Записки уральского краеведа [Владимир Павлович Бирюков] (fb2) читать онлайн

Записки уральского краеведа

В. П. БИРЮКОВ

Без живого слова — нет языка народа. Велик ли наш словарь? Какие слова чаще всего употребляются в разговоре теперь, где они появились впервые, когда пришли на Урал? Старые они или родились в наши дни?

Еще великий Пушкин призывал изучать лексикон или словарь, тщательно прислушиваться к разговорному языку. Это помогло бы глубже познать жизнь народа. И, как бы следуя зову русского поэта, Владимир Даль схватывал на лету слова и обороты русской речи и записывал их в течение полувека. Мы знаем об этом по его четырехтомному словарю — первому наиболее полному своду разговорного языка нашего народа, в котором представлено свыше двухсот тысяч слов.

Но с тех пор, когда жил и работал Владимир Даль, прошло около века. За это время старые слова вышли из обихода, появились новые, отражающие огромный исторический сдвиг в жизни русского народа. Словарь наш значительно обогатился и пополнился. Добытчики живого слова, неутомимые разведчики народного языка подслушивали и записывали нашу повседневную речь. Многие из них отдали всю жизнь этой работе, они, выражаясь пушкинским языком, «делали лексикон», или составляли толковые словари.

Поискам живого слова на Урале посвятил себя писатель Владимир Павлович Бирюков. Прекрасный знаток своего края, он отлично изучил говоры и словарь уральцев, их песни со времен Пугачева и до наших дней. Память его бережно хранит неисчислимое количество поговорок и пословиц. Они составляют неувядаемую прелесть устно-поэтического творчества народа.

Знаток истории края, Владимир Павлович, как летописец, сумел и успел записать ее движение, отметить ее вековую поступь. Поэтическая душа народов, населяющих огромный Урал, как бы заключена теперь в книге Бирюкова «Урал в его живом слове», — книге, ставшей библиографической редкостью. Эту книгу дополняют труды неутомимого краеведа: «Дореволюционный фольклор на Урале», «Исторические сказы и песни», «Литературное наследство Урала», «Крылатые слова на Урале», «Урал советский».

Но самое большое и трудоемкое, что подготовил писатель-краевед, — «Словарь народного языка на Урале». На изучение и собирание материалов для этого словаря отдано свыше пятидесяти лет.

— Это дело всей моей жизни.

Так оценивает Владимир Павлович свою объемистую рукопись в две тысячи страниц, пока еще не изданную.

Откуда и когда пришла любовь к живому слову? С детства Владимир Павлович, тесно связанный с жизнью простого люда, слышал и запоминал его песни, прибаутки и поговорки, предания и легенды, бытовавшие в народе.

С годами это стало страстью. И Бирюков посвятил себя изучению народного творчества.

Если говорить точнее, Владимир Павлович не только фольклорист, имя которого вошло в историю советской фольклористики.

— Я краевед, — называет он себя, когда заходит разговор о его призвании.

И действительно, занятие фольклором — всего лишь малая доля его разнообразной краеведческой работы. Краеведение понимается Бирюковым много глубже и шире, как область знаний, неотъемлемо связанная с духовной культурой народа, его трудом, борьбой, бытом. И этому полностью отвечает материал новой книги В. Бирюкова «Записки уральского краеведа».

В. Бирюков сформулировал довольно точно свой принцип работы собирателя: «Через устное народное творчество, через народный язык — к познанию родного края». Именно этот принцип полнее всего выражен краеведом в его последних книгах.

— Кто хочет знать историю и быт народа, должен прежде всего изучать его язык, — утверждает краевед. — Это ключ к пониманию души народа, его прошлого, его чаяний на будущее…

Уроженец Урала, учившийся в Камышлове и в Перми, Владимир Павлович с первых лет Советской власти обосновывается в Шадринске и здесь развертывает активную краеведческую деятельность: организует музей и библиотеку при нем, художественную галерею и местный архив, создает постоянный лекторий и проводит массовые экскурсии, а самое главное — вплотную подходит к изучению уральского словаря и говоров, истории и быта народов Урала.

Все это Бирюков делает с огромнейшим воодушевлением. Он как бы находит себя окончательно. Таким образом, определяется призвание этого человека.

Ревностный хранитель многогранного уральского устно-поэтического наследия, Бирюков постоянно ведет собирательскую работу. Его непоседливость вошла в поговорку на Урале. Длительные поездки по самым отдаленным и глухим уголкам родного края, где сохранились еще нетронутыми жемчужины народного творчества, — правило его походной жизни. Он участник бесчисленных экспедиций, проводимых различными научными учреждениями Урала.

Бирюков часто выступает с докладами о своей работе по фольклору на ответственнейших научных заседаниях. Без него не проходит ни одна научная конференция, посвященная народному творчеству или краеведению.

Ему есть что сказать в любой аудитории — студенческой ли, рабочей или научной. Полвека В. П. Бирюков изучает и записывает фольклорные тексты на Урале, встречается с краеведами, сказителями, писателями, учеными.

Какую бы сторону многогранной, общественно полезной деятельности этого человека мы ни взяли, она подчинена одному — изучению жизни народа, его прошлого и настоящего, его культуры, искусства, языка.

Совсем недавно вторым изданием в большой серии «Библиотека поэта», основанной М. Горьким, вышла книга «Песни русских рабочих». Сколько удивительных песен уральцев, записанных в свое время В. Бирюковым, вошло в этот интереснейший сборник, представляющий своеобразную поэтическую летопись героического прошлого рабочих Урала.

Много счастливых открытий сделано Владимиром Бирюковым за годы его работы. Об одних он рассказал сам в книгах и трудах, о других сообщали те, кто писал о деятельности Владимира Павловича. Но об одном из них хочется напомнить еще раз — краевед впервые открыл для нашей литературы П. Бажова, который принял участие в сборнике «Дореволюционный фольклор на Урале» как собиратель рабочего фольклора. С тех пор горной вершиной поднялось имя Бажова-писателя, о нем заговорили сразу, как о талантливом литераторе, заново открывшем богатство духовной культуры уральцев.

«Записки уральского краеведа», как и сам автор их, — живая и неотъемлемая страница каждодневно творимой народом богатой истории Урала. О чем бы ни рассказывал Владимир Павлович — о знаменитых уральцах в прошлом и настоящем, имена которых с гордостью произносят все советские люди, о редких книгах, письмах и автографах, найденных рукописях, — он говорит с любовью, с научной добросовестностью человека, знающего, что открывает читателю что-то свое, новое, не известное доселе.

Незамысловатым и простым рассказам краеведа-писателя иногда не достает литературного обрамления, увлекательной занимательности, но ведь кому что нравится! Все, что издает В. Бирюков, находит своего читателя, которому дороги именно «бирюковский» тон и выверка. В. Бирюков говорит о том, что ему всего роднее и ближе, пережито, перечувствовано и осознано как полезное, нужное народу.

В какой-то степени к тому, что делает В. Бирюков, имеет отношение неувядаемое замечание В. И. Ленина, высказанное В. Бонч-Бруевичу по поводу рассказа Кокорева «Саввушка». В своих воспоминаниях о вожде пролетарской революции Бонч-Бруевич об этом говорит так:

«Вот небольшой писатель, — сказал Владимир Ильич, — совершенно забытый, а как необходимо было бы переиздать его «Саввушку». Это такая прелестная повесть! У него есть и другие, не сильные, но все-таки интересные бытовые рассказы».

Далее В. И. Ленин разъяснил, как нужно относиться к наследству таких писателей:

«Вот таких писателей мы должны вытаскивать из забвения, собирать их произведения и обязательно публиковать отдельными томиками. Ведь это документы той эпохи, а писатели-народники, надо отдать им справедливость, умели собирать большой материал. Они не сидели по домам, а шли в низы, изучали жизнь рабочих, крестьян, ремесленников и очень хорошо, подробно записывали их язык, условия быта. Иногда они перебарщивали, впадая в этнографические описания и вводя в литературу не общелитературный язык, а местные наречия, диалект, что, конечно, не придавало им художественности. У нас обращают внимание преимущественно на больших писателей, которые своими прекрасными произведениями приобрели славу. Это правильно, что их переиздают, так как на их произведения большой спрос, но, повторяю, и маленькие писатели должны быть извлечены из забвения и должны войти в библиотеки наших читателей».

Владимир Павлович как бы следует этим замечательным словам В. И. Ленина, сохранившим значение живой директивы и в наши дни. Всю свою краеведческую деятельность как литературознатец он посвящает тому, чтобы напоминать современному читателю о редких книгах и полузабытых именах писателей, обо всем, что мы не должны предавать забвению, а брать на вооружение в пути к заветной цели — коммунизму.

«Записки уральского краеведа» как раз такая книга, в которой автор отдает дань тому, что мы должны всегда помнить и не забывать, ибо это страницы славной истории нашего народа, его культуры, его духовного богатства.

А. ШМАКОВ

ВОКРУГ ИМЕНИ ИЛЬИЧА

ЗА АВТОГРАФОМ В. И. ЛЕНИНА

Шел 1921 год. Я директорствовал тогда в Шадринском Научном хранилище (так назывался краеведческий музей). Екатеринбургский губнаробраз командировал меня в Москву на краеведческое совещание.

Я запасся командировочным удостоверением уездного исполкома Советов, где было сказано, что меня уполномочили собирать для Шадринского музея разного рода экспонаты, характеризующие Октябрьскую революцию и ее деятелей, в том числе их автографы. Особенно хотелось шадринцам, чтобы я привез автограф Владимира Ильича.

Моим большим другом в Шадринске был тогда заведующий уездно-городским отделом коммунального хозяйства Ф. М. Брусянин. Он, кстати сказать, много помогал Научному хранилищу. Узнав, что я еду в Москву, предложил встретиться там с его «духовной матерью» Ю. А. Наумовой, заведовавшей отделом правовой защиты детей Наркомпроса РСФСР. Насколько я понял, Ф. М. Брусянин, когда был еще солдатом царской армии, где-то встретился с Ю. А. Наумовой, и она научила моего друга на многое смотреть глазами пролетария. Вот к этой-то работнице Наркомпроса я и привез письмо от Ф. М. Брусянина из Шадринска. Оказалось, Ю. А. Наумова знакома с родными В. И. Ленина, и особенно близко с его сестрой Анной Ильиничной. Ю. А. Наумова сама предложила снабдить меня запиской к Анне Ильиничне.

Анна Ильинична жила с семьей в каком-то большом доме, по-видимому, в бывшей гостинице, как раз напротив Кремля.

Сначала, пока я не подал записку от Ю. А. Наумовой, Анна Ильинична приняла меня, можно сказать, сухо. Но узнав, что моя просьба очень скромна и совершенно необычна, оживилась, усадила меня на стул в какой-то тесной комнатушке. Стала звонить в Кремль. Ответили скоро. Спросила, дома ли Владимир Ильич. Сказали, что куда-то выехал. Анна Ильинична попросила меня зайти к ней в другой раз.

Через день, 8 июня, я снова зашел. Анна Ильинична опять стала звонить. И снова ответили, что Владимир Ильич выехал куда-то.

— Эх! Зайдите через денек. Хорошо?

— Хорошо, хорошо!

Прихожу в третий раз. Анна Ильинична — опять к телефону. И снова неудача.

— Как жаль, что я ничего не смогла для вас сделать!.. Подождите, подождите, я поищу, нет ли чего из старых писем Володи, — все же не с пустыми руками поедете домой.

Анна Ильинична подошла к немудрящему шкафу, вынула пачку писем. Нашла узкий конверт, на котором рукой Владимира Ильича был написан адрес. Вынула из конверта письмо, положила его в пачку, а конверт подала мне.

И как же я был обрадован: ведь в руках у меня строки, написанные самим Ильичем!

Я попросил и Анну Ильиничну дать мне свой автограф. Вместо записной книжки у меня в кармане была старая квитанционная книжка. Оторвал один листочек и чистой стороной подал его Анне Ильиничне. Она взяла карандаш и написала:

«Анна Ильинична Ульянова-Елизарова. Москва, 10 июня 1921 г.»

Анне Ильиничне было тогда уже за пятьдесят. И чудилось, что передо мной — старая сельская учительница, такая простая и деятельно суетливая. Как она горевала, что вот приехал человек из далекой провинции и уедет обратно, не выполнив поручения своих товарищей. И потом так была рада, что сумела выйти из положения.

Когда стал прощаться, Анна Ильинична спросила, куда теперь направляюсь. Я ответил, что на Рождественский бульвар, в гостиницу.

— Так давайте я вас подвезу, — у меня сейчас машина…

Конечно, я поблагодарил и весьма охотно согласился.

В кузове машины сидел молодой человек. «Не сын ли Анны Ильиничны?» — подумал я.

Машина вышла на Петровку, и тут я окончательно простился с Анной Ильиничной и еще раз сердечно поблагодарил ее за подарок шадринцам и за внимание к себе.

Возвратившись из Москвы, я первым делом явился к товарищам и показал драгоценное приобретение для музея.

Автографы Ильича и его сестры заключил под стекло, каждый в особую рамку: ленинский — в золотую, автограф Анны Ильиничны — в рамку из ясеня, а когда в музей приходили посетители, с большим удовольствием рассказывал, как «добывал» эти автографы.

БЛИЖАЙШИЙ СОРАТНИК ИЛЬИЧА

В дореволюционных духовных семинариях преподавалась история русского раскола, так называемого старообрядчества, и религиозного сектантства. Одновременно учили, как вести борьбу с этими явлениями в православной церкви.

Известно, многие секты возникали в качестве протеста против существовавшего в то время государственного режима, а потому привлекали к себе внимание передовых ученых.

В 1900-х годах, когда я был учеником Пермской духовной семинарии, время от времени приходилось читать труды светских исследователей сектантского движения, в том числе Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.

Потом, когда я с семинарией распростился и учился в светских учебных заведениях, как-то не приходилось встречать эту фамилию. Снова она стала попадаться мне на глаза в качестве подписи управляющего делами Совета Народных Комиссаров, ниже подписи Ленина. Фамилия-то была знакомой, но тогда никак не думалось, что это одно и то же лицо.

В 1930 году в Москве был создан Литературный музей. Основателем его и первым директором был Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.

Известный советский библиограф Н. В. Здобнов, уроженец Шадринска, был в самых хороших отношениях с Владимиром Дмитриевичем, и когда с 1936 года у меня стали выходить книги по уральскому фольклору, Литературный музей, по совету Н. В. Здобнова, предложил мне делиться фольклорными записями и другими материалами историко-литературного значения. Письма от лица музея всегда подписывал В. Д. Бонч-Бруевич.

Лично познакомиться с В. Д. Бонч-Бруевичем мне довелось лишь незадолго до его смерти, в Москве. Тогда он был директором Музея истории религии Академии наук СССР, помещавшегося в Казанском соборе в Ленинграде. Директорствуя там, он жил в Москве на улице Семашко, в доме № 5.

В переписке с Владимиром Дмитриевичем затрагивались не только деловые, служебные вопросы, но и вопросы личного характера, в чем читатель может убедиться из приводимого здесь письма Бонч-Бруевича от 9 февраля 1953 года.

Больница Санупра Кремля. 9 февраля 1953 г.

В. П. БИРЮКОВУ.

г. Шадринск.

Многоуважаемый Владимир Павлович,

письмо Ваше от 27 января я недавно получил и тотчас же дал распоряжение заведующему рукописным отделением выслать Вам оглавление всего того, что Вы передали нам в первый раз. Присылайте мне все в Москву, что еще наберете на тему антирелигиозную, антицерковную, атеистическую и проч. по профилю нашего Музея вообще, также и по старообрядчеству, сектантству, православию и пр. и пр. «Сны пресвятой богородицы», конечно, тоже нужны… да и вообще все по фольклору, старые рукописи по этому же профилю и пр. То, что я хотел написать о Ленине в связи с фольклором, я сделал и совершенно приготовил к печати. Постараюсь в нынешнем году напечатать, а где именно, еще не знаю. Вы, конечно, высылайте и заговоры, это все нужно для изучения народных верований.

Очень рад, что Вам пришлись по душе мои воспоминания о Мамине-Сибиряке. Большой он был писатель, и большого размаху, весьма одаренный и талантливый человек. Современники (народники) не поняли его и не давали ему дороги, а ведь он чуть ли не первый противопоставил рабочий класс, его жизнь и его борьбу против класса капиталистов и правительственных чиновников, разоблачив тех и других. И это им, народникам, было не по нутру. Большинство его современников не понимали, что рабочий класс, пролетариат, его жизнь и его борьба есть основа прогресса, основа ближайшего будущего. Его современникам эта идея была чужда, кроме такого гения, смотрящего далеко в глубь, в ширь и в будущее нашего народа и революционной борьбы, каким был М. Е. Салтыков-Щедрин.

Вы должны написать, если что знаете о Мамине.

Портрет мой, как только снимусь или пересниму зарисовку художника Яр-Кравченко, Вам вышлю. Хотел бы, чтобы Вы достали № 8 сборника «Звенья». Там я напечатал большую статью о моем сборнике «Избранные произведения русской поэзии» — думаю, что она Вам будет интересна, а также и для современной молодежи. Прочтите ее. А в № 3 «Звенья» есть интересные записки о Пушкине — Долгорукова — его дневник. Вам, любителю русской литературы, будет весьма интересен этот невник. Не знаю, имеются ли еще эти сборники в продаже, может быть, в Москве в Гослитиздате.

Вас интересует моя фамилия. Я мало на этот счет что могу сказать Вам. Знаю лишь то, что слово Бонч — эта означает герб, принадлежность, род. Таких родов была несколько: Бонч-Бруевич, Бонч-Квятковские, Бонч-Осмоловские и еще какой-то Бонч. Если говорить о предках, то мои предки, выходцы из южных славян, кажется, из Сербии переселились в Россию до Ивана Грозного и занимались «ратным» делом, т. е. были военные. При осаде Казани мой предок был «пушкарем», т. е. артиллерийским офицером, чем-то отличился, и ему в его герб, под щитом, были прибавлены, нарисованы груды ядер и пушки. Другие аксессуары состояли из знамен, ружей и штыков, сабель и султанов из страусовых перьев наверху, на щите, кроме того звезды, стоящий лев и еще что-то. Все это я видел давным-давно, у моего покойного отца, у которого хранились, как у старшего в роде, печати и другие документы, причем многие документы на польском языке, так как мои предки жили в Белоруссии в Могилевской и Смоленской губерниях, где им были пожалованы имения, после раздробившиеся в силу многодетности семей предков — у моего деда было девять сыновей и девять дочерей. Такое многодетство было в более ранних поколениях. В этих губерниях вплоть до конца XVIII века государственное делопроизводство велось по закону на польском языке.

Предки мои боролись с унией, не признавали польской юрисдикции, почему сильно враждовали с соседями, польскими магнатами-помещиками, которые стремились ополячить белорусское население. Мой отец 12-ти лет был отдан в школу казеннокоштным в г. Смоленск, откуда за отличное учение, окончив школу топографов, был переведен в Москву, куда направлен в походном порядке, т. е. пешком с воинской частью, следовавшей в Москву.

Здесь он был участником в работе над первым в России геодезическим глобусом, на котором расположена Россия с Сибирью. Эта огромная работа была сделана и вычерчена в 60-х годах топографами в Константиновском Межевом Институте, где после я учился, так же как и старший мой брат, и откуда я был исключен в 1889 г. с волчьим паспортом, среди других четырех старших учеников, за руководство студенческим движением межевиков — воспитанников старших классов Константиновского Межевого Института — и после долгого следствия выслан из Москвы в Курск в 1890 г., где мне было разрешено поступить в Курское Землемерное училище, которое я окончил в 1892 г. и приехал в Москву, где с 1893 г. принялся за революционную деятельность в разных кружках того времени.

Вот Вам краткий ответ на вопрос студентов: Бонч — это герб южных славян, переселявшихся тогда в разные страны. В Сербии и сейчас есть Бончи, а Бруевич — это фамилия: каково ее происхождение и словообразование — не знаю. По гербу нашего древнего рода мы были записаны в шестую родословную дворянскую книгу, от которой я отказался официально и запретил моему отцу вносить туда мое имя, когда достиг совершеннолетия, т. е. 21 года. Я написал об этом мотивированное заявление, что принадлежать к тому сословию, которое имело все время рабов (крепостных), которое являлось опорой монархии, — я принадлежать не желаю, чем, конечно, нанес этому сословию большое оскорбление, вызвал огромное негодование.

Вот все то немногое, что я знаю о своих предках и моей фамилии. Вообще вопросом, какие и чьи «гуси Рим спасли», я никогда не интересовался и вполне согласен со Львом Николаевичем Толстым, который по такому же поводу ответил: я не племенной жеребец, и не охотничья борзая, чтобы интересоваться собой, каких я кровей и какого «племя» мои мать и отец. Я просто самый обыкновенный человек. И знать мне, откуда я и кто мои предки, мне не для чего.

Это очень верный взгляд на вопросы генеалогии и всего остального, с чем она связана. Я счастлив, что на шестнадцатом году был уже замешан в протестующее дело молодых товарищей и вскоре вошел в революционные кружки, а потом участвовал в организации Московского рабочего союза, был с 1894 г. знаком с Владимиром Ильичем, который в то время организовывал в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», приезжал в Москву и останавливался у своей сестры А. И. Елизаровой, с которой я был очень хорошо знаком, и где я впервые встретился и хорошо познакомился с Владимиром Ильичем. И с тех пор и до сего дня я горд тем, что всегда, всю жизнь был активистом в нашей с.-д. революционной работе, был искристом, потом большевиком, коммунистом и таковым желаю умереть, отдав всю свою жизнь, все мои силы, все мои способности моему родному русскому народу. Родившись в Москве в 1873 г., я отдал всего себя нашей революционной, сначала с.-д., потом коммунистической партии и трем революциям, в которых я принимал живейшее участие. В борьбе за честь и славу и радость моей великой родины я готов всегда и сейчас отдать мою седую голову на восьмидесятый год моей счастливой и радостной жизни.

Вам, более молодому поколению, и искренно любимой мною молодежи, поднявшейся огромной мощной порослью во всей нашей социалистической стране, я желаю самых великих благ и подвигов жизни на поприще науки, искусства, техники и всей совокупной воскресшей жизни нашей, втекающей в безбрежные моря всесветлого коммунизма.

Всего Вам наилучшего.

Влад. Бонч-Бруевич».

Выше я упомянул о Н. В. Здобнове. Это был большой умница, великий труженик и глубоко честный человек. Знаменитая книга его «История русской библиографии» — по существу история русской культуры — выдержала уже три издания и готовится четвертое.

Н. В. Здобнов — один из основоположников советской библиографии. Недавно Всесоюзная книжная палата издала книгу М. В. Машковой «Н. В. Здобнов. (1888—1942). Очерки жизни и деятельности». Москва, 1959, 132 стр.

У Н. В. Здобнова было много завистников, а потому и недругов, и они при всяком удобном случае играли на старых политических ошибках нашего земляка, хотя он в свое время заявил в центральной печати о прежних заблуждениях и категорически отрекся от них. Передо мной фотокопия письма В. Д. Бонч-Бруевича вдове Здобнова от 8 октября 1948 г.:

«Многоуважаемая Нина Ивановна,

Благодарю Вас за присылку письма и за две рецензии на книгу Вашего покойного мужа. Я бы очень хотел, чтобы Вы сосредоточили все рецензии, которые появлялись где-либо, — у меня. Это мне потребуется для будущего. Рецензию Б. П. Козьмина я еще не читал, но так как «Советскую книгу» получаю, то прочту. Беркова рецензия дельная. Просто надо изумляться, что есть еще такие непримиримые фанатики, которые злились и злятся на Вашего мужа совсем не потому, что он плохо или хорошо сделал свою работу, а потому, что он ушел к коммунистам из партии эсеров.

Как обстоит дело с повторным печатанием уже вышедшей книги, а также ее 3-го тома?

Я как-нибудь займусь просмотром того списка, который Вы мне прислали, — работ Николая Васильевича, и о том, что выберу для печати, тотчас же Вам сообщу. Вот некролог я бы напечатал, но никто мне до сих пор не написал. Если сами напишете, — это будет хорошо.

Вы уезжайте на поправку, а когда приедете, повидаемся. Дело в том, что я тут тоже хворал, а сейчас принялся за работу, которой сгрудилось очень много, так что, к сожалению, на прием посетителей приходится отводить очень мало времени. Если Вы сами что выбрали из ненапечатанных сочинений Вашего покойного мужа для печати, то сейчас же позвоните мне или занесите.

Главный редактор Гослитмузея

Влад. Бонч-Бруевич».

ДИПЛОМ — „ПОКРЫШКА“

В Свердловске существует интересное учреждение — мастерская по изготовлению минералогических коллекций. Основал ее в 1890-х годах профессор-геолог Модест Онисимович Клер — сын основателя Уральского общества любителей естествознания. Мастерская закупает минеральное сырье в разных местах Урала.

На западном склоне северного и среднего Урала широко распространены так называемые пермские медистые песчаники. Запас их в мастерской давно вышел, а поручить доставку их было некому. Узнав об этом, я подумал, почему бы мне не предложить своих услуг и не поехать в Пермь, а попутно устроить себе творческую командировку. И вот в начале октября 1955 года я оказался заготовителем минерального сырья.

