха было изменение взглядов и норм американской общественности, особенно среднего класса. Эти изменения в значительной степени стали результатом работы группы журналистов, которых стали называть "навозниками", а также трудов других реформаторов, таких как адвокат и впоследствии судья Верховного суда Луис Брандейс. В книге Эптона Синклера "Джунгли" рассказывалось об ужасных условиях труда на мясокомбинатах, а Линкольн Стеффенс сообщал о политической коррупции во многих крупных городах.
Возможно, наибольшее влияние оказала работа другого "наглеца", Иды Тарбелл, о компании Standard Oil. В серии статей в журнале McClure's Magazine, начиная с 1902 года, она разоблачила запугивание компании и Рокфеллера, сдерживание цен, незаконные действия и политические махинации. Тарбелл была лично знакома с деловой практикой Рокфеллера. Ее отец был нефтедобытчиком в западной Пенсильвании и был вытеснен из бизнеса компанией Standard Oil, когда Рокфеллер заключил тайную сделку с местными железными дорогами, чтобы поднять цены на нефть, поставляемую конкурентами компании. Статьи Тарбелл, собранные в ее книге "История Standard Oil Company", вышедшей в 1904 году, как никто другой изменили представление американской общественности о пагубном влиянии трестов и баронов-разбойников на общество.
За Тарбелл последовали другие "наглецы". В серии статей под названием "Измена Сената" в журнале Cosmopolitan в 1906 году Дэвид Грэм Филлипс пролил свет на теневые сделки и коррупцию в Сенате. Книга Брандейса "Чужие деньги и как банкиры их используют" сделала то же самое для банковской индустрии, и особенно для Дж.П. Моргана.
Также важна была работа общественных активистов, таких как Мэри Харрис Джонс (известная как Мать Джонс), которая сыграла ведущую роль в организации Объединенных шахтеров и более радикальных Рыцарей труда. Мать Джонс была главным инициатором "Крестового похода детей" 1903 года, марша детей, работающих на шахтах и фабриках. Они несли транспаранты типа "Мы хотим ходить в школу, а не в шахты!" к летнему дому президента Тедди Рузвельта в знак протеста против неисполнения законов, запрещающих детский труд.
Прогрессисты не только меняли общественное мнение, но и организовывали политическую деятельность. Популисты уже показали пример того, как протестное движение может превратиться в партию, имеющую национальное влияние. На выборах 1892 года Прогрессивная партия получила 8,5 процента голосов. Городские средние классы развили этот ранний успех, и широкий спектр политиков, таких как Уильям Дженнингс Брайан, Тедди Рузвельт, Роберт Ла Фоллетт, Уильям Тафт, а затем Вудро Вильсон, ввели прогрессивную политику в основные партии, выиграв выборы и проложив путь к реформам.
У прогрессистов была амбициозная программа реформ, включающая регулирование и разрушение трестов, новые финансовые правила, политическую реформу, направленную на очищение от коррупции в городах и Сенате, и налоговую реформу. Их политические предложения были не просто лозунгами. Прогрессисты глубоко верили в роль экспертизы в формировании политики и сыграли важную роль в создании новых профессиональных ассоциаций и систематическом изучении многих ключевых социальных вопросов эпохи.
Ключевые политические реформы эпохи стали результатом идей, которые популяризировали журналисты, активисты и реформаторы. Например, разоблачения Синклера непосредственно привели к принятию Закона о чистых продуктах питания и лекарствах и Закона о мясной инспекции. Исследования и труды Иды Тарбелл вдохновили на применение антитрестовского закона Шермана 1890 года к промышленным и железнодорожным конгломератам. Это было подкреплено принятием Закона Клейтона в 1914 году и созданием Федеральной торговой комиссии для дальнейшего регулирования монополий и антитрестовских действий. Прогрессивное давление также сыграло важную роль в создании Комитета Пуджо, который расследовал неправомерные действия в финансовой отрасли.
Еще более значительные институциональные изменения включали Закон Тиллмана 1907 года, запрещающий корпоративные взносы в пользу федеральных политических кандидатов; Шестнадцатую поправку, ратифицированную в 1913 году, которая ввела федеральный подоходный налог; Семнадцатую поправку 1913 года, которая требовала прямых выборов всех сенаторов США путем всенародного голосования; и Девятнадцатую поправку 1920 года, предоставившую женщинам право голоса.
Прогрессивные реформы не изменили американскую политическую экономику одним махом. Крупные корпорации оставались влиятельными, а неравенство оставалось высоким. Тем не менее, прогрессисты заложили основы для реформ Нового курса и всеобщего процветания после Второй мировой войны.
Прогрессивизм был движением "снизу вверх", полным разнообразных голосов, что сыграло решающую роль в его успехе в создании популистской коалиции и генерировании новых политических идей. Но это также привело к появлению некоторых непривлекательных элементов, включая открытый или скрытый расизм некоторых его ведущих деятелей (в том числе Вудро Вильсона), идеи евгеники, получившие распространение среди некоторых прогрессистов, и запрет, установленный Восемнадцатой поправкой в 1919 году. Несмотря на все эти недостатки, прогрессивное движение полностью перестроило американские институты.
ПРОГРЕССИВНОЕ ДВИЖЕНИЕ" представляет историческую перспективу трех составляющих критической формулы, необходимой для выхода из нашего нынешнего затруднительного положения.
Первое — это изменение повествования и изменение норм. Прогрессисты позволили отдельным американцам иметь информированное мнение о проблемах в экономике и обществе, а не просто принимать линию, исходящую от законодателей, бизнес-магнатов и союзных им желтых журналистов. Например, Тарбелл никогда не представляла себя в качестве политического кандидата или даже приверженца какого-либо дела. Вместо этого она оттачивала свое мастерство журналистского расследования, чтобы раскрыть основные факты о Standard Oil и ее боссе, Рокфеллере. Критически настроенные прогрессисты изменили то, что считалось приемлемым для компаний, и то, что, по мнению простых граждан, они могли сделать для борьбы с несправедливостью.
Второй - культивирование противодействующих сил. Опираясь на изменение нарратива и социальных норм, прогрессисты помогли организовать людей в широкое движение, которое могло противостоять баронам-грабителям и подталкивать политиков к реформам, в том числе через профсоюзы.
Третий компонент — это политические решения, которые прогрессисты сформулировали на основе нового повествования, исследований и опыта.
Перенаправление технологических изменений
Хотя проблемы, стоящие перед нами сегодня, носят цифровой и глобальный характер, уроки Прогрессивной эпохи по-прежнему актуальны. Современное экологическое движение, противостоящее экзистенциальной угрозе изменения климата, демонстрирует, что три составляющие формулы могут работать для перенаправления технологических изменений и сегодня. Несмотря на сохраняющуюся зависимость большинства крупных энергетических компаний от ископаемого топлива и неспособность большинства политиков действовать, в области технологий возобновляемых источников энергии произошел значительный прогресс.
Выбросы ископаемого топлива — это, прежде всего, технологическая проблема. Индустриализация была построена на энергии ископаемого топлива, и технологические инвестиции с середины восемнадцатого века были направлены на улучшение и расширение этих традиционных источников энергии. Уже в 1980-х годах стало ясно, что выбросы ископаемого топлива невозможно сократить до уровня, который предотвратит постоянное потепление климата, полагаясь лишь на небольшие изменения в производстве и потреблении угля и нефти. Необходимы новые источники энергии, что означает серьезную переориентацию технологий. В течение нескольких десятилетий ничего подобного не происходило. Уже в середине 2000-х годов солнечная энергия была более чем в двадцать раз дороже энергии, получаемой из ископаемого топлива. Для ветра этот коэффициент составлял около десяти. Хотя в 1990-х годах гидроэлектрическая энергия уже была дешевле, мощности были ограничены.
Сегодня солнечная, ветровая и гидроэнергетика дешевле в эксплуатации, чем электростанции, работающие на ископаемом топливе. Например, по оценкам Международного агентства по возобновляемой энергии, ископаемое топливо стоит от $50 до $150 за 100 кВт/ч (киловатт-часов), фотоэлектрическая солнечная энергия - от $40 до $54, а наземная ветровая энергия - менее $40. Хотя есть некоторые виды деятельности, для которых возобновляемые источники энергии не могут быть эффективно использованы (например, реактивное топливо), и существуют серьезные проблемы с хранением, большая часть электрической сети мира может питаться от возобновляемых источников энергии, если политики решат двигаться в этом направлении.
Как было достигнуто это впечатляющее достижение? Сначала изменилось отношение к климату. Книга Рейчел Карсон "Безмолвная весна", опубликованная в 1962 году, была одним из первых шагов. К 1970-м годам несколько организаций, наиболее известная из которых "Гринпис", вели активную кампанию по защите окружающей среды. В начале 1990-х годов Гринпис инициировал программу по борьбе с глобальным потеплением, пытаясь стать противовесом тактике, используемой крупными нефтяными компаниями для сокрытия экологического ущерба, который наносит ископаемое топливо.
Большую роль сыграл документальный фильм 2006 года "Неудобная правда", посвященный усилиям бывшего вице-президента и кандидата в президенты Эла Гора по информированию общественности о глобальном потеплении. Фильм посмотрели миллионы людей по всему миру. Примерно в то же время появились новые организации, занимающиеся проблемами изменения климата, такие как 350.org. Как сказал основатель 350.org Билл Маккиббен, экология - это главный вопрос, и все остальное меркнет по сравнению с ним: "Через 50 лет никого не будет волновать финансовый обрыв или еврокризис. Они просто спросят: "Вот Арктика растаяла, и что вы тогда сделали?"".
