Невезение. Сентиментальная повесть [Виталий Авраамович Бронштейн] (fb2) читать онлайн

Виталий Бронштейн Невезение. Сентиментальная повесть

Гл. 1

За окном вагона в зыбком пыльном мареве тяжко повис полуденный зной. Два толстяка — по внешнему сходству отец и сын — с трудом забив оба багажных отделения своей кладью, синхронно плюхнулись на сиденья, облегченно вздохнули, одновременно достали мятые носовые платки, дабы утереть обильно лоснящиеся от пота лица, и с большим вниманием посмотрели друг на друга. Не было сказано ни слова, но степень взаимопонимания между ними была абсолютной: в руках отца тут же оказалась авоська, из которой он удивительно вкрадчивыми и плавными движениями стал доставать разные свертки и кулечки. Сын, круглощекое дитя лет двенадцати, трепетно наблюдал за действиями папы.

Василий Иванович, деликатно сидевший на самом краешке скамьи, с трудом заставил себя отвести глаза от аппетитных яств, появившихся на столике. Напротив сидела дама с развернутой газетой. Василия Ивановича привлекло название: «Советская торговля». Посмотрел на попутчицу внимательнее. Неброский светло-бежевый хлопчатобумажный костюм с импортным ярлычком на правом нагрудном кармане, легкие плетеные босоножки. На шее золотая цепочка-паутинка, увенчанная камеей, на узорчатой агатовой основе которой выделяется белый, из кости, профиль греческой красавицы, обрамленный вьющимися прекрасными волосами. Колени загорелые, полные, без единой складки, чуть расставлены. Руки ухоженные, свежий маникюр, едва уловимый в духоте купе аромат дорогих духов. Возраст 27–28.

— Соседушка, ножика у тебя нету? — тонким фальцетом обратился к Василию Ивановичу полный гражданин. Голос явно не соответствовал его комплекции.

— Извините — нет, — с невесть откуда взявшейся угодливостью ответил Василий Иванович и даже руками развел: дескать, не виноват, вы уж простите…

— Что ж, обойдемся и так, — на этот раз обращаясь к сыну, сказал папаша и стал руками ломать вареную курицу. Птица поддавалась плохо. Было похоже, что она еще не оставила надежду улететь. Короткопалые кисти с 1трудом вцеплялись в скользкие птичьи конечности. Сын напряженно следил за обливающимся потом, тяжело дышащим отцом.

— Если можно, чуть поосторожней… — негромко попросила дама, — брызги по всему купе летают…

— Какие еще брызги, — недовольно произнес гражданин, — разве не видите…

В этот момент курица, наконец, выскользнула из его рук и совершила свой последний полет — вначале ему на брюки, а затем, мягко, на пол. Через мгновение она была извлечена из-под столика, тщательно обследована, но, увы, проводник уборкою вагона себя не утруждал. Толстяк засопел и, стараясь избегать взглядов попутчиков, стал усиленно протирать подвернувшимися клочьями бумаги загрязненные места. Дама по-прежнему читала газету, однако брови тонко подняла и губы чуть скривила, надменностью своей показывая, что она полностью солидарна с непокоренной курицей.

Василий Иванович непроизвольно сглотнул, тихонько встал и притворил за собой дверь купе. В тамбуре достал полупустую пачку «Примы» и, глядя в замутненное пылью окно на унылый степной пейзаж, закурил измятую сигаретку. Хлопнув дверью, появился солдатик, равнодушно скользнул взглядом по Василию Ивановичу, извлек из парадного кителя изящную коробку «Космоса» и расположился напротив.

— Отпускник, — подумал Василий Иванович. Вспомнилось, как много лет назад он так же возвращался домой, проклиная тесный удушливый мундир, насквозь промокший подмышками; тяжелые сапоги, от которых назойливо тянуло освободить распаренные розовые ноги. Поди ты — столько прошло лет, столько лет, а летняя солдатская форма почти не изменилась, разве что, ввели сорочки цвета хаки с темными галстуками; но все такая же суконно-плотная, тяжелая, несносимая. И стоит немалых денег, а зачем? Ее что, 10–15 лет носить, что ли… Ведь она на каких-то 2–3 года, разве нельзя на такой срок чего-нибудь полегче да попроще? Об офицерах и прапорщиках позаботились: они летом довольствуются легонькими туфлями да сорочками с погончиками, а солдатику и так сойдет…

От нечего делать, он ознакомился с маршрутным листом поезда, висевшим рядом с дверью купе проводника. Предстояло проехать 28 станций. К месту назначения поезд должен был прийти к 11 утра завтра. Во рту неприятно першило от дыма дешевых сигарет, деньги какие-какие были, и он решил сходить в вагон ресторан.

Когда минут через 40 он вернулся, в купе произошли некоторые изменения. Дама переоделась. Ее простенький, но удивительно ладно сидевший халатик искусно подчеркивал все, что можно и нужно было подчеркнуть. «Советская торговля» была заменена серым томиком «Триумфальной арки» Ремарка. Дама стала вызывать интерес. Семейство, пережившее злые козни наглой птицы, после обильной трапезы выглядело умиротворенным. Правда, появилось ощущение, что при его появлении в купе попутчики несколько насторожились. Впрочем, это, скорее всего, только показалось.

Василий Иванович не мог знать, что спустя некоторое время после его ухода гражданин сказал, обращаясь неопределенно, то ли к сыну, то ли к даме, то ль к ним обоим вместе:

— А товарищ-то, судя по внешнему виду, кажется — того… Надо бы с ним поосторожнее. Ты, Леха, не забывай за вещичками приглядывать — целее будут…

Василий Иванович аккуратно выставил на уже прибранный столик четыре бутылочки «Пепси-колы», захваченные с собой из вагона-ресторана, предложил попутчикам угощаться. Отец и сын посмотрели друг на друга.

— Спасибо, — отводя глаза, сказал старший, — мы, пожалуй, воздержимся…

Дама отложила книгу, открыла большую кожаную сумку, вынула два складных пластмассовых стаканчика, пробочник. Терпкий напиток приятно освежал. Лицо женщины выглядело по-домашнему мягким. Отец с сыном по очереди отводили глаза от двух еще не распечатанных бутылок, затем их взгляды встретились.

— Мы, пожалуй, присоединимся, — тяжело вздохнув, сказал папа. Он встал, достал что-то из кармана висевшего пиджака и положил на стол. Перед Василием Ивановичем лежала металлическая рублевая монета.

— Так мне и надо, — подумал Василий Иванович. Ему было неудобно перед женщиной.

Отец и сын пили жадно, причмокивая. Допив свои бутылочки, облегченно отвалились.

— Да, — заговорил отец, — такая жара, а мы едем, едем… Это ж надо — ехать в такую спеку!

Разговора никто не поддержал, но мужчина был настроен на общение.

— А куда деваться, коли нужно ехать, продолжал он, — мы ведь нашу мамку ворочать едем.

— Она в больнице? — поинтересовалась женщина.

— Почему в больнице? — встревожился он, — дома она осталась. Небось, как мы с Лехой, по жарюке сейчас не плентается…

— Как же это вы ее возвращать едете, если она дома вас ждет? — недоуменно спросила дама, отложив книжку в сторону.

Психологическое состояние человека в условиях дальней дороги имеет свои особенности. Атмосфера вынужденного безделья, монотонный стук колес, да уверенность, что с попутчиком судьба нас больше никогда не сведет, усиленно располагают к общению, и люди в пути часто не стесняются говорить о самом сокровенном.

Подбадриваемый заинтересованными взглядами попутчиков, мужчина рассказал о том, что у него, как он выразился, «маленькая неприятность». В своем селе он пользуется уважением, как человек со всех сторон положительный. Не пьет, не курит, работает кладовщиком в совхозе. Зарплата, сами понимаете, не ахти какая, но хозяйство он завел «справное» и материально «не страдает». Дружбу водит не абы с кем, а с людьми серьезными. И, загибая толстые, с аккуратно обрезанными ногтями, пальцы, стал перечислять: председатель сельсовета, живет по соседству — первый друг. Правда, он выпивает, но это на службе. Дома же, по вечерам — ни-ни, а самоварчик, лото и шашечки. Другой друг — завгар, тоже сосед. Этот по вечерам политикой увлекается, газетки читает, он их целых три подписывает. Поговорить с ним — интересней нету.

В их же компании и местный батюшка, отец Андрей, поп паршивый — он то и заварил всю эту кашу, которую теперь никак не расхлебать.

При этих словах отец украдкой взглянул на сына и, убедившись, что мальчик отвлеченно глядит в окно, продолжил свой рассказ.

Оказывается, две недели назад жена сказала ему такое, что его сильно удивило. Что он, ее законный муж, человек скучный, неинтересный, мол, у него на уме только огород, свиньи, гуси да прочая живность, а ей на это категорически наплевать: не для того она в свое время десятилетку окончила, не в пример мужу — грамотная, и у нее теперь совсем другие интересы. Какие это интересы — он понял, когда Зинка на другой день собрала свои бебехи, прихватив попутно, пока он был на работе, мебельный гарнитур, два ковра, телевизор и холодильник, подогнала к хате КАМАЗ с несколькими сельскими пьяницами, погрузила все это в кузов и шустро двинула прямиком домой к холостому батюшке.

А взамен, пакостница, оставила на видном месте, в центре голого обеденного стола такую мерзкую записку: «Судьба позвала меня к другому. Вещи наживешь. Зато оставляю тебе самое дорогое — нашего Леху, больно уж он на тебя похож. Не кручиньтесь, живите счастливо. Я постараюсь тоже. Зинаида».

Дома пусто, скотина некормлена, сын в пионерлагере, а председатель сельсовета, тоже еще друг называется, только репу чешет да изгаляется:

— Все что ни делается — к лучшему, и так село, почитай, уже года три смеется, только ты один ничего не ведаешь.

А я ему говорю:

— Ты же — власть, неужели нет управы на развратного попяру? Он же церкви отец, а не какой-нибудь управляющий отделением, ему положено высоко моральным быть, а не чужих женок блядовать!

— Что я ему за власть, — отнекивается председатель, — ты разве не знаешь, что у нас церковь отдалена от государства? Иди лучше сам к нему, поговори по душам, глядишь — и общий язык найдете! При общей жене найти общий язык — дело плевое…

Ну, я к попу, конечно, не пошел, буду еще перед каждым христопродавцем унижаться, дам ему лучше бой по всем правилам: открою глаза на подлого блудника в рясе областному церковному начальству.

В общем, решил я ехать в город, сходить в храм к благочинному да спросить его: как там, правда ли у них не принято «возлюбить жену ближнего своего» или это не про попов писано?

Приезжаю в Херсон, иду через рынок и вижу: продают новенькие ученические формы. Скоро начало учебного года, как тут не сделать сыну подарок? Подбираю размер, даю деньги, и мне ее заворачивают в такой нарядный пакетик, с голубой ленточкой — загляденье просто!

Жду почти час приема у владыки, кругом снуют попики благостные, наконец, захожу. Кабинет у него небольшой, мебели всего ничего: письменный стол у окна, ближе к двери маленький столик о двух креслах. Поздравствовались, усадил он меня в кресло, сам устраивается напротив:

— Зачем пожаловали?

А мне неудобно: руки заняты, ну я и кладу свой пакет на столик. Тут батюшка глазами по сторонам зазыркал, шипит:

— Не сюда, не сюда… — сам вскакивает, хватает пакет, прижимает к груди и — бегом к письменному столу, засовывает его в нижний ящик поглубже.

Начинаю рассказывать свое дело, а у самого в голове совсем другое: зачем это, думаю, спрятал он Лехину форму?

Короче говоря, форму у него я таки забрал, но и разговора у нас не получилась. У попа лицо побагровело, вроде его удар хватил:

— Уходи, — замахал он руками, — нечестивец, с делами блудодейскими своими, изыди, сатанинское племя!..

Вот и понял я, что трудно найти правду в наше время, но ничего, едем мы теперь с Лехой к самому митрополиту в Одессу, расскажем, как наши попы над людьми измываются. Своего добьемся, а когда отца Андрея в три шеи выгонят, то и Зинка никуда не денется — как миленькая вернется. Правда — она себя всегда покажет!

Отец и сын снова просмотрели друг на друга. На этот раз веско, с осознанием важности возложенной на них благородной миссии, как смотрят люди, готовые на любые жертвы и неприятности во имя своих высоких убеждений.

История, прозвучавшая в купе, напомнила Василию Ивановичу что-то очень знакомое и давным-давно слышанное. Нечто похожее, он в этом почти уверен, ему уже где-то рассказывали. Только там, кажется, речь шла не о священниках. Ага, вот оно что… Внезапно он вспомнил, ясно и отчетливо, Оксанину балку — и какое она произвела тогда на него жуткое впечатление. Да, определенное сходство есть. Правда, там все закончилось куда трагичнее.

— Чего только не бывает на свете… — задумчиво сказала дама, вновь раскрывая книгу, — а вы не допускаете, что они просто любят друг друга, возможно, разумнее оставить их в покое?

— Не покой им, а — заупокой! — оскорбился полный гражданин.

— Мне когда-то рассказывали историю, очень напоминающую вашу, — промолвил Василий Иванович. — Так там, действительно, все закончилось заупокоем…

Дама вопросительно посмотрела на него. Толстяк глядел недоверчиво-выжидающе, и Василий Иванович решился.

— Раньше мне довелось работать в одном селе, Понятовке, которое находится километрах в тридцати от города. Хорошее такое село, ухоженное, и люди в нем добрые, отзывчивые. А рядом с ним — другое, Орлово, немного поменьше. Между селами — неглубокая балка. И слышу я все время от местных жителей: Оксанина балка; перейдите Оксанину балку; там, за Оксаниной балкой… Короче, заинтересовался я — почему эта балка так называется? Кто она, эта неизвестная мне Оксана?

И узнал вот что. Много лет назад жила в Понятовке одна молодая семья. Жена — Оксана, муж — имени его уже не помню, кажется, Григорий, и маленькая дочка. Оксана — рассказали мне — настоящая русская красавица, высокая, статная, с тяжелой русой косой. Говорят, у нее были удивительно красивые голубые глаза с так редко встречающейся нежной поволокой, сквозь которую иногда проскакивали насмешливые ярко-серые искорки. Ее муж ничем особым не выделялся, был молчалив и, как многие другие молчуны, немножко себе на уме. В общем, нормальный парень, из зажиточной семьи, трудолюбивый, физически крепкий. Хотя прозвище у него было не очень благозвучно, а ведь сельские «кликухи» часто являются краткой характеристикой человека. Его называли «Никчема».

На вторую неделю войны он был призван в армию. Уже в августе эти места были под немцами, а в октябре Гриша неожиданно вернулся домой. Оказывается, в первом же бою он сдался немцам, попал в плен. Там его быстро определили: не шибко развитый, вялый, вполне безобиден, никаких убеждений не имеет, а желание только одно — поскорее вернуться домой. Таких пленных, если они были родом с территорий, оккупированных фашистами, в то время просто отпускали домой — пускай идут, работают на рейх… Отпустили и его.

Словом, идет по селу счастливый Гриша в полувоенной одежонке, давно небритый, с жалкой котомкой, здоровается с людьми и видит, что народ на него смотрит как-то не так. Решил выяснить в чем дело. Подошел к старикам, заговорил с ними, спросил. А они мнутся, молчат. И стало ему тревожно, глядит на них с укором: что ж вы молчите-то, братцы, разве я вас чем прогневил?

И тогда сказали ему люди: так и так, Гриша, в твоем доме на постое немец живет, помощник коменданта, по фамилии — Шульц, по имени — Отто, ну а, если честно, то меж ним и Оксаной, наверное, что-то есть. В общем, смотри, будь поосторожней…

Пришел он домой, стучит, открывает дверь мужчина в галифе, сапогах и белой нательной сорочке, через плечо полотенце, одна щека намылена, в руке бритва. — Что есть вам? — спрашивает. Ну, Гриша, значит, объясняет, что он — хозяин этого дома, пришел с войны. Немец по-русски видно понимает. Выслушал, сказал только одно слово: — Документ?

Показал Гриша свои бумажки, немец внимательно рассмотрел их и, ни слова больше не говоря, отодвинулся от двери, освобождая проход.

Оксана встретила мужа без особой радости, ночью постелила себе отдельно. Утром за завтраком Гриша получше рассмотрел немца: мужчина так себе, незавидный, среднего роста, с наметившимся брюшком, постарше их с Оксаной — лет под 40. офицерская форма сидела на нем мешковато, очки наверное потели — все время протирал их платочком. После, от людей он узнал, что немец неплохой, к народу не злой, все больше стремится действовать уговором, был до войны агрономом.

Теперь Григорий целыми днями сидел дома, выходить на люди избегал, пытался играть с трехлетней дочуркой-несмышленышем.

За немцем по утрам заходила машина, привозила вечером. Шульц ласково трепал за щеки девочку, совал ей шоколад, она к нему тянулась. Ночью Григорий слышал скрип дверей, вкрадчивый шепот. Оксана ночевала на половине немца, почти не таясь, в разговоры вступать с Гришей не хотела. Так прошел почти месяц, будущее казалось ему безысходным, что-то надо было делать и, наконец, он решился. Никчема пошел в город. Там он с большим трудом попал на прием к коменданту, рухнул ему в ноги:

— Господин комендант, я к вам, как к отцу родному…

Его будто прорвало. Он рассказывал, захлебываясь и сбиваясь. Переводчик не успевал переводить. Когда Григорий окончил, комендант встал, подошел к окну и, глядя на улицу, сказал несколько слов. Переводчик объяснил, что Гриша может идти домой, спокойно жить со своей женой, добросовестно работать на благо великой Германии, а помощник коменданта по Белозерскому району за связь со славянкой будет наказан.

Никчема никак не мог поверить своему счастью, но знал, что немцы слово держат. Действительно, на следующий день Отто Шульца вызвали в город, приехал он мрачный, долго говорил о чем-то с Оксаной и в тот же вечер съехал с их дома.

Никчема с нетерпением дожидался ночи, но Оксана его к себе не пустила. Немец снял квартиру по соседству. Жена стала редко ночевать дома. Их связь продолжалась.

Пришла зима. Стояли морозы, когда Никчема снова пошел на прием к коменданту. На этот раз тот был сильно разгневан и несколько раз повторил одно и то же: — Нах дем фронт! Нах дем фронт!

На следующий день к ним пришел Отто и, не заходя в дом, позвал Оксану. Она вышла. На улице было холодно, и Никчема из окна тайком наблюдал, как они о чем-то взволнованно говорили. Отто был явно угнетен. Сердце Григория радостно билось: что, немчура проклятая, доигрался? Будешь, гад, знать, как чужих жен блядовать!

Настроение подпортило увиденное в конце их беседы. Оксана, перед тем, как уйти, прижалась к немцу всем телом, и он даже был вынужден нежно, но решительно, ее от себя отрывать.

Войдя в дом, Оксана обошла мужа, как какую-нибудь вещь, не замечая его. У нее были воспаленные сухие глаза. Григорий видел, как она переодевалась в своей комнате. Она надела лучшее платье, повязала подарок матери — дорогую шаль и достала из сундука белый полушубок, который тщательно хранила и одевала крайне редко. Во дворе ее ждал Отто.

— Куда ты? — спросил Никчема. Она вышла, не отвечая. Никчема подошел к окну. Оксана и Отто медленно шли по направлению к балке. Шел мелкий колючий снежок. За ними тянулась редкая цепочка мелких следов. Быстро темнело. Когда Никчема ставил на плиту чайник, издалека донеслось несколько выстрелов. Ночью он не спал, выйти боялся. Несколько раз заходил к спящей дочери. Ребенок мерно сопел влажным носиком, разметав ручонки по одеялу. В доме было жарко.

Их обоих нашли в балке утром. В ее руке был офицерский «Вальтер». По-видимому, первым застрелился Отто, за ним — она.

Что можно сказать в заключение этой истории? Люди, сочувствовавшие раньше Григорию, стали его презирать. После войны он несколько лет отсидел, затем снова вернулся в село, женился. Дочь, как только подросла, уехала от него подальше. Я видел этого Никчему в семидесятые годы. Сутулый нелюдимый старик. Работал, по-моему, на разных работах. Общаться с ним все избегали. Вторая жена его тоже оставила. Доживал в глухом одиночестве. Вот такая история. А балку, где нашли свой конец влюбленные, стали со временем называть — Оксаниной.

Гл. 2

Солнечным погожим утром по перрону небольшого южного города неторопливо шел мужчина высокого роста со старым фибровым чемоданом. Худощавый, с крупным удлиненным лицом, что подчеркивала короткая прическа, в сером неприглядном пиджаке с чуть коротковатыми рукавами, хотя здесь, на юге, мужчины в это время года носили лишь легкие сорочки, он шагал, разглядывая обычную вокзальную суету, торгующие киоски, очередь у бочки с пивом, спешащих куда-то людей.

Это был обычный будничный Херсон, город, который часто снился ему, когда он его покидал: три года в армии и четыре года… не там, где надо. Это о нем писал он, поступая в пединститут, сочинение на свободную тему, назвав его:

«ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ».

Утром и вечером, днем и ночью, летом и зимой неторопливо катит свои тяжелые валы задумчивый Борисфен.

Кто сказал, что нет на свете вечного двигателя?!

Вот он, вечный двигатель, перед вами: ни на секунду не прекращающий свой размеренный бег на протяжении дней и недель, месяцев и лет, столетий и тысячелетий…

И если, действительно, движение — есть жизнь, то он — поистине бессмертен.

То, что видел наш Днепр, чему был безучастным свидетелем — нам не дано знать, и лишь в толстых учебниках истории описано то, что он сам захотел вспомнить, но нет и слова о том, чем был он столь возмущен, что решил об этом навеки забыть…

Он жил сам и давал жить другим: кормил и поил бесчисленные поколения наших предшественников, давно растворившихся в призрачной дымке исторического небытия.

Его глубокие чистые воды по-прежнему вкусны и прохладны, но вот заборы для питья сегодня ведутся лишь в нижних зеленых толщах, потому что у берегов его влага ощутимо солоновата.

Многие считают причиной тому — горькие слезы беззащитных полонянок, угоняемых тысячами от родных белых хат в татарские и турецкие гаремы, а может быть, миллионов невинных жертв уже нашего времени: опухших селян, забытых пасынков гибельных лет, принявших в тридцатые годы ужасные муки голодной смерти…

Мудрые люди говорят: хочешь жить долго — прикоснись к вечности!

И вот уже более двух столетий к Днепру прикасается, вернее, расположился на его берегах мой город.

Херсон бессмертен, как и бессмертны в веках его жители, возведшие город-сад на берегах вечного Борисфена! Они давно усвоили главную истину жизни городов и людей: «Как светлое утро всегда сменяет ночь, так после плохой погоды обязательно приходит хорошая!»

***

Под расстегнутым пиджаком мужчины, идущего по перрону, виднелась чистая, хотя и не новая, сорочка, бывшая когда-то голубой, а теперь выцветшая, как вещи, годами хранящиеся без носки, приобретя светло-пепельный оттенок. Присмотревшись, можно было заметить, что седина волос этого человека имеет странный характер: она была неравномерной, а как бы легкими пятнами, отчего голова казалось пегой. Небольшие залысины не бросались в глаза, лишь подчеркивая высокий с двумя поперечными морщинами лоб. На небритом лице выделялись четко очерченные чуть поджатые губы. Серые глаза смотрели на мир настороженно, а тяжелый волевой подбородок придавал его облику значительность.

Несмотря на нынешний несколько потертый вид мужчины, можно было допустить, что когда-то он знавал и лучшие времена.

На привокзальной площади в группе людей, ожидающих такси, он заметил свою попутчицу — даму в светло-бежевом костюме. Их взгляды встретились. Он прошел мимо, направляясь к троллейбусной остановке, не заметив, что она проводила его внимательным взглядом.

Итак, он дома. Впрочем, дом для него отныне понятие относительное. Этого дня он ждал четыре года. Самые нелегкие годы его жизни. С виду здесь ничего не изменилось: те же дома, деревья, люди, памятник на площади. Но он уже не тот. Это факт. И вернулся, увы, не туда.

Конечно, самое простое — сесть в троллейбус, проехать — сколько там? — шесть остановок и пройти один квартал к трехэтажному дому напротив маленького ухоженного скверика. Подняться на второй этаж, открыть знакомую дверь лежащим в брючном кармане ключом. Побриться, принять ванну, насухо обтереться горячим душистым полотенцем, почувствовав тяжесть мышц и свежесть только что вымытого тела…

Хватит! Нечего себя без толку растравливать. Там тебя давно не ждут. Мать умерла через несколько месяцев после того, как с ним это случилось, а жена — разве не знал он, что его Валя не из тех, кто ждет? Сейчас у нее другая жизнь.

— Новая жизнь, с новым мужем, в старом доме, — мысленно скаламбурил он. Ничего. Главное — он жив, здоров, в родном городе, а все страшное — позади. И как хорошо, что Валя не хотела иметь детей. Иначе это бы серьезно осложнило его жизнь сегодня. Чувствовать, что у тебя есть ребенок, но воспитывает его кто-то другой… Не приведи Господь!

Положение на сегодняшний день вполне терпимое. Какие-никакие силы еще имеются. Есть опыт, знание жизни — он сумеет начать с ноля.

Этот день, день приезда домой, он прокручивал в своем сознании сколько? — месяц, два, год, четыре года… И вот свершилось. Где дробь барабанов, где грохот литавр?! Почему так стыло и пусто в душе…

Что ж, займемся делом. Во внутреннем кармане пиджака почти двести рублей. На первое время должно хватить.

Через полчаса он входил в Центральный универмаг. Можно было не торопиться: в семье сестры домашние появляются только вечером. В универмаге было прохладно — работали кондиционеры. Покупателей немного. Он поймал себя на мысли, что все женщины почему-то кажутся ему красивыми. Выбрал в мужском отделе темно-коричневые брюки в мелкую черную полоску. Размер его, материал вроде хорош, не мнется. Направляясь в примерочную, заметил, что продавец, невысокая полная девушка, настороженно поглядывает в его сторону. Усмехнувшись про себя, вернулся и оставил у столика продавца свой чемодан. Ему показалось, что девушка облегченно вздохнула.

— Я на правильном пути, — мысленно отметил он, — следует немедленно сменить экипировку.

Брюки пришлись впору. Уплатил в кассу 48 рублей. Первая покупка отправилась в чемодан. Через некоторое время за ней последовала нарядная сорочка с погончиками. В отделе обуви он придирчиво осмотрел выставленные экземпляры и остановился на вполне приличных классической формы туфлях отечественного производства. Немного покоробила их стоимость, но, вспомнив выражение, приписываемое певцу Шаляпину (когда его приглашали принимать участие в благотворительных мероприятиях) «даром только птички поют!» — решился приобрести и их.

Хотелось остановиться и пересчитать оставшиеся деньги, но делать это в полупустых отделах универмага казалось неудобным. В принципе, свою первую задачу он выполнил, но легкое ощущение, что чего-то все же не хватает, увлекло его в часовой отдел. Этим чем-то, чего так не хватало, оказались модные наручные электронные часы в черном хромированном прямоугольном корпусе с черным же циферблатом-экраном, на котором влажно мерцали перламутровые аккуратные цифры. Они шли в комплекте с вороненым массивным браслетом и потянули целых шесть десятирублевок. Впрочем, внешний вид вещи явно соответствовал ее стоимости, поэтому денег на нее жалко не было. Коробочка с часами тоже нашла себе место в чемодане.

Из магазина он выходил с чувством человека, хорошо сделавшего свое дело. Вещей, в общем-то, было куплено немного, но и этого для начала хватало. Более того, больше покупать ничего не хотелось. Он поймал себя на мысли, что если бы даже у него еще и оставались какие-то серьезные деньги, то он все равно бы на этих покупках остановился. Оскомина на приобретение новых вещей, присущая любому освобожденному из заключения, была удачно сбита.

Вообще, он всегда считал, что человек должен уметь ограничивать свои потребности. Своим бывшим ученикам любил рассказывать о знаменитом завещании полководца Александра Македонского. Великий Искандер, чувствуя приближение смерти, велел своим приближенным, чтобы во время похоронного ритуала, когда его тело будут нести на носилках к месту вечного упокоения, левую руку почившего опустили на пыльную дорогу.

— Зачем? — с ужасом вопрошали покорные слуги.

— Чтобы народ знал: сколь ни велик был покойный полководец — полмира превратил в царство свое, не ведал счета богатствам своим! — но на тот свет лишь горстку пыли смог загрести сникшей рукою своей, — отвечал умирающий царь, и горькая истина открылась им в тихих словах его.

Еще в студенческие годы Василий Иванович увлекся изучением жизни «полководца всех времен и народов». Ему казалось, что в жизненном пути Искандера Двурогого таится ответ на главный мучивший его вопрос: во имя чего следует жить? Что есть самое важное в этой жизни?

Александр Македонский был загадочным человеком. Он мало прожил, но навсегда остался в памяти человечества. Тайны сопровождали его буквально с первого дня существования на свете. Говорят, когда царица — мать, с мелово-бледным лицом, усеянным каплями холодного пота, металась в жарких предродовых схватках, и просторное ложе казалось ей тесным, а старая повитуха, как слепая птица, в жутком волнении натыкалась на кресла в поисках своего нехитрого инструментария, сквозь плотный кордон охраны сумел пробиться к роженице придворный астролог.

Валясь на колени и задыхаясь, он стал умолять повелительницу задержать роды хотя бы на пятнадцать минут. Из его сбивчивой речи следовало, что последний, только что составленный гороскоп — а он самый верный — показывает рождение мальчика. И если он родится через четверть часа, то его ждет удивительная судьба: он проживет 99 лет и покорит Вселенную.

— Не могу… — обреченно прохрипела царица, — скажи, что его ждет, если я — сейчас…

— Тридцать три года и царство — в полмира, — упавшим голосом отвечал оракул, и вскоре услышал резкий крик новорожденного.

Будущий полководец узнал об этом, когда ему исполнилось 13 лет.

— Торопись, сын мой, — сказала ему мать, — твои часы спешат…

После долгого молчания мальчик спросил:

— Где он? Я хочу его видеть.

На это мать не ответила. Лишь мягко сомкнула длинные черные ресницы. И только спустя некоторое время сыну удалось узнать, что день его рождения стал днем смерти провидца — царица не умела прощать.

Собственно, Александр не сильно верил в предопределения. но задачу поставил перед собой с учетом услышанного. Действительно, прожить долгую жизнь — дело неопределенное, там посмотрим, но завоевать целый мир — вполне в его силах, так что нельзя терять ни минуты!

Не сложилось. Древние астрологи умели составлять верные гороскопы. И весь мир покорить не удалось, и часовой механизм его жизни, отстучав предсказанные 33 года, вышел из строя. Но полмира к своим стопам Македонский поверг. И вошел в историю человечества, прежде всего, как великий воитель. Хотя современные исследователи утверждают, что у него была еще одна, менее кровожадная, возможность войти в историю: в качестве великого ученого.

Оказывается, сохранились хроники его летописцев, которые свидетельствуют, что как-то прекрасным утром, когда все дышало желанной прохладой, молодой полководец, завершив утренний туалет, присел на корточки возле царского походного шатра. Он сорвал хрупкую соломинку, прикусил ее крепкими белыми зубами, с удовольствием взирая на чудный вид дальних гор, растворяющихся в синеватой туманной дымке, повертел ее в руках и вдруг заметил маленького муравья, бегущего по своим делам вверх желтого стебля. Затем Александр, не дав насекомому достигнуть вершины, ловко перевернул соломинку и с удивлением обнаружил, что муравей снова побежал наверх. И сколько раз он потом ни перевертывал былинку, столько же раз муравей неутомимо продолжал подниматься к своей недосягаемой цели. Наконец, ему надоела эта игра с упрямым муравьем, и он отшвырнул соломинку в сторону. Казалось бы, пустяковый случай, но добросовестный летописец, подробно описав его, дал тем самым возможность современным ученым утверждать, что если б Македонский всерьез озаботился вопросом непонятного поведения муравья, то он бы, безусловно, стал основоположником науки, которая получила свое развитие лишь в середине двадцатого века и громкое название: «теория поведения».

Были и другие интересные события в жизни прославленного полководца, но, увы — ответов на свои вопросы из его биографии Василий Иванович так и не получил. Разве что, решил остерегаться сверхзадач и довольствоваться в жизни малым.

***

Гл. 3

Для того, чтобы попасть в следующее, заранее запланированное им место — городскую баню, нужно было пройти через рынок. Как всегда, в это время года он был переполнен. За прилавками находились в основном женщины. (1983 год, у власти генсек Ю. Андропов, повсеместное наведение порядка). Ни одного мужчины восточной наружности в кепке-аэродроме он не увидел. Раньше их было много. Печальные, они стояли возле груд цитрусовых, цепко провожая несостоявшихся покупательниц, особенно молодых и красивых, масляными глазами.

Цены они заламывали дикие, но лишь стоило подойти и прицениться цветущей соблазнительной женщине, желательно, полной комплекции, как пылкие любвеобильные сердца их начинали таять, подобно рыхлому снегу на солнце, и цены немедленно приобретали явную тенденцию катиться вниз. И горе, горе в тот миг их многочисленным домочадцам, верно ожидающим своих кормильцев в далеких кавказских республиках!

В эти ряды любила забегать Валя, и ей, как правило, удавалось покупать экзотические оранжевые плоды по цене близкой к государственной, а иногда и ниже. Правда, выкладывая дома из сумки на кухонный стол крупные апельсины, она выглядела несколько разгоряченной, и глаза ее казались как бы в тумане, но Василий Иванович этого не замечал.

Сейчас на этом месте сельские бабки продавали прозаическую местную зелень, смачно сплевывая шелуху жареных семечек и вполголоса переговариваясь о чем-то своем. Цитрусовых не было и в помине.

— Гниют, наверное, в южных республиках, — подумал Василий Иванович, и вдруг осекся: прямо на него шла, по-утиному перебирая толстыми короткими ногами, дворничиха баба Нюра. Она несла немыслимых размеров хозяйственную сумку из потрескавшегося рыжего кожзаменителя, плотно набитую и, судя по ее наклону в сторону клади, достаточно тяжелую. Василий Иванович эту женщину недолюбливал с детства. Возможно, это чувство перешло к нему от матери. Встреча была нежелательной, тем более сейчас, в первый день возвращения. Растрезвонит старуха по всему городу о его появлении. Отвернувшись, он пытался незаметно пройти мимо. Не удалось. В сердце ударил знакомый голос:

— Батюшки, сколько лет, сколько зим! Не обознамшись я… — это ты, Васенька?

— Я, теть Нюра, я, — мрачно ответил Василий Иванович.

Радуясь возможности передохнуть, баба Нюра поставила на пыльный асфальт свою сумку. Из нее нагло торчали мощные индюшиные лапы. Женщина перехватила его взгляд и в ее глазах зажглись злобные огоньки:

— Чо смотришь, давно, поди не едал?

— Да нет, я сыт, вроде…

— А вернулся давно?

— Сегодня.

Дворничиха цепко разглядывала его подслеповатыми старческими глазами:

— То-то, гляжу, исхудал. Сам на себя не похож… А делать чего собираешься? Где жить будешь? Небось, слыхал — твое место ныне занято…

— Да знаю, знаю я, — досадуя на самого себя за эту ненужную встречу, отвечал Василий Иванович, — только мне пора, теть Нюра. Вы уж извините — я пойду.

— Все спешишь, значить… Каким был, таким и остался — весь гордостью в покойную матушку, царство ей небесное. Нет того, чтобы поговорить со старым человеком — спешишь…

Ну иди, иди… Только помни: я зла на вашу семейку не держу. Ежели негде будет остановиться, или захочешь поинтересоваться последними днями своей матушки — заходи.

— Зайду как-нибудь, — надеясь уже уйти, — облегченно сказал Василий Иванович.

— Сестрица твоя Элла, когда мать помирала, сама в больнице лежала, так я за твоей матерью горемычной, царствие ей небесное, тогда ходила… А Валька с новым хахалем в это время на курорты укатила. Сказала: нате, баба Нюра, ключи, и вот вам 12 рублей — остались со свекрухиной пенсии, может, чем ей поможете, заходите, а мне еще жить надо: мой Коля путевки достал — не пропадать же им!

Вот оно что… Об этом он не знал. Горько защемило сердце. Он посмотрел на женщину по-новому:

— Я обязательно зайду, тетя Нюра, спасибо.

— Только смотри, у меня теперь новый адрес: Мицкевича, 14, квартира № 4. первый этаж, ты найдешь. Там одна бабка померла, так меня туда вселили. А свой подвал я оставила — там сейчас сделали сараи.

***

Настроение было безнадежно испорчено. Переодевшись после бани во все новое и побрившись в первой попавшейся парикмахерской, он направился к дому сестры. Шел не спеша, дыша полной грудью и испытывая физическое облегчение и удовольствие от хорошо вымытого тела.

Ирония судьбы, — размышлял он, — как же могло так случиться, что с бедной мамой в ее последние дни не было никого из близких… лишь дворничиха, которую она — интересно, что же между ними было? — почему-то так не любила. Только она была рядом…

А Валюша молодец, добрая душа: 12 рублей из пенсии матери не позабыла оставить! Ну, ничего, ты еще эти деньги вспомнишь, дрянь, ты еще пожалеешь… Теперь все ясно. Вот почему сестра избегала этой темы в своих письмах.

Прости меня, мама, за все прости, и за мою непутевую жизнь, и за то, что твоя старость оказалась такой неуютной…

Когда, еще в свою бытность студентом, приводил домой Валю, как ты старалась ей угодить… — Она же живет в общежитии, — говорила ты, — покорми ее, сынок, пусть отведает домашнего!

А когда она в первый раз осталась у нас ночевать, ты ушла на работу пораньше, чтобы не встречаться с ней утром. То утро… Как будто оно было только вчера! Валентина ловко шныряла по кухне, ставила чай, играла хозяйку. А я — балбес несчастный — с глупой радостной рожей наблюдал за ней и безумно гордился: она моя, моя, моя! И был доволен, что тебя с нами нет. Думал, дурак, что никто, кроме моей Валечки, мне не нужен. Даже ты, мама, прости…

***

Василий Иванович долго звонил, но за обитой коричневым дермантином дверью было тихо. Он с удовольствием поглядел на новые часы — двадцать минут седьмого. Скоро придут. Решил подождать на улице. Обычно сестра возвращается с работы третьим номером автобуса. Остановка почти рядом, у торгового центра. Василий Иванович направился к остановке. Под ложечкой сосало — сегодня он почти ничего не ел. Напротив, у входа в универсам, лотошница торговала пирожками. Взял два. Раньше он не любил пирожки с капустой — кислые, со специфическим запахом. Сейчас же, горячие, они пошли ничего, за милую душу. Теперь захотелось воды. У сатураторной установки небольшая очередь, человек пять, и конечно же, как и в былые времена, только один стакан. Он терпеливо дождался и опустил копейку в щель автомата. Вода полилась тихой медленной струйкой. Где-то на уровне половины стакана струйка стала совсем тоненькой. Василий Иванович не спешил забирать стакан: еще чуть-чуть… В этот момент автомат поднатужился и, издав мощный рык, плеснул в стакан такой сильной струей, что тот чуть не перекинулся. При этом, естественно, большая часть воды расплескалась. Василий Иванович вынул стакан. Воды в нем было, в лучшем случае, около трети. Сзади тихонько засмеялись. Глотая воду, он скосил глаза. Высокий светловолосый парень в белой сорочке с короткими рукавами и потертых джинсах, ничуть не смущаясь того, что он слышит каждое слово, громко произнес, обращаясь к своей спутнице:

— Автомат работает по принципу: жадность фраера сгубила…

Стало обидно. Возвращая стакан на место, Василий Иванович в упор посмотрел на парня. Тот, вызывающе, на него. Они узнали друг друга одновременно.

— Дядя Вася, — растерянно сказал юноша, — дядя Вася? — повторил он.

— Ну, здравствуй, Толик, — выдохнул Василий Иванович, — как ты вырос! Я бы тебя ни за что не узнал…

Рослый стройный племянник совершенно не напоминал того круглолицего пятнадцатилетнего мальчугана, которого он видел в последний раз четыре года назад. Они отошли в сторону. Миловидная девица в фирменной мини-юбке и узорчатом легоньком свитерке, подчеркивающем хорошо развитую грудь, держала Анатолия под руку, держала цепко, не отходя ни на шаг, и пялила на Василия Ивановича широко раскрытые глаза с густо намазанными ресницами.

— Это — Люда, — как бы объясняя наличие рядом прочно приклеившейся девушки, вынужденно промолвил племянник. — Мы с ней учимся на одном курсе.

Девушка, не отнимая от него руки, сделала легкий книксен. Василий Иванович вспомнил: действительно, сестра писала, что Толя поступил в сельхозинститут.

— На каком же ты факультете? — спросил он.

— Конечно, зоотехническом, — улыбнулся племянник. Вопрос был глупым. Василий Иванович прекрасно знал, что у парня с детства лежит душа ко всяким зверушкам. Ежики, хомячки, морские свинки всегда находили приют в квартире сестры. Так что можно было не спрашивать.

Ему хотелось доверительно поговорить с племянником, много чего требовалось узнать, но выспрашивать его при постороннем человеке было неудобно.

— Вы сейчас к нам? — спросил племянник.

— Да я уже заходил минут двадцать назад, никого не застал.

— Вот вам ключ, — предложил Толик, — и подождите маму дома, она скоро будет. А то нам с Люсей надо идти в одно место…

— Спасибо, Толя, но ключ мне не нужен. Погода прекрасная, я подышу воздухом и встречу маму на остановке. А вы идите, ребята.

Он посмотрел им вслед. Девочка не просто шла. Она в своих туфельках с десятисантиметровыми каблучками просто исполняла какой-то ритуальный танец: ее широкие бедра мерно ходили слева направо, а высокий крутой задок напоминал резко выдающееся назад моторное отделение автобуса «Икарус» старого образца. Так и хотелось поставить на него чашку чая на маленьком блюдечке, и видит бог — ни капли бы не пролилось. За племянника почему-то было обидно.

— Да, отхватил себе цацу, — подумал Василий Иванович, — из нее получится тот еще зоотехник…

***

Встреча с сестрой вышла безрадостной и непродолжительной. За эти годы она сильно изменились. Стали седеть волосы, на лице появилась сеть морщинок, вид у неё был уставший. Явно смущаясь, с красными пятнами на лице и отведя глаза, Элла призналась, что не хотела бы, чтобы брат встретился с ее мужем, у которого в обкоме партии, где он работал, были неприятности из-за попавшего в тюрьму свояка. Она предложила, если это возможно, встретиться в любой день где-нибудь в другом месте. Василия Ивановича охватило чувство стыда, но сестру он ни в чем не винил, прекрасно зная и ее супруга, и жизнь ее с ним. Она по-прежнему оставалась самым близким для него человеком, но сейчас, медленно проходя по пустынным вечерним улицам родного города, он испытывал щемящую горечь, как человек, который что-то важное потерял. Когда-то один егознакомый, летчик-испытатель, любивший давать советы на любые случаи жизни, любил говаривать:

— Не знаешь, что делать — не делай ничего! — и утверждал, что это проверенное правило спасло немало людей его профессии.

Василий Иванович подумал, что это действительно так, но только не в его случае. Сейчас первым делом нужно найти, где бы переночевать, следовательно, опять-таки что-то делать.

На улице было свежо, легкий ветерок вкрадчиво и хищно поигрывал пугливыми ветвями замерших деревьев.

Куда пойти? С его деньгами и справкой об освобождении в гостиницу — не очень приемлемо. Сейчас еще не поздно, часок-другой можно просто погулять, но попозже он уже будет вызывать внимание, а это ему ни к чему — с его-то справкой… День оказался слишком длинным. Чувство голода куда-то отступило, сейчас хотелось только одного: спать, спать, спать…

Конечно, есть здесь и несколько его приятелей, но не хотелось к ним идти: слова утешения, расспросы, советы… Наконец, просто обидно — этот вечер он представлял себе совсем не так. Василий Иванович зашел в дежурный гастроном, взял 200 грамм колбасы, батон и бутылку кефира, нашел в ближайшем скверике скамейку в темной аллее и присел перекусить.

Невдалеке сидела парочка. Судя по всему, там разыгрывалась прелюдия. Василий Иванович невольно прислушался. Женский голос вздрагивал просяще:

— Ну, Сашенька… Не надо… убери руки… ну, я тебя прошу… Посмотри, уже поздно, давай пойдем, а? Мне завтра рано на работу… ну, какой же ты…

Мужчина отвечал неразборчиво и односложно. Чувствовалось, что он твердо решил добиться своего. Голос женщины понемногу угасал. Ветерок исчез так же незаметно, как и начался. К удивлению Василия Ивановича, парочка неожиданно встала и направилась к выходу из сквера. Он попытался мысленно представить себе лицо женщины, сумевшей отсрочить домогательства непреклонного Саши, которому, возможно, завтра тоже нужно было рано идти на работу. Почему-то перед глазами немедленно возникла стройная дама из купе. Ухоженное лицо, ленивое тело… Как достойно она несла себя по перрону…

— Ну и чушь лезет в голову, — подумал он, — будет такая сидеть ночью в садике.

Стало прохладнее. И он вдруг осознал, что адрес, который дала ему утром дворничиха, когда он мечтал только об одном — побыстрее избавиться от нее, превращается в реальность. Похоже, предопределенную всем ходом событий дурацкого незадавшегося дня.

Гл. 4

На улице Мицкевича тихо. Фонари не горят, как и прежде, но все дома с давних пор знакомы до боли. Вот в этом, двухэтажном, жил много лет назад Генка, нежный друг детства, соученик и добрый товарищ, бросающийся без колебаний на любого в драку, лишь стоило произнести вслух его уличную кличку — Макака…

Уже много лет бороздит он моря и океаны, то ли штурман, то ли еще кто-то, и нет, наверное, для его нынешних товарищей надежнее парня во всем белом свете. И тут же вспомнился отец Генки — здоровяк-сверхсрочник с постоянно обветренным бурым лицом, любивший пару раз в месяц после получки основательно приложиться. И каким смешным кажется теперь, спустя столько лет, грустный рассказ школьного приятеля о подарке, который его мать преподнесла отцу, бравому вояке, аккурат к 23-му февраля, любимому празднику Советской Армии.

Не выдержала тихая простая женщина вопиющей несправедливости, многолетно чинимой ее супругу безжалостным армейским руководством, пошла со слезной жалобой к командиру части и выложила полковнику свои обоснованные претензии. Все рассказала как есть: и как познакомилась она с сержантом-танкистом Федей, когда он лечился в госпитале после ранения, и как раз и навсегда полюбили они друг друга. После войны Федор остался на сверхсрочную, тогда-то они и расписались. А как служил ее Федя! Никогда не жалел себя, все для армии, все для батальона. Не считался со временем, приходил иной раз под утро — а как же: боевая готовность того требует!

Скажет ей, бессонно ждавшей любимого, бывало: — Ты жена военного, Галя, привыкай — учения… Наша жизнь молодая принадлежит Родине, служба превыше всего — терпи, родная!

Наскоро перекусит и бегом в часть. Военная косточка!

Однажды после таких учений к ним в дом пришла беда. Явился однажды Федя заполночь, грустный, от ужина отказался. Долго сидел за столом в кухне, курил папиросы, молчал убито. Она и так, и сяк, и что случилось, Феденька, ну не молчи же, родной… Всплакнула разок — другой, бабьим сердцем жалея непутевую головушку своего суженого, тут и открылось: оказывается, утопил он на учениях, преодолевая водную преграду, свой танк Т-34. Чего они только ни делали — достать не могут, уже полбатальона за ним ныряло, но вода шибко мутная, да и тяжелый больно. В общем, приказ по части вышел, чтобы платить ему, Феде, с получки стоимость танка по 25 % ежемесячно, пока не выплатит все до копеечки…

Конечно, если супруга его любимая не выдержит такого испытания, так тому и бывать: пусть честно скажет — уйдет он тогда беспрекословно, пойдет на муки любые, но долг свой перед Родиной за ущерб невольно нанесенный возместит сполна.

