Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
собрание сочинений
том 1
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
в двух томах
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
том первый
«Воспоминания»
и другие произведения (1958-1967)
Екатеринбург Издательство ГОНЗО при участии Мандельштамовского общества 2014
УДК 882 ББК 83 М 23
Издание подготовлено по инициативе и при участии Мандельштамовского общества
Составители С.В. Василенко, П.М. Нерлер и Ю.Л. Фрейдин
Подготовка текста С.В. Василенко при участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина Комментарии С.В. Василенко и П.М. Нерлера Вступительная статья к первому тому П. М. Нерлера Вступительная статья ко второму тому Ю. Л. Фрейдина
Мандельштам, Н.
М 23 Собрание сочинений в двух томах / Надежда Мандельштам. Т. 1: «Воспоминания» и другие произведения (1958— 1967) / Ред.-сост. С. Василенко, П. Нерлер, Ю. Фрейдин. Вступ. ст. П. Нерлера. — Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014. — 864 с.
ISBN 978-5-904577-35-3 (общий) ISBN 978-5-904577-31-5 (т. 1)
Издание представляет собой наиболее полное комментированное собрание сочинений Н.Я. Мандельштам, подготовленное на основе всех выявленных к настоящему времени опубликованных и архивных материалов.
УДК 882 ББК 83
Для читателей старше 14 лет.
Все права защищены. Ни одна часть произведения не может быть воспроизведена в каком бы то ни было виде без разрешения правообладателя.
© С. В. Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин (сост.), 2014 © П. М. Нерлер; Ю. Л. Фрейдин (статьи), 2014 ISBN 978-5-904577-31-5 © Изд-во «Гонзо» (оформление), 2014
СОДЕРЖАНИЕ
От составителей 6
Свидетельница поэзии (П. Нерлер) 9
Воспоминания 79
Об Ахматовой 583
Моцарт и Сальери 783
Установка на чистую форму 838
Стихи Мандельштама для детей 841
Мандельштам в Армении 843
Мое завещание 847
Список сокращений 856
Список цитированных источников 858
От составителей
В настоящее двухтомное собрание сочинений Н. Я. Мандельштам входят ее воспоминания, эссе, статьи и заметки, в том числе и фрагментарные. В него не включены автореферат ее диссертации, очерки, публиковавшиеся под псевдонимом «Н. Яковлева» в альманахе «Тарусские страницы» (Калуга, 1961), интервью и обширная — и все еще не собранная воедино — переписка.
Основой собрания являются три крупных мемуарных текста — «Воспоминания», «Об Ахматовой» и «Вторая книга», работа над которыми происходила поочередно и последовательно, соответственно в 1958-1965, 1966-1967 и 1967-1970 гг., причем текст «Об Ахматовой» является, по сути, первой редакцией «Второй книги».
Книги «Воспоминания» и «Об Ахматовой» составляют основу первого тома собрания, а «Вторая книга» — основу второго, остальной материал каждого из томов расположен хронологически.
По сравнению с предыдущими изданиями в тексты книг внесены существенные изменения, основанные на учете всех выявленных к настоящему времени источников.
Выборочная дополнительная разбивка текста на абзацы, выделение оборотов прямой речи, поправки в пунктуации и исправление очевидных опечаток даются без особых оговорок. Сохранены некоторые особенности авторской орфографии. Авторские выделения (подчеркивания) текста даются курсивом. Конъектуры приводятся в угловых скобках.
При комментировании указываются источники текста и сведения о первых публикациях, раскрываются или уточняются исторические или биографические реалии. Многочисленные цитаты (часто по памяти) из произведений О. Мандельштама, А. Ахматовой и других авторов раскрываются выборочно, лишь в тех случаях, когда поиск их источников может вызвать определенные затруднения. Неточности в цитировании не исправляются, но иногда оговариваются. В отдельных случаях, для более объективной и разносторонней характеристики упоминаемых лиц и событий, приводятся свидетельства и оценки, не совпадающие с авторскими.
В оформлении использованы материалы из Городского музея Амстердама; ГЛМ (Москва); Мандельштамовского общества (Москва); Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме (Санкт-Петербург); Отдела рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург); РГАЛИ (Москва), Фейер- стоунской библиотеки Принстонского университета (Принстон, США); Центрального архива ФСБ РФ (Москва), архива Чувашского государственного университета (Чебоксары), а также частных собраний А.Ж. Аренса, Н.В. Гординой, М.Б. Горнунга, С.И. Ивич-Богатыревой, А.М. Ласкина, Е.Б. Муриной, П.М. Нер- лера, А.А. Попова, Ю.Л. Фрейдина и В.В. Шкловской-Корди.
Составители считают своим приятным долгом сердечно поблагодарить всех, кто помог при подготовке настоящего издания.
Прежде всего благодарим тех, кто предоставил для этого издания необходимые текстологические источники и иллюстративные материалы: это Файерстоунская библиотека Принстонского университета и РГАЛИ, а также Е. Э. Бабаева, Н. В. Гордина, Т. С. Птушкина, Н. А. Струве, Г. Г. Суперфин, П. Троупин, В. В. Шкловская-Корди и Н. Е. Шкловский-Корди.
Слова признательности и тем, кто помог нам с информацией, необходимой для комментирования: это В. И. Битюц- кий, Н. А. Богомолов, К. Браун, С. М. Волошина, Н. А. Громова, | Ю. М. Живова | , В. В. Золотухин, С. И. Ивич-Богатырева, Л. Ф. Ка- цис, Е. Л. Куранда, А. В. Наумов, Д. М. Нечепорук, Т. Ф. Нешу- мова, П. Е. Поберезкина, А. П. Рассадин, Ф. И. Рожанский, М. Г. Сальман, Р. Д. Тименчик, Л. С. Флейшман, Б. Я. Фрезинский и С. Г. Шиндин, а также тем, кто оказал техническую помощь в подготовке книги: это Л. Б. Брусиловская, | А. Д. Дунаевский, В. Б. Литвинов, А. В. Миронова, |Н. Л. Поболь | и Т. Л. Тимакова.
С. В. Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин
Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой...
О. Мандельштам
Милый, милый, как соскучилась...
Н. Мандельштам
Вы, Наденька, очень умная женщина и очень глупая девчонка...
С. Клычков
СВИДЕТЕЛЬНИЦА ПОЭЗИИ
Очерк жизни и творчества Надежды Яковлевны Мандельштам
Наденька Хазина родилась 18/30 октября 1899 года в Саратове... Надежда Яковлевна Мандельштам умерла 29 декабря 1980 года в Москве. Долгая, отчаянно трудная и неслыханно счастливая жизнь!..
I
ПЕРЕЖИТОЕ Саратов и Киев. Семья
.Родилась Надя Хазина в купеческо-губернском Саратове, последним ребенком в семье. Квартировали в доме Жаркова, что на Большой Воздвиженской, недалеко от реки, а когда дети подросли, то переехали немного повыше, на Малую Казачью 1.
.Отец, Яков Аркадьевич Хазин, высокий, прямой и кареглазый, носил сюртуки одинакового покроя и звал свою пе- пельноволосую младшую дочку почему-то «рыжиком», возможно, потому, что в младенчестве у нее были рыжие волосы. Сын кантониста и убежденный атеист, он, под влиянием семейной кухарки Дарьи (она же нянька Н. М., водившая ее по храмам), исправно соблюдал православные посты. Из двух своих дипломов Санкт-Петербургского университета — математического и юридического — больше любил первый, но для жизненного употребления выбрал второй — за то, что лучше кормил. И не ошибся: молодой и блестящий юрист, присяжный поверенный и адвокат, он неплохо зарабатывал.
В 1902 году, когда в провинциальном Саратове на Волге ему стало тесно, он со всем своим разросшимся семейством перебрался на Днепр — в Киев. От Саратова, а точнее от Волги, на всю жизнь осталась неодолимая кулинарная страсть к осетрине и еще своеобразная смесь барства с кротостью и скупостью (его любимая шутка: «У меня нет богатого отца»).
Яков Аркадьевич был человеком мягким и податливым, любил присесть на корточки и раздвинуть руки, чтобы сразу обнять всех вернувшихся с прогулки детей. У него, вспоминала дочь, «не было повелительных интонаций». Тем не менее перед ним «поджимали хвосты» ее будущие нахалы друзья — и поэты, и художники, и артисты с их подругами. Сам же он выделял в ее «табунке» братьев Маккавейских, Владимира и Николая, чей отец Николай Корнильевич Маккавейский, знаток топографии Страстей Христовых, преподавал на кафедре пастырского богословия и педагогики Киевской духовной академии.
С зятем Яков Аркадьевич был ровен и дружен, а тот любил послушать его рассказы, а весной 1929-го даже собирался написать по их канве четырехлистную повесть «Фагот»: «В основу повествования положена "семейная хроника". Отправная точка — Киев эпохи убийства Столыпина. Присяжный поверенный, ведущий дела крупных подрядчиков, его клиенты, мелкие сошки, темные люди — даны марионетками, — на крошечной площадке с чрезвычайно пестрым социальным составом героев разворачивается действие эпохи — специфический воздух "десятых годов". Главный персонаж — оркестрант киевской оперы — "фагот". До известной степени повторяется прием "Египетской марки": показ эпохи сквозь "птичий глаз". Отличие "Фагота" от "Егип<етской> марки" — в его строгой документальности, — вплоть до использования кляузных деловых архивов. Второе действие — поиски утерянной неизвестной песенки Шуберта — позволяет дать в историческом плане музыкальную тему (Германия)» 2.
В конце жизни, бросив адвокатуру, ставшую в новых условиях не слишком практикабельной, он вновь переключился на свою «первую любовь» — математику, всю жизнь остававшуюся его тайной и недостижимой мечтой 3. Все приговаривал: «Больше шестнадцати часов в сутки я работать не могу» 4.
Умер Яков Аркадьевич Хазин 8 февраля 1930 года 5.
Младшая дочь унаследовала от отца роскошный математический лоб, а от матери — поразительно красивые пепельные волосы («седенькие») и чистую кожу. И от обоих — прекрасно подвешенный и очень острый язык.
...Вера Яковлевна Хазина числилась по иудейскому вероисповеданию. С мужем она, возможно, познакомилась еще в Петербурге, когда училась на врача на Высших женских медицинских курсах при Медико-хирургической академии, первых в России 6 . Но поженились они, — спасаясь, по-видимому, от давления собственных мишпух 7, — во Франции 8.
В голодный 1891 год ее как дипломированного врача посылали на помощь голодающим крестьянам Поволжья. Но после Саратова она уже не работала по специальности — следила за домом и разросшимся семейством. «Она была крошкой <...>, не доходила ему до плеча, а помещалась где-то под локтем. Оба они до революции были чересчур полные. У отца это не бросалось в глаза из-за роста, а мать казалась просто шариком. Она ездила за границу лечиться от полноты, но ничего не помогало, потому что ели мы по- русски — обильный московский стол с селянками, пирогами, расстегаями» 9.
21 мая 1934 года, ликвидировав комнату в Киеве и распродав мебель, Вера Яковлевна приехала в Москву — «доживать жизнь с зятьком и дочкой, которые наконец-то обзавелись квартирой. Никто не встретил ее на вокзале, и она была злой и обиженной. Но все эти чувства испарились в тот миг, когда она узнала об аресте О.М. Тут в ней проснулась либеральная курсистка, знающая, как относиться к правительству и арестам» 1 0.
Пока зять и декабристка-дочь отбывали сталинское «чудо о Мандельштаме» — высылку в Чердынь и ссылку в Воронеже, теща стерегла их квартиру в Нащокинском и подушку со стихами зятя. Когда О.М. арестовали, она оставалась единственным представителем «семьи», прописанным в ман- дельштамовской квартире. Но была она только съемщицей в квартире зятя: кооператив как бы «сдал» ей одну из двух его комнат сроком на пять лет, начиная с 15 февраля 1939 года 11.
С середины 1937 года Вера Яковлевна с дочерью почти не виделась: пребывание Н. М. в Москве, не говоря об О.М., могло быть — и было — только нелегальным. Но война объединила мать и дочь вновь. Проскитавшись с дочерью по уз- бекско-казахским степям и пустыням, Вера Яковлевна за эвакуацию так изголодалась и ослабела, что впала в детство, говорила и думала только о еде. И уже после того, как самое трудное было позади и они вместе попали в Ташкент, где были и А. Ахматова, и Надин брат Женя с женой, она тихо умерла 17 сентября 1943 года. Вскоре после ее похорон Е. Я. Хазин с женой уехали в Москву: им, как и А. Ахматовой, пришел «вызов» от Союза писателей.
.Отрочество и юность Н. М. прошли в Киеве. Сначала Хазины поселились в доме № 10 по Большой Васильковской 12, затем жили в доме № 25 по Рейтарской 1 3. А в 1911 году они переехали еще раз — в дом № 2 по Институтской улице, угловой по Крещатику, — прямо напротив городской думы 1 4.
Надя была четвертым и последним ребенком в семье: двое старших были голубоглазыми, а двое младших — кареглазыми. Самой старшей была сестра Аня, родившаяся в 1888 году. Она жила в Петрограде, нищей приживалкой в квартире папиного брата, и умерла от рака в июне 1938 года, в один год с О.М. и его отцом.
Это удивительно, но обоих Надиных братьев звали в точности так, как и двух мандельштамовских, — Шура и Женя! Свой бойцовский характер Надя закаляла в непрестанных битвах и драках с братьями, так и норовившими поиграть ею в футбол или посадить на шкаф. Братья были погодками, 1892 и 1893 гг. рождения, причем Шура родился в самый последний день «своего» года — 31 декабря 1 5.
Уклонившись от петлюровской мобилизации, оба добровольно пошли в Белую армию. Старший, Александр, — кажется, самый любимый — выпускник Первой киевской гимназии и петербургского юрфака, бежал от большевиков на Дон и предположительно погиб уже в 1920 году. Кто-то, по слухам, видел его в Константинополе, но когда бы и так — из эмиграции никаких признаков жизни он не подавал.
Средний, Женя, и родился и умер на шесть лет раньше Н. М. Как и Шура, был в Белой армии. Скрывая свое белогвардейское прошлое, с трепетом дожил в Москве до 80 лет. Страх разоблачения хотя и сделал его «самым сдержанным и молчаливым человеком на свете» 16, но нисколько не мешал той реальной помощи, которую он всегда и без промедления оказывал своей Надьке и ее опальному мужу-поэту. Это у него, на Страстном, 6, всегда, если было нужно, она останавливалась, и это ему, Женьке, она всегда могла доверить любые — в том числе самые деликатные — поручения, связанные с Осиным архивом или Осиной книгой: так что вполне логично, что секретарем первой комиссии по мандельштамов- скому наследию был именно он.
Обе братнины жены — и Сонька (Софья Касьяновна Вишневецкая), и Ленка (Елена Михайловна Фрадкина) — были подругами Н. М. из их безбашенного киевского «табунка», обе — театральные художницы из круга Экстер — Мурашко, к тому же часто и соавторши. Обе, вместе с Н. М. и Любой Козинцевой, женой Эренбурга, и еще другими, истово оформляли массовые революционные торжества в Киеве к Первомаю 1919 года 17.
Сонька приехала в Москву почти одновременно с Н. М. (в 1921 году) и устроилась в таировский Московский Камерный театр. В 1924 г. она ушла от Е. Я. Хазина к Николаю Адуеву, поэту-конструктивисту, в доме которого держала что-то вроде салона. Но вскоре колобок покатился дальше, и она стала женой Всеволода Вишневского, самого идейного и благополучного советского драматурга. В 1941 году она и сама вступила в партию, в 1951-м — за оформление спектакля Вишневского «Незабываемый 1919-й» — даже стала лауреатом Сталинской премии второй степени. К чести этой семьи, Вишневские регулярно посылали Мандельштаму в Воронеж деньги.
Ленка доучивалась уже в Москве во ВХУТЕМАСе — у Кончаловского и Лентулова. Как с «невесткой» у Н. М. были с ней непрекращающиеся проблемы 18.
Младших брата и сестру, Женьку и Надьку, связывала нежная дружба, омраченная лишь однажды — перед смертью матери. Когда оба состарились и у Н. М. завелись деньги, она охотно и много помогала Е. Я. Хазину с добыванием редких лекарств и даже с публикациями статей и книги 1 9. В 1974 году его не стало.
...В детстве Надя много болела, и в 1905-1914 годах родители не раз вывозили ее лечиться в Европу — в Швейцарию, где она прожила два года, Германию, Францию, Италию, даже в Швецию. Благодаря этим поездкам и гувернанткам она овладела французским и немецким языками, а заодно и англий- ским20.
В Киеве она окончила Киевскую женскую гимназию Аделаиды Владимировны Жекулиной — лучшую в городе. Она находилась в доме 26 по Большой Подвальной21; позднее для жекулинских гимназии и высших курсов было выстроено специальное здание на Львовской, 27 а 22. Занятия шли по программе, разработанной для мужских гимназий, преподавали отличные педагоги — своих питомиц Жекулина приуготовляла к взрослой самостоятельной жизни 23.
Сохранился листок с записью о поступлении Н. Хазиной в гимназию: пятерки по Закону Божьему, по русскому и немецкому языкам, четверка по математике. Успеваемость в старших классах была скромней: по одной только истории неизменные пятерки24.
Гимназисткой она однажды видела царский проезд. Глядя на царевича и четырех царевен (средняя, Мария, была ее ровесницей), она вдруг осознала, что сама «гораздо счастливее этих несчастных девчонок: ведь я могу бегать с собаками по улице, дружить с мальчишками, не учить уроков, озорничать, поздно спать, читать всякую дрянь и драться — с братьями, со всеми, с кем захочу. С боннами у меня были очень простые отношения: мы чинно выходили из дому вместе, а затем разбегались в разные стороны — она на свиданье, а я к своим мальчишкам — с девочками я не дружила — с ними разве подерешься как следует! А эти бедные царевны во всем связаны: вежливы, ласковы, приветливы, внимательны. Даже подраться нельзя. Бедные девочки!» («Девочки и мальчик»).
Между 8 ноября 1917 и 20 мая 1918 года и, несомненно, по настоянию отца Н. М. проучилась два неполных семестра на юридическом факультете Киевского университета Святого Владимира25. Подбить ее на дольше было уже нельзя, отцовы ремесло и хлеб ее решительно не прельщали.
В 1918-1919 годах она входила в круг (по ее выражению — «табунок») киевской богемно-артистической молодежи, по определению революционной и экстремально левой. Все же заметим, что «табунок» этот — в воспоминаниях Н. М. — этимологическое производное от «потравы»: леваки в искусстве делали примерно то же, что большевики в политике и общественном устройстве.
Членами «табунка» были А. Тышлер, Б. Лившиц, А. Дейч, М. Эпштейн и др. Сама Н. М. занималась живописью в студиях Александры Экстер и Александра Мурашко 26, но училась и у неоклассика М. Л. Бойчука 27, впрочем также из круга Экстер.
На протяжении всей жизни Н. М. обращалась на «ты» лишь к друзьям своей киевской молодости, к «жеребцам» и «кобылкам» из этого табунка, да еще к Эренбургу, тоже «киевлянину», но не коренному 28. Ко всем остальным своим взрослым знакомым и собеседникам (а их было превеликое множество за ее долгую жизнь, в том числе и куда более близкие, например Кузин) Н. М. обращалась исключительно на «вы», ибо «Вы» с большой буквы она категорически не писала.
Так же поначалу обращалась она и к Мандельштаму — своему «братику» и «дружку», но все-таки не киевлянину.
Киев. Первомай девятнадцатого. Встреча с Мандельштамом
Автор «Камня» приехал в Киев в середине апреля 1919 года — в несколько неожиданной для себя официозной роли наркомпросовского комиссара, или эмиссара. Он был откомандирован из Москвы, где работал в Отделе реформы высшей школы в Наркомпросе, для работы в Театральном отделе Киевского губнаробраза 29. Вместе со своим средним братом (Шурой) и другим откомандированным — Рюриком Ивневым — он остановился в гостинице «Континенталь», раз или два читал свои стихи на вечерах.
Кульминацией его «эмиссарства», как, возможно, и всего большевистского присутствия в Киеве в 1919 году, стало карнавально яркое празднование Первомая.
Этот день, — быть может, самый важный и самый насыщенный в его жизни, — сложился из трех разрозненных составляющих.
Утром — поход в Киево-Печерскую лавру, впечатление — самое удручающее: «Здесь та же "чрезвычайка", только "навыворот". Здесь нет "святости"» 30.
Днем — собственно первомайские торжества и демонстрация на Софийской площади, где разместились не только собор и памятник Хмельницкому, но и цитадель советского правительства. Площадь да и весь город стараниями добровольцев-авангардистов — художников, литераторов, артистов и музыкантов — изменились до неузнаваемости.
Через улицы тянулись полотнища с подобающими случаю лозунгами, наспех разрисованными студийцами и студийками Экстер (их развешивали и натягивали накануне ночью сами художники, врываясь — не хуже чекистов и в сопровождении тех же управдомов — в квартиры и со смехом будя спящих и трясущихся от страха жильцов). На той же Софийской, рядом с конным, но все еще бронзовым гетманом поставили гипсовый обелиск в честь Октябрьской революции. Тут же, рядом, такие же гипсовые Ленин и Троцкий и еще узенькая фанерная «триумфальная арка», сквозь которую браво прогарцевали конные красноармейцы и опасливо продефилировали пешие силы и все сознательные граждане. Арку огибала колонна открытых грузовиков, на которых артисты разыгрывали подходящие к случаю агитки, своего рода первый лав-парад в честь революции и солидарности трудящихся.
Гипс — этот податливый, но хрупкий и недолговечный материал — вобрал в себя всю хирургию и всю символику момента. На Крещатике — гипсовый Карл Маркс, на Красноармейской — такой же Фридрих Энгельс, на Европейской площади — Тарас Шевченко (ну чем не «вождь революции»?), перед Оперой — Карл Либкнехт, на Контрактовой — Роза Люксембург, а возле завода «Арсенал» — Яков Свердлов, сраженный буржуазной «испанкой» 31.
Но Мандельштама, стоявшего, скорее всего, на начальственной трибуне на Софийской, впечатлили не аляповатые фигуры-однодневки, а монументальные стены прекрасного собора. Он сказал тогда Ивневу, показывая на них: «Поверьте, что все это переживет все» 32.
В тот же вечер состоялась и вторая их встреча. Завершением этого бесконечного дня стало празднованье 26-летия Александра Дейча, критика и переводчика из того же киевского «табунка». Отмечалось оно в кафе «ХЛАМ» («Художники — Литераторы — Артисты — Музыканты»), находившемся в подвале гостиницы «Континенталь», где жил О.М. Он спустился вниз и был немедленно приглашен присоединиться к «табун- ку», рассевшемуся за составленными столиками. За одним из столиков сидела Надя Хазина, юная художница, вскидывавшая иногда в его сторону полные насмешливого любопытства карие глаза.
Мандельштама попросили почитать стихи — и поэт, обычно на публике капризный и заставляющий себя уговаривать, тут же и охотно согласился: «Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам... Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.» 33 Смотрела на него и она — зрачки в зрачки, дерзко и загадочно улыбаясь.
Разгоряченные, они вышли на улицу (оба курили) — и за столики уже не вернулись. Всю ночь гуляли по притихшему после праздника городу, вышли по Крещатику на Владимирскую горку и, забыв о гипсовых идолах и о вполне осязаемых бандитах и страхах 34, кружили аллеями по-над Днепром, встречали рассвет над Трухановым островом. И, не умолкая, говорили — обо всем на свете.
Словно бы предупреждая о возможных в сочетании с ним осложнениях, Мандельштам рассказывал Наде о Леониде Каннегисере, своем родственнике, убийце Урицкого, и о «гекатомбе трупов», которой на его теракт ответили большевики 35.
Пробирал холод, и мандельштамовский пиджак перекочевал на Надины плечи. Но со своей задачей не справлялся и, как надо, не грел. Не беда: через каждые сто метров парочка останавливалась — они обнимались, целовались, перешептывались.
Сама Н. М. вспоминала об этом так: «В первый же вечер он появился в "Хламе", и мы легко и бездумно сошлись...» 36
Второго мая в греческой кофейне их «благословил» Владимир Маккавейский, ближайший Надин друг и поэт из семьи богослова 37: большего для освящения таинства любви между евреем, окрещенным лютеранином, и еврейкой, крещеной православной, решительно не требовалось.
Сама дата 1 мая стала для Осипа и Надежды как бы сакральной и совершенно свободной от пролетарских коннотаций. О.М. вспоминал о ней, например, 23 февраля 1926 года, когда писал: «Надюшок, 1 мая мы опять будем вместе в Киеве и пойдем на ту днепровскую гору тогдашнюю.» 38
Вспоминали ее и в 38-м, в снежной западне в Самати- хе, когда под самое утро 2 мая, ровно в 19-ю годовщину киевской «помолвки», их разбудили энкэвэдэшники и разлучили уже навсегда. «Ночью в часы любви я ловила себя на мысли — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след — смесь двух воспоминаний» 39. Мандельштама, подталкивая в спину, увели, а все его бумаги покидали в мешок: «Мы не успели ничего сказать друг другу — нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься» 40.
. Тогда в Киеве Мандельштам провел еще три с лишним недели. Вечером 10 мая — еще один подарок искусства революции: премьера спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте овехуна» («Овечий источник»), поставленного в Соловцовском театре Константином Марджановым. Угнетенные испанские средневековые женщины дружно восставали против своих угнетателей и насильников, а в самом конце, плотоядно поводя бедрами, ни с того ни с сего кричали: «Вся власть Советам!» Исаак Рабинович, один из лучших учеников Экстер, был сценографом спектакля, а Надя Хазина одной из двух его ассистенток. После представления на поклоны выходили и они, вкушая свою толику успеха — оглушительные аплодисменты и вороха дешевых киевских роз.
Тогда же, 10 мая была завершена «Черепаха» — стихи ничем еще не потревоженного счастья, где «холодком повеяло высоким от выпукло-девического лба» и где только «мед, вино и молоко».
Не ранее 24 мая 41 в том же сопровождении О.М. возвращается в столичный Харьков, где хлопочет о командировке в Крым, тогда еще «красный» 42. Вскоре, однако, возвращается — вдвоем с Шурой — в Киев, где снова они поселяются в «Континентале». После того как их оттуда вежливо попросили, братьев приютил кабинет Я. А. Хазина 43.
Но в конце августа братья покинули Киев: с артистическим вагоном доехали до Харькова, оттуда — в Ростов и оттуда, наконец, в Крым. На прощанье Н. М. подарила О.М. свою фотографию с надписью: «Дорогому Осе на память о будущей встрече» 44.
Встреча эта намечалась еще в Харькове, куда Н. М. должна была приехать в обществе Эренбургов. Плану, однако, не было суждено осуществиться, так что встреча хотя и состоялась, но с порядочным опозданием — приблизительно в полтора года.
Они часто писали друг другу, но сохранилось только четыре письма Н. М. 45 В них она называет О.М. «милым», «милым братиком» или «милым дружком». В сентябре она все еще ищет оказию в Харьков или Крым и все ждет от своего милого телеграмму. Он и отправил ее 18 сентября, но пришла она только... 13 октября: все имевшиеся оказии были упущены.
На самом деле она и не хочет никуда уезжать — и то зовет его к себе в Киев, то, описывая киевские трудности, отговаривает его от этого и тут же, через строчку, снова зовет.
А Мандельштама ждала его причерноморская одиссея — с двумя арестами в Феодосии и Батуме, с обретением старых и новых друзей и врагов и с новыми стихотворениями:
Недалеко до Смирны и Багдада, Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
.Только в марте 1921 года, узнав от Любы Эренбург новый киевский адрес Н. М., О.М. поехал за ней и увез в Петроград и Москву. А еще через год, в конце февраля — начале марта 1922 года, О.М. и Н. М. зарегистрировали свой брак в Киеве: шафером на свадьбе был Бен Лившиц 46.
Москва — Ленинград — Царское Село
«Н. Х.», то есть Наде Хазиной, посвящена не только «Черепаха», но и вся «Вторая книга» (1923), а также несколько более поздних стихотворений О.М.
С самого начала Н. М. стала как бы живым продолжением пера или голоса О.М.: записывала под его диктовку и стихи и прозу или же переписывала их набело. В результате немалая часть сохранившегося рукописного наследия О.М. дошла до нас в ее списках, как авторизованных, так и не авторизованных. Помогала она мужу и в переводной работе (особенно при переводах с английского), нередко переводила и сама.
В 1922 году он познакомил ее с Цветаевой, а в 1924-м, в Царском Селе, — с Ахматовой. Цветаевский «прием» вышел ледяным, буквально «мордой об стол», а ахматовский — простым и теплым, дружба с А. Ахматовой, тогда начавшись, не прекращалась до самой ее смерти.
С этого времени Н. М. и О.М. стали почти неразлучны. Жена сопровождала поэта практически во всех его поездках по стране, включая такие специфические путешествия за казенный счет, как ссылки в Чердынь и Воронеж, а также в санаторий в Саматихе. Все эти «путешествия» прекрасно описаны ею самой, они были в такой же степени ее «репрессией», как и его, и на них я останавливаться здесь не буду.
Разлучали О.М. и Н. М. разве что те случаи, когда она сама, как в 1925-1930 годах, часто лечилась от хронического туберкулеза в Крыму или когда — во время воронежской ссылки О.М. — она ездила по делам в Москву: именно в эти месяцы и недели разлуки он особенно часто писал ей 47.
Впрочем, один биографический эпизод едва не завершился трагически для их союза — это история с Лютиком, или Ольгой Ваксель. Мандельштам знал ее в молодости в Коктебеле прекрасной девочкой-подростком. Но, встретив ее случайно в январе 1925 года в городе, он был буквально сражен ее женской красотой и невероятным обаянием, подействовавшими на него — и без малейшего усилия с ее стороны — в точности так же, как и на бесчисленных других ее обожателей до и после их встречи и расставания. Он познакомил ее и с Н. М., которая не только не возревновала его, но и сама подпала под чары ее красоты и обаяния. И если в этом неожиданном треугольнике Лютик и отвечала кому-то взаимностью, то не О.М.
Мандельштам же совсем потерял голову и повел себя как стареющий и богатый бонвиван, добивающийся взаимности в поздней интрижке: снимал номер в «Астории», заказывал в номер ужин и свечи, упадал на колени. При этом Ольга и не пресекала этой возни: не исключено, что в ее голове и впрямь прокручивались планы и риски очередного замужества, к чему в данном случае ее, возможно, подталкивала и мать.
Во всяком случае, треугольник прорвался в том самом классическом углу, где находилась «старшая» жена — 26-летняя Надежда Яковлевна, вспомнившая о своем «табунковом» свободолюбии. К середине марта она сговорилась со своим нарисовавшимся будущим мужем или другом — Владимиром Татлиным — и в один из дней, когда О.М. ушел в город, просто стала собирать чемодан и вызвала по телефону свою пассию. Но О.М. за чем-то вернулся и, увидев то, чем была занята жена, вдруг увидел и себя, и ее, и Лютика в какой-то совершенно другой перспективе. В одно мгновение он смял и выбросил в корзину, словно отброшенный черновик, весь свой вакселевский проект: женин чемодан закинул на шкаф, ее как раз подоспевшего жениха ласково вытолкал обратно, позвонил Ольге и твердым голосом, почти грубо уведомил ее об одностороннем прекращении всяких с ней отношений и даже зачем-то упрекнул в нехорошем отношении к людям! Жену же схватил в охапку и увез в Царское Село.
А в сухом остатке — семейное согласие и несколько дивных стихов!..
Впоследствии О.М. уже не испытывал свой брак на прочность: его платонические влюбленности в Марусю Петровых и Наташу Штемпель, — как и в случае с Лютиком, но безо всяких драм, — были с успехом конвертированы в золотой чекан прекрасных стихотворений. Но и о том, насколько это серьезно было у Мандельштама тогда, зимой 1925 года, лучше всего свидетельствуют тоже стихи — 1935-го, обращенные все к той же Ольге Ваксель, но уже к мертвой.
В 1930 году милостивая судьба подарила сорокалетнему О.М. другое чудо — чудо истинной дружбы. Эту дружбой с биологом Борисом Кузиным он сравнил с выстрелом, вновь разбудившим в нем, маститом спеце-литераторе, все ювениль- ные таинства поэзии. Этот блестящий, внутренне свободный, живущий научными интересами, дышащий музыкой и стихами человек был ровней О.М. и лучшим его собеседником в оставшиеся годы. Другими его новыми собеседниками в 1930-е стали Яхонтов и Харджиев.
В той же мере была очарована Кузиным и Н. М., быть может, даже в большей мере, ибо именно у него, сосланного в степные казахские Шортанды, искала она в конце 1938 г. дружеского утешения и участия. Свою вдовью жизнь она представляла себе только в двух модификациях — вместе с Борисом Сергеевичем или ни с кем.
Получилось — ни с кем.
Москва — Савелово — Калинин — Саматиха
Струнино — Шортанды — Москва — Малый Ярославец — Калинин
При жизни мужа Н. М. практически не служила, если не считать работы в редакциях газет — одной московской («За коммунистическое просвещение», теперешняя «Учительская газета») в 1932 году и в воронежской «Коммуне» в 19341935 годах.
Зато после его ареста и смерти ей пришлось сполна вкусить все прелести советской службы: Струнино, Калинин, Ташкент, Ульяновск, Чебоксары, Чита, Псков — вот географические станции ее жизни и профессиональной карьеры, педагогической по преимуществу.
.В мае 1937 года, после возвращения из Воронежа Н. М., как и О.М., автоматически лишилась московской прописки. Начались поиски подходящего жилья за пределами стоверстной зоны (Малый Ярославец, Таруса). Лето они провели в Савелово — селе напротив Кимр, а осень и зиму — в Калинине. Лишь изредка, наездами, они бывали и в обеих столицах — повидать родных и друзей, послушать музыку, сходить в музей.
Спустя год, в мае 1938 года, Н. М. была вместе с О.М. в подмосковном доме отдыха «Саматиха», где присутствовала при последнем аресте О.М. 2 мая 1938-го. Сопровождать мужа хотя бы до Москвы Н. М. на этот раз не разрешили: срок действия сталинского «чуда» 1934 года уже истек.
Только 6 или 7 мая сумела Н. М. выбраться из Самати- хи. По-видимому, сразу же после этого она выехала в Калинин, где забрала корзину с рукописями О.М. Она понимала, что такой же «налет» неизбежно предпримут и органы, и сумела опередить и без того перегруженный аппарат НКВД. В корзинке, по оценке Н. М., находилась примерно половина архива О.М., вторая половина была в Ленинграде у С. Б. Рудакова.
Вернувшись в Москву, находиться в которой было довольно рискованно, Н. М. не провела в ней и двух дней. Ее эпопея «стопятницы» началась с Ростова Великого, где ее ждала неудача.
На обратном пути она попытала счастья в Струнино — маленьком поселке с несколькими текстильными и ткацкими фабриками. Некоторое время она распродавала мандель- штамовскую библиотеку, но книги кончились. Жить стало не на что — так что нужно было искать и находить способы существования.
С 30 сентября по 11 ноября 1938 года она проработала ученицей тазовщицы комбината «5-й Октябрь» Александровского хлопчатобумажного треста в г. Струнино Владимирской области. Оплата повременная — 4 р. 25 коп. в день 48.
Но, заметив явно повысившийся интерес к себе со стороны отдела кадров, Н. М. в одночасье уволилась и укрылась от возможных «поисков» в Казахстане, в поселке Шор- танды, куда был сослан Б. С. Кузин и где она пробыла около месяца.
Последнее письмо поэта из лагеря, датируемое началом ноября, обращено к среднему брату Шуре и к Н. М. В ответ 15 декабря 1938 года Н. М. телеграфом отправила в лагерь денежный перевод. Она не могла знать, что жизни Мандельштаму оставалось всего двенадцать дней.
19 января 1939 года, в период ослабления Большого террора, написала заявление на имя нового наркома НКВД Л. П. Берии с требованием или освободить мужа, или привлечь к ответственности и ее — как постоянную свидетельницу и участницу его жизни и работы. До 30 января 1939-го она не знала, что освобождать было уже поздно и некого: О.М. умер 27 декабря, за восемнадцать дней до своего 48-летия.
30 января 49 пришел назад перевод, с припиской — «За смертью адресата».
После чего иначалась ее — уже вдовья — жизнь.
Седьмого февраля она обратилась в ГУЛАГ с просьбой выдать ей свидетельство о смерти мужа. Ждать пришлось почти полтора года. В июне 1940 года ЗАГС Бауманского района г. Москвы наконец выдал А. Э. Мандельштаму свидетельство о смерти О.М. 27 декабря 1938 года — для передачи вдове (в этой дате, известной в течение сорока лет как официальная дата смерти, Н. М. всегда сомневалась).
Весь январь и первую половину февраля 1939 года Н. М. провела в Москве, без прописки, что было опасно. В середине февраля, оставив мать в квартире вместе с Костаревыми, Н. М. уехала в Малый Ярославец, где прожила около месяца (по адресу: Коммунистическая, 34).
Вернувшись в Москву, где нужно было помочь маме в ее занятиях квартирным вопросом (обмен, хлопоты о пае), она рассчитывала вновь выехать в Шортанды, но приезд к Кузину его невесты А. В. Апостоловой сделал это невозможным.
В конце мая 1939 года Н. М. вновь вернулась в Калинин (по адресу: д. Старая Константиновка, № 78), где жила ее близкая подруга Е. М. Аренс, устроившая их обеих в артель детской игрушки. Почти все лето у нее гостила мама, приезжала и Н. Е. Штемпель, а в сентябре 1939 г. она и сама съездила в Воронеж. Осенью Н. М. переехала (новый адрес: Калинин, Школьный пер., 23, кв. 10) и устроилась работать учительницей старших классов в двух школах — № 1 и № 26.
В 1941-м Н. М. послала необходимые документы на заочное отделение Института иностранных языков. Но началась война, и ни абитуриентке, ни институту, судя по всему, было уже не до этого заявления.
Калинин — Муйнак — Михайловка — Ташкент
Бомбардировки Калинина начались уже в июле-августе 1941 года. 30 сентября 1941-го, когда немцы уже приближались к городу 50, Н. М. с матерью отправилась в эвакуацию — буквально с последним катером. Останься они в Калинине — немцы бы их расстреляли: расстрельные рвы копались для всех евреев, и для крещеных тоже. Под бомбежкой они доплыли до Сызрани, откуда хотели добраться до Воронежа. Но, узнав, что немцы наступают и на Воронеж, развернулись на юго-восток — в Среднюю Азию. Поездом привез в Бухару, а оттуда — вновь по реке (по Амударье) — на зловещий остров Муйнак в узбекской части Приаралья, где находилась колония прокаженных. Бежать отсюда было непросто, но Н. М. это через месяц все же удалось; поколесив по Казахстану, через Семипалатинск и Джамбул, она и на ее глазах слабеющая мама приземлились в колхозе «Красная Заря» в с. Михайловка Джамбульской области (дом Колесниковой).
Уже из Михайловки Н. М. списалась с находившимися в Ташкенте в эвакуации А. Ахматовой и Е. Я. Хазиным: волею случая они жили даже в одном доме 54 по улице Жуковской! Те тут же начали хлопоты о переводе Н. М. и В. Я. Хазиной в Ташкент. Получив в середине июня 1942 года соответствующее разрешение, в начале июля они, вместе с приехавшим за ними Е. Я. Хазиным, переехали в Ташкент и временно остановились у него. А в начале сентября 1942 года Н. М. переехала с мамой на окраину Ташкента — к переводчице Нине Пушкарской (Водопадный проезд, 3, кв. 3).
Вера Яковлевна уже впала в детство и буквально таяла на глазах. Последние месяцы ее жизни были отравлены неслыханно черствым и эгоистичным поведением ее сына с невесткой: отношения Н. М. с «ее» Женей в середине 1943 года были ничуть не лучше отношений О.М. с «его» Женей в январе 1937-го — то был тяжелый, на грани разрыва, разлад 51.
Н. М. приходилось бегать из расположенного в центре Дома пионеров на Водопадный кормить больную мать и после этого возвращаться обратно. Возможность жить на Жуковской и приводить учеников в дом, расположенный ближе к центру, наверняка облегчила бы их жизнь.
Впрочем, Вера Яковлевна не задержалась на этом свете: 18 сентября 1943 года она скончалась. Вскоре после ее похорон возвратились в Москву А. Ахматова, а за ней и Женя с женой. У Н. М., фактически ссыльной, на вызов в Москву не было никакой надежды. Впрочем, в Ташкенте она устроилась относительно неплохо: в 1942-1943 годах она работала — вместе с Л. К. Чуковской — в Центральном доме художественного воспитания детей, заведовала его литературным сектором и преподавала детям, на выбор, английский, немецкий и французский языки. Своих учеников — Эдика Бабаева, Валю Берестова и Мура (Г. С. Эфрона, сына М. И. Цветаевой) — она, любя, величала «вундеркиндами проклятыми». Берестову Н. М. — «в кожанке, носатая, энергичная, с вечной папиросой во рту» — напоминала «не старую и все же добрую Бабу Ягу» 52. В конце апреля 1943 года Н. М. перенесла эти занятия в комнату А. Ахматовой — на так называемую «балахану».
А в 1945-м Н. М. решает подучиться и сама — на кафедре романо-германской филологии на филфаке Среднеазиатского госуниверситета (САГУ), который она окончила 10 июля 1946 года экстерном. Когда ее спросили на экзамене об Озерове, она ответила: «Да, да, ах Озеров, это о нем мой муж писал.» 53 На протяжении 1947-1948 годов она сдала семь экзаменов по кандидатскому минимуму по специальности «романо- германская филология» — пять в Ташкенте, в САГУ, и два — в Москве, в МГУ 54.
Уже с 1 марта 1944 года (и вплоть до 19 января 1949-го) она одновременно преподает в университете английский язык на кафедре иностранных языков САГУ 55. В круге ее общения немало университетских коллег: от биолога Леонова до прославленной ею самой «Гуговны» — Алисы Гуговны Усовой.
Постоянной заботой Н. М. был мандельштамовский архив, помещавшийся тогда в корзинку или в один небольшой чемодан. Чудом довезла она его до Ташкента, какое-то время хранителем архива был ее лучший ученик Эдик Бабаев, попавший однажды в облаву со списком мандельштамовского «Разговора о Данте» в руках. Его отобрали в милиции. Когда же выпускали, возвращая тетрадь, молоденький милиционер, по виду вчерашний школьник, переспросил: «Сочинение?» — «Да, сочинение». — «Пиши яснее», — искренне напутствовал участливый милиционер.
В 1944 году Н. М. передала часть архива в Москву Э. Г. Герштейн. Но, напуганная постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, Эмма Григорьевна вернула архив Н. М. Последней надо было уже срочно возвращаться в Ташкент, но в считанные дни она нашла достойную замену хранителю: около 26-27 августа 1946-го архив был отдан братьям Бернштейнам — Сергею Игнатьевичу (жил в Столешниковом переулке) и Игнатию Игнатьевичу (он же Саня Ивич — в Руновском пер.) 56.
В первой половине лета 1948 года Н. М. ездила в Москву, где перенесла серьезную операцию на груди: удаленная опухоль оказалась, по счастью, не раковой 57.
Ульяновск — Чита — Чебоксары
После Ташкента бездомной, в сущности, Н. М. привелось изрядно поколесить по вузовским городам Союза.
В 1950 году она закончила свою первую диссертацию на соискание ученой степени кандидата филологических наук, но защититься ни сразу, ни в 1953-м ей так и не дали. Внезапный личный интерес товарища Сталина к «вопросам языкознания» придал этой когда-то сравнительно нейтральной научной дисциплине неожиданно опасную идеологическую окраску, так что диссертацию пришлось переписывать несколько раз 58.
31 августа 1955 года, уже после смерти вождя-лингвиста, в письме А. А. Суркову, Н. М. так описывала ситуацию с защитой: «Мне не дали защитить диссертацию в 1953 году. (Диссертация "Исследование древнегерманских языков" — т. е. действительно настоящее языкознание.) Все авторитетные люди в моей области (акад. Шишмарев, Жирмунский, Ярцева, Стеб- лин-Каменский, Аракин и др.) подтвердят это. Но у меня уже нет сил на защиту (сердце). (Боролись с диссертацией две специалистки по травлям — канд. Ахманова и Левковская.) Чорт с ней, с защитой» 59.
К середине 1951 года ее отношения на кафедре обострились настолько, что она охотно перебралась бы в другое место 60, но кто же возьмет к себе столь сомнительную вдову еврейку в самый пик антисемитского угара в стране?
В Ульяновске, впрочем, у нее был свой — и немалый — круг общения: биологи Александр Александрович Лю- бищев (а с ним его жена Ольга Петровна и сестра Любовь Александровна, у которой был арестован сын), Борис Михайлович Козо-Полянский и Роза Ефимовна Левина, историк Иосиф Давидович Амусин, парижанка репатриантка Нина Алексеевна Кривошеина, с которой Н. М. еще и в баню хаживала 61, словесница Марта Моисеевна Бикель, уроженка румынского города Радауци близ Черновиц. Впрочем, были и влиятельные враги во главе с директором института Виктором Степановичем Старцевым, секретарем партбюро факультета иностранных языков Павлом Алексеевичем Тюфяковым и исполнявшим обязанности декана этого факультета Иваном Кузьмичом Глу- ховым 62.
А с 1 сентября 1953 года по 13 августа 1955-го Н. М. уже в Чите, куда ее перевели из Ульяновска старшим преподавателем английского языка местного пединститута, располагавшегося на улице Чкалова. Вела она здесь и кружок по изучению готского языка. О городе и об институте Н. М. отзывается чуть ли не с восторгом: так, в письме от 15 сентября 1953 года В. Ф. Шишмареву она пишет: «Мне не страшно, что это так далеко, — город удивительной красоты, а институт на десять голов выше Ульяновского. Кафедра наша тоже гораздо лучше. А главное, здесь мирно и миролюбиво» 63.
С 1 сентября 1955 года она снова на Волге, на этот раз в Чебоксарах, — старшим преподавателем, а затем даже исполняющим обязанности завкафедрой английского языка Чувашского государственного педагогического института им. И. Я. Яковлева. Альтернативой мог бы стать Воронеж, но приглашение оттуда запоздало — пришло уже после того, как Н. М. была зачислена в штат.
Город Н. М. поразил, но не так, как Чита: «.весь в оврагах, горах и глине. Грязь осенью страшная. Вдоль улиц в центре деревянные лестницы. — Тротуары. Дикая старина. Я еще по такому не ходила» 64. И в другом письме: «Здесь деревянные тротуары и лестницы. Самый фантастический город-деревня на свете. Грязь доисторическая. Мою хозяйку и ровесницу дворник носил на руках в школу — пройти нельзя было. Сейчас кое-где есть мостовые, а горы из скользкой глины всюду. Таких оврагов я нигде не видела, а в детстве я хотела знать, что такое овраг. Чувашки очень серьезные, без улыбки, как армянки» 65.
Самое первое жилье — комната в доме по адресу Ворошилова 12, квартира Павловой — было просто ужасным: «С квартирами здесь полная катастрофа, а из-за этого я могу вернуться. Сняла я комнату у сумасшедшей старухи — Вассы. 200 р. Каждое слово слышно. Проход через нее, и 3 километра до института по мосткам — (это вместо тротуаров). Но старуха уже гонит меня (за папиросы). Форточки нет. Воды нет. Постирать нельзя. Вымыться за 5 верст» 66. Позднее жила по адресу: ул. Кооперативная, 10, кв. 13.
10 ноября 1955 года Н. М. пришлось возглавить кафедру английского языка — женский коллектив из 14 душ. В конце 1955 года Н. М. провела пять недель в Москве и до марта 1956-го занималась лишь диссертацией, которую благополучно защитила 26 июня того же года 67. Научный руководитель — В. М. Жирмунский — был прежний, но тема диссертации была новой: «Функции винительного падежа в англо-саксонских поэтических памятниках».
На Чебоксары пришелся и XX съезд партии со всеми его последствиями. За покойного мужа Н. М. получила 5000 рублей компенсации — пошли на раздачу долгов и на съем дачи для брата в Верее.
В 1956-м, по совету секретаря СП СССР А. А. Суркова, Н. М. добилась реабилитации О.М. (но, как оказалось, лишь частичной — по его последнему делу). Была создана Комиссия по литературному наследию О.М. и принято решение об издании тома его стихов в Большой серии «Библиотеки поэта».
Редактором этой книги, по предложению Н. М., стал Н. И. Харджиев, в связи с чем осенью 1956 года, вернувшись с дачи, Н. М. передала ему через брата и под расписку весь поэтический архив О.М. — папку с 28 листами прижизненной машинописи, 58 автографами и несколькими «альбомами».
Таруса — Псков — Таруса
16 октября 1958 года Н. М. уволилась из Чебоксарского пединститута и вышла на пенсию, несколько не дотянув до положенного двадцатилетнего трудового стажа. Но еще летом она срочно покинула свою 11-метровую комнату и выехала в Москву, где Союз писателей обещал выделить ей комнату в только что отстроенном писательском доме. «Людям из других городов — писала Н. М. директору Чебоксарского пединститута К. Е. Евлампьеву 15 июля 1958 года, — обычно ордеров не дают <...>. Но Союз Писателей мощная организация и, может, добьется своего <...>. Но очень возможно, что я вернусь, т. к. получение комнаты для иногородн<их> в Москве это чудо, а чудеса не частая вещь» 68.
Чуда не произошло, а в Чебоксарах уже начался семестр, и в результате получился «третий вариант». Н. М. осталась зимовать в советском «Барбизоне» — Тарусе. Ее первым тарусским домом стал дом Е. М. Голышевой (1-я Садовая, 2), куда ее прописали как домработницу. Вторым — трехоконный дом на горе по улице К. Либкнехта, 29. Хозяйка — тетя Поля, Пелагея Федоровна Степина — прописала ее уже как таковую. Три из четырех комнат были в распоряжении Н. М. — с расчетом на гостей. Жизнь для немолодой женщины была довольно спартанской — осенне-зимняя холодрыга, дрова, печка, колодец, удобства на дворе.
Здесь, в Тарусе — уже летом 1958 года — она впервые засела за воспоминания. Здесь же, можно сказать, состоялся и ее литературный дебют. В 1961 году Н. М. приняла участие в нашумевшем альманахе «Тарусские страницы», где, под псевдонимом Н. Яковлева, были напечатаны ее очерки 69.
Осенью 1959 года — подозрения на рак поджелудочной железы, к счастью, не подтвердившиеся. Но отсюда и тогда — снова мысли о завещании и о наследниках: наследником должен был стать коллектив, в котором она первоначально видела Н. И. Харджиева, Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба 70.
Пенсия по возрасту, которая полагалась Н. М., была настолько малой, что со временем Н. М. решилась поработать еще и снова стала подыскивать себе очередной провинциальный вуз. Особо долго искать не пришлось — все разрешилось само собой летом 1962-го прямо в Тарусе. Тем летом в Тарусе отдыхала Л. Я. Гинзбург. Здесь же, у своей сестры Лии Менде- левны, отдыхала Софья Менделевна Глускина, преподавательница Псковского государственного пединститута им. С. М. Кирова и жена философа Иосифа Давидовича Амусина, которого Н. М. хорошо знала еще по Ульяновску. Вернувшись в Псков и переговорив с Иваном Васильевичем Ковалевым, ректором института, она отбила Н. М. телеграмму с приглашением от его имени в Псков 71.
Итак, еще два года — с сентября 1962 по 9 августа 1964 года — Н. М. в Пскове. «Почему Псков?» — спросила ее Ахматова уже в 1966-м. «А "фер-то ке"?» («А что же делать?»), — отшутилась Н. М. И добавила: «Псков выручает» 72.
К Пскову она быстро привыкла, город ей, как и Чита, понравился. Еще 16 сентября она называла его «чужим и красивым городом» 73, а уже 27 сентября отчуждение испарилось: «Псков производит чудное впечатление вместе со стариной и новыми домами. Масса зелени. На 1У2 месяца отдельная однокомнатная квартира. Но что будет дальше?» 74 В октябре Н. М. подняла его рейтинг: «Псков — город — прекрасен. Институт хороший» 75.
В Пскове она сменила несколько адресов. Сначала и недолго — прекрасная комната в старинном доме на Октябрьском проспекте, рядом с Главпочтой и очень близко от института 76. Одно время она жила и у Майминых. А потом начались псковские «дикие наемные комнаты» 77. В одну из них — «каморку с печуркой» — к ней приходила Л. И. Вольперт: Н. М. покорила ее интересом к шахматам 78.
Навещали ее друзья из Москвы, как, например, Кома Иванов — приехавший к ней специально на 25-летие со дня смерти О.М. (с ним были еще Симон Маркиш и Виктор Хин- кис, будущий переводчик «Улисса»).
В первую же псковскую зиму — в феврале 1963-го — ее проведали И. Бродский с М. Басмановой и А. Найман с И. Коробовой, приехавшие полюбоваться старинной псковской архитектурой и передать ей книжки и привет от Ахматовой. А. Найман позднее вспоминал: «Она снимала комнатку в коммунальной квартире у хозяйки по фамилии Нецветаева, что прозвучало в той ситуации не так забавно, как зловеще.
Она была усталая, полубольная, лежала на кровати поверх одеяла и курила. Пауз было больше, чем слов, явственно ощущалось, что усталость, недомогание, лежание на застеленной кровати, лампочка без абажура — не сиюминутность, а такая жизнь, десятилетие за десятилетием, безысходная, по чужим углам, по чужим городам. Когда через несколько лет она наконец переехала в Москву, это был другой человек: суетливая, что-то ненужное доказывающая, что-то недостоверное сообщающая, совершенно непохожая на ту до конца дней явно или прикровенно ссыльную, которой нечего терять, и недопустимо и унизительно — прельщаться мелочами беззаботной жизни вольняшек» 79.
Среди коллег по институту, помимо Глускиной, — заведующий кафедрой русской литературы профессор Евгений Александрович Маймин с женой (Татьяной Фисенко, работавшей у него же на кафедре), другие молодые преподавательницы Лариса Ильинична Вольперт и Лариса Яковлевна Костючук 80, преподавательница философии Металлина Георгиевна Дюкова 81, заведующая библиотекой Лариса Михайловна Курбатова. Вне института — отец Сергей Желудков и его семья.
Студенты были, конечно, разные, и не все могли оценить то качество знаний, что им предлагала Н. М. Некоторых из своих гостей она даже «предъявляла» студентам, например Фриду Вигдорову, журналистку и депутата Моссовета.
От предложенного ей деканом факультета иностранных языков (Петр Иванович Иванов) соучастия в травле художников, подвергнутых разгрому на выставке в Манеже 1962 года, Н. М. категорически отказалась. Вместо этого она, чем могла, поддерживала провинциального художника-изгоя Алексея Ани- кеёнка, прозванного казанским Ван Гогом. Урывками, но продолжала писать и «Воспоминания».
За два года Н. М. уже пресытилась Псковом, — и весной 1964 года она с трудом доживала последние месяцы и недели. На третий год она уже ни за что не осталась бы — независимо от того, получила бы она в Москве прописку или нет. Она рвалась на волю, «к себе» — в Тарусу или в Москву, к своей работе, к своим друзьям, к своему брату с невесткой.
Но и переехав в Москву, Н. М. еще несколько лет ежегодно наведывалась в Псков, останавливаясь у отца Сергея Желудкова.
Москва. Прописка. Вечер. Квартира
В 1957 году она обратилась в Моссовет с просьбой предоставить ей жилье, в чем ей было сухо отказано — «в связи с недостатком жилой площади» 82. «Непрописуемая Надежда» — шутили друзья.
Возвращение из Пскова в Москву в 1964 году ознаменовалось страшным везением. Еще летом 1964-го Василиса Георгиевна Шкловская-Корди прописала Н. М. у себя в Лаврушинском переулке в Москве — на правах дальней родственницы 83. 22 июля Н. М. писала С. М. Глускиной: «Прописка в Москве действует неотразимо на мою психику — я поверила в лучшее будущее» 84. На этой волне Н. М. даже написала еще одну диссертацию — докторскую, но тут до защиты дело уже не дошло.
19 мая 1965 года на механико-математическом факультете МГУ состоялся первый на родине поэта вечер О.М., который вел И. Эренбург. Собравшаяся публика приветствовала Н. М. аплодисментами.
А уже поздней осенью 1965 года она переехала в собственную однокомнатную кооперативную квартирку (адрес: Большая Черемушкинская ул., 50, корп. 1, кв. 4), приобретенную на средства, одолженные К. М. Симоновым (вступить в кооператив помог К. В. Хенкин по просьбе Н. И. Столяровой). Свой первый Новый год в собственном жилье Н. М. встречала в обществе Варлама Шаламова, Виктора и Юлии Живовых, Димы Борисова 85. То был самый разгар дружбы с Шаламовым, дома у которого, как вспоминала И. П. Сиротинская, висели два портрета — О.М. и Н. М.
Эта дружба, ярко вспыхнувшая после вечера в МГУ, к 1968 году полностью прогорела. Писем Н. М. позднее июля 1968 года в архиве Шаламова нет, да, собственно, их и не было. Неизбывная потребность видеться или переписываться с Н. М. иссякла, к этому времени они уже крепко раздружились — и по его, если верить И. П. Сиротинской, инициативе 86. «За что Шаламов отлучил меня от ложа и стола?» — шутливо сетовала Н. М.
Впрочем, она знала за что: слишком по-разному они относились к Солженицыну, к славе которого Шаламов, по ее мнению, «ревновал», считая ее незаслуженной 87.
Летние месяцы Н. М. по-прежнему проводила в Подмосковье: с 1966 года — снова в Верее, у брата, а начиная с 1970-х годов — в Переделкине, Кратове или Салтыковке.
Выход на Западе в 1970 и 1972 годах двух томов ее воспоминаний по-русски («тамиздат») и их скорая инфильтрация в советское читательское поле («самиздат») очень многое изменили в жизни Н. М. К ней пришли почти одновременно слава, деньги и новые страхи.
Ее однокомнатная квартирка на Большой Черемушкинской стала местом паломничества для тех, кто прочел ее книги и искал возможности поблагодарить автора за смелость и талант. Едва ли не каждый день был отмечен новыми гостями — как заграничными, так и московскими, причем среди московских тон задавали отнюдь не писатели и литературоведы, а скорее техническая интеллигенция, так называемые «физики». Чужеземцы — вот среди них преобладали все же филологи, а меньшинство составляли корреспонденты западных газет — часто служили ей курьерами: они привозили новые экземпляры томов мандельштамовского собрания сочинений и ее собственных книг, а иногда и «подарки от друзей» — небольшие или крупные суммы денег или боны (чеки для магазина «Березка»).
Понятно, что все это не могло не вызывать интерес и у органов — отсюда и новые страхи Н. М. Но отныне она боялась уже не за стихи О.М.: худо-бедно она их сберегла и отныне гарантом их сохранности выступали «тамиздат» с «самиздатом». И не за себя лично: сажать такую старуху, как она, власти было себе дороже. Она боялась за уцелевшие мужнины рукописи и другие листочки, составлявшие мандельшта- мовский архив. Мысль о том, что за архивом могут прийти и конфисковать, преследовала и мучила Н. М. Причем настолько, что она пошла на конфликт с некоторыми очень близкими друзьями (например, с Ириной Семенко), но твердо решила отправить архив в безопасное место. Что и произошло: уже в 1972 году два чемоданчика перекочевали в Париж, а еще через два года — в Принстон.
Отрешившись, вместе с архивом, от главного источника своего беспокойства и оказавшись вдруг довольно состоятельной женщиной, Н. М. наслаждалась дружеским общением и радостями филантропа. Как же часто и как долго Мандельштаму и ей, его «нищенке-подруге», приходилось существовать практически на подаяния родственников и друзей! И вот теперь ей овладевает стремление поделиться, отдать и вернуть, она может и хочет помогать нуждающимся и отблагодарить тех, кто помогал им с О.М. в трудные годы ссылки.
Персонализировалось это, в первую очередь, в двух адресатах — в брате Евгении с его женой и в Василисе Шкловской и ее детях. К концу 1970-х гг. это переросло во всеохватную щедрость. Добывать дефицитные лекарства для брата, покупать хорошие вещи в «Березке» и дарить, одаривать, задаривать ими знакомых, а иногда и незнакомых людей стало источником специфической радости Н. М.
В 1970-е годы, на склоне лет, будучи крещеной с детства, Н. М. переживает опыт обновленного воцерковления. Она искренне уповала на Церковь как на вероятную спасительницу России. Решающей тут, по-видимому, стала ее встреча и дружба с православным богословом отцом Александром Менем, который, в свою очередь, тоже оценил и полюбил ее, стал ее духовником. Н. М. не влилась, но примкнула к его общине, часто ездила к нему в Семхоз и гостила у него. Окружавшая отца А. Меня молодежь очень ценила не только книги «Надежды Яковлевны», но и саму «бабу Надю», а та, в свою очередь, находила понимание и любовь у этой молодежи (у «внуков», а не у «детей», как подчеркивала Н. М.).
Видя, насколько слабеет и все беспомощнее становится Н. М., отец А. Мень стал присылать к ней для ухода — и как бы на «послушание» — молодых представительниц своей общины: Т. Птушкину и Т. Дроздову, те привлекли к этому своих подруг и так далее. Даже при весьма ограниченных потребностях Н. М. все же было нужно, чтобы каждый день кто-то приходил, что-то приносил, прибирал, готовил, открывал дверь гостям — к Н. М. не принято было ходить, не согласовав визит заранее по телефону: внезапный звонок в дверь мог ее серьезно растревожить.
Девушки приходили по очереди и самоотверженно ухаживали за Н. М., развлекали ее, выводили на прогулку, вывозили на дачу, вели несложное хозяйство, обихаживали гостей. Их группа была небольшой, но дружной и сплоченной. Им и самим это было интересно и даже, по-своему, престижно. Разумеется, Н. М. со всею щедростью последних лет одаривала их, но это не была «плата за труд», а именно открывшаяся в ней страсть к щедрости.
Свое последнее лето, лето 1980 года, Н. М. провела в Переделкино — на свежем воздухе, в покое и довольстве, рядом со знаменитой пастернаковской «дачей» — в комнатке в скромной «сторожке», где по традиции летом жили Е. Б. и Е. В. Пастернаки с семьей. Осенью Н. М. тяжело заболела, и во время этой последней болезни, когда за Н. М. требовалось гораздо больше ухода, чем прежде, образовалось несколько большее и совершенно уникальное содружество «волонтеров» из числа как послушниц отца А. Меня, так и давних подруг Н. М. Приходили, конечно, и врачи.
Как заметил Ю. Фрейдин: «Среди этих нескольких десятков человек, сменявших друг друга в режиме непрерывного круглосуточного дежурства, не оказалось ни одного ненадежного звена. В целом складывалось впечатление какой-то "исторической справедливости", быть может — иллюзорной, но, безусловно, связанной с личностью, судьбой и книгами Н. М.: будто то, чего не додали О.М. современники, их потомки старались дать его совершенно одинокой, нарушившей все правила и каноны вдове. Не зря Гладков сказал о ней — Великая Вдова» 88.
.Надежда Яковлевна Мандельштам умерла 29 декабря 1980 года, а 30 декабря ее тело было насильственно вывезено из квартиры, где собрались друзья почтить ее память, и под милицейским конвоем отправлено в морг. Похороны Н. М. вылились в демонстрацию оппозиционной интеллигенции.
Над ее могилой на Кунцевском кладбище установлен деревянный крест, а рядом гранитный кенотаф — памятный знак Осипу Мандельштаму (скульптор Д. М. Шаховской).
СОХРАНЕННОЕ «Воспоминания»
1
«Дав пощечину Алексею Толстому, О.М. немедленно вернулся в Москву.» — этот зачин к «Воспоминаниям» Надежды Яковлевны Мандельштам вошел в число самых известных в русской прозе XX века, узнаваемых с первого взгляда. Ее мемуарные книги относятся к числу самых известных русских мемуаров XX века.
Впервые она села за воспоминания об О.М. летом 1958 года в Тарусе, вскоре после того, как прекратила преподавать в Чебоксарах и вышла на пенсию. Несколько раз, казалось, она ставила последнюю точку, но нет — снова и снова возвращалась к рукописи.
2
Работа над кандидатской диссертацией потребовала у Н. М. немало сил и лет, но определенно дала ей навык систематической работы над темой. За три с лишним года, что Н. М. провела в Тарусе, она если и не завершила «Воспоминания», то написала большую их часть; отдельные главы она давала читать самым верным и проверенным знакомым.
Еще несколько небольших заметок Н. М. были опубликованы во второй половине 1960-х годов в качестве предисловий к некоторым первым публикациям О.М. в советской периодике.
Самой ранней «внутренней рецензией» на «Воспоминания», оказался 35-страничный отзыв Александра Александровича Любищева, знакомившегося с отдельными главами — «Капитуляция», «Труд», «Майская ночь» и «Дата смерти». Читал он их в июне-июле 1961 года, благо и сам отдыхал тем летом в Тарусе. Но были ли эти четыре главы промежуточным итогом написанного к этому времени или фрагментом чего-то большего?..
М. К. Поливанов датирует завершение работы над первой книгой мемуаров Н. М. началом 1962 года 89, но он, вероятно, зафиксировал лишь один из моментов промежуточного завершения, поскольку работа продолжалась и в 1962-1964 годах — в Пскове во время учебных семестров и особенно в Тарусе во время летних каникул.
Пожалуй, детальней и достоверней всего заключительная фаза работы Н. М. над «Воспоминаниями» запротоколирована в дневнике драматурга Александра Константиновича Гладкова, с которым Н. М. познакомилась в январе 1960-го в Тарусе и долгое время поддерживала самые дружеские и доверительные отношения, много рассказывала ему о Мандельштаме и о себе. Она не только давала ему читать свои воспоминания в рукописи, но и выслушивала, не морщась, его замечания.
Впервые Гладков читал еще незаконченную рукопись в конце августа 1961 года. Он записал в дневнике за 27 августа: «Прочел рукопись Н. М. Это очень интересно, хотя с ее историческими "теориями" я и не согласен. Она еще не закончила ее.» 90 А 4 февраля 1962 года он отмечает в дневнике: «Н. М. начала писать едва ли не самую важную главу в своей работе» 91.
Согласно дневнику Гладкова, Н. М. еще как минимум дважды «кончала» свои «Воспоминания» — осенью 1963 и осенью 1964-го92. Запись от 1 мая 1963 года: «Н. М. дает мне читать еще 120 стр. своей рукописи, уже доведенной до лета 1937 года, с отступлениями разного рода (напр<имер>, "М<андельшта>м и книги" и пр.). Хорошо и точно»93.
Это явное свидетельство того, что работа над воспоминаниями — в самом разгаре: и началась много раньше, и от завершения далека.
29 сентября 1963 года Гладков записывает в дневник: «Заходил прощаться к Над. Як. Она уезжает опять в Псков, на этот раз с великой неохотой и плохими предчувствиями. Она закончила свою "книгу", осталось кое-что отделать — это замечательный памятник поэту и страстное свидетельство о времени. Есть и преувеличения, и односторонность, но как им не быть с такой каторжной жизнью. На редкость умная старуха. Мало таких встречал» 94.
Книга, однако, все еще не была завершена, работа над ней продолжалась еще около года. Известно, что в начале сентября 1964 года Н. М. давала ее читать Ариадне Эфрон: «.на днях Мандельштамша, под страшным секретом, дала мне читать свои воспоминания. Сплошной мрак, все — под знаком смерти; а когда так пишут, то и жизнь не встает. Как бы ни была глубоко трагична жизнь О<сипа> Э<мильевича>, но ведь она была жизнью — до последнего вздоха. В ее же воспоминаниях (Над<ежды> Як<овлевны>), в ее трактовке основное — обстоятельства пути человека, а не сам этот путь, как бы он ни был сродни Голгофе. А ведь в жизни истинного поэта "обстоятельств" нет, есть Рок, под них подделывающийся. Воспоминания же — обстоятельно-обстоятельственны, и от этого — мутит. Впрочем, написано неплохо, она умна и владеет пером, но... "чему это учит?"» 95.
А 31 октября 1964 года Гладков записал: «<Н. М.> кончила книгу и кладет ее "в бест" 96. Я уговаривал ее сдать экземпляр в ЦГАЛИ. Она плохо выглядит, лежала дома час с грелкой, но весела. Сегодня ей 65 лет» 97.
Вот тут-то, судя по всему, и следует поставить датирующую точку.
Ю. Фрейдин относит завершение этой работы к концу 1965 или даже к 1966 года. Конечно, авторское совершенствование и доводка текста не останавливаются, как правило, никогда. Но Фрейдин имеет в виду другое: в его машинописи «Воспоминаний» книга завершается отсутствующей в западных изданиях главкой «Мое завещание». Это эссе было написано в декабре 1966-го — т. е. в самый разгар работы над следующей книгой — об Ахматовой. В то же время ни на одном книжном экземпляре «Воспоминаний», вышедших в «тамиздате» (без этого эссе), Н. М. ни разу не попыталась восстановить или обозначить указываемую Фрейдиным композицию 98. Думается, что тут мы имеем дело именно с композиционным ходом Н. М., мысленно включившей «Мое завещание» в некие будущие издания в качестве своего рода приложения или постскриптума.
Н. М. давала читать свою книгу только близким друзьям и лишь с большими предосторожностями, и, конечно же, естественно было бы ожидать, что одним из первых ее читателей была Ахматова. Однако фраза из «Листков из дневника» — «Не моя очередь вспоминать об этом. Если Надя хочет, пусть вспоминает» 99 — документирует лишь то, что Анна Андреевна определенно знала о том, что Н. М. пишет воспоминания.
Но как ни странно, в число их читателей Ахматова вообще не входила. Нет ни дного свидетельства о том, что Анна Андреевна книгу читала, как и о том, что Н. М. давала ее почитать. Сообщение Ю. Фрейдина о том, что в конце 1965 года Ахматова, с начала ноября лежавшая в больнице, «успела получить один из немногих машинописных экземпляров» 100, не более чем предположение. А предположение, что не разысканная надпись Ахматовой на «Беге времени» — «Другу Наде, чтобы она еще раз вспомнила, что с нами было» — не что иное, как напутствие и чуть ли не призыв Анны Андреевны к Н. М. написать новую книгу воспоминаний, не более чем догадка. Более вероятной догадкой является и то предположение, что некий отзыв Ахматовой о «Воспоминаниях», заглазный и неодобрительный, дошел до Н. М. 101 Таким отзывом могла быть, например, и фраза, брошенная Ахматовой Анатолию Найману, своему фактическому литературному секретарю: «Что Надя думает: что она будет писать такие книги, а они ей давать квартиры?» 102
В то же время есть прямые свидетельства об обратном. Ане Каминской, прочитавшей «Воспоминания» в самиздате и сказавшей: «Акума, там есть много о тебе», — Ахматова недоуменно заметила: «Казалось бы, надо было Наде показать мне, прежде чем распространять свою книгу» 1 03. А. Найману она так сказала о рукописи Н. М.: «Я ее не читала. <...> Она, к счастью, не предлагала — я не просила» 104.
В ахматовских репликах явно сквозит отчетливое стремление уклониться от чтения воспоминаний Н. М. Тут можно, конечно, припомнить общую для обеих — и Ахматовой, и Н. М. — «аллергию» на мемуары типа «жоржиковых» (Г. Иванова), но главное все же в другом — в желании Ахматовой избежать неизбежного в таком случае выяснения и ревизии отношений с Н. М.
Примерно такими же соображениями руководствовалась и Н. М., не показывая ей свою первую книгу или ее фрагмент. Чисто физических возможностей сделать это было предостаточно — они виделись по нескольку раз в год, в Москве или Ленинграде 1 05, и отношения, как показывает их переписка, были в 1960-е годы вполне безоблачными 106.
Однако «новая» Н. М., с написанием мемуаров окончательно порвавшая с тою прежней, почти бессловесной — вблизи и в тени О.М. и Ахматовой — «Наденькой», прекрасно понимала, чем это им обеим грозит. Крахом, полным разрывом отношений — причем почти независимо от того, что именно Н. М. о ней написала! Идти на этот риск Н. М. решительно не хотела, но и не писать она уже тоже не могла.
Никого, кроме Ахматовой, такие меры предосторожности, конечно, уже не касались, и у «Воспоминаний» Н. М. вскоре появились первые желанные и благодарные читатели. Ими стали люди из того круга, которому Н. М. определенно доверяла, и это еще далеко не самиздат, как некоторые вспоминают 1 07. Так, в 1964 году «Воспоминания» прочел высоко чтимый Н. М. художник — Владимир Вейсберг. Он называл их «великой книгой» 108.
Весной 1965-го рукопись Н. М. прочитал Лев Левицкий, новомировец и друг Гладкова. 15 апреля он записал в дневнике:
«Только что прочитал замечательную рукопись о Мандельштаме Надежды Яковлевны, с которой знаком еще с та- русских времен. Горя хлебнуть Осипу Эмильевичу пришлось больше, чем кому-либо другому. Была в нем особая незащищенность, обрекавшая его на нескончаемые муки. Пастернак тоже не был защищен, но его спасал темперамент. К тому же внутренний конфликт Пастернака с государством развернулся сравнительно поздно, когда у него уже было имя, известное во всем мире. Да и от политики он стоял дальше. В конце концов чаша не миновала и его. История с "Живаго". Но время уже было другим. Самые ужасные кошмары стали достоянием прошлого и даже были осуждены на государственном уровне. Жизнь Мандельштама в двадцатые годы — это непрерывные унижения, нищета, отверженность. Невозможность печататься. Тридцатые годы он встретил с изрядным запасом злости и ненависти. Достаточно было малейшего повода, чтобы эти чувства вышли наружу. Они воплотились в стихотворении о Сталине. Оно имеет мало что общего с поэтикой Мандельштама — с ее сложными ассоциативными ходами, неожиданной метафоричностью, богатым подтекстом. Это стихотворение напрямую связано с обстоятельствами, в какие был поставлен Осип Эмильевич, несмотря на всю свою рафинированность ощущавший кровное родство с людьми от сохи. В его строках их голоса и его голос сливаются воедино. Рукопись Надежды Яковлевны замечательна. В ней образ поэта. В ней передано время. Она написана страстно, умно, темпераментно. Человеком, умеющим ценить каждое проявление добра и подымающимся до испепеляющей ненависти. Той самой ненависти, которой нет у большинства наших интеллигентов, приучивших себя безропотно сносить все удары судьбы и потихоньку клясть свою несчастную долю. Возвращая Н. М. рукопись, я сказал ей, что не припомню по части воспоминательного равное тому, что она написала. Тут мы с А. К. обнаружили полное единодушие. Несмотря на то что он и Н. М. не совпадают в оценке двадцатых годов» 109.
А в июне 1965 года с рукописью ознакомился такой дорогой для автора читатель, как Варлам Шаламов. О своих впечатлениях он написал подробно и дважды — 29 июня самой Н. М., а незадолго до этого — Н. И. Столяровой: «В историю русской интеллигенции, русской литературы, русской общественной жизни входит новый большой человек. Суть оказалась не в том, что это вдова Мандельштама, свято хранившая, доносившая к нам заветы поэта, его затаенные думы, рассказавшая нам горькую правду о его страшной судьбе. Нет, главное не в этом и даже совсем не в этом, хотя и эти задачи выполнены, конечно. В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. <...>
В литературу русскую рукопись Надежды Яковлевны вступает как оригинальное, свежее произведение. Расположение глав необычайно удачное. Хронологическая канва, переплетенная то с историко-философскими экскурсами, то с бытовыми картинками, то с пронзительными, отчетливыми и верными портретами, — в которых нет ни тени личной обиды. Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительней, важнее. Полемические выпады сменяются характеристиками времени, а целый ряд глав по психологии творчества представляет исключительный интерес по своей оригинальности, где пойманы, наблюдены, оценены тончайшие оттенки работы над стихом. Высшее чудо на свете — чудо рождения стихотворения — прослежено здесь удивительным образом. <...>
Вернемся к рукописи. Что главное здесь, по моему мнению? Это — судьба русской интеллигенции. <...> Рукопись эта — славословие религии, единственной религии, которую исповедует автор, — религии поэзии, религии искусства. <...>
Огромную роль в жизни и душевной крепости автора сыграла Анна Андреевна Ахматова, но и роль Надежды Яковлевны в жизни Ахматовой, конечно, очень велика, да еще в самом мужественном, в самом достойном плане. <...> Поздравьте от меня,Наталья Ивановна, Надежду Яковлевну. Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна» 110.
В письме к Н. М. он подхватил ее тезис об особой роли акмеизма в русской поэзии и культуре и зачислил в число акмеистов ее саму:
«Дорогая Надежда Яковлевна, в ту самую ночь, когда я кончил читать вашу рукопись, я написал о ней большое письмо Наталье Ивановне, вызванное всегдашней моей потребностью немедленной и притом письменной "отдачи". Сейчас я кое в чем повторяюсь. <...> Рукопись эта, как, впрочем, и вся ваша жизнь, Надежда Яковлевна, ваша жизнь и жизнь Анны Андреевны, — любопытнейшее явление истории русской поэзии. Это — акмеизм в его принципах, доживший до наших дней, справивший свой полувековой юбилей. Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть. Список начинателей движения напоминает мартиролог. Осип Эмильевич умер на Колыме, Нарбут умер на Колыме, судьба Гумилева известна всем, известно всем и материнское горе Ахматовой. Рукопись эта закрепляет, выводит на свет, оставляет навечно рассказ о трагических судьбах акмеизма в его персонификации. Акмеизм родился, пришел в жизнь в борьбе с символизмом, с загробщиной, с мистикой — за живую жизнь и земной мир. Это обстоятельство, по моему глубокому убеждению, сыграло важнейшую роль в том, что стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Нарбу- та остались живыми стихами в русской поэзии. Люди, которые писали эти стихи, оставались вполне земными в каждом своем движении, в каждом своем чувстве, несмотря на самые грозные, смертные испытания. Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя — для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа. Большие поэты всегда ищут и находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Нравственная опора искалась и вами, и Анной Андреевной, и Осипом Эмильевичем в течение стольких лет — на земле? Эти вопросы у нас достойны большего акцентирования. Это ведь один из главных вопросов общественной морали, личного поведения. Тут не только исконная русская черта — желание пожаловаться, а и желание просить разрешения у высшего начальства по всякому поводу. Это и тот конформизм, именуемый "моральным единством" или "высшей дисциплинированностью общества". Это и желание написать донос раньше, чем написан на тебя; это и стремление каждого быть каким-то начальником, ощутить себя человеком, причастным государственной силе. Это и желание распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего — трусость, трусость, трусость. Говорят, что на свете хороших людей больше, чем плохих. Возможно. Но на свете 99 процентов трусов, а каждый трус после порции угроз — превращается вовсе не в просто труса. Рукопись отвечает на вопрос — какой самый большой грех? Это — ненависть к интеллигенции, ненависть к превосходству интеллигента. <...> Но велика и сила сопротивления — и эта сила сопротивления, душевная и духовная, чувствуется на каждой странице. У автора рукописи есть религия — это поэзия, искусство. Застрочно, подтекстно; религия без всякой мистики, вполне земная, своими эстетическими канонами наметившая этические границы, моральные рубежи. Все большие русские поэты, для которых стихи были их судьбой — Ахматова, Мандельштам, Цветаева,
Пастернак, Анненский, Кузмин, Ходасевич, — писали классическими размерами. И у каждого интонация неповторима, чиста — возможности русского классического стиха безграничны» 111.
Надо сказать, что сделанные Шаламовым различные заметки к «Воспоминаниям» Н. М. и еще к некоторым произведениям О.М. едва уместились на 76 страницах — восьми школьных тетрадях со сквозной пагинацией 112. Интересно, что Шаламов пытался придумать и предложить Н. М. варианты названий для ее книги: «Мандельштам распятый», «Акмеизм в аду», «Черная свеча», «Голгофа акмеизма» и т. д. В красную рамку он обвел — «Черная свеча», это, надо полагать, и есть его рекомендация 113.
Но уже тогда, т. е. в первом, самом узком, читательском кругу, складывались и другие мнения о мемуарах Н. М. Иначе как неприятием книги нельзя назвать позицию не только А. С. Эфрон, но и И. Г. Эренбурга и его жены. Мы не знаем, что он говорил о рукописи самой Н. М., но Гладкову он «сказал, что она ему не нравится. Потом выяснилось, что все о Манд<ельшта>ме ему нравится, но не нравится то, что Н. Я. слишком резка в отзывах о людях: без серьезных оснований называет людей стукачами (Длигач, поэт Бродский, какая-то Паволоцкая, которую Люб<овь> Мих<айловна> знала, и др.) Доля истины здесь есть. И. Г. и Л. М. о мании преследования, которая издавна свойственна Н. Я.» 114
Кстати, в начале 1968 года, покуда «Воспоминания» еще не вышли на Западе, Н. М. предприняла дерзкую попытку предложить их — возможно, через Левицкого — «Новому миру»! Вот что ответил ей А. Т. Твардовский 9 февраля 1968 года на официальном бланке журнала:
«Глубокоуважаемая Надежда Яковлевна! Большое Вам спасибо за предоставленную мне возможность прочесть Вашу рукопись.
Не собираюсь писать на нее "внутреннюю рецензию", вряд ли и Вы в этом нуждаетесь, — скажу только, что прочел я ее "одним дыхом", да иначе ее и читать нельзя — она так и написана, точно изустно рассказана в одну ночь доброму другу, перед которым нечего таиться или чем-нибудь казаться. Словом, книга Ваша счастливым образом совершенно свободна от каких-либо беллетристических претензий, как это часто бывает в подобных случаях. А между тем написана она на редкость сильно, талантливо и с собственно литературной стороны — с той особой мерой необходимости изложения, когда при таком объеме ее ничто не кажется лишним. Даже своеобразные повторения, возвращения вспять, забегания вперед, отступления или отвлечения в сторону, вбок — все представляется естественным и оправданным.
Трагическая судьба подлинного поэта, при жизни до крайности обуженной, внутрилитературной известности, вдруг захваченного погибельной "водовертью" сложных и трагических лет, под Вашим пером приобретает куда более общезначимое содержание, чем просто история тех испытаний, какие выпали на Вашу с Осипом Эмильевичем долю.
Мне хочется сказать Вам, что книга эта явилась как выполнение Вами глубоко и благородно понятого своего долга, и сознание этого не могло не принести Вам достойного удовлетворения, как бы ни трудно было Вам вновь и вновь переживать пережитое. <...>
Я ни на минуту не сомневаюсь, что книга Ваша должна увидеть и увидит свет, — потому и называю рукопись книгой, — только относительно сроков этого, к сожалению, я не могу быть столь же определенным» 115.
Твардовский и не подозревал, сколь недалеки уже эти «сроки». Сам он, правда, имел в виду книгоиздание в Советском Союзе, где выход книги Н. М. и в самом деле был решительно невозможен. Ведь даже публикации стихов О.М. в советской периодике можно было по пальцам пересчитать! Как и первые публикации Н. М. — преамбулы к таким публикациям.
А вот на Западе бикфордов шнур издания «искрился» уже вовсю. В начале 1966-го, на православное Рождество, ее увез Кларенс Браун: с этим американским славистом, профессором компаративистики Принстонского университета, оказалась вплотную связана судьба обеих мемуарных книг Н. М. — «Воспоминаний» и «Второй книги» — на Западе, а позднее и самого мандельштамовского архива.
Поначалу Браун, правда, не слишком торопился и даже давал их в качестве упражнений на перевод своим же студентам. Но в 1970-м, почти одновременно, в нью-йоркском издательстве им. Чехова и в лондонском издательстве «Athe- neum» вышли массовые издания — русское 1 16 и английское 1 17. Критики были единодушны в том, что «Воспоминания» — это потрясающее свидетельство силы человеческого духа в борьбе за свободу.
Английское издание вышло под рыночным названием, обыгрывавшим то состояние, в котором Н. М. тогда пребывала: «Hope against hope», или что-то вроде «Надежде вопреки». Переводчиком выступил Макс Хэйворд, до этого завоевавший себе громкое имя переводами романов Пастернака и Солженицына 118.
За ним и за рецензиями в лучших журналах и таблоидах последовали переиздание в издательстве «Collins Harvill Press» 119 и вал переводов едва ли не на все европейские языки. Образовалась неожиданная инверсия: известность и слава мемуаров Н. М. быстро превзошла известность стихов О.М., переводившихся во второй половине 1960-х годов (благодаря успеху американского издания О.М. по-русски), но не столь интенсивно, как книга Н. М. 120
Впрочем, и русское издание «Воспоминаний» выдержало впоследствии еще три переиздания 121.
«Об Ахматовой»
Смерть Ахматовой 5 марта 1966 года потрясла всех сколько-нибудь причастных к поэзии, равно писателей и читателей. Сходное ощущение уже возникало в этом столетии — после смерти Блока, после смерти Маяковского и после смерти Пастернака 1 22.
С уходом Ахматовой «трон», по выражению Семена Липкина, опустел: не стало последнего поэта из тех, кто определял облик Серебряного века русской поэзии. Отсюда и та внутренняя потребность записать впечатления от общения с Ахматовой, воспроизвести беседы, зафиксировать, пока не растворились бесследно в памяти, ее высказывания о литературе, о современниках, о себе самой, наконец. Эта тяга овладела десятками, если не сотнями людей, вблизи или издали, многие годы или всего по нескольким встречам знавших Ахматову.
Лучше всего это выразил Корней Чуковский в телеграмме, отправленной в Ленинградское отделение Союза писателей СССР: «Поразительно не то что она умерла после всех испытаний а то что она упрямо жила среди нас величавая гордая светлая и уже при жизни бессмертная тчк необходимо теперь же начать собирать монументальную книгу о ее вдохновенной и поучительной жизни = Корней Чуковский» 123.
Нечто подобное, несомненно, ощущала и Н. М.
Лев Озеров рассказал мне однажды, что на импровизированном митинге перед моргом клиники им. Склифосовско- го Н. М. вдруг сказала ему: «Все это нужно запомнить и описать!»
Не прошло и года-полутора с того момента, когда Н. М. закончила свои «Воспоминания» — книгу об Осипе Мандельштаме, как смерть Анны Андреевны снова толкнула ее — и весьма властно — к тому же жанру: «Я все думаю об Анне Андреевне, — писала она Д. Е. Максимову в последней декаде марта. — Она мне говорила, что я последнее, что у нее осталось от Оси, и она тоже последнее, что у меня осталось от него. Мы вдвоем всегда были с ним. Анна Андр<еевна> это моя жизнь в течение сорока лет. <...> Вероятно, я о ней напишу.» 124
Итак, весной 1966 года Н. М. начала новую книгу воспоминаний, в центре которой находилась Ахматова.
По первому впечатлению книга была написана сразу же после смерти и похорон Ахматовой и чуть ли не на одном дыхании. Это, однако, если и справедливо, то лишь для сравнительно небольшой части текста.
Непосредственное отношение к этому этапу имеет, по-видимому, рукописный набросок, включенный в корпус «Об Ахматовой» на правах приложения. Это своего рода конспект, а точнее, зародыш всей будущей книги Н. М., в котором уже узнаваемы такие детали, как «шапочка-ушаночка» из самого начала (это, кстати, еще и парафраз из первой книги воспоминаний Н. М.) или разговор на Дмитровке из середины, а также посещение Н. М. и Анной Андреевной в 1938 году умирающей сестры Н. М. — из самого конца.
Судя по уважительному тону, с которым здесь еще говорится о Харджиеве, страничка эта относится к началу работы Н. М. над книгой об Ахматовой — возможно, к первым же дням после того, как она вернулась из Ленинграда с ахматов- ских похорон.
Вернулась же она 11 марта 1966 года125, а уже к 16 марта работа разгорелась вовсю: «Я целыми днями пишу и сейчас <не> писать не могу (об А. А.). Кажется, выходит» 1 26, — пишет она Наташе Штемпель в этот день. И уже в конце марта — а все это время Н. М. настойчиво зазывает ее к себе! — она как бы переводит дух и сообщает: «Мне есть что вам показать» 1 27.
И Наталья Евгеньевна приехала, судя по всему, в первых числах апреля 1966 года. Но в начале апреля — назавтра или на послезавтра после ее отъезда — Н. М. написала ей вдогонку в Воронеж: «Наташенька! Я ночью после отъезда в первый раз перечитала всё. Никому не показывайте вторую главу. Она вся глупо сделана. Ее нужно переделать» 128.
Так что и в конце апреля продолжалась интенсивная работа: «Я сейчас влипла во всякую работу и приехать не смогу.» 129 То же самое — и в мае: «После смерти Анны Андреевны не могу найти равновесия. Пока почти не выхожу из дому, кроме как в магазин. Для меня кончилась эпоха и человек, с которым я прожила всю жизнь» 1 30. Работа продолжалась, по-видимому, и летом 1966-го в Верее 1 31, а возможно, и осенью в Москве. 19 и 20 сентября рукопись вновь перечитывал А. К. Гладков: «Это замечательно при всей односторонности и субъективизме. Когда-то я сокрушенно думал, что наша эпоха не оставит великих мемуаров. Оказалось, что оставит. Ведь и гигантский цикл рассказов Шаламова — тоже мемуары» 1 32.
А 16 января 1967 года Н. М. перечеркнула свой летний труд: «Наташенька! <...> Очень много работаю над второй книгой. Она идет не хуже первой. Ту — летнюю — надо в печку. <...> Привет Шуре. Он очень милый, а застал меня в диком виде — в работе.» 1 33
В январе 1967-го в Москве была вдова Бенедикта Лившица, именно тогда Н. М. прочитала ей посвященный зачин.
Из нескольких писем Н. М. к ней, датированных январем — мартом 1967 года, можно заключить, что именно тогда работа над мемуарами об Ахматовой завершилась (во всяком случае, так полагала тогда сама Н. М. 134).
Однако гладковский дневник поправляет и тут. 20 марта, проведав вечером Н. М., Гладков записывает: «Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая, и говорит: "Старуха забрала ее когтями, и когда она кончит, то утащит за собой." У нее неважно с сердцем, и она плохо выглядит» 135.
А двадцать второго апреля 1967 года он делает следующую запись в дневнике: «С утра еду в ВУАП 136, потом в Лавку писателей, затем к Н. М. К ней приходят Адмони и Нат<алья> Ив<анов>на Столярова. Пьем чай и в две руки с Адмони читаем ее рукопись об Ахматовой, где уже 155 страниц машинописи.
Много интересного и умного, но ей мало быть мемуаристкой, и она снова философствует, умозаключает, рассуждает о времени, об истории, о смене литературных школ, о стихах и даже о любви. А. А. у нее очень живая, но как-то мелковатая, позерская и явно уступающая автору мемуаров в уме и тонкости. Совершенно новая трактовка истории брака с Гумилевым: она его никогда не любила. Верное замечание, что тема А. А. — не тема "любви", а тема "отречения". Есть и случайное, и ненужные мелочи. Хотя Н. М. сказала, что она согласна с моими замечаниями, но мне почему-то кажется, что она чуть обиделась» 137.
Работа продолжалась всю весну 138 и, наверное, все лето. Во всяком случае, дневниковая запись Гладкова от 7 июня 1967 года все еще не фиксирует ее конца, хотя бы и промежуточного: «У Н. М. <...> Читаю ее рукопись об Ахматовой. Она расширяется (раздвигается) и растет. Спор об отношении к М-му в 30-х годах. Очень все интересно, и еще интереснее устные дополнения Н. М. ("только не записывайте") об интимной жизни А. А.» 139
Существенная поправка по сравнению с утверждавшимся ранее: осенью 1967-го Н. М., может быть, и отреклась от своей книги об Ахматовой, но вовсе не уничтожила рабочие к ней материалы. Рукопись (точнее, ее варианты) сохранилась не только у Н. Е. Штемпель 140, но и у самой Н.М, причем у нее — даже в трех вариантах!
Разрыв с Харджиевым и «Завещание»
После окончательного разрыва с Н. Х., произошедшего тогда же — в мае 1967 года, Н. М. «приняла меры». 30 июня, в последний день перед отъездом в Верею, она зарегистрировала у нотариуса следующий документ.
«МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
Я прошу моих друзей — Иру Семенко, Сашу Морозова, Диму Борисова, Володю Муравьева и Женю Левитина — принять весь груз, который я столько лет несла, и работать дружно, вместе, заботясь лишь о том, чтобы лучше донести наследство Мандельштама до того дня, когда его можно будет опубликовать и открыто заговорить о нем.
Я прошу не выпускать из рук архива, чтобы этим закрепить за собой право на издания. После издания я хотела бы, чтобы архив поступил в какой-нибудь архив, но я не хочу, чтобы он доставался архиву бесплатно. Мандельштам всегда настаивал на том, что его стихи стоят дороже других. Я настаиваю на том, чтобы за его архив (после всестороннего опубликования) было заплачено как можно больше.
Архив принадлежит всем пятерым, а хранится там, где в данное время это безопаснее.
Архивом может пользоваться каждый из пятерых для своих целей. Где и как читаются материалы, решается совместно.
Я прошу предоставить Ирине Михайловне Семенко исключительное право на расшифровку стихотворного материала, Диме и Саше — работу над прозой. Это не исключает права любого из пятерых заниматься любой областью. Володю и Женю я прошу подготовить к печати мое личное наследство (обе книги) и провести мелкую редактуру, бережно отнесясь к смыслу.
Прошу пятерых составить редколлегию всех будущих изданий и не допускать к наследству О.М. и моему никаких ловкачей и жуликов. Если пятеро захотят привлечь кого-нибудь к изданию, пусть они решают это вместе. Я прошу, чтобы в старости каждый выбрал себе продолжателя, одобренного всеми. Иначе говоря, чтобы всегда существовала комиссия, охраняющая это наследство от вторжений. Лучше отложить издание, чем дать его в руки негожих людей.
Я прошу, пока жив мой брат, Евгений Яковлевич Ха- зин, доходы от изданий, если они будут, предоставлять ему. То же относится к Фрадкиной Елене Михайловне.
Прошу выжать из этого наследства максимум денег и совместно решать, что с ними делать. Но также прошу помогать из этих денег Юле Живовой и в случае бедствия Варе Шкловской.
Если будет конвенция, прошу передать право на распоряжение этими материалами за рубежом (право опубликования, право перевода) Кларенсу Брауну и Ольге Андреевой- Карлайль.
Умоляю извлечь из этого наследства максимум радости, не презирать денег и восполнить своими удовольствиями то, чего были лишены мы с О.М. Умоляю работать дружно и вместе, не поддаваясь соблазнам мелкого собственничества и исключительности, которых был начисто лишен сам Мандельштам. Работать вместе и помнить, что все делается для него.
Прошу всех лиц, имеющих прямые или косвенные материалы по Мандельштаму, предоставить наследникам для использования все свои материалы.
Надежда Мандельштам
Москва, 30 июня 1967 года
Номер завещания, хранящегося в первой конторе на Мясницкой (Кировской), 2 д, — 3415» 141.
В этом документе упоминаются «обе книги» самой Н. М., и второй из них, бесспорно, является именно книга об Ахматовой 1 42.
Однако осенью 1967 года Н. М., по свидетельству В. М. Борисова, уничтожила рукопись. О том, как и почему это произошло, еще будет сказано ниже, здесь же проследим за хронологией событий, приведших к отказу от одной книги и написанию вместо нее другой, названной впоследствии вполне акмеистически — «Вторая книга», как бы в перекличку со «Второй книгой» О.М.
К окончательному решению поступить именно так и не иначе пришла Н. М., вероятнее всего, в середине июля в Ленинграде, где она выступала свидетельницей на процессе о судьбе ахматовского наследства. К этому времени, собственно говоря, работа над «Второй книгой» шла хотя и исподволь, но вовсю: вырвав в мае у Н. Х. мандельштамовский архив, Н. М. все лето его разбирала и по мере разбора все более и более гневалась на Н. Х. Тогда-то она и написала очерки «Архив» и «Конец Харджиева», посвященные печальной истории мандельштамовских рукописей. Они не вошли во «Вторую книгу», но были основательно в ней использованы, а главное — многое определили в направленности и тональности книги.
Конец 1967 года и начало 1968 года прошли, видимо, под знаком продолжения разбора архива и писания комментария к стихам 1930-х гг. 143 Не забудем, что примерно в это же время — вероятнее всего, в 1968 году, когда работа над архивом как таковая была уже позади, — Н. М. взялась и еще за одно произведение — эссе «Моцарт и Сальери». В нем почти нет историко-мемуарного импульса — биографических коннотаций или исторического контекста: это специальное исследование эстетики О.М. и продолжение размышлений Н. М. о природе поэтического творчества, это ее вклад в ars poetica Мандельштама, своего рода перекличка с «Разговором о Данте».
Эссе «Моцарт и Сальери» впервые вышло по-русски в «Вестнике русского студенческого христианского движения» почти одновременно со «Второй книгой» в 1972 году, в 1973-м оно вышло и по-английски (в переводе Роберта Мак-Лиана).
«Вторая книга»
Эпистолярно-биографических вех, документирующих работу Н. М. над «Второй книгой», еще меньше, чем в первых двух случаях. Почти все они, собственно, восходят к переписке Н. М. с Натальей Евгеньевной Штемпель и начинаются, самое раннее, только с 31 июля 1968 года: «Немножко работаю, но очень мало». Следующая полушутливая вешка датируется сентябрем того же года: «Вроде пробую работать, но почти ничего не выходит. Не знаю, как быть. Варлаам раздувает ноздри и говорит, что <...> существует специальная литература жен, писавших о своих мужьях. Этой литературе никто, как известно, не верит. Поэтому Варлаам советует немедленно перестать писать об Осе. Я даже затосковала: попасть в эти жены обидно, но это единственное, о чем мне хочется говорить и о чем мне есть что сказать. Беда.»
Лейтмотив всех последующих весточек Н. М. один и тот же — ее усталость, «урывочность» и вялость ее работы над книгой: «Жить очень трудно. Я все же пробую работать. Идет вяло. Как-то руки опускаются от всей сложности жизни» (10 октября 1968 года) 144; «Я работаю урывками, но все же что-то делаю. Господи, хоть бы доделать» (11 апреля 1969 года); «Я смертно усталая вхожу в эту зиму. Болею. Скучаю. Работаю (очень медленно), тоскую. Очень хочу вас видеть. <...> Думаю, что у меня еще год работы, а там я все кончу» (30 сентября 1969). Работала Н. М., как правило, лежа, печатала на старенькой машинке, один экземпляр — порциями — забирала на хранение Леля Мурина.
И наконец, весной 1970 года — краткое и сухое сообщение: «Работу кончила. Летом устраню мелочь». Тогда, по всей видимости, Н. М. показывала Штемпель свою машинопись и получила от нее одобрение. Отсюда — благодарный и несколько более бодрый тон последнего упоминания работы над «Второй книгой»: «Спасибо за доброе слово. Но я думаю, это еще сырье. Работы много впереди. До конца жизни хватит — лишь бы успеть. Я усталая и грустная» (1 июня 1970 года).
Летом, собрав несколько таких же суждений, как Ната- шино, Н. М., возможно, кое-что и поправила в книге, а может быть, и нет. Во всяком случае, в октябре 1970-го рукопись (точнее, машинопись) уже пересекла границу СССР — на Запад ее вывез Пьетро Сормани, московский корреспондент итальянской газеты «Corriere della Sera». В декабре 1970 года, выполняя распоряжение Н. М., он передал ее Никите Струве, которому Н. М. делегировала все права по изданию «Второй книги» на Западе (кроме Италии), в том числе право на редактирование ее манускрипта 1 45.
Пытаясь перенести на Запад опыт советских Комиссий по литературному наследию (а точнее — неиспробованный опыт той «Комиссии одиннадцати», о которой она писала в декабре 1966-го в «Моем завещании» 146), Н. М. создала своеобразный «Комитет четырех» — орган, призванный координировать все действия по изданию и переводу ее книг на Западе, в том числе правовые и финансовые 147. В состав «четверки» входили Ольга Андреева-Карлайль (с правом замещения Натальей Резниковой), Никита Струве, Кларенс Браун и Пьетро Сормани. Каждый делал что мог и как мог, и, хотя старшего среди них не было, реальные усилия по изданию, как и координирующая роль по переводам, концентрировалась в Париже у Струве. И если между членами «четверки» и возникали разногласия, то одно их соучастие в этом необычном коллективном органе чисто психологически удерживало каждого от каких-либо резких или несогласованных движений.
Сама Н. М. больше всего была заинтересована в скорейшем и полном издании прежде всего русского оригинала своей книги. И вот в середине 1972 года «Вторая книга» вышла в парижском издательстве «YMCA-Press», руководимом Н. Струве.
В октябре того же года книга вышла и по-английски с тем же переводчиком (Макс Хэйворд) и в том же издательстве («Atheneum»), но под вестернизированным названием «Hope Abandoned», обыгрывавшем имя автора («Рухнувшая надежда») 1 48.
Мемуары Н. М. прочла вся Америка, узнал весь мир. Несмотря на свою исключительную дискурсивность и полемичность (последнее качество на Западе, кажется, недопонималось), они надолго стали основным источником для всех читателей и исследователей О.М. — от биографов до поэтологов и текстологов.
Парадоксальным образом читатели книги Н. М. знали гораздо лучше, чем произведения самого Мандельштама. И хотя рецензенты (например, Р. Хьюз) называли Н. М. литературным порождением и продолжением дела своего мужа, в нерусскоязычном сознании они скорее поменялись местами: не Н. М. была женой О.М., а О.М. — мужем Н. М.
Если в центре «Воспоминаний» стоял гениальный поэт на фоне страшной эпохи, то содержанием «Второй книги» стала сама эта эпоха на фоне современников. Этот портрет эпохи, составленный из сотен мазков и ликов, — убийствен и для советской действительности и системы в целом, и для каждого его элемента в частности. Ю. Л. Фрейдин справедливо указывает на мрачность и безнадежность интонаций и на резкость оценок Н. М., даваемых «собственной молодости, всем поколениям своих современников» 149.
Отдавая должное обличительной силе книги, даже соглашаясь с ее пафосом в целом, многие находили, однако, в том или ином хорошо им знакомом персонаже или эпизоде черты, которые они все же не могли принять или с которыми не могли согласиться. Это породило серию протестов, заступничеств и отповедей, среди которых особенно выделяются голоса Э. Г. Герштейн, В. А. Каверина и Л. К. Чуковской, написавшей уже в 1973-м книгу-отповедь «Дом поэта». Она называет Н. М. «мастерицей всевозможных сплетен» и решительно отказывает ей в претензии на тройственное и совместное с О.М. и Ахматовой «мы». Быть может, четче и жестче других настроения всех задетых и возмущенных «Второй книгой» суммировал и выразил В. А. Каверин, написавший Н. М. 20 марта 1973 года резкое и фактически открытое письмо: «Вы не вдова, Вы — тень Мандельштама. В знаменитой пьесе Шварца тень пытается заменить своего обладателя — искреннего, доброго, великодушного человека. Но находятся слова, против которых она бессильна. Вот они: "Тень, знай свое место"» 150.
В то же время большинство читателей были свободны от груза личных коннотаций и восприняли «Вторую книгу» как органическое продолжение «Воспоминаний». Их позицию подытожил И. А. Бродский в некрологе Н. М.: «Эти два тома Н. Я. Мандельштам, действительно, могут быть приравнены к Судному дню на земле для ее века и для литературы ее века, тем более ужасного, что именно этот век провозгласил строительство на земле рая. Еще менее удивительно, что эти воспоминания, особенно второй том, вызвали негодование по обе стороны кремлевской стены. Должен сказать, что реакция властей была честнее, чем реакция интеллигенции: власти просто объявили хранение этих книг преступлением против закона. В интеллигентских же кругах, особенно в Москве, поднялся страшный шум по поводу выдвинутых Надеждой
Яковлевной обвинений против выдающихся и не столь выдающихся представителей этих кругов в фактическом пособничестве режиму.» 151
Архив Мандельштама
Предназначением всей своей остававшейся после смерти О.М. жизни Н. М. считала сохранение его поэзии и его архива. Мандельштамовские стихи и прозу (особенно поздние) Н. М. знала наизусть, она переписывала их от руки и раздавала списки надежным друзьям, через которых они попадали в самиздат и в тамиздат, и в таком виде они доходили и до массового читателя. Сам же архив О.М. она предпочитала хранить не у себя, а у друзей и родных: среди хранителей — С. Б. Рудаков (эта часть архива до нас не дошла), Н. Е. Штемпель, М. В. Ярцева, Э. Г. Бабаев, Л. А. Назаревская, Е. Я. Хазин, Э. Г. Герштейн, И. И. Бернштейн и др.
В конце 1960-х установился и контакт Н. М. с Г. П. Струве и Б. А. Филипповым, редакторами американского Собрания сочинений О.М.; она передала им для публикации копии еще не изданных в то время прозы, переводов и писем О.М., обеспечив тем самым материалом ранее не планировавшийся 3-й том Собрания сочинений (вышел в 1971 году).
Вместе с И. Семенко в работе по разбору архива, текстологии и подготовке публикаций О.М. в СССР и за рубежом при жизни О.М. участвовали В. Борисов, С. Василенко, А. Морозов, Ю. Фрейдин и др. Н. М. охотно встречалась и с западными славистами, изучавшими творчество О.М., и ее дом вскоре стал своеобразным центром притяжения для знатоков и поклонников творчества О.М., интересующихся его судьбой и произведениями.
После выхода «Воспоминаний» на Западе опасность тех или иных репрессий со стороны властей резко возросла, особую угрозу в этой связи представляла перспектива конфискации семейного архива О.М. Это подвигло Н. М. к непростому решению о передаче архива на Запад. Это решение не встретило одобрения со стороны И. Семенко и некоторых других лиц из близкого окружения Н. М. Не считая возможным держать архив у себя дома, она передала его на временное хранение Ю. Фрейдину, но при этом не возражала против перефотографирования архива в интересах текстологов и исследователей творчества О.М. в СССР 152.
В 1972-м усилиями C. Н. Татищева, в то время атташе по культуре посольства Франции в Москве, архив был переправлен в Париж (непосредственным исполнителем стала его жена Анн Татищев), где находился у Н. А. Струве, причем по материалам архива О.М. был подготовлен 4-й — дополнительный — том Собрания сочинений О.М. (вышел в 1981-м). В 1974 году, согласно юридически оформленной воле Н. М., архив поступил в качестве дара в Отдел рукописей и редких книг Файерстоун- ской библиотеки Принстонского университета, где и хранится в настоящее время; его первым куратором был К. Браун.
В 1999 году в Москве к 100-летию со дня рождения Н. М. и в 2002 году в Принстоне к 25-летию передачи туда архива состоялись международные конференции, посвященные наследию и памяти Н. М.
Некоторое представление о том, что могло произойти с архивом О.М., останься он в Москве, дает судьба той части архива, которая стала откладываться у Н. М. уже после того, как основной архив был переправлен на Запад.
Собственно говоря, это был личный архив Н. М., хранившийся у Ю. Л. Фрейдина, одного из ближайших ее друзей и душеприказчиков. 2 июля 1983 года — через два с половиной года после смерти Н. М. — он был конфискован КГБ после обыска 153. Сам Юрий Львович так охарактеризовал ситуацию: «Летом 1983 г. имевшиеся у меня мандельштамовские материалы, включая книги, фотокопии рукописей, личный архив и воспоминания Надежды Яковлевны, копию ее завещания, издания собрания сочинений О. Э. Мандельштама, а также многое из моего личного архива, — было без каких-либо законных оснований изъято у меня сотрудниками московской прокуратуры и КГБ. Полная история этой грабительской акции выходит за рамки данной статьи. Скажу только, что мои протесты, поданные вплоть до самых высоких инстанций, остались без ответа. Может быть, теперь, к 100-летию поэта, грабители или те, кто хранит награбленное, усовестятся и вернут все законному владельцу?..» 154
Ссылаясь на вырванное у Фрейдина под давлением «согласие», КГБ передал архив Н. М. в ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ), который, в свою очередь, отказался возвратить его владельцу. Бумаги Н. М. пролежали в ЦГАЛИ-РГАЛИ безо всякого движения более двадцати лет, и до 2006 года не предпринималось ничего для их научного описания и обработки.
Подступы к «Третьей книге». Интервью
В 1970-е годы Н. М. написала несколько очерков (главным образом о своем детстве) для задуманной ей автобиографической «Третьей книги».
Она по-прежнему энергично переписывалась с заграницей и дала несколько интервью иностранным корреспондентам, в том числе и единственное свое видеоинтервью, данное голландскому телевидению 1 мая 1973-го. Режиссер Франк Диаманд, взяв интервью еще у А. Синявского и др., смонтировал фильм в 1976 году.
Кажется, последним по счету было интервью, взятое у нее 9-10 октября 1977 года корреспондентом «Таймс» Элизабет де Мони и Эриком де Мони 1 55.
Неизменным условием всем интервьюерам было: публикация только после ее смерти.
Фильм Ф. Диаманда был показан по голландскому телевидению уже в январе 1981 года, то есть почти сразу после смерти Н. М.
Посмертные издания на родине
Конечно, западные издания, особенно переводные, были не свободны от самых разных дефектов: в силу понятных причин автор была не в состоянии ни держать корректуры, ни визировать наборные рукописи.
До выхода книг Надежды Мандельштам на родине оставалось ждать еще два десятилетия — в 1989-м в издательстве «Книга» вышли «Воспоминания» с послесловием Николая Пан- ченко, а в 1990 года в издательстве «Московский рабочий» — «Вторая книга» с предисловием Михаила Поливанова. Этому предшествовали первые советские публикации в периодике — в журнале «Юность» (1988. № 8; 1989. № 7-9), подготовленные Ю. Фрейдиным и С. Василенко, а также в двухнедельнике «Смена» (1989. № 2).
В эдиционном плане серьезнейший шаг был сделан в 1999 году, в год 100-летнего юбилея со дня рождения Н. М. Московское издательство «Согласие» любовно выпустило оба тома мемуаров в новой текстологии, с новым предисловием, примечаниями и указателями, в превосходном полиграфическом исполнении 156. Ю. Фрейдин и С. Василенко, текстологи соответственно первой и второй книг, опирались на чудом уцелевшие авторские машинописи обеих книг и на первые зарубежные издания с авторской правкой и пометами. Предисловия написали Н. Панченко и А. Морозов, последний выступил комментатором обеих книг.
В 2002 году в издательстве «Наталис» вышло ценное собрание биографических материалов — книга «Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников», составленная О. С. и М. В. Фигурновыми.
В 2006-м мемуары Н. М. были переизданы «Вагриусом» (отличия лишь в художественном оформлении). В том же году в издательстве «Аграф» вышла «Третья книга» Н. Я. Мандельштам, составленная Ю. Фрейдиным и вобравшая в себя почти все, что не вошло в двухтомник «Согласия». В 2007-м отдельным изданием вышла книга Н. Мандельштам «Об Ахматовой», дополненная четырьмя эпистолярными блоками — перепиской Н. М. с А. Ахматовой, Е. Лившиц, Н. Харджиевым и Н. Штемпель (составитель П. Нерлер, научный редактор С. Василенко). Книга вышла в «Новом издательстве», директор которого Е. Пермяков был инициатором издания. В 2008 году книга была переиздана в издательстве «Три квадрата» (в ином оформлении и с некоторыми исправлениями).
Книгу, выпущенную в 2013 году издательством «АСТ» под названием «Мой муж — Осип Мандельштам», можно рассматривать как коммерческий артефакт и составительский курьез с ничем и никем не обоснованной перетасовкой колоды фрагментов из разных произведений в новую композицию 157. Ни составитель, ни источники текста не указаны, комментариев и оглавления нет.
ПОНЯТОЕ
Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это внутренний образ, это его осязает слух поэта.
О. Мандельштам
Видно, даром не проходит Шевеленье этих губ...
О. Мандельштам
Дар тайнослышанья тяжелый...
В. Ходасевич
В 1972 г. Н. М. встречала свой день рождения с совершенно новым ощущением. К этому времени все те главные задачи, которые она ставила перед собой, нашли свое решение — промежуточное или окончательное.
Она сберегла или собрала ненапечатанные стихи и прозу, и стихи эти увидели свет 1 58. При этом она сделала щедрые заготовки для будущих издателей и комментаторов, кем бы они ни были, зафиксировав свои версии окончательных редакций и датировок и дав подробные пояснения к поздним
стихам 159.
Она собрала или сберегла остатки архива, и архив этот благополучно покинул страну, в которой, будь страна другой, ему было бы самое место.
Она собрала свои собственные горестные заметы, и ее воспоминания — обе книги одна за другой — уже увидели свет.
Ее свидетельства о времени и месте, где творил и погиб Мандельштам, ее суждения о судьбе и мутациях литературы в условиях несвободы и ее оценки современников поэта по- настоящему поразили читателя. Книги переводили на десятки языков, и им сопутствовал оглушительный успех.
Но за всем этим несколько затерялась еще одна, ничуть не менее потрясающая миссия Н. М. — миссия свидетельницы поэзии. Жена гениального поэта, делившая с ним стол и ложе, она постоянно сталкивалась с самыми непосредственными проявлениями творческого процесса — с чудом зарождения и рождения стихов. По своей интимности тема эта куда более трепетная, нежели любые влюбленности и измены. Никакой Гёте никаким Эккерманам об этом ничего не рассказывал.
Влюбленностям и изменам Н. М., разумеется, тоже отдала свою дань — это общее и неизбежное место. А вот в постановке темы физиологии поэзии она, кажется, была одной из первых и лучших. Попробовав об этом написать, Н. М. сделала это так тонко и глубоко, как, кажется, никто из бывавших в сходной биографической ситуации.
При этом она честно признается, что не сразу сообразила, с чем именно столкнулась:
«Я впервые поняла, как возникают стихи, в тридцатом году. До этого я только знала, что совершилось чудо: чего-то не было и что-то появилось. Вначале — с 19-го по 26 год — я даже не догадывалась, что О.М. работает, и все удивлялась, почему он стал таким напряженным, сосредоточенным, отмахивается от болтовни и убегает на улицу, во двор, на бульвар. Потом сообразила, в чем дело, но еще ни во что не вникала. Когда кончился период молчания, то есть с тридцатого года, я стала невольной свидетельницей его труда.
Особенно ясно все мне представилось в Воронеже. Жизнь в наемной комнате, то есть в конуре, берлоге или спальном мешке — как это назвать? — с глазу на глаз, без посторонних свидетелей, безнадежно беспочвенная и упрощенная, привела к тому, что я всмотрелась во все детали "сладкогласного труда"» 1 60.
Продолжим цитату:
«Сочиняя стихи, О.М. никогда не прятался отлюдей. Он говорил, что если работа уже на ходу, ничто больше помешать не может. Василиса Георгиевна Шкловская, с которой он очень дружил, рассказывает, что в 21 году, когда они жили рядом в Доме искусств на Мойке, О.М. часто забредал к ней погреться у железной печурки. Иногда он ложился на диван и закрывал ухо подушкой, чтобы не слышать разговоров в перенаселенной комнате. Это он сочинял стихи и, стосковавшись у себя, забирался к Василисе. А стихи об ангеле Мэри 161 появились в Зоологическом музее, куда мы зашли к хранителю Кузину, чтобы распить с ним и его друзьями грузинскую бутылочку, тайком принесенную вместе с закуской в чьем-то ученом портфеле. Мы сидели за столом, а О.М., нарушая обряд винопития, бегал по огромному кабинету. Стихи, как всегда, сочинялись в голове. В музее же я их записала под его диктовку. Вообще, женившись, он ужасно разленился и все норовил не записывать самому, а диктовать.
А в Воронеже открытость его труда дошла до предела. Ведь ни в одной из комнат, которые мы снимали, не было ни коридора, ни кухни, куда он мог бы выйти, если б захотел остаться один. И в Москве мы не бог знает как жили, вернее, бог знает как, но там все же было куда мне забежать на часок, чтобы оставить его одного. А тут уйти было некуда — только на улицу мерзнуть, а зимы как на зло стояли суровые. И вот, когда стихи доходили до восковой зрелости, я, жалея бедного, загнанного в клетку зверя, делала что могла: прикорнув на кровати, притворялась спящей. Заметив это, О.М. уговаривал меня иногда "поспать" или хоть лечь к нему спиной» 1 62.
Тут как бы слышится противоречие: с одной стороны, работать на людях, никогда не прятаться от людей, а с другой — отвернуться и лечь спиной. Противоречия на самом деле нет — беременность уже позади, плод уже на выходе, весь рвется наружу, и речь идет не более чем об определенном акушерском комфорте.
В этот момент Надежде Яковлевне нужно было умудряться одновременно и «лежать спиной», и «быть под рукой» — для того, чтобы записать народившееся. Сам О.М. еще с 20-х годов, с «Шума времени», до того «обленился», что предпочитал надиктовывать все жене.
Вот еще одна принципиальная связка:
«Сочиняя стихи, О.М. всегда испытывал потребность в движении. Он ходил по комнате — к сожалению, мы всегда жили в таких конурах, что разгуляться было негде; постоянно выбегал во двор, в сад, на бульвар, бродил по улицам.
Стихи и движение, стихи и ходьба для О.М. взаимосвязаны. В "Разговоре о Данте" он спрашивает, сколько подошв износил Алигьери, когда писал свою "Комедию". Представление о поэзии-ходьбе повторилось в стихах о Тифлисе, который запомнил "стертое величье" подметок пришлого поэта. Это не только тема нищеты — подметки, конечно, всегда были стертые, — но и поэзии.
Только дважды в жизни я видела, как О.М. сочиняет стихи, не двигаясь. В Киеве у моих родителей, где мы гостили на Рождество 23 года, он несколько дней неподвижно просидел у железной печки, изредка подзывая то меня, то мою сестру Аню, чтобы записать строчки "1-го января 1924". И еще в Воронеже он прилег днем отдохнуть — в тот период он был ужас как утомлен работой. Но в голове шумели стихи, и отвязаться от них не удалось. Так появились стихи о певице с низким голосом в конце "Второй воронежской тетради".» 163
От движения она переходит к другому физиологическому критерию тайнослышанья:
«Движение — первый признак, по которому я распознавала работу; второй признак — шевелящиеся губы. В стихах сказано, что их нельзя отнять и что они будут шевелиться и под землей. <.>
Губы — орудие производства поэта: ведь он работает голосом. Рабочий топот губ — это то, что соединяет работу флейтиста и поэта. Если бы О.М. не испытал, как шевелятся губы, он не мог бы написать стихов про флейтиста: "Громким шепотом честолюбивым, Вспоминающих топотом губ, Он торопится быть бережливым, Емлет звуки, опрятен и скуп." И про флейту: "И ее невозможно покинуть, Стиснув зубы, ее не унять, И в слова языком не продвинуть, И губами ее не размять." Мне кажется, что слова про то, что флейту невозможно продвинуть в слова, знакомы поэту. Здесь говорится про тот момент, когда в ушах уже стоит звук, губы только шевельнулись и мучительно ищут первые слова.
<.> О.М. в этих стихах говорит про топот "вспоминающих" губ. Только ли у флейтиста губы заранее знают, что они должны сказать? В процессе писания стихов есть нечто похожее на припоминание того, что еще никогда не было сказано. Что такое поиски "потерянного слова" — "Я слово позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней вернется", — как не попытка припоминания еще неосуществленного? Здесь есть та сосредоточенность, с которой мы ищем забытое, и оно внезапно вспыхивает в сознании» 164.
При такой физиологии поэзии, как у О.М., бессмысленными становились всякие разговоры о «дуализме формы и содержания». Н. М. замечает в этой связи:
«Сознание абсолютной неразделимости формы и содержания вытекало, по-видимому, из самого процесса работы над стихами. Стихи зарождались благодаря единому импульсу, и погудка, звучавшая в ушах, уже заключала то, что мы называем содержанием. В "Разговоре о Данте" О.М. сравнил "форму" с губкой, из которой выжимается "содержание". Если губка сухая и ничего не содержит, то из нее ничего и не выжмешь. Противоположный путь: для данного заранее содержания подбирается соответствующая форма. Этот путь О.М. проклял в том же "Разговоре о Данте", а людей, идущих этим путем, назвал "переводчиками готового смысла". <...>
Поэт пробивается к целостному клочку гармонии, спрятанному в тайниках его сознания, отбрасывая лишнее и ложное, скрывающее то, что я называю уже существующим целым.
Стихописание — тяжелый изнурительный труд, требующий огромного внутреннего напряжения и сосредоточенности. Когда идет работа, ничто не может помешать внутреннему голосу, звучащему, вероятно, с огромной властностью. Вот почему я не верю Маяковскому, когда он говорит, что наступил на горло собственной песне. Как он это сделал? Мой странный опыт — опыт свидетеля поэтического труда — говорит: эту штуку не обуздаешь, на горло ей не наступишь, намордника на нее не наденешь. Это одно из самых высоких проявлений человека, носителя мировых гармоний, и ничем другим не может быть» 165.
Но мандельштамовская «физиология стиха» не единственно возможная, были и другие. Вот наблюдение Н. М., но не над О.М., а над Ахматовой:
«Мне пришлось жить и с Анной Андреевной, но у нее работа протекала далеко не так открыто, как у О.М., и я не всегда распознавала, что она в работе. Во всех своих проявлениях она всегда была гораздо замкнутее и сдержаннее О.М. Ее совершенно особое женское мужество, почти аскетизм, всегда поражали меня. Даже губам своим она не позволяла шевелиться с такой откровенностью, как это делал О.М. Мне кажется, что когда она сочиняла стихи, губы у нее сжимались и рот становился еще более горьким. О.М. говорил, когда я еще ее не знала, и часто повторял потом, что, взглянув на эти губы, можно услышать ее голос, а стихи ее сделаны из голоса, составляют с ним одно неразрывное целое, что современники, слышавшие этот голос, богаче будущих поколений, которые его не услышат» 166.
Далее в «Воспоминаниях» идут интереснейшие наблюдения, но над несколько иными этапами поэтического труда — вторичными, если угодно. Над видением и складыванием форм представления уже готовых произведений — самостоятельно или в составе поэтического цикла или книги, например.
Интересно, что в обеих последующих книгах Н. М. об этой «физиологии» практически ничего нет. Единственное исключение — следующий пассаж о ташкентских погудках Ахматовой: «Когда я приехала в Ташкент, меня поразило, что Анна Андреевна стала грузной, тяжелой женщиной, с трудом двигалась и никуда не выходила одна, потому что в 1937 году заболела боязнью пространства. Теперь, сочиняя стихи, она уже не бегала, как олень, а лежала с тетрадкой в руках. Память тоже начала сдавать, и сочинять стихи в уме она уже не могла» 167.
В книге «Об Ахматовой» акценты сместились скорее в область социологии чтения. Н. М. рассуждает в ней о читателе и о его коварном испытании выбором между свободой и своеволием. Все это, заметно усилившись, перекочевало и во «Вторую книгу».
Свое развитие эта тема получила в эссе Н. М. «Моцарт и Сальери». Коренная разница между «Моцартом» и «Сальери» в том, что это, если хотите, экстракты двух различных поэтических физиологий. Но в каждом реальном поэте, как замечал О.М., есть и Моцарт, и Сальери.
Н. М. продолжила здесь свои наблюдения над физиологией поэзии. Она пишет: «Его страсть к ходьбе и прогулкам — обязательно одиноким — отвечала его потребности одновременно быть среди людей — прохожих — и одному. <...> Это вовсе не значит, что он тут же начнет писать стихи. Чтобы начать писать стихи, надо жить и, живя, часто бывать
одному» 168.
Оставшиеся годы Н. М. провела с ощущением исполненной миссии: бессильной уберечь самого Мандельштама от избранной им самим судьбы, ей достало воли и сил для того, чтобы сохранить его стихи и рукописи и оставить важнейшие из свидетельств о его жизни и о его поэзии.
Вместе с тем ее книги сразу же вышли из берегов материалов к чьей бы то ни было биографии. Два тома воспоминаний Н. М. — это мозаично-эпический рассказ о страшном времени, выпавшем ей и О.М. на жизнь и на смерть. А еще это превосходная русская проза.
Примечания
Сообщено саратовским краеведом В. В. Критским. Современные названия улиц — Первомайская и Яблочкова. Дом Жаркова не сохранился.
Мандельштам. Т. 2. С. 603.
По свидетельству Ю. Л. Фрейдина, Н. М. до 1970-х гг. хранила его математические работы, но большого научного интереса они не представляли.
Герштейн. С. 400.
Справка о смерти Я. А. Хазина (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 511).
См.: Т. 2. С. 884.
Мишпуха (евр.) — семья, семейный клан у евреев.
Осип и Надежда. С. 476.
См.: Т. 2. С. 882.
См.: С. 96.
АМ. B. 3. F. 104. S. 2.
Весь Киев, 1905. — Киев, 1905. Стб. 581.
Весь Киев, 1910. — Киев, 1910. Стб. 898.
Весь Киев, 1915. — Киев, 1915. Стб. 720. В квартире имелся телефон с четырехзначным номером: 33-61. Сам дом был разрушен в 1941 г.
Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга. Ф. 14. Оп. 3. Д. 56184 (сообщено М. Г. Саль- ман).
См.: С. 91.
Впрочем, подругой Н. М. была и Э. Г. Герштейн, чей роман с Е. Я. Хазиным в начале 1930-х гг. был инспирирован самой Н. М.
Что не помешало Н. М. назвать ее в одном из завещаний фактическим бенефициаром доходов от публикации О.М. и своих (см. ниже с. 52).
Имеется в виду статья Е. Я. Хазина о романе Л. Н. Толстого «Война и мир», о публикации которой в воронежском журнале «Подъем» хлопотал по просьбе Н. М. в конце 1960-х гг. А. И. Немировский. В 1972 г. в Париже, в издательстве YMCA- Press, вышла книга Е. Я. Хазина «Всё позволено. Размышления о творчестве Достоевского», оплаченная из гонораров Н. М. Его последняя книга («Этюды о драматургии») не опубликована до сих пор.
О своей семье Н. М. рассказывает в очерках «Отец», «Семья» и «Девочки и мальчик» (См.: Т. 2, с. 880-898).
Ныне Ярославов Вал. Дом сохранился.
Ныне школа № 138 на ул. Артема.
Выпускницы гимназии могли продолжать свое образование на учрежденных ею же высших курсах.
Кальницкий М. Тот самый Первомай // http://mik-kiev. livejoumal.com/2009/05/0L
Фрезинский Б. Университетское личное дело Н. М. Ха- зиной // Сохрани мою речь. Вып. 3/2. С. 258-259. В ее личном деле всего три листочка: заявления о приеме, об отчислении и справка из библиотеки.
Осип и Надежда. С. 409.
Кацис Л. Русский еврей Осип Мандельштам и еврейский Киев: взгляд Н. Я. Мандельштам (из комментариев к киевским текстам О. Мандельштама и «Второй книге» Н. Я. Мандельштам) // Материалы 15-й ежегодной международной конференции по иудаике. — М.: Сэфер; Ин-т славяноведения РАН, 2008. Ч. 2. Академическая серия. Вып. 23. С. 410.
Впрочем, на «ты» была она и с Пастернаком.
Губернский комитет народного образования; см. упоминания о деятельности И. Г. Эренбурга и О.М. в его театральном отделе (Соммер Я. Записки / Публ., предисл. и примеч. Б. Я. Фрезинского // Минувшее: Исторический альманах. — М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995. Вып. 17. С. 147).
Ивнев Р. С Осипом Мандельштамом на Украине / Публ. Н. Леонтьева // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 124.
Председатель ВЦИК Я. М. Свердлов умер 16 марта 1919 г., заразившись гриппом по дороге из Харькова в Москву.
Там же.
Дейч А. Две дневниковые записи / Публ. Е. Дейч // Сохрани мою речь. Вып. 3/2. С. 146.
Спустя полтора месяца, 14 июня, бандиты, например, застрелили А. А. Мурашко.
См.: Т. 2. С. 44.
Там же. С. 36.
Там же. С. 134-135.
Мандельштам. Т. 4. C. 68.
См.: С. 584.
См.: С. 456.
Ср. запись в дневнике А. Дейча от 23 мая 1919: «Надя хотела повести его на "Овечий источник"» (Дейч А. Две дневниковые записи. С. 146).
Ивнев Р. С Осипом Мандельштамом на Украине. С. 132 (запись от 22 мая 1919 г.).
См.: Т. 2. С. 45.
Цит. по неподписанному комментарию Ю. Л. Фрейди- на в заметке «Надежда Яковлевна Мандельштам. Фотографии и биография», помещенной без пагинации на четвертой странице иллюстративной вклейки между с. 272 и с. 273 в сб.: Смерть и бессмертие поэта. Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама (Москва, 28-29 декабря 1998 г.). — М.: РГГУ, 2001. Т. 11. Вклейка открывается именно этой фотографией.
Мандельштам 2011. С. 604-606.
В 1957 г. в связи с потерей свидетельства о браке Н. М. даже просила Таточку (Екатерину Константиновну), жену Лившица, подтвердить этот факт.
Около восьмидесяти его писем к Н. М. составляют около трети всей сохранившейся эпистолярии поэта.
Расчетная книжка № 585 Н. Я. Мандельштам (АМ. B. 3. F. 104. S. 1).
Сама Надежда Яковлевна датировала получение посылки 5 февраля — днем публикации в газетах указа о награждении орденами и медалями писателей. Однако Кузину о смерти Мандельштама она написала еще 30 января (Кузин. С. 564), и тем же днем датировано письмо Э. Г. Герштейн А. Ахматовой с той же новостью (Слово и «Дело». С. 158).
Немцы оккупировали часть города 14 октября 1941 г., а весь город — 17 октября. 16 декабря, перейдя в контрнаступление, Красная армия освободила Калинин.
Кузин. С. 713.
Берестов В. Д. Мандельштамовские чтения в Ташкенте во время войны // «Отдай меня, Воронеж.»: III междунар. Мандельштамовские чтения. — Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1995. С. 334-335.
«Гуговна» (Из писем А. Г. Усовой Л. В. и А. В. Горнун- гам). С. 235.
Личное дело Н. Я. Мандельштам в архиве Чувашского государственного педагогического института (сообщено Г. Г. Те- нюковой).
Позднее ей даже вручат медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».
9 августа 1954 г. датировано завещание Н. М. из архива С. И. Ивич-Богатыревой — одно из нескольких завещаний такого рода.
Там же. С. 241.
Это замечание принадлежит Ю. Л. Фрейдину.
Три письма Надежды Мандельштам к Алексею Суркову / Публ. и предисл. С. Шумихина // Окна. Иерусалим, 1999. 2 декабря. С. 4-5.
«Вчера получила письмо от Над<ежды> Як<овлевны>. Она какая-то "шалая", успела так обострить в Ульяновске отношения, что ищет себе "на всякий случай" что-нибудь под Москвой» («Гуговна» (Из писем А. Г. Усовой Л. В. и А. В. Горнун- гам) / Подгот. текста, вступ. и примеч. Т. Нешумовой // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 242).
«У Любищевых я часто встречала Надежду Яковлевну; иногда мы с ней вместе ходили в баню — там можно было спокойно поговорить.» (Кривошеина Н.А. Четыре трети нашей жизни. — М.: Русский Путь, 1999. С. 234).
Сообщено А. П. Рассадиным.
Санкт-Петербургский филиал Архива Российской академии наук. Ф. 896. Оп. 1. Д. 272 (сообщено Л. Г. Степановой).
Письмо В. В. Шкловской-Корди от 16 сентября 1955 г. (Архив В. Б. Шкловской-Корди).
То же от 24 сентября 1955 г. // Там же.
То же от 11 сентября 1955 г. // Там же.
На получение диплома ВАК (Высшей аттестационной комиссии) ушло еще полгода (№ 000345 от 14 февраля 1957 г.).
Личное дело Н. Я. Мандельштам в архиве Чувашского государственного педагогического института (сообщено Г. Г. Те- нюковой).
«Хлопот полон рот», «Птичий профессор», «Куколки» // Тарусские страницы. — Калуга, 1961. С. 9-11, 14-16, 142-150.
Письмо Н. М. к Л. Я. Гинзбург от 31 декабря <1959 г.> // Звезда. 1998. № 10. С. 125.
Позднее от Н. Е. Штемпель пришли сведения о возможности попытать счастья в Воронеже, но было уже поздно.
Письмо Н. М. к А. Ахматовой (не ранее 10 октября 1963 г.) (Об Ахматовой. С. 244). Н. М. цитирует знаменитый рассказ Н. А. Тэффи «Ке фер?».
Письмо Н. М. к Е. М. Аренс от 16 сентября 1962 г. (Осип и Надежда. С. 416).
Письмо Н. М. к Н. И. Харджиеву от 27 сентября 1962 г. (Об Ахматовой. С. 288).
Письмо Н. М. к Л. Я. Гинзбург, <октябрь 1962 г.> // Звезда. 1998. № 10. С. 130.
Дом снесен в 1998 г.
См.: Т. 2. С. 859.
Из электронного письма Л. И. Вольперт В. Б. Литвинову от 11 ноября 2006 г.
Наймам. С. 113.
См. ее воспоминания о псковском периоде жизни Н. М. (Осип и Надежда. С. 402-407). Это она заботливо взяла на себя ставшие неподъемными для Н. М. на втором ее псковском году обязанности куратора учебной группы.
См. о ней в статье: Куранда Е. «.К более или менее далекому неизвестному адресату.» (Находка между страниц Философской энциклопедии) // Сохрани мою речь. Вып. 4/2. С. 780.
См. письмо к ней заместителя председателя исполкома Моссовета Д. Лебедева от 9 июля 1957 г. (Об Ахматовой. С. 97).
Благодаря хлопотам Ф. А. Вигдоровой, Н. И. Столяровой и других ее друзей. Так, Вигдорова уговорила С. Я. Маршака подписать ходатайство на имя высокого милицейского начальника с просьбой прописать Н. М. в Лаврушинском переулке (А. В. Головачева сообщает, что об этом же хлопотала М. С. Петровых, см.: Осип и Надежда. С. 182-183). Поскольку В. Г. Шкловская, хозяйка квартиры, просила о том же, начальник, уважавший Маршака, поставил резолюцию: прописать, но без права на площадь.
Архив Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1.
Сообщено Ю. М. Живовой.
Сиротинская И. Поход за рукописями // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 277-278.
Мурина Е. О том, что помню про Н. Я. Мандельштам // Мир искусств. Альманах. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. Вып. 4. С. 163.
Электронное письмо П. Нерлеру от 4 апреля 2013 г.; в этом же письме рассказ о том, как отец А. Мень организовал коллективный уход за Н. М.
Сам он читал ее в машинописи уже в феврале 1962 г. (Поливанов М. Предисловие // Мандельштам Н. Я. Вторая книга. — М.: Московский рабочий, 1990. С. 4).
Об Ахматовой. С. 8.
Там же.
Ю. Л. Фрейдин относит этот срок еще дальше — к 1965 г.
Там же.
Там же.
Письмо А. С. Эфрон В. Н. Орлову от 7 сентября 1964 г. (Эфрон А. С. История жизни, история души: В 3 т. — М.: Возвращение, 2008. Т. 2. Письма 1955-1975. С. 198).
Укрытие, прибежище (выражение, бывшее в обиходе у Н. М., ныне малоупотребительное).
Об Ахматовой. С. 9.
Третья книга. С. 507.
Листки из дневника. С. 111.
Третья книга. С. 480.
Там же. С. 494.
Наймам. С. 114.
Герштейн. С. 415.
Найман. С. 114.
В ноябре 1964 г., например, Н. М. гостила несколько дней у А. Ахматовой в Ленинграде.
В 1963 г., возможно, одной из причин могла быть и обида Н. М. (высказанная, впрочем, только во «Второй книге») на то, что и Ахматова не слишком торопилась с показом ей собственных мемуаров об О.М.: «Листки из дневника» она получила только в конце 1963 г., к 25-летию со дня гибели О.М., — и то явно не все, а часть.
Скорее всего, это отзвук воспоминаний о бесчисленных фото- и ксерокопиях «тамиздата» — книжной версии мемуаров Н. М., вышедшей гораздо позже.
Мурина Е. О том, что помню про Н. Я. Мандельштам.
С. 133.
Левицкий Л. А. Утешение цирюльника: Дневник. 19631977. — СПб.: Изд-во Сергея Ходова, 2005. С. 69-70.
Шаламов В. Т. Новая книга. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. — М.: Эксмо, 2004. С. 734-740.
Там же. С. 765-766.
РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 131. Л. 1-76.
Записи о Мандельштаме не редкость и в других тетрадях Шаламова. Вот еще пример: «"Камень" стоял очень близко к стиху Ахматовой — к "Четкам" и "Белой стае". По своей структуре, по внутренней позиции и словарно "по простоте". Но стихи "Воронежской тетради" очень далеки от стихов Ахматовой последних лет и тридцатых годов. Разошлись дороги художников.» (Там же. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 35. Л. 9, 37 об.).
Запись от 7 июня 1966 г. (Там же. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 106. Л. 64).
ВРСХД. 1973. № 108-110. С. 187-188.
Мандельштам Н. Воспоминания. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова. 432 с.
Mandelstam N. Hope Against Hope. A memoir / Hay- ward, Max (transl.; Translator's Preface); Brown Cl. (Introd.). — New York: Atheneum, 1970, xiii, 431 pp.
За работу над переводом мемуаров Н. М. ему была присуждена премия Американского Пен-клуба за 1970 г.
Mandelshtam N. Hope against hope / M. Hayward (transl.), Cl. Brown (Introd.). — London: Collins Harvill Press, 1971. 432 pp.
К 1972 г. «Воспоминания» были переведены на пять
языков.
Второе вышло в 1971, 3-е — в 1976, 4-е — 1-й завод: 1982, 2-й завод: 1985 (оба — Paris: YMCA-Press).
Из более поздних событий в этот ряд могут быть поставлены, пожалуй, еще и смерти Владимира Высоцкого и Булата Окуджавы, бывших своеобразным рупором — народным и интеллигентским — в диалоге с советской властью.
Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма. — Л.: Лениздат, 1990. С. 554.
Письма Максимову. С. 311.
См. письмо Н. М. к Н. Е. Штемпель, написанное вскоре после возвращения из Ленинграда: «Наташенька! У меня нет сил писать. Я хоронила Анну Андреевну в Ленинграде. Вы сами знаете, как мы с ней связаны. Вернулась я одиннадцатого и еще не опомнилась» (Об Ахматовой. С. 345).
Там же.
Там же. С. 346.
Там же. С. 347.
Из письма Н. М. к С. М. Глускиной от 25 апреля 1966 г. Там же. С. 18.
То же от 9 мая 1966 г. // Там же.
Летом Наталья Евгеньевна, похоже, еще раз приезжала туда к Н. М.
Запись от 19 сентября 1966 г. (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 106. Л. 119).
Об Ахматовой. С. 350.
На март указывает и одно из писем Н. М. к Д. Е. Максимову (Письма Максимову. С. 323).
Об Ахматовой. С. 18.
Правильно: ВУОАП (Всесоюзное управление по охране авторских прав), организация, созданная в 1938 г. и, вопреки названию, специализировавшаяся на ограблении советских писателей, посредством обложения драконовской пошлиной их валютных гонораров за публикации за рубежом. В 1973 г.
на его основе было создано Всесоюзное агентство по авторским правам (ВААП).
Там же. С. 19.
См. письмо Н. М. к Н. Е. Штемпель, написанное в середине мая 1967 г.: «Я работаю, и это очень растет» // Там же. С. 354.
Там же. С. 19.
Свой вариант рукописи Н. Е. Штемпель подарила автору данной статьи, именно он лег в основу всех последующих изданий этой книги.
Там же. С. 19-21.
Летом в Верее побывала Н. Е. Штемпель, именно тогда, по всей видимости, она и получила от Н. М. экземпляр книги об Ахматовой.
К декабрю 1967 г. этот комментарий был практически готов, см. запись в дневнике А. К. Гладкова от 7 декабря 1967 г.: «Вечером у Н. Я. Мандельштам. Она нездорова и скучна. Говорит, что написала комментарий к стихам О. Э.» (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 192).
И почти тогда же — 24 октября — Максимову: «Немножко работаю, но каждое слово дается с великим трудом просто потому, что гложет беспокойство и нет сил» (Письма Максимову. С. 332).
В любом случае маловероятно, чтобы Н. М. заново взялась за рукопись в 1970 или 1971 г. — «в состоянии крушения "оттепельных" надежд и в сознании итога», как это предполагал А. А. Морозов (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. — М.: Согласие, 1999. С. I).
См.: С. 853.
Еще более близким его прообразом, впрочем, был коллектив из пяти (а по сути, семи) наследников в завещании Н. М. от 30 июня 1967 г. (см. выше с. 51—52).
Mandelstam N. Hope Abandoned. New York: Atheneum,
1970.
Фрейдин Ю. Л. Мандельштам (Хазина) Надежда Яковлевна // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники. Сборник материалов к Мандельштамовской энциклопедии. — М.: РГГУ, 2007. C. 107.
ВРСХД. 1973. № 108-109-110. С. 191.
Мандельштам Н. Мое завещание и другие эссе / Предисл. И. Бродского; сост. Г. Поляк. — 2-е изд., доп. — Нью- Йорк: Серебряный век, 1982. С. 12-13.
Фотокопии архива были сделаны в начале 1970-х гг. В. А. Вальтером и В. Д. Познанским.
Вести из СССР // Мюнхен. 1983. 15 сентября. № 17. С. 4.
Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама // Слово и судьба. С. 237. См. также: Фрейдин Ю.Л. Судьба архива поэта // Лит. газета. 1991. 9 янв.
Де Мони Э. Интервью с Надеждой Яковлевной Мандельштам // Континент. Москва; Париж, 1982. № 31. С. 393-404.
Инициирующие эти издания переговоры с владельцем издательства «Согласие» В. В. Михальским были в свое время предприняты от имени Мандельштамовского общества пишущим эти строки; по достижении принципиального согласия конкретные переговоры вел Ю. Л. Фрейдин.
Она состоит из двух частей: первая («Мы») — это несколько глав из «Второй книги», вторая — «Гибельный путь» — это большая часть «Воспоминаний», кончающихся, как и у автора, главкой «Еще один рассказ», после которой неожиданно вновь возникают фрагменты из «Второй книги» (главки «Этапы моей жизни», «Годы молчанья» и «Последнее письмо»).
В 1969 г. вышел третий том американского Собрания сочинений, а в 1971 г. закончилось переиздание первых двух его томов.
О ходе и результатах ее текстологической работы см. статьи: Богатырева С. И. «Завещание» (Вопросы лит-ры. 1992. № 2. С. 260-262) и «Воля поэта и своеволие его вдовы: проблемы текстологии позднего Мандельштама» («Отдай меня, Воронеж.». С. 360-377).
См.: С. 259-260.
Стихотворение О.М. «Я скажу тебе с последней...» (1931).
См.: С. 260.
См.: С. 263-264.
См.: С. 265-266.
См.: С. 267-268.
См.: С. 268-269.
См.: С. 613.
См.: С. 804.
Бабье лицо уставилось в стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их держала все время наготове.
А. Платонов. Котлован
Только то крепко, подо что кровь протечет. Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле.
Ф. Достоевский Из записных книжек1
ВОСПОМИНАНИЯ
МАЙСКАЯ НОЧЬ
.Дав пощечину Алексею Толстому 2, О.М. немедленно вернулся в Москву и оттуда каждый день звонил по телефону Анне Андреевне и умолял ее приехать. Она медлила, он сердился. Уже собравшись и купив билет, она задумалась, стоя у окна. «Молитесь, чтобы вас миновала эта чаша?» 3 — спросил Пунин, умный, желчный и блестящий человек. Это он, прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: «А теперь пойдем посмотреть, как вас повезут на казнь». Так появились стихи: «А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?» 4 Но этого путешествия ей совершить не пришлось: «Вас придерживают под самый конец», — говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передергивалось тиком. Но под конец ее забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Пунина.
На вокзал встречать Анну Андреевну поехал Лева — он в те дни гостил у нас. Мы напрасно передоверили ему это несложное дело — он, конечно, умудрился пропустить мать, и она огорчилась: все шло не так, как обычно. В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое «Вы ездите со скоростью Анны Карениной», когда однажды опоздал поезд, и — «Что вы таким водолазом вырядились?» — в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу. Встречаясь, они становились веселыми и беззаботными, как мальчишка и девчонка, встретившиеся в Цехе поэтов. «Цыц, — кричала я. — Не могу жить с попугаями!» Но в мае 1934 года они не успели развеселиться.
День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места. В доме хоть шаром покати — никакой еды. О.М. отправился к соседям раздобыть что-нибудь на ужин Анне Андреевне... Бродский устремился за ним, а мы-то надеялись, что, оставшись без хозяина, он увянет и уйдет. Вскоре О.М. вернулся с добычей — одно яйцо, но от Бродского не избавился. Снова засев в кресло, Бродский продолжал перечислять любимые стихи своих любимых поэтов — Случевского и Полонского, а знал он поэзию и нашу, и французскую до последней ниточки. Так он сидел, цитировал и вспоминал, а мы поняли причину этой назойливости лишь после полуночи.
Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке — газа еще не провели, и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к гостье покрывалась клеенкой и маскировалась под стол. Кухню прозвали капищем. «Что вы валяетесь, как идолище в своем капище? — спросил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. — Пошли бы лучше на какое- нибудь заседание, посидели... » Так кухня стала капищем, и мы сидели там вдвоем, предоставив О.М. на растерзание стихолю- бивому Бродскому, когда внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук.
«Это за Осей», — сказала я и пошла открывать.
За дверью стояли мужчины, — мне показалось, что их много, — все в штатских пальто. На какую-то ничтожную долю секунды вспыхнула надежда, что это еще не то: глаз не заметил форменной одежды, скрытой под коверкотовыми пальто. В сущности, эти коверкотовые пальто тоже служили формой, только маскировочной, как некогда гороховые, но я этого еще не знала. Надежда тотчас рассеялась, как только незваные гости переступили порог.
Я по привычке ждала «Здравствуйте!», или «Это квартира Мандельштама?», или «Дома?», или, наконец, «Примите телеграмму»... Ведь посетитель обычно переговаривается через порог с тем, кто открыл дверь, и ждет, чтобы открывший посторонился и пропустил его в дом. Но ночные посетители нашей эпохи не придерживались этого церемониала, как, вероятно, любые агенты тайной полиции во всем мире и во все времена. Не спросив ни о чем, ничего не дожидаясь, не задержавшись на пороге ни единого мига, они с неслыханной ловкостью и быстротой проникли, отстранив, но не толкнув меня, в переднюю, и квартира сразу наполнилась людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и хорошо разработанным движением гладили нас по бедрам, прощупывая карманы, чтобы проверить, не припрятано ли оружие.
Из большой комнаты вышел О.М. «Вы за мной?» — спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О.М. вынул из кармана паспорт. Проверив, чекист предъявил ему ордер. О.М. прочел и кивнул.
На их языке это называлось «ночная операция». Как я потом узнала, все они твердо верили, что в любую ночь и в любом из наших домов они могут встретиться с сопротивлением. В их среде для поддержания духа муссировались романтические легенды о ночных опасностях. Я сама слышала рассказ о том, как Бабель, отстреливаясь, опасно ранил одного из «наших», как выразилась повествовательница, дочь крупного чекиста, выдвинувшегося в 37 году.
Для нее эти легенды были связаны с беспокойством за ушедшего на «ночную работу» отца, добряка и баловника, который так любил детей и животных, что дома всегда держал на коленях кошку, а дочурку учил никогда не признаваться в своей вине и на все упрямо отвечать «нет». Этот уютный человек с кошкой не мог простить подследственным, что они почему-то признавались во всех возводимых на них обвинениях. «Зачем они это делали? — повторяла дочь за отцом. — Ведь этим они подводили и себя, и нас!..» А «мы» означало тех, кто по ночам приходил с ордерами, допрашивал и выносил приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям увлекательные рассказы о ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях напоминают о крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого Бабеля, который в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета.
В наши притихшие, нищие дома они входили, как в разбойничьи притоны, как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют динамит и собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года 5.
Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления не будет, приступили к обыску. Бродский грузно опустился в кресло и застыл. Огромный, похожий на деревянную скульптуру какого-то чересчур дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и сидел. Вид у него был злой и обиженный. Я случайно к нему с чем-то обратилась, попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О.М., но он отругнулся: «Пускай Мандельштам сам ищет», — и снова засопел. Под утро, когда мы уже свободно ходили по комнатам и усталые чекисты даже не скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг очнулся, поднял, как школьник, руку и попросил разрешения выйти в уборную. Чин, распоряжавшийся обыском, насмешливо на него поглядел: «Можете идти домой», — сказал он. «Что?» — удивленно переспросил Бродский. «Домой», — повторил чекист и отвернулся. Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких- нибудь рукописей 6.
ВЫЕМКА
О.М. часто повторял хлебниковские строчки: «Участок великая вещь! Это место свидания меня и государства...» 7 Но эта форма встречи чересчур невинна — ведь Хлебников рассказал о заурядной проверке документов у подозрительного бродяги, то есть о почти классических отношениях государства и поэта. Наше свидание с государством происходило по другому и более высокому рангу.
Незваные гости, действуя по строгому ритуалу, сразу, без сговора, распределили между собой роли. Всего их было пятеро — трое агентов и двое понятых 8. Понятые развалились на стульях в передней и задремали. Через три года — в тридцать седьмом — они, наверное, храпели от усталости. Какая хартия обеспечила нам право на присутствие понятых при обыске и аресте? Кто из нас еще помнит, что именно эта сонливая парочка понятых обеспечивает гражданам общественный контроль над законностью ареста: ведь ни один человек не исчезал у нас во тьме и мраке без ордера и понятых. В этом наша дань правовым понятиям прошлых веков.
Присутствовать при аресте в качестве общественного контроля стало у нас почти профессией. В каждом большом доме для этого будили одних и тех же заранее намеченных людей, а в провинции двое понятых обслуживали целую улицу или квартал. Они жили двойной жизнью: днем числились служащими домоуправления — слесарями, дворниками, водопроводчиками — не потому ли у нас всегда текут краны? — а по ночам в случае надобности торчали до утра в чужих квартирах. На их содержание шла часть нашей квартирной платы — это ведь тоже расходы по содержанию дома. А как расценивалась их ночная работа, мне знать не дано.
Старший из агентов занялся сундучком с архивом, а двое младших обыском. Тупость их работы бросалась в глаза. Действовали они по инструкции, то есть искали там, где, как принято думать, хитрецы прячут тайные документы и рукописи. Они перетряхивали одну за другой книги, заглядывали под корешок, портили надрезами переплеты, интересовались потайными — кто не знает этих тайн? — ящиками в столах, топтались вокруг карманов и кроватей. Запрятать бы рукопись в любую кастрюлю, она бы там пролежала до скончания века. Или еще лучше просто положить на обеденный стол...
Из двух младших я запомнила одного — молодого, ухмыляющегося, толсторожего. Он перебирал книги, умиляясь старым переплетам, и уговаривал нас поменьше курить. Вместо вредного табака он предлагал леденцы в жестянке, которую вынимал из кармана форменных брюк.
Сейчас один мой добрый знакомый, писатель, деятель ССП, усиленно собирает книги, хвастается старыми переплетами и букинистическими находками — Саша Черный и Северянин в первоизданиях — и все предлагает мне леденец из жестяной коробочки, хранящейся в кармане отличных узеньких брюк, сделанных на заказ в самом закрытом литературном ателье. Этот писатель в тридцатых годах занимал какое-то скромное место в органах, а потом благополучно спланировал в литературу. И эти два образа — пожилого писателя конца пятидесятых годов и юного агента тридцатых — сливаются у меня в один.
Мне кажется, что молодой любитель леденцов переменил профессию, вышел в люди, ходит в штатском, решает нравственные проблемы, как полагается писателю, и продолжает угощать меня из той же коробочки.
Этот жест — угощение леденцами — повторялся во многих домах и при многих обысках. Неужели и он входил в ритуал, как способы входа в дом, проверка паспортов, ощупывание людей в поисках оружия и выстукивание потайных ящиков? Нас обеспечили процедурой, обдуманной до мельчайших деталей и ничуть не похожей на безумные обыски первых дней революции и Гражданской войны. А что страшнее, я сказать не могу.
Старший чин,невысокий, сухопарый, молчаливый блондин, присев на корточки, перебирал в сундучке бумаги. Действовал он медленно, внимательно, досконально. К нам прислали, вернее, нас почтили вполне квалифицированными работниками литературного сектора. Говорят, этот сектор входит в третье отделение, но мой знакомый писатель в узеньких брючках, тот, что угощает леденцами, с пеной у рта доказывает, что то отделение, которое ведает нами, считается не то вторым, не то четвертым 9. Роли это не играет, но соблюдение некоторых административно-полицейских традиций вполне в духе сталинской эпохи.
Каждая просмотренная бумажка из сундука шла либо на стул, где постепенно вырастала куча, предназначенная для выемки, либо бросалась на пол. По характеру отбора бумаг можно всегда сообразить, на чем собираются строить обвинение, поэтому я навязалась чину в консультанты, читала трудный почерк О.М., датировала рукописи и отбивала все, что можно, например хранившуюся у нас поэму Пяста и черновики сонетов Петрарки 1 0. Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О.М. черновик «Волка» 1 1 и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца, а потом выхватил шуточные стихи про управдома, разбившего в квартире недозволенный орган 1 2. «Про что это?» — недоуменно спросил чин, бросая рукопись на стул. «А в самом деле, — сказал О.М., — про что?»
Вся разница между двумя периодами — до и после 37 года — сказалась на характере пережитых нами обысков.
В 38-м никто ничего не искал и не тратил времени на просмотр бумаг. Агенты даже не знали, чем занимается человек, которого они пришли арестовать. Небрежно перевернули тюфяки, выкинули на пол все вещи из чемодана, сгребли в мешок бумаги, потоптались и исчезли, уведя с собой О.М. В 38-м вся эта операция длилась минут двадцать, а в 34-м — всю ночь до утра.
Но оба раза, видя, как я собираю вещи, шутливо — по инструкции! — говорили: «Что даете столько вещей? Зачем? Разве он у нас долго собирается гостить? Поговорят и выпустят...» Таковы были остатки эпохи «высокого гуманизма» — двадцатых и начала тридцатых годов. «Я и не знал, что мы были в лапах у гуманистов», — сказал О.М. зимой 37/38 года, читая в газете, как поносят Ягоду, который, мол, вместо лагерей устраивал настоящие санатории...13
Яйцо, принесенное для Анны Андреевны, лежало нетронутым на столе. Все — у нас находился еще и Евгений Эмильевич, брат О.М., недавно приехавший из Ленинграда, — ходили по комнатам и разговаривали, стараясь не обращать внимания на людей, рывшихся в наших вещах. Вдруг Анна Андреевна сказала, чтобы О.М. перед уходом поел, и протянула ему яйцо. Он согласился, присел к столу, посолил и съел... А куча бумаг на стуле и на полу продолжала расти. Мы старались не топтать рукописей, но для пришельцев это было трын-трава.
И я очень жалею, что среди бумаг, украденных вдовой Рудакова 1 4, пропали черновики стихов десятых и двадцатых годов — они для выемки не предназначались и потому лежали на полу — с великолепно отпечатавшимися каблуками солдатских сапог. Я очень дорожила этими листочками и поэтому отдала их на хранение в место, которое считала самым надежным, — преданному юноше Рудакову. В Воронеже, где он пробыл года полтора в ссылке 1 5, мы делились с ним каждым куском хлеба, потому что он сидел без всякого заработка. Вернувшись в Ленинград, он охотно принял на хранение и архив Гумилева, который доверчиво отвезла ему на саночках Анна Андреевна 1 6. Ни я, ни она рукописей больше не увидели. Изредка до нее доходят слухи, что кто-то купил хорошо известные ей письма из этого архива 17.
«Осип, я тебе завидую, — говорил Гумилев, — ты умрешь на чердаке». Пророческие стихи к этому времени были уже написаны 1 8, но оба не хотели верить собственным предсказаниям и тешили себя французским вариантом злосчастной судьбы поэта 1 9. А ведь поэт — это и есть человек, просто человек, и с ним должно случиться самое обычное, самое заурядное, самое характерное для страны и эпохи, что подстерегает всех и каждого. Не блеск и ужас индивидуальной судьбы, а простой путь «с гурьбой и гуртом» 20. Смерть на чердаке не для нашего времени.
Во время кампании в защиту Сакко и Ванцетти — мы жили тогда в Царском Селе — О.М. через одного церковника передал на церковные верхи свое предложение, чтобы церковь тоже организовала протест против этой казни. Ответ последовал незамедлительно: церковь согласна выступить в защиту казнимых при условии, что О.М. обязуется организовать защиту и протест, если что-нибудь подобное произойдет с кем-либо из русских священников. О.М. ахнул и тут же признал себя побежденным. Это был один из первых уроков, полученных О.М. в те дни, когда он пытался примириться с действительностью.
Наступило утро четырнадцатого мая. Все гости, званые и незваные, ушли. Незваные увели с собой хозяина дома. Мы остались с глазу на глаз с Анной Андреевной, вдвоем в пустой квартире, хранившей следы ночного дебоша. Кажется, мы просто сидели друг против друга и молчали. Спать, во всяком случае, мы не ложились и чаю выпить не догадались. Мы ждали часа, когда можно будет, не обращая на себя внимания, выйти из дома. Зачем? куда? к кому? Жизнь продолжалась... Вероятно, мы были похожи на утопленниц. Да простит мне Бог эту литературную реминисценцию — ни о какой литературе мы тогда не думали.
УТРЕННИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Мы никогда не спрашивали, услыхав про очередной арест: «За что его взяли?» Но таких, как мы, было немного. Обезумевшие от страха люди задавали друг другу этот вопрос для чистого самоутешения: людей берут за что-то, значит, меня не возьмут, потому что не за что! Они изощрялись, придумывая причины и оправдания для каждого ареста — «Она ведь действительно контрабандистка», «Он такое себе позволял», «Я сам слышал, как он сказал...». И еще: «Надо было этого ожидать — у него такой ужасный характер», «Мне всегда казалось, что с ним что-то не в порядке», «Это совершенно чужой человек»... Всего этого казалось достаточно для ареста и уничтожения: чужой, болтливый, противный... Все это вариации одной темы, прозвучавшей еще в семнадцатом году: «не наш»... И общественное мнение, и карающие органы придумывали лихие вариации и подбрасывали щепки в огонь, без которого нет дыма. Вот почему вопрос: «За что его взяли?» — стал для нас запретным. «За что? — яростно кричала Анна Андреевна, когда кто-нибудь из своих, заразившись общим стилем, задавал этот вопрос. — Как за что? Пора понять, что людей берут ни за что... »
Но когда увели О.М., мы с Анной Андреевной все же задали себе этот самый запретный вопрос: за что? Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи и за высказывания о литературе или за конкретное стихотворение о Сталине. Могли арестовать его и за пощечину Толстому.
Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы... В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы — Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: «Мы ему покажем, как бить русских писателей...» Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика сталинского режима, борца за свободомыслие и за интеллигенцию. Судить не берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и что он был здорово зажат. Но из этого никак не следует, чтобы Горький отказался поддержать Толстого против писателя типа О.М., глубоко ему враждебного и чуждого. А чтобы узнать отношение Горького к свободной мысли, достаточно прочесть его статьи, выступления и книги.
Так или иначе, мы возлагали все надежды на то, что арест вызван местью за пощечину «русскому писателю» Алексею Толстому. Как бы ни оформлять такое дело, оно грозило только высылкой, а этого мы не боялись. Высылки и ссылки стали у нас бытовым явлением 21. В годы передышки, когда террор не бушевал, весной — обычно в мае — и осенью происходили довольно широкие аресты, преимущественно среди интеллигенции. Они отвлекали внимание от очередных хозяйственных неудач. Бесследных исчезновений в ту пору еще почти не бывало: люди из ссылки писали; отбыв свой срок, они возвращались и снова уезжали.
Андрей Белый, с которым мы встретились в Коктебеле летом 33 года, говорил, что не успевает посылать телеграммы и писать письма своим друзьям-«возвращенцам». Очевидно, в 27 или в 29 году метла прошлась по теософским кругам и дала массовое возвращение в 33-м... А к нам весной до ареста О.М. вернулся Пяст...22 «Возвращенцы» после трех или пяти лет отсутствия селились в маленьких городках стоверстной зоны. Раз все «уезжают», чем же мы лучше? Незадолго до ареста, услыхав, что О.М. ведет вольные разговоры с какими-то посторонними людьми, я напомнила: «Май на носу — ты бы поосторожнее!» О.М. отмахнулся: «Чего там? Ну, вышлют... Пусть другие боятся, а нам-то что!..» И мы действительно почему-то не боялись высылки.
Другое дело, если б обнаружились стихи про Сталина. Вот о чем думал О.М., когда, уходя, поцеловал на прощание Анну Андреевну. Никто не сомневался, что за эти стихи он поплатится жизнью. Именно поэтому мы так внимательно следили за чекистами, стараясь понять, чего они ищут. «Волчий» же цикл особых бед не сулил — в крайнем случае лагерь...
Как будут квалифицировать все эти потенциальные обвинения? Не все ли равно! Смешно подходить к нашей эпохе с точки зрения римского права, наполеоновского кодекса и тому подобных установлений правовой мысли. Карающие органы действовали точно, осмотрительно и уверенно. У них было много целей — искоренение свидетелей, способных что-то запомнить, установление единомыслия, подготовка прихода тысячелетнего царства и прочее, и прочее... Людей снимали пластами по категориям (возраст тоже принимался во внимание): церковники, мистики, ученые-идеалисты, остроумцы, ослушники, мыслители, болтуны, молчальники, спорщики, люди, обладавшие правовыми, государственными или экономическими идеями, да еще инженеры, техники и агрономы, потому что появилось понятие «вредитель», которым объяснялись все неудачи и просчеты.
«Не носите эту шляпу, — говорил О.М. Борису Кузину, — нельзя выделяться — это плохо кончится». И это действительно плохо кончилось. Но, к счастью, отношение к шляпам переменилось, когда решили, что советские ученые должны одеваться еще лучше западных пижонов, и Борис Сергеевич, отсидев свой срок, получил вполне приличный научный пост. Шляпа — шутка, а голова под шляпой действительно предопределяла судьбу.
Люди искореняющей профессии придумали поговорку: «Был бы человек — дело найдется». Впервые мы ее услышали в Ялте (1928) от Фурманова, брата писателя. Чекист, которому только что удалось спланировать в кинематографию, но через жену еще связанный с этим учреждением, он кое-что в этом понимал. В пансиончике, где большинство лечилось от туберкулеза, а Фурманов укреплял морским воздухом расшатанные нервы, жил добродушный и веселый нэпман. Он быстро сошелся с Фурмановым, и они оба придумали игру в «следствие», которая своей реальностью щекотала им нервы. Фурманов, иллюстрируя поговорку про человека и дело, проводил допрос дрожащего нэпмана, и тот неизбежно запутывался в сети хитроумных расширительных толкований каждого слова. К тому времени сравнительно небольшой круг до конца, то есть на собственном опыте, познал особенности нашего правосудия: через горнило проходили только перечисленные мною выше категории людей, иначе говоря, те, у кого под шляпой была голова, да еще те, у кого изымали ценности, и нэпманы, то есть предприниматели, поверившие в новую экономическую политику.
Вот почему никто, кроме О.М., не обращал внимания на забавы бывшего следователя и игра в кошки-мышки проходила незамеченной. Не заметила бы ее и я, если б О.М. не сказал мне: «Ты только послушай... » У меня ощущение, будто О.М. специально показывал мне все то, что он хотел, чтобы я запомнила... Фурмановская игра дала нам кое-какое первое понятие о судопроизводстве в нашем еще только становящемся государстве. В основе судопроизводства лежала диалектика и великая стабильная мысль: «Кто не с нами, тот против нас».
Анна Андреевна, с первых дней настороженно следившая за жизнью, знала больше меня. Вдвоем в разгромленной ночным обыском квартире мы перебирали все возможности и гадали о будущем, но слов при этом мы почти не произносили... «Вам нужно беречь силы», — сказала Анна Андреевна... Это значило, что нужно готовиться к долгому ожиданию: сплошь и рядом люди сидели по многу недель или месяцев, а то и больше года, пока их не высылали или не уничтожали. Этого требовало оформление дела. От оформления отказываться не собирались и упорно фиксировали весь бред на бумаге... Неужели они действительно считали, что потомки, разбирая архивы, будут так же слепо верить всему, как обезумевшие современники? А может, просто работал бюрократический инстинкт, чернильный дьявол, который кормится не законом, а постановлением и поглощает тонны бумаги? Впрочем, законы тоже бывают разные...
Для семьи арестованного период ожидания заполнялся хлопотами — О.М. назвал их в «Четвертой прозе» «невесомыми интегральными ходами», — добыванием денег и стоянием в очередях с передачами. По длине очередей мы знали, на каком мы свете. В 34 году они были небольшие. Я должна была беречь силы, чтобы пройти по всем путям, уже протоптанным другими женами. Но у меня в ту майскую ночь наметилась еще одна задача, и ради нее я жила и живу: изменить судьбу О.М. было не в моих силах, но часть рукописей уцелела, многое сохранилось в памяти — только я могла все это спасти, а для этого стоило беречь силы.
Из оцепенения нас вывел приход Левы. В ту ночь из-за приезда Анны Андреевны его увели ночевать к себе Ардовы — у нас негде было разместиться. Зная, что О.М. встает рано, Лева явился чуть свет, чтобы выпить с ним чаю, и на пороге выслушал новость.
Мальчишка, захлебывающийся мыслью юнец, где бы он ни появлялся в те годы, все приходило в движение. Люди чувствовали заложенную в нем динамическую бродильную силу и понимали, что он обречен. А наш дом оказался зачумленным и гибельным для всех, кто подвержен инфекции. Вот почему при виде Левы я испытала настоящий приступ ужаса: «Уходите, — сказала я, — уходите скорей — ночью забрали Осю».
И Лева покорно ушел. Так было у нас принято.
ВТОРОЙ ТУР
Мы разбудили телефонным звонком Евгения Яковлевича, моего брата, и он со сна выслушал нашу новость. Разумеется, мы не произнесли при этом ни одного из недозволенных слов, вроде «арестовали», «забрали», «посадили»... У нас выработался особый код, и мы отлично понимали друг друга, не называя ничего по имени. Вскоре Женя и Эмма Герштейн были у нас. Вчетвером, один за другим, через небольшие промежутки времени, мы вышли из дому — кто с базарной корзинкой в руках, кто просто с кучкой рукописей в кармане. Так мы спасли часть архива. Но какой-то инстинкт подсказал нам, что всего уносить не следует. Мало того, вся куча бумаг так и осталась на полу. «Не трогайте», — сказала мне Анна Андреевна, когда я открыла сундучок, чтобы спрятать туда эту красноречивую груду бумаг, и я послушалась, сама не зная почему... Попросту я верила в ее чутье...
В тот же день, когда после беготни по городу мы с Анной Андреевной вернулись домой, снова раздался стук, на этот раз довольно деликатный, и я опять впустила незваного гостя. Это был главный ночной чин. Он с удовлетворением поглядел на рукописи, валявшиеся на полу: «А вы еще даже не прибирали», — и тут же приступил к вторичному обыску. На этот раз он явился один, интересовался только сундучком, а в нем только рукописями стихов; на прозу он даже не глядел.
Узнав о вторичном обыске, Евгений Яковлевич, самый сдержанный и молчаливый человек на свете, насупился и сказал: «Если они явятся еще раз, они уведут вас обеих с собой».
Чем объяснить второй обыск и вторую выемку? Мы с Анной Андреевной обменялись взглядами — для советских людей этого достаточно, чтобы понять друг друга. Очевидно, следователь успел уже просмотреть изъятые ночью рукописи — времени для этого понадобилось немного, так как стихи необъемны, — и не нашел того, что ему было нужно 23. Поэтому он послал произвести дополнительные розыски, боясь, что в ночной спешке нечаянно пропустили нужную бумажку. Из этого легко сделать вывод, что поиски были целеустремленные и стихами вроде «Волка» довольствоваться не хотят. Но той рукописи, которой они интересовались, в сундуке не было — ни я, ни О.М. этих стихов не записывали 24. И я не стала навязываться в консультанты, но обе мы спокойно пили чай, искоса поглядывая на гостя.
Чин явился буквально через двадцать минут после нашего возвращения. Следовательно, его об этом известили. Кто же? Это мог быть агент, живущий в доме, любой сосед, получивший распоряжение следить за нами, или «Вася», торчавший на улице. Тогда мы еще не научились распознавать так называемых «Вась». Опыт пришел позже, когда мы нагляделись, как они, ничуть не скрываясь, делают стойку перед домом Анны Андреевны. Почему они не таились и были так грубо откровенны? Плохая работа, до непристойности топорная, или тоже до непристойности топорное застращивание?
Вероятно, и то и другое. Всем своим поведением они говорили: вам никуда не спрятаться, над вами бдят, мы всегда с вами... Не раз добрые знакомые, которых мы ни в чем не подозревали, бросали нам какую-нибудь фразу, давая понять, кто они и почему почтили нас своей дружбой. Должно быть, эта откровенность входила в общую воспитательную систему, потому что после такой приоткрывающей горизонты фразы язык у нас присыхал к гортани и мы становились тише воды, ниже травы.
А мне, например, часто подносили советы не таскать за собой остатки рукописей О.М., забыть про прошлое, не рваться в Москву: «Вас одобряют, что вы живете в Ташкенте... » Спрашивать, кто одобряет, не стоило. На такой вопрос отвечали улыбкой. Намеки, фразочки с улыбкой и темные речи вызывали во мне бешеное сопротивление: а вдруг все это праздная болтовня паршивого человечка, ничего не знающего, а просто стилизующегося под главные силы эпохи? Таких стилизаторов было сколько угодно.
Но случались и другие вещи. В том же Ташкенте, когда я жила с Анной Андреевной, мы нередко, вернувшись домой, находили полную чужими окурками пепельницу, неизвестно откуда появившуюся книгу, журнал или газету, а раз я обнаружила на обеденном столе до отвращения яркую губную помаду, а рядом с ней ручное зеркало, перекочевавшее сюда из другой комнаты. В ящиках и чемоданах возникал иногда такой беспорядок, что не заметить его было невозможно. По инструкции оставлялись эти следы или это просто забавлялись те, кому поручили порыться у нас в чемоданах? Веселый смех и — «А ну-ка, пускай полюбуются!». Оба варианта вполне допустимы... Отчего, собственно, не постращать нас, чтобы мы не зазнавались?.. Меня, впрочем, стращали гораздо меньше, чем Анну Андреевну...
Что же касается тех, кого мы называли «Васями», то я особенно хорошо запомнила одного, уже послевоенного. Дни стояли морозные, и он отогревался, топая ногами и бурно, по- извозчичьи, размахивая руками. Несколько дней подряд, выходя из дому с Анной Андреевной, мы стыдливо пробегали мимо пляшущего «Васи». Потом на его месте появился другой, уже не столь темпераментный.
А в другой раз, когда мы шли по внутреннему дворику Фонтанного дома, позади нас вспыхнул магний — нас сфотографировали, решили, видно, узнать, кто приехал к опальной женщине. Чтобы попасть в этот внутренний дворик, надо было насквозь пройти через вестибюль главного здания. У дверей, выходивших во двор, стоял контроль. В день магниевой вспышки нас почему-то очень долго задерживали у входа. Предлог для задержки звучал идиотически: потеряли ключ или что-то в этом роде... Неужели фотосыщик начал заряжать аппарат, только когда его известили о нашем возвращении? Все это происходило незадолго до постановления об Ахматовой и Зощенко, и у меня пробегал мороз по коже от знаков особого внимания к моей подруге.
Лично мне такого внимания не уделяли: индивидуального наблюдения я почти не удостаивалась. Возле меня обычно копошились не агенты, а вульгарные стукачи. Только однажды в Ташкенте Лариса Глазунова, дочь крупного работника органов 25, предостерегла меня против одной из моих частных учениц, рекомендованной студенткой физмата: «Она только у вас хочет учиться... » Лариса случайно столкнулась с ней на моем пороге и объяснила, что эта девушка работает «у папы». Я успокоила Ларису, что мне это давно ясно: милая моя ученица никогда не приходила в назначенное время и все норовила застигнуть меня врасплох, чтобы извиниться и сказать, что очень, мол, занята и урок просит отложить... Кроме того, у нее были характерные повадки мелких сыщиков, и она никак не могла удержаться, чтобы не скосить вслед за мной глаза, когда я двигалась по комнате. Нетрудно было понять, зачем ей понадобились уроки, которых она и не брала... Разоблаченная Ларисой сыщица быстро исчезла, а навязавшая мне ее в ученицы студентка, неплохая, но, видно, попавшаяся в сети девушка, явно переживала драму и все пыталась со мной объясниться. От объяснений я кое-как уклонилась, но навсегда запомнила, как сыщица ахала и повторяла: «Я обожаю Ахматову и вашего супруга... » 26 В этой среде мужей называли супругами. Супругами — какой добродетельный звук! — а в цекистской — «товарищами»...
Но все это происходило позже, а к 34 году мы даже не придумали слова «Вася» и так и не догадались, кто информировал чекиста о том, что мы уже вернулись домой.
БАЗАРНЫЕ КОРЗИНКИ
Чин, вторично рывшийся в сундучке и снова перебиравший рукописи, даже не заметил исчезновения поэм Пяста, а именно это могло выдать ему, что мы тоже успели произвести выемку. Хитрость Анны Андреевны, посоветовавшей мне не убирать комнату, удалась — сложи я бумаги в сундук, чекист мог бы насторожиться.
Поэмы Пяста были огромные. Именно их-то и пришлось выносить в базарных корзинках. Делились они на главы, называвшиеся «отрывами». О.М. поэмы нравились, быть может, потому, что в них проклинались законные жены. У Пяста жена называлась «венчанной», и он не хотел с нею жить. Очутившись чуть ли не впервые в нормальной, хотя и крохотной квартирке, О.М. тоже захотел взбунтоваться против тягот семейной жизни и бурно расхваливал Пяста. Заметив его восторг, я спросила: «А у тебя кто венчанная? Уж не я ли?»
Подумать только, что и у нас могла быть обыкновенная жизнь с разбитыми сердцами, скандалами и разводами! Есть же на свете безумцы, которые не знают, что именно это и есть нормальная человеческая жизнь и к ней надо всеми силами стремиться. Чего только не отдашь за такую драму!
Пяст вручил мне на хранение две поэмы, переписанные от руки, — машинка стоила дорого, не по карману ни нам, ни ему. Это был единственный перебеленный, как говорили в старину, экземпляр. Пяст не поверил, как я ни старалась убедить его, что худшего места для хранения найти нельзя. После ссылки ему показалось, что у нас устойчивый, благополучный, спокойный дом — почти крепость. Увидав «отрывы» в руках ночного гостя, О.М. горько вздохнул от жалости: что будет с Пястом! И тут в меня «вошла такая сила», как сказала Анна Андреевна, что я отбила у чина и чуть не сохранила для потомства проклятия «венчанным» и прославления незаконным красавицам, Пястовым великаншам, потому что он прельщался только женщинами гренадерского роста. Последнюю из великанш 27 он приводил к нам слушать «отрывы». Сохранила ли она его рукопись? Кажется, она интересовалась не Пястом, а гонорарами за переводы Рабле 28, которые Пяст тогда выколачивал из Госиздата. Помнится, Пяст тогда жаловался на капризы падчерицы, а она, как мне говорили, живет где-то далеко и дружески вспоминает своего чудаковатого отчима. Не у нее ли спасенные мной Пястовы поэмы? 29
А до ареста О.М. к нам все ходили милиционеры: Пяст дал наш адрес, регистрируясь в милиции и получая разрешение провести несколько дней в Москве для устройства своих литературных дел. Срок истек, и его гнали из запрещенной в дозволенную зону. Хорошо, что он не попался у нас во время обысков 30, а это бы случилось, если б его не спугнули милиционеры. Попадись он «чину», его могли бы изъять вместе с рукописями. Ему просто повезло. А вторая Пястова удача, что он не дожил до повторных арестов и умер в какой-то разрешенной Чухломе от рака, в собственной постели или на больничной койке 31. Как и семейные драмы, это и есть нормальная жизнь, а следовательно, счастье. Чтобы понять это, надо пройти большую школу.
Из рукописей О.М. мы спасли небольшую кучку черновиков разных лет. С тех пор они никогда уже не находились дома. Я привозила их в Воронеж небольшими пачками, чтобы установить тексты и составить полные списки ненапечатанных стихов. Эту работу мы постепенно проделали с О.М., который внезапно переменил свое отношение к рукописям и к бумагам. Раньше он их знать не хотел и всегда сердился, что я их не уничтожаю, а бросаю в мамин желтый заграничный сундучок. Но после обыска он понял, что легче сохранить рукопись, чем человека, и перестал надеяться на свою память, которая, как известно, погибает вместе с человеком.
Кое-что из этих рукописей сохранилось по сегодняшний день, но большая часть погибла во время двух арестов — что делали в недрах наших судилищ с бумагами, которые увозились сначала в портфелях, а потом в мешках? Что уж гадать о бумагах, когда мы не знаем, что там делали с людьми... То, что уцелели свидетели той эпохи и кучка рукописей, надо считать чудом.
ИНТЕГРАЛЬНЫЕ ХОДЫ
В третий раз не пришли, и нас не забрали. Мы предались обычному занятию тех, у кого забрали близких: хлопотали. После дневной беготни по городу мы измученные возвращались домой и вместо обеда открывали рублевую банку с кукурузными зернами.
Так продолжалось три дня. На четвертый из Киева приехала моя мать. Она ликвидировала там комнату, продала громоздкую семейную мебель и приехала доживать жизнь с зять- ком и дочкой, которые наконец-то обзавелись квартирой. Никто не встретил ее на вокзале, и она была злой и обиженной. Но все эти чувства испарились в тот миг, когда она узнала об аресте О.М. Тут в ней проснулась либеральная курсистка, знающая, как относиться к правительству и арестам. Она всплеснула руками, высказалась по поводу теории и практики большевизма, произвела инспекцию нашего хозяйства, заявила, что еще в ее время профессора объясняли пеллагру в Бессарабии злоупотреблением мамалыгой, вынула из нагрудного мешочка деньги и побежала на базар. Наша беспризорность кончилась, и мы захлопотали еще энергичнее.
Николая Ивановича Бухарина я посетила в самые первые дни 32. Услыхав мои новости, он переменился в лице и забросал меня вопросами. Я не представляла себе, что он способен так волноваться. Он бегал по огромному кабинету и время от времени останавливался передо мной с очередным вопросом... «Было свидание?» Мне пришлось объяснить ему, что свиданий больше не бывает. Николай Иванович этого не знал. Как всякий теоретик, он не умел делать практических выводов из своей теории.
«Не написал ли он чего-нибудь сгоряча?» Я ответила — нет, так, отщепенские стихи, не страшнее того, что Николай Иванович знает... Я солгала. Мне до сих пор стыдно. Но скажи я тогда правду, у нас не было бы «воронежской передышки». Надо ли лгать? Можно ли лгать? Оправданна ли «ложь во спасение»? Хорошо жить в условиях, когда не приходится лгать. Есть ли такое место на земле?
Нам внушали с детства, что всюду ложь и лицемерие. Без лжи я не выжила бы в наши страшные дни. И я лгала всю жизнь — студентам, на службе, добрым знакомым, которым не вполне доверяла, а таких было большинство. И никто мне при этом не верил — это была обычная ложь нашей эпохи, нечто вроде стереотипной вежливости. Этой лжи я не стыжусь, а Николая Ивановича я ввела в заблуждение вполне сознательно, с холодным расчетом — нельзя отпугивать единственного защитника... И это другое дело... Но могла ли я не солгать?
Николай Иванович утверждал, что за пощечину Толстому арестовать не могли. Я настаивала, что арестовать можно за что угодно. Что же касается до статьи кодекса, то всегда применяется пятьдесят восьмая — чего уж удобнее?
Рассказ об угрозах Толстого и фраза «Мы ему покажем, как бить русских писателей» произвели на Николая Ивановича должное впечатление: он почти стонал. Этот человек, знавший царские тюрьмы и принципиальный сторонник революционного террора, в тот день с особой, вероятно, остротой почувствовал свое будущее 33.
В дни хлопот я часто заходила к Николаю Ивановичу. Короткова, которую О.М. назвал белочкой, грызущей орешек с каждым посетителем («Четвертая проза»), встречала меня испуганным ласковым взглядом и тотчас бежала докладывать. Дверь кабинета распахивалась, и Николай Иванович выбегал из-за стола мне навстречу: «Ничего нового?.. И у меня нет... Никто ничего не знает... »
Это были наши последние встречи. Проездом из Черды- ни в Воронеж я снова забежала в «Известия». «Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни», — сказала Короткова и скрылась в кабинете. Вышла она оттуда чуть не плача: «Николай Иванович не хочет вас видеть... какие-то стихи... » Больше я его не видела. Эренбургу он впоследствии рассказал, что Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился. До этого он успел сделать все, что было в его силах, и ему мы обязаны пересмотром дела.
В период хлопот визит в «Известия» к Бухарину занимал не больше часа, а сама процедура хлопот требует непрестанной беготни по городу. Жены арестованных — численное превосходство даже после 37 года всегда оставалось в тюрьмах за мужчинами — проторили дорогу в Политический Красный Крест, к Пешковой. Туда ходили, в сущности, просто поболтать и отвести душу, и это давало иллюзию деятельности, столь необходимую в периоды тягостного ожидания. Влияния Красный Крест не имел никакого. Через него можно было изредка переслать в лагерь посылку или узнать об уже вынесенном приговоре и о совершившейся казни. В 37 году эту странную организацию ликвидировали, отрезав эту последнюю связь тюрьмы с внешним миром 34. Ведь самая идея помощи политзаключенным находится в явном противоречии со всем нашим укладом — сколько людей отправилось на каторгу и в одиночные камеры только потому, что были просто знакомы с людьми, подвергшимися каре? Закрытие Политического Красного Креста было вполне логичным делом, но с той поры семьи арестованных жили только слухами, часть которых распространялась специально для нашего устрашения.
Во главе этого учреждения с самого начала стояла Пешкова, но я пошла не к ней, а к ее помощнику, умнейшему человеку — Винаверу. Первый вопрос Винавера: какой чин рылся в сундуке? Тут я узнала, что чем выше чин главного ночного гостя, тем серьезнее дело и тем страшнее предуготованная судьба. Об этой форме гадания я услышала впервые и потому не догадалась в ночь обыска посмотреть на нашивки. Винавер сообщил мне еще, что бытовые условия «внутри» вполне приличные — чистота и хороший стол. «Еда, наверное, лучше, чем у нас с вами дома...»
Винаверу не пришлось объяснять, что лучше впроголодь, да на воле и что в этой подлой тюремной «цивилизации» есть нечто непереносимо зловещее. Он и без меня все понимал и все знал. Несколько позже он сказал мне, чего нам ждать от будущего, и его предсказание исполнилось: у него был огромный опыт, и он умел делать из него выводы. К Винаверу я ходила как на службу, а потом всегда извещала его о переменах судьбы 35. Делала я это даже не для того, чтобы получить совет, а просто из потребности в общении с одним из последних людей, не утративших в нашей сумятице правового мышления и упорно, хотя и тщетно, боровшихся с насилием.
А хороший совет Винавер мог дать. Это он уговаривал меня внушить О.М. быть как можно менее активным, ни о чем не просить, вроде перевода, например, в другое место, ничем о себе не напоминать, прятаться, молчать, словом, притворяться покойником... «Чтобы не было ни одной новой бумажки с вашим именем. Лишь бы они про вас забыли...» По его мнению, это был единственный способ спастись или хоть на некоторый срок продлить жизнь.
Для себя Винавер этот рецепт использовать не мог и был все время на виду. В ежовщину он исчез 3 6. Про него ходят слухи, что он жил двойной жизнью и был не тем, за кого мы его принимали. Я этому не верю и никогда не поверю. Мне хотелось бы, чтобы потомство обелило его память. Мне известно, что подобного рода порочащие слухи нередко распускались самой Лубянкой про неугодных ей людей. Даже если в архивах хранятся какие-нибудь документы, чернящие Винавера, они не могут служить доказательством, что он предавал органам своих посетителей; даже если Пешкову убедили, что Винавер был поставлен шпионить за ней, нам этому верить нельзя. Сфабриковать документы не так трудно, люди в застенках подписывали чорт знает какой бред, напугать старуху стукачами и провокаторами ничего не стоит...
Но как будут историки восстанавливать истину, если всюду и везде на крупицу правды наслоились груды чудовищной лжи? Не предрассудков, не ошибок времени, а сознательной и обдуманной лжи?
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
Анна Андреевна тоже погрузилась в так называемые хлопоты. Она добилась приема у Енукидзе. Тот внимательно ее выслушал и не проронил ни слова. Затем она побежала к Сейфуллиной, которая тотчас бросилась звонить к знакомому чекисту. «Лишь бы его не свели там с ума, — сказал «знакомый чекист», — наши на этот счет большие мастера... » На следующий день он сообщил Сейфуллиной, что навел справки — в это дело вмешиваться не следует... Почему?.. Ответа не последовало. У Сейфуллиной опустились руки.
У нас всегда опускались руки, когда нам советовали не вмешиваться в какое-нибудь дело, и мы тут же отступали. Удивительная черта нашей жизни: мои современники подавали петиции и просьбы, выражали свое мнение и действовали только после того, как выяснялось, что скажут по этому поводу «наверху». Все слишком остро ощущали свою беспомощность, чтобы действовать напролом и наперекор. «У меня такие дела не выходят», — говорил Эренбург, объясняя, почему он отказывается хлопотать по некоторым делам — о пенсиях, например, жилплощади и прописке. Ведь он мог только просить, но не настаивать...
Чего уж удобнее для начальства! Можно было остановить любое общественное выступление, намекнув, что «наверху» им будут недовольны. Этим пользовались и промежуточные, и высшие инстанции в своих целях и создавали неприкасаемые дела. Начиная со второй половины двадцатых годов «шепот общественности» становился все более неуловимым и перестал претворяться в какие-либо действия. Все дела об арестах были, разумеется, «неприкасаемыми», хлопотать полагалось лишь членам семьи — то есть ходить к Пешковой, а потом в прокуратуру. Если кто-нибудь посторонний ввязывался в хлопоты, это было не правилом, а исключением, и ему нужно за это воздать должное. А в дело О.М. вмешиваться, конечно, не стоило — ведь в своих стихах он посягнул на слишком грозное лицо. Поэтому я ценю, что в хлопоты 34 года пожелал впутаться и Пастернак и пришел к нам с Анной Андреевной и спросил, куда ему обратиться. Я посоветовала пойти к Николаю Ивановичу Бухарину, потому что уже знала, как он отнесся к аресту О.М., и к Демьяну Бедному.
Демьяна я назвала не случайно. Через Пастернака я напоминала ему об обещании, данном в 1928 году. О.М. тогда случайно узнал на улице от своего однофамильца — Исая Бенедиктовича Мандельштама — про пять банковских служащих, старых «спецов», как таких тогда называли, которых приговорили к расстрелу по обвинению не то в растрате, не то в бесхозяйственности. Неожиданно для себя и для своего собеседника и вопреки правилу не вмешиваться в чужие дела О.М. перевернул Москву и спас стариков. Эти хлопоты он упоминает в «Четвертой прозе» 37.
Среди прочих «интегральных ходов» он обратился к Демьяну Бедному. Свидание состоялось где-то на задворках «Международной Книги» 38. Страстный книжник, Демьян был постоянным посетителем этого магазина и, вероятно, там и встречался со своими знакомыми — к тому времени жившие в Кремле уже не смели никого к себе приглашать. Хлопотать за стариков Демьян наотрез отказался. «А вам-то какое дело до них?» — спросил он у О.М., узнав, что речь идет не о родственниках и даже не о знакомых. Но тут же добавил, что если что случится с самим О.М., он, Демьян, обязательно за него заступится.
Это обещание почему-то очень обрадовало О.М., хотя в ту пору у нас было твердое ощущение: «не тронут, не убьют» 39... Приехав в Ялту, он мне рассказал об этом разговоре: «Все-таки приятно... Обманет?.. Не думаю... » Вот почему в 34 году я посоветовала Пастернаку поговорить с Демьяном. Борис Леонидович позвонил ему едва ли не в первый день, когда у нас рылись вторично в сундуке, но Демьян как будто уже кое-что знал. «Ни вам, ни мне в это дело вмешиваться нельзя», — сказал он Пастернаку...
Знал ли Демьян, что речь идет о стихах против человека с жирными пальцами, с которым ему уже пришлось столкнуться, или ответил обычной советской формулой, означающей, что всегда лучше держаться подальше от зачумленных? Возможно и то и другое... Во всяком случае, Демьян сам уже был в немилости из-за своего книголюбия. Он имел неосторожность записать в дневнике, что не любит давать книги Сталину, потому что тот оставляет на белых страницах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Демьяна решил выслужиться и переписал для Сталина эту выдержку из дневника 40. Предательство, кажется, не принесло ему пользы, а Демьян долго бедствовал и даже продал свою библиотеку 41.
Когда его снова стали печатать, пятнадцатилетний наследственный срок уже истек 42, да, кажется, еще последний брак не был оформлен, и я видела, как его наследник, испитой юноша, ходил к Суркову, чтобы именем отца вымаливать хоть какие-нибудь подачки. И при мне Сурков начисто ему во всем отказал 43. Это было последнее унижение Демьяна, уже в потомстве. А за что? Ведь Демьян работал на советскую власть не за страх, а за совесть. Чего уж мне удивляться, если меня время от времени пихают сапогами. Я-то уж, наверное, не заслужила ничего.
В середине мая 34 года Демьян и Пастернак встретились на каком-то собрании, вероятно организованном по поводу образования Союза писателей. Демьян вызвался отвезти Пастернака домой и, отпустив, насколько я помню, шофера, долго кружил по Москве. Тогда многие из наших деятелей еще не боялись разговаривать в машинах, а потом прошел слух, что в них тоже установили магнитофоны. Демьян говорил с Пастернаком о том, что «в русскую поэзию стреляют без промаха», и, между прочим, упомянул Маяковского. По мнению Демьяна, Маяковский погиб потому, что вторгся в область, где он, Демьян, чувствует себя как дома, но для Маяковского чуждую 44
Наговорившись, Демьян отвез Пастернака не домой, а на Фурманов переулок, где, обезумев от двух обысков, сидели мы с Анной Андреевной.
А на съезде журналистов в те дни метался Балтрушайтис, умоляя всех одного за другим спасти О.М., и заклинал людей сделать это памятью погибшего Гумилева. Представляю себе, как звучали для слуха прожженных журналистов тридцатых годов эти два имени, но Балтрушайтис был подданным другой страны, и ему не могли внушить, что «в это дело вмешиваться не рекомендуется»...
Балтрушайтис уже давно предчувствовал, какой конец ждет О.М. Еще в самом начале двадцатых годов (в 1921-м, до гибели Гумилева) он уговаривал О.М. принять литовское подданство. Это было возможно, потому что отец О.М. жил когда-то в Литве, а сам О.М. родился в Варшаве. О.М. даже собрал какие-то бумаги и снес показать их Балтрушайтису 45, но потом раздумал: ведь уйти от своей участи все равно нельзя и не надо даже пытаться...
Хлопоты и шумок, поднятые вокруг первого ареста О.М., сыграли, очевидно, какую-то роль, потому что дело обернулось не потрафарету. Так, по крайней мере, думает Анна Андреевна. Ведь в наших условиях даже эта крошечная реакция — легкий гул, шепоток — тоже представляет непривычное, удивительное явление. Но если проанализировать этот шумок, еще неизвестно, что бы в нем обнаружилось. По своей наивности я думала, что общественное мнение всегда стоит за слабого против сильного, за обиженного против обидчика, за жертву против зверя. Мне раскрыла глаза более современная Лида Багрицкая. В 38 году, когда арестовали ее друга Поступальского 46, она горько мне пожаловалась: «Раньше все было иначе... Вот когда забрали Осипа Эмильевича, одни были против, другие считали, что так и нужно. А теперь что? Своих забирают!»
Нельзя не оценить формулировку Лиды Багрицкой. Со спартанской прямотой она выразила основной моральный закон тех, кому надлежало быть нашей интеллигенцией, а не в этом ли слое образуется общественное мнение? Деление на «своих» и «чужих» — тогда это называлось «чуждый элемент» — шло еще от Гражданской войны с ее неизбежным правилом: «Кто кого?» После победы и капитуляции победители всегда претендуют на награды, подачки и поблажки, а побежденные подлежат искоренению. Но тут-то и оказывается, что право состоять в категории «своих» не бывает ни наследственным, ни даже пожизненным. За это право велась и ведется непрерывная борьба, и вчерашний «свой» в один миг может скатиться в категорию чужих. Мало того: логически развиваясь, принцип деления на своих и чужих приводит к тому, что каждый скатывающийся становится «чужим» именно потому, что он катится вниз. Тридцать седьмой год и все, что за ним последовало, возможны только в обществе, где идея деления дошла до своей последней фазы.
Обычно при очередной вести о чьем-нибудь аресте одни притихали и еще глубже зарывались в свою нору, которая, кстати, никого не спасала, а другие дружно улюлюкали. Моя приятельница Соня Вишневецкая в конце сороковых годов каждый день узнавала об арестах своих друзей. «Всюду измена и контрреволюция!» — восклицала она в ужасе. Так полагалось говорить тем, кому жилось получше и было что терять. Возможно, что в этом восклицании содержится заклинательная формула, вроде «чур-чур меня!»... Что нам оставалось делать, как не колдовать?..
СВИДАНИЕ
Через две недели случилось чудо, первое по счету: мне позвонил следователь и предложил прийти на свидание. Пропуск вручили с неслыханной быстротой. Я поднялась по широкой лестнице таинственного дома, вошла в коридор и остановилась, как мне велели, у двери следователя.