Дело свое я сделал, камень отправил в контейнере и на недельку задержался в Перми.

Известно, что пермское Прикамье населено народностями так называемой пермской группы — коми-пермяками и удмуртами. Это они дали происхождение таких уральских фамилий, как Одегов, Гачегов, Иртегов и т. д. Носители их числятся русскими, хотя ясно, что предки были или удмуртами или коми-пермяками. В Пермском педагогическом институте работала преподавателем Гантман-Кривощекова, по-видимому, родственница известного уральского краеведа И. Я. Кривощекова. К ней-то меня и направили за разъяснением значения перечисленных мною фамилий.

Сказали, что Кривощекова находится в таком-то кабинете, но скоро выйдет. Коли скоро, так отчего не подождать, и я начал измерять своими шагами широченный коридор второго этажа великолепного здания, когда-то построенного Пермским губернским земством, а потом переданного для Пермского университета. От него в свое время отпочковался Пермский педагогический институт.

Гуляю я этак по коридору и вижу: стоит посудина с водой, а накрыта она листом бристольского картона.

«Откуда, — думаю, — взялся тут бристоль? Дай-ка взгляну, авось, интересное что». Взял я картон. Одна сторона совершенно чистая. Перевертываю и читаю:

«Императорское русское археологическое общество в Общем Собрании своем тысяча девятьсот двенадцатого года Мая 4-го дня избрало Бориса Леонидовича Богаевского в число своих членов-сотрудников.

С.-Петербург, 1912 года сентября 25 дня.

Председатель Константин

За помощника председателя Петр Никитин

Секретарь Борис Фармаковский».

Прочел я — и удивился, и возмутился. Каким же это образом диплом попал в число хозяйственных предметов? Да ведь Б. Л. Богаевский — известный профессор-историк, работавший в университете. И здорово же чтит высшая школа память своих выдающихся работников!

Я подумал: если выразить свое возмущение и передать диплом кому-либо из сотрудников института, то засунут опять, и потом снова он попадет, быть может, еще для худшего вида использования, а документ стоил того, чтобы его сохранить.

Вернувшись в гостиницу, я стал изучать подписи под дипломом.

«Константин», наделавший после своего имени столько размашистых колес-завитков, — внук Николая Первого, «его императорское высочество», последний дореволюционный президент Академии наук, почетный академик и поэт «К. Р.» (Константин Романов), автор известных в старое время романсов и военных песен. Величина, конечно, не ахти какая, а все же личность историческая, и судя по почерку — большой зазнайка…

Личность Петра Никитина, по отчеству Васильевича, удалось установить по справке из Центрального исторического архива в Ленинграде. Это — «управляющий отделом древне-классической, византийской и западноевропейской археологии Русского археологического общества», состоявший также профессором Петербургского университета по кафедре классической филологии.

Фамилия «Фармаковский» меня, как археолога по образованию, сразу заинтересовала: да ведь это же знаменитый советский археолог! С его именем связаны расколки древнегреческой колонии на черноморском побережье — города Ольвии. Борис Владимирович Фармаковский (1870—1928) — крупный исследователь в области классической археологии и археологии Северного Причерноморья. Он же вел раскопки древней Десятинной церкви в Киеве. При раскопках Ольвии установил основную территорию города, систему планировки и обороны, устройство жилых и общественных зданий, особенности культурной жизни.

Ученый оставил много печатных работ: «Аттическая вазовая живопись и ее отношение к искусству монументальному в эпоху непосредственно после греко-персидских войн» (1902), «Архаический период в России» (1914), «Художественный идеал демократических Афин» (1918)…

В 1914 году Б. В. Фармаковский избран членом-корреспондентом Академии наук, а потом был профессором Ленинградского университета. Словом — большой ученый.

Так вот чья подпись стоит под дипломом-покрышкой!

Диплом, как исторический документ, я заключил в раму со стеклом и хотел показывать на выставке своих коллекций в городах Урала. Мне говорят:

— Знаете, ведь неудобно это выставлять: царский внук, а кто такие Никитин и Фармаковский, разве известно, да и старье это все…

Коли умные люди говорят, надо слушаться, и диплом я показывал только тем, кто хорошо понимает ценность исторических документов.

С 1958 года я состою в довольно оживленной переписке с кировским краеведом Василием Георгиевичем Пленковым. Он то и дело помещает в «Кировской правде» интересные сообщения о своих находках.

Однажды он присылает мне номер «Кировской правды» за 25 мая 1961 года со своей статьей «Ульяновы и Фармаковские. Заметки краеведа».

Начинаю читать эту статью:

«В конце семидесятых и начале восьмидесятых годов прошлого века большая дружба связывала две симбирских семьи — Ульяновых и Фармаковских. Глава семьи Ульяновых был директором, а глава семьи Фармаковских — инспектором народных училищ Симбирской губернии. О дружбе этих семей рассказывают архивные документы и воспоминания Фармаковских.

В Государственном историческом архиве в Ленинграде хранится фонд талантливого деятеля народного образования Владимира Игнатьевича Фармаковского — нашего земляка».

Дальше сообщается о многочисленных письмах семей Ульяновых и Фармаковских и др. документах, говорящих о связи обеих семей. Затем:

«Старший сын В. И. Фармаковского, известный советский исследователь, археолог Борис Владимирович (родился он в Вятке) учился одновременно с Владимиром Ильичем в Симбирской гимназии. Они поступили в эту гимназию в одном году, только В. И. Ленин — в первый класс, а Б. В. Фармаковский — в подготовительный.

Не так давно в первом зале Центрального музея В. И. Ленина появился новый экспонат — копия шифрованного письма В. И. Ленина своему товарищу Борису Фармаковскому… Письмо это написано красками на бересте в 1882 году. Письмо тотемами — так назвал его В. И. Ленин. Оно до сих пор не расшифровано…»

Статья заключается словами:

«Многочисленную семью Фармаковских, прогрессивную и талантливую, часто преследовали власти. Так как некоторые из молодых Фармаковских учились в Петербурге и были связаны с подпольными революционными кружками, то в их вятской квартире часто производились обыски и аресты. Все они во главе с матерью-старушкой привлекались к судебной ответственности по делу 193-х и подвергались полицейскому надзору».

Теперь я уж «безбоязненно» показываю историческую памятку, по поводу которой можно интересно рассказать о дружбе Ульяновых и Фармаковских и о скромности ученого Бориса Фармаковского и о кичливости «его императорского высочества». Об этом так красноречиво говорят их автографы.

ПИСАТЕЛИ

„КОРОЛЕНКОВСКИЙ ЖАНДАРМ“ И ЕГО СЫН

В августе 1902 года мой родитель, псаломщик, привез меня в Пермь для поступления в духовную семинарию. Ни родитель, ни я в Перми никогда до этого не бывали. Приехали как в лес, единственно запасшись адресом выходца из нашего родного села, рабочего типографии Пермского губернского земства, Андрея Назаровича Мальцева. Дома, в деревне, у него оставалась мать, которой сын писал, вероятно, не чаще раза в год-два.

Дорогой от кого-то узнали, что в Перми есть подворье Белогорского монастыря, где иногда дают временный приют. И первый день по приезде в Пермь мы провели там. За это время отец отыскал квартиру Назарыча, ютившегося в бедном домишке в Слободке за Сибирской заставой.

Первые четыре года семинарского ученья я жил в общежитии, часто ходил на квартиру к Назарычу, чтобы немного развлечься. Если не заставал его дома, шел к нему на работу — в типографию. Это было большое полиграфическое предприятие вблизи Сибирской заставы по тогдашней Соликамской улице. В типографию меня пропускали свободно: никаких документов, никаких расспросов, кто я, зачем иду, к кому иду… Приходил я туда и наблюдал, как Назарыч накладывал листы чистой бумаги, а машина выбрасывала их испечатанными.

Был у Назарыча друг по работе Петя Молоков, Петр Хрисанфович. Рыжеволосый, небольшого роста, с маленьким носом, похожим на пуговку, с несколько суетливыми движениями… Словом, ничего героического в этом человеке я не замечал, тем не менее он всегда влек меня к себе. И Назарыч иначе не называл его и в глаза и по-за глаза, как Петей. Петр Хрисанфович старался занять меня то разговорами, то даст, бывало, свежий номер издававшегося губернским земством журнала-газеты «Пермская земская неделя». Там было что почитать.

Не раз, бывало, приду я к Назарычу, а он:

— Сегодня ночью у Пети был обыск и его забрали…

Я уже понимал, что забрали «за политику», а в чем она заключалась, не знал и не допытывался.

Не помню, в 1908 или 1909 году в «Русском богатстве» стала печататься «История моего современника» В. Г. Короленко, и я читал ее с большим интересом. Позже, перечитывая это произведение, я остановил свое внимание на рассказе автора о том, как его перевозил из Перми в тобольскую тюрьму жандармский унтер-офицер Хрисанф Мологов (Молоков). Прочитал я это место и подумал: «Какое совпадение: пермский жандарм — Хрисанф Молоков, а мой тамошний знакомый — Петр Хрисанфович Молоков! Неужели Петя Молоков был сыном жандарма? А почему этого сына то и дело обыскивали и арестовывали?» И чем больше вчитывался, тем больше приходил к мысли, что Петя — сын жандарма.

Не удержусь, чтобы не привести короленковские строки об этом жандарме.

После того, как был убит Александр II, царский престол занял его сын, Александр III. Надо было присягать новому царю. Будучи в ссылке в Перми, В. Г. Короленко служил на железной дороге. Ее служащие принесли общую присягу, в том числе присягнул и писатель. Однако жандармерия потребовала от него специальной присяги, против чего Владимир Галактионович восстал. Кроме того, его стали преследовать по ложному доносу и вновь сослали в Тобольск, а оттуда дальше.

Везли Короленко вместе с другим политическим ссыльным, который оказался слишком болтливым, — это при жандармах, которые сопровождали ссылаемых. И Короленко пишет:

«Когда я дал ему это понять, он ответил по-немецки, что эти идиоты не поймут интеллигентного разговора. Я видел, что один из жандармов при этом улыбнулся, и поэтому я настойчиво попросил Г-ча перейти к другой теме, Он огорчился и даже обиделся. Но у меня были свои основания. Когда я еще жил в слободке, мой хозяин показал мне однажды проходившего мимо какого-то пропойцу, в старой фризовой шинели и опорках на босу ногу, и сказал, лукаво улыбаясь:

— Жандарм это, приятель мой… Молоков по фамилии, может, слыхали?

— Какой-то пьяница?..

— Нарочно это он… Кого-нибудь непременно выслеживает. Взыщик, скажу вам, самый пронзительный…

Действительно, вскоре после этого случая была прослежена шайка столичных фальшивомонетчиков, перенесшая временно свою деятельность на Урал, и дело это привлекло внимание даже столичной прессы. Впоследствии, когда хозяин указал мне того же Молокова уже в форме, я едва узнал его.

Теперь этот взыщик сопровождал меня. Лицо у него было проницательное и умное. Он как будто даже не прислушивался к словам Г-ча, но когда мы поехали дальше уже на тройках от Екатеринбурга, он повторил мне даже то, что Г-ч говорил по-немецки…

Расставшись с Г-чем, мы поехали по большому тракту на Тобольск. Молоков оказался человеком словоохотливым и интересным рассказчиком. Он говорил о людях, которых знал и я, и часто давал меткие характеристики… Его умные глаза пытливо вглядывались порой в мое лицо, как бы с вопросом — верно ли?.. Мне было интересно слушать эти рассказы о Перми с точки зрения жандарма-психолога. Впрочем, в данном случае это была точка зрения далеко не характерная для жандармов. Молокова тянуло больше к уголовному сыску, а его начальник представлял своего рода феномен…

Незадолго передо мной Молокову пришлось сопровождать до Тобольска другого политического ссыльного А-ва, и опять в его рассказах передо мной вставала, как живая, очень типичная фигура. Это был один из якобинцев Зайчневского…»

В том, что Петр Хрисанфович Молоков был сыном жандарма, меня окончательно убедила статья старого пермского партийца В. В. Южакова в книге «Иллюстрированный сборник-ежегодник Пермского губернского земства», выпуск второй, издания 1916 года, — под названием «К пребыванию Вл. Гал. Короленко в Перми». Автору удалось найти квартирную хозяйку, у которой жил в Перми писатель, а также установить время высылки Владимира Галактионовича из Перми.

Больше того, В. В. Южаков сообщает, что жандарм Молоков умер в 1913 году, и в оставшихся от него бумагах хранилась расписка, полученная жандармом от смотрителя тобольской тюрьмы Н. Карамышева, в принятии денег В. Г. Короленко.

«Расписка эта до нынешнего года хранилась, в бумагах Молокова, и ее предполагалось продать на толкучке, среди бумаг, но сын Хрисанфа Молокова — печатник земской типографии — уже знает имя писателя и поэтому обратил внимание на расписку, и теперь она передается в Пермский научный музей» —

так говорится в сноске на стр. 181 упомянутого выше сборника, а в тексте статьи дается фото самой расписки.

Воспроизведение расписки очень четкое, так что можно прочесть:

«Дана сия расписка жандармскому унтер-офицеру Хрисанфу Мологову в том, что принято от него денег пятьдесят восемь руб. семьдесят две коп., принадлежащих Государственному преступнику Владимиру Короленко — 15 августа 1881 года.

Смотритель Тобольского тюремного замка Н. Карамышев».

Вслед за этим автор статьи пишет:

«Принимая дней пять пути от Перми до Тобольска, можно установить отъезд Короленко из Перми 10 или 9 августа 1881 года.

Проводить его на вокзал пришла и Наталия Ивановна Афанасьева (квартирная хозяйка — В. Б.), прибежал и десятилетний сын унтер-офицера Молокова, и было «вообще много народу». Следовательно, несмотря на столь мимолетное, недолгое пребывание Вл. Гал. в Перми — он привлек к себе широкие симпатии…»

Петр Хрисанфович помнил Короленко и был наслышан о его высоких моральных качествах.

В. В. Южаков писал свою статью накануне февральской революции. Он мог бы написать больше о сыне жандарма, о том, как он, сын, стал членом подпольной большевистской организации, а потому недаром подвергался арестам…

Несомненно, в материалах пермского партархива имя П. Х. Молокова упоминается не раз. Надо бы подтолкнуть пермских краеведов, чтобы они «порылись» в архивных материалах, собрали бы рассказы современников о сыне «короленковского» жандарма.

В последний раз я видел его 12 июня 1929 года в бывшей типографии губернского правления, в которой печаталась моя книжка «Краеведческий вопросник». В то время Петру Хрисанфовичу, надо думать, шел уже 60-й год. Наша встреча была очень теплой и уже совсем при иной политической обстановке. Прежде суетливый, чего-то все опасавшийся, мой старый знакомец теперь выглядел солидно, спокойно и казался мне даже выше ростом.

КТО КАК ПОЧТИЛ ПАМЯТЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО…

Газеты — это летописи наших дней. В архивах тоже много материала для истории, но там надо долго рыться, часто — уметь читать старинные почерки, а в газетах читается все легко. Если нам по какой-то счастливой случайности попадет листок даже древней летописи, то мы бережем его как величайшую драгоценность.

По-видимому, я родился собирателем. Если вижу клочок газеты, непременно посмотрю, какого времени и что за газета. Лет двадцать тому назад я где-то набрал большую пачку обрывков уральских газет дореволюционного времени и теперь еще храню их.

Когда исполнилось 50 лет со дня смерти Льва Толстого, я обратился к этим обрывкам и, представьте, нашел там нечто любопытное. Вот обрывокноябрьского номера «Уральской жизни», выходившей в Екатеринбурге.

В одном месте читаю:

«Когда закатилось русское солнце Л. Н., шадринская городская дума в лице председателя, городского головы купца Василия Мокеева и члена управы мещанина Куликова не допустила в своем заседании почтить этого всемирного гения даже вставанием.

Да сохранятся навсегда в отечественной истории г. Шадринска славные имена этих отменных мужей вместе с именами всякого рода Пуришкевичей, иеромонахов Иллиодоров и т. п.»

На том же газетном обрывке сохранился стихотворный «маленький фельетон». Вот он:

Как говорится: ко всему этому комментарии излишни.

ТЕЛЕГРАММА

Ноябрь 1910 года. Дореволюционная Казань. На восточной окраине города, возле изрытой ямами кирпичных заводов обширной площади, высится почти одинокое трехэтажное здание ветеринарного института. Скучная, казенная архитектура. И тем не менее это — здание высшей школы, это ветеринарный институт.

Студенты его на девяносто пять процентов — бывшие воспитанники духовных семинарий, протрубившие, если кто ни разу не оставался на второй год, целых тринадцать лет учебы. Народ все солидный, положительный, многие с бородами и редко кто без усов. И не мудрено: тот уже поработал народным учителем, тот — земским статистиком, тот отшвырнул от себя поповский сан… Словом, все — дезертиры с подкадильного фронта, которым нет доступа в другие высшие школы, а только в ветеринарный институт, выпускающий специалистов «грязной» работы. Вот причина, почему в ветеринарный институт не шли дворянские сынки, а дезертирам-поповичам — все же высшая школа и все же не поповство!

Сложной жизнью живет студенчество института. Каждый чувствует, что будет обязан служить народу, именно народу. В институте есть своя подпольная организация. Но кто ее члены? Можно лишь догадываться, подозревать. Кто дает сигнал начать политическую забастовку? Кто назначает студенческую сходку, конечно, без разрешения директора, самовольно? А ведь кто-то невидимый сигнализирует, назначает…

В институте есть и свой агент жандармерии. Это — помощник долговязого швейцара Романа — Хасан. Маленький, с хитрыми глазками, с жидкой бородкой, такой противный. К сожалению, о роли Хасана, как шпика, знают не многие и попадаются…

Пришла в Казань тяжелая весть: Лев Толстой покинул Ясную Поляну, куда-то ушел, уехал…

Почему? Куда? С кем? Ведь не один же в таком возрасте?

Томительно идет время в ожидании, когда же будет ответ на эти волнующие вопросы.

И вдруг страшная весть: Толстой умер в дороге!.. На станции Астапово.

И Русь снова забурлила так, как еще не бурлила после бури Пятого года. Полиции и жандармам опять «работа».

Разве можно нам, студентам, оставаться равнодушными!

Но ведь директор Гольцман никоим образом не разрешит сходку, чтобы хоть послать телеграмму в Ясную Поляну: «Толстой» — это же «революция»!

Ладно, без разрешения летучку устроим…

Кончилась первая лекция. Студенты всех курсов высыпали в коридор второго этажа.

— Товарищи, разве можем мы оставаться глухими к смерти Льва Николаевича? — раздается по коридору.

Все оборачиваются на голос.

— Товарищи, давайте пошлем телеграмму в Ясную Поляну. Вот текст: «Казанские студенты-ветеринары скорбят со всем миром». Согласны?

— Согласны! — Ответ единодушен.

«Сходка» кончена. Мчусь на телеграф. Думается: «Примут ли?»

И вот в руках квитанция. «Тула, Ясная Поляна, Толстой». Все сделано!

Вообще, все произошло быстро, даже Хасан не узнал о такой дерзости, иначе поздним вечером пришла бы полиция и потащила на допрос.

Прошло более полувека. В моей памяти до сих пор все былое ясно. Особенно, когда вновь и вновь попадет под руку квитанция о сдаче телеграммы в Ясную Поляну.

ПИСЬМА ГОРЬКОГО

В числе писем, подаренных мне профессором Верой Николаевной Харузиной в июне 1921 года, было два письма Алексея Максимовича Горького. Горьковский почерк, как говорится, узнаешь за версту: буквы прямые, без всякого наклона, сразу видать человека сильной воли. В одном письме буквы довольно высокие, слитые между собой, зато во втором они низки и почти каждая стоит особняком, точно типографского исполнения.

Вот тексты обоих писем:

1

О приезде вашем, товарищ, домашние мои предупреждены и ждут вас. Квартира светлая, пустая. Я уверен, вы хорошо устроитесь.

Всего доброго вам и крепко жму руку супруги.

Ваш А. Пешков.

Чтобы вам не путаться по городу, вот адрес: Мартыновская, дом Киршбаум, — угловой, кварт. Пешкова.

А. Пеш…

Кто был адресатом этого письма, пока неизвестно. Нет также и даты. Не был ли адресат подпольщиком и лично мало знакомым Горькому человеком?

Обращает внимание, что слова «вам», «вас», «ваш» написаны с малой буквы.

Писано письмо на листке 21×13 см — половинке почтового четырехстраничного листка, с прямой еле заметной клеточной разлиновкой.

2

Милостивый Государь Владимир Александрович!

Извините еще раз за беспокойство, причиненное мною Вам, — позволяю себе выяснить причину моего молчания об отказе от квартиры в доме Вашем, ибо, как мне показалось, я не успел при свидании с Вами изложить причины эти достаточно ясно.

Квартира далеко от места службы жены моей и мала для нас — вот почему мы от нее отказались, известить Вас об изменении нашего решения мы не имели еще времени и не считали это важным, ибо не думали, что задаток будет возвращен Вами — вообще это не делается домохозяевами, и та корректность, которую проявили Вы — крайне редка.

Это увеличивает ее ценность и вызывает у нас чувство искреннего почтения к Вам, милостивый Государь.

Дороги не 50 р., а именно корректность, которая так редко встречается у нас в общежитии и потому всегда должна быть подчеркнута.

С истинным почтением А. Пешков.

Даты письмо не имеет. Писано оно также на так называемой почтовой бумаге, только бо́льшего размера — 27×21 см, и также с прямой, еле заметной клеточной разлиновкой.

Кто такой адресат Владимир Александрович, неизвестно. Можно предполагать, что это был довольно культурный человек, вероятно, и почитатель А. М. Горького.

СЕКРЕТАРЬ ГОРЬКОГО

Всегда с удивлением узнаешь, что выдающийся человек является уроженцем твоего родного края. Так, недавно курганская областная газета «Советское Зауралье» сообщила, что известный советский писатель Алексей Кузьмич Югов — уроженец села Каминского Звериноголовского района Курганской области.

Несомненно, для многих уральцев явится большой новостью, что ближайший соратник, «нянька» А. М. Горького — Иван Павлович Ладыжников — родился в селе Пески, в просторечии — Катайские-Пески, Катайского района Курганской области.

Об этом удивительном человеке, которого со времен своей молодости я знаю как «секретаря Горького», я и хочу рассказать.

* * *

В начале 1900-х годов А. М. Горький возглавил товарищеское издательство «Знание» после его реорганизации. Стали выходить книжки «Сборников товарищества «Знание», в которых помещали свои произведения Горький, Чехов, Телешов, Елпатьевский, Чириков и многие другие. Когда в том или ином «Сборнике» публиковали произведение Горького, ему предпосылалось несколько строк.

«Право собственности вне России закреплено за автором во всех странах, где это допускается существующими законами.

Г. г. переводчиков просят обращаться за разрешением на перевод и за справками к представителю автора, Ив. П. Ладыжникову»…

Выписываю это из 14-й книги «Сборников товарищества «Знание», издания 1906 г. Душа моя наполнилась гордостью: мой близкий земляк и какие дела он делает!

В конце 1920-х годов я узнал, что Иван Павлович живет в Москве и работает в акционерном обществе «Международная книга», магазин которой помещается на улице Кузнецкий Мост. Направляюсь туда, спрашиваю, как мне увидеть И. П. Ладыжникова.

— А вы пройдите вон туда.

Подхожу, вижу — сидит крепкого сложения человек.

— Не вы ли Иван Павлович?

— Да, а с кем имею честь говорить?

Я назвал себя. Иван Павлович обрадовался земляку, и пошли у нас разговоры…

Каждый раз, как я бывал в Москве, хоть на две минуты заходил к Ивану Павловичу и сообщал новости о родных местах.

В Москве тогда жило несколько выдающихся выходцев из города Шадринска и Шадринского уезда: скульптор И. Д. Шадр, библиограф Н. В. Здобнов и др. В один из приездов в Москву я подумал, а почему бы нам, шадринцам, не собраться вместе, не покалякать, не повспоминать о былых временах, о родных местах. Обошел я московских шадринцев, и вскоре мы собрались в квартире Шадра, в конце Большой Полянки. Предложил я землякам листик бумаги и попросил оставить на нем свои автографы. Теперь этот листик хранится в моем собрании.

В тот ли свой приезд в Москву или в другой я побывал у Ивана Павловича на его квартире, в Замоскворечье: Вишняковский переулок, дом 27, квартира 12. Хозяин ее рассказал мне, что он состоит членом жилищной кооперации, которая и выстроила этот многоквартирный дом.

В Москву Иван Павлович переехал вскоре после смерти своей жены. Комната, в которой принимал меня он, показалась мне убогой, неуютной.

Сейчас в этой квартире живет дочь Ивана Павловича Наталья Ивановна Ладыжникова.

В память о наших встречах Иван Павлович подарил мне небольшой фотопортрет.

В 1945 году, когда война уже окончилась, однажды я развернул «Известия» и прочел там очень краткое сообщение о смерти Ивана Павловича Ладыжникова. Ему тогда минул 71-й год. Было так больно читать о смерти этого человека.

И вот, когда не стало этого человека и сам я состарился, захотелось мне написать биографию своего земляка, который видел Ленина и работал по его указаниям.

Были использованы записи, сделанные мною со слов Ивана Павловича, когда я посетил его на квартире.