Изменение повествования вылилось в более организованное политическое движение - партии "зеленых", которые сделали глобальное потепление центральным пунктом своей повестки дня. Немецкая партия "зеленых" стала мощной электоральной силой и несколько раз входила в правительство. Экологи сыграли аналогичную роль и в других странах Западной Европы. Демонстрация силы экологического движения произошла во время серии климатических забастовок в сентябре 2019 года: протесты и забастовки прошли в школах и на рабочих местах в 4500 городах по всему миру.
Из второй составляющей вытекают два основных последствия. Эти движения оказали давление на корпоративный сектор. По мере того, как население многих западных стран узнавало об опасности изменения климата, оно требовало более чистых продуктов, таких как электромобили и возобновляемые источники энергии, а сотрудники многих крупных корпораций настаивали на сокращении углеродного следа своих компаний. В равной степени они подтолкнули (некоторых) политиков к серьезному отношению к глобальному потеплению.
Эти события активизировали третий компонент - технические и политические решения. Экономический и экологический анализ выявил три важнейших рычага борьбы с изменением климата: налог на выбросы углекислого газа для сокращения выбросов ископаемого топлива, поддержка инноваций и исследований в области возобновляемых источников энергии и других чистых технологий, а также регулирование, направленное против самых загрязняющих технологий.
Хотя во многих странах, не в последнюю очередь в США, Великобритании и Австралии, углеродные налоги сталкиваются с жесткой оппозицией, они были введены в нескольких европейских странах. Уровень углеродного налога, принятый во всем мире, все еще недостаточен, учитывая тенденции глобального потепления, но некоторые страны постепенно повышают этот налог. Шведская ставка сейчас составляет более 120 долларов за метрическую тонну углекислого газа, что означает значительное повышение цены на энергию, получаемую с помощью угля.
Налог на выбросы углекислого газа — это мощный инструмент для ограничения выбросов углекислого газа. Поскольку он снижает рентабельность производства ископаемого топлива, он может стимулировать инвестиции в альтернативные источники энергии. Но при нынешних уровнях он лишь незначительно снижает прибыль компаний, работающих на ископаемом топливе, и не приведет к существенному изменению технологий. Гораздо более действенными являются схемы, напрямую стимулирующие инновации и инвестиции в чистую энергию. Недавно правительство США предоставило ежегодные налоговые льготы на сумму более 10 миллиардов долларов для возобновляемых источников энергии и почти 3 миллиарда долларов для повышения энергоэффективности. Некоторые средства также непосредственно направлены на новые технологии - например, под эгидой Национальной лаборатории возобновляемой энергии, НАСА и Министерства обороны. Еще более щедрые субсидии на исследования в области возобновляемых источников энергии выделяются в Германии и скандинавских странах.
Нормативные акты, такие как стандарты выбросов штата Калифорния, впервые принятые в 2002 году, сыграли свою роль в прямом противодействии наиболее неэффективному использованию ископаемого топлива - например, заставив убрать с дорог старые модели автомобилей с гораздо более высоким расходом газа. Эти нормы также стимулировали дальнейшие исследования в области электромобилей.
Эти три политических рычага (налоги на выбросы углерода, субсидии на исследования и нормативно-правовые акты), а также давление со стороны потребителей и гражданского общества привели к росту инноваций в области возобновляемых источников энергии и значительному увеличению объемов производства солнечных батарей и энергии ветра. Базовая технология получения энергии за счет фотоэлектрического эффекта, используя солнечные фотоны, была известна с конца XIX века, а жизнеспособные солнечные панели впервые были произведены в 1950-х годах в Лабораториях Белла. Важные прорывы последовали за этим, начиная с 2000-х годов, когда в США, Франции, Германии и Великобритании резко возросло количество патентов, связанных с экологически чистой энергией. По мере расширения производства стоимость солнечных панелей резко упала. В результате этих быстрых улучшений возобновляемые источники энергии уже составляют более 20 процентов от общего потребления энергии в Европе, хотя Соединенные Штаты пока отстают.
Примечательно, что Китай последовал за европейским и американским перенаправлением этой технологии. Страна начала производство солнечных панелей в ответ на растущий спрос в Европе, особенно в Германии, в конце 1990-х годов, следуя европейской политике смягчения последствий изменения климата. Движимое желанием играть ведущую роль в этом секторе, а также решить серьезную проблему загрязнения окружающей среды в стране, правительство Китая предоставило щедрые субсидии и кредиты производителям, быстро увеличив производственные мощности. Стоимость фотоэлектрических панелей и другого солнечного оборудования начала снижаться благодаря "обучению на практике" (это означает, что по мере роста объемов компании все лучше и лучше умели производить экономичные и энергоэффективные солнечные панели). Китайские производители внедрили новое оборудование и усовершенствовали методы более тонкой резки поликремниевых пластин, что позволило им производить больше солнечных батарей из того же количества материала, снижая затраты и увеличивая производство. В настоящее время страна является крупнейшим производителем солнечных батарей и поликремния в мире (даже если многие заводы по производству солнечных батарей работают на электроэнергии, вырабатываемой из угля). Согласно статистике китайского правительства, в 2020 году на возобновляемые источники энергии придется около 29 процентов потребления электроэнергии.
Конечно, не следует преувеличивать достигнутые на сегодняшний день успехи. Остается еще много областей, таких как экономически эффективное хранение энергии, в которых необходимы прорывы, а некоторые сектора, такие как воздушный транспорт и сельское хозяйство, не сократили выбросы углерода. Выбросы в развивающихся странах, в том числе в Китае и Индии, продолжают расти, несмотря на достижения в области возобновляемых технологий. В ближайшем будущем мало перспектив для введения глобального налога на выбросы углерода, способного сильно сократить потребление.
Тем не менее, с точки зрения вызова цифровых технологий, мы можем многому научиться на примере того, как технологии перенаправляются в энергетическом секторе. Та же комбинация - изменение повествования, создание противодействующих сил, разработка и реализация конкретной политики для решения наиболее важных вопросов - может сработать при переориентации цифровых технологий.
Переделка цифровых технологий
Наши нынешние проблемы коренятся в огромной экономической, политической и социальной власти корпораций, особенно в технологической отрасли. Концентрированная власть бизнеса подрывает общее процветание, поскольку ограничивает распределение выгод от технологических изменений. Но наиболее пагубное влияние оказывает направление развития технологий, которое чрезмерно смещается в сторону автоматизации, слежки, сбора данных и рекламы. Чтобы вернуть общее процветание, мы должны перенаправить технологии, а это означает активизировать версию того же подхода, который сработал более века назад для прогрессистов.
Это может начаться только с изменения повествования и норм. Необходимые шаги действительно фундаментальны. Общество и его влиятельные воротилы должны перестать быть завороженными технологическими миллиардерами и их планами. Дискуссии о новых технологиях должны быть сосредоточены не только на гениальности новых продуктов и алгоритмов, но и на том, работают ли они на благо людей или против людей. Вопрос о том, следует ли использовать цифровые технологии для автоматизации труда и расширения возможностей крупных компаний и недемократических правительств, не должен решаться исключительно горсткой предпринимателей и инженеров. Не нужно быть экспертом в области искусственного интеллекта, чтобы высказать свое мнение о направлении прогресса и будущем нашего общества, сформированного этими технологиями. Не нужно быть технологическим инвестором или венчурным капиталистом, чтобы требовать от технологических предпринимателей и инженеров ответственности за то, что делают их изобретения.
Выбор направления развития технологий должен быть частью критериев, которые инвесторы используют для оценки компаний и их влияния. Крупные инвесторы могут требовать прозрачности в отношении того, будут ли новые технологии автоматизировать работу или создавать новые задачи, будут ли они контролировать работников или расширять их возможности, а также как они повлияют на политический дискурс и другие социальные результаты. Это не те решения, которые должны волновать инвесторов только из-за прибыли, которую они получают. Двухуровневое общество с небольшой элитой и сокращающимся средним классом не является основой для процветания или демократии. Тем не менее, можно сделать цифровые технологии полезными для людей и повысить производительность труда, так что инвестиции в технологии, помогающие людям, могут быть и хорошим бизнесом.
Как и в случае с реформами прогрессивной эпохи и переориентацией в энергетическом секторе, новое повествование имеет решающее значение для создания противодействующих сил в цифровую эпоху. Такой нарратив и общественное давление могут спровоцировать более ответственное поведение некоторых лиц, принимающих решения. Менеджеры, получившие образование в бизнес-школе, склонны снижать заработную плату и сокращать трудовые затраты, предположительно, из-за сохраняющегося влияния доктрины Фридмана - идеи о том, что единственной целью и обязанностью бизнеса является получение прибыли. Новый мощный рассказ о всеобщем процветании может стать противовесом, повлиять на приоритеты некоторых менеджеров и даже поколебать преобладающую парадигму в бизнес-школах. Кроме того, он может помочь изменить мышление десятков тысяч молодых людей, желающих работать в технологическом секторе - даже если он вряд ли окажет большое влияние на технологических магнатов.
Более того, эти усилия должны сформулировать и поддержать конкретную политику, чтобы изменить направление развития технологий. Цифровые технологии могут дополнять человека:
- повышение производительности труда работников на их текущих рабочих местах
- создание новых задач с помощью машинного интеллекта, дополняющего возможности человека
- предоставление более качественной и пригодной для использования информации для принятия решений человеком
- создание новых платформ, объединяющих людей с различными навыками и потребностями
Например, цифровые технологии и технологии искусственного интеллекта могут повысить эффективность обучения в классе, предоставляя учителям новые инструменты и более качественную информацию. Они могут обеспечить персонализированное обучение, определяя в режиме реального времени области трудностей или сильных сторон для каждого ученика, тем самым создавая множество новых, продуктивных задач для учителей. Они также могут создавать платформы, которые более эффективно объединяют учителей и учебные ресурсы. Аналогичные возможности открываются в здравоохранении, развлечениях и производстве, о чем мы уже говорили.