И тут произошло нечто из ряда вон выходящее: по коридору вели заключенного: видно, никак не ожидали, что в этом святилище может оказаться посторонний. Я успела заметить, что арестант — высокий китаец с дико выпученными глазами. Мне не удалось разглядеть ничего, кроме безумных глаз и падающих брюк, которые он подтягивал рукой. Конвоиры, увидев меня, засуетились, и вся группа тотчас исчезла в какой-то комнате или боковом проходе.
Я еще успела даже не рассмотреть, а скорее почуять физиономии конвоиров внутренней охраны, резко отличающихся по типажу от внешней. Впечатление было мимолетным, но от него осталось чувство ужаса и странного холодка, пробегающего по спине. С тех пор холодок и мелкая дрожь всегда оповещают меня о приближении людей этой «внутренней» профессии еще до того, как я замечаю их взгляд — голова неподвижна, а поворачиваются, следя за вами, только глаза.
Дети заимствуют этот взгляд у родителей — я наблюдала его у школьников и у студентов. Впрочем, это особенность профессиональная, но у нас она страшно, как и все, подчеркнута, словно все люди с сыщицким взглядом — первые ученики, старательно демонстрирующие учителю, как хорошо они усвоили курс.
Китайца увели, но передо мной всегда возникают его глаза, когда я слышу слово «расстрел». Каким образом допустили эту встречу? По слухам, «внутри» приняты тончайшие технические меры, чтобы таких столкновений не случалось: коридоры, будто, разделены на секторы и особая сигнализация оповещает конвоиров, что проход занят47. Впрочем, разве мы знаем, что там делается? Мы питались слухами и дрожали мелкой дрожью. Дрожь явление физиологическое и ничего общего с нормальным страхом не имеет. Впрочем, Анна Андреевна, услышав это, рассердилась: «Как не страх? А что еще?» Она утверждает, что никакой здесь физиологии нет и это был страх, самый обыкновенный, мучительный, дикий страх, который мучил ее все годы до самой смерти Сталина.
Рассказы о технической оснащенности — они касались множества вещей, далеко не только коридорной сигнализации — прекратились только в конце тридцатых годов в связи с переходом на «упрощенный допрос» 48. Новые методы были столь понятны и традиционны, что положили конец всяким легендам. «Теперь все ясно, — сказала та же Анна Андреевна, — шапочку-ушаночку и фьють — в тайгу». Отсюда: «Там, за проволокой колючей, В самом сердце тайги дремучей Тень мою ведут на допрос... » 49
Я так и не знаю, в какое отделение меня вызвали на свидание — в третье или четвертое, но у следователя было традиционное в русской литературе отчество — Христофорович. Почему он его не переменил, если работал в литературном секторе?50 Очевидно, ему нравилось такое совпадение. О.М. страшно сердился на все подобные сопоставления — он считал, что нельзя упоминать всуе ничего, что связано с именем Пушкина. Когда-то нам пришлось из-за моей болезни прожить два года в Царском Селе, да еще в Лицее, потому что там сравнительно дешево сдавались приличные квартиры, но О.М. этим ужасно тяготился — ведь это почти святотатство! — и под первым же предлогом сбежал и обрек нас на очередную бездомность. Так что обсуждать с ним отчество Христофорыча я не решилась.
Свидание состоялось при Христофорыче — я называю его этим запретным именем, потому что забыла фамилию. Крупный человек с почти актерскими — по Малому театру — назойливыми и резкими интонациями, он все время вмешивался в наш разговор, но не говорил, а внушал и подчеркивал. Все его сентенции звучали мрачно и угрожающе. Такова, однако, наша психологическая структура, что мне, пришедшей с воли, было не страшно, а только противно. Две недели без сна в камере внутренней тюрьмы и на допросах в корне бы изменили мое состояние.
Когда ввели О.М., я заметила, что глаза у него безумные, как у китайца, а брюки сползают. Профилактика против самоубийств — «внутри» отбирают пояса и подтяжки и срезают все застежки.
Несмотря на безумный вид, О.М. тотчас заметил, что я в чужом пальто. Чье? Мамино... Когда она приехала? Я назвала день. «Значит, ты все время была дома?» Я не сразу поняла, почему он так заинтересовался этим дурацким пальто, но теперь стало ясно — ему говорили, что я тоже арестована. Прием обычный — он служит для угнетения психики арестованного. Там, где тюрьма и следствие окружены такой тайной, как у нас, и не подчиняются никакому общественному контролю, подобные приемы действуют безотказно.
Я потребовала объяснений у следователя. Неуместность всяких требований в этом судилище очевидна сама по себе. Требовать там можно только по наивности или от бешенства. Во мне хватало и того и другого. Но прямого ответа я, конечно, не получила.
Думая, что мы расстаемся надолго, а может, навсегда, О.М. поспешил передать со мной весточку на волю. У нас превосходно развиты тюремные навыки — у всех, сидевших и не сидевших, — и мы умеем использовать «последнюю возможность быть услышанным»*51. О.М. в «Разговоре о Данте» приписал эту потребность Уголино... 5 2 Но это только наше свойство — чтобы развить его, надо прожить нашу жизнь. Несколько раз мне выпадала возможность «быть услышанной», и я старалась ее использовать, но мои собеседники не понимали подтекста, не регистрировали моей информации. Им казалось, что наше только что начавшееся знакомство будет продолжаться вечно и они успеют, не торопясь и не напрягаясь, постепенно все узнать. Это была роковая ошибка с их стороны, и мои усилия пропадали даром. О.М. во время свидания находился в лучшем положении — я была отлично подготовлена к приему информации, ничего разжевывать не приходилось, и ни одно слово не пропало даром.
О.М. сообщил, что у следователя были стихи 53, они попали к нему в первом варианте со словом «мужикоборец» в четвертой строке: «Только слышно кремлевского горца — Душегубца и мужикоборца»... Это было весьма существенно, чтобы выяснить, кто информировал органы. Дальше О.М. торопился рассказать, как велось следствие, но следователь непрерывно его обрывал и старался использовать создавшуюся ситуацию, чтобы припугнуть и меня. А я тщательно вылавливала из перепалки всевозможные сведения, чтобы передать их на волю.
Стихи следователь называл «беспрецедентным контрреволюционным документом» 54, а меня соучастницей преступления: «Как должен был на вашем месте поступить советский человек?» — сказал он, обращаясь ко мне. Оказывается, советский человек на моем месте немедленно сообщил бы о стихах в органы, иначе он подлежал бы уголовной ответственности... Через каждые три слова в устах нашего собеседника звучали слова «преступление» и «наказание». Выяснилось, что я не привлечена к ответственности только потому, что решили «не поднимать дела».
И тут я узнала формулу: «изолировать, но сохранить» — таково распоряжение свыше — следователь намекнул, что с самого верху, — первая милость... Первоначально намечавшийся приговор — отправка в лагерь на строительство канала 55 — отменен высшей инстанцией. Преступника высылают в город Чердынь на поселение... И тут Христофорыч предложил мне сопровождать О.М. к месту ссылки. Это была вторая неслыханная милость, и я, разумеется, тотчас согласилась ехать, но мне до сих пор любопытно, что произошло бы, если б я отказалась.
Какая бы выстроилась очередь, если бы в 37-м, скажем, году желающим предложили добровольно отправляться в ссылку вместе с семьями, детьми, барахлом и книгами!.. Жены дежурили бы в этой очереди вместе с любовницами, мачехи рядом с падчерицами...
А может, и нет... Люди только тем и держатся, что не знают своего будущего и надеются избежать общей участи. Пока погибают соседи, уцелевшие тешат себя знаменитым вопросом «За что его взяли?» и перебирают все неосторожности и оплошности, замеченные за погибающим. Женщины — ведь именно они подлинные хранительницы домашнего очага — с демонической силой поддерживают огонек надежды.
Лиля Яхонтова в 37 году говорила, проходя по Лубянке: «Я чувствую себя в безопасности, пока стоит этот дом...» Своей святой верой она, может, отсрочила на несколько лет гибель мужа — он выбросился из окна в припадке дикого страха, что его сейчас арестуют 56. А в 53 году одна правоверная кандидатка биологических наук, еврейка, доказывала другой еврейке, западной, а потому совершенно потрясенной, что с ней ничего не может случиться, если, конечно, «вы не совершили никакого преступления и совесть у вас чиста»...57 Да еще дорожная спутница 57 года, которая объясняла мне, что к реабилитированным нужно подходить с осторожностью, так как отпускают их из гуманных побуждений, а вовсе не потому, что они невинны, — ведь что ни говори, а дыма без огня не бывает... Причинность и целесообразность — основные категории нашей потребительской философии.
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
Я пришла домой с известием, что следователь предъявил О.М. стихи о Сталине и О.М. признал авторство и то, что человек десять из ближайшего окружения их слышали. Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Но представить себе О.М. в роли конспиратора совершенно невозможно — это был открытый человек, не способный ни на какие хитроумные ходы. Того, что называется изворотливостью ума, у него не было и в помине. А, кстати, опытные люди говорили мне, что какой-то минимум в условиях нашего следствия необходимо признавать, иначе начинается «нажим» и обессилевший заключенный наговаривает на себя чорт знает что.
Да и какие мы к чорту конспираторы! Политический деятель, подпольщик, революционер, заговорщик — это всегда человек особого склада. Нам подобная деятельность противопоказана. А жизнь ставила нас в условия чуть ли не карбонариев. Встречаясь, мы говорили шепотом и косились на стены — не подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Когда я приехала после войны в Москву, оказалось, что у всех телефоны закрыты подушками: пронесся слух, что в них установлены звукозаписывающие аппараты, и все обыватели дрожали от страха перед черным металлическим свидетелем, подслушивающим их потаенные мысли. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом мы подозревали стукача. Иногда казалось, что вся страна заболела манией преследования. И до сих пор мы не выздоровели от этой болезни.
А ведь у нас были все основания для этого недуга: мы ходили как бы просвеченные рентгеновскими лучами; взаимная слежка — вот основной принцип, которым нами управляли. «Чего бояться, — сказал Сталин, — надо работать...» 58 Служащие несли свой мед директору, секретарю парторганизации и в отдел кадров. Учителя при помощи классного самоуправления — старосты, профорга и комсорга — могли выжать масло из любого школьника. Студентам поручалось следить за лектором.
Взаимопроникновение тюрьмы и внешнего мира было поставлено на широкую ногу. В любом учреждении, особенно в вузах, служит множество людей, начинавших свою карьеру «внутри». Они прошли такую прекрасную выучку, что начальство готово продвигать их в любой области. Уйдя на «учебу», они получают всяческие поощрения по службе и нередко оставляются в аспирантуре. Кроме них связь поддерживается стукачами, и эти, смешавшиеся с толпой служащих, ничем от нее неотличимые, представляют еще большую опасность. Выслуживаясь, они способны на провокации, чего почти не случается с бывшими служащими органов.
Такова была повседневная жизнь, быт, украшенный ночной исповедью соседа о том, как его вызывали «туда», чем ему грозили и что предлагали, или предупреждением друзей о том, кого надо из знакомых остерегаться. Все это происходило в массовом порядке, с людьми, за которыми индивидуальной слежки не устанавливалось. Каждая семья перебирала своих знакомых, ища среди них провокаторов, стукачей и предателей. После 37 года люди перестали встречаться друг с другом. И этим достигались далеко идущие цели органов. Кроме постоянного сбора информации они добились ослабления связей между людьми, разъединения общества, да еще втянули в свой круг множество людей, вызывая их от времени до времени, беспокоя, получая от них подписки о «неразглашении». И все эти толпы «вызываемых» жили под вечным страхом разоблачения и, подобно кадровым служащим органов, были заинтересованы в незыблемости порядка и неприкосновенности архивов, куда попали их имена.
Такие формы быта установились не сразу, но О.М. удостоился индивидуальной слежки одним из первых: его литературное положение определилось уже к 23 году, когда его имя было вычеркнуто из списков сотрудников всех журналов, а потому и кишели вокруг него стукачи уже в двадцатых годах...
Мы различали несколько разновидностей в этом племени. Легче всего определялись деловые молодые люди с военной выправкой, которые даже не симулировали интереса к автору, но сразу требовали у него «последних сочинений». О.М. обычно пробовал уклониться, — у него, мол, нет свободного экземпляра... Молодые люди тотчас предлагали все переписать на машинке: «И для вас экземплярчик сделаем... » С одним из таких посетителей О.М. долго торговался, отказываясь выдать «Волка». Это происходило в 32 году... Деловитый юноша настаивал, утверждая, что «Волк» уже широко известен. Не добившись рукописи, он пришел на следующий день и прочел «Волка» наизусть. Доказав таким образом «широкую известность» стихотворения, он получил необходимый ему авторский список. Эти стукачи, выполнив очередное задание, бесследно исчезали. У них было еще одно достоинство: они всегда спешили и никогда не притворялись гостями. Очевидно, в их функции не входило «наблюдение за кругом», то есть за теми, кто нас посещает.
Второй вид стукачей — «ценители» — чаще всего представители той же профессии, сослуживцы, соседи... В ведомственных домах сосед всегда бывает и сослуживцем. Эти являлись без телефонного звонка, не сговорившись, как снег на голову, так сказать, «на огонек»... Они сидели подолгу, вели профессиональные разговоры, занимались мелкими провокациями. Принимая такого стукача, О.М. всегда требовал, чтобы я подала чаю: «Человек работает — нужно чаю... » Чтобы втереться в дом, они прибегали к мелким хитростям. Саргиджан — он же Бородин — заявился к нам в первый раз с рассказами о Востоке — по происхождению он, мол, из Средней Азии и сам учился в медресе. В доказательство своей «восточности» он притащил небольшую статуэтку ярмарочного Будды. Будда служил доказательством, что Б., он же С., — знаток Востока и настоящий ценитель искусств. Как сочетался Будда с магометанством в медресе, мы так и не выяснили. Вскоре С. прорвало и он наскандалил, а вакансия при О.М., очевидно, освободилась, потому что незванно-негаданно пришел другой сосед и для первого знакомства притащил точно такого же Будду. На этот раз О.М. взбесился: «Опять Будда! Хватит! Пусть придумают что-нибудь другое», — и выгнал неудачного заместителя. Чаю он не получил.
Третья и самая опасная разновидность называлась у нас «адъютанты». Это литературные мальчики — в академической среде — аспиранты — с самым активным отношением к стихам, знавшие наизусть все на свете. Чаще всего они впервые приходили с самыми чистыми намерениями, а потом их завербовывали. Некоторые из них открыто признавались О.М. — так бывало и с А. А., — что их «вызывают и спрашивают». После таких признаний они обычно исчезали. Другие, тоже вдруг, ничего не объясняя, прекращали к нам ходить. Иногда через много лет я узнавала, что с ними произошло, то есть как их вызывали. Так было с Л., о котором я узнала от Анны Андреевны. Он не решился прийти к ней в Ленинграде и нашел ее в Москве. «Вы не представляете себе, как вы просвечены», — сказал он.
Обидно, когда вдруг таинственно исчезает человек, с которым завязалась дружба, но, к несчастью, единственное, что могли сделать честные люди, это исчезнуть, иначе говоря, отказаться от звания «адъютанта». «Адъютанты» же — это те, кто служил двум богам сразу. Любви к стихам они не теряли, но помнили, что сами они тоже литераторы и поэты и пора уже напечататься и как-то пристроиться в жизни. Именно этим их обычно соблазняли; и действительно, близость, дружба, любые отношения с Мандельштамом или Ахматовой никакого пути в литературу не приоткрывали; зато чистосердечный рассказ о каком-нибудь — невиннейшем, конечно, — разговоре, который велся у нас вечером, — и «адъютанту» помогут проникнуть на заветные страницы журналов. В какой-то критический момент литературный юноша сдавался, и у него начиналась двойная жизнь.
Существовали, наконец, и настоящие любители зла, находившие вкус в своем двойственном положении. Среди них есть даже знаменитости, как, например, Эльсберг. Вот это, несомненно, крупная фигура в своей области. Работал он в другом кругу, и я о нем только слышала, но однажды, прочитав заголовок его статьи — «Моральный опыт советской эпохи» 5 9, — поняла всю изощренность этого человека. Статья эта появилась в тот момент, когда ждали публичного разоблачения автора, и своим заголовком и темой он как бы сообщал читателю, что ему ничего не грозит как настоящему знатоку моральных норм нашей эпохи. Разоблачения все-таки последовали, хотя и не скоро, но даже такой ничтожной санкции, как изгнание из ССП, к нему применить не удалось 60. Он не потерял ничего, даже преданности своих аспирантов. Характерная черта Эльсберга: отправив в ссылку своего друга Штейнберга, он продолжал навещать его жену и давать ей советы... Женщина, уже знавшая о роли Эльсберга, боялась выдать свое бешенство — разоблачать стукачей у нас не полагалось, за это можно было жестоко поплатиться. Когда Штейнберг вернулся после Двадцатого съезда, Эльсберг встретил его корзиной цветов, поздравлениями и рукопожатиями...
Мы жили среди людей, исчезавших на тот свет, в ссылки, в лагеря, в преисподнюю, и среди тех, кто отправлял в ссылки, в лагеря, на тот свет, в преисподнюю. Было опасно приближаться к людям, которые продолжали думать и работать, и поэтому совершенно была права Алиса Гуговна Усова, которая не пускала к О.М. своего мужа: «К ним нельзя — там всякая сволочь бывает», — говорила она. Ее идея: лучше не рисковать — кто знает, на кого нарвешься в пылу литературного спора. Осторожность все-таки не помогла Дмитрию Сергеевичу — он отправился в лагерь своим путем — с языковедами по «делу о словарях» 6 Все дороги вели туда. Старая пословица о тюрьме и суме действовала безотказно, а слово «писать» приобрело добавочный смысл. Старый ученый (Ж.*62) сказал мне про группу преуспевающих кандидаток: «Все они пишут», а Шкловский утверждал, что с собачонкой Амкой надо осторожно — научилась писать у молодых, внимательных и вежливых «адъютантов»... Работая с Усовой в Ташкенте в университете, мы не искали стукачей, потому что «писали» все. И мы упражнялись в эзоповском языке. В присутствии аспирантов мы поднимали первый тост за тех, кто дал нам такую счастливую жизнь, и посвященные и аспиранты вкладывали в него нужный смысл... Вполне естественно, что «адъютанты» и все прочие «писали», но странно, каким образом мы не разучились шутить и смеяться. В 38 году О.М. даже придумал машинку для предотвращения шуток, ибо шутки вещь опасная... Он беззвучно шевелил губами — «как Хлебников» — и жестами показывал, что машинка уже находится в горле. Но изобретение оказалось никуда не годным, и шутить он не прекращал.
СБОРЫ И ПРОВОДЫ
Как только я пришла домой, квартира заполнилась людьми. Мужья в зачумленный дом не пришли, но прислали жен — женщинам грозило все же меньше опасностей, чем мужчинам. Даже в 37 году большинство женщин пострадало за мужей, а не самостоятельно. Поэтому неудивительно, что мужчины соблюдали большую осторожность, чем женщины. Впрочем, «хранительницы очага» превосходили в своем «патриотизме» самых осторожных мужчин... Я прекрасно понимала, почему не пришли мужья, но изумилась, что набежало такое множество женщин: высылаемых обычно избегали все... Анна Андреевна даже ахнула: «Сколько красоток!»
Я укладывала корзины, те самые, которые раздражали прислугу в Цекубу, как рассказал О.М. в «Четвертой прозе» 63. Вернее, не укладывала, а беспорядочно кидала в них все что попало: кастрюли, белье, книги... В тюрьму О.М. взял с собой Дан- та, но в камеру не затребовал — ему сказали, что побывавшая в камере книга на волю не выпускается: ее передают в библиотеку «внутри». Не зная точно, при каких обстоятельствах книга остается вечной узницей, я захватила с собой другое издание Данта. Надо было все припомнить, ничего не забыть — ведь переезд, да еще на поселение, ничуть не похож на нормальный отъезд с двумя чемоданами. Я хорошо это знаю, потому что всю жизнь переезжаю с места на место со всем своим жалким имуществом.
Мать моя выложила все деньги, вырученные в Киеве за мебель. Но это были гроши — кучка бумажек. Женщины бросились во все стороны собирать на отъезд. Эти проводы происходили на семнадцатом году существования нашего строя. Семнадцать лет тщательного воспитания не помогли. Люди, собиравшие нам деньги, и те, кто им давал, нарушили этими своими поступками весь выработавшийся у нас кодекс отношений с теми, кого карает власть. В эпохи насилия и террора люди прячутся в свою скорлупу и скрывают свои чувства, но чувства эти неискоренимы и никаким воспитанием их не уничтожить. Если даже искоренить их в одном поколении, а это у нас в значительной степени удалось, они все равно прорвутся в следующем. Мы в этом неоднократно убеждались. Понятие добра, вероятно, действительно присуще человеку, и нарушители законов человечности должны рано или поздно сами или в своих детях прозреть...
Анна Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы. Сима Нарбут бросилась к Бабелю, но не вернулась... Зато другие все время прибегали с добычей, и в результате собралась большая сумма, на которую мы проехали в Чердынь, оттуда в Воронеж, да еще прожили больше двух месяцев. За билеты мы, правда, почти нигде не платили — только приплачивали на обратном пути — в этом удобство ссыльных путешественников... В вагоне О.М. сразу заметил, что у меня завелись деньги, и спросил откуда. Я объяснила. Он рассмеялся — громоздкий способ добывать на путешествия. Ведь он всю жизнь рвался куда-нибудь съездить и не мог из-за отсутствия денег. Набранная сумма была по тем временам очень велика. Мы никогда не отличались богатством, но до войны в нашей среде никто не мог похвастаться даже относительным благополучием. Все перебивались со дня на день. Кое-кому из писателей-«попутчиков» 64 привалило некоторое благополучие уже в 37 году, но оно, в сущности, было иллюзорно и ощущалось только по сравнению с прочим населением, которое всегда еле сводит концы с концами...
К концу дня пришел Длигач с Диночкой. Я попросила у него денег. Он пошел доставать, а Диночку бросил у нас. Больше я его никогда не видела — он исчез навсегда. Денег я от него не ждала, мне просто хотелось проверить, скроется ли он. Мы всегда подозревали, что он «адъютант». Узнав про мое свидание с О.М., «адъютант» должен был исчезнуть, боясь, что я догадалась о его роли. Так и случилось. Но его исчезновение еще не может служить полным доказательством его вины: ведь он мог просто испугаться... Это не исключается...
На вокзал меня провожала Анна Андреевна и братья — Александр Эмильевич и Женя Хазин. По дороге на вокзал, как было условлено со следователем, я остановилась у подъезда дома на Лубянке, через который утром пришла на свидание 65. Дежурный впустил меня, и через минуту по лестнице спустился следователь с чемоданчиком О.М. в руках. «Едете?» — «Еду... »
Прощаясь, я машинально протянула ему руку, попросту забыв, с кем имею дело. Ведь, повторяю, мы не народовольцы, не конспираторы, не политические люди. Совершенно неожиданно мы очутились в этой несвойственной нам роли, и я чуть не нарушила благородных традиций, пожав руку члену тайной полиции. Но следователь избавил меня от этого настоящего нарушения закона; рукопожатия не состоялось — таким людям, как я, то есть своим потенциальным подследственным, Христо- форыч руки не подавал. Я получила хороший урок — первый урок политической сознательности в духе революционных традиций — жандармам руки не подают. Мне очень стыдно, что следователю пришлось мне напомнить о том, кто я и кто он. С тех пор я никогда об этом не забывала.
Мы вошли в зал ожидания. Я направилась к кассе, но меня перехватил невысокий блондин в мешковатом штатском костюме, и я узнала того, кто рылся в сундуке и разбросал по полу рукописи. Он вручил мне билет. Денег с меня не взяли. Носильщики, но не те, которых мы сначала подрядили, а какие- то новые, подхватили багаж. Мне сразу сказали, что я могу ни о чем не беспокоиться: все будет доставлено прямо в вагон. И я заметила, что первые носильщики даже не подошли ко мне поклянчить на чай, а просто испарились...
Ждать нам пришлось долго, и Анна Андреевна вынуждена была уйти — уже отходил ее поезд на Ленинград.
Наконец снова явился блондин, и налегке, избавленные от всех вокзальных забот, мы вышли на платформу. Подали поезд. В окне мелькнуло лицо О.М. Я предъявила билет, и проводница велела пройти в самый конец вагона. Провожающих, то есть братьев, в вагон не пустили.
О.М. уже находился в вагоне, а с ним три солдата. Мы двое вместе с конвоирами занимали ровно шесть лежачих мест, включая два боковых. Распорядитель нашего отъезда, блондин, появлявшийся то в форме, то в штатском, организовал все так безукоризненно, словно демонстрировал чудеса из Тысячи одной калифо-советской ночи.
О.М. прижимался к стеклу. «Это чудо!» — сказал он и снова прильнул к стеклу. На платформе стояли братья — Женя и Шура. О.М. пытался открыть окно, но конвоир остановил его: «Не положено». Снова появился блондин и проверил, все ли в порядке. Последняя инструкция кондукторше: держать дверь на эту площадку запертой всю дорогу, ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не отпирать, уборной с этой стороны не пользоваться. На промежуточных станциях выходить разрешается только одному конвоиру, двум другим неотлучно пребывать в вагоне. Словом: «Во всем придерживаться инструкции». Пожелав счастливого пути, блондин удалился, но я видела, что он стоял на платформе до самого отхода поезда. Наверное, тоже по инструкции.
Вагон постепенно наполнялся. У входа в последнее купе стоял солдат. Он отгонял пассажиров, рвавшихся на свободные места, — бесплацкартный вагон был набит до отказа. О.М. не отходил от окна. По обе стороны находились люди, которые стремились друг к другу, но стекло не пропускало звуков. Слух был бессилен, а смысл жестов неясен. Между нами и тем миром образовалась перегородка. Еще стеклянная, еще прозрачная, но уже непроницаемая. И поезд ушел на Свердловск.
ПО ТУ СТОРОНУ
В тот миг, когда я вошла в вагон и сквозь стекло увидела братьев, мир раскололся для меня на две половины. Все, что было раньше, куда-то кануло, стало смутным воспоминанием,
Зазеркальем, и передо мной раскрылось будущее, которое не хотело склеиваться с прошлым. Это не литература, а робкая попытка описать сдвиг сознания, испытанный, вероятно, множеством людей, преступивших роковую черту. Этот сдвиг выразился прежде всего в полном безразличии ко всему, что осталось позади, так как появилась абсолютная уверенность, что все мы вступили на колею бесповоротной гибели. Одному, может быть, отпущен еще час, другому — неделя или даже год, но конец один. Конец всему — близким, друзьям, Европе, матери... Я говорю именно о Европе, потому что в «новом», куда я попала, не существовало всего того европейского комплекса мыслей, чувств и представлений, которыми я до сих пор жила. Другие понятия, другие меры, другие счеты...
Еще недавно я была полна тревоги за близких, за родное мне дело, за все, на чем стояла. Сейчас исчезла тревога и пропал страх. Их заменило острейшее сознание обреченности, и оно породило безразличие, физически ощутимое, осязаемое, весом почти в пуд. И тут оказалось, что времени больше нет, а есть только сроки до осуществления этого бесповоротного, которое подстерегает всех нас с нашей Европой, с нашей горсточкой последних мыслей и чувств.
Когда же придет бесповоротное? Где? Как это случится? Не все ли равно!.. Сопротивление бесполезно. Я потеряла чувство смерти, потому что вошла в область небытия. Перед лицом обреченности даже страха не бывает. Страх — это просвет, это воля к жизни, это самоутверждение. Это глубоко европейское чувство. Оно воспитано самоуважением, сознанием собственной ценности, своих прав, нужд, потребностей и желаний. Человек держится за свое и боится его потерять. Страх и надежда взаимосвязаны. Потеряв надежду, мы теряем и страх — не за что бояться.
Бык, когда его ведут на бойню, еще надеется вырваться и растоптать грязных живодеров. Ведь другие быки не сумели ему внушить, что таких удач не бывает и скот, идущий на бойню, никогда не возвращается в стадо. А в человеческом обществе происходит непрерывный обмен опытом. Вот почему я никогда не слышала, чтобы человек, которого ведут на казнь, сопротивлялся, отбивался, защищался, ломал преграды и убегал. Люди даже выдумали особую отвагу для казнимого — запретил завязать себе глаза и умер без повязки. А я за быка, за его слепую ярость. За упрямое животное, которое не рассчитывает своих шансов на успех с благоразумием и тупостью людей и не знает грязного чувства безнадежности.
Потом я часто задумывалась, надо ли выть, когда тебя избивают и топчут сапогами. Не лучше ли застыть в дьявольской гордыне и ответить палачам презрительным молчанием? И я решила, что выть надо. В этом жалком вое, который иногда неизвестно откуда доносился в глухие, почти звуконепроницаемые камеры, сконцентрированы последние остатки человеческого достоинства и веры в жизнь. Этим воем человек оставляет след на земле и сообщает людям, как он жил и умер. Воем он отстаивает свое право на жизнь, посылает весточку на волю, требует помощи и сопротивления. Если ничего другого не осталось, надо выть. Молчание — настоящее преступление против рода человеческого.
Но в тот вечер под конвоем трех солдат, в темном вагоне, куда меня так комфортабельно доставили, я потеряла все, даже отчаяние. Есть момент, когда люди переходят через какую-то грань и застывают в удивлении: так вот, оказывается, где и с кем я живу! так вот на что способны те, с кем я живу! так вот куда я попал! Удивление так парализует нас, что мы теряем даже способность выть. Не это ли удивление, предшественник полного ступора и, следовательно, пропажи всех мер и норм, всех наших ценностей, охватывало людей, когда они, попав «внутрь», вдруг узнавали, где и с кем живут и каково подлинное лицо современности? Одними физическими мучениями и страхом не объяснить того, что происходило там с людьми — что они подписывали, что делали, в чем признавались, кого губили вместе с собой. Все это было возможно только «за гранью», только в безумии, когда кажется, что время остановилось, мир кончился, все рухнуло и никогда не вернется. Крушение всех представлений — это тоже конец мира.
Но со мной-то, в сущности, что случилось? Ведь если подойти разумно, что ужасного в переезде в маленький городишко на Каме, где нам как будто придется прожить три года? Чем Чердынь хуже Малого Ярославца, Струнина, Калинина, Муйнака, Джамбула, Ташкента, Ульяновска, Читы, Чебоксар, Вереи, Тарусы, Пскова, по которым меня, бездомную, носило после смерти О.М.? Было ли от чего сходить с ума и ждать конца мира?
Оказывается, да. Было. Сейчас, когда ко мне вернулось отчаяние и я обрела способность выть, я говорю это с полной уверенностью и твердостью. Было и есть. И мне кажется, что прекрасная организация нашего отъезда — без сучка и задоринки — с заездом на Лубянку за чемоданом, бесплатными носильщиками и вежливым блондином-провожатым в штатском, который взял под козырек, желая нам счастливого пути, — так никто не уезжал в ссылку, кроме нас, — страшнее, и омерзительнее, и настойчивее твердит о конце мира, чем нары, тюрьмы, кандалы и хамская брань жандармов, палачей и убийц. Все это произошло в высшей степени красиво и гладко, без единого грубого слова, и мы вдвоем, под конвоем трех деревенских парней — конвоиров с инструкцией — мчались, увлекаемые неведомой и непреодолимой силой, куда-то на восток, на поселение, в ссылку и в изоляцию, где, как мне изволили сказать, кого-то велено сохранить; а сказали мне это в чистом и большом кабинете, где, может быть, сейчас допрашивают китайца, у которого, вероятно, тоже есть жена.
ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ
Столкновение с иррациональной силой, иррациональной неизбежностью, иррациональным ужасом резко изменило нашу психику. Многие из нас поверили в неизбежность, а другие в целесообразность происходящего. Всех охватило сознание, что возврата нет. Это чувство было обусловлено опытом прошлого, предчувствием будущего и гипнозом настоящего. Я утверждаю, что все мы, город в большей степени, чем деревня, находились в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье.
Проповедь исторического детерминизма лишила нас воли и свободного суждения. Тем, кто еще сомневался, мы смеялись в глаза и сами довершали дело газет, повторяя сакраментальные формулы и слухи об очередной расправе — вот чем кончается пассивное сопротивление! — и подбирая оправдания для существующего. Главным доводом служило разоблачение всей истории во времени и пространстве: всюду одно и то же, всегда так и было, ничего другого, кроме насилия и произвола, человечество не знало и не знает. «Всюду расстреливают, — сказал мне Л., молодой физик. — У нас больше? Что ж, это прогресс... » «Поймите, Надя, — убеждала меня Л. Э.*66, — там ведь тоже плохо...» Многие и сейчас не понимают качественной разницы между «плохо» и нашим «седьмым горизонтом».
В середине двадцатых годов, когда столб воздуха на плечах стал тяжелее — в роковые периоды он бывал тяжелее свинца, — люди вдруг начали избегать общения друг с другом. Страхом стукачей и доносов это еще не объяснялось — к тому времени мы еще не успели по-настоящему испугаться. Просто наступило онемение, появились первые симптомы летаргии. О чем разговаривать, когда все уже сказано, объяснено, припечатано?
Только дети продолжали нести свой вполне человеческий вздор, и взрослые — бухгалтеры и писатели — предпочитали их общество разговорам с равными. Но матери, подготовляя к жизни своих детей, сами обучали младенцев священному языку взрослых. «Мои мальчики больше всех любят Сталина, а потом уже меня», — объясняла Зинаида Николаевна, жена Пастернака. Другие так далеко не заходили, но своими сомнениями с детьми не делился никто: зачем обрекать их на гибель? А вдруг ребенок проболтается в школе и погубит всю семью? А зачем ему понимать лишнее? Пусть лучше живет, как все... И дети росли, пополняя число подвергшихся гипнозу. «Русский народ болен, — сказала мне Поля. — Его надо лечить». Болезнь стала особенно заметной сейчас, когда прошел кризис и начинают выявляться первые признаки выздоровления. Раньше больными считались мы — не утратившие сомнений.
Михаил Александрович Зенкевич рано впал в гипнотический сон или летаргию. Это не мешало ему служить, зарабатывать деньги, растить детей. Может, этот сон даже помог ему сохранить жизнь и выглядеть вполне нормальным и здоровым. Но если копнуть, оказывалось, что он давно перешел через грань и не сумел разбить оконного стекла. Зенкевич жил сознанием, что все, что некогда составляло весь смысл его существования, необратимо, кончено, осталось по ту сторону стекла. Это чувство могло бы превратиться в стихи, но шестой акмеист пришел к твердому выводу, что стихов тоже не будет, раз нет Цеха поэтов и тех разговоров, что обольстили его в ранней юности. Он бродил по развалинам своего Рима, убеждая себя и других, что необходимо скорее сдаваться не только в физический, но и в интеллектуальный плен. «Неужели ты не понимаешь, что этого уже нет, что все теперь иначе!» — говорил он О.М. Это относилось к вопросам поэзии, чести и этики, к очередному политическому сюрпризу или насилию — к процессам, арестам и к раскулачиванию... Все оправдывалось, потому что «теперь все иначе»...
Иногда, впрочем, он пытался обелить себя: выпил, мол, столько брому, что совсем отшибло память... Но на самом деле он не забыл ничего и был трогательно привязан к О.М., хотя и удивлялся его упорству и безумному стоянию на своем. Единственное, что Зенкевич хотел перетащить в свое новое посмертное существование, — это кучка автографов. «Вот Гумилева уже нет, а у меня не осталось ни одного листочка», — жаловался он О.М., выпрашивая черновичок. О.М. злился и не давал: «Он уже готовится к моей смерти!»
В начале пятидесятых годов — отвратительное было время! — я встретила Мишеньку во дворе Дома Герцена, и он завел вечный разговор об автографах (мы не виделись с ним лет пятнадцать): «Где Осины бумаги? Вот не взял я у него ничего, и у меня ни одного автографа нет... Хоть бы вы мне дали...» Вспомнив, что О.М. не терпел этого канючения, я тоже ничего ему не дала, но он все же что-то раздобыл 67. От прошлого у него остались не книги, не звучащие стихи, а только листочки со стишками, записанные руками старых погибших товарищей, словно документальное свидетельство о былой литературной жизни. «Ведь и стихи теперь другие», — жаловался Миша.
Зенкевич одним из первых съездил на канал и, выполняя заказ, написал похвальный стишок преобразователям природы. За это О.М. пожаловал ему право называться Зен- кевичем-Канальским, как некогда к фамилии Семенова прибавили почетное — Тян-Шанский. В 37 году Лахути устроил О.М.
командировку от ССП на канал. Доброжелательный перс надеялся, что О.М. что-нибудь сочинит и тем спасет себе жизнь. Вернувшись, О.М. аккуратно записал гладенький стишок и показал его мне: «Подарим Зенкевичу?» — спросил он. О.М. погиб, а стишок уцелел, не выполнив своей функции. Однажды в Ташкенте он попался мне на глаза, и я посоветовалась с Анной Андреевной, что мне с ним делать: «Можно его в печку?» Было это на балахане 68, где мы вместекоротали эвакуационные дни. «Наденька, — сказала Анна Андреевна, — Осип дал вам полное право распоряжаться абсолютно всеми бумагами... » Это было чистое лицемерие. Мы ведь все против фальсификаций, уничтожения рукописей и всякой подтасовки литературного наследства; Анне Андреевне нелегко было санкционировать замышленный мной поступок — вот она и подарила мне именем О.М. неожиданное право, которого О.М. мне никогда не давал: уничтожать и хранить, что мне вздумается. Сделала она это, чтобы избавиться от канальских стишков, и от них тут же осталась горсточка пепла.
Если у кого-нибудь случайно сохранился бродячий список этого стишка, я прошу — даже заклинаю тем правом, которое мы с Анной Андреевной присвоили себе на балаха- не, — преодолеть страсть к автографам и курьезам и бросить его в печку 69. Такой стишок мог бы пригодиться только иностранной комиссии ССП, чтобы показывать любопытствующим иностранцам: какое там литературное наследство у Мандельштама — посмотрите, стоит ли это печатать! Мы ведь не стесняемся искажать биографии, даты смерти — кто пустил слух, что О.М. был убит немцами в Воронеже? кто датировал все лагерные смерти началом сороковых годов? 70 кто издает книги живых и мертвых поэтов, пристрастно пряча все лучшее? кто держит годами в редакционных портфелях уже подготовленные к печати рукописи погибших и живых писателей и поэтов? Всего не перечислишь, ведь слишком много спрятано и закопано в разного вида запасниках, а еще больше уничтожено.
Стишок с описанием красот канала вызывал у меня бешенство еще и потому, что сам О.М. должен был отправиться строить его, и этого не случилось только из-за инструкции «изолировать, но сохранить». Тогда канал заменили высылкой в Чердынь — ведь на стройках этих каналов никого сохранить нельзя. Молодые и здоровые языковеды Дмитрий Сергеевич Усов и Ярхо, выйдя на волю, умерли почти сразу — так их разрушили несколько лет, проведенных на канале, а ведь они на физической работе почти не были. Попади О.М. на канал, он умер бы в 34-м, а не в 38 году — «чудо» принесло ему несколько лет жизни. Но я все же содрогаюсь от чудес и при этом не считаю себя неблагодарной: чудеса — вещь восточная, западному сознанию они противопоказаны.
А вот к Мише Зенкевичу, добровольному римлянину, который на развалинах своего Колизея бережет несколько автографов убитых поэтов, я переменила свое отношение. Сейчас эта жизнь кажется мне трогательной и, несмотря на отсутствие катастроф — в тюрьме он не сидел и голодом его не морили, — почти трагической. Хрупкий от природы, Зенкевич раньше других подвергся психологической чуме, но она приняла у него не острую, как у меня в вагоне, а затяжную хроническую форму, от которой никто не выздоравливает. Легкость, с которой интеллигенты поддавались этой болезни, — объясняется ли она только послереволюционными условиями? Не таятся ли первые микробы в дореволюционном смятении, метаниях и лжепророчествах?
Особый вид эта болезнь — летаргия, чума, гипнотический сон — принимала у тех, кто совершал страшные деяния во имя «новой эры». Все виды убийц, провокаторов, стукачей имели одну общую черту — они не представляли себе, что их жертвы когда-нибудь воскреснут и обретут язык. Им тоже казалось, что время застыло и остановилось, а это главный симптом описываемой болезни. Ведь нас убедили, что в нашей стране больше ничего никогда меняться не будет, а остальному миру надо только дойти до нашего состояния, то есть тоже вступить в новую эру, и тогда всякие перемены прекратятся навсегда.
И люди, принявшие эту доктрину, честно поработали во славу новой морали, проистекавшей, в конце концов, из исторического детерминизма, доведенного до последней крайности. Всякого, кого они отправляли на тот свет или в лагерь, они считали навеки изъятым из жизни. Им не приходило в голову, что эти тени могут восстать и потребовать своих могильщиков к ответу. И поэтому в период реабилитации они впали в настоящую панику: им показалось, будто время обратилось вспять и те, кого они окрестили «лагерной пылью» 71, вдруг опять обрели имя и тело. Среди них воцарился страх.
Мне пришлось в те дни наблюдать скромную стукачку, соседку по квартире Василисы Шкловской. Ее все время вызывали в прокуратуру, где она брала обратно свои стародавние показания и тем самым обеляла живых и мертвых. Возвращаясь домой, она прибегала к Василисе, за домом которой ей некогда приходилось наблюдать, и заплетающимся языком рассказывала, что она, видит Бог, никогда ни о ком, ни о Малкине, ни о других, ничего дурного не говорила и сейчас в прокуратуре она только и делает, что дает обо всех самые лучшие показания, чтобы покойников скорее реабилитировали... У этой женщины никогда ничего похожего на совесть не было, но тут она почему-то не выдержала, и ее разбил паралич. Возможно, что в какой-то момент она испугалась и поверила в серьезность пересмотров и в возможность привлечения клеветников и клевретов к уголовной ответственности. Этого, конечно, не случилось, но все же ей лучше парализованной и впавшей в детство — время для нее опять остановилось 72.
А в Ташкенте один из крупнейших работников, которого после перемен отправили на пенсию, а потом изредка вызывали для очных ставок с бывшими подследственными, каким-то чудом выжившими и вернувшимися из лагерей, не выдержал испытания и повесился. Мне удалось прочесть черновик его посмертного письма, адресованного в ЦК. Аргументация у него несложная: беззаветно преданный, он комсомольцем был направлен в органы и все время получал повышения и награды. За все годы никого, кроме своих сотрудников и подследственных, не видел, работал днем и ночью без передышки и только после отставки имел досуг, чтобы подумать и осмыслить происшедшее, и тут-то ему пришло в голову, что он, может, служил не народу, а «какому-то бонапартизму»... Вину с себя самоубийца старается переложить: во-первых, на тех, кто, будучи под следствием, подписывал на себя всякие небылицы и тем самым подводил следователей и прокуроров, а затем на инструкторов из центра, объяснявших приказ об «упрощенном допросе» и требовавших выполнения плана, и, наконец, на осведомителей с воли, которые добровольно несли в органы информацию и вынуждали их открывать следствие против множества людей... Классовое сознание не позволяло работникам органов проходить мимо этой информации... Последним толчком к самоубийству послужила только что прочитанная им книга «Последний день осужденного»...73
Самоубийцу похоронили и дело замяли, что было необходимо, потому что он назвал по именам инструкторов из центра и информаторов. Дочь самоубийцы долго рвала и метала, мечтая разделаться с теми, кто погубил ее отца. Гнев ее был обращен на тех, кто разворошил весь этот ад. «Надо же было подумать о людях, которые тогда работали! Они ведь это не сами выдумали, а только исполняли приказания», — говорила Лариса — ей дали имя в честь Ларисы Рейснер 74. Лариса твердила, что она «этого так не оставит», и даже собиралась обо всем сообщить за границу, чтобы там узнали, как здесь поступили с ее отцом. Я спрашивала, на что ж она собирается жаловаться. Для Ларисы это было совершенно ясно — нельзя так внезапно все изменять, потому что это травмирует людей. Нельзя травмировать людей — папу и всех его товарищей... «Кто вам посочувствует?» — спрашивала я, но она меня не понимала. Раз людям обещали, что больше ничего меняться не будет, нельзя допускать никаких перемен. «Пусть бы никого не арестовывали, но все должно было оставаться как было». Пусть остановленное время продолжает стоять. В остановке времени есть устойчивость и покой. Он необходим деятелям нашей эпохи...
Лариса требовала, чтобы время опять остановилось, и ее просьбу в значительной мере уважили. Сыновья снятых сотрудников ее отца поехали в Москву учиться новым методам и до отъезда возложили цветы на гроб ее отца. Они займут старые места и кабинеты и будут всегда готовы к действию по инструкциям сверху. Сейчас весь вопрос в том, чем будут эти инструкции...
Нам с Ларисой друг друга не понять, но, глядя на нее, я всегда думала, почему все пути приводили у нас к гибели. Кем нужно быть, чтобы спастись? Где та нора, в которую можно залезть, чтобы спастись? Лариса и ее друзья тоже рыли себе нору и тащили в нее все, что символизировало для них благополучие: серванты, фужеры, торшеры, чешский хрусталь и кузнецовский фарфор, вышитые халаты и японские ярмарочные веера. Они ездили в Москву покупать не только мебель, но и надгробные камни, потому что их нора тоже была недостаточно глубокой. Одни исчезали по сталинскому велению, другие кончали с собой...
ТЕЗКА
В вагоне я не сразу поняла, что с О.М. Он встретил меня с восторгом и мое появление воспринял, как чудо. Да оно и было чудом. О.М. сказал, что все время готовился к расстрелу: «Ведь у нас это случается и по меньшим поводам...» Речи как будто вполне разумные. Мы никогда не сомневались, что его убьют, если узнают про стихи.
Винавер, человек очень осведомленный, с громадным опытом, хранитель бесконечного числа фактов и тайн, сказал мне через несколько месяцев, когда я, приехав из Воронежа, зашла к нему и по его просьбе прочла ему стихи про Сталина: «Чего вы хотите? С ним поступили очень милостиво: у нас и не за такое расстреливают...» Он тогда же предупредил меня, чтобы мы не возлагали лишних надежд на высочайшую милость: «Ее могут отобрать, как только уляжется шум... » «А так бывает?» — спросила я. Моя наивность поразила его: «Еще бы!.. » И еще: «Только не напоминайте о себе — может, забудут...» Вот этот совет — тише воды, ниже травы — мы не выполнили. О.М., шумный человек, продолжал шуметь до самой гибели.
В вагоне О.М. сказал мне: милостивая высылка на три года только показывает, что расправа отложена до более удобного момента, то есть буквально то, что я услышала потом от Винавера. И я этой концепции нисколько не удивилась: все мы к 34 году уже кое-что знали. О.М. утверждал, что от гибели все равно не уйти, и был абсолютно прав — трезвая оценка положения приводила именно к такому выводу. И я только кивала головой, когда он шептал мне: «Не верь им!» Еще бы! Кто им поверит!
А ведь именно это было содержанием травматического психоза, которым О.М. заболел во внутренней тюрьме.
Но на первых порах сумасшедшим показался мне не О.М., а старший конвойный Оська, тезка О.М. и адресата стихов, когда, отозвав меня в сторону и выпучив добрые бараньи глаза, он сказал: «Успокой его! Скажи, что у нас за песни не расстреливают... »
О том, что речь идет о стихах — по-народному они называются песнями, — Оська догадался из наших разговоров. По его мнению, у нас расстреливали шпионов, диверсантов и вредителей. Вот в буржуазных странах, говорил Оська, уцелеть невозможно: там за милую душу могут отправить на тот свет, если сочинишь какой неподходящий стишок...
Все мы, в разной степени конечно, верили тому, чем нас пичкали: особенно доверчива молодежь — студенты, конвойные, писатели, солдаты... «Самые справедливые выборы, — сказал мне в 37 году демобилизованный солдат, — нам предлагают, а мы выбираем...» О.М., как писатель, тоже попался на удочку и оказался чересчур доверчивым: «Сначала так выбирают, потом постепенно приучатся и будут обыкновенные выборы», — сказал он, покидая избирательный участок и поражаясь нововведению — первым и последним выборам, в которых участвовал 75. Даже мы, а опыта у нас было уже достаточно, не могли до конца оценить всех преобразований. Чего же требовать от молодежи — солдат и студентов?..
А соседка, носившая мне молоко перед войной в Калинине, раз вздохнула: «Нам хоть когда подкинут селедки там, или сахару, или керосинчику. А как в капиталистических странах? Там, верно, хоть пропадай!» Студенты до сих пор верят, что всеобщее обучение возможно только при социализме, а «там» народ погряз в неграмотности и темноте... За столом у той же Ларисы, дочери ташкентского самоубийцы, возник горячий спор: отказывают ли в больших городах, вроде Лондона или Парижа, прописывать демобилизованных летчиков-инвалидов. Такой случай только что произошел в Ташкенте (1959), и Лариса утверждала, что летчика, особенно испытателя, прописать необходимо. Я попробовала объяснить, что «там» вообще никакой прописки нет, но мне никто не поверил: «там» ведь куда хуже, чем у нас, значит, с пропиской строгости совсем неимоверные... Да и кто станет жить без прописки? Враз попадешься!.. Если все мы верили своим воспитателям и даже воспитатели, запутавшись, начали верить самим себе, что же удивительного, что им поверил старший конвоир Оська?
В дорогу я захватила томик Пушкина. Оська так прельстился рассказом старого цыгана, что всю дорогу читал его вслух своим равнодушным товарищам. Это их О.М. назвал «племенем пушкиноведов», «молодыми любителями белозубых стишков», которые «грамотеют» в шинелях и с наганами...76 «Вот как римские цари обижают стариков, — говорил товарищам Оська. — Это ж за песни его так сослали... » 77
Описание Севера подействовало неотразимо: северная ссылка, конечно, вещь жестокая, и Оська решил меня успокоить: нам не грозит такая жестокая ссылка, как римскому изгнаннику. Провожая меня в уборную — по инструкции! — Оська умудрился шепнуть, что наша цель Чердынь — там климат хороший — и первая пересадка в Свердловске. Когда выяснилось, что следователь уже назвал нам место ссылки, Оська был потрясен: ему запретили говорить, куда мы едем, и велели хранить маршрут в тайне. И вообще такие вещи полагается знать только конвою... Полюбив нас, Оська нарушил инструкцию и назвал место назначения... Но, оказывается, напрасно — я уже это знала. Но я утешила старшого — если бы не его бесхитростные слова, подтвердившие сообщение следователя, я могла бы вообразить Бог знает что — такую из всего делали тайну.
Это была не единственная поблажка, на которую решился Оська. На многочисленных пересадках он заставлял конвоиров таскать наши вещи, а когда мы пересели в Соликамске на пароход, он шепнул, чтобы я взяла за свой счет каюту: «Пусть твой отдохнет...» Конвоиров он к нам не пускал, и они болтались на палубе. Я спросила, зачем он нарушает инструкцию, но Оська только махнул рукой. До сих пор он провожал уголовников и «вредителей» — с ними надо держать ухо востро. — «А твой — что! Его и стеречь не стоит!» Но до еды, как я ни пробовала угощать конвоиров, никто не дотронулся — запрещено. Лишь сдав О.М. в Чердыни коменданту 78, конвоиры сказали: «Теперь мы свободные — угощай... »
В своей жизни я соприкоснулась еще с двумя людьми Оськиной профессии. Один только скрежетал зубами и твердил, что мы ничего не знаем, не понимаем, не подозреваем... Он мечтал о демобилизации, просто бредил ею, и я рада была узнать, что он вырвался на волю. «Даже и совхоз вроде рая», — сказал он при встрече... Другой — низколобое, звероподобное существо — упустил однажды преступника и потерял работу, которая сулила столько возможностей и явно пришлась ему по вкусу. Годами, в трезвом и пьяном виде, он проклинал «контру», «немца», «вредителя», «фашиста», «врага», сгубившего его карьеру. Жил он мечтой — встретить и казнить злодея. Он затаил обиду и против советской власти: зачем татькаются с такими преступниками? Не в лагерь их посылать, а в расход — и он выразительно прищелкивал пальцами...
...Плохо бы нам пришлось, если б инструкцию о перевозке заключенного Мандельштама вручили не Оське, а этому человеку.
ШОКОЛАДКА
Первая пересадка была в Свердловске 79. Там многочасовое ожидание на вокзале, причем конвойные не отходили не только от О.М., но и от меня. Я хотела дать телеграмму — нельзя! Купить хлеба — нельзя! Подойти к газетному ларьку — нельзя!.. На промежуточных станциях тоже не давали выйти — не положено! О.М. сразу заметил это: «Значит, и ты попалась... » Я пробовала объяснить конвойным, что я не выслана, а еду добровольно, провожаю... «Нельзя. Инструкция... »
Свердловск — это многочасовое — с утра до позднего вечера — сидение на деревянной вокзальной скамейке с двумя часовыми при оружии. При малейшем нашем движении — нельзя было даже приподняться, чтобы размять ноги, не разрешалось шевельнуться или переменить положение — часовые тотчас настораживались и хватались за пистолеты... Нас посадили почему-то прямо против входа, лицом к нему, и мы невольно смотрели на непрерывный поток входящих и выходящих людей. Первый их взгляд был обращен на нас, но каждый из них тотчас отворачивался. Даже мальчишки и те не удостаивали нас вниманием... Есть тоже не полагалось, потому что еда находилась в чемодане, а до вещей дотрагиваться — не положено. До воды не дотянуться... Здесь Оська не смел нарушать инструкцию: Свердловск — станция серьезная...
Вечером мы пересели на узкоколейку Свердловск-Соликамск. Погрузились мы на запасных путях в сидячий вагон, и нас отделяли от прочих пассажиров несколько оставленных пустыми скамеек. Два солдата всю ночь простояли около нас, третий — у последней пустой скамейки, откуда он отгонял упрямых пассажиров. В Свердловске мы сидели рядом, а в вагоне друг против друга у окна неосвещенного вагона. Ночи уже были белые, и перед нами мелькали уральские леса, станции и холмы. Дорога была проложена в густом лесу, и О.М. не отрываясь смотрел в окно всю ночь напролет. Это была третья или четвертая бессонная ночь.
Мы ехали в переполненных вагонах и на пароходах, сидели на шумных, кишащих народом вокзалах, но нигде никто не обратил внимания на такое экзотическое зрелище, как двое разнополых людей под охраной трех вооруженных солдат. Никто даже не обернулся, чтобы посмотреть на нас. Привыкли они, что ли, на Урале к таким зрелищам или просто боялись заразы? Кто их знает... Но скорее всего, это было проявлением особого советского этикета, который твердо соблюдался нашим народом в течение многих десятилетий: раз начальство ссылает, значит — так и надо, а моя хата с краю...
Равнодушие толпы ранило и мучило О. М: «Раньше они милостыню арестантам давали, а теперь даже не поглядят... » Он с ужасом шептал мне на ухо, что можно на глазах такой толпы сделать с арестантом что угодно — пристрелить, убить, растерзать — и никто не вмешается... Зрители только повернутся спиной, чтобы избавиться от неприятного зрелища... Всю дорогу я пыталась перехватить хоть бы чей-нибудь взгляд, но мне этого не удалось...
Может, только Урал был таким твердокаменным? В 38 году я жила в Струнине, в стоверстной зоне под Москвой; это небольшой текстильный поселок по Ярославской дороге, где в те годы еженощно проходили эшелоны с арестантами. Соседи, забегая к моей хозяйке, только об этих эшелонах и говорили. Их оскорбляло, что им запрещалось жалеть арестантов и они не могут подать им хлеба. Однажды моя хозяйка умудрилась бросить в разбитое зарешеченное окно теплушки шоколадку — она несла ее дочке!.. Редкое угощение в нищенской рабочей семье... Солдат с руганью отогнал ее прикладом, но она весь день была счастлива — все же удалось хоть что-то сделать! Кое-кто из соседок, правда, вздохнул. «Лучше с ними не связывайся... Со свету сживут... по завкомам затаскают... » Но моя хозяйка «сидела дома», то есть нигде не служила, и поэтому завкома не боялась.
Поймет ли кто-нибудь из будущих поколений, чем была эта шоколадка с детской картинкой в душном каторжном вагоне-телятнике 38 года? Люди, для которых остановилось время, а пространство стало камерой, карцером, будкой, где можно было только стоять, вагоном, набитым до отказа человеческим полумертвым грузом, отвергнутым, забытым, вычеркнутым из списка живых, потерявшим имена и прозвища, занумерованным и заштемпелеванным, переправлявшимся по накладным в черное небытие лагерей, — вот эти-то люди вдруг получили первую за многие месяцы весточку из другого, для них запретного мира: дешевую детскую шоколадку, говорящую о том, что их еще не забыли и еще живы люди по ту сторону тюрьмы...
По дороге в Чердынь я утешала себя мыслью, что суровые уральцы просто боятся глядеть на нас и что каждый встретившийся нам человек, вернувшись домой, расскажет шепотом отцу, жене или матери о двух людях — мужчине и женщине, — которых трое солдат из внешней охраны перегоняют куда-то на север.
ПРЫЖОК
Я поняла, что О.М. болен, в первую же ночь, когда заметила, что он не спит, а сидит, скрестив ноги, на скамейке и напряженно во что-то вслушивается. «Ты слышишь?» — спрашивал он меня, когда наши взгляды встречались. Я прислушивалась — стук колес и храп пассажиров. «Слух-то у тебя негодный... Ты никогда ничего не слышишь... » У него действительно был чрезвычайно изощренный слух, и он улавливал малейшие шорохи, которые до меня не доходили, но на этот раз дело было не в слухе.
Всю дорогу О.М. напряженно вслушивался и по временам, вздрогнув, сообщал мне, что катастрофа приближается, что надо быть начеку, чтобы не попасться врасплох и успеть... Я поняла, что он не только ждет конечной расправы — в ней и я не сомневалась, но думает, что она произойдет с минуты на минуту, сейчас, здесь, в пути... «В дороге? — спрашивала я. — Ты, верно, про двадцать шесть комиссаров вспомнил...» 80 «Отчего ж нет? — отвечал О.М. — Ты думаешь, что наши на это не способны?» Мы оба прекрасно знали, что наши способны на что угодно... Но в своем безумии О.М. надеялся «предупредить смерть», бежать, ускользнуть и погибнуть, но не от рук тех, кто расстреливал. Странно, что все мы, безумные и нормальные, никогда не расстаемся с надеждой: самоубийство — это тот ресурс, который мы держим про запас и почему-то верим, что никогда не поздно к нему прибегнуть. А между тем столько людей собирались не даваться живыми в руки тайной полиции, но в последнюю минуту попались врасплох...
Мысль об этом последнем исходе всю нашу жизнь утешала и успокаивала меня, и я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О.М. вместе покончить с собой. У О.М. мои слова всегда вызывали резкий отпор *81. Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом... Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться... » И, наконец, последний и наиболее убедительный для меня довод: «Почему ты вбила себе в голову, что должна быть счастливой?» О.М., человек абсолютно жизнерадостный, никогда не искал несчастья, но и не делал никакой ставки на так называемое счастье. Для него таких категорий не существовало.
Впрочем, чаще всего он отшучивался: «Покончить с собой? Невозможно! Что скажет Авербах? Ведь это был бы положительный литературный факт!» И еще «Не могу жить с профессиональной самоубийцей... » Впервые мысль о самоубийстве пришла к нему во время болезни по дороге в Чердынь — как способ улизнуть от расстрела, который казался ему неизбежным. И тут я ему сказала: «Ну и хорошо, что расстреляют, — избавят от самоубийства...» А он, уже больной, в бреду, одержимый одной властной идеей, вдруг рассмеялся: «А ты опять за свое... » С тех пор жизнь складывалась так, что эта тема возвращалась неоднократно, но О.М. говорил: «Погоди... Еще не сейчас... Посмотрим... »
А в 37 году он даже советовался с Анной Андреевной, но она подвела: «Знаете, что они сделают? Начнут еще больше беречь писателей и даже дадут дачу какому-нибудь Леонову. Зачем это вам нужно?.. » Если б он тогда решился на этот шаг, это избавило бы его от второго ареста и бесконечного пути в телячьем вагоне во Владивосток — в лагерь, к ужасу и смерти, а меня — от посмертного существования. Меня всегда поражает, как трудно людям переступить этот роковой порог. В христианском запрете самоубийства есть нечто глубоко соответствующее природе человека — ведь он не идет на этот шаг, хотя жизнь бывает гораздо страшнее смерти, как нам показала наша эпоха. А меня, когда я осталась одна, все поддерживала фраза О.М.: «Почему ты думаешь, что должна быть счастливой?», да еще слова протопопа Аввакума: «Сколько нам еще идти, протопоп?» — спросила изнемогающая жена. «До самой могилы, попадья», — ответил муж, и она встала и пошла дальше 82.
Если мои записки сохранятся, люди, читая их, могут подумать, что их писал больной человек, ипохондрик... Они ведь забудут все и не будут верить ни одному свидетельскому показанию. Сколько людей за рубежом до сих пор не верят нам. А ведь они — современники: нас разделяет только пространство, но не время. Еще недавно я прочла чье-то разумное рассуждение: «Говорят, что там боялись все. Не может быть, чтобы все боялись: одни боялись, другие нет... » Разумно и логично, но наша жизнь была далеко не так логична. И я вовсе не была «профессиональной самоубийцей», как меня дразнил О.М. Об этом думали многие. Недаром вершиной советской драматургии была пьеса, называвшаяся «Самоубийца»...83
Итак, в вагоне, под охраной трех солдат, О.М. впервые подумал о самоубийстве, и это было для него болезнью: этот человек всегда замечал тончайшие детали происходящего и обладал острейшей наблюдательностью. «Внимание, — записал он где-то в черновиках, — доблесть лирического поэта, растрепанность и рассеянность — увертки лирической лени» 84. И вот по дороге в Чердынь эта хищная наблюдательность и изощренный слух обратились против него, подбрасывая горючее его болезни. В дикой вокзальной суете и в вагонах он непрерывно регистрировал всякие мелочи и, относя все к себе — не эгоцентризм ли является первым признаком душевных заболеваний? — делал из всего один вывод: роковой момент приближается.
В Соликамске нас посадили на грузовик, чтобы с вокзала отвезти на пристань. Ехали мы лесной просекой. Грузовик был переполнен рабочими. Один из них — бородатый, в буро- красной рубахе, с топором в руке — своим видом напугал О.М. «Казнь-то будет какая-то петровская», — шепнул он мне. А на пароходе, в отдельной каюте, полученной благодаря Оське, О.М. уже смеялся над своими страхами и ясно сознавал, что пугается тех, кто совсем не страшен — вроде соликамских мужиков. И сетовал, что ему дадут успокоиться, забыться и «зацапают», когда он этого не будет ждать. Так и случилось, только через четыре года.
В безумии О.М. понимал, что его ждет, но, выздоровев, потерял чувство реальности и поверил в собственную безопасность. В той жизни, которую мы прожили, люди со здоровой психикой невольно закрывали глаза на действительность, чтобы не принять ее за бред. Закрывать глаза трудно, это требует больших усилий. Не видеть, что происходит вокруг тебя, отнюдь не простой пассивный акт. Советские люди достигли высокой степени психической слепоты, и это разлагающе действовало на всю их душевную структуру. Сейчас поколение добровольных слепцов сходит на нет, и причина этого самая примитивная — возраст. Но что передали они по наследству своим потомкам?
Чердынь обрадовала нас пейзажем и общим допетровским обликом. Нас привезли в Чека и сдали вместе с документами коменданту 85. Оська объяснил, что он привез особую птицу, которую велено обязательно сохранить. Вероятно, он очень старался внушить это коменданту, человеку с типажом не внешней, а внутренней охраны, из тех, кто расстреливал и пытал и за жестокость, то есть как свидетель неупоминаемых вещей, был отправлен подальше. Я почувствовала, что Оська приложил какие-то старания, по любопытно-злобным взглядам коменданта и по тому, как легко я заставила его помочь мне внедриться в больницу. Обычно, как мне потом сказали чер- дынские ссыльные, он никогда не «потворствовал» приезжающим под конвоем... В больнице нам отвели огромную пустую палату, где поставили перпендикулярно к стене две скрипучие койки.
Я действительно не спала пять ночей и сторожила безумного изгоя 86. А в больнице, истомившись бесконечной белой ночью, я под утро забылась каким-то тревожным, как будто прозрачным сном, сквозь который видела, как О.М., скрестив ноги и расстегнув пиджак, сидит, прислушиваясь к тишине, на шаткой койке.
Вдруг — я почувствовала это сквозь сон — все сместилось: он вдруг очутился в окне, а я рядом с ним. Он спустил ноги наружу, и я успела заметить, что весь он спускается вниз. Подоконник был высокий. Отчаянно вытянув руки, я уцепилась за плечи пиджака. Он вывернулся из рукавов и рухнул вниз, и я услышала шум падения — что-то шлепнулось — и крик... Пиджак остался у меня в руках. С воплем побежала я по больничному коридору, вниз по лестнице и на улицу... За мной бросились санитарки. Мы нашли О.М. на куче земли, распаханной под клумбу. Он лежал, сжавшись в комочек. Его с руганью потащили наверх. Ругали главным образом меня за то, что я недоглядела.
Прибежала встрепанная и очень злая врачиха и быстро его осмотрела. Сказала, что он вывихнул правое плечо. Остальное все цело. Это был благополучный исход — он выбросился из окна второго этажа старой земской больницы, который по высоте равен по крайней мере трем современным. Откуда-то взялось множество санитаров и костоправов, Бог их знает, кто они были. О.М. лежал на полу совершенно пустой комнаты, называвшейся операционной, отбиваясь от державших его мужчин, а врачиха вправляла ему плечо под громкую ругань, заменявшую отсутствовавший в больнице наркоз.
Рентгеновский аппарат не работал, так как в период белых ночей движок экономии ради останавливали, а монтер уходил в очередной отпуск. Вот почему врачиха не заметила перелома плечевой кости (без смещения). Перелом обнаружился гораздо позже — в Воронеже, где пришлось обратиться к хирургу, потому что рука не работала. О.М. долго лечился и стал частично владеть рукой, но поднять ее, чтобы повесить, например, пальто, не мог. Это он делал левой рукой.
После ночного прыжка наступило успокоение 87. Так и сказано в стихах: «Прыжок — и я в уме» 88.
ЧЕРДЫНЬ
Небритый, заросший библейской бородой, две недели прожил О.М. в Чердыни, внимательно приглядываясь ко всему сосредоточенным и почему-то очень спокойным взглядом. Мне кажется, что у него никогда не было такого внимательного и спокойного взгляда, как в этот период болезни. Он не испугался таких же бородатых, как он, мужиков, которые бродили по коридорам больницы; помог, как он мне тогда же объяснил, соликамский опыт: мужики — это мужики, и от них ничего худого ждать не надо... «Те» выглядят совершенно иначе... У мужиков гноились запущенные язвы, и их лечили такими же цирюльничь- ими методами, как О.М. Они вели между собой неторопливые разговоры и почему-то всегда усмехались. Много есть непонятного в человеческом поведении — вот и эту усмешку не понять никогда. Проще объяснить язвы — переселение в чудовищных условиях, непосильные тяжести, ушибы... Худенькая женщина с лицом шестидесятницы, ссыльная, работавшая в больнице кастеляншей 89, — она считала, что ей удивительно повезло с работой, — говорила, что готова пожертвовать жизнью ради этих мужиков, и по этой реплике О.М. определил, кто она*90.
Как называли там этих бородатых мужиков? Переселенными? Перемещенными? Не помню, но раскулаченными их называть запрещалось 91. Мы не любим называть вещи собственными именами. Бородатые люди с гноящимися язвами — они давно лежат в могилах. Мы никогда и нигде о них не упоминаем. Боимся ли мы коснуться этих язв?
В тот период не только на каторге, но и в дальних ссылках сохранились товарищество и взаимопомощь. На воле с этим давно покончили, но Чердынь жила традициями, и кастелянша приняла в нас горячее участие. Она настаивала, чтобы я купила на зиму пимы — их потом не достанешь — и занялась огородом — иначе не прокормиться. Участок для огорода ссыльным отводили, но комнату приходилось нанимать. Как и всюду, в Чердыни был жилищный кризис, и ссыльные ютились по углам. Мы заходили с кастеляншей к коротконогому человечку, который сумел недурно устроиться — отгородил плюшевыми занавесками угол в чьем-то доме, сам сделал полки и сверху донизу уставил их сочинениями Маркса и Энгельса. За этими занавесками он жил вместе с женой, и оба ходили каждые три дня отмечаться к коменданту.
Это приходилось делать и О.М., хоть он и попал в больницу. Ему выдали бумажку, которая «видом на жительство» служить не могла, и на ней комендант каждые три дня ставил свою печать. Чердынских ссыльных беспокоило, как бы комендант не вздумал загнать О.М. в район. В Чердыни, уездном центре, старались никого не оставлять: «Они считают, что нас здесь и так слишком много...» «А он имеет право?» — спросила я, объяснив, что назначение О.М. просто «Чердынь», а не район... «Вы у него в руках. Куда захочет, туда пошлет. Только и делает, что гонит из города...» В начале весны здесь было значительно больше политических, но их всех выселили в район, где никакой работы, кроме физической, получить нельзя. «А там были совсем больные товарищи», — сказала кастелянша. В обстановке каторги и ссылки слово «товарищ» имело особое значение, о котором на воле уже давно успели позабыть.
Муж кастелянши постоянно спорил с коротконогим марксистом, жившим за плюшевой занавеской. Это были остатки разбитых партий, их периферия, а споры начались еще в царском подполье. Жены занимались больше хозяйством и работой, чем спорами, и явно скучали по детям. Обе пары оставили детей у родственников. «Как-то им там живется!» — вздыхали матери, но к себе брать детей не решались: «Мы ведь обреченные, пусть хоть они живут...» Собственное будущее представлялось им совершенно ясно: при случае их тут же прикончат или сгноят в лагерях. «Может, смягчится», — сказали мы как-то марксисту. «Что вы! — ответил он. — Только сейчас начинает разгораться». И я не поверила. Совершенно естественно, думала я, что они так мрачно смотрят на будущее: в их положении оптимизма не наберешься... Но ведь не может же вечно так продолжаться, как сейчас... За мою долгую жизнь мне много раз казалось, что мы дошли до предела и скоро наступит то, что я называла смягчением... Расставаться с иллюзиями никому не хочется.
Чердынские ссыльные успокаивали меня насчет здоровья О.М.: «Оттуда все выходят в таком виде, а потом ничего, поправляются... » «Почему в таком виде?» — спрашивала я. Они не знали, как объяснить. «А раньше тоже было так?» Они ведь прошли царские тюрьмы и могли мне раскрыть, в чем дело... Но они только говорили, что раньше аресты не так действовали на психику. Беспокоиться, однако, не надо: «это» проходит бесследно... Длится болезнь от двух до трех месяцев. Главное — внутренняя дисциплина: нельзя заглядывать в будущее — оно ничего хорошего не сулит. Надо пользоваться Чердынью как последней передышкой. Ничего не ждать и быть ко всему готовым. В этом секрет равновесия.
Они умоляли меня примириться с судьбой и не тратить последних денег на телеграммы. Все ссыльные, пораженные той фантастикой, которая с ними случилась «внутри», начинают с того, что забрасывают правительство телеграммами с протестами. Ответа не получил еще никто. Опыт у моих новых знакомых был огромный — их таскали по ссылкам и лагерям уже больше десяти лет, сначала врозь, а потом мужьям и женам удалось соединиться.
Я вспомнила старика Г.*92, провинциального врача. Я встретила его в самом начале двадцатых годов в Москве. Он приехал «хлопотать» и ничего не добился. «Никого не осталось, — сказал он мне. — Они сослали всех, даже Милю, даже Нолю... » Он перечислял мне сыновей и подростков-внуков: «Так никогда не бывало... » Старик знал, что в старое время, когда старшего сына отправляли в ссылку, а это случалось весьма часто, к нему тут же привозили внуков. Арест сына не затрагивал никого из членов семьи — все оставались на воле и жили где кому вздумается. Теперь старик пытался отхлопотать хоть кого-нибудь из несовершеннолетних, но у него ничего не вышло.
Я рассказала чердынским ссыльным про формулу «изолировать, но сохранить». Что она сулит, эта формула? Может, комендант не посмеет выбросить О.М. в район — в еще более тяжелые условия? Может, удастся добиться облегчения участи, лечения? Они сомневались... В их среде многие были лично знакомы с теми, кто оказался облеченным властью, включая Сталина. Им приходилось сталкиваться с ними и в царском подполье, и в ссылках. Теперь же, когда их ссылали, они часто слышали заверения, что их только «изолируют», но постараются «создать им условия», чтобы они могли жить и работать... Обещания, однако, никогда не выполнялись, а все заявления и письма, которыми они забрасывали правительство, канули в бездну. Изоляция сулила не «сохранение», а самое обыкновенное уничтожение втихаря, без свидетелей, в «удобную минуту»... Единственное, на что можно надеяться, это на собственную выдержку и дисциплину. Отбрось надежды, жди гибели и не теряй человеческого достоинства. Сохранить его трудно, для этого надо собрать все силы. Этому учит опыт и трезвый анализ положения... Так нас поучали люди, которые приобрели опыт раньше нас.
А нам казалось, что они не совсем объективны в своем пессимизме: такая уж у них судьба, что они невольно видят все в чересчур темном свете. Три года ссылки в Чердынь — неужели это конец? Все наладится, все смягчится, жизнь возьмет свое...
Человек всегда цепляется за малейший проблеск надежды, расстаться с иллюзиями не хочет никто, посмотреть прямо в лицо жизни очень трудно. Трезвый анализ и выводы требуют сверхчеловеческого усилия. Есть добровольные слепцы, но среди тех, кто считает себя зрячими, много ли осталось людей, которые не только смотрят, но и видят? Вернее, не искажают слегка того, что видят, чтобы сохранить иллюзии и надежду... Может, именно этим объясняется наша живучесть?
У моих чердынских знакомых осталась одна цель — сохранить человеческое достоинство. Ради этого они отказались от всякой деятельности, добровольно обрекли себя на полную изоляцию с перспективой близкой гибели. Несомненно, что это род пассивного сопротивления, но по сравнению с ним то, что известно под этим названием и применялось в Индии, является активнейшей политической борьбой... В известном смысле они приняли путь самоусовершенствования, который им когда-то предложили веховцы 93, а они с негодованием отвергли. Впрочем, выбора у них не было. Единственное, что им оставалось, это вой, который все равно никто бы не услышал.
Мне удалось совершенно случайно узнать про судьбу чердынской кастелянши. Она попала на Колыму и рассказывала одной сосланной туда ленинградке про болезнь О.М. После прыжка из окна он продолжал ждать расстрела, но уже не пытался спастись бегством. Приход убийц он назначал на какой-нибудь определенный час и ждал их в страхе и смятении.
В палате, где мы жили, висели большие стенные часы. Однажды О.М. признался, что ждет расправы в шесть вечера, и кастелянша посоветовала мне потихоньку перевести часы. Мы это с ней сделали, и О.М. не пережил припадка возбуждения и страха при приближении рокового часа. «Смотри, — сказала я. — Ты говорил о шести, а теперь уже четверть восьмого... » Как это ни странно, обман удался и пароксизмы, связанные с определенными часами, прекратились.
Кастелянша очень точно запомнила этот случай и рассказала о нем соседке по лагерному бараку, литераторше из Ленинграда Е. М. Тагер. Промаявшись около двадцати лет по лагерям, Тагер получила после Двадцатого съезда реабилитацию и вернулась в родной город. Ей дали квартиру в том же доме, что Анне Андреевне, и там мы с ней встретились. И я, тоже случайно уцелевшая и сохранившая память, опознала в той, что рассказывала про случай с часами, чердынскую кастеляншу. Случайность цеплялась за случайность для того, чтобы я могла записать на этом листочке — дойдет ли он когда-нибудь к людям? — о том, что худшие ожидания чердынских ссыльных оказались правильными.
Моя безымянная чердынская сестра умерла на Колыме от острого истощения. Но я никак не могу узнать про участь ее детей, от которых она отказалась, чтобы «хоть они жили»... Миновала ли их та судьба, которая обычно доставалась детям ссыльных и каторжных? Не пришлось ли им тоже расплачиваться тюрьмами и лагерями за своих родителей, пожелавших сохранить человеческое достоинство? И, наконец, сохранили ли дети то человеческое достоинство, за которое так дорого заплатили их родители?
Этого я не знаю и никогда не узнаю.
ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
Мы ходили по Чердыни, разговаривали с людьми, ночевали в больнице, и я уже не боялась открытого окна. Только рука на перевязи напоминала мне о первом утре — или это была белая ночь? — и о том, как у меня в руках остался пустой пиджак. Когда в 38 году пришли чекисты и снова увели О.М., y меня опять в руках остался пустой пиджак — в спешке он забыл его взять.
За несколько дней в Чердыни О.М. очень успокоился, острое состояние прошло, но болезнь все же продолжалась. По-прежнему он ждал расправы, но произошел психический поворот, вернувший его к некоторой реальности. Уже в Чердыни, после случая с часами, он мне сказал, что от расправы, очевидно, не уклониться, все равно ничего не успеешь сделать, даже покончить с собою не такпросто — «иначе никто не дался бы им в лапы живым»...
Возбуждение прошло, но слуховые галлюцинации остались. Они ощущались не как внутренний голос, а как нечто насильственное и совершенно чуждое. Уже в Чердыни О.М. говорил о них почти объективно, пробовал разобраться и понять, в чем дело. Он объяснял, что голоса, которые он слышит, не могут идти изнутри, а только извне: не его словарь. «Этого я не мог даже мысленно произнести» — таков был его довод в пользу реальности этих голосов. В каком-то смысле способность к анализу мешала ему бороться с галлюцинациями. Он не мог поверить в их внутреннее происхождение, считая, что галлюцинация должна каким-то образом отражать внутренний мир больного.
«Может, вытесненное?» — допытывалась я. Он твердо настаивал, что «вытесненное» у него совсем другое, а это постороннее. «Страхи — и то совсем не те...» О.М. так сильно раскрывался в стихах, что в нем оставалось, по крайней мере для меня, очень мало темных мест — я говорю именно о «темных местах», потому что по-своему он был сдержанным человеком и существовали темы, которых он почти не касался. Например, он не раскрывал ход стиховых ассоциаций, стихов вообще не комментировал, скупо высказывался о самых дорогих для него вещах и людях, о матери, например, и о Пушкине... Иначе говоря, у него была область, касаться которой ему казалось почти святотатством, и именно в этом смысле я говорю о сдержанности. Но назвать это «задержками» нельзя, это не был человек задержанных мыслей, чувств и ощущений, скорее, наоборот... Да стоит ли вообще думать о «задержках», когда болезнь вызывается слишком сильной реакцией на действительность?
«Чей же это язык? чьи слова ты слышишь?» Точно определить он не мог. Быть может, тех, кто водил его по коридорам внутренней тюрьмы на ночные допросы. Они иногда, перемигиваясь, щелкали пальцами — символический жест, означавший «в расход», и обменивались отдельными устрашающими репликами. Ведь все их поведение тоже служило для застращивания заключенных, они, так сказать, сотрудничали со следователями, и это знали все, побывавшие во внутренней тюрьме. О.М. часто припоминал еще голос человека, выпускавшего его из «железных ворот ГПУ». О.М. называл его комендантом, но, может, это был просто дежурный из охраны. Самого выпускавшего он не видел, потому что находился в «воронке», но слышал, как некто проверяет документы прежде, чем выпустить из ворот машину, и голос вместе со всем обрядом произвел на него большое впечатление. Но главное — это внушительные речи следователя с его «преступлением и наказанием»...
«Голоса, — сказал он как-то мне, — это как будто "сборная цитата" из всего, что я слышал...» («Сборная цитата» — выражение Андрея Белого: каждого автора, говорил Белый, он представляет себе не в виде разрозненных и точных цитат, а в виде некой обобщенной «сборной цитаты», представляющей как бы квинтэссенцию его мыслей и слов...)
Чтобы проверить, как О.М. ориентируется в действительности, я спрашивала, не слышит ли он голосов конвойных, Оськи, например, или мужиков, с которыми мы находились в больнице. О.М. возмутился: конвойные — простые деревенские парни, несущие страшную службу — «как кур во щи попались», а раскулаченных он принимал именно за то, чем они были. «Обыкновенные люди этого говорить и думать не могут...» «Обыкновенные» люди и те, с кем он столкнулся внутри, представлялись ему как бы двумя полюсами. Не раз и в Чердыни, и позже О.М. говорил: «Ты себе не представляешь, как они там подобрались...» При этом он отличал внешнюю охрану и некоторых начальников, с которыми мы сталкивались в Воронеже, от специфического аппарата, работавшего по ночам. Первые были подобраны по общекрасноармейскому типу, а те «внутри» — совсем особые: «чтобы там работать, нужно иметь к этому призвание — обыкновенный человек этого не выдержит»... В Чердыни он относил к людям «внутренней профессии» одного только коменданта.
Это совпадало с оценкой ссыльных. Они предостерегали — с комендантом вести себя поосторожнее и поменьше попадаться ему на глаза: «Бог знает, что ему взбредет в голову». Это был человек Гражданской войны. «Он всегда прислушивается к своему классовому чутью, — с ужасом сказал мне коротконогий марксист, — а это к добру не приводит — ведь никогда не угадаешь, на что оно его толкнет». Бедняга находился в полной власти этого коменданта, переведенного на окраину за самоуправство. Инстинктивный ужас О.М. перед этим человеком был вполне обоснован.
О.М. мерещились грубые мужские голоса, запугивающие, квалифицирующие его преступление, перечисляющие всевозможные кары, говорящие на языке наших газет в дни сталинских разоблачительных кампаний, ругающие его отборной бранью, упрекающие его в том, что он сгубил столько людей, прочитав им свои стихи. Голос перечислял имена этих людей как подсудимых на будущем процессе и взывал к совести того, кто их погубил. Как это ни странно, но слово «совесть», совершенно выпавшее у нас из обихода — оно не употреблялось ни в газетах, ни в книгах, ни в школе, потому что его функция выполнялась сначала «классовым чутьем», а потом «пользой государства», — сохранилось и работало «внутри». Там постоянно угрожали подследственным «муками совести».
Борис Сергеевич Кузин рассказывал, что, когда его «таскали», требуя, чтобы он стал стукачом, его запугивали арестом, помехами в работе, слухами, которые грозились распустить среди друзей и сослуживцев, будто он является тайным агентом, но также муками совести за те бедствия, которые он навлечет на свою семью, если отвергнет предложения органов... Это слово, появившееся в галлюцинациях в специфическом контексте, прямо указывало, что их источник в ночных допросах. И «процесса» вместе со списком обвиняемых в заговоре против Сталина О.М. тоже не выдумал и не почерпнул в темных сферах своего сознания — этой темы при мне касался следователь, объясняя, что не «поднимает дела» только по приказу свыше, а за этим последовал риторический вопрос: как же объяснить такое поведение людей, как не заговором...
Наша реальность превосходит самое смелое и самое больное воображение.
Где же проходит в такие эпохи, как наша, грань между психической нормой и болезнью? И я, и О.М. думали об одном и том же, но у него все эти мысли вызывали чувственную окраску — он не только думал, но и представлял себе, как все может обернуться. Среди ночи он будил меня и говорил, что Анна Андреевна арестована и ее ведут сейчас на допрос. «Почему ты так думаешь?» — «Мне так кажется... » Гуляя по Чердыни, он искал труп Анны Андреевны в оврагах... Конечно, это безумие... А я, очнувшись от летаргии, охватившей меня в вагоне, не спала ночей и гадала, кого из наших близких и друзей уже забрали и что им предъявляют — хорошо, если недонесение, но ведь можно пришить что угодно... Следователю, обещавшему «не поднимать дела», верить было бы настоящим безумием и даже подлостью. Вот Адалис, например: я отшатнулась от нее, узнав, как ее вызывали по делу одного из ее мужей — она поверила следователю и тут же отреклась от ни в чем не повинного человека...
Была ли я больна, когда бессонными ночами воображала допросы и истязания — пока что психологические и, во всяком случае, такие, что не оставляют никаких следов на теле, — всех своих знакомых? Нет, болезнью тут и не пахло — всякий нормальный человек на моем месте мучился бы именно такими мыслями. Кто из нас не воображал себя в кабинете следователя, кто из нас по самым дурацким поводам не придумывал ответов на те вопросы, которые ему зададут? Недаром у Анны Андреевны появились строчки: «Там за проволокой колючей, В самом сердце тайги дремучей, Тень мою ведут на допрос... »
О.М. был, конечно, человеком повышенной чувствительности и возбудимости. Травмам он поддавался легче других и на внешние раздражения реагировал всегда очень сильно. Но нужна ли такая сверхчувствительность, чтобы сломаться в этой жизни?
Больных полагается лечить. Я требовала экспертизы. Женщина-врач, заведующая больницей, наотрез отказалась послать его на экспертизу. Ее ответы напоминали мне Оськи- но «не положено»... Я приставала, она избегала разговоров и отругивалась. Однажды, не выдержав, она мне сказала: «Чего вы от меня хотите? Все они "оттуда" приезжают в таком состоянии... »
У меня сохранилось устарелое представление, что ссылать человека в бреду нельзя — беззаконие... И врача за ее равнодушие я честила палачихой. Но вскоре я заметила, что бородатые мужики относятся к ней неплохо. «Нечего к ней лезть, — сказал один из них. — Что она может? Ровным счетом ничего... » — «А что она за человек?» — спросила я. «Не хуже других», — ответили бородачи. Действительно, проявлять высокие нравственные качества можно не во всяких условиях. Присмотревшись, я поняла, что она обыкновенный районный врач. Ей не повезло — она попала в местность, куда посылали «оттуда», и поэтому ей приходилось непрерывно входить в соприкосновение с органами и «действовать по инструкции». Тут-то она и научилась держать язык за зубами и не вмешиваться в распоряжения начальства. По целым дням она возилась с гнойными перевязками бородачей, кричала на них, ругалась, но все же по мере сил лечила их, а мне дала добрый совет: не добиваться, чтобы О.М. послали в Пермь на экспертизу, и не отдавать его ни в какое лечебное заведение: «Это у них проходит, а там его загубят... Вы знаете, как у нас в таких местах... »
Этот совет я приняла и хорошо сделала: «это» у них действительно проходит... Но я бы хотела знать, как «это» называется в медицине, почему оно поражает такое количество подследственных, какими условиями «внутри» обусловлена массовость заболевания. Повторяю, О.М. обладал чрезмерной возбудимостью, может быть, склонностью к психическим заболеваниям, и меня поразила не его болезнь, а то, что все, с кем я сталкивалась, твердили мне о массовости этих заболеваний; люди, знавшие царские тюрьмы, отнюдь не отличавшиеся гуманностью, подтвердили мою догадку о том, что тогда арестанты держались гораздо крепче и их психика сохранялась несравненно лучше.
Через много лет в поезде, идущем на восток, я попала в одно купе с молоденькой девушкой, врачом, которой тоже не повезло: она попала по распределению в лагерную больницу. Время уже было не страшное — 54 год, и девушка разговорилась. Куда идти?.. Как спастись?.. Ведь больше нельзя терпеть... «Главное, ничего нельзя сделать... Что врач?.. Пишем, что прикажут, делаем, что прикажут... » К этому времени я уже твердо знала, что никакие врачи вольничать не смеют и слишком часто вынуждены поступать против своей совести, а некоторые даже не подозревают, что поступают против медицинской совести, когда отказывают, например, в удостоверениях о болезни, бюллетенях, свидетельствах об инвалидности... А впрочем, почему выделять врачей? Все мы делаем только то, что нам приказано. Все мы живем «по инструкции», и нечего на это закрывать глаза.
ПРОФЕССИЯ И БОЛЕЗНЬ
Мне кажется, что для поэта слуховые галлюцинации являются чем-то вроде профессионального заболевания.
Стихи начинаются так — об этом есть у многих поэтов, и в «Поэме без Героя», и у О.М.: в ушах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но еще бессловесная музыкальная фраза. Мне не раз приходилось видеть, как О.М. пытался избавиться от погудки, стряхнуть ее, уйти... Он мотал головой, словно ее можно было выплеснуть, как каплю воды, попавшую в ухо во время купания. Но ничто ее не заглушало — ни шум, ни радио, ни разговоры в той же комнате.
Анна Андреевна рассказывала, что, когда пришла «Поэма», она готова была сделать что угодно, лишь бы от нее избавиться, даже бросилась стирать, но ничего не помогло.
В какой-то момент через музыкальную фразу вдруг проступали слова, и тогда начинали шевелиться губы. Вероятно, в работе композитора и поэта есть что-то общее, и появление слов — критический момент, разделяющий эти два вида сочинительства.
Иногда погудка приходила к О.М. во сне, но, проснувшись, он не помнил приснившихся ему стихов.
У меня создалось впечатление, что стихи существуют до того, как они сочинены. (О.М. никогда не говорил, что стихи «написаны». Он сначала «сочинял», потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряженном улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова.
Последний этап работы — изъятие из стихов случайных слов, которых нет в том гармоническом целом, что существует до их возникновения. Эти случайно прокравшиеся слова были поставлены наспех, чтобы заполнить пробел, когда проявлялось целое. Они застряли, и их удаление тоже тяжелый труд. На последнем этапе происходит мучительное вслушивание в самого себя в поисках того объективного и абсолютно точного единства, которое называется стихотворением. В стихах «Сохрани мою речь» последним пришел эпитет «совестный» (деготь труда) 94. О.М. жаловался, что здесь нужно определение точное и скупое, как у Анны Андреевны: «Она одна умеет это делать... » Он как бы ждал ее помощи.
В работе над стихами я замечала не один, а два «выпрямительных вздоха» 95 — один, когда появляются в строке или в строфе первые слова, второй, когда последнее точное слово изгоняет случайно внедрившихся пришельцев. Тогда процесс вслушивания в самого себя, тот самый, который подготовляет почву к расстройству внутреннего слуха, к болезни, останавливается. Стихотворение как бы отпадает от своего автора, перестает жужжать и мучить его. Одержимый получает освобождение. Бедная корова Ио удрала от пчелы 96.
Если стихотворение не отстает, говорил О.М., значит, в нем что-то не в порядке или «еще что-то спрятано», то есть осталась плодоносная почка, от которой тянется новый росток; иначе говоря, работа не завершена.
Когда внутренний голос умолкал, О.М. рвался прочесть кому-нибудь новый стишок. Меня бывало недостаточно: я так близко видела эти метания, что О.М. казалось, будто я тоже слышала всю погудку. Иногда он даже упрекал меня, что я чего-то недослышала. В последний воронежский период (стихи из «Второй» и «Третьей» тетрадей) мы шли к Наташе Штемпель или зазывали к себе Федю Маранца, обезьяноподобного агронома, прелестнейшего и чистейшего человека, готовившегося в скрипачи, но случайно в юности испортившего себе руку. В Феде была та внутренняя гармония, которой отличаются люди, слышащие музыку. Со стихами он столкнулся впервые, но его музыкальное чутье делало его лучшим слушателем, чем многих специалистов.
Первое чтение как бы завершает процесс работы над стихами, и первый слушатель ощущается как его участник. Первыми слушателями О.М. с тридцатого года были Борис Сергеевич Кузин, биолог, которому О.М. посвятил стихотворение «К немецкой речи», Александр Маргулис — это он, в сущности, распространил стихи первых двух тетрадей. Запомнив стихи с голоса или получив список, Маргулис читал их друзьям и знакомым, а имел он их несметное количество. О.М. сочинял бесконечные «маргулеты», стишки про Маргу- лиса, которые должны были начинаться со слов «старик Мар- гулис» и обязательно получить одобрение самого Маргулиса, и уверял, что у нищего старика Маргулиса (ему было тогда не больше тридцати лет) дома сидит еще более нищий старик, которого он тайком кормит. Сам Маргулис был настоящим человеком-оркестром и высвистывал самые сложные симфонии. Жаль, что потеряны самые лучшие «маргулеты» о том, как «старик» исполняет на московских бульварах Бетховена. И женился Маргулис на пианистке Изе Ханцын, прекрасной исполнительнице Скрябина. Маргулис в жизни любил музыку, стихи и приключенческие романы. Мне рассказывали, что, умирая под дальневосточным небом, он рассказывал уголовникам всякие небылицы и приключения мушкетеров 97, а они его за это подкармливали.
Первым слушателем часто оказывался и Лева Гумилев — он жил у нас зимой 33/34 года. Начало «Первой воронежской тетради» О.М. читал Рудакову, высланному в Воронеж вместе с ленинградскими дворянами (но вскоре ему удалось вернуться в Ленинград) 98.
Случилось так, что у всех первых слушателей О.М. была трагическая судьба. Кроме Наташи, всем пришлось пройти через тюрьмы и ссылки. Федя, например, больше года сидел во время ежовщины и вытерпел все, но ничего не подписал и попал поэтому в число счастливцев, выпущенных после падения Ежова. Вышел он из этого испытания больным и растерзанным человеком, а во время войны его снова сослали просто за то, что ему случилось родиться в Вене, откуда его увезли домой в Киев трех недель от роду.
Логически рассуждая, можно подумать, что если все первые слушатели Мандельштама подверглись репрессиям, то между их делами должна быть какая-то связь. На самом же деле никакой связи не было. Кузина «таскали» еще до нашего с ним знакомства в связи с делами биологов. Попался он в первый раз из-за каких-то своих шуточных стихов, которые тщательно от нас скрывал. Его вызывали на какие-то частные квартиры, где в отдельной, специально для этого закрепленной комнате сидел следователь и вербовал стукачей. Сел же он в первый раз еще в 32 году, а потом был взят вторично в один день с биологом Вермелем — оба они числились неоламаркистами и были уже изгнаны из Тимирязевки.
Биолог Кузин, агроном Федя Маранц, сын расстрелянного генерала Рудаков и сын расстрелянного поэта Лева даже знакомы друг с другом не были. Единственное общее между ними было — любовь к стихам. Очевидно, это чувство требует той степени интеллигентности, которая обрекала у нас людей на гибель или в лучшем случае на ссылку. Жить разрешалось только переводчикам.
Процесс работы над переводом прямо противоположен сочинению подлинных стихов. Я не говорю, конечно, о чуде слияния двух поэтов, как бывало с Жуковским или с А. К. Толстым, когда перевод вносил новую струю в русскую поэзию или переводные стихи становились полноценным фактом русской литературы, как любимая нами «Коринфская невеста» 99. Такие удачи бывают только с настоящими поэтами, да и то очень редко, а просто перевод — это холодный и разумный верификационный акт, в котором имитируются некоторые элементы стихописания. Как это ни странно, но при переводе никакого готового целого до его воплощения не существует. Переводчик заводит себя, как мотор, длительными, механическими усилиями вызывая мелодию, которую ему нужно использовать. Он лишен того, что Ходасевич очень точно назвал «тайнослышаньем» 1 00. Перевод — это занятие, противопоказанное подлинному поэту, созданное для того, чтобы предотвратить даже зарождение стихов.
В «Разговоре о Данте» О.М. говорит о «переводчиках готового смысла», выражая свое отношение и к переводческой работе, и к тем, кто пользуется формой стихов, чтобы излагать свои мысли. Их О.М. всегда отделял от подлинных стихотворцев. Одно время у нас в стране перестали читать стихи: «Стихи — такая вещь, — сказала Анна Андреевна, — кто раз проглотит суррогат, навсегда как отравленный... » К стихам вернулись, и сейчас их читают как никогда, но только потому, что научились отличать их от всех продуктов переводческого ремесла.
Стихи как слово. Сознательно выдуманное слово лишено жизнеспособности. Это доказано всеми неудачами словотворчества — наивной индивидуалистической игры с божественным даром человека — речью. К фонетическому комплексу, называющемуся словом, прикрепляют произвольное значение, и получается блатной язык или та словесная шелуха, которой пользуются в корыстных целях жрецы, заклинатели, правители и прочие шарлатаны. И над словом, и над стихами совершают это надругательство, чтобы пользоваться ими, как хрусталиком гипнотизера. Обман рано или поздно будет разоблачен, но человеку всегда грозит опасность попасть под обаяние и власть новых обманщиков, другой стороной повернувших свой хрусталик.
«ВНУТРИ»
Что происходило во внутренней тюрьме во время следствия? О.М. много говорил об этом со мной в Воронеже и старался отделить галлюцинации и бредовые представления от фактов. Острой наблюдательности он не терял ни на минуту. Я убедилась в этом, когда на свидании он сразу задал мне вопрос о том, что за пальто на мне, и сделал из моего ответа, что пальто мамино, правильный вывод: «значит, ты не была арестована»... Но болен он был, и далеко не все наблюдения и выводы оказались правдой. Мы тщательно отбирали с ним крупицы реальности, и это давалось нам нелегко.
У нас был один неплохой критерий подлинности того, что он запомнил, — во время свидания следователь успел коснуться многих вопросов. Он преследовал при этом явную цель — внушить мне свою точку зрения на все дело в целом и на различные аспекты следствия. Я получала, так сказать, авторитетные разъяснения, как следует трактовать происшедшее. Существовало много женщин, подобных Адалис, которые подобные разъяснения принимали с благодарностью... Большинство делало это из чувства самосохранения, но кое-кто от всей души.
Итак, во время свидания я была как бы пластинкой, на которой и следователь, и О.М. торопливо записывали свою версию происходившего, чтобы я сообщила о ней на воле. Следователь сознательно старался припугнуть меня, а через меня и тех, с кем я буду разговаривать. Но он прогадал, как и другие деятели нашей эпохи, которым в голову не приходило, что их жертва что-нибудь запомнит и посмеет подойти к событиям не с официальной, а с собственной меркой. Террор и самовластие всегда близоруки.
О.М., благодаря своей возбудимости, оказался, вероятно, легкой добычей, и особенно утонченных приемов с ним не применяли. Содержался он в «двухместной одиночке». Следователь прокомментировал одиночку следующим образом: «Одиночное заключение у нас запрещено из гуманных соображений». Я знала, что это ложь. Если такое запрещение когда-нибудь существовало, то только на бумаге. Во все периоды мы встречали людей, которых держали в одиночках. Зато, когда ощущалась нужда в тюремной жилплощади, эти крохотные камеры набивались до отказа. Об этом мы впервые услышали во время изъятия ценностей 1 01. Люди, выходившие из тюрьмы, рассказывали, что им сутками приходилось стоять в набитых битком одиночках. Обычно же вторую койку использовали особым образом, о котором в 34 году до ареста О.М. мы еще не знали...
Сосед О.М. по камере запугивал его предстоящим процессом. Он убеждал О.М., что все его близкие и знакомые уже арестованы и будут обвиняемыми на грядущем процессе. Он перебирал статьи кодекса и, так сказать, «консультировал» О.М., то есть угрожал ему обвинениями в терроре, заговоре и тому подобных вещах. Возвращаясь с ночного допроса, О.М. попадал в лапы к своему «соседу», который не давал ему отдохнуть. Но работал этот человек топорно, и на его приставания О.М. спрашивал: «Отчего у вас чистые ногти?» Этот заключенный имел глупость сказать, что он «старожил» и сидит уже несколько месяцев, а ногти у него были аккуратно подрезаны. Однажды утром этот тип вернулся чуть позже О.М. — якобы с допроса, и О.М. заметил, что от него пахнет луком, и тут же ему это сказал.
Следователь, парируя сообщение О.М., что он содержался в одиночке, заявил о гуманном запрещении одиночек и прибавил, что О.М. был в камере с другим заключенным, но «обижал своего соседа», и того пришлось перевести. «Какая заботливость!» — успел вставить О.М., и перепалка на эту тему кончилась.
О.М. на первом же допросе признал авторство инкриминируемых ему стихов, значит, роль подсаженного лица не могла сводиться к обнаружению фактов, которые пытаются скрыть от следователя. Вероятно, в функции этих людей входило запугивание и утомление подследственных, чтобы жизнь им стала не мила. До 37 года у нас щеголяли психологическими пытками, но потом они сменились физическими, совершенно примитивными избиениями. Не слышала я после 37 года и об одиночных камерах с подсаженными людьми или без. Быть может, люди, удостоенные одиночки на Лубянке после 37 года, живыми оттуда не выходили.
О.М. подвергся тем физическим пыткам, которые практиковались у нас всегда. В первую очередь, это бессонный режим. На допросы его водили каждую ночь, и они продолжались по многу часов. Большая часть ночи уходила не на допрос, а на ожидание у дверей кабинета следователя под конвоем. Однажды, когда допроса не было, О.М. все-таки разбудили и повели к какой-то женщине, и она, продержав его много часов у себя под дверью, изволила спросить, нет ли у него жалоб. Бессмыслица жалоб так называемому прокурорскому надзору всем ясна, и О.М. этим своим правом не воспользовался. К прокурорше его таскали, вероятно, чтобы соблюсти формальность и сохранить для него бессонный режим и в ту ночь, когда следователь отсыпался. Эти ночные птицы вели дикий образ жизни, но все же поспать им удавалось, хотя и не в те часы, когда спят обыкновенные люди. А пытка бессонницей и направленный на глаза ярчайший свет знакомы всем, кто прошел этот путь...
На свидании я заметила воспаленные веки О.М. и спросила, что у него с глазами. На этот вопрос поспешил ответить следователь: читал, мол, слишком много, но тут же выяснилось, что книг в камеру О.М. не давали. С больными веками пришлось возиться все годы — вылечить их так и не удалось. О.М. уверял меня, что воспаление произошло не только от ярких ламп, но что ему будто бы пускали в глаза какую-то едкую жидкость, когда он подбегал в камере к «глазку». Всякое беспокойство ведь претворялось у него в движение, и, оставшись один в камере, он метался по ней... Мне говорили, что «глазок» защищен двумя толстыми стеклами, поэтому пустить жидкость через него никак нельзя. Возможно, что эта едкая жидкость принадлежит к ложным воспоминаниям, но достаточно ли одной яркой лампы, чтобы причинить такое стойкое заболевание век?
О.М. кормили соленым, но пить не давали — это делалось сплошь и рядом с сидевшими на Лубянке. Когда он требовал воды у того же часового, подходя к «глазку», его тащили в карцер и завязывали в смирительную рубашку. Раньше смирительной рубахи он никогда не видел и поэтому предложил мне проверить этот факт следующим образом: он записал, как она выглядит, и мы сходили в больницу посмотреть, точно ли его описание. Оно оказалось точным.
На свидании я заметила, что обе руки у О.М. забинтованы в запястьях. «Что это у тебя с руками?» — спросила я. О.М. отмахнулся, а следователь произнес угрожающую тираду о том, что О.М. пронес в камеру запрещенные предметы, а это карается по статуту тем-то... Оказалось, что О.М. перерезал себе вены, а орудием послужило лезвие «Жилетт». Дело в том, что Кузин, выпущенный в 33 году после двухмесячной отсидки — его отхлопотал знакомый ему чекист, увлекавшийся энтомологией, — рассказал О.М., что в таких переделках больше всего не хватает ножа или хоть лезвия. Он даже придумал, как обеспечить себя на всякий случай лезвиями: их можно запрятать в подошве.
Услыхав это, О.М. уговорил знакомого сапожника пристроить у него в подошве несколько бритвочек. Такая предусмотрительность была в наших нравах. Еще в середине двадцатых годов Лозинский показал нам приготовленный на случай ареста мешок с вещами. Инженеры и люди других «подударных профессий» делали то же самое. Удивительнее всего не то, что они держали у себя заготовленные заранее тюремные мешки, а то, что эти мешки и рассказы не производили на нас никакого впечатления: совершенно естественно, что люди думают о будущем, молодцы... Таковы были наши будни, и заблаговременно упрятанное в сапоге лезвие дало О.М. возможность вскрыть себе вены: изойти кровью не такой уж плохой исход в нашей жизни...
Работа, разрушающая психику, велась на Лубянке по всей линии, в ней была система, а так как наши органы тоже бюрократическое заведение и ничего без инструкций не делают, то существовали, вероятно, и соответствующие инструкции. Нельзя ничего объяснить инстинктами злобного персонала, хотя людей, конечно, подбирали подходящих, но завтра такой же персонал может оказаться добрым — тоже по инструкции... Среди нас на воле ходили слухи, что Ягода завел тайные лаборатории, насадил там специалистов и всячески экспериментирует: пластинки, наркозы, внушение. Проверить эти слухи нельзя, быть может, это наше больное воображение или сознательно пущенные среди нас басни, чтобы держать всех в руках...
О.М. слышал у себя в камере доносившийся издалека женский голос, который он принял за мой. Это были жалобы, стоны и торопливые рассказы, но настолько неясные, что слов он не мог разобрать. Тогда он решил, что меня действительно арестовали, как ему намекал следователь на допросах. Обсуждая с ним это, мы колебались, можно ли приписать этот голос слуховой галлюцинации. Почему он не разбирал слов? Ведь при слуховой галлюцинации слова слышались ему даже чересчур ясно, а множество людей, прошедших в те годы через внутреннюю тюрьму, тоже слышали голоса и крики своих жен, которые потом оказывались на свободе. У всех, что ли, были галлюцинации? А если так, то чем это достигалось? Поговаривали, будто есть у них в арсенале пластинки с голосами типовой жены, матери, дочери, которые используются для сокрушения духа арестованного...
После того как утонченные пытки и психологические методы сменились примитивнейшими, никто больше не жаловался, что слышит голос своей жены. О более грубых приемах я знаю: показывали, например, в щелку избитого человека, окровавленного, в страшном виде, и говорили, что это сын или муж арестованной... Зато про издали доносящиеся голоса уже не говорил никто... Были ли такие пластинки? Мне этого знать не дано и узнать не у кого. Поскольку у О.М. вообще были после выхода из тюрьмы галлюцинации, я склоняюсь к мысли, что и этот голос принадлежал к тем внутренним голосам, которые мучили его в Чердыни. А про лабораторию наркозов слухи ходят и сейчас.
Все эти методы возможны только там, где с момента ареста у заключенного прерывается всякая связь с внешним миром: ничего, кроме расписки в книге передач, он об оставленных на воле людях не знает, но ведь и передачи разрешаются далеко не всем. Первый способ воздействия на заключенного — это запрещение ему передач, этой последней ниточки, связывающей его с миром. Вот почему в нашей жизни лучше было не иметь привязанностей: насколько крепче чувствует себя человек, которому не приходится ловить на допросах мнимые обмолвки и намеки следователя, чтобы узнать о судьбе близкого человека. У одинокого гораздо труднее расшатать психику, и ему гораздо легче сосредоточиться на собственных интересах и вести систематическую оборону.
Несмотря на предрешенность приговора, кое-какую роль умная самозащита все же играла. Одному моему приятелю*102 удалось поразительно перехитрить следователя, правда провинциального. Он после долгой борьбы согласился у себя в камере записать все басни, которые ему приписывали. Ему выдали бумагу, и он понаписал все, что с него требовал следователь, но своей подписи под показаниями не поставил, а следователь на радостях этого не заметил. Приятель мой, конечно, родился под счастливой звездой, потому что в это время сняли Ежова. Дело не успело дойти до коллегии, приговора не вынесли, и он добился пересмотра ввиду того, что отсутствие подписи делало его показания недействительными. Он принадлежал к тем немногим, кто после падения Ежова вышел на волю. Родиться под счастливой звездой еще недостаточно, рекомендуется еще не терять голову, а легче всего это сделать одиноким людям...
ХРИСТОФОРЫЧ
Следователь О.М., пресловутый Христофорыч, был человеком не без снобизма и свою задачу по запугиванию и расшатыванию психики выполнял, видно, с удовольствием. Всем своим видом, взглядом, интонациями он показывал, что его подследственный — ничтожество, презренная тварь, отребье рода человеческого. — Почему он так пыжится? — спросили бы мы, если б встретили такого человека в нормальной обстановке, но во время ночных допросов человек должен чувствовать себя раздавленным этим взглядом или, по крайней мере, сознавать свое полное бессилие. Держался он как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки. Об этом свидетельствовала вся его хорошо натренированная повадка, и я тоже, хотя и не испугалась, но все же почувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом. А ведь я уже догадывалась, что такие христофорычи, зигфриды, потомки и друзья сверхчеловека не выдерживают никаких испытаний и совершенно теряются в нашем положении 1 03. Они великолепны только перед беззащитными и умеют когтить очередную жертву, уже пойманную в капкан.
Снобизм следователя не ограничивался его манерой держаться, иногда он позволял себе выпады высшего класса, припахивающие литературными салонами. Первое поколение молодых чекистов, смененное и уничтоженное в 37 году, отличалось моднейшими и вполне утонченными вкусами и слабостью к литературе, тоже, разумеется, самой модной. При мне он сказал О.М., что для поэта полезно ощущение страха — «вы же сами мне говорили», — оно способствует возникновению стихов, и О.М. «получит полную меру этого стимулирующего чувства»... Мы оба заметили, что Христофорыч употребил будущее время — не «получили», но «получите». В каких московских салонах набрался следователь таких разговорчиков?
У меня с О.М. появилось общее и одинаковое ощущение, которое он выразил так: «У этого Христофорыча все перевернуто и навыворот». Чекисты действительно были передовым отрядом «новых людей» и подвергли все обычные взгляды коренной сверхчеловеческой ломке. Их сменили люди совершенно другого физического типа, у которых вообще никаких взглядов, перевернутых или правильных, не было.
Основной прием, которым действовал следователь, запугивая О.М., оказался все же абсолютно примитивным: назвав чье-нибудь имя — мое, Анны Андреевны или Евгения Яковлевича, — он сообщал, что получил от нас такие-то показания...
О.М. начинал допытываться, арестовано ли упомянутое лицо, а следователь не отвечал ни да, ни нет, но как бы невзначай давал понять, что «они уже у нас», чтобы через минуту отречься от своих слов: «Я вам этого не говорил». Неизвестность в таких делах разрушительна для подследственного, и она возможна только при наших условиях заключения. Христофорыч, играя в кошки-мышки с О.М. и только намекая ему на аресты по его делу родных и близких, вел себя по высокому следовательскому рангу, так как обычно, не пускаясь ни в какие игры, объявляли, что все уже арестованы, уничтожены, допрошены и расстреляны... А потом сиди у себя в камере, разбирайся, правда это или ложь...
Следователь, «специалист по литературе», усиленно щеголял своей осведомленностью: всех он, мол, знает и в курсе «всех ваших дел». Он старался создать впечатление, что все наши знакомые бывали у него и ему ясна вся наша подноготная. Многих он называл не по имени, а по какому-нибудь характерному признаку: одного — «двоеженцем»*104, другого — «исключенным»*105, одну из бывавших у нас женщин — «театралкой»*106... Эти прозвища он употребил при мне на свидании, но О.М. говорил, что у него были клички и для других. Кроме своей осведомленности, он демонстрировал этим и нечто другое: ведь в охранках агенты всегда значатся не под именами, а под кличками. Называя людей кличками, он как бы бросал на них тень. Характерно, что ташкентский самоубийца, по словам его дочери, тоже «знал всех и для всех придумывал клички»... О.М. на клички не обращал внимания — он понимал, чего этим хочет достичь следователь.
О.М. утверждал, что в работе следователя все время прорывались казенщина и схематизм. Наша юриспруденция предполагала, что для каждого класса и даже прослойки общества характерны типовые «разговорчики». Говорят, что научные силы Лубянки создавали целые простыни таких классовых разговорчиков, и на них-то следователь и пытался поймать О.М. «Такому-то вы говорили, что предпочли бы жить не в Москве, а в Париже... » Считалось, что О.М., как буржуазный писатель и идеолог погибающих классов, должен рваться обратно в их лоно. Фамилия гипотетического собеседника называлась первая попавшаяся, но обязательно очень распространенная, вроде
Иванова или Петрова, а в случае надобности — Гинзбурга или Рабиновича. Подследственному кролику полагалось вздрогнуть и начать мучительно перебирать в памяти всех Петровых или Рабиновичей, с которыми он мог поделиться своей заветной заграничной мечтой.
Такая мечта в нашей юриспруденции если не полное преступление, то, во всяком случае, отягощающее обстоятельство, а иногда она может выйти боком и квалифицироваться по любому пункту кодекса. Во всяком случае, мечта о Париже вскрывает классовое лицо подсудимого, а с классовой принадлежностью в нашем бесклассовом обществе нельзя не считаться... К такому же типу схематических вопросов относится: «Такому-то вы жаловались, что до революции зарабатывали литературой несравненно больше, чем сейчас». Ясно, что на такие крючки О.М. не поймался. Работа действительно была топорной, но они и не нуждались в тонкой. Зачем?.. Был бы человек, дело найдется...
Сначала Христофорыч вел следствие как подготовку к «процессу», но санкции на «процесс» не получил, о чем он упомянул при свидании — «мы решили не поднимать дела» и тому подобное... По нашим обычаям, материала на «дело» хватило бы с избытком, и такой оборот был более вероятен, чем то, что случилось. Метод следствия — объяснение каждого слова инкриминируемых стихов. Следователь особенно интересовался тем, что послужило стимулом к их написанию. О.М. огорошил его неожиданным ответом: больше всего, сказал он, ему ненавистен фашизм... Ответ этот вырвался, очевидно, невольно, потому что О.М. не собирался исповедоваться перед следователем, но в тот момент, когда он это произнес, ему было все равно, и он махнул рукой на все... Следователь метал громы, как ему и положено, кричал, спрашивал, в чем О.М. усматривает фашизм в нашей жизни, — эту фразу он повторил и при мне на свидании, но — удивительное дело! — удовольствовался уклончивыми ответами и уточнять ничего не стал.
О.М. убеждал меня, что во всем поведении следователя чувствовалась какая-то двусмысленность и что, несмотря на железный тон и угрозы, все время проскальзывала его ненависть к Сталину. Я ему не верила, но в 38 году, узнав, что этот человек тоже расстрелян, мы призадумались. Быть может,
О.М. заметил то, чего на его месте не обнаружил бы трезвый и разумный человек, находящийся, как всегда бывает у трезвых и разумных людей, во власти готовых концепций. Трудно себе представить, чтобы могущественный Ягода со своим грозным аппаратом без всякой борьбы сдался Сталину. Ведь в 34 году, когда велось следствие о стихах О.М., уже стало широко известно, что Вышинский подкапывается под Ягоду. По невероятной слепоте — вот она, власть готовых концепций! — мы с интересом ловили слухи об этой борьбе прокурора с начальником тайной полиции, думая, что Вышинский, юрист по образованию, положит конец самоуправству и террору тайных судилищ. И это думали мы — уже знавшие по процессам двадцатых годов, чего можно ожидать от Вышинского!..107 Во всяком случае, для сторонников Ягоды, в частности для Христофорыча, было ясно, что победа Вышинского не принесет им благоденствия, и они уж конечно понимали, какие мучения и издевательства ждут их перед концом. Когда борются две группы за право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью своих сограждан, все побежденные обречены на гибель, и О.М., может, действительно прочел тайные мысли своего твердокаменного следователя. Но замечательное свойство эпохи: все эти новые люди, убивавшие и погибшие, признавали только свое право на мысль и суждение. Любой из них расхохотался бы, если б узнал, что человек в сползающих брюках и без единой театральной интонации, тот самый человек, которого к ним приводят под конвоем в любой час дня и ночи, не сомневается, несмотря ни на что, в своем праве на свободные стихи. Ягоде, как оказалось, так понравились стихи О.М., что он изволил запомнить их наизусть — ведь это он прочел их Бухарину, когда мы были еще в Чердыни, — но он, не усомнившись, пустил бы в расход всю литературу — прошлую, настоящую и будущую, если б счел это полезным для себя. Для этой удивительной формации кровь человеческая что вода. Все люди заменимы, кроме победившего властелина. Смысл человека в той пользе, которую он приносит властелину и его клике. Умелые агитаторы, которые помогают внушить народу восторг перед владыкой, заслуживают лучшей оплаты, чем прочий сброд. Своих личных знакомых можно иногда обласкать — каждый из них любил покровительствовать и разыгрывать гарун-аль-рашидовские трюки, но никому наши властители не позволяли вмешиваться в их дела и иметь свое собственное суждение. С этой точки зрения стихи О.М. были настоящим преступлением — узурпацией у власть имущих права на слово и мысль. Для врагов Сталина так же, как и для его клики. Эта поразительная уверенность вошла в плоть и кровь наших властителей: право на суждение определяется и будет определяться положением, чином и рангом. Еще совсем недавно Сурков мне объяснил, чем плох романПастернака: доктор Живаго не имеет права судить о нашей действительности. Мы ему не дали этого права. Христофорыч не мог признать этого права за Мандельштамом.
Самый факт написания стихов Христофорыч называл «акцией», а стихи — «документом». На свидании он сообщил, что такого чудовищного, беспрецедентного «документа» ему не приходилось видеть никогда. О.М. не отрицал, что прочел стихи нескольким людям, общим числом в одиннадцать, включая меня, двух братьев — моего и своего — и Анну Андреевну. Имена эти следователь выуживал по одному, называя людей, бывавших у нас в доме, и выяснилось, что он был действительно хорошо информирован о нашем ближайшем окружении. Имена людей, фигурировавших в следствии, О.М. перечислил мне на свидании, чтобы я могла всех предупредить. Никто из них не пострадал, но испуг был огромный. Списка этих людей я не привожу 1 08, чтобы у кого-нибудь не появилось искушение искать среди них предателя. Следователь выяснял, как каждый из слушателей реагировал на стихи. О.М. утверждал, что все умоляли его позабыть эти стихи и не губить ни себя, ни других 1 09. Кроме этих одиннадцати, стихи о Сталине слышали еще человек семь-восемь, но следователь не назвал их имен, и потому в деле они не фигурировали. Не названы были, например, Пастернак и Шкловский.
Протоколы О.М. подписывал, не перечитывая, за что я грызла его все годы. В этом следователь упрекнул его при мне. «Вероятно, доверял вам», — злобно сказала я... И действительно, я и сейчас думаю, что в этом смысле следователю можно было довериться: дело по нашим условиям было совершенно реальным, материалов хватило бы на десять процессов, и поэтому измышлять что-нибудь дополнительное не имело никакого смысла.
В начале следствия, как заметил О.М., следователь держался гораздо агрессивнее, чем под конец. Он даже перестал квалифицировать сочинение стихотворения как террористический акт и угрожать расстрелом. Вначале же он грозился расстрелом не только автору, но и «всем сообщникам», то есть людям, выслушавшим эти стихи. Обсуждая это смягчение, мы решили, что оно вызвано было инструкцией «сохранить». Я не видела следователя в первой фазе — угрожающей, и мне показалось, что и на свидании он вел себя чудовищно агрессивно. Но такова уж эта профессия, и, вероятно, не только у нас.
Следователь выяснял также отношение О.М. к советской власти, и О.М. сказал, что готов сотрудничать с любым советским учреждением, кроме Чека. Сказал он это не из смелости или бравады, а по полному неумению лавировать. Мне кажется, что это чрезвычайное неумение было для следователя загадкой, разрешить которую он не мог. Такое заявление, да еще сделанное у него в кабинете, он мог объяснить только глупостью, но с такими дураками ему еще не приходилось встречаться, и у него был явно недоумевающий вид, когда он процитировал на свидании этот дурацкий ответ. А мы с О.М. вспомнили этот эпизод в разгар ежовщины, когда в «Правде» появился подвал Шагинян, где она рассказывала, как подсудимые охотно открывают душу своим следователям и «сотрудничают с ними» на допросах... И все это, по мнению Шагинян, происходит от великого чувства ответственности, свойственного советскому человеку... Добровольно Шагинян написала этот фельетон или по инструкции свыше, во всяком случае забывать его не следует.
В своем одичании и падении писатели превосходят всех. Еще в 34 году до нас с Анной Андреевной дошли рассказы писателя Павленко, как он из любопытства принял приглашение своего друга-следователя, который вел дело О.М., и присутствовал, спрятавшись не то в шкафу, не то между двойными дверями, на ночном допросе. В кабинете следователя я видела несколько одинаковых дверей — их было слишком много для одной комнаты. Нам потом объяснили, что одни двери открываются в шкафы-ловушки, другие служат запасным выходом. Научно разработанная и глубоко современная архитектура подобных зданий ставит себе целью защитить и обезопасить следователя, рискующего жизнью в борьбе за правопорядок, от заключенного в случае, если бы он вздумал бежать или напасть на своего Христофорыча.
Павленко рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был жалкий и растерянный вид, брюки падали — он все за них хватался, отвечал невпопад — ни одного четкого и ясного ответа, порол чушь, волновался, вертелся, как карась на сковороде, и тому подобное...110 Общественное мнение всегда подвергалось у нас обработке против слабого в пользу сильного, но то, что сделал Павленко, превосходит все. Никакой Булгарин на это бы не осмелился.
Кроме того, в кругу официальной литературы, к которому принадлежал Павленко, совершенно забыли, что единственное, в чем можно обвинять заключенного, это в даче ложных показаний в угоду начальству и для спасения своей шкуры, но, во всяком случае, не в растерянности и страхе. Почему мы должны быть такими храбрыми, чтобы выдерживать все ужасы тюрем и лагерей двадцатого века? С песнями валиться во рвы и общие могилы?.. Смело задыхаться в газовых камерах?.. Улыбаясь, путешествовать в телячьих вагонах?.. Вести салонные разговоры со следователями о роли страха в поэтическом творчестве?.. Или выявлять импульс к сочинению стихов, написанных в состоянии ярости и негодования?..
А тот страх, который сопровождает сочинение стихов, ничего общего со страхом перед тайной полицией не имеет. Когда появляется примитивный страх перед насилием, уничтожением и террором, исчезает другой таинственный страх — перед самим бытием. Об этом часто говорил О.М.: с революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, тот страх исчез.
КТО ВИНОВАТ
Первый вопрос, заданный следователем: «Как вы думаете, почему вас арестовали?» После уклончивого ответа следователь предложил припомнить стихи, которые могли вызвать арест. О.М. последовательно прочел «Волка», «Старый Крым» и «Квартиру». Он еще надеялся, что этим удовольствуются: любого из этих стихотворений было бы достаточно, чтобы отправить автора в лагерь. Следователь не знал ни «Старого Крыма», ни «Квартиры» и тут же их записал 111. «Квартиру» О.М. сообщил без восьми строчек — «Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей... Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою», — и в этом виде она оказалась в списках Тарасенкова*112. Затем следователь вынул из папки листок, дал описание стихов о Сталине и зачитал ряд строк. О.М. признал авторство. Следователь потребовал, чтобы О.М. прочел стихи. Выслушав, он заметил, что первая строфа в его списке звучит иначе, и прочел свой вариант «Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, Только слышно кремлевского горца, Душегубца и мужикоборца». О.М. объяснил, что таков был первый вариант. После этого О.М. пришлось записать стихи, и следователь положил автограф в папку 1 13.
О.М. видел список, предъявленный следователем, но он не мог припомнить, брал ли он его в руки и прочел ли глазами записанные там стихи. В ту минуту он так растерялся, что сам себя не помнил. Поэтому остается открытым вопрос, в каком виде были доставлены в органы стихи — полностью или отдельными строчками, а также точно ли они были записаны.
Среди людей, слышавших стихи, многие могли запомнить с голоса даже при однократном чтении все эти шестнадцать строчек. Особенно легко запоминают люди, которые сами пишут, но при этом почти неизбежны мелкие искажения: замены слов, пропуски... Если бы О.М. обнаружил такие искажения, он мог бы наверное сказать, что доставил стихи в органы человек, слышавший, а не записавший их, и таким образом обелить того единственного человека, которому он разрешил их записать, да еще в первом варианте. Но для такой проверки О.М. не хватило самообладания. Хорошо было нам задним числом в Воронеже обсуждать, что следовало сделать и как надо <было> поступать. Теперь я часто слышу рассказы о том, как смельчаки ловко обкручивали следователей и задавали им жару... Не плод ли это позднейших размышлений о том, что надо делать и как поступать?..
Равнодушие О.М. объяснялось и другим: он вовсе не жаждал обличить предателя и не очень верил, что у него будет для этого время. Мы жили в мире, где всех «таскали туда», требуя, чтобы они информировали власть о наших мыслях и настроениях. Таскали женщин, красивых и некрасивых, предназначая совсем иные функции для красоток и дурнушек и соблазняя их не одинаковыми, а разными наградами. Таскали людей с биографическими и психическими изъянами — одного пугали тем, что он сын чиновника, банкира или офицера, а другому сулили ласку и покровительство... Таскали тех, кто боялся потерять службу или хотел сделать карьеру, и тех, кто ничего не хотел и не боялся, и тех, кто был готов на все... Таская, преследовали не одну только цель добывания информации. Ничто не связывает так, как общее преступление: чем больше запачканных, замешанных, запутанных, чем больше предателей, стукачей и доносчиков, тем больше сторонников у режима, мечтающих, чтобы он длился тысячелетиями... И когда всем известно, что «таскают», само общество, люди теряют способность общаться, связи между ними ослабевают, каждый забивается в свой угол и молчит, а в этом — неоценимое преимущество для властей.
Они взывали к сыновним чувствам Кузина: «Ваша мать не вынесет, если мы вас арестуем»... Он отвечал, что желает смерти своей матери, и собеседник был ошеломлен таким бессердечием. Это он грозился распустить слухи, что «мы вас завербовали и вы не сможете смотреть в лицо людям»...
Б.*114, художник, чистейший человек, наш общий любимец, всегда являлся на их вызовы с опозданием — не прийти не смел никто, хотя вызовы были неофициальные, чаще всего по телефону, как у Кафки. Его упрекали за опоздание, а он отвечал: «Я всегда засыпаю, когда у меня неприятности... » Мою подругу, хорошенькую тогда девочку *115, еще в двадцатые годы останавливали на улице и умыкали, разыгрывая похищение Европы... Чего только не делали...
Приглашали людей обычно не на Лубянку, а на специально содержавшиеся с этой целью квартиры. Отказывающихся держали там часами, бесконечно долго, предлагая «подумать». Из вызовов тайны не делали: они служили важным звеном в системе устрашения, а также способствовали проверке гражданских чувств — упрямцев брали на заметку и при случае с ними расправлялись. Согласившимся облегчали служебную дорогу, и в случае сокращения или чистки они могли рассчитывать на доброе отношение отдела кадров. Людей для вызова всегда хватало — ведь подрастали новые поколения.
У каждого поколения была своя реакция на предложение сотрудничать с органами. Старшие страдали оттого, что со страху дали подписку хранить разговор в тайне. Из моих знакомых только Зощенко отказался подписаться под таким документом. Следующие поколения даже не понимали, чем такая подписка предосудительна. Отбояривались они совсем другим способом: «Если б я что-нибудь узнал, я бы сам к вам пришел, но я и узнать ничего не могу — кроме службы, никуда не хожу...» Все эти рассказы идут от тех, кто отказался «сотрудничать». Сотрудничеством у нас называлось все на свете... Но какой процент отказывался? Этого учесть нельзя. Надо думать, что их количество увеличивалось в периоды ослабления террора.
Кроме людей, принуждавшихся к «сотрудничеству», были толпы добровольцев. Доносами заваливали все учреждения. Доносы стали бедствием. Перед Двадцатым съездом я сама слышала, как инспектор Министерства просвещения, приехавший в Чувашский пединститут, где я работала, просил на собрании преподавателей перестать писать доносы и предупреждал, что анонимные вообще читаться не будут. Так ли это? Неужели их действительно не читают? Мне что-то не верится...
На почве вызовов у людей развились две болезни: одни подозревали во всяком человеке стукача, другие боялись, что их примут за стукача. Совсем недавно один поэт вздыхал, что у него нет стихов О.М. Я предложила дать ему список, но он пришел в ужас: вдруг я подумаю, что он выманивает список для Лубянки! Ш.*116, когда я предложила дать ему те же стихи, счел своим долгом подробно мне рассказать, как его десятилетиями вызывают и мучат. В 34 году, когда О.М. уже находился в Воронеже, ко мне явился М.*117, насупленный и мрачный: «Скажите, это не я?» Он пришел узнать, не его ли мы считаем виновником ареста, а он никогда даже не слыхал стихов, которые инкриминировались, и вообще был добрым другом. Я это сказала, и у него словно гора с плеч скатилась.
Мы не раз останавливали людей, которые слишком вольно разговаривают: «Бог с вами! Что вы делаете? За кого вас примут, если вы будете так разговаривать?» А нас уговаривали ни с кем не встречаться. Вот Мишенька Зенкевич, например, — он учил меня пускать к себе только тех, кого знаешь всю жизнь, но я ему весьма резонно отвечала, что и те люди могли превратиться совсем в не то, чем они были в начале жизни. Так мы жили, и поэтому мы не такие, как все.
Такая жизнь даром не сходит. Все мы стали психически сдвинутыми, чуть-чуть не в норме, не то чтобы больными, но не совсем в порядке — подозрительными, залгавшимися, запутавшимися, с явными задержками в речи и подозрительным, несовершеннолетним оптимизмом. Годятся ли такие, как мы, в свидетели? Ведь в программу уничтожения входило и искоренение свидетелей.
«АДЪЮТАНТ»
«Стансы» из «Воронежских тетрадей» появились так: некто Длигач напечатал в одном из толстых журналов стихи, в которых обещал распознать классового врага по одному только звуку его лиры. В этих стихах упоминалось «Слово о полку» 1 18.
С Длигачем мы познакомились в Киеве в середине 20-х годов, когда кучка молодых журналистов так задурила голову идиоту редактору местной газеты, что он согласился напечатать несколько статеек О.М. 1 19 В центре это уже было невозможно. Жена Длигача 1 20, прозрачная беляночка, из тех, что всегда трогали О.М., кончила ту же гимназию, что я. Жили они неподалеку от моих родителей, и, приезжая в Киев, мы часто встречались с ними. Через несколько лет Длигач очутился в Москве, в одной редакции «Московского комсомольца» с О.М. 1 21 Работа у него не ладилась, московские лихачи затирали провинциала. Однажды Длигач прибежал к нам сияющий — наконец-то ему повезло: он нашел оброненное письмо своего врага, одного из руководителей газеты. Это было типичное письмо деревенского парня, ушедшего в город на заработки. Родным, знакомым, друзьям, сверстникам и соседям кланяется. Мамаше сообщает, что начальство его, слава Богу, любит и поощряет. Без милости и без работы он не останется. А там, гляди, устроится попрочнее, заслужит награду, ему комнатку дадут и возьмет он к себе кого-нибудь из братишек, чтобы и его в люди вывести.
Письмо было вполне человеческим, и в нем перечислялись личные интересы ответственного комсомольского газетчика, а на это он права не имел. Мало того, мальчишка упоминал Бога — этого комсомольским вождям не разрешалось. Даже такие отработанные сочетания, как «слава Богу», считались данью религии. Парень явно жил двойной жизнью и говорил на двух разных языках. В какой момент переходят они с языка учрежденческого и высокоидеологического на язык домашний? Самый крупный из наших драматургов*122 все мечтал написать пьесу о двуязычьи и об этом критическом моменте. Но он принадлежал к старшему поколению и поэтому замысла своего не осуществил. А руки у него чесались, и он все спрашивал: «Когда это бывает? На улице или уже дома?»... Через много лет к этой теме подошел другой писатель, гораздо моложе, рассказав о заседании сельсовета. У него мужики переходили на казенную речь по звонку председателя, открывающего собрание 1 23.
Длигач готовился вовсю использовать находку — письмо двуязычного идеолога комсомольской газеты, чтобы разоблачить своего врага перед высшим начальством. Он пришел к нам похвастаться своей удачей и показал письмо О.М. Тот выхватил его и бросил в печку.
Поведение Длигача типично для той эпохи — конца двадцатых и начала тридцатых годов. В борьбе за чистоту идеологии начальство всячески поощряло «мужественных разоблачителей», которые, «невзирая на лица», обнаруживали «пережитки» и остатки старой психологии у своих сослуживцев. Репутации лопались, как мыльные пузыри, а разоблачители карабкались вверх по служебной лестнице. Каждый из деятелей, поднимавшихся в те годы, хоть разок да использовал этот прием — то есть разоблачение своего начальника. Иначе как займешь его место? Письмо могло сослужить Длигачу большую службу, но, к нашему удивлению, до него дошли доводы О.М. и он покинул нас печальный, но не рассерженный, хотя его надежды на лучшее будущее сгорели в печке. А может, все-таки он рассердился, потому что после этого инцидента мы не видели его несколько лет.
Длигач снова появился уже на Фурмановом переулке зимой 33/34 года. Привела его Диночка, оставленная нам в наследство Яхонтовым, крошечная актриска, маленькая, нелепая, но очень милая женщина. Вспомнили письмо: Длигач благодарил О.М. за то, что он спас его от низости. Он быстро втерся в доверие, старая комсомольская история перестала поминаться — чего только не творили мальчишки в те времена, нельзя же преследовать их всю жизнь за один поступок...
В 33 году Длигач вертелся и возле Безыменского, устраивая через него какие-то свои газетные делишки. Он то и дело предлагал О.М. посоветоваться относительно разных дел с Бе- зыменским: О.М. кипел еще историей с Саргиджаном и Толстым... Почти перед самым арестом Длигач уговаривал О.М. пойти к какой-то прокурорше, приятельнице Безыменского, чтобы рассказать ей, что послужило поводом к пощечине Толстому. Не знаю, что означало это шебуршение, но мне известно, что О.М. прочел Длигачу стихи о Сталине.
Наутро после ареста, очень рано, нам позвонил Безы- менский. Я объяснила — конечно, иносказательно, но этот язык был понятен всем, — что случилось ночью. Безыменский присвистнул и повесил трубку. Ни до этого, ни после он никогда нам не звонил. Что ему рассказывал Длигач про О.М.? Может, он прослышал что-нибудь об аресте и позвонил, чтобы проверить? Но от кого мог он узнать об этом? Кто об этом знал? Ведь подписал ордер Ягода, а времени после увоза О.М. прошло слишком мало — едва ли несколько часов, чтобы успел распространиться слух. Почему он позвонил?
Последний раз я видела Длигача у нас в передней на Фурмановом переулке в день, когда я вернулась со свидания в кабинете следователя. Длигач ушел добывать деньги, которые я с него потребовала, и больше не вернулся. Когда Диночка собралась к нам в Воронеж, Длигач устроил ей страшную сцену, требуя, чтобы она отказалась от своей затеи. Диночка возмутилась, и они расстались. Не помня себя от удивления, Диночка рассказывала нам в Воронеже про неожиданную истерику своего возлюбленного и про разрыв их отношений, длившихся, кажется, несколько лет. После войны до меня дошло, что Длигач повесился. Это был испуг во время кампании против «космополитов». Храбростью Длигач не отличался.
О.М. не искал предателя. Он говорил, что виноват во всем сам — в наши дни нельзя искушать людей. Недаром
Бродский, тот, который сидел в кресле при аресте О.М., просил как-то О.М. не читать ему опасных стихов, так как он будет вынужден о них донести... «Не Длигач, так другой», — с поразительным равнодушием говорил О.М. Это я прожужжала ему уши относительно Длигача. Мне очень хотелось все свалить на эту блоху, потому что все другие варианты были действительно непереносимыми. Гораздо легче оклеветать ничтожного Длигача, чем заподозрить какого-нибудь настоящего человека, которого мы считали другом. И все же я не уверена, что доносчиком был он.
Во время следствия имя Длигача не упоминалось. Быть может, берегли агента, но возможно и другое: стукачи, перечислявшие, кто нас посещает, не встретились с Длигачем, потому что он обычно заходил днем вместе с Диночкой, а она вечером была занята в театре и вообще дичилась наших знакомых и предпочитала заставать нас одних. Стукачи же всегда информировали органы обо всех посетителях — прожектор направлялся не на одного человека, а на весь его круг. И в нашем случае — Христофорыч знал почти всех, кто у нас бывал.
Способен ли был Длигач с голоса запомнить шестнадцать строчек? Я никогда не слыхала, чтобы он повторял услышанные с голоса стихи. Стихотворение о Сталине О.М. прочел при нем только один раз и, вопреки своему обычаю, в присутствии другого лица, художника Т.*124 Имя этого художника на следствии не всплывало — следователь его не называл. А самого существенного мы восстановить не смогли: в каком варианте слышал Длигач это стихотворение — с «мужикоборцем» или без. Скорее всего — без. Т. бывал у нас редко, он зашел к нам незадолго до ареста, когда первый вариант был уже совсем отставлен. А единственный человек, которому О.М. разрешил записать стихи, имел первый вариант, но, судя по всей жизни, этот человек вне подозрения. Может, кто-нибудь похитил у него эти стихи? Предположение не лишено эффектности, но, по-моему, пути передвижения из каждого дома в органы были гораздо более примитивными.
Поведение Длигача после ареста О.М. можно объяснить трусостью или знаменитой болезнью — страхом быть принятым за стукача. По своей биографии он больше всех подходил к этой роли, но в том-то и ужас, что этим занимались люди, от которых никак нельзя было этого ожидать. Сколько в этой профессии насчитывалось вполне приличных дам и юношей из хороших семей — им ведь всякий доверится! — или мыслящих, болеющих за науку и искусство людей, проникающих в самую душу тонкими, умными, изящными разговорами. И к этой роли они подходили несравненно лучше, чем сиволапый Длигач!.. А в конце концов, Бог с ним. Он лишь жалкая букашка, которой довелось жить в страшное время. Разве человек действительно отвечает за себя? Даже поступки, даже характер его — все находится в лапах у эпохи. Она сжимает человечка двумя пальцами и выжимает из него ту каплю добра или зла, которая ей потребна.
Еще одна проблема: когда стали известны органам стихи о Сталине? Они были написаны осенью 33 года, арест произошел в мае 34-го. Может, после пощечины Толстому власти активизировали слежку, порасспросили агентов и только тогда узнали про стихи? Или они пролежали целых полгода без движения? Последнее кажется немыслимым... А Длигач появился у нас довольно поздно — среди зимы — и втерся в доверие к весне.
И последний вопрос: виновата ли я, что не повыгоняла всех друзей и знакомых и не осталась с глазу на глаз с О.М., как делало большинство моих современниц, хороших жен и матерей? Мою вину умаляет только то, что О.М. все равно бы вырвался из-под присмотра и прочел недопустимые стихи — а с нашей точки зрения, все стихи недопустимы — первому встречному. Режим самообуздания и самоареста был не для него.
О ПРИРОДЕ ЧУДА
Винавер, которому часто приходилось ходить на Лубянку, первый узнал, что вокруг дела О.М. что-то происходит: «Какая-то особая атмосфера — суета, перешептывания... » Оказалось: дело внезапно пересмотрено, новый приговор — «минус двенадцать». Все это в неслыханных темпах — пересмотр занял не то день, не то несколько часов 1 25. Сами темпы свидетельствовали о чуде: когда наверху нажималась кнопка, бюрократическая машина проявляла удивительную гибкость.
Чем сильнее централизация, тем эффектнее чудо. Мы радовались чудесам и принимали их с чистосердечием восточной, а может, даже ассирийской черни. Они стали частью нашего быта. Кто только не писал писем в высшие инстанции на самые металлические имена! А ведь такое письмо является, так сказать, прошением о производстве чуда. Грандиозные груды писем, если они сохранятся, настоящий клад для историка: в них запечатлелась жизнь нашей эпохи в гораздо большей степени, чем во всех других видах письменности, потому что они говорят об обидах, оскорблениях, ударах, ямах и капканах. Но чтобы их разобрать и выловить из-под словесного сора мелкие крупицы реальности, все же понадобится сизифов труд. Ведь и в этих письмах мы соблюдали особый стиль и утонченную советскую вежливость и говорили о своих несчастьях на языке газетных передовиц. А если только взглянуть на эти кипы писем «наверх», можно безошибочно констатировать, что в чудесах ощущалась насущная потребность, иначе говоря, жить без чудес было невозможно. Надо только иметь в виду, что писавших, даже если чудо совершалось, подстерегало горькое разочарование. К этому просители не были подготовлены, хотя народная мудрость издавна утверждает, что чудо — лишь мгновенная вспышка, не дающая никаких результатов. Что оставалось в руках после осуществления трех желаний? Во что превращалось утром золото, полученное ночью от хромоногого? Глиняная лепешка, горсточка пыли... Хороша только та жизнь, в которой нет потребности в чудесах.
История с О.М. открыла целую серию передававшихся из уст в уста историй о чудесах, грянувших сверху, как гром и благодетельная гроза, если только гроза бывает благодетельной... А все-таки нас чудо спасло и подарило нам три года воронежской жизни. Как обойтись без чудес? Нельзя...
Е. X. сообщил нам телеграммой о замене приговора. Мы показали ее коменданту. Он пожал плечами: «Улита едет... Пока до нас доползет, снег выпадет... » И он напомнил, что пора выбираться из больницы и добывать себе зимнее жилье: «Смотрите, чтобы из щелей не дуло. Здесь зима знатная».
Официальная телеграмма пришла на следующий день. Комендант, может, и не сразу бы оповестил нас о ней, но еще до его прихода на работу нам рассказали о ней две девушки — телеграфистка и регистраторша, с которыми О.М. уже научился болтать и шутить. Мы пошли в комендантскую и долго ждали «хозяина». Он при нас прочел телеграмму и не поверил своим глазам: «А может, это ваши родственники бахнули?.. Я почем знаю!» Два-три дня он не выпускал О.М. — и это стоило нам немало волнений, — пока наконец не дождался подтверждения из Москвы, что телеграмма действительно правительственная, а не сфабрикована ловкими родственниками ссыльного, сданного ему под расписку 1 26.
Тут он вызвал нас и предложил выбирать город 127. Решать пришлось сразу — на этом комендант настаивал: ведь в телеграмме не было сказано, чтобы он дал нам подумать. «Безотлагательно!» — сказал он, и мы выбрали город под его взором. Провинции мы не знали, знакомых у нас не было нигде, кроме двенадцати запрещенных городов да еще окраин, которые тоже находились под запретом. Вдруг О.М. вспомнил, что биолог Леонов из Ташкентского университета хвалил Воронеж, откуда он родом. Отец Леонова работал там тюремным врачом 1 28. «Кто знает, может, еще понадобится тюремный врач», — сказал О.М., и мы остановились на Воронеже. Комендант выписал бумаги. Он так был потрясен всем оборотом событий, то есть быстротой, с которой было пересмотрено дело, что проявил неслыханную любезность — дал казенную подводу, чтобы перевезти вещи на пристань. Частных лошадей мы бы не достали, их уже смыла недавно проведенная коллективизация. В последнюю минуту комендант пожелал нам всяческой удачи — вероятно, он даже счел нас чем-то вроде «своих», потому что оказался одним из первых свидетелей чуда, которое грянуло «сверху»...
Зато с кастеляншей все вышло наоборот — она потеряла к нам всякое доверие. Кем должен быть человек, чтобы с ним так поступили? — прочла я немой укор в ее глазах. Она, конечно, не усумнилась, что у О.М. должны быть какие-то страшные заслуги, иначе «они» не выпустили бы его из своих лап, как не выпускают никого, кто однажды попался. Опыт у кастелянши был глубже, чем у нас, а в нашей стране у людей развился странный, но вполне понятный эгоцентризм — они соглашались доверять только собственному опыту. Ссыльный О.М. был для нее «свой» — через три года она уже узнала, что далеко не всякий ссыльный может быть зачислен в категорию «своих» и что при ссыльных тоже надо держать язык за зубами; неожиданно помилованный — для чердынца ссылка в Воронеж кажется раем, — он стал для нее чужим и подозрительным. Думаю, чердынские ссыльные после нашего отъезда долго припоминали, не наговорили ли они чего опасного при нас, и обсуждали, не были ли мы специально засланы, чтобы разведать их мысли и тайны. Сердиться на кастеляншу не приходится — я бы так же чувствовала себя на ее месте. Потеря взаимного доверия — первый признак разъединения общества при диктатурах нашего типа, и именно этого добивались наши руководители.
И для меня кастелянша была «чужой», и я не понимала многого, что она говорит. У нас такие исковерканные правовые представления, мы так одичали и такими полубезумными глазами смотрим на мир, что между «познавшим» и «еще не познавшим», в сущности, не может быть никакого контакта. В тот памятный год я уже кое-что понимала, но еще недостаточно. Кастелянша утверждала, что их всех совершенно незаконно держат в ссылке. Вот она, например, к моменту ареста уже отошла от работы в своей партии и, когда ее забрали, являлась частным лицом: «И они это знали!» А я, дикарка или одичавшая от всего, что мне вливали в уши, не понимала ее доводов: если она сама признает, что принадлежала к разбитой партии, почему ж она обижается, что ее держат в ссылке? По нашим нормам так и полагается... Так я тогда думала. «Наши нормы», как я полагала, ужасны, жестоки, но такова реальность, и сильная власть не может терпеть явных, хотя бы недействующих, но все же потенциально активных противников. Государственной пропаганде я поддавалась очень туго, но все же и мне успели внушить дикарские правовые идеи. А Нарбут, например, оказался еще более восприимчивым учеником нового права. С его точки зрения, нельзя было не сослать О.М.: «Должно же государство защищаться? Что ж будет иначе — ты пойми... »
Я не возражала. Стоило ли спорить и объяснять, что ненапечатанные и не прочитанные на собрании стихи равносильны мысли, а за мысли ссылать нельзя. Только собственное несчастье раскрывало нам глаза и делало нас чуточку похожими на людей, да и то не сразу.
Мы некогда испугались хаоса и вдруг все сразу взмолились о сильной власти, о мощной руке, чтобы она загнала в русло все взбаламученные людские потоки. Этот страх — самое, пожалуй, стойкое из наших чувств, мы не оправились от него и поныне, и он передается по наследству. Каждому — и старым, видевшим революцию, и молодым, которые еще ничего не знают, — кажется, что именно он станет первой жертвой разбушевавшейся толпы. Услыхав вечно повторяющееся: «нас первых повесят на столбе», — я вспоминаю слова Герцена про интеллигенцию, которая так боится народа, что готова ходить связанной, лишь бы с него не сняли пут.
Выровнять ход истории, уничтожить ухабы на ее пути, чтобы не стало никаких неожиданностей, а все текло гладко и планомерно, — вот чего мы хотели. И эта мечта психологически подготовила появление мудрецов, определяющих наши пути. А раз они есть, мы уже больше не решались действовать без руководства и ждали прямых указаний и точных рецептов. Ведь лучшего рецептурного списка ни я, ни ты, ни он составить не можем, значит, нужно благодарить за тот, что нам предложен сверху. Отважиться мы можем только на совет в каком-нибудь частном случае: нельзя ли, например, разрешить различные стили при выполнении социального заказа в искусстве? Очень хотелось бы...
Слепцы, мы сами боролись за единомыслие, потому что в каждом разногласии, каждом особом мнении нам снова чудились анархия и неодолимый хаос. И мы сами помогали — молчанием или одобрением — сильной власти набирать силу и защищаться от хулителей — какой-нибудь кастелянши, поэта или болтуна. Так мы жили, культивируя свою неполноценность, пока на собственной шкуре не убеждались в непрочности своего благополучия. Только на собственной шкуре, потому что чужому опыту мы не верим. Мы действительно стали неполноценными и ответственности не подлежим. А спасают нас только чудеса.
К МЕСТУ НАЗНАЧЕНИЯ
Нам выправили документы со штампом самого влиятельного в Союзе учреждения, и мы получили право получать билеты в воинской кассе по литерам. Неслыханное по тому времени преимущество, так как все пристани и вокзалы были забиты черной и мрачной толпой, по неделям дежурившей у билетных касс. Дикая толпа, как во времена переселения народов или эвакуации... Пристань в Перми 1 29. На мешках, на тряпье, около деревянных сундуков с грубым лакированным рисунком расположились целыми семьями, а то и родами, изнеможенные, оборванные люди с почерневшими лицами. На берегу в вырытых в песке ямах тлели угли: здесь варили детям похлебку. Взрослые жевали корки. Их везли мешками про запас — хлеб еще выдавался по карточкам. Это раскулачиванье столкнуло с места огромные толпы, и они метались по стране в поисках, где лучше, и еще вздыхали по своим заколоченным избам.
Раскулаченных в полном смысле слова здесь не было. Те давно уже были высланы и доставлены по месту назначения. А эти — периферийные волны — снялись с места в момент испуга и заколобродили по всей стране — куда угодно, только прочь из родной деревни... Мы пережили много насильственных и несколько добровольных переселений народов: Гражданская война, голод в Поволжье и на Украине, раскулачиванье, эвакуация. Вплоть до войны вокзалы были еще забиты снявшимися с места крестьянами. После войны опять потянулись люди, но уже не в таких количествах, в поисках хлеба и работы. Всякая семья, где сохранился мужчина, рвалась туда, где, по слухам, был хлеб и спрос на рабочие руки. Иногда переселялись организованно, то есть предварительно завербовавшись. Узнав на опыте, что хрен редьки не слаще, бросались обратно или искали нового прибежища. Всякое насильственное переселение — классов и национальностей — вызывало волны добровольных беженцев. Дети и старики мерли как мухи.
Насильственное переселение — это нечто абсолютно новое, принесенное нам двадцатым веком 1 30. А может, египетскими или ассирийскими завоевателями? Я видела поезда с бородачами с Украины и с Кубани, а потом запертые теплушки «зэков», отправляемых на Дальний Восток. А потом поезда с немцами Поволжья, татарами, поляками, эстонцами... И снова теплушки с зэками. Они шли всегда — иногда гуще, иногда реже... Как-то иначе уезжали дворяне из Ленинграда 1 3I. Это было второе по счету массовое переселение, следующее после раскулачивания. В 35 году мы поехали с Анной Андреевной на Павелецкий вокзал проводить тщедушную женщину с тремя крошечными мальчиками, направлявшуюся на постоянное жительство в Саратов. Прописали их, конечно, не в городе — такие беспомощные и в районе проживут!.. На вокзале нас встретила обычная картина — ступить некуда, все забито до отказа, но люди сидели не на мешках, а на довольно приличных чемоданах и сундучках, еще пестревших старыми заграничными наклейками. Пока мы пробивались на платформу, нас все время останавливали какие-то знакомые старухи — внучки декабристов, бывшие дамы, просто женщины. «Я не знала, что у меня столько знакомых дворян», — сказала Анна Андреевна... «Почему подняли крик? Зачем им загромождать Ленинград?» — сказала, поджимая губы, Таня Григорьева, беспартийная большевичка, жена Евгения Эмильевича, младшего брата О.М.
Я читала, что в истории каждого народа есть пора, когда люди «блуждают и телом и духом» 1 32. Это молодость народа, творческий период его истории, отзывающийся на много столетий и двигающий его культуру. И мы тоже «все как будто странники» 1 33, и не только «как будто», а на самом деле. Принесут ли наши блуждания те плоды, которые нам обещал мыслитель? Нам было слишком тяжело, чтобы сохранить веру в эти плоды. И все-таки я не могу сказать — нет. Всем народом, сверху донизу, мы чему-то научились, хотя успели при этом уничтожить свою культуру и попросту одичать. Но то, чему мы научились, кажется, очень существенно.
Из Чердыни в Казань мы ехали двумя пароходами, и пересадка в Перми далась нам нелегко. Ждать парохода пришлось почти целые сутки. В гостиницу нас не пустили, потому что у О.М. не было паспорта: его отняли при аресте. Паспорт — это привилегия горожанина, деревня у нас беспаспортная 1 34, так что чуйкам в гостиницу не попасть, так же как и потерпевшим катастрофу горожанам. Впрочем, в гостиницах никогда нет мест и для обыкновенных граждан.
Присесть на пристани не удалось из-за толпы добровольных переселенцев. Мы бродили весь день до полного изнеможения по городу. Сидели на скамейках в чахлом городском саду и удивлялись бледности благополучных городских детей. Вспомнили, как нас по временам поражала желтизна кожи московских малышей — ею знаменовалась каждая очередная массовая голодовка. Последний раз это случилось в тридцатом году, когда мы вернулись из Армении в Москву сразу после повышения цен и незадолго до введения карточек и распределителей 1 35. Это Москва расплачивалась за раскулачивание. К нашему отъезду она уже оправилась, но Пермь еще пугала своим видом. Обедали мы в ресторане, но посидеть там не могли, потому что возле каждого столика выстраивалась очередь: продуктов в городе не было, а рестораны все же давали какую-то суррогатную еду.
Пропорционально усталости у О.М. нарастало возбуждение, и я ждала рецидива. Два путешествия — с конвоем и без — затягивали и обостряли травматическую болезнь. Ночью он рвался к окошечку МГБ 1 36 в городе — мы еще бродили по улицам — «поговорить о деле»... Дежурный отогнал его: «Уходите прочь... Целыми днями к нам такие лезут...» О.М. вдруг опомнился: «Как магнит это проклятое окошко», — сказал он, и мы пошли на пристань. Время это Анна Андреевна называет еще сравнительно вегетарианским, но «магнит» действительно уже притягивал все умы. Был ли человек, которому не мерещились допросы, следствия, «дела» и расстрелы?.. Среди очень молодых, пожалуй, такие счастливцы были...
Пароход пришел среди ночи. Получив билеты в воинской кассе, мы, чувствуя себя не ссыльными, а, по крайней мере, любимыми детищами грозного учреждения, пробрались через рокочущие толпы и почти первыми взошли на сходни. Толпа провожала нас завистливыми и недружелюбными взглядами: народ не любит привилегий, а ведь толпа на пермской пристани не знала, как нам досталась эта приятная возможность купить билет не в общей очереди. В нашу эпоху ненависть к привилегированным особенно обострилась, потому что даже кусок хлеба всегда бывал привилегией. По крайней мере десять лет из первых сорока мы пользовались карточками, и даже на хлеб не было никакой уравниловки — одни не получали ничего, другие мало, а третьи с излишком.
«У нас голод, — объяснил нам в тридцатом году, когда мы вернулись из Армении, Евгений Яковлевич. — Но сейчас все по-новому. Всех разделили по категориям, и каждый голодает или ест по своему рангу. Ему выдается ровно столько, сколько он заслуживает...» А один молодой физик — это было после войны — поразил свою тещу: он ел бифштекс, полученный в распределителе тестя, и похваливал: «Вкусно и особенно приятно, потому что у других этого нет... » Люди гордились литерами своих пайков, прав и привилегий и скрывали получки от низших категорий. По иронии судьбы нам полагалось на этот раз получать билеты в самой «чистой» из всех привилегированных касс, и это вызывало всеобщую зависть. А вид у нас к тому же был далеко не начальственный, и это усугубляло раздражение. «Начальничек», то есть тот, кто при случае может и в рыло заехать, всегда импонирует нашей толпе — ничего с этим не поделаешь... Зато пароходная челядь всю дорогу отлично нас обслуживала — эти знали наизусть, что первыми на сходни попадают только достойные люди: такие «главные», что даже на чай не дают...
Мы заняли двухместную каюту, гуляли по палубе, принимали ванну — ехали, как настоящие туристы. Именно в эти пароходные дни произошел подлинный перелом в болезни О.М. Я даже удивилась, как мало ему нужно, чтобы очнуться, — трое суток тишины и покоя. Он сразу затих, хорошо спал, читал Пушкина, разговаривал, и к тому же совершенно спокойно. Между прочим, он ослепил меня целым фейерверком сопоставлений «чудотворных строителей» 1 37 и доказывал, что принятые у нас суждения по аналогии не выдерживают критики. Впервые за последние недели он говорил на эту тему, позабыв о себе и о том, что его могут растоптать. Когда дошло до этого, я поняла, что болезнь побеждена. Недаром Эмма Герштейн называла О.М. фениксом, который, сгорев, возрождается из кучки пепла. Слуховые галлюцинации, припадки страха, возбуждение и эгоцентрическое восприятие действительности больше почти не возвращались; во всяком случае, он научился сам справляться с легкими рецидивами болезни. Но она еще не исчерпалась — на пароходе был только решающий перелом. До поздней осени оставалась повышеннаячувствительность, утомляемость — он всегда легко уставал, так как сердце было у него непропорционально маленьким, а в то лето оно резко ослабело. Кроме того, я заметила несвойственную ему ранимость и уж совершенно чуждую интеллектуальную вялость. Читать он начал почти сразу, но активных занятий избегал, даже в Данта почти не заглядывал. Быть может, возвращение к полной жизни замедлилось потому, что в Воронеже его ждала новая неприятность — заболела я, сначала сыпным тифом, подхваченным на какой- нибудь пристани или вокзале.
Народные бедствия всегда сопровождаются сыпняком, и у нас он не переводился до самого последнего времени. В больницах, обманывая статистику, название болезни заменяли цифрой — люди болели не сыпняком, а формой номер пять или шесть, точной цифры я не помню... Из этого тоже делали государственную тайну, чтобы враги социализма не догадались, чем мы болеем.
После сыпняка я съездила в Москву и схватила там дизентерию. Она тоже была законспирирована и числилась под каким-то номером. Я попала вторично в инфекционные бараки, и лечили меня по старинке. Бактериофаг в бараки еще не проник, его придерживали для высших категорий больных. Одновременно со мной болел Вишневский, и только поэтому я узнала, что существуют новые лекарства, которые могли значительно ускорить мое выздоровление. Но и лекарства распределяются у нас по табели о рангах. Однажды я пожаловалась на это при одном отставном сановнике: всем, мол, такие вещи нужны... «Как так всем! — воскликнул сановник. — Вы хотите, чтобы меня лечили, как всякую уборщицу?» Сановник был человек добрый и вполне порядочный, но у кого не сковырнутся набекрень мозги от борьбы с уравниловкой?..
Хоть нам с О.М. полагалось лечиться по самому низшему разряду, мы оба выжили и начали свою трехлетнюю воронежскую «передышку»...
НЕ УБИЙ
Из всех видов уничтожения, которыми располагает государство, О.М. больше всего ненавидел смертную казнь, или «высшую меру», как мы тактично ее называли. Не случайно в бреду он боялся именно расстрела. Спокойно относившийся к ссылкам, высылкам и другим способам превращения людей в лагерную пыль — «мы ведь с тобой этого не боимся», — он содрогался при одной мысли о казни. Нам довелось читать сообщения о расстрелах многих людей. В городах иногда даже расклеивались специальные объявления.
О расстреле Блюмкина (или Конрада?) мы прочли в Армении — на всех столбах и стенах расклеили эту весть 1 38. О.М. и Борис Сергеевич вернулись в гостиницу потрясенные, убитые, больные... Этого оба они вынести не могли. Вероятно, смертная казнь не только символизировала для них всякое насилие, она еще чересчур конкретно и зримо представлялась их воображению. Для рационалистического женского ума это менее ощутимо, и поэтому массовые переселения, лагеря, тюрьмы, каторга и прочее глумление над человеком мне еще более ненавистны, чем мгновенное убийство. Но для О.М. это было не так, и первое его столкновение с государством, тогда еще «слишком новым» 1 39, произошло из-за его отношения к смертной казни. История стычки О.М. с Блюмкиным известна из неточного, с чужих слов, и приукрашенного рассказа Георгия Иванова 1 40. Есть об этом упоминание и у Эренбур- га, который присутствовал при одном из нападений Блюмкина на О.М.: при встречах в публичных местах Блюмкин неизменно потрясал револьвером... 141 И мне пришлось быть свидетельницей подобной сцены.
Это было в Киеве в девятнадцатом году. Мы стояли с О.М. на балконе второго этажа гостиницы «Континенталь» и вдруг увидели кавалькаду, мчавшуюся по широкой Николаевской улице. Она состояла из всадника в черной бурке и конной охраны. Приближаясь, всадник в бурке поднял голову и, заметив нас, резко повернулся в седле, и тотчас в нашу сторону вытянулась рука с наставленным револьвером. О.М. было отпрянул, но тут же, перегнувшись через перила, приветливо помахал всаднику рукой. Кавалькада поравнялась с нами, но рука, угрожающая револьвером, уже спряталась под бурку. Все это продолжалось секунду. Когда-то при мне на Кавказе произошло убийство: вагоновожатый, не останавливая трамвая, пристрелил стоявшего на главной улице чистильщика сапог. Это была кровная месть. Вся сцена с Блюмкиным развивалась точно так, но завершающего выстрела не последовало — кровная месть не была доведена до развязки. Всадники промчались мимо, свернули и скрылись в Липках, где находилась Чека.
Всадник в бурке — это Блюмкин — человек, «застреливший императорского посла» 1 42 — Мирбаха. Он направлялся, вероятно, в Чека, к месту своей службы. Ему поручили, как мы слышали, чрезвычайно важную и конспиративную работу по борьбе со шпионажем 1 43. Бурка и кавалькада — скорее всего, дань личным вкусам этого таинственного человека. Не понимаю только, как вязались такие эффекты с предписанной ему конспирацией.
Мне приходилось встречаться с Блюмкиным еще до моего знакомства с О.М. Мы когда-то жили вместе с его женой 1 44 в крохотной украинской деревушке, где среди кучки молодых художников и журналистов скрывалось несколько человек, преследуемых Петлюрой. После прихода красных жена Блюмкина неожиданно явилась ко мне и вручила охранную грамоту на квартиру и имущество на мое имя. «Что это вы?» — удивилась я. «Надо охранять интеллигенцию», — последовал ответ. Так женщины из рабочих дружин, переодетые монахинями, разносили иконы по еврейским квартирам 18 октября 1905 года 1 45. Они надеялись, что эта маскировка обманет погромщиков. Охранную грамоту, как явную фальшивку, да еще на имя девчонки — мне было тогда восемнадцать лет, отец не предъявлял ни при одном из многочисленных обысков и реквизиций. Вот от этой женщины, спасавшей интеллигенцию таким наивным способом, и от ее друзей я наслышалась об убийце Мирбаха и несколько раз встречала его самого, мелькавшего, исчезавшего, конспиративного...
Сходство балконной сцены с кровной местью оказалось не случайным: Блюмкин поклялся отомстить О.М. и уже не раз кидался на него с револьвером, но до стрельбы никогда не доходило. О.М. считал, что все это пустые угрозы и пристрастие Блюмкина к мелодраматическим эффектам: «Что ему стоит меня застрелить? Захотел бы, давно бы сделал... » Но всякий раз О.М. невольно шарахался, когда Блюмкин выхватывал револьвер... Кавказская игра кончилась в 26 году, когда О.М., уезжая от меня из Крыма, случайно очутился с Блюмкиным в одном купе. Блюмкин, увидев «врага», демонстративно отстегнул кобуру, спрятал револьвер в чемодан и протянул руку. Всю дорогу они мирно разговаривали. Прошло немного времени, и мы прочли о расстреле Блюмкина. Распря с ним началась с вопроса о расстреле. Георгий Иванов в угоду неприхотливым читателям так расцветил эту историю, что она потеряла всякий смысл, но почтенные люди продолжают цитировать его рассказ, не обращая внимания на логические изъяны. Наша оторванность друг от друга тому причиной.
Незадолго до конфликта Блюмкин предложил О.М. сотрудничать в новом, еще только организующемся учреждении, которому он предсказывал великую будущность. По мнению Блюмкина, это учреждение должно было определить эпоху и стать средоточием власти. О.М. в испуге отказался от сотрудничества, хотя тогда еще никто не знал, в чем будет специфика нового учреждения. Для О.М. достаточно было услышать, что учреждение будет могущественным, чтобы поскорее отстраниться. Он всегда как-то по-мальчишески удирал от всякого соприкосновения с властью. По приезде в Москву, например, в восемнадцатом году — он приехал с правительственными поездами 1 46 — ему пришлось несколько дней прожить в Кремле у Горбунова. Однажды утром в общей столовой, куда он вышел завтракать, лакей, прежде дворцовый, а потом обслуживавший революционное правительство и не утративший почтительно-лакейских манер, сообщил О.М., что сейчас сам Троцкий «выйдут кушать кофий». О.М. схватил в охапку пальто и убежал, пожертвовав единственной возможностью поесть в голодном городе. Объяснить этот импульс к бегству он не мог никак. «Да ну его... Чтобы не завтракать с ним... » Аналогичный случай произошел у него и с Чичериным, когда его вызвали, чтобы поговорить о работе в Наркоминделе. К нему вышел Чичерин и предложил составить пробный текст правительственной телеграммы по- французски, а затем оставил его одного. О.М. воспользовался этим и ушел, даже не пробуя составлять телеграмму. «Почему удрал?» — спрашивала я. В ответ такое же отмахивание — если бы с ним разговаривал какой-нибудь мелкий чиновник, он бы остался и поступил в Наркоминдел, но от людей, облеченных властью, лучше подальше...
Быть может, это инстинктивное, почти неосознанное отталкиванье от власти спасло О.М. от многих ложных и губительных путей, открывавшихся перед ним в ту пору, когда даже зрелые люди ни в чем разобраться не могли. Как бы сложилась его судьба, если бы он поступил в Наркоминдел или в «новое учреждение», куда его так настойчиво приглашал Блюмкин?
Функции этого «нового учреждения» О.М. впервые понял во время стычки с Блюмкиным. Место действия — московское
Кафе поэтов 147, и это — единственное, что правильно запомнил Георгий Иванов. Но Блюмкин приходил туда не страшным чекистом, выбирающим очередную жертву, как пишут на Западе, а желанным гостем. Он ведь был близок к власти, а в литературных кругах это очень ценилось. Ссора О.М. с Блюмкиным произошла за несколько дней до убийства Мирбаха. По самой дате видно, что с понятием «чекист» тогда еще почти ничего не связывалось. Чека была только что организована, а до ее организации террор и расстрелы осуществлялись другими организациями: военным, кажется, трибуналом. В разговоре с Блюмкиным О.М., может, впервые точно понял, в чем состоят функции «нового учреждения», куда за несколько дней до этого его приглашал тот же Блюмкин.
Блюмкин, по словам О.М., расхвастался: жизнь и смерть в его руках, и он собирается расстрелять «интеллигентишку», который арестован «новым учреждением». Глумление над «хилыми интеллигентами» и беспардонное отношение к расстрелам было, так сказать, модным явлением в те годы, а Блюмкин не только следовал моде, но и являлся одним из ее зачинателей и пропагандистов. Речь шла о каком-то искусствоведе, венгерском или польском графе, человеке, О.М. незнакомом. Рассказывая мне в Киеве эту историю, О.М. не помнил ни фамилии, ни национальности человека, за которого вступился. Точно так он не удосужился запомнить фамилии пяти стариков, которых спас от расстрела в 28 году. Сейчас личность графа легко восстановить по опубликованным материалам Чека: Дзержинский в рапорте по поводу убийства Мирбаха вспомнил, что он уже что-то слышал о Блюмкине...148
Хвастовство Блюмкина, что он возьмет да пустит в расход интеллигентишку-искусствоведа, довело другого хилого интеллигента, Мандельштама, до бешенства, и он сказал, что не допустит расправы. Блюмкин заявил, что не потерпит вмешательства О.М. в «свои дела» и пристрелит его, если тот только посмеет «сунуться»... При этой первой стычке Блюмкин, кажется, уже угрожал О.М. револьвером. Он делал это с удивительной легкостью даже в домашней жизни, как мне говорили...
Согласно зарубежному изложению, О.М. изловчился, вырвал у Блюмкина ордер и порвал его... О каком ордере могла идти речь? Ведь искусствовед уже сидел на Лубянке, значит, ордер на арест был давно приколот к делу, а не находился в руках у Блюмкина... И смысла такой поступок не имел бы никакого — ведь всякую бумажку можно легко восстановить. Зная темперамент О.М., я вполне допускаю, что он что-то выхватил и порвал, но он бы никогда этим не ограничился. Это на него не похоже. Это бы значило, что, испугавшись угроз Блюмкина, он отступился, устроив для самоудовлетворения небольшой скандал. В таком случае эту историю стоило бы вспоминать только как иллюстрацию упадка нравов. Но дело это имело продолжение.
Прямо из кафе О.М. отправился к Ларисе Рейснер и так повел наступление, что Раскольников позвонил Дзержинскому и сговорился, что тот примет Ларису и О.М. В напечатанном рапорте говорится, что на прием с Мандельштамом явился сам Раскольников, но это неверно. С О.М. поехала жена (Лариса Рейснер), а не муж (Раскольников). Думаю, что не было такой силы в мире, которая заставила бы Раскольникова поехать по такому делу в Чека, да еще с О.М. — его он не любил. Все связанное с литературными пристрастиями Ларисы всегда раздражало Раскольникова.
Все остальное в рапорте довольно точно: Дзержинский выслушал О.М., затребовал дело, принял поручительство О.М. и приказал выпустить искусствоведа. Было ли выполнено это приказание, я не знаю 1 49. О.М. думал, что было, но через несколько лет в подобной же ситуации О.М. узнал, что после распоряжения, данного при нем Дзержинским, арестованный выпущен не был... 1 50 В восемнадцатом году О.М. не пришло в голову проверять, выполнено ли обещание сановника. От кого-то он, впрочем, слышал, что граф был выпущен и уехал на родину. Да и последующее поведение Блюмкина свидетельствовало об этом...
Дзержинский заинтересовался и самим Блюмкиным и стал о нем расспрашивать Ларису. Она ничего толком о Блюм- кине не знала, но О.М. потом жаловался мне на ее болтливость и бестактность. Этим она славилась... Во всяком случае, болтовня Ларисы Блюмкину не повредила и не привлекла к нему никакого внимания, а жалоба О.М. на террористические замашки этого человека в отношении заключенных осталась, как и следовало ожидать, гласом вопиющего в пустыне. Если бы тогда Блюмкиным заинтересовались, знаменитое убийство германского посла могло бы сорваться, но этого не случилось: Блюмкин осуществил свои планы без малейшей помехи. Дзержинский вспомнил про посещение О.М. только после убийства Мирбаха и использовал его в рапорте, очевидно, только чтобы показать свою осведомленность. Он даже забыл, кто у него был с О.М. После убийства Мирбаха Блюмкин был на время отстранен от работы в Чека, но вскоре вернулся и оставался там до своей гибели.
Почему Блюмкин все же не отомстил, как грозился, О.М., вмешавшемуся в «его дела» и даже одержавшему победу? По мнению О.М., Блюмкин был страшным, но далеко не примитивным человеком. О.М. утверждал, что Блюмкин и не собирался его убивать: ведь нападений было несколько, но он всегда позволял присутствующим разоружить себя, а в Киеве сам спрятал револьвер... Выхватывая револьвер, беснуясь и крича, как одержимый, Блюмкин отдавал дань своему темпераменту и любви к внешним эффектам: он был по природе террористом неудержимо буйного стиля, выработавшегося у нас в стране еще до революции.
Второй вопрос — как совместить отвратительное хвастовство убийствами и поношение «интеллигентишки», предназначенного в жертву, с деятельностью жены, нелепо, но активно спасавшей интеллигенцию? Возможно, конечно, что моя знакомая из украинской деревни была только одной из «случайных жен» Блюмкина, как часто бывало в той среде, и отнюдь не единомышленницей... Но с людьми формации Блюмкина никогда нельзя быть уверенным, что видимость соответствует сущности, и кое-кто готов допустить, что в его деятельности был второй скрытый план и своей гнусной болтовней о расстрелах «хилых интеллигентишек» он стремился вызвать недоверие к «новому учреждению», где работал как представитель левых эсеров. В таком случае реакция О.М. была бы именно тем, чего он добивался, и именно потому кровная месть не состоялась... Но в этом сможет разобраться только историк, который будет изучать это странное время и этого диковинного человека.
Мне же кажется, что второго плана не было, а мальчишки, делавшие в те дни историю, отличались мальчишеской жестокостью и непоследовательностью. Почему именно молодых легче всего превратить в убийц? Почему молодость с таким преступным легкомыслием относится к человеческой жизни? Это особенно заметно в роковые эпохи, когда льется кровь и убийство становится бытовым явлением. Нас науськивали, как собак на людей, и свора с бессмысленным визгом лизала руки охотнику. Антропофагская психика распространялась, как зараза. Я на себе испытала легкий приступ этой болезни, но на меня нашелся умелый врач. В Киеве в мастерской Экстер какой-то заезжий гость, не то Рошаль, не то Черняк, прочел частушки Маяковского о том, как топят в Мойке офицеров 151. Бодрые стишки подействовали, и я рассмеялась. За это на меня неистово набросился Эренбург. Он так честил меня, что я до сих пор чту его за этот разнос, а себя за то, что я, вздорная тогда девчонка, сумела смиренно его выслушать и на всю жизнь запомнить урок. Это произошло до моей встречи с О.М., и ему уже не пришлось лечить меня от приступов антропофагии и объяснять, почему он вступился за графа.
Именно этого у нас почти никто не понимает, и многие до сих пор спрашивают меня, почему О.М. это сделал, то есть вступился за незнакомого человека в дни, когда расстреливали направо и налево. У нас понимают, если вступаются за «своего» — родственника, знакомого, шофера, секретаршу... Даже в сталинские дни такие хлопоты не прекращались. Но там, где нет личной заинтересованности, соваться не следует. Люди, живущие при диктатуре, быстро проникаются сознанием собственной беспомощности и находят в ней утешение и оправдание своей пассивности: «Разве мой голос остановит расстрелы?.. Не от меня это зависит... Кто меня послушает...» Так говорили лучшие из нас, и привычка соизмерять свои силы привела к тому, что любой Давид, который лезет с голыми руками на Голиафа, вызывал только недоумение и пожатие плеч. В таком положении очутился и Пастернак, когда в опаснейшее время отказался дать свою подпись под писательским письмом, одобряющим очередной расстрел «врагов народа»... 1 52 Вот почему голиафы с такой легкостью уничтожали последних давидов.
Мы все пошли на мировую: молчали, надеясь, что убьют не нас, а соседа. Мы даже не знаем, кто среди нас убивал, а кто просто спасался молчанием.
ЖЕНЩИНА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
«Надо создать тип женщины русской революции, — говорила Лариса Рейснер в тот единственный раз, когда мы были у нее после ее возвращения из Афганистана 1 53, — французская революция свой тип создала. Надо и нам». Это вовсе не значит, что Лариса собиралась писать роман о женщинах русской революции. Ей хотелось создать прототип, и себя она предназначала для этой роли. Для этого она переходила через фронты, ездила в Афганистан и в Германию. С семнадцатого года она нашла свой путь в жизни — этому помогли традиции семьи: профессор Рейснер еще в Томске сблизился с большевиками 1 54, и Лариса оказалась в среде победителей.
Во время нашей встречи Лариса обрушила на О.М. кучу рассказов, и в них сквозила та же легкость, с какой Блюм- кин хватался за револьвер, и его же пристрастие к внешним эффектам. На постройку «женского типа» Лариса употребила сходный с Блюмкиным материал. С теми, кто вздыхал в подушку, сетуя на свою беспомощность, ей было не по пути — в ее среде процветал культ силы. Спокон века право использовать силу мотивируется пользой народа — надо успокоить народ, надо накормить народ, надо оградить его от всех бед... Подобной аргументацией Лариса пренебрегала и даже слово «народ» из своего словаря исключила. В этом ей тоже чудились старые интеллигентские предрассудки. Все острие ее гнева и разоблачительного пафоса было направлено против интеллигенции. Бердяев напрасно думает, что интеллигенцию уничтожил народ, ради которого она когда-то пошла по жертвенному пути 1 55. Интеллигенция сама уничтожила себя, выжигая в себе, как Лариса, все, что не совмещалось с культом силы.
При встрече с О.М. Лариса сразу вспомнила, как она изменила себе и поехала с ним к Дзержинскому: «Зачем вам понадобилось спасать этого графа? Все они шпионы... » Она не без кокетства пожаловалась мне на О.М.: он так на нее набросился, что она, не успев опомниться, «влипла в эту историю»... А в самом деле, почему она согласилась наперекор всей своей позиции ехать просить за неизвестного «интеллигентишку»? О.М. считал, что Ларисе захотелось продемонстрировать свое влияние и похвастаться близостью к власти. А по-моему, она просто выполнила то, что считала прихотью О.М., которого была готова как угодно баловать за стихи. Преодолеть любовь к стихам Лариса не могла, хотя это преодоление входило в ее программу: разве оно соответствовало образу «женщины русской революции», созданному в ее воображении? В первые годы революции среди тех, кто победил, было много любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью — «если я убью — хорошо, если меня убьют — плохо»?
Стихи Лариса не только любила, но еще втайне верила в их значение, и поэтому единственным темным пятном на ризах революции был расстрел Гумилева. Когда это случилось, она жила в Афганистане, и ей казалось, что будь она в те дни в Москве, она сумела бы вовремя дать добрый совет и остановить казнь. При встрече с нами она все время возвращалась к этой теме, и мы присутствовали при зарождении легенды о телеграмме Ленина с приказом не приводить приговор в исполнение. В тот вечер Лариса поднесла нам эту легенду в следующем виде: мать Ларисы, узнав о том, что собираются сделать в Петрограде, отправилась в Кремль и уговорила Ленина дать телеграмму. Сейчас роль информатора приписывают Горькому — он, мол, снесся с Лениным...156 И то и другое не соответствует действительности. В отсутствие Ларисы мы несколько раз заходили к ее родителям, и мать при нас сокрушалась, что не придала значения аресту Гумилева и не попробовала обратиться к Ленину — может бы что вышло...
Что же касается Горького, то к нему действительно обращались... К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил Гумилева, но хлопотать взялся. Своего обещания он не выполнил: приговор вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький еще даже не раскачался что-либо сделать...157 Когда до нас стали доходить трогательные истории о телеграмме, О.М. не раз вспоминал о зарождении этой легенды в комнате у Ларисы: до ее приезда подобных слухов не циркулировало и все знали, что Ленину не было никакого дела до поэта, о котором он никогда не слышал...158 Но почему в нашей стране, где пролито столько крови, именно эта легенда оказалась такой живучей? Мне все время встречаются люди, которые клянутся, что эта телеграмма была даже напечатана в таком-то томе сочинений или лежит целехонька в архиве. Легенда дошла даже до писателя в узеньких брючках, того самого, что носит в кармане коробочку леденцов. Он даже обещал принести мне том, где он сам своими глазами прочел эту телеграмму, но обещания своего так и не выполнил. Миф, изобретенный Ларисой в угоду собственной слабости, будет еще долго бытовать в нашей стране.
С образом женщины русской революции Ларисе повезло меньше, чем с мифом о телеграмме. Это объясняется, пожалуй, тем, что она, скорее, принадлежала к стану победителей, чем борцов. О.М. рассказывал, что Раскольников с Ларисой жили в голодной Москве по-настоящему роскошно — особняк, слуги, великолепно сервированный стол... Этим они отличались от большевиков старшего поколения, долго сохранявших скромные привычки. Своему образу жизни Лариса с мужем нашли соответствующее оправдание: мы строим новое государство, мы нужны, наша деятельность — созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти. Лариса опередила свое время и с самого начала научилась бороться с еще не названной уравниловкой.
Со слов О.М. я запомнила следующий рассказ о Ларисе: в самом начале революции понадобилось арестовать каких-то военных, кажется адмиралов, военспецов, как их тогда называли. Раскольниковы вызвались помочь в этом деле: они пригласили адмиралов к себе; те явились откуда-то с фронта или из другого города. Прекрасная хозяйка угощала и занимала гостей, и чекисты их накрыли за завтраком без единого выстрела. Операция эта была действительно опасной, но она прошла гладко благодаря ловкости Ларисы, заманившей людей в западню 1 59.
Лариса была способна на многое, но я почему-то уверена, что будь она в Москве, когда забрали Гумилева, она бы вырвала его из тюрьмы 1 60, и если бы она была жива и у власти в период уничтожения О.М., она бы сделала все, чтобы его спасти. Впрочем, ни в чем уверенным быть нельзя — жизнь изменяет людей.
У О.М. были приятельские отношения с Ларисой. Она хотела забрать его в Афганистан, но Раскольников воспротивился. Мы были у нее, когда она уже бросила Раскольникова, но на этом наши отношения оборвались — О.М. стал явно чуждаться этой женщины революции. Узнав о ее смерти, он вздохнул, а в 37 году как-то заметил, что Ларисе повезло: она вовремя умерла. В те годы уничтожали массами людей ее круга.
Раскольников был чужим человеком во всех отношениях. Однажды он засыпал О.М. телеграммами: тогда он занял место отставленного Воронского и редактировал «Красную новь» 1 61. Странно подумать, но писатели, которых печатал Во- ронский, так называемые «попутчики», бойкотировали «Красную новь» с ее новым редактором, бесцеремонно севшим в кресло внезапно снятого создателя журнала. Раскольников так нуждался в материале, что обратился даже к О.М. По поводу этих телеграмм О.М. сказал: «Мне все равно, кто редактор: ни Во- ронский, ни Раскольников меня печатать не будут... » Попутчики вскоре забыли своего первого покровителя и больше на смены редакторов не реагировали, а О.М. так бы и остался со своим «Шумом времени» на руках, если б в еще не закрытом частном издательстве «Время» не работал Георгий Блок 1 62.
Все, кого Лариса знала, когда была профессорской дочкой, издававшей нелепый журнальчик 1 63 и ходившей в гости к поэтам с первыми пробами нелепых стихов, и потом, когда пыталась стать «женщиной русской революции», погибли, не прожив своей жизни. Она была красива тяжелой германской красотой. В Кремлевской больнице, где она умирала, при ней дежурила ее мать, покончившая самоубийством сразу же после смерти дочери 1 64. Мы так не привыкли к естественной смерти от болезни, что мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу? Противоречивая, необузданная, она заплатила ранней смертью за все свои грехи. Мне иногда кажется, что она могла выдумать историю про адмиралов, чтобы украсить убийством свою «женщину русской революции». Ведь люди, строившие новый мир, яростно доказывали, что все законы вроде «не убий» — сплошное лицемерие и ложь. А ведь это Лариса зашла в самый разгар голода к Анне Андреевне и ахнула от ужаса, увидав, в какой та живет нищете. Через несколько дней она появилась снова, таща тюк с одеждой и мешок с продуктами, которые вырвала по ордерам. Не надо забывать, что добыть ордер было не менее трудно, чем вызволить узника из тюрьмы.
ПРИВОДНЫЕ РЕМНИ
Чудо — вещь двухступенчатая: первая ступень заключается в том, чтобы вручить письмо или прошение адресату, находящемуся вне пределов досягаемости; иначе письмо пойдет обычным ведомственным путем, при котором никаких шансов на осуществление чуда нет. Писем миллионы, чудеса можно пересчитать по пальцам. Уравниловки здесь нет и в помине. Без первой ступени обойтись нельзя.
Телеграммы к власть имущим пропали бы без толку, как предсказывала кастелянша, если б я не отправляла копий Николаю Ивановичу Бухарину... Моя чердынская советчица не учла именно этой детали, а по существу она была совершенно права. Николай Иванович отличался такой же импульсивностью, как О.М. Он не спросил себя: «А какое мне, собственно, дело до этого графа?» и не стал соразмерять свои силы: «А ну-ка, вспомним, удаются ли мне такие дела...» Вместо этого он сел за стол и написал Сталину. Поступок Бухарина совершенно выпадает из общепринятых у нас норм поведения 1 65: людей, способных на такие импульсивные действия, к этому времени в нашей стране уже не оставалось: их успели перевоспитать или уничтожить.
В 30 году в крошечном сухумском доме отдыха для вельмож, куда мы попали по недосмотру Лакобы, со мной разговорилась жена Ежова: «К нам ходит Пильняк, — сказала она. — А к кому ходите вы?» Я с негодованием передала этот разговор О.М., но он успокоил меня: «Все "ходят". Видно, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу».
Мы «ходили» к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О.М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения Эмиль- евича... Всеми просветами в своей жизни О.М. обязан Бухарину. Книга стихов 28 года никогда бы не вышла без активного вмешательства Николая Ивановича, который привлек на свою сторону еще и Кирова. Путешествие в Армению, квартира, пайки, договоры на последующие издания, не осуществленные, но хотя бы оплаченные, что очень существенно, так как О.М. брали измором, не допуская ни к какой работе, — все это дело рук Бухарина. Его последний дар — переезд из Чердыни в Воронеж.
В тридцатые годы Николай Иванович уже жаловался, что у него нет «приводных ремней». Он терял влияние и был, в сущности, в глубокой изоляции. Но от помощи О.М. он никогда не открещивался и только ломал голову, к кому обратиться и через кого действовать. А в зените славы — конец двадцатых годов, — когда этот человек, едва достигший сорока лет, находился в самом центре мирового коммунистического движения и к серому дому, куда приезжали представители всех рас и национальностей 166, подкатывал в черном автомобиле в сопровождении трех или четырех таких же черных машин, где ехала охрана, он говорил вещи, сквозь которые уже просвечивало будущее. О.М. случайно узнал на улице про предполагаемый расстрел пяти стариков 1 67 и в дикой ярости метался по Москве, требуя отмены приговора. Все только пожимали плечами, и он со всей силой обрушился на Бухарина, единственного человека, который поддавался доводам и не спрашивал: «А вам-то что?» Как последний довод против казни О.М. прислал Бухарину свою только что вышедшую книгу «Стихотворения» 1 68 с надписью: в этой книге каждая строчка говорит против того, что вы собираетесь сделать... Я не ставлю эту фразу в кавычки, потому что запомнила ее не текстуально, а только смысл. Приговор отменили, и Николай Иванович сообщил об этом телеграммой в Ялту, куда О.М., исчерпав все свои доводы, приехал ко мне.
Вначале Бухарин еще пробовал отбиваться от натиска О.М. и как-то раз сказал: «Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не приходится...» А для иллюстрации рассказал про группу сочинских комсомольцев, которых только что «пустили в расход» за разложение... О.М. вспоминал эти слова во время процесса Бухарина.
С какой стороны ждал удара этот незарекавшийся большевик? Боялся воскрешения поверженных врагов или чуял грозу от своих? Мы могли только гадать: на прямой вопрос рыжебородый человечек ответил бы шуткой.
В 28 году в кабинете, куда сходились нити грандиозных сдвигов двадцатого века, два обреченных человека высказались о смертной казни. Оба шли к гибели, но разными путями. О.М. еще верил, что «присяга чудная четвертому сословью» 1 69 обязывает к примиренью с советской действительностью — «все, кроме смертной казни!». Он был подготовлен к приятию новшеств герценовским учением о «prioratus dignitatis» 1 70, которое было сильнейшим подкопом под идеи народоправства. «Что такое механическое большинство!» — говорил О.М., пытаясь оправдать отказ от демократических форм правления... А ведь замысел воспитать народ тоже герценовский, хотя Герцен и смягчил его формулировкой: «путем законов и учреждений» 1 71. Не здесь ли коренится изначальная ошибка нашего времени и каждого из нас? Зачем народу, чтобы его воспитывали? Какая дьявольская нужна гордыня, чтобы навязать себя в воспитатели! Только в России стремление к образованию народа подменили лозунгом об его воспитании. И сам О.М., очутившись объектом воспитания, одним из первых восстал против его сущности и методов.
У Николая Ивановича был совсем иной путь. Он ясно видел, что новый мир, в построении которого он так активно участвовал, до ужаса не похож на то, что было задумано. Жизнь шла не так, как полагалось по схемам, но схемы были объявлены неприкосновенными, и предначертания запрещалось сравнивать со становящимся. Теоретический детерминизм породил, как и следовало ожидать, неслыханных практических деятелей, которые смело наложили табу на всякое изучение действительности: зачем подрывать основы и вызывать лишние сомнения, если история все равно примчит нас к предсказанной цели? Когда жрецы связаны круговой порукой, отступникам нечего ждать пощады. Николай Иванович ни от чего не отступал, но уже предчувствовал неизбежность ямы, куда его приведут сомнения или горькая потребность хоть когда-нибудь хоть что-нибудь назвать собственным именем.
О.М. как-то пожаловался ему, что в одном учреждении (Зифе 1 72) не чувствуется «здорового советского духа». «А какой дух в других учреждениях? — спросил Николай Иванович. — Как из хорошей помойной ямы! Смердит... » «Вы не знаете, как у нас умеют травить», — в другой раз сказал ему О.М. «Это мы-то не знаем!» — ахнул Николай Иванович и вместе со своим секретарем и другом Цетлиным расхохотался.
Основное правило эпохи — не замечать реальности. Деятелям полагалось оперировать только категорией желательного и, взобравшись на башню из слоновой кости, — это они сидели в ней, а не мы! — благосклонно взирать оттуда на копошение человеческих масс. Человек, знавший, что из кирпичей будущего не построишь настоящего, заранее мирился с неизбежным концом и не зарекался от расстрела. А что ему, собственно, оставалось делать? Все мы были готовы к такому концу. О.М., прощаясь с Анной Андреевной зимой 37/38 года, сказал: «Я готов к смерти» 1 73. Эту фразу в различных вариантах я слышала от десятков людей. «Я готов ко всему», — сказал мне Эренбург, прощаясь в передней. Это была эпоха дела врачей и борьбы с космополитизмом, и его черед надвигался. Эпоха следовала за эпохой, а мы всегда были готовы ко всему.
Благодаря Бухарину О.М. воочию увидел первые проявления «нового», которое возникало на наших глазах, и узнал раньше многих, откуда ждать угрозы. В 22 году О.М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения. Тогда-то он в первый раз обратился к Бухарину. Мы пришли к нему в «Метрополь» 174. Николай Иванович немедленно позвонил к Дзержинскому и попросил принять О.М. Свидание состоялось на следующее утро. О.М. вторично вошел в учреждение, которому Блюмкин предсказал такую великую будущность, и мог сравнить период революционного террора и эпоху зарождавшейся государственности нового типа. Дзержинский еще не отступился от старого стиля. Он принял О.М. запросто и предложил взять брата на поруки. Это предложение, правда, было подсказано Бухариным. Сняв телефонную трубку, Дзержинский тут же дал соответствующее распоряжение следователю. На следующее утро О.М. отправился к следователю и вышел оттуда полный впечатлений. Следователь был в форме, при оружии, с телохранителями. «Распоряжение получено, — сообщил он, — но брата вам на поруки мы не отдадим». Причина отказа: «Нам неудобно будет вас арестовать, если ваш брат совершит новое преступление... » Из этого явствовало, что какое-то преступление уже было совершено. «Новое преступление, — сказал, вернувшись домой, О.М., — из чего они его сделали?» Доверчивости у нас не было никакой, и мы испугались, что Евгению Эмильевичу собирались что-то «пришить». Нам пришло в голову, что свое телефонное распоряжение Дзержинский отдал таким тоном, который не обязывал следователя ровно ни к чему.
Форма отказа еще звучала вполне любезно — вас, мол, не арестуем, — но общий тон, вся эта помпа с вооруженной охраной, таинственность и запугиванье — «совершит новое преступление» — все это звучало уже по-новому. Силы, вызванные к жизни старшим поколением, выходили из предначертанных им границ*175. Так созревало наше будущее, отнюдь не похожее на террор первых дней революции. Даже фразеология вырабатывалась новая — государственная. Как ни страшен террор первых дней, его нельзя сравнить с планомерным массовым уничтожением, которому мощное государство «нового типа» подвергает своих подданных согласно законам, инструкциям, распоряжениям и разъяснениям, исходящим от коллегий, секретариатов, особых совещаний и просто «сверху».
Узнав от О.М. о приеме у следователя, Бухарин взбесился. Реакция была настолько бурной, что мы поразились. А через два дня он приехал к нам сообщить, что никакого преступления — ни старого, ни нового — нет и Евгений Эмильевич будет выпущен через два дня. Эти добавочные дни понадобились для завершения и оформления дела о несовершенном преступлении.
Как объяснить реакцию Бухарина? Ведь и он был сторонником террора — с чего бы тут кипятиться? Взяли мальчишку для острастки студентов, даже расстрел ему не грозил — самое рядовое дело... Что же случилось с Николаем Ивановичем? Не почуял ли он «новое», надвигавшееся и угрожавшее всем нам? Не вспомнил ли он гётевскую метлу, таскавшую воду по приказу ученика чародея? 176 Не успел ли он уже сообразить, что ему и его соратникам уже не удастся остановить разбуженные ими силы, как не мог остановить метлу бедный ученик чародея? Нет, скорее всего, Николай Иванович просто возмутился, что какой-то паршивый следователь сунул нос не в свое дело и не выполнил распоряжения старших по иерархической лестнице. Еще не наладили машину, подумал он, и она сбоит... Ведь он всегда был человеком темпераментным, с быстрыми и сильными реакциями, только по-разному выражал свое негодование в разные эпохи. Вплоть до двадцать восьмого года он восклицал «идиоты!» и хватал телефонную трубку, а с тридцатого хмурился и говорил: «Надо подумать, к кому обратиться...» Путешествие в Армению он устраивал через Молотова и пенсию тоже 177.
Она была дана за «заслуги в русской литературе при невозможности использовать» данного писателя в советской. Эта формулировка чем-то соответствовала действительности, и мы подозревали, что она принадлежит Бухарину. А вот Анне Андреевне не нашли ничего лучшего, чем выдать пенсию по старости, хотя ей было около тридцати пяти лет. Тридцатипятилетняя «старуха» получила семьдесят рублей 178 — государство обеспечило ей и спички, и папиросы.
В начале тридцатых годов Бухарин в поисках «приводных ремней» все рвался к «Максимычу», чтоб рассказать ему про положение Мандельштама — не печатают и не допускают ни к какой работе. О.М. тщетно убеждал его, что от обращения к Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со штанами: О.М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его арестовывали, и он добрался до Ленинграда 1 79 еле живой, без теплой одежды... В те годы одежду не продавали — ее можно было получить только по ордеру. Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: «Обойдется... » До этого случая он никого не оставлял без брюк, и многие писатели, ставшие потом попутчиками, вспоминают об отеческой заботе Горького 180. Брюки — мелочь, но эта мелочь свидетельствовала о враждебности Горького к чуждому для него течению в литературе: все те же «хилые интеллигенты», которых следует сохранять, только если у них есть основательная сумма научных знаний. Подобно многим людям тождественной биографии, Горький ценил знания и оценивал их количественно — чем больше, тем лучше... Бухарин не поверил О.М. и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: «А к Мак- симычу обращаться не надо... » Сколько я ни приставала, мне не удалось узнать, почему...