Иван Павлович говорил мне, что не то в седьмом, не то в восьмом «Ленинском сборнике» он поместил свои воспоминания о В. И. Ленине. К сожалению, ни того, ни другого сборника в свердловских библиотеках не оказалось. Ценные сведения я получил из «Архива А. М. Горького», выпуск седьмой, а также из четырехтомника «Летопись жизни и творчества А. М. Горького». Нашлись и другие печатные источники.

Удалось мне встретиться в Свердловске с племянницей Ивана Павловича — Валентиной Петровной, в замужестве Ястребовой, и записать от нее воспоминания о своем дяде.

Сведу теперь все эти материалы воедино.

* * *

Родился Иван Павлович 13(25) января 1874 года. Окончив Далматовское духовное училище (соответствует нашей семилетке) он прошел в Перми медицинскую фельдшерскую школу и стал работать там в больнице губернского земства. В имеющихся у меня архивных материалах писателя-большевика Я. Г. Безрукова есть большая карточка — коллективный портрет пермской интеллигенции «средней руки» — земских статистиков, акушерок, фельдшеров и разного рода служащих, и среди них — портрет Ивана Павловича средины 1890-х годов.

Не довольствуясь полученным образованием, Иван Павлович решил готовиться к экзаменам на аттестат зрелости и для этого приехал в Петербург. Еще в Перми, 16-летний, он встречался с народниками, и в первое время политические воззрения складывались под их влиянием. Впоследствии от народников отошел и примкнул к социал-демократам. В Петербурге он был заподозрен в революционной работе, арестован и выслан обратно в Пермь. Пробыв здесь до 1897 года, выехал в Нижний-Новгород. Здесь-то произошло знакомство Ивана Павловича с А. М. Горьким.

В Нижнем-Новгороде Иван Павлович ведет революционную работу. В 1901 году вместе с П. А. Заломовым он вошел в состав первого Нижегородского комитета РСДРП, тесно связанного с В. И. Лениным.

В 1902 году по почину Горького в Нижнем-Новгороде был открыт большой книжный магазин («Книжный музей»). По совету Горького на должность заведующего магазином был приглашен И. П. Ладыжников.

15 февраля 1903 года Горький пишет известному большевику К. П. Пятницкому об аресте И. П. Ладыжникова: «Заведующий «Книжным музеем» влетел — как говорят — здорово и надолго».

В октябре 1904 года, ввиду тяжелого состояния здоровья, Иван Павлович был выпущен из тюрьмы под залог и поселился в петербургской квартире А. М. Горького. В связи с этим Алексей Максимович в письме от 20 октября сообщает жене об освобождении Ладыжникова после сиденья в тюрьме в течение 21 месяца.

С этого времени Иван Павлович неразрывно связан с Горьким. Он становится близким другом Алексея Максимовича, верным помощником писателя в его общественной литературно-издательской деятельности.

В 1905 Иван Павлович уезжает за границу. В сентябре он пишет А. М. Горькому, что, по согласованию с В. И. Лениным, местом для партийного книгоиздательства намечена Женева и название его «Demos» («Народ»). В том же месяце ЦК РСДРП назначил редакционную коллегию издательства «Demos» в составе Е. Д. Стасовой, В. Д. Бонч-Бруевича, Р. П. Абрамова и И. П. Ладыжникова.

В октябре 1905 года Горький пишет Ивану Павловичу, что скоро пришлет рукопись пьесы «Варвары», и просит поместить в газетах заявление о представительстве И. П. Ладыжникова и полномочиях его за границей по литературным делам Горького. В декабре Иван Павлович сообщает А. М. Горькому, что к 1 января 1906 года «Demos» переносится из Женевы в Берлин, оформляясь юридически как издательство И. П. Ладыжникова.

Свою активную издательскую деятельность в Берлине Иван Павлович умело сочетал с конспиративной работой. Будучи членом хозяйственной комиссии ЦК РСДРП, он выполнял самые различные партийные поручения.

В конце сентября 1906 года Иван Павлович сообщает А. М. Горькому о предстоящих переговорах с Карлом Либкнехтом по поводу публикации воззвания к рабочим о помощи русской революции.

В мае 1907 года А. М. Горький живет у И. П. Ладыжникова в Берлине. Между прочим, Иван Павлович свидетельствовал, что именно он передал В. И. Ленину рукопись горьковской повести «Мать», и она была прочитана Владимиром Ильичем именно в Берлине.

В феврале 1908 года Горький сообщает Ивану Павловичу, что на Капри ожидают приезда В. И. Ленина, А. В. Луначарского и А. А. Богданова. Алексей Максимович приглашал и Ивана Павловича. Вскоре В. И. Ленин прибыл на Капри. Там же был и И. П. Ладыжников, который вскоре вместе с Ф. И. Шаляпиным и другими возвращается в Берлин.

Около 1910 года Иван Павлович перевозит в Петербург свою семью, но сам живет здесь мало, то и дело уезжает по издательским делам за границу. В 1913 году вместе с писателем Леонидом Андреевым он побывал на Капри, куда впоследствии приходилось ездить еще несколько раз.

А. М. Горький и Ладыжников едут сначала в Петербург, затем в Москву. Совместно с Ладыжниковым и писателем А. Н. Тихоновым создают новое издательство «Парус». Когда Горький начал издание журнала «Летопись», то вся организационно-техническая сторона легла на Ивана Павловича.

После Октябрьской революции А. М. Горький организовал издательство «Всемирная литература». Иван Павлович, несмотря на тяжелое заболевание, принимает деятельное участие в работе издательства, являясь членом редакционной коллегии.

В 1921 году в Берлине было создано советское акционерное общество «Книга» по изданию и торговле книгами, где активная роль принадлежит И. П. Ладыжникову. «Книга», впоследствии переименованная в «Международную книгу», широко развернула издание произведений А. М. Горького.

В декабре того же 1921 года Горький пишет из-за границы Ивану Павловичу, что начал работать (после болезни), говорит о денежных затруднениях, просит продать принадлежащие ему изделия из кости и нефрита. Вскоре же после этого Иван Павлович сообщает Горькому, что дело об издании полного собрания сочинений его находится на рассмотрении у В. И. Ленина.

В 1923 году в Берлине «Книгой» стало издаваться собрание сочинений Горького, и Алексей Максимович на первом томе этого собрания делает дарственную запись Ивану Павловичу:

«Мой дорогой, старый друг Иван Павлович, — с десятками людей — и очень крупных — были у меня отношения дружбы, но никто из них не вызывал у меня такого крепкого и нежного чувства любви, уважения и удивления душевной чистотою своей, как это вызвали Вы. Я не говорю уже о благодарности за все то, что Вами сделано для меня за время долголетней дружбы нашей.

— Крепко обнимаю.

М. Горький

5/X-23».

30 мая 1925 года Горький пишет Ивану Павловичу, что возмущен намерением эмигранта Струве издавать газету «Возрождение» монархического направления.

8 июня 1926 г. Алексей Максимович в связи со смертью жены Ивана Павловича пишет ему такое письмо:

«Дорогой, старый друг мой, — утешать я не умею, — да разве можно утешить Вас в таком горе? Я ведь знал Екатерину Ивановну, прекрасную душу, родного человека. Тут — нет и не может быть утешений, я понимаю.

А все-таки хочется сказать Вам что-то, милый мой Иван Павлович. Должны мы жить, обязаны работать, обязывает нас к этому чувство самоуважения. Начато, — надо продолжать.

Огромный труд, совершаемый в России, требует таких людей, непоколебимо честных, как Вы. Не в этом ли забвение несчастия, постигшего Вас?

И не забывайте, что у Вас осталась Наташа, человек, которому Вы еще надолго нужны. Не падайте духом, не показывайте ей, как Вам тяжело. Вы — мужественный человек, и Вы поймете, как тяжка была бы ей Ваша тоска и мука. А у нее — свои муки будут.

Я очень рад, что она будет жить у Е(катерины) П(авловны)^[1], это, мне кажется, не плохо для нее. Вы передайте ей привет мой.

Не следует ли Вам немножко отдохнуть? Не приедете ли с ней сюда? Вот бы хорошо было. Подумайте. Денег можно достать.

Я был бы очень рад видеть Вас и ее.

Крепко обнимаю. Будьте бодры, дорогой мой.

А. Пешков».

8.VI.26.

Вскоре после смерти жены Иван Павлович переезжает в Москву, где и остается до конца своей жизни.

Около сорока лет отдал Иван Павлович изданию и распространению партийной печати и художественных произведений лучших русских писателей. Советскому читателю есть за что вспомнить этого большого труженика. Вспомнить надо и за все то, что сделал И. П. Ладыжников для успеха дела, которому посвятил себя А. М. Горький. Несомненно, без помощи и участия своего друга великий писатель многого не смог бы сделать. Об этом говорит вся переписка А. М. Горького и И. П. Ладыжникова. Седьмой том архива А. М. Горького, изданный Институтом мировой литературы имени А. М. Горького, с 131 по 248 страницу включает 190 писем великого писателя к своему другу.

Письма А. М. Горького к И. П. Ладыжникову представляют огромный интерес как материал для биографии писателя. В них отражено участие Горького в двух важнейших издательствах — издательстве И. П. Ладыжникова в Берлине и в «Знании». Они освещают один из самых боевых периодов жизненного и творческого пути А. М. Горького — его участие в первой русской революции и революционно-пропагандистскую деятельность в 1906 году в Америке. Эти письма дают яркое представление о тесных связях Горького с большевистской партией, с революционной Россией.

* * *

Интересны воспоминания племянницы Ивана Павловича, Валентины Петровны Ястребовой, о своем дяде. Иван Павлович был похож на свою мать Евгению Александровну. Это была замечательная женщина: очень добрая, приветливая, всегда ровная. Таким же ровным, спокойным, готовым помочь другому человеку, даже несмотря на свою занятность, был Иван Павлович.

Племянница не слыхала, чтобы дядя когда-либо возвысил голос, а к людям он всегда обращался очень уважительно, даже племянницу, свою близкую родственницу, не иначе звал, как «Вы, Валя». Таким же образом он называл и свою домработницу — «Вы, Оля».

Хотя постоянная квартира Ладыжниковых была в Петербурге, Иван Павлович большую часть времени проводил в Берлине и в Россию приезжал ненадолго.

Ездила в Берлин и его жена Екатерина Ивановна. Дочь Наташа родилась там и, когда была привезена в Россию, почти не умела говорить по-русски, и пришлось учиться этому языку в России.

Валентина Петровна рассказывает такой случай, бывший с теткой во время поездки в Берлин. В вагоне с Екатериной Ивановной в одном купе оказался неизвестный ей мужчина. Он все расспрашивал, как она относится к известному попу-провокатору Гапону. Екатерина Ивановна высказала то, что тогда писалось в газетах. Своей назойливостью мужчина так не понравился Екатерине Ивановне, что она попросила проводника дать ей место в другом вагоне.

Поезд прибыл в Берлин, Иван Павлович пришел на вокзал встречать Екатерину Ивановну, и супруги видели, как назойливый мужчина, в котором был узнан Гапон, выбрался из своего вагона и пошел в другую сторону.

По воспоминаниям племянницы, одно время Ладыжниковы имели квартиру в Гонорином переулке, вблизи Политехнического института, в доме № 7. Сейчас этого переулка, в котором было всего три деревянных дома, совсем нет. А квартира была большая, о семи комнатах, так что одно время тут жили еще два студента — Сырокомский, впоследствии профессор, и Волков.

Валентина Петровна не помнит, чтобы дядя говорил дома о своих делах. Видела, что к нему приходило много народа, но кто — не помнит, если не говорить о писателе Тихонове. Несомненно, это был А. Н. Тихонов, выступавший под псевдонимом А. Серебров. Кстати, в «Летописи жизни и творчества А. М. Горького», том 2, стр. 564, читаем:

«Июль, 19 (1916 г.) — Петроградское охранное отделение отвечает на запрос Департамента полиции в связи с анонимным письмом о журнале «Летопись»: «Контора редакции ежемесячного литературного, научного и политического журнала «Летопись» и книгоиздательство «Парус» А. Н. Тихонова помещается в доме № 18, квартира 4, по Большой Монетной улице. Журнал «Летопись» направления «марксистского», издается означенным выше Тихоновым — горным инженером Александром Николаевичем Тихоновым, 34 лет, проживающим в доме № 20, квартира № 8, по Кронверкскому проспекту. Редактором журнала состоит горный инженер, дворянин Андрей Феофилов Радзишевский, 30 лет, проживающий в доме № 14, квартира № 17, по Гагаринской улице».

Вспоминает Валентина Петровна такой случай.

«Однажды дядя зовет меня по телефону. Я подошла.

— Это, Валя, вы?

— Я.

— Пошлите Олю ко мне с пальто…

Я удивилась, зачем ему пальто? Оказалось: дядя с кем-то ехал по Петрограду на машине. Вдруг их машину остановили двое. Велели шоферу убираться, а сами принялись обыскивать дядю и его спутника, забрали у них верхнюю одежду.

Это нападали бандиты.

Горький подарил дяде золотые часы с платиновой цепочкой, с надписью: «Моей няньке Ивану Павловичу Ладыжникову. М. Горький». Может, я передаю надпись не совсем точно, но смысл ее тот. Дядя очень боялся, не отобрали ли у него эти дареные часы. А они были такие плоские, что грабители их не нащупали и не взяли.

Это было в 1918 году».

Во время Великой Отечественной войны, когда началась эвакуация из Москвы, Иван Павлович привез дочь Наташу в Свердловск, и она жила в доме своей двоюродной сестры (ул. Октябрьской революции, 32, дом Ястребовых). После этого он вернулся в Москву и увез в Ташкент семью Горького: заботился о ней и после смерти писателя.

Рассказывает Валентина Петровна и про то, как она попала в Петроград. В 1911 году Иван Павлович приезжал на родину, был в селе Ключи, теперь Далматовского района Курганской области, где Валентина Петровна учительствовала в начальной школе. Стал Иван Павлович говорить племяннице:

— Ну, что в Ключах хорошего получите, Валя? Надо учиться…

В 1913 г. Валентина Петровна приехала в Петроград и устроилась без экзамена на высшие естествоведческие курсы Лохвицкой-Скалон (Невский, 88), где лекции читали В. Л. Комаров, А. Е. Ферсман, оба потом академики, Иностранцев и др. Курсы были частными, никаких прав не давали, но слушатели все же держали экзамены. Для получения прав преподавателя средней школы надо было еще выдержать экзамен при университете, — и Валентина Петровна успешно выдержала.

Вот все то, что мне удалось собрать о своем выдающемся земляке. Хотелось бы высказать пожелание, чтобы нашелся исследователь, который бы написал большую книгу об Иване Павловиче Ладыжникове, его окружении и друзьях.

ПРОТОТИПЫ НЕКОТОРЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ МАМИНА-СИБИРЯКА

Произведения Мамина-Сибиряка имеют огромное значение для изучения истории Урала и Приуралья. В художественных произведениях трудно находить конкретные, приуроченные к данной местности, событиям и лицам факты, так как автор творчески обобщил и типизировал подмеченный им материал в разное время и в разных местах. И тем не менее иногда это удается сделать. Интересно также находить в исторических материалах, в рассказах старожилов подтверждение рассказанного автором применительно к той или иной конкретной обстановке.

Попытаюсь показать результаты своей работы в отношении некоторых маминских художественных произведений.

Летные

Рассказы о беглых, которые поселились на Татарском острове и сблизились с местным населением. Осенью в деревне Тебеньковой (вымышленное название) случился пожар. Заподозрили беглых и одного из них бросили в огонь.

Остров  Т а т а р с к и й — название его напоминает урочища вблизи с. Бакланки Татарский-Бор, а также название села Ново-Петропавловского с другим названием — Татарка. Вот что мной записано о пожаре в этой Татарке в феврале 1942 года в г. Шадринске со слов уроженки (1872) с. Ново-Петропавловское (Татарка) Уксянского района Курганской области Елизаветы Петровны Ляпустовой, по отцу Колчиной — дочери волостного писаря.

«Про бродяг-то я много знаю. Много тогда их было и много о них говорили.

Я родилась в Татарке в том самом доме, который стоит недалеко от моста через реку. В нем волость была. Так вот я какой случай помню.

Мне было разве что лет семь так, не больше. Пришло двое бродяг к одной старухе и просят у нее сметаны. Она ни за что не дала.

— Есть, — говорит, — вашего брата…

Ну, те осердились и пригрозили:

— Ну, смотри, пустим красного петуха, тогда вспомнишь нас.

Сказали так и сами пошли. Пошли и ушли по дороге из деревни совсем. А тут случился пожар. Сперва-то тихо было. А сами знаете, как загорит сильно-то, начнется течение воздуха. И вот тут потянуло да и стало перебрасывать головешки-то. Да и пошло… Такой пожарище случился, что ужас: восемьдесят восемь домов сгорело — лучшая часть села.

Ну, значит, как загорело, та старуха и говорит:

— Да ведь это бродяги подожгли. Они вот только что здесь у меня были, сметаны просили, я отказала, так они пригрозили, что красного петуха пустят.

Тут люди вскочили на лошадей и в погоню за бродягами-то. Догнали их и привезли в деревню.

— Вы это подожгли?

Бродяги божатся:

— Не мы! Не мы! Не мы!

Тут закричали:

— Да что на них глядеть-то! В огонь их бросить!

Бродяг схватили и бросили в огонь. Те выкатились из огня и говорят:

— Братцы, вот ей-богу не мы!

Сами стоят и просят отпустить их. А народ озверел и ничего слушать не хочет. Опять схватили их и в огонь…

Бродяги, знать-то, раза два выкатывались из огня и все говорили, что вовсе не они подожгли. Ну, ничего не помогло, — их опять в огонь бросили. Так они там и сгорели.

И что ведь странно-то. Тут на крыльце волостного правления стоял старшина при знаке. Он ведь мог остановить, чтобы не бросали людей в огонь, а не остановил. И тут же священник был, с иконой стоял, значит, чтобы огонь не пустить. И он тоже ничего, ни слова не сказал, а тоже мог бы остановить… Так люди и сгорели.

Потом следствие было. И дело дошло даже до Казанской судебной палаты. Допрашивали старшину и священника. Долго дело-то тянулось. Чем уж оно кончилось, не знаю».

Хлеб

Роман «Хлеб» — лучшее из литературных произведений, показывающих внедрение капитализма в русскую деревню и распад ее патриархального быта.

К л ю ч е в а я — река Исеть.

З а п о л ь е — г. Шадринск.

С у с л о н — бывшее село Катайское, а теперь город Катайск.

В журнале «Русская старина» — 1916 г., книга XII-я, в сообщении некоего Шпецера приводится письмо Мамина-Сибиряка к редактору журнала «Наблюдатель» Пятковскому. Рядовой читатель и не подумает, что это письмо, втиснутое в сообщение никому не известного лица, имеет прямое отношение к «Хлебу». Дам с некоторыми сокращениями это письмо:

«25 мая 1891 г., Лесной.

Ваше превосходительство, Алексей Петрович.

Был лично в редакции неделю тому назад… Хотелось лично переговорить с Вами, но в тот четверг не удалось передать Вам своей карточки…

Предмет моих переговоров следующий: я хотел предложить Вам роман на 1892 год. Роман будет о хлебе, действующие лица — крестьяне и купец-хлебник. Хлеб — все, а в России у нас в особенности. Цена хлеба «строит цену» на все остальное, и от нее зависит вся промышленность и торговля. Собственно, в России тот процесс, каким хлеб доходит до потребителя, трудно проследить, потому что он совершается на громадном расстоянии и давно утратил типичные переходные формы от первобытного хозяйства к капиталистическим операциям.

Я беру темой Зауралье, где на расстоянии 10—15 лет все эти процессы проходят воочию. Собственно, главным действующим лицом является река Исеть, перерезывающая благословенное Зауралье. Это единственная в России река по своей населенности и работе; на протяжении 300 верст своего течения она заселена почти сплошь, на ней 80 больших мельниц, 2 города, несколько фабрик, винокуренных заводов и разных сибирских «заимок». Бассейн Исети снабжал своей пшеницей весь Урал и слыл золотым дном. Центр хлебной торговли — уездный город Шадринск процветал, мужики благоденствовали.

Все это существовало до того момента, когда открылось громадное винокуренное дело, а потом уральская железная дорога увезла зауральскую пшеницу в Россию. На сцене появились громадные капиталы — мелкое купечество сразу захудало. Хлебные запасы крестьян были скуплены, а деньги ушли на ситцы, самовары и кабаки.

Теперь это недавнее золотое дно является ареной периодических голодовок, и главным виновником их является винокурение и вторжение крупных капиталов. Все эти процессы проходят наглядно, и тема получает глубокий интерес. Я собирал для нее материалы в течение 10 лет и все не мог решиться пустить их в ход. Главное условие для меня то, чтобы не представлять в редакцию всего романа, а частями — первые части будут готовы к концу октября. Относительно условий гонорара, надеюсь, сойдемся. Вообще мне интересно было видеть Вас лично, чтобы переговорить об этом подробно, а всего не напишешь…»

Таким образом, это письмо кладет конец всяким сомнениям относительно прототипа местности, которая выведена автором в романе. Интересно также замечание о времени, в течение которого Мамин-Сибиряк работал над произведением — десять лет собирал материалы, наблюдая явления капитализации зауральской деревни.

С т а б р о в с к и й — заводчик Козелло-Поклевский, одна из ярких фигур в романе. Автор называет его «известным поляком из ссыльных». Поклевский не жил в Шадринске, его резиденцией был, по-старому, «завод», а теперь город Талица (Свердловской области), но в Шадринске существовал крупный винокуренный завод Поклевского и его дух царил везде и всюду над уральскими палестинами.

Литературный портрет Стабровского списан с управляющего шадринским винокуренным заводом Оттона Осиповича Миссуно, тоже поляка и тоже ссыльного по польскому восстанию 1863 года, — у меня имеется семейный портрет этого Миссуно: сам он, дочь Иоганна и сын Матвей. По словам дарительницы портрета, сын погиб в тюрьме, арестованный за революционную деятельность.

Известный публицист, врач В. О. Португалов, служивший в средине прошлого века во многих местах на Урале, в том числе в Шадринске, в своем очерке «По обе стороны Урала» («Дело», 1882), дважды обмолвился о водочном короле Урала:

«Водки там, благодаря неусыпной заботливости Альфонса Фомича Козелло-Поклевского, вволю, можете отогревать себя сколько угодно и, будьте уверены, что нисколько не обидите этим почтенного Козелло-Поклевского…»

«Как пьют на Урале, читатель может справиться у тамошнего богатейшего откупщика Альфонса Фомича Козелло-Поклевского, у которого по обе стороны Урала 14 винокуренных заводов и который довел монополию до таких утонченных способов, какие и не снились старым откупам…»

Более определенно о деятельности Поклевского говорится в IV-м томе «Исторического обзора деятельности Комитета министров». И не мудрено было не сказать, т. к. это стало грозить прямым интересам казны.

В 1874 году, по инициативе Поклевского, фактически был создан синдикат, или «соглашение» между винокуренными заводчиками Урала и Приуралья вести дело винокурения и торговли водкой по заранее составленному плану. Цель этого «соглашения» совершенно ясна — как можно больше выкачать барышей.

При этом было предусмотрено, во-первых, ограничение количества выкуривания спирта для каждого спиртзаводчика — участника соглашения. Одновременно с этим для каждого заводчика устанавливался район сбыта, в котором «хозяин» района должен держать цены на водку на определенном уровне.

Помимо этого, синдикат стремился захватить в свои руки и винокуренные заводы и «места раздробительной продажи» водки. Первое синдикату удалось легко, а второе — с большим трудом.

Установив высокие цены на водку, синдикат сократил ее потребление. Это отразилось на сокращении и акцизного сбора, что, по словам министра финансов Вышнеградского, нанесло казне убыток в 680 тысяч рублей. В целях противодействия синдикату министр финансов выдвинул вопрос о введении винной монополии. Комитет министров согласился на введение этой монополии только в Пермской губернии.

Решение это было вынесено в 1887 году. Когда в следующем году министр финансов предпринял первые шаги, синдикат пошел на уступки, дав согласие понизить цены на водку и вообще придерживаться указаний правительства.

Так сухо повествуют архивные документы, зато Мамин-Сибиряк особенно красочно показал роль Стабровского во всем этом деле, в частности, его стремление задушить своего конкурента Прохорова. Писатель показывает, как спаивалось временно дешевой водкой население Зауралья и как, наконец, Прохоров вынужден был сдаться. Так синдикат вышел победителем.

П о ж а р ы  в Шадринске были обычным явлением. Одно время они были особенно частыми. Пожарная полоса началась с 1870 года. Так, 21 августа ст. ст. на усадьбе дома Степанова, по теперешнему ю.-з. угол ул. Набережной и Луначарского, акушерка Кухарская, купив корову, решила «подкурить» ее, для чего вынесла в коровник горшок с углями, а над коровником был сеновал. Как раз стоял сильный западный ветер. Он так сделал свое дело, что в занявшемся пожаре сгорело 459 домов и 138 лавок. В это время в селе Крестах проходила знаменитая Ивановская ярмарка, так ветер почти за 30 километров уносил туда листы обгоревшей бумаги.