Тут мигом успокоилась Галя и даже стала утешать пострадавшего: мол, денег все равно нет и не было, пока мы вместе — все выдюжим, и даже стала гордиться мужниной стойкостью. Такой он, ее Федя: служить Отечеству для него превыше всего!

Стали вносить деньги. Вносили, вносили — целых 18 лет прошло, когда Федя пришел домой радостный, принес портвейна бутылочку и говорит:

— Все, Галя, конец, подбили бабки в финчасти сегодня и сказали, что должок за танк выплачен полностью, наша взяла!

Долго ужинали, жизни радовались. Федюня даже стал строить планы на будущее. Вот, если б удалось танк из воды поднять — это ничего, что ржавый, мигом вычистим — как было б здорово! Тридцатьчетверка вещь отменная, в хозяйстве всегда сгодится…

Короче говоря, года два прошло как в сказке, но вот вчера пришел ее Федя со службы ужасно расстроенный и рассказал в горести, что сидят в финчасти неграмотные недотепы, и они, значит, тогда ошиблись, и за танк только половина выплачена, а остальные придется опять отдавать по 25 процентов получки.

Так пусть полковник ей скажет: как же так получается, ее Федя, на фронте раненый, орденом награжденный, столько лет прошло, даже у преступников есть срок давности, а ее мужу, ни одного взыскания не имеющего, разве что одни медали за службу беспорочную — долг никак не могут скостить?! Очень это несправедливо и непорядочно…

Долго плакала обиженная женщина, и полковнику стоило больших трудов ее успокоить. Был тут же вызван на ковер Федя, и ему пришлось в присутствии жены сделать кой-какие пояснения к истории с затонувшим танком, а вечером Галя такой ему скандал закатила, что все соседи сбежались. Правда, делу это не сильно помогло: деньги все-таки пришлось выплачивать, но уже по свеженькому алиментному листу.

***

Дверь открылась сразу, будто его здесь ждали. Старуха прищурилась, глядя со света в темноту, и молча посторонилась, пропуская позднего гостя. В комнате горел яркий свет. Он на мгновение замешкался, удивленный странным зрелищем. Несмотря на громадные размеры помещения, видимо раньше здесь была гостиная, оно казалось тесным от обилия старой мебели. Чего здесь только не было, просто склад какой-то: в дальнем правом углу высилась громада деревянной кровати с роскошным балдахином, по виду смахивающая на подобные творения знаменитого Георга Хэплуайта; рядом с нею нашел себе место массивный трехзеркальный туалетный стол с благородными конвертами всевозможных выдвижных ящиков; чуть поодаль грозно торчал четырехъярусный платяной шкаф, щедро украшенный узорчатой бронзовой фурнитурой; весь левый угол занимал украшенный резьбой и перламутровой инкрустацией чудный секретер на витых ножках в форме когтистых лап хищных животных. Бросался в глаза прекрасный концертный рояль Steinway. Рядом уместились продолговатый прямоугольный стол красного дерева с опорами в виде золоченых кариатид стиля ампир; изящный сервант с фасонной пайкой стекол вычурного геометрического орнамента, сквозь которые можно было разглядеть столовое серебро, хрусталь и фарфор; высокое зеркало-псише; несколько стульев с ажурными спинками, легкий изгиб которых придавал им тот же вид непринужденности и задушевности, который вообще отличает мебель стиля бидер Мейер (нем. — бравый господин Мейер). Полноту этой удивительной картины удачно завершали два воздушных кресла Чиппендейла, мирно покоящиеся рядом со входом, комод цвета темной вишни с лакрицей — не работы ли самого Бенемана? да многоярусная хрустальная люстра, свисающая на длинных бронзовых цепях с высокого потолка.

И лишь после лицезрения всей этой роскоши взгляд невольно падал на несколько картин в дорогих рамах, весьма похожих на известные подлинники, да старинную, потрескавшуюся от времени крупную икону с тускло горящей лампадой.

И всюду книги, книги, книги… В основном, старые добротные издания. Роскошные переплеты соседствуют с пожелтевшими от времени журнальными подшивками, попадаются томики на французском.

На секретере большой фотографический портрет. Знакомое лицо. Что это?! Пронзительный укол в сердце. Не может быть… Лучше бы сюда ему не приходить. Ай да баба Нюра!

Гл. 5

Перечитал написанное. И дураку ясно, что Василий Иванович — это я. Тогда зачем писать о себе в третьем лице? И кому может быть интересен этот мой бред, ведь иначе все то, что со мной случилось за последние годы, назвать нельзя?

Учитель, преуспевающий директор школы, муж обаятельной милой женщины — неужели теперь у меня все в прошлом?

Все развалилось в один день. Мое благополучие оказалось довольно шатким. Бетонная опора упала не только под углом школьного здания — она рухнула и подо мной. Мы знали, что корпус дает осадку. Сколько раз я советовался по этому поводу со строителями. Обращался в райком партии. Пустые разговоры. А надо было бомбить всех письмами. Чтобы остались следы.

Обижаться мне не на кого, да и не за что. Пострадали дети. Два человека. Меня судили за преступную халатность, которая привела к гибели двух человек. Суд над директором 38-й школы Василием Ивановичем Коркамовым получил широкую огласку в системе образования. На процесс согнали директоров школ. Гороно предоставило общественного защитника, который доказывал, какой я хороший и какие плохие строители. Судья безучастно перелистывала какой-то журнал в цветастой обложке. Процесс имел показательный характер — бить по своим, чтобы чужие боялись.

Сейчас я веду странную жизнь. Идти снова в школу, в родную среду, и чувствовать постоянное шушуканье за спиной — выше моих сил. Не хочу никому ничего объяснять. Я свое получил. Надо жить дальше. Пока я сидел, жена развелась со мной и выписала меня из квартиры. Поступила вполне грамотно, ничего здесь не сделаешь. Но жизнь идет, и я с ней тоже. Теперь я грузчик в продуктовом магазине. Пять дней работы — столько же отдыха. Это график моей смены. Зарплата — 180 рублей. Свободного времени — навалом, вот я и пишу. А без булды — мне тесно. Как будто давит воротничок сорочки, который никак не удается расстегнуть.

Мне 39 лет. Я прошел тридцать девять бед. Имею сестру, которая может общаться со мной только тайно. И чужую большую комнату, битком набитую старинными вещами.

Вот сижу я сейчас и пишу эти никому не нужные строки за гостиным столом, чудная крышка которого с тускло-багровым от старости благородным налетом надежно сидит на четырех искусно вырезанных безымянным мастером позолоченных девах со спокойно скрещенными на груди руками. И столько всякого видели за свой беспокойный век их пустые глазницы, что ничем видно не удивить сейчас этих красавиц-кариатид.

В соседней комнате недовольно скрипят пружины старого дивана под грузным телом женщины, которую не любила моя мать. Когда я пришел сюда в тот первый вечер, баба Нюра ничуть не удивилась. Она пыталась меня накормить — я только поужинал на лоне природы и отказался. Тогда старуха показала, где туалет и ванная, застелила кровать под балдахином и, уходя, сказала: — Живи здесь сколько надо.

И вот я живу здесь уже почти два месяца. Комната угловая. Два окна выходят на улицу и два — во внутренний дворик. Стены во дворе увиты виноградной лозой. Бельевые веревки никогда не пустуют. Днем играют дети, под вечер выходят посудачить соседки. Почти всех я уже знаю в лицо. Со мной здороваются, в глазах у женщин любопытство.

Так получилось с первого же дня, что баба Нюра готовит на двоих. Она давно на пенсии, и я не понимаю, откуда у нее средства на такие продукты: в доме постоянно свежая птица, дефицитные копчености, дорогое вино. Я пытался дать ей деньги с аванса, но она, глядя из-под мохнатых бровей сердитыми глазами, недовольно буркнула:

— Оставь, тебе самому сгодятся.

От моих уговоров решительно отказалась. Вообще-то, есть у меня и вопросы к ней на другую тему, но все не удается поговорить по душам. Она умеет резко, но не обидно, прекращать общение, так что разговора с ней никак не получается. Да и потом я боюсь, честно говоря, узнать от нее нечто такое, что осложнит мою жизнь, во всяком случае, не доставит мне никакого удовольствия. Кое о чем я и сам уже догадываюсь.

Она предложила мне перенести телевизор из комнаты, в которой я поселился, на кухню. Чтоб не мешать своим присутствием. Я пытался ее убедить в обратном, но куда там. Кухня просторная, почти как вторая комната. Пару раз смотрел вечером телевизор с ней вместе на кухне. Старуха не отрывает глаз от экрана, что бы там ни показывали.

***

Когда я вечером зажигаю в зале настольную лампу, здесь становится очень уютно. Стол ярко освещен, комната уже не кажется забитой вещами, их контуры теряются в полумраке. Правда, хорошо виден большой фотографический портрет на тяжелом секретере. Молодой мужчина в офицерской форме. Погоны с двумя просветами, одна аккуратная звездочка — майор. Три ордена, несколько медалей. Нашивка за ранение. Характерный прищур насмешливых глаз. Высокий чистый лоб. Короткая прическа. Чуть курносый. Хорошее открытое лицо, хотя и на чей-то взыскательный глаз его может несколько портить тяжелый подбородок. А как на мой простецкий вкус — так он всем хорош. Только не место ему на этом секретере. И вообще в этой комнате. Ведь это мой отец.

***

Вывеска над дверьми продмага № 33, что на углу улиц Говарда и 8-го Марта, менялась на протяжении его более чем вековой торговой деятельности неоднократно. В былые времена здесь располагалась «Мясная лавка братьев г.г. Козловых», коммерческие дела которых шли не очень: за недовес и продажу порченой продукции их «побивали неоднократно и даже костями». В годы нэпа здесь в поте лица своего трудился господин Майоркин, основавший популярное «Вечернее кафе». С тем же успехом, впрочем, его можно было назвать и «утренним», так как работало кафе всю ночь напролет, а публика, посещавшая его, бушевала вне зависимости от времени суток и славилась полнейшей непредсказуемостью поведения. Правоохранители избегали посещать это заведение, но, когда они решались на столь героические действия, улов их бывал иной раз весьма впечатляющ. И если в начале двадцатого века малюсенькими кульками с белоснежным турецким «марафетом» приторговывали, практически, во всех злачных заведениях припортового южного города, то крупные партии заморской валюты изымались исключительно в «Утреннем», по причине чего чекисты жестко отреагировали: закрыли сразу и неудачливого Майоркина, и его невезучее кафе.

После здесь верой и правдой служили трудовому люду такие звучные торговые заведения: «Бакалея», «Гастроном», «Гастроном и бакалея», а теперь простой и близкий сердцу каждого допущенного сюда покупателя «Продмаг № 33». Когда я говорю «допущенного сюда покупателя», то имею в виду конечно не тех простых смертных, которые имеют возможность украсить свой обеденный стол мороженным хеком или мойвой из этого магазина, а его целевую профессиональную группу потребителей — работников речфлота, за которыми закреплена эта торговая точка. Вот для них-то здесь есть все. Или почти все.

А домашние хозяйки любят этот магазин по другой причине. Здесь с незапамятных времен мясной лавки остался устойчивый запах мяса, хотя последние годы в открытой реализации оно появляется крайне редко. Этот запах каким-то загадочным способом сумел впитаться повсюду: в потолки и стены, в старые деревянные полы и оконные рамы, и сколько здесь не было ремонтов и перестроек — подлинное чудо! — стойкий аромат мясопродуктов никуда не исчезает.

Многочисленные покупательницы хорошо знакомы с этой особенностью Продмага № 33 и, стоя в длиннющих очередях, охотно позволяют себе чуток расслабиться: мечтательно прикрыть глаза и с удовольствием объять внутренним взором немыслимое изобилие вкуснейшей мясной снеди, давно и прочно забытой в незадачливом советском быту…

Ах, какая тогда чудная картина предстает перед ними: груды свежайшей парной свинины и говядины, дичь и птица, лоснящиеся жировыми росинками, роскошные потроха и другие разности, а над всем этим богатством — причудливые абрисы всевозможных копченостей, все то, что только может представить себе разбуженное этими запахами творческое воображение. Иначе ведут себя мужчины, по случаю забежавшие в винно-водочный отдел. Те, от атаки мнящихся запахов потенциальной закуски, пронзающих все их алчущее алкоголя естество, другой раз, даже зажмуриваются в неописуемом восторге, и, выходя с бутылками, невольно делают глубокий вдох, пытаясь подольше сохранить сытный дух в качестве возможной виртуальной закуски.

В моей смене работают три продавца: Валя-большая, Валя-маленькая и старшая смены — Альбина Петровна. Завмаг Зоя Никифоровна Вершкова из своего кабинета-каморки почти не выходит. Магазин работает с семи утра и до семи вечера. Я прихожу за полчаса до открытия. Подношу к прилавкам мешки с крупой и сахаром, ящики со спиртным и молочными изделиями, контейнеры с рыбой и вареной колбасой. В магазине большая камера-холодильник, несколько подсобных помещений. До открытия успеваем позавтракать. Стакан сметаны или сливок, двести граммов копченой колбасы, свежая булка. Разумеется, харч бесплатный. С 7 до 9 покупателей немного, затем поток заметно возрастает. После 12 количество покупателей снова уменьшается. За час до обеденного перерыва одна из продавщиц, по очереди, идет в подсобку готовить обед. Первое и второе. Для себя здесь не жалеют.

За день мне приходится разгружать от одной до трех машин. Быстро познакомился с экспедиторами. Вначале они внимательно наблюдали за каждым моим шагом, боясь и на минутку отойти в сторону и потерять меня из виду. Можно понять. Со временем стали мне доверять больше. Вино и водку со спиртзавода привозит толстый рыжий Сеня. Всегда небрит и улыбчив. Приезжает он пару раз в неделю. Имеет обыкновение после разгрузки вручать мне с добродушной хитроватой улыбкой «бомбу» с крепленым вином. Я тут же избавляюсь от нее — обмениваю у продавщицы на 2 рубля 60 копеек. Девчата знают, что я вернулся из заключения. На их лицах легко читается сочувствие. Сначала меня это злило, но потом перестал обращать внимание. Весь день здесь звучит: Вася, подай то, принеси это, тащи сюда еще что-то… Вначале мне тяжело давалось таскать мешки с мукой и крупами, но довольно скоро привык и втянулся. После того, как один водитель, седой грузный старик, участник войны, понаблюдал за моими мучениями и показал, как следует брать мешок, взваливать на плечо и равномерно размещать на трех спинно-плечевых точках.

В магазине ко мне относятся хорошо. Думаю, им нравится моя безотказность и еще то, что я не бухаю. До меня в этой смене грузчики пьянствовали напропалую и больше двух-трех недель не задерживались. Наверное, по нраву и то, что я не мозолю без дела никому глаза, не интересуюсь их делами и ни во что не вмешиваюсь. Когда я устраивался сюда на работу, завмаг Зоя Никифоровна перед тем, как подписать мое заявление для отдела кадров горторга, долго разглядывала мои документы, нерешительно тянула что-то, а потом твердо сказала:

— Конечно, вы человек с богатым интеллигентским прошлым, учитель и директор, но, говорят, тюрьма меняет людей… Я это к тому, что в нашем магазине у продавцов коллективная ответственность. Если кто-то ворует, за него платит вся смена. Дело поставлено здесь так, что каждый приглядывает за другими, а они — за ним. И не дай бог что-то скрысятничать! У нас есть свои способы наказывать провинившихся. Надеюсь, все, что я говорю сейчас — не про вас!

Мне это было не очень приятно, но пришлось молча с ней согласиться: профилактика никогда не бывает излишней…

Гл. 6

На прошлой неделе, когда я в брезентовом фартуке и грубых рабочих рукавицах что-то затаскивал в торговый зал, меня окликнули из очереди:

— Васек, дружище, ты ли это?

Невысокого роста мужчину средних лет, в низко надвинутом на лоб берете и с полупустой авоськой в руках, я узнал сразу. Вот имя его я, кажется, запамятовал… Этот человек явно из прошлой, лагерной жизни. Причем, за спиной его стояла история одновременно смешная и трагическая. Однажды в ходе доверительного разговора в зоне, он рассказал мне, что с ним случилось, и честно говоря, это меня просто потрясло. О, наконец-то вспомнилось его имя — Витя!

— Извини, брат, у меня сейчас запарка. Если у тебя есть время, подожди пяток минут, я выйду на улицу, поговорим. Ладно?

Я носил ящики с кефиром, рыбу, потом еще что-то по мелочи, а сам вспоминал. Какие только коленца не выкидывает с нами жизнь! Этот Витя работал, кажется, слесарем, имел нормальную семью, жену и двух ребятишек, жил спокойно и в достатке. Их бригадир в передовых традициях пытался сплотить свою бригаду, и почти каждую неделю практиковал совместные походы в кино, театр, на стадион. А однажды они даже сходили в музей современного искусства, и именно это посещение местной цитадели изобразительной культуры напрочь перевернуло Витину жизнь. Честно говоря, Витя не совсем, а еще честнее — совсем не разбирался в живописи и свое участие в культпоходе оправдывал только нежеланием отрываться от коллектива. Ребята разглядывали картины, вполуха слушая экскурсовода, смеялись над непонятным, шумно переходили из зала в зал. Витя плелся в самом конце, мечтая хлебнуть, наконец, пивка из томящейся в его небольшом дипломате бутылки и мучительно понимая, что сделать это в музее невозможно. Экскурсия близилась к завершению. С каждой минутой укреплялись Витины надежды. Но в последнем зале видимо что-то случилось. Веселый шум постепенно затих, все сгрудились напротив какой-то большой картины. Вите за головами товарищей ее не было видно. Сначала все с любопытством разглядывали картину, потом стали недоуменно переглядываться, затем враз обернулись к Вите, и только тут он увидел это полотно. В центре его был изображен роскошный диван с узорчатой спинкой и гнутыми ножками, а в левом углу находилась небольшая изящная тумбочка, на которой радовала глаз высокая хрустальная ваза с нежными кремовыми розами. При всех своих явных достоинствах эта картина вряд ли могла серьезно тронуть неискушенное искусствоведческими изысками воображение и Вити, и его товарищей, если бы на ней… Если б на диване не лежала в крайне раскованной позе молодая цветущая женщина. Полностью обнаженная, с опущенным на кисть правой руки миловидным лицом, она глядела на зрителей так, что каждому казалось, будто взгляд ее доверчивых, широко распахнутых глаз, направлен именно на него. Длинная русая коса змеилась по хорошо развитой груди, познавшей прелести материнства, и в своем поступательном движении почти достигала яркой ковровой дорожки. Но и это было еще не все. С картины, глядя прямо в глаза, на Витю вызывающе смотрела его жена.

У него невольно екнуло в сердце: это было не просто сходство, а что-то совсем другое. Ее прекрасно знали Витины товарищи. Она работала медсестрой в их заводском медпункте. Наверное, поэтому все так притихли. Сначала Витя никак не мог осознать увиденное. Пугало, что жена осталась с детьми дома, и вот на тебе — она тут… Он не мог оторвать глаз от картины: ее нос, губы, волосы… А как ему знакомы эти полные колени и даже привычка чуть скрещивать ноги, лежа на боку. А где родимое пятно на груди? Вот же — прикрыто косой…

Экскурсовод, обрадованный тишиной, с воодушевлением продолжал:

— Я вижу, вам понравилось это произведение искусства, товарищи, и это безошибочно доказывает, что у вас хороший вкус. Такую благоговейную реакцию обычно вызывают только встречи с прекрасным. Эту радость вам доставила кисть молодого, но подающего большие надежды местного художника Кривосуйко-Лещика, а называется картина «Полуденный отдых незнакомки». Правда, по каталогу она числится под другим названием: «На заре ты ее не буди», но это явная ошибка. Ведь каждому видно, что женщина, изображенная здесь, бодрствует. И честно признаемся, друзья, — прибавил он с гнусной ухмылкой, — заставляет бодрствовать и нас…

Очевидно, такая оплошность случилась потому, что начинающий мастер представил к экспонированию в музее более трех десятков работ, из которых комиссия по причине нехватки места в залах выбрала именно эту. Мы позвонили товарищу Кривосуйко-Лещику и указали на несоответствие названия фактуре, на что он ответил, что согласен с любым названием, лишь бы картину представили к показу. Не правда ли, так расточительно может относиться к своему детищу только большой художник?

Бригада стала потихоньку выходить из зала, оставив Витю наедине с супругой. Когда все вышли, он внезапно осевшим голосом попросил экскурсовода дать ему домашний адрес художника.

— Зачем он вам, молодой человек? — удивился тот, протирая несвежим носовым платком массивные роговые очки.

— Я… хотел бы ее купить… — с трудом выдавил из себя Витя. Они направились в комнату администрации, где экскурсовод долго копался в каких-то папках, пока не нашел, наконец, искомое.

— Записывайте, голубчик, — пропел он. Витя одолжил листок бумаги, записал, вежливо попрощался и ушел.

С этого момента у него началась новая жизнь. На заводе товарищи только переглядывались, о случае в музее помалкивали, мало ли что бывает, просто удивительное сходство и только. Теперь после работы Вите не хотелось идти домой. Он стал выпивать. В нагрудном кармане лежал и прожигал сердце листок с адресом, но идти к художнику выяснять отношения не хотелось. О чем с ним говорить? Как с ним говорить? На всякий случай, он еще раз зашел в музей. После бутылки вина. Смотрел. Долго. Конечно, это она. Сомнений быть не может. К картине постоянно подходят, рассматривают, интересуются: кто это? А как ухмыляются двое прыщавых юнцов! Было больно так, что не передать словами. Жена смотрела на него с картины спокойными, чуть отстраненными глазами. Крепкое тело ее вызывало у посетителей, как ему казалось, нездоровое внимание.

Теперь с женой он дома почти не разговаривал. Она, не понимая в чем дело, пыталась вызывать его на откровенность. Он замыкался в себе и молчал. Спать стали врозь. Она часто плакала.

Через пару месяцев Витя не выдержал и в пьяном виде наведался домой к художнику. Большой художник оказался маленьким плотным человечком в очках с облезшей металлической оправой и потертых джинсах. Он никак не мог взять в толк, что Вите нужно, и на всякий случай почему-то повторял, что деньги, взятые в долг у какого-то Зюни, он почти все вернул, телевизор у него из пункта проката, и изымать его в счет долга по закону не положено. Кстати, задолженность у него не пять лет, как у соседей, а всего десять месяцев, и вообще это хамство немыслимое — присылать человека и отрывать мастера от творческой работы…

Судя по веселым возгласам и громкой музыке, доносившейся из квартиры, эта работа спорилась и без его присутствия. Художника несколько раз окликали, и он стал пытаться закрыть обшарпанную дверь своего жилища. Ему очень хотелось вернуться в свою комнату, где только — только приступили к хоровому пению. Пели недружно, вот тут-то и стало ощущаться отсутствие хозяина.

Чтобы не затягивать неприятную историю дальше, Витя наглядно проявил свой характер, и на вопли хозяина из квартиры выскочил волосатый поджарый хлопец с повадками уличного громилы. Он оттер Кривосуйко-Лещика внутрь и стал хватать непрошеного гостя за грудки.

Через полчаса, когда Витя уже попал в милицию, дать каких-либо вразумительных пояснений своему поведению он не смог. Не начинать же рассказывать о коллективном походе в музей…

Бригада пыталась взять его на поруки, но из этого ничего не вышло по причине перебитой челюсти пострадавшего. К сожалению им оказался не мерзавец Кривосуйко-Лещик, успевший в последний момент укрыться в туалете, а его заступник, оказавшийся сыном начальника городского управления культуры. Возмущенная творческая общественность требовала достойно наказать злобствующего хулигана. Жена на суд не пришла. Вите дали два года.

***

Окончив работу, я вышел. Витя терпеливо ждал у входа. Мы закурили.

— Ну, рассказывай, как дела? — предложил он.

— Дела как дела, вот, тружусь помаленьку.

В зоне мы особенно близки не были, просто Витина история в свое время была у всех на устах.

— Давно откинулся? — поинтересовался Витя.

— Два месяца назад. А ты, помнится, освободился почти на год раньше…

— Не на год, а на полтора. Знаешь, как на свободе каждый день ценится? А ты мне целых полгода хочешь скостить!

— Да не бери в голову, расскажи лучше, как тебе удалось устроиться. Гляжу: ты нормально одет, прекрасно выглядишь, вот только жирком стал чуток заплывать… Ну и, как ты на воле, дружище?

— Да все путем, живу, что надо. Работаю в той же бригаде. Мы с Клашей понимаем друг друга, у нас полный порядок.

Имени его жены я не знал и поэтому осторожно поинтересовался:

— Давно женился?

— Да уже пятнадцать лет! — радостно воскликнул Витя, — это ж моя ненаглядная!

Чувствовалось, что он очень доволен жизнью и своим счастьем готов делиться с каждым.

— Каким же я дураком тогда оказался! — продолжал Витя. — Когда вернулся домой, рассказал Клаве все как есть: и про музей, и про квартиру. Она мне сначала не поверила. Быть, говорит, такого не может. Я же никогда никому не позировала. Просто чепуха какая-то!

Она, оказывается, думала тогда, что я с какой-то связался, стал поэтому пить, пустился во все тяжкие. Даже поклялась мне — не она на картине. Собой и детьми поклялась. И знаешь, я все равно ей не поверил. Кто сам признается? — думаю. Да вот случай помог. Теперь я ей очень даже верю. Никаких сомнениев нет!

— Что же это за случай? — заинтересовался я.

— Понимаешь, в первое время после освобождения я у матери жил. Заходил, конечно, к Клавдии, с ребенком общался, а сам все сомневался. И ее вроде люблю, и по сынишке томлюсь, а в душе веры к ней нет — и все тут. В общем, понял: пора решать, дальше так нельзя. Или туда, или сюда. Надо это кончать, думаю, все равно жизни у нас уже больше не получится. И чтоб в решении своем утвердиться, решил снова в музей сходить, поглядеть на копию моей Клавдии. Прихожу — картины нет. На ее месте какая-то ерунда висит: доярка с чужим лицом корову дергает… за эти самые. Все залы исходил — как сквозь землю она провалилась! Собрался я было уже уходить, когда вижу — экскурсовод идет. Тот самый, и в тех же мутных очках. Поздоровался я с ним, а потом возьми и спроси: где же картина та?

— Какая это — та?

— Ну, та, на которой Клаша была нарисована, она еще вот тут, на месте этом висела.

Гляжу на его рожу удивленную, и тут меня будто прорвало: взял, да и все ему рассказал.

Ты б видел, Вася, как он потом смеялся! Я уже было стал бояться, что его удар хватит. Люди проходят мимо — на нас озираются, а с ним приступ, буквально. В общем, отдышался он, наконец, и с фальшивым укором говорит:

— Ах, молодой человек, молодой человек… Вы уж простите меня, старика, за мой глупый смех, но хоть теперь постарайтесь понять всю дикость вашей истории. Вам сейчас очень повезло: я по профессии — искусствовед, имею труды в этой отрасли и, слава богу, в чем — чем, а в живописи немного разбираюсь. Так вот, поверьте моему слову: скорее рак свистнет, чем мазила Кривосуйко-Лещик передаст в своей стряпне хоть малейшее сходство с натурой. Он же бездарен, как засохший фикус! У него даже коза на себя похожа не будет… Так что можете быть уверены, даже не на сто, а на двести процентов, — в вашем случае сходство совершенно случайно! Да знаете ли вы, каким мастером нужно быть, чтобы добиваться полного совпадения изображения на полотне с оригиналом?! Поймите же, наконец, что мы живем не в семнадцатом веке, а в двадцатом, когда от таких мастеров лишь легенды остались. И чудные картины… Так вы говорите, — перешел он к другой теме, — что ваш Лещик в туалете спрятался? Не пострадал, значит?

Сказал он это, и давай хохотать снова. А у меня после этого всю блажь по поводу Клавки — как рукой напрочь отшибло…

Гл. 7

Однажды, придя с работы домой, Василий Иванович застал бабу Нюру необычно оживленной.

На кухонном столе в хрустальной вазе нежился букет роз.

— Приведи побыстрее себя в порядок и переоденься — мы идем на день рождения! — безапелляционно заявила она.

— К кому? — спросил Василий Иванович.

— К соседке со второго этажа.

Пока Василий Иванович брился, хозяйка из своей комнаты рассказывала ему об имениннице.

— Девка она хорошая. Тихая, безотказная, надежная… Правда, в жизни ей не повезло. Получила хорошее образование, стала врачихой. Но муж таким гулякой оказался, что только с ее характером и терпеть его можно было. Пропадал, шатун, из дому на три — четыре дня, а то и на всю неделю, и ничего — в порядке вещей. А заявится домой, помятый да худющий, как мартовский кот, и на весь дом вопиет:

— Ликуй, Женька! Я пришел!

Так вот, где-то с год назад, не успела Евгения с его очередного прихода возликовать, останавливается у подъезда медицинский «Рафик» с красной полосой, выходят из него трое дюжих мужиков в белых халатах, видать, доктор и два санитара, и прямиком на второй этаж. Мне после Евгения страх как жаловалась, бедная девочка, сколько она от этого ирода натерпелась…

Старуха расчувствовалась и послышались всхлипы, чередующиеся с трубным сморканием.

— А что же медикам было нужно? Зачем они приехали? — желая вернуть начатый разговор в русло, поинтересовался Василий Иванович.

— По делу приехали… — злорадно отвечала старая женщина. — Сначала их старший уточнил имя-отчество нашего гуляки, затем спросил Евгению, не ложились ли они уже спать?

Девка, конечно, здорово растерялась: какое, мол, там еще спать, когда супруг разлюбезный после недельной отлучки за пять минут до вас появился!

Тогда доктор с лица вроде обрадовался и говорит:

— Очень за вас я доволен, коллега, а вот вашему мужу придется собираться и следовать с нами!

Тот, конечно, ни в какую: — Что это значит? Произвол! Я буду жаловаться!

А врач ему спокойненько:

— Жалуйтесь куда хотите, молодой человек, но закон есть закон: мы имеем информацию, что у вас был контакт с опасно инфицированной больной.

А после тихо и со значением дополнил:

— Сифилис есть сифилис, понятно?!

***

Соседку со второго этажа Василий Иванович уже знал в лицо и здоровался с ней. Приятная особа, с миловидным пригожим лицом и, как говорят, не столько полна, сколько широкой кости, она часто гуляла возле дома со своим пятилетним малышом. Возраст детей Василий Иванович определял моментально и точно. Это у него было педагогическое.

***

Около восьми часов вечера они поднялись на второй этаж. Василий Иванович ожидал застать шумную компанию и заранее чувствовал себя не очень уютно. В прихожей он раскланялся со смущенной хозяйкой и вручил ей букет роз, который она в смятении прижала к груди, отчего на нарядной белой кофточке немедленно выступили темные влажные пятна (цветы были только что из воды).

Баба Нюра, что-то буркнув, сунула ей маленькую аккуратную коробочку. Василий Иванович отметил, что женщины при встрече расцеловались. В гостиной его ждала приятная неожиданность: кроме них гостей не было.

Стол уже был заставлен едой. Мягко горели три свечи в витиеватом подсвечнике. С экрана телевизора уютно мерцало при выключенном звуке цветное изображение.

— Толик только уснул, как бы оправдываясь, сказала Евгения, — и я не хочу его будить…

На столе красовались вкусные вещи. Старуха разговаривала с именинницей о чем-то малозначущем. Василий Иванович с тихим хлопком открыл бутылку шампанского и предложил краткий тост за хозяйку. Пламя свечей трепетно вздрогнуло. Евгения избегала встречаться с ним глазами.

Василий Иванович был голоден, но в присутствии цветущей молодой женщины кусок в рот не лез. Разговор не складывался. С горем пополам он все же поел.

Через некоторое время баба Нюра, сославшись на головную боль «от шипучки», стала прощаться. Василий Иванович тоже было поднялся. Евгения растерянно сказала:

— Ну что вы, Анна Аристарховна, посидите еще, я вам таблеточку сейчас дам — сразу пройдет…

— Какую еще таблетку, — со смешком ответствовала пожилая гостья, — у меня самой дома их — полный воз! А его, — кивнула она в сторону Василия Ивановича, — оставляю, девка, тебе. Смотри, не обижай моего квартиранта, а то будешь иметь дело со мной! — попыталась свести все на шутку она.

Василия Ивановича ее речь покоробила: обычно так говорят о вещах.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — нерешительно начал он, но старая сводница, уже от двери, посмотрела на него неожиданно ласково:

— Да чего уж там, посиди, не порть девке праздник…

Он взглянул на Евгению. Она безучастно стояла, опустив глаза, молчала, и в этом молчании, в том, как она избегала его взгляда, в руках ее, которыми она, не в силах скрыть волнения, теребила обеденную салфетку, было что-то большее, чем то, о чем он подумал с самого начала.

Наверное, по своей природе она вообще была застенчива. Во всяком случае, припомнил Василий Иванович, при встречах она даже здоровалась как-то неуверенно, словно боясь, что ей не ответят.

— Вы присядьте, пожалуйста, за стол, — закрыв за бабой Нюрой дверь, тихо сказала она, — а я на минутку в кухню…

Василий Иванович сел и тут неожиданно у него проклюнулся бешеный аппетит. Женщина что-то делала на кухне, а он, судорожно глотая, принялся за еду.

На экране телевизора молодой толстый мужчина в обязательном темном костюме с галстуков в мелкую полоску доверительно раскрывал рот и, казалось, даже подмаргивал. При желании можно было легко представить, что он обращался к телезрителям примерно так:

— Дорогие друзья! Сейчас, в эти минуты, когда мы беседуем с вами, в одном из южных городов нашей необъятной Родины у молодой, милой и, заметьте, одинокой женщины, в уютной небольшой квартирке отмечают ее день рождения.

Она, наверное, долго готовилась к этому дню: бегала по магазинам, искала продукты, тщательно убирала свое жилище и даже купила модный подсвечник, желая создать максимальный уют минимальными средствами. А по вечерам эта дивная женщина мечтала… И в своих робких мечтах, совершенно непроизвольно, она обращалась к чем-то поразившему ее воображение новому соседу. Да, именно так. Недавно в ее доме появился худощавый, угрюмого вида мужчина. У него был вид человека, который направляется в гости, не зная, примут ли хозяева его, или нет. Возможно, она и обратила на него внимание только потому, что он разительно отличался от других мужчин. Тех, с кем она сталкивалась на работе, которые пытались заговорить с ней в трамвае, на улицах, в магазинах и, главное, от того, который еще недавно считался ее мужем и ничего не принес ей, кроме боли и разочарования. Ведь в этом соседе не было и капли самоуверенности, свойственной самцам, вышедшим на охоту за лакомым куском податливого женского тела.

За это время она о нём кое-что узнала. И стала думать об этом мужчине все чаще и чаще. И вот, представьте себе, сегодня ее день рождения и, как в сказке, где все сбывается, сейчас он ее единственный и самый желанный гость…

Эти мысли в мгновение ока пронеслись в голове у Василия Ивановича. Торопливо прожевывая очередной кусок копченой колбасы, он почувствовал, что на него глядят.

Евгения принесла поднос с кофейником и ажурными чашками. Расставляя их на столе, она спросила:

— Вы любите с сахаром или без?

— Лучше с сахаром, — почему-то охрипшим голосом отвечал Василий Иванович, только вы садитесь тоже.

Она села напротив, и их глаза встретились.

— Если говорить честно, то я удивлен, — начал Василий Иванович. — Вот уж никак не ожидал, что буду сегодня отмечать здесь, с вами, ваш день рождения…

— Я понимаю, вы прямо с работы, устали, и все это вам совершенно некстати…

— Нет, нет, я очень рад, — перебил ее Василий Иванович, — честное слово, для меня сегодняшний вечер — настоящий праздник! Только жаль одного… — замолчал он.

— Чего же? — спросила Евгения.

— Я себя чувствую, как бы это поточнее сказать, — случайным гостем. Мы ведь с вами, по сути, даже незнакомы.

— Наверное, я не должна это говорить, но вы не правы…

Голос Евгении звучал глухо, и Василий Иванович почувствовал в нем скрытое волнение.

— Я очень хотела, чтобы вы сегодня пришли… И попросила Анну Аристарховну.

Даже в свете свечей было видно, как ее лицо бросило в краску. Он обратил внимание на руки молодой женщины. Длинные тонкие пальцы с крупными красивыми ногтями были прекрасны.

Чувствуя непонятную радость и желая перевести тему разговора, он сказал:

— Знаете, я только сегодня узнал, что полное имя моей хозяйки — Анна Аристарховна. Вроде знаю ее много лет, а все баба Нюра, да баба Нюра, прямо неудобно.

— А я ее знаю не так давно, но кажется, всю свою жизнь. Она прекрасный человек, — убежденно сказала Евгения. Теперь она не прятала своих глаз. У нее был прямой, неожиданно твердый взгляд. Василию Ивановичу нравились такие женщины. Он знал: когда женщины смотрят так — ложь исключена.

— Когда-нибудь, если вы захотите продолжить наше знакомство, я расскажу, сколько она для меня сделала.

— А почему не сейчас?

— Сейчас не надо. У меня очень хорошее настроение, и я не хочу портить его грустными воспоминаниями. В другой раз, — доверительно сказала она.

На экране телевизора появилось лицо известной певицы. Она разевала рот, как рыба, вытащенная из воды. Василий Иванович автоматически отметил, что зубы у нее — далеко не ахти.

— Мой мальчик уже крепко спит, — промолвила Евгения, — и, если хотите, чтобы вам не было скучно, мы могли бы немного потанцевать.

Она подошла к телевизору и прибавила звук.

***

Ростом она была под стать Василию Ивановичу. Он уже давно не танцевал, и то, что происходилосейчас, казалось ему восхитительным. От женщины, мерно передвигавшейся в его объятиях в плавном режиме забытого им танго, исходили флюиды покоя и мягкой податливости.

Танцующая Евгения невольно прикрыла глаза. Эти чуткие руки, бережно обнимавшие ее крупное тело, казались ей воплощением мужской основательности и надежности. Она знала, что он одинок, но даже в мечтах не предполагала, что он может быть так ласков. Хотя, почему это не предполагала? Не надо кривить совестью наедине с собой: разве не готовилась она к тому, что сегодня происходит? Интересно, понимает ли он, как сейчас, именно сейчас, он ей нужен? Почему во всем его облике, в манере держать себя, танцевать, избегать ее прямого взгляда, даже в его руках — больших и добрых — она все время чувствует какую-то тревогу и неуверенность? Что делать ей, и как себя с ним вести, чтобы они исчезли?

Ну что ему стоит прямо сейчас, когда ее грудь волнующе ощущает каменную твердь его сильной груди, безвольно льнет к ней и нет уже сил ее оторвать, ну что ему стоит чуть опустить свое лицо, ведь ее уже давно поднято и ждет … Неужели ему так трудно понять, что ее губы от его сухих губ — никуда не смогут уйти?

И будто услышав ее беззвучный зов, его руки наливаются тяжестью и медленно твердеют, пытаясь вобрать в себя все ее тело без остатка. Но где-то на задворках сознания все еще бодрствует какой-то мыслительный центр, который автоматически фиксирует происходящее: и ее дыхание, неожиданно ставшее тяжелым и прерывистым, и горьковатый аромат густых волос, и гулкое биение сердца — да так, что уже не понять: ее ли, его?

Они долго стоят, прильнув друг к другу, и только теперь одновременно замечают, что телеконцерт уже закончен, и кто-то бодрым, хорошо поставленным голосом, вбивает звонкую политическую дребедень в их затуманенные головы.

Они понимают, что так дальше стоять, как сейчас стоят они, уже кажется неловким, но оторваться друг от друга, нарушить этот внезапный союз и гармонию двух тел, у них нет ни желания, ни сил.

После, когда Евгения в безучастном сомнамбулическом состоянии начнет расстилать кровать, он подойдет к ней сзади, повернет к себе ее горячее лицо и надолго прильнет к податливым губам. Это безумно приятно, но она знает, что ей ни в коем случае нельзя терять над собой контроль. Поэтому через какое-то время она заставит себя оторваться от него и уйдет в ванную. Там она разденется, аккуратно сложит одежду и посмотрит на себя в зеркало. Так и есть. На теле выступило несколько красных пятен. Это у нее с девичества. Тяжелые белые груди еще не потеряли упругости. На них болезненно выделяются заметно припухшие и посиневшие соски. Чтобы унять возбуждение, она пускает холодную воду. Под колючими струйками кожа съеживается, покрывается мелкими пупырышками. Она успокаивается. Появляются непрошенные мысли. Что привнесет в ее жизнь человек, который остался ждать ее в комнате? Будет ли ему хорошо с ней так, чтобы он захотел прийти опять? Главное — держать себя в руках, не давать воли той всепоглощающей волне, которая, слава богу, не так часто, полностью лишает ее всякого самоконтроля и приводит в такое состояние, когда с ней делается черт знает что, и после она сама себе противна…

Она насухо, до исчезновения пупырышек, растирает тело махровым полотенцем, надевает свежие легкие трусики — ведь знала же, знала, что все будет именно так, оставила их в ванной заранее; взяв в руки ажурный лифчик на мгновение задумывается, затем решительно откладывает его и набрасывает на себя халат. Все это занимает от силы несколько минут.

Она входит в комнату. Василий Иванович курит. Господи, какое у него серьезное, мужественное лицо… Она берет со стола подсвечник и, не отрывая глаз от своего визави, поочередно задувает свечи. В комнате становится абсолютно темно. По хрусткому шороху накрахмаленных простынь он догадывается, что Евгения уже в постели. Раздевается в густой темноте. Неслышно подходит к кровати. Глубокий поцелуй. У Евгении неожиданно прохладное тело. На мгновение ей становится страшно. Она боится не его, а себя. Какие у него властные руки… Кажется, их не две, а много, очень много… Ее тело невольно начинает отзываться на эти прикосновения, дыхание сбивается, она пытается совладать с собой, но это дается ей все тяжелей и тяжелей.

Господи, как он нетороплив, сколь медлительны его движения, как он бесчувствен: неужели все еще не замечает, как послушно откликается ее тело на его ласки… Чтобы погасить в себе возрастающее желание, она пытается думать о чем-нибудь постороннем, но ничего с собой не может поделать: чувствует, как напрягаются у нее ноги, и все ее тело, как бы бросая вызов своей хозяйке, постепенно выходит из-под контроля разума и начинает мерно, неуправляемо колыхаться…

Желая прекратить эти постыдные (для впервые пришедшего в ее дом мужчины) движения, боясь упасть в неодолимую бездну страсти и оттолкнуть тем его, Евгения кусает свою руку, кусает сильно, еще и еще, на глазах ее слезы отчаяния, но боль никак не приходит, и тогда, уже затуманенная, она, наконец, не выдерживает и жалко, не своим, а каким-то чужим, противным и хриплым голосом молит его: ну приди же, приди…

***

Утром, идя на работу, я стараюсь не вспоминать прошедшую ночь. Было жаль Евгению, брала досада на себя. Правда, она, умница, все пыталась утешить: мол, ничего, так может быть с каждым, не переживай, мне и так с тобой очень хорошо… Это казалось еще более обидным. Ну, мрак прямо какой-то…

В зоне тоже часто говорили на эту тему. Рассказывали, что такое происходит со многими после длительного перерыва. Главное только, не брать дурное в голову — и все пройдет. Тем не менее, сердце саднило.

Гл. 8

Магазин открывала Альбина Петровна. За непродолжительное время работы здесь я неплохо раззнакомился со всеми работниками своей смены. Альбина Петровна, например, по ее собственным словам, «несла свой тяжелый крест». Этим крестом был ее единственный, любимый и ненаглядный сын Петенька, или, как его все называли в магазине — Пеца. Редкая смена обходилась без того, чтобы этот Пеца — здоровенный двадцатипятилетний бугай с маленькой головкой дегенерата на мощных плечах — не заходил к матери с одной и той же фразой:

— Привет, ма! Тут у меня наклевывается одно дельце — подбрось-ка мне «дурной червончик»!

Альбина Петровна давала деньги без лишних слов. Только горестно пожимала губы и прятала глаза. Я пару раз замечал, как она после его визитов плачет в подсобке. Иногда заведующая приходила на работу в синяках. Девчата говорили, что сынок бьет ее по пьянке. В смене все обо всех знала Валя-маленькая. Эта полная рыженькая коротышка была на удивление доброжелательна. В ее приземистом нескладном теле царил восторженный пылкий дух. Она болтала без умолку, умела делать одновременно несколько дел: и покупателей обслуживать, и вести долгий, обстоятельный разговор со своими подружками. У нее был довольно редкий дар: поразительное чувство пропорции веса тел и их объема. Когда выпадает свободная минутка, я с интересом наблюдаю за ее работой. При взвешивании колбасы в восьми случаях из десяти она получает нужный вес «с одной руки» — с первого раза. Покупателей, которые в нашем магазине впервые, это очень впечатляет. Люди даже переглядываются. Некоторые после этого подходят к контрольным весам, но тут же уходят, не глядя по сторонам, — вес всегда оказывается на удивление точным.

Если у кого-то из продавщиц назревает ссора с покупателем, Валя-маленькая неизменно спешит на выручку. Своим вечно улыбающимся круглым лицом, густо усыпанном оранжевыми веснушками, бойкой речью — скороговоркой, обильно сдобренной меткими простонародными словечками, она умеет найти подход к каждому покупателю. Ей где-то под тридцать. Холостячка, она живет в семейном общежитии. В магазин частенько заходят ее односельчане. Рассказывают ей сельские новости, спекулируют ее добротой: отказать им Валентина ни в чем не может. Уходят от нее обычно довольные, тяжело нагруженные теми продуктами, которых в свободной продаже почти не бывает.

У них с Валей-большой какие-то сложные отношения. Скорее всего, это дружба, причем, довольно крепкая, хотя, на первый взгляд, кажется, что они непримиримые враги.

Валя-большая являет собой яркий тип «ломовой» женщины. Эдакая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Причем, не войдет, а забежит, да еще и поддаст лишнего огоньку.

Высокая, сутулая, с ногами ровными, как палки, быстрая и резкая в движениях, она немногословна и язвительна. Длинная стрижка подчеркивает лошадиное лицо с плоскими, чуть вывернутыми губами, обнажающими при постоянной кривой ухмылке крупные неровные зубы. Она тоже не замужем.

— Ничего, подружка, — любит ей говорить Валя-маленькая, — наше от нас никуда не уйдет… В кино сниматься мы с тобой все равно не пойдем — времени нет, да и рылом не шибко вышли, а во всем другом нам любая артистка позавидует: одеваемся — как хотим и во что хотим, зубки у нас тоже хорошие — любой сервелат враз измельчим, после смены всю вонь магазинную французским декалоном отшибаем…

— Что — «декалон», — рубит сплеча Валя-большая, — тебе бы мыться почаще стоило, хотя бы мылом хозяйственным. Враз любой запах сымает — это я по себе знаю… А то только и хвалишься, как пионерка задрыпанная…

***

Ну и зима в этом году! В наших южных местах — невиданно! — уже больше месяца держится минус 20, а то и более. Недвижно стоят обледенелые тополя. На улицах мало людей.

Что-то не нравится мне в последнее время баба Нюра. Вроде и хворать не хворает, а сдает с каждым днем. Она почти не ходит. Жалуется на ноги, но дело, кажется, не в этом. У нее плохое дыхание, а по ночам сильная одышка. Несколько раз вызывал к ней врача. Участковая девица прибегает взмыленная. Больше пяти минут не задерживается. Стреляет жадными глазами по квартире, даже противно. Слащаво успокаивает больную: вы еще, бабушка, нас переживете! Выписывает лекарства, заглядывая в рецептурный справочник. Принимая меня за сына, лицемерно вздыхает: старость — не радость! Возраст, возраст… И тут же, окинув беглым взглядом непривычную обстановку, стремительно исчезает.

Хожу в аптеки за лекарствами. Немножко веду хозяйство. Баба Нюра вздыхает: — Только этого тебе, Вася, не хватает — ходить за старухой…

Переживает, что мне она в тягость. Пытаюсь ее разубедить, да где там… Эта женщина, которая тяжко хрипит длинными зимними ночами, стала занимать в моей жизни важное место. Не знаю как, но ей удалось прописать меня в своей квартире. Ведь мы не родственники, а постоянная прописка в нашей стране на чужой жилплощади — дело не простое.