При обыске 34 года у нас отобрали все записочки Бухарина. Чуть-чуть витиеватые, украшенные латинской цитатой: просит прощения, не может принять сейчас, воленс-ноленс приходится встречаться в часы, назначенные секретарем... Не сочтите за бюрократизм — иначе не успеешь всего сделать... Удобно ли завтра в девять утра?.. Пропуск будет приготовлен... Если неудобно, может, сами предложите какой-нибудь час...
Я бы много отдала, чтобы еще раз договориться с Ко- ротковой, белочкой-секретаршей из «Четвертой прозы», о часе, а потом прийти к Николаю Ивановичу и поговорить о том, чего мы не успели сказать друг другу. Может, он снова вызвал бы по междугородному телефону Кирова и спросил — что у вас делается в Ленинграде — почему вы не печатаете Мандельштама?.. Издание уже давно стоит в плане, а вы откладываете его с года на год... А со смерти прошло уже двадцать пять лет...
Судьба не таинственная внешняя сила, а математически выводимое производное из внутреннего заряда человека и основной тенденции эпохи, хотя в наше время немало мученических биографий вырезалось по чудовищной стандартной выкройке. Но эти двое — носители внутреннего заряда — сами определили свои отношения со временем.
РОДИНА ЩЕГЛА
Паспорт отобрали при аресте. Когда мы приехали в Воронеж, единственным документом О.М. оказалась сопроводительная бумажка чердынского ГПУ, по которой нам выдавали билеты в воинских кассах. Ее О.М. сдал в специальное окошко зашарканной пропускной ГПУ и получил новое удостоверение — по нему допускалась только временная прописка на несколько недель. Он разгуливал с этим удостоверением, пока выяснялось, следует ли оставить ссыльного в областном центре или можно сплавить в район. Кроме того, наши опекуны не знали, какому виду высылки он подлежит. В этом деле есть множество градаций; мне известны две основные разновидности: с прикреплением и без. В случае прикрепления надо регулярно ходить отмечаться в какое-то окошко этой самой приемной. В Чердыни О.М. полагалось являться на регистрацию каждые три дня. При отсутствии прикрепления существуют варианты, при которых разрешаются или запрещаются поездки по области. К осени О.М. вызвали в органы и разрешили получить воронежский паспорт. Вид высылки оказался самым легким — с паспортом! Тут-то мы узнали, что обладание паспортом тоже высокая привилегия — не всякий заслуживает ее.
Получение паспорта — огромное событие в жизни ссыльного, оно дает иллюзию гражданских прав. Первый год жизни в Воронеже ознаменовался непрерывными хождениями в милицию для получения бумажонки, называвшейся «временный паспорт». Семь или восемь месяцев подряд выдавался документ или бумажонка, действительная на один месяц. За неделю до истечения срока О.М. начинал собирать справки, необходимые для обмена: из домоуправления о том, что О.М. не бродяга, а прописан честь честью в таком-то доме, из ГПУ и, наконец, с места работы. С ГПУ отношения были вполне ясны, а вот последняя справка оказалась камнем преткновения: где ее взять? Первое время приходилось выклянчивать ее в местном отделении Союза писателей. Эта процедура никогда не проходила без осложнений. Деятели Союза охотно настукали бы какую угодно справку, но делать этого они не смели, а некоторые из них, может, действительно с трепетом относились к своему праву ставить печать Союза на листок бумаги: вдруг поставишь печать плохому писателю! И хозяева местного отделения куда-то обращались, чтобы получить санкцию на выдачу бумажки о том, что О.М. действительно занимается литературой. Начиналось все с шушуканья, мрачных взглядов, беготни... Получив санкцию, воронежские писатели улыбались: им тоже было приятно, что все сошло благополучно... Время было еще невинное, вегетарианское...
За каждой справкой, как минимум, приходилось ходить по два раза: сначала попросить, а потом получить. Часто выдача справки откладывалась: «еще не готова»... Справки сдавались начальнику паспортного стола в милиции. К нему всегда стояла большая очередь. Через два-три дня О.М. опять бежал в ту же очередь к тому же начальнику для получения временного паспорта, а на следующий день он шел прописывать новый документ и становился в очередь к окошку у прописывающей милицейской барышни. Оказалось, что у милицейской барышни есть душа: она почему-то взяла О.М. под свое покровительство и, не обращая внимания на ропот домоуправленческих работников, томившихся в очереди с толстыми домовыми книгами под мышкой — в них вносятся все прибывающие и уезжающие, — она подзывала О.М. к окошку и забирала у него паспорт, чтобы на следующее утро, опять избавив его от стояния в очереди, вручить ему эту драгоценную бумажку, но уже со штампом о прописке.
К лету 1935 года нас облагодетельствовали, выдав О.М. трехмесячный паспорт и разрешив трехмесячную прописку. Это очень облегчило жизнь, тем более что очереди после чистки Ленинграда резко увеличились: счастливцы, попавшие в Воронеж, проходили через все трудоемкие паспортные процедуры. Во время общего обмена паспортов О.М. вдруг удостоился настоящей трехлетней паспортной книжки.
Беспаспортные народы никогда не догадаются, сколько развлечений можно извлечь из этой волшебной книжки! В дни, когда паспорт О.М. был еще драгоценной новинкой, даром милостивой судьбы, в Воронеж приехал на гастроли Яхонтов. Это именно с ним О.М. в Москве упражнялся в чтении пайковой книжки из отличного писательского распределителя: «Пайковые книжки читаю, Пеньковые речи ловлю... » 181 Теперь они перешли на паспортную, и, надо сказать, она зазвучала мрачнее. В пайковой — хором и поодиночке — они прочитывали талоны: молоко, молоко, молоко... сыр, мясо... У Яхонтова, когда он читал паспортную, появлялись многозначительные и угрожающие интонации: основание, по которому... выдан... кем выдан... особые отметки... прописка, прописка, прописка...
От пайковой книжки протянулась ниточка к той литературе, которую нам тоже выдавали в журналах и госиздатах, и, открывая «Новый мир» или «Красную новь», О.М. говорил: сегодня выдается Гладков, Зенкевич или Фадеев... В этом двойном значении она и попала в стихи. И паспортной нашлось место в стихах: «И в кулак зажимая истертый Год рожденья с гурьбой и гуртом, Я шепчу обескровленным ртом: Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году, и столетья Окружают меня огнем... »
Вторая забава — тоже по типу «шиш в кармане» — происходила на подмостках. Яхонтов выступал с монтажом «Поэты путешествуют» и читал кусочки из «Путешествия в Арзрум» и Маяковского, из которых явствовало, что поэты могут ездить за границу только при советской власти. Аудитория оставалась вполне равнодушной: никто тогда даже не подозревал, что люди могут ездить за границу; «зажрались» — лениво говорили слушатели, расходясь с непонятного вечера. И Яхонтову, чтобы взбодрить себя, приходилось прибегать к трюкам и забавам. Он вставлял в свой монтаж отрывок из «Советского паспорта» и, вытащив свой из кармана, потрясал им, глядя прямо на О.М. А тот вытаскивал — любимый и новый, и они обменивались понимающими взглядами... Начальство не одобрило бы подобных шуточек, но оно у нас прямолинейное, а в инструкциях ничего подобного предусмотрено не было.
Кроме того, по паспорту можно гадать. Поскольку всякий общий обмен паспортов являлся также и чисткой, проводившейся под сурдинку, я не решилась поехать для обмена в Москву и произвела эту операцию в Воронеже. Этим самым я лишилась гражданства в великом городе и снова обрела его лишь через двадцать восемь лет. Но, в сущности, шансов на получение московского паспорта у меня не было: где бы я раздобыла справку о работе? как бы я объяснила, где хозяин площади, на которой я живу? а в каких отношениях я с ним состою и кто за кого отвечает? Получив два свеженьких воронежских паспорта, мы заметили, что у нас одинаковые серии, то есть буквы перед номером. Считалось, что эти буквы — тайный полицейский шифр, определяющий категорию, к которой принадлежит владелец — свободный, высланный, имеющий судимость... «Вот теперь ты окончательно попалась», — сказал О.М., разглядывая номера и серии. Оптимистически настроенные друзья утешали нас, что не я попалась, а милиция забыла, что О.М. ссыльный, и не поставила ему соответствующей пометки. У нас была такая твердая уверенность, что все граждане перенумерованы и проштемпелеваны согласно своим категориям, что никому даже в голову не пришла мысль усум- ниться в значении этих букв и цифр. Только через несколько лет после смерти О.М. окончательно выяснилось, что серии не означают ничего, кроме порядковых номеров да еще того, что мои напуганные сограждане превосходят в своем воображении даже ГПУ и милицию.
Потеря мною московского паспорта мало нас огорчала. «Если я вернусь, — говорил О.М., — то и тебя пропишут. А пока я не вернулся, тебя все равно не пустят». Действительно, в 38-м меня выставили из столицы, потом мне удавалось прописываться на месяц-другой по научным командировкам. Наконец Сурков предложил мне вернуться: «хватит сидеть в изгнании». Бросив работу, я приехала получать выделенную мне Союзом писателей комнату. С полгода меня продержали в Москве, а потом Сурков мне заявил, что ни обещанной комнаты, ни прописки у меня не будет: «Они говорят, что вы уехали добровольно», а у него нет времени, чтобы «поговорить о вас с товарищами»... И наконец сейчас, в 64 году, вдруг мне разрешили прописку. Немало, правда, народу писало письма, просило и хлопотало... А может, это случилось потому, что сейчас какой-то безумный журнал собирается напечатать несколько стихотворений О.М.? 1 82 Все-таки это означает, что он вернулся в Москву. Тридцать два года ни одной строчки его стихов не появлялось в печати 1 83, двадцать пять лет прошло после его смерти и тридцать лет после первого ареста.
А получение настоящего паспорта было действительно большим облегчением. Паспортная канитель не только отнимала массу времени, пока О.М. жил по «временным удостоверениям», но еще и сопровождалась непрерывной тревогой и гаданием на кофейной гуще: выдадут — не выдадут... И в приемной ГПУ, и в милиции только и слышались одни и те же разговоры: одни жаловались человеку в окошке, что им отказали в прописке, другие просили, чтобы им разрешили... Окошеч- ный человек не разговаривал, а только протягивал руку за заявлением и сообщал об отказе. Получившие отказ направлялись в район, где заработать было невозможно, а условия жизни непереносимы. И вместе со всей толпой, бегая за справками по канцеляриям и милициям, мы дрожали, что на этот раз не пройдет и нам снова придется отправляться неизвестно куда и зачем. «И в кулак зажимая истертый Год рожденья с гурьбой и гуртом...» Читая эти стихи Михоэлсу, О.М. выхватил паспорт и зажал его в кулак...
ВРАЧИ И БОЛЕЗНИ
Мы приехали в Воронеж, и нас почему-то пустили в гостиницу 1 84. Те, кто бдят над нами, разрешили, очевидно, на конечных пунктах беспаспортным останавливаться в гостиницах. Номера нам не дали, но отвели койки в мужской и женской комнатах. Жили мы на разных этажах, и я все бегала по лестнице, потому что беспокоилась, как чувствует себя О.М. Но с каждым днем становилось все труднее подниматься по лестнице. Через несколько дней у меня подскочила температура, и я сообразила, что заболеваю сыпным тифом, подхваченным где-то в пути. Начало сыпного тифа, по-моему, нельзя спутать ни с чем — ни с каким гриппом, во всяком случае... Но это означало многонедельное лежание в больнице, в бараках, а передо мной все маячила сцена, как О.М. бросается из окна. Скрыв от него свою температуру, а она уже изрядно поднялась и все время лезла вверх, я умолила его пойти к психиатру. «Если тебе так хочется», — сказал он, и мы пошли 1 85. О.М. сам подробно описал все течение своей болезни, и мне не пришлось ничего прибавлять. Он был в эти дни уже совершенно объективен и точен. Врачу он пожаловался, что в минуты усталости у него бывают галлюцинации. Чаще всего это случается в момент засыпания. Сейчас, сказал О.М., он понимает природу «голосов» и научился останавливать их усилием воли, но в гостиничной жизни есть много раздражающих моментов, которые мешают борьбе с болезнью: шум, днем нельзя отдохнуть... А самое неприятное — это запирающиеся двери, хотя он прекрасно знает, что двери запираются не снаружи, а изнутри...
Тюрьма прочно жила в нашем сознании. Василиса Шкловская терпеть не может закрытых дверей — не потому ли, что в молодости ей пришлось основательно посидеть 1 86 и она на собственном опыте узнала, что такое быть запертой? Да и люди, не испытавшие тюремных камер, тоже не могли избавиться от тюремных ассоциаций. Когда года через полтора в той же гостинице остановился Яхонтов, он сразу заметил, как там лязгают ключи в замках: «Ого!» — сказал он, когда, выйдя из его номера, мы запирали дверь. «Звук не тот», — успокоил его О.М. Они отлично поняли друг друга. Вот почему в стихах О.М. так горячо утверждается право «дышать и открывать двери», которого О.М. боялся лишиться.
Психиатр разговаривал с ним осторожно — ведь в каждом человеке все мы подозреваем стукача, а среди потерпевших их было множество, потому что люди, пережившие психическую травму, часто теряли сопротивляемость, но, выслушав рассказ О.М., он все же сказал, что у «психастенических субъектов», побывавших в тюрьме, очень часто наблюдаются подобные «комплексы»...
Я рассказала врачу про свою болезнь — тут и О.М. понял, в чем дело, и страшно испугался — и спросила, не следует ли на время моей болезни устроить О.М. в клинику. Врач решительно заявил, что можно совершенно спокойно оставить О.М. на воле — следов травматического психоза уже не видно. Среди людей, сосланных на поселение в Воронеж, сказал врач, ему часто приходилось наблюдать состояния, подобные тому, что описал О.М. Это случается после нескольких недель, а иногда даже дней ареста. Заболевания всегда кончаются благополучно и не оставляют никаких следов.
На этот раз не я, а О.М. спросил, почему сейчас заболевают после нескольких дней внутренней тюрьмы, хотя раньше просиживали по много лет в крепости и выходили здоровыми. Врач только развел руками.
А действительно ли выходили здоровыми? Быть может, всякая тюрьма вызывает психические болезни, не говоря уже о травмах? Или это специфика только наших тюрем? А может, наша психика расшатана еще до ареста — предчувствиями, страхами и размышлениями на «тюремные темы»? У нас в стране этим никто не интересуется, а за рубежом всего этого не знают, потому что мы умеем хранить свои маленькие секретики от внешнего мира. Я слышала, что недавно кто-то опубликовал свои лагерные воспоминания: автора поразило количество душевнобольных среди заключенных. Сам он иностранец. Живя в Советском Союзе, он был поставлен в особые условия и нашей жизни не знал, вернее, имел о ней самое поверхностное представление. Он делает вывод, что у нас не лечат некоторых болезней, вроде психастении, и больные за нарушение служебной дисциплины и прочие прегрешения, вызванные болезнью, попадают в лагеря. Процент психически неустойчивых людей у нас и в самом деле огромный. Сейчас среди правонарушителей, осужденных за хулиганство и мелкие грабежи, многие, я думаю, тяжелые психастеники или даже психопаты. Они отсиживают по нескольку лет за то, что, взломав замки, похитили из лавки несколько литров водки, и, выйдя на свободу, тотчас опять попадают в тюрьму и лагерь уже на добрый десяток лет за такое же повторное преступление. При Сталине на них обращали гораздо меньше внимания, в лагеря они попадали несравненно реже, чем сейчас, но зато массами спроваживали туда своих близких... А вопрос, почему интеллигенты и вообще нервные и чувствительные люди так сильно реагируют на арест и часто заболевают таинственным, быстро проходящим и не оставляющим следов травматическим психозом, остается открытым... Где заболели те, кого видел этот иностранный мемуарист, — в тюрьме или на воле? Кто они были — мальчишки, укравшие на выпивку, или мирные граждане? Психопаты они или больны этим самым травматическим психозом? Все эти вопросы остаются открытыми — не только для иностранцев, но и для нас, в этом не разобраться, пока мы во весь голос не заговорим о нашем прошлом, настоящем и будущем.
О.М. еще раз ходил к психиатру уже после того, как я вышла из больницы, на этот раз к крупному специалисту, приехавшему из Москвы обследовать сумасшедший дом. О.М. пошел к нему по собственной инициативе, чтобы рассказать историю своей болезни и спросить, не является ли она следствием каких- нибудь органических дефектов. Он сказал, что и раньше замечал у себя навязчивые идеи, например, в периоды конфликтов с писательскими организациями он ни о чем другом и думать не мог. К тому же — и это истинная правда — он слишком чувствителен ко всяким травмам... Эти свойства, кстати, я наблюдала у обоих братьев О.М., людей совершенно другого склада, чем он, но также подверженных травмам и превращающих в навязчивые идеи каждое тяжелое для них биографическое событие...
Московский психиатр сделал неожиданную вещь: он пригласил О.М. пройтись с ним по палатам. Вернувшись после обхода, он спросил, находит ли О.М. что-нибудь общее между собой и пациентами клиники? Под какую рубрику он отнес бы себя: старческое слабоумие? шизофрения? циркулярный психоз? истерия?.. Врач и пациент расстались друзьями.
На следующий день я все же потихоньку от О.М. еще раз забежала к психиатру: я боялась, что страшное зрелище, которое нам накануне показали, может оказаться новой травмой. Врач успокоил меня. Он сказал, что сознательно продемонстрировал О.М. своих пациентов — знание дела только поможет ему избавиться от тяжелых воспоминаний о травматической болезни. Что же касается до нервной возбудимости и неумения сопротивляться травмам, психиатр никакой особой патологии в этом не увидел, травмы были достаточно серьезны, и можно только пожелать, чтобы их было меньше в нашей жизни... «А субъект он легко возбудимый и чрезмерно чувствительный... » Так оно и было.
Меня поражало, с какой легкостью О.М. подсмеивается над своей болезнью и как быстро он сумел отрезать кусок жизни с бредом и галлюцинациями. «Наденька, — сказал он мне месяца через два с половиной после приезда в Воронеж, обидевшись на халтурный обед, — я не могу есть такую дрянь — ведь я теперь не сумасшедший...» А в стихах («Стансы») он назвал болезнь «семивершковой кутерьмой», а попытку к самоубийству — прыжком («прыжок, и я в уме»).
Единственное, что мне казалось остатком болезни, это возникновение у О.М. время от времени желания примириться с действительностью и найти ей оправдание. Это происходило вспышками и сопровождалось нервным состоянием, словно в такие минуты он находился под гипнозом. Тогда он говорил, что хочет быть со всеми и боится остаться вне революции, пропустить по близорукости то грандиозное, что совершается на наших глазах... Надо сказать, что это чувство пережили многие из моих современников, и среди них весьма достойные люди, вроде Пастернака. Мой брат Евгений Яковлевич говорил, что решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того и другого было достаточно, а слово «революция», от которого ни за что не хотели отказаться. Словом покоряли не только города 1 87, но и многомиллионные народы. Это слово обладало такой грандиозной силой, что, в сущности, непонятно, зачем властителям понадобились еще тюрьмы и казни.
К счастью, припадки того, что сейчас у нас называют патриотизмом, происходили с О.М. не часто. Очнувшись, он сам называл их безумием. Но все же интересно, что у людей, работавших в искусстве, полное отрицание существующего приводило к молчанию, полное признание губительно отзывалось на работе, делало ее ничтожной, и плодотворны были только сомнения, которые, к сожалению, преследовались властями.
К примирению с действительностью толкало и самое обыкновенное жизнелюбие. К мученичеству у О.М. не было никакого влечения, но за право на жизнь приходилось платить слишком большой ценой. Когда О.М. решился сделать первый взнос, оказалось, что уже поздно 1 88.
Что же касается меня, то я попала в сыпнотифозный барак 1 89. Главврач, остановившись у моей койки, сказал какому- то инспектору, что я тяжелая больная и «числюсь за органами». Я думала, что этот разговор мне померещился в бреду, но тот же главврач, оказавшийся добрым знакомым, братом агронома Феди, подтвердил мне после моего выздоровления, что эти слова действительно были произнесены и что я «числюсь за органами». Впоследствии во время моих скитаний по Союзу мне неоднократно сообщали как явные, так и тайные работники органов, то есть отделы кадров и стукачи, что я «числюсь за Москвой». Что это значит, я не знаю. Чтобы понять, надо изучить структуру органов, за которыми я почему-то «числилась». Мне кажется, гораздо приятнее не числиться ни за кем, но ума не приложу, как это сделать. Любопытно, все мы «числились» или только избранные?
Палатный врач, добрая женщина, рассказала мне, что ее муж, агроном, досиживает свой лагерный срок. Он «уехал» со многими другими сельскими интеллигентами по обвинению в отравлении колодцев. Это не выдумка, не досужее воображение, а факт. Выздоровев, я начала ездить в Москву, и она давала мне посылки, чтобы я отправляла их в лагерь. В те годы продуктовые посылки принимались только в Москве, а сейчас их посылают только из районных городов. Эмма Григорьевна Герштейн много лет ездила в какие-то фантастические городишки, таская тяжелые посылки, которые Анна Андреевна собирала для Левы.
Когда «отравитель колодцев» вернулся, отсидев свой срок, нас пригласили на вечеринку. Мы пили сладкое вино в его честь, а он пел мягким баритоном романсы и ликовал. В 37 году он стал «повторником»...
Со мной много возилась сиделка Нюра. Ее муж работал на мельнице. Однажды он вынес горсть муки для голодной семьи. Его осудили по декрету на пять лет 1 90. Сиделки жадно поедали остатки с тарелок сыпнотифозных и дизентерийных больных. Они рассказывали про свои беды и нищету.
Я вышла из больницы бритая, и О.М. прозвал меня каторжанкой.
ОБИЖЕННЫЙ ХОЗЯИН
Из сыпнотифозного барака О.М. перевез меня не в гостиницу, а в «свою» комнату. Он успел снять нам временное помещение — застекленную терраску в разваливающемся особняке лучшего повара в городе 191. Дом сохранили в частном владении за заслуги хозяина, который служил шефом в столовой самого что ни на есть закрытого типа. По этому поводу О.М. сказал мне, что наконец-то мы сможем разузнать, кто этот таинственный «закрытый тип»... Дело в том, что летом 33 года мы ездили в Крым. И в Севастополе, и в Феодосии нас не пускали ни в одну столовую, говоря, что она «закрытого типа». В Старом Крыму оказалась даже парикмахерская «закрытого типа», и О.М. шутил, что это новый «Канниферштанд» 1 92. От повара мы ничего не узнали о «закрытом Канниферштанде» — ему было не до шуток. Этот больной, усталый старик, лишенный всякого аппетита, ютился в одной из комнат своего особняка, а в остальных комнатах расселились жильцы, уже давно платившие по ставке. Как собственник повар должен был производить ремонт за свой счет, и на лето он сдавал терраску, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами. Он только и мечтал, чтобы дом снесли или объявили жактом, но от подобных развалин всякий разумный Совет откажется с ходу. Последний домовладелец тосковал и разорялся, но все еще надеялся стать жактовским жильцом домишки, который пойдет на снос.
Воронеж тридцать четвертого года оказался мрачным, бесхлебным городом. По улицам побирались недовысланные раскулаченные и сбежавшие из колхозов крестьяне. Они торчали у коммерческих хлебных магазинов и протягивали руку. Эти, очевидно, успели уже съесть все сухие корки, захваченные в мешках из родной деревни. В доме у повара жил одичавший от голода старик Митрофан. Старик мечтал устроиться хотя бы в ночные сторожа, но его никуда не брали. Все неудачи он приписывал своему имени: «Раз я Митрофаний, думают, что я церковник, и гонят в шею». В центре города стоял полуразрушенный собор святого Митрофания, и старик, вероятно, был прав. Когда мы переехали в зимнюю комнату, Митрофан повесился. С нашим отъездом у него кончился последний заработок: он помогал нам искать комнату и приводил старух, занимавшихся своеобразным сводничеством — они знакомили владельцев углов, коек и комнат с потенциальными жильцами. Искать приходилось в покосившихся домишках, оставшихся в частном владении, и у тех, кто сдавал жактовскую площадь. Дело это было незаконное — спекуляция жилплощадью.
Хозяева и жильцы заранее ненавидели друг друга. Жильцам хотелось поскорее рассориться с хозяевами и перестать платить в двадцатикратном по сравнению с жактовскими ценами размере. А хозяева, залатав на полученные деньги крышу или сменив венцы, вдруг соображали, за какую чечевичную похлебку они продали свое первородство, и пугались, что жильцы навеки «останутся на их шее», то есть завладеют площадью. Этим обычно сдача комнаты и кончалась: прописавшись и прожив положенные несколько месяцев, жилец договаривался с домоуправлением — здесь обычно не обходилось без «смазки» — и получал собственную «жировку», то есть право на площадь. Так происходило в жактовских домах, а в частных он просто отказывался выехать, и выселить его судом не удавалось, только платить он переставал. Именно таким образом большинство людей получили оседлость и площадь. Это было, так сказать, естественное перераспределение жилья. Шло оно гораздо интенсивнее, чем изъятие излишков и выдача ордеров, и сопровождалось драмами, скандалами и грудами доносов, с помощью которых и жильцы и хозяева стремились избавиться друг от друга. Сейчас отношения упорядочились и конфликтам положен конец, потому что комнаты сдаются без прописки: жилец, находящийся на птичьем беспрописочном положении, ни на что претендовать не может. Единственная лазейка для склоки — соседский донос о непрописанном жильце, но начальство стало смотреть на это сквозь пальцы — время переменилось.
В Воронеже хозяева охотнее пускали на свою площадь ссыльных. Над ссыльными всегда висела угроза, что их вышлют в более глухое место, и в случае конфликта хозяин мог приложить к этому руку. Вот почему мы получали множество предложений, и О.М. по целым дням бегал смотреть комнаты по всяким трущобам, но нам долго не удавалось вселиться, потому что всюду требовали за год вперед. На летней терраске уже замерзала вода, когда я съездила в Москву и получила перевод. Он достался мне удивительно легко: Луппол слышал про «чудо» и был уверен, что без особого риска может обеспечить О.М. работой. Сделал он это с большой охотой. Полученный за перевод аванс мы отдали хозяину домика на окраине города 1 93, который удовлетворился оплатой за полгода вперед. Каждая поездка в город, а ездить приходилось много — справки, обмен паспорта, поиски работы для О.М., — была настоящим мучением — бесконечные ожидания на трамвайных остановках, толпы, гроздьями висящие на площадках вагонов, давка... До войны городской транспорт всюду, даже в Москве, был в чудовищном состоянии. В ту зиму мы познали всю ярость степных ветров — люди, перенесшие крушение, особенно чувствительны к холоду. Мы убедились в этом в периоды очередных бесхлебиц и голода, а они регулярно повторяются через каждые несколько лет, войн и ссылок.
Вскоре выяснилось, что агроном, хозяин дома, где мы поселились, пустил нас, чтобы завести интересные знакомства. «Думал, придут к вам писатели — Кретова, Задонский, — румбу вместе танцевать будем», — жаловался обиженный хозяин в русских сапогах 194. Разочаровавшись, он «принял свои меры» — врывался, когда к нам приходили приятели, тоже ссыльные и тоже беспаспортные, Калецкий и Рудаков, и требовал для проверки паспорта: «У вас тут собрания, а я как хозяин отвечаю... » Мы выставляли хозяина из комнаты, и он печально вздыхал и, поймав меня одну, жаловался: «Хоть бы кто поприличнее к вам зашел... » Данные вперед деньги вернуть он не мог, и нам пришлось их отживать. О.М. посмеивался: ссыльные всегда страдали от своих хозяев — такова традиция. Раньше они бегали в полицию, теперь в ГПУ, а наш агроном только грозится и как будто «не пишет» и «не ходит» никуда 1 95. А это надо ценить...
Следующая комната — мы занимали ее с апреля 35-го по февраль 36 года — находилась в центре, в бывшей мебли- рашке 1 96, где ютился всякий сброд. Несколько раз в доме бывали ночные облавы — искали самогонщиков. Молоденькая соседка, проститутка, обожала О.М. за то, что он кланялся ей на улице, и вечно прибегала к нам с ведром — вымыть пол, но денег ни за что не брала: «Я вам по дружбе...» Заходила пожаловаться на жизнь старуха еврейка, растившая трех маленьких внуков. Наш хозяин 1 97 взялся сжить ее со свету и писал куда следует доносы, обвиняя ее в проституции. Старуха оправдывалась возрастом — кому она такая нужна? — и размером комнаты, где внуки спали вповалку.
Наше счастье, что доносчики писали что попало, нисколько не заботясь о правдоподобии, а вплоть до 37 года оно все-таки требовалось, пока в прессе не появились статьи, рекомендующие сообщать властям о разговорах, которые ведут соседи. Донос больше всего, в сущности, отражает уровень доносчика, иллюстрируя, на какие взлеты способно его воображение. Второй воронежский хозяин занимал низшую ступень на этой лестнице. Однажды нас вызвали в приемную МГБ 198 и показали один из его доносов на нас, предложив написать объяснение. Там было сказано, что ночью нас посетил какой-то подозрительный тип и из нашей комнаты послышалась стрельба. Первая часть доноса еще могла бы сойти, но вторая все погубила. Ночной посетитель, Яхонтов, афиши о выступлении которого были развешаны по всему городу 1 99, подтвердил, что просидел у нас до утра. На этом дело и кончилось.
Самый факт вызова по поводу доноса показывал, что его не собираются использовать. Такое случалось со мной и после 37 года, правда когда Ежова уже сняли и террор пошел на убыль. Однажды меня вызвали в отделение ГПУ при милиции в Москве, где после смерти О.М. я добилась временной прописки в своей квартире, и потребовали объяснений. На этот раз донос оказался довольно квалифицированным: в моей комнате происходят собрания, на которых ведутся контрреволюционные разговоры. Единственным человеком, посетившим меня, был Пастернак. Он прибежал ко мне, узнав о смерти О.М. Кроме него, никто не решался зайти, что я и объяснила уполномоченному. Дело кончилось ничем, то есть мне просто предложили выехать из Москвы до окончания срока временной прописки. На этот раз квартирной хозяйкой была я, а выживал меня временный жилец, вселенный к нам Союзом писателей под поручительство Ставского 200. Он называл себя писателем, а иногда сообщал, что по чинам равен генералу. Фамилия его Костырев. Когда после Двадцатого съезда мне собирались дать в Москве жилплощадь, меня вызвали в Союз писателей и спросили, каким образом я потеряла квартиру. Я рассказала про Костырева. Работник Союза Ильин долго искал это имя в писательских списках, но так и не нашел. Но кем бы ни был Костырев, писателем или генералом, роли это не играет: добывая себе квартиру, он действовал по трафарету, а «писали» у нас в самых различных слоях общества. Думаю, что Костырев пытался спланировать из органов в литературу, но это ему не удалось. Время, когда он вселился к нам, представляло собой переходный момент двойной службы и двойных заданий.
Воронежский квартирный хозяин, которому по ночам мерещилась стрельба 201, свою письменную деятельность зазорной не считал. Вероятно, он чувствовал себя полезным членом общества, охранителем порядка. В чем заключалась его служба, понять было нелегко. О ней он молчал, и мы предпочитали не спрашивать. Называл он себя «агентом» и постоянно выезжал в район «по делам коллективизации». Во всяком случае, он был мельчайшей сошкой, но и такие подбирались достаточно тщательно.
Жена «агента» 202, молоденькая, почти девочка, которую он «взял за себя», чтобы избавить от тяжкой участи раскулаченной семьи, сдала комнату без его ведома во время одной из его длительных отлучек «по делам коллективизации». Сама она переехала в проходную кухню, а деньги отправила родителям. Муж получил на свою шею жильцов и никакой выгоды. Жена, хоть и «спасенная» этим рыцарем, крепко держала его в руках. Судя по их разговорам, она кое-что про него знала, что даже в те жестокие времена не сошло бы с рук. В глаза и за глаза она называла его традиционным именем — «ирод», а когда она осыпала его отборной бранью, он робко поджимал хвост.
Но с жильцами он все же примириться не мог и старался напакостить, как умел. Он заходил к нам в комнату, держа за хвост живую мышь — дом просто кишел всякой нечистью. Вежливый, по-военному подтянутый, он приветствовал нас с порога, а затем говорил: «Разрешите поджарить?» — и шел прямо к электрической плитке с открытой спиралью. Плитку он презирал, считая ее интеллигентской прихотью, одной из буржуазных замашек, с которыми честный советский гражданин должен бороться, как с кулачьем. Рудаков или Калецкий, вечно у нас торчавшие, вступались за мышь, и хозяин, изрядный трус, встретив сопротивление, позорно отступал. Из соседней комнаты доносились его шуточки об интеллигентских нервах: а я их еще не так припугну — кота зажарю... Замечательно, что он не пил и все свои трюки выполнял в абсолютно трезвом виде. Мышь была его коронным номером.
Когда О.М. уезжал в Тамбов в санаторий, «агент» выбросил наши вещи из комнаты — их подобрала и сохранила проститутка... Вернувшись, О.М. не знал, куда деваться, и отсиживался в редакции газеты, находившейся в соседнем доме 203. Оттуда позвонили в известное учреждение, где служил наш хозяин, он же мышебоец и «агент». К вечеру он неожиданно явился в редакцию и сказал: «Возвращайтесь, мне велели не скандалить» 204, — и мы поняли, как хорошо жить у сотрудников учреждений с военной дисциплиной. С тех пор «агент» был тише воды, ниже травы... Когда мы нашли новую комнату и выезжали, он сам погрузил наши вещи на извозчика и чуть не крестился от радости: кому бы пришло в голову, что победивший жилец не останется навеки?
Говорят, что от следующего жильца он избавился в 37 году, но долго пользоваться жилплощадью ему не удалось — его перевели на «внутреннюю работу» в лагерь.
Всего за три года в Воронеже мы сменили пять комнат, считая терраску. После «агента» мы переехали в роскошный новый дом ИТР к вдовушке, сдавшей сразу две комнаты — нам и молодому журналисту Дунаевскому. Добрый малый устроил нам этот чудесный переезд, но хозяйка тоже оказалась неудачной: журналист и не думал на ней жениться, а она нас пустила, только чтобы «устроить свою судьбу». Ей захотелось снова попытать счастья, и нам пришлось съезжать, чтобы уступить место потенциальному жениху. Последняя комната в крошечном, вросшем в землю домишке у театральной портнихи 205 оказалась раем, сном из безвозвратно ушедшего прошлого, наградой за все мытарства. Хотя О.М. спокойно относился ко всем неурядицам с хозяевами, у портнихи он все же ожил.
Портниха была самой обыкновенной женщиной, приветливой и добродушной. Она жила с матерью, которую называла бабушкой, и сыном Вадиком, мальчишкой как все мальчишки. Муж, сапожник, умер несколько лет назад, и актеры, чинившие у него обувь, пристроили жену в театр, чтобы она могла прокормить семью. На сына ей выхлопотали пенсию — сапожник был коммунистом. Жили они, как полагается, на картошке, да еще бабушка держала в сарае с десяток кур. Двести рублей за комнату составляли в их доходе статью огромной важности. Обычно у нее жили актеры, и она среди них прославилась своим добродушием. Вот почему они нас к ней пристроили, и нам у нее дышалось легко.
Когда-то было много добрых людей. Мало того, даже злые притворялись добрыми, потому что так полагалось. Отсюда и лицемерие, и фальшь — великие пороки прошлого, разоблаченные критическим реализмом в конце девятнадцатого века. Результат этих разоблачений оказался неожиданным: добряки вывелись. Ведь доброта не только врожденное качество — ее нужно культивировать, а это делают, когда на нее есть спрос. Для нас доброта была старомодным, исчезнувшим качеством, а добряк — чем-то вроде мамонта. Все, чему нас учила эпоха — раскулачиванью, классовой борьбе, разоблачениям, срыванию покровов и поискам подоплеки под каждым поступком, — все это воспитывало какие угодно качества, только не доброту.
Доброту, как и добродушие, приходилось искать в захолустных местах, глухих к зову времени. Только пассивные люди сохраняли эти качества, завещанные предками. Вывернутый наизнанку гуманизм сказывался на всех и каждом.
У портнихи мы жили тихо, спокойно, по-человечески и совсем забыли, что у нас нет жилплощади. Проезжая на извозчике, в машине или трамвае по огромным городам Советского Союза, я часто с удивлением считала окна мелькавших домов: почему ни одно из этих окон я не могу назвать своим? Мне снились нелепые сны: коридоры: огромные, словно крытые потолком улицы, с дверями по обе стороны. Сейчас двери откроются, и я буду выбирать себе комнату. Иногда оказывалось, что за дверями живут мои уже умершие родственники. Я сердилась: оказывается, вы здесь — все вместе, зачем же я скитаюсь? Какой Фрейд посмеет объяснить эти сны вытесненными комплексами? загнанным внутрь половым чувством? эдиповской мурой и прочими добродушными зверствами?
Кто-то сказал, что советские граждане не нуждаются в строительстве собственных домов: ведь они имеют право требовать, чтобы государство дало им бесплатную квартиру... Но у кого требовать? Даже во сне я не знала, как к этому приступиться, и просыпалась прежде, чем наступала блаженная минута, когда наконец выписывается ордер на право вселения, прописки и жировки. В Воронеже я еще питалась иллюзиями, что у меня есть квартира, с трудом добытая, единственная в своем роде. Сейчас у меня уже нет иллюзий и я знаю законы, по которым я не имею права ни на что. А сколько нас таких? Не думайте, пожалуйста, что я исключение. Имя нам легион.
Будущие поколения не поймут, что такое «площадь» в нашей жизни. Из-за жилплощади и ради нее совершалось немало преступлений. Люди привязаны к своей площади — они и помыслить не могут, чтобы ее оставить. Кто способен бросить ненаглядную, родную, драгоценную жактовскую комнату в двенадцать с половиной метров? Таких безумцев у нас нет, и площадь переходит по наследству, как родовые замки, особняки, имения. Мужья и жены, ненавидящие друг друга, тещи и зятья, взрослые сыновья и дочери, бывшие домработницы, зацепившиеся за комнату при кухне, — все они навеки связаны со своей «площадью» и расстаться с ней не могут. В вопросах развода и брака первым встает вопрос о жилплощади. Я слышала про рыцарей, уходящих из дому и оставляющих жене площадь, я слышала про невест с хорошей квартирой и про женихов, ищущих такую невесту...
Умные женщины покупали ватник и нанимались в переряженном виде в уборщицы студенческих общежитий, где им отводили конурку. И там они застревали, годами терпели проклятия комендантов и угрозы выбросить их на улицу. В этих общежитиях живут и преподаватели, которых тоже поносят коменданты. Я могла бы зацепиться в одном из этих общежитий и, сидя запершись, до поздней ночи слушать песни и пляски веселых студенток, на которых часто не хватает коек, так что они спят вдвоем в обнимку с подругой.
С площадью связана и прописка — потеряешь прописку в своем городе и вовеки не вернешься. Для большинства людей собственная квартира оказывалась настоящей западней. Тучи уже сгущались над головой, вокруг одного за другим забирали друзей и сослуживцев. Мы это называли: снаряды ложатся ближе... А собственники жировки продолжали сидеть на месте и ждать, пока за ними явятся; ожидая, они еще тешили себя надеждой, что их эта чаша почему-то минет. Так охраняли они свою конуру, так называемую квартиру, а если она была отдельная и в новом доме, то из нее для вящего сходства с западней был только один выход — черного хода в новых домах нет. Я знала только одну разумную женщину, которая во время ленинградского выселения дворян сложила вещи и удрала в провинцию, сохранив чистый паспорт и тем самым избавив себя от множества бед.
А меня от ареста спасла бездомность. Один раз мне удалось добиться жилплощади. Это было в 33 году, когда под натиском Бухарина нам дали голубятню на пятом этаже писательской надстройки. Через полгода О.М. забрали, но квартиру сохранили за нами. Под нажимом писателей наш комендант Матэ Залка даже ездил в МГБ просить разрешения выбросить с площади ссыльного старуху — мою мать — и использовать квартиру для настоящего советского писателя. Но чудо продолжалось, и ему отказали, попросив передать писателям, жаждущим площади, что не надо быть большими роялистами, чем сам король. Сохранение квартиры внушало нам надежду, что О.М. собираются вернуть в Москву, но когда понадобилось, ее отобрали, выкинув, кстати, и меня, хотя я не числилась ссыльной. Останься я в московской квартире рядом с писателем-генералом, мои кости давно бы сгнили в общей лагерной яме. После второго ареста О.М., когда я слонялась без жилья и прописки, за мной пришли в нашу последнюю калининскую комнату, но меня там уже не было. Ведь не могла же я сохранить за собой эту комнату — она была в частном доме и стоила слишком дорого... Западни для меня не нашлось, и меня, бездомную, забыли, поэтому я выжила и сохранила стихи О.М.
А что, если б у доброй воронежской портнихи нашелся после нас, то есть летом 37 года, жилец, который перестал бы ей платить и получил отдельную жировку на занимаемую им комнату? Неужели и она догадалась бы поступить как все и пойти с доносом в органы: у моего жильца, мол, происходят незаконные собрания и ведутсяконтрреволюционные разговоры... я как хозяйка считаю своим долгом... Или она смиренно отказалась бы от приварка для матери и сына? Но про нее известно только одно — домик без крыльца разрушен войной и на его месте выросло что-то совсем другое...
ДЕНЬГИ
Первое время в Воронеже материально нам жилось легче, чем когда-либо: пораженный чудом Гослитиздат дал переводную работу. Женя даже сказал, что Москва украсилась от пожара. Я спешно перевела какой-то гнусный роман 206 и тут же получила второй договор. Но зимой 34/35 года работодателям, видно, влетело за их доброту — меня вызвали в Москву — «ознакомиться с методами перевода». Редактором был тогда Старцев 207. Он похвалил «методы», а завотделом выманил у меня книжку — ему вдруг понадобилось посмотреть, не требует ли мой роман сокращений... Больше я этой книги не видела, и вскоре она вышла в другом переводе («Гнездо простых людей») 208. Нам оплатили еще несколько листов перевода Мопассана по старому договору, и на этом приток денег из Москвы кончился.
Добиваясь работы, О.М. писал бесконечные заявления и ходил в местный Союз писателей. Вопрос о предоставлении работы «стоял принципиально», как у нас тогда выражались. Это значило, что ждали указаний сверху, а запросил о них Союз, то есть ведомство, за которым числился О.М. Ни мне, ни О.М. никогда нельзя было получить никакой работы без предварительного шебуршения и ожидания. Даже в 55 году я поступила на работу в Чебоксарах только после того, как Сурков куда-то съездил, получил санкцию и позвонил при мне о результате своих переговоров министру просвещения. А в 34 году ни одно учреждение не предоставило бы ссыльному работу без распоряжения сверху. Этим руководители учреждений пытались застраховаться от ответственности за наличие в штате неполноценного гражданина, но если наступал период «бдительности», никакие ссылки на прежние санкции и распоряжения сверху не помогали, тем более что эти санкции никогда не давались в письменном виде — кто-то кивнул головой, кто-то пробурчал по телефону: «Ну, что ж», кто-то в лучшем случае сказал: «Решайте сами — мы не возражаем... » В деле никаких следов этого бурчания и кивка не оставалось, и начальники зачастую жестоко расплачивались за «засорение аппарата чуждым элементом». Мы столько лет были «чуждым элементом», что изучили этот механизм как свои пять пальцев.
Он претерпевал с течением времени некоторую эволюцию, и власть государства над человеком принимала все более четкие формы, а за последние восемь лет, прошедшие с Двадцатого съезда, положение резко изменилось — наступила новая эпоха. Но я говорю о сталинском времени, и этапы, через которые прошел О.М., иллюстрируют процесс закрепощения литературы; то же самое происходило и в других областях, несколько иначе, конечно, но суть оставалась та же.
В 22 году, когда мы вернулись из Грузии, все журналы поместили имя О.М. в списке сотрудников, но напечатать стихи становилось все труднее. Показателен был Воронский — он отвергал все. «Что я с ним сделаю? — жаловался секретарь редакции Сергей Антонович Клычков. — Он говорит: не актуально... » В 23 году О.М. сняли сразу из всех списков сотрудников. Это не могло быть случайностью, иначе не было бы такой согласованности во всей периодике. Вероятно, летом провели какое-то идеологическое совещание, и в литературе началось расслоение на своих и чужих. Зимой 23/24 года Бухарин, редактировавший журнал «Прожектор», сказал О.М.: «Я не могу печатать ваших стихов. Давайте переводы...» Скорее всего, первоначальное ограничение касалось только периодики, и купленная в 22 году книга стихов («Вторая книга») успела выйти в 23-м, но через два года Нарбут, заведовавший издательством Зиф, повторил то же, что сказал Бухарин: «Тебя печатать не могу, а переводов дам сколько угодно». К этому времени все кому не лень писали, что Мандельштам бросил поэзию и перешел на переводы. За нашей прессой это повторило и «Накануне» 209, и О.М. очень огорчился. Да и вообще, тогда уже стало достаточно трудно. «Они допускают меня только к переводам», — жаловался О.М. Но и с переводами дело обстояло не так просто. Существовала, конечно, естественная конкуренция, но, кроме того, О.М. никогда не попадал в число людей, которых приказывали «обеспечить». Со второй половины двадцатых годов переводческая работа доставалась все труднее, очевидно, оспаривалось само право О.М. на заработок. Не вышло ничего и с детскими книжками. Маршак сильно испортил «Шары» и «Трамвай» 210; единственной отдушиной были нищие частные издательства, пока они еще существовали. Кое-какие статьи О.М. тиснул в провинции (Киев) и в театральных журнальчиках. Все же полного запрещения еще не существовало, а только ограничения и «рекомендации» заботиться об «актуальности»... Новый этап — это борьба за «чистоту линии», открывшаяся статьей Сталина в «Большевике», в которой он приказал совсем не печатать неподходящих вещей (1930) 211. Я работала тогда в ЗКП 212 и по разговорам в редакции поняла, что с партизанщиной кончили и объявили планомерное наступление. И все же в печать прорвалось еще несколько стихотворений, но за «Путешествие в Армению» («Звезда») 213 сняли редактора отдела — Цезаря Вольпе, который, впрочем, знал, на что идет. Кольцо сжималось постепенно. Мандельштам и Ахматова первыми почувствовали на себе, что значит сталинская эпоха, но постепенно это узнали все. Многим зажим литературы был на руку. Они и сейчас рады бы вернуть старое и борются за свои позиции и за сохранение старых запретов.
В период ссылки ни о каком печатаньи уже речи быть не могло, переводы тоже отобрали, и самое имя О.М. больше не упоминалось. Оно промелькнуло за все эти годы только несколько раз в ругательных статьях 214. Сейчас с имени запрет снят, но по инерции его не произносят, а в кочетовских кругах 215 оно еще вызывает ярость. Ведь Эренбурга клеймили главным образом за несколько слов о Мандельштаме и Цветаевой 216. Зимой 36/37 года прекратились все заработки. Мне удалось получить первую работу лишь в 39 году, когда было объявлено, что жены заключенных продолжают пользоваться правом на труд, но в периоды бдительности меня всегда выгоняли. Так как вся работа находится в руках государства, единственное, что остается, это «под кремлевскими стенами выть» 217. Ведь частные способы существования у нас были следующие (сейчас их нет): огород на участке, где стоит собственный дом, корова там же, но сеном распоряжается начальство; тайная портниха, пока она не попалась фининспектору, то же относится к машинистке, но пишущие машинки стоили до войны очень дорого; наконец, нищенство, но оно у нас не приносит дохода, потому что деньги есть только у верных слуг государства, а они не станут компрометировать себя связью с отверженными. Из всех этих способов мы прибегали, пока было возможно, к «вою», то есть добивались «принципиального решения вопроса». О.М. занимался этим в Воронеже, а я ездила в Москву и разговаривала, пока меня пускали, с деятелями
Союза — Марченко, Щербаковым и другими... Они хранили непроницаемый вид и не отвечали ни на один мой вопрос, но все же кого-то «наверху» запрашивали.
В первую же зиму после ссылки у О.М. отобрали персональную пенсию. Я добивалась, чтобы ее восстановили, и убеждала Щербакова, что «заслуг в русской литературе» отнять нельзя, следовательно, пенсию отбирать не следовало. Мое остроумие не произвело на вельможу никакого впечатления. «Какие же могут быть заслуги в русской литературе, если Мандельштам сослан за свои произведения?» — парировал он. Мы все, в том числе и я, совершенно потеряли представление о правовых нормах, и мне самой любопытно, можно ли навсегда лишить пенсии, старческой, трудовой, персональной или академической, человека, осужденного на какой-то срок без поражения в правах.
Щербакова я не случайно назвала вельможей. Самый физический тип деятеля у нас менялся. До середины двадцатых годов мы всюду сталкивались с бывшими подпольщиками, окруженными соответствующей молодежью. Резкие, уверенные в своей непререкаемой правоте, они охотно пускались в споры, агитировали, часто бывали грубы. От них припахивало семинаристом и Писаревым. Постепенно их сменили круглоголовые блондины в вышитых украинских рубашках, эдакие рубахи-парни с развязно-веселой и вполне искусственной манерой, шуточками и нарочитой грубоватостью. На их место пришли молчаливые дипломаты — каждое слово на вес золота, ничего лишнего не сказать, никаких обещаний не дать, но произвести впечатление человека с весом и влиянием. Одним из первых сановников этого типа был Щербаков. Когда я в первый раз к нему пришла, мы оба несколько минут молчали. Я хотела, чтобы заговорил он; из этого ничего не вышло, потому что сановник предоставлял просительнице возможность изложить свою просьбу... Я поставила перед ним вопрос о печатании, хотя заранее знала, что все эти попытки обречены на полную неудачу. Он объяснил мне, что единственным критерием для печатания литературных произведений является их качество; стихи Мандельштама, очевидно, не выдерживают этой пробы, раз их не печатают. То же самое, но с менее выработанными интонациями, повторил Марченко. Один раз Щербаков оживился. Он спросил меня, о чем пишет О.М. Я ответила: «О Каме... » Он недослышал. «О партизане?» — спросил он, почти улыбнувшись, но улыбка тотчас исчезла, когда он услышал, что речь идет о реке 2 18. «Почему о реке?» — спросил он. Ему это показалось диким. Секундное оживление Щербакова навело нас на мысль, что от О.М., вероятно, ждали в те дни славословий и гимнов и удивлялись, что он их не пишет. На этот шаг он решился только в 37 году 219, но тогда уже ничего во внимание не принималось.
Все-таки мы с О.М. пробили стену, и наши совместные усилия увенчались сравнительным успехом: его направили на работу в местный театр. Числился он заведующим литературной частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности, он просто болтал с актерами, и они его любили. Кроме того, открыли для приработков местное радиовещание. Такой вид безымянной работы считался у нас допустимым даже для ссыльных, правда, только в спокойные периоды, когда в печати не мелькало слово «бдительность». На радио мы вдвоем сделали несколько передач — Молодость Гёте, Гулливера для детей... О.М. часто писал вступительное слово к концертам, в частности к «Орфею и Эвридике» Глюка. Его обрадовало, что, когда он шел по улице, из всех рупоров несся его рассказ про голубку Эвридику... Там же он вольно перевел неаполитанские песенки для ссыльной певицы с низким голосом.
В этот благополучный для нас воронежский период жить все же было трудновато. Театр платил 300 рублей. Этого хватало на комнату (мы платили от 200 до 300 за наши конуры) и разве что на папиросы. Радио тоже давало 200-300 рублей, а я иногда получала внутренние рецензии в газете и ответы на «самотек». Все вместе обеспечивало скромную еду: яичницу на обед, чай, масло. Коробка рыбных консервов считалась «пиром». Варили щи, а иногда, не выдержав, разорялись на бутылочку грузинского вина. Нам еще удавалось кормить Сергея Борисовича Рудакова 220, которому жена присылала 50 рублей — оплата одной только койки. В тот год — мы жили у «агента» — мы редко оставались одни: забегали актеры, приезжали с гастролями музыканты. Воронеж был одним из немногих провинциальных городов с собственным симфоническим оркестром, и все гастролеры проезжали через него.
О.М. ходил не только на концерты, но и на репетиции: его занимало, как дирижеры разно работают с оркестром. Тогда он задумал прозу о дирижерах, но она так и не осуществилась — не хватило времени. Когда с концертами приезжали Лео Гинзбург со своим однофамильцем Григорием 221, они проводили у нас много времени, и пиры разнообразились излюбленными ими консервированными компотами. Марья Веньяминовна Юдина специально добилась концертов в Воронеже, чтобы повидаться с О.М., и много ему играла 222. В наше отсутствие — мы были в районе — нас искал певец Мигай, и мы очень жалели, что он не застал нас. Все это были большие события в нашей жизни. О.М., человек общительный, не мог жить без людей...
Наше благополучие кончилось осенью 36 года, когда мы вернулись из Задонска. Радиокомитет упразднили, централизовав все передачи, театр отсох, и газетная работа тоже. Рухнуло все сразу. Тут, перебрав все частные способы жить, О.М. сказал: «Корова!» — и мы стали мечтать о корове и только потом узнали, что она нуждается в сене.
Как ни тяжело жилось даже в дни так называемого благополучия, воронежская передышка была неслыханным счастьем. Сам город очень нравился О.М. Он любил все, что хоть сколько-нибудь напоминало о рубеже, о границе, и его радовало, что Воронеж — петровская окраина, где царь строил азовскую флотилию. Он чуял здесь вольный дух передовых окраин и вслушивался в южнорусский, еще не украинский говор. Вот почему паровозные гудки заговорили у него по-украински 223. Граница говоров проходила чуть южнее Воронежа, и бабы, тыча пальцем в сушеные фрукты, спрашивали: «Це що за вышенки?.. »
В селе Никольском О.М. записал названия улиц, уже переименованных, но хранившихся в памяти жителей. Люди этого села гордились происхождением от ссыльных преступников и беглых петровского времени, и улицы называли по их преступлениям: проезды душегубов, казнокрадов, фальшивомонетчиков... Записные книжки с дневниковыми записями О.М. погибли при втором аресте, а я забыла старорусские слова, которые с такой легкостью произносили жители Никольского. Были они прыгунами и сочиняли духовные стихи про свои неудачные полеты на небо. Незадолго до нашего приезда в селе разыгралась драма: они назначили день полета и, твердо поверив, что наутро их уже не будет на этой земле, роздали все свое имущество соседям, лишенным крыльев. Очнувшись после падения, они бросились отнимать свои вчерашние дары, и разгорелся страшный бой. Самые свежие стихи, раздобытые нами, повествовали о том, как прыгун прощается со своим любимым ульем прежде, чем подарить его. О.М. запомнил эти стихи с голоса и не раз читал наизусть: не хотелось прыгуну улетать на небо, нравилось ему на земле, где ульи, дом, жена и дети...
Зимой Воронеж представлял собой сплошное ледяное поле, вечную скользоту, ахматовские хрустали, по которым «я прохожу несмело»...224 Ведь даже в режимных городах не всюду сохранились дворники с лопатами и песком. О.М. не боялся ни льдов, ни ветра. Временами он обольщался городом, но чаще проклинал его и рвался бежать. В сущности, он просто тяготился прикреплением, как запертыми дверями. «Я по природе ожидальщик, — говорил О.М., — а меня еще сунули в Воронеж, чтобы я все время чего-то ждал... » Действительно, жизнь складывалась так, что мы все время чего-то ждали: денег, ответа на письмо или заявления, милостивого кивка или спасения... А на самом деле я никогда не видела человека, который так жадно жил бы настоящим, как О.М. Он почти физически ощущал протяженность времени, каждую минуту этой жизни. В этом смысле он прямо противоположен Бердяеву, который говорит, что никогда не мог примириться с временем и что всякая тоска есть тоска по вечности 225. Мне кажется, что для любого художника вечность уже ощутима в каждом продолжающемся и текущем мгновении, которое он рад бы остановить, чтобы сделать еще более ощутимым. Тоска художника — не томление по вечности, а временная потеря чувства, что каждая секунда объемна, изобильна, насыщенна и сама по себе равносильна любой вечности. В тоске же естественно зарождалось чувство будущего, и О.М. становился «ожидальщиком». В Воронеже оба эти свойства О.М. развернулись вовсю, и в минуты тоски он рвался бежать куда глаза глядят, но не мог, потому что был накрепко привязан к месту. А может, он просто был птицей, которая не переносит клетки, и поэтому все время собирал какие-то справки, чтобы его пустили хоть на несколько дней в Москву вырезать что-то вроде гланд — он в жизни не болел ангиной, — полечиться или для устройства своих «литературных дел», совершенно забывая при этом, что никаких литературных дел у него и в помине не было и быть не могло. Разрешения на поездку он, разумеется, не добился. Под влиянием его стонов А. А. Ахматова и Борис Леонидович даже ходили к Катаньяну просить о переводе в какой-нибудь другой город. На это тоже последовал отказ. Кабинет Катаньяна, открытый любому посетителю, существовал для сбора заявлений, на которые отвечали отказами. Так О.М. и просидел в Воронеже все три года и лишь один раз выехал за границы разрешенной области — в тамбовский санаторий, откуда он почти сразу удрал. А по области он ездил несколько раз с газетными командировками и в Задонск на дачу. Нам удалось поехать в Задонск, потому что Анна Андреевна раздобыла 500 рублей у Пастернака и прибавила 500 своих. Мы почувствовали себя богачами и провели в Задонске целых шесть недель.
Метания прекратились летом 36 года, когда в Задонске мы услышали, как радио оповещает нас о грядущих процессах и о наступлении нового этапа в нашей жизни 226. Приближался 37 год. К этому времени О.М. был уже тяжело болен. Врачи не хотели или не умели распознать его болезнь. Припадки походили на грудную жабу. Он плохо дышал, но продолжал работать. В сущности, он сжигал себя и хорошо делал. Будь он физически здоровым человеком, сколько лишних мучений пришлось бы ему перенести.
Впереди расстилался страшный путь, и теперь мы уже знаем, что единственным избавлением была смерть. Людям поколения О.М. и даже моего ни до чего дожить уже не придется. Но даже до относительного благополучия послесталинского периода, которое Анна Андреевна и я считаем настоящим счастьем, ему бы не дотянуть. Я это остро поняла в конце сороковых и начале пятидесятых годов, когда большинство вернувшихся из лагерей после окончания своего срока — а среди них многие побывали на войне — снова отправились в лагеря.
«О.М. правильно сделал, что сразу умер», — сказал мне Казарновский, встретившийся с О.М. в пересыльном лагере, а потом проведший с десяток лет на Колыме. Разве нам снилось такое в Воронеже? Ведь и мы, вероятно, верили, что самое худшее позади... Вернее, мы старались не заглядывать в будущее, как и другие обреченные. Мы исподволь готовились к смерти, растягивая и удлиняя каждую минуту, чтобы вкус ее остался у нас на губах, потому что Воронеж был чудом и чудо нас туда привело.
ИСТОКИ ЧУДА
В письме к Сталину Бухарин сделал приписку, что у него был Пастернак, взволнованный арестом Мандельштама. Ясно, зачем эта приписка понадобилась Николаю Ивановичу: ею он сообщал о так называемом резонансе, или общественном мнении. Согласно нашим обычаям, его нужно было персонифицировать. Можно сказать, что кто-то один волнуется, но нельзя обмолвиться о настроении или недовольстве целой группы, интеллигенции, скажем, или литературных кругов... Никакая группа у нас не имеет права на собственное отношение к событиям. В таких вещах существуют тончайшие градации, понятные только тем, кто побывал в нашей шкуре. Бухарин сумел соблюсти все приличия, чтобы обеспечить делу успех. А вот приписка объясняет, почему Сталин для своего телефонного звонка выбрал не кого иного, как Пастернака.
Разговор состоялся в конце июня, когда дело уже было пересмотрено. Пастернак широко о нем рассказывал. В тот же день он был у Эренбурга, находившегося в Москве... Но никому из заинтересованных лиц, то есть ни мне, ни Евгению Яковлевичу, ни Анне Андреевне, он почему-то не обмолвился о нем ни словом. Правда, он в тот же день позвонил по телефону Евгению Яковлевичу, уже знавшему о пересмотре дела, и заверил его, что все будет хорошо, но этим заверением и ограничился. Женя счел эти слова просто за оптимистический прогноз и никакого значения им не придал.
Сама я узнала о сталинском звонке только через несколько месяцев, когда, уже переболев тифом и дизентерией, вторично приехала из Воронежа в Москву. В случайном разговоре Шенгели спросил у меня, дошли ли до нас слухи о звонке Сталина Пастернаку и соответствуют ли эти слухи действительности... Шенгели не усумнился, что все это вымысел досужего воображения, раз Пастернак ничего мне не сообщил.
Но я все же решила съездить на Волхонку: ведь дыма-то, да еще такого, без огня не бывает... Рассказ Шенгели подтвердился до малейшей детали — Пастернак, передавая мне разговор, употреблял прямую речь, то есть цитировал и себя, и своего собеседника. Точно так рассказывал мне и Шенгели: очевидно, всем Пастернак передавал это<т разговор> в одинаковом виде, и по Москве он распространился в точном варианте. Я передаю его рассказ текстуально.
Пастернака вызвали к телефону, предупредив, кто его вызывает. С первых же слов Пастернак начал жаловаться, что плохо слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети. В те годы такая жалоба еще не означала просьбы о немедленном, в порядке чуда, устройстве жилищных условий. Просто Борис Леонидович в тот период каждый разговор начинал с этих жалоб. Мы с Анной Андреевной тихонько друг друга спрашивали, когда он нам звонил: «Про коммунальную кончил?» Со Сталиным он разговаривал как со всеми нами.
Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек, почему Пастернак не обратился в писательские организации или «ко мне» и не хлопотал о Мандельштаме. «Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь...»
Ответ Пастернака: «Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали...» Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова «друг», желая уточнить характер отношений с О.М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Да дело не в этом...» — «А в чем же?» — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. «О чем?» — «О жизни и смерти», — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал снова с ним соединиться, но попал на секретаря. Сталин к телефону больше не подошел. Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нем молчать. Его неожиданно поощрили на болтовню — никаких секретов из этого разговора делать не надо... Собеседник, очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются.
Подобно тому, как я не назвала имени единственного человека, записавшего стихи, потому что считаю его непричастным к доносу и аресту, я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзывают некоторая самопоглощенность и эгоцентризм Пастернака. Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешноватой.
Теперь уже всем ясно, чего стоило сталинское чудо, а Пастернаку выпала честь не только распространять весть о нем по Москве, но еще и выслушивать поучения. Цель чуда была достигнута — внимание переключилось с жертвы на милостивца, со ссыльного на чудотворца. Удивительная черта времени — ни один человек, обсуждавший чудо, не задался вопросом, почему Сталин делает такое исключение для поэтов, что считает нужным лезть на стены, чтобы выручить друга-поэта из беды, в то время как своих друзей и товарищей он совершенно спокойно отправляет на гибель. Об этом не задумался даже Пастернак, и его слегка передернуло, когда я ему это сказала. Мои современники совершенно серьезно восприняли сталинское поучение о дружбе поэтов и восхищались властителем, проявившим такую горячность и темперамент. А у нас с О.М. в глазах стоял Ломинадзе, отозванный для казни из Тифлиса, когда О.М. вел с ним переговоры о том, чтобы остаться на архивной работе в Тифлисе 227. И, кроме Ломинадзе, все те, чьи головы слетели к этому времени. Их было немало, но у нас упорно продолжают вести счет с 37 года, в котором Сталин вдруг переродился и начал всех уничтожать.
Сам Борис Леонидович остался недоволен своим разговором со Сталиным и многим жаловался, что не сумел его использовать, чтобы добиться встречи. Жаловался он и мне... Об О.М. он не беспокоился, так как безоговорочно поверил словам своего собеседника, что с ним будет все в порядке. Тем острее воспринималась собственная неудача: Борис Леонидович, подобно многим людям нашей страны, болезненно интересовался кремлевским затворником. Я считаю, что Борису
Леонидовичу повезло, что эта вожделенная встреча не состоялась, но к моменту, когда все это происходило, мы еще многого не понимали. Нам еще кое-что предстояло познать. И вот вторая удивительная черта эпохи: почему неограниченные владыки, обещавшие организовать, чего бы это ни стоило, настоящий рай на земле, так ослепляли своих современников? Сейчас никто не усумнится в том, что в столкновении двух поэтов с властителем и моральный авторитет, и чувство истории, и внутренняя правота были у поэтов. Между тем Борис Леонидович тяжело пережил свою неудачу и сам мне говорил, что долго после этого не мог даже писать стихов. Было бы еще понятно, если бы Пастернак захотел собственноручно пощупать язвы эпохи. Как известно, он впоследствии это сделал, но никаких встреч с властителями ему для этого не понадобилось. А тогда, как мне кажется, Пастернак верил, что в его собеседнике воплощаются время, история и будущее, и ему просто хотелось вблизи посмотреть на такое живое и дышащее чудо.
Сейчас распространяются слухи, что Пастернак так струсил во время разговора со Сталиным, что отрекся от О.М. Незадолго до его болезни мы встретились с ним на улице, и он мне об этом рассказал. Я предложила вместе записать разговор, но он этого не захотел. А может, события развернулись так, что ему было не до прошлого.
Что можно инкриминировать Пастернаку, особенно если учесть, что Сталин сразу сообщил о пересмотре дела и о своей милости? В нынешних версиях говорится, будто Сталин требовал, чтобы Пастернак поручился за О.М., а он отказался от поручительства. Ничего подобного не было, ни о каком поручительстве речь даже не заходила.
О.М., выслушав подробный отчет, остался вполне доволен Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые «этим не занимаются с 27 года...». «Дал точную справку», — смеялся он. Он был недоволен самим фактом разговора: «Зачем запутали Пастернака? Я сам должен выпутываться — он здесь ни при чем...» И еще: «Он совершенно прав, что дело не в мастерстве... Почему Сталин так боится "мастерства"? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашама- нить... » И наконец: «А стишки, верно, произвели впечатление, если он так раструбил про пересмотр... »
Кстати, неизвестно, чем бы кончилось, если б Пастернак запел соловьем о мастерстве и мастерах — может, прикончили бы О.М., как Михоэлса, и уж во всяком случае приняли бы более жесткие меры, чтобы уничтожить рукописи. Я уверена, что они уцелели только благодаря постоянной брани лефовских и символистских современников: бывший поэт, бывший эстет, бывшие стихи... Считая, что О.М. уже уничтожен и растоптан, что он, как говорили, уже «вчерашний день» 228, начальство не стало искать рукописи и затаптывать следы. Они просто сожгли то, что им попалось в руки, и вполне этим удовольствовались. Будь они более высокого мнения о поэтическом наследстве Мандельштама, ни меня, ни стихов не осталось бы. Когда-то это называлось «развеять прах по ветру»...
Заграничная версия разговора со Сталиным совершенно нелепа — там пишут, будто О.М. прочел стихи в гостях у Пастернака при посторонних, а бедного хозяина «таскали в Кремль и мучили»... 229 Каждое слово показывает полное незнание нашей жизни. Впрочем, у кого хватит воображения, чтобы реально представить себе, как мы были скованы? Слова о Сталине никто не смел сказать, не то что прочесть «в гостях» такие стихи... Прийти в дом и при гостях прочесть стихи против Сталина мог только провокатор, да и то он не решился бы. А в Кремль «для допросов» никого не вызывали — это было место для парадных приемов и награждения орденами. Для допросов существовала Лубянка, куда Пастернака по поводу Мандельштама не вызывали. Жалеть его по поводу разговора со Сталиным совершенно не стоит — это ему ничуть не повредило. Кроме того, жизнь сложилась так, что у Пастернака мы не бывали, изредка он приходил к нам. Это нас вполне устраивало.
АНТИПОДЫ
В некоторых отношениях О.М. и Пастернак были антиподами, но антиподы помещаются в противостоящих точках одного пространства. Их можно соединить линией. У них есть общие черты и определения. Они сосуществуют. Ни один из них не мог бы быть антиподом, скажем, Федина, Ошанина или Благого.
Два стихотворения О.М. как бы являются ответом Пастернаку — одно на стихи, другое на незаконченный разговор. Сначала я скажу про второе, то есть про стихи о квартире. Своим возникновением они обязаны почти случайному замечанию Пастернака. Он забежал к нам на Фурманов переулок посмотреть, как мы устроились в новой квартире. Прощаясь, долго топтался и гудел в передней. «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи», — сказал он, уходя.
«Ты слышала, что он сказал?» — О.М. был в ярости. Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства — неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, — которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и обратно — благополучие не служит стимулом к работе. Не то чтобы он чурался благополучия, против него он бы не возражал... Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом. Несколько позже начали выдавать за заслуги и дачки... Слова Бориса Леонидовича попали в цель — О.М. проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась, — честным предателям, изобразителям и тому подобным старателям...230
Проклятие квартире — не проповедь бездомности, а ужас перед той платой, которую за нее требовали. Даром у нас ничего не давали — ни дач, ни квартир, ни денег...
В романе Пастернака тоже мелькнула «квартира» или, вернее, письменный стол, чтобы мыслящий человек мог за ним работать. Пастернак без стола обойтись не мог — он был пишущим человеком. О.М. сочинял на ходу, а потом присаживался на минутку записать. Даже в методе работы они были антиподами. И Мандельштам вряд ли стал бы защищать особое писательское право на стол в дни великого бесправия всего народа.
Второе стихотворение, связанное с Пастернаком, — «Ночь на дворе, барская лжа». Это ответ на те строки Пастернака, где он говорит, что «рифма не вторенье строк, а гардеробный номерок, талон на место у колонн...» 231. Здесь явно видна архитектура Большого зала консерватории, куда нас пускали, даже если не было билетов. Кроме того, это общественное и почетное положение поэта. От «места у колонн» О.М. в своих стихах отказался 232. В своем отношении к благополучию, к примиренности со своим временем О.М. гораздо ближе к Цветаевой, чем к Пастернаку, но у Цветаевой это отталкивание носит более абстрактный характер. У О.М. столкновение произошло с определенной эпохой, и он довольно точно определил ее черты и свои счеты с ней.
Еще в 27 году я как-то сказала Пастернаку: «Берегитесь, они усыновят вас...» Он неоднократно напоминал мне эти слова, а в последний раз — через тридцать лет, когда уже появился «Доктор Живаго». А в первый наш разговор — мы говорили о нем и об О.М. — я сказала еще, что Пастернак — домашнее, свое, московское явление, дачник с внутренним органом... Этой московской своей природой он понятен деятелям нашей литературы, и они готовы на примирение, но разрыв все равно неизбежен: они идут в такие области, куда Пастернак не может за ними последовать. А Мандельштам — номад, кочевник, от которого шарахаются даже стены московских домов. Потом я поняла, что с О.М. дело обстоит иначе и номадом его делают сознательно. Что же касается до Пастернака, то я отнюдь не метила в Кассандры и просто несколько раньше, чем он, столкнулась с действительностью. Точно так кастелянша своим опытом обогнала меня, но я заметила, что рано или поздно глаза открываются у всех, только многие скрывают, что они стали зрячими. В одну из самых последних встреч Пастернак напомнил мне мои слова о неизбежности разрыва.
Судьба была заложена, как в куколке бабочки, в духовной структуре этих людей. Оба оказались обреченными литературе, но Пастернак до поры до времени искал с ней сближения, а О.М. рвался прочь. Добиваясь устойчивости, главным образом материальной, Пастернак знал, что пути к ней ведут через литературу. Из этого круга он никогда не выходил и никогда его не чурался. Доктор Живаго ведь тоже не врач, а поэт, и не Борис Леонидович оторвался от литературы, а только Живаго, да и то лишь когда автор увидел, что разрыв неизбежен.
А в юности Пастернак упорно обдумывал, какая форма литературы даст ему положение и эту самую устойчивость. В каком-то письме к О.М. он даже сообщил, что собирается стать профессиональным редактором. Ясно, что это абсолютная фантастика еще неоперившегося Пастернака. Но фантастические планы Пастернака и О.М. были поразительно непохожи.
О.М. всю жизнь открещивался от литературы и литературного труда, будь то перевод, редактура, заседание в Доме Герцена или какое-нибудь высказывание, которого добивалась эпоха. Пастернак находился во власти центростремительной, а О.М. центробежной силы. И литература соответственно обращалась с ними — благоволила сначала к Пастернаку и с первых же шагов уничтожала Мандельштама.
«Пастернак ведь тоже чужой, — сказал мне как-то Фадеев, перелистывая стихи О.М., — и все-таки он как-то ближе к нам и с ним на чем-то можно сойтись...» Фадеев был тогда редактором «Красной нови», а Мандельштам уже запрещенным поэтом 233. Я отвезла стихи Фадееву, так как Мандельштам был болен. Это те стихи, которые входят сейчас в «Первую тетрадь» «Новых стихов». Фадеев не обратил внимания ни на «Волка», ни на «волчий цикл». Его заинтересовало только одно восьмистишие: «На полицейской бумаге верже — Ночь наглоталась колючих ершей — Звезды поют — канцелярские птички, Пишут и пишут свои раппортички. Сколько бы им ни хотелось мигать, Могут они заявленье подать, И на мерцанье, писанье и тленье Возобновляют всегда разрешенье... » О.М. подсунул мне этот шуточный стишок из чистого хулиганства. «Почему раппортички два "п"?» — спросил Фадеев и тут же догадался, что от слова Рапп... И, покачав головой, он вернул мне стихи со словами: «С Пастернаком нам гораздо легче — у него природа». Но дело шло, конечно, не только о тематике стихов и даже не о самих стихах, а о том, что у Пастернака были все-таки какие-то точки соприкосновения с бытовой и традиционной литературой, а через нее со всеми раппами, а у Мандельштама их не было. Пастернак хотел дружбы, Мандельштам от нее отказывался.
Не стоит задаваться вопросом, кто из них прав. Это ложная постановка вопроса. Но замечательно то, что оба в конце жизни совершили поступки, противоположные всей их жизненной установке: Пастернак, написав и издав роман, пошел на открытый разрыв, а Мандельштам уже готов был на сближение, но, как оказалось, слишком поздно. В сущности, у Мандельштама это была попытка к спасению в тот момент, когда веревка уже накинута на шею, но все же она была. В несколько ином положении находилась Ахматова. На нее действовали, держа
Леву у себя в качестве заложника. Если бы не это, так называемые «положительные» стихи никогда бы не появились на свет Божий...234
В одном Пастернак оказался последовательным на протяжении всей жизни — в своем отношении к интеллигенции или, вернее, к тем интеллигентам, из жизни которых после революции ушло благообразие и чей мирный быт был разрушен. Пастернак, в сущности, проходит мимо всех внутренних процессов, происходивших у интеллигенции как целого: преподаватели университета — просто скучные люди с плоскими мыслями, не достойные дружбы Живаго. Разбит же быт семьи Живаго, и вину за это автор возлагает на взбунтовавшийся народ. Между интеллигентом и народом Пастернак хотел бы воздвигнуть защитную стену государства.
Кто такой этот таинственный младший брат Живаго, человек аристократического вида с киргизскими глазами, который всегда появляется как добрый гений с пайками, деньгами, добрыми советами, «покровительством» и помощью? «Загадка его могущества осталась неразъясненной», — говорит Пастернак. Между тем его связь с победителями и государством ясна на протяжении всего романа, а та помощь, которую он оказывает брату, явно принадлежит к числу «государственных чудес», для которых нужны телефоны, приводные ремни и созданные по совету Горького комиссии по улучшению быта ученых. Он занимает настолько крупное положение, что обещал брату отправить его за границу или выписать в Москву из Парижа высланную туда семью. Пастернак прекрасно знал, кому из правителей такое было по силам в начале тридцатых годов. Если бы Живаго не умер, он бы получил через брата «талон на место у колонн». Эта ставка на государство с его чудесами совершенно чужда Мандельштаму. Он рано понял, что несет людям государство нового типа, и не надеялся на его покровительство. И он верил, что «народ, как судия, судит», а также сказал: «Восходишь ты в глухие годы, О солнце, судия, народ» 235. Эту веру разделяю и я и знаю, что народ произносит свой суд, даже когда безмолвствует.
Под фамилией Гинц Пастернак вывел комиссара Линде, убитого солдатами на фронте 236. Для Пастернака эта гибель — возмездие за то, что люди, не умевшие управлять и держать в руках солдатскую массу, как казачьи офицеры, взбаламутили народ... О.М. хорошо знал Линде, вероятно, по дому Синани 237. Чтобы характеризовать его отношение к этой гибели, достаточно привести следующие строчки, хотя они о Керенском: «Благословить тебя в глубокий ад сойдет Стопами легкими Россия...» 238
В статье о Гамлете Пастернак писал, что трагедия Гамлета не в безволии, а в том, что, совершив акт, к которому его призывает сыновний долг, он потеряет наследство, принадлежащее ему по праву наследования 239, иначе говоря, тот же «талон на место у колонн». Москва от рождения принадлежала Пастернаку. В какой-то момент ему могло показаться, что он отказался от своего наследства, но этого не случилось и все осталось при нем. Марина Цветаева тоже пришла в Москву законной наследницей и соответственно была принята. Но всякое наследство было ей противопоказано, и она от него действительно отреклась, как только обрела свой голос в поэзии. Совсем иначе приняли акмеистов — Ахматову, Гумилева и Мандельштама. Они несли с собой что-то, вызывавшее глухую ярость в обоих лагерях литературы. Их враждебно встретили и Вячеслав Иванов со всем своим окружением, и горьковский круг. С Гумилевым это произошло не сразу, а лишь после первой акмеистической книги — «Чужое небо» 240. Поэтому борьба с ними велась на уничтожение и разворачивалась гораздо острее, чем с другими поэтами. О.М. всегда говорил, что большевики берегут только тех, кого им с рук на руки передали символисты. По отношению к акмеистам этот акт совершен не был. И лефовцы, и остатки символистов в советское время одинаково направляли основной свой удар на последних акмеистов — Ахматову и Мандельштама.
Иногда борьба принимала смешные формы, вроде статей Брюсова, где он превозносил «неоакмеизм» с его главой О.М. и приписывал ему в ученики всех, кого не лень, лишь бы ославить школу 241. Еще забавнее личные столкновения О.М. с Брюсовым. Однажды Брюсов зазвал О.М. к себе в служебный кабинет и долго расхваливал его стихи, цитируя при этом Маккавейского, киевского поэта, злоупотреблявшего латынью. В другой раз Брюсов на заседании, распределявшем академические пайки, настоял, чтобы О.М. дали паек второй категории, сделав вид, что спутал его с юристом, носящим ту же фамилию. Это были забавы вполне в стиле десятых годов, а к политической дискриминации Брюсов не прибегал — этим занимался более молодой Леф.
Сам О.М. очень хотел признания символистов и лефов- цев, главным образом Верховского и Кирсанова, но это ему не удалось... Оба держались стойко на своих позициях, и все друзья дразнили О.М. его полным фиаско...
ДВА ГОЛОСА
В понимании Андрея Белого очерк — очень широкая форма, куда входит решительно все, на чем нет клейма ненавистного бытового романа и вообще беллетристики. «С этой точки зрения, — сказал О.М., — "Разговор о Данте" тоже очерк». Андрей Белыйподтвердил.
Мы встретились с Белым в Коктебеле в 33 году. Мужчин тянуло друг к другу, но жена Белого, видно, помнила про старые распри и статьи О.М. и явно противилась сближению 242. Возможно, что она знала об антиантропософской и антитеософской направленности О.М. 243, и это делало его не только чуждым, но и враждебным для нее человеком. Все же они встречались, хотя и украдкой, и с охотой разговаривали. В те дни О.М. писал «Разговор о Данте» и читал его Белому. Разговоры шли горячие, и Белый все время ссылался на свою работу о Гоголе, тогда еще незаконченную 244.
Василиса Шкловская мне сказала, что из всех людей, которых она знала, наибольшее впечатление на нее произвел Белый. Я понимаю ее. Казалось, он весь пронизан светом. Таких светящихся людей я больше не встречала. Было ли это впечатление от его глаз или от непрерывно бьющейся мысли, сказать нельзя, но он заряжал каждого, кто к нему приближался, каким-то интеллектуальным электричеством. Его присутствие, его взгляд, его голос оплодотворяли мышление, ускоряли пульсацию. У меня осталось впечатление бестелесности, электрического заряда, материализованной грозы, чуда... Это был уже идущий к концу человек, собиравший коктебельскую гальку и осенние листья, чтобы складывать из них сложные узоры, и под черным зонтиком бродивший по коктебельскому пляжу с маленькой, умной, когда-то хорошенькой женой, презиравшей всех непосвященных в ее сложный антропософский мир.
Символисты были великими обольстителями и ловцами человеческих душ 245. И Белый раскидывал свои сети, как другие. Однажды он поймал меня и долго пересказывал теорию стиха, изложенную в его «Символизме» 246. О.М., смеясь, сказал ему, что все мы на этом воспитывались, а я, в частности, его читательница. Было это, конечно, преувеличением, но я не возражала, потому что Белый, которого мы считали исключительно избалованным и окруженным почти культовым преклонением, вдруг обрадовался новой читательнице и просиял.
Видно, и он в те годы уже остро ощущал безлюдие и одиночество, чувствовал себя отвергнутым и непрочтенным. Ведь судьба его читателей и друзей была очень горькой: он только и делал, что провожал в ссылки и встречал тех, кто возвращался, отбыв срок. Его самого не трогали, но вокруг вычищали всех. Когда уводили его жену, а это случалось не раз, он бился и кричал от бешенства. Почему берут ее, а не меня, — жаловался он нам в то лето: незадолго до нашей встречи ее продержали несколько недель на Лубянке. Эта мысль приводила его в неистовство и сильно укоротила ему жизнь. Последней каплей, отравившей его сознание, было предисловие Каменева к его книге о Гоголе 247. Это предисловие показывает, что как бы ни обернулись внутрипартийные отношения, нормального развития мысли все равно бы не допустили. При любом обороте событий идея о воспитании и опеке над мыслью все равно осталась бы основой основ. Вот столбовая дорога, сказали нам, а если мы ее для вас проложили, зачем вам ездить по проселочным?.. К чему чудачества, когда перед вами поставлены самые правильные задачи и заранее дано их решение!.. Наши опекуны во всех своих формациях никогда не ошибались и не знали сомнений. По зародышу они смело определяли, каков будет плод, а отсюда один шаг до декрета об уничтожении бесполезных зародышей, мыслей и ростков... И они это делали, и притом весьма успешно...
В самой природе Белого лежало чувство, что его мысль недоходчива, трудна, шероховата. Отсюда его манера говорить, прямо противоположная манере Пастернака. Белый обволакивал собеседника, медленно его завоевывал, убеждая и завораживая. У него были чуть смущенные, просительные интонации. В них чувствовалась неуверенность в слушателе, страх быть непонятым и неуслышанным, потребность завоевать доверие и внимание.
А Пастернак просто дарил своей речью и улыбкой. Он оглушал органным гудением с такой уверенностью, как будто считал всякую почву заранее вспаханной для восприятия. Он не убеждал, как Белый, не спорил, как Мандельштам, но доверчиво ликовал и гудел, позволяя всем слушать и восхищаться. Он как бы исполнял сольную арию, считая, что с детства принадлежащая ему Москва уже подготовила созревшую аудиторию, наделенную к тому же слухом и разумом и обязательно влюбленную в его голос. Со своей аудиторией он даже, до известной степени, считался и ничем не хотел ее огорчать. Но ему нужна была именно аудитория, а не собеседники — их он избегал. Белому же требовался материал для пробуждения мысли, такие люди, которые бы начинали в его присутствии думать и искать. Я спросила у О.М.: «У тебя которая из этих двух манер?» Он ответил: «Конечно, как у Белого», но это неверно — О.М. искал только равноправных собеседников. Его в равной мере раздражали аудитория, ученики и почитатели. У него была ненасытная жажда общения с равными, и с каждым годом удовлетворять ее становилось все труднее. В нашем обществе шел процесс интеллектуальной мимикрии: все мысли и голоса тоже принимали защитную окраску.
ГИБЕЛЬНЫЙ ПУТЬ
Смерть художника не случайность, а последний творческий акт, как бы снопом лучей освещающий его жизненный путь. О.М. понимал это еще юношей, когда писал статью на смерть Скрябина. Почему удивляются, что поэты с такой прозорливостью предсказывают свою судьбу и знают, какая их ждет смерть? Ведь конец и смерть — сильнейший структурный элемент, и он подчиняет себе все течение жизни. Никакого детерминизма здесь нет, это, скорее, надо рассматривать как свободное волеизъявление. О.М. властно вел свою жизнь к той гибели, которая его подстерегала, к самой распространенной у нас форме смерти «с гурьбой и гуртом». Зимой 32/33 года, на вечере стихов О.М. в редакции «Литературной газеты» 248, Маркиш вдруг все понял и сказал: «Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь... » Это перифраз строчек О.М. в варианте одного стихотворения: «Сам себя я за руку по улицам водил... » 249
О.М. постоянно говорил в стихах об этом виде смерти, но этого не заметили, как и разговоров Маяковского о самоубийстве. Но, готовясь к смерти, люди в последнюю минуту стараются оттянуть неизбежный конец. Они закрывают глаза и делают вид, что спрятались и могут продолжать жить: ищут квартиру, покупают прочную обувь, отворачиваются от уже вырытой ямы. Так поступал и О.М., написав роковые стихи о Сталине.
Стихи были написаны в конце раскулачивания между «Старым Крымом» и «Квартирой». Был ли психологический импульс к написанию этих стихов? Импульсов было, наверное, несколько или множество, а не один. Каждый из них в какой-то пропорции участвовал в том, что на языке следователя называлось «акцией» и в начале следствия рассматривалось как террористический акт.
Первый импульс можно назвать «не могу молчать». Поколение наших отцов часто произносило эту формулу. Мы не повторяли ее за отцами, но, видно, есть капля, которая переполняет чашу. К 33 году мы сильно продвинулись в познании действительности. Сталинизм уже проявился в массовом предприятии — раскулачивании — и в частном — в организации на службу государству литературы, перед которой были поставлены чисто государственные цели.
Летом мы были в Старом Крыму, и в стихах впервые появились слова, указывающие, что О.М. видел свежие следы раскулачивания — страшные тени Украины и Кубани, голодные крестьяне... 250 В первом варианте стихов Сталин назван душегубом и мужикоборцем. Все об этом тогда думали и говорили — шепотом, конечно, и стихи не опередили своего времени. Они опередили только сознание правящих кругов и тех, кто им прислуживал.
Вторая предпосылка для написания этих стихов — сознание собственной обреченности. Прятаться «шапкой в рукав» 251 было поздно. Стихи тридцатых годов уже ходили по рукам. В «Правде» появился разносный подвал без подписи, где «Путешествие в Армению» называлось «лакейской прозой» 252. Это было уже не предупреждение, а подведение итогов. До этого со мной говорил редактор Гослита Чечановский, который «советовал» немедленно в печати отказаться от «Путешествия в Армению», иначе, как он говорил, вы раскаетесь... Все предупреждения в форме угроз и советов были уже сделаны (Гронский, Гусев), но О.М. ими пренебрег. Гибель надвигалась.
Я не помню ничего страшнее зимы 33/34 года в новой и единственной в моей жизни квартире. За стеной — гавайская гитара Кирсанова, по вентиляционным трубам запахи писательских обедов и клопомора, денег нет, есть нечего, а вечером — толпа гостей, из которых половина подослана. Гибель могла прийти в форме быстрого или медленного уничтожения. О.М., человек активный, предпочел быстрое. Он предпочел умереть не от руки писательских организаций, которым принадлежала инициатива его уничтожения, а от карающих органов.
Обычной формы самоубийства О.М. не признавал, как и Анна Андреевна. А на самоубийство толкало все — одиночество, изоляция, время, тогда работавшее против нас. Одиночество — это не отсутствие друзей и приятелей — их всегда вдосталь, а жизнь в обществе, которое не слышит предостережений и продолжает идти с закрытыми глазами по страшному братоубийственному пути, увлекая за собой всех и каждого. О.М. не случайно назвал Анну Андреевну Кассандрой 253. В этом положении были не только поэты. Люди старшего, чем мы, поколения видели, что надвигается, но их голоса потерялись и замерли. Еще до победы «нового» они успели сказать о его этике, идеологии, нетерпимости и об искаженных представлениях о праве. Голос вопиющего в пустыне... И с каждым днем становилось яснее, что говорить с отрубленным языком становится все труднее.
Выбирая род смерти, О.М. использовал замечательное свойство наших руководителей: их безмерное, почти суеверное уважение к поэзии: «Чего ты жалуешься, — говорил он, — поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают... »
О.М. в витрине рассматривал портреты и сказал, что боится только человеческих рук. Жирные пальцы в стихах — несомненный отголосок истории Демьяна; недаром тот испугался и посоветовал Пастернаку не вмешиваться в это дело. Тонкую шею О.М. приметил у Молотова — она торчала из воротничка, увенчанная маленькой головкой. «Как у кота», — сказал О.М., показывая мне портрет. Честь оживления слова «тонкошеий» принадлежит Кузину. Он развлекался столкновением трех «е» в среднем роде этого прилагательного: тонкошеее животное...
Первые слушатели этих стихов приходили в ужас и умоляли О.М. забыть их. К тому же самоочевидность этой правды уменьшала для современников ценность стихотворения. В последние годы я замечаю сочувственную реакцию у слушателей. Кое-кто спрашивает меня, каким образом уже в 34 году О.М. все понял — нет ли ошибки в датировке? Это люди, принявшие официальную версию: все шло хорошо до ежовщины, а в сущности, и ежовщина не так плоха, а просто к старости, уже после войны, старик обезумел и наделал бед... Впрочем, эта версия уже отжила срок, и правда постепенно просачивается. Но мы продолжаем идеализировать двадцатые годы, а к ним прихватываем еще и кусочек тридцатых. И это упорно у нас бытует. Старые поколения вымирали, не успев ничего сказать. Нынешние старики, даже побывавшие в лагерях, по-прежнему твердят о своей цветущей молодости, которая оборвалась только с их арестом. Что будут думать наши внуки, если все мы молча уйдем?
Среди современников я зарегистрировала три обособленных мнения о стихах о Сталине. Кузин считал, что О.М. не имел права их писать, потому что О.М. в общем положительно относился к революции. Он обвинял О.М. в непоследовательности: принял революцию, так получай своего вождя и не жалуйся... В этом есть своя дубовая логика. Но я не понимаю, как Кузин, любивший и наизусть знавший стихи и прозу — на старости он об этом забыл и даже написал Морозову, что никогда «Путешествие в Армению» не читал, — не заметил раздвоенности и вечных метаний О.М.
Очевидно, люди с трудом понимают замаскированные или даже слегка прикрытые высказывания. Им нужно, чтобы все било прямо в лоб. Иногда мне кажется, что О.М. пошел на такое «лобовое» высказывание, потому что устал от глухоты своих слушателей, которые твердили: какие прекрасные стихи, но при чем здесь политика?! 254 Почему их не печатают?
Эренбург не признавал стихов о Сталине. Он называл их «стишками», к ужасу милой и вежливой Любы, которая не знает, что другого слова для стихов у нас вообще не существовало. «Послушай стишок, — говорил О.М., — как он? Ничего?»... Илья Григорьевич считает их одноплановыми и лобовыми, случайными в творчестве О.М.
Каково бы ни было качество этих стихов, можно ли их считать случайными для поэта, если они принесли ему страшную гибель? Стихи эти были актом, поступком; с моей точки зрения, они логически вытекают из всей жизни и работы О.М. Столь же несомненно, что в них есть элемент своеобразного приспособленчества: Мандельштам, никогда не делавший шага навстречу читателю, совершенно не заботившийся, чтобы быть понятым, считавший каждого слушателя стихов и собеседника равным себе и потому не разжевывавший свои мысли и не упрощавший их, именно эти стихи сделал общедоступными, прямыми, легкими для восприятия. С другой стороны, он позаботился о том, чтобы они не могли служить примитивным средством политической пропаганды, — об этом он даже сказал мне: «Это не мое дело». Иначе говоря, он написал эти стихи в расчете на более широкий, чем обычно, круг читателей, хотя знал, что в момент написания читателей у него быть не могло. Думаю, что он не хотел уйти из жизни, не оставив недвусмысленного высказывания о том, что происходило на наших глазах.
Враждебно относился к этим стихам и Пастернак. Он обрушился на меня — О.М. был уже в Воронеже — с целым градом упреков. Из них я запомнила: «Как мог он написать эти стихи — ведь он еврей!» Этот ход мыслей и сейчас мне непонятен, а тогда я предложила Пастернаку еще раз прочесть ему это стихотворение, чтобы он конкретно показал мне, что в них противопоказано еврею, но он с ужасом отказался.
Отношение первых слушателей наводило на память рассказ Герцена о разговоре его со Щепкиным, который приехал в Лондон, чтобы просить Герцена прекратить свою деятельность: ведь молодых людей в России хватают за то, что они читают «Колокол»...255 К счастью, «дела» не подняли и никто не погиб за то, что выслушал стихи О.М. Да и сам Мандельштам отнюдь не политический писатель, и его общественные функции совершенно не похожи на герценовские... Но где, в самом деле, проходит граница? В какой степени следует оберегать и щадить своих сограждан? Когда речь идет о современниках Герцена, я удивляюсь Щепкину: как можно так ограждать людей? Нельзя держать их в ватной коробке... А своих современников мне что-то не хочется ставить под удар — пусть уж лучше мирно живут и приспособляются к тяжким временам: даст Бог, все пройдет, а там посмотрим... Жизнь возьмет свое, и все станет на место... Зачем будить спящих, если я верю, что они когда-нибудь сами проснутся. Не знаю, права ли я, но, как и все, я заражена инстинктом бездеятельности, пассивности и покорности...
Мне ясно только одно: стихи О.М. опередили свое время, к моменту их появления почва еще не созрела, идея не была изжита. Еще вербовались сторонники режима и слышались искренние голоса адептов, веривших, что будущее за ними и тысячелетнему царству не будет конца. Остальные — численно их было, может, даже больше, чем адептов, — только перешептывались и вздыхали. Никто не слышал их голосов, потому что в них не нуждались. Строчка «Наши речи за десять шагов не слышны» точно передает ситуацию тех лет 256. Ведь эти речи считались не новым, а старым, отжившим, прошлым, которого уже не вернешь...
Адепты верили не только в свое будущее торжество, но и в то, что они несут счастье всему человечеству, и в их мировоззрении были своеобразная целостность и органичность, которые представляли собой величайший соблазн. Уже предыдущая эпоха жаждала этой цельности, возможности из одной идеи вывести все объяснения для мира вещей и людей и привести все в гармонию одним-единственным усилием. Вот почему люди так охотно ослепляли себя и шли за вожаком, запрещая себе сравнивать теорию с практикой и взвешивать последствия своих поступков. Вот почему происходила планомерная потеря чувства реальности, а ведь найти первоначальную теоретическую ошибку можно было, только вновь обретя это чувство. Пройдет еще немало времени до того дня, когда мы сосчитаем, чего нам стоила эта теоретическая ошибка, и проверим, действительно ли «десяти небес нам стоила земля» 257... Заплатив небесами, действительно ли мы обрели землю?
КАПИТУЛЯЦИЯ
У О.М. был долгий период молчания. Он не писал стихов — прозы это не коснулось — больше пяти лет: с 1926-го по 30 год. То же произошло с Ахматовой — и она какое-то время молчала, а у Бориса Леонидовича это длилось добрый десяток лет. «Что-то, должно быть, было в воздухе», — сказала Анна Андреевна, и в воздухе действительно что-то было — не начало ли общего оцепенения, из которого мы и сейчас не можем выйти?..
Можно ли считать случайностью, что трех действующих поэтов постигло временное онемение? Различие в исходных позициях этих троих сущности дела не меняет, и чтобы обрести голос, каждому из них пришлось определить свое место в мире, который создавался на наших глазах, и на собственной судьбе показать, какое место в нем занимает человек.
Первым из троих замолчал О.М. Это случилось, вероятно, потому, что процесс самоопределения протекал у него с наибольшей остротой: отношения с эпохой стали основной движущей силой его жизни и поэзии, а по свойствам его характера — «нрава он не был лилейного» 258 — О.М. не сглаживал, а скорее обострял все противоречия и каждый вопрос ставил ребром. Стихи прекратились в середине двадцатых годов. Что же было тогда в воздухе, что О.М. задохнулся и умолк?*259
Если судить по внешним признакам, мы прожили не одну, а несколько эпох. С точки зрения историка, это сорокалетие легко поддается периодизации и в нем различимы несколько этапов, которые могут показаться не только разными, но и противоречивыми, хотя я убеждена, что один логически вытекал из другого. То и дело исчезал верхний слой, изменялся даже физический облик деятеля. Так, мы внезапно заметили, что исчезли «черненькие», сменившиеся «беленькими», которые, в свою очередь, быстро пали. А с этими сменами изменялся весь стиль жизни и управления. Но есть нечто, объединяющее все эти периоды. Люди, утверждавшие, что двигателем истории является «базис», экономический фактор, всей своей практикой доказали, что история — это развитие и воплощение идеи. Эта идея формировала сознание целых поколений, вербуя сторонников, распространяясь, завоевывая умы, создавая формы государственной и общественной жизни, торжествуя, а затем постепенно изживая себя и сходя на нет.
Вячеслав Иванов при мне — мы навестили его в Баку проездом в Тифлис в 21 году — сказал, что бросил Москву и скрылся в бакинском уединении, потому что «идеи перестали править миром» и он в этом убедился. Какие Дионисовы культы подразумевал под своей идеей Вячеслав Иванов, учитель, мэтр и пророк десятых годов, если он не заметил, что ко времени нашего разговора идея уже успела завоевать огромные пространства и массы людей не только у нас, но и за рубежом? Это идея о том, что существует непреложная научная истина и люди владеют ею; владея истиной, они могут предвидеть будущее и менять по своему усмотрению течение истории, вводя в него благоразумное начало.
Отсюда авторитет владеющих истиной — prioratus dignitatis 260. Эта религия — адепты скромно называли ее наукой — возводит человека, облеченного авторитетом, на уровень Бога. Она разработала свой символ веры и свою мораль — мы видели ее в действии. В двадцатых годах было немало людей, вспоминавших, как победило христианство, и пророчивших по аналогии тысячелетнее царство новой религии. Самые совестливые проводили аналогию дальше, перечисляя исторические преступления церкви: ведь не изменила же инквизиция сущности христианства... И всем было ясно преимущество новой идеи, обещавшей рай на земле вместо небесной награды. Но самое существенное — это полный отказ от сомнений и абсолютная вера в добытую наукой истину.
«А что, если это не так, если в будущем на это посмотрят иначе?» — спросила я Авербаха. Речь шла об одной из его литературных оценок. Он сказал: «Говорят, Осип Эмильевич вернулся из Армении и напечатал плохие стихи... » Меня заинтересовал его критерий. Он объяснил: у О. Э. нет классового подхода. И через секунду: никакой вообще культуры и вообще искусства не существует, есть искусство буржуазное и искусство пролетарское, то же относится к культуре... Ничего вечного нет, а ценности бывают только классовые. Его нисколько не смущало то, что свои классовые ценности он считает все-таки вечными. Поскольку победа пролетариата начинает новую эру и будет длиться вечно, те ценности, которые устанавливает Авербах для класса, которому он служит, являются вечными. Он искренне удивился, как я могу сомневаться в его оценках, — ведь он владеет единственным научным методом и поэтому его суждение непререкаемо: осужденное им осуждено в веках.
Я рассказала об этой встрече Мандельштаму — все эти истины я узнала, стоя на площадке трамвая. О.М. восхитился лапидарным величием Авербаха, который действительно верил в свою истину и упивался своеобразным изяществом своих логических построений. Дело происходило в тридцатом году, и О.М. уже мог восхищаться игрой авербаховского ума. К этому времени О.М. успел вернуть себе внутреннюю свободу и обрел голос — двадцатые годы с их ущербностью и сомнениями кончились, поэтому О.М. мог как бы со стороны прислушиваться к «пеньковым речам» и не принимать их близко к сердцу.
Авербах был типичнейшим человеком первого революционного десятилетия. Так думали, рассуждали и говорили все адепты новой религии во всех областях. В их речах чувствовался задор — они любили поучать и ошеломлять. Они взяли на себя свержение кумиров, то есть старых ценностных понятий, а время работало на них, и поэтому никто не замечал, какими топорными орудиями они работают.
Крик «За что боролись?» раздался в самом начале двадцатых годов и сразу умолк. Народ еще не безмолвствовал, а молчал, готовясь жить и благоденствовать. Интеллигенция же на досуге занялась переоценкой ценностей — это был период массовой капитуляции. По существу, она шла по пути, проложенному ниспровергателями дореволюционного периода и их продолжателями типа Авербаха, но, разумеется, старалась избежать крайностей и грубой прямоты передовиков. Во главе движения капитулянтов были тридцатилетние, успевшие побывать на войне. Они вели за собой младших. Вообще в те годы действовали люди тридцати-сорока лет. Старшие, если они уцелели, молча отходили в сторону.
В основе каждой капитуляции лежала предпосылка, что на смену «старому» пришло «новое», а тот, кто держится за «старое», останется на бобах. Это воззрение было подготовлено теорией прогресса, а также историческим детерминизмом новой религии. Капитулянты расшатывали все старые представления хотя бы потому, что они старые и, следовательно, отслужили свой срок. Для огромного числа неофитов никаких ценностей, истин и законов больше не существовало, кроме тех, которые нужны были сейчас и назывались для удобства классовыми. Христианская мораль с легкостью отождествлялась с буржуазной, а вместе с ней — древняя заповедь «не убий». Все казалось фикцией. Свобода? А где вы ее видели?.. Никакой свободы нет и не бывало... Искусство, а тем более литература, только и делали, что выполняли заказ своего класса, — из этого прямой вывод: писателю следует с полным сознанием и пониманием дела перейти к новому заказчику... Из обихода исчезло множество слов — честь, совесть и тому подобное. Развенчать эти понятия не так уж трудно, когда открыт рецепт развенчивания.
Характерно, что всяким понятием в те годы орудовали в его чистом, то есть абсолютно абстрактном виде, без малейшего учета его социальной, человеческой и земной природы. В таком виде они легко поддавались низложению: ничего нет проще, чем доказать, например, что нигде в мире нет абсолютной свободы печати, а затем заявить, что вместо суррогатов, которыми тешатся жалкие либералы, лучше с мужественной прямотой добровольно отказаться от всяких потуг на свободу. Эти схемы казались убедительными, потому что незрелые умы не доросли ни до ограничительных понятий, ни до отрицательных определений.
Психологически всех толкал на капитуляцию страх остаться в одиночестве и в стороне от общего движения, да еще потребность в так называемом целостном и органическом мировоззрении, приложимом ко всем сторонам жизни, а также вера в прочность победы и в вечность победителей. Но самое главное — это то, что у самих капитулянтов ничего за душой не было. Эту поразительную пустоту лучше всех, пожалуй, выразил Шкловский в «Zoo», злосчастной книжке, где он слезно просит победителей взять его под опеку 261. Сами они себя, что ли, обокрали, или это война и окопы вызвали такую горестную реакцию, но чувство несовершеннолетия и потребность в опеке ощущались с огромной силой. Только тот, кто разделял эти чувства с другими, мог быть признан современным человеком.
«В вопросах литературы они должны спрашивать у нас, а не мы у них», — сказал О.М. в редакции «Прибоя», отказываясь подписаться под коллективной писательской петицией, потому что она основывалась на постановлении ЦК о литературе. Речь шла о защите какого-то критика от нападок Раппа — его обвиняли в том, что он написал рецензию на роман Ляшко, не дочитав его до конца. Писатели писали наверх, прося ЦК распорядиться о прекращении травли. Они ссылались на постановление, предлагающее положить конец литературной борьбе — «распрям», как это тогда называлось, — и дружно приняться за труд, чтобы объединенными усилиями отлично выполнить партийный заказ 262.
В редакции, как всегда, толпилось много народу. Они окружили О.М. Мотивировка отказа, как мы заметили, вызвала самое искреннее недоумение. Для присутствовавших слова О.М. были ветошью из сундуков прошлого, признаком несовременности и отсталости. В искренности их недоумения сомневаться не стоит: я помню удивленное лицо Каверина, собиравшего подписи. И ему О.М. показался просто старомодным чудаком, не понимавшим своего времени и его основных тенденций. Когда О.М. и Анне Андреевне было по тридцать с лишним лет, их искренне считали стариками. Но случилось так, что оба они стали постепенно молодеть в сознании людей, а позиции сторонников «нового» безнадежно на глазах обветшали.
Андерсеновский мальчик сказал, что король гол, не рано и не поздно, а как раз вовремя. До него это говорили, наверное, не раз, но никто не услышал этих слов. А вот О.М. многое сказал слишком рано, и это было в ту пору, когда всякое нормальное суждение казалось безнадежно устаревшим и обреченным. Кто не вторил общему хору, попадал на задворки. Общий хор заглушал все, он действительно звучал мощно. Сейчас многие хотели бы соединить двадцатые годы с сегодняшним днем и восстановить добровольное единство, которое создавалось в те дни. Люди, уцелевшие от двадцатых годов, ходят сейчас среди новых поколений и всеми силами стараются им внушить, что тогда был пережит неслыханный расцвет — наука, литература, театр! — и если бы все шло намеченным тогда путем, мы бы уже взобрались на самые вершины жизни. Остатки Лефа, сотрудники Таирова, Мейерхольда и Вахтангова, студенты и преподаватели Вифли и Зубовского института, профессора, выпущенные Институтом Красной Профессуры, марксисты и отовсюду изгнанные формалисты 263 — все, чье тридцатилетие выпало на двадцатые годы, еще и сейчас призывают вернуться в ту эпоху и снова, уже «не допуская никаких искажений», пойти открывавшейся им оттуда дорогой. Иначе говоря, они не признали себя ответственными за то, что произошло после. Но так ли это? Ведь именно люди двадцатых годов разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: молодое государство, невиданный опыт, лес рубят — щепки летят... Каждая казнь оправдывалась тем, что строят мир, где больше не будет насилия, и все жертвы хороши ради неслыханного «нового». Никто не заметил, как цель стала оправдывать средства, а потом, как и полагается в таких случаях, постепенно растаяла. И именно люди двадцатых годов начали аккуратно отделять овец от козлищ, своих от чужих, сторонников «нового» от тех, кто еще не забыл самых примитивных правил общежития.
Победители могли бы удивиться легкости одержанной победы, но они приняли ее как должное, потому что верили в свою правоту: ведь они несли счастье людям... Только требования к капитулянтам постепенно увеличивались. Об этом свидетельствует быстрое исчезновение слова «попутчик». Оно сменилось названием «беспартийный большевик», а потом всех сменил верный сын родины, который пламенно любит народ и беззаветно служит партии и правительству. На этом произошла стабилизация.
Память людей устроена так, что хранит смутный очерк и легенду, а не само событие. Чтобы извлечь факты, надо жестоко расправиться с легендой, а для этого прежде всего определить, в каких кругах она зародилась. Идиллические вздохи о двадцатых годах — результат легенды, созданной тридцатилетними капитулянтами, которые случайно сохранили жизнь, и их младшими братьями. А на самом деле двадцатые годы — это период, когда были сделаны все заготовки для нашего будущего: казуистическая диалектика, развенчивание ценностей, воля к единомыслию и подчинению. Самые сильные из развен- чивателей сложили головы, но до этого они успели взрыхлить почву для будущего. В двадцатые годы наши карающие органы еще набирались сил, но они уже действовали. Тридцатилетние настойчиво проповедовали свою веру. Уговаривая, а потом стращая, они повели за собой целые толпы в следующую эпоху, где отдельных голосов уже не было слышно.
У нас нет и не может быть института по изучению общественного мнения, а именно оно-то и является показателем тех брожений, которые складываются в психологические процессы. Функции таких институтов частично выполнялись карательными органами. В двадцатые годы они даже слегка зондировали общественные круги — что там думают? — и для этой роли существовали специальные кадры осведомителей. Затем решили, что общественное мнение совпадает с государственным, и роль осведомителей свелась к регистрации фактов расхождения, из которых планомерно делали административные выводы. После тридцать седьмого года зондирование окончательно потеряло значение из-за массовости «профилактических» мер, общественное же мнение подверглось полной национализации.
А в двадцатые годы мы еще играли с огнем и ничего не понимали. Едва О.М. успел сказать: «Чего тебе еще? Не тронут, не убьют» 264, как появилась первая ласточка будущего. В Царское Село к нам приехал розовенький Всеволод Рождественский. Он явился предупредить О.М., что следователь — Рождественский только что вышел после небольшой отсидки — очень интересовался О.М. Сказать, о чем его допрашивали относительно Мандельштама, Рождественский отказался наотрез: «Я дал слово, а меня с детства приучили свое слово держать... » О.М. выгнал этого паиньку, а потом мы сообразили, что его попросту прислали припугнуть О.М. и напомнить ему о всевидящем оке. А впоследствии это делалось неоднократно.
В «Разговоре о Данте» О.М. не забыл упомянуть о диффузии — взаимопроникновении тюрьмы и внешнего мира — и о том, что правителям полезно, чтобы управляемые запугивали друг друга страшными тюремными рассказами. Всеволод
Рождественский аккуратно выполнил свое задание, но почему- то забыл написать об этом в своих мемуарах. Зато он заставил Мандельштама рассуждать о поэзии в условном парнасско-ак- меистическом жанре, приписав ему мысли и поучения, которые полагалось бы изрекать эстету, выдуманному советской критикой 265. Мандельштаму будут приписывать еще много дурацких разговоров. Лучший критерий подлинности этих разговоров — те статьи, которые им написаны. Многие статьи О.М. — это его живой голос в споре и разговоре. Он был не по плечу своим современникам, и они в своих мемуарах искажали его мысли, вольно или невольно. Особенно трудно понимали его те, кто веруя прожил двадцатые годы, когда завязывались все узлы, а люди воздействовали друг на друга, проповедуя новую религию, разрушая ценности и расчищая дорогу будущему.
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
О.М. не верил в тысячелетнее царство нового и к революции пришел не с пустыми руками. Груз у него был тяжелый. Это, с одной стороны, христианско-иудейская, как сказали его неведомые друзья 266, культура, а с другой — революция с большой буквы, вера в ее спасительную и обновляющую силу, социальная справедливость, четвертое сословие и Герцен. При мне О.М. Герцена уже не читал, но, несомненно, это одно из формообразующих влияний его жизни. Следы активного чтения Герцена разбросаны повсюду — и в «Шуме времени», и в страхе перед птичьим языком 267, и в львенке, который поднимает огненную лапу и жалуется равнодушной толпе на занозу 268 — эта заноза станет щучьей косточкой, застрявшей в «ундерву- де» 269, — и в переводах Барбье 270, и в понимании роли искусства.
«Поэзия — это власть», — сказал он в Воронеже Анне Андреевне 271, и она склонила длинную шею. Ссыльные, больные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти... О.М. держал себя как власть имущий, и это только подстрекало тех, кто его уничтожал. Ведь они-то понимали, что власть — это пушки, карательные учреждения, возможность по талонам распределять все, включая славу, и заказывать художникам свои портреты. Но О.М. упорно твердил свое — раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит, она — власть...
Худшего груза, чем у О.М., представить себе нельзя. Можно было заранее предсказать, что он обречен и в этом мире места себе не найдет. Искать оправдания становящемуся во имя Герцена — задача невыполнимая. Вместо оправдания неизбежно напрашивалось обвинение. Но Герцен оставляет за собой право на уход и гордое одиночество — omnia mea mecum porto 272 — а О.М. этого права не принял. Для него путь лежит не от людей, а к людям: он чувствовал себя не человеком, стоящим над толпой, а одним из толпы. Всякое обособление было для него запретным, и в этом, вероятно, его христианско-иудей- ская культура. Многие из моих современников, принявших революцию, пережили тяжелый психологический конфликт. Жизнь их проходила между реальностью, подлежащей осуждению, и принципом, требующим оправдания существующего. Они то закрывали глаза на действительность, чтобы беспрепятственно подбирать для нее оправдание, то, снова открыв их, познавали существующее. Многие из них всю жизнь ждали революцию, но, увидев ее будни, испугались и отвернулись. А были и другие — они боялись собственного испуга: еще проморгаешь, из-за деревьев не увидишь леса...
Среди них находился и О.М. Не заметив в нем революционности, его дальние друзья упростили его жизнь, лишили содержания то, что было одной из ведущих линий его мысли 273. При отсутствии революционности ему не приходилось бы вникать в ход событий и применять к нему ценностный критерий. Полное отрицание давало силу жить и лавировать. Этого Мандельштам был лишен: он прожил жизнь людей своего времени и довел ее до логической развязки.
Из стихов двадцатых годов видно, что О.М. не усум- нился, что с победой революции наступит новая эра: «Хрупкое летосчисление нашей эры подходит к концу...» 274 От старого остался только звук, хотя «причина звука исчезла»; и наконец, век-зверь с перебитым позвоночником, глядящий на следы своих лап...275 Во всех этих стихах скрыто или прямо дается оценка собственного положения в новой жизни: известь в крови, больной сын века... Сюда же относится двурушник из «Грифельной оды» — «двурушник я с двойной душой...»* 276. Эти признания разбросаны по всем стихам, вырываются как бы нехотя, полны недомолвок, заключены в самый неожиданный контекст, как, например: «Усыхающий довесок Прежде вынутых хлебов...» 277 О.М. никогда не облегчал читателю путь к своим стихам и с аудиторией не заигрывал — чтобы его понять, надо его знать...
В стихах этого периода есть предсказание будущей немоты: «Человеческие губы хранят форму последнего сказанного слова... » Этой строчкой он, в сущности, дал повод говорить, что «перепевает самого себя»... Но изобретатели этой формулы — Брик, Тарасенков — в стихи не вдумывались и рубили сплеча 278. В борьбе у них все средства были хороши. В доме у Брика, где собирались литераторы и сотрудники Брика по службе вплоть до Агранова — они там зондировали общественное мнение и заполняли первые досье, — О.М. и Ахматова уже в 22 году получили кличку «внутренние эмигранты». Это сыграло большую роль в их судьбе, а Брик едва ли не первый начал употреблять нелитературные средства в литературной борьбе. И все же я хочу отметить разницу между Бриком и другими изничтожите- лями типа Тарасенкова. О.М. называл Тарасенкова «падшим ангелом». Это был хорошенький юнец, жадный читатель стихов, с ходу взявшийся исполнять «социальный заказ» на уничтожение поэзии и тщательно коллекционировавший в рукописях все стихи, печатанью которых он так энергично препятствовал. Этим он отличался от Лелевича, например, который кипел ненавистью к поэзии, потому что она была, по его мнению, «буржуазной» 279.
Положение Брика совсем иное. Умный человек, он с первых дней сообразил, что каким-то литературным течениям будет выдан государственный патент, и именно за этот патент он боролся с бесконечным количеством конкурентов. Борьба велась лихая, и одно время казалось, что он победит. Вокруг него группировалось много сторонников, молодежь он очаровывал с ходу. В партийных кругах у него были мощные покровители, особенно среди эстетствующих чекистов. Лавировал он энергично и на свой страх и риск, но победил появившийся позже Авербах со своим Раппом. Этот взял писаревщиной, с детства любезной средним интеллигентам. С падением Раппа кончилась всякая тень литературной борьбы 280. Многочисленные группировки, оспаривавшие друг у друга литературный патент, действовали исключительно средствами политическими. Брик, сметая Ахматову и Мандельштама, не имел в виду политического доноса: он был заинтересован лишь в том, чтобы отнять у них молодых читателей, ярых сторонников «нового», и на долгое время он действительно добился своего: О.М. и Ахматова оказались в изоляции. Последние могикане лефовского толка, которым сейчас уже за шестьдесят лет, продолжают прославлять двадцатые годы и удивляться новым читателям, ушедшим из-под их влияния.
Двадцатые годы, может, самое трудное время в жизни О.М. Никогда ни раньше, ни впоследствии, хотя жизнь потом стала гораздо страшнее, О.М. с такой горечью не говорил о своем положении в мире. В ранних стихах, полных юношеской тоски и томления, его никогда не покидало предвкушение будущей победы и сознание собственной силы: «чую размах крыла», а в двадцатые годы он твердил о болезни, недостаточности, в конце концов — неполноценности. Этот период закончился тем, что он почти спутал себя с Парноком 281, чуть не превратил его в своего двойника. Из стихов видно, в чем он видел свою недостаточность и болезнь: так воспринимались первые сомнения в революции: «Кого еще убьешь, кого еще прославишь, Какую выдумаешь ложь?..» Двурушник — это тот, кто пробует соединить «двух столетий позвонки» и не решается приступить к переоценке ценностей.
А к переоценке ценностей О.М. подошел очень осторожно, хотя все же отдал ей дань. Прежде всего, он захотел определить свои отношения с «миром державным». Об этом он писал в «Шуме времени», «Египетской марке» и в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан». Это стихотворение, хотя и написано в тридцатых годах, принадлежит по мысли и чувствам к двадцатым. Связь свою с «державным миром» О.М. назвал ребяческой, но на его счет записывает многое — даже обиды, нанесенные мальчишке тогдашними красавицами — «нежными европеянками»... Самую тяжелую форму переоценка приняла в трех-четырех литературных статьях, печатавшихся в «Русском искусстве», «России» и киевской вечерней газете 282 — в 26году центральные газеты и журналы уже наглухо закрылись для О.М., а в провинции «проскочило»... В этих статьях чувствуется желание во что бы то ни стало говорить и делается робкая попытка войти в жизнь, что-то признав и одобрив и от чего-то отказавшись. О.М. даже пробовал найти оправдание кое-кому из современных ему прозаиков, так называемых «попутчиков», хотя не мог не понимать, что ему с ними не по пути. В двух статьях в «Русском искусстве» есть выпады против Ахматовой 283 — это тоже дань времени. За год до выступления в «Русском искусстве» О.М. напечатал статью в харьковской газете, где выводил генезис Ахматовой из русской прозы 284, а еще раньше в неопубликованной рецензии на «Альманах муз» писал, что «эта одетая убого, но видом величавая жена» будет гордостью России 285. В 37 году в ответ на вопрос воронежских писателей — его вынудили сделать доклад об акмеизме и ждали «разоблачений» — он сказал об Ахматовой и Гумилеве: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых» 286. Нечто подобное он ответил и ленинградским писателям на своем вечере в Доме печати 287. Иначе говоря, он всегда сознавал свою связь именно с этими поэтами, особенно с Ахматовой, а попытка отречения 22 года вызвана улюлюканьем по поводу акмеизма, криками о несовременности, буржуазности и прочем... 288 О.М. очутился «один на всех путях» 289 и не выдержал. Он действительно растерялся: идти против всех и против своего времени не так просто. В известной степени каждый из нас, стоя на перепутье, испытывал искушение ринуться вслед за всеми, соединиться с толпой, знающей, куда она идет. Власть «общего мнения» огромна, противиться ей гораздо труднее, чем думают, и на каждого из людей время кладет свой отпечаток. Время работало на то, чтобы разлучить О.М. с единственным возможным для него союзником — Ахматовой. Однако стоять вдвоем против всех ничуть не легче, чем одному, и он попытался отрезать себе дорогу к ней, но быстро опомнился. Уже в 27 году, собирая книгу статей, одну из статей, напечатанных в «Русском искусстве», он выбросил, из другой снял выпад против Ахматовой. Отказался он и от статей в киевской газете и в «России», назвав их в предисловии к своему сборнику «случайными». Период, когда писались эти статьи, он считал худшим в своей жизни. Расправляясь так с упадническим периодом 22-26 гг., О.М. не заметил, что и там было много здравого и исконно принадлежащего ему — это относится главным образом к его попытке бороться с общим окостенением, а это есть в целом ряде статей.
Характернее всего для периода переоценки ценностей было, пожалуй, отношение О.М. к его собственной статье на смерть Скрябина. В ней он изложил свои взгляды на христианское искусство, то есть свое подлинное кредо. Именно в этой статье он говорит, что смерть художника не конец, а последний творческий акт. Поскольку он сам выбрал себе смерть с «гурьбой и гуртом», это были не пустые слова.
Статья эта нигде не печаталась. О.М. прочел ее в виде доклада в каком-то петербургском обществе — не религиозно- философском ли? Заседания происходили в чьем-то особняке, и однажды туда явился известный авантюрист, корнет Савин, поставил на лестничной площадке столик, собрал входную плату, а потом выступил в прениях и рассказал о русском чорте, который отличается от прочих дьяволов хитростью, практической сметкой и остроумием... Заседания этого общества О.М. изредка посещал и, видимо, был связан с одним из его организаторов — Каблуковым. Этот старик был очень внимателен к О.М., тогда еще начинающему поэту. Недавно мне продали «Камень», принадлежавший Каблукову, куда Каблуков вклеивал переписанные его рукой стихи, варианты и автографы О.М. 290 Он же забрал у О.М. рукопись доклада о Скрябине. Когда мы были на Кавказе в 1921 году, Каблуков умер и его архив передали в ЛПБ 291. О.М. горько жаловался, что статья о Скрябине пропала: «Это самое главное из написанного... потеряно... мне не везет...» В двадцатых годах я нашла разрозненные листки черновика в сундуке у отца О.М. Он очень обрадовался, но отношение к этой статье у него было двойственное: просил сохранить, но в период «переоценки» у него появилось искушение подвергнуть свои высказывания пересмотру. В черновиках «Египетской марки» сохранились насмешки над Парноком, который собирался прочесть доклад «в салоне мадам Переплетник»... Это явный намек на скрябинский доклад 292. В готовом тексте оставлено только обещание вывести Парнока из «парадных анфилад музыки и истории» — разночинцу там нечего делать, нельзя ходить в «не по чину барственной шубе» 293... Тема разночинца и парадного Петербурга возвращается постоянно. Вероятно, он не раз в юности наталкивался на разных петербургских павлинов и вспомнил, что он к ним не принадлежит. В частности, он успел прочесть рассказ Маковского о приходе его матери в «Аполлон», и это его очень огорчило 294. Маковский изобразил мать О.М. какой-то глупой еврейской торговкой. Это ему понадобилось, очевидно, для того же журналистского контраста: гениальный мальчик из хамской семьи. Между тем мать О.М., учительница музыки, привившая сыну любовь к классической музыке, была абсолютно культурной женщиной, сумевшей дать образование детям и совершенно неспособной на дикие разговоры, которые ей приписал Маковский 295. Вот один из образцов пренебрежительно-барского отношения, которое толкнуло О.М. на утверждение своего «разночинства». О.М. определил свое отношение к «державному миру» и возвел родословную свою и Парнока к разночинцам в «Египетской марке». Нечто подобное есть и в «Разговоре о Данте» — неуклюжий и смущающийся Дант, которого на каждом шагу одергивает, предотвращая неловкость, сладчайший падре — Вергилий... Но здесь это счеты уже не со старым миром: ведь на наших глазах возник новый державный мир, по сравнению с которым старый показался бы жалким дилетантом. Первичная переоценка помогла О.М. определить свое место и в нем: он снова, на этот раз в стихах, предъявил заявку на вакансию разночинца: «Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?» 296 А что оставалось у советского разночинца, кроме горсточки иу- дейско-христианской культуры? О.М. сохранил ее вместе с листочками скрябинской статьи. Зато другого разночинца, брата Парнока — Александра Герцовича — он лишил права на музыку: «Все, Александр Герцович, Заверчено давно, Брось, Александр Сердцевич, Чего там! все равно... » 297
Попытки договориться с эпохой оказались бесплодными. Она требовала несравненно большего от капитулянтов. А к тому же О.М. вел разговор с революцией, а не с поднимающимся «новым», не с державным миром особого типа, в котором мы внезапно очутились. Объяснения О.М. не имели адресата в нашей действительности. Хор адептов новой религии и государственности, пользовавшийся в своих массах терминологией революции, знать не желал нового разночинца с его сомнениями и метаниями. Для адептов и попутчиков все уже было ясно. «Весь вопрос в том, кому достанется пирог», — сказал В. И. «Правда по-гречески значит "мрия"», — хохотал Катаев 298. «Иначе у нас не бывает», «Надо понимать, где живешь», «Чего еще захотели!» — слышалось со всех сторон, а О.М. продолжал связывать всех их с четвертым сословием: «Ужели я предам позорному злословью... Присягу чудную четвертому сословью?..» 299 А может, испуганный разгулом адептов, он декларировал этими стихами свою верность тому, что они уже предали? Ведь недаром именно о них выбраны для перевода стихи Барбье «Собачья свора»: «...Когтями мясо рвут, хрустит в зубах щетина — Отдельный нужен всем кусок... То право конуры, закон собачьей чести: Тащи домой наверняка, Где ждет ревнивая, с оттянутою шерстью Гордячка-сука муженька, Чтоб он ей показал, как должно семьянину, Дымящуюся кость в зубах И крикнул: "Это власть! — бросая мертвечину. — Вот наша часть в великих днях..."» Стихотворение Барбье переведено в 23 году, а в 33-м снова возникает тема «семьянина» в стихах о квартире: «Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель, Такую ухлопает моль...» 300 Стихи Барбье переводились летом, а зимой того же года появилась клятва четвертому сословию. Мне кажется, ее не случайно так холодно приняли те, от кого зависело распределение благ 301.
Не потому ли прекратились стихи, что в этих метаниях О.М. утратил чувство правоты? Работая над прозой, О.М. определял свое место в жизни, утверждал позицию, находил то, на чем стоит: «Здесь я стою, я не могу иначе...» 302 Стихи приходили, когда появлялась убежденность в своей правоте и в правильности избранной позиции: «В нем лились и переливались Волны внутренней правоты...» 303 Уже в одной из своих первых статей — «О собеседнике» — О.М. писал про «драгоценное сознание поэтической правоты»; очевидно, именно это сознание было для О.М. предпосылкой и условием работы, иначе он не мог бы так смело назвать его в самом начале своей деятельности: ведь ему было двадцать два года, когда писалась эта статья. Принимая действительность, О.М. не мог не осуждать своих сомнений; прислушиваясь к общему хору сторонников «нового», он не мог не удивляться своей одинокой позиции; подвергаясь осуждению символистов, лефовцев, Раппа и всех других группировок, безоговорочно поддерживавших существующее, он не мог не чувствовать себя «усыхающим довеском прежде вынутых хлебов» 304.
Сознание правоты несовместимо со всеми этими ущербными чувствами. Правда, всегда были читатели, которые горой стояли за него и клялись его именем, но О.М. как-то невольно отталкивался от них. Почему-то в нем росло недовольство своими читателями. Мне кажется, что их он тоже причислял к «усыхающим довескам» и верил, что где-то есть настоящие новые люди. В двадцатые годы он еще не замечал, как эти «новые люди», такие бойкие с виду и громкоголосые, подвергаются классической метаморфозе — одеревенению, столь естественному при утрате того, что делает человека человеком, то есть ценностных понятий.
Освобождение пришло через прозу, на этот раз «Четвертую». Название это домашнее — она четвертая по счету, включая статьи, а цифра привилась по ассоциации с сословием, о котором он думал, и с Римом — ведь наш-то Рим тоже был четвертым. Именно эта проза расчистила путь стихам, определила место О.М. в действительности и вернула чувство правоты. В «Четвертой прозе» О.М. назвал нашу землю кровавой, проклял казенную литературу, сорвал с себя литературную шубу и снова протянул руку разночинцу — «старейшему комсомольцу — Акакию Акакиевичу»... В какую-то опасную минуту мы уничтожили первую главу, где говорилось о нашем социализме.
Корни «Четвертой прозы» — биографические. Уленшпи- гелевское дело с его отростками 305 — оно заглохло бы гораздо раньше, но О.М. отчаянно раздувал его — заставило О.М. открыть глаза на действительность. Дух в советских учреждениях, как правильно сказал Николай Иванович, действительно напоминал о хорошей помойной яме. В период «дела» у нас было ощущение, что перед нами прокручивают фильм о литературе на службе у «нового», о чиновничестве, о неслыханном аппарате — нам пришлось поговорить даже со Шкирятовым о газетной канцелярии с ее заславскими 306, о «комсомольской вольнице», в газете которой О.М. прослужил около года 307, порвав с писательскими организациями, и так далее... Почти два года, истраченные на распрю, окупились во сто крат: «больной сын века» вдруг понял, что он-то и был здоровым. Когда вернулись стихи, в них уже и в помине не было темы «усыхающего довеска». Это был голос отщепенца, знающего, почему он один, и дорожащего своей изоляцией. О.М. возмужал и стал «очевидцем».
Ущербность исчезла, как сон. В первый период изничтожения Мандельштама, вплоть до мая 34 года, применялись методы внеполитические и внелитературные. Это была, так сказать, писательская самодеятельность, поддержанная «сверху». «Они ничего не могут поделать со мной как с поэтом, — говорил О.М., — они кусают меня за переводческую ляжку... » Может, именно эта «игра на снижение» помогла ему выпрямиться. Странно, но понимание действительности и в его случае пришло на личном опыте. Грубее говоря, советские люди дорожили своей слепотой и реальность соглашались познавать только на собственной шкуре. Массовые кампании — раскулачиванье, ежовщина, послевоенные предприятия — способствовали расширению круга прозревших. О.М. был из рано прозревших, но далеко не из первых.
О.М. всегда знал, что его понятия идут вразрез с временем, «против шерсти мира» 308, но после «Четвертой прозы» это его уже не страшило. В «Разговоре о Данте» и «Канцоне» он не случайно заговорил об особом виде зрения — хищных птиц и мертвецов из Дантовой «Комедии»: они не различают предметов вблизи, но способны видеть на огромном радиусе, будучи слепы к настоящему, они способны прозревать будущее 309. Проза, как и всегда, дополняет и проливает свет на стихи.
Стихи вернулись на обратном пути из Армении, когда мы задержались в Тифлисе. Фильм продолжал раскручиваться: на наших глазах погиб Ломинадзе. Этот человек в последние свои дни проявил настоящее доброжелательство к О.М. Он получил телеграмму ЦК от Гусева с распоряжением помочь О.М. устроиться в Тифлисе и очень хотел это сделать, но тут его вызвали в Москву, откуда он уже не вернулся, а все газеты запестрели проклятиями враждебной группировке Ло- минадзе и Сырцова 310. Такова судьба: каждый, с кем О.М. мог говорить, неизбежно погибал. Это значило, что разночинцу новой формации нет места в новом державном мире. Между прочим, как только грянула трагедия Ломинадзе, у которого О.М. три-четыре раза был на приеме в обкоме, мы заметили, что за нами, куда бы мы ни шли, увязывается шпик. Вероятно, местные органы решили на всякий случай проследить за непонятным посетителем опального вельможи. Тут-то мы поняли, что в Тифлисе нам делать нечего, и поспешно удрали в Москву. Когда мы рассказали Гусеву, направившему О.М. к Ломинадзе, о слежке и шпиках, он выслушал нас с каменным лицом. Такие каменные лица умели делать только советские чиновники. Оно означало: откуда я знаю, как вы попали к врагу народа и какие основания были у грузинских товарищей для слежки... Ведь уже и тогда ничего не стоило пришить случайного человека к чужому делу, поэтому Гусев и надел каменную маску. Так же поступил бы и Молотов, который по просьбе Бухарина поручил Гусеву организовать нашу поездку в Сухум и в Армению, а затем проследить за дальнейшим устройством О.М. Всюду, куда бы мы ни ездили, Гусев обращался к местным секретарям ЦК с просьбой о содействии и устройстве. Он обратился к человеку, которому суждено было тут же погибнуть*311. Это могло погубить и О.М., но обошлось без последствий. Дела, так сказать, не подняли, а могли поднять. Значит, нам повезло. А тогда мы этого еще не понимали и смеялись над каменной маской Гусева. На эпизоде с Ломинадзе опека Гусева над О.М. кончилась, но я не могу сказать, что в руках осталась лепешка глины, — в Армении ведь к нему вернулись стихи и начался новый период жизни.
ТРУД
Я впервые поняла, как возникают стихи, в тридцатом году. До этого я только знала, что совершилось чудо: чего-то не было и что-то появилось. Вначале — с 19-го по 26 год — я даже не догадывалась, что О.М. работает, и все удивлялась, почему он стал таким напряженным, сосредоточенным, отмахивается от болтовни и убегает на улицу, во двор, на бульвар... Потом сообразила, в чем дело, но еще ни во что не вникала. Когда кончился период молчания, то есть с тридцатого года, я стала невольной свидетельницей его труда.
Особенно ясно все мне представилось в Воронеже. Жизнь в наемной комнате, то есть в конуре, берлоге или спальном мешке — как это назвать? — с глазу на глаз, без посторонних свидетелей, безнадежно беспочвенная и упрощенная, привела к тому, что я всмотрелась во все детали «сладкогласного труда». Сочиняя стихи, О.М. никогда не прятался от людей. Он говорил, что если работа уже на ходу, ничто больше помешать не может. Василиса Георгиевна Шкловская, с которой он очень дружил, рассказывает, что в 21 году, когда они жили рядом в Доме искусств на Мойке, О.М. часто забредал к ней погреться у железной печурки. Иногда он ложился на диван и закрывал ухо подушкой, чтобы не слышать разговоров в перенаселенной комнате. Это он сочинял стихи и, стосковавшись у себя, забирался к Василисе... А стихи об ангеле Мэри 312 появились в Зоологическом музее, куда мы зашли к хранителю Кузину, чтобы распить с ним и его друзьями грузинскую бутылочку, тайком принесенную вместе с закуской в чьем-то ученом портфеле. Мы сидели за столом, а О.М., нарушая обряд винопития, бегал по огромному кабинету. Стихи, как всегда, сочинялись в голове. В музее же я их записала под его диктовку. Вообще, женившись, он ужасно разленился и все норовил не записывать самому, а диктовать.
А в Воронеже открытость его труда дошла до предела. Ведь ни в одной из комнат, которые мы снимали, не было ни коридора, ни кухни, куда он мог бы выйти, если б захотел остаться один. И в Москве мы не Бог знает как жили, вернее, Бог знает как, но там все же было куда мне забежать на часок, чтобы оставить его одного. А тут уйти было некуда — только на улицу мерзнуть, а зимы, как на зло, стояли суровые. И вот, когда стихи доходили до восковой зрелости, я, жалея бедного, загнанного в клетку зверя, делала что могла: прикорнув на кровати, притворялась спящей. Заметив это, О.М. уговаривал меня иногда «поспать» или хоть лечь к нему спиной.
В последний год в Воронеже, в домике «без крыльца», изоляция дошла до предела. Жизнь наша протекала между нашей берлогой и телефонной станцией в двух шагах от дома, откуда мы звонили моему брату. Два человека — Вишневский и Шкловский — передавали ему в ту зиму по сто рублей в месяц, и он посылал их нам. Сами они посылать боялись. В нашей жизни все было страшно. Эти деньги шли на оплату комнаты — она стоила ровно двести в месяц. Заработки прекратились — ни в Москве, ни в Воронеже нас обоих ни к какой работе не допускали — бдительность. Знакомые на улице отворачивались или глядели на нас, не узнавая. Это тоже обычное у нас проявление бдительности. Одни только актеры позволяли себе отступление от общих правил — они улыбались и подходили к нам даже на главной улице. Это объясняется, пожалуй, тем, что театры подвергались у нас меньшему разгрому, чем другие учреждения.
Домой к нам заходили только Наташа Штемпель и Федя, но оба работали и с трудом выкраивали минутку. Наташа рассказывает: мать 3 13 предупредила ее — знаешь, что может быть от этих встреч... Наташа стала скрывать свои посещения, но мать сказала: зачем скрываешь? Я знаю, куда ты ходишь. Мое дело предупредить, а твое решать. Зови их к нам... С тех пор мы часто заходили к Наташе, и мать старалась выставить на стол все, что у нее было. С мужем своим, предводителем дворянства, она давно развелась и учительствовала сначала в городском училище, а потом в начальной школе, чтобы прокормить двоих детей. Скромница, умница, веселая и легкая Марья Ивановна — единственный человек в Воронеже, открывший нам свой дом. Все остальные двери были плотно закрыты, заперты на двойные замки: мы были париями, неприкасаемыми социалистического общества.
Все предвещало близкий конец, и О.М. старался использовать последние дни. Им владело одно чувство: надо торопиться, не то оборвут и не дадут чего-то досказать. Иногда я умоляла его отдохнуть, выйти погулять, поспать, но он только отмахивался: нельзя, времени в обрез, надо торопиться...
Стихи шли сплошной массой, одно за другим. В работе одновременно находилось по несколько вещей. Он часто просил меня записать — и это была первая запись по два-три стихотворения сразу, которые он в уме довел до конца. Остановить его я не могла: «Пойми, иначе я не успею... »
Конечно, это было трезвое ощущение приближающейся гибели, но мне она еще не представлялась с такой ясностью, как ему. Прямо он мне ничего не говорил, но в письмах в Москву, куда я в эту зиму раза два ездила добывать деньги, он иногда как будто затрагивал вопрос о том, что нас ждет, но тут же сам себя обрывал и делал вид, будто речь идет об очередных трудностях. Может, он действительно гнал от себя эту мысль, но, скорее всего, щадил меня и старался не омрачать последних дней совместной жизни.
И весь этот год он спешил. Торопился. Очень торопился. Одышка от этой спешки становилась все мучительнее: прерывистое дыхание, перебои пульса, посиневшие губы. Припадки чаще всего происходили на улице. В последний воронежский год он уже не мог выходить один. И дома бывал спокоен только при мне. Так мы сидели друг против друга: я молча смотрела на шевелящиеся губы, а он наверстывал потерянное время и спешил сказать свои последние слова.
Записав очередные стихи, О.М. подсчитывал строчки и сообщал, сколько он получит по высшей ставке — на меньшее он не соглашался. Лишь изредка, когда стихи уж очень ему не нравились, он предлагал пустить их по «второму сорту», то есть подешевле, как делал Сологуб, у которого стихи были разложены по сортам с соответственно различными ценами. Подсчитав доходы за день, мы шли раздобывать у актеров, наборщиков, а изредка у профессоров — один из них был приятелем Наташи 3 14, другой литературоведом 3 15 — на пачку чаю, кусок запрещенного хлеба и яичницу на обед. С нашими давальщиками мы обычно сговаривались о встрече на боковой безлюдной улице, где, соблюдая полную конспирацию, неторопливо проходили друг мимо друга, успев на ходу взять конверт с подаянием.
К наборщикам мы забегали в типографию, когда накануне ни с кем не удавалось сговориться о встрече. С ними О.М. познакомился летом 35 года, когда мы жили у мышебойца в доме рядом с типографией и редакцией газеты. Он забегал к ним в поисках слушателей своих свежесочиненных стихов, особенно если стихотворение заканчивалось ночью, когда только они и бодрствовали. Наборщики встречали его радостно, но иногда молодые огорошивали оценками прямо по «Литературной газете», зато старшие на них шикали. В период бедствий старики молча выслушивали стихи, задерживали О.М. на несколько минут разговором о том о сем, пока кто-нибудь из них не сбегает в магазин, а затем совали ему в руку пакетик с едой. Получали они гроши и, наверное, сами еле сводили концы с концами, но считали, что «нельзя оставлять товарища в беде... такое время...».
По дороге мы заходили на почту и отправляли стихи в редакции московских журналов. Ответ пришел только один раз — на «Неизвестного солдата». Редакция «Знамени» сообщала, что войны бывают справедливые и несправедливые и что пацифизм сам по себе не достоин одобрения. Но жизнь была такова, что даже этот казенный ответ показался нам благой вестью: все же кто-то откликнулся и разговаривает!
Стихи о тени, которая бродит среди людей, «греясь их вином и небом», пошли в виде исключения не в Москву, а в Ленинград, вероятно в «Звезду». Среди нынешних бродячих списков я нахожу иногда потерянные стихи и варианты, восходящие к этим посылкам в редакции. Сотрудники выкрадывали листочки с запретными стихами, и они распространялись среди читателей.
Журналист Казарновский, находившийся с О.М. в пересыльном лагере, говорил, что О.М. обвиняли в распространении стихов по редакциям журналов. Стихи при этом назывались каким-то громоподобным словом. Не все ли равно, в чем его обвиняли? Дело об уничтожении О.М. занимает два листочка — я видела эту папку в прокуратуре, когда мне объявили о реабилитации по второму, так называемому «повторному» делу, и мне хотелось бы прочесть, что там написано, а еще больше опубликовать все без всяких изменений и комментариев 316.
ТОПОТ И ШЕПОТ
Это было в 32 году. Я переулками возвращалась домой из ЗКП, то есть из редакции журнала «За коммунистическое просвещение», находившейся на Никитской улице. Жили мы тогда на Тверском бульваре. Внезапно я увидела О.М. Он сидел на крыльце какого-то замызганного особняка и так повернул голову, что подбородком почти касался плеча. Правой рукой он вертел палку, а левой для устойчивости упирался о каменную ступеньку. Он сразу заметил меня, вскочил, и мы пошли вместе.
Сочиняя стихи, О.М. всегда испытывал потребность в движении. Он ходил по комнате — к сожалению, мы всегда жили в таких конурах, что разгуляться было негде; постоянно выбегал во двор, в сад, на бульвар, бродил по улицам. В день, когда я увидела его на крыльце, он, устав бродить, присел попросту отдохнуть. Работал он тогда над второй частью «Стихов о русской поэзии».
Стихи и движение, стихи и ходьба для О.М. взаимосвязаны. В «Разговоре о Данте» он спрашивает, сколько подошв износил Алигьери, когда писал свою «Комедию». Представление о поэзии-ходьбе повторилось в стихах о Тифлисе, который запомнил «стертое величье» подметок пришлого поэта. Это не только тема нищеты — подметки, конечно, всегда были стертые, — но и поэзии.
Только дважды в жизни я видела, как О.М. сочиняет стихи, не двигаясь. В Киеве у моих родителей, где мы гостили на Рождество 23 года, он несколько дней неподвижно просидел у железной печки, изредка подзывая то меня, то мою сестру Аню, чтобы записать строчки «1-го января 1924». И еще в Воронеже он прилег днем отдохнуть — в тот период он был ужас как утомлен работой. Но в голове шумели стихи, и отвязаться от них не удалось. Так появились стихи о певице с низким голосом в конце «Второй воронежской тетради». Незадолго до этого он слушал по радио Мариан Андерсон, а накануне посетил другую певицу — высланную из Ленинграда.
Для нее О.М. вольно перевел неаполитанские песенки, чтобы она выступала с ними по радио, где они оба тогда прикармливались. Мы побежали к ней, узнав, что ее мужа, недавно отсидевшего пять лет в лагере и отпущенного с каким-то минусом в Воронеж, снова арестовали. Мы еще не сталкивались с повторными арестами и не знали, что они сулят. Певица лежала в постели. Потрясенные люди всегда лежат. Моя мать, мобилизованная как врач во время одного из дореволюционных голодов в Поволжье для помощи деревне, рассказывала, что во всех избах лежали, не двигаясь, даже там, где еще был хлеб и не замечалось тяжелого голодного истощения. Эмма, преподавательница Читинского пединститута, ездила на работу со студентами в колхоз. Вернувшись, она мне с удивлением рассказала, что все колхозники почему-то лежат. Лежали и лежат студенты в своих общежитиях, лежат служащие, вернувшись с работы. Все мы лежим. И я пролежала всю мою жизнь...
Певица лихорадочно строила планы на будущее — как овладевает нами эта лихорадка в роковые минуты смертей, арестов, вызовов в органы и прочих катастроф! Не этот ли лихорадочный бред помогает нам пережить вещи, непостижимые для человека, вроде смерти близкого или увода его в тюрьмы двадцатого столетия? Вот что говорила нам певица: не может быть, чтобы ее мужа отправили в лагерь, — ведь он только что оттуда вернулся. Значит, его вышлют куда-нибудь, ну и пускай... не все ли равно куда... И она поедет за ним и будет петь... Не все ли равно, где петь — в Ленинграде, Ишиме, Воронеже или Иргизе... Всюду можно петь — в любой сибирской деревне... Она будет петь, и ей дадут муки, и она испечет хлеб... И они вместе его съедят...
Муж не вернулся, ведь вышел какой-то приказ о повторных арестах тех, кто уже удостоился этой чести. Тогда или в пятидесятых годах, не знаю, был еще один приказ о том, чтобы навечно сослать всех, кто успел побывать в лагерях... 317 Сама певица тоже исчезла — ее отправили куда-то петь или валить лес — мы так и не узнали куда...
О.М. говорил, что в стихах о певице с низким голосом слились два образа — этой ленинградки и Мариан Андерсон. В день, когда он сочинял эти стихи, я не догадалась, что он работает, потому что он лежал тихо, как мышь. Движение — первый признак, по которому я распознавала работу; второй признак — шевелящиеся губы. В стихах сказано, что их нельзя отнять и что они будут шевелиться и под землей 3 18. Так и случилось.
Губы — орудие производства поэта: ведь он работает голосом. Рабочий топот губ — это то, что соединяет работу флейтиста и поэта. Если бы О.М. не испытал, как шевелятся губы, он не мог бы написать стихов про флейтиста: «Громким шепотом честолюбивым, Вспоминающих топотом губ, Он торопится быть бережливым, Емлет звуки, опрятен и скуп... » И про флейту — «И ее невозможно покинуть, Стиснув зубы, ее не унять, И в слова языком не продвинуть, И губами ее не размять...» 319. Мне кажется, что слова про то, что флейту невозможно продвинуть в слова, знакомы поэту. Здесь говорится про тот момент, когда в ушах уже стоит звук, губы только шевельнулись и мучительно ищут первые слова...
И флейтист тоже был наш знакомый. Его звали Шваб. Он был немец и страшно боялся за свою единственную флейту, присланную из Германии каким-то старым товарищем по консерватории. Мы не раз заходили к нему, и он вынимал из футляра свою пленницу и утешал О.М. Бахом, Шубертом и прочей классикой. Все гастролеры любили его. «Шваб — настоящий музыкант», — говорили оба Гинзбурга.
Однажды после работы — это произошло до «начала грозных дел» 320, О.М. еще служил в театре — мы забежали в один из ярусов послушать симфонический концерт. Сверху весь оркестр был виден как на ладони, и вдруг я обнаружила, что вместо Шваба сидит другой флейтист. Я наклонилась к О.М.: «Посмотри!» Соседи шикали, но мы продолжали шептаться. «Неужели его забрали?» — сказал О.М. и в антракте побежал за кулисы. Предположение подтвердилось. В нашей жизни такие предположения почему-то всегда подтверждались. Мы стали суеверными и боялись их высказывать — ну его! еще накличешь!.. Шваба, как мы узнали потом, обвинили в шпионаже и загнали на пять лет в уголовный лагерь под Воронежем. Там он и кончил жизнь 321, — ведь это был старик, да еще старик с флейтой... О.М. все думал, взял ли Шваб с собой в лагерь флейту или побоялся, что воришки, с которыми он жил в бараке, ограбят его. А если взял, то что он играет по вечерам другим каторжанам... Так появились стихи «Флейты греческой тэта и йота» — из звуков флейты, горькой участи старого флейтиста и первого испуга перед «началом грозных дел».
О.М. в этих стихах говорит про топот «вспоминающих» губ. Только ли у флейтиста губы заранее знают, что они должны сказать? В процессе писания стихов есть нечто похожее на припоминание того, что еще никогда не было сказано. Что такое поиски «потерянного слова» — «Я слово позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней вернется» 322, — как не попытка припоминания еще неосуществленного? Здесь есть та сосредоточенность, с которой мы ищем забытое, и оно внезапно вспыхивает в сознании. На первом этапе губы шевелятся беззвучно, затем появляется шепот, и «вдруг дуговая растяжка звучит в бормотаньях моих» 323. Внутренняя музыка выявилась в смысловых единицах. Воспоминание проявилось, как фотографическая пластинка с изначальным световым отпечатком.
О.М. не случайно ненавидел дуализм, то есть разговоры о форме и содержании, столь модные у нас и столь удобные для заказчика: для официального содержания всегда требовалась красивая форма... Именно из-за этого разделения формы и содержания О.М. сразу оттолкнул от себя армянских писателей; в одну из первых встреч он обрушился на лозунг «национальная по форме, социалистическая по содержанию» культура, литература и тому подобное, не зная, впрочем, кому принадлежат эти слова... 324 Так мы даже в Армении остались в одиночестве.
Сознание абсолютной неразделимости формы и содержания вытекало, по-видимому, из самого процесса работы над стихами. Стихи зарождались благодаря единому импульсу, и погудка, звучавшая в ушах, уже заключала то, что мы называем содержанием. В «Разговоре о Данте» О.М. сравнил «форму» с губкой, из которой выжимается «содержание». Если губка сухая и ничего не содержит, то из нее ничего и не выжмешь. Противоположный путь: для данного заранее содержания подбирается соответствующая форма. Этот путь О.М. проклял в том же «Разговоре о Данте», а людей, идущих этим путем, назвал «переводчиками готового смысла».
Илья Григорьевич Эренбург при мне объяснял Слуцкому, что О.М. портил свои стихи, внося в них многочисленные «фонетические исправления». Ничего подобного я никогда не замечала. Варианты стихов и «исправления» — качественно различные вещи. О.М., говоривший «мы — смысловики», знал, что слово всегда содержит информацию, то есть является смысло- носителем. Мне кажется, что исправления характерны для переводчиков, когда они пробуют, как бы получше выразить готовую мысль, фонетические же исправления предназначены для украшения. Вариант — это либо снятое лишнее, либо «отдельное», уводящее к новому единству. Поэт пробивается к целостному клочку гармонии, спрятанному в тайниках его сознания, отбрасывая лишнее и ложное, скрывающее то, что я называю уже существующим целым.
Стихописание — тяжелый изнурительный труд, требующий огромного внутреннего напряжения и сосредоточенности. Когда идет работа, ничто не может помешать внутреннему голосу, звучащему, вероятно, с огромной властностью. Вот почему я не верю Маяковскому, когда он говорит, что наступил на горло собственной песне. Как он это сделал? Мой странный опыт — опыт свидетеля поэтического труда — говорит: эту штуку не обуздаешь, на горло ей не наступишь, намордника на нее не наденешь. Это одно из самых высоких проявлений человека, носителя мировых гармоний, и ничем другим не может быть.
Выявление это носит общественный характер и говорит о делах людей, потому что носитель гармонии — человек и живет он среди людей, разделяя их судьбу. Он говорит не «за них», а с ними, не отделяя себя от них, — и в этом его правда.
Первоначальный импульс гармонического самовыявления — с людьми и среди людей — всегда поражал меня своей категоричностью. Ни симулировать, ни стимулировать его нельзя. К несчастью, конечно, того, кто называется поэтом. И мне понятны жалобы Шевченко — еще О.М. оценил их и показал мне — на неотвязность стихов, приносивших ему одни беды и мешавших заниматься живописным ремеслом, доставлявшим только радости 3 25. Этот импульс перестает действовать, когда иссякает материал, то есть ослабевает связь поэта с миром и людьми, когда он перестает слышать их и жить с ними. Не в этой ли связи с людьми черпает поэт чувство правоты, без которого нет стихов? Импульс перестает действовать, когда поэт умирает, хотя губы продолжают шевелиться, потому что они остались в стихах. Какие дураки, кстати, говорят, что поэты плохо читают свои стихи, портят их? Что они понимают в стихах? Стихи живут подлинной жизнью только в голосе поэта, и голос поэта продолжает жить в них навеки.
Мне пришлось жить и с Анной Андреевной, но у нее работа протекала далеко не так открыто, как у О.М., и я не всегда распознавала, что она в работе. Во всех своих проявлениях она всегда была гораздо замкнутее и сдержаннее О.М. Ее совершенно особое женское мужество, почти аскетизм, всегда поражали меня. Даже губам своим она не позволяла шевелиться с такой откровенностью, как это делал О.М. Мне кажется, что когда она сочиняла стихи, губы у нее сжимались и рот становился еще более горьким. О.М. говорил, когда я еще ее не знала, и часто повторял потом, что, взглянув на эти губы, можно услышать ее голос, а стихи ее сделаны из голоса, составляют с ним одно неразрывное целое, что современники, слышавшие этот голос, богаче будущих поколений, которые его не услышат. Этот голос с теми же интонациями, что звучали в нем в молодые и зрелые годы, и с той же глубиной, поражавшей О.М., удивительно запечатлелся на пленке у Ники, записанной совсем недавно. Если пленка сохранится, мои слова получат объективное подтверждение.
О.М. подметил несколько движений Анны Андреевны и всегда спрашивал меня после встречи с ней, видела ли я, как она вдруг вытянула шею, мотнула головой и губы у нее напряглись, будто она сказала «нет». Он повторял это движение и удивлялся, что я его не так точно запомнила, как он. В вариантах «Волка» я обнаружила рот, говорящий «нет», но там это уже не женский рот, а тот, который повторял движение Анны 326. Длившаяся всю жизнь дружба этих несчастнейших людей была, пожалуй, единственной наградой за весь горький труд и горький путь, который каждый из них прошел. К старости в жизни Анны Андреевны появился просвет, и она умеет пользоваться им. Но стихи ее не напечатаны, прошлое вычеркнуть нельзя, и, если бы не способность жить настоящим, свойственная как будто поэтам, во всяком случае этим двум, она вряд ли смогла бы так радоваться жизни, как она радуется сейчас.
КНИГА И ТЕТРАДЬ
«Из вас лезет книга», — сказал Чаренц, слушая стихи об Армении. Это было в Тифлисе — в Эривани он бы не решился заходить к нам. О.М. обрадовался словам Чаренца: «Кто его знает, может, в самом деле книга...» Через несколько лет я, по просьбе О.М., занесла Пастернаку кучку стихов, написанных в Воронеже, и он вдруг заговорил о «чуде становления книги»... В его жизни, сказал он, это было один раз, когда он писал «Сестру мою жизнь»... Я рассказала об этом разговоре О.М. «Значит, книга — это не просто стихи?» — спросила я. О.М. только рассмеялся.
Движение отдельных возникающих вещей так же строго закономерно, как порядок строк в одном стихотворении, но внешние признаки этой закономерности недостаточно отчетливы. Если бы речь шла о внешне единой форме, вроде поэмы, это было бы ясно каждому, а внутренняя последовательность лирических стихотворений не так бросается в глаза. Между тем слова о стереометрическом чутье поэта («Разговор о Данте») относятся и к лирическим стихам в их совокупности, называемой «книгой».
Вероятно, не у всех поэтов процесс становления книги протекает одинаково. У одних взаимосвязанные вещи возникают в хронологической последовательности, другие группируют стихи, как Анненский свои трилистники или Пастернак, делавший внутренние разделы в книгах, куда входили стихи, написанные в разное время, хотя и в один период. О.М. принадлежал к первому типу: стихи шли группами или потоком, пока не исчерпается порыв.
Восстановив хронологию, он находил общую композицию книги. «Тристии» составлялись без него, и потому общий принцип нарушен. Восстановление хронологии — трудная задача, и не только теперь, когда многие даты потеряны. Трудности существовали и при жизни Мандельштама, когда все даты были налицо. Дело в том, что сами даты таят в себе неточность, потому что означают момент записи, а не начало и конец работы. Мне кажется, что начало вообще определимо только при холодном верификационном процессе: разве О.М. мог знать, что ему предстоит написать и вообще что выйдет из его бормотаний, когда начинал прислушиваться к жужжанию пчелы? Вторая трудность: как определить, какой момент для каждого стихотворения решающий — начало или конец? Это тем более важно, что в работе часто находится не одно стихотворение, а несколько.
Общий порядок при жизни О.М. в ряде случаев был еще не совсем уточнен: О.М. колебался, как расположить «волчий цикл» и стихи в середине «Второй воронежской тетради». Этого доделать он не успел. Зато основная работа по подготовке к печати сделана при его жизни — это деление на «тетради». Мне часто задавали вопрос, откуда взялись эти «тетради». Происхождение этого названия чисто домашнее. Стихи с 30-го по 37 год записывались в Воронеже — ведь рукописи 30-34 годов были при обысках отобраны и не возвращены. Чтобы записать стихи, мы раздобыли, да и то не без труда, приличной бумаги у нас никогда нельзя было достать, — обыкновенные школьные тетради. Начало положило то, что сейчас составляет «Первую воронежскую тетрадь». Затем пришлось вспомнить и записать стихи 30-34 годов, то есть «Новые стихи». О.М. сам определил начало и конец двух тетрадок, составляющих «Новые стихи». «Тетрадь» — это, очевидно, раздел книги.
Осенью 36 года, когда поднакопились стихи, О.М. сам попросил меня завести еще одну тетрадку, хотя в старых еще было место. Это — «Вторая воронежская тетрадь». Между «Второй» и «Третьей» почти нет никакого промежутка во времени, но «Третья» показывает, что началось нечто новое. Стихи «Третьей» не продолжение прежнего порыва, который себя исчерпал. Если бы существовали точные методы стихового анализа, можно было бы доказать, что с каждой «тетрадью» исчерпывается определенный материал и кончается единый порыв. Впрочем, это видно и простым глазом.
Слово «книга» связано в нашем понимании с печатью: книга предполагает какой-то объем иподходящее для печати количество строк. Для «тетради» никаких правил не существует, арифметические мерки к ней неприложимы. Начало и конец «тетради» регулируются только единством стихотворного порыва, породившего внутренне связанные между собой стихи. «Тетрадь» — это, в сущности, «книга» — в понимании Чарен- ца, Пастернака и Мандельштама, — не стесненная удобствами книгоиздательства, требующего некоторой объемности и композиции, иногда даже искусственной. Но само слово «тетрадь» совершенно случайное — оно подсказано нашей вечной нуждой в бумаге. У этого названия есть, с одной стороны, неприятная конкретность, с другой — навязчивая ассоциация: «Нотная тетрадь» Шумана. За него только домашняя и рукописная традиция, а она приобретает громадное значение в наш догутенбер- говский век.
В юности О.М. употреблял слово «книга» в значении «этап». В 1919 году он думал, что будет автором только одной книги, потом заметил, что существует деление на «Камень» и то, что потом стало называться «Тристии». Кстати, название это дал Кузмин в отсутствие Мандельштама. Сами «Тристии» имеют случайный состав — в них вошла кучка беспорядочных рукописей, вывезенная издателем без ведома автора за границу. «Вторая книга» искажена цензурой, а название она получила именно потому, что О.М. понял свою ошибку насчет одной книги, которую ему суждено написать. Он не сразу заметил, как кончился дореволюционный «Камень» и началась книга войны, предчувствия и осуществления революции. «Новые стихи» — это книга осознанного отщепенства, а «Воронежские тетради» — ссылки и гибели. Под каждым переписанным мной в Воронеже стишком О.М. ставил дату и букву «В». «Зачем?» — спрашивала я. «Так... Пусть... » — отвечал О.М. Он как бы клеймил все эти листочки, но их сохранилось очень мало, потому что впереди был 37 год.
ЦИКЛ
Этап — понятие мировоззренческое. Это рост самого человека, а с ростом изменяется отношение к миру и к поэзии. «Тристии» пришли в ожидании и первичном познании революции, а «Новые стихи» после разрыва молчания «Четвертой прозой». Внутри каждого этапа могут быть различные книги. Мне кажется, что «Новые стихи» и «Воронежские тетради» — две книги, разделенные арестом и ссылкой, — представляют один этап. В одной из них два, в другой три раздела, называемых «тетрадями». Иначе говоря, для О.М. книга — это биографический период, а «тетрадь» — стиховой раздел, определяемый единством материала и порыва.
Цикл — более мелкая единица. В «Первой тетради» «Новых стихов» выделяется, например, «волчий», или каторжный цикл, а также армянский. Но сама «Армения», в сущности, не цикл, а подборка. Таких подборок у О.М. две: «Армения» и «Восьмистишия». Только в них он нарушал хронологию, а следовательно, характер лирического дневника, столь свойственный воронежским, например, тетрадям, но скрытый в ранние периоды, когда О.М. производил жестокую селекцию и массами уничтожал незрелые стихи.
Во «Второй воронежской тетради» один цикл начинается «Гудком», другой стихотворением «Дрожжи мира». В каждом из этих циклов есть стихотворение, от которого пошли остальные. Оно не первое и в работе находилось дольше других. Были циклы, где одно стихотворение следовало за другим, как звенья цепочки, и другие, где стихи переплетались в клубок и все выходили из одного стихотворения — матки.
Легко показать, что «Волк» был маткой всего каторжного цикла, потому что сохранились «волчьи» черновики. Стихи, имеющие общее происхождение, иногда так расходятся, что на первый взгляд между ними совершенно не видно никакой связи: в процессе работы исчезли общие слова и строки, перекликающиеся друг с другом. Вообще работа над запутавшимся в клубок циклом носит характер дифференцирующий — один организм как бы отделяется от другого и каждому из них отдаются все принадлежавшие ему признаки. Эта операция напоминает движение садовника, когда он отделяет веточки с жиз- неносными черенками.
В «волчьем цикле» последней пришла строка «И меня только равный убьет», хотя в ней смысловой ключ всего цикла. Источник этого цикла — русские каторжные песни. Среди народных песен только их и любил О.М. Сама песня названа в «Бушлатнике»: «Так вот бушлатник шершавую песню поет», и в вариантах «Волка»: «И один кто-то властный поет», и «Там в пожарище время поет», и «Но услышав тот голос, пойду в топоры, Да и сам за него доскажу... » Ссылка на песнь у О.М. редкость. В последний период она встречается, кроме черновиков «Волка» и «Бушлатника», только в «Абхазской песенке»: «Пою, когда гортань сыра, душа суха И в меру влажен взор и не хитрит сознанье... » В первых двух случаях песнь и стихи не отождествляются — этого О.М. терпеть не мог. Открывая очередной номер «Звезды», О.М. всегда удивлялся, почему советские поэты, особенно ленинградские, всегда сообщают, что они молоды и поют песни. Он даже подсчитывал как-то, сколько раз в номере встречаются эти атрибуты советского поэта. Число получилось внушительное.
По черновикам «Волка» можно проследить, как появлялись стихи этого цикла. Варианты — «И неправдой искривлен мой рот» и «А не то уведи, да прошу поскорей, К шестипалой неправде в избу» — выделились в отдельное стихотворение «Неправда» — «Я с дымящей лучиной вхожу К шестипалой неправде в избу...». «И услышав тот голос, пойду в топоры» привели к топору в стихах «Сохрани мою речь навсегда За привкус несчастья и дыма». Мысль о «речи», которую надо вопреки всему сохранить, соединилась с топорищем для петровской казни... В «Волке» мелькнула «черешня московских торцов» 327, а рядом с ней записана «трамвайная вишенка страшной поры» 328.
«Александр Герцович» и «Астры» составляют как бы периферию цикла 329. Внешний признак связи — слово «шуба». В «Астрах» это барская шуба, за которую его корили, а в «Александре Герцовиче» — «А там вороньей шубою на вешалке висеть». Обе они связаны с «жаркой шубой сибирских степей»... Шуба — один из повторяющихся образов О.М. Он появился еще в «Камне»: дворники в тяжелых шубах, женщина в меховой шубке, а потом ангел в золотой овчине... Первая проза О.М., потерянная в Харькове в издательстве сестры Раковского, называлась «Шуба» 330. И наконец, «В не по чину барственной шубе» из «Шума времени» и «литературная шуба» из «Четвертой прозы», которую О.М. срывает с себя и топчет ногами 331. Шуба — это устойчивость быта, шуба — русский мороз, шуба — социальное положение, на которое не смеет претендовать разночинец.
Шуба из «Астр» 332 связана с забавным инцидентом. В конце двадцатых годов одна вельможная, а потом погибшая дама 333 жаловалась Эмме Герштейн, что Мандельштам всегда казался ей совершенно чуждым человеком — она, мол, не может забыть, в какой шикарной шубе он разгуливал по Москве в начале нэпа... Мы только ахнули. Шубу эту с плеч какого-то нищего дьячка мы купили на базаре в Харькове — рыжий, вылезший енот, запахивающийся наподобие рясы... Старик дьячок продавал ее, чтобы купить хлеба, О.М. купил эту роскошь, когда мы ехали с Кавказа в Москву, чтобы не замерзнуть на севере. Эта первая «литературная» и «не по чину барственная шуба» была предоставлена Пришвину, ночевавшему в общежитии на Тверском бульваре, вместо тюфяка. Он накрыл ею взорвавшийся малокалиберный примус 334. Последние волоски рыжего енота обуглились, и О.М. даже не успел сорвать эту шубу со своих плеч и растоптать, а следовало бы... Зачем носить шубу с чужого плеча? Носить шубу ему было не по чину...
С шубами всегда бывали какие-то осложнения. Раз мы добыли денег и пошли покупать обыкновенную советскую шубу в универмаг, но выяснилось, что в продаже только шубы из собачьего меха. На такое предательство по отношению к благородному собачьему роду О.М. не отважился и предпочел мерзнуть. Так он доходил в пальтишке до последнего года жизни, когда нам постоянно приходилось ездить в холодных вагонах в стоверстную зону. Не выдержал Шкловский: «У вас такой вид, будто вы приехали на буферах, — сказал он. — Надо придумать шубу...» Василиса вспомнила, что у Андроникова валяется старая шуба Шкловского. Он носил ее, когда пробивался в люди, но сейчас ему уже полагалось нечто более барственное. Вызвали Андроникова вместе с шубой, и с великими церемониями вырядили в нее О.М. Она славно послужила в калининскую зиму. Арестовали О.М. весной, и он не захватил ее с собой: побоялся лишней тяжести. Шуба осталась в Москве, а он замерзал в желтом кожаном пальтишке, тоже подаренном кем-то 335 в последний подмосковный, на сто пятой версте, год своей неприкаянной жизни.
В «волчьем цикле» подготовка к ссылке — сибирские леса, нары, срубы... Материал этого цикла — дерево: плаха, бадья, сосна, сосновый гроб, лучина, топорище, городки, вишневая косточка... Эпитеты, в частности — «шершавый», в этом цикле принадлежат к тому же ряду.
Этот цикл начался до «Волка» в кандалах дверных цепочек, в петербургских пожарах и морозах, в остром ноже и каравае хлеба, в ощущении «В Петербурге жить словно спать в гробу» и в потребности поскорее бежать на вокзал, «Где бы нас никто не отыскал...». Смысл этого цикла — отщепенство, непризнанный брат. Я прочла потом у Бодуэна, что «брат» первоначально не термин родства, а «принятый в племя»... В племя советской литературы О.М. принят не был, и даже дьячковая шуба на его плечах свидетельствовала о буржуазной идеологии... И еще этот цикл про того, кто говорит «нет», и про тех, кто идет с «самопишущим черным народом». Отголоски 17 года в грузовике, стучавшем у ворот, и в черном народе, который идет на «дворцы и морцы»... 336
Из деревянного волчьего сруба все эти темы распространяются на всю тетрадь. Попытка найти вторую родину — Армению — не удалась. Насильно возвращенный в Москву — «Я возвратился, нет, читай: насильно Был возвращен в буддийскую Москву» 337, — О.М. определил свое место в ней. Определение оказалось достаточно точным.
В стихах «после удушья» заметны два приступа: первый — это удивление при виде новой земли — черноземной, а потом, оправившись от удивления, О.М. начал припоминать, как он сюда попал, и это вызвало стихи о чердынском периоде нашей жизни.
В обоих циклах этой тетради каждое новое стихотворение развивалось из какой-нибудь плодоносной веточки на предыдущих. Почки в «Наушниках» — «Не спрашивай, как набухают почки» — впервые появились как рифма к «комочки» в «Черноземе» — в какой-то момент «комочки» рванулись в конец строки, чтобы сочетаться с «почки», а потом ушли на свое место. А Воронеж — проворонишь, на одном корню с проворотом. Инструментальная и смысловая работа так переплелись, что их невозможно расщепить. Случайно ли появилось упоминание о «земле и воле» в «Черноземе» или несколько рифм — «кутерьма», «тьма» — к непроизнесенному слову «тюрьма» в «Стансах»? А почему ассоциации к казни проскальзывают в самых неожиданных местах, как, например, в «Стрижке детей» — «Еще мы жизнью полны в высшей мере...»?
Эти ассоциации прочно вошли в наш быт, и у О.М. и в стихах, и в прозе неоднократно упоминается тюрьма. Сочетание слов «его взяли», «он сидит», «его выпустили», «его посадили» получили в русском языке новое значение, и это показывает, как сильно пропитана наша жизнь тюремными размышлениями. Это и есть диффузия, взаимопроникновение тюрьмы и внешнего мира, которое необходимо правителям для устрашения тех, кем они управляют.
Это тюремное рассуждение я хочу заключить бытовой сценкой тридцать седьмого года. В центре Москвы стоит дом, где на одних площадках жили писатели и чекисты 3 38. Бог его знает, как туда попали чекисты, может, их вселили на место арестованных из какого-то другого ведомства, разделявших этот дом с писателями. Но они там жили, и соседям приходилось сталкиваться с ними по разным поводам. Однажды, например, пьяный чекист, которого жена выставила из квартиры, бушевал на лестничной площадке: он вспоминал в пьяном бреду, как допрашивал и избивал во время допроса своего товарища, и лил слезы позднего раскаяния. Я дозвонилась в квартиру его жене и заставила ее впустить мужа, объяснив, что за такой пьяный бред ему тоже не поздоровится...
И вот во двор этого дома пришли бродячие певцы. Они чувствовали потребность момента и пели лучшие, классические каторжные песни — сибирские, байкальские, воровские... На все балконы тотчас высыпал народ, не писательский разумеется. Певцам подпевали, певцам бросали деньги... Это длилось с полчаса, пока кто-то из идеологически устойчивых жильцов не скатился вниз, чтобы прогнать певцов. Но им успели крикнуть сверху — смывайтесь! — и они смылись. Мы стояли с О.М. на одном из балконов и тоже бросили монетку или бумажку — ее заворачивают в клочок газеты и, чтобы она падала вниз, кладут груз — коктебельский камушек. Мы отдали дань русскому фольклору.
Младший Ося — как называют теперь Иосифа Бродского, сосланного за тунеядство, вернее, за стихи, потому что жизнь повторяется, хотя и в разных формах, — недавно сказал Ахматовой, что у Пастернака совсем нет фольклора. Может ли это быть? Мне кажется, что один из вопросов при исследовании поэтического творчества — это вопрос о связи с фольклором. Каторжный фольклор у О.М. заметен сразу — его подсказала жизнь, и он лежит на поверхности. Это не единственная связь О.М. с фольклорным европейским и русским богатством. От фольклора не уйти никуда, весь вопрос в том, как его переварить в индивидуальной современной поэзии.
ДВОЙНЫЕ ПОБЕГИ
Стихотворение «Эта область в темноводье» работалось медленно и трудно, много дней подряд. О.М. жаловался, что «нечто», почти ощутимое и очень важное, никак не хочет прийти. Это созревала последняя строфа — она и пришла последней, что случается далеко не всегда.
О.М. стоял у стола, спиной ко мне, и что-то записывал. «Иди сюда, посмотри, что у меня...» Я обрадовалась, что «тем- новодье» кончилось и мы пойдем гулять. Оно мне надоело, как фанерная карта воронежской области на телефонной станции, на которой вспыхивали лампочки, показывая, с какими пунктами есть связь. Но меня ожидало разочарование — на протянутой мне бумажке я прочла «Вехи дальнего обоза». «Погоди, это еще не все», — сказал О.М. и записал: «Как подарок запоздалый Ощутима мной зима... » «Ты сошел с ума! — возмутилась я. — Мы так никогда не выйдем. Идем на базар, или я пойду одна... »
На базар мы пошли вместе — он находился в двух шагах от дома, — что-то продали и что-то купили. Кажется, в тот день мы продавали серый пиджак из торгсиновской материи. «В таких садятся в тюрьму», — сказал покупатель, умный и хитрый городской мужик. «Верно, — ответил О.М., — но он уже там побывал; теперь безопасно...» Мужик ухмыльнулся и дал нашу цену. Мы тут же устроили пир, то есть прихватили лишний кусок мяса или колбасы, если она тогда существовала. Трудно припомнить, чем нас кормили в разные периоды, но всегда существовало какое-то «дежурное блюдо», и все его ели. Сейчас для Москвы это вареная колбаса. В тот период нас, кажется, угощали синеватыми курами, а консервы в банках считались роскошью. Был период замороженных фазанов и голубей, но это быстро кончилось. Треска держалась значительно дольше. В провинцию, правда, почти ничего из «дежурных блюд» не попадало, но зато там умели ценить насущный хлеб.
Строфа с ночным чайником появилась чуть ли не в тот же день, а два маленьких стихотворения, вылупившиеся из «темноводья», лишь слегка дорабатывались. В «Вехах дальнего обоза» запечатлелся пейзаж из окна тамбовского санатория — вот откуда слово «особняк» 339. Мы жили не в особняках, а где попало, преимущественно в лачугах. Мне ясно, каким образом стихи «Как подарок запоздалый Ощутима мной зима... » помогла найти последняя строфа «темноводья»: она дала строчку — «Степь беззимняя гола». Вдруг с этим стихотворением выявилась особенность времени года — все застыло в ожидании запоздавшей зимы. Природа ждала зимы, а люди в декабре 36 года уже знали, что им несет грядущий тридцать седьмой. Для этого не требовалось никакого исторического чутья — нас успели предупредить еще летом в радиопередаче о будущих процессах.
В этой строфе О.М. сказал про воронежскую землю: «Где я? что со мной дурного? Степь беззимняя гола... Это мачеха Кольцова... Шутишь — родина щегла!..» Здесь синтез его настроения тех дней — чувство беды не могло пересилить вечной и дикой радости жизни, совершенно необъяснимого веселья запертого в клетку стихотворца. И дальше опять точные подробности его жизни: к ночи, устав от работы, он выходил побродить по пустому городу, где всегда была гололедица. Наши провинциальные города после исчезновения дворников стали областью «вечной скользоты»...
Об этом и в воронежских стихах Ахматовой, совершенно не умевшей ходить по гладкому льду: «По хрусталям я прохожу несмело... » А чайник был электрический — неслыханная роскошь по тому времени, но мы ее себе позволяли, потому что во время ночной работы О.М. всегда пил много чая. Только от двух вещей он не мог отказаться — от чая и папирос. Остальное, мы считали, приложится.
В Воронеже дважды появлялись «тройчатки», то есть три стихотворения одного происхождения. Первая «тройчатка» — «Темноводье», «Как подарок запоздалый» — мы называли этот стишок «Вороном» — и «Вехи дальнего обоза». Другая «тройчатка»: «Десятизначные леса», «Что делать нам с убитостью равнин» и реминисценции Камы — «О, этот медленный, одышливый простор». В первой «тройчатке» все переплелось, как в цикле, запутанном в клубок. Во второй все три стихотворения развивались самостоятельно из общего корня. Строки «Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом их чуда» и «Равнины дышащее чудо» объединяют первые два стихотворения. Третье связано с темой дыхания, одышки, которая есть и в двух других. «Одышливый простор» третьего стихотворения перекликается с «дышащим чудом». В стихах, где назван Иуда, сам ритм организован, как одышка: «И все растет вопрос — куда они, откуда...» Одышка, мучившая О.М., сказалась в ту зиму на ритме многих стихов. «Я — это я, явь — это явь» — тому пример.
В первой «тройчатке» есть еще одно формальное сходство — это рифмы «совхозных» и «грозных» основного стихотворения и разгул звука «з» в двух других, например, в рифмах: «мороза» — «обоза» — «береза» — «проза»...
В любом стихотворении О.М. выделяется строка, которая пришла первой, но, ища ее, надо помнить, что она очень редко начинает первую строфу. Выделив ее — если она, конечно, не исчезла, выпав из окончательного текста, что тоже бывает, — можно восстановить почти весь ход работы. Вытеснение первой пришедшей в голову строки из окончательного текста — дело закономерное. О.М. любил по этому поводу вспоминать слова Гумилева: «Это хорошие стихи, Осип, но когда ты их кончишь, у тебя не останется ни одной строчки из тех, что сейчас...» В таких случаях история текста, разумеется, невосстановима: ведь большая часть работы производится в уме и губами, а на бумаге не фиксируется.
Первая побудительная строка и последнее найденное слово — это тоже ключи стихотворной композиции: в них импульс начала и конца. Эпитеты «совестный деготь труда», «десятизначные леса», «ленивый богатырь» — вот примеры последних найденных слов.
«Тройчатки» для О.М. редкий случай. Гораздо чаще встречаются «двойчатки», двойные побеги на одном корню. Среди напечатанных стихов — «Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась» и «Я по лесенке приставной Лез на скошенный сеновал», а также «1 января 1924» и «Нет, никогда ничей я не был современник» — характерные образцы «двойчаток». В воронежский период их тоже было немало. Два стихотворения о Каме: «Как на Каме-реке глазу тёмно, когда На дубовых коленях стоят города» и «Я глядел, удаляясь на хвойный восток» — представляют обычную «двойчатку». Третье — с окончанием: «И речная верста поднялась в высоту» — это редкий случай удачной сознательной замены для цензуры. В стихотворениях «Дрожжи мира» и «Бесенок» сохранился первый вариант, в котором они оба еще переплетены. Два стихотворения «Заблудился я в небе» тоже представляют «двойчатку» с одинаковым началом и разным развитием. Такая «парная структура» очень характерна для О.М.: «двойчаток», кроме перечисленных, у него еще очень много.
О.М. собирался сохранить оба побега «Заблудился я в небе» и напечатать их рядом: композиторы ведь всегда так делают, и художники тоже... Если я доживу до свободного издания О.М., я обязательно выполню его волю. Но сейчас, если даже напечатают книгу, которая гниет в «Библиотеке поэта», ни мне, ни Харджиеву этого не дадут сделать: мы ведь люди бесправные 340. Какой-нибудь умный редактор совершенно ясно мне объяснит, что из двух вариантов надо выбирать лучший; что сами поэты, их друзья и родственники в этом деле не судьи; что наследство поэта принадлежит не тем, кому в течение пятнадцати лет полагается получать половину гонорара, а ученым знатокам и судьям, которые на этом собаку съели и твердо знают, что хорошо и что плохо... Кроме правильной идеологии, современный советский редактор превыше всего ценит ясность, аккуратность, гладкую фактуру и пышную композицию, где, как на блюде, разложены сравнения, метафоры и прочие фигуры речи.
О.М. не дожил до этого расцвета культуры, но уже не раз удивлялся, как наши знатоки не любят стихов. И Анна Андреевна, узнав, что одного бедного мальчишку* 341 провозгласили «будущим Пушкиным», сказала: «Это потому, что они так не любят стихов... » Мальчишка писал гладкие стихи, в которых они узнавали все от века знакомое. Больше всего им милы переводы с их блеском готовых изделий. Всюду есть такие знатоки и судьи, но в сталинское время они распустились полным цветом и сейчас находятся у власти и в живописи, и в архитектуре, и в кино, и в литературе. Ну и чорт с ними... Им ведь приказали делать ренессанс, а вышло что-то вроде кафе «Ренессанс» 342, но дело с ними иметь непросто.
В юности О.М. вытравлял следы общего происхождения у стихов или уничтожал одно из родственных стихотворений. Он долго не записывал «Современника» и «Я не знаю, с каких пор», не признавая за ними права на самостоятельную жизнь. В зрелый период его отношение резко переменилось: видимо, он решил узаконить самый принцип двойных побегов и не считал их больше вариантами: «Одинаковое начало? Ну и что? Стихи ведь разные... » Или: «Тем лучше, что видно... А что тут скрывать?» — говорил он. Если в молодости О.М. был скрытен и показывал читателю только отдельные вещи, то в зрелом и завершающем своем периоде он открывал весь поток и видел ценность в самом поэтическом порыве, а не в отдельных его проявлениях.
В этом сказалась обретенная им внутренняя свобода. Она и стала камнем преткновения для многих его старых ценителей. Они видят в этих стихах О.М. незавершенность и недоделанность. «Он ведь не готовил книгу к печати. Надо бы почистить», — твердили мне два брата Бернштейна — языковед Сергей Игнатьевич и Ивич. «Сколько тут повторений — ведь это просто варианты», — говорил Орлов. Слуцкий, как и Орлов, жалуется, что напечатанный Мандельштам понятен, а ненапечатанный чересчур труден. Хорошо, что появился новый читатель, который совсем иначе подходит к стихам и к поэзии.
Поэт с резко выраженными этапами осужден на то, что читатели, освоившись с одним периодом, не примут другого. Многие постоянные слушатели О.М. в штыки принимали каждое новое стихотворение и новый поэтический ход, потому что не узнавали в нем старого. Эмма Герштейн долго и упорно твердила, что после «волчьего цикла» О.М. вообще ничего не должен был писать. Так встречал новые стихи и Кузин — почти как личную обиду. Но оба они привыкали к стихам и становились их друзьями. А Шенгели так и не примирился с поздними стихами, сохранив верность ранним. В зрелых стихах его особенно отвращал словарь — слова не поэтического словаря.
Зато сейчас появилось множество читателей, знающих стихи по бродячим спискам и еще не заглянувших в книги. Неизвестно, понравится ли им ранний этап. Но право читателя на выбор так же неоспоримо, как право поэта на печатный станок и на отстаивание своей поэтической позиции. «Какая есть, желаю вам другую», — сказала Ахматова... Поэтому я совершенно иначе отношусь к читателям с их вкусами и даже капризами, чем к редакторам, обладающим правом запрета и любящим задерживать рукописи. Что же касается до «незавершенности» О.М. последнего периода, то есть до его желания раскрыть свою лабораторию, то она-то и есть закон для посмертных изданий, поскольку прижизненных, несмотря на желание автора, не было. Ведь умел же он обособлять стихи друг от друга, когда считал это нужным.
Вероятно, двойные побеги не представляют индивидуальной особенности О.М. Точно такие пары есть и у Ахматовой: «Данте» («Он и после смерти не вернулся В нежную Флоренцию свою») и «Зачем вы отравили воду И с грязью мой смешали хлеб» — несомненные «двойчатки». Во многих случаях эти пары служат друг другу комментарием: «Нет, без палача и плахи Поэту на земле не быть, Нам покаянные рубахи, Нам за свечой идти и выть» — общий импульс двух стихотворений.
Собирая книгу, О.М. сохранил все «двойчатки», но во время работы у него в последний период было много колебаний. Так, он хотел отказаться от «Я около Кольцова, Как сокол, закольцован», потому что помнил, как это стихотворение послужило импульсом к другому — «Когда в ветвях понурых Заводит чародей Гнедых или каурых Шушуканье мастей». Эти «двойчатки» совершенно лишены внешнего сходства, и тем не менее О.М. не хотелось оставлять первое как чересчур прямое и в лоб. Самооценка поэта, вернее, его отношение к своим стихам в период работы, всегда пристрастна и обусловлена множеством сложных причин. Отказ от какого-нибудь стихотворения, может быть, вызван просто тем, что оно заслоняет новое, которое уже брезжит и не может пробиться. Иногда в старом содержится плодоносная почка какого-нибудь нового ростка, и когда этот росток появится, автору кажется, что первое было только заготовкой, прелюдией рабочего процесса. Это ощущение особенно сильно при появлении парных ростков и быстром расхождении обоих побегов. Так происходило с «Улыбкой» и «Щеглом». В готовых текстах между ними нет ничего общего, между тем «Щегол» вылупился из «Улыбки». Случайно уцелел черновик, в котором обнаруживается взаимосвязь этих стихотворений. Там есть строфа, где детский рот, мякина и щегол. Именно мякина привела щегла, а сама сохранила одно свойство — колючесть — и обернулась колючим морозом этой не холодами страшной зимы. А О.М. вначале считал «Щегла» незаконным детищем.
А два стихотворения об Ариосто появились совершенно иначе. Первое было написано летом 33 года, когда мы гостили с выпущенным из тюрьмы Кузиным в Старом Крыму, у вдовы Грина. Рукописи и черновики отобрали при обыске, в мае 34 года. В Воронеже О.М. попытался вспомнить текст, но память изменила, и вышел второй «Ариост». Вскоре, съездив в Москву, я нашла «Ариоста» 33 года в одном из своих тайников. Вот и оказалось два стихотворения на одну тему с одним материалом.
Новелла эта в духе времени, и я дарю ее будущим комментаторам.
ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА В ВОРОНЕЖЕ
Летом 36 года нам удалось съездить на дачу. У Анны Андреевны появились деньги. Я уже говорила, что она взяла что-то еще у Пастернака, потом прибавил Евгений Яковлевич, и у нас образовалась сумма на несколько недель дачной жизни. А это было очень важно, потому что припадки все усиливались. Мы выбрали Задонск, городок на Дону, некогда прославленный благодаря своему монастырю и старцу Тихону Задонскому. Так мы прожили около шести недель на верховьях Дона, радуясь и ни о чем не думая. Но тут радио оповестило нас о начале террора. Убийцы Кирова, сказал диктор, найдены, готовятся процессы... Выслушав сообщение, мы молча вышли на монастырскую дорогу. Говорить было не о чем — все стало ясно. В тот день О.М., ткнув палкой, показал мне следы лошадиных копыт, в которых застоялась вода — накануне шел дождь. «Как память», — сказал он. Эти следы стали потом «подкопытными наперстками», когда звучавший в памяти голос прославленного диктора побудил О.М. принять меры для собственного спасения.
Мы вернулись в Воронеж, и оказалось, что все двери закрыты. Никто с нами не разговаривал, никто не принимал, никто не узнавал, во всяком случае в публичных местах. Но потихоньку еще старались помочь. Так, театральный администратор устроил нам комнату у театральной портнихи. Дом стоял на горе над рекой — вросшая в землю лачуга. С площадки около дома мы видели противоположный берег с полоской леса. Мальчишки слетали на саночках прямо к реке. Этот пейзаж все время стоял перед глазами, и О.М. то упоминал его, то проклинал в стихах, и все им любовался.
Мальчишки спрашивали: «Дяденька, ты поп или генерал?» О.М. неизменно отвечал: «И то и другое понемножку... » Они заподозрили в нем генерала, как скоро выяснилось, потому что он очень прямо держался и «задирал нос», то есть закидывал голову. Через Вадика, сына хозяйки, О.М. участвовал в птичьем торге. Птицы доставались Вадику. «У мальчиков особое отношение к птицам, — говорил О.М. — Видела ли ты когда-нибудь девочку с голубями или на торге?» Птицы попали в стихи. О.М. обидел только московку и ничего про нее не сказал. Впрочем, он уверял меня, что московка просто синичка, а им он уже отдал дань, правда, в детских стихах.
Мы знали, что эта бедственная зима — наша последняя передышка, и взяли от нее все, что она могла дать. Как в стихах у Клычкова, которые любил О.М.: «Впереди одна тревога, И тревога позади. Посиди со мной немного, Ради Бога, посиди...» Вот почему самая светлая и жизнеутверждающая тетрадь появилась именно в этот период.
Человек для всякой интеллектуальной работы нуждается, как инструмент, в настройке. Вероятно, существуют разные человеческие инструменты — одни действуют бесперебойно, настраиваясь на ходу, другие, перестав звучать, должны заново настроить свою клавиатуру. Поэты с явно выраженными этапами принадлежат ко второму типу, и ключевые стихи, служащие как бы камертоном, приходят в начале нового этапа. В начале «Второй тетради» оказался «Гудок». «Почему гудок?» — спросила я. «А может, это я», — ответил О.М.
Как мог этот загнанный, живущий в полной изоляции человек, в той пустоте и во мраке, в которых мы очутились, почувствовать себя «гудком советских городов»? Ведь из полного небытия О.М. сообщал, что он — тот голос, который разносится по советским городам. Вероятно, это и есть чувство правоты, без которого нельзя писать стихи. Борьба за социальное достоинство поэта, за его право на голос и свою позицию — основная, пожалуй, тенденция, определявшая жизнь и работу О.М. Об этом упомянуто и в «Разговоре о Данте», и я еще упрекала его, что он сводит личные счеты, но он только отвечал: «Так и нужно...»
И во «Второй тетради», сразу с «Гудка», возникла тема самоутверждения поэта в поэзии. Разумом дойти до такой темы в год величайшего зажима было бы невозможно. Тема пришла сама — ведь это всегда явление, а не рациональный замысел. Вначале она звучала скрытно, пряталась за реалиями, вроде гудка, или была недосказана, как в «Не у тебя, не у меня — у них Вся сила окончаний родовых...» «Кто это они? — спросила я, — народ?» «Ну нет, — ответил О.М. — Это было бы чересчур просто...» Значит, «они» — это нечто, существующее вне поэта, те голоса, та гармония, которую он пытается уловить внутренним слухом для людей, «для их сердец живых»...
В стихах о щегле тоже намечается тема поэта, но отголоски ее можно заметить только в варианте, где О.М. приказывает щеглу, своему подобью, жить. В одной из статей О.М. рассказывает о юноше-поэте, который бегает по редакциям и всюду предлагает свой совершенно никому не нужный литературный товар 343. Этот юноша, как и щегол, назван щеголем. О.М. никогда не забывал своих прежних ассоциаций и мыслей или, как это называют, образов. Говоря о щегле и щеголе, он не мог не вспомнить, что и его литературный товар больше никому не нужен, и, может, именно поэтому он так настойчиво приказал себе жить.
Щегла запрятали в клетку, не выпустили в лесную сала- манку... «А меня нельзя удержать на месте, — сказал О.М. — Вот я побывал контрабандой в Крыму». Это он говорил про «Разрывы круглых бухт». В этих стихах резко замедленный темп — «И парус медленный, что облаком продолжен». Нас всегда угнетало, что время неслось в каком-то неслыханном темпе, и у О.М. было ощущение, что настоящее по-прежнему ощутимо на юге, и только на юге.
«Ты и в Тифлис съездил», — сказала я, вспомнив стихи о Тифлисе. «Вынужденное путешествие, — ответил О.М. — Туда меня затащила нечистая сила». К стихам о Тифлисе его привела попытка написать оду Сталину.
Амнистировав опальные стихи «Не сравнивай, живущий несравним», О.М. заявил: «Теперь я, по крайней мере, знаю, почему мне нельзя поехать в Италию». Оказывается, его туда не пускала «ясная тоска» — «И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане...». Италия по-прежнему жила у нас в доме итальянскими поэтами, архитектурными ансамблями. О.М. звал меня погулять под флорентийской кре- щальней, и эта прогулка радовала его не меньше, чем выход на площадку перед домом... Менялись времена года. О.М. говорил: «Это тоже путешествие, и его нельзя отнять...» Этот бесконечно жизнелюбивый человек черпал силы из всего, что других, в частности меня, могло только привести в отчаяние, как, например, осенняя слякоть или холод. И у него было ощущение, что раньше ему принадлежало все — юг, путешествия, поезда и пароходы, — и поэтому он употреблял для своего ссыльного прикрепления к воронежской земле только одно слово: «отняли».
Когда пришли стихи о звездах 344, О.М. огорчился. По его примете, звезды приходят в стихи, когда порыв кончается или «у портного исчерпан весь материал». Гумилев говорил, что у каждого поэта свое отношение к звездам, вспоминал О.М., а по его мнению, звезды — это уход от земли и потеря ориентации.
Еще большее огорчение принесла «Киевлянка», второе в ту зиму стихотворение о женщине, которая будет искать мужа 345. Первое — «Омут ока удивленный, Кинь его вдогонку мне...» 346. «Это неспроста», — повторял он: его всегда преследовал страх разлуки. И он часто боялся того, что проявлялось в стихах, а больше всего песенки о женщине, чьим ногам ходить «по стеклу босиком да кровавым песком... » Прочел он мне только несколько строк — я запомнила про утюги и веревки — и никогда больше про эти стихи не упоминал 347. «Не спрашивай, — просил он, — а то в самом деле случится».
А у нас была примета, что вещи, попадающие в стихи, должны пропасть. О.М. самым нелепым образом потерял белорукую трость, упомянутую в «Патриархе» — «То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу»; плед, которым я должна была его укрыть — «Ты меня им покроешь, как флагом военным, когда я умру», — расползся почти сразу, от него осталась только тряпочка, и я все вожу ее с собой... И квартиру, за которую я столько боролась, О.М. загубил, и щегла съела кошка, и сама потом пропала. Хорошо еще, что я не ослепла. Этого я всегда боялась, но один мудрый художник еще в сталинское время утешил меня: мы раньше умрем, чем ослепнем, да нам еще помогут...
ОДА
Понимание действительности приходит к поэту вместе со стихами, потому что в них заключен элемент предвосхищения будущего. Глаз хищной птицы плохо разбирает ближние предметы, но способен обозреть огромный охотничий участок, а жители ада, как известно, слепы к настоящему, но видят будущее. «Все они такие», — равнодушно сказала Анна Андреевна, когда я ей показала какой-то стишок О.М. с явным предвидением будущего. «Их» она изучила и ничему не удивлялась...
Во «Второй воронежской тетради» есть цикл, маткой которого была насильственная «Ода» 348, но она не выполнила своего назначения и не спасла О.М. Из «Оды» вышло множество стихов, совершенно на нее непохожих, противоположных ей, как будто здесь действовал закон об отдаче пружины.
«Щеглиный» цикл развивался на обостренной жажде жизни, на ее утверждении, но предчувствие беды пробивалось в нем с первых минут. Оно в предчувствии приближающейся смерти: «В сиреневые сани Усядусь поскорей» — О.М. вспомнил «в санях сидючи» 349, — в предвидении нашей разлуки и ужасов, нас подстерегающих. Мы переживали только «начало грозных дел», а будущее приближалось «осторожно», «грозно» и неотвратимо, как туча в стихах о «темноводье». Наконец, О.М. написал стихи про равнины и как по ним ползет тот, «о котором мы во сне кричим — народов будущих Иуда» 350, и увидел все с такой ясностью, что перед ним стала дилемма: пассивно дожидаться гибели или сделать попытку спастись. 12 января 1937 года — переломный момент — и конец «щеглиных» стихов, и начало нового цикла, выросшего вокруг «Оды».