Было несколько человеческих жертв. Сгорел купец Вагин, тот самый, который в припадке ревности убил свою жену и был оправдан судом. Это послужило для Мамина-Сибиряка поводом написать рассказ «Наследник».

После того было еще несколько пожаров, более мелких. Например, новый пожар 4 июля 1874 года унес свыше 180 домов.

Искали виновников пожаров и обвиняли сосланных после 1863 года в Шадринск польских повстанцев. Мамин-Сибиряк отразил это в романе «Хлеб», описав, как Стабровский чуть было не поплатился жизнью.

«Стабровский не хотел уезжать без мисс Дудль, и это все расстроило. Около экипажа собралась целая толпа, и слышались угрожающие голоса:

— Поляки подожгли город!.. Видишь, как ловко наклались уезжать! Ребята, не пущай!

Произошло замешательство.

— Папа, стреляй! — крикнула обезумевшая Дидя.

Трудно было предвидеть, чем бы кончилась эта дикая сцена. В такие моменты не рассуждают, и самые выдержанные люди теряют голову. Стабровский по опыту знал, что такое возбужденная толпа. Его чуть не разорвали в клочья, когда он занимался подрядами в Сибири. А тут еще Дидя со своей сумасшедшей фразой… Всех спасла мисс Дудль, которую привели под руки. Она так смешно сопротивлялась, кричала и вообще произвела впечатление. Толпа расступилась, и Стабровский воспользовался этим моментом. Он увел всех на двор, велел затворить сейчас же ворота и огородами вывел всех уже на другую улицу.

— В огонь их надо было бросить! — жалели в оставшейся у ворот толпе. — Видишь, подожгли город, а сами бежать!»

Хотя никакого кидания в огонь ссыльных поляков и не происходило на самом деле, однако среди темного шадринского люда была создана легенда, по которой одного поляка бросили в огонь пожара. Между прочим, такая легенда была записана мной от одного старика, маляра Каргополова 14 декабря 1940 года в Шадринске.

Три конца

Ч у м л я ц к и й  з а в о д, в котором происходит главное действие романа, без всякого сомнения, это — Висимо-Шайтанский завод, где писатель мог наблюдать описанные события как уроженец этого места.

М у р м о с — Нижний Тагил.

З а х а р о в к а — и теперь существует с этим названием селение.

О р е н б у р г с к и е  с т е п и, куда переселяются бывшие заводские рабочие, чтобы там «есть свой хлеб», — лесостепная полоса бывшего Челябинского уезда. В настоящее время большая часть этого уезда входит в состав юго-западной половины Курганской области (районы Щучанский, Шумихинский, Мишкинский, Юргамышский, Куртамышский, Звериноголовский, Сафакулевский, Альменевский и Усть-Уйский).

Можно подумать, что бегство бывших заводских рабочих происходило только из одного Висимо-Шайтанского завода, между тем это было массовым явлением для многих заводских мест Урала. Постепенно, шаг за шагом, мне удалось установить, какие и где на территории перечисленных районов Курганской области были образованы «после воли» «заводские деревни». Выходцами из Висимо-Шайтанского завода была основана деревня Деткова Куртамышского района.

В том же районе заводскими деревнями являются Фроловка, основанная выходцами из Юрюзанского завода, и Ново-Спасская, что при озере Киселеве, — из какого-то завода Пермской губернии.

Деревня Новозаводская в Усть-Уйском районе основана выходцами из Алапаевского завода, откуда, по преданию, выехало около 1880 года десятка полтора семей.

Часть деревни Токаревой, Тагилка, была основана выходцами из Висимо-Уткинского завода, что подтверждали два старых человека, жители Тагилки.

Километрах в десяти от г. Щучьего на реке Миасс находится деревня Юрюзановка. Уже самое название говорит, что ее основатели вышли из Юрюзанского завода. В 1952 году один старик из Юрюзановки рассказывал, что выходцами Юрюзанского же завода была основана деревня Банникова, что теперь в Октябрьском районе Челябинской области. В той и другой деревнях поселились близкие родственники, так что в первые годы банниковцы и юрюзановцы то и дело ездили друг к другу в гости.

В бывшем Галкинском районе Курганской области заводскими деревнями являются частично деревня Никитина, полностью заводские — Петровка, Худякова и Скипина. По рассказам местных жителей, эта деревня образована рабочими того же Юрюзанского завода, как равно и Симского и Усть-Катавского.

Вот как «заводские» постепенно заселяли «Оренбургские степи».

В. Т. ЮРЕЗАНСКИЙ

Сколько мне ни приходилось бывать в библиотеках, я всегда уносил самые лучшие воспоминания о библиотечных работниках: приветливы, предупредительны. Лично мне особенно часто приходится сталкиваться с библиографами областных библиотек. Беседы с ними затягиваются надолго, а потому, когда приходишь в большую библиотеку, спешишь прежде всего попасть к библиографам.

Так было у меня и 2-го ноября 1937 года, когда я пришел в библиографический отдел свердловской библиотеки имени В. Г. Белинского. В отделах библиографии иногда встречаешь интересных посетителей. И вот 2-го ноября у свердловских библиографов я встретил незнакомого мне человека привлекательной наружности. Разговорились и познакомились. Новый знакомый назвался Владимиром Тимофеевичем Юрезанским. Он вскоре же предупредил, что его настоящая фамилия Нос, а псевдоним он взял по реке Юрюзань, на берегах которой родился.

Я рассказал, что собираю материалы для словаря писателей Урала, и было бы интересно получить кое-какие сведения и от него. Он согласился. Я быстро набросал на листе 14 вопросов и попросил ответить на них.

Вот эти вопросы и ответы.

1. Фамилия, имя и отчество. Юрезанский-Нос Владимир Тимофеевич^[2].

2. Дата (указать стиль) и место рождения. 23 января (5 февраля) 1888 года в дер. Пичугино, Уфимской губ., Златоустовского уезда.

3. Профессия родителей. Хлебопашество.

4. Где проведено детство (между 5 и 15 годами жизни)? До 13 лет жил в дер. Пичугино, с 13 до 19 — в Красноуфимске.

5. Даты и места обучения в разных школах.

1. Народная школа в селе Михайловском (Мордовское село Кизильяр) — с осени 1898 до весны 1899, только в третьем классе. До этого учила бабушка.

2. Двухклассное училище в селе Тастуба, Златоустовского уезда, 1899—1901 гг.

3. Красноуфимское реальное училище — с 1901 по декабрь 1907 года.

В декабре 1907 г. выслан в Иркутск, из Иркутска в Челябинск, гдевесной 1909 г. держал экзамен экстерном за реальное училище.

4. Политехнический институт в Петербурге с 1909 по 1915 (не окончил).

6. Дата и место первой работы по найму. В третьем классе реального училища инспектор поручил мне репетировать моего одноклассника. Платили мне за это пять рублей в месяц. С тех пор добывал репетиторством средства к жизни до 1914 года.

7. Основная профессия в дальнейшем. Было много разных случайных работ. Основным делом своей жизни я всегда считал литературную работу.

8. Дата, издание (и место) и заглавие первого напечатанного произведения. Стихи в газете «Приуралье» в Челябинске в январе 1908 г.

9. Список важнейших произведений, с указанием дат, мест и органов, в которых они были напечатаны.

1. Ржи цветут. Книга рассказов. Винница, 1924.

2. Зной. Книга рассказов. Харьков. Укргосиздат, 1926.

3. Исчезнувшее село. Повесть для детей. «Пролетарий», Харьков, 1926.

4. Зарево над полями. Повесть. Харьков-Москва-Киев, 1926—1930 (семь изданий, в том числе на украинском, польском, немецком и болгарском яз.).

5. Клад. Повесть для детей, Москва, «Молодая гвардия», 1927.

6. Яблони. Книга рассказов. Харьков, «Пролетарий», 1928.

7. Алмазная свита. Роман о каменноугольном Донбассе. Харьков, «Пролетарий», 1930.

8. Исчезнувшее село. Роман. Москва, ЗИФ, 1930.

9. Река в горах. Книга рассказов. Киев, Гослитиздат, 1937.

10. Покорение реки. (История Днепростроя). Книга еще не издана.

10. Постоянный и случайные псевдонимы. Юрезанский. Работая в приуральских газетах, пользовался несколькими псевдонимами (Антон Горемыка, Шеломов и др.).

11. Основная тема творчества. Любовь, труд, человеческая одаренность.

12. Перечень изданий, в которых приходилось сотрудничать, с указанием места выхода.

«Приуралье» — Челябинск.

«Голос Приуралья» — Челябинск.

«Уральский край» — Екатеринбург.

«Жизнь для всех» — Петербург.

«Современник» — Петербург.

«Голос фронта» — Юго-Зап. Фронт.

«Красная нива» — Москва.

«Новый мир» — Москва.

«Наши достижения» — Москва.

«Колхозник» — Москва.

13. Постоянный адрес. Москва, Царицыно-дачное, Ленинская больница, кв. Белавиной.

14. Подпись и дата. Влад. Юрезанский.

2.XI.1937.

Свердловск.

Я знал, что южно-уральская река называется Юрюзань, спросил, почему Владимир Тимофеевич пишет «Юрезанский», а не «Юрюзанский».

— Мне так больше нравится.

Договорились мы писать друг другу и в случае нужды оказывать соответствующую помощь, но большой переписки не возникло. В моем архиве сохранилось одно письмо, которое и привожу полностью, т. к. оно имеет прямое отношение к творчеству покойного писателя.

«Уважаемый Владимир Павлович!

Благодарю Вас за присланные фольклорные записи, а больше всего за память.

Вашу просьбу относительно книг постараюсь исполнить — может быть, не сразу, но буду иметь в виду и при случае вышлю.

В свердловской библиотеке Вы рассказали мне о маленькой девочке, брошенной какой-то бабой в Невьянске на базаре. Я написал об этой девочке рассказ «Анка». Когда рассказ будет напечатан, пришлю Вам непременно. Я использовал там также и некоторые записи из Вашей книги.

Для будущего романа меня очень интересует все, что Вы можете услышать из уст народа о Никите и об Акинфии Демидовых, об их характере, повадках, богатстве, отношении к людям, о демидовских рабочих и приказчиках. Интересны также песни и легенды, какими народное творчество описывает горы, леса, горные реки, железную руду (и вообще руды, самоцветы), целебные цветы и травы (поверья, заговоры), горные и лесные клады. Нужен материал, который позволил бы представить и описать древний Урал, его суровое своеобразие. Если Вы заведете на все эти записи особую папку, я буду Вам благодарен.

Крепко жму Вашу руку.

Влад. Юрезанский.

22.IX.1938».

Рановато умер Владимир Тимофеевич, а мог бы еще жить и подарить читателям много интересного. Он задумывал написать роман о Демидовых. Может быть, он уже и делал наброски. Для этого надо ознакомиться с литературным наследием — архивом писателя.

Хороший у него был почерк — какой-то теплый, влекущий к себе. Говорит этот почерк о том, что Владимир Тимофеевич умел мечтать, взлетать своими мыслями, не был «шаблонным» человеком, обладал ясным умом, постоянством и верностью в слове, данном кому-либо.

Пора уральским литературоведам изучить творчество своего земляка.

СПИСОК КОМЕДИИ „ГОРЕ ОТ УМА“

Не так давно в Шадринске скончался человек, интересный во многих отношениях, — это Александр Алексеевич Марков. До революции он служил в земстве канцелярским работником, а также был руководителем добровольного противопожарного общества. Александр Алексеевич пользовался большой любовью среди сослуживцев и доверием со стороны лиц, причастных к революционной работе. Так, например, когда агроном Г. С. Серков в 1901 году организовал первый в Шадринске подпольный кружок, Александр Алексеевич стал посредником между кружком и екатеринбургским центром: он доставлял в Шадринск ленинскую «Искру». Записанный со слов А. А. Маркова рассказ о том, как пересылали «Искру», напечатан был в одном уральском фольклорном сборнике и попал в хрестоматию, изданную в 1950-х годах Московским университетом.

Вот у этого-то А. А. Маркова и хранился список бессмертной комедии Грибоедова «Горе от ума». 30 ноября 1941 года список был передан мне. В благодарность за такой подарок я отдарил Маркова первым изданием «Малахитовой шкатулки» П. П. Бажова, кстати сказать, одним из лучших и являющихся теперь библиографической редкостью.

Прежде чем перейти к описанию этого списка комедии, надо хотя бы кратко напомнить, когда появилось на свет это произведение. Автор окончил его в конце 1823 года, но из типографии оно вышло лишь через десять лет — в 1833 году. Экземпляр этого издания мне посчастливилось приобрести на толкучем рынке в Свердловске в самом начале 1930-х годов у неизвестной пожилой женщины. И какая сохранность экземпляра: в переплете с сафьяновым корешком, а на нем тиснение золотом — заглавие комедии.

За десять лет до выхода в свет комедия Грибоедова в рукописях широко гуляла по Москве и Петербургу и нередко попадала в провинцию, в том числе на Урал и в Сибирь. По словам Пушкина, в кругу друзей автора комедия произвела неописуемое действие. Декабрист Д. Завалишин вспоминал, что члены «Северного общества» — будущие декабристы, «…несколько дней кряду собирались у Одоевского, у которого жил Грибоедов, чтобы в несколько рук списывать комедию под диктовку».

И вот один из списков попал в Тобольск. К кому он там попал сначала, неизвестно, но в конце XIX столетия список находился в семье рыбопромышленника Новицкого. Дочь Новицкого, Надежда Павловна, впоследствии вышедшая замуж за агента шадринской транспортной конторы акционерного о-ва «Надежда» и получившая новую фамилию — Ногина, подарила список грибоедовской комедии А. А. Маркову.

Уральский писатель Ю. М. Курочкин, десятки лет отдавший собиранию материалов для истории уральского театра, в своей прекрасной книге «Из театрального прошлого Урала» рассказывает, что до сих пор известно всего лишь три списка грибоедовской комедии, ходивших по рукам на Урале до ее издания. Наш тобольско-шадринский список является, таким образом, четвертым. Сейчас он хранится у меня в надежном месте. Многие посетители моего собрания видели этот список, а в 1961 году он был на трех выставках моих коллекций — в Кургане, в Шадринске и в Челябинске, — через выставки прошла не одна тысяча посетителей.

Можно представить себе, как свыше ста лет назад где-либо в Москве или в старом Санкт-Петербурге, в ночное время, при свете сальной свечи, тайно от всех, гусиным пером переписывалась бессмертная комедия… Потом, также «доверительно», список ходил по рукам, вызывая множество толков. Имя автора было у всех на устах.

Какой вид имеет наш список «Горя…»? Прежде всего это — книга в формате чуть больше современной ученической тетради, в переплете, с тиснением на сафьяновом корешке: «Горе от ума», поля не обрезаны, иначе был бы поврежден текст рукописи. Корочки оклеены зеленой лаковой бумагой с неясным рисунком. Несколько потрепаны углы корочек и низ корешка — очевидно, рукопись видала виды и читалась многими людьми.

На титульном листе дан заголовок: «Горе от ума. Комедия. В четырех действиях. Соч. А. Грибоедовым».

Внизу титула: «1827 года Ноября 5».

Конечно, все эти надписи сделаны с соблюдением буквы «ять», «и» «с точкой» и твердого знака после согласных на конце слов.

Всего в книге 108 листов, т. е. 216 страниц. Текст писан двумя почерками: с 1 по 85 страницу — четким, разгонистым почерком, а с оборота 85-го листа — также четким, но сжатым почерком.

Любопытен перечень действующих лиц. Здесь упомянуты те лица, которые хотя и действуют, но в авторский, грибоедовский, печатный, текст не вошли. Лиза названа Лизинькой, а Молчалин — Алексеем Семеновичем.

Сравнивая первопечатный текст с описываемой рукописью, видишь, как, по приказу цензора, сделано много купюр из авторского: чуть только неблагоприятный отзыв о его превосходительстве и т. п., как в печатном стоят одни лишь точки.

Г. А. БУЛЫЧЕВ

12 сентября 1943 года в городе Алапаевске Свердловской области скончался Григорий Александрович Булычев. Это был чрезвычайно интересный человек. Имя его не известно широкому кругу уральцев, но алапаевцы, особенно старшее поколение, отлично помнят «своего Григория Александровичи».

Родился Г. А. Булычев 29 сентября 1871 года в семье мелкого служащего, который не пожалел средств, чтобы дать возможность сыну окончить нижнетагильское реальное училище. После реального училища Булычев немного послужил в Алапаевске по лесной части, в 1899 году оставил службу, решив, что надо получить какую-то специальность, и почти без копейки отправился в Москву. Здесь он прошел зубоврачебную школу. Во время ученья в ней работал с профессором-лесоводом Турским по таксационным вычислениям и съемкам для Парижской выставки.

По окончании зубоврачебной школы некоторое время служил зубным врачом в Верхотурском земстве. Это как раз совпало с временем Первой революции, когда Григорию Александровичу довелось встречаться с ссыльными — участниками восстания на броненосце «Георгий Победоносец», спасать их, (а также медицинских работников и учителей в селе Махнево) от ярости черной сотни.

В 1906 году Булычев оставляет Урал, едет в Москву.

Из Москвы он перебирается в Петербург и поступает на службу в Главное управление Алапаевских заводов в качестве работника на пишущей машинке и архивариуса. В 1918 году он возвращается в Алапаевск и принимает деятельное участие в советском строительстве, будучи по своим убеждениям настоящим большевиком.

Когда белогвардейцы временно захватили здесь власть, они подвергли Григория Александровича жестоким истязаниям — 50-ти ударам плетьми — и при этом так били по лицу, что изуродовали человека на всю жизнь.

Когда власть снова перешла в руки Советов, Григорию Александровичу пришлось сразу нести три службы: председателя Кредитного товарищества, члена коллегии лесного отдела и зубного врача. В 1935 году Григорий Александрович уходит на пенсию.

Много горя видел он в своей жизни, и собственного и чужого. К неправде, которую он видел на каждом шагу, Булычев не мог относиться равнодушно. Он верил, что если с неправдой бороться, то ее можно побороть, можно изжить ненавистный старый строй. На этой-то почве он близко сошелся с передовыми людьми своей округи, в том числе с теми, кто вел революционную работу подпольно или выступал в печати.

Среди близких знакомых и друзей Григория Александровича оказались писатель-большевик П. И. Заякин-Уральский, писатели и поэты И. Ф. Колотовкин, А. Г. Туркин и А. С. Сигов-Погорелов. Произведения всех их были переизданы Свердловским издательством в серии «Литературное наследство Урала». Под влиянием этих людей в 1898 году Булычев начинает писать — и стихами и прозой. В 1909 году, совместно с перечисленными писателями-уральцами, он издает в Петербурге «Уральский сборник», в котором была помещена повесть Г. А. Булычева «На новую жизнь».

В 1913 году, с помощью П. И. Заякина-Уральского, в Петербурге же Г. А. Булычев выпускает сборник своих произведений «Стихи и проза». Автор приготовил было второй сборник, но отсутствие средств помешало осуществить задуманное.

Вышедший сборник был подписан псевдонимом «Лесовик». За той же подписью Г. А. Булычев поместил много стихов, рассказов, мелких статей и заметок в дореволюционных петербургских, московских и уральских изданиях, в основном небольших, обслуживавших трудовые слои тогдашнего общества.

Тематика дореволюционных произведений Г. А. Булычева — тяжелая жизнь и думы заводских рабочих и служащих.

Необходимость вести тяжелую трудовую жизнь мешала Григорию Александровичу сосредоточиться на обработке своих произведений, из-за чего даже многие напечатанные слабы по форме, хотя затрагивают и большие вопросы. В значительной доле в этом причина его малоизвестности.

С появлением первой же советской газеты в Алапаевске «Плуг и молот» Г. А. Булычев принимается писать для нее. Впоследствии газета стала выходить под названием «Алапаевский рабочий», и Григорий Александрович становится ее активнейшим рабкором: пишет стихи, рассказы, очерки, заметки, статьи на самые разнообразные темы местной жизни. Это — здравоохранение, школа, благоустройство, озеленение, хозяйство в самом широком смысле слова, поиски полезных ископаемых и многое, многое другое.

Будучи одно время лесным работником, Григорий Александрович боролся с вредителями леса, искал в земле полезные ископаемые и много помогал всякого рода экспедициям.

Летом 1934 года в Алапаевск прибыла геологическая экспедиция, организованная Свердловским обкомом ВЛКСМ и редакцией газеты «Всходы коммуны» совместно с редакцией молодежного журнала «Техника смене», и Григорий Александрович горячо приветствовал молодых исследователей, писал о них в алапаевской газете, хлопотал о предоставлении им наилучших материальных условий работы, о связи с местной молодежью.

Сам того не ведая, Григорий Александрович сделался краеведом. Ряд очерков его в газете «Алапаевский рабочий» — краеведческого содержания: «Мигунчик» — история Ключевского медного рудника, «Быль Кокуйского ельника» — о расстреле алапаевских рабочих белогвардейцами.

Как краевед Григорий Александрович принимал участие в создании краеведческого музея, в котором появился уголок, посвященный великому русскому композитору П. И. Чайковскому, проведшему в Алапаевске свое детство.

После его смерти у вдовы остался целый сундук рукописей покойного мужа. Они самим автором были разложены по двадцати большим папкам. Вдова не раз предлагала рукописи музейным организациям, желая получить какие-то гроши, но «охотников не нашлось», и потом все это неизвестно куда пропало.

По поручению Свердловского литературного музея им. Д. Н. Мамина-Сибиряка я ознакомился с литературным наследством Г. А. Булычева и увидел, что из него можно было бы выбрать целый ряд интересных материалов и издать книжку. К сожалению, музей дальше данного мне поручения не пошел. Но особенную ценность архив представлял для местных краеведов, для историков Алапаевского района.

Вспоминаю, что среди рукописей Г. А. Булычева я видел воспоминания о встрече с Д. Н. Маминым-Сибиряком, о попытке увидать Л. Н. Толстого и т. д. Только ради одного этого стоило бы приобресть тогда архив покойного Григория Александровича.

При жизни я получил от него большой автобиографический очерк, повесть «Роман немца», рассказ «Из недалекого прошлого» и несколько стихотворений — все в рукописном виде, и четыре фотопортрета. По-видимому, вот и все, что осталось от архива Г. А. Булычева, не считая того, что явилось в печати при жизни автора.

ВСТРЕЧА С ПИСАТЕЛЕМ Е. Ю. МАЛЬЦЕВЫМ

(Из дневника)

1953 г.

23  а п р е л я. Свердловск. К семи вечера я пришел в Союз писателей на очередной «четверг», чтобы послушать беседу с лауреатом Государственной премии, автором романа «От всего сердца», писателем Елизаром Юрьевичем Мальцевым.

Открывая «встречу», Елизар Юрьевич сказал, что сначала он побеседует на общие темы, а потом, после небольшого перерыва, останется с писателями — членами ССП и кандидатами.

В начале года редакция «Правды» пригласила к себе двадцать московских писателей и предложила им побывать в разных местах Советского Союза, посмотреть, как там живут, написать об этом. Елизару Юрьевичу «выпала» поездка в Курганскую, Кировскую и Свердловскую области.

Начал он с Курганской области, пожил там и приехал в Свердловск, откуда сделал несколько выездов в колхозы. Кургану исполнилось десять лет с того времени, как он стал областным центром.

— Курган — город с очень большим будущим, — сказал писатель. — Самый город теперь перестраивается и расстраивается. Сносятся целые кварталы лачуг и на их месте возводятся многоэтажные дома со всеми удобствами. И что особенно важно, Курган строит жилища для рабочих не возле заводов, где пыль, дым, грохот, а в самом городе… Большое впечатление оставляет улица Красина, которая идет сразу от вокзала железной дороги, пересекая город.

А руководство в Кургане молодое, но богатое житейским опытом. Надо только видеть, какое внимание оказывает оно строителям Кургана: первый секретарь обкома то и дело посещает стройки, расспрашивает, как идет дело, как живется, какие у кого нужды… Словом, в Кургане теперь все кипит, все крутится. И тамошнему руководству хочется, чтобы здесь выросла своя крепкая писательская организация, которая бы помогла стройкам города и области. Книжного издательства там нет, а если кто издает, так редакция областной газеты «Красный Курган». Между прочим, она выпустила три книжки литературных сборников — «На земле Курганской». Самое интересное там — рассказ Терентия Семеновича Мальцева.

Пробыв в Кургане значительное время, писатель проехал в Шадринск, а оттуда в деревню Мальцеву, где работает колхозный ученый Терентий Семенович Мальцев. От него, как и вообще от людей из курганского руководства, Е. Ю. Мальцев буквально в восторге. Про Т. С. Мальцева он сказал:

— Это же совершенно исключительный человек! Представьте, он ни разу не бывал в школе — старовер-отец не пускал — а выучился самоучкой. И тем не менее сейчас он образованнейший человек. У него прекрасная библиотека, которую он держит не для того, чтобы любоваться корешками книг, а читает, изучает их. Как-то в разговоре он сослался на Дидро — французского философа XVIII века. Да хорошо, что тот том, на который ссылался Терентий Семенович, я все-таки читал. А ведь есть много нашего брата-писателей, которые Дидро и не читывали…

Конечно, в отношении сельского хозяйства он как у себя дома: знает все его тонкости, настоящий профессор. Тут нового для него ничего нет. Наоборот, сам он — новатор. Рассказывает, что не раз спорил с самим Лысенко. И спорил жестоко, во многом не соглашаясь с ним. И Лысенко нет-нет да и согласится с Мальцевым.

А потом, знаете, что он сказал мне? «Оставайтесь, — говорит, — у нас в Мальцевой!» «Да что же, — говорю, — я буду делать здесь? Я ведь не агроном…» «А я, — говорит, — буду давать вам темы, а вы пишите…» «Конечно, это хорошо, но ведь у меня есть своя работа, свои темы, свои планы…»

Кто-то из нас спросил:

— Елизар Юрьевич, не думаете ли вы использовать наблюдения в Кургане и его области в своих произведениях, особенно о Терентии Семеновиче Мальцеве?

— Сейчас пока ничего определенного сказать не могу, но во всяком случае я очень обогатился. В частности, предо мной теперь ясно рисуется образ первого секретаря обкома партии, а также образ колхозного ученого. В какой-то степени я обязательно использую это, но как, в каких произведениях, пока сказать ничего не могу.

Когда кончили разговор о Кургане, писатель очень немного сказал о своих наблюдениях в колхозах Свердловской области.

— Теперь давайте поговорим о ваших делах, о ваших нуждах, — предложил Е. Ю. Мальцев.

«Давайте сначала познакомимся, кто в каком жанре работает», — и стал обращаться к каждому из нас.

Один говорил, что он — прозаик, другой — поэт, третий — очеркист, там дальше — критик, драматург.

Дошла очередь до меня:

— Я — собиратель произведений устного творчества — фольклорист.

— Смотрите-ка, какое разнообразие жанров! Это интересно! Ну, расскажите, кто в чем нуждается и нельзя ли как-нибудь ваши нужды удовлетворить.

Летом 1954 года Е. Ю. Мальцев снова приехал в Курганскую область, побывал в Мальцевой и надолго поселился в селе Красномысье — резиденции Понькиной МТС Шадринского района.

1-го июля в Шадринском городском саду, в помещении летнего театра была организована встреча шадринцев с писателем. Писатель довольно подробно остановился на своей биографии, рассказал о творческом пути, о цели своего приезда в Курганскую область, о своих наблюдениях жизни колхоза и МТС в селе Красномысье. Мне удалось почти полностью записать выступление писателя.

ПИСЬМА, АВТОГРАФЫ, РУКОПИСИ

ПИСЬМО А. П. ЧЕХОВА

Почерк А. П. Чехова, как почерк А. М. Горького, узнаешь «за версту». Если Горький, кажется, пишет медленно, выписывая каждую букву в отдельности, Чехов «спешит» набрасывать их на бумагу тонкими, почти волосными линиями. Вот и письмо «Николаю Николаевичу» написано именно таким «спешащим» почерком, да еще, не дождавшись, когда высохнут чернила, сложено вчетверо: получилось много марашек.

Вот текст этого письма:

«17 янв. 1904

Многоуважаемый Николай Николаевич, сегодня я записал на Ваше имя четыре места на четвертое представление, в партере, не дороже, как Вы писали, 2-х рублей.

За Яковлева и за письмо приношу Вам сердечную благодарность и низко кланяюсь.

Будьте здоровы и благополучны.

Искренне Вас уважающий и преданный А. Чехов».

Внизу листика, на последней линейке:

«За билетами пошлите накануне спектакля».

Писано письмо на одной стороне почтового листа (размером 17,8×11,2 см) с линейками. То, что автор письма торопился и спешил запечатать его в конверт, даже не дождавшись, когда высохнут чернила, можно вполне понять, если вспомнить, что этот день был и днем рождения и днем именин. Помимо всего этого Московский Художественный театр неожиданно для Антона Павловича устроил публичное чествование его в связи с 25-летием литературной деятельности. Известно, что это очень взволновало скромного и крайне застенчивого писателя.

Было еще одно важное обстоятельство. Именно 17-го января ст. ст. Художественный театр впервые ставил пьесу Чехова «Вишневый сад». Естественно, что не только в день спектакля, но и за несколько дней до него Антон Павлович волновался: как-то встретит зритель новое произведение?

И вот, как говорится, дай бог всякому быть таким, как Чехов: волноваться в один из самых значительных дней своей жизни — и не забыть об одном из друзей, написать ему, а до этого еще успеть похлопотать о театральных билетах.

Письмо получено мною от В. Н. Харузиной, у которой был брат Николай Николаевич. Сначала я думал, что Антон Павлович писал этому Николаю Николаевичу, а когда справился в «Большой советской энциклопедии», то оказалось, что он умер еще в 1900 году, тогда как письмо писано в начале 1904, т. е. в год смерти Чехова. «Коли письмо хранилось в семье Харузиных, то оно было писано сыну Николая Николаевича, тоже Николаю Николаевичу», — думал я, хотя не знал, был ли женат брат Веры Николаевны.

Антон Павлович благодарит в письме «за Яковлева». С этой фамилией у писателя был соученик по гимназии, и я полагал, что именно за этого Яковлева Чехов благодарил своего адресата.

В январе 1962 года удалось мне в свердловском отделении Академкниги приобрести 68-й том «Литературного наследства», целиком посвященный А. П. Чехову, и там на страницах 254—255 сообщается, что адресатом письма был Н. Н. Хмелев — земский деятель, знакомый А. П. по общественной работе в Серпуховском уезде. 15 января 1904 г. Хмелев своим письмом просил А. П. достать ему билеты в Художественный театр, так что письмо из моего собрания является ответом на письмо Хмелева.

11-го января 1904 года Антон Павлович просил Хмелева перевести в другую школу учителя Петра Александровича Яковлева, и в письме от 15 января Хмелев ответил Чехову, что его просьба удовлетворена.

ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ Н. Д. ТЕЛЕШОВА

Не так давно скончался в Москве директор музея Московского Художественного театра, старый писатель (род. в 1867 г.) Николай Дмитриевич Телешов. В книге «За Урал» (1897 г.) он нарисовал мрачный быт сибирских переселенцев. В 1900-х годах Н. Д. Телешов входил в литературный кружок «Среда», участниками которого были М. Горький, А. П. Чехов и др. Печатался в сборниках «Знание». В 1943 году опубликовал «Записки писателя», выходившие потом еще несколькими изданиями. Был в дружбе также с Маминым-Сибиряком. Наверное, многим знаком групповой портрет: М. Горький, Д. Н. Мамин-Сибиряк и Н. Д. Телешов. В своих записках он вспоминает о русских писателях своего времени.

В 1947 году у меня был повышенный интерес к Мамину-Сибиряку, и я написал Телешову письмо с просьбой поделиться воспоминаниями о нашем писателе. Получил от него два письма.

«В. П. Бирюкову.

Уважаемый Товарищ.

Вы не написали мне Вашего имени и я не знаю, как назвать Вас — извините. Письмо Ваше от 8 сентября дошло до меня только теперь — к 1 октября. Отвечаю на него немедленно. Вы пишете, что в газете «Красный Курган» напечатан мой ответ на анкету «Красного Кургана»: «Почему нам дорога Москва». Надо сказать, что никто из этой газеты не обращался ко мне ни с какими вопросами. Очевидно, это простая перепечатка. Но это дело мелкое.

На Ваши вопросы я был бы рад ответить. Но моя поездка за Урал была так давно, что вряд ли я смогу удовлетворить Ваше желание. Дело было так: Антон Павлович Чехов настойчиво рекомендовал мне поехать в Сибирь или за Урал — «за тысячи верст отсюда», как он говорил, — если я хочу быть писателем. Все это более подробно описано мною в моей книге «Записки писателя» изд. 1943 г. Но книги этой сейчас нигде достать нельзя за исключением библиотек. Там же можно встретить и мои воспоминания о Д. Н. Мамине-Сибиряке, с которым я был хорошо и близко знаком, и он бывал у меня на наших собраниях литературной Среды, заслужившей большую и добрую известность, где каждую среду собирались в дружеский кружок молодые в то время писатели, только что начавшие входить в известность, как Вересаев, Серафимович, Скиталец, Найденов, Бунин, Леонид Андреев, Чириков, Куприн и др. Из более старших писателей бывали у нас Мамин-Сибиряк, Боборыкин, Златовратский, Чехов и Короленко, — когда бывали в Москве. Большое и значительное участие Горького в нашей Среде описано также в моей книжке. Знаменитые Сборники «Знания» начались именно у нас, в нашем кружке.

С И. П. Ладыжниковым я тоже был знаком и за последние годы видался с ним в Международной Книге и в Горьковском музее.

Книжка моя «За Урал» была издана Сытиным в 1897 г., т. е. полвека тому назад. Я был еще молод, неопытен в литературе, и в книжке есть многое такое, чего я в зрелом возрасте, вероятно, не написал бы. Поездка относится к 1894 году. Многое из этой поездки имело для меня как писателя большое значение. Многое из наблюдений открыло мне доступ в лучшие журналы. Беллетристические рассказы о переселенцах до сего времени пользуются большим вниманием, а в старину они в разных издательствах, вроде «Посредника», «Донской речи», «Знания» и др. в копеечных брошюрках расходились многими десятками тысяч, если не сотнями тысяч. Так что прав А. П. Чехов, говоривший: «если хотите быть писателем» и т. д. О демидовских шахтах тоже много раз печаталось в разных изданиях, и недавно напечатано в моей книге воспоминаний, что вызвало интересную переписку и знакомство с новыми, теперешними писателями, как Евген. Федоров, автор многих книг по Уралу. К сожалению, нет у меня книг, а то я с удовольствием прислал бы Вам их. Но, может быть, кое-что найду. Во всяком случае очень рад был бы доставить Вам все, что смогу. Благодарю Вас за внимание и шлю привет и мое уважение.

Между прочим, я хорошо знаком с племянником Мамина — Удинцевым Борисом Дмитриевичем, человеком очень культурным и интересным, который заботится всегда о памяти Дмитрия Наркисовича. Если он будет Вам нужен, я сообщу Вам его адрес московский. Он работает в Научной библиотеке Литер. Музея (Москва, Рождественский бульвар, 16, кв. 2). Полагаю, он мог бы быть Вам полезным.

Еще раз — привет и добрые пожелания.

С уважением к Вам Н. Телешов».

1/X-47.

На обороте:

«Вот список рассказов о Сибири и Урале.

1894: рассказ «С богом» (он же после «Самоходы»).

   »         »       «Против обычая».

1895: книжка «За Урал», из скитаний по Западной Сибири.

1897: рассказ «Елка Митрича».

1898:      »      «Домой».

   »                  «Нужда».

   »                  «Шахты».

   »                  «Хлеб-соль».

1903:       »      «Между двух берегов».

1905:       »      «Слепцы» («В пути»).

1919:       »      «На ходу».

   »           »      «Лишний рот».

«Уважаемый Владимир Павлович.

Сейчас получил Ваше письмо и очень рад узнать, что книжка моя «Записки писателя» пошла в руки такого любителя и знатока литературы прежних дней, как Вы.

Рад также сообщению, что собрание сочинений Мамина Д. Н. подготовляется к изданию. Это очень хорошо и нужно. Я любил и ценил этого писателя, которого считаю недооцененным.

Роман Евг. Федорова только что вышел в его второй части. Называется тоже «Демидовы», кн. вторая. Мне очень нравится, как он пишет. По Вашим словам, он дает неверные иной раз сведения из истории Урала… Этого я не могу знать и потому не чувствую неверностей. А пишет он хорошо. И язык у него какой-то особенный, не наш, не московский.

Шлю Вам свой привет и желаю успехов в Ваших работах.

С уважением к Вам Н. Телешов».

25/X-47.

АВТОГРАФ ВЕЛИКОГО УЧЕНОГО

В 1929—1941 гг. в Свердловске издавался один из первых детских технических журналов, так сказать, предок нынешнего «Юного техника», — «Техника смене». Хотя журнал и был «техническим», но там помещались материалы по биологии, географии и художественные произведения.

С 1932 по 1936 год душой журнала был автор недавно вышедшей в Свердловске книги «Из театрального прошлого Урала», сейчас редактор отдела науки и краеведения журнала «Уральский следопыт» Юрий Михайлович Курочкин. Он вел широкую переписку с учеными страны и привлекал их к участию в своем журнале.

Как-то один из сотрудников журнала П. Д. Чикаш посетил К. Э. Циолковского и рассказал об этом на страницах журнала. Юрий Михайлович завязал переписку с великим ученым. Циолковский охотно откликнулся и пообещал дать материал для отдела в журнале «И они были маленькими».

Примерно через месяц пришел ответ Константина Эдуардовича на открытке, которая была изрядно потрепана в пути.

«В 1935 г. 22 янв.

Многоуважаемый Юрий Михайлович, получил Ваше письмо и Ваш хороший журнал. Я Вам через 20 дней вышлю свою автобиографию: 60 страниц машинописи. Вы можете взять из нее, что подойдет, и мою подпись. Машинопись всю возвратите по миновении надобности. Привет П. Чикашу, привет вашим юным читателям и товарищам по работе. Послал Вам «Монизм»^[3].

К. Циолковский».

Коллектив редакции и актив юных техников были обрадованы получением этой открытки и с нетерпением стали ждать обещанного. Высчитали, что числа 15-го февраля рукопись ученого уже должна быть в редакции, и не ошиблись — именно в эти числа она была получена.

За неделю до получения открытки редакционные работники знали, что Константин Эдуардович занят выполнением своего обещания. В газете «Комсомольская правда» от 12 января 1935 года в корреспонденции «Скоростной поезд К. Циолковского. Как живет и работает ученый» — Константин Эдуардович сообщил беседовавшему с ним корреспонденту: «В свободные часы я пишу свою автобиографию». Естественно было «заподозрить», что именно по заказу уральцев писалась автобиография.

И вот приходит бандероль с рукописью. Адрес на бандероли написан рукой самого ученого, а упаковкой служил черновик каких-то расчетов и таблиц; опять-таки выполненных Константином Эдуардовичем, — секретаря он не имел и делал все сам, своими руками. Кстати, по рассказам П. Д. Чикаша, ученый, между прочим, писал не на столе, а на дощечке, положив ее на колени. Присланная рукопись была написана на машинке, вычитана и исправлена автором.

Называлась рукопись «Черты из моей жизни. (Январь 1935 г.) В ней было 58 двухсторонних листов, т. е. 116 страниц. На первой странице Константин Эдуардович приписал карандашом: «Можно сделать извлечение. Прошу возвратить», а также привет Ю. М. Курочкину и адрес: «Калуга, ул. Ц-го, д. 1».

Большая часть рукописи была использована в нескольких номерах «Техники смене» и целиком возвращена автору, а бандерольная обертка с адресом и разными вычислениями на обороте, сделанными К. Э. Циолковским, была подарена мне для хранения. Перепечатка полного текста рукописи до сих пор хранится у Ю. М. Курочкина. Не так давно он сказал мне:

— Я и ее в будущем передам вам.

Приятно сохранить для уральцев такую реликвию.

АВТОГРАФЫ ГОСТЕЙ 200-ЛЕТИЯ АКАДЕМИИ НАУК СССР

Летом 1925 года правительство СССР постановило отпраздновать 200-летие со дня основания Российской Академии наук и преобразовать ее в Академию наук Советского Союза. Советское государство с величайшим вниманием относилось к науке и ждало от ее работников необходимой помощи в деле социалистического строительства.

В то время основные учреждения Академии все еще находились в Ленинграде, а не в Москве. Поэтому решено было провести празднование сначала в Ленинграде.

Я в то время был директором основанного мною Научного хранилища в г. Шадринске — центре Шадринского округа огромной Уральской области. Хранилище было своеобразным «комбинатом» учреждений, куда входили краеведческий музей, художественная галерея, окружной архив и научная библиотека. Комбинат этот занимал целых три здания.

Признаюсь, я в то время читал лишь свою окружную газету, выходившую три раза в неделю, а потому плохо следил за жизнью всего Советского Союза. Вот почему для меня явилось неожиданным приглашение быть гостем всесоюзного торжества науки. Начались сборы в путь.

В Ленинград съехалось, вероятно, до тысячи представителей советских научных учреждений и до сотни представителей двадцати четырех зарубежных стран.

6 сентября состоялось торжественное заседание в здании Ленинградской филармонии. Вначале оркестр под управлением выдающегося советского композитора А. К. Глазунова исполнил торжественную увертюру. С речами выступили «всесоюзный староста» М. И. Калинин, а потом президент Академии наук академик А. П. Карпинский. Выступали также вице-президент Академии наук академик В. А. Стеклов и секретарь Академии академик С. Ф. Ольденбург.

Был объявлен перерыв, длившийся около получаса. Смотрю, кое-кто из участников заседания подходит к известным ученым с просьбой оставить автограф. У меня был лишь голубой листок бумаги с напечатанной программой заседания. Пусть, думаю, напишут на этой программе, — двойной исторический документ получится! В руках у меня был красно-синий карандаш…

Взял я эти свои «доспехи» и подошел к академику А. П. Карпинскому. Ласковый старичок, — ему в то время шел девятый десяток — спросил, откуда я такой по-провинциальному одетый делегат. Когда я отрекомендовался, Александр Петрович сказал, что он изучал геологию Шадринского Зауралья.

Потом я подошел к А. В. Луначарскому. Он расписался моим карандашом. Поставил свою подпись М. И. Калинин. Четвертый автограф дал академик Н. Я. Марр. С ним я был знаком по Центральному бюро краеведения при Академии наук, где я был действительным членом и выступал на всесоюзных краеведческих конференциях. Подходил я еще к А. К. Глазунову, но он всем отказывал, отказался и мне дать свой автограф.

Торжества в Ленинграде продолжались целых пять дней. За это время гости Академии наук побывали на торжественном приеме, посетили разные научные и политические заседания, всякого рода выставки, музеи, концерты, спектакли, участвовали в экскурсиях по окрестностям Ленинграда.

Помню прием в стенах Академии. Видел я здесь многих знаменитых ученых: И. П. Павлова, А. Е. Ферсмана, А. Ф. Кони и многих других. Оглянешься, бывало, кругом, а тут все такие знаменитости, о которых только читал или слышал. Сидишь где-либо в сторонке, а недалеко от тебя беседуют два старичка. Начинаешь прислушиваться, всматриваться в лица… Что-то знакомое… Да где же я их видел? А, да: на портрете в журнале или в газете… Да это же Анатолий Федорович Кони — автор великолепных воспоминаний из его юридической практики!

Из экскурсий по Ленинграду и его окрестностям я выбрал поездку в Петродворец, тогда еще называвшийся Петергофом, чтобы прокатиться по морю и посмотреть на знаменитые фонтаны. Стояла осень, небо было все десять дней серым. Вез нас небольшой пароходик, вмещавший, вероятно, не больше сотни людей. По пароходику ходили кинооператоры и снимали нас на пленку. Кто-то из них попросил меня сесть рядом с девочкой, одетой в дешевое ситцевое платьице. У меня вид был тоже не из казистых.

Мне было странно видеть здесь юную гостью. Я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, эта девочка — потомок Ломоносова, Нина Быкова. Я обрадовался, разговорился и попросил девочку дать мне ее автограф. На этот раз листок бумаги у меня был с собой, и моя новая знакомка детским, ученическим почерком написала карандашом:

«Настоящий листочек пусть будет воспоминанием участия на торжествах 200-летия Академии Наук в Ленинграде. Нина Быкова. На пароходе 8 сентября 1925 года».

Я до сих пор жалею, что в течение пяти дней пребывания в Ленинграде так и не поговорил ни с кем, кроме археолога А. А. Спицына, у которого я был на квартире.

После пятидневого гощения в Ленинграде мы приехали в Москву. Больше всего врезались мне в память участие в торжественном заседании в Большом театре и не менее торжественный обед в Доме Союзов. Для меня было совершенно неожиданным явиться членом президиума и сидеть на сцене театра вместе с советскими и иностранными учеными. Я поспешил усесться в один из последних рядов. Моим соседом оказался профессор Екатеринославского (теперь Днепропетровского) горного института Лебедев. Узнавши, что я из Шадринска, оживился и сказал, что в Шадринск была сослана по политическому делу его сестра, тоже Лебедева. Потом-то я узнал, что действительно была такая в шадринской ссылке, она вышла замуж тоже за ссыльного по политическому же делу товарища, Троицкого. Это было в конце 1880-х или в начале 1890-х годов.

Московское торжественное заседание памятно мне по выступлениям не только советских ученых, но и нескольких иностранных. Так, очень хорошо помню невысокую и подобранную фигуру крупнейшего немецкого ученого, создателя квантовой теории, Макса Планка. Хорошо врезалась в память высокая, массивная фигура ректора Римского университета. Этот ученый часто повторял слова: «По́поло романо е по́поло россо», т. е. «римский (итальянский) народ и русский народ». Не помню, кто переводил речь Планка, во речь итальянца перевел на русский язык А. В. Луначарский.

Если не изменяет память, от Индии сначала выступал невысокий седой старичок в чалме, по-видимому, мусульманин. Он говорил о науке, но в то же время призывал помощь божью. Несомненно, многие советские слушатели не сдержали при этом своей улыбки.

Вторым представителем ученой Индии выступил физик Раман, теперешний президент индийской Академии наук. Кстати сказать, не так давно он получил Международную Ленинскую Премию Мира. Раману в то время было 37—38 лет. Почти высокий, в черном сюртуке, в белоснежном тюрбане на голове, живой, подвижной, с живыми глазами, говорил горячо, страстно. Он от всей души приветствовал молодое советское государство и его науку и желал ей всяческих успехов. Ни о каком боге в его речи не было и слова, он говорил о стремлении человечества к вершинам науки, к социальной справедливости.

В речи Рамана слышалось также возмущение тем гнетом, который наложило на индийский народ английское владычество. Эту речь, произнесенную на английском языке, сколько помнится, переводил на русский язык также А. В. Луначарский. И многоязычен же был этот первый советский нарком просвещения! Он и с французского, и с итальянского, и с английского языка и, наверняка, перевел бы с испанского и португальского, не говоря уж о западно-славянских языках. По приезде в Москву делегатов опять снабдили всякого рода программами, путеводителями, памятными изданиями и проч. Среди этих материалов было отпечатанное на русском и нескольких других языках, в том числе и на каком-то восточном, «Приветственное письмо Московскому Совету рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов от избранного в Московский Совет профессора Климентия Аркадьевича Тимирязева, члена-корреспондента Акад. Наук, Почетного члена Оксфордского университета, профессора 1-го Моск. Ун-та и т. д.» Раман так расположил к себе советских людей, в том числе и меня, что я потом подошел к нему, подал письмо Тимирязева и попросил оставить на нем автограф. Раман взял у меня серый карандаш, энергично и размашисто расписался на одном углу тимирязевского письма.

Я до сих пор помню улыбку Рамана и его дружеский взгляд. Когда иной раз вновь беру в руки тимирязевское письмо с автографом Рамана, я живо вспоминаю Большой театр, его громаднуюэстраду, происходившее в театре юбилейное академическое заседание 14 сентября 1925 года. Я так радовался потом, когда узнал, что Индия освободилась от английского гнета и у Советского государства завязались с ней самые тесные хозяйственные и культурные связи.

В реликвиях-памятках об академическом юбилее у меня хранятся и программы, путеводители, разные каталоги, а также темно-бронзовая медаль в память столетия со дня рождения А. С. Пушкина (1899 г.), и прекрасно гравированный портрет поэта — все это было получено мною 7 сентября при посещении Пушкинского Дома (Институт русской литературы) в Ленинграде. Вручал это директор Дома профессор Б. Л. Модзалевский.

АВТОГРАФ ПРОФЕССОРА-ФОЛЬКЛОРИСТА

Не так давно в Москве скончался широко известный ученый-литературовед и фольклорист Иван Никанорович Розанов. Было ему что-то под 80 лет.

И. Н. Розанов долгое время руководил секцией фольклора Союза советских писателей. Жил он в старом двухэтажном доме в конце улицы Герцена, вблизи площади Восстания. Вход в квартиру прямо с улицы, без крыльца и навеса над входными дверями и, сколько помнится, даже без ступеньки: прямо с тротуара на порог…

Ивану Никаноровичу мы обязаны тем, что теперь установлены авторы многих русских песен.

Не помню, по чьему предложению Иван Никанорович явился «общим редактором» моего сборника «Фольклор Урала. Выпуск первый. Исторические сказы и песни. (Дооктябрьский период)», изданного Челябинским областным издательством. Мне не раз приходилось бывать в квартире профессора, собравшего великолепную библиотеку из произведений русских и советских поэтов. Не так давно в одной центральной газете была помещена интересная заметка об этой библиотеке.

У меня хранится книжка «Русские песни XIX века», изданная в 1944 году Государственным издательством художественной литературы. Составителем ее был И. Н. Розанов. На обороте форзаца этой книжки он написал очень бледными фиолетовыми чернилами:

«Глубокоуважаемому Владимиру Павловичу Бирюкову.

22 апр. 1945 от составителя.

Незабытые песни забытых поэтов,

Самоцветные камни различных пород,

Песни сотен и тысяч Козловых и Фетов,

Величайший поэт и редактор — народ!

Ив. Р.».

АВТОГРАФ СПУТНИКА НОРДЕНШЕЛЬДА

Многие дети, особенно мальчики, любят читать книги о путешествиях. Увлекался таким чтением и я, много читал о путешествии шведского ученого Норденшельда (1832—1901) в северные края.

Из путешествий Норденшельда три были совершены в сторону Сибири и Дальнего Востока: в 1875, 1876 и 1878—79 гг. Первые два были рекогносцировочными плаваниями из Швеции до устья Енисея, третье же, совершенное на зверобойном судне «Вега», впервые осуществило сквозное плавание северо-восточным проходом из Атлантического океана в Тихий, с зимовкой на Чукотском полуострове, в районе Калачинской губы.

Третье путешествие было совершено передовыми русскими торгово-промышленными деятелями М. К. Сидоровым и А. М. Сибиряковым. В составе экспедиции Норденшельда было три вспомогательных судна, направленных А. М. Сибиряковым: два сопровождали «Вегу» до Енисея, а третье — до Лены.

Во время одного из своих северных путешествий Норденшельд приехал в г. Екатеринбург (теперь Свердловск) и здесь выступил с докладом на заседании Уральского общества любителей естествознания.

Самым молодым участником одного из путешествий Норденшельда был норвежец Иоаким Христианович Гренбек, которому было 18—19 лет. Каким-то образом Гренбек остался в России и чуть не всю жизнь прожил в Тюмени или на территории ее области.

Наступил 1921 год. Гренбеку шел седьмой десяток. И вот старику захотелось вернуться на родину, в Норвегию, хотя большая часть жизни прошла в Зауралье. Захотелось, вероятно, по поговорке: «Тянет туда, где пуп резан».

Ехать пришлось через Москву, где семья Гренбеков остановилась у своих бывших тюменских знакомых — у вдовы, кажется, председателя окружного суда Лидии Ивановны Низовец и ее зятя, преподавателя Московского археологического института Павла Викторовича Албычева. Он был уроженцем г. Камышлова, окончил курс Тюменского реального училища. Кто учился в 1920-х годах в средней школе, тот должен помнить популярные книги Албычева по арифметике, алгебре и другим смежным наукам. Материал в книгах был подан на исторической основе.

В июне 1921 года я был в командировке в Москве и остановился у бывших тюменцев. Как раз к ним приехали и Гренбеки. Помню оживленнейшую беседу хозяев и гостей, мне очень хотелось вмешаться в нее, но было как-то неудобно, и я ограничился лишь тем, что попросил Иоакима Гренбека оставить мне свой автограф, что он охотно сделал. Это было 10 июня 1921 года.

Вскоре мне опять довелось быть в Москве и остановиться у своих старых друзей. Они рассказали, что Гренбеки приехали в Варде, вскоре старики оба умерли, а дочь, выросшая в России, почувствовала себя в чужой среде и вернулась в Россию, в Тюмень…

Когда в июне 1921 года я узнал, что предо мною спутник Норденшельда, сначала даже не поверил: неужели спутник Норденшельда!.. Неужели участник того путешествия, о котором я читал, будучи мальчиком?..

В августе 1959 года мне в компании с писателем А. А. Шмаковым удалось посетить Тобольск, встретиться там с заслуженной учительницей А. И. Ксенофонтовой. Она тепло отзывалась о Низовцах, как о людях прогрессивно настроенных, равно и об Албычеве. Но всех их уже нет в живых. А как было бы интересно узнать новые подробности о старике Гренбеке, о том, как он остался в России, что делал там и проч. Возможно, что еще живы тюменцы, которые знали Гренбеков, может быть жива и их дочь и какова-то ее судьба?

ЗАГРАНИЧНОЕ ИЗДАНИЕ „ДУМ РЫЛЕЕВА“

Кому не известно, что в царской России очень многое нельзя было издавать и приходилось печатать это в заграничных типографиях. Издавались там произведения либо конфискованные царской цензурой, либо запрещенные еще до появления в печатном виде. Среди таких книг первое место занимала революционная литература, и тут прежде всего вспоминается герценовский «Колокол».

Издатели запретных книг выпускали их с чисто коммерческой целью, зная, что такие книги найдут большой спрос в России, лишь бы переправить их туда тем или иным путем. Но были издательства, преследовавшие политические либо культурные цели. К таким издательствам надо отнести существовавшее в Лейпциге издательство Э. Л. Каспровича.

В свое время я рьяно посещал склады бумажного утиля и находил там очень много ценного. Таким-то образом мне попала книжка «Думы. Исторические стихотворения К. Ф. Рылеева», изданная Каспровичем в Лейпциге 4-м изданием в 1879 г., причем инициал отчества автора набран через фиту — предпоследнюю букву дореволюционного русского алфавита.

Книжечка не больше четвертки современного писчего листа. В ней 176 страничек, в конце самой последней стоит: «Наумбург, в типографии Г. Петца (О. Гауталь)». Малый формат книжки говорит о том, что предназначалась она для нелегального вывоза в Россию: такую книжицу легко можно было спрятать в боковом кармане, куда не заглядывали таможенные чиновники.

Кондратий Федорович Рылеев — один из пяти повешенных Николаем Палкиным 13 июля 1826 года декабристов. Как поэт широко известен, а дума о Ермаке, начинающаяся словами «Ревела буря, дождь шумел», стала популярнейшей народной песней.

Друг Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера, Рылеев в своих произведениях утверждает эстетические принципы революционного романтизма, отстаивает идейную, гражданскую поэзию. Герои его произведений — обличители несправедливости и тирании.

«Думы», помещенные в нашей книжке, написаны на сюжеты исторического прошлого России. Оно часто служило поэту художественным материалом для пропаганды передовых общественно-политических идей своего времени. Думу «Державин» Рылеев заключает стихами:

Еще два слова об издательстве Каспровича. На 2, 3 и 4 страницах обложки «Дум» Рылеева помещен перечень изданных Каспровичем книг. Вот заглавия некоторых из них:

Лермонтов М. Ю. «Демон» и «Запрещенные стихотворения».

«Лютня». «Собрания свободных русских песен и стихотворений».

Пушкин А. С. «Полное собрание запрещенных стихотворений».

«Общество пропаганды 1849 года».

«Белый террор, или выстрел 4 апреля 1865 года».

Радищев А. «Путешествие из С.-Петербурга в Москву».

Список выпущенных издательством Каспровича книг на этом не заканчивается, — в конце его сказано: «Продолжение следует», очевидно, на обложках других книг.

ПОДПОЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ РАССКАЗА В. Г. КОРОЛЕНКО „ЧУДНАЯ“

С подпольными изданиями я впервые познакомился в начале лета 1901 г. в селе Пески Курганской области в доме священника Ивана Кокосова — брата известного до революции писателя В. Я. Кокосова. Впоследствии «нелегальщина» попадала мне в руки сравнительно часто. Уже в советское время я находил кое-что из старых подпольных изданий. Среди таких находок был отрывок рассказа В. Г. Короленко «Чудная». Рассказ был создан автором в тюрьме. Заключенным не разрешалось иметь письменных принадлежностей, и молодой писатель прятал карандаш в своих густых волосах. Писал он, находясь в общей камере, сидя с ногами на койке, прижавшись в угол и положив развернутую книгу на согнутые колени.

Тюрьма, где писался рассказ, находилась в г. Вышнем-Волрчке; здесь писатель пробыл пять месяцев, в 1880-м году. Писал он под впечатлением пережитого.

В своих воспоминаниях «История моего современника» Короленко описывает двух жандармов, приехавших за ним в деревню Березовские Починки, чтобы отвезти писателя в вятскую тюрьму. Кстати сказать, эта перемена в судьбе писателя была вызвана ложным обвинением в попытке к бегству.

Один из жандармов, «старший», как вспоминает Короленко, «был заметно пьян и вел себя развязной грубо». О другом он вспоминает как о человеке более разумном и умеренном и добавляет, что впоследствии описал его в одном из своих очерков. Этот жандарм, Гаврилов, — действующее лицо в рассказе «Чудная», и рассказ ведется от имени Гаврилова.

Второй жандарм, везший Короленко в Вятку, напоминает в рассказе пьяного и грубого унтер-офицера Иванова.

Написав рассказ «Чудная», Короленко передал его из тюрьмы на волю, но напечатать не удалось, т. к. не разрешила цензура. Зато рассказ стали переписывать от руки, печатать в подпольных типографиях и издавать за границей. Свободно в России рассказ был напечатан лишь через двадцать пять лет, в дни революции Пятого года.

Рассказ имеет подзаголовок «Очерк из 80-х годов». В семидесятые и в начале восьмидесятых годов прошлого века, как известно, передовая молодежь, юноши и девушки, шли «в народ» — в деревни, чтобы поднять крестьян на восстание против царизма за землю и волю. Правительство преследовало их, сажало в тюрьмы, ссылало в далекие края — на Север, в Сибирь.

Одна из таких героинь народнического движения и изображена в рассказе «Чудная». Товарищ ее по ссылке говорит жандарму: «Сломать ее… можно… Вы и то уж сломали… Ну, а согнуть, — сам, чай, видел: не гнутся этакие». Несгибаемость революционерки, ее мученическая жизнь и ранняя смерть так подействовали на жандарма, что он решает оставить свою службу.

Короленко лично знал многих революционерок. Такими были его жена, Евдокия Семеновна Ивановская, ее сестры. В Березовских Починках соседкой Короленко была политическая ссыльная, девятнадцатилетняя Эвелина Людвиговна Улановская. Короленко посвятил ей первую публикацию рассказа «Чудная».

Недавно вышел в издании Детгиза сборник малообъемных произведений В. Г. Короленко. Сборник озаглавлен по первому рассказу — «Чудная». Это последняя самая полная редакция рассказа, и я могу сличить имеющийся у меня отрывок подпольного издания.

Напечатан он на гектографе.

Издан мой экземпляр «Чудной» на писчей бумаге в восьмушку, 17,8×11 сантиметров страница. К сожалению, сохранился только конец книжки — с 25 по 39 страницу. Бумага в многочисленных пятнах — результат того, что книжку прятали, чтобы она не попала в руки жандармов и полиции.

Сличая мой текст с типографским, можно видеть ряд разночтений. В типографски-печатном виде конец рассказа звучит так:

«…Вот какое дело!.. А исправник донес, видно, начальству, что я к ссыльным ходил, да и полковник костромской тоже донес, как я за нее заступался, — одно к одному и подошло. Не хотел меня начальник в унтер-офицеры представлять. «Какой ты, говорит, унтер-офицер, баба ты! В карцер бы тебя, дурака!» Только я в это время в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего.

И все я эту барышню сердитую забыть не могу, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами.

Что бы это значило? Кто бы мне объяснил! Да вы, господин, не спите?

Я не спал… Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури…

1880».

В моем гектографированном экземпляре читается это место так:

«Вот какое дело… Исправник донес, ведь, начальству, что я к ссыльным ходил, да и полковник /-ский тоже донес, как я за нее заступался, — одно к одному и подошло. Не хотел меня начальник в унтер-офицеры представить.

— Какой ты, говорит, унтер-офицер, ты баба! В карцер бы тебя, дурака.

Только я тогда в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего. И все я ту барышню сердечную забыть не мог, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами. Что бы это значило? Кто бы мне объяснил. Да вы, господин, не спите?..

…Я не спал. Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в ней под глухие рыдания бури…

31 янв.

1894 г.»

Как видим, помимо разницы в тексте, и датировка того и другого отличается друг от друга. Если рассказ написан автором в 1880 году, то еще в 1890-х годах он ходил в подпольных перепечатках.

ИЗ МИРА КНИГ

О ЧЕМ НАПОМНИЛ ДЕМИДОВСКИЙ КНИЖНЫЙ ЗНАК

Перед вами лежит как будто небольшая коробочка: крышка и дно обложены сафьяном вишневого цвета с золотым ободком, с тремя позолоченными же стенками, а четвертая… точно переплет книги, ее корешок. Да, это и на самом деле книга, только чересчур пышно переплетенная.

«Новый живописец общества и литтературы, составленный Николаем Полевым. Часть третья. Москва. В типографии Н. Степанова, при Императорском театре. 1832». Так и напечатано — «литтературы», т. е. с двойным «т». В то время так писалось это слово.

Прежде всего два слова о Николае Полевом.

Николай Алексеевич Полевой родился в 1796 году в Иркутске, в купеческой семье. Это видный русский журналист, писатель, историк. С 1817 сотрудничал в петербургских и московских журналах. В 1825—34 издавал журнал «Московский телеграф». Этот прогрессивный журнал сделался для своего времени «лучшим журналом в России, от начала журналистики» (В. Г. Белинский)…

В 1834 «Московский телеграф» был закрыт правительством за напечатание неодобрительного отзыва Полевого о пьесе Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечества спасла».

Николай Полевой был автором ставшего потом классическим выражения «квасной патриотизм», сказанного по адресу официальной реакционной идеологии.

Надо теперь кое-что сказать о книге и ее владельце.

На верхней корочке, посредине, золотом оттиснуты русские буквы курсивом «П» и «Д», а на титульном листе, внизу, — печать в виде овала, с текстом: «Bibliothèque de San-Donato».

Читатель подумает, что книга из библиотеки не то французского учреждения, не то просто какого-то богатого француза. Но ни то, ни другое, — книга из библиотеки уральского заводчика Павла Демидова — племянника Анатолия Николаевича Демидова. Того самого Демидова, который швырял деньгами направо и налево, строил благотворительные учреждения где угодно, только не для уральских рабочих, которые наживали хозяину золотые миллионы. Этот Анатолий в 1841 году женился на племяннице Наполеона 1-го, сестре принца Наполеона, Матильде. Купив итальянское княжество Сан-Донато, близ Флоренции, стал называться князем Сан-Донато. Это — потомок-то тульского кузнеца! Будучи бездетным, оставил свою долю имущества и титул князя племяннику Павлу Демидову.

Множество сел и деревень Зауралья было приписано для работы к демидовским заводам. Недаром от одного зауральского крестьянина мною была записана когда-то широко известная по Уралу и Зауралью песня о демидовском заводе:

«Гулять» в старом понимании — отдыхать. И вот тот человек, кто своим рабочим не давал «гулять», на их тяжкие заработки выстроил и подарил итальянскому городу Флоренции прекрасную картинную галерею, которой теперь любуются итальянцы и иностранные туристы.

Интересен вариант приведенной песни, записанный в Катайском районе. В ней по заводу похаживает какая-то Парчемидиха. В первых двух слогах слышится «парча» — одежда богатых людей, а в следующих трех слогах — вторая половина слова Демидиха… Пусть историки и фольклористы ведут поиски объяснения «Парчемидихе».

Про Анатольева племянника — «Павлуху», как называли своего хозяина в песнях тагильские рабочие Павла Демидова, сложена злая стихотворная сатира, в которой предсказывалось, что рано или поздно придет конец власти Павлухиной. Правда, конец этот пришел уже при потомках Павлухи.

Когда демидовский потомок, живший все время за границей и даже не знавший русского языка, после Октябрьской революции написал в Нижний-Тагил письмо, угрожая за невысылку очередных денег, рабочие ответили ему таким же письмом, как в свое время запорожцы писали турецкому султану.

Лежит предо мной эта золотообрезная книга с клеймом библиотеки Сан-Донато, — владелец даже устыдился назвать свою русскую фамилию — и напоминает мне о многом.

Несомненно, так богато переплетенных книг в библиотеке было много.

Кто приобрел после революции эту книгу, я не знаю. Новый хозяин оторвал верхний прекрасный форзац и на обороте листка с гравюрой написал не совсем грамотной рукой: «Милой внучке Зиночке 5 января 1923 г. Бул-(ыгин?)».

Книга эта была мне подарена уральским краеведом и писателем, семинарским товарищем П. П. Бажова, Леонидом Михайловичем Каптеровым. Его дед и родитель жили в пределах Курганской области: с. Канаши, г. Катайск, с. Ильинское, с. Житниково и др.

„ОГНИВО“

В 1930-х годах в Челябинске, в Заречье, против музея, находился бумажный склад. Посещал я этот склад не раз, то и дело наталкивался на интересный сборник «Огниво». Если бы книжка была издана в Москве, то я бы махнул на нее рукой, а как увидал, что это челябинское издание, сильно обрадовался находке.

Впоследствии удалось узнать, что сборник выпущен в 1921 году.

В книжке формата 25×17 сантиметров значится 48 страниц. Это только числится, а на деле всего 44: 16—20 страницы, через тире, помещены на одной странице.

На первой странице обложки напечатано: «Писатели голодающим», а на четвертой: «Вся выручка от продажи поступит в пользу голодающих». Цена книжки — 10000 руб. Тогда еще советские деньги не дошли до миллиардов…

Страшное то было время. Наша страна, особенно Урал, переживала жестокую разруху. И тут еще голод.

Пролетарские писатели Урала тяжело переживали все это и стремились посильно помочь трудящимся города и деревни.

Тема голода чуть не в половине произведений «Огнива». Одно из стихотворений так и озаглавлено «Голод».

Ряд произведений — отклики на другие современные темы: гражданская война, борьба бедноты с кулачеством и др.

В сборнике приняли участие одиннадцать авторов: Николай Дегтярев, Василий Александровский, Илья Рубановский, Генриэтта Миненская, Николай Полетаев, Юрий Либединский, Николай Бутров, Валериан Правдухин, Ал. Макаров, Серафима Владимирова, Надежда Павлович.

Валериан Правдухин дал рассказ «Конец Федора Чупука»: сын кулака пошел против отца и вообще всего старого уклада — за советскую власть и новый быт и за это поплатился жизнью. В сборнике была помещена поэма Ю. Либединского «Серый Патфиндер». Несомненно, это самое значительное произведение сборника; написано оно на тему гражданской войны в Западной Сибири: рабочие Омска под руководством большевиков готовятся к восстанию против власти Колчака. Контрразведка на американской автомашине марки «патфиндер» разъезжает по городу; силы оказались неравными, и восстание подавлено.

Любопытно, что «Огниво» вышло в свет тогда, когда Ю. Либединского в Челябинске не было, и автор даже не знал, что его поэма напечатана. Он знал, что поэма распространялась нелегально в рукописных списках среди рабочих и солдат, и в свое время автор был за это произведение арестован колчаковцами.

Под поэмой стоят даты:

«10/1919 г. — 7/1920 г.

г. Петропавловск, ОМСК, Н.-Николаевск,

Барнаул, Томск, Челябинск».

Написана поэма под влиянием «Двенадцати» Блока и поэзии Андрея Белого, что типично для многих произведений советских поэтов того времени.

Сборник «Огниво» вышел ничтожнейшим тиражом — 3000 экземпляров. Поэтому не удивительно, что сохранились считанные экземпляры и книжки нет даже в больших библиотеках СССР.

УЧЕНЫЕ

ИЗ „КРАЕВЕДЧЕСКОЙ КОПИЛКИ“

В начале 1930-х годов я работал в Свердловске — в областной краеведческой организации. И тогда мне пришла счастливая мысль — завести книжку, в которую бы мои добрые знакомые заносили те или иные краеведческие сведения, хотя бы в виде самых беглых заметок. Я рассчитывал создать таким образом копилку ценных сведений о нашем Уральском крае — природе, истории, хозяйстве, о людях-творцах.

В то время на улице Добролюбова, т. е. в самом центре Свердловска, находился склад утильсырья. Там я нередко находил драгоценные издания. Однажды попалась мне какая-то бухгалтерская книга, лишь чуть заполненная записями. И вот 16 февраля 1938 года я повернул эту книгу последними листами наперед, написал на первом чистом листе: «Краеведческая копилка» и ниже этих слов — приглашение писать все, что мои добрые знакомые найдут интересным для уральского краеведа.

Много людей откликнулось на этот призыв. Иные наспех набрасывали коротенькие сообщения, другие исписывали целые страницы. Надо представить себе, сколько же ценного накопилось в этой книге, и получилась настоящая уральская краеведческая копилка.

Используя свой опыт, с удовольствием посоветовал бы всем краеведам и особенно краеведческим организациям, кружкам, краеведческим музеям завести у себя такую копилку, и они не раскаются.

Иные люди легко откликаются на просьбу написать в «Копилке», других приходится уговаривать и даже давать им книгу на дом — на досуге-де запишут. Случается, что «Копилка» пролежит у таких людей месяц, два, и они так и не удосужатся написать хоть пять строк.

Зато как много отзывчивых людей. Среди таких-то отзывчивых мне часто вспоминается шадринский врач-невропатолог Григорий Тимофеевич Колмогоров. Его не пришлось долго упрашивать. Это было в августе 1954 года. Как раз только что окончилось в Мальцевой всесоюзное совещание, посвященное изучению опыта работы Т. С. Мальцева. С Мальцевым Григорий Тимофеевич хорошо знаком, и вот появилась интересная запись о нашем колхозном ученом.

Из заметок о знатном земляке

(О Терентии Семеновиче Мальцеве).

13/VIII-54 г. через два дня после исторического в истории земледелия события, каковым несомненно явилось «Всесоюзное совещание по изучению и распространению методов работы полевода колхоза «Заветы Ленина» Т. С. Мальцева», он заехал ко мне как врачу показать свою недомогавшую младшую дочь и любимицу Лиду (14 лет) и кстати поделиться своими впечатлениями о совещании. Следует сказать, что на протяжении многих лет Терентий Семенович делится со мною многими своими мыслями, что и понятно, учитывая нашу давнишнюю дружбу.

Выглядел он исключительно бодро, молодо, почти не заметно было следов утомления или усталости. А ведь ему через 2—3 месяца будет уже 59 лет. «Поистине над людьми типа Терентия Семеновича годы не властны», — невольно подумал я.

Вспоминая некоторые детали совещания, Терентий Семенович, между прочим, рассказал, после моего замечания о том, как нелегко, по-видимому, прокладывать новые пути в науке да еще по непаханной стерне, следующее.

В 1937 г. в Одессе, где работал тогда нынешний председатель ВАСХНИЛ Трофим Денисович Лысенко, происходило совещание по сельскому хозяйству. Трофим Денисович и Терентий Семенович сфотографировались вдвоем. Я не раз видел у Терентия Семеновича этот фотоснимок. Т. Д. Лысенко написал на нем: «Продолжайте Ваши искания, Терентий Семенович. Вы настоящий биолог-мыслитель. Вы уже многое сделали для сельскохозяйственной практики, верю, что не менее сделаете Вы и для сельскохозяйственной науки».

Вспомнив об этом в период совещания в колхозе «Заветы Ленина», Трофим Денисович сказал окружающим в один из вечеров за ужином: «А я знал, что в августе 1954 г. здесь состоится Всесоюзное совещание по сельскому хозяйству еще в 1937 году». На вопрос окружающих, каким образом, он попросил эту карточку с его надписью на ней и показал ее своим собеседникам.

В этом же разговоре Терентий Семенович посетовал на профессора Чижевского и рассказал мне, что в феврале-марте на совещании в Москве Чижевский заявил, что он придерживается твердо установленного взгляда на природу однолетних растений (злаков) и считает их неотъемлемым свойством разрушать структуру почвы и понижать плодородие. Об этом он написал незадолго до совещания в своем руководстве «Основы сельскохозяйственной науки».

В самое последнее время он снова выступил по этому вопросу, и мне удалось получить стенограмму выступления на 4 страницах машинописи. Здесь профессор Чижевский уже заявляет, что при известных условиях однолетние растения могут восстанавливать почвенное плодородие.

«Мне непонятно, Григорий Тимофеевич, — сказал Терентий Семенович, — как можно за 3—4 месяца так изменить свои научные взгляды, не прибегнув при этом ни к какой предварительной проверке личным опытом. Как легко это делает! Разве может так Поступать ученый? Люди подобного типа мне кажутся флюгерами в науке», — добавил он.

Года два назад мне пришла мысль: «Хорошо было бы написать, если бы я располагал временем, очерк о Терентии Семеновиче Мальцеве. Я бы мог назвать этот очерк, примерно, так: «К вершинам биологической науки по непаханной стерне».

Быть может, мне и удастся это когда-нибудь осуществить.

Г. Т. Колмогоров, заслуженный врач РСФСР,

кандидат медицинских наук

АВТОР „ДРЕВНОСТЕЙ ВОСТОЧНОГО УРАЛА“

Работники Шадринского ЗАГСа могли бы установить время и место рождения Владимира Яковлевича Толмачева — крупнейшего исследователя уральской «доистории». Предположительно, он родился в 1879 году.

Поступив учиться в Екатеринбургскую мужскую гимназию, он сблизился с семьей основателя Уральского общества любителей естествознания Онисима Егоровича Клера.

Старик Клер, крупнейший натуралист, пристрастил своих сыновей (двое из них стали потом профессорами) к изучению природы и истории Урала, а те в свою очередь втянули в это дело своего товарища по гимназии В. Я. Толмачева.

После гимназии он окончил естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета и Петербургский археологический институт.

Начало занятий археологией Урала у В. Я. Толмачева относится к 1897 году, когда он стал собирать материалы по археологии восточного склона Урала и Зауралья, систематизировать их и знакомиться со специальной литературой, а с 1900 года повел уже самостоятельные археологические разведки.

В 1902 году Толмачев представил физико-математическому факультету Петербургского университета работу «Материалы по археологии восточного склона Урала», а в 1904 году в императорскую Археологическую комиссию — сведения об открытых им городищах и курганах в Пермской губернии. Эти открытия были сделаны, главным образом, по рекам Синаре, Багаряку и Караболке.