Часто заходит Евгения. Меряет температуру, давление. Приносит лекарства, следит, чтобы своевременно принимала. Стирает на кухне. Подолгу беседует с Анной Аристарховной. Делает уборку. С того памятного дня ее рождения прошло почти полгода. С тех пор я у нее не был. Она не навязчива. Мы с ней достаточно мирно сосуществуем. Наверное, я тогда сделал ошибку. Надо было после злополучного сексуального фиаско непременно прийти к ней на следующий день. Выпить немного. Не зацикливаться на прошлой неудаче, и все бы пошло, как надо. Но я, дурак, тогда не решился, а с каждым последующим днем это становилось все труднее. Теперь и вовсе боюсь, что если попаду к ней снова, то все окончится так же.

***

Неожиданно встретился в магазине со старой знакомой, Ниной Ставраки. Увидев меня в фартуке и с мешками, она удивилась, чувствовалось, что ей неловко. Понятное дело, в свое время она работала в моей школе, учитель начальных классов, и увидеть своего бывшего директора в таком облике ей было не очень приятно. Милая женщина. Всегда подтянута, хорошо одета, аккуратна, чистюля. У нас были добрые взаимоотношения. Ученики ее любили. Правда, она была несколько замкнута, в учительской ее почти не видели, все время с детьми, с классом. С ней была связана одна занятная история, после чего ей пришлось уволиться.

Как-то на автобусной остановке, возле школы, какой-то воришка вырвал у нее сумочку и бросился наутек, Нина растерянно закричала. Надо же, рядом проходил молодой мужчина, дал подножку бегущему и мигом его скрутил. Оказалось, работник милиции. Пришлось идти в районное отделение. Стали оформлять протокол задержания. Дежурный офицер, пожилой толстяк с багровым лицом и обширными залысинами, начал проверять содержимое сумочки на предмет: всё ли на месте, или что-то пропало?

Нина сказала, что ничего там особенного нет, она спешит, так что готова подписать протокол и уйти.

— Нет, голубушка, — отвечал дежурный, — порядок есть порядок, осмотр похищенного обязателен. Сидящий за другим столом милиционер, читавший газету, обратил внимание, что женщина явно взволнована.

Дежурный стал вынимать нехитрый женский дорожный скарб: помада, зеркальце-пудреница, какие-то мелочи и ажурный носовой платочек. Открыл боковое отделение, а там — три лотерейных билета. Стал переписывать. Его коллега встал, подошел, взял билеты и воскликнул: — Так это ж последняя лотерея, розыгрыш был только позавчера, вот, как раз, в моей газете! Вы уже проверяли?

Нина побледнела, сказала, что нет. — Так давайте проверим, — воскликнул довольный милиционер, у меня легкая рука!

— Я, правда, очень спешу, — взмолилась женщина, проверю уже дома…

Милиционер оказался настойчив: — Вдруг что-то выиграли, тогда воришку будут судить за более крупную кражу!

Он подошел к своему столу, раскрыл газету на нужном месте и взял первый билет. — Так, что там у нас, — с интересом проговорил он, — так, так…

— Смотри, — удивился милиционер, — кажется, что-то есть…

— Дежурный оторвался от протокола: — Что там?

— Да тысяча рублей! — радостно сообщил любознательный сотрудник милиции. — Поздравляю вас!

Дежурный удивленно раскрыл глаза: — Ничего себе, какая удача, а мне больше трешки никогда не везет.

— Ну, мне пора идти, большое спасибо за такое известие! — сдавленно проговорила пострадавшая.

Но воодушевленный успехом незваный доброжелатель уже держал в руках другую лотерейную карточку.

— Не может быть, — пересохшим голосом сказал он. — Здесь тоже тютелька в тютельку…

— Что? — замер в ожидании дежурный.

— Вы не поверите — «Запорожец»…

Дежурный раскрыл рот, достал застиранный носовой платок и стал вытирать пот со лба.

Нина стояла молча, не высказывая заметной радости. — Может, я уже пойду, — пролепетала она.

— Проверим и третий, — теперь уже требовательно произнес милиционер.

Нина стояла ни живая, ни мертвая. Третьим выигрышем оказалось чудо советского автопрома автомобиль «Москвич».

Милиционеры засуетились, забыв про удивленно таращившего на всё это глаза незадачливого воришку. Сообщили начальнику отделения милиции. Пришел грузный подполковник, внимательно рассмотрел билеты и обратился к поникшей учительнице: — Как это прикажите понимать?

В общем, завертелось дело, было открыто специальное следствие по неслыханному случаю таких выигрышей в одних руках.

Сумочка оказалась поистине золотой, а ее хозяйка катастрофически невезучей. На следующий день она пришла ко мне с повесткой, сообщила о своей беде и сказала, чтобы готовили ей замену.

— Сколько же ты купила билетов, чтобы выиграть такую сумму? — пытался пошутить я, но она не приняла мой тон.

— Не смейтесь, Василий Иванович, мне и так очень плохо…

Когда возбудили уголовное дело, она взяла месяц за свой счет. История получила огласку, и ей было стыдно появляться перед своими учениками.

Следствие тянулось несколько месяцев. Нина уволилась по собственному желанию. Я ей тогда серьезно помог. Дал самую лучшую характеристику. Организовал письмо педколлектива с просьбой взять ее на поруки. Присутствовал на суде, зачитал это письмо, рассказал, какой она добрый отзывчивый человек, как горюет ее класс, потеряв такую учительницу. Холеный прокурор, с мордой типа «пора на холодец», громко бросил в зал: — Хорош коллектив — стеной стоит за воровку, не стыдно?

Судья, молодая женщина с прилизанной волос к волосику прической, выжидающе глядела на меня. Остапа понесло:

— Если уж искать воров в лотерее, то лучше среди устроителей, — резко бросил я. — Везде в мире на выигрыши лотерей идет 80 % собранных сумм, у нас — не более 30 %. Так что вор у вора украл, — пожал я плечами.

— Вы что, не знаете, что лотерея государственная? — злобно прищурился прокурор. По-вашему, наше государство — вор?!

— Это вы сказали, не я…

— Тогда понятно, чем дышат такие директора, недаром и коллективы поруками разбрасываются. Пора заняться областному управлению образования такими кадрами…

Лотерейное дело оказалось не очень сложным. Брат подсудимой работал радистом на острове Шпицберген, был в сговоре с распространителем лотерейных билетов, который заказывал на Большой земле их тысячами. Прямая связь с островом была периодической, корабли заходили редко, самолеты — еще реже. По положению перед розыгрышем оставшиеся от распродажи билеты пересчитывали, опечатывали и составляли протокол. Когда приходил очередной транспорт, сдавали. Временной люфт был полтора — два месяца. После розыгрыша лотереи результаты на остров передавались по радиосвязи. Там исправляли протокол, вскрывали нераспроданные билеты, выбирали выигрышные, и снова запечатывали пакет для отправки с оказией на берег. По делу проходило три человека: брат Нины; распространитель лотереи, он же — главный гидролог вахты; и председатель профкома. Нина являлась косвенным участником, ей брат передавал выигрышные билеты для обналичивания. Во всем виноват случай, даже два. Во-первых, сразу после розыгрыша последней лотереи к ним залетел самолет с шахтовым оборудованием, и билеты попали на материк на следующий день. А во — вторых, Нина и воришка оказались в одно время в одном и том же месте. Ей дали два года условно.

***

Встретившись в магазине, мы разговорились. Конечно, она знала о моих злоключениях, но была очень благодарна за участие в ее деле. Сказала, что если бы не я, сидеть ей в местах отдаленных. В школе она не работает, переучилась на логопеда, теперь ставит правильную речь малым деткам в больнице Водников.

Между прочим, ее жизнь неплохо сложилась. На ней, судимой, не побоялся жениться молодой сотрудник КГБ. У них двое детей, мальчик и девочка. Муж за эти шесть лет прошел путь от капитана до подполковника.

В общем, завершила она, если когда-нибудь понадобится помощь, она постарается все для меня сделать.

— На хорошее у меня долгая память, — улыбнулась она, протягивая мне визитную карточку.

Тогда я не мог знать, что придет время и мне придется воспользоваться её обещанием.

Гл. 9

В моем магазине меня стали понемногу допускать к тайне тайн. По утрам я режу рулонную бумагу — килограмм двадцать. Эта бумага — золотой Клондайк заведующей. Она идет в вес покупок. То есть двадцать килограмм рыбы, мяса и колбасы — по цене бумаги. Не плохо, правда? Завмаг умеет доставать рулоны с тяжелой, картонного типа оберткой — она у продавцов в особой цене. Довольны и покупатели: прочная обертка не рвется и не пропускает естественную влагу.

Во дворе несколько небольших сарайчиков. В одном из них «темная» кладовая. Когда я разгружаю машины с продуктами, первым делом, несколько ящиков попадает туда. По ходу распродажи я переношу их в магазин. Это «левый» товар — то, что поступает сверх указанного в накладных. Раз в неделю заведующая вручает мне с десяток конвертов без надписи. Только где-нибудь в верхнем уголочке проставлена маленькая цифра, например: 1, 2, 3… Адреса я знаю наизусть. Беру такси и развожу конвертики. Каких-то 30–40 минут и я свободен. Теперь в конце каждой смены я захожу к Зое Никифоровне, и она вручает мне красную купюру. Могу взять продуктами. Совсем не такими, за которыми стоит в магазине вечная очередь. Моя ставка — 180 рублей. С премиальными, а они у нас всегда — 240. Каждый месяц у нас примерно 25 рабочих дней. Это еще 250 рублей. Это куда больше моей бывшей директорской ставки, да и возможность по дешевке отовариваться дефицитными вещами тоже чего-нибудь стоит. Работа физическая, то есть полезная для здоровья, и никакой ответственности за производственную деятельность других людей. Что-то в этом, кажется, есть…

Кстати, я стал, наконец, понимать, что это такое — торговля. Это еще та глыба! Здесь люди находятся на невысокой зарплате. В не лучших условиях. Но дополнительные возможности с лихвой компенсируют все. Мне даже кажется, что если бы государство вдруг прекратило платить торговому начальству зарплату, то большинство, безусловно, согласилось работать на благородных общественных началах, настолько притягательно это, покрытое мраком тайны дело.

Разумеется, рядовые продавцы работать без оплаты не стали бы. Их скромные возможности заметно украшают жизнь, это факт, но они далеко не достаточны для безбедного, независимого от тарифной ставки существования. Их главный козырь — дефицит. Он всегда рядом, и позволяет строить нужные отношения, практически, с любым человеком, находящимся на орбите их жизненных интересов. Вот почему советский работник торговли — верный друг всех других категорий населения, не имеющих свободный допуск к разномастным дефицитным товарам.

Правда, свободный допуск к любому дефициту, иной раз, серьезно усложняет многотрудную жизнь торгового работника. Деликатесные продукты и дивные импортные вещи, в условиях затруднительного по причине недостаточной зарплаты их приобретения, обладают мощным искушающим фактором. Который далеко не все в состоянии выдержать. Отсюда хищения и недостачи, элементарный обсчет и обвес, прочие хитрости, плохо сопрягающиеся с неумолимыми нормами уголовного кодекса. Вот почему по количеству своих работников, наказанных лишением свободы, торговая отрасль занимает ведущее место. Правда, это мало кого останавливает, но это уже тема совсем другого разговора.

Приведу, для примера, краткий перечень того, чем торговал мой магазин (естественно, не для широкого круга покупателей!) на прошлой неделе. Куры болгарские, по 2 рубля за килограмм, небольшие, но прекрасно очищенные и заплывшие желтым жирком, в яркой целлофановой упаковке; отборные говядина и свинина, ценой менее двух рублей; мясной балык, сырокопченая колбаса и финский сервелат — по твердой цене, в пару раз ниже комиссионной московской колбаски; крупная золотистая копченая икряная тарань, слезящаяся от жира — по рублю двадцать копеек за кило; греческие маслины и германское темное пиво в металлических баночках с аккуратным устройством для ручной откупорки на выпуклой крышке. Плюс красная икра. Уже достаточно дорогая, но все же в несколько раз дешевле, чем с рук на черном рынке. Все это поступает в магазин, ограниченными партиями, но для адресатов конвертов, сотрудников, их родственников и знакомых вполне хватает.

Вот и представьте себе рядового продавца, с зарплатой примерно 200 рублей в месяц, работающего с такими яствами и не имеющего возможность их купить. А ведь любому хочется побаловать свою семью…

Здесь у каждого продавца своя клиентура. Заходит клиент, краткая перестрелка глазами со своим продавцом, затем отходит в сторонку и тихо, безропотно ожидает. Минут через 5 — 10 продавец удаляется в подсобку, затем выходит с аккуратно упакованным свертком, называет цифру — 25 или 30, моментально получает требуемую сумму, затем счастливый покупатель кратко благодарит его и стремительно удаляется. На основании собственных наблюдений могу утверждать, что еще ни разу ни один такой покупатель не додумался прямо в магазине развернуть свой пакет и проверить на контрольных весах содержимое. Здорово, правда: жизнь на доверии, как при коммунизме… Или благодарность за дефицит надежно застилает любые глаза?

Вот и удаляется наш счастливец, гадая по дороге: что же там, в тяжелющем заветном пакете? Чем на этот раз осчастливит он своих близких? Радостное предвкушение немыслимых яств — неотъемлемая составная часть великого наслаждения рядовых граждан в ходе гонки за дефицитом. А уже дома, развертывая пакет и разыгрывая перед ближними матерого добытчика, вернувшегося с удачной охоты, он понимает, что на каждом таком пакете продавец кладет в свой карман не меньше пяти рублей. Так что уровень жизни наших магазинных девчат, пожалуй, повыше многих доцентов с приличным стажем работы в родном институте.

***

Если говорить честно, обилие этой жратвы меня не слишком радует. Наверное, что-то во мне после заключения обломалось. Пресно и пусто. Я прихожу после работы домой и пытаюсь заставить бабу Нюру что-нибудь съесть. Рассказываю, как прошел день. Просто сижу рядом. Она больше молчит. Иногда на ее грубом лице появляются слезы. Я ухожу в свою комнату, сажусь за стол и включаю массивную настольную лампу. Если отпустить тяжелый бронзовый рычаг и направить абажур прямо вниз, то четко очерченный луч яркого света падает на небольшой участок поверхности стола. Интересно, сколько ему лет? На вид стол очень старый. На крышке затейливые мозаичные узоры. Их можно долго рассматривать и ни о чем не думать. Это же надо: так искусно работать с деревом, чтобы его разные породы создавали такую дивную игру глухих цветовых полутонов. В какой-то момент перестаешь слышать тяжелое дыхание хозяйки квартиры и далекий уличный шум за окнами, начинаешь как бы сливаться с этим столом, которому 50, 100 или 200 лет, и неуклонно летишь в глубокую пустоту, где нет ничего: ни школы, в которой прошли мои лучшие годы, ни лагеря и тюрьмы, ни магазина и соседки Евгении…

И кажется, что куда-то исчез мрачный портрет над неуклюжим секретером, с которого уже не один месяц вглядываются в меня из темноты, постепенно теряя свой блеск, насмешливые глаза мужчины средних лет. Возможно, единственного на свете, знающего, как мне быть дальше, как жить и с кем, чтобы суметь найти себя и выбраться из этой пустоты. Глаза моего покойного отца.

Я быстро прихожу в себя. Какая чушь! Разве я, сегодняшний, чем-то хуже того, который ежегодно первого сентября привычно стоял перед выстроившейся школой и призывал детей к знаниям и добру, и громко звучал оркестр, и верзила-выпускник с малюткой-первоклашкой на плече обходил строй учеников, и сладостно звучал Первый звонок, всегда нежданный и окрыляющий?!

Конечно, меня вывели из игры достаточно грубо и жестко. Но ведь должен же был кто-то за гибель детей отвечать! И что, они совсем дураки — брать эту ношу на себя, мои бывшие владыки?

Я избегаю встречаться со своими бывшими знакомыми. Почему? Чего стыжусь? Ну, так сложилось, что еще можно сказать… Надо, в конце концов, взять себя в руки — к черту мою нынешнюю ущербность! Я человек? — Человек! Гражданин? — Безусловно! Ну, работаю не по специальности, но ведь работаю же! Разве не у меня гудит тело и ноют мышцы от перетаскивания тонн тяжестей после каждой смены? Так что, я до сих пор не имею права смотреть людям прямо в глаза?

Собственно, не стоит лишний раз себя обманывать. В основе моей нынешней неполноценности нечто другое. Как же: преуспевающий директор одной из лучших школ района и вдруг — грузчик продмага… Хотя и сливать керосин вроде бы рановато — еще не вечер! Оглядимся — опомнимся, а там посмотрим…

Гл. 10

Сегодня утром Зоя Никифоровна тяжело выплыла из своего кабинета и всех предупредила, чтобы навели порядок — на обеденном перерыве состоится собрание по подведению итогов социалистического соревнования и взятию новых повышенных обязательств. Будут высокие гости. На входной двери вывесили табличку «Сандень» и принялись за дело. К одиннадцати часам явилась вторая смена и сходу активно включилась в уборку. Мыли окна и прилавки, уборщица так надраила полы, что даже не верилось в возможность такого превращения. В морозильной камере, несколько раз ломавшейся за последнее время, вдруг обнаружилось три ящика с утками, которые пролежали там столько, что приобрели совершенно непригодный для приготовления пищи вид: они даже покрылись непонятного происхождения серовато-зеленой слизью. Валя-маленькая переглянулась с заведующей и за короткое время совершила маленькое чудо. Сначала она разморозила их, затем промыла каждую теплой водой с уксусом и марганцем, подчистила их кое-где ножом и снова бросила в морозильник. Уже через час бедную птицу было просто невозможно узнать. Ее, наскоро замороженную, в белоснежном колючем инее можно было хоть сейчас отправлять на прилавок и заслуженно выслушивать искренние благодарности покупателей. В моем магазине умели бережно обращаться с продуктами.

К обеду появились гости — заведующий отделом торговли горисполкома, высокий мужчина с округлым начальническим брюшком, и стройная дама приятной наружности, как после узнал Василий Иванович, директор гастронома — собрата по соревнованию. Ее лицо почему-то показалось знакомым. Расположились все в тесноте, но не в обиде — в кабинете Зои Никифоровны. Информацию заведующего отделом торговли о том, что в соревновании победил коллектив магазина — соперника, выслушали довольно равнодушно. Зоя Никифоровна вяло жаловалась на плохую работу мастеров — холодильщиков. Камера часто выходит из строя, продукты портятся и приходится их списывать. Качество молочных продуктов оставляет желать лучшего, нормативы усушки и утряски пищевых продуктов явно устарели, бухгалтерия не пропускает начислений зарплаты за сверхурочные. В общем, непорядок. Заведующий отделом исправно делал записи в дорогом красивом блокноте, с особым шиком пользуясь золотым импортным пером. Василий Иванович внимательно рассматривал гостью. Несколько раз их взгляды встретились. Он почувствовал легкий укол в сердце: так и есть, это она…

Еще там, на вокзале, он знал, что они еще встретятся. Мгновенно представил ее себе ту, летнюю, загорелую, в элегантном светлом костюме, ухоженную и недоступную…

Она будто что-то почувствовала и снова посмотрела на него. Василий Иванович понял, что она его тоже узнала. Наконец, завотделом торговли представил гостью и предоставил ей слово. Дина Андреевна Манцева — прочно впечаталось в памяти Василия Ивановича В ходе ее короткого выступления он несколько раз ловил на себе ее взгляд. Гулко билось сердце. Если бы понадобилось пересказать то, что она говорила, он бы не смог.

***

Проводив гостей, Зоя Никифоровна разворчалась: разве можно сравнивать их магазины? Крупный гастроном и рабочая забегаловка… Да если бы к нам поступало столько же ходового товара, мы б выдавали по три плана!

После собрания табличку сняли и магазин быстро наполнился покупателями. За реанимированными утками враз выстроилась очередь. Узнав, что их всего три ящика, стали требовать отпускать не более одной штуки в руки. Их продавала Валя — большая, а ее тезка — маленькая под шумок отоварила трех своих клиентов пакетами.

— Во дает, — завистливо шепнула Василию Ивановичу пожилая уборщица. К старшей смены пришел сын-дегенерат, и она без лишних слов передала ему трепетной рукой «дурной червончик».

Приехал Сеня-спиртовоз. Василий Иванович споро разгружал ящики, а перед его глазами до конца смены стояла прекрасная попутчица.

***

Дома у кровати Анны Аристарховны сидела Евгения. Они поздоровались, и Василий Иванович прошел к себе. Он ощущал состояние душевного подъема. Велико счастье — встретил бывшую попутчицу, с которой даже не был знаком, а вот на тебе — праздник на душе, да и только! Нагрел в кухне воды для бритья, намылил помазком лицо и внимательно посмотрел на себя в зеркало. В его глазах при желании можно было легко найти определенное сходство с глазами человека, портрет которого так некстати заблудился в жилище старой дворничихи. — Впрочем, бывшей когда-то молодой, — добавил он про себя.

Сегодня, впервые за все время работы в магазине, он после смены не чувствовал усталости.

Евгения приготовила отбивные, и он уговорил ее остаться с ними поужинать. Баба Нюра чувствовала себя лучше, казалось, к ней переходит его оживление. Он достал из холодильника бутылку «Столичной» и принес три рюмки. Женщины переглянулись: что-то новенькое…

После ужина Василий Иванович, провожая Евгению, поднялся к ней. Она рассказала, что сейчас в поликлинике много работы, и она даже вынуждена оставлять ребенка на ночь в круглосуточной группе. В душе у Василия Ивановича все пело. У себя дома Евгения вновь стала скованной. На ее лице опять выступили красные пятна. Уходя, он от избытка чувств легонько обнял ее. Потом он не раз пожалеет об этом: ее покорное безвольное тело вызвало у него такую бурю желаний, такую жажду обладания, которой он уже давно в себе не подозревал. Он овладел ею тут же, не снимая платья, грубо, ощущая только себя, свое одиночество, свою так некстати проявившуюся мужскую силу. Потом лежал опустошенный, закинув руки за голову и крепко сцепив их, чувствуя лишь омерзение к самому себе и желая только одного — немедленно уйти. Женщина, лежащая рядом, с того мгновения, как он оставил ее, не сделала ни одного движения. Смятая, задранная юбка, неловко разбросанные белые ноги, отвернувшееся в сторону лицо… Казалось, в комнате витает атмосфера безразличия и неприятия.

Он сказал, что там, внизу, баба Нюра одна, может быть, ей чем-то надо помочь, наверное, ему пора идти… Евгения лежала так же безучастно, молчала, и Василия Ивановича стало одолевать незаслуженное раздражение.

Когда он ушел, Евгения с трудом нашла в себе силы встать. Свое тело она ощущала чужим, постыдным, грязным. Хотелось плакать и бить себя, кричать во весь голос: как же так получилось, как вообще это могло произойти, что мужчина, который был так неистов в своем безудержном желании, терзавший ее тело своими железными руками, так небрежно отстранил ее от себя после удовлетворения грубой похоти, оказался в конечном счете чужим и ненужным, вовсе не тем, о котором она мечтала много дней и ночей? А ведь она, дура, столько думала о нем, даже сына стала оставлять в садике круглосуточно, и вот что в итоге вышло: ее просто использовали как кусок мяса… Куда исчезли его нежность и ласка, что с ним случилось сегодня, ведь он пришел такой оживленный и радостный?

Нет, ей решительно не везет. Пора оставить глупые надежды. У нее есть сын, и она должна посвятить себя ему. Хотя, все это только слова… А как быть с собой, когда на нее накатывает что-то такое, чему она не может противиться, и перед чем ей не устоять? Наверное, это у нее от матери. Она хорошо помнит, как в детстве, по ночам ее часто будил мамин еле сдерживаемый стон, почти крик. Они жили втроем с отчимом в одной комнате коммунальной квартиры. Кровать взрослых была отгорожена ширмой, откуда по ночам доносилась возня, скрип пружин, тяжелое дыхание отчима. Она стала рано понимать, что происходит за ширмой. Утром мать, умиротворенная, смотрела на нее виновато, зябко кутаясь в жалкий старый халатик. А отчим с ней никогда не говорил. Делал вид, что ее нет. Она помнит, когда вдруг все изменилось. В тот день мать ушла рано утром на работу, отчим же должен быть идти во вторую смену. Она занесла из общей кухни тазик с водой, поставила на табурет в углу комнаты и стала умываться. И тут что-то заставило ее обернуться. У ширмы стоял только что проснувшийся отчим. Небритый сорокалетний мужик в мятой майке и длинных черных трусах, он смотрел на нее как-то странно, не как всегда, но это она додумала и поняла потом, а сейчас лишь успела прикрыть руками обнаженную грудь и быстро отвернуться. Схватив полотенце, она набросила его на себя и лишь потом обернулась лицом к отчиму. Он стоял на том же месте, недвижно, затаив дыхание, и только через некоторое время заставил себя отвести взгляд и укрыться за ширмой. Сколько ей было тогда? Кажется, пятнадцать. Потом отчим стал с ней заговаривать. Избыточное внимание. Мелкие подарки. Вкрадчивый хриплый шепоток, легкие намеки, быстрые прикосновения тайком от матери, проснувшиеся шустрые глаза, которые раньше были всегда тусклыми и сонными, — все это было противно Евгении. Но рассказывать об этом маме она не хотела. Жалела её, знала, как она привязана к отчиму, стремится во всем угождать ему, буквально, заглядывает в глаза.

Время шло и отчим, видя, что Евгения ничего не говорит матери, потихоньку смелел. Особенно было неприятно оставаться с ним наедине, когда мать работала в ночную смену. Как бы то ни было, она выстояла. Мать ни о чем не узнала, а Евгения, закончив 8 классов, уехала в Херсон и поступила в медучилище. Закончила Одесский мединститут. С тех пор прошло много лет. К матери она приезжает редко, даже не каждый год. Но отчим, увидев ее, по-прежнему оживляется и призывно глядит масляными глазами…

Почему она вдруг вспомнила это? Что за странная ассоциация? Постой, постой… Тут ровным счетом нет ничего непонятного. Просто, если бы тогда отчиму удалось ею овладеть, она бы, наверное, чувствовала то же, что и сейчас: отвращение, пустоту и полное безразличие.

***

— Ты сегодня придешь как всегда? — спросила баба Нюра, когда я уходил на работу. — Есть серьезный разговор.

— Что-то случилось? — поинтересовался я.

— Да нет, ничего особенного. Просто пришло время объясниться по некоторым вопросам.

Что-то в ее словах меня удивило. Я даже не понял сначала что. И только на подходе к магазину вдруг в голове мелькнула странная мысль: речь бабы Нюры этим утром чем-то отличалась от того, как она разговаривала со мной всегда. Что-то в ней явно изменилось. Это была не простонародная речь малограмотной дворничихи.

Сегодня магазин открылся почти на час позже. Старшая смены, Альбина Петровна, которая обычно своими ключами открывает двери, опоздала на работу. Такого здесь еще не было. Ждали минут двадцать, затем посадили на такси Валю-маленькую и отправили ее за опоздавшей Альбиной. Из аптеки напротив позвонили домой Зое Никифоровне. Она-то и открыла магазин. Все чувствовали, что что-то произошло. Через час в магазин примчалась Валя-маленькая. На добродушной толстушке лица не было: оказывается, ночью в пьяной драке зарезали Пецу, сына Альбины Петровны, постоянно докучавшего ей просьбами дать «дурной червончик».

Заведующая магазином действовала решительно: организовав работу смены, отправилась домой к пострадавшей, прихватив с собой, на всякий случай, пожилую уборщицу Олю.

В ходе смены две Вали-подружки, только ослабевал поток покупателей, норовили уединиться и с загадочными лицами шептались о чем-то. Понятное дело, речь у них шла о несчастной Альбине и ее придуренном сыночке. А во время обеда, переглянувшись со своей подругой и сделав страшное лицо, Валя-маленькая поделилась со мной страшной тайной: оказывается, побои и издевательства, которые Альбина Петровна терпела от душевнобольного отпрыска, вызваны еще и тем, что они уже несколько лет сожительствуют. Причем, инициатором этого, по их мнению, является сама мамаша, так что неизвестно, кто из этой парочки действительно болен на голову…

Я позволил себе усомниться в услышанном: откуда подружкам известны такие секретные подробности, не держали же они свечку в ногах у любовников? На что тут же получил обескураживший меня ответ: своими интимными тайнами с ними делилась как-то по пьянке сама Альбина Петровна, перебрав немного и жалуясь на свою незадачливую бабью долю…

Конечно, такая откровенность меня удивила, но мало ли что бывает в жизни, и в конце концов, какое мне дело до этого? Неприятно было только, наблюдая за разошедшимися товарками, отмечать их блудливое хихиханье и шаловливые взгляды друг на дружку. Честно говоря, у меня даже появились непрошенные мысли об их личных взаимоотношениях. Терлись они меж собой зачастую так, что аж искры голубые проскакивали…

А между тем, этот день был богат на события. Когда после смены я выходил из магазина, ко мне подошла незнакомая, скромно одетая женщина, извинилась и спросила, как меня зовут. Узнав имя и отчество, еще раз попросила прощения, передала маленький, аккуратно сложенный листок бумаги и быстро пошла к троллейбусной остановке. Я в недоумении развернул его и прочитал: «Уважаемый попутчик! Если у вас будет на то время и желание, позвоните после семи вечера по этому номеру: 21–19 — 45. Буду ждать».

Можно понять, с каким настроением я шел домой. Правда, память предательски услужливо восстановила в моем сознании ночь накануне и безразличную Евгению. Как же, все-таки, я сам умею осложнять свое положение…

Ровно в семь снял телефонную трубку. Пока шли длинные гудки ожидания связи, еще раз внимательно рассмотрел номер. Когда-то учитель истории в моей школе любил интересную игру и обучил ей старшеклассников: если номер автомобиля начинается с единицы, попробовать подыскать к этому четырехзначному числу соответствующую дату известного исторического события. Например: 18–61 — отмена крепостного права в России…

В этом телефонном номере соседствуют 19–45 — надо же…

Ее голос я узнал сразу, хотя и звучал он чуть глуховато.

— Извините, Дина Андреевна, — вмиг пересохшим голосом пробормотал я, — мне передали сегодня ваш номер…

— Да, это я, Василий Иванович, спасибо, что позвонили…

Она какое-то мгновение неуверенно помолчала, затем негромко, вкрадчивым тоном, скрывающим внутреннее напряжение, продолжила:

— Знаете, мне часто вспоминается наша совместная летняя поездка. Странно как-то получилось: мы с вами говорили, говорили, а так и не познакомились… Скажу правду, у меня было тогда ощущение, что мы еще встретимся, и вот, вчера, в магазине… Я так обрадовалась, но было как-то неудобно подойти… Вы уж меня извините, может, с моей стороны это назойливо, но как вы смотрите, чтобы нам встретиться через пару деньков, допустим, в следующую субботу?

Конечно, меня бы больше устроило увидеть ее прямо сегодня, еще лучше — сейчас, но я собрался с мыслями, поблагодарил ее за предложение, и мы договорились встретиться в назначенный день в семь вечера у Александровского парка.

Баба Нюра, кряхтя, соорудила ужин, я ел, и кусок мне никак не лез в глотку: все считал дни и часы до назначенной встречи. Душа ликовала, хотелось петь и смеяться, вот только саднила мысль о вчерашнем вечере у Евгении. Это же надо, так некстати…

— Может, расскажешь, что стряслось? Чего ты сегодня такой взъерошенный? — внимательно оглядев меня, спросила баба Нюра.

— Да так, ничего особенного, — попытался уйти от разговора я. — Вот, погода сегодня хорошая…

— Погода — погодой, а руки у тебя, когда по телефону говорил, так дрожали, ходуном ходили просто, что я уж убоялась, что ты трубку выронишь да разобьешь ненароком… А лицо — от счастья блаженное… Ну, в общем, тянуть за язык тебя не буду, не хочешь — не говори, но вот выслушать тебе меня сегодня придется. Не забыл еще наш утренний уговор?

Я с готовностью согласился, баба Нюра налиласебе и мне чаю, пододвинула ко мне поближе тарелку с баранками и, помешивая ложечкой в своей чашке, медленно заговорила.

— Ну что ж, мы уже живем вместе не один месяц, я все это время присматривалась к тебе и, думаю, пришла пора нам откровенно поговорить…

Конечно, первое, на что ты обратил здесь свое внимание, это портрет твоего отца, И я ценю твою сдержанность: за все это время ты так и не задал мне ни одного вопроса. Да, мы с твоим папой были близки, и поверь, на то имелись свои причины.

Иван Антонович пришел с войны в 1946 году. К этому времени из эвакуации вернулись твои мать и сестра. Я оставалась в Херсоне при немцах, дворники нужны любой власти… Кстати, помогала твоей маме — Вера Игнатьевна к жизни была совершенно не приспособленная. Так вот, отец твой, как и многие его сверстники, побывавшие на фронте и узнавшие почем фунт лиха, пришел домой с твердым убеждением: жизнь и смерть настолько меж собою близки, так неразрывно связаны в единое целое, что любой, кому удалось в этой бойне уцелеть, кто выиграл счастливый билет, должен из этого сделать один вывод — жить дальше сегодняшним днем, брать от жизни все, радоваться каждому погожему деньку, друзьям и товарищам, дышать широко распахнутой грудью. В чем это выражалось? Ваня много пил. А мама твоя, ты это хорошо знаешь, не переносила пьяных. Конечно, она боролась с этой его болезнью, что только ни делала… Кончилось тем, что когда он пьяный возвращался домой, она его гнала. Не открывала дверь. Если б ты знал, сколько раз он ночевал во дворе…

Ну, и я с некоторых пор стала пускать его к себе. Жалко же человека. Герой войны, старший офицер, вся грудь в орденах — и на тебе, такое несчастье…

Вера делала вид, что ничего не знает. Когда муж бывал трезв — ни одного упрека. А я довольствовалась теми пьяными крохами, что мне доставались…

Баба Нюра допила чай, покрутила задумчиво чашечку в руках, медленно перевела взгляд на стоящий на секретере за моей спиной портрет отца и с неловкою усмешкой, как бы оправдываясь, глухо продолжила:

— Наверное, это тоже можно понять… Жизнь меня-то не слишком баловала. С раннего детства сирота: лишилась родителей в революцию. Сама я из Одессы. В 1921 году, одиннадцатилетним ребенком, меня родители, подальше от греха, отправили в Херсон к родичам моей гувернантки. В это время в Одессе особо свирепствовали новые власти. В первую очередь, страдали лица дворянского сословия и представители знати. Мой папа, Аристарх Семенович Конягин, был в городе известным человеком, опять-таки, статский советник, как отец Ленина, помнишь? Так я лишилась и его, и мамы…

Всю жизнь была вынуждена скрывать свое происхождение. Не высовываться и не бросаться в глаза. Вот и послужила обществу в роли дворничихи. Чистоту вокруг наводила. Не худшее, между прочим, занятие… Располагающее к философским размышлениям. Кстати, да будет тебе это известно, после революции немало дворян, не успевших эмигрировать, пошли в дворники. У нас, видно, тяга к чистоте — это сословное.

Получить официальное образование, как понимаешь, я не стремилась. С детства, правда, был заложена во мне любовь к книгам, в этом можешь убедиться по моей библиотеке. Впрочем, какая она моя? Все здесь в этой квартире чужое: от мебели — до книг, снесено во время немецкой оккупации из множества брошенных квартир. Так сказать, утолила свои гуманитарные печали…

А теперь некоторые детали. Считай, с вашей семьей я накрепко связана. Что хоронила твою мать, тебе уже известно. А вот что отец твой умер у меня, в еще той, старой квартире, знаешь вряд ли. Пришел ко мне как-то готовый, уложила я его спать, а утром гляжу — что-то не то… Сбегала я тогда к Вере Игнатьевне, сказала ей, а после общими усилиями мы его к вам и перетащили. Ты тогда, кажется, был в армии… К тому времени он уже несколько лет почти не пил, прибивался ко мне разок-другой в году, хотя некоторые вещи его у меня здесь лежали. Вот, например, такая вещица…

Баба Нюра тяжело встала и, заметно припадая на правую ногу, проковыляла в свою комнату, а через минуту вышла с небольшим аккуратным пакетом в руках. Она протянула его мне. То, что находилось в старом холщевом мешочке, оказалось, на удивление, увесистым.

— Разверни! — приказала мне старуха.

Я вынул из мешочка нечто тяжелое, обвернутое в старую промасленную бумагу, посмотрел на бабу Нюру, стоявшую напротив с отрешенным лицом, и стал медленно развертывать пакет, уже понимая, что увижу через мгновение.

Надо же, а я был уверен, что после смерти отца эта штука будет по закону сдана в милицию… В моих руках был отливающий тусклым вороненьем великолепный механизм смерти — девятимиллиметровый пистолет «Парабеллум» Р-08 с пазами на рукоятке для крепления приставной кобуры. Потускневшая бронзовая табличка с дарственной надписью от маршала Толбухина. Картонный коробок с отливающими золотом крупными патронами. Папин именной пистолет…

— Твоя мать не хотела, чтоб он у вас дома валялся, боялась, чтобы ребенок, ты, то есть, не натворил с ним беды. Такое после войны часто случалось. А отец упрямился сдавать, нравилась ему эта вещь, гордился ею. Дело мужское, благородное… Вот и лежал у меня этот железный убийца десятки лет, ждал, видать, твоего появления.

— Заверни и спрячь его, теперь он твой! — сказала баба Нюра и вновь уселась на свое место. — Что глядишь на него, как околдованный? Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь тебе пригодился…

— Вот такие дела у нас, Вася, — продолжила она. — А теперь главное, что мне надо сегодня тебе сказать. Я больна, в последнее время мне становится все хуже и хуже, диагноз и прогнозы на ближайшее будущее, к сожалению, мне тоже хорошо известны. Поэтому хочу одно: завершить свои земные дела. Пора.

— Ну что вы, Анна Аристарховна, — запротестовал я, — все будет хорошо. Лекарства у нас есть, химиотерапию пройдете и будете, как новенькая! Вон, сколько людей живут с этим годами…

— Успокаивать меня не надо, ты лучше послушай внимательно, что я тебе скажу. Во-первых, чтоб не забыть: завтра обязательно захвати с собой документы и зайди к жэковской паспортистке. С ней у меня все договорено — постоянную прописку она тебе без проволочек оформит. Не хочу, чтоб ты остался без жилья, Валька и так тебя наказала. Квартира неплохая, будешь жить-поживать, да непутевую бабу Нюру вспоминать…

Вижу, что с Женей у тебя не очень-то складывается, а жаль. Девка она хорошая, настоящая. Такая не предаст, и в горе, и в радости всегда будет рядом. Ну, что ж тут поделаешь… Жаль… — опустив глаза и думая о чем-то своем, повторила она.

— За последние годы я как-то сошлась с ней, сдружилась, вижу, как бедует она с ребенком, и хочу ей тоже помочь, благо, такая возможность есть. В моем распоряжении серьезное, по нынешним меркам, состояние. Что и откуда — не спрашивай, скажу только одно — не краденое!

Как схоронишь меня, тщательно обследуй мою кровать и сервант. Все поймешь сам. Тебе я доверяю и прошу: не забудь поделиться с Евгенией. По-братски, — чуть усмехнувшись, добавила она. — И будь осторожен: операции с золотом у нас запрещены. Поэтому я дам тебе телефон Наума Григорьевича, известного в нашем городе стоматолога, который обычно в таких вещах мне помогает. Ему можешь верить. Я предупрежу его, так что, передашь от меня привет, и все пойдет путем.

А теперь расскажи: что у тебя сегодня за радость? Ты с работы пришел, как новенькие пять копеек — аж светишься!

***

Не знаю сам, почему, но в тот вечер разоткровенничался и я: все рассказал ей о своей попутчице и о намечающемся продолжении знакомства. Она внимательно меня выслушала и, как бы продолжая наш предыдущий разговор, задумчиво промолвила: — Будь осторожен!

Гл. 11

Уже больше года, как нет Анны Аристарховны. За это время моя жизнь в корне переменилась. Мы давно сошлись с Диной. У нее прекрасная трехлетняя малышка Мариша. Об отце ребенка мы никогда не говорили, девочка родилась вне брака. У Дины довольно властный характер. Подчиненные ходят по струнке. Мне это не очень нравится, но ко мне она добра, нежна, правда, чрезмерно пытается меня опекать, но все это делается из самых лучших побуждений. Да и потом, если она на чем-то настаивает, то это, как правило, действительно является жизненно необходимым. Так, с самого начала нашей совместной жизни Дина стала просить меня уйти из торговли.

— Ты интеллигентный человек, какой ты грузчик? — убеждала она. — Если ты хочешь, можешь вернуться в образование. У меня прекрасные связи. Конечно, директором сразу не возьмут, но через пару лет, поверь, это вполне реально.

Из торговли я ушел, но в школу идти не захотел. Кстати, не раз говорил Дине, что физическая работа меня вполне устраивает. Я окреп, стал более вынослив, да и любой вид отдыха блаженен после тяжелой работы. Дина только посмеивалась, а узнав, что я увлекаюсь фотографией, тут же предложила через своих влиятельных знакомых помочь мне устроиться по этой специальности. Убедила. Меня взяли учеником мастера в Цюрупинскую райцентровскую фотографию, что в 12 километрах от Херсона. Собственно, там была вакансия мастера-фотографа, но без документов, подтверждающих квалификацию, первые два месяца пришлось довольствоваться статусом подмастерья.

Теперь каждое утро в 7.45 я отправляюсь речным трамвайчиком к месту работы. Еду 50 минут. Можно часы проверять. С работы точно так же возвращаюсь в Херсон рейсом 17.05. С собой у меня всегда журнал или книжка. Очень удобно.

Работа мне нравится. Чувствую себя свободным человеком. Жаль только, творчества никакого. Ко мне, в основном, заходят сделать фото на документы. Правда, в последнее время все чаще забегают «сфоткаться» на память. Охотнее других — девушки. Иногда приходят парочки. Реже — семьи. Тут уж я стараюсь во всю: хочу, чтобы селяне загорелись жаждой увековечить портреты своих трудолюбивых династий.

Материальная база райцентровской фотографии, доставшейся мне, практически, нулевая. Это две полупустых комнатки в Дома быта. Купил за свой счет две лампы-пятисотки с рефлекторами, красивые фоновые шторы из плотного, хорошо поглощающего цвет сукна. По совету Дины, взял несколько уроков по портретной съемке у потомственного херсонского фотографа Штеймана. Он вначале был не очень общителен, но, убедившись, что я тружусь в селе и ему не конкурент, сменил гнев на милость: показал мне старинную коллекцию фотографий своего деда, матерого профессионала с дореволюционным стажем. Кстати, большого мастера постановки поз фотографирующихся. В общем, пошло дело. Работаю двумя собственными фотоаппаратами: крупноформатным «Салютом» и безотказной старенькой зеркалкой «Зенит». Даю ежемесячно 120–130 процентов плана. Меня даже на планерках облуправления бытового обслуживания начинают ставить в пример.

— Ты делаешь ошибку, — сказала мне Дина. — Хочешь нажить врагов? Узнай, как выполняют план другие, и выходи на те же цифры.

Моя мастерская поднялась по тарифной сетке, и теперь у меня появилась подчиненная — кассир-лаборант грудастая Тамара. В ее обязанности входит: проявка пленок, обрезка готовых фотографий, наклейка их на паспарту (если надо), уборка помещений и прием денег от клиентов. Ее зарплата — 80 рублей, моя — 110. Смешно? Не очень. Если работать вне кассы, наш заработок может существенно подняться. На это я не иду. Наверное, было бы странным, если б после смерти Анны Аристарховны я стал по-мелкому крысятничать.

Жить приходится на два дома, но меня это покамест устраивает. Странное впечатление вызывает Динина квартира. Казалось бы, всё, как у людей: три комнаты, импортная мебель, повсюду ковры, цветной телевизор «Рубин», современная кухонная техника. Но как это не соответствует внешнему облику Дины, её умению элегантно, со вкусом одеваться! Блеск новой полированной мебели, с которой она утром и вечером бережно смахивает пылинки, раздражает. Похоже, в этой квартире главные жильцы — вещи. У Дины неплохая библиотека, но я заметил одну особенность: сплошь подписочные полные собрания сочинений, явно декоративного характера. Не думаю, что хозяйка читает Анатоля Франца или увлекается Марселем Прустом. Да и за книгой я ее видел довольно редко. Разве что перед сном в кровати. Собственно, не стоит придираться. Так сегодня живут многие, кто имеет возможность приобретать не столько необходимые вещи, сколько такие, что дают возможность выглядеть прилично в глазах других.

Зато моя квартира мне нравится. Здесь довольно уютно, и обилие старой мебели, имеющей собственную богатую историю, уже давно не напоминает мне вещевой склад. Нередко, глядя на эти шедевры старинных мастеров, я представляю себе тех, для кого он создавались, уверен, по разовым индивидуальным заказам. Этих людей давно нет, как говорится, след их простыл в истории, а глядишь: то, что дарило им комфорт и удовольствие от обладания, работает и сегодня. На меня. Разве не связь времен? Все-таки Анне Аристарховне, их бессменной владелице, во вкусе не откажешь. Хотя Дина и удивляется: чего ты не выбросишь это старье? У меня хорошие знакомые в мебельном магазине на Привокзальной — любой гарнитур в краткие сроки!

Думаю, в будущем, чтобы жить вместе, придется обменять наши с квартиры на одну — пяти или шести комнатную. Интересно, много ли таких в городе? И чтобы были в центре?

На похоронах бабы Нюры было несколько человек. После кладбища мы помянули ее в кафе «Радуга», а потом с Диной пришли ко мне. Дина постояла у портрета моего отца, внимательно разглядывая все вокруг, походила по комнатам, и почему-то сделала вывод, что баба Нюра, очевидно, была хорошим человеком.

Вечером она заспешила домой к дочери, и я вызвал такси. Не закусывая, выпил рюмку водки и потом долго сидел за своим столом, не думая ни о чем, и только испытывая щемящее чувство одиночества, зная, что уже никогда не увижу здесь бабу Нюру и не услышу ее голос.

Ближе к одиннадцати вечера я не выдержал и позвонил Евгении. Она сразу подняла трубку. Попросил разрешения зайти к ней — что-то не сидится мне дома… Она согласилась.

В организации похорон бабы Нюры Евгения принимала самое деятельное участие. Дина, по моей просьбе, взяла на себя другую миссию: договориться с кладбищенским руководством о том, чтобы место для могилы выделили неподалеку от захоронения моих родителей. Чтобы не было ей там одиноко: ведь посещая своих, я всегда смогу навестить ее и, по крайней мере, привести в порядок могилку.

Евгения все это время вела себя безупречно. Разумеется, она знала о наших с Диной отношениях, но, заходя к бабе Нюре, всегда была со мной ровна и доброжелательна, ничем не намекая на нашу прошлую близость.

Когда я поднялся к ней и тихонько постучал, чтобы не разбудить ее мальчика, двери отворились тут же, будто она меня ждала за ними. Женя была убрана по-домашнему, в халате и с распущенными волосами. Мы посидели с ней на кухне и снова помянули бабу Нюру. Женя была задумчива, и когда я уходил, сказала, что это, наверное, грешно, но покойная занимала в ее жизни гораздо большее место, чем ее родная живая мать. Я сказал ей, что баба Нюра просила меня опекать их с сыном материально, и я дал ей слово. Она поглядела на меня с недоумением.

Спустившись к себе, несмотря на поздний час, я решил провести беглую ревизию доставшегося мне наследства. Сначала немного повозился у серванта. Отворил все до единого ящичка и ничего, кроме разных домашних вещей, там не увидел. Пришлось вынимать каждый ящик отдельно и тщательно разглядывать толщину стенок. В нижнем ящике слева дно показалось мне несколько толще, чем в других. Точно таким же было днище двух других ящиков. Я захватил один с собой на кухню, вставил в боковой паз крупный кухонный нож и слегка нажал. Так и есть: мне открылась узкая полость, забитая серой от старости ватой. Попытался извлечь ее, но тут же остановился: на пол стали падать мелкие блестящие камешки, на первый взгляд, сверкающие стекляшки, разного размера и формы. Поднял один и стал его рассматривать: неужели?!

Ревизию на этом пришлось прекратить. Я оставил два камешка, а остальные уложил на место. Затем привел сервант в изначальный вид. Решил довести дело до конца и перешел в комнату умершей хозяйки. Долго возился с кроватью, пока удалось снять верхнее быльце. Оно оказалось неожиданно тяжелым, но сколько его я ни тряс, ничего оттуда не сыпалось. Я присмотрелся и увидел, что в края трубок плотно забиты бутылочные пробки. Взял штопор и с трудом вынул одну из них. Перевернул быльце и наклонил к полу. С мягким шелестом хлынул вниз тускло-желтый ручей. Я быстро приподнял быльце, ручей мгновенно иссяк, а на ковре образовалась золотистая кучка, с полсотни полновесных царских червонцев чеканки конца прошлого века.

Все это означало, что у меня начинается новая полоса жизни. Той ночью я плохо спал.

Гл. 12

Дина Манцева родилась под счастливой звездой. Она уже и сама не ожидала, что в ее личной жизни все может так прекрасно сложиться. Собственно, дело даже не в том, что ей по-бабьи повезло с этим мужчиной. К своим годам определенный опыт общения с мужским полом у нее имелся, и нужно признать, что ее Вася, пусть он и старше ее на десять лет, оказался куда лучше, чем все, что ей до сих пор в этом плане попадалось. Это хорошо, но главное все же в другом: она действительно по-настоящему влюбилась в этого человека. И он того стоил. Это был серьезный, умный, выдержанный и воспитанный мужчина, который мог бы составить счастье любой женщине. Знавший жизнь не понаслышке, и испытавший в ней и радости, и поражения. Она обратила на него внимание еще с той, первой встречи в поезде. Ей понравилось в нем полное отсутствие всяческой фанаберии и наглости, некоторая стеснительность и стремление доставить постороннему человеку как можно меньше неудобств своим присутствием. Общаясь по жизни с другой публикой, развязной и самоуверенной, она даже не надеялась на счастье встречи с таким человеком, каким оказался Василий Иванович.

Отца Мариши она вычеркнула из своей жизни раз и навсегда еще до рождения дочери, когда узнала, что он оказался настоящим альфонсом: нагло крысятничает с деньгами, которые она по своей глупости без счета держала в доме, даже не предполагая, что близкий ей человек может так беззастенчиво обкрадывать ее. Нашла случайно его сберкнижку, открыла, поглядела на даты и суммы вкладов, и ей на мгновение стало дурно — вот так отец ее будущего ребенка…

Дина — коренная львовянка. Она окончила Львовский финансово-экономический, получила направление в Херсонский облпотребсоюз старшим экономистом, а уже через четыре года с должности заместителя управляющего по кооперации была назначена директором одного из самых больших гастрономов города. Ее родители, отец — отставник и мать — педагог-пианистка, эмигрировали в 1972 году в Израиль. У мамы — оказались еврейские корни, и она уговорила супруга на старости лет податься на историческую родину. Дина только поступила в институт и даже слышать ничего не хотела об отъезде: неужели ее родители — предатели Родины?! Непременным условием получения разрешения на отъезд была сдача государственной квартиры, и Дине пришлось перейти жить в студенческое общежитие. Родители уехали, прервав с ней всякие отношения. Позже она узнает, что так раскалывались и многие другие семьи.

…Все-таки семья — большое дело. Конечно, было бы лучше, если б они с Васей стали жить одним домом, да и Мариша все чаще стала называть его папой, и он в таких случаях явно расцветает, но все это, видимо, у них еще впереди, так что варианты обмена пора потихоньку подыскивать уже сейчас.

Как интересно устроена наша жизнь! Стоит тебе почувствовать себя счастливой, всегда рядом что-то не ладится. Ей, удачно определившейся в наиважнейшем для любой бабы вопросе, с семьей, быть бы, наверное, сейчас самой счастливой женщиной на свете, но тогда почему последние месяцы, чем бы она ни занималась на работе иль дома, она гонит от себя одну тягостную мысль, навязчиво охватывающую ее, практически, ежедневно, когда к ней в кабинет заскакивают водители обкомовских секретарей с лаконичными записками от заведующего общим отделом Николая Ивановича Товпыги: «Выдать подателю сего: то, другое, третье…»

И она выдает. Бесплатно. И полученные записки складывает в своем сейфе, аккуратно подшивая перед тем в большую коричневую папку. Так продолжается уже не один год. Буквально, с первого дня ее работы в гастрономе. Недаром в областных властных кругах ее магазин имеет статус «опорного». Внеплановых ревизий здесь не бывает. Всем известно, какая могущественная организация закреплена там для обслуживания. Только в последнее время, с тех пор, как к власти пришел Андропов, эта система начинает, по-видимому, трещать. Обычно к концу года они проводят в своем магазине внутреннюю ревизию. Вот тут-то она и должна следить, чтобы совпадало все списываемое с суммарными данными этих записочек. Иначе — недостача.

А между тем, в центральной и местной прессе все чаще появляются материалы о борьбе с расхитителями и взяточниками. Возбуждено много громких уголовных дел по злоупотреблениям в торговле. Недавно город облетела встревожившая многих торгашей новость: арестованы несколько руководителей областного управления торговли. Такого раньше не было. Дине хорошо известно, куда и к кому ведут от них заветные ниточки. К ее гастроному — тоже. Вот откуда это гнетущее чувство неуверенности. Вчера она вынула коричневую папку, закрылась в кабинете на ключ и положила перед собой на стол бухгалтерские деревянные счеты. Несколько часов проводила подсчеты и пришла к страшной цифре: 600 000 рублей.

На следующий день она позвонила в обком Николаю Ивановичу и попросила о встрече. Он не захотел принимать ее в своем кабинете, как обычно, и предложил увидеться на нейтральной территории, в кафе «Минутка».

Разговор Дине не понравился. После него ее сомнения только усилились. Николай Иванович отвечал уклончиво, говорил, что «все образуется», и почему-то несколько раз повторил, что главное — «держать язык за зубами». Его широкое плоское лицо обильно орошали капли пота, хотя в кафе было достаточно прохладно. Дина обратила внимание на то, что он постоянно оглядывался о сторонам, будто опасаясь, что кто-нибудь их увидит вместе.

Ночью она плохо спала и решила забрать с работы и спрятать дома коричневую папку с расписками.

***

Я принял к сведению совет Дины особо не перевыполнять план в своей фотографии, велел лаборантке Тамаре писать 105–107 процентов, а остальные деньги не проводить по кассе. Неучтенные 700–800 рублей мы делили на двух, мне, разумеется, несколько больше. Тамара была счастлива. Больше того, изредка ловя ее восторженные взгляды, мне стало казаться, что она не против отблагодарить меня единственным, доступным для нее способом, с целью чего стала еще больше обнажать свои непревзойденные груди. Они так независимо колыхались перед ней на столе, что клиенты, рассчитываясь за фотографии, частенько сбивались со счета, отвлеченные такой неописуемой прелестью. Я покамест держался.

Мне вполне хватало моей заплаты и приработка. На эти деньги можно было жить лучше любого директора общеобразовательной школы. Но иметь то, что мне оставила баба Нюра, и не использовать это в полной мере, было глупо. Мне надоело ездить в Цюрупинск на речном трамвае, и я решил купить легковой автомобиль. Права у меня имелись, и теперь дело оставалось за малым: обменять монеты на нужную сумму, съездить на автомобильный рынок в Николаев и приобрести себе тачку.

Позвонил по телефону, оставленному бабой Нюрой, и встретился со стоматологом. Наум Григорьевич оказался вовсе не стариком, как мне отчего-то представлялось, а невысоким лысоватым мужичком, не выпускающим изо рта сигарету с фильтром. Все время улыбался, хохмил вроде, интересовался, кем мне приходится покойная. Чтобы особо не объясняться, пришлось сказать, что мы близкие родственники. Обратил внимание, что, несмотря на несколько фривольное поведение, взгляд у зубного врача часто прищуренный и довольно цепкий. Мы договорились. Он взял монеты по 400 рублей за штуку.

На следующее воскресенье я съездил в Николаев и пригнал почти новую «шестерку» белого цвета в экспортном исполнении. Взял ее за 15000. Тем же вечером зашел к Дине и предложил им с Маришкой прокатиться по городу. Дина вроде обрадовалась моей покупке, и цвет ей понравился, сказала, что это дело нужно обмыть, а покататься со мной они еще успеют. Усадила меня перед телевизором, а сама отправилась на кухню сготовить что-то на быструю руку.

Диктор весомо зачитал очередной указ о борьбе с коррупцией. Кстати, большинству населения андроповские меры вполне пришлись по вкусу. Понятное дело: приятно людям, когда «богатые тоже плачут».

Маришка, пыхтя от усердия, подъехала ко мне на трехколесном велосипеде. Уткнулась с ходу в колени. Какая роскошная девуля с огромными черными глазищами! Поднялся и стал катать ее по комнате. Чтобы развеселить — то медленно, то быстро. Она стала смеяться и хлопать в ладошки. Дина выглянула из кухни и снова скрылась. Взял девочку на руки. Не мог отказать себе в удовольствии: принюхался к блестящим волосам ребенка. Люблю детский запах — сколько в нем чистоты и уютного аромата! Маришка полненькая, пушистая, такую приятно слегка помять пальцами. Люблю, когда она говорит мне «папа».

Мы выпили с Диной за покупку, чтобы она не ломалась и берегла хозяина от аварий, закусили, а потом Дина сказала:

— Ты извини, Вася, но что-то не пойму я тебя, честное слово… Живем, вроде, вместе, секретов друг от друга не держим, неужели так трудно было поделиться желанием иметь машину? Я даже не знала, что у тебя есть права… А деньги откуда? Ох, ты, Вася-Васюня…

— Да чего ты, Дин, обиделась — я же хотел сюрприз тебе сделать! Чтобы ты знала, что муж твой — самостоятельный и вполне состоятельный, и даже добытчик отчасти… — шутливо отвечал я, но мой тон она принимать не захотела.

— Если бы ты сказал мне, что хочешь машину, я бы тебе просто дала вот это, — она встала, подошла к буфету, вынула что-то оттуда и положила на стол передо мною. — И сказала б при этом: пользуйся, родной, на здоровье! Видишь, здесь два ключа: один от моей новенькой «Волги», а второй — от утепленного шикарного гаража в двух кварталах от дома… Ты все понял?!

— Мне и в голову не приходило, что у тебя есть машина, да и ты об этом никогда не говорила, — пытался я снять неожиданный накал нашего разговора. — Ну и что тут плохого? Будет, значит, у нас две машины…

— Плохо, Васенька, плохо… Ты же сам предложил мне недавно узаконить наши отношения. Я так была счастлива, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. А теперь представь себе, как это будет выглядеть со стороны: в семье директора крупного гастронома — сразу два автомобиля! Когда любой знает, что в наше время на честно заработанные деньги не купить и велосипеда… Так что придется нам с браком, к сожалению, повременить. Понимаешь?

Честно говоря, мне не хотелось раньше с тобой об этом говорить, но теперь, видимо, придется. Ты видишь, какие теперь пошли неспокойные времена? Ажиотажная борьба с коррупцией, беспредельная гласность. Ты человек неглупый, работал раньше в торговле и вряд ли считаешь, что в моей работе в гастрономе, тем более, в таком, все чисто.

— Что ты имеешь в виду, говоря «в таком»?

— Да то, что нас называют еще «опорным» гастрономом.

— Ну и что из этого?

— Это означает, что за нами негласно закреплено обслуживание двух таких могущественных организаций, как областной комитет партии и областной исполнительный комитет. Через нас проходит такой поток дефицита, который ты и представить себе, наверное, не можешь.

— Не принимай меня, родная, за дурачка: в моем магазинчике тоже дефицита хватало. Еще и какого… Так что ничего страшного я в этом не вижу. Ну, получили товар — продали. Снова получили — и снова продали. Что в этом особенного?

— Да я имею в виду совсем другое. Если бы просто продавали…Тогда и разговора бы не было.

— Не понял?..

И тогда она мне все рассказала.

***

Никогда бы не подумал, что неглупая порядочная женщина может так серьезно влипнуть. Мы долго говорили с ней и легли спать далеко за полночь. Как-то раньше не приходилось, а теперь почему-то мне захотелось побольше узнать о её родителях. Дина была немногословна. Счастливого детства не бывает в семьях с непростыми отношениями. По её словам, любимая мама, учитель музыки, страдает каким-то психическим заболеванием, изредка проявляющемся, но подрывающим стабильность семьи, ставя под угрозу само её существование. Отец готов мать на руках носить, буквально, одержим нею, но приходит час, и она вновь неподвластна себе… Я стал расспрашивать её подробнее, но Дина не захотела продолжать эту тему, сказала лишь, что мама иногда уходит из дому. Непонятно куда и неизвестно зачем. А потом приходит. Через день или два. И будто не помнит, что с нею было. Заискивает, плачет. Старается загладить свою вину. Но после приходит время — и всё повторяется снова… Конечно, это происходит нечасто, но атмосфера дома тревожная, постоянное предощущение беды. Одна надежда, что в Израиле справятся с этим заболеванием, тогда вообще всё будет в порядке.

Раздеваясь, Дина сняла ожерелье с геммой. Я почему-то взял его в руки и стал рассматривать. Явно старинная вещь. На обратной стороне выгравированы две буковки: О и D. Спрашиваю: что это? — Мне она досталась от мамы в таком виде, — отвечает Дина. — Я даже не успела ее расспросить об этой вещице, это было в аэропорту перед посадкой на самолет в Израиль.

Жаль, а мне бы хотелось, чтоб это было чем-то загадочным. Не мешало бы поинтересоваться у специалистов авторством изумительной броши. Можно спросить у Наума Григорьевича. Это бы определило ее стоимость. Впрочем, зачем мне это?

Смотрю на эту прекрасную женщину и не хочу, чтобы она пошла по моим стопам. Разве непонятно, что в нашем обществе и педагоги, и работники торговли, — всего лишь обслуживающий персонал? И в случае серьезных неприятностей никто нас выгораживать не будет. Так было со мной, когда после трагедии в школе, в которой я был нисколько не виноват (ведь писал же, писал письма об отвратительном качестве строительства!), всю ответственность за гибель детей понес я. И на что теперь рассчитывает Дина? Что сейчас, во время самой массовой чистки с послесталинских времен, кто-нибудь возьмет на себя смелость ее прикрывать?

С машиной тоже получилось не лучшим образом. Надоумил же меня черт именно сейчас делать эту покупку. Хотя, какая разница. Начинать выгребать из этой ситуации следует исключительно с Дининого магазина. 600000 рублей — это вам не смефуечки…

Гл. 13

По Цюрупинску утром бродят мобильные райкомовские группы: фиксируют начальников, опаздывающих на работу. Это называется укреплением производственной дисциплины. Составляют протоколы, наказывают по партийной линии. Ходят слухи, что в городе такие поисковые бригады заскакивают днем в кафе и кинотеатры — не отдыхает ли кто-нибудь в рабочее время?

Посетителей у нас сегодня мало. Тамара поглядывает в окно, наслаждаясь видом моих «Жигулей». Она уже пару раз прозрачно намекала, что неплохо бы съездить вместе на выходные в Железный Порт, где у нее кто-то из родственников трудится в пансионате. Щас! Я листаю сегодняшнюю «Комсомолку» и, как назло, взгляд мой падает на небольшую, но знаковую статеечку. И сразу сердце начинает гулко биться: речь в ней идет о суде над директором московского «Елисеевского» гастронома Юрием Соколовым. Пытаюсь снять непрошенное сердцебиение и читаю с удвоенным вниманием — что там вменяют в вину этому столичному деловару?

Оказывается, Соколов в последнем слове подсудимого обратил особое внимание судей на то, что нынешние порядки в системе торговли делают неизбежными реализацию неучтенных продтоваров, обвес и обсчет покупателей, усушку, утруску и пересортицу, списание по графе естественных убылей и «левую продажу», а также взятки. Его вывод недвусмыслен: чтобы получить нужный товар и, значит, выполнить план, директор должен расположить в свою пользу тех, кто наверху, и тех, что внизу, даже шофера, который везет продукты…

В общем-то, плач Ярославны, все эти вещи свободно делались в моем бывшем магазинчике, и никто при этом и на понюх табаку не пострадал. Между тем, в описании московского процесса я не нашел и малейшего упоминания о том, что продукты отпускались там бесплатно, как в Херсоне, по никчемным записочкам партийного босса среднего калибра. Для того, чтобы приговорить к высшей мере наказания ветерана войны Соколова, хватило и других, на мой взгляд, менее серьезных нарушений. Ну и дела…

Интересно, чего стоят записки о выдаче материальных ценностей, коллекционируемые Диной, без всяких других документов: накладных, например, и доверенностей? Кто конкретно пользовался украденными продуктами? Одни секретари обкома и первые лица облисполкома? Так их 7–8 человек! Их помощники и водители? Ну, еще столько же! Так это ж подавиться можно — сожрать на такую огромную сумму! Или за этим стоит что-то еще? Может, везли куда-нибудь в ресторан, да там все обналичивали?

Эти записки могут юридически свидетельствовать только о двух вещах: невиновности в огромной растрате персонала гастронома (что уже хорошо само по себе), и о том, что директор вступила в сговор с группой лиц на предмет расхищения социалистической собственности в особо крупных размерах. Так называемая, групповуха, которая по нашим законам карается значительно жестче, чем преступления, совершенные в одиночку. Час от часу не легче. Но что же все-таки нужно Дине делать, чтобы не стать козлом отпущения, как я когда-то?

Работники областного управления торговли, находящиеся сейчас под следствием, со стопроцентной долей вероятности дают самые развернутые показания о всем, что происходило в их отрасли. Недаром же их арестовали: хотят, видно, полностью блокировать и исключить любое постороннее вмешательство. Понятно. В стране идет большая стирка, а это значит, что в прямых интересах ведущих следствие выйти как можно на более высокий уровень махинаторов. Ведь они прекрасно знают, что от этих результатов зависит их карьера. В любом случае, на «опорный» обкомовский гастроном они или вышли уже, или вот-вот выйдут. Дело, может, идет уже не на дни, а на часы. Что же делать?

А не попробовать ли Дине опередить события? Та же явка с повинной плюс коричневая папочка! Собственно, кто она в этой истории? — мелкая сошка. Надо понимать, недостачу покроют обкомовские записки. Себе-то она ничего не присвоила! Да, было дело, выполняла незаконные требования обкомовского руководства. Опять-таки, с ведома своего прямого начальства, которое обеспечивало списание разворованных продуктов. Отказалась бы — потеряла работу….

… Понимаю, что все, что приходит ко мне сейчас в голову — чепуха. Дина пойдет по групповому хищению и — точка. Разве что явка с повинной, да дитя малолетнее, уменьшат срок наказания. Другого выхода нет.

А может, плюнуть на все, забрать Дину с дочкой, да махнуть втроем куда подальше! Того, что оставила баба Нюра, хватит на все про все с головой. Только бы узнать, каким мы располагаем временем. Прежде всего, нужно немедленно решить вопрос с новыми Диниными документами. Ведь наверняка объявят всесоюзный розыск. И искать будут рьяно: в деле против обкомовских ворюг она — ключевая фигура.

***

Опоздал. Один раз — и навсегда… На следующую субботу, в Динин выходной, запланировали поездку в Асканию-Нову, радоваться красотам природы и животного мира в первозданном виде. Узнав об этом, Маришка буквально подпрыгивала от радости.

Приезжаю к ним утром, поднимаюсь на второй этаж, звоню. А ответ — тишина. Стал стучать. Неожиданно дверь подалась, и я зашел. Увиденное заставило бешено биться сердце. В квартире царил полный разгардияж. На полу книги, белье, шкафы раскрыты. Дом выглядел как после разгрома. Прошел по комнатам, зашел в ванную, туалет — никого нет. Записки тоже. Ценные вещи, на первый взгляд, все на месте. Отрыл шкатулку с украшениями хозяйки. Кольца, золотой браслет и фирменные часы тоже на месте. Ковры сняты, валяются на полу. Распахнуты дверцы кухонных ящичков. Что случилось?

Интуитивно протираю носовым платком вещи, которых мог коснуться, дверные ручки. Осторожно закрываю за собой дверь и спускаюсь к машине. Отъезжаю от входа, ищу неприметное место, чтобы обдумать ситуацию. Колотиться сердце, надо успокоиться. Закуриваю.

Что делать? Куда пропали мать с ребенком? Она арестована, а куда дели дочку? Позвонить в милицию, узнать?

Что там могли искать? Неужели…Коричневая папка, которая лежит у меня дома? Тогда мне светиться нельзя, тем более, звонить в милицию. Надо срочно с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем?

С Диной я встречался открыто, о нашей связи все знают. Неужели на очереди я? А не пропасть ли и мне? Долго размышлять нельзя, возможно, и у меня сейчас гости.

***

Ставлю машину за квартал от моего дома. Осматриваю издалека свой подъезд. Вроде никого рядом, все спокойно. Осторожно трогаю свою дверь. Вроде закрыта. Захожу и заглядываю в комнаты. Всё в порядке, никого нет. Собираю в объемную спортивную сумку самое необходимое. Документы, легкую одежду, деньги, оставшиеся монеты, камешки. Упаковываю в целлофановый пакет папин подарок в промасленной тряпице. Коричневую папку и пистолет кладу на дно сумки. Ухожу. Кажется, успел. Из уличного телефона-автомата звоню в Цюрупинск лаборантке Тамаре. Сообщаю, что заболел, даю ей три дня отгула. Всё это время у меня в мозгу бьется одна и та же мысль: Дина, Дина, Дина, бедная Маришка, — что с ними?

Не знаю, что делать с машиной. Конечно, она мне нужна, но ее могут объявить в розыск и выйти на меня. Решаю закрыть ее в гараже. Если распогодится, еще пригодится.

И все-таки, что с ними случилось: если милиция или обком зачищает концы, тогда это страшно. От этого зависит, что делать дальше.

У меня есть несколько вариантов. Податься в Одессу, или перекантоваться какое-то время в Херсоне, пока я не разберусь в сложившейся ситуации. В Одессе живет мой старинный армейский приятель. Первое время можно перебиться у него. Хотя мы общаемся последние годы все реже и реже, жизнь и расстояния нередко разводят и близких людей, знаю, что он не подведет.

Гл. 14

Маленького росточка, внешне даже хилый, с явными залысинами на высоком лбу, Димка, на первый взгляд, производил невыгодное впечатление заурядного шибздика. Он был меня моложе. Ко времени появления его в нашей части в Ленинакане, я уже служил второй год. Никогда не забуду нашу первую встречу. Я принес командиру на подпись шифровки, как вдруг в коридоре раздался какой-то шум, дверь резко отворилась и дежурный по части старший лейтенант Сидошенко буквально за шиворот втащил в кабинет плачущего навзрыд, упирающегося худенького солдатика. Слезы в армии нечастое дело, и я обратил внимание, с каким недоумением глядит шеф на этого плаксу. Солдатик, громко захлебываясь, причитал:

— «Я больше не буду, честное слово, это в первый и последний раз!», — и я был очень удивлен, когда офицер доложил командиру суть его проступка. Оказывается, во время обеда над ним решил подшутить сержант Дышлов, коренастый тупой битюг-старослужащий. Он незаметно поставил на место поднявшегося за хлебом Мечика миску с борщом, тот, естественно, не заметил, а когда вскочил с мокрой задницей и увидел от всей души веселящегося сержанта, ни секунды не задумываясь, схватил миску и вылил остатки на голову глупого ветерана. В столовой поднялся страшный шум, оскорбленный в своих лучших чувствах сержант набросился с кулаками на молодого солдатика, в общем, этих мо́лодцев еле растащили, а так как рядовой оскорбил действием старшего по званию, за что можно было и в дисциплинарный батальон угодить, его привели на разбор к начальству. Командир принял соломоново решение: приказал дежурному офицеру наказать обоих участников происшествия и со словами:

— «Боже мой, кого призывают сейчас служить в армию!» — вернулся к секретным бумагам.

А через месяц, во время учений в Араратской долине, подобная ситуация странным образом повторилась. Опять к командиру привели этого солдатика, снова он безутешно рыдал горючими детскими слезами, уверяя командира, что подобное «никогда в жизни больше не повторится!», но на этот раз история оказалась интересней.

Я вспоминаю нашего двухметрового повара, версту коломенскую, молдованина Драгана из Бельц. Как наяву, вижу его, нетерпеливо размахивающего металлическим половником на высокой ступеньке полевой кухни, и до сих пор не могу сообразить: каким образом, в ответ на его реплику: — «А ну, давай миску живей, салага, маму твою я …», — маленький Дима Мечик, безмерно скучавший по своей мамочке, умудрился подпрыгнуть и нанести повару страшный удар в подбородок, повергший этого гиганта наземь, в хлюпающую под кухней жижу?

Повара еле откачали, а командир, после довольно продолжительной беседы с плачущим драчуном, вскользь заметил, что за пареньком стоит приглядывать: как бы в очередной раз во время такой вспышки у него не оказалось под рукой огнестрельного оружия…

Дима был одесситом. Со временем мы подружились. Это был вполне сформировавшийся благородный юноша. Он выручал других, даже рискуя собой. Несмотря на невысокий рост и невзрачную внешность, твердый характер и непреклонная воля неизменно выделяли его в любом обществе. Люди, способные на самопожертвование, вообще не часто встречаются в нашей жизни. Однажды он серьезно выручил меня.

Здесь надо сделать одно отвлечение. На моем рабочем месте, в предбаннике каморки-пенала шифровальщика, в старом деревянном шкафу на проволочных плечиках висела полевая форма нашего начальника штаба майора Сердюкова. Он облачался в нее несколько раз в году во время тревог и учений. Зачем я отвлекаю ваше внимание такими мелочами? Чтобы было понятнее, каким образом мне частенько удавалось прогуляться по городу в прекрасной офицерской форме, сидевшей на мне лучше, чем на родном хозяине. С ней, правда, не очень сочетались солдатские кирзовые сапоги. С 46-ым размером обуви натянуть на себя 42-ой майорский мне не удавалось, но встречные военнослужащие, как правило, не обращали на это внимания и охотно приветствовали молодого решительного майора, спешащего по своим офицерским делам в сторону Текстиля — микрорайона, где располагались девичьи общежития местного хлопчатобумажного комбината.

Однажды Дима пригласил меня поучаствовать в одном дружеском застолье. Сходить на день рождения его девушки, жившей в общежитии в комнате с двумя подругами и попросившей его прихватить с собой парочку дружков. А так как увольнительных у нас не было, я надел свою майорскую форму, достал ребятам специальные повязки и под видом патруля мы отправились в город.

Кажется, в тот день в комнате именинницы произошла некоторая накладка: к моменту нашего прихода там уже шел пир горой — гуляла другая троица знакомых ребят из нашей части. Увидев наш дружный патруль, они поначалу почувствовали себя лишними на этом празднике жизни. Дело, как минимум, пахло гауптвахтой. Но когда они узнали «майора», их ликованию не было границ — пьянку можно было смело продолжать!

Все, что было потом, мне запомнилось отрывочно. Сначала вместе пили за именинницу. Потом стали выяснять отношения: кому из нас оставаться здесь дальше. Затем драка три на три в маленькой комнатушке. Естественное продолжение рубки в коридоре общежития, где было как-то посвободнее. Крики девушек. И самое страшное — падение в лестничный пролет с четвертого этажа ефрейтора Сливы из противостоящей нам тройки. Девушки повыскакивали на шум из своих комнат. Драка шла в коридоре полным ходом. Именинница догадалась вызвать такси и умоляла Диму немедленно уехать. Кто-то из общежития позвонил в комендатуру и сообщил, что там идет драка пьяных солдат с армейским патрулем. Уже через несколько минут грузовик с солдатами комендатуры подъезжал к общежитию. Снизу закричали, что прибыли солдаты. Я понял, что это конец: мне ни в коем случае нельзя было попадаться в офицерской форме настоящим патрулям — я был тогда кандидатом в члены партии и происшествие, связанное с гибелью человека, влекло за собой самые тяжкие последствия. Мой друг, мгновенно осознав это, дико заорал: «Ребята, садитесь в такси, я вас прикрою!», а так как нам было неудобно бросать его и спасаться самим, то он прикрикнул на девчонок:

— «Забирайте их и ведите через черный ход к такси! Спасайте майора! Вам что — непонятно, дуры?!».

История эта закончилась благополучно. Солдат, упавший в лестничный пролет, не только остался жив, но даже ничуть не пострадал — пьяные хорошо переносят падения. Я с Юрой Мельником попал на такси в часть, а остальные участники драки были задержаны и препровождены в городскую комендатуру. Их поодиночке допрашивали и, как вы понимаете, главным вопросом был один: назвать майора, который выдавал себя за старшего патруля и смылся с места происшествия на такси. Меня никто не выдал. Горжусь.

На следующий день, когда я принес командиру очередную порцию шифровок на подпись, он спросил: известно ли мне, что мой дружок Дима Мечик отдыхает в комендатуре, и знаю ли я вообще что-нибудь об этом?

— «Ведь там, кажется, был еще какой-то майор из нашей части», — озабоченно добавил он, — хотелось бы знать, что это за мерзавец, который бросил своего друга в трудную минуту…»

При этом он так внимательно посмотрел на меня, что мне ничего другого не оставалось, как тут же во всем признаться.

— «Я так и думал, что это была форма нашего начальника штаба, — медленно произнес подполковник, — бросает ее, мудак, повсюду, чтобы домой не таскаться… Так ты говоришь, он кричал: — «Я вас прикрою! Спасайте майора!»? — восхищенно переспросил мой боевой командир.

— «Вот тебе и плакса! С таким можно воевать — уважаю!» — вынес он окончательный вердикт и послал дежурного офицера забрать Димку из гауптвахты.

С полгода спустя в нашей части произошло еще одно знаковое для нас с Димкой Мечиком событие. Стрелялся Александр Дьяченко, первогодок из Ставрополя, нелюдимый, внешне высокомерный парень из профессорской семьи. Чистил в ружейной комнате свой автомат, да вдруг приставил его к груди, навалился и нажал на спуск. Вся казарма сбежалась на выстрел, один Димка не растерялся: стал мгновенно вызванивать медиков. Дьяченко в тяжелом состоянии забрали в госпиталь, а на следующий день оттуда сообщили, что самострел наш оказался невероятно удачлив: пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца, каким-то чудом не повредив жизненно важные органы.

Порядок в армии в те времена был таков: если солдат стрелялся в не очень важное для лишения себя жизни место, в конечности или еще куда-нибудь, это расценивалось, как попытка к дезертирству, и после излечения такому бойцу светил срок. Выстрел же в грудь или живот считался прямой попыткой суицида, и таких ребят, если они выживали, как психически неполноценных, немедленно комиссовали из армии.

В случае Дьяченко, стрелявшегося в область сердца и только чудом не погибшего, все было настолько ясно, что уже через месяц он оказался с белым билетом в родном Ставрополе.

Но это я забежал вперед. А тогда, на следующий день после попытки Дьяченко свести счеты с жизнью, я рассказал Димке о звонке из госпиталя и поделился соображениями по поводу того, что иногда действительно случаются чудеса. Ведь после такого выстрела, по словам медиков, выживает, в лучшем случае, только один из ста тысяч, и таким везунчиком как раз оказался этот профессорский сынок-придурок. И мы теперь с Димкой останемся пахать в армии, а он вернется домой клеить папочкиных студенток. На что Мечик, как-то странно на меня посмотрев, сказал:

— «А я в чудеса не сильно верю. Не думал тебе об этом говорить, но принесу сейчас одну вещь, которую я вчера нашел в тумбочке Саши Дьяченко, и ты собственными глазами убедишься, что никакой он не придурок. Везение у него действительно было, но чудом там и не пахло. К нему он неплохо подготовился».

Мой друг отправился в казарму и через пару минут положил передо мной старую тонкую книжонку в жестком потрескавшемся переплете.

— «Что это?» — удивился я.

— «Смотри сам, открой, где закладка!»— сказал Дима.

… В руках я держал анатомический атлас. Открыл в месте закладки, и у меня перехватило дух: крупный цветной рисунок торса человека в разрезе четким штрих-пунктиром пересекала острая, вдавленная в мелованную бумагу, карандашная линия…

Она проходила, не касаясь ни сердца, ни кровеносных артерий, ни развернутых легких. И даже из спины выходила, заботливо минуя узел лопаточной кости.

— «Это же надо: так точно все рассчитать! — вмиг пересохшим голосом сказал я. — Как же он все-таки рисковал. Ведь если б дрогнула рука или не точным оказался угол…»

— «Вот поэтому я никому, кроме тебя, не показал этот атлас. Парень крупно рисковал, и не нам его судить. Я бы лично на такое не пошел, — жестко заключил мой товарищ, — гражданка того не стоит».

Мы с Димой часто беседовали, делились своими планами и мечтами. Он бредил мощными мотоциклами, его влекли девчонки и скорость. В части Мечика уважали и даже, несмотря на его хилое сложение, немного побаивались, считая психованным. Мне помнится один момент — сейчас неудобно в этом признаваться — как мы с ним, когда отношения СССР и США серьезно обострились из-за войны во Вьетнаме, написали заявления с просьбой отправить нас к месту ведения боевых действий для оказания интернациональной помощи нашим восточноазиатским братьям.

Боже, какими тогда мы были дураками!

— «Есть ли у тебя какой-нибудь жизненный девиз?» — поинтересовался как-то Димка.

Я мучительно напрягся и с гордостью выпалил недавно вычитанное:

— «Быть, а не казаться!»

— «И у меня есть, — сказал Димка. — Как тебе: «В хилом теле — здоровый дух!»

Мне и теперь кажется, что лучше о моем армейском друге сказать было просто невозможно. В его хилом теле действительно был в высшей степени здоровый, на зависть многим — свободолюбивый и сильный дух. Такие люди в моей жизни, к сожалению, попадались крайне редко.

Гл. 15

И всё же я решаюсь на нестандартный поступок: остаться в Херсоне и, более того, там, где меня никто не станет искать.

Болтаясь по городу, как неприкаянный, жду вечера. Пару раз подходил к своему дому. Всё, вроде, нормально. В полдесятого, убедившись, что окна моей квартиры темны, подхожу к телефону-автомату и звоню Жене:

— Добрый вечер, Женечка, это я.

— Я узнала, здравствуй, Вася! — звучит в трубке тихий голос.

— У меня неприятности, нужно увидеться.

— Когда?

— Сейчас, можно?

Длинная пауза. — Приходите…

Осторожно захожу в подъезд, оглядываю двери своей квартиры, поднимаюсь на второй этаж. Дверь неожиданно распахивается. Ждала. Тщательно вытираю обувь, захожу, в квартире полная тишина. Свет горит на кухне, проходим туда.

— Если можно, потише, Толик только что уснул. Ты не голоден?

— Спасибо, нет.

— Тогда попьем чаю, не против?

Сажусь на стул у кухонного столика, снова одолевают сомнения: можно ли говорить ей всё? Хотя, порядочная женщина, ко мне относится хорошо…

Рассказываю приключения сегодняшнего дня, вкратце описываю ситуацию с Диной, говорю, что меня могут разыскивать: ты не против, если я какое-то время побуду у тебя?

Женя молчит.

— Буквально несколько дней, — добавляю я, — только не надо, чтобы об этом кто-нибудь знал. Поможешь?

Женя задумчиво смотрит на меня:

— Ты, действительно, уверен, что с Диной случилось что-то серьезное?

— Как еще можно объяснить обыск в ее квартире и исчезновение матери с ребенком?

— Что собираешься делать? Просто дожидаться, пока за тобой придут?

— Хочу прояснить ситуацию, есть люди, которые могут дать совет.

Молча пьём чай, жду её ответа. — Располагайся в моей комнате, я перенесу свою постель к Толику.

Мы долго молчим. Говорить не о чем. Глухой вакуум. Женя уходит стелить.

Долго не могу заснуть. Что ж, утро вечера мудренее, завтра позвоню Нине, может, через ее мужа удастся что-то узнать.

Утром Женя собирает в детсад сына. Завтракаем. Мальчик улыбчив, рад появлению дома нового человека. Женя оставляет мне ключи. На прощание останавливается у двери:

— Будь осторожен, Вася, можешь быть здесь сколько угодно.

В полдевятого звоню Нине. Телефон долго не отвечает. Наверное, ушли на работу. Что ж, будем ждать.

Квартира небольшая, двухкомнатная. Все удобства в одной комнатушке. Ослепительно чистая ванная, маленькая кладовка. На полках бутыли и банки с закаткой. Оглядел содержимое двухкамерного холодильника. Жалуются врачи, но живут неплохо. Долго рассматривал толстый альбом в атласном синем переплете. Пожилые мужчина и женщина, видно, Женины родители. В гостиной на стене красивый ковер. На резной узорчатой этажерке несколько десятков книг. Учебники и пособия по педиатрии. Грин, Мопассан, Чехов, Шолохов, несколько зарубежных детективов. В комнатах чисто, ни пылинки. Даже странно. Помню, мамина подруга, врач, упрекала мать в излишней чистоте. Говорила, что это нерационально. Для приведения жилья в такой вид надо много времени. Продуктивная чистота должна быть на «четверку», советовала докторица, этого вполне достаточно и требует вдвое меньше времени, чем на «отлично». Мама шутливо отнекивалась: — Я так привыкла.

Снова и снова звоню. Длинные гудки. Решил сделать ревизию своих вещей. Золото, камни и коричневую папку пристроил в закутке, за банками в кладовке. Вряд ли туда заглядывает ребенок.

Женя пришла с Толиком встревоженная. Чувствую, что что-то произошло. Она раздевает ребенка и прячет глаза. Я напряженно молчу. Может, в моей квартире незваные гости?

Женя включает телевизор, долго ищет детские передачи, устраивает сына на тахте напротив. Говорит, надо приготовить еду и зовет меня с собой на кухню.

— Вася, мне надо тебе сказать… Только ты не волнуйся, — дрожат у неё губы. Во мне будто всё рухнуло, спирается дыхание, я жду продолжения.

— Ты был прав, — глухо сказала она, — вся больница кишит слухами. В Александровке, в рыбачьем домике на берегу лимана нашли женщину с ребенком. Женщина повешена, девочка тоже мертва… Говорят, что это директор гастронома на Перекопской. Какой ужас…

Я тупо гляжу на неё, в голове звон, всё смешано, нет слов, кажется, не могу дышать. Женя подает стакан воды: — Успокойся, ну что же ты… — перехватывает запястье моей руки, несколько мгновений ждет — у тебя кризовый пульс, а ну, ложись!

Пью какие-то таблетки, долго прихожу в себя. Что делать?

Что было дальше не помню. Весь вечер прошел будто в плотном тумане. Женя пыталась утешать меня, но становилось ещё хуже. В кухню забегал Толик. Мать накормила его и снова отвела к телевизору. Поставила на стол бутылку водки. Сгоряча выпил стакан — ни в одном глазу!

Долго сидели молча. В голове метались бессвязные отрывочные мысли. хозяйка уложила ребенка спать и провела меня на диван в гостиную. Провалился в сон, как в яму.

***

Наутро раскалывалась голова. Женя сделала завтрак, покормила нас и с с непривычно тихим Толиком ушла.

Всё утро томлюсь в тягостном безделье. Что-то удерживает меня от того, чтобы пытаться дозвониться к Нине. Сейчас в милиции самый накал. Можно попасть под раздачу. Трудно собраться с мыслями, но я уже знаю, что дальше делать. Хотя бы несколько дней нужно выждать.

Приход Жени с работы — и очередная ошеломляющая новость: по городу распространяются слухи, что в Каховке, в доме родителей вчера вечером застрелился заведующий общим отделом обкома партии Николай Иванович Товпыга.

Пытаюсь понять, что для меня это означает, но стремительность событий пугает. Коричневая папка с записками, подписанными покойником, тревожит сознание. И еще: застрелился или застрелен? Скорее, последнее. Кажется, парни зачищают рабочее пространство.

***

О работе милиции имею некоторое представление. Им нельзя верить. Пару лет назад в городе нашумела одна история. На набережной, внизу проспекта Ушакова утренние гуляющие заметили необычную картину: металлический парапет из прочных, крупного диаметра труб был прямо в районе спуска с проезжей магистрали грубо прорван, перила торчали по направлению к реке. Было ветрено, люди стояли кучками, не понимая, в чем дело. А когда распогодилось и волны стихли стала видна лежащая внизу легковая машина с отрытой со стороны водителя дверцей. Вызвали милицию. Подогнали технику, водолазы закрепили подъемные стропы, и кофейный «жигуль» медленно, извергая потоки воды, выплыл из реки. Машину установили на берегу и ужаснулись: место водителя пустовало, зато рядом громоздилась небольшая мокрая кучка, оказавшаяся 15–16 летней девчонкой. Ее вынесли и положили на серый брезентовый тент рядом с машиной. Что там произошло, то ли слишком спешили заняться любовью и врезались в парапет, то ли уже на месте она сопротивлялась и нечаянно сбила рычаг ручного тормоза и их временное прибежище оказалось в воде, но факт есть факт: водитель сбежал, отставив погибать свою пассажирку.

Вроде простое дело, ничего не стоит по номерным знакам определить водителя, но вдруг оказалось, что хозяин давно умер, а водитель ездит по доверенности, которую никто и никогда не видел. Стали разбираться, а после тихонько сплавили дело. Поговаривали, что по доверенности ездил один майор-оперативник, его временно перевели в сельский район переждать трудные дни, а девчонку, как после оказалось, сироту, жившую с бабушкой, тихонько похоронили.

Эта история имеет свое продолжение. Сегодня любитель сирот уже не майор и командует крупным милицейским подразделением. Своих там не бросают.

Еду в больницу Водников, долго ищу кабинет логопеда. Хоть бы застать… Думал, что производственная форма врачей белые халаты, но Нина в черном свитере-водолазке, очень удивлена моим приходом, в ее маленьком кабинете жмутся на ученической парте светловолосый мальчик и девочка с роскошными рыжими кудрями. Нина заводит меня за ширму, где ее рабочее место, и усаживает напротив своего стола.

Выслушав мою историю, она долго молчит. Дети начинают оживленно возиться. Она выходит, делает им замечание, дает новое задание и возвращается ко мне.

— Скажите конкретно, что вы хотите от меня? — говорит она. Возможно, мне кажется, но в её голосе прослушиваются нотки участи.

— Ты предлагала, если потребуется, свою помощь. Кажется, сейчас она очень нужна. Конечно, мне не хотелось бы тебя утруждать, но мне, по сути, и посоветоваться не с кем, что делать теперь, чтобы не попасть туда, где я уже побывал.

— Познакомь меня со своим мужем, расскажи ему обо мне, может, он найдет время, чтобы встретиться… Понимаешь, мне не требуется что-то противозаконное, просто совет сведущего человека, он же работает в КГБ?

— Я поговорю с ним, но как с вами связаться, у вас есть телефон?

— Да. Только, пожалуйста, мне неудобно об этом говорить, напомни ему, что я делал, когда у тебя были неприятности…

Чувствую себя неловко за эти слова. Не стоило мне этого делать, как-то не очень по-мужски.

— Напрасно вы это сказали, — понимающе смотрит она — я всё хорошо помню и не забуду никогда. К тому же об этом я уже ему рассказывала, так что для него вы не будете человеком с улицы. Вечером вам позвоню.

За ширмой снова слышен шум. Она провожает меня до двери кабинета.

***

За ужином, рассказываю Жене об этой встрече.

— Ты уверен, что делаешь всё правильно? — спрашивает она. — Только не бери с собой папку, неизвестно, как всё повернется.

Ближе к девяти вечера звонит Нина. Говорит, муж считает, что дело серьезное, откладывать нельзя, готов увидеться прямо сегодня, диктует адрес. Женя переживает: все-таки хорошенько подумай, что ему можно говорить, а чего нельзя, напутствует она меня. Через полчаса я у них дома.

Девятиэтажное здание служащих КГБ напротив городского роддома. Поднимаюсь на лифте на 7 этаж, захожу. У кагэбэшников квартиры улучшенной планировки. Четыре небольших комнаты. Гостиная, спальня, детская, кабинет мужа. Нина в цветастом домашнем халатике. Меня почему-то это успокаивает, неофициальная встреча.

Представляет меня мужу, полноватому сорокалетнему мужчине, он протягивает руку, — будем знакомы, Георгий Алексеевич Петровский. Проводит меня в свой кабинет. Стол с канцелярскими принадлежностями, новинка того времени — компьютер, на стене портрет Хемингуэя.

— Нина мне вкратце рассказала вашу историю, — начинает он. — Честно говоря, я бы не пошел на контакт с вами, даже неофициальный, если бы не знал вашу роль в истории с моей супругой. Вы повели себя как порядочный человек, не топили, а спасали своего оступившегося педагога, поэтому — долг платежом красен — постараюсь вникнуть в ваше дело и, если получится, помочь. Хочу, чтобы всё, озвученное в этом кабинете осталось между нами. Моя организация в курсе трагедии с завмагом магазина на Перекопской. Там очень непростая ситуация. Гибель людей, причастных к фронтальной проверке областного управления торговли, попала и в сферу интересов Комитета. Мы ведем параллельное с милицией расследование. Еще раз напоминаю — это между нами.

Нина занесла в кабинет поднос с кофе и печеньем. Супруг ожидает, пока она выйдет.

— А теперь скажите: что вас связывает с директором гастронома Манцевой?

— Уже больше года мы в гражданском браке…

— Вы жили вместе, в ее квартире?

— Нет, если можно так сказать, на два дома, жильё у меня есть.

— Вы работаете? Где?

— В Цюрупинском доме быта, фотографом.

— Вы материально обеспечены, имеете наследственные претензии?

— Да какие там наследственные претензии… У Дины есть родители, они живут в Израиле, прямые наследники. Погиб близкий мне человек, страшной смертью, с прекрасным ребенком…

— Понимаю и приношу искренние соболезнования. Вы были в курсе происходящего в магазине?

— Отчасти… В ее служебные дела я не вмешивался. Хватало собственных забот.

— Вас уже приглашали работники следственной группы?

— Не знаю, эти дни я живу не дома.

— Почему?

— Думаю, началась зачистка всех, имеющих отношение к этому делу. Сразу последовавшая смерть завотделом обкома партии наводит на некоторые размышления.

Мой собеседник прищурился: — Чем же я могу вам помочь, вы не при делах, вряд ли можете чем-то помешать убийцам, какая причина для беспокойства? Мне кажется, что-то вы не договариваете…

Он внимательно смотрел на меня, и я чувствовал, что надо идти до конца. — Понимаете, Дина последнее время была сильно встревожена, она рассказала мне, в чем её могут обвинить, и кое-что попросила спрятать…

— Что именно?

— Одну папку…

— Да не тяните же, что в этой папке?

— Записки Товпыги о выдаче продуктов для областного руководства. Там полностью обосновываются подлинные причины недостачи.

— Так вот он, в чём дело, — присвистнул подполковник. — И что вы думаете делать с этой папкой, понимаете уровень угрозы наличия у вас таких доказательств?

— Поэтому я и пришел к вам. Милиции я не доверяю, что дальше делать не знаю.

Георгий Алексеевич взял со стола шариковую ручку и на минуту задумался. Я молчал, понимая, что от его решения сейчас зависит всё. Нахлынули непрошеные мысли: а что, если и КГБ в этой игре на стороне областной власти? Мало ли, какие у них могут быть связи. С тем же руководством или милицией.

— Давайте сделаем так, — предложил мой собеседник, — возьмем небольшой тайм-аут. Я наведу справки в своей службе и свяжусь с вами. Примем решение, что делать. Позвоните мне завтра, примерно, в два часа дня. Договорились? Чтобы вас успокоить, замечу, что я даже не спросил, где вы сейчас живете. Если всё, что вы здесь рассказали, правда, я на вашей стороне.

***

Вернувшись к Жене, сказал, что всё в порядке. Толик уже спал. Она приготовила бутерброды, и мы выпили за успех этого дела по рюмке водки.

Помянули Дину и Маришу. Долго говорили. Эту ночь мальчика не беспокоили и спали вместе.