Человек, которому написана «Ода», так занимал наше воображение, что замаскированные высказывания о нем можно обнаружить в самых неожиданных местах. Ассоциативные ходы всегда выдают О.М. — y него прочные и постоянные ассоциации. Откуда, например, появился «кумир», живущий «внутри горы», — здесь может быть внешнее сходство: Кремль — кремень — камень... Кумир этот когда-то был человеком — приезжавшая с Яхонтовым жена Лиля, сталинистка умильного типа, рассказывала О.М., каким дивным юношей — революционером, смельчаком, живчиком — был Сталин... И тут же в этом стихотворении возникло опасное слово «жир», напоминавшее о жирных пальцах... Живя в Ассирии, нельзя не думать об ассирийце 351, и О.М. начал готовиться к «Оде» 352.
У окна в портнихиной комнате стоял квадратный обеденный стол, служивший нам для всего на свете. О.М. завладел столом и разложил на нем карандаши и бумагу. Ничего подобного он никогда не делал: бумага и карандаши ведь требовались только в конце работы. Но ради «Оды» он решил изменить свои привычки, и нам пришлось отныне обедать на краешке стола, а то и на подоконнике. Каждое утро О.М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то... Я еще ждала, что он скажет: «Каждый день хоть одну строчку», но этого, слава Богу, не случилось... Посидев с полчаса в писательской позе, О.М. вдруг вскакивал и начинал проклинать себя за отсутствие мастерства: «Вот Асеев — мастер. Он бы не задумался и сразу написал... » Потом, внезапно успокоившись, О.М. ложился на кровать, просил чаю, поднимался, кормил сахаром через форточку соседского пса — чтобы добраться до форточки, надо было влезть на стол с аккуратно разложенной бумагой, — снова расхаживал по комнате и, прояснившись, начинал бормотать. Это значило, что он не сумел задушить собственные стихи, и они, вырвавшись, победили рогатую нечисть. Попытка насилия над собой упорно не удавалась. Искусственно задуманное стихотворение, в которое О.М. решил вложить весь бушующий в нем материал, стало маткой целого цикла противоположно направленных, враждебных ему стихов. Этот цикл открывается стихотворением «Дрожжи мира» и идет до конца «Второй тетради».
Формальный признак родства «Оды» и стихов этого цикла — повторяющиеся и здесь и там слова и звуковой состав ряда рифм. В «Оде» стержневое слово — «ось»: «мира ось», «сходства ось»... Оно встретится и в «Бесенке», и в «Осах»: «Вооруженный зреньем узких ос, Сосущих ось земную, ось земную... » По всем стихам цикла и «Оды» разбросаны рифмы и ассонансы со звуком «с»: окись — примесь, косит — просит, голос — боролись, Эльбрус — светло-рус, мясо — часа, износ — разноголос... Но существенней формальных примет смысловая противопоставленность «Оды» и свободных стихов этого цикла.
В «Оде» художник в слезах рисует портрет вождя, а в «Осах» О.М. неожиданно сообщает, что не умеет рисовать: «И не рисую я, и не пою...» О.М. сам удивился этому неожиданному признанию: «Смотри, в чем мои недостатки: оказывается, я не рисую... »
Эсхил и Прометей из «Оды» привели в вольных стихах к теме трагедии и мученичества, а губы — орудие работы поэта — наступают и вводят «прямо в суть» трагедии. Тема мученичества повторилась в «Рембрандте», где О.М. прямо говорит о себе — «резкость моего горящего ребра» — и о своей Голгофе, лишенной всякого великолепия. Рембрандтовская маленькая Голгофа, как и греческая керамика черно-красного периода, — остаток богатств Дерптского университета — находились тогда в воронежском музее, куда мы постоянно ходили.
Кавказ, упоминаемый в «Оде» как место рождения воспеваемого лица, запомнил не властелина, а стихотворца со стертыми подошвами. Эльбрус становится мерой потребности народа, который нуждается и в его снегах, и в хлебе, а в такой же мере и в «таинственно-родном» стихе. А самой первой реакцией на «Оду» была жалоба, что «мое прямое дело тараторит вкось», потому что «по немупрошлось другое, надсмеялось, сбило ось»...
Поэзия — это «дрожжи мира»; «сладкогласный труд» — безгрешен. О.М. заявил в этом цикле, что он поет, когда «не хитрит сознанье», и восхвалил «бескорыстную песнь»: «Песнь бескорыстная сама себе хвала, Утеха для друзей, а для врагов — смола». Враг, вселенный в нашу квартиру, так называемый писатель-генерал 353, самолично переписывал на собственной машинке — тогда почти ни у кого не было такой роскоши — все стихи О.М. Это называлось любезностью, но отказать ему в текстах было невозможно — он бы раздобыл их из-под моей подушки. Для острастки он подчеркнул красным карандашом строчки о бескорыстной песне. Когда откроются архивы, стоит поискать донос об этом стихотворении 354.
В стихах этого цикла О.М. прославил человека: «Не сравнивай — живущий несравним» — и отдал последнюю дань жизнелюбию. И он оплакал погасшие очи, которые были «острее точимой косы» и не успели вглядеться «в одинокое множество звезд». Там же он подвел итоги жизни: «И я сопровождал восторг вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский». Говоря о себе, он употребил «неумолимое прошедшее», как сказано в «Разговоре о Данте». Прошло еще несколько месяцев, и он сказал Анне Андреевне: «Я к смерти готов... » Эти слова вошли в ее поэму, а на посвящении стоит дата смерти О.М. — 27 декабря 1938.
Но вершиной цикла были гордые слова обреченного на смерть, но еще боровшегося за жизнь человека: «Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто, сам полуживой, У тени милостыни просит» 355.
Тот, у кого все просили милости, назван тенью, и, действительно, он оказался тенью. Бородатый, задыхающийся, всем напуганный и ничего не боящийся человек, растоптанный и обреченный, в последние свои дни еще раз бросил вызов диктатору, облеченному такой полнотой власти, какой не знал мир.
Люди, обладавшие голосом, подвергались самой гнусной из всех пыток: у них вырывали язык, а обрубком приказывали славить властелина. Инстинкт жизни необорим, и он толкал людей на эту форму самоуничтожения, лишь бы продлить физическое существование. Уцелевшие оказались такими же мертвецами, как и погибшие. Перечислять их имена не стоит, но из действовавших в те годы поколений не сохранилось даже свидетелей и очевидцев. Запутавшиеся, они все равно не распутаются и ничего не скажут обрубками своих языков. А среди них было много таких, что в иных условиях нашли бы свой путь и свои слова.
«Ода» все же была написана, но своего назначения не выполнила и О.М. не спасла. В последний момент О.М. все же сделал то, что от него требовали, — сочинил славословие. Быть может, именно поэтому меня не уничтожили, хотя сгоряча пробовали. Обычно вдовам все же зачитывалось, если муж выполнял «заказ», даже если этот заказ не принимался. И О.М. это знал. А я спасла стихи, иначе они сохранились бы только в диких бродячих списках 37 года.
Чтобы понять до конца моление о чаше, надо знать, до чего невыносимо медленное и постепенное приближение гибели. Ждать «свинцовой горошины» 356 гораздо труднее, чем упасть скошенным на землю. Мы ждали конца весь последний воронежский год, а потом еще один год скитаний в Подмосковьи.
Чтобы написать такую «Оду», надо настроиться, как инструмент, сознательно поддаться общему гипнозу и заворожить себя словами литургии, которая заглушала в наши дни все человеческие голоса. Поэт иначе ничего не сочинит — готового умения у него нет. Начало 37 года прошло у О.М.
в диком эксперименте над самим собой. Взвинчивая и настраивая себя для «Оды», он сам разрушал свою психику. «Теперь я понимаю, — сказал он Анне Андреевне, — это была болезнь».
«Почему, когда я думаю о нем, передо мной все головы — бугры голов? Что он делает с этими головами?» — говорил мне О.М. 357
Уезжая из Воронежа, О.М. просил Наташу уничтожить «Оду». Многие советовали мне скрыть ее, будто ничего подобного никогда не было. Но я этого не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие — абсолютный факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды в своих квартирах и дачах и получали за них награды, а О.М. сделал это с веревкой на шее... Ахматова — когда веревку стягивали на шее у ее сына. Кто осудит их за эти стихи?!.
ЗОЛОТЫЕ ПРАВИЛА
В начале января 1937 года, когда О.М. только что записал «Улыбнись, ягненок гневный», к нам пришел мальчишка, совершенный сопляк, и, усевшись, сказал, что «писатели должны сотрудничать с читателями». Песенка была знакомая: он добивался, чтобы О.М. выдал для переписки новые стихи. За этим его и прислали, но забыли проинструктировать — он путался, врал, нес ахинею и не сумел даже толком объяснить, что ему нужно.
Все мы народ терпеливый, и у нас есть золотое правило: если на тебя наседают, ни в коем случае не упрямься — голосуй, подписывайся под любым воззванием, покупай облигации и отвечай стукачам на все вопросы, чтобы они могли отчитаться перед своим начальством, иначе «затаскают», как говорят в народе, и своего все равно добьются. Главное в этих ситуациях — поскорее отвязаться от наседающих. О.М. тоже придерживался этого правила, но тут почему-то разозлился или, как это называла Анна Андреевна, «вышел из берегов». На фоне общего безлюдия такие визитеры, как этот мальчишка, были, по-видимому, совершенно непереносимы. Сгоряча О.М. выгнал непрошеного гостя, а потом сам над собой смеялся: экая блажь пришла в голову — требую, чтобы ко мне присылали квалифицированных сексотов! Но когда на смену изгнанному явился второй, постарше, но той же квалификации, О.М. уже не смеялся, а просто «забился в падучей» — я опять прибегаю к терминологии Ахматовой.
Разоблачать агентов не полагалось — стоящее за ними учреждение не терпело, чтобы компрометировали его работу, и рано или поздно обрушивалось на разоблачителя. Даже и сейчас многие из побывавших в тюрьмах и лагерях предпочитают помалкивать о своих «крестных отцах» — не стоит связываться, потом не развяжешься... А в те годы молчали все.
Редкие исключения только подтверждают правило. Таким исключением, например, считалась Мариэтта Шагинян. Все знали, что она к себе не подпускает никаких шпиков — если кто из них осмелится приблизиться, она поднимает крик, чтобы изобличить его при всем честном народе. В 34 году она проделала такую штуку при мне, и я, кажется, разгадала ее хитрость. Мы вместе вышли из Гослитиздата, и она расспрашивала меня о нашей воронежской жизни — в те дни никто не избегал и не боялся нас, потому что уже широко разнесся слух о разговоре Сталина с Пастернаком. Вслед за нами выскочил и побежал вдогонку за мной поэт Б. — ему тоже хотелось узнать про О.М. Б.-то и попался под горячую руку Мариэтте. «Меня принимают в ЦК, — кричала она. — Я не позволю, чтобы за мною гонялись шпики...» Я пыталась остановить Мариэтту, объясняя, что Б. мой хороший знакомый. Она и слышать ничего не хотела, и у меня появилось подозрение, что выбор объекта для скандала произведен вполне сознательно. Мариэтта набрасывалась на вполне порядочных людей, надеясь отпугнуть этим настоящих стукачей, с которыми она, конечно, не посмела бы себя так вести. Но даже Мариэтта, повторяю, была исключением, и осведомители, не встречая ни малейшего сопротивления, становились все распущеннее и наглее.
Воронежский стукач, сменивший изгнанного сопляка, приходил когда ему вздумается, в самое неурочное время: утром, вечером, днем — да к тому же без стука — дверь в «домике без крыльца» обычно не запиралась, потому что Вадик, горячий участник птичьего торга и знаток снегирей и щеглов, непрерывно гонял на улице. Новый стукач так неожиданно возникал на пороге, что мы только ахали и не успевали убрать со стола рукописи. Не раздеваясь, он присаживался к столу и начинал перебирать бумаги, сопровождая это занятие своими комментариями: «Сколько здесь куплетов? Ничего не разберешь — что за почерк! Вот у нее (то есть у меня) хороший...» О.М. вырывал у него рукописи и в бешенстве рвал их на куски. Потом приходилось восстанавливать записи по памяти, и это еще больше разжигало наше бешенство.
«Почему вы приходите в рабочие часы?» — спрашивал О.М.: стукач выдавал себя за рабочего, фрезеровщика или слесаря... Тот отвечал, что отпросился или что у него теперь ночная смена. «И вас отпускают с завода, когда вам захочется?» — спрашивали мы, но ему все было нипочем, и он говорил первое, что ему придет на ум, нисколько не заботясь о правдоподобии. Выпроводив его, О.М. всякий раз говорил: «Теперь кончено, он больше не придет... » Ему казалось, что у парня не хватит совести снова прийти в дом, где его разоблачили... Напрасная надежда: дня через два или три все повторялось сначала. Какой дурак признается начальству в своей неудаче, а ведь разоблаченному агенту полцены...
В работе уже была «Нищенка» — «Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит», когда О.М. позвонил в ГПУ и потребовал приема у начальника. Он этого добился вопреки всем обычаям; нормально было бы, если б ему предложили написать заявление и опустить его в специальный ящик в комендантской. Общение со всяким начальством ведется у нас такими заявлениями, которые опускаются в ящик.
Я узнала об этой затее, когда прием уже был назначен, и пошла в «большой дом» вместе с О.М. После припадка стенокардии летом 36 года О.М. избегал выходить один. Он даже не пошел бы звонить по телефону без меня, если б телефонная станция с ближайшим автоматом не находилась в двух шагах. Кстати, Наташа вспомнила, что однажды они вышли вместе погулять и О.М. потащил ее к автомату, позвонил в ГПУ и справился, назначен ли уже прием. От меня он попросил это скрыть — знал, что я буду против: все равно ничего не выйдет, а напоминать о себе не следует...
В комендантской после недолгих переговоров нам выдали пропуск на двоих — в Воронеже знали, что О.М. болен и один не выходит. Нас принял заместитель начальника, человек общекрасноармейского типа. Этот типаж часто встречается среди высших начальников карательных учреждений. О.М. уверял, что таких специально держат для внешних сношений, чтобы по их широким, открытым лицам нельзя было бы прочесть того, что делается «внутри». Тот, который принимал нас, вскоре перешел в кинематографию 358, и Шкловский уверял, что с ним можно иметь дело — широкий человек... Вероятно, симпатией кинематографистов пользовался и Фурманов-младший, проделавший тот же путь. Впрочем, в кинематографии людей с такой анкетой хоть пруд пруди. Их полно и в других местах, особенно в научных институтах и вузах, где они занимаются научной работой на кафедрах литературы, философии и экономики. Принимают их всюду с большой охотой — это называется «укреплять кадры». У меня создалось впечатление, что через «органы» сознательно пропускали массы молодежи — они как бы проходили там стаж и получали воспитание. Потом их выпускали в широкую жизнь, но свою альма-матер они не забывали никогда.
Среди них попадались славные малые, которые по пьяной лавочке умели рассказать много забавных историй: как им жилось и служилось и как они вырвались на волю. В Чувашском пединституте я знавала одного такого доброго малого. Он писал диссертацию о материальной базе колхозов Чувашии и жаловался, что в этом вопросе сам чорт ногу сломит. Он мне рассказывал, как в поисках «романтики» пошел после школы в органы и ему пришлось в мороз и жару выстаивать часами перед домом, где жил какой-то старик, и отмечать всех, кто к нему заходит. А к тому, как назло, не заходил никто, а сам он, «гнилой старикашка», носа на улицу не высунет, только иногда отодвинет занавесочку и выглянет. Диссертанту даже казалось иногда, что старику просто поручено следить, выстаивает ли юный чекист все положенные часы или сбегает в пивную... «А то с чего бы он на меня поглядывал? Какой ему интерес?» — недоумевал мой сослуживец, один из тех, кого мы с Анной Андреевной называли «Васями». Но тем, что дежурили у дома Ахматовой, все же было веселее — к ней нет-нет да зайдет кто-нибудь, одну ее все-таки не оставляли. «Гнилой старикашка», кстати, был бывшим меньшевиком, как предупредили «Васю».
К людям, пришедшим в учреждения из органов, товарищи относились неплохо. Среди них, говорят, никогда не вербовали осведомителей, и это вполне естественно: какой-нибудь даме или юноше из известной интеллигентской или дворянской семьи легче втереться в доверие и вызвать знакомых на откровенность, чем бывшему чекисту. К тому же такие люди, «укрепившие кадры», не боялись сокращений и потому меньше участвовали в учрежденческих склоках, направленных на уничтожение конкурентов.
Воронежский начальник принял нас в огромном кабинете с такими же дверями или шкафами, как у московского следователя. Он спросил у О.М., какое у него дело, и поглядывал на нас с явным любопытством — не потому ли он нарушил обычай и принял нас, что ему захотелось посмотреть, какая птица сидит у него в клетке? Ведь у начальников тоже бывают человеческие слабости. Но думаю, что советскому генералу О.М. импонировать не мог. Не так должен был представляться писатель людям этого учреждения. Изможденный, с ввалившимися щеками и белыми губами, Мандельштам казался «полуживым», как он назвал себя в «Нищенке», рядом с плечистым, начинающим толстеть, но еще подтянутым начальником, бритым и бело-розовым.
О.М. сказал, что пришел по двум вопросам. Первый — как заработать денег на жизнь. Ссыльного не принимают на работу ни в какое учреждение, иначе принявшего выгонят вместе с принятым, обвинив в «отсутствии бдительности». Биржи труда — нет. Как осуществить право на труд? Сейчас перед О.М. все двери закрыты, но пока его пускали, он неоднократно обращался в советские и партийные организации с этим вопросом. В последний раз, летом 36 года, ему удалось пробиться в обком, где он говорил о своем трудоустройстве. Ему там сказали: «Вам надо начинать сначала — поступайте хоть сторожем или гардеробщиком и покажите себя на работе... » Но это лицемерие — сторожем его тоже не возьмут по причине той же бдительности, и кроме того, если интеллигент пойдет на такую должность, это будет истолковано как политическая демонстрация. Все организации, начиная с Союза писателей, утверждают, что О.М. к ним никакого отношения не имеет, и поэтому заниматься его трудоустройством они не должны и не будут. Очевидно, О.М. «имеет отношение только к вашему учреждению». Поскольку лагерников обеспечивают работой, О.М. спрашивает, не распространяется ли это на ссыльных...
Начальник ответил, что трудоустройством ссыльных органы не занимаются — это была бы «слишком большая нагрузка», в которой нет нужды, потому что ссыльные вольны заниматься чем угодно, а безработицы у нас, как известно, нет.
А чем вы сейчас занимаетесь? — прибавил он.
О.М. ответил, что, не имея никакой оплачиваемой работы, он занимается испанским языком и литературой, в частности одним поэтом, евреем по национальности, который много лет просидел в подвалах инквизиции и каждый день сочинял по сонету 359. Выпущенный на волю, он записал свои сонеты, но вскоре его снова забрали и посадили на цепь. Неизвестно, продолжал ли он и тогда свою поэтическую деятельность... Может, в клубе МГБ можно организовать кружок испанского языка и поручить О.М. руководство?
Я не могу сказать наверняка, но, кажется, ко времени приема до нас уже дошли слухи об аресте ленинградских испанистов 360, и О.М. поэтому из всех своих занятий выбрал это, чтобы сообщить начальнику.
Начальник очень удивился, услыхав про испанские проекты О.М. Он ответил, что «наши молодцы» вряд ли заинтересуются испанским языком. Мне кажется, он даже не оценил рассказа про инквизицию и только недоумевал, что за чудак сидит перед ним...
А почему вам не помогают родные или друзья? — внезапно спросил он. О.М. ответил, что родных нет, а друзья при встречах отворачиваются, а на письма не отвечают: «Вы сами понимаете, почему... »
Мы никому не запрещаем встречаться с ссыльными, — добродушно рассмеялся начальник и предложил перейти ко второму вопросу.
Оказалось, что речь идет о стихах: О.М. предложил начальнику отправлять ему все новые стихи по почте. «Чтобы вам не приходилось ради этого отрывать от дела своих работников», — пояснил он. Ему хотелось, как он мне потом сказал, повторить за начальником слово «молодцы»: «Зачем вашим молодцам таскаться ко мне за стихами?» Но от этой сугубо патриархальной терминологии он, к счастью, воздержался.
Начальник становился все добродушнее. Он заверил О.М., что его учреждение никакими стихами не интересуется — только контрреволюцией! «Зачем нам ваши стихи — пишите, что хотите!» — но тут же он неожиданно прибавил: «А почему вы написали те стихи, из-за которых все вышло? Испугались коллективизации?» В партийных кругах было принято говорить о раскулачивании как о прошлом, изящно признаваясь, что это дело, необходимое и полезное, проводилось так решительно — «перегибы, конечно, имели место, не скроешь», — что подействовало на нервы кое-каким неустойчивым гражданам. Ответ О.М. прозвучал неопределенно: вроде и так, да не совсем... а может, не только...
Во время нашего разговора начальнику позвонили по телефону, и мы запомнили его реплики: «Да, да... это клевета... пришлите, оформим... » Мы поняли, что решается чья-то участь и оформляется ордер на арест по доносу: некто что-то сказал... Этого было достаточно, чтобы исчезнуть из жизни. Что бы мы ни сказали — обыкновенного, такого, как говорят повсюду, кроме нашей страны, — нам можно было это предъявить в качестве обвинения. Расходясь после разговора с друзьями, мы часто подытоживали: «Сегодня мы наговорили на десять лет... »
Расстались мы с начальником вполне дружелюбно. Я спросила у О.М.: «Зачем тебе понадобилась эта петрушка?» Он ответил: «Пусть знает», а я с обычной женской логикой завопила, что «они и так все знают»... Однако настроения О.М. мне испортить не удалось, и несколько дней он ходил веселый, вспоминая детали разговора. Кое-чего он все же добился: стукачей словно смыло и ни один из них больше не появлялся до самого конца воронежской жизни. А зачем они, собственно, были нужны? Ведь стихи все равно попадали куда следует, правда в Москве, а не в Воронеже, через бдительного Косты- рева и редакции журналов.
Остается вопрос: почему начальник убрал от нас своих стукачей вместо того, чтобы обвинить О.М. в клевете и выписать на него ордер? Быть может, еще действовал приказ «изолировать, но сохранить» или же О.М. числился «за Москвой», а Воронеж присылал своих стукачей просто из служебного запала: и мы не лыком шиты! А возможно, что начальник просто позволил себе некоторый либерализм. Это иногда случалось: ведь начальники тоже люди и, может, некоторым из них надоедало убивать. Странно только, что все это делали люди, самые обыкновенные люди: «Такие же люди, как вы, с глазами, вдолбленными в череп. Такие же судьи, как вы...» 361 Как это объяснить? Как это понять? И еще один вопрос: зачем?
МОЯ СВЯТАЯ
Срок трехлетней ссылки кончался в середине мая 1937 года, но кто интересовался сроками? Мы не формалисты — срок — это вопрос удачи, а не права: могут скостить, а могут и прибавить — кому как повезет. Опытные ссыльные, вроде чердынских, радовались, если им с ходу прибавляли несколько лет. Ведь законное оформление «прибавки» означало бы новый арест, новые допросы и обвинения, а потом ссылку в новое, еще необжитое место, а лагерники и ссыльные знают, как важно продержаться как можно дольше на одном месте. В этом, в сущности, закон спасения — люди обзаводятся друзьями, которые помогают друг другу переносить каторжные условия, обрастают жалким скарбом, пускают, так сказать, корни и тратят меньше сил на борьбу за существование. Да что говорить о ссыльных! Для любого человека переезд в наших условиях — непосильная встряска; ведь недаром же люди так держатся за свою жилплощадь. Только неисправимый бродяга О.М., для которого была невыносима сама мысль о прикреплении, мог тяготиться Воронежем и мечтать о перемене местожительства. Ничего, кроме беды, никакая перемена не приносит.
В апреле я ездила в Москву и, убедившись, что передо мной гладкая стена, которую нельзя прошибить, писала для утешения в Воронеж, что близится срок и мы скоро куда- нибудь переедем. О.М. никак не реагировал на эти утешения. Попалась на удочку моя мать, которая приехала в Воронеж пожить с О.М., чтобы дать мне возможность съездить в Москву за новыми надеждами.
Зачем на пороге новой эры, в самом начале братоубийственного двадцатого века, меня назвали Надеждой? Я ведь только и слышала от друзей и знакомых: «Не надейся, что кто-нибудь поможет, — все привыкли, что вы погибаете... На частную помощь не надейся, на работу не надейся... Никто не прочтет твоего письма — не надейся... Никто не пожмет руку — не надейся... Никто не поклонится при встрече — не надейся... Ишь чего вздумала!»...
А на что было надеяться? Ведь без надежды жить нельзя, и приходилось мне идти от одной обманувшей надежды к другой. В Воронеже мы могли жить только на частную помощь, как нам посоветовал великодушный начальник МГБ 362, но мы убедились, что надеяться на нее не следует, поэтому у нас не оставалось ничего, кроме надежды на переезд.
16 мая 1937 года мы пошли в комендантскую МГБ к тому самому окошку, куда три года назад О.М. сдал сопроводительную бумажку из Чердыни и через которое ему надлежало вести все переговоры с государством о своей судьбе. Сюда приходили регистрироваться «прикрепленные» — кто раз в месяц, а кто каждые три дня. Нас было много — человеческой мелюзги, взятой на мушку государством, и поэтому у окошка всегда топталась большая очередь, но мы даже не подозревали, что эти толпы — признак устойчивости и благополучия, потому что продолжается эпоха, которую Ахматова назвала «сравнительно вегетарианской». Все постигается сравнением. Вскоре мы прочли в газетах, что каторжники при Ягоде жили в лагерях, как на курортах. Все газеты хором обвиняли Ягоду в попустительстве лагерному и ссыльному сброду 363. «Оказывается, — сказали мы друг другу, — мы были в лапах у гуманистов. Кто бы мог подумать!»
В середине мая 37 года очередь к окошку стояла крохотная — с десяток или полтора мрачных, ободранных интеллигентов. «Разъехались из Воронежа», — шепнул мне О.М. Несмотря на изоляцию, мы тотчас поняли, в чем дело: большинство прикрепленных уже сидели повторно, а новых не присылали. С «вегетарианством» покончили — никаких «минусов» и «прикреплений» больше не давали. Из тюрьмы открывались только две дороги: в лагерь или на тот свет. Кое-кто удостаивался и тюремного заключения. Даже жен и детей почти перестали высылать на поселение, их тоже предпочитали интернировать в специальные лагеря. Для детей, даже маленьких, завели особые детские дома. В них видели будущих мстителей за отцов 364. «У Гумилева, наверное, есть какое-нибудь дело, — сказал мне в 56 году Сурков. — Такого отца расстреляли! Он, должно быть, хотел за него отомстить...» 365 Любопытно, что Сурков сказал это мне: проникнувшись кавказской психологией, он считал, что кровная месть дело мужчин, а не женщин... А до 1937 года потенциальные мстители еще высылались и заполняли очереди у окошек провинциальных комендантских.
Приехав в Воронеж, мы застали там юношу Столетова, одинокого и полубезумного. Он бродил по улицам и жаловался на своего отца, который оказался «вредителем». В 37 году сын расстрелянного попал бы не в Воронеж, а прямо за колючую проволоку. Не помогли бы ему жалобы на отца, которым, кстати, никто, включая меня и О.М., не верил.
Но бывали сыновья, которые искренне проклинали погибших родителей. После смерти О.М. я очутилась в пригороде Калинина (Твери), где жили несколько жен, получивших случайно не лагерь, а высылку. Там поселили мальчика лет четырнадцати, родственника или свойственника Сталина. О нем пеклась жившая неподалеку тетка, тоже высланная, и бывшая гувернантка. Родители исчезли, как в воду канули. Мальчик целыми днями проклинал отца и мать — изменников, предателей рабочего класса, врагов народа... Он нашел формулировку, подсказанную тщательным воспитанием: «Сталин мой отец, другого мне не надо», и вспоминал героя советских хрестоматий Павлика Морозова, сумевшего вовремя донести на своих родителей. А этого мучила мысль, что он вовремя не сумел обнаружить преступную деятельность своих отца и матери и не попал из-за этого в хрестоматийные герои. Тетке и гувернантке оставалось только молчать. Они знали, что сделает их питомец, если они скажут хоть слово. Вот этот-то мальчик остался и в 37 году на вольном поселении, но исключение только подтверждает правило, и в Воронеж больше ссыльных пополнений не посылали.
Без всякой веры и надежды мы простояли с полчаса в жидкой очереди: «Какой-то нас ждет сюрприз?» — шепнул мне О.М., подходя к окошку. Там он назвал свою фамилию и спросил, нет ли для него чего-нибудь, поскольку срок его высылки окончился. Ему протянули бумажку. В первую минуту он не мог разобрать, что там написано, потом ахнул и вернулся к дежурному в окошке. «Значит, я могу ехать куда хочу?» — спросил он. Дежурный рявкнул — они всегда рявкали, это был их способ разговаривать с посетителями, — и мы поняли, что О.М. вернули свободу. По всей очереди, уныло топтавшейся за нами, словно пробежала искра. Люди зашевелились и начали шептаться. Наш случай, видно, пробудил в них угасшую надежду: если отпустили одного, могут отпустить и другого...
Несколько дней ушло на ликвидацию воронежской оседлости. Несмотря на нищету, у нас скопилась какая-то утварь. Мы завели ведра, бак для воды, сковородку, утюг — О.М. написал Бенедикту Лившицу, что я отлично глажу мужские рубашки, — плитку, лампу, керосинку, тюфяк и сенник, банки, тарелки, две или три кастрюли. Все это покупалось на базаре и стоило очень дорого — каждое приобретение было событием. Но еще дороже обошлось бы, если бы мы вздумали тащить с собой всю эту жесть: извозчики и носильщики нас бы разорили, хотя слово «разорить» неуместно в нашем положении. Часть вещей мы продали, но большинство роздали. К чему, например, ведра в Москве — ведь там водопровод...
Мы ничуть не сомневались, что возвращаемся в Москву: если в такое тяжелое время О.М. не надбавили сроку, значит, его решено вернуть. И тут мы почему-то вспомнили, что нам почему-то сохраняют квартиру целых три года... Сколько раз писатели, тяготившиеся своей однокомнатностью, просили, чтобы у нас отобрали наши хоромы, и ходили к моей матери, чтобы посмотреть, что там пустует. Она не пускала их в дом и отчитывала тут же на пороге, рассказывая, как по старой интеллигентской этике должен вести себя писатель по отношению к ссыльному коллеге... О Костыреве мы не подумали, продолжая верить в элементарную порядочность представителей общественных организаций — ведь за него поручился сам Ставский! Значит, он освободит комнату, как только она понадобится хозяину... Еще мы вспомнили фразу Сталина в разговоре с Пастернаком: «С Мандельштамом все будет хорошо». Но почему-то мы совершенно забыли то, о чем нас предупреждал Винавер, и еще мы забыли, где мы живем.
Через несколько дней мы сидели на груде вещей на воронежском вокзале. Денег, привезенных мною из Москвы, хватило на три билета — с нами была моя мать. Никто нас не провожал: Федя находился на службе, а Наташа давала уроки. Ведь Наташа была педагогом, и О.М., всегда сочинявший ей шуточные стишки, придумал: «Если бы проведал Бог, Что Наташа педагог, Он сказал бы: ради Бога, Уберите педагога... » Накануне мы распили бутылку вина, и О.М. все не отпускал Наташу, хотя она жаловалась, что мать будет беспокоиться... И на этот случай есть стишок: «Пришла Наташа. Где была? Небось не ела, не пила... И чует мать, черна как ночь, — Вином и луком пахнет дочь... »
Мы уезжали веселые и полные самых радужных надежд, и мы совершенно забыли, как обманчива и призрачна та, в честь которой меня назвали...
«ОДИН ДОБАВОЧНЫЙ ДЕНЬ»
Мы открыли дверь собственным ключом и с удивлением увидели, что в квартире никого нет. На столе лежала немногословная записка. Костырев сообщал, что переселился с женой и ребенком на дачу. В комнатах не осталось ни одной костыревской тряпки, словно никто не жил здесь без О.М., не отбирал стихов для переписки, не подслушивал разговоров моих с матерью, братом и немногочисленными друзьями, которые все же решались ко мне зайти. Почему Костырев счел нужным смыться? Во всяком случае, не из деликатности... Мы сочли его исчезновение за добрый знак: ведь он обещал очистить квартиру, как только она понадобится Мандельштаму. Раз он ее освободил, значит, О.М. действительно возвращен...
Отсутствие Костырева и реальность знакомых стен и вещей — кровати, занавески, кастрюли и полки с горсточкой книг — вдруг заслонили весь чердынский и воронежский опыт: у нас создалась иллюзия, будто это настоящий дом, где мы жили и снова будем жить после каких-то непонятных и ненужных скитаний. В одну секунду произошел процесс склеивания прошлого с настоящим, когда вдруг блекнет и выпадает вклинившийся между ними, навязанный извне, а не свободно выбранный кусок жизни. Благодаря своей способности жить настоящим, О.М. умел без оглядки переходить из одного периода в другой — это видно и из его стихов с их отчетливым делением на этапы. Поэтому, когда он вошел в квартиру, вся трехлетняя ссылка вдруг потеряла достоверность, и процесс склеивания произошел на ходу, без подготовки, вдруг, сразу...
Иногда куски жизни склеиваются, иногда — нет. Я уже рассказывала, как они не захотели склеиваться, когда мы отправились в Чердынь. А вот здесь, в Москве, нам показалось, будто мы и не уезжали. Этот процесс склеивания известен многим. Его испытывали освобожденные лагерники, у которых было куда вернуться. Но огромные толпы пробыли в «нетях» столько лет, что, вернувшись, застали одно пепелище: жен тоже сослали, родители умерли, дети погибли или выросли совершенно чужими. Этим оставалось только заново начинать жизнь, и она состоит у них из нескольких несклеивающих- ся кусков. Иногда жизнь склеивалась не домом и не семьей, а возвращением к нормальной профессии после многих лет чужой принудительной работы или каторжного труда.
Сама я избежала лагеря, но мне все же пришлось испытать, как склеиваются разрозненные куски жизни. Человек в такие минуты становится самим собой и сбрасывает личину, которую волей обстоятельств ему пришлось носить, как тому, кого прозвали Железной Маской 366. Ведь многим из нас разрешалось жить при условии, что мы будем скрывать свою сущность и притворяться одним из тех, в чье общество мы попали. В этих обстоятельствах не полагалось обнаруживать никаких связей со своим прошлым. Раскулаченный мог уцелеть, если он вовремя становился разнорабочим и начисто забывал о земле. Между известием о смерти Мандельштама и моментом, когда я вынула из тайника и положила на стол — вернее, в чемодан, потому что стола у меня нет, — кучку спасенных стихотворений, прошло около двадцати лет, и все эти годы я была кем-то другим и носила, так сказать, железную маску. В сущности, никому не могла я признаться, что не живу, а просто жду, затаившись, когда я снова стану собой и смогу открыто сказать, чего я ждала и что хранила.
Разрозненные части моей жизни склеивались в 56 году, но в мае 1937-го никакого склеивания произойти не могло: историческая тенденция вела не к соединению разрубленных частей, а к углублению разрыва между ними, и в день приезда в Москву мы попросту стали жертвами зрительной иллюзии, чистейшего обмана чувств. Зато благодаря этой иллюзии О.М. удалось получить свой «один добавочный день» 367.
В такой жизни, как наша, все охотно поддаются иллюзии, люди активно ищут, во что бы поверить, за что бы уцепиться, чтобы вернулось чувство реальности. Окруженный мнимостями человек добровольно уходит в мнимую деятельность, завязывает мнимые отношения с людьми или мнимую любовь — лишь бы было за что держаться. «Нам кажется, что все идет как надо и жизнь продолжается, но ведь это только потому, что ходят трамваи», — сказал мне О.М. еще задолго до первого ареста, когда мы как-то вечером стояли на трамвайной остановке. Пустая квартира, где ничего не напоминало о Костыреве, и книжная полка — гораздо лучший предлог для иллюзий, чем переполненный довоенный трамвай...
А мы еще подбадривали друг друга приятными напоминаниями: «Сталин сказал» или «Ставский сказал»... В то время мы уже отлично знали, что стоит у нас слово — самая страшная из всех мнимостей, но старались об этом не думать, чтобы сохранить благодетельную иллюзию. Вместо того чтобы впасть в уныние, трезво обсудив положение и придя к ужасным выводам, мы свалили среди комнаты вещи и сразу пошли к «французам», в маленький музей на улице Кропоткина 368.
«Если мне суждено вернуться, — часто повторял в Воронеже О.М., — я сразу пойду к "французам"». Марья Венья- миновна Юдина заметила, как О.М. скучает по французской живописи: когда она приезжала в Воронеж, он не забывал о них, даже когда она ему играла. Чтобы утешить его, она прислала ему только что выпущенный музеем альбом 369. Все же репродукции, да еще довольно дрянные, это не подлинники, и они только раздразнили О.М. Не переодеваясь с дороги, едва выпив вечного чаю, он побежал в музей к самому открытию. Собирался О.М. сходить и к Тышлеру: «Надо насмотреться, пока еще чего-нибудь не случилось... » Тышлера он оценил очень рано, увидав на первой выставке Ост'а серию рисунков «Директор погоды»... 370 «Ты не знаешь, какой твой Тышлер», — сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тыш- лера и смотрел его вещи перед самым концом — в марте 38 года.
БЕССАРАБСКАЯ ЛИНЕЙКА
Первым гостем у нас была Анна Андреевна. Она пришла в первый день нашего приезда утром. Свой приезд в Москву она приурочила к нашему возвращению. Я лежала на кухне на матраце с дикой головной болью, а О.М. бегал взад и вперед по этой крошечной комнатушке — ведь она у нас называлась «капище» — и читал стихи. Он отчитывался во «Второй» и «Третьей» воронежских тетрадях. Обычай отчитываться друг перед другом в каждой написанной строчке установился у них с ранней юности.
В тот день Анна Андреевна прочла впервые обращенные к О.М. стихи про Воронеж. Они кончаются строчками: «А в комнате опального поэта Дежурят страх и муза в свой черед... » Действительно, когда Анна Андреевна гостила в Воронеже, у нас у всех случился припадок отчаянного и бессмысленного страха. Произошло это вечером, в комнате у «агента», который жарил мышей. Мы сидели при коптилке — свет выключили, как это часто бывало в провинции. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел без всякого предупреждения ташкентский биолог Леонов с каким-то спутником. Пугаться не было никаких оснований: мы знали, что у Леонова в Воронеже живет отец и он часто к нему приезжает. Сам Леонов — анахорет или российский дервиш, домашний философ, всегда немного под хмельком — был абсолютно свой человек. Его привел к нам Кузин, и с тех пор он иногда у нас появлялся, а потом снова исчезал в свой ташкентский университет, где он когда-то работал вместе с Поливановым и приобрел вкус ко всякой филологии и поэзии.
Откуда же испуг? Встречаясь с Анной Андреевной, мы всегда чувствовали себя, по крайней мере, заговорщиками и могли испугаться чего угодно. Впрочем, все советские граждане пугались неожиданных посетителей, машин, если они останавливались у дома, и поднимающегося ночью лифта... К приезду Анны Андреевны в Воронеж страх еще не дежурил у нас, а только иногда хватал нас за горло. Зато в Москве, в дни, когда нами овладела иллюзия, мы не боялись ничего. Мы впали в ничем не объяснимое спокойствие и почему-то поверили в прочность нашей жизни. Это невероятно, но факт.
От этих дней в Москве у меня сохранились очень странные отрывочные воспоминания, как будто очень яркие отдельные кадры, а между ними невосстановимые провалы. Следующий кадр, в котором участвует Анна Андреевна, — это несносное ожидание Харджиева: он обещал приехать и привезти вина, но непростительно опоздал, как умели опаздывать только москвичи, когда ни у кого не было часов, а трамваи и автобусы ходили как попало. Анна Андреевна не дождалась Харджиева и ушла к себе — в тот приезд она остановилась у Толстой на Пречистенке. Харджиев все же явился. «Надо водворить ее обратно», — сказал О.М. и позвонил Толстой. Был час пик, Анна Андреевна не попала на трамвай, прошла всю дорогу пешком и едва вошла в переднюю, как ее позвали к телефону. «Возвращайтесь», — сказал О.М., и она тотчас двинулась в обратный путь, как Феб из «антологии античной глупости», шуточных стихов, которые сочиняли в дни беспечной юности Гумилев, Георгий Иванов, Лозинский и О.М.: «Катится по небу Феб в своей золотой колеснице, Завтра тем же путем он возвратится назад... »
Мы сидели в большой комнате — сейчас мы называли ее «костыревской», — а когда пришла Анна Андреевна, вернулись в нашу — проходную, перегороженную шкафом, очень узкую и маленькую. За шкафом стояли только столик и матрац на ножках: однокомнатные люди быстро научились обходиться без кроватей. Матрац стоял обычно возле стены, но сейчас мы поставили его поперек комнаты, испугавшись клопов, — изголовьем к стене. Он занимал почти всю ширину комнаты — оставался только узкий проход к окну, широкому и распахнутому. Я возилась на кухне, а они трое сидели на матраце.
«Бессарабская линейка, — заявил О.М., когда я вошла. — Обнищавшая помещица со своим управляющим, а я — жид... » В отношениях О.М. и Анны Андреевны всегда чувствовалось, что их дружба завязалась в дурашливой юности. Встречаясь, они молодели и наперебой смешили друг друга. У них были свои словечки, свой домашний язык. Припадки озорного хохота, который овладевал ими при встречах, назывались «большой смиёзь» — посмотреть, скажешь: не двое измученных, обреченных людей, а дрянная девчонка, подружившаяся по секрету от старших с каким-то голодранцем...
Выражение «большой смиёзь» пошло с тех пор, как Анна Андреевна позировала Альтману, а О.М. прибегал на сеансы. Они рассказывали, будто вошел сосед Альтмана, тоже художник, итальянец по национальности 371, и, услыхав, как они хохочут, сказал: «А здесь, оказывается, большой смиёзь... »
Были и другие традиционные слова. Услыхав о какой- нибудь нелепой сцене, О.М. всегда говорил: «И никакой неловкости не произошло...» Эта фраза тоже имела свою историю. Как-то Анну Андреевну попросили зайти с поручением к старому, парализованному актеру Г-ну... Ее привели к старику и сказали, кто она. Он посмотрел на нее мутным взглядом и произнес: «Совершенно неинтересное знакомство... » О.М. в незапамятные времена выслушал про этот визит и резюмировал: «И никакой неловкости не произошло... » Так эти две фразы и остались жить... Жизнь делала все, чтобы отучить их смеяться, но они оба туго поддавались воспитанию.
В день, когда грохотала бессарабская линейка, появилось еще одно словечко. Я зажарила яичницу из принесенных Харджиевым яиц и вошла с подносом в комнату. Все трое протянули ко мне руки и закричали: «Она наша мама!», а О.М. тут же переиначил: «Она мама нас!» Я рассердилась: «Старые, противные, почему я вам мама?» — но ничего не помогло, и я так и осталась «маманасом»... Образумить стариков — Николай Иванович был, впрочем, моложе меня — мне не удалось — они ведь были трудновоспитуемые...
Сцена на линейке — последний кадр с Анной Андреевной... Она, вероятно, уехала в Ленинград объясняться с Пуни- ным. У них уже давно не ладилось — я даже не вспомню, когда она мне в первый раз сказала: «Мне здесь плохо... » В Москве же у нее было объяснение с Гаршиным, которое подтолкнуло окончательный разрыв с Пуниным.
После ее отъезда на линейке появились Яхонтов с Ли- лей. По наружности Лилю вполне можно было бы принять за бессарабскую дамочку, но она не смеялась, а тщательно перевоспитывала О.М. в духе чувствительного и сентиментального сталинизма — такой тоже был... По ее мнению, писатель, который забыл посвятить себя служению Сталину, — погибший человек: ему закрыты все пути в литературу — кто же станет такого читать? — и он навеки будет предан забвению.
Что Сталин — спаситель человечества, Лиля не сомневалась. Между прочим, она собиралась написать Сталину, что нужно помочь О.М. стать на правильный путь и для этого скорее напечатать все его стихи. Впоследствии такие настроения стали называться «гапоновщиной». Лиля была начитана в партийной литературе, потому что составляла монтажи для Яхонтова. Каждый день у нее появлялся дежурный рассказ о чудесах, творимых вождем. Яхонтов ее настроений не разделял — он больше пошучивал и разыгрывал забавные сценки. Одной из коронных было изображение собственного отца, большого, тучного, потного чиновника, дрожавшего перед начальством. Лилин комментарий: «При царизме все чиновники трусили... » Иногда Яхонтов читаллермонтовского «Пророка», играя палкой, как марионеткой. Палка пробиралась сквозь толпу, пугливо шарахалась, смиренно кланялась Лиле: «Он наг и беден», — говорил Яхонтов, показывая на О.М., а О.М. показывал на Яхонтова, который тогда тоже был нищим. Но деньги в те дни нам, вероятно, давал он, и никаких затруднений не было.
Когда мы уезжали, Лиля сняла с полки какие-то марксистские книжки и хотела дать их О.М. для просвещения, но Яхонтов сказал: «Незачем, совершенно бесполезно», — и подарил О.М. собственную Библию. Он тоже был трудновоспитуемым. Библия и сейчас у меня.
Анна Андреевна хорошо знает и любит Ветхий Завет и охотно обсуждает всякие тонкости с Амусиным, великим знатоком, которого я к ней привела. А О.М. побаивался ветхозаветного Бога и его тоталитарной грозной власти. Он говорил — и эту мысль я впоследствии нашла у Бердяева, — что учением о троичности христианство преодолело единовластие иудейского Бога 372. Естественно, что мы страшились единовластия...
ИЛЛЮЗИЯ
Понятие «иллюзия» пришло к нам осенью тридцать третьего года, когда мы только обживали единственную и невосполнимую нашу квартиру в переулке, переименованном в честь наших соседей из Нащокинского в Фурманов.
Однажды к нам постучался человек с дорожной котомкой и спросил брата О.М. — Шуру. У нас гостил отец О.М., и он сразу вспомнил этого человека: носил он невероятную фамилию, состоящую из многих феодальных примет, вроде Долгопаловых, но пользовался он только первой из причитающихся ему кличек, и звали его Бублик. Я хотела отослать гостя к Александру Эмильевичу — пусть сам разбирается с Бубликом! — мне уже надоели ночлежники, которые за неимением гостиниц всегда заезжают в Москве к знакомым, но за Бублика вступился дед. Бублик учился в гимназии с Шурой, и дед помнил его холеным розовым гимназистом. «До чего он дошел!» — чуть не плача, сказал дед. Это была старая тема: «Дети, вы обнищали, до рубища дошли... » 373 О.М. знал, что это значит, и, отпихнув меня в сторону, пригласил Бублика войти. Пришелец решил успокоить нас и тотчас объяснил, что сидел по уголовному делу, так что нам бояться нечего: страшной пятьдесят восьмой даже не пахнет... В те годы О.М. твердо помнил, что у полицейских на Западе есть подлые резиновые дубинки, но Бублик только усмехнулся: «Если б вы знали, что наши делают с уголовниками!» — сказал он. Впрочем, слухи о том, что делают «наши», доходили до нас еще в начале двадцатых годов — и не только с уголовниками.
Бублик был неискоренимо веселый человек. Он убегал встречаться с какими-то товарищами, с которыми собирался податься на дальний север, где «нашего брата полным-полно» и, значит, как-нибудь и его пристроят. Ванны он не признавал — у нас еще не было газового прибора, и мы грели воду в котле на кухне — и бегал по субботам попариться в баню, чтобы потом сразу выпить дома чаю с пряником. Моей заваркой он бывал доволен, но все же предпочитал заваривать собственной рукой. Ему нравилось хлопотать по дому, он любовно прибивал гвозди, закреплял полки и натирал пол воском и мастикой до полного блеска. Он отвык от домашней работы и был рад вместе с О.М. позабавиться самыми мужскими видами работы в нашем упрощенном быту. О.М. часто посылал его с доверенностью в Гослит, и Бублик приносил домой довольно крупные деньги: нам выплачивали шестьдесят процентов за собрание сочинений, которое так и не увидело света, потому что О.М. не пожелал отказаться от «Путешествия в Армению», кучи стихов и многих статей. Издание, впрочем, все равно бы не осуществилось — у Бухарина не было «приводных ремней», и на каком-нибудь этапе все бы зарезали 374, но тактически следовало бы пойти на компромисс и постараться выпустить что угодно. Отсутствие книг позволило нашим официальным лицам распространить слух, что О.М. бросил уже в двадцатых годах поэзию и бродил по кабакам. На эту удочку попались многие у нас, и особенно на Западе. Ведь на Западе отсутствие книг означает, что писатель выбыл из строя, — как им объяснить, что у нас бывает и иначе! Но поэзия — странная штука: ее почему-то нельзя заживо похоронить, и она воскресает, несмотря на усилия даже такого мощного пропагандистского аппарата, как наш. «Я теперь успокоилась, — сказала мне Анна Андреевна в шестидесятых годах. — Ведь мы узнали, до чего живучи стихи... »
Бублик приносил деньги в портфеле и требовал, чтобы я их пересчитывала, — он позволял себе истратить только на бутерброд, чтобы скрасить стояние в очереди к кассе. «Бублик стал незаменим», — говорил О.М. Он особенно ценил гостившего у нас гостя, потому что тот оказался первоклассным латинистом.
С каждым приходящим к нам в дом у О.М. был особый разговор. Кузин и биологи разговаривали о генетике, бергсо- новской жизненной силе и Аристотелевой энтелехии. Все они принадлежали к разряду рассказчиков, а не разговорщиков, и О.М. больше прислушивался к их рассказам, чем разговаривал. С Кузиным О.М. часто ходил на концерты — оба они были отличными слушателями музыки и умели — О.М. высвистать, а Кузин напеть — сложнейшие симфонические вещи.
Человеком-оркестром был и Маргулис. Жена Маргули- са, Иза Ханцын, преподает в консерватории. Она часто вспоминает, как О.М. слушал музыку и как она ему играла. Но Иза жила в Ленинграде, а Маргулис мотался по Москве в поисках заработка. О.М. говорил, что Маргулис заменил ему печатный станок: жадный до стихов, он выпрашивал каждый новый стишок, и они расходились в списках. Начиналась эра рукописной литературы, осложненная тем, что при обысках изымались и рукописи, и книги поэтов.
Забегал к нам Чечановский, с которым я служила в начале тридцатых годов в ЗКП. Этот приглашался специально для того, чтобы поспорить с марксистом. «Развитие, — говорил Чечановский, — прогресс. Мы не позволим Мандельштаму отнимать у нас прогресс...» Это именно Чечановскому поручили предложить О.М. отречься от «Путешествия в Армению». Занимался ли Чечановский слежкой — неизвестно. Похоже, что нет, да это и неважно: роковых стихов О.М. ему не читал, а каждый вечер давал сколько угодно других поводов для ареста — у нас это не так трудно... Словом, он «наговаривал на десять лет»...
Еще был Нилендер, эллинист и знаток древнееврейского. Бывший морской офицер, он работал в Публичной библиотеке и приходил обычно под полночь, захватив с собой на всякий случай пакетик чаю. Он переводил Софокла и все рассказывал о «золотом сечении». Однажды Шервинский пригласил О.М. с Анной Андреевной послушать перевод. Вдвоем пускать их не следовало: они чего-то там натворили, пришли с хохотом, и О.М. объяснил: «Знакомства нашего на склоне Шервинский нас к себе зазвал Послушать, как Эдип в Колоне С Нилендером маршировал...» Еще встречались мы в тот год с Выготским, человеком глубокого ума, психологом, автором книги «Язык и мышление». Выготского в какой-то степени сковывал общий для всех ученых того периода рационализм... На улице мы останавливались со Столпнером, переводчиком Гегеля, который убеждал О.М., что он мыслит не словами...
Среди всех этих немногочисленных собеседников нашел свое место и Бублик. С ним тоже был свой разговор, и с полки снимались книги. О.М. воспользовался чудесной гимназической эрудицией Бублика, и они вместе упивались изгнанническими посланиями Овидия, один — предчувствуя свое будущее, а другой — уже испытав на себе прелести советского изгойства.
Бублик прожил у нас несколько недель и был очень доволен неожиданной передышкой. С его кожи сошел зеленоватый каторжный налет, он посвежел и стал похож на учителя латыни в провинциальной гимназии доброго старого времени. Но товарищи торопили, а ужас перед милицией гнал его прочь из Москвы. Мы попросили его довезти до Ленинграда отца О.М., так называемого «деда». Бублик заботливо уложил в смешной старомодный чемодан все жалкое дедово тряпье, да еще выпросил старый чайник — «чтобы сбегать когда за кипяточком» — и рваное одеяло — «нечего нам в вагоне на белье тратиться»... Чайник он заботливо привязал к ручке чемодана — «не то потеряешь»...
Мы проводили их на вокзал, а на следующий день от деда пришла негодующая телеграмма: Бублик бросил деда на перроне и исчез вместе с чемоданом. Старик оскорбился совершенно смертельно и требовал, чтобы угрозыск немедленно поймал Бублика, отобрал чемодан, вернул владельцу, а преступника предал праведному суду. Для этого О.М. должен был подать хорошо написанное заявление в угрозыск, затем пойти на прием к начальнику и крепко на него нажать, пригрозив своей принадлежностью к писательскому сословию... Иначе, подозревал дед, чемодана не найдут... О.М., конечно, ни в какой угрозыск не пошел, а только удивлялся, почему Бублик соблазнился дедовым чемоданом с заботливо привязанным к ручке чайником, а не приличными госиздатскими деньгами. Мы очень оценили благородство Бублика и купили деду новые фуфайки на остатки госиздатских денег, но старик еще долго бушевал и жаловался, что сам настоял на том, чтобы мы впустили «этого бродягу», который так его предал... Его не утешила и почтовая посылочка от Бублика, в которую он аккуратно запаковал дедовы документы, письма и мемуары... Дед на досуге писал невероятным почерком по-немецки воспоминания о своих странствиях и требовал, чтобы О.М. прочел их и издал...
Вот этот самый Бублик и объяснил нам, что такое иллюзия. В первый вечер, когда О.М. с дедом впустили этого оборванца, я лежала больная и саботировала незваного гостя. Женщины, как известно, чураются всякого неблагополучия и быстро входят в роль полновластных хозяек своих роскошных квартир — охранительницы очага, которого давно нет. Бублик понял это и решил сам приготовить себе постель на ночь. Он расстелил на кухне на полу несколько газет и позвал О.М.: «Осип Эмильевич, вы знаете, что такое иллюзия? Вот!» — и Бублик широким жестом показал на газеты. Этого О.М. выдержать не мог и вытащил из-под меня единственный в доме тюфяк, а я расщедрилась на подушку, простыни и то самое рваное одеяло, которое исчезло потом с дедовым чемоданом.
Наша квартира с книжной полкой, да и весь наш быт — тоже были иллюзией мирного существования. Зарывшись в подушку, мы старались верить, что мы мирно спим.
ЧИТАТЕЛЬ ОДНОЙ КНИГИ
В юности О.М. всегда думал, когда говорил. Потом появилось легкомыслие. В 19 году, еще совсем молодой, он однажды сказал мне, что совсем не нужно иметь много книг: лучший читатель тот, кто всю жизнь читает одну книгу. «Это что ж — Библия?» — спросила я. «Хотя бы», — ответил он. Я вспомнила прекрасных бородатых восточных стариков, читающих всю жизнь свой Коран, единственных, пожалуй, в наше время представителей древней породы, читающей одну книгу, и никак не смогла представить себе в этой роли моего веселого спутника. «Ну я, конечно, нет, — признался он, — но все же... »
Идеальным читателем О.М. не стал — в двадцатом веке однолюбов не бывает, но эта вскользь брошенная фраза не случайна. Есть люди, у которых каждое суждение связано с общим пониманием вещей. Это люди целостного миропонимания, а поэты принадлежат, по всей вероятности, именно к этой категории, различаясь только широтой и глубиной охвата. Не это ли свойство толкает их на самовыявление, и не оно ли служит мерилом подлинности поэта? Ведь есть же люди, которые пишут стихи не хуже поэтов, но что-то в их стихах не то, и это сразу ясно всем, но объяснить, в чем дело, невозможно.
А разговоры о непризнании поэта современниками — наивны. Поэта с первых шагов узнают и те, кто рад ему, и те, кого он бесит. А раздражает и бесит он многих. Это, очевидно, неизбежно. Даже Пастернак, так долго и умело избегавший стихийного бешенства нечитателей, так умело и сознательно очаровывавший любого собеседника, не ушел под конец жизни от общей участи. Быть может, поэты вызывают эту ярость чувством своей правоты и «прямизной» суждений: «прямизна нашей речи» — не только пугач для детей 375, а прямизна эта является следствием целостного миропонимания... Ведь всякий поэт — «колебатель смысла», то есть он не пользуется суждениями-формулами, которые в ходу у людей его эпохи, а извлекает мысль из своего миропонимания.
Люди, пользующиеся приличными и общераспространенными формулами, не могут не обижаться, когда перед ними предстает мысль — сырая, неотработанная, с еще не стершимися углами... Не в таком ли смысле говорил О.М. о сырьевой природе поэзии, о том, что она — несравненно большее сырье, чем даже живая разговорная речь? Люди, чурающиеся этого сырья, говорят: «А чем он лучше нас?» или: «Очень он обидчивый, подозрительный, заносчивый — вечно спорит, всех учит... » Под эти погудки шла травля и Ахматовой, и Мандельштама, и Пастернака, и Маяковского, пока его не сделали государственным поэтом. Все это продолжали долго говорить даже о мертвом Гумилеве. Без этого не обойтись, как ни старайся, но, когда производится пересмотр, люди готовых формул сразу забывают, что они говорили неделю назад, потому что старые формулы они сменили новыми. Нельзя только забывать, что, кроме нечитателей, поэт всегда окружен друзьями. Побеждают почему-то всегда они.
Говоря о «читателе одной книги», О.М. метил в ненавистную ему способность равнодушно поглощать несовместимые вещи, в ослабленное чувство выбора, в то, что он назвал «всетерпимость» — чем была матушка-филология, и чем стала — «была вся кровь, вся нетерпимость, а стала псякровь, стала всетерпимость...» 376.
Другое имя этому — «всеядность». Первую филиппику против всеядности я выслушала тоже в девятнадцатом году в Киеве, когда О.М. накинулся на Брюсова за стихи про исторические эпохи, которые он сравнивает с пестрыми фонариками 377. Раз возможно такое сравнение, говорил О.М., значит, Брюсову все безразлично, а история для него только предмет любования. Таков смысл, а точных слов я не запомнила, но с Анной Андреевной они употребляли для этого формулу: «века и народы»...
Сам О.М. знал или, по крайней мере, хотел знать, что для него «да», а что «нет». Все его суждения так или иначе относились к одному или другому полюсу, и в этом был своеобразный дуализм, как в древнем учении о добре и зле как двух основах существования. Но ведь поэты не могут быть равнодушны к добру и злу и никогда не говорят, что все существующее разумно.
Острое чувство выбора и резкая избирательная способность ума О.М. отразились и на том, как он читал. В «записных книжках» к «Путешествию в Армению» есть несколько слов о «демоне чтения», который вырвался из глубины «культуры- опустошительницы». Люди, читая, погружаются в иллюзорный мир и стараются запомнить прочитанное, иначе говоря, полностью отдаются во власть печатного слова. Сам же О.М. предлагал читать, не запоминая, а припоминая, то есть выверяя каждое слово на своем опыте или соразмеряя его со своей основной идеей, той самой, что делает человека личностью. Ведь на пассивном, «запоминающем» чтении спокон веку строилась пропаганда общедоступных идеалов и подносились для массового употребления готовые, гладко отшлифованные истины. Такое чтение мысли не будит, а само превращается в своего рода гипноз, хотя у современности есть и более сильные средства для того, чтобы отнимать волю у человека.
О.М. называл чтение «деятельностью», и для него это была прежде всего деятельность отбора. Некоторые книги он перелистывал и просматривал, другие читал с интересом и любопытством, как, например, Хемингуэя и Джойса. Но наряду с этим существовало настоящее формообразующее чтение, книги, с которыми он как бы вступал в контакт, которые определяли какой-нибудь период его жизни или всю жизнь. Приход новой книги, определяющей период жизни, походил на встречу с человеком, которому суждено стать другом. «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» относится далеко не только к встрече с Кузиным, но в гораздо большей степени к встрече с немецкими поэтами: «Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой мы располагали, Какие вы поставили мне вехи...» О.М. и прежде знал этих поэтов — Гёте, Гёльдерлина, Мёрике, романтиков; но просто чтение — это еще не «встреча».
Встреча произошла не случайно в Армении. Долгожданный приезд в эту страну — в «Четвертой прозе» рассказывается о первой, неудачной попытке вырваться туда — обострил дремавшие раньше интересы к тому, что я совершенно неправильно сейчас называю натурфилософией и еще менее правильно могла бы назвать философией культуры. Это было живое любопытство к маленькой стране, форпосту христианства на Востоке, устоявшей в течение веков против натиска магометанства. Быть может, в эпоху кризиса христианского сознания у нас Армения привлекла О.М. этой своей стойкостью... Ведь не Грузия же, жизнь которой складывалась несравненно легче. В нашей маленькой комнате в гостинице-хюраноц сразу появились книги по культуре Армении: Стржиговский, армянские летописи, Моисей Хоренский и многое, что касалось хозяйства и природы этой страны. Из всех книг о хозяйстве Армении О.М. выделял «Камеральное описание Армении» Шопена, чиновника александровского времени 378. Он сравнивал живой интерес к стране Шопена с равнодушием бесчисленных озлобленных и брюзжащих «командировочных», с которыми мы сталкивались в гостинице.
Через увлечение Арменией пришла тяга к Гёте, Герде- ру и другим немецким поэтам. Встреча с молодым биологом Кузиным, полным в то время философских и литературных интересов — всегда чуточку буршевских, — могла бы пройти незамеченной где-нибудь в Москве, но в Армении шар попал в лузу. Они разговорились во дворе мечети, где подавали в маленьких стаканчиках персидский чай вприкуску, и пришли ко мне в гостиницу, продолжая разговаривать. О.М., видимо, заинтересовался новым — биологическим — подходом к тем вещам, о которых думал сам, и вечными вопросами формообразования.
Уже задолго до знакомства с Кузиным О.М. как-то написал, что изучение поэзии станет наукой только тогда, когда к ней будут применены методы биологии. Очень возможно, что в этом высказывании отразилась теория в языкознании, популярная в десятых годах, о двойных связях этой науки — с социальными науками и с биологией. Впрочем, вера в биологический подход к поэзии исчерпалась, не успев зародиться, а сохранилось чистое любопытство к описательной биологической литературе и к проблемам жизни как таковой.
Кузин любил Гёте, и это тоже пришлось кстати. Когда же в Москве О.М. «встретился» с Дантом, дружба с Кузиным и остальными биологами перешла в обычное приятельство за стаканом вина. А про Данта О.М. сразу сказал, что это и есть самое главное. С тех пор О.М. уже никогда с ним не расставался и даже дважды брал с собой во внутреннюю тюрьму. Думая о возможном аресте — а об этом думали все, кого я знала, — О.М. раздобыл себе «Комедию» маленького формата и всюду таскал ее в кармане — ведь людей арестовывали не только дома, но и на улице, и в учреждениях, а иногда специально вызывали куда-нибудь, чтобы оттуда забрать на веки вечные. Один мой приятель жаловался, что не может таскать за собой на службу мешок со всем необходимым для лагерной жизни, однако, в минуту ареста, который произошел ночью дома, он так растерялся, что забыл взять с собой этот предусмотрительно уложенный мешок... Карманного Данта О.М. оставил в Москве, а с собой в Саматиху, откуда его забрали, взял другое, довольно увесистое издание. Не знаю, довез ли он эту книжечку до пересыльного лагеря на Второй Речке под Владивостоком, где он умер. Думаю, что вряд ли: в условиях ежовско-сталинских лагерей никто уже не помнил о книгах.
Случилось, что одновременно с О.М., не сговариваясь, Данта стала читать и Анна Андреевна. Когда это выяснилось, она прочла ему наизусть отрывок из «La Divina Commedia» (Donna m'apparve sotto verde manto), и О.М. разволновался чуть не до слез, что слышит эти строки от Анны Андреевны, ее голосом, который он так любил.
У Ахматовой и О.М. была поразительная способность, читая поэтов, как бы вычеркивать разделяющее их время и пространство. Такое чтение по природе своей анахронично, и они вступали с автором в личные отношения. Оно равносильно общению и разговору не только с современниками, но и с теми, кто давно ушел. Такую же способность О.М. заподозрил у Данта, когда обнаружил, как тот встречается в аду со своими любимыми античными поэтами. В статье «О природе слова» О.М. поминает Бергсона, который ищет связи между однородными явлениями, разделенными только временем, и это относится к тому же — к поискам друзей и союзников через время и пространство 379. Вероятно, это понял бы Китс — ему ведь тоже хотелось встретиться в кабачке со всеми своими живыми и мертвыми друзьями... 380
Ахматова, воскрешая для общения тех, кого с нами уже нет, интересовалась их жизнью, бытом, отношениями с людьми. Так впервые преподнесла она мне Шелли — на нем она как будто тренировалась... Затем у нее наступила эпоха общения с Пушкиным. С зоркостью следователя или ревнивой женщины она шаг за шагом выведывала, как поступали, думали и говорили все, кто его окружал, разобралась в психологических мотивах, как перчатку вывернула каждую, кому досталась хоть одна пушкинская улыбка. Такой личной и пристрастной заинтересованности у Ахматовой не было ни к кому из живых. И еще — она терпеть не могла писательских жен и особенно жен поэтов. Никогда не пойму, почему она сделала для меня исключение, но факт, что сделала, хотя объяснить почему — не могла...
О.М., в противоположность Ахматовой, в личную жизнь своих друзей почти не вникал — я говорю о поэтах прошлого, — потому что в отношениях живых друзей он был до удивления наблюдательным, несмотря на кажущуюся рассеянность, и о тех, кто нас окружал, знал гораздо больше меня; я даже часто ему не верила, но он всегда оказывался прав. А вот сестрами Натальи Гончаровой, Полетикой или Анной Григорьевной Достоевской он нисколько не интересовался, и Анна Андреевна, зная его равнодушие к этим вопросам, своими соображениями с ним не делилась. А про живых помалкивал он: пусть делают, что хотят... Разговор шел о строчках, о кусках — а это чудо вы заметили? а помните, как там? а почему... Часто они читали вместе, вслух, показывали любимые места, делали, так сказать, друг другу подарки из каких-нибудь замечательных находок... Последние годы были окрашены Дантом и другими итальянцами и, как всегда, русской поэзией.
Труднее сказать, какие книги-спутники были у О.М. в более ранние периоды. В Киев в девятнадцатом году он приехал с Флоренским («Столп и утверждение Истины»). Видимо, там его поразили страницы о сомнении, потому что он не раз именно так говорил о сомнении, не называя, впрочем, источника. Школьником он, несомненно, читал Герцена, а в какой-то юношеский период его собеседником был Владимир Соловьев, который как философ, а не поэт, очевидно, гораздо ближе О.М., чем принято думать. Отсутствие упоминания имени Соловьева в статьях объясняется более чем просто: большинство статей написано в советское время и для печати, а ни один редактор не пропустил бы слова о Соловьеве, кроме поношения и брани. Между тем следы формообразующего влияния Владимира Соловьева разбросаны у О.М. повсюду. Они — в хри- стианско-религиозном мировоззрении соловьевского толка, в методах и способах полемики, в разговорах, во многих устоявшихся понятиях и даже в отдельных словах. Вот, например, «толпы людей, событий, впечатлений» из стихов Белому — прямая реминисценция соловьевской «толпы идей», мелькнувшей у него где-то в философских сочинениях. О.М. высоко чтил В. Соловьева.
Когда мы жили в «Узком», санатории Цекубу, разместившемся в усадьбе Трубецких, где умер Соловьев, О.М. поражался, как равнодушно советские ученые занимаются своими делами, пишут статейки, почитывают газеты и слушают радио в том самом синем кабинете, где работал и умер Владимир Соловьев. Я тогда не знала ничего про Соловьева, и он с отвращением мне сказал: «Такая же дикарка, как они... » От этой профессорской толпы у О.М. появилось ощущение варварского нашествия в священные места русской культуры. Он мало с кем разговаривал в таких местах и держался обособленно.
Однажды в Болшеве к нему пристали философские и литературоведческие дамочки — просили почитать стихи и уверяли его, что «вы наш поэт»... Он им ответил, что надо понимать: если существует его поэзия, значит, нет их науки, или наоборот, а поэтому миролюбивой всеядности нет места... Таких выходок было сколько угодно: в редакциях, на выступлениях — всегда закрытых, разумеется, — в частных разговорах, а они порождали целую волну рассказов о невыносимом характере, хотя характер, в сущности, был просто нетерпимым. Нетерпимости у О.М. хватило бы на добрый десяток писателей, но, к сожалению, это свойство не распределяется по карточкам...
К нашей академической интеллигенции О.М. относился на редкость нетерпимо: «Все они продажные...» К концу двадцатых и в тридцатых годах власти уже научились «повышать уровень жизни» тех, кто оказался полезным, и не допускать в этом деле никакой «уравниловки». Расслоение стало очень заметным, и каждому хотелось сохранить свое с трудом добытое благополучие. За него держались особенно цепко, потому что позади осталась жестокая нищета начала революции. Этого опыта никто повторять не хотел, и незаметно образовались привилегированные, очень тонкие слои с «пакетами», дачами и машинами. Эфемерность этого благополучия они осознали значительно позже — в периоды массового террора, когда выяснилось, что все можно отнять в один миг и без всякого повода... А пока что люди, допущенные к пирогу, старались выполнять все, что от них требовали. Однажды в Воронеже О.М. показал мне газету с заявлением академика Баха по поводу выхода «Краткого курса»: «Посмотри, что он умудрился написать: "«Краткий курс» — эпоха в моей жизни..." И он еще краткий...» 381
«Не написать, а подписать», — сказала я. Такие документы приносились готовые на дом, и оставалось только поставить под ними свою подпись... «Тем хуже», — ответил О.М. А что, собственно, должен был сделать академик Бах? Исправить текст, написать поприличнее, чтобы не ставить свое имя под явно казенной бумажкой? Я в этом не уверена... Или выгнать журналиста, который явился за его подписью? Можно ли требовать такого от людей, зная, какие им угрожали за это последствия? Думаю, что нет. Как же быть? Не знаю. Террор тем и отличается, что все связаны по рукам и ногам, и никто не может шевельнуть пальцем.
Но сейчас возникает другой вопрос: был ли момент в нашей жизни, когда интеллигенция могла отстоять свою независимость? Вероятно, такой момент был, но интеллигенция, расшатанная и расслоившаяся еще до революции, о своей независимости не думала, потому что шел процесс капитуляции и переоценки ценностей. Быть может, сейчас идет новое собирание ценностей. Они накапливаются вслепую, медленно и с трудом. Я никогда не узнаю, смогут ли их отстоять и сохранить при следующих предстоящих нам испытаниях.
КОЛЯ ТИХОНОВ
Николай Тихонов, поэт, всегда говорил убежденно, громко, выразительно. Он умел покорять людей и был одним из ловцов душ и соблазнителей. Его приход в литературу встретили радостно: Коля — молодой, Коля — живой, Коля — непосредственный... Он новый человек, он военная косточка, он удивительный рассказчик. Многие и сейчас под обаянием этого бывшего Коли Тихонова, хотя и не понимают, что с ним случилось потом.
Тихонова привел к нам Коля Чуковский, и оба юноши понравились О.М.: «Смотри, какой у Чуковского сын — добряк... » А про Тихонова: «Ничего, ничего... Кажется, он сейчас войдет в вагон и скажет: "Граждане, предъявите документы"...» «Документы» О.М. произнес с ударением на втором слоге, как говорили начальники продотрядов, проверявшие в Гражданскую войну поезда — нет ли там спекулянтов, везущих в город пуд муки... И все же О.М. тоже попал под очарование Коли Тихонова, но это длилось недолго.
Тихонов предстал перед нами в своем подлинном виде раньше, чем перед другими. Мне особенно запомнилась искренняя и убежденная интонация Тихонова, когда он сказал: «Мандельштам в Ленинграде жить не будет. Комнату мы ему не дадим...» Это произошло после нашего возвращения из Армении; жить нам было негде, и О.М. попросил писательские организации предоставить ему освободившуюся в Доме литераторов комнату.
Узнав об отказе и удивившись формулировке, я спросила Тихонова, должен ли О.М. просить разрешение писательских организаций, чтобы поселиться в Ленинграде, скажем, в частной комнате. Тихонов упрямо повторял: «Мандельштам в Ленинграде жить не будет... » Я попробовала узнать, говорит ли он от своего имени или передает чьи-то инструкции, но толку не добилась. Если инструкции — зачем же такая искренняя интонация? Эта установка не предвещала ничего хорошего, и мы уехали в Москву. А интонация Тихонова означала: мы все ведем себя как люди, делаем все, что положено, а кто такой этот Мандельштам, который ни с кем не считается, несет чорт знает что, да еще требует от нас комнат и работы... Больно много он себе позволяет, а мы потом отвечай... Тихонов был по-своему прав — для беззаветно преданного человека, как он, Мандельштам являлся аномалией, вредным порождением прошлого, лишним человеком в литературе, где места распределяют высшие инстанции и те, кому это поручено...
К этому времени мы уже понимали Тихонова. Незадолго до разговора о комнате и праве на жительство в Ленинграде мы встретили его, когда он выходил из редакции журнала «Звезда» с карманами, набитыми рукописями, взятыми на рецензию. Тихонов похлопал себя по карманам и сказал: «Как на фронте... » Мы знали, что Тихонов полон воспоминаниями о Гражданской войне, но не поняли, какое отношение имеет к фронту его оттопыренный карман. Дело объяснилось сразу: «литературная война»... Свой военный пыл Тихонов перенес на скромнейшую литературную работу: зарежешь десяток графоманских романов, которыми всегда полны редакционные портфели, а заодно выявишь что-нибудь идеологически чуждое — вот и ощущение выполненного революционного долга. Чем не война? А воин при этом ничем не рискует — как его на такой войне ранят? — и заполняет без всякого мародерства свою квартиру скромным советским уютом. Чем плохо?
«Как на фронте» — любимая поговорка Тихонова. Но мы иногда слышали от него и другие варианты победных кличей. Почему-то мне пришлось зайти к нему в Москве. Он остановился в Доме Герцена, где мы тогда жили, но на «барской половине», у Павленко. Это произошло в день падения Раппа, 23 апреля 1932 года — мы узнали об этом событии утром, развернув газеты. Оно было неожиданностью для всех. Я застала Тихонова и Павленко за столом, перед бутылочкой вина. Они чокались и праздновали победу. «Долой Раппство», — кричал находчивый Тихонов, а Павленко, человек гораздо более умный и страшный, только помалкивал...
«Но ведь вы дружили с Авербахом», — удивилась я. Мне ответил не Тихонов, а Павленко: «Литературная война вступила в новую фазу...»
Из Воронежа О.М. как-то прислал Тихонову стихи про кота и Кащея. Он почему-то надеялся, что Тихонов пришлет денег, получив от ссыльного и нищего товарища стихи про золото и драгоценные камни 382. Тихонов немедленно ответил телеграммой, что сделает для О.М. все, что сможет. На этом наши отношения кончились: видно, он не смог ничего.
Я напомнила Тихонову через Суркова про ту телеграмму уже в начале шестидесятых годов: «Библиотека поэта» отчаянно искала, кому бы поручить предисловие к книге О.М., стоявшей в плане издательства. Все подряд отказывались писать это дурацкое предисловие — никто не хотел делить с редакцией ответственности за воскрешение Мандельштама. Согласись Тихонов написать предисловие, книга, наверное, давно бы вышла. Ведь был благоприятный момент, как раз перед выходом повести Солженицына... Кандидатура Тихонова для предисловия на редкость удачная — ни к чему не обязывает и защищает издание от нападок, которые страшны до момента выхода в свет всего тиража. Сурков уговаривал Тихонова и напомнил ему о его обещании «сделать все» в телеграмме, но тот отказался наотрез. «Он совсем превратился в китайского божка», — сказала я Суркову. Он не возражал, да и возражать было нечего.
Отказаться от Коли Тихонова, юноши с размашистыми движениями, трудно. «Тихонов и Луговской никогда ни для кого ничего не сделали, — сказала мне Анна Андреевна, — но они все же получше других... » Анна Андреевна как-то в 37 году встретила Тихонова, и они с полчаса гуляли вместе по набережной. Тихонов все время жаловался ей на проклятое время. «Он говорил то же, что мы», — сказала Анна Андреевна. Вот почему она к нему и сейчас неплохо относится. Но как говорил!.. Придя домой, она не могла припомнить ни одной фразы, где он бы выдал свое отношение к террору: все было так отлакировано, что даже Ахматовой он «не дал против себя материала»... Он только на что-то жаловался, но ни одного лишнего слова не произнес — это ли не высокая дисциплина!..
Вот я и считаю, что его нельзя ставить на одну доску с Луговским. Этот был совсем другого склада — несравненно более наивного и чистого. Фронта он боялся как огня, литературной войны не вел и в пьяном виде мог наговорить с три короба чепухи. А Тихонов всегда верен себе и делу, которому служит. На его похороны придут последние могикане и воздадут воинские почести беспартийному литературному борцу, понимавшему, что журнал «Звезда» — тот же фронт.
Жена Тихонова делала, как будто, игрушки из папье- маше. И сам живой когда-то Тихонов превратился в фигурку из папье-маше. В футляре из папье-маше никогда не содержится подлинных ценностей. Да их, наверное, никогда и не было, и Тихонову заниматься переоценкой не пришлось. Он — один из лучших представителей тех, кто стоял за «новое» на заре двадцатых годов.
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Больше чем четверть века назад, в майские праздники 1938 года, я приехала в Москву из Саматихи, дома отдыха под Муромом, с известием об аресте О.М. «Надо продержаться, пока решится судьба», — сказала я и, сняв с полки несколько книг, пошла к букинисту. Книги пошли на первую и единственную посылку О.М., которая вернулась «за смертью адресата». Мне всегда хотелось, чтобы хоть что-нибудь осталось от этой книжной полки, дававшей нам иллюзию мирной жизни: ведь в выборе этих книг все-таки отразились интересы О.М. тридцатых годов. И я тогда же дала Харджиеву примерный список распроданных мною книг. Список, конечно, был неточным: женщина в том положении, в котором я тогда находилась, ни на чем сосредоточиться не может. Остаток книг, то есть то, от чего отказались букинисты, находится у моего брата Жени — мне до сих пор некуда их забрать.
Мы начали покупать книги, когда я поступила служить в редакцию ЗКП. Там мне выдавали ежемесячно «талон на бесплатное приобретение книг» — прививали журналистам культуру... «Купите что-нибудь фундаментальное», — посоветовал Чечановский, вручая мне первый талон. Он особенно рекомендовал шеститомного Ленина или начинавшее выходить собрание сочинений Сталина 383. На книжных полках у всех наших знакомых уже стояли все собрания классиков марксизма — они стали неизменной принадлежностью интеллигентского дома. На этом очень настаивали наши воспитатели. Ведь Сталин действительно верил, что стоит всей интеллигенции хорошенько прочесть все эти книги, как они тут же, убежденные неотразимой логикой, откажутся от идеалистических предрассудков. Спрос на марксистскую литературу стоял тогда на высшей точке. Розовый чекист, угощавший нас во время обыска 34 года леденцами из жестяной коробки, был просто поражен отсутствием марксистской литературы на нашей полке. «Где вы держите своих классиков марксизма?» — спросил он у меня. О.М. расслышал вопрос и шепнул мне: «Он в первый раз забирает человека, у которого нет Маркса... »
И никаких вообще фундаментальных классиков у нас не было, вообще ничего многотомного, хотя нас всегда подбивали чем-нибудь таким обзавестись. Бенедикту Лившицу это даже удалось, и О.М. под его влиянием взял как-то и купил многотомного Ларусса 384. Ведь Бен говорил: «Переводчику без этого не обойтись... » Это происходило в середине двадцатых годов, когда О.М. оставалось добывать на жизнь только переводами... Толстые тома Ларусса так и пролежали, связанные веревкой, и уехали обратно к букинисту — переводчиком О.М. не сделался...
Фундаментальное и собрания сочинений никогда О.М. не соблазняли. К тому же в нем совершенно отсутствовала жилка собирательства и коллекционерства. Он не нуждался ни в редких книгах, ни «в полном охвате» какого-нибудь вопроса. Ему хотелось, чтобы у него и с ним жили те книги, с которыми он как бы вступил в личные отношения, завязал настоящий разговор. Прочие он мог даже ценить, но легко с ними расставался. Так, он позволил Катаеву утащить только что вышедшую «Сестру мою жизнь». «Что мне надо, я помню, а ему нужнее», — объяснил О.М. Он всегда повторял: «Книга должна быть у того, кому она нужна... »
Мне почти никогда не удавалось соблазнить О.М. своими книжными находками. Однажды я с торжеством вытащила из кучи букинистической рвани «Cor ardens» 385 — ведь мне- то хотелось прежде всего восстановить все утраченные книги с моей первой полки. О.М. остался равнодушен: «Зачем всегда одно и то же?»... Это было уже пережито, и сюда О.М. возвращаться не хотел. Зато томику Бюргера О.М. обрадовался: «Ты всегда знаешь, что мне нужно... » Но это было неправдой — кроме Бюргера, он все мои предложения всегда отклонял.
На нашей полке, появившейся в тридцатые годы, совсем не было поэзии двадцатого века — только Анненский, акмеисты — Гумилев и Ахматова, да еще две-три случайные книги. Поэзию XX века О.М. пересмотрел в 22 году. Случилось так, что два молодых человека решили попробовать, каково быть частными издателями, и заказали О.М. антологию русской поэзии от символистов до «сегодняшнего дня» 386. Антология открывалась Коневским и Добролюбовым, а кончалась Борисом Лапиным. О.М., как обычно, искал у поэтов удач: у Добролюбова «Говорящих орлов», у Бальмонта «Песню араба, чье имя ничто», у Кома- ровского «На площадях одно лишь слово — даки», у Бородаев- ского — «Стрижей», у Лозины-Лозинского — «Шахматистов» 387.
Он с удовольствием переписал два-три стихотворения Бори Лапина — что-то про умный лоб и «звезды в окнах ВЧК» и еще «Как, надкусывая пальцы астрам, Триль-Траль целовал цветы»... 388
Загвоздкой был Брюсов. Он не подбирался, а обойтись без него было невозможно 389. В те годы он казался гораздо крупнее, чем сейчас, — нам не хватало ломоносовской «дале- коватости» 390, чтобы правильно оценить явление. Ведь на близком расстоянии масштабы всегда искажаются. Читая Брюсова, которого нужно было очень широко представить, О.М. выходил из себя: «Что это значит — "Ты должен быть жарким, как пламя, ты должен быть острым, как меч"?» 391 — раздраженно спрашивал он, а когда дело доходило до строк про Данте, которому подземное пламя обожгло щеки, О.М. бросался к издателям отказываться от работы. А они, как нарочно, приносили в карманах целые вороха брюсовских стихов. Но это были славные мальчики — поспорив, они успокаивались и прятали свои сокровища обратно в карман, в свою тайную антологию для ублажения собственной души.
О.М. потом часто вспоминал их — они казались чистыми ангелами по сравнению с любым советским редактором. Антологию запретили, потому что О.М. не включил в нее поэтов, которым уже тогда покровительствовало государство, то есть пролетарских. Их имена канули в вечность, и мне не припомнить, о ком шла речь. Кроме того, цензор настаивал на том, чтобы снять целую груду «буржуазных, классово чуждых» стихов. От всей этой работы осталось только несколько листков верстки. Это была самая приятная из всех заказных работ — единственная по-настоящему осмысленная: мне кажется, что каждому поэту в молодости следует собрать собственную антологию родной поэзии.
«Что это значит?» — частый аргумент О.М. против раздражавших его стихов. Он так спросил меня про стихи Маяковского «наш бог — бег, сердце — наш барабан» 392... Мне нравился этот треск, пока я не задумалась о том, что это значит. А вообще к Маяковскому О.М. относился хорошо и рассказывал, как они когда-то подружились в Петербурге, но их растащили в разные стороны: поэтам разных направлений дружить не полагалось. К этому времени относится фотография О.М. с Маяковским, Лившицем и Чуковским. Она была, напечатана в какой-то газете для иллюстрации того, какие кретины лезут теперь в литературу 393.
В сущности, появлением читателей и переменой отношения к поэзии, проявившейся с такой отчетливостью к первой войне или к началу революции, мы обязаны символистам, их огромной учительской работе. Я сама — ровесница века — уже принадлежу к выученному ими поколению. Именно в тех кругах, где они имели влияние — а эти круги все время расширялись, — по-новому раскрылись и Толстой, и, в особенности, Достоевский, началось изучение Пушкина,воскресли Тютчев, Баратынский, Фет и многие другие. Русская бытовщина теряла читателя, но еще сохраняла позиции в самой литературе, в писательских кругах... Именно она пошла походом на все сделанное символистами, на тот культурный подъем, который обусловила их деятельность, хотя даже она уже не могла посягнуть на самих символистов. Долгое время казалось, будто культура «серебряного», как его называют, века уже совершенно вытоптана, сейчас опять появляются какие-то проблески. Что-то с ними будет? Куда мы идем?
В тридцатые годы О.М. уже не возвращался к двадцатому веку русской поэзии, а на полке собралась поэзия девятнадцатого. О.М. любил первоиздания поэтических сборников, и это нисколько не противоречит тому, что я сказала об отсутствии у него коллекционерской жилки. В первых изданиях стихов всегда видна рука автора, его оценка стихов, его отбор, его расположение вещей. В первоизданиях у нас были: Державин, Языков, Жуковский, Баратынский, Фет, Полонский и другие. И у них О.М. отыскивал удачи. У Мея он отметил «Помпеянку» — «ты, помпеянка, мчишься по воздуху»... У Случевского — «Ярославну» и «Казнь в Женеве», где строчки про старуху звучат почти как Анненский...394 У Полежаева — «Цыганку». Не помню, чем он восхищался у Аполлона Григорьева, которого тоже читал по первоизданию: он случайно раздобыл книжечку — не «Гимны» 395 ли? — изданную всего в пятидесяти экземплярах. У Фета он любил множество стихов, а среди них «Змею», где «чешет косу, моет шею чернобровая вдова». В этом выборе, вероятно, подсознательно действовала власть оценок первого учителя, Владимира Васильевича Гиппиуса, о котором О.М. рассказывает в «Шуме времени» 396. Анна Андреевна у Фета выбрала для себя: «Моего тот безумства желал, кто свивал этой розы завои...» 397 Они обменивались любимыми стихами, дарили их друг другу... А с Майковым случилось то, что с Брюсовым: ничего выбрать не удалось... Уголок полки, где стояли русские поэты, непрерывно пополнялся, но заказчика на антологию уже не было и быть не могло.
Второй по количеству раздел книг — итальянцы. Вместе с Данте пришли Ариост, Тасс, Петрарка. Они были не только в подлинниках, но и в немецких прозаических переводах. Первое время, когда О.М. еще не овладел языком, он иногда прибегал к переводам. Среди них он ценил только один, не вспомню чей — уж не Горбова ли? — русский прозаический перевод «Чистилища», изданный в десятых годах 398. Стихотворные переводы он не выносил. Слишком уж редкая удача, когда перевод входит в литературу, как вошел Гнедич...399 Все издания были скромные, с небольшим фактическим комментарием, вроде оксфордского, 1904 года. Мы бы купили, конечно, более новые издания, но их и сейчас не достать. Из итальянской прозы я помню Вазари, Боккаччо, Вико, но это, вероятно, не все.
Латинских поэтов накопилось довольно много — Овидий, Гораций, Тибулл, Катулл... Почти все они покупались в изданиях с немецкими переводами, потому что немцы, как переводчики, точнее французов.
В Армении О.М. вернулся к немцам и в тридцатых годах усиленно их покупал — Гёте, романтиков — Бюргера, Ленау, Эйхендорфа, обоих Клейстов, Гердера и еще, и еще. Завел он и Клопштока, потому что, как он говорил, это звучит, как орган. Кроме того, завелись Мёрике и Гёльдерлин. Еще он добыл кое-кого из писавших по-средненемецки. Французов было гораздо меньше. От прошлого остались Шенье, Барбье и вечный Вийон. Заново он купил Верлена, Бодлера и Рембо. В юности он как-то пробовал переводить Малларме — ему посоветовал Анненский: учитесь на переводах. Но ничего из этого не вышло, и О.М. убеждал меня, что Малларме просто шутник. И еще — Гумилев и Георгий Иванов будто дразнили его такой строчкой: «И молодая мать — кормящая сосна», то есть со сна...400 Хорошо, когда люди друг друга дразнят...
О.М. привез из Ленинграда свои юношеские старофранцузские книжки еще в 22 году, когда ему заказали перевод старофранцузского эпоса. Недавно Саша Морозов разыскал в каком-то архиве вольный перевод плача по Алексее и «Али- сканс» 401. Это не просто перевод — в обеих вещах как-то странно заговорила судьба, и О.М. это чувствовал. Алексей — это обет нищеты, а Алискансом он как бы дал клятву не прятаться, когда надо защищать жизнь. С рукописями О.М. был всегда исключительно небрежен, ничего не хранил — «сохранит тот, кому нужно» — и верил в архивы и редакции: эти стихи он дал в единственном списке в редакцию журнала «Россия» и не позволил мне снять копию.
Кроме обычной небрежности здесь было еще что-то: он боялся этих стихов, как тех двустиший, где предсказана тяжкая судьба женщине 402. От таких стихов он прятался — никогда их не вспоминал и дома не держал. Так ребенок закрывает глаза и думает, что его не видят, или птица прячет голову под крыло. А какое тут, кстати, предсказание? Как иначе могла сложиться наша судьба в этом мире? Хорошо еще, что я до чего-то дожила и сохранила стихи. Приходится это считать удачей — теперь уже стихи не пропадут. И Анна Андреевна выстояла... Не чудо ли это?
Из русских книг О.М. жадно покупал русских философов — Чаадаева и славянофилов. С германской философией явно не ладилось: однажды купил томик Канта, понюхал, сказал: «Наденька, это не для нас» — и закинул за книги, чтобы не соблазняться. С русскими было совершенно иначе — он с ними жил. До нас довольно рано дошел слух о том, как вырос в изгнании Бердяев. О.М. все спрашивал про него и пытался достать книги, но с каждым днем это становилось труднее и опаснее. Так мы и жили, отрезанные от современности — на сухом пайке. Оставалось только прошлое, и мы пользовались им, как могли.
В короткий период, от тридцатого года до ссылки, О.М. вплотную занялся древнерусской литературой. Он собрал летописи в разных изданиях, «Слово», конечно, которое он всегда очень любил и знал наизусть, кое-какие повести, а также русские и славянские песни в разных собраниях — Киреевского, Рыбникова... Старорусскую литературу О.М. всегда хватал с жадностью и знал и Аввакума, и несчастную княжну, вышедшую замуж за брата царской невесты 403. На полках появился Ключевский, включая ранние работы, вроде «Сказания иностранцев», а также архивные материалы, которые у нас довольно широко издавались: документы пугачевского бунта, следственные дела декабристов и народовольцев; Анна Андреевна тоже отдала этому дань, а в период ежовщины только и читала «Ссылку и каторгу» 404.
Тенишевское училище все-таки дало хорошие знания древнерусского языка и литературы — они как-то в крови были 405. Работая в педагогических вузах, я часто думала, какую роковую роль сыграло разрушение средней школы. Мне кажется, что ни я, ни О.М. советской школы бы не кончили — не смогли бы — и уж во всяком случае за всю жизнь не накопили бы тех простых представлений и ненапряженных знаний, которые нам дала русская гимназия.
Новым для О.М. были армянские летописцы. Ему удалось достать у букинистов Моисея Хоренского и еще кое-что, но очень мало. Зато с биологией ему повезло — он достал Линнея, Бюффона, Палласа и Ламарка. Завелся у него и Дарвин — «Путешествие на "Бигле"» — и кое-кто из философов, основывающихся на биологии, например Дриш.
Философии культуры и биологии О.М. не чурался, но с Гегелем у него не вышло ничего, как и с Кантом. Марксом он увлекался еще гимназистом, и на этом дело кончилось. Перед самым арестом 34 года он отклонил принесенную ему в подарок «Диалектику природы», ошеломив дарителя, Лежнева, озорной выходкой. Этот Лежнев когда-то издавал журнал «Россия», и О.М. y него сотрудничал 406. Именно он заказал ему «Шум времени», а потом отклонил: ему мерещились совсем иные воспоминания и совсем другое детство, о котором впоследствии он написал сам. Это была история еврейского местечкового подростка, открывшего для себя марксизм. Лежневу повезло: его книгу, которую никто не хотел печатать — хотя она была не хуже других, — прочел и одобрил Сталин 407. Он даже позвонил Лежневу по телефону, но не застал его дома. После этого звонка Лежнев, надеясь на повторный, просидел ровно неделю дома, не отходя от телефона. Он надеялся на повторение чуда, но чудеса, как известно, не повторяются. Через неделю ему сообщили, что второго звонка не будет, но уже отданы распоряжения: книга печатается, сам он принят в партию — поручитель Сталин — и назначен ведать литературным отделом «Правды».
Из полного ничтожества, когда всякий мог пихнуть его сапогом как лишенца и бывшего частного издателя, Лежнев вознесся и чуть не сошел с ума от радостного умиления. Кстати, из всех гарун-аль-рашидовских чудес это оказалось самым прочным: Лежнев до самой смерти пребывал на этом посту — или на равнозначащем...408
Узнав о своей судьбе, Лежнев решился наконец отойти от телефона. Он бросился сначала к парикмахеру — за неделю сидения дома он успел изрядно обрасти бородой, а потом — к нам с подарком и с рассказом о поворотном событии своей жизни и о том, как он пришел к марксизму. Издавая «Россию», он об этом ведь и не помышлял. Оказывается, Лежнев изучил новооткрытые книги Энгельса, в частности «Диалектику природы», и прозрел. Он даже зашел в книжный магазин и купил экземпляр этой книги, потому что надеялся, что О.М. тоже про- зреет. Лежнев был предельно искренним и доброжелательным. Я даже позавидовала тогда: искреннее исповедание веры, когда оно еще с ходу избавляет от всех неприятностей и тут же начинает приносить регулярный доход, — наверное, удивительно приятная вещь...
О.М. шлепал по комнате в домашних туфлях и, присвистывая, поглядывал на Лежнева. От подарка он только лениво отмахивался. Лежнев настаивал, и О.М. прибег к последнему средству: «Не надо, — сказал он, показывая на меня. — Она читала и говорит, что мне не надо...» Лежнев только ахнул: разве можно доверять жене выбор литературы по таким коренным идеологическим вопросам! «Можно, — сказал О.М. — Она лучше знает. Она всегда знает, что мне читать...» Возмущенный Лежнев ушел и, столкнувшись со мной лицом к лицу в Ташкенте, где мы оба были в эвакуации, не поклонился. Вероятно, он считал меня злым гением О.М. Надо отдать ему справедливость, он не напомнил правительству, чтобы меня тоже изъяли. Как вел себя Лежнев в «Правде», я не знаю, — наверное, как все, но мне он всегда казался порядочным и честным человеком. Я даже верю, что у него открылись глаза, когда он прочел «Диалектику природы»: эта книга была как раз по нем.
Спрятавшись за мою спину, О.М. отклонил лежнев- ский подарок, и марксистской литературы у нас на полке не оказалось. Кстати, задолго до Лежнева биологи показывали О.М. эту книгу и жаловались ему, как она осложнила им жизнь. А что Лежнев целую неделю не брился, это не удивительно — так бы поступил любой советский гражданин, даже рискуя, что его выгонят за прогул со службы.
Зато у нас стояли на полке архитектурные альбомы, и среди них роденовская книжка о французской готике 409. Кто-то прислал нам в 37 году несколько изданий музеев из Италии. О.М. им очень обрадовался, но удовольствие испортил Косты- рев: он посоветовал остерегаться сношений с империалистическими странами, потому что там все шпионы. «Цель у них ведь была, когда они вам посылали эти книги!..»
На нижней полке стояли детские книги О.М. — Пушкин «в никакой ряске», Лермонтов, Гоголь, «Илиада»... Они описаны в «Шуме времени» 410 и случайно сохранились у отца О.М. Большинство из них пропало в Калинине, когда я бежала от немцев 411. Как мы метались в двадцатом веке, зажатые между Гитлером и Сталиным!
Книг было гораздо больше, но все я все равно вспомнить не могу: Винкельмана 4 12, например, какой-то прелестный розарий 413 и еще, и еще... Букинисты знали, на что нас надо зазывать. Они соблазняли О.М. презабавной «Пляской смерти» 414, но она стоила дорого, и мы не купили. «Ничего, — сказал старый букинист. — Это пойдет Леонову — он покупает все книги дороже пятидесяти рублей...» Я никогда Леонова не видела, и пусть эта сплетня останется на совести того, кто ее пустил.
НАША ЛИТЕРАТУРА
В сороковые годы кабинетом марксизма-ленинизма в Ташкентском университете заведовала стриженая старушонка на костылях. Рассказывали, что ее переехал шалый велосипедист и врачам пришлось отнять ногу, потому что началась гангрена, но Усова клялась, будто это сделали нарочно, потому что старуха всем надоела. Мне старуха оказала большую услугу, и я не верю злоязычнице Усовой.
Охромев, старуха, член партии с пятого года и в недавнем прошлом крупный работник, поневоле засела в стенах университета. Никто к ней серьезно не относился, и, разумеется, с ней не считались, но все же ее побаивались: в новой государственности и в реальной обстановке она разбиралась как слепой щенок, но, свято храня заветы прошлого, готова была поднять шум по всякому поводу. Трудно себе представить, как она уцелела в ежовщину, скорее всего, про нее забыли, потому что она пролежала больше года в больнице, но если бы случайно вспомнили, то не постеснялись бы явиться с ордером прямо в палату.
Такие случаи бывали. Когда я стояла в очереди на букву «М» в Бутырской тюрьме, моя однофамилица рассказала мне, что ее мужа, семидесятилетнего старика — уж не юриста ли? — забрали прямо из Боткинской, где он лежал с воспалением сердечной сумки. Скорее всего, хромая старуха с невероятным партийным стажем была таким анахронизмом, что в роковые годы никто про нее не вспомнил.
Я готовилась к кандидатскому экзамену по философии и сидела в кабинете марксизма за столиком, заваленным книгами. Это были сочинения, требующиеся по программе, и я быстро их просматривала. Старуха вошла в кабинет и не поверила своим глазам: кто-то читает в подлиннике ту литературу, которая сыграла такую огромную роль в ее жизни! Ей, вероятно, вспомнились подпольная юность и тот трепет, с которым она в первый раз открыла заветный «Капитал».
«Эх, если б аспиранты так читали, как вы! — сказала она мне. — Им ничего не всучишь, кроме словаря». Я смутилась незаслуженному комплименту: способ подготовки к экзамену с помощью философского словаря был известен и мне. «Нет, нет, — сказала старуха, — вы их не знаете: конспекты, словарь и больше ничего». Она выдала мне все книги на дом и обошла моих экзаменаторов, агитируя их в мою пользу: «Вы не знаете молодых — им нужно, чтобы слово в слово, а мы — люди старые — к этому не привыкли. Споткнетесь, и все тут — зарежут... Но я им рассказала, как вы читаете, и про их аспирантов тоже...» Второй пункт — разоблачение аспирантов — был самым существенным.
Боясь связываться с вредной старухой, мои экзаменаторы не решились меня провалить, хотя сделать это было легче легкого: ведь я не владела искусством перебрасываться с преподавателем вопросами и ответами, словно теннисными мячами, и вполне могла перепутать все съезды. А ведь в кулуарах уже шли разговоры, что мне не следует доверять и надо получше проверить мои знания. Это был, правда, не приказ сверху, который нельзя нарушить, а встречный план молодых преподавателей: им просто не хотелось пропускать меня, чужую, в привилегированное сословие кандидатов, получающих отличную зарплату, иначе говоря — «в кадры»... Что ни говори, а чутье у них было правильное: они за версту узнавали чужого, как бы он ни прятал глаза.
Словом, старуха спасла меня, и она знала, что делает: нелегко беспомощному человеку барахтаться среди интригующего и кипящего страстями молодого поколения. Кроме того, она, наверное, почуяла, что между мною и ею есть нечто общее, ведь в те годы никто не читал ни ее, ни моей литературы! И то и другое вышло из употребления, и мы обе надеялись, что наша литература все-таки воскреснет. И она, и я верили в незыблемость наших ценностей; хотя мои были и остаются подпольными, а подпольная литература ее юности стала государственной, и та и другая потеряли читателей.
Прошло около двадцати лет. Старуха, наверное, уже давно умерла, но у нее есть единомышленники — люди двадцатых годов, которые упорно надеются, что молодежь, опомнившись, снова будет искать ответы на все вопросы в диалектической азбуке их юности. Они надеются, что эту азбуку забросили только потому, что она была подменена «Четвертой главой» 415. Есть и такие — те, что помоложе, им сейчас нет и шестидесяти, — которые мечтают о воскрешении именно «Четвертой главы» и всего, что ей сопутствовало. Они довольно одиноки, но их утешает учение о тезе, антитезе и синтезе. Они надеются дотянуть до синтеза и снова развернуться с полной мощью.
И наконец, есть молодежь, которая помнит о славных днях своих отцов, ныне находящихся в отставке. «Цель не оправдывает средства», — сказал кто-то из студентов группы, в которой я преподавала. «А я считаю, что оправдывает», — строго сказала красивая девушка, живущая в хорошей квартире и пользующаяся всеми льготами, которые может предоставить областной город своему почетному жителю, — лечебницей, санаториями и тайно-закрытыми распределителями. Отец этой девушки вышел в отставку после Двадцатого съезда и выбрал для жительства областной город, где я работала. Единственная из всей группы, она знала, чего хочет, и только она прочла Солженицына и решительно высказалась против печатания таких книг. Если старуха библиотекарша огорчалась, что аспиранты не читают «Капитал», эта интересовалась только «Четвертой главой» и порядком. Обе надеялись на возвращение прошлого.
А я, со своей стороны, с трепетом и надеждой слежу, как увеличивается число людей, читающих стихи и «Четвертую прозу». Неприкосновенный фонд идей образуется обычно в молодости, и люди редко его пересматривают. Я и мои антагонисты продолжаем стоять на своем. Мы — теза и антитеза. Синтеза я не жду, но хочу понять, кому принадлежит будущее.
ИТАЛИЯ
На вопрос, что такое акмеизм, О.М. ответил: «Тоска по мировой культуре». Это было в тридцатых годах либо в Доме печати в Ленинграде, либо на том самом докладе в Воронежском Союзе писателей, где он заявил, что не отрекается ни от живых, ни от мертвых 4 16. Вскоре после этого он написал: «И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане...» 417 Тосканская земля названа всечеловеческой.
В этих стихах, быть может, яснее, чем где-либо, определено его отношение к Италии, к Средиземноморью. Мне попалась заметка Глеба Струве, где он задается вопросом, бывал ли О.М. в Италии, и перечисляет все «итальянские мотивы», как он выражается, в стихах Мандельштама 418.
В Италию О.М. ездил дважды, когда учился в Гейдель- берге и в Сорбонне. Но эти одинокие юношеские поездки, краткие — всего на несколько недель — и поверхностные, оставили чувство неудовлетворенности: «Все равно что не ездил... » Но дело не в этом, а в том, какую роль играла для О.М. «всечеловеческая земля» Италии, вернее, все Средиземноморье. «Историю нельзя начать, — писал он в юношеской статье о Чаадаеве. — Ее вообще немыслимо начать. Не хватает преемственности, единства. Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там, в лучшем случае, "прогресс", а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий». Эти слова относятся к Чаадаеву, но мысли, несомненно, близки и О.М. Средиземноморье было для него священной землей, где началась история, которая путем преемственности дала христианскую культуру Европы.
Мне не совсем понятен выпад О.М. в «Путешествии в Армению», заставивший насторожиться всех марксистов: «Растение в мире — это событие, происшествие, стрелка, а не скучное бородатое развитие... » Понятие «развитие», очевидно, прочно связалось с позитивистами — Контом, Стюартом Миллем и всеми теми, кого читали и чтили люди поколения его матери и кто пробил у нас почву для марксизма. Во всяком случае, у О.М. было два ряда явлений — у него был как бы положительный ряд и отрицательный. К положительному ряду относятся: гроза, событие, кристаллообразование... Он применял эти понятия и к истории, и к искусству, и даже к становлению человеческого характера.
Отрицательный ряд — все виды механического движения: бег часовой стрелки, развитие, прогресс. Сюда можно прибавить смену кинокадров, которую в «Разговоре о Данте» он сравнивает с «метаморфозой ленточного глиста». В этом сравнении выпад против логического блеска модного в наши дни Эйзенштейна, против его механических красот. Такое движение было для О.М. равнозначно неподвижности, буддизму, понятому по Владимиру Соловьеву 4 19, «походу варварских телег» 420. Именно поэтому современную ему Москву он называл буддийской — «Я возвратился, нет, считай насильно Был возвращен в буддийскую Москву...» 421.
В постоянно возникавших у нас разговорах о новой жизни и о будущем тысячелетнем царстве непрерывного прогресса О.М. впадал в ярость и бросался в спор. В этих теориях он чуял давнишнюю «всеславянскую мечту об остановке истории». Я не знаю, в какой мере О.М. сохранял веру в целесообразность исторического процесса — до середины двадцатого века это было чересчур трудно, — но цель истории он видел, во всяком случае, не во всеобщем счастье. К идее всеобщего счастья он относился так же, как и к личному: «Почему ты думаешь, что ты должна быть счастливой?» Теория всеобщего счастья казалась ему наиболее буржуазной из всего наследства двадцатого века.
Вторым постоянным толчком для споров был вопрос о преемственности, которую он искал повсюду — в истории, в культуре, в искусстве. Здесь опять помогала аналогия с часами: часы заводятся и движение начинается из ничего, а событие немыслимо без преемственности.
О.М. отличался какой-то смешной мальчишеской прямолинейной конкретностью: раз найдено уподобление и часовая стрелка напомнила ему «дурную бесконечность», антипатия распространилась и на такую полезную вещь, как часы; он не любил и никогда не имел часов. «Зачем часы, — говорил он, — ведь я и так могу сказать, который час». Действительно, внутренний отсчет времени шел у него с поразительной точностью и он никогда не ошибался больше чем на несколько минут. Это, кажется, свойство горожан, а он и действительно был горожанином...
Единственный вид часов, которые он допускал в дом, когда я уж очень настаивала, это — ходики. Маятник, гирька на цепочке и картинка на циферблате смягчали его ненависть к механическому счетчику. Ходики напоминали ему кухню. Кухня всегда была его любимой комнатой в квартирах, но сам он никогда ее не имел. Нравились ему еще аптечные песочные часы, ему очень хотелось купить их для ванной комнаты, но из квартиры с ванной нас настолько быстро убрали, что мы не успели их раздобыть. В детских стихах появились часовые стрелки, но они отеплились сравнением с усами, бегающими по тарелке: бывают ведь лица плоские, как тарелки...
А к машинам у О.М. никакого отвращения не было — он интересовался ими, любил их умную работу, охотно разговаривал с инженерами и огорчался, что среди них у него не было читателей. Действительно, в те годы техническая молодежь, если в ней пробуждались литературные интересы, шла за Лефом. Иные читали Пастернака, полученного ими от того же Лефа. Сейчас положение изменилось, и, кроме того, техническая интеллигенция уже не ощущается как представители века, как самые современные люди... Те, что поумнее, даже стесняются, что попали в технократы. Миф о величии промышленности, о ее решающей роли в истории, об «исторической необходимости» и надстройке, находящейся в полной зависимости от базиса, уже почти рассеялся. Эпоха социального детерминизма как будто кончается, но еще остался не рассеянным порожденный ею миф о культуре и цивилизации с их противопоставленностью и несовместимостью. В том ли болезнь нашей культуры, что у нас появились более усовершенствованные орудия, чем сотню лет назад?
Уже Блок говорил о гибели цивилизации, сменившей культуру, и сравнивал нашу эпоху с падением Рима. Лишенная целостности, индивидуалистическая цивилизация рухнула, по Блоку, увлекая в своем падении гуманизм и его этические ценности. На смену идут варварские, нетронутые цивилизацией массы, которые сохранили «дух музыки» и несут с собой новую культуру. Интересно, что массы эти для Блока — германские и славянские, словно он уже в восемнадцатом году предчувствовал фашизм... Блоковская концепция близка к Шпенглеру. Блок, несмотря на свое бытовое христианство и на «дух музыки», остается в сущности позитивистом: ведь личность для него признак не христианской культуры, а только гуманизма, так же как и этические ценности, и гуманность.
О.М. теорией Шпенглера не обольстился ни на миг. Прочтя «Закат Европы», он почти мельком сказал мне, что аналогии Шпенглера, по всей вероятности, к христианской культуре не применимы. У него никогда не было чувства конца, в котором один из главных источников блоковского пессимизма 422. Под культурой О.М. понимал идею, лежащую в основе исторического процесса; история же для него была путем испытания, действенной проверкой добра и зла.
Убеждение, что культура преемственна, как благодать, и что без нее вообще нет истории, привело к тому, что у О.М. была своя святая земля: Средиземноморье. Отсюда постоянные возвращения к Риму и Италии в его стихах: Рим — это место человека во Вселенной, и шаги звучат там как поступки... В сферу Средиземноморья он включал Крым и Закавказье. В стихах об Ариосто он сказал то, что было его мечтой: «В одно широкое и братское лазорье Сольем твою лазурь и наше Черноморье...»
«Земля, по которой учились первые люди» была местом настоящего паломничества О.М. При всей своей любви к путешествиям, он наотрез отказывался от поездок в Среднюю Азию и на Дальний Восток. Его тянуло только в Крым и на Кавказ. Древние связи Крыма и Закавказья, особенно Армении, с Грецией и Римом казались ему залогом общности с мировой, вернее, европейской культурой.
Большинство путешествующих писателей — а поездки на окраины пользовались у нас большой популярностью — выбирали обычно мусульманский мир. О.М. считал эту тягу к мусульманскому Востоку не случайной у наших людей. Детерминизм, растворение личности в священном воинстве, орнаментальные надписи на подавляющей человека архитектуре — все это больше подходило для людей нашей эпохи, чем христианское учение о свободе воли и самоценности личности.
Сам О.М., чуждый мусульманскому миру — «и отвернулась со стыдом и болью от городов бородатых Востока», — искал лишь эллинской и христианской преемственности.
Феодосию он полюбил не только за ее своеобразный пейзаж, но и за имя, и за остатки генуэзской крепости, и за порт со средиземноморскими кораблями. Когда-то О.М. сказал Харджиеву, что считает себя последним христианско-эллинским поэтом в России. Это слово «последний» — единственное его высказывание, в котором чувствуется страх конца культуры... А я думаю, что он хотел бы, чтоб его похоронили в Крыму, а не на земле изгнания — под Владивостоком.
Вполне понятно, почему стихи вернулись в Закавказье. У О.М. есть признание, что он работает, когда в груди ощущается «Колхиды колыханье», то есть ощущение связи с миром истории и культуры. Только при таких условиях может появиться «песнь бескорыстная»... Стремился он в Армению настойчиво и долго, предпочтя ее даже Грузии, вероятно, как христианский форпост на Востоке, но о значении Грузии для русской поэзии говорил неоднократно.
Как и все хорошее в нашей жизни, поездку в Армению устраивал Бухарин. В первый раз он пытался отправить нас в Армению еще в конце двадцатых годов. Нарком просвещения был тогда Мравьян. Он пригласил О.М. в Эриванский университет «читать страшный курс-семинарий» 423. Первая поездка сорвалась из-за неожиданной смерти Мравьяна 424, да и преподавания О.М. испугался до смерти — он не представлял себе, что может кого-нибудь учить, и сознавал, что никаких систематических знаний у него нет.
Когда в тридцатом году на вопрос Коротковой, белочки- секретарши из «Четвертой прозы», куда мы хотим ехать, О.М. ответил: «В Армению», она вздохнула и, серьезно посмотрев на О.М., сказала: «Опять в Армению? Значит, это очень серьезно...» О.М. не случайно помянул эту секретаршу в «Четвертой прозе»: в ней чувствовались душевная внимательность и доброта, которые были не в моде в наших учреждениях.
По контрасту мне вспоминается «секретарша нечеловеческой красоты» в уничтоженных со страха — вполне обоснованного — драматических сценах Ахматовой 425. Эта секретарша там все время повторяет фразу, которую мы слышали везде и повсюду: «Вас много, а я одна... » В этой фразе отразился весь стиль эпохи в преломлении мельчайшей чиновницы.
Редактор американского издания О.М., Филиппов, со свойственной всем редакторам проницательностью, решил, что в Армению О.М. сбежал от строительства пятилеток...426 Это — дешевая политическая спекуляция. На окраинах строительство ощущалось гораздо сильнее, чем в центре, и против него О.М. уж во всяком случае ничего иметь не мог. С чего бы ему сердиться на планомерную организацию хозяйства? Разве в этом дело?
Крым, Грузия и Армения в понимании О.М. были только Черноморьем, приобщенным через связи с Средиземноморьем к мировой культуре. Мерилом же всех явлений оставалась Италия. Он не случайно выбрал Данта, чтобы изложить свою поэтику: Дант для О.М. — это источник, от которого пошла вся европейская поэзия, и мера поэтической правоты. В записных книжках к «Разговору о Данте» есть несколько заметок об «итальянской прививке» у русских поэтов. Эти заметки не попали в основной текст, вероятно, потому, что О.М. избегал слишком большой откровенности и не любил обнажать свою мысль: ее ход он как бы оставлял для себя. В кремлевских соборах он заметил их итальянскую природу: «И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой» и «Успенье нежное — Флоренция в Москве»...
Про Рублева он сказал, когда смотрел «Троицу», что Рублев, несомненно, знал итальянских мастеров и это выделяет его среди других иконописцев его времени. Небольшую повестушку — это была радиопередача — о юности Гёте, куда О.М. подобрал эпизоды, характерные для биографии не только Гёте, но вообще всякого поэта, он закончил итальянским путешествием. Такое паломничество к святым местам европейской культуры казалось ему необходимым и решающим этапом в жизни каждого художника.
Почему же О.М., не удовлетворенный своими юношескими поездками в Италию, отказался в двадцатых годах от поездки за границу? Всесильный тогда Бухарин дал поручительство, второе он получил у Воронского — заграничный паспорт был обеспечен. Эти поручительства пролежали без толку у меня в сундуке до самого обыска 34 года, когда их сунули в портфель и вместе с рукописями стихов увезли на Лубянку, «приобщили», так сказать, к делу...
В молодости я не до конца понимала связь между поступками О.М. и тем, что он писал. Сейчас многое для меня яснее, чем в те дни, когда он был жив и повседневные ссоры, взаимные насмешки и пререкания занимали все наше время и мысли. Объяснение отказа от поездки в Европу я нашла в статье о Чаадаеве, о котором О.М. рассказывает, что он побывал на Западе, в «историческом мире», и все же вернулся. Он нашел дорогу обратно — и в этом О.М. видит его заслугу. С такой же наивной прямолинейностью, с которой О.М. не терпел в доме часов, он, вспомнив о возвращении Чаадаева, отказался от соблазна еще раз посетить Европу.
Мысль у О.М. всегда переходила в поступок, но, боясь моих насмешек, он не всегда открывал мне подоплеку. Но я уже при жизни знала, что и стихи и проза как бы определяли его поведение, вернее, многое из сказанного им прозвучало для него как обет. Таков был обет нищеты в стихах об Алексее, обещание продолжать борьбу, как бы это ни было опасно и неприятно, в «Алискансе» и отказ от Европы в статье о Чаадаеве.
Эта статья написана в ранней юности, но миропонимание уже успело оформиться, и обеты, данные мальчишкой, сохраняли силу до самой смерти.
СОЦИАЛЬНАЯ АРХИТЕКТУРА
В самом начале тридцатых годов О.М. как-то мне сказал: «Знаешь, если когда-нибудь был золотой век, это — девятнадцатый. Только мы не знали».
Мы действительно многого не знали и не понимали, и знание досталось нам дорогой ценой. Почему за поиски совершенных форм социальной жизни люди всегда так жестоко расплачиваются?
Недавно я услышала: «Известно, что все, кто хотел дать людям счастье, приносили им величайшие несчастья...» Это сказал юноша, который сейчас не хочет перемен, лишь бы не навлечь на себя и на других новых несчастий... Таких, как он, сейчас — толпы, разумеется, среди более или менее зажиточных кругов. Это — молодые специалисты, представители точных наук, чей труд нужен государству. Они живут в наследственных квартирах в две, а то и три-четыре комнаты или ждут ордер от своего института. Деятельностью своих отцов они напуганы, но еще больше боятся перемен. Их идеал — тихо просидеть всю жизнь за своими вычислительными машинами, не думая о том, зачем нужны их вычисления и к чему они приведут, а досуг посвящать кто чему — литературе, женщинам, музыке или поездкам на юг.
Недаром старый остряк Шкловский, получив ордер на новую квартиру, сказал, обращаясь к другим счастливцам, въезжавшим в тот же дом: «Теперь надо молить Бога, чтобы не было революции... » Виктор Борисович попал в точку: предел личного счастья достигнут. Только бы им насладиться... Только бы покой... Чуточку покоя... Нам его всегда не хватало.
Формула молодых специалистов, не желающих перемен, найдена превосходно: ведь действительно, погоня за совершенством приводит чорт знает к чему. Недавно человек другой судьбы, пожилой и много испытавший, активно боровшийся за «новое» — но не у нас — и потому сохранивший чувство ответственности за свершившееся, признался: «Раз в жизни мы захотели осчастливить народ и никогда себе этого не простим». Впрочем, думаю, что он себе все простит и постарается взять от жизни все, что ему следует за заслуги... А там, внизу, те самые массы, про которые наговорили столько чепухи, — мужики, не тронутые цивилизацией, механизированные и все прочие, — ломают голову, откуда бы добавить к зарплате, чтобы тоже мирно прожить. Кое-кто тянет в дом на дело — укрепить венцы или купить обувку; а другие больше насчет четвертинки. Откуда достают они деньги, чтобы глушить себя водкой?
Жил рядом со мной в Пскове маляр, бывший партизан, пожилой человек, еще и сегодня сталинец чистой воды. В дни получки он матом кроет обманувшего его бригадира, а к вечеру шумит в коридоре коммунальной квартиры: «Смотрите, как живет Григорий Семенович: все у него есть! Все ему Сталин обеспечил... » Жена уволакивает его в комнату, где они живут вчетвером, и там похвальба продолжается: «Квартиру дал, орден дал, жизнь дал, почет и уважение дал... А кто дал, сами знаете... Цены снижены...» Семейные праздники в этом семействе проходят чинно — собираются сестры жены с мужьями, вспоминают раскулачиванье: им удалось сбежать с родительского хутора сначала в прислуги, а потом на государственную службу. Жена маляра — самая бойкая — во время финской войны служила в столовой МГБ в прифронтовой полосе и помнит, что «финны злые». Они пьют за Сталина и утверждают, что раньше, в его, сталинское, время, у них все было, а теперь одни недостатки... Искалеченные зятья и пожилые женщины с маленькими детьми, рожденными после войны... Жена маляра прислуживала мне всю зиму, а весной донесла по привычке на свою соседку, сдававшую мне комнату, что у нее живет непрописанная. Потом она горько плакала, просила у меня прощения и ходила в церковь замаливать грех. Это могучее прошлое, которое постепенно сходит на нет. Эти если и хотят перемен, то только возвращения молодости, которая кажется им сейчас радужной, и того, кто научил их простейшим формулам: «спасибо за счастливую жизнь»... И музыка у них есть — телевизор, предмет первейшей необходимости. Нас, конечно, осчастливили, но никто в этом не раскаивается.
В начале двадцатого века возникло, как я понимаю это сейчас, убеждение, что уже пора создать такие совершенные, вернее, идеальные формы социальной жизни, которые должны, обязаны, не посмеют не обеспечить всеобщего благоденствия и счастья. Эта идея была порождена гуманизмом и демократическими тенденциями девятнадцатого века, но именно они-то оказались препятствием к осуществлению царства социальной справедливости: ведь девятнадцатый век был разоблачен как век высоких слов и компромиссных действий, лавирования и общей неустойчивости. По контрасту двадцатый искал спасения и свершения своих идей в прямолинейности, железном социальном порядке и дисциплине, основанной на повиновении авторитету. Все строилось наперекор прошлому.
Жажда органического строя и одной идеи, которая лежала бы в основе миропонимания и всей деятельности, терзала людей в конце прошлого и в начале этого века. Любимое детище гуманизма — свободная мысль — расшатывала авторитеты и была принесена в жертву новым идеалам. Рационалистическая программа социальных преобразований требовала слепой веры и подчинения авторитету. Так был восстановлен авторитет и возникла идея диктатуры. Энтузиазм — не пустое слово. Он реально существовал. Диктатор силен только тогда, когда располагает кадрами слепо верующих исполнителей. Купить их нельзя — это было бы слишком просто, и вот, когда они уже есть, можно добавить и прикупить — особенно если некуда податься. Но всякая идея имеет начало, кульминацию и спад. Когда наступает спад, остается инерция: юноши, которые боятся перемен, опустошенные люди, жаждущие покоя, кучки стариков, напуганных делом рук своих, и мельчайшие исполнители, которые механически повторяют внушенные им в молодости слова.
О.М. никогда не отказывался от гуманизма и его ценностей, но и ему пришлось пройти большой путь, чтобы назвать девятнадцатый век — «золотым». Подобно всем своим современникам, он пересмотрел наследство девятнадцатого века и предъявил ему свой счет. Думаю, что в формировании идей О.М. огромную роль играл личный опыт, опыт художника, столь же сильно определяющий миропонимание, как и мистический опыт. Поэтому в социальной жизни он тоже искал гармонии и соответствия частей в их подчинении целому. Недаром он понимал культуру как идею, дающую строй и архитектонику историческому процессу... Он говорил об архитектуре личности и об архитектуре социально-правовых и экономических форм. Девятнадцатый век отталкивал его бедностью, даже убожеством социальной архитектуры, и где-то он говорил об этом в статьях.
В демократиях Запада, высмеянных еще Герценом, О.М. не находил гармонии и величия, к которым стремился. Ему хотелось отчетливого построения общества, «лестницы Иакова», как он выразился в статье о Чаадаеве и в «Шуме времени». Эту «лестницу Иакова» он почувствовал в организации католической церкви и в марксизме, которыми увлекался одновременно еще школьником. Об этом он писал и в «Шуме времени», и в письме к своему школьному учителю В. В. Гиппиусу из Парижа, куда уехал учиться по окончании Тенишевского училища. И в католичестве, и в марксизме он почуял организационную идею, связывающую в целое всю постройку. В Киеве в девятнадцатом году он как-то сказал мне, что лучшее социальное устройство мерещится ему чем-то вроде теократии. Именно поэтому его не отпугивала идея авторитета, обернувшаяся диктаторской властью. Смущала его в те годы, пожалуй, только организация партии. «Партия — это перевернутая церковь... » Это значило, что партия строится как церковь с ее подчинением авторитету, только без Бога 427... Сравнение с иезуитским орденом тогда еще не напрашивалось.
Новые формы государственности начали впервые ощущаться после Гражданской войны. Энгельс правильно заметил, что «смертоубийственная промышленность» всегда самая передовая. Об этом свидетельствует история пороха, а в наше время — расщепление атома. Точно так самыми «передовыми», то есть наиболее характерными и лучше всего выражающими идею государства, являются те учреждения, которые занимаются человекоубийственным промыслом во славу «социальной архитектуры»...
Первая встреча О.М. с новым государством — это посещение Дзержинского и следователя, когда он хлопотал в 22 году об арестованном брате. Эта встреча заставила его крепко задуматься над сравнительной ценностью «социальной архитектуры» и человеческой личности. «Архитектура» тогда только намечалась, но уже обещала быть неслыханновеличественной, почище египетских пирамид. И ей нельзя было отказать в единстве замысла. Юношеская мечта О.М. как будто начала осуществляться, но, как всякий художник, О.М. никогда не терял ощущения действительности, поэтому величие государственных форм социализма его не ослепило, а скорее испугало.
К этому времени относится стихотворение «Век», где он возвращается к прошлому и спрашивает, как связать «двух столетий позвонки», и статья «Гуманизм и современность». В этой статье говорится, что мера социальной архитектуры — человек, но что бывают эпохи, которые строят не для человека: «Они говорят, что им нет дела до человека, но что его нужно использовать, как кирпич, как цемент, что из него надо строить, а не для него». Как пример враждебной человеку социальной архитектуры он приводит Ассирию и Древний Египет: «Ассирийские пленники копошатся, как цыплята, под ногами огромного царя; воины, олицетворяющие враждебную человеку мощь государства, длинными копьями убивают связанных пигмеев, и египтяне и египетские строители обращаются с человеческой массой как с материалом, которого должно хватить, который должен быть доставлен в любом количестве...» Современность напомнила О.М. Египет и Ассирию, но он еще надеялся, что будущие монументальные формы надвигающейся государственности будут смягчены гуманизмом.
Сохранились две фотографии О.М. На одной — еще молодой человек в свитере, у него озабоченный вид и серьезное лицо. Этот снимок сделан в 22 году, когда он впервые открыл ассирийскую природу нашей государственности. На втором снимке — старик с бородой. Между этими двумя фотографиями прошло только десять лет, но в 32 году О.М. уже знал, чем обернулись его юношеские мечты о красивой «социальной архитектуре», авторитете и преодолении наследства девятнадцатого века. К этому времени он уже успел сказать про ассирийского царя: «...он взял мой воздух себе. Ассириец держит мое сердце» — и написать стихи «Мы живем, под собою не чуя страны». Одним из первых он вернулся к девятнадцатому веку, назвав его «золотым», хотя знал, что наши идеи разрослись из одного из семян, выращенных в девятнадцатом веке.
Под самый конец жизни О.М. успел еще раз вспомнить о пресловутой «социальной архитектуре» и посмеяться над самим собой: «Украшался отборной собачиной Египтян государственный стыд, Мертвецов наделял всякой всячиной И торчит пустячком пирамид... Ладил с готикой, жил озоруючи И плевал на паучьи права Наглый школьник и ангел ворующий, Несравненный Виллон Франсуа... »
А может, мы в самом деле ассирийцы и потому относимся с таким равнодушием к массовому избиению рабов и пленных, заложников и ослушников? Услыхав об очередном избиении, мы говорим друг другу: «Ведь это массовое явление... Что тут поделаешь!.. » Мы уважаем массовые кампании, мероприятия, начертания, решения и распоряжения. Ассирийские цари тоже бывали добрые и злые, но кто остановит руку царя, когда он подает знак к истреблению пленных или разрешает архитектору строить себе дворец?
А не были ли эти избиваемые пленные той самой массой, которою мы сейчас пугаем друг друга? Всюду, где есть железный порядок, там появляется «масса», но на производстве люди живут своей жизнью и остаются людьми. Я всегда замечала, что больница, завод, театр — эти замкнутые учреждения — живут своей особой, вполне человеческой жизнью, которая их вовсе не механизирует, не делает «массой»...
НЕ ТРЕБА
«Мы, оказывается, живем в надстройке», — сообщил мне О.М. в 22 году вскоре после возвращения из Грузии. Еще недавно О.М. писал об отделении культуры от государства, но Гражданская война кончилась, и молодые строители нового государства начали, пока теоретически, распределять места всем явлениям жизни. Тут-то культура и попала в надстройку над базисом, и последствия не замедлили сказаться. Клычков, дикий человек кротчайшего нрава, цыган с ярко-синими глазами, растерянно говорил О.М. про Воронского: «Уперся — и не сдвинешь. Говорит — нам этого не надо». Воронский, как и все другие, отказывался печатать О.М. — ведь надстройка должна укреплять базис, а стихи О.М. для этого не годились.
Формула «нам этого не надо» еще смешнее прозвучала по-украински. В 1923 году О.М. пришел в Киеве в отдел искусств за разрешением на свой вечер. Чиновник в вышитой украинской рубахе отказал. Почему? «Не треба», — равнодушно ответил он. Это изречение стало у нас поговоркой, а вышитые рубахи вошли в моду, сменив косоворотку, с середины двадцатых годов и стали чем-то вроде формы у ответственных работников ЦК и комиссариатов.
Полный порядок в надстройке был наведен в тридцатом году, когда в «Большевике» появилось письмо Сталина, призывающее не печатать ничего, что бы отклонялось от государственной точки зрения 428. Этим, в сущности, цензура лишилась всякого значения. Цензура, которую столько проклинали, является на самом деле признаком относительной свободы печати — она запрещает печатать антигосударственные вещи. Даже будучи дурой, как ей полагается, она все-таки не может уничтожить литературу. Сталинский редакторский аппарат действовал гораздо более целесообразно: он выбрасывал все, что не отвечало прямому государственному заказу.
В редакции ЗКП, где я работала в момент появления сталинской статьи, начался лихорадочный пересмотр рукописей — мы крошили и резали груды материалов. Это называлось «перестраиваться в свете указаний товарища Сталина». Я притащила номер «Большевика» со сталинским письмом и показала его О.М. Он прочел и сказал: «Опять "не треба", но на этот раз окончательно». Он был прав. Это письмо ознаменовало переломный момент в строительстве надстройки. Его и сейчас не забыли хранители сталинских традиций, которые защищают советскую печать от мандельштамов, заболоцких, ахматовых, пастернаков и цветаевых. Довод «не треба» не перестает жужжать в наших ушах и по сей день.
А Сергей Клычков долгие годы был нашим соседом и по Дому Герцена, и на Фурмановом переулке, и мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть «Стихов о русской поэзии»: «Полюбил я лес прекрасный...» Случилось это так: он прочел «там без выгоды уроды режутся в девятый вал» и сказал: «Это про нас с вами, Осип Эмильевич... » В карты ни тот, ни другой не играл — у них был другой «девятый вал» и ставки крупнее всякой карточной.
Клычкова очень рано отстранили от редакционной работы, потому что по своей мужицкой природе он не мог стать чиновником и хлопотать о чистоте надстройки. Жил он переводом какого-то бесконечного эпоса, а по вечерам надевал очки с отломанной лапкой — он привязывал вместо нее веревочку — и читал энциклопедию, как ученый сапожник — Библию. Мне он сказал самое лестное, что может услышать о себе женщина: «Вы, Наденька, очень умная женщина и очень глупая девчонка... » Это было сказано по поводу того, что я прочла Лупполу эпиграмму О.М. на него 429.
О.М. ценил «волчий», отщепенский цикл Клычкова и часто, окая по-клычковски, читал оттуда кусочки. Эти стихи отобрали при обыске, и они пропали, потому что Клычков не догадался их вовремя спрятать. Они исчезли, как все, что попадало на Лубянку. Исчез и сам Сергей Антонович. Жене 430 сказали, что он получил десять лет без права переписки. Мы не сразу узнали, что это означает расстрел. Говорят, что он смело и независимо держался со следователем. По-моему, такие глаза, как у него, должны приводить следователей в неистовство. Следователи тогда твердо знали, что если они нашли человека виновным, значит, он виновен, поэтому в суде большой надобности нет. Им случалось пристреливать людей при допросе, и про Клычкова говорят, что он погиб именно так 431.
После смерти Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны. Клычков дружил с Павлом Васильевым и называл его своим злым гением, потому что Павел таскал его к бабам и спаивал. Однажды в «Красной нови» редакционные девки нечаянно напечатали стихи Клычкова под фамилией Мандельштама 432. Им пришлось пойти вдвоем в редакцию, чтобы отругать девок и перевести гонорар на имя Клычкова. Оба они были умные мужики и очень глупые мальчишки: им и в голову не пришло, что когда-нибудь встанет вопрос об авторстве этих стихов. Девкам не хотелось давать исправление — по ошибке, мол, напечатали «Мандельштам» вместо «Клычков»... Они, то есть девки, испугались, что им достанется от начальства за небрежность, а то, чего доброго, их выгонят со службы. Вот О.М. и Клычков и не стали настаивать на исправлении, а теперь эти стихи заканчивают американское издание О.М. Хотелось бы предупредить редакторов следующего издания об этой ошибке, да до них не дотянешься...433
В те дни, когда решалась участь Клычкова и Васильева 434, мы с О.М. ожидая поезда на станции Савелово, случайно достали газету и прочли, что смертная казнь отменяется, но сроки заключения увеличиваются до двадцати лет 435. О.М. сначала обрадовался — казни всегда вызывали у него ужас, а потом сообразил, в чем дело: «Как они, вероятно, там убивают, если им понадобилось отменять смертную казнь!» — сказал он. В 37 году нам стало ясно, что людей отбирают для уничтожения по принципу «треба» или «не треба»...
ЗЕМЛЯ И ЗЕМНОЕ
Женщина, вернувшаяся после многолетних скитаний по лагерям, рассказывала, что она со своими товарками по беде искала утешения в стихах, которые, на свое счастье, помнила наизусть, и особенно в юношеских строчках О.М.: «Но люблю эту бедную землю, Оттого, что другой не видал... »
Наша жизнь не располагала к отрыву от земли и к поискам трансцендентных истин. «Всегда успеешь, — говорил мне О.М. на мои разговоры о самоубийстве, — всюду один конец, а у нас еще помогут... » Смерть была настолько реальнее и проще жизни, что каждый невольно стремился хоть на миг продлить свое существование — а вдруг завтрашний день принесет облегчение! На войне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо меньше думают о смерти, а тем более о самоубийстве, чем в мирной жизни. Когда на земле образуются сгустки смертельного страха и груды абсолютно неразрешимых проблем, общие вопросы бытия отступают на задний план. Стоило ли нам бояться сил природы и вечных законов естества, если страх принимал у нас вполне осязаемую социальную форму?
Как это ни странно, но в этом — не только ужас, но и богатство нашей жизни. Кто знает, что такое счастье? Полнота и насыщенность жизни, пожалуй, более конкретное понятие, чем пресловутое счастье. Может, в том, как мы цеплялись за жизнь, было нечто более глубокое, чем в том, к чему обычно стремятся люди... Я не знаю, как это назвать — жизненной силой, что ли...
Но я всегда вспоминаю свой разговор с Сонькой Вишне- вецкой, вдовой Вишневского. Мы как бы подытожили с ней все, что с нами произошло: «Вот мы и прожили жизнь, — сказала Соня, — я — счастливую, ты — несчастную... » Бедная, глупая Сонька! Не глупая, впрочем, а просто идиотка... У ее мужа был призрак власти в руках — к нему ходили на поклон писатели, потому что он распоряжался какими-то деньгами и сообщал своим «приверженцам» новые приказы правительства. Его пускали в ЦК, и несколько раз ему случалось быть на приеме у Сталина. Он пил не меньше Фадеева, жадно втягивал ноздрями государственный воздух и позволял себе фронду-минимум: требовал, чтобы напечатали Джойса, и посылал деньги сначала какому-то ссыльному морскому офицеру в Ташкент, а потом — через моего брата — в Воронеж. У него были машина, квартира и дача, которую подло отобрали у Соньки после его смерти. Соня до смерти осталась верна тому, что дало ей эту роскошь, и гневалась на Хрущева за то, что наследникам стали платить половину гонорара, который весь, по ее мнению, принадлежал ей. Про Соню рассказывали груду анекдотов, но она все же была славная баба, и никто не сердился, когда она во весь голос кричала, что вредители убили ее мужа в Кремлевской больнице. А на самом деле ей очень повезло, что он вовремя умер, не успев передать свое наследство какой-нибудь Сониной конкурентке. Соне многие завидовали и пытались выбить кусок из ее рук. Это действительно называлось удачей и счастьем, в этом она была права.
Мне тоже хотелось если не «счастья», то хоть благополучия: «О, сколько раз ей милее уключин скрип, Лоном широкая палуба, гурт овец» 436, мирная жизнь с ее простым отчаянием, мыслями о неизбежности смерти и тщете всего земного... Нам это было не дано, и, может, именно это имел в виду О.М., когда сказал следователю, что потерял с революцией страх...
Акмеизм для О.М. был не только «тоской по мировой культуре», но и утверждением земного и общественного начала. Как у всякого человека целостного мировоззрения, в каждом его суждении видна связь с общим пониманием вещей. Разумеется, это не продуманная и разработанная система взглядов, а, скорее, то, что он назвал в одной из своих статей «мироощущением художника». «Я понял, — сказал мне Тышлер, прекрасный художник, — сидит себе человек и режет ножиком кусок дерева, а вышел Бог... » И он же про Пастернака: «Зачем ему нужно было менять религию? Зачем ему посредники? Ведь у него было свое искусство».
Подобно тому, как мистический опыт определяет религиозное мировоззрение, так и рабочий опыт художника открывает ему мир вещей и духа. Не этим ли опытом художника объясняется то, что взгляды О.М. на поэзию, на роль поэта в обществе и на «слияние умственного и нравственного начала» в целостной культуре и у отдельного человека не претерпели за всю жизнь существенных изменений и ему не пришлось отказываться от своих ранних, печатавшихся в «Аполлоне» статей? В основном он пронес через жизнь единство взглядов и мироощущения. В стихах, несмотря на отчетливое деление на периоды, сохраняется то же единство, и они нередко перекликаются с прозой даже более ранних периодов. Поэтому-то проза и может служить комментарием к стихам.
Верность земле и земному сохранилась у О.М. до последних дней, и воздаяния он ждал «только здесь на земле, а не на небе», хотя и боялся не дожить до этого. «Хорошо, если мы доживем» 437, — сказал он мне. В одном из последних стихотворений, уже готовясь к смерти, он вспомнил, что «Под временным небом чистилища Забываем мы часто о том, Что счастливое небохранилище — Раздвижной и прижизненный дом» 438.
Читая «Самопознание» Бердяева, одного из лучших наших современников, я не могла не обратить внимания, насколько разно относились эти два человека к жизни и к земному. Быть может, это происходило потому, что один — художник, а другой жил отвлеченной мыслью; кроме того, Бердяев внутренне связан с символистами, и, хотя у него уже намечаются разногласия с ними и некоторое в них разочарование, он все же не порвал с их «родовым лоном» 439, а для О.М. бунт против символизма определял всю сущность его жизни и искусства.
Для Бердяева «жизнь — это обыденность, состоящая из забот» 440, он «был устремлен к поэзии жизни и красоте, но в жизни преобладали проза и уродство» 441. Понятие красоты
Бердяева прямо противоположно тому, которое я видела у всех художников и поэтов, оторвавшихся от символизма. Ни для живописца, ни для поэта нет презренной обыденности; именно в ней он видит красоту — впрочем, это слово почти не употреблялось в моем поколении. Символисты — Вячеслав Иванов, Брюсов — в значительной степени присвоили себе жреческое отношение к жизни, и потому обыденность не совпадала у них с красотой. Возвращение на землю следующих поколений значительно расширило их мир, и он уже больше не делился на уродливую прозу и возвышенную поэзию.
Я вспоминаю Ахматову, которая знает, «из какого сора растут стихи, не ведая стыда» 442, и Пастернака с его горячей защитой обыденного в романе. Мандельштаму вся эта дилемма была бесконечно чужда. Он не искал выхода из земного, обычного, пространственного и временного в сферу чистого духа, как Бердяев и символисты, и постарался в своей первой попытке дать нечто вроде поэтики, обосновать привязанность к земле с ее тремя измерениями. Он говорит, что земля для него «не обуза, отнюдь не несчастная случайность, а Богом данный дворец» 443. Далее следует полемический выпад против тех, кто, подобно Бердяеву, рвался отсюда в лучший мир и считал жизнь на земле признаком богооставленности.
В том же «манифесте» — «Утро акмеизма» — О.М. пишет: «...что вы скажете о несчастном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает, как бы его перехитрить...» «Перехитрить» значит здесь — уйти из времени и трехмерного пространства. Мандельштаму, или, как он себя называет, акмеисту, трехмерное пространство жизненно нужно, потому что он чувствует свой долг перед хозяином — он здесь, чтобы строить, а строят только в трехмерности. Отсюда его отношение и к миру вещей. Этот мир не враждебен художнику, или, как он говорит, строителю, потому что вещи даны для того, чтобы из них строить. Строительный материал — камень. Он «как бы возжаждал иного бытия» и просится в «крестовый свод» — участвовать в радостном взаимодействии себе подобных. О.М. слово «творчество» не употреблял, такого понятия у него не было. Он с юности ощущал себя «строителем» — «из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам» 444.
Отсюда не отталкивание от материи, а ощущение ее тяжести, ее предназначенности участвовать в строительстве. Бердяев неоднократно говорит о высшем назначении человека на этой земле — о его творчестве, но не раскрывает, в чем творчество заключается. Это, вероятно, потому, что у него нет опыта художника: ощущения тяжести вещей и слова. Его опыт мистический, который уводит его к концу вещного мира. Близкий к мистическому опыт художника раскрывает ему Творца через его творение, Бога — через человека. Мне кажется, этот путь оправдан учением В. Соловьева и Бердяева о Богочеловечестве. И не потому ли всякому подлинному художнику свойственно то чувство правоты, о котором говорил О.М.?
У Бердяева, как он с этим ни борется, есть презрение к «массовому человеку» 445. Это тоже сближает его с символистами. Уж не идет ли это от Ницше, который на символистов имел такое огромное влияние? Бердяев жалуется, что «мы живем в век мещанства, и он неблагоприятен появлению сильных личностей» 446. Бердяев «любил стушевываться». Ему было «противно давать понять о своей значительности и умственном превосходстве» 447. Читая это, я вспомнила пушкинские слова — «и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», которые были совершенно неправильно поняты всей вересаевской сволочью 448. Ведь в них выражено простейшее чувство единения с людьми — такой же, как все, ничуть не лучше, плоть от плоти, кость от кости, разве что не такой ладный, как другие...
Мне кажется, что это чувство единения с людьми, своей одинаковости с ними и, пожалуй, даже некоторой зависти к тому, что все они очень уж складные, — неотъемлемый признак поэта. В юношеской статье «О собеседнике» О.М. говорит о разнице между литературой и поэзией: «...литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи... Содержание литературы переливается в современника на основании физического закона о неравных уровнях. Следовательно, литератор обязан быть "выше", "превосходнее" общества. Поучение — нерв литературы... Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть лучше своей эпохи, лучше своего общества для него не обязательно... » И О.М. искренне чувствовал себя равным людям, таким же, как все люди, а может, и хуже других людей: «Я с мужиками бородатыми Иду, прохожий человек...» 449
Позиция символистов была учительской — и в этом их культурная миссия. Отсюда их стояние над толпой, их тяга к сильным личностям. Даже Блок не избежал сознания своей исключительности, которое перемежалось, правда, у него с естественным для поэта ощущением связи с улицей, толпой, людьми. Для Бердяева, как для философа, а не художника, естественно сознание своего превосходства, но тяга к аристократизму и сильной личности — дань времени.
О.М. не любил и не позволял себе никаких выпадов против «мещанства» 450. Мещан-бюргеров он, скорее, уважал и не случайно назвал Герцена, клеймившего их, барином 451. Но особенно его удивляли наши нападения на мещан и мещанство... «Чего они хотят от мещан, — сказал он как-то. — Ведь это самый устойчивый слой — на нем все держится». В сущности, у него было прямое отталкивание только от одной категории людей — это от литературных дам, державших салоны, и от их итээровских 452 сестер. Этих он не переносил за их претенциозность, и они ему отвечали тем же...
В «Путешествии в Армению» есть место, которое могло бы показаться выпадом против мещанства. Речь идет о соседях по Замоскворечью...453 Но это не мещанство с его устойчивым бытом и привычками, а косная мрачная толпа безрадостных людей, которая добровольно и охотно пошла в новое рабство. Здесь он солидарен с Бердяевым, который заметил, что «после Первой мировой войны народилось поколение, которое возненавидело свободу и возлюбило авторитет и насилие» 454. Но Бердяев считает, что это результат «демократического века» 455, и в этом он неправ. Вся наша история последних десятилетий была предельно антидемократична, и эти процессы особенно четко выразились именно у нас.
Ведь весь «вождизм», которым болела первая половина двадцатого века, — это отказ от демократии. Издали он не заметил, как затоптали простого человека, и не видел развития того, что мы называли «гэпэушным презрением к людям». Ведь вождь был не один, а всякий, у кого в руках была хоть какая- нибудь власть: любой следователь и любой управдом... Мы не понимали, что такое искушение властью. Кто захочет быть
Наполеоном, скажем? Но в том-то и дело, что какой-нибудь директор института стремится вовсе не наверх, а дико цепляется за свое директорство и из него извлекает все наслаждение властью. Крошечные диктаторы развелись повсюду. Ими кишела и еще кишит наша земля, но они все же исчезают, потому что люди уже насладились этой игрой, ее время прошло.
Бердяев, подобно символистам, не признает «групповой морали» 456 и «родового начала», потому что оно противоположно свободе 457. Здесь его свобода приближается к тому своеволию, которое расшатывало дореволюционную интеллигенцию. Ведь культура — это не только верхний слой общества, но и то, что передается из поколения в поколение, та самая преемственность, без которой рушится жизнь. «Родовое» часто невыносимо и приобретает застывшую форму, но, видно, в целом оно не так уж страшно, раз род человеческий все-таки устоял и существует. А угроза этому человеческому роду намечается не от родовой морали, а от чрезмерной изобретательности его подвижных слоев.
О.М. называет поэта «колебателем смысла», но это не бунт против устоев и преемственности, а, скорее, отказ от застывшего образа, от омертвевшей фразы, которая, застыв, искажает смысл. Это тот же призыв к жизни, к живому наблюдению, к регистрации событий — против омертвения. Не в этом ли смысле он говорит о «культуре-приличии»? В искусстве это, очевидно, повторение того, что уже было и кончилось, но что с радостью принимается людьми, потому что они предпочитают быть подальше от «колебателей смысла».
Главная проблема Бердяева — свобода, за которую он боролся всю жизнь, но этот вопрос для О.М. не существовал. Вероятно, как всякий художник, он не представлял себе, что есть люди, лишенные внутренней свободы; вероятно, он считал свободу неотделимой от человека как такового. А в социальной области Бердяев стремился к примату личности над обществом 458; для О.М., вероятно, вопрос стоял о личности в обществе, подобно тому, как он боролся за положение в обществе поэзии и поэта. Это значит, что общество он признавал данностью и высшей организационной формой.
Смешно сказать, но и в таких мелочах, как отношение к женщине или, вернее, отношения с женщинами, Бердяев и О.М. соотносятся как символист и акмеист. У символистов были «Прекрасные дамы» в поэзии, жрицы и то, что мы с Анной Андреевной называли «мироносицами». Они еще во множестве водились в моей юности и были невероятно претенциозны, потому что сознавали величие своего «служения». Чепуху они несли неслыханную, вроде примечаний Е. Рапп к «Автобиографии», где у змеи почему-то появляются когти, у женщин змеиные лица, а у мужчин чудятся плащи и мечи...459 Все эти женщины необыкновенные, и отношения с ними тоже необыкновенные. У нас дело было попроще.
Бердяеву чужды радости 460. Хотя Мандельштам не искал счастья, все ценное в своей жизни он называл весельем, игрой: «Вся наша двухтысячелетняя культура, благодаря чудесной милости христианства, — есть отпущение мира на свободу для игры, для духовного веселья, для свободного подражания Христу» 461. И еще: «Слово — чистое веселье, Исцеленье от тоски».
Я хотела бы сказать, как понимал О.М. слово, но мне это не по силам. Думаю только, что он знал, что такое «внутренняя форма слова», и разницу между словом-знаком и символом. Он холодно отнесся к знаменитым стихам Гумилева о слове462, но не объяснил почему. И число понимал, вероятно, иначе, чем Гумилев463. Между прочим, О.М. всегда учитывал число строк и строф в стихотворении и число глав в прозе. «Разве это важно?» — удивлялась я. Он сердился — для него мое непонимание было нигилизмом и невежеством: ведь не случайно же у людей есть священные числа — три, например, или семь... Число тоже было культурой, и получено, как преемственный дар, от людей.
В Воронеже у О.М. начали появляться стихи в девять, семь, десять и одиннадцать строк. Семи- и девятистрочья часто входили целым элементом в более длинное стихотворение. У него появилось чувство, что к нему приходит какая-то новая форма: «Ты ведь понимаешь, что значит четырнадцать строк... Что-то должны означать и эти семь и девять... Они все время выскакивают...» Но в этом не было мистики числа, а скорее испытанный способ проверки гармонии.
Все, что я говорила о противопоставленности Бердяева и О.М., относится только к тем особенностям Бердяева, которые он разделял с символистами. Но он совсем не сливается с ними — только наряду с философской мыслью встречаются чисто вкусовые высказывания, напоминающие родимые пятна эпохи. Очевидно, все подвластны своему времени, и хотя Бердяев, как и О.М., говорил, что никогда не был ничьим современ- ником464, все же он жил во времени и с ними. Но именно он сказал самое главное о символистах: для них не существовало ни этических, ни социальных проблем. От этого они отказались, и О.М. именно поэтому бунтовал против «всеядности» Брюсова, против зыбкости и случайности ценностей. Бердяев во всем, кроме вкусовых элементов, преодолел символистов, но все же остался под обаянием этих великих душеловцев.
Обидно, что О.М. не достал книг Бердяева, хотя искал их. Он не прочел своего современника, и я не знаю, как он принял бы его учение. К несчастью, в нашей изоляции мы были отрезаны от всякой мысли. Это одно из величайших несчастий, которое может выпасть на долю человека.
АРХИВ И ГОЛОС
«Мироощущение для художника — орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственное реальное — это само произведение» («Утро акмеизма»).
Кое-что из стихов и прозы О.М. пропало, но большая часть сохранилась. Это — история моей борьбы со стихией, с тем, что пробовало слизнуть и меня, и бедные клочки, которые я берегла.
В молодости люди не берегут своих бумаг. Разве может мальчишка представить себе, что те листки, которые он замарал, когда-нибудь понадобятся? А может, и хорошо, что пропадают молодые стихи — это своеобразный отбор, и его необходимо делать всякому художнику. В Киев О.М. приехал с ручной корзинкой. В ней его мать держала нитки и шитье, и он таскал ее с собой как единственную вещь, уцелевшую от матери. На корзинке висел большой замок. О.М. сказал мне, что в ней письма матери и кое-какие бумаги. Он сам не знал, что он туда сунул.
Из Киева О.М. попал со своим братом в Крым. Шура играл в карты с солдатами, проигрывая одну за другой рубашки брата. Солдаты в отсутствие О.М. добрались до корзинки, стащили замок, а потом раскурили бумаги. О.М. дорожил письмами матери и сердился на брата. О своих бумагах он не думал — все было в памяти.
В первые годы нашей совместной жизни у О.М. не было ни клочка исписанной бумаги. «Вторую книгу» он собирал по памяти: вспоминал стихотворение, диктовал или записывал, смотрел, некоторые сохранял, другие выбрасывал. До этого он отдал кучку черновиков в «Петрополис», их увезли за границу и напечатали «Тристии»465. Нам не приходило в голову, что человек может умереть, а с ним вместе его память. Кроме того, отдавая стихи в редакции, О.М. верил, что им обеспечено вечное хранение. Он не представлял себе всей халтурности и распущенности наших редакций.
Мать подарила мне очень милые чемоданы и сундучок с наклейками европейских отелей. Чемоданы ушли к сапожникам, которые шили нам сапоги из жесткой чемоданной кожи. По тем временам это было роскошью, и мы одно время щеголяли в светло-желтой чемоданной обувке. А сундук, небольшой и изящный, ни для чего не пригодился: откуда взять вещи, чтобы положить в него? И я начала кидать в него разные бумажки, даже не зная, что это называется писательским архивом.
Заболел отец О.М., и нам пришлось ехать в Ленинград. Из больницы старик не мог вернуться в свою чудовищно запущенную комнату. Мы перевезли его к младшему брату О.М. — Евгению Эмильевичу. Собирая вещи, я наткнулась на такой же сундук, как мой, только чуть побольше, и тоже с наклейками и ярлыками. Оказалось, что О.М. купил его где-то в Мюнхене, когда ему захотелось выглядеть элегантным туристом. Эти сундучки были в моде до первой войны. В этот сундук дед свалил свои гроссбухи вперемешку с обесцененными царскими деньгами и керенками. На дне я обнаружила кучку рукописей: клочки ранних стихов и листочки скрябинского доклада... Мы увезли рукописи вместе с сундучком в Москву.
Так начался архив. В сундук летели ненужные бумажки: черновики стихов, письма, статьи. О.М. не возражал, и груда росла. В сундук не попадала черная повседневная работа: переводы стихов и прозы, журнальные статьи, рецензии для издательств на получаемые книги и рукописи — преимущественно иностранные. Рецензии все погибли в Ленгизе — О.М. верил, что они там сохранятся466. Две или три случайно сохранились в сундуке, по недосмотру так сказать. Журнальные и газетные статьи понадобились, когда О.М. собирал книгу статей. Тогда я и брат мой Женя переписывали их в библиотеке, вероятно, с цензурными искажениями. Почему-то не удостоился архива и «Шум времени». Должно быть, сундук появился позже.
Перелом в отношении к бумагам произошел после «Четвертой прозы», вернее, это был первый сигнал, напомнивший о необходимости что-то делать с бумагами. Второй сигнал — арест 34 года.
Мы уезжали в Армению, и мне не захотелось везти с собой единственный экземпляр «Четвертой». Время хоть и было нежнейшим, но за эту прозу О.М. бы по головке не погладили. Пришлось искать верного человека, чтобы ее оставить467. Это была наша первая проба хранения не дома.
Впрочем, не совсем первая. В Крыму в девятнадцатом году О.М. написал два стихотворения, которые не захотел хранить, и они погибли у его друга Лени Ландсберга. Этого человека я один раз видела в Москве, и он сказал, что стихи целы. Случилось это году в двадцать втором. А потом и стихи и Леня пропали. Я помню только строчку или две из этих стихов. Но, видно, они никогда не выплывут468.
Вот это и научило меня присматривать за всеми местами, где лежат рукописи, и хранить их во множестве копий. «Четвертую прозу» мы никогда не держали дома, а в нескольких местах — и я переписывала ее от руки столько раз, что запомнила наизусть.
Мы вернулись из Армении, стихи пошли густо, и О.М. сразу ощутил свое изгойское положение. Мне запомнился разговор в Ленинграде. На Невском, в конторе «Известий», представитель этой газеты, человек как будто дружественный, прочел «Я вернулся в мой город» и сказал О.М.: «А знаете, что бывает после таких стихов? Трое приходят... в форме...» Мы это знали, но терпеливая советская власть пока не спешила... Стихи распространялись с невероятной быстротой в довольно узком, правда, кругу. О.М. считал, что это и есть способ хранения: «Люди сохранят».
Меня это не удовлетворяло, и время показало, что я была права. Уже тогда я начала делать списки и прятать их.
В основном я их рассовывала у себя во всякие щели, но несколько экземпляров всегда отдавала на хранение. Во время обыска 34 года мы увидели, где ищут, а стихи уже были зашиты в подушку, упрятаны в кастрюлю и в ботики. Туда не заглянули. К несчастью, во всех этих местах были копии, и притом не полные: не расшивать же подушку ради каждого нового стихотворения... Из подушки, приехав в Воронеж, я вынула стихи об Ариосто.
Воронеж — это новый этап жизни и новое отношение к хранению. Эра идиллических подушек кончилась, а я ведь еще помнила, как летел пух из еврейских подушек во время деникинских погромов в Киеве... Память О.М. с возрастом ослабела, и мы уже знали, что она погибает вместе с человеком, а цена жизни на нашей таинственной бирже падает с каждым днем. Надо было искать людей, готовых хранить рукописи, но их становилось все меньше.
У меня появилась профессия: все воронежские три года я переписывала стихи и раздавала их, но серьезного места хранения у меня не было, кроме моего брата Жени, да и то он их дома не держал. Вот тут-то и подвернулся Рудаков.
Сергей Борисович Рудаков, генеральский сын, был выслан из Ленинграда с дворянами. В начале революции у него расстреляли отца и старших братьев469. Вырастили его сестры, и он провел обычное советско-пионерское детство, был передовиком школы, кончил даже вуз470 и готовился к вполне пристойной деятельности, когда на него свалилась высылка. Подобно многим детям, оставшимся без родителей, он очень хотел ужиться с временем, и у него даже была своеобразная литературная теория: надо писать только то, что печатают. Сам он писал модные по тому времени, изысканные стихи не без влияния Марины и выбрал Воронеж, чтобы быть поближе к О.М.471
Он появился без меня, когда я торчала в Москве, добывая перевод, и около месяца пробыл без меня с О.М. Когда мы ехали с вокзала с О.М., он мне сказал, что появился новый приятель, не Борис Сергеевич, а Сергей Борисович, который собирается писать книгу о поэзии и вообще славный мальчик. После болезни О.М., вероятно, не верил в свои силы и нуждался в дружественном слушателе вновь появившихся стихов. Впрочем, он никогда не мог работать в полной пустоте, и я не думаю, что кто-нибудь способен на это.
В Воронеже Сергей Борисович даже не пытался устраиваться — он не терял надежду, что жена вытащит его через кого-то из крупных генералов, впоследствии в 37 году погибших. Он снял койку в одной комнате со славным рабочим парнем Трошей, а ел и пил у нас472. Для нас это был сравнительно благополучный период с переводом, театром и радио, и нам ничего не стоило прокормить бедного мальчишку. Без меня Рудаков тщательно собирал все варианты писавшегося при нем «Чернозема». Когда я приехала, мы с О.М. начали восстанавливать пропавшие во время обыска стихи, а Рудаков все списывал себе в тетрадку. Наутро он приносил стишки, написанные смешным каллиграфическим почерком с завитушками на кусочке псевдоватмана. Он презирал мой куриный почерк и полное отсутствие эстетики рукописи. Писать чернилами, например, Рудаков считал зазорным — только тушью... Он еще рисовал тушью силуэты, не хуже пропойц, промышлявших этим на бульварах, и с гордостью демонстрировал нам свои шедевры. А мне, показывая красиво выполненную рукопись стихотворения О.М., говорил: «Вот это будут хранить в архивах, а не ваши с О.М. каракули...» Мы только посмеивались и мальчишку не обижали.
Нередко мы предупреждали Рудакова, что ему может повредить знакомство с нами 473, но он отвечал таким набором благородных фраз, что мы только ахали и, может, именно из-за этого относились мягче, чем следовало, к некоторым неприятным его чертам. Уж слишком, например, он был высокомерен и вечно хамил со вторым нашим постоянным посетителем — Калецким, тоже ленинградцем и учеником всех наших знакомых — Эйхенбаума, Тынянова и других...474 Скромный, застенчивый юнец, Калецкий говорил иногда вещи, которые другие тогда не решались произнести. Однажды он с ужасом сказал О.М.: «Все учреждения, которые мы знаем, никуда не годятся, они не способны выдержать ни малейшего испытания — мертвый, разлагающийся советский бюрократизм... А что, если армия тоже такая, как и все остальное? И вдруг война...» Рудаков вспомнил, чему его учили в школе, и заявил: «Я верю в партию». Калецкий смутился и покраснел. «Я верю в народ», — тихо сказал он. Он выглядел совсем невзрачно рядом с рослым и красивым Рудаковым, но внутренняя сила была на его стороне, а Рудаков, издеваясь, называл его «квантом» и пояснял: «Это самая маленькая сила, способная выполнять работу... »
Вторая тяжелая черта Рудакова — вечное нытье. В России, по его мнению, среда «всегда заедала талантливых людей», и он, Рудаков, не выполнит своего назначения, не напишет книги о поэзии, не раскроет людям глаза... О.М. таких разговоров не терпел: «А почему вы сейчас не пишете? Если человеку есть что сказать, он всегда скажет... » На этом всегда вспыхивали споры. Рудаков жаловался на условия — комната, деньги, настроение, — сердился и уходил, хлопнув дверью... Через часок-другой он все же являлся как ни в чем не бывало...
У Рудакова оказался резко выраженный учительский темперамент. Он учил всех и всему: меня — переписывать рукописи, О.М. — писать стихи, Калецкого — думать... Всякое новое стихотворение он встречал буйной теорией из своей ненаписанной книги, в которой звучало: «Почему вы меня раньше не спросили?» Я видела, что он часто мешает О.М., и мне часто хотелось его выставить. О.М. не позволял: «А что он будет есть?» — спрашивал он, и все продолжалось дальше.
И все-таки и Рудаков и Калецкий были большим утешением. Если б не они, мы бы почувствовали изоляцию гораздо раньше. Оба вернулись в Ленинград в начале 36 года 475, и мы остались одни. Тогда-то и пришла к нам Наташа. В Воронеже, когда мы жили у «агента», жарившего мышей, Рудаков заболел скарлатиной и в больнице познакомился с «барышнями», которых отчаянно от нас скрывал. С Наташи, одной из этих «барышень», он даже, уезжая, взял слово, что она к нам не придет, но она слово не сдержала и хорошо сделала... Словом, мальчишка был чудак, но в наше время знакомства с чудаками кончаются плохо. Это ему я отдала на хранение все самое ценное из автографов, а Ахматова свезла на саночках архив Гумилева.
Рудаков после первого ранения стал в Москве воинским начальником. К нему явился кто-то из его родственников, сказал, что он по убеждениям толстовец и не может воевать. Рудаков своею властью освободил его от повинности, был разоблачен и послан в штрафной батальон, где тут же погиб 476. Рукописи остались у вдовы, и она их не вернула. В 53 году, встретив Анну Андреевну на концерте, она сказала, что все цело, а через полгода объявила Эмме Герштейн, что ее под занавес арестовали и все забрали. Потом версия изменилась — ее забрали, а «мама все сожгла»... Как все произошло на самом деле, установить нельзя. Мы знаем только, что кое-какие рукописи Гумилева она продавала, но не сама, а через подставных лиц 477.
Анна Андреевна рвет и мечет, но ничего поделать нельзя. Однажды мы зазвали вдовушку — Рудакову-Финкель- штейн — к Ахматовой под предлогом статьи Рудакова: нельзя ли ее, мол, напечатать, но добиться от нее толку было невозможно. Больше всего повезло Харджиеву — он проник к ней, она дала ему письма Рудакова и разрешила переписывать все, что ему нужно. Харджиев ведь великий обольститель, Цирцея, красивый и очаровательный, когда захочет, человек. Но в письмах Рудакова, которые он писал ежедневно, какдневник, и тщательно нумеровал для потомства, ничего существенного для нас не оказалось.
Несчастный мальчишка был, очевидно, тяжелым психопатом. Письма полны безумных речей вроде: в комнате О.М. сошлась вся поэзия — не помню, мировая или русская: он, О.М. и книжка Вагинова — тоже великого поэта...478 Он учит О.М. писать стихи, объясняет ему все, и в ужасе, что все похвалы достанутся не ему, а Мандельштаму...479 Сам Мандельштам ведет себя по-державински: он то кричит, что он царь, то жалуется, что он червь... В одном из писем Рудаков объявляет себя наследником Мандельштама: будто О.М. ему сказал: «Вы мой наследник, и делайте с моими стихами все, что сочтете нужным... » 480 Я цитирую эти письма по памяти, копии находятся у Харджиева.
Прочтя их, мы поняли, что украденные архивы — не случайность: так было задумано Рудаковым, и вдова только выполняет его волю. То, что мы принимали за чистую коммерцию — выгодно продавать автографы, — оказалось результатом бредовых идей самого Рудакова. Трудно сказать, что бы случилось, если б я умерла. Возможно, что Рудаков восстановил бы справедливость и выдал стихи за свои. Но ему пришлось бы нелегко, потому что большинство стихотворений все же ходили в списках.
Такая попытка начисто сорвалась у Севы Багрицкого и кончилась скандалом, когда мать опубликовала «Щегла» как стихотворение Севы 481. Хуже было бы, если б я послушалась в свое время Рудакова — он действовал на меня через Эмму Герштейн, с которой подружился, — и отдала ему все без исключения бумаги О.М. Он мотивировал это тем, что все бумаги должны быть в одном месте, но мы с Харджиевым рассудили, что лучше не концентрировать их — одно место провалится, сохранятся списки в другом... У Рудакова погибло несколько стихотворений, почти все воронежские черновики и множество автографов «Тристий» 482. О.М., видно, предчувствовал, какая судьба ждет его архив, когда писал в «Разговоре о Данте»: «Итак, сохранность черновиков — закон энергетики произведения. Для того чтобы прийти к цели, нужно принять и учесть ветер, дующий в иную сторону... »
В истории с Рудаковым я виню не глупого мальчишку, каковы бы ни были его цели. Виноваты те, кто создал нам такую «счастливую жизнь». Если б мы жили, как люди, а не как загнанные звери, Рудаков был бы одним из многих бывающих у нас в доме, и вряд ли ему пришло в голову похищать архив Мандельштама и объявлять себя его наследником, а вдове — торговать гумилевскими письмами к Ахматовой.
Рудаков — один из важнейших моментов хранения архива, но, кроме него, было еще много и удач, и бед. Мелькнули эпизоды, годные для сценария: Наташа, уносившая письма О.М. ко мне в жестяной коробочке из-под чая, когда наступали немцы и уже горел Воронеж. Нина, уничтожившая список стихов О.М. в дни, когда она ждала вторичного ареста своей свекрови, и ее друг Эдик, хваставшийся, что сохранил те листочки, которые я ему дала, хотя хвастаться было нечем, потому что он жил у своего тестя — ташкентского самоубийцы...483
А я раздавала списки и гадала, который из них сохранится. Моим единственным помощником в этом деле был мой брат, и мы все ходили и перекладывали с места на место основной фонд... Я таскала за собой в чемодане кучку черновиков прозы, перекладывая ее грудами языковедческих записок к диссертации, чтобы неграмотные стукачи, если они залезут без меня, не поняли, что к чему, и стащили не то, что требуется. Изредка у меня пропадали бумаги, и это продолжается и сейчас, но, вероятно, по какой-то другой причине.
Запомнить все бумаги я не могу, но мне бросилось в глаза, что у меня недавно исчезла целая папка с наклейкой «Материалы к биографии». Они сохранились в копии, но куда девались подлинники, понять нельзя. В книге, купленной мной за двести рублей, было четыре автографа, а остались два: это издание «Камня» с вписанными Каблуковым вариантами и вложенными автографами 484. Еще исчезло письмо ко мне Пастернака, где он писал, что в современной литературе — дело было сразу после войны — он интересуется только Симоновым и Твардовским, потому что ему хочется понять механизм славы. Мне сдается, что это письмо и автографы просто стащены любителями и не пропадут. Во всяком случае, после этих пропаж я перестала держать дома — а дома-то у меня нет! — что бы то ни было, и опять меня мучит мысль: где уцелеет, а где пропадет...
Так или иначе, я дошла бы до финиша с небольшими потерями, но финиша все еще не видно. Только от одного способа хранения мне пришлось отказаться просто по возрасту: до 56 года я все помнила наизусть — и прозу, и стихи... Для того, чтобы не забывать, надо твердить каждый день какие- нибудь куски, и я это делала, пока верила в свою жизнеспособность. Теперь поздно... И в заключение я расскажу новеллу уже не про себя.
Женщина, про которую я рассказываю, жива, и поэтому я не называю ее имени. В 37 году в газетах каждый день появлялись статьи против ее мужа, видного сановника. Он ждал ареста и сидел у себя дома, не смея выйти, потому что дом был окружен шпиками. По ночам он сочинял послание в ЦК, и ночью жена заучивала его кусками наизусть. Его расстреляли, а она добрых два десятка лет скиталась по лагерям и тюрьмам. Вернувшись, она записала послание мужа и отнесла его туда, куда оно было адресовано, и там оно кануло, надеюсь, не в вечность...485 Сколько нас таких — твердивших по ночам слова погибших мужей?
И еще о голосе... Фонотеку Сергея Игнатьевича Берн- штейна уничтожили, а его выгнали из Зубовского института за формализм. Там были записи Гумилева и Мандельштама 486. Это было в период, когда рассеивали по ветру прах погибших. Фотографии — их очень мало — я хранила наравне и теми же методами, что и рукописи, а записи голоса были не в моем распоряжении. Я хорошо помню чтение О.М. и его голос, но он неповторим и только звучит у меня в ушах. Если бы его услышать, стало бы ясно, что он называл «понимающим исполнением» или «дирижированьем». Фонетическим письмом и тонированием можно передать лишь самую грубую схему пауз, повышений и понижений голоса. За бортом остается долгота гласных, обертона и тембр. Но какая память сохранит все движения голоса, отзвучавшего четверть века назад!
Впрочем, голос сохранился в самом строении стихов, и сейчас, когда немота и безгласие кончаются, тысячи мальчишек уловили звучание стихов, услышали их тональность и невольно повторяют авторские интонации. Ничего развеять по ветру нельзя.
К счастью, этими стихами еще не завладели актеры, дикторы и школьные учителя. Один раз до меня донесся наглый голос дикторши станции «Свобода». Она читала «Я пью за военные астры». Этот милый шуточный стишок всегда был предметом спекуляции у нас для всяких Никулиных 487 и присных, а теперь его использовала зарубежная дикторша и читала с такими подлыми «выразительными» интонациями — она их переняла у наших дикторов, — что я с отвращением и тоской выключила радио.
СТАРОЕ И НОВОЕ
В один из первых дней после нашего приезда из Воронежа нас возил по Москве в своей новенькой, привезенной из Америки машине Валентин Катаев. Он влюбленными глазами смотрел на О.М. и говорил: «Я знаю, чего вам не хватает, — принудительного местожительства...» Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора-лабрадора 488, поразившим воображение писателей, еще помнивших бедствия революции и Гражданской войны. В новой квартире у Катаева все было новое — новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. «Я люблю модерн», — зажмурившись говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове.
Вселившись в дом, Катаев поднялся на три этажа посмотреть, как устроился в новой квартире Шкловский. Этажи в доме указывали на писательский ранг. Вишневский, например, настоял, чтобы ему отдали квартиру находившегося в отъезде Эренбурга — он считал, что при его положении в Союзе писателей неудобно забираться под самую крышу. Мотивировка официальная: Вишневский страдает боязнью высоты. Походив по квартире Шкловского, Катаев удивленно спросил: «А где же вы держите свои костюмы?» А у Шкловского еще была старая жена, старые маленькие дети и одна, в лучшем случае две пары брюк. Но он уже заказывал себе первый в жизни костюм... Ведь уже не полагалось ходить в ободранном виде, и надо было иметь вполне господский вид, чтобы зайти в редакцию или в кинокомитет. Куртка и толстовка комсомольцев двадцатых годов окончательно вышли из моды — «все должно выглядеть, как прежде»... А в конце войны обещали премии тем преподавателям, которые умудрятся завести себе хорошие платья...
Катаев угощал нас новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами — они появились в продаже впервые после революции. Все «как прежде», даже апельсины! Но наши родители не имели электрических холодильников, они держали продукты в комнатных ледничках, и им по утрам привозили бруски донного льда. А Катаев привез из Америки первый писательский холодильник, и в вине плавали льдинки, замороженные по последнему слову техники и комфорта. Пришел Никулин с молодой женой, только что родившей ему близнецов, и Катаев ахал, что у таких похабников тоже бывают дети. А я вспоминала старое изречение Никулина, которое уже перестало смешить меня: «Мы не Достоевские — нам лишь бы деньги... » Никулин пил испанское вино и говорил об испанских диалектах. Он только что съездил посмотреть на испанскую революцию.
Когда мы покидали Москву, писатели еще не были привилегированным сословием, а сейчас они пускали корни и обдумывали, как бы им сохранить свои привилегии. Катаев поделился с нами своим планом: «Сейчас надо писать Вальтер-Скотта... » Это был не самый легкий путь — для него требовались и трудоспособность, и талант.
Жители нового дома с мраморным, из лабрадора, подъездом понимали значение 37 года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны процесса. Происходило нечто похожее на Страшный суд, когда одних топчут черти, а другим поют хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?.. Поэтому они постановили на семейных и дружественных собраниях, что к 37-му надо приспосабливаться. «Валя — настоящий сталинский человек», — говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живется отверженным 489. И сам Катаев, тоже умудренный ранним опытом, уже давно повторял: «Не хочу неприятностей... Лишь бы не рассердить начальство... »
«Кто сейчас помнит Мандельштама? — сокрушенно сказал нам Катаев. — Разве только я или Женя Петров назовем его в разговоре с молодыми — вот и все...» О.М. на такие вещи не обижался, да к тому же это была истинная правда, за исключением того, что братья Катаевы решались упоминать его имя в разговорах с посторонними. Новая Москва обстраивалась, выходила в люди, брала первые рекорды 490 и открывала первые счета в банках, покупала мебель и писала романы... Все были потенциальными выдвиженцами, потому что каждый день кто-нибудь выбывал из жизни и на его место выдвигался другой.
Каждый был, конечно, кандидатом и на гибель, но днем об этом не думали — для подобных страхов достаточно ночи. О выбывших забывали сразу, а перед их женами, если им удавалось закрепиться на части жилплощади, сразу захлопывались все благополучные двери. Впрочем, жен оставалось все меньше — в 37-м уже начали не только рубить под корень, но и выкорчевывать.
О.М. хорошо относился к Катаеву: «В нем есть настоящий бандитский шик», — говорил он. Мы впервые познакомились с Катаевым в Харькове в 22 году. Это был оборванец с умными живыми глазами, уже успевший «влипнуть» и выкрутиться из очень серьезных неприятностей. Из Харькова он ехал в Москву, чтобы ее завоевать. Он приходил к нам в Москве с кучей шуток — фольклором Мыльникова переулка, ранней богемной квартиры одесситов. Многие из этих шуток мы прочли потом в «Двенадцати стульях» — Валентин подарил их младшему брату, который приехал из Одессы устраиваться в уголовный розыск, но, по совету старшего брата, стал писателем.
К концу двадцатых годов — с первыми успехами — у всех прозаиков моей юности, кроме Тынянова и Зощенко, начало прорываться нечто грязно-беллетристическое, кондовое... У Катаева эта метаморфоза, благодаря его талантливости и цинизму, приняла особо яркую форму. Под самые тридцатые годы мы ехали с Катаевым в такси. До этого мы не виделись целый век, потому что подолгу жили в Ленинграде или в Крыму. Встреча после разлуки была самой дружественной, и Катаев даже вызвался нас куда-то проводить. Он сидел на третьем откидном сиденье и непрерывно говорил — таких речей я еще не слышала.
Он упрекал О.М. в малолистности и малотиражности: «Вот умрете, а где собрание сочинений? Сколько в нем будет листов? Даже переплести нечего! Нет, у писателя должно быть двенадцать томов — с золотыми обрезами!..» Катаевское «новое» возвращалось к старому: все написанное — это приложение к «Ниве»; жена «ходит за покупками», а сам он, кормилец и деспот, топает ногами, если кухарка пережарила жаркое. Мальчиком он вырвался из смертельного страха и голода и поэтому пожелал прочности и покоя: денег, девочек, доверия начальства. Я долго не понимала, где кончается шутка и начинается харя. «Они все такие, — сказал О.М., — только этот умен».
Это в ту поездку на такси Катаев сказал, что не надо искать правду: «правда по-гречески называется мрия»...
В Ташкенте во время эвакуации я встретила счастливого Катаева. Подъезжая к Аральску, он увидел верблюда и сразу вспомнил Мандельштама: «Как он держал голову — совсем как О. Э... » От этого зрелища Катаев помолодел и начал писать стихи. Вот в этом разница между Катаевым и прочими писателями: у них никаких неразумных ассоциаций не бывает. Какое, например, дело Федину до верблюдов или стихов? Из тех, кто был отобран для благополучия, быть может, один Катаев не утратил любви к стихам и чувства литературы. Вот почему О.М. ездил с ним по Москве и пил испанское вино в июне 37 года. А провожая нас в переднюю, Катаев сказал: «О. Э., может, вам дадут наконец остепениться... Пора... »
В эпоху реабилитации Катаев все порывался напечатать стихи О.М. в «Юности», но так и не посмел рассердить начальство. Но другие ведь даже не порывались.
Что было бы с Катаевым, если б ему не пришлось писать «Вальтер-Скотта»? Это был очень талантливый человек, остроумный и острый, из тех, кто составляет самое просвещенное крыло текущей многотиражной литературы.
А в то лето мы действительно были бы не прочь «остепениться». Строились планы на будущее: хорошо бы обменять квартиру, чтобы не жить на пятом этаже без лифта... С обменом спешить не надо — пусть Ставский раньше исполнит свое обещание и переселит Костырева...
О.М. отчаянно поспорил с Евгением Яковлевичем по вопросу, который всем нам казался весьма актуальным: стоит ли брать переводы? Е. Я. говорил, что на первое время это совершенно необходимо, а если «вам противно, пусть переводит Наденька». О.М. утверждал, что не переносит этого занятия и не находит себе места, когда «переводит Наденька». Разрешил спор Луппол, главный редактор Гослита. Он сказал, что пока сидит за редакторским столом, Мандельштам не получит ни строчки переводов и вообще никакой работы 491. Вскоре Луппола забрали, и он погиб, а за его стол сел кто-то другой, но это ничего не изменило: люди уходят, а «принципиальные установки» сохраняют силу — они прочнее людей. «Принципиальная установка» — это стена, и пробить ее нельзя по сегодняшний день.
Ответ Луппола нас не отрезвил — мы по-прежнему надеялись, что все образуется. Нарбута уже не было. Мар- гулиса уже не было. Клычкова уже не было 492. Многих уже не было. О.М. бормотал гумилевские строчки — «горе, горе, страх, петля и яма» 493, но потом снова радовался жизни и утешал меня, что все образуется. «Чего ты ноешь? — говорил он. — Живи, пока можно, а там видно будет... Ведь не может же так продолжаться!» Который уж год эта фраза: «ведь не может же так продолжаться» — единственный источник нашего оптимизма. Об этом знал уже Лев Толстой и, услышав эти слова от Безухова, презрительно сказал, что «они» всегда себя так утешают 494.
«Один добавочный день» длился немногим больше недели.
Анна Андреевна, читая Библию, узнала, что «горе, горе, страх, петля и яма» буквальная цитата из пророка Исайи: «Ужас и яма и петля для тебя, житель земли... » 495
МИЛИЦЕЙСКАЯ ВЕНЕРА
«Разве пожарные умирают?» — спросила Татька, племянница О.М. «Разве богатые умирают?» — перефразировал О.М., сообразив в Воронеже, что деньги и благополучие все- таки способствуют долголетию. «Разве в Москве тоже прописывают?» — спрашивал О.М., когда я напомнила ему, что пора подумать о прописке. А тут приехал на денек-другой Костырев, и О.М. сообразил, что тянуть больше нельзя.
Он спустился в домоуправление и тотчас прибежал обратно. «Дай свой паспорт!» — сказал он. «А мой зачем?» Оказалось, что после моего отъезда в мае в Воронеж Косты- рев навел порядок и приготовился к встрече: он выписал меня. До этого я числилась жительницей Москвы, а в Воронеж только «наезжала». Домоуправление даже не знало, что паспорт я обменяла в Воронеже. Как-то это сошло мне с рук... Сам же Костырев успел получить постоянную прописку вместо временной. Для «постоянной» ему полагалось прожить какой-то солидный срок, но он сумел опередить время. «Для Костыре- ва, — сказал управдом, — нам велели сделать исключение... »
Наша квартира была кооперативной, и мы заплатили за нее крупные деньги. По закону мы стали собственниками, и без нашего разрешения у нас никого прописывать не разрешалось. Вот с этими кооперативными квартирами начались осложнения, то есть семьи исчезнувших пробовали удержаться в них и противиться вселению новых жильцов — поэтому уже подготовлялся новый закон, отменявший все права кооперативных застройщиков. Закон еще не был издан, о нем заговорили где-то на самом верху, и появился он едва ли не в конце 38 года, но у нас даже неизданный закон имеет обратную силу. Да при чем тут законы!
Костыревская прописка указывала, что ему помогают захватить квартиру, и это было плохим предзнаменованием, но О.М. почему-то ничуть не огорчился. Он стал фаталистом советского толка: «Захотят — все образуется, не захотят — ничего не поделаешь!» Его фатализм распространялся и на меня — вот тогда-то и была произнесена фраза: «Ты вернешься в Москву, если вернут меня. Одну тебя не пустят...» Через четверть века после смерти О.М. мне все же разрешили поселиться в Москве, хотя его еще как будто не пускают, если не считать щелку, куда ему разрешили заглянуть и которая называется журналом «Москва» 496.
Костырев — деталь, один из винтиков сложного механизма. Это был человек без лица, один из тех, кого нельзя узнать на улице или в автобусе, но чье лицо просвечивает во многих лицах. При любой исторической конъюнктуре для него бы нашлось гороховое пальто, но наше время благоприятствовало этому роду людей, и он стал и писателем, и генералом одновременно. Поселившись в комнате О.М., он непрерывно выстукивал на машинке свои дальневосточные рассказы и на той же машинке переписывал стихи.
Однажды, печатая «Разрывы круглых бухт», он сказал мне: «О. Э. любит Крым только потому, что не побывал на Дальнем Востоке». По его мнению, каждому писателю следовало побывать на Дальнем Востоке. А в это время уже потянулись эшелоны с заключенными ко Второй Речке во Владивостоке — начала осваиваться Колыма, и мы это знали. У человека, к которому приставили такого крупного работника, как Костырев, были большие шансы попасть на Дальний Восток, но пока речь шла не о Колыме, а только о прописке в Москве.
Районная милиция отказала с необычайной быстротой. Нам объяснили, что еще остается центральная на Петровке. «Если откажут, — сказал О.М., — вернемся в Воронеж». Мы даже созвонились с нашей бывшей хозяйкой, чтобы она придержала для нас на всякий случай комнату. На Петровке нам вручили отказ и объяснили, почему О.М. не пускают в Москву: судимость.
Не надо путать «судимость», чисто советское понятие, сейчас как будто отмененное, если приговор не превышает пяти лет, с поражением в правах по постановлению суда. Судимость — это клеймо на всю жизнь, и не только на том, кого судили, но и на членах семьи. Я десятки раз заполняла анкеты с вопросом, есть ли судимость у меня или у ближайших родственников. Чтобы скрыть «судимость» родственников, выдумывали себе ложные биографии. Сказать или не сказать про погибшего отца — одна из основных тем семейных разговоров, когда дети в случайно уцелевших семьях кончали школу. Несколько лет я живу без клейма отраженной судимости, но на мне есть еще клеймо литературное.
На Петровке мы впервые узнали, какие последствия влечет за собой судимость. «Куда вы едете?» — спросил милицейский чин, вручивший О.М. отказ: он должен был отметить на «деле», куда мы отправляемся. «Обратно в Воронеж», — ответил О.М. «Поезжайте, — сказал милицейский чин, но тут же прибавил: — Только вас там не пропишут». Оказалось, что по приговору «минус двенадцать» перед О.М. закрывалось двенадцать городов, но, отбыв три года, он лишался права жить в семидесяти с лишним городах — и при этом на всю жизнь.
«А если б я остался в Воронеже?» — спросил О.М. Милицейский объяснил, что «у нас еще имеются недочеты в работе», поэтому про О.М. могли забыть, но только на время, а потом все равно выселили бы из запрещенного города. Сейчас нас это уже не удивляет: мы привыкли к тому, что прописка — это высокий барьер, через который могут перескочить только призовые скакуны. Никто, кроме вызванных на работу, не может прописаться ни в одном городе, и для прописки нужен паспорт, а есть много категорий людей, лишенных этого документа. Такие вообще не могут двинуться с места. Многие среди нас и сейчас не понимают, что паспорт в нашей стране — тоже настоящая привилегия. Но в 37 году это было новшество, и О.М. серьезно сказал: «Прогресс».
«Попробуй еще раз подать без меня, — посоветовал мне О.М., когда мы вернулись домой. — Ведь у тебя никакой судимости нет... »
Это был первый и единственный случай, когда он попробовал отделить мою судьбу от своей. И я решила попытать счастья: это тоже был первый и единственный случай, когда мне захотелось спасти квартиру.
За столиком в большом зале сидели главные милиционеры города. Получив отказ, я захотела узнать причину. «Судимость», — сказал милицейский. «У меня нет судимости», — возмутилась я. «Как нет? — удивился чин и порылся в бумагах. — Вот, Осип, судимость...» «Это мужчина — Осип, — упорствовала я, — а я женщина — Надежда... » Чин признал мою правоту. «В самом деле, — сказал он, но тут же пришел в ярость: — А при чем здесь, что он мужчина? Он вам кто? Муж?»
Милицейский встал и хлопнул кулаком по столу: «А вы знаете, что такое пятьдесят восьмая статья?» Он что-то еще кричал, а я в страхе убежала, хотя прекрасно понимала, что ярость у него напускная и он, отказывая мне, просто выполняет инструкцию и не знает, что мне ответить на мои домогательства. Мы все и всегда выполняли инструкции и, если нам перечили, внезапно меняли тон. Кое-кому повезло, и инструкции, которые они выполняли, были вполне невинного свойства, вроде отказа в медицинской справке, снятия студента со стипендии или отправки кончившего вуз в неугодное ему место. Другие по приказу начальства били наотмашь кулаком, выселяли и арестовывали. Вопрос решался только профессией выполнявшего приказы. Я бы не испугалась, если б на меня накричал желчный милиционер, но устами этого говорило государство, и с тех пор я не могу без дрожи войти в милицию, тем более что наши нелады продолжаются и я всегда живу не там, где меня сочли бы полномочной гражданкой. От Мандельштама я унаследовала бездомность и полное отсутствие корней. Именно поэтому меня забыли выкорчевать.
Мандельштам ждал меня на улице. Что нам оставалось делать, как не вспомнить гумилевскую пародию на стихи о Венеции, которая называлась «Милицейская Венера»: «Человек родится, он же умирает, А милиция всегда нужна...» И мы пошли домой — в дом, который уже не был нашим домом.
СЛУЧАЙНОСТЬ
Судьбы наши не захотели разделиться, но именно то, что тогда они не разделились, отделило мою гражданскую судьбу от мандельштамовской: бродячая и бездомная, в чужом кругу, среди чужих людей, я меньше о нем напоминала, чем живи я в писательском доме или вообще в Москве. За мной, конечно, всюду следовало мое досье, личное дело, заведенное на меня органами, но я числилась «за Москвой», и провинциальные доносы меня не сгубили. Благодаря Костыреву, который выгнал меня из дому, и накричавшему на меня милиционеру я уцелела.
Если б я осталась в Фурмановом переулке, писатели, соблазненные жилплощадью или из чисто государственных побуждений, непременно напомнили бы обо мне властям предержащим.
Меня спасла случайность. Нашими судьбами слишком часто управляли случайности, но в большинстве случаев они были роковые и случайно приводили людей к гибели. Я много наблюдала таких случайностей, когда часами стояла в очередях с передачей денег или за справкой в прокуратуре. Однажды я видела женщину, у которой случайно забрали сына вместо его однофамильца и соседа, которого в момент ареста не было дома. Женщине удалось пробиться куда-то и доказать, что в ордере, по которому забрали ее сына, стояло имя и отчество его соседа. Ей пришлось для этого свернуть горы, и она это сделала. Уже пришел приказ об освобождении, но тут выяснилось, что сына нет в живых. Он погиб по дикой случайности, а сосед случайно выжил и скрылся.
Женщина — дело было в прокуратуре — рыдала и выла, узнав о смерти случайно забранного сына. Прокурор вышел из своей клетки и накричал на нее с такой же напускной яростью, как милиционер — на меня. Кричал он из воспитательных целей: разве можно выполнять ответственную прокурорскую работу, не обеспечив себе тишины? Обязанности прокурора заключались в том, что он давал справки — одному говорил: десять лет, другому: десять без права переписки. Справок о смерти здесь не выдавали; женщина, у которой умер сын, отличалась, видно, неслыханной хваткой, раз добилась объяснения, почему не возвращается ее сын. О смерти обычно узнавали случайно или не узнавали вовсе, а что такое — «без права переписки», тогда еще не понимали.
Вокруг кричащего прокурора и воющей женщины собрались люди из очереди. Они тоже не одобряли крикунью. «Что уж тут плакать, — резюмировала какая-то терпеливая баба, тоже справлявшаяся о сыне, — теперь уж не воскресишь... Только нас задерживает». Скандалистку вывели, и снова водворился порядок.
У советского человека развито особое уважение к учреждениям, или, как это называлось раньше, присутственным местам. Если бы сын умер дома, никто не возмутился бы крику и причитаниям матери, но внутренняя дисциплина не позволяла шуметь в присутственных местах. Все мы отличаемся поразительной выдержкой. Мы умели прийти на службу после ночного обыска и ареста близких и там улыбаться, как всегда. Улыбаться нам полагалось. Нами руководил инстинкт самосохранения, страх за своих и особый кодекс советских приличий.
При втором аресте сына Анна Андреевна нарушила этот кодекс: она взвыла в присутствии тех, кто пришел за Левой. Вообще же она держалась хорошо и даже заслужила одобрение Суркова: «Анна Андреевна так поразительно держала себя эти годы...» А попробуй держи себя иначе, когда там у тебя заложник... Случайность ли, что почти никто из нас не нарушал правил советского приличия? А вот О.М. их не соблюдал совершенно. У него не было никакой выдержки. Он шутил, кричал, ломился в закрытые двери, ярился и не переставал удивляться тому, что происходит, до последней минуты.
Сейчас моя выдержка и самодисциплина ослабели, и я пишу эти страницы, хотя нам объяснили, что вспоминать те годы надо умеючи. Единственная разрешенная форма подобных воспоминаний — показ того, что человек в любых условиях остается верным строителем коммунизма и умеет отличать главное — нашу цель — от второстепенного — своей собственной искалеченной и растоптанной жизни. О правдоподобии этой концепции не позаботился никто: без этого можно обойтись... Выдвинули ее, как будто, люди, проведшие полжизни в лагерях, а те, кто их на каторгу загнал, одобрительно кивнули. Мне только раз пришлось столкнуться со сторонником этой концепции — между мной и ими стоят непроницаемые социальные перегородки, и эта встреча могла состояться только случайно.
«Что это еще за Солженицын? Ваши все о нем говорили», — спросил меня мой сосед по купе — я ехала в Псков из Москвы, и меня провожала целая ватага, взволнованная и радостная, потому что накануне мы узнали, что Твардовский наконец добился разрешения напечатать рассказ Солженицына в «Новом мире». Поглядев на своего насупленного спутника, я сразу поняла, что между нами существует незримая связь на манер сообщающихся сосудов. Есть, впрочем, разница: жидкость в сообщающихся сосудах колеблется, пока не сравняются уровни, а наше с ним душевное состояние никогда не бывает на одном уровне — чем выше у него, тем ниже у меня и наоборот.
Я рассказала про Солженицына и узнала его приговор: зря печатают... «Читали рассказ "Самородок"?.. Можно бы обойтись без него, но все-таки есть воспитательная идея...» 497 На мои возражения он сказал: «Надо понимать — это была историческая необходимость». «Почему необходимость, — возразила я, — ведь говорят, это случайность: плохой характер Сталина». «С виду вы человек образованный, а Маркса плохо читали. Забыли, что ли, что случайность — это неосознанная необходимость?»... Это означало, что не будь Сталина, кто-нибудь другой загнал бы в лагеря всех этих людей...
У моего спутника была военная куртка без погон и желтое одутловатое лицо, как у людей, всю жизнь просидевших за письменным столом и страдавших бессонницей. А сидеть он привык на кресле: качнувшись всем корпусом к собеседнику, он вдруг слегка приподнимал руки, словно искал для опоры ручки кресла.
В разговорах моих друзей он уловил еще имя Пастернака. «Тот самый Пастернак?» К истории с книгой Пастернака он отнесся с профессиональной четкостью: это был просто грубый недосмотр. «Как могли допустить... Подумайте, до чего довели: за границу переслал. Прохлопали...» Самого Пастернака он не читал и «читать не собирался». «Кто же его читает? Я в курсе литературы, приходится... И то не слышал...» Я возразила, что он не слышал ни про Тютчева, ни про Баратынского. Он вынул записную книжку: «Как вы сказали? Ознакомлюсь... »
Про себя он сначала сказал, что он врач, сейчас на пенсии — по возрасту как будто рановато на пенсию — и занимается в помощь милиции работой с малолетними правонарушителями. «Почему не медициной?» — «Так пришлось». Медицина оказалась далеким прошлым, а в своей деятельности ему почему-то приходилось выслушивать и сторонников и врагов прошлого режима. «Где ж это враги могли разговаривать?» — спросила я, но ответа не последовало. Выйдя в отставку, он выбрал Таллин, где ему случалось бывать «по долгу службы», и ему дали там трехкомнатную квартиру, а живут при нем жена и младший сын. «Что-то я не слышала, чтобы врачам давали трехкомнатные квартиры на такую семью», — сказала я. «Бывает», — лаконично ответил он.
Вспомнив про семью, он поделился со мной, как с педагогом, своим горем. Старшие двое у него удачные. Он себе устроил вроде отпуска и ездил их навещать: дочь замужем за секретарем обкома, сын сам работает в обкоме. А вот младший, родившийся после войны, никуда не годится — тунеядец, хочет бросить школу и идти работать на завод. «Почему ж тунеядец, если хочет работать?» — спросила я. Оказалось, что сын не хочет жить с отцом — товарищи ему наговорили; мало того, он еще действует на мать, и она тоже стала чего-то ершиться. «А все потому, что старшие нужду знали во время войны: аттестата ведь не хватало. Младший в довольстве рос — апельсины, шоколад. Вот и вырос таким. Рожать его не надо было... » Он не сумел мне объяснить, как будет при коммунизме, когда дети не будут знать нужды: все ли они отобьются от рук? А товарищи сына, видно, запомнили деятельность отца, приезжавшего в Таллин по долгу службы.
