Беседа [Михаил Аркадьевич Светлов] (fb2) читать онлайн

Михаил Светлов
БЕСЕДА!
_{СТИХИ ВЗРОСЛЫЕ СКАЗКИ СТАТЬИ РЕЦЕНЗИИ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ АФОРИЗМЫ}

*

Составители:

С. ЗАЛИН, А. СВЕТЛОВ.

Шаржи в тексте

И. ИГИНА.

Стихотворные подписи

к ним М. Светлова.

М., «Молодая гвардия», 1969

Лев Озеров ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Поэзия и старость несовместимы.

По самой сути своей, по духу своему поэзия вечная ровесница юности. Одно из самых красноречивых доказательств этого — Михаил Светлов. Для него поэзия — второе имя молодости.

«Молодежь! Ты мое начальство», — не без улыбки, но и не без гордости писал Михаил Светлов.

Чем становится старше поэт, тем упрямей и убедительней обращалось его слово к юности, к отрочеству, к детству. За два-три года до смерти Михаил Светлов писал:

Говорят: он писал о комсомоле. Это верно. Еще верней: Светлов писал комсомолом.

В стихах и песнях, пьесах и статьях Михаила Светлова, слово «Комсомол» не только пишется с большой буквы. Оно произносится с большой любовью, что важнее и существенней. У иного поэта слова «солнце», «любовь», «хризантема» не звучат так поэтично, лучезарно, благоуханно, как звучит слово «комсомол» у Михаила Светлова.

Да, ни у кого из наших поэтов это слово не звучит так глубоко человечно и свежо, как у Михаила Светлова. Он хотел, чтобы оно сияло всеми цветами радуги, чтобы в нем звучали все инструменты оркестра: от валторны до арфы, от скрипки до барабана. Читатель в этом убедится: он увидит и услышит. А главное: он почувствует и поймет.

«Моя любимая аудитория — это комсомольцы, студенты, солдаты», — писал Михаил Светлов. «Молодежь, комсомол — любимые мои читатели и герои», — повторял он.

Весну поэт называл «комсомолом природы». Для него старость — это «юность усталых людей». Он хотел, чтобы «любой наш комсомолец вел себя так, будто рядом живет Пушкин».

Вся жизнь Михаила Светлова рассматривается им самим под тем же углом зрения:

«Чувства в строю» — название одного из стихотворений поэта и одновременно одно из определений его жизни и работы.

Для того чтобы исчерпывающе сказать о Комсомоле поэзии — о творчестве Михаила Светлова, мне придется переписать целиком всю эту книгу. Тогда вместо предисловия читатель получит два экземпляра книги, оказавшихся под одним переплетом.

Уроженец Днепропетровска, Михаил Аркадьевич Светлов был в числе первых комсомольцев Украины. Он с ранних юношеских лет, с четырнадцатилетнего возраста, — доброволец Красной Армии. Вслед за этим работник губкома комсомола. Один из организаторов первого на Украине комсомольского журнала «Юный пролетарий».

Революция открыла Михаилу Светлову мир, в котором он почувствовал себя человеком и художником. Если б не 1917 год, не было бы такого поэта — Михаил Светлов.

Для читателей этой книги 1917–1919 годы — это история. Для Михаила Светлова — это его юность.

Для Михаила Светлова его Комсомол — это не только организация, в которую он вступил в весеннюю пору жизни, это не только открывшееся перед ним широкое поле деятельности и творчества. Это нравственный кодекс молодого человека революционной поры. Кодекс, запечатленный не на бумаге, а в сердце. Это красота мечты, душевная самоотдача, бескорыстие, поиск, готовность номер один к подвигу во имя Отечества, тепло дружбы, окрыленность любви…

«Каждый наш поступок мы должны как бы измерять меркой нашей юности, так ли ты мечтаешь, как мечтал, стремишься ли ты к тому, к чему в юности стремился», — писал Михаил Светлов уже в позднюю пору своей жизни. Его отношение к другу и любимой женщине — это отношение комсомольца первых лет революции. Чистота и высота!

С постоянством и последовательностью через все творчество поэт пронес верность идеалам своей юности, верность памяти комсомольцев боевых отрядов, героев Триполья, гражданской и Отечественной войн. Поэт понимал свою миссию как выражение в слове идеалов этих славных своими легендарными именами безымянных героев. Он представлял в нашей поэзии их думы и чаяния и выражал их с глубиной и силой самобытного художника. Он был их горнистом и запевалой. Он стал полпредом комсомольской юности в советской поэзии.

Старый закаленный боец показал молодым пример стойкости и принципиальности. Не ко вчерашнему, а к завтрашнему дню он звал их.

Характер Михаила Светлова проявлялся в жизни и в поэзии со всей сложностью. У него были свои человеческие слабости. Но в главном он был прекрасен. Как сам он говорил об одном своем друге: «Да, с таким можно остаться вдвоем в осажденной крепости».

Ни один поэт наш не смог бы с таким человеческим правом, как Светлов, повторить за Маяковским его слова: «кроме свежевымытой сорочки, сказать по совести, мне ничего не надо».

Пусть остается другу, возлюбленной все: смех, радость, песни, счастье. Что же он оставляет себе?

Вот в чем дело! Это не слова. Читатель подумает: чего только не посулишь на словах! А на деле? А на деле то же, что и на словах. Все знавшие Светлова неизменно убеждались в этом. «Я завидую тому, что Вам ничего не надо… — писал поэту один из его почитателей. — Есть нечто величественное в том, что Вы никогда не торопитесь и ничего не требуете. Все для поэзии, ничего для себя».

С житейским неустройством он уживался легко. Но ему непременно нужно было то, что иные наши современники считают — увы! — лишним. Ему нужно было слышать сказку, видеть чудо, верить в недосягаемое, мечтать о совершенстве. Принадлежит он к племени людей, которых принято называть романтиками. Что-то было в нем от Дон-Кихота с его мечтательностью и человечностью. Дон-Кихота, как известно, называли Ламанчским, Светлова должно бы называть Гренадским…

По белу свету он бродил не один и не вдвоем с Санчо Пансой. Ему было бы скучно брести только на пару с этим добродушным толстяком. С ним рядом, бок о бок, плечом к плечу шли солдаты гражданской войны, рабфаковцы, вузовцы, рабочие, панфиловцы — живые герои нашей эпохи. Он общался с ними не через трибуну, а запросто, как в родной своей семье, от сердца к сердцу.

Он берег друзей, как берегут государственное достояние. Вот почему он спорил с классиками русской литературы, порешившими убить своих героев «на рельсах, в петле, на дуэли». Он как бы с ног на голову ставит отношение автора со своими героями. Пусть живут они, если даже нужно погибнуть самому автору.

Во всем, что писал и делал Михаил Светлов, чувствовалась его личность, его индивидуальность, то есть неповторимость. Теперь об этом говорят: «У него свой почерк». Но «свой почерк» потому и свой, что его-то определяет самобытная личность автора.

Это касается стихов и песен, пьес и статей, устных и письменных выступлений. Никто другой не мог писать так, как писал Михаил Светлов. Заметьте: я не говорю в данном случае — хуже или лучше. Я говорю: так, как он. На всем, к чему он ни прикасался, был отпечаток его личности. Даже не видя имени автора под стихами или статьей, можно было сразу сказать: это Светлов.

Вместе с тем за всем, что писал и делал Л1ихаил Светлов, чувствовалась эпоха, современником и певцом которой он был. «Предел моих мечтаний: когда-нибудь читатель, наткнувшись на мою книжку стихов, поймет не только меня, но и время, в которое я жил. А это может произойти только в том случае, если я дорогие всем лозунги буду не машинально повторять, буду носить не как носильщик носит тяжелый чемодан, а как солдат несет свое знамя».

Это сказано весомо, тут есть над чем подумать.

Каждая страница сочинений Михаила Светлова дышит временем, нашим временем. И что удивительно: чем ближе был поэт к насущным потребностям дня, тем глубже и самобытней раскрывались перед ним самые большие, так называемые вечные темы, связывающие разные эпохи и литературы разных народов: жизнь, смерть, любовь, ревность, зависть, измена, жертвенность, бескорыстие, подвиг…

Послушайте пульс поэзии Михаила Светлова — и вы услышите пульс эпохи. История России входит в тесную комнату молодежного общежития, дверь которой открывает поэт Михаил Светлов. А как известно, «от студенческих общежитий до бессмертия рукой подать».

Комсомолец слышит бряцанье кандалов, видит Пушкина за письменным столом, следит за входящими в каземат Муравьевым-Апостолом и Рылеевым. До всего ему есть дело, во все дела истории он хочет вмешиваться.

И поэт и его герои очень действенно, бурно, вспыльчиво реагируют на события истории.

Этому была подчинена вся жизнь Михаила Светлова. Он писал: «Можно не иметь ни копейки денег и быть щедрым. Можно иметь массу денег и быть скупердяем». Его любимым героем был «Парень, презирающий удобства». Мечтатель, романтик, подвижник.

Михаил Светлов всего более ценил золотые прииски души. Он говорит по этому поводу:

Его биография — это люди, с которыми он жил и работал. Люди, с которыми он шел бок о бок в дни войны, люди, события, история. С этой точки зрения он богат.

Перед нами не баловень судьбы и не беспечный юноша, отрастивший тяжелую шевелюру и легко проматывающий достояние отцов. Михаил Светлов не прощал ни краснобайства, ни прожектерства. Он чувствовал себя опытным прорабом на стройке города-юности.

Вот как Михаил Светлов определяет главную черту молодых людей своего поколения. «Эта главная черта, — говорит он, — влюбленность. Влюбленность в бой, когда родина в опасности, влюбленность в труд при создании нового мира, влюбленность в девушку с мечтой сделать ее спутницей всей своей жизни и, наконец, влюбленность в поэзию и искусство, которые ты тоже никогда не покинешь».

Поэзия Михаила Светлова требовательна. Будучи добра к человеку, она предъявляет к нему максимальные требования. У поэта есть стихотворение «Трибунал». Заседает революционный комитет чувств.

Да, он судил о людях по большому счету. Он был строг и взыскателен. И он был добр и ласков. Настолько, что если бы ему пришлось на время стать хирургом, то первую же операцию он сделал бы на себе. Такой это был человек.

Жил он среди нас так недавно, простой, душевный, волшебник и сказочник, умевший все обыкновенное превращать в необыкновенное. Он отправлялся в поисках чудес, как отправляются с лукошком по грибы. Он искал в людях сказку, и он дарил им лукошко, полное поэзии. Творить чудо из дарованной человеку жизни — вот в чем он видел свое призвание поэта. Это легко почувствовать в его стихах, в его пьесах и песнях, статьях и выступлениях, в его, к сожалению, незавершенных, исполненных глубины чувства и мыслей «Взрослых сказках», впервые публикуемых в нашей книге.

Читателю этой книги придется встретиться с очень своеобразным явлением. Я сказал, что Михаил Светлов серьезный и глубокий поэт. Его серьезность и глубина проявляются, однако, не в потужливом желании вещать и изрекать истины, не в многозначительных выкриках, не в академической отрешенности. Нет, все, что ни делал Михаил Светлов, он делал с легкой иронией, с усмешкой, с улыбкой. Его сочинения — это беседа с читателем-другом^[1]. Остроумие его было мудрым, снимавшим необходимость в какой бы то ни было цитатности.

Поясню это на примерах.

Однажды Михаил Светлов получил боевое задание командира. Когда поэт вернулся, командир сказал ему: «Говорят, был такой огонь, что нельзя было поднять голову».

Светлов ответил: «Можно было поднять голову, но отдельно».

Казалось бы, в такой драматический момент, когда иной человек не преминул бы сказать о своей храбрости или по крайней мере о своем честно исполненном долге, Светлов не нашел ничего более подходящего, как пошутить. Но зато эта шутка говорит о человеке и его мужестве больше, чем иные разглагольствования.

Другой случай был при мне.

Директор одного далекого от столицы клуба, польщенный тем, что у него выступит московский поэт, автор «Гренады», громовым ликующим от восторга голосом объявил:

— Среди нас присутствует и сейчас перед вами выступит известный поэт Михаил Светлов.

— Весьма известный, — тихим голосом поправил директора поэт, слегка привстав и наклонившись над кумачовым столом.

Публика засмеялась, зааплодировала, поняв, что в устах Светлова эта поправка вовсе не означала: ты цени меня еще больше, чем ценишь, я не просто известный, а весьма известный. Поправка эта означала: да к чему вообще эти «известный», «знаменитый», «ведущий». Не проще ли… без них!

Еще пример. Михаил Светлов был за простоту, но не терпел грубости.

Как-то один самовлюбленный молодой человек, желая сразу же перейти с Михаилом Светловым на дружескую ногу, стал его называть «Миша», «Мишенька», «Мишук». Светлов терпел, терпел, но, наконец, не выдержал и сказал: «Зачем же так официально «Миша», не лучше ли проще — «Михаил Аркадьевич?..»

В необозримо широком кругу друзей и доброжелателей он слыл острословом и весельчаком, душой застольных бесед и самым желанным гостем в каждом доме. Некоторые люди видели в нем только эту сторону его таланта, но не видели других его сторон, а таким образом его сути. Суть в том, что это был человек, озаренный изнутри, изящный, отзывчивый, дружелюбный, в нем постоянно шла работа мысли, всегда шел поиск добра — для людей. Глубина этой работы была скрыта от поверхностного взгляда.

Свои стихи и песни Михаил Светлов рассматривал как один из самых верных способов нести людям добро. «Я вижу — на краю стихотворенья заплаканная девочка стоит», — пишет он, имея в виду утешить эту девочку, поговорить с ней по душам.

Ему близка грусть украинского парня и отвага Лизы Чайкиной. Он вхож в любую эпоху и к любому народу. И везде он свой. Со всеми народами он сидит за круглым столом планеты. Так ему сподручней всего.

Свои статьи, рецензии, свои устные выступления Михаил Светлов никогда не рассматривал как истину в последней инстанции. Он усаживал читателя-собеседника рядом, брал его под локоток, беседовал с ним, советовался о том, о сем. «В чем прелесть талантливого человека? В том, что он умеет беседовать». Да, Светлов именно беседовал. В статьях Михаила Светлова мы слышим переливы негромкого, убедительного своей душевностью голоса. У поэта, как у каждого человека, есть свои симпатии и антипатии. Он их и не скрывает. Он вызывает собеседника на спор, на несогласие.

Проза Светлова так же самобытна, как и его поэзия. Он и здесь сказал свое, ему одному принадлежащее слово.

В его улыбчивых и тонких пьесах, сказках, статьях, рецензиях, выступлениях нет претящей читателю категоричности и менторства. Михаил Светлов как бы делится с другом сокровенными мыслями и просит его внимания.

И он имеет право на это внимание.

Пьесы его («Сказка», «Двадцать лет спустя», «Бранденбургские ворота» и другие) населены в основном молодыми людьми. Эти люди действуют и спорят, дружат и любят. И что самое характерное для них — они мечтают. Да, герои Светлова — бойцы, строители — мечтают! Пьесы Михаила Светлова романтичны, проза в них перемежается стихами и песнями. Пьесы эти своеобразны настолько, что мы вправе говорить о «театре Михаила Светлова».

Перед нами, какого бы жанра литературы мы ни коснулись, обаятельный человек. Как объяснить, что такое обаяние? Никому это не удавалось. И мне, очевидно, не удастся. Обаяние потому и обаяние, что объяснить его — равно как и поэзию — невозможно.

Казалось бы, мы хорошо были знакомы с книгами Михаила Светлова. Но вот идет время, и мы как бы заново знакомимся с его наследием. И наше представление о Светлове обогащается. Во весь рост встает перед нами этот скромный, можно сказать, застенчивый, но в то же самое время отважный, умный, добрый человек.

Здесь, в этой книге, Михаил Светлов живет полной жизнью: он работает, мыслит, мечтает, улыбается, смеется, хохочет, ненавидит, любит, дружит… Трудно перечислить все, что ждет здесь читателя, если он внимательно прочитает эту умную, веселую, грустную, драматическую книгу жизни нашего поэта.

Одно могу сказать: завидую читателю, который впервые прочтет эту книгу. Его ждет встреча не только с новым поэтом, но и с новым — притом верным — другом.

Встреча с поэтом — это встреча с его поэзией.

Пусть читатель с добрым сердцем доверчиво войдет в эту книгу, как входят в дом к старому другу. Хозяин дома встретит его радушно, поделится всем, что у него есть. А у него есть многое. Он побеседует со своим гостем запросто, душевно, по-дружески, по-светловски, как он это делал с нами, его современниками, имевшими большое счастье общаться с этим человеком из сказки.

*

Искусство — это беседа. Это Пушкин, который с вами разговаривает.

*

Обязанность поэта — быть интересным собеседником.

*

В чем прелесть талантливого человека? В том, что он умеет беседовать с людьми.

*

За годы моей литературной работы у меня выработалось правило — пиши так, как будто ты сидишь и разговариваешь с читателем за одним столом.

*

Доходят до моего читателя только те стихи, в которых я сердечно беседую с ним.

М. Светлов

МОЯ БИОГРАФИЯ — ЛЮДИ Речь на творческом вечере

Мы уже давно привыкли к той мысли, к той абсолютно точной формулировке, что свет проходит триста тысяч километров в секунду. И мы нисколько не удивляемся этому. Но мы очень удивляемся, когда нам самим неожиданно стукнет шестьдесят обыкновенных лет.

Я уже почти полгода удивляюсь этому событию. А скорость световых лет меня по-прежнему не удивляет. Потому что скорость световых лет — это не моя биография.

Моя биография — это люди, с которыми я встречался и с которыми я больше никогда не встречусь. Моя биография — это разрушающийся дом, на месте которого будет построен новый, с горячей водой и подъездами, где работают лифтерши, не замечающие поцелуев влюбленных. Моя биография — это кирпич, который не знает, какой новый следующий кирпич ляжет на него. Моя биография — это каменщик, который никогда не будет жить в доме, который он построил.

Я прожил шестьдесят лет. Это очень много. Что же я завоевал за эти годы? Я завоевал себе право не иметь права писать плохо. И я нисколько не завидую тем, кто завоевал себе право писать плохо. Насколько у меня хватит сил, я буду стараться не попасть в их обширное воинство.

Я долго думал: что мне запрещено в моем деле, в моей профессии? И я понял — мне разрешено все, за исключением одного совершенно точного правила: нельзя переходить грань искусства. Если тебе мала площадь искусства, передвинь эту грань на несколько метров или на несколько километров, но только не переходи ее! Иначе получится как у Гоголя в его гениальном рассказе «Портрет». Портрет вылез из рамы, и никакая милиция с ним не справится.

Учитель — это не тот человек, который тебя чему-то учит. Это тот человек, который помогает тебе стать самим собой. Когда я говорю и думаю о молодежи, мне хочется посоветовать только одно — так когда-то советовала мне боя бабушка: ты обязательно точно застегни верхнюю пуговицу, потому что иначе нижнюю пуговицу некуда будет деть, и ты останешься человеком с лишней пуговицей.

И поэтому неталантливые молодые люди дико обрадовались появлению застежки «молния» — нечего ни застегивать, ни расстегивать.

Мы боремся с формализмом. Но мне кажется, что эта борьба ведется у нас абсолютно неправильно. Нельзя бороться со смешным врагом. Если враг делает гримасу, нельзя ему в ответ грозить оружием. Нельзя перенимать гримасу у врага. Вот, я помню, на Американской выставке в Сокольниках мимо американских формалистских скульптур проходили советские люди. Эти скульптуры вызывали у нормальных людей только улыбку. Никакой нормальный советский человек не может быть подвержен формализму — климатические условия не те.

Формализм опасен только для молодежи. Когда человеку, особенно молодому, нечего сказать, он старается говорить иначе, но это иначе так похоже одно на другое, что банальность по сравнению с ними оригинальность.

Сколько ко мне приходило молодых поэтов, и я им вдалбливал в их заранее опустошенные головы какие-то общеизвестные истины. И все равно в конце нашей беседы они говорили: я — это я. Не понимали, что задача искусства: я — это мы! Нигде больше не выявляется местоимение «я», как в слове «мы». И поэтому, когда Пушкин писал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», — это значит не «я», а «мы».

Самое лучшее одиночество — это когда ты думаешь о том, как ты вел себя с людьми. Я говорю не о раскаянии, я говорю о неожиданности давно ожидаемых встреч.

Неожиданностей не бывает. Я так и живу для давно подготовленных мною неожиданностей. Мне не нужна никакая Золушка, мне нужен сказочник, который сочинил Золушку.

Что я оставляю после себя? Я пришел к такому выводу: никакого наследства оставлять не надо. Умным детям наследство не нужно, а глупые его только растранжирят.

Маяковский сказал:

Я, очевидно, поступлю несколько иначе.

Я оставлю вам в наследство сберегательные книжки моих стихотворений, на счету у которых не осталось ни копейки денег. Но зато вам всегда будет что почитать на ночь.

ЗАМЕТКИ О МОЕЙ ЖИЗНИ

Моя культурная жизнь началась с того дня, когда мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами сочинений наших классиков. Все это добро вместе с мешком стоило рубль шестьдесят копеек.

Отец вовсе не собирался создавать публичную библиотеку. Дело в том, что моя мать славилась на весь Екатеринослав производством жареных семечек. Книги предназначались на кульки. Я добился условия — книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту. И тогда я узнал, что Пушкин и Лермонтов погибли на дуэли. И еще меня поразило слово «секундант», я был убежден, что это часовщик, в совершенстве владеющий секундными стрелками…

Тотчас же по прочтении всех книг я засел за собственный роман. Он был написан в два часа. Когда я его читал, моя сестра смотрела на меня с восхищением — приятно, когда в родной семье обнаруживается гений. Но меня постигла страшная судьба — весь роман занял две с половиной страницы, написанных крупным почерком. Я и сейчас помню название этого романа — «Ольга Мифузорина». К счастью, героиня недолго мучилась — она умерла на третьей странице.

В то время я учился в высшем начальном училище (четыре класса средней школы). Когда-нибудь, когда я еще постарею и стану более усидчивым, я подробно расскажу читателю о нравах и быте старой школы, об учителях, каждому из которых мы придумали забавную кличку, о моем товарище Белоусове, убежавшем на фронт, но затем водворенном на место жительства, о Черногубовском, который за меня исполнял все чертежи, и я по этому предмету имел пятерку (вторая пятерка была по поведению, больше пятерок не было), и, наконец, о моем однокласснике Коле Коробкове. Здесь я должен ненадолго остановиться.

Будучи уже автором одного романа, я решил испытать себя в области поэзии. Стихотворение в двадцать строк заняло двадцать минут. Начиналось оно весьма свежей строкой: «Войско храбро наступает…» Дальше не помню.

Я посвятил Колю Коробкова в свои творческие успехи. Он молча выслушал.

Дело происходило вечером, на следующее утро он мне принес стихотворение размером до двухсот строк. Он, очевидно, решил, что в десять раз больше — значит в десять раз лучше.

И тут между нами началось соревнование — кто напечатается первым? Мы шатались по редакциям, и ленточку финиша первым оборвал Коля Коробков. Его напечатали в общегородской ученической газете. Будучи совершенным невеждой в деле, которому я впоследствии посвятил всю остальную жизнь, я и тогда понимал, что стихи прескверные. Тогда я еще не мог знать, что очень нужная тема иногда тащит за собой очень плохой текст.

Через неделю мой друг нокаутировал меня во второй раз — его напечатали еще в какой-то газете. И затем имя его замелькало во всей печати. Я оставался непризнанным… Все же в 1917 году в газете «Голос солдата» было напечатано мое первое стихотворение…

Вскоре (это было в 1919 году) я вступил в комсомол, близко подружился с первыми комсомольцами моего родного города. Они были куда менее интеллигентны, чем «маяковцы», но куда более талантливы…

В том же 1919 году я впервые в жизни вступил в должность — был назначен заведующим отделом печати Днепропетровского (тогда Екатеринославского) губкома КСМУ. Мы решили издавать комсомольский журнал «Юный пролетарий». Но журнал печатается на бумаге, а бумаги не было. С трудом достали конвертную. На ней шрифт был еле различим. Среди типографских работников в то время было много меньшевиков. Они всячески саботировали наше начинание, но все-таки несколько номеров журнала вышло — это был первый на Украине комсомольский журнал.

И в это время ко мне, шестнадцатилетнему редактору, пришли со своими стихами два шестнадцатилетних паренька с Александровской улицы — Михаил Голодный и Александр Ясный. В нашей комсомольской организации я был единственным поэтом, теперь нас стало трое.

Мы устроили литературный вечер. Это был, наверное, первый на Украине комсомольский литературный вечер. Друзья мои еще кое-как держались, но, когда я вышел на трибуну, у меня ноги подкашивались. Я начал тихо мямлить стихи, как вдруг кто-то из зала крикнул: «Давай, Мишка!» Голос мой сразу окреп, и закончил я звуками иерихонской трубы: «И ярко пенящийся кубок свободы мы, юноши, вам, старикам, подадим!»

Несмотря на неверное ударение в слове «пенящийся», меня проводили овациями.

И даже сейчас, когда я иногда чувствую себя неловко на трибуне, мне кажется, что до меня донесется ободряющий голос комсомольца нового поколения: «Давайте, Михаил Аркадьевич!»

В 1920 году я был командирован в Москву, на первый съезд пролетарских писателей.

«Я считаю, что мы пишем не хуже, чем наши столичные поэты. Надо ехать в Харьков», — как-то сказал Михаил Голодный. (В то время столицей Украины был Харьков.) И уехал и вскоре стал одним из самых популярных поэтов на Украине.

Вокруг города свирепствовали банды, и для защиты от них был создан Первый екатеринославский территориальный пехотный полк. Я вступил в этот полк и пробыл в нем несколько месяцев.

Затем я переехал в Харьков, где работал в отделе печати ЦК комсомола Украины. Здесь в 1922 году была издана первая книга моих стихов «Рельсы». Очень смешное и трогательное впечатление она сейчас производит. Никто из нас тогда не имел точного представления о задачах своей профессии. Нам казалось, что чем замысловатей стихи, тем они художественней. Да и культура наша была слабовата.

А Михаил Голодный был неугомонен: «Ты послушай. Разве в Москве пишут лучше, чем пишем мы? Едем в Москву!» И Голодный, Ясный и я — не три сестры, а три брата по поэзии — поехали в Москву. Мы были бездомны довольно долгое время, пока нам не предоставили для общежития гостиницу сомнительного типа. Это здание и сейчас стоит на улице Чернышевского, и, проезжая мимо, я с грустью смотрю на него как на памятник своей молодости.

Я с горестным удивлением вспоминаю тогдашнюю литературную Москву. Чего только не было! Не говоря уже об имажинистах, были еще «фуисты», «ничевоки» и какие-то еще «течения». У меня и сейчас сохранилась книжица «Родить мужчинам!». Даже болея менингитом, нельзя написать такое.

Шло время, и советская литература по-молодому металась в поисках самого близкого общения со своим мужающим читателем. Я участвовал в этих поисках. В 1926 году в Москве вышла книга моих стихов «Ночные встречи».

Как я жил эти годы? Учился сначала на рабфаке, затем на литературном факультете 1-го Московского государственного университета, в Высшем литературно-художественном институте имени В. Я. Брюсова. В этом институте однажды произошел такой случай. Я, Голодный и Ясный прохаживались по коридору (мы не очень энергично посещали лекции). К нам подошел рослый, молодой, но уже седоватый человек и безапелляционно заявил: «Ребята! Сейчас я вам почитаю свои стихи». Мы не выразили особого восхищения (институт навещали полчища графоманов и буквально отравляли жизнь), но незнакомец настоял на своем. Он прочел три стихотворения, и мы сразу поняли, что он пишет лучше нас. Это был Эдуард Багрицкий. С этого дня мы крепко подружились до самой его смерти.

…Однажды, когда я сидел у поэта Бориса Ковынева, мне сказали, что меня зовет к телефону Маяковский. Я был убежден, что меня «разыгрывают», и не сразу взял трубку. Я ведь с Маяковским не был знаком. Маяковский терпеливо ждал.

— Послушайте, Светлов. Я в харьковской гостинице сидел в очереди к парикмахеру и от скуки начал перелистывать журнал «Октябрь». В нем напечатано ваше стихотворение «Пирушка». Оно мне очень понравилось. Я решил послать вам приветственную телеграмму, но потом передумал — позвоню ему лично — так будет ему приятнее. Не забудьте выбросить из стихотворения «влюбленный в звезду». Это литературщина.

— Я уже выбросил, — отвечаю.

— Тогда все прекрасно. Приходите завтра ко мне. Пойдем вместе на мой вечер в Политехнический.

На этом вечере он читал наизусть мою «Гренаду».

Я давно уже вышел из возраста приобретений и перешел в возраст потерь. Смерть разлучила меня со многими друзьями. Больше я не пожму уже руку Иосифу Уткину, Джеку Алтаузену, Артему Веселому, Борису Левину… Недавно я опять хоронил друга. Вокруг гроба стояли бесконечно дорогие мне комсомольцы 1919 года. Это были старые люди, седые и лысые. Самого себя я, естественно, не видел, но, когда состарились твои сверстники, ты не можешь остаться молодым…

В 30-е годы я выпустил ряд сборников стихов: «Избранное» в Гослитиздате, «Корни» (издательство «Московский рабочий»), «Гренада» (издательство «Молодая гвардия»). В это же время я обратился к драматургии и написал пьесы «Глубокая провинция», «Сказка», «Двадцать лет спустя», которые ставились на сценах московских театров.

Так шли годы. Началась Великая Отечественная война. На войну я попал не сразу. Я был освобожден от военной службы, но мне не сиделось на месте. Писатель Лев Славин, обладатель собственной машины, направлялся корреспондентом «Красной звезды» в Ленинград. Я присоединился к нему. Прямой путь на Ленинград был немцами перерезан. Мы поехали в обход через Тихвин. Тихвин был взят немцами через два дня после нашего отъезда. Ленинград был полностью блокирован. Здесь я пережил первую бомбежку в открытом поле. Однажды, когда мы приближались к переднему краю, из-за леса вынырнуло несколько немецких бомбардировщиков. Мы выскочили из машины и, как говорится, «рассредоточились». Тогда немцы воевали беззаботно и не поленились на пять человек сбросить с десяток бомб. После бомбежки мы поднялись в необычайно веселом настроении. Должно быть, это была реакция после пережитого страха.

В наших рядах мы недосчитались шофера. Мы обнаружили его сидящим на пеньке. Он глядел в небо и шепотом произнес восторженно только одно слово: «Солнышко!»

После того как сгорели Бадаевские склады, голод овладел Ленинградом. Я приготовился к самому худшему, но в это время «Красная звезда» отозвала меня обратно в Москву. Я летел бреющим полетом над самыми верхушками деревьев. Таким образом мы спасались от «мессершмиттов». В полусогнутом состоянии я расположился на самой бомбовой щели. Я беспокоился — вдруг летчик по рассеянности откроет эту щель и я выпаду и взорвусь! Но этого не произошло.

В Москву продолжали прибывать товарищи с фронтов, и я чувствовал себя очень неловко — пройдет война, и мне нечего будет рассказать о ней. Мой друг — писатель Иван Иванович Чичеров предложил мне: «Я работаю в армейской газете. Приезжай. Мы тебя зачислим».

Я поехал на Северо-Западный фронт в Первую ударную армию. Мне дали звание, но строевой выправки я так и не приобрел до самого конца войны.

В первые же дни со мной произошел забавный случай. Начальник политотдела армии терпеть не мог штатских, считая их всех поголовно отъявленными трусами. Он решил послать меня на командный пункт полка во время боя. Меня об этом предупредил делопроизводитель политотдела. Я решил себя «доказать» и, минуя КП полка, направился на КП роты. Бой был жестоким, мы понесли много потерь, но я не очень трусил— мне казалось, что на меня все время устремлен испытующий взгляд начальника политотдела.

Ему об этом, очевидно, доложили. Он встретил меня притворно сурово: «Почему вы пошли на КП роты? Я вас посылал на КП полка». — «Рота входит в состав этого полка. Таким образом, я приказа не нарушил». Он улыбнулся: «Говорят, был такой огонь, что нельзя было голову поднять». — «Можно было поднять голову, — ответил я, — но только отдельно». После такого ответа я сразу приобрел популярность.

Спустя некоторое время Первая ударная была направлена в Иран. Меня не взяли, и я очутился в резерве. Затем я поступил в распоряжение политотдела Девятого танкового корпуса на Первом Белорусском фронте. Там я прославился тем, что совершенно непонятным образом взял в плен четырех немцев.

С Девятым танковым корпусом я дошел до Берлина.

Когда-нибудь я более подробно расскажу об этом.

Война дала мне материал для пьесы «Бранденбургские ворота», я написал «Итальянец» и много других стихов.

Один эпизод из моей фронтовой жизни навсегда запомнился мне. Однажды после долгих уговоров разведчики взяли меня с собой. Когда я возвращался из разведки, начался сильный артналет.

Мы наступали слишком стремительно, ни о каких окопах не могло быть и речи. Каждый солдат вырывал себе ямочку. Я бегал между этими ямочками и чувствовал себя, как в коммунальной квартире — жить можно, но спасаться негде. Наконец я нашел недорытую ямочку и постарался углубиться в нее. Девять десятых моего туловища было подставлено фашистской артиллерии, но она и на этот раз промахнулась.

Когда огонь утих, поле представляло собой как бы сцену кукольного театра — из ямочек выскакивали веселенькие фигурки.

Я поднялся и пошел к своим. И вдруг я слышу:

— Майор! А майор!

Субординация — не мое отличительное качество. Я покорно подошел.

— Это правда, что вы написали «Каховку»?

— Правда.

— Как же вас сюда пускают?

Он был готов умереть раньше моей песни. Я был так взволнован, что ушел, не узнав его имени и фамилии. Я потом встречал этого бойца, но в образе других.

Как мало мы учитываем резонанс нашего писательского труда, значение его в воспитании благородных человеческих чувств!

За годы моей литературной работы у меня выработалось правило — пиши так, как будто ты сидишь и разговариваешь с читателем за одним столом. Но нельзя рассматривать своего читателя как единое тесто, из которого можно печь булки благополучия. Я получаю от читателей много писем, причем об одном и том же стихотворении люди бывают полярно противоположного мнения. Очень часто эти письма написаны удивительно беспомощными стихами, часто авторы их — люди самоуверенные, которым наш труд кажется необыкновенно легким. Слева большие буквы, справа — рифмочки, — вот тебе и готово стихотворение!

Зато с какой радостью читаю я письма своих хороших читателей! Им стихи могут совсем не понравиться, но какое в этих письмах уважение и внимание к моей работе! И сколько дельных замечаний в них! Не раз бывало, что, напечатав стихи в журнале, я поправлял их для книги, следуя указаниям своих добрых читателей. Вот почему строгость и взыскательность к своей работе должны быть в каждом нашем обращении к читателю.

После войны я написал пьесу «С новым счастьем» и много новых стихов. Они выйдут отдельной книгой в издательстве «Советский писатель». Сейчас работаю над трагедией для театра имени Маяковского. Мысль о написании трагедии подал мне народный артист СССР Н. П. Охлопков. Серьезный жанр современной трагедии у нас почти отсутствует. Вот я и постараюсь заполнить этот пробел. Это будет пьеса о нашей молодежи. Молодежь, комсомольцы — любимые мои читатели и герои. Я и сейчас чувствую себя комсомольским поэтом, хотя уже много лет прошло с тех пор, как я был комсомольцем.

В молодости смотришь в будущее, как в бинокль. Все увеличено, все кажется более близким. Ты стоишь перед миром приобретений и вовсе не думаешь о потерях, которые приносит с собою старость.

Но вот приходит время, и ты незаметно для себя поворачиваешь бинокль в обратную сторону и видишь теперь молодость свою в большом отдалении, значительно преуменьшенной. И все, что ты видишь теперь, пусть даже в четком, но отдаленном пространстве, называется воспоминаниями.

Мне, вспоминая, не стоит труда определить главную черту комсомольцев моего поколения. Эта главная черта — влюбленность. Влюбленность в бой, когда Родина в опасности, влюбленность в труд при созидании нового мира, влюбленность в девушку с мечтой сделать ее спутницей всей своей жизни и, наконец, влюбленность в поэзию и искусство, которые ты тоже никогда не покинешь.

Я был влюблен в поэзию с первого же дня моего вступления в комсомол. Не знаю, нашла ли во мне поэзия достойного спутника жизни, но я ей до сих пор верен, как верен ей весь влюбленный в нее комсомол, ничуть не постаревший и так же устремленный в будущее.

Декабрь 1958 года

Слово к комсомолу

Всегда старики брюзжат: «Эх, в наше время…» Позвольте же и мне сказать: «Эх, в наше время!» В наше время на любимую смотрели, как на мировую революцию: ты самая желанная! А сколько я сейчас знаю случаев, когда любимый смотрит на любимую, как на революцию местного значения!

Не правда ли, что многие Ромео и Джульетты стали обывателями?

Не сдавайся, комсомол! Если благородство перестанет быть твоим знаменем, ты перестанешь быть комсомолом. Если Ленин — чистейший человек на свете — перестанет быть твоим зеркалом, от твоего зеркала останутся только осколки. Относись к борьбе, к идеям, к самопожертвованию, к любви, к женщине так, чтобы самые изысканные английские джентльмены почувствовали себя рядом с тобой самыми обыкновенными дворняжками.

Я очень люблю комсомол. Если я даже, допустим,достигну возраста Джамбула, я все равно буду участвовать в комсомольских кроссах и не добуду первенства только потому, что все время буду наступать на свою длинную седую бороду.