***

Звонить Петровскому не пришлось. Он сам связался со мной в пол одиннадцатого и предложил немедленно прибыть в Контору на встречу с его шефом, не позабыв захватить с собой папку с записками. Спросил адрес, куда прислать машину. Я чуть замялся, но он твердо заметил: — Вы сами понимаете, что лучше иметь дело с нами, чем с милицией!

Через полчаса я подъехал на Кирова 4, назвал себя дежурному, и его помощник провел меня на второй этаж к Петровскому. Тот позвонил куда-то, сказал: — Коркамов на месте, — взял у меня папку и повел к шефу.

В кабинете председателя областного комитета госбезопасности впору было играть в волейбол. За торцевым длинным столом свободно уселось бы человек двадцать.

Хозяин кабинета, сухощавый седой человек предпенсионного возраста, встал, протянул мне руку, представился: — Дмитрий Ильич Коробов.

Петровский передал ему папку. Начальник раскрыл ее и стал перебирать записки. Затем бросил мне — рассказывайте!

Я переглянулся с Петровским, и он ободряюще кивнул головой. Пришлось повторить то же, что говорил вчера в доме у Нины. Начальник внимательно слушал, невольно перебирая бумажки в папке. Когда я кончил, спросил: — Что собираетесь сейчас делать?

Сказал, что буду устраивать похороны Дины с дочкой, если надо письменно дать какие-то показания, готов это сделать.

Начальник выжидающе посмотрел на меня, взглянул на Петровского и, указывая на папку, спросил: — А с этим?

— Не знаю, могу передать ее вам.

Он удовлетворенно кивнул головой и доверительно начал:

— Спасибо, что вышли на нас с этой папкой. Надеюсь, наш разговор строго конфиденциален, но честно признаюсь: после гибели Товпыги, центрального организатора хищений в гастрономе, все концы этой истории обрублены, ушли в воду. Хотя, — он снова взглянул на Петровского, — нам это в некотором плане может пригодиться. Лично вам скажу: вы все сделали правильно, теперь в плане личной безопасности вам ничто не угрожает. Можете спокойно жить и работать дальше. Если будут какие-то проблемы, смело обращайтесь к нам, окажем всестороннюю помощь. Кстати, вы не подумывали о том, чтобы вернуться в школу? Мы навели справки, вы отличный специалист и были бы более полезны на своем профессиональном поприще, чем в роли свободного фотографа.

— Надо подумать, — после паузы ответил я. — Мне даже в голову не приходило, что после судимости это возможно.

— С нашей помощью всё возможно, — уверенно улыбнулся он. — Если решитесь, дайте знать.

***

После разговора с начальником вернулись в кабинет Петровского. Он дал мне ручку, несколько листов бумаги и предложил написать заявление, изложить всё, ранее мной сказанное. Я справился за десять минут и протянул ему листок. Он внимательно ознакомился с написанным, достал новенькую канцелярскую папку и аккуратно вложил заявление туда.

— А теперь, с вашего позволения, продолжим наш разговор, — официальным тоном произнес он. — Как вы понимаете, после получения вашего заявления мы должны официально оформить наши — вернее — ваши отношения с Комитетом госбезопасности. — Нет, нет, — увидев моё неприятное недоумение, — понимающе взглянул он. — От вас не требуется чего-нибудь предосудительного, например, докладывать о разговорах со своими товарищами или выполнять наши секретные задания. Для этого есть другие люди и, поверьте, их вполне достаточно. Особенно на платной основе. Это требуется, чтобы обезопасить вас от той же милиции, которая продолжает расследование убийств в сфере торговли и усиленно ищет стрелочников. А так — вы наш человек, то, как говорится, взятки гладки. Мы всегда на официальных основах всё прикроем. Сейчас вы подпишете документ о сотрудничестве, согласно которому от вас требуется только одно: сообщать нам, узнав о любой преступной деятельности или намерениях, что, по сути, является священным долгом советского человека. Именно такие задачи будут поставлены перед вами в этом документе. Вас никто не сможет упрекнуть, что вы секретный осведомитель органов, предающий своих друзей или знакомых. У вас даже не будет кодового названия или псевдонима. Поверьте, это самый легкий и надежный способ оставаться честным человеком и перед собой, и перед близкими, и перед государством. Именно на таких основах с нами сотрудничают многие уважаемые и порядочные люди.

Видя мое молчание, Георгий Алексеевич вздохнул и мягко сказал: — Не пойму, чем вы так обеспокоены… Мы навели справки, и знаем, что в армии вы были шифровальщиком. Разве не такой же документ вы подписывали в особом отделе военной контрразведки? Сообщать только о тех, кто проявляет повышенный интерес к секретной документации или вербует вас с такой целью, а вовсе не «закладывать» своих товарищей?

Я вспомнил армейские годы, обязательную рапортичку: «за время истекшей недели повышенный интерес к секретной аппаратуре и документации никем не проявлялся» и облегченно подписал документ о сотрудничестве.

_ Мне хотелось бы, только правильно меня поймите, знать, как идет расследование этого преступления. И вашей службы, и ваших милицейских коллег, — решился сказать я.

— Никак мстить думаете? — поинтересовался чекист.

— Мстить — не мстить, а сделать всё, чтобы мерзавцы не избежали наказания.

— Ну, в пределах возможного, постараюсь держать вас в курсе.

— Спасибо. И еще, могу ли я связаться с вами, если возникнут особые обстоятельства?

— Безусловно, ответил он, и мы пожали друг другу руки.

***

Вернувшись к Жене, первым делом успокоил ее, поведав о посещении КГБ и полученных гарантиях безопасности. Она была рада, но на лице ее читалась легкая грусть. Кажется, я понял, в чем дело, и сказал, что не хочу быть один и, если можно, еще поживу у нее. Честно говоря, мне не хотелось сбегать от Жени, только немного распогодилось.

— Я же сказала, живи здесь сколько хочешь, — глядя мне в глаза, мягко молвила женщина. — Мне тоже не сладко маяться одной…

***

Надо было решить несколько первоочередных вопросов: сообщить про несчастье родителям Дины, организовать похороны. Их адреса в Израиле у меня не было. Знал, что они ведут переписку, письма в ее квартире, но она опечатана. Пришлось идти в милицию и там объяснять.

В Цюрупинске меня ждала работа. Решил взять еще две недели за свой счет и успокоил лаборантку Тамару. Пообещал оплатить эти дни.

В милиции меня встретили неохотно. Молодой капитан с бегающими сметливыми глазами долго расспрашивал: кто я да что, как узнал про убийство, почему сразу не явился в милицию, когда я видел Дину в последний раз, не было ли чего-нибудь необычного в её поведении. Взял с меня расписку о невыезде, но не разрешил зайти в ее квартиру и узнать адрес ее родителей. Потому как я ей никто, а в квартире ценные вещи.

— Так сколько же им лежать в морге, почему не даете похоронить по-людски, ведь все экспертизы уже давно сделаны — возмутился я.

Пришлось обратиться к Георгию Алексеевичу и на следующий день в сопровождении капитана, вскрывшего пластилиновую печать на двери Диныной квартиры, вместе проходим в комнаты.

Беглый взгляд на вещи показывает некоторые изменения. Не видно ни телевизора, ни японского магнитофона. Говорю об этом капитану. — _ Куда они подевались, не знаете?

Он каменно молчит. — Неужели вещественные доказательства? — с издевкой спрашиваю я. — Какое ваше дело? — наконец, отзывается капитан. — Ищите свои письма и давайте заканчивать, у меня еще много дел, — буркнул он. — Что ж, придется этим тоже заняться, — говорю я. — У покойной живы родители, прямые наследники. Тем более, граждане не нашего государства. Возможно, их это заинтересует, обязательно расскажу им. И подскажу, куда обращаться. Глядите, как бы международного скандала не вышло!

Капитан злобно молчит.

— Ваши ребята здесь недурно порезвились, — продолжаю добивать его я.

— Там, в ящичке украшения хозяйки, дорогие часы. Пойдем, посмотрим?

— Вы прибыли сюда за адресом родственников погибшей! — избегая глядеть мне в глаза, жестко чеканит офицер. — Давайте не отвлекаться!

***

Заказываю срочный разговор с Израилем. Трехминутная связь стоит бешеных денег. Через два часа дают соединение. У телефона мама Дины. Не понимает, с кем она говорит. Объясняю ей, называю себя.

— Да, нам Диночка о вас писала, очень рада с вами познакомиться, пусть и по телефону, только почему звоните вы, а не она, что-то случилось? — дрожит в трубке голос женщины. Не могу решиться сразу сказать, начинаю что-то мямлить. Она, видно, что-то почувствовала, мне передается ее волнение. С горем пополам, прошу успокоиться и говорю, что случилась большая беда.

На том конце провода жуткий, нечеловеческий крик. Прошу дежурную телефонистку продлить разговор. Говорю, что всё оплачу.

Только через несколько минут удается более — менее успокоить мать. Всхлипывая, она еле шепчет, что у них дома тоже несчастье — тяжелый инсульт у папы, его парализовало. Оставить его не на кого, как ей быть?

Обещаю сам устроить похороны, всё равно приездом сюда беды не поправишь. Пусть не волнуется, смотрит за мужем, здесь всё будет в порядке. Прошу прощения за такие известия. Сообщаю о наследстве, и что я ни на что не претендую, когда сможет приехать в Херсон, постараюсь всем, чем надо, помочь. После разговора я полностью опустошен. Этим вечером напиваюсь у Жени до бесчувствия. Она тоже очень переживает.

***

Понимая, что КГБ и МВД конкурирующие организации, на следующий день звоню Георгию Алексеевичу и рассказываю о хищениях в квартире убитой.

— Вы уверены? — спрашивает он.

— Абсолютно, — отвечаю я. — Сказал об этом милицейскому капитану, поинтересовался, где вещи, он только плечами пожал. Правда, потом спросил, какое мне до этого дело. По-моему, ребята там неплохо постарались…

— Это уже интересно, — задумчиво сказал подполковник. — Знаете, нам видимо нужно снова встретиться. Придется вам написать заявление, не против? Если у вас сегодня есть время, прошу заехать ко мне.

После обеда я снова посетил здание на Кирова, 4. Принимая заявление, Георгий Алексеевич хмуро заметил, что в деле магазина по Перекопской есть некоторые несоответствия. Коллеги из МВД ведут его, как мокрое горит. Похоже, получили указания замять дело. Не проведены простейшие следственные мероприятия. Даже не опрошены соседи Дины. Так не бывает. Вернее, может быть, если есть какие-то заинтересованности.

— Возможно, боятся выйти на самих себя? — спросил я. — Но тогда как-то не вяжется: вначале ничего не взяли, а после квартиру основательно обчистили.

— Не думаю, — сказал кагэбэшник. — Если бы работали грамотные профессионалы, им было бы выгодно имитировать ограбление. А так, кто-то получил четкий приказ ничего не брать, а эти, похоже, крали вещи уже после настоящих убийц. Во всяком случае, после вашего прихода, — добавил он.

Незаметно перешли к другим темам. Я рассказал, как связался с родителями покойной, о трудностях с организацией похорон. Собеседник держался очень доброжелательно. Разговор мы продолжили в кафе на Суворовской. Он стал рассказывать, как ему повело с Ниной: прекрасная хозяйка и мать. Правда, работа в поликлинике ей не очень нравится, привыкла к школе, чувствует себя не в своей тарелке.

— Кстати, а вы что-нибудь решили по предложению моего начальника вернуться к преподаванию? — неожиданно спросил он. — Надо ковать железо, пока горячо.

— Вы считаете, после судимости это уместно?

— Ничего странного здесь не вижу. Прошли годы, вы сидели не за что-то аморальное, не государство обокрали или приставали к ученицам, а всего лишь дело случая: строители недоработали, брак гнали ради премий. Вот вы и пошли стрелочником. Чтоб не обижать рабочий класс, да и в назидание вашим более удачливым коллегам. Как говорится, оказались не в то время не в том месте.

Не в то время и не на той должности, — горько поправил его я. — И то верно, — согласился он. — Так что, решитесь снова войти в одну и ту же реку?

***

В день Дининых похорон небо заволокли темные тучи. Из похоронного микроавтобуса вынесли два гроба, большой и маленький, обтянутых красных кумачом. В те времена еще не знали полированных разукрашенных домовин. С Диной прощалось порядка двадцати человек. Ее коллеги по магазину, несколько соседей. Пришла Женя Мне показалось, что из «Волги», стоявшей неподалеку, велась видеосъемка. Что-то несколько раз блеснуло за шторками. Особых речей не было. Люди перешептывались, некоторые плакали. Похоронного оркестра я не заказывал. Хоронить в этой ситуации с помпой было неуместно. Когда опускали гробы в одну яму, пошел дождь. Яму быстро засыпали кладбищенские работники. Я передал старшему две бутылки водки.

После помянули несчастных в кафе в парке Ленина. Говорили добрые слова, сочувствующе смотрели на меня. Хотелось, чтобы всё поскорее закончилось.

Вечером мы отметили это грустное событие с Женей. Я чувствовал, что мы с ней понемногу привязываемся друг к другу.

***

Ночью не спалось. Пару раз выходил на балкон покурить. Вспомнил знакомое лицо, мелькнувшее на похоронах на кладбище. Неужели это она? Не за цветами ли пришла, красавица? В той, прошлой, жизни, была у меня одна памятная встреча. Вроде чушь пустяковая, а вот, запомнилась же…

Тогда я работал в райцентре, в школе-новостройке, ставшей крахом моих надежд, трамплином к четырехлетней отсидке. Как-то возвращался за рулем школьного «Москвича» домой, заметил на автобусной остановке у кладбища стройную блондинку в светлом плаще. В глаза бросался большой букет красивых цветов, которые она прижимала к груди. Улыбчивое лицо, взмах свободной руки — просьба подвезти; сбавил скорость, подъехал к обочине, открыл изнутри дверцу — добро пожаловать!

— Можно положить букет на заднее сиденье? — спросила она.

— Пожалуйста, — доброжелательно ответил я, — и вдруг ощутил, что обстановка в машине заметно изменилась. Будто с терпким запахом цветов вползло сюда нечто темное, непонятное, гнетущее…

Пассажирка захлопнула дверцу и повернулась ко мне: — Огромное спасибо, что остановились! Автобус, видно, только прошел, пришлось бы ждать и ждать… У подружки сегодня день рождения, — объяснила она, — не люблю опаздывать, точность — вежливость королей, верно?

— И королев, — в унисон добавил я. Она улыбнулась. Не помню, о чем мы говорили, да я, собственно, и не мог ничего слышать: в голове билась странная мысль: что, что сейчас происходит в машине, откуда веселье в словах, но тягостная атмосфера в кабине? Пока вдруг мне не пришло в голову: цветы!

Странное дело: такой пышный чудесный букет — и эта неописуемая тяжесть влажного гниения, что бы это могло означать? Всё выяснилось в ближайшие минуты. Оказывается, прекрасная незнакомка спешила на именины, прихватив цветы с ближайшей свежей могилы — она работает на кладбище менеджером ритуального сервиса, так называемым «похоронным агентом». Разумеется, цветы ничем кладбищенским не отдавали, и никакого могильного запаха не распространяли; скорее всего, в моем восприятии на уровне подсознания смешалось место посадки красивой агентши, кладбище — с букетом в ее руках.

Игривое настроение куда-то исчезло, и хоть она активно щебетала, выясняя, кто я и куда еду, смогу ли ее подвезти на Остров, она заплатит, находиться с ней и ее цветами в узкой кабине было противно.

Мое молчание ее насторожило, она поняла, что что-то не так, но я при въезде в город остановился на ближайшей троллейбусной остановке, сказал, что спешу и денег не возьму. Надо было видеть разочарованное лицо этой красавицы, когда она выходила из машины, опустив кладбищенский букет цветами вниз. Запомнились ее слова, сказанные с бойким смешком: каждый имеет то, с чем имеет дело на своей работе!

— И ассенизаторы тоже? — не выдержав, спросил я. Кажется, до нее стало что-то доходить.

С этим же кладбищем у меня была связана еще одна история, но она имеет столь мистический характер, что я иногда сам не верю, что это могло со мною происходить. И снова я был в этой машине, и снова проезжал мимо этой самой кладбищенской остановки, только дело было зимой, часов в восемь вечера, когда я возвращался после педсовета в город.

Помню, как в свете фар мела густая поземка, переходящая в метель. И одну — единственную худенькую фигурку старушки с замотанной темным платком головой, с узелком в одной руке и клюкой в другой. Стоял мороз и мне казалось, что она, размахивая узелком, как бы подпрыгивала, стараясь согреться. Одна. В темноте. На морозе…

Первое, что пришло мне в голову: старушка сбежала с интерната для одиноких стариков, находящегося в двухстах метрах от кладбища. Сама идея построить заведение для престарелых рядом с кладбищем, не вызвавшая бурный протест общественности, кажется, неважно характеризует моих земляков, равнодушно принявших это кощунство. Такое могло прийти в голову лишь бессердечному человеку, но ведь сколько еще их, нелюдей, утверждали этот проект, воплощали в жизнь идею поселить стариков прямо у кладбища, чтоб не утруждаться с перевозкой их с места временного обитания — к месту вечной обители. Подумать страшно, что уже много лет сотни несчастных ежедневно наблюдают из окон палат или с интернатного подворья за непрерывно идущими похоронными процессиями. Есть над чем поразмыслить… И пожелать тому, кто придумал поселить их в таком месте, чтобы пришел и его час попасть сюда и вкусить горечь созерцания чужих похорон.

Я взял несчастную старушку и вновь ощутил в машине нависшую напряженность, только не с гнусным цветочным запахом увядания, а что-то вроде наэлектризованного, пахнущего свежайшим озоном порыва ветерка после близкого разряда молнии. В машине работал обогреватель, было тепло, старушка молчала, растирая маленькими, будто детскими, ладошками озябшие на ветру щеки. Мерно работали стеклоочистители, снимая с лобового стекла снежную порошу. Во мне всё замерло в предощущении чего-то необычного, но не страшного, а доброго, согревающего и душу, и сердце.

— Куда вам, бабушка? — спросил я, — и не удивился, когда она прошептала: если можно, на вокзал, сынок…

Мне было не по пути, но как отказать бедной старушке, тем более, от нее исходило что-то близкое и знакомое. Но что, почему? Может, что-то со мной приключилось странное?

До сих пор не пойму, почему, когда она, выходя из машины, протянула мне что-то в дрожащей руке, я подставил ладонь, в которую нырнула крупная, наверное, рублевая монета, и в ту же секунду меня охватила оторопь: как я могу, что я делаю — беру деньги у несчастной старухи? Я стал что-то кричать ей вдогонку, быстро выскочил из машины, но моей пассажирки и след простыл, нигде рядом ее не было, вроде растворилась в снежной метели на привокзальной площади. На всякий случай, я зашел на вокзал, там было мало людей, старушки с посохом и узелком я не увидел.

Расстроенный, вернулся к машине, и перед тем, как включить зажигание, почему-то разжал кулак с монетой и увидел то, что потрясло меня до глубины души, чего я никогда, ни при каких условиях не ожидал увидеть… В моей ладони была серебряная медаль Красного Креста в память Русско-японской войны 1904–1905 г, та самая, с легкой выщерблинкой внизу эмалированного красного креста медаль, которую бережно хранила моя бабушка как свою самую любимую награду. Её мы с мамой положили ей в гроб, чтобы и на том свете она не расставалась с частичкой своего прошлого.

Не скажу, что я думал тем вечером, возвращаясь домой. Наверное, так был растерян, что не думал ни о чем, только одна мысль преследовала меня: что это была за старушка? Куда и откуда ехала? Почему именно эту медаль передала мне? Таких чудес в природе не бывает, тогда как на это всё смотреть, и со мной ли это, на самом деле, случилось? Но у меня в руке лежала медаль…

Я приехал домой, Валюша, как всегда, валялась на диване напротив телевизора, мама накрывала ужин на кухне. Портрет бабушки висел у нас в большой комнате. Между прочим, с этой медалью. Я попросил маму не волноваться, сделал беззаботный вид и сказал: хочешь, покажу тебе что-то такое, что ты сильно удивишься?

И когда она с недоумением посмотрела на меня, провел её в комнату, подвел к бабушкиному портрету и спросил: ты помнишь, мамочка, куда мы дели эту медаль, не забыла?

Мама непонимающе смотрела на меня: — Что за глупый вопрос, уж не выпил ли ты? Разве не помнишь, что эта медаль ушла вместе с бабушкой?

— Куда ушла, разве медали ходят? — притворно удивился я.

— Не валяй дурака! Что это с тобой? Идем кушать!

И тогда я разжал ладонь… После этого прошли долгие годы и вплоть до моего ухода на зону мама задавала мне один и тот же вопрос: — Ну скажи правду! Откуда эта медаль? Может, мы и не клали её в гроб, и она где-то валялась дома, а ты устроил весь этот идиотский цирк…

Сегодня этой медали уже нет. Когда я отбывал свой срок, сестра уговорила маму передать бабушкину медаль в областной музей Красного Креста. Там узнали об этой награде и приложили массу усилий, чтобы заполучить такой экспонат. Разумеется, уже через полгода она из экспозиции исчезла. Очевидно, имела нумизматическую ценность, и кто-то весьма удачно ей воспользовался.

Понять эту историю и что-нибудь к ней добавить, не могу. Может, мама была права, и я, действительно, не подбирал худенькую старушку темным метельным вечером?

Во всяком случае, надеюсь на продолжение этой мистической истории. Если когда-нибудь меня попросит подвезти какая-нибудь жалкая старушка, то я, независимо от того будет яркий день или темная ночь, веснаили осень, лето или зима, обязательно остановлюсь.

Гл. 16

Через несколько дней я рассчитался с Цюрупинским домом быта. Сдал имущество завхозу, забрал купленные мной осветительные приборы, расплатился с лаборанткой Тамарой, она всплакнула.

На следующее утро я встретился с начальником гороно. Им оказался бывший директор 28-й школы, мой хороший знакомый Виктор Петрович Верченко, голубоглазый лысоватый крепыш, давно разменявший пятый десяток лет. Он был готов к моему приходу, сказал, что получил указание предоставить мне школу. Речи о возврате на предыдущее место, разумеется, не было. Предложил две на выбор. В одной директор-пенсионер, другой уже несколько месяцев руководит завуч; директор, тоже моя хорошая знакомая, уже несколько месяцев лежит в больнице, положение безысходное.

Начиналась новая полоса моей жизни.

Не всем родителям известно, что от того, порог какого учебного заведения переступят их первоклашки, зависит будущее любимых отпрысков. Вернее, от их первого учителя, который, вместе с начальными навыками чтения, счета и письма, должен уметь и всемерно прививать своим питомцам тягу к знаниям, чувство здорового соперничества, а в конечном счете — выработки самоутверждения и уверенности в своих силах, что играет огромную роль для их будущего.

В свое время, будучи молодым директором, мне довелось провести собственное мини-социологическое исследование. Желая понять, с кем я работаю, предложил учителям начальной школы представить информацию, если таковая имеется, о судьбах их бывших учеников, давно покинувших стены школы. Понимая всю условность репрезентативности этого занятия, так как из десяти учителей младших классов лишь семеро имели цветущий сад или кладбище своих педагогических успехов (чего по молодости не могло быть у остальных), результаты были убедительные. Только трое из семерых опытных учительниц могли похвалиться тем, что большинство их выпускников получили высшее образование и добились значительных успехов во взрослой жизни. И это при том, что школа находилась в рабочем районе, где родители не блистали материальным благополучием, и, в силу понятных причин, основная нагрузка на формирование познавательных интересов и интеллектуальных навыков детей ложилась на школу.

Сегодня, для понимания, кто есть кто на моем новом месте работы, мне было достаточно посетить уроки, посмотреть тетрадки учеников, оценить внешний вид и послушать их ответы.

К моему великому сожалению, отличие многих учителей от учеников заключалось в том, что с темой, излагаемой на уроке, они знакомились накануне вечером, чтобы те же параграфы утром зубрить с учениками. И это еще в лучшем случае. Не говоря уже про тех, которые, как в кинофильме «Доживем до понедельника» щеголяют словечками типа «транвай».

Классные журналы тоже о многом говорили. Успеваемость в школе, как и ее материальная база, оставляла желать лучшего, и причиной тому была не требовательность учителей или бездеятельность прежнего руководства. Школа имела неважную репутацию, складывавшуюся долгими годами, и, как следствие — отсутствие внимания к ней со стороны городского управления образования, выражавшуюся плохой обеспеченностью нормальными педагогическими кадрами и недостаточным финансированием. Она принадлежала к разряду школ, от которых требовалось лишь бы всё было тихо и не поступало жалоб, включая анонимок, требовавших разбирательства на высшем уровне. Как раз с эти всё было в порядке — тишь, гладь да божья благодать. Предстояло много работы, чтобы вывести учебное заведение на приемлемый уровень.

Чтобы установить начальную точку отсчета своей директорской деятельности, решился на жесткий вариант: обратился к завгороно с предложением провести фронтальную проверку работы учебного заведения. Для тех, кто не в теме, поясню. Это значит двухнедельный выезд на место всего инспекторского состава управления с определенной задачей для каждого участника. По положению, такие вещи проводятся по специальному графику, раз в пять лет, тем более в моей школе давно забыли, когда это было в последний раз.

Результаты фронтальной проверки, включая контрольные работы учащихся по ряду предметов, были оглашены на специальном педсовете. На нём же были обозначены фланги предстоящей работы педколлектива по исправлению выявленных недостатков.

Надо понимать, учителя, узнав, что проверку инициировал новый директор, большого восторга не проявили. Остроумный физик Никулькин выразился по этому поводу так: умеет наш новый шеф плевать вверх, а после подставлять свою голову…

Об этом мне поведала секретарь школы Людмила Николаевна Живцова, немолодая женщина с выцветшими серыми глазами, проработавшая здесь много лет и считавшая своей обязанностью передавать директору все кочующие в стенах учебного заведения слухи.

Как и другие, она не поняла, что сильно смеяться не стоит. Ведь, если я и плевал вверх, то попадало это не на мою, а на другие головы: впереди была годичная аттестация, результаты которой могли серьезно повредить проверяемым.

Как бы то ни было, в школе начались перемены, отнюдь не те, что между уроками. К общешкольному родительскому собранию, зная, что мои будущие взаимоотношения с родителями, а это значит с общественностью микрорайона в целом, во многом зависят от первого знакомства, я основательно готовился. Провели его в два приема: для родителей начальных и средних классов и отдельно — для старшеклассников.

Вкратце рассказал о себе, не забыв, во избежание разных слухов, упомянуть о судимости. Изложил свои взгляды на роль и место школы в жизни семьи и ребенка. Понимаю и приветствую, что в хорошей семье родители всегда на стороне ребенка. Но отдаю себе отчет и в том, что мышление детей и их отношение к жизни существенно отличается от взрослых, родителей и педагогов. Другими словами, при разрешении конфликтов, а школа — это большая семья, становлюсь на сторону детей, если они правы, и никогда не покрываю учителей, допустивших ошибки. Роль родителей в воспитании детей не менее велика, чем школы. Скажу вам вещи, которые не всем понравятся. Мне приходилось всякое: и увольнять учителей по причинам профессиональной непригодности, и ставить вопрос о лишении родительских прав тех родителей, которые гробили жизнь своего ребенка, превращая ее в ад непробудным пьянством и семейными разборками с применением насилия. Приходилось и направлять учеников, избивавших своих одноклассников или систематически срывавших уроки, применявших наркотические средства или распространявших их, в учебные заведения закрытого типа. В стенах школы и во дворе нет места курению. Это касается и учителей. Наша обязанность сделать всё, чтобы, отправляя детей в школу, вы были уверены, что здесь их никто не обидит и поступать с ними будут по справедливости.

Меня слушали внимательно, и я продолжал:

— А теперь о том, как я понимаю порядок в школе. Как говорят, театр начинается с вешалки, а применимо к нам — с внешнего вида учеников. Они не должны выглядеть запущенными, нестриженными или неаккуратными. Необходимо следить за сангигиеной ребенка, чистотой его одежды, это на вашей совести.

Отдельно обращаюсь к родителям девочек. Некоторые ученицы щеголяют золотыми сережками, кулонами, браслетами. Но школа не вернисаж и не салон показа модных одеяний. В учебном заведении дети не должны делиться на богатых и бедных. Не допускайте ношения своими любимицами дорогих украшений и одежды. Конечно, вы вправе покупать им все, что угодно. Но подчеркивать таким образом социальное неравенство считаю в школе недопустимым, оставим это для взрослой жизни, они еще успеют всласть поносить всё, что им подарили.

Затронул тему подарков учителям. Цветы и книги допустимы, всё остальное, не обижайтесь, носит характер подкупа. По поводу сбора денег на ремонт классов. Все понимают, что финансирование школы недостаточно. Спасибо тем, кто может оказать нам материальную помощь. Но малообеспеченные и многодетные семьи из этого процесса должны быть исключены. Лично я отвечаю за то, что их дети не будут ни в чем ущемляться.

В какой-то момент мне показалось, что я перебрал: в зале царила гробовая тишина. Неожиданно кто-то поинтересовался: а лично у вас есть дети?

Я мог сделать вид, что не расслышал, но после невольной паузы признался, что собственных детей, к сожалению, не имею, но недостаток этот устраню тем, что к их детям буду относиться, как к своим, если они, конечно не против. В зале прошелестел легкий смешок, после чего мне стали хлопать.

После официальной части собрания, когда родители расходились к классным руководителям, ко мне подошла завуч старших классов, она же мой заместитель, Клара Митрофановна Новикова, высокая сухощавая дама предпенсионного возраста с прической бабетта крашенных в иссиня-черный цвет волос.

— Поздравляю вас, сказала она, — я даже не ожидала, что всё пройдет так гладко!

Я вопросительно посмотрел на неё: — Что вы имеете ввиду? — Да, понимаете, у нас родительских собраний без скандалов, практически, не бывает. Вечные жалобы, недовольство школой, учителями, нашими требованиями…

— Будем это менять, — пообещал я.

Гл. 17

Неожиданно потеплели отношения с Эллиной семьей. Её супруг, зная, что свояк снова вернулся на директорское поприще, попросил жену пригласить его на семейный вечер. Василий Иванович пришел с Женей, прихватив по дороге букет цветов и коробку шоколадных конфет, а надо бы с подарком — у хозяина дома был день рождения.

Встретили его радушно. Муж сестры Глеб Витальевич Зленко, заведующий отделом пропаганды и агитации, заметно хромавший после автомобильной аварии, принял их в прихожей, помог снять пальто Жене. Его грубоватое лицо с властными морщинами на лбу озарила непривычная улыбка: — Давненько тебя не видел, зятек, почему не заходишь? — пророкотал он. — Да так, много новых дел…

— Знаю, знаю, рад, что всё так удачно сложилось. Слышал, тебя опекает Контора, не пора ли восстанавливаться в партии, что думаешь? Трудишься на идеологическом фронте, в городе из шестидесяти директоров школ только ты, яко белая ворона, вне наших сплоченных рядов. Да и как смотрит на это парторганизация школы? Пора, Вася!

— Не знаком с порядком восстановления, разве не требуется какой-нибудь испытательный срок? — заставил себя сказать Василий Иванович.

— Да какой там срок, твой испытательный закончился четырьмя годами в местах не столь отдаленных. Как говорится, на свободу с чистой совестью — ухмыльнулся он. — Пойдешь по цепочке: подашь заявление в свою парторганизацию, потом пройдешь райком, а после — добро пожаловать к нам, можешь не сомневаться — утвердим. Или такой твердой рукой правишь в школе, что боишься, как бы не отказал ваш партком?

За столом собралась небольшая компания. Три незнакомые Василию Ивановичу немолодые пары с мужской половиной чиновничьего вида; племянник Толик, не изменивший своим вкусам — хоть и с другой подругой, скромно одетой показной скромницей, зато с таким же задком Икарусного типа, как у разбитной Люськи, встреченной когда-то у сатураторной установки, да гостеприимные хозяева.

Глеб Витальевич не спешил знакомить его с гостями, представил как брата жены, директора школы. Женя вызвалась помогать хозяйке на кухне.

Глядя на богато уставленный деликатесными блюдами стол, Василию Ивановичу почему-то пришло в голову, что это тот случай, когда то, что на столе, лучше тех, кто за столом…

Племянник Толя с новой пассией быстро смылся. Спиртное хорошо шло под обильную закусь. Захмелев, вышли на балкон покурить. Женщины остались в комнате. Василия Иванович познакомился с гостями — заместителем именинника из обкома и начальником Суворовского отделения милиции, майором.

Очевидно, Глеб Иванович уже рассказал о нем своим товарищам, и разговор быстро перешел на Андроповские новшества.

Майор рассказал, что буквально завален работой: странные рейды по выявлению опоздавших на работу начальников, жесткое ограничение продажи спиртных напитков. Оживление работы ОБХСС с возбуждением уголовных дел, ожидается приезд контрольной комиссии из Киева. Отчеты о проделанной работе направляются прямо на Москву, минуя Киев. Недавно прихватили управляющую Стройбанком за опоздание на пять минут. Она сначала глазам своим не поверила, что кто-то может не пустить её в свой банк, затем, доставленная на милицейском уазике в милицию, узнав, что докладная записка пойдет в райком, рыдала, моля не делать этого.

Начальство предупреждено: первое опоздание на работу — партийный выговор, второе — увольнение и исключение из партии. В общем, бардак несусветный.

— Бардак был, — поправил его обкомовский заместитель хозяина, — а сейчас идет наведение порядка, давно пора было делать это.

— Без обиды, не вам говорить о порядке, — не согласился милицейский майор, докуривая сигарету «Кэмел» до самого фильтра. Весь город болтает про обкомовские трюки в системе торговли. Дело-то по хищениям в гастрономе на Черноморской шатко ли валко, но продолжается. Могу порадовать, похоже вышли на исполнителей.

Василий Иванович прислушался. Живо наблюдавший за разговором именинник глумливо вмешался: — Небось, все показания уже выбили?

— Почему выбили? — обиделся майор. — До показаний еще далеко, они оба в бегах, но теперь дело техники, рано или поздно все равно выследим.

Ребята неплохо наследили, и криминалисты легко идентифицировали эту парочку. А теперь, поняв, что защиты от заказчиков не будет, да еще им Комитет на хвост наседает, глядишь, сами явятся с повинной. Такой вариант я тоже не исключаю. Сдадут заказчиков — отделаются малой кровью. Скажу по секрету, твоему шефу, первому секретарю, осталось в своём кресле нежиться всего — ничего. Так что готовьтесь к новому руководству. Дело на контроле в ЦК КПСС.

— Не пугай пуганых, — возразил заместитель, — по заказчикам у вас ноль! Разве что пригласите Кашпировского, чтоб оживил Товпыгу. А оговорить честных людей любой зэк может с удовольствием.

— Ну, нас это с тобой меньше всего касается, — примиряюще заговорил хозяин застолья. — Наш отдел к этому делу не имеет никакого отношения. Нам на даровщинку ничего не достается. Всё, как честной народ, берем из спец распределителя за свои кровные.

— Не скажи, Глеб Виталич, — заметил майор, — новая метла по-новому метет, так что готовьтесь к кадровым переменам…

— А что нам готовиться, — спокойно отреагировал тот, — свое дело делаем, показатели по республики одни из высших, пропаганда у нас не уступает агитации, как выразился на последнем пленуме наш главный пропагандист Кравчук, так что будем себе работать потихоньку, прославляя коммунистическое будущее и сберегая память о социалистическом прошлом.

Хотя, интересно, какой новый магазин облюбует новый первый, и кого возьмет себе на место неудачника Товпыги. Ведь на прием всяческих комиссий и ублажение их по высшемуразряду никто из своего кармана платить не будет. Так что непременно появятся новые ягнята на заклание. Такая уж система, тем более, представительских выделяется нам самый минимум, на одну добрую пьянку не хватит.

— А без этого нельзя обойтись? — спросил Василий Иванович. На него посмотрели, как на случайно попавшего в эту кампанию, и он замолчал, кляня свою наивность.

— А на кого вышли по убийству завмага? — полюбопытствовал замзавотделом. — Раз ищете, это, наверное, не секрет? — добавил он.

— Что уж, секрет, — майор настороженно взглянул на Василия Ивановича, у которого гулко забилось сердце. — Их портреты развешаны у всех райотделов. Это орлы директора Центрального рынка Керимова. Мустафа и Гарик. Оба отбывали за убийство, а выйдя, прилепились к рыночной кормушке. Личности довольно известные. По штатному расписанию рынка числятся в охранниках. Только от таких охранников впору самим охраняться, фирменные головорезы.

Хозяйка вышла на балкон: — Ну что, ребята, накурились? Пора и за стол, стынет второе.

Посидели, выпили еще, говорили о чем-то постороннем, а Василий Иванович, ничего не слыша, повторял про себя — Мустафа и Гарик, Мустафа и Гарик…

Когда расходились, шурин придержал в прихожей Василия Ивановича:

— Ну что, затёк, рад за тебя и за твою красавицу, надеюсь, будем теперь общаться больше! Жизнь пошла такая, не с кем, другой раз, душу отвести. Всем от тебя что-то надо. А ты молодец, никогда ни за чем не обращался, не использовал наше родство, уважаю. Жена твоя мне тоже понравилась, не фифа какая-то… Я навел справки, она хороший врач, у себя в поликлинике в авторитете. Надо подумать, не пора ли выдвигать ее, у нас в здравоохранении куча вакансий. И не забудь про восстановление в партии…

***

Дома делились с Женей впечатлениями. Элла ей понравилась, мой — шурин не очень, да и компания не сильно. Сказал ей, что мне нужно поработать, пойду к себе, пусть не обижается. — Ну, что ты, — покладисто согласилась она. — Не опоздай утром на завтрак!

В своей квартире я редко бываю. Но она не запущена, Женя следит за порядком. Долго смотрю на фотографию отца. Думал ли он, что так сложится моя жизнь? Впрочем, о чем он вообще думал: разменять мать, скатиться в безудержное пьянство… А ведь для Анны Аристарховны он был самым близким человеком… Бедная старуха, вот кого жизнь втаптывала нещадно.

Я знаю, зачем сюда пришел. Достаю из импровизированного тайника пистолет, разматываю тряпицу, в моих руках совершенное устройство для убийства. Интересно, есть ли счету этой грозного ствола загубленные души? Если нет, то появятся. Смерть Дины и Мариши не должна остаться безнаказанной

С детства люблю оружие, неплохо стреляю. На первом году службы в армии со мной приключился занимательный казус. На ротных стрельбах, обратив внимание на кучность моих попаданий в мишень, командир роты приказал мне пристрелять автоматы подразделения. Я немало гордился этим, рассвистел по всей части: репутация отличного стрелка в армии особо ценится.

И вот на следующий день приезжаем мы на стрельбище, командир роты, я и замкомвзвода, выгружаем из газика автоматы, и начинаем пристрелку. Мишень в пятидесяти метрах. Делаю по три выстрела, оглядываем в стереотрубу кучность и регулируем пристрелку прицела. Для стрельбы «ровной мушкой» капитан делает нужное число оборотов центрального винта прицела. Потом я снова даю пару выстрелов, вплоть до получения пробоин в центре мишени, и берем следующий автомат. И так несколько часов, плечо болит от отдачи, а капитан, знай, прикрикивает — давай, давай, а то до вечера не управимся!

Тут на стрельбище появляется начальник штаба, долго наблюдает за тем, что происходит, а потом обращается к комроты:

— Дай-ка один пристрелянный автомат, посмотрю, как получается!

Капитан дает ему автомат, я поднимаюсь с мата и уступаю место, подполковник ложится, широко расставив ноги, и стреляет. Затем становится у стереотрубы и впивается глазами в окуляр. И начинается такой крик, какого я отродясь не слышал: — Что за ху@ня, все дырки внизу мишени, это так вы пристреляли ротные калашниковы! Гнать Коркамова со стрельбища!

Я ничего не понимаю, но начштаба обложил меня таким матом, что хоть уши закладывай. — Куда ты целился, мудак, — орал он, — куда??

Оказывается, я брал неверный прицел: целил в мушку не снизу, а по вершине краев прорези. Вся работа пошла коту под хвост. Придется заново пристреливать пару десятков автоматов, только уже не мне. Возвращаться в часть был вынужден пешком. Это было еще то унижение. Что ж, заслужил. Потом над этим случаем не смеялся только ленивый. Сколько это доставило мне тогда переживаний…

Сам не знаю, что тогда на меня накатило. Ведь учился стрелять я с шестого — седьмого класса, когда мой сосед Ваня Пущенко, десятиклассник, брал меня я собой в городской спортивный тир ДОСААФ на проспекте Ушакова. Стреляли там вволю, мне это очень нравилось. Он учил меня твердо держать руку, недвижно затаивать дыхание перед выстрелом. Патронов для своего любимца тренер не жалел, вот и мне перепадало по надобности. Мастер спорта по пулевой стрельбе среди кадетов, Иван стал чемпионом СССР, и ему прочили грандиозное будущее, возлагали большие надежды.

Сосед часто брал с собой домой небольшой аккуратный деревянный чемоданчик, в котором валетом укладывались два спортивных пистолета Марголина. Это были классные машинки, внешне — вылитый немецкий Вальтер, лучший германский довоенный пистолет. До сих пор помню, как удобно лежал такой в руке, приятные шероховатости ребристой рукоятки.

А сейчас я держу мощный аппарат, который Ивану и не снился. Массивный, с сизым воронением. Только Ваня стрелял по мишеням, а мне предстояло проверить свой на мерзавцах, которые искалечили мою жизнь.

Мы с ним дружили до его ухода в армию, где он проходил службу в Одесской спорт-роте. Служилось ему легко, брал призовые места в армейских олимпиадах, часто бывал дома.

Когда приезжал, гулял с девчонками, пил напропалую. На этом наша дружба стала пробуксовывать. Шляться по бабам со школьником-подростком ему было не по чину, но добрые отношения у нас сохранились надолго.

Вспомнилась мелкая деталь. Одна девчонка подарила ему на день рождения новенькую электробритву в кожаном футляре, кажется, «Харьков». Иван хвастал, а я завидовал ему, хотя в седьмом классе будущей щетиной на моем лице даже не пахло. Пройдут годы, я уже отслужу, отучусь в пединституте, дойду до директорской должности, а Ванина бритва не будет давать жизни целому подъезду. Состарилась, несчастная, вместе со своим хозяином, и если тот еще белее — менее скрипел, то изношенный механизм злополучной бритвы так выл при бритье, затеваемом им рано утром, что бедные соседи немедленно вставали и шли на работу. При этом, машинка была столь мощна, что ее дребезжание вызывало мерцание лампочек по всему подъезду, и отчего-то глохли радиоточки, казалось бы ничем с бритвой не связанные. Не открою секрета, если скажу, что соседи, да и автор этих строк, со дня на день томились в ожидании возгорания электропроводки. Пришлось с ним жестко говорить, чтоб он или приобрел себе новую электробритву, или перешел на мокрое бритье с лезвиями. Не помню, чем это закончилось, слава богу, не пожаром.

Судьба его не сложилась. Когда я пришел с армии, Иван, которого демобилизовали за несколько лет до этого, большой спорт уже покинул: алкогольный тремор рук не давал ему шанса на спортивные успехи. Так и не стал он чемпионом страны среди взрослых, навсегда остался в кадетах. Ему удалось устроиться тренером, поступить на заочное отделение Николаевского пединститута, но дела его шли все хуже и хуже.

Жил он с матерью, тетей Мусей, работавшей маляром на заводе Петровского. Добрая женщина, она очень страдала от его пьянства. Ваня постоянно сходился с разными девками-приблудами, в его квартире шла постоянная гульба.

Не выдержав издевательств и пьянки сына, тетя Муся повесилась. Я был на похоронах. Иван шел потерянный, впервые за долгое время трезвый. На кладбище с ним случился психический криз: он стал кричать, рвать на себе рубашку. Ему налили стакан водки, и он, дрожа всем телом, постепенно успокоился. Мне было жалко его, но и брала злость: так безвольно и бездарно распорядиться своей судьбой!

На этом его злоключения на закончились. С работы за алкоголизм выгнали, институт сам по себе испарился. Его принудительно лечили, но он быстро возвращался к прежнему. Когда Иван бушевал, мне приходилось выходить и успокаивать бузотёра. Он быстро сникал и давал уложить себя в кровать. Однажды в период затишья он привел домой наглую уличную девку, которая жила у него месяцами, ни с кем во дворе не здороваясь. Они пили и бушевали вместе, пугая соседей и прохожих.

Однажды его подружка вышла на балкон, и группа малолеток, наблюдая за пьянчужкой, стали звать ее к себе, показывая жестами, что будут с ней делать. Они призывно кричали, она игриво смеялась, прохожие, молча опустив головы, мелькали мимо, а нахлеставшийся вдрызг Ваня с трудом вышел на балкон и, узрев такое безобразие, велел мальчишкам убираться. Где там! Они раздухарились еще больше, пообещали сделать с ним то же, что и с его любимой, и, возмущенный эти предложением, бывший снайпер спрыгнул с балкона, желая наказать обидчиков. Они разбежались, а Ваня остался лежать на асфальте, сломав стопы обеих ног.

Подруга выхаживать калеку на стала и убралась восвояси, лишь баба Нюра помогла устроить беднягу в больницу и после его навещала. Пару раз заскакивал туда и я, приносил ему снедь, которую готовила моя мама. Разговора у нас не получалось, Иван стеснялся своего положения, чувствовал себя не в своей тарелке и я.

Вернувшись домой, Иван утихомирился. Он плохо ходил, тяжело опираясь на палочку, давала себя знать хромота обеих ног. Устроился где-то сторожем. По вечерам курил на балконе, очень похудел, чах прямо на глазах. Когда-то этим человеком гордилась спортивная Херсонщина. Теперь он был сам себе в тягость. Но вот нашлась добрая душа, пышнотелая Зоя, вдова средних лет, которая решилась скрасить его скучные будни. Она даже сделала свадьбу, собрала массу гостей, то ли своих родичей, то ли просто знакомых, среди которых блистали томные шмары, известные в разных концах города. Купила кавалеру костюм, туфли, принарядила красивой сорочкой, заставила взрыхлить редкий пушок на крупных залысинах, в общем, жених получился что надо. Захмелев, гости выходили и бродили по улице, услаждая соседей и прохожих горечью пьяных рулад с шумным ветром и гнущимся камышом, неизменно переходящих в «ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела».

Порадовав улицу, гости возвращались за стол, пили — ели, пели — гудели, а устав, завели радиолу с, как оказавшейся, единственной пластинкой.

Честно скажу, если в вашей жизни не было ночи, наполненной — по самую завязку — чарующей мелодией клоуна-лицедея Вячеслава Полунина «Грустная канарейка» («Блю-Блю-Блю-Канари…»), повторяющейся ежеминутно, то вы, может, и не совсем напрасно прожили свою жизнь, но многое потеряли, что вам уже никогда не наверстать.

К сожалению гостей и на радость соседей, свадьба до естественного конца не дотянула. Неблагодарный экс-стрелок в порыве животворящей ревности избил молодую, снайперски поставив ей аккуратный бланшет под левым глазом на добрую память (как говорится, стрелял справа).

Хозяина пиршества урезонивали два милицейских экипажа. Они же и увезли его. Оставшись без заботливого супруга, Зоя прикладывала лед к стремительно разраставшемуся синяку и горько оплакивала свои финансовые потери. — Польский костюм! — восклицала она, — свадьба на сорок человек! Чешские туфли на каучуковой подошве — а как отблагодарил, мерзавец!

Гости сочувствовали, но быстро расходились. А спустя пару часов домой вернулся протрезвевший Ваня и стал орать на любимую, требуя вновь собрать свадьбу и вернуть друзей, след которых растаял в тумане. Бедная Зоя, видя, как скор на расправу любимый, догадалась слинять от греха подальше, а Иван уснул крепким сном вконец умаявшегося молодожена.

В итоге, молодая семья, не выдержав свадебных потрясений, распалась. Как говорится, все остались при своих интересах, а некоторые — и больше. Гости вволю покутили, Иван заметно прибарахлился, соседи вдоволь насладились бессмертным блюзом надоедливой канарейки, лишь памятный бланшет долго отливал всеми цветами радуги на грустном лице безутешной Зои.

Гл.18

Рабочие дни в школе начинаются одинаково. Делаю утреннюю проходку по главному корпусу, заглядываю в классы и туалеты. Встречаю у входа учителей и учеников. Зв несколько минут до первого урока захожу в учительскую. Сначала многим это не нравилось. Можно понять, женщины приводят себя в порядок. Теперь притерпелись, уже не реагируют, делают свои дела, не обращая внимания. Завуч сообщает о сегодняшних мероприятиях, говорит, чем будет заниматься сама, советует, чему уделить внимание в первую очередь.

Сегодня коллектив заметно возбужден. Несколько дней назад умерла бывшая учительница химии этой школы, пенсионерка Панаева. Ее я не знал, она уже давно на пенсии. Но оставила по себе добрую память.

Секретарь школы Людмила Николаевна Живцова рассказала мне о ее удивительной судьбе. Панаева была замужем за ответственным работником облисполкома. Много лет у них не было детей, пока, наконец, не пришла мысль усыновить ребенка из детдома. Выбрали прекрасного светловолосого пятилетнего малыша, полюбили его, относились, как к родному. Мальчик ни в чем не знал отказа. Когда пришло время идти в школу, Панаева забрала его в свою, чтоб был поближе, на глазах.

Со второго или третьего класса начались злоключения семьи Панаевых. Володя проявлял лидерские качества. Дети охотно подчинялись ему. Часто сбегал с уроков, прихватывая с собой несколько товарищей. Постоянно дрался. Иногда бродяжничал сутками. Потом неизменно стоял с опущенной головой и молчал. Никогда не просил прощения. В пятом классе его поймали на воровстве, стянул что-то с прилавка универмага. На первый раз отпустили, но поставили на учет в детской комнате милиции. В старших классах приводам в милицию не было конца. Наконец, он связался с какой-то шайкой, убившей человека, и отправился в детскую воспитательную колонию.

На суде на бедных Панаевых жалко было смотреть. Тем не менее, глубоко несчастная семья связи с приемным сыном не прерывала. Приезжали к нему с передачами, пытались найти путь к его сердцу.

Дальнейшая жизнь их была безнадежно разрушена. После выхода из колонии Володя ненадолго притих, но уже через месяц снова был задержан за драку с ограблением. Одна за другой пошли отсидки уже в тюремных заведениях взрослого типа. И где бы он ни был, туда тащились старики Панаевы, надеясь вразумить своего нерадивого любимца.

Когда старый Панаев умер, его учительница-жена осталась одна. Изредка возникал повзрослевший Владимир после очередной отсидки. Ненадолго оставался дома, потом пропадал снова. Панаева поддерживала связь с учителями школы. Она быстро состарилась. Последнее время пожилая женщина очень болела. Педколлектив, вернее, группа единомышленников, ей помогали. Приносили еду, покупали лекарства. Когда она скончалась, взяли на себя организацию похорон. Не знали, как сообщить об этом сыну покойной, место пребывание которого было неизвестно. На похоронах его не было.

Но это еще не конец печальной истории любящих приемных родителей и их страшной беды — усыновленного, с преступной наследственностью. Сегодня стало известно, что сын таки приехал откуда-то, пожил несколько дней в квартире приемных родителей и… повесился. Похоже, только теперь осознал, какое горе принес этой семье, единственным близким ему людям.

Когда секретарь Живцова мне это рассказывала, в ее блеклых глазах блестели слезы. Я обратил внимание, что дыхание Людмилы Николаевны сбивчиво, а руки мелко дрожат. Усадил ее в кресло, налил из графина стакан воды и дал выпить. Сидел и думал, какая же это сила — наследственные инстинкты! Ничем их, практически, не превозмочь; и надо же было несчастным угодить в страшную ловушку, взяв на себя воспитание порочного от рождения ребенка…

***

Меня беспокоят три человека. Одного я легко найду, да он и не скрывается, с двумя другими дело сложнее. Это директор Центрального рынка Керимов и его преданные орлы Мустафа и Гарик Моя профессия — учитель, мои представления о розыске — в рамках прочитанных детективов, то есть равны нулю. Тем более, в уголовной среде, где таких, как я, не сильно привечают. Конечно, остались зоновские знакомые, но ждать от них помощи не приходится. Не стоит и гадать, чью они примут сторону: близких по жизни авторитетов или мутного мужика, барражирующего из школы — в зону, и наоборот. Всё это минусы. Но есть и плюсы.

Во-первых, и это главное, у меня есть деньги. Во-вторых, с мужем Нины, подполковником КГБ Петровским, сложились неплохие отношения. Я у него на связи — так считает он. Смею думать, что это не совсем так, вернее, совсем не так. Если учесть, что теперь наши еженедельные походы в кафе или ресторан оплачивает не он из своих представительских (дав ему знать, что у меня есть средства, я решительно отказался нахлебничать), я приобрел куратора-приятеля, которому наши встречи были приятны и полезны. Потрещать с добрым человеком, оформить очередной рабочий контакт, да и сэкономить немножко — такие вещи к чему-то да обязывают. По крайней мере, находясь на легкой подкормке, не грешно дать нужный совет, если тебе этоэничем не грозит. А мне этого как раз не хватает.

Назвав первое и второе, я, кажется, упустил третье. Наличие восьмизарядного Парабеллума Р-08, который ждет — не дождется проверить своего нового хозяина на деле…

Конечно, можно обойтись без него. Когда есть деньги, всегда найдутся желающие срубить их по-легкому. Если б не одна болезненная заноза. Я себя хорошо знаю и если доверю ликвидацию тварей другим, то никогда не почувствую себя полностью отмщенным. Они принесли горе мне — я должен лично вернуть его им. Хочу взглянуть в их глаза, когда они поймут, что им пришел конец. Что перед ними не беззащитная женщина и испуганная малышка, а матерый зверь, готовый не только быстро пристрелить, а резать их, буквально, на куски. Причем, до того, как стрелять… И чем безжалостнее и больнее я это сделаю, тем большее испытаю облегчение и дальше смогу идти без тяжкого камня на сердце.

***

Секретарь сказала, что в приемной меня ждет посетительница.

— Кто-то из родителей учащихся или с очередной проверкой?

— Не похоже. Говорит, ваша хорошая знакомая по личному делу.

Какая неожиданная встреча! В кабинет величаво вплывает завпродмагом № 33 Зоя Никифоровна Вершкова, собственной персоной. Ее златовласая корона победно возвышается над разрумяненным лицом, голубые глаза дружески теплеют.

Усаживаю гостью на диван, прошу секретаря приготовить чай.

— Очень рада за вас, — начинает Вершкова, — привет вам от всего нашего коллектива! Что не заходите? Уж для вас-то, как для своего, всегда найдется что-нибудь вкусненькое; будем рады вам, не гнушайтесь своими старыми товарищами…

Благодарю её, но чувствую, пришла она не только за тем, чтобы восстановить доброе знакомство. Внук Зои Никифоровны в будущем году идет в школу; зная, что уже началась комплектация классов, она просит определить его к лучшему учителю начальной школы.

Что ж, довольно предусмотрительно, кажется, бабушка разбирается не только в торговле.

Успокаиваю её, прошу секретаря пригласить ко мне завуча, даю указание записать ребенка к лучшему учителю начальных классов. Гостья довольна. После непродолжительной беседы, ни слова о своей бывшей коллеге Манцевой и ее дочери, она откланивается, достает из своей объемной сумки и кладет на краешек моего стола аккуратно перевязанный пакет.

— Ну что вы, — фальшиво отказываюсь я… — Нет-нет, — уверенно поет Зоя Никифоровна, — это от чистой души…

Про ее чистую душу у меня имеется собственное представление. Не я ли почти два года развозил по домам нужных людей такие пакеты?

Вечером Женя раскрывает пакет. — Откуда такие яства? — удивляется она. — Приходили гости с моего бывшего магазина. — Зачем? — Видно, соскучились…

***

Женины приятели-врачи отмечают двадцатилетие совместной жизни, так называемую фарфоровую свадьбу. Покупаем красивый столовый сервиз, на моей подруге светло-серый нарядный костюм-джерси, белая батистовая сорочка, тонкий золотой медальон украшает крутую лебединую шею.

Берем с собой Толика, которого не оторвать от домашнего задания по арифметике. Что поделаешь — звезда 1-А класса моей школы.

Приезжаем к дому ново-старобрачных, слава Богу, первыми, а там скандал. — Ты просто глупый скупердяй! — вся в слезах, кричит Лина Анатольевна, офтальмолог, своему супругу, стыдливо покрасневшему нефрологу Борису. Он что-то пытается сказать, но его никто не слушает. За происходящим с интересом наблюдает взрослая дочь героев празднества, чувствуется, что родительские свары носят для нее развлекательный характер.

— Это ж надо быть таким жмотом! — не может остановиться плачущая Лина, — скоро придут гости, а у нас нет света… Ты хоть понимаешь, болван, что ты наделал? — яростно вопрошает она несчастного супруга. — какой позор, они обязательно сообщат на работу!

Пока суд да дело ситуация понемногу проясняется. После обеда к ним заявились первые гости этого радостного дня — рэсовские электрики, обнаружившие намертво замерший электросчетчик. Беглый осмотр установил причину: сбоку числовой панели застрял изнутри маленький клочок фотопленки, тормозивший работу аппарата. Похоже, давно им так не фартило. Попытки «договориться» с контролерами ни к чему не привели, наоборот, незваные гости приобрели официальный вид и, не откладывая дела в долгий ящик, составили протокол.

— Понимаете, — обратилась ко мне безутешная офтальмологиня, — уже десять лет этот дурак пользуется одним и тем же кусочком пленки, нет заменить его на более свежий. Вот он и сломался внутри и никак его теперь оттуда не вынуть… Боже мой, пленка стоит 35 копеек, а нас гады штрафанули на целых триста рублей, да еще с позором!

С горя нашли выход: романтизировать свадебную дату живым светом «ужин при свечах», типа так и задумано. Пока Женя успокаивает коллег, сажусь в машину и еду за свечами. Покупаю полсотни и привожу.

— Зачем так много? — спрашивает Женя. — Чтобы хватило до следующего юбилея их веселой супружеской жизни. А то пленка возьмет и снова сломается, с таким запасом можно до конца своих дней экономить.

Прибывшие гости врачи перед тем, как усесться за стол, долго по очереди моют руки. Одни — на кухне, другие — в ванной. Спрашиваю у Жени: они что, собрались на операцию?

— Ты еще не видел, как моют руки после операции, успокаивает меня она, — раза в два дольше. — Почему? — недоумеваю я. — Потому что до операции они моют руки для больного, а после — для себя, разве не ясно?

Всем нравится романтический ужин при свечах. — Здорово придумали! — говорит мой сосед слева. Хозяева осторожно переглядываются, но тему не продолжают. Триста рублей на земле не валяются…

***

Пришла в голову интересная мысль. В начальной школе у меня параллели по три класса. К следующему учебному году одну пожилую учительницу, которая часто болеет и доставляет нам трудности с заменой ее уроков (то старшую вожатую сажаем к ней в класс, то лаборанта), не мешало бы подвинуть. Если предложить ей ставку воспитателя группы продленного дня, она с удовольствием возьмется за это дело. А на ее место…

Помнится, чекист Петровский жаловался, что его Нина тоскует по школе, логопедствуя в районной поликлинике. Говорил, чувствует себя не в своей тарелке. Нина хорошая учительница, ее любят дети, уважают родители, она тактична и интеллигентна, почему бы не предложить? Раз уже «работаешь» на КГБ, как не помочь своему куратору!

На следующий день созваниваюсь с ним, договариваемся встретиться в 18.00 в кафе «Утиная охота» на Шуменском. Георгий Алексеевич не заставляет себя ждать, приходит минута в минуту, я даже не успеваю развернуть меню в кожаном переплете.

Беру сразу быка за рога, без всяких прелюдий: — У меня для тебя есть сюрприз. Кажется, могу помочь решить тебе одну личную проблему. Георгий Алексеевич выжидающе смотрит на меня.

— Как-то ты жаловался, что Нине не очень подходит работа в поликлинике. Или уже привыкла? — спрашиваю я.

— Да какое там привыкла, — отмахивается Петровский. — Рабочий день с девяти до пяти, дома двое детишек, сидит в этой поликлинике на каких-то задворках, разве я не знаю, что ее душа просится в школу…

— Тогда, считай, вопрос решенный. Поговори с ней дома, если она согласна, примет 1 сентября первый класс. Буду рад с ней работать снова. Она у тебя классный специалист, правильно сделает, если вернется в школу.

Мой собеседник заметно оживился. Пьем и закусываем, разговор незаметно переходит на насущные темы.

— Наверное, в твоем управлении с уходом Андропова траур, как вам приход краснобая Горбачова? — интересуюсь я.

— Понимаешь, дело к тому и шло. Политбюро давно нуждается в обновлении, но, видишь, — замялся он, — плохо то, что не успел Юрий Владимирович завершить начатое. Ой, не успел… Правильный был мужик, давно мечтал навести порядок, видел проблемы и умел их решать, только времени, оказалось, ему для этого не было отпущено. А теперь, мы своей кожей чуем это, начинается откат. Вот, ситуация с твоим Товпыгой… — Почему моим? — перебиваю его. — Извини, — смутился мой визави, — я же имею в виду ту бля-скую ситуацию…

Разговор приобретает интересное для меня направление, но тут в кафе появляется подвыпившая компания, трое угрюмых парней в кожаных куртках (двое рослых, а один маленький шибздик), и разбитная девица с нечесаными космами. Один из них кажется знакомым. Не по зоне ли? Устраиваются за дальним столом, ведут себя нагло, шибздик включает на всю мощь переносную «Спидолу». В кафе возникает напряженная обстановка. Официанты робко кучкуются в сторонке. Мывшая пол техничка, застывает с массивной деревянной шваброй недалеко от нас. К наглецам подходит за заказом молоденькая официантка, шпана ерничает, один пытается привлечь ее к себе, она отшатывается… В течение считанных минут пристойное кафе превращается в развязный шалман. Посетители, уткнувшись в свои тарелки, делают вид, что ничего не замечают.

— Ну что, старичок, — говорит мне Петровский, — поставим мудачье на место? — Не мешало бы, — соглашаюсь я, но настроение у меня быстро падает, только кабацкого скандала для полного счастья не хватало. Едва в партии восстановился, и вот опять… Дернул меня черт встречаться сегодня с чекистом, можно было и по телефону договориться, а тут мы еще выпили, как бы не оказаться крайними. Хотя, чушь, чекисты своих не выдают, прорвемся…

— Молодые люди! — громко, но покладисто обращается Петровский к разгулявшейся компании, — если вам не трудно, приглушите музыку, нам бы переговорить хотелось…

Компания удивленно встрепенулась. — Говорить можно и на улице, а здесь отдыхать надо, — высоким тенорком учит нас шибздик.

— А что, может, мы и в правду мешаем, — юродствует сосед шибздика слева, — так пусть народ скажет: — Кому мы мешаем? — угрожающе оскалил он рот с гнилыми зубами. Народ углубился в тарелки, возникла неприятная пауза.

Нахожу глазами техничку, скоро мне она понадобится, и громко бросаю в зал: — Мне мешаете, говнюки! Или глушите свою шарманку, или вон отсюда!

Двое верзил угрожающе встают и направляются к нам. Вскакиваем и мы. Я быстро отхожу к техничке, лохматая девка насмешливо орет: — О, один уже смылся!

Двое разделились. Один бросается к Георгию Алексеевичу, другойпреследует меня. Хватаю из рук технички швабру, рывком сбрасываю тряпку и сверху вниз наношу удар крестовиной по голове хулигана. Он рухнул плашмя, и у меня кольнуло сердце — не слишком ли сильно я приложился к его дурной башке?

Увидев это, застыл на месте босяк, бросившийся к моему спутнику. Громко заголосила девка, перебивая музыку «Спидолы». Я не заметил, как Жора скрутил верзилу и велел официантам немедленно вызвать милицию. Через десять минут явился милицейский наряд, принял всю блатную компанию, усадил на стул очухавшегося с разбитой головой и стал вызывать ему скорую.

Вечер был испорчен. Я обратил внимание на то, что Георгий Алексеевич не предъявил наряду удостоверение работника КГБ. Нам пришлось давать разъяснения в райотделе милиции. Там насмотрелся на портреты Малыша-Мустафы и Гарика, развешанные на стенде «Их разыскивает милиция». Запомнил наглые рожи навсегда. Приехал к Жене в одиннадцатом часу. Долго о чем-то говорили. Поздно уснул.

Утром позвонил Георгий Алексеевич, сказал, что все в порядке, все вопросы с милицией улажены. Удивленно заметил: — С тобой опасно связываться, не думал, что ты такой безбашенный, мог бы его и убить!

Договорились встретиться на следующей неделе. Интересно, что он хотел рассказать мне в кафе о Товпыге? Что ж, подождем.

***

На днях будут устанавливать памятник на могиле Дины и Мариши, скоро исполнится годовщина их ухода. Должна приехать Динина мама, она несколько раз со мной созванивалась. Говорила, что муж ее умер, она живет в Нетании, имеет хорошую квартиру. Есть родственники в Израиле, но с ними она, практически, не общается. Спрашивала о наследстве, оставшемся после дочери, интересовалась, в каком состоянии квартира.

Объяснил ей, что кооперативная квартира до вхождения в наследственное пользование опечатана. Допускаю, что часть Дининого имущества разворована, но мебель на месте. Автомобиль в гараже, там все в порядке. Пусть приезжает, встречу и помогу всем, чем надо.

Памятник, мраморную белую плиту с изображением молодой женщины с девочкой, взял на себя. Недалеко находится массивный гранитный памятник бабе Нюре. За Динин с меня содрали три тысячи, но, думаю, стоять будет долго, сегодня это одно из украшений Центрального кладбища, сюда часто приходят люди. Добрая память!

Вообще-то, кладбища я не люблю, мне хватает городов живых, чтобы тянуться к городам мертвых. Хотя в свое время одно кладбище доставило мне немало приятных минут. Где тихо покоился один мой неизвестный благодетель.

Трудно назвать три года службы в армии лучшими в моей жизни, но уж худшими — язык не поворачивается. Призван был я в 1964 году, демобилизовался в 1967. Помню, как меня провожали в военкомат в день отъезда. За два дня до этого в армию ушел мой приятель Валера по прозвищу Китаец. Его он получил в пятом — шестом классе за то, что, выходя на улицу, любил громко хвастать:

— Видите, какие у меня красивые желтые ботинки? — Это китайские, батяня по случаю купил… — А брюки вельветовые — тоже китайские. Маманя с работы принесла… И фонарик, бьющий точным пучком — тоже китайский… И белая сорочка китайская… Все китайское!

То были времена, когда страна дружно распевала «русский с китайцем — братья навек!». Таким образом мой рыжий дружок с соседнего двора раз и навсегда стал Китайцем, и в минуты особого расположения мы называли его Дэном Сяо и Хер Чин Поцем, на что он никогда не обижался.

Накануне его отъезда мы пили с ним целую ночь у меня дома, понимая, что скоро уже не встретимся. Изредка заходила к нам сонная мама, волнующаяся, как бы чего не случилось с детками, решившими в знак дружбы освоить две бутылки водки. Напрасно. Одна у нас осталась целой и невредимой, её я заберу с собой в свой «сабельный поход».

Валера жил по-соседски. Его мать работала на почте, а отец — военный пенсионер, седой одноногий инвалид, давно и прочно пьющий человек. С детства помню, как он размашисто и резко передвигался на костылях с закатанной брючиной на левой отсутствующей ноге. Работал он в артели инвалидов. Бывал часто небрит, не очень опрятен, в общем, представлял собой неприглядное зрелище. Мой отец в те времена уже несколько лет жил в другой семье, вернулся только после моего возвращения из армии. И вы поймете, как мне было неловко, когда папа Китайца предложил провести меня в военкомат, мол, всех провожают папы и мамы, а ты пойдешь в некомплекте.

Посоветовался с мамой, она равнодушно бросила: — Хочет человек, пусть идет! Чувствовалось, что этот разговор ей неприятен.

Наутро Валерин отец нас удивил. Мы подошли к военкомату втроем: мама, я и пожилой подполковник на костылях, в наглаженной военной форме и с множеством наград. Тщательно выбритый и с резким запахом «Шипра». На призывников и снующих по двору работников военкомата эта живописная картина произвела впечатление. Они уважительно козыряли фронтовику, вынесли ему стул, окружили вниманием. Мне было приятно — такой батя! Наверное, поэтому меня назначили командиром отделения на время поездки. Я сдуру возгордился — знай наших!

Мама стояла, как лишняя на этом празднике войсковой жизни. Теперь я ее понимаю и жалею, сколь многого не доходило до меня в те годы.

Про своё армейское бытие я уже писал; со второго года служил в штабе, общался с интересными людьми, возможно, поэтому мне везло на всякие занятные эпизоды. Расскажу про такой.

Как-то командир меня спрашивает: — Чем занимаешься, Коркамов, после обеда?

Я был кодировщиком, свободного времени навалом, бодро отвечаю: — Чем надо, тем и займусь, товарищ полковник!

— Есть к тебе одно дело. Был у нас в части такой майор Тарасов, зам по тылу, хороший мужик, фронтовик, трудяга. Не повезло ему — рак мозга, сгорел в считанные месяцы. Осталась семья, жена и две дочки. Не захотели они в Армении жить, уехали на родину, в Саратов. Осталась могилка. В общем, дам я тебе точный адрес захоронения, возьми с собой кого-нибудь из приятелей, лопату, грабли, приведите ее в порядок.

Получаем инвентарь и идем с Валерой Мечиком, моим армейским приятелем, на кладбище, благо, оно находится в десяти минутах ходьбы от части. Могилу нашли быстро, неподалеку от входа. Жалкое зрелище, заросшая бурьяном, давно некрашеная оградка. Стали работать. Дело было летом, жара, сняли гимнастерки, хочется пить…

А рядом бурлит жизнь: там и там у могил группки людей — поминают своих близких. Выпивают, громкие разговоры темпераментных кавказцев. А мы в полном одиночестве, грустные, только пот блестит на взмыленных спинах…

И вот подходит к нам чернобородый мужик с соседней могилы, обращается:

— Ара! Кончай работать, папина могила — как новая, иди к нам, помянем русского офицера!

Переглянулись мы с Валерой, замялись, а он настаивает: — Давай, ребята, мы наших защитников уважаем, помянем и вашего, и нашего папу!

Оделись, прихватили с собой инвентарь, пошли. Нас расспросили, кто был покойный, кем служил, и подсовывают стаканы — Выпьем за вашего папу, пусть ему хорошо лежится в нашем Карастане!

На столике у могилы разложена такая еда… В армии мы такого никогда не видели, да и дома, правду говоря, тоже редко. Выпили раз и другой, смотрят на нас с расположением, подсовывают лучшие куски. В общем, попав часть, мы уже не ужинали, старались держаться на ногах ровно, отворачивались от офицеров, чтоб не глушить их знакомым запахом. Гостеприимные и щедрые люди живут в Армении!

Доложил командиру, что дело сделано, могила приведена в порядок. Вот только оградку бы надо еще подкрасить — напрочь заржавела…

Получаем на следующий день краску и кисти, и снова на кладбище. Стоим, красим, вокруг люди, но уже другие. И что вы думаете, не прошел и час, как к нам подходит немолодая супружеская пара и зовет к себе помянуть нашего папу…

Майора Тарасова мы с Валерой так полюбили, что решили взять над его могилой шефство, о чем я доложил командиру. Мол, надо прибирать могилку хотя бы раз в месяц. Он довольно посмотрел на меня и сказал: — Молодец, Коркамов, рад, что в тебе не ошибся. Объявляю Мечику и тебе благодарность, с увольнением на выходные в город.

— Уважаемый Иван Петрович Тарасов (1919–1965)! Спасибо Вам за то, что в течение почти двух лет Вы разнообразили наш с Валерой рацион, но поверьте, мы очень старались, чтоб Ваша могила была самой ухоженной! А перед демобилизацией я не забыл рассказать о Вас секретчику Коле Оленину и предложил принять эстафету любви и уважения к ушедшим. Командир одобрил мой выбор, и у могилы фронтовика появились новые достойные сыновья. Интересно, кто сейчас, через полвека, ухаживает за Вашей могилой? Так же тщательно и добросовестно, как мы когда-то?

Гл. 19

В школе ЧП: учитель физкультуры Коля Нечай ударил восьмиклассника. При всем классе отвесил такую пощечину, что через полчаса, когда мать избитого заходила с ним в мой кабинет, левая часть лица его катастрофически посинела. Что мне говорила мать про школу, учителей, учеников и даже меня, писать здесь не буду. Успокаивали её вдвоем с завучем — так и не успокоили. Она то орала, то плакала, битюг-сынуля отворачивал от меня свою темную ряшку. Распорядился вызвать виновника события, физкультурника. Пока он пришел, в кабинете появился еще один гость, статный мужчина в начальственном габардиновом плаще и фетровой шляпе, отец подбитого героя. Этот с места в карьер вынул блокнот и стал записывать, начиная с меня, имена и фамилии всех участников мордобития.

Коля Нечай пришел не один. У моего кабинета поднялся страшный шум и гам, явились невольные свидетели происшествия, восьмой А в полном составе. Было видно, что класс на стороне учителя. Ко мне пропустили щупленькую девочку с короткой прической, которая стала сбивчиво рассказывать, как преследует ее этот Руслан; прохода, буквально, не дает, а сегодня на переменке подложил ей в портфель, в пакет со спортивной формой, дохлую мышку, а она, переодеваясь, так испугалась… Ученики стали кричать, что она потеряла сознание и вызывали школьную медсестру, давали нашатырь. На урок девочка не пошла, а когда физрук стал разбираться, почему ее нет, ему рассказали, что произошло и указали на виновника происшествия. На слова учителя, что так поступать может только подонок, юный мерзавец не нашел ничего лучшего, как послать учителя в известном не только взрослым, но и детям, обидном направлении. После чего и последовала пощечина.

В общем, конфликт завершился тем, что габардиновый отец, оказавшийся мелким клерком райсовета, просил меня не ставить своего отпрыска на учет в детскую комнату милиции и не сообщать ему на работу, а мать обещала примерно наказать сына. Тем не менее, учителю пришлось сделать внушение о недопустимости рукоприкладства в стенах учебного заведения. Думаю, он немало приобрел в глазах своих учеников, в какой-то момент я ему даже позавидовал.

На том дело не кончилось. На следующий день в школу пришел папа девочки, панически боявшейся дохлых мышей. Оказывается, он во всем разобрался дома, а сюда явился лишь с одной целью: пожать руку физруку и, как он выразился, «посмотреть в глаза засранцу». Папа был председателем областной федерация бокса, бывшим чемпионом Украины, и физруку стоило больших трудов отговорить уважаемого гостя от профилактического осмотра бесстыжих глаз засранца.

Кстати, вопрос рукоприкладства в школе когда-то и для меня стоял достаточно остро.

За пару месяцев до окончания пединститута один солидный педагог, одаривавший меня своим приятельством, спросил, что я собираюсь делать дальше.

— Ты что, дурак — ехать на село?! — удивился он и устроил меня на полставки воспитателя в интернат, где директорствовал его старый приятель. На полставки нужно было работать одну неделю ежедневно по полтора часа, с подъема и до завтрака, а вторую — с четырех часов пополудни и до отбоя, 22.00 вечера.

Детки мне попались еще те, впрочем, какие вообще дети водятся в наших интернатах? Вели себя плохо, нервы горели так, что я уже стал подумывать об уходе подобру — поздорову. Но мне повезло: попалась в коллективе одна сердобольная дама, счастливая обладательница роскошного бюста необъятных размеров, тревожно привлекавшего мои стыдливые взоры. Впоследствии она сделает неплохую по местным меркам карьеру: от организатора внеклассной и внешкольной работы интерната — до многолетнего директора одной областной педагогической структуры, неплохо, правда?

Именно эта зрелая прелестница пожалела меня и молвила заветное словечко, с помощью которого можно всегда установить дисциплину:

— Чего ты с ними церемонишься, — сказала она, — бей по рылу — шелковыми станут, ты же мужчина!

И я послушал ее и дал раз, другой и третий — а четвертого уже не понадобилось: все у меня волшебным образом переменилось. Проблемы моей, как не бывало!

Теперь каждое слово воспитателя звучало весомо и авторитетно: стоило только повысить голос — дети враз умолкали и лишь привычно втягивали головы в плечи.

Почувствовав себя настоящим учителем, я, естественно, не преминул поделиться своими педагогическими находками с мамой. Лучше бы я, бедняга, этого не делал… Сказать, что мои новые успехи не сильно ее порадовали — ничего не сказать вовсе!

Боже мой, как она на меня кричала, как безудержно рыдала — и даже пыталась ударить…

— Ты, ты — учитель? — всхлипывала она от душивших ее слез, да ты — законченный негодяй, ты — изверг, мерзавец! Чем ты гордишься — бить беззащитных детей, поднимать руку на слабых, на тех, кого жизнь и так наказала! И это мой сын?! Кого же я, несчастная, воспитала!

В общем, тем вечером мамочкой был вынесен окончательный и не подлежащий обжалованию вердикт: из учебного заведения, где я показал свое истинное лицо — немедленно уйти. Дадут после института направление в село — ехать, как и тысячи других выпускников, что будет, то будет. И главное: никогда и ни под каким предлогом детей впредь не бить! А если опять зачешутся руки, уйти из школы раз и навсегда, — такую вот клятву заставила дать меня мама.

С тех пор прошло немало лет. В моем активе десятки первых сентябрей и столько последних звонков, что боюсь, как бы они не слились в памяти в один нескончаемо долгий…

А клятву, данную тогда маме, я все же сдержал. Пусть, почти — но сдержал! Спасибо тебе, родная. И извини за слово «почти»…

***

Через несколько дней удалось продолжить разговор с подполковником Петровским про обкомовского самоубийцу, завотделом Товпыгу, прерванный из-за скандала в кафе «Утиная охота».

— После смерти Андропова всё спускается на тормозах, — поведал Георгий Алексеевич. — Дело о хищениях в горторге закрыто, твоя папка с записками Товпыги передана в столицу, но, кажется, и там всё заглохло. Первого секретаря обкома переводят в Киев, в министерство сельского хозяйства, заместителем министра. Поиски если и ведутся, то лишь в одном направлении — убийц семьи Манцевой. Убийцы наследили и нам известны, КГБ свернул по делу свою работу, дальше, по уголовщине, продолжает МВД. Но и там не всё просто, За спиной убийц крупная фигура — директор Центрального рынка Керимов. Заметь, он уже пятнадцать лет держится на этом месте. И это при том, что из пяти директоров городских рынков за это время троих убили! Да-да, сегодня самая опасная профессия — не монтажники-высотники, шахтеры или каскадеры, а скромные, тихие директора рынков! Так что, не в интересах Керимова, чтобы милиция приняла Мустафу и Гарика, там многое может вылезти на свет божий, и не одна буйная головушка слетит со своего насиженного места. Поэтому, скажу тебе прямо, скорее всего их не найдут, — убежденно завершил он.

— Что значит, не найдут? Они что, в Америку смылись? — стал допытываться я. — Известны имена — фамилии, развешаны объявления, да уже земля должна гореть под их ногами!

— Не будь таким наивным. На месте Керимова, я убрал бы их в тот же день, когда они отметились на квартире Динцевой. А он, поверь, меня не глупее. Знаешь, Вася, я тебя понимаю. Давно замечаю, как ты подкрадываешься к этой теме. Отомстить хочешь, поквитаться… Вряд ли что-то у тебя получится, у моей конторы, как видишь, ничего не вышло. Хотя наш ресурс, военизированной организации, ни в какое сравнение с твоим идти не может. Разве тебе это не ясно?

— Тогда давай по-другому, — решился приоткрыть карты я. — Мы с тобой уже неплохо знакомы, я считаю тебя порядочным человеком и хочу быть с тобой полностью откровенным, могу я рассчитывать на твою помощь? Негласную помощь, — добавил я.

— Да вижу я, к чему ты клонишь… Ничего у тебя не выйдет, понимаешь? Только время потеряешь, да еще и влипнешь, в какую-нибудь неприглядную историю. Не забивай себе голову разной чушью. Живи себе дальше, ведь у тебя, вроде, всё сложилось нормально. И работа, и женщина хорошая; есть где жить и с кем, ну, чего тебе не хватает? Наслаждайся сегодняшним днем и помни: жизнь продолжается, нельзя идти вперед, с головой, вывернутой назад…

— Все это так, но общие слова. А я скажу конкретно. Ты меня правильно понимаешь. Но учти, когда у человека есть цель, ему многое по плечу, куда больше, чем без цели. Теперь слушай. У меня есть деньги. Большие деньги. Достаточные для того, чтобы моим делом занялись профессионалы. Но я не знаю, где их искать, и захотят ли они вообще иметь со мной дело. Не кинут ли меня, еще и сдадут в придачу.

Мне нужен ты и твои служебные возможности, информация, связи. Я понимаю, что работу против системы нельзя проводить без человека внутри такой системы. Мне необходим человек, которому я могу доверять. Мне нужен ты, Жора.

Мы молча посидели несколько минут, заедая свежее пиво креветками. Чувствовалось, что мой собеседник недоволен. Такие вещи я понимаю. Ему и отказать неудобно — за последнее время мы очень сблизились — и ввязываться в сомнительную историю даже из самых добрых побуждений не шибко хочется. Наконец, вздохнув, он сказал:

— Давай так. Считай, разговора про деньги у нас не было. Хотя, — прищурившись, заметил он, — мне на самом деле интересно, какие пещеры Аладина тебе открылись, и что ты с этим собираешься делать. Но это дело, как говорится, третье. Скажи мне главное: что конкретно от меня тебе надо. Определи границы моей помощи. И учти, я должен знать, что ты собираешься делать с Мустафой и Гариком. Если, конечно, они еще живы и мы их найдем. Только не рассказывай сказок типа того, что собираешься передать эти данные милиции, помочь бедным лягавым, которые, к тому же, обокрали квартиру твоей Дины… Мне нужна полная ясность, на убийство я не пойду! — резко завершил подполковник.

Мной не осталась незамеченной фраза «если МЫ их найдем», и я понял, что канва нашего предполагаемого сотрудничества вчерне отмечена. Главное условие кагэбэшника — не участвовать в конечном акте возмездия, не брать на себя кровь. Что ж, понятно. И даже похвально. Это ж не его любимую женщину убили с ребенком, пусть ликвидирует бандюков тот, кому это болит. Поэтому, как можно доброжелательнее, я пояснил свою позицию:

— Мне нужно одно: узнать, где скрываются Мустафа-Малыш и Гарик. Но перед этим я бы хотел выйти на директора рынка. Думаю, без него такой заказ был невозможен. Так что он — в приоритете. У меня нет возможности организовать грамотную слежку за Керимовым. Точки и пути его перемещения. Места и время наиболее активного их посещения. Семейные привычки и личные пристрастия. Мне надо в какой-то момент оказаться с ним один на один, и чтоб нам никто не мешал.

Что я собираюсь делать с ними, пусть тебя не тревожит. Ты не должен этого знать и не будешь. А раз так, то и выдвинуть против тебя какие-либо обвинения, практически невозможно. И еще одно. Слежка за Керимовым для твоего руководства может быть четко легитимирована.

— Не понял, поясни! — удивился Георгий.

— Что тут понимать, рынок давно стал местом сбора всяких националистов: и кавказских, и украинских.

— Кавказские продают цитрусовые, а украинские у них покупают? — усмехнулся офицер спецслужбы, переводя всё на шутку.

— Да нет, Жора, ты сам хорошо знаешь, как Керимов заигрывает и с теми, и с другими. Там у них настоящая штаб-квартира. Руховцы проводят свои собрания, наладили там печать листовок, расклеивают их по всему городу, раздают на рынке.

— Интересно, откуда ты это всё знаешь, — с заметным раздражением спросил Петровский.

— Да только ленивые в городе этого не знают, или те, кто не хочет знать. Кстати, пару раз, заходя в вашу контору, я встречал там особо рьяных ребят из рыночного круга. Ходят, как у себя дома. Если так пойдет дальше, они со мной здороваться начнут, чуя во мне своего коллегу…

— Ну, это ты не бери на себя слишком много. Хотя, тема вырисовывается довольно интересная, — задумчиво произнес мой собеседник. — Пожалуй, действительно, в плане подхода к Керимову можно кое-что сделать на официальном уровне. Только не шей широко карманы… — предупредил он. Посмотрим, что можно сделать.

***

Приход новой власти всегда знаменуется появлением всяческих новшеств, иногда совершенно бесплодных. Начальник городского управления образования, бывший директор 28-й школы Виктор Петрович Верченко объявил на совещании директоров конкурс лучших жизненных педагогических историй, которые послужили бы молодому поколению учителей в их педагогической и воспитательной работе. Предварительно, такие конкурсы должны были быть проведены по школам, определены победители, работы которых будут представлены на рассмотрение жюри Гороно. Участие руководителей учебных заведений — обязательно. Премия за первое место — месячная зарплата победителя.

В школе к этому конкурсу отнеслись без особого восторга. — И так работы хватает, — говорили одни. — Скоро бездельники, оторванные от школы, заставят нас писать «Педагогические поэмы», — сетовали другие.

Я особо не свирепствовал, заставляя учителей выполнять волю начальства. Сказал, что, если у кого-то действительно есть собственная интересная педагогическая история, имеет смысл написать. То есть, это дело добровольное. А так как директоров строго обязали, задумался над тем, что интересного было в моей педагогической практике.

Через месяц подводили итоги в школах, через три месяца — в гороно. У нас приняли участие в конкурсе четыре человека, в том числе, я. Интересно, что взялись за эту работу опытные учителя с приличным педагогическим стажем. Чувствовалось, что некоторые писали явно в охотку, конкурс обещал быть непростым, не хотелось кого-нибудь обидеть.

Четыре работы были зачитаны на собрании педколлектива. Провели краткое обсуждение. Затем избрали счетную комиссию и провели закрытое голосование. Работы учителей мне понравились. Добрые истории, после которых ученики переосмысливают свою жизнь, становятся на верную тропу. Завуч Клара Митрофановна Новикова написала про девочку-сироту, которая после смерти мамы прожила у нее почти полгода, пока не приехала за ней бабушка из дальнего села. Трогательная история, она даже подумывала удочерить бедную девочку…

Я думал отдать пальму первенства её работе и даже предложил это на обсуждении. Но тайным голосованием учителя дали первое место мне. Честно говоря, было неудобно, но ведь голосование было тайным…

Вот что я тогда написал:

«Не торопитесь ставить точку»

Получил письмо бывшего ученика. И вспомнил давно забытое. Расстроился. Потому как у каждого своя правда, а в этом случае моя оказалась мельче и даже постыднее в своей мелкости. Ведь это он, тогдашний строптивый восьмиклассник, с которым я сражался далекой осенью 1970 года, оказался неизмеримо выше меня в своей нестандартности, хоть мне и казалось всегда, что этим качеством я наделен сполна, и даже, признаюсь сейчас со стыдом, что долгие годы оно служило предметом моей гордости. Как говорится, тот случай, когда маяк оказался фальшивым.

Той осенью у нас, студентов Херсонского пединститута им. Н.К. Крупской, утратившего ныне имя жены вождя, зато приобретшего статус университета (я так и не знаю, что лучше!) была полуторамесячная педагогическая практика в 10-й школе. Нас было три практиканта с третьего курса филфака.

Попал я к хорошей учительнице, Яне Исааковне Койрах, с которой через пару десятков лет мне еще предстоит работать в другой школе. Практика шла ни шатко, ни валко, но через две недели меня пригласила завуч школы Татьяна Ковалева, сказала, что ей предстоит длительная операция в Харькове, кажется, из-за варикозного расширения вен (опасная, кстати, штука) и предложила заменять ее штатные уроки в восьмом классе.

С учениками (читай, с дисциплиной на уроках) у меня проблем не было. Провел для начала диктант, чтобы узнать уровень класса, и столкнулся с нелепой странностью. Русоволосый высокий мальчишка, довольно грамотный, решил надо мной посмеяться: в тексте диктанта, в конце предложений, не было ни одной точки. Нет, все было грамматически оформлено верно: следующие предложения начинались с прописной (заглавной) буквы, но где точки в конце предложений?!

Посмеялся он — посмеялся и я: аккуратно красным цветом испещрил текст точками, их недоставало пару десятков, вынес вердикт: в числителе — ноль орфографических ошибок, в знаменателе — двухзначная цифра пунктуационных, а в результате — 2!

На следующем уроке, анализируя результаты диктанта, посочувствовал неудачнику. Мол, вот к чему лень приводит: трудно, что ли, было расставить точки? — получай теперь свою законную двойку!

Реакция класса удивила. Некоторые переглянулись, другие углубились в свои тетради. Я понял, что случилось что-то не то. Мне бы на этом закончить, но захотелось выяснить, что это было — насмешкой здесь явно не пахло.

— Тебе что, неизвестно, что в конце предложения ставят точку? — спросил я.

— Известно. Впрочем, иногда ставят вопросительный или восклицательный знак, — спокойно ответил он.

— Тогда в чем же дело? — раздраженно сказал я, понимая, что затронул что-то необычное. В классе зашумели: да он просто не любит ставить точки, причуда у него такая, наша учительница это знает…

— Как это — не любит ставить точки? — не поверил своим ушам я. — Ведь все ставят точки, так принято, он что, издевается? А разве вы ставите точки, потому что их любите? — обратился я к классу.

— Чего там, любите, — нестройно зазвучали голоса. — Какая нам разница — раз надо, так надо… — Тогда почему не ставит он?

Я смотрел на мальчика, он смотрел на меня; класс занимался своими делами; ощущение было, будто буксую, и чтобы не срывать урок, сказал, что разберемся позже, и с испорченным настроением вел урок дальше.

Это дальше продолжалось больше месяца. Много раз я заводил с ним разговор. Абсолютно нормальный парень, хорошо развитый, даже с чувством юмора, но добиться внятного объяснения так и не смог. Вызывал даже родителей. Пришла хорошо одетая мама, посоветовала мне, практиканту, не лезть в это дело, не давить на ребенка. Они не желают устойчивый каприз сына переводить в плоскость психики, в школе их понимают, вот и ладно.

Поговорил с Яной Исааковной. — Да оставь ты его в покое, — сказала она. — Фишка, значит, у человека такая; мало ли как бывает, у него это с первого класса. Вот взялся как-то и отказался, и с тех пор точка для него — нон грата. Тебя что, это сильно волнует?

А двойку ты ему, кстати, поставил неправильно. Пунктуационная ошибка на одно и то же правило, в той же позиции, сколько бы ни повторялась — тянет на снижение оценки разве на балл. Не мешало бы тебе исправить свою оплошность…

На следующем уроке набрался духу, вернулся к злополучному диктанту и принес ему извинения. Исправил двойку на четверку. Думал, все придут в восторг от моей справедливости, но классу как-то все было по барабану, да и самого пострадавшего это не сильно порадовало.

Этот ученик и мое неумение убедить его отказаться от нелепой прихоти стало для меня чем-то вроде занозы, и осталась в памяти, как первая педагогическая неудача, с годами вспоминавшаяся все реже и реже. Причем, с гадким оттенком, что так и не смог додавить мальчишку следовать установленным правилам.

Лет через пятнадцать встретил его в купе, ехали по делам в Киев. У меня плохая память на лица, но он узнал меня и даже почему-то обрадовался. Рассказал, что работает начальником конструкторского бюро на полупроводниковом заводе, предприятие на грани развала (следствие перестройки), у них большие сокращения. Сказал, что был рад, узнав, что я работаю директором школы.

— Почему? — удивился я. — Да просто вы единственный за все мои школьные годы так близко приняли моё отрицание точки, всё пытались меня переубедить, то злились, то мягко уговаривали в надежде исправить меня, сделать таким, как все.

Осторожно поинтересовался: не изменил ли он своему правилу не соблюдать общеустановленных правил. Оказывается, нет. Для него точка — это конец всему, так он прочел когда-то в одной детской книжке, и с тех пор стал избегать этого простейшего пунктуационного знака. Любит жизнь и не любит, когда она ставит свои точки.

В Киеве его ждала машина, он любезно предложил подвезти меня к Министерству образования, и на этом мы расстались навсегда.

***

Если вы заметили, я нигде не назвал его имени. Психологии известен механизм вытеснения чего-то отрицательного, вызывающего у нас неприятные ассоциации. Тогда, после практики, оно выпало из мой памяти, будто провалилось в бездонный колодец. Как жаль, что я вспомнил его только теперь, когда получил такое письмо:

«Уважаемый Василий Иванович! Мой близкий приятель рассказал, что его дочь учится в Вашей школе Очень хвалил Вас, полагает, что его девочке повезло Рад, что и мне повезло, пусть и короткое время, быть Вашим учеником Запомнил навсегда Ваш разговор о личности Помните, в нашем 8-а висела у доски большая карта СССР? На уроке русской литературы зашел разговор о роли человека во многомиллионной стране Кто-то сказал, что мы — всего лишь песчинки, а Вы подошли к карте, постояли минутку и спросили, есть ли у девочек булавки? Вам сразу предложили несколько, но вы взяли только одну и прокололи в центре маленькую дырочку И сказали: правда, эту дырочку издалека не видно? Так вот, представьте себе, что это человек, любой из нас И если его не станет, на карте останется этот малюсенький прокол Вроде и карта та же, но в ней чего-то не хватает Чего-то такого, без чего утрачена ее цельность

В эти дни я подбиваю итоги, завершаю неоконченное, мои часы спешат Наши специалисты после развала полупроводникового оказались в России Я неплохо делал свое дело, Лауреат Государственной премии Нахожусь в Новосибирской онкологической клинике Вы уже поняли Впереди то, чего я всегда избегал — точка, но поставлю ее не я, а Тот, Кто единственный в мире обладает правом ее ставить Раз и навсегда

Спасибо Вам, и не ругайте учеников, которым не нравятся некоторые правила

Ваш Дмитрий Костиков»

(и снова отсутствие точек…)

***

Гороно подвело итоги конкурса лучших педагогических историй. Председатель комиссии, завкафедрой литфака пединститута Голубева мою работу выделила особо: «У Коркамова такие же мухи в голове, как и у его учеников! Это ж надо, взрослый человек восторгается синтаксическими извращениями учащихся. Он должен был требовать соблюдать нормы правописания, а не умиляться глупыми ученическими придумками. Вплоть до того, чтобы определить такого бесточечного воспитанника в школу для умственно отсталых. Там бы ему живо вправили мозги».

Я пожалел, что не настоял послать от нашей школы работу завуча про бедную сиротку. Голубевой она бы понравилась. Утешился мстительными воспоминаниями, сколько было шума в ходе разоблачения кучи грубых заимствований в ее кандидатской диссертации. Та еще профэсорка — ни строчки без плагиата! Учитывая, как быстро после защиты она возглавила кафедру (говорят, престарелый ректор был заворожен ее прелестями); этот плагиат немедленно пролился на нее желанным Благиатом — и в материальном, и в карьерном смысле.

***

Гороно издал приказ о закрытии школы № 19. Верченко потребовал ознакомить с ним директоров школ под расписку. Краткая суть этой траги-комической истории. Школа № 19 находится, вернее, находилась, на Забалке, недалеко от Собора Николая Чудотворца. Через добротное здание, построенное еще до революции, прошло немало поколений школьников. Учебное заведение имело хорошую репутацию. Для вновь назначенного директора школа имела существенный недостаток: отсутствие внутреннего туалета. Все удобства находились в небольшой пристройке во дворе. Хорошо его понимаю: кому охота в зимнее время прохлаждаться в продуваемой всеми ветрами уборной. Поэтому его стремление облагородить школу внутренним туалетом поддерживаю безоговорочно.

Беда ждала с другой стороны. Для упрощения ситуации, чтоб не создавать проект, утверждать его, заниматься выбиванием фондов на стройматериалы и зарплату строителей, он воспользовался услугами замначальника городской милиции, своего родного старшего брательника. Который, ничтоже сумняшеся, стал наделять его бесплатной рабочей силой, направляя на строительство ватерклозета подвергнутых принудительным работам пятнадцатисуточников.

Сральню-новостройку возглавил пенсионер-алкоголик, бывший бригадир стройбригады. Пятнадцатисуточники трудились как могли, то есть создавали видимость работ, ломали какие-то стены, пробивали дыры в полу и потолках, в общем, через полгода работ красную ленточку нового говнохранилища, с божьей помощью, перерезали. Туалет — это хорошо, а вот что один на всю школу и, естественно, рядом с кабинетом директора, как бы не очень…

Ключ от уборной был у инициатора строительства, и еще один, в знак особого расположения, он даровал завучу, которая, назло коллективу, бегала туда, как заведенная, или страдающая экстренным циститом.

Ватерклозетное счастье продолжалось три года. И, как оказалось, все это время вода после отправления естественных нужд (а некоторые говорят — вообще, напрямую!) уходила не в канализацию, а куда-то значительно ниже. Пока не прозвучал тревожный звонок: обвалилась часть нижнего этажа центрального корпуса. Причем, так глубоко, что туда не доставал свет фонарика, принесенного завхозом. А когда вниз, чтобы определить глубину провала, бросали камешки, звук их падения доносился не скоро и почти неслышно.

Началась чехарда. Комиссии, акты, экспертизы, проверки, следствие, поиски документов строительных работ, которых не оказалось, вывод, что здание аварийно-опасное, школу надо закрывать. Что и сделали.

Кто-то бросил блестящую фразу: «Директор сделал туалет — и больше школы этой нет». Что тут скажешь? Три года эта парочка мочилась не со всеми, а ущерб нанесла всем. Директор отделался выговором. Был суд. Главный аргумент защиты, что руководитель учебного заведения хотел сделать благое дело, но он не строитель, а учитель химии. Химик — что с него возьмешь?

Гл.20

Сегодня мне Толик впервые сказал «папа». Мы с Женей переглянулись, у меня ухнуло сердце. Мальчик непоседлив, но в школе с ним нет проблем: послушен, не обидчив, без комплекса сынка-мажора. В своем 1-А со всеми ладит. В свободное время учу его играть в шахматы. Доказываю Жене и ему, что эта игра развивает мышление, учит логике, дисциплинирует, что в жизни никогда не помешает. Малыш смекалист, но… В ходе игры обнаруживаются некоторые свойства его характера. Недавно отлучился от доски на пару минут, подхожу — и с удивлением отмечаю исчезновение ладьи. Делаю вид, что ничего не заметил, продолжаем играть дальше. Мальчик сосредоточен, похоже, он всерьез вознамерился выиграть эту партию.

Несколькими ходами свожу его преимущество к нулю, вижу, как он начинает нервничать. Снова отлучаюсь на кухню, приношу нам обоим чай. Опаньки… На этот раз пропал офицер. Толик напряженно глядит на меня: заметил или нет? Делаю вид, что всё в порядке, и продолжаю игру. Через несколько минут снова нахожу повод выйти. Интересно, решится малец смухлевать третий раз, если да — за кого он меня принимает? Возвращаюсь — все фигуры на месте. Значит, понял. Уже хорошо. Через несколько ходов — мат. На глазах ребенка слезы. Интересно. До сих пор, проигрывая, он никогда не плакал. Что же сейчас?

Спрашиваю его, в чем дело. Он отводит глаза, насупился и молчит. Мне кажется, я понимаю его. Человек поступился совестью, дважды совершил дурной поступок — а толку ни на грош! И стыдно, иначе он не отворачивал бы глаза. Предлагаю сыграть еще, он наклоняет голову: мне еще надо делать уроки… Не хочет переживать позор снова. Думаю: правильно ли я сделал, ничем не показав ему, что заметил его шалости? Глажу его головку и говорю: — Больше так никогда не делай, ладно?

Мальчик благодарно глядит на меня и тихо говорит: — Хорошо!

***

Сегодня Женя приходит с работы расстроенная. На нее пациент настрочил жалобу. Я удивлен: она воспитана и тактична, жалеет больных, всем, чем может, стремится им помочь, и вот тебе — на… Мне и в голову не пришло бы, что с таким, как она, человеком можно конфликтовать.

Оказывается, пожаловался на нее мой бывший коллега, учитель-пенсионер. Выйдя на пенсию и желая продуктивно провести отпущенные для заслуженного отдыха годы, он как преподаватель точной дисциплины, физики, решил системно заняться своим здоровьем. Что значит системно? Это значит, определив все свои хвори, а их оказалось восемь, он завел для каждой из них толстую тетрадку и стал в них записывать свои показания, рекомендации врача и все, что он вычитал по лечению конкретного заболевания из медицинских пособий, которыми его щедро снабжает соседка — библиотекарь городской медицинской библиотеки.

— Делать ему нечего, — возмущается Женя, — чуть ли не ежедневно бродит по поликлинике, берет направления ко всем специалистам, которым посчастливилось специализироваться по его болячкам, еще и жалуется на недостаток к нему внимания… У нас на прием больного отпущено десять минут; если он сидит дольше, в коридоре поднимается шум: у всех указано точное время очереди. А этот физик начинает про свою болезнь распространяться — его не остановишь!

Пытаюсь мягко успокоить Женю: — Вот ты говоришь, что ему нечего делать… Согласись, ты не права: да он же занят самым главным на свете делом — сохранением своего здоровья! А то, что завел тетрадки и вникает в медицинские учебники — это ж какое для вас, врачей, подспорье — радоваться надо такому квалифицированному больному!

— Ты издеваешься, что ли? — обижается моя милая врачиха, — да он же в такие залазит дебри, что нам нужно специально готовиться к его посещениям. Причем, вот, по диабету, он вычитывает самые современные средства, о которых мы даже не слышали, морочит голову, чтобы его лечили по новейшим методикам, недаром, завидя его в коридоре, все врачи разбегаются, типа: Господи, пронеси!

— А мне, кажется, такие любители-профессионалы вносят в лечебное дело полезную струю — заставляют вас, врачей, подтягиваться до своего уровня, быть, так сказать, в хорошей профессиональной форме. Хотя и не верится, что человек с улицы может разбираться в медицине лучше дипломированных специалистов, ты не преувеличиваешь, Женечка?

— Не делай, Вася, вид, что ты не понимаешь в чем дело. В своих мединститутах мы изучаем эти болезни, как нечто абстрактное, далекое от нас, касающееся чужих людей. А такие, как этот физик, набрасываются на них, как на личных врагов, которые сживают со света именно их. Разницу ощущаешь? Конечно, они лучше будут знать каждую мелочь и попрекать нас, что мы что-то упускаем, недорабатываем или недолечиваем их…

— А тебе не приходило в голову, что такого пенсионера было бы неплохо использовать хотя бы на полставки в той же эндокринологии, в которой, как ты говоришь, он разбирается лучше дипломированного специалиста? — с улыбкой предложил я.

— Тебе все бы шутить, — покачала головой Женя, — побыл бы ты на моем месте…

— Как знать, вот выйду на пенсию, запишусь в медицинскую библиотеку, да заведу свои собственные тетрадки… Все еще впереди!

***

Стал чаще встречаться с Георгием Алексеевичем Петровским. Мало-помалу он втягивается в необходимую для меня тему. В его косвенной разработке директор рынка Керимов. Узбек, возраст под 60 лет, плотного телосложения, седина забивает пряди вьющихся волос, темные с желтизной оболочкой тигриные глаза. Неспешен. Медленно подбирает слова. Согласно оперативным источникам, в связи с заменой областного руководства и переменами в республиканской потребкооперации, в настоящее время находится в свободном полете: никому из власть имущих не платит, увеличил взносы в воровской общак, сложившееся положение его более чем устраивает. Шестое управление милицейского главка ищет к нему подходы на предмет информирования про событийную часть высшего уровня региональной преступной среды.

Неожиданно Петровский завел разговор на тему, какими может располагать средствами для проработки комбинации, в ходе которой будет полностью раскрыта роль Керимова и его подручных в убийстве Манцевой с дочерью.

— Ты просишь услугу, назови цену, которую готов за нее уплатить, — сказал он.

— Можно и по-другому: у тебя есть товар, за который я готов заплатить, назови его стоимость, дружище! — предложил я.

— Что мы с тобой, как кошка с мышкой! Это серьезное дело с приличным затратным механизмом. Мне нужно изолировать его, чтобы это прошло без сучка — задоринки, желательно, поместить в больницу. Временно лишить охраны. Причем, у его близких это не должно вызвать какого-либо подозрения. Дальше — дело техники. Медикаментозное вмешательство — и гарантированно честный ответ на все наши вопросы. Плюс — последующая амнезия на все происшедшее. То есть, в деле будут медработники, наш специалист по работе с сывороткой правды, знаешь, что это такое? И для всех это должно быть представлено как спецоперация КГБ.

— Конечно, я оплачу необходимые затраты, но если это спецоперация твоей конторы — тогда зачем и кому нужна дополнительная оплата?

— Не делай вид, что ты не понимаешь, — недовольно сказал Георгий Алексеевич. — Твоя просьба — косвенный элемент допроса с психотропными веществами. Основная задача — не частные вопросы, а связи Керимова с высшим руководством его отрасли и преступными авторитетами. Частные вопросы должны быть оплачены, чтобы не вызывать подозрение в моем к ним интересам.

— Скажи, конкретно, сколько?

— Тысяч пятьдесят потянешь?

— Договорились. Нужен аванс?

— Зачем. Расплатишься после результата.

— Будь спокоен. Но есть одна просьба, если хочешь, условие.

— Смотри, мы еще не стали работать вместе, а ты уже начинаешь ставить условия. Мне это не нравится. Мы же работаем на полном доверии, так? Тогда какие еще условия?

— Я должен присутствовать во время съема показаний с Керимова. Просто присутствовать. Молча. Больше ничего. Идёт?

— Ты что, мнене доверяешь? — открыл в голосе угрозу Петровский.

— Я не доверяю даже себе.

— Шутить изволите, пан директор?

— Какие там шутки. Суди сам: ложусь ночью спать, правая рука под головой; утром просыпаюсь — нет ее, сбежала куда-то, шляется где угодно, только не там, где надо. Так если нельзя даже своей правой руке доверять, кому и что можно тогда вообще доверять? Не обижайся, я должен быть при этом.

***

Женя помогает достать специальную литературу. Читаю:

«Сывороткой правды принято называть анестетическое вещество тиопентал натрия (или пентотал натрия). При введении в организм оно уменьшает метаболическую активность мозга, тем самым замедляя мыслительный процесс.

Одно из сильнодействующих веществ — скополамин. Это алкалоид, содержащийся вместе с атропином в растениях семейства паслёновых (скополии, красавке, белене, дурмане и некоторых других). Бесцветные прозрачные кристаллы или белый кристаллический порошок. Легко растворим в воде (1:3), растворим в спирте (1:17). С целью стабилизации растворов для инъекций прибавляют раствор хлористоводородной кислоты до pH 2,8–3,0. Химически скополамин близок к атропину: является сложным эфиром скопина и троповой кислоты. Близок к атропину по влиянию на периферические холинореактивные системы. Подобно атропину, вызывает расширение зрачков, паралич аккомодации, учащение сердечных сокращений, расслабление гладких мышц, уменьшение секреции пищеварительных и потовых желёз. Оказывает также центральное холинолитическое действие. Обычно вызывает седативный эффект: уменьшает двигательную активность, может оказать снотворное действие. Характерным свойством скополамина является вызываемая им амнезия».

Интересная деталь. Вся эта трахимудия особо эффективна в течение первого получаса после применения. Затем эффект откровенности затихает и возникает сонливое состояние. Надо договориться с Петровским, чтобы, как он выразился, частные вопросы предшествовали основным, служебным. Интересно, как он обеспечит госпитализацию Керимова, не вызывая подозрений его охраны и родственников?

***

Сознательно делаю одну серьезную ошибку. Впрочем, ошибкой она может стать лишь в одном случае — если разладятся наши отношения с Женей. На эту тему я часто думаю. Как человек, как женщина, она мне вполне подходит. Так что разочарование или разрыв в ближайшем будущем, вроде, не просматриваются. Дай Бог!

Созвонился с армейским приятелем, Димкой Мечиком, девизом которого я когда-то восхищался: «В хилом теле — здоровый дух!». Договорились встретиться у него в Одессе, вспомнить былое, познакомиться с женами.

Отправились на «Жигулях» полным семейным составом: Женя с сыном и я. Закупился в магазине у Зои Никифоровны, набили полный багажник хорошей снеди. Буженина, московская колбаса, копченый палтус, чешское пиво, рижские шпроты, разумеется, три бутылки «Московской» и пара Киевских тортов. Выехали после обеда в пятницу, с тем, чтобы погулять в Одессе пару дней. Возвращаться решили вечером в воскресенье, накануне новой рабочей недели.

Встреча порадовала. Димка, кажется, стал еще ниже, но неожиданно поплотнел, это уже был не тот худенький вертлявый мальчишка, которого я знал в Ленинакане. Он с интересом оглядел моего «жигуленка» и тут же пригласил зайти в сарай.

— Опять хвастаться станет! — весело прокомментировала предложение его жена Настя, голубоглазая шатенка, ростом чуть выше Димки, сменный мастер на заводе «Продмаш». Действительно, было чем хвастать. Еще с армейских пор я знал, что Димка увлекается мотоциклами. До армии он гонял на красной «Чезетте», в которую был влюблен по уши. Мы зашли в сарай, он включил свет, и я замер в восхищении: передо мной во всем никелированном величии громоздился мощный BMW с четырехцилиндровым двигателем жидкого охлаждения и системой вспрыска топлива. Его 90 лошадиных сил были готовы нести хозяина в заоблачную даль, обгоняя всё и всех на любой трассе.

Такие чудеса в то время у нас не продавались, и потому вопрос был только один, и я не мог его не задать: — Откуда?

Оказывается, Дима успел поработать пару лет связистом систем закрытой связи по контракту в Афганистане, там заработал вожделенные боны, которых хватило бы на «Волгу»-24, но сердце мотоциклиста не выдержало, и он приобрел своего двухколесного красавца. С одним — единственным недостатком. Везде, где он появлялся, гаишники не могли подавить искушение поднять жезл, чтобы остановить и воочию ознакомиться с чудом импортного автопрома.

Трехкомнатная квартира моего армейского друга блистала чистотой и радовала уютом. В комнате его сына восьмиклассника Васи, увлекавшегося радиолюбительством, на столе валялись цветные проводки, лежал потертый электропаяльник, бросался в глаза толстый том И.Беляева: «Как самому сделать детекторный приемник». Наш Толик, опеку над которым немедленно принял гостеприимный Вася, только успевал рот открывать, общаясь с новым товарищем.

Мы славно посидели вечером. Уже потом уединились с Димой на балконе, а Женя помогала Насте наводить порядок после застолья на кухне. Разговор неумолимо скатился на армейское прошлое. Почему-то приходили на ум только смешные, нелепые истории.

Вспомнили начальника медсанчасти толстого майора Айрапетяна, любившего распускать разные слухи с медицинским контекстом. То он поделился секретом, что в двухэтажном домике за забором, где проживала дружная армянская семья, радовавшая нас отменной чачей по рублю за бутылку, полтора месяца назад скончался близкий родственник, тело которого по местному обычаю обмыли в благородном напитке. И мы, надо понимать, все это время пьем самогон после его употребления в ритуальных целях. А то выстроил солдат в спортгородке и объявил, что в уборную части страшно заходить, так все обрызгано везде спермой. Сулил всяческие беды онанистам. Говорил, что такие идиоты все свои половые возможности профонтанируют в туалетах, а их будущих жен станут ублажать те, кто такой дрянью не занимался. Пугал, что заставит всех пить специальный порошок, чтоб у них не стояло. Якобы по секрету, обмолвился, что у тех, кто дрочит, на ладони обязательно растут густые волосы. А когда при этих словах половина строя рефлекторно взглянула на свои ладони, так раскричался, что мы даже испугались, как бы его не хватил кондратий:

— Вот, видите, все дрочите, все — безмозглые негодяи… Прикажу командирам подразделений написать вашим родителям, чем занимаются на службе их детки. Пусть гордятся, что у них покамест стоит…

— А помнишь, как мы с тобой чуть не стали воинами-интернационалистами, спасителями братского вьетнамского народа? — улыбнулся Дима. — Когда в 1965, на втором году службы, к нам приехал из штаба дивизии немолодой полковник?

Еще бы не запомнить того бравого вояку, который горько рассказывал о вьетнамских событиях, о злобном американском агрессоре, уничтожающем мирное население и сжигающем напалмом села, и предложил нам выполнить интернациональный долг: добровольно прийти на помощь братскому народу.

Полковник нам понравился. На груди орденские планки — память про Великую Отечественную, в голосе спокойная уверенность: сынки не подведут, будут достойны своих отцов…

Вечером в части только и говорили на эту тему. К тому времени я кандидатствовал в члены партии, и в моей бордовой карточке красовались стихи Межирова: "Коммунисты, вперед!". Мог ли я со своим верным товарищем, связистом Димкой Мечиком, отказаться помочь несчастным маленьким вьетнамцам, остаться в стороне от такого важного дела!

В общем, на утро следующего дня наши заявления, типа: "знакомы со всеми системами отечественного стрелкового оружия, просим не отказать в возможности исполнить свой интернациональный долг", — были сданы помощнику начальника штаба капитану Григоренко, и с благостным чувством людей, сделавших доброе дело, мы разошлись по местам службы.

Конечно, больше всего нам хотелось домой, а не в Индокитай, но служить ещё оставалось целых два года, так что и повоевать успеем, и домой вернуться с наградами, радовать знакомых девчонок, да выступать перед школьниками, как давали прикурить заокеанским супостатам.

Правда, когда на следующий день выяснилось, что из всей части только мы с Димкой оказались интернационалистами, а некоторые, трезво оценивая нашу доблесть, водили пальцем у виска, настроение у нас слегка испортилось, но что уж там, заявления сданы, дело сделано…

Шли недели и месяцы, но нас никуда не отправляли. То ли забыли двух суперменов из Ленинакана, то ли там своих придурков хватало, во всяком случае, мы дослужили в мире и довольствии и, несолоно хлебавши военных приключений, тихо демобилизовались.

Правда, за полгода перед дембелем какая-то поганка пустила слух, вроде пора нам собираться. Конечно, мы расстроились, а Дима пару вечеров пилил меня, что из-за моего доброхотства домой нам скоро не вернуться. Слава Богу, все как-то обошлось и остались одни воспоминания.

***

Беседуя с Димой, я ему невольно завидовал. Моя жизнь после армии пошла кривым извивом, только в последнее время удалось более — менее подняться. Он же с самого начала шел прямым путем. Создал крепкую семью. Знает, во имя кого и чего живет. Работает старшим мастером в областном управлении закрытой связи. Состоявшийся зрелый человек.

Нам постелили в большой комнате. Толик уснул как убитый. Мы тихонько поговорили с Женей. Она была довольна поездкой, но перед сном обмолвилось, что у Димы с Настей не всё просто. Настя склонна к алкоголю, советовалась с ней, как с врачём, призналась, что ее уже не раз лечили. Держится исключительно за счет внимания мужа и сына. Хороший человек, только с исковерканным любвеобильным отчимом детством.

— Смотри, как много узнала всего-то за один вечер; увы, милая, ты тоже далеко не простая барышня — подумалось мне о Жене.

В субботу отправились отдыхать на Каролино-Бугаз. Мы с детьми на машине, Дима с женой на мотоцикле. Своими глазами убедился, как часто гаишники останавливают супер BMW. Причем, делают это в наглую: не сообщая хозяину причину остановки, неторопливо обходят мотоцикл, о чем-то переговариваясь между собой. Потом неохотно отпускают.

Нашли хорошее местечко в Каролино Бугазе, расположились. Женщины споро организовали стол. Выпили раз и другой. Дети купались поблизости. Разливая «Московскую», Дима критически прищурился и стал рассказывать, что в Одессе, несмотря на борьбу с алкоголизмом, процветает самогоноварение, причем, готовят напиток, который не только не уступает, но и превосходит фабричный.

Вспомнил нашумевшую историю про известного одесского ученого, доктора химических наук, который в эпоху выкорчевывания виноградников сподобился изготавливать собственный напиток. Кто помнит те годы: огромные очереди за спиртным, бутылка «Столичной» стоимостью в 10 рублей (цена пяти килограммов колбасы-варенки) — не сильно осудит профессора. Но какой разразился скандал!

Преподаватель университета, благородный наставник студенчества, ищущего примеры, с кого делать жизнь, и он же — кустарь-одиночка, самогонщик… Правда, в газетах писали, что напиток у химика был отменного качества — тройной перегонки. Содержание масел в нем, не в пример даже магазинной водке, было минимальным; самогонный аппарат — являл собой высокотехнологическое устройство из нержавейки, бронзовых трубок и с отстойником в виде дубового бочонка, да и рецептура, надо полагать, у нашего ценителя Бахуса была на уровне.

Разумеется, плоды своего химического творчества профессор не продавал, потихоньку экспериментировал с разными настойками и потчевал ими родных, приятелей и избранных коллег по работе, то есть достаточно близкий круг допущенных к его столу.

И вот, на тебе — анонимка, обыск и несусветный позор, исключение из партии и изгнание из ВЫША, жизнь сломана, зато какой урок действенной борьбы с самогоноварением!

Научное сообщество бурлило. Одни осуждали попавшегося неудачника, другие были не прочь отведать его знаменитой водочки, но мало кто обратил внимание на главное. Ведь химик наш стал жертвой не столько таланта тройной перегонки алкогольного продукта в домашних условиях, сколько своего неумения разбираться в людях. Пустил в дом какого-то мерзавца, который, выпивая — закусывая, да поддерживая интеллектуальные беседы, попутно снимал отовсюду узоры, чтоб заложить впоследствии гостеприимного хозяина.

Вы спросите, что же это за человеком надо быть, чтоб так ошельмовать дом, где к тебе — всей душою? Это не простой вопрос, так как касается душевного свойства, определяемого одним из семи страшных грехов — зависти.

Между прочим, это такая коварная штука, которая губит не только людей, но и целые народы. Наблюдают за удачливым соседом, раззавидуются на что-то, а там и до войны недалече…

Нейрофизиологи проверили, как возникает человеческое чувство злобы на чужой успех и пришли к выводу, что зависть — это не грех, а болезнь мозга.

В статье «Зависть» говорится: «Четыре тысячи лет назад в древнеегипетской Книге Мертвых это зловредное чувство вообще стояло первым в списке пороков. Наши предки были уверены, что зависть прямиком ведет сначала в царство мертвых, а потом и к погибели души.

Вот почему в народе завистников всегда награждали нелестными эпитетами. Так, по-латыни слово «зависть» звучит livor — «синева», поэтому древние римляне говорили «посинел» от зависти, в то время как русские — «позеленел». А в Китае зависть имеет красный цвет, потому что ее там называют «болезнью красных глаз». Но чаще она бывает «черной», рождающей тупую злобу, хотя украинцы используют свой емкий термин: «жабодавка».

Многие пытаются оправдать это чувство, деля зависть на черную и белую. Типа, черная зависть: у него есть машина — пусть горит, гад, в аду! И белая: чтоб заполучить такое авто — я сам согласен гореть там же! Но эти попытки не очень удачны. Когда успехи ближнего радуют, а не озлобляют, это уже не зависть, а что-то совсем другое.

***

На пляже четко определились парами. Отдельно мужчины, женщины, дети. Мне очень понравился Вася-младший. Послушный мальчик с умными глазами. Не перебивает взрослых, услужлив. Несколько раз ловил его внимательный взгляд. Не выдержав, поинтересовался: чего он так смотрит? Получил неожиданный ответ: мне вы интересны. — Почему? — Мне хотелось бы лучше узнать человека, именем которого меня назвали…

Вот те и новости. Признаться, мне и в голову не приходило, что Дима так оценит нашу армейскую дружбу. Теперь всякие колебания исчезли. Я понял, что смело могу рассказать ему о своих поисках и главной цели после убийства Дины.

— Не нравится мне эта история, — задумчиво произнес Дима. — Напрасно ты связался с кагебешником. В таких делах чем меньше людей знает, тем лучше. Твое присутствие при раскалывании директора рынка тоже не обязательно. Сразу несколько человек убедятся, что ты в деле. Мог бы просто попросить записать на диктофон их разговор. Дальше. Ты уверен, что у этого Петровского нет своих интересов? Ну, вербанулся ты в легкую— это сегодня ничего не значит. Заставить тебя на себя работать они не могут, да и не будут пытаться без серьезного компромата. Их служба, судя по настроениям общества, идет ко дну. Чего только стоят передачи «Взгляда» с ежедневными разоблачениями людей с холодными головами, горячими сердцами и чистыми руками…

Другое дело, что ты хочешь использовать их, они — тебя, а что из этого выйдет, черт его знает. Давай начистоту: ты хочешь грохнуть её убийц?

— Да. Но надо сначала убедиться, что не сделаю ошибки, убрав не тех, кого надо.

— Как раз этого можешь не бояться: судя по твоим словам, биография у этих подонков такая, что им только и место на том свете, независимо от того, они ли стоят за убийством. Как говорится, бей — не промахнешься!

— Тебе легко говорить, а я что — наемный киллер? Убью не тех, потом буду искать этих? Адресованная другу, ходит девушка по кругу?

— Я бы голову не морочил, ограничился заказчиком. Наказывают не нож или пистолет, а тех, кто режет или стреляет.

— В том то и дело, что заказчика, скорее всего, давно нет. С высокой долей вероятности, с ним уже свели счеты, устранив как главное звено организации хищений в особо крупных размерах. Это бывший завотделом обкома Товпыга, подписывавший записки на выделение продуктов. Его убрали на следующий день после Дины.

— Тогда кто остался?

— Ну, эта парочка, Мустафа-Малыш и Гарик, да директор рынка Керимов, не связывался же завотделом лично с керимовской шпаной.

Дима, с минуту помолчав, придал делу новый поворот:

— Ты полагаешь заказчиком Товпыгу, которого убили (вряд ли он покончил самоубийством!) на следующий день? Допустим. но тогда скажи: кто приказал убить Товпыгу, или он сам предусмотрительно распорядился? Тогда в этой истории есть другое ответственное лицо — главный заказчик! Тот неизвестный кукловод, который дергает ниточки с исполнителями и жертвами: одним дает указание не прикасаться к вещам убитых, и в то же время смотрит сквозь пальцы, как милиция грабит квартиру уже после своего же обыска. Что-то здесь не сходится, согласен?

Смотри дальше. Думаешь, история с Дининой папкой, которую ты передал в КГБ, на этом закончена?

— Ну, мне сказали, что с гибелью ключевого звена — Товпыги, она не имеет никакого значения…

— Ты меня удивляешь, нельзя же быть таким наивным! Да, Твпыги нет, и бог с ним! Но записочки-то сохранились, а там — что и кому, понимаешь? То есть, доказательный компромат на каждого расхитителя социалистической собственности из областного партаппарата, а, возможно, и из других руководящих сфер региона, налицо. И ты думаешь, этим никто не воспользуется?

Поэтому «концы в воду» в твоей ситуации, это не только кирдык Товпыге, но и зачистка всех, причастных к убийству в рыбачьем домике на берегу лимана, в Александровке.

И почему КГБ свернуло работу по поиску убийц, переложив всё на милицию? Не потому ли, что главное — увести расследование от партийных органов — они уже сделали. Если это так, будь начеку: они специально подпускают тебя поближе, чтобы контролировать, если что-то пойдет не так. Допускаю и худшее. Как бы тебя в этом деле славные чекисты не откармливали «за кабанчика». Для них ты самая приемлемая кандидатура, чтобы взвалить на тебя ответственность за зачистку двух рыночных бандюков, портреты которых красуются в ваших райотделах. Твоя мотивация понятна и безупречна — месть за гибель близких людей. Подумай об этом!

Теперь, такая штука. Есть у меня один знакомый, лично мне обязанный за давнюю услугу, которой нет цены. Он мог бы присесть на долгий срок, если б я его вовремя не предупредил, узнав по линии закрытой связи, где я не последняя спица в колесе, как его подставляют близкие товарищи. Он должен неплохо разбираться в таких делах. Называть тебе его не буду, одно лишь скажу: в преступном зазеркалье он одна из самых известных фигур в республике. Попробую с ним пробить эту тему. Если что узнаю, сообщу сразу.

Еще раз о Петровском — будь с ним особо внимателен. Не полагайся на то, что, если когда-то ты был хорош с его женой, он будет служить тебе всю жизнь.

Обсудив всё, что только можно, в первом приближении, мы с Димой договорились: если понадобится его помощь, он будет рядом. Правда, с условием: не использовать его втемную, он должен знать всё, что происходит. Когда мы прощались, мне показалось, что Дима глядит на меня с жалостью. Мне стало как-то не по себе.

Гл. 21

Когда мы возвращались из Одессы, шел затяжной невеселый дождик, и обочина покрылась скользкой глинистой грязью. Машину буквально носило по дороге, даже пришлось остановиться и немного спустить давление в скатах. Где-то под Красным нас обогнала белая «Волга». Она промелькнула так быстро, будто бы мы стояли на месте, хотя я шел со скоростью не менее 40 километров. Женя, подняв брови, саркастически бросила:

— Вот, видишь, как едут люди, а мы еле плетемся…

Мне стало неприятно и, чтобы не ссориться, пришлось сделать вид, будто я этого не слышал. А уже через минут двадцать мы снова увидели обогнавшую нас машину. Теперь она валялась вверх колесами в кювете. Вокруг сновали люди. В нескольких метрах лежало чье-то тело, наверное, водителя, с головой накрытое брезентовым тентом, из-под которого выглядывали две босые желтые пятки. Мы медленно проехали мимо. Женя обидчиво поджала губы, и я не удержался, чтобы не напомнить старую истину: «Лучше поменьше спешить на этом свете, чтобы преждевременно не попасть на тот». На этот раз пришлось уже ей, отвернувшись, делать вид, будто она что-то увлеченно рассматривает в сторонке.

***

На школьном подворье поселилось несколько дворняжек. Одна, беленькая, забавно строила глазки детворе, вымаливая подачки из родительских завтраков. В ходе очередной проверки санэпидстанция распорядилась убрать их со школьного двора. Завхоз школы, сердобольная молодуха средних лет, панически боящаяся всяких комиссий, попросила у меня разрешения пустить бедняжек в подвал; скоро осень, наступят холода. Поговорил с работниками столовой, чтобы подкармливали несчастных отходами. Между тем, увеличение количества бездомных животных уже давно стало серьезной проблемой в городе.

С горбачевскими недореформами, их все больше и больше. Зимой, когда мы жалуемся на холод в своих квартирах, им тяжелее всего: отнимаются лапы, искровавленные острыми кромками белой наледи, пугающе пустыми кажутся мусорные баки, и тогда, голодные и холодные, они сбиваются в стаи…

Существа разных пород, но единого бродячего племени, они как-то исподволь освоили все улицы, парки и подворотни. Людей не боятся, наоборот, сегодня пешеходы их опасливо избегают. И то сказать: за последнее время уже пострадали десятки человек, такая реальность.

Странно, но наши «братья меньшие» во многом походят на нас. От голода и безысходности наиболее сметливые особи, как и люди, активно осваивают попрошайничество. А между тем, среди них немало породистых животных. Робко прерывисто лает, вымаливая корочку хлеба, красивая, хотя и неухоженная (сама себя, бедняга, она уже не может обиходить), старая колли на Центральном рынке. Торгующий люд сказывал, что привела ее туда старушка — пенсионерка, бессильная содержать это самое близкое существо на свете. Погладила по любимой морде:

— Не обижайся, дружок, люди добрые тебя прокормят, — и ушла в слезах, не оборачиваясь…

А сколько лет бродил по Суворовской крупный дымчато-кофейный короткошерстный пес, безмолвно заглядывавший в глаза каждому, кто держит в руке пирожок. Глядел, как в душу, и многие не выдерживали его пристального взора — как не подать такому?!

Недавно в одном из центральных гастрономов вообще пригрелась до поры-времени настоящая профессиональная побирушка. Незавидная маленькая собачонка осторожно пристраивалась к людям сзади, изящно приподнималась и слегка дотрагивалась лапкой до ног покупателей. Вначале те не понимали в чем дело, оборачивались и, увидев безропотную бедняжку с протянутой к ним лапкой, недоуменно переглядывались — их изумлению не было предела. Высококвалифицированная нищета…

До сих пор не прощу себе, что все откладывал на потом снять побирушку на видео — пока, наконец, собрался, ее и след простыл в этом магазине. Расстроенные продавцы рассказали, что хозяйка распорядилась вышвырнуть эту «достопримечательность» на улицу, сочтя, что она смущает состоятельных покупателей. Такой, вот, она человек, их хозяйка — уж очень не любит нищих… А я с тех пор заходить в этот магазин избегаю: пусть приносят этой богачке прибыль другие.

О животных, тем более, брошенных, можно говорить много. Хорошо хоть, что дети неравнодушны к этим беднягам. Отношение к несчастным — прямой показатель нравственности общества. Недаром Сент-Экзюпери сказал раз и на все времена: мы в ответе за тех, кого приручили.

***

В учительской живо обсуждают новую передачу Андрея Малахова «Детектор лжи». Ее участники, обуреваемые жаждой всероссийской известности и стремлением выиграть миллион, отвечают на вопросы, тестируемые полиграфом (детектором лжи). За них болеют команды, родственники и близкие. На первый взгляд, ничего крамольного в этом нет, но почему по мере ответов заметно тускнеют лица участников? Откуда частый отрицательный гул присутствующей публики? Что на самом деле происходит перед нами на экране телевизора?

А там, если внимательно всмотреться в достаточно интересное действо, идет череда поистине страшных вещей. Одни с умным видом задают вопросы, которые в порядочном обществе, а тем более, в присутствии многомиллионной аудитории, просто немыслимы. Другие — пытаются на них чистосердечно ответить. За кадром остается подлинная идеология программы: попытка вытянуть на свет Божий животное начало, которое с великим трудом преодолевается человечеством в ходе его духовного роста и тысячелетней цивилизации, То, с чем, по Чехову — «выдавливая из себя по капле раба», должен бороться и уничтожать в себе каждый более-менее воспитанный мыслящий человек. Попробую сформулировать четче. Есть вещи, которые мы совершаем открыто: общаемся друг с другом, работаем, читаем или слушаем лекции, воспитываем своих детей, гуляем по городу, принимаем пищу и многое, многое другое.

Но есть и такое, что принято делать строго индивидуально или, допустим, под покровом ночной темноты. Например: заниматься любовью или некоторыми элементами личной гигиены, находиться в первозданной наготе, испражнять отходы жизнедеятельности организма, и многое еще, не терпящее, на наш взгляд, режима всеобщего обозрения. Нормальный человек всегда знает, где, что и как можно делать, а чего делать ни в коем случае нельзя.

Чем же на самом деле, как не стремлением обнажить не просто внутреннюю суть человека, а ее самый темный уголок — животное начало, являются специально подобранные вопросы типа: «Вы оправдывали свои измены партнеру тем, что он не очень хорош в постели?» (Вот, как надо поступать, уважаемые телезрительницы!);

«Могли ли бы вы заняться проституцией, если бы оказались в трудном материальном положении?» (Оказывается, материальные трудности это оправдывают);

«Вам приходилось хотя бы раз в жизни танцевать голой перед посторонним мужчиной?» (Утвердительный ответ вызвал бурные аплодисменты зала (?);

«Приходилось ли вам подглядывать за братом, который купался в ванной?»;

«Вы хотя бы раз в жизни симулировали оргазм?» — Да, — аплодисменты;

«Возникает ли у вас иногда желание вступить в сексуальный контакт с впервые встреченным незнакомым мужчиной?» — Почему иногда? Довольно часто! — аплодисменты;

«Закрыли ли бы вы собой свою свекровь, бросившись на гранату?» — Да, — бурные аплодисменты. Чуть погодя выясняется, что испытуемая встречалась со своей свекровью всего три раза… Кстати, детектор подтвердил этот ответ (?).

А теперь представьте себе, что чувствуют друзья и родственники, когда узнают об истинном отношении к себе близкого человека, рубящего правду-матку за определенную сумму. Или детки, услышавшие много интересного о своей милой мамочке и ее сексуальных фантазиях…

Что-то не то происходит в нашем когда-то пуританском королевстве.

***

Днем позвонил Петровский, сказал, что надо поговорить. Встретились вечером в «Утиной охоте». Рассказал, что у них в управлении неприятности. Основная задача нынешнего дня — борьба с коррупцией. Результаты нулевые. Главные фигуранты покрываются милицией, работают в одной связке. Парторганы на их стороне. Ветер слухов, сплетен, закрытой информации — пронизывает всё здание на Кирова, 4.

Что касается моих дел. Может порадовать такой новостью: в Олешках, в дачном поселке принадлежащем Керимову проживают несколько мужчин, двое из которых подходят к описанию Мустафы-Малыша и Гарика. Они находятся в охотничьем домике на отшибе поселка. Продукты завозит по вечерам водитель Керимова. Иногда туда доставляют женщин. В общем, та еще малина. Что касается допроса директора рынка Керимова, да еще и со средствами, развязывающими язык, — полный облом. Начальник строго запретил. Сказал, еще не пришло время.

— Что ни делается — всё к лучшему, — пожал плечами я. — Тем более, последнее время меня эта тема все меньше и меньше колышет. Дела мои идут неплохо; мерзавцев Бог, так или иначе, накажет; зачем лишний раз рисковать? В общем, ты был прав, Жора, когда отговаривал меня заниматься этой мутью.

Петровский удивленно поднял брови, по лицу его скользнула гримаса досады. Я не показал, что это заметил.

— Ну и слава Богу! — нехотя сказал он. — Эти выродки и так долго не протянут, врагов у них вагон и маленькая тележка. К тому же, сейчас Керимов попал под наезд донецких, а это значит, что кровушки в ближайшее время прольется немало. Недаром он собрал всю свою шайку в Олешках. Чует, видно, что скоро придут несладкие денечки…

Вот, и ладушки! — согласился я. — Буду надеяться, что органы правопорядка сработают нормально, нечего мне заниматься чужими делами, отбивать хлеб у специалистов.

Неожиданно он попросил меня, если появится такая возможность, найти какого-нибудь приличного коммерсанта, который мог бы оказать его отделу материальную помощь. — Понимаешь, сейчас в моду входят мобильные телефоны, очень удобная штука, а у моих ребят — ни одного… Скажи, что не безвозмездно, если ему что понадобится — пусть только маякнет. Та же милиция у нас шнурки завязывает…

— Знаю, как завязывает, — подумал я, вспомнив разграбленную квартиру Дины и капитана, вешавшего лапшу мне на уши. Все вы одна хорошая шайка…

После встречи с Петровским задумался о борьбе с коррупцией. Берусь утверждать, что в изжитии этой скверны, что бы мы ни делали, у нас ничего не получится. Нужны нестандартные решения. Только так. Борьба с ней в разных странах ведется по-разному. Как по мне, нашему менталитету ближе азиатский путь. Он не требует значительных материальных затрат и достаточно продуктивен. Смотрите, как с этим чудищем справляются в стремительно развивающемся Китае. Там видным коррупционерам или торговцам наркотиками не назначают больших сроков наказания. Может, не хотят содержать армию преступников за счет государства, не знаю. Или хорошо знакомы с природой человека и поступают сообразно этому.

Помните, как было когда-то у нас, в Советском Союзе? Вслух для советских людей самой большой ценностью декларировалась свобода личности. На этом понятии воспитывались миллионы. Но когда надо было кого-нибудь наказать за очень серьезное преступление, например, хищение в особо крупных размерах или предательство Родины, или за убийство при отягчающих обстоятельствах, его почему-то лишали жизни, а не столь ценной и необходимой свободы. Даже если для этого приходилось издавать законы обратного действия, т. е. после уже осуществленного преступления.

Правда, делалось это кулуарно, втайне, ходили даже слухи о каких-то урановых рудниках; а надо бы, чтоб смерть негодяев служила обществу не только в плане очищения от мерзавцев, но и в качестве демонстративного примера. Как это делается сегодня мудрыми китайцами. Напомнить, как?

Недавно видел это по телевизору. Там показали два ряда людей с умными интеллигентными лицами, некоторые в крупных роговых очках (выстраивать коррупционные схемы не каждый дурак сумеет!), с руками, заломленными назад, в оранжевых однотипных робах. Внешне они стояли спокойно, только на лбу блестели капельки пота, выдававшие страшное напряжение. За экзекуцией наблюдала огромная толпа, лица зрителей были бесстрастны. Они внимательно смотрели на людей в робах, которые еще вчера были министрами и генералами, таможенниками и просто чиновниками, слово которых так много стоило и приемные полнились людьми, готовыми на все, чтобы решить свои проблемы. Надо понимать, никто из них не проедал последней «миски риса», все были неплохо обеспечены, но захотелось большего. Его и получили. Действо транслировалось по радио и телевидению на всю огромную страну.

Женя встала и вышла из комнаты. Не захотела смотреть. Видит каждый день смерть на работе. Зачем ей это еще на телевизоре? Я на мгновение представил себе среди казнимых нескольких знакомых, по ком тюрьма давно плачет. Они легко вписались, несмотря на европейский тип лица. Читатель тоже может попробовать. Ну как, получилось?

Вначале к барьеру подвели один ряд. С каждым приговоренным работало два человека в военной форме. Один, определенным образом нагнув, придерживал его, другой поднес к голове преступника винтовку. Меня поразила синхронность, с которой все выстрелили по команде. Затем к ним подвели второй ряд…

Автор этих строк категорически возражает против любых обвинений его в черствости и жестокосердии, и в тех же качествах — жителей Поднебесной, практикующих подобные меры наказания. Потому что знаком с Библейской мудростью: «Мягкость по отношению к преступнику — всегда оборачивается жестокостью по отношению к честным людям». Ничего, лучше этого, человечество еще не придумало.

Советовался по этому поводу со своим старинным приятелем, ученым (настоящим, а не из нынешних, покупающих беспомощные диссертации вкупе с пустыми званиями зарубежных членов всяких академий), и он меня горько разочаровал. Сказал, что с ужесточением наказаний он согласен, но только не у нас.

— Как это? — удивился я. — Что значит, не у нас? В Китае, значит, можно, а у нас — ни-ни?!

— Не горячись, — спокойно отвечал он, — ты же сам говоришь о «тотальной» коррупции, разве с нашими прокурорами и судьями можно надеяться на справедливое наказание? А здесь смертью пахнет! Поверь, если такой жесткий закон будет принят, то затронет он исключительно учителей и врачей, берущих от нищеты скудные подачки! Тех, главных, он никогда не коснется. Знаешь это: ворон — ворону…

Вспомнилось незабываемое Пушкинское: «Сказка ложь, да в ней намёк! Добрым молодцам урок». Чтобы намек стал уроком, надо чаще намекать на события исторические. Как имевшие место в прошлом и грозящие повториться в будущем, они более продуктивны.

Не забуду, как в далекие студенческие годы, когда я увлекался историей разных стран и народов, меня поразило одно событие, красочно описанное в мемуарах Сергея Юльевича Витте, премьер-министра Российской империи.

Витте писал о двух высших сановниках-мандаринах китайской императрицы Цыси, которые, получив крупную взятку от страдающих имперской ментальностью россиян (один — двести, другой — триста тысяч золотых царских рублей), дали своей властительнице совет: безвозмездно, во имя будущей дружбы, передать России Ляодунский полуостров, который, якобы, совершенно не нужен Китаю. Она воспользовалась этим советом, что позволило Николаю Второму незамедлительно приступить к строительству стратегической Китайско-Восточной железной дороги. Недовольные таким поворотом событий, англичане предоставили китайской императрице полную информацию по поводу взяточников, полученную ими через своего шпиона в российском министерстве финансов.

Императрица Цыси была человеком своеобразным, часто говаривала:

— «Кто мне хоть раз испортит настроение, тому я испорчу его на всю жизнь!»

Наверное, советники-мздоимцы настроение ей все-таки подпортили сильно: после непродолжительного следствия, когда факты подтвердились, оба были умерщвлены при огромном стечении народа, кажется, в Шанхае. Их имущество было конфисковано, семьи — выброшены из своих жилищ на улицу, в нищету.

А я читал и думал: разве эти мандарины так уж нуждались, когда решились — пусть и во имя крупных денег — на государственную измену? Или им чего-то жизненно необходимого не хватало? Ведь были ж богатейшими людьми маньчжурской империи!

Интересно: о чем они думали перед плахой? Или когда их головы покатились, как спелые дыни, по жухлой осенней траве? Физиологи утверждают, что человеческая голова после ее отсечения еще живет около тридцати секунд. Видит, слышит, соображает… Вроде обезглавленной курицы, которая еще какое-то время бегает по двору, оставляя повсюду жирные кровяные следы, а широко открытые на осиротевшей голове глаза ее медленно мутнеют…

Какие мысли носились в поверженных головах, с ужасом взирающих вокруг со столь необычного для живых людей ракурса — от земли? Как были бы счастливы они распроститься со всеми своими богатствами (тем более, и так у них все отобрали!), только чтоб их не казнили! Тогда, стоило ли?..

Думается мне, с этой историей надо обязательно знакомить под расписку будущих чиновников, когда они принимают присягу на верность народу и государству. Люди с трезвой головой и хорошей памятью непременно сделают верный вывод.

Гл.22

Но мне сегодня не до коррупции. У меня есть мечта.

Много лет назад я прочитал под таким названием речь Мартина Лютера Кинга про равенство белых и черных, и задумался: а о чем мечтаю я? И мне стало стыдно: никакой гражданственности в моих мечтах не было, они имели исключительно личный характер. Демобилизоваться. Поступить в институт. Полюбить красивую девушку, а еще лучше — чтобы она полюбила меня. Купить магнитофон «Юпитер» и джинсы «Леви страус»…

Потребовалась целая жизнь, чтобы у меня появилась настоящая мечта, которая, как никогда, близка к воплощению — очистить мир от нескольких подонков, жить с которыми на одной земле мне тесно.

Говорят, за всё хорошее надо платить. Я готов. Не только платить, но и, расплачиваться. Мой выбор — Смерть — пусть Она выберет их.

Обзавестись мечтой — это только полдела. Ее надо тихонько теребить, раскачивать, подталкивать чтобы приблизить к воплощению. Поэтому я созвонился с Димой, рассказал о встрече с Петровским. Он попросил меня повторить адрес, где скрывается шайка Керимова. Велел ничего не предпринимать. Будем на связи.

***

У меня гостья из Израиля. Встречал ее в Одессе. Привез в Херсон, расположил в своей квартире. Динина мама — Марта Львовна, выпускница Львовской консерватории, пианистка. Крашеная блондинка, внешне моложава, больше сорока — сорока пяти не дашь; несмотря на легкую полноту, статная, я даже бы сказал, фигуристая; рыжеватые волосы собраны в пучок, подколоты массивным черепаховым гребнем. Глаза серые, прямой взгляд. Одета просто, но с изыском. Вот от кого у Дины безупречный вкус.

Пригласил гостью в ресторан, предупредил Женю, что вернусь поздно, нам надо обговорить ряд вещей. Марта Львовна переживает непростые времена. Мужа схоронила в прошлом году, потеряла дочь и внучку. Перебивается платными уроками, ухаживает за стариками, там это называется «метапелет». Приехала навестить могилы дорогих ей людей. Обещаю завтра свезти ее на кладбище. Хотелось бы увидеть реакцию гостьи на памятник на могиле дочери и внучки. Мы говорим о чем-то постороннем, и я невольно отмечаю, как она хороша. Порода женщин, знающих себе цену. Вызывающих к себе повышенное внимание, где бы они ни находились. Ухоженное тело лениво-пластично. В какой-то момент мне показалось, что она смотрит на меня как на мужчину, а в ее голосе появилась легкая хрипотца. Ресторанный оркестр исполняет ретро-мелодии. Окна распахнуты, легкий ветерок шевелит тяжелые гардины. Ловлю себя на мысли, что мне ужасно хочется пригласить ее на танец. Я в дурацком положении. Понимаю, что это делать нельзя. Наша встреча — дань скорби по безвременно ушедшим, а не бездумный рывок к новым радостям жизни. но… я смотрю на нее и вижу Дину. И все же решаюсь: — Может, потанцуем? — Наверное, не надо, — мягко говорит она. — Сейчас не будем…

Последние слова дарят надежду. Как же созвучно — находиться с женщиной, которую не надо развлекать; с ней можно просто молчать и уже этим сказать очень много.

Мы распили бутылку полусладкого шампанского, зачем-то прошу подать на стол изящно-вытянутый флакон армянского коньяку. Ни в одном глазу.

Пытаясь как-то остыть, завожу речь об наследстве. Разумеется, я ни на что не претендую. О том, что из квартиры похищено немало вещей, я уже говорил ей по телефону. По сути, имеются три наследственных позиции: кооперативная квартира; Волга-двадцать четверка; гараж. По нашим меркам, тоже немало.

Впечатление такое, что к теме наследства Марта Львовна равнодушна. Она молчит, и мне кажется, что между нами образовалась легкая паутинка взаимной приязни близких людей, которых тянет к еще большей близости.

Напоминаю, что завтра утром мы едем на кладбище, направляемся ко мне домой, заставляю себя пожелать милой даме спокойной ночи, на прощанье слегка обнимаю податливые плечи, мы несколько мгновений глядим в глаза друг другу, и я ухожу к Жене.

***

Назавтра знакомлю Марту Львовну с Женей и вместе едем на кладбище. В дороге молчим, разговор как-то не складывается. У меня мучительное ощущение, что Женя о чем-то догадывается. У нее подчеркнуто равнодушный вид. Памятник гостье, наверное, понравился, хотя она ничего не сказала. Села у могилы на скамеечку, отвернулась лицом куда-то в город и долго молчала. Женя убирала могилу, я принес, в заботливо прихваченном из дому пластмассовом ведерке, чистой водицы из ближайшего гидранта и полил цветы.

На обратном пути Динина мама сказала, что ее ничто не сдерживает в Израиле, она бы хотела вернуться в Украину, жить в Херсоне, находиться поблизости могил близких ей людей. Спросила, могу ли я ей в этом помочь?

Пообещал через знакомых решить технические вопросы, там более, вышли все регламентирующие ограничения вступления в наследство сроки. Предложил, пока не перейдет жить в Динину квартиру, пользоваться моей. Мне показалось, что Женя таким гостеприимством не сильно довольна.

***

В течение ближайшей недели Марта Львовна поселилась на квартире Дины. Украинское гражданство у нее сохранилось. Обошлось без затруднений с устройством ее через гороно в музыкальную школу преподавателем. У нас установились тонкие отношения близких людей, остерегающихся этой близости и предпочитающих ее не показывать. Хотя и холят в душе теплый уголок: что ты в этом мире не один, и твои дела близки и дороги другому. Если грубее, знать, что тебя хотят так же, как хочешь ты, но в силу нравственных условностей такая близость невозможна. Не знаю, можно ли назвать эти чувства платоническими. Скорее, нет. Ведь Платон разумел под ними любовь «идеальную» — сугубо духовную, зарождающуюся в своей двойственной природе: полового влечения и асексуальности. С первым, вроде, всё в порядке, зато со вторым как-то не сильно вяжется. Похоже, эта женщина, лишь ненамного старше меня, обладает заметным магнетизмом. Во всяком, случае, на нее многие обращают внимание.

Марта предложила учить Толика играть на пианино. Женя решительно отказалась: у мальчика склонности к точным наукам, зачем терять время попусту?

***

Последние дни у меня появилось чувство, чтодело с Диниными убийцами близится к развязке. Пригнал на мотоцикле из Одессы Дима с каким-то парнем с седоватой щетиной. Представил его довольно путано, как и меня — ему. Попросил подвезти их на моей машине в Олешки, к дачному поселку, принадлежащему Керимову.

Парни прихватили с собой два крупных вещевых мешка камуфляжного типа и вышли в сосновом леске за полкилометра от охотничьего домика на окраине Олешек. У обоих были мобильные телефоны, не частая штука в то время. Его приятель всю дорогу с кем-то переговаривался, сыпя резкими, отрывистыми фразами. Я заметил, что Дима напряженно прислушивается.

Он попросил меня быть все время на связи: позвонит, когда придет время их забирать.

Домой я ехал в полном раздрае. Плохо, когда вокруг тебя всё кипит, а ты даже слухом не ведаешь, что происходит. Проезжая мимо Цюрупинской пристани, обратил внимание, что с парома съезжают два крытых брезентом грузовых автомобиля армейского вида. Из одного вышел капитан в общевойсковой форме и стал рукой куда-то показывать водителю. Что-то явно назревало.

Зашел в книжный магазин, иногда в селах встречаются хорошие книги. Сам себе не поверил, когда узрел на полке «Сто лет криминалистики» Юргена Торвальда. Выходил из магазина с чувством большой удачи — давно искал эту книгу.

Через два часа внезапно позвонил Дима, попросил их немедленно забрать. Не там, где они высадились, а в районе старой мельницы. Голос озабоченный, говорил с напряжением, просил не медлить. Через полчаса я их забрал. Оба были без рюкзаков. Доставил к себе, и они сразу выехали на мотоцикле в Одессу. — Ожидай интересных известий, — сказал на прощанье Дима.

Вечером мне позвонил Петровский: — Тебя видели сегодня в Цюрупинске. Если не секрет, что ты там делал?

— А что, я не имею права бывать там, где мне хочется? — вопросом на вопрос ответил я.

— Не шути, Василий, — голос Петровского построжал, — сегодня там проходила серьезная операция, все посторонние будут взяты на учет. Чем ты там занимался?

— Был в книжном магазине, если это тебя так сильно интересует. К твоему, сведению, я часто приобретаю нужную литературу в пригороде.

— Это будет проверено. Дай бог, чтобы ты не был замешан в цюрупинской бойне.

— А что там случилось? Когда я был в Цюрупинске, там вроде ничего не происходило?

— Тогда тебя порадую: банда Керимова перестала существовать. Оказала сопротивление и вся уничтожена.

— А эти — Мустафа и Гарик?

— Я же сказал — все!

— Тогда с меня магарыч, готов в любой момент проставиться!

— Успеем, теперь надо сутки отписываться…

***

На следующий день я узнал, что Петровский, хотя и отчасти, выдал желаемое за действительное. Главный Каин этой истории, директор рынка все же сбежал. Не иначе, как был кем-то предупрежден. Это мне рассказал Глеб Витальевич Зленко, муж сестры Эллы. Правда, всех остальных, как он выразился, посекли в капусту. Судмедэкспертиза установила личности четырех, среди них — Мустафу и Гарика, а вот двое других до сих пор не идентифицированы. Ничего, дело времени.

Были там и некоторые странности. Огневой контакт произошел до прибытия спецотряда КГБ. Местная «Альфа» явилась, фактически, на пепелище. Неизвестная группа, проведшая зачистку, ушла в Крымском направлении. Бандитская разборка изучается на самом верху. В городе появились следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР.

— Не беда! — бодро заключил обкомовец, — как говорил Ильич, преступный мир должен покончить сам с собой! На место Керимова уже подбирают нового человека, жизнь идет!

***

Сегодня я сказал Жене, что есть работа и я останусь ночевать у себя. Накануне созвонился с Мартой Львовной и попросил разрешения, если она будет свободна, зайти в гости вечером. — Какие-то дела? — спросила она. Ответил, что просто хотелось бы увидеться. Чуть помолчав, проронила: — Приезжай…

Захватив с собой тортик «Птичье молоко» и бутылку шампанского, в семь вечера звоню в Динины двери. Открыла в легком домашнем халатике. Во мне всё затрепетало. Кажется, не молод, а на тебе — такой душевный подъем. Марта ничем не показала, что видит мое смятение. Странная штука — психика! Казалось бы, я сам навязался сюда и, если меня гнетут какие-то переживания, то виноват в этом, прежде всего, я же. Тогда откуда полыхнуло непонятное недовольство Мартой, будто это ее вина, что меня непреодолимо влечет к ней, хоть я и понимаю, что ни к чему хорошему это не приведет. Неприятнейшее чувство утраты воли, а вместе с ней и разума, будто тобой манипулирует незримая безжалостная сила.

Какая-то чертовщина: я голоден, но не хочу садится за стол, уставленный едой; в голове пульсирует и требует немедленного осмысления одна мысль: она в халатике, в халатике, в халатике… Это значит — я знаю, что это значит…

За стол мы, конечно, сядем. Но только ближе к ночи, когда всё уже произойдет, и мы пройдем через ванную комнату, а она подаст мне большое банное полотенце с синими иероглифами — узорами.

В какой-то момент меня понесет. Я всеми клетками тела ощущаю рядом с собой самого близкого во всем мире человека. Что, через боль и горе последних лет, надо мною взошло яркое солнце, готовое одновременно согреть и сжечь, как уж выпадет на то моя карта.

Она будет молчать, я — говорить. Всё без утайки. Моя жизнь, учеба, армия, школа, безмятежная женушка Валя, сестра Элла с мужем, тюрьма, баба Нюра и Женя, глоток долгожданного счастья — её дочь и внучка, их убийство и что за ним стоит, восстановление в партии, школа, главное чувство последних лет — месть, и чем это кончилось. Если кончилось вообще…

***

Эта ночь многое изменит в моей жизни. Не желая метаться между двумя женщинами, я расскажу все Евгении. К моему удивлению, она воспримет мои откровения довольно спокойно, чтоб не сказать, равнодушно.

— Прости, Вася, — скажет она. — Я с самого начала наших отношений ожидала этого. Дина или не Дина, ее мама или кто-то другой, ты все равно бы ушел. До меня в первую же ночь дошло, что я — лишь временный пассажир твоего вагона. Мне с тобой было хорошо. Как, надеюсь, и тебе со мной. Тебя любит мой Толик, это единственное, о чем болит мое сердце. Но как-то всё слепится, будем жить дальше…

Напомнил ей, что обещал Анне Аристарховне заботиться о ней и ее мальчике, и от своих слов не отказываюсь. Сделаю всё, чтобы они не испытывали материальных трудностей. — Поступай, как знаешь, — сказала она. — Я отпускаю тебя без упреков и нареканий, ты порядочный, добрый человек — будь счастлив!

В ее глазах стояли слезы. Мне тоже было горько и больно.

***

Из беседы в учительской: — Бедные дети! Мы им преподаем «Что делать?» как главный «роман идей» в истории русской литературы, породивший массовое революционное движение, а впоследствии — и саму революцию. Говорят, студенческая молодежь вусмерть зачитывалась! Попробуйте сегодня перечитать и объяснить деткам, чем упивался в этом романе Ильич, который, по собственному признанию, перечитал его пять раз за одно лето. Пять раз! То есть, практически, не отрывался, учил, так сказать, наизусть…

Между тем, если приглядеться, там можно найти забавные вещи. Например, проблему накладных бюстов, помогающих революцизованным дамам дурить влюбленных кавалеров наличием того, что имеет наглость отсутствовать. Вот, цитатка: "-Ха, ха, ха! Этот господин хочет сказать комплимент моему бюсту! Я не ипокритка и не обманщица, мсье СторешнИк: я не хвалюсь и не терплю, чтобы другие хвалили меня за то, что у меня плохо. Слава богу, у меня еще довольно осталось, чем я могу хвалиться по правде. Но мой бюст — ха, ха, ха! Жан, вы видели мой бюст — скажите ему! Вы молчите, Жан? Вашу руку, мсье СторешнИк, — она схватила его за руку, — чувствуете, что это не тело? Попробуйте еще здесь, — и здесь, — теперь знаете? Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по-моему, было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это так принято в обществе".

Уж на что был обстоятельный человек Владимир Ильич, с какими серьезнейшими намерениями изучал этот кладезь протестной мысли, а целых пять раз пришлось читать про ненастоящие сиськи. Наверное, с тоской вспоминал свою Наденьку; небось, советовал ей брать пример с литературной героини.

***

Марта — прекрасная хозяйка. Несмотря на то, что я иногда застаю ее с сигаретой, в квартире всегда проветрено, чистота. На рынок ее лучше не пускать, по одному только внешнему виду ухоженной дамы, ей постоянно завышают цены. Ну, ничего, с этим мы как-то справимся. А вот тревожит меня то, что она избегает делиться со мной своим прошлым. Вроде, скрывать ей нечего, но мне хочется знать о ней всё, каждый день и год её жизни, что её волновало в прошлом, и что заботит сейчас. Хочу делать ей подарки. Такие, чтобы сияли от счастья глаза, чтобы она осознала, что наши отношения навсегда, чтобы ее тело так же тянулось ко мне, как моё, поглощенное нею. Именно так она приняла привезенный из квартиры Анны Аристарховны великолепный темно-коричневый концертный Steinway, на котором теперь дает домашние уроки своим воспитанникам.

— Мне никогда не делали таких подарков, — легко прильнула ко мне любимая женщина.

Еще одно болезненное наваждение: хочу, как можно скорее, оформить наши отношения официально. Будто боюсь не успеть или предчувствую какие-то помехи. Марту это удивляет: — Зачем спешить? Разве нам и так плохо?

Понятное дело, свадьбы не будет. Небольшой семейный вечер. Боюсь, что своим неуёмным тяготением к Марте, я отталкиваю её. Не хочу быть назойливым, и старюсь не показывать, как дорожу каждым мгновением, когда мы вместе. Иногда она бывает раскованной, уходит в девчонки. Смешлива и остроумна. Как говорится, «за такую пятидесятилетнюю грех не отдать двух двадцатилетних в разных районах города». Подмечает мелкие детали, из которых делает забавные выводы. Не рвётся в компании, но и не скажешь, что нелюдима. Если честно, в моем представлении, она — идеальна! Ваше право верить или не верить, но за такое чудо, я бы отсидел снова! И то сказать, лишь теперь я понял библейского Иакова, который проработал за любимую Рахиль два семилетних срока, вместо одного…

А вот Элле она почему-то не сильно нравится. — Наверное, глупо вмешиваться, — как-то заметила она, — но мне кажется, что Женя тебе подходит куда больше…

— Почему? Неужели из-за разницы в возрасте? — обиделся я, — Так она старше меня на каких-то восемь лет, разве это непреодолимый барьер?

— Она старше тебя на целую жизнь, — мягко возразила сестра. — Это женщина такого класса, который тебе, дорогой братец — только не обижайся — не по плечу. Она умна и самодостаточна, мужчины для таких — лишь средство облегчения жизни или необходимый ресурс.

— Почему тебе кажется, что я не гожусь для этого? Да я готов на всё, что угодно, лишь бы она была счастлива!

— Это-то и плохо, — огорченно согласилась Элла. — Дай Бог, чтобы у вас с ней все сложилось нормально.

— И, кстати, подумай, — заставила себя сказать она, — тебе никогда не приходила в голову мысль, что если на том Свете что-нибудь есть, каково сейчас твоей бедной Дине, ежедневно и ежечасно наблюдать за полноценным земным счастьем двух самых близких людей — матери и любимого, нашедших друг друга вопреки всем людским законам, но благодаря ее безвременному уходу?

Гл. 23

В начале рабочего дня, секретарь, зачитывая мое расписание на сегодня, сообщила, что Нина Петровская (никак не привыкну к этой фамилии, для меня она по-прежнему — Ставраки) дает открытый урок в первом классе. Нина готовится к аттестации, надо посетить. На уроке несколько гостей: завуч начальной школы, две её коллеги по младшим классам (их уроки сейчас заменяют старшая пионервожатая и лаборант), представитель городского методкабинета — шустрая пенсионерка с огромной домашней сумкой, видно, нацелилась после урока пробежаться по магазинам.

Прежде всего — взгляд на детей. Аккуратны, подстрижены, серьезные лица; переживают, как бы не подвести учителя и не осрамиться перед такой ответственной публикой.

Нина строго одета, деловой темный костюм, белая сорочка с кружевным стоячим воротничком. Симпатичная женщина, ямочки на щеках завершают общую картину. Дети таких любят. Взрослые тоже. На лице улыбка, но заметно некоторое напряжение. Это чувство знакомо каждому, дававшему открытые уроки.

Не вникаю в происходящее, хотя передо мной журнал посещений уроков и внешкольной работы; страницы разграфлены на две части: положительные и отрицательные моменты мероприятия.

Урок идет нормально, уже окончен опрос домашнего задания, два ученика работают у доски, применены технические средства обучения: старенький диапроектор и электропроигрыватель, а мне вспоминается давнишняя история с лотерейными билетами, когда в маленькой Нининой сумочке одновременно поместились два легковых автомобиля и в придачу тысяча рублей — три моих тогдашних зарплаты…

Ниночка проходит мимо, наклоняется над тетрадкой впереди сидящего мальчика, сразу исправляя что-то красной шариковой ручкой, и буквально перед моими глазами оказывается нечто такое, что я невольно набираю в грудь воздух и чувствую, как во мне всё опускается. Уже потом, вспоминая этот момент, я отдаю должное защитным свойствам моего организма: ведь увидев то, что я увидел, и с секундной задержкой осознав это, я, как никогда, был близок к инфаркту или инсульту, такие ощущения даром не проходят.

Когда? Когда я видел её последний раз — золотую цепочку-паутинку, увенчанную камеей, с белым, из кости, профилем греческой красавицы, обрамленным вьющимися прекрасными волосами?

Разумеется, до конца урока я был столь потрясен увиденным, что ни о чем другом уже не думал. На обсуждении обошелся двумя — тремя фразами положительного свойства, поблагодарил присутствующих и воодушевленную блестящими отзывами Ниночку, и, никакой, свалился на диван в своем кабинете. Кошмар!

Не знаю, что думать, но понимаю, что главное сейчас — собраться. И определить: не может ли здесь быть ошибки. Доверяю ли я своим глазам и своей памяти. Надо проверить, есть ли на обратной стороне камеи две маленькие четкие буковки, и я буду знать, что делать.

Поэтому я вызываю завуча начальной школы Зоеньку Карпук, доброжелательную особу небольшого роста, рыженькую, с полным лицом, усеянным смешливыми веснушками, по-моему, не болтливую.

Прошу ее выполнить личную просьбу и, по возможности, не задавать мне вопросов, оставив всё это между нами. Зоя, в полной готовности, внимает каждому моему слову. — Сможешь это сделать так, чтобы она не догадалась, что этим интересуюсь я?

— Постараюсь… Скажу, что мне эта гемма очень понравилась, хотелось бы приобрести такую же!

Вскоре она возвращается. Даю ей ручку и листок бумаги. Зоя наклоняется и без слов пишет эти буквы: O — D… Благодарю её и еще раз напоминаю свою просьбу — молчать.

Итак, Дины давно нет, а ее гемма всплыла на шее жены кагэбэшника, участвовавшего в уничтожении банды Керимова. Что мне еще надо знать? И зачем? Выяснять, как украшение попало к подполковнику? Если того, у кого он забрал камею, нет в живых, не следует ли на этом поставить точку?

***

Чудесный вечер с Мартой. Не помню, о чем мы говорили, у меня в голове только одна мысль — рассказать ей про Динину гемму или нет?

Не выдерживаю и рассказываю. Моя красавица внимательно слушает, ее глаза темнеют. — Как всё переплелось, — удрученно говорит она. — Эту вещицу я подарила ей, когда мы уезжали в Израиль. Как сейчас помню, в Одесском аэропорту. Наша семейная реликвия, ее носила ещё моя бабушка.

— Непростая у меня была бабуля… Когда ей исполнилось восемнадцать, она покинула дом с проезжим офицером. Предварительно выкрестилась, обвенчалась в церкви, и парочка благополучно исчезла. Прадед проклял её за измену вере отцов. Офицеру пришлось уйти со службы — брак с еврейкой был неприемлем армейским сообществом. Эта камея — его подарок. И вот теперь — на шее незнакомой мне женщины, принесет ли она ей счастье?

— Не думаю, чтобы краденые вещи несли кому-нибудь счастье…

— Ах, милый… Вещи — всего только вещи, им всё равно кому служить и кого украшать. Люди думают, что они принадлежат им, на самом же деле, вещи переживают своих хозяев, меняют их, как перчатки, оставляя на себе незримую память про тех, кто имел удовольствие временно обладать ими…

— Тебе известна судьба твоих бабушки и дедушки?

— Паршивая судьба. Дед, как царский офицер, был репрессирован в 1937 и сгинул в Мордовских лагерях, а бабушка была расстреляна немцами в 1941, в Зеленовке, вместе с еще одиннадцатью тысячами херсонских евреев. Хорошо хоть, спаслась моя мама; бабушка сумела переправить ее из Херсонского гетто, существовавшего всего несколько недель, в село Дарьевку к своей подруге, с которой вместе работали на консервном заводе 8-го Марта. И передала семейные документы, позволившие уже после войны установить моё еврейство, без чего я не попала бы в Израиль.

— И всё-таки скажи, как быть с той геммой, мне не дает покоя эта дважды украденная вещица: сначала бандитом, а после — гэбэшником.

— Забудь! Лишние неприятности тебе не нужны. В наши времена связываться с властью — последнее дело. В жизни всякое случается. Возможно, эта гемма еще всплывет на твоем перекрестке…

В пол-одиннадцатого неожиданно позвонил Дима Мечик из Одессы. Сказал, что есть разговор. Договорились встретиться послезавтра, он по делам будет в Херсоне, к вечеру освободится.

Марту его звонок встревожил. Она, как никто другой, умела чувствовать приближение неприятностей. Утешил её тем способом, которым можно утешить большинство женщин. Закурил и, обнимая ее белые плечи, подумал: никому, никогда не отдам эту женщину — лучшее, что было и есть в моей жизни.

Долго не мог уснуть. Что еще за дела, о которых нельзя говорить по телефону?

***

Мобилка Марты после очередного падения стала активно глючить, и на

следующий день мы зашли с ней в один магазинчик с яркой цитрусово-оранжевой рекламой на Суворовской. Удивил охранник с автоматом в торговом зале. — Это что-то новенькое, — подумал я.

Молодой продавец, остро «срисовав» в моей особе потенциального покупателя, повел себя, буквально, как сын родной. Вначале, заговорщически понизив тон, предложил нам с Мартой прогуляться по городу и, если мы найдем там телефоны дешевле, сюда уже не возвращаться. Затем, — сплошное радушие и приветливость, — не дав мне воспользоваться своим советом, тут же приступил к показу моделей. Теперь я понимаю, как сильно ошибся, когда наивно предложил (рассчитывая на его опыт и познания в этой отрасли) показать, что выбрал бы из всего магазинного Клондайка коммуникационных аппаратов лично он, будь на то его воля.

Глаза парнишки чуть затуманились, на лице появилась блуждающая улыбка, и он достал с витрины модель, стоимость которой не стану здесь приводить, щадя нервы и здравый смысл моего неискушенного в таких вещах читателя. Марта пыталась, но не могла, подавить непрошеную улыбку. Не внимая робким просьбам заменить это чудо техники чем-нибудь проще, он с невиданным воодушевлением обрушил на нас целую лавину полезной информации. Так, мы узнали, что, пользуясь системой Wi-Fi этого аппарата, легко сумеем, находясь в ресторане или кафе, подключенным к зоне доступа специальной сети (а в нашем городе она уже появилась!), сутками пользоваться бесплатными услугами связи. Мне было лестно, что молодой человек принял нас за завсегдатаев подобных заведений, и дальше я слушал его пояснения, стараясь делать внимательный вид, чтобы, пусть внешне, не разрушать сложившихся о нас иллюзий.

Оказывается, в изящной рекламируемой вещице, в одном флаконе были: фотоаппарат с игрушечно-маленьким объективчиком, но далеко не игрушечными цифровыми возможностями; видеокамера, дававшая нам шанс стать профессиональными операторами; чувствительный и не слишком сложный в работе диктофон; прекрасный радиоприемник, а также шикарный стереофонический музыкальный центр. Затем пришла очередь узнать, что, вместе с этой моделью, исполнится наша с Мартой давнишняя мечта: возможность сутки напролет играть в занимательнейшие игры в формате JAVA!

Прочно увлекшись, продавец предложил мне благо, приемлемое для пользователей моего возраста разве что лет 20 назад: развлекаться с сокурсниками (?!) на университетских лекциях с помощью функции Blutooth (блютуз), прям-таки созданной, чтоб скрашивать томящимся массам нудные часы сухих профессорских дефиниций… Здесь я немножко погрустнел, отдавая себе отчет в том, что некоторые мои сокурсники уже столь далеко, что их легче увидеть, чем услышать.

Невероятным казался факт, что это многофункциональное богатство уместилось в одной небольшой коробочке. Когда, в придачу ко всему, он показал, где включается маленький, но мощный фонарик, который пригодится поздно ночью, когда мы будем возвращаться в темноте домой после долгих часов абсолютно бесплатного блуждания по Интернету в кафе или ресторанах, оснащенных необходимой системой; а также ознакомил с навигатором GPS, посредством которого, неминуемо заблудившись в лабиринте узких городских улочек, мы сможем безошибочно найти свое жилище, — мое взбудораженное заманчивыми перспективами сознание несколько притомилось, и я в дальнейшем стал слушать своего добровольного просветителя вполуха.

И вспомнилась мне далекая юность и несколько вещей, безошибочно выявлявших тогда статус молодого человека. Сегодня это смешно, но шестискоростного велосипеда «Турист», китайского фонарика, фотоаппарата «Смена» и бобинного магнитофона «Яуза», — с лихвой нам хватало, чтобы быть «на коне», слыть в широких кругах удачливым и престижным. Какое это было далекое и чудное время! И как мало нам тогда было надо…

Мой консультант в области высоких технологий, чувствуя, что потенциального покупателя не убедил, стряхнул с лица мечтательно-восторженное выражение по отношению к рекламируемому чуду и шутливым тоном обиженного ребенка завершил показ репликой:

— «Ну, что, главное я, кажется, рассказал. Осталось только вас удивить: вы никогда не поверите, но с помощью этой штуки можно даже поговорить с кем-нибудь по телефону!».

Надо было видеть его удивление, когда я приобрел для Марты это мощное изделие с единственным пожеланием — чтобы на мои звонки оно всегда откликалось…

Спросил у продавца, чем вызван охранник с автоматом в этой торговой точке. Юноша внимательно посмотрел на меня, на секунду задумался и, благодарный за дорогую покупку, решился на откровенность.

— Вы, наверное, думали, что я пошутил, предложив вам пройтись по другим магазинам и, если заметите более низкие цены, уже не возвращаться? Так вот, я говорил правду. Цены у нас, действительно, на 20–30 % дешевле, чем в других местных торговых сетях.

И, увидев мое удивление, продолжил: — Наша торговая сеть «Цитрус» охватывает юг Украины, центральная контора фирмы в Николаеве. Мы приобретаем продукцию связи там же, где и ваши торговцы. А продаем дешевле, потому что в Николаеве значительно меньше коррупционная составляющая цен на эти изделия, как, впрочем, и на все другое. Конечно, наш мэр тоже дает заработать предпринимателям, но держит руку на пульсе — чтоб не зарывались! Ваше руководство имеет, видно, такую долю с продаваемых товаров, что предпочитает закрывать глаза на цены. Но работа нашего магазина не сильно нравится херсонским торговцам, проигрывающим из-за высоких цен в конкурентной борьбе. Уже было несколько попыток выжать нас из города. Два поджога, неудавшееся ограбление. Вот почему у нас такая охрана. Но, честно говоря, не думаю, что это нам поможет. Мы работаем, как на вулкане, ежедневно ожидая неприятности. Скорее всего, наш магазин в ближайшее время закроется. (Что и случилось спустя каких-то полгода — спасибо нашей вороватой мэрии!)

Уже выходя из магазина, вспомнилась одна незамысловатая история. Жаркое лето, Дальний Восток, воинская часть. Не вынеся тягот службы, а может, по какой-то другой причине, из части сбегает молодой солдатик. Прямо с поста — с автоматом Калашникова и прочим нехитрым солдатским снаряжением. Что делает юный дезертир первым делом? Ищет убежище? Пытается найти способ вернуться домой, к любимой девушке, родителям и друзьям? Готов спорить на что угодно — вы никогда не догадаетесь! Попав на свободу, парень совершает три поступка: продает автомат, покупает мобильный телефон и на сдачу — две порции шаурмы. Судите сами, на каком месте жизненных приоритетов для беглеца находится желанный мобильник. С шаурмой нам понятно: в армии не все ладно с питанием, но вот автомат — на телефон, согласитесь, что-то в этом все-таки есть…

А с годик назад в центральных газетах промелькнуло занятное сообщение, что некий москвич Рустам, находясь в Швеции, тоже купил себе подобную игрушку: приобрел эксклюзивную модель «Вирту», щедро украшенную бриллиантами, всего за какой-то миллион евро. Рустама легко понять. Слава Б-гу, ему не пришлось для этого дезертировать из части. Купил себе парень игрушку, да успокоился. Однако, каким же притягательным магнитом являются для современной молодежи эти знаковые вещи!

Психологи считают, что определенное количество пользователей мобильной связи попало в прямую от нее зависимость. Не могут и полчаса провести без любимой цацки. Мечтают о новой, более «накрученной». Миллионы детей, подростков и взрослых тратят значительное время, многие часы ежедневно, на бездумное «общение» с этим неодушевленным предметом. Специальная статистика показывает, что пользование мобильными телефонами по назначению, для телефонных переговоров, в аудитории 12 — 17-летних занимает всего полтора-два процента уделяемого этим штучкам времени. Модель аппарата служит четким показателем статуса его обладателя.

Индустрия мобильной связи многогранна. Прибыль известных фирм типа «Нокиа» и «Самсунга» сопоставима и уже превышает доходы известнейших в мире автомобильных концернов. Причем, высокая технологичность этой продукции несомненна, как и стоимостная емкость: сравните вес легкового автомобиля — 1400 кг и пяти упаковок по 10 штук средней цены мобильных телефонов — 50 кг, а ведь стоимость того и другого примерно одинакова. При этом, автомобили надо издалека доставлять к месту реализации, оборудовать специальные автосалоны для продажи. Насколько в этом плане удобнее торговля мобильниками, которую, при желании, можно организовать в любом закутке мало-мальски приличного торгового центра или вообще в уличном киоске!

За кадром остается теневая сторона этой индустрии. Во-первых, подделки известных марок, которые, по некоторым сведениям, занимают уже около 70 % удельного веса фирменной продукции. Целый ряд стран, тот же Китай, например, трудится в этом направлении уже много лет, рук не покладая. Ну и хищения мобильных телефонов, ставшие в ряде стран замаскированным процветающим бизнесом. Например, такой случай.

Как-то зашел ко мне приятель и пожаловался, что у него прямо из карманчика «борсетки» украли телефон не из самых дешевых. И попросил совета, как быть. Учитывая, что любые советы бывшие граждане Страны Советов по-прежнему дают бесплатно, я рекомендовал ему обратиться в милицию, логично предположив, что для операторов мобильной связи особого труда не составит моментально запеленговать первый же выход в эфир краденого аппарата, и тогда для милиции плевое дело — изъять телефон и привлечь виновного к ответственности. Тем более, стоимость этой модели вполне тянет на хищение в особо крупных размерах. Мой друг скорбно поплелся в милицию, а я с тех пор подобные советы не даю. Потому что на следующий день он рассказал, как его там «тепло» привечали. Для начала на полном серьезе предложили доказать, что телефон украли, а не он его просто потерял. Когда пострадавший удивленно спросил, почему же тогда «потерявшийся» телефон не отвечает на звонки с другого номера, ему тут же пояснили, что не исключают падения аппарата в ходе «утери», а раз так, он мог просто разбиться. У ребят был наготове ответ на любой вопрос и техника беседы хорошо отработана. Потом в кабинет заглянул старший офицер и тоже внес свои «пять копеек», сочувствующе разъяснив, что если бы моего приятеля открыто ограбили, а еще лучше, хорошенько избили при этом, да так, чтоб появился повод для возбуждения дела по покушению на жизнь и здоровье, то уж тогда милиция непременно обратилась бы к оператору и провела все необходимые мероприятия. А так, разве им делать нечего — всякой чепухой заниматься?!

Беседа окончилась тем, что приятель, с легким подозрением на счет того, не связаны ли какими-то незримыми узами сотрудники органов с воришками мобильников, отправился восвояси покупать новый. А я теперь, когда прохожу мимо Центрального рынка со стороны переулка Октябрьской революции, с интересом наблюдаю за вольной продажей сотен телефонов по бросовым ценам и без каких-либо документов. Боюсь, что милиция не столько ловит похитителей, сколько их оберегает…

Вы спросите, зачем я так углубился в эту тему, неужто плохо, что современные высокие технологии радуют нас новыми, функционально необходимыми предметами? Вопрос не из сложных, но поостерегусь отвечать сразу. Я бы его сформулировал иначе: стал ли мир лучше с наступлением эры мобильной телефонии? Или нет? Разумеется, карманная связь — хороший помощник во многих делах, этого никто не станет отрицать. Но, боюсь, выигрыш наш от возможности в любую минуту с кем угодно связаться, ни в какое сравнение не идет с теми отрицательными моментами, о которых уже шла речь. Потому что, в целом, они имеют явные приметы разрушения личности и, в первую очередь, ее психики.

Знаете, какую стратегию избрало большинство производителей этой техники для наиболее полного внедрения на рынок? Эта емкая формула звучит чуть заумно, но последствия ее весьма серьезны:

«Возбуждение потребности рядового обывателя в постоянной смене коммуникационного аппарата путем систематического улучшения ряда характеристик каждой новой модели, при одновременном ухудшении некоторых показателей, по сравнению с предыдущими». Что означает эта словесная белиберда? Всего лишь, что каждую новую модель разрабатывает специальная группа разработчиков, которая, наряду с новыми техническими элементами, специально допускает отсутствие уже апробированных. И вы, приобретая более «продвинутую» модель, вдруг замечаете в ней целый ряд недостатков, которых не было в вашем предыдущем любимце. Например, облегчение пользования одними опциями, наряду с явным неудобством применения других. Продавцы этой техники знают в лицо массу людей, которые чуть ли не каждый день заходят в их отделы, внимательно знакомясь с каждой новой моделью и лелея трепетную цель «обновить» свою надоевшую игрушку.

В подтверждение этого отмечу, что сайты, специализирующиеся на рекламе и продаже этой техники, являются одними из самых посещаемых.

Пожалейте своих друзей и знакомых, убивающих драгоценное время на Виртуальные Удовольствия, отличающиеся от настоящих, как наслаждение ароматом роз через армейский противогаз ПМГ «Нерехта».

Гл. 24

В пятницу встретились с Димой Мечиком. На это раз, он примчался из Одессе на новенькой «Ладе», за рулем тот же парень, что был с ним в прошлый раз, когда в Олешках громили банду Керимова.

От ресторана он отказался, сказал, что у них с собой выпивка и закуска, предложил посидеть у меня дома. Попросил не привлекать к застолью Марту — есть разговор, не требующий огласки.

Беседа в начале не складывалась. Желая разрядить обстановку, Дима стал вспоминать разные армейские истории, живо поднявшие нам настроение. Он припомнил случай с узбеком Рахимовым, младшим сержантом взвода управления, обнаружившим в миске с борщом чудо из чудес — волосатую часть входа в свиное влагалище, заменившую поварскими щедротами положенную порцию мяса.

Поддев вилкой предмет вожделения любого жизнелюбивого хряка, он вскочил, размахивая над головой неожиданной находкой, разбрасывающей по сторонам кровавые борщевые капли, и с безумным криком: — Что это? Зачем такое мне дают кушать? — помчался к окну раздачи пищи.

Там он, прямо с вилки, швырнул в лицо повару осколки свиной девичьей чести, выхватил из котла массивный черпак и стал хлестко прикладывать его к багровой роже работника общепита. Скандал был на всю часть. Наказаны оба — сержант и повар. Первый за рукоприкладство, второй — за профессиональную небрежность. Как говорится, мог бы сам, очистив от волос, сожрать попавшую в борщ манду, а так пришлось пару суток провести на гауптвахте в размышлениях о нелегкой поварской доле.

С сержантом дело могло кончиться хуже. Пока он отдыхал на губе, кто-то из его земляков-доброжелателей, завидовавших сержантской карьере удачливого Рахимова, сообщил в родное село о половых приключениях собрата по службе. Из чего любознательные сельчане сразу сделали два неприятных вывода: во-первых, позора поедания органа любви бедной свиноматки их село не знало за все века своего существования, а во-вторых, что их сородич потребляет в пищу строго запрещенную Кораном аллахо-мерзкую свинину. После чего возвращение Рахимова после службы домой стало проблематичным.

Вспомнил Димка и другую историю, когда позорная жадность неразумных селян была по достоинству наказана. Это произошло на трехдневных учениях поблизости богатого армянского села. Наши палатки были расставлены, буквально, в сотне метров от ближайших домов и, как это часто бывает, службы полевого обеспечения постоянно запаздывали с подвозом воды, что в жарких летних условиях Армении особо мучительно. В ближайшем к нам доме хозяева, сославшись на отсутствие воды в колодце, отказали нам, направив к соседям. Следующий дом стоял в метрах тридцати. Узнав, что соседи нам отказали, старый армянин презрительно сказал: — Не повезло вам, ребята, колодец там хороший, но вы напоролись на самую жадную семейку в Арагаце: какая там вода? — у них крошку хлеба не выпросишь!

В общем, не пожалел нам старик водицы, пригласил, когда надо, смело заходить к нему.

А утром следующего дня мы были разбужены страшным ором, доносившимся со злополучного скряжнического дома. Бесновались мужики, голосили женщины. Смотрели в сторону наших палаток и махали кулаками. Оказывается, в первом же набранном утром ведре они обнаружили воняющую мылом воду. Кто-то не пожалел бросить в их колодец кусок хозяйственного мыла. А может, и целых два. В таких случаях остается одно: проводить очистку колодца. Для начала, вычерпать всю воду, найти, если осталось, нерастворившееся мыло, а после очистить специальным скребком стены колодца. — Жестокая справедливость, — скажете вы, и я соглашусь. Но — справедливость. Угадайте с трех раз, чья это была идея? Вы правильно поняли…

Я обратил внимание, что Димин друг не принимает участие в разговоре. Спросил, служил ли он. Да, служил. Заметил, как они быстро переглянулись. Понял, что про такую службу лучше не распространяться.

После армейских воспоминаний, отмеченных несколькими рюмками водки, перешли к делу. Общая картина такова: находящийся в бегах Керимов набрал новую команду отъявленных отморозков, которыми пренебрегли другие ОПГ, хочет восстановить свои позиции и поквитаться с руководством Херсонского КГБ, крышевавшим обком партии в истории с Дининым магазином. Оказывается, они не работали против милиции, как мне представил это дело Петровский, а, наоборот, контролировали и подчищали за ними ошибки. Так что коричневая папка, которую я передал им, пришлась весьма кстати. Вот откуда расположенность ко мне, вербовка, восстановление в партии и назначение директором. Керимов жаждет мести. Он собирает в Ялте воровскую сходку союзного значения, на которой поставит вопрос устранения председателя КГБ Коробова.

Высшее руководство госбезопасности не желает скандала, связанного с убийством криминальным миром своего сотрудника такого уровня. Генсек Андропов требует наказать оборотня в полковничьих погонах, но сделать это без излишней огласки. Он должен просто исчезнуть. Моя задача как агента-осведомителя встретиться с Коробовым и лично сообщить ему о намечающейся сходке в Ялте и ее повестке.

— Ну и что с этого, допустим, узнает про сходку, и что дальше?

— Начнет метаться в попытках предотвратить нежелательное для него развитие событий. Засветит себя по полной программе, даст моральное право расправиться с ним как с предателем.

— Встретиться с ним я, в принципе, могу. Но как объяснить ему, откуда я узнал о предстоящей сходке? Где я — директор школы, и где — воровская малина? Как себе это представляют те, кто послал тебя с таким предложением?

— Как раз это — самое простое, — спокойно сказал Дима. — Получено разрешение на то, чтобы ты рассказал о нашей совместной службе и о встречах в последнее время. Скажешь, что в компании зашел по пьяни разговор о Дине и ее матери, и я открыл тебе глаза на то, что происходит.

Все, что будет дальше, не твоя забота. По сути, главный заказчик убийства Дины — не Керимов, всего лишь выполнявший волю председателя КГБ, а сам Коробов. Сделаешь это и можешь спать спокойно, ты отомстил за смерть близкого тебе человека.

Рассказал Диме, про камею на шее супруги сотрудника КГБ. — Тебе нужны ещё какие-то доказательства? — спросил он. — Кстати, кажется, это я упустил. Информацию передашь через Петровского. О твоем участии в этой комбинации должны знать третьи лица. Ты действуешь совершенно открыто.

Я сказал, что мне надо хорошенько подумать. Наутро Дима с приятелем уехали.

Гл. 25

Если всё хорошее рано или поздно кончается, то моя беда в том, что у меня всё лучшее проходит исключительно быстро. Мое счастье продлилось менее полугода. Нет-нет, Марта была безукоризненна: она встречала меня улыбками и провожала поцелуем; интересовалась моими делами (только потом я понял, что она всего лишь делала вид); практически, без моей помощи получила права вождения и полюбила дочкину «Волгу» как родное существо, наматывая непонятно куда тысячи километров; в моменты близости думала больше обо мне, чем о собственной эйфории, вызывая тем у меня чувство стыдливой благодарности. Я был готов ради нее на все — ей ничего от меня не было надо. И это меня ужасно отрезвляло, как понимание того, что не дано нам когда-нибудь стать одним целым. При всей внешней открытости, её внутренний мир был для меня за семью замками.

***

А потом пришел день, когда ее телефон не ответил. Я был у нее дома, приготовил ужин, названивал ей весь вечер, но абонент был вне сферы доступа. Вспомнил рассказ Дины про болезнь матери. Неужели повторилась? Не знал, что делать. Звонить в милицию? Как-то неудобно. Почти до утра искал ее на машине по безлюдным ночным улицам города. Позвонил в школу, сказал, что меня не будет, простудился. К полудню не выдержал и стал обзванивать приемные покои больниц и морги. К вечеру Марта вернулась.

Открыла дверь своим ключом, по звукам телевизора поняла, что я дома, но не зашла в комнату, а прямиком направилась в ванную, оставив на полу у входа небрежно брошенную одежду.

Я подошел к двери, услышал шелест струй душа, поднял юбку и зачем-то поднес её к лицу. Легкий запах родного тела, терпкий — Мартиных духов, смешанный с алкоголем.…

Пошел в кухню собрать что-нибудь на ужин. Не знал, как себя вести. Что ей говорить! И что скажет она?

Пришла после ванной. На халатике кое-где влажные пятна. Увидела на столе еду, сказала — спасибо. В глаза не смотрела. Подошла к балкону, долго молча глядела на улицу. Потом обернулась ко мне, на глазах слезы. Медленно, сомнамбулически приблизилась и обняла, уткнув пахнущую ромашковым шампунем голову мне подмышки. Я прижал к себе её теплое тело и не задал ни одного вопроса. Ей было плохо. Мне еще хуже. Начинался новый этап нашего совместного бытия.

***

Сходил в медицинскую библиотеку на Суворовской и ознакомился с психическим отклонением — синдромом бродяжничества, выражающимся неожиданным и необоснованным покиданием дома и последующими скитаниями. И вот что узнал.

Эта напасть обычно встречается у пациентов с шизофренией и олигофренией. Чаще всего от неё страдают дети, но иногда и взрослые.

Особенно удручает внезапность порывов, человек может среди ночи покинуть жилье, не взяв с собой ничего (деньги, сотовый телефон, сменные вещи и т. д.) и не предупредив родных.

Уходы из дома детей и взрослых иногда имеют длительную продолжительность и зачастую сопровождаются асоциальными поступками.

Если синдром сочетается с шизофренией или олигофренией, то весной и осенью отмечается его обострение. Заболевание чаще всего диагностируют у впечатлительных личностей под воздействием раздражителей внешней среды. Это могут быть семейные конфликты, насилие, ссоры с одноклассниками и т. д.

Желание сменить обстановку часто возникает у романтичных и впечатлительных личностей, которые ищут новых ощущений. Такие людей впоследствии влечёт к приёму запрещенных препаратов или злоупотреблению спиртным. Такие образом они пытаются уйти от обыденности и найти новые развлечения.

И самое главное. Точная причина развития синдрома бродяжничества до сих пор неизвестна.

***

Выполнил поручение Димы. Связался по телефону с Петровским, встретились, и я ему рассказал про будущую сходку. Он задал несколько уточняющих вопросов, потом заспешил, и мы расстались.

Вечером он ко мне заехал, и мы отправились к Коробову. Председатель комитета попросил меня рассказать все, что мне известно. Был абсолютно спокоен. Сказал, что разговор идет под запись. Целенаправленно спрашивал о Диме. Спросил, что меня побудило передать эту информацию в их контору. Довольствовался моим простейшим объяснением: КГБ много для меня сделало, и мой долг — быть благодарным за это.

На прощанье поблагодарил меня и крепко пожал руку. Я не знал, что вижу его в последний раз.

***

Наутро по городу пошли слухи, что председатель КГБ застрелился у себя дома. В ходе встречи я видел, что мое сообщение неприятно гэбэшнику, но он старался ничем этого не показывать и держался очень спокойно. Мне не верилось, что такой человек может покончить жизнь самоубийством. Из Киева приехала специальная комиссия, меня несколько раз вызывали, проводили официальные допросы. Я рассказал всё, что знаю по этому делу. Сообщил, что, судя по нашей беседе с покойным, у меня появились сомнения в его добровольном уходе из жизни.

В школе заметил, что Нина на меня смотрит как-то по-другому, с некоторым удивлением, по-моему.

***

Всё это время я со страхом ожидал новых исчезновений Марты и думал про её лечение, но она держалась молодцом, и я понемногу стал расслабляться. Появилась надежда, что это был случайный сбой, и, если к нейбережно относиться, обогатить её быт интересными переживаниями, такое больше не повторится.

Наконец-то мне повезло! Впереди была счастливая жизнь. Марта не возражала родить ребенка. Мы жили мечтами о будущем.

***

Сегодня со мной связался Дима. Сказал, что есть новости и пригласил к себе в Одессу. — Ты не против, если заскочим к тебе вместе с Мартой? — спросил я. — Поступай, как считаешь нужным, — замялся Дима, — но мне не хотелось бы, чтобы она была свидетелем нашего разговора. Когда выедешь, позвони, чтобы я успел приготовиться. До встречи!

***

В нашем городе есть прекрасный врач-психотерапевт Александр Глебович Бутузов, работает завмедсанчастью областной больницы. Хороший мой знакомый. Лечит гипнозом от разного рода зависимостей. Хочу показать ему Марту. Правда, надо еще уговорить её, чтобы лишний раз не обидеть.

И еще. Пора провести ревизию всего, что мне оставила Анна Аристарховна. Займусь этим, когда приеду из Одессы. Кстати, не мешает посетить Одесскую толкучку, приобрести что-нибудь из одежды.

============

Гл. 26 ЭПИЛОГ

Эти записи попали мне в руки в начале мая. Сделаю всё, чтобы опубликовать их, хотя бы в память о человеке, который сделал меня — пусть ненадолго! — счастливой.

26 апреля 1989 года в Херсонской областной газете «Надднипрянская правда» был опубликован некролог о гибели в дорожно-транспортном происшествии директора средней школы № NN Василия Ивановича Коркамова. В школе тяжело переживали эту потерю. За недолгое время своего директорства он сумел оставить по себе добрую память.

В начале 1990 года, распродав всё имущество, поставив памятник Василию рядом с могилой дочери, я уехала в Израиль.

Есть люди, которых всю жизнь преследует невезение. Мой герой оказался из таких. Я тоже. Может быть, это и соединяло нас крепче чего-нибудь другого.

Марта Львовна Зингер

ОГЛАВЛЕНИЕ

Гл. 1 2

Гл. 2 9

Гл. 3 14

Гл. 4 19

Гл. 5 21

Гл. 6 25

Гл. 7 29

Гл. 8 36

Гл. 9 41

Гл.10 44

Гл.11 52

Гл.12 55

Гл.13 60

Гл.14 63

Гл.15 68

Гл.16 81

Гл.17 85

Гл.18 90

Гл.19 100

Гл.20 110

Гл.21 120

Гл.22 126

Гл.23 133

Гл.24 140

Гл.25 142

Гл.26 145