Мне было ясно, что я разговариваю с «обломком сталинской империи». Случайность ли, что сын взбунтовался против своего отца? Случайность ли, что отцу не хочется ворошить прошлого, этой «исторической необходимости», ради которой он поусердствовал? Повесть Солженицына как оселок: по реакции каждого читателя можно судить о его прошлом или о прошлом его семьи. Прошлое еще не изжито и не осмыслено. Слишком много народу принимали в нем участие, прямое или косвенное, или, по крайней мере, молчали о том, что знали, чтобы теперь мы осмелились прямо взглянуть ему в глаза. Совершенно ясно, чего хотят «обломки империи», которые сейчас сидят в безвестности и занимаются в помощь милиции воспитанием трудновоспитуемых. Они ждут прихода своих модернизированных единомышленников, чтобы благословить молодое и незнакомое племя.
Люди, просто молчавшие или закрывавшие глаза на то, что происходит, тоже стараются как-то оправдать прошлое. Эти обычно обвиняют меня в субъективизме: вы затрагиваете только одну сторону, а ведь было еще многое другое: строительство, постановки Мейерхольда, челюскинцы — мало ли что... Я могла бы прибавить, что еще существовало и небо, и звезды, но все же надо извлечь смысл из того, что совершилось. Мы пережили тяжкий кризис гуманизма девятнадцатого века, когда рухнули все его этические ценности, потому что они были обоснованы только нуждами и желаниями человека, или попросту его стремлением к счастью. Зато двадцатый век продемонстрировал нам со школьной наглядностью и то, что зло обладает огромной силой самоуничтожения. В своем развитии оно неизбежно доходит до абсурда и самоубийства. К несчастью, мы еще не поняли, что зло, самоуничтожаясь, может уничтожить всякую жизнь на земле, и об этом не следовало бы забывать. Впрочем, сколько бы ни кричали люди об этих простых истинах, их услышат только те, кто сами не хотят зла. Ведь все уже было, и кончалось, и начиналось снова, но всегда с новой силой и с большим охватом. К счастью, я уже не увижу, что готовит нам будущее.
МОНТЕР
«Сдаваться еще рано», — сказал наутро О.М. и пошел в Союз писателей к Ставскому, но тот его не принял: раньше чем через неделю, — передал он через секретаря, — он принять О.М. не сможет, потому что занят по горло. Из Союза О.М. бросился в Литфонд, и там, на лестнице, с ним случился припадок стенокардии 498. Вызвали скорую помощь и доставили О.М. домой, приказав лежать. О.М. только этого и хотел: он надеялся дождаться приема у Ставского и через него добиться прописки.
Ему было невдомек, что, умывая руки, все эти ставские, которые служат посредниками между нами и нашими хозяевами, всегда говорят, что они заняты: минутки не могут уделить... Точно так Сурков в 59 году, когда меня выгнали в последний раз из Москвы, объяснил, что никак не может вырвать минутки, чтобы поговорить о моем деле с товарищами. Мне это, впрочем, грозило только бездомностью, а в сталинское время речь шла о жизни и смерти.
В довольно хорошем настроении О.М. полеживал на «бессарабской линейке», и каждый день к нему приходил врач из Литфонда 499. Дней через десять его отправили к консультанту Литфонда, профессору Разумовой, женщине с умным лицом, в комнате которой висели этюды Нестерова. Нас удивило, с какой легкостью она дала справку о том, что О.М. нуждается в постельном режиме и общем обследовании. Конечно, она не обязана была знать юридическое положение О.М., но после воронежских и чердынских мытарств отношение Разумовой, да и других врачей Литфонда показалось нам удивительным — словно снова возникла в России интеллигенция с ее отношением к ссыльным.
Тут-то О.М. и завладела безумная мысль — перехитрить судьбу и любым способом зацепиться за Москву, единственный город, где у нас все-таки была крыша над головой и мы могли как-то существовать. Его спутало то, что и сам Литфонд шел ему навстречу: посылал врачей и справлялся о здоровье. Как это объяснить? Быть может, кто-нибудь из работников сочувствовал О.М., а может, они просто испугались, увидев, как протекает припадок, — как бы их потом не обвинили, что они не оказали вовремя помощь... И то и другое было вполне реально. Так или иначе, Литфонд старался чем-то помочь, а в наших условиях — это вещь удивительная: уравниловки ведь у нас не было и нет, и каждому положено лишь то, чего он заслужил.
Приехал Костырев, покрутился, стуча дверями, и ушел, сообщив моей матери, что пробудет несколько дней в Москве. Вскоре он вернулся и оставил свою дверь к нам в комнату открытой. Мы — у нас еще сидел Рудаков, находившийся в Москве проездом из Ленинграда в Крым, — решили, что Костырев просто подслушивает, но оказалось, что он ждет посетителя. Этого посетителя он к себе в комнату не провел, но остановился с ним в нашей комнате, где мы сидели за шкафом. Разговаривал он с пришедшим о проводке. Посетитель, очевидно монтер, советовал проводку менять, и у меня даже мелькнула мысль, что Костырев становится чересчур хозяйственным. «Что-то не то», — вдруг сказал О.М., насторожившись. Я не успела остановить его: мне показалось, что у него снова начались галлюцинации, потому что он выскочил из-за шкафа и подошел прямо к монтеру: «Нечего притворяться, — сказал он, — говорите прямо, что вам нужно — не меня ли?»
«Что он делает», — в отчаянии шепнула я Рудакову, в полной уверенности, что О.М. бредит. Но, к моему удивлению, монтер принял это как должное. Еще две-три реплики, и они показали друг другу документы. Тот, кто минуту назад изображал монтера, потребовал, чтобы О.М. шел за ним в милицию. У меня было смешанное чувство ужаса и радости. Мелькнули две мысли: «Уж не вышлют ли его этапом?» и «Слава Богу, это не галлюцинации»...
О.М. увели в милицию. Рудаков побежал за ним. Но доставить преступника в участок не удалось: по дороге его опять хватил припадок. Вызвали скорую помощь, и наверх его внесли на кресле, которое раздобыли в нижней квартире у Колычева. Пока врач возился с О.М., сыщик-монтер сидел в комнате. Когда О.М. отлежался, он показал странному гостю все свои медицинские справки. «Дайте ту, с треугольной печатью», — сказал сыщик и, забрав справку Разумовой, пошел к Костыреву звонить по телефону. Получив инструкцию, он вернулся к нам: «Пока лежите», — и ушел 500.
Несколько дней О.М. пролежал. Каждый день, утром и вечером, приходили наш монтер или его сменщики — все в штатском. Кроме них приезжали врачи. Днем О.М. развлекался: «Сколько у них со мной хлопот!» — и рассуждал о том, что к нам пришли бы ночью, если б он вовремя не сообразил, что за птица этот монтер... Ночью настроение портилось. Однажды, проснувшись, я увидела, что он стоит, закинув голову и растопырив руки, у стены, в ногах у кровати. «Чего ты?» — спросила я. Он показал на распахнутое окно: «Не пора ли?.. Давай... Пока мы вместе...» Я ответила: «Подождем», — и он не стал спорить. Хорошо ли я сделала? От скольких мучений я бы избавила и его, и себя...
Утром мы выдержали визит монтера, который обещал прислать «своего врача». Вечернего сыщика мы дожидаться не стали и ушли из дому. Ночевали мы у Яхонтова, развлекаясь, как могли. Днем я пришла домой, чтобы приготовить вещи к отъезду, но Костырев сбегал в милицию, и на этот раз туда потащили меня. «Где Мандельштам?» — «Уехал». — «Куда?» — «Не знаю... » Мне приказали покинуть Москву в двадцать четыре часа. За свою работу Костырев получил комнату О.М. размером в 16 метров. Там и сейчас живут его вдова и дочь. Хотелось бы, чтобы дочка прочла про своего отца, но у таких родителей дети книг не читают, разве что «по долгу службы», если они тоже попали в «Литературный отдел» Лубянки. В этом случае лучше, чтобы эта рукопись ей не попадалась.
Три дня мы просидели у Яхонтова, обложившись картами Московской области. Выбрали мы Кимры. Соблазнила нас близость Савеловского вокзала от Марьиной Рощи, где жили Яхонтовы, а еще то, что Кимры стоят на Волге. Уездный городок на реке лучше, чем такой же городок без реки. В квартире на Фурмановом мы больше не показывались. Вещи на вокзал обещали привезти братья — Александр Эмильевич и Евгений Яковлевич. Чтобы проститься с моей матерью, мы вызвали ее на бульвар. Увидев маму, О.М. встал и пошел с протянутой рукой ей навстречу. «Здравствуйте, моя нелегальная теща», — сказал он. Мама только ахнула. В начале июля мы покинули Москву.
В сущности, милиция проявила необычайную гуманность и мягкость: больному, незаконно проживавшему вМоскве, дали отлежаться, а потом предложили уехать. Обычно так не церемонятся, да и больные не решаются задерживаться в запрещенных городах. Кроме того, в нашем случае милиция поступила совершенно законно — ведь людям с судимостью запрещено жить в больших городах. Я же потеряла «связь с Москвой», потому что ездила в провинцию к человеку с судимостью. «Должно же защищаться государство», — сказал мне как-то Нарбут. Но в том-то и дело, что, защищаясь, оно создало слишком много законов, чтобы оградить себя от человека.
Еще вопрос: преувеличивал ли О.М. свои болезни, пытаясь обмануть государство? Несомненно. Ведь понадобились еще целый год бродяжничества и восемь месяцев тюрьмы и лагеря, чтобы отправить его на тот свет. У нас имеют право жаловаться на несмертельные недуги только те, кто полезен государству. Политические преступники должны умирать на ногах. О.М. слег в постель, когда он мог еще держаться на ногах, и вел себя так, будто он нужный человек, которого государство лечит, пестует и холит. Следовательно, он свои болезни преувеличивал и старался обмануть государство. А оно имело не только законное, но и моральное право защищаться от такого недисциплинированного гражданина.
Наше государство опекает двести миллионов граждан и не собирается потакать тем, кто ему не служит верой и правдой. Государство — это самодовлеющая сила, которая лучше нас знает, что нам нужно. Когда все народы пойдут по нашему пути, они узнают, что «случайность — это неосознанная необходимость».
ДАЧНИКИ
«Рано что-то мы на дачу выехали в этом году», — сказал О.М., укрывшись от московской милиции в Савелове, маленьком поселке на высоком берегу Волги, против Кимр. Лес там чахлый. На пристанционном базаре торговали ягодами, молоком и крупой, а мера была одна — стакан. Мы ходили в чайную на базарной площади и просматривали там газету. Называлась чайная «Эхо инвалидов» 501 — нас так развеселило это название, что я запомнила его на всю жизнь. Чайная освещалась коптящей керосиновой лампой, а дома мы жгли свечу, но О.М. при таком освещении читать не мог из-за глаз. Все мы достаточно в нашей жизни насиделись при коптилках, так что со зрением у нас не очень хорошо... Да и книг мы с собой почти не взяли, потому что не собирались пускать корней и жили как настоящие дачники. Это была временная стоянка — она нам понадобилась, чтобы передохнуть и оглядеться.
Савелово — поселок с двумя или тремя улицами. Все дома в нем казались добротными — деревянные, со старинными наличниками и воротами. Чувствовалась близость Калязина, который в те дни затоплялся. То и дело оттуда привозили отличные срубы, и нам тоже хотелось завести свою избу. Но как ее заведешь, когда нет денег на текущий день? Жители Савелова работали на заводе, а кормились рекой — рыбачили и из-под полы продавали рыбу. Обогревала их зимой тоже река — по ночам они баграми вылавливали сплавляемый с верховьев лес. Волга еще оставалась общей кормилицей, но сейчас уже навели порядок и реки нас не кормят...
Мы предпочли остаться в Савелове — конечной станции Савеловской дороги, а не забираться в Кимры, облупленный городок на противоположном берегу, потому что переправа осложняла бы поездки в Москву. Железная дорога была как бы последней нитью, связывавшей нас с жизнью. «Селитесь в любой дыре, — посоветовала Г. Мекк, испытавшая все, что у нас полагается, то есть лагерь и последующую "судимость", — но не отрывайтесь от железной дороги: лишь бы слышать гудки... »
Запрещенный город притягивает, как магнит. Прописка разрешалась, начиная со сто пятой версты от режимных городов, и все железнодорожные пункты в этой зоне забивались до отказа бывшими лагерниками и ссыльными. Местные жители называли их «стоверстниками», а женщин более точно: «стопятницами». Это слово напоминало им о мученице Параскеве Пятнице, о сто пятой версте. Я сообщила это слово Анне Андреевне, и оно попало в поэму 502. Но узнала я его не в Савелове, а в Струнине, где поселилась после ареста О.М. Так называли меня там рабочие на текстильной фабрике, где я обслуживала двенадцать банкоброшальных машин и, меняя с кем-нибудь дневную смену на ночную, — ведь все предпочитали работать днем, а не ночью, — ездила в Москву с передачами или за справками, которых нигде не давали.
Среди московских стоверстников и стопятниц особой популярностью пользовался Александров — «юродивая слобода» из стихов О.М. 5 03, — потому что они пересаживались в Загорске на электричку и успевали за один день съездить в Москву, чтобы раздобыть денег или «похлопотать», а вечером вернуться с последним поездом на свое законное место жительства: ведь человеку полагается ночевать там, где он прописан. Поездка из Александрова, благодаря электричке, занимала не больше трех часов, вместо четырех или четырех с половиной по другим дорогам.
Когда в 37 году начались повторные аресты, скопления людей с судимостью в определенных местах оказались на руку органам: вместо того, чтобы вылавливать их поодиночке, они сразу подвергали разгрому целые города. Так как такие мероприятия производились по плану и контролировались цифрами, чекисты, наверное, получили немало наград за самоотверженный труд и выполнение плана. А опустошенные городки опять заполнялись потоками стоверстников, которых, в свою очередь, ожидал разгром. Кто мог поверить, что городки вроде Александрова были просто западней? Ни у кого из нас не вмещалось в голову, что происходит систематическое уничтожение определенных категорий людей, то есть тех, кто однажды подвергся репрессиям. Ведь каждый верил, что у него индивидуальное дело, и считал рассказы про «заколдованное место» обывательской болтовней.
В Москве нас успели предупредить о побоище, происходящем в Александрове, и мы, конечно, не поверили. Мы не поехали туда, потому что О.М. не захотелось в «юродивую слободу». «Хуже места не найти», — сказал он. Кроме того, мы выяснили, что в Александрове чудовищные цены на комнаты, и не пошли по проторенной дорожке.
В Савелове ни дачников, ни стоверстников кроме нас не было, если не считать нескольких уголовников, пережидавших там грозу: охотились не на них, но в случае недохватки могли захватить и их, чтобы не срывать плана. С одним из них мы разговорились в чайной, и он очень толково объяснил нам, какие у Савелова преимущества по сравнению с Александровом или с Коломной, например: «Если шпана вся в одном месте соберется, ее сразу, как пенку, снимут...» Он оказался сообразительней наивной «пятьдесят восьмой» статьи, среди которой было много людей со старыми университетскими значками, а они твердо помнили, что каждый индивидуально несет ответственность за свои преступления и что за одно преступление никто дважды не отвечает. А поскольку они вообще никаких преступлений за собой не знали, им все мерещилось, что они добьются справедливости — ведь так вечно продолжаться не может! — а вместо этого попадали в фургон, именовавшийся «Черной Марусей» или «Черным вороном».
В 1948-53 годах я снова наблюдала «стоверстную драму», крохотную драму без содранной кожи, общего рва, без свинца и пыток, которыми так избаловала нас наша эпоха. Я жила в Ульяновске и видела, как его аккуратно очищают от всех, кто получил «судимость». Часть из них забрали сразу, остальных лишили прописки, и они хлынули в стоверстную зону. Там пользовался популярностью город Мелекесс.
Туда отправился и мой знакомый скрипач, бывший рап- мовец 504 и бывший партиец, человек возраста О.М., делавший когда-то музыкальную политику с сестрой Брюсова. В 37 году он попал в лагерь и, отсидев восемь или десять лет, попал в конце сороковых годов в Ульяновск. Обезумев от счастья и думая, что все плохое уже позади, — сколько раз все мы попадались на эту удочку! — скрипач решил начать новую жизнь, женился — прежняя жена и дети успели от него «отмежеваться» — на моей сослуживице, хорошей женщине, и пристроился в музыкальной школе. Новый сын — лобастый мальчишка — уже тянулся к скрипке, и счастливый отец мечтал сделать из него скрипача.
Он убеждал меня, что нет большего счастья, чем жить искусством и ради искусства, и цитировал по этому поводу классиков марксизма. Сыну было года три, когда отца вызвали в милицию, лишили прописки и предложили покинуть город в двадцать четыре часа. Я случайно зашла к ним в этот день, сразу все поняла по их лицам и так и осталась их конфиденткой: подобные истории всегда хранились в тайне, иначе могла пострадать вся семья.
В ту же ночь скрипач выехал в Мелекесс. Там он снял угол и даже достал несколько уроков скрипки и рояля. Вскоре среди хлынувшей в Мелекесс толпы бывших лагерников начались аресты. В маленьких городках такие вести распространяются мгновенно: квартирная хозяйка не преминет сказать соседке, что у нее ночью увели квартиранта. Аресты означали, что в Мелекессе образовалось скопление подозрительных элементов и местным органам спущен план очистки города. Все бросились в милицию выписываться, и вокзал переполнился беженцами. Скрипач тоже умудрился вовремя убежать из опасного города.
С тех пор, до самой смерти Сталина, то есть два с лишним года, он метался вниз и вверх по Волге — вплоть до Сызрани и по всем железнодорожным веткам, кочуя из города в город. В иных местах ему не удавалось даже найти угла, так как все было забито беглецами; в других не прописывали. Иногда он устраивался и даже доставал уроки в местной музыкальной школе, но тут до него доходила весть о том, что и здесь начались аресты, и он снимался и убегал. Во время своих странствий он иногда проезжал через Ульяновск и ночью пробирался к жене. Днем высунуться на улицу или постучаться к жене он не смел — соседи бы тотчас донесли. Он дрожал от страха, худел, кашлял и снова пускался в путь вместе со своей скрипочкой. И в каждом новом городе все начиналось сначала. Он даже съездил в Москву жаловаться в Комитет искусств, где его еще помнили, что в музыкальные школы принимают людей без всякого образования, а он, с его квалификацией, остается без работы... Ему обещали посодействовать, но в том городке, где он хотел осесть, начались аресты, и он убежал. Ему даже не довелось узнать, исполнили ли московские чиновники свое обещание.
После смерти Сталина ему разрешили, как инвалиду, вернуться к жене в Ульяновск. Умер он дома, но сына скрипичному искусству не научил. Он даже не смел приблизиться к мальчику — боялся заразить его туберкулезом, полученным во время странствий по уездным городам, предпринятых для спасения жизни.
Скрипачу благоприятствовало все: оседлая жена, которую не сняли с работы, потому что она сумела скрыть свой брак, к тому же и не зарегистрированный, опытность — всегда вовремя узнавал про опасность, даже национальность: тогда первый удар направлялся на евреев. Скрипка давала ему кусок хлеба — именно кусок хлеба, а не что другое, но и это очень важно. Музыканты и вообще пострадали меньше людей других профессий. Но спасся он только благодаря своей неукротимой энергии. Многие на его месте так бы и остались ждать ареста в Мелекессе: «разве от "них" спрячешься!». А спасся он только для того, чтобы приехать умирать домой. Ведь это тоже огромное счастье.
Глядя на удачливого скрипача, я всегда думала о том, что бы ожидало О.М., если б он выжил и вернулся из лагеря. Если б мы могли предвидеть все возможные варианты судьбы, мы не упустили бы последнего шанса нормальной смерти — открытого окна нашей квартиры на пятом этаже писательского дома на Фурмановом переулке в городе Москве.
Воронеж был чудом, чудо нас туда привело, а чудеса не повторяются.
ВОЛКА КОРМЯТ НОГИ
В детстве, читая про французскую революцию, я часто задавалась вопросом, можно ли уцелеть при терроре. Теперь я твердо знаю, что нельзя. Кто дышал этим воздухом, тот погиб, даже если случайно сохранил жизнь. Мертвые есть мертвые, но все остальные — палачи, идеологи, пособники, восхвалители, закрывавшие глаза и умывавшие руки, и даже те, кто по ночам скрежетал зубами, — все они тоже жертвы террора. Каждый слой населения, в зависимости от того, как на него направлен удар, переболел своей формой страшной болезни, вызываемой террором, и до сих пор еще не оправился, еще болен, еще не годен для нормальной гражданской жизни. Болезнь передается по наследству, сыновья расплачиваются за отцов и только, пожалуй, внуки начинают выздоравливать, или, вернее, болезнь принимает у них другую форму.
Какой негодяй посмел сказать, что у нас не было потерянного поколения? Он сказал неслыханную ложь — и это тоже результат террора. Ведь у нас гибло одно поколение за другим, но процесс этот совершенно не похож на то, что было на Западе. Ведь все работали, боролись за свое положение, надеялись на спасение и старались думать только о текущих делах. В такие эпохи текущие дела — настоящий наркотик. Нужно, чтобы их было побольше. Надо в них погрузиться — тогда годы пролетают скорее и в памяти остается серая рябь. Среди моего поколения только единицы сохранили светлую голову и память. В поколении О.М. всех поразил ранний склероз.
Это все точно, но при всем том я не перестаю удивляться, какие мы оказались стойкие. После смерти Сталина брат Женя мне как-то сказал: «Мы еще не знаем, что мы пережили», и это правда. А совсем недавно я ехала в переполненном автобусе. Ко мне примостилась старушка, повиснув всей тяжестью на моей руке. «Тяжело, верно, тебе?» — вдруг спросила она. «Ничуть, — ответила я. — Ведь мы все двужильные». «Двужильные? — переспросила старушка и вдруг рассмеялась. — А правда — двужильные...» «Верно, верно», — сказал кто-то и тоже рассмеялся. С минуту все пассажиры повторяли: «Мы двужильные», но тут автобус остановился, все поползли к выходу и занялись «текущими делами», то есть стали расталкивать соседей. Просветление пришло и ушло: ведь мы действительно двужильные, иначе мы не могли бы пережить того, что выпало нам на долю.
В тот период, который называется «ежовщиной», аресты шли волнами — со спадами и нарастаниями: быть может, в тюрьмах, забитых до отказа, просто не хватало места, а нам, еще находившимся на воле, иногда казалось, что девятый вал уже прошел и все идет на убыль. После каждого процесса люди облегченно вздыхали: ну, теперь конец! А это значило: слава Богу, я, кажется, уцелел... Но затем поднималась новая волна, и те же люди бросались писать статьи с проклятиями «врагам народа». Чего они только не писали про тех, кого уже расстреляли, чтобы потом быть самим расстрелянными... «Сталину не нужно рубить головы, — говорил О.М., — они сами слетают, как одуванчики... » Кажется, он сказал это в первый раз, прочтя статью Косиора и узнав, что, несмотря на все свои статьи, он тоже арестован 505.
Летом 37 года мы были «дачниками», а «летом всего легче», как говорил О.М. В Москву мы ездили довольно часто, иногда даже бывали на дачах у своих знакомых. Были у Пастернака в Переделкине. Он сказал: «Зина, кажется, печет пироги» — и пошел справиться вниз, но вернулся печальный — к Зине нас не допустили... Через несколько лет она мне сказала по телефону, когда, приехав из Ташкента, я позвонила Борису Леонидовичу: «Только, пожалуйста, не приезжайте в Переделкино... » С тех пор я никогда не звонила, а он иногда, встретив меня возле дома на Лаврушинском, где я подолгу жила у Василисы Шкловской, забегал ко мне. Он — единственный человек, который пришел ко мне, узнав о смерти О.М.
В день, когда в последний раз мы были с О.М. y него в Переделкине, он пошел провожать нас на станцию, и мы долго разговаривали на платформе, пропуская один поезд за другим. Борис Леонидович еще бредил Сталиным и жаловался, что не может писать стихов, потому что не сумел тогда по телефону добиться личной встречи. О.М. сочувственно посмеивался, а я удивлялась. После войны сталинский бред у Пастернака как будто кончился. Во всяком случае, он уже не упоминал его в разговорах со мной. А роман был задуман давно, потому что при всякой встрече — еще до войны — Пастернак говорил, что пишет прозу «обо всех нас»... Вероятно, концепция этой прозы видоизменялась с течением времени, что и видно по самому роману. Время было такое, что люди метались и не знали, на чьей стороне правда.
Шкловский в те годы понимал все, но надеялся, что аресты ограничатся «их собственными счетами». Он так и разграничивал: когда взяли Кольцова, он сказал, что это нас не касается, но тяжело реагировал, если арестовывали просто интеллигентов. Он хотел сохраниться «свидетелем», но, когда эпоха кончилась, мы уже все успели состариться и растерять то, что делает человека «свидетелем», то есть понимание вещей и точку зрения. Так и случилось со Шкловским.
Лева Бруни сунул О.М. в карман деньги и сказал: «Кому нужен этот проклятый режим!» Мариэтта сделала вид, что ничего не слышала про аресты: «Кого арестовывают? Почему? Открыли заговор, взяли пять человек, а интеллигентишки подняли крик...» Ее собственная дочь кричала ей в ухо про семью Третьяковых, но Мариэтта, спасаясь блаженной глухотой, ничего не расслышала. Адалис побоялась пустить нас ночевать, что было вполне естественно, но тут же разыграла комедию: «Почему вы не идете к себе домой? Я пойду с вами, и, если придет милиция, я им все объясню... Я берусь». Растерянные люди метались, и каждый говорил то, что ему взбредало на ум, и спасался как может. Испытание страхом — одна из самых страшных пыток, и после нее люди оправиться уже не могут.
Нам не на что было жить, и мы вынуждены были ходить по людям и просить помощи. Часть лета мы прожили на деньги, полученные от Катаева, Жени Петрова и Михоэлса. Он обнял О.М. и, наперебой с Маркишем, старался говорить все самое утешительное. Все время давал деньги Яхонтов, пока не уехал. В каждый свой приезд О.М. ходил в Союз, пытаясь повидаться со Ставским, но тот уклонялся от встречи и поручил О.М. своему заместителю — Лахути.
Лахути изо всех сил старался наладить что-нибудь для О.М. Он даже отправил его в командировку от Союза по каналу, умоляя написать хоть какой-нибудь стишок про строительство. Вот этот-то стишок я и бросила в печку с санкции Анны Андреевны. Впрочем, стихи О.М. о канале никого бы не удовлетворили: он сумел выжать из себя только пейзаж.
ВЕЧЕР И КОРОВА
Мы тоже искали спасения. Люди всегда ищут спасения. Самосожженцы — это Восток, а мы все-таки европейцы и не хотим сами бросаться в огонь. У нас было два плана спасения — один принадлежал мне, другой — О.М. Их объединяла одна общая черта: оба были абсолютно невыполнимы.
Мой план назывался «корова». В нашей стране, где все способы добывать хлеб национализированы, то есть находятся в руках государства, есть две лазейки для частной жизни — нищенство и корова. Нищенством мы жили, и это оказалось невыносимым. От нищих все шарахаются, и никто милостыню подавать не хочет, тем более что собственные средства тоже добыты как милость и милостыня государства...
Когда-то народ в России жалел «несчастненьких» арестантов и каторжников, а интеллигенция считала долгом поддерживать политических ссыльных, но это исчезло вместе с «абстрактным гуманизмом». И наконец, люди боялись нас: мы были не только нищими, но и зачумленными. Все боялись друг друга — ведь ночью могли явиться за самым благополучным человеком, только что напечатавшим в «Правде» статью против «врагов народа». За одним арестом цепочкой шли другие — родственники, знакомые, те, чей телефон записан в записной книжке арестованного, с кем в прошлом году он встречал Новый год, и тот, кто обещал, но, испугавшись, не пришел на эту встречу... Люди боялись каждой встречи и каждого разговора, и тем более они шарахались от нас, которых уже коснулась чума. И нам самим казалось, что мы разносим чуму.
У меня было единственное желание — притаиться в углу и никого не видеть, и поэтому я мечтала о корове. Это та самая «последняя коровенка» народнической литературы, которую мужик, зацепив за рога, повел продавать на базар. Благодаря особенностям нашей экономики корова в течение многих лет могла прокормить семью. В маленьких домишках ютились миллионы семей, живших лоскутным участком, дававшим картошку, огурцы, капусту, свеклу, морковь и лук, и коровой. Часть удоя уходила на прикуп сена, но все же оставалось достаточно молока, чтобы забелить щи. Корова дает независимость людям, и они могут спустя рукава прирабатывать только на хлеб. Государство до сих пор не знает, как ему быть с этим остатком старого мира, мычащим и дающим молоко. Если дать людям сена для коровы, они лодырничают и в колхоз ходят вырабатывать только минимум; заберешь корову — народ с голоду дохнет... Корова то запрещается, то разрешается... Но постепенно их становится все меньше: у баб не хватает сил отстаивать свое рогатое сокровище...
Корова бы нас спасла, и я верила, что могу научиться доить. Мы бы канули, растворились в толпе, никогда бы не вышли из дому, так и засели бы в четырех стенах... Но хибарка и корова требуют огромных капиталовложений — они и сейчас мне не под силу. К нам в Савелове ходили женщины, предлагая срубы по самой низкой цене, а мы только облизывались, так аппетитно они расписывали стены, крепкие и желтые, как желток. Чтобы раствориться в толпе, надо от рождения принадлежать к ней и получить дрянную хибарку с протекающей крышей и участок, обнесенный расшатанным забором, по наследству от какой-нибудь иссохшей от голода бабки. Быть может, в странах капитализма нашлись бы чудаки, которые бы собрали ссыльному поэту на мужицкий дом с коровой, но у нас это исключено. Организовать помощь ссыльному и собрать для него деньги считается преступлением, за которое недолго и самому попасть в лагерь.
К коровьему плану О.М. относился холодно, денег на его осуществление не было, да и сама идея ему не нравилась: «Из таких затей никогда ничего не выходит... » Его план был прямо противоположен моему — он хотел выделиться из толпы. Ему почему-то казалось, что, если он добьется «творческого вечера» в Союзе, ему не смогут не дать какой-нибудь работы. Он сохранял иллюзию, что стихами можно кого-то победить и убедить.
Это у него осталось от молодости — когда-то он мне сказал, что никто ни в чем ему не отказывает, если он пишет стихи. Вероятно, так и было — он провел хорошую молодость, и друзья берегли и ценили его. Но переносить те отношения на Москву 37 года было, конечно, совершенно бессмысленно. Эта Москва не верила ничему и ни во что. Она жила лозунгом: спасайся кто может. Ей плевать было на все ценности мира, и уж подавно на стихи.
Мы это знали, но О.М., человек чрезвычайно активный, не мог сидеть сложа руки. Впрочем, здесь дело не только в его активности: волка кормят ноги, и ему не дано было передохнуть до самой смерти.
Лахути ухватился за мысль о вечере. И ему она показалась спасительной. Да знаю ли я что-нибудь о Лахути, кроме того, что он был приветлив и внимателен? Ровно ничего...
Но в той озверелой обстановке его приветливость казалась чудом. Самостоятельно решить вопрос о вечере ни Ставский, ни Лахути не могли. Все решалось наверху. Мы ждали в Савелове разрешения этого вопроса государственной важности и изредка наведывались в Союз, чтобы узнать мнение по этому поводу высших инстанций.
В одно из посещений Союза О.М. разговаривал в коридоре с Сурковым, а выйдя на улицу, нашел у себя в кармане триста рублей. Сурков, видно, тихонько сунул эти деньги ему в карман. Не всякий бы решился на такой поступок: за это могли быть серьезнейшие неприятности. Расценивая Суркова, пусть помнят об этих деньгах*506 — это та луковка, за которую надо уцепиться, чтобы Богородица вытащила грешника в рай 507.
Вечер все не назначался. Наконец позвонили из Союза Евгению Яковлевичу. У него спросили, как найти Мандельштама и можно ли немедленно сообщить ему, что вечер назначен на следующий день. Телеграф работал как ему заблагорассудится, и Женя не решился довериться на его милость. Он бросился на вокзал и последним поездом приехал к нам в Савелово. В ту минуту он, наверное, тоже поверил в стихи и вечер.
На следующий день мы отправились в Москву и в назначенный час пришли в Союз. Секретарши еще сидели на своих местах, но про вечер никто ничего не знал: кажется, что-то слышали, а что именно, не помним... В клубе все комнаты были закрыты. Никаких объявлений мы не нашли.
Оставалось только узнать, рассылались ли повестки 508. Шкловский не получил, но он посоветовал позвонить кому- нибудь из поэтов — приглашения часто рассылались только членам секций. У нас под рукой был телефон Асеева. О.М. позвонил ему и спросил, получил ли он повестку, и, побледнев, повесил трубку. Асеев ответил, что как будто что-то мельком слышал, но что разговаривать он не может: занят, торопится в Большой театр на «Снегурочку»... К другим поэтам О.М. звонить не рискнул.
Загадку вечера мы так и не разгадали. Звонили действительно из Союза, но кто — неизвестно. Быть может, отдел кадров, потому что секретарши, обычно занимающиеся этими делами, никаких распоряжений не получали, хотя что-то смутно слышали. Если ж это был отдел кадров, то зачем ему понадобился Мандельштам? У нас мелькнуло предположение, что О.М. выманили из Савелова, чтобы его арестовать, но не успели получить санкции какого-нибудь начальства, может, самого Сталина, поскольку в прошлом деле имелись его распоряжения. Для облегчения работы перегруженных чекистов людей не раз вызывали в какое-нибудь учреждение, чтобы оттуда отправить на Лубянку. Рассказы о таких случаях ходили во множестве. Гадать, что к чему, не имело смысла: не стоит себя преждевременно хоронить. Мы вернулись в Савелово и снова сделали вид, будто мы дачники.
Оба плана спасения провалились: «вечер» — с треском, а корова — потихонечку. Спасения не было даже в мечтах.
Что же касается «Снегурочки», то вполне естественно, что Асеев назвал именно эту оперу. Поэтическое крыло, к которому он принадлежал, отдало дань увлечению дохристианской Русью. Но мы поленились узнать, что шло в тот вечер в Большом театре и не закрылся ли он уже на лето 509. Мне говорили, что на старости Асеев остался одиноким и покинутым. Объяснял он эту свою покинутость тем, что боролся против культа личности и поэтому потерял положение.
В критических статьях о Кочетове его единомышленники тоже пишут, что он боролся против этого культа. Как выясняется, у нас не было ни одного сталиниста и все мужественно боролись. Я же могу засвидетельствовать, что из моих знакомых не боролся никто, а люди просто старались стушеваться. Люди, не утратившие совести, поступали именно так. И для этого надо было иметь настоящее мужество.
СТАРЫЙ ТОВАРИЩ
Неудача с вечером не подкосила О.М. «Надо все отложить до осени», — сказал он. Москва, как всегда, к июлю опустела, поэтому никаких планов спасения мы не строили, а просто думали, как бы продержаться до осени. Это тогда О.М. заявил: «Надо менять профессию — теперь мы нищие... » И он предложил ехать в Ленинград.
Раньше мы всегда разговаривали с О.М. Мне запомнились какие-то слова его и мысли. Но последний год были не членораздельные слова, а одни междометия. О чем мы говорили? Просто ни о чем: «Устала, дай полежать... не могу идти... надо что-то предпринять... ничего, образуется... теперь всегда так будет... Господи!.. кого взяли?.. опять...»
Когда жизнь становится абсолютно невыносимой, кажется, что весь этот ужас никогда не кончится. В Калинине во время бомбардировки 5 10 я поняла, что невыносимое все-таки кончается, но я тогда еще не вполне сознавала, что часто оно кончается вместе с человеческой жизнью. Что же касается до сталинского террора, то мы всегда понимали, что он может ослабеть или усилиться, но кончиться не может. Зачем ему было кончаться? С какой стати? Все люди заняты, все делают свое дело, все улыбаются, все беспрекословно исполняют приказания и снова улыбаются. Отсутствие улыбки означает страх или неудовольствие, а в этом никто не смел признаться: если человек боится, значит, за ним что-то есть — совесть нечиста... Каждый находившийся на государственной службе — а у нас каждый ларешник — чиновник, да еще ответственный, — ходит веселым добрячком: то, что происходит, меня не касается — у меня ответственная работа, и я занят по горло... я приношу пользу государству — не беспокойте меня... я чист как стеклышко... если соседа взяли, значит, было за что...
Маска снималась только дома, да и то не всегда: ведь и от детей надо было скрывать свой ужас — не дай Бог, в школе проболтаются... Многие так приспособились к террору, что научились извлекать из него выгоду: спихнуть соседа и занять его площадь или служебный стол — дело вполне естественное. Но маска предполагает только улыбку, а не смех: веселье тоже казалось подозрительным и вызывало повышенный интерес соседей: чего они там смеются? может, издеваются!.. Простая веселость ушла, и ее уже не вернуть.
Приехав в Ленинград, мы нашли Лозинского на уединенной даче под Лугой. Он немедленно вынул пятьсот рублей, на которые мы могли вернуться в Савелово и оплатить дачу до конца лета. Чем были эти пятьсот рублей? У нас никогда не было устойчивых цен — они менялись непрерывно, и никакой логики в этой скачке уловить мы не могли. В колебании цен на частном рынке есть закономерность, как в повышении или падении стоимости денег, но в таинственных вибрациях планового хозяйства сам чорт ногу сломит: захотели — повысили цены, захотели — снизили... Зато в названиях сотен и тысяч, которыми мы ворочали, была настоящая магическая сила, и, получив пятьсот рублей от Лозинского, мы почувствовали себя не простыми нищими, а какими-то особенными, чудесными, собирающими милостыню оптом. И, действительно, так и было, потому что простым нищим давали копейки, которые равнялись на хлеб четвертушками, а на все остальное сотыми долями мельчайшей денежной единицы.
Обедали мы у Лозинского. Под серьезными взглядами младшего поколения Лозинский балагурил, О.М. сыпал шутками, и оба хохотали, как в дни Цеха поэтов. После обеда О.М. и Лозинский ушли в комнаты, и О.М. долго читал стихи. Оживившийся Лозинский пошел провожать нас на станцию. Дорога вела лесом, но по людным улицам мы не решились идти вместе: вдруг кто-нибудь увидит Лозинского с подозрительным незнакомцем! А еще хуже, если нас встретил бы кто-нибудь из Союза писателей, кто знал О.М. в лицо. Компрометировать Лозинского мы не хотели, и потому расстались на опушке.
Случилось так, что родившиеся в девяностых годах Ахматова, Лозинский и О.М. оказались в тридцатых годах старшим поколением интеллигенции, потому что старшие уже успели погибнуть, уехать или сойти на нет. Для окружающих эти трое очень рано стали стариками, в то время как «попутчики» — Каверин, Федин, Тихонов и другие им подобные — очень долго ходили в мальчиках, хотя были моложе лишь несколькими годами. Бабель не примыкал ни к юношам, ни к старикам — он был сам по себе, — отдельным человеком. О.М. и Лозинский, как бы идя навстречу общественному мнению, очень рано состарились. В 1929 году, когда О.М. служил в газете «Московский комсомолец», которая помещалась на Тверской в старом пассаже с театром-варьете в центре, капельдинер, заметив, что я кого-то ищу, сказал: «Ваш старичок прошел в буфет». Старичку еще не было сорока лет, но у него уже сдавало сердце.
Эренбург, кстати, выдумал, что О.М. был маленького роста 511. Я ходила на высоких каблуках и едва достигала ему до уха, а я нормального среднего роста. Эренбург, во всяком случае, был ниже О.М. И щуплым О.М. не был — плечи у него были широкие. Вероятно, И. Г. запомнил крымского О.М., истощенного тяжким голодом, а для концепции с журналистским противопоставлением — такой слабый и безвредный, а что с ним сделали! — понадобился облик тщедушного человечка, утонченно-еврейского типа, вроде пианиста Ашкенази. Но О.М. совсем не Ашкенази — он гораздо грубее.
О.М. болел сердцем, которое не выдержало дикой нагрузки нашей жизни и еще неистового темперамента его владельца. Лозинского же поразила таинственная слоновая болезнь, которой место в Библии, а не в ленинградском быту. Пальцы, язык, губы Лозинского — все это удвоилось на наших глазах. В середине двадцатых годов, когда я впервые увидела Лозинского — он пришел к нам на Морскую, — он словно предчувствовал приближение болезни и говорил, что после революции все стало трудно, все устают от малейшего напряжения — разговора, встречи, прогулки... Лозинский, как и О.М., к тому времени уже побывал в тюрьмах, и он был одним из тех, у кого всегда стоял дома заранее заготовленный мешок с вещами. Брали его несколько раз, и однажды за то, что его ученики — он вел где-то семинар по переводу — дали друг другу клички. Кличек у нас не любили — это наводило на мысль о конспирации. Всех шутников посадили. К счастью, жена Лозинского знала кого-то в Москве и, когда мужа сажали, сразу мчалась к своему покровителю.
То же проделывала жена Жирмунского. Если б не эта случайность — наличие высокой руки, — они бы так легко не отделались. В сущности, эти с самого начала казались обреченными, и все обрадовались, прочтя фамилию Лозинского в списке первых писателей, награжденных орденами. В этом списке он был белой вороной, но и белой разрешили жить среди других, чуждых ей птиц. Потом выяснилось, что ордена тоже ни от чего не спасают — их просто отбирали при аресте, но Лозинскому повезло, и ему удалось умереть от собственной страшной и неправдоподобной болезни.
Все мы вышли потрясенными и больными из первых лет революции. Сначала это сказалось на женщинах, но все же они оказались живучими и, проболев полжизни, уцелели. Мужчины были вроде покрепче и устояли после первых ударов, но загубили сердца, и редко кто доживает хотя бы до семидесяти лет. Тех, кого пощадила тюрьма и война, унесли инфаркты или неправдоподобные болезни, как Лозинского и Тынянова. И среди нас никто не поверит, что рак не связан с потрясением. Слишком уж часто мы видели, как над человеком разражается гроза, над ним публично издеваются, его запугивают и грозят ему чорт знает чем, а через год разносится слух, что у него вовсе не сердце, а самый обыкновенный рак. Нечего и говорить, нас потрепали как следует. Только беспристрастная статистика все время твердит о неустанном повышении среднего срока жизни. Наверное, за счет женщин и детей, потому что моя женская раса действительно оказалась двужильной.
БЕСПАРТИЙНАЯ ТАНЯ
Брат О.М., Евгений Эмильевич, жил с семьей на Си- верской. Мы поехали к нему от Лозинского, потому что О.М. хотел повидать отца. С братом у него никаких отношений не было. Прилитературный делец, он забросил медицину ради более выгодной работы около писательских организаций — сбора гонораров для драматургов Литфонда, столовой и тому подобных дел, а под конец жизни стал кинематографистом. Он никогда в жизни ничем не помог О.М. и только требовал, чтобы мы забрали к себе старика отца. Он твердил об этом при каждой встрече и писал в Воронеж, в Савелово — куда угодно...
О.М. написал ему несколько писем из Воронежа и не поленился снять копии, зная, что сам Евгений Эмильевич письма уничтожит. В этих письмах он клеймил отношение Евгения Эмильевича к себе и просил никогда не вспоминать, что он его брат. Вплоть до 56 года Евгений Эмильевич и не думал об этом вспоминать и умел крепко отчехвостить людей, которые справлялись у него обо мне. Зато последние годы он чтит память О.М. и даже пытался завязать со мной отношения. Однажды он даже заявился и усиленно приглашал меня в гости. Это обыкновенный человек коммерческого склада, который добился в жизни всего, о чем мечтал: благополучия, денег, машины и даже киноаппарата для развлечения в часы досуга. В нашей жестокой жизни эти люди живут не обычным коммерческим трудом, а изворачиваются, и это их не украшает.
О.М. хотел видеть, кроме отца, еще и свою племянницу — дочь Евгения Эмильевича от первого брака с сестрой Сарры Лебедевой. Татька заболела во время блокады туберкулезом и рано умерла. Я знала ее прелестной девочкой, ничуть не похожей на своего отца. Воспитывала ее бабушка с материнской стороны, чудесная старуха Марья Николаевна Дармолатова, в квартире у которой и жил Евгений Эмильевич. После ареста О.М. бабушка устраивала нам с Татькой тайные свидания у Лебедевой — отец запретил ей встречаться со мной. Татька жаловалась, что Евгений Эмильевич бросил в печку с трудом раздобытый ею список стихов О.М. Достала она его у каких-то литературных мальчишек. Но списков еще было мало, и при обысках их всегда отбирали.
Война застала Татьку студенткой истфака, невестой юноши, писавшего стихи и чтившего О.М. Он был убит в первых боях, и Татька ходила по голодному Ленинграду, стараясь получить хоть какую-нибудь весточку о нем. И в семье Татьке жилось тяжело — отец вечно ссорился с бабушкой, с позиций комсомольца, разоблачающего старорежимную старуху. А мачехи своей она чуждалась. Я не переставала удивляться, что девочка, росшая в такое тяжелое время, сохранила лучшие традиции русской интеллигенции, забытой, осмеянной, преодоленной высшим разумом новой этики.
Татькина мачеха, Таня Григорьева, дочь преподавателя химии самых лучших и самых прогрессивных гимназий, выросла в самой что ни на есть интеллигентской семье из того крыла, что сохраняли стиль шестидесятников и почитали Белинского и Добролюбова. Она гордилась семейными традициями и слегка презирала бабушку Марью Николаевну за ее дворянское происхождение. Внешностью Таня тоже представляла чистый образец старой демократической курсистки: умное лицо, гладкие, бесцветные волосы, собранные в пучок, гладкие платья совершенно неопределенного цвета, какие носили до революции учительницы самой прогрессивной складки. У Тани был мягкий голос, и она любила пошутить. Ее гордостью было то, что она знает названия всех деревьев, птиц и трав, потому что отец возил дочерей за город на дальние прогулки и учил их наблюдать за родной природой.
Татька, по ее мнению, получила совершенно другое, недемократическое воспитание, и она подтрунивала над девочкой за то, что та не умела различить зимой породы деревьев и кустов... Выбор исторического факультета рассмешил Таню. Она признавала только те профессии, которые приносят пользу народу. Впрочем, она несколько изменила традиционную формулировку и говорила о пользе колхозам. Чтобы Татька не заразилась от бабушки религиозностью, Таня водила ее в музей Исаакиевского собора 512, и однажды при нас произошла настоящая драма: девочка не поверила какой-то трактовке евангельского текста и ее довели до слез, объясняя, что надо доверять коллективному опыту лучших людей, разоблачавших поповский обман, и не быть такой самонадеянной. По тексту выходило, что Евангелие проповедует ни более ни менее как преклонение перед богатством, и умная девочка прекрасно понимала, что этого не может быть. Мы в это время случайно гостили в Ленинграде, и Татька прибежала тайком к О.М. узнать, кто же прав — бабушка или мачеха с отцом. Вероятно, с этих дней она и привязалась к дяде.
От отца у Тани остались большие связи с партийной верхушкой. Она с сестрой Наташей остались сиротами в самом начале революции, и о них заботился Енукидзе, которого они называли Рыжим Авелем. Похоже, что это была старая партийная кличка или шуточное прозвище, данное в доме Григорьевых. В 37 году Енукидзе забрали, но Таня шла в ногу с временем и объяснила мне: «Он, наверное, что-нибудь наделал — власть так развращает». К этому времени она уже оперилась и в покровителях больше не нуждалась. Она даже успела их перерасти: ведь они отстали и не сумели пойти за Сталиным, чтобы произвести все нужные революционные преобразования, о которых так мечтал ее покойный отец! Именно этим Таня объясняла аресты старых большевиков и поддерживала от всей души любые массовые предприятия, от раскулачивания до выселения дворян из Ленинграда и арестов 37 года. Чтобы быть конкретной, она во всех случаях приводила живые примеры из жизни своего института и жил- управления.
Таня была идеологическим центром дома и управляла им, не повышая голоса. Вероятно, она так же вела себя на службе, но там я знала ей подобных, а ее не наблюдала. Единственное, что огорчало Таню, это упрямство Татьки. Девочка рано научилась молчать, но не было силы в мире, которая заставила бы ее сказать хоть слово, одобряющее Танины теории. Первое крупное столкновение между Татькой и мачехой произошло во время выселения дворян, а среди них — Татькиной подруги и соседки по дому Оленьки Чичаговой.
Таня утверждала, что дворянам совершенно нечего делать в городе Ленина и не стоит разводить нюни по поводу выселения Чичаговых. Татька молчала. Таня говорила, что при нынешнем жилищном кризисе предоставлять площадь в Ленинграде дворянам, а не рабочим — настоящее преступление. Тать- ка молчала. Таня объясняла, что ей всегда казалось странным, каких неподходящих подруг выбирает себе Татька: что может быть общего между нею, выросшей в семье Евгения Эмильевича и Тани, и какой-то дворянской барышней! Татька молчала и все- таки пошла проводить Олю на вокзал. И Таня обвиняла бабушку впопустительстве...
Вскоре после драмы разыгрался фарс. Сама Таня и ее сестра 513 получили вызов в комиссию по чистке Ленинграда, и им предложили покинуть город. Выселение производилось по книге «Весь Ленинград», а там Григорьев числился личным дворянином. Комиссия по выселению интересовалась словом «дворянин», а не «личный» — они ведь выполняли цифровое задание, а настоящих дворян оказалось недостаточно, или, во всяком случае, их приходилось искать... Сестер выручил Рыжий Авель, который к этому времени еще не потерял влияния, во всяком случае, на такое простое дело его сил хватило. «Справедливость восторжествовала», — сообщила мне Таня, когда мы встретились в Москве. «Почему ваш отец позволил записать себя личным дворянином? — спросила я. — Люди давали полтину взятки, чтобы этого не писали в документах». «Мой отец принципиально не давал взяток», — холодно ответила Таня. А мы с Марьей Николаевной все-таки слегка злорадствовали и перемигивались: нам почуялось, что непреклонному прогрессисту Григорьеву захотелось называться дворянином и он воспользовался правом, которое давало ему окончание университета...
Мы заранее знали, какой прием мы встретим на Си- верской, и были рады, что Евгения Эмильевича не оказалось дома — он приехал только поздно ночью. Наутро разыгралась обычная сцена: он требовал, чтобы мы забрали с собой деда. Старик, по словам Евгения Эмильевича, был непомерно тяжкой нагрузкой для его семьи, губил его, тянул всех на дно... О.М. с братом не спорил. Он уже успел поговорить с отцом и с Татькой — О.М. всегда рано вставал — и прочесть Татьке стихи о том, как выдают замуж ясную Наташу, и оба, дядя и племянница, пожалели, что у этих стихов уже есть адресат 514. Как только Евгений Эмильевич поднялся и начал разговоры про отца, мы простились и ушли.
Тут-то Таня осведомилась, зачем мы приехали в Ленинград. Мы объяснили, как умели, и она очень удивилась: «Не понимаю, почему два взрослых человека не могут заработать себе на хлеб!» Я попробовала ей объяснить, что вся работа находится в руках у государства и оно не допускает к ней недостойных, но Таня осудила панику и интеллигентские выдумки. Как и Мариэтта, она не слышала ничего про аресты. Я напомнила ей про Рыжего Авеля, и тогда-то она и произнесла свое суждение... Было в ней что-то непреклонное, напоминавшее о высоких образцах: спартанка, мать Гракхов 515, народоволка... Уходя, я сказала: «Если вам ночью подменят большевиков фашистами, вы даже не заметите». Таня ответила, что этого не может случиться.
Так произошла последняя встреча О.М. с отцом и Тать- кой. Таня его забавляла: «Все как надо. Ведь она беспартийная большевичка». Тогда этот термин входил в моду, и все мы, если служили на приличных местах, назывались беспартийными большевиками и соответственно вели себя. Таких, как Таня, проталкивали вверх по служебной лестнице вплоть до тех высот, где разрешалось находиться беспартийным. Они представляли в учреждениях демократическую интеллигенцию, на которую приказал опираться Сталин. Всем своим обликом они напоминали о предреволюционных жертвенных поколениях и были нужны и семье, и государству.
С Таней я встретилась через двадцать с лишним лет, когда она с Евгением Эмильевичем явились повидаться со мной к Шкловским. Разумеется, я осведомилась, как она отнеслась к Двадцатому съезду, но за нее ответил Евгений Эмильевич. Она вначале была очень недовольна: «Что сделали, то сделали... Зачем шуметь?» — и даже не захотела взглянуть на Хрущева, когда он приезжал в Ленинград и его машина на Невском обогнала Танину... «Вы представляете — она отвернулась!» Вскоре, правда, Таня примирилась: ведь действительно были перегибы и, наконец, диалектика...
В 38 году я посетила умирающего отца, выбрав с помощью Марьи Николаевны время, когда Евгения Эмильевича и Тани не было дома. Старик обрадовался мне. Он верил, что мы с Осей можем спасти его от нищеты, одиночества и последней страшной болезни. Я скрыла от него арест старшего сына... Вскоре Евгений Эмильевич перевез его в больницу, где он умер от рака. Врачи вызвали телеграммой среднего сына из Москвы, и тот поспел только к похоронам. По словам больничного персонала, никто ни разу не навестил старика в больнице. Он умер один.
Я вспомнила рассказ Тани о том, как умирала ее бабушка: чистенькая, тихая, она, как мышка, ушла в свою каморочку и так бесшумно и легко испустила дух, что не нарушила трудового распорядка дома своих внучек. Таня часто повторяла этот трогательный рассказ, и Марья Николаевна уверяла, что она это делает в поучение ей и деду. Оба они действительно умерли, не помешав ни Евгению Эмильевичу, ни Тане: дед — в больнице летом, когда Таня была на даче, а Марья Николаевна — во время блокады. Татька тоже умерла в больнице в Вологде, куда она приехала, когда открылась дорога из блокированного Ленинграда. В дни смерти с ней находилась тетка — Сарра Лебедева. За день до ее смерти Таня умудрилась унести всю ее одежду из больницы — ведь лежала она в казенном... В те дни все жили, меняя тряпье на хлеб, и Таня сочла правильным использовать Татькино барахлишко на хлеб себе и сыну вместо того, чтобы зарывать его в землю. Это вполне рационально, но Татьку все же не в чем было хоронить. Это мне рассказала Сарра Лебедева.
Есть ступень одичания, когда с людей слезают все покровы, придуманные лицемерным обществом, чтобы скрыть истинную сущность вещей. Но мы отличались тем, что никогда не снимали своей красивой и ласковой гражданской маски.
Мне часто приходилось видеть людей, сделавших карьеру за приятное интеллигентское лицо и мягкий голос. Директор Ульяновского педагогического института 5 16 радостно возглавлял погромщиков в 53 году. Когда меня выгоняли из института и специально для этого устроили заседание кафедры под председательством директора, я не могла оторвать глаз от его лица: он был как две капли воды похож на Чехова и, видимо зная это, носил не очки, как было принято, а пенсне в тоненькой золотой оправе. Незабываемая игра лица и мягкие модуляции голоса... Описывать, как это делалось, не стоит — сочтут за карикатуру...
Я открыла серию изгнанников 517. Задание в провинцию пришло поздно, и через несколько дней мы услышали о смерти вождя. Я еще присутствовала на траурных митингах, когда действительно все рыдали. Одна курьерша объяснила мне: «Уж кой-как приспособились, живем, нас не трогают... А что сейчас будет!» Директор не успел завершить свое плановое задание при жизни Сталина и поэтому продолжал работу и после его смерти: ведь каждое изгнание требовало соответствующего оформления. Он успел выгнать двадцать шесть человек, причем не только евреев, но еще явных интеллигентов других национальностей 518.
Во время травли профессора Любищева, биолога, выступившего против Лысенко, директора сняли. Его перевели в другой институт, и сотрудники очень ценят его мягкость и чеховскую внешность. Этот человек был настоящим погромщиком по призванию, а наша лицемерная эпоха охотно пользовалась им из-за его обманчивой внешности. Такого рода мимикрия очень ценилась, и на удочку интеллигентской внешности и мягкого голоса попадалось немало простаков.
СТИХОЛЮБЫ
Мы провели в Ленинграде два дня. Ночевали у Пуниных, где все старались развеселить О.М. Вызвали даже Андроникова, тогда еще славного юнца, охотно разыгравшего перед О.М. все свои штучки. Вечером сидели за столом, чокались и разговаривали. Все понимали, перед чем мы стоим, но не хотелось губить последние минуты жизни. Анна Андреевна казалась легкой и веселой; Николай Николаевич шумел и смеялся... Но я заметила, что у него участился тик левой щеки и века.
Днем мы пошли к Стеничу. Блок назвал Стенича русским дэнди. Среди советских писателей он прослыл циником. Не потому ли, что все боялись его острого языка? Стенич тоже разыгрывал сценки, но совсем другого рода, чем Андроников. Еще в середине двадцатых годов у него был коронный номер: Стенич рассказывал, как он боится начальства и как он его любит — так любит, что готов подать шубу директору Госиздата... Этот рассказ он подносил всем писателям, а они принимали его довольно холодно. Легче было счесть Стенича циником, хвастающим собственным подхалимством, чем узнать в изображаемом лице самого себя. Кем же был Стенич — сатириком или циником?
Стенич начинал со стихов. В Киеве в 19 году, в литературном подвале «Хлам», он читал острые стихи, из которых многие запомнили «Заседание Совнаркома», где звучала не заказная, а подлинная современность 5 19. Стихи писать он бросил, но остался одним из самых глубоких стихолюбов. Вероятно, он мог бы стать прозаиком, эссеистом, критиком, как сейчас называют эту странную профессию, словом, он бы что- нибудь сделал, но время не благоприятствовало таким, как он. Пока что Стенич жил, вращался среди людей, болтал, шумел и немножко переводил, и его переводы стали образцом для всех переводчиков прозы. Как говорится, он был «стилистом» и нашел современное звучание в переводах американцев. На самом деле он таким способом использовал свои потенции, свое острое чувство времени, современного человека, языка и литературы.
Стенич встретил О.М. объятиями. О.М. рассказал, зачем мы приехали. Стенич вздохнул, что большинство писателей в разъезде, но кое-кто живет на даче. Это, естественно, затрудняло сбор денег. Его успокоила жена — Люба. Она обещала поехать в Сестрорецк и сразу после обеда, надев кокетливую шляпку, отправилась в путь. Стенич никуда нас не отпустил, и мы у него дождались возвращения Любы. К нему приходили люди повидать нас, среди них Анна Андреевна и Вольпе, тот самый, которого выгнали из редакции «Звезды» за то, что он напечатал «Путешествие в Армению», да еще с концовкой про царя Шапуха, получившего от ассирийца «один добавочный день». Эта концовка была запрещена цензурой. День, проведенный у Стенича, тоже был «одним добавочным днем»...
Люба вернулась с добычей — немного денег и куча одежды. Среди прочего барахла оказались две пары брюк — одни огромные и широкие, другие точно по мерке. Огромные брюки доехали до Савелова, а там перешли во владение нашего знакомца, уголовника, объяснившего нам, почему стоверстникам нельзя селиться в таких местах, как Александров, — «снимут, как пенку». Лишняя пара брюк никогда не заживалась у О.М. Всегда находился кто-нибудь, у кого нет и одной.
Шкловский тогда тоже принадлежал к однобрючным людям, а его сын Никита уже готовился к такой же судьбе. Однажды мать спросила его, чего бы он пожелал, если б крестная фея, как в сказке, взялась выполнить его желание. Никита ответил без малейшего раздумья: «Чтоб у всех моих товарищей были брюки...» В наших условиях отказ от вторых брюк и забота о бесштанных товарищах характеризовала человека больше, чем его слова, а тем более повести, романы, рассказы, очерки и статьи... Советские писатели вообще, по моим наблюдениям, народ крепкий, но при Любе, жене Стенича, было бы непросто отказаться помочь ссыльному...
День, проведенный у Стенича, казался мирным и тихим, но и в него врывалась современность. Стенич дружил с женой Дикого. Она уже сидела, забрали и Дикого 520. Стенич ждал судьбы. Он боялся за Любу: что с ней будет, если она останется одна? Вечером зазвонил телефон. Люба сняла трубку. Никто не отозвался, и она заплакала. Все мы знали, что иногда таким образом проверяют, прежде чем ехать с ордером, дома ли хозяин. В тот вечер Стенича не взяли. Ему пришлось ждать судьбы до зимы 521. Когда мы прощались на лестничной площадке, куда выходило несколько квартир, Стенич, указывая на одну дверь за другой, рассказал, когда и при каких обстоятельствах забрали хозяина. На двух этажах он остался едва ли не единственный на воле, если это можно назвать волей. «Теперь мой черед», — сказал он...
В следующий наш приезд в Ленинград Стенича уже не было, и Лозинский, когда мы к нему зашли, испугался: «Знаете ли вы, что сталось с вашим Амфитрионом 522?» Лозинский думал, что Стенича забрали, потому что мы провели у него день. И нам пришлось сразу уйти, даже не попросив у Лозинского денег. Мне кажется, что Лозинский переоценивал детективные методы наших карающих органов. Меньше всего дела им было до реальности: опираясь на сеть постоянных стукачей и на доносы добровольцев, они составляли списки, по которым производились аресты. Им нужны были не факты, а имена, чтобы выполнить план. Во время следствия они впрок запасались показаниями арестованных против любого лица, даже против тех, кого они не собирались арестовывать. Я слышала про женщину, которая героически выдержала все пытки и не дала показаний против Молотова. От Спасского требовали показаний против Любы Эренбург, которую он никогда в глаза не видел. Ему удалось передать об этом из лагеря, и Любу поспешили предупредить. Кажется, ей сказала об этом Анна Андреевна. Люба не поверила: «Что за Спасский? Я его не знаю... » Она еще была наивной, но потом все поняла.
В застенках росли и пухли дела Эренбурга, Шолохова, Алексея Толстого, которых и не думали трогать. Десятки, если не сотни, людей попали в лагеря по обвинению в заговоре, во главе которого стояли Тихонов и Фадеев. Среди них и уже упомянутый Спасский 523. Дикие изобретения, чудовищные обвинения — все это становилось самоцелью, и работники органов изощрялись в них, словно наслаждаясь своим самовластием. Основным же принципом следствия оставалось то, что нам поведал в конце двадцатых годов брат Фурманова: «Был бы человек, дело найдется...» В тот день, когда мы сидели у Стенича, его имя уже, наверное, находилось в списках подлежащих аресту, потому что его телефон был записан у Дикого. Дополнительных сведений не требовалось.
Принципы и цели массового террора коренным образом отличаются от обычных задач охранительных органов. Террор — это устрашение. Чтобы погрузить страну в состояние непрерывного страха, нужно довести количество жертв до астрономической цифры и на каждой лестнице очистить несколько квартир. Остальные жильцы дома, улицы, города, где прошла метла, будут до конца жизни образцовыми гражданами. Не следует только забывать новых поколений, которые не верят своим отцам, и планомерно возобновлять чистки. Сталин прожил долгую жизнь и следил, чтобы волны террора время от времени увеличивали силу и размах. Но у сторонников террора всегда остается один просчет: всех убить нельзя и среди притаившейся, полубезумной толпы отыщется свидетель.
В первый приезд в Ленинград мы еще ездили к Зощенко в Сестрорецк или Разлив. У Зощенко были больное сердце и прекрасные глаза. «Правда» заказала ему рассказ, и он написал про жену поэта Корнилова, как она ищет работу и ее отовсюду гонят как жену арестованного. Рассказа, разумеется, не напечатали, но в те годы один Зощенко мог решиться на такую демонстрацию. Удивительно, как ему тогда сошло, но в счет записано, несомненно, было, и он сразу заплатил по всем счетам.
На вокзал мы уезжали от Пуниных. Ехали мы последним поездом и поэтому из дому вышли после двенадцати, и этой «полночью голубой» город показался Анне Андреевне «Не столицею европейской С первым призом за красоту — Душной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Акбасар, Пересылкою в лагерь Свободный, В трупный запах прогнивших нар, — Показался мне город этот Этой полночью голубой, Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными — и тобой». Что ж тут удивительного, что ей так показалось? Нам это всем казалось. Да так и было, только ссылку в эти сравнительно обжитые места уже почти прекратили.
Люба Стенич рассказала забытый мной эпизод: О.М. на вокзале подошел к вокзальной пальме в кадке, что-то на нее повесил и сказал: «Араб-кочевник в пустыне... »
Первый приезд в Ленинград дал нам три месяца передышки. К весне, перед отъездом в Саматиху, мы снова решили смотаться в Ленинград, но на этот раз безуспешно. Утром мы зашли к Анне Андреевне, и она прочла О.М. обращенные к нему стихи про поэтов, воспевающих европейскую столицу. Это была последняя встреча Анны Андреевны и О.М. Больше они не виделись: мы условились встретиться у Лозинского, но нам пришлось сразу от него уйти. Она уже нас не застала, а потом мы уехали, не ночуя, успев в последнюю минуту проститься с ней по телефону.
После Лозинского мы долго стояли на улице, не зная, куда пойти. К Маршаку, что ли?
Самуил Яковлевич встретил нас таким певучим приветствием, что О.М. даже не заговорил про деньги. Завязался литературный разговор. О.М. прочел несколько воронежских стихотворений. Маршак вздохнул; стихи ему не понравились: «Не видно, с кем вы встречаетесь, о чем разговариваете... В пушкинскую эпоху... » «Ишь чего захотел», — шепнул мне О.М., и мы распростились... Потом не застали дома одного писателя, долго ждали его и встретили уже на улице. О.М. попросил денег, но у писателя их не оказалось: истратился — строит дачу...*524 За все время это был второй отказ, первый — Сельвинского. Второго писателя я не хочу называть, мне кажется, что его отказ — случайность, просто недоразумение. Это был вполне приличный человек — мы всегда обращались за помощью к последним тайным интеллигентам, ленинградский же писатель был и интеллигентом, и стихолюбом, а в ту минуту у него замутилось в голове и он обернулся членом Союза писателей...
В самые последние дни перед отъездом в Саматиху О.М. сказал мне: «Надо пойти попросить денег у Паустовского». Мы не были даже знакомы, и я удивилась. «Он даст», — успокоил меня О.М. Недавно я рассказала об этом старику. «Почему ж вы не пришли?» — огорчился он. «Не успели — О.М. арестовали», — объяснила я Константину Георгиевичу. Он успокоился. «Если б О.М. пришел, я бы все карманы вывернул», — сказал он и рассмеялся своим мелким смешком. Не сомневаюсь, что он бы дал: он ведь был типичным тайным интеллигентом, а сейчас стал явным: больше скрывать не нужно.
До меня недавно дошла сплетня: один крупный чиновник от литературы*525 удивлялся, что за человек такой был Мандельштам — занимал деньги и не возвращал... Мандельштам ему явно не нравится... В легкомысленной молодости О.М., может, действительно не возвращал долгов, но чиновник тогда еще не родился. А то, что было в сталинские годы, не называется «занимал». Это неприкрытое нищенство, к которому он был принужден государством, иначе говоря, той жизнью, что в печати называлась счастливой.
Нищенство — еще не худшая сторона этой жизни.
ЗАТМЕНИЕ
«Кому нужен этот проклятый режим!» — сказал Лева Бруни, сунув О.М. деньги на поездку в Малый Ярославец. Осенью стал вопрос о переезде из Савелова, и мы снова изучали карту Подмосковья. Лева посоветовал Малый Яросла- вец — там он поставил избу для жены и детей своего брата Николая, священника, потом авиаконструктора, а в 37 году — лагерника, кончившего первый срок и уже получившего второй «за преступление, совершенное в лагере», как это тогда называлось. Иначе говоря, он стал «повторником», не успев выйти на свободу даже на один миг 526.
Высланная из Москвы Надя Бруни и ее дети жили уже несколько лет в Малом Ярославце. Они кормились огородом, потому что на корову у Левы не хватило — Лева кормил свою большую семью и всех детей брата. Самому ему, вероятно, и в мирное время перепадало не слишком много еды — это была картофельная жизнь, а после войны он умер от истощения. Это случалось с тайными интеллигентами. Леву все любили. Он продолжал жить и быть человеком, несмотря на все испытания, которые ему послала судьба. Ведь и до смерти большинство из нас не живет, а только, притаившись, чего-то ждет и существует от дня к ночи.
Осенью рано темнеет. Освещен в Малом Ярославце был только вокзал. Мы шли вверх по скользким от грязи улицам и по дороге не заметили ни одного фонаря, ни одного освещенного окна, ни одного прохожего. Нам пришлось постучаться раза два в чужие окна, чтобы узнать дорогу. На наш стук в окне появлялось искаженное страхом лицо. «Как пройти?» — спрашивали мы, и с человеком у окна происходила метаморфоза: черты разглаживались, появлялась улыбка и с необычайной охотой нам подробно объясняли дорогу. Когда мы наконец добрались до своей цели, Надя Бруни, выслушав рассказ о том, что происходило с местными жителями при нашем стуке, сказала, что в последние недели в Малом Ярославце участились аресты и местных людей, и ссыльных, поэтому народ напуган и сидит притаившись.
Во время Гражданской войны в домах старались не зажигать света, чтобы не привлечь внимания бродячих кондотьеров: вдруг вздумают и заявятся на огонек... В оккупированных немцами городах тоже сидели в темноте. В тридцать седьмом году освещенное окно не играло никакой роли: аресты производились не самочинно, а по ордерам. И все же люди пораньше заваливались спать, лишь бы не зажигать лампу. Должно быть, действовал первобытный инстинкт: в темной норе безопаснее, чем на свету. И я сама знаю это чувство: услыхав машину, останавливающуюся у дома, невольно тушишь свет...
Ночной городок привел нас в такой ужас, что, переночевав у Нади Бруни, мы наутро сбежали в Москву. Левиного совета мы не приняли: нужна была сила духа скромной и нежной Нади Бруни, чтобы вынести этот страх, как платком покрывший весь город. Правильнее было бы сказать — всю страну, но в деревнях и больших городах это ощущалось не так сильно.
Следующим консультантом оказался Бабель. Он, кажется, никогда не жил в писательских домах, а всегда как-то неожиданно, не так, как другие. Мы с трудом отыскали его в каком-то непонятном особняке. Мне смутно помнится, будто в этом особняке жили иностранцы, а Бабель снимал у них комнаты на втором этаже. А может, он так нам сказал, чтобы мы удивились. Он очень любил удивлять людей... Ведь иностранцев боялись как огня: за самое поверхностное знакомство с ними летели головы. Кто бы решился поселиться у иностранцев? Я до сих пор не могу опомниться от удивления и не знаю, в чем там было дело. Бабель всегда нас чем-нибудь поражал, когда мы встречались.
Мы рассказали Бабелю о наших бедах. Разговор был долгий, а он слушал нас с необычайным любопытством. Весь поворот головы, рот, подбородок и особенно глаза Бабеля всегда выражали любопытство. У взрослых редко бывает такой взгляд, полный неприкрытого любопытства. У меня создалось впечатление, что основной движущей силой Бабеля было неистовое любопытство, с которым он всматривался в жизнь и в людей.
Судьбу нашу Бабель решил быстро — он умел хватать быка за рога. «Поезжайте в Калинин, — сказал он, — там Эрдман — его любят старушки... » Бабель, конечно, говорил о молодых старушках, и его слова означали: Эрдман в плохом месте не поселится — его поклонницы бы этого не допустили. Эрдма- новских «старушек» Бабель считал возможным использовать в случае нужды и для нас — комнату, например, найти... Для этого достаточно и местных «бабушек»...
Бабель все же переоценивал власть Эрдмана над «старушками» — в Калинине мы их не обнаружили: видно, Эрдман все же ездил к ним, а не они к нему. Впрочем, кто знает женские сердца...
Деньги на переезд Бабель вызвался достать сам на следующий день, и разговор перешел на другие рельсы.
Бабель рассказал, что встречается только с милиционерами и только с ними пьет. Накануне он пил с одним из главных милиционеров Москвы, и тот спьяну объяснил, что поднявший меч от меча и погибнет. Руководители милиции действительно гибли один за другим... Вчера взяли этого, неделю назад того... «Сегодня жив, а завтра чорт его знает, куда попадешь... »
Слово «милиционер» было, разумеется, эвфемизмом. Мы знали, что Бабель говорит о чекистах, но среди его собутыльников были, кажется, и настоящие милицейские чины.
О.М. заинтересовался, почему Бабеля тянет к «милиционерам». Распределитель, где выдают смерть? Вложить персты? «Нет, — ответил Бабель, — пальцами трогать не буду, а так — потяну носом: чем пахнет?»...
Известно, что среди «милиционеров», которых посещал Бабель, был и Ежов. После ареста Бабеля Катаев и Шкловский ахали, что Бабель, мол, так трусил, что даже к Ежову ходил, но не помогло, и Берия его именно за это взял... Я уверена, что Бабель ходил к нему не из трусости, а из любопытства — чтобы потянуть носом: чем пахнет?
Тема: «что будет завтра с нами» — была основной во всех наших разговорах. Бабель — прозаик — вкладывал ее в уста третьих лиц — «милиционеров». О.М. обходил ее молчанием: его завтрашний день уже наступил. Только раз его прорвало: встретив случайно на улице совершенно чужого нам человека — Шервинского, О.М. вдруг объяснил ему, что с ним «так продолжаться не может»... «Я у них все время на глазах. Они совершенно не знают, что со мной делать. Значит, они меня скоро посадят... » Это был горячий и короткий разговор.
Шервинский слушал молча. После смерти О.М. мне иногда случалось с ним встречаться, но он мне никогда об этом разговоре не напоминал. Я бы не удивилась, если б он забыл: приходилось забывать о неприятном — его было слишком много.
БЫТОВАЯ СЦЕНКА
Ежова знал не только Бабель, но, кажется, и мы. Тот Ежов, с которым мы были в тридцатом году в Сухуме на правительственной даче, удивительно похож на Ежова портретов и фотографий 37-го, и особенно разительно это сходство на фото, где Сталин ему, сияющему, протягивает для пожатия руку и поздравляет с правительственной наградой 527. Сухумский Ежов как будто тоже хромал, и мне помнится, как Подвойский, любивший морализировать на тему, что такое истинный большевик, ставил мне, лентяйке и бездельнице, в пример «нашего Ежова», который отплясывал русскую, несмотря на больную ногу и даже назло ей... Но Ежовых много, и мне не верится, что нам довелось видеть легендарного наркома на заре его короткой, но ослепительной карьеры. Нельзя же себе представить, что сидел за столом, ел и пил, перебрасывался случайными фразами и глядел на человека, продемонстрировавшего такую волю к убийству, развенчавшего не в теории, а на практике все посылки гуманизма.
Сухумский Ежов был скромным и довольно приятным человеком. Он еще не свыкся с машиной, и потому не считал ее своей исключительной привилегией, на которую не смеет претендовать обыкновенный человек. Мы иногда просили, чтобы он нас довез до города, и он никогда не отказывал. А там, на правительственной даче, этот вопрос стоял остро. На нашу горку все время взлетали машины абхазского Совнаркома.
Дети отдыхающих работников ЦК отгоняли чумазую ребятню — детей служащих — от машин, которые принадлежали им по праву рождения от ответственных работников, и важно в них рассаживались. О.М. как-то показал Тоне, жене Ежова 528, и другой цекистской даме на сцену изгнания чумазых. Женщины приказали детям потесниться и пустить чумазых посидеть в машине. Они очень огорчились, что дети нарушают демократические традиции их отцов, и рассказали нам, что их посылают в общие школы и одевают ничуть не лучше их товарищей, «чтобы они не отрывались от народа». Дети пока что готовились управлять народом, но многих из них ждала другая участь.
По утрам Ежов вставал раньше всех, чтобы нарезать побольше роз для молодой литературоведки, приятельницы Багрицкого, за которой он ухаживал 529. Вслед за ним выбегал Подвойский и тоже бросался резать розы для обиженной жены Ежова. Это был чисто рыцарский дар, как говорили жильцы правительственной дачи, потому что Подвойский — образцовый семьянин и ни за чьими женами, кроме собственной, не ухаживает. Прочие дамы, за которыми никто не ухаживал, сами украшали букетами свои комнаты и обсуждали романтическое поведение Подвойского.
Тоня Ежова — кажется, ее звали Тоней — проводила дни в шезлонге на площадке против дачи. Если ее огорчало поведение мужа, она ничем этого не показывала — Сталин еще не начал укреплять семью. «Где ваш товарищ?» — спрашивала она, когда я бывала одна. В первый раз я не поняла, что она говорит об О.М. В их кругу еще сохранялись обычаи подпольных времен, и муж в первую очередь был товарищем. Тоня читала «Капитал» и сама себе тихонько его рассказывала. Она сердилась на бойкую и умненькую жену Косиора, потому что та ездила кататься верхом с молодым и нагловатым музыкантом, собиравшим абхазский фольклор 530. «Мы все знаем Косиора, — говорила Тоня, — он наш товарищ... А кто этот человек? Ведь он может оказаться шпионом!» Все осуждали легкомыслие Ла- кобы, поселившего на такую ответственную дачу чужого человека. Вероятно, присутствие любого беспартийного на этой даче вызывало толки среди «своих», но Лакоба ни с кем не считался, потому что дача принадлежала абхазскому Совнаркому, то есть ему. Я даже слышала толки, что пора централизовать распределение мест в партийные дома отдыха...
Рядом с нами, в маленькой комнате третьего этажа, жил член ЦК старшего поколения, латыш и умный человек. Он держался со всеми осторожно и отчужденно и разговаривал только с О.М. Мы часто слышали тревожные нотки в его разговорах и недоумевали. «Четвертая проза» уже была написана, и мы знали, что с литературой дело обстоит плохо, но наш-то латыш литературой не занимался, он был просто одним из руководящих партийных работников, ни в каких уклонах его не обвиняли — откуда же тревога и непрерывно проскальзывавшая тема: что будет завтра? Больше о нем я ничего не знаю, но он не мог не участвовать в «Съезде победителей», и поэтому нетрудно догадаться, что с ним произошло 5 31: задним умом мы все крепки.
По вечерам приезжал Лакоба поиграть на бильярде и поболтать с отдыхающими в столовой у рояля. Эта дача с избранными гостями была для него единственной отдушиной, где он мог поразвлечься и поговорить по душам. Однажды Лакоба привез нам медвежонка, которого ему подарили горцы. Подвойский взял звереныша в свою комнату, а Ежов отвез его в Москву в Зоологический сад. Лакоба умел развлечь людей интересным рассказом. Он рассказал нам про своего предка, который пошел пешком в Петербург, чтобы пригласить кровного врага, кажется князя Шервашидзе, к себе в Сухум на обед. Шервашидзе решил, что это конец кровной вражды, и принял приглашение. За свое легковерие он был убит 532. На О.М. рассказ Лакобы произвел большое впечатление, ему послышался в нем какой-то второй план. Нам говорили, что в 37 году Лакобы уже не было в живых. Похоронили его на почетном месте, вроде абхазской кремлевской стены, а Сталин, разгневавшись за что-то на покойника, велел вырыть его прах и предать уничтожению. Если этот вариант правильный, можно только порадоваться за Лако- бу, что он вовремя успел умереть 533.
Это Лакоба пригласил нас на правительственную дачу, потому что мы приехали с бумагой ЦК отдыхать перед путешествием в Армению. Из писателей там были Безыменский и Казин и оба чувствовали себя вполне на месте, чего нельзя сказать про нас.
В день смерти Маяковского мы гуляли по саду с надменным и изящным грузином, специалистом по радио 534. В столовой собрались отдыхающие, чтобы повеселиться. По вечерам они обычно пели песни и танцевали русскую, любимую пляску Ежова. Наш спутник сказал: «Грузинские наркомы не стали бы танцевать в день смерти грузинского национального поэта». О.М. кивнул мне: «Пойди скажи Ежову... » Я вошла в столовую и передала слова грузина разгоряченному весельем Ежову. Танцы прекратились, но, кроме Ежова, по-моему, никто не понял почему...535
За несколько лет до этого, в 23 году, О.М. остановил Вышинского, громко смеявшегося и разговаривавшего, когда какой-то молодой поэт читал стихи. Это произошло в санатории Цекубу — Гаспре. Мы терпеть не могли санатории и дома отдыха, но изредка ездили туда, если уж совсем некуда было деваться. От них почему-то пахло смертью.
САМОУБИЙЦА
Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма — ради какой бы то ни было цели — к добру не приведет? Кто знал, что мы встаем на гибельный путь, провозгласив, что нам «все дозволено»? Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал. Теперь их попрекают «абстрактным гуманизмом», а в двадцатые годы над ними потешался каждый кому не лень. Они были не в моде. Их называли «хилыми интеллигентишками» и рисовали на них карикатуры. К ним применялся еще и другой эпитет: «мягкотелые».
«Хилым» и «мягкотелым» не нашлось места среди тридцатилетних сторонников «нового». Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе. За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили «мягкотелых» в «Вороньей слободке». Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей, совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются.
Нечто вроде этого случилось и с гораздо более глубокой вещью — эрдмановским «Самоубийцей», которым восхищался Горький и пытался поставить Мейерхольд... По первоначальному замыслу пьесы, жалкая толпа интеллигентишек, одетых в отвратительные маски, наседает на человека, задумавшего самоубийство. Они пытаются использовать его смерть в своих целях — в виде протеста против трудности их существования, в сущности, безысходности, коренящейся в их неспособности найти свое место в новой жизни. Здоровый инстинкт жизни побеждает, и намеченный в самоубийцы, несмотря на то, что уже устроен в его честь прощальный банкет и произнесены либеральные речи, остается жить, начхав на хор масок, толкающих его на смерть.
Эрдман, настоящий художник, невольно в полифонические сцены с масками обывателей — так любили называть интеллигентов, и «обывательские разговоры» означало слова, выражающие недовольство существующими порядками, — внес настоящие поразительные и трагические ноты. Сейчас, когда всякий знает и не стесняется открыто говорить о том, что жить невозможно, жалобы масок звучат, как хоры замученных теней. Отказ героя от самоубийства тоже переосмыслился: жизнь отвратительна и непереносима, но надо жить, потому что жизнь есть жизнь...
Сознательно ли Эрдман дал такое звучание, или его цель была попроще? Не знаю. Думаю, что в первоначальный — антиинтеллигентский или антиобывательский — замысел прорвалась тема человечности. Это пьеса о том, почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство.
А сам Эрдман обрек себя на безмолвие, лишь бы сохранить жизнь.
В Калинине он жил в маленькой узкой комнатке, где помещались койка и столик. Когда мы пришли, он лежал — там можно было только лежать или сидеть на единственном стуле. Он немедленно отряхнулся и повел нас на окраину, где иногда в деревянных собственных домах сдавались комнаты. Навещал он нас довольно часто, но всегда без своего соавтора и антипода — Миши Вольпина. Приходил он, вероятно, в дни, когда Миша ездил в Москву.
Эрдман попался, как известно, за басни, которые Качалов по легкомыслию прочел на кремлевской вечеринке 536, иначе говоря, тому кругу, с которым мы жили на правительственной даче в Сухуме, где спутника жены Косиора сразу заподозрили в шпионаже... В тот же вечер все остроумцы были арестованы и высланы, причем Миша Вольпин попал не в ссылку, а в лагерь — у него, насколько я знаю, были старые счеты с органами, и он еще мальчишкой успел им насолить... Говорят, что Эрдман подписывался в письмах к матери «мамин сибиряк» и сочинил прощальную басню: «Раз ГПУ, зайдя к Эзопу, Схватило старика за ж... Смысл этой басни, видно, ясен: Довольно этих басен!»...
Такова была жизненная программа Эрдмана, и больше до нас не доходило ни басен, ни шуток — этот человек стал молчальником. В противоположность О.М., который отстаивал свое право на «шевелящиеся губы», Эрдман запер свои на замок. Изредка он наклонялся ко мне и сообщал сюжет только что задуманной пьесы, которую он заранее решил не писать. Одна из ненаписанных пьес строилась на смене обычного и казенного языков. В какой момент служащий, отсидевший положенное число часов в учреждении, сменяет казенные слова, мысли и чувства на обычные, общечеловеческие? Впоследствии об этом писал Яшин...537
Услыхав об аресте О.М., Эрдман произнес нечто невнятное, вроде: «Если таких людей забирают... » — и пошел меня провожать...
Во время войны, когда мы жили в эвакуации в Ташкенте, к моему брату заявились двое военных. Один был Эрдман, другой — без умолку говоривший Вольпин. Вольпин говорил о поэзии: поэзия должна быть интересна, мне интересно читать Маяковского, мне интересно читать Есенина, мне не интересно читать Ахматову... Вольпин был воспитанником Лефа и знал, что ему интересно. Эрдман молчал и пил. Потом они встали и поднялись в балахану к Ахматовой, жившей над моим братом.
Изредка я встречаю Эрдмана и Вольпина у Ахматовой. Эрдман, увидев меня, говорит: «Это вы, я рад». Потом он пьет и молчит. Говорит Вольпин. Они работают вместе и, кажется, вполне благополучны.
Как-то летом в Тарусе жил актер Гарин. Он жаловался на современный театр и тосковал. По вечерам возникали споры: где обстоит хуже — в литературе, театре, живописи или музыке. Каждый отстаивал свою область и утверждал, что она занимает самое первое место по силе падения. Однажды
Гарин прочел нам эрдмановского «Самоубийцу», пьесу, которая не увидела сцены, и я услышала, что она звучит по-новому: а я вам расскажу, почему вы не разбили себе голову и продолжаете жить...
А антиинтеллигентские выпады продолжаются. Антиинтеллигентская направленность — наследие двадцатых годов, и надо с ней кончать.
Многие обидятся за упомянутые вскользь «Двенадцать стульев». Я сама смеялась и смеюсь над разными жульническими эпизодами и ахаю, как это авторы осмелились написать, что Остап Бендер с прочими одесскими жуликами, войдя в писательский вагон, идущий по вновь открытой линии Туркси- ба, растворился среди своих пишущих собратий и всю дорогу проехал неузнанным и неразоблаченным. Но над «Вороньей слободкой» смеяться грех. Люди в этом разрушающемся доме, конечно, одичали, и женщины, имевшие хоть какую-нибудь рыночную цену, не могли не удрать от своих мужей. Хоть рыбы и не всегда ищут, где глубже, но все же разгуливать им по песку не так просто... И легче всего смеяться над тем, кто уже задушен.
ВЕСТНИК НОВОЙ ЖИЗНИ
Мне придется признаться в неисправимом оптимизме: подобно тем, кто в начале столетия верил, что жизнь должна, обязана, не смеет не стать лучше, чем была в девятнадцатом столетии, так и я сейчас абсолютно убеждена, что мы сейчас находимся накануне полной победы гуманизма и высокой человечности. Это относится и к социальной справедливости, и к культуре, и к чему угодно. Мой оптимизм не поколеблен даже жестоким опытом первой половины нашего неслыханного столетия. Скорее даже наоборот: то, что пережито нами, надолго отвратит людей от многих соблазнительных на первый взгляд теорий, которые утверждают, что цель оправдывает средства и что «все позволено»... О.М. приучил меня верить, что история есть проверка в действии и на опыте путей добра и зла. Мы проверили пути зла. Захотим ли мы на них возвращаться? Не крепнут ли среди нас голоса, говорящие о совести и добре? Мне кажется, что мы стоим на пороге новых дней. Я ловлю симптомы нового мироощущения. Их мало. Они почти незаметны. Но все же они есть. К несчастью, мою веру и мой оптимизм не разделяет почти никто. Люди, отличающие добро от зла, ждут, скорее, нового рецидива бед и злодеяний. Я понимаю возможность рецидивов, но общий путь представляется мне ясным. Кто из нас прав? Жизнь покажет, а может, уже кое-что показала*538.
Я должна, конечно, оговориться: никакого особого триумфа добра я, разумеется, не жду. Речь идет совсем о другом — меня интересуют ведущие идеи, а не крокодиловы слезы будущих жандармов. Не в них дело. Мы были свидетелями того, как восторжествовала воля к злу после того, как ценности гуманизма подверглись поношению и были растоптаны в прах. Причина, вероятно, кроется в том, что они, то есть ценности, не были обоснованы ничем, кроме восторга перед человеческим интеллектом. Думаю, что сейчас они должны получить лучшее обоснование, хотя бы потому, что мы невольно пересматриваем наш опыт и видим ошибки и преступления прошлого. Сейчас соблазны прошлого отгорели: Россия некогда спасла европейскую христианскую культуру от татар, сейчас она спасает ее от рационализма и его следствия — воли к злу. И это стоило ей больших жертв. Могу ли я поверить, что они были бесплодны?
У меня есть приятель, еще совсем молодой, но умный и мрачный не по возрасту 539. Извсех поэтов он больше всего ценит Блока, потому что тот метался в предчувствии гибели русской культуры. Этот блоколюбец презирает меня за бабушкины розовые очки. По его мнению, культура, как предсказал Блок, действительно погибла и мы похоронены под ее развалинами.
Этот пессимист не замечает, какие сдвиги произошли со времени нашего первого знакомства. Он пришел ко мне сразу после Двадцатого съезда, когда растерянные люди спрашивали: «Зачем нам это сказали?» — одним не хотелось слышать про неприятное, другие — готовившиеся управлять — огорчались, что это занятие внезапно стало труднее, чем раньше; а кое-кто растерянно вздыхал, сообразив, что старыми способами уже карьеры не сделаешь и придется искать новых...
Эту эпоху принято называть «оттепелью» 540, потому что кто-то поверил, что люди получат сверху разрешение говорить полным голосом. Расчет на разрешение не оправдался, но не все понимают, что не в этом дело. Дело в людях, в каждом отдельном человеке и в его мироощущении. Сама потребность в разрешении — это остаток прошлой эпохи с ее верой в авторитет, санкцию и инструктивные указания, с ее страхом кары и ужасом перед начальственным окриком. Этот ужас может вернуться, если опять отправят в лагеря несколько миллионов граждан, но каждый из этих миллионов будет сейчас выть. Их семьи будут выть. Их друзья и соседи будут выть. И это немало.
Мой приятель пришел ко мне в первый раз, когда я жила в черном и грязном бараке, где разместилось общежитие преподавателей Чебоксарского пединститута. Всюду стоял смрад и висела керосиновая копоть. В моей комнате было холодно, как на дворе: одно из бревен второго этажа оборвалось и повисло наружу, грозя обвалиться на головы играющих детей. Ветер, пахнущий талым снегом, свободно гулял по комнате. Гость объяснил мне, что он так любит О.М., что не мог удержаться, чтобы не зайти ко мне. Он пришел прямо с улицы, не запасшись письмами от общих знакомых, по которым я могла бы определить, к какому разряду людей он относится. Но всей своей повадкой и, главным образом, выражением глаз он сразу внушил мне доверие.
Я пригласила его сесть и заговорила с ним так, как никогда бы не стала разговаривать со случайным посетителем. Я сказала: «Когда ко мне кто-нибудь заходит и говорит, что любит Мандельштама, я знаю, что это стукач. Он либо подослан, либо пришел по собственной инициативе, чтобы потом сделать хорошенький донос. Это продолжается уже двадцать лет. Со мной никогда просто не говорят о Мандельштаме: литературные люди, которые когда-то читали его стихи, никогда в разговоре со мной его не упоминают. Я говорю это вам, потому что вы произвели на меня хорошее впечатление. Вы вызвали во мне доверие. Но я не могу говорить даже с вами о Мандельштаме и о его стихах. Вы теперь понимаете почему...»
Гость ушел. Через два приблизительно года я узнала, что у нас есть общие знакомые, и передала ему приглашение зайти. Ошарашенный первой встречей, он пришел с явной неохотой, но вскоре все позабылось. Не знаю, понял ли он, что все сказанное мной при первой встрече было актом глубочайшего доверия, которое он сумел мне внушить всем своим обликом...
С тех пор прошло не много лет, и я спокойно отвечаю каждому, кто спрашивает меня про Мандельштама, — и все это люди новых поколений, хотя старшие тоже иногда вдруг возьмут да что-нибудь скажут... Мы разговариваем сейчас о множестве вещей, которые раньше были под полным запретом, и большинство людей моего круга не смели, не хотели и отвыкли о них думать. Мало того, мы сейчас не желаем знать, запретны ли еще какие-нибудь темы. Мы с этим не считаемся. Мы об этом забыли.
Но это еще не все. Молодые интеллигентные люди двадцатых годов охотно собирали информацию для начальства и для органов. Они считали, что это делается для блага революции, для ее охраны и для таинственного большинства, которое заинтересовано в охране порядка и в укреплении власти. С тридцатых годов и вплоть до смерти Сталина они продолжали делать то же самое, только мотивировка изменилась. Стимулом стали награда, выгода или страх. Они несли куда следует стихи Мандельштама или доносы на сослуживца в надежде, что за это напечатают их собственные опусы или повысят их по службе. Другие это делали из самого примитивного страха: лишь бы не взяли, не посадили, не уничтожили... Их запугивали, а они пугались. Им бросали подачку, а они хватали ее. К тому же их заверяли, что их деятельность никогда не выплывет наружу, не станет явной. Последнее обещание было выполнено, и эти люди спокойно доживают свои дни, пользуясь всеми скромными преимуществами, которые они получили за свою деятельность.
А сейчас те, кого вербуют, уже не верят ни в какие гарантии... К прошлому нет возврата. Поколения сменились, и новые далеко не так запутаны и покорны, как прежние. И главное — их нельзя убедить, что их отцы поступали правильно, они не верят, что «все позволено». Это, конечно, не значит, что сейчас нет стукачей. Просто изменилась пропорция. Если раньше я могла ждать удара в спину от каждого юноши, не говоря уже о растленных людях моего поколения, то сейчас среди моих знакомых может затесаться подлец, но только случайно, только хитростью, а скорее всего, даже подлец не сделает подлости, потому что в новых условиях ему это невыгодно и от него все отвернутся.
Среди той новой интеллигенции, которая образуется на наших глазах, уже не в чести веселая поговорка «Правда по-гречески значит "мрия"»: никто не повторит сейчас с сочувствием: «Лес рубят, щепки летят», и даже не скажет: «Против рожна не попрешь». Иначе говоря, снова образуются ценности, которые казались навсегда отмененными, и даже тот, кто мог бы по своему характеру обойтись без этих ценностей, теперь вынужден с ними считаться. Так случилось, и при этом неожиданно, — для тех, кто помнил об этих ценностях, и для тех, кто их похоронил. Где-то ценности жили подспудно, они бытовали в тиши замкнутых жилищ с притушенными огнями. Сейчас они в движении и набирают силу. Инициатором пересмотра ценностей была интеллигенция. Пересмотрев их, она переродилась и стала чем угодно, но только не интеллигенцией. Сейчас идет обратный процесс. Он удивительно медленный, и у нас не хватает терпения. Откуда нам взять его? Мы уже натерпелись...
Никто не может определить, что такое интеллигенция и чем она отличается от образованных классов. Это понятие историческое; оно появилось в России и от нас перешло на Запад. У интеллигенции много признаков, но даже совокупность их не дает полного определения. Исторические судьбы интеллигенции темны и расплывчаты, потому что этим именем часто называют слои, не имеющие на это права. Разве можно назвать интеллигенцией технократов и чиновников, даже если у них есть дипломы или если они пишут романы и поэмы? В период капитуляции над подлинной интеллигенцией издевались, а ее имя присвоили себе капитулянты.
Что же такое интеллигенция?
Любой из признаков интеллигенции принадлежит не только ей, но и другим социальным слоям: известная степень образованности, критическая мысль и связанная с ней тревога, свобода мысли, совести, гуманизм... Последние признаки особенно важны сейчас, потому что мы увидели, как с их исчезновением исчезает и сама интеллигенция. Она является носительницей ценностей и при малейшей попытке к их переоценке немедленно перерождается и исчезает, как исчезла в нашей стране.
Но ведь не только интеллигенция хранит ценности. В народе они сохраняли свою силу в самые черные времена, когда от них отрекались на так называемых культурных верхах... Быть может, дело в том, что интеллигенция не стабильна и ценности в ее руках принимают динамическую силу. Она склонна и к развитию, и к самоуничтожению.
Люди, совершавшие революцию и действовавшие в двадцатые годы, принадлежали к интеллигенции, отрекавшейся от ряда ценностей ради других, которые она считала высшими. Это был поворот на самоуничтожение. Что общего у какого- нибудь Тихонова или Федина с нормальным русским интеллигентом? Только очки и вставные зубы. А вот новые — часто еще мальчишки — их сразу можно узнать и очень трудно объяснить, каковы те признаки, которые делают их интеллигентами. Остроумец языковед Иесперсен, наслушавшись споров о том, как отличить части речи, сказал: «Народ знает, как отличить имя от глагола, как собака умеет отличать хлеб от глины...» 541 Итак, они появились, и это процесс необратимый — его не может остановить даже физическое уничтожение, к которому так рвутся представители прошлого. Сейчас репрессии против одного интеллигента порождают десятки новых. Мы это наблюдали во время дела Бродского.
У русской интеллигенции есть один особый признак, который, вероятно, чужд Западу. Среди преподавателей провинциальных кафедр западной филологии я только раз встретила интеллигентку. Родом она из Черновцов, и зовут ее Марта. Пораженная, она спрашивала меня, почему студенты, которые ищут добра и правды, неизбежно увлекаются поэзией. Это действительно так, и это — Россия.
Однажды О.М. спросил меня, вернее, себя, что же делает человека интеллигентом. Само слово это он не употребил — оно в те годы подвергалось переосмыслению и надругательству, а потом оно перешло к чиновным слоям так называемых свободных профессий. Но смысл был именно этот. «Университет? — спрашивал он. — Нет... Гимназия?.. Нет...
Тогда что же? Может, отношение к литературе?.. Пожалуй, но не совсем... » И тогда, как решающий признак, он выдвинул отношение человека к поэзии. У нас поэзия играет особую роль. Она будит людей и формирует их сознание. Зарождение интеллигенции сопровождается сейчас небывалой тягой к стихам. Это золотой фонд наших ценностей. Стихи пробуждают к жизни и будят совесть и мысль. Почему так происходит, я не знаю, но это факт.
Мой приятель, любитель Блока, в котором он черпал силу для своего пессимизма, был первым вестником возрождения интеллигенции, которая пробуждается, переписывая и читая стихи. Его пессимизм не оправдан. Поэзия делает свое дело. Все пришло в движение. Мысль живет. Хранители огня прятались в затемненных щелях, но огонь не угас. Он есть* 542.
ПОСЛЕДНЯЯ ИДИЛЛИЯ
Москва затягивала — разговоры, новости, добывание денег... Опомнившись, мы мчались к последнему поезду, чтобы не ночевать лишний раз в запрещенном городе. Случалось, мне уступали место в переполненном вагоне и разговаривали со мной со странным сочувствием. О.М. как-то рассказал об этом Пясту. Пяст фыркнул — у него был такой смешок, похожий на фырканье: «Это потому, что она так одета, — они думают, что это она, а не вы... » Ходила я тогда в кожухе, и Пяст хотел сказать, что мне сочувствуют, потому что меня принимают за ссыльную. В Москве столько народу от нас шарахалось именно за это, что сочувствие чужих людей в смазных сапогах показалось неожиданным подарком. Кожух, кстати, играл только добавочную роль, потому что это продолжалось и в других обстоятельствах.
Еще в вагоне у нас с О.М. начинался спор, брать ли в Калинине извозчика. Мне думалось, что лучше пойти пешком и сохранить деньги на лишний день калининской передышки 543. О.М. держался противоположного мнения: один день ничего не меняет и все равно придется ехать в Москву «устраивать дела». Это были вариации обычной в последние годы его жизни темы: «Так больше продолжаться не может». В Калинине мы только об этом и говорили, но никаких дел не было, и ничего устроить мы не могли.
Спор разрешался просто: у вокзала торчали два-три извозчика. Этих частников уже успели разорить налогами и уничтожить как класс. На них набрасывалась целая толпа, и они исчезали с более удачливыми и быстрыми седоками, а нам оставалось только идти пешком.
На мостах через Волгу и Тьмаку дул пронзительный ветер — тот ветер ссылок и правительственных гонений, о котором я уже говорила. В предместьи, где мы снимали комнату, осенью стояла непролазная грязь, а зимой мы тонули в снегу. Люди там могут жить только потому, что они никуда не выходят: на службу и обратно... О.М. задыхался и твердил, что мы напрасно поскупились на извозчика, а я плелась за ним.
На стук нам открывала хозяйка, сухощавая женщина лет под шестьдесят. Хмуро оглядев нас, она спрашивала, не голодны ли мы. Хозяйка хмурилась не потому, что мы ее разбудили среди ночи. Ей было свойственно хмуриться, и она никогда не улыбалась. Быть может, ей казалось, что матери семейства, жене и хозяйке большого пятистенного дома не к лицу улыбка. Мы заверяли ее, что не голодны — закусили в Москве перед отъездом...
Она молча исчезала на своей половине, но через секунду появлялась у нас в комнате с кружкой молока и остатками собственного обеда — оладьями, картошкой, капустой... Зимой зарезали свинью, и она приносила еще кусок мяса: «Ешьте — свое, не купленное...» Наши женщины своего труда никогда не считают, все, что выросло на огороде или в хлеву, это «свое», денег не стоит, Богом данное...
Пока мы ели, она стояла рядом и расспрашивала, чего мы добились в Москве — возвращения или хоть работы... Говорили мы тихо, чтобы не разбудить других жильцов, мужа и жену, тоже стоверстников, спавших за дощатой, не доходившей до потолка перегородкой. Сосед наш, ленинградец, бывший секретарь Щеголева, отсиживался в Калинине после лагеря или ссылки. Когда, по совету прохожих, мы постучались к Татьяне Васильевне — так звали нашу хозяйку, — ленинградец вышел на голос и узнал О.М. Хозяйка, узнав, что мы не проходимцы, сдала нам комнату, и это было большой удачей.
Это у нас всегда так трудно, как, я думаю, было в послевоенной Европе, когда города стояли после бомбежек в развалинах. А может, еще труднее.
Татьяна Васильевна жила с мужем, рабочим-металлургом. Властвовала она в доме безраздельно, и ее муж, добрый и мягкий человек, охотно ей подчинялся. Они только всегда сохраняли декорум: Татьяна Васильевна не решала ничего, пока не спросит хозяина, — нас пригласили выпить чаю, а придет хозяин, решит, сдавать ли комнату; а хозяин на все отвечал — «как мать». И против новых жильцов он не возражал, а с О.М. вскоре подружился — их объединяла общая страсть к музыке. К серебряной свадьбе сыновья — они вышли «в большие летчики», и один из них даже представлялся Сталину — подарили отцу патефон и кучку пластинок. То были все больше песни, модные тогда среди комсомольцев и военных.
Старик предпочел сыновнему «горлодранству» несколько пластинок, раздобытых О.М.: Бранденбургский концерт, какую-то церковную вещь Дворжака, старых итальянцев и Мусоргского 544. Пластинки добывались тогда с большим трудом, и набор их был совершенно случайный, но мужчинам они доставляли массу радости. По вечерам, когда мы бывали в Калинине, они устраивали концерты, а Татьяна Васильевна ставила самовар и поила чаем с домашним вареньем. О.М. только все норовил заварить по-своему и рассказывал, что первое, на что тратил, получив деньги, Шевченко, был фунт чаю... За чаем О.М. обычно просматривал газету; хозяину, как кадровому рабочему, удалось выписать «Правду».
Как я заметила, в рабочих семьях в то суровое время разговаривали гораздо более прямо и открыто, чем в интеллигентских. После московских недомолвок и судорожных оправданий террора мы терялись, слыша беспощадные слова наших хозяев. Нас ведь научили молчать, и Татьяна Васильевна на какую-нибудь уклончивую реплику О.М. говорила, с жалостью глядя на него: «Ничего не поделаешь — все вы пуганые... »
Уже отцы и деды наших хозяев работали на заводах. Татьяна Васильевна не без гордости объясняла: «Мы потомственные пролетарии». Она помнила политических агитаторов, которых ей приходилось в царские времена прятать у себя в доме: «Говорили одно, а что вышло!» К процессам оба относились с полным осуждением. «Нашим именем какие дела творятся», — говорил хозяин, с отвращением отбрасывая газету. «Их борьба за власть» — вот как он понимал происходящее. Что все это называлось диктатурой рабочего класса, приводило обоих в ярость: «Заморочили вам голову нашим классом» или «Власть, говорят, за нашим классом, а пойди сунься, — покажут тебе твой класс»... Я изложила старикам теорию о том, что классами руководят партии, а партиями вожди. «Удобно», — сказал старик... У обоих было понятие пролетарской совести, от которого они не желали отказываться.
В этой семье остро стоял вечный в России вопрос отцов и детей. Успеху сыновей наши хозяева не радовались и в его прочность не верили. «Внизу нас много — уцелеть легче, а наверх заберешься, того и гляди полетишь», — повторяла Татьяна Васильевна. Отец же смотрел в корень вещей — он не доверял детям. При них он не решался ни о чем говорить: «Враз донесут — известно, какие теперь дети... » Но до самого больного места мы добрались не сразу — чтобы узнать, что больше всего мучило родителей, надо было раньше вместе съесть пресловутый пуд соли.
Татьяна Васильевна держала корову — «с одной рабочей зарплаты сынов не вырастишь, только корова и спасла». Корова была единственной точкой соприкосновения этой семьи с деревней, потому что вся семья уже давно перекочевала в город — «в пролетарский класс». А сено для коровы покупалось у колхозников, и сделка совершалась за столом — вокруг самовара. Татьяна Васильевна за этими чаепитиями наслушалась разговоров о коллективизации, планах и трудоднях...
Однажды, разгоряченная очередным разговором, она, проводив гостей, пришла к нам в комнату и рассказала О.М., как ее старшего сына еще комсомольцем послали на раскулачивание. Он пробыл в деревне довольно долго и, вернувшись, ничего не сказал родителям, ни на один их вопрос не ответил, а вскоре совсем покинул отчий дом. «Что он там творил? И не узнаешь! Зачем только растила...» Разговаривая с колхозниками, Татьяна Васильевна всегда прикидывала в уме, что там мог наделать в деревне ее первенец, а муж успокаивал ее: «Брось, мать, все они теперь такие... »
Мы вскоре заметили своеобразную черту наших хозяев — эти трезвые люди, так правильно судившие о нашей жизни, не одобряли никаких форм политической борьбы, никакой активности вообще. Читая отчеты о процессах, хозяин говорил: «Зачем лезли? Ведь зарплату хорошую получали». Он все-таки подозревал, что какая-то активность жертвами процессов проявлена была, а нас приводила в ужас мысль, что никто даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать захвату власти Сталиным. Наоборот, все порознь помогали ему загонять в угол его очередную жертву. Но хозяин помнил, какими «они были раньше», и поэтому подозревал, что «все- таки мельтешились».
А к О.М. оба относились хорошо, потому что считали его пассивной жертвой режима: «Ему-то до власти никакого дела нет, он ведь просто свое сочинял...» Они были бы довольны сыновьями, если б те держались подальше от всякой политики, с власть имущими не знались и «из своего класса не уходили». Любые виды сопротивления казались им бесполезными и просто ложными. Это и называлось у них «мельтешиться».
В Калинине нам пришлось впервые участвовать в выборах. Пораженный их организацией, О.М. не знал, что ему делать. Он пробовал утешать себя: «Это только для начала, потом народ привыкнет и все будет нормально», но затем говорил, что ни за что не станет участвовать в этой комедии. Хозяева спорили с ним. Первый их довод: «Против рожна не попрешь», второй: «Чем мы лучше других — все пойдут, и мы пойдем», а последний и самый убедительный: «Не заводись с ними, не отвяжутся». С этим нельзя было не согласиться, особенно в нашем положении. И мы все пошли голосовать — хозяева в шесть утра, как им велели на заводе, а мы попозже — после завтрака.
В сущности, Татьяна Васильевна была законопослуш- ницей, но не потому, что она уважала законы — к нашим, например, она относилась резко отрицательно, — а из-за общей жизненной установки. Она считала первой своей обязанностью — жить, и ради этой цели следовало, по ее мнению, уклоняться от всяких лишних действий. Идея жертвенности или гибели ради идеи показалась бы ей высшей нелепостью.
Она стояла на том, что «мы люди маленькие», которым высовываться не с руки. И мы чувствовали некоторую надменность в этой позиции: наверху — борьба, злодейство, спекуляция на имени рабочего класса, принадлежность к которому она так остро ощущала, а она здесь ни при чем, у нее руки чистые, рабочие... Ее дело — жизнь и труд, а те пускай душу губят... При этом религиозности мы в ней не замечали, и в церковь она не ходила, хотя лампадку перед иконами жгла — по обычаю, как отцы.
Минутами даже мы казались Татьяне Васильевне частицей суетных верхов. Это бывало, когда она нас подозревала в отсутствии жизненной стойкости, воли к жизни. Читая какие- нибудь циничные, страшные или дикие высказывания, О.М. часто говорил: «Мы погибли...» Впервые он это произнес, показывая мне отзыв Сталина на сказку Горького: «Эта штука сильнее "Фауста" Гёте. Любовь побеждает смерть...» 545 Он сказал еще «мы погибли», увидав на обложке какого-то иллюстрированного журнала, как Сталин протягивает руку Ежову. «Где это видано, — удивлялся О.М., — чтобы глава государства снимался с министром тайной полиции... » Но дело было не только в том, кто был снят, но в выражении лица Ежова: «Посмотри, он способен на все ради Сталина... »
Однажды за столом у Татьяны Васильевны О.М. прочел речь Сталина курсантам-выпускникам. Сталин пил за ту науку, которая нам нужна, а не за ту науку, которая нам не нужна...546 Слова эти звучали зловеще: раз есть наука, которая нам не нужна и чужда, мы ее уничтожим, вырвем с корнем... И О.М. сказал привычное: «Мы погибли...» Вот тут-то Татьяна Васильевна и ее муж разъярились: «Вам только бы гибнуть... еще накликаете... вы бы как жить подумали... вот учитесь, смотрите на нас — мы же живем... никуда не лезьте и живы будете... » «Первая обязанность человека — жить», — резюмировал О.М.
После ареста О.М. я приехала в пятистенный дом на окраине Калинина за оставленной там корзинкой с рукописями. Хозяева, узнав об аресте О.М., так расстроились, что я не выдержала и заплакала. Неулыбчивая Татьяна Васильевна обняла меня и сказала: «Не плачь — как святые будут», а хозяин добавил: «Твой муж никому зла сделать не мог — последнее дело, если таких берут...»
И оба они решили рассказать про это своим сыновьям, чтобы те знали, кому служат и чему поклоняются. «Только слушать они нас не станут», — вдруг вздохнул хозяин. Сыновья Татьяны Васильевны были «сталинскими соколами», добродетельными «Зотовыми», которых так точно описал Солженицын 547. Им действительно ничего рассказывать не стоило — в них изживались идеи, которые правят миром. Сейчас, в середине шестидесятых годов, это те отцы, которые направо и налево жалуются на своих детей — внуков Татьяны Васильевны. Внуки смыкаются с дедами, отказываясь от отцов.
И я вспоминаю еще одну железнодорожную встречу с другим «обломком империи». Этот всецело стоял за Двадцатый съезд, потому что при Сталине испытал кое-какие неприятности: его не арестовывали, но арестом крепко запахло... Теперь он радуется жизни и живет на хорошей пенсии — как ответственный партийный работник... Сидеть сложа руки ему, партийцу, не хочется, и он взялся за воспитание молодежи: стал агитатором в каком-то техникуме в Ленинграде.
Вот он и поведал мне как педагогу свои трудности. Пришел поторопить своих подопечных в день выборов — никто идти не хочет. Он говорит: «Вам надо с нас пример брать — мы революцию делали» — и сообщает, что сам с раннего утра уже отголосовал... А ему отвечают: «А кто вас просил революцию делать? Раньше лучше жилось... » Вся его революционная фразеология повисла в воздухе: «Подумайте, какая молодежь пошла! А как вы с ними справляетесь?» Я искренне ответила, что никак... Это внуки Татьяны Васильевны, но есть ли у них за душой что-нибудь, кроме отрицательных реакций?
К Татьяне Васильевне приходили с ордером на мой арест, но меня уже там не было. Перерыли весь дом — включая чердак, сараи и погреб, но вещей не нашли, потому что я успела их увезти 548. Принесли женскую фотографию и внимательно вглядывались в обеих женщин — хозяйку и жиличку...
Я узнала об этом через год на вокзале, когда ехала в Калинин устраиваться и жить. Эту весть о том, что за мной приходили, сообщили из Ленинграда, куда ее привез бывший секретарь Щеголева. Пожалуй, знай я об этом заранее, я бы в Калинин не поехала, но вещи мои уже лежали в вагоне, и я махнула рукой: «Будь, что будет... » Да и страх уже поослабел: Ежов пал и массовые аресты прекратились.
В Калинине я прожила до самой эвакуации, почти два года, и никто меня не тронул, хотя в моем деле лежал неиспользованный ордер на мой арест. Случай как будто легендарный, но таких было немало: изменились контрольные цифры на уничтожение людей, и тот, кого не успели взять, уцелел... Террор тоже проводился как плановое хозяйство, регулирующее жизнь и смерть.
Обыск произвел на Татьяну Васильевну огромное впечатление: три толстомордых парня перевернули у нее весь дом. Татьяна Васильевна поносила толстомордых и меня за то, что я скрываю, что сидела в тюрьме, а может, она даже заподозрила меня в чем-то другом: «Почему тебя выпустили — теперь никого не выпускают!»... В ее голове не могло уложиться, что «они» хотели кого-то взять и не взяли, потому что не нашли... А в чьей голове это уложится?
Но под конец она смягчилась и спросила, есть ли у меня где жить. «Если негде, живи, Бог с тобой, — сказала она, — береженого, говорят, Бог бережет, да теперь все равно не убережешься...» В сущности, этим она изменила своему принципу невмешательства в беспокойную жизнь нашей страны, но я у нее не осталась, потому что мысль о толстомордых мешала бы мне спать в ее доме еще больше, чем в других.
ТЕКСТИЛЬЩИКИ
В своих странствиях я сталкивалась с разным народом, и всюду мне было легче, чем среди тех, кто считался цветом советской интеллигенции. Впрочем, они тоже не жаждали моего общества...
После ареста О.М. я поселилась в Струнине, текстильном поселке за Загорском 549. Об этом поселке я узнала случайно, возвращаясь из Ростова Великого, где хотела сначала устроиться.
В первый же день я встретила там Эфроса. Он побледнел, узнав про арест О.М., — ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О.М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: «Это Эфрос великий, а не Ростов... » И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: «Уезжайте, нас здесь слишком много...»
В поезде, на обратном пути, я разговорилась с пожилой женщиной: ищу, мол, комнату, в Ростове не нашла... Она посоветовала выйти в Струнине и дала адрес хороших людей: сам не пьет и матом не ругается... И тут же прибавила: «А у нее мать сидела — она тебя пожалеет... » Поезда были добрее людей Москвы, и в них всегда догадывались, что я за птица, хотя была весна и кожух я успела продать.
Струнино находилось на Ярославской дороге, по которой шли этапы. У меня была безумная мысль, что я когда-нибудь увижу в окне — то есть в щели — теплушечного поезда лицо О.М., и я сошла в Струнине и отправилась к хорошим людям. С ними у меня быстро наладились дружеские отношения, и я рассказала им, почему мне понадобилась «дача» в стоверстной зоне. Впрочем, это они и так поняли. А снимала я у них крылечко, через которое никто не ходил. Когда начались холода, они силком перетащили меня в свою комнату, загородив мне угол шкафами и простынями: «Чтобы вроде своей комнатки было, а то в общей ты не привыкла...»
Насчет юдофобства я могу по своему опыту сказать, что в народе его нет. Оно всегда идет сверху. Я никогда не скрывала, что я еврейка, а во всех этих семьях — рабочих, колхозников, мельчайших служащих — ко мне относились как к родной, и я не слышала ничего, похожего на то, чем запахло в высших учебных заведениях в послевоенный период и, кстати, пахнет и сейчас. Самое страшное — это полуобразование, и в полуобразованной среде всегда найдется почва для фашизации, для низших форм национализма и вообще для ненависти ко всякой интеллигенции.
Антиинтеллигентские настроения страшнее и шире, чем примитивное юдофобство, и они все время дают себя знать во всех переполненных людьми учреждениях, где люди так яростно отстаивают свое право на невежество. Мы давали им сталинское образование, и они получили сталинские дипломы. Естественно, что они держатся за те привилегии, которые дает диплом. Иначе им будет некуда деться.
Из Струнина я ездила делать передачи в Москву, и скудное добро мое — я продавала книги О.М. — быстро иссякло. Хозяева заметили, что мне нечего есть, и делились со мной своей тюрей и мурцовкой. Редьку там называли «сталинским салом». Хозяйка наливала мне парного молока и говорила: «Ешь, не то совсем ослабеешь». Большую часть удоя им приходилось продавать на сено, и сами они не очень-то баловались молоком. А я носила им из лесу малину и другие ягоды. В лесу я проводила почти весь день, а возвращаясь домой, замедляла шаги: мне все казалось, что сейчас мне навстречу выйдет выпущенный из тюрьмы Мандельштам. Можно ли поверить, что человека забирают из дома и просто уничтожают... Этому поверить нельзя, хотя это можно знать умом. Мы это знали, но поверить в это не могли.
Осенью ресурсы мои исчерпались, и пришлось думать о работе. Хозяин мой был текстильщиком, хозяйка — дочь ткачихи и красильщика тканей. Они очень огорчались, что я тоже впрягусь в эту лямку, но выхода не было, и когда на воротах появилось объявление о наборе, я нанялась в прядильное отделение. Работала я на банкоброшальных машинах, которые выделывают «ленту» из «сукна».
По ночам я, бессонная, бегала по огромному цеху и, заправляя машины, бормотала стихи. Мне нужно было помнить все наизусть — ведь бумаги могли отобрать, а мои хранители в минуту страха возьмут да бросят все в печку — такое у меня случалось с самыми хорошими и литературными людьми... Память была добавочным способом хранения и, надо сказать, очень мне пригодилась в моем трудном деле. Восемь ночных часов отдавались не только ленте и сукну, но и стихам.
Чтобы отдохнуть, бабы убегали от машин в уборную. Там собирался настоящий клуб. Они умолкали и рассеивались, когда туда деловой походкой врывалась какая-нибудь делающая карьеру комсомолка. «Этой берегись», — предупреждали меня работницы. А в тихие минуты, когда были только свои, они довольно энергично вправляли мне мозги, объясняя, как им живется, что они потеряли и что выиграли: «Раньше день был долгий, но прядильщица чаек попивала — на скольких машинах она работала, знаешь?» Здесь я убедилась, как громадна популярность Есенина, потому что при мне постоянно поминали его имя. У этого поэта была настоящая народная легенда, они считали его своим парнем и любили...
По утрам, выйдя из ворот, они сразу становились в очередь к магазину за мануфактурой или за хлебом. До войны ситец был совершенно дефицитным товаром, хлеба не хватало, и жизнь они вели нищенскую. Об этом сейчас совершенно забыли, и мои псковские сталинисты упорно твердили, что до войны нужды не знали — только сейчас, мол, с ней познакомились... У людей поразительно короткая память, когда им этого хочется.
Именно здесь, в Струнине, я узнала слово «стопятни- ца» — все они так меня называли. Относились ко мне хорошо, особенно пожилые мужчины. Иногда кто-нибудь заходил ко мне в цех и протягивал яблоко или кусок пирога: «Ешь, жена вчера спекла». В столовой во время перерыва они придерживали для меня место и учили: «Бери хлёбово. Без хлёбова не наешься». На каждом шагу я замечала дружеское участие — не ко мне, а к «стопятнице», и здесь антиинтеллигентскими настроениями не пахло.
Однажды ночью в мой цех вошли двое чистеньких молодых людей и, выключив машины, приказали мне следовать за ними в отдел кадров. Путь к выходу — отдел кадров помещался во дворе, в отдельном здании — лежал через несколько цехов. По мере того, как меня вели по цехам, рабочие выключали машины и шли следом. Спускаясь по лестнице, я боялась обернуться, потому что чувствовала, что мне устроили проводы: рабочие знали, что из отдела кадров нередко увозят прямо в ГПУ.
В отделе кадров произошел идиотский разговор. У меня спросили, почему я работаю не по специальности. Я ответила, что у меня никакой специальности нет. Почему я поселилась в Струнине? Потому что мне негде жить... «Образованная, а пошла к станкам...» У меня тогда не было никакого образования, кроме гимназии, и образованной я оказалась не по диплому, а по принадлежности к интеллигенции, и это они чуяли носом. «Почему в школу не пошли работать?» — «Не возьмут без диплома...» — «Что-то тут не то — говорите прямо...» Чего от меня хотели, я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие. Отпуская, меня спросили, работаю ли я завтра в ночную смену, и приказали явиться до начала работы в отдел кадров. Я даже подписала такую бумажку...
К станкам в ту ночь я не вернулась, а пошла прямо домой. Хозяева не спали — к ним прибежал кто-то с фабрики рассказать, что меня потащили «в кадры». Хозяин вынул четвертинку и налил три стакана: «Выпьем, а потом рассудим, что делать».
Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: «Уезжай» и клали на подоконник деньги. Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям, которые еще не научились быть равнодушными. Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать, то после «проводов», которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть...
Струнино было чувствительно к нашим бедам и стопят- ницкой жизни. Поезда с арестованными проходили чаще всего по ночам, а утром рабочие с текстильной фабрики, переходя железнодорожные пути, внимательно смотрели под ноги — они искали записки. Иногда арестованным удавалось выбросить в окно записку. Нашедший клал ее в конверт, переписывал адрес и отсылал. Тогда родные получали весточку от своего каторжника. А если поезд останавливался днем, то каждый старался бросить что-нибудь из еды или курева в вагон, за спиной у расхаживающих часовых. Так моя хозяйка кинула детскую шоколадку...
В Струнине и своих тоже много забирали, и народ жил мрачный и насупленный. Здесь я впервые услышала, что Сталина в народе называют «рябым». Если спросить почему, отвечали: «А ты разве не знаешь, что у него оспа была... У них на Кавказе на этот счет беда... » Пожалуй, за кавказскую оспу им бы тоже не поздоровилось, но такие слова произносились только со «своими», а стукачей они знали наперечет. В этом преимущество маленького поселка. Мы своих стукачей знали далеко не всегда.
В Савелове тоже жили законопослушники, но природная доброта мешала им покоряться безмолвно. «Русская революция не жестокая, — сказал мне раз Якулов. — Всю жестокость отсосало государство — она ушла в ЧК».
В России, видно, все всегда происходит наверху. Народ безмолвствует, покорно сопротивляясь или строптиво покоряясь. Он осуждает жестокость, но уж во всяком случае никогда не одобрит никакой активности. Как эти свойства сочетаются с грозными бунтами и революциями, я не знаю. Разве это можно понять?
ШКЛОВСКИЕ
В Москве был только один дом, открытый для отверженных. Когда мы не заставали Виктора и Василису, к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню — там у Шкловских была столовая, — кормили, поили, утешали ребячьими разговорами.
Вася — альтистка — любила поговорить про очередной концерт — в те дни шумела симфония Шостаковича 550, и Шкловский выслушивал все рассказы подряд, а потом радостно заявил: «Шостакович всех переплюнул... » Эпоха жаждала точного распределения мест: кому первое, кому последнее — кто кого переплюнет... Государство использовало старинную систему местничества и само стало назначать на первые места. Вот тогда-то Лебедев-Кумач, человек, говорят, скромнейший, был назначен первым поэтом. Шкловский же занимался тем же, но жаждал «гамбургского счета» 551. Вася тоже отдавала пальму первенства Шостаковичу. И О.М. рвался послушать симфонию, но не знал, как поспеть на последний поезд.
С Варей шел другой разговор. Она показывала учебник, где один за другим толстой бумажкой заклеивались по приказу учительницы портреты вождей. Ей очень хотелось заклеить Семашку: «Все равно ведь заклеим — лучше бы сразу... » Редакция энциклопедии присылала списки статей, которые полагалось заклеить или вырезать. Этим занимался Виктор. При каждом очередном аресте везде пересматривались книги и в печку летели опусы опальных вождей. А в новых домах не было ни печек, ни плит, ни даже отдушин, и запретные книги, писательские дневники, письма и прочая крамольная литература резалась ножницами и спускалась в уборные. Люди были при деле...
Никита, самый молчаливый из детей, иногда умел огорошить взрослых. Виктор однажды рассказал, как он с Паустовским ходил к знаменитому птичнику, дрессировавшему канареек. По его знаку канарейка вылетала из ящика, садилась на жердочку и давала концерт. Хозяин снова делал знак, и певунья покорно убиралась в свой ящик. «Как член Союза писателей», — прокомментировал Никита и вышел из комнаты. Огорошив, он всегда исчезал к себе. В его комнате жили приманенные им птицы, но он дружил с ними и дрессировкой не увлекался. Мы знали уже, что птицы учатся петь у мастеров своей породы. В Курске выловили знаменитых соловьев, и молодняку не у кого учиться. Так пала курская школа соловьиных певцов из-за прихоти людей, посадивших лучших мастеров в клетки.
Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас белье. Мне она давала свое, а О.М. — рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О.М., шумел, рассказывал новости... Поздней осенью он раздобыл для О.М. шубу. У него был старый меховой — из собачки — полушубок, который в прошлую зиму таскал по нищете Андроников, человек-оркестр. Но он успел выйти в люди и обзавестись писательским пальто, и Виктор вызвал его к себе вместе с полушубком. Обряжали О.М. торжественно, под Бетховена, которого высвистывал Андроников. Шкловский даже произнес речь: «Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами...» До этого О.М. ходил в желтом кожаном пальто, тоже с чужого плеча. В этом желтом он попал в лагерь 5 52.
Когда раздавался звонок, то прежде, чем открыть дверь, нас прятали на кухню или в детскую. Если приходили свои, нас немедленно с радостными криками освобождали из плена, а если Павленко или соседка-стукачка, Леля Поволоцкая — та самая, которую потом от реабилитации хватил паралич, — мы отсиживались в тайнике. Они ни разу не застали нас врасплох, и мы этим очень гордились.
Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми. В этой семье знали, как обращаться с обреченными. На кухне устраивались дискуссии, где ночевать, как пойти на концерт, где достать денег и что вообще делать. У Шкловских мы ночевать избегали, потому что в доме были швейцарихи, лифтерши и дворничихи. Эти добродушные и убогие женщины спокон веку служили в охранке. Денег они за это не получали — это была их добавочная функция. Не помню уж, как мы устроились на ночь, но на концерт в конце концов пошли...
А швейцарихи, когда я появилась одна, без О.М., уже после его смерти, спросили меня, где он. Я сказала: умер. Они вздохнули: «А мы думали, что вы будете первая... » Я из этого сделала два вывода: обреченность была написана на наших лицах — это первый, а второй — нечего бояться этих несчастных баб, они ведь сердобольные. Тех, которые меня тогда пожалели, быстро свезли на кладбище: они мрут как мухи на своем голодном пайке, но я с тех пор всегда дружу с их преемницами, и они никогда не сообщали милиционерам, что я ночую без прописки в квартире Шкловских. Возвращаясь после двенадцати, когда им приходилось вставать, чтобы открыть мне парадное, я всегда совала им в руку двадцать-тридцать копеек, как полагалось.
Только после денежной реформы шестидесятых годов мы сообразили, что давали на чай не гривенники, а две-три копейки. Вот сила названия — ведь слово «рубль» все-таки сохранило какое-то обаяние, и мы с большим трудом тратили, скажем, пятерку, чем сейчас полтинник. Таксисту тоже не дашь на чай гривенник, а недавно рубль считался роскошной приплатой к счетчику... А в тридцатьседьмом году чаевых мы не давали, от швейцарок шарахались, задержаться у Шкловских боялись, чтобы не подвести хозяев, падали с ног, задыхались и вечно куда-то спешили.
Иногда другого выхода не было и мы все же оставались на ночь у Шкловских. Нам клали в спальне на пол тюфяк и меховую шкуру-овчину. С седьмого этажа, разумеется, не слышно, как к дому подъезжают машины, но когда ночью поднимался лифт, мы — все четверо — выбегали в переднюю и прислушивались: «Слава Богу, этажом ниже», или «Слава Богу, мимо»... Это прислушивание к лифту происходило каждую ночь, вне зависимости от наших ночевок. К счастью, лифт поднимался редко: обитатели дома жили обычно в Переделкине и вели солидный образ жизни, а их дети еще не успели подрасти. В годы террора не было дома в стране, где бы люди не дрожали, прислушиваясь к шелесту проходящих машин и к гулу поднимающегося лифта. До сих пор, ночуя у Шкловских, я вздрагиваю, когда слышу ночной лифт. И эта картина — полуодетые люди замерли, нагнувшись, у входной двери, чтобы услышать, где остановился лифт, — незабываема.
Недавно мне приснился сон, потому что у дома остановилась машина: меня будит О.М.: «Одевайся... На этот раз за тобой...» Но я не поддалась и ответила: «Хватит. Не стану вставать им навстречу. Плевать...» И, повернувшись, я снова заснула без снов. Это был психологический бунт. Это ведь тоже какая-то форма сотрудничества: за тобой приходят, чтобы утащить тебя в тюрьму, а ты добровольно поднимаешься с кровати и дрожащими руками натягиваешь платье. Хватит. Надоело. Ни одного шага навстречу. Пусть тащат на носилках, пусть убивают тут же, дома... Не хочу!
Однажды среди зимы мы решили, что нельзя больше злоупотреблять добротой Шкловских. Боялись их подвести: вдруг кто донесет, а там и «загрохотать» недолго... Одна мысль, что мы можем загубить Шкловского, а с ним и всю семью, приводила нас в отчаяние. Мы торжественно сообщили о своем решении и, не слушая уговоров, несколько дней не приходили. Чувство бесприютности и одиночества обострялось в геометрической прогрессии. Как-то, сидя у Бруни, О.М. не выдержал и позвонил Шкловским. «Приезжайте скорее, — сказал Виктор. — Василиса тоскует, места себе не находит...» Через четверть часа мы позвонили, и Василиса встретила нас с радостью и слезами. И тогда я поняла, что единственная реальность на свете — голубые глаза этой женщины. Так я думаю и сейчас.
Хочу оговориться: Анну Андреевну я никогда не отделяла от себя, но в те дни она была далеко — Ленинград был недостижим.
МАРЬИНА РОЩА
Раз, когда мы сидели у Шкловских, пришел Саня Берн- штейн (Ивич) и позвал нас ночевать к себе. Там прыгала крошечная девочка-«заяц» 553; уютная Нюра, жена Сани, угощала нас чаем и болтала. Худой, хрупкий, балованный Саня с виду никак не казался храбрым человеком, но он шел по улице, посвистывая, как ни в чем не бывало, и нес всякую чепуху о литературе, словно ничего не случилось и он не собирался спрятать у себя в квартире страшных государственных преступников — меня и О.М.
Так же спокойно он взял в 1948 году у Евгения Яковлевича рукописи О.М. и сохранил их 554. А его брат, Сергей Игнатьевич Бернштейн, прятал в 37-38 году другого преступника — Виктора Владимировича Виноградова, которому была запрещена из-за судимости Москва. Когда у Виноградова все пришло в норму и ему, уже академику, поручили возглавлять сталинское языкознание, он почему-то забыл этот бедный дом и даже не пришел на похороны жены Сергея Игнатьевича 555, гостеприимной хозяйки тридцать седьмого года.
А чаще всего мы уходили от Шкловских с сестрой Василисы, Натальей Георгиевной, или попросту Талей, которая все время читает и, между прочим, до сих пор помнит наизусть сотни стихотворений девятнадцатого века.
Таля получила комнату в старой квартире Шкловских в Марьиной Роще, где жила со своей дочерью Васей, маленькой альтисткой. В те дни, когда мы шли к Тале, Вася оставалась у Василисы, а мы спали в комнате с ее матерью. В той же квартире одну из комнат занимал Николай Иванович Харджиев, и мужчины по вечерам много разговаривали и сидели допоздна.
У Николая Ивановича я провела и первые дни после ареста О.М., а потом после известия о его смерти 556. Я лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: «Ешьте, Надя, это горячее», или «Ешьте, Надя, это дорогое»... Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне, и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни.
Однажды я у него увидела карандашный портрет Хлебникова, сделанный Татлиным. Татлин рисовал его через много лет после смерти Хлебникова 557, а он был как живой, точно такой, каким я его запомнила, когда он приходил есть с нами гречневую кашу в Дом Герцена и молча сидел, непрерывно шевеля губами. Меня вдруг осенило, что и О.М. когда-нибудь воскреснет на чьем-нибудь рисунке, и мне стало легче 558. Но мне не пришло в голову, что все художники, которые его знали, успеют умереть прежде, чем решатся написать его портрет. А бедный рисунок Милашевского в журнале «Москва» ни на одну сотую долю на Мандельштама не похож 559. Как-то поразительно плохо он давался художникам, а вот на фотографиях выходил удивительно.
О.М. говорил, что у Николая Ивановича абсолютный слух на стихи, и поэтому я настояла, чтобы его назначили редактором книги, которая уж почти десять лет не может выйти в «Библиотеке поэта».
Полуразрушенный деревянный домишко в Марьиной Роще казался мне крепостью, но до этой крепости надо еще было добраться. Мы выходили от Шкловских вместе с Талей, но мимо швейцарих дефилировали поодиночке. Таля и дальше шла впереди, вскакивала на трамвай, ждала на остановках, пересаживалась. Мы шли поодаль, не выпуская из виду ее широкую спину. Ведь мы были конспираторами, и поэтому нам не полагалось идти рядом. В случае, если бы О.М. забрали на улице — а о таких арестах мы слышали, — Наталья Георгиевна, случайная прохожая, оказалась бы ни при чем. У нее даже не проверили бы документов. Она могла бы спокойно — спокойно ли? — продолжать свой путь, и мы бы не навели ищеек на дом Шкловских.
Наша конспирация смешна, но все это приходилось делать, потому что мы соблаговолили родиться в двадцатом веке. И не рядом, а вслед за Талей мы шли, как будто загипнотизированные ее качающейся походкой. Она всегда выглядела невозмутимой, и, если мы не попадали в тот трамвай, куда она вскакивала первая, мы знали, что она дождется нас на остановке, где мы делали пересадку, или на конечной. Увидев нас, она опять пускалась в путь, а мы вдвоем, падая от усталости, за ней... В ее захолустном доме мы никогда никого не встречали, хотя там были еще жильцы, но мы проскальзывали так, что они о нас не подозревали. Именно для этого Тале нужно было самой открыть дверь своим ключом и осмотреться прежде, чем впустить нас.
Но все же сосед, член Союза писателей, некий Вакс, не мог не знать, что у Тали ночуют посторонние. Видно, он был порядочным человеком, что не донес на нас. А утром Вакс говорил по телефону в коридоре — он требовал у Союза писателей материалов и средств, чтобы отремонтировать свою трущобу, которую мы считали крепостью или раем. О.М. сочинял по этому поводу шуточные стишки, где фигурировал «Вакс — ремонтнодышащий... »
Стихи оборвались — в такой жизни стихи не сочиняются, а вот шуточные иногда возникали. Их почему-то ненавидел Шкловский. Ему казалось, что шуточные стихи — признак, по крайней мере, расслабления мозгов. И не потому, что время было не подходящим для шуток, а вообще: рифмы не те, и вообще не то... Шуточные стихи — это петербургская традиция, Москва признавала только пародии, а Шкловский забыл про свою петербургскую юность.
По ночам я кричала. В ту зиму я начала кричать страшным нечеловеческим криком, словно животное или птица, которую душат. Шкловский дразнил меня, что все люди кричат во сне «мама!», а я кричу «Ося!». До сих пор я пугаю этим криком соседей, да еще цветом ладоней: с того же года они в минуты тревоги вдруг становятся ярко-красными. А О.М. упорно не терял присутствия духа и продолжал шутить.
Иногда нам приходилось сидеть лишние дни в Москве, потому что не удавалось достать денег. Круг дающих все время сужался. Мы дожидались очередной получки Шкловского. Он приходил домой с деньгами, рассованными по всем карманам, и отделял нам кусок добычи. Тогда мы отправлялись проживать деньги к Татьяне Васильевне, на окраину чужого нам города Калинина.
СОПРИЧАСТНЫЙ
Осенью 37 года Катаев и Шкловский решили свести О.М. с Фадеевым, который у власти еще не был, но пользовался большим влиянием. Вернее, он был почти у власти. Встреча произошла, кажется, у Катаева. О.М. читал стихи 560. Фадеева проняло — он отличался чувствительностью... С трезвыми как будто слезами он обнимал О.М. и говорил все, что полагается чувствительному человеку.
Меня при этой встрече не было — я отсиживалась несколькими этажами выше, у Шкловских. О.М. и Виктор пришли довольные. Они улизнули пораньше, чтобы дать возможность Катаеву с глазу на глаз обработать Фадеева. Фадеев не забыл стихов — вскоре ему пришлось ехать в Тифлис с Эренбургом — на юбилей Руставели, что ли? — и он уверял, будто попытается напечатать подборку стихов О.М. Этого не случилось 561. Быть может, ему «не посоветовали» — у нас была такая милая формула: лицо, у которого просят разрешения что-нибудь сделать, хмурится: «На ваше усмотрение, пожалуйста... » Нахмуренное лицо равносильно отказу, но «невинность соблюдена», роковое «нет» не сказано, и отказ от действия является «инициативой снизу», вполне демократическим...
Этих тончайших оттенков бюрократического управления не знала никакая власть, кроме нашей, потому что, ко всем своим достоинствам, она отличалась еще и неслыханным лицемерием. Итак, мы решили, что Фадееву «не посоветовали», но, скорее всего, он просто никого не спрашивал, чтобы «не ввязываться». Это более вероятно. Все же, в самом конце зимы 37-38 года, встретив О.М. в Союзе, он вдруг вызвался поговорить «наверху» и узнать, «что там думают». За ответом, или, вернее, информацией, мы должны были прийти в Союз через несколько дней.
К нашему удивлению, Фадеев не обманул и явился в назначенный день и час. Мы вышли из дому вместе и сели в его машину. Он предложил отвезти нас, куда нам надо, чтобы по дороге поговорить. Он сел рядом с шофером, а мы позади.
Повернувшись к нам, он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло: тот решительно заявил, что ни о какой работе для О.М. не может быть и речи.
«Наотрез», — сказал Фадеев. Он был смущен и огорчен. О.М. даже пробовал утешать его: «Ничего, как-нибудь образуется... » В кармане у нас уже лежали путевки в Саматиху — дом отдыха, куда нас вдвоем на два месяца посылал Литфонд, по распоряжению Ставского 562. Он вдруг принял О.М. и предложил поехать в «здравницу», чтобы мы там отсиделись, пока не решится вопрос с работой. Эта милость судьбы окрылила нас, и мы не очень огорчились неудаче Фадеева.
А он принял эту новость довольно раздраженно: «Путевки?.. Куда?.. Кто дал?.. Где это?.. Почему не в писательский дом?» О.М. объяснил: у Союза нет домов отдыха в разрешенной зоне, то есть за сто километров от режимных городов. «А Малеевка?» — спросил Фадеев. Мы понятия не имели ни о какой Малеевке, и Фадеев вдруг пошел на попятный: «Так домишко отдали Союзу... там, верно, ремонт... » О.М. выразил предположение, что сочли неудобным посылать в писательский дом до общего разрешения вопроса. Фадеев охотно это объяснение принял. Он был явно озабочен и огорчен. Сейчас, задним числом, я понимаю, что он думал: события, которых он ждал, приблизились, и он понял технику их осуществления. Самый закаленный человек не может глядеть этим вещам в глаза. А Фадеев был чувствителен.
Машина остановилась в районе Китай-города. Что нам там понадобилось? Уж не там ли было управление санаториями, куда мы должны были сообщить о дне выезда, чтобы за нами выслали лошадей на станцию Черусти Муромской железной дороги? Оттуда до Саматихи было еще верст двадцать пять.
Фадеев вышел из машины и на прощание расцеловал О.М. По возвращении О.М. обещал обязательно разыскать Фадеева. «Да, да, обязательно», — сказал Фадеев, и мы расстались. Нас смутил торжественный обряд прощания и таинственная мрачность и многозначительность Фадеева. Что с ним? Мало ли что могло быть с человеком в те годы: на каждого хватало бед...
Ослепленные первой удачей за всю московскую жизнь — путевкой: Союз начал о нас заботиться! — мы даже не подумали, что мрачность Фадеева как-то связана с судьбой О.М. и с ответом Андреева, означавшим страшный приговор. Фадеев, человек тертый, отлично разбиравшийся в партийных делах, не мог этого не понимать. Почему, кстати, он не побоялся разговаривать при шофере? Этого не делал никто. При нашей системе слежки все шоферы видных лиц, несомненно, докладывали куда следует о каждом их движении и слове. Случайно мне довелось узнать, как Сурков, придя к власти в писательском департаменте 563, уже после смерти Сталина, получил машину, которая была в распоряжении Фадеева, и его шофера. Первое, что он сделал, — это под каким-то дурацким предлогом отказался от машины — стара, плохой марки — и выгнал шофера. Видно, в новые времена ему захотелось избежать постоянного подслушивания...
Неужели Фадеев обладал такой демонической верой в свою неприкосновенность, что не считался с «ушами государевыми» в своей машине? Или он уже успел солидаризироваться с тем, что судьба заготовила Мандельштаму, и поэтому мог ясными глазами смотреть на своего шофера, разговаривая с неприкасаемым человеком?
Мне говорила Люба, что Фадеев был холодным и жестоким человеком, что вполне совместимо с чувствительностью и умением вовремя пустить слезу. Это, по ее словам, стало совершенно ясно в период расправы с еврейскими писателями. Там тоже были поцелуи, прощания со слезой и апробирование их арестов и уничтожения. При этом Мандельштам был чужим для Фадеева человеком, а те — друзьями...
Но мы, чуждые чиновному миру нашей иррациональной страны, вообще не понимали двуликости — какого чорта она нужна писателю, даже если он занимает какой-то пост в писательских организациях... Всей глубины перерождения мы еще не осознали. И мы не подозревали, что в процесс уничтожения людей втянуты как сообщники главы всех учреждений и что им надлежало ставить свою подпись под списками арестованных. Впрочем, в 38 году эта функция принадлежала как будто не Фадееву, а Ставскому. Так, во всяком случае, говорят. Наверняка мы ничего не знаем. Прошлое по-прежнему остается таинственным, и мы до сих пор не знаем, что с нами делали.
Не прошло и года, как Фадеев, празднуя в Лаврушинском переулке по поводу первых писательских орденов, узнал о смерти Мандельштама и выпил за его упокой: «Загубили большого поэта». В переводе на советский язык это значит: «Лес рубят — щепки летят».
История наших отношений с Фадеевым этим не кончается. Незадолго до окончания войны я поднималась к Шкловским в лифте и случайно очутилась в нем вместе с Фадеевым. Он вошел вторым, когда я уже собиралась закрыть дверь и нажать кнопку, швейцариха крикнула мне, чтобы я подождала — кто-то идет... Войдя, Фадеев не поздоровался. К этому я привыкла и просто отвернулась, чтобы не смущать человека, который не хочет меня узнавать. Но едва лифт начал подниматься, как Фадеев нагнулся ко мне и шепнул, что приговор Мандельштаму подписал Андреев. Вернее, я так его поняла. Сказанная им фраза прозвучала приблизительно так: «Это поручили Андрееву — с Осипом Эмильевичем». Лифт остановился, и Фадеев вышел... Я не знала тогда состава тройки и думала, что приговоры выносятся только органами, и поэтому растерялась — при чем тут Андреев 564. Кроме того, я заметила, что Фадеев был пьяноват.
Зачем он со мной заговорил и правда ли то, что он мне шепнул? Возможно, что в его пьяном мозгу возникла случайная ассоциация — ему вспомнился разговор в машине, и мысль о Мандельштаме связалась с Андреевым. Но не исключена возможность, что он сказал правду.
Об Андрееве я знаю еще из письма ташкентского самоубийцы, что он был одним из прямых проводников сталинской террористической политики и приезжал в Ташкент инструктировать работников органов, «как действовать на новом этапе», то есть что означает приказ об «упрощенных методах допроса» 565.
А не все ли равно, кто подписал приговор? В те годы каждый готов был поставить свою подпись под чем угодно, и не только потому, что отказавшегося бы немедленно отправили на тот свет. Такова была сила нашей организованности, что такие же люди, как мы, «с глазами, вдолбленными в череп», рушили, вытаптывали следы, убивали, уничтожали себе подобных, оправдывая все свои поступки «исторической необходимостью». Варфоломеевская ночь длилась ровно одну ночь, и, хотя молодчики, пролившие тогда человеческую кровь, может, до конца жизни хвастались своим геройством, все же она навсегда осталась в памяти человечества.
Гуманистические принципы девятнадцатого столетия — несущественно, что они были плохо обоснованы и поэтому ввели людей в соблазн, — все же растворились в нашем сознании. Наемные убийцы всегда найдутся, но старые подпольщики — несомненные человеколюбы, воспитанные на гуманизме девятнадцатого века, ради блага людей отдавшие свою юность, — что чувствовали они, участвуя в этой «исторической необходимости»? И неужели люди не научатся на нашем примере, что нельзя преступать «закона человеческого»?
Я ни в чем не уверена и ничего не знаю, но все же мне кажется, что тогда, в машине, Фадеев уже знал, какая участь заготовлена его собеседнику. Мало того, он сразу понял, что его неспроста отправляют не в писательский дом отдыха.
МАМОЧКА ПОСЛАЛА БАРЫШНЮ ОТДЫХАТЬ В САМАТИХУ
Все шло как по маслу. Мы вышли на станции Черусти, и нас уже ждали розвальни с овчинами, чтобы не замерзнуть. Отсутствие неувязок — такая редкость в нашей жизни, что мы очень удивились: видно, здорово строго приказали, чтобы все было в порядке, раз не забыли выслать вовремя сани. Мы решили, что нас принимают как почетных гостей...
Март стоял холодный, и мы слышали, как в лесу трещат сосны. Лежал глубокий снег, и первое время мы ходили на лыжах. Как все тенишевцы, О.М. вполне ловко ходил и на лыжах, и на коньках, и здесь в Саматихе оказалось, что прогулка на лыжах, не очень дальняя, конечно, требует меньше усилий, чем пешком. Нам сразу дали отдельную комнату в общем доме, но там стоял вечный шум, и по первой же просьбе нас перевели в избушку на курьих ножках, служившую обычно читальней.
Главврач 566 сказал, что его предупредили о приезде О.М. и предложили создать ему условия, и поэтому он решил временно закрыть для общего пользования читальню, чтобы дать нам пожить в тишине. А во время нашего пребывания в Сама- тихе врачу даже звонили несколько раз по телефону из Союза и спрашивали, как поживает О.М. Он докладывал нам об этих звонках с некоторым удивлением, считая, очевидно, что к нему попала важная птица. А мы решительно утверждались в своем впечатлении, что произошел какой-то сдвиг и о нас начали заботиться. Разве не чудеса: звонят, предупреждают, справляются, приказывают «создать условия», как настоящим людям... Такого с нами еще не бывало...
Народ в санатории собрался спокойный — все больше рабочие разных заводов. Как всегда в домах отдыха, они были поглощены своими временными любовными историями и на нас не обращали ни малейшего внимания. Приставал только «затейник»: ему все хотелось устроить вечер стихов О.М., но и его удалось отвадить, сказав, что стихи пока запрещены и для устройства вечера требуется санкция Союза. Это он сразу понял и отступился. Было, конечно, скучновато. О.М. привез с собой Данте, Хлебникова, однотомник Пушкина под редакцией Тома- шевского, да еще Шевченко, которого ему в последнюю минуту подарил Боря Лапин.
Несколько раз О.М. порывался съездить в город, но врач говорил, что ни на розвальнях, ни на грузовике нет места. Достать частных лошадей было невозможно — кругом почти не было деревень, да и в деревнях лошади остались только колхозные. «А мы часом не попались в ловушку?» — спросил как-то О.М. после одного из отказов врача довезти нас до станции, но тотчас об этом забыл. Все-таки в Саматихе жилось хорошо и спокойно, и мы считали, что все худшее осталось позади: ведь сам Союз купил нам путевки — обоим! — и приказал «создать нам условия».
В начале апреля — мы еще жили в главном доме, то есть в самые первые дни — в Саматиху приехала вполне интеллигентная барышня. Она подошла к О.М. и заговорила с ним. Оказалось, что барышня знакома с Кавериным, с Тыняновым и еще с кем-то из вполне приличных людей. У барышни тоже была судимость, и поэтому родители вынуждены были купить ей путевку в такое демократическое место, как Саматиха: сто пятая верста, ничего не поделаешь... Мы посочувствовали и удивились: такая молоденькая, а уже успела отбыть пять лет. Впрочем, все случается на этой земле...
Барышня часто забегала к нам, особенно когда мы переселились в читальню — там было так уютно!.. Барышня все рассказывала про своих папочку и мамочку: как папочка, когда она заболела, сам внес ее на руках в палату — какого это папочку пускают в палату? — какие у них дома пушистые кошки, которые всегда сидят у папочки на коленях, и как у них в доме все благородно и нежно, и какие у самой барышни породистые узкие ножки и ручки...
И вдруг среди всего этого вздора промелькнул рассказ о следователе: он требовал, чтобы барышня назвала автора стихов, но она наотрез отказалась и только упала в обморок. «Какие стихи? — спросил О.М. — При чем тут стихи?» На это наша знакомая пролепетала, что во время обыска у нее в ящике письменного стола нашли запрещенные стихи, но она не выдала их автора... В другой раз она пристала к О.М. с расспросами: кто же интересуется его поэзией? у кого лежат его стихи? кто их хранит?.. «Алексей Толстой», — ответил, разозлившись, О.М., но поумнел он не сразу, а в первые дни даже прочел ей какой-то стишок, кажется «Разрывы круглых бухт», и барышня подняла вопль: «Как вы решились написать такое» и нельзя ли получить список...
Я даже упрекнула О.М. в том, что он от скуки распускается. «Глупости, — ответил он. — Ведь она знакомая Каверина... » От санаторского благополучия и скуки он готов был даже слушать про папочку. А я потом наслушалась рассказов про папочку и мамочку и прочие семейные идиллии от Ларисы, дочери ташкентского самоубийцы, и от своих учениц такого же происхождения, и мне подумалось, что в их среде это считается интеллигентным разговором.
Барышня уехала за два-три дня до первого мая. Собиралась она жить в Саматихе месяца два, но неожиданно папочка позвонил ей по телефону из Москвы и разрешил вернуться. Разрешил или предложил — этого мы не разобрали. На станцию ее отправили на грузовике, а с ней затейник и один из отдыхающих, которому поручили сделать к празднику покупки. Мы тоже заказали ему папирос, потому что в местном ларьке продавалась одна дрянь.
О.М. очень хотелось сбежать на праздничные дни в Москву — мы предчувствовали пьянство и неисчислимое количество развлечений и хорового пения, но доктор воспротивился: обратно грузовик пойдет загруженным и мест не будет... Человек, которому мы поручили купить папиросы, задержался в Черусти и кое-как приехал обратно с попутными телегами. Барышня, оказывается, закутила в Черусти с шофером и затейником. Они напились пьяные и такое вытворяли, что рабочий, бывший нечаянным свидетелем их попойки, не знал, как удрать. Его удивило, что начальник станции не разгневался на дебош, но предоставил им для ночлега детскую комнату по первой просьбе барышни... Наутро кутеж продолжался, а наш знакомый решил не ждать шофера и пустился в путь на свой риск.
После рассказов об интеллигентных и благородных папочке и мамочке выбор собутыльников показался нам довольно странным. «А что, если она шпичка?» — сказала я О.М. «Не все ли равно, — ответил О.М. — Ведь я им теперь не нужен. Это уже все прошлое... » Ничто не могло выбить у нас из головы, что наши беды кончились. Сейчас я не сомневаюсь, что барышня находилась в служебной командировке, а врачу велели не отпускать О.М. из Саматихи.
Тем временем в Москве решалась его судьба.
ПЕРВОЕ МАЯ
Приближалось Первое мая, и весь санаторий чистился, мылся, готовился к празднику. Люди гадали, что будет на праздничный обед. Ходили слухи, что заказано мороженое. О.М. рвался удрать, а я его успокаивала, не идти же пешком на станцию. Потерпишь — каких-нибудь два дня, и все уляжется...
В один из последних дней апреля мы шли с О.М. в столовую, помещавшуюся в отдельном бараке, недалеко от главной усадьбы. Возле домика главврача стояли две машины, а легковые машины всегда вызывали у нас дрожь. Почти у самой столовой мы встретили врача с какими-то приезжими. Видом своим они резко отличались от отдыхающих — крупные, холеные, сытые... Один был в военном, другие в штатском. Явно — начальство, но неужели районное? На районных секретарей, которых нам приходилось встречать, они нисколько не походили.
«Комиссия», — подумала я. «А вдруг они проверяют, здесь ли я, — вдруг сказал О.М. — Ты видела, как он на меня посмотрел?» Действительно, один из приезжих, одетый в штатское, оглянулся и внимательно на нас посмотрел, а потом что-то сказал врачу. Но мы тут же об этом позабыли. Гораздо естественнее было предположить, что это районная комиссия проверяет, как санаторий готовится к международному празднику Первого мая. В такой жизни, как наша, приходилось все время бороться с припадками страха, когда невольно у каждого накапливаются приметы приближающейся катастрофы, иногда реальные, иногда впустую, но самые поиски этих примет приводят человека на грань психического заболевания. Мы старались не поддаваться, но тщетно. И припадки холодного ужаса перемежались у нас с легкомыслием, и с собственными шпиками мы разговаривали как со знакомыми.
Весь день Первого мая шла гульба. Мы сидели у себя и выходили только в столовую, но к нам доносились крики, песни и отголоски драк. К нам спаслась одна отдыхающая, текстильщица с одной из подмосковных фабрик. Чего-то она болтала, а О.М. шутил с ней, а я дрожала, что он скажет что-нибудь лишнее, а она побежит и донесет.
Разговор зашел об арестах в их поселке. Она рассказала про одного арестованного, что он хороший человек и к рабочим был всегда внимателен. О.М. стал ее расспрашивать... Когда она ушла, я долго его упрекала: «Что за невоздержанность... ну кто тебя за язык тянет!» Он уверял меня, что больше не будет — обязательно исправится и ни с кем из посторонних слова не скажет... И я навсегда запомнила, как я сказала: «Жди, пока исправишься — великий сибирский путь... »
В ту ночь мне приснились иконы. Сон не к добру. Я проснулась в слезах и разбудила О.М. «Чего теперь бояться, — сказал он. — Все плохое уже позади...» И мы снова заснули... А мне никогда ни раньше, ни потом иконы не снились — они не входили в наш быт, а старинные, которые мы любили, были для нас живописью на загрунтованных досках.
Нас разбудили под утро — кто-то скромно постучал в дверь. О.М. вышел отворить. В комнату вошли трое — двое военных и главврач. О.М. одевался, я накинула халат и сидела на кровати. «Ты знаешь, когда подписан ордер?» — сказал О.М. Оказалось, что около недели назад 567. «Ничего не поделаешь, — объяснил военный. — Перегрузка... » Он пожаловался, что люди в праздник гуляют, а им приходится работать, и грузовик они в Черусти еле раздобыли — никого не найдешь... Очнувшись, я начала собирать вещи и услышала обычное: «Что даете так много вещей — думаете, он долго у нас пробудет? Спросят и выпустят... »
Никакого обыска не было: просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. Больше ничего... Я вдруг сказала: «Мой адрес: Москва, Нащокинский. Наши бумаги там». На Нащокинском уже ничего не было, и мне хотелось отвести их от комнаты в Калинине, где действительно находилась корзинка с бумагами. «На что нам ваши бумаги?» — миролюбиво ответил военный и предложил О.М. идти. «Проводи меня на грузовике до Черусти», — попросил О.М. «Нельзя», — сказал военный, и они ушли. Все это продолжалось минут двадцать, а то и меньше.
Главврач ушел с ними. Во дворе затарахтел грузовик. Я сидела на кровати не шевелясь. Даже дверь за ними не закрыла. Они уехали, и тут вернулся врач. «Время такое, — сказал он, — не отчаивайтесь, может, обойдется... » И он прибавил обычную фразу о том, что надо беречь силы: они пригодятся...
Я спросила, что это за комиссия у него была. Оказалось, работники районного центра. Они затребовали, между прочим, списки отдыхающих. «Но я про вас даже не подумал», — сказал врач. У него уже арестовывали отдыхающих. Один раз тоже приезжали накануне, чтобы проверить списки отдыхающих, а в другой — просто запросили по телефону, кто из отдыхающих не находится на месте... Великое уничтожение людей тоже имеет свою технику: чтобы арестовать человека, надо застать его на месте. Главврач был старым коммунистом и славным человеком. Он спрятался подальше от шумной жизни в скромный рабочий дом отдыха и там один вел все хозяйство и лечил людей. А жизнь все же врывалась к нему в его обитель, и никуда от нее уйти он не мог...
Утром прибежала текстильщица, та самая, которой я накануне вечером так испугалась. Она заплакала и последними словами крыла сукиных детей. Чтобы добраться до Москвы, мне пришлось распродать вещи. Те гроши, что у нас были, я отдала О.М. Текстильщица помогла мне распродаться и сложить чемодан. Пришлось мучительно долго ждать таратайку. Меня отправляли вместе с инженером, приехавшим на праздник в санаторий навестить отдыхавшего там отца. Врач простился со мной в комнате, а к таратайке вышла только текстильщица. Инженер рассказывал, когда мы тряслись в таратайке, что у него два брата и все трое работают в автомобильной промышленности, так что если рухнет один, загремят и оба другие: молоды были, не думали, что следует поосторожнее и подальше друг от друга... Вот будет горе отцу... А мне казалось, что он просто чекист и везет меня прямо на Лубянку. Но мне было все равно.
Мы сошлись с О.М. первого мая 19 года, и он рассказал мне, что на убийство Урицкого большевики ответили «гекатомбой трупов»...568 Мы расстались первого мая 38 года, когда его увели, подталкивая в спину, два солдата. Мы не успели ничего сказать друг другу — нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься.
В Москве я вошла к брату и сказала: «Осю забрали». Он побежал к Шкловским, а я отправилась в Калинин, чтобы вывезти оттуда оставленную у Татьяны Васильевны корзинку с рукописями. Задержись я хоть на несколько дней, содержимое корзинки попало бы в мешок, а меня бы увезли в «черном вороне». В те дни я предпочла бы «черного ворона» своей так называемой свободной жизни. А что бы сталось со стихами?
Когда я вижу книги разных арагонов, которые хотят помочь своей стране и научить их жить, как мы, я думаю, что мне следует рассказать и о своем опыте. Ради какой идеи, собственно, нужно было посылать нескончаемые поезда с каторжниками на Дальний Восток и среди них человека, который был мне близок? О.М. всегда говорил, что у нас берут «безошибочно»: уничтожался не только человек, но и мысль.
ГУГОВНА
Мне попалась раз книжечка о вымерших птицах, и я вдруг поняла, что все мои друзья и знакомые не что иное, как вымирающие пернатые. Я показала О.М. парочку уже несуществующих попугаев, и он сразу догадался, что это мы с ним. Книжку эту, потаскав с собой, я потеряла, но эта аналогия успела открыть мне глаза на многое. Единственное, чего я тогда не знала, это то, что вымершие птицы необычайно живучи, а живое воронье ни на какую жизнь не способно.
Покойный Дмитрий Сергеевич Усов сказал мне, что считает породу О.М. не еврейской, а ассирийской. «Где? в чем?» — удивилась я. Усов показал ассирийский ракурс в строчках: «Солнц подсолнечника грозных Прямо в очи оборот». «Поэтому он так легко раскусил ассирийца», — прибавил Усов.
Бородатый, задыхающийся и одичавший, как О.М., тоже ничего не боящийся и всем напуганный, Усов умирал в ташкентской больнице и звал меня проститься, а я опоздала прийти. Пусть он простит мне этот грех за то, что я скрасила стихами Мандельштама, любимого им беспредельно, его последние дни. Когда Мишенька Зенкевич ездил по каналу, каторжник Усов уже зарабатывал там свою грудную жабу. Он принадлежал к «словарникам» — делу, по которому ждали много расстрелов, но чей приговор был смягчен по ходатайству Ромена Роллана 569. Во время войны кое-кто из словарников вышел, отсидев пять лет в лагерях, и попал в Среднюю Азию, куда выслали их жен. Эти сорокапятилетние люди один за другим умирали от сердечных болезней, нажитых в лагерях. Среди них — мой приятель Усов. Каждое такое дело — эрмитажники, историки 570, словарники — это крупица народного мозга, это мысль и это духовная сила, которую планомерно уничтожали.
Алиса Гуговна Усова похоронила своего великана на ташкентском кладбище, приготовила себе рядом могилку и осталась доживать свои дни в смертельно опасном для нее среднеазиатском климате. Она еще умудрилась вытащить из глухой казахстанской ссылки какого-то бывшего ответственного работника с большой семьей за то, что он помог ей коротать ссыльные годы, колоть дрова и таскать воду. Все это семейство она прописала в своей комнате в доме педагогического института. Это было сделано затем, чтобы добро, то есть комната, полученная профессором Усовым, зря не пропало после ее смерти. Тогда она решила, что совершила на земле все земное, и спокойно легла в могилу, заранее заплатив кладбищенским нищим, чтобы они над ней посадили такое же дерево, как над Дмитрием Сергеевичем, а также поливали, пока не забудут, цветы. На вселенных в ее комнату людей она не очень надеялась...
Постепенно сходя на нет, Алиса Гуговна продолжала живо реагировать на все причуды жизни и осыпала отборной бранью чиновников, болванов и псевдоученых. В академической жизни она плавала как рыба и твердо определяла, кто достоин и кто не достоин ученого звания, кто стукач и с кем можно распить бутылочку кислого винца. Это она придумала тост, произносимый в тех случаях, когда на наших скромных пирах вдруг появлялся кто-нибудь из аспирантов, которым доверять, разумеется, не приходилось. А на что можно донести, если профессорско-преподавательский состав сам добровольно произносит первый тост за тех, кто дал нам такую счастливую жизнь! Стукачи и аспиранты оставались на бобах...
Хромая Гуговна бегала по комнате и разводила неслыханный уют из остатков щербатого фарфора, гарусных одеял, совершенно рваных, но помнивших крепостное право, и кучки усовских книг. Любимую кружку они вместе с Усовым прозвали «щеглом» и позволяли пить из нее только тем, кто знал наизусть мандельштамовские стихи. Тоненькими пальчиками Гуговна массировала лицо и говорила про Анну Андреевну: «Совершенно неухоженная женщина... » Она непрерывно заботилась о маникюре — а это особенно актуально, когда годами топишь времянку, скребешь кастрюли и полы, — и о своей длинной полуседой косе. Ее грызло тайное беспокойство, что, если она «не сохранит своего облика», Усов может не узнать ее на том свете. Точно так она беспокоилась о своем «облике» и в казахстанской ссылке, когда Усов отсиживал лагерный срок. Она тщательно готовилась встретить его такой же красоткой, как в ночь расставания. После смерти Усова она долго на него сердилась, что он так легкомысленно бросил ее одну, попросту дезертировал, и ей приходится самой разбираться во всех этих лексикологиях и стилистиках, чтобы заработать свой черствый вдовий кусок хлеба.
Она последняя владела прекрасной скрипучей музыкой московского барского говора, и Усов уверял, что ее при любых обстоятельствах назначат не простой, а почетной еврейкой. При этом учли бы ее московскую до-ссыльную профессию: она служила консультантом Ленинской библиотеки и определяла, кто изображен на портретах восемнадцатого и начала девятнадцатого века. Ей были известны все сплетни про дам этого периода, и не существовало лучшего знатока генеалогии тех семейств, из которых вышли поэты.
Так кончали жизнь красотки моего поколения, вдовы страстотерпцев, утешавшихся в тюрьмах, лагерях и ссылках тайным запасом хранимых в памяти стихов. Читатель стихов — особая порода, тоже принадлежавшая в те дни к числу вымирающих птиц. Лучшие читатели были последними добряками, прямыми и смелыми людьми. Откуда бралась у них смелость или, вернее, стойкость? Будет ли новое поколение читателей, тех, что появились сейчас, в шестидесятые годы, похоже на своих предшественников? Сумеют ли они выдержать испытания, которые им готовит судьба, как их выдержала Гуговна, всегда твердившая, что она — избалованная женщина, каприза и злюка... Судьба так баловала Гуговну, что она даже в ссылке сохранила длинную косу, отличную память на стихи и яростную нетерпимость ко всякому приспособленчеству и лжи.
Однажды Гуговну остановил в Сагу 571 один молодой ученый и долго расспрашивал ее обо мне и о том, храню ли я бумаги Мандельштама. Гуговна отвечала уклончиво и тотчас прибежала ко мне, чтобы передать совет молодого ученого: немедленно бросить все бумаги в печку. Он настойчиво просил это передать мне, ссылаясь на какой-то таинственный источник, который он не смел назвать.
«Ерунда, — сказала я, — и не подумаю. Если придут и заберут — это одно, но сама уничтожать ничего не буду...» «Правильно, — сказала Гуговна. — Но отдавать им тоже нельзя. Мы с вами приготовим для них копии, а подлинники спрячем». Мы просидели всю ночь и приготовили груду копий, а подлинники Гуговна унесла с собой и куда-то пристроила; мы придерживались такого правила: на случай ареста я не должна была знать, у кого спрятаны бумаги. Это означало, что я ни при каких обстоятельствах не смогу назвать место, где они лежат... Мы всегда готовились к худшему и, может, поэтому уцелели.
Встречаясь со мной в Сагу, где мы обе служили, Гу- говна оповещала меня о здоровье «щеглов» — все в порядке, поют — и даже успела прослыть любительницей птиц. Это произошло в тот период, когда ко мне ходила «частная ученица», про которую Лариса сообщила мне, что она «служит у папы». Похоже, что эта «ученица» работала не по приказу сверху, а по собственной инициативе, потому что отец Ларисы, когда она пришла к нему жаловаться, что Лариса ходит ко мне и мешает ей «работать», велел оставить меня в покое. Он сказал, что О.М. не политический, а уголовный преступник: «Был пойман в Москве, наскандалил там, а не имел права там находиться...» И еще он сказал, что я «числюсь за Москвой».
Обо всем этом я узнала от Ларисы. Вероятно, так было сказано в моем досье, которое путешествовало за мной из города в город. Когда «ученица» исчезла, Усова принесла мне мои бумаги. Она не дожила до смерти Сталина, но, как и я, была неисправимой оптимисткой и не сомневалась, что он когда-нибудь умрет. Я не перестаю в это верить и сейчас.
ЗАПАДНЯ
Пока не пришло известие о смерти Мандельштама, я все видела один сон: я что-то покупаю на ужин, а он стоит сзади, мы сейчас пойдем домой... Когда я оборачиваюсь — его уже нет, он ушел и маячит где-то впереди... Я бегу, но не успеваю догнать его и спросить, что с ним «там» делают... Уже пошли слухи об истязаниях заключенных...
Днем меня мучило раскаяние: почему, увидев комиссию и почуяв недоброе, мы не поддались страху и не убежали пешком на станцию? Что за спартанство проклятое — не поддаваться панике! Выдержка еще нам нужна... Нам бы пришлось идти пешком — ведь лошадей нам не дали, мы бы бросили кучку барахла и, может, свалились в инфаркте на этом муромском двадцатипятиверстном тракте.
Зачем мы позволили заманить себя в ловушку ради того, чтобы несколько недель не думать о крове и хлебе, чтобы не надоедать знакомым и не просить у них милостыню? Что Ставский сознательно послал нас в западню, я не сомневаюсь. Где-то наверху, наверное, дожидались решения Сталина или кого-нибудь из его приближенных. Без санкции сверху Мандельштама нельзя было забрать, так как на деле 34 года стояла резолюция: «Изолировать, но сохранить».
Ставскому, очевидно, предложили дать нам временную оседлость, чтобы потом нас не разыскивать. Чтобы избавить органы от сыщицкой работы, Ставский любезно заманил нас в дом отдыха. Работники органов изнемогали от перегрузки — такой сознательный коммунист, как Ставский, всегда готов был импомочь. И дом отдыха он выбрал внимательно: такой, из которого нельзя было, за здорово живешь, отлучиться — двадцать пять километров от станции сердечный больной не осилит.
Перед отправкой в Саматиху Ставский впервые принял О.М. 572 Мы тоже сочли это добрым знаком. На самом же деле ему, наверное, понадобился добавочный материал для «рецензии» на Мандельштама, то есть для характеристики, предваряющей его арест 573. Иногда такие характеристики писались задним числом, когда человек уже находился в тюрьме, иногда перед арестом. Такова была одна из процедурных деталей уничтожения людей. В обычных случаях характеристики писались главой учреждения, но при аресте писателей часто требовались и дополнительные, для чего в органы могли вызвать любого члена Союза.
По этике шестидесятых годов мы различаем прямые доносы и «характеристики», написанные под нажимом. Кто из приглашенных в органы мог отказаться от дачи «характеристики» своему арестованному товарищу? Это означало бы немедленный арест, а что будет с детьми, с семьей? Люди, писавшие такие характеристики, оправдываются сейчас тем, что не сказали ничего такого, что бы не фигурировало уже в прессе.
Ставский, наверное, изучил прессу — ему подобрали все аккуратные секретарши — и прибавил несколько личных впечатлений — Мандельштам помог ему в этом, сообщил о своем отношении к расстрелам. Он заметил, что Ставский очень внимательно его слушал... Известно, что ничто так не объединяет правящие круги, как общее преступление, а этого у нас хватило на всех...
В 56 году, когда после двадцати лет я впервые зашла в Союз к Суркову, он встретил меня с бурной радостью — в те дни многим казалось, что пересмотр прошлого пойдет гораздо более круто, чем произошло на самом деле, оптимисты не учли отдачи пружины, заранее заготовленной сталинским режимом, то есть противодействия целых толп, замешанных в преступлениях прошлого режима. Как говорила ташкентская Лариса: «Нельзя было так резко менять — ведь это же травмирует старых работников...» Вероятно, именно на это она хотела жаловаться за границу...
С Сурковым речь сразу зашла о наследстве Мандельштама — где оно? И тут он долго и упорно повторял, что у него тоже были стихи Мандельштама, записанные рукой О.М., но Ставский почему-то их отобрал... Зачем ему нужны были стихи, ведь он никогда стихов не читал?.. Чтобы прекратить этот бессмысленный разговор, я прервала Суркова и сказала, что думаю о роли Ставского. Сурков не возражал.
То же самое мне пришлось повторить Симонову, к которому я однажды зашла в отсутствие Суркова. Симонов, великий дипломат, посоветовал подать заявление о посмертном приеме в Союз Мандельштама, сославшись на то, что Ставский собирался оформить членство О.М. между первым и вторым арестом. Я отказалась от такой тактики и сообщила Симонову, что я думаю о роли Ставского. Он тоже ничего не возразил. Опытный человек, он знал, что делают начальники в роковые годы. И Суркову, и Симонову, кажется, повезло: в эти годы они в начальниках не состояли и поэтому списков арестованных не подписывали и «характеристик» на уничтожаемых с них не требовали. Дай-то им Бог, чтобы это было так...
А разве дело в фамилии начальника? Любой бы сделал это, иначе за ним бы ночью пришла машина... Все мы были овцами, которые дают себя резать, или почтительными помощниками палачей, потому что не хотели переходить в отряд овец. И те и другие проявляли чудеса покорности, убивая в себе все человеческие инстинкты. Почему мы, например, не выдавили стекла, не выпрыгнули в окно, не дали волю глупому страху, который погнал бы нас в лес, на окраину, под пули? Почему мы стояли смирно и смотрели, как роются в наших вещах? Почему О.М. покорно пошел за солдатами, а я не бросилась на них, как зверь? Что нам было терять? Неужели мы боялись добавочной статьи о сопротивлении при аресте? Ведь конец все равно один — чего уж там бояться?
Нет, это не страх. Это совсем другое чувство: сковывающее силы и волю сознание собственной беспомощности, которое овладело всеми без исключения — не только теми, кого убивали, но и убийцами. Раздавленные системой, в построении которой так или иначе участвовал каждый из нас, мы оказались негодными даже на пассивное сопротивление. Наша покорность разнуздывала тех, кто активно служил этой системе, и получился порочный круг. Как из него выйти?
ОКОШКО НА СОФИЙКЕ
Единственная связь с арестованными — передача. Раз в месяц, отстояв длинную очередь — аресты приуменьшались, и мне не приходилось стоять больше трех-четырех часов, — я подходила к окошку и называла фамилию. Человек в окошке перелистывал списки на букву «М» — я приходила в дни, когда он перелистывал эту букву. «Имя, отчество?» Я говорила, и из окошка высовывалась рука. Я вкладывала в нее свой паспорт и деньги, затем, получив обратно паспорт с вложенной в него распиской, уходила. Мне все завидовали, потому что я знала, где находится мой арестованный и что он еще жив.
Ведь то и дело из окошка раздавалось рявканье: «Нету... следующий...» Всякие расспросы были бесполезны. Вместо ответа человек в клетке захлопывал окошко, а к вопрошавшему приближался солдат из внешней охраны... Порядок мгновенно водворялся, и к окошку подходил следующий, чтобы назвать фамилию своего арестанта. Если бы кто-нибудь пожелал задержаться у окошка, очередь помогла бы солдату из внешней охраны выдворить его.
В очереди никаких разговоров обычно не происходило. Это была главная тюрьма в Советском Союзе, и публика здесь подбиралась отборная, дисциплинированная, солидная... Никаких недоразумений не случалось, разве что кто-нибудь задаст лишний вопрос, но тут же, смутившись, ретируется.
Только однажды пришли две накрахмаленные девочки, у которых накануне ночью увели мать. Их пустили без очереди, не спросив, на какую букву начинается их фамилия. У всех женщин, наверное, сжалось сердце при мысли, что скоро точно так же к окошку подойдут их собственные дети. Кто-то приподнял старшую девочку, потому что она не доставала до окошка, и она закричала: «Где мама?» и «Мы не хотим в детдом... Мы не вернемся домой...». Окошко захлопнулось, а девочки успели еще сказать, что их папа военный. Это могло означать и настоящий военный, и чекист. Детей чекистов с детства учили говорить, что их папа военный, чтобы не насторожить школьных товарищей. «К нам ведь плохо относятся», — объясняли в таких случаях детям. А перед поездками за границу детей чекистов заставляли заучивать свою новую фамилию, под которой их родители работали за рубежом... Накрахмаленные девочки жили, вероятно, в ведомственном доме, и они рассказали людям в очереди, что за другими детьми в их доме уже приехали и увезли их в детдома, они же рвались к бабушке на Украину. Но тут открылась боковая дверь, из нее вышел военный, увел девочек, окошко снова открылось, снова начали выдавать справки, и воцарился полный порядок. Только когда девочек уводили, кто-то сказал: «Попались, дурочки», — а другая женщина прибавила: «Надо своих отослать, пока не поздно... »
Накрахмаленные девочки представляли собой исключение: обычно приходившие в очередь дети были сдержанны и молчаливы, как взрослые. Обычно сначала уводили отца, особенно если он был военным любого сорта, а оставшаяся с детьми мать заранее обучала их, как им вести себя, когда они останутся одни. Многие из них избежали детдомов, но это зависело главным образом от положения, которое занимали в обществе их родители: чем оно было выше, тем меньше шансов имели дети на частную жизнь. А самое удивительное, что жизнь продолжалась, и люди обзаводились семьями и рожали детей. Как они могли на это решиться, зная о том, что происходило перед окошком на Софийке? 574
Женщины, стоявшие со мной в очереди, в разговоры старались не ввязываться. Все как одна утверждали, что их мужей взяли по ошибке и скоро выпустят, а глаза у них были красные от слез и бессонницы, но я никогда не видела, чтобы в очереди кто-нибудь заплакал. Выходя на улицу, женщины внутренним усилием как бы отглаживали свои черты и прихорашивались. Большинство возвращались на службу, откуда они отпрашивались под каким-нибудь предлогом, чтобы сделать передачу. На службе они не смели показать своего горя, и у них были не лица, а маски.
В Ульяновске в конце сороковых годов со мной работала женщина, жившая в общежитии с двумя детьми. Она поступила лаборанткой и вскоре стала незаменимой. Ее даже повысили в чинах и дали ей разрешение заочно учиться. Жила она нищенски, дети буквально голодали, а муж бросил ее и не желал давать ей даже на детей. Ей советовали подать на алименты, но она плакала и говорила, что гордость ей этого не позволяет. Все трое — мать и дети — худели на глазах. Ее вызывали в местком, в парторганизацию и к директору, и все объясняли ей, что ради детей следует поступиться гордостью. А она стояла на своем: он ее предал, подло изменил ей с другой, и денег она у него не возьмет и к детям приблизиться ему не позволит. На нее пробовали влиять через старшего мальчика, но он оказался таким же непреклонным, как мать.
Прошло несколько лет, и вдруг к ней явился муж, и мы все видели, как она бросилась ему на шею. Тут же она подала на увольнение и стала складывать чемоданы. Вездесущие сторожихи узнали, что ему отказали в прописке, потому что он вернулся из лагеря. Все эти годы она врала про гордость и разбитое сердце, чтобы не потерять работу. Вероятно, это было мельчайшее из мелких дел, иначе органы оповестили бы отдел кадров, что она жена репрессированного, и скорее всего, он привлекался не по знаменитой пятьдесят восьмой статье, а по какой-нибудь уголовной или бытовой. Освободили его перед самой смертью Сталина, так что повторным арестам он уже не подвергался, и я надеюсь, что все они сейчас благоденствуют.
И я себе представляю, как эти трое заговорщиков — она и двое истощенных детей — шептались по ночам: что спрашивали про папу... я их отбрил... а они меня уговаривали, но я и виду не подала... держись, смотри... лишь бы вернулся... Отец когда-то читал политэкономию и был идеологической звездой. Несомненно, при такой выдержке он стал звездой первой величины. Это один из бесчисленных случаев, когда «по своим артиллерия бьет»...
Отстояв несколько месяцев на Софийке, я однажды узнала, что О.М. переведен в Бутырки 575. Там формировались эшелоны на высылку в лагеря. Я бросилась в Бутырки узнавать, когда дают справки людям с фамилией на «М». В Бутырках приняли только одну передачу, а во второй раз сказали, что О.М. отправлен в лагерь на пять лет по решению Особого совещания 576.
Это мне подтвердили и в прокуратуре, где я тоже отстояла все положенные очереди. Существовали окошки, где подавали заявления, и я подавала заявления, как все. Ровно через месяц после подачи заявления нам всем сообщили, что получен отказ. Таков обычный путь жены арестованного, если она сама так удачлива, что не угодила в лагерь. В гладкой, несокрушимой стене, о которую мы бились, проделали специальные окошки для подачи заявлений и для получения справок и отказов.
Из лагеря я получила письмо — одно-единственное — и это тоже считалось большой удачей: ведь я узнала, где находится О.М. 577 Немедленно я выслала посылку, и она вернулась ко мне «за смертью адресата» 578. Через несколько месяцев брату О.М. — Александру Эмильевичу — выдали справку о смерти О.М. 579 Никто из моих знакомых женщин таких справок не получал. Не знаю, почему мне была оказана такая милость.
Незадолго до Двадцатого съезда, гуляя с Анной Андреевной по Ордынке, я заметила неслыханное скопление шпиков. Они торчали буквально из каждой подворотни. «На этот раз не бойтесь, — сказала Анна Андреевна. — Происходит что-то хорошее». До нее дошли смутные слухи о партийной конференции, на которой Хрущев зачитал свое знаменитое письмо. Именно по поводу этой конференции город охранялся толпами агентов, переодетых в штатское.
Вот тут-то Анна Андреевна и посоветовала мне сходить в Союз позондировать почву. Мы уже знали, что вдова Бабеля и дочь Мейерхольда подали на реабилитацию. Эренбург давно уже советовал мне последовать их примеру, но я не торопилась, а в Союз все же пошла. Ко мне выскочил Сурков, и по его обращению я поняла, что времена действительно переменились: так со мной еще никто никогда не разговаривал... Первая встреча с Сурковым произошла в приемной, при секретаршах. Принять меня он обещал через несколько дней и очень просил не уезжать из Москвы, не поговорив с ним. Две или три недели подряд я звонила в отдел кадров, и меня нежно уговаривали подождать еще. Это означало, что Сурков еще не получил инструкций, как со мной разговаривать, и я ждала, удивляясь, как страшное место, называвшееся «отдел кадров», внезапно переменило тон.
Свидание наконец состоялось, и я увидела, как Сурков радуется тому, что может говорить как человек. Он обещал помочь Леве Гумилеву и сделать все, что я просила, для меня. Благодаря Суркову я дослужила до пенсии, потому что к моменту нашего разговора я опять сидела без работы и он обратился к министру просвещения и рассказал, что со мной вытворяют... Будущее представлялось ему радужным: он обещал перетащить меня в Москву — комната, прописка — и заговаривал о печатании Мандельштама, о его наследстве... Для начала он просил, чтобы я подала на реабилитацию.
Я допытывалась, что было бы, если б у Мандельштама не осталось вдовы, кто бы тогда подал эту бумажку, но упрямиться не стала... Вскоре я получила повестку о реабилитации по второму делу 38 года, и прокурорша продиктовала мне заявление относительно реабилитации по делу 34 года: «Подсудимый написал стихи, но распространением их не занимался... » Это дело рассматривалось во время венгерских событий, и в реабилитации мне отказали 580.
Сурков решил с отказом не считаться и назначил комиссию по наследству 581. Мне выдали пять тысяч за голову погибшего. Я разделила их между теми, кто помогал нам в 37 году. Таков ритуал возвращения к жизни писателей, погибших в лагерях.
Второй этап — печатание их книг.
Препятствий к изданию книг слишком много. Я не знаю, что такое конкуренция, которой нас пугают, но отлично видела борьбу за место в обществе, которая велась у нас всеми средствами. Когда пошли первые слухи о микояновских комиссиях 582, многим стало не по себе — и далеко не только тем, кто способствовал изъятию соперников. Я слышала шепотки о том, куда же денутся возвращенцы: а вдруг им захочется занять свои прежние места. Сколько новых единиц понадобится в советских учреждениях, чтобы пристроить все эти толпы?
Никакой драмы, однако, не произошло. Большинство вернулось в таком состоянии, что ни о какой активной деятельности не помышляли. Все прошло спокойно, и те, кто боялся, что им придется потесниться, облегченно вздохнули. Иное дело литература. Тщательно построенная табель литературных рангов подлежит активной охране, иначе рухнет множество устоявшихся репутаций. Вот почему так старательно противодействуют изданию книг покойников. Впрочем, и с живыми поступают не лучше.
Книга О.М. была поставлена в план «Библиотеки поэта» в 56 году. Все члены редколлегии высказались за издание. Мне очень понравилась точка зрения Прокофьева — он считает, что никакого поэта Мандельштама не существует и, чтобы рассеять иллюзию, надо его издать 583. К несчастью, он, видимо, не способен стоять на такой благородной позиции и не прекращает борьбу с изданием. Орлов, главный редактор «Библиотеки», не знал, что ему придется встретиться с активным противодействием, и писал мне любезные письма, но, сообразив, что издание может повлечь за собой некоторые неприятности, быстро отступился и, заодно, прекратил переписку. Да что говорить об Орлове — крупном чиновнике, который к тому же вполне равнодушен к поэзии Мандельштама.
Гораздо серьезнее позиция настоящих любителей его поэзии, людей авторитетных, независимых и отнюдь не бюрократов. Двое из них, лучшие из сохранившихся представителей разгромленных поколений 584, объяснили мне, что Орлов совершенно прав, не издавая О.М., на что формально он имеет все возможности. «Этим могут воспользоваться его враги — на его место зарятся многие: его снимут, и погибнет культурное издательство...» Ценой отказа от издания Мандельштама он сохранит свое положение и выполнит план издания поэтов двадцатых, тридцатых и сороковых годов прошлого века, в которых участвуют оба человека, которых я цитировала.
В этом переплетении личных и групповых интересов, борьбы за занятые места и за куски государственного пирога мне не разобраться. Единственное, что бы мне следовало сделать, — самой и за свой счет издать Мандельштама, что невозможно по нашим условиям. И я понимаю, что мне не придется увидеть его книгу, так как мои дни тоже идут к концу.
Меня утешают только слова Анны Андреевны, что О.М. в изобретении Гутенберга не нуждается. В каком-то смысле мы действительно живем в допечатную эпоху: читателей стихов становится все больше и стихи по всей стране ходят в списках. И все же я хотела бы увидеть книгу, которую я не увижу*585.
ДАТА СМЕРТИ
Журналисты из «Правды» — «правдисты», как мы их называли, — рассказывали Шкловскому: в ЦК при них говорили, что у Мандельштама, оказывается, не было никакого дела... Разговор этот произошел в конце декабря 1938 или в начале января 1939 года, вскоре после снятия Ежова 586, и означал: вот что он натворил... Я сообразила это и сделала вывод: значит, О.М. умер...
Прошло еще немного времени, и меня вызвали повесткой в почтовое отделение у Никитских ворот. Там мне вернули посылку. «За смертью адресата», — сообщила почтовая барышня. Восстановить дату возвращения посылки легче легкого — в этот самый день газеты опубликовали первый огромный список писателей, награжденных орденами 587.
Евгений Яковлевич поехал в этот праздничный день в Лаврушинский переулок, чтобы сообщить Шкловским. Виктора вызвали снизу, из квартиры, кажется, Катаева, где попутчики вместе с Фадеевым вспрыскивали правительственную милость. Это тогда Фадеев пролил пьяную слезу: какого мы уничтожили поэта!.. Праздник новых орденоносцев получил привкус нелегальных, затаившихся поминок. Мне только неясно, кто из них, кроме Шкловского*588, до конца сознавал, что такое уничтожение человека. Ведь большинство из них принадлежали к поколению, пересмотревшему ценности и боровшемуся за «новое». Это они проторили путь сильной личности, диктатору, который, действуя по своему усмотрению, может карать и миловать, ставить цели и выбирать средства для их достижения.
В июне сорокового года брата О.М., Шуру, вызвали в загс Бауманского района и вручили ему для меня свидетельство о смерти О.М. Возраст — 47 лет, дата смерти — 27 декабря 1938 года. Причина смерти — паралич сердца. Это можно перефразировать: он умер, потому что умер. Ведь паралич сердца это и есть смерть... И еще прибавлено: артериосклероз 589. И я вспомнила, что говорил Клюев о своих ранних сединах 590.
Выдача свидетельства о смерти была не правилом, а исключением. Гражданская смерть — ссылка или, еще точнее, арест — потому что сам факт ареста означал ссылку и осуждение — приравнивалась, очевидно, к физической смерти и являлась полным изъятием из жизни. Никто не сообщал близким, когда умирал лагерник или арестант: вдовство и сиротство начиналось с момента ареста. Иногда женщинам в прокуратуре, сообщив о десятилетней ссылке мужа, говорили: можете выходить замуж... Никто не беспокоился, как согласовать такое любезное разрешение с официальным приговором, который отнюдь не означал смерть. Как я уже говорила, я не знаю, почему мне оказали такую милость и выдали «свидетельство о смерти». Нет ли в этом какой-то подоплеки?
В тех условиях смерть была единственным выходом. Когда я узнала о смерти О.М., мне перестали сниться зловещие сны. «Осип Эмильевич хорошо сделал, что умер, — сказал мне впоследствии Казарновский, — иначе он бы поехал на Колыму».
Сам Казарновский провел ссылку на Колыме и в 44 году явился в Ташкент. Он жил без прописки и без хлебных карточек, прятался от милиции, боялся всех и каждого, запойно пил и за отсутствием обуви носил крошечные калошки моей покойной матери. Они пришлись ему впору, потому что у него не было пальцев на ногах. Он отморозил их в лагере и отрубил топором, чтобы не заболеть заражением крови. Когда лагерников гоняли в баню, во влажном воздухе предбанника белье замерзало и стучало, как жесть.
Недавно я слышала спор: кто выживал в лагерях — работяги или те, кто от работы уклонялся. Работавшие надрывались, а уклонявшиеся пропадали из-за недостатка хлеба. Мне, не имевшей ни доводов, ни своих наблюдений и примеров в защиту той или другой теории, было ясно, что вымирали и те и другие. Немногочисленные люди, которые выживали, составляли исключение.
Иначе говоря, спор напоминал сказку о русском богатыре на перепутье трех дорог, из которых каждая грозит гибелью. Основное свойство русской истории, непреходящее, постоянное, — что богатырю и небогатырю всякая дорога грозит гибелью, из которой он может лишь случайно вывернуться. Я удивляюсь не этому, а тому, что кое-кто из слабых людей действительно оказался богатырем и сохранил не только жизнь, но и светлый ум и память. Таких людей я знаю и рада бы перечислить их имена, но еще не стоит, и потому помяну того, кого мы все уже знаем, — Солженицына.
Казарновский сохранил только жизнь и разрозненные воспоминания. В стационарный лагерь он попал зимой и запомнил, что это было голое место: осваивались новые площади для огромного потока каторжан. Там не стояло ни одной постройки, ни одного барака. Жили в палатках и сами строили себе тюрьму и бараки. Осваивали новую землю для новых поселенцев.
Я слышала, что из Владивостока на Колыму отправляли только морем. Бухта замерзает, хотя и довольно поздно. Каким образом попал Казарновский зимой на Колыму? Ведь навигация должна была прекратиться... Или первый его стационарный лагерь находился не на Колыме и его отправили этапом куда-нибудь неподалеку, чтобы разгрузить пересыльный лагерь, так называемую «пересылку», набитую до отказа прибывающими на поездах ссыльными?.. Этого мне выяснить не удалось — в больном мозгу Казарновского все перепуталось. А между тем для датировки смерти О.М. мне следовало бы знать, в какой момент Казарновский покинул «пересылку».
Казарновский был первым более или менее достоверным вестником с того света. Задолго до его появления я уже слышала от вернувшихся, что Казарновский действительно находился в одной партии с О.М. В «пересылке» они жили вместе, и как будто Казарновский чем-то даже помог О.М. Нары они занимали в одном бараке, почти рядом... Вот почему я в течение трех месяцев прятала Казарновского от милиции и медленно вылущивала те сведения, которые он донес до Ташкента.
Память его превратилась в огромный прокисший блин, в котором реалии и факты каторжного быта спеклись с небылицами, фантазиями, легендами и выдумками. Я уже знала, что такая болезнь памяти — не индивидуальная особенность несчастного Казарновского и что здесь дело не в водке. Таково было свойство почти всех лагерников, которых мне пришлось видеть первыми, — для них не существовало дат и течения времени, они не проводили строгих границ между фактами, свидетелями которых они были, и лагерными легендами. Места, названия и течение событий спутывались в памяти этих потрясенных людей в клубок, и распутать его я не могла. Большинство лагерных рассказов, какими они мне представились сначала, — это несвязный перечень ярких минут, когда рассказчик находился на краю гибели и все-таки чудом сохранился в живых. Лагерный быт рассыпался у них на такие вспышки, отпечатавшиеся в памяти в доказательство того, что сохранить жизнь было невозможно, но воля человека к жизни такова, что ее умудрялись сохранять.
И в ужасе я говорила себе, что мы войдем в будущее без людей, которые смогут засвидетельствовать, что было прошлое.
И снаружи, и за колючей оградой все мы потеряли память. Но оказалось, что существовали люди, с самого начала поставившие себе задачей не просто сохранить жизнь, но стать свидетелями. Это — беспощадные хранители истины, растворившиеся в массе каторжан, но только до поры до времени. Там, на каторге, их, кажется, сохранилось больше, чем на большой земле, где слишком многие поддались искушению примириться с жизнью и спокойно дожить свои годы. Разумеется, таких людей с ясной головой не так уж много, но то, что они уцелели, является лучшим доказательством, что последняя победа всегда принадлежит добру, а не злу.
Казарновский к этим героическим людям не принадлежал, и я выслушала бесконечные его рассказы и, отобрав крупицы истины, узнала чуть-чуть, меньше малого, о лагерной жизни О.М. Состав пересыльных лагерей всегда текучий, но вначале барак, куда они попали, был заселен интеллигентами из Москвы и Ленинграда — пятьдесят восьмой статьей. Это очень облегчало жизнь. Старостами бараков, как и повсюду в те годы, назначали уголовников, но не рядовых воров, а тех, кто и на воле был связан с органами. Этот «младший командный состав» лагерей отличался крайней жестокостью, и «пятьдесят восьмая» от них очень страдала, не меньше, чем от настоящего начальства, с которым они, впрочем, соприкасались реже.
О.М. всегда отличался нервной подвижностью, и всякое волнение у него выражалось в беготне из угла в угол. Здесь, в пересыльном лагере, эти метания и эта моторная возбудимость служили поводом для вечных нападок на него со стороны всяческого начальства. А во дворе он часто подбегал к запрещенным зонам — к ограде и охраняемым участкам, и стража с криками, проклятиями и матом отгоняла его прочь. Рассказ о том, что его избили уголовники, не подтвердился никем из десяти свидетелей. Похоже, что это легенда.
Одежды в пересыльном лагере не выдавали — да и где ее выдают? — и он замерзал в своем кожаном, уже успевшем превратиться в лохмотья пальто, хотя, как говорил Казарновский, самые страшные морозы грянули уже после его смерти — их он не испытал. И в этом для меня есть элемент датировки.
О.М. почти ничего не ел, боялся еды, как, впоследствии, Зощенко, терял свой хлебный паек, путал котелки... В пересыльном лагере, по словам Казарновского, был ларек, где продавали табак и, кажется, сахар. Но откуда взять деньги? К тому же страх еды у О.М. распространялся на ларьковые продукты и сахар, и он принимал еду только из рук Казарновского... Благословенная грязная лагерная ладонь, на которой лежит кусочек сахару, и О.М. медлит принять этот последний дар... Но правду ли говорил Казарновский? Не выдумал ли он эту деталь?