Подход, который дополняет работников, а не отодвигает их на второй план и не пытается их устранить, более вероятен, когда признаются различные человеческие навыки, основанные на ситуационных и социальных аспектах человеческого познания. Однако такие разнообразные цели технологических изменений требуют множества инновационных стратегий, и их реализация становится менее вероятной, когда несколько технологических фирм доминируют над будущим технологий.
Разнообразные инновационные стратегии также важны, поскольку автоматизация сама по себе не является вредной. Технологии, которые заменяют задачи, выполняемые людьми, машинами и алгоритмами, так же стары, как и сама промышленность, и они будут оставаться частью нашего будущего. Точно так же сбор данных сам по себе не является чем-то плохим, но он становится несовместимым с общим процветанием и демократическим управлением, когда он централизуется в руках неподотчетных компаний и правительств, которые используют эти данные для лишения людей прав и возможностей. Проблема заключается в несбалансированном портфеле инноваций, в котором чрезмерное внимание уделяется автоматизации и слежке, а не созданию новых задач и возможностей для работников. Перенаправление технологий не обязательно должно включать блокирование автоматизации или запрет на сбор данных; вместо этого можно поощрять развитие технологий, которые дополняют и помогают человеческим возможностям.
Общество и правительство должны работать вместе для достижения этой цели. Давление со стороны гражданского общества, как и в случае успешных крупных реформ прошлого, является ключевым фактором. Государственное регулирование и стимулы также имеют решающее значение, как это было в случае сэнергетикой. Однако правительство не может быть нервным центром инноваций, бюрократы не будут разрабатывать алгоритмы или придумывать новые продукты. Необходимы правильные институциональные рамки и стимулы, сформированные государственной политикой, подкрепленные конструктивным повествованием, чтобы побудить частный сектор отказаться от чрезмерной автоматизации и слежки и перейти к технологиям, более дружественным к работникам.
Главный вопрос заключается в том, будут ли полезны усилия по перенаправлению технологий на Западе, если Китай продолжит заниматься автоматизацией и наблюдением. Ответ, скорее всего, положительный. Китай все еще является последователем в большинстве передовых технологий, и усилия по перенаправлению в США и Европе окажут серьезное влияние на глобальные технологии. Как и в случае с энергетическими инновациями, серьезная переориентация на Западе может оказать сильное влияние и на китайские инвестиции.
О том, как стимулировать уравнительные силы, влияющие на путь будущих технологий и стимулирующие социально полезные технологические изменения, мы и поговорим в этой главе.
Изменение компенсационных полномочий
Мы не можем перенаправить технологии без создания новых противодействующих сил. И мы не можем создать противодействующие силы, не опираясь на организации гражданского общества, которые объединяют людей вокруг общих проблем и культивируют нормы самоуправления и политического действия.
Организация трудящихся. Трудовые союзы были главной опорой уравнительных сил с начала индустриальной эпохи. Они являются ключевым средством поддержки распределения прироста производительности между работодателями и работниками. На рабочих местах, где трудящиеся имеют право голоса (в форме профсоюзов или рабочих советов, как во многих немецких компаниях), с ними советуются при принятии технологических и организационных решений, и иногда они успешно выступают в качестве противовеса чрезмерной автоматизации.
В период своего расцвета профсоюзы добились успеха, потому что они формировали связи между своими членами. Они обеспечивали товарищество людей, работающих вместе и выполняющих одинаковые задачи. Они были узлом сотрудничества на основе общих экономических интересов, сосредоточенных на улучшении условий труда и повышении заработной платы. И они культивировали политические цели, соответствующие убеждениям и интересам их членов, такие как право голоса. Сегодня эти компоненты вряд ли будут работать так же слаженно.
Рабочие места стали гораздо менее концентрированными и более разнообразными, поэтому товарищества достичь труднее. С ростом числа высокообразованных и "белых воротничков" на большинстве рабочих мест экономические интересы работников также стали более разнообразными. Производственные рабочие "синие воротнички" теперь составляют меньшую часть рабочей силы США (около 13,7% по состоянию на 2016 год), и организационные формы, ориентированные на них, вряд ли могут говорить от имени всей рабочей силы. Также меньше общих политических целей у рабочего населения, которое сейчас больше разделено на правых и левых, чем полвека назад.
Тем не менее, новые методы организации работников могут преуспеть там, где старые подходы потерпели неудачу, и кое-что из этого уже можно увидеть в успешных кампаниях по созданию профсоюзов в таких компаниях, как Amazon и Starbucks в 2021–2022 годах. Инициированные рабочими выборы в профсоюз на складе Amazon в Статен-Айленде использовали совершенно иную тактику, чтобы добиться успеха в условиях, не похожих на те, в которых когда-то процветали традиционные рабочие движения. Текучесть кадров на складах компании была огромной, а рабочая сила была разнообразной во всех отношениях - выходцы из разных слоев общества, говорящие на десятках разных языков. Движение было организовано рабочими в цехах, а не профессиональными профсоюзными работниками. Оно финансировало себя через социальные сети GoFundMe, а не получало централизованные профсоюзные деньги. Судя по всему, движение добилось успеха, разработав менее жесткий и менее идеологизированный подход, сосредоточившись на проблемах, актуальных для большинства работников складов Amazon, таких как чрезмерный контроль, недостаточное количество перерывов и высокий уровень травматизма. Хотя эта стратегия сильно отличается от культовой "сидячей забастовки" работников GM в 1936 году, которая стала поворотным моментом в рабочем движении США, она напоминает разработку новых методов организации с нуля.
Другая проблема с профсоюзами в США и Великобритании заключается в том, что, как мы видели, их традиционная структура организована на уровне отдельных заводов, что порождает более конфликтные отношения с руководством. В будущем потребуются более широкие организации, а не только на уровне заводов или фирм. Они могут принимать форму многоуровневых организаций, в которых одни решения принимаются на уровне рабочих мест, а другие - на уровне отрасли. В качестве примера можно привести двухуровневую немецкую систему: рабочие советы занимаются коммуникацией и координацией на рабочих местах и могут принимать решения по технологиям и обучению, в то время как отраслевые профсоюзы больше сосредоточены на установлении заработной платы. Конечно, возможно, что будущие рабочие движения в итоге будут больше похожи на другие организации гражданского общества или более слабо связанные между собой отраслевые конфедерации. Это говорит о том, что эксперименты с новыми организационными формами являются важным шагом вперед.
Действия гражданского общества, в одиночку и вместе. Запад сегодня — это общество потребления, а предпочтения и действия потребителей являются важными рычагами влияния на компании и технологии. Реакция потребителей была жизненно важна в случае с возобновляемыми источниками энергии и электромобилями. Именно давление со стороны потребителей, а также освещение в СМИ заставили YouTube и Reddit предпринять некоторые шаги по ограничению экстремизма на своих платформах.
Однако коллективные действия требуют большой группы людей, действующих сообща для достижения цели - например, подтолкнуть компании к сокращению выбросов углекислого газа. Такие действия дорогостоящи для большинства людей, которым придется потратить время на получение информации, посещение собраний, изменение своих потребительских привычек и время от времени выходить на улицы и протестовать. Эти затраты многократно возрастают, когда возникает противодействие со стороны компаний, а иногда, что еще хуже, со стороны государственных служб безопасности. В авторитарных и даже полудемократических режимах власти могут зажимать протесты и организации гражданского общества.
Такая динамика порождает проблему "свободного наездника": люди, разделяющие одни и те же ценности, могут, тем не менее, испытывать искушение не участвовать в коллективных действиях, чтобы не платить за них. Эта тенденция, конечно, усиливается, когда ужесточаются наказания против инакомыслящих. Например, недавние исследования протестов в Гонконге показали, что, когда студенты университетов, выступающие за демократию, ожидают, что другие примут участие в митингах против антидемократических мер, они сами с меньшей вероятностью присоединяются к протестам, бесплатно используя усилия других. Свободная езда лежит в основе дилеммы коллективных действий: без координации лишь меньшинство людей, желающих социальных изменений, принимают участие в коллективных действиях.
Потребительский выбор, являющийся в итоге нескоординированным индивидуальным действием, сильно страдает от дилеммы коллективного действия. Только часть тех, кто хочет сократить выбросы углекислого газа, откажется, например, от авиаперелетов или энергии на ископаемом топливе. Организации гражданского общества, которые координируют потребителей и заставляют их действовать в большей степени как граждане, а не как отдельные лица, принимающие решения на рынке, жизненно необходимы.
Помимо создания форума для дискуссий и распространения достоверной информации, организации гражданского общества могут создавать как пряники, так и кнуты для координации протестов и общественного давления на компании, ведущие себя плохо. В качестве пряника они воспитывают этику участия в деятельности, отвечающей общественным интересам, и дополнительно развивают связи между различными людьми, которые затем поощряют друг друга к участию. Что касается кнута, то иногда он может пристыдить отдельных людей за то, что они бесплатно пользуются усилиями других.
Хотя другие организации, такие как профсоюзы, также могут играть эти роли, организации гражданского общества важны, особенно когда основные вопросы, такие как изменение климата или цифровые технологии, оказывают влияние на большое количество людей и пересекаются с традиционными группами. Например, хотя профсоюзы могут внести свой вклад в активизм и смягчение последствий изменения климата, они не идеально подходят для решения проблем коллективных действий, связанных с климатом, по сравнению, скажем, с Greenpeace или 350.org, которые могут организовать людей из разных слоев общества и с разным уровнем подготовки. Те же соображения применимы к действиям в области цифровых технологий и регулирования бизнеса. В обоих случаях последствия носят широкомасштабный характер и требуют широких коалиций, которые лучше всего могут быть созданы организациями гражданского общества.
Могут ли сетевые организации помочь, а не помешать этим усилиям? Возможно ли вообще широкое гражданское общество в цифровую эпоху? Хотя оптимизм начала 2000-х годов по поводу того, что социальные сети и Интернет станут форумом для цифровой "общественной сферы", не оправдался, новые и более совершенные онлайн-сообщества могут быть созданы.