Ленинград двадцать шестого года! Я был секретарем комсомольской газеты «Смена». Секретари! Не учитесь у меня образцовой работе. Вы не заслужите благодарности читателя. И все равно я любил. Неумеючи, угловато, с пятое на десятое, но я любил. Я любил эти свежие гранки, в которых что-то сообщал комсомольцам. Любил развешанную на стендах газету, в создании которой я принимал какое-то участие. Любил кировцев, которых раньше называли пути-ловцами. Любил белые ночи, любил красное знамя, под которым погибло много моих товарищей, и над этим знаменем светило солнце. И лучше бы погасло солнце, чем померкло мое знамя…

СТИХОТВОРЕНИЯ

*

1921

РУСЬ

1921

ДВОЕ

1924

РАБФАКОВКЕ

1925

НА МОРЕ

1925

НЭПМАН

1925

ТОВАРИЩАМ

1925

КНИГА

1925

ГРЕНАДА

1926

ПРИЗРАК

1926

ЛИРИЧЕСКИЙ УПРАВДЕЛ

1926

ЕСЕНИНУ

1926

КЛОПЫ

1926

*

1926

В КАЗИНО

1927

*

1927

ГРАНИЦА

1927

СТАРУШКА

1927

ПРОВОД

1927

ПЕРЕД БОЕМ

1927

ЖИВЫЕ ГЕРОИ

1927

В РАЗВЕДКЕ

1927

ПЕРЕВОДЫ ИЗ А. МКРТЧЬЯНЦА ^[2]

1

2

3

4

1927

СТАРОСТЬ

1927

ПОХОРОНЫ РУСАЛКИ

И хотела она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

Лермонтов

1928

ИГРА

1928

БОЛЬШАЯ ДОРОГА

1928

КРИВАЯ УЛЫБКА

М. Голодному и Л. Ясному

1928

*

1928

*

1928

Три стихотворения

1. ПОЕЗД

2. ВЕТЕР

3. ПОЕЗД И ВЕТЕР

1929

ДОН-КИХОТ

1929

СМЕРТЬ

1929

ПЕРЕМЕНЫ

1929

РАЗЛУКА

1929

ВЫДУМКА

1929

ПЕСНЯ

Н. Асееву

1931

*

1932

ПЕСЕНКА

1932

ПОТОП

1932

ПЕСНЯ О КАХОВКЕ

1935

СОН

1936

*

1930-е годы

ИЗ ПОЭМЫ «ЮНОСТЬ»

1938

ПЕСНЯ МУШКЕТЕРОВ

Из пьесы «Двадцать лет спустя»

1940

ИЗ СТИХОВ О ЛИЗЕ ЧАЙКИНОЙ

1942

ИТАЛЬЯНЕЦ

1943

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1946

*

1949

СОЛДАТСКИЙ СОН

1950

РОССИЯ

1952

СУЛИКО

Родам Амирэджиби

1953

ОТЦЫ И ДЕТИ

1953

ПЕСНЯ

Из драматической поэмы «Молодое поколение»

1956

БЕССМЕРТИЕ

1957

ГОРИЗОНТ

1957

ИСКУССТВО

1957

МОЯ ПОЭЗИЯ

1957

ВСТРЕЧА

1957

ОДИНОЧЕСТВО

Николаю Доризо

1957

УТРОМ

1958

УКАЗАНИЕ

1958

ТАЙНЫ

1958

БЕССОННИЦА

Памяти В. Луговского

1958

ЗОЛОТО

Александру Безыменскому

1958

ПРИЗНАНИЕ

1959

ЯМЩИК

1959

ТАК ЖИВУ Я

1959

ВЕСНА

1950-е годы

*

1950-е годы

СОВЕТСКИЕ СТАРИКИ

Ольге Берггольц

1960

ДРУЗЬЯМ^[3]

1

1960

2

1960

3

1960

ГОЛОСА

1961

ЖИЗНЬ ПОЭТА

1961

ГОСТЬ

1961

ЖЕЛАНИЕ

Марку Шехтеру

1961

КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ

1961

*

1961

ПУШКИНУ

1962

*

1963

ОХОТНИЧИЙ ДОМИК

1962

*

1962

НЕГОДЯЙ

1962

СИРЕНЬ

1962

*

1962

*

1962

ПЕСЕНКА ДВУХ ВЕДЬМ

Из пьесы «Любовь к трем апельсинам»

1962

*

1963

*

1963

НИНЕ

1963

РАЗГОВОР

Ты — любовь моя!

Ты — перевертень ума,

Ты — как лето на саночках,

Как в веснушках зима.

Нет! Не в сказочной обуви,

Нет, не в туфельках Золушки,

Не в огнях городов,

Не в мерцанье села,

Не в сиянье реклам —

По дорогам проселочным

В тихих тапочках стоптанных

Ты торжественно шла.

Я мечтал о тебе,

Отправляясь в дорогу,

Я искал тебя,

Девушку-недотрогу.

Пусть мне будет

От вдохновения жарко —

К медсанбату в пути,

В обгоревшем лесу,

Я любовь —

Эту раненую санитарку —

Может быть, донесу,

Может, не донесу.

Как мне быть?

До сих пор я не принял решенья…

Неужели с годами

Погиб мой запал?

Не по площади бить,

А по точной мишени!

Кто поможет проверить —

Попал, не попал?

Были юными,

Стали согбенными плечи,

Все же тяжести новой

Смиренно я жду.

Ты на месте не стой,

Ты пойди мне навстречу,

Все мне кажется —

Сам я вовек не дойду.

Мы уступок

У нашей любви не просили,

Нам соблазны

Не изменили маршрут…

Молодежь не поймет

Наших грустных усилий,

Постаревшие люди,

Быть может, поймут.

1963

МРАМОР

1963

*

6 апреля 1964 года

В БОЛЬНИЦЕ

12 апреля 1964 года

*

19 апреля 1964 года

*

4 мая 1964 года

Стихи, не входившие в книги

ГОЛЛИВУД

Из драматической поэмы

Комик.

Сангвиник.

Голос из публики.

Сангвиник.

Зал.

Сангвиник.

ЖЕНЕ НАГОРСКОЙ

1

1930

2

1943 Северо-Западный фронт

*

СУД

194(?)

ДИСЦИПЛИНА

НЕДЕЛЯ^[5]

ПЕСНЯ

*

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

1963

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

Утверждая все общество в целом,

Человека не понял поэт.

*

Сказка — ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок.

С детства знаем мы наизусть эти пушкинские строки. Но некоторые почему-то ошибочно полагают, что «добрые молодцы» и «молодицы», для которых пишутся сказки, — это непременно дети. Да, многие считают сказку лишь одним из жанров детской литературы, ибо, по их мнению, только мальчишки и девчонки должны ходить на уроки, готовить уроки и «получать уроки».

А разве взрослые люди ни в каких «уроках» уже не нуждаются?

Нетрудно доказать, что в мировой литературе созданы классические образцы сказки, адресованной в первую очередь именно тем «добрым молодцам», которые пребывают в юношеском или даже в абсолютно взрослом возрасте. Их тонкая и умная нравоучительность полезна всем! Такие образцы существуют, к счастью, и в нашей советской литературе.

Михаил Светлов тоже сочинял сказки. Для многих это прозвучит открытием. Но не неожиданным, потому что настоящая сказка неотделима от мудрости, от юмора и точной афористичности. А все эти качества как раз и были яркими гранями светловского таланта. Итак, слово — сказкам Михаила Светлова!..

Сергей Михалков

ВЗРОСЛЫЕ СКАЗКИ

Человек в своей короткой жизни бывает счастлив дважды: в первый раз, когда он слушает сказки, во второй раз, когда он их сочиняет.

Наша денежная реформа не застала меня врасплох. Уже несколько лет я мечтаю написать повесть о том, как некий рубль разбился на десять гривенников, и о невероятных приключениях этих гривенников. И вдруг денежная реформа. И число «10» в этой реформе. Мне кажется, что это не случайное совпадение. Много лет тому назад я написал «Гренаду», после чего произошли всем известные события в Испании. Затем я написал «Каховку», после чего там выросла великая гидростанция. И вот совсем недавно я написал стихотворение «Голоса», которое удивительно подошло к запуску нашей ракеты на Венеру, хотя ни я, ни редактор об этом событии даже не подозревали.

Все это я говорю вовсе не для хвастовства. Просто мне кажется, что во мне есть нечто от прорицателя. И я искренне удивляюсь тому, что ко мне не съезжаются политические деятели разных стран, с тем чтобы я предсказал им их будущее.

Хорошие люди, когда приходит их смертный час, любят, чтобы их хоронили в ненастную погоду. Они любят, чтобы ноги друзей и родственников, провожающих их в последний путь, чавкали по грязи или мерзли от свирепого холода.

Они любят, чтобы в автобусе, в котором они приехали на кладбище с Ним и уехали без Него, было очень душно или очень холодно.

И в этом нет никакого эгоизма. В этом есть свой благородный человеческий расчет.

Они хотят, чтобы тряска автобуса, чтобы неожиданный прокол шины, чтобы ругань шофера, чтобы возмущение пассажиров (поскорее бы очутиться в тепле!) или неожиданно хлынувший ливень задержали друзей и родственников в пути. Короче, они хотят, чтобы все эти мелкие неприятности отвлекли близких живых людей от их большого горя.

И они правы. Разве мы не замечали, что на обратном пути наступает момент какого-то странного веселья, что пассажиры оживленно разговаривают и что некоторые поминки звучат сильнее, чем некоторые свадьбы…

Лил проливной дождь, когда Иван Никанорович Пастухов, работающий официантом в кафе на пятнадцатом этаже гостиницы «Москва», хоронил свою жену, с которой он равнодушно прожил около сорока лет, но смерть заставила его полюбить ее. И вот он уже два дня плакал искренними слезами, чего никогда не делал при живой жене.

Он посмотрел на свои ботинки. Они были сплошь в мокрой глине. Да и брюки глина задела.

«В таком виде нельзя являться на работу», — подумал он. Потом он подумал, что у него нет средств на поминки, потом он подумал, что шеф Петр Семенович не сделает ему выговора (смерть жены — уважительная причина), потом он подумал, что его соседу — безногому инвалиду — выдали специальный автомобильчик, потом он вспомнил, что для детишек его дома строят спортивную площадку, потом он вспомнил, что у чистильщика обуви на углу есть специальная будка, и только потом он вспомнил о своем горе. Он окликнул свое горе, но оно не откликнулось, оно осталось на кладбище.

Он посмотрел в окно. Он увидел огромные., недавно выстроенные кварталы домов.

«Почему же я их раньше не заметил?»

Он был простой человек и не знал, что на пути к прощанью ничего не замечаешь, а на обратном пути начинаешь кое-что замечать. Он увидел, что дома построены квадратами и в каждом квадрате зеленеет большая площадка, а на одной из площадок он увидел бассейн, в котором, несмотря на дождь, плескались ребятишки.

Иван Никанорович заметил, что ни у одного нового дома нет ворот. «Да и к чему они — ворота?» — подумал он. И тут же понял, что социализм тяжело ранил, а может быть, убил пословицу: «Ни в какие ворота не лезет».

Дождь прекратился, когда он подъехал к Охотному ряду. На углу рыли тоннель для прохожих, и так как Иван Никанорович принадлежал к племени прохожих, он подошел посмотреть.

Фыркали какие-то машины, скидывали бедную землю с ее вековой постели, и какой-то человек бегал по краю огромной ямы и что-то кричал.

«Должно быть, прораб», — подумал официант, но тут же вспомнил, что опаздывает на службу.

Швейцар сочувственно встретил его.

«Почему у всех швейцаров бороды, а нормальные люди бреются? Такая борода при современной цивилизации! Старина, старина…» Торжественно осудив бороды, Иван Никанорович сразу повеселел и нажал кнопку лифта.

В служебной комнате он увидел накрытый стол. Его украшали несколько бутылок вина, блюдо с ветчиной и неожиданная ливерная колбаса (в кафе ее не подавали). Стол был рассчитан, как говорится, на восемь кувертов.

«Натюрморт», — сказал Иван Никанорович.

Этому слову научили его знакомые художники, посещавшие ресторан. Как-то он встретился с ними в вестибюле, где действительно висел натюрморт. Художники, подвыпив, решили позабавиться и хоть вскользь посвятить официанта в тайны своего искусства.

— Это натюрморт, — сказали они, указывая на картину.

Иван Никанорович ничего не понял.

— Натурморт? — переспросил он.

— Натюр, а не натур!

— Натюрморт, — согласился официант. — А вот скажите, если бы вместо этого жареного тетерева на столе была нарисована вареная курица — это тоже натюрморт?

— Тоже.

— А если было бы нарисовано обыкновенное мясо, говяжье там, баранье или телячье, — тогда как?

— Натюрморт.

— А если бы никакого мяса не было?

— Натюрморт.

И тогда он понял, что в живописи произошла большая перемена — любая картина теперь называется «натюрморт».

И когда он однажды, работая не в ресторане, а разнося блюда по номерам в сопровождении начинающего официанта, увидел на шестом этаже какую-то батальную картину, он торжественно произнес: «Натюрморт».

Начинающий официант притворился, что понял.

Иван Никанорович снова удивился накрытому столу и главным образом тому, что за этим столом никого не было.

Он сел, склонил голову на руки и слегка задремал. И ему показалось, что весь его сегодняшний прожитый день перенесли на холстину:

дождь — натюрморт,

дорога — натюрморт,

автобус — натюрморт,

гроб — натюрморт,

кладбище — натюрморт,

и вся его прошедшая жизнь — натюрморт, и его покойная жена Евдокия Марковна, уроженка Смоленской области, — самый главный натюрморт.

Полусонные слезы потекли по его щекам.

Его разбудили приближающиеся голоса. Вошло несколько официантов во главе с метрдотелем.

— Не удивляйся, мы решили устроить поминки по твоей Евдокии Марковне. Пусть мы с тобой находимся на разных служебных ступеньках, но все мы детали одной лестницы, называемой жизнью, — несколько высокопарно произнес метрдотель, который недавно прочел четыре стихотворения Рабиндраната Тагора. У него лет двадцать тому назад умерла жена, а он все еще помнил и любил ее.

Все уселись застол.

— Не больше, чем по одной, — сказал метр. — Вы на работе. А тебе можно и вторую. У тебя горе.

Вино было разлито по бокалам.

— Памяти Евдокии Марковны! — сказал метр, и какой-то официант потянулся к нему чокнуться.

— На поминках не чокаются, — строго сказал метр.

Тихо выпили.

— Постарайся забыть свое горе, — продолжал метр. — Но это вряд ли тебе удастся. Я вот уже двадцать лет не могу позабыть собственное горе.

Один молодой официант, который чудом держался на ногах из-за злоупотребления не той жидкостью и в котором еще до поминок содержание превышало форму, с пафосом произнес:

— Не желаю я пить за покойных! Я желаю поднять тост за живых, за их дела, за их будущее! Ура-а-а! — завопил он во всю свою молодую силу.

— Дисциплинированный официант не имеет права кричать, — сделал ему замечание метр. — Дисциплинированный официант даже слово «ура» должен произносить тихо.

— Ура! — шепотом прокричал дисциплинированный официант.

В ресторане наступили часы «пик». И если до этого официанты покидали подсобку отдельными группами, то сейчас, подчиняясь авралу, они оставили бедного Ивана Никаноровича в полном одиночестве.

За стеной играла музыка, веселилось подобие человеческого счастья, а он, грустный, сидел за столом и получал удовольствие от своей грусти. В таких случаях всегда тянет к поэзии.

Он помнил только две строчки двух разных стихотворений. И сейчас он вычерпал до дна весь свой кладезь поэзии.

«Средь шумного бала случайно», — подумал он о себе под музыку и под шелест танцев в соседнем зале. И выпил.

— Извиняюсь, что без тебя, Евдокия Марковна, — сказал он и налил вторую.

— Скажи мне, ветка Палестины, — продекламировал он ни к селу, ни к городу, только потому, что знал эту строчку.

Иван Никанорович вспомнил начало своего романа с покойной Евдокией Марковной.

Она полюбила его как поэта. Дело в том, что Иван Никанорович (тогда еще Ванечка) вычитал где-то стихотворную строчку «Встречая новую зарю» и подгонял эту строчку под все случаи жизни. Скажем, его угощали вином. И тут же рождался экспромт: «Встречая новую зарю, вас за вино благодарю». Угощали папиросой, и к неизменной строчке «Встречая новую зарю» прибавлялась новая: «Вас за табак благодарю». Когда давали чаевые: «За денежки благодарю». И так во всех случаях жизни.

Это покорило Евдокию Марковну (тогда еще Дусю). Рифма есть, значит, и поэт есть. И она согласилась совершить с ним загородную прогулку.

Вечерело. Облака — эти одеяла господа бога — окутывали землю. Было очень тепло.

На пустынной лужайке в лесу они вдвоем уселись на траву. Иван Никанорович любил траву больше деревьев. На деревьях объясняются в любви только птицы и обезьяны. На траве в любви объясняются люди. И Ванечка объяснился. Набравшись храбрости, он предложил:

— Не разделите ли вы со мной свое будущее?

Любовь была велика, но Дуся все еще сопротивлялась:

— А если ваше будущее — тюрьма, так мне что — вам передачи носить?

Ванечка растерялся, но спасительная поэзия пришла ему на помощь. «Встречая новую зарю, вас за любовь благодарю», — выпалил он и мгновенно овладел ею. И сейчас же ему расхотелось жениться. Но греческая богиня любви Афродита могла доставить ему, русскому человеку, неприятности, и он прожил с Дусей около сорока лет. Детей у них не было.

— Как там они без меня справляются? — рассек свои воспоминания Иван Никанорович и нетвердыми шагами вышел в зал.

Он мутнеющими глазами осмотрел зал. Почти всех танцующих он знал. Все они делились на две категории: кому можно давать в кредит и кому нельзя. И скучно, невыносимо скучно стало ему. Хотя бы ему какой-то настоящий авантюрист попался! Он продолжал озирать зал в поисках какого-нибудь настоящего авантюриста.

Его внимание привлек весьма пожилой человек, одиноко сидящий за столиком. Две опорожненные бутылки коньяка стояли перед ним. К нарезанному лимону он, очевидно, и не притронулся. Он лениво смотрел на танцующих и думал какую-то никому не известную думу.

Ивану Никаноровичу этот человек показался подозрительным. Почему люди пьют? Потому что, когда они выпивши, им кажется, что они обладают неограниченной властью. И Иван Никанорович решительно подошел к незнакомцу:

— Ваш паспорт!

— А вы кто такой? — безразлично спросил незнакомец.

— Я работник одного учреждения, — смело ответил официант и тут же поправился: — Этого учреждения.

Незнакомец так же безразлично протянул паспорт, и Иван Никанорович прочел:

— Иван Иванович Рубль. Год рождения 1473.

Иван Никанорович во все глаза уставился на незнакомца. «Для своего возраста неплохо выглядит», — подумал он и сказал: «Извиняюсь», и ушел обратно в подсобку.

Хмель как будто начинал проходить, и еще одна стопочка подкрепила гаснущие силы официанта. Душевное состояние восстановилось, и он опять готов был участвовать в любой сказке.

Он вынул сигарету, а спички выскользнули из его дрожащих пальцев и рассеялись по полу. Он встал на колени, пытаясь собрать их. И ему показалось, что спички убегают от него. И не мудрено! Надоело им жить в этой чудовищной тесноте, в бараке, именуемом спичечным коробком, и каждая из них решила пойти по свету искать отдельную однокомнатную квартиру.

Не успел Иван Никанорович собрать все спички, как голову его просверлила поразительная мысль: «Не может быть, чтобы нормальному человеку было без малого пятьсот лет! Пойду-ка еще раз проверю!»

Страшное зрелище ожидало его. Незнакомец, пошатываясь, ходил по самому верху балюстрады. Иван Никанорович бросился было к нему, но было уже поздно. Иван Никанорович склонился над балюстрадой и посмотрел вниз. Он ничего не увидел. Он только услышал тихий звон. Это рубль, ударившись о тротуар, разбился на десять гривенников.

О дальнейшей судьбе этих гривенников, каждой в отдельности, и пойдет мое повествование.

Мой первый Гривенник, освободившись от родительской опеки Рубля, фланировал на улице Горького.

Он остановился перед магазином готового платья. За стеклом стояли хорошо одетые манекены и, как всегда, загадочно смотрели вдаль.

Гривенник постоял, постоял и пошел дальше. Вот он оказался перед кафетерием и сразу почувствовал, что очень голоден. Он увидел выходящих из кафетерия довольных и улыбающихся людей, и, как всякий голодный человек, он счел всех сытых людей негодяями: «Небось, паразиты, икры нажрались!»

Бунта против сытых он не стал устраивать, а просто подумал, как ему при весьма скудных средствах утолить свой голод. «Только не надо унижаться. Надо всегда быть гордым!» И с видом двугривенного Гривенник вошел в кафетерий.

Свободных столиков не было. Он подсел к какой-то пожилой женщине в платье, какие наши женщины не носят. Ему захотелось побеседовать с нею, но из иностранных слов он знал только фамилии приключенческих писателей: «Майн Рид», «Жюль Верн», «Брет Гарт». На таком языке много не наговоришься.

Иностранка расплатилась и ушла. И тогда официантка обратилась к нему:

— Вам чего, молодой человек?

— Меню!

В прейскуранте все было выше его возможностей. Цены доходили до рубля и выше.

— Выбрали, молодой человек?

— Я еще подумаю.

Как бы ища выхода, он осмотрелся вокруг. Кругом ели. Кто жадно, кто равнодушно, а кто даже презрительно. Кошка под столиком уминала брошенный ей кем-то остаток котлеты. Она на минуту оторвалась от еды и посмотрела на голодного мальчика. «Бывает же счастье!» — внутренне промяукала она и снова принялась за трапезу.

В полном отчаянии Гривенник взглянул на дородную буфетчицу и затем на покрытый изогнутым стеклом прилавок. Цифра «8» привлекла его внимание.

«Не восемь же рублей, — подумал Гривенник. — Такого дорогого блюда и на свете нет!»

Он небрежной походкой подошел к прилавку и убедился в том, что сдобная булочка стоит восемь копеек.

Теперь он уже уверенно сидел за своим столиком. Подошла официантка.

— Ну как, выбрали, молодой человек?

— Знаете, мне как-то расхотелось есть. Но, пожалуй, вон ту булочку я съем. Принесите.

Эту булочку он мог бы проглотить в секунду, но подчинился ресторанному ритуалу. Минут десять он пощипывал булочку, пока от нее следа не осталось.

— Девушка! — громко позвал он. Так подозрительные юноши и девушки кличут официанток. Мой Гривенник хотя и был мал, но успел много чего наслышаться. — Сколько с меня?

— Восемь копеек, — равнодушно сказала официантка, поняв, что чаевых не будет. Но мой Гривенник был не такой.

— Получите девять! — небрежно сказал он. И как только в его руке очутилась сдача, произошло редчайшее на земле явление: мальчик превратился в девочку — Гривенник стал Копейкой.

И вот девочка Копейка стоит на углу Пушкинской площади и не знает, куда ей деваться. Она неумело поправляет на себе плиссированную юбочку, проверяет пуговицы на кофточке, лишь бы убить время…

Из кондитерского магазина вышли двое влюбленных. Трагедия их заключалась в том, что оба работали в вечерней смене, а днем им негде было встречаться.

— Эврика! — воскликнул влюбленный, увидев одинокую девочку Копейку. Его подруга была менее образованна и подумала, что девочку зовут Эврикой. Мало ли какие имена напридумало человечество за последние десятилетия!

— Ты куда идешь, девочка?

— Мне все равно куда идти. Я сейчас свободна, — ответила девочка Копейка.

— Тогда едем с нами!

Он поднял руку. Проезжавшее мимо такси заскрипело тормозами.

— Эврика! — повторил влюбленный, обрадовавшись своей неожиданной выдумке, суть которой мы скоро узнаем. — Ты, девочка, сядешь с шофером. Ты ребенок, а детям всегда хочется быть впереди.

— Куда? — спросил шофер.

— На Курский вокзал.

Девочка следила за счетчиком, за быстро мелькающими копейками, и ей показалось, что это ее сверстницы взапуски бегут одна за другой.

Потом она вспомнила, что ее тетя — ее единственный родственник на земле — живет в городе Курске на углу Сказки и Большой Почтовой улицы. «Может быть, они едут через Курск и возьмут меня с собой?»

— Куда ты меня везешь? — спросила влюбленная. — Я никуда не поеду. У меня вечерняя смена.

— И у меня, ты знаешь. Мы никуда не поедем.

— Зачем же тебе Курский вокзал?

— Мне не весь вокзал нужен. Мне нужен только перрон, — таинственно сообщил влюбленный.

На вокзале он, оставив девочку Копейку на попечение своей подруги, побежал к расписанию поездов дальнего следования. Он скоро вернулся.

— Поезд на Симферополь отправляется через час с лишним. Значит, нам с тобой минут сорок нечего делать.

— А мне уходить? — спросила девочка Копейка.

— Нет, нет, ты побудь с нами. Ты, наверно, голодна?

— Я бы что-нибудь поела, — скромно ответила девочка.

В ресторане он спросил:

— Так что бы ты поела?

— Все! — не задумываясь, ответила Копейка.

После хорошо прожаренного бифштекса и двух бутылок крем-соды девочка задумалась. Она пыталась представить себе свою тетю, которая, думается, не случайно живет на углу Сказки. Да и сам угол, упирающийся в Сказку, должен быть чрезвычайно интересен. Но все представления были у нее от прочитанных книжек. А ее тетя и угол, на котором она живет, должны быть ни на что не похожи. А непохожего она ничего не могла представить себе.

Втроем они вышли на перрон. Пассажиры и провожающие только еще собирались, и влюбленные вместе с девочкой начали вдоль пересекать перрон.

Но вот толпа стала гуще, начались объятия и поцелуи. И наши влюбленные стали так обниматься и целоваться, как будто они прощались навеки. И поезд уже давно отошел, и разошлись провожающие, а ненасытные влюбленные не отрывались друг от друга.

Подошел дежурный по вокзалу:

— Это что такое, граждане?

— Мне дали билет не на тот поезд, — нашлась девушка.

— А что это за девочка?

— Я их дочка, — помогла влюбленным Копейка.

Дежурный отошел.

— Приходи каждый день к Симферопольскому поезду, — ласково сказал влюбленный, и девочка осталась одна.

Она дошла до конца перрона и увидела надпись: «Ходить по железнодорожным путям воспрещается». Ей показалось, что в этой надписи чего-то не хватает. Ну конечно же, должно было быть: «Детям до 16 лет ходить по железнодорожным путям воспрещается». Она себе не представляла, что людям старше шестнадцати лет может быть что-нибудь запрещено.

Тетя в далеком сказочном Курске мерещилась ей. Конечно, она могла бы на электричке на добрых несколько десятков километров приблизиться к своей мечте, но Гривенник числился в родословной Копейки. А Гривенник был очень гордый мальчик и ни за что не стал бы ездить зайцем. И девочка спрыгнула с перрона и пошла в далекий путь, который даже паровозы заканчивают пыхтя.

Сначала она шла очень весело и жалела о том, что у нее нет веревочки. Она бы через эту веревочку прыгала со шпалы на шпалу и так бы, играючи, прибыла в Курск. Но, дойдя до станции «Москва-Товарная», она почувствовала себя так, как автор этого произведения, написавший только первую строчку своих предстоящих десяти сказок. Хватит ли у меня сил, возможностей и фантазии дойти до последней станции-страницы, на фронтоне которой гордо высится название «Конец»? И я не поеду зайцем, потому что все мои герои гордые, а гордые они потому, что я, автор, числюсь в их родословной.

Не сердитесь, читатель. Чем дальше я буду углубляться в свои сказки, тем реже будет мое вмешательство.

Девочка Копейка остановилась. Ей с небольшого холмика было видно, как рельсы извиваются большим полукругом, и она решила пройти полем. Это километра на два сокращало дорогу. После хождения по шпалам ноги ее чуть не закричали от радости — трава была такой мягкой, человечной и ласковой! Девочка положила на траву свои ладошки, и они тоже очень обрадовались. Потом девочка легла на траву. И все тело: и родинка на правом плече, и косички ее, и все двадцать ноготков на руках и ногах ощутили безмерную радость. Девочка заснула.

Ее разбудил какой-то старичок. Он был чуть-чуть неправдоподобен, то ли из легенды, то ли из ближайшего колхоза. Глаза у него были выцветшие и тусклые, как и полагается их возрасту, а руки у него были беспокойные. Они все время двигались, они жестикулировали, они как бы жаловались: «Зачем нас отдали этому старому телу? Мы еще, ох, чего можем сотворить!»

— Куда ты идешь, девочка?

Девочка не ответила. Она только спросила:

— Скажите, старый человек, вы когда-нибудь были мальчиком?

— Не помню, — угрюмо ответил старик.

— А мы помним! — закричали его руки.

— А dы помните девочку, которую вы полюбили?

— Давно это было, — неохотно ответил старик, и пальцы его рук сцепились как в объятии.

— Куда же вы идете?

— Я иду за пенсией, — ответил старик, и руки его безмолвно повисли.

— До свиданья! — сказала девочка и пошла дальше.

— До свиданья! — сказал старик и пошел дальше в противоположную сторону.

Он очень устал. Он присел на пенек и положил голову на руки. И тогда руки напомнили ему о его молодости. И он вспомнил точно такую же девочку, которую он встретил шестьдесят семь лет тому назад. Она была такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма.

Больше он эту девочку не встречал.

«А сегодняшнюю девочку я обязательно встречу на обратном пути и расскажу ей о том, что я вспомнил».

Но встреча эта не состоялась. Когда он возвращался обратно, девочка была уже где-то возле станции «Стальной конь»…

Она остановилась на берегу какого-то озера. Был поздний час. Над Россией висела луна. Лунный столб рассекал озеро на две неравные части. Этот лунный столб был какой-то необыкновенный…

Девочка разделась и вошла в воду. Ее серебряное тельце бесшумно поплыло по золотой поверхности.

Она легла на спину и увидела луну, на которой скоро будут находиться люди.

«К тому времени, — подумала девочка, — наверно, изобретут такие сильные телескопы, что я увижу, как мои знакомые машут мне оттуда руками».

Вдруг ей показалось, ото луна повернулась оборотной стороной. И вместо привычней в небе матрешки девочка увидела носатый профиль старого колдуна.

Она в ужасе закрыла глаза, а когда открыла их, луна была такой же, как всегда…

Она оделась и опять пустилась в путь-дорогу. Луг кончился. Девочка снова подошла к железнодорожной насыпи. Шло время. Заря, как русская женщина, просыпалась медленно. Она чуть приоткрыла глаза, и на земле стало светлее. Запели птицы. Они своим пением как бы доказывали прелесть человеческого существования.

Девочка шла и шла. Потом она присела на рельсы отдохнуть и задумалась. Думы детей! Это целая треть дум всего человечества…

Два поезда, как две кавалерийские армии, на рысях яростно мчались навстречу друг другу. Два паровоза для поддержания боевого духа вагонов до хрипоты трубили в свои широкие горны.

А девочка Копейка сидела на рельсах задумавшись. Атакующий клич паровозов заставил ее мгновенно подняться и отскочить. Но отскочила она не в сторону насыпи, а в сторону соседнего пути. Еще секунда, и встречный поезд раздавил бы ее. Невероятным усилием она остановилась между путей.

Она стояла на узеньком-узеньком участке земли между двумя мчащимися поездами. Она была как разведчик на ничейной полосе между двумя сражающимися армиями. Поезда были длинные, и девочке показалось, что она уже начала дышать грохотом. Поезда прошли, и на земле стало совсем тихо, как после празднования Дня Победы.

Девочка продолжала идти…

В двенадцати километрах южнее станции «Стальной конь» путевым обходчиком служил царский Полтинник. Советская власть давно простила его, и он оправдал доверие.

Его участок пути был всегда в полной чистоте и исправности. Дважды он обнаружил лопнувший рельс, за что ему начальство дважды выразило благодарность.

А жил он на свете один-одинешенек. Его последний дальний-дальний родственник — голландский Полудукат — уже давно умер…

В это воскресное утро он проснулся, как всегда, в седьмом часу утра. Он тут же поднялся, сделал несколько приседаний, произвел определенное число вдохов и выдохов. Если бы царский Полтинник ежедневно не занимался гимнастикой, он бы не дожил до наших дней.

Потом он отправился со своим длинным молоточком выстукивать рельсы: «Как вы себя чувствуете, стальные полосочки мои? Гаечки не побаливают?» И рельсы отвечали ему веселым звоном: «Крепкие наши гаечки, крепкое наше здоровье!» Так, постукивая молоточком и слушая ответный звон рельсов, царский Полтинник дошел до конца своего участка.

Он уже собирался повернуть обратно, но обратил внимание на небольшой сине-белый, чуть шевелящийся холмик…

Вконец обессилевшая от усталости и голода девочка Копейка увидела склонившееся над ней странное и удивительно привлекательное лицо. Ей показалось, что какой-то рисунок из детской книжки пришел к ней в гости. Под огромными, все еще молодыми глазами висели набухшие старческие мешки. Они были похожи на спущенные чулки. Толстые седые усы были настолько длинными, что концы их владелец загнул за уши. Изо рта, невидимого под усами, донеслось:

— Ты это что, нарочно тут улеглась, девочка? Дома в кроватке надоело?

— Надоело, — солгала девочка.

— Может быть, тебе и питаться надоело?

— Не совсем надоело, — кокетливо ответила очень голодная девочка. Так бы на ее месте ответила каждая, даже не очень голодная женщина.

— Помочь тебе подняться? — спросил незнакомый человек с зачесанными за уши усами.

— Не надо, я сама! — ответила Копейка, но не в силах была подняться.

— Я понимаю, что ты самолюбивая. Это очень похвально. Поэтому я тебя не возьму на руки, я тебя буду только поддерживать…

Так они подошли к будке путевого обходчика.

Знаменитой русской печи в этой будке не было. Да и где ей было поместиться в таком крохотном помещении! Газовый баллон снабжал горючим самодельную плитку.

Царский Полтинник недолго повозился у этой плитки, готовя завтрак для себя и для девочки Копейки. Затем достал из шкафчика небольшую странную бутылку.

— Из царских погребов! — сказал он. — В семнадцатом году одна фрейлина обменяла ее на буханку хлеба.

— Фрейлина была из сказки?

— Нет. Из Зимнего дворца. Выпей. Это тебя подкрепит.

Ликер был такой старый, что никак не вытекал из бутылки. Он превратился в желе. Царский Полтинник разбил бутылку и нарезал ликер кубиками. Один из этих кубиков он молча протянул девочке. Она проглотила кубик и тотчас же почувствовала себя как в царских покоях. Глаза ее заблестели, ей захотелось общения и захотелось узнать — кто же этот удивительно милый, ни на кого не похожий старый-старый человек?

— Вы, наверно, в молодости были пажем и были очень богатым?

— Не был я пажем и не был я очень богатым, Я был ямщиком. Должность не гак уж хорошо оплачиваемая… Что ты еще скажешь, девочка?

И девочка произнесла много раз слышанную ею фразу: «Повторим?»

— Согласен! — сказал царский Полтинник и протянул ей второй кубик. И серая комнатка показалась девочке голубой. Ей все больше нравилось, становилось близким и родным круглое лицо царского Полтинника.

Слеза карлика ничуть не меньше слезы великана. Пьяная девочка не менее сентиментальна, чем взрослый мужчина:

— Знаете, вы необыкновенно добрый! Я еще таких добрых людей не встречала.

— В этом нет ничего удивительного, — изрек царский Полтинник. — Все люди к старости становятся добрыми. Нет на свете человека добрее палача на пенсии…

Вода в котелке уже давно забулькала, картошка сварилась, и гостеприимный хозяин выложил на стол редкую рыбу — шемаю. Он был страстным рыболовом и в течение всего завтрака жаловался девочке на то, как хищнически ведется рыбный промысел в Азовском море, как скоро, наверно, исчезнет такая волшебная рыба, как рыбец и шемая. Он с горечью констатировал, что этой рыбы осталось так мало…

Честно говоря, он совсем не был заинтересован в судьбе этой редкой рыбы. Он просто хотел отвлечь девочку от горя, если оно у нее было. Стремясь к этой цели, он мог бы с таким же успехом рассказывать девочке об исчезновении тигров в индийских джунглях или об инвалидности рифмы в современных стихотворениях.

Но девочка заинтересовалась:

— А в ваше время было больше этой шемаи-рыбца?

— Куда больше! Почти задарма продавалась.

— А почему так?

— Потому что вместе со всей техникой растет и техника уничтожения. Вот, скажем, каспийский лосось… Плотина — это, конечно, великая вещь. А лососю что — плотина? Для лосося плотина все равно что для человека высотный дом без дверей. И вот люди будут жить в светлых домах, а кушать они будут вяленую треску. Может, когда и стерлядка попадется.

Но девочка уже не слушала. Глаза ее смыкались. Ей показалось, что она взлетела высоко-высоко в небо и потом плавно опустилась на землю. Это царский Полтинник взял ее на руки и уложил на единственную в своем домике лежанку. Затем он уселся на табуретку и стал напряженно, не мигая, смотреть на девочку Копейку. Что ждет ее? Какие люди, какие напасти, какая любовь?

Девочке приснилось, что она приблизилась к концу своего путешествия. Вот она уже в городе Курске, вот он — заветный угол Сказки и Большой Почтовой улицы. Тетя ушла на рынок, но навстречу ей выбежал пестрый котенок и приветственно замурлыкал. Она взяла его на руки и потерлась щекой об его шерстку. А на самом деле это царский Полтинник поцеловал ее. Его усов хватило бы на добрую сотню котят.

Девочка спала. А легендарно старый человек с неустанной любовью смотрел на нее. Он завидовал людям, общающимся с ней, он завидовал дому, где она постоянно живет, он завидовал воздуху, который несет ее голосок. Так был одинок этот царский Полтинник!

Ну хорошо! Он, чтобы позабавить ее, рассказывал ей всякие небылицы о рыбах. О чем он ей еще будет рассказывать, когда она проснется, и как будет забавлять ее?

Наброски к «Взрослым сказкам»

…………………..

Бывают не только толстые и тонкие люди, бывают люди среднего веса. Людям среднего веса хочется быть одинаковыми по отношению к добру и злу, и слава богу, что они существуют.

Они готовы разделить с человеком подушку во время сна. Но на собрании они поддерживают резолюцию, осуждающую человека, спящего с ними на одной подушке. Страшные люди!.. Но ведь, кроме подушки, есть еще мебель. Есть стул, на котором сидел твой умерший друг, есть еще выцветшая фотография, на которой изображены люди, уже давно умершие, есть еще часы со старинными курантами, которые ты случайно купил в комиссионном магазине, и они отзванивают время, которое будет так же равнодушно к следующим поколениям. Я себе представляю сейчас комнату, где я живу в своем великолепном одиночестве и где когда-нибудь будет сидеть мой абсолютно не видимый мною правнук и где будут так же тикать мои, приобретенные в комиссионном магазине старинные часы и вспоминать обо мне, о том человеке, который когда-то был их современником.

Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее. И тут я, конечно, не вспомнил, я не могу это вспомнить, как какой-то молодой кадет танцевал с Наташей Ростовой в Дворянском собрании, сейчас это называется Колонный зал Дома союзов. Он танцевал с Наташей Ростовой, и ему казалось, что любовь — это бесконечность. Он медленно шел по улице, по московской улице, где еще был Охотный ряд, и думал: «Как я ее люблю!» Но она вообще не существовала. Она была выдумана Львом Николаевичем Толстым.