Кроме страха еды и непрерывного моторного беспокойства, Казарновский отметил бредовую идею О.М., которая для него характерна и выдумана быть не могла: О.М. тешил себя надеждой, что ему облегчат жизнь, потому что Ромен Роллан напишет о нем Сталину. Крошечная эта черточка доказывает мне, что Казарновский действительно общался с Мандельштамом. Во время воронежской ссылки мы читали в газетах о приезде Ромена Роллана с супругой в Москву и об их встрече со Сталиным 591. О.М. знал Майю Кудашеву, и он вздыхал: «Майя бегает по Москве. Наверное, ей рассказали про меня. Что ему стоит поговорить обо мне со Сталиным, чтобы он меня отпустил... » О.М. никак не мог поверить, что профессиональные гуманисты не интересуются отдельными судьбами, а только человечеством в целом, и надежда в безысходном положении воплотилась у него в имени Ромена Роллана. А для меня это имя послужило доказательством, что Казарновский не вполне утратил память.
А про Ромена Роллана прибавлю для справедливости, что, приехав в Москву, он, кажется, исхлопотал облегчение участи «словарникам». Так, во всяком случае, говорили... Но это не меняет моего мнения о «гуманистах» по профессии...592 Подлинный гуманизм все знает, и ему до всего есть дело: рука дающего да не оскудеет...
И вот еще характерный штрих из рассказов Казарновского: О.М. не сомневался в том, что я в лагере. Он умолял Казарновского, чтобы тот, если вернется, разыскал меня: «Попросите Литфонд, чтобы ей помогли... » Всю жизнь О.М., как каторжник к тачке, был прикован к писательским организациям 593 и без их санкции не получил ни единого кусочка хлеба. Как он ни стремился освободиться от этой зависимости, ему это не удавалось: у нас такие вещи не допускаются, это невыгодно правителям... Вот почему и для меня он надеялся только на помощь Литфонда. Моя же судьба сложилась иначе, и во время войны, когда про нас забыли, мне удалось уйти в другую сферу, и поэтому сохранила я жизнь и память.
Иногда, в светлые минуты, О.М. читал лагерникам стихи, и, вероятно, кое-кто их записывал. Мне пришлось видеть «альбомы» с его стихами, ходившими по лагерям. Однажды ему рассказали, что в камере смертников в Лефортове — в годы террора там сидели вперемешку — видели нацарапанные на стене строки: «Неужели я настоящий И действительно смерть придет?» Узнав об этом, О.М. развеселился и несколько дней был спокойнее.
На работы — даже внутрилагерные, вроде приборки — его не посылали. Даже в истощенной до предела толпе он выделялся своим плохим состоянием. По целым дням он слонялся без дела, навлекая на себя угрозы, мат и проклятия всевозможного начальства. В отсев он попал почти сразу и очень огорчился. Ему казалось, что в стационарном лагере все же будет легче, хотя опытные люди убеждали его в противном.
Однажды О.М. услышал, что в пересыльном лагере находится человек по фамилии Хазин, и попросил Казарновского пойти с ним отыскать его, чтобы узнать, не приходится ли он мне родственником. Мы оказались просто однофамильцами. Этот Хазин, прочтя мемуары Эренбурга, написал ему, и мне удалось с ним встретиться. Существование Хазина — еще одно доказательство, что Казарновский действительно был с Мандельштамом. Сам Хазин О.М. видел два раза: когда О.М. пришел к нему с Казарновским и, вторично, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.
Хазин говорит, что встреча О.М. с этим разыскивающим его человеком была очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была Хинт и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр. Такие пересмотры обычно кончались в те годы трагически. Кто был Хинт* 594, я не знаю. Хазину показалось, будто он школьный товарищ О.М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл лишь несколько дней. И Казарновский запомнил, что О.М. с помощью Хазина нашел какого-то старого товарища.
По сведениям Хазина, Мандельштам умер во время сыпного тифа, а Казарновский эпидемии тифа не упоминал, между тем она была, и я о ней слышала от ряда лиц. Мне следовало бы принять меры, чтобы разыскать Хинта, но в наших условиях это невозможно — ведь не могу же я дать объявление в газету, что разыскиваю такого-то человека, видевшего в лагере моего мужа... Сам Хазин человек примитивный. Он хотел познакомиться с Эренбургом, чтобы рассказать ему о своих воспоминаниях начала революции, в которой он участвовал вместе со своими братьями, кажется, чекистами. Именно этот период сохранился у него в памяти, и все разговоры со мной он пытался свести на свой былой героизм...
Возвращаюсь к рассказам Казарновского. Однажды, несмотря на крики и понукания, О.М. не сошел с нар. В те дни мороз крепчал — это единственная датировка, которой я добилась. Всех погнали чистить снег, а О.М. остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу. Вскоре Казарновский услышал, что О.М. умер и его похоронили, вернее, бросили в яму... Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по несколько человек в одну яму — покойников всегда хватало — и каждому к ноге привязывали бирку с номерком.
Это еще не худший вариант смерти, и я хочу верить, что рассказ Казарновского соответствует действительности. Не сравнишь ведь это со смертью Нарбута. Про него говорят, что в пересыльном он был ассенизатором, то есть чистил выгребные ямы, и погиб с другими инвалидами на взорванной барже 595. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов. Для разгрузки. Такие случаи, кажется, бывали... Павел, бывший вор-рецидивист, который носил мне воду и дрова в Тарусе, рассказал однажды по собственной инициативе, что ему пришлось слышать взрыв, донесшийся с моря, и видеть погружающуюся в воду баржу, на которой, по слухам, находилась «пятьдесят восьмая», инвалиды из «политицких».
Люди, которые во что бы то ни стало желают и сейчас для всего искать оправданий, а таких среди бывших зэков много, убеждают меня, что взорвали только одну баржу, а начальника лагеря, который совершил такое беззаконие, потом расстреляли. Это действительно умилительная концовка, но меня она почему-то не умиляет.
Большинство известных мне людей умерли в лагерях почти сразу. Люди гуманитарных профессий едва ли могли там выжить, да и жить не стоило. К чему тянуть жизнь, если смерть приходит на выручку? Что дали бы несколько добавочных дней Маргулису, которому покровительствовала шпана за то, что он по ночам рассказывал им романы Дюма? Он находился вместе со Святополк-Мирским, который почти сразу дошел до полного истощения и тоже скоро умер 596. Слава Богу, что люди смертны, но жить и там, за проволокой, стоило, чтобы запомнить и рассказать людям. Может, это остановит их в дни, когда им захочется повторить наши безумства.
Вторым достоверным свидетелем был биолог Меркулов, которого О.М. просил в случае освобождения зайти к Эренбургу и рассказать о его последних лагерных днях — он понимал, что сам выжить не сможет. Его рассказ я передаю со слов Эренбур- га, который к моему приезду из Ташкента успел кое-что забыть; в частности, он называл Меркулова агрономом, потому что тот по освобождении, чтобы укрыться подальше, работал агрономом. В основном сведения Меркулова совпадают с рассказами Казарновского.
Он считал, что О.М. умер в первый же год, до открытия навигации, то есть до мая или июня 39 года. Меркулов довольно подробно передал разговор с врачом, на счастье тоже ссыльным и понаслышке знавшим Мандельштама. Врач говорил, что спасти О.М. не удалось из-за невероятного истощения. Это подтверждается сообщением Казарновского о том, что О.М. боялся есть, хотя, конечно, лагерная пища была такая, что люди, отнюдь не боявшиеся есть, превращались в тени. В больнице О.М. пролежал всего несколько дней, а Меркулов встретил врача сразу после смерти О.М.
О.М. правильно указал биологу Меркулову на Эренбур- га, прося его сообщить Илье Григорьевичу о своих последних днях, потому что никто другой из советских писателей, исключая Шкловского, не принял бы в те годы такого посланца. А к писателям-париям сам посланец не решился бы зайти, чтобы вторично не угодить на тот свет.
Люди, отбыв свои пятилетние и десятилетние сроки, то есть отделавшись, по нашим понятиям, минимумом, оставались обычно на месте, добровольно или поневоле, и сидели, притаившись, в своих медвежьих углах. После войны многие вторично попали в лагеря, а наш словарь и наши правовые понятия обогатились невероятным словом «повторник». Вот почему из лагерного призыва 37-38 годов выжили только единицы из молодежи, рано начавшей лагерные скитания, и мне пришлось говорить лишь с немногими, столкнувшимися там с О.М.
Но слух о его судьбе широко разнесся по лагерям, и десятки людей передавали мне лагерные легенды о злосчастном поэте. Не раз вызывали меня на свидания и водили к людям, которые слышали — на их языке это звучало: «я, наверное, знаю» — про О.М. — что он жив или дожил до войны, содержится в одном из лагерей или вышел на волю. Находились и свидетели смерти, но, встретившись со мной, они обычно смущенно признавались, что знают все со слов других, но, разумеется, совершенно достоверных свидетелей.
Кое-кто сочинял новеллы о его смерти. Рассказ Ша- ламова — это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать 597. Это дань пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе. Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, так сказать, поэтический стандарт.
Есть и рассказы «реалистического» стиля с обязательным участием шпаны. Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей — чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком.
Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил.
Все мои информаторы были люди доброжелательные. Лишь однажды я подверглась настоящему издевательству. Дело происходило в Ульяновске, в самом начале пятидесятых годов, еще при жизни Сталина. По вечерам ко мне повадился ходить член кафедры литературы, он же заместитель директора, некто Тюфяков, инвалид войны, весь увешанный орденами за работу в войсковых политотделах, любитель почитать военные романы, где описывается расстрел труса или дезертира перед строем. Всю свою жизнь Тюфяков отдал «делу перестройки вузов» и потому не успел получить ни степеней, ни дипломов, ни высшего образования. Это был вечный комсомолец двадцатых годов и «незаменимый работник».
С тех пор как «его сняли с учебы» и дали ему ответственное поручение, его задача состояла в слежке за чистотой идеологии в вузах, о малейших уклонениях от которой он сообщал куда следует. Его переводили из вуза в вуз, главным образом чтобы следить за директорами, которых подозревали в либерализме. Именно для этого он и прибыл в Ульяновск на странную и почетную роль «заместителя», от которого нельзя избавиться, хотя у него нет формальных прав работать в высшем учебном заведении. Таких вечных комсомольцев у нас было два — Тюфяков и другой, Глухов, эту фамилию следовало бы сохранить для потомства — внуков и дочерей, преподающих где-то историю и литературу. Этот успел получить орден за раскулачивание и кандидатское звание за диссертацию о Спинозе. Он действовал открыто и вызывал к себе в кабинет студентов, чтобы обучить их, о ком и какую разоблачительную речь произнести на собрании, а Тюфяков трудился втихаря. Оба занимались разгромом вузов с начала двадцатых годов.
«Работу» со мной Тюфяков вел добровольно, сверх нагрузки, ради отдыха и забавы. Она доставляла ему почти эстетическое удовольствие. Каждый день он придумывал новую историю — Мандельштам расстрелян; Мандельштам был в Свердловске, и Тюфяков навещал его в лагере из гуманных побуждений; Мандельштам пристрелен при попытке к бегству; Мандельштам отбывает новый срок в режимном лагере за уголовное преступление; Мандельштама забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба; Мандельштам освободился и живет на севере с новой женой; Мандельштам совсем недавно повесился, испугавшись письма Жданова, только сейчас дошедшего до лагерей...
О каждой из этих версий он сообщал торжественно: только что справлялся и получил через прокуратуру такие сведения... Мне приходилось выслушивать его, потому что стукачей прогонять нельзя. Кончался наш разговор литературными размышлениями Тюфякова: «Лучший песенник у нас Долматовский... Я ценю в поэзии чеканную форму... Без метафоры, как хотите, поэзии нет и не будет... Стиль — это явление не только формальное, но и идеологическое — вспомните слова Энгельса... С ними нельзя не согласиться... А не дошли ли до вас из лагеря стихи Мандельштама? Он там много писал?»
Сухонькое тело Тюфякова пружинилось. Под военными, сталинского покроя усами мелькала улыбка. Ему раздобыли в Кремлевской больнице настоящий корень женьшеня, и он предостерегал всех против искусственных препаратов: «Никакого сравнения... »
До меня часто доходили слухи о лагерных стихах Мандельштама, новсегда это оказывалось вольной или невольной мистификацией. Зато недавно мне показали любопытный список, собранный по лагерным «альбомам». Это достаточно искаженные записи ненапечатанных стихов, где нет ни одного с явным политическим звучанием, вроде «Квартиры». Основной источник — это циркулировавшие в тридцатых годах списки, но записывались стихи по памяти, и отсюда множество искажений. Некоторые стихи попали в старых, отвергнутых вариантах, например «К немецкой речи».
А кое-что, несомненно, надиктовано самим Мандельштамом, потому что ни в какие списки не попадало. Не он ли сам вспомнил свои детские стихи о Распятии? 598 В альбомах попалось и несколько шуточных стихов, которых у меня нет, например «Извозчик и Данте», но, к сожалению, в диком виде. Его могли завезти в те края только ленинградцы, а их там было более чем достаточно.
Мне показал этот список Д., автор повести о нашей жизни, которая написана, как говорили в старину, «кровью сердца» 599. В этой повести вскрыта самая сущность нашей злосчастной жизни, хотя в ней говорится о раскопках, змеях, архитектуре и канцелярских барышнях. Человек, вчитавшийся в эту повесть, не может не понять, почему лагеря не могли не стать основной силой, поддерживающей равновесие в нашей стране.
Д. утверждает, что видел Мандельштама в период «странной войны» 600, то есть через год с лишним после 27 декабря 38 года, которое я считала датой смерти. Навигация уже открылась, а человек, которого Д. счел за О.М. или который действительно был О.М., находился в партии, направлявшейся на Колыму. Дело происходило все в том же лагере на Второй Речке. Д., тогда юноша, экспансивный и горячий, услыхал, что в партии находится человек, известный под кличкой «Поэт», и пожелал его повидать. Человек этот отозвался, когда Д. окликнул его: «Здравствуйте, Осип Мандельштам». Отчества Д. не знал... «Поэт» производил впечатление душевнобольного, сохранившего все же некоторую ориентацию. Встреча была минутной — поговорили об осуществимости переправы на Колыму в дни военной тревоги. Затем старика — «Поэту» на вид было лет семьдесят — позвали есть кашу и он ушел.
Старческий вид лагерника, мнимого или настоящего Мандельштама, не свидетельствует ни о чем: в тех условиях люди старились с невероятной быстротой, а О.М. никогда моложавостью не отличался и выглядел значительно старше своих лет. Но как сопоставить эти сведения с моими данными? Можно предположить, что Мандельштам вышел из больницы, когда все знавшие его уже рассеялись по лагерям, и прожил тенью еще несколько месяцев или даже лет. Или какой-нибудь старик- однофамилец, а у всех Мандельштамов повторяются одни и те же имена и они схожи лицом — откликнулся на прозвище «Поэт» и жил в лагере, где его принимали за О.М. Есть ли основания считать человека, встреченного Д., О. Мандельштамом?
Мои сведения слегка поколебали уверенность Д., а его рассказ смутил меня, и я уже ни в чем не уверена. Разве есть что-нибудь достоверное в нашей жизни? И я взвесила все про и контра...
Д. с Мандельштамом знаком не был, но в Москве ему случалось видеть его, но всегда в периоды, когда О.М. запускал бороду, а лагерный «Поэт» был гладко выбрит. Все же какие-то черты напомнили Д. облик Мандельштама. Для полной уверенности этого, конечно, мало — обознаться легче легкого. Д. узнал одну деталь, но не со слов «Поэта», а через третьи руки: судьбу О.М. решило какое-то письмо Бухарина. Очевидно, в 38 году всплыли приложенное к первому делу письмо Бухарина к Сталину и многочисленные записки Бухарина, отобранные при первом обыске 601. Случай этот более чем вероятный. И о нем мог знать только настоящий Мандельштам.
Однако остается открытым вопрос, говорил ли об этом письме таинственный старик по кличке «Поэт», или ему только приписывали бытовавший в лагере рассказ уже умершего человека, за которого его принимали? Иначе говоря: лагерники знали, что в деле Мандельштама фигурировало письмо Бухарина. Какого-то старика, быть может однофамильца, принимали за О.М. и, вспомнив историю с бухаринским письмом, приписали ее старику. Проверить, что было на самом деле, невозможно.
Но один факт здесь меня интересует: слух о письме. Это первый и единственный слух, дошедший до меня о тюремном периоде во время второго, повторного, дела. О.М. недаром сказал в «Четвертой прозе»: «Мое дело не кончилось и никогда не кончится...» На основании письма Бухарина дело 34 года пересматривалось в 34 же году, и на основании того же письма оно пересматривалось и в 38-м... Далее оно пересматривалось в 55 году, но осталось совершенно темным, и я надеюсь, что оно будет пересматриваться еще не раз.
Но что же, собственно, подтверждает мою версию о смерти в декабре 38 года?
Для меня первой вестью о смерти была возвращенная «за смертью адресата» посылка. Но этого еще недостаточно: мы знаем тысячи случаев, когда посылки возвращались с такой мотивировкой, а потом оказывалось, что адресат просто переведен в другое место и потому не получил своего ящичка. Вернувшаяся посылка прочно ассоциировалась со смертью, и для большинства это был единственный способ узнать о смерти близкого; между тем в сумбуре перегруженных лагерей обнаглевшие чиновники в военных формах писали что попало: смерть так смерть — не все ли равно? Попавшие за колючую проволоку тем самым исключались из жизни, и с ними не церемонились. И с военных фронтов приходили повестки о смерти солдат и офицеров, которые на самом деле были ранены или попали в плен. А ведь на фронте это делалось по ошибке, и люди, окруженные равными себе, пользовались вниманием и сочувствием всех. С лагерниками же обращались хуже чем со скотом, и скоты, которые распоряжались их жизнью, специально обучались попирать все их человеческие права. Возвращение посылки не может служить доказательством смерти.
Дата в свидетельстве о смерти, выданном загсом, тоже ничего не доказывает. Даты проставлялись совершенно произвольно, и часто миллионы смертей сознательно относились к одному периоду, например к военному. Для статистики оказалось удобным, чтобы лагерные смерти слились с военными... Картина репрессий этим затушевывалась, а до истины никому дела нет. В период реабилитации почти механически выставлялись как даты смерти сорок второй и сорок третий год. Кто же может поверить дате на свидетельстве о смерти? А кто пустил слух за границей о том, что Мандельштам находился в лагере в Воронежской области и был убит немцами? Ясное дело, что какой-нибудь прогрессивный писатель или дипломат, припертый к стенке иностранцами, которые, как выражается Сурков, лезут не в свое дело, свалил все на немцев, что было удобно и просто...
В свидетельстве о смерти написано, что в книге записей смерть О.М. зарегистрирована в мае сорокового года. Это, пожалуй, единственная реальность. Как будто можно надеяться, что живого не записали в книгу мертвых, хотя абсолютной уверенности в этом нет. Предположим, что к Сталину обратился какой-нибудь Ромен Роллан, с которым Сталин считался, и попросил об освобождении Мандельштама. У нас случалось, что по просьбе из-за границы, обращенной к хозяину, отпускали людей на волю... Сталин мог не захотеть отпустить Мандельштама, или его нельзя было выпустить, потому что в тюрьме его забили... В таком случае ничего бы не стоило объявить его мертвым и, выдав мне свидетельство о смерти, сделать меня рупором этой правительственной лжи. Почему мне выдали это свидетельство, хотя другим не выдавали? С какой целью?
А если Мандельштам действительно умер где-то до мая сорокового года — скажем, в апреле, — Д. мог его видеть и старик «Поэт» был О.М.
Можно ли положиться на сведения Казарновского и Ха- зина? Лагерники в большинстве случаев не знают дат. В этой однообразной и бредовой жизни даты стираются. Казарновский мог уехать — когда и как его отправили, так и осталось неизвестным — до того времени, как О.М. выпустили из больницы. Слухи о смерти О.М. тоже ничего не доказывают: лагеря живут слухами. Разговор М. с врачом тоже не датирован. Они могли встретиться через год или два...
Никто ничего не знает. Никто ничего не узнает ни в кругу, оцепленном проволокой, ни за его пределами. В страшном месиве и крошеве, в лагерной скученности, где мертвые с бирками на ноге лежат рядом с живыми, никто никогда не разберется.
Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб. Горячечный бред лагерных мучеников не знает времени, не отличает действительности от вымысла. Рассказы этих людей не более достоверны, чем всякий рассказ о хождении по мукам. А те немногие, кто сохранился свидетелями — а Д. один из них, — не имели возможности проделать исследовательскую работу и на месте проанализировать все данные за и против.
Я знаю одно: человек, страдалец и мученик, где-то умер. Этим кончается всякая жизнь. Перед смертью он лежал на нарах, и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Ее не доставили, или она не успела дойти... Посылку отправили обратно. Для нас это было вестью и признаком того, что О.М. погиб. Для него, ожидавшего посылку, ее отсутствие означало, что погибли мы. А все это произошло потому, что откормленный человек в военной форме, тренированный на уничтожении людей, которому надоело рыться в огромных, непрерывно меняющихся списках заключенных и искать какую- то непроизносимую фамилию, перечеркнул адрес, написал на сопроводительном бланке самое простое, что пришло ему в голову — «за смертью адресата», — и отправил ящичек обратно, чтобы я, молившаяся о смерти друга, пошатнулась перед окошком, узнав от почтовой чиновницы сию последнюю и неизбежную благую весть.
А после его смерти — или до нее? — он жил в лагерных легендах как семидесятилетний безумный старик с котелком для каши, когда-то на воле писавший стихи и потому прозванный «Поэтом». И какой-то другой старик — или это был О.М.? — жил в лагере на Второй речке и был зачислен в транспорт на Колыму, и многие считали его Осипом Мандельштамом, и я не знаю, кто он.
Вот все, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама.
Другие знают о гибели своих близких еще меньше.
ЕЩЕ ОДИН РАССКАЗ
Еще немного я все же знаю. Транспорт вышел седьмого сентября 38 года. Л. 602, физик по профессии, работавший в одном из подвергшихся полному разгрому втузов Москвы, потому что в нем работал сын человека, ненавистного Сталину*603, не пожелал, чтобы я назвала его имя: «Сейчас ничего, но кто его знает, что будет потом, поэтому прошу моего имени не запоминать...» Он попал в этот транспорт из Таганки 604. Другие были из внутренней тюрьмы, и только перед самой отправкой их переводили в Бутырки.
Еще в дороге Л. узнал, что с этим транспортом едет Мандельштам. Случилось, что один из спутников Л. заболел, и на несколько дней его поместили в изолятор. Вернувшись, он рассказал, что в изоляторе встретился с Мандельштамом. По его словам, О.М. все время лежал, укрывшись с головой одеялом. У него сохранились какие-то гроши, и конвойные покупали ему иногда на станциях булку. О.М. разламывал ее пополам и делился с кем-нибудь из арестантов, но до своей половины не дотрагивался, пока в щелку из-под одеяла не заметит, что спутник уже съел свою долю. Тогда он садится и ест. Его преследует страх отравы — в этом заключается его заболевание, и он морит себя голодом, совершенно не дотрагиваясь до казенной баланды.
Во Владивосток прибыли в середине октября. Лагерь на «Второй речке» оказался чудовищно перенаселенным. Новый транспорт девать было некуда. Арестантам велели размещаться под открытым небом между двумя бараками. Стояла сухая погода 605, и Л. под крышу не рвался. Он уже заметил, что вокруг уборных — а что такое лагерные уборные, можно себе представить — всегда сидят на корточках полуголые люди и бьют вшей на своей уже превратившейся в лохмотья одежде. Но сыпняк еще не начался.
Через несколько дней новичков погнали на комиссию. Она состояла из представителей лагерного начальства Колымы. Там шло строительство, и начальство нуждалось в рабочей силе первого разряда, а таких здоровяков нелегко было выискать в толпе измученных тюрьмой, ночными допросами и «упрощенными методами» людей. Многие попадали в отсев, среди них тридцатидвухлетний Л., который мальчишкой сломал себе ногу.
Отгрузка из лагеря шла медленно, а новые транспорты продолжали подбрасывать сотнями, а может, и тысячами, голодных и грязных одичалых людей. Л. составил себе приблизительное представление о численности лагеря. Человек точного математического ума, он анализировал, запоминал и регистрировал все, что видел, в течение всех своих двадцати с лишним каторжных лет.
Но его знания никогда не станут достоянием людей, потому что, устав от лагерной жизни, ничему не доверяя и ничего, кроме покоя, не желая, он ушел в себя, в свою новую семью, и весь смысл существования для него сосредоточился на дочке, последней отраде пожилого и больного человека. Это один из блистательных свидетелей, но он не даст показаний. Исключение он составил для меня; и вообще о встрече с Мандельштамом, которая произвела на него большое впечатление, он иногда рассказывал и в лагере, и после освобождения. Я не спросила его, а следовало бы, долго ли колымские комиссии требовали себе здоровых людей. Не удовлетворялись ли они потом любым работником с тем, чтобы, выжав из него остатки силы, списать его в расход. Качество рабочей силы могло замениться количеством.
Пошли дожди, а попасть в барак и заручиться там местом стало возможным только с бою, и бои завязывались на каждом шагу. К этому времени Л. уже был старшим, или старостой, бригады в шестьдесят человек. Его обязанности заключались только в распределении хлебных пайков, но с наступлением дождей бригада потребовала у своего старосты, чтобы он раздобыл какое-нибудь помещение. Л. предложил проверить, не осталось ли свободных чердаков. Люди побойчее — а бойкость в большинстве случаев зависела от возраста — и покрепче ценили чердачные помещения: там были меньшая скученность и не такой спертый воздух. Правда, зимой их пришлось бы очистить, чтобы не замерзнуть и не сгореть у дымохода, но так далеко никто не загадывал: лагерники всегда живут ближайшими целями. Запрятавшись ночью на чердак, выгадывали несколько недель сравнительной свободы.
Вскоре нашелся подходящий чердак, где разместились человек пять шпаны, хотя там могло поместиться втрое больше. Л. с товарищами отправился на разведку. Вход оказался заколоченным досками. Одна доска поддалась. Л. сорвал ее и очутился лицом к лицу с представителем шпаны. Л. уже готовился к бою, но хозяин вежливо представился: «Архангельский»... Вступили в переговоры. Оказалось, что комендант606 предоставил этот чердак Архангельскому с товарищами.
Л. предложил пойти вместе к коменданту, на что Архангельский вежливо согласился. Комендант занял неожиданную позицию — он постарался примирить стороны. Он мог почувствовать уважение к Л., который не побоялся ввязаться в конфликт со шпаной, или же принял и его за уголовника. Он сказал: «Такое положение — надо учесть... потесниться... жилищный кризис...» Одержав победу, Л. вернулся к товарищам, чтобы выбрать среди них десяток для вселения на чердак, но они передумали и не захотели селиться со шпаной: обокрадут! Л. пробовал их уговаривать: красть у них нечего, а численностью они будут вдвое превосходить шпану, но они предпочли остаться под открытым небом.
А у Л. появился новый знакомый — при встречах они всегда раскланивались с Архангельским. Встречи обычно происходили в центре лагеря, где всегда была толкучка и шли торг и обмен.
Однажды Архангельский пригласил Л. зайти вечером на этот самый чердак, чтобы послушать стихи. Ограбления Л. не боялся — месяцами он спал не раздеваясь, и его лохмотья не соблазнили бы даже лагерного вора. У него сохранилась только шляпа, но в лагере это не ценность. Ему показалось любопытным, что это за стихи, и он пошел.
На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а на ней — открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением — люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось с полстакана жижи...
Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи — то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел — видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял.
После этого вечера Л., встречая Мандельштама, всегда к нему подходил. Они легко разговорились, и тут Л. заметил, что О.М. страдает не то манией преследования, не то навязчивыми идеями. Его болезнь заключалась не только в боязни еды, из-за которой он уморил себя голодом. Он боялся каких-то прививок... Еще на воле он слышал о каких-то таинственных инъекциях или «прививках», делавшихся «внутри», чтобы лишить человека воли и получить от него нужные показания...
Такие слухи упорно ходили с середины двадцатых годов. Были ли для этого какие-нибудь основания, мы, конечно, не знали. Кроме того, в ходу было страшное слово «социально опасный» — ведь ОСО в основном ссылало за потенциальную «социальную опасность»... И вот в больном мозгу это все смешалось, четвертого по счету ареста он не выдержал — и О.М. вообразил, что ему привили бешенство, чтобы действительно сделать его «опасным» и поскорее от него избавиться. Он забыл, что избавляться от людей у нас умели без всяких «прививок»...
В психиатрии Л. не понимал, но ему очень хотелось помочь О.М. Спорить с ним он не стал, но сделал вид, будто считает, что О.М. вполне сознательно и с определенной целью распространяет слухи о своем «бешенстве». Может быть, для того, чтобы его сторонились... «Но меня вы же не хотите отпугивать», — сказал Л. Хитрость удалась, и, к его удивлению, все разговоры о бешенстве и прививках прекратились.
В пересыльном лагере на работу не гоняли, но рядом, на территории, отведенной для уголовников, — по правилам пятьдесят восьмую статью как особо вредную должны были изолировать от всех прочих, но из-за перенаселения это правило почти не соблюдалось, — шло движение: что-то разгружали и куда-то перетаскивали строительные материалы. Работающим никаких преимуществ не полагалось, им даже не увеличивали хлебного пайка, но все же находились люди, просившиеся на работу. Это те, кому надоело толкаться на пятачке пересыльного лагеря среди обезумевшей и одичавшей толпы. Им хотелось вырваться хотя бы на соседнюю, менее заселенную территорию и таким образом удлинить прогулку. И наконец, молодежь после длительного пребывания в тюрьме нуждалась в физических упражнениях. Потом, истомленные непосильным трудом стационарных лагерей, они, разумеется, не стали бы добровольно нагружать себя работой, но это была «пересылка».
Среди добровольцев оказался и Л. Этот человек не падал духом. Чем невыносимее были условия, тем сильнее оказывалась его воля. По лагерю он ходил, сжав зубы, и упорно повторял про себя: «Я все вижу и все знаю, но даже этого недостаточно, чтобы убить меня». Его помыслы были направлены на одну цель: не позволить уничтожить себя, сохранить жизнь вопреки всему.
Я хорошо знаю это чувство, потому что точно так же, сжав зубы, прожила почти тридцать лет. И поэтому я отношусь с огромным уважением к Л.: ведь я знаю, чего стоило сохранить жизнь в обычных условиях, а он поставил себе эту труднейшую задачу в лагере тридцать восьмого года и не отказался от нее в течение всех страшных лет. Он вернулся в 56 году больной туберкулезом, с безвозвратно загубленным сердцем, но все же вернулся, и психика его осталась нетронутой, и память сохранилась лучше, чем у большинства наших людей на воле.
На работу Л. взял с собой напарником О.М. Это было возможным, потому что на «пересылке» никаких норм выработки не существовало, да и сам Л. надрываться не собирался. Они грузили на носилки один-два камня, тащили их за полкилометра, а там, свалив груз, садились отдохнуть. Обратно носилки нес Л. Однажды, отдыхая на куче камней, О.М. сказал: «Первая моя книга называлась "Камень", а последняя тоже будет камнем...» Л. запомнил эту фразу, хотя не знал названия книги О.М., и он прервал свой рассказ, спросив у меня: «А его книга действительно называлась "Камень"?» Ему было приятно, когда я подтвердила, потому что он лишний раз на этом проверил свою память...
Вырвавшись из толпы, в сравнительном безлюдье и спокойствии территории уголовников, оба они воспряли духом. Рассказ Л. объясняет фразу из последнего письма О.М.: он пишет, что выходит на работу и это подняло настроение. Все утверждали, что в «пересылке» на работу не посылают, и я никак не могла понять, в чем дело. Все разъяснилось благодаря Л.
В начале декабря вспыхнул сыпняк, и Л. потерял О.М. из виду. Лагерное начальство приняло энергичные меры: ссыльных загнали в бараки, где сразу освободились места заболевших, заперли на замок и никуда не выпускали. По утрам барак открывался, меняли парашу, а санитары мерили всем температуру. Такая тюремная профилактика, разумеется, ни к чему не приводила, и болезнь косила людей. Заболевших переводили в изоляторы, о которых ходили чудовищные слухи. Люди пугали друг друга рассказами об изоляторах. Считалось, что живым оттуда не выйти.
На трехъярусных нарах Л. удалось занять вторую полку. Это считалось удачей, потому что внизу была постоянная толчея, а наверху невыносимая духота. Через несколько дней Л. почувствовал озноб. Чтобы согреться, он предложил обменять свое место на верхнее. Желающих нашлось много. Но и наверху озноб не прекратился, и Л. понял, что это сыпняк. Его преследовала одна мысль: переболеть в казармах и не дать утащить себя в изолятор. Он недомеривал температуру и несколько раз обманывал санитаров. Жар поднимался, и однажды он, не сумев правильно стряхнуть градусник, попался на обмане, и его унесли.
В изоляторе ему рассказали, что незадолго перед тем там побывал Мандельштам. Тифа у него не оказалось. Ссыльные врачи отнеслись к нему хорошо и даже раздобыли ему полушубок. У них образовался излишек одежды — наследство умерших, а умирали там люди как мухи. К этому времени О.М. очень нуждался в одежде, даже свое кожаное пальто он успел променять на сахар. Ему дали за него полтора кило, которые тут же украли. Л. спрашивал, куда же девался О.М., но никто этого не знал.
В изоляторе Л. провел несколько дней, пока врачи не диагностировали сыпняк. Тогда его перевели в стационар. Оказалось, что на «Второй речке» была вполне пристойная стационарная больница, двухэтажная и чистая. Ее-то и отдали под сыпной тиф. Здесь Л. впервые за много месяцев улегся на простыне, и болезнь обернулась отдыхом и сладостным ощущением неслыханного комфорта.
Выйдя из больницы, Л. узнал, что О.М. умер. Это случилось между декабрем 1938 года и апрелем 1939-го, потому что в апреле Л. уже был переведен в постоянный лагерь. Свидетелей смерти Л. не встречал и обо всем знал только по слухам. Сам он человек точный, но каковы его информаторы, сказать трудно. Рассказ Л. как будто подтверждает версию Казарновского о быстрой смерти О.М. А я делаю из него еще один вывод: так как больница была отдана под сыпной тиф, то умереть О.М. мог только в изоляторе, и даже перед смертью он не отдохнул на собственной койке, покрытой мерзкой, но неслыханно чудесной каторжной простыней.
Мне негде навести справки, и никто не станет со мной об этом говорить. Кто станет рыться в тех страшных делах ради Мандельштама, у которого даже книжка не может выйти?..
Погибшие и так должны радоваться, что их посмертно реабилитировали или, по крайней мере, прекратили их дела за отсутствием состава преступления. Ведь даже справочки у нас бывают двух сортов, без всякой уравниловки, и Мандельштам получил по второму... Поэтому я могу собрать только все свои скудные сведения и гадать, когда же умер Мандельштам. И до сих пор я повторяю себе: чем скорее наступает смерть, тем лучше. Ничего нет страшнее медленной смерти. Мне страшно думать, что, когда я успокоилась, узнав от почтовой чиновницы о смерти О.М., он, может, еще был жив и действительно отправлялся на Колыму в дни, когда все мы уже считали его мертвым. Дата смерти не установлена. И я бессильна сделать еще что-либо, чтобы установить ее.
Примечания
Печатаются по тексту первого издания (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970) с некоторыми исправлениями по авторизованной машинописи (собр. С.В. Василенко) и учетом позднейших поправок и примечаний, внесенных Н.М. в авторизованную машинопись (собр. В.В. Шкловской-Корди).
Приведем точный текст этого фрагмента из дневника Ф.М. Достоевского за 1881 г.: «"Только то крепко, подо что кровь течет". Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле» (Достоевский. Т. 27. С. 46).
Инцидент произошел в двадцатых числах апреля 1934 г. в помещении Издательства писателей в Ленинграде. Поводом к нему послужило поведение А.Н. Толстого на общественном суде в сентябре 1932 г. в связи с конфликтом между О.М. и Амиром Саргиджаном (С.П. Бородиным), который в грубой форме отказался вернуть взятые у поэта взаймы деньги и устроил драку: «13 сентября в Доме Герцена, в этой цитадели литературных дискуссий, происходил вечер писателя Саргиджана. Председательствовал Алексей Толстой. Речь шла об избиении писателем Саргиджаном поэта Мандельштама и его жены. Почему уголовное дело Саргиджана должно было рассматриваться специальным литературно-общественным судом при большом стечении писателей? Разве если писатель дерется, то от этого драка делается литературным явлением? <...> На этот неправильный путь встал и общественный обвинитель т. Равич. Кого он больше обвинял — битого или бившего, разобрать трудно. Суд при общем неодобрении присутствующих писателей вынес свое решение: Саргиджана исключить из профсоюза, но, считая необходимым оказывать поддержку молодым писателям, просить президиум горкома считать исключение условным (?!)» (А.Г. Нелитературный вечер // Вечерняя Москва. 1932. 15 сентября). 27 апреля 1934 г. А.Н. Толстому было отправлено следующее письмо, подписанное М.Э. Козаковым, Н.Н. Никитиным, А.А. Прокофьевым, М.Л. Слонимским, Н.С. Тихоновым и другими членами Президиума Ленинградского Оргкомитета ССП: «Дорогой Алексей Николаевич! Президиум Ленинградского Оргкомитета с глубоким возмущением узнал о безобразном поступке, допущенном по отношению к Вам О. Мандельштамом в Изд-ве Писателей. Мы не сомневаемся в том, что хулиганская выходка встретит самое резкое осуждение со стороны всей советской писательской общественности. Вместе с тем мы с большим удовлетворением отмечаем ту исключительную выдержку и твердость, которую Вы проявили в этом инциденте. Только так и мог реагировать подлинный советский писатель на истерическую выходку человека, в котором до сих пор живы традиции худшей части дореволюционной писательской среды» (К биографии О.Э. Мандельштама / Публ. И. Флаттерова <А.И. Добкина> // Память: Исто- рич. сб. — М., 1977; Париж: YMCA-Press, 1979. Вып. 2. С. 433).
Подразумевается моление о чаше — молитва Иисуса Христа в Гефсиманском саду (Мф 26: 36-46).
Из стихотворения А. Ахматовой «...Я знаю, с места не сдвинуться...»; речь идет о картине В.И. Сурикова «Боярыня Морозова», на которой изображена Ф.П. Морозова на пути в ссылку в Пафнутьево-Боровский монастырь.
Ордер на «арест-обыск», подписанный заместителем председателя ОГПУ Я.С. Аграновым и выданный сотруднику оперативного отдела ОГПУ Герасимову, датирован 16 мая 1934 г. (Слово и «Дело». С. 41). Арестован О.М. был в ночь с 16 на 17 мая.
Д.Г. Бродский, скорее всего (и уж вряд ли по заданию ОГПУ), присутствовал при аресте О.М. Так, 17 мая 1934 г., т. е. на следующий день после ареста О.М., А.К. Гладков записал в дневнике: «Утром пришел Лавров и передал слух, что на днях арестован О. Мандельштам. Ему об этом сказал переводчик Давид Бродский, который слышал от верных людей» (Слово и «Дело». С. 37). Но не исключено, что Бродский столь быстро узнал об аресте просто потому, что жил с О.М. в одном подъезде. Этот эпизод позднее анализировал С.И. Липкин: «В своих умных и значительных "Воспоминаниях" Н.Я. Мандельштам полагает, что в ночь, когда ее мужа арестовали, Давид Бродский был подсажен к Осипу Эмильевичу. <...> Но для чего надо было подсаживать Бродского? Гепеушники в этом не нуждались, так, насколько мне известно по рассказам пострадавших семей, никогда не делали, добыча доставалась охотникам за людьми без каких-либо забот и тягот. Я могу допустить, что Бродского вызывали, что он струхнул не на шутку, что, дрожа от страха, давал какие-то обязательства, но не было нужды в том, чтобы он стерег Мандельштама в запланированную ночь ареста. Бродский отказался бы от этого именно из-за своей трусости. Добавлю к вышесказанному, что Бродский принадлежал к тому типу людей, которые никак не в силах покинуть дом хозяев, а спешить некуда было, к тому времени однокомнатная квартира Бродского помещалась в том же подъезде дома в Нащокинском, что и квартира Мандельштамов. К тому же Бродскому, несомненно, хотелось блеснуть эрудицией перед Мандельштамом и Ахматовой, которая в ту ужасную ночь была в доме своих друзей. Я думаю, почти уверен, что, когда пришли "они", Бродский испугался больше, чем Мандельштам, отсюда его сопение и храпение. Обвинить советского человека в стукачестве очень легко, иди проверь, ручаться нельзя ни за кого — или почти ни за кого. Такого рода обвинения надо делать крайне осторожно, а Надежда Яковлевна такую осторожность не проявила» (Липкин С. В Овражном переулке и на Тверском бульваре // Новый мир. 1994. № 2. С. 193-194). По свидетельству А. И. Рубашкина, еще до выхода в 1968 г. в «Библиотеке поэта» антологии «Мастера русского стихотворного перевода» ее составитель, Е.Г. Эт- кинд, ездил к Н.М. в Москву и специально расспрашивал ее об обоснованности ее подозрений в осведомительстве Бродского. Н.М. уже не настаивала на этом, и Эткинд оставил в антологии переводы Бродского (Рубашкин А. Дорогой Ефим Григо... // Вопросы лит-ры. 2001. № 3. С. 255). Сам же О.М., скорее всего, думал схожим с Н.М. образом, иначе бы он на допросе от 19 мая 1934 г. не попросил вычеркнуть Бродского из перечня тех, кому читал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны.» (Слово и «Дело». С. 45).
Начало стихотворения В. Хлебникова.
Опергруппа состояла из С.Н. Вепринцева (судя по поведению, старшего в группе), Забловского и Герасимова (на его имя был выписан ордер). Понятыми были «управляющий домами» Н.И. Ильин и, по всей видимости, председатель писательского кооператива Матэ Залка (Слово и «Дело». С. 41, 51).
«Агентурно-оперативной работой по печати, зрелищам, артистам, литераторам и интеллигенции гуманитарной сферы» в Секретно-политическом отделе ОГПУ занималось четвертое отделение. Третьим Н.М. называла его по аналогии с ведомством политического сыска Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
Четыре сонета, переведенные О.М. в ноябре 1933 - январе 1934 г.
Домашнее название стихотворения О.М. «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931).
Стихотворение О.М. «Какой-то гражданин, не то чтоб слишком пьян.» (1934).
В резолюции февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) по докладу Н.И. Ежова, принятой 3 марта 1937 г., сказано: «Еще более нетерпимым является установленный Нарком- внуделом СССР тюремный режим в отношении осужденных, наиболее злостных врагов Советской власти — троцкистов, зи- новьевцев, правых, эсеров и других. Все эти враги народа, как правило, направлялись в так называемые политизоляторы, которые были подчинены Наркомвнуделу СССР. Политизоляторы находились в особо благоприятных условиях и больше походили на принудительные дома отдыха, чем на тюрьмы. В политизо- ляторах осужденные имели возможность тесно общаться друг с другом, обсуждать все политические события в стране, разрабатывать планы антисоветской работы своих организаций и сноситься с волей. Арестованным предоставлялось право пользоваться литературой, бумагой и письменными принадлежностями в неограниченном количестве, получать неограниченное количество писем и телеграмм, обзаводиться собственным инвентарем в камерах и получать наряду с казенным питанием посылки с воли в любом количестве и ассортименте» (Вопросы истории. 1995. № 2. С. 23).
См. примеч. 477 на с. 561.
С.Б. Рудаков из-за дворянского происхождения был выслан из Ленинграда и с марта 1935 по июль 1936 г. жил в Воронеже.
Э.Г. Герштейн уточняет эти сведения, которые Н.М. привела с ее слов: папки с бумагами Н.С. Гумилева отвезла С.Б. Рудакову не А. Ахматова, а ее знакомая по имени Зоя (Герштейн. С. 79).
См. об этом также с. 365 и примеч. 477 на с. 561.
Речь идет о стихотворении Н.С. Гумилева «Рабочий», в котором есть, в частности, такие строки: «Все товарищи его заснули, / Только он один еще не спит: / Все он занят отлива- ньем пули, / Что меня с землею разлучит». Что касается О.М., то, как полагал А.А. Морозов, Н.М. имела в виду стихотворение 1916 г. «На розвальнях, уложенных соломой...», а именно строки: «По улицам меня везут без шапки, / И теплятся в часовне три свечи» (Морозов 1. С. 471).
Подразумевается казнь А. Шенье.
Из «Стихов о неизвестном солдате» О.М. (1937).
Высылка — принудительное удаление осужденного за пределы местности, где ему запрещено проживание (гипотетически допускалась высылка без ограничения срока, так называемое вечное поселение). Ссылка — принудительное перемещение осужденного в местность, указанную репрессивным органом (в 1934 г. у ОГПУ было право ссылать репрессированных в местности по установленному списку на срок до трех лет).
В феврале 1930 г. В.А. Пяст был арестован (скорее всего, в связи с увлечением эзотерическими учениями) и обвинен в «контрреволюционной агитации и участии в контрреволюционной организации». Его выслали на три года в Северо-Западный край (жил в Архангельске, Вологде, Соколе и Кадникове), а в январе 1933 г., при пересмотре дела, он получил еще три года «с прикреплением» к Одессе (Пяст В. Заявление в Наркомвнудел // Наше наследие. 1989. № 4. С. 100). В марте 1934 г. он на несколько дней приезжал из Одессы в Москву.
Согласно протоколу обыска-ареста от 17 мая 1934 г., вместе с паспортом у О.М. были изъяты «письма, записи с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 (сорока восьми) листов» (Слово и «Дело». С. 41). Местонахождение их в настоящее время неизвестно.
Речь идет о стихотворении О.М. «Мы живем, под собою не чуя страны.» (1933).
Приводим уточнение, принадлежащее Л.В. Глазуновой: «Мой отец никогда не был и не мог быть "крупным работником органов" по той простой причине, что его родной брат был расстрелян как "враг народа". К тому же и брат моей матери отбыл свой срок на Беломоро-Балтийском канале. Отец жил под угрозой ареста. По должности он был старшим оперуполномоченным. И то, что его перевели на партийную работу, он считал дурным признаком, потому что и его брат был партработником перед арестом» (Бабаев. С. 323).
Приводим описание этого эпизода из воспоминаний Л.В. Глазуновой: «Однажды я застала у <Н.Я.> новую ученицу, которую прежде у нее не видела. <...> Я видела, что новая ученица ей по душе. Она делала какие-то поразительные успехи в учении. Ей было лет за тридцать, она носила кубанку и завернутые на голенищах сапожки. Мне показалось, что я ее где-то видела, но где? В кино? Чем-то она напоминала популярную тогда актрису Кибардину. А потом я вдруг встретила ее в закрытом доме отдыха для чекистов. Я сказала Н.Я.: "Берегитесь, ваша талантливая ученица, может быть, имеет диплом института военных переводчиков!" И ученица, самозваная Кибардина, после второй встречи со мной исчезла и больше не показывалась. <...> Н.Я. была в панике. Мне пришлось долго ее успокаивать, хотя я сама не знала, чем все это может кончиться. <...> Между тем лучшая ученица в кубанке явилась к моему отцу в партком и сказала: "Ваша дочь сорвала операцию". Но тут же выяснилось, что никто не поручал ей такой операции, потому что за Н.Я. не было тайного наблюдения. Что операция эта была ее инициативой, с помощью которой она хотела выдвинуться по службе» (Там же. С. 322).
Н.М. имеет в виду Н.С. Омельянович-Павленко, вторую жену В.А. Пяста.
Речь идет о кн.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль / Пер. В.А. Пяста; ред., предисл. и примеч. Б.А. Кржевского. — Л.: ГИХЛ, 1938.
Т.Ф. Фоогд-Стоянова, дочь третьей жены В.А. Пяста, К.И. Стояновой, действительно сохранила часть его архива.
В.А. Пяст пробыл в Москве до 13 марта 1934 г. (Морозов 1. С. 471).
В.А. Пяст умер 19 ноября 1940 г. в Голицыне, под Москвой.
С конца февраля 1934 г. Н.И. Бухарин занимал пост главного редактора газеты «Известия». Н.М. ходила к нему на прием в редакцию на Страстной (ныне Пушкинской) площади.
В книге 1920 г. «Экономика переходного периода» Н.И. Бухарин утверждал: «С более широкой точки зрения, т.е. с точки зрения большего по своей величине исторического масштаба, пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи» (Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. — М.: Политиздат, 1989. С. 168). А незадолго до гибели, обращаясь к «будущему поколению руководителей партии», он писал: «Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами Средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно» (Ларина-Бухарина А.М. Незабываемое. — М.: Вагриус, 2003. С. 419).
Общество «Помощи политическим заключенным» («Помполит»), председателем которого была Е.П. Пешкова, располагалось в Москве на Кузнецком мосту, 24. В задачи общества входило посещение тюрем, снабжение заключенных продовольствием, одеждою и обувью, оказание им медицинской помощи. Оно направляло в ОГПУ (НКВД) письма и заявления заключенных и ходатайствовало об их освобождении или облегчении условий их содержания. После смерти Ф.Э. Дзержинского (1926) ходатайства общества удовлетворялись все реже. А с начала 30-х годов его сотрудникам чаще всего удавалось лишь получать справки об арестованных. В середине 1937 г. по распоряжению Н.И. Ежова общество было закрыто.
7 июня 1934 г. Н.М. отправила М.Л. Винаверу следующую телеграмму: «Поэт Мандельштам сосланный Чердынь заболел травмопсихозом прошу содействия возвращения центр лечение» (Слово и «Дело». С. 63). А позднее, когда О.М. и Н.М. находились уже в Воронеже, Е.П. Пешкова обращалась в вышестоящие инстанции: «Просим разрешить Н. и О. Мандельштам уехать из Воронежа в Крым. После осуждения он заболел психически, и хотя в настоящее время поправился, оставить его одного в Воронеже невозможно, т. к. он подвержен травмам, образовавшимся после болезни. Она же в лето 34 г. перенесла в Воронеже сыпной тиф и дизентерию, и шансы на поправку для нее имеются только в случае переезда в Крым. Муж ее поэт и, чтобы иметь возможность литературно работать, нуждается в минимальных бытовых удобствах. Прилагает 2 справки о здоровье своем и мужа.» (Горчева А.Ю. Пресса ГУЛАГа. Списки Е.П. Пешковой. — М.: Изд-во МГУ, 2009. С. 198).
3 августа 1937 г. М.Л. Винавер был арестован, а 29 июня 1939 г. приговорен «к десяти годам тюремного заключения без конфискации имущества, за отсутствием такового у осужденного». В начале 1942 г. он был освобожден из лагеря по амнистии как польский подданный и скончался 29 сентября того же (по другим сведениям — 1943-го) года (Видре К. Хочу спасти от забвения (М.Л. Винавер и Политический Красный Крест) // Звезда. 2002. № 3. С. 188-189).
По обвинению в «экономической контрреволюции» Верховный суд СССР 14 апреля 1928 г. приговорил к расстрелу бывшего председателя Московского торгово-промышленного общества взаимного кредита Л.И. Гуревича и членов правления этого общества Б.И. Кисина, Г.Е. Ратнера и А.И. Синелобова. Тот же приговор вынесли бывшему председателю правления Первого московского общества взаимного кредита Г.Ф. Винбер- гу и члену правления этого общества С.А. Капцову, а также бывшему ответственному работнику Наркомфина В.А. Николаевскому. Приняв во внимание, что «осужденные к расстрелу представляли тесно спаянную, явно контрреволюционнуюгруппу, действовавшую в интересах крупных собственников и в ущерб государству, суд постановил амнистии к ним не применять» (<Ал. Ал.> «Взаимная» помощь частному капиталу. Приговор // Известия. 1928. 18 апреля). Исполнение приговора было приостановлено по постановлению ЦИК СССР (Вечерняя Москва. 1928. 18 апреля). Чтобы добиться отмены этого приговора, О.М. отложил поездку в Ялту, куда должен был отправиться 18 апреля. В «Четвертой прозе» (1930) он писал о «невероятном деле спасения пятерых жизней путем умопостигаемых, совершенно невесомых интегральных ходов, именуемых хлопотами».
Московское отделение Акционерного общества «Международная книга», созданного в 1923 г., размещалось на Кузнецком мосту, 18, в здании бывшего книжного магазина товарищества М.О. Вольф.
Из стихотворения О.М. «1 января 1924» (1924).
В дневнике М.Я. Презента сохранилась следующая запись от 17 мая 1929 г.: «Сегодня в третьем часу дня Демьян <...> и я поехали в Зубалово — Демьян к Сталину, а мы в ожидании Демьяна — в сосновый лес. Около 5 ч. Демьян вернулся, и мы покатили в город. "Сколько оптимизма в этом человеке! — рассказывал Демьян о Сталине. — Как скромно живет! Застал я его за книгой. Вы не поверите: он оканчивает вторую часть 'Клима Самгина'. А я первую часть бросил, не мог читать. Но если б вы знали, чем он разрезает книгу! Пальцем! Это же невозможно. Я ему говорю, что если бы Сталин подлежал партийной чистке, я бы его за это вычистил из партии"» (Соколов Б.В. Сталин, Булгаков, Мейерхольд. Культура под сенью великого кормчего. — М.: Вече, 2004. С. 71). Этот дневник был изъят у владельца, скорее всего, во время обыска в сентябре 1930 г. (Большая цензура. С. 280). О знакомстве И.В. Сталина с дневником свидетельствует И.М. Гронский: «Когда встал вопрос о награждении Демьяна Бедного орденом Ленина, Сталин внезапно выступил против. Мне это было удивительно, ибо генсек всегда поддерживал Демьяна. Во время беседы с глазу на глаз он объяснил, в чем дело. Достал из сейфа тетрадочку. В ней были записаны довольно нелестные замечания об обитателях Кремля. Я заметил, что почерк не Демьяна. Сталин ответил, что высказывания подвыпившего поэта записаны неким журналистом по фамилии Презент» (Гронский И.М. Из прошлого. Воспоминания. — М.: Известия, 1991. С. 155). Приведем также отрывок из письма вождю самого Бедного от 5 апреля 1933 г.: «Что с того, что в презен- товском "творчестве" на рубль лжи, а на копейку извращенной правды? Я себе и этой копейки простить не могу: она лишила меня Вашего доверия и дружбы <...>. Презентовская бредовая мазня — <...> "стенгазета из ватерклозета". Не в гнойной луже больного, бездарного и завистливого бумагомараки можно найти мое подлинное отображение во весь рост. И все же презентовские измышления я ставлю себе в жестокую вину. Недосмотрел!» (Большая цензура. С. 283-284).
11 февраля 1935 г. М.Я. Презент был арестован по так называемому «кремлевскому делу» и умер в тюремной больнице. Д. Бедный осенью 1932 г., в порядке выселения из Кремля «лишнего элемента», был переселен в непрестижную квартиру на Рождественском бульваре, 11 апреля 1933 г., к пятидесятилетию, первым из советских поэтов получил высшую награду страны — орден Ленина, а в 1938 г. исключен из партии и Союза писателей за «моральное разложение». Его библиотеку (свыше 30 тысяч томов) приобрел ГЛМ.
Еще до истечения указанного пятнадцатилетнего срока, наряду с другими посмертными изданиями Д. Бедного, вышло пятитомное собрание его сочинений (1953-1954), а позднее, в 1963-1965 гг., — восьмитомное.
В 1962 г. именно по инициативе А.А. Суркова Д. Бедный был посмертно восстановлен в партии.
Небезынтересно, на наш взгляд, сопоставить это свидетельство с тем, что сказал о Д. Бедном сам Б. Пастернак, выступая 16 февраля 1936 г. на III пленуме Правления ССП СССР: «. Демьян Бедный не только историческая фигура революции в ее решающие моменты фронтов и военного коммунизма, он для меня и по сей день остается Гансом Саксом нашего народного движения, и Маяковский, гениальности которого я удивлялся раньше многих из вас и которого любил до обожанья, на этом участке ни в какое сравнение с натуральностью Демьяновой роли не идет. Там, где один без остатка растворяется в естественности близкого ему призвания, другой находит лишь точку приложения части своих бессмертных сил» (Пастернак. Т. 5. С. 236). Немецкого мейстерзингера Г. Сакса Б. Пастернак считал «далеким первопредшественником пролетарских и крестьянских поэтов» (Там же. С. 322).
В конце апреля 1920 г. Ю.К. Балтрушайтис был назначен поверенным в делах Литовской республики в Москве.
В письме В.Я. Хазиной (май — начало июня 1921 г.) О.М. сообщал: «.Перед отъездом подаем заявление в литовскую миссию. Основания (мои бумаги) признаны достаточными». Э.В. Мандельштам был родом из литовского городка Жагоры (ныне Жагаре).
И.С. Поступальский был арестован 27 октября 1936 г.
В те годы заключенных в следственных изоляторах конвоировали на допросы следующим образом. Выйдя из камеры, заключенный по команде закладывал руки за спину. Надзиратель шел чуть сзади и, слегка придерживая его за плечо, указывал направление движения. Перед поворотом надзиратель останавливал движение и стучал ключом по металлической пряжке, предупреждая о приближении конвоируемого, чтобы один заключенный не мог увидеть другого или чего-нибудь, не предназначенного для его глаз.
10 января 1939 г. Сталин отправил руководителям партийных органов и органов НКВД шифрованную телеграмму, в которой говорилось: «ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомов-крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным, как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, — следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. Опыт показывает, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что они понесли должную кару. Но этим нисколько не опорочивается сам метод, поскольку он правильно применяется на практике. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманной в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, райкомов, ЦК нацкомпартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим объяснением» (http://www. memo.ru/history/y1937/hronika1936_1939/10.html).
Из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой (Ч. 3. Эпилог).
Речь идет об оперуполномоченном 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Николае Христофоро- виче Шиварове. Такое же отчество носил и граф А.Х. Бенкендорф, который возглавлял III отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и осуществлял надзор за А.С. Пушкиным. Н.Х. Шиваров вел дела Н.А. Клюева, П.Н. Васильева, В.И. Нарбута, Б.А. Пильняка, И.С. Поступаль- ского и др. писателей и поэтов.
*Цитата по памяти, «Разговор о Данте», с. 41. (Здесь и далее звездочкой отмечены примечания Н.Я. Мандельштам 1977 г. — Ред.)
«Рассказ Уголино — одна из самых значительных дантовских арий, один из тех случаев, когда человек, получив какую-то единственную возможность быть выслушанным, которая никогда уже не повторится, весь преображается на глазах у слушателя, играет на своем несчастье как виртуоз, извлекает из своей беды дотоле никем не слышанный и ему самому неведомый тембр».
Речь идет о стихотворении О.М. «Мы живем, под собою не чуя страны...».
В протоколах допросов используются выражения «произведение контрреволюционного характера» и «контрреволюционный пасквиль» (Слово и «Дело». С. 45).
Для строительства канала Москва—Волга им. И.В. Сталина (ныне канал им. Москвы) осенью 1932 г. был создан Дмит- ровлаг — крупнейшее лагерное объединение ОГПУ—НКВД.
В.Н. Яхонтов покончил с собой 16 июля 1945 г.
По-видимому, имеются в виду ульяновские знакомые Н.М. — Р.Е. Левина и Н.А. Кривошеина.
13 декабря 1931 г., в беседе с немецким писателем Э. Людвигом (Большевик. 1932. № 8), И.В. Сталин на его предположение о том, что «значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед Советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти», ответил: «Неужели Вы думаете, что можно <.> удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения?» — и далее добавил: «Конечно, имеется некоторая небольшая часть населения, которая действительно боится Советской власти и борется с ней. <.> Всем известно, что мы, большевики, не ограничиваемся здесь устрашением и идем дальше, ведя дело к ликвидации этой буржуазной прослойки» (Сталин И.В. Соч. — М.: Госполитиздат, 1951. Т. 13. С. 109, 111-112).
Эльсберг Я. Нравственный опыт эпохи // Лит. газета. 1960. 14 июля.
27 февраля 1962 г. на закрытом заседании президиум правления Московского отделения Союза писателей РСФСР, куда поступили материалы об осведомительской деятельности Я.Е. Эльсберга, исключил его из Союза писателей, но 10 июня 1963 г. секретариат Союза писателей России, куда он обратился с апелляцией («Я служил советскому народу. А кроме того, почему же я отвечаю за все это один?»), это решение отменил (Яневич Н. <Е.М. Евнина> Институт мировой литературы в 19301970-е годы // Память. Историч. сб. — Москва, 1981; Париж, 1982: La Presse Libre. Вып. 5. С. 123; Огрызко В. Историческое лицо с мрачной репутацией // Лит. Россия. 2013. 19 апреля).
3 февраля 1935 г. Д.С. Усов был арестован и отправлен на пять лет в Белбалтлаг за принадлежность к «немецко- фашистской контрреволюционной организации на территории СССР». По этому делу проходило еще около ста сорока человек, в том числе А.Г. Габричевский, Г.Г. Шпет и Б.И. Ярхо, которым вменили в вину «участие в составлении фашизированного Большого немецко-русского словаря» (Нешумова Т.Ф. О Дмитрии Усове — поэзия и правда // Усов Д.С. «Мы сведены почти на нет.». Стихи. Переводы. Статьи. — М.: Эллис Лак, 2011. Т. 1. С. 51-52).
*Жирмунский.
«Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзинки и за то, что я не профессор». ЦЕКУБУ — Центральная комиссия по улучшению быта ученых.
«Попутчиками» в марксистской критике называли «отряд писателей, отражавших идеологию советской мелкобуржуазной интеллигенции, которой свойственны были значительные политические колебания, но которая тем не менее стремилась к сотрудничеству с пролетариатом» (Селиванов- ский А. Попутчики // ЛЭ. Т. 9. Стб. 142).
28 мая 1934 г. Учетно-статистический отдел ОГПУ выписал удостоверение «гр. Мандельштам Надежде Яковлевне в том, что она следует в гор. Чердынь к месту ссылки мужа — Мандельштам<а> Осипа Эмильевича. Видом на жительство служить не может и подлежит сдаче в Чердынское райотделение ОГПУ» (Слово и «Дело». С. 61).
*Люба Эренбург.
В архиве М.А. Зенкевича (ГЛМ. Ф. 247) находится целый ряд автографов О.М.
Балахана (узб.) — легкая надстройка над первым этажом здания.
Автографы или списки этого стихотворения неизвестны.
24 августа 1955 г. председатель КГБ И.А. Серов издал директиву «о порядке рассмотрения запросов граждан о судьбах репрессированных, приговоренных к высшей мере наказания», согласно которой в документах загсов дата смерти осужденного «определялась в пределах десяти лет со дня его ареста», а причина смерти указывалась «приблизительная» (Реабилитация. С. 254-255).
Выражение «стереть в лагерную пыль» приписывается Л.П. Берии.
Речь идет о Е.В. Поволоцкой.
В.В. Глазунов, о котором рассказывает Н.М., занимал должность старшего уполномоченного НКВД, а затем был переведен на партийную работу. Его дочь, Л.В. Глазунова, вспоминала: «Перед смертью В.В. Глазунов написал большое письмо в ЦК. Черновики были им уничтожены. А то, что осталось, унесли с собой его сослуживцы, посетившие его вдову со скорбным визитом и попутно осуществившие быстрый обыск в его комнате. Но какой-то клочок черновой рукописи все же сохранился, упал за стол к стене. Там речь шла о лавине доносов, захлестнувших страну в конце 30-х годов. Не о тех признаниях, которые добывались незаконными методами на следствии, а именно о добровольных оговорах и доносах. Чем-то этот отрывок задел Н.Я. И она стала горячо говорить о праве подозреваемого или обвиняемого на любые показания и свидетельства, которые затем должны быть доказаны или опровергнуты законным путем. Тут было что- то наболевшее и даже болезненное, и я не хочу углубляться в эту тему» (Глазунова. С. 324). После смерти В.В. Глазунова Н.М., которая «его очень хорошо знала, добивалась знакомства с ним» и «была поражена, найдя внимание и помощь у старого чекиста», «написала о нем эпистолярный некролог», в котором, в частности, говорилось: «Это трагедия мужская и великая» (Там же. С. 323, 324). «Последний день осужденного на смерть» — повесть В. Гюго.
В своих воспоминаниях Л.В. Глазунова пишет: «В молодости мой отец случайно попал в круг Ларисы Рейснер. Был восхищен ее красотой, умом и отвагой. Он и меня назвал в ее честь Ларисой. Она сыграла в его жизни роковую роль. Она помогла ему "выбрать путь": записаться в партию — и "определила" его в чекисты». Далее она приводит письмо Н.И. Пушкарской: «Я говорила Н.Я., что В. Глазунов, несомненно, принадлежал, вероятно, к очень небольшому числу работников НКВД, которые не утратили совести. Ведь он юным попал туда, не понимая, какого рода работа ему предстоит, и, поняв, увидел, что попал в мышеловку, из которой обратного хода нет. А жить с этим не смог.» (Там же. С. 324, 325).
Речь идет о выборах в Верховный Совет СССР, которые состоялись 12 декабря 1937 г.
Из стихотворения О.М. «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток.» (1935).
Подразумевается рассказ старика о судьбе Овидия из поэмы А.С. Пушкина «Цыганы».
Установлена его фамилия — Попков; начальником Чердынского районного отделения ОГПУ был ст. лейтенант Разумовский (Осип Мандельштам и Урал. Стихи. Воспоминания. Документы. — М.: Петровский парк, 2009. С. 15).
Дата пересадки определяется из пометы под шуточным стихотворением «Один портной.», которое О.М. сочинил в этот день: «1 июня 1934. Свердловск».
Бакинские комиссары, согласно версии, принятой в советской историографии, были расстреляны во время одной из остановок поезда, на котором их перевозили.
*Рассказ Георгия Иванова о том, что О.М. в ранней юности пытался в Варшаве покончить с собой, по-моему, не имеет ни малейшего основания, как и многие другие новеллы этого мемуариста. (Приводим упомянутый рассказ Г.И. Иванова: «Раз Мандельштам должен был срочно ехать в Варшаву. Он был влюблен (разумеется, безнадежно). И от этой поездки зависела как-то (или ему казалось, что зависела) "вся его судьба". Было военное время, но он проявил небывалую энергию и выхлопотал все пропуски и разрешения. <.> В Варшаве с его "судьбой" произошла какая-то катастрофа — Мандельштам стрелялся, конечно, неудачно. Отлежавшись в госпитале — он вернулся в Петербург» (Иванов. С. 108). — С.В., П.Н.)
«."Долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петровичь, ино еще побредем"» (Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. — М.: ЗАО «Сварог и К», 1997. С. 99).
Пьеса Н.Р. Эрдмана.
Мандельштам. Т. 4. С. 439.
3 июня 1934 г. «админссыльному Мандельштам<у> Осипу Эмильевичу» «взамен вида на жительство» было выдано удостоверение «в том, что он состоит на особом учете в Чер- дынском райотделении ОГПУ без права выезда за пределы г. Чердыни. Обязан явкой на регистрацию в райотделение ОГПУ каждого 1, 5, 10, 15, 20, 25 числа». На обороте удостоверения имеется отметка: «Регистрирован 14/VI 1934 г.» и подпись: «Б. Абрамов» (Слово и «Дело». С. 61).
Речь идет о пятидневной поездке из Москвы в Чер- дынь, впечатления от которой отразились в стихотворении О.М. «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток.».
5 июня 1934 г. Н.М. отправила В.Я. Хазиной и А.Э. Мандельштаму телеграмму, в которой говорилось: «Ося болен травмопсихозом вчера выбросился из окна второго этажа отделался вывихом плеча.» (Там же).
Из стихотворения О.М. «Стансы» (1935).
Т.В. Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (Кунтур Я. Чердынская городская больница в 30-е годы // Миры Осипа Мандельштама. IV Мандельштамов- ские чтения: Материалы междунар. науч. семинара 31 мая - 4 июня 2009 г. Пермь — Чердынь. — Пермь, 2009. С. 43).
*С.-р.
Этих лиц называли спецпереселенцами.
*Гендельмана.
Авторы сборника статей «Вехи» (1909).
«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья, — за совестный деготь труда.»
Из стихотворения О.М. «Люблю появление ткани.» (1933): «Люблю появление ткани, / Когда после двух или трех, / А то четырех задыханий / Придет выпрямительный вздох.»
Подразумевается следующий древнегреческий миф. Прекрасная жрица Ио, в которую влюбился Зевс, была превращена в корову во время ссоры, которую устроила ему его ревнивая жена Гера. Она упросила Зевса подарить ей эту корову и поручила стеречь ее Аргусу. Зевс попросил своего сына Гермеса спасти Ио. Гермес усыпил Аргуса игрой на флейте и отрубил ему голову. Узнав об этом, Гера наслала на Ио овода.
В 1929 г. А.И. Моргулис перевел роман А. Дюма «Три мушкетера»; умер он 20 октября 1938 г. в Севвостлаге.
См. примеч. 15 на с. 495.
Баллада И.В. Гёте в переводе А.К. Толстого.
В стихотворении «Психея! Бедная моя!..»: «Простой душе невыносим / Дар тайнослышанья тяжелый».
Речь идет о так называемой «золотой кампании» начала тридцатых годов, когда у населения в принудительном порядке по заниженным ценам скупали золото и золотые монеты, а уклонявшихся арестовывали, заставляя их родственников идти на уступки.
*Актер Камерного театра — Шура Румнев.
Н.Х. Шиваров, например, арестованный и приговоренный к пяти годам исправительно-трудовых лагерей как «перебежчик-шпион», в письме, отправленном из лагеря 3 июня 1940 г., незадолго до того, как принять смертельную дозу люминала, написал: «Раз не дают жить, так не будем и существовать» (Слово и «Дело». С. 29).
*Шенгели.
*Нарбут.
*Петровых.
В мае 1928 г. А.Я. Вышинский был назначен председателем Специального присутствия Верховного суда СССР на процессе «вредителей» в угольной промышленности («Шах- тинское дело»).
На допросе 18 мая 1934 г. О.М. назвал в числе тех, кому читал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны.», Н.М., А.Э. Мандельштама, Е.Я. Хазина, Э.Г. Герштейн, А.А. Ахматову, Л.Н. Гумилева, Д.Г. Бродского и Б.С. Кузина. На следующий день к этому списку были добавлены М.С. Петровых и В.И. Нарбут, а Д.Г. Бродский из него вычеркнут (Там же. С. 45).
Приводим эти слова О.М. из протокола допроса, состоявшегося 25 мая 1934 г.: «Кузин Б.С. отметил, что эта вещь является наиболее полнокровной из всех моих вещей, которые я ему читал за последний 1933 год. Хазин Е.Я. отметил вульгаризацию темы и неправильное толкование личности как доминанты исторического процесса. Александр Мандельштам, не высказываясь, укоризненно покачал головой. Герштейн Э.Г. похвалила стихотворение за его поэтические достоинства. <...> Нарбут В.И. сказал мне: "Этого не было", — что должно было означать, что я не должен никому говорить о том, что я ему читал этот пасквиль. Петровых <...> записала этот пасквиль с голоса и похвалила вещь за высокие поэтические качества. Лев Гумилев — одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением вроде "здорово", но его оценка сливалась с оценкой и его матери Анны Ахматовой, в присутствии которой эта вещь ему была зачитана». А на вопрос о ее оценке стихотворения добавил: «Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна Ахматова указала на "монументально-лубочный и вырубленный характер" этой вещи» (Там же. С. 46-47).
«<Мандельштам> стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью: — Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился. вдруг слышу над собой голос: "Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?" Я поднял голову. Это был Павленко» (Герштейн. С. 65).
Стихотворения О.М. «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым...» (1933) и «Квартира тиха, как бумага...» (1933). Первое из них, записанное Н.Х. Шиваровым со слов О.М. и подписанное им, приложено к протоколу допроса поэта от 25 мая 1934 г.
*Где получил Тарасенков текст «Квартиры»? Может,
и там...
В настоящее время этот автограф находится в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 1).
*Лева Бруни.
*Люлю Аренс.
*Шенгели.
*Маргулис.
Ср. последнюю строфу «Стансов» О.М., написанных в мае 1935 г.: «И не ограблен я, и не надломлен, / Но только что всего переогромлен... / Как "Слово о полку" струна моя туга, / И в голосе моем после удушья / Звучит земля — последнее оружье, / Сухая влажность черноземных га!» — со следующими строками из поэмы Л.М. Длигача «Речь о деревне»: «Я в жизни шел сквозь все снега, / Я вижу: в миллионы га / Расчерчена страна. / Я в песне познаю врага: / Его последняя струна / Еще туга» (Новый мир. 1935. № 2. С. 49).
В 1926 г. в газете «Киевский пролетарий» (ред. А.Д. Зильберберг) были напечатаны очерки О.М. «Березшь» (7 мая) и «Сухаревка» (16 мая). А ранее, 13 января 1924 г., в киевской газете «Красная армия», где работал Л.М. Дли- гач, появилась статья О.М. «Над красноармейскими рукописями».
Д.М. Бутман.
О.М. вел в газете «Литературную страницу», в сентябре — октябре 1929 г. вышло семь ее выпусков (Нерлер П. Осип Мандельштам в «Московском комсомольце» // Лит. учеба. 1982. № 4. С. 125-130).
*Эрдман.
Речь идет о рассказе А.Я. Яшина «Рычаги», одном из первых произведений, открывших период «оттепели» в литературе (Лит. Москва. — М.: Худ. лит-ра, 1956. Вып. 2).
*Тышлера.
Дело О.М. было пересмотрено после того, как Н.И. Бухарин отправил И.В. Сталину недатированное письмо, в котором среди прочего говорилось: «О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался(!) с А<лексеем> Толстым, которому нанес "символический удар" за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М<андельштама>, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он "наблудил", то я решил тебе написать и об этом. <.> P.S. О Мандельштаме пишу еще раз <.>, потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М<андельштам>а — и никто ничего не знает». Сталин наложил на письмо резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие...» (Слово и «Дело». С. 62; см. также факсимильное воспроизведение этого письма на вкладке к изданию). Попытку самоубийства О.М., как следует из телеграммы Н.М., отправленной 5 июня (см. примеч. 87 на с. 506), совершил 4 июня. А 5 июня начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Г.А. Молчанов потребовал «немедленной экспертизой психиатров проверить психическое состояние высланного в Чердынь Мандельштама Осипа Эмильевича» (Там же). Следовательно, как само письмо Бухарина, так и резолюция на нем Сталина и знаменитый его разговор с Б. Пастернаком, на который вождя подвигла приписка Бухарина о «полном умопомрачении» поэта «от ареста» О.М., датируются тем же 5 июня 1934 г. 9 июня в Свердловск за подписью все того же Молчанова было отправлено еще одно распоряжение: «.Немедленно переведите Мандельштама в Свердловск, поместите в больницу для исследования психического состояния. Результат телегра- фьте». А на следующий день Особое совещание при Коллегии ОГПУ постановило: «Во изменение прежнего постановления — Мандельштам<а> Осипа Эмильевича лишить права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харькове, Киеве, Одессе, Ростове н/Д, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок» (Там же. С. 63). Именно это постановление Н.М. и назвала приговором «минус двенадцать».
Хлопоты о том, чтобы соответствующее подтверждение было отправлено, взял на себя Е.Я. Хазин, о чем свидетельствует посланная им в Чердынь 13 мая телеграмма: «Обеспокоен отсутствием телеграмм. Замена подтверждена» (Там же).
Судя по отметке о единственной регистрации на обороте удостоверения, выданного О.М. Чердынским районным отделением ОГПУ, это произошло 14 июня (Там же. С. 61).
Д.Н. Леонов работал не в тюремной, а в одной из городских больниц Воронежа.
Сохранилась телеграмма от 16 июня 1934 г., отправленная Н.М. из Перми Е.Я. Хазину: «Едем Казань пароходом местожительство Воронеж состояние хорошее» (Там же).
Исторически это не так: депортации были достаточно распространенной формой репрессий. Но именно в XX в., начиная с Балканских войн 1912-1913 гг., предшествовавших Первой мировой войне, они приобрели качественно новый размах и систематичность, ранее практически не встречавшиеся: в одном только СССР до 1953 г. внутригосударственным депортациям было подвергнуто более 6 млн человек. В отдельных случаях депортации являлись не столько репрессиями как таковыми, сколько их этапами, предшествовавшими геноциду (Полян П. Не по своей воле. История и география принудительных миграций в СССР. — М.: ОГИ; Мемориал, 2001).
Массовое выселение из Ленинграда так называемых «бывших людей» — не только бывших дворян, но и бывших фабрикантов, домовладельцев, чиновников, «церковников», офицеров армии и флота, жандармов, полицейских и т. д. — происходило в марте 1935 г. Выселяемых отправляли из Ленинграда на три года в другие города по их собственному выбору. Но вернуться в родной город им было крайне трудно, так как Ленинград шел вторым в списке из двенадцати крупнейших городов («минус двенадцать»), запрещенных к последующему проживанию для большинства тех, кто был подвергнут этому типу репрессии. Основанием для ее применения служил циркуляр Управления НКВД по Ленинградской области от 27 февраля 1935 г. «О выселении контрреволюционного элемента из Ленинграда и пригородных районов». На его исполнение отводился один месяц. Всего Особое совещание при НКВД осудило к высылке свыше 11 тыс. «бывших людей», в числе которых 4833 человека являлись «главами семей», а из них 1434 были дворянами (Там же. С. 86-87).
«Для всех народов бывает период сильной, страстной, бессознательной деятельности. Люди блуждают тогда и телом и духом» Чаадаев П.Я. Сочинения и письма: <В 2 т.>. — М.: Путь, 1914. Т. 2. С. 7).
«Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники» (Там же. С. 6).
27 декабря 1932 г., «в целях лучшего учета населения городов, рабочих поселков и новостроек и разгрузки этих населенных мест от лиц, не связанных с производством и работой в учреждениях <...>, а также в целях очистки этих населенных мест от укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов», а проще говоря, от крестьян, бежавших во время коллективизации, — было принято постановление «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов». Жителям села паспорта не полагались, а справки на выезд в город выдавались только с согласия правления колхоза. Паспортизация сельской местности началась лишь в семидесятые годы.
Карточная система, в первую очередь на хлеб, а затем и другие виды продовольствия, стала внедряться еще с конца 1928 г. и к началу 1930 г. большая часть продуктов питания и промышленных товаров распределялась по карточкам, причем крестьянам и лишенным политических прав (лишенцам), т. е. более 80% населения страны, их не выдавали. Карточки отоваривались через системы закрытых распределителей (ЗР), закрытых рабочих кооперативов (ЗРК) и отделов рабочего снабжения (ОРС).
В июне 1934 г. это ведомство именовалось ОГПУ, название МГБ оно получило в 1946 г.
Из поэмы А.С. Пушкина «Медный всадник»: «Добро, строитель чудотворный! — / Шепнул он, злобно задрожав, — / Ужо тебе!.. »
О чьем расстреле идет речь, не установлено. Я.Г. Блюмкин был расстрелян 3 ноября 1929 г., Ф.М. Конар (Конрад) — 12 марта 1933 г.
Из черновика стихотворения О.М. «О этот воздух, смутой пьяный...» (1916): «О государстве слишком раннем / Еще печалится земля — / Мы в черной очереди станем / На черной площади Кремля».
«1918 год. Мирбах еще не убит. Советское правительство еще коалиционное — большевики и левые эсеры. И вот в каком-то реквизированном московском особняке идет "коалиционная" попойка. <.> Все пьяны, Мандельштам тоже навеселе. <.> Но вдруг улыбка на лице Мандельштама как-то бледнеет, вянет, делается растерянной. <.> С растерянной улыбкой, с недоеденным пирожным в руках Мандельштам смотрит на молодого человека в кожаной куртке, сидящего поодаль. <.> Это Блюмкин, левый эсер. <.> Это чекист, расстрельщик, страшный, ужасный человек. <.> Вот он раскладывает перед собою на столе лист бумаги — какой-то список, разглаживает ладонью, медленно перечитывает, медленно водит по листу карандашом, делая какие-то отметки. Потом, так же тяжело, но уверенно, достает из кармана своей кожаной куртки пачку каких-то ордеров. <.> .Ордера уже подписаны Дзержинским. Заранее. И печать приложена. <.> Остается только вписать фамилии и. И вот над пачкой таких ордеров тяжело, но уверенно поднимается карандаш пьяного чекиста. <.> И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвет их на куски. Потом, пока еще ни Блюмкин, ни кто не успел опомниться, — опрометью выбегает из комнаты, катится по лестнице и дальше, без шапки, без пальто, по ночным московским улицам.» (Иванов. С. 109-111).
Этот инцидент произошел в начале октября 1920 г., когда О.М. и И.Г. Эренбург вернулись из Грузии: «Вечером мы пошли в Дом печати: я увидел многих знакомых. <.> Несколько огорчил нас инцидент с Мандельштамом. Он сидел в другом углу комнаты. Вдруг вскочил Блюмкин и завопил: "Я тебя сейчас застрелю!" Он направил револьвер на Мандельштама. Осип Эмильевич вскрикнул. Револьвер удалось вышибить из руки Блюмкина, и все кончилось благополучно» (Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь: Воспоминания: В 3 т. — М.: Сов. писатель, 1990. Т. 1. С. 323).
Из стихотворения Н.С. Гумилева «Мои читатели».
В середине 1918 г. Я.Г. Блюмкин получил предложение организовать в ВЧК отделение по борьбе с международным шпионажем.
Речь идет о Л. Сорокиной.
18-20 октября 1905 г. в Киеве произошел еврейский
погром.
Переезд правительства из Петрограда в Москву состоялся в марте 1918 г.
Одно из популярных в те годы у поэтов и писателей кафе (Видгоф. С. 107).
Приводим эти показания, данные Ф.Э. Дзержинским 10 июля 1918 г. Особой следственной комиссии, которая выясняла причастность Я.Г. Блюмкина к убийству В. Мирбаха: «За несколько дней, может быть за неделю, до покушения я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: "Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор", но, если собеседнику нужна эта жизнь, он ее "оставит" и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что, если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами» (Красная книга ВЧК: В 2 т. 2-е изд. — М.: Политиздат, 1989. Т. 1. С. 257). А.А. Морозов установил точную дату визита О.М. к Ф.Э. Дзержинскому: 1 июля 1918 г. (Морозов 1. С. 482).
Ф.К. Пусловский, арестованный в середине июня 1918 г. и приговоренный к смертной казни, был освобожден Ф.Э. Дзержинским по настоянию Г.В. Чичерина (Видгоф. С. 106).
Об этом см. на с. 194.
Речь идет о подписи В.В. Маяковского к рисунку «Прачка» из папки-альбома «Герои и жертвы революции», изданной в 1918 г. Отделом изобразительных искусств Наркомпроса в Петрограде: «Довольно поотносились ласково, / заждались Нева, Фонтанка и Мойка. / Прачка! Буржуя иди прополаскивать! / Чтоб был белее, в Неве промой-ка!» (Кацис Л. Русский еврей Осип Мандельштам и еврейский Киев: взгляд Н.Я. Мандельштам (из комментариев к киевским текстам О. Мандельштама и «Второй книге» Н.Я. Мандельштам) // Материалы XV ежегодной междунар. междисцип. конф. по иудаике. Ч. 2. — М.: Сэфер; Ин-т славяноведения РАН, 2008. С. 411).
Приводим рассказ об этом З.Н. Пастернак: «Как-то днем приехала машина. Из нее вышел человек, собиравший подписи писателей с выражением одобрения смертного приговора военным "преступникам" — Тухачевскому, Якиру и Эй- деману. Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чем не был виноват, и кричал: "Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане." <.> Слухи об этом происшествии распространились. Борю вызвал тогдашний председатель Союза писателей Став- ский. Что говорил ему Ставский — я не знаю, но Боря вернулся от него успокоенный и сказал, что может продолжать нести голову высоко и у него как гора с плеч свалилась» (Пастернак З. Воспоминания. — М.: Классика-XXI, 2006. С. 76-77). Однако под письмом писательской общественности «Не дадим житья врагам Советского Союза» подпись Пастернака все-таки поместили (Лит. газета. 1937. 15 июня) — как объяснил ему позднее В.П. Ставский, по редакционной ошибке. Пастернак потребовал опровержения, но его не напечатали. «Когда пять лет назад, — писал он К.И. Чуковскому 12 марта 1942 г., — я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно, он кричал: "Когда кончится это толстовское юродство?"» (Пастернак. Т. 11. С. 266).
В начале апреля 1921 г. Л.М. Рейснер и Ф.Ф. Раскольников выехали в Афганистан, куда он был назначен послом. В мае 1923 г. Рейснер вернулась в Москву.
В 1898-1903 гг. М.А. Рейснер состоял экстраординарным профессором юридического факультета Томского университета.
В книге «Самопознание» Н.А. Бердяев писал: «Раскол, характерный для русской истории, раскол, нараставший весь XIX век, бездна, развернувшаяся между верхним утонченным культурным слоем и широкими кругами, народными и интеллигентскими, привели к тому, что русский культурный ренессанс провалился в эту раскрывшуюся бездну. Революция начала уничтожать этот культурный ренессанс и преследовать творцов культуры» (Бердяев. С. 178).
О своих поездках в Москву к В.И. Ленину с хлопотами о судьбе арестованных по «Таганцевскому делу» М. Горький рассказывал осенью 1921 г. Б.П. Сильверсвану (Тименчик Р.Д. По делу № 214224 // Даугава. 1990. № 8. С. 119-120). Известен также подобный рассказ, записанный со слов М.Л. Слонимского А.К. Станюковичем в августе 1966 г.: «Горький немедленно после ареста Гумилева поехал в Москву просить за него перед Лениным. Вернулся радостный: Ленин пообещал, что Гумилева помилуют. И вот через некоторое время Горький появился в комнатах "Всемирной литературы" в слезах. Он поминутно вытирал глаза платком. От него мы узнали о том, что Гумилев расстрелян. В моей памяти с математической точностью отпечатались его слова тогда: "Этот Гришка Зиновьев задержал ленинские указания"» (Там же. С. 122).
В деле Н.С. Гумилева находится следующее недатированное письмо, зарегистрированное в Петрогубчека 4 сентября 1921 г.: «В Президиум Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии. Председатель Петербургского Отделения Всероссийского Союза Поэтов, член редакционной коллегии Государственного Издательства "Всемирная Литература", член Высшего Совета Дома Искусств, член Комитета Дома Литераторов, преподаватель Пролеткульта, профессор Российского Института Истории Искусств Николай Степанович Гумилев арестован по ордеру Губ. Ч.К. в начале текущего месяца. Ввиду деятельного участия Н.С. Гумилева во всех указанных учреждениях и высокого его значения для русской литератры, нижепоименованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н.С. Гумилева под их поручительство. Председатель
Петроградского отдела Всероссийского Союза Писателей А.Л. Волынский. Товарищ председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза Поэтов М. Лозинский. Председатель Коллегии по Управлению Домом Литераторов Б. Харитон. Председатель Петропролеткульта А. Маширов. Председатель Высшего Совета "Дома Искусств" М. Горький. Член Издательской Коллегии "Всемирной Литературы" Ив. Ладыжников» (Шен- талинский В.А. Преступление без наказания: Документальные повести. — М.: Прогресс-Плеяда, 2007. С. 269; на с. 270 приводится факсимиле этого письма).
В.И. Ленину с просьбой похлопотать о Н.С. Гумилеве звонил А.В. Луначарский, о чем вспоминал его бывший секретарь А.Э. Колбановский (запись 1 декабря 1986 г.): «Однажды в конце августа 1921 г. около 4 часов ночи раздался звонок. Я пошел открывать дверь и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась <.> Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича. <.> Когда Луначарский проснулся <.>, она попросила немедленно позвонить Ленину: "Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входит и Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел". <.> Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что узнал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, а потом произнес: "Мы не можем целовать руку, поднятую против нас", — и положил трубку. Луначарский передал ответ Ленина Андреевой в моем присутствии» (Жизнь Николая Гумилева (Воспоминания современников). — Л.: Изд-во Международного фонда истории науки, 1991. С. 274).
А.А. Морозов предполагал, что речь здесь идет об обстоятельствах ареста А.М. Щастного, и ссылался на рассказ о Л.М. Рейснер в мемуарах Г. Иванова (Морозов 1. С. 482): «Потом я только слышал о ней. Слышал разное. <.> О капитане Щастном, которого кормила завтраком и развлекала милой болтовней, покуда шли последние приготовления к его "суду" и расстрелу» (Иванов. С. 149).Однако, по свидетельству профессора С.С. Шульца, знавшего Л.М. Рейснер, она пыталась Щаст- ного спасти (Пржиборовская Г.А. Лариса Рейснер. — М.: Мол. гвардия, 2008. С. 238).
В ноябре — декабре 1922 г. Л.М. Рейснер писала матери о Н.С. Гумилеве: «Если бы перед смертью его видела — все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его.» (Там же. С. 409).
Ф.Ф. Раскольников был вторично введен в редколлегию «Красной нови» летом 1927 г., после того как А.К. Ворон- ский вынужден был оттуда уйти. Однако эпизод с телеграммами относится, скорее всего, к более раннему периоду, когда в мае 1924 г. ЦК РКП (б) поручил Раскольникову укреплять «не вполне марксистскую» позицию журнала, в редколлегии которого он проработал до февраля 1925 г.
В середине 1924 г. О.М. отправил «Шум времени» А.К. Воронскому для публикации в журнале «Красная новь» или в издательстве «Круг», но публикация не состоялась, и книга вышла в апреле 1925 г. в кооперативном издательстве «Время», главным редактором которого был Г.П. Блок.
Речь идет о журнале «Рудин» (1915-1916), во главе которого стоял М.А. Рейснер, а Л.М. Рейснер деятельно ему помогала.
Как и сама Л.М. Рейснер, ее мать, Е.А. Рейснер-Пахо- мова, тоже заразилась брюшным тифом и находилась на лечении в той же больнице; умерла от рака через год после смерти дочери.
О письме Н.И. Бухарина И.В. Сталину см. примеч. 125 на с. 510. 27 августа 1936 г. Бухарин, обращаясь к членам Политбюро ЦК ВКП(б) и А.Я. Вышинскому, писал, что к нему «ходило и ходит много всякого народу с разными просьбами, жалобами и т. д.», и добавлял: «Людям такого типа, как я или Радек, иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит: это подчас роняет престиж человека, точно он безмерно трусит ("как бы чего не случилось"). Ко мне, напр<имер>, приходили в свое время просить за О. Мандельштама (Б. Пастернак. Дело решил тов. Сталин)... <.> Всюду и везде я буду настаивать на своей полной и абсолютной невиновности.» (Письма Н.И. Бухарина последних лет) Август — декабрь 1936 г. // Источник. 1993. № 2. С. 12).
С декабря 1926 до апреля 1929 г. Н.И. Бухарин был генеральным секретарем Исполкома Коминтерна; серый дом — здание Коминтерна на Воздвиженке (тогда ул. Коминтерна).
См. примеч. 37 на с. 498.
Книга О.М. «Стихотворения» (М.; Л.: ГИЗ) вышла в мае 1928 г.
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Prioritas dignitatis (лат.) — первенство по достоинству. Речь идет о следующем диалоге из книги А.И. Герцена «С того берега»: «Глухое брожение, волнующее народы, происходит от голода. Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им с негодованием говорят, что такой-то журнал схвачен, что того-то ведут за мнение в тюрьму. Все это бесит, сердит небольшую кучку эксцентрических людей; другие равнодушно идут мимо, они заняты, они торгуют, они семейные люди. Из этого никак не следует, что мы не вправе требовать полнейшей независимости; но только не за что сердиться на народ, если он равнодушен к нашим скорбям. — Оно так, но, мне кажется, вы слишком держитесь за арифметику; тут не поголовный счет важен, а нравственная мощь, в ней большинство достоинства» (Герцен. Т. 6. С. 97). К заключительным словам Герцен сделал следующее примечание: «Августин употребил выражение prioritas dignitatis; большинство здесь является производным от "большинствовать" — брать перевес, первенствовать влиянием».
«Франция не была готова для республики... Но Временное правительство, облеченное страшной диктатурой, опираясь на Париж, могло действительно стать во главу движения и вести народ, воспитывая его учреждениями, а не подвергая кровавым потрясениям, которыми он вырабатывается теперь» (Герцен А.И. Письма из Франции и Италии. 1847-1852 // Герцен. Т. 5. С. 159).
ЗиФ — государственно-акционерное издательское общество «Земля и фабрика», образованное в 1922 г., в 1930 г. вошло с состав ГИХЛ.
Эти слова О.М., сказанные А. Ахматовой в феврале 1934 г. (Листки из дневника. С. 112), вошли в ее «Поэму без
Героя» (Ч. 1. Гл. 1): «На площадке две слитые тени. / После — лестницы плоской ступени, / Вопль: «Не надо!» и в отдаленьи / Чистый голос: "Я к смерти готов"».
Рассказ об этом визите содержится в письме О.М. к отцу (ранняя весна 1923 г.): «Он был очень внимателен и сегодня говорит по телефону с Зиновьевым о Жене. Обещал сделать все возможное и предложил мне систематически поддерживать с ним связь. Он сказал, между прочим: "Я не могу дать поручительства... На днях ЦК запретил это делать своим членам. Остается только окольный путь". Потом он сказал: "Возьмите его на поруки вы (то есть — я?), вы человек известный (?)". Завтра я узнаю у Бухарина, как отнесся Зиновьев к его просьбе и какие "auspicii": виды на будущее (выражение Бухарина)».
*Не выходили.
Герой баллады И.В. Гёте «Ученик чародея» заставляет метлу таскать воду и, не зная, как ее унять, обращается за помощью к своему учителю.
Персональная пожизненная пенсия в размере 200 р. была назначена О.М. 23 марта 1932 г. на основании постановлений СНК СССР от 30 мая 1928 и 3 августа 1930 г. (АМ. B. 4. F. 1. S. 1). О хлопотах Н.И. Бухарина в связи с устройством поездки О.М. в Армению см. примеч. 423 на с. 554).
Хлопоты о предоставлении А. Ахматовой пенсии начались не позднее 1925 г., и в 1928 г. ей была назначена персональная пенсия в размере 75 руб.
С 4 по 14 августа 1920 г. О.М. по «подозрению в принадлежности <.> к партии коммунистов-большевиков» находился под арестом в тюрьме Феодосийског о наблюдательного пункта Особого отдела штаба Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России (Зарубин В. Арест Осипа Мандельштама в Феодосии в 1920 г. // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 139). 12 сентября того же года тифлисская газета «Слово» сообщила об аресте О.М. в Батуме в связи с недоразумениями с визой (Тименчик Р. Осип Мандельштам в Батуми в 1920 году // Там же. Вып. 3/2. С. 147), и только в начале октября 1920 г. он вернулся в Петроград.
М. Горький был в то время председателем петроградской Комиссии по улучшению быта ученых (ПетроКУБУ), созданной в январе 1920 г.
Из стихотворения О.М. «У нашей святой молодежи... »
Речь идет о публикации, которая состоялась в журнале «Москва» (1964. № 8).
Последняя прижизненная публикация стихотворений О.М. появилась в «Лит. газете» 23 ноября 1932 г.
Гостиница «Центральная», которая располагалась на просп. Революции, 44; здание сохранилось (Осип Мандельштам в Воронеже. С. 80).
Как вспоминает Н.Е. Штемпель, О.М. был на приеме у С.С. Сергиевского (Там же. С. 82).
14 марта 1922 г. В.Б. Шкловский, опасаясь возможного ареста в связи с кампанией преследования эсеров, бежал в Финляндию. В.Г. Шкловская-Корди, была арестована в качестве заложницы 22 марта и освобождена не позднее 18 сентября 1922 г. (В.Б. Шкловский: Письма М. Горькому (1917-1923 гг.) // De Visu. 1993. № 1. С. 34, 43).
Из стихотворения Н.С. Гумилева «Слово»: «В оный день, когда над миром новым / Бог склонял лицо Свое, тогда / Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города».
Подразумевается стихотворение О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.».
Н.М. находилась на лечении в инфекционной клинике, которая располагалась в Воронеже по адресу: ул. Фридриха Энгельса, 72 (Осип Мандельштам в Воронеже. С. 83).
Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятое по инициативе И.В. Сталина, предусматривало «за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества» расстрел или лишение свободы на срок не ниже десяти лет с конфискацией всего имущества. Широкое огульное применение этого закона, когда колхозников судили, как писал А.Я. Вышинский, «за кочан капусты, взятый для собственного употребления <.>, за несколько колосьев», снискало ему печальную славу «закона о трех колосках».
Этот дом находился в Привокзальном поселке, на ул. Федеративной (ныне ул. Урицкого).
В.А. Жуковский в поэме «Две были и еще одна» использовал стихотворный перевод рассказа немецкого писателя И.П. Гебеля «Kannitverstan» (сокращенное и искаженное от «Ik kan niet verstaan» (голл.) — я вас не понимаю). Так отвечает в поэме некий голландец на вопрос приезжего немца, кому принадлежит один из богатых домов в Амстердаме, а вопрошавший по незнанию языка принимает этот ответ за фамилию домовладельца.
Речь идет о Е.П. Вдовине, который жил по адресу: ул. 2-я Линейная, 4; дом сохранился, современный его адрес: пер. Швейников, 4б.
Из стихотворения О.М. «Я живу на важных огородах.» (1935): «За стеной обиженный хозяин / Ходит-бродит в русских сапогах»; С.Б. Рудаков писал жене 17 апреля 1935 г.: «У М<андельштама> — тревоги — <.> ссоры с хозяином» (Письма Рудакова. С. 42).
Н.Е. Штемпель писала, что Е.П. Вдовин был «незаурядным человеком и единственный его недостаток — пристрастие к вину»: «Следует иметь в виду, что, по словам соседей, совладелец Вдовина по дому относился к нему враждебно и после войны по его доносу Е.П. был арестован. Возможно, этот второй хозяин дома доносил и на Мандельштама» (Штемпель Н.Е. Воронежские адреса Мандельштама / Публ. П. Нерлера // Лит. учеба. 1991. Кн. 1. С. 177-178).
Эта комната располагалась на втором этаже углового двухэтажного дома по пр. Революции (угол ул. 25 Октября); дом не сохранился.
Речь идет о воронежском литераторе Панове.
В то время это ведомство называлось ГУГБ НКВД.
Выступление В.Н. Яхонтова, о котором пишет Н.М., состоялось 23 марта 1935 г. в зале воронежского Музтехни- кума. Актер представил композиции «Петербург» и «Пушкин» (Летопись жизни Мандельштама. С. 440).
29 марта 1936 г. В.П. Ставский, в то время ответственный секретарь Правления ССП СССР, отправил Н.М. следующее письмо: «Правление ССП СССР просит Вас предоставить во временное пользование одну из комнат Вашей квартиры — писателю тов. Костареву Н.К. — сроком 8-9 месяцев» (Слово и «Дело». С. 82).
Подразумевается не Е.П. Вдовин, хозяин второй квартиры, которую снимал О.М. в Воронеже, а Панов, к которому он переехал от Вдовина.
Известно ее имя: Наталья.
Из тамбовского санатория для нервнобольных О.М. вернулся в Воронеж 5 января 1936 г. А 10 января того же года С.Б. Рудаков писал жене: «. Пановы заняли Оськину комнату. Он на них к прокурору, а они на него пасквилянством. Живет Оська у Пескова — это один из подъемовцев» (Письма Рудакова. С. 122). Редакция газеты «Коммуна», журнала «Подъем» и Воронежское отделение ССП СССР располагались на пр. Революции, 39 (дом сохранился).
Конфликт был улажен 13 января: «Прибежал Панов в Союз с раскаянием: "клянется, что 'больше не будет'". Завтра водворенье» (Там же. С. 124).
Известны только ее имя и отчество: Пелагея Гераси- мовна и воронежский адрес: ул. 27 февраля, д. 50, кв. 1. О.М. и Н.М. поселились у нее осенью 1936 г.
Имеется в виду кн.: Маргерит В. Вавилон / Пер. Н. Хазиной. — М.: Гослитиздат, 1935. С тем же издательством, главным редактором которого был в то время И.М. Беспалов, Н.М. заключила также договор на перевод книги Ш. О'Фаолейна «Гнездо простых людей».
Сохранилось следующее недатированное письмо А.И. Старцева Н.М.: «Многоуважаемая тов. Мандельштам! Простите за задержку в ответе. Книгу Фаолана редакция считает возможным перевести без купюр. Отметки в тексте, видимо, сделаны лицом, первоначально предполагавшим переводить книгу. Редакция просит Вас прислать образец перевода (приблизительно 1-2 листа) для того, чтобы ведущий редактор имел представление о принятой Вами для данной книги методике перевода. Таково общее правило, проводимое редакцией в настоящее время. А. Старцев» (АМ. B. 4. F. 4. S. 1).
О'Фаолэйн Ш. Гнездо простых людей / Пер. Н. Аверьяновой. — М.: Гослитиздат, 1941.
«О.Э. Мандельштам временно переехал в Ленинград; занимается, главным образом, переводами: во втором номере журнала "Звезда" появятся его новые стихи» (Аноним. > Хроника // Накануне. 1924. 6 апреля. Лит. неделя. С. 6).
«Шары» (1926) и «Два трамвая» (1925) — книги стихов О.М. для детей, вышедшие в Ленинградском отделении ГИЗа, редакцию детской литературы в котором возглавлял С.Я. Маршак.
В письме в редакцию журнала «Пролетарская революция» (1931. № 6) «О некоторых вопросах истории большевизма» И.В. Сталин подчеркивал: «Троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии. <.> Вот почему попытки некоторых "литераторов" и "историков" протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встречать со стороны большевиков решительный отпор. Вот почему нельзя допускать литературную дискуссию с троцкистскими контрабандистами» (Сталин И.В. Соч. — М.: Госполитиздат, 1951. Т. 13. С. 99-100). Это письмо положило начало классовой борьбе на культурном фронте.
В редакции газеты «За коммунистическое просвещение» Н.М. работала осенью 1931 г. (Морозов 1. С. 488), а также с 1 апреля по 1 августа 1932 г. ответственным исполнителем научно-литературного сектора (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 438. Л. 2).
В 1931-1933 гг. О.М. удалось опубликовать несколько подборок стихотворений (Новый мир. 1931. № 3; 1932. № 4, 6; Звезда. 1931. № 4; Лит. газета. 1932. 23 ноября) и очерк «Путешествие в Армению» (Звезда. 1933. № 5).
За время пребывания в Воронеже О.М. удалось опубликовать в местном журнале несколько рецензий, подписанных инициалами (Подъем. 1935. № 1, 5 и 6), а в Москве в том же году был переиздан (тоже под инициалами) его перевод поэмы Важа Пшавела «Гоготур и Апшина» (Важа Пшавела. Поэмы. — М.: ГИХЛ, 1935). Из критических отзывов об О.М., которые появились в печати за эти годы, отметим «Очерки русской поэзии XX века» А.П. Селивановского (Лит. учеба. 1934. № 8), «Заметки о стихах» Н.Л. Степанова (Лит. современник. 1935. № 1) и «ругательную» книгу А.А. Волкова «Поэзия русского империализма» (М.: ГИХЛ, 1935). Прозвучало имя поэта и на Первом съезде писателей — 27 августа 1934 г. в содокладе о драматургии А.Н. Толстой сказал: «Ложью была и попытка "акмеистов" (Гумилева, Городецкого, Осипа Мандельштама) пересадить ледяные цветочки французского Парнаса в российские дебри» (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. — М.: ГИХЛ, 1934. С. 416).
В.А. Кочетов, главный редактор журнала «Октябрь» (1961-1973) и автор «одиозного» романа «Чего же ты хочешь?» (1969). Главы из этого романа с комментариями и отрывки из пародий на него З.С. Паперного и С.С. Смирнова см.: Октябрь. 2004. № 8. С. 164-179.
И. Рябов в фельетоне «Про смертяшкиных» поминал статью И.Г. Эренбурга «Поэзия Марины Цветаевой» (Лит. Москва. — М.: Худ. лит-ра, 1956. Вып. 2.): «Положительно зря возводит он в перл поэтического творения "дорожные грехи праздношатающейся музы"» (Крокодил. 1957. 20 февраля. С. 11). А.Л. Дымшиц в статье «Мемуары и история» писал о воспоминаниях Эренбурга «Люди, годы, жизнь», что «в портретах М. Цветаевой и О. Мандельштама им поэтизируются очень старые и ветхие представления о художнике, его миссии и судьбе», а «в очерке о Мандельштаме <.> бессчетные преувеличения», «масштабно здесь все неизмеримо мельче, чем утверждает И. Эренбург, <.> поэты эти — в прошлом.» (Октябрь. 1961. № 6. С. 196). А еще один критик обвинял мемуариста в стремлении «периферийные явления искусства возвести в степень "высших достижений"»: «Именно в этом плане Илья Эренбург характеризует творчество Цветаевой, Пастернака, Мандельштама, представляя их как писателей, которым якобы только "узость" и "предвзятость" партийной критики помешали занять место в первом ряду советской литературы» (Новиков В.В. За партийность и народность советской литературы и искусства // Роль современной литературы и искусства в формировании человека коммунистического общества. — М.: Изд-во Высшей партийной школы и Академии общественных наук при ЦК КПСС, 1963. С. 10).
Из стихотворения А. Ахматовой «Уводили тебя на рассвете...».
Поводом к недоразумению послужил партийный псевдоним революционера-подпольщика С.А. Тер-Петросяна — «Камо», тогда как Н.М. имела в виду стихотворение О.М. «Как на Каме-реке глазу тёмно, когда.» (1935).
Речь идет о стихотворении О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.».
См. примеч. 472 на с. 560.
Один из концертов пианиста Г.Р. Гинзбурга в Воронеже состоялся 8 марта 1935 г.; 23 ноября того же года О.Э. и Н.Я. посетил дирижер Л.М. Гинзбург, приезжавший в Воронеж на гастроли (Письма Рудакова. С. 114).
М.В. Юдина выступала в Воронеже 12-13 ноября 1934 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 436).
Подразумевается стихотворение О.М. «Где я? Что со мной дурного?..» (1936): «В гуще воздуха степного / Перекличка поездов / Да украинская мова / Их растянутых гудков».
Из посвященного О.М. стихотворения А. Ахматовой «Воронеж»: «Как под стеклом деревья, стены, снег. / По хруста- лям я прохожу несмело». С 5 по 11 февраля 1936 г. Ахматова гостила у Мандельштамов в Воронеже.
«Тоска, в сущности, всегда есть тоска по вечности, невозможность примириться с временем» (Бердяев. С. 54).
1 5 августа 1936 г. было объявлено об окончании следствия по делу «троцкистско-зиновьевского блока».
2 декабря 1930 г. «Правда» сообщила, что постановлением ЦК и ЦКК ВКП(б) «руководители "лево"-правого блока, оппортунисты-двурушники», которые «болтали об ухудшении положения рабочего класса, о феодально-барском отношении со стороны советского аппарата к массам», — первый секретарь Закавказского крайкома партии В.В. Ломинадзе, председатель СНК РСФСР С. И. Сырцов и один из руководителей комсомола Л.А. Шацкин — «исключены из состава руководящих органов партии». В августе 1933 г. В.В. Ломинадзе назначили секретарем Магнитогорского горкома ВКП(б), 18 января 1935 г. он совершил попытку самоубийства и на следующий день скончался на операционном столе, после того как ему, по распоряжению работников НКВД, дали смертельную дозу наркоза.
Н.С. Тихонов в докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей (1934), цитируя статью О.М., именовал его «один старый поэт» (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 504).
Источник этих сведений установить, к сожалению, не удалось.
Н.М. имеет в виду стихотворение О.М. «Квартира тиха, как бумага...»: «Какой-нибудь изобразитель, / Чесатель колхозного льна, / Чернила и крови смеситель / Достоин такого рожна. / Какой-нибудь честный предатель, / Проваренный в чистках, как соль, / Жены и детей содержатель, / Такую ухлопает моль».
Из стихотворения Б. Пастернака «Красавица моя, вся стать...»: «И рифма — не вторенье строк, / А гардеробный номерок, / Талон на место у колонн / В загробный гул корней и лон».
Подразумевается стихотворение О.М., написанное в марте 1931 г.: «Ночь на дворе. Барская лжа. / После меня хоть потоп. / Что же потом? Хрип горожан / И толкотня в гардероб. / Бал-маскарад. Век-волкодав. / Так затверди ж назубок: / Шапку в рукав, шапкой в рукав, / И да хранит тебя Бог!»
Этот разговор происходил, по-видимому, в 1931 г., после того как А.А. Фадеев стал главным редактором журнала «Красная новь», в котором тогда печатались стихи Б. Пастернака.
Речь идет о стихах А. Ахматовой из цикла «Слава миру» (Огонек. 1950. 2 апреля, 3 сентября, 15 октября). Л.Н. Гумилев был в третий раз арестован 6 ноября 1949 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 438).
Цитаты из стихотворений О.М. «Если б меня наши враги взяли...» (1937) и «Прославим, братья, сумерки свободы...» (1918).
Ф.Ф. Линде, помощник комиссара Особой армии Юго-Западного фронта, 25 августа 1917 г. стал жертвой солдатского самосуда; послужил прототипом комиссара Гинца в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго».
Народнической семье Б.Н. Синани посвящена глава в автобиографической прозе О.М. «Шум времени» (1925).
Из стихотворения О.М. «Когда октябрьский нам готовил временщик...», написанного в ноябре 1917 г.
В «Замечаниях к переводам из Шекспира» Б. Пастернак пишет: «По давнишнему убеждению критики, "Гамлет" — трагедия воли. <...> Безволие было неизвестно в шекспировское время. <...> По мысли Шекспира, Гамлет — принц крови, ни на минуту не забывающий о своих правах на престол.» (Пастернак. Т. 5. С. 75). Далее приводится цитата из стихотворения Б. Пастернака «Красавица моя, вся стать...».
Гумилев Н. Чужое небо. Третья книга стихов. — СПб.: Аполлон, 1912.
Подразумевается рецензия В.Я. Брюсова «Среди стихов», первая часть которой посвящена «Второй книге» О.М.: «Наиболее крупным "событием" можно признать выступление Осипа Мандельштама, поэта на стихи весьма скупого, но в некоторых кругах весьма прославленного. Эти некоторые круги мы называем нео-акмеистами (как бы оные поэты ни именовали себя сами). Нео-акмеисты давно "клялись словами учителя", т. е. ссылались на новые (после "Камня") стихи О. Мандельштама как на непререкаемые образцы». Далее маститый рецензент и знаток античности писал: «.когда прочтешь "вторую книгу" О. Мандельштама, <.> возникает вопрос: в каком веке книга написана? Иногда словно проблескивает современность, говорится о "нашем веке", намекается на европейскую войну, упоминаются "броненосцы" и даже "брюки" <.>. Но эти проблески меркнут за тучей всяких Гераклов, Трезен, Пер- сефон, Пиерид, летейских стуж и тому под. и тому под. <.> Вся современность обязательно одевается в наряды прошлых веков. Почему это? Не потому ли, что поэту нечего сказать?» А затем следует вывод: «Вся деятельность О. Мандельштама за несколько последних лет <.> дает <.> ряд парадоксов (на чем и держится весь "нео-акмеизм"), иногда красиво выраженных; ряд мыслей, большею частью основательных, но ничем не поразительных, нисколько не новых для мыслящего читателя.» (Печать и революция. 1923. № 6. С. 63-65).
27 мая 1933 г. Андрей Белый писал из Дома отдыха в Коктебеле Г.А. Санникову: «Публика собралась тоже очень приятная, простая, незатейливая <.>. Одни Мандельштамы с "закавыкою"; они поднимают литерат<урные> разговоры, и от них порой приходится удирать; но это все безобидно, просто». А почти через месяц, 24 июня, сообщал тому же адресату: «Чувствуем огромное облегчение: уехали Мандельштамы, к столику которых мы были прикреплены. Трудные, тяжелые, ворчливые, мудреные люди. Их не поймешь» (Андрей Белый, Григорий Санников. Переписка 1928-1933. — М.: Прогресс- Плеяда, 2009. С. 105, 141).
См., например, следующее высказывание О.М. в статье «Скрябин и христианство» (<1916-1917>): «Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии, свидетельствует об этом». В статье «О природе слова» (1922) О.М. протестовал против утилитаризма, «приносящего язык в жертву мистической интуиции, антропософии и какому бы то ни было всепожирающему и голодному до слов мышлению». А в статье «Девятнадцатый век» (1922) отмечал, что «буддизм в религии» подготавливает «торжество новейшей теософии, которая <есть> не что иное, как буржуазная религия прогресса».
Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование. — М.; Л.: ОГИЗ; ГИХЛ, 1934.
Мф 4: 19.
Речь идет о книге статей Андрея Белого «Символизм» (М.: Мусагет, 1910).
В предисловии Л.Б. Каменева к книге А. Белого «Начало века» говорится: «С писателем Андреем Белым в 1900-1905 гг. произошло трагикомическое происшествие: <.> искренне почитая себя в эти годы участником и одним из руководителей крупного культурно-исторического движения, писатель на самом деле проблуждал весь этот период на самых затхлых задворках истории, культуры и литературы. <.> От Белого ожидаешь узнать кое-что о существе умственной жизни, о борьбе идей <.>. А вместо этого в книге находишь паноптикум, музей восковых фигур, не динамику идей, а физиологию их носителей» (Белый А. Начало века. — М.; Л.: ОГИЗ; ГИХЛ, 1933. С. III-IV).
Вечер состоялся 10 ноября 1932 г. Впечатлениями от него делился в недатированном письме к Б.М. Эйхенбауму Н.И. Харджиев: «Зрелище было величественное. Мандельштам, седобородый патриарх, шаманил в продолжение двух с пол<овиной> часов. Он прочел все свои стихи (последних двух лет) — в хронологическом порядке! Это были такие страшные заклинания, что многие испугались. Испугался даже Пастернак, пролепетавший: "Я завидую Вашей свободе. Для меня Вы новый Хлебников. И такой же чужой. Мне нужна несвобода". <...> Некоторое мужество проявил только В.Б.: "Появился новый поэт О.Э. Мандельштам!" Впрочем, об этих стихах говорить "в лоб" нельзя: ... Я человек эпохи Москвошвея, Смотрите, как на мне топорщится пиджак... Или: ... Я трамвайная вишенка страшной поры И не знаю, зачем я живу... Молодняк "отмежевывался" от Мандельштама. А Мандельштам назвал их "чикагскими" поэтами (американская рекламная "поэзия"). Он отвечал с надменностью пленного царя или... пленного Поэта» (Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет. — М.: Сов. писатель, 1987. С. 532; Морозов 1. С. 492).
См.: Т. 2, с. 729.
Н.М. имеет в виду стихотворение О.М. «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым...» (1933). Число умерших в голод 1932-1933 гг. крестьян колеблется, по разным оценкам, от 5 до 8 млн.
Из стихотворения О.М. «За гремучую доблесть грядущих веков.» (1931): «Запихай меня лучше, как шапку, в рукав / Жаркой шубы сибирских степей... »
Обзор «Тени старого Петербурга ("Звезда", № 1-7 за 1933 год)» был помещен в рубрике «Библиография» за подписью С. Розенталя (Правда. 1933. 30 августа). Редакционные (неподписанные) статьи в этой рубрике не печатались. Слов о «лакейской прозе» в обзоре нет, обширные цитаты из него см. Т. 2, с. 425-427.
Подразумевается стихотворение О.М., написанное в декабре 1917 г.: «Я не искал в цветущие мгновенья / Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, / Но в декабре — торжественное бденье — / Воспоминанье мучит нас!»
См., например, запись об О.М. в дневнике А.К. Гладкова от 6 марта 1935 г.: «Радунская читала мне его новые стихи. Они замечательны, но ничего "политического" в них нет...» (Слово и «Дело». С. 55).
«"Какая может быть польза от вашего печатания? Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать да помечать, вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей."» (Герцен А.И. Михаил Семенович Щепкин // Герцен. Т. 17. С. 270).
Из стихотворения О.М. «Мы живем, под собою не чуя страны...». Обстановку тех лет передает запись от 14 января 1931 г. в дневнике московского рабочего и библиофила Е.Н. Николаева: «Подчас никто не знает, что делается не только в одном городе, но даже на соседней улице одного города: исчез человек и нет его, куда девался — никто не знает.
И родные или не знают, или им под страшной угрозой запрещено говорить» («Исчез человек и нет его, куда девался — никто не знает»: Из конфискованного дневника // Источник. 1993. № 4. С. 50). В примечаниях к этой публикации приводится следующая справка: «В ночь на 10 октября 1930 г. в трех районах столицы арестовано 147 человек. В ночь на 8 октября — 197», причем руководители этой операции отметили «исключительно невнимательное отношение со стороны лиц, производивших обыски и аресты, к порученной им работе, чем объясняется низкий процент арестов» (Там же. С. 60). Только в декабре 1930 г. оперативным отделом ОГПУ в Москве выписано 966 ордеров на арест и обыск (Там же).
Из стихотворения О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы...».
Из стихотворения О.М. «— Это какая улица?..».
*К этому времени у О.М. начались сердечная болезнь и тяжелая одышка. Евгений Яковлевич всегда говорил, что одышка О.М. — болезнь не только физическая, но и «классовая». Это подтверждается обстановкой первого припадка, происшедшего в середине двадцатых годов. К нам пришел в гости Маршак и долго умилительно объяснял О.М., что такое поэзия. Это была официально-сентиментальная линия. Как всегда, Самуил Яковлевич говорил взволнованно, волнообразно модулируя голос. Он первоклассный ловец душ — слабых и начальственных. О.М. не спорил — с Маршаком соизмеримости у него не было. Но вскоре он не выдержал: ему вдруг послышался рожок, прервавший гладкие рассуждения Маршака, и с ним случился первый приступ грудной жабы.
См. примеч. 170 на с. 519.
Письмо двадцать девятое в книге В.Б. Шкловского «Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза» начинается следующим «Заявлением во ВЦИК»: «Я не могу жить в Берлине. Всем бытом, всеми навыками я связан с сегодняшней Россией. Умею работать только для нее. Неправильно, что я живу в Берлине. Революция переродила меня, без нее мне нечем дышать. Здесь можно только задыхаться. <...> Я хочу в Россию. <...> Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж.» (Шкловский В. «Еще ничего не кончилось.». — М.:
Пропаганда, 2002. С. 329; поднятая рука у борцов означает признание своего поражения).
В Постановлении Политбюро ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» от 18 июня 1925 г. отмечалось, что «как не прекращается у нас классовая борьба вообще, так точно она не прекращается и на литературном фронте», а затем подчеркивалось, что пролетариат «в период своей диктатуры на первый план выдвигает мирно-организаторскую работу» (Власть и интеллигенция. С. 54).
Вифли (ЛИФЛИ) — Ленинградский институт истории, философии и лингвистики. Зубовский институт — Институт истории искусств, основанный графом В.П. Зубовым в Санкт- Петербурге в 1912 г. (после 1920 г. неоднократно переименовывался). Сотрудниками его были и представители «формальной школы» (формалисты) Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум и др. Институт красной профессуры занимался подготовкой партийно-преподавательских кадров.
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
« — Не всякие стихи можно отнести к природе поэтических явлений. Метра и рифмы еще недостаточно. Нужен ритм. Нужны образы, и притом в свежей, неповторимой системе. <.> Самое ценное в поэзии — это неожиданность. Понятия должны вспыхивать то там, то тут, как болотные огоньки. Но их разобщенность только кажущаяся. Все подчинено разуму, твердому логическому уставу. Только он лежит где-то там, в глубине, и не сразу доступен. <.> Поэтическая строка — это сама краткость. Это почти текст телеграммы. Лучшие слова в стихотворении не произнесены. Их нужно найти тому, кто вас слушает. И только ваша вина, если они будут найдены неправильно или неточно. Поэт дает только ассоциации, и в этом вся сила его воздействия. — Позвольте, а как же Пушкин? Поэты античности? И вообще поэзия прямо направленной речи? — Она существует. Еще бы! Но главное в ней — не этот прямой смысл, а интонация автора. Не будь интонации, поэзия обратилась бы в алгебраическую формулу, в ритмизованную теорему и оголенный силлогизм. Но все это требует пояснений и завело бы нас слишком далеко. Вернемся к вашим стихам. Вы еще злоупотребляете прямой речью и еще не освободились от пристрастия к ложному украшательству. Словарь ваш ограничен, и к привычным словосочетаниям вы еще не испытываете особой боязни. Небо у вас всегда "голубое", а море "бурное". Но у вас все же обнаруживается вкус. И чувство экономии слов в строке. Этого достаточно для начала. Когда вы научитесь болезненно ощущать пустоты строфы и хоть немного почувствуете прелесть неожиданных и неповторимых образных сочетаний, можно будет сказать, что для вас кончилось стихотворчество и начались стихи. <.> Поэту подобает жить не тем, что он написал, а тем, что он напишет» (Рождественский В. Страницы жизни: Из литературных воспоминаний. — М.; Л.: Сов. писатель, 1962. С. 129-131). На полях одного из экземпляров этой книги есть примечание Н.М.: «О.М. — "смысловик", и всякий разговор о стихах был мировоззренческим» (Морозов 1. С. 495).
«Огромная иудео-христианская культура стоит за каждым словом, за каждым нещедрым образом Мандельштама» (Филиппов Б. «А небо будущим беременно» // Мандельштам 1955. С. 25).
«Ваши статьи-с читал-с, понимать-с нельзя-с, птичий язык-с», — говорил Д.М. Перевощиков А.И. Герцену по поводу его увлечения «условным языком», когда «русские слова <.> звучат иностраннее латинских» (Герцен. Т. 8. С. 149). «Никто в те времена, — вспоминал автор «Былого и дум», — не отрекся бы от подобной фразы: "Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фразу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте"» (Там же. Т. 9. С. 19).
Из «Былого и дум» заимствовал О.М. и образ львенка в стихотворении «Язык булыжника мне голубя понятней... » (1923): «Он лапу поднимал, как огненную розу, / И, как ребенок, всем показывал занозу», — А.И. Герцен вспоминал французские «гостиные XVIII столетия <.>, где под пудрой и кружевами аристократическими ручками взлелеяли и откормили аристократическим молоком львенка, из которого выросла исполинская революция» (Там же. Т. 9. С. 154-155).
Из стихотворения О.М. «1 января 1924»: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? / Какую выдумаешь ложь? /
То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш — / И щучью косточку найдешь».
Речь идет о переводах стихотворений О. Барбье, выполненных О.М. в 1923 г.
Сходные высказывания О.М. приводит в письме жене от 23 июня 1935 г. С.Б. Рудаков: «Поэтическая мысль вещь страшная, и ее боятся.», «Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся.» (Письма Рудакова. С. 68).
Omnia mea mecum porto (лат.) — все свое несу с собой. А.И. Герцен писал в «Былом и думах»: «Утратив веру в слова и знамена, в канонизированное человечество и единую спасающую церковь западной цивилизации, я верил в несколько человек, верил в себя. Видя, что все рушится, я хотел спастись, начать новую жизнь, отойти с двумя-тремя в сторону, бежать, скрыться. от лишних. И надменно я поставил заглавием последней статьи: "Omnia mea mecum porto"!» (Герцен. Т. 10. С. 233-234).
«Нет у Мандельштама и непосредственных откликов на революционные события 1917 г. <.> Но в надреальном плане тема революции — умирающий Петербург, "сумерки свободы" — звучат в некоторых стихотворениях этого периода» (Струве Г. О.Э. Мандельштам. Опыт биографии и критического комментария // Мандельштам 1956. С. 9).
Здесь и далее цитируется стихотворение О.М. «Нашедший подкову» (1923).
Из стихотворения О.М. «Век» (1922).
*В стихах тридцатых годов есть и совершенно прямые, в лоб, высказывания, и сознательная зашифровка смысла. В Воронеже к нам однажды пришел «любитель стихов» полувоенного типа, то, что мы теперь называем «искусствовед в штатском», только погрубее, и долго любопытствовал, что скрывается под «бежит волна волной, волне хребет ломая»... «Уж не про пятилетки ли?» О.М. расхаживал по комнате и удивленно спрашивал: «Разве?»... «Как быть, — спросила я потом О.М., — если они во всем будут искать скрытый смысл?» «Удивляться», — ответил О.М. До меня не сразу доходил второй план, а О.М., зная, что я могу оказаться «внутри», стихов не комментировал: искреннее удивление могло если не спасти, то, во всяком случае, облегчить участь. Идиотизм и полное непонимание вещей у нас ценились и служили отличной рекомендацией и арестованному, и служащему.
Из стихотворения О.М. «Как растет хлебов опара.»
(1922).
А.К. Тарасенков в статье об О.М. для «Литературной энциклопедии» писал: «Огромная сила инерции, сохранявшая сознание М. нарочито отгороженным от процессов, происходящих в действительности, — дала поэту возможность вплоть до 1925 <г.> сохранить позицию абсолютного социального индифферентизма, этой специфической формы буржуазной вражды к социалистической революции. Для этого периода чрезвычайно характерно большое стихотворение "Нашедший подкову" [1923], где декларирован принцип инерции как "извечной" категории. Новизна происходящего подчеркнуто отрицается: "Все было встарь, все повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг". В этой формуле нашло себе законченное выражение идеалистическое существо творческого метода М., для которого всякая внешняя перемена осознается как обновленное "узнавание" неизменно существующего. Классовая логика этой творческой концепции сводится к довольно распространенному среди буржуазных идеологов и художников "приему" отрицания реальности перемен, вызванных Октябрем. Это лишь чрезвычайно "сублимированное" и зашифрованное идеологическое увековечение капитализма и его культуры» (ЛЭ. Т. 6. Стб. 757-758).
«Вещность, трезвенность, сдвиг к реализму в поэзии акмеистов — лишь производные от стабилизации буржуазно- дворянского блока под крылом столыпинской монархии» (Ле- левич Г. О социальной природе акмеизма // Жизнь искусства. 1928. № 4. С. 7).
Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) была создана в январе 1925 г. Л.Л. Авербах являлся одним из ее основателей и ответственным редактором главного ее идеологического органа, журнала «На литературном посту», который под лозунгом «партийности литературы» проводил политику вытеснения писателей-«попутчиков». РАПП была расформирована постановлением ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 г.
Герой повести О.М. «Египетская марка» (1928).
Речь идет о статьях О.М. «Буря и натиск» (Русское искусство. 1923. № 1), «Vulgata» (Там же. № 2-3), «Литературная Москва» (Россия. 1922. № 1, 2) и «Веер герцогини» (Вечерний Киев. 1929. 25 января).
Приводим фрагмент из статьи О.М. «Буря и натиск», напечатанной в первом номере этого журнала в 1923 г.: «Анненский до сих пор не дошел до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой». Далее в той же статье О.М. поясняет, что он имеет в виду под вульгаризацией: «Ахматова, пользуясь чистейшим литературным языком своего времени, применяла с исключительным упорством традиционные приемы русской, да и не только русской, а всякой вообще народной песни. В ее стихах отнюдь не психологическая изломанность, а типический параллелизм народной песни с его яркой асимметрией двух смежных тезисов, по схеме: "В огороде бузина, а в Киеве дядя". Отсюда двустворчатая строфа с неожиданным выпадом в конце. Стихи ее близки к народной песне не только по структуре, но и по существу, являясь всегда, неизменно причитаниями. Принимая во внимание чисто литературный, сквозь стиснутые зубы процеженный словарь поэта, эти качества делают ее особенно интересной, позволяя в литературной русской даме двадцатого века угадывать бабу и крестьянку». Приводим также фрагмент из второй упомянутой Н.М. статьи О.М. «Vulgata» (Русское искусство. 1923. № 2-3): «Небольшой словарь еще не грех и не порочный круг. Он замыкает иногда говорящего и пламенным кругом, но он есть признак того, что говорящий не доверяет родной почве и не всюду может поставить свою ногу. Воистину русские символисты были столпниками стиля: на всех вместе не больше пятисот слов — словарь полинезийца. Но это, по крайней мере, были аскеты, подвижники. Они стояли на колодах. Ахматова же стоит на паркетине — это уже паркетное столпничество».
Подразумевается статья О.М. «Письмо о русской поэзии» (Советский Юг. Ростов-на-Дону, 1922. 21 января), в которой, в частности, говорится: «Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу».
В рецензии О.М. «О современной поэзии (К выходу "Альманаха Муз")» (1916), которая была опубликована лишь в 1969 г., в третьем томе американского Собрания сочинений поэта, он писал: «В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте иторжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Помните: "смиренная, одетая убого, но видом величавая жена". Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России» (цитируется стихотворение А.С. Пушкина «В начале жизни школу помню я.»).
Об этом выступлении О.М. докладывал 28 сентября 1936 г. В.П. Ставскому в ответ на его телеграфный запрос «о разоблачении классового врага» секретарь партгруппы Воронежского отделения ССП С. А. Стойчев: «В феврале 1935 года на широком собрании воронежского ССП был поставлен доклад об акмеизме, с целью выявления отношения Мандельштама к своему прошлому. В своем выступлении Мандельштам показал, что он ничему не научился, что он кем был, тем и остался» (Нерлер П. Он ничему не научился. О.Э. Мандельштам в Воронеже: Новые материалы // Лит. обозрение. 1991. № 1. С. 93).
На этом вечере, который состоялся 2 марта 1933 г., О.М., согласно дневниковой записи Е.А. Миллиор, на вопрос: «Вы тот самый Мандельштам, который был акмеистом?» — «ответил остроумно, что это напоминает ему вопрос Воронскому: "Как было ваше имя-отчество?" Затем он горячо объявил, что он "тот самый Мандельштам, который был, есть и будет другом своих друзей, соратником своих соратников, современником Ахматовой..."» (Летопись жизни Мандельштама. С. 404).
В августе 1923 г. О.М. писал Л.В. Горнунгу: «Вы любите пафос. Хотите ощутить время. Но ощущенье времени меняется. Акмеизм 23-го года — не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь "совестью" поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов, на них благословенье прошлого».
Из стихотворения О.М. «О, как мы любим лицемерить...» (1932).
В настоящее время этот сборник находится в АМ (B. 1. F. 2. S. 1).
Ленинградская публичная библиотека — ныне Российская национальная библиотека, в Отделе рукописей которой хранится архив С.П. Каблукова; см. публикацию: Мандельштам в записях дневника С.П. Каблукова // ВРСХД. 1979. № 129. С. 134-155 (с некоторыми дополнениями и поправками перепечатана в журнале «Лит. обозрение». 1991. № 1. С. 77-85); см. также: Камень. С. 241-258. Статьи О.М. «Скрябин и христианство» в сохранившейся части архива Каблукова нет.
«Салон мадам Переплетник» и «парадные анфилады музыки и истории», о которых далее идет речь, упоминаются в основном тексте повести О.М. «Египетская марка»: «Дикая парабола соединяла Парнока с парадными анфиладами истории и музыки. — Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, — со страшным скандалом, позорно выведут — возьмут под ручки и фьюить — из симфонического зала, из общества ревнителей и любителей последнего слова, из камерного кружка стрекозиной музыки, из салона мадам Переплетник — неизвестно откуда — но выведут, ославят, осрамят...» Доклад об А.Н. Скрябине О.М. прочел не на собрании у Г.М. Переплетника, а, скорее всего, на квартире председателя Петроградского Скрябинского общества А.Н. Брянчанинова, о чем прикровенно упомянуто в черновом фрагменте «Египетской марки»: «Визитка погибла бесславно, за недоплаченные пять рублей, а не в ней ли Пар- нок накануне падения монархии прочел свою речь "Теософия как мировое зло" в особняке Турчанинова.» Название доклада отражает увлечение Скрябина теософией Е.П. Блаватской (О. Мандельштам. «Скрябин и христианство» // Русская лит-ра. 1991. № 1. С. 65-66). А.А. Морозов приводит возможную дату доклада О.М.: 26 или 27 октября 1916 г. (Морозов 1. С. 497).
Название одной из главок книги О.М. «Шум времени».
Рассказ о визите Ф.О. Вербловской в редакцию журнала «Аполлон» С.К. Маковский поместил в своей книге «Портреты современников», которая вышла в 1955 г. Возможно, Н.М. имеет в виду реакцию О.М. на воспоминания Г.И. Иванова «Петербургские зимы», которые были напечатаны в 1928 г. в Париже.
«Как-то утром, — отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод, — входит ко мне секретарь редакции
Е.А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить не согласна. Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати <.>. Вошедшая представила мне юношу: — Мой сын. Из-за него я к вам. Надо же знать, наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он все стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Выростили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант — пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если одни выдумки и глупость — ни я, ни отец не позволим. Работай как все, не марай зря бумаги. Так вот, господин редактор, — мы люди простые, небогатые, — сделайте одолжение — скажите, скажите прямо: талант, или нет! Как скажете, так и будет. Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне: — Вот! — Хорошо, оставьте. на несколько дней. Прочту. — Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести. Я запротестовал: — Нет, сейчас никак не могу. Стихам нужно внимание, вчитаться нужно. — Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден, — сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу. Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. <.> Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня, и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно-поощрительной формулой редакторской вежливости, когда — взглянув опять на юношу — я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей. Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно: — Да, сударыня, ваш сын — талант» (Маковский С. Портреты современников. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955. С. 377-379).
Из стихотворения О.М. «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.» (1931).
Из стихотворения О.М. «Жил Александр Герцевич.»
Эту фразу О.М. приводит в «Четвертой прозе» (1930): «Один мерзавец мне сказал, что правда по-гречески значит мрия». Мрiя (укр.) — мечта.
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Из стихотворения О.М. «Квартира тиха, как бумага.».
В статье «По журнальным окопам» Г. Лелевич писал в связи с публикацией стихотворения О.М. «1 января 1924» (Русский современник. 1924. № 2): «Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира, и не веришь ему, когда он в конце начинает с сомнением рассуждать о "присяге чудной четвертому сословью". Никакая присяга не возродит мертвеца» (Мол. гвардия. 1924. № 7/8. С. 262).
Первая строка стихотворения О.М. 1915 г. — парафраз слов М. Лютера, сказанных им в свою защиту на заседании рейхстага в Вормсе 17 апреля 1521 г., когда ему предложили отречься от своего учения.
Из стихотворения О.М. «Рояль» (1931).
Из стихотворения О.М. «Как растет хлебов опара.».
Издательство «Земля и Фабрика» заказало О.М. и в 1928 г. выпустило литературную обработку «Тиля Уленшпигеля» Ш. де Костера. А.Г. Горнфельд опубликовал статью «Переводческая стряпня» (Красная газета. 1928. 28 ноября. Веч. вып.), а В.Н. Карякин подал в суд иск о взыскании с издательства 1550 р. за то, что по его ошибке обработка их переводов была названа в книге «переводом О. Мандельштама». О.М. был привлечен к этому делу в качестве соответчика. После экспертизы суд признал обработку «совершенно самостоятельным произведением» и в иске Карякину отказал (<Аноним>. Дело О. Мандельштама и Карякина // Вечерний Киев. 1929. 19 июня). Однако после публикации фельетона Д.И. Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре» (Лит. газета. 1929. 7 мая) вокруг инцидента разразился общественно-литературный скандал (подробнее см. главу «Битва под Уленшпигелем» в кн.: Con amore. С. 85-108).
Д.И. Заславский — многолетний сотрудник «Правды», автор многочисленных передовиц, фельетонов и застрельщик проработочных кампаний против Д.Д. Шостаковича, Б. Пастернака, «безродных космополитов» и т. д.
Из «Четвертой прозы» О.М. (1930): «Кто мы такие? Мы школьники, которые не учатся. Мы комсомольская вольница. Мы бузотеры с разрешения всех святых». С сентября 1929 по январь 1930 г. О.М. работал в редакции газеты «Московский комсомолец».
Из стихотворения О.М. «Я по лесенке приставной.»
(1922).
В эссе «Разговор о Данте» (1933) О.М. писал: «Песнь двадцать шестая, посвященная Одиссею и Диомиду, прекрасно вводит нас в анатомию дантовского глаза, столь естественно приспособленного лишь для вскрытия самой структуры будущего времени. У Данта была зрительная аккомодация хищных птиц, не приспособленная к ориентации на малом радиусе: слишком большой охотничий участок». В стихотворении О.М. «Канцона» (1931) есть такие строки: «Я люблю военные бинокли / С ростовщическою силой зренья».
См. примеч. 227 на с. 526.
*Ломинадзе не погиб, а просто был убран из Грузии. (См. примеч. 227 на с. 526. — С. В., П.Н.)
Стихотворение О.М. «Я скажу тебе с последней.»
(1931).
М.И. Штемпель.
Речь идет о Б.М. Козо-Полянском.
П.Л. Загоровский был не литературоведом, а психологом, профессором Воронежского пединститута.
В настоящее время это дело опубликовано (Слово и «Дело». С. 97-106).
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1948 г. «отбывшие наказание особо опасные государственные преступники», от «шпионов, диверсантов, террористов» до «анархистов, националистов, белоэмигрантов», а также «участники других антисоветских организаций и групп и лица, представляющие опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности» «подлежали направлению в бессрочную ссылку на поселение» (Реабилитация. С. 43).
Подразумеваются стихотворения О.М. «Лишив меня морей, разбега и разлета.» (1935) и «Да, я лежу в земле, губами шевеля.» (1935).
Из стихотворения О.М. «Флейты греческой тэта и йота... » (1937).
Из стихотворения О.М. «Как подарок запоздалый... »
(1936).
К.К. Шваб был арестован 29 декабря 1935 г., проходил по делу четырнадцати воронежских музыкантов и любителей литературы, обвинялся в слушании по радио речей Гитлера и пропаганде идей фашизма. В марте 1936 г. приговорен к пяти годам заключения, которые проводил в лагере под Воронежем (Воронежский курьер. 1991. 18 марта). Арестованный вторично, погиб в том же пересыльном лагере под Владивостоком, что и О.М. (Утро. Воронеж. 1992. 14 апреля. Дата смерти Шваба, по некоторым данным, 18 января 1938 г.).
Начало стихотворения О.М., написанного в 1920 г.
Из стихотворения О.М. «Люблю появление ткани.».
1 8 мая 1925 г. И.В. Сталин в речи «О политических задачах университета народов Востока» (Правда. 1925. 22 мая) сказал: «Мы строим пролетарскую культуру. Это совершенно верно. Но верно также и то, что пролетарская культура, социалистическая по своему содержанию, принимает различные формы и способы выражения у различных народов, втянутых в социалистическое строительство, в зависимости от различия языка, быта и т. д. Пролетарская по своему содержанию, национальная по форме, — такова та общечеловеческая культура, к которой идет социализм» (Сталин И.В. Соч. — М.: Гослитиздат, 1952. Т. 7. С. 138).
«Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб, — писал 1 июля 1857 г. в дневнике Т.Г. Шевченко, вспоминая о годах учения в Академии художеств. — И, вместо того чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, каков был бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил и которые, наконец, лишили меня свободы и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное запрещение, я все-таки втихомолку кропаю. И даже подумываю иногда о тиснении (разумеется, под другим именем) этих плаксивых тощих детей своих. Право, странное это неугомонное призвание» (Шевченко Т.Г. Собр. соч.: В 4 т. — М.: Правда, 1977. Т. 4. С. 36).
Подразумевается следующий черновой вариант стихотворения О.М. «За гремучую доблесть грядущих веков... » (1931): «Не табачною кровью газета плюет, / Не костяшками дева стучит, — / Человеческий жаркий искривленный рот / Негодует и "нет" говорит» (Мандельштам 1967. С. 682). И.М. Се- менко уточнила прочтение последней строки этого четверостишия: «Негодует поет говорит — » (Семенко. С. 152).
Согласно прочтению И.М. Семенко, правильно: «чернила московской грязцы» (Там же. С. 49).
Из стихотворения О.М. «Нет, не спрятаться мне от великой муры.» (1931).
Подразумеваются стихотворения О.М. «Жил Александр Герцевич...» (1931) и «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня...» (1931).
Подробнее см.: Т. 2, с. 543 и примеч. 154 на с. 637.
«Я — скорняк драгоценных мехов, я, едва не задохнувшийся от литературной пушнины, несу моральную ответственность за то, что внушил петербургскому хаму желание процитировать как пасквильный анекдот жаркую гоголевскую шубу, сорванную ночью на площади с плеч старейшего комсомольца — Акакия Акакиевича. Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами».
Стихотворение О.М. «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня...».
О.Д. Каменева.
Об этом М.М. Пришвин упомянул в рассказе «Сопка Маира».
В этом пальто, подаренном И.Г. Эренбургом, О.М. запечатлен на своей последней — тюремной — фотографии, 3 мая 1938 г. (см. фото на вклейке).
Речь идет о черновике стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931): «Золотились чернила московской грязцы, / И пыхтел грузовик у ворот, / И по улицам шел на дворцы и морцы / Самопишущий черный народ... »
Из «Отрывков уничтоженных стихов» О.М. (1931).
Кооперативный дом в проезде Художественного театра, № 2 (ныне пер. Камергерский), заселенный в середине 1931 г. Из знакомых О.М. в нем, в частности, жили
В.В. Вишневский, Л.Н. Сейфуллина, Ю.К. Олеша, Н.Н. Асеев, семья Э.Г. Багрицкого и др.
Подразумеваются начальные строки стихотворения О.М., написанного в 1936 г.: «Вехи дальние обоза / Сквозь стекло особняка, / От тепла и от мороза / Близкой кажется река».
Оба стихотворения «Заблудился я в небе, — что делать?..» (1937) в подготовленном Н.И. Харджиевым издании (Мандельштам 1973) напечатаны рядом.
*Валю Берестова.
Цитируется отрывок первой, уничтоженной главы «Четвертой прозы» О.М., см.: Т. 2, с. 369.
Н.М. имеет в виду очерк «Армия поэтов» (1923).
Стихотворение О.М. «Шевелящимися виноградинами...» (из «Стихов о неизвестном солдате»).
Стихотворение О.М. «Как по улицам Киева-Вия... »
(1937).
Стихотворение О.М. «Твой зрачок в небесной корке...» (1937), обращенное к Н.М.
Имеется в виду стихотворение О.М. «Твоим узким плечам под бичами краснеть.» (1934), в котором есть следующие строки: «Твоим детским рукам утюги поднимать, / Утюги поднимать да веревки вязать. / Твоим нежным ногам по стеклу босиком, / По стеклу босиком да кровавым песком... »
Стихотворение О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.».
Н.М. имеет в виду реминисценцию в стихотворении О.М. «Когда в ветвях понурых.» (1937) из «Поучения» Владимира Мономаха: «Седя на санех, помыслих в души своей и по- хвалих Бога, иже мя сих днев грешнаго допровади». Образное выражение «седя на санех» («в преклонных годах», «на краю смерти») восходит к древнерусскому погребальному обычаю перевозить тела умерших на санях.
Стихотворение «Что делать нам с убитостью равнин.» (1937).
В статье «Гуманизм и современность» (1923) О.М. писал: «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать, как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. Социальная архитектура измеряется масштабом человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает свое величие его унижением и ничтожеством. Ассирийские пленники копошатся, как цыплята, под ногами огромного царя, воины, олицетворяющие враждебную человеку мощь государства, длинными копьями убивают связанных пигмеев, и египтяне и египетские строители обращаются с человеческой массой, как с материалом, которого должно хватить, который должен быть доставлен в любом количестве».
Стихотворение О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.».
Речь идет о Н.К. Костареве.
В 1963 г. А.К. Гладков вспоминал: «Весной 1949 года (или в конце зимы) меня снова расспрашивали на следствии о найденном у меня списке стихов Мандельштама, но среди них не было ни "Волка", ни "Квартиры", и следователь Раппопорт пытался зачем-то добиться моего признания о том, что среди стихов М-ма о Кавказе есть "антисоветские", но их сложность делала недоказуемой любую попытку расшифровать эти стихи на языке полицейского протокола» (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 33. Л. 20).
Из стихотворения О.М. «Еще не умер ты. Еще ты не один.» (1937).
Из стихотворения А. Ахматовой «За такую скоморо- шину.».
Ср. в стихотворении О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы...»: «Он свесился с трибуны, как с горы, — / В бугры голов. Должник сильнее иска. <.> Уходят вдаль людских голов бугры: / Я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят».
С.С. Дукельский, о котором идет речь, начальник (а не заместитель начальника) Управления НКВД по Воронежской области, в 1938 г. был назначен руководителем Комитета по кинематографии при СНК СССР.
О.М. в это время читал кн.: Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции. Стихотворения, сцены из комедий, хроники, описания аутодафэ, протоколы, обвинительные акты, приговоры / Собрал, перевел, снабдил статьями, биографиями и примечаниями Валентин Парнах. — Л.; М.: Academia, 1934.
Возможно, речь идет о переводчике испанской литературы Д.И. Выгодском, арестованном 14 февраля 1938 г.
Из утраченного стихотворения О.М. об армянских ссыльных, находившихся в Воронеже.
Речь идет о С.С. Дукельском.
См. примеч. 13 на с. 494.
Приказом НКВД от 31 июля 1937 г. члены семей репрессированных, «способные к активным антисоветским действиям», «подлежали водворению в лагеря или трудпоселки». А решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 июля 1937 г. предписывало «оставшихся после осуждения детей-сирот до 15-летнего возраста» размещать «в существующей сети детских домов и закрытых интернатах».
Среди них находилась и Е.М. Аренс.
Так в легендах именуется таинственный узник Бастилии, носивший бархатную маску.
См. в очерке О.М. «Путешествие в Армению» (1933) об армянском царе Аршаке II, которого персидский царь Шапух обманом заключил в крепость: «Я хочу, чтобы Аршак провел один добавочный день, полный слышанья, вкуса и обонянья, как бывало раньше, когда он развлекался охотой и заботился о древонасаждении».
Музей нового западного искусства располагался по адресу: ул. Пречистенка, 21. Расформирован в 1948 г. как «рассадник низкопоклонства перед упадочной буржуазной культурой», а его экспонаты были поделены между Государственным музеем изобразительных искусств им. Пушкина и Эрмитажем.
Альбом «Музей нового западного искусства» (Текст Б.Н. Терновца. — М.: ОГИЗ; ИЗОГИЗ, <1935>) прислала О.М. Л.К. Наппельбаум (Письма Рудакова. С. 137). Этот альбом находился в личной библиотеке О.М. (Остаток книг. С. 238).
Иллюстрации А.Г. Тышлера к пьесе А.Б. Мариенгофа «Директор погоды» и картина того же названия были представлены на Второй выставке Московского Общества художников- станковистов (ОСТ. Каталог второй выставки. — М.: Худ. отдел Главнауки Н<ародного> К<омиссариата> П<росвещения>, 1926), которая открылась 3 мая 1926 г. (Выставки советского изобразительного искусства: Справочник. — М.: Сов. художник, <1965>. Т. 1. 1917-1932. С. 179).
Речь идет о Д. Гранди (Морозов 1. С. 503).
Н.А. Бердяев писал: «Наиболее неприемлемо для меня чувство Бога как силы, как всемогущества и власти. <.> В Бога можно верить лишь в том случае, если есть Бог Сын, Искупитель и Освободитель, Бог жертвы и любви. Искупительные страдания Сына Божьего есть не примирение Бога с человеком, а примирение человека с Богом. Только страдающий Бог примиряет со страданиями творения. Чистый монотеизм не приемлем и есть последняя форма идолопоклонства» (Бердяев. С. 190).
Цитата из старофранцузского эпоса «Сыновья Аймо- на» в переводе О.М. (1922).
Собрание сочинений О.М. планировало выпустить ГИХЛ. Во внутренней рецензии на критические статьи поэта, которые предполагалось включить в это издание, отмечалось, что «проблема слова и культуры в мистическом понимании служит для Мандельштама поводом для внеисторических, над- социальных сопоставлений»: «Статьи Мандельштама — квинтэссенция рафинированной идеологии либеральной русской буржуазии. Они имеют ценность только для исследователя, выявляющего идеологическую сущность и классовые корни поэта. Переиздавать их сейчас (даже с критическим предисловием) — крупнейшая политическая ошибка» (Вениамин Гоффеншефер. Заключение об издании критических статей О. Мандельштама (По сб. О. Мандельштама «О поэзии». Academia. 1928. 98 стр. 4 авт. л.) // Сохрани мою речь. Вып. 2. С. 31). Договор c О.М. на издание собрания его сочинений был предметом обмена репликами между сотрудником ГИХЛ Фроловым и заведующим этим издательством Н.Н. Накоряковым на заседании Комиссии по чистке парторганизации упомянутого учреждения 23 октября 1933 г.: «<Фролов:> .Или, например, заключили договор с Мандельштамом. Мы с Н.Н. вчера вели переговоры по этому поводу. Он представил нам томик избранных произведений. Корабельников отказался писать предисловие. Л.Б. Каменев взялся, три раза перечитал и ничего не понял. Я читал — тоже ничего не понял. Я прихожу уже в течение многих месяцев к Н.Н. и говорю о том, что от печатания этой вещи надо отказаться. А деньги? А те 13 000, которые мы на это дело внесли? Накоряков: Вопрос не в деньгах, а в других обстоятельствах.
Фролов: Вы имеете в виду то, что на нас нажимают сверху, чтобы мы издали этот томик, я считаю, что если мы не издадим, на нас не будут нажимать, а если издадим, то на нас будут нажимать и сверху, и со всех сторон» (Между молотом и наковальней. Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии. Т. 1. 1925 — июнь 1941. — М.: РОССПЭН, 2010. С. 255).
Из стихотворения О.М. «Голубые глаза и горячая лобная кость.» (1934): «Прямизна нашей мысли не только пугач для детей — / Не бумажные дести, а вести нужны для людей!»
Цитата из «Четвертой прозы» О.М., написанной в 1930 г.
Стихотворение В.Я. Брюсова «Фонарики» начинается так: «Столетия — фонарики! о, сколько вас во тьме, / На прочной нити времени, протянутой в уме!», а далее следует ряд уподоблений: «А вот гирлянда желтая квадратных фонарей. / Египет! сила странная в неяркости твоей! <.> О Рим, свет ослепительный одиннадцати чаш: / Ты — белый, торжествующий, ты нам родной, ты наш! / Век Данте — блеск таинственный, зловеще золотой... / Лазурное сияние, о Леонардо, — твой!» и т. д.
Речь идет о кн.: Strzygowski J. Die Baukunst der Arme- nier und Europa. — Wien: Kunstverlag Anton Scyroll & Co., 1918; История Армении Моисея Хоренского / Перевел с армянского и объяснил Н. Эмин. — Москва. В Типографии Каткова и К°, 1858; Шопен И.И. Исторический памятник состояния Армянской области в эпоху ея присоединения к Российской Империи. — Санкт-Петербург: В Типографии Императорской Академии Наук, 1852.
«Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом, связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию».
Речь идет о стихотворении Дж. Китса «Строки о трактире "Дева моря"»: «Души бардов, ныне сущих / В горних долах, в райских кущах! / Разве этот лучший мир / Лучше, чем у нас трактир / "Дева Моря", где по-царски / Угостят тебя
Канарским, / Где оленина всегда / Слаще райского плода?» (пер. А. Жовтиса).
«История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс» вышла в сентябре 1938 г., когда О.М. находился уже в заключении. Вероятно, речь идет о выступлении А.Н. Баха, которому как старейшему депутату поручили открыть 12 января 1938 г. Первую Сессию Совета Союза Верховного Совета СССР: «Сталинская Конституция знаменует новую великую эру в истории человечества...» (Правда. 1938. 13 января).
31 декабря 1936 г. О.М. отправил в письме Н.С. Тихонову стихотворение «Оттого все неудачи.» (1936), в котором есть такие строки: «Там, где огненными щами / Угощается Кащей, / С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей, / Камни трогает клещами, / Щиплет золото гвоздей».
Речь идет об издании: Ленин В.И. Избр. произв.: В 6 т. — Л.: Соцэкгиз. Собрание сочинений И.В. Сталина стало выходить в 1951 г.
Большой универсальный словарь XIX века (Grand Dictionnaire universel du XIXe siecle) в семнадцати томах, изданный П. Ларуссом.
Книга стихов В.И. Иванова (М.: Скорпион, 1911. Ч. 1, 2).
В собрании Т.В. Мандельштам находится макет титульного листа этой книги (рукой Н.М.): «Русская поэзия первой четверти XX века (1900-1923). Составил Осип Мандельштам. 1923». Сохранилась также часть ее верстки: страницы 1-16, 33-48 (АМ. B. 5. F. 10. S. 1).
Упоминаются следующие стихотворения: «Бог Отец» («Подо Мною орлы, орлы говорящие...») А.М. Добролюбова; «Песня араба» («Есть странная песня араба, чье имя — ничто...») К.Д. Бальмонта; «Toga virilis» («На площадях одно лишь слово — "Даки".») В.А. Комаровского (toga virilis, лат. — тога, которую римские юноши надевали при достижении совершеннолетия); «Вкруг колокольни обомшелой... » В.А. Бородаевского; «Chimerisando» («Я в шахматы играл с одним евреем, странно...») А.К. Лозины-Лозинского (chimerisando, ит. — предающийся фантазиям).
Первое из этих стихотворений Б.М. Лапина — «1920», в котором есть, в частности, такие строки: «Звезды в окнах
М.П.К.; / Ночь; нежнейшая простуда; / Чья-то мокрая рука / Бьет костяшки Ундервуда; / Ночь; раздавленный сугроб. / Плоский, умный, мертвый лоб / На рыдучих горевальцев / Усмехался под стеклом» (М.П.К. — Московский партийный комитет). Второе из упомянутых Н.М. стихотворений Лапина — «Лес живет» — начинается так: «Под давлением косого ветра / расцветает стиха цветок. / Тянется к рассвета / тени стебелек. / Там, надкусывая пальцы астрам, / Трилль-Тралль целовал цветки, / и все знали, какой он страстный, / по хрусту мертвой руки». Сохранился список этого стихотворения рукою О.М. (Фрезинский Б. О Борисе Лапине // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 212-214; на с. 204 воспроизведено факсимиле этого списка).
Уцелевшую часть верстки антологии завершают три стихотворения В.Я. Брюсова: «Я» («Мой дух не изнемог во мгле противоречий.»), «Ассаргадон» и «Старый викинг».
В «Кратком руководстве к красноречию» М.В. Ломоносов писал (глава «О изобретении простых идей»): «Должно смотреть, чтобы приисканные идеи приличны были к самой теме, однако не надлежит всегда тех отбрасывать, которые кажутся от темы далековаты, ибо оне иногда, будучи сопряжены по правилам следующия главы, могут составить изрядные и к теме приличные сложенные идеи» (Ломоносов М.В. Полн. собр. соч.: <В 11 т.> — М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1952. Т. 7. С. 111).
Начало стихотворения В.Я. Брюсова «Поэту»: «Ты должен быть гордым, как знамя...».
Из стихотворения В.В. Маяковского «Наш марш».
В газете «Биржевые ведомости» (1913. 13 декабря. Вечерний выпуск), под названием «Те, о которых говорят», была напечатана фотография участников диспута, состоявшегося 10 декабря 1913 г. в Санкт-Петербурге после лекции Н.И. Куль- бина «Футуризм и отношение к нему современного общества и критики»: Н.Д. Бурлюка, Г.И. Иванова, Н.И. Кульбина, Б.К. Лившица, О.М., В.А. Пяста и др. В.В. Маяковского и К.И. Чуковского среди них нет. Известна фотография О.М. в группе с К.И. Чуковским, Б.К. Лившицем и Ю.П. Анненковым (1914).
Речь идет о стихотворении Л.А. Мея «Плясунья», а также стихотворениях К.К. Случевского «Ты не гонись за рифмой своенравной...» и «После казни в Женеве».
Н.М. имеет в виду единственный прижизненный сборник поэта, изданный тиражом 50 экземпляров: Стихотворения Аполлона Григорьева. — СПб.: Типография К. Крайя, 1846.
О.М. писал в «Шуме времени» о В.В. Гиппиусе: «Власть оценок В.В. длится надо мной и посейчас».
Контаминация из первой строфы стихотворения А.А. Фета: «Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розы завои, и блестки, и росы; / Моего тот безумства желал, кто свивал / Эти тяжким узлом набежавшие косы».
Перевод «Чистилища» Данте Алигьери, выполненный М.А. Горбовым ямбической прозой, вышел в Москве в 1898 г.
Речь идет о принадлежащем Н.И. Гнедичу переводе «Илиады» Гомера.
Сохранилось начало перевода стихотворения С. Малларме «Brise Marine» («Морской бриз»), выполненного О.М.: «Плоть опечалена, и книги надоели. / Бежать. Я чувствую, как птицы опьянели / От новизны небес и вспененной воды. / Нет — ни в глазах моих старинные сады / Не остановят сердца, пляшущего, доле; / Ни с лампою, в пустынном ореоле, / На неисписанных и девственных листах; / Ни молодая мать с ребенком на руках.» Шуточный «вариант» перевода «И молодая мать — кормящая со сна» (в подстрочнике: «Ни молодая женщина, кормящая грудью ребенка») мог быть «подсказан», как отметил Н.А. Струве, словом «белизна» из предшествующей строки: Sur le vide papier que la blancheur defend: «На пустой странице запретной белизны» (Мандельштам О. Собр. соч. — Париж: YMCA-Press, 1981. Т. 4, доп. С. 177), а «белизну», в свою очередь, могло «подсказать» слово «новизна» из третьей строки перевода.
Переводы из старофранцузского эпоса, которые О.М. предполагал издать отдельной книгой. «Жизнь святого Алексея» должна была, по свидетельству Н.М., появиться в невы- шедшем шестом номере журнала «Россия» за 1925 г. (Морозов 1. С. 505).
Речь идет о стихотворении О.М. «Твоим узким плечам под бичами краснеть...».
Подразумеваются «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой дочери г. фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева» (СПб.: Тип. Сириус, 1913).
Сестра ее мужа, Е.А. Долгорукова, обрученная с императором Петром II, после его внезапной смерти была посажена под домашний арест, а затем отправлена в пожизненную ссылку.
Имеется в виду журнал «Каторга и ссылка», орган Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев; издавался в Москве с 1921 г. В 1935 г. решением Президиума ЦИК СССР общество было ликвидировано, журнал закрыт, а в 1937-1938 гг. многие члены общества подверглись репрессиям.
Представление об этом дают программы по истории русской литературы для учащихся Тенишевского училища: «Летопись, приписываемая Нестору. Поучение Владимира Мономаха. Слово о Полку Игореве: 1) как выражение политического самосознания, 2) как художественный памятник в связи с основными понятиями о поэзии вообще, о ее родах, видах и пр.» (Мец А.Г. Осип Мандельштам и его время: Анализ текстов. — СПб.: Гиперион, 2005. С. 238).
В журнале «Россия» (1922-1926) О.М. напечатал ряд стихотворений, перевод из старофранцузского эпоса и несколько статей.
26 ноября 1933 г. И.Г. Лежнев, предлагая И.В. Сталину познакомиться с рукописью своих «Записок современника», писал, что эта книга является его «расширенным заявлением и о приеме в партию», а работа над ней помогла ему «окончательно вытряхнуть из себя и изжить остатки прошлого, переключиться и идейно, и психически на новый ритм, стать действительно новым человеком»: «Если книга нужна как исторический документ о пути целого поколения интеллигенции, как показатель перелома в этой среде, как призыв к сверстникам и предостережение молодым, как серьезная попытка выполнения ленинского требования о признании ошибок и вместе с тем — образец самоперевоспитательной работы для писателя, то партия примет мою книгу-заявление» (Чудако- ва М.О. Письмо И.Г. Лежнева Сталину // IV Тыняновские чтения: Тез. докл. и матер. для обсуждения. — Рига; Москва, 1992. С. 248-250). 20 декабря 1933 г. Лежнева приняли в партию, в 1934 г. его книга была издана, а сам он вскоре был назначен сначала сотрудником, а позднее и редактором отдела литературы и искусства газеты «Правда».
В 1939 г. И.Г. Лежнев был уволен из редакции газеты «Правда», но продолжал заниматься литературной критикой (написал, в частности, первую монографию о творчестве М.А. Шолохова).
Речь идет о кн.: Rodin A. Les cathedrales de France. Paris: Librairie Armand Colin, 1914 (2-е изд., 1921).
«Еще выше стояли материнские русские книги — Пушкин в издании Исакова семьдесят шестого года. <.> Мой исаковский Пушкин был в ряске никакого цвета, в гимназическом коленкоровом переплете, в черно-бурой, вылинявшей ряске, с землистым песочным оттенком <.>. У Лермонтова переплет был зелено-голубой и какой-то военный, недаром он был гусар». В 1876 г. в издании Я.А. Исакова («Классная библиотека. Литературное пособие для средних учебных заведений») вышли три книги А.С. Пушкина — «Борис Годунов», «Полтава», «Медный всадник». Полное собрание сочинений Н.В. Гоголя в четырех томах (изд. 3-е, 1874) и четвертый том из второго издания (1867), а также «Илиада» Гомера в переводе Н.И. Гнедича в издании 1861 г. находились в личной библиотеке О.М. (Остаток книг. С. 237).
Н.М. с матерью, В.Я. Хазиной, отправилась из Калинина в эвакуацию 30 сентября 1941 г.
В библиотеке О.М. находился двухтомник: Winkel- mann J. ffivres completes de Winkelmann. Paris: Ed. Etienne Gide, 1801. T. 1-2. (Там же. С. 231).
Вероятно, связанный с культом Девы Марии тип средневекового католического молитвенника.
По-видимому, речь идет об одном из изданий гравюр Г. Лютценбургера с рисунков Г. Гольбейна Младшего.
Н.М. имеет в виду раздел «О диалектическом и историческом материализме» из Главы IV «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс» (впервые опубликован в 1938 г.).
См. примеч. 286-287 на с. 537.
Из стихотворения О.М. «Не сравнивай: живущий несравним.» (1937).
Струве Г. Итальянские образы и мотивы в поэзии Осипа Мандельштама // Studi in onore di Ettore Lo Gatto e Giovanni Маvеr. — Rоmа: G. С. Sansoni editore, 1962. С. 601-614.
В.С. Соловьев в книге «Оправдание добра. Нравственная философия» оценивал буддийское учение «как религиозно-нравственный нигилизм (в точном смысле), принципиально упраздняющий всякий предмет и всякий мотив для благоговения, для жалости и для духовной борьбы» (Соловьев В.С. Собр. соч. — СПб.: Изд. Товарищества «Общественная польза», <1903>. Т. 7. С. 28).
Из стихотворения О.М. «О временах простых и грубых...» (1914).
Из «Отрывков уничтоженных стихов» О.М.
Оспаривая это утверждение, А.А. Морозов пишет: «Чувство конца в эсхатологическом контексте <.> преследовало О.М. едва ли не с начала его пути. В стихии революционности, захватившей его в ранней юности, поэту видится "жажда смерти и тоска размаха" <.>, в распространившихся буддийско-теософ- ских воззрениях — "бред или конец христианства" <.>. С большевистской революции 1917 г. появляются формулы "финального стиля", покрывающие собой гибель христианского космоса ("воск бессмертья тает" — 1918 г., "в последний раз нам музыка звучит" — 1921, "хрупкое летосчисление нашей эры подходит к концу" — 1922)» (Морозов 1. С. 507).
Цитируется «Четвертая проза» О.М. (1930): «Я чуть не поехал в Эривань, с командировкой от древнего Наркомпроса, читать круглоголовым и застенчивым юношам в бедном монастыре-университете страшный курс-семинарий». 14 июня 1929 г. Н.И. Бухарин отправил председателю Совнаркома Армении С.М. Тер-Габриэляну следующее письмо: «Дорогой тов. Тер-Габ- риэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (напр., по истории армянского искусства, литературы, в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т. д. Пожалуйста, ответьте телеграфом на Ваше представительство. Ваш Бухарин» (Худавердян А. Встречи с поэтом / Публ. и вступит. заметка П. Нерлера // СМР. Вып. 5/1. С. 237). В ответ пришла телеграмма от наркома просвещения и зампредсовнаркома Армении А.А. Мравьяна: «Москва. Закпредство. Просьба передать поэту Мандельштаму возможно предоставить в Университете лекции по истории русской литературы, также русскому языку в Ветеринарном институте. Наркомпрос Мравьян. 23 июня 1929 года» (Там же. С. 238).
А.А. Мравьян умер 23 октября 1929 г.
Подразумевается трагедия А. Ахматовой «Энума элиш. Пролог, или Сон во сне». Сведения о времени и причинах ее уничтожения разнятся. Сохранились фрагменты черновых и беловых автографов пьесы.
Речь идет о статье Б.А. Филиппова «А небо будущим беременно», в которой он, в частности, писал: «Тяжелый корабль истории мчит Россию в ничто, в смерть. Новые властители России стремительно и беспощадно направляют страну на путь "обезлички и уравниловки". Это не трагический фарс. Это — пятилетки индустриализации. Поэт мечется. Он ищет незатронутых процессом обезличивания уголков родины. Он едет в Армению, в самые глухие, первобытные уголки ее» (Мандельштам 1956. С. 28).
См. также: Т. 2. С. 121.
См. примеч. 211 на с. 524.
Подразумевается следующее шуточное стихотворение О.М. «Не надо римского мне купола / И ни прекрасного далёка, / Предпочитаю вид на Луппола / Под сенью Жан-Ришара Блока» (1934). Поводом к нему послужила газетная фотография И.К. Луппола и Ж.-Р. Блока (не разыскана).
В.Н. Горбачева.
Следователями С.А. Клычкова были оперуполномоченные Вепринцев и С.Г. Павловский, последний из которых стяжал репутацию специалиста по «физическому воздействию», а также сотрудник резерва назначения Шепелев. Поэт был включен в сталинский расстрельный список, Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему приговор, который 8 октября 1937 г. и был приведен в исполнение.
«Пылает за окном звезда...» (Красная нива. 1923. № 4).
Речь идет о кн.: Мандельштам. 1956. Однако уже в двухтомном издании Собрания сочинений О.М. стихотворение «Пылает за окном звезда... » снабжено следующим примечанием: «По полученным нами из очень хорошего источника сведениям, стихотворение это ошибочно приписывается Мандельштаму.
Оно было написано "в шутку" Сергеем Клычковым.» (Мандельштам О. 1964. С. 515).
П.Н. Васильев был расстрелян 16 июля, а С.А. Клыч- ков — 8 октября 1937 г.
Статья 18 «Основных начал уголовного законодательства СССР и союзных республик» за «шпионаж, вредительство <.> и другие диверсионные акты» предусматривала лишение свободы на срок не свыше 10 лет, а для наиболее тяжких видов государственных преступлений расстрел. Однако 2 октября1937 г. ЦИК СССР, чтобы суды могли «избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительные сроки», постановил увеличить сроки заключения до 25 лет (Известия. 1937. 3 октября).
Из обращенного к Н.М. стихотворения О.М. «С розовой пеной усталости у мягких губ...» (1922).
Из стихотворения О.М. «Может быть, это точка безумия.» (1937).
Из стихотворения О.М. «Я скажу это начерно, шепотом.» (1937).
См. в статье О.М. «Выпад» (1924): «Вся современная русская поэзия вышла из родового символического лона».
Бердяев. С. 56.
Там же. С. 141.
Из стихотворения А. Ахматовой «Мне ни к чему одические рати...».
Из статьи О.М. «Утро акмеизма» (<1913-1914>).
Из стихотворения О.М. «Notre Dame» (1912).
«Все политическое устройство этого мира рассчитано на среднего, ординарного, массового человека, в котором нет ничего творческого» (Бердяев. С. 118).
Там же. С. 65.
Там же. С. 38.
В книге «Записи для себя» В.В. Вересаев, отстаивая свой тезис о том, что «очень многим художникам», в том числе и А.С. Пушкину, «глубоко присущи» «два различных плана — план жизненный и план творческий», сетовал: «Лет десять назад я выпустил книгу о творчестве Пушкина под заглавием "В двух планах". Там, в сущности, я доказывал то самое, что сам Пушкин говорит о себе: "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен... Душа вкушает хладный сон, и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется... " Книга вызвала дружные нападки. Критики считали нужным "заступиться" за Пушкина, доказывали, что в своих произведениях он был "вполне искренен" и т. п.» (Вересаев В.В. Собр. соч.: В 5 т. — М.: Правда, 1961. Т. 5. С. 477-478).
Из стихотворения О.М. «В спокойных пригородах снег...» (1913).
Так, Е.К. Осмеркина вспоминала, как в 1937 г. О.М. сказал о персонажах М.М. Зощенко, что они «уже не смешны. Они или мученики, или все герои» (Осмеркина-Гальперина Е.К. Мои встречи // Наше наследие. 1988. № 6. С. 106).
«Александр Иваныч! Барин! Как же быть? Совершенно не к кому обратиться... » («Четвертая проза»).
От аббревиатуры ИТР — инженерно-технические работники.
«Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитавшиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово "повидло". Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины».
Бердяев. С. 64.
«Демократический век — век мещанства, и он неблагоприятен появлению сильных личностей» (Там же. С. 65).
«Всю мою жизнь я утверждаю мораль неповторимо- индивидуального и враждую с моралью общего, общеобязательного. Это есть неприятие никакой групповой морали, противление установленным этой моралью обязательным связям. Это приводило меня к отрицанию обетов, как противных свободе человека, обетов брачных, обетов монашеских, присяг и пр. В этом я был революционером в морали» (Там же. С. 103).
«Все, что не связано с происхождением по духу, вызывало во мне отталкивание. Все родовое противоположно свободе. Мое отталкиванье от родовой жизни, от всего, связанного с рождающей стихией, вероятно, объясняется моей безумной любовью к свободе и к началу личности» (Там же. С. 63).
«Много сил я потратил на конфликт с окружающей социальной средой. В центре для меня стояла проблема освобождения индивидуальности, примата личности над обществом» (Там же. С. 135).
Речь идет о комментарии Е.Ю. Рапп к рассказу об А.Р. Минцловой Н.А. Бердяева, который, отмечая, что она была «умная женщина, по-своему одаренная», писал в книге «Самопознание», что воспринимал ее влияние как «совершенно отрицательное и даже демоническое»: «С ней у меня было связано странное видение. После ее приезда в Москву вот что произошло со мной. Я лежал в своей комнате, на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в углу против меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и вдруг, под образом, увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее было ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло. Потом Ж., которая обладает большой чувствительностью, видела ее в форме змеи, с которой мне приходилось бороться» (Там же. С. 207-208). К этому рассказу Е.Ю. Рапп сделала следующее пояснение: «Мои воспоминания. Мне хочется рассказать о тех событиях в жизни Н.А., о которых он не говорит и которые рисуют его образ и атмосферу, в которой он жил. Рано утром была послана коляска, чтобы встретить М. на вокзале. Окно моей комнаты выходило на веранду. Я лежала на кушетке в каком-то странном полусне. О приезде Минцловой я не думала и вдруг, неожиданно, я увидела себя в нашем парке, погруженном в жуткие предрассветные сумерки. Н.А. стоял около пруда, на полуостровке, и пристально всматривался во что-то ползущее по стальной поверхности пруда. Я увидела длинную змею, которая, извиваясь, приближалась к нему. Меня охватил ужас. Я видела голову змеи, мертвенно бледную, которая напоминала голову женщины с огромными, мутными глазами. Эти глаза впивались в глаза Н.А. Он стоял неподвижно, как зачарованный, и в то мгновение, когда когти змеи впились в землю и она подползла к нему, он выхватил кинжал и вонзил его в голову змеи. Кровавые полосы поползли по стальной поверхности пруда. В это мгновение я услышала голос Минцловой, которая выходила из коляски. Несмотря на все усилия, Минцловой не удалось привлечь Н.А. к оккультному ордену, к которому она принадлежала» (Там же. С. 208).
«Пейзаж моей души иногда представляется мне безводной пустыней с голыми скалами. Я всегда очень любил сады, любил зелень. Но во мне самом нет сада. Высшие подъемы моей жизни связаны с сухим огнем. Стихия огня мне наиболее близка. Более чужды стихия воды и земли. Это делало мою жизнь мало уютной, мало радостной» (Там же. С. 39).
Из статьи О.М. «Скрябин и христианство»; далее цитируется стихотворение О.М. «И поныне на Афоне...» (1915).
Речь идет о стихотворении Н.С. Гумилева «Слово».
Подразумеваются следующие строки из упомянутого стихотворения Н.С. Гумилева: «А для низкой жизни были числа, / Как домашний, подъяремный скот, / Потому, что все оттенки смысла / Умное число передает».
Речь идет о книге Н.А. Бердяева «Судьба человека в современном мире».
5 ноября 1920 г. О.М. заключил с владельцем издательства «Petropolis» Я.Н. Блохом договор на издание книги стихов «Новый камень», передав ему «сто десять строк рукописи» (Летопись жизни Мандельштама. С. 183). Сборник под названием «Tristia» вышел в Берлине в августе 1922 г.
В настоящее время в различных архивах (в том числе и Ленинградского отделения Госиздата) выявлено и опубликовано более двух десятков «внутренних рецензий» О.М.
Речь идет о Л.А. Назаревской.
О том, как было найдено стихотворение О.М. «Где ночь бросает якоря...» (1920?), см.: Т. 2, с. 484. Второе стихотворение — «Все чуждо нам в столице непотребной...» (1918) было обнаружено А.А. Морозовым в архиве А.Г. Габричевского (в настоящее время местонахождение источника текста этого стихотворения неизвестно).
Отец С.Б. Рудакова, Б.А. Рудаков, из потомственных дворян Московской губернии, в 1916 г. в звании генерал- майора был уволен со службы по болезни, в 1919 г. арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и в 1920 г. умер в тюрьме. Из четверых старших братьев один покончил с собой в 1913 г. из-за невозможности жениться на любимой женщине, двое других погибли на Первой мировой войне. Четвертый брат, И.Б. Рудаков, в 1920 г. был взят в разработку сексотом-провокатором, арестован как активный член созданного чекистами мифического «Сибирского Учредительного собрания» и в 1921 г. расстрелян.
В 1928 году С.Б. Рудаков поступил на Высшие государственные курсы искусствоведения при Институте истории искусств, но не закончил их, поскольку в 1930 г. институт был закрыт (Письма Рудакова. С. 8).
О том, что в О.М. находился в Воронеже, С.Б. Рудаков узнал уже по приезде в город (Там же. С. 32).
«Рудаковы надеялись <.> на И.Э. Бабеля. Он был дружен с родителями Лины Самойловны, и Рудаков по дороге в Воронеж виделся с ним в Москве. Очень интересно для биографии этого замечательного писателя с трагической судьбой, что в 1935 году он относился к массовым ленинградским высылкам как к временному явлению и уверял Рудакова, что больше двух месяцев его пребывание в Воронеже не продлится. Может быть, он действительно рассчитывал на свое знакомство с кем-нибудь из высших военных командиров» (Герштейн. С. 91). Сразу по приезде в Воронеж С.Б. Рудаков, с помощью О.М., который был «знаком с очень крупным архитектором города» (Письма Рудакова. С. 32), устроился в апреле 1935 г. на работу в облпроектплангор, но уже в июне его уволили. Он продолжал добиваться работы, брал заказы в кооперативе «Художник» (Там же. С. 149). Рудаков регулярно вносил Н.М. деньги на «хозяйство»: «110-120 рублей <.> уходят у меня на обеды — и теперь чаи у них» (Там же. С. 152).
13 января 1936 г. в письме жене С.Б. Рудаков сообщал: «Пока был болен — меня вызывали в НКВД. Сегодня пошел. Говорил около 2-х часов с каким-то дядей. В чудных тонах о Кюхле, о Ю<рии> Н<иколаевиче>, о моем нежелании исследовать в Воронеже Кольцова и Никитина. Толку не добьешься — сами это они, или из Москвы со мной лично знакомятся» (Там же. С. 125). Комментируя этот эпизод, Э.Г. Герштейн писала: «С.Б. Рудаков рассказывал мне, что его убеждали там, что, занимаясь Мандельштамом, он сделал неправильный выбор» (Герштейн. С. 165).
Ленинградцем и учеником Б.Я. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова Н.М. назвала П.И. Калецкого ошибочно: он родился в Могилеве, с 1923 г. жил в Москве, а в 1930 г. закончил МГУ (Con amore. С. 660).
С.Б. Рудаков уехал из Воронежа в Ленинград в двадцатых числах июня 1936 г., а П.И. Калецкий — в июле 1935 г., но не в Ленинград, а в Москву.
В ноябре 1941 г. С.Б. Рудаков был тяжело ранен и после выздоровления, с лета 1942 г., работал инструктором в московском Всевобуче (Всеобщее военное обучение) (Письма Рудакова. С. 9). «"Толстовец", — писала Э.Г. Герштейн, — не был родственником Рудакова. Это был знакомый, муж подруги Лины Самойловны по занятиям с М.В. Юдиной. Рудаков жил на казарменном положении в районном военкомате. Там он совершил должностное преступление ради этого "толстовца": воспользовался бланком и печатью военкомата и дал своему другу отсрочку, а не полное освобождение. Дело в том, что тот ожидал полного оформления "белого билета", но неожиданно получил призывную повестку. Признаюсь, что Рудаков пошел на такой рискованный шаг не из уважения к принципам своего приятеля, а по доброте сердца. Мне он сказал так: "N. N. не мог воевать, он, сердешный, боялся". Рудаков был арестован, три месяца сидел в Бутырской тюрьме и по суду был приговорен к десяти годам лагеря. <.> <Он> сам попросил о замене ему лагеря фронтом, был, как и ожидал, назначен в штрафной батальон и <.> в первом же бою, 15 января 1944 года, он был убит» (Герштейн. С. 91).
Как уточнила Э.Г. Герштейн, А. Ахматова встретила Л.С. Финкельштейн и узнала, что «все цело», не в 1953, а осенью или зимой 1944 г. (Там же. С. 76). Далее она сообщила, что весной 1949 г. вдова С.Б. Рудакова «оглушила» ее «неожиданным известием. Оказывается, произошла досадная ошибка: архива Гумилева у нее нет и не было. Недоразумение она объяснила так: сундук с рукописями стоял в коридоре общей квартиры, а она не знала, что там бумаги, и соседские ребятишки, вероятно, истребили рукописи Гумилева на хлопушки. А она, приехав из эвакуации, не разобралась в сохранившемся
Сережином архиве и приняла за гумилевский совсем другой конверт» (Там же. С. 78). В конце сентября 1954 г. Финкель- штейн сообщила Герштейн, что через два дня после смерти Сталина «ее взяли по "еврейскому делу"», причем «в МГБ у нее забрали все рукописи Мандельштама». Далее Герштейн подтвердила, что действительно видела в ее архиве «справку Ленинградского областного управления МГБ о том, что с 10 марта 1953 года она содержалась во внутренней тюрьме и была освобождена 15 апреля того же года». Позднее, в январе 1959 г., на вопрос Ахматовой о судьбе рукописей Гумилева и О.М. вдова Рудакова «объявила, что автографы Мандельштама ее мать в панике бросила в печь, как только <ее> увели» (Там же. С. 79-81). Между тем уже осенью 1973 г. Герштейн получила от вдовы Рудакова через третье лицо «небольшой бювар с девятью письмами Н.С. Гумилева» и другие архивные материалы, а позднее и встретилась с ней: «Она признала ошибкой, что обманула меня в 1954 году, свалив на МГБ ответственность за пропажу автографов Мандельштама. У нее, мол, не хватило духу признаться, что они сожжены. С искренней убежденностью она мне сказала, что ей "все вернули!" за исключением автографа стихотворения О. Мандельштама о Керенском и вырезки из журнала с изображением фотографии русских писателей во главе с Маринетти. Ее заставили расписаться, что она сама добровольно сдает эти материалы, и это, по-видимому, травмировало ее. Вернувшись домой, она вместе с матерью стала жечь все мандельштамовские автографы. Относительно архива Гумилева она твердо заявила, что больше у нее ничего нет и не было. <.> Но в разговоре она сама, слабая и старая, проговорилась, упоминая, как ей трудно было жечь в один из страшных периодов нашей жизни бухгалтерскую книгу с толстыми листами, в которую П.Н. Лукницкий вписывал данные для "Трудов и дней" Гумилева. Хорошо, что сохранилась машинописная копия этой летописи.» (Там же. С. 93-94). Часть материалов Рудакова, проданных его вдовой, оказалась в собрании М.С. Лесмана и сейчас находится в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Основная их часть после смерти вдовы Рудакова поступила в Пушкинский Дом.
478 1 8 мая 1935 г. С.Б. Рудаков писал жене: «Бесконечно читаю несравненного Вагинова. Ах, какие у него стихи.
Неужели правда, что мы трое — русская поэзия» (Письма Рудакова. С. 51).
В том же письме С.Б. Рудаков повествовал о своей помощи О.М. в его работе над стихами: «Из обрезков и черновиков, прибавленных к "Чернозему" и "Камам", <.> — мы (я, затем он) — сделали немного больше 100 стихов. Тут мною переработаны "Стансы" (первоначальный текст спасен и отвергнут). Страшно то, что это уже не "советы", а работа — моя (моя! настоящая). О<сип> этого не ждал, он робеет, упирается — но на его материале я делаю такие уточнения, от которых нельзя отказаться, делаю такие (строчные, полустрочные) вставки и замены, до существования которых материал был мертв. <.> А мне даже жутковато — ведь будут читать гениального Мандельштама, а без меня, клянусь, — были бы "Кама", "Чернозем" (уже мною довершенный же), да куча мелочей неживых и грязноватых» (Там же. С. 50-51).
См. в письме от 26 мая 1935 г.: «Посмертно — стихи все завещаны мне — его собственные слова: "Вы будете единственным душеприказчиком и издателем Мандельштама"» (Там же. С. 55).
Первые две строфы стихотворения О.М. «Мой щегол, я голову закину.» (1936) были по ошибке опубликованы как стихотворение, принадлежащее В.Э. Багрицкому, в сб.: Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны. — М.: Мол. гвардия, 1963. С. 26). См. в связи с этой публикацией заметку: Багрицкая Л.Г. Досадное недоразумение // Лит. газета. 1964. 5 мая.
Приведем краткую характеристику материалов, которыми располагал С.Б. Рудаков: «Из писем Рудакова можно сделать вывод, что по крайней мере 20 блокнотов были им заполнены под диктовку Осипа Мандельштама, дающего "ключ" к своим стихам. А Лина Самойловна очень живо и убедительно несколько раз заверяла меня, что она сожгла только один блокнот (самый драгоценный!). В нем между листами было вложено по одному автографу О. Мандельштама, а на листе был краткий, в одну-две фразы, комментарий рукой Рудакова. На меня производит впечатление, что это был только указатель к другим блокнотам. Но Лина Самойловна уверяла, что больше ничего у нее не было. "Что касается комментария к Мандельштаму, — писала она мне 31 июля 1971 года, — то его как такового не было. Была тетрадка с беглыми заметками к стихам"» (Герштейн. С. 96-97). Другие материалы (в том числе и автографы стихотворений из сборника «Tristia») сохранились, по-видимому, лучше. Так, 10 июня 1936 г. Рудаков писал жене: «С рукописями решили так: я отдаю сейчас отработанную часть — остальное проездом оставляю в Москве. Отдал 1908-1924» (Письма Рудакова. С. 181).
Комментируя эти строки, Л.В. Глазунова писала: «Во-первых, <.> Э.Б. никогда не "жил у своего тестя". А во-вторых, кому же он мог хвастать, если само упоминание о запрещенных стихах было невозможным в те времена. "Листочки" же, о которых идет речь, это не список, а подлинные рукописи О. Мандельштама, которые Н.Я. передала Э.Б. перед своим отъездом из Ташкента для подтверждения подлинности списка стихов и надежности их источника. Эти листочки он вернул Н.Я. в Москве через Е.Я. Хазина» (Бабаев. С. 325). Ташкентский самоубийца — В.В. Глазунов. Об истории упомянутого Глазуновой списка поздних стихов О.М., составленного Н.М. и Э.Г. Бабаевым, см.: Там же. С. 132-133.
В настоящее время эти автографы и упомянутое издание сборника стихотворений О.М. «Камень» (1916) находятся в АМ.
Речь идет о письме-завещании Н.И. Бухарина «Будущему поколению руководителей партии», которое сохранила в памяти его вдова (Ларина-Бухарина А.М. Незабываемое. — М.: Вагриус, 2003. С. 419-421).
В 1919 г. С.И. Бернштейн создал в петроградском Институте живого слова Фонетическую лабораторию, а в 1923 г. в Институте истории искусств, основанном графом В.П. Зубовым еще в 1912 г., — Кабинет изучения художественной речи (КИХР). Начиная с 1920 г. он записал на восковые фоновалики (более 700 шт.) голоса приблизительно ста поэтов и актеров-декламаторов. Однако в 1930 г. деятельность КИХРа была объявлена «научным шарлатанством», Бернштейн уволен, а фоновалики отобраны и свалены в подвал. В 1938 г. В.Д. Дувакин сумел значительную их часть перевезти в Москву, в ГЛМ. Из восемнадцати записей стихотворений О.М. в авторском чтении к настоящему времени восстановлено одиннадцать (Богатырева С.И.
Краткое жизнеописание профессора Сергея Бернштейна, ученого-лингвиста, в воспоминаниях и 43-х документах // Вопросы лит-ры. 2013. № 6. С. 187, 193-194, 208; Рассанов А.Ю. Звукозапись чтения О.Э. Мандельштама // Вопросы лит-ры. 2008. № 11-12. С. 229-230).
Стихотворение О.М. «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня...», тогда еще не опубликованное, Л.В. Никулин процитировал в одной из своих книг. Противопоставляя поэзию В.В. Маяковского, который по улицам Москвы «проходил как живой памятник смене литературных эпох», — лирике О.М., он отмечал, что хотя певец революции «многое любил и понимал» в Париже, но, в отличие от акмеиста Мандельштама, «никогда не поднимал поэтический громокипящий кубок
За музыку сосен савойских Полей Елисейских бензин, За розу в кабине рольс-ройса, За масло парижских картин.»
(Никулин Л. Время, пространство, движение. Молодость героя. — М.: Сов. лит-ра, 1933. Т. 2. С. 331, 333).
Этот дом находится по адресу: Лаврушинский пер.,
№ 17.
Э.Д. Катаева (Бреннер) родилась в Париже, ее отец был членом Бунда, после 1917 г. семья приехала в Россию, а затем, осознав ошибку, попыталась вернуться в Европу, однако въезд туда бундовцам был запрещен, а позднее закрыли и советскую границу, так что семья осталась в СССР.
6 июня 1937 г. группа исследователей под руководством И.Д. Папанина открыла первую в мире дрейфующую научно-исследовательскую станцию «Северный полюс-1». 18-20 июня того же года экипаж во главе с В.П. Чкаловым совершил рекордный перелет через Северный полюс в Ванкувер.
В начале марта 1938 г. О.М. писал В.П. Ставскому: «Сейчас т. Луппол объявил мне, что никакой работы в Гослитиздате для меня в течение года нет и не предвидится».
В.И. Нарбута арестовали в ночь с 26 на 27 октября 1936 г., А.О. Моргулиса — 28 августа того же года,
С.А. Клычкова — уже после возвращения Мандельштамов из Воронежа в Москву — 31 июля 1937 г.
Из поэмы Н.С. Гумилева «Звездный ужас».
Речь идет о следующем фрагменте романа «Война и мир»: «Все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет, — говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди)» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. — М.: Худ. лит-ра, 1981. Т. 7. С. 296).
Источником строк из поэмы Н.С. Гумилева «Звездный ужас»: «Горе! Горе! Страх, петля и яма / Для того, кто на земле родился.» является стих 17 главы 24 Книги пророка Исайи.
См. примеч. 182 на с. 521.
В упомянутом рассказе Г.И. Шелеста четверо коммунистов-заключенных находят золотой самородок и вместо того, чтобы, раздробив его, сдавать по ежедневной норме, решают сдать его весь сразу: «Чьей-то злой волей нас обвинили, оболгали и запрятали сюда искать самородки. Но там война! Надо помогать. Что бы с нами ни было, мы коммунисты. Это наша жизнь» (Известия. 1962. 5 ноября).
Согласно медицинской справке, выданной О.М. в Санаторном отделе Литфонда ССП СССР, это произошло 25 мая 1937 г. (Слово и «Дело». С. 82).
26 мая 1937 г. О.М. был предписан постельный режим, выдан «Листок нетрудоспособности», из которого следует, что врачи посещали поэта 30 мая, 3, 6, 9, 14, 16, 17, 19, 20 и 23 июля (Там же. С. 82-83).
Возможно, это произошло 19 июня, когда посетивший О.М. врач выписал следующее направление: «К тов. Ман- дельштам<у> О.Э. прошу направить на дом невропатолога, б<оль>ной ходить не может.» (АМ. B. 4. F. 1. S. 1).
Речь идет о чайной «Эхо», которая принадлежала местной промартели инвалидов (Коркунов В.В. «Пароходик с петухами» (О пребывании Осипа Мандельштама в Кимрах) // Знамя. 2009. № 2. С. 155).
«Поэма без Героя» (Ч. 2): «Ты спроси у моих современниц, / Каторжанок, стопятниц, пленниц, / И тебе порасскажем мы, / Как в беспамятном жили страхе, / Как растили детей для плахи, / Для застенка и для тюрьмы».
Подразумевается стихотворение О.М. «Не веря воскресенья чуду...» (1916).
РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов) была образована в 1923 г. с целью создания массового революционно-музыкального репертуара; упразднена после выхода постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций».
24 декабря 1937 г. в номере газеты «Правда», посвященном двадцатилетию Советской Украины, первый секретарь ЦК КП(б) республики С.В. Косиор опубликовал статью «Торжество ленинско-сталинской национальной политики», в которой, в частности, писал: «В строительстве украинской советской культуры и в руководстве им мы отстаем от экономического подъема страны. Здесь большую вредительскую работу проделали украинские националисты — скрыпники, любченки, хвыли. <.. Они покровительствовали, протаскивали вперед, подталкивали наверх наиболее гнилых, подходящих для их предательских целей людей». Н.А. Скрипник (Скрыпник), нарком просвещения УССР, подвергался травле за «извращение ленинизма», «националистические ошибки» и «вредительство в языкознании», покончил с собой 7 июля 1933 г. А.П. Любченко, председатель СНК Украины, был обвинен в руководстве контрреволюционной националистической организацией и 29 августа 1937 г. покончил с собой. А.А. Хвыля-Олинтер, начальник Управления по делам искусств при СНК Украины, 13 августа 1937 г. был арестован за участие в националистической контрреволюционной организации и 10 февраля 1938 г. расстрелян. Сам С.В. Косиор в январе 1938 г. был смещен с поста первого секретаря ЦК КП(б) Украины, 3 мая того же года арестован за принадлежность к «Польской военной организации» и 26 февраля 1939 г. расстрелян.
*Народу было много. Теперь я думаю, что сунул деньги не Сурков.
В романе «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевский приводит следующую «басню» о луковке: одну злую женщину, у которой не было ни одной добродетели, черти после смерти бросили в огненное озеро. Чтобы спасти ее, ангел-хранитель сказал Богу, что она как-то подала нищенке луковку. И Бог велел протянуть этой женщине ту самую луковку, чтобы она ухватилась за нее и, если удержится, смогла попасть в рай (Достоевский. Т. 14. С. 319).
Сохранилась одна из таких повесток, отправленная И.П. Уткину: «15-го октября в 6 часов вечера в помещении Союза советских писателей состоится читка стихов Осипа Мандельштама, на которой просьба присутствовать. Секретарь бюро секции поэтов — Сурков». На конверте помета: «В<есьма> срочно. С курьером» (Швейцер В. Мандельштам после Воронежа // Синтаксис. Париж, 1989. № 25. С. 72).
15 октября 1937 г. в Большом театре действительно шла опера Н.А. Римского-Корсакова «Снегурочка».
Бомбардировки Калинина начались уже в июле-августе 1941 г.
«Был он маленьким, щуплым; голову с хохолком закидывал назад» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Книга вторая // Новый мир. 1961. С. 142).
Речь идет о Казанском соборе, в котором с 1932 по 1991 г. находился Музей истории религии и атеизма.
Н.Г. Григорьева.
Стихотворение О.М. «Клейкой клятвой липнут почки...» (1937) обращено к H.E. Штемпель.
Корнелия, мать Тиберия и Гая Гракхов, отличалась благородством происхождения и просвещенностью.
В.С. Старцев.
Н.М. была «освобождена от работы» в Ульяновском педагогическом институте «согласно поданному заявлению» приказом от 27 марта 1953 г. (Осип и Надежда. С. 411).
Приводим некоторые сведения об этой кампании: «Нас было 12 человек неугодных, увольняемых летом 1953 года из Ульяновского педагогического института. Эта группа состояла из десяти евреев, меня — русской, человека сомнительного, с советской точки зрения, происхождения и родственных связей, — и одного партийца, явно не соответствующего по своим знаниям должности ассистента; кроме того, он пил и избивал жену. Среди увольняемых была Надежда
Яковлевна Мандельштам, жена поэта Осипа Мандельштама, старший преподаватель английского языка на инфаке. Однажды я зашла к директору института Старцеву; на столе у него лежала телеграмма, подписанная "Депутат Верховного совета СССР Илья Эренбург". В телеграмме Эренбург просил не увольнять жену поэта Осипа Мандельштама. Телеграмма не помогла, и Надежду Яковлевну уволили. Все увольняемые подали заявления в высшие инстанции с просьбой отменить решение института. В институте были оставлены: конечно, пьяница партиец; я как недавно окончившая, на старости лет, аспирантуру; одна еврейка, неожиданно захворавшая скарлатиной. Остальные были уволены и устроились по своей специальности в городах лучше, чем Ульяновск. Но для Надежды Яковлевны не нашлось места ближе, чем Чита» (О.И. Телеграмма Эренбурга не помогла // Русская мысль. Париж, 1971. 18 февраля).