Во время русско-японской войны Владимир Яковлевич был мобилизован. Находясь на Дальнем Востоке, заинтересовался китайскими древностями и этнографией, в период 1905—1906 гг. собрал значительную коллекцию и ознакомил со своим собранием императорскую Археологическую комиссию, после чего коллекция поступила в музей Уральского общества любителей естествознания.

В 1906 году совершил путешествие в Индию и Египет. В 1907 году плавал по Енисею до Усинского пограничного округа и собрал значительную коллекцию сибирских древностей, которая вместе с описанием их была приобретена императорской Академией наук.

В этом же 1907 году в VIII томе «Записок императорского Археологического общества» опубликовал собранные им материалы об уральских курганах и городищах.

В 1908 году Владимир Яковлевич производил разведки в Оренбургской губернии, представив об этом в Археологическую комиссию отчет и описание археологического отдела оренбургского музея, с приложением альбома.

В 1909 году производил археологические разведки в Самарской губернии и представил той же Археологической комиссии свой отчет. Разведки эти были продолжены в следующем, 1910 году. Представленный в Комиссию отчет был напечатан.

В 1911 году вел археологические разведки в Пермской губернии и в Археологическую комиссию представил отчет с приложением атласа древностей в несколько тысяч рисунков.

В 1912 году, по поручению Комиссии, составил описание коллекций пермских древностей, имевшихся в собрании Комиссии и Археологического общества.

В 1913 году производил археологические разведки и раскопки в Пермской губернии, представил в Комиссию отчет. В этом же году вышел из печати первый выпуск основного труда «Древности восточного Урала».

Если мне не изменяет память, моя переписка с Владимиром Яковлевичем началась с 1911 года. Летом 1913 года мне пришлось с двумя студентами объезжать ряд уездов Пермской губернии в качестве участника экспедиции по обследованию скотоводства. Как раз я заехал на границу Камышловского уезда, а рядом, в пределах Шадринского, находилось владение Толмачевых, куда летом приехал из Петербурга В. Я. Толмачев. Я воспользовался такой близостью и проехал на толмачевскую мельницу. Я представлял Владимира Яковлевича человеком невысокого роста, с бородкой, тут же встретил гвардейца с черными усами, в форменной фуражке. Встреча была самой сердечной. Уж мы говорили, говорили и наговориться не могли.

В 1914 году Владимир Яковлевич производил предварительное археологическое обследование в районе строившейся Казань-Екатеринбургской железной дороги и детально изучал древности восточно-уральских торфяников и наскальные надписи восточного Урала.

В начале июля В. Я. Толмачев прибыл в мое родное село Першино, где тщательно описал археологические коллекции, собранные мною в основанном мною же краеведческом музее. Вместе мы отправились в пределы Бакланской волости (теперь Каргопольский район Курганской же области), где весной 1913 года я открыл детский могильник андроновской культуры. Здесь мы вскрыли одно детское бескурганное погребение и один небольшой курган, оказавшийся пустым, — часть насыпи с погребением до нас обрушилась в русло небольшой речки Бакланки.

Это мы делали 18 июля. Мимо нас проехал из волостного села Бакланки в село Долгое урядник с объявлением о мобилизации. Об этом мы узнали, когда Владимир Яковлевич остановил урядника и расспросил его о причине спешки. Войны с Германией объявлено еще не было, но мы уже догадались, что это не за горами…

Вскоре же мы покинули Бакланскую волость и уехали в Шадринск; Владимир Яковлевич отправился сначала в Екатеринбург, а я к себе на родину, где чуть позже получил вызов воинского начальника явиться в Шадринск за назначением в 8-й уральский казачий полк в качестве ветеринарного врача.

4(17) ноября того же 1914 г. Владимир Яковлевич вернулся в Петроград и представил Археологической комиссии фотографические снимки, рисунки, чертежи и коллекции древностей, сделанные и собранные во время поездок по Пермской губернии.

Необходимо сказать, что поездки Толмачев делал во время летнего отпуска. Вообще-то он все время находился на какой-то службе, чтобы на заработанные средства вести археологическую работу. Перед первой мировой войной он служил в Крестьянском поземельном банке, а поэтому и ходил в форме ведомства Министерства финансов.

Вскоре же по возвращении в Петроград Владимир Яковлевич был мобилизован как прапорщик запаса и отбывал военную службу в Петрограде же. Вероятно, большие связи в научных кругах помогли Владимиру Яковлевичу остаться в одной из петроградских военных частей. В конце августа или в начале сентября 1917 года Владимир Яковлевич приехал в Екатеринбург и уже не один, а с молодой женой — дочерью какого-то петроградского чиновника.

С приходом советской власти Владимир Яковлевич подал заявление уездным властям, чтобы они взяли доставшееся ему от отца владение на реке Синаре, а сам принял энергичное участие в работах народного университета в г. Екатеринбурге. Когда временно советская власть отступила на запад, уральские антисоветские элементы начали травлю Владимира Яковлевича за то, что он, не в пример прочим представителям местной интеллигенции, не саботировал, а сотрудничал с советской властью.

Екатеринбургские белогвардейцы, доживая последние дни перед натиском Красной Армии, спешили расправиться со всеми, кто сочувствовал Советам. Спасаясь от этих преследований, Владимир Яковлевич уехал на Дальний Восток. В начале 1920-х годов читал лекции в Читинском педагогическом институте, а потом уехал в Маньчжурию на Восточно-Китайскую железную дорогу, принадлежавшую еще советскому государству. Здесь Владимир Яковлевич энергично занялся изучением археологии и этнографии края и опубликовал много своих трудов.

Кстати сказать, в 1917 году в том же Екатеринбурге вышел второй выпуск труда Владимира Яковлевича «Древности восточного Урала».

В 1942 году В. Я. Толмачев, возвращаясь на родину, заболел и умер. Семья вернулась в Китай и, возможно, до сих пор проживает там.

В. Я. Толмачев поражал своей работоспособностью и большой добросовестностью в исследовательской работе. Он давно заслужил наше внимание. Следует собрать возможно больше сведений о жизни и творчестве этого замечательного человека и написать о нем книгу, в которой будет много поучительного для молодых исследователей.

П. Н. СЕРЕБРЕННИКОВ

Осень 1902 года. Я уже несколько лет собираю краеведческие коллекции, и мне самому хочется создать музей. И вот в Перми я узнаю, что тут есть музей и находится он совсем недалеко от нашей семинарии.

Музей помещался в трехэтажном кирпичном здании на б. Петропавловской улице. Впоследствии я узнал, что музей создан доктором медицины Павлом Николаевичем Серебренниковым. И оказалось еще, что этот доктор являлся семинарским врачом.

Разговоров о своем враче среди семинаристов было много. Тогда-то я узнал, что он окончил нашу же семинарию^[4], а потом уже учился в Военно-медицинской академии в Петербурге и получил степень доктора медицины за большой труд о санитарном состоянии Ирбитского уезда и г. Ирбита.

Из других источников я узнал, что лет за пять до моего приезда в Пермь у Павла Николаевича скончалась жена Евгения Павловна Серебренникова. Была она врачом-глазником и пользовалась необыкновенной популярностью. Вот почему портрет этой женщины висел в музее. В память о Евгении Павловне в Перми был выпущен большой интересный сборник произведений местных авторов; впоследствии я приобрел эту книгу.

Доктор Серебренников был не просто семинарским: врачом, но и популяризатором медицинских знаний среди семинаристов — по вечерам он читал нам лекции по медицине. Читал хорошо, понятно, убедительно. Для семинаристов, которые, не считая математики и физики, совершенно не получали естественно-исторического образования, многое на лекциях было настоящим откровением. Тогда же я впервые узнал об опытах И. П. Павлова, изучавшего высшую нервную деятельность. Насколько можно было понять, П. Н. Серебренников был соучеником И. П. Павлова, когда учился в Военно-медицинской академии. Кстати, тот и другой были воспитанниками духовных семинарий.

Впоследствии, когда я, окончив семинарию, поступил в Казанский ветеринарный институт, очень многое было уже знакомо — это дал мне в своих лекциях П. Н. Серебренников.

Думаю, что Павел Николаевич за чтение лекций семинаристам ничего не получал, кроме нравственного удовлетворения. Приступив к чтению, он сказал, что нам, будущим сельским пастырям и учителям народной школы, придется сталкиваться с трудовым людом — людом темным, который не имеет никакого представления об истинных причинах болезней и о том, как получать надежную помощь в случае заболевания. Поэтому-то мы должны иметь хотя бы самые элементарные знания, как оказать помощь или дать совет заболевшему.

Семинарское начальство, главным образом ректор Добронравов, не особенно жаловали Павла Николаевича за его вмешательство в общественную жизнь, за заступничество и защиту городской бедноты, за стремление просветить ее, пробудить в ней чувство собственного достоинства. Достигал он этого, прежде всего, своими лекциями по общественной гигиене.

Одним из мест постоянных выступлений Павла Николаевича была так называемая Богородицкая школа, где даже существовал «зал имени П. Н. Серебренникова». В целях популяризации научных знаний по вопросам гигиены П. Н. Серебренников издавал листки и раздавал их населению сам и через своих последователей.

В 1905 году он организовал чтение целого цикла лекций по вопросам обществоведения в зале краеведческого музея. Читали лекции в основном местные и изредка заезжие лекторы. Местными были педагоги, врачи, юристы, инженеры и др. Так, по истории философии был приглашен преподаватель философии и логики в нашей семинарии А. Н. Юрьев, которого мы за глаза звали просто «философом». Однажды во время урока А. Н. Юрьев, смеясь, сказал между прочим:

— Павел Николаевич меня в музей стащил…

Потом мы, семинаристы, нередко вспоминали это и добродушно посмеивались.

Хотя Павел Николаевич и состоял на службе в семинарии, однако относился к нашему начальству критически и при каждом удобном случае иронизировал или подтрунивал над семинарскими порядками.

Когда я учился в семинарии, то не раз слышал, что гражданские власти преследовали Павла Николаевича, это вызывало возмущение пермской интеллигенции. Во всяком случае, за организацию лекций в музее ему досталось…

Будучи студентом ветеринарного института, мне удалось в 1910 году в родном селе Першино создать общество сельского хозяйства. Это общество избрало Павла Николаевича почетным членом.

От того времени у меня сохранилось две памятки с автографами Павла Николаевича.

На открытке с фотографией железнодорожного моста через Каму у г. Перми 9 апреля 1911 года Павел Николаевич писал мне в Казань:

«…Очень благодарен Вам за письмо от 18 марта с приложением: то и другое дышат жизнью! Верьте мне, дорогой Владимир Павлович, — все будет по-Вашему; надо только глубоко верить в свое дело и горячо любить свой родной уголок. Этими двумя рычагами Вы не только людей заставите работать, но и сдвинете самую природу — любовь горами двигает!»

В приписке Павел Николаевич говорит:

«Увидите сына моего, кланяйтесь ему».

На лицевой стороне открытки, где изображен мост, Павел Николаевич написал:

«Пусть этот мост послужит для Вас эмблемой тех мостов, которые благодаря Вашей энергии перекинутся в сердца людей, к которым Вы будете обращаться за помощью по поводу своего детища!..

Все подробности при личном свидании. Спасибо за избрание… Соберусь с средствами, внесу свою лепту…»

Другой автограф Павла Николаевича оставлен им на его фотопортрете:

«Першинскому Обществу Сельского Хозяйства в знак признательности с пожеланием наилучшего успеха в деятельности его от почетного члена Общества доктора медицины П. Н. Серебренникова.

1911 г. Март. г. Пермь».

Вот почти все, что я извлек из своей памяти и списал с хранящихся у меня памяток о нашем выдающемся уральце.

ВРАЧ И УЧЕНЫЙ

В годы первой мировой войны я работал военным ветеринарным врачом в г. Хороле Полтавской губернии. И я не простил бы себе, если бы не побывал на родине великого писателя Н. В. Гоголя — в селе Великие-Сорочинцы Миргородского уезда. Путь лежал через город Миргород, описанный Гоголем в его произведениях. Время было сухое и знаменитой лужи видеть не удалось.

Кончилась война, и я опять очутился в родных местах и прочитал в газетах, что на месте «Миргородской лужи» из буровой скважины пошла целебная вода и на том местеорганизован курорт. Лишь позже я узнал, что одним из организаторов знаменитого Миргородского курорта был врач Иван Иванович Морозкин.

Курортология явилась призванием И. И. Морозкина, и в 1925 году он едет работать на Урал. Край начал бурно развиваться, и для курортолога представлялось широчайшее поле деятельности.

Троицкие степи и до революции привлекали больных, чтобы лечиться кумысом, чистым воздухом, насыщенным ароматами степных трав, а при советской власти решено было в полной мере использовать природные возможности юга Урала в лечебных целях. И вот в 1927—1930 годах Иван Иванович организует Троицкий кумысолечебный курорт и руководит им.

В 1931—1935 годах Иван Иванович работает на бальнеологических и питьевых курортах Нижние Серги и Курьи Свердловской области, а затем переводится в Челябинск и здесь работает до конца своей жизни (до 1948 года).

17 января 1934 года огромная до того Уральская область с ее шестнадцатью округами была разделена на несколько областей, в том числе образовалась Челябинская область, в состав которой до 6 февраля 1943 года входила территория и Курганской области. На этой территории пышно расцвели знаменитые курорты «Озеро Горькое» и «Озеро Медвежье». И. И. Морозкин произвел исчерпывающее изучение бальнеологических ресурсов этих курортов, создал бальнео-экспериментальную научную станцию, в состав которой, кроме клинического отдела, входили три прекрасно оснащенные физико-химические лаборатории и биоклиматический кабинет, обслуживавший курорты четырех смежных областей.

Организатору этого научного учреждения удалось привлечь к его работам таких выдающихся деятелей советской науки, как академик В. Н. Сукачев, член-корреспондент Академии наук СССР Н. Н. Славянов, профессора В. И. Баранов, А. И. Дзенс-Литовский и др.

Будучи призван на военную службу в годы Великой Отечественной войны в звании подполковника медицинской службы, Иван Иванович вводит грязелечение в госпиталях Урала. Это нашло всеобщее одобрение.

Иван Иванович открыл десятки целебных источников, равных которым по дебиту нет на Урале. Работы И. И. Морозкина по изучению этих вод говорят об изумительной проницательности ученого и о великом труде, вложенном в это дело.

И. И. Морозкин был действительным членом Географического общества Союза ССР и руководил Гидрологической комиссией Челябинского отдела Географического общества. Комиссии этой было присвоено имя ее прекрасного руководителя.

ХУДОЖНИКИ

ЧИТАЯ „ОДНОЭТАЖНУЮ АМЕРИКУ“ ИЛЬФА И ПЕТРОВА…

Принято считать, что если краеведы что пишут, так сообщают точные даты, места событий, послужные списки выдающихся уроженцев и деятелей своего края, сухо описывают факты, а нет чтобы поговорить о своих друзьях, близких, о женах… А в работе краеведов их жены играют порой огромную роль. Если бы кто-либо вздумал изучать их роль в судьбе краеведов, то натолкнулся бы на многое интересное.

Моим всегдашним помощником, другом и добрым советчиком является Ларисса Николаевна, урожденная Боголепова. Прежде всего она требует, чтобы ее имя писали через два «с» — «Ларисса». Так в свое время сказал ее учитель, изучавший древний греческий язык. Изучал его и я сам и знаю, что в этом языке есть такие слова, как «гло́сса» — язык, «та́ласса» — море, и т. п., а равно название одной крепости — Ла́рисса, с ударением на первом слоге.

Так вот, Ларисса Николаевна имеет обыкновение заставлять меня «в обязательном порядке» слушать чтение наиболее интересных статей и заметок в газетах и журналах. Это «принуждение» обычно проявляется после чаю или ужина в свободные часы от моей работы. В таком-то обязательном порядке в 1920-х годах я прослушал чтение романов Мельникова-Печерского, Григоровича, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова и многое другое, а в последнее время, в 1962 г. — романа «Секретарь обкома» Кочетова и в начале мая — «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова.

«Когда мы были уже в антикварном отделении ресторана, — негромко и размеренно читала Ларисса Николаевна «Одноэтажную Америку», — и рассматривали там замшевых индейских кукол и ярко раскрашенных богов с зелеными и красными носами, к нам снова подошел дон Фернандо. Он сказал, что с нами хотела бы поговорить миссис Фешина, русская дама, которая давно уже живет в Таосе…»

Ларисса Николаевна, произнося фамилию русской дамы, делала ударение на втором слоге: «Феши́на».

— Постой, постой, — повтори, пожалуйста, фамилию русской дамы, — попросил я.

— Феши́на… — опять с ударением на втором слоге.

— Ведь «Фе́шина», с ударением на первом слоге.

— А ты как знаешь, успел уж прочитать это место?

— Да нет же… Фешин — это художник в Казани был. Давай читай дальше, я потом расскажу тебе.

Ларисса Николаевна продолжала читать:

«…Увидеть русского, живущего на индейской территории, было очень интересно. Через минуту к нам подошла, нервно улыбаясь, дама, сидевшая в ресторане:

— Вы меня простите, — сказала она по-русски, — но когда я услышала ваш разговор, я не могла удержаться. Вы русские, да?

Мы подтвердили это.

— Вы давно в Америке? — продолжала миссис Фешина.

— Два месяца.

— Откуда же вы приехали?

— Из Москвы.

— Прямо из Москвы?

Она была поражена.

— Вы знаете, это просто чудо! Я столько лет здесь живу, среди этих американцев, и вдруг — русские.

Мы видели, что ей очень хочется поговорить, что для нее это действительно событие, и пригласили ее к себе в кэмп. Через несколько минут она подъехала на стареньком автомобиле, которым сама управляла. Она сидела у нас долго, говорила, не могла наговориться.

Она уехала в двадцать третьем году из Казани. Муж ее — художник Фешин, довольно известный в свое время у нас. Он дружил с американцами из «Ара», которые были на Волге, и они устроили ему приглашение в Америку. Он решил остаться здесь навсегда, не возвращаться в Советский Союз. Этому, главным образом, способствовал успех в делах. Картины продавались, денег появилась куча. Фешин, как истый русак, жить в большом американском городе не смог, вот и приехали сюда, в Таос. Построили себе дом, замечательный дом. Строили его три лета, и он обошелся в двадцать тысяч долларов. Строили, строили, а когда дом был готов, — разошлись. Оказалось, что всю жизнь напрасно жили вместе, что они вовсе не подходят друг к другу. Фешин уехал из Таоса, он теперь в Мексико-сити. Дочь учится в Голливуде, в балетной школе. Миссис Фешина осталась в Таосе одна. Денег у нее нет, не хватает даже на то, чтобы зимой отапливать свой великолепный дом. Поэтому на зиму она сняла себе домик за три доллара в месяц в деревне Рио-Чикито, где живут одни мексиканцы, не знающие даже английского языка, но очень хорошие люди. Электричества в Рио-Чикито нет. Надо зарабатывать деньги. Она решила писать для кино, но пока еще ничего не заработала. Дом продавать жалко. Он стоил двадцать тысяч, а теперь, при кризисе, за него могут дать тысяч пять.

Наша гостья говорила жадно, хотела наговориться досыта, все время прикладывала руки к своему нервному лицу и повторяла:

— Вот странно говорить в Таосе по-русски с новыми людьми. Скажите, я еще не делаю в русском языке ошибок?

Она говорила очень хорошо, но иногда вдруг запиналась, вспоминала нужное слово. Мы говорим ей:

— Слушайте, зачем вы здесь сидите? Проситесь назад в Советский Союз.

— Я бы поехала. Но куда мне ехать? Там все новые люди, никого я не знаю. Поздно мне уже начинать новую жизнь.

Она умчалась во тьму на своем старом тяжеловозе…»

Когда я прослушал это, у меня невольно вырвалось:

— Черт Иваныч! Бросил Россию, бросил жену…

Взволнованный, я довольно сбивчиво рассказал, как, учась в Пермской семинарии, в 1906—1907 гг. стоял на квартире в доме Хомяковых на улице Екатерининской, № 25. Одновременно там квартировал готовившийся к экзамену на учителя начальной школы Семен Мефодьевич Иванов. Потом, сдавши экзамен, он учительствовал в селе Чумляк, теперь Щучанского района Курганской области, а до революции — Челябинского уезда.

В Перми у Семена Мефодьевича была сестра Матрена Мефодьевна, замужем за Петром Алексеевичем Беньковым. Почему эти уроженцы Казанской губернии устроились в Перми, я не знаю.

Узнавши, что я должен поехать учиться в Казань, Матрена Мефодьевна предложила мне устроиться на квартире в их доме, стоявшем в Подлужной улице на берегу речки Казанки.

Берег, изрезанный неглубокими оврагами и поросший лесом, носит название Швейцарии. Эта местность хорошо описана С. Т. Аксаковым в его рассказах-воспоминаниях о днях своей юности, проведенных в Казани.

Вероятно, редкий дом, стоявший в Подлужной, не был затопляем во время половодья, поэтому дома там строились на высоких сваях. Так был построен и дом Беньковых. В доме жили дочери хозяев Александра, молодая вдова, и Софья.

Был еще сын Беньковых — Павел Петрович, потом выдающийся советский художник. Родители Беньковых тянулись изо всех сил, чтобы содержать троих детей, в особенности, чтобы дать образование сыну. Павел Петрович окончил Петербургскую академию художеств, в которой учился у профессора Кардовского. В «Ниве» была помещена фотография с дипломной картины Бенькова, который по окончании Академии поступил учителем в Казанскую художественную школу. По отзывам учеников ее, Павел Петрович был большим новатором и пользовался общей любовью питомцев.

Хотя Софья Бенькова уже не училась в школе, но все еще держала связь с ее учениками, а также с некоторыми художниками, служившими учителями графики в средних школах Казани. Из учеников вспоминаю молодого паренька Арямнова.

Павла Петровича Бенькова я видел всего один-два раза.

В подвале беньковского дома в большой корзине было свалено много ученических работ Павла Петровича и некоторых его товарищей, в том числе Фешина. Беньков и Фешин были соучениками. Уехав учиться в Академию художеств, они оставили свои юношеские работы в подвале. Я взял оттуда несколько работ Бенькова. И теперь еще произведения два-три хранится в моем собрании, столько же я оставил в Шадринском музее.

Сестры Беньковы отзывались о Фешине, как об очень талантливом художнике. Я нашел один из его этюдов и повесил в своей комнате. Вот с тех-то пор, как мне приходилось слышать или видеть фамилии Бенькова и Фешина, я всегда интересовался их судьбой.

В начале 1950-х годов, сколько помнится, в издательстве «Искусство» вышла книжечка о жизни и творчестве Павла Петровича Бенькова.

В начале сентября 1959 года художник М. В. Каменский писал с меня портрет. Мы разговорились, и я узнал, что Каменский — воспитанник той школы, где преподавал П. П. Беньков. И художник не находил слов в похвалу своему учителю.

— У Павла Петровича был товарищ по казанской школе, Фешин. Не слыхали вы о нем чего-либо? — спросил я у Каменского.

— Фешин, так ведь он, если жив еще, в Америке — президентом американской академии художеств…

Скажу теперь о другом товарище Бенькова — В. В. Крайневе. Он был сыном крестьянина-бедняка из села Ключищи Свияжского уезда, совсем недалеко от Казани. Когда В. В. Крайневу было два-три года, отец работал на судоходстве и взял сына к себе. Потом и он, когда подрос, стал рабочим-грузчиком, и в то время у него проявилось стремление к искусству. Это привело его в Казанскую художественную школу — уже на 21 году жизни.

В 1908 году, когда я встретился с ним в Казани в беньковском доме, Василий Васильевич служил преподавателем графики в одной из женских гимназий. В. В. Крайневу в то время было 30 лет.

Помню, сестры Беньковы отзывались о Крайневе очень хорошо, говорили, что учиться он пришел из рабочей среды, был старателен и добился-таки своего.

Уже году в 1959—1960 я как-то, зайдя в центральный книжный магазин в Кургане, увидел на полке книгу Ф. С. Мальцевой «Василий Васильевич Крайнев», изданную «Советским художником» в 1958 году.

Из книжки Мальцевой я узнал, что В. В. Крайнев учился еще в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, много писал и для этого побывал на Дону, в Крыму, на Волге, на Урале (1932 г.) и особенно много работал на Севере.

Картины Крайнева есть в Русском музее в Ленинграде, в Третьяковской галерее, в Саратовском музее имени Радищева, в Севастополе, в Челябинской художественной галерее и др. местах. В Челябинской галерее — полотно «Зима в лесу», писанное в 1921—24 гг.

Вот на какие воспоминания навела меня «Одноэтажная Америка».

СЫН ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА В ТУРГОЯКЕ

В августе 1951 года, по заданию Челябинского областного краеведческого музея, я проводил археологическую разведку в долине реки Миасс от города Миасс до Челябинска. Попутно делал записи устно-поэтического творчества и народных рассказов. Известно, что недалеко от г. Миасса на берегу чудесного озера Тургояк находится рабочий поселок такого же названия. В этом поселке я сделал двухдневную остановку. Здесь случайно познакомился с местным жителем Василием Андреевичем Лепешковым, 50-ти лет.

Он сначала огорошил меня рассказом о том, что в поселке Тургояк в 1912—13 годах жил знаменитый художник Репин. В поселке еще живет бывшая домохозяйка, у которой квартировал художник Репин. Настасья Алексеевна Звездина, бывшая Туманова, сказала, что Репина звали Юрием Ильичем. Значит, это был сын великого русского художника. Сын походил на своего отца и тоже был художником, хотя, быть может, и третьего ранга. Но и это было интересно для краеведа.

Вот что я записал со слов Василия Андреевича.

«До революции в Тургояк наезжало много людей из Петербурга и Москвы полюбоваться нашими местами и даже жить здесь на даче. Тут были дачи Пшеничникова, Тележникова… В одно время жил художник Репин с женой и двумя сыновьями.

Репин снимал квартиру в доме Настасьи Тумановой. Сюда приехал осенью 1912 года и поздней осенью 1913 года уехал обратно — больше года жил.

Работал Репин много, а спал мало: в пять утра хозяйки коров доят, а Репин уже работает где-нибудь; домой приходил поздно. Много ходил по горам и лесам. Или, бывало, сидит долго-долго и смотрит на озеро. Даже ночами сиживал. Все наблюдал.

…Вообще все считали его человеком доброй души — он никому не отказывал в помощи. Был он простым таким…

Летом носил сандалии — только подошвы да ремни. Брюки парусиновые, широкие, на голове широкая же панама. Ходил, интересовался всем. Сидят люди на завалинке, подойдет к ним, подсядет, начнет расспрашивать. Особенно любил разные сходбища.

Я не замечал, чтобы он когда-нибудь крестился, а в церковь ходил, чтобы наблюдать людей.

Однажды он увидал в церкви человека. Такое у него было лицо, ну, прямо-таки не найти другого!

Когда служба кончилась, Репин пошел из церкви и потерял человека того из виду. Искал, искал потом по селу, во дворы заходил — нет нигде!

Стал спрашивать, и никто не знает, кого же ему все-таки надо, и Репин уж подумал, может, не здешний какой…

И потом нарисовал этого человека по памяти и обратился к одному нашему человеку:

— Иван Лаврентьевич, помогите мне найти человека.

— А какой он?

Репин показал сделанный по памяти портрет.

— Да это Андрей Решетников! Вон он где живет…

Репин обрадовался, пошел к Решетникову, уговорил его посидеть для портрета.

А лицо у Решетникова было удивительное: какое-то квадратное, все искарябанное оспой, борода большая, и глаза открытые. Как посмотреть на него, такой страшный человек покажется… А на самом-то деле был очень хороший, такой добрый человек.

И вот Репин написал его в красной рубахе, ворот расстегнут, рукава засучены, — ну, прямо не то богатырь, не то разбойник…

И про Решетникова Репин сказал: «Это у меня ценная находка!»

Когда написал Решетникова, тот спрашивает:

— Сколько будет стоить портрет, если купить?

Думал, поди, как фотография, — не дорого.

Репин ему:

— Ну, у вас капиталу не хватит, чтобы купить…

Подал Решетникову пять рублей золотых.

Тот спрашивает:

— За что, — я ведь не работал?

— Вы сидели для меня, время тратили, — ответил Репин.

Мой дядя для Репина мольберт делал, рамки и там еще кое-что. А кто-то говорит:

— Смотрите, барин что-то записывает.

А дядя говорит:

— Это не барин, а художник.

Когда Репина называли барином, он сердился:

— Видите, я ведь работаю!

Когда я приходил к Репину с выполненными заказами, он брал указку, вел меня в комнаты и говорил про нарисованных:

— Вот это у вас на даче живут, — их можно звать «господа», «барин»…

Вы видели, поди, что из озера вытекает небольшая речка. Тут прежде пруд был, плотина стояла и у ней мельница. Когда смелют, воду спустят, останутся заводины, а в них щурята. Мы, ребята, прибежим туда, давай ловить. Замутим воду, щурята высунут головы — дышать им в мути тяжело…

Однажды Репин шел с озера, увидал нас, заинтересовался и давай рисовать. А он любил рисовать, не предупреждая.

Мы наловили щурят, стали играть, а потом разодрались.

Репин подошел к нам, спрашивает:

— Ну, что, ребята, делаете?

— Вот щурят наловили…

Репин дал нам тут всем по конфетке.

Это он нас всех срисовал: меня, Ваську, Ефимка и Саньку. Васька был белый, Ефимко — черный, а Санька — рыжий. За это его так и дразнили — Паленый. А Ефимка в тот день мать остригла как овечку — ступеньками. Репин спрашивает:

— Что это у тебя как волосы-то острижены?

— А это мать его сегодня так остригла, — объяснили мы.

Ефимко — Ефим Николаевич Новиков, а Санька — Александр Семенович Новиков же».

Прежде чем рассказать все это, Василий Андреевич пожаловался, что вот послал директору областного издательства свой рассказ «Художник» — об этом Репине, а издательство ответило, что переслало рассказ на консультацию в Союз писателей. Дело это было больше с полгода тому назад, и до сих пор никакого ответа.

Можно думать, что В. А. Лепешков сообщал в рассказе очень много подробностей о сыне великого художника, но какова судьба рассказа? Вернулся он к автору или нет? Вскоре после встречи с В. А. Лепешковым я узнал, что он скончался. Если рукопись потерялась, то Василий Андреевич унес в могилу много ценных сведений, о чем приходится только искренне пожалеть.

СКУЛЬПТОР-ЗЕМЛЯК

11 февраля 1962 года исполнилось 75 лет со дня рождения выдающегося советского скульптора Ивана Дмитриевича Иванова-Шадра. Его предки были коренными шадринцами, по-видимому, с давних времен плотниками, как и отец скульптора.

В связи с 75-летием Шадра среди шадринцев возник спор, в каком доме родился или, по крайней мере, вырос скульптор. Одни говорили, что это именно тот дом, в котором и теперь живут сестры его, — по улице Советской, № 106. Другие говорили, что якобы художник жил по бывшей Петропавловской, теперь Карла Маркса, № 101.

Миллионный раз повторилось, что людская память далеко не надежна во многих случаях, а бумага куда крепче в этом отношении. И для разрешения спора пришлось обратиться в архив. Архив же в Шадринске — один из богатейших на Урале и Приуралье. Там отыскалось дело: «Переписки о взыскании с мещан г. Шадринска и Далматова разных сборов 1873 года». Начато это дело 2 ноября 1872 года и окончено 14 февраля 1873 года. В деле том — «Список имуществам, обложенным губернским земством сбором на земские повинности».

На обороте листа десятого этого списка читаем:

«По Тюфяевской улице (так прежде называлась современная Советская. — В. Б.) № 248. Наследников мещанина Павла Иванова, сыновей его Евграфа, Сергея и Петра. Ценность 200 р. Сумма сбора 22 р.».

Итак, если художник — Иван, его отец — Дмитрий, а дед — Евграф, то прадед — Павел, шадринский мещанин. Значит, Ивановы, действительно, коренные жители Шадринска и все недвижимое имущество их в 1873 году оценивалось всего в 200 рублей.

Плотники Ивановы обслуживали не только город Шадринск, но и выезжали для работы далеко за его пределы. Так, в 1887 году Дмитрий Евграфович работал в Такташинском лесничестве, теперь Мишкинского района Курганской области. Здесь-то и родился будущий скульптор, вдали от Шадринска, чуть не в ста километрах.

В прежнее время, коли родился человек, его надо было окрестить у попа в церкви. Это было или в селе Островном, как ближайшем, или в Мишкине, где церкви тогда имелись. Впрочем, я вспомнил, что в Мишкине церковь могла быть построенной лишь во время работ по прокладке великого Сибирского железнодорожного пути, что было в 1891—1895 годах. Так что всего скорее крестили Ваню в церкви села Островного, там и записали в метрические книги.

То ли вперед ехали, то ли обратно, а ехали в злую пургу, дорогу не видать; седоки из саней то и дело вываливались на ухабистую или перезанесенную снегом дорогу. Однажды таким образом вывалился и спеленатый ребенок. Старая бабка-повитуха спохватилась, что парня в санях нет.

— Тпру! Стой, — парня-то ведь нет, вывалился!..

Пошли искать и нашли.

Впоследствии Иван Дмитриевич передавал мне, что, когда он познакомился с А. М. Горьким, рассказал ему со слов своих родных об этом случае, писатель поместил в каком-то тонком журнале первых лет революции очерк о Шадре и там — о «потере» новорожденного.

Семи-восьми лет Ваню отдали в приходское училище, а по окончании его определили в так называемое городское училище, соответствовавшее 4—7 годам обучения нашего времени; не преподавали только древних и новых языков.

В городском училище преподавалась графика и, несомненно, уже тогда было подмечено стремление мальчика стать художником. Надо думать, что в будущей судьбе его приняли большое участие учителя городского училища, которые стали хлопотать о стипендии ему для обучения в Екатеринбургской художественно-промышленной школе. В этой же школе учился одновременно с Иваном Дмитриевичем бывший мой соученик по первому классу Пермской духовной семинарии, а в начале 1920-х годов и сослуживец, художник и поэт Анатолий Федорович Гнедин. Он время от времени вспоминал о «Ваньке Иванове» и называл его чудаком.

В июне 1946 года мне пришлось встретиться в г. Первоуральске Свердловской области с соучеником Шадра, художником Александром Федоровичем Волковым (род. в г. Березовском, под Свердловском, в 1889 г.). Он очень тепло отзывался о Шадре и, прежде всего, как о защитнике младших учеников. Шадр был детиной довольно высокого роста. И можно представить себе, как, собрав вокруг себя четыре-пяток младших учеников, кое-кого обнимает, шагает по коридорам школы и всем «задавалкам» многозначительно дает понять, что малышей обижать нельзя.

Наступил бурный Пятый год. Ученики художественной школы не остались в стороне, и ее по политическим мотивам закрыли. Нашему земляку пришлось некоторое время скитаться в поисках и работы и возможности продолжать художественное образование. Тогда-то он добрался до Питера, познакомился с великим русским художником И. Е. Репиным, и тот написал в Шадринскую городскую управу веское письмо, убеждая отцов города дать Шадру средства для поездки за границу. И те согласились помочь земляку. Это было в 1910—1912 гг.

Вернувшись на родину, Иванов ищет себе заработка, (но это удается с большим трудом. Таланту художника пришлось развернуться в полную силу только при советской власти. В самые первые годы ее он знакомится с А. М. Горьким и дружит с ним потом всю жизнь. Недаром мечтой художника было создать памятник писателю в Москве. К сожалению, в полной мере осуществить это при своей жизни он не смог — открытый 10 июня 1951 года памятник против Белорусского вокзала в Москве был доработан уже друзьями скульптора, хотя основа работы остается шадровской.

О жизни и творчестве И. Д. Шадра написано уже много. Можно, например, прочесть книгу Ю. Колпинского «Иван Дмитриевич Шадр» (Москва, 1954, издательство «Искусство») или очерк К. Н. Донских в четвертом сборнике «На земле Курганской». Если кто пожелает помимо Москвы и других городов познакомиться с произведениями Шадра в натуре, а не по книгам, тот может посетить краеведческий музей в Шадринске, где поставлено целью сосредоточить отливки «транспортабельных» произведений скульптора-земляка; теперь то и дело музей получает все новые и новые экспонаты. Еще при жизни Иван Дмитриевич говорил, что ему хочется за свой счет отлить в гипсе все эти произведения, чтобы только город Шадринск взял на себя расходы по перевозке.

* * *

Хочу поделиться воспоминаниями о своем земляке. Встреч у нас с И. Д. Шадром было достаточно, так что есть что вспомнить.

Если теперь в каждой области имеются десятки газет, то прежде на огромный Шадринский уезд, равный трети, например, Курганской области, до августа 1913 года не было ни одной газеты, поэтому, что делалось в уездном центре, Шадринске, жители сел ничего не знали. Вот почему о существовании художника-земляка я узнал лишь осенью 1912 или 1913 года, да и то в… Москве.

Окончив к тому времени Казанский ветеринарный институт, я поступил учиться в Московский археологический. В перерывы между лекциями я нередко видел ходившего по коридорам института рослого детину с высоко поднятой головой, с насмешливой улыбкой. Совершенно случайно мы узнали, что один из нас — житель Шадринска, а другой — житель села Першино Шадринского уезда. Оказалось, у моего земляка фамилия Иванов. Он скульптор, и одна из его скульптур, фигура льва, находится на воротах какого-то богатого московского дома.

Почетным гостем археологического института была княгиня М. К. Тенишева, из Смоленска. Она была известной собирательницей произведений народного изобразительного искусства и создательницей интересного музея в Смоленске. Музей этот Тенишева подарила Московскому археологическому институту, и последний основал при нем свое отделение.

Чем «провинилась» эта княгиня перед Ивановым, я не знаю, хотя подозреваю, что он обращался к ней, как к меценатке, за материальной помощью и получил отказ. А, может быть, пролетарий, сын плотника, просто не переносил княжеского духа, так оказать, из-за классовой неприязни…

Как-то однажды я увидел, что Иванов, вылепив небольшую карикатурную фигурку Тенишевой, приклеил фигурку на большой палец руки, протянул вперед, ходил но институтскому коридору и приговаривал:

— Тенишиха… Тенишиха… — и сам язвительно усмехался.

Донеслось это до директора и ученого секретаря института. Тот с возмущением выбежал из канцелярии и немедленно потребовал от Иванова, чтобы он не только убрал карикатуру, но и сам убирался из института…

Следующая встреча с Иваном Дмитриевичем у меня была в 1918 году. Он приехал в Шадринск и читал здесь публичную лекцию «Памятник мировому страданию», демонстрируя рисунки на эту тему. Вступительное слово говорил тоже шадринец, писатель Краснов, приклеивший к своей фамилии приставку «Юграк» — «Юграк-Краснов».

К 1922 году Шадр женился и с женой ездил в Шадринск, а оттуда в деревню Калганову. В деревне были старые добрые знакомые семьи Ивановых, и скульптор давно заметил там крестьян, фигуры и лица которых ему приглянулись, показались характерными.

Не представляю, когда это произошло, что Шадр близко сошелся с экспедицией заготовления государственных бумаг — «Гознак» и получил при второй фабрике Гознака на улице Шаболовка в Москве большое помещение для своей студии. И вот тогда-то, получив задание, Шадр приезжал в Шадринский уезд лепить «денежных» мужиков — «Сеятеля» и бородатого старика. «Сеятель» был воспроизведен на червонцах и других государственных знаках, а «старик» на марках и еще на каких-то других знаках. На марках же долго воспроизводились шадровские скульптуры «Рабочий» и «Красноармеец». Ходили эти марки в первой половине 1920-х годов.

Возвратившись из Калгановой, Иван Дмитриевич заходил в музей, где я директорствовал, и очень красочно рассказывал мне о том, как он лепил «денежных» мужиков, особенно сеятеля — Киприяна Кирилловича Авдеева. Надо заметить, что Иван Дмитриевич был вообще мастером на рассказы, при этом, несомненно, кое-что добавлял и от себя. Я принял его рассказы за чистую монету, записал и в 1924 году, когда был редактором журнала «Шадринское научное хранилище», поместил это в первом номере журнала под заглавием «Портреты шадринских крестьян на государственных знаках СССР».

Ничего не подозревая, книжку журнала я послал Шадру. Послал и надеялся, что получу от него благодарность. И каково же было мое удивление, когда в Москве в квартире библиографа Н. В. Здобнова я встретился с Шадром и он с упреками набросился на меня, зачем это я поместил такой материал о его творчестве. Пришлось возражать:

— Я совершенно ничего не прибавил от себя, а написал лишь то, что слышал…

Несомненно, Шадр наговорил лишку.

Я успокаивал его тем, что ведь журнал-то издается всего лишь тысячным тиражом. Очерк был перепечатан свердловским журналом «Рабочий-студент» и стал известен искусствоведам, в частности, заведующей отделом скульптуры Третьяковской галереи В. П. Шалимовой — автору диссертации о творчестве Шадра.

В то время Иван Дмитриевич носил уже псевдоним — Иван Шадр. Я спросил, почему он вздумал взять себе такой псевдоним.

— Я решил своей фамилией увековечить имя родного города, — сказал он полушутливо.

Мне не раз приходилось слышать вопросы:

— Это ведь по художнику Шадру наш город стал зваться Шадринском?

И каждый раз я объяснял, что еще к 1662 году на месте теперешнего Шадринска стояла Шадрина заимка, потом преобразованная в Шадринскую слободу; в 1712 году Шадринская слобода была переименована в город Шадринск, а если говорить о значении самого слова «Шадринск», так оно от татарского «шадра» — рябой человек.

В феврале 1962 года исполнилось 75 лет со дня рождения Ивана Дмитриевича. В связи с этим у меня вновь проявился интерес к жизни и творчеству своего земляка, и я отправился на поиски новых материалов о нем.

Сколько помнится, в 1913 году исполнилось пятьдесят лет со дня основания Шадринского общественного банка имени Пономарева, шефом которого была Шадринская городская дума. И вот она захотела увековечить память этого Пономарева — уроженца города Далматова и ставшего потом очень богатым человеком благодаря откупам по винной части и затем владениям металлургическими заводами в Слободском уезде Вятской губернии. Пономарев пожертвовал какой-то небольшой капитал для основания банка своего имени, так надо было и портрет Пономарева поместить и поставить его бюст в «приличном» городском месте. Коли парень Иванов выучился, да еще потом побывал за границей за счет городских средств, то ему и было поручено «слепить» бюст Пономарева.

Сейчас на улице К. Маркса в Шадринске на одном дворе с конторой связи стоит двухэтажный деревянный дом, у которого верхний этаж забран с улицы широкими оконными рамами. В то время это была фотография частника Мамаева. Здесь-то была организована студия, в которой Шадр работал над бюстом Пономарева.

Замечу кстати, что было создано два бюста: один — каким-то не то московским, не то даже «заграничным» скульптором, а второй — Шадром. Первый был уж очень прозаичен, хотя по фотографии был воспроизведен на листках чековых книжек банка, шадровский же бюст был «увенчан» венком по линии груди. Оба бюста (в гипсе) в 1918—1919 гг. были переданы в музей, где невежественные работники в начале 1930-х годов вышвырнули этот «хлам» вместе со многими другими драгоценными предметами.

Однажды Иван Дмитриевич увидал у Мамаева в витрине фотографию очень красивой девушки, с умным таким лицом.

— Кто это такая красавица? — спросил он у фотографа.

Тот рассказал, что это — дочь мелкого служащего Никиты Петровича Ночвина:

— Это того, который еще стихи сочиняет…

Надо было во что бы то ни стало познакомиться с красавицей и попросить ее попозировать.

В моем собрании хранится письмо, с которым Иван Дмитриевич обращался к своей будущей натурщице.

Вот его текст:

Многоуважаемая Нина Никитична!

Александр Николаевич Жилин, на мою просьбу познакомить меня с Вами, известил меня о Вашем на то согласии, от него же я узнал, что Вы вчерашний день ожидали меня в саду, но, к моему великому огорчению, я не мог быть, т. к. не был извещен вовремя. Но я смею надеяться, что Вы остались при прежнем решении и не откажете мне в свидании с Вами сегодня. Но где?

Быть может, в кино у прикащиков, часов в 8 вечера, т. к. пригласить Вас просто к себе в студию я нашел неудобным по причине, общепринятой в Шадринске.

Но, может, Вы сами укажете, где и как лучше?.. Я на все согласен, т. к. мысль приблизиться к Вам вызвана у меня идеей чисто художественного характера, и это для меня тем драгоценнее встретить именно в моем городе!

Жду Вашего ответа.

Художник И. Д. Иванов.

г. Шадринск 27-VI 1914 г.

Нина Никитична, в замужестве Стефановская, сейчас пенсионерка, 1894 года рождения, благополучно здравствует в Шадринске. От нее получено процитированное выше письмо.

Иван Дмитриевич голову девушки вылепил, отлил в гипсе, но где была потом скульптура, Нина Никитична не знает. В Третьяковской галерее имеется барельефный портрет «неизвестной женщины». Один из шадринских старожилов, автор упоминавшегося очерка о Шадре, старый педагог К. Н. Донских говорит, что «третьяковский» портрет — портрет Н. Н. бывшей Ночвиной. Она говорила мне, что скульптура была сфотографирована, и фотография должна храниться у кого-то из сестер Ивана Дмитриевича в Шадринске, но пока поиски не увенчались успехом.

Лепя голову девушки, художник занимал ее своими рассказами. Между прочим, она помнит один такой рассказ:

«Мне надо было ехать в Рим. Поехал я из дому зимой, в отцовских пимах. Потом пишу домой письмо: «Тятя, какие в Риме дворцы, пальмы…» А отец мне отвечает: «Пальмы-то, пальмы, а ты, с… сын, пошто мои пимы-то увез?»

Натурщица была так хороша, что художник поневоле увлекся ей. Дело дошло до разговоров о свадьбе. Больше того: во Владимирской церкви они обручились. И все же свадьба не состоялась:

— Он уехал, долго не приезжал, как-то связь стала обрываться, и так ничего не получилось.

Нина Никитична потом вышла замуж за студента Стефановского, жившего как раз поблизости.

Кроме письма И. Д. Шадра к Нине Никитичне, я получил от нее две фотографии. На одной Шадр сидит впереди большого барельефа, изготовленного им для фасада здания театра Сафонова, в советское время — филиал Малого театра в Москве. Эту фотографию Шадр подарил Н. Н. Ночвиной и написал на лицевой и на оборотной стороне фотографии. На лицевой: «X смотри на обороте». На обратной: «Смотри на следующее: X на рожу внимания прошу не обращать. И.». Этим художник просит обратить внимание на скульптуру, а не на свое лицо.

Вторая фотография — портрет самого Шадра, который снимался в 1914 году вместе с Ниной Никитичной» но свой портрет она отрезала и оставила у себя.

В моем архиве хранится четыре письма И. Д. Шадра ко мне, одна записочка и одна визитная карточка художника. Самым интересным является большое письмо — поручение Шадра предложить Свердловскому городскому Совету повторить памятник В. И. Ленина работы нашего скульптора, сделанный для ЗАГЭСа (близ Тбилиси), а также три очень больших фотографии скульптуры Владимира Ильича. На обороте фотографий — автографы художника. Но осуществить этот проект не успели.

Есть у меня также несколько семейных фотографий, в том числе одна — Шадр с женой в кругу родных.

Примечания

1

Пешкова — первая жена Горького.

(обратно)

2

Предки — переселенцы с Украины.

(обратно)

3

Книжка «Монизм» К. Э. Циолковского, изданная в Калуге.

(обратно)

4

В 1870 году; значит, родился он в 1848—49 гг. — В. Б.

(обратно)

Оглавление

В. П. БИРЮКОВ

ВОКРУГ ИМЕНИ ИЛЬИЧА

  ЗА АВТОГРАФОМ В. И. ЛЕНИНА

  БЛИЖАЙШИЙ СОРАТНИК ИЛЬИЧА

  ДИПЛОМ — „ПОКРЫШКА“

ПИСАТЕЛИ

  „КОРОЛЕНКОВСКИЙ ЖАНДАРМ“ И ЕГО СЫН

  КТО КАК ПОЧТИЛ ПАМЯТЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО…

  ТЕЛЕГРАММА

  ПИСЬМА ГОРЬКОГО

  СЕКРЕТАРЬ ГОРЬКОГО

  ПРОТОТИПЫ НЕКОТОРЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ МАМИНА-СИБИРЯКА

  В. Т. ЮРЕЗАНСКИЙ

  СПИСОК КОМЕДИИ „ГОРЕ ОТ УМА“

  Г. А. БУЛЫЧЕВ

  ВСТРЕЧА С ПИСАТЕЛЕМ Е. Ю. МАЛЬЦЕВЫМ

ПИСЬМА, АВТОГРАФЫ, РУКОПИСИ

  ПИСЬМО А. П. ЧЕХОВА

  ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ Н. Д. ТЕЛЕШОВА

  АВТОГРАФ ВЕЛИКОГО УЧЕНОГО

  АВТОГРАФЫ ГОСТЕЙ 200-ЛЕТИЯ АКАДЕМИИ НАУК СССР

  АВТОГРАФ ПРОФЕССОРА-ФОЛЬКЛОРИСТА

  АВТОГРАФ СПУТНИКА НОРДЕНШЕЛЬДА

  ЗАГРАНИЧНОЕ ИЗДАНИЕ „ДУМ РЫЛЕЕВА“

  ПОДПОЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ РАССКАЗА В. Г. КОРОЛЕНКО „ЧУДНАЯ“

ИЗ МИРА КНИГ

  О ЧЕМ НАПОМНИЛ ДЕМИДОВСКИЙ КНИЖНЫЙ ЗНАК

  „ОГНИВО“

УЧЕНЫЕ

  ИЗ „КРАЕВЕДЧЕСКОЙ КОПИЛКИ“

  АВТОР „ДРЕВНОСТЕЙ ВОСТОЧНОГО УРАЛА“

  П. Н. СЕРЕБРЕННИКОВ

  ВРАЧ И УЧЕНЫЙ

ХУДОЖНИКИ

  ЧИТАЯ „ОДНОЭТАЖНУЮ АМЕРИКУ“ ИЛЬФА И ПЕТРОВА…

  СЫН ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА В ТУРГОЯКЕ

  СКУЛЬПТОР-ЗЕМЛЯК

*** Примечания ***