А мальчик, влюбленный в нее, уже давно похоронен, как глубокий старец, на мне неизвестном кладбище.

И все равно, да здравствует Наташа Ростова и влюбленный в нее случайный мальчик, похороненный, как глубокий старец, на неизвестном мне кладбище!

И мальчику стало очень грустно. Но он был гордый, он не заплакал, вся природа заплакала, а не он, — шел дождь.

Мальчик был кадет, а ты слесарь. Клянусь тебе честью, что, несмотря на разные социальные прослойки, ты будешь так же несчастлив, как он. Как бы ни был ясен небосвод, дожди будут. И мое самое главное желание, чтобы и ты и все люди на земле были счастливы даже во время дождей. Не было бы дождей, не было бы и радуги. Самая большая беда для хорошего художника, когда ему приходится рисовать радугу во время дождя. Это вымышленная радуга.

Ты рисуй радугу только, когда ее видишь, ты даже выдумывай радугу, если ее и нет на свете. Но помни: радуга может стать назойливой, и тогда выдумывай дождь. А если нет ни радуги ни дождя, тогда выдумывай то, чего нет на свете. Это и есть самый настоящий реализм.

Романтика — это есть реализм, который нельзя купить в магазине. Ссоры в коммунальной квартире происходят не от романтики, а от реализма. Стоило бы этим озлобленным соседям только подумать о том, что у каждого человека есть своя долгая и задушевная жизнь, то тогда бы ни один человек не подумал бы о том, что ему хочется жить в отдельной квартире.

Коммунизм — это желание приобрести соседей, это желание присоединить свое одиночество к одиночеству соседа. Как бы ни было многочисленно собрание, всегда оно оканчивается тем, что люди расходятся по местам, где они живут. Никакие фанфары торжественных собраний не заменят тебе твоего одиночества.

…С пятнадцатого этажа на тротуар падает человек. Подбегает милиционер и видит: лежит пиджак и десять гривенников. Упавшего человека нет. Но в пиджаке находят паспорт. Выясняется, что фамилия его владельца — Рубль. Рубль разбился на гривенники. (Начинается новый рассказ. О судьбах гривенников. О каждом гривеннике отдельно. У каждого своя судьба.) Один захотел послушать курских соловьев. Билет в Курск стоит дороже гривенника. Пришлось добираться пешком. В Курске опять неприятности. Без командировочного не дают номера в гостинице. Заночевал на улице. Кто-то подобрал его и разменял в трамвае на копейки. Начались новые судьбы.

Судьбы копеек. Второй Гривенник стал большим начальником. Допустим, секретарем Союза писателей. Нелегкая задача для Гривенника. Но он справляется. Как? Да еще как! Теперь он выглядит важнее Рубля. Третий пошел работать шофером такси. Он начал размножаться. Повернул ручку счетчика — выскочил гривенник. Довез пассажира — получил на чай гривенник…

Первый Гривенник был очень голоден. Он купил за девять копеек булочку и, съев ее, превратился в девочку-копеечку.

«Как жить? — подумала девочка. — У меня в Москве нет никого близких. А в Курске есть тетя».

И девочка пошла к тете в Курск.

Ах, как здорово она идет! Я еле поспеваю за ней. Если бы я мог сообщить вам, о чем она сейчас думает, я стал бы великим писателем. Но я пока что только член Союза советских писателей, давно не вносящий членские взносы…

Девочка остановилась у самой обочины этой строки и задумалась…

Над Россией стояла луна.

И вот посредине снежной России идет медведь и несет на вытянутых лапах девочку. Мне хочется сказать: на руках, но у медведя нет рук, у него лапы.

Медведь шел по шпалам.

Но медведь не привык ходить по шпалам, и потому он скоро устал. Впереди горел огонек. И вдруг огонек погас, и тогда всей грудью задышала сказка…

С правой стороны выскочил страдающий бессонницей заяц, с любовью поглядел на девочку и сказал:

— Ничего не бойся, девочка, во мне ты всегда найдешь верного защитника.

А стрекоза, усевшаяся на ее блузочке между третьей и четвертой пуговицей, ничего не сказала, она от рождения была глухонемой.

Ночь была очень торжественная, девочка шла и шла, и луна возвышалась над нею, как старая вдовствующая императрица, которая все еще мечтает выйти замуж за какого-нибудь короля.

Девочка шла, и вместе с нею шли дни. Девочка похоронила бабочку и поставила муравья сторожить ее могилу.

— Я не хочу, чтобы ее тело растерзали дикие звери.

Зиму сменила весна, весну — лето, муравей умер, не сходя с назначенного места.

Девочка идет к тете в Курск, она устала, она похоронила медведя и бабочку-однодневку. И тогда город со всеми домами, улицами, мостовыми пошел навстречу девочке. Булыжники тоже ушли навстречу девочке, и в городе легко стало класть асфальт.

Девочка стала фантазировать. Она приняла обыкновенную будку обходчика за волшебную, и, как это ни странно, будка оказалась действительно волшебной.

Девочка вошла в магазин, и кассирша, утомленная семейными дрязгами, взглянула на нее пьяными глазами, потому что у пьянства и у горя глаза одинаковые.

— Девочка, — сказала кассирша, — я устала оттого, что все, буквально все приходят ко мне за звездами. Девочка, будь доброй, попроси у меня пылинку.

Девочка обнаглела:

— Дайте мне самую большую пылинку, какая у вас есть!

И тогда старая, утомленная кассирша, у которой плохие соседи и у которой всю ночь в ушах было трамвайное движение, выдала ей пылинку величиной с земной шар…

негромко сказала кассирша.

А девочка попросила:

— Пожалуйста, пригласите меня в гости!

И вот она пошла к ней в гости.

(Показать жизнь рядовой трудовой женщины. Малейшую трещинку в табуретке показать.)

Я так жалею, что эту кассиршу Варвару Никифоровну придумал только в третьей главе. Как хорошо было бы, если бы она действительно существовала.

Я бы пошел к ней вместе с девочкой, и мы встретили бы там участкового надзирателя Ивана Моисеевича Урядникова, который давным-давно совершил столько преступлений, что не арестован только потому, что является участником моего повествования.

Иван Моисеевич Урядников вовсе не человек — это старый царский полтинник. Он член КЗП — Клуба Заплаканных Палачей. Это он казнил Софью Перовскую и Желябова…

Мы сели бы с ним за стол, который уже четвертый век существует без четвертой ножки. Но моя коленная чашечка уже привыкла к ее отсутствию и приспособилась, как приспосабливается всякое живое существо. Я бы спросил Урядникова:

— А вы знаете, что теперь каждое утро тысячи Софий Перовских проходят через проходные и два раза в месяц получают зарплату? Зачем же вы казнили ту, самую главную?

А в это время вошла бы выдуманная мною Варвара Никифоровна и внесла бы прелестные суточные щи. И щи загрустили бы оттого, что они суточные, им захотелось бы жить дольше…

Вдруг девочка, такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма, сказала:

— Я никогда не видела моря.

— Поедем! — сказал я.

— Это далеко?

— Сколько хочешь, столько будем ехать…

И мы оказались на берегу моря. Вдруг девочке показалось, что на морской глади возник лунный столб. Он был невероятный, этот столб… Частная капиталистическая яхта рассекла этот столб. Владелец яхты был лично знаком с замечательным сказочником Александром Грином. Он страдал бессонницей и избороздил все моря и океаны в поисках страны, где можно задешево покупать сны.

И девочка через многие морские мили крикнула капиталисту:

— Я вам отдаю свои сны бесплатно, у меня их так много!

— Отвези меня обратно, — сказала девочка. — Ведь я так и не побывала у тети. А она старенькая.

— Хорошо, — сказал я. — Разве ты не видишь, мы уже в Курске.

И тогда девочка увидела удивительное войско. Это не было ополчение 1812 года. Это было ополчение 1941 года… (Одним из еле выживших, но потом все равно умершим, был Восьмой Гривенник.)

Звезды не хотели идти к ней, потому что боялись обжечь ее, а планеты не подходили близко, потому что боялись, что ей будет холодно, так как они светят отраженным светом. И вдруг звезды показались ей покорными, и она сказала им:

— Подите ко мне!

И звезды пошли к ней, и никогда в астрономии звезды не были так близки к земле.

И тогда девочка, играя в скакалочку, на десять лет подпрыгнула вперед.

Над ним даже звезды, как тяжелые шторы, висят…

А мой Второй Гривенник был очень разумный мальчик, он сразу же попал в детдом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, он сел и так и будет сидеть в тюрьме до конца этого моего повествования.

Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба Шестого Гривенника.)

Мне хочется выдумывать, но не как фокусник, а то что есть на самом деле. Мне хочется выдумывать сливочное масло, и я жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумывать домоуправление, которое мешает жить жильцам.

Официанта Райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо, — жаловался официант. — А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»

_ Ты хочешь есть?

— Нет.

— И я не хочу. Давай закажем одно «хочу» на двоих…

Были бы у меня такие сны, с каким удовольствием я бы выпил!

Заря была очень похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.

Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.

И часы, разведя руками, показали четверть десятого.

— Господи, боже мой! Обратись ко мне! — сказал горячо любивший жену атеист.

Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на Гривеннике выражения страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что Гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек…

СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ, ВЫСТУПЛЕНИЯ

ВИССАРИОН САЯНОВ

Много говорили и спорили о том, существует ли в природе «комсомольская» поэзия, разнится ли она от пролетарской и что под ней следует подразумевать.

Споры носили чисто идейный характер, поэты редко соглашались носить звание «комсомольский», подразумевая под этим званием незрелого пролетарского художника.

Небольшая книжка Виссариона Саянова «Комсомольские стихи»^[6] рассеивает все сомнения: это стихи, безусловно, комсомольские, написать ее мог только комсомолец, и предназначена она в первую очередь для комсомола. О «незрелости» здесь не может быть и речи. Крепко налаженный, строго связанный стих стоит на голову выше многих произведений наших «стариков», за исключением нескольких, более ранних произведений поэта («Когда еще шумит Тверская», «Скрипка» И др.).

Хороший образ, приложимый к самому поэту. Он не скачет галопом, бия себя в грудь, клянясь в преданности, в любви к революции и высоко поднимая хвост, подобно многим другим поэтам. Осторожно обходя каждую тропу, каждую строку, он ступает осторожно, боясь замочить рифму, запачкать строку, проскакать и не увидеть. Такая манера сделала бы другого поэта холодным, лишенным темперамента, неорганичным. Саянов же обуздывает, укрощает свою строку, как будто нарочно не давая ей разбега, от чего строка достигает максимума нагреваемости.

Иногда горячая лирическая строка как бы вырывается из напряженных рук Саянова, но поэт, как бы стыдясь своей «самостоятельности», обуздывает ее следующей замкнутой строкой:

Отдел книги «Ленинград — Балхаш», кроме своих чисто художественных достоинств, радует еще четким и ясным миросозерцанием поэта. Это не путешествие какого-нибудь слюнтяя-туриста, обсасывающего глазами каждый ручеек и звездочки над ним. Это не прогулка репортера, описывающего «все понемножку». Это поход человека в поисках нового, нужного, отметающего в сторону всякую путевую чепуху, ставя человека впереди всего видимого.

(«За Кубанью»)

И только одно стихотворение диссонирует общему настроению всей книги:

(«Прожитый день»)

Но это — нехарактерное для поэта настроение, так что ругать его не следует, а только указать «выдержанным» пальчиком на «уклончик». Это принесет ему гораздо больше пользы.

Слабее стихи «Скрипка» и «Побег шахтера Гурая под Клинцами».

(«Скрипка»)

Очень уж это напоминает «Лесного царя» и как бы пародирует его — «кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой».

Написанный в ложно парадном стиле «Побег шахтера Гурая под Клинцами» несколько надуман, неестествен, не волнует.

Следует отметить также, как отрицательное явление, слишком частое «поднятие рук» в стихах:

(«Возвращение»)

(«Ленинградская весна»)

(«Когда еще шумит Тверская»)

Иногда встречается неприятная инверсия:

(«На подступах Азии»)

Часто также повторяется слово «порск» и т. п.

Это, пожалуй, все очень малочисленные недостатки книги.

В целом книга великолепная, лучшая из вышедших за последнее время. И хотя сам автор, вероятно, считает эти стихи незрелыми («комсомольские»), мы считаем эту книгу большим нашим достижением.

В заключение нам хочется процитировать следующие отличные строчки:

1928

ЗАМЕТКИ

Пятый час ночи.

Те, кто делает советскую литературу, давно уже спят. В пятом часу ночи я один заменяю их всех — я сижу и работаю.

Стол мой завален шкурками колбасы, съеденной одним из моих голодных поклонников. На письменном столе спит моя мать. Миртебе, старушка! Спи — я устроился на обеденном…

Жена моя спит, повернувшись лицом к стене. По стене, как по экрану, проходят ее скромные сны. Ребенок сопит в люльке. Это очень приятно, когда у тебя есть ребенок и когда он этак приятно сопит.

Ангелы сна пролетают над моей двухсаженной площадью…

Я уже, кажется, сказал, что сижу и работаю. Пишу заметки для отдела «Записки писателя». Должен написать о том, как я работаю. Это тоже работа. Для меня особенно трудная, ибо я в последний год мало чего написал. Мне было бы гораздо легче написать о том, как я не работаю.

Халтура! Это существо неодушевленное, но живучее. Ни одно живое существо так не расстраивало меня. Поэта-профессионала кормит его литературный гонорар. Если «не пишется» или (что гораздо чаще) нет возможности писать, — надо халтурить.

— Миша! Напиши стихотворение. Мне нужны боты, — сказала мне жена в одну из «трудных» минут.

Она шутила. Но в глубине ее больших серых глаз я заметил хвостик нелегальной надежды: «А вдруг действительно напишет?!»

Недавно я ей купил боты…

Жена моя ни бельмеса не смыслит в поэзии. К стихотворению относится, как конторщица к уроду-хозяину: «Противный, но все-таки кормит!» Но рецензий не пишет. В ней погибает критик.

Никогда не писал прозы. Эти заметки — моя первая прозаическая вещь. Начал по Шкловскому. Рублеными фразами. Не мой жанр. Продолжаю иначе.

Сентиментальность — это не искусство. Несмотря на свой приятный розовый цвет, это жидкость ядовитая. Поэт, писателе» должны быть опытными гомеопатами и отпускать на каждый печатный лист не более трех-четырех капель сентиментальности.

Сентиментальность не должна быть обнаженной — она должна просвечивать сквозь произведение, как загар сквозь тонкую рубаху.

Голая сентиментальность — это халтура, в лучшем случае — ханжество. Голые дураки те, кто принимает голую сентиментальность за задрапированную лирику. Человек страдает больше тогда, когда удерживает слезы, а не тогда, когда они катятся у него по лицу. Это, конечно, не значит, что глаза у нас созданы для того, чтобы слезоточить…

Самое популярное мое стихотворение — это «Гренада».

Я не слежу обычно за тем, как у меня получается стихотворение, но весь процесс работы над «Гренадой» мне совершенно ясен.

Помню: я шел по Тверской и все время бессознательно напевал:

Неожиданно я обратил внимание на всю бессмысленность этих строк. Откуда они появились? Спустя некоторое время я вспомнил, что на Тверской есть гостиница «Гренада». Очевидно, вывеска ее бросилась мне в глаза.

«Вот бы написать стихотворение из жизни испанских грандов! Как бы надо мной смеялись!»

Я уже мысленно читал абзацы журнальных и газетных столбцов:

«Светлову, как видно, надоела наша советская действительность, и он обращает свои взоры в сторону испанской буржуазии. Тов. Светлова нам, конечно, терять не хочется, но если испанский империализм так уж вам по душе, то — скатертью дорожка, гражданин Светлов!»

Несмотря на такую ужасающую перспективу, я продолжал напевать. Так я добрел домой.

И вдруг я понял, что здесь надо действовать путем контраста. Что, если эти строки вложить в уста, скажем, крестьянина с Украины? Не успел я как следует осмыслить это, как у меня появились новые две строки:

Написать остальное не представило никакой трудности…

Стихотворение «Я в жизни ни разу не был в таверне» появилось таким же образом, как и «Гренада».

Однажды вечером я шел с приятелем по Фонтанке. Шутя, я сказал:

— Вот был бы номер, если бы здесь неожиданно появился тигр. Как быстро побежали бы все эти спокойно идущие люди!

Выдуманное стало как бы реальностью: медленно, вразвалку бредущий тигр и кинематографическая стремительность людей:

Стихотворение было обречено — оно должно было быть написано.

Глубоко ошибаются те, кто думает, что сначала обдумывается тема, а затем пишется стихотворение. Строчка разбегается в тему. Инерция этого разбега создает стихотворение.

Часто поэт жалуется: «У меня есть замечательная тема для стихотворения, но я не знаю, как начать».

Ошибка в том, что он хочет именно «начать», то есть писать подряд с первой строки. Нужна вообще строка (она случайно может быть и первой в стихотворении), но если ты приступаешь к теме и у тебя нет строки (неважно какой по счету), от которой могло бы «разбежаться» все стихотворение, — стихотворения не получится. Получится нечто резонерское, антихудожественное, с неприлично расстегнутым социальным заданием.

Надо забыть о том, что стихотворение делается только с головы. Человеческий зародыш начинается не с черепа, а со случайности. Это не значит, конечно, что разум в стихах отходит на задний план. Когда стихотворение «бежит», нужно натянуть поводья.

Когда кто-нибудь выступает с речью, в которой имена Безыменского и Жарова пересыпаются с именами Теофиля Готье и Поля Верлена, — нам кажется, что человек этот здорово образован.

Те-о-филь Готь-е! Это звучит эрудицией. На самом же деле эта эрудиция — миф. Человек только «образованность пущает». А многие верят. Верят потому, что им хочется, чтобы кто-нибудь да знал. Нельзя же, чтобы все ни черта не знали!

Так создается литературный фасон, очень часто меняющийся, ибо невежда обнаруживает себя. Каждый старается найти какого-нибудь забытого средневекового поэта и блеснуть им на ближайшем собрании. Это своего рода «поиски нового человека».

Кризис в литературе огромен. Я только констатирую, но не разбираюсь в причинах. Болезнь очень серьезная, но зависит не от патологических изменений в литературном организме — инфекция принесена снаружи, из сферы внелитературной.

Халтурщик кажется ангелом по сравнению с подхалимом, ханжой и лизоблюдом. Бороться с ними — это задача не только литературная.

Вот совершенно замечательный конец повести Кибальчича^[7] «Поросль»:

«Гребенкин после впрыскивания морфия открыл глаза, обвел мутным взглядом собравшихся и продолжал:

— Коммуна не должна погибнуть… мы вместе боролись за нее… Не забывайте великий завет великого Ильича: «Коллективизм» — первое звено к социализму»… Не вводите анархию… Если бы Пикулева… Пикулева сюда… Меня убил Антон… Штанчик… неважно… они понесут свою кару… Жаль, нет Пикулева… Привет ему от меня… Я слышу великие перезвоны… это от коммун повсюду… слышен их звон… по всему миру города и села… деревни и столицы… все коммуны… все равны… все свободны… нет богатых и бедных… Про-о… щайте…

Григорий в последний раз откинул голову на подушку; глаза закрылись, веки сошлись, дыхание затихло.

Черноземного вождя не стало.

К воротам коммуны подъезжал автомобиль…»

Кибальчич вложил в уста умирающему целую «выдержанную» передовицу. Но это не для того, чтобы показать всю положительность героя — Гребенкина, а для того, чтобы читатель подумал: «Вот он какой советский — этот самый Кибальчич!»

В большинстве случаев делается так: ханжа и подхалим строго разделяют роли — ханжа накачивает вокруг себя ореол рабочести, подхалим притворяется, что восхищен ореольчиком…

Кризис в литературе большой. Как его изжить? Мое мнение таково: нужно решительно и бесповоротно, раз навсегда, железной метлой…

Восьмой час утра. Я засыпаю…

Перо падает из моих ослабевших пальцев, и я еле успеваю (с большой неохотой) поставить свою фамилию под этими заметками.

1929

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА КОНФЕРЕНЦИИ, ПОСВЯЩЕННОЙ РАБОТЕ ПИСАТЕЛЯ В ГАЗЕТЕ

Мне кажется, что самым большим недостатком всей советской поэзии является то, что мало пытаются создать новое, свежее. Скажем, такой факт: присоединение Западной Белоруссии и Западной Украины к Советскому Союзу — это же в истории нашей жизни единственный факт, первый такой факт; казалось бы, если послать туда человека, то он оттуда должен привезти совершенно замечательные вещи, потому что, когда видишь человека оттуда, свеженького, из-под помещика, то можно написать что-то замечательное.

И вот я читал все эти стихи. Ей-богу, я бы мог, сидя здесь, написать не хуже, даже не стараясь. Уж если ты ездил, то ты можешь и не сейчас написать, мы потерпим… Это грустный факт, даже непонятно, как о таких событиях можно писать столь посредственно. И я думаю, что это болезнь не только этой минуты, а, очевидно, общая болезнь нашей поэзии и наших поэтов; это, по-видимому, значит, что мы разучились самостоятельно подходить к этому делу…

Надо сказать, что у нас вообще существует ложное представление о том, что писать надо большие полотна… А получается не полотно, а просто много ситца, целые кипы ситца, а полотно не получается, потому что к полотну нужно подходить с умением писать; у нас же эскизов, этюдов не делают, нет у нас этюдов, а пишут прямо на полотно. Вот откуда идет вся эта беда…

Мне кажется, когда собрались поэты из многих городов, то нужно подумать, как избежать этого производства ситца. Я помню такой случай. Однажды, это было давно, я встретил на улице Маяковского, который мне сказал: «Я прочел в «Известиях» ваши стихи, совершенно страшные стихи, вы не умеете писать агитки, не пишите, я умею — я пишу».

Вот произошло присоединение Белоруссии и Украины — и все стараются писать об этом. А между тем ни одной настоящей строчки об этих событиях, а эти события сами по себе необычайно волнуют. Поэзия находится ниже этих событий…

Я не сомневаюсь, что Джамбул очень хороший поэт, но переводчики думают, что Восток это обязательно рахат-лукум, поэтому они не делают разницы между Стальским и Джамбулом, а между тем она должна быть и, безусловно, есть. А в переводах все это очень расфасовано, нет типичного, которое свойственно этим народам. Очень жаль, что я не знаю этих стихов в оригинале, я не знаю языка, но мне жаль, что нет Брюсова. Мы бы тогда в его переводах поняли всю величину, всю художественную свежесть этих поэтов.

Я не люблю переводить, всегда от этого отказывался, а когда переводил, то посредственно. Переводчику тоже нужно быть талантливым…

Мы неправильно понимаем свою задачу. Мы обслуживаем население, а поэзия должна обслуживать поколение. Мне кажется, ню вся наша беда именно в этом и заключается.

Товарищи говорят, что советские поэты ничего не сделали за десять лет, а ашуги есть. Ашуги это не наша заслуга, это заслуга времени, роста Советского Союза, роста народов. Мы в этом ничуть не повинны. Мы только посредственно переводим их. Это совсем другое явление, это явление национального роста наших народов.

Когда мы говорим о Западной Белоруссии, об Октябрьских праздниках, мне кажется, что мы их обудняем, они поэтому выглядят буднично в наших стихах. А задача поэзии показывать будни так, чтобы они выглядели как праздник.

Многие говорят, пусть будет 98 строк плохих и две гениальные, тогда все будет хорошо. Это неправильно. Мы созданы не для отдельных строк, а для стихов.

И еще одна страшная вещь происходит в поэзии: когда человек напишет плохие стихи о празднике, о параде, говорят, что это халтура; но стоит только написать что-нибудь о «любимой», то никогда не скажут, что это халтура; между тем есть страшно распространенный вид лирической халтуры, но этого мы еще не понимаем. У нас происходит дикая лирическая халтура, на которой люди выезжают, причем про них не говорят, что такой поэт — это халтурщик, но что он теплый человек; но ведь это же не тепло — это паровое отопление.

Так вот, борьба с такой лирической халтурой, которая обманывает подчас и довольно опытных людей, необходима, нужно бороться против нее, с тем чтобы не допустить такого лирического халтурщика к овладению поэтическим хозяйством.

Еще говорят — по кому равняться, у кого учиться? Но, честное слово, никто этого не знает. Все это, может быть, очень пессимистически звучит, но черт его знает, как мы на самом деле учимся. Для меня, например, Маяковский любимый поэт с 1920 года, но я никогда в жизни ему не подражал. Восхищаться им я могу, но я не могу сказать, что я у него учился, потому что я поэт совсем другого плана.

1939

ДЖЕК АЛТАУЗЕН

С большой грустью я узнал о гибели этого молодого, талантливого и удивительно жизнелюбивого человека. Это был хохотун в самом лучшем смысле этого слова. Он смеялся неудержимо, необычайно по-доброму и так заразительно, что человек с самым дурным настроением в его присутствии становился таким же веселым, как и сам Джек Алтаузен.

Его необычайное для России имя Джек произошло от того, что он родился в Лондоне, где прожил не дольше своего ясельного возраста.

Я познакомился с ним в Москве, когда он только начал складывать азы в советской поэзии. А затем весь процесс его творческого роста происходил на моих глазах. И все время, от ученической поры до овладения мастерством, его никогда не покидало чувство гражданственности в своей литературной работе. Не тихая венозная, а кипучая артериальная кровь билась в его творчестве.

И, думая о моем большом, пусть и более молодом друге, я благоговейно склоняю голову перед памятью о нем.

1942(?)

ОТ ВСЕГО СЕРДЦА

Людям, лично знавшим и любившим Алексея Недогонова, радостно за читателей, которым он оставил эту книгу^[8], написанную от всего его молодого сердца.

Стихи Недогонова можно узнать сразу, даже если под ними нет подписи. Большевик-поэт с резко выраженной творческой индивидуальностью, Недогонов не ограничивался словами: «Я люблю Родину». Он эту любовь очень убедительно доказывал, утверждал почти в каждом своем стихотворении.

Вот как начинается его «Баллада о железе»:

Кончается это стихотворение такими характерными для Недогонова строками:

В каждом стихотворении Недогонова — мысль большого накала, взволнованность предельного напряжения, — без этого Медогонов не брался за перо.

Перелистываешь сборник «Простые люди», вчитываешься в строки, чтобы выбрать наиболее сильные, — и невольно хочешь процитировать всю книгу целиком.

Поэма «Флаг над сельсоветом», включенная в сборник, в рекомендации не нуждается. Она сразу стала известной в народе, она удостоена премии. Но если присмотреться внимательно к творчеству Недогонова, то можно заметить, что каждое его стихотворение звучит как маленькая поэма — так оно насыщено мыслью и чувством.

Недогонов молод, так же как и герои его стихов:

Будущие герои, о которых пишет Недогонов, были сверстниками поэта. Росло поколение людей, родившихся при Советской власти и утверждающих ее всей своей работой, своими помыслами, жизнью. Росла молодежь, готовая к подвигу ради всечеловеческого счастья:

Жажда борьбы за освобождение человечества от рабства и угнетения никогда не оставляла Недогонова. И естественно, что при первой же тревоге он встал в ряды защитников Родины. Его песни и стихи громко звучали в годы Отечественной войны. Он воевал и в первые трудные дни и в дни приближающейся победы…

Вся книга молодого поэта посвящена войне и победе над врагом. И только поэма «Флаг над сельсоветом» отражает наш послевоенный, победный период. «Простые люди» — так называется книга. Эти простые люди — русские солдаты, сам Недогонов и вы — молодые читатели его стихов.

…Моя первая встреча с Недогоновым произошла следующим образом. В клубе литераторов ко мне подошел молодой смуглый человек и робко представился:

— Я Недогонов. Сегодня читаю здесь свои стихи. Я очень прошу вас выслушать меня.

Мы слушали его стихи, и всем присутствующим стало ясно, что существует еще один интересный и талантливый поэт. Об этом свидетельствовало горячее дыхание стиха, пульсирующая в нем жизнь.

Сейчас, когда поэта нет с нами, хочется повторить слова одного из героев его — «Сына собственных родителей», гвардии сержанта Петрова:

И живой творческий источник со всей силой молодости продолжает бить со страниц новой книги Алексея Недогонова, так рано ушедшего от нас в пору весеннего цветения своего большого таланта.

1948

ЖИВОЙ ГОЛОС ПОЭТА

Нельзя жаловаться на то, что у нас мало пишут стихов, или на то, что у нас мало талантливых поэтов. Того и другого у нас много. Но значительно реже можно сейчас встретить человека, который на прогулке или за работой с наслаждением бубнит себе под нос чрезвычайно понравившееся ему стихотворение. Молодежь весьма часто поет песни советских композиторов и значительно реже запоминает стихи советских поэтов. В журнале часто печатаются стихи, то есть собранные строчки — отдельные пальцы стихотворения. Реже встречается удар сжатым кулаком по сконцентрированной теме.

Я постараюсь пояснить свою мысль. Я подразумеваю под стихотворением живой организм с замкнутой кровеносной системой, а стихи — это мясо и кровь стихотворения, но без пульсации.

Идет паренек по Алтаю, стоит пограничник в дозоре, матрос качается в корабельном гамаке, — и все эти люди, строчка за строчкой, вспоминают поразившее их стихотворение. Я считаю, что для поэта нет большей радости, чем быть автором этого стихотворения.

Недостаточно взять читателя за руку и идти с ним рядом по трудному жизненному пути. Читатель согласен и на это, во-первых, потому, что он считает поэта владельцем секрета красоты, и, во-вторых, потому, что уверен, что ты больший поэт, чем есть на самом деле.

Поэт, прозаик, музыкант, художник должны не только идти рядом со своим читателем, слушателем, зрителем, — они должны читателя вести! При этом надо следить за тем, чтобы не произошло то, что произошло с некоторыми композиторами. Они стремительно неслись, как им казалось, вперед, по «равнинам искусства», а когда им пришлось осмотреться — вокруг никакого народа, и музыки их не слышно в самые мощные громкоговорители: слишком велико расстояние оказалось между творцом и народом.

Я прошу извинения у Константина Мурзиди за то, что, начав писать о его книге, о нем еще ни разу даже не упомянул. Однако я хочу, чтобы эта статья прозвучала для читателя как маленькая повесть о хорошем поэте.

А Мурзиди действительно хороший поэт. Книжка открывается именно стихотворением. Оно небольшое, и я его цитирую полностью, чтобы показать то, в чем я, может быть, и не прав, но что я люблю.

ПИСЬМО

Это хорошее стихотворение. Но не лучшее в сборнике. Такие стихи, как «Во льдах», «Я помню: молча двигались полки», «В тесной землянке», «Шаги бойцов» и другие, могут войти в хрестоматию. Патриотизм, не внешний, а пробивающийся сквозь все поры стихотворения, точная и всегда интересная мысль, предельная сжатость, четкая индивидуальность — вот черты К. Мурзиди как поэта. Я не хочу цитировать строфы — это всегда обедняет. Есть книжка, и ее надо прочитать. Мое дело — представить поэта не только уральского и «областного», а поэта, идущего в первых рядах нашей литературы.

Он идет не позади хороших поэтов, а рядом, об руку с ними.

Значительно слабее стихов поэмы «Ерофей Марков» и «Братья». Они сильно отдают литературщиной, то есть в них течет искусственная кровь. Особенно это заметно в «Братьях».

Есть у К. Мурзиди крупный недостаток: он погружен только в свой Урал.

Я понимаю, что это такая тема, которой хватит не только на одну, но и на несколько жизней, но я уверен, что и самому Мурзиди было бы приятней, если бы и сами уральцы говорили о нем не только: «Он хорошо пишет о нашем Урале», но и шире: «А он ведь наш, уральский». Возвращаться к теме Урала Мурзиди надо всю жизнь, но вместе с тем ему надо расширять свой творческий диапазон. Иначе он может стать однообразным.

Может быть, в этом виноват не сам Мурзиди, а редактор книги, который, задавшись благой целью показать поэта как уральца, все же сильно ограничил наше поле зрения.

Ни в одной антологии, посвященной тридцатилетию Октябрьской революции, Мурзиди нет. Почему? Ни в одной статье, посвященной достижениям советской поэзии, Мурзиди нет. Почему? Разве для этого надо жить только в Москве или в Ленинграде? Или, быть может, список популярных поэтов незыблем и его нельзя раздвинуть, чтобы вставить имя еще одного хорошего поэта?

Очень трудно точно определить качество настоящего стихотворения. Поэт, мне кажется, определяет поэта по чувству зависти: «Почему не я написал это стихотворение?» Я завидую Константину Мурзиди.

1948

ЭДУАРД БАГРИЦКИЙ К 15-летию со дня смерти

1925 год. Высший литературно-художественный институт имени В. Я. Брюсова. Перерыв между лекциями. Мы — три комсомольских поэта (Михаил Голодный, Александр Ясный и я) — сидим на подоконнике и, не помню уже о чем, беседуем. К нам грузно и медленно подходит нестарый, но уже седоватый человек в гимнастерке и тяжелых сапогах:

«Послушайте, ребята, я вам сейчас почитаю стихи».

Это предложение было не из приятных. Стихи в то время писали и читали многие, подавляющее большинство их было плохими, каждому хотелось показать, какой он талантливый, и мы тосковали больше о простой человеческой речи, чем о стихах.

Но отказать незнакомому человеку было неудобно, тем более что сам он производил очень приятное впечатление, и мы с кислыми минами приготовились его слушать.

Багрицкий начал с «Арбуза». Как только он его прочел, мы сразу поняли, что перед нами большой поэт и что не столь важно, чтобы мы его выслушали, сколь важно, чтобы он выслушал нас.

Эдуард продолжал читать. Нас было уже не четверо, а, пожалуй, человек тридцать. Подходили еще и еще. Тщетно надрывался звонок, призывая нас на очередную лекцию, — мы так и не пошли на нее. Прекрасное, своеобразное чтение Багрицкого прерывалось частым кашлем (он страдал астмой). Мы требовали еще и еще. «В другой раз, ребята, вы видите, я больной человек, я сразу много не могу».

Он был утомлен, но счастлив. Каждый молодой поэт едет впервые в Москву с сомнением: как его примут, что скажут, трудно ли будет «пробиться»? Здесь признание было мгновенным и полным.

Спустя четверть века после этого первого нашего знакомства я перечитываю Багрицкого, и еще шире, еще многограннее встает передо мной образ этого замечательного поэта, чудесного спутника моей юности. Великий закон жизни: если хочешь, чтобы товарищи никогда не расставались с тобой, пиши хорошие книги, делай настоящую работу, — и разлуки никогда не будет. Я перечитываю Багрицкого, и мне кажется, что я никогда с ним не разлучался.

«Ребята, я пишу поэму. Послушайте кусок».

И он читает нам отрывок из «Думы про Опанаса». Очень нам нравилась эта поэма. Стоило нам узнать, что Эдуард написал еще хотя бы несколько строк, — и мы мгновенно мчались в Кунцево, где он тогда жил, чтобы услышать первыми.

Он очень любил поэзию и любил говорить о ней. Он больше, чем кто-либо из нас, понимал будущее советской поэзии, пути роста ее кадров, и отсюда его безграничные любовь и внимание к молодым поэтам, которые он пронес через всю свою жизнь. Это великолепно выражено в стихотворении «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым»:

Багрицкий начал писать и печататься еще тогда, когда литературно-художественные альманахи носили странные названия: «Авто в облаках», «Седьмое покрывало» и т. п. Предреволюционный декаданс захлестнул Одессу — родину поэта. Но и тогда в своих ранних произведениях Багрицкий уже обладал революционным темпераментом. Он облачался в поэтическую традиционную форму, как ребенок в материнскую шаль, — шаль была старой, а лицо — молодым. Вот почему Багрицкий не испытывал никакого кризиса при переходе от тем литературно-патетических к темам революционной действительности:

Этот отрывок из стихотворения «Смерть пионерки».

Каким огромным и горячим сердцем надо обладать, чтобы написать такое стихотворение!

Еще поражает в Э. Багрицком диапазон его творчества. От «Уленшпигеля» до стихов на агитпоезде «Интернационал», от «Трактира» до «Думы про Опанаса» — широкий путь прошла поэзия Багрицкого по полям гражданской войны; громким голосом говорил поэт в первые годы созидания нашей социалистической державы. Болезнь мешала ему быть более активным бойцом и строителем, и весь свой гражданский темперамент вкладывал Багрицкий в поэтическое творчество.

Когда мы вспоминаем об ушедших друзьях, мы подчас думаем об их странностях. Багрицкий, например, слыл страстным охотником. Но я убежден в том, что за всю свою жизнь он не убил ни одного зверя, ни одной птицы. Зато с каким наслаждением он надевал высокие сапоги и пропадал в болотах — ему нужна была не самая охота, а воздух, атмосфера ее. Отсюда голуби, рыбы и звери по-домашнему чувствуют себя в его произведениях.

Много можно написать о Багрицком. Пятнадцать лет прошло со дня его смерти, но стоит мне только развернуть книгу его стихов, как предо мной сразу предстает окруженный молодежью большой, своеобразной красоты седой человек (которому еще далеко до сорока): «Почитайте-ка, ребята, что вы там такое написали!»

Молодежь читает, Багрицкий слушает улыбаясь. Ни разу никто не слышал от него резкого слова, и вместе с тем он ни разу не похвалил то, что ему не нравилось. Поэт, воспитатель поэтов, Багрицкий продолжает жить в нашей памяти о нем, в нашей любви к нему.

1949

В ПОИСКАХ ПРАВДЫ^[9]

Это разговор не столько о пьесе, сколько по поводу нее.

Человек, не разбирающийся в музыке, судит о ней, учитывая только одно: что он думает во время исполнения этой музыки? Не будучи отягощен знанием законов драматургии, я все же хочу поделиться с читателем думами, которые посетили меня во время чтения пьесы «Годы странствий». И пусть мне простит автор, если я коснусь недостатков, иногда совершенно не касающихся разбираемой мной пьесы.

Два врага захотят притаиться за торжественностью нашего предстоящего съезда. Их надо вовремя разоблачить и обезвредить.

Эти враги — демагогия и сентиментальность. Демагогия легко сходит за идею, сентиментальность — за чувство.

«Бедная Лиза» Карамзина бросилась в пруд, Анна Каренина бросилась под поезд. Обе женщины покончили самоубийством. Но какая между ними разница!