519 Приводим текст этого стихотворения, опубликованного в издании Союза поэтов (СОПО. Первый сборник стихов. РСФСР. Четвертый год первого века <1921>. С. 25):
Наркомвоен отрывисто чеканит Главе правительства сухой вопрос, И у широкого окна очками Поблескивает строгий Наркомпрос.
Каким-то нереальным фейерверком Разбрасываются обрывки фраз: «Товарищ! назначенье Главковерхом Вам принесет сегодняшний приказ...
Волнения рабочих в Вашингтоне!.. Восстанием охвачен Будапешт!..» И взор усталый машинистки тонет Под грудой зашифрованных депеш.
Наркомфинансов с Наркоминоделом Беседуют о пониженьи цен. И странно-чужд в дворцовом зале белом Нерусский председателя акцент.
О эти люди, твердые как камень, Зажженные сигнальные огни! Их будут чтить веками и веками, И говорить о них страницы книг.
И летописец пламенной свободы Восстановит восторженным пером Закуривающего Наркомпрода И на столе у Наркомзема бром.
Киев, 1918
А.Д. Дикой был арестован 17 августа 1937 г. и приговорен Особым совещанием при НКВД СССР по статье 58 к пяти годам лишения свободы.
В.И. Стенич был арестован 14 ноября 1937 г.
Имя Амфитриона, героя древнегреческой мифологии, стало нарицательным для гостеприимного человека.
Осенью 1937 г. чекисты сфабриковали разветвленный правотроцкистский заговор писателей под руководством Н.С. Тихонова и И.Г. Эренбурга с целью убийства И.В. Сталина. С.Д. Спасский был арестован 8 января 1951 г.
*Каверин. Он прочел «Воспоминания» и сказал: «Напрасно вы об этом вспомнили».
*Орлов.
Н.А. Бруни в Первую мировую войну за участие в боевых действиях был награжден тремя Георгиевскими крестами. 29 сентября 1917 г., совершая аварийную посадку в подбитом самолете, дал обет, если выживет, принять сан священника. Служил командиром 1-го авиаотряда Красной армии. В начале 1919 г. был комиссован из армии и в июле того же года рукоположен в священники. В 1928 г. обвинен в бессребренности и сложил сан. 8 декабря 1934 г., уже будучи профессором Московского авиационного института, арестован и отправлен на 5 лет в Ухтпечлаг. 25 ноября 1937 г. повторно арестован («внедрял религиозные традиции среди заключенных: происходящие в СССР события увязывал со Священным писанием») и расстрелян 29 января (по другим источникам — 4 апреля) 1938 г.
4 мая 1930 г. Н.И. Подвойский, отдыхавший в Су- хуме, на даче им. Орджоникидзе, сообщал в письме своей жене, Н.А. Дидурской, что среди вновь прибывших «Мандельштам, муж и жена, беспартийные, муж — поэт <.>, Ежов, зам. "наркомзема"» (Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т. — М.: Худ. лит-ра, 1990. Т. 2. С. 429). 17 июля 1937 г. Н.И. Ежов, ставший к тому времени наркомом внутренних дел СССР, был награжден орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий». 28 июля 1937 г. газета «Известия» опубликовала фотографию, на которой его поздравляет с наградой М.И. Калинин.
Речь идет о С.И. Фейгенберг-Ноткиной, увлечение которой и послужило причиной развода Н.И. Ежова с его первой женой, А.А. Титовой.
С кругом одесских писателей С.И. Фейгенберг-Нотки- на была знакома еще с юности.
Речь идет о К.В. Коваче, которому О.М. в черновиках к очерку «Путешествие в Армению» дал следующую выразительную характеристику: «Еврей по происхождению и совсем не горец, не кавказец, он обстругал себя в талию, очинил, как карандаш, под головореза. Глаза у него были очаровательно наглые, со злющинкой, и какие-то крашеные, желтые... От одного его приближения зазубренные столовые ножи превращались в охотничьи» (Мандельштам. Т. 3. С. 382).
Н.М. имеет в виду И.Т. Смилгу. В 1927 г. он как активный участник троцкистской оппозиции был арестован и приговорен к четырем годам ссылки. В 1930 г. заявил о разрыве с троцкизмом, был восстановлен в ВКП(б) и вернулся в Москву. В работе XVII съезда партии 1934 г. («Съезд победителей»), более половины делегатов которого были позднее расстреляны или репрессированы, Смилга не участвовал, в 1935 г. был вновь арестован и в 1937 г. расстрелян.
Речь идет, по-видимому, об одном из представителей древнего абхазского княжеского рода Шервашидзе (Чачба).
Н.А. Лакоба скончался 28 декабря 1936 г. Ряд исследователей считает, что он был отравлен по распоряжению Л.П. Берии. Лакобу похоронили с почестями в Ботаническом саду Сухума, в специально построенном склепе. В конце января 1937 г. он был объявлен врагом народа, и в феврале того же года по приказу Берии его тело было тайно перезахоронено на Михайловском кладбище близ Сухума, а через восемь-девять месяцев — еще раз в более отдаленном районе.
«С К<акабадзе> — он был крупнейшим радиоспецом у себя на родине — мы ходили в клуб субтропического хозяйства ловить [средиземную] миланскую волну на шестиламповый приемник», — писал О.М. в черновиках к очерку «Путешествие в Армению» (Там же).
«Общество, собравшееся в Сухуме, — писал О.М., — приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием. (Ведь не Шаляпин и не Качалов даже!) В тот же вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни» (Там же. С. 381).
Н.Р. Эрдман и В.З. Масс были арестованы в ночь с 11 на 12 октября 1933 г. в г. Гагры, где они находились на съемках фильма «Веселые ребята». Следствие по их делу вел Н.Х. Шиваров.
См. примеч. 123 на с. 510.
*Перечитывая книгу в 1977 году, я увидела, что оптимизма у меня нет ни на копейку, хотя сейчас жить легче, чем когда-либо.
Речь идет о Е.С. Левитине.
Оттепель, или хрущевская оттепель, — период некоторой демократизации общественно-политической жизни в стране и относительной свободы слова и творческой деятельности (примерно с 1955 по 1962 г.); название восходит к повести И.Г. Эренбурга (1954).
«Опытный грамматист, не прибегая к <.> определениям, всегда знает, чем является данное слово — прилагательным или глаголом. И подобно тому как мы с первого взгляда различаем корову и кошку, могут научиться различать части речи и дети» (Есперсен О. Философия грамматики. — М.: Изд-во иностранной лит-ры, 1958. С. 67).
*Только женщины и церковники (священники, дьяконы).
Согласно сообщению Управления НКВД по Калининской области от 9 июля 1938 г., «Мандельштам Осип Эмильевич в г. Калинине проживал с 17/XI-37 г. по 10/III-38 г. по адресу 3-я Никитинская ул., д. № 43» (Слово и «Дело». С. 104).
10 марта 1938 г. О.М. писал Б.С. Кузину: «Любопытно: как только вы написали о Дворжаке, купил в Калинине плас<тинку>. Слав<янские> танцы № 1 и № 8 действительно прелесть. Бетховен<ская> обработка народных тем, богатство ключей, умное веселье и щедрость».
Речь идет об отзыве вождя на сказку М. Горького «Девушка и смерть», датированном 11 октября 1931 г. (Большая цензура. С. 480).
1 7 мая 1938 г., когда О.М. был уже арестован, И.В. Сталин, выступая с речью на приеме в честь работников высшей школы (Правда. 1938. 19 мая), провозгласил тост «за процветание науки — той науки, которая не отгораживается от народа, <.> той науки, которая не дает своим старым и признанным руководителям самодовольно замыкаться в скорлупу жрецов науки, <.> той науки, <.> которая имеет смелость, решимость ломать старые традиции, нормы, установки, когда они становятся устарелыми, превращаются в тормоз для движения вперед, и которая умеет создавать новые традиции, новые нормы, новые установки» (Сталин И.В. Соч. — М.: Писатель, 1997. С. 250-251).
Речь идет о рассказе А.И. Солженицына «Случай на станции Кочетовка».
Ордер на производство обыска «с целью обнаружения оружия, переписки и других вещественных доказательств» на бывшей квартире О.М. в Калинине был выписан Управлением НКВД по Калининской области 28 мая 1938 г., а сам обыск произведен 29 мая сотрудниками Недобожиным-Жаро- вым и Пуком. 9 июня УНКВД сообщило 4-му отделу ГУГБ НКВД, что «вещей и какой-либо переписки, принадлежавших Мандельштам<у>, при обыске не обнаружено» (Слово и «Дело». С. 103-104).
30 сентября 1938 г. Н.М. поступила ученицей тазов- щицы на комбинат «5-й Октябрь» Александровского хлопчатобумажного треста г. Струнино (АМ. B. 4. F. 1. S. 1).
Известен сдержанный отзыв О.М. о 5-й симфонии Д.Д. Шостаковича в письме, отправленном Б.С. Кузину 10 марта 1938 г.: «Здесь гремит его 5-я симф<ония>. Нудное запугиванье. <.> Не приемлю. Не мысль. Не математика. Не добро. Пусть искусство: не приемлю!»
В книге «Гамбургский счет» В.Б. Шкловский писал: «Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие. Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера. Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанавливаются истинные классы борцов, — чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет необходим в литературе.» (Шкловский В.Б. Гамбургский счет. Статьи — воспоминания — эссе (1914-1933). — М.: Сов. писатель, 1990. С. 331).
См. примеч. 335 на с. 543.
Софья, дочь А. Ивича и А.М. Бамдас.
Рукописи О.М. А. Ивич получил на хранение в 1946 г., а в 1948 г. Е.Я. Хазин передал ему на хранение собственные бумаги.
Женой С.И. Бернштейна была А.В. Ротар.
28 мая 1967 г. Н.М. писала Н.И. Харджиеву: «В день, когда я получила обратно посылку "за смертью адресата", <.> во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют» (Об Ахматовой. С. 299).
Этот рисунок воспроизведен в выпуске «Неизданных произведений» В. Хлебникова (М.: Гослитиздат, 1940), подготовленном Н.И. Харджиевым и Т.С. Грицем.
Последние два карандашных наброска О.М. сделаны А.А. Осмеркиным 1 октября 1937 г. (Собрание И.С. Зильбер- штейна в ГМИИ им. А.С. Пушкина). Один из них воспроизведен на обложке кн.: Семенко И. Поэтика позднего Мандельштама: (От черновых редакций к окончательному тексту). — Roma: Carucci, 1986, и в журнале «Наше наследие» (1988. № 6. С. 100).
Рисунок В.А. Милашевского воспроизведен в журнале «Москва» (1964. № 8. С. 143).
На допросе 17 мая 1938 г. О.М. показал: «В дни приезда я останавливался у Шкловского (писатель), Осмеркина (художник), которым я читал свои стихи. Кроме вышеперечисленных лиц, я также читал свои стихи Фадееву на квартире у Катаева Валентина, Пастернаку, Маркишу, Кирсанову, Суркову, Петрову Евгению, Лахути и Яхонтову (актер)» (Слово и «Дело». С. 102).
24-29 декабря 1937 г. в Тбилиси состоялся пленум Правления Союза писателей СССР, посвященный 750-летию создания поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». «В январе 1938 года, — вспоминал И.Г. Эренбург, — А.А. Фадеев показал мне гранки "Нового мира" и сказал, что попытается вернуть Мандельштама читателям» (Простор. Алма-Ата, 1965. № 4. С. 58).
2 марта 1938 г. правление Литфонда постановило: «Во изменение решения правления Литфонда от 20.II.38 г. предоставить О.Э. Мандельштаму и его жене две путевки в санаторий "Саматиха" сроком на 2 м-ца за счет Литфонда и выдать единовременное пособие в сумме 300 руб. Просить Секретариат ССП решить вопрос о Мандельштаме О.Э. в полном объеме» (Морозов 1. С. 516). Согласно справке, выданной Н.М. в пансионате «Саматиха», она находилась там на отдыхе с 8 марта по 6 мая 1938 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 494).
В 1953-1959 гг. А.А. Сурков был первым секретарем Союза писателей СССР.
В состав так называемых троек, внесудебных органов уголовного преследования, входили представители НКВД, партийного аппарата и прокуратуры.
В сентябре 1937 г. А.А. Андреев отправился в Ташкент для «разъяснения» руководству компартии Узбекистана письма И.В. Сталина и В.М. Молотова о секретаре ЦК КП(б) республики А.И. Икрамове, который вскоре был арестован и расстрелян. После этой поездки Андреева более четырехсот партийных и советских работников Узбекистана были приговорены к высшей мере наказания.
С.В. Фомичев.
Ордер на арест и обыск О.М., подписанный начальником 1-го управления НКВД СССР М.П. Фриновским, был выдан 30 апреля 1938 г. Арест в ночь на 3 мая 1938 г. производили сотрудники НКВД Шишканов и Шелуханов в присутствии С.В. Фомичева, исполнявшего обязанности директора пансионата «Саматиха».
Первый председатель Петроградской ЧК М.С. Урицкий был убит Л.И. Каннегисером 30 августа 1918 г. 3сентября газета «Правда» в заметке «Пусть трепещет буржуазия» сообщила, что «в связи с убийством Урицкого расстреляно свыше 500 человек».
Об аресте и дальнейшей участи Д.С. Усова см. примеч. 61 на с. 503; сведений о ходатайстве Р. Роллана по делу «словарников» не выявлено.
В 1931 г. были арестованы бывший директор Эрмитажа С.Н. Тройницкий (сопротивление «советизации» музея), Н.Г. Зенгер (хранение писем Николая II) и свыше двадцати других его сотрудников (хранение коллекций «бежавших белогвардейцев» и т. д.). А в 1929 г. по «Академическому делу» (организация «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» с целью восстановления в СССР монархического строя) были подвергнуты репрессиям свыше восьмидесяти крупнейших историков страны, в том числе С.Ф. Платонов, М.М. Богословский, Е.В. Тарле и др. (Павленко Н. «Академическое дело». Историки под прицелом ОГПУ // Наука и жизнь. 1999. № 11. С. 26).
Среднеазиатский государственный университет (Ташкент).
Прием у В.П. Ставского состоялся, скорее всего, 5 марта 1938 г., за три дня до отъезда О.М. в Саматиху — на выписке из протокола заседания Литфонда ССП, датированной 4 марта, помета Ставского: «Мандельштама на секретариат 5/III» (Морозов 1. С. 518).
16 марта В.П. Ставский отправил Н.И. Ежову следующее письмо: «Уважаемый Николай Иванович! В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме. Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами "зоны"). Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него "страдальца" — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро. С целью разрядить обстановку — О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме. Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос — об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь. За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют, — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем). Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме. С коммунистическим приветом. В. Ставский» (Слово и «Дело». С. 97-98). В «отзыве» П. А. Павленко, в частности, писал: «Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию, — нет темперамента, нет веры в свою страну. <.> Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в "Стихах о Сталине" мы это чувствуем без обиняков, в остальных же стихах — о советском догадываемся. Если бы передо мною был поставлен вопрос — следует ли печатать эти стихи, — я ответил бы — нет, не следует» (Там же. С. 98; «Стихи о Сталине» — «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.»). 27 апреля начальник 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ ст. лейтенант В. И. Юревич составил на основе этих документов справку со следующим заключением: «По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды. В силу своей психической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия. Считаю необходимым подвергнуть Мандельштама аресту и изоляции». 29 апреля М.П. Фриновский наложил на эту справку резолюцию: «Арестовать» (Там же. С. 99).
На Кузнецком мосту, во дворе дома № 24, который имел выход на Пушечную улицу (бывшую Софийку), находилась приемная НКВД.
В Бутырскую тюрьму О.М. был переведен 4 августа 1938 г. (Там же. С. 150).
2 августа 1938 г. Особое совещание при НКВД СССР постановило: «Мандельштам<а> Осипа Эмильевича за к.-р.
деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 30/IV-38 г.». 23 августа у Н.М. приняли для передачи О.М. 48 руб., а 8 сентября он был отправлен во Владивосток (Там же. С. 105-106, 111).
В письме брату, А.Э. Мандельштаму, О.М. сообщал: «Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки.» (СВИТЛ — Северовосточный исправительно-трудовой лагерь, к. р. д. — контрреволюционная деятельность, ОСО — Особое совещание). Судя по почтовым штемпелям, письмо отправлено 30 ноября, а пришло в Москву 13 декабря 1938 г.
15 декабря 1938 г. Н.М. отправила О.М. телеграфный перевод, а 10 января 1939 г. лагерная почта во Владивостоке послала его обратно в Москву (Морозов 1. С. 519).
См. примеч. 589 на с. 580.
События развивались несколько иначе: в начале июня 1956 г. Н.М., видимо по совету прокурора Климовой, отправила в Прокуратуру СССР следующее заявление: «У вас в приемной я узнала, что муж мой — Мандельштам Осип Эмильевич был осужден не только в 1938 году, но и в мае 1934 года (что я считала административной высылкой). Приговор Особого Совещания в 1934 году — три года высылки в Чердынь, замененной высылкой в Воронеж. Я прошу Прокуратуру пересмотреть и дело 1934 года, так как знаю, что Мандельштам был совершенно невиновен, а выслали его за стихотворение против культа личности, которое он имел неосторожность прочесть нескольким людям из ближайшего окружения. Прошу о посмертной реабилитации» (Слово и «Дело». С. 174). 6 августа 1956 г. прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Е.С. Никулин направил Н.М. следующее уведомление: «Сообщаю, что по протесту Прокуратуры СССР постановление от 2 августа 1938 года Верховным судом СССР 31 июля 1956 года отменено и дело в отношении Мандельштам<а> Осипа Эмильевича прекращено. О результатах рассмотрения дела, по которому Мандельштам О.Э. был осужден в 1934 году, Вам будет сообщено дополнительно» (Там же. С. 172). Постановление
Прокуратуры СССР о том, что «оснований для пересмотра» дела О.М. 1934 г. нет, «вина Мандельштама доказана, осужден он правильно», а «жалобу Н.Я. Мандельштам оставить без удовлетворения», было принято 24 октября 1956 г., на следующий день после начала Венгерского восстания (Там же. С. 175).
16 июня 1957 г. в газете «Московский литератор» появилось следующее сообщение: «Решением секретариата СП СССР создана комиссия по литературному наследию О.Э. Мандельштама в составе А. Ахматовой, Н. Мандельштам, З. Паперного, А. Суркова, Н. Харджиева, Е. Хазина, И. Эрен- бурга». Комиссия была организована 28 февраля 1957 г.
4 мая 1954 г. было принято «Постановление Президиума ЦК КПСС о создании Центральной комиссии и местных комиссий по пересмотру дел осужденных за "контрреволюционные преступления", содержащихся в лагерях, колониях, тюрьмах и находящихся в ссылках на поселении» (Реабилитация. С. 116-117).
Так, 4 апреля 1957 г., на заседании Ленинградского отделения ССП СССР в связи с подготовкой альманаха «Прибой», куда предполагалось включить стихи О.М., А.А. Прокофьев заявил, что «категорически протестует против включения их в сборник», но добавил, что их «можно печатать в малой серии "Библиотеки поэта"» (Золотоносов М.Н. Гадюшник. Ленинградская писательская организация: Избранные стенограммы с комментариями (Из истории советского литературного быта 1940-1960-х годов). — М.: Новое лит. обозрение, 2013. С. 552).
Вероятно, Л.Я. Гинзбург и Б.Я. Бухштаб.
*Увидела и пришла в отчаяние... (Подразумевается кн.: Мандельштам 1973. — С.В., П.Н.).
Сообщение об освобождении Н.И. Ежова «согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его народным комиссаром водного транспорта» было опубликовано 9 декабря 1938 г.
Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении советских писателей» (102 человека) был напечатан 1 февраля 1939 г. В.П. Ставский, в частности, получил орден «Знак Почета», а П.А. Павленко — орден Ленина.
*Шкловский сознавал, пока жила Василиса. В ней благодать.
Свидетельство о смерти О.М., выданное 3 июня 1940 г., в настоящее время находится в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 83).
Речь идет о следующих строчках из стихотворения Н.А. Клюева «Клеветникам искусства»: «Я содрогаюсь вас, убогие вороны, / Что серы вы, в стихе не лирохвосты, / Бумажные размножили погосты / И вывели ежей, улиток, саранчу!.. / За будни львом на вас рычу / И за мои нежданные седины / Отмщаю тягой лебединой!»
Р. Роллан и М.П. Кудашева приехали в Москву 23 июня 1935 г. и 28 июня были приняты И. В. Сталиным, о чем на следующий день сообщила газета «Правда».
Сведений о ходатайстве Р. Роллана за осужденных по делу «словарников» (см. примеч. 61 на с. 503) не обнаружено, однако в беседе с И.В. Сталиным 28 июня 1935 г. писатель спрашивал его о репрессиях после убийства С.М. Кирова и сетовал на то, что, справедливо покарав «сообщников заговора, жертвой которого явился Киров», власти не сообщили «европейской публике и миру об убийственной вине осужденных». Роллан также высказал опасения, что «закон о наказании малолетних преступников старше 12 лет», принятый в СССР 7 апреля 1935 г., судьи могут применять «по своему усмотрению» (Сталин И.В. Соч. — Тверь: Информационно-издательский центр «Союз», 2006. Т. 18. С. 101). В апреле 1938 г. Роллан сообщил С. Цвейгу, что послал в СССР двадцать писем в защиту «арестованных друзей», но ответа ни на одно из них не получил: «У меня больше нет возможности заставить ко мне прислушаться в СССР» (Мотылева Т. «.Мне нужна надежда.» (По страницам переписки Р. Роллана и Ст. Цвейга) // Вопросы лит-ры. 1988. № 11. С. 73).
См. в стихотворении О.М. «И по-звериному воет людьё.» (1930): «Чудный чиновник без подорожной, / Командирован к тачке острожной / И Черномора пригубил питье / В кислой корчме на пути к Эрзеруму».
*Это был соученик Евг. Эмильевича.
В.И. Нарбут получил пять лет исправительно-трудовых лагерей «за контрреволюционную деятельность» и оказался в том же Владивостокском пересыльном пункте Управления северо-восточными исправительно-трудовыми лагерями, куда через год будет отправлен О.М. 9 марта 1938 г. Нарбут, находясь уже на Колыме, писал жене: «В середине декабря <1937 г.> я пошел из Магадана в последний, как мне казалось, этап — на грузовике. И очутился сперва в стане Оротукане, а затем — на руднике "Ключ Пасмурный". Здесь я пробыл около 2 '/г мес. Работал сперва младшим счетоводом, затем ночным сторожем, наконец — ассенизатором (3 дня). <.> 28 февраля моя работа неожиданно для меня прервалась. <.. Комиссией я признан негодным для работы, освобожден от нее без указания срока, навсегда (поскольку у меня нет левой руки и изуродована, деформирована нога)» (Нарбут В.И. Стихотворения. — М.: Современник. С. 380). 2 апреля 1938 г. был выписан ордер на второй арест Нарбута. Его вместе с другими инвалидами объединили в контрреволюционную группу саботажников и обвинили в антисоветской агитации и разложении лагерной дисциплины. 7 апреля 1938 г. тройка Управления НКВД по Дальстрою вынесла ему приговор, и 14 апреля 1938 г. он был расстрелян (Бирюков А. Жизнь на краю судьбы. Писатели на Колыме: Биографические очерки. — Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2006. С. 594, 598-599).
А.И. Моргулис умер 20 октября 1938 г. в одном из лагерей Севвостлага. Д.П. Святополк-Мирский скончался 6 июня 1939 г. в Отдельном лагерном пункте «Инвалидный» Севвостлага близ Магадана.
Подразумевается рассказ В.Т. Шаламова «Шерри- бренди». Этот рассказ он читал на первом вечере памяти О.М. 13 мая 1965 г. на механико-математическом факультете МГУ, куда была приглашена и Н.М.
Речь идет о стихотворении О.М. «Неумолимые слова...» (1910).
Имеется в виду роман Ю.О. Домбровского «Хранитель древностей» (Новый мир. 1964. № 7, 8).
«Странная» («сидячая») война — период с 3 сентября 1939 по 10 мая 1940 г., когда на Западном фронте практически не велось боевых действий.
Писем и записок Н.И. Бухарина в деле О.М. 1938 г. не обнаружено.
Кто такой «физик Л.», удалось установить только в 2013 г. (Con amore. C. 456). Им оказался К.Е. Хитров, в 1938 г.
студент 3-го курса Московского областного пединститута, арестованный за выступление на молодежном диспуте. В 1961-1981 гг. он работал в вечерней школе рабочей молодежи г. Фряново, Щелковского р-на, Московской области, сначала учителем физики и математики, а с 1966 г. — директором.
*Сын Троцкого. (С.Л. Седов, младший сын Л. Д. Троцкого, преподавал в Московском авиационном институте. — С.В., П.Н.)
К.Е. Хитров входил в тот же список арестантов из Бутырской тюрьмы, что и О.М. (Слово и «Дело». С. 117).
14 октября 1938 г. температура воздуха во Владивостоке резко поднялась до 12-15 °С, что значительно превышало среднемесячную норму, и сохранялась до конца месяца, а 8 ноября она упала уже ниже нуля (Там же. С. 137).
Комендантом, по свидетельству Е.М. Крепса, был Абрам Ионович Вайсбург, сам из ссыльных; он оставил по себе добрую память человека незлобивого. В 1971 г. Крепс разыскал его в Ташкенте (Там же. С. 75).
ОБ АХМАТОВОЙ
I
Надпись на книге: «Другу Наде, чтобы она еще раз вспомнила, что с нами было» Из того, что с нами было, самое основное и сильное — это страх и его производное — мерзкое чувство позора и полной беспомощности. Этого и вспоминать не надо, «это» всегда с нами. Мы признались друг другу, что «это» оказалось сильнее любви и ревности, сильнее всех человеческих чувств, доставшихся на нашу долю. С самых первых дней, когда мы еще были храбрыми, до конца пятидесятых годов страх заглушал в нас все, чем обычно живут люди, и за каждую минуту просвета мы платили ночным бредом — наяву и во сне.
У страха была физиологическая основа: хорошо вымытые руки с толстыми короткими пальцами шарят по нашим карманам, добродушные лица ночных гостей, их мутные глаза и покрасневшие от бессонницы веки. Ночные звонки — «Пока вы мирно отдыхали в Сочи, Ко мне уже ползли такие ночи И я такие слышала звонки» 2, топот сапог, «черные вороны» — Ануш, посмотрите, кто там. — Это болван, дежурящий на улице не для того, чтобы узнать о нас что-нибудь дополнительное, а просто с целью пугнуть и окончательно запугать.
[У болвана раскормленная рожа — у нас ведь нет уравниловки, а он, торча, как пень, у нас перед глазами, приносит явную пользу государству. У меня и сейчас пробегает холодок по спине, когда я случайно на улице прохожу мимо человека этого типажа — у нас знают, как таких использовать с наивысшим коэффициентом полезного действия. Эту породу начали выводить еще при московских царях, и она удалась на славу: начальству служат, жен боятся, перед дочерьми лебезят. Не приведи Господь. Полсотни лет я ощущаю их присутствие.]
Ночью в часы любви я ловила себя на мысли — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след — смесь двух воспоминаний 3.
Кроме физиологии была и другая сторона, вроде как нравственная. В 38-м мы узнали, что «психологические методы допроса» (в «психологию» входило все, что не оставляет рубцов на теле) отменены и «там» перешли на «упрощенный допрос», то есть просто пытают и бьют 4. Анна Андреевна сказала: «Теперь все ясно: шапочку-ушаночку и — шасть за проволоку!» И мы почему-то решили: раз без психологии, больше бояться не надо — пусть ломают ребра.
Но вскоре она передумала: как так не бояться? Бояться надо — мы же себя не знаем: а вдруг нас сломают, и мы чорт знает чего наговорим, как такой-то, такой-то и такой-то, и по нашим спискам будут брать и брать и брать. В самом деле, откуда людям знать, как они будут вести себя в нечеловеческих условиях? Я многому научилась от нее и этому тоже: Господи, помоги, ведь я даже за себя поручиться не могу.
Больше всего Анна Андреевна боялась «непуганых». В наших условиях это самые опасные люди. «Непуганый» лишен сопротивляемости. Если «непуганый» попадает в их лапы, он по глупости может загубить всех родных, знакомых и незнакомых. Родители, охраняя детей, растили их в неведенье, а потом могли сесть родители, оставив «непуганого» на произвол судьбы, или садился сам «непуганый», милый человек с открытой душой, или, наконец, — никто не садился — повезло ж людям! — и «непуганый» ходил по улицам и по домам, разговаривая по своему разумению, а иногда даже писал письма или вел дневник, а расплачиваться за его идиотизм приходилось другим. Для нас «непуганый» был хуже провокатора: с провокатором хитришь, и он понимает, в чем дело, а «непуганый» смотрит голубыми глазами, и его не заткнешь.
В наши дни только страх делал людей людьми, но только при условии, что он не влечет за собой низкой трусости. Страх был организующим началом, а трусость — жалкой сдачей позиций. Этого мы себе позволить не могли, да, правду сказать, такого искушения у нас и не было.
В самые страшные годы Анна Андреевна всегда первая приходила в дома, где ночью орудовали «дорогие гости». Это про них: «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных» 5. Недавно я спросила у Таточки, дивной красотки, отстукавшей на свое счастье только пять лет без повторных приговоров, но со всеми последующими изъятиями, непрописками, капканами и лишениями: «А она пришла?» — «Конечно, — ответила Таточка. — Сразу же. Первая. Мы еще не успели убрать.» — «А кто сказал, что теперь надо иметь только пепельницу и плевательницу — ты или она?» — «Конечно она», — удивленно ответила Таточка. [К Анне Андреевне, оказывается, зашла Лида и сообщила, что ночью увели Б. — Таточкиного мужа. Анна Андреевна встала и сказала: «Идем», — и они пошли.]
Эта прелестная женщина, вдова Л., забитого «внутри» или просто расстрелянного после долгих месяцев упрощенного ленинградского допроса, символизирует для меня бессмысленность и ужас террора — нежная, легкая, трогательная, за что ей подарили судьбу? Вот уж действительно женщина как цветок, — как смели отравить ей жизнь, уничтожить ее мужа, плевать ей при допросах в лицо, оторвать от маленького сына, которого она уже никогда не увидела, потому что он погиб на войне, — с такой биографией, как у него, посылали в самые безнадежные места 6. Как смели гноить ее на каторге в вонючем ватнике и шапочке-ушанке? За что? Таточка просто жертва во славу великой идеи о срочном преобразовании общества с целью осчастливить все человечество — белое, черное и желтое. И раз поставлена такая высокая цель, посильная только сверхчеловеку, окруженному сильными людьми, — это вариант сверхчеловека, только по второму сорту, — которым все можно, то нечего щадить отдельных людей, а ведь тюрьмы и лагеря заполняются отдельными людьми, которых почему-то понадобилось убрать. <Но> чего только не сделаешь из любви к людям.
А с другой стороны, моя Тата, оставшаяся прелестной даже в старости, — это символ женской силы, невиданного пассивного сопротивления тем, кто превратил «сильных мужчин» в покорную и дрожащую тварь с хорошо организованным коллективным разумом. Кто сказал, что коллективный разум всегда тварный? Это Таточка ответила прокурору, когда он сказал ей, что она может вторично выйти замуж 7, — так у нас иногда, в виде особой милости, сообщали о расстреле, гибели или другой форме уничтожения мужа: «Я с мертвыми не развожусь».
Женщины выходили из испытаний не такими изломанными, как мужчины, у них было меньше психозов, они не так легко сдавались, хотя их тоже морили голодом, бессонницей и били. Даже свою каторгу они выносили с большей стойкостью, чем мужчины. Шаламов мне сказал, что женщины иногда приезжали к своим мужьям на Колыму, чтобы хоть чем-нибудь облегчить им существование. Они шли на невероятную муку, их насиловали, над ними издевались. Но они приезжали и жили там. Однако он никогда не слыхал, чтобы хоть один мужчина приехал к своей жене или возлюбленной — «дорогая, я за тебя жизнь отдам.».
Что дала нам эта проклятая эпоха звериного страха? Что могу я сказать в ее оправдание? Может, и смогу, если подумаю, а пока: все же были отдельные люди, которые оставались людьми, единицы, капля в море, но не все превратились в нелюдь. И еще: в таких условиях человек познается быстрее и легче, чем там, где, спрятавшись под условные формы приличных фраз и приличного поведения, нелюдь может гримироваться под человека. И наконец: острые болезни если не приводят к полной гибели, то дают более полное выздоровление, чем хронические, медленно протекающие и оставляющие навсегда пагубные следы. А может ли острая болезнь длиться столько лет? Для истории все-таки это не такие баснословные сроки, как они представляются людям, ухлопавшим на болезнь истории всю свою жизнь. Все три найденные мною наспех оправдания относятся скорее к отрицательному, чем к положительному ряду чисел.
Нас с Анной Андреевной очень интересовал вопрос о том, что такое храбрость. Во-первых, мы сразу выяснили, что храбрость, смелость и стойкость отнюдь не синонимы. Во-вторых, жалкие трусы в повседневной жизни — блюдолизы, чиновники, поедающие глазами начальство, не смеющие не только высказать, но даже хранить в душе собственное мнение, — оказывались во время войны храбрыми офицерами, настоящими, несокрушимыми воинами. Что укрепляло в них воинский дух? Уж не то ли, что они просто выполняли приказы, снимая с себя всякую ответственность за происходящее?
То, что происходило у нас, можно назвать кризисом духа, и так называемые настоящие сильные мужчины, «хи-мены» 8, как говорят англичане, первые сложили с себя всякую ответственность за все, что делается, покорно построились в ряды, голосующие «за», и доказали, что в нашей стране установилось единомыслие. [Вот этим даже импонировали казни и террор, потому что подкрепляли их позицию насчет рожна, самосохранения и «надо дело делать».]
А те, что послабее, из тех, про которых говорят: «Что он за мужчина?» — проявили наибольшую сопротивляемость. В слабом теле неожиданно оказался клочок духа. Не бог весть какой силы, но «по нашим грехам и то хорошо», говорила Анна Андреевна, повторяя любимое изречение своего отца. Слабые вместе с женщинами все же кое-как барахтались, поддерживая веру в человека, что он еще может возродиться, покаяться и начать новую жизнь. Сильные лезли наверх по социальной лестнице, задыхаясь, сбрасывая друг друга, слабые застревали на нижних ступеньках.
[Это еще не значит, что они оставались в стороне от жизни и не подвергались репрессиям, например. От этого никто не был застрахован. Мало ли что могло случиться: соседям понадобилась чья-то квартира; робкий агроном неслышным голосом заметил, что новый метод пахоты в данном районе неприменим; арестован шеф, а за ним летят его сподвижники; кто-то, ошалев от бессонницы, назвал на допросе имя своего тишайшего приятеля — кто такого кролика тронет? — или это имя названо, потому что приятнее погубить не своего, а чужого. Иначе говоря, в этой лотерее все сводилось к случаю — кому бы, как не мне, знать это. Хотя я считаю, что меня спас не столько случай, как промысел, для того, чтобы я могла выполнить свой долг.
Слабых, вероятно, погибало меньше, чем сильных, а кроме того, они не болели болезнью века — волей к власти — и поэтому не совершали преступлений ради карьеры.] Новое время принесло огромную категорию молодых, которые сознательно отказываются от благополучия и карьеры. Это первый признак выздоровления, и мы успели с Анной Андреевной отметить его как прекрасный симптом. Впрочем, нельзя поручиться, что молодые, у которых еще все впереди, не свернут, опомнившись, на старый путь. Кто их знает? Ведь с ними, как с непугаными, — все зависит от обстоятельств. К счастью, ее уже нет, а мои дни сочтены.
Деревенские бабы по утрам рассказывают друг другу свои сны. Я расскажу про то, что Анна Андреевна называла «мой сон»: в нем сгустилось время — три десятка лет сгустились, слились в один комок, и нестерпимая боль за двух людей, к которой примешивалось, вероятно, чувство вины, получила символическое оформление.
Коридор пунинской квартиры 9, где стоит обеденный стол, а в конце за занавеской спит Лева, когда его пускают в этот дом, — старшее поколение Пуниных 1 0 все-таки было почеловечнее, и Леву не всегда выгоняли. В коридоре «они», ей предъявляют ордер и спрашивают, где Гумилев. Она знает, что Николай Степанович спрятался у нее в комнате — последняя дверь из коридора налево. Она выводит из-за занавески сонного Леву и толкает его к чекистам: «Вот Гумилев». Остается неизвестным, которого из двух они ищут: ведь старший уже убит. «Меня мучит, что я отдала им Леву», — сказала она мне, когда в первый раз рассказывала «мой сон».
А что, в сущности, ей оставалось делать? Они ведь могли бы забрать обоих. Выхода не было даже во сне.
Разные эпохи — разные сны. Первая эпоха — в ней сплющилось много лет и несколько десятилетий с однотипными снами увода и гибели. Следующая — ей десять приблизительно лет — пошла на постепенное преодоление страха. К ней относится тот сон, который я видела в Пскове 1 1. В нем тоже участвует тот, которого уже не было. Отчаянный стук в дверь. Меня расталкивает О.М.: «Одевайся, это за тобой.» — «Нет, — отвечаю я. — Тебя ведь уже нет, за тобой не придут. А если за мной, то плевать. Пусть хоть ломают дверь, мне какое дело? Надоело. Хватит.» И, повернувшись на другой бок, я снова — во сне — засыпаю.
Смешное последствие этого сна — меня нельзя разбудить стуком и звонками: я не желаю просыпаться. Однажды в Тарусе приехавшие за чем-то шоферы грузовика — их послал хозяин дачи — так стучали во все окна и двери, что чуть не разнесли дом, но я не позволила себе проснуться. Проснуться и открыть — это своеобразное «сотрудничество», а сотрудничать в этом деле я с ними не собираюсь. Если меня пожелают затоптать и уничтожить, это будет сделано без моего согласия.
Итак, я преодолела страх. Это случилось не рано и не поздно, а тогда, когда следовало, то есть когда распространились в списках стихи О.М. и я перестала над ними дрожать: теперь их уничтожить и стереть с лица земли, как человека, уже нельзя. Мое дело сделано.
С Анной Андреевной было сложнее: во-первых, Лева, а во-вторых, еще не написанные стихи. Иногда я ей говорила: «Чего вы боитесь? Нам уже терять нечего», — а она отвечала: «Нет, мне еще есть что терять».
В новую эпоху страх сменился тем, за что ее хвалил Сурков: «Исключительно тактично себя ведет.» На моем языке это называлось «чрезмерная осторожность», вполне понятная, если вспомнить, какая была прожита жизнь. В какой-то момент ее уговаривали послать «Реквием» в редакции журналов, например в «Новый мир» 1 2. Она ведь огорчалась, что ее стихи мало циркулируют в списках, но не сделала ни одного движения, чтобы двинуть их: в редакции она их послать отказывалась. «Что вы хотите, чтобы опять весь удар пал на меня?» — сказала она мне.
[Я замолчала. Что могла я ей возразить, зная, как она прожила эту жизнь и чего ей стоило постановление? Легче, должно быть, погибнуть самой, чем пройти тот путь, который прошла она. Ей была дана только крохотная передышка между возвращением Левы и смертью; эта передышка выпала на годы, когда сердце уже отказывалось работать — первый инфаркт хватил ее еще при жизни Сталина. Не советы <надо> давать, а только удивляться необычайной стойкости и жизнелюбию этой женщины, которая хоть перед смертью насладилась праздником обыкновенной жизни — друзьями, разговором, садом, цветком. Глотком воздуха перед тем мигом, когда перестанет дышать.]
А вот стихи О.М. она раздавала со всей силой, всячески содействуя их распространению: «Наденька, с Осей все благополучно. Он в Гутенберге не нуждается» 1 3, — говорила Анна Андреевна, когда я огорчалась, что книги упорно не выходят.
Это действительно так. Купив книгу, можно ее потерять или не прочесть — всегда успеется. А кто забудет стихи, которые он раздобывал с огромным трудом, а потом тайком переписывал или отстукивал на машинке? С такими стихами не так легко расстаться. В этом преимущество нашей догутенберговской эпохи.
[Но есть и недостаток у такого способа распространения: ошибки, неизбежные при переписке, стихи других авторов, вкрадывающиеся в текст. Я видела список стихов, приписываемый Мандельштаму, где не было ни единой его строчки. Но в целом все попадавшиеся мне списки в общем приличны, и это немалое утешение моей старости.]
Во второй период новой эпохи Анна Андреевна почувствовала почву под ногами и рассчастливилась — к этому времени «Реквием» уже вырвался из-под ее опеки и куда-то улетел. В эти дни исчезла ее обычная ожесточенность, и она даже раз сказала мне: «Довольно об этом думать — есть в жизни еще что-то, кроме политики.» Разве мы могли подумать, что доживем до того, что сейчас? Ведь нам казалось, что «он — вечный». Так и было.
Новая эпоха началась даже не с его смерти, а с того дня, когда мы шли с ней по улице — в церковный садик на Ордынке, куда я водила ее гулять, и заметили на улице множество шпиков. Они торчали изо всех подворотен, всюду и везде. «Это за нас, а не против нас, — сказала Анна Андреевна, — вы не бойтесь — там делается что-то хорошее». [Каким образом она прослышала про совещание, предварявшее знаменитый Двадцатый съезд 1 4? «Стар ица-пророчица», — сказала бы она, смеясь, если бы услышала мой вопрос. Она всегда так отвечала на мои вопросы: как вы это узнали? — или: откуда вы это знаете?.. ] Но успокоились мы только в шестидесятых годах, когда уже вернулся Лева 1 5, и успокоение длилось лишь один миг.
Совет Анны Андреевны «думать о другом» означал только, что она поддалась старческой иллюзии. В старости бывает такой период благодушия, когда все видится в розовом свете; этим благодушием страдает и ранняя молодость. Молодой дурью болела и я. Анна Андреевна напомнила мне, что в начале нашего знакомства я была вполне «просоветски» настроена, то есть почти равнодушно слушала ее рассказы про очередные аресты и верила, что «так» продолжаться не может и рано или поздно все войдет в свою колею. Это одна из бесчисленных ошибок моей молодости, исправить которые нам не дано. И мне и ей пришлось снять розовые очки. Страх вернулся к ней перед самым концом.
Последние месяцы жизни Анна Андреевна провела в Боткинской больнице 1 6. До этого она жила у Ардовых 1 7 — Ира по обыкновению выгнала ее на зиму, чтобы не мешала. [Об Ире мне еще придется говорить, а сейчас я вернусь к последней зиме. Я переехала в квартиру — первый дом мой после тридцати с лишним лет бродячей жизни 18.] Анна Андреевна все хотела приехать посмотреть мою новую квартиру, уже было собралась, но ей стало плохо. Отложили на два дня, но она очутилась не у меня, а в больнице. В испуге я помчалась к ней. Меня провожал Шаламов 19. Он остался ждать в раздевалке, а я поднялась наверх.
Такой страшной я никогда ее еще не видала. Она лежала в полузабытьи, уже отрешенная от жизни, но меня все же узнала. Изредка, открыв глаза, она делала над собой явное усилие и обращалась ко мне. Меня поразило, как тщательно она подбирает, о чем заговорить — о самом добром, о том, что нас связывало, о прошлом. «Надя, я так болела в Ташкенте, а вы были со мной. мне так хотелось к вам приехать. вы берегите мои "Листки", и я напишу еще.» 20
Я спустилась к Шаламову в полном ужасе: конец, как быть без нее?*21 Но она, как всегда, сделала то, чего никто не ожидал, — воскресла. Меньше всего этого ожидали врачи, как она мне сказала, уже сидя в коридоре и готовясь переезжать домой*22.
А в тот день, когда я в последний раз навестила ее в больнице, мы о смерти не думали. Утром ее смотрела врачиха и ахала, как это она выкарабкалась. «Вероятно, вам надо еще что-то сделать», — сказала я. «О Господи, сколько ж еще делать?» — ответила она.
Откуда у нас взялась вера, что человек покидает этот мир, лишь завершив то, что ему полагалось сделать на земле? Государство доказывало нам совсем обратное: ведь О.М. ушел в самом расцвете поэтического труда, веселый, бодрый, шумный, полный сил и замыслов. Уходя, он был крепким и спокойным человеком. Во что они превратили его в несколько месяцев? Правда, он из тех, кто органически не переносил насилия. Запертый, он так метался, что переставал быть собой. И у него всегда было предчувствие насильственной смерти: «Еще немного — оборвут простую песенку о глиняных оби- дах.»23 Именно оборвут, а не что иное. Вот это у нас умели без промаха. Теперь вроде и полегче: один видный и вполне идеологический писатель очень точно сказал про дело Даниэля и Синявского: «Чего шум подняли? В двадцатых годах мы за такое к стенке ставили и никто не шумел.» 24 Что правда, то правда, но лагерная пыль25 все равно остается лагерной пылью: «До самой могилы, попадья.» 26
В привилегированном отделении, где лежала, простых смертных не было, только тещи и матери номенклатурных работников, деятельницы двадцатых годов, случайно уцелевшие от разгромов и твердо помнившие, как и за что ставили к стенке, чтобы сохранить достижения революции. [Их круг начал редеть лишь в тридцать седьмом, и многие из них готовы признать, что тогда были допущены ошибки.] Они читали в газетах про дело С. и Д. и громко его комментировали: «Вот так подонки. в наши дни.» «Каково мне это слушать?» — жаловалась Анна Андреевна. И шепотом: «Пусть Даниэль и Синявский потеснятся. Мое место с ними» 27. «В инфаркте шестой прокурор», — процитировала я 28. Она замахала руками: тише, услышат. И вдруг я увидела, что к ней вернулся страх. «Что вы, Ануш, вас не тронут.» — «А "Реквием"? Ведь это то же, что у них.»
Я не могла ей сказать прямо в глаза, что у нас действительно произошла перемена к лучшему и умирающих не стягивают с больничной койки, чтобы отвезти на допрос. Та эпоха кончилась. Наступила новая: открытый суд по приглашениям, общественные обвинители, прокурор, защитник и небольшая горсточка лагерной пыли за преступное печатанье неподходящих литературных произведений. А чтобы сомнительные литературные произведения не удирали в другой мир, писателям предлагается забирать их из редакции, где отказались их печатать, и получше прятать дома, а то и уничтожать. Второе даже патриотичнее: зачем писать и держать вещи, которые нельзя у нас напечатать? «Но вас, Ануш, не тронут, право же, не тронут. Вам простят "Реквием". В крайнем случае, вы сами попросите прощения.»
Это был последний приступ страха — перед самой смертью. [Он пришел к ней, чтобы напомнить о прожитой жизни и снова окунуть нас в то, что считалось прошлым. А может, это был ветер из будущего, как в «Поэме без Героя»? Чтобы проверить это, надо дожить до будущего. Пока мы в настоящем.]
Она вышла из больницы, и ее действительно никто не тронул. [Переехала она к Ардовым. Я была у нее там два раза. Аня и Ира почему-то всегда просили меня не заходить — слишком много народу. Так было уже с год. Я не сопротивлялась — ведь действительно надо регулировать посетителей. Лишь потом мне пришлось узнать, в чем дело: Аня кому-то жаловалась, что мы с Анной Андреевной говорили о ее завещании: «Зачем огорчать Акуму?» — сокрушалась Аня. Она, конечно, знала, что я бы крайне возмутилась, если бы наследство досталось им, а не Леве.]
Анна Андреевна умерла пятого марта. Три дня тело держали в морге — праздник 8 марта — Международный женский день. Люди звонили в Союз писателей за справками, но им отвечали, что она уже в Ленинграде: боялись толпы на похоронах. Девятого марта тело выставили в маленьком зале морга, с ней простилась небольшая кучка народу29, а потом гроб отвезли на аэродром и погрузили на самолет. Несколько человек, в том числе и я, провожали ее тем же самолетом30.
Тело из Москвы, в сущности, выкрали — такова российская традиция31. Какие-то женщины устроили по этому поводу скандал на партийном собрании в Союзе: почему не дали проститься с Ахматовой? Некто из важных руководящих работников Союза, как рассказывают, объяснил: «Мертвых, товарищи, нам бояться не надо.» 32 Так ли это? [Из этой формулировки явствует, что живых бояться следует.] А самое замечательное, что, оказывается, боимся мертвых и живых не только мы, но и они. У них есть что терять, и они боятся еще больше, чем мы, которым терять нечего. Страх душил и душит нас. Освободившихся от страха еще мало, но среди них — <и> я. Меня уже не застращают, потому что мое дело сделано.
«Мы даже не подозревали, что стихи так живучи», — сказала мне Анна Андреевна, успевшая дожить до дней, когда люди снова вернулись к стихам. А в двадцатых годах Тынянов успел предсказать конец стихов и переход к прозе 33. В течение нашей долгой жизни несколько раз возникали, а потом исчезали читатели стихов.
Первая волна интереса к стихам поднялась в десятые годы. Это символисты воспитали нового читателя. Как ни отрекались потом от символистов, они провели огромную воспитательную работу и разбудили тягу к поэзии — в узких, правда, кругах. Резкий спад интереса начался в тридцатых годах. «Никто не знает теперь Мандельштама, — сказал как-то Катаев. — Разве только я или Евгений Петрович где-нибудь напомним о нем.» Я подумала: вот нахал, тоже нашелся посредник, но О.М. меня успокоил: «Сейчас так и есть.» И действительно, так и было, хотя имя находилось под запретом не больше десяти лет, а отдельные публикации стихов и прозы проскользнули еще в 31-32 годах 34.
Самое удивительное, что О.М. легко переносил это забвенье. Оно его не беспокоило. [Он говорил: если чего-нибудь стоит, не пропадет.] Его бесил лишь запрет печататься, а то, что читатель забыл его, он приписывал, вероятно, непечатанью или, скорее всего, вовсе о нем не думал: разве можно заставить людей читать то, чего они не хотят! На тираж книги читателей все же хватит. [Лишь бы работать и, по возможности, печатать. Такого полного равнодушия к успеху, как у О.М., я никогда и ни у кого не видела. Даже Анна Андреевна и та все же отмечала признаки успеха, но, надо отдать ей справедливость, к успеху Мандельштама была более чувствительной, чем к своему.]
Новый подъем читательского интереса начался во время войны. Тот же Катаев — в отличие от прочих писателей этот человек всегда узнавал меня и, бросив очередную девку среди улицы, подбегал ко мне даже в центре Москвы и Ташкента — приехал в Ташкент и сообщил: «Ахматова переживает вторую славу, надо обязательно к ней зайти и посмотреть, как это выглядит.» Боюсь, что то, что Анна Андреевна считала новым подъемом, захватило лишь старых читателей типа Катаева.
В Среднеазиатском университете моя сослуживица Усова — одна из читательниц самого высокого класса — уговорила меня послушать молодого поэта из эвакуированных. Это был сверхмодный юнец из Одессы, и его набор поэтических авторитетов не включал ни одного поэта, кроме тех, кто печатался в толстых журналах, зато он обзавелся мироносицами, верившими в него, как в Симонова грядущих дней 35. Я нечаянно произнесла имя Ахматовой, и поэт вместе с мироносицами оскорбился: что за старье!
Там же, в Ташкенте, я присутствовала еще при одной пикантной сценке — словоизвержении Миши Вольпина, характерном для неблагодарного читателя двадцатых годов. Свежие, подтянутые, в военной форме, Вольпин и Эрдман явились в дом на Жуковской, куда расселили часть эвакуированных писателей 36. Там же была прописана и я как сестра Е. Хазина, а жила на балахане с Анной Андреевной. Изящные гости зашли сначала к моему брату. Эрдман, как всегда, улыбнулся мне, а потом долго молчал, предоставляя Мише держать речь.[Вольпин, кстати говоря, славный человек и не из трусов. Впрочем, каков он сейчас, не знаю, а говорю о двадцатых и тридцатых годах.] Он рассуждал о том, что из поэтов ему, Вольпину, интересен Есенин и Маяковский: «улица корчится безъязыкая», «барам в баре» 37, волосы, как пшеница, мало ли что. [Свежесть какая, неожиданность!..] Ахматову ему читать скучно — зачем ему Ахматова? Подумаешь тоже: любит — не любит.
В своевольной атмосфере двадцатых годов появился своевольный читатель, который желал, чтобы ему чесали пятки. Этот читатель жаждал «новаторства» и, кроме «новаторства», не признавал ничего. Это слово означало ломку формы, эффекты и перекройку всех представлений в духе сегодняшнего дня. Никто тогда не подозревал, как быстро устаревают все эти броские вещи. Журнал «Леф» ведь стал архаичным уже к концу двадцатых годов. Проповедь убийства, силы и уничтожения лирики и станковой живописи с треском провалилась, как и новый подход к любви: любовь? — дайте мне девочку, и на три дня с меня хватит. [Это так же архаично, как и ханжество послевоенного периода, когда студенты на собраниях взывали: «Девушки, не ложитесь с парнями до загса», а из прошлых столетий вытащили понятие «незаконные дети».]
Ахматова, пробуя объяснить подъемы и спады читательского интереса, как-то сказала: «Стихи такая вещь — если раз проглотишь суррогат, потом уж до них не дотронешься.» В этом есть какая-то доля истины, но далеко не вся. Суррогата полно и сейчас, но читатель отлично знает, что ему надо, и что стоит переписывать, и за чьими книгами стоит поохотиться. А в эпоху культа силы и отказа от ценностей читатель искал в поэзии укрепления своих позиций и оправдания своей цинической веры в приспособление. Этому читателю был чужд весь пафос отречения Ахматовой, и он замечал в ней только то, что становилось легкой добычей для хулителей, и совершенно игнорировал ее лучшие качества: строгую сдержанность, точность и силу ее прямых попаданий. [Нравственная сила Ахматовой вызывала у этих читателей только глумление.] Избалованный читатель не искал настоящей поэтической правды, он не утруждал себя поисками ради крупиц духовного преображения. Это казалось ему просто смешной болтовней. Он желал, чтобы его оглушали и поражали, «не отходя от кассы», как выражалась Анна Андреевна. Этот читатель даже не заметил, что Ахматова поэт не любви, а отказа от любви ради высокой человечности.
[Кто-то сказал мне: а что же выше любви? Не знаю, но разве любовь, даже самая идеальная, разрушает таинственную перегородку между людьми? Разве не присутствует в ней то, что Анна Андреевна назвала «одиночеством вдвоем»? Мы отдаем жизнь любви, но нет ли различия между любовью как любовью и той, в которой присутствует еще нечто другое? Я слишком много вижу вокруг себя человеческих страстей, чтобы не знать, как непроницаем человек, какие темные силы ведут его по неизведанным путям, как ничего нельзя предсказать, а можно только разводить руками и плакать или улыбаться и радоваться, но это бывает гораздо реже.
Мой личный опыт не показателен. Я когда-то говорила, что считаю правильным мандельштамовским поступком то, чего я сама бы никогда не предложила сделать. Речь идет <не только> о серьезных поступках, но и о всяких пустяках, о повседневной ерунде: как провести вечер, куда поехать или пойти, какую книгу купить или прочесть. За последние тридцать лет одиночества и раздумий я поняла, что его поступки и решения были не случайностью и не прихотью, как я была склонна расценивать их раньше, но результатом поразительной цельности и целеустремленности этого человека. А я, сделанная им, всю жизнь ничего в этом не понимала. Единственное, что я могу привести в свое оправдание, это мое поразительное легкомыслие в юные годы, благодаря которому я не настаивала на своих решениях, а смеясь делала то, что задумал он. Может, на этом легкомыслии и сговорчивости и держались наши отношения.
С Мандельштамом Анна Андреевна тоже была легкой, веселой и сговорчивой, и на этом, вероятно, держалась их многолетняя дружба. Но цену любви она познала из отношений с другими людьми, и в ее отречении есть много прекрасного, прежде всего отказ от мелкого эгоистического собственничества, от погони за счастьем и от того, что мешает думать, видеть и слышать в дни молодой любви.
Читателям стихов, даже малоподготовленным, гораздо легче понять Ахматову, чем Мандельштама, и тем не менее они ее опростили и низвели до себя.] Еще хуже обстояло дело с Мандельштамом. Требовалось усилие, чтобы его понять. И еще большее усилие, чтобы, поняв, избавиться от его власти, от того, что он называл у поэта «сознанием своей правоты» 38. В борьбе с властью поэта хороши все средства — от анекдотов и клеветы, от всяческой внеполитической компрометации до постановлений высших органов власти и ордеров на арест.
В нашем обществе во все эти годы была очень точная градация человеческого материала — два полюса, а между ними целая гамма промежуточных нот. На крайних полюсах стояли деятели двух противоположных типов: с одной стороны, глашатаи «нового», волюнтаристы, отказавшиеся от всех ценностей, теоретики силы и сторонники диктатуры, с другой — те, кто противопоставлял силе свою правоту, основанную на ценностных понятиях. Эти две полярные группы понять друг друга не могли, да и не хотели. Для полюса силы полюс духа казался смешным, глупым, нелепым.
Один мой знакомый юнец, тайный любитель поэзии, женатый на женщине из противоположного лагеря 39, в конце пятидесятых годов осмелел и повесил у себя в наемной комнатке — он приехал с женой в Москву из одной из окраинных республик — портрет Ахматовой. А жену его посещали сыновья могучих отцов, выгнанных с хорошей пенсией в отставку после двух съездов. Их призвали учиться в каких-то тайных академиях ремеслу отцов, чтобы они их поскорее заменили. Приходя к подруге своих детских игр, они с недоумением смотрели на портрет Ахматовой и громко над ним издевались. Изображенная на нем женщина была им физиологически чужда. Ее красота казалась им уродством. [Хорошо эту женщину отчехвостили в постановлении, которое все эти отличники знали назубок. Так ей и надо, чтобы не зазнавалась, — классово чуждый элемент!]
Я слышала, что их теперь называют «одноклеточными», а иногда хунвэйбинами, хотя те действуют в более трудных условиях — на улице, а не в закрытом помещении, называемом по-русски застенком. «Одноклеточные» не понимают сложный состав человеческой природы, а в эпохи, когда именно они являются знаменьем «переоценки ценностей» и к ним тяготеет большинство людей, читатели стихов исчезают с лица земли.
Духовная победа над одноклеточной структурой вызвала подъем любви к поэзии в конце пятидесятых годов*40. Для русской культуры в поэзии заключено, очевидно, освободительное начало.
Мой друг К.Б. однажды сказал мне: «Я не сомневаюсь, что любой наш поэт согласился бы быть русским поэтом». «Со всеми биографическими последствиями?» — спросила я. «Да, — ответил К. Б., — у вас это серьезное дело.»
Все же мне кажется, что К.Б. недооценил «биографические последствия», и в этом со мной согласилась Анна Андреевна, но она заметила, что обратное явление, то есть желание русского поэта стать иностранным, — немыслимо. Такого не может быть, несмотря на «биографические последствия». От них никуда не уйдешь. Работать в русской поэзии — великая честь, и вместе с честью приходится принимать и последствия.
Следует прибавить, что К.Б. приезжал к нам в самый цветущий период нашей жизни, когда уже не сажали и еще не сажали, в массовом, по крайней мере, масштабе, а против дела Синявского и Даниэля ополчился весь мир, и даже мы что-то вякали 41. Впрочем, если б он приехал в дни гробового молчания, он, как и все, кто тогда приезжал, ничего бы не понял и никто бы ему ничего не объяснил. [Вот ему тогда бы и могло показаться, что хорошее, серьезное дело быть русским поэтом — сколько горячих споров и как все любят Луговского, Багрицкого и Сельвинского. Что они находят в них, сказать нелегко, надо все это изучить, но темна ведь русская душа.
Один итальянский знаток русской поэзии даже отчитал как-то Пастернака, что напрасно он думает, будто он один в советской поэзии, — это было в дни скандала из-за публикации «Живаго». Итальянец даже привел список главнейших русских поэтов, соперничающих с Пастернаком, и, кажется, все из них принадлежали к правлению Союза писателей. Мой К.Б. этого бы не сделал, но все же его, может, уговорили бы заняться не Мандельштамом, а тем, кого помнит и любит таинственный русский народ, как это вполне объективно доказано прессой, библиотечными работниками и материалами, которыми располагает Союз. Разве не хорошее дело быть русским поэтом?]
А я предпочла бы быть сапожником любой национальности, а еще лучше — женой сапожника, хотя у них тоже есть свои неприятности, но все же — сапоги целые и муж при деле.
Ленинград. Церковь. Панихида 42. Многотысячная толпа кольцом окружала церковь Николы Морского. Внутри была давка. Щелкали киноаппараты, но у фотографов отняли потом пленки: вредная пропаганда церковных похорон, да и женщина не совсем та: постановления ведь никто еще не отменил 43. Пленки запрятаны в каком-то архиве, а у фотографов были неприятности, хотя они запаслись всеми возможными разрешениями 44
После службы я вышла из церкви и села в автобус, приготовленный для перевозки гроба. Из церкви непрерывной лентой лился поток выходящих, и так же непрерывно вливались в нее толпы людей, еще не успевших пройти мимо гроба. Шло медленное прощание. В толпе мелькали старухи-современницы, но больше всего было молодых незнакомых лиц. [Говорят, студенты сорвали лекции и пришли на похороны.] А обычные посетительницы церкви — измученные старые женщины в допотопном тряпье — отчаянно прорывались внутрь, ругая тех, кто пришел сюда по экстренному случаю — похороны — и оттеснил их, всегда посещающих службы. Организаторы похорон волновались: прощание затягивается — кто мог подумать, что набежит такая толпа? — и нарушается график.
Второе прощание и гражданская панихида состоялись в Союзе писателей. Там уже давно ждала толпа и внутрь больше не пускали. Швейцар стоял у дверей, отгоняя рвавшихся туда людей. Нас с Левой тоже не пустили, и мы попробовали улизнуть за угол, чтобы там, спрятавшись, переждать всю эту официальщину. Но кто-то из администрации узнал Леву и водворил нас на место. Академик толстенького типа нес несусветную и прочувствованную чушь про «Золотого петушка», от которого Анна Андреевна давно отказалась 45.
[Академика же я знала еще мальчиком по Киеву, он был тогда самым обыкновенным и довольно скучным юнцом. Когда он успел превратиться в советского водолея с дрожащим голосом и патетическими нотками? Наш стиль — я краснею, когда слышу лживые голоса наших дикторов. В самом начале тридцатых годов разрабатывался стиль советского радиовещания. Основная проблема — должен ли диктор говорить бесстрастным голосом или переживать каждое свое слово? Победили переживальщики, оттеснив бесстрастных «яхонтов- цев», да и Яхонтов к этому времени уже работал «под Качалова», надеясь получить за это какую-нибудь правительственную награду. Вот и пошли оптимистические, горестные и грозные речи ораторов и дикторов. Фу, гадость.
Речи продолжались.] Поэтические дамы с волосами разных цветов истерически клялись в верности Ахматовой, прогудел какой-то поэт, и церемония кончилась 46. В толпе — в церкви и в Союзе — я заметила неподвижное и сосредоточенное лицо Кушнера и отчаянные глаза Бродского. Москвичи — их было немного — резко отличались от ленинградцев: они вели себя так, будто Ахматова, которую они привезли на самолете, принадлежит им.
В Ленинграде Анна Андреевна жила гораздо более изолированно, чем в Москве, где к ней непрерывно ломилась толпа друзей — не нашего, разумеется, поколения, — и в квартире, где она проводила очередные две недели, происходило то, что называлось «ахматовка». Лишь в последнее время в Ленинграде она сблизилась с кучкой молодых поэтов 47. «Они рыжие», — сказала мне Анна Андреевна и показала «главного» — рыжего с бородой, очень молодого Бродского. Я рада, что эти мальчишки скрасили ленинградское одиночество Анны Андреевны.
[Мы часто спорили с ней о стихах Бродского, и ее последним доводом всегда было: «Я тоже что-то понимаю в этом.» А я отвечала про старуху и проруху. Но против Бродского я ничего не имею: он и сейчас молод — будущее покажет, на что он способен. В эти годы у Анны Андреевны появилась иллюзия, что это опять как в молодости, как в дни становления акмеизма и Академии стиха: «Без стихов на выстрел пушечный К вам никто не подойдет.» Но время необратимо, и ничто не повторяется.]
Снова двинулись автобусы. В нашем, где гроб, были Кома, Володя, Томашевская, влезла на минуту Аня, и Лева назвал ее племянницей. [Как и Анне Андреевне, ему тоже хотелось, видно, иметь хоть иллюзию семьи. Если б Ира и Аня были умнее, они бы приручили Леву и могли бы вить из него веревки.
Остановка у Фонтанного дома. Вот ворота, от которых в прежние годы отделялась фигура непонятного человека, который терпеливо шел за нами. А вот проходная, где у приходящих к Ахматовой, особенно у молодежи, время от времени спрашивали документы, чтобы потом вызвать в отдел кадров и спросить, зачем ходили туда-то. <.>]
От Фонтанного дома мы поехали в Комарово, а впереди бежала милицейская машина. От чего она охраняла мертвую? Ведь, как известно, «моя милиция меня бережет.» 48
Добиться места на кладбище стоило немало усилий. Это тоже дефицитная площадь, и сюда тоже врывается идеология. Пока тело было в церкви, шли непрерывные переговоры с Москвой, где через Суркова добивались куска земли. Начальник кладбища в Комарове наконец сдался, поставив условием, чтобы над могилой не было церковной службы 49. [Мертвых он боялся, что ли, разбудить?]
Жить у нас трудно, почти невозможно, а умирать тоже нелегко. Даже этот последний путь осложнен множеством приказов и постановлений, не говоря уж о том, что даже гроб почти что дефицитный товар, а главное — священным ужасом перед молитвой. Свобода совести и веры требует искоренения молитвы.
И все же счастье, что Анна Андреевна легла в родную землю без бирки на ноге. Могло быть и иначе — путем всея земли50. Пунин всегда говорил: «Вас возьмут последнюю». В последний миг, очевидно, растерялись и забыли. Так что она только провожала и теряла, а сама не ушла. Это счастье, но чересчур уж горькое.
Последние впечатления: на кладбище небольшая кучка народу, кое-кто из них живет в Комарово. Почти все лица знакомые. Вдруг возник, произнес речь и исчез какой-то Михалков, направленный сюда московским Союзом после скан- дала51. [Портрет этого казенного человека вскоре вывесили на одном из избирательных участков города Москвы. Кто-то догадался перечеркнуть его, но казенного человека все же выбрали. Не все ли равно?]
Разъезд. У нее на даче служба. Присутствующие не умеют перекрестить лба — отвыкли. Священник 5 2 прекрасно служит, но ему трудно — кругом непонимающие люди. Накрытый поминальный стол. Квартет — тот самый, что приезжал играть ей в Комарово 53. Меня увозят в город вместе с бледным Тарковским и Эммой. [Ох, Тарковский! Как он мерзко дрожал, выступая на студенческом вечере в Москве через две-три недели. Говорят, декан мехмата вызвал его и распорядился, чтобы все было как следует, никаких упоминаний о неприятных вещах, идиллия, розы, розы. Там отличился и Липкин, которого Анна Андреевна почему-то очень ценила и называла «великий визирь» 54. Мне интересно, почему декан мехмата вроде начальства для Тарковского и Липкина? Всех бы их в мешок и в воду.]
Анна Андреевна дорожила каждым днем жизни и оттягивала смерть изо всех сил. В последнюю нашу встречу она сказала про себя: «умирающая». Я не поверила. В молодости мы звали смерть, но под конец тьма слегка рассеялась, стало гораздо легче, и Анна Андреевна как бы увидела будущее, и ей не захотелось уходить. Даже последняя книга 55 не так обглодана, как другие, но и в ней она стилизована под поэта любви, а не отречения. Эта жизнелюбивая женщина смолоду отказалась от всех земных благ. Она ушла, и я уже не увижу ее на этой земле.
[Теперь моя очередь, но еще осталось много незаконченных дел. Надо спешить.]
Прошло больше сорока лет с начала нашей дружбы. В самой ранней молодости я ее не знала. От этого периода остались одни рассказы — ее и О.М. Как она жила с Валей Срезневской, например, и прислуга, озабоченная тем, что деньги подходят к концу, жаловалась: «Раньше Анна Андреевна распустит волосы, бегает по комнате, как олень, и что-то бормочет — вот у нас деньги и были, а теперь.» 56
Анна Андреевна долго оставалась легконогой. Мы к этому привыкли, а посторонние удивлялись. Прислуга Нарбутов, которую зачем-то прислали к нам на Фурманов (зима 33/34 г.) 57, доложила своим хозяевам: «У них там женщина живет, ходит — земли не касается.» Еще тогда Анна Андреевна поражала своей гибкостью. Она могла, лежа на полу, так перегнуться, что каблуками касалась затылка. Утонувшая балерина Иванова 58 говорила ей, что у них в балете никто не мог делать со своим телом то, что без всякой тренировки делает Анна Андреевна.
А я помню, как я приходила к ней в Фонтанный дом, где она, еще тоненькая и гибкая, с прозрачными руками, полулежала на неуклюжем пунинском диване, покрытая гарусным одеялом. Никакая фотография, никакой портрет не могут передать наклон этой покорной шеи, сладостную и горькую линию рта и странную горбинку на носу, которая делала ее похожей на финикийскую рабыню. А дальше горячим, как сказал бы О.М., шепотом она сообщала, кого взяли, в чем обвиняют: дело Академии, дело Русского музея, дело Эрмитажа, — их было столько в разные времена, что не перечтешь, но она всегда понимала, что нельзя спрашивать: «За что взяли?» «Всех берут ни за что», — говорила Анна Андреевна, и мы никогда в этом не сомневались. [Это было ясно с первых дней, когда еще открыто брали заложников, а потом истребляли их.] И дальше: у кого из жен приняли, а у кого не приняли передачу и — Господи! — когда же все это кончится?..
[Жизнь в Фонтанном доме складывалась тяжело. <.> Ей было очень плохо в пунинском доме, но к ней никто не подходил с обычной женской меркой. Я только сейчас поняла, как ей было трудно продолжать жить в той же комнате, лежать на том же диване, когда отношения уже безвозвратно прервались. А куда денешься? Деваться-то ведь некуда было. Жилищный кризис, длящийся полсотни лет, не мог не отразиться на каждой человеческой судьбе. Кое-как из этого кризиса вышел Борис Леонидович, едва ли не первый получивший квартиру по случаю развода. Но и он долго канителился, уезжал в Грузию, — так началась его дружба с грузинскими поэтами, — пока не вырвал квартиру для первой жены.
Ахматова ни на что рассчитывать не могла, ей бы никто ничего в те годы не дал, и поневоле она оставалась у Пунина.
Перед самой войной в квартире освободилась комната, которую занимала старуха с сыном и внучатами — бывшая прислуга Пу- ниных; только тогда Пунин добился, чтобы эту комнату отдали Анне Андреевне, и она смогла выехать из его кабинета. Мне ясно видится сцена — Пунин возится, Анна Андреевна молча смотрит на него — ни одного слова, ни одной жалобы, ни одного упрека. Поток доказательств «несравненной ее правоты» уже успел излиться и иссякнуть. Осталась одна пустота — «одиночество вдвоем» 59.
В свое время Анна Андреевна совершила большую ошибку, позволив Пунину перевезти ее из Мраморного дворца к себе на Фонтанку. Там она жила в комнате, освобожденной для нее Шилейкой, переехавшим в Москву. Из Мраморного дворца жителей, конечно, выселяли, но все же им давали какую-то жилплощадь. Уж Ахматовой постарались бы найти подвальчик! Но все же у нее был бы свой угол. Впрочем, как ни повернешь, все непереносимо. Жить было абсолютно невозможно, и мы жили вопреки этой невозможности.
Но все же эксперимент, проделанный Пуниным и Ахматовой, был совершенно безумным. Можно ли селиться со своим любовником в квартире, где живет его брошенная жена и ребенок? Можно ли жить одной семьей с таким диким составом? Анна Андреевна гордилась тем, что не разрушала семейной жизни своих друзей, но, в сущности, в тот единственный раз, когда эта проблема встала, то есть в пунинской семье, ничего хорошего не вышло. Это оказалось не по силам ни Анне Евгеньевне, жене Пунина, ни Анне Андреевне, и сам Пунин, очутившись в таком сложном переплете, очень быстро начал дурить. О возвращенье к первой жене, конечно, речи не было; с ней он, вероятно, порвал задолго до появления Анны Андреевны, но тяжелая атмосфера дома, создавшаяся там с первых дней, возможно, гнала его на сторону. Это был блестящий в разговоре, желчный и умный человек, насквозь пропитанный своевольными теориями десятых годов: что хочу, то и делаю.
Боюсь, что его всегда угнетало то же, что и Гумилева, который обрадовался, почувствовав, что «слава женщины» его уже не ранит. Пунин даже пробовал что-то писать — нечто вроде дневника или автобиографической прозы. Однажды он прочел О.М. отрывки, и мы с О.М. только ахнули, до чего слабо, до чего это бесплодные и натянутые попытки приобрести самому литературное лицо. Свои литературные неудачи Пунин вымещал на Ахматовой. Он всячески подчеркивал, что она «бывший поэт», устарела, никому не нужна. Знаменито его изречение, популяризованное самой Анной Андреевной. Пу- нин называл ее «поэт местного царскосельского значения». Эта формула пришла после сюсюкающей статейки Голлербаха о царскосельских поэтах 60, но какой смысл вкладывал в нее Пунин, трудно сказать.
Пунина тянуло к Лефу, хотя он и выступал против него со сходных, впрочем, позиций — две неполадившие авангардистские группировки. О Бриках Пунин хранил самые светлые воспоминания, особенно о Лиле: в юности у него был с ней роман, и ему казалось, что это самое героическое событие его жизни. С утра до ночи он упражнялся в красноречии и выливал на Анну Андреевну целые ушаты «бриковщины». Боюсь, что этот любитель «левизны» знал наизусть все «Белые стаи», но не считал возможным в этом признаться. К этому примешивалась обида, что ему она стихов до самого разрыва не писала.
Победа разных видов авангардизма тяжело сказалась на поэтических судьбах акмеистов, но к Анне Андреевне она проникла в дом, в комнату, запутала и осложнила ее отношения с Пуниным. Победа эта была временной, но еще после войны она мне говорила, что всюду победило абстрактное искусство и «нам — смысловикам» деваться некуда. Думаю, что эти гребни и спады не определяют участи поэта; забвение Ахматовой в тридцатые годы, как и литературное одиночество Мандельштама в тот период, столь же непрочно, как и полный отказ от Маяковского в шестидесятые годы. Все, в конце концов, найдут причитающееся им место. <.> Я уже не могу сказать: «Поживем — увидим», — но это проверят те, которые придут после нас.
В отношениях с Пуниным Анна Андреевна впервые не порвала после первого кризиса и в первый раз в жизни произнесла сакраментальную женскую формулу: «Я или она.» Но Пунину больше нравилось бросить Ахматову, чем считаться мужем Ахматовой. Это возвышало его в собственных глазах. Пу- нин был ее ставкой на спокойную жизнь. Ставка эта оказалась с треском битой. Для жизни с ним она нашла точную формулу: одиночество вдвоем. Через несколько лет Пунин приехал в Ташкент, и я увидела, что их разрыв был в значительной мере делом пунинского самолюбия и самоутверждения. Он снова оказался «женихом» уже навсегда отказавшейся от него Ахматовой.
Ни один из мужей Ахматовой не был ей по плечу. Не потому ли она охотно вспоминала первые дни и первые встречи, прогулки по городу и «дивный голос», который звучал у нее за плечом? 6 1 Из ее мужей я знала троих — Шилейку, Пунина и Гаршина. Всех их ранила слава женщины, все они сознавали рядом с ней свою неполноценность и проявляли это в достаточно диких поступках. Зачем, например, Шилейко сжег ее стихи в самоварной трубе и устроил комедию с формальным браком у управдома 62, хотя в те годы на формальности, и в частности на оформление браков, никто ни малейшего внимания не обращал — плевать на это было. Анна Андреевна все же ахнула, узнав о запоздалой лесковской проделке Шилейко, а раньше она и не разобралась — управдом это или загс. Да и кто бы их различил в те годы?
А Гаршин тоже дурил с самого начала. К счастью, он появился в 37 году, когда ей предстояло столько пережить, и поддерживал ее в самый страшный период очередей, передач и стояний у прокуроров, которым разрешалось задавать вопросы без всякой надежды получить ответ. Затем он ей писал в Ташкент и слал деньги и неистовое количество телеграмм. Это все же облегчило ей жизнь. Но в каждом письме был очередной идиотизм, приводивший ее в ярость. Мы жили тогда вместе, и я тоже получала письма, приводившие меня в бешенство, но никакой ставки на автора писем я не делала, а у нее все же была какая-то надежда на жизнь с Гаршиным. Из-за него она рано уехала из Ташкента, а потом очень об этом жалела. Ей казалось, что останься она в Ташкенте, и Лева бы туда к ней приехал — может, обошлось бы без ряда последующих событий. Впрочем, беды разыскали бы ее повсюду.
После разрыва с Пуниным у Анны Андреевны сложилась горько-веселая теория «слабого пола» — мужчины в нашей жизни, лишенные авторитета, собственного мнения и даже возможности содержать семью, действительно стали «слабым полом». А те, кому все же удавалось кормить семью, платили за это такую цену, что становились уже не слабым, а слабейшим полом. Согласно теории Анны Андреевны, удержаться, да и то случайно, может только ранний брак, поздние же обречены на быструю гибель — поздними она считала все браки после тридцати лет. Через пять-шесть лет любой брак и любая любовь рушатся во всех своих элементах, потому что исчерпывается страсть. «Наденька, мы с вами знаем, что мужчины не моногамны», — повторяла она. Потом начинается своеобразный симбиоз, простая формальность, жизнь под одной крышей, в которой ни одна из сторон не заинтересована.
Боюсь, что здесь есть суждение по аналогии, но не могу не вспомнить Розанова — как он шипел на церковь: они еще обрекли нас на единобрачие! И, по его наблюдениям, спасает брак только измена: после измены, гляди, опять живут вместе, и даже неплохо.63 Увы, это, кажется, действительно так.
Мои отношения с О.М. не подходили под ее теорию, разрушали ее, и до конца жизни она меня допрашивала — что и как, требуя от меня самых немыслимых подробностей. От прямых ответов я уклонялась, но пыталась объяснить ей, что О.М. очень мало подходит под общемужскую «пунинскую» схему. Когда-то в Комарово Анна Андреевна после очередного допроса, вздохнув, сказала: «Должно быть, это только я жила с ними, не живя.» И потом: «Может, так и нужно было, чтобы я их всех так топтала, чтобы сделать то, что я сделала.» Вероятно, так и есть, но на протяжении нашей жизни она часто жаловалась мне, что у других хоть что-то есть — вот как любят друг друга Булгаковы — в этой тяжкой и страшной жизни хоть дома утешение, а у нее все плохо, всюду беда.
Трудно быть поэтом, трудно быть женой поэта, но совершенно немыслимо быть и женщиной и поэтом. Поэты всегда активны, Анна Андреевна пыталась сохранить свою женскую пассивность, будучи поэтом (Марина как будто этого и не пробовала). Может, поэтому жизнь далась ей особенно тяжко. Но все же она нашла в себе силы быть и женщиной и поэтом, однако то и другое дорого ей далось.
За три года воронежской ссылки она один раз к нам приехала 64. Это было вскоре после того, как забрали Леву и Николая Николаевича; она тогда написала Сталину слезное послание, и он велел их выпустить 65: «Буду я, как стрелецкие женки, Под кремлевскими башнями выть.» 66 Николай Николаевич, выйдя, сказал ей: зачем вы меня вытащили? мне там хорошо было. В следующий раз, когда его забрали после войны, она уже не смогла его спасти. Погиб он в лагере 67. Говорят, будто на следствии он разболтался и повредил Леве, взятому одновременно с ним 68. Я в последний раз видела Николая Николаевича на похоронах Левы Бруни 69. Он был печальный, растерянный, очень мне обрадовался и сказал, вспоминая гибель О.М.: все там будем — просто наша очередь еще не дошла.
В Воронеже Анна Андреевна очень тревожилась — тогда-то и начался ее испуг, формулированный так: они нам не простят, что мы опять в прежнем составе. Но, несмотря на это ощущение, она никогда не упускала возможности повидаться, и, приезжая из Савелова и Калинина в Ленинград, мы всегда к ней заходили 70. У Коли Чуковского написано: «Пользуясь слабостью надзора, Мандельштам из Воронежа приезжал в Ленинград.» 71 Чудовищная формула на совести Коли, но из Воронежа О.М. никуда не мог выехать без специального разрешения, и его он получал только для поездок по области. Передвигаться он стал после окончания ссылки, когда его права ограничивались невозможностью прописки в режимных городах. Психологически Николай Чуковский был сыном своего времени: раз человек сослан, значит, ссыльным он останется до конца своих дней — иначе зачем огород городить? Честные советские граждане удивлялись не тому, что ссылка длится вечно, а тому, что она иногда кончается. У Чуковского же вообще была вполне склеротическая память (я говорю про сына — отец и на старости сохранил разум). Встретившись с Чуковским-сыном на вечере О.М. на мехмате университета, где он выступал, я ему сказала, что про пиджак, подаренный, кажется, Германом, он все выдумал и что Стенич был взят гораздо позже и вне всякой зависимости от посещения Мандельштама 72. Чуковский бы мне не поверил, но мои слова подтвердила пришедшая на вечер Люба Большинцова — вдова Стенича. Это она ездила собирать деньги и вещи на писательские дачи и привезла действительно пару брюк от Германа. Из брюк не сотворишь эффектного рассказа, поэтому творческое воображение Н. Чуковского увидело слишком большой для «щуплого» и «маленького» Мандельштама пиджак. Надоели мне все вспоминатели, которым нечего вспомнить, потому что они несут всякую чушь, изобретаемую на ходу и согласуемую только с первоизобретателями. Версию о маленьком росте Мандельштама пустил Эренбург 73, и она меня почему-то бесит. Должна признаться, что О.М. чуть-чуть ниже Анны Андреевны — это зафиксировано на фотографии, где они стоят рядом. Анна Андреевна всегда очень огорчалась, что ей трудно найти себе человека по росту, и из-за этого лучшей ее похвалой было: он такой высокий! Пунин был одного роста с ней, остальные все чуть ниже. Это вечное несчастье высоких женщин. А она была очень высокой, и ее спасали только ее гибкость и изящество. Мне очень нравилось, когда я встречала ее с Пуниным на улице. Гуляя, они не шипели друг на друга и казались поразительно складными. Оба отлично двигались — легкие, быстрые и с виду очень дружные. Но с середины тридцатых годов им уже не пришло бы в голову выйти вместе. Идиллия кончилась.
В предпоследний приезд мы переночевали в Ленинграде одну или две ночи за Левиной занавеской. О.М. уже лег, когда Анна Андреевна подошла к нему и присела на кровать. Он тогда прочел ей «Киевлянку», чем-то связанную с гумилев- ским стихотворением о жене из города Вия 74. На следующий день она ночью вышла нас провожать на вокзал и именно тогда — «Не столицею европейской С первым призом за красоту, Страшной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Атбасар, Пересадкой на город Свободный В чумный запах гниющих нар Показался мне город этот Этой полночью голубой — Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными и тобой.» 75.
Но угнаться за динамикой нашей жизни нельзя: все перечисленные ею места ссылки к этому времени уже не казались такими страшными, потому что осваивалась Колыма с ее непревзойденным ужасом. А между тем Анна Андреевна хоть и сидела у себя в комнате, всегда была поразительно осведомленным человеком — сколько я ни шаталась по свету, никакой новости я ей привезти не могла. Кто-нибудь до меня уже успевал ей сообщить о любом моем открытии. Она знала даже, какую воду пьют в Казахстане на полевых работах — она знала и это. Она знала все и всегда. Даже блаженным неведеньем ей нельзя было спастись от действительности.
Стихи про полуночный Ленинград 76 О.М. узнал, встретившись с ней в Москве. В последний наш приезд в Ленинград — в феврале или в марте 38 года — перед поездкой в Са- матиху — все пошло кувырком. Мы условились встретиться с ней у Лозинского, но он испугался и не впустил нас. Она пришла чуть позже и нас не застала — мы разминулись. Ужас был такой и люди так напуганы — Стенича уже забрали 77, — что нам некуда было даже заглянуть.
Денег нам раздобыть не удалось, и на какие-то последние гроши мы в ту же ночь выехали обратно в Москву, не повидав Анну Андреевну. Она же взяла у Лозинского для нас пятьсот рублей (это больше теперешних пятидесяти), но, не найдя нас, вернула их. Послать их в Москву она не решилась — вдруг догадаются, что это для О.М. Все боялись всего. Любая случайность могла загубить жизнь. Впрочем, для этого не требовалось и случайности.
Погибнуть ничего не стоило, вот спастись можно было только случайно, как спаслась, например, я, потому что не осталась переночевать в Калинине, куда за мной тут же пришли с ордером, а увезла в Москву свою корзинку с рукописями О.М. Это произошло 3 мая 1938 года 78, арестован он был в ночь с первого на второе мая. Я ускользнула из-под ареста — это настоящая случайность. Но сколько я ни объясняла людям, что случайности только спасают, а не губят, потому что гибель — это настоящая закономерность, никто не хотел мне поверить и продолжали наивно страховаться, отворачиваясь при встрече от жен арестованных, не узнавая их детей и моя руки сулемой.
Думаю, что всякие дезинфекционные средства во время эпидемии чумы или холеры помогают больше, чем предосторожности, принимавшиеся моими согражданами в периоды усиления террора. Недавно мне попалось несколько газет тридцать седьмого и восьмого года. Кем подписаны статьи, разоблачающие врагов народа? Людьми, про которых мы знаем, что они тоже были объявлены врагами народа и расстреляны. Перед своей гибелью они успели восхититься террором и потребовать казни для своих бывших друзей и соратников. Стоило ли? По-моему, нет. Если нельзя нырнуть и уйти под воду, как сделала я, то не стоит стараться и хвалить палачей.
Впрочем, из-под воды нашего брата тоже вытаскивали. Меня просто забыли, так как дело Мандельштама казалось им совершенно ничтожным — убили между прочим какого-то человечка, сочинявшего какие-то стихи. Ведь в этот период убивали генералов, вождей, героев, а это по их счету несравненно существенней поэта. Жены вождей, генералов и героев пострадали, их дети были изъяты из жизни, а вдову человека непонятной профессии просто забыли. И на том спасибо — я сохранила рукописи О.М.
Во время войны я попала в казахстанскую деревню. Вещей почти не было — откуда им быть после всех ссылок и бед? В деревне мне пришлось туго. Не помню, каким образом меня нашел мой брат, но факт, что я получила от него письмо. Он был эвакуирован в Ташкент с Союзом писателей. Анна Андреевна тоже находилась в Ташкенте. Она заметалась, когда узнала, что я существую. В города никого не пускали без особого вызова. Анна Андреевна заставила достать мне вызов. <.>
Это меня спасло. В деревне у меня уже начиналась пеллагра, болезнь, от которой люди во время войны гибли как мухи, и не в лагерях, а на свободе. За мной приехал брат и увез меня с матерью — глубокой старухой — в Ташкент. Там мы снова встретились после довольно большого перерыва с Анной Андреевной. «Теперь вы все, что нам осталось от Осипа», — сказала она мне при встрече. Этим лучше всего определяется ее отношение ко мне. Она держалась за меня, потому что я связывала ее с О.М., а расставаться с ним она не хотела.
Первое время мы с мамой жили у Нины Пушкарской, хорошей женщины, пробивавшейся в те дни к стихам. Я с ней разговорилась на детской выставке, и Нина позвала меня жить к ней. Муж у нее воевал, а она жила с матерью и с дочкой, крошечной Ксанкой. Сам поступок Нины — поселить к себе чужих людей, чтобы думать о стихах, показывает, что она поэт. В те дни она еще не знала ни О.М., ни Ахматовой, ни Марины, а просто почуяла, что поэзия находится именно здесь. Нина с трудом, сквозь корявость и косноязычие, пробивалась к стихам. Подлинная поэзия бывает и у маленьких поэтов — это какая-то крупица поэтической правоты и истины. Это у Нины есть. Когда вышла ее книга 79, Анна Андреевна пожалела, что ей не принесли ее на предварительный просмотр, она помогла бы Нине, — несомненно, талантливой, как она сказала, — отобрать и привести кое-что в порядок. Трудно работать в одиночку — в дни становления необходимы товарищи. Это у Нины было один миг, когда в Ташкенте жили эвакуированные. Нина ведет достойную и хорошую жизнь. Все, начиная с ее брака, заслуживает уважения и вызывает радость. В ней и сейчас много наивности, но еще больше чистоты.
Нина жила на окраине города — огромного, раскинувшегося на невыносимое расстояние. С работы я освобождалась поздно — тогда был обычай работать по ночам не по необходимости, а чтобы показать старание. «Опять сидеть до ночи», — сердилась я. «А наши братья на войне — для них нет дня и ночи», — возражала «хозяйка», смышленая татарка, карьеристка и ловкачка. Она быстро выдвинулась и уже при мне перешла в «аппарат»: ее оценили за умение «управлять», то есть в нужную минуту произнести безоговорочную формулу, которую запрещается оспаривать. Кроме того, она умела придумывать груды ненужной работы — заседаний, обсуждений, всякой идеологической шумихи. Говорила она авторитетным голосом, занималась воспитанием сотрудников и писателей, которым заказывала пьески для детей, преимущественно про девицу Дурову.
Из-под ее татарской неволи мне удалось выскочить и спланировать в университет преподавателем английского 80. Мне повезло — благодаря этому я сравнительно сносно прокрутилась множество лет и дожила до минуты, когда началась новая эпоха. В университет меня пропихнула Иза Ханцын, пианистка, вдова Маргулиса. Ей удалось это сделать, потому что в это время кафедрой заведовала внучка Римского-Корсакова 81. Это был типичный интеллигентский блат, и слава Богу, что так случилось: ведь мне по всем законам полагалось погибнуть, а я этого не хотела, потому что еще не закончила своих дел.
Университетская работа избавляла от полного голода и не занимала много времени. Вместо восьми ежедневных часов она отнимала от восемнадцати до двадцати четырех часов в неделю. Нигде в мире нет такого высокого процента преподавателей по отношению к числу студентов, <как у нас>. Но нигде в мире нет и таких, как у нас, нагрузок — и преподавательских, и студенческих. И все же это самая легкая работа из всех, какие могли достаться на мою долю. О.М., даже когда он был тенью и неупоминаемым лицом, все же помогал мне держаться на ногах — интеллигентским блатом. Его знали дети — не внуки — Римского-Корсакова, вот и помогли. И в то же время из-за него меня постоянно выбрасывали, «чистили», перекидывали с места на место.
Это шла подспудная, затаенная борьба между хозяевами и остатками культурной России, которую использовали как «спецов». Так говорили в двадцатых годах. Спецы выглядели невинными ангелами и тихонько помогали друг другу. Мне нравилось отношение Анны Андреевны к блату. Ей надо было о ком-то попросить академика Виноградова, который очень быстро стал чиновником и вел себя соответственно. Кажется, речь шла об Эмме Герштейн. «Ничего не выйдет, — сказала я. — Он не терпит блата.» — «Как он смеет не любить блата! — воскликнула Анна Андреевна. — Если бы не блат, у нас не было бы Пушкина!» И она выжала из него все, что могла (это было уже в Москве, а не в Ташкенте).
Кстати, свою последнюю книгу Виноградову она надписала до дела Синявского, но не успела ее отдать, потому что попала в больницу. Вернувшись из больницы к Ардовым, она ломала голову, как бы избежатьпередачи надписанной книги — экземпляр принадлежал Виноградову, а книгу раскупили, и достать ее было уже невозможно. А дарить свою надпись эксперту по делу Синявского ей не хотелось 82. Книжку она задержала, и академику и эксперту ее вручила после смерти Анны Андреевны Анька, хотя ее и пытались удержать от такого поступка. Для Аньки не существует интеллигентских предрассудков. Это одичалый потомок приличной семьи].
Когда я приехала в Ташкент, меня поразило, что Анна Андреевна стала грузной, тяжелой женщиной, с трудом двигалась и никуда не выходила одна, потому что в 1937 году заболела боязнью пространства. Теперь, сочиняя стихи, она уже не бегала, как олень, а лежала с тетрадкой в руках. Память тоже начала сдавать, и сочинять стихи в уме она уже не могла.
Изменение внешности легко объяснимо возрастом, хотя и пришло слишком рано. [Но мое поколение старело невероятно рано, потому что на него пали все удары с семнадцатого до пятьдесят шестого года, причем главные в возрасте, когда уже трудно оправиться, то есть когда нам было от сорока до пятидесяти.]
Перемена в Анне Андреевне произошла не только внешняя, но и внутренняя, и это сказалось и на ее речи, и на всем поведении. В прежние годы — в Ленинграде, в Москве — и у нас на Фурмановом — О.М., отмахиваясь от моих насмешек, часто говорил: «Ты бы хоть когда-нибудь заплакала!» (он почему-то забывал, что «в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас»83) и: «Почему ты такая логичная? Посмотри на Анну Андреевну и спрячь свою логику.» Логичность для женщины, конечно, большой порок, и Анна Андреевна отлично это знала. Пока не произошел окончательный разрыв с Пуниным, пока жив был О.М. и люди нашего поколения (вернее, «наши мужики»), Анна Андреевна отлично скрывала свой ум и логику. Вообще в рассуждения она не пускалась (этим при жизни О.М. я тоже не грешила).
Когда она приезжала к нам в Москву, мы часто оказывались вчетвером: мы двое, она и Пастернак. О.М. очень ценил приготовленную ею селедку — культура дома Пуниных: на обед любая дрянь вроде библейской скользкой и черной чечевицы, поразившей меня в Петербурге двадцатых годов, а к водке отличная, хотя и грубоватая закуска. В дебри мужского разговора Анна Андреевна не вмешивалась, а была «украшением общества», приветливой хозяйкой. Она и тогда шутила, но это еще не было сногсшибательным остроумием, от которого люди валились со стульев. Оно вызывало улыбку, а не хохот.
Тогда мы и представить себе не могли силы ее ума и язвительности речи. Об этом, вероятно, знали только мужья, с которыми она расходилась, когда с утра до ночи лился «поток доказательств несравненной <ее> правоты» 84. Но О.М. был другом, объяснений с ним не требовалось, и поэтому никакого «потока доказательств» мы не обнаружили. [О нем ходили только смутные слухи — Гумилев о чем-то подобном говорил и Мандельштаму, и Зенкевичу. А мы не верили, что тихая Анна, благодать, тишина, может заговорить другим, неистово логичным и грозным голосом.] Вот почему в Ташкенте, услыхав этот новый голос, я только ахнула: «Ануш, как вы их провели!.. Как умели скрывать свой ум!»
Анна Андреевна шутливо объяснила мне, что «это» действительно приходится от «них» скрывать, не то «они» тут же разбегутся. А вот что говорила Кшесинская, раскрывшая тайну своего успеха: надо «им» дать поговорить, не прерывать «их» излияний, а женщина должна только сочувственно слушать и не сводить с «них» глаз — успех обеспечен, больше ничего не требуется. Отец Анны Андреевны когда-то бросил семью и ушел от жены к странной, невзрачной, горбатой женщине. «Она, наверное, умела слушать», — комментировала Анна Андреевна *85.
В Ташкенте не было «их», чтобы сочувственно слушать все излияния, и Анна Андреевна заговорила во всю силу. Именно в эти дни в ее стихах появились жестко-прямолинейные формулы («Чужих мужей вернейшая подруга И многих безутешная вдова» 86) и начали складываться две несуществующие книги.
Анна Андреевна всегда удивлялась, как неточно говорят люди, как в своих рассказах они искажают факты, каким сдвигам подвергается в их передаче (да и вообще в человеческом сознании) любое событие. Она упражняла свой ум, выискивая общие законы, которые управляют этими искажениями и сдвигами. Пинцетом разбирала она каждый рассказ и каждую сплетню, раскладывала их на составные части и выявляла, на чем строится всякое уклонение от истины. Типические искажения обобщались в «законы» (например, желаемое выдается за действительное, острые углы сглаживаются, происходит приравни- ванье по аналогии, закрывание глаз для собственного спокойствия и т. п.).
Она срывала со всего пристойные покровы и в упор называла вещи своими именами. [Особенно часто от нее доставалось Фаине Раневской за ее рассказы о себе, в которых все сдвигалось и передвигалось по воле рассказчицы. Из этих рассказов был вычислен возраст Фаины, не соответствующий официально называемому, и намечены реальные биографические данные, подносившиеся нам в искаженном и фантастическом виде.] Меня поразила в тот период беспощадность суждений Анны Андреевны, и я узнала, что анализ — основное структурное начало ее мышления. Этого я бы не могла сказать про О.М., человека целостного мироощущения и иерархической системы идей. У него логика использовалась для построения и укрепления целого, она же разнимала целое для своих нужд.
«Ануш, как вы их обманули», — говорила я. Ведь не только я, но и все друзья ее молодости были бы ошеломлены разгулом логических и разоблачительных речей этой недавно еще молчаливой и нежной женщины. «Вы мне казались такой кроткой.»
Впрочем, в эту ее черту О.М. никогда не верил. Она как- то сказала ему, что она кроткая, а он сделал зверскую рожу и угрожающе повторил это слово с долгим дребезжащим «р». Анна Андреевна призналась, что от такой кр-р-р-р-отости не поздоровится.
В Ташкенте она на бывшей кротости не настаивала. В юности, по ее словам, она была очень трудной: раздражительной, нетерпеливой, вечно вспыхивала. Ей стоило больших усилий обуздать свой бешеный характер.
Сначала я этому почти что не верила — в те годы она ведь еще держала себя в узде. Эти свойства снова прорвались у нее на старости, когда сдерживающие центры ослабевают. В последние годы в ней таинственным образом воскресла молодая и необузданная Анюта.
Кстати говоря, удивила ее и я. Ей казалось, что я шумная, озорная и наглая девчонка, а живя вместе со мной под одной крышей, она не переставала удивляться, что я в общем довольно спокойная. Мы обе без мужчин менялись в диаметрально противоположных направлениях.
Сочинение ненаписанной книги началось в Ташкенте и продолжалось много лет. Анна Андреевна называла это «моя книга» или «исследование о природе клеветы», а я уверяла ее, что «книгу» можно защитить как диссертацию по социальной психологии. Ведь эти частные, но свойственные человеческому уму искажения и сдвиги распространялись в обществе, образуя то, что называется общественным мнением. Крайние типы этих искажений давали чувствительную легенду и подлую клевету, которые часто оставались закрепленными за человеком и после его смерти — в истории.
Анна Андреевна ненавидела легенды, украшения и смягчения, но для нас особенно опасной считала клевету, какой бы фантастической она ни была. «К нам все липнет», — говорила она. Действительно, к ней и к О.М., а в последние годы и ко мне до сих пор «липнет» все, что угодно. [А как же не «липнуть»? Мы не можем ничего сказать, мы запрятаны и дышим в подушку, а о нас можно говорить и печатать любые небылицы. Мне надоела вся чушь и пошлость, которую пишут и рассказывают про Мандельштама, хотя бы катаевская склеротическая болтовня.] А в некоторых кругах еще циркулируют анекдоты, пущенные еще Волошиным, которому почему-то нравилось изображать О.М. чем-то вроде современного Вий- она. Эти анекдоты очень повредили в свое время О.М., они позволили нашим начальникам несерьезно относиться к этому непонятному человеку*87.
Недавно только отсохла приторная легенда о романе Ахматовой с Блоком 88. Она была так широко распространена, что я спросила в дни нашего первого знакомства с О.М. об этом. Он рассмеялся и сказал, что Анна Андреевна никогда не ошибается: только «офицерня»*89. Это слово означало у него особый физиологический тип — рослые мужчины с подозрительно благородным видом и мускулами, которые потом оказываются «испуганным мясом» 90. И про меня тоже офицерня: «твоя офицерня». И по отношению к нам обеим это было абсолютно несправедливо. Мое определение романов Анны Андреевны точнее: профессора и комиссары. Комиссарами искусств в начале революции были и Пунин и Лурье 91.
Вот еще примеры «прилипания» к Анне Андреевне: к ней явился очень приличный шведский журналист и задал волнующий его вопрос: правда ли, как многие рассказывают, что в юности она танцевала на столах в литературных кабачках 92. Или очевидица-мемуаристка, которая подробно описала бродячую цирковую труппу под управлением Гумилева с главной акробаткой Ахматовой, подвизавшуюся среди крестьян в имении Гумилевых 93. А дальше множество романов, которых никогда не было.
В десятых годах порча репутаций считалась милой игрой, любимой волошинской «мистификацией», но она попала в «личные дела» более поздних и грозных времен. Легкомысленная фраза Эйхенбаума о монашенке и блуднице была роскошно использована в ждановском постановлении 94. Помои бриков- ского салона определили судьбы О.М. и Анны Андреевны.
А вот совершенная мелочь: кто-то назвал О.М. маленьким и щуплым 95, а теперь всем кажется, что они видели маленького, щуплого человечка — Мандельштама. Чужое мнение заразительно. Это острая инфекция. Да что говорить об отдельных сдвигах, изменяющих облик одного человека. Все исторические события доходят до нас в тех своеобразных искажениях, с какими они отразились в сознании современников. Факты шлифуются согласно руководящим понятиям (приличиям), которыми живет общество, они подгоняются под общие концепции, которые всегда оглушают людей. История, как заметил Розанов, всегда плавает в гипнозе и самогипнозе 96. Аналитические умы, разрушающие власть общих концепций, нужны, как воздух, как океанский ветер, как очистительная гроза.
Анна Андреевна с упорством первоклассного следователя прослеживала клевету до ее первоисточника. Первым она ставила вопрос: кто пустил этот слух? Зачем это понадобилось? Кому это полезно? Какую потребность общества удовлетворяет эта клевета или легенда? А дальше она классифицировала сдвиг или искажение с точки зрения индивидуальной и социальной психики.
«Моя книга», или исследование об особенностях человеческого мышления, индивидуального и коллективного, сочинялась в течение нескольких лет, но это было устное сочинительство, и на бумагу оно не попало. Исследуя индивидуальные особенности, Анна Андреевна подходила и к социальному преломлению фактов, ведь представления сообщаются, передаются от одного ума к другому, уже общими «приличиями» подготовленному к их восприятию, живут в «обществе умов», как они живут в отдельных людях. И лучше не задумываться о том, что в каждый данный момент согласно подхватить это пресловутое «общество умов». Анна Андреевна, например, блистательно доказывала (мне очень не хотелось в это поверить), что сталинские казни, безумные обвинения во вредительстве, шпионаже, диверсиях и тому подобных вещах поддерживались всем обществом, зарождались в нем, импонировали ему. В это никто не хочет поверить.
Л. Я. Г. считает, что все немцы виноваты в фашизме, а бедный русский народ никакой вины за прошлую эпоху не несет: его просто одолела пассивность. Так ли это? Думаю, что права Анна Андреевна.
Во время дела врачей 97 я наблюдала отличные сценки. Секретарша в Институте языкознания громко вопила, что вода в графинах отравлена вредителями — чуть кто пригубит, сейчас же заболевает. И все слушали, и ее не отправили в сумасшедший дом. Целый ряд овдовевших в те дни дамочек, например Сонька Вишневецкая-Вишневская, обвиняли врачей во вредительском уничтожении их мужей. В общежитии Ульяновского пединститута 98 женщина, болевшая гриппом, набросилась с кулаками на несчастную врачиху, обвиняя ее в покушении на свою жизнь. Это была преподавательница моей кафедры, по-своему даже порядочная, кандидат наук, пробовавшая защищать меня, когда меня выгоняли.
Это и есть «общество умов», а всякому времени своя отрава. Были эти люди за чрезвычайные меры или, невинные по природе, просто страдали российской пассивностью? Кто прав — автор «Моей книги» или умнейшая женщина Л. Я. Г.?
За коллективное преступление мы несем коллективную ответственность.
Но кроме серьезных «законов» в «Моей книге» были и второстепенные, и мы ими очень забавлялись. Придумала она около десятка таких полушуточных законов, но я запомнила только один: «закон мирового свинства» — особого свойства последней иголки, которая, упав, обязательно попадет в щель.
Обидно, что в повседневной жизни нельзя записывать за своими близкими все глупости, которые они говорят: сколько пропало блистательных разговоров Анны Андреевны и О.М. Этого уже не воскресить. Остается только контур, общие очертания, но не яркий поток мыслей и метких слов. Я раз что-то попробовала записать из рассуждений Анны Андреевны о стихах, но она заметила и подняла дикий визг: «Как! И вы тоже!» 99 А ведь записывать тоже надо уметь. В записи самое отличное слово смягчается согласно законам «Моей книги», приличиям данной эпохи и характеру записывающего. Самое трудное — взять быка за рога.
«Моя книга», хоть она и не была написана, многому нас научила. В частности, исследуя поведение и разговоры некоторых сомнительных знакомых, мы научились определять, принадлежат ли они к многочисленной породе стукачей или нелепо ведут себя просто по глупости. В наших условиях очень полезно уметь делать такие анализы; благодаря этому мы не шарахались от невинных людей, принимая их за стукачей, и не целовались со стукачами, считая, что перед нами первый друг: ведь стукачи тоже иногда бывают очень милыми, особенно те, которым полагается поухаживать за женщиной в критическом возрасте, когда еще очень хочется тряхнуть своими увядающими прелестями, наподобие цирковой лошади, попавшей в деревню, но не забывшей все цирковые аллюры. Эти стукачи легко, с чрезмерной легкостью очаровывали разных идиоток и выжимали из них чорт знает что. В такую эпоху, как наша, я бы всем рекомендовала овладеть законами и категориями из ненаписанной книги Ахматовой.
Кроме ненаписанной книги есть еще написанная, но несуществующая драма под названием «Пролог». История ее достаточно трагична, впрочем, не трагичнее всех наших многомиллионных судеб и жизней. Я до сих пор не решила, что надо больше жалеть — человека или вещь. Если уничтожат человека, от него остается прах, и память о нем постепенно исчезает: помнят, помнят, а потом, гляди, и забывают — жизнь продолжается дальше. [Для внуков это уже старая история: жалко, конечно, дедушку, но ведь он не один.]
Об уничтожении памятника архитектуры или искусства помнят гораздо дольше: Реймсский собор 100, московские и вообще русские церквушки. Мне невыносимо жалко людей, мне настолько их жалко, что я готова выкупить их жизнь, отдав за нее все памятники архитектуры. Но мне так жалко потерянных стихов, так болит сердце оттого, что порубили на дрова древние иконы и растаскали на бревна и кирпичи дивные церквушки, что я готова отдать жизнь, свою, конечно, а не чужую, чтобы спасти их от вандализма. [За стихи, чтобы спасти их, я, в сущности, свою-то жизнь отдала.] До сих пор я не могу решить, какая потеря страшнее.
«Я знаю, почему нельзя было выпускать людей из Ленинграда, — сказала мне Анна Андреевна вскоре после снятия блокады. — Они должны были спасти город.» Да, они спасли это архитектурное чудо — Ленинград, но сколько их погибло, озверев от голода и страданий? Вещи или люди? Чего же больше жаль? [Согласилась ли бы я уничтожить все стихи Мандельштама — настоящие, прошлые и будущие, — чтобы сохранить ему жизнь? Да, согласилась бы. Но ведь это был бы не он, если б он остался без стихов, а его тень. Проклятая эпоха, если возникают такие вопросы.
А такие вопросы возникали.] «Пролог» был уничтожен 1 01. Вот его история. Анна Андреевна написала эту вещь в Ташкенте. В Ленинграде ее оглушило ждановское постановление. Говорят, что оно появилось в результате конкуренции двух «наследников». В Москве на вечере стихов в Колонном зале весь зал встал, приветствуя Ахматову 102. Маленков как будто был сторонником издания стихов Ахматовой. Жданов, подкапываясь под него, сообщил хозяину об овации в Колонном зале. «Кто организовал вставание?» — спросил хозяин с возмущением.
[Вот именно эта фраза кажется мне «цитатной», и она делает весь рассказ достоверным.] Хозяин отлично знал механизм нашей «славы». Когда-то я прочла, как обвиняли Троцкого в том, что он употребил против партии ту «славу», которую ему сделала партия. Слава делалась, популярность делалась, имя делалось. Хозяин даже представить себе не мог, что вставание и овация могли быть спонтанными. Жданов действовал безошибочно и выиграл. Зощенко первым рассказал эту версию кремлевского разговора Ахматовой, а кто ему — я не знаю, потом ее шепотом повторяли со всех сторон. Откуда узнавали о том, что «там» делается, я себе не представляю. Может, какие-нибудь младшие секретари все-таки были людьми или побежденный в одной дворцовой стычке тихонько жаловался другу — были ли у них друзья? — или жене о трюке противника. Кто его знает. О московских царях знали, наверное, больше, чем о «них».
Вскоре после постановления пришли за Левой. Он к этому времени уже отсидел первый срок, отвоевался и набрал груду медалей за взятые города, кончил за год университет и защитил диссертацию 103. [В эти годы Левиного пребывания в Ленинграде он очень дружил с матерью, уже свободной от пунинского влияния и окончательно порвавшей с Гаршиным. Жили они в то время в отдельной комнате, освобожденной бывшей прислугой Пуниных. В прошлые годы я видела, как мать и сын тянутся друг к другу, — приезжая к нам в Нащокинский (Фурманов) переулок, Анна Андреевна заставала у нас Леву — ту зиму он почти что всю провел в Москве, — и я видела, как они радуются встрече, как сидят у меня на тахте, то есть на матраце на ножках, как тогда полагалось, и держатся за руки: мамочка, мамочка!..
Оба — и Лева, и Анна Андреевна говорили мне, что до Левиного второго ареста они жили душа в душу как никогда. Леву увели от матери. По инструкции они не рылись в ее бумагах.] На этот раз Анна Андреевна повела себя как простая баба: взвыла, запричитала, а когда гости ушли, уводя с собой ее единственного сына, она долго металась по комнате, хватала бумаги — к чорту стихи — все из-за них! — и швыряла их в горящую печку 104. [Она потом мне объяснила: а если бы пришли второй раз, как к вам, что бы они сделали с Левой?.. ] Драма «Пролог» попала в огонь с большими основаниями: вдруг они еще раз придут, как тогда к Осипу, тогда они схватят «Пролог», и Леве не поздоровится — ведь он заложник. Заложников берут, чтобы обеспечить смиренно-разумное поведение тех, за кого они сидят. Зачем нужна эта писанина, если от нее только гибель?..
Стихи потом удалось восстановить по памяти. Этим отличаются стихи — их помнит сам автор, а часто и его друзья. Вспомнили почти все. Знакомые «дарили» ей ее собственные стихи 1 05. Я подарила ей «De profundis» и еще кое-что — четверостишья («Здесь девушки прекраснейшие.» 1 06 и др.) и часть «Китежанки». Но драму восстановить не удалось — она в свое время не позволила ее запоминать, а с голоса это было почти невозможно. Она погибла.
[Самое удивительное, что люди, которые когда-то ее слышали, ничего не запомнили. У большинства людей память зрительная: не прочитав вещи глазами, они ее не ухватывают. У меня же развита именно слуховая память, но я тоже запомнила бы больше, если бы хоть раз прочла ее, но этого не случилось. Анна Андреевна боялась своей драмы и старалась не читать ее одному человеку дважды, а в руки не дала никому.]
В шестидесятых годах Анна Андреевна вздумала ее восстановить. Она расспрашивала всех, кому она ее раньше читала, не помнят ли чего. Результат был неудовлетворительный. Самой Анне Андреевне казалось, что она помнит свой «Пролог», и вскоре она начала записывать куски. А к этому времени сама-то она была уже не та: к ней уже успели вернуться все ее юношеские особенности. Прежде всего исчезли резкость ума и беспощадность суждений. Если в разговорах они еще мелькали, то из стихов почти совсем выветрились (разве что в «Родной земле» было еще нечто от зрелой Ахматовой). Последний период Ахматовой — это углубленное переживание встреч, невстреч, ощущений и чувств. [Это, в сущности, то, что О.М. называл «звездами» — полетом над землей, а не земным ощущением земных дел всякого рода.] Заостренная социальная формулировка сороковых годов исчезает. Это уже не бесслезная женщина, а новая, вполне способная лить слезы, иногда даже по пустякам.
Основания для вновь обретенного оптимизма у нас, конечно, были. За небольшой период сравнительно спокойной жизни мы все оправились и начали думать и жить. До нас донеслось много добрых вестей, которые способствовали подъему настроения. В прежние темные годы, отторгнутые от жизни, мы думали, что те идеи, которые определяли наше поведение и не позволяли идти на слишком уж позорные компромиссы — без всяких компромиссов не прожил никто, — затоптаны, безвозвратно погибли и уже никогда не воскреснут. Мы даже поверили, что мир, вступив в эру торжества науки, перечеркнул все наши жалкие идеалистические концепции — о высшей правде, о ценностях, об особой, не только тварной природе человека. Мы считали себя побежденными, но, веря в то, что мы — последние хранители ценностей, все же не сдались на милость победителей, а продолжали стоять там, где мы стояли.
[Даже последним римлянам, вероятно, дышалось легче, чем нам, потому что готы не прочь были у них кое-чему научиться, а нас, грешных, непрерывно чему-то учили и отправляли наших близких в такую даль, которую никакой гот себе даже представить не мог.] И в искусстве, казалось, взяли верх совсем другие течения. «Всюду в мире, — говорила Анна Андреевна, — победил абстракционизм и футуристы — "смысловикам" пора на покой.» [Речь шла, пожалуй, не просто о смысловиках, но об этих самых «последних римлянах», захваченных не арианству- ющими готами, а принципиальными антихристианами. В своей «паучьей глухоте»107 мы не слышали никаких добрых вестей, а только изощренную газетно-журнальную брань и проклятия. Кто мог поверить, что это когда-нибудь кончится? Мы в это верить себе не позволяли, чтобы не сойти с ума от тщетного ожидания.]
Перелом произошел совершенно внезапно, и вдруг в воздухе повеяло свежим ветром. Постепенно до нас начали доходить вести о новых идеях и новом миропонимании. Прежде всего это коснулось науки, которую в нашей молодости считали главным антагонистом религиозного мышления, а тем самым искусства. Оказалось, что в современной науке нет противопоставления ума — знания и веры — откровения, во-первых, благодаря логическим выводам, которые сделала сама наука, а во-вторых, в связи с новыми методами научного обобщения. Позитивизм в науке перестал распространяться на общую концепцию мира и стал лишь методом исследования и трактовки научного материала. Иначе говоря, позитивизм из воинствующего мировоззрения, каким он был в девятнадцатом веке, стал тем, чем ему надлежало быть: принципиальной базой науки-знания.
Анна Андреевна сообщала мне эти новости по-своему: «Знаете, что мне сказали физики.» [И затем следовали рассказы о современных физиках, что они вовсе не претендуют на исчерпывающее объяснение мира.] Кое-кто из них специально приходил ее утешать, чтобы она больше не боялась науки. Здесь утешения она принимала, а вот когда Эмма Герштейн попробовала утешить ее по поводу только что вышедшей книги, что она вовсе не такой урод, как кажется с первого взгляда, Анна Андреевна заткнула уши: «Меня утешать не надо: я безутешная.»108
И все же безутешной она не осталась — вышла вторая книга, затем третья.109 Народ валил к ней валом. Стихи бродили по стране. Отчаянье покинуло ее, жестокая прямая речь смягчилась. Анна Андреевна ушла в себя и стала искать драматическую коллизию внутри себя. Теперь трагическим моментом оказался «бег времени»: «Что войны, что чума, конец им виден скорый, Их приговор почти произнесен, Но что нам делать с ужасом, который Был бегом времени когда-то наречен?» При таких условиях восстанавливать драму было невозможно, ей оставалось только написать ее заново, но уже не ту.
Новый вариант драмы близок к стихам последнего периода, к теме «невстречи», но без острого социального привкуса. [Новая невстреча коренится в «беге времени»: души людей, разъединенных во времени, тоскуют и рвутся друг к другу. Может, на эту тему ее навела дружба с людьми других — младших — поколений. Они ведь не могли прийти к ней в дни одиночества, когда она так нуждалась в дружеской поддержке. Их ведь тогда просто не было. То, что меня действительно утешает, — приход к стихам новых поколений — ей, больше всего ценившей личные отношения, дружбу, казалось трагичным: эти молодые друзья опоздали и пришли слишком поздно — к занавесу. На этом основании новый «Пролог» — это разговор про «ту, что до меня блуждала в мире. ту, что и сейчас стоит в эфире.»110]
Работая над вторым «Прологом», Анна Андреевна заинтересовалась формальными вещами — новой организацией сцены (сцена на сцене), оркестр, двери, место, где блуждают ее не встретившиеся на земле души. Зоркая и на старости, она недолго блуждала по своим театрально-небесным мирам. Посмотрев какие-то западные пьесы, она сказала мне, что все ее выдумки уже выдуманы и использованы в западной драматургии. На этом и оборвалось так называемое восстановление «Пролога», и это хорошо, потому что она в этой работе изменила многому из прежних идей о поэзии, и прежде всего основному принципу, сформулированному О.М.: «Мы — смысловики».
Первый «Пролог» был острым и хищным смысловым целым. Для оформления сцены она позаботилась только о том, чтобы перетащить на сцену лестницу балаханы, и героиня без церемоний — под взглядами зрителей — спускается по ней в одной ночной рубахе, потому что ее вызвали на судилище, не дав ей одеться. «Пролог» чудесным образом предвещал всю кутерьму, вызванную ждановским постановлением*111.
На сцене, куда спускается героиня, стоит большой стол, за которым расселся литературный суд. Со всех сторон сбегаются писатели — всем хочется присоединиться к судьям, поддержать их, высказать свою — вполне официальную — точку зрения. У одного в руках пакет, из которого торчит рыбий хвост, у другого такой же пакет, но с рыбьей головой. Все пристают к секретарше нечеловеческой красоты: где же наконец состоится суд?.. Каждому лестно там побывать и высказаться.
Секретарша отвечает знаменитой формулой: «Вас много, а я одна.» Героиню судят, и весь смысл в том, что ей предъявляют обвинения, которых она не понимает и понять не может, а суд и зрители сердятся, что она отвечает невпопад. Для них эти обвинения вполне ясны и нормальны: на суде встречаются два мира, говорящие на одном и все же на разных языках.
Вся драма была написана в прозе, и каждая реплика резала, как острый нож. Эти реплики — донельзя сгущенные формулы официальной литературы и идеологии. Героиня в ночной рубашке иногда лепечет полубезумные стихи. Ей даже не страшно. Это уже не страх, а глубокое сознание, что человек попал в мир нежити и нелюди. Беспомощная героиня сильна тем, что она человек среди нелюди. Из всех чувств ей доступно одно — удивление. Нежить не может лишить ее жизни, потому что суд происходит вне жизни. Если жизнь есть — она не здесь. В тюрьме героиня тоже свободна, потому что воли нет — на воле есть только писатели с рыбьими головами и хвостами.
[Я вспомнила пьесу, когда меня в начале 53 года вызвали на заседание кафедры в моем пединституте в городе Ульяновске, чтобы разоблачить и выгнать как чуждый элемент112. Мое изгнание было первым, а за ним последовала целая серия других. Проводил все эти заседания директор института113, до тошноты похожий на Чехова — даже с бородкой и пенсне. Он тряс бородой и задавал вопросы разным свидетелям, уличавшим меня в разных преступлениях. Одна из свидетельниц говорила, улыбаясь, как настоящая комсомолка, и показывая ровные белые зубы. Другая стеснялась, путалась, краснела, и ей раздраженно подсказывал реплики подготовивший ее для этого выступления секретарь институтской парторганизации, некто Глухов, кандидат философских наук, специалист по Спинозе.
На заре своей деятельности он отличился и даже был награжден орденом за раскулачивание. Надеясь на второй орден, он вместе с чеховоподобным директором производил стерилизацию вузов от еврейских и нееврейских элементов. Своей задачей он поставил очистить вуз вполне демократическим способом: народные массы собирались на заседания и сами выгоняли неугодные элементы. На всех кафедрах кто-нибудь показывал белые зубы и бодро и весело произносил свою красивую и гладкую речь.
Я пришла на заседание не в ночной рубашке, а в шубе, потому что меня вызвали поздно вечером, когда раздевалку уже закрыли. Ни стихами, ни прозой говорить мне не пришлось, зато я смотрела на всю эту мелкую оргию с первозданным удивлением иностранки, попавшей на судилище к дикому племени. Я привыкала к этим оргиям почти всю жизнь и все же не могла не удивляться безумию сочиненных нашим Спинозой речей. Страха не было бы, даже если бы этому судилищу дали право четвертовать по русскому обычаю своих подсудимых. Удивление пересиливало все, даже страх. Я вернулась домой, почти улыбаясь, а на следующий день услышала по радио про смерть хозяина. Радуясь доброй вести, я уехала в Москву, а Спиноза и Чехов продолжали свои очистительные оргии до самой осени, пока комиссия из Москвы не посоветовала им успокоиться.
Я слышала, что Глухов, то есть Спиноза, не сомневавшийся в своей революционной правоте, так и не примирился с новыми временами и вскоре получил инсульт 114. Директор оказался более твердым, он просто выхлопотал себе перевод в другой институт 1 15, а в Ульяновск прислали очень добродушного человека, который, директорствуя, никого не обидел: этот добряк перешел на педагогическую работу из одного из колымских лагерей, откуда его пришлось убрать после падения Берии, кажется за жестокость. К педагогической деятельности он, вероятно, был подготовлен лагерной работой: перевоспитанием уголовников. С ним я уже не имела дела. Я поехала на работу в Читу, где молодой и милый директор отдыхал на своем педагогическом посту после тяжелой работы по выселению из Крыма татар. Директорский пост у нас давался только за настоящие заслуги.
Но возвращаюсь к пьесе Анны Андреевны.] Первые слушатели сравнивали ее с гоголевским «Театральным разъездом» и с Сухово-Кобылиным. Могли бы сравнить ее и с Кафкой, но тогда его еще не знали. Еще меньше это Набоков с его заключенным, где авторское презрение к людям делает их механическими уродцами116. На самом деле эта пьеса могла быть написана только Ахматовой периода своей беспощадной зрелости с точной оценкой своей собственной судьбы. А все разговоры героев — самые обычные, «моча в норме», как говорила Анна Андреевна. [Они ничуть не отличаются от того, что говорили на каждом заседании в честь ждановского постановления и на судилищах Пастернака.] Такие разговоры, выступления и реплики с мест зафиксированы в миллионах протоколов, которые велись хотя и безграмотными, но внимательными секретаршами нечеловеческой красоты.
[Действительность, конечно, всегда шла впереди искусства и давала больше поводов для удивления, чем пьеса.] Лирическая героиня — это та женщина, у которой не было ничего, кроме пепельницы и плевательницы. А нас таких было сколько угодно, но мало кто из нас писал стихи. Это дано не каждому. [Поэтому мы отвечали на судилищах не полубезумными стихотворными репликами, а жалкой прозой, но смысла в ней было столько же, сколько в стихах героини. На таких судилищах оправдываться и защищаться нельзя. Можно только что-то бормотать под нос: да что это? Да разве так можно? Куда это я попала? За что? — и: долго ли еще мне так идти? Где же конец этого пути?
А конца-то и нет. Путь этот бесконечен.]
II
Как случилось, что трое своевольцев, три дурьих головы, набитые соломой, трое невероятно легкомысленных людей — Анна Андреевна, О.М. и я — сберегли, сохранили и через всю жизнь пронесли наш тройственный союз, нашу нерушимую дружбу?
Всех нас тянуло на сторону — распустить хвост, достать крысоловью дудочку, «проплясать пред ковчегом завета»117, все мы дразнили друг друга и старались вправить другому мозги, но дружба и союз были неколебимы. Мы стояли друг около друга, как я стояла около ее гроба, где она лежала — чужая, грозная, уже узнавшая, что будет дальше. Для того чтобы сохранить эту дружбу, надо было иметь стойкость и волю. Откуда мы их взяли? Как преодолевали мы кризисы, неизбежные и в любви, и в дружбе? Мы что-то понимали с самого начала, немного, конечно, но и этого хватило, чтобы зацементировать нашу связь.
Казалось бы, что жизненная ставка Анны Андреевны — любовь, но эти дела рушились у нее, как карточные домики, от самого первого кризиса, а напряженно-личное, яростное отношение к О.М. выдержало все испытания. Первый кризис произошел незадолго до моего появления.
Где-то году в восемнадцатом она решила охранить О.М., чтобы он в нее не влюбился, и попросила его пореже у нее бывать118. [Такова была ее версия, я же думаю, что она просто испугалась сплетен — чего это Ахматова всюду появляется с Мандельштамом? Сплетен она всю жизнь боялась до одури и, чтобы избежать их, нередко делала всякие нелепости, ставившие ее в еще более трудное положение.]
Сделала она это, наверное, с обычной своей неуклюжестью, во всяком случае, О.М. на нее обиделся и сразу исчез. Влюблен он в нее не был, по крайней мере, он мне так говорил, а он умел различать градации отношений и был абсолютно правдивым человеком: врать или скрывать что-нибудь органически не умел. К тому же он ощущал Анну Андреевну как нечто равное или даже высшее, то есть созданное только для товарищества, а не для любви, которая была для него длительной или мгновенной вспышкой, игрой, беснованием, но всегда направленной на слабейшего.
В «Путешествии в Армению» есть скрытая формула его вожделений: «Персидская миниатюра косит испуганным грациозным миндалевидным глазом. Как наслаждались ими завоеватели.» Эпитеты — грациозный и миндалевидный — прибавлены для приличия, а вся суть в испуганных глазах. Этим можно было его взять в одну секунду, и он часто мне жаловался на меня же, что у меня больше нет удивленно-испуганного взгляда.
Его юношеские увлечения Саломеей Андрониковой и Зельмановой — это дань красоте с большого расстояния, которого между ним и Анной Андреевной не могло быть. К тому же эти петербургские красавицы воспринимались как нечто созданное для восхищения119, а Анна Андреевна была своим братом — поэтом, с которым нужно идти рядом по трудному пути. Во влюбленности же его в Марину кроется нечто совсем другое, свойственное не ему, а именно ей: прекрасный порыв высокой женской души — «в тебе божественного мальчика десятилетнего я чту.»120. Я Марину встречала, но не знаю ее, однако, по всему, что она сказала о себе, мне кажется, что у нее была душевная щедрость и бескорыстие, равных которым нет, а управлялись они своеволием и порывистостью, тоже не знающими равных. Она из тех русских женщин, которые рвутся к подвигу и, наверное, обмыли бы раны Дон-Кихота, если б в нужную минуту не были б заняты чем-нибудь другим.
Анна Андреевна не великорусской, а южнорусской, да еще петербургской, породы. В ней было больше самопоглощенности и несравненно меньше самоотдачи, чем в Марине * 121. Взять хотя бы ее отношение к зеркалам. Когда она смотрелась в зеркало, у нее как-то по-особенному складывались губы. Это она сказала: «Над столькими безднами пела И в стольких жила зеркалах»122. Она именно жила в зеркалах, а не смотрелась в них, поэтому это не имеет никакого отношения к замечанию Розанова о том, что писатели делятся на два типа — одни смотрятся в зеркало, а другие нет123. Розанов здесь имеет в виду оглядку на читателя, заигрывание с ним, актерский элемент в писателях, которого в подлинных поэтах почти никогда не бывает. Предельно этот элемент отсутствовал у О.М.
Когда-то в Крыму умный и странный человек Рож. сказал О.М., что провел утро с кем-то, кто по профессии своей является антиподом О.М. и вообще поэтов. Знает ли О.М., что это за противоположная профессия? О.М. кивнул. Я пристала к обоим, не поняв, о чем они говорят и почему посмеиваются. Но их объяснение, что речь идет об актере, стало мне понятным только через десятки лет.
Какой-то небольшой элемент актерства можно было заметить только у Пастернака, да и то он появился лишь на старости. Правильно считать актерством желание нравиться собеседникам. У подлинных поэтов актерства действительно не бывает и в помине, и, может, отчасти поэтому им обычно так трудно живется. [Ведь актер всегда знает, чего от него ждут, и всегда в той или иной степени идет навстречу зрителю и слушателю; поэт, как правило, ломится напролом, потому что одержим чувством своей правоты.] Маяковский половину жизни провел на эстраде, Клюев старался скрыться под личиной мужика, но, тем не менее, актерства в них не было ни на грош. [Из них перло не гладкое — актерское, а шершавое и неуклюжее — поэтово.]
Актер смотрится в зеркало, чтобы знать, как он должен улыбаться, двигаться и говорить перед зрителем. [У Ахматовой развилось чувство, что она окружена своими двойниками. Отражение в зеркале тоже было для нее не самой Ахматовой, но ее двойником: «А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет И думает, что он незаменим, Что все на свете он переиначит, Что Пастернака перепастерначит, А я не знаю, что мне делать с ним.»124 Это своеобразное ощущение — узнавание себя в своем отражении не как себя, а как своего двойника, очень характерно для Ахматовой. На этом же чувстве строились и ее отношения с людьми.
Она вступала в глубоко личные отношения с неслыханным количеством людей (когда людям перестало грозить тюремное заключение за дружбу с Ахматовой) и гляделась в них, как в зеркало, словно ища свое отражение в их зрачках. Себя, отраженную в людях, она принимала за своего очередного двойника, и того, в чьих глазах она отразилась, она тоже считала двойником. В сущности, мир был заселен для Ахматовой ее двойниками, и в каждом она искала отзвука своих мыслей и чувств и даже шире — своей сущности, а иногда и внешней прелести.
Это не солипсизм, не самопоглощенность, а скорее поиски того, что ей самой было непонятно: «Разве ты мне не скажешь снова Победившее смерть слово И разгадку жизни моей.»125 Заводя двойников, сравнивая, расспрашивая о чужом, вспоминая свое, она искала именно эту разгадку. Своя-то собственная жизнь переполняла ее удивлением, и было чему удивляться — все произошло не так, как она ждала, не так, как казалось нормальным и естественным.
Естественно, что возник вопрос, почему так случилось. Ведь речь идет не только о том, что было не в нашей власти, то есть не об общественной среде, но и о собственном доме, которого у нее никогда не было, о любви, обо всем том, что летело вверх тормашками, рушилось, ломалось на глазах без всякой видимой причины. Отсюда повышенный интерес ко всем, «кто помощи душевной у меня просил на этом свете»126, в них-то она <и> гляделась, как в зеркало, искала сходства с ними, ощущала их как двойников. Мне иногда казалось невероятно странным, как она себя понимает и в ком себя узнает.
Вконце 33 года она познакомилась с Марусей Петровых и внезапно увлеклась ею. Я только рот раскрыла от удивления, когда Анна Андреевна пристала при мне к О.М. с вопросом: была ли она похожа в молодости на Марусю Петровых. Что вы, Ануш! Ничего общего. Но Анна Андреевна настаивала: такая молодая, поэт, даже поэтесса, в кого-то влюблена и глаз на него не смеет поднять. Надолго ли, я не знаю, но на какой-то срок Анна Андреевна умудрилась узнать себя в этой совсем ничего общего с ней не имеющей нервической и довольно ловкой женщине. Это самоузнавание окончательно прошло, когда выяснилось, что самым первым поэтом и мудрецом Маруся считает Маршака. Тут Анна Андреевна, кажется, отказалась считать ее своим двойником.
Еще более диким для меня было то, что в Ане Каминской она тоже вдруг узнала себя, но на этот раз ей показалось, что Аня похожа на нее внешне. Она заставила Аню сделать себе челку, совсем как ту, которую она когда-то носила, а когда я зафыркала на эту челку, Анна Андреевна серьезно обиделась: разве вы не видите, какой у нее профиль! У Ани незначительное личико, мелкие черты — маленькая хищница, хорек. Анна Андреевна клала две фотографии в профиль — свою и Аньки — и всех спрашивала, много ли у них общего. Восторженные дамы, окружавшие Анну Андреевну, хором заверяли ее, что оба профиля как с камеи, и она почти обиженно говорила мне: «Почему вы одна этого не видите?» — «В ком вы себя узнаете? — отвечала я. — Если бы вы были вроде Маруси или Аньки, вы бы и строчки своих стихов не написали.» Но и это ее не убеждало.
Я действительно недоумеваю, кем Анна Андреевна казалась самой себе. Если судить по тем, кого она определяла себе в двойники, она совсем не чувствовала своей значительности и неповторимости. Видно, как-то иначе надо искать разгадку своей жизни и нельзя безнаказанно смотреться в людей, как в зеркала. А может, ей просто хотелось быть такой же, как другие, может, ей мешала ее неповторимость: чего это я такая уродилась — есть же другие женщины, такие милые, хоть бы и мне быть такой, как они. Во всяком случае, в ней не было самовлюбленности, ей даже казалось лестным быть похожей на других.
Есть и другое следствие этого глядения в людей, как в зеркала.] В людях Анна Андреевна искала скорее сходства, а не различия, и поэтому почти безразлично, к кому обращены ее стихи, важна только она сама, всегда остающаяся неизменной и развивающаяся по собственным внутренним законам. Я, например, была когда-то уверена, что стихи про «застывший навек хоровод надмогильных твоих кипарисов» написаны в память Недоброво, тем более что в первой редакции нарциссы были не белоснежными, а царскосельскими. Это стихотворение 28-го года, то есть <написано> в тот год, когда О.М., вернувшись из Ялты, рассказал ей, что нашел там могилу Недоброво. Однако Анна Андреевна мне сказала, что стихи эти в память не Недоброво, а другого человека, и я подозреваю теперь, что они обращены к балетмейстеру Мариинской оперы, который тоже умер от туберкулеза в Ялте127. [А в сущности, это вполне безразлично: адресата у них нет, есть только печаль Ахматовой по умершему.
Два свойства Ахматовой — ее аналитический ум и ее поиски сходства у людей и возникающие отсюда суждения по аналогии, — в сущности, почти несовместимы. Как многие женщины, она была полна противоречий. Аналитическим умом она пользовалась для объяснения внешних обстоятельств, социальной среды, общества; в отдельных же людях видела то, что их роднит, их сходство и общность их судеб. Для общества — анализ, для отдельного человека — суждения по аналогии.
Особенно часто она применяла эти суждения по аналогии к женщинам, которые играли большую роль в ее жизни. Они окружали ее плотным кольцом, были ее первыми читательницами и всегда шумели и кудахтали. Многие из них тайно пописывали стишки. Но как бы ни искала Анна Андреевна сходства с ними, она все же сумела сказать: «Я научила женщин говорить, Но, Боже мой, кто их молчать заставит!»128 Подобно тому как среди мужей Анны Андреевны никто не был ей по плечу, так и среди окружавших ее женщин не нашлось ни одной, которая могла <бы> равноправно отразить ее в своих зрачках. И все же хорошо, что они существовали и были с ней до ее конца.
В наши зрелые годы мы были совсем одиноки — людей нашего поколения уничтожили слишком рано. Когда-то Анна Андреевна сказала своим современникам — не тем, которых уничтожали, а тем, кто <одобрял> их истребление: «Ваши дети за меня вас будут проклинать»129. Этого не случилось: дети остались с отцами. К нам пришли внуки, а родители уже так стары, что и проклинать их не стоит — пусть доживают свои годы и не задумываются над тем, что они натворили.
Отношение Мандельштама к людям совсем не похоже на ахматовское, хотя одна черта у них была общая: самый факт сочинительства вызывает тягу к людям, усиливает связь с ними. Стихотворный поток идет от людей — живых и мертвых — и к людям. Для людей. И каждый человек — избранный сосуд, если он не отказался от своей человечности, не объявил себя высшим разумом, который имеет право распоряжаться судьбами человеческой мелюзги, если он не порвал с заветами живых и мертвых и не разрушил священные ценности, добытые людьми в ходе исторического процесса. Уважение к людям и тяга к ним — общая черта Ахматовой и Мандельштама, но в прочем я вижу большие различия.
Мандельштам не себя искал в людях, а другое — чужое. Он рвался ко всему новому, что мог узнать и услышать, остро чувствовал объективное не-я. Движение к новому человеку у него всегда напоминало рывок. Не случайно <он сказал>: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.» И еще менее случайно: «Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому.»130 Но после первого увлечения, все, что можно, узнав и, как пчела, собрав весь мед, он остывал, и отношения переходили в новую фазу: привычка, равнодушие, полное отступление.
Он сохранял дружбу со старыми товарищами — с Нар- бутом и Зенкевичем, с Шенгели, но интереса они у него не вызывали никакого. Любил Маргулиса, пошучивал с ним, ценил, что Маргулис «заменяет ему типографию», то есть в один миг распространяет каждое новое стихотворение, но увлечение дружбой уже осталось далеко позади. Устойчивые отношения у него были с очень немногими людьми — с Анной Андреевной, с Наташей Штемпель и в какой-то степени с Яхонтовым. С остальными всегда происходил этот неизбежный цикл продолжительностью в полтора-два месяца — от первого рывка до полного охлаждения. Так протекали его отношения и с мужчинами и с женщинами, а потом люди постепенно переходили ко мне — те из них, конечно, которых я хотела взять, и они уже сидели не у него, а у меня в комнате.
Впрочем, отдельные комнаты у нас были только на Фур- мановом переулке — в квартире, где мы так мало прожили. Сам О.М. часто признавался мне, что он «выдумщик», выдумывает какие-то особые качества у новых людей, а потом убеждается, что все это чушь, его собственная выдумка, и его «новый человек» предстает ему в своем подлинном виде, и с ним уже не хочется разговаривать. Такое отношение к людям всегда казалось мне хищным и очень меня огорчало, но единственное, чего я могла добиться от О.М., это сохранение вежливых и дружелюбных отношений с его бывшими «новыми». На это он шел охотно, но скрывать своего отношения не умел.
Очень остро такое охлаждение произошло с Рудаковым, глупым мальчишкой, от которого мы при всем желании избавиться не могли, потому что в Воронеже, куда он был выслан, деваться ему было некуда и есть нечего131. Рудаков в последний год своей жизни в Воронеже очень мешал О.М. работать, потому что все время сидел у нас, и особенно тяжело было его присутствие, когда приезжала Анна Андреевна. Оба они — О.М. и Анна Андреевна — рвались хоть немножко побыть вместе и поговорить, но Рудаков не отступал ни на шаг. В последнюю зиму, когда Рудаков уже вернулся в Ленинград, О.М. часто с удовольствием говорил о том, как хорошо ему работается без этого постоянного свидетеля. Одиночество же последней воронежской зимы очень смягчалось присутствием Наташи, которую мы оба очень любили.
Анна Андреевна, гораздо более стойкая в своих отношениях с людьми, по существу, меньше ими интересовалась, а О.М. горячо к ним подходил и быстро остывал.
Подобно тому как у непостоянного О.М. были люди, от которых он никогда не уставал, так и у Анны Андреевны с рядом людей сложились отношения «без зеркал» — с немногими людьми, прежде всего с О.М., со мной, с Харджиевым и, вероятно, с Эммой Герштейн. Тут было не до зеркал, слишком серьезные жизненные связи не давали ей «глядеться» в этих людей.
Я уверена, что ни к кому из своих мужей или увлечений Анна Андреевна не относилась так самозабвенно и глубоко, как к О.М. Ее отношение ко мне определялось тем, что я ее связывала с О.М., когда его уже не стало. Эмма же принимала горячее участие во всем, что касалось Левы, — от хождений по прокурорам до посылок, которые она сама возила в маленькие подмосковные городки, потому что в Москве посылок с продуктами не принимали. Кроме того, Анну Андреевну с Эммой связывала литературоведческая работа: это вечные разговоры о том, что найдено в архивах, как трактовать то или другое сообщение о Лермонтове — им занималась Эмма — или о Пушкине.
Быть может, «зеркальное» отношение к людям развилось у Анна Андреевны потому только, что, фактически лишенная в течение всей жизни всякого общения, отрезанная от литературной деятельности, замкнутая в четырех стенах, похоронившая современников и друзей, с сыном-заложником на каторге, руганная в прессе с первых дней новой жизни — всегда одно и то же от Лелевича до Жданова, — она сама нуждалась в подтверждении того, что она существует, не уничтожена, не погребена вместе с прошлой эпохой, не предана полному и вечному забвению. До войны она формулировала свое состояние так: «Петь в этом ужасе не могу.»132
После войны она вдруг ощутила свою реальность, увидела, что люди тянутся к ней, но ждановское постановление и второй каторжный срок сына опять вернули все в прежнее состояние. Снова она стала тенью, призраком, чем-то случайно пережившим свои дни — а ведь ей давно объясняли, что надо вовремя умирать — в «Лефе», что ли? Единственное, что связывало ее с внешним миром в годы между постановлением и Двадцатым съездом, это читательские письма. Они шли сплошным потоком — это началось в середине или в конце сороковых годов. Время от времени этот поток искусственно прерывался — месяц-два ни одного письма, а затем сразу толстая пачка. Письма тоже были вроде зеркала: раз я как-то отражаюсь в уме читателей, значит, я существую.
Когда пришли новые люди, то есть в середине пятидесятых годов, среди них не было ни одного зрелого человека, который был бы по плечу Анне Андреевне, никого, с кем мог бы идти равноправный разговор. Постепенно она привыкла говорить, не дожидаясь реплик. Не она ждала информации от своих посетителей, а сама «ставила пластинки», как она выражалась, и старалась внушить новым людям свою точку зрения на поэзию, на историю акмеизма и даже на свою биографию.
К сожалению, зеркало слишком часто было кривым. Те потоки безобразных мемуаров, которые уже начинают изливаться, по-своему так же фантастичны, как то, что пишут про Мандельштама. Но здесь есть доля вины и Ахматовой — она не присматривалась к людям, не проверяла, стоят ли они ее дружбы, понимают ли они то, что она говорит. Считая самым главным восстановить истину в ряде вопросов — почти главный из них то, что акмеисты не младшая ветвь символистов, — она тысячи раз повторяла свои доводы, веря, что слушатель не может не отразить их и не запомнить. В этом она ошибалась. Так мы и живем, накапливая одну ошибку за другой, путаясь, торопясь и спотыкаясь. Наши ошибки тянутся за нами, и те, кому предстоит сохраниться в памяти людей, так и предстанут — тенью, искаженной в тысяче кривых зеркал, простроченной и проштемпелеванной собственными ошибками.
И Мандельштам и Ахматова говорили о своей правоте, но в разных аспектах. В юношеской статье «О собеседнике» Мандельштам впервые сказал о том, что поэт не может не обладать чувством «поэтической правоты»133. Именно на этом чувстве правоты он настаивал, то есть он утверждал себя и, в сущности, не нуждался в каких бы то ни было подтверждениях со стороны. Крик «Читателя, советчика, врача»134 не опровергает этого: изоляция тридцать седьмого года была так страшна, что не взвыть он не мог, тем более что в искусственности этой изоляции не сомневался. Идешь по улице, а люди смотрят на тебя, будто ты тень, да еще тень прозрачная, сквозь которую можно разглядеть и асфальт мостовой, и прохожих, и фонари. И вот тут-то тебе начинает казаться, что не ты тень, а эти не узнающие тебя люди с странно рассеянным взглядом — сами тени, и ты — живой — попал в страшный мир голосующих, поднимающих руки, выступающих на собраниях, получающих зарплату и спящих с женами мертвых призраков, лишенных плоти и голоса. Как ни страшна была война, но только она вернула им некоторую реальность: у них появилась цель. Мнимости — мнимая работа, мнимая деятельность, липа, которая. но не всегда135.
Я запомнила поразительный рассказ одного своего друга о двух людях, вырвавшихся из окружения. Один говорил прямо, серьезно и то, что думал. Он угодил в тюрьму. Другой отрапортовал на языке условных понятий о том, как он проводил политзанятия с солдатами, с которыми он выбирался из окружения. Одно занятие, помню, было посвящено уходу за конем, а другое, наверное, какой-нибудь календарной дате. Этого приняли с почетом и уважением. Такой умный человек всегда занимает почетное место даже в царстве теней и механических подобий человека. Сила Мандельштама в том, что, живя в этом царстве, он не усумнился в своей поэтической правоте, а только затосковал о человеке, с которым бы мог поговорить.
Анна Андреевна сказала про стихи: «Вы так вели по бездорожью, Как в мрак падучая звезда, Вы были горечью и ложью, Но утешеньем — никогда»136. Эти горькие слова сказаны в таком же состоянии, как в ту минуту, когда бросают в печку груды черновиков: вся беда из-за вас, зачем вы ко мне привязались? Так и Шевченко в ссылке горестно спрашивал: зачем ему эти стихи, от которых одни беды, в то время как живопись, доброе и славное его искусство, приносила ему одни радости и всегда помогала жить. И все же О.М. не повторил бы ни одного слова из сказанных Анной Андреевной: стихи не могли быть для него ни при каких обстоятельствах ложью, и он не искал в них утешения, а просто принимал свой жребий и готов был заплатить любую цену за сознание своей поэтической правоты.
Чувством поэтической правоты Ахматова обладала в значительно меньшей степени, чем Мандельштам, иначе она бы не стала наговаривать такое количество пластинок, но у него оно было исключительно сильно. За таким сильным сознанием правоты — не угонишься. Зато в жизненных делах он всегда признавал себя неправым: «Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран, замусолил.»137 Он жил с ощущением, что все люди лучше его, что он всегда делает и говорит глупости, но не может не делать их, не может не запутываться вновь и вновь в положения, из которых выхода нет. У Ахматовой есть известный вызов, когда она говорит: «Какая есть — желаю вам другую» 138, — Мандельштам же с полной серьезностью говорит своим современникам, чтобы они принимали поэтов такими, какие они есть, какими их обидел Бог. Поэта, как отца или как священника, люди себе не выбирают. Он есть, и от этого никуда не уйти.
В противоположность Мандельштаму у Ахматовой было сильнейшее чувство своей правоты в жизненных отношениях. Можно ли сильнее выразить это чувство женской правоты, чем она сделала это в стихах, обращенных к Пунину: «Больше нет ни измен, ни предательств, И до света не слушаешь ты, Как струится поток доказательств Несравненной моей правоты»139. Я верю, что в этих отношениях она была абсолютно права, но человеческие связи, особенно любовные, регулируются не тем, кто прав, а кто виноват. Бог его знает, как и почему рушится или сохраняется любовь, особенно у тех поколений, которые прокламировали отказ от браков и брачных обязательств. Я и сейчас стою на праве каждого рвать подобные союзы, и мне кажется ужасным только искусственное их сохранение на взаимной лжи.]
Еще несколько слов о зеркалах. О.М. заглядывал в зеркало в те трудные минуты, когда мы ссорились, а это бывало всегда в одной форме: он изобличал и честил меня, не жалея сил и красноречия, а я, изловчившись, кусалась. Иногда, среди обличительного потока слов, я брала инициативу в свои руки и поминала Розанова. Но это было обычной женской несправедливостью: О.М., вкладывавший всю душу в наши перебранки, поглядывая в зеркало, проверял, вероятно, достаточно ли у него убедительный вид.
По существу-то он бывал обычно прав, но я пользовалась его слабостями вроде зеркала, чтобы сбивать его с толку и переводить разговор на другие рельсы. Женщины, как известно, не любят признаваться в своей неправоте, и я, хоть и не из «настоящих женщин», но все же кой-какие уловки своей касты знала. Как я ни люблю женщин, но все же страшно, что они непогрешимы, как римский папа.
[Мне милее точка зрения О.М., который знал, как хорошо в человеке сознание неправоты, глупостей и ошибок. Человек не модель, не кукла, не автомат. Кто до ужаса не запутал свою бестолковую жизнь? Наши хозяева живьем канонизировали друг друга, но мы-то ведь не портреты, а люди. О.М. как-то мне сказал, что если бы я выбрала себе мужа по вкусу, это был бы такой ханжа, что свет не видел. Видно, я тоже злоупотребляла «потоками доказательств».
В свое оправдание скажу, что все же я выбрала не умозрительного ханжу, а его, и мне ни одной минуты в жизни не было ни скучно, ни нудно, ни уныло. И я отстаиваю право людей на ошибки и в эти ошибки включаю и ахматовский «поток доказательств», и ее чувство своей «несравненной правоты». Все полны ошибок: пусть Ахматова глядится в людей, как в зеркала, и говорит, что всегда права, пусть Мандельштам рвется к чужим и получает щелчки по носу от своих умных современников, пусть Клюев хорохорится в своей мужицкой поддевке, а Клыч- ков шатается «от зари до зари по похабным улицам Москвы»140. Ни один из них «крови горячей не пролил»141, все они люди, а не людье, сложная многоклеточная структура с удивленными глазами, глядящими на Божий мир.
Их убили, а они не убивали.]
Думая об Анне Андреевне, я почему-то возвращаюсь к собственной своей жизни, о которой совсем не думала, когда писала об О.М. Его судьба такова, что сметает все личное и интимное, к которому меня приводят мысли о нашем друге — Анюте, Аннушке, Ануш, Анне Андреевне.
О.М. повел меня к ней на Казанскую или в квартиру на Неве — я была в обоих местах, но не могу вспомнить, где состоялась первая встреча142. И там, и здесь она жила с Оленькой Судейкиной. Когда он вел меня, он топорщился. Незадолго до этого он взял да дважды напал на Анну Андреевну в печати143, а теперь боялся посмотреть на свою бывшую союзницу и подружку. А еще он беспокоился, как она меня встретит, и вспоминал Марину: от этих диких женщин можно ждать всего на свете. Марина действительно приняла меня «мордой об стол».
Дружески протянув руки О.М., она сказала, что сейчас отведет его к Але, а мне, еле взглянув на меня, бросила: «Подождите здесь — Аля терпеть не может чужих.» О.М. позеленел от злости, но к Але все-таки пошел, оставив меня в чем-то вроде прихожей, заваленной барахлом и совершенно темной. Потом он мне сказал, что раньше там была столовая с верхним светом, но фонарь, не промытый с начала революции, так зарос многослойной пылью, что не пропускал ни одного луча.
[За первые пять революционных лет все дома и квартиры так запустились и заросли грязью, что, только вспомнив об этом ужасе, я немедленно бросаюсь наводить порядок в своей комнате. Это закопченные окна и стены, печка-буржуйка, выведенная в растрескавшуюся кафельную печь или — в домах с центральным отоплением — прямо в форточку, сломанные стулья, разодранная обивка на креслах, черные от сажи кастрюли, до которых нельзя дотронуться, громоздкая родительская мебель, покрытая толстым слоем пыли, огромный чернильный прибор с замерзшим чернилом, проржавевшие ножи и вилки...
Разруха надвинулась так внезапно, что никто к ней не успел приспособиться. В удивлении мы увидели, как непрочен наш уют и как рвутся под рукой все наволочки и простыни. Первый голод всегда самый страшный. Второй голод в период первой пятилетки и раскулачиванья был отлично организован — каждый что-то получал — паек или карточку. Еды выдавалось столько, сколько человек заслужил — от голодовки к недоеданию, а дальше и к сытости и, наконец, к обилию. Сантиментальные рассказы о правителях, живущих так же, как управляемые, кончились. И потом — голод войны, построенный по тому же принципу, что и предыдущий, но с несравненно большим количеством людей по ту сторону барьера — где те, у кого синие губы и странные — зеленовато-желтые — тени на коже.
Хуже всего приходилось матерям, спасавшим своих детей. И у Марины в ту встречу двадцать второго года я заметила эти смертные тени на лице, хотя сама она производила впечатление плотной и крепкой женщины. Вполне возможно, что эти пятна были результатом освещения — бывшего фонаря в бывшей уютной столовой, где люди так теперь голодали, что мечтали только о хлебе. Настоящий голод тем и отличается, что ничего, кроме хлеба, не хочешь.]
Визит к Але длился несколько минут. [Вернувшись, О.М. чуточку поговорил с Мариной, но даже не присел. По его чересчур вежливому тону я поняла, что он злится. Он всегда злоупотреблял петербургской вежливостью, когда бывал в обиде. Марина успела только снять со стены пропыленное и облезлое чучело маленькой обезьянки и рассказать что-то вполне сантиментальное про этого зверька, но О.М. не дослушал и увел меня. Больше он к Марине не заходил, но мы ее видели еще несколько раз перед самым ее отъездом, когда в эту квартиру въехал Шенгели. Марина даже пробовала заговорить со мной, а я только отшучивалась. Но ревность она мне зря приписала.]
Именно отсутствие ревности всегда было моим главным женским дефектом. В сущности, это показатель вульгарно-поверхностного отношения к людям, и О.М., как и другие мои друзья, в частности Анна Андреевна, всегда ставили мне это в вину. [Разве не слышится у неревнивого человека весь ассортимент пошлейших фраз: «Не хочешь, не надо» или «Катись колбасой», а то еще «И без тебя обойтись можно, тоже, подумаешь, нашелся!». Если бы мне еще раз прожить жизнь, я бы исправила эту ошибку своей дурацкой природы.] Единственный раз, когда я по всем правилам разбила тарелку и произнесла сакраментальную формулу: «Я или она», вызвал у О.М. восторг: «Наконец-то ты стала настоящей женщиной!» Но это произошло гораздо позже.
А в несостоявшихся отношениях с Мариной меня сейчас интересует совсем другое. Почему люди не умеют вовремя сказать друг другу простое человеческое слово? Почему так затруднены отношения между людьми? Почему они скованы какими-то идиотскими преградами — ложным самолюбием, позой, самыми модными правилами поведения, законами того стиля, в котором в данную эпоху протекает роман, любовь, дружба, приятельство, — вообще чорт знает чем, что мешает им с открытой душой подходить друг к другу и создает между ними вечную преграду. Анна Андреевна с большой точностью сказала: «Есть в близости людей заветная черта.»144 Эта черта или преграда существует не только во влюбленности и страсти, а в любых человеческих отношениях — всюду, всегда, везде.
[В моей молодости эта «заветная черта» была еще непроходимее, чем в другие времена. В основу выработанных нами правил мы положили неверие и жестокую насмешку. Назвали мы это иронией, только название слишком слабо для того, что происходило в действительности. Мое поколение разбило не только брак, оно основательно подкопалось под любовь и под все виды дружбы, близости, приятельства... Всякое чувство считалось смешным — как можно себе такое позволить?.. «За то, что я не говорила Возлюбленному: "Ты любим"» 145 — это не только ахматовское самоотречение, но общее правило, закон, устав, которого мы тщательно придерживались, и не только в любви, а во всем.
То, что мы прозвали иронией, помогало нам отгораживаться от всякой прямоты — сами мы думали, что это и есть прямота, — и от всякой открытости во всех и так затрудненных и скрипучих человеческих отношениях. Конечно, в нашем поведении чувствовалась реакция на фальшивые и лицемерные манеры старших, на ложь прежних браков и социальных отношений, где под пристойным покровом скрывалось равнодушие, отчужденность, а то и вражда осточертевших друг другу людей. Эта реакция могла вылиться в сантиментализм и культ дружбы — так уже случалось — у романтиков, например, а у нас <.>]
Почему я, например, не сказала тогда Марине, что я совсем не такая чужая, как ей показалось, что нас осталось слишком мало, чтобы из-за каприза отказываться друг от друга? Почему я предпочла злорадно хихикнуть — вот дура! — и отсидеться в темной прихожей? Насколько легче обидеть человека или поднять его на смех, чем нарушить эту вечную преграду? И с О.М., несмотря на подлинную нашу близость, мы все же далеко не во всем переступили «заветную черту», и по моей, а не по его вине. Он-то умел гораздо глубже и честнее открываться, чем я. Ведь у него было сознание и вины, и ошибки, а у меня главным образом потребность доказывать свою непогрешимость и «несравненную правоту».
[.<не всегда по последней моде, то только потому, что жила с О.М., человеком глубокой внутренней свободы, сочетавшим чувство поэтической правоты с сознанием своей греховности, вины и ответственности за все злое и страшное, что живет в мире и в котором живем и дышим все мы. «Я хуже всех», — говорил мне О.М., но это сознание не мешало ему жить и радоваться каждому украденному у жизни мигу, каждой крохотной радости, выпавшей на его долю. Чего я топорщилась и строила дурацкие рожи?] Моя затаенность, которую я когда-то считала своим главным козырем, много мне повредила: ведь я не успела сказать О.М. самого главного и задать ему много вопросов, на которые теперь я уже никогда не получу ответа, даже если будет та встреча, в которую я втайне не перестаю верить.
Нечто подобное произошло у меня и с Анной Андреевной. Она годами упорно добивалась у меня ответов на некоторые вопросы, направленные на суть вещей, но я столь же упорно уклонялась от ответов, отшучивалась, дурила, хотя, ответив, могла бы ей в чем-то облегчить жизнь, помочь ей понять себя и некоторые особенности в ее отношениях с Гумилевым. Но я в отношениях с таким другом, как она, сохраняла ту же невидимую черту, преграду, стену, о которую разбиваются человеческие отношения. [Она не дает нам проникнуть в суть близких нам людей и мешает понять себя.]
И я заметила, что чем крупнее человек, тем он легче открывает себя, тем глубже его отношение к другим людям — даже до такой степени, что эта преграда иногда становится прозрачной. Это я наблюдала и у О.М., и отчасти у Анны Андреевны, но прочие всегда хотят прихорошиться и для этого запрятать собственную душу. Чтобы признаться в этом, понадобилось тридцать лет ночных раздумий, горького одиночества и конечной потери Анны Андреевны, голубки и хищницы, самого ревнивого и самого пристрастного друга из всех, кого я знала.
[А я даже сейчас вовсе не собираюсь говорить о том, чего я не договорила при жизни с двумя близкими мне людьми. Это наше с ними дело, и оно вовсе оглашению не подлежит. О.М. ничуть не заботился о том, как будет выглядеть его биография. В какие-то очень ранние годы он даже мне сказал, что как поэт он, пожалуй, останется, но ему еще не ясно, сохранится ли он в памяти людей как человек. Это единственный раз за все годы, что он обмолвился таким признанием и вообще заговорил о том, чего он стоит. Такой темы у него вообще не было.
Анна Андреевна думала о той памяти, которую она оставит. Ей хотелось сохраниться в зеркалах человеческих глаз. Мало того, она хотела остаться другом О.М., его вечным союзником, чем она на самом деле и была. А еще ей хотелось утвердить свои женские качества: что она была красивой — и для этого собирались фотографии — и во всех отношениях с людьми, особенно с Пуниным и Гумилевым, всегда бывала права.
На своей «несравненной правоте» она настаивала совершенно неистово. Мне кажется, что она действительно во всем была права, но не той наивной женской правотой, которую ей так хотелось утвердить. Ее правота принадлежит к высшему разряду, как и правота Мандельштама. Это правота внутренне свободных людей, которые стоят на том, на чем должны стоять. А кто кого бросил — Гумилев ее или она Гумилева, никакого значения не имеет. Мандельштама она не бросила и от него никогда не отрекалась, хотя иногда и боялась даже собственной тени, имея для этого все основания.]
О.М. напрасно боялся первой встречи с Анной Андреевной. Никаких неприятных казусов не произошло. Анна Андреевна приняла меня отлично, с той приветливостью, которую придерживала для новых друзей. [А Оленька Судейкина, одна из женщин той породы, которым О.М. всегда улыбался, болтала, шумела, размахивала пыльной тряпкой — она непрерывно прибирала квартиру и украшала ее чем могла — и вдруг заявила, что за Аничкой нужен глаз да глаз, не то она обязательно что- нибудь натворит... А потом Оленька пожаловалась, что отменили «ять» и теперь она уже не Глебова, а Глёбова, как на днях ее назвали в домоуправлении: вы только подумайте! И Оленька куда-то исчезла и потом явилась на одну минутку подать чай.
Нужно еще вспомнить о тряпке. С кем бы Анна Андреевна ни жила, она всегда вспоминала дивные пыльные тряпки Оленьки Глебовой-Судейкиной. Оленька вытирала пыль только марлей — как она доставала тогда марлю? Вытрет и прополощет — тряпка всегда чистая. Оленькина женственность требовала, чтобы и тряпки были воздушно-белые и чистые. В Париже, мне говорила Анна Андреевна, она завела птиц, и они жили у нее в комнате без клеток. А какие тряпки у нее там были? Неужели марлевые? Анна Андреевна сердилась на мои дотошные тряпочные вопросы...
А в тот день, когда мы впервые встретились, все шло легко.] Вскоре разрешился и основной вопрос: настало время читать стихи, и Анна Андреевна сказала: «Читайте первый, я люблю ваши стихи больше, чем вы мои.» Это называлось «ахматовские уколы»146 — невзначай как будто сказанное слово, а оно ставило все на место. Потом мы несколько раз навещали ее, и она раз пришла к нам без зова на Морскую 1 47, но застала меня одну — О.М. уехал в Москву за вещами — больную, в пижаме.
Она потом при мне рассказывала Нине Пушкарской, как я сразу погнала ее за папиросами и она тут же покорно сбегала: «Вы же знаете, какая я телка.» Может, моя бесцеремонность в какой-то степени растопила лед: ведь она не очень ценила почтительно-восхищенное отношение к себе. На такое были падки чужие, а у своих хороша некоторая грубоватость. Так с ней обращались ее товарищи по цеху: Нарбут и О.М., и она этому радовалась. Близких и равных людей становилось все меньше.
Последним из них пришел Харджиев. Она узнала о разговоре Харджиева с Чуковским и повеселела, словно с нее сняли десяток лет. [Это было до войны.] Корней изливал потоки патоки, говоря об А.А. Харджиеву это надоело, и он сказал: «Она славная баба, я люблю с ней выпить». Анна Андреевна всегда повторяла: «Не хочу быть "великим металлистом".» «Великий металлист» — это фарфоровая статуэтка Данько 1 48, где Ахматова стоит во весь рост со всеми полагающимися ей атрибутами: ложноклассическая шаль, фарфоровые складки и тому подобное.
Ахматова действительно была «славная баба», а настоящая дружба началась не в первые наши встречи, а в марте 1925 года в Царском Селе. Это было трудное время единственного серьезного кризиса в наших отношениях с О.М.
[В ночь с первого на второе мая 1938 года увели Мандельштама, а первого мая 67 года — через двадцать девять лет — я получила поздравительную открытку: Жень-Жени поздравляли меня с весенним праздником. Так как поздравление носило сугубо личный характер, то не было сказано ни слова о международном и пролетарском значении этого праздника. Евгений Эмильевич Мандельштам — младший брат О.М. — знает, с какой степенью интимности или официальности надо писать поздравления. Жень-Жени означает — он, Женя, и его жена, Женя Зенкевич... Брат даже не подозревал, что первого мая не следует меня ни с чем поздравлять, но винить его нельзя, потому что за эти двадцать девять лет мы с ним встретились только один раз — после Двадцатого съезда, да еще раза два сейчас.
Этот человек не вспоминал брата, пока не «запахло жареным», как сказала хорошо знавшая его Сарра Лебедева. Он был женат на ее рано умершей сестре 1 49, и с ним ради осиротевшей внучки 150 жила — в своей собственной квартире — мать Сарры — Марья Николаевна Дармолатова, поминаемая в письмах О.М. Евгений Эмильевич недавно написал мне письмо с просьбой о «примирении», хотя мы не то чтобы ссорились, а он просто забыл о моем существовании и запретил своей дочке, Татьке, встречаться со мной. Мы все же с ней встречались тайком — у Сарры. Она умерла после блокады от туберкулеза151.
Я разрешила Евгению Эмильевичу прийти ко мне, хотя у меня сохранились копии писем О.М. — он их специально переписал своей рукой, — в которых он запрещает Евгению называть его своим братом152. Мне не захотелось демонстрировать свою «несравненную правоту» и обливать старика презрением. А когда мы встретились, я почувствовала ужас: неужели я жила с братом этого человека! Вдруг в О.М. было что-то сходное с ним, хоть что-нибудь, ведь все же они братья... С ним в мою бедную кухню, где обычно у меня сидят гости, ворвался дух фальши, пошлости, лжи и советского киноуспеха153.
Это было особенно нестерпимо, потому что он все время говорил об О.М., выкраивая его по своему образу и подобию. Для начала он объяснил, что теперь, где бы он ни сообщал, что он брат О.М., к нему становятся особенно внимательны и милы, все делают, что ему нужно... Об этом я уже слышала: он заметил, что многие ученые охотно снабжают его нужной ему для его научных сценариев информацией как брата О.М., и стал широко пользоваться своим родством: иногда выходит, а иногда проходит незамеченным...
Затем пошли воспоминания — семейные счеты, истерики, эротоманский старческий бред... Неужели он брат Оси? Я буквально заболела от этой встречи, но все же зашла к нему, чтобы посмотреть, какие у него остались материалы и документы об О.М. И там я прочла выдержки из мемуаров Ольги Ваксель, из-за которой в двадцать пятом году я чуть не ушла от О.М... Это и был тот жизненный кризис, к которому я сейчас подошла. Показывая мне ее записки, Евгений Эмильевич очень огорчался, что она «плохо пишет об Осе»154... Мне жаль, что эта женщина сохранила обиду. Но другого выхода не было.]
В январе 1925 года О.М. случайно встретил на улице Ольгу Ваксель, которую знал еще девочкой-институткой, и привел к нам. Два стихотворения говорят о том, как дальше обернулись их отношения155. Из ложного самолюбия я молчала и втайне готовила удар. В середине марта я сложила чемодан и ждала Т., чтобы он забрал меня к себе.
В этот момент случайно пришел О.М., потому что он забыл, кажется, кошелек. Он сразу заметил чемодан и встал на дыбы. [Пришел Т., и О.М. выпроводил его, не сердито, почти дружественно. Они хорошо относились друг к другу, и Т. не чувствовал себя предателем, потому что не раз, приходя ко мне, видел, как О.М. уходит с Ольгой. Он считал, что между нами все кончено, и неожиданный оборот событий застал его, как и меня, врасплох. Уходя, он успел пожаловаться, что ему уже сорок лет, а жены нет, о чем мне весело сообщил О.М. А ему в тот год исполнилось только тридцать пять, но я считала его если не старым, то, во всяком случае, пожилым...156]
<О.М.> заставил соединить себя с Ольгой, довольно грубо простился с ней*157. Затем он взял меня в охапку и увез в Царское Село.
Меня и сейчас удивляет его жесткий выбор и твердая воля в этой истории. В те годы к разводам относились легко. Развестись было гораздо легче, чем остаться вместе. Ольга была хороша, «как Божье солнце» (выражение Анны Андреевны)158 и, приходя к нам, плакала, жаловалась и из-под моего носа уводила О.М. Она не скрывала этих отношений и, по-моему, форсировала их*159. Ее мать160 ежедневно вызывала О.М. к себе, а иногда являлась к нам и при мне требовала, чтобы он немедленно увез Ольгу в Крым: она здесь погибнет, он друг, он должен понимать.
[Однажды мне надоело, и я вмешалась в разговор. Скоро я поеду в Крым, сказала я, и мы обязательно возьмем Ольгу с собой. Но мать Ольги оборвала меня — я не с вами говорю, вы мне чужой человек, я говорю с О.Э. — он мой старый друг... О.М., не стерпевший крохотной бестактности Марины, даже не заметил ее выпада... А Ольга, бывшая при этой сцене, вдруг закричала: «Надю не трогай...» Я это хорошо запомнила, и поэтому удивилась злобному тону в отношении ко мне в ее записках. В них она похожа не на себя, а на свою мать.]
О.М. был по-настоящему увлечен и ничего вокруг не видел. С одной стороны, он просил всех знакомых ничего мне об этом не говорить, а с другой — у меня в комнате разыгрывались сцены, которые никакого сомнения не оставляли. Скажем, утешал рыдающую Ольгу и говорил, что все будет, как она хочет.
В утро того дня, когда я собралась уйти к Т., он сговаривался с ней по телефону о вечерней встрече и, заметив, что я пришла из ванны, очень неловко замял разговор. Откуда у него хватило сил и желания так круто все оборвать? [Не могу я понять и того, почему я не ушла от него с Т.] Я подозреваю только одно: если б в момент, когда он застал меня с чемоданом, стихи еще не были б написаны, очень возможно, что он мне дал бы уйти к Т. Это один из тех вопросов, которые я не успела задать О.М.
И при этом он болезненно переживал всякое стихотворение, обращенное к другой женщине, считая их несравненно большей изменой, чем все другое. Стихотворение «Жизнь упала, как зарница» он отказался напечатать в книге 28 года, хотя к тому времени все перегорело и я сама уговаривала его печатать, как впоследствии вынула из мусорного ведра стихи в память той же Ольги 1 61 и уговорила его не дурить. Честно говоря, я считала, что у меня есть гораздо более конкретные поводы для ревности, чем стихи, если не к живым, то уж во всяком случае к умершим.
Мучился он и стихами к Наташе Штемпель 1 62 и умолял меня не рвать с нею, а я никак не видела в этих стихах основания для разрыва с настоящим другом (второе стихотворение, «К пустой земле невольно припадая.», он вообще скрыл от меня и, если бы была возможность напечатать его, наверное бы отказался. Он об этом говорил: «Изменнические стихи при моей жизни не будут напечатаны» и «Мы не трубадуры».).
Должно быть, я здесь чего-то не понимаю, считая, что стихи — это не так уж важно. Есть таинственная связь стихов с полом — до того глубокая, что о ней почти невозможно говорить. Это знала Анна Андреевна, и ей хотелось и меня выпотрошить на этот счет. Знает об этом и Шаламов, который сердится на О.М. за то, что он писал стихи другим женщинам; он тоже пытался убедить меня, что все остальное мелочь по сравнению с изменой стихами.
Я знаю, что есть несколько форм этой связи стихов с полом. Самый обычный случай — это порыв к женщине, и, если страсть удовлетворяется, стихи сразу иссякают. Все эти Лауры и Беатриче, недоступные и прекрасные дамы, — не мода и не выдумка своего времени, а нечто более глубокое, лежащее в физиологии и в природе поэзии. С «прекрасными дамами», кажется, вообще не живут, и семейная драма Блока в том, что он женился на «прекрасной даме». [Я знаю случаи, когда поэт сознательно задерживает переход на другие отношения, чтобы не спугнуть стихи. Я это видела и у Анны Андреевны, и у О.М.]
Так, Анна Андреевна не писала стихов тем, с кем жила, пока не наступало кризиса. О.М. несколько раз осторожно мне об этом говорил, и я и с его слов, и по собственному наблюдению знаю и другую связь стихов с полом, более сложную и тонкую, — особый объект любопытства Анны Андреевны. Это то, о чем О.М. говорил: «Я с тобой такой свободный.», когда исступленный аскетизм сменяется совсем другим исступлением. [Во всяком случае, я знаю, что есть стихи воздержания и стихи удовлетворения всех страстей и, наконец, существуют стихи не романа, не увлечения, а такойневероятной сопряженности с полом — стихи шепота и ночи, — что о них ничего и не скажешь. Все это я узнала только в тридцатые годы, а обычную регулярную и нудную семейную жизнь испробовала только в тот период, когда О.М. не писал стихов. Проза же, даже если ее пишет поэт, управляется совсем иными вещами: созревание мысли, которое приводит к прозаической — даже самой эмоциональной, как «Четвертая проза», — работе, не равно созреванию стихотворческого порыва.]
Многое Анна Андреевна знала по себе и по своему опыту и, расшифровывая судьбы поэтов прошлых эпох, наталкивалась на следы тех же закономерностей. Мне кажется, ни у художников, ни у музыкантов такой прямой связи их искусства с полом нет. Особое напряжение поэзии, ее чувственная и профетическая природа гораздо больше меняет человека, чем другие искусства и наука.
[Многие из моих друзей недовольны, что я вспомнила о нашем с О.М. большом кризисе. «Уберите девчонку», — советуют мне. И еще литературоведческий совет: не делать нажима на эту историю, иначе к ней отнесутся слишком серьезно.
А на это я возражаю: история-то действительно была серьезная, потому что оба мы стали как-то серьезнее после нее относиться друг к другу. До нее мы вполне были способны «разбежаться», как тогда говорили, в разные стороны из-за любой случайности. После нее мы стали осмотрительнее.
Мы сошлись на первый день нашего знакомства — первого мая девятнадцатого года — и на вполне «девчонкских» условиях. Я формулировала их тогда так: «От недели до двух месяцев без переживаний» — очень уж мне хотелось избежать боли и трудностей настоящих отношений. И не мне одной, потому что такова была формула легкого романа моего поколения. Мандельштама эта формула очень забавляла, но то, что легкий роман перешел в прочный союз, не такая уж случайность для тех дней. Я этого, однако, долго не сознавала. Не понимал этого, в сущности, и Мандельштам, хотя уже в первых стихах ко мне он назвал «свадьбу»163, то есть выбрал меня в жены — в «мое "ты"», поскольку, продолжая настаивать на своем праве на «вы-девчонок», не признавал при этом моего права не только на романы, но и на какие бы то ни было «отдельные» отношения с людьми.] Ведь уже в Крыму, во время нашей первой невольной разлуки, он определил мою участь: исчезнуть в нем, раствориться164.
Теперь я понимаю, что это лучшее из того, что я могла сделать со своей жизнью, но тогда вряд ли такая перспектива могла меня прельстить, и он разумно объяснил мне значение этих крымских стихов лишь через много лет. Автопризнания О.М., как я уже говорила165, рассыпаны в самых неподходящих местах и изрядно закамуфлированы, и я уверена, что в последних стихах о Чарли Чаплине, которые я до сих пор ненавижу, и не только потому, что они вообще неудачны, в строчке «и твоя жена — слепая тень»166 О.М. тоже имел в виду меня, хотя для того периода это было явной несправедливостью и просто бунтом против нашей слишком тесной связи. [Впрочем, этот бунт был совершенно мимолетным.]
Подобно тому как в стихах Мандельштама резко чувствуются «этапы» — «возрасты поэта», так и такая обыкновенная вещь, как отношения с женой, тоже делятся на вполне точные и отделенные друг от друга этапы — здесь тоже видно структурное начало его психики. Это ясно заметно даже по скупым высказываниям О.М. и в стихах, и в прозе167. Не только дружба с женщинами, но и отношения со мной, его «слепой тенью», тоже были резко периодизированы. И каждый период отношений начинался с того, что он определял такой фразой: «Я опять в тебя влюбился». Мне кажется, что к концу мы подошли еще к какому-то периоду, может, даже к разрыву, но мы этого не узнали, потому что нас насильственно разлучили.
Первый этап — это насильственно увезенная девчонка, с которой трудно возиться, но женолюб должен это терпеть. [Девчонка взята для того, чтобы ждать ласки, — так сказано в «Алискансе»: «А я думала, ты вернешься, приласкаешь меня немножко.»168] В те годы О.М. не подпускал меня к своей жизни, мало со мной разговаривал и, в сущности, только кормил и держал при себе. Он всегда считал, что жена должна быть одна, — ему очень, видно, надоели разводы и случайные связи современников, но сначала это вовсе не значило, что мужу не мешает иногда и поглядеть на жену. Правда, уже в эти дни он постепенно приучал меня к стихам, показывал что-то, но главным образом следил, чтобы я куда-нибудь не удрала.
Настоящая близость, а не эгоистическое «наслаждение завоевателя» 1 69, началась только после «умыкания» (как ни смешно умыкать собственную жену) в Царское Село. [Только после нашего кризиса двадцать пятого года мы вступили во второй этап наших отношений.] Это письма в Ялту, где я лежала больная 1 70, это огромная воля, проявленная им для того, чтобы сохранить наш союз или брак. Я перестала быть девчонкой, которую он таскал за собой, — нас стало двое.
Третий период нашей жизни — это тридцатые годы, когда он сделал меня полной соучастницей своей жизни. Это началось с путешествия в Армению и с возвращения к нему стихов. Странно, что стихи начались, как и потом в Воронеже, с обращения ко мне: [«Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой.» 171
Новый период начинался с разговора со мной или обо мне, когда же стихи к концу этапа иссякали, появлялось обращение к другой женщине: в конце воронежского периода это обращение к Наташе Штемпель, в конце московского — к Петровых172. Сейчас О.М. уже не мог писать стихи не ко мне в моем присутствии, как это было со стихами к Ваксель в 1925 году. Это случалось в периоды моих кратковременных отлучек. Из Воронежа я уезжала в Москву, а в 33 году легла на две недели на исследование в больницу, а О.М. остался с Левой Гумилевым у нас на квартире — отсюда и шуточное стихотворение о тех же обстоятельствах173. Мне иногда казалось — это скорее относится к стихам Петровых и мертвой женщине174, чем к стихам Наташе, — что, испуганный уходом и иссяканием стихов, он искал добавочного средства, чтобы они возобновились, не пропали. Страх исчезновения стихов был у него не менее силен, чем потребность близости со мной. Отсюда и переживания, связанные с «изменническими» стихами, и обещания (в письме из Воронежа по поводу стихов Наташе), которых я с него не требовала, стать сильнее стихов, взбунтоваться против них — «довольно им помыкать нами»... В этом же письме он говорит о том, что собирается начать новую жизнь175. Это тоже чувство нового этапа — и он бы начался, если бы не оборвали его жизнь.]
Из его автопризнаний, пожалуй, самое интересное то, которое он засунул в «Юность Гёте»: «Нужно твердо помнить, что. дружба с женщинами при всей глубине и страстности чувства была твердыми мостами, по которым он переходил из одного периода жизни в другой»176. Есть еще одна особенность, которая не перестает удивлять меня в О.М., — это то, как ясно и сразу он определял роль каждой женщины в своей жизни. Этим он резко отличался от других людей, у которых путь от любви до разлуки с разными женщинами всегда в основном совпадает.
Даже у Анны Андреевны течение романа — во всяком случае, тех, которые перешли в более серьезную стадию, а не ограничились разговорами, — было в основном достаточно однотипно: от голоса за плечом до доказательств «несравненной правоты»177. [О.М. видел людей, не прятался в себе, не замыкался. В дружбах, как бы коротки они ни были, он индивидуально подходил к тому, c кем дружил, а тем самым сохранял способность определять роль женщины в своей жизни. Он сделал это и в стихах к Ваксель, несмотря на всю силу своего увлечения. Поэтому, вероятно, он смог так быстро от нее оторваться и не разбил нашей жизни.] Нашему сближению после его разрыва с Ольгой Ваксель очень способствовало возобновление дружбы с Анной Андреевной, которое произошло, как она часто мне говорила, благодаря мне. Это случилось в Царском Селе.
В марте 1925 года, насильно увезенная из своей милой гарсоньерки на Морской, я очутилась в маленьком пансиончике в Царском Селе. Жители Петербурга, сказал мне О.М., всегда ездили для объяснений в Финляндию. За неимением финских городков пришлось довольствоваться Царским. Первую ночь я металась и хотела вырваться из плена. Как я тогда не удрала от О.М.? Я и сейчас этого не понимаю. [Ведь я еще не знала Мандельштама следующих этапов, а с тем, который был на первом этапе, порвать было совсем не так невозможно.]
Кроме того, бегство к Т. предвещало мне вольную жизнь, к которой я тогда очень стремилась, и, может, даже возвращение к живописи, где, мне казалось, я могу что-то сделать*178, и уж во всяком случае я получала право на самоубийство в случае неудачи, а бегство из жизни всегда казалось мне счастливым выходом. [А может, так оно и есть? От скольких ужасов я бы избавилась, если б вовремя исчезла.] Все мои представления, вся моя жизненная направленность в те годы была за разрыв, но я не ушла. [Почему? Вспоминая ту, которой я тогда была, я не нахожу этому никаких объяснений. Это либо воздействие огромной воли О.М., либо просто судьба, от которой я не сумела увильнуть.]
Наутро в нашу комнату вошла Мариэтта Шагинян. Это было первое событие, заставившее нас рассмеяться, — Мариэтта оказалась нашей соседкой, жившей за тоненькой стенкой. Если б она не была глуха, она бы слишком много узнала о нашей жизни, гораздо больше, чем я открываю в этих откровенных записках, но, на наше счастье, этого не случилось. Мариэтта все-таки почувствовала что-то неладное и дала нам с сотню дурацких советов, а затем — нам вторично повезло — уехала в город. События продолжали разворачиваться— появился Пунин, искавший, куда бы ему пристроить Анну Андреевну, у которой тоже начался весенний приступ туберкулеза. О.М. сразу затопорщился — она не приедет, сказал он мне, вспомнив старую обиду: увидишь, она не приедет, но она приехала, и ее приезд таинственным образом снял все наши раздоры.
Она тогда собрала всю информацию о нашей драме — ей рассказал о ней О.М., осторожно и сдержанно, как всегда, и, конечно, я, да еще Т., который меньше всех был в ней заинтересован и втянут в нее почти случайно — из-за жилищного кризиса. Во всяком случае, мы оба сохранили с ним хорошие отношения.
Наша дружба с Анной Андреевной началась на террасе этого пансиончика179. Хозяин его — повар Зайцев — все время ездил в город к фининспектору, пытаясь отстоять свое «частное предприятие» от полного разорения, но ему это не удалось. В двадцать шестом году, когда мы вернулись уже зи- могорами в Царское, там уже оставалось только два пансиона, которые спасались не столько посетителями, сколько связями с нашими правителями. Один из таких пансиончиков действовал именем Урицкого и держался дольше других. Частный сектор у нас исчезал — как в поварском деле, так и в литературе. Мы в последний раз жили в частном пансионе, неслыханно долго ждали хозяина, чтобы он вернулся от фининспектора и нас накормил, и лежали закутанные на террасе, дыша целебным царскосельским воздухом — считалось, что он спасает от туберкулеза.
И мы действительно выжили. Здорово было бы, если б мы тогда померли, не зная всего того, что нам пришлось узнать.
Терраса была еще завалена сугробами мартовского подтаявшего снега, но солнце уже здорово грело сквозь стекла. Мы непрерывно мерили температуру и радостно ждали смерти. [И я, и Анна Андреевна, растерянные и печальные, уже имели достаточно в прошлом, чтобы не очень надеяться на будущее. О.М. как-то удивленно мне рассказал, что Анна Андреевна остановила его, когда они должны были разойтись по своим комнатам в коридоре: «Не уходите: с вами все-таки легче...» — «Что с ней? Казалось бы...» Роман с Пуниным в разгаре, он ежедневно прилетает из города, розы, розы... А тут вдруг: с вами легче... Детская жизнерадостность О.М. мешала ему понять, что никакие «розы, розы» не снимают ни прошлого, ни будущего. Он, как всегда, жил настоящей минутой и не понимал того, что сам он назвал в стихах: «Сестры тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы... » Тяжести у него не было, у нас была.]
Однажды, когда мы с ней вдвоем лежали на террасе, к нам пробрался, еле вытаскивая ноги, проваливавшиеся в снег, нищий. [Это, наверное, было в первые дни нашей царскосельской жизни. Потом наступила дружная весна, и на второй месяц мы уже сидели перед домом, куда нам выносили кресла на сухой асфальт.] Мы высыпали нищему все, что у нас было, гроши, наверное, и он ушел, потрясенный нашей щедростью. Мы запомнили с ней этот эпизод, потому что именно он послужил началом нашей настоящей, не календарной дружбы. Все началось с моего признания, что у меня сжимается сердце, когда я вижу нищих: а вдруг это мой отец, мать, братья или сестра. Долго ли нашим близким до того, чтобы пойти с протянутой рукой? Это чувство было ей слишком знакомо. В то время еще были живы ее мать и сестра. Они погибали где-то на юге. Куда- то исчезли братья — Виктор и Андрей*180. Тогда, кажется, она еще не получила известия о самоубийстве Андрея — любая весть годами добиралась до нас.
Мы уже испытали в полной мере первый голод: она — сидя неподвижно в Ленинграде и простаивая очереди за Ши- лейкиным пайком, а я — бродяжничая по стране, как бродяжничали в течение многих лет миллионы людей в поисках хлеба. О.М. уже написал про чувства матери: «Дети, мы обнищали, до рубища дошли.»181 Мысль моя про нищих не отличалась оригинальностью, но чувство принадлежит нам с ней, а не всему разворошенному муравейнику. Люди старались не оборачиваться на бедственные годы и верили, что они остались позади. Основной целью всех было пробиться к казенному неистощимому пайку, чтобы при любом обороте событий остаться за оградой, куда впускают своих и сытых, где кормят сытно, а может, еще сытнее, чем раньше. Людей с самого начала у нас кормили выборочно, по категориям — согласно заслугам перед государством. [Трогательные рассказы о правителях, живущих точно так, как рабочие, сантиментальный блеф; в дни гражданской войны правители жили более чем скромно, потому что страна оказалась совершенно разоренной, но разница в уровнях существовала и соблюдалась всегда.] В нэп наибольший кусок доставался ИТР — инженерно-техническим работникам, но писатели уже рыли землю, чтобы стать «инженерами человеческих душ»182. [Им это, как известно, удалось.]
Свою нищету мы приняли добровольно. В этом ее сила. И по мере того как я из испуганной девочки Европы, как назвал меня О.М., которая так мешает плывущему быку-женолюбцу — «ноша хребту непривычна и труд велик» 1 83, — превращалась в нищенку, которая уже не мешает никому и побирается сама, крепли наши отношения с Анной Андреевной. Ведь отречение от внешних благ, от всего, что составляет вожделение людей, за что с таким остервенением боролись все, было свойственно ей с ранней молодости.
В первых стихах это самый сильный голос, и его-то и отметил О.М. еще в начале и его, и ее пути (рецензия на «Альманах муз» 1 84). В нем сущность Ахматовой, а не в левой и правой перчатке — попробуй-ка перепутай и натяни на руку: рукавицу — можно, а перчатку, а в те годы перчатки покупались еще по руке, — нельзя никак185. И в этих ранних стихах можно уже найти отрешение от любви. В юности до всяких катастроф она уже называла себя брошенной и говорила о печальной женской судьбе. Ставки на счастье она не делала. И у Марины есть эта тема: «всегда бросали» и «я сама это выбрала».
Но в те царскосельские дни Анна Андреевна еще не подозревала, как сложатся ее отношения с Пуниным, что от всего этого останется один дым и встречи в коридоре общей квартиры: «Ну как?» — «Ничего, ничего.» — «Вот-вот.» Но уже было тяжело, а с О.М. все же легче.
Может, действительно, нам троим было предназначено стоять вместе против всех бурь и сделать то, что каждый из нас сделал: им сохранить внутреннюю свободу и свой голос, а мне сохранить стихи О.М.? <Он> не сбежал почему-то от меня, я не ушла от него, как полагалось по кодексу приличия двадцатых годов, Анна Андреевна твердо стояла около О.М., пока он был жив, и берегла его память после смерти. Мы остались с ней одни, и она часто говорила посторонним: «Надя — это почти что я сама», — но это не точно: в ней было слишком много того, что нас разъединяло, а соединял нас О.М. — и это было главным в нашей жизни и дружбе. В этом внутренний смысл всего.
[В нашу эпоху много говорили о счастье. Человек рожден, чтобы быть счастливым. «Человек создан для счастья, как птица для полета», — процитировала мне худенькая женщина, одинокая и печальная, которая никак не может понять, почему жизнь не отвалила ей этого самого счастья, обещанного ей еще в школе, где учат наизусть такие цитаты, того самого счастья миллионов, вожделенного, ожидаемого, полагающегося нам, как паек и зарплата. «Наденьке кажется, что она должна быть счастливой», — дразнил меня О.М. Революция совершалась ради счастья, и каждому хотелось индивидуальной доли в этом роскошном призе, в плодах победы. Счастье требовалось всестороннее — в форме благополучия, веселья, удачи — «ты был ничем», а стал завотделом, членом коллегии, машинисткой или первым поэтом...
Постепенно идея счастья сузилась — первее всего шло материальное благополучие, и в этом нет ничего удивительного: люди, перенесшие голод и холод, не могут не ценить вещественные признаки зажиточности — от жилплощади до персональной машины. Счастье понятие не совсем определенное — кто его знает, что это такое... Будущий доктор наук, по словам которого я следила, о чем говорят в их среде, дал два замечательных высказывания. Он объяснил своей теще, что бифштекс особенно хорош потому, что почти ни у кого на столе нет такой роскоши. А несколько позже он заявил, что цель жизни — удовольствие. До наслаждения он не дотянулся, потому что оно требует затраты физических сил — у послевоенной молодежи их не было. Родители ждали счастья, сыновья — удовольствия.
Эти поколения не порывали друг с другом, оторвались от них только внуки. Дети людей, делавших революцию, оказались блистательной удачей нашего воспитания. Это они были названы «цветами жизни». О.М. рассказывал: мальчик, следуя инструкциям своего печатного органа, помог старушке перейти через дорогу; она умилялась, а он ей объяснил — мы цветы жизни... Охраняя свое счастье и удовольствие, отцы и дети действовали осмотрительно — ничего лишнего не думали и не говорили и держались в общественной жизни тише воды, ниже травы. Действовал великий закон самосохранения: куда к чорту пойдут все удовольствия, если попадешь за колючую проволоку? Против рожна не попрешь.
Женщины, хранительницы очага, прекрасно понимали всю мудрость этого закона. Мужчины — в домашнем кругу — слегка против него бунтовались, но в общем следовали домашним инструкциям. Один замечательный человек почти с умилением рассказывал нам с О.М. про мудрость своей новой жены — он нуждался в ней, потому что этой женщине все было ясно. Она говорила: «У всех есть чувство самосохранения. Если у тебя его нет, я ничего сделать не могу...» Этому человеку действительно не хватало чувства самосохранения, он черпал его у жены, но только до поры до времени... Это странное чувство, которое есть у всех, почему-то вдруг давало сбои, рушилось, переставало управлять поступками, впрочем, далеко не у всех. Чем объяснялось крушение этого могучего инстинкта в самые роковые минуты жизни? В пограничных ситуациях, как мы бы сказали сейчас... На этот вопрос так же трудно ответить, как определить то, что делает человека человеком. Попробуй ухватить эту ниточку и вытащить ее на общее рассмотрение... Ничего не выйдет.
А что, в самом деле, делает человека человеком? Говорят, религия... Я слышала про церковного старосту, который произнес солидную речь про стилистические изъяны писателя Терца. Этот почтенный церковник защищал великую русскую литературу и тургеневские заветы безукоризненного и непререкаемого стиля. Вероятно, у Синявского, сидевшего на Лубянке, действительно есть стилистические огрехи, и почтенный писатель, переводчик и стилист, он же церковный староста, глубоко чувствовал свою донкихотскую правоту. Мерзавец всегда находит оправдание своим поступкам: он стоит на страже и грудью защищает достижения революции или русской культуры от посягателей и беспардонных хулителей, чтобы они угодили за решетку или остались за ней. И закон самосохранения не нарушен.
Мне все казалось, что поэзия и любовь к ней не совместимы с подлостью. Но как же мне быть с Тарасенковым? Еще в двадцатых годах О.М. поздоровался в Доме печати с прехорошеньким мальчиком, белокурым, милым. — Кто это? — спросила я. — Падший ангел, — ответил О.М. Это и был Тарасенков, днем писавший гнусные статьи про тех поэтов, которых он знал наизусть, бережно собирал и просто обожал... Видно, и поэзия не оберегает человека от потери основных человеческих свойств. Но нечто все-таки их охраняет. Даже в нашей жестокой жизни не все потеряли человеческие свойства и не раз действовали себе во вред, теряя страшное чувство самосохранения. Как бы вникнуть в их мотивы, понять их поведение?..
В 37 году мальчишка из отличной интеллигентной семьи — отцы, деды, традиции, культура, наука — отправил на Лубянку девчонку, тоже наследственную интеллигентку, но несколько другого типа — дореволюционная эмиграция, родители... Поступок мальчишки — типовой. Многим сынкам сверхмерно интеллигентных родителей надоело страдать от их неразумия. Собирая клочки удовольствия, эти отпрыски культивировали чувство самосохранения, которого так недоставало «предкам». А вот с девчонкой все повернулось иначе...
Дело уже кончалось, но она еще не назвала ни одного имени и отказалась от всех лестных предложений «послужить народу». Имена были необходимы. Каждый следователь выбивал несколько имен у своей жертвы. Аресты шли цепочками, и названные на следствии имена служили ориентирами. Упрямая девчонка не поддавалась и своим упрямством нарушала график. Вот тогда-то, не справившийся с ней, следователь прибег к экстренным мерам — он отправил ее к своему коллеге- азербайджанцу, знаменитому мастеру упрощенного допроса. Про этого черномазого следователя среди заключенных ходили легенды — он бил собственноручно и выбивал из заключенных, что хотел.
На девчонку следователь для начала решил оказать психологическое воздействие. В сущности, он взывал к ее благоразумию и чувству самосохранения. Прежде всего он пригрозил отправить ее в Лефортово и там собственноручно — в буквальном смысле слова — заняться ее делом. В обоих случаях — если она назовет пять имен здесь или в Лефортово — она получит восемь лет. Но в одном случае она отбудет свой срок, выйдет на волю, отдохнет и снова станет молодой женщиной... Девчонке было тогда года двадцать два, не больше, плюс восемь — тридцать... Вполне терпимо — еще можно пожить. Но, побывав в Лефортове, она уже не оправится, станет навеки трясущейся старухой, полубезумной, жалкой тенью...
Лефортово славилось как одна из самых страшных тюрем. Мне говорили люди, попавшие на Лубянку после приказа об упрощенном допросе186, что первое впечатление у них было, будто они в полевом госпитале после сражения — носилки, кровь, стоны и вопли... И при этом все еще пуще боялись попасть в Лефортово, где все это происходило в несравненно большем и более страшном масштабе.
Добавочное объяснение следователя: если девчонка назовет пять имен здесь — добровольно — она может выбрать и назвать кого угодно, в Лефортове она будет рада назвать собственного отца, лишь бы избавиться от того, что ее ожидает... Все это ей предлагалось учесть.
И здесь следователь прибег к еще одному психологическому приему: день был субботний, когда даже на Лубянке кончали работу пораньше; он вызвал по телефону свою даму и долго сговаривался с ней, как бы получше провести вечер. Куда они пойдут — в театр, в кино, в цирк? Или просто в ресторан — поужинать и потанцевать?..