Периодические выборы для выбора представителей - не единственный аспект демократической политики. Самоуправление, как на рабочих местах, так и в более широком смысле, может быть не менее важным, чем выборы. Действительно, успешные демократические периоды на Западе часто совпадают с другими институциональными средствами, позволяющими людям участвовать в принятии политических решений, выражать и развивать свое мнение и оказывать давление на государственную политику. К ним относятся местная политика, механизмы типа ратуши и, что особенно важно, различные клубы и организации гражданского общества. Между тем, в некоторых незападных обществах политическое участие снизу вверх происходит и без выборов - например, в контексте деревенских советов и выборов традиционных вождей в некоторых частях Африки к югу от Сахары. Среди прочего этот тип участия (через традиционные собрания, называемые кготла) сыграл определяющую роль в экономическом и политическом развитии Ботсваны, одной из наиболее экономически успешных стран за последние пятьдесят лет.
Для демократических институтов крайне важны пути создания новых и более совершенных онлайн-сообществ. Существуют некоторые цифровые технологии, которые могут играть скорее полезную, чем вредную роль, и поиск путей стимулирования их развития имеет решающее значение. Например, цифровые инструменты хорошо подходят для создания новых форумов, на которых дебаты и обмен мнениями могут проводиться в режиме реального времени и в рамках заранее установленных правил. Онлайн-встречи и общение могут снизить стоимость участия, что позволяет создавать более масштабные межсекторные объединения. Цифровые инструменты также могут гарантировать, что даже на больших собраниях отдельные люди смогут участвовать в дебатах, высказывая свои комментарии или фиксируя свое одобрение или неодобрение. Если эти инструменты хорошо разработаны, они могут помочь расширить возможности и усилить различные голоса, что является обязательным условием успешного демократического управления. Усилия в этом направлении включают проект New_Public, основанный интернет-активистом Эли Паризером и профессором Талией Страуд, который стремится разработать платформу и инструменты для обсуждения и участия снизу вверх, особенно по вопросам, касающимся будущего технологий. Проект выступает за более богатый взгляд на технологии как на "то, что мы можем научиться делать" (как сформулировала писательница-фантаст Урсула Ле Гуин) и призывает к более децентрализованному подходу к их развитию.
Особого внимания заслуживает новая демократическая инициатива, возглавляемая Одри Танг, бывшей активисткой, а ныне министром цифровых технологий Тайваня. Танг пришла в политику в составе возглавляемого студентами "Движения подсолнухов", которое заняло здание тайваньского парламента в знак протеста против торгового соглашения с Китаем 2013 года, которое было подписано правящей партией Гоминьдан без достаточного общественного обсуждения и консультаций.
Танг, ранее работавший предпринимателем и программистом, вызвался помочь движению донести свое послание до широкой общественности. После прихода к власти Демократической прогрессивной партии на всеобщих выборах 2016 года Танг была назначена министром, специализирующимся на цифровой коммуникации и прозрачности. Она создала целый ряд цифровых инструментов для обеспечения прозрачности принятия правительственных решений, а также для расширения обсуждений и консультаций с общественностью. Этот подход цифровой демократии был использован при принятии ряда ключевых решений, включая регулирование платформы совместного использования поездок Uber и продажи спиртных напитков. Он включает в себя "президентский хакатон", который позволяет гражданам вносить предложения в исполнительную власть. Другая платформа, g0v, предоставляет открытые данные нескольких тайваньских министерств, которые гражданские хакеры могут использовать для разработки альтернативных версий бюрократических услуг. Эти технологии способствовали раннему и эффективному ответу Тайваня на COVID-19, в котором частный сектор и гражданское общество сотрудничали с правительством в разработке инструментов для тестирования и отслеживания контактов.
Новые форумы для виртуального участия могут, конечно, повторить те же ошибки, которые сегодня совершают социальные медиа, усугубляя эхо-камеры и экстремизм. Как только такие инструменты начнут широко использоваться, одни стороны разработают стратегии по распространению дезинформации, в то время как другие могут использовать эти платформы для демагогии. Может начать распространяться сенсационный, вводящий в заблуждение контент, а соперничающие точки зрения могут начать перекрикивать друг друга вместо конструктивного обсуждения. Лучший способ избежать подобных ошибок - рассматривать продемократические онлайн-инструменты как незавершенный процесс, который необходимо постоянно обновлять по мере возникновения новых проблем, а также как дополнение, а не полную замену традиционному гражданскому участию при личном присутствии.
Эти решения имеют как технический, так и социальный аспект. Алгоритмическая архитектура онлайн-систем может быть разработана таким образом, чтобы способствовать обсуждению и диалогу, а не привлечению внимания и провокациям. Поскольку алгоритмы должны исходить от частного сектора, улучшение рыночных стимулов для развития технологий остается критически важным, о чем мы поговорим далее.
Действия гражданского общества также зависят от информации о сделках и решениях в коридорах власти. Цифровые технологии могут помочь пролить свет на влияние крупных корпораций и корпоративных денег в политике. Онлайн-инструменты могут отслеживать связи и потоки денег и услуг между компаниями и политиками и бюрократами. Мы, конечно, не согласны с чрезмерно оптимистичным прогнозом бывшего судьи Верховного суда США Энтони Кеннеди: "С появлением Интернета оперативное раскрытие информации о расходах может обеспечить акционеров и граждан информацией, необходимой для привлечения корпораций и выборных должностных лиц к ответственности за их позиции и сторонников." Это может произойти только при наличии других традиционных гарантий. Таким образом, обеспечение прозрачности следует рассматривать как дополнение к более традиционным видам действий гражданского общества. Например, она может принять форму автоматического обнаружения и публичного размещения информации обо всех встречах и взаимодействиях политиков и высших бюрократов с лоббистами и менеджерами частного сектора.
Важно найти правильный баланс в прозрачности. Общественность не должна быть информирована о каждой политической дискуссии и всех переговорах, которые политики проводят для создания коалиций. Однако, поскольку сумма, потраченная на лоббирование в западном мире, достигла астрономических размеров, общественность имеет право знать о сделках, заключенных лоббистами, политиками и фирмами, и эти связи должны регулироваться.
Политика перенаправления технологий
Наличие противодействующих сил и даже новых институтов сами по себе не перенаправят технологии. Необходима конкретная политика, изменяющая стимулы и поощряющая социально полезные инновации. Дополнительные меры - включая субсидии и поддержку технологий, более благоприятных для работников, налоговую реформу, программы обучения работников, схемы владения данными и их защиты, разделение технологических гигантов и налоги на цифровую рекламу - могут помочь инициировать серьезное перенаправление технологий.
Рыночные стимулы для перенаправления. Государственные субсидии на развитие более социально полезных технологий являются одним из самых мощных средств перенаправления технологий в рыночной экономике. Субсидии становятся более действенными, когда они подкрепляются изменениями в социальных нормах и потребительских предпочтениях, которые толкают в том же направлении, как показывает наш опыт с возобновляемыми источниками энергии.
Однако между "зелеными" и цифровыми технологиями есть важные различия. Когда впервые возникли экологические проблемы, у активистов не было полного понимания того, как потребление энергии влияет на климат, и как можно последовательно измерять содержание углерода в энергии. Тем не менее, научное понимание и система измерений быстро развивались и были созданы уже в 1980-х годах. Затем стало просто оценить, сколько парниковых газов выбрасывают различные источники энергии. Эти знания сегодня лежат в основе большинства налогов на выбросы углекислого газа, схем ограничения и торговли, а также субсидий на возобновляемые источники энергии и электромобили.
Определить, как используются различные цифровые технологии и их влияние на заработную плату, неравенство и наблюдение, гораздо сложнее. Например, новые цифровые технологии, позволяющие менеджерам более эффективно отслеживать работу своих подчиненных, можно рассматривать как дополняющие человека, поскольку они позволяют менеджерам выполнять новые задачи и расширяют их возможности. Одновременно они могут усиливать наблюдение или устранять задачи, которые раньше выполнялись другими "белыми воротничками".
Тем не менее, существует ряд принципов, полезных для создания основы для измерения влияния цифровых технологий. Во-первых, достаточно просто определить, используются ли новые технологии для мониторинга и наблюдения. Разработка и внедрение этих технологий не должны поощряться. Правительственное агентство, такое как OSHA, может разработать четкие рекомендации, которые предотвращают наиболее навязчивые формы наблюдения и сбора данных о сотрудниках, а другие агентства могут аналогичным образом регулировать сбор данных о потребителях и гражданах. В качестве дополнительного шага федеральное правительство могло бы принять решение не выдавать патенты на технологии, направленные на слежку за работниками или гражданами, включая патенты, поданные в Китае. И наоборот, технологии, предоставляющие инструменты для обеспечения конфиденциальности работников и пользователей, также могут быть выявлены и субсидированы.
Во-вторых, есть верный признак технологий автоматизации: снижение доли труда в добавленной стоимости, что означает, что после внедрения этих технологий увеличивается доля добавленной стоимости, приходящаяся на капитал, и уменьшается доля, приходящаяся на труд. Существующие исследования показывают, что внедрение роботов и других технологий автоматизации почти всегда приводит к значительному снижению доли труда. Аналогичным образом, технологии, создающие новые задачи для работников, как правило, увеличивают долю труда. Исходя из этого, технологии, повышающие долю труда, можно поощрять с помощью субсидий на их использование и развитие. Такая политика может быть также полезна для стимулирования распределения прироста производительности между работниками, поскольку повышение заработной платы увеличит долю труда и, таким образом, даст компаниям право на дополнительные субсидии.
В-третьих, субсидии для направлений исследований, дополняющих работу человека, могут предоставляться на основе более подробных данных о том, дополняют ли новые методы работу человека или автоматизируют ее при использовании на практике. Мы уже приводили несколько примеров, когда новые цифровые технологии могут дополнять человека, создавая новые задачи - например, предоставляя лучшую информацию для персонализированного обучения или медицинского обслуживания, или позволяя улучшить проектирование и производство в цехах с помощью возможностей дополненной и виртуальной реальности. Хотя такая классификация может быть гораздо проще после внедрения технологий, часть этой информации доступна на стадии разработки и может стать первым шагом к созданию системы измерения степени автоматизации новых технологий. Эта система измерения может быть использована для предоставления субсидий определенным направлениям инноваций.
Некоторая неопределенность в точном назначении и применении новых технологий не является серьезной проблемой: предотвращение автоматизации не является целью. Главное, к чему должны стремиться разработчики политики, — это культивирование плюрализма подходов для поощрения большего внимания к технологиям, дополняющим человека и расширяющим его возможности. Для достижения этой цели не требуется совершенной метрики для определения того, будет ли технология автоматизировать работу или создавать новые задачи для работников. Скорее, она требует приверженности экспериментам с новыми технологиями, которые пытаются помочь работникам и гражданам.
По тем же причинам мы не поддерживаем налоги на автоматизацию, направленные на прямое сдерживание развития и внедрения технологий автоматизации. Перенаправление должно быть нацелено на более сбалансированный портфель технологий, и субсидии на новые технологии, дополняющие человека, могут достичь этого более эффективно. Более того, учитывая сложность отличия автоматизации от других видов использования цифровых технологий, налоги на автоматизацию в настоящее время нецелесообразны. Простое налогообложение явных примеров технологий автоматизации, таких как промышленные роботы, также не будет оптимальным, поскольку такая политика оставит без внимания гораздо более распространенные алгоритмические технологии автоматизации. Тем не менее, если субсидии и другие меры политики не смогут перенаправить технологические усилия, в будущем, возможно, придется рассмотреть вопрос о налогах на автоматизацию.
Разрушение больших технологий. Крупные компании стали слишком могущественными, и это само по себе проблема. Google доминирует в поиске, у Facebook мало конкурентов в социальных сетях, а Amazon завоевывает рынок электронной коммерции. Эти подавляющие доли рынка напоминают нам о Standard Oil, которая имела 90-процентную долю рынка нефти и нефтепродуктов, когда ее развалили в 1911 году, и AT&T, которая имела почти монополию на телефонную связь, когда ее развалили в 1982 году.
Высокий уровень концентрации рынка и гигантские монополии могут подавлять инновации и искажать их направление. Например, Netscape Navigator создал гораздо лучший продукт, чем браузер Microsoft в середине 1990-х годов, и изменил направление развития браузеров, подстегнув ряд последующих инноваций других компаний (в 2007 году он был выбран журналом PC Magazine как "лучший технологический продукт всех времен"). К сожалению, Netscape в итоге был разгромлен Microsoft, несмотря на антимонопольное дело Министерства юстиции.
Эти соображения могут быть более важными сегодня, поскольку несколько компаний доминируют в направлении развития цифровых технологий и особенно искусственного интеллекта. Их бизнес-модели и приоритеты сосредоточены на автоматизации и сборе данных. Следовательно, дробление крупнейших технологических гигантов для уменьшения их доминирования и создания пространства для большего разнообразия инноваций является важной частью перенаправления технологий.
Разрыв сам по себе недостаточен, поскольку он не перенаправит технологии в сторону автоматизации, слежки или цифровой рекламы. Возьмем Facebook, который, скорее всего, станет первой мишенью антимонопольных действий из-за его спорных приобретений WhatsApp и Instagram. Если бы компания была разделена и эти два приложения были отделены от Facebook, обмен данными между ними прекратился бы, но их бизнес-модели остались бы нетронутыми. Сам Facebook продолжал бы добиваться внимания своих пользователей и, следовательно, оставался бы платформой для эксплуатации небезопасности, дезинформации и экстремизма. WhatsApp и Instagram также примут ту же бизнес-модель, если их не оттолкнет от нее регулирование или общественное давление. То же самое, вероятно, относится и к YouTube, даже если он будет отделен от материнской компании Google, Alphabet.
Поэтому разрыв и в более широком смысле антимонопольное законодательство следует рассматривать как дополнительный инструмент для достижения более фундаментальной цели - перенаправления технологий в сторону автоматизации, наблюдения, сбора данных и цифровой рекламы.
Налоговая реформа. Текущая налоговая система многих промышленно развитых стран поощряет автоматизацию. Мы видели, что в США за последние четыре десятилетия средняя ставка налога на труд составляла около 25 процентов из-за налогов на фонд заработной платы и федеральных подоходных налогов, в то время как налоги на оборудование и программное обеспечение были гораздо ниже. Более того, с 2000 года налоги на эти виды инвестиций неуклонно снижались благодаря более широкому снижению корпоративных подоходных налогов и федеральных подоходных налогов для высокооплачиваемых работников, а также все более щедрым льготам по списанию налоговых обязательств, когда фирмы инвестируют в оборудование и программное обеспечение.
Компания, инвестирующая сегодня в автоматизированное оборудование или программное обеспечение, платит налог в размере менее 5 процентов - что на 20 процентных пунктов ниже, чем налоги, с которыми она сталкивается, нанимая работников для выполнения тех же задач. В частности, это означает, что если компания нанимает больше работников и платит им $100 000 в год, то она и работники будут совместно платить $25 000 налогов на заработную плату. Если вместо этого компания покупает новое оборудование стоимостью $100 000 для выполнения тех же задач, она платит менее $5 000 налогов. Такая асимметрия является стимулом для дополнительной автоматизации и в похожей форме, хотя иногда и менее выраженной, присутствует в налоговых кодексах ряда других западных стран.
Налоговая реформа может устранить эту асимметрию и, следовательно, стимулы для чрезмерной автоматизации. Первым шагом для достижения этой цели могло бы стать значительное снижение или даже полная отмена налогов на фонд заработной платы. Последнее, чего мы хотим сегодня, — это сделать работу более дорогой для людей.
Вторым шагом может стать умеренное повышение налогов на капитал. Одним из способов достижения этой цели является отмена положений, снижающих эффективное налогообложение капитала, таких как щедрые амортизационные льготы и выгодный налоговый статус прямых инвестиций и переносимых процентов. Кроме того, умеренное повышение налога на прибыль корпораций напрямую увеличит предельные налоговые ставки для владельцев капитала, что еще больше сократит разрыв между налогообложением капитала и труда. Важно одновременно закрыть налоговые лазейки, включая схемы, которые минимизируют налоговые обязательства транснациональных корпораций путем переноса их бухгалтерской прибыли из одной юрисдикции в другую; в противном случае можно будет избежать введения налога на прибыль корпораций, и его эффективность не будет полной.
Инвестиции в работников. Налоговые льготы для инвестиций в оборудование и программное обеспечение недоступны для компаний, когда речь идет об инвестициях в работников. Уравнивание ставок налогообложения капитала и труда является важным шагом в устранении перекоса в пользу автоматизации перед наймом и инвестированием в работников.
Но налоговый кодекс может сделать и больше. Предельная производительность труда работников может быть повышена за счет обучения после окончания школы. Даже работники, получившие высшее или послевузовское образование, приобретают большинство навыков, необходимых для выполнения конкретной задачи или в данной отрасли, как только начинают работать в компании. Некоторые из этих инвестиций в обучение происходят в формальной среде, например, на профессиональных курсах, в то время как другие соответствующие навыки приобретаются на рабочем месте, от старших коллег и руководителей, и этому процессу часто способствует то, как разработаны рабочие места и сколько времени работникам разрешено выделять на обучение. Мы видели, что обучение работников с низким уровнем образования было важной опорой общего процветания до 1980-х годов.
Существуют веские причины, по которым уровень инвестиций в обучение, выбранный компаниями, может быть недостаточным. Многое из того, что работник узнает в процессе обучения, является "общим" в том смысле, что он может продуктивно использовать свои навыки и у других работодателей. Инвестиции в общее обучение менее привлекательны для компаний, поскольку конкуренция со стороны других работодателей предполагает, что им придется платить более высокую заработную плату или они могут даже потерять работника после обучения, не имея возможности окупить свои инвестиции. Лауреат Нобелевской премии экономист Гэри Беккер указал на то, что более эффективный уровень обучения может быть поддержан, если работники косвенно оплачивают его, снижая заработную плату на время обучения, в надежде, что в будущем они смогут получать более высокую заработную плату. Однако это решение часто несовершенно. Работники могут быть не в состоянии позволить себе сокращение заработной платы и не верить, что фирмы действительно уделят достаточно внимания и времени обучению, если они пойдут на такое сокращение. Хуже того, когда заработная плата согласовывается, как это часто бывает, ни фирма, ни работник не получают полной отдачи от инвестиций в обучение, что делает невозможным даже снижение заработной платы для поддержки адекватного уровня обучения.
Институциональные решения и государственные субсидии на обучение могут исправить возникшую проблему недостаточного инвестирования. Например, система ученичества в Германии стимулирует фирмы финансировать основные усилия по обучению. Программы во многих отраслях промышленности длятся два, три, а иногда даже четыре года, и их реализация возможна благодаря тому, что работники устанавливают тесные отношения со своим работодателем и не уходят сразу после окончания ученичества. Эти программы часто поддерживаются и контролируются профсоюзами. Подобные программы ученичества существуют и в других странах, но их было бы трудно внедрить в США и Великобритании, где профсоюзы вряд ли будут играть такую же роль и где уровень увольнения молодых работников намного выше, чем в Германии. Поэтому в США более важную роль должны играть государственные субсидии - например, позволяющие компаниям вычитать инвестиции в обучение из налогооблагаемой прибыли.
Лидерство правительства в перенаправлении технологических изменений. Правительство не является двигателем инноваций, но оно может играть центральную роль в перенаправлении технологических изменений с помощью налогов, субсидий, регулирования и формирования повестки дня. Действительно, во многих пограничных областях исследований выявление конкретных потребностей в сочетании с государственным руководством имеет решающее значение, поскольку оно концентрирует внимание исследователей на определении достижимых целей или устремлений.
Это, безусловно, относится к антибиотикам, одной из самых преобразующих технологий двадцатого века. Важность лекарств, способных бороться с бактериями, уже была хорошо понятна, когда Александр Флеминг в 1928 году в лондонской больнице Святой Марии случайно обнаружил убивающие бактерии свойства пенициллина. Эрнст Чейн, Говард Флори, а затем и другие химики, основываясь на открытии Флеминга, очистили и произвели пенициллин, который можно было вводить пациентам. Однако не менее важным, чем научные достижения, был спрос со стороны военных, особенно армии США. Первое успешное применение препарата во время Второй мировой войны произошло в 1942 году. К Дню Д 6 июня 1944 года американские военные уже закупили 2,3 миллиона доз пенициллина. Примечательно, что финансовые стимулы играли относительно небольшую роль в этом процессе открытия и разработки.
Такое же сочетание было важно для многих послевоенных научных прорывов, когда правительство США формулировало стратегическую потребность, включая противовоздушную оборону, датчики, спутники и компьютеры. Рецепт часто объединял ведущих ученых для работы над проблемой и впоследствии создавал значительный спрос на эти технологии, побуждая частный сектор включиться в работу. Вариант этого подхода привел к быстрой разработке вакцин во время пандемии COVID-19.
Подобное сочетание может быть эффективным при переориентации цифровых технологий. Когда социальная ценность новых направлений исследований установлена, это может привлечь многих исследователей. Гарантированный спрос на успешные технологии может дополнительно стимулировать частные компании. Например, правительство США могло бы собрать и профинансировать исследовательские группы для разработки цифровых технологий, дополняющих человеческие навыки, для использования в образовании и здравоохранении, и взять на себя обязательство внедрить их в школах США и госпиталях Администрации ветеранов при условии, что они будут соответствовать необходимым техническим стандартам.
Спешим заметить, что речь идет не о традиционной "промышленной политике", в рамках которой бюрократы пытаются определить победителей, будь то компании или конкретные технологии. Опыт промышленной политики неоднозначен. Когда она была успешной, она принимала форму государственного стимулирования широких секторов, таких как химическая, металлургическая и станкостроительная промышленность Южной Кореи в 1970-х годах или металлургическая промышленность Финляндии в 1944–1952 годах (из-за военных репараций в натуральной форме, которые страна должна была выплатить Советскому Союзу).
Вместо того чтобы выбирать победителей, перенаправление технологий в гораздо большей степени связано с определением классов технологий, которые имеют более социально полезные последствия. В энергетическом секторе, например, технологическое перенаправление требует поддержки "зеленых" технологий в целом, а не попыток определить, ветер или солнце, не говоря уже о том, какой тип фотоэлектрических панелей является более перспективным. Тип государственного руководства, за который мы выступаем, основывается на том же подходе и направлен на поощрение развития технологий, которые в большей степени способствуют расширению прав и возможностей работников и граждан, а не на выбор конкретных технологических траекторий.
Защита конфиденциальности и владение данными. Контроль и перенаправление технологий будущего в значительной степени связаны с ИИ, а ИИ — это, в основном, непрерывный сбор данных о каждом человеке. Два предложения в этой области заслуживают обсуждения.
Во-первых, это усиление защиты частной жизни пользователей. Массовый сбор данных о пользователях, их друзьях и контактах имеет целый ряд негативных последствий. Платформы собирают эти данные, чтобы манипулировать пользователями (что, конечно, является основной частью их бизнес-модели, основанной на рекламе). Такой сбор данных также открывает путь к гнусному сотрудничеству между платформами и правительствами, желающими шпионить за гражданами. Кроме того, такое количество данных в руках нескольких платформ приводит к дисбалансу власти между ними и их конкурентами и пользователями.
Более строгая защита конфиденциальности, требующая от платформ получать явное согласие пользователей на то, какие данные они будут собирать и как они будут их использовать, могла бы быть полезной. Однако попытки внедрить ее - например, с помощью Общего регламента Европейского союза по защите данных (GDPR) в 2018 году - были не очень успешными. Многие пользователи не заботятся о конфиденциальности, даже когда их об этом просят, потому что они не понимают, как данные будут использоваться против них. Факты свидетельствуют о том, что GDPR поставил в невыгодное положение небольшие компании, но не был эффективным в обходе сбора данных и слежки со стороны крупных компаний, таких как Google, Facebook и Microsoft.
Существует еще одна фундаментальная причина, по которой защита конфиденциальности затруднена: платформы получают от пользователей информацию о других людях, либо потому, что они косвенно раскрывают информацию о своих друзьях, либо потому, что они позволяют платформе узнать больше об особенностях их демографических групп, что может быть использовано для нацеливания рекламы или продуктов на других людей с похожими характеристиками. Этот тип "внешнего воздействия данных" часто игнорируется пользователями.
Смежная идея, заключающаяся в предоставлении пользователям прав собственности на их данные, может оказаться более эффективной, чем регулирование конфиденциальности. Право собственности на данные, первоначально предложенное компьютерным ученым Джароном Ланье, может одновременно защитить способы сбора данных пользователей и помешать крупным технологическим компаниям использовать их данные в качестве бесплатного исходного материала для своих программ искусственного интеллекта. Это также может ограничить возможности технологических компаний по сбору огромного количества данных из Интернета и публичных записей без согласия заинтересованных лиц. Право собственности на данные может даже, прямо или косвенно, препятствовать развитию бизнес-моделей, основанных на рекламе.
Частично цель владения данными состоит в том, чтобы обеспечить получение пользователями дохода от своих данных. Однако для многих приложений данные одного пользователя в значительной степени заменяют данные других. Например, с точки зрения платформы, существуют сотни тысяч пользователей, которые могут идентифицировать милых кошек, а кто именно это делает, не имеет никакого значения. Это означает, что платформы будут обладать всеми преимуществами на переговорах против пользователей, и что даже когда данные пользователей будут иметь ценность, платформы смогут купить их по дешевке. Эта проблема усугубляется при наличии внешних эффектов от данных. Ланье признает эту проблему и выступает за "союзы данных", построенные по модели Гильдии писателей Америки, которая представляет писателей, предоставляющих контент для кино, телевидения и онлайн-шоу. Союзы данных могут договариваться о ценах и условиях для всех пользователей или подгрупп, обходя таким образом стратегии "разделяй и властвуй" платформ, которые в противном случае могли бы получить данные от одной подгруппы, а затем использовать их для получения лучших условий от других. Союзы данных также могут помешать технологическим гигантам использовать данные, которые они собрали в одной части своего бизнеса, чтобы создать барьер для входа в другие виды деятельности - например, Uber использует данные своего приложения для совместного использования поездок, чтобы получить преимущество в доставке еды (практика совместного использования данных, которую недавно пытались предотвратить регулирующие органы в Ванкувере).
Профсоюзы данных могут стать моделью для других типов организаций на рабочем месте. Они могут стать мощными ассоциациями гражданского общества и способствовать возникновению более широкого общественного движения, особенно в сочетании с другими предлагаемыми нами мерами.
Отменить раздел 230 Закона о приличии в сфере коммуникаций. Центральное место в регулировании технологической отрасли занимает раздел 230 Закона о пристойности коммуникаций 1996 года, который защищает интернет-платформы от судебных исков или регулирования из-за размещенного на них контента. Раздел 230 прямо гласит: "Ни один провайдер или пользователь интерактивной компьютерной услуги не должен рассматриваться как издатель или оратор любой информации, предоставленной другим провайдером информационного контента". Этот пункт защищает такие платформы, как Facebook и YouTube, от обвинений в том, что они размещают дезинформацию или даже язык вражды. Это часто дополняется аргументами руководителей, защищающих свободу слова на своей платформе. Марк Цукерберг был весьма категоричен в этом вопросе в интервью Fox News в 2020 году: "Я просто твердо убежден, что Facebook не должен быть арбитром истины всего, что люди говорят в Интернете".
Под давлением общественности технологические платформы недавно предприняли некоторые шаги по ограничению дезинформации и экстремального контента. Но сами по себе они вряд ли многого добьются по простой причине: ихбизнес-модель процветает за счет спорных и сенсационных материалов. Это означает, что государственное регулирование должно сыграть свою роль, и первым шагом в этом направлении могла бы стать отмена статьи 230 и возложение на платформы ответственности за продвижение таких материалов.
Здесь важно сделать акцент. Даже при гораздо лучшем мониторинге было бы нереально ожидать, что Facebook сможет устранить все сообщения, содержащие дезинформацию или язык вражды. Однако не стоит ожидать, что алгоритмы Facebook не предоставят таким материалам более широкую платформу, "раздувая" их и активно рекомендуя их другим пользователям, и именно на это должна быть направлена отмена Раздела 230.
Следует также добавить, что такое ослабление защиты Раздела 230 будет наиболее эффективно для таких платформ, как Facebook и YouTube, которые используют алгоритмическое продвижение контента, и менее актуально для других социальных сетей, таких как Twitter, где прямое продвижение менее актуально. Для Twitter может потребоваться эксперимент с различными стратегиями регулирования, требующий мониторинга наиболее сильно подписанных аккаунтов.
Налог на цифровую рекламу. Однако даже избавления от Раздела 230 недостаточно, поскольку он оставляет без изменений бизнес-модель интернет-платформ. Мы выступаем за введение нетривиального налога на цифровую рекламу, чтобы стимулировать альтернативные бизнес-модели, например, основанные на подписке, вместо преобладающей в настоящее время модели, которая в основном полагается на индивидуализированную целевую цифровую рекламу. Некоторые компании, такие как YouTube, предприняли некоторые (хотя и половинчатые) шаги в этом направлении. Но в настоящее время, без налога на цифровую рекламу, система, основанная на подписке, не столь выгодна. Поскольку цифровая реклама является самым важным источником доходов от сбора данных и слежки за потребителями, изменение бизнес-модели может стать мощным инструментом для перенаправления технологии.
Реклама в целом имеет важный элемент "гонки вооружений". Хотя некоторые рекламные объявления знакомят потребителей с брендами или продуктами, о которых они могли не знать, расширяя их выбор, большая часть рекламы просто пытается сделать свой продукт более привлекательным, чем у конкурентов. Coca-Cola рекламируется не для того, чтобы потребители узнали о ее бренде (можно предположить, что все, по крайней мере в США, знают о Coca-Cola), а чтобы убедить их купить Coke вместо Pepsi. В ответ на это Pepsi увеличивает свою собственную рекламу. В случае гонки вооружений, когда затраты снижаются или увеличивается потенциальное воздействие, может последовать еще большая расточительность. Цифровая реклама привела нас на эту территорию, индивидуализируя рекламу и увеличивая ее воздействие, одновременно снижая стоимость рекламы для бизнеса. Это подтверждает экономическую целесообразность введения налога на цифровую рекламу.
Хотя в настоящее время мы не знаем, насколько высокими должны быть такие цифровые налоги, чтобы оказать значимое влияние на массовые прибыльные бизнес-модели, мы подозреваем, что они должны быть значительными. Напомним, что смысл таких налогов заключается не в увеличении доходов или незначительном влиянии на объем рекламы, а в изменении бизнес-модели онлайн-платформ. В любом случае, чтобы определить и установить правильный уровень налогов, вероятно, потребуется некоторое количество политических экспериментов.
Дезинформация и манипуляции присутствуют и вне сети - например, на Fox News. Хотя могут быть причины для распространения налогов на рекламу на телевидение, существует большое отличие от онлайн-платформ: Телеканалы не имеют доступа к технологии индивидуализированной цифровой рекламы и не собирают, а затем используют огромные объемы данных об аудитории.
Другие полезные политики
Политика, которая не перенаправляет технологии напрямую, менее подходит для решения поставленной задачи, но все же может быть достойна рассмотрения, особенно если она направлена на борьбу с большим неравенством и чрезмерной политической властью компаний и их боссов.
Налоги на богатство. Налоги на богатство, взимаемые с тех, кто превышает определенный порог богатства, начали набирать обороты в последнее десятилетие. Например, в 1989 году президент Миттеран ввел во Франции налог на состояние выше 1,3 млн евро, который был сокращен президентом Макроном в 2017 году. В США Берни Сандерс и Элизабет Уоррен, которые оба баллотировались на пост президента в 2020 году, предложили ввести налог на богатство. План Сандерса на 2020 год предусматривал введение 2-процентного налога на богатство для домохозяйств с состоянием свыше 50 миллионов долларов, постепенно повышая его до 8 процентов для тех, чье состояние превышает 10 миллиардов долларов. Последнее предложение Уоррен - ввести 2-процентный налог на богатство для домохозяйств с состоянием свыше 50 миллионов долларов и 4-процентный налог для тех, чье состояние превышает 1 миллиард долларов. Учитывая огромные состояния, сколоченные за последние несколько десятилетий, а также необходимость дополнительных налоговых поступлений для укрепления системы социальной защиты и других инвестиций (о чем мы подробно расскажем ниже), хорошо управляемые налоги на богатство могут принести значительные доходы.
Хотя налог на богатство не будет напрямую способствовать перенаправлению технологических изменений, он будет полезен для сокращения разрыва в благосостоянии, который существует сегодня во многих промышленно развитых странах. Например, 3-процентный налог на богатство со временем значительно уменьшит состояние таких технологических магнатов, как Джефф Безос, Билл Гейтс и Марк Цукерберг. Важный вопрос заключается в том, уменьшится ли разрыв в благосостоянии магнатов и их сила убеждения. Это будет зависеть от других более широких социальных изменений, а не только от их точного богатства.
Налоги на богатство также трудно оценить, и налогообложение таким образом приведет к умножению хитростей, направленных на сокрытие богатства в трастах и других сложных механизмах, иногда оффшорных. Для этой цели налоги на богатство должны сочетаться с корпоративными подоходными налогами, налагаемыми непосредственно на прибыль компании, которые легче оценить и собрать. Как минимум, налоги на богатство должны сочетаться с более тесным международным сотрудничеством между налоговыми органами, включая пересмотр правил для оффшорных налоговых гаваней и согласованные усилия по закрытию лазеек. Любой налог на богатство также должен быть встроен в ограничения, налагаемые верховенством закона и демократической политикой, и иметь четкие конституционные принципы, чтобы снять опасения, что такие налоги могут быть использованы для экспроприации определенных групп населения.
В целом, мы считаем, что налоги на богатство, в сочетании со значительными усилиями по закрытию налоговых лазеек и изменению бухгалтерской отрасли, могут принести пользу, но не являются основной частью более системных решений, к которым мы стремимся.
Перераспределение и укрепление сети социальной защиты. США нуждаются в более совершенной системе социальной защиты, а также в более эффективном и масштабном перераспределении. Многие факты показывают, что в США и Великобритании сети социальной защиты стали намного слабее, и этот недостаток способствует бедности и снижению социальной мобильности. Сегодня социальная мобильность в США намного ниже, чем в странах Западной Европы.
Например, 85 процентов различий в доходах между семьями устраняются в течение одного поколения в Дании, где дети бедных родителей обычно становятся богаче. В Соединенных Штатах этот же показатель составляет лишь около 50 процентов. Укрепление системы социальной защиты и улучшение школ в менее благополучных районах стали насущными потребностями. Такая политика должна быть дополнена более широкими мерами по перераспределению средств.
Хотя активное перераспределение и улучшение системы социальной защиты сами по себе не повлияют на направление развития технологий и не уменьшат власть крупных технологических компаний, они могут стать эффективным инструментом в сокращении значительного неравенства, возникшего в США и других промышленно развитых странах.
Одно конкретное предложение, популяризированное Эндрю Янгом в ходе Демократической предвыборной кампании 2020 года, заслуживает обсуждения: всеобщий базовый доход. UBI, который обещает безусловную сумму в долларах для каждого взрослого человека, стал популярной политической идеей в некоторых левых кругах, среди более либертарианских ученых, таких как Милтон Фридман и Чарльз Мюррей, и среди технологических миллиардеров, таких как Джефф Безос из Amazon. Поддержка этой идеи отчасти обусловлена явной неадекватностью системы социальной защиты во многих странах, включая США. Но она также получает мощный импульс от утверждения, что роботы и искусственный интеллект толкают нас к безработному будущему. И поэтому, как утверждается, нам нужен UBI, чтобы обеспечить доход большинству людей (и предотвратить восстание с вилами, которого опасаются некоторые технологические миллиардеры).
Однако UBI не идеально подходит для укрепления сети социальной защиты, поскольку он передает ресурсы не только тем, кто в них нуждается, но и всем. В отличие от этого, многие программы, которые легли в основу государств всеобщего благосостояния двадцатого века по всему миру, направлены на трансферты, включая расходы на здравоохранение и перераспределение, тем, кто в них нуждается. Из-за отсутствия адресности UBI будет более дорогим и менее эффективным, чем альтернативные предложения.
Кроме того, UBI, вероятно, является неправильным решением для нашего нынешнего затруднительного положения, особенно по сравнению с мерами, направленными на создание новых возможностей для работников. Существует множество доказательств того, что люди более удовлетворены и более вовлечены в жизнь общества, когда они чувствуют, что вносят свой вклад в развитие общества. В ходе исследований люди не только отмечают улучшение психологического состояния, когда они работают, по сравнению с просто получением трансфертов, но даже готовы отказаться от значительной суммы денег, чем отказаться от работы и получать чистые трансферты.
Более фундаментальная проблема с UBI связана не с психологическими преимуществами работы, а с ошибочным повествованием о проблемах, стоящих перед миром, которое она пропагандирует. UBI естественно поддается интерпретации нашего нынешнего затруднительного положения, которая является ошибочной и контрпродуктивной. Она подразумевает, что мы неумолимо движемся к миру, в котором у большинства людей мало работы и растет неравенство между разработчиками все более продвинутых цифровых технологий и остальными, поэтому масштабное перераспределение - единственное, что мы можем сделать. Таким образом, оно также иногда оправдывается как единственный способ подавить растущее недовольство населения. Как мы уже подчеркивали, эта точка зрения ошибочна. Мы движемся к еще большему неравенству не неизбежно, а вследствие ошибочного выбора того, кто обладает властью в обществе, и направления развития технологий. Это фундаментальные проблемы, которые необходимо решать, в то время как UBI — это пораженчество и принятие этой судьбы.
Фактически, UBI полностью поддерживает видение деловой и технологической элиты о том, что они - просвещенные, талантливые люди, которые должны щедро финансировать остальных. Таким образом, он умиротворяет остальную часть населения и усиливает статусные различия. Иными словами, вместо того, чтобы решать проблему зарождающейся двухуровневой природы нашего общества, она подтверждает это искусственное разделение.
Все это говорит о том, что вместо поиска причудливых механизмов трансфертов общество должно укреплять существующие системы социальной защиты и, что особенно важно, пытаться сочетать это с созданием значимых, хорошо оплачиваемых рабочих мест для всех демографических групп - что означает перенаправление технологий.