Мне, несмотря на ее необыкновенные достоинства, антипатична Смуглянка из «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского…

Мы справедливо требуем показа на сцене нашего современника — живого советского человека. Но обыкновенного живого человека нельзя выволакивать на сцену. Он просто застесняется и тут же убежит за кулисы. На сцене нужен артист, то есть живой человек, помноженный на искусство и мастерство.

Кто главный герой драмы «Годы странствий»? Неужели Ведерников?

Ни в коем случае! Герой пьесы, на мой взгляд, жена Ведерникова — Люся, прекрасно выписанный автором женский образ.

И этот матриархат меня никак не устраивает.

Что нам импонирует в герое? Когда он несет идею в себе. И нас очень огорчает, когда он несет идею на себе, когда она только от него отражается. Идея, просвечивающая сквозь героя, а не как заплечный мешок носимая им! Видеть в герое не только то, что все видят, а обнаружить в нем не ультракороткие волны, которые может увидеть только художник. Мы настолько богаты, что можем позволить себе отказаться от капли волшебства.

Нам иногда препятствуют в этом. Но неужели мы должны испить из чистого источника искусства только после того, как в нем выкупался редактор?

Поговорим о нас самих. Как часто мы видим, что критик несет идею не в себе, а на себе, но не он, а мы, бедняги, сгибаемся под этой нелегкой кладью.

Почему мне не нравится главный герой — Ведерников? Жена его написана прелестно, товарищи хороши, а вот он сам не вышел. Дело в том, что он пребывает в пределах того, к сожалению, еще часто встречающегося у нас стиля, который я склонен назвать государственной сентиментальностью. Я подразумеваю под этим чувствительность, а не чувство. Внутренний его мир беден, и автор, чтобы сделать своего героя интересным, прибегает к помощи происшествий — то он влюбляется в другую женщину, то она исчезает, то у него мать умирает и т. д.

А с Люсей, его женой, происходит всего одно происшествие — она теряет своего любимого мужа. Но как она обвораживает читателя и зрителя! (Вообще женские образы у Алексея Арбузова — лучшие в нашей драматургии.)

Я вспоминаю «Вишневый сад» Чехова. Всего одно происшествие — продажа сада, а какая огромная человечность держится на одном этом происшествии!

Поговорим об образе Галины. Он предстает предо мной несколько тускло. Галина мечется по всей пьесе, и мне ее нисколько не жалко. И влюбленный в нее Архипов Никита Алексеевич для меня, как всадник без головы. Он уже побывал во многих пьесах и приехал к драматургу Алексею Арбузову проводить свой творческий отпуск. Если у ста людей взять по копейке, наберется целый рубль.

Чем же я недоволен в Галине? Тем, что она сделана, а не создана. Я вижу эту мятущуюся душу, но не понимаю причин этого смятения. Нескольких слов о ее прошлом мне мало для того, чтобы стать ее другом. И поэтому образ литературен, а не жизнен. Опять-таки чувствование, а не чувство. И пусть эта чувствительность относится к очень важным для нас темам, она от этого не перестает быть чувствительностью.

Проверим наш репертуар. И мы увидим, что во многих пьесах есть какое-то наперед заданное чувствование.

Да и в стихах его сколько угодно. Парень и девушка работают на стройке. Они любят друг друга. Но написано это такими отработанными приемами, что, если выбить из-под влюбленных стропила, они упадут в девятнадцатый век.

Многим кажется, что партия этого требует. А партия требует совсем другого — сегодняшними глазами показать сегодняшнего человека. Мы в меру сил стараемся справиться с этой задачей, но далеко не всегда достигаем этой вершины. Это потому, что мы отмахиваемся, и очень легкомысленно, от еще одной нависающей над нами опасности — легче популяризировать, чем творить! Легче работать для населения, чем для поколения! Не только отображать жизнь, но и создавать ее! Не только человека, каков он есть, но и таким, каким он должен быть! Прибавлять к жизни, а не только бежать взапуски рядом с ней!

Была когда-то точная характеристика писателя: властитель дум. Партия это право писателя всемерно поддерживает. Большой писатель — это первый советчик партии.

Мы часто говорим: наша литература — лучшая в мире. Да, это не так уж трудно! А вот давайте сравним свою работу с работой наших классиков девятнадцатого века. Куда мы денемся?

Почему я подумал обо всем этом, читая пьесу А. Арбузова? Он меньше других повинен в описанных мною грехах. Это я просто музыку слушаю и рассказываю читателю, что я в это время думаю.

Проследим историю наших недостатков.

Сначала оказалось, что у нас кое-где есть плохие председатели исполкомов. Но зато секретари райкомов — одно упоение! Потом беда обрушилась на заместителей министров. Министры пока что уцелели.

Но не в этой нашей однобокости дело, а в том, что народ живет своей жизнью, отдельно от нее. Вот в чем причина схематичности многих наших произведений. Берутся четыре действия, разделяются на клеточки, в эти клеточки выдавливаются несколько тюбиков текста, и автор считает, что дело сделано.

И опять-таки это не столь касается А. Арбузова, сколь других. Очень хороший язык, великолепное умение создавать атмосферу, чистота образов — эти качества не покинули А. Арбузова и в предлагаемой пьесе. Но он принадлежит к числу любимых мной в драматургии людей, и я хочу, чтобы силомер его таланта всегда показывал — «очень сильно».

Вся наша жизнь — это служение Советской власти. И это служение должно быть всегда благородным и никогда — льстивым. Советская власть — это не девушка, которой говоришь хорошие слова, и она от этого млеет. Советская власть — это седая женщина, прожившая невероятно трудную жизнь, и с ней надо говорить честно и прямо.

Так ли все идеально в нашей жизни? Нет, не все идеально. Должны ли мы для своих произведений отбирать только хорошее? Нет, не должны. Важно единственное: куда устремлен писатель? Если его стремления совпадают со стремлениями партии, он может писать как хочет. Никакого формализма тут быть не может, будут только творческие поиски правды.

Служение Родине — обязанность благородная, но это благородство не должно носить на себе ни малейшего пятнышка ханжества. Несутся слухи, что по поводу борьбы с алкоголизмом нельзя будет ни одной свадьбы на сцене показывать. Пусть меня простят поборники борьбы с алкоголизмом, но человека, который не выпьет за здоровье новобрачных, не следует приглашать на свадьбу.

Я совсем далеко ушел от пьесы. В ней очень много хорошего. Сцена на вокзале, например, написана первоклассно. Но меня удручила концовка пьесы.

Ольга, которую Ведерников долго и мучительно искал и, наконец, случайно нашел, буквально на одной-двух страницах расстается со своим любимым и уезжает. Ведерников возвращается к своей жене. Та, конечно, безумно рада.

Мало! Куцо для таких сложных человеческих отношений! Здесь нужна площадь целой пьесы, а не одной-двух страниц.

Или еще: Ведерников узнает, что его мать тяжело больна, и тем не менее продолжает разговаривать о вещах, ее не касающихся.

Вот французы показывали у нас такую одноактную пьесу «Рыжик». Мальчик ненавидит свою мать. Но если бы он узнал, что она умирает, то сейчас же побежал бы посмотреть — как умирает то, что он ненавидит. Как же оставаться на месте, когда умирает то, что безмерно любишь? Реакция в таких случаях бывает мгновенной. Нехорошо, когда человек живет только что сочиненными отношениями, но так же нехорошо, когда в произведении люди живут уже давно сочиненными отношениями.

В пьесе Ведерников живет уже сочиненными отношениями. Почему он талантливый? Только потому, что он произносит несколько «медицинских» слов, а другие их не произносят?

Это, как в детских пьесах — порочные мальчики самые интересные. Получилось нехорошо — талант сочинен автором и не присущ герою. Получилось как будто жизненно, а на самом деле мертво. Дело в том, что правда сильнее быта. Хочешь утешить некрасивую женщину, и говоришь, что у нее хорошие глаза. Не то что красивые, а просто хорошие. Мне это много раз говорили, но я-то знаю в чем дело.

Почему я, отвлекаясь от пьесы, обо всем этом говорю?

Потому что общение через трибуну нам почти заменило письма. Мы разучились писать их. А как они нужны, эти дружеские письма!

И пусть Алексей Арбузов — писатель, который мне творчески очень близок, — сочтет эту статью за самое обыкновенное письмо. Захочет — покажет кому-нибудь, не захочет — не покажет.

1954

О ПЕРЕВОДАХ

Я пришел для того, чтобы сказать: труд переводчика оценивается так: из бриллианта ты должен сделать бриллиант, не иначе. А у нас в руках очень редко бывают бриллианты. Нам нужно обычный гранит отшлифовать так, чтобы это была брошка. Вот в чем дело.

Я завидую Льву Озерову, потому что у него большая влюбленность в свой труд. Он любит перевод так же, как свои стихи. А я люблю процентов на 90 меньше.

Труд переводчика — это тяжелейший труд. Кроссворд мы решаем для забавы, а здесь колоссальная ответственность. Мы должны передать дух народа, его поэзию. И тут, конечно, не обойтись без ошибок.

Труд переводчика — это безумно тяжелый труд. Не знаю, дождется ли он премии, но польза, которую приносит переводчик, невероятно велика. Его труд приносит подчас куда большую пользу, чем оригинальные стихи многих из моих товарищей. Переводчик открывает поэтов других народов. Подход к переводчику должен быть подходом к человеку огромного труда. Если человек перевел несколько тысяч строк и перевел их хорошо, то нельзя его бить за несколько неудачных строк. Так нельзя относиться к большому и тяжелому труду товарища. Лев Озеров дело свое делает добросовестно, с любовью, даже со страстью, а если у него есть неудачи, то и мы от них не гарантированы.

Спорят о том, нужно ли знать язык оригинала. Хорошо, возьмемся за изучение языков! Но пока мы их будем изучать, в Советском Союзе не выйдет ни одна переводная книга. Известны, между прочим, случаи, когда человек, знающий язык, переводит хуже, чем не знающий. Все зависит от того, как на тебя дохнет оригинал, вернее, подстрочник.

1954

Л. Мартынов (по рисунку П. Федотова

«Нет, не выставлю, не поймут!»).

ГОРЯЧИЕ СТРОКИ

Некоторые люди считают, что расстроенность чувств — это и есть лирика. Дескать, он ее любит, а она его нет — вершина конфликта в лирическом стихотворении. Наступающая осень символизирует собой приближающуюся старость — ах, как трогательно! Пейзаж, на фоне которого пасутся две-три коровки, — ах, какая наблюдательность!

Все это, конечно, неверно. И это с неотразимой убедительностью доказывает очень хороший поэт Расул Гамзатов^[10].

Главное достоинство его лирики в том, что она в первую очередь энергична. Какое бы стихотворение вы ни прочли в его последней книге, в нем обязательно присутствует активно действующий человек.

У Расула Гамзатова много здорового, свежего юмора. Это юмор не развлекательный, не снижающий лирического накала стихотворения, а, наоборот, повышающий его. Юмор входит в стихи Гамзатова, как молибден входит в сталь. Для примера прочтем и разберем «Стихи о времени» в очень хорошем переводе Гребнева. Они начинаются так:

Добрая улыбка поэта чувствуется в строках, которые другой, менее даровитый автор написал бы «всерьез», сокрушаясь о том, что вот время идет и человек от этого не молодеет. И в другом стихотворении из этого же небольшого цикла:

Здесь во всю свою мощь пробивается энергия, о которой я говорил выше. В теле стиха переливаются бицепсы, задумчивость не переходит в раздумчивость, возбужденность не превращается в экзальтацию. И заканчивается цикл:

Много, очень много хороших стихов в этой книге. Естественно, что я не могу их все процитировать в коротком отзыве.

Прочтя книгу Расула Гамзатова, я обнаружил одно отличное качество поэта: в каждом его стихотворении пружинит мысль, ни одно из них не бездумно, ни одно из них не написано потому только, что у автора появилось желание рифмовать.

То, что я написал об этой книге, не рецензия. Это рекомендация. Горячо рекомендую читателю: прочтите последнюю книгу стихов Расула Гамзатова. Это очень хороший, настоящий, интересный поэт!

1955

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ НА ПЛЕНУМЕ МОСП

…Я буду говорить о том, что меня волнует и о чем мы мало говорим, когда собираемся вместе.

…У нас немного потребительское отношение к поэзии. Вот сегодня где-то происходит «то-то», а завтра в другом месте — другое, и мы спрашиваем: «Поэт, где твой отклик»? Но ведь бывают разные люди. Маяковский откликался мгновенно. А я не могу, не умею.

Однажды Маяковский встретил меня и говорит:

— Я читал ваши стихи в «Известиях». Это гадость. Вы не умеете писать агиток. И не пишите! Я умею — я пишу!

…Мы требуем положительного героя везде и во что бы то ни стало. Но вот Гоголь написал «Ревизора» против взяточников. Прошло сто с лишним лет. Как мы оценим конкретную пользу «Ревизора» или «Мертвых душ»? Ведь там нет ни одного положительного героя! Так неужели Гоголь любил Россию меньше нас с вами?!

Значит, и со знаком минус можно писать большие произведения. Это моя точка зрения. И я хотел о ней сказать.

Я пишу пьесу. Какова моя задача или, вернее, сверхзадача? Я хочу, чтобы зритель, уйдя из театра, стал на полногтя лучше. Если слепить каждые полногтя, то в общей массе это лучшее достигнет немалой величины.

…Вот Москва — святое для нас место. В Москву можно приехать из Архангельска и из Харькова, то есть существуют совершенно разные подъезды к одной и той же цели. В поэзии, как и в жизни.

Я себе представляю дело так: заседает правительство, говорят — у нас в Союзе столько-то миллионов пенсионеров, обдумывают — как сделать, чтобы они жили лучше? Выступает министр финансов, говорит: «Это дело трудное, нужны миллиарды!»

Я художник. Но я не вижу ни миллионов, ни миллиардов. Я вижу одну нашу уборщицу, которая весьма довольна, что получает сейчас 300 рублей вместо прежних 215. От нее я иду к общему.

Вы понимаете, насколько это разные подходы. Я не могу представить себе трех миллионов жаждущих, если не вижу конкретно трех из них. Мне необходимо видеть трех из трех миллионов!

…Если лимонад притворяется шампанским, я все равно от него не хмелею. Как часто это бывает у нас в поэзии! Когда встречаешь знакомого, спрашиваешь: «Как твоя жизнь?» А художник, встречая художника, должен спрашивать: «Как твоя бессонница?» Я так люблю, когда художник — нервный, восприимчивый, острый!

…У нас говорят — «отряд советских поэтов». А поэт — это командир отряда. Он ведет читателей за собой. А если наш Союз писателей — отряд, ну, ладно, пойду в президиум заседания — постою на часах и уйду… Настоящий художник — не рядовой в отряде. Я хочу, чтобы мы по-серьезному определяли роль писателя.

…Когда поэт сам про себя говорит: «Я пишу на пользу Отчизне», мне странно слушать эту нескромность. Ты должен быть до краев наполнен любовью, не подозревая этого. Тогда получатся стихи. Иначе они не получаются!

…В общем какие бы мы слова ни придумывали, чтобы поднять еще выше нашу поэзию, дай нам бог одного — настоящей творческой бессонницы.

1957

ПЕРВАЯ КНИГА МОЛОДОГО ПОЭТА^[11]

Читая эти стихи Валентина Берестова, я чувствую, что моя семья расширяется. Семья художников, семья людей, очень любящих человечество. Задача поэта — стать близким людям. В. Берестов еще юноша, но он станет таким взрослым, нужным людям человеком.

Не слишком ли большие авансы я выдаю молодому поэту? Так ведь можно и зазнаться! Нет, думаю, он не зазнается.

…Каждый наш поступок мы должны как бы измерять меркой нашей юности: так ли ты мечтаешь, как мечтал, стремишься ли ты к тому, к чему в юности стремился? Многих моих сверстников уже нет в живых, а найти нового друга куда труднее, чем потерять старого.

Все эти мысли пришли ко мне, когда я читал «Отплытие» В. Берестова. Неверно! Не отплытие, а приплытие. Приплытие к человеку, к людям, мечтающим о коммунизме, но еще не живущим в нем.

Но есть у меня и серьезные претензии к молодому талантливому поэту.

Я боюсь, что вы станете просто милым поэтом. Это самая большая опасность, которая вам угрожает. Откуда возникает такая опасность? От желания нравиться. Это болезнь молодости, но никогда не было такой молодости, которая бы не прошла. А потом, в старости, чем вы будете дороги людям? Вы будете дороги тем, что беда, настигшая человека, покажется ему рядом с вами более легкой, а радость, пришедшая к нему, более совершенной.

Значит, речь идет о диапазоне творчества. Поэт должен быть спринтером на огромное расстояние, отделяющее горе от радости. Пока что вы только удивительно милый собеседник. Где ваши волевые качества? Вы должны сильным движением взять читателя за руку и указать ему: «Иди туда! Там хорошо!» Пока что это ваше движение слишком мягко. Хорошо, что вы не грубо настойчивы. От этого вам больше веришь. Но плохо, что за вашей мягкостью не чувствуешь твердой руки, привыкшей держать тяжелое оружие. Больше видна привычка к легкому и тонкому инструменту. А не ощутив твердости, может быть, и не рискнешь опереться на вашу руку в долгом и трудном пути.

Чтобы указывать, вы сами должны знать, где хорошо, а где плохо. Вы же еще не столько знаете, сколько угадываете. Оттого, может быть, даже о зле вы говорите все с той же обескураживающей улыбкой: вы уже не любите зло, но еще не ненавидите его.

В ваших стихах много света и тепла. Это ощущение дает мне счастье. Но в то же время мне чуть страшновато. Я не люблю, когда ко мне приходит настроение: «Какие мы все хорошие!» Мне тогда начинает казаться, что я в бою и теряю оружие.

Почитайте классиков. Какие это были люди!

Что это — умиротворение? Великая вселенная и вечное время? Или только торжественность бесконечности, дающей отдохновение надорвавшейся душе? Но, оказывается, бесконечность дает приют только сильному, собирающему новые силы.

Первая строфа — это трамплин для прыжка в большую мысль о несдающемся и не ломающемся человеке.

А теперь цитата из вашего стихотворения:

Сначала поражаешься: вот выдал прозаизмы — «племя пней», «автобиографии деревьев». Потом восхищаешься прелестью и емкостью образа, особенно в последней строке:

Да, это все очень хорошо, но этого мало. Вы любуетесь отдельными кирпичами, а забываете о том, что вы строите стихотворение, в котором людям надо жить. Сначала уясните задачу, а потом ищите кирпичи. Узнайте точно, что вы строите.

Человеку нельзя жить без друзей. Находите их! Каждый ваш читатель — это ваш друг. А друзья у читателя должны быть интересные. Иначе к чему ему эта дружба? Вы можете стать большим, а для многих даже единственным другом. Но пока вы только приятель, добрый, веселый, надежный, но все же только приятель. Он может рассказать о жизни немало любопытного и меткого. Он, чувствуется, не откажется помочь в беде. Но все-таки с большой тайной и с большим горем к нему не пойдешь.

Вы любите строить стихотворение на случае, на анекдоте. Вам, как видно, нравится притча. Но она часто сковывает вас. Ее мораль для нынешнего читателя немного наивна. Иногда притча вносит в ваши стихи примитив. Воспитывать своего читателя надо не милыми побасенками, а резким вмешательством в его жизнь.

Вы это можете. Я на вас надеюсь.

1958

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА СОБРАНИИ СЕКЦИИ ПОЭТОВ МОСП

Я взял первое слово потому, что, мне кажется, задам верный тон нашему собранию.

Нет сомнения, что в нашей среде появился еще один талантливый человек. И именно потому, что он талантлив, к нему следует предъявлять такие же требования, какие мы предъявляем к себе.

Он читал нам стихи — там есть великолепные куски, но главный враг Ручьева — стилизация. «Разъединственный пиджак?» — «Наш единственный пиджак» куда лучше. Для меня в стихотворении 25 километров куда больше и длиннее, чем миллион километров. Если я вышел ночью от товарища и у меня нет денег на такси, чтобы доехать домой из Кунцева, то для меня это куда дальше, чем до Млечного Пути. Так что правдоподобие заключается не в «разъединственном». В ваших стихах есть стилизация, которая как бы заменяет чувства — и с этим нужно бороться.

Вы понимаете, как дружески мы к вам относимся, — если бы я не считал вас талантливым, я просто не пришел бы сюда. Так что вы подумайте над этим. Редактору будет очень трудно с вами работать, и вот почему: если он по-настоящему любящий советскую поэзию редактор, он не захочет, чтобы вы вышли рядовым писателем. Вы должны появиться как явление — вы имеете на это право. И не имеете права выйти очередной книжкой, одним из многих.

Сегодня я слушал ваши стихи. Нужно сказать, что я вообще очень плохо воспринимаю стихи на слух, но, мне кажется, с вами должен работать удивительно жесткий редактор — вы иногда вдаетесь в болтливость. Стукнул кулаком — и хватит. Вы понимаете, о чем я говорю? Вот почему меня эти стихи даже огорчили.

Думаешь, что это не народное — уж очень легко стилизовать.

Мы собрались здесь ради вас, а это значит, что в вас нуждаются. Но если вы пойдете по пути успеха для командировочных, ничего не получится.

Вы станете таким же сереньким поэтом, каких у нас много… И вы должны бояться этого…

Почему я говорю, может быть, слишком резко? Потому что мне ваши стихи понравились и вы понравились (а мне очень редко нравятся люди, в последний год, может быть, один-два человека). И я сказал, что буду с вами жестче, чем с другими.

Вам нечего сомневаться в том, что ваша книга выйдет, но надо, чтобы вы нашли в себе силы выбрасывать даже хорошие строфы, если они мешают стройной композиции.

У меня впечатление вообще, что стихи надо не писать, а лепить — один на другой. Это своеобразное крупноблочное строительство. А если лишняя строфа, как лишний кирпич, мешает — ее надо убрать.

И вы должны понять, что мы хотим, чтобы появился новый талантливый советский поэт. Я вас знал давно, но тогда вы только зарождались, а сейчас вы — зрелый поэт и должны с должной требовательностью относиться и к своим стихам и к чужим.

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ДЕКАДЕ ГРУЗИНСКОГО ИСКУССТВА И ЛИТЕРАТУРЫ

Я понимаю, конечно, что у меня в ваших глазах гораздо больше обаяния, чем у всех предыдущих товарищей, потому что я женат на грузинке. Найдите мне еще одного оратора, который был бы женат на грузинке?!

Однажды я с моим другом, с которым вместе начинал писать, с Михаилом Голодным, ездил на побережье Черного моря. Ни я, ни он не умели выступать. Там встретился нам один старый грузин, и когда мы ему об этом сказали, он дал совет: самое главное — произнести первую фразу: «Товарищи!» А потом начинай думать.

Вот я и говорю: «Товарищи!», и сейчас начну думать. Я считаю, что это самая верная форма выступления.

Я занимался молодыми поэтами, и должен сказать, что я просто многим недоволен. Недоволен тем, что некоторые или даже многие писатели едут из Ленинграда в Москву и думают, что они Радищевы, путешествующие из Петербурга в Москву. Я очень боялся, что встречу такую книгу и, честно говоря, очень обрадовался, что этого не случилось.

Растет молодое, по-моему, великолепное племя грузинских поэтов. Тут сорок поэтов, и не то что декады, но и пятилетки не хватит, чтобы обо всех сказать. Поэтому я, не затрагивая каждого отдельно, скажу о своем общем впечатлении.

Не помню, кто это выступал, но он сказал о фразе, о такой строке: «На этом основании» — это прозаизм. И ему показалось, что это учрежденческий оборот. Очень редко, но надо проявлять прозаизм. Иногда прозаизм — волшебное слово. Только не надо им злоупотреблять. Два раза — это много. Хотя можно и без этого обойтись. Но дело не в этой фразе.

Я много читал молодых поэтов и вожусь с ними — и с нашими и с поэтами наших республик. В чем там беда? Там беда в том, что они думают, что поэзия — это рахат-лукум, что до Советской власти рахат-лукум был плохой, а при Советской власти стал удивительно вкусным.

Есть еще убогость мысли. Некоторые думают, что любой культурный человек может писать и может стать поэтом, что его можно научить стать поэтом за любую плату. Это чепуха.

Я должен вам сказать, что я с большой радостью воспринимаю декаду. Но для меня декада не закон. Если бы мне что не нравилось, я бы так и сказал: не нравится.

Я должен вам сказать, что в творчестве поэта всегда происходит скачок. Если у него не произошел скачок, то ничего нельзя с ним сделать. Мы можем сказать, что у человека вообще скачка не произойдет, и так бывает… Может произойти скачок, а может и не быть. Лично у меня такой подход к молодым поэтам. У меня здесь отмечено много хороших мест и неудачных.

Я должен вам сказать, что у нас великолепные переводчики, мы их недооцениваем. Мы думаем, что это передатчики чужих мыслей, а тут творческие переводы. Мне попадались неизвестные для меня фамилии, и как они великолепно перевели!

Я не буду разбирать отдельные стихи, вы уже устали, а я тем более, ибо я вожусь не только с молодыми поэтами, но со многими вообще. Я очень рад этой декаде, и говорю это не в декадном плане.

Мне приходилось видеть молодых поэтов, которые никак не могли писать, языка не знали, а потом вырастали в чудесных поэтов.

Я убежден, что у вас сейчас очень урожайная юность в поэзии. Учтите опять-таки, что я говорю это не в смысле декадности. Дай бог счастья этим поэтам. Я хочу, чтобы они меня помнили и любили. В этом у меня свой эгоизм.

1958

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ДЕКАДЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ТАДЖИКИСТАНЕ

Я хочу обратиться к молодым поэтам Таджикистана. Поговорить по вопросу жанра. Это было давно, тогда, когда я только начинал писать. И вот при встрече с Маяковским он мне сказал: «Я читал ваши стихи, и они мне не понравились». Он был ужасно требователен. Я сказал тогда ему, что как умею, так и пишу. Он был в то время прав абсолютно. Бывает так, что человек сразу не находит своего призвания, а потом уже на практике это выявляется. То есть я говорю о жанре. Надо каждому молодому писателю определить свой жанр. Вопрос этот абсолютно серьезный, и вам надо на него обратить внимание по-настоящему.

И второе. Вот часто наблюдаешь, когда начинает писатель писать вещь, он обязательно пишет, что до революции жизнь была плохая, а после революции стала лучше и т. п. Ведь для того, чтобы это сравнить, не надо даже иметь на плечах головы. Это же страшная вещь, тут не нужно головы вообще. Тут нужна одна ручка.

Надо поднимать жизненно важные темы, которые порою у вас лежат рядом, мы с вами взрослые люди, и это должны не только понимать, но и различать. Нужно на жанр обратить серьезное внимание. Когда будете старыми, уже будет поздно, нужно определить себя молодым.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ НА ТВОРЧЕСКИХ ВСТРЕЧАХ, СЕМИНАРАХ, ЗАСЕДАНИЯХ ЭКЗАМЕНАЦИОННОЙ КОМИССИИ ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА

В спорте, как вы знаете, есть институт тренеров. Это вовсе не значит, что тренеры играют, например, в футбол лучше, чем тренируемые, или что в борьбе тренер сильнее, чем борец; напротив, хороший борец может положить своего тренера на лопатки. Но дело в том, что тренер знает приемы.

Я буду работать с вами в качестве старшего тренера.

Как мы будем вести наши занятия? Мы будем импровизировать. Не ждите от нас пощады… Мы будем подходить к вам с точки зрения того, что каждый из вас обязан быть классиком. Только при таком подходе можно найти то, чем вы владеете, и выяснить, чего у вас не хватает. Мы будем к вам требовательны, как к себе. Это обязательно…

У меня подобрался коллектив моих товарищей — талантливых людей, и мы примерно люди одного вкуса. Поэтому у нас не будет разнобоя в оценках. Не потому, что мы будем заранее сговариваться, а потому, что по многолетней совместной работе мы знаем, любим друг друга. Несомненно, что и у нас с вами установятся такие же взаимоотношения.

Я не люблю вести семинар так, что сидят «старенькие» и сидят «молоденькие», что вот, мол, мы мудрые, мы вас научим. Мы также в состоянии говорить и делать глупости, но все же наш возраст и стол позволяют нам делать суровую и справедливую оценку.

Поэт — это не человек, который пишет стихи. Поэт — это явление.

Дело вовсе не в том, что мы разберем какое-то стихотворение. Мы собрались не для этого, а для общения. Общение — великое дело. Общение поэтов должно быть пожизненным.

Любого культурного человека я берусь в три месяца научить печататься. Но научить его быть поэтом я не могу.

Многие молодые поэты считают, что чем книга толще, тем лучше. На деле же между печатанием и поэзией колоссальная пропасть, и чертовски трудно навести над ней прочные мосты.

Никто из вас во время обеда не скажет: «Сегодня обед с хлебом», потому что если к обеду хлеб — это обычно. А если хлеб очень вкусный, тогда говорят: «Сегодня обед с необыкновенно вкусным хлебом». Так вот, поэзия — это «необыкновенный хлеб».

После каждого стихотворения читатель должен быть обогащенным. Если я не получаю нового, выраженного с резкой поэтической страстью, мне незачем читать.

Надо, чтобы стихи прилипали; чтобы вы шли по улице, а из головы не выходили строки, такие, к примеру, как у Есенина:

А стихи многих современных поэтов прилипают к книжной полке так, что их не оторвешь от нее — не хочется читать их.

Станиславский говорил, что на сцене надо играть для одного зрителя в самом заднем ряду.

Не думайте, что поэту просто, легко войти в народ. Если народу нравится, а нам не нравится — это плохо. Если нам нравится, а народу не нравится — это тоже плохо.

У народа большая жажда. От жажды он может пить и мутную воду. А наш долг — давать народу только чистую воду, процеженную сквозь фильтры высокой квалификации.

Когда мне было шестнадцать лет, я уже печатался, хотя и писал очень плохо. Первое мое выступление в одном из клубов прошло под аплодисменты. Но не мог же я всю свою дальнейшую работу строить на аплодисментах комсомольцев…

Не верьте аплодисментам! Вчера я видел спектакль, где все сработано на старых приемах… В конце пьесы шесть свадеб. Это что-то невероятное по безвкусице. Но представляете, с какими горящими глазами выходили зрители из театра! Разве на это мы должны ориентироваться? Демагогией куда легче взять, чем настоящим художественным вкусом. Давайте условимся: мы пишем для народа, но написанное нами пропускаем через фильтр, который представляем мы: я, он, вы, все. Тогда вы увидите, насколько все станет чище, благороднее и без всякой демагогии.

Одно стихотворение — не показатель творческого состояния поэта… Надо проанализировать по меньшей мере десять стихотворений одного поэта, чтобы понять и оценить его, помочь ему.

Для слабого поэта рифма — затруднение, для хорошего — первый помощник. Она сближает разные понятия и создает ассоциации. Вот почему писать белым стихом куда труднее, чем рифмованным, в белом стихе мыслям не помогает рифма.

У меня есть три настоящих стихотворения. Считают, что это немало… Если в Союзе писателей тысяча поэтов и каждый из них напишет по три хороших стихотворения, то получилось бы то, чего не было даже в великолепном девятнадцатом литературном веке.

Года два назад вышла моя книга. Однажды в трамвае я увидел, как один пожилой человек читал ее. Первое мое желание было спросить у него: «Ну как, интересный я собеседник?» Но, конечно, я не сделал этого.

Обязанность поэта — быть интересным собеседником.

Юмор не шуточки, не анекдоты, не смешные события. На мой взгляд, нет ничего печальнее на свете, чем юмор. Вспомните Чехова «Толстый и тонкий». Это трагедийно, но это юмор. А Чаплин, а гоголевская «Шинель»?!

Поэт не только вдумчивый и переживающий человек. Он еще главным образом мастер. Труд — первое условие для создания художественного произведения. Не все то, что сразу пришло в голову, передавайте бумаге. Нужно воспитывать в себе чувство отбора.

У вас сил на поэму не хватило и не могло хватить. Это все равно, что я, имея двести рублей в кармане, пошел бы покупать «Победу».

В. Солоухин.

Вы знаете, сколько за девятнадцатый век было написано поэм? За самый богатый литературный век — всего с десяток поэм. А Советской власти еще не исполнилось полвека (это для нас много, а для истории пустяк). За эти годы не было написано десяти таких поэм, которые захватили бы нас. Я пытался писать поэму, но это было стихотворение, а не поэма…

Поэма — это колоссальное здание, вроде здания Московского университета. Вот так надо ее строить. У нас есть примерно шесть высотных зданий, а университет — один. Дай бог нам создать такую поэму.

За поэму вам не надо было браться. Нужно запастись большим количеством продуктов, чтобы не проголодаться, пока прочитаешь ее до конца. Но есть в ней хорошие строчки:

Очень хорошо: скопище звезд в окне.

Или:

Правильно, никто не имеет права видеть, как раздевается девушка.

А вот плохие строчки:

Вы меня щекочете, хотите, чтоб я заплакал — очень это нехорошо.

На руках ходят, но только в цирке.

Если два человека сделают мне одинаковое замечание, я задумаюсь.

Надо уметь беспощадно выкидывать блестящие строфы, если они мешают хорошим стихам. Нужно, чтобы был живой организм, а не медуза. Медуза — тоже организм, но какой-то расплывчатый.

Эти строки сразу завоевывают, а меня трудно завоевать: я человек сложный.

Лицо не поворачивают, поворачивают голову, а лицо подставляют.

Здесь хохмачество, а не образ, который дан изнутри. Это остротка, снижающая авторитет стихов.

Отчего ваша любимая позеленела? Довели, значит?.. Я нашел точные слова, связанные с елкой: «Ты не линяешь никогда».

Вы считаете, что у вас свободный стих. Он не свободный, а неумелый.

У вас ложная манера Маяковского. Подражать ему невозможно… Когда видишь лестницы строк и нет чудовищного темперамента Маяковского, остается плохое впечатление.

Представьте, что я со своей внешностью буду выдавать себя за Илью Муромца. Это, конечно, не получится. Вот о чем идет речь.

Вы пишете:

А какая же может быть тревога у орла — медвежья, что ли?

Возьмем такие пушкинские строчки:

Что это — аллитерация? Нет, колоссальное видение! Вы думаете, что здесь простое сочетание гласных и согласных? Когда мы читаем эти строки, становится тяжело от видения…

Разве Блок поражает аллитерацией? Я вижу его и страдаю.

У Исаковского нет ни одной вычурной рифмы, а поэт он прелестный.

Что за «горький бугорок»? Вы что, бугорком закусывали?

Читаю у вас:

Получается слишком большое сердце и слишком маленький мир. Надо бы иначе — примерить свое сердце к миру.

Есть такая игра — «Гигантские шаги». Вспомнил о ней и подумал: где наши гигантские шаги?

Много лет назад я написал несколько стихов, ставших популярными. А сейчас задача — одолеть «гигантские шаги».

Или, скажем, другой пример. Когда люди меряют свои силы на силомере, стрелка сначала идет очень быстро, а дальше, особенно на последних миллиметрах, очень трудно бывает выжимать. Давайте же «выжимать» эти миллиметры.

Нарочитый темперамент, напыщенность приводят в стихотворении к совершенно обратным результатам.

Александр Матросов закрыл своим телом одну амбразуру и навечно остался народным героем. А закрыть все амбразуры — это уже не героизм, это профессия.

Скажите, хорошая рифма: «ласкаю — уступаю»? (Голос с места: «Плохая».) А вы знаете, что так рифмовал Пушкин? (Голос с места: «Это ничего не значит».) Нет, это очень многое значит. Перечитайте «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Там есть четверостишие:

Я не хочу других рифм. Здесь стихотворение идет за счет внутренней энергии, а не за счет «бархатных штучек» необыкновенных рифм.

Учить я не могу, а общаться люблю — это у меня природный дар. Я и с солдатами общаюсь, и с академиками, и неизвестно, кто больше тянется ко мне. Потому что я могу найти в человеке хорошее и плохое и тут же прямо сказать ему об этом. И никто на меня не обижается. Давайте и дальше держаться вместе. В самом деле, для чего мы живем? Для того чтобы нести ответственность за написанное. А после этого уже идти в народ.

О чем я мечтаю в нашем деле? Вам, может быть, покажется напыщенным, если я скажу, что мечтаю о соревновании талантов. В жизни у нас соревнований сколько хотите: то один скоростник обогнал другого, то один сталевар обогнал другого. Я еще помню время, когда Маяковский соревновался с Есениным. А вот когда соревнуются два молодых поэта и каждый пишет, что раньше было плохо, а сейчас хорошо, то это не соревнование талантов. Есть такая восточная поговорка, что если два осла бегут вперегонки, то один из них обязательно придет первым. Я против такого соревнования… Сейчас у нас своя, высокая культура, и будьте добры вносить вклад в нее…

Поверьте, мне так не хочется переходить в ряды тренеров… Мне хочется самому участвовать в беге, в соревновании…

Позвольте пожелать добра всем вам, потому что вы дали мне уверенность, которую я почти начал терять, уверенность в том, что нашу поэзию ожидает большое будущее.

Не могу я погрузить вас в тайну стиха. Могу только подвести вас к этой тайне. Если бы в поэзии не было секрета, то все были бы поэтами и не осталось бы читателей.

Если нет исканий в молодости, то надо заложить ее в ломбард.

Вы ищете. Это хорошо. Восхождение на высоты поэзии напоминает альпинизм — это трудный и медленный подъем.

Добивайтесь, чтобы в ваших стихах текла толчками, пульсом артериальная, а не венозная кровь.

В поэзию нужно входить, как мусульманин в мечеть, предварительно сняв обувь.

Образ — это еще не мысль. Стих — это одушевление образа. Кроме зримой идеи стиха, в нем должны быть зримые люди.

У влюбленной женщины может быть больше чувств, чем у поэта, но он выразит их лучше.

Разница между оптимистом и пессимистом: оптимист говорит: «2×2 = 5» — и радуется; пессимист говорит: «2×2 = 4» — и беспокоится.

Стихи должны обладать инфекционным свойством — заражать читателей.

Слушая стихи о Кремле, мы настораживаемся, потому что плохих и средних стихов о Кремле больше, чем зубцов на его башнях.

Ритм в стихотворении не размер, а темперамент строки.

Обращайте внимание на температуру стиха. Пусть будет хотя бы 37 градусов. Только 40 градусов не надо. Получится бред.

Написав стихотворение, подумайте, с чего начать его.

Прелесть таланта в том, что он делает то, чего я не могу.

В ваших стихах издержки производства. Так и должно быть. Если станок не работает, нет и стружек. Работайте!