Девчонка обожала танцевать, она, может, думала, что создана для танцев и прочих удовольствий. Разговор следователя напомнил ей о том, что где-то есть простая жизнь со всеми причитающимися молодым радостями. Сейчас это уже немолодая женщина, но она еще любит танцевать. С одним своим приятелем она открыла где-то в Москве маленький ресторанчик, напоминающий им парижское бистро — оба они там провели свою юность, — и сейчас — оба немолодые, но сохранившие любовь к радостям жизни — они время от времени удирают в это «бистро», притворяются французами, едят, выпивают бутылочку сухого и танцуют...
Тридцать лет тому назад с перспективой восьмилетнего лагеря и Лефортова танцующая девчонка слушала разговор следователя с дамой и думала о своей судьбе... Следователь дал девчонке два с половиной часа на размышления. Он не сомневался, думаю, в успехе: кто же сам решится себя загубить — ведь чувство самосохранения естественный инстинкт человека, и этот инстинкт должен неслыханно развиться в обществе, которое имело одну цель — счастье.
Девчонку отвели в камеру, и она погрузилась в размышления, искала, кого бы можно назвать из ее знакомых, не погибать же ей, которая еще даже не начала жить... Она готовилась к разумному компромиссу, ни тени жертвенности у нее не было, всякий героизм ей претил. Препятствие, с которым она столкнулась, обдумывая компромисс, оказалось совсем неожиданным: выяснилось, что как ни бейся, никого из знакомых назвать нельзя. Ведь назвать значило посадить или, во всяком случае, поставить под удар: следователи не успевали арестовывать всех названных им людей, а иногда добивались показаний на таких, кого, вероятно, вообще не собирались брать, — так, на всякий случай. Я слышала про женщину, забитую потому, что отказалась дать показания против Мо- лотова. У многих брали показания против Эренбурга — этот еще куда ни шло — мог сесть, — но также против Фадеева, Шолохова и других святых их клана.
Но девчонка перебирала знакомых, а назвать их она не могла — у одного дети, другой болен, третий кормит своих родителей... Все люди с кем-то связаны, у них есть своя жизнь, и губить ее невозможно... Через два с половиной часа девчонку снова отвели к черному следователю. — Ну как? — спросил он ее. — Надумали?.. — Она сидела, опустив голову. — Да, — сказала она, — пусть в Лефортове я назову собственного отца... Это вы вынудите меня. А здесь — добровольно — назвать не могу никого...
Я знаю, что следователь отвесил ей насмешливый поклон, но не помню, в какой именно момент — уж не тогда ли, когда ее отводили в камеру, где она должна была ждать перевода в Лефортово...
Она сложила свой узелок и сидела на койке, ожидая вызова. Дежурный поглядел в глазок и приказал ей ложиться — сидеть ночью не положено... — Меня сейчас переведут в Лефортово, — ответила она. — Когда будет приказ, разбудим. А сейчас ложитесь... — Она легла...
Девчонка просидела в камере еще месяц, а потом отправилась в лагерь. В Лефортово она не попала. Как это случилось, не понятно. Она считает, что ее спасла суббота — перегруженный следователь спешил к своей даме и забыл отдать приказ. Это кажется более правдоподобным, чем моя идея о том, что она понравилась азербайджанцу и он решил пощадить ее.
Этого быть не могло. Во-первых, это могло плохо отозваться на его служебном положении и чувство самосохранения не позволило бы ему пойти на такой шаг, во-вторых, разве может такому могучему человеку понравиться жалкая, измученная заключенная, когда есть сколько угодно приветливых, пахнущих духами дам? У Анны Андреевны есть четверостишие, которое я сама ей напомнила, когда она собирала «Сожженную тетрадь»: «Здесь девушки прекраснейшие спорят За честь достаться в жены палачам. Здесь праведных пытают по ночам И голодом неукротимых морят». Следователь, по ночам крутивший в Лефортове человеческие кости, наверное, мог выбирать среди «прекраснейших девушек» и не стал бы рисковать ради упрямой девчонки с твердо сжатыми губами и мрачным беспомощным взглядом, какой она изображена на фотографии, предшествующей аресту. У этой девочки почти трагический вид, словно она предчувствовала, что ей предстоит, а у следователя предложение превышало спрос, и не в его среде могли оценить эту красоту. Он бы посмеялся над ней, как его одноклеточные потомки над красотой Ахматовой.
Сейчас мне очень хотелось бы понять, что помешало ей назвать пять имен. Что это — нравственный закон? Категорический императив? Как это называется и почему в одних случаях этот императив действует, а в других никак?.. Церковному старосте ничто не грозило, когда он вылез на собрании, чтобы помочь судьям расправиться с заключенным, а девчонке грозило Лефортово... К тому же она была и осталась легкомысленной нигилисткой. Принципиальной нигилисткой, и прошибить ее нельзя. — Что это еще за ценности? Чепуха, — говорит она. — А почему вы всегда поступаете хорошо, а не плохо? — спрашиваю я. — Потому что мне так хочется, — отвечает она, и ничем ее переубедить нельзя. Все это, по ее мнению, громкие слова, а этого она не терпит — лицемерие, ерунда, вранье... Закон — это своеволие, ей так хочется, и все...
Что же толкает ее на высокие поступки? Мне очень хочется, чтобы она прочла свой жизненный опыт и сделала из него выводы, но это безнадежно... Мне даже приходит в голову, что где-то в ней живет биологический опыт ее предков и она не может преступить нравственного закона, которому они поклонялись. Темная память о том, чего она не пережила, и полное нежелание вспомнить пережитое... А у других людей нету, что ли, этой памяти? Почему же они называют то, что с них требуют, как назвал ее имя посадивший ее парень из самой хорошей семьи? Вникни, голубушка, объясни, скажи, я так хочу хоть что-нибудь понять... ]
«Между помнить и вспомнить, други, Расстояние как от Луги До страны атласных баут»187, — вполне точно и изящно сказала Анна Андреевна. И хотя мы часто и не хотим вспоминать, но память и время даны нам не случайно. Неужели это только забавные феномены эфемерного бытия? Если так, то вся наша жизнь — лишь пляска смерти, брачный танец фосфорических букашек, который так испугал О.М. в Сухуме («Путешествие в Армению») 1 88. Именно сейчас, когда я пересматриваю наш кризис, когда мы почему-то взяли и не «разбежались», я начинаю понимать, что в судьбе каждого человека заложен некий смысл и у каждого есть основная задача, которую он может выполнить или уклониться от нее, свернув с прямого на окольный путь. Анна Андреевна поняла это раньше, чем О.М., и тем более чем я: «Или это ангел мне указывал Путь, невидимый для вас?» 189
[Впрочем, про Мандельштама я, кажется, сказала необдуманно. Уже желторотым мальчишкой он написал странно-серьезные, хотя еще и слабые стихи: «Как облаком сердце одето И камнем прикинулась плоть, Пока назначенье поэта Ему не откроет Господь... Но тайные ловит приметы Поэт, в темноту погружен. Он ждет сокровенного знака, На песнь, как на подвиг, готов: И дышит таинственность брака В простом сочетании слов...» 190 Эти стихи написал он лет семнадцати- восемнадцати, но уже тогда он понял, что такое предназначенье, и заметил, что плоть притворяется камнем, пока не прозвучит слово, то есть понял таинственную связь пола с поэзией. Был он из ранних и, словно зная, что у него не будет старости для размышлений над пройденным путем, осмыслял жизнь, когда она еще находилась в становлении... ] Но собственную судьбу еще труднее прочесть, чем историю — тоже производное от времени и памяти: «И с отвращением читая жизнь свою, Я трепещу и проклинаю» 191, потому что она прошла «в безумстве гибельной свободы.».
Прошлые поколения задавали себе вопрос, в чем смысл жизни, в юности, когда они едва начинали понимать, кто они и куда их влечет, и поэтому ответ на этот вопрос почти всегда бывал ложным — вроде идеи послужить народу, а кстати, и воспитать его и тем самым сделать счастливым. Вся беда в том, что начинаешь прозревать этот внутренний смысл только задним числом — у самой могилы, и есть только один миг, когда его можно ухватить: когда все уже прожито, но еще не наступила все примиряющая старость, которая находит оправдания решительно для всего, скрадывает острые углы, обволакивает туманом все, что было ярко и страшно, и сквозь туманное покрывало различает только приукрашенные контуры событий.
Старость уже не смотрит жизни в глаза и уклоняется от слез и раскаяния. Но перед старостью, на ее пороге, когда человек еще не утратил силы зрения и суждения, надо оглянуться на собственный путь, и тогда, может, и удастся увидеть его смысл — тот, что в юные и даже зрелые годы светил как крохотный огонек среди тьмы и почти ускользал от нас в суете каждодневных событий.
И еще одна беда: жизнь прожита и все необратимо, использовать собственный опыт уже нельзя. От скользких падений и ложных шагов избавило бы нас понимание своей жизненной задачи с самого начала, с первых шагов. И другим передать свой опыт нельзя, потому что у каждого свое собственное предназначение и чужой опыт ему ни к чему: «И каждый совершит душою, Как ласточка перед грозою, Неописуемый полет.»192 [Это тоже цитата из молодого Мандельштама той поры, когда ему только открывалось «предназначение поэта»193.]
Нам, очевидно, дано одно: право и обязанность, читая свой горький опыт, не смывать печальных строк194 и хоть для себя, если не для людей, сделать из него выводы.
Но если путь наш предначертан, если огонек светит уже в первые наши дни, в чем же свобода человека, в чем его воля в этом брачном полете фосфорических букашек? Вероятно, только в том, пойдет ли человек по своему пути или увильнет от него, слушаясь начальства, повинуясь модным теориям или закону самосохранения, в поисках лучшей доли или спасая свою шкуру, которую всегда очень жаль. [В этом, вероятно, и есть свобода воли. И она существует. Она проявляется в те минуты, когда мы стоим на развилках — зигзаги разрешены и неизбежны. Без них не обходится никто, лишь бы они не увели нас слишком далеко.] Они-то и есть то, что мы делаем «в безумстве гибельной свободы» 195.
Личная жизнь и личный опыт — необратимы, они никого не научат, как искать свой путь. Но еще есть история, и существует и коллективный опыт. История — тоже производное от времени и памяти — основных чудес человеческой жизни. Но что прочтешь в безумной истории общества, если не прочтешь своего собственного неразумного пути?
[Наш личный опыт впаян в историю, и нам не хочется отказываться от того, что мы делали вчера. Именно поэтому в истории все кажется нам еще более детерминированным, чем в личной жизни. Об этом свидетельствует потрясающая формула: «Мы ошибались вместе с нашей партией». Может, мы даже не ошибались и, приходя домой или садясь в тюрьму, с невыносимой ясностью видели свои и чужие заблуждения, но легче всего свалить их на историю с ее непреклонным, ни от чьей частной воли не зависящим течением.]
И все же мы тычемся в историю, растерянно восстанавливая прошлое и выявляя пороки и доблести правителей, гениев и человеческих масс. Чудо истории в том, что ее опыт может послужить предостережением для следующих поколений, чтобы они не повторили ошибок отцов и дедов. Надо только научиться ее читать, а это суровое мистериальное действо прочесть не так просто. Между тем в нем, несомненно, заложено знамение для людей, чтобы они научились отличать ложные идеи от истинных, прямой путь от безумного и окольного.
Не пора ли спросить, почему гуманистический девятнадцатый век, золотой век человечества с его культом свободы и человека, перешел в двадцатый с его массовыми смертями, войнами, лагерями, застенками, рвами, набитыми трупами, коллекциями золотых зубов и бирками на ногах погибших заключенных в наших образцово-показательных «исправительных» колониях и прочим ужасом, всем известным, но еще не осознанным. Вчерашние поборники свободы и защитники человека оказались образцовыми палачами, проповедники разума — распространителями идей, которые гипнотизировали миллионные массы и разрушали культуру. Что же такое эта пресловутая свобода и справедливость, с которой они к нам пришли, и не они ли нас до этого довели?
Каждый может прочесть опыт собственной жизни, но редко кто хочет это сделать. Еще меньше людей, которые хотят обдумать опыт того отрезка истории, в котором они прожили свою жизнь. Людям моего поколения, наверное, знакомо такое чувство: кто мы? что от нас зависит? Ведь мы просто щепки, и нас несет бурный, почти бешеный поток истории. Среди этих щепок есть и удачливые, которые умеют лавировать — то ли найти причал, то ли выбраться в главное течение, избежав водоворотов... А что поток уносит нас прочь от родных берегов, то в этом мы не повинны — разве мы плывем по собственной воле?
Все это так, и все это не так. Ведь «зане свободен раб, преодолевший страх» 1 96, такому рабу, может, и сам поток не так уж страшен. Такой раб понимает, что свобода только тогда истинна, когда она основана на нравственных ценностях. Эту свободу, вероятно, следует отделить от другой свободы, которая названа «гибельной».
Мы с Анной Андреевной когда-то нашли для этого, то есть для зигзагов или для гибельной свободы, нужное слово, и произошло это совершенно случайно. Люба Эренбург передала ей через меня томик Элюара, надеясь, что Анна Андреевна соблазнится и что-нибудь переведет, — вдова Элюара обижалась, что его у нас не переводят. Анна Андреевна не соблазнилась. «Это уже не свобода, — сказала она про стихи Элюара, — это своеволие.»
Любопытно, что поэты с большой долей своеволия легче всего приходят к традиционному стиху и традиционной, до них отработанной мысли. В просторечье это часто называется «простотой». Ведь «простота» — это не понятие, и ей ничего, в сущности, не соответствует в рядах со знаком плюс. Она влечет за собой только элементы отрицательного ряда: обеднение структуры — внутренней и внешней, что по существу одно и то же, отказ от многоплановости и от основных свойств языка и мысли: их метафоричности и символики. «Простота» — это забота о потребителе, то есть читателе, редакторе, цензоре и особенно о начальниках, которые так не любят утруждать себя излишними глубинами, если они не связаны с их прямыми начальственными функциями. «Простота» — это, скорее всего, синоним понятности, то есть набора готовых элементов, уже угнездившихся в человеческом сознании*197. Улягутся какие-то вещи в человеческом мозгу и живут там, не раскрываясь, не углубляя и не обновляя своего смысла, а в жизни они часто соответствуют далеко не тем явлениям, которым они соответствовали сначала. [Слово из знака превращается в сигнал, который вызывает скорее ответное действие, чем представление. Не на этом ли основана гипнотизирующая сила идей? Примеров этому сколько угодно.
И в литературе омертвелое отношение к писателю, которого следует почитать, тоже часто прикрывается словечком «простота».] «Пишите просто, как Пушкин» — идиотское изобретенье лентяев, которые и самого Пушкина не понимают, и дико бы взвыли, если бы пришел новый Пушкин. Вот им и кажется через сто лет, что Пушкин стал им понятен. [Если поскрести такого пушкинолюба, выяснится, что он говорит не о Пушкине, а о чем-то маршакообразном198. Такому всегда дороги маршаки, когда они, задыхаясь от восторга, говорят о поэзии, редактируют и поучают молодежь. Маршаколю- бие — опасная болезнь, от нее нельзя отмахиваться, а корень ее в интеллектуальной лени той «образованной» толпы, которая слишком легко клюет на удочку удешевленных, синтетических продуктов искусства.]
Прямизна мысли, ахматовской например, тоже иногда кажется «простотой», но это совсем не то и только случайно совпадает с ней в одном свойстве: доходчивости до читателя — в искалеченном, конечно, и упрощенном виде. И чаще, кстати говоря, эта прямизна отпугивает, потому что в ахматов- ской мысли всегда присутствует анализ, основное структурное начало ее мышления. Этого я никак бы не могла сказать про Мандельштама, тоже человека высоко логического, но отличающегося целостным миропониманием и иерархической системой идей. [А кому же из всеядных лентяев приятен анализ, если он встряхивает и заставляет заново осмыслять явление? Лентяи предпочитают поносить Ахматову зауряд-бриковскими средствами.]
Найденное слово (своеволие) помогло нам осознать смысл свободы. Общество только тогда устойчиво и не катастрофично, когда оно основано на вечном нравственном порядке — или, по крайней мере, стремится к этому, и этот нравственный порядок не может быть уничтожен никакими гражданскими законами и обычаями. [Я говорю, разумеется, об обществе, а не огосударстве, потому что это разные установления, может, повсюду, а в России — тем более.] Но коллективный разум общества слишком легко поддается гипнозу слов и идей. Целые общества бывают одержимы гипнозом при служении религиозным, политическим и социальным идеям, а государство нередко умело этим пользуется в собственных целях. [И есть великая загадка в том, как совмещаются в человеке его полная непроницаемость, закрытость, которую мы ощущаем в личном общении с самыми близкими людьми, и таинственная податливость массовому безумию, гипнозу, любовь к стереотипам, способность повторять залапанные, но зато хорошо отполированные идейки.]
Свобода — это возможность выбора, вернее, отбора идей. Она основана на нравственном начале, которое охраняет нас от гипнотизирующей силы преходящих и ложных идей. Это свобода не от высшего начала жизни, а от гипнотизирующей силы социальной среды. Она отличается от своеволия тем, что у нее есть основа в животворящих силах человечества, в Бого- человечестве, говоря словами Достоевского, а не в человеко- божестве. О.М., отстаивая эту свободу, сказал: «Здесь я стою, я не могу иначе»199.
Безрелигиозный гуманизм девятнадцатого века во главу угла поставил человека, его волю, его счастье, его желания, развитие в нем индивидуалистических черт. Именно это должно было поощрять своеволие с его вечными признаками: «я хочу» и «я могу». У своеволия есть два крайних проявления: воля к власти — я знаю, как создать счастье, как надо поступать, что нужно делать, — и самоубийство: «Зачем мне жить, если что-то не удовлетворяет меня в жизни, если мое "хочу" расходится с тем, что я "могу"?» Своеволие отказывается от наследства идей и ищет новых, которые само изобретает для самых разных целей: могущества, счастья, богатства или других произвольно поставленных целей. Служение человеку, не ограниченное никаким вечным законом, должно было дать расцвет своеволия и в личной, и в общественной жизни.
Своеволие окрасило всю нашу жизнь. В десятых и в двадцатых годах оно стало знамением века. «Все позволено» 200 — ради какой-либо цели или просто потому, что я так хочу или считаю нужным, — вот основной закон этой эпохи. И такое «я», которое может желать и диктовать, разумеется, разрастается до неслыханных размеров.
Человекобожество — результат своеволия — это губительная вера в могущество человека, и он неизбежно перерастает в сверхчеловека. [Эту штуку ведь изобрел не философ, которого следовало бы пожурить за плохую идеологию, — она сама пришла к нему с улицы — это воздух эпохи, ее вожделение, ее основная идея.] А сверхчеловека всегда окружают сильные люди, которые способны перестроить жизнь по своему произволу или согласно рецептам самоновейшей науки, сметая с пути все препятствия, игнорируя все человеческие ценности и многовековые установления. [Сверхчеловека лепили все — кто во что горазд и на всякую потребу. Что это так, что не философ выдумал его, мы сами видели и сами испытали.]
В России этими дерзаниями своевольного человека были охвачены оба лагеря интеллигенции — элита и революционное подполье (деление Бердяева), но никто не понимал, насколько более опасные формы своеволие принимает в революционном стане. Бердяев наивно думает, что интеллигенция боролась за народ, а победивший народ уничтожил боровшуюся за него жертвенную интеллигенцию. Точно так он считает, что большевизм — это анархия. Он вывез из России вчерашний день, как говорила Анна Андреевна. [Впрочем, в двадцать втором году, когда он уехал, он мог увидеть побольше и не повторять этой стереотипной фразы об анархии.]
На самом деле большевизм по идее всегда был сильной властью, готовой применять всяческое принуждение для достижения своих целей, а народ никогда никого не побеждал и не уничтожал. Интеллигентская верхушка так называемого демократического лагеря использовала народ для победы, а захватив власть, живо его обуздала и расправилась, с кем считала нужным. [Эта первая расправа была уже произведена в двадцать втором году, и отзвучал знаменитый вопль: «За что боролись!»201 Отныне все расправы производились только по мандату победителей и неуклонно шла централизация управления.
Следствие своеволия — воля к власти; на первых порах волей к власти были охвачены огромные массы клевретов, шедших за победителями и подхватывавших каждое их слово.] Эта болезнь свирепствовала во всех слоях населения, во всех классах общества. Каждый дом и каждая квартира, каждое учреждение, каждая деревня и каждый коллектив выдвинули своего сверхчеловека, который — по мандату, конечно, — упивался властью, отдавал приказы, распоряжался и обязательно чем-то грозил.
[Мне поначалу он видится в образе управдома, когда он врывается в квартиру, бунтует и требует выселения, переселения и уплотнения. У теперешних шестидесятилетних бывают приступы этого старого крика с угрозами. Если такому вожжа попадет под хвост, он сразу заорет на манер первой половины двадцатых годов: «А вам известно, кто я такой?» — и пригрозит немедленно выслать своего противника из города, городишки или села. Никто ему уже не верит, но он болеет темными рецидивами болезни, которой были охвачены огромные толпы.
Вот этот-то крик Бердяев, вероятно, принял за анархию, забыв, что управдом только распалялся криком, а в руках у него был указ сверху и он действовал согласно ему. Болезнь власти обосновала вождизм и неограниченную власть одного человека или группы людей. Задача центральной власти сводилась к тому, чтобы превратить своих клевретов из бушующих и своевольных крикунов, упивающихся своей властью, в послушных и приглушенных исполнителей, преклоняющихся перед верховной властью. Это совершилось почти незаметно.]
Летом 35 года в дебрях Воронежской области мы встретились с остаточным для тридцатых годов явлением — одним из последних людей, больных волей к власти. Это был председатель одного из первых колхозов, которого сняли с работы и лишили власти тоже одним из первых. Звали его Дорохов. О.М. ездил по области с поручением от воронежской газеты и трое суток не мог отлипнуть от Дорохова, разговаривал с ним, как завороженный, пил с ним и не сводил с него восхищенного взгляда. Именно тогда он шепнул мне про бациллу власти — страшной болезни двадцатого века. [В те дни Дорохов снова по настоянию односельчан стал председателем, но продержался он на этом посту, как нам потом рассказали, всего несколько недель.
История этого человека довольно обычная.] Вернувшись с фронтов Первой мировой и Гражданской войны, Дорохов начал организовывать счастливую жизнь и прошел через все полагающиеся ступени: комбед, волостной совет, председатель коммуны, а потом укрупненного колхоза. У него была живописная речь, и к деревенскому просторечью он примешивал перлы, подхваченные им в армии у тех, кто «рванулся к культуре». [Он посоветовал мне не выходить после заката, и я запомнила, от чего в эти часы надо прятаться в избах: «Малярийные испарения климатуры.»
Такими выражениями пестрела речь растерявшихся людей, у которых кружилась голова от открывавшихся им перспектив. А с другой стороны, в речи Дорохова была плотная и добропорядочная основа 202.] Он говорил О.М.: «Это вы как в воду поглядели» — или, жалуясь на комсомольцев: «Только бы им яблоки жрать — чисто скажу, яблочный комсомол.» [Это он о радостях и тревогах по поводу заложенного им в колхозе в первые же дни его правления отличного яблоневого сада с высокими сортами антоновки и ранета.]
Дорохов управлял колхозом, как собственной трепещущей семьей, и издавал один за другим приказы, написанные твердой рукой на городском языке первых лет революции. За неисполнение карал 203. В особенности его возмутило небрежное отношение к глубоко продуманному повелению поставить в течение трех дней на окнах в каждом доме горшки с цветами. [Бабы, между прочим, не прочь были бы исполнить этот приказ — если б он был не приказом, — но горшков-то не найти. В чем сажать и как за три вырастить?]
А Дорохов кипел: «Народ темный, — объяснял он, — не понимает. Надо поскорее научить его, как жить. Цветы ведь против "ревматизму" — лишнюю влагу выпивают с воздуха.» [Приказ не исполнили перед самым нашим приездом. Истек срок, и Дорохов со своими подручными обошел дома и не увидел на окнах «культуры». Наш приезд задержал скорый суд и расправу.]
Его несколько раз снимали за самоуправство — не в самой деревне, до этого никому никакого дела не было, — а в поставках или в посевах, то есть в том, что регулировалось свыше. Тогда он брал мешок и шел побираться. Подавали ему все охотно и много — как не подать человеку, который так прекрасно повествовал о своем величии и падении! И никого не смущало, что он, проведя в самый короткий срок самое глубокое раскулачивание, завел собственную каталажку, куда сажал ослушников, невзирая на их правильное бедняцкое происхождение.
[Зато он не обращался к властям предержащим, ссылая, высылая и истребляя как класс, а расправлялся собственными силами с классовым врагом. Кое-кто из комсомольцев даже обвинял его в покровительстве какому-то подкулачнику, назначенному сторожем в яблоневый сад и оттеснившему от него колхозные массы.]
Дорохов для 35 года был человеком вчерашнего дня, но все-таки человеком. Централизация, сопутствующая вождизму, уже не нуждалась в местных вождях и воспитателях. Уже началось искоренение этого типа и замена его другим, на который мне тоже показал О.М. Этот был директором огромного совхоза 204, и мы провели с ним целый день, разъезжая на его полугрузовичке по полям. В каждом полевом стане он требовал, чтобы ему дали попробовать квасу и щей. «Приказ, — объяснял он О.М. — Забота о людях.» О.М. шепнул мне, что будь он на месте этого директора, он бы забеспокоился и перестал надуваться квасом: уже начиналось дикое засорение полей, и они буквально цвели желтыми пятнами сорняков. Но приказ еще не был дан, и директор сорняков не заметил.
Под конец путешествия разыгралась настоящая драма. Мы случайно наткнулись на какой-то поляне на еле заметную землянку. А может, это было и не случайно? Директор отчаянно заволновался и проявил неожиданную прыть — вместе с шофером и тремя рабочими, ездившими с нами по полям, он вскочил на крышу землянки и начал плясать. Нашлись лопаты, и в восемь рук пошли разносить землянку. Зазвенело стекло крохотного оконца, а из землянки стали гуськом выходить люди с вещами. Я запомнила швейную машинку. Это были старики и женщины с детьми. О.М. поразился, как могло столько народу вместиться в такую землянку. «Ты смотри, какие они все чистые», — сказал мне О.М.
Мы стояли в стороне и с ужасом наблюдали за этой гнусной расправой — остановить директора нам не удалось, а настаивать мы не рискнули. Одной из последних из землянки вышла молодая женщина в таком же ослепительно чистом сарафане, как и другие, а на руках у нее сидел крохотный морщинистый заморыш, похожий на живой трупик, безволосый, не с руками, а со страшными повисшими зеленоватыми отростками. Женщины, которым уже нечего было терять, крыли директора густым южнорусским матом, но он как исполнительный работник не успокоился, пока не разрушил это последнее прибежище раскулаченных 205.
В машине он объяснил нам, что мужья этих женщин либо сосланы, либо разбрелись по городам искать работы, а они «отсиживаются на совхозной земле». [Была ли она тогда уже закреплена «навечно»? Не помню. Но именно то, что земля, принадлежащая совхозу, укрыла бабью свору из числа уничтоженных как класс кулаков, привело его в неистовый раж.] Он твердо знал, что положено, а что не положено. Любая комиссия, объяснил он, а их бывает без счету, могла натолкнуться на эту землянку, и тогда его — директора — обвинили бы в укрывательстве классового врага, а там отчитывайся, поди, затаскают. [Раскулачиванье, считал он, в некоторых местах не доведено до конца, баб бы тоже надо было пристроить, как мужчин. Некоторых, конечно, «пристроили», а за других — отвечай! Закон ведь есть закон, приказ — приказ, директор должен все принять к исполнению, а затем проверить, как выполнено. Самое главное — проверка исполнения, а не то все запутается. Директор — представитель власти и должен требовать и добиваться стопроцентного выполнения приказов.]
Это новый продукт, сказал мне О.М., — это уже не Дорохов. Директор уже не болел волей к власти и знал свое исполнительское место. [Он был крохотным инструментиком в огромном бюрократическом оркестре и звуки издавал только в унисон.] Ему принадлежало будущее, а Дороховых всех видов вскоре уничтожили — это массовое уничтожение людей, болевших волей к власти, было трагедией конца тридцатых годов. Подъявшие меч погибли, как полагается, от меча и в своем падении увлекли несметные толпы людей, только шарахавшихся от меченосцев, но поневоле где-то получавших зарплату и тем вовлеченных в общий поток. Раскулачивание производилось еще меченосцами, но на их место поставили покорных исполнителей приказов, сменивших меч на лист бумаги, на котором пишется донесение по начальству и донос. Если в двадцатых годах идея еще детерминировала волю, то на втором этапе победившая идея, за которую не надо было бороться, уже не определяла ничего, кроме правил поведения.
Массовая воля к власти по мере роста централизации начала быстро иссякать, властолюбие же полностью изжило себя после смерти того, кто впитал в себя все тлетворные бактерии этой болезни. Сейчас действует только аппарат, созданный сверхчеловеком, но идеи сверхчеловека уже нет. Сверхчеловеческая тенденция, исчерпавшись, оставила после себя пустыню, населенную человеческими тенями, в которых былые страсти выжгли все признаки жизни. [Если болеет общество, то осложнения после болезни переживают не те поколения, которые показали первые симптомы, задыхались и пошли к кризису, а другие — младшие. Люди расплачиваются за своих предков.]
Этой болезнью болели не мы одни, но нигде она не принимала таких острых форм. От болезни, протекающей в острой форме, можно выздороветь. Медленный и вялый процесс хуже распознается и бывает иногда губительнее бурного. Мы дали материал для прививок, его нужно использовать, чтобы предотвратить новые вспышки эпидемии или хронические болезни этого рода. Это и называется использовать опыт истории.
Я всегда думала, что «Поэма без Героя» говорит о свободе и своеволии, но сейчас у меня появилось основание сомневаться в этом. Прежде всего надо изложить факты.
Под первым посвящением «Поэмы» стоит дата 27 декабря 1941 — это годовщина смерти О.М.*206 Анна Андреевна жаловалась мне, что люди не замечают этой даты, и даже перенесла ее в заглавие посвящения — там будет виднее. У меня именно такой экземпляр.
В «Листках из дневника» Анна Андреевна поминает ресницы О.М.207 Их замечали все — они были невероятной длины. Когда-то в Киеве в начале моей близости с О.М. одна довольно милая опереточная дива долго разглядывала О.М., а потом сказала мне: «Он совсем не похож на поэта, только ресницы.» Муж моей дивы тоже был поэт — он писал эстрадные номера, и О.М. действительно ничем не напоминал этого поэта, но ресницам она позавидовала. Они бросались в глаза. И сам О.М. ощущал их как какой-то добавочный орган: «Колют ресницы.»208, «Как будто я повис на собственных ресницах.»209, то есть за что-то зацепился его взгляд из-под ресниц...
Мне кажется, он заинтересовался простейшими потому, что у них реснички — «мерцающих ресничек говорок» 210. Мог ли он поверить, что его тяжелые огромные завивающиеся ресницы не имеют своего говорка, не созданы для какого-то особого «ресничного» осязания? А про мои он сказал, удивляясь, очевидно, что они не такие, как у него: «оговорки слабых, чующих ресниц.» 211.
Анна Андреевна считала, что если в стихах упомянуты ресницы, то это обязательно к О.М. Она очень интересовалась Ольгой Ваксель: все-таки Наденька не единственная. Где-то она нашла кучу стихов Ольги — совсем слабеньких, О.М. даже не подозревал, что она пишет стихи. «А это, конечно, Осе», — сказала мне Анна Андреевна, показав стихи с упоминанием о длинных ресницах. «Разве у одного Оси были ресницы? — сказала я. [Меня немножко раздражало, что она так раздувает эту двухмесячную историю с Ольгой Ваксель.] — Да и год не тот.» Под стихами стояла дата — 27-й или 29-й год, когда мы уже были далеко от Ленинграда и от всей нашей юной драмы 212. Про год Анна Андреевна ответила, что это ничего не значит, можно и через много лет написать, а про ресницы твердо: таких ресниц ни у кого не было — если про ресницы, то это Ося. И тогда я спросила про посвящение, уже не в первый раз: такой разговор был уже когда-то в Ташкенте, и Анна Андреевна сказала, что это, конечно, О.М.: «На чьем еще черновике я могла бы писать?» 213
Наконец, снежинка. Я думала, что снежинка есть где-нибудь в стихах, и спрашивала об этом Анну Андреевну: «Что там было с этой снежинкой?..» 214 Она успокоила меня, что Ося сам знает. Может, это воронежская зима 2 15, а может, что другое. О.М. мне в этом помочь не мог: к этому времени его уже давно не было на свете, а Анна Андреевна берегла свои «заветные заметки» 216.
И еще: в самой «Поэме» на секунду звучит голос О.М.: «И в отдаленьи чистый голос: "Я к смерти готов"». Эти слова она приводит и в «Листках из дневника».
Каким же образом на «Первом посвящении» стоит «Вс. К.»? Неужели в годовщину смерти О.М., дату которой она так подчеркивала, она вспоминала о другой смерти? Зачем ей тогда понадобилась эта дата? [Или почему она от нее отреклась? Возможно, что Анна Андреевна с ее зеркальными подобиями и двойниками сама запуталась и не знала, о ком она говорит в этом или в том месте. И у нее произошло слияние двух несхожих музыкальных голосов?] Или она испугалась ассоциации с О.М. — узнают и откажутся печатать?
Ей всегда казалось — и при жизни О.М., и после его смерти, будто все на нас смотрят, если мы вместе: «опять вместе и в том же составе.». Быть вместе по тем временам — это почти государственное преступление. В Воронеже ее мучил дикий страх именно по этому поводу — а вдруг узнают. Тогда еще были основания для этого страха: только что она выла под кремлевскими стенами и тут же поехала навещать ссыльного. Но страх не прошел и после смерти вождя и начала новой эры. И когда Сурков попытался раздобыть ей комнату в двухкомнатной квартире вместе со мной, она сначала радостно согласилась 217, а потом пошла на попятную — как можно нам селиться вместе — что «они» скажут?!.
Этот самый страх мог заставить ее закамуфлировать «Первое посвящение», но ручаться за это нельзя. Ей случалось переадресовывать стихи и посвящения — и это тоже может служить объяснением. Или в образе человека с ресницами, которого она оплакивала, слились двое? [Только О.М. уж очень не сливаем ни с кем — особенно с бедным мальчиком-самоубийцей.
Замечателен интерес, который Анна Андреевна проявила к найденным стихам О.М. о самоубийце 2 18. У нее словно мелькнула надежда, что О.М. тоже собирался пойти этим путем, хотя она ни слова не сказала на мои возражения, что это не может относиться к О.М. «Это несомненно», — подтвердила она. Насколько я знаю, в 18 году в Москве никакого женского голоса не было, и главное — про себя О.М. никогда бы не сказал про высокий, строгий кабинет219. Какой мог быть кабинет у этого тогда мальчишки и бродяги? Некоторое совпадение в словах с предыдущими стихами, связанными с Ахматовой, ничего не означает: материал и бродячие строки могли быть использованы в любом повороте.
Хотя обычно в стихах всегда есть личная тема, все же здесь говорится о каком-то другом лице, о чьем-то поразившем О.М. самоубийстве. Быть может, это самоубийство было связано с какой-нибудь из женщин, с которой О.М. дружил: с Мариной, с Ларисой, не знаю с кем. К тому же к этому периоду О.М. резко отрицательно относился к такому «самоуправству» — я встретилась с ним в начале 19 года, это был вполне сложившийся человек, очень жизнерадостный, который не мог бы сказать про себя: «Куда бежать от жизни гулкой?..»220 Скорее он сказал бы — как бы задержаться и подольше продержаться в этой жизни... Ну а что касается до портьер, да еще тяжелых, так этого и быть не могло. Иначе говоря, чье-то самоубийство явно задело О.М., а чье, я не знаю. Кстати, сведенья Георгия Иванова о попытке самоубийства О.М. в Варшаве — беспримесная брехня. Зачем она ему понадобилась, мне неизвестно. Показалось, вероятно, что так интереснее.
Так или иначе Анны Андреевны нет, и никто не может разрешить моего недоумения: чьи ресницы и не отдала ли Анна Андреевна поразившие ее слова: «Я к смерти готов» гусарскому корнету со стихами.]
Между тем если речь идет о двоих, то «Поэма» написана о свободе и своеволии, а если дата смерти О.М. случайно прилеплена к стихам о красивом гусарском корнете, весь смысл «Поэмы» мельчает и упрощается. В этом случае я бы сказала, что сама Анна Андреевна проявила своеволие, а не истинную свободу, которую не могла не вынести из десятых годов — расцвета своей юности.
Когда мы поняли, что свободе противопоставлено своеволие, я ей рассказала свое понимание «Поэмы», и она просила меня записать его (это еще не значит, что ресницы в «посвящении» мандельштамовские, <хотя> она его, несомненно, вспомнила в ту первую ночь). По моей концепции, «Поэма» началась мыслями о том, как преждевременно оборвалась жизнь одного поэта, смерть которого была форсирована не календарным, а настоящим двадцатым веком, и эти мысли привели на память другую — своевольно оборванную жизнь. Появился «гусарский корнет со стихами и с бессмысленной смертью в груди»221. Он уклонился от своей подлинной судьбы и совершил акт величайшего своеволия — самоубийство: «Сколько гибелей шло к поэту, Глупый мальчик, он выбрал эту — Первых он не стерпел обид. Он не знал, на каком пороге Он стоит и какой дороги Перед ним откроется вид.»222
Первая смерть — результат внутренней свободы, вторая — своеволия. Из прошлого в Ленинград сорок первого года — тридцать седьмой еще свеж в памяти*223, а впереди война — последствие тех же безумий, — в сорок первый год — промежуток между двумя грандиозными испытаниями и бойнями — врывается атмосфера десятых годов: карнавальный маскарад. Это пиршество элиты, к которой принадлежала <и> Анна Андреевна, которым заправляют краснобаи и лжепророки, снявшие с себя всякую ответственность за что бы то ни было: «И ни в чем не повинен: ни в этом, Ни в другом и не в третьем. Поэтам Вообще не пристали грехи.» 224. Это пора, когда «все можно» на радость человеку, — эпоха цветущего своеволия.
Не случайно поэтому у Ахматовой прорвалась реминисценция из «Бесов» — ведь именно Достоевский, предчувствуя наши будущие беды, выступил на борьбу со своеволием, противопоставив его не свободе, а традициям, укладу, церкви, то есть закону. Ахматова не сразу осознала, что, говоря: «Или вправду там кто-то снова Между печкой и шкафом стоит»225, она воспроизводит сцену самоубийства Кириллова, величайшего и наиболее последовательного из своевольников, созданных Достоевским226.
В «Поэме» десятые годы даны как разгул безответственности, за которую сейчас — в сорок первом — расплачивается Анна Андреевна — «твоя старая совесть»227. В «Поэме» показан тот своеобразный вариант «воли к власти»228, который захватил литературных учителей тех поэтов, что начинали в десятых годах: «Я забыла ваши уроки, Краснобаи и лжепророки» и «Ты железные пишешь законы, Хаммураби, ликурги, солоны У тебя поучиться должны.» 229. [Именно эта направленность «Поэмы» возмущала сверстников Ахматовой, дала им повод обвинять ее (в письмах обычно) в отступничестве.]
У Анны Андреевны двойственное отношение к десятым годам: с одной стороны, «До неистового цветенья Оставалось лишь раз вздохнуть»230, а с другой — трактовка этого периода в «Поэме» как страшной эпохи безответственности, карнавального беснования, масок и личин. Однако, может, эти трактовки не так уж непримиримы: праздничное веселие масок перед гибелью культуры и эпохой великих испытаний могло показаться подлинным цветением. [Было ли оно пустоцветом?]
Ахматова, как и многие современники, знала, что в десятые годы из будущего доносился гул приближавшейся катастрофы: «И всегда в духоте морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Жил какой-то будущий гул.»231
[Для Ахматовой связь времен не нарушается никогда — для нее злосчастная эпоха — это не вывихнутый костяк времени, нарушение и разлом структуры, как это часто ощущается людьми и одним из величайших писателей мира, которого в те годы мы часто читали вместе с ней. Типическая черта тех, кто придерживается теории «вывиха»232, это вера, что все войдет в норму и вот-вот выправится. В это верила вся эмиграция и в этой вере она прожила полвека. «Вывих» костяка — это все же случайность, кости срастаются, хотя рубцы и остаются. Ответственность за случайный вывих не так глубока, как при сохранении связи времени, то есть при последовательной подготовке грядущей беды или, по крайней мере, при слепом равнодушии, которые скажутся в будущем.]
А о связи времен Ахматова говорит совершенно ясно и в упор, как только она умела говорить: «Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет — Страшный призрак мертвой листвы» 233. [Мертвая листва — остаток десятых годов, своеобразное топливо для лесного пожара, разложение идей, подготовивших крушение основных понятий, охраняющих общество от гибели заживо, как погибли мы. Юность Ахматовой прошла в предчувствии не календарного, а настоящего двадцатого века, а к середине этого века она осознала общую, а потому и свою ответственность за происшедшее и происходящее.]
В десятые годы действовали два фактора — разложение идей безрелигиозного гуманизма и ужас перед будущим. Деревья не зацветают перед рубкой, а общества, наделенные мыслью и чувством, в истоме предчувствия дают пышное, но ложное цветение, и тогда демонстрируются те плоды, которые приносит своеволие. Культ своеволия разрушает культуру и подрубает ее корни.
[Но все, что происходило в элите, лишь пир и каблучки козлоногой. Справедлива ли Ахматова, направляя свой удар против элиты? И да и нет. Мне кажется, что едва ли не основной грех элиты в том, что она действительно чувствовала себя «элитой», избранным сосудом. Бердяев человек из элиты, и он дал ей это имя. Но среди элиты многие чувствовали беспокойство перед грядущим. Это об одном из них сказано: «Он говорил: небес тревожна желтизна. Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи! А старцы думали: не наша в том вина. Се черно-желтый цвет, се радость Иудеи...» 234]
В демократическом лагере зарождается идея о сильной власти, о людях, призванных вести за собой народ, о праве тех, кто обещал облагодетельствовать человечество, на любое насилие — а ведь кровь порождает только кровь — и, наконец, о могуществе человека, способного повернуть историю в любое угодное ему русло. [«Старцы», чувствуя себя избранниками, элитой, предавались обычным играм, не замечая, что освещают семисвещником лишь «чад небытия».] В лагере элиты — веселье, безответственность и та же борьба за власть, но не над жизнью, а над интеллектами. Правда, там была и тревога, та самая тревога, что порождает литературу, но все, кто жил этой тревогой, предлагали свои рецепты спасения, ни один из которых не исходил из подлинного анализа событий, а лишь из теоретических выкладок.
[Своеволие властвовало и в их теории, и в их практике.] Это относится к тем, кто беспокоился: и к Розанову, и к Мережковскому, и к Гершензону, и к Бердяеву, и ко многим другим. [Другие были озабочены воспитанием народа в духе элиты или приветствовали «грядущих гуннов» 235, потому что ничего им противопоставить не могли. Римляне любили свой Рим и, бросив колонии, со всего мира бросились к нему на помощь. Брюсов умиленно звал гуннов, чтобы полюбоваться неожиданным зрелищем. Высшая интеллигенция вошла в новую эру без идейного оружия, заранее сломленная и подготовленная к поражению. А в другом лагере — у будущих победителей — даже и не подумали о том, что кровь порождает только кровь. Они жестоко за это расплатились и все-таки не поняли, что случилось.]
Анна Андреевна и в «Поэме» осталась при любовной теме, она увидела разложение любви в десятых годах и признала свою ответственность за этот вид своеволия. Она — старая совесть козлоногой, один из ее двойников — оказалась косвенным участником одной из происшедших в те годы любовных трагедий. [За нее ли или за что другое, но расплата не замедлила прийти. Вся жизнь Ахматовой была расплатой за грехи других.] А я заметила странную закономерность: в годы тревоги, перед бедой, когда из будущего слышится только ее отдаленный гул, рушатся человеческие связи, начинается разгул. Это было и в десятых годах: пир перед чумой. Люди пируют, словно пытаясь насладиться последним днем.
Нечто подобное происходило и в наши дни перед каждым приступом террора. Но все принимало скромные размеры из-за общей нищеты. Я слышу рассудительный голос Тани Лу- говской — она объясняет, что советский человек не может бросить ни службу, ни квартиру, он может бросить только жену (жена ведь, как верно отметил Платонов, единственная собственность, доступная нищему). Слишком уж часто у нас случалось, что тихий и скромный человек, семьянин, «моча в норме», почуяв, что к нему приближается беда, начинал метаться, заводил случайный, кратковременный, никому не нужный роман, так что органы, выкорчевывая «человеческие излишки», ссылали после его депортации в лагерь не одну, а двух женщин. Так сказывалось брожение среди обреченных людей, когда все можно, потому что жизни осталось чуть-чуть, капелька, один последний глоток.
Безответственность, разложение исторических, общественных и других человеческих связей — это результат своеволия, как и воля к власти, быстро перерождающегося в свою противоположность. Режим, создаваемый «сильной властью», взявшей на себя функцию единственного мозга, единственного судьи, единственного законодателя и поставщика нравственных законов, усиливает среди людей и безответственность, и разложение. Царство своеволия оставляет после себя пустыню, населенную тенями. Возможно ли возрождение и с чего оно начнется?
[А может, крохотная доля своеволия все же нужна людям? Это мне сказала Таня В., правдолюбица, владеющая анализом и способная к суждению. Не расширяет ли своеволие границ свободы? Не спасает ли порой своеволие от окостенения, которому так легко поддается всякое устойчивое сообщество? Где граница и мера этих вещей?
А та своевольница, которая не назвала восточному следователю пять имен, вздохнув, сказала: «Я все взвесила — я не могла иначе...» 236 И еще — она все глядела на руки черного следователя. Они были огромные. Я знаю еще кое-какие детали об этих руках — как они выглядели, но об этом говорить не надо: наглядность здесь омерзительна. Мандельштам когда-то признался мне, что основной его ужас перед эпохой принимает форму отвращения к рукам. Они иногда видны в своем реальном виде на фотографиях, особенно на групповых, и он боится на них смотреть — у него начинается тошнота. И я знаю этот страх рук. Не пули же бояться, а именно рук, и даже не тогда, когда они спускают курок, а когда они ведут вас в темноту, в ничто, а может, и на убой. Следователь клал девчонке руки на плечи и заглядывал ей в глаза. Ему хотелось встретиться с ней взглядом — заботливый братец уговаривает бедняжку не своевольничать: поступай, как все, и я уж о тебе позабочусь...
С его точки зрения, своеволием было то, что она отказывалась от крохотного усилия, чтобы спасти свою жизнь. Она нарушала этим основной закон общества, приспособившегося к террору: «Главное — жизнь» и «Спасайся кто может»...
А я думаю, что у этой девчонки была та доля своеволия, которая не посягает на нравственный закон, а только укрепляет его. Я говорю о том своеволии, которое расширяет нормы свободы и не дает человеку подчиниться нормам своего времени. В текущей жизни эти люди всегда кажутся отъявленными своевольцами... И что касается козлоногой, то не за ее глупые, милые грехи и пляски мы понесли страшную кару, а за нечто совсем другое.]
Я не случайно считаю отсутствие ревности своим женским изъяном. Это мужчины оболгали ради собственного удобства женскую ревность. В ревности зачаток трагедии. Не ревнивы вялые и равнодушные. «Слепая тень» не знает ревности — ей что? [Девчонки «два месяца без переживаний», решившиеся укрыться от настоящего чувства, не ревнивы. Им что? — возьмут следующего на два месяца без переживаний.] А женщины высокого класса всегда ревнивицы.
Галя К., очень нравившаяся Анне Андреевне, призналась, что если у нее окажется соперница, она ее задушит. Анна Андреевна торжествовала и ставила мне в пример Галю. Она отчаянно многие годы старалась возбудить во мне ревность сначала к живому, а потом к мертвому. Она презирала меня за мое ничтожество — никого не собирается душить! [Кто же вы после этого! И в дружбе она уважала ревность — я дружу и с другими, а вам как будто все равно.] Я была ей непонятна, а Галя подкрепляла ее собственные позиции.
Такой ревнивицы, как Анна Андреевна, свет не видел. Она ревновала всех ко всем, мучительно отдавая себя этому грозному чувству. Меньше всего, по-моему, она ревновала своих мужей, хотя им тоже доставалось: перехваченное письмо, не тот взгляд, брошенный не туда, — все это выводилось на чистую воду без промедления. Удержу она не знала. Но при разлуке или готовясь к ней Анна Андреевна их просто растаптывала, а растоптанного уже ревновать не приходится: не человек, а куча дряни. Но всех прочих — живых и мертвых — она терзала ревностью во всю силу своей неистовой души и, не стесняясь, публично, расправлялась со своими соперницами.
Основная сила ее удара падала на жен поэтов и отчасти писателей всех времен и народов. Не помню, за что доставалось Анне Григорьевне Достоевской, скорее всего, за бездарность и деловитость237, а еще за то, что втерлась в его доверие, когда служила у него стенографисткой, — зауряднейшая история. Наталья Герцен получила полный ушат, когда были опубликованы ее письма к Гервегу 238. «Теперь ясно, — говорила Анна Андреевна. — Она была влюблена, как кошка 239, и врала этому бедному Герцену, как хотела. Благородные дамы!..» И Анна Андреевна поносила уровень писем обожаемой Натали — письма горничной, вы поймите.*240
Самой актуальной соперницей Анны Андреевны все же была Наталья Гончарова: «Мы все влюблены в Пушкина», — признавалась она и уступать Пушкина «такой женщине» не собиралась. Это просто историческая ошибка, которую надо поскорее исправить. Логично и стройно Анна Андреевна доказывала, что не Дантес влюбился в Гончарову, а это она за ним бегала 241. Почему бы иначе она рассказывала обо всем Пушкину? Разве женщины когда-нибудь рассказывают мужьям про свои удачи? Вы ведь знаете, Наденька, что никогда. Рассказывают, если ничего не вышло. Наталья Гончарова, по мнению Анны Андреевны, была ниже уровня светской женщины того времени — плохая мать, провинциалка, безвкусно одетая москвичка; как Пушкин, наверное, стеснялся ее «обдуманных» нарядов 242 и просил графиню Финкельмонт ей помочь. Может, и не ее, но кого-нибудь, ясно, просил. «Вы себе представляете, что тогда могла выдумать москвичка, да еще из такой семьи?.. » Даже насчет красоты Гончаровой у Анны Андреевны были серьезные сомнения: «Ну, знаете, мы ведь с вами ее не видели.» 243 Зато жену Блока она видела: нос как лапоть, кожа.244 и какие приемы!.. Затем следовал рассказ Георгия Чулкова, совершенно конфиденциальный и очень похожий на то, что Любовь Дмитриевна сама рассказала о себе. Дамы символистов все поголовно устраивали культ собственного тела — бедные ободранные кошки, потрясенные своей красотой, — культ дамы в эпоху своеволия.
Софью Андреевну Толстую Анна Андреевна почему-то щадила, и скорее всего потому, что недолюбливала ее мужа, который бесстыдно оболгал Анну Каренину — милую женщину и к тому же тезку. Пока она жила с Карениным, а ведь ее просто продали ему, все шло хорошо, а сошлась с любимым человеком — тут бы торжествовать, а Толстой выдумывает про нее чорт знает что! И Анна Андреевна показывала отрывок, не вошедший в основной текст, где Каренина вульгарно кокетничает с каким-то офицером. Ясно, что Толстой из моралистических побуждений — нет, из грубого мужского эгоизма — просто оклеветал ее.245 Я иногда напоминала Анне Андреевне ее собственную теорию любви, которая в несколько лет должна иссякнуть, — вот Каренина и в ужасе. Но на чужую логику Анна Андреевна не клевала.
Некоторое исключение Анна Андреевна делала для первой жены Тютчева и для Баратынской, но мне кажется, что о них она просто ничего не знала. А жена Анненского дама как дама и вообще ничего, только старовата для него, но как она смела отправлять Иннокентия Федоровича за границу, как только он влюблялся?..
— Ануш, почему вы щадите меня? — спрашивала я, и она вздыхала. Вопрос этот был, конечно, лукавым. Со мной Анна Андреевна сдерживалась изо всех сил, но и в закрытом котле страсти не переставали кипеть. «Почему у Оси так мало любовных стихов?» — грозно спрашивала она меня. «Мы не трубадуры», — отвечала я цитатой 246. «Все равно нехорошо», — огорчалась Анна Андреевна. Втайне, но эти тайны ясны каждому, Анна Андреевна в этом обвиняла меня, хотя за границу я его явно отправить не могла и, скорее всего, поехала бы туда сама, если бы можно. И ее злила моя идиотская уверенность, что, прокрутившись без меня от двух недель до месяца, он все равно ко мне прискочит. [Да и это ведь не актуально — никуда ведь он не удирает.] Но Анна Андреевна убеждала меня, чтобы я не заносилась: они никогда не возвращаются к прежним женщинам. Где вы такое видели? Женя Пастернак тоже думала, что Борис вернется к ней, а он оказался у «этой Ивинской». С мужчинами такого никогда не бывает. Мой последний аргумент в этих спорах обычно был: «Какой Оська мужчина — он просто дурак.», — и тут мне попадало по первому классу.
[«А Борис! — восклицала Анна Андреевна. — Все вы ничего не понимаете.» Для нее поэты были особым племенем, с которым сама она романов заводить не собиралась, но от их женщин требовала какого-то особенного отношения. И даже почти к ним ревновала — ведь эти женщины только мешали стихам, зачем они нужны?] Она изливала такой поток доказательств, что три дня я вертела перед О.М. хвостом, стараясь, чтобы он меня не бросил и не забыл.
При жизни О.М. она пыталась исправить положение, и один раз ей даже удалось выбить из него изменнический стишок 247, но вела она себя при этом довольно осторожно. Я бы и не узнала про ее участие в этом деле, если бы О.М., каясь, не стал вдруг умолять меня не рвать отношений с А.А. Эту милость я ему, разумеется, предоставила. Мне и в голову не приходило ссориться с ней. Ни за что на свете я бы этого не сделала.
После смерти О.М., и особенно в Ташкенте, она полностью мной завладела, и это ее успокоило: в те годы только мы вдвоем с ней могли говорить об О.М. Потом наступил новый период ужаса, когда мы позабыли обо всем на свете, кроме «черного ворона». Когда настала «оттепель» 248, Анна Андреевна развеселилась и дала себе полную волю.
Первая ее задача — доказать мне, что я была не единственной женщиной в жизни О.М., но я это и без нее — увы! — знала. «Надо, пока не поздно, — говорила она, — собрать все фотографии женщин, которым он писал стихи». К ее возмущению, я отказалась этим заниматься: «Это пусть делает, кто хочет. Я здесь ни при чем.» И Анна Андреевна решила сама об этом позаботиться, но, кажется, не слишком энергично занялась — взяла только то, что было под рукой. Надо отдать ей справедливость, она предложила и мне прибавить к коллекции свою карточку: «Только выберите там, где вы получше.» Я и от этого отказалась, и она немало на это сердилась.
В любви О.М. ко мне она все-таки сомневалась: так с мужчинами не бывает, тут что-то кроется. В концепятидесятых годов ко мне вернулись письма О.М., сохраненные Наташей Штемпель. Я сама, перечитав, удивилась им и отнесла показать их Анне Андреевне. Она только ахнула: ну теперь все понятно! «Но почему он вам не писал стихов?» — «Писал», — сказала я и перечислила стихи, обращенные ко мне249. Анна Андреевна ничего возразить не могла и весь свой гнев перенесла на Наташу Штемпель. Бедная Наташа, которой тогда случилось быть в Москве, пришла со мной к Анне Андреевне и опешила от ледяного приема: «Что случилось? Ведь в прошлый раз она была вполне приветлива.» 250 Я не решилась объяснить Наташе, что в прошлый раз Анна Андреевна еще не знала написанных ей стихов, и скрыла от нее, что Анна Андреевна не может их ей простить. Анна Андреевна три дня бушевала: «Это Вашей Наташе такие стихи? Может, лучшее стихотворение!.. Это она будет приветствовать воскресших!?.» 251
Все-таки в «Листках из дневника» Анна Андреевна Наташу упомянула 252. Я спросила ее, почему она не назвала стихов, обращенных ко мне, но Анна Андреевна жестко объяснила мне, что «этим» пусть занимается, кто хочет. [Она тут ни при чем.]
Меня втайне всегда волнует один вопрос, и я однажды поделилась своей тревогой с Анной Андреевной. Это про «встречу» — будем ли мы там вместе с О.М.?.
Но она тут же поставила меня на место: «там» никаких мужей и жен не будет — об этом сказано совершенно ясно. [«Там» будет другое, «там» будет другая близость.253] Вот этого я и боялась — она постарается «там» отнять у меня О.М., потому что «там» не действует мое единственное земное преимущество, а здесь она мне временно его передоверила.
Она хотела безраздельно владеть всеми людьми прошлого, настоящего и будущего, но только теми, кто сочинял стихи или, по крайней мере, знал в них толк. Ко второй категории я, по ее мнению, подходила, и поэтому мною она тоже хотела владеть безраздельно, уступая меня только мертвым, но не живым.
И в этом моя неслыханная удача. Если б не она, я бы никогда не вынесла этих страшных и темных лет. Однажды она просто спасла мне жизнь, когда, с дикой энергией впившись в совершенно чужих людей, заставила раздобыть мне вызов в Ташкент из глухой деревни, где я погибала. И всю жизнь она поддерживала во мне веру в О.М. и в правильность той задачи, которую я поставила перед собой: изо всей силы, изворачиваясь как угодно, зацепиться за жизнь, чтобы спасти его стихи.
В последние годы мы как-то сидели с ней в церковном садике наискось от дома Ардовых. Я выводила ее туда, чтобы она подышала хоть этим бескислородным московским воздухом, а мы могли поговорить без помехи: у Ардовых разговаривать она боялась. «Вы ведь всегда верили в меня?.. Не сомневались?» — спросила она. Тогда вышла первая из ее книг 254, и она очень расстроилась — как ее обстригли и обкорнали. А к этому еще прибавилась очередная выходка Ардова: с ним делалось что-то омерзительное, когда при нем произносили слово «акмеизм». Мы не знали, чем это объяснить — преданностью лефовским идеалам или чем-нибудь более современным, например желанием начальства уничтожить это слово.
Я ответила, что всегда в нее верила и никогда не отрекалась от ее стихов. Это истинная правда, и она это всегда знала, но немного огорчалась, что я предпочитаю те ее стихи, где она говорит в лоб и поражает жесткими и прямыми формулами, вроде «В инфаркте шестой прокурор.» 255. Должно быть, и ей, и О.М. нужна была моя вера в их путь и в их труд, потому что и О.М. успел мне сказать то же, что она. [А не это ли делало нашу связь прочной? Отчасти, я думаю, это.]
Сейчас может показаться странным, что два больших поэта нуждались в поддержке женщины, которую они сами научили с голоса воспринимать стихи. Оказывается, жизнь устроена так, что без этого обойтись нельзя. И не похвалы ведь они от меня ждали, а только кивка — да-да — или чтобы я замотала головой и сказала: «Кажется, нет.» В извечном и страшном человеческом одиночестве, которое для поэта увеличивается в тысячи раз, даже если он окружен людьми, необходим хоть один слушатель, чей внутренний слух настроен на постижение его мысли и слова.
«Меня, как реку, Жестокая эпоха повернула, И я своих не знаю берегов.»256 Мы часто говорили с ней о том, что было бы с нами, если б в нашей жизни не было жестоких и не от нас зависящих катаклизмов. Труднее всего понять, как обернулась бы судьба О.М. Нам казалось, что его поэзия, скорее всего, пошла бы вглубь по какому-нибудь философскому руслу.
Марина предсказала ему гибель от женщины257, хотя одна специалистка по ее поэзии уверяет, что в третьей строфе, позабыв о женщине, Марина уже развеивает его прах по ветру, провидя подлинную его судьбу. [Я все же вижу здесь предсказание о женщине и умиляюсь наивному времени, когда
Гумилев пугал О.М.: «Осип, я завидую тебе — ты умрешь на чердаке», — а Марина оплакивала бедняжку, который расквасит себе голову — или нос? — от страсти.] На этом, конечно, можно свернуть себе шею, но мне в это не верится: слишком уж быстро он остывал от любой вспышки, и малое количество любовных стихов у него не случайность.
То, что он говорил Анне Андреевне про стихи, что они пишутся только в результате потрясений, как радостных, так и трагических 258, почти верно, но не совсем. [Когда разыгрывалась настоящая трагедия со вторым арестом и его подготовкой, стихи уже жить не могли. Эта ступень ужаса убивает всякую жизнедеятельность, а тем более стихи. Та, которую я называю девчонкой 259, недавно, вспоминая конец сороковых и начало пятидесятых годов, сказала мне, что в те годы она словно и не жила, вся такая приглушенная, что не могла даже глаз поднять. К этому времени она уже вышла из лагеря и сидела «навечно» в ссылке в глухом углу Средней Азии.
У Анны Андреевны точная формулировка, охватывающая многие годы: «Петь я в этом ужасе не могу» 260. Подобного рода трагические события и потрясения исключают всякую деятельность, кроме попыток чего-то дождаться, сохранив для этого жизнь. Мы привыкли с легкой руки девятнадцатого года произносить слово «трагедия», «трагический»... Это трагедии вроде развода с женой могут вызвать поток стихов, да и то, пожалуй, не у Мандельштама. Так что я бы просила уточнения, что это за трагические потрясения, которые служат толчком для стихов, что здесь называется трагедией... ]
И оба они — и О.М., и Анна Андреевна — забыли объяснить, что они называют радостными потрясениями. Ведь сюда входит встреча с другом, разговор, книга, перемена погоды, закат, туча в небе и уж во всяком случае путешествие, музыка или смена времен года, — все, что угодно, словом, весь тот «сор», из которого «растут стихи, не ведая стыда» 261.
[Это и есть радостные события. А вот как возникает чувство поэтической правоты, без которой никакие умеренно радостные и умеренно трагические события не вызовут ни одного стихотворения, об этом оба они умолчали.] Гибели <О.М.> не искал, как и счастья. С людьми давал скорее положительный, чем отрицательный контакт, хотя в отношениях с ними у него была известная хищность: он жадно брал у них все, что они могли дать, а потом отступал — не ссорился, не рвал с ними, а просто вежливо и равнодушно относился к ним. Из всех поэтов, которых я знала, он был самым жизнерадостным и упивался каждым пустяком.
Очень возможно, что его жизнь могла бы сложиться при других обстоятельствах вполне сносно: ведь свое своевольство он умел обуздывать — во всяком случае, при серьезных обстоятельствах. [И сам в чем-то был по-юношески серьезен до конца жизни. Я не вижу катастрофического разворота этой жизни при другом состоянии общества. Анна Андреевна тоже считала, что тот Мандельштам, который появился после женитьбы, — а я-то ведь другого не знала, — скорее всего, сумел бы построить себе вполне человеческую жизнь. Мальчишкой он как будто был совсем диким и мог натворить бед, но какой мальчишка на это не способен?]
Про себя Анна Андреевна говорила, что, скорее всего, она бы не развелась с Гумилевым, но жила бы не с ним, а отдельно — во флигеле царскосельского дома — и вся бы ушла в литературную борьбу. [Это вполне представимо: при первых же признаках облегчения — после 56 года — Анна Андреевна позабыла обо всем, кроме старых споров с символистами, и с чисто женской прямолинейностью только о них и говорила.] Себя же я не могу себе представить ни в каких других обстоятельствах. [Пробовала Анна Андреевна гадать, что было бы со мной, но тут выяснилось, что у меня собственной судьбы нет.] О.М. основательно поработал, чтобы сделать из меня нищенку-подругу 262 и вытравить идею самоубийства. Именно это было величайшим соблазном моей жизни. [На него у «нищенки» права нет. Так и пришлось прожить всю жизнь — от начала до конца, сколько положено.] А случай это не такой редкий — и Марина, и особенно Маяковский смолоду шли на этот путь.
Жестокая эпоха с необычайной прямотой потребовала у каждого из нас троих — О.М., Анны Андреевны и меня — выполнения своего долга. Уклониться от него было невозможно. [Приходилось стоять против течения, заботясь о том, как бы нас не сшибло с ног.] Никуда не денешься. И потому во всех стихах о двух возможных путях Анна Андреевна твердо говорит, что та, другая, которая могла бы быть ею, но не осуществилась, с завистью смотрит на нее — теперешнюю — несмотря на все несчастья и страдания осуществившейся жизни. Таких стихов по крайней мере три: кроме того, что я процитировала, есть еще «деловитая парижанка» и двойник, глядящий из другой жизни263.
Анна Андреевна с горечью следила за тем, что писали о ней и об О.М. по ту сторону барьера — все эти новости: «бросили поэзию», сошли с ума, перешли на переводы, всем надоели, опустились, поэты десятых годов, потерявшие теперь значение, и все прочее, что подхватывали за границей из нашей печати и от услужливых «осведомленных» лиц, охотно снабжавших подобной информацией всех любопытствующих иностранцев. Доверчивость иностранных гостей, всерьез принимавших эту «информацию», приводила ее в ярость. Составители иностранных литературных справочников потрясающе ничего не понимали в нашей жизни, они даже не подозревали, что непечатанье стихов у нас отнюдь не означало прекращения поэтической работы. О запретах они слыхом не слыхали. Мертвых считали живыми, а живых мертвыми. И всегда в этих сообщениях звучала злорадная нотка — дополнительный подарочек от первоначального информатора: вот они куда годятся, ваши поэты! [Анна Андреевна легко ухватывала эту нотку и вся вскипала.] «Почему они нас так ненавидят? — спрашивала Анна Андреевна, а потом прибавляла: — Я знаю — это зависть. Они не могут нам простить нашего страдания.» Это та же зависть, с которой двойник из благополучной жизни смотрит на обезумевшую от горя женщину, которая не выдумывает своих мук, но живет в жестокой реальности. Умом этой зависти понять нельзя, сердцем тоже нельзя. Но, к моему удивлению, эта зависть действительно существует. И мне ее не понять. Ведь я поглядела назад, и «предо мною раскрылась дорога, где ползла я в крови и пыли.»264.
[Разве этому можно завидовать? Оказывается, можно. Дело в том, что жизнь становится серьезной — не в шутку, не <просто> так — в те дни, когда говорит судьба. Тот голос судьбы, который слышался в наших жизнях, звучал чересчур уж явственно. Этого мы получили полную чашу... А как не позавидовать полной чаше?]
Анна Андреевна сказала, что, вероятно, писала бы прозу, а не только стихи, если б жизнь сложилась иначе. Мне почему-то не очень верится. Во-первых, О.М. убедил меня, что всякий не может не сказать то, что ему надлежит. Во-вторых, в исследованиях Анны Андреевны о Пушкине звучит ее жесткий голос и чувствуется сила анализа, в отдельных же автобиографических отрывках она как-то все смягчает, осторожничает, стушевывает. Писем же, по которым можно было бы судить о ее свободной прозе, она не писала никогда, чтобы неосторожным словом не выдать в них себя. У нее был хороший предлог отказаться от всякой переписки: противно писать, когда знаешь, что твои письма вскроют и прочтут не те, кому они адресованы, но и в юности она на этот счет была сдержанна. Откуда-то с самых ранних лет у нее взялась мысль, что всякая ее оплошность будет учтена ее биографами. Она жила с оглядкой на собственную биографию, но неистовый характер не допускал ни скрытности, ни смягчений, ни идеализации, которой бы ей хотелось.
«Все в наших руках, — говорила она. — Я как литературовед знаю.» Иначе говоря, одной частью своей души она желала канонического портрета без всей той нелепицы и дури, которые неизбежны в каждой жизни, а тем более в жизни поэта.
[В каноническом портрете, который она себе придумала, ей хотелось предстать красивой и сдержанной дамой — вот какой у нас был поэт! Но дама, выдуманная ею, поэтом быть не могла, в лучшем случае из нее бы вышла хозяйка литературного салона. А что такое в понимании Анны Андреевны «дама» — остается неразрешимой тайной. «Дамой» были те женщины, которые нравились Анне Андреевне, то есть то, что она называла «femme pour l'homme»265. А это включало некоторую долю жеманства, каплю скрытности, каплю иронии по отношению к «слабому полу».
Этих женщин она наделяла неслыханным успехом: «У нее большое мужское хозяйство» — и придумывала им романы, которых на поверку не было и в помине. Толпы народу ходили в Эрмитаж только полюбоваться на Аньку, мальчишки, увидав ее, бросались драться, в Ирочку уже двадцать лет влюблен какой-то знатный путешественник — Южный полюс, Северный полюс... Все эти истории попахивали стариной и роскошью, и я не могла понять, куда девается ахматовская беспощадность и остроумие, когда дело касается так называемых «дам».
«В Анне Андреевне есть что-то викторианское», — сказала умненькая и наблюдательная О.А.266 Анна Андреевна, вероятно, захотела произвести на юную посетительницу из другого мира впечатление «дамы из самого лучшего общества», как она обычно делала с «дамами», на первых, разумеется, порах — неистовый характер не давал ей слишком долго играть эту роль. Роль свою, она, конечно, переиграла, так как актрисой была никуда не годной, и «викторианское» прорывалось непроизвольно — от плохой игры.
В зрелые годы эта «дамская» линия Ахматовой почти отсутствовала, она появилась в старости; думаю, что этим Анна Андреевна грешила и в ранней юности. Именно мнимая «дама» предложила О.М. пореже у нее бывать: «Что подумают люди!» На ее дамскую дурь жаловались и товарищи юных лет. О.М. даже объяснял мне как-то, что все женщины без исключения кривляки, даже Анна Андреевна и... «даже ты»... Похоже, что это правда.
В стихах Анны Андреевны «дамского» и «викторианского» почти нет, абсолютно отсутствует оно в погибшем «Прологе» и в ее пушкиноведческих статьях, но в прозаических отрывках, как это ни странно, оно возникает, и довольно часто. Меньше его в «Листках из дневника», где говорится об О.М., особенно в ранних вариантах. Больше всего заметно оно в автобиографических заметках — я не знаю, сохранились ли они, — в прозаических врезах к главам «Поэмы» и в заметках о том, как писалась «Поэма». Когда могла возникнуть у Ахматовой проза? В ранней юности ей было не до нее, в старости она <казал>ась бы смягченной, а в зрелые годы обстановка не благоприятствовала таким вещам, а живи мы в тишине и покое, Анна Андреевна в борьбе за свою концепцию собственной биографии не смогла бы дать настоящей, честной и открытой прозы и, вспомнив, что «все в наших руках», заворковала бы, как викторианский голубь. Ей и в голову бы не пришло, что лучше всего ей оставаться дикаркой, необузданной девчонкой, сумасшедшей бабой. Именно такие пишут стихи, и они действительно появляются из чорт знает чего... ]
Анна Андреевна призналась мне, что в Петербурге, когда она приехала туда с Гумилевым, ее поразил не успех ее первых книг, а женский успех. К литературному успеху она сначала отнеслась равнодушно и верила Гумилеву, что их ожидает судьба Браунингов — при жизни известностью пользовалась жена, а после смерти она сошла на нет, а прославился муж. [«Слава женщины», вероятно, действительно ранила Гумилева.] А женский успех сразу же вскружил ей голову, и здесь кроется тайна, почему ей захотелось казаться «дамой, приятной во всех отношениях».
Первые свои уроки, как должна себя вести женщина, Анна Андреевна получила от Недоброво. «Какая у него была жена?» — спрашивала я; оказалось, что его жена очень выдержанная дама из лучшего общества. Сам Недоброво тоже был из «лучшего общества», и его влияние здорово сказалось на некоторых жизненных установках Анны Андреевны. А сам Недоброво, влияя и сглаживая неистовый нрав своей подруги, вероятно, все же ценил ее необузданность и дикость. «Анич- ка всем хороша, — говорил он, — только вот этот жест», — и Анна Андреевна показала мне этот жест: она ударила рукой по колену, а затем, изогнув кисть, молниеносно подняла руку ладонью вверх и сунула ее мне почти в нос. Жест приморской девчонки, хулиганки и озорницы. Под легким покровом дамы, иногда, естественно, любезной, а чаще немного смешноватой, жила вот эта самая безобразница, под ногами которой действительно горела земля.
Анна Андреевна, равнодушная к выступлениям, публике, овациям, вставанию и прочим никому не нужным почестям, обожала аудиторию за чайным столом, разновозрастную толпу друзей, шум и веселье застольной беседы. В этом она была неповторима: люди падали со стульев от хохота, когда она изволила озорничать. В роли дамы она долго выдержать не могла, но всегда, получив приглашение в приличный дом, готовилась к ней. Что же касается до приглашений, то она их принимала все, сколько бы их ни было, потому что обожала бегать по гостям, приводя в ужас и меня, и О.М., а потом и Харджиева: куда она еще побежит?
В гости ей всегда приходилось брать с собой какую- нибудь спутницу — ведь она боялась выходить одна. Мне случалось с ней ходить, но только в Ташкенте, да и то очень редко. В Москве же мы никуда вместе не ходили. Причин этому было немало, а главная — она при мне не могла разыгрывать даму, боялась встретить мой насмешливый взгляд. А кроме того, ей хотелось быть в центре внимания, а в последние годы она боялась, как бы ей не пришлось разделить это внимание со мной.
Общих друзей у нас почти не было. Из всей толпы ее гостей за многие годы я подружилась только с несколькими людьми, которых она мне сама подарила: это Юля Живова, Ника Глен и, кажется, больше никого. А мои друзья часто переходили к ней и становились и ее приятелями и даже друзьями. Однажды утром, не спрашиваясь, я привела к ней Рожанского.
[Он ей сразу понравился — высокий! — и она огорчалась, что не успела к его приходу прихорошиться и похорошеть. Хорошела она по заказу: «Ну сейчас пора похорошеть», — говорила она, ожидая гостя, выпрямлялась, делала глубокий вдох — один, другой, — и вдруг на глазах расцветала. «Ведьмовские штучки», — ворчала я, а она радовалась. А Рожанского она встретила неподготовленная, и ей пришлось хорошеть у него на глазах, но он, к счастью, не понял, что происходит. Как такое понять?
С тех пор Анна Андреевна подружилась с Рожанскими.] Наташу, жену Рожанского, она сразу оценила — красавица — это действительно так и есть, а его упорно называла академиком, не веря мне, что он просто служит в Академии. «По нашим грехам и то хорошо, — убеждала я Анну Андреевну. — Хватит с нас и ученого секретаря, зачем нам академик?.. » Но она не сдавалась: к ученым званиям она сохраняла девственное уважение. К кому же ездить на званые обеды, как не к академику с красавицей женой? Рожанские, вежливые люди, всегда приглашали на эти обеды и меня, но я им откровенно объяснила, что они этим испортят все удовольствие Анне Андреевне, мы посмеялись, и все пошло как по маслу.
Хуже было с Виленкиным, театроведом, про которого О.М. когда-то шутил: «Как оторвать Ахматову от Художественного театра?» Она мне как-то сказала, что приглашена к нему на ужин. И к своему ужасу узнала, что он пригласил и меня.
Ужаса она не скрывала: что нам теперь делать?! Чтоб успокоить ее, я позвонила Виленкину и сказалась больной. Ужин, как сообщила мне по телефону Анна Андреевна, прошел великолепно, наутро Виленкин явился к Шкловским, где я тогда жила, навестить больную. Я же в халате и шлепанцах подметала коридор. Он опешил: что это значит? И мне пришлось объяснить этому милому человеку про свою ревнивицу подругу и про то, что она стеснялась при мне и буйствовать, и изображать из себя даму.
А как же быть с биографией и с кучами мемуаров, которые по ее подсказке напишут окружавшие ее красавицы и красавцы? Какой она будет в своей биографии — подготовленной ею самой или настоящей?
[Красавицы и красавцы напишут сладкую чушь. Одну такую ерундовину я недавно прочла и поразилась, как можно блестящую, остроумнейшую, умнейшую Анну Андреевну превратить в визгливую телку: «Ах, как страшно...» Эти люди, служившие ей зеркалами, ничего, в сущности, не отразили, и ей придется говорить самой за себя.] Прозы у нее почти нет, а в стихах зрелого периода она слишком много о себе сказала, чтобы позировать там дамой. И я люблю ее неистовый голос: «Не лирою влюбленного Иду пленять народ, Трещотка прокаженного В моей руке поет. Успеете наахаться, И воя, и кляня, Я научу шарахаться Всех "смелых" от меня. Я не искала прибыли И славы не ждала, Я под крылом у гибели Все тридцать лет жила.»267 Я думаю, что за эти стихи сам Недо- брово простил бы Аничке ее манеру при споре хлопать себя рукой по коленке.
Юлю и Нику она мне подарила, а Николая Ивановича я сама себе забрала без всякой санкции с его стороны. Впервые это случилось в те дни, когда Анна Андреевна приезжала для встречи со мной в Москву и мы устраивали «пиры нищих», а О.М. ночью звонил нам по телефону из Воронежа. Николай Иванович стал участником наших пиров, и Анна Андреевна с тревогой заметила, что между нами налаживаются отличные отношения. «Наденька, — говорила она, — вы все-таки поосторожнее: Николай Иванович терпеть не может навязчивых268 женщин.» — «А вас?» — наивно спрашивала я. «Я — другое дело», — отвечала Анна Андреевна. Насчет женщин это была, конечно, чистая клевета на Николая Ивановича, и мы с Анной Андреевной дружили с ним всю жизнь, хотя все-таки были женщинами.
Когда вернулся О.М.269, он тоже разговорился с Николаем Ивановичем и сам сказал мне, что у Николаши абсолютный слух на стихи, и он хотел бы, чтобы именно такой человек издал его стихи — уже стало ясно, что ему предстоит только посмертное издание. [Вот он и подбирал себе редактора, а Харджиев тронул его своим отношением к Хлебникову.] Такой редактор, по словам О.М., — настоящая удача для поэта. Он даже передал ему через меня «Неизвестного солдата» — в одной из ранних редакций, — сказав, что Николай Иванович может что угодно делать с композицией этой вещи, потому что сам О.М. устал и не может из нее выкарабкаться. Впрочем, эти стихи — что-то вроде оратории, как говорил О.М., — сразу же после этого приступа усталости устоялись в теперешнем своем виде.
Когда О.М. исчез и потом пришла весть о его смерти, я уже была зачумленной и все от меня шарахались. Единственное место, куда я могла иногда спрятаться, была маленькая комнатка в деревянном доме в Марьиной Роще 270. Именно туда я пришла, узнав на почте, что ко мне вернулась посылка «за смертью адресата». [Так нас оповещали о гибели в лагерях, и то далеко не всех.
Массы женщин даже так и не узнали, где и когда погибли их лагерники — мужья, сыновья, отцы... Через много лет после реабилитации им стали выдавать справки о смерти с произвольно поставленными датами. Большинство смертей было отнесено к военному времени для того, вероятно, чтобы лагерные гибели слились с военными 271. Мне повезло — я узнала о смерти О.М. сразу.]
В тот день я пошла к Харджиеву и до вечера пластом пролежала у него на матраце, полубезумная, в бреду. Он варил сосиски и заставлял меня есть. Иногда он тыкал мне конфету: «Надя, ешьте, это дорогое.» Ему хотелось, чтобы я улыбнулась. В ту пору из Ленинграда приезжала Анна Андреевна с передачами для Левы или «хлопотать», то есть стоять в очередях у прокуроров, которые ничего не отвечали ни на один вопрос, а только запугивали и так обезумевшую от страха толпу. [И у нее тоже было единственное место, куда она могла спрятаться, — у Харджиева в его халупе.] Во всей громадной стране у нас был один друг — он единственный от нас не отказался. И эта единственность Николая Ивановича всегда выделяла его из возникшей впоследствии толпы знакомых — они появились, когда прошел страх и выяснилось, что за знакомство с нами они не поплатятся головой. «"Черный" (так мы называли Харджиева) был с нами, когда мы были совсем одни, — повторяла Анна Андреевна. — Он единственный от нас не отказался.»
В эвакуацию он попал в Алма-Ату. В Ташкент до нас дошел слух о его неудачной женитьбе и разводе. Анна Андреевна возмущалась и Серафимой Нарбут, и Шкловским272: «Вот мразь. Как она могла так предать Николая Ивановича! «Ведь и С.Н. он поддерживал в те страшные годы и фактически спас ее в начале войны, когда вывез в эвакуацию. Вот тогда-то мы и взвесили, что такое храбрость. Ведь среди всех не поддался низкой трусости только «наш черный». Мы так называли его только за глаза — при нем мы бы не осмелились на такую фамильярность. «Хозяин строг, но справедлив», — говорила Анна Андреевна, и обе мы держались с Николаем Ивановичем весьма почтительно, хотя он был среди нас самым младшим. Анна Андреевна морщилась: «Почему он для вас Николаша? Я всегда называю его Николай Иванович.»
Одно время она задумала отдать меня замуж за Николая Ивановича. Этим она хотела убить двух зайцев: пристроить меня и не дать Николаю Ивановичу вторично жениться, не то жена поступит, как все жены: отдалит от нас «нашего черного». Я, к ее огорчению, отказалась от этого ее проекта: ни ему, ни мне этого не нужно.
Она же призналась, что будь она богатой — с дачей, это у нас называется богатой — или хоть с квартирой, она бы обязательно поселилась с Николаем Ивановичем — и пусть люди говорят, что хотят. Действительно, люди бы много говорили о разнице в возрасте. «Наш черный» тем временем жил и очаровывал людей, не подозревая о наших кознях. И вдруг Анна Андреевна нашла выход: «Пусть он будет нашим общим мужем!» — предложила она, и на это я немедленно согласилась. Мы известили его телеграммой о своем решении. Они шли тогда почти пешком, ответ не приходил, и Анна Андреевна серьезно забеспокоилась: вдруг «черный» рассердился! Ответ пришел в мое отсутствие. Анна Андреевна встретила меня на пороге — мы жили с ней на Жуковской в Ташкенте, — размахивая телеграммой: он не рассердился, он подписался «общий» 273...
Харджиев сыграл большую роль в жизни Анны Андреевны. Все трудное время она не делала ни шагу, не посоветовавшись с ним: «Как "черный" или "общий" *274 скажет.» И многие стихи появились в связи с ее разговорами с ним. Так возникла и тема прокаженного. Она жаловалась ему, что ее считают любовным лириком, не замечая в ней ничего другого. Николай Иванович ответил: какая там любовь и лира, скорее, трещотка прокаженного.275
За тысячи верст от Николая Ивановича Анна Андреевна соглашалась делить со мной дружбу «черного», но в Москве она относилась к ней далеко не так снисходительно. Здесь, когда он был рядом, она все же старалась оттеснить его от меня и меня от него. Но все же для нас всех было настоящим праздником, когда удавалось побыть втроем и вспомнить «пиры нищих». Только уж никто не звонил нам из Воронежа по междугороднему телефону. А мы трое молодели, смеялись и радовались украденной у жизни радости.
Как Анна Андреевна ни дружила с Харджиевым, одной вещи она ему никогда не прощала: «Молчите, иначе он вас отлучит от ложа и стола», — но как он смеет любить не только Мандельштама, но и Хлебникова! Анна Андреевна даже подозревала, что он любит Хлебникова больше Мандельштама, и это приводило ее в неистовство. Никто не смел ей признаться, что любит какого-нибудь поэта больше Мандельштама! «Он пастер- накист» — предупреждала она меня, то есть такого стихолюба надо отлучить от стола, поскольку к ложу он никакого отношения не имеет. Пунин со всеми его лефовскими штучками все-таки разразился когда-то влюбленной статьей про Мандель- штама276, поэтому ему прощалось многое. Забавно, что к своим стихам она любви не требовала или, во всяком случае, за равнодушие к ним никого ни от чего не отлучала. А к Харджиеву она старалась и во мне возбудить нетерпимость за его преступную любовь к Хлебникову.
Ревность и нетерпимость — близнецы. Это чувства сильных, а не слабых. Николай Иванович тоже говорил, что его суждениями управляют пристрастия. И у Герцена я нашла слово в похвалу пристрастиям277. Только равнодушие порок. Слава пристрастиям!
Меня поразила пронзительная и отчаянная интонация девчонки-поэта, которая покончила с собой где-то в Англии278: она узнала, что за всякую каплю радости надо расплачиваться собственной шкурой. Еще в ранней юности, еще до встречи с О.М. я поняла, что любовь — это вовсе не голубое облачко. Мне хотелось избежать общей участи, то есть отнестись ко всему этому приблизительно так, как молодые женщины второй половины двадцатого века. Отсюда теория «двух месяцев без переживаний». Но на первой серьезной встрече — с О.М. — все сорвалось, и я попала в жены, а дальше все пошло как обычно плюс все трудности наших дней.
Анна Андреевна подарила меня необычайной любовью О.М.279 Я поддалась соблазну и не уговорила ее снять это место. Разве можно назвать любовью, если двое, окруженные хунвэй- бинами, хватаются за руки? Любовь проверяется не в катастрофической ситуации, а в мирной жизни. Не знаю, выдержала ли бы такое испытание наша. Откуда мне знать? У нас не было почти ни одного человеческого года — в невероятных условиях нашей жизни каждый период приносил свои жестокие испытания. Здорово мы жили, надо сказать, по первому классу. Если страдания — то, чего нам нельзя простить, то, клянусь, мы их не выдумывали.
Режиссер в «Восьми с половиной»280 завел себе гарем, а у наших женолюбов не было для этого ни жилплощади, ни денег. А в моем случае — я была сниженным вариантом женщины — ангелом Мэри, когда «греки сбондили Елену»281, и это, пожалуй, единственный довод в пользу того, что наш брак мог бы выдержать испытания мирной жизни. Елены задаются, приходится ради них выдрющиваться, а ангелы — люди миролюбивые, и с ними особенно возиться не надо.
Анна Андреевна во всех своих браках все-таки была Еленой на первые годы — до потока доказательств — и «ангельских» отношений не понимала. Вот она и удивлялась, что у нас все держится. И второе: в предреволюционном подполье мужья и жены называли друг друга «товарищами» — ведь те, кто знал, что такое стихи, или живопись, или наука, тоже очутились в подполье, и я была своему спутнику товарищем горьких дней282. Вкусив сладость победы, те переменили жен, но мы — не они, и даже после победы дни у нас горькие — сладость не для нас.
Что бы там ни было, я знала живую любовь, не ставшую, а всегда становящуюся, и чудо возникновения стихов, и раздоры, и неслыханную близость, отречения и бунт против слишком глубокой связи и радость новой встречи и нового сближения. Я знаю, что такое буйство, неистовство и обузданное своеволие — мое и О.М. Что бы мне ни говорила Анна Андреевна, я не верю, что такая дружба, любовь, союз, связь, как наша, могли бы распасться, как распадались браки и романы традиционно изящного типа. Ну их.
Я когда-то — еще в самом начале нашей дружбы с Анной Андреевной — утешала О.М., что не такая скатерть на столе и не те чашки, как в приличных домах, — мы ждали ее в гости: «Чего ты там? — сказала я. — Анна Андреевна любит, чтобы было не как у людей.» Он ей это передал, и она поняла.
Основная ее жизненная ошибка — она хотела, чтобы у нее было как у людей, а этого не могло быть. А мы с ним понимали, что не надо как у людей, а нам надо как у нас, и благодаря этому мы прожили тот миг, который был нам отпущен на долю, в движении, в смятении, в любви и горе, в радости от жизни и в ожидании смерти. Так и жили, и тридцать лет бессонных ночей были даны мне для раскаяния за каждое злое слово, для томительного сознания необратимости того, что было. И каждое первое мая я, сказавшись больной, пряталась в свою скорлупу и одна-одинешенька праздновала день нашего тайного брака и день нашей разлуки.
Мы сошлись в ночь с первого на второе мая 1919 года. Мы расстались, — вернее, его, подталкивая, увели люди, специализировавшиеся на доставке обреченных в Большой дом на гнусной площади, эти добродушные существа в полувоенной форме, которым и убийство нипочем, — в ночь с первого на второе мая 1938 года. Май — это мой месяц. Для моих современников этот год — кульминация ужаса и бреда, когда все кричат, что понимают эпоху, приветствуют казни и убийства, рады светлому будущему, ради которого заранее приносится кровавая жертва, а по ночам дрожат в холодной испарине и, превратившись в слух, ловят звуки — то ли где-то остановилась машина, то ли раздался мерный стук солдатских сапог.
А на Западе специалисты и друзья нашей страны хором утверждали, что только злые клеветники, шептуны и ретрограды могут сомневаться в истинном счастье, воцарившемся на одной шестой земного шара. Каждый, по их словам, получал у нас по заслугам, а если кого и пришлось смести, то только потому, что он хотел разрушить счастье миллионов. «Вы спросите моих современниц — каторжанок, стопятниц, пленниц, как мы жили в смертельном страхе, как растили детей для плахи, для застенка и для тюрьмы.»283 Хорошо, что у меня не осталось сына, чтобы и его угнали «по дороге, по которой угнали так много». Мы вовремя сообразили, где мы живем.
Две женщины, кроме меня, поняли, что такое О.М. Одна из них пошла другим путем, а потом повесилась, испытав весь ужас этой жизни, а про другую я сейчас расскажу.
Мы жили с ней вдвоем в Ташкенте, и потом она, вспоминая, говорила, что это были наши лучшие дни: «Подумать, что тогда жилось легче всего. А это была война, и сколько людей погибало, и сын был на каторге.» Она сказала это, когда мы шли с ней по Большой Дмитровке, я провожала ее, кажется, к Лиде Чуковской или к Николаше. Уже опубликовали постановление о ней и Зощенко, а потом вторично забрали Леву.
Днем моя легкомысленная подруга бегала по гостям — то к Фаине, то к Беньяш — в нашем же дворе, или к Козликам — Козловским, или к двум правительственным дамам, с которыми познакомилась в Дурмени, крохотном санатории для избранных, куда ее направили после тифа. Правительственные дамы были добрыми бабами и тоже всего боялись, но старались не выдать своего страха. Анна Андреевна очень любила навещать их — все-таки большой свет, хотя они жили замкнуто и одиноко, ни с кем не встречались и делали исключение только для Анны Андреевны — уж слишком велик соблазн принять такую гостью.
Когда она возвращалась домой, я уже обычно лежала в постели и думала, что надо заснуть, потому что утром придется идти на работу или в лавку — в очередь. Я уже работала в университете, куда меня устроила Иза Ханцын, отличная музыкантша, вдова Маргулиса, которому ежедневно сочинялись когда-то «маргулеты», шуточные стишки про нищего «старика Маргулиса»: «Старик Маргулис зачастую ест яйца — всмятку и вкрутую. Его враги бесстыдно врут, что сам Маргулис тоже крут.» Мы жили вдовами в Ташкенте — мужья уже погибли «там».
Вернувшись, Анна Андреевна подсаживалась к моей кровати: «Надя, знаете, что я сообразила.» И начинался ночной бред — ей вдруг показалось, что Лева заболел — один там, погибает. Письма не идут, а он, наверное, пишет и ждет ответа. Он сойдет с ума — этого нельзя вынести. Это он за нее взят заложником, чтобы она чего не написала — проклятье эти стихи. Как жить? Вот она умирала в тифу, а если б она на самом деле умерла, кто же помог бы Леве?.. И вы пропадете и не сможете помочь ему: разве вы вынесете эту жизнь, если меня не будет. А если вы погибнете, то разве я смогу жить: одна, не с кем слова сказать. Нам надо жить. Уж как хотите, а жить надо, только когда же кончится эта пытка? Ничего о нем не знать и думать, что его уже нет. А те люди, что от него приходили, я им не верю — вы никогда никому не верьте, сейчас нельзя верить: мы же знаем, где мы живем. Надя, если вы меня переживете, вы будете посылать ему посылки? Откуда вы возьмете деньги на посылки?.. Теперь всегда так будет: он там, мы здесь, Оси нет. Надо ложиться. Который час?.. Я чувствую, что он заболел. Мать всегда знает.
Она сидела до рассвета, а утром я выносила из ее комнаты полную окурков пепельницу. Она курила как безумная, одну за другой, потому что в ночном ужасе, когда не знаешь, что с сыном, и боишься заснуть, только папиросы помогают сдерживать дикий звериный крик.
Так жили мы — веселые подруги — и нас были миллионы. У Левы имелись шансы выжить — молодость. Я благословляла судьбу, что у О.М. маленькое круглое сердце, которое не способствует долголетию, — лучший дар, полученный в наследство от его матери.
Нам полагается молчать о том, что мы пережили.
С какой стати я буду молчать?
III
Я не знала Анну Андреевну в ее ранней юности. Только с ее слов представляю себе, как сразу ничего не вышло из ее брака с Гумилевым. Мне когда-то рассказали, что некто, не помню кто, брал свою возлюбленную как крепость, вел планомерную осаду и наконец добился своего. Я сказала Анне Андреевне, что, наверное, приятно, если мужчина тратит столько сил на победу, и пожаловалась, что О.М., в сущности, не затратил никаких усилий, чтобы получить меня. Анна Андреевна не согласилась со мной, она считала, что, если женщину берут измором, из этого все равно ничего не выходит. — Гумилев? — спросила я, и она подтвердила.
В Киеве, заброшенная, не найдя своего места в жизни, в трудной семье, где ничего не ладилось, она согласилась выйти замуж за Гумилева, который вел длительную осаду. Ее поразило, что братья и сестра даже не пришли в церковь, когда она венчалась, — разруха в семье довела их до полного нигилизма. А ее брат, Андрей Андреевич, почему-то рассказывал мне, тогда совсем девочке — мы случайно познакомились в Севастополе, когда мне было пятнадцать (или шестнадцать?) лет, — что в семье были в ужасе от легкомыслия Анюты, решившейся выйти за Николая Степановича, которого она совсем не любила. Этот брак был обречен с самого начала, объяснял мне Андрей Андреевич, а я еще не представляла себе, что такое брак. Но я запомнила того красивого, необычайно мрачного человека, который до такой степени не нашел себе места, что искал утешения и разрядки в разговорах о серьезных вещах с чужой девчонкой.
Вырвавшись из сумбура собственной семьи, Анна Андреевна очутилась в совершенно чужом гумилевском доме. Гумилев отвез ее к себе и сразу уехал в Абиссинию. У него была своеобразная особенность: добившись своего, сразу бросать женщин, но Анна Андреевна быстро эмансипировалась, обзавелась друзьями и зажила своей жизнью, независимой от Гумилева.
Анна Андреевна рассказывала, как, оставшись одна в Царском, она купила только что вышедший томик Анненско- го (не знаю, «Ларец» или «Тихие песни») и, расчесывая у окна волосы, читала284. Вот тогда-то вдруг ей стало ясно, что надо делать. Гумилев, приехав, застал почти готовый «Вечер»285. А раньше он подыскивал занятие для своей молодой жены: «Ты бы, Аничка, хоть в балет пошла, ты ведь стройная.» Он не учел, что для балета она слишком высока, но ведь можно придумать трюк и для высокой балерины не классического, а какого-нибудь оригинального балета.
И поэтическое влияние Гумилева тоже длилось недолго. Он почему-то уговаривал ее писать баллады, чему она все- таки отдала минутную дань. Вот с Одоевцевой ему больше повезло, но поэта из нее не вышло. Не был ли и сам Гумилев жертвой своих теорий, которые чуточку попахивали Брю- совым? Вообще из рассказов Анны Андреевны о Гумилеве я поняла, что по своей внутренней сущности он принадлежал к разряду учителей и дороже всего ему были ученики, которые выслушивали его советы. И О.М. в какую-то минуту прислушивался к Гумилеву*286. Анне Андреевне предстояло тоже слушать советы, <но она> еще скорее, чем О.М., нащупала свой путь. Настала очередь Гумилева присматриваться к тому, что делали она и О.М. Это точныеслова Анны Андреевны. Она считала, что мысль об акмеизме зародилась у Гумилева, когда он увидел новый подход к поэзии у нее и у О.М. Теперь уже он подвергся их влиянию, и впервые оно сказалось в «Чужом небе», в частности в стихах о «Блудном сыне»287. Именно на эти стихи обрушился со всей силой Вячеслав Иванов (в «Академии стиха»), что и послужило толчком к отделению группы поэтов и к созданию «Цеха» 288.
Тут оказалось, что у Гумилева есть и организаторские способности. Николай Иванович Харджиев заметил, как велика эта роль «организаторов» в период становления нового течения в литературе. В начальном периоде «организатор» заметен больше, чем те, кому суждено сказать свое слово. Искажение масштабов у современников выправляется временем. Браунин- говская гипотеза Гумилева потерпела крах.
После расстрела Гумилева Анна Андреевна проявила себя настоящим другом и товарищем. Она давно покончила всякие личные счеты со своим бывшим мужем и отцом Левы, или, во всяком случае, они были преданы забвению. Только один раз она вспомнила о них, когда обнаружилось, что у Левы есть брат, почти точный его ровесник 289. «Не очень-то приятно, когда узнаешь такое», — сказала она, а я удивленно на нее поглядела: ей-то, казалось мне, не все ли равно — ведь она «не женщина земная». И действительно, она вела себя не как бывшая жена, а как друг поэта, расстрелянного поэта, — по самой высокой шкале.
В работе Лукницкого она приняла <самое живое участие>, собрала все, что можно, о Гумилеве, изучала его стихи. С тех пор и до конца жизни у нее был обостренный интерес к акмеизму. Она всегда ждала встречи со мной, чтобы сообщить мне еще какие-нибудь соображения по этому поводу. «Нам надо встретиться для нашей работы, Надя.» Она активно наговаривала всех своих знакомых, как пластинки, повествуя им о том, что означало появление акмеизма и в чем его суть.
Анна Андреевна крепко помнила старые обиды, нанесенные «мэтрами», и, разыскав мемуары или дневник Герцык, с торжеством показала мне ряд мест, свидетельствующих о плохом отношении хозяина башни к трем поэтам — Гумилеву, О.М. и к ней290. Он собирался устроить публичный «разгром» жене Гумилева, хотя в тот же день расхвалил ее, уведя к себе в кабинет. Вся компания готовилась к очередному развлечению: измордовать Мандельштама и тому подобное. Анна Андреевна избежала разгрома, потому что отказалась при гостях читать стихи.
За «акмеизм» Анна Андреевна держалась до конца своих дней. Больше всего она боялась, что их группу сочтут младшей ветвью символизма. «Как литературовед, — говорила она, — я знаю. Вы напрасно недооцениваете эти вещи.» И еще: каким образом акмеизм, просуществовавший один миг, так всем запомнился, когда другие литературные группы — имажинисты, ничевоки, центрифуга и пр. — канули в вечность? «Значит, что-то было.»
Я действительно недооценивала «эти вещи», хотя и знала, что здесь что-то кроется. Интерес к группе как таковой поддерживался тогдашним состоянием литературоведенья, в частности Тыняновым, который представлял себе все развитие литературы как сплошной поток борющихся течений. Тынянову — я думаю, по молодости — иногда даже казалось, что поэт строит свою биографию и своего «лирического героя» согласно нормам своей литературной школы. Нормальную связь со своим временем, с его идеями и понятиями Тынянов готов был отождествить с зависимостью от литературных течений; в какой-то степени смены «литературных героев» напоминали в его трактовке шествие карнавальных масок: биография у поэтов, по Тынянову, «вызывается» и меняется в итоге смены «лирического героя» 291.
Я не верю в такую концепцию, хотя понимаю все значение человеческого окружения, особенно товарищей и единомышленников, в период становления поэта. То же относится и к художникам с их идиотскими манифестами, потому что, несмотря на все те глупости, которые они в юности успевают наговорить, они находят себя в первых спорах, борьбе, объединениях со «своими» и в противопоставлении себя чуть ли не всему мировому искусству. Маленькая группка, ищущая самоопределения, это и есть социальная форма развития искусства, первая форма общения внутри своего ремесла, и ее здорово не хватает моим молодым современникам. Ничего, кроме благодарности, к этим юным объединениям сохранить нельзя, и Пастернак отдает дань другой эпохе — ассирийской, когда отрекается от товарища своей юности — Боброва 292. С этой точки зрения я понимаю Анну Андреевну.
Но меня интересует другое: как случилось, что три поэта — Гумилев, Ахматова и Мандельштам, между поэтической деятельностью которых почти нет ничего общего, так держались до конца жизни за свой акмеизм и так настаивали на нем? Три манифеста акмеизма 293 почти полярны, их не объединяет ничто. Что же объединяло этих троих? А может, это не литературные, а совсем иные связи? На вечере в память Мандельштама на мехмате Шаламов отметил судьбу акмеистов 294. Почему-то именно они подверглись гонениям. Случайно ли это?
Надо только сразу отмести Городецкого. То, что он попал в эту группу, это чистая случайность, прихоть чересчур практичного организатора Гумилева. Он испугался, что выступает с одними мальчишками, да еще с девчонкой Анютой, и решил завербовать себе на помощь зрелого и признанного поэта Городецкого, «солнечного мальчика» символистов. Вместе с Городецким Гумилев забраковал «манифест» Мандельштама — «Утро акмеизма». Теперь мы знаем цену этого быстрого признания Городецкого и природу его «солнечности». Между прочим, он первый сыграл на модной тогда теме дохристианской Руси — очень уж христианство надоело, — которая потом разрабатывалась Хлебниковым и Стравинским («Весна священная»). А может, и не первый, но это не важно, кто первый поставил карту на язычество, — многим тогда это нравилось.
Городецкого я впервые увидела в 1921 году, когда вагон Центроэвака, в котором мы ехали в Тифлис, задержался на запасных путях в Баку, потому что начальник (художник Лопатинский) и несколько видных служащих заболели холерой. Городецкий пришел к нам в вагон, где мы занимали целое купе, задернутое занавеской, поставил на столик бутылку и складные рюмки, похвастался своей предусмотрительностью и пошел чокаться и хвастаться. О чем говорили — не помню, но Городецкий произвел на меня впечатление старого маразматика, хотя ему не было еще сорока лет. Я с удивлением спрашивала О.М., как он мог связаться с таким кретином. О.М. отвечал неохотно, но потом признался, что это гумилевская дурь — хочется ему быть организатором, деятелем и главой группы.
Позже в Москве мы раз-другой зашли к Городецкому, и он иногда забегал к нам — никак не могу понять зачем, и я заметила, что О.М. называет его жену Анной Николаевной (кажется, так), а не Нимфой, как все. Тут О.М. признался, что не может выговорить такое имя: Нимфа. Городецкий обычно нес чушь про свои знаменитые басни, годуновские покои, где он проживал, утренние прогулки, особый способ поджаривать помидоры и совершенно особенные рубашки, пропускавшие воздух, так что дышит вся кожа. Нимфа крестом резала раскатанное тесто на пельмени и поддакивала своему супругу. Речи Городецкий вел всегда патриотические и не уставал славить революцию. О.М. мне объяснил, когда я злилась на это, что он так старается, чтобы ему не помянули его книжки — «Сретенье царя»295. Поразительно, как новая власть легко завербовала тех, кто в прошлом был поганым подхалимом, — они сразу нашли друг с другом общий язык. И крупнобуржуазные сыновья тоже приспособились и сидели на «ответственной работе», вроде как <это> случилось с Бриком.
Последние мои встречи с Городецким были в Ташкенте в период эвакуации. Он жил в одном доме с Анной Андреевной, где разместили эвакуированных писателей среднего сорта. Ей дали крошечную комнатку на втором этаже, а ему квартиру внизу. Встречалась я с ним только во дворе, куда я выбегала по воду или <в> уборную — невыносимо грязную яму, которая ассоциируется у меня теперь с акмеистом Городецким. Он перехватывал меня по дороге и неизменно спрашивал с добродушной улыбкой: «Как поживает моя недоучка?» Под «своей недоучкой» он подразумевал Анну Ахматову и, как мне говорили, всем приходящим к нему рассказывал о ней чорт знает что и чернил ее по поэтической и, главным образом, по политической лавочке. Это была бриковская пропаганда, плюс Рапп с Лелевичем, плюс маразматический бред этого мнимого акмеиста.
В молодости ничего не понимают в людях и сходятся с кем попало, и потому Гумилева нельзя слишком обвинять за союз с Городецким, но как могли символисты, люди уже зрелые, приходить в восторг и умиление по поводу юного поэта Городецкого? Ведь они попались все, включая Блока. Когда он разговаривал, я боялась поднять на него глаза — мне все казалось, что у него из уголков рта течет слюна, как у заправского кретина. О.М. относился к нему спокойно, не проявляя ни дружелюбия, ни отвращения.
Два других акмеиста — Нарбут и Зенкевич — рано бросили поэзию. Нарбут, породистый хохол, наивно циничный и озорной, как и полагается украинцу, очень любил О.М. Я видела, как радостно вспыхивают его глаза, когда к нему в директорский кабинет в издательстве Зиф входил О.М. В двадцатые годы он был партийным монахом, ни за что не хотел пользоваться никакими привилегиями, отказался от полагавшейся ему машины, предпочитая висеть на поручнях переполненных до ужаса московских трамваев. Его предпринимательский дух находил отраду только в Зифе — издательстве, которое он принял совершенно нищим и в несколько лет неслыханно обогатил. Ему хотелось поставить его на американскую ногу — чтобы оно было прибыльное, коммерческое, с зазывающими обложками, сенсациями и бестселлерами. У него был размах настоящего предпринимателя и украинское озорство, толкавшее его на дурацкие поступки: он описал, например, мебель у своего хорошего знакомого Асеева за неотработанный аванс и торговался со всеми авторами, включая О.М., за каждую копейку. Сам же он потом признавался, что эта торговля велась из любви к искусству: авторские гонорары в ту эпоху были так ничтожны, что совершенно не отражались на калькуляции книги.
В 1927 году его с треском выкинули из партии. Кажется, под ним подрыл землю Воронский, поддерживавший «попутчиков», а Нарбут делал ставку на «усачей», составивших кадры Раппа. В самом этом занятии заметен изрядный, хотя и добродушный цинизм. Какое было дело Нарбуту — шестому акмеисту — до романов и повестей, которые он издавал? Его просто развлекала коммерческая и политическая игра и странная власть над аппаратом Зифа, где он удивительно подобрал целую кунсткамеру служащих, почтительных, раболепных, рыжих, коротконогих, смирных, наглых, но всегда почтительно выполнявших его волю и взбунтовавшихся против него только после его падения. О.М. они считали креатурой Нарбута и, как только он пал, всей оравой обрушились и на него.
Нарбут, хотя и своеобразно, но все же переболел опасной болезнью воли к власти — на помещицко-украинский лад: веселый паныч, что тешится со своими гончими. Излечился он от этой болезни только после падения, и тогда снова заговорил о поэзии на уровне приблизительно таких вопросов: «Осип, что ты думаешь о научной поэзии? Ведь это как раз то, что сейчас нужно.» или: «Побольше бы инициативы дали — может, что и вышло б! Ведь поэт — это изобретатель, правда, Осип?»
Зенкевич в этом отношении чист, как стеклышко. Он так тихо служил при Нарбуте, что никто об их старинной дружбе даже не подозревал. Во всяком случае, ему удалось вовремя улизнуть и избежать всякой травли. Зенкевич, вероятно, никому не сделал ничего хорошего, но он, безусловно, никому не причинил зла. В нем было тяжелое саратовское добродушие, тихость и осторожность, всосанные с молоком матери или полученные вместе с генами мелких чиновников приволжских провинций, внешняя вялая мягкость и трогательная привязанность к своему акмеистическому прошлому.
Когда Анна Андреевна вздумала восстановить все события акмеистической деятельности, она призвала на помощь Зенкевича, и он оказался превосходной справочной инстанцией. В последние годы они часто встречались, и Зенкевич служил живой летописью событий, происходивших за полвека до этого.
Все промежуточные события он не помнит и, в сущности, ими не интересуется.
Из шести акмеистов один оказался противопоказанным всем остальным (Городецкий), двое, в сущности, только друзьями юности (Зенкевич и Нарбут), а троих соединила какая-то незримая связь, не прерывавшаяся до самой их разновременной смерти. Была ли эта связь только бунтом против теоретического словоблудия символистов и их поэтической практики? Анна Андреевна рассказывала, как Гумилев покорно и даже восторженно слушал поучения В. Иванова, изучал его статьи, обдумывал их и вдруг заявил, что за их велеречием ничего не кроется. Когда он прозрел, сила отталкиванья оказалась прямо пропорциональной его прошлому притяжению, то есть очень сильной. Ему стало обидно, что он так долго рылся в каждом высказывании мэтра, обвиняя себя в тупости, потому что не находил в них того эзотерического смысла, который ему посулили, а потом вдруг обнаружил, что никакого смысла это учение вообще не имеет.
О.М. проделал свой курс у В. Иванова более легкомысленно и весело. Его бунт начался очень рано. Анна Андреевна рассказывала, как О.М., нашептывая ей всякую чушь на вечере в честь В. Иванова у Сологуба, вдруг сказал: «Один мэтр — это величественно, два — смешно.» А мне О.М., когда я еще в Киеве спросила его про В. Иванова, ответил сказкой: будто двое ехали на извозчике и читали стихи Вячеслава, а извозчик вдруг обернулся и заявил: «Ядовитая приятность.» Внешне О.М. держался с мэтрами очень почтительно (еще и при мне), но внутренне чувствовал себя совершенно независимым с незапамятных времен. Влияние В. Иванова кончилось, вероятно, когда О.М. едва исполнилось двадцать лет.
Единственным своим учителем все трое*296 считали Иннокентия Анненского. Я сильно подозреваю, что О.М. сразу при первом знакомстве расположился ко мне, потому что у меня в детском шкафчике с заветными книжками он нашел «Кипарисовый ларец» и «Книги отражений». Мне подарил эти книги Володя Отроковский, мой гимназический учитель латыни и приятель, сначала русский, а потом украинский поэт, рано погибший от сыпного тифа. Он приходил к Блоку и очень ему понравился*297. В статье его товарища Б. Ларина (языковеда) об Анненском я узнала все мысли Володи Отроковского 298. Аннен- ский, державшийся в стороне и не рвавшийся в мэтры, оказал наибольшее влияние на поднимавшуюся молодую поэзию.
Ни О.М., ни Анна Андреевна не возвращались ни к одному из поэтов-символистов, кроме Анненского. Только его они помнили наизусть и только его цитировали в разговорах. Своими статьями 21-23 года О.М. как бы подытожил свое отношение к символистам 299.
Из современников он ценил и следил за работой Пастернака, меньше Маяковского — очень огорчался саморастратой Маяковского на агитки, — а еще Цветаеву, Клюева, не говоря уж об Анне Андреевне. Он действительно как-то сказал, что он «антицветаевец», но это относилось к методу Марины: игра с корнями фонетически схожих слов, повторы, долбление слов, но саму Марину любил и удивлялся ей.
<Ценил> Павла Васильева (раннего, озорного) и Клыч- кова (у него были под конец жизни замечательные стихи, но рукописи увезли в мешке, когда забрали автора и потом уничтожили в застенках 37 года). Из Хлебникова О.М. выбирал куски и очень им радовался. Последняя встреча с Хлебниковым произошла в Саматихе в 38 году перед самым арестом 300. Анна Андреевна говорила про Марину, что самое главное в ней сила: такой силы, как у нее, не было ни у одного русского поэта. А про Маяковского Анна Андреевна говорила, что его забвение в нынешний день — явление временное. Маяковского, по ее мнению, должны вспомнить, потому что он дал новый вид поэмы. Кроме О.М. она ценила Пастернака, но не целиком: почти в каждой вещи ее что-то раздражало. Из последних вещей она отметила «Больницу» (может, за религиозную тему), а из стихов из «Живаго» — про женщину, которая жует мокрый снег 301. «И весь твой облик слажен из одного куска» — Анна Андреевна считала реминисценцией из Мандельштама 302 и гадала, как это дошло до Пастернака, который, как известно, чужих стихов остерегался и не читал. «Должно быть, ему кто-нибудь процитировал», — решила она. В зрелые годы Анна Андреевна своих «заявок» на признание поэтов не растратила, то есть относилась скептически ко всем молодым и их стихов не хвалила (кроме Маруси Петровых! 303), а в старости расхваливала все стихи всех поэтов подряд. У многих от этого закружилась голова. О.М. и Анна Андреевна по-разному читали поэтов — он выискивал удачи, она — провалы.
Все эти годы они часто вспоминали Гумилева: «Коля сказал. Коля хотел, чтобы.» Но стихов Гумилева не касались. В ту же царскосельскую весну Анна Андреевна обнаружила, что я помню стихи Гумилева (одни из его лучших) о том, как он с ней расставался («Стансы») — «Быть может, самою себя губя, навек я отрекаюсь от тебя». У меня была отличная память, и я часто служила О.М. справочником — особенно в Ростове, Харькове и Киеве 22 года, когда он писал статьи о поэзии, а книг под рукою не было. Он пользовался тем, что я вспоминала по его заказу все, что ему было нужно. Его память — феноменальная — была другого типа, чем моя: он запоминал сразу с голосу огромные куски, но быстро их забывал.
Анна Андреевна обрадовалась, что я помню стихи, посвященные ей, и сразу показала мне все, что относится к ней, но я об этом уже знала от О.М. Но ни Лукницкому — он часто приезжал в Царское, ни с О.М., ни со мной она тогда никогда не говорила о своей оценке гумилевских стихов. Я это объясняю тем, что она к ним относилась весьма сдержанно, но не хотела в этом признаваться. Только в последние годы, когда она подводила итоги своей деятельности и много думала об акмеизме, ей захотелось восстановить истинный характер своих отношений с Гумилевым и дать (для себя) оценку его поэзии. Гумилев начал печататься чересчур рано, и в книги попало много сырья — того, что предшествует поэзии. Единственным оправданием ранних стихов Гумилева она считала его состояние — он долго был влюблен и добивался ее, отсюда этот «юношеский поток». Вырваться из-под влияния символистов (Брюсова и В. Иванова) Гумилеву было труднее, чем ей и О.М., которые почти сразу начали с отталкиванья. У него этот процесс происходил мучительно (начиная с «Блудного сына»), и потому становление его как поэта пришлось почти под самый конец жизни. Но уже в ранних стихах она отмечала большие следы влияния Анненского, более прямые, чем у нее и у О.М.
Анна Андреевна пишет, что у О.М. нет учителей и пред- ков304. Это, конечно, неверно. Правильнее сказать, что О.М. шел не от одного поэта, а от многих. Он сам говорил, что «подражает» всем, даже Бенедикту Лившицу (в стихотворении о певице с низким голосом305). Это более сложные и переработанные влияния, чем у многих других, поэтому они не так легко бросаются в глаза. Мне кажется, что это связано с его способом читать чужие стихи, отыскивая в них удачи. На удачах других поэтов он не переставал учиться, и внимательное приглядывание к ним расширяло и его труд.
Удивляясь тому, как стихи живучи, Анна Андреевна часто говорила: «Стихи совсем не то, что мы думали в молодости.» Гумилев с его манифестом — это их молодость. В поэзии как будто различимы два типа вещей — одни услышанные, другие — написанные стихи. В одном случае включается вся тайная природа поэта, в другом действует умение, мастерство. Это не относится к самой технике работы — «услышанные» стихи могут тут же переноситься на бумагу.
Речь идет о более глубоком различии. У самых больших поэтов есть множество вещей, сделанных на чистом мастерстве. К примеру, можно привести Пушкина, и даже в такой «услышанной» вещи, как песня председателя из «Пира во время чумы», Марина нашла две «написанных строки» (последние)306. Иначе говоря, на мастерстве могут быть сделаны целые вещи и отдельные строчки в «услышанных» вещах.
Стихи, сделанные на мастерстве, соприкасаются с массами стиховых изделий нашей журнальной и не только журнальной литературы. Стиховые изделия я исключаю из рассмотрения. Как всякий суррогат, они только внешне напоминают то, что они фальсифицируют.
Мне даже не жаль тех, кто потребляет эту нездоровую пищу: так им и надо. К тому же потребители этой стихотворной продукции в большинстве случаев принадлежат не к читателям, а к литературным политикам — они есть всюду, но не всегда за ними стоит государство. А вот стихи, сделанные на мастерстве, и «услышанные» в равной степени принадлежат к поэзии, но разница между ними огромна. Это вещи, изготовленные под совершенно различным давлением, но различие сводится не только к количеству атмосфер.
Если поэзия (как и другие искусства) является особой формой познания мира, то «услышанные» стихи принадлежат к наиболее глубоким типам познания, это проникновение в суть объекта, то есть в самого себя, так как субъект является в то же время и объектом, и через этот объект познается сущее и внешний мир в его первозданной гармонии. Ведь если человек в полной мере осознает, что он человек, разве перед ним не откроется мир? Человекобожество строится не на познании себя человеком, а на ложном толковании свободной воли человека, его способности уничтожать себя и других, его умения создавать ценности — как истинные (это и есть откровение!), а чаще ложные. Разве откровение сводится только к тому, что дано в священных книгах, и не включает в себя и более широкие виды постижения мира?
Мастерство в поэзии может быть тем, чем оно является у Мандельштама, — ученичеством. Вся центральная часть «Камня» — «акмеистический» в узком смысле слова период Мандельштама — является чистым ученичеством. К ученичеству О.М. относился с большим уважением: «Какой бы выкуп заплатить За ученичество вселенной, Чтоб черный грифель приучить Для твердой записи мгновенной.» 307
Но чаще мастерство не сводится к ученичеству, но представляет собой совершенно другое явление. Посредством мастерства воссоздаются простейшие отношения субъекта к объекту, построенные на основе уже найденных законов, управляемых разумом, чувством, волей, сознанием. Стихи являются сгустком души их носителя, в них он живет больше, чем во всех других своих проявлениях, поэтому значимость стихов в конечном счете зависит от глубины и широты поэта. Если понимать проникновение субъекта в объект как откровение, то ценность стихов зависит и от способности принимать откровение.
Мандельштам — глубинный поэт, и в слышанье он включался полностью и целиком, всем своим существом — не только духовным, но и физическим. Он улавливает внутренний голос и слухом, и осязанием. Чтобы найти потерянное слово, ему нужны пальцы, и пальцы эти «зрячие»: «О если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, И выпуклую радость узнаванья. А смертным власть дана любить и узнавать, Для них и звук в персты прольется.» 308
Я хочу сопоставить это центральное для Мандельштама стихотворение с фразой из статьи того же времени, которая проливает свет на природу его стихотворного дара: «Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что все это уже было: и слова, и волосы, и петух, который прокричал под окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторения охватывает его, головокружительная радость:
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух,
Время вспахано плугом, и роза землею была.» 309
Здесь тоже поиски потерянного слова («путается. в именах») и с ними все пять чувств, хотя меньше всего досталось на долю зрения. Может, в этом один из ключей связи поэзии с полом, но далеко не все.
Пастернак в наиболее «услышанных» <своих> стихах*310 — весь в ощущениях. Он регистратор внешних воздействий на зрение и мозг поэта. Это поэт широты и разнообразия, потому что мир ощущений бесконечно широк — и тоже является одним из видов откровения. Журчащая вода шуршит у него по ушам, ничем ему не «задуть» очей. Мир вливается к нему через окно комнаты, и он потрясен его отражением в трюмо: «Огромный сад тормошится в зале в трюмо — и не бьет стекла!»311 Удивление раннего Пастернака — это тоже великая радость узнавания, и оно продолжает пробиваться с грозной силой и потом: «Вдруг — что за новая, право, причуда? Бестолочь, кумушек пересуды. Что их попутал за сатана?.. Это она, это она, Это ее чародейство и диво, Это ее телогрейка за ивой, Плечи, косынка, стан и спина.»312 Это Пастернак сначала слухом, а потом зрением узнал весну. Здесь та же тема узнавания, повторения и познания, возникающего через удивление.
Для Ахматовой характерен поиск подвига, отречения, отказа от земного ради высшей цели. Она живет нравственными категориями, а не ощущениями и не онтологией. И во внутреннем голосе есть элемент со-страдания, совместного страдания с людьми: «Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны»313, которые предваряют «один все победивший звук». Марина в своих стихах отказалась от женского начала — как поэт силы она предельно активна. Анна Андреевна сохраняет пассивную женскую природу, и в сострадании она как женщина находит свой самый глубокий голос: «Кто женщину эту оплакивать будет?»314
Твердо, через всю жизнь она пронесла чувство беды, ожидание беды, мысль о бедах: «Вот и идти мне обратно к воротам Новое горе встречать.», «Но забыть мне не дано Вкус вчерашних слез.»315 Тема ее последних стихов — невстреча, зрелых стихов — разлука, гибель вместе с людьми: «Я была тогда с моим народом Там, где мой народ, к несчастью, был»316, ранних — покинутость, отказ от любви: «А я, закрыв лицо мое, Как перед вечною разлукой, Лежала и ждала ее, Еще не названную мукой.»317 Закрыть лицо руками — характерный для нее жест: «Закрыв лицо, я умоляла Бога.»318 Сила Анны Андреевны в точных формулировках, в неслыханной скупости (это тоже форма самоотречения), а ее основное чувство — приближение к смерти, потому что нет сил на вечное совместное страдание.
Гумилев линейный и наивный человек с волевыми порывами — может, отсюда страсть к учительству? Почти весь он рационален и стремится только к мастерству. Это дает однообразие и бедность структур. Поэтому его тянет к рассказу, который он называл балладой. Отсюда и однообразие и бедность. А внутренней мир его состоит из неосуществленных желаний, и одно из них — шестое чувство; в последний период Гумилев как-то рванулся и впервые у него действительно появилось «шестое чувство» — эта жизнь была прервана не в расцвете, а на подступах к поэзии. Ему не дали сказать своего слова, а это, может, еще большее преступление, чем уничтожить того, кто сказал и продолжает говорить.
Маяковский — поэт мальчишеской обиды. В самой природе его дарования заложен момент незрелости. Этот незрелый голос мог легко иссякнуть. Брик, взявшийся за воспитание оболтуса, может, был не так <уж и> неправ, подсунув ему политическую агитку — она продлила деятельность Маяковского, дала, хоть и ненадолго, некоторую устойчивость. Слабые люди нуждаются в авторитете, явном для каждого: что уж более явное, чем победители, сильные люди, мастера убийства и казни, правители, говорящие с народом со страниц всех газет огромной страны. Брик не сократил, а продолжил жизнь Маяковского, так как вряд ли у него хватило бы сил, чтобы найти зрелый голос и зрелое оправдание своей жизни.
Что сказать о Хлебникове? Поразительные искры в не- расчлененном потоке. Природа сказителя, а не поэта. Широкая река, заливающая оба берега и меняющая русло. Это не поэт, прислушивающийся к голосу, извлеченному из самых глубин, а тот, у кого слово на кончике языка, — отсюда выдуманные — невозможные и неосуществимые — слова, но, всегда пребывающий в слове, он не мог не находить неслыханные залежи или блестки подлинной словесной руды.
Мне все пытались доказать, что Мандельштам и Хлебников поэты одного ряда. Этим занимался и Берковский, и Бух- штаб, который сказал мне: у них у обоих слова как большие звери. Я знаю, что суть вещей непознаваема и иногда до нее можно дотянуться — чуть-чуть, конечно, — через метафору. Но «большие звери» мне ничего не объясняют. Мандельштам не сочинитель слов, для него слово объективная данность: «А на губах как черный лед горит И мучит память. Не хватает слова. Не выдумать его: оно само гудит, Качает колокол беспамятства ночного.»319 А найденное слово, как я уже говорила, обостряет все чувства: оно найдено не только слухом. О.М. ощупывает его, как слепой знакомое и любимое лицо, как любовник в ночной темноте свою подругу: «Как эту выпуклость и радость передать, Когда сквозь слез нам слово улыбнется, Но я забыл, что я хотел сказать, И зрячих пальцев стыд не всякому дается.»320
Я всегда почему-то вспоминала «зрячие пальцы» рембрандтовского отца, протянутые к блудному сыну, — это и есть радость узнавания. И меня поразило, что, встречаясь со мной после разлуки, О.М. почему-то, закрыв глаза, проводил по моему лицу рукой, трогал лоб, глаза, губы. А впервые встретившись со мной, он все твердил мне, что сразу узнал меня и тоже про радость узнавания. Но я поняла это слишком поздно. Узнается только объективно существующее, отдельное, независимое от субъекта: слово нельзя выдумать, его можно только «узнать», как женщину.
Это, конечно, не хлебниковское отношение к слову. Хлебников ворочает его языком, а к Мандельштаму на язык оно приходит уже узнанное, найденное, встреченное. Мандельштам и Хлебников не однотипны, а скорее полярны.
Ахматова знает, что источники стихов объективны: «Многое еще, наверно, хочет Быть воспетым голосом моим, То, что, бессловесное, грохочет, Иль во тьме подземный камень точит, Или пробивается сквозь дым.»321 Здесь неизвестное, которое придет в стихах, дает знать о себе звуком («грохочет») и зрительным образом — мучительно неуловимым: ему нужно, чтобы его увидели, пробиться сквозь дым, скрывающий его очертания. В основном стихотворении, которое приоткрывает внутреннюю лабораторию стихотворца, Анна Андреевна опять дает звуковой пейзаж: «Вдали раскат стихающего грома. Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны. Но в этой бездне шепотов и звонов Встает один все победивший звук. Но вот уже послышались слова И легких рифм сигнальные звоночки.»322
Здесь близкое к Мандельштаму слуховое напряжение, прислушиванье к себе и к возникающему словесному катаклизму. Но это поиски не отдельного слова, ведущего строку и стих, а голоса, жалобы, стоны. И сразу после того, как ожидание кончилось, приходит не слово, а слова, фразы. Вот почему все разрешается записью «продиктованных строчек», и они спокойно ложатся в тетрадь. К Ахматовой приходит как бы основной тон, а дальше все идет без вслушивания — оно кончается у нее на более раннем этапе, чем у Мандельштама. Когда тон — «все победивший звук» — уловлен, процесс упрощается, и поэтому в ее стихи могут проникать готовые элементы (момент мастерства). Похоже, что она не выдерживала ожидания, сдавалась раньше, чем успевала выкристаллизоваться самая глубинная прослойка. А вот еще: «Тайное бродит вокруг — Не звук и не цвет, Не цвет и не звук, — Гранится, меняется, вьется, А в руки живым не дается. И, мне не сказавши ни слова, Безмолвием сделалось снова.»323 Здесь в принципе один тип работы, но другая степень напряжения.
Поразительно, что и Элиот в самом грозном из своих стихов тоже заговорил о «потерянном слове»324. Он до конца определил свое отношение к этому неуловимому слову: слово будет найдено только там, где находится Слово, иначе говоря, суть вещей открывается только в познании Сущего. Поиски поэтов, никогда не знавших друг друга, отдаленных друг от друга непроницаемым барьером, который построила эпоха, а может быть, и сама жизнь, велись в одном направлении. В стихах о том, что он не надеется вернуться снова в это пространство и время, Элиот перекликается с ахматовским: «Но я предупреждаю вас, Что я живу в последний раз.»325 В этом же стихотворении есть совпадение и с Мандельштамом, который еще в детских стихах наивно сказал: «Но люблю эту бедную землю, Потому что другой не видал»326, и с его статьей — отвергнутым «манифестом» новой школы — «Утро акмеизма», где он говорит, что этот мир нам дан, чтобы мы строили.
Поэты на разных концах земли, в разных культурах и разной жизни отступили от символизма и пришли к близким вопросам жизни и смерти. Впрочем, культуры не такие уж различные, потому что я говорю о трех эллинско-христианских поэтах.
Акмеисты восстали не против символизма, а против литературной школы русских символистов за то, что глубокую природу человеческого познания, по сути своей символистскую, будь то математические символы или словесные, они подменили сознательным сочинением символов, которым надлежало, по их теории, стать заместителями значений. В сознательном изготовлении символики участвует, главным образом, разум, не порождая органа для шестого чувства.
Символисты все в значительной мере ницшеанцы или последователи Шопенгауэра. И это относится не только к тем, кто так или иначе интересовался философией. Бальмонта, например, трудно заподозрить в каких-либо отвлеченных занятиях, но и он разделяет черты символистов, которые можно считать «ницшеанскими». Здесь возможна и другая трактовка: и философы, и поэты, писатели, художники и прочие деятели той эпохи шли параллельными путями, исходной точкой которых был безрелигиозный гуманизм. Отсюда культ человека, переоценка его возможностей, то есть опять-таки — своеволие, выразившееся в литературе самыми различными способами, в частности самостоятельными изысканиями в символике и изобретеньем собственной системы символов. Из русских символистов, впрочем, никто не дал «системы символов», как Йетс; у них символы были достаточно разрозненными и случайными, как бы изобретенья, остающиеся на совести у каждого из них. Пестрая практика символистов не делала их школой, борьба могла идти только с их теорией. И взбунтовавшиеся против них люди, назвавшие себя акмеистами, искали новой теории для обоснования своей практики.
Что же касается до футуристов, то исходный момент оставался у них тем же — со всем своеволием, культом человека и вытекающим отсюда волюнтаризмом. Не случайно большинство из них легко поддалось культу силы и воли к власти. В последнем, то есть в воле к власти, исключением является Хлебников — этот странник и бормотун не поддался искушению нашей эпохи и даже своей властью — <властью> поэта — не воспользовался. Кажется, именно в этом — в добровольном странничестве и отречении, в жизни, одухотворенной непрерывным «сказом», Хлебников является глубоко национальным и народным поэтом. Он как бы вышел из самых глубин народа и почти, в сущности, от него не отделился. И на нем в чем-то сказался особый строй русского народа — его расплывчатость, его волнообразная природа, его способность вдруг формироваться в шквал. Хлебников подобен реке, размывающей оба берега. Говоря о нем, невольно прибегаешь к сравнениям, потому что его сущность неуловима для жесткого понятийного объяснения и анализа.
Символизм с его практикой и теорией восстановил против себя и трех объединившихся акмеистов, и Хлебникова, и Пастернака, и Цветаеву в Москве. Но боролись с символистами и не были ими признаны именно акмеисты. Делая снисхождение для Ахматовой, нападая на блудного сына и взбунтовавшегося ученика — Гумилева, они начисто сняли со счетов
Мандельштама. Блок, более сложное явление, чем символисты чистой воды, как, например, В. Иванов, сначала просто отмахивался от Мандельштама, предлагая его заменить не то Руба- новичем, не то Рафаловичем, а потом вдруг удивился и заметил в нем не жида, а, как он выразился, «артиста»327.
Но с Блоком ни у Мандельштама, ни у Ахматовой и Гумилева не было глубокой связи, а вот уважение я заметила, и настоящее. О.М. удивленно мне рассказывал, что однажды он застал Блока за диковинной работой — он переделывал стихотворение «О подвигах, о доблестях, о славе.». О.М. сказал, что стихи, известные всем и вошедшие в фонд русской поэзии, нельзя переделывать. Разумеется, это не цитата, а только передача смысла его слов, но факт, что для него эти стихи были тем, что у нас принято называть — классикой. В этом эпизоде сказывается отношение к Блоку, близкое к тому, что проявилось в статье о нем328. Анна Андреевна пишет, что О.М. был чудовищно несправедлив к Блоку329, но я не помню ничего подобного. В последние годы он просто Блока почти не поминал. У Блока ему, вероятно, были чужды готовые элементы, то, что Л.Я. Гинзбург называет «гвоздиками»330, — все эти мечи, жезлы, кинжалы, да еще напоенные ядом, туманы, чародей- ность и так далее. Кроме того, христоборчество Блока и его любовь ко всяким мелким тайнам и нечисти — отзвук ставки на дохристианскую Русь — тоже были противопоказаны О.М. Поэтому, в частности, он не любил «Скифов», но, по-моему, никогда публично этого не высказывал.
Три разных поэта, с разной поэтической практикой, с двумя разными манифестами — еще в начале своего литературного пути выступили против символистов и окончательно порвали с этим уже победившим течением. Что же их объединяло? Я долго искала ответа на этот вопрос. Ни О.М., ни Анна Андреевна на него ответить не могли. Они вместо ответа пытались отделаться пустотой символизма, защитой смысла и новым отношением к слову.
Но разве у Ахматовой, Мандельштама и Гумилева одинаковое отношение к слову? Мне кажется, что их соединяло нечто другое, лежащее вне литературы, соприкасающееся, скорее, с миропониманием, чем с вопросами мастерства, техники и борьбы литературных школ. Эти трое принесли совершенно иное отношение к жизни и к ценностям, чем то, которое было у символистов и у футуристов, давших впоследствии Леф. Однако и <у> этих трех не было единого, совпадающего в деталях миропонимания, но какие-то существенные линии соединяли их настолько прочно, что дали нерасторжимую связь и несомненную общность судьбы.
Бердяев, человек близкий к символистам, в поисках неба отказывался от земли — здешняя жизнь тяготила его, не удовлетворяла его изощренных чувств. Наследники идей безрелигиозного гуманизма, они, в сущности, каждый по-своему, уходили от христианства — в шопенгауэровский буддизм, в языческие мистерии, в разные виды антропософии и теософии. Даже Соловьев с его учением о Софии, если вдуматься, искал объединения религии природы с религией духа. Конец девятнадцатого века и в особенности начало двадцатого знаменуются отходом от христианства и онтологическими спекуляциями, исходной точкой которых является гипертрофированная вера в человека как в существо, одаренное высшим разумом и способное самостоятельно проникнуть в тайну тайн.
А собственно, какую тайну тайн может открыть человек, если к себе самому, к человеку, к его истории и обществу он не может подыскать даже ключей, а только с трудом подбирает жалкие, действующие на один раз отмычки? А отсюда неожиданности, которые нам подносят человек и история. Разве все мы не поражены тем, что мы увидели в первой половине двадцатого века?
Миропонимание символистов неизбежно вело к своеволию и к чувству безответственности. Человек, который пришел в мир, чтобы видеть солнце или «творить культуру», как предлагал В. Иванов, может только давать рекомендации, как получше заняться этими делами, и писать законы, исходя из собственных целей и желаний. Символизм в его теории — это расцвет своеволия, буйство безответственного человека, культ воли и беспредельное развитие индивидуализма.
Символисты, вероятно, не вполне сознавали, почему им сравнительно легко удавалось договориться с лагерем победителей. Основы их учения во многом совпадали с теориями тех, кто дал толчок к развитию воли к власти. Прямые потомки символистов — футуристы — попросту слились с победителями.
Я заметила также, что люди чисто буржуазной психологии легче находили точки соприкосновения с нашими хозяевами, чем те, кто не отказался от ценностных понятий христианства. Пример тому —Брик и наши технократы.
Расплачиваться за все пришлось так называемым акмеистам, но объяснения этому надо искать не в манифестах Городецкого и Гумилева, а в отвергнутом ими манифесте Мандельштама, позиции которого разделяла и Ахматова.
О.М. заметил, что символисты были «плохими домоседами», то есть недооценивали земную жизнь, не сознавали своего долга на этой земле. Для акмеистов наша жизнь не только данность, но и данное, и отсюда — уважение, даже пиетет, как говорит О.М., к трем измерениям и ко времени, в котором каждому надо выполнить свой долг. О.М. объясняет здесь свою тягу к архитектуре как к наиболее вещественному виду создания ценностей искусства. Если жизнь дана для того, чтобы мы выполнили в ней свой долг, приходится отказаться от своеволия старших поколений и смиренно принять данное. При таком мироощущении художник уже не ощущает себя избранником, которому все можно, — он один из толпы, один из всех, не лучше и не хуже других, и для него обязательны все исторически добытые ценности. В частности, это относится и к принципиальному отрицанию системы новоизобретенных символов. Символика уже дана в языке, общем для общества, дана в сознании, общем для всех людей.
То, что добыто во времени, является общим сокровищем, откуда черпают художники. Новаторство без исторических корней является таким же своеволием, как и самостоятельно выдуманный символ. Все трое акмеистов, отказавшись от «хрустальных дворцов», от изобретенья новой культуры, нашли свое место в христианском мире, в христианской культуре, в исторической традиции. К этому пришел и Пастернак. В нашей жизни это был самый трудный и опасный путь. Судьбы людей — прямой вывод из их миропонимания. Каждый из них, по данным ему силам, совершил свой жизненный подвиг. Двое стали жертвами насилия, а подвиг Ахматовой заключается в том, что она не упала на середине дороги, а проявила величайшее женское качество — стойкость. Устоять и не свалиться в той жизни, которую я по ее настоянию вспоминаю, это величайший подвиг.
Гораздо легче погибнуть сразу и безвозвратно, но это было бы своеволием, а мы на него не имели права.
В те годы мы часто говорили о гибели. В 1938 году, когда О.М. и Лева уже находились в заключении, мы поднимались с ней по лестнице высокого дома на Николаевской улице. Теперь она, кажется, называется улицей Марата. Там в крошечной и темной каморке большой квартиры умирала от рака моя сестра Аня. «Как долго погибать», — сказала Анна Андреевна. Это она позавидовала Ане, которая уже приближалась к тому берегу. А у нас с ней еще лежал впереди огромный путь. Если б мы тогда знали длину этого пути, мы, быть может, и свернули бы в сторону — в реку, в трясину, в смерть. Хорошо, что человек не знает своего будущего — от такого знания никому бы не поздоровилось.
Через несколько дней Анна Андреевна провожала меня на вокзал с похорон Ани. Опять переполненные залы, одичалые люди на мешках, разворошенный человеческий муравейник — последствие раскулачиванья. «Теперь только так и будет», — сказала Анна Андреевна. Какую-то часть предстоящего нам пути она все-таки видела, а я предпочитала жить текущей минутой — передача, похороны, вернувшаяся посылка, борьба с голодом, эвакуация, опять голод — много всякой горькой беды и заботы, и все время возня со стихами — отнести в один дом, перенести в другой — и все время наизусть: столько-то строчек в этом, столько-то в том, а здесь, видимо, спутала, надо проверить, а потом прописка — пропишет меня здесь милиция или нет, куда же мне ехать со своим стихотворным богатством? Главное — все помнить наизусть, не то двинут в лагерь, с чем я там останусь, если забуду стихи?
Если оглянуться назад, кружится голова — как мы могли это вынести? Но ведь вынесли, выдержали, вытерпели. «Кто думал, что мы до этого доживем?» — не уставала повторять Анна Андреевна.
Сейчас ее нет, и я спрашиваю себя: а мне-то до чего еще придется дожить? Уж не все ли лучшее, что было отпущено на нашу долю, теперь уже позади? Кто его знает. Но свои обязательства я выполнила, а все остальное мне безразлично. Впрочем, не все. Для себя я готова на все, но я не могу больше смотреть, как терзают других людей, я не хочу больше слышать про тюрьмы, лагеря, допросы, суды и прочие беды. Я твердо помню слова Герцена, что в России всегда считалось преступлением то, что нигде в мире преступлением не считается331.
Мы живем сейчас в новом мире, где люди, проснувшись, — <а> мы были «рано проснувшимися», а может, и не засыпавшими, — начинают думать и жить нашими мыслями, и нашими горестями, и нашими радостями. Но главное — нашими ценностями. Анна Андреевна когда-то сказала: «Ваши дети за меня вас будут проклинать.»332 Она ошиблась только в одном. К нам пришли не дети наших современников, а внуки. Мы с ней говорили о том, что в нормальных условиях, то есть в тех, которые мы себе могли представить не в настоящем двадцатом веке, а в самом его начале, старость оказалась бы совсем другой. Вокруг нас кипели бы литературные страсти, молодые люди собирались в кружки, общества, цеха, они выпускали бы манифесты и совсем не замечали давно канонизированных и всеми признанных поэтов: кому нужны они, когда всего дороже сегодняшний день? И она, обиженная и благополучная, негодовала бы на эти новые школы и не знала бы, куда себя девать.
Жизнь сложилась иначе. Освободительная сила поэзии ощущается не только нами, но и нашими внуками. Тысячи людей на ее похоронах не случайность. Списки стихов Мандельштама, распространяющиеся по всей стране и формирующие сознание новой, только нарождающейся культурной прослойки — новой интеллигенции внуков, тоже не случайность. Очевидно, мы не напрасно жили. И наше счастье, что, дожив, мы смогли заглянуть в будущее. Происшедшие у нас процессы необратимы. Эпоха сверхчеловека кончилась. Эпоха воли к власти кончена, исчерпалась. Произошел какой-то качественный сдвиг сознания, и мы его видели. Это не значит, что новое отменит старые привычки — внукам еще много придется заплатить за право на свободу мысли, за все, что им придется заново отвоевывать у жизни. Но главное совершилось, и не зря мы жили.
Что еще вспомнить про мою подругу? Как она вдруг сосредоточенно посмотрит на меня и вдруг скажет что-нибудь, и я раскрою от удивления глаза: она поймала мою мысль и ответила на нее. Или как я говорю: «Ануш, там идут к нам», а она спросит: «Что, уже пора хорошеть?» И тут же — по заказу — хорошеет.
Или как она прочла в каких-то зарубежных мемуарах — женских, конечно, — что она была некрасивой — писала, очевидно, одноклеточная женщина — и Гумилев ее не любил. «Надя, объясните мне, почему я должна быть красивой? А Вальтер Скотт был красивым? Или Достоевский? Кому это в голову придет спрашивать?»
Я уже думала, что обойдется и она забудет про эти мемуары, но не тут-то было. С этого дня началось собирание фотографий. Все знакомые несли ей фотографии: помните, Анна Андреевна, мы у вас вот эту выпросили. Нужна она?.. Анна Андреевна собирала фотографии, там, где она красивая, разумеется, и вклеивала их в альбом. Их собралось столько, что и счесть нельзя: груды, груды, груды. А записать стихи не успела — времени не хватило. Масса стихов осталась незаписанной. И еще могу вспомнить, как она боялась, что после ее смерти вокруг ее наследства начнется драка. Ей противно было думать, что эти бедные тетради станут предметом купли-продажи. Она показала мне надписи, сделанные ее рукой, — куда и в какой архив сдать папки и тетради. Я боялась архивов: случалось ведь, что там уничтожали рукописи по спискам — бумаги такого, такого и этого — уничтожить. Книги-то ведь жгли. Но Анна Андреевна твердо решилась сдать в архивы: Лева живет один, в коммунальной квартире — это не годится. Надо все отдать в архивы. Я не возражала.
[Самое непонятное для меня в жизни Анны Андреевны — это ее отношения с Ирой Пуниной, возникшие после второго ареста Левы*333. До этого они не замечали друг друга ни до войны, ни после, когда Анна Андреевна вернулась в Ленинград.
С Гаршиным все сразу рухнуло, и это было для нее большим ударом. Она прожила несколько дней у своих знакомых, Рыбаковых, а затем вернулась «по месту прописки» — на Фонтанку. Сантиментальное настроение, охватившее Пунина при встрече в Ташкенте, когда он сказал: «Я всегда считал, что у Иры две матери — вы и Анна Евгеньевна» и «Теперь я вижу, что при вас можно прокормиться», — давно испарилось. Тем более что благословенный паек, который узбеки предоставили эвакуированным писателям, в Ленинграде не выдавался. Пунин и Ахматова прожили эти несколько лет, совершенно не обращая внимания друг на друга, как чужие, не имевшие даже общего прошлого.
Об Ире я тоже ничего не слышала. Вернулся с войны Лева, и они зажили вдвоем. Про Леву Анна Андреевна говорила, что он заботливый, трогательный сын. Грянуло постановление — я была у нее буквально за несколько дней до него. Кстати, через несколько дней после постановления к ней явилась какая-то дама из Союза и предупредила ее, чтобы она никуда в течение месяца не показывалась.
Такие вещи у нас практиковались. Саргиджан, например, после того как избил меня, превысив, вероятно, свои сту- каческие полномочия, и был оправдан судом под председательством Алексея Толстого, целый месяц днем не выходил из дому, только ночью. Ровно через месяц распахнулось окно, и Сар- гиджан вышел во двор вместе с женой. Это заметил О.М. — мы жили рядом во дворе Дома Герцена — страшной трущобы с писательским рестораном и всеми прелестями коммунальной квартиры. Также и Ахматовой «посоветовали» не выходить из дому, чтобы не создавать своим появлением нежелательной — для кого? — сенсации.
Забрали мужчин — Леву и Пунина — в разное время и по разным делам. Женщины остались одни — в полной изоляции. Ахматова и Ира носили передачи и стояли во всех очередях за справками — никаких справок, конечно, не давали, но не стоять казалось невозможным: а вдруг что-нибудь узнаешь. Граждане задавали вопросы, на которые получали таинственно многозначительные и ничего не значившие ответы. Вместе ходить за справками Ахматова и Пунина не могли: для каждой буквы назначался свой день. И все же именно в этот период произошло некоторое сближение Ахматовой с Ирой.
На Ахматову, вероятно, оставляли Аньку — она умела и любила возиться с детьми. Ездила она навещать девочку и на дачу, куда ее вывез детский сад. Ахматовой дали вскоре переводы, а Ира, наверное, вспомнила, как ее отец сказал: «При Ахматовой, оказывается, можно прокормиться», — и взялась вести ее хозяйство или, вернее, кормить ее со своей семьей.
В этом смысле Анна Андреевна была совершенно беспомощна — она никогда себе не сварила картофелину. Зато она знала несколько кухонных рецептов второго сорта и очень ими гордилась — вроде того, что луковку и морковку прежде, чем положить в суп, слегка поджаривают на плите. Она гордо сообщила мне этот рецепт и прибавила: «Так делают все повара.» А я парировала — в кухмистерских. Мне всегда было любопытно, кто хозяйничал, когда Ахматова жила с Шилейкой. Мне легче себе представить его у «буржуйки» с хозяйской ложкой в руке, чем ее. Но тогда был голод и вдвоем они, может, и управлялись с двумя картофелинами или горсточкой пшена.
Эта лень и отвращение к хозяйству ставили Анну Андреевну всегда от кого-нибудь в зависимость, но, вероятно, труднее всего ей пришлось, когда она попала в лапки к Ире. От отца Ира унаследовала резкость и грубость, но Николай Николаевич был умным, даже блестящим человеком; никакого блеска у Иры и в помине не было. Зато неизвестно откуда взявшейся властности и безапелляционности сколько угодно. «У нее появилась привычка тратить по пятьдесят рублей на ужин, когда приходят гости, — объяснила мне как-то Ира, — но я этому быстро положила конец.» «Ты все потратишь в Москве, а потом сюда приезжаешь без гроша. Кому ты тогда нужна?.. »
Эти изречения Иры я запомнила навсегда. Она действительно отучила Анну Андреевну не только тратить пятерку на угощение гостей, но даже поить их чаем. Мне случалось приезжать на несколько дней к Анне Андреевне в «будку» и в Ленинград, но останавливаться у нее было почти невозможно. Ира, по-своему хорошо ко мне относившаяся — традиция семьи, где очень любили О.М., — так вела себя, что я предпочла останавливаться где угодно, только не у нее. Однажды я приехала по срочному вызову Анны Андреевны совершенно больная. Мне поставили грязный матрац и вместо простыни дали старую занавеску.
Анна Андреевна немедленно послала кого-то покупать простыни. Оказалось, что на каждого гостя покупаются две простыни, которые потом куда-то исчезают. Я лежала на этом матраце и слушала, как на кухне обедают, — Анны Андреевны не было дома. Она вернулась и первым делом спросила Иру: почему не позвали Надю обедать? Дальше на кухне разразился скандал: Ира объяснила, что Анна Андреевна не выдала специально на меня денег, поэтому кормить меня никто не собирается. «Я здесь плачу за каждый глоток воды», — кричала Анна Андреевна, но быстро сдалась, боясь, что я услышу. Ей пришлось, чтобы меня звали к обеду, ежедневно оплачивать «заказ» стоимостью в пять-шесть рублей. Ира использовала мое пребывание, чтобы еще выжать немножко денег, но при этом оставляла на кухне груды грязной посуды и, если находила ее невымытой, устраивала Анне Андреевне скандалы.
Началась эпопея с их выселением из Фонтанного дома. Ира сначала собиралась переехать одна, оставив Анну Андреевну на произвол судьбы; но у Анны Андреевны уже завелись деньги за переводы, и Ира смягчилась. Она согласилась на переезд с ней на улицу Красной Конницы, взяв с нее обещание, что она никогда не покинет ее, даже в случае возвращения Левы. Анна Андреевна к этому времени осталась в полном одиночестве — к ней почти никто не заходил, и страх одиночества сделал свое дело — она согласилась на все условия Иры. В сущности, она попала в руки к этой странной, холодной и властной женщине.
Ира разговаривает железобетонным, как говорила Ахматова, тоном. У нее железные интонации, и что бы она ни говорила, она всегда отдает распоряжения. Она сделала специальностью именем Ахматовой добиваться для себя каких-то удобств и преимуществ. В последнюю зиму <Анна Андреевна> приехала в Москву в отчаянье. Оказалось, что Ира требует от Союза писателей отдельную комнату — в том же доме, но в другой квартире — для Анны Андреевны. Спать Ира разрешала Анне Андреевне на прежнем месте — в худшей из комнат той довольно сносной квартиры, которую ей предоставил Союз. Комната была прямо против уборной и рядом с кухней, но Ира объясняла, что Анна Андреевна ничего не слышит и поэтому ей все равно. Гостей же принимать Анна Андреевна будет по решению Иры в другой квартире — имеет ведь Ахматова право на две комнаты!
«Они меня просто выгоняют», — сказала мне Анна Андреевна. И говорила она об этой попытке выселить ее не одной мне. Действуя именем Ахматовой, Ира добивалась в Союзе писателей разных скромных благ вроде «будки», квартиры, вместо той, где производился ремонт, путевок и прочей дряни. В свои хлопоты Ира включала знакомых Анны Андреевны — она звонила им из Ленинграда и давала распоряжения сделать то-то и то-то. Копелев, Столярова и многие другие помнят эти звонки Ирины Николаевны Пуниной. Было много шансов, что Анна Андреевна получит отдельную комнату для работы и приема гостей, которые так беспокоили Иру: звонки, шум, а того и гляди — потребуют чаю.
Иногда она приказывала друзьям Анны Андреевны немедленно приехать в Ленинград, чтобы пожить с ней на даче, или в санатории в Комарово, или просто в Ленинграде, так как ни ей, ни ее дочери Ане недосуг возиться со старухой.
Иногда Ира или Аня приезжали в Москву и требовали от друзей Анны Андреевны, чтобы они бегали и по их поручениям: «Мне нужно, чтобы вы пошли туда-то или туда-то», — говорила Ира, и кое-кто поддавался ее внушению, потому что поручения делались именем Ахматовой.
Однажды меня срочно вызвали к Анне Андреевне. Я даже испугалась и немедленно прибежала: что случилось?.. Никого в квартире нет, надо, чтобы кто-нибудь посидел с Анной Андреевной. А Ира? Ирочка, оказывается, обещала пойти в гости и поэтому распорядилась, чтобы с Анной Андреевной осталась я. Этого, разумеется, не случилось, на этот раз Ире не позволили распоряжаться.
Я никогда не слышала от Иры ни одного слова ни о чем, кроме денег. Она значилась специалистом по истории искусств, но я понятия не имею, что она любит в этом самом искусстве. Ира хладнокровна, но это не простое хладнокровие, а холодная кровь. Ахматову она третировала, как хотела.] Ира держала ее в ежовых рукавицах: не удастся получить достаточно денег со старухи, уйдет из дому и забудет накормить. А зимой посылала в Москву, чтобы не возиться с ней. И одну зиму за другой Анна Андреевна переезжала от одной подруги к другой — у каждой по две-три недели, чтобы не надоесть: Любочка, Ника, Нина Ардова, Маруся, вдова Шенгели334, какой-то Западов и даже раз Алигер. [Она переезжала от одной подруги к другой с двумя чемоданами — один набитый рукописями, другой — с барахлом.] Но к Ире до весны она возвращаться не смела. В ту самую квартиру, которую она получила от Союза писателей.
Старость эта была абсолютно бесприютной, только летом «в будке», уродливой литфондовской даче, появлялась иллюзия дома, да, к счастью, ленинградские юнцы-поэты — Бродский, Найман и еще какие-то335 — не бросали ее, ездили на дачу, дружили с ней и все для нее делали. Ведь она осталась без сына — Ира его не выносила. Я никогда не забуду, как нам позвонила из Москвы Эмма — я гостила у Анны Андреевны — и сказала, что Лева возвращается. Это было в дни массовых реабилитаций*336. Раньше вытащить Леву не удалось. После Двадцатого съезда Сурков обещал помочь, но тут же пошел на попятный. И вот, получив эту радостную весть, Анна Андреевна бросилась к Ире: он на днях вернется!
Я еще стояла у телефона, как до меня донеслись вопли и рыдания Иры. Что случилось? Она рыдала, что возвращается Лева. «С ума она, что ли, сошла?» — спросила я у Анны Андреевны, а смущенная Анна Андреевна объяснила: «Ира плачет, потому что отец ее уже не вернется.» «И мне заплакать? — спросила я. — Ведь Ося тоже не вернется.» Ире бы волю, Лева просидел бы в лагере до конца своих дней. И не почему-либо, а ради доходов, которые она получала от старухи.
Глядя на Иру, я всегда думала о том, как дети не пожелали унаследовать культуру отцов, их привычки, их понятия о добре и зле. [Пунин — себялюбец, эгоист, единственным законом для которого были собственные прихоти, — все же всегда был существом теплокровным. Он любил живопись и тех, кто ее делал, — пестрое племя художников, увлекался поэзией, сердился, радовался, тосковал. Мы столкнулись с ним на похоронах Левы Бруни, и я увидела, как он переживает смерть товарища, как радуется встрече со мной. Он был полон самых страшных предчувствий, и они вскоре осуществились. О них-то мы и говорили на кладбище — я услышала, с какими горячими интонациями он рассказывает о судьбе своего поколения, и запомнила его выразительное лицо, передернутое тяжелым нервным тиком. Анна Евгеньевна, его жена, была, как полагалось в том поколении, абсолютно порядочным человеком. У нее не было оснований хорошо относиться к Анне Андреевне, но она никогда не вымещала на Леве своей обиды. Это она кормила Левку, когда он был голоден, и оставляла его ночевать за занавеской, если ему негде было жить. Старые представления о том, как должен себя вести человек, сохранились в ней полностью, и она никогда не переступала границ и не нарушала норм человечности. Эти двое принадлежали к поколению, которое принято называть потерянным, но они еще не потеряли себя и остались людьми. Мне кажется, что по-настоящему погибло не это поколение, уничтоженное, растоптанное, замученное, а их дети. Это они утратили облик человеческий и действительно не знали никаких норм и законов.
Меня поразила грубость Ани, с виду нежной и тихой девушки. Я заметила это давно — они еще жили на Коннице. Пришел счет за телефонный разговор с Москвой, Анна Андреевна попросила Аню зайти на почту — заплатить. Почта была буквально против их дома. Ответ: «Наговорила, сама иди платить, некогда мне с твоими счетами возиться». Девчонке было тогда лет семнадцать, и я сказала Анне Андреевне, что она подает надежды. «Они только так со мной разговаривают», — сказала мне Анна Андреевна. Пунинская резкость превратилась у этих женщин в вульгарное хамство.
Но друзьям Анны Андреевны пришлось увидеть Иру и Аню смягченными и добрыми. Ира присмирела и стала почти ласковой, когда подготовлялась поездка в Италию. Иру просто подменили. Только и слышалось: Акума, Акума. И Анна Андреевна, вероятно уставшая от постоянной грубости, сияла. Потом в Англию съездила Аня, тоже необычайно заботливая и трогательная: Акума, Акума. Надолго ли? — спрашивали мы друг друга. <.>
С первого дня после возвращения Левы Анна Андреевна была сама не своя — нервная, раздражительная. Оказалось, что Леве даже негде переночевать в этой четырехкомнатной квартире — вторую комнату Анны Андреевны уже занимала Аня и уступать ее Леве не собиралась. Ира непрерывно жаловалась на болезни и лежала с грелкой. Накормить Леву было некому. К счастью, он быстро получил комнату и поселился отдельно. Но работа против Левы продолжалась. Видимо, каждый приход его к матери кончался сценой, которую ей устраивала Ира. Аня, думаю, не отставала. Вскоре Лева был изгнан из дома. Ира и Аня успокоились, но настало время тревожиться Анне
Андреевне. Теперь она зазывала Леву вернуться, но он не соглашался. Не раз Анна Андреевна уговаривала меня поговорить с ним, но я отказывалась, считая, что в этих условиях им лучше не видеться. Ира все равно не допустила бы, чтобы Лева бывал у матери. Между двумя огнями Анна Андреевна металась бы и, вспыхивая и раздражаясь то на одного, то на другого, не прожила бы тех немногих благополучных лет, которые выпали ей на долю. Да и Леву она бы свела с ума — измученный длительной каторгой человек нуждался в покое.
Анна Андреевна умерла, не повидавшись с сыном. Узнав о болезни матери, он приехал в Москву и на этот раз был принят женой Ардова — Ниной Ольшевской. Ему объяснили, что к матери ему идти нельзя, потому что своим видом он ее убьет. Ему предложили ехать обратно в Ленинград, чтобы Нина и Ира подготовили Анну Андреевну к встрече с сыном. Этого сделать они не успели. Лева приехал ко мне после разговора с Ольшевской. Он был бледен, как полотно, и весь трясся.
Волновалась и Анна Андреевна: почему к ней не пускают Леву, чего они хотят от нее — ведь у нее есть законный наследник — родной сын... Меня в свое время удивило, что в период этой последней болезни Ира и Аня не бросили Ахматову, но все время приезжали из Ленинграда и навещали ее. Потом стало ясно, почему они оказались такими ангелами.
Когда-то — после ареста Левы — Анна Андреевна сделала завещание на имя Иры337, потому что Лева, лагерник, был лишен всяких прав. После лагеря люди попадали в новую беду: нищета, бездомность, безработица. Те, у кого были хоть какие-нибудь деньги, покупали себе сруб в той местности, где им разрешалось прописаться, и спасались от многих ужасов и унижений послелагерной бездомности и бродяжничества. Кров и огород — великая вещь. Если они есть — не пропадешь.
Анна Андреевна хотела, чтобы ее сын избежал участи О.М. и многих других, не имевших денег на ссыльное устройство. Ира обещала ей отдать Леве деньги, которые получит как наследница Анны Андреевны в случае его возвращения из лагеря. Услыхав о завещании, я сказала Анне Андреевне: «Ира просто спустит Леву с лестницы и ничего ему не даст...» Анна Андреевна огорчилась: «Как все плохо относятся к Ире... Ира бедная, но гордая — ничего чужого не возьмет... » Проверить этого не удалось: Лева вернулся, и Анна Андреевна порвала при нем и при Эмме Герштейн свое завещание. Затем я узнала, что порвать завещание недостаточно, так как у нотариуса хранится копия.
Об этом я сообщила Анне Андреевне. Она пришла в ужас: «Как Ирочка рассердится, если я поеду к нотариусу! Что она об этом подумает?..» И я увидела, что Анна Андреевна просто боится Иры. Почему? Для меня это загадка. В конце концов, Анна Андреевна могла бы устроиться без Иры — у нее было достаточно приятельниц, которые бы о ней позаботились не хуже, а лучше, чем Ира, хотя бы Женя Берковская, человек исключительной доброты и скромности, которая по приказанию Иры и так приезжала к Анне Андреевне, чтобы накормить ее, вымыть или пойти с ней погулять. Какую власть над ней имел железобетонный голос Иры? Я не узнала этого при жизни Анны Андреевны, тем более не пойму этого сейчас, когда ее уже нет.
Анна Андреевна непритворно боялась уничтожить эту копию, чтобы «Ира не обиделась», но перед последней поездкой в Москву все же съездила тайком к нотариусу и все сделала. После ее смерти я узнала, что Ира твердо помнила о завещании и рассчитывала на него. Она собиралась сразу пойти к нотариусу и требовала, чтобы ей немедленно прислали из Москвы свидетельство о смерти.] Ей, вероятно, казалось, что наследство получают, как золотоносные участки на Клондайке в рассказах Джека Лондона: кто поспеет первым.
[В Москве была Аня. Ей кто-то сообщил, что завещание уничтожено. Она этому не поверила и по телефону все время успокаивала мать. Мы прилетели в Ленинград одним самолетом. После панихиды я из церкви поехала к Пуниным — останавливалась я в том же доме у своих друзей. Был накрыт большой стол — поминали Анну Андреевну, а я зашла в комнату к Ире. Бродский сообщил мне, что из Москвы привезли чемодан с рукописями Анны Андреевны. Мы посоветовались с ним и решили поскорее унести его в безопасное место. Я сказала Ире, что следует отнести рукописи подальше, иначе придут представители Союза и опишут их. Где они? Ира ответила контрвопросом: есть ли завещание? Я сказала ей, что завещания нет, наследник сын. Ира заломила руки, застонала, закричала и вдруг своим обычным настойчивым и твердым голосом, напоминавшим мне интонации Пунина, заявила: «Анна Андреевна распорядилась, чтобы Лева не смел дотрагиваться до ее бумаг...» «Неправда», — ответила я.
Мы много раз говорили с Анной Андреевной о судьбе рукописей. Она на главных тетрадях написала, в какой архив их сдать. Ее смущало, что Лева живет в коммунальной квартире. Целый день его нет дома, и любой сосед может зайти в комнату и порыться в бумагах. Об Ире и Ане в связи с рукописями не заходило даже вопроса. Больше всего Анна Андреевна боялась, что после ее смерти начнутся споры из-за наследства. «Чего они пристают ко мне с наследством? — жаловалась она мне. — У меня есть сын. Это все принадлежит ему.»
Ира вслед за мной вышла в комнату, где жила Анна Андреевна. Там сидел Лева и еще несколько человек. Я обратилась к Леве и рассказала ему, что завещание, сделанное, когда он сидел в лагере, уничтожено, поэтому наследником Анны Андреевны является он один. При этом я попросила его не забывать про Иру: «Вам надо ей помочь, — сказала я. — Ведь Анна Андреевна ей всегда давала деньги.» Лева поднял голову: «Деньги? — сказал он. — Сколько угодно.»
Я повторила, что нужно унести рукописи из дому. Лева согласился, но я заметила, что он не слушает и не слышит, что я говорю. Действительно, он вскоре ушел, поручив разборку рукописей Нике Глен и Юле Живовой. Потрясенный смертью матери, он ничего не соображал. Как только он ушел, Ира прогнала Нику и Юлю и завладела архивом. Наиболее ценная часть, находившаяся в чемоданах, привезенных из Москвы, сразу попала к ней в комнату. Люди, которые привезли эти чемоданы, — Копелев и, кажется, Кома Иванов — до сих пор плачутся, что не догадались придержать бумаги, чтобы они не попали в цепкие пунинские руки.
Дальше следуют попытки Иры и Ани выдать себя за наследниц — Аня сообщила об этом Саломее в расчете на заграничные доходы, повторяла это в редакциях, куда носила рукописи для публикаций, но, убедившись, что гонорары все равно пойдут законному наследнику, мать с дочерью перешли на торговлю оптом — продали бумаги Анны Андреевны в архивы.
Все ли бумаги проданы? Сомневаюсь. Остановить и проверить их не удалось даже комиссии по наследству — Иру не смущали ни печати, ни описи. Она действовала напропалую и достигла своего.
Если бы речь шла не о бумагах, а о примитивных ценностях, про нее сказали бы, что она бандитка. Действительно, в ее бесстыдстве и удальстве было нечто от настоящей уголовницы, ловкой и наглой бандитки. Мужья Иры и Ани338 — их выбирали тихоньких и послушных — скрывались где-то на фоне, действовали женщины. У меня создалось впечатление, что обе они никогда не слышали о праве, о законах, о правилах элементарной порядочности. Ира действовала своим железобетонным голосом, которым она застращивала Анну Андреевну. Она ходила к нотариусу объяснять, что она и есть наследница и дочь, и в сберкассу, пробуя получить по книжкам.
В учреждениях, выяснив, что нельзя просто объявить себя наследницей, она стала ссылаться на распоряжения Левы, которых он ей, разумеется, никогда не давал. На следующем этапе, когда дело уже перешло в суд, Ира попробовала бить на жалость — бедная сирота, на кого вы поднимаете руку... Прибегала она и к прямому шантажу — с Левой: «Дай денег, или я... » Следя за ее действиями, я поняла, что она способна абсолютно на все — недаром женщин из «хорошей семьи» у нас постоянно вербовали в стукачек. Они ведь боролись за свою жизнь, а до всего прочего им никакого дела не было.
Ира, конечно, не стукачка, но она своевластно исправляла ошибку Ахматовой, оставившей наследство своему родному сыну, так тяжело пострадавшему за нее, а не милой Ирочке, «бедной, но гордой», как старомодно определила ее Анна Андреевна. Что же это такое? Откуда эта дикость у дочери Пу- нина? Как могла она стать заурядной мошенницей или просто бандиткой? Кто же потерянное поколение — сам Пунин, еще живой, своевольный и дикий человек с необузданными страстями, или его дочь, принадлежащая к измельчавшему поколению, выросшему в эпоху бесправия и одичания. Лишенная всех страстей и обыкновенного жизнелюбия, она охвачена единственной мыслью о борьбе за существование и о деньгах, с помощью которых все-таки можно выжить... Искусствоведка, которая читает лекции по запискам отца и травит вернувшегося из лагеря каторжника, потому что чует в нем конкурента, сонаследника, и боится, как бы он не отнял у нее кусок площади и хлеба...
А последняя степень деградации — это маленькая Аничка, отрастившая себе челку, которой так хочется быть наследницей Акумы... Одичавшие потомки себялюбцев десятых годов...
Анна Андреевна боялась вульгарной буржуазной драки вокруг своего наследства. Буржуа знает, что у него есть, и умеет распорядиться своим имуществом. Драки за наследство продолжаются и среди нас — нищих. Дерутся за бабкин сруб и за дедушкину дачу, за юбку старой тетки и за жилплощадь, которая по наследству не переходит. А наше личное своеобразие в том, что мы, нищие, всю жизнь скитавшиеся из дома в дом, таскаем за собой драгоценные листочки черновиков, которые ничего не стоят и ценятся дороже золота. У нас отнимали эти листочки и жгли их в специальных печах, прятали их в таинственных архивах, куда нет доступа и где неизвестно что хранится. Мы давали эти листочки на хранение, и люди хранили их, рискуя собственной жизнью.
Но находились и особые любители, бравшие наши листочки, заранее зная, что никогда их нам не вернут. Я передала Рудакову, такому преданному, такому — Боже мой! — верному другу Мандельштама и его поэзии, — самые существенные черновики и записи стихов Мандельштама, больше половины стихотворного архива, уцелевшего от первого ареста. Рудаков смело взялся их хранить. Я знала, что он нелепый мальчишка с диким самолюбием и еще большим самомнением. Ему казалось, что он напишет гениальную книгу о поэзии, но в середине тридцатых годов его претензии казались вполне благородным чудачеством; в те дни никто не собирался писать никаких книг о поэзии: зачем заниматься заведомо запрещенным и бесполезным делом? Рудаков как будто слушал то, что говорит О.М., и это тоже нас трогало: кто слушает слова ссыльного поэта? Выбора у нас не было — пришел Рудаков и так и остался сидеть в нашей воронежской комнате. Ему некуда было деваться, и <мы> никем не могли бы его заменить. Мы замечали, что он несет всякую чушь — о поэзии, о том или ином стихотворении, чего-то кипятится и что-то пробует объяснить и доказать... Вероятно, мы думали, что он вырастет и поумнеет, во всяком случае, не обращали внимания на его болтовню.
И Анна Андреевна воспользовалась благородным предложением этого славного мальчика и отвезла ему на саночках весь архив Гумилева339. Мальчишку убили на войне. Осталась вдова, а у вдовы остались рукописи. Гумилевым она торгует, а когда я пробовала выяснить, что она сделала с Мандельштамом, ответы получались самые различные: архив будто бы забрали, когда ее, Лину, арестовали, причем сидела она всего один день; по другой версии — Лину арестовали на один день, а ее мать сожгла все бумаги340; и, наконец, удивленный вопрос Лины, когда я ее прямо спросила, где же бумаги, которые я дала на хранение ее мужу: «Это вы про эти маленькие листочки? Сережа, кажется, их переписал...» Я вспомнила, что Рудаков, обожавший каллиграфию, объяснял мне, что Мандельштам должен сохраниться в его почерке — уж очень он красиво пишет — тушью на прекрасной бумаге... Но в одном из его писем к жене, раздобытых у нее Харджиевым, мы прочли жалобы Рудакова на то, что он учит Мандельштама писать стихи, а слава несправедливо достанется не ему, а Мандель- штаму...341 Судя по этим обрывкам писем, мальчишка оказался настоящим маниаком. Он воображал себя великим поэтом, великим теоретиком и еще чем-то таким... Ежедневно писал жене огромные письма, сочиняя свои разговоры с Мандельштамом, где Мандельштам объявляет его своим наследником, хвалит его и ведет безумные речи об искусстве. Что сделал этот мальчишка с архивом? Все, кто тихонько покупает у его вдовы рукописи Гумилева, единодушно говорят, что Мандельштама она им ни разу не предлагала. Неужели он действительно уничтожил эти рукописи? Или «переписал»? Куда они девались?342 Там пропали все черновики «Третьей воронежской тетради»; кроме того, там были записи из книги «Стихотворения» — и беловые, и черновики. Мне повезло только в одном: он требовал через Эмму Герштейн, чтобы я отдала ему все остальное. По его мнению, весь архив должен храниться в одном месте. Эмма, конечно, поддерживала его. Она просто настаивала, чтобы я ему все отдала. Но я этого не сделала. По-моему, в таких обстоятельствах, как наши, надо хранить рукописи не в одном, а в разных местах — одно место провалится, другое сохранится. К тому же я и тогда не очень верила, что Рудаков вернет мне эти бумаги. Впрочем, об этом я не очень задумывалась. Главная цель была ясна — лишь бы сохранить, а в чьих руках — несущественно. Анна Андреевна, узнав обо всем и просмотрев выписки из его писем, решила, что он готовился к плагиату, то есть собирался объявить ман- дельштамовские стихи своими. И это возможно, хотя уверенности Анны Андреевны я не разделяю. Мне даже кажется, что такой плагиат невозможен: печать личности настолько сильна в стихах, что от автора их не оторвать. Гораздо легче украсть какой-нибудь тягучий роман или повесть. Впрочем, и это можно сделать только с человеком, который еще никогда не выступал в печати. Но как украсть стихи зрелого поэта, чей голос уже прозвучал и еще не отзвучал? Кража рукописей явление куда более заурядное — у нас, нищих, есть ценности, которые можно украсть: клочки исписанной бумаги. Как их сохранить? Как дожить до того дня, когда будешь уверен в их сохранности? Сколько нам еще ждать?
И Мандельштам и Ахматова относились к своим рукописям абсолютно легкомысленно. О.М. говорил мне про одного человечка: если он стащит какую-нибудь бумажку, делай вид, будто не заметила... Он этим живет... А на все попытки посоветоваться с ним, кому дать и куда спрятать, отвечал: «Делай как знаешь... Если это чего-то стоит, все равно сохранится...» Ахматова же на все мольбы записать некоторые вещи или отдать их в верное место на хранение, говорила: «Чего вы так меня торопите? Это всегда в наших руках... Успеем...» Она даже поклялась мне раз, что все сделала, как я ее просила: «Надя, не беспокойтесь, все уже сделано», — а на поверку оказалось, что она меня обманула, лишь бы я от нее отвязалась с этими бумажонками. Что они так относились к бумагам, можно легко понять: что им до этих «буквенниц», как О.М. назвал в «Разговоре о Данте» рукописи, когда существовали звучащие стихи... Между тем уже при их жизни случались казусы, что стихи забывались, а бумажки не было. После «выемок» 34 года О.М. со мной восстанавливал все стихи тридцатых годов — рукописи так и не вернулись к нам. Случайно сохранились кое-какие списки, запрятанные мной, не то мы бы многого не вспомнили. У Рудаковой пропало несколько стихотворений, из которых я помню только отдельные строчки. Я была так уверена, что там они сохранятся, что не стала их запоминать. А одно стихотворение — про Крит343 — мы пробовали вспомнить вместе с О.М., потому что я его нечаянно отдала, не переписав для себя. И вспомнить точно ни ему, ни мне не удалось. В нем не хватает каких-то строф. И наконец, стихи про похороны Андрея Белого: «Откуда привезли?.. » Эмма Герштейн взяла после обыска единственную запись, а потом, испугавшись, сожгла ее344. Мы припоминали эти стихи вместе с О.М., но там остались пустые места. Таких примеров со стихами О.М. найдется еще немало. Куда девались стихи про то, как <мы> «шили платье у бедной портнихи»345?.. Очень уж мне жаль их... А с Анной Андреевной тоже случались такие беды. «Китежанка» сохранилась только потому, что я переписала ее в Ташкенте и дала одному мальчику. Иначе нам бы ее не припомнить. Сколько Анна Андреевна мучилась, вспоминая первую строфу стихотворения про боярыню Морозову («Я знаю, с места не сдвинуться»), но так и не вспомнила. Рукопись находится у Макогоненко, но он делает вид, что у него нет ничего... А может, он ее потерял или уничтожил, как Эмма. Кто его знает. Наконец, пропавший «Пролог» и чудное место из «Поэмы без Героя» перед строками об Урале и о дороге, по которой везли сына. Там говорится о Москве — вдовьей столице. Записывать их нельзя было, а как жаль этих исчезнувших строк... Без «буквенницы» и при жизни поэта трудно прожить, а после его смерти и совсем плохо... Вот и продрожала я всю жизнь над своими листочками, над крохотной долей стихотворного архива Мандельштама и не могу без бешенства вспомнить рачьи глаза вдовы преданного Рудакова, торгующей письмами Гумилева346. Что мне с ней делать? Я бессильна. А что делать Леве с Ирой? Ведь неизвестно, куда и что она продала, а что еще лежит у нее под подушкой. Может, там еще целая гора бумаг... Когда накануне похорон я пыталась переправить архив в верные руки и запугивала Иру Союзом писателей — вот они сейчас придут и все опишут, надо поскорее унести все подальше, — она совершенно спокойно ответила: «Ничего, я спрячу все к себе под подушку... » Иру вывозит кривая — и в этой кривой она, видно, ни разу не усумнилась. Иначе разве она стала бы действовать напропалую, без оглядки и с такой лихостью, что только ахаешь от удивления.
Я занялась паразитами, хладнокровными животными и раскапыванием грязных историй про кражи автографов, черновиков и архивов — словом, всякой мемуарной дребеденью, а в результате запуталась и потеряла нить. Нельзя безнаказанно во всем этом рыться, и не мое это дело. Кто поставил меня судьей над ними и что я в них понимаю? Может, в железобетонной Ире и мелколицей Аньке есть что-то человеческое, чего я просто не сумела разглядеть... Мне кажется, что я даю запоздалые советы Анне Андреевне, как ей жить, с кем ей жить, кому оставить бумаги, кого выгнать и кого приласкать... Если б это услышал Мандельштам, он бы здорово надо мной поиздевался. Стоило мне раньше раскрыть рот, как он говорил: «Знаю, знаю — очень умная, даю советы...» Сам он советов не давал, никого ничему не учил и в судьи не лез. В своей собственной жизни никто из нас разобраться не может, во всей той путанице, чепухе и бестолочи, в которой мы жили... Куда уж там давать советы! Дай Бог голову сносить.]
Одичавшие дети советских отцов показали себя с самой худшей стороны. Все бумаги Анны Андреевны попали в руки Иры — она воспользовалась тем, что живет с ней в одной квартире, и сейчас она торгует ими, возмещая себе за потерю наследства. И первый вопрос, который Ира мне задала, когда мы очутились вдвоем — тело Анны Андреевны еще стояло в церкви и шла панихида, — был про наследство: что я знаю про завещание, есть ли завещание в ее пользу, получит ли она наследство, неужели оно достанется Леве, с какой стати?!
Почему Анна Андреевна давным-давно не отреклась от Иры, не выгнала ее, возилась с ней и терпела все ее хамство? Не знаю. Она часто жаловалась на Иру, но оставалась с ней. Быть может, она просто боялась остаться одна или помнила, что обещала в Ташкенте ее отцу не бросать Иру с ее дочерью Аней. «У Иры две матери», — сказал тогда Пунин. Может, этообещание и решило судьбу А.А.
Не знаю. Знаю только, что до конца жизни она оставалась бездомной, бесприютной, одинокой бродягой. Видно, такова судьба поэтов. И она не переставала удивляться своей судьбе: у всех есть хоть что-то — муж, дети, работа, хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь. Почему у меня ничего нет?..
А все-таки мы устояли и сделали все, что могли. Спасибо и за это, что хватило сил и стойкости.
Мы вспомним незаписанные стихи, мы соберем их, мы их не забудем.
Примечания
Впервые: Надежда Мандельштам [Об Ахматовой] / Публ., послесл. и примеч. П. Нерлера // Лит. учеба. 1989. № 3. С. 134-158. Отдельными изданиями книга выходила в 2007 («Новое издательство») и 2008 гг. (изд-во «Три квадрата»). Печатается по машинописи, в свое время подаренной Н.Е. Штемпель П.М. Нерлеру и впоследствии переданной им в РГАЛИ (Ф. 3398, Н.Е. Штемпель). При этом впервые восстановлены многочисленные сокращения (наиболее существенные фрагменты для удобства чтения заключены в квадратные скобки) по двум более ранним редакциям из личного архива Н.М., который в 1983 г. был незаконно изъят у Ю.Л. Фрейдина во время обыска органами КГБ и в настоящее время также находится в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 105-107). Название книге дано составителями.
Предположительно надпись А. Ахматовой на ее книге «Бег времени» (М.; Л.: Сов. писатель, 1965), подаренной Н.М. (местонахождение не установлено).
Из стихотворения А. Ахматовой «Какая есть. Желаю вам другую...».
Датой первой встречи с О.М. Н.М. считала 1 мая 1919 г.
См. примеч. 48 на с. 501.
Из стихотворения О.М. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.» (1930).
Речь идет о К.Б. Лившице.
27 августа 1938 г. вышел циркуляр НКВД, предоставлявший одному из супругов, оставшихся на воле, возможность развода в одностороннем порядке с осужденным/осужденной.
От he-man (англ.) — настоящий мужчина.
Квартира Н.Н. Пунина находилась по адресу: Фонтанка, д. 34, кв. 44; здесь с 1925 по 1952 г. (с перерывами) жила А. Ахматова.
Н.Н. Пунин и его первая жена, А.Е. Пунина (Аренс).
В Пскове Н.М. жила в 1962-1964 гг.
См. запись Л.К. Чуковской от 29 декабря 1962 г.: «Анна Андреевна потребовала у меня совета: что делать с "Реквиемом"? Давать или не давать в редакцию, а если давать, то в какую? Я ответила: Твардовскому, в "Новый мир" <...>, самый смелый и самый интеллигентный из наших журналов» (Чуковская. Т. 2. С. 603-604). Ю.Г. Оксман, посетив А. Ахматову 19 января 1963 г., записал: «Несмотря на все мои уговоры, А.А. послала в "Новый мир" весь "Requiem" <...>. Уверяет, что сделала это только потому, что "Реквием" пошел уже по рукам, может попасть за границу и т. п., а потому ей необходимо показать, что не считает этот цикл нелегальным» («Человек жизнерадостный и жизнедеятельный.» (Набросок портрета Ю.Г. Оксмана по материалам его архива) / Обзор А.Д. Зайцева // Встречи с прошлым. — М.: Сов. Россия, 1990. Вып. 7. С. 561).
Ср. высказывание А. Ахматовой в записи В.С. Франка: «Да, у нас Орлов готовил том Мандельштама, а потом все дело заморозил — вероятно, по указанию. Но мы в России обходимся теперь без изобретения Гутенберга, без печатания. Все переписывается от руки» (Франк В.С. Избранные статьи. — London: OPI, 1974. С. 35-36).
На XX съезде КПСС (14-25 февраля 1956 г.) Н.С. Хрущев выступил с половинчатыми разоблачениями культа личности И.В. Сталина, возложив всю ответственность за репрессии лично на Сталина, а не на всю систему советской власти.
В третий раз Л.Н. Гумилев был освобожден 11 мая 1956 г. (см. подробнее примеч. 103 на с. 760).
С 10 ноября 1965 по 19 февраля 1966 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 698, 705).
По адресу: ул. Ордынка, д. 17, кв. 13.
В конце 1965 г. Н.М. въехала в собственную однокомнатную квартиру по адресу: ул. Большая Черемушкинская, 50, корп. 1, кв. 4.
Скорее всего, речь идет о посещении, состоявшемся 26 ноября 1965 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 699). По-видимому, тогда же В.Т. Шаламов передал А. Ахматовой следующую записку: «Вы живы благодаря тому, что тысячи людей шлют Вам свои приветы, свои пожелания доброго здоровья. Я пил за Ваше здоровье нектар надежды и у Пастернака, и у Солженицына.» (Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. — М.: Эксмо, 2004. С. 764).
С конца августа до двадцатых чисел октября 1943 г.
Ахматова перенесла три тяжелых болезни: скарлатину, стрептококковую ангину и заболевание сердца (Летопись жизни Ахматовой. С. 371-372). «Листки» — «Листки из дневника», воспоминания А. Ахматовой об О.М., над которыми она работала с 1957 по 1963 г.
*Это и сейчас непонятно — ведь она действительно была всегда! (Цит. стихотворение А. Ахматовой «Памяти
Срезневской»: «Почти не может быть, ведь ты была всегда...» — С.В., П.Н.)
*Да какой там дом! Никакого дома у нее не было. [До самой смерти она скиталась и только и чувствовала себя оседлой<, что> на даче в Комарово, где Литфонд дал ей паршивую раскрашенную будку.] А из больницы ей хотелось ко мне, но я не решилась: как быть без телефона — вдруг что-нибудь случится или надо <будет> вызвать неотложку? [Лучше бы я взяла ее к себе и не отпустила бы ни в какой санаторий. Может, она прожила бы еще хоть немного.]
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Н.М. имеет в виду выступление М.А. Шолохова на XXIII съезде КПСС 1 апреля 1966 г. Часть его речи была посвящена делу А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля, арестованных 8 и 12 сентября 1965 г. и в феврале 1966 г. приговоренных к семи и пяти годам исправительно-трудовой колонии строгого режима за «агитацию и пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления советской власти», выразившуюся в виде несанкционированных публикаций за рубежом: «Иные, прикрываясь словами о гуманизме, стенают о суровости приговора <...>. Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а "руководствуясь революционным правосознанием" (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты.) А тут, видите ли, еще рассуждают о "суровости" приговора» (Правда. 1966. 2 апреля).
См. примеч. 71 на с. 504.
См. примеч. 82 на с. 506.
Суд над А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем проходил с 10 по 14 февраля. После публикации за рубежом цикла стихотворений А. Ахматовой «Реквием» ее также могли привлечь к ответственности.
Из стихотворения А. Ахматовой «Подражание Кафке».
Гражданская панихида состоялась во дворе морга больницы Московского института скорой помощи им. Н.В. Скли- фосовского, траурный митинг открыл В.Е. Ардов, выступили Л.А. Озеров, Е.Г. Эткинд и А.А. Тарковский, а затем митинг был внезапно прекращен. Л.А. Озеров вспоминал о том, как, обратившись к нему, Н.М. сказала: «Наш долг собрать свидетельства всех, кто знал Анну Андреевну и способен честно рассказать об этом.» (Воспоминания об Ахматовой. С. 612).
Среди них были Б.В. Ардов, В.Е. Ардов, Н.К. Бруни, Э.Г. Герштейн, Н.Н. Глен, Л.А. Зыков, А.Г. Каминская, В.С. Муравьев, А.Г. Найман, Л.А. Озеров, М.С. Петровых и А.А. Тарковский.
Намек на обстоятельства похорон А.С. Пушкина, когда власти, желая свести к минимуму проявление народных чувств, назначили вынос тела в ночное время (в связи с чем в доме покойного находились не только друзья, но дежурили и жандармы) и прибегли к намеренной дезинформации о месте отпевания: оно должно было состояться в церкви при Адмиралтействе, а состоялось в Конюшенной церкви.
Приводим воспоминания Р.Д. Орловой об этом собрании, которое состоялось 9 марта 1966 г.: «В тот же вечер было собрание в Союзе писателей — "Итоги литературного года". Кто-то из президиума объявил: — Умерла Анна Ахматова. Почтим ее память вставанием. — Тамара Владимировна Иванова говорила взволнованно и гневно: — Во дворе морга мне было смертельно стыдно за нашу организацию. Ведь времени было достаточно. Митинг мог быть и не стихийным, мог бы быть и здесь. <...> Ответ секретаря московского отделения: — Два слова о похоронах. <...> Конечно, московскому отделению — и я себя тут не отделяю — надо найти возможность проводить Ахматову. Эту ошибку надо исправить, сделать большой вечер. А покойников бояться не надо!» (Орлова, Копелев. С. 295-296). Приводим также дневниковую запись К.И. Чуковского об этом собрании: «Горячо протестовали против подлого молчания о выносе тела Ахматовой. Это сделали по распоряжению ЦК, даже на стенке не вывесили объявления. Думали, что дело сойдет шито-крыто. Но на собрании в Союзе самые тихони с негодованием кричали: "позор". Михалков, произнесший знаменитую фразу: — Слава богу, что у нас есть ГПУ! — был обруган единогласно» (Чуковский К.И. Собр. соч.: В 15 т. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 2007. Т. 13. Дневник (1936-1969). С. 428).
В статье «Промежуток» (1924), одна из частей которой посвящена поэзии О.М., Ю.Н. Тынянов не столько предсказывал, сколько констатировал «расцвет» прозы и «отступление» поэзии: «Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение. Факт остается фактом: проза победила» (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. С. 168-169).
В 1930-е годы О.М. печатался в журналах «Звезда» (1931. № 4; 1933. № 5), «Новый мир» (1931. № 3; 1932. № 4, 6) и в «Литературной газете» (1932. 23 ноября).
В точности не установлено, но не исключено, что подразумевается И.П. Уткин, который около года (до ноября 1942 г.) находился в Ташкенте на излечении после ранения на фронте. В Ташкенте он написал множество военных стихов и действительно имел круг поклонниц (см.: Громова Н. «Все в чужое глядят окно». — М.: Совершенно секретно, 2002. С. 119-120). Н.М., конечно же, могла и не знать, что Уткин ни эвакуированным, ни одесситом не был (он родился на станции Хинган Китайско-Восточной железной дороги).
Приводим некоторые подробности этого визита: «Во время войны <Вольпин> и драматург Эрдман, ближайший его друг, оба в военной форме, навестили, попав в Ташкент, Ахматову. Они знали только приблизительно, где находился дом, и, по ее словам, всякий, у кого они спрашивали, в какой она живет квартире, спешил, в уверенности, что "за ней пришли", сообщить им что-нибудь разоблачительное. Когда же они, почтительно держа ее под руку, вышли из дому и через пять минут вернулись с большими бутылями вина, собравшиеся у крыльца были в смятении и глубоком разочаровании.» (Найман. С. 130).
Цитаты из поэмы В.В. Маяковского «Облако в штанах» и стихотворения «Вам!»: «Я лучше в баре блядям буду / подавать ананасную воду».
См. в статье О.М. «Утро акмеизма»: «Сознание своей правоты нам дороже всего в поэзии.»
Имеется в виду Э.Г. Бабаев и его жена, Л.В. Глазунова, отец которой был старшим оперуполномоченным (см. о нем примеч. 25 на с. 496).
*Кое-кто утверждает, что и в самые страшные годы сохранялись люди, живущие поэзией. Они, мол, и передали следующим поколениям свою эстафету. Может, так и было, но кто поручится, что они не несли эстафету Брюсова и Маяковского? Не случайно ведь мы их не видели. Другие, например Гладков, близкий когда-то к Мейерхольду, удивляются, как это они не знали, что Мандельштам так бедствовал в ссылке: они бы уж, наверное, прислали ему денег. А я, простите, в это не верю. Это говорит сейчас и брат О.М. — Евгений. После победы поэт обретает много друзей, а в годы борьбы его поддерживают только те, кто действительно знает, за что он борется. Это не просто друзья, а соратники. А новые друзья — сколько из них в те годы нашли бы отличный довод, как бы не дать денег: постройка дачи отнимает уйму средств, получка только через месяц, когда вас уже успеют укокошить, или вовсе он не такой уж могучий поэт, я лично люблю Сельвинского и Багрицкого, и почему этот Мандельштам бездельничает — пусть работает, как все люди, пьесы отчего не пишет?..
С письмами в защиту А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля выступили Вяч. Вс. Иванов, Л.З. Копелев, В.Н. Корнилов, Л.К. Чуковская, Ю.И. Левин и др. А.И. Гинзбург составил и опубликовал за границей документальный сборник материалов о процессе под названием «Белая книга по делу А. Синявского и Ю. Даниэля» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1967).
Отпевать А. Ахматову Л.Н. Гумилев попросил отца Василия Бутыло, однако органы КГБ запретили ему это делать, и отпевание 10 марта 1966 г. в Николо-Богоявленском Морском соборе совершили его настоятель отец Александр Медведский и диакон Петр Колосов.
«Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. о журналах "Звезда" и "Ленинград"» объявило А. Ахматову «типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии» и указало, что «ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, <...> наносят вред нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе» (Власть и интеллигенция. С. 588). Оно было отменено ЦК КПСС лишь 20 октября 1988 г.
Согласие на съемку отпевания А. Ахматовой от имени Союза писателей дал С.А. Шустеру А.А. Сурков (Наше наследие. 2006. № 77. С. 116). О том, что происходило на паперти собора после окончания съемки, вспоминала режиссер Л.А. Лазарева: «Тут был директор кинохроники, Валерий Михайлович Соловцов, и главный редактор. Тут же какие-то люди, весьма стереотипно выглядевшие, — сразу понятно, из какой организации. На моих глазах они выхватывали у наших операторов, Аркадия Рейзентула и Анатолия Шафрана, пленки; вероятно, тут же засвечивали их. А директор держал в руках блокнот и записывал всех сотрудников кинохроники, выходящих из собора» (Копылов Л., Позднякова Т. Послесловие: Мартовские дни 1966 года. — СПб.: Невский диалект, 2006. С. 18). О тех же событиях тридцать лет спустя вспоминал бывший кинооператор КГБ В.Б. Поляков: «Один из <...> писателей-доброхотов, который, по-видимому, и сообщил в органы о том, что группа Арановича собирается снимать в церкви, и который сейчас имеет большое имя, был на приеме у <...> секретаря обкома. Толстикова <...> и сказал: "Ну, в принципе, ну что для России Ахматова?" И студия кинохроники получила указание уничтожить, смыть все материалы, отснятые ими. По-моему, они успели напечатать контрольную копию, и куски этой контрольной копии все-таки остались» (Там же. С. 18, 20). Уцелевшие материалы съемок пролежали на полке до 1989 г. и были использованы в фильме С.Д. Ара- новича «Личное дело Анны Ахматовой». За съемки отпевания и похорон А. Ахматовой режиссер С.Д. Аранович на полгода был переведен в ассистенты, а операторы А. Рейзентул и А.Д. Шафран уволены (Ахматовский сборник. С. 108).
В своем выступлении М.П. Алексеев подчеркнул важную роль пушкиноведческих работ А. Ахматовой и отметил, что ее статья «Последняя сказка Пушкина» хотя и вызвала в свое время «продолжительную полемику, однако отрицательное отношение к установленной А. А. <.> зависимости сюжета пушкинской сказки от новеллы Ирвинга не имело достаточных оснований: речь шла не о гипотезе, а о бесспорном факте» (Алексеев М.П. А.А. Ахматова: [Некролог] // Временник Пушкинской комиссии, 1964; АН СССР. Отд-ние лит-ры и языка. Пушкинская комиссия. — Л.: Ленингр. отд-ние изд-ва «Наука», 1967. С. 70). Позднее Ахматова намеревалась отказаться от переиздания этой статьи либо печатать ее в переработанном виде (Ахматова А. О Пушкине: Статьи и заметки. — Л.: Сов. писатель, 1977. С. 229).
На панихиде также выступили М.А. Дудин, О.Ф. Берггольц, М.И. Борисова и Н.И. Рыленков.
Речь идет о Д.В. Бобышеве, И.А. Бродском, А.Г. Най- мане и Е.Б. Рейне.
Из поэмы В.В. Маяковского «Хорошо!».
Заупокойная лития все-таки состоялась, ее провел отец Василий Бутыло.
С биркой на ноге хоронили заключенных в лагерях; далее цитируются предсмертные слова царя Давида «Аз отхо- жду в путь всея земли.» (3 Цар 2:2), которые А. Ахматова использовала в названии своей поэмы, написанной в 1940 г.
С.В. Михалков, в то время первый секретарь правления Московской организации СП РСФСР, был на похоронах А. Ахматовой в качестве официального представителя от Союза писателей. Он, «когда его объявили, "достал из кармана бумагу с машинописным текстом и прочел нечто бесцветное, бездумное". Казенный официоз его выступления <.> прозвучал диссонансом» (Копылов Л., Позднякова Т. Послесловие: Мартовские дни 1966 года. — СПб.: Невский диалект, 2006. С. 28). Б.Л. Кле- щенко вспоминала о разговоре с А. Ахматовой осенью 1965 г.: «Хорошо помню ее устное завещание: "Не хочу, чтобы меня похоронили в Комарово (хочу — в Павловске!), не хочу, чтобы председателем похоронной комиссии был Сергей Михалков."» (Русаков Э. История одного автографа // Красноярский рабочий. 2002. 20 декабря).
Отец Василий Бутыло.
16 мая 1965 г. квартет тогдашних студентов Ленинградской консерватории — С.М. Волков (первая скрипка),
Киржаков (вторая скрипка), В. Коновалов (альт) и С. Фир- лей (виолончель) — исполнил для А. Ахматовой 9-й квартет Д.Д. Шостаковича (Летопись жизни Ахматовой. С. 680). После ее похорон произведения И.С. Баха и Й. Гайдна исполнило трио в составе: С.М. Волков (скрипка), Ю.Л. Кочнев (альт) и Е. Рут- ