Имя твоего волка [Татьяна Владимировна Томах] (fb2) читать постранично

Татьяна Томах Имя твоего волка

Пред-сложие

Марго

…Сердце шерстяным клубком запуталось между ребер. И жарко, и колюче, и не вдохнуть — воздух вязнет в переплетениях толстых нитей.

И не распутать.

Марго стояла на краю поляны, вцепившись в плечи окоченевшими пальцами. Вглядывалась в серый туман сумерек, уже почти растворивший в себе контуры ближних деревьев. Старалась не шевелиться. Потому что, сейчас от любого неверного движения, слова, даже вздоха, могла зависеть ее жизнь.

Он пришел, когда Марго уже почти перестала ждать.

Лучше бы она, действительно, перестала ждать. Повернулась бы спиной к угрюмому отряду хмурых елок, и заторопилась назад — по узкой, извилистой, хорошо знакомой тропинке. Домой.

Как будто, она могла вернуться — после того, что случилось. Как будто, она когда-то считала этот дом своим домом…

Марго сначала не заметила его. Наверное, он стоял некоторое время в тени горбатых елок, разглядывая ее блестящими глазами. Стоял неподвижно и тихо. А когда, наконец, решил пошевелиться — тень одной из елок вздрогнула, разрываясь пополам — и Марго с трудом сдержала испуганный крик.

Потому что, наверное, он пришел для того, чтобы убить ее. И она это знала, когда звала его.

Марго смотрела, как он идет — очень медленно и неохотно, напряженным, скользящим шагом. Так, как обычно подкрадывался к добыче.

С бесшумностью тени. Гибкостью кошки. Изяществом сияюще-черной змеи, ускользающей в копну сухих листьев, не потревожив ни один из их хрустящих ломких лепестков. Широкогрудый и поджарый; с узлами напряженных мускулов под обманчивой мягкостью шерсти; с усмешкой и смертью на кончиках острых клыков и в расплавленном золоте блестящих глаз. Огромный, темно-серый, почти черный, волк.

Ее волк.

Ритка

…Волк тоже как-то приснился. Почему-то не страшный. Настоящий, не мультяшный — огромный черный зверь с блеском на кончиках белых клыков. Только эти клыки блестели не в оскале — а в улыбке. Совершенно невозможной для такого зверя, беззащитной улыбке. Как будто это был не волк, а добродушный игривый щенок…

Страшным был совершенно другой сон. И не то, чтобы, сон — обрывок. Клочок вязкого тумана, который таял, просачивался сквозь пальцы, когда Ритка пыталась его удержать и рассмотреть. Оставалась дорога — черная и липкая, скользкая от грязи, размешанной тысячами ног. Исток и продолжение дороги пропадали в том самом тумане, проглотившем почти весь Риткин сон. Сон не вспоминался.

Он приходил уже несколько раз. С тех пор, как мама заболела. Нет, не так. С тех пор, как Ритка поняла, что мама умирает.

Ритка просыпалась, вцепившись в подушку дрожащими пальцами и чувствуя, как липнет к спине промокшая от пота рубашка. И ничего не могла вспомнить. Только эту дорогу. И женщину. Женщина шла по дороге — из тумана в туман. Уходила. Узкая спина; вздернутые худые плечи; одежда серая, невнятная — не то плащ, не то балахон; темные волосы спутанной гривой метались по плечам. Ритке хотелось ее окликнуть, но горло почему-то сжималось от страха. Потом, когда туман начинал уже дотрагиваться до женщины, тянуть ее в себя бледными зыбкими руками; Ритка решалась. Она очень боялась, что женщина обернется; но еще страшнее было позволить ей насовсем раствориться в этом тумане, а самой остаться на этой дороге, ведущей из никуда в никуда. Ритка протягивала руку; расстояние искажалось; кончики пальцев уже почти касались серого плаща… Женщина начинала оборачиваться — дрожь спутанных волос, выступ острой скулы, впадина щеки… Ритка кричала, захлебываясь от ужаса, раздирала туман, липнущий к лицу. Выныривала на поверхность. Просыпалась. Жадно глотала воздух. Испуганно вглядывалась в темноту, узнавая знакомые очертания комнаты. С трудом разжимала скрюченные пальцы, уцепившие — не плащ уходящей в никуда незнакомки — а измятый уголок подушки.

Может, это мама уходила от Ритки по этой черной дороге? Так, как она уходила наяву. С каждым днем, все дальше и дальше — от Ритки, от бабы Веры, от жизни. С каждым днем — ближе к смерти, от одного имени которой стынет в горле, замерзает дыхание — в колючую ледышку, которую не проглотить, ни выплюнуть.

Может, потому Ритка и боялась окликнуть эту женщину? Чтобы не увидеть мамино лицо? А, может, она боялась, что мамино лицо окажется не таким… Искаженным смертью? Или беспамятством? Просто чужое лицо с мамиными чертами; глаза, смотрящие сквозь Ритку, не узнающие ее…

А может, страшнее всего было то, что пряталось в тумане, вместе с дорогой. Ее началом, уже пройденным, но забытым; и продолжением, еще пока неизвестным, но уже предопределенным… Так, что сейчас уже нельзя ничего изменить. Только ждать.

* * *

— А теперь отдай его мне, — попросила Ритка. Голос прозвучал уж слишком жалобно и просительно.

— Ты обещал, — добавила она, напоминая себе, что расплакаться нельзя. И полезть на него с