У молодежи всегда прет: «Смотрите, какой я интересный». А должно быть: «Какая жизнь интересная!»

Хорошо сшитый костюм — значит, не видно, как сшит. Вот как мой костюм. Поэт «шьет» не вообще на людей, а на хорошего человека.

Обычно говорят, что стихи нужно писать. Нет, их нужно лепить.

Инженер построил хороший мост. Он может построить еще тысячу таких же мостов. Но в поэзии это не так: в поэзии каждый мост — другой.

Без ассоциаций нет творчества.

Больше всего боятся смерти отсталые люди. Гениальные же пишут: «Брожу ли я вдоль улиц шумных».

Вы адресуете стихи одному человеку, а нужно — всему человечеству.

Я не занимаюсь преподаванием. Я высмеиваю недостатки. В разборе стихов только смехом можно выбивать недостатки.

Комбайн — современная машина, но он показан у вас как цветок. Можно, конечно, написать: «Вот ползет агрегатик, цветут васильки».

Комбайн — это серьезный товарищ. О нем нельзя писать идиллию.

Вы можете написать о цветке, и это будет революция, несмотря на внешнее спокойствие стиха…

Нужна поэтическая экономия. «Евгений Онегин», на мой взгляд, короче самого хорошего стихотворения любого из ныне живущих поэтов.

Не давайте в стихах таблицы умножения человеческих отношений.

Вы переговариваете, а надо недоговаривать.

Допустим, что я бурильщик. Дошел до нефти. Зачем я буду бурить дальше уже ненужный пласт? А вы это делаете…

Наша беда в том, что чужие недостатки мы считаем своими достоинствами.

Вы хотите удивить меня чужой биографией, а не богатством своей души.

Ваши стихи рассчитаны на чувствительность, а не на чувство. Они сентиментальны, примитивны. Вы не сумели подать тему, пытаетесь разжалобить читателя самими фактами, а не глубиной образа.

«Разлилась душа, как Волга» — банально, штампованно, как трамвайный билет.

Банальность — это дутая гиря, с которой клоун выступает в цирке.

«Сердце мое — вулкан» — не надо. Это гипербола для командированных.

Вы копаете лопаточкой по поверхности. Нужна глубокая вспашка лопатой, пусть даже не квадратно-гнездовым способом.

Керосин вырабатывают из нефти, а вы вместо этого покупаете его в лавке.

После вашего стихотворения я чувствую себя так, словно бесплатно прокатился в такси.

У одного художника спросили: «Почему на вашей картине только машины?» — «Машина, — ответил он, — заменяет тысячу человек». Можем мы согласиться с ним? Нет!

В ваших стихах только крылья самолета, вещмешки, запчасти, и… нет человека.

Беру одну строфу из вашего стихотворения:

Смысл получается угрожающий: «Будьте, люди, начеку, или я стану криком».

«И взглянет внук его глазами…» Что-то не совсем ясно. Чей он внук — мой или его? Видимо, бабушка в молодости согрешила.

Слова у вас как отдельные существа: висят впереди мысли, они затемняют мысль.

Надо, чтобы в стихотворении была атмосфера сегодняшнего дня и сегодняшних людей.

Вы пользуетесь фольклором, но не осмыслили его. Нельзя просто повторять фольклор. Фольклор — это кладовая, из которой нужно брать для сегодняшнего дня.

Ваше стихотворение похоже на старинный пятак — такое большое, а ничего нельзя на него купить.

Выкиньте из стихотворения «сплин». У нас ни в одном магазине не продают этого товара.

«Нельзя стрелять сразу из трех ружей. Надо стрелять в одну мишень

(о чересчур длинном стихотворении)».

«Пленительный, нежный шепот любви» — такое впечатление, будто вам двести пятьдесят лет. В бабушкином платье собираетесь на молодежный фестиваль. И по мысли здесь нет стихотворения. Чем я обогатился? Абсолютно древним лексиконом и еще одной историей о том, как он насладился ею и дал деру. Вы говорите, что этот лексикон — традиция восточной поэзии… Мой отец болел туберкулезом, и я болел. Это не традиция.

Ваши стихи о любви — это асфальтированное шоссе с однообразным пейзажем. Туристское отношение к любви.

«Песня моя подойдет к губам твоего сердца» — плохо. А что будет, если песня подойдет к затылку сердца?!

Вы пишете: «Зефир твоей любви». В прошлых веках зефир был воздухом, а в наш век стал кондитерским изделием.

«Улыбка раздвигает губы». Это все равно что сказать: «Мои веки смыкают яблоко глаза».

У вас неопытность поэтическая и жизненная. Поставьте себе сверхзадачу: вот я сел за стол, и вот какое богатство я предложу читателям. Вам сколько лет? Восемнадцать? Не отчаивайтесь, вам жить еще шестьдесят два года.

«Баллада о промахе» — заголовок плохой. Такой же, как если бы вы придумали «Балладу о снижении цен». Баллада — это непрерывное действие. Если есть такая строчка: «Обрывки обоев качает сквозняк», — то баллады уже нет.

У вас балладность мешает, теснит чувство, словно у стиха тесный воротник. Вода в термосе теплая, но сквозь термосную оболочку вашего стиха я не чувствую тепла.

Мне кажется, что вы использовали порочный размер. Важно, в какую одежду вы оденете стихотворение. Если я к вам приду на семинар не в костюме, а в шотландской юбочке, вы удивитесь?!

В стихах нужна живая плоть. Может быть, вы живете на чердаке, где есть запыленный Надсон или Бальмонт?

У меня от ваших стихов такое впечатление, словно я иду в театр не с женщиной, а лишь с ее платьем или ем нарисованную колбасу. Вы увлекаетесь дактилическими рифмами. Этими рифмами вы не удивили не только меня, старика, но и моих молодых слушателей… «Господи, господи — тоже не пес, поди», — я восторгался этим. Нужно ловить не дактилические рифмы, а жизнь, выработать вкус.

Художник — индивидуальность. Если нет индивидуальности, ты просто один из печатающихся граждан. Не спешите печататься. Не идите по этому пути. Идите по пути риска.

«Я вижу в рассказе несколько концов, из них следовало бы выбрать один, чтобы была недосказанность. Казаков будет талантливым прозаиком, но у него еще нет поэтической экономии. Когда в борщ кладут много сметаны, не видно капусты… У Казакова диапазон должен быть шире».

(О рассказе Ю. Казакова «Дым».)

А. Вознесенский

Поэтическая работа — сплошь сомнения.

Ваши стихи страдают литературщиной. Вы пытаетесь «накачивать» поэзию в стихи.

Вы часто употребляете слово «люблю». О любви нужно писать конспиративно. Вместо слова найти суть… Избегайте износившихся слов — этого восточного рахат-лукума. Иначе вы будете молодой древностью.

«Огненное вино» — черт побери! Где достают его?!

А вот строка, которая так и просится на пародию:

«Зачем меня ты, Маша, посылала?» Сразу хочется добавить: «За четвертинкой в магазин».

Кто-то из вас сказал, что в стихотворении есть одна хорошая строка… Дайте мне шестьдесят комнат, я буду жить в одной. Но это не стихотворение, если я буду жить в одной строке.

Душевное богатство поэта — это не сберкнижка, с которой списываешь, это сберкнижка, на которую все время вкладываешь.

Талантливому человеку всегда высказываешь множество пожеланий, а человеку бесталанному — единственное пожелание: не писать.

Как можно оценить и передать чужую печаль или чужую радость? Только перенеся их на себя.

Много написать — нетрудно. Мало и хорошо написать — трудно. Много и хорошо — идеал.

Когда-то я видел на экране Веру Холодную. Весь зал рыдал. А спустя много лет я побывал на вечере старых фильмов. Когда Вера Холодная умирает, в зале дикий хохот… Эстетические нравы меняются…

Нужно быть интересным собеседником или уметь интересно молчать. Быть талантливым человеком, самим собой в поведении, в общении с другими — это тоже очень отражается на стихах.

Обращайте внимание на свою сущность, будьте талантливы' ми людьми, а не только поэтами.

Если говорить о задачах искусства, в частности поэзии, то мне кажется, что Ромео и Джульетта должны быть не менее талантливыми людьми, чем сам Вильям Шекспир. Что это значит? Это значит, что люди, которых создает поэт, получают права гражданства, хотя этих людей до нас и не было. Так Ярослав Смеляков создал «Девочку Лиду».

Поэзия в первую очередь непосредственность. Против «Строгой любви» Ярослава Смелякова никто не может возразить, потому что у него великое качество — непосредственность.

Вы все знаете песню, где ее героя «парни снабжали махоркой». В этой песне показано не только то, что происходило и что происходит, но ясно видно и что произойдет. В ней — считанные строки, но запоминается она на всю жизнь. Это искусство.

В композиции большую роль играет соразмерность каждого члена организма. Поэма — это живой организм: ей нужны голова, шея, торс, ноги.

Единство темы — хорошая вещь, но до тех пор, пока она не становится надоедливой. Если в этом единстве нет переливов, то все стихи будут звучать как одно бесконечно длинное стихотворение.

От чувствования до чувства — грандиозное расстояние, хотя они кажутся рядом.

Прозаизм, введенный в стихотворение, должен звучать в ряду поэзии, а не как случайно подслушанное слово. Прозаизм в поэзии — это ее подъем, а не спад.

Есть люди, которые любят коммунизм в себе. И есть люди, которые любят себя в коммунизме. Это надо различать. Тот поэт, который хочет, чтобы ему было хорошо, не стоит полкопейки.

Творчество — мучительный процесс. Таким же оно будет и в золотом векекоммунизма.

Если «ветров», то это уже не соло.

Если бы мое сердце билось, как колокол, у меня был бы инфаркт.

Очевидно, вы обрадовались необыкновенной рифме: «сумерках — зуммер как». Но ведь Минаев делал такие рифмы не хуже Маяковского, а поэтом все же был маленьким.

А в другой вечер каким вы были?

Если бы вы написали так все свои стихи, им не было бы цены!

У нас часто говорят с Маяковским языком Маяковского, а Маяковский не стал бы слушать. Как только я вижу стихотворение, написанное под Маяковского, я перестаю читать это стихотворение. Зачем мне сто плохих Маяковских, когда есть один хороший.

Я понимаю, как сейчас волнуется Метаксе^[12]. Но полагаю, что оснований для беспокойства у нее нет. Диплом она защитит. А вместе с тем радуюсь, что она волнуется, потому что волнение — первый признак молодости, и это вполне нужно перенести в стихи.

Я с ней занимался несколько лет. Много горя она хлебнула от занятий со мной. Дело в том, что у меня свой метод воспитания молодого поэта. Когда говоришь ему, что это можно, а это нельзя, то он чувствует себя школьником, внимательно смотрит на тебя, но не воспринимает.

Мне думается, что самый лучший способ воспитания — это высмеивание недостатков, преувеличение их. Тогда видна каждая клеточка этих недостатков.

С Метаксе произошло то же самое. Когда она увидела свои недостатки в преувеличенном виде, она сделала скачок и начала писать гораздо лучше.

Считаю это своим достижением. Откуда я взял этот метод? Ко мне Маяковский относился хорошо, но если бы вы знали, как он высмеивал меня! И мне все становилось ясным.

Опыт своего учителя мне хотелось передать своим ученикам.

Что осталось у Метаксе несделанным? У нее есть так называемая красивость чувств, которая сильно мешает. Она часто бумажные цветы любви поливает одеколоном и думает, что так пахнет любовь. Это неверно…

Очень трудно понять естественный запах природы человека. Для этого надо быть мастером. Метаксе еще не мастер, хотя и достойна диплома.

Она еще не понимает, что воздействие искусства на жизнь происходит длинным путем, а не прямым попаданием. Метаксе еще неопытный, хотя и, безусловно, способный человек.

Если идти только от потребительского значения литературы, тогда нам нельзя было бы издавать Достоевского, — начали бы подражать Раскольникову, и в Советском Союзе не осталось бы ни одной живой старухи.

Значит, Метаксе нужно научиться всесторонне освещать жизнь, а не одним прямым светом…

«Я тебя люблю», — говорят тысячи лет. Но это не значит, что нужно перестать любить или перестать говорить это. Но это нужно сказать так, чтобы было видно, что ты поэт. Это я и говорю как напутствие молодой поэтессе Армении.

Товарищ Р-ский диплом защитит. Но у него есть много опасностей. Когда поэт что-то говорит, то люди узнают новое, биографию того или иного человека или еще что-нибудь.

Р-ский сразу хочет получить результаты. Он не понимает, что они приходят, когда человек много переживет, много поработает. Р-ский увлекается красивостью…

У меня дома двести книг молодых писателей. И многих из них я не читаю. Не хочу, чтобы так случилось и со стихами Р-ского. Хочу, чтобы он был не тем человеком, который может состряпать книжку, а тем, который может стать властителем дум. Для этого нужно много перемучиться, а он не любит мучиться…

Мне один переводчик как-то сказал: «Искусство — это умение ходить по лезвиям». Некоторые же не любят ран, а любят ордена.

Советую вам, Р-ский, стремиться к тому, чтобы мир входил в вас, а не вы — в мир…

Вы владеете текстом, но не владеете подтекстом. Когда мы читаем: «И звезда с звездою говорит», — вы думаете, что идет собрание звезд?

У вас сказано: «Где зелень оттеняет мрамор», — это же рядом лежит. Если бы я писал каждый день такие стихи, то легко зарабатывал бы большие деньги.

Есть у Р-ского действительно хорошие вещи… Надо работать для людей, а не для себя. Я хочу, чтобы Р-ский огорчился сегодня, — это для него самое лучшее лекарство и для меня тоже. Результат достигается очень трудным путем, а не асфальтированной дорогой.

При полной моей благожелательности к вам, Р-ский, мне кажется, что вы недостаточно серьезно относитесь к своей работе. Мучительная дорога вам незнакома. Сельвинский вас перехвалил, я переругал. Думаю, что вы найдете середину.

Вы, Р-ский, написали хорошее стихотворение, но неизвестно, напишете ли вы такое же завтра. Надо, чтобы все были Лермонтовыми. Если мы будем исходить из этого, тогда у нас будет поэзия.

ВСТРЕЧА С ДРУГОМ

Печать времени — самая неизгладимая печать. Ее никак нельзя ни заменить, ни стереть. Исходя из этой аксиомы, я внимательно всматривался в Ручьева: намного ли он постарел с тех пор, как я в последний раз читал его стихи? Нет, не постарел. Внешне он несколько изменился (да и то, мне кажется, к лучшему), а как поэт — несомненно помолодел. Это всегда бывает с поэтами, когда они начинают писать совсем хорошо. Двадцатипятилетний Лермонтов, нам кажется, куда моложе, чем двенадцатилетний.

Чем Борис Ручьев так обрадовал меня и моих товарищей по ремеслу? Он в полной мере раскрыл себя, и мы яснее ясного увидели, что перед нами очень богатый чувствами поэт, умеющий отделять зерно от плевел, умеющий простыми средствами создавать непростые вещи. А это самое трудное в поэзии.

В противоположность некоторым другим поэтам он не страдает убожеством мысли. Он не пишет: «Если понадобится, я отдам за тебя свою жизнь», «площадь знамена полощет», «по-над Волгой тучи мчатся», «в бездонных глазах любимой» и т. д. В таких случаях и думать не надо. Зашел в магазин, купил несколько рифмочек и пару размерчиков, и вот тебе готово стихотворение.

Борис Ручьев не принадлежит к этому племени легко пишущих, или, вернее, легко переписывающих поэтов. Пока его мысль не станет своей, ручьевской, он ее не переплавит в слове. Вот как он, например, пишет о Родине в одном своем великолепном стихотворении:

Я выдам читателю сразу всю порцию цитат, чтобы к ним больше не возвращаться. Большой писатель как-то сказал, что сначала поэт пишет просто и плохо, затем сложно и тоже плохо, а побеждает тогда, когда пишет просто и хорошо. Борис Ручьев подошел к третьей, заключительной стадии. Вот его рассказ о том, как он впервые попал в забой:

И еще одна цитата из другого стихотворения:

Правда, это хорошее стихотворение испорчено банальным и сентиментальным началом (да и размер кажется несколько убаюкивающим):

Не понимаю, как это такой зрелый и талантливый поэт, как Борис Ручьев, мог так начать стихотворение. Это все равно что поднести любимой букет своей бабушки.

Но все это легко исправимо — у Ручьева достоинств куда больше, чем недостатков. Его стихи не залеживаются на полках. Они приносят радость читателю и самому автору.

1959

Е. Долматовский.

КОРОТКИЕ МЫСЛИ

Я отлично понимаю всю опасность такого названия статьи. Это вкуснейший хлеб для пародистов. Так легко играть на понятиях «длинный» и «короткий». И тем не менее я иду на риск. Дело в том, что мои разрозненные и потому короткие мысли могут помочь талантливому человеку создать из наших литературных задач стройную систему.

Первая скорость. Это самая сильная скорость. Она двигает машину с места. В нашем деле первая скорость может стать последней. Я не Бернард Шоу и не стараюсь говорить парадоксами. Постараюсь это доказать.

Из всех написанных мною стихотворений самое ненавистное мне — это «Гренада». Такое впечатление у многих, что после нее я ничего не написал. Такие же переживания были у Маяковского после его «Облака в штанах». Он жаловался мне на это. Я тогда мало что понимал в биографии стихотворения.

Я уже и устно и в печати много рассказывал о возникновении «Гренады». Я не поленюсь сделать это еще раз.

Там, где сейчас помещается театр имени Станиславского (бывшее кино «Арс»), во дворе находилась гостиница «Гренада». Я увидел вывеску, и во мне зародилась шальная мысль — хватит мне этой назойливой «идейности» МАПП, РАПП и ВАПП, напишу-ка я серенаду. Но в трамвае по дороге домой мне стало жаль тратить время на пустяки. И тут на меня нахлынули воспоминания. А воспоминания — это не наколотые в гербарии мертвые бабочки, это живые бабочки, которых тебе не всегда удается поймать. И я вспомнил всех тех китайцев, латышей и венгров, которых я встречал во время гражданской войны. Ни с какими испанцами я в то время не был знаком. А куда я дену такое заманчивое слово «Гренада»? И я мгновенно понял, что национальность здесь не имеет никакого значения. Важен интернационализм. Перед моими глазами прошли пареньки разных национальностей. Не все ли равно, будет ли один из этих пареньков китайцем или испанцем, если люди нуждаются в свободе? Оставался только технический процесс — написать стихотворение. Вывеска «Гренада» стала первой скоростью этого стихотворения.

Одного примера мало для доказательства. Приведу второй.

Очень долго за мной волочилась рифма: «излучина — изучена». Я не знал, в чем заключается соединяющая их диалектика. И вот в войну, когда я приехал домой, как говорится «на побывку», подруга моей жены показала мне крест, снятый с груди убитого на Дону итальянца.

Стихотворение было готово. Итальянцы воевали против нас на Дону, я — участник войны, и мне все сразу стало ясно. Рифма стала первой скоростью этого стихотворения.

Сейчас я, как и обещал, стану говорить импрессионистски, то есть показывать нашу работу разрозненными, но неизвестно как и почему связанными пятнами.

Я хочу поговорить о противоположности и о схожести площади и мишени.

Можно днями и ночами декламировать свою любовь к коммунизму. И «ах, как было плохо» и «ах, как будет хорошо»!

Это будет стрельба по площади — куда ни пальни, все равно попадешь в будущее. А вот, когда я вижу одного, от силы двух пенсионеров, у которых обеспечена старость, это стрельба по мишени. Само собой разумеется, что я говорю о стрельбе не как об уничтожении, а как о предмете точного попадания художника. Художнику не нужен целый океан, а нужна только капля воды, которая принадлежит океану.

Но тут нас подстерегает другая и очень большая опасность — мы можем происшествие принять за событие. Это страшно для писателя. Мы можем злость принять за гнев, сентиментальность за любовь, демагогию за искусство. Разве мало нам приходилось встречаться с такими явлениями? От всего этого нам остаются только горькие воспоминания.

Вот я получил, как делегат съезда, напечатанные доклады наших республик. Это было сделано с благой целью — чтобы мы не гуляли по фойе во время этих однообразных докладов. И если бы не разные фамилии, то, скажем, Эстонию никак нельзя было бы отличить от Азербайджана. Тут вступает в силу стрельба по площади. Нужен не вообще коммунизм, а человек, вступающий в коммунизм. Беда наших театров заключается в том, что артисты чаще играют идею, чем человека, несущего эту идею. Идею «играть» нельзя, можно играть только человека.

Тут я приступаю к самому главному — любой наш съезд должен быть производственным совещанием. Когда в Кремле собираются колхозники, они говорят о конкретных способах повышения урожайности, когда собираются металлурги, они говорят о точных методах повышения производительности труда, а мы что, будем изощряться в нашей преданности? Маловато это для нашей высокой профессии. Пусть каждый советский писатель точно и конкретно передаст свой опыт — и все свои ошибки, и все свои достижения на очень трудном пути. Я мечтаю о таком съезде. Доживу ли я до него?

Меня несколько удивила статья Ильи Сельвинского о тактовом стихе. Я об этом никогда не думал и, клянусь, думать не буду. Мысли об этом меня не беспокоят. Моя задача — достигнуть непосредственного общения с читателем. Можешь ходить хоть на голове, и если твой голос снизу лучше звучит, то ходи на голове. Не касается ли это тактового стиха?

Меня часто упрекают в том, что я больше каламбурю, чем доказываю. Я отбрасываю от себя это обвинение. Я считаю самым правильным способом излечения от недостатков — это или осмеяние, или гиперболизация их. Если мы будем бояться преувеличения недостатков, то мы должны отказаться от применения микроскопов в Советском Союзе — самые злостные микробы они увеличивают в сотни раз.

Еще я хочу сказать несколько слов о положительном герое в нашей литературе. Когда ты его представляешь своему читателю, ты не думай о том, положительный он или отрицательный, ты его видь. Когда ты пишешь, твой письменный стол должен стать плацдармом, на котором сражаются человеческие интересы. А как только ты начинаешь задумываться, как сделать своего героя на шестьдесят процентов положительным, а на сорок процентов несколько худшим, ты перестаешь быть близким своему читателю. В стихотворении ты не развешивающий продукцию продавец, ты творец. Мы не младенцы, мы не должны бояться удара по темечку — оно у нас уже давно заросло.

У меня сейчас двойное любопытство — напечатают ли эту мою статью и как к ней отнесется читатель, если ее напечатают и главным образом как к ней отнесутся мои товарищи по ремеслу. Если я даже хоть на десять процентов прав, то остальные девяносто процентов возьмут на себя остальные члены Союза советских писателей. Нас много, почти столько же, сколько читателей.

1959

ПАМЯТИ ДРУГА

Когда останавливается сердце друга, кажется, что и твое сердце вот-вот замрет. Это я остро почувствовал, когда пятнадцать лет назад вышел из госпиталя и узнал о смерти Иосифа Уткина.

В чем была его прелесть? В том, что он мог мягко, осторожно и доверчиво положить руку на плечо читателя, не уговаривать, а убеждать его. Убеждать в том, что человечество обладает великим здоровьем, несмотря на временные болезни.

Благородство — вот постоянный спутник Иосифа Уткина.

И вторым его спутником было обаяние.

Его жизнь оборвалась, но, сколько бы поэт ни жил, он всегда был комсомольцем. Пусть это звучит несколько выспренно, но он был пророком хороших чувств, и поэтому мы все дружили с ним.

Мы читаем его неопубликованные стихи, и создается чуть ли не мистическое ощущение — умерший поэт заговорил. И хочется поверить в то, что он никогда не умирал. Наследство, которое он оставил нам, заключается не в капитале, а в простой обыкновенной фразе: «Продолжайте дело, которому я отдал всю свою жизнь».

И мы будем продолжать.

1959

ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ДРУГОМ

Там жили поэты, и каждый встречал

Другого надменной улыбкой.

Александр Блок

Покровка, 3. Общежитие «Молодая гвардия». Мы, как и теперешняя молодежь, делили все население земного шара на две категории: «талантливых» и «бездарных». Бориса Ковынева мы причисляли к талантливым.

Со мной происходит что-то странное. Я собирался добросовестно разобрать последнюю книгу стихов Бориса Ковынева «Искусство полета». Я хотел, нисколько не сумняшеся, перечислить все ее достоинства и особенно недостатки. Приятно перечислять чужие недостатки, забывая о своих собственных. Но я почувствовал, что рецензия может получиться слишком банальной, она может стать такой рецензией, которые печатаются в большом количестве, но которые нормальные люди не читают. Банальность, так же как сентиментальность, обязательна в любом художественном произведении. Но когда они, эти сентиментальность и банальность, становятся самим блюдом — это ужасно. Представляете — вы алчно поедаете горчицу, а сосиски только нарисованы на вывеске! Сыт не будешь.

Как же мне вести себя с человеком, с которым я провел свою творческую юность?

В голову лезут многие надоевшие фразы: «но книга не лишена недостатков», «автор уточнит свою идейную направленность», «надеемся, что следующая книга этого талантливого автора оправдает наши надежды».

И я нашел выход. Я перестану владеть пером, а начну ему подчиняться. Я предамся воспоминаниям и буду перемежать их вышеприведенными тремя фразами…

Первая фраза: «но книга не лишена недостатков».

У Бориса Ковынева была такая маленькая комнатка, что в ней мог разместиться только бездетный воробей. И тем не менее в ней собиралось много молодых поэтов. Думали ли мы тогда, что доживем до пятьдесят девятого года? Не думали. Мы себе казались тогда бесконечно молодыми. Может быть, это действительно так?

Шли день за днем, вечер за вечером, и мы постарели. Может быть, по-молодому похулиганить? Пятнадцать суток для таланта — секунда.

Вторая фраза: «автор уточнит свою идейную направленность».

Тут я хочу поговорить об очень важном. Если я сяду за стол с желанием написать что-то такое высокоидейное, я или ничего не напишу, или напишу что-то очень плохое. Я обязан видеть, чтобы это увиденное возможно более точно передать читателю. Я не могу изобразить идею. Я хочу и, кажется, могу изобразить человека, несущего эту идею. И в этом прелесть моей профессии. Даже если я описываю простой булыжник, он обязательно должен быть одушевленным. Для меня нет предмета без души.

Боря! Это я обращаюсь к тебе. Ты такой же, как я.

Третья фраза: «надеемся, что следующая книга этого талантливого автора оправдает наши надежды».

Надеюсь, Боря, надеюсь! Все наши желанья заключаются в том, чтобы успеть. Успеть доказать следующим за нами поколениям, что мы жили не напрасно. Что перспектива остается перспективой, что горизонт остается горизонтом, на какую бы вершину ты ни поднялся.

Цитат из тебя я приводить не буду. Противно. Я поступлю так, как однажды поступил Корнелий Зелинский, процитировав однажды полностью в одной своей статье мое стихотворение «Итальянец», которое нигде не печатали. Вот оно, твое великолепное стихотворение:

САПОГИ

Это несколько похоже на Беранже, но все равно это тоже великолепно.

1959

В ДОБРЫЙ ПУТЬ!

Я сейчас провожаю в добрый путь товарища, которого никогда в глаза не видел. Как он выглядит и сколько ему лет? Наверное, он совсем молодой. Иначе кой черт мне провожать в добрый путь умирающего старца?

Милая фантазия, всегда сопровождающая меня в моих странствиях, приказывает мне: не будь только портретистом, увидь то, что существует за полотном художника. За полотном существует купейный вагон, проходит толстая дама, уверенная в своей никогда не существовавшей невинности, старичок с ребеночным лицом, пока что бесполезно ищущий общения, и два инвалида. Они оба без правой ноги. Но они, как диалектика, единство противоположностей. Один из них мрачно смотрит на меня: «Ты уцелел на войне, а я за тебя отдал свою ногу, которая мне удивительно необходима». Другой, наоборот, весело носит свой протез, как чайка крыло: «Техника так быстро шагает вперед, что скоро естественные ноги почувствуют себя такими же медленными, как трамвай перед ТУ-104».

Еще много людей находится в вагоне, но я не стану перечислять их, ибо могу забыть об авторе читаемой мной рукописи. А это, безусловно, талантливый автор. Для бездарности я бы никогда не стал так мобилизовать свою фантазию. Поскольку знакомый мне ответственный работник Союза писателей СССР заболел, фантазирую я, и отдал мне свой плацкартный билет, я укладываюсь на вагонную полку рядом с Юваном Шесталовым, и тут-то и начинается рецензия.

Чем меня пленяет мой попутчик? Тем, что он удивительно легко бывает необыкновенным в обыкновенном. Значит, он, безусловно, поэт. Как вообще угадывается талант? Он может, я не могу. Значит, он талант. Разве могу я так написать:

Самое сложное и трудное в поэзии, как и вообще в искусстве, — это быть естественным. Мастерство — это высшая естественность. Юван Шесталов, может быть, сам и не подозревая об этом, владеет таким мастерством.

Юван пишет на языке манси. Убей меня бог, если я знаю, что это такое. Я перелистал старое издание Малой Советской Энциклопедии. Там такого слова нету. Значит, это малая народность. Но когда этот поэт — представитель наших малых народностей — сидит рядом со мной, я горжусь талантливой дружбой наших советских народов.

Я бы мог еще привести цитаты из его своеобразных стихотворений, но фантазия властной рукой опять увлекает меня к пейзажу. Глубокая ночь. Мчится поезд. За окнами темно. Не разберешь, где осина, а где березы. Тем более что я и при солнечном свете могу их спутать. Я только знаю, что у березы кора белая.

Пассажиры не спят. Они слушают стихи Ювана Шесталова. Такая поездка у них не часто бывает. Далеко не всегда твоим попутчиком бывает талантливый человек.

Мчится поезд. В одном из вагонов едет поэт Юван Шесталов. Он увез с собой мое строгое мужское рукопожатие.

1959

И. Сельвинский

ПРИГЛАШЕНИЕ

Спасибо вайнахам — чеченцам и ингушам — за то, что они пригласили меня в свою страну. Это не было официальным приглашением. Они меня стихами пригласили. Надо учесть, что я говорю «стихами», а не «в стихах».

Каким образом я узнаю качество книги? По манере приглашения. А книга — это всегда приглашение. Поэт приглашает меня в свой мир, на свою родину, к удивительно интересным людям. Идти в будущее всем нам очень интересно, а идти в прошлое невозможно. В прошлом можно только оставаться. И когда я читаю наших великих поэтов девятнадцатого века, мне кажется, что они пригласили меня в свой век, но с условием как следует прожить на своем веку с тем, чтобы достойно войти в будущий.

И вот я прочел антологию чечено-ингушской поэзии^[13]. Горы и долины. Я куда лучше знаю улицы и переулки. Но мне кажется, прочтя эту книгу, что я без проводника могу теперь одолеть любой перевал. Почему это? Потому что поэты меня пригласили.

Когда я читаю Пушкина, я вижу и угнетенный народ, и Николая Первого, и трагическую судьбу самого Пушкина.

Я никому не делаю комплиментов. До литературы девятнадцатого века нам еще довольно далеко. Я просто ратую за то, чтобы мы все хоть в какой-то мере приблизились в своем мастерстве к нашим классикам.

Мы читаем много книг — и хороших, и плохих. Хороших, естественно, меньше. Как бы меня плохая книга ни звала в гости, я не приду. Я лучше легкомысленно проведу время. А вот чеченцы и ингуши пригласили — да, господи, я уже у вас! Поговорим о вашей поэзии. Когда народ, только-только пришедший к письменности, пишет стихи, я хочу увидеть этот народ в трех измерениях — в прошлом, настоящем и будущем. В этой книге я нашел все три измерения. И сказания, и старинные песни, и современных советских поэтов, и даже крики новорожденных поэтов. Убежден, что они будут не хуже нас, а вероятно, значительно лучше.

Шестнадцать советских поэтов — чеченцев и ингушей. Чтобы хоть более или менее рассказать о них подробно, обсудить их творчество, понадобилось бы несколько номеров «Литературы и жизни». Следовательно, я говорю только об общем впечатлении. А оно самое отрадное. Шестнадцать чеченских и ингушских поэтов пригласили меня своей книгой в гости. И я чудесно провел время. Встреча друзей — это не только общий стол, это общие устремления. Я прочел эту книгу и обрел радость. Пусть мои новые друзья прочтут и мою книгу. Впечатление будет более слабое, но все же будет. Поэтому я их всех шестнадцать приглашаю к себе в гости, не считаясь с расходами.

1959

НЕСКОЛЬКО МОИХ СЛОВ О ВАЛЕНТИНЕ КАТАЕВЕ

Это никоим образом не критическая статья. Это несколько моих слов о молодости Валентина Катаева и о моей молодости.

Я в своей долгой жизни встречался со многими талантливыми людьми. Таланты бывали разные. Таланты бывали строгие. Видно было, что этот человек может сделать то, чего не может сделать другой, но меня к этому человеку не очень тянуло. Таланты бывали беспутные, и тогда я, как и мы все, очень сокрушался: господи! Сколько бы этот человек мог сделать! Таланты бывали так себе. Но их было так много, что я даже не могу разобраться в них.

Самым главным качеством в таланте для меня является его очарование. Именно поэтому я и люблю советского писателя Валентина Катаева.

Когда мы познакомились с ним, он был старше меня на семь лет. И, как это вам ни покажется странным, эта разница в годах сохранилась до сих пор.

В 1923 году (а может быть, несколько позже) к нам в общежитие комсомольских поэтов «Молодая гвардия» (Покровка, 3) пришел и познакомился с нами начинающий прозаик Валя Катаев. Он прочел нам рассказ «Ножи». Очарование нельзя заработать, так же как нельзя заработать сердце, руку или ногу. Очарование может быть только органичным. Это его органичное очарование нас и покорило. Зерно его очарования, как мы в этом уже давно убедились, выросло в могучий колос.

Я себе даже не могу представить советского человека, не читавшего Валентина Катаева.

Добро может быть разным. Человек может быть добреньким. Таких людей я просто не выношу. Но когда добро активно, тогда создаются прогрессивные революции. Валентин Катаев — писатель активного добра. Весьма активного. Кроме того, я его давно-давно знаю. И поэтому моя любовь к нему увеличивается почти вдвое.

Я себе представляю, как он глубокой ночью продолжает своих Бачеев. Он увлекся работой. И вдруг раздается звонок. Катаев неохотно поднимается: «Кто там?»

А это я звоню. «Отвори дверь, Валя. Пришел друг».

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

В «Литературной газете» от 15 мая с. г. напечатано хорошее стихотворение Николая Асанова «Топографы». Оно, несомненно, принадлежит талантливому человеку, но, на мой взгляд, композиционно построено абсолютно неверно.

Дело в том, что стихотворение надо не только писать. Его еще надо лепить. Стихотворение начинается так:

Начинается вредящая поэзии повествовательность. Нужно начинать непосредственно с действия, то есть с пятой строфы:

Читатель сразу заинтересовывается. А второй строфой надо пустить восьмую:

Почему так необходимо соседство этих двух строф? Потому что таким образом создается цепная реакция мысли: мы переносим чужие дома и для этого на время разлучились с собственным домом. И только после этого можно перейти к первой строфе:

Абсолютно не нужна, я убежден, седьмая строфа:

Да ведь об этом говорится во всем стихотворении! Зачем обращаться к тексту, когда уже все ясно из подтекста? Две шеи у одного человека, как бы они ни были красивы, все равно уродство. Как бы это ни было болезненно, надо удалить или отдать одну из них бесшеему человеку.

В последних двух строках:

«Что ж» не нужно. Нужно непосредственное обращение «ты». И обязателен в конце вопросительный знак. Он придает автору беспокойство.

Все эти замечания я бы, конечно, мог высказать автору в личной беседе. Мы с ним друзья уже десятилетия. Но мне кажется, что это наше согласие или несогласие может принести некоторую пользу молодым поэтам. Поэтому я очень прошу ответ поэта напечатать рядом с этим письмом. Гонорар за это вновь напечатанное стихотворение мы с Колей Асановым получим сообща и поднимем тост за дальнейшее процветание нашей поэзии.

В ОТКРЫТОЕ МОРЕ!

Марат Тарасов талантлив. Доказать это нетрудно. Бывает, что, относясь хорошо к человеку, не желая его обидеть, стремишься быть к нему снисходительным и гуманным и, обливаясь потом, тащишь в гору то, что должно оставаться в долине. Доказываешь недоказуемое. Должен признаться, что и я иногда этим грешил. С Тарасовым этого делать не нужно. На каждом шагу в его книге «Малая пристань» попадаются отличные строфы. Он умеет не только увидеть, но и передать виденное. Передать со вкусом, с соблюдением «поэтической экономии» и, главное, непосредственно общаясь с читателем.

В стихотворении «На карельской границе» всего три строфы. Приведу вторую и третью:

Можно было сказать, как много раз уже говорилось, что часовые неизменно бодрствуют на наших границах, что враг не пройдет и т. д. и т. п. Свежесть восприятия и передачи, образность — вот в чем достоинство этих строк.

Много хорошего в «Малой пристани» Марата Тарасова: «Баллада о плавучем таране», «Вербовщик», «Служитель маяка», «Альбом» и другие стихи. Но я не ставлю своей задачей в газетной заметке показать и перечислить все то хорошее, что есть в этой книге. Мне хочется, чтобы поэзия М. Тарасова стала читателю не только полезной, но и необходимой. И если мой опыт сможет помочь поэту, охотно поделюсь им.

Повествовательность, не подкрепленная поэтическим темпераментом, делает стихи скучными.

«Он заметался, ужасом гоним» — это для командировочных. У постоянных жителей поэзии это вызовет только улыбку. Что же соблазнило поэта? Ложная значительность. «Давно ль еще в нем отдавали почесть лишь сундукам, что гнили в погребах». Не проще — «почитали»? Но ведь «отдавали почесть» звучит «значительнее».

Сколько такой ложной значительности в книжках многих молодых поэтов! И строфы как будто плотно сколочены, крепко связаны, а тебе от этого ни тепло, ни холодно. Еще одна строфа. Из стихотворения «Вербовщик»:

Во-первых, давно известно, что лес не любит «слабых духом». Во-вторых, в стихах уже столько раз «остуживали сердца», что это начинает иметь «промышленное» значение. И в-третьих, самое главное: о пустяке сказано таким значительным тоном! Дважды два — четыре снабжено «железным» ритмом и выдается за высшую математику.

Я считаю Марата Тарасова талантливым поэтом. Почему же именно на него я набросился со своими требованиями и упреками? Потому что, причалив к его «Малой пристани», вижу, что здесь занимаются малым каботажным плаванием. Уверенный в силе Марата Тарасова, я зову его в открытое море.

Поэт должен не констатировать, а вести. И когда Марат Тарасов это усвоит, у него исчезнут стихи, подобные вот этим:

Вместо того чтобы услышать, как и что говорят влюбленные, я должен утешаться тем, что их голоса «слышатся». Ветер должен быть пронзительным. И стихотворение тоже. Даже когда поэт притворяется очень спокойным.

Марат Тарасов способен сделать рывок, и он его сделает. Все данные для этого у него есть. Тогда хороший поэт станет близким читателю поэтом.

1960

К. Паустовский. (По картине

В. Перова «Рыболов».)

ДРАГОЦЕННЫЙ СПЛАВ

Самое большое счастье для писателя — если его произведения станут знаменем поколения. Но если и его жизнь становится таким же знаменем, то и самый образ писателя становится близким, родным многим и многим людям.

Я был знаком с Николаем Островским, и мне до сих пор кажется, что до встречи с ним я не обладал некоторыми хорошими качествами, которые приобрел после встречи с ним.

Жизнь и творчество Николая Островского — это как бы сплав драгоценных металлов. Если кто-нибудь из вас станет писателем, старайтесь, чтобы и ваше творчество было так же тесно слито с жизнью.

Пожалуй, я вам не сообщу ничего нового, если скажу, что люди делятся на плохих и хороших. Я лично достиг уже почтенного возраста, но так и не выяснил — плохой я или хороший. Но я всегда делил людей на устремленных и неустремленных. И мне хотелось бы, чтобы устремленность Николая Островского сопровождала и меня и вас всю жизнь! Тогда ваша жизнь, ваш труд, ваше вдохновение будут интересны не только вам самим, но и всему народу.

1961

ДРУЖЕСКАЯ РУКА НА ПЛЕЧЕ

Под лирикой многие подразумевают рифмованное изложение чувств. В конце концов такого мастерства нетрудно добиться. Стоит только научиться хорошо подражать. А в искусстве можно подражать чему угодно, только не темпераменту. Вот почему все слепые подражатели Маяковскому и следа о себе не оставили.

Поэтический голос Льва Озерова мне всегда нравился. Это был тихий голос хорошего человека. А вот новая его книга «Светотень»^[14] мне просто удивительно понравилась. Тридцать хороших стихотворений в одной книге — это очень высокий процент. Этой книгой Лев Озеров завоевал себе прочное место в советской поэзии.

Главное в книге — это ее точная афористичность.

И вся книга полна таких хороших раздумий. Я нашел в ней несвойственный ранее Озерову юмор. Пусть это только шутка — его стихотворение «Читая классиков», — но она запоминается:

Конечно, не эти стихи главные в книге. Главное в ней ясность мыслей и точность чувств. Нет у автора желания быть оригинальным во что бы то ни стало. Мне приходится читать стихи многих молодых поэтов. Многие из них, убегая от банальности, убегают и от жизненной правды, и убегают они все в одном направлении, так что начинает казаться, будто все эти стихи написаны одним человеком. Если можно так выразиться, получается банальное убегание от банальности.

А вот что пленяет в Озерове — это естественность его интонации. Никакими фокусами он меня и не пытается удивлять. Он просто положил мне руку на плечо и повел меня, читателя, по всей книге. Это очень большое достоинство поэта.

В каждой книге хороших стихов скрыт свой, пусть небольшой, но конфликт. Это не обязательно конфликт между поэтом и людьми, это еще, может быть, конфликт разных душевных состояний. И тогда книге не грозит монотонность, она становится интересной читателю.

Чувства-друзья в книге Льва Озерова не надоедают нам своим однообразием. Скажем, «Зачем нужна земная ось…» отличается от «В мастерской скульптора». Чуть перефразируя Маяковского, можно сказать, что стихи в книге хорошие и разные.

Я поздравляю Льва Озерова. Его новая книга — огромный шаг вперед. Есть в книге отдельные нарочитые стихи и строчки, но я не стану останавливать на них внимание читателя.

1961

О СИБИРСКИХ ПОЭТАХ

Я очень внимательно прочел стихи сибирских поэтов. Как и в прошлый раз, когда обсуждался журнал «Сибирские огни», я и сейчас думаю, что сибиряки — это наши поэты первой категории. И я очень жалею, что все мои пометки на их рукописях пока что не реализованы. Нужен был подробный и продолжительный разговор, а получилась скомканная беседа.

И когда я председательствовал на этом собрании поэтов, я сразу все понял: подробно мы поговорить не успеем, и моя задача — создать такую атмосферу для сибирских поэтов, чтобы они этой атмосферой могли еще долго дышать. И поэтому я повел речь об общих задачах нашей поэзии, стараясь вместе с тем коснуться творчества отдельных поэтов.

Вывод в общем сводится к следующему: когда каждый из поэтов старается быть оригинальным, тогда эта оригинальность уже становится шаблоном. Сколько бы раз я ни употреблял слова: «кедрач», «мохнатый» и «сохатый» и в каком бы ракурсе я их ни показал, словарь мой будет тождествен словарю моих товарищей по ремеслу. И тогда меня не отличишь от других. Я не буду сейчас называть ничьих фамилий (я могу кого-то позабыть, и, главное, я говорю, предупреждая многих молодых поэтов), но я предупреждаю об опасности для поэтов общего словаря. Если язык обладает десятками тысяч слов, опасно эксплуатировать какую-нибудь одну-две сотни слов. Эта опасность угрожает многим поэтам, и, конечно, не только сибирским. И поэтому я, как говорится, «рыдая и ликуя», констатировал и одаренность этих поэтов и опасности, которые их подстерегают.

Еще не все сибирские поэты уехали. Оставшиеся в Москве, в частности Перевалов^[15], еще встретятся со мной для подробной и точной беседы. И после этой беседы я смогу более развернуто рассказать обо всех достоинствах и недостатках поэтов, с которыми я познакомился. Этопослужит и на пользу молодым сибирским поэтам и на радость нашей бухгалтерии, которой надо же что-то прикалывать к своим официальным документам.

1961

ПИСЬМО ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ

Когда мне предложили высказать свое мнение об этой книге, я сразу увидел сноску в конце первого столбца: «Петрусь Бровка. «А дни идут…». Стихи и поэмы. Авторизованный перевод с белорусского Якова Хелемского. (Издательство «Советский писатель», Москва, 1961)». И я заскучал. Заскучал потому, что мне не хочется писать рецензию.

Дело в том, что я знаю и люблю Бровку сто лет. И я буду знать и любить Бровку еще двести лет. И меня и его это вполне устраивает. Вот почему я предпочитаю не столько говорить о нем, сколько говорить с ним. Это можно сделать в форме письма.

Дорогой Петрусь!

Я внимательно прочел твою новую книгу и задумался — что является главным в нашем ремесле? Рифма, образ, метафора? Уж, казалось бы, лучше и нет образа:

А между тем не это в Лермонтове главное. Главное заключается в том, что я беседую с ним спустя сто с лишним лет после его смерти. Значит, всякое искусство, будь это музыка, живопись или стихи, всегда беседа. Характерность этой беседы заключается в том, что все время говорит автор. Выслушав или познав его, ты имеешь возможность вдоволь самому наговориться.

Я тебя люблю за то, что ты умеешь беседовать. Будь ты в Полесье или в Америке, ты беседуешь со мной. Это драгоценный дар.

Ни к чему мне выдирать отдельные строчки из твоей книги. Это вот хорошая, а эта плохая. Я не редактор твой, а друг твой.

Ценность поэта заключается в его особенности. Если все говорят звонким голосом, говори с хрипотцой. Но только твой голос не должен звучать, как простуженный. Это должен быть голос не много говорящего человека, а хорошо и убедительно говорящего. Когда ты говоришь:

я сразу вижу тебя. Тебя, умеющего писать только добрые книги. Тебя, который может завоевать любую аудиторию. И я и мои друзья — русские писатели — убедились в этом, когда ездили с тобой по Беларуси.

Много, очень много хорошего в твоей книге. Главное в ней— это пульсация щедрого сердца. Это мое письмо к тебе еще и упрек Книготоргу — нельзя в нашей огромной стране издавать тебя только пятитысячным тиражом.

Когда ты пишешь:

мне кажется, что ты и меня имел в виду. Мы с тобой люди одного поколения. А вот когда ты пишешь: «Роща дремлет в тиши средь безжизненной хмури, но в глубинах души продолжается буря» — ты меня в виду не имей — я терпеть не могу банальностей. Но таких строк в твоей книге ничтожное количество. А общее впечатление от книги такое — как будто я сам ее написал. Такое впечатление должно быть у читателя от каждой хорошей книги.

Я желаю тебе счастья. Но я эгоист — я желаю себе того же. Будем жить и творить на земле и будем счастливы вместе со своими товарищами.

Р. S. Еще я забыл сказать, что тебя очень хорошо перевел Яков Хелемский.

1961

(По картине К. Флавицкого «Княжна Тараканова».)

Э. МЕЖЕЛАЙТИС

1

Редакция «Дружбы народов» поручила мне написать рецензию на новую книгу стихов Эдуардаса Межелайтиса «Человек».

Пару лет назад я познакомился с этим человеком, и он мне удивительно понравился. И мне захотелось написать о его книге необыкновенную рецензию. Но есть ли на земле хоть один человек, который может сделать необыкновенное? Я с присущей мне наглостью взялся за это дело.

Как же мне приступить к самому началу этой задачи? Я несколько дней шагал и думал — с чего начать? В конце концов я решил создать рецензию-новеллу. Но для новеллы обязательно нужно препятствие. Иначе нет новеллы. Но не успел я придумать наскоро сколоченный забор, как преследуемый мною автор уже перескочил через него.

Идет прелестная погоня. Какие-то идиотские ледоходы мешают мне, какие-то ведьмы, которых уже нет в сказках, но которые все же продолжают настойчиво жить, какие-то водяные, которые уже давно перестали быть водяными, а стали банальными «гидро» и которые удивительно страдают оттого, что они больше общаются с техникой, чем с людьми, какие-то русалки, проводящие бессонные ночи оттого, что они больше общаются с былинами, чем с людьми (собаки и слоны недаром тянутся к нам), — все это живое инстинктивно ненавидит мертвечину. И вот Эдуардас Межелайтис с живостью мотылька перелетает через плохо придуманный мною забор. А я преследую. Нет более вкусного чувства, чем преследование. Вот я столкнул с пути удивительно сильного человека (а слабого зачем же мне сталкивать?), вот я удаляю с пути героя современного фантастического романа, который только и создан для того, чтобы его было легко сталкивать, а вот идет очень больная старая женщина со странной фамилией — Поэзия. Спервоначала мне показалось, что ее родители обладают очень дурным вкусом — как же можно назвать свою единственную дочку таким дурным именем? А потом я понял, что если всех людей, самых, самых бедных, лишить понятия «красивого», то начнутся массовые самоубийства. Как бы красивое не было некрасивым, нельзя лишать людей ощущения красивого (даже в их неправильном понимании). Я не могу без юмора. Скучно станет жить. Аббат Прево похоронил своего героя кавалера де-Грие где-то в пустыне. Кавалер де-Грие умер серьезно. Аббат Прево не мог заставить его улыбнуться, а я заставлю. Какой же ты герой, если ты не можешь перед смертью улыбнуться? И какой же я автор нужного людям классического произведения?

Эта книга стихов мне кажется готовой только наполовину. Может быть, чуточку больше. Наряду с хорошими стихами попадаются такие, будто они только что вынуты из дневника моей прабабушки. Чтобы вам яснее стала моя мысль, я сопоставлю два стихотворения.

Стихотворение, которое мне нравится:

Что мне нравится в этих четырех строчках, разбитых на восемь? Глубокий подтекст? Да. Здесь и обучение знаниям, которые, может быть, никогда и не придется применить, здесь и страх перед ядерной войной: «просыпаются, чуть живы», и здесь же я вижу взволнованных ребят.

А теперь приступим к стихотворению, которое мне активно не нравится:

Здесь уже, по-моему, чистейшая графомания. Мало ли чего дочка не любит? Может, она не любит, что у меня ногти грязные или что я месяцами ног не мою? И вообще, что это за дочка, которая не любит, когда я думаю о стихах? Долой такую дочку!

Почему же все это происходит? Потому что у автора нет отбора явлений действительности. Увидит табуретку — и сразу ассоциирует: она когда-то была деревом, сосной, скажем, и росла среди подружек, увидит трамвай — и тут же напишет стихотворение о том, как далеко шагнула наша техника — есть уже межконтинентальные ракеты. Таким образом мысль течет по древу.

Почему я так резко говорю об этом? Потому что я имею дело с талантливым человеком. А когда у талантливого человека есть резко выраженные недостатки, то нужно не терапевтическое, а оперативное вмешательство. Строжайший отбор темы. И строжайший подход к ней. И понимание того, что ты делаешь что-то весьма необходимое людям.

Автор не соблюдает этих великих законов поэзии. Легкое настроеньице — и уже пишет стихи. Так нельзя. Наша профессия — профессия советских поэтов — может превратиться в пустячок. Стихотворение может возникнуть только в силу необходимости. И для поэта и для читателей.

Я процитировал только два стихотворения. Мне кажется, что этого вполне достаточно, чтобы выявить мое отношение к книге. Автор талантлив, но он идет на узде своих настроений. А здесь надо быть опытным жокеем и вовремя давать шенкеля. Вот почему редактор этой книги должен быть очень строгим, а сам автор должен быть еще более строгим.

Рецензия получилась короткой, но мы ведь с вами еще очень подробно поговорим на обсуждении этой книги.

2

Поэт бывает разным. Он может быть и трибуном, а может быть и собеседником. Я прошу никоим образом не рассматривать то, что я пишу, как рецензию. Не может же Межелайтис беседовать со мной, а я в это время буду читать ему рецензию на его новую книгу^[16]. А эта его новая книга — беседа, а не трибуна.

Да и беседы бывают разные. Можно оживленно спорить, а можно и так говорить, будто ты сам выясняешь что-то для тебя очень важное и никого, кроме тебя, на свете нет.

Таким образом мы устанавливаем, что книга сугубо лирическая. И я, всей душой принимая Межелайтиса как поэта, все же хочу поспорить с ним о его лирике. До меня никак не доходит такая строфа:

И «лира», и «священный жребий», и «полевой простор», и «струны спелой ржи» мне категорически не нравятся. Это какое-то очень недорогое эстетство. Ведь вот же те же «струны» через строфу звучат куда выразительнее:

Тут я сразу вижу того дорогого мне Эдуардаса, с которым я так люблю беседовать за столом. Исчезает «изящное», и появляется жизнь. Лучше некрасивое яблоко, которое можно есть, чем красивое, но нарисованное.

Я говорю об отдельных неудачных строчках Межелайтиса, как о своих собственных. Я это делаю только потому, что хочу обладать его достоинствами. Я очень люблю его глубоко человеческое отношение к жизни, я люблю в нем всегда присутствие советского поэта. И поэтому я к нему отношусь куда более требовательно, чем к любому другому поэту.

Я очень хочу дружить с человеком, который умеет так хорошо чувствовать.

1961

ЕЩЕ ОДИН ОГОНЕК…

Таланты не находятся случайно. Таланты находятся в поисках. Как часто мы бродим по пустыням поэзии — и ни листочка оазиса! Со мной это длилось довольно долгое время, и вдруг я увидел теплый и приветливый огонек. Этот огонек горел в одиннадцатом номере журнала «Литературная Грузия», издающегося в Тбилиси на русском языке. Фамилия этому огоньку Чиладзе^[17].

Чем меня пленил этот молодой поэт?

Многие видят одно и то же. Но если обозреваемый предмет ты видишь точно так же, как твой читатель, то почему ты считаешься поэтом, а твой читатель таковым не считается? Если ты не подскажешь читателю точку зрения, угол зрения, если не заставишь его увидеть предмет по-твоему, то ты читателю окажешься просто ненужным.

Видеть одинаково умеют все зрячие. Поэт создает как бы обновление привычного предмета, он должен уметь присматриваться и рассматривать.

Этими качествами и обладает Тамаз Чиладзе.

Стояли себе эти платаны на подъеме и все их видели одинаковыми глазами. Но вот пришел Чиладзе — и платаны перестали быть только деревьями, простыми деревьями.

В следующем стихотворении очень мне запомнилась энергичная строфа:

А вот в концовке мне не понравилось следующее:

Это старомодно. Такое впечатление, что к только что сорванным цветам поэзии Чиладзе прибавился мертвый, засохший букет.

И не надо было в очень хорошее стихотворение «О, как похоже море на бессонницу» вставлять этакое «изъязычное»:

Может быть, в этом вина переводчика?

Тамаз Чиладзе — повелитель своих образов. Он подчиняет их своей мысли, и они на нее работают:

Обычно я, высказываясь о стихах моих товарищей по профессии, мало цитирую. В данном случае я изменил себе, но измена имеет свои пределы.

Я не могу, например, процитировать полностью великолепное стихотворение «Мост Ватерлоо». Мои комментарии к стихам выглядели бы тогда, как спицы в быстро вращающемся колесе, то есть их совсем не было бы видно.

Я познакомился с очень интересным поэтом. Теперь, что бы он ни написал, я буду стремиться прочесть.

Несколько слов о переводах.

Есть много противников «отсебятины». Я сам принадлежу к числу этих противников. Но когда индивидуальность переводчика сливается с индивидуальностью переводимого им поэта и когда эти индивидуальности превращаются в один художественный слиток, то разве можно возражать против этого?

И Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина хорошо перевели Чиладзе. Слиток получился неразделимый. Я узнаю своеобразие молодого грузинского поэта и своеобразие двух молодых русских поэтов. Только нехорошо, когда рифмуются «глине» и «другими» или «заморочь» и «заморозь». Это не рифмы, а только воспоминания о рифме.

А в целом и поэт и его переводчики на высоте. Я очень рад за них.

1961

ПОЭТ ЛИ ТЫ?

…В Отечественную войну в сорок четвертой бригаде служил разведчиком ленинградский мальчик Федя Чистяков. Это тоже не вымышленное лицо. Можете спросить о нем у моего друга — горьковеда Бориса Бялика. Он меня с ним познакомил.

В нашу армию прибыла с подарками делегация подмосковных текстильщиков. И Федя Чистяков влюбился в одну молодую ткачиху. Я с ней познакомился и до сих пор не понимаю, за что ее мог полюбить этот необыкновенно чистый мальчик. Она была очень вульгарна. Как часто мы любим человека не за присущие ему качества, а за качества, которые мы наслаиваем на него. Чаще всего это бывает или в ранней юности, или в поздней старости.

Нам всем эта девушка резко не понравилась, и мы попробовали намекнуть Феде об этом. Он посмотрел на нас с такой ненавистью, что мы поняли: он не пожалеет истратить на нас весь заряд своего автомата. Лучше не вмешиваться. Вот как умел любить этот мальчик. Он был поэтом. Через дней десять мы его хоронили. Он был убит в неравном бою.

За два дня до его гибели, возвращаясь с передовой, я встретил его и его любимую. Они были на конях. И мелкие деревья, шумевшие вокруг них, и нависавший над ними закат были чересчур правдоподобными и казались нарисованными очень плохим художником.

Грязь в тех местах была непролазная. На сто метров болот — один метр суши. А вот впечатление чистоты благодаря Феде Чистякову у меня осталось.

Я вам уже говорил, что можно напечатать множество стихов и не быть поэтом. Доказательств тут никаких не нужно. Зайдите в любой книжный магазин — и вы легко убедитесь в этом.

Теперь я подхожу к самой сути моей темы. Кого же я считаю поэтом? И что нужно сделать для того, чтобы стать поэтом?

Возможно, что в моих словах будет звучать некоторая высокопарность, но это не страшно. Можно в иных случаях быть и высокопарным и сентиментальным. Важно только, чтобы эти два не совсем точных чувства не работали на обывателя. Так вот — я ценю не столько самый подвиг, сколько подготовку к этому подвигу. Подвиг может и не совершиться. Важно только, чтобы ты к нему все время готовился. Время подвига коротко, подготовка к нему длительна. Бывает и так, что подвиг совершается случайно. Подготовка к подвигу случайной быть не может.

Титов летел вокруг Земли немногим более суток. А неужели он только сутки готовился к своему подвигу? Ясно, что он провел длительную, упорную и удивительно талантливую подготовку. И несомненно, что он все это время был поэтом. И его исторический полет был как бы изданием многих и многих исправленных черновиков.

Я развиваю далее свою мысль. Можно выполнять и перевыполнять план в любой работе и не быть поэтом. Во-первых, это можно делать в корыстных целях, во-вторых, исполнительность — это еще не талант. Без поисков ты только турист, с поисками ты открыватель.

Я утверждаю, что можно быть талантливым в любой области работы. Возможно, что я вам покажусь несколько парадоксальным, но я абсолютно убежден в том, что говорю. Можно ли быть талантливым кондуктором? Вам, наверное, такие не встречались, а мне такой встретился. Я несколько дней жил под его обаянием. Он с таким милым юмором и с такой доброжелательностью объявлял остановки, что Васильевская улица показалась мне венецианским каналом, а обувной магазин — собором Парижской богоматери.

К чему я призываю молодежь? Не к нарочитому стремлению быть обаятельным (это всегда противно), а к увлечению своим трудом, своей профессией. Таких молодых людей я, как член бюро, безоговорочно принимаю в секцию поэтов Союза писателей. Они, безусловно, поэты. И они, несомненно, веселые люди. И любят их не за какой-нибудь рассказанный анекдотец, а за их увлеченное жизненное состояние.

Что же такое настоящее увлеченное жизненное состояние? В первую очередь это душевная щедрость.

А что же такое душевная щедрость? Можно не иметь ни копейки денег и быть щедрым. Можно иметь массу денег и быть скупердяем. Все зависит от отношения к заработанным тобой деньгам. Собираешь ли ты их для приобретения какой-то не очень нужной тебе, но удивительно «изящной» мебели или для того, чтобы прокутить их в один вечер? Мол, я не хуже русских купцов первой гильдии.

И то и другое, на мой взгляд, отвратительно. О деньгах ты должен думать только тогда, когда ты их получаешь. Лично я счастлив не тогда, когда я получаю деньги, а когда их трачу. А когда я их трачу или как скупой обыватель, или как щедрый купец, я потом чувствую себя удивительно несчастливым. Что же такое деньги в моем понимании? Это подписанное министром финансов свидетельство о моем труде. А для чего я трудился? Не для мелких, но на первый взгляд очень красивых трат. Труд обязательно должен быть заметным, но деньги ни в коем случае не должны быть заметными. Иначе получай ты хоть миллионы, будет такое впечатление, что все эти миллионы выдали копейками. Хоть грузчиков нанимай!

Я вот пишу эту статью и думаю: проверил ли я все это на себе? И счастлив ли я? Чем больше я думаю о себе, тем более я убеждаюсь в том, что я самый счастливый человек на свете. Как же я проверил это ощущение счастья? И вообще, что такое счастье? Я не страдаю обилием философии, но просто хочу, как бы сидя с вами за столом, рассказать вам о своем понимании счастья. Почему я счастливый? Потому что я абсолютно убежден в том, что когда люди меня потеряют, они загрустят. Значит, я для чего-то и для кого-то существовал. Значит, я был на земле не только прохожим, но я вел куда-то людей и что-то им объяснил. Значит, я был не насекомым, а человеком. Не надо мне памятников. Я весь, со всеми своими кровеносными сосудами, хочу быть всегда со всем человечеством. Не важно, что это не получилось. Важно, что я хотел этого.

Следует сказать еще об одной вещи. Речь идет о воспитании вкуса. Привитый тебе с самой ранней юности вкус определяет и твою профессию. И значит, он определит и твое поведение, и твое отношение к людям. И значит, в благоприятных условиях ты сможешь стать поэтом.

Вот о чем я, собственно, и хлопочу. Я хлопочу о том, чтобы молодой человек был интересным. Интересным не в данной компании и не в определенных временных условиях, а всегда и везде интересным.

Опять я перескакиваю на другую, казалось бы, очень далекую тему, но на самом деле очень важную для моей мысли.

Что такое пьяный человек? Пьяный человек — это человек, для которого не существует «завтра». Он должен все высказать сегодня. А завтра ничего не будет. Ни рассвет не поднимется, ни птицы не запоют, ни трудовые люди не выйдут на работу, ничего не будет. Только он, человек выдуманных «подвигов», существует. Видите, как все эти далекие, казалось бы, темы лежат близко друг к другу. Пьяный человек — это человек без подготовки к подвигу. Подавай ему подвиг на блюде! Можно назвать такого человека поэтом? Нет!

Что такое поэзия и что такое поэт? Поэзия — это в первую очередь увлечение настоящим делом, а поэт — это тот, кто по-настоящему увлекается.

Нет бездарных людей. Только нам, постаревшим людям, ясно, в чем они талантливы.

Я очень люблю фантазировать. И мне представляется большое собрание комсомольцев какого-нибудь предприятия и единственная повестка дня — выборы поэта. Может быть, даже какой-нибудь значок надо учредить для избранных.

Я убежден, что в коммунизме будут жить только поэты. Тогда все смогут быть поэтами. Очень вас прошу, мои молодые друзья, — если вы еще не поэты, станьте ими!

1961

Я ЗА УЛЫБКУ!

В деле воспитания я абсолютный невежда.

Было бы нелепо, если бы я стал преподносить некоторые доктрины в незнакомой мне области. Я могу просто поделиться с читателем некоторым своим жизненным опытом и рассказать о своих впечатлениях, а не о знаниях.

Так вот, я глубоко убежден, что первый и главный помощник воспитателя — юмор. Недостатки первым делом надо не осуждать, а высмеивать. Я не Песталоцци, не Ушинский и не Макаренко, моя специальность совсем другая, но я убежден, что в ребенке надо вызывать не страх наказания, а надо заставить его улыбнуться. Свойство всех детей — нарушать установленное. А если это нарушение показать в смешном и нелепом виде? Если показать ребенку, что он в своем нарушении не столько грешен, сколько смешон?

Приведу два примера из практики воспитания собственного сына. Однажды я вернулся домой и застал своих родных в полной панике. Судорожные звонки в «неотложку»: Шурик выпил чернила.

— Ты действительно выпил чернила? — спросил я.

Шурик торжествующе показал мне свой фиолетовый язык.

— Глупо, — сказал я, — если пьешь чернила, надо закусывать промокашкой.

С тех пор прошло много лет — и Шурик ни разу не пил чернила.

В другой раз я за какую-то провинность ударил сына газетой. Естественно, боль была весьма незначительной, но Шурик страшно обиделся:

— Ты меня ударил «Учительской газетой», а ведь рядом лежали «Известия»…

Тут-то я и понял, что он больше не нуждается в моем воспитании.

Когда я говорю о воспитании юмором, я вовсе не имею в виду острословие или анекдотики; я говорю о юморе с подтекстом, об удивительно радостном и добром отношении к жизни. Сколько мы прочли книг великих писателей, написанных в этой манере, и как они нам помогли! По крайней мере я на них воспитывался, и, кажется, неплохой человек получился.

1961

ПЕРВАЯ КНИГА ПОЭТА

Первая книга стихов Е, Винокурова ^[18] тепло встречена критикой и читателем. Так и нужно встречать молодого хорошего поэта — не оркестром и не официальными приветствиями, а дружески разговаривая с автором, радуясь его успехам, отмечая недостатки и беспокоясь о его будущем.

Постараемся в этом порядке разобрать книгу: 1) успехи, 2) недостатки, 3) будущее.

В книге есть яркие куски и отдельные стихотворения. Если бы вся книга была написана на таком уровне, мы бы уже имели первоклассного поэта. Целиком цитировать стихи не позволяют размеры этой статьи. Я приведу только несколько четверостиший. Они доставляют радость самому взыскательному читателю.

(«Утро»)

(«Соседи»)

(«Рождение»)

Коротко и выразительно написана «Русская природа».

Я не стану еще цитировать отдельные талантливые строфы и стихотворения. Хочу сказать поэту о том, чего он не знает или о чем только подозревает. Ему следует обратить внимание на две опасности, подстерегающие его.

Очень точная афористичность и подкупающая интонация (в полной мере свойственные Е. Винокурову), оставаясь без движения, начинают вянуть. Пейзаж в поэзии, как и в живописи, неподвижен. Но поэт обязан двигаться от пейзажа к пейзажу. В книге Е. Винокурова отдельные стихотворения похожи друг на друга не как брат на брата, а как портрет на оригинал («Пока есть в реках сила гнать каменья» и «Я эти песни написал не сразу», «Уставы» и «Верность великому делу храня»). Пользоваться долго одной интонацией — это значит перейти на иждивение к этой интонации.

И вторая опасность: слишком большая раздумчивость снижает активность. Можно ударить и не ударить, но пальцы должны быть сжаты в кулак. А в «Стихах о долге» видны отдельные растопыренные пальцы, очень хорошие строки не сопровождаются достаточной темпераментностью.

Е. Винокуров выпустил первую книгу, но о нем никак нельзя сказать, что это поэт начинающий. Можно сказать короче: это поэт. Кому много дано, с того больше и спросится. И читатель не устанет спрашивать.

1952

С ДАЛЬНИМ ПРИЦЕЛОМ

Десять лет назад вышла первая книга Евгения Винокурова «Стихи о долге». Конечно, радуешься каждому новому вспыхнувшему таланту, но я лично больше люблю таланты разгорающиеся. И это побудило меня тогда написать первую рецензию на первую книгу молодого поэта.

Сейчас вышла новая книга его стихов — «Лицо человеческое»^[19]. Она составлена из четырех вышедших за десятилетие книг («Стихи о долге», «Синева», «Признанья» и «Лицо человеческое»), А на самом деле это итог пятнадцатилетней работы. Передо мной в одной книге развернулась судьба поэта, его радости и огорчения, его большие достижения и небольшие срывы.

Конечно, и самому поэту стало многое и виднее и яснее. Но мне важно другое: верно ли я поступил десять лет тому назад, поверив в дарование нового для меня поэта, или, как это часто бывало со мной, ошибся?

Нет, я не ошибся. Сейчас мне еще больше, чем прежде, приятно видеть Евгения Винокурова в числе своих друзей по ремеслу, и если раньше у меня была только надежда на него, то сейчас у меня полная уверенность в нем.

Сейчас 1961 год. Стихотворение «Уголь» было написано в 1953 году. Как же за эти прошедшие восемь лет развивался и развился талант чумазого мальчишки, показанного в стихотворении? Для этого (прошу прощения у читателя!) надо еще раз внимательно его прочесть:

Только талантливый человек может так резко «повернуть» стихотворение. Много мне приходилось читать стихов о таких чумазых мальчишках, и обычно эти стихи кончались тем, что бывший мальчишка становился сознательным и вполне благонамеренным человеком. А Винокуров как нельзя лучше «сконтрастировал». Оказывается, это не умильные стихи о своей молодости, а стихи о первой любви, или, вернее, стихи о жажде первой любви. Мысль не катится по обычным рельсам, а грудью и плечами пробивает себе дорогу. Неожиданность поворота поднимает это стихотворение над многими другими, написанными на ту же тему.

Такие же тонкие и точные «ходы» мы заметим и в стихах «Акыны» и во многих других.

Первая и самая главная, мне думается, задача поэта в том, чтобы тебя было интересно читать. Читатель должен знакомиться только с таким поэтом, которого он никогда не спутает с другим. Винокуров принадлежит к числу таких поэтов.

Сейчас я перехожу к самому главному. Чем мне дороги и чем нам всем дороги наши любимые поэты? Богатством своих чувств? Конечно, они потрясают нас этим. Но это не самое главное. Хорошие и интересные люди жили во всякое время, и, может быть, мы о них ничего не знаем. Тем, что они звали вперед? Но и любая кляча, еле передвигающая ноги, движется вперед. Много я знаю поэтов, таким несложным способом двигающихся в бессмертие. Вот почему я не доверяю поэтам, которые в миллион первый раз уверяют меня и других читателей, что они идут «к вершинам будущего». Это может понравиться только плохому редактору.

Я ищу в поэте совсем другое. Я ищу в нем одного из лучших представителей своего времени. Возьмем Лермонтова, Блока, Маяковского. Время видно в них, и они видны во времени. Предел моих мечтаний: когда-нибудь читатель, наткнувшись на мою книжку стихов, поймет не только меня, но и время, в которое я жил. А это может произойти только в том случае, если я дорогие нам всем лозунги буду не машинально повторять, буду носить не как носильщик носит тяжелый чемодан, а как солдат несет свое знамя. Даже в последние минуты жизни знамя не может стать тяжестью. И поэтому, как бы ни было тебе иногда тяжело, не перекладывай свое усталое состояние на плечи читателя. Короче, мы знаем и любим своих больших поэтов не только потому, что они гениальны, но главным образом потому, что мы видим и понимаем то время, в которое они жили. Историки констатируют, а поэты показывают.

Почему я с такими требованиями подхожу к Евгению Винокурову? Потому, что я сам вот уже которое десятилетие бьюсь, как рыба об лед, над этим. А раз он меня, требовательного читателя, навел на такие мысли, значит он поэт настоящий. Я бы мог, конечно, указать на отдельные неудачные строчки в его стихах (у кого их не бывает?), но задача моя на примере одного из моих любимых молодых поэтов указать на необходимость дальнего прицела. Иначе ты останешься поэтом местного значения. Их много. Стоит ли увеличивать их число?

Ясная душа Евгения Винокурова видна в его книге. Его цели мне ясны. Я могу опереться на его плечо. Хотя надеюсь, что и мое плечо не стало настолько трухлявым, чтобы на него нельзя было опереться.

1961

ЛИРИКА ЕВГЕНИЯ ВИНОКУРОВА

Вот уже в третий раз я пишу отзыв о книгах поэта Евгения Винокурова. В первый раз я написал о его творчестве более десяти лет тому назад и поздравил нашего читателя с появлением нового талантливого поэта.

Затем, сравнительно недавно, весьма положительно высказался о его книге «Синев а». И вот сейчас постараюсь проанализировать его последнюю книгу «Лирика», большой однотомник (М, Гослитиздат, 1962), и постараюсь говорить не столько о самой книге, сколько об интересной сущности поэта.

Что же заставило меня трижды высказываться о нем? Я ни разу так не поступал. А вот что.

За мою долгую жизнь через мои руки прошли сотни книг молодых поэтов. Не все их авторы достигли многого, но некоторые шагают в первых рядах советской поэзии, уровень которой в наше время поднялся высоко. И естественно, повысился интерес к ней. На вечерах поэзии залы переполнены. Но я заметил в молодых поэтах одну особенность и постараюсь вам рассказать о ней.

Вы, наверное, видели силомер. На его циферблате четыре слова: «Слабо», «Средне», «Сильно» и «Очень сильно». В районе «Слабо» стрелка бежит с головокружительной скоростью. В районе «Средне» значительно медленней. В районе «Сильно» — почти незаметно. А достигнуть «Очень сильно» у человека частенько сил не хватает. А ведь кажется все очень просто — преодолеть всего лишь несколько миллиметров. Но вот на эти самые миллиметры не у каждого человека хватает сил.

То же самое происходит и с молодыми поэтами. По шкале «Слабо» они бегут взапуски, по шкале «Средне» — медленнее, но все же бегут, задыхаясь, взбегают на «Сильно», но преодолеть миллиметры, ведущие в «Очень сильно», далеко не каждый может. Вот почему у нас много хороших поэтов и сравнительно мало очень хороших. От этого многие книги стихов похожи друг на друга.

Я люблю Евгения Винокурова за то, что он уже довольно давно живет в районе «Очень сильно». Он ни на кого не похож. Многие молодые для того, чтобы быть непохожими, начинают фокусничать, жонглировать словом, прибегать к необычной рифмовке (они рифмуют примерно «корова» и «кошка» только потому, что эти слова начинаются на «ко»).

Евгений Винокуров не такой. У него единый сплав мысли, чувства, мастерства и человечности. Для доказательства обратимся к самой книге.

В книге пять разделов: «Стихи о долге», «Синева», «Признанья», «Лицо человеческое» и «Слово». У меня нет возможности привести хотя бы по одному стихотворению из каждого раздела. Это заняло бы очень много места. И я прибегну к еще не практиковавшемуся приему: приведу по одной строфе из каждого раздела. Причем не буду тщательно отбирать их, а буду действовать наугад. Это происходит от моего убеждения в том, что у Винокурова не может быть пустой строфы. Можете мне верить, я никого не собираюсь обманывать.

Из раздела «Стихи о долге» (тема войны):

Из раздела «Синева» (раздумья о жизни):

Из раздела «Признанья» (стихи о природе, о детстве, о любви):

Из раздела «Лицо человеческое»:

И наконец, из раздела «Слово»:

Почему же я прибег к такому необычному и весьма странному приему?

Казалось бы, читатель по одной строфе не сможет вникнуть в суть самого стихотворения. А сделал я это по нескольким причинам.

Мне думается, что так же, как я по одному стихотворению могу установить мастерство поэта, так и читатель по одной или нескольким строфам может уловить атмосферу книги. Он может угадать интонацию творчества поэта. А угадать интонацию — это значит заинтересоваться. А интонация Винокурова — это лицо человеческое. Он хочет, чтобы, прочтя его стихи, так же, как и любую хорошую книгу, человек стал хоть чуточку лучше. Убежден, что он достиг этой цели. По крайней мере в отношении меня. И я очень рекомендую читателю новую книгу стихов Евгения Винокурова.

1962

ТЕБЯ, КАК ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ, РОССИИ СЕРДЦЕ НЕ ЗАБУДЕТ!

Особенность гения заключается в том, что он сопровождает нас всю жизнь. Поэт, в свои юные годы написавший «Руслана и Людмилу», постоянно со мной. Любовь Татьяны учит меня любви; любая осень для меня болдинская.

Я обменял бы самую несчастную судьбу Пушкина на свою самую счастливую. Я так хочу, чтобы любое чувство мое стало пушкинским. Я хочу, чтобы любой наш комсомолец вел себя так, будто рядом живет Пушкин.

Сто двадцать пять лет прошло после того, как мы потеряли Пушкина, но мне все время кажется, что Пушкин впереди. Пушкин — это непримиримая борьба со злом, это непобедимая талантливость во всем, что мы делаем.

Я давно пишу стихи. Но я не знаю, что бы я стал делать без Пушкина. Может быть, при нем я совсем не стал бы писать стихов. Слава богу, мои современники пишут так, что мне есть с кем соревноваться.

Пушкинская слава освещает нашу Советскую Родину. Я не хочу быть звездой, я хочу быть фонарем, освещающим дорогу моему современнику. Пушкин — это не только памятник. Это подошедшая к нам мечта, это четыре времени года, это всегда хорошо. Я кладу к подножию этого памятника свою жизнь. И я абсолютно убежден в том, что поступаю правильно.

Пушкин! Бесконечно дорогой! Стойте на площади, пусть не во плоти, и учите нас быть прекрасными, учите любить человечество так, как вы любили. А большего нам и не надо. Мы ведь коммунисты.

1962

(По картине В. Васнецова «Витязь на распутье».)

ПАРОДИИ АЛЕКСАНДРА АРХАНГЕЛЬСКОГО^[20]

Пародия — не шутка. Если собрать пародии в хронологическом порядке, то можно в известной степени познать историю советской литературы. И в этом смысле очень важно обратиться к первоисточникам.

До сих пор чтецы с чувством восхищения и благодарности вспоминают Яхонтова и Закушняка. С таким же чувством и пародисты и все мы вспоминаем Александра Архангельского.

Особенно остро ощущаю это чувство я. Мы вместе начинали, как бы вместе трудились и вместе, улыбаясь, встречали любые жизненные невзгоды. Он приходил к нам в писательское общежитие на Покровке, 3, и сейчас, уже на склоне лет, мне все еще кажется, что он постучится в мою дверь. Это происходит потому, что талант, как и дружба, незабываемы.

Бывают два рода пародий. Одни скользят по объекту и все же вызывают улыбку, другие вникают в объект и тоже вызывают улыбку. Но пародии второго рода имеют колоссальное преимущество. Они дают возможностьчитателю познать пародируемого писателя.

Этим даром, как никто, обладал Александр Архангельский. Так же как на эстраде мы встречаем настоящих великолепных артистов, мы в пародисте Архангельском видим настоящего писателя. Если можно так выразиться, наша литература скучает без него. И я и мы все очень хотим, чтобы современный читатель знал о нем, любил его — этого очень талантливого зачинателя нового жанра в советской литературе.

Литературное наследие оставить после себя имеет право не каждый писатель. Александр Архангельский в полной мере имеет это право. Как хорошо было бы полностью опубликовать это наследие. Это доставило бы радость многим и многим.

И особенно радостно будет мне. Я буду вечно признателен издательству, выпустившему в свет полного Архангельского. Этим самым оно как бы омолодит меня на парочку десятилетий.

1962

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОГОДА

Тихий темперамент вовсе не означает отсутствия темперамента. Конечно, громкий темперамент слышнее, больше обращает на себя внимания, но ведь тихие дожди приносят земле не меньшие урожаи, чем грозы. Лично я не поклонник страстного крика, переходящего в шепот. Ровный и добрый голос чаще необходим людям, чем набат. Набат — это исключительный случай, голоса друзей ежедневны.

У Марка Шехтера ровный и добрый голос, крепчающий от книги к книге. Пишет ли он о родном городе, пишет ли о природе, он обладает чувством глубокого убеждения. Особенно хорошо он показывает природу, очеловечивая ее. Маленькое стихотворение «После грозы» заканчивается так:

А вот как показаны тюльпаны:

Но не только мягкая лирика свойственна поэту. Интонация крепчает, когда он говорит о родном городе:

Есть в этой книге прекрасное, на мой взгляд, стихотворение. В нем всего двенадцать строк, и я не могу удержаться, чтобы полностью не привести его:

ДОМ НА УЛИЦЕ ГЕРЦЕНА

Мы видим, что диапазон поэта весьма широк — от лирического откровения до гражданской взволнованности. И мне хочется эту короткую заметку закончить обращением к автору:

— Дорогой Марк! Ты никогда в поэзии не кричал. Продолжай говорить своим тихим и убедительным голосом. Тебя все равно слышно.

ЧУЖОЙ НЕДОСТАТОК — НЕ ТВОЕ ДОСТОИНСТВО

Ко мне обратилась редакция «Пионерской правды» с просьбой в своей писательской манере рассказать ребятам о великих свершениях нашего времени, о победе советского человека на Земле и в космосе.

Честно признаюсь — я испугался. Я считаю, что для такой огромной темы нужна такая же огромная и очень толстая книга. Не справлюсь я с такой темой в маленькой и худенькой газетной статье. Поэтому я решил ограничить свою задачу. Лучше я попаду в яблочко мишени, чем буду просто стрелять в небо. И вот на чем я остановился.

Как часто мне приходится и в своей среде и в среде других трудящихся слышать такие фразы: «А вы знаете, он (допустим, Иванов) — он ведь совсем бездарный!», или: «А вы знаете, он (допустим, Сидоров) — он ведь совсем глупый», или: «А вы знаете, он (допустим, Сергеев) — он ведь человек не совсем честный».

Для чего этому человеку нужны такие отзывы о своих товарищах? Сейчас я вам точно объясню. Когда ты говоришь о другом человеке, что он бездарный, то само собой должно подразумеваться, что сам-то ты талантливый. Когда говоришь о другом, что он глупый, то, естественно, сам ты умнейший человек на свете. Когда ты говоришь о товарище: «Он ведь человек не совсем честный», то всем людям должно стать понятным — тебе в карман можно вложить весь Государственный банк СССР, и баланс сойдется тютелька в тютельку.

В таком отношении к жизни, к себе и к товарищам заключается чудовищная опасность — ты перестаешь опираться на свои достоинства, и чужие недостатки становятся рельсами, по которым ты легко и безмятежно покатишься в свое будущее. Не дай бог, чтобы это случилось с вами!

Если ты считаешь, что твой товарищ бездарен в какой-то области, помоги ему найти такую область, где он был бы талантлив. Если ты считаешь своего товарища глупым, а себя умным, держи его чаще в своем обществе, и возможно, он поумнеет. А если ты говоришь: «Он ведь человек не совсем честный», — постарайся осмеять эту «не совсем честность», и, ручаюсь тебе, результаты будут отличные.

Ты обязан войти в коммунизм со своими достоинствами, а не с чужими недостатками. Я убежден в том, что ни Гагарин, ни Титов никогда не ссылались на то, что в воздушном флоте есть плохие летчики. Они просто внутренне мобилизовались и полетели в космос. И как вы знаете, весьма успешно. И я сам еще попытаюсь иметь хорошие и очень нужные моему народу стихи, совсем не опираясь на то, что в Союзе писателей есть много плохих поэтов.

Как видите, я обманул редакцию «Пионерской правды». Она попросила меня написать о большом, а я написал о маленьком. Но нет ничего самого большого на свете, которое не состояло бы из самого маленького. Даже самая большая вершина состоит из атомов. Наш огромнейший и талантливейший народ состоит из отдельных людей. Старайтесь идти в ногу с этими людьми, и вы никогда ничего не прогадаете. В этой уверенности я написал вам, может быть, не о самом главном, но, мне кажется, все равно очень нужном.

1962

МЫ, КАК ЗНАМЯ, ПОДНИМЕМ ПЕСНЮ

Человек и песня. Для меня сочетание этих слов звучит так же, как, скажем, «человек и воздух». Я не знаю людей, которые могут обходиться без воздуха. Песня — наш фанфарист в светлые дни радости. Мы приникаем к ней, как к единственному другу, когда нас находит грусть. А в бою песня встает комиссаром перед самым передним окопом.

У каждого народа в песне своя душа. В советской песне, как и во всякой революционной песне, заключено нечто большее. В ней средоточие светлых чувств, напряжение воли и призыв к борьбе. Наши песни — это наши маленькие программы. И наша история, рубежи жизни. На моем столе рядом с незаконченными рукописями лежит томик песен революции. С Октября до наших дней. Листая страницу за страницей, можно руками потрогать живую историю…

— Мы пойдем к нашим страждущим братьям…

— Вздымайся выше, наш тяжкий молот!..

— Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…

— И тот, кто с песней по жизни шагает…

— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…

— Песню дружбы запевает молодежь…

— Едем мы, друзья, в дальние края…

Не надо мне рыться в исторических архивах, чтобы определить и понять время, когда родились эти строки. Каждая из этих песен — чистое зеркало своего времени. Одна исчисляет свою жизнь годами, другая — десятилетиями. И в то же время у них нет возраста. Песни — нестареющее оружие.

По тому, как и что поют молодые люди, можно судить, о чем они мечтают, как живут и чему мы их учим. Да, да, песня — это и учебник. Это оружие в науке убеждать, трудно выковываемое, но зато и весьма действенное. Мне однажды признался Маяковский, этот прирожденный «агитатор» и «горлан»:

— Как жаль, Светлов, что я в моей жизни не написал ни одной песни. Я был бы так счастлив, услышав, как молодежь поет мои песни…

Когда-то я утешал друзей-однополчан, потерявших в бою мечтателя-хохла и песню о его Гренадской волости:

И жизнь действительно придумывала замечательные песни. Об Орленке, которому так хотелось жить и которому так нужна была победа. О любимом городе, которому так необходимы покой и счастье. О соловьях, растревоживших солдат. О первой целинной борозде… Но почему сегодня вдруг захотелось тужить о песне? Я уже стар и редко бываю на собраниях молодежи, но мне иногда кажется, что нынешний комсомольский вожак нечасто вспоминает о своем первом замполите — революционной песне.

Раньше свои комсомольские собрания мы начинали и кончали песней. Это был величественный революционный ритуал. И песня для нас не была просто мелодией и набором слов. Она была торжественной клятвой, которую иной раз можно было «заслушать» вместо доклада и «принять» вместо постановления. Уверен, что революционная песня по-прежнему должна состоять на учете у комсомола. Думается, что такая песня должна составлять основу репертуара в первую очередь молодежных ансамблей, а не только хоров старых большевиков. Хорошо представляю себе даже пленум обкома или ЦК, предметом которого станет песня. И уж вовсе отчетливо слышу занятие политкружка, построенное на истории одной-двух песен.

Но, чтобы взвилось знамя, мало только вынуть его из чехла. Нужны знаменосцы с сильными, как у Павла Власова, руками. И дыхание времени развернет полотнище над головой.

Каждое время требует своих песен. Мы можем петь старинные романсы. Но писать романсы в старинном стиле мы не имеем права. Если одна песня повторяет другую, она забывается очень быстро. Если песня пишется по заказу Музгиза и к ней непричастно сердце, песня не поется даже самим автором. Быть может, этот разговор не для всех, но он чрезвычайно важен.

«Подмосковные вечера» не были написаны ради заданной идеи. И поэт Михаил Матусовский и композитор Соловьев-Седой не случайно встретились и принесли такую радость людям. За их песней видны и их биографии, и огромная любовь к людям, и высокий уровень квалификации. Все это они вынашивали всю свою жизнь. Богатая песня не может быть создана без богатой биографии.

Как же взять эту высотку, которая называется песней?

Стар я или молод? И то и другое! Стар, когда общаюсь с молодыми поэтами. Совсем юн, когда меня тянет к комсомольской песне. Как она, эта песня, создается? Если бы это было известно, то песен у нас было бы уже больше, чем комсомольцев. Точных рецептов создания песни я не знаю. Но кое-каким опытом могу поделиться.

Когда хочешь узнать, как устроен механизм, надо сначала разобрать его на части. А потом собрать. Так я поступлю и в Данном случае. Я разберу нехитрые детали моей «Каховки», а вы, дорогие комсомольцы, соберите их.

Однажды неожиданно ко мне явился ленинградский кинорежиссер Семен Тимошенко. Он сказал мне:

— Миша! Я делаю картину «Три товарища». И к ней нужна песня, в которой были бы Каховка и девушка. Я устал с дороги, посплю у тебя, а когда ты напишешь, разбуди меня.

Он мгновенно заснул.

Каховка — это моя земля. Я, правда, в ней никогда не был, но моя юность тесно связана с Украиной. Я вспомнил горящую Украину, свою юность, своих товарищей… Мой друг Тимошенко спал недолго. Я разбудил его через сорок минут.

Сонным голосом он спросил меня:

— Как же это так у тебя быстро получилось, Миша? Всего сорок минут прошло!

Я сказал:

— Ты плохо считаешь. Прошло сорок минут плюс моя жизнь.

Дело в том, что без накопления чувств не бывает искусства.

Зачем я все это рассказываю? А затем, чтобы многие молодые поэты не пытались нарочно быть интересными.

Яблоко совсем не понимает, что оно вкусный плод. Оно питается соками своего дерева. И поэтому оно вкусно. Но как бы ни было красиво нарисованное яблоко, его есть нельзя. Поэтому молодые поэты больше всего должны бояться нарисованной интересности.

То ли я так воспитывался, то ли мне привиты другие вкусы, но когда я, к нашему общему сожалению, вижу девушку нарисованной интересности, с глазами, на которые ушло больше красок, чем на все картины Рембрандта, мне хочется сказать ей:

— Девочка, пойди умойся!

Мне хочется сказать ей:

— Знаешь, что самое красивое в женщине? Небрежный взмах расческой, а не лошадиные хвосты на голове.

Как это ни далеко от основной моей темы, но все это имеет отношение к комсомольской песне. Я категорически отказываюсь писать песни для девушек с лошадиными хвостами на голове! Мне нужны ясность и доверчивость молодого взгляда.

Комсомольская песня на болоте не растет. Но песня не растет и на газоне. В чистом поле, на диких тропах и на людных улицах городов рождается песня. Люди воюют в жизни, трудятся, улыбаются вам, и именно об этих людях хочется писать песни.

Еще несколько слов я хочу сказать своим молодым коллегам. В создании песни, как и в любом деле, необходима спортивность. Я уже давно не играю ни в одной футбольной команде, но я должен быть убежден в том, что лучший футболист Советского Союза все же играет хуже меня.

Поэтому я обращаюсь не к своим сверстникам, с которыми меня соединяет множество воспоминаний, не к Жарову, не к Безыменскому — я обращаюсь к молодому поколению поэтов: к Евгению Евтушенко, Андрею Вознесенскому, Белле Ахмадулиной и ко многим другим молодым талантливым поэтам. (Вопреки некоторым пессимистам, я абсолютно убежден в том, что уровень нашей поэзии сейчас поднят весьма высоко.)

Я обращаюсь к ним с наглым старческим предложением:

— Давайте посоревнуемся! Не так уж сильно я задыхаюсь в искусстве.

Кто из нас в течение полугода напишет лучшую комсомольскую песню?

В этом нашем соревновании никакие организации не должны тратиться на премии. Побежденные складываются и покупают победителю то ли телевизор, то ли холодильник, то ли полное собрание сочинений поэта Василия Журавлева.

Давайте напишем песни, помноженные на огонь нашего сердца, опыт, любовь к своему замечательному поколению.

1962

ЕДИНЫМ СПЛАВОМ

Земля родит таланты одинаково щедро как в городе, так и на селе. Но в городах, как в более крупных центрах, эти таланты обнаружить куда легче. А село в этом плане несколько обижено. Я не могу предложить конкретных планов приобщения молодых сельских писателей и поэтов к нашему общему литературному делу, но мне думается, что тут нам надо прибегнуть к испытанному советскому способу помощи друг другу — _к шефству. И тогда молодость города и молодость села станут единым сплавом. Руды талантов в селе в избытке, надо только обнаружить их и извлечь на поверхность.

На предстоящем совещании молодых писателей я хочу заняться специальной проверкой — в какой степени наше село участвует в строительстве советской литературы.

Что же касается нашей поэзии в целом, то я полон самых радужных надежд. Но меня смущает следующее обстоятельство — где «кончается» молодой поэт и начинается старый?.. Может быть, предстоящее совещание поможет мне это установить. А пока что я считаю любую талантливость молодой. И с этим убеждением я приду на совещание и постараюсь помочь ему в его работе. Эта работа обязательно будет плодотворной.

1962

СПАСИБО ПОЭТУ!

Поэты пишут много стихов, и читатель говорит им «спасибо!». Но это такое спасибо, как будто читателю дали прикурить или предупредительно раскрыли перед ним дверь. И редко выпадает на нашу долю награда не обычной, а глубочайшей благодарности читателя. Именно этим чувством я наполнился, прочтя книгу Ярослава Смелякова.

Как же мне точнее определить те чувства, которые вызвала во мне его книга в целом и каждое стихотворение в отдельности?

Мне кажется, что он меня от чего-то спас. Спас от поступка, который можно было бы не совершать, и зовет к подвигу. Спас от недостаточно внимательного отношения к товарищу и, наоборот, отвлек от слишком большого внимания к тому, на что внимания обращать не стоит. Короче, он приобщил меня к своей строгой любви.

Несладкая жизнь была у Ярослава Смелякова, но ни в одной строке я не услышал ни одной жалобы. Страдание у него превращалось в любовь, как зерно превращается в хлеб, детство в юность, мысль в стихотворение.

Ярослав Смеляков — один из лучших представителей нашей гражданской лирики. Читатель опирается на его плечо, и Смеляков не чувствует тяжести. Наоборот, путь его от этого становится легче.

(«Ленин»)

Кровообращение большого поэта протекает не только в системе собственных артерий и вен. Оно незаметно соединено с кровеносной системой читателя.

(«Милые красавицы России»)

Для доказательства того, что поэт и читатель одной группы крови, я бы мог процитировать всю книгу.

Редко кто так преданно и нежно относится к детям, как Ярослав Смеляков. В стихах, посвященных детям, он не добрый дяденька, он чудесный дяденька. «Судья», «Аленушка», «Хорошая девочка Лида», «Опять начинается сказка…», «Первый бал» — сколько же в этих стихах большой душевной чистоты!

Три стихотворения посвятил поэт матери: «Песня», «Вот опять ты мне вспомнилась, мама» и «Мама». Казалось бы, от обилия чувств автор вот-вот перешагнет тоненькую границу, отделяющую лирику от сентиментальности. Но опасения напрасны — он остается в области лирики.

Вот она, граница сентиментальности! Но поэт ее не перешел, а энергично повел стихотворение дорогой лирики:

Особого внимания заслуживает поэма «Строгая любовь». Нужно прямо сказать — это одна из лучших поэм о комсомоле в советской поэзии. Комсомол — это моя извечная тема, и я был бы счастлив, если бы когда-нибудь написал поэму такого же высокого качества, как «Строгая любовь». Как великолепны комсомольские характеры, как чудесно передана атмосфера тех дней!

Что ни строфа, то яркая картина твоей молодости, что ни глава, то воскрешение неповторимого. Поэма еще не закончена, и я с нетерпением жду ее продолжения, — по-дружески тепло и осторожно поведет меня Ярослав в царство воспоминаний — призрачное, но бесконечно дорогое царство.

Что такое вопросительный знак?

Это состарившийся восклицательный.

СТАРОСТИ НЕТ

Ярославу Смелякову

Ярослав!

Наступивший 1963 год чреват тяжелыми последствиями — тебе исполняется пятьдесят лет, мне — шестьдесят. Я совсем не убежден в том, что эти два исторических события будут отмечены всенародными празднествами. Все будет протекать нормально. Ни один ребенок не заплачет, ни один милиционер не дрогнет. Ни один автомобиль не забудет, что он двигатель внутреннего сгорания. Поэты часто об этом забывают.

Ты родился зимой, а я — летом. Твои снежинки начинают таять, мои капли — испаряться. Печально ли это? Нет. Нисколько. Давай разделим наши с тобой сто десять лет честно пополам, и тогда не будет ни наступившей старости, ни ушедшей молодости. Что же будет?

Будут молодые поэты У поэзии масса преимуществ. Первое и самое главное ее преимущество — находить не для себя.

Сколько я тебя ни помню, ты всегда искал для будущего. Это вовсе не значит, что ты забывал свое поколение.

Я хочу, чтобы к тебе все чаще приходили таланты. Ты создан для их прихода.

Считай, что я одновременно и Иван Поддубный и Юрий Власов. Так крепко я тебя обнимаю.

1963

ПОЭТЫ И НАРОД

Дело в том, что главная задача покойника на своих похоронах — не присутствовать, а отсутствовать. Я постараюсь сделать это, хороня свои воспоминания. Холостой выстрел производит такой же шум, как и настоящий выстрел, но где, кто и когда видел мишень, пробитую холостым выстрелом?

Многие себе представляют народ, как солдат на параде, — все одинаковы. Но любой парад, как бы он ни был торжествен, всегда кончается. Солдаты расходятся по казармам, спустя некоторое время демобилизуются, и у каждого начинается своя жизнь. Значит, народ — это не миллионы одинаковых людей, это миллионы разных людей, устремленных к одной цели. Дворничиха подметает снег (как она мне мешает по ночам! Надо назначить часы уборки позже), ученый держит свой светильник науки, а поэт протягивает свою неизданную книгу. Нельзя одинаково обслуживать. Кому нужно бальное платье, а кому тулуп. Нам надо обслуживать народ во всех его разных желаниях и необходимостях. Нужен и лубок и Третьяковская галерея, нужна и Уланова и самодеятельные танцы. Во всем этом есть своя прелесть. Вот почему я исступленно протестую, когда все хотят делать одинаково. Щи бывают не только суточные.

Моя любимая аудитория — это комсомольцы, студенты и солдаты. Как бы я ни захотел стать колхозным поэтом, ничего не получится. Для меня до сих пор урожай — это испеченные булки. Один солдат никогда не сможет защитить весь фронт. Он поставлен на определенный участок. И я могу стоять только на своем посту. Если я буду бегать по всему фронту, через мой пустующий участок проберется враг. Значит, когда партия говорит нам: «Служи народу!» — это вовсе не значит — будь одновременно и сталеваром и пахарем. Маяковский сделал не меньше, чем любой член партии. Оба стоят на очень широком фронте социализма. Не хочу я быть связным между народом и поэзией. Я родился в народе и поэзию, насколько я мог, создавал в нем.

Преамбула становится несколько длинноватой, и я перехожу к самой сути. Дело в том, что мы далеко не всегда учитываем широкий диапазон, которым обладают песня и стихотворение. Написал стишок, и ладно. А между тем твой труд широкими волнами переливается по всему народу. Если ты работаешь по-настоящему, ты становишься по-настоящему дорог своему читателю. Он готов грудью своей защитить тебя в минуту опасности. Тебя видят все твои читатели, а ты знаешь только некоторых из них. Когда пишешь, надо представить себе, что ты их всех знаешь…

То, что я сейчас расскажу, — не плод моего воображения. И вместе с тем это не желание показаться очень красивым в Отечественную войну. Я пришел в наш разведывательный батальон… Но я виду не подал и улегся с разведчиками спать. Мы повесили брезент наискось от бронетранспортера. Ночью пошел дождь. Я проснулся в воде. Не было более несчастного населения на земле, чем мои фурункулы. Предстояла разведка. Я попросился. «Нельзя, товарищ майор, мы за вас отвечаем. Командир накажет». Но я их уговорил, и мы помчались. Командир нам действительно встретился, но на мне сидел такой широкий стрелок, что меня под ним невозможно было разглядеть даже под микроскопом. Я очень любил этих людей, и они меня очень любили. Они были молодые, я им сочинял не совсем приличные сказки, и дай мне бог еще такого вдохновения.

Дорога простреливалась. Стояла наша разбитая самоходка. Мы некоторое время блуждали и, наконец, пересекли передний край. Ни на одном заседании мне не было так скучно, как в этой разведке. В первой деревне никого не оказалось. Во второй деревне старик и старуха, глухие еще с восемнадцатого века, ничего нам объяснить не смогли. «Были немцы?» — «Кажись, были».

Пошли дальше. Томило июльское солнце. Я попросился обратно. Резведчики обрадовались. Я был им в тягость. И я пошел. У самого переднего края я попал под артналет. Авиация по сравнению с артиллерией — добрая внучка. Самолет я вижу в небе, а куда попадет снаряд — я не знаю…

И еще я вспоминаю свою недавнюю поездку на Алтай. Я с моим другом, режиссером Театра имени Ермоловой, изнемогали от жажды. В поисках воды мы зашли на МТС. И вдруг мы слышим:

Во мне проснулось неожиданное честолюбие, мы вошли, и я сказал: «Я — автор!»

«Документы!» — потребовала девушка.

Я предъявил.

«Я думал, что вы куда моложе!» — разочарованно сказал юноша.

Не мог же я объяснить этим молодоженам, что не я виноват, не Советская власть, а только время.

Потом я уехал в колхоз, а когда вернулся, девушка оказалась одна, влюбленный ее покинул. Подруги ее утешают: «Ты еще молодая, красивая, тебя еще, знаешь, какой человек полюбит!»

На что она ответила:

— Вы что думаете — мне спать не с кем! Мне просыпаться не с кем.

Я хочу просыпаться вместе со своим народом, со своим читателем и засыпать только тогда, когда я очень устану, с тем чтобы опять просыпаться и трудиться вместе с народом.

ДОВЕРИЕ К ХУДОЖЕСТВЕННОСТИ

Когда мне интересно в кино? Сначала я скажу, когда мне неинтересно. Мне неинтересно в кино всегда, когда мне рассказывают то, что я уже знаю.

«Я» — это в данном случае условность. «Я» — это не только я, но и все остальные, кто хочет что-то узнать, чему-то удивиться, чему-то обрадоваться, над чем-то прослезиться.

Мне интересно в кино всегда, когда фильм заставляет меня сосредоточиться на каком-то явлении, на котором я обычно не задерживал взгляда. В кино мне интересно, когда я знакомлюсь с интересными людьми, желательно более интересными, чем я сам. Да и все, мне кажется, ищут в кино людей, которые сильнее нас, мудрее, добрее, счастливей.

Это не значит, что я за выдумывание искусственных, невозможных, идеальных характеров. Нет, долг любого художника, особенно художника кино, — найти среди нас, людей, человека, достойного пристального внимания, подсмотреть в жизни уже существующие новые явления и со всей страстностью доказать их жизненность.

То есть в кино мне интересно всегда, когда оно, кино, не «отражающее зеркало, а увеличивающее стекло».

Мне интересно в кино только тогда, когда глубине и значительности темы соответствует, как говорится, высокохудожественное решение. Ужасно неинтересно в кино, товарищи, когда авторы фальшиво подсовывают нам холодные схемы, назидательные рецепты или казенное, уставное бодрячество. За схематизм и назидательность в кино нужно, по-моему, судить военно-художественным судом. Такие фильмы, как «Улица Ньютона, дом 1», кажутся мне профанацией искусства не только потому, что характеры в картине, несмотря на внешнюю современность, первобытно-вульгарны или уныло, искусственно «утонченный, не только потому, что конфликт и способы его решения удивительно шаблонны и примитивны, но и потому, что язык, стиль этого фильма претенциозен и именно потому косноязычен.

Сравнивая кино, например — нет, с поэзией не буду сравнивать, — например, с балетом, с грустью убеждаюсь, что обязательные для балета нормы профессионального мастерства не стали еще обязательными для многих кинематографистов.

Вот балерина. Прежде чем ей, балерине, доверяют создание каких-то образов, она обязана достигнуть определенного технического уровня. В кино же нередко видишь, как суконным, невыразительным, неточным языком излагается событие, в основе которого важная проблема. Как грубо лепятся характеры — они похожи на бумажные цветы, в них нет запаха своеобразия.

Вот опять балерина. Когда балерина плохо танцует, она не может сказать в свое оправдание: да, но зато какую идею я выражаю!

Идея существует только блистательно выраженная!

Во всяком искусстве идея неразрывно связана с формой, так что выражается она, идея, только через форму, художественную ткань произведения.

Когда балерина танцует Джульетту хорошо, и ее Джульетта хорошо умирает, только тогда она, Джульетта, живет, тогда ее сущность, ее идея существует. Когда балерина танцует плохо, не существует никакой идеи. Пора бы эту нехитрую вещь уяснить кинематографистам. Когда фильм с большой идеей в основе «поставлен» нехудожественно, неточно, нетонко, тогда идеи в фильме нет, какие бы монологи ни произносили положительные герои. Нет идеи, совсем нет, она умерла не родившись.

Зато какое наслаждение смотреть фильм, в котором идея, духовная мысль органически вырастает из художественного анализа, умно и точно отобранных художником моментов реальности, когда средства этого анализа тонки и глубоки. Например, один из моих любимых фильмов — «Баллада о солдате». Это фильм, в котором мера условности, высокой художественной образности найдена в верных пропорциях.

Вернусь сейчас опять к балету. Балет весьма условное искусство, содержание в нем выражается при помощи танца, пластических движений, и тем не менее балету удавалось, как известно, выражать самые сложные проблемы, самые большие идеи, самые тонкие проявления человеческих характеров. И никто при этом не требовал, чтобы над сценой висели лозунги и плакаты, декларирующие идею балета, — все доверяют условности, художественному языку танца. Кино, как и всякое другое искусство, условно, хотя условность экрана совершенно другого характера. Только поверхностному человеку может показаться, что «документальность» кино дает ему право быть натуралистичным. Нет, просто язык кино, как мне кажется, — это язык, в котором натуралистические приметы суть особый вид условности. Искусство всегда выражает, и не важно, выражает ли оно нечто при помощи жестов, слов или смонтированных кусков реальности, — всегда надо искать в искусстве способность выражать.

И вот, возвращаясь после столь теоретического периода к первоначально поставленному вопросу, я хочу сказать, что мне интересно в кино тогда, когда я вижу, что авторы фильма доверяют художественному языку кино, его способности выражать любые идеи и чувства, а не апеллируют к безусловным формулам, тезисам, чуждым художественному мышлению.

Все передавать через поэзию, учил Белинский. Все передавать через художественную ткань — вот тогда будет в кино интересно.

Я настойчиво говорю о том, что это главное, вот чего я жду от кино и что хотел бы чаще в нем встречать. Доверяйте искусству, товарищи кинематографисты, и не раскрашивайте скульптур!

1964

БЕСЕДА СО СТУДЕНТАМИ ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА

— Убей меня бог, если я знаю, о чем мы будем беседовать… Но у трудящихся всегда найдется общий язык, и, я думаю, мы побеседуем так, что это пойдет на пользу и вам и мне.

Вас интересует многое, но на общие темы я не могу говорить, потому что и сам плохо в них разбираюсь. Например, я до сих пор не установил: зачем нужна поэзия? Знаю только, что она нужна, и в первую очередь мне, так как у меня нет никакой другой квалификации. А тут, как мне кажется, я приношу пользу.

Давайте начнем очень элементарно, специфически с того, что касается поэзии. С рифмы, например. Вам трудно рифмовать или легко? (Голос с места: «Кому как!») Рифма вам помощник или враг? (Голос с места: «Чаще мешает!») Это потому, что вы еще не умеете с ней обходиться. Я утверждаю, что рифма — первый помощник поэта. Сейчас попытаюсь на каком-нибудь примере это доказать.

Мне очень помогает рифма. Рифма помогает мне, как человек. Что же она делает? Она создает ассоциации, на первый взгляд нелепые — рифмуешь одно с совершенно противоположным и потому не сразу находишь соответствие. Мне вспоминается смешной случай с рифмами. У меня была записана рифма и лежала, забытая на столе: падишах и падежах. Какая здесь ассоциация? Падежах — это что-то из грамматики, а падишах — из Турции. Но уже в самой этой рифме заключается юмор, и я написал стихотворение — объяснение в любви к девушке, где есть такие строчки (мне думается, они убедят вас в естественности соединения таких чуждых по значению слов, как падишах и падежах):

и т, д.

Это стихотворение малоизвестно, но, я надеюсь, вы прочитаете его и поймете, что, если бы не было рифмы «падежах — падишах», не было бы и этого стихотворения.

Приведу еще рифму: излучина — изучена. И вот строки из стихотворения «Итальянец»:

Есть натяжка? Нет натяжки. Рифма создает ассоциацию.

Белым стихом я не пишу. Переводить белым стихом обожаю. Собираюсь переводить Расула Гамзатова — он пишет белым стихом. Жуковский перевел «Ундину» белым стихом, но это не нарушает целостности поэмы… Гамзатов в переводе тоже не потерял, потому что его переводят хорошие поэты, и вообще искусство перевода у нас на большой высоте. Кстати сказать, на мой взгляд, не обязательно белый стих переводить белым.

Так что, когда вы говорите: мне трудно с рифмой, — это из тех трудностей, которые нужны больше, чем легкость.

Рифма, повторяю, — первая помощница ваша, не потому, что вы соединяете несоединимое, а потому, что без нее нельзя выразить то, что хочешь сказать в стихотворении. А без мысли о том, что ты хочешь написать, не может быть стихотворения.

Многие из молодых пишут сейчас так заковыристо, что не сразу разберешь что к чему. В погоне за оригинальностью, в стремлении избежать банальностей они удивительно банальны. Им сейчас труднее написать «Дети, в школу собирайтесь», чем стихи вольным размером с необычными образами.

Главное, чтобы было что-то за душой. Вот Пикассо, например, — в лучшие свои полотна он вкладывает то, что у него лежит на душе. А когда у тебя за душой ничего нет и ты начинаешь выдрючиваться, чтобы показать какую-то оригинальность, — вот этого я не понимаю. И становлюсь похожим на петуха крыловского, который в куче навоза ищет жемчужное зерно. Но разница между мной и крыловским петухом такая: мне ясно, что навозом от кобылы можно удобрять поля, а навозом от искусственной кобылы поля удобрять нельзя.

Я говорю с вами импрессионистски, считая, что это лучше доклада или чтения воспоминаний. Чем хороша импрессионистская форма беседы? Когда редко встречаешься, всплывают разные вопросы, и на них надо дать ответы не исчерпывающие — вы сами их «дочерпаете»…

Может быть, мы возьмем у кого-нибудь из присутствующих здесь стихотворение и будем следить за его строками с точки зрения ювелира, не только того, который снабжает браслетами буржуазию, но и того, кто делает кольца для обручения пролетариата?

Итак, у кого-нибудь из вас, может быть, есть стихотворение, и мы, отталкиваясь от него, затронем различные темы. Это лучше всего. Сядем на определенном вокзале, еще не зная, куда поедем. Но предупреждаю: в оценке я буду, как палач на пенсии.

Ну вот, ко мне поступило стихотворение «Торгаш». На первый взгляд неплохое. Разбирать его буду не с точки зрения арифметики, а с точки зрения высшей математики. Среднее образование и даже профессорское звание, как вы знаете, не отличают человека, отличает его только то, что он внес в науку. Одно дело — никому, кроме студентов, неведомый профессор, другое — профессор Эйнштейн. Ну, давайте разбирать.

При чем тут мешок? Если бы не было мешка, пес мог бы свернуться еще на чем-то… Мешок — это не признак торговца. В мешке можно носить что угодно. Бедные люди таскают в мешке все, если у них нет денег на авоську.

Автор находился в плену рифмы «Ташкент — мешке», и в результате не он повел стихотворение, а стихотворение повело его. (Голос с места: «А может быть, наоборот — он дорожил образом?»)

В молодости мне безумно нравились такие мои строчки… Сейчас вы будете хохотать:

Рифма «по небу — что-нибудь» мне очень нравилась, я дорожил ею. А дело не в том, чем человек дорожит, а в том, что действительно дорого. Мещанин, скажем, дорожит фикусом, но это ведь не значит, что фикус имеет особую ценность.

В стихотворении нет возраста человека, о котором пишет автор. Какой это человек? Если старый — можно было бы написать: «ободранная борода», и это определение служило бы мыслью. А то, что борода лежит, как пес, меня не волнует. (Голос с места: «Может быть, автор хотел сказать: как собака, стережет?»)

Когда я читаю «Брожу ли я вдоль улиц шумных», все для меня ясно. Здесь нет того, чтобы борода свернулась на мешке. Здесь нет ни одного образа. Об образе нам тоже надо поговорить, потому что образом часто служит самое обыкновенное прилагательное. И вдруг это необычно поставленное прилагательное начинает звучать: «Гордо реет Буревестник, черной молнии подобный…» «Черной» — обычное слово, а какой изумительный образ!

Дальше вы пишете:

Это мне мешает. Все четверостишие сделано ради рифмы «обочины — озабоченно». У вас получается человек с двумя спинами и одной ногой. Вы отступаете от главной мысли, динамика стиха пропадает.

А вот пример, когда простое прилагательное становится замечательным образом:

Через эти прилагательные — зеленые, синие и желтые — вы сразу видите социальную суть тогдашней России… Надо знать, что можно сравнить, и нельзя сравнить кобылу с архиереем.

В вашем стихотворении торговец кричит: «Берите пряное и острое…» Это можно услышать только в Литинституте. Продавец никогда не скажет: «берите» — он скажет: «покупайте».

Дальше строка: «Какой наварится супец!» Кто же в Ташкенте скажет: «супец»? Это скажут в Ярославле, а не в Ташкенте.

Не думайте, что я придираюсь к стиху — нисколько! Я так же говорю и с любимым мною поэтом Смеляковым, он меня так же чешет, и большей частью правильно. Но нам легче понимать друг друга, потому что мы давно знакомы и наше творчество близко.

Читаем дальше:

Почему острова, а не полуострова, не мыса? Почему купцы должны быть на острове? Они, наоборот, живут на континенте. Но у вас — остров. Почему? Острова бывают и обжитые, например остров Манхэттен в Нью-Йорке. Вам остров нужен для рифмования со словом «острое». А если бы было слово «тупое», вы, наверное, рифмовали бы «с перепоя».

Это, знаете, примитивно звучит — плюс и минус, пролетариат и буржуазия. Пойдем дальше:

Вот это по-настоящему просто, хорошо.

С ответственностью за свои слова утверждаю: стихотворение талантливое. Почему же я так жестоко с ним обошелся? После моего разбора вы первое время не будете знать, что вам делать, вас каждая строка будет смущать. Но это только первое время. Нужно немного помучиться, а потом все встанет на свое место.

Вот еще две строки из этого стихотворения:

Почему шуршат? Если шуршат — значит, не звенят, а у вас написано: «звонче»…

Вы недостаточно вжились в то, что изображаете, и находитесь немного в подчинении и у рифмы и у аллитерации.

Остановлюсь еще на одной строфе:

Слово «собери» здесь не то, а если вы употребили его, то совесть должна быть не продана, а разбросана по листкам. Точнее сказать, не совесть, а жизнь…

Я бы напечатал эти стихи, если бы чем-нибудь заведовал.

Поймите, мне хочется, чтобы вы были не только членами Союза писателей, о чем вы, конечно, мечтаете, а явлением в нашей поэзии. Таким явлением, как Леонид Мартынов. Я читаю его каждый раз с большим удовольствием. Вы заметили, как у него поставлены слова, мысли?! Это один из самых любимых моих современных поэтов.

Еще я очень люблю Смелякова. Но он менее строг, чем Мартынов, хотя и не менее талантлив. И вообще у нас с поэзией обстоит дай бог, хотя современники всегда жалуются, что поэзия слаба, что раньше она была лучше. Даже тогда, когда Пушкин создал «Евгения Онегина», один из его современников, который не очень любил Пушкина, заявил: «Наш Сашка исписался». Прошло немного времени, и стало понятно, что «Евгений Онегин» — творение гения.

Поэтому, когда начинают хаять нашу поэзию, этого не надо принимать всерьез. А хаять ее есть за что и будет за что даже при полном коммунизме.

Поэзия познается по тому положительному, что она дает. И если сделать сборник положительной нашей поэзии, то он будет весьма объемистым.

Верно, конечно, что мы выпускаем четверть настоящей поэзии и три четверти мусора. И все же, когда будем собирать все настоящее, мы увидим: наша эпоха отражена в поэзии гораздо больше, чем в прозе.

Недавно я прочел поэму чудесного поэта Василия Казина. По-моему, еще никто так не описывал, как он, первый ленинский субботник. Всем вам очень советую прочесть ее. Казин не пропустит безвольной строки — каждая строка у него, как солдат.

Я надеюсь, — обращается Светлов к автору стихотворения «Торгаш», — что вы меня не подведете и через года два услышите мой восторженный отзыв. Я никому не хочу причинять зла или показать, какой я умный. Просто говоря, тот этап, который вы еще переживаете, я уже пережил, потому и указываю вам на недостатки.

Чтобы вы не огорчались, что я вас избрал как жертву, разберу еще одно стихотворение, также, видимо, талантливого человека (говорю это не в качестве комплимента). Вот его стихи:

Мысль правильная: между белым и зеленым отчужденья полоса. Это начало весны. А «ветер выл на голоса» — сказано неточно. Если баба плачет, то в голос, а не на голоса… Можно выть на разные голоса. А у вас получается, что где-то выли голоса, а ветер выл на них, так же как собаки воют на луну.

Я бы посоветовал начать стихотворение так:

Сразу видишь начало весны, сразу понятно, что происходит.

Гомонить и орать — разные понятия.

Зачем вам «а»? Здесь ведь надо «и». Затем, почему они приседали до земли? Когда я сижу на стуле, я не говорю, что я сижу, приседая на стул. Если вы говорите про сугробы, что они догорали, «приседая до земли», значит, они были где-то сверху, а не на земле. Они просто все ближе принижались к земле…

Когда речь идет даже о неодушевленных предметах, делайте им человеческие судьбы. Тогда все будет выглядеть гораздо теплее, человечнее. Возьмите «Парус» Лермонтова. Разве это о парусе? Это же о человеке, о его судьбе. А когда вы говорите, что сугробы приседали до земли, у меня создается комическое впечатление. По вашему мнению, это поэтический образ? А посмотрите, что с ним происходит. Этот образ похож на человека, не умеющего владеть биноклем. Он поворачивает бинокль в другую сторону, и все отдаляется от него… Так и вы: вместо того чтобы приблизить предмет, отдаляете его…

Нехорошее слово! Его мог бы употребить Маяковский там, где он издевался бы над чем-нибудь — над тем же торгашом, чтобы создать противное впечатление о нем. Это слово тогда подошло бы, но оно не для вашего стихотворения.

Еще бы пыля!

Я бы написал: «полураздетые поля». Они не голые и еще не одетые. А неодетые поля — это же осень. А весной они в заплатах, полураздетые… Не думайте, что я придираюсь к строчкам. Я все время наталкиваю вашу мысль на точность показа.

Понятно, что вы говорите о белом и зеленом цветах. Но у меня, который помнит гражданскую войну, это вызывает другие ассоциации. «Белый был уже несмелый» — это когда мы турнули его из Крыма, а «зеленый выжидал» — это когда он по хатам прятался.

Стихотворение должно быть написано для всех возрастов, даже детского.

«То и дело» здесь не нужно, к сути не относится. Ведь каждое стихотворение имеет свой словарь, и каждый поэт тоже имеет свой словарь…

Старайтесь, что только можно, держать в центре внимания человека, тогда все станет куда убедительнее…

Дело не в угловатости. Они и летом угловаты. Нам нужен признак весны. Ищите то, что бывает с кленом именно весной. Сучья клена всегда угловаты. Или надо быть мичуринцем, чтобы вырастить новый сорт клена. Заключаю разбор стихотворения: начало весны я вижу только в двух строках — «между белым и зеленым отчужденья полоса». Остальное идет от литературы. Так или не так? (Голос с места: «Правильно».)

Хочется, чтобы вы сами сознались в своем «преступлении», и тогда я смягчу вам «наказание».

Когда Лев Толстой описывал Бородинское сражение, оно происходило у него на письменном столе. Он видел все, каждого солдата. Когда я читаю ваше стихотворение, мне кажется, что вы плохо видите то, о чем пишете. Я всегда говорю молодым поэтам: «Ищите точности выражения для передачи читателям своего видения». Для этого не надо ничего необыкновенного…

В дни моей далекой юности я жил в Москве, на Покровке, в общежитии. Ко мне приехал отец, впервые очутившийся в нашей столице. Он сказал мне: «Какая замечательная церковь тут недалеко!» Я пошел, посмотрел — действительно замечательная церковь. Я каждый день проходил мимо и не замечал ее, а он приехал и увидел ее свежими глазами.

Мы должны показывать читателю то, что он пропускает и не видит своими глазами. А когда мне подсовывают угловатые клены как признак весны — я не соглашаюсь….

Если вы устали от разбора стихов, мы можем поговорить с вами на любую другую тему. Задавайте мне коварные вопросы. Что вас волнует? Чувствуете ли вы недостаток сил, когда пишете, ощущаете ли вы, в чем этот недостаток?

До сих пор я помню, как впервые выступал в комсомольском клубе с чтением своего стихотворения. У меня коленки дрожали, когда я вышел на трибуну и начал что-то робко шептать. Мне кричат: «Давай, Миша, давай!» И я начал орать страшным голосом…

С тех пор я привык к большой аудитории. Привычка эта пришла не сразу. Для этого мне пришлось прожить джамбульский век. Постепенно все приходит. Придет и к вам знание и понимание точности стиха. Только сохраните все, что сейчас пишете, чтобы потом умиляться своей молодостью…

Очень важно понимать прозаизмы, их значение в стихе. Они действуют иногда сильнее поэтических образов. Я очень люблю слова-прозаизмы, а раньше пользовался ими неумело. (Голос с места: «Как вы думаете — верлибр привьетея?»)

Он может привиться, как в ботаническом саду прививаются тропические растения. Но даже Маяковский, ломая, революционизируя стих, пришел к ямбу Пушкина, хотя ямбы у них разные. Читая: «как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима», — сразу слышишь: это Маяковский. Пушкин не сказал бы «сработанный», но это слово прекрасно звучит у Маяковского…

Я от вас требую, как от мастеров, высшего качества, и, если вы освоите хотя бы пятьдесят процентов моих требований, я посчитаю нашу беседу небесполезной.

Ко мне поступило еще одно стихотворение — в одну строку. Это тоже образец желания оригинальничать:

Пью пиво. Пена. Два проливных дождя. 73 копейки за все.

Какая мысль в этой строке? Вы хотите снижения цен на пиво?

При чем тут проливные дожди? Вы намекаете на то, что в пиво подливают воду?

У японцев есть трехстрочное стихотворение «хокку» и пятистрочное «танка» — это же богатейшая вещь! Но ведь у вас совсем не то. Я тоже могу написать: «Пью водку. Идет снег. Друг угощает. Ни копейки не стоит». Чем моя мысль хуже вашей? (Голос с места: «Лучше».)

Даже лучше. Потому что 73 копейки останутся при мне, а за разбираемое сейчас стихотворение я не заплатил бы ни копейки.

Предостерегаю вас: избегайте ложной мудрости! Она засасывает.

Пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных» написано о таких вещах, которые все знают: о жизни, о смерти. Но написано так, что никогда не забывается. Стихотворение же о пиве я тоже не забуду, но не забуду как анекдот…

Сейчас мне подбросили короткие басни:

С баснями — беда. В них нередко берется то, что лежит сверху. А то, что берут сверху и вставляют в басни, лишено мысли. Когда Михалков начинал писать басни, он делал это свежо — помните про лису?.. Он внес в басни советское качество, которого не было у Крылова, и басни Михалкова запоминались, приводились как цитаты… А так — я возьму любую пословицу и сделаю басню. К примеру, лечил меня один зубной врач, много говорил, но зубы не вылечил. Мораль: не заговаривай зубы. Вот и басня, в которой подмечено все, что лежит сверху.

Мы будем с вами переходить от забавного к серьезному и наоборот — ведь беседа должна быть человечной. Вот еще басня:

Это немного лучше, но здесь тоже ближайшая ассоциация.

Вот еще одно стихотворение, в котором сказано: «Дождь прошлепал босыми ногами». Какие же ноги у дождя? У него нет ног. О дожде много и хорошо написано. Блок, например, писал о мертвом и тут же показал дождь, и его образ получил потрясающую силу. Простыми средствами, как я уже говорил, достигается необыкновенный эффект. Вот почему великих поэтов надо перечитывать. Вспомните, как Маяковский писал: «Мария — дай!» Благодаря ему было свергнуто царство искусственной поэзии. Роль Маяковского в этом поистине титаническая!..

Почитаем еще одно стихотворение:

Здесь скрип и речь сливаются — получается «скрипи речь». Дальше:

Что это? Народный говор? А почему я должен говорить, как говорят в деревне Малые Мочалки? Здесь утеряна русская сказка: нет ни ковра-самолета, ни ТУ-104… Снижена русская сказка, а она сама по себе великолепна.

Писать можно обо всем, лишь бы это обогащало читателя. Сразу, может быть, и не попадешь в мишень, но ты стреляй в нее.

Вот еще стихотворение, в котором каменная баба названа бабенкой. Это все равно что сказать, что я Юрий Власов.

Вы все время идете к цели и не доходите до конца. Вам кажется, вы наделили силой каменную глыбу. Почему вы обращаетесь к ней, как к скифке, а не как к каменному изображению? Представляю, какое впечатление произведет на нас ребенок, который назовет свою прабабку прабабенкой!

Не мудрите! Если аромат, то аромат, а не сложное соединение… А когда вы начинаете мудрить, то я, к несчастью, и сам умный…

Я за то, чтобы искусство было беседой. Все искусство, даже пейзаж — беседа. Вспомните картину Левитана «Над вечным покоем» — это ведь беседа. Я смотрю на нее, и у меня рождаются какие-то мысли… А когда мне про каменную бабу говорят: «бабенка», я все равно ею не увлекусь… Брак не состоится, нет!

Я за оперативность лечения, а не за терапевтическое лечение. Боль — великая вещь. Если бы ее не было, людей умирало бы в десять раз больше. Боль предупреждает, что какой-то орган болен и что нужны или срочная операция, или быстрое терапевтическое лечение. Так же и у вас: какое-то лечение вам нужно. Я никогда не стесняюсь огорчить молодого поэта. Это ему всегда полезно. А если я буду говорить вещи только приятные, то они ведь не нужны ни вам, ни мне. Я старался доставить вам минимум боли…

Может быть, мы с вами еще встретимся зимой. Летом вы окрепнете физически и поэтически. И тогда у меня будет меньше замечаний по вашим стихам… Всех вас благодарю за внимание!

1964

ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ, АФОРИЗМЫ

Я вовсе не собираюсь рассказывать анекдоты. В старости тебя сопровождает не шумящая листва, а только тени отшумевшей листвы. И воспоминание, кажущееся на первый взгляд пустяком, влечет за собой бесчисленные ассоциации. Бывает в жизни такое состояние, когда пятно заменяет картину. У меня сейчас такое состояние. Поэтому, не обладая усидчивостью, чтобы написать роман, достойный внимания всех слоев общества, я буду, как бабочка, летать с воспоминания на воспоминание. Может быть, и моя пыльца оплодотворит нашу общую ниву.

Мальчик бегал в Английском саду. Этот Английский сад находился на Украине, в городе Екатеринославе. Время действия —1913 год.

Мальчик катил большое деревянное колесо. Он был очень счастлив. В течение нескольких недель он собирал десять копеек. Билет в Английский сад стоил десять копеек.

Этот мальчик еще не подозревал, что он когда-нибудь станет старым человеком и напишет «Повзрослевшие сказки» и что то обстоятельство, что вход в Английский сад на Украине стоит один гривенник, послужит ему темой для одной из сказок.

Старый англичанин в клоунском наряде, задыхаясь, бежал впереди детей. Он тоже катил колесо. Потом, много-много лет спустя, я видел, как постаревшая жена горного лыжника старалась идти вровень с мужем. Она не хотела, чтобы он ее видел побледневшей, она не хотела, чтобы он ушел к другой. Какой же бледной она была! А муж ничего не замечал.

Вот так же и я тогда не заметил, каким бледным был бегающий по Украине клоун, родившийся на одном из британских островов.

Само собой разумеется, что мальчиком, катившим впереди себя большое деревянное колесо, был я.

Машины портятся, а человек тем более. Начинается лаборатория — насколько я изменил своей детской мечте. Вспоминаю Кайдаки — железнодорожный район в городе Екатеринославе. Я вспоминаю ее огромные голубые глаза. В старости есть своя прелесть — она из отдельной тарелки может сделать целый сервиз. И вот девушка, имени которой я так и не запомнил, проходит по всей моей жизни. И так как ее глаза были необыкновенно голубыми, вся моя жизнь кажется мне необыкновенно голубой. У них — и у девушки и у жизни — была неудачная любовь.

Воспоминание цепляется за воспоминание, и, боюсь, эта цепная реакция помешает строгости и стройности моего рассказа. Но это не страшно. Беседа всегда лучше доклада.

Это было в двадцать шестом году. МАПП, РАПП — давно пройденный этап (простите за невольную рифму)… «ЛЕФ» дрался с «НА ПОСТУ», Маяковский с переменным успехом боролся с Авербахом; Луначарский, безмерно любивший литературу и искусство, старался быть арбитром, но редко что у него получалось — бизоны не поддавались дрессировке.

В двадцать третьем году три молодых поэта — Михаил Голодный, Александр Ясный и я, — приехав с Украины, сразу попали в такую обстановку. Советская литература тогда еще только начиналась, и мы были нарасхват — когда нет золота, хватаешься за бронзу.

Мы прямо с вокзала, не успев помыться, нырнули в РАПП. Поплавали, и нам показалось, что вода больше горькая, чем соленая. А в такой воде киты не плавают.

Отец очень хорошего поэта Михаила Голодного долгое время был убежден, что все передается по наследственности. Сын его популярный поэт. Несомненно, это по наследственности. Проклятый царизм помешал старику выявить себя в полной мере. Три дня этот старик искал рифму на слово «канарейка». Потом торжествующе приходит к сыну и объявляет: «Нашел рифму на «канарейка». — «Какую же?» — «Соловейка».

Маяковский и Алтаузен как-то столкнулись на лестнице.

«Что это вы несете, Джек?»

«Да вот купил Иннокентия Анненского и Каролину Павлову».

«Начитаетесь вы этих Иннокентиев и Каролин, до чего же вам скучно жить станет».

Помнится, лет тридцать пять тому назад мы как-то ехали с Владимиром Владимировичем Маяковским. Наша страна тогда была еще нищей, и никакой автомобильной промышленности у нас не существовало. Мы ехали на старом американском «фордике», но молоденький шофер испытывал, наверное, те же чувства, что и первый космонавт.

Маяковский сам не управлял машиной. «Понимаете, Светлов, — говорил он, — я в движении всегда задумываюсь. А шоферу это противопоказано. Настоящая профессия, любая настоящая профессия должна из осознавания ее превращаться в инстинкт».

Что же тогда хотел сказать Маяковский?

Человек, какой бы работой он ни занимался, обязательно должен быть профессионалом. Мало того, даже чувства человека должны быть профессиональными.

Я помню, как Маяковский во время, казалось бы, совсем обыкновенной беседы вдруг поднимался и говорил: «Простите, товарищи, одну минуточку!» — что-то записывал и продолжал беседу. Я как-то наткнулся на одну его записную книжку. В ней ничего нельзя было понять. Это понимал только он один.

Маяковский для меня — самое святое воспоминание в поэзии. Я никогда не подражал Маяковскому. Можно подражать чему угодно, только не темпераменту. Я подражал Блоку, Тютчеву, даже, извините, Надсону, но это было подражание — не поэзия, и только тогда, когда я понял свою главную задачу, мне кажется, я стал поэтом.

Однажды Маяковский, улыбаясь, сказал мне: «Светлов! Что бы я ни написал, все равно все возвращаются к моему «Облаку в штанах». Боюсь, что с вами и с вашей «Гренадой» произойдет то же самое».

Это были пророческие слова. Кто бы со мной ни познакомился, обязательно скажет: «А, Светлов! Гренада»!» Становится несколько обидно: выходит, что за сорок лет своей литературной деятельности я написал только одно стихотворение.

Думаю все же, что это не так. Но доказывать как-то не хочется…

…Возвращаюсь к «Гренаде».

Стихотворение, скажу прямо, мне очень понравилось. Я с пылу, с жару побежал в «Красную новь». В приемной у редактора — Александра Константиновича Воронского — я застал Багрицкого. Багрицкому я тотчас же протянул стихи и жадно глядел на него, ожидая восторга. Но восторга не было.

— Ничего! — сказал он.

Воронского «Гренада» также не потрясла:

— Хорошо. Я их, может быть, напечатаю в августе.

А был май, и у меня не было ни копейки. И я, как борзая, помчался по редакциям. Везде одно и то же. И только старейший журнальный работник А. Ступникер, служивший тогда в журнале «Октябрь», взмолился:

— Миша! Стихи великолепные, но в редакции нет ни копейки. Умоляю тебя подождать!

Но где там ждать!

Я помчался к Иосифу Уткину. Он тогда заведовал «Литературной страницей» в «Комсомольской правде». Он тоже сказал: «Ничего!» — но стихи напечатал. Прошло некоторое время. И вдобавок (горе мое!) мне уплатили не по полтиннику за строку, как обычно, а по сорок копеек. И когда я пришел объясниться, мне строго сказали: «Светлов может писать лучше!» И я подумал, что ошибся, что медь принял за золото.

Как-то Семен Кирсанов прочел «Гренаду». Она ему очень понравилась. Он побежал с ней к Маяковскому. Маяковский бурно не реагировал, но стихи оставил у себя.

Через несколько дней состоялся его вечер в Политехническом музее. Зал был переполнен. Я долго стоял, очень устал и отправился домой, не дождавшись конца. А вернувшийся позже сосед сказал мне:

— Чего ж ты ушел? Маяковский читал наизусть твою «Гренаду»!

А потом он читал ее во многих городах. Мы с ним тесно познакомились Но это уже отдельная тема — разговор о бесконечно дорогом мне поэте и человеке…

Лил необыкновенно противный дождь. Мои сухие носки промокли не от дождя, а только от впечатления о нем. Стук в дверь. Вошел знакомый мне человек, но где и когда я с ним познакомился, убей меня бог, не помню. Это был Александр Довженко. Он носил довольно красивые туфли, но только у них был один недостаток: у них не было подошв. Я ему отдал свои запасные туфли (какой же это корабль без спасательного круга!), и он долго носил их — до получения всеобщего признания.

Тяжело хоронить гениальных людей.

У каждого человека есть мечта: с такого-то числа я начну новую жизнь.

Человек выбирает 1-е или 15-е число какого-нибудь месяца, или, чаще всего, день своего рождения.

Приходит назначенный день — жизнь не изменяется.

У поэта своя мечта: собрать все свои стихи, издать их отдельной книгой и затем… начать писать по-новому.

Чаще всего это не удается, но я все же хочу попробовать^[21].

Недавно я зашел к Николаю Николаевичу Асееву. Он впервые читал Артема Веселого и был в полном восторге. Артем Веселый — это моя юность. Мы все проходили сквозь заросли новаторства, и каждый из нас, идя к коммунизму, хотел иметь собственную походку. Поэтому, читая Артема Веселого, надо пробиться сквозь джунгли дани времени и прийти к сути этого большого писателя.

Писал он удивительно. Он писал на одной стороне листа. Потом он кнопочками навешивал все эти листы на стенку и шел пешком вдоль своего произведения, на ходу исправляя ошибки. «Ну как, Миша, ничего?» — «Ничего, ничего, вполне ничего!» — отвечал я. Так писал этот великолепный русский писатель. Это был могучий юноша, и хотя его уже давно нет на свете, мне кажется, что вот-вот он ко мне зайдет.

Почему-то в связи с этим наступает мне на ноги другое воспоминание. Была в моем родном Екатеринославе Тихая улица. И жил на этой улице удивительно застенчивый мальчик-комсомолец. Он себе выбрал псевдоним Тихий. А я в это время был солдатом революции (люблю красивые слова). Я тогда проштрафился: я обжег руки кипятком и не мог встать на дежурство. Меня отправили на гауптвахту.

Знойный, необычный даже для Украины день. Моим конвоиром был мой товарищ с уличной фамилией Тихий. «Миша, — сказал он мне, — я задыхаюсь. Понеси ты винтовку». Я арестованный. Сами понимаете, что я мгновенно согласился. Потом я тоже устал, и он вел меня как арестованного. Так мы менялись раз шесть. Я провел на гауптвахте часов пять, а воспоминание осталось на всю жизнь.

Я, бывалый воин, ежедневно спасавший Россию и не имевший никакой другой квалификации, возвращался на бронетранспортере из разведки, где выяснил все фашистские козни.

Два силуэта возникли передо мной. На конях шли в ночь Федя Чистяков и его возлюбленная — ткачиха из Подмосковья. Она была неинтересна. Но к нему пришло время стать влюбленным.

У командира сорок четвертой бригады Чиркова была своя блажь: он назначал комбатами только красавцев. Пять батальонов — пять командиров-красавцев. С четырьмя я был знаком.

Недавно я в Доме Советской Армии встретился с одним из них — с Васей Славновым, другом Феди. Это очень странный человек. Он боялся и боится воды. Ему, человеку необыкновенной храбрости, легче было взять любую высоту, чем перейти ручей.

Передо мной опять возникают два силуэта — они, уставшие от человеческих страстей, едут понуро. Сидит мальчик на лошади и думает: «Чем бы мне развлечь свою любовь?» Сидит девушка на лошади и думает: «Ну, до чего же мне скучный мальчик попался!»

Наш фронт был на болотах. И мы у проходимых мест устраивали так называемые батальоны. Унылый пейзаж оживляли красивые комбаты. Направление главного удара бывает не только на фронтах, но и на отдельных участках.

И вот фашисты кинули огромные силы на отдельный участок.

Поле обстрела из блиндажа довольно ограничено. И Федя Чистяков, нимало не смущаясь, выкатил свой пулемет на крышу блиндажа и стрелял по всем направлениям. Он убил несчетное количество врагов и вернулся невредимый к себе в блиндаж. Враг больше не затевал никаких затей на его участке. Федя получил орден Ленина.

Он очень дружил с Васей Славновым, о котором я уже упоминал. Ко мне эти люди уже привыкли и не стеснялись меня.

«Ну, как, Вася?» «Ну, как, Федя?» Но стоило только кому-нибудь войти, как Федя вставал: «Ну, что еще прикажете, товарищ комбат?» Ни в одном английском университете не преподают такую дисциплину и такую чуткость.

А погиб Федя Чистяков следующим образом. Он был в гостях в соседнем батальоне. Враги наступали большими силами. Пулеметчик, помня подвиг Чистякова, выкатил пулемет на крышу блиндажа. На войне, как и в литературе, нельзя копировать. Обстановка не та, условия не те. В данных условиях не враг, а сам пулеметчик стал мишенью. Федя понял, что пулеметчик «халтурит». Он бросился на крышу, и тут же его буквально перерезала автоматная очередь.

Я видел много плачущих людей, но как рыдал Вася Славное над умирающим Федей Чистяковым! Он нисколько не стеснялся своего горя. И все равно не этот страшный эпизод остался глубоко запечатленным в моей памяти; остались два силуэта, освещенные фарами моего бронетранспортера: подмосковная ткачиха на коне и влюбленный в нее мальчик.

Чем глубже проникаешь в поток времени, тем явственней возникает железный закон бытия: время регулируется не количеством прожитых дней, а только тем, что в эти дни сделано. Но мы допустим непростительную ошибку, если в таких измерениях будем опираться на факты только собственной биографии. В таком случае беседа будет всего лишь застольной. Время надо видеть и в анфас и в профиль во всех его измерениях. Как ты прожил отсюда и досюда, может интересовать только очень близких тебе людей, а их не так уж много. Для того чтобы быть общественно полезным художником, отрезки измеряемого тобой времени должны находиться между одной исторической вехой и другой. Если так измерять время, то можно, соблюдая нужную скромность, заняться и этапами собственной пройденной судьбишки.

То, о чем я говорю, особенно важно в искусстве и особенно в поэзии. Важно не только твое существование, важно главным образом то, что происходило во время твоего существования и как ты донес до читателя проходившее при тебе время.

Будь я ученым-статистиком, я бы подробно и кропотливо перечислил бы все наши многочисленные достижения, я бы подкинул кое-где нужное количество пафоса, чтобы цифры не выглядели уж совсем сухими. Но я поэт, и этот прошедший год определяю не менее точным мерилом — по чувству размаха. Этот размах определяется не только нашим вторжением в космос, не только массовым ощущением трудового героизма, этот размах ощущается и на родной мне почве — в среде советских писателей. Молодежь перестала безмолвно слушаться, она, эта молодежь, горячо и творчески спорит. Глядя на наших молодых поэтов, и мы, куда более старшее поколение, поднимаем наши морщинистые руки для размаха. Мы не хотим быть венами страны, мы хотим быть ее артериями. Мы хотим участвовать в живой и бесперебойной пульсации страны.

Сейчас я обращаюсь к нашей молодежи. И честно признаюсь, с большой печалью вспоминаю о том времени, когда ко мне обращались как к молодому гражданину, как к молодому поэту. У меня были чудесные современники в моем ремесле. Такие замечательные наши поэты, как Маяковский и Есенин, обращались со мной, как с молодым. И вот прошло время, и я, наполненный возрастом человек, сам обращаюсь к молодежи. Границы между возрастами я так и не заметил. Что же я могу сказать молодежи? Что бы вы ни делали, чем бы ни занимались, старайтесь создать такую атмосферу, чтобы творческое состояние заняло большую часть вашей жизни. Я, к сожалению, не всегда соблюдал это необходимое правило. Соблюдай я его, я бы сделал куда больше полезного, чем сделал.

И еще одно необходимое правило — не соблюдайте принципиальность в мелочах. Принципиальность в мелочах — это оружие обывателя. Как часто мы слышим: «Нет, это я принципиально!», а речь идет о каких-то пустяках. Принципиальность — это оружие, которое, как всякое оружие, нужно держать в чехле. Обнажать это оружие нужно только для большого сражения или для опасной разведки. Сколько мы ни знаем великих людей — это люди великой и гордой принципиальности. Годы, которые мне еще предстоит существовать рядом с вами и для вас, я и думаю посвятить этой большой принципиальности. Я очень хочу, чтобы вы поверили моим желаниям и их осуществлению.

Мне нужно было прописать мою домработницу. В отделении милиции мне отказали, в районном отделении тоже, но направили меня в общемосковский паспортный стол, Ленинградский проспект, 12. Ни на что не надеясь, я все же пошел. Оставалось еще часа полтора до того торжественного момента, когда начальство меня примет, и я двинулся пешком.

Я устал, дойдя до Белорусского вокзала, и присел на тумбочку. Я знал, что мне скучно не будет. И действительно, произошли две аварии. В обоих случаях автобус раздавил частновладельческую машину. В обоих случаях виноваты были шоферы автобусов, но милиция считает всех частновладельцев капиталистами, и какой милиционер откажется оштрафовать Рокфеллера? Оштрафованные частновладельцы горько зарыдали.

Развеселившись, я пошел дальше. К месту своего назначения. И вдруг передо мной возник памятник. Я удивился. Вчера еще этого памятника не было. Потом я все понял. Очевидно, когда в один день в третий раз идешь прописывать свою домработницу, начинает усиленно работать воображение. Я примирился с миражом в центре Москвы и решил побеседовать.

«Вы кому памятник?» — спросил я. Памятник не ответил.

Это был памятник средних лет. Почему-то у него на лацкане пиджака красовался значок Общества спасания на водах.

Подошла большая группа людей. Молодежь положила у подножия цветы, пожилые люди — заявления. И тогда я понял, что это памятник бюрократу. И еще я понял, что он ни за что со мной не заговорит, если я не стану таким же, как он. И я решил стать бронзовым. Я — поэт и для меня такая метаморфоза — пустяк. Я стал почти весь бронзовым. Почти — потому что я оставил на спине довольно большой кусок чистой кожи. Я знал, что если все клетки на человеческом теле перестают дышать, то человек умирает.

Памятник улыбнулся.

«Поговорим, как равный с равным», — произнес он.

«Поговорим», — согласился я.

«Я не могу быть интересным собеседником, находясь на пьедестале», — изрек памятник. «Через полчаса, — сказал он, взглянув на вокзальные часы, — кончается мой трудовой день. Сходим куда-нибудь и за доброй чашей вина искренне поговорим. Вы какое вино пьете?

«Я пью коньяк».

«Я тоже».

«Куда же я денусь в эти полчаса?»

«А вы сходите в обувной магазин, тут рядом. Узнайте, есть ли там чехословацкие туфли с узкими носами. Редко, но все же бывают».

Туфель с узкими носами в магазине не оказалось. Когда я вернулся, памятник уже соскочил с пьедестала.

В привокзальный ресторан нас сначала не хотели пускать.

«В верхней одежде нельзя», — сказал швейцар.

Мы оставили свою бронзу в гардеробной и заняли столик. Я рассказал памятнику-бюрократу о всех своих злоключениях.

«Вот что, — сказал он. — Вы пока что на пути к третьей инстанции. А в девятнадцатой инстанции я главный. Когда до меня доберетесь, мы по знакомству что-нибудь вместе придумаем».

«Это очень долго, — сказал я, — а участковый-то ежедневно ходит ко мне и грозит штрафом».

Памятник-бюрократ почесал затылок.

«Нашел! — неожиданно воскликнул он. — Я-то нахожусь на пьедестале только в свои рабочие часы. В остальное время ваша домработница может на нем отлично проживать».

Я бросился к телефону.

«Дуся! — с невообразимой радостью прокричал я. — Все устроилось. Теперь большую часть дня ты будешь проживать на пьедестале!»

«Это как же — все время стоя?» — услышал я в телефонной трубке.

«Не беспокойся, я все улажу!»

Я помчался к покойному французскому скульптору Гудону и одолжил у него вольтеровское кресло.

И теперь у меня в доме все благополучно. В рабочие часы учреждений моя Дуся работает — варит обед, стирает белье, убирает. А в нерабочие часы москвичи (и командированные) могут увидеть на вокзальной площади скульптуру, какой еще на свете не было: бронзовая домработница на мраморном кресле.

Все обошлось благополучно. Для того чтобы прописаться, памятникам не надо проходить много инстанций.

…Я говорю о вдохновении не как о «божественном глаголе». Я подразумеваю под вдохновением просто-напросто творческое возбуждение. Оно, это возбуждение, также отнюдь не божественного порядка, оно является в результате накопленного опыта, богатства познанного материала, а также присутствия такого незначительного фактора, как талант. Поскольку я уже упомянул о таланте, мне хочется сказать о нем несколько слов. Я в советской поэзии, должен прямо сказать, прожил не всегда полезную, но долгую жизнь. И сколько раз мне приходилось, да и сейчас приходится, быть свидетелем того, как видимость таланта заменяла собой самый талант. Но видимость не может заменить сути, скандал не может заменить конфликта, происшествие не заменит события, злость не заменит гнев и хорошее отношение не заменит любви.

Мало того, часто бывает, что талантливые поэты пишут неталантливые стихи. Почему это происходит? Потому что они приступают к своей работе с недостаточной наполненностью, без которой нет вдохновения, и вместо хорошо оснащенного судна получается примитивная лодочка. Поэт не сообщает нам ничего интересного, а только изрекает давно нам известные истины, да и истины подаются не всегда точно. В данном случае поэта постигает незавидная судьба того известного мальчика, который считал, что белые коровы дают молоко, а черные коровы дают кофе. И еще почему у талантливых поэтов получаются неталантливые стихи? Потому, что для убедительности своей работы они ищут доказательства извне, а не изнутри, а это всегда неубедительно. Скажем, можно перечислить и зарифмовать массу туркменских или азербайджанских населенных пунктов, но Туркмению или Азербайджан мы не увидим. Можно в стихотворение десять раз вставить слово «коммунизм», но дорога к коммунизму от этого не станет короче. Декларативность не может заменить большое волнение. И если нашу работу сравнить с работой парового двигателя, то как часто сила нашего пара уходит на гудки, а не на движение!

И еще вот о чем мне хочется сказать — о нашем взаимном творческом общении. Как известно, вся наша работа перенесена в секции. Это очень правильно, но и этого явно недостаточно. Все равно у наших поэтов продолжает доминировать хуторское хозяйство. Сейчас я объясню, что я под этим подразумеваю. Когда напишешь хорошее стихотворение (а когда оно хорошее — почти всегда чувствуешь), нет у тебя желания побежать к товарищу и поделиться радостной новостью. Ждешь очередного собрания секции. А это ненормально. Кроме союза, клуба, кроме секций, существуют еще наши дома, и если бы мы по-настоящему вдохновенно работали, то живые ручейки бежали бы от дома к дому. Наша проза завоевала любовь массового читателя, наша поэзия сделала это только частично. Получилось парадоксальное положение — мы у читателя можем узнать больше, чем он может узнать у нас. А ведь мы — инженеры человеческих душ!

Может показаться, что я говорю слишком абстрактно — ни одного примера, ни одного доказательства, я не привожу ни одной цитаты из публикуемых в печати стихотворений. Я это делаю сознательно, делаю не потому, что я боюсь испортить отношения с кем-либо из товарищей-поэтов. Гораздо хуже, если можно так выразиться, испортить отношения с самим собой. А они у меня опять-таки, если можно так выразиться, прочно испорчены. У меня в столе сейчас лежит восемь незаконченных стихотворений. Почему я их не могу закончить? В силу вышеописанных свойственных нам недостатков — много пара истратил на гудки, мало угля подкидывал в топку. А ведь в этих стихах есть отдельные по-настоящему хорошие строфы и даже кое-где бьется неплохая мыслишка…

Любой предмет отбрасывает тень. Тем более человек. А мы с вами знаем, что есть миллионы световых лет. А свет проходит триста тысяч километров в секунду. Значит, наша жизнь на обывательский взгляд кажется ничтожной. А на самом деле очень содержательна. И сейчас я объясню почему.

Я терпеть не могу быть воспитателем. Я удивительно люблю быть воспитываемым. Все время мне кажется, что любой прохожий на улице мой учитель. Очень мне хочется, чтобы какая-нибудь пятилетняя девочка сказала мне: «Дядя Миша! Ты не так поступаешь!» И прошла мимо. И потом какая-то старая женщина с укоризной взглянула на меня. И тогда-то я и пойму, что любой предмет, даже одушевленный, отбрасывает свою тень…

Какая же тень заслоняет мою тень? Тень соседнего дома? Маловато. Тень всей улицы? Тоже маловато. Тень всего мира? Слишком много. И тогда я начинаю задумываться о своей профессии — она-то и отбрасывает тень. Что ты сделал? И вот тут-то начинается раскаяние о пусто прожитых днях. Где твоя тень? Куда она делась? Была ли это тень ученого, или поэта, или просто случайного прохожего? И тут есть только один ответ на все эти вопросы. Тень отбрасывает твоя профессия. Что ты сделал? Без того, что ты сделал, — ты человек без тени.

Нет тени без света. И никогда не следует понимать тень как что-то темное…

. . . . . . . . . .

— Зябко, — говорит Марат ^[22].

— Еще бы не зябко! — отвечаю я. — В нашем деле всегда зябко.

— Почему, Михаил Аркадьевич, — спрашивает Марат, — так получается?.. И пишу я как будто неплохо.

— Неплохо, — вставляю я реплику.

— И почему так получается? Не могу я стать читателю таким близким, как отец сыну, как брат брату, хотя бы как родственник родственнику?

И пока я думаю над ответом, соловьи заливаются. Они, соловьи, точно знают свою квалификацию и все время заливаются.

— А потому, что вы еще не промокли до ниточки, — отвечаю я.

— А как найти эту ниточку?

— Если бы я знал! — беспомощно развожу я руками. — Как часто в текстильном производстве нашей поэзии не хватает этой самой ниточки! Я сам мечтаю поймать ее за хвостик. И если я поймаю этот хвостик, я ни с кем не поделюсь. Я эгоист.

— Это заметно, — говорит Марат.

Мы идем молча. Какие-то иволги просят у председателя слова. Соловьи ушли в творческий отпуск. Я думаю, как мне сочинить следующее стихотворение. И Марат тоже думает о своем будущем стихотворении.

— Не такой уж я эгоист, — говорю. — Как только я поймаю эту ниточку, я ею поделюсь с вами. Она достаточно длинная, и ее хватит на всю нашу советскую поэзию. Хорошо писать многие могут, но редко кто может писать необыкновенно хорошо.

Я собираюсь развить свои интересные мысли, но в это время почтальонша вручает мне повестку: «Собрание бюро секции поэтов состоится такого-то числа, в такое-то время».

— А для чего вы собираетесь? — спрашивает Марат.

— А для того, чтобы найти эту самую ниточку, — отвечаю я.

Заря превращается в утро. Рано просыпающиеся люди уже творят свое дело. Проснувшиеся соловьи продолжают свое замечательное, но однообразное пение. Мы с Маратом прощаемся друзьями. Каждый думает о своем.

Женя Винокуров. Поэт следующего за мной поколения. Я ему не предлагаю традиций, я ему предлагаю дальнейшую мою веру в него. Не откажетесь, Женя?

Есть ли в вашей книге недостатки? Конечно, есть. Но ведь недостатков не бывает только у ангелов и гениев, и у обыкновенных людей, которые могут скрывать свои недостатки. Я о них не буду говорить. Моя задача — привлечь к вам еще большее внимание читателя. Может быть, я только слегка упомяну о них. Но начну я с хорошего:

Это очень хорошо. Но вот концовка этого стихотворения «Огонь» неверна:

На первый взгляд это кажется очень мудрым, а на самом деле это нарочная мудрость. Это очень легкая мудрость. Хотите, я (не потому что я такой уж опытный мастер) придумаю такое же «мудрое» четверостишие:

class="poem">

Я верю: час разлуки сократится,

Планеты дальние… Они как будто здесь,

И вот ко мне невиданные птицы

Летят из распахнувшихся небес.