Образование. Любимым инструментом борьбы с неравенством у большинства экономистов и политиков является увеличение инвестиций в образование. В этом есть определенная мудрость: школы имеют решающее значение для формирования навыков работников и вносят вклад в развитие общества, прививая молодежи его основные ценности. В то же время существует мнение, что во многих странах школьное образование является неполноценным, особенно для учащихся из низких социально-экономических слоев. Кроме того, как мы видели, школы являются одной из областей, где человекодополняющий ИИ может быть наиболее плодотворно использован для улучшения результатов обучения и создания новых значимых рабочих мест. В США есть части системы школьного образования, такие как муниципальные колледжи и профессиональные школы, которые должны быть серьезно перестроены, особенно для того, чтобы больше сосредоточиться на навыках, которые будут более востребованы в будущем.
Хотя образование само по себе не изменит траекторию развития технологий и не приведет в действие противодействующие силы, инвестиции в образование могут помочь некоторым из наиболее обездоленных граждан, не имеющих доступа к хорошему школьному образованию.
Увеличение инвестиций в образование может помочь обществу производить больше инженеров и программистов, которые будут иметь более высокие заработки в результате повышения квалификации, но мы должны помнить, что существует предел того, сколько таких должностей будет востребовано компаниями. Образование имеет и косвенный положительный эффект, который может помочь остальным. Когда инженеров и программистов становится больше, это может повысить спрос на другие, более низкоквалифицированные профессии, и менее образованные работники также могут получить выгоду - даже если не они получают образование и занимают желанные должности программистов и инженеров. Такая передача благосостояния связана с эстафетой производительности и иногда работает в ожидаемом направлении, но ее охват зависит от характера технологии и степени власти работников. Следовательно, эти косвенные эффекты от образования могут быть более значительными, если происходит некоторое перенаправление технологий (так что не все рабочие места с низкой квалификацией автоматизируются) и, если институты позволяют даже работникам с низкой квалификацией торговаться за достойную заработную плату.
Наконец, мы предостерегаем от мнения, что технология должна приспосабливаться сама по себе, и единственное, что общество может сделать для борьбы с ее негативными последствиями, — это обучить большее количество рабочей силы. Направление развития технологий, последствия их неравенства и степень распределения прироста производительности между капиталом и трудом не являются неизбежными фактами; это выбор общества. Как только мы принимаем эту реальность, довод о том, что общество должно позволить технологиям идти туда, куда хотят могущественные корпорации и небольшая группа людей, а затем делать все возможное, пытаясь догнать образование, кажется менее убедительным. Скорее, технологии следует направлять в ту сторону, где лучше всего используются навыки рабочей силы, а образование, конечно же, должно одновременно адаптироваться к новым требованиям к навыкам.
Минимальная заработная плата. Минимальная заработная плата может быть полезным инструментом для экономик, где низкооплачиваемые рабочие места являются постоянной проблемой, как, например, в США и Великобритании. Многие экономисты когда-то выступали против минимальных зарплат, опасаясь, что они сократят занятость: более высокие расходы на заработную плату будут препятствовать фирмам нанимать работников. Консенсус среди экономистов изменился, поскольку данные многих западных рынков труда свидетельствуют о том, что минимальная заработная плата умеренного уровня не приводит к значительному сокращению занятости. В США текущая федеральная минимальная заработная плата составляет $7,25 в час, что очень мало, особенно для работников в городских районах. На самом деле, во многих штатах и городах существуют свои собственные более высокие минимальные зарплаты. Например, в штате Массачусетс минимальная заработная плата для работников, не получающих чаевые, составляет $14,25.
Факты также свидетельствуют о том, что минимальная заработная плата уменьшает неравенство, поскольку она увеличивает заработную плату работников, находящихся в нижней четверти распределения заработной платы. Умеренное повышение федеральной минимальной заработной платы в США (например, в соответствии с предложениями о постепенном повышении ее до 15 долларов в час) и аналогичное повышение минимальной заработной платы в других западных странах будет социально полезным, и мы поддерживаем его.
Тем не менее, повышение минимальной заработной платы не является системным решением наших проблем. Во-первых, минимальные зарплаты оказывают наибольшее влияние на самых низкооплачиваемых работников, тогда как для снижения общего неравенства необходимо более справедливое распределение прироста производительности среди населения. Во-вторых, минимальная заработная плата может сыграть лишь небольшую роль в противодействии чрезмерной власти крупного бизнеса и рынка труда.
Самое главное, если направление развития технологий будет по-прежнему смещено в сторону автоматизации, повышение минимальной заработной платы может привести к обратному результату. Как показывает опыт пандемии COVID, когда в гостиничном бизнесе и сфере услуг нет работников, готовых занять рабочие места с относительно низкой заработной платой, у компаний появляется мощный стимул автоматизировать работу. Таким образом, в эпоху автоматизации минимальная заработная плата может иметь непредвиденные последствия - если только она не сопровождается более широкой переориентацией технологий.
Это мотивирует нашу точку зрения, что минимальная заработная плата наиболее полезна как часть более широкого пакета мер, направленных на перенаправление технологий в сторону автоматизации. Если технологии станут более дружелюбными к работникам, у предприятий будет меньше соблазна автоматизировать работу, как только они столкнутся с более высокими зарплатами. В таком случае, столкнувшись с более высокими зарплатами, работодатели, возможно, предпочтут инвестировать в производительность труда работников - например, с помощью обучения или технологической перенастройки. Это подтверждает наш общий вывод о том, что крайне важно перенаправить технологические изменения и заставить корпорации рассматривать работников как важный ресурс. Если этого удастся достичь, минимальные зарплаты могут быть более эффективными и с меньшей вероятностью привести к обратному результату.
Реформа академической науки. И последнее, но не менее важное — это необходимость реформы академических кругов. Технология зависит от видения, а видение коренится в социальной власти, которая в основном заключается в убеждении общественности и лиц, принимающих решения, в достоинствах того или иного пути развития технологии. Академия играет центральную роль в культивировании и реализации этого типа социальной власти, поскольку университеты формируют перспективы, интересы и навыки миллионов талантливых молодых людей, которые будут работать в технологическом секторе. Кроме того, ведущие ученые часто работают с ведущими технологическими компаниями и оказывают непосредственное влияние на общественное мнение. Поэтому мы только выиграем от более независимой академической науки. За последние четыре десятилетия академические круги в США и других странах начали терять эту независимость, поскольку количество корпоративных денег резко возросло. Например, многие ученые на факультетах информатики, инженерии, статистики, экономики и физики и, конечно, в бизнес-школах ведущих университетов получают гранты и консультационные услуги от технологических компаний.
Мы считаем, что необходимо требовать большей прозрачности таких отношений финансирования и, возможно, установить некоторые ограничения для восстановления большей независимости и автономии академических кругов. Увеличение государственного финансирования фундаментальных исследований также устранит зависимость ученых от корпоративных спонсоров. Тем не менее, очевидно, что академическая реформа сама по себе не приведет к перенаправлению технологий и должна рассматриваться как дополнительный рычаг политики.
Будущий путь технологий еще не написан
Реформы, о которых мы рассказали, - это сложная задача. Технологическая индустрия и крупные корпорации сегодня политически более влиятельны, чем на протяжении большей части последних ста лет. Несмотря на скандалы, технологические титаны пользуются уважением и социальным влиянием, и их редко спрашивают о будущем технологий и типе "прогресса", который они навязывают остальному обществу. Общественное движение за перенаправление технологических изменений в сторону автоматизации и слежки, безусловно, не за горами.
Тем не менее, мы все еще считаем, что путь технологии еще не написан.
В конце 1980-х годов будущее пациентов с ВИЧ/СПИДом выглядело мрачным. Во многих кругах их считали виновниками собственной судьбы, а не невинными жертвами смертельной болезни, и у них не было ни сильных организаций, ни даже национальных политиков, защищающих их интересы. Хотя СПИД уже убивал тысячи людей по всему миру, исследований в области лечения или вакцины против вируса было очень мало.
Все изменилось в последующее десятилетие. Сначала появилось новое повествование, показывающее бедственное положение десятков тысяч невинных людей, страдавших от этой изнурительной, смертельной инфекции. Это произошло благодаря активности нескольких человек, таких как драматург, писатель и кинопродюсер Ларри Крамер и писатель Эдмунд Уайт. Вскоре к их кампаниям присоединились журналисты и другие медийные личности. Фильм "Филадельфия" 1993 года стал одним из первых широкоэкранных изображений проблем ВИЧ-положительных геев Америки и оказал большое влияние на восприятие кинозрителей. Затем последовали телевизионные сериалы, посвященные аналогичным проблемам.
Когда ситуация изменилась, активисты движения за права геев и ВИЧ начали организовываться. Одним из их требований было проведение дополнительных исследований в области лечения и вакцин против ВИЧ. Поначалу этому сопротивлялись американские политики и некоторые ведущие ученые. Но организация принесла свои плоды, и вскоре законодатели и истеблишмент медицинской политики изменили свою позицию. Миллионы долларов начали вливаться в исследования в области ВИЧ.
После накопления денег и общественного давления направление медицинских исследований изменилось, и к концу 1990-х годов появились новые препараты, способные замедлить заражение СПИДом, а также новые методы лечения, включая ранние методы лечения стволовыми клетками, иммунотерапию и стратегии редактирования генома. К началу 2010-х годов был разработан эффективный коктейль препаратов, позволяющий сдержать распространение вируса и обеспечить более нормальные условия жизни для большинства инфицированных людей. В настоящее время в клинических испытаниях находится несколько вакцин против ВИЧ.
То, что казалось невозможным, было достигнуто довольно быстро в борьбе с ВИЧ/СПИДом, как и в области возобновляемых источников энергии. Как только изменилось повествование и люди стали организованными, давление общества и финансовые стимулы изменили направление технологических изменений.
То же самое можно сказать и о будущем направлении развития цифровых технологий.
Последние комментарии
7 часов 4 минут назад
12 часов 7 минут назад
19 часов 56 минут назад
22 часов 27 минут назад
22 часов 35 минут назад
2 дней 9 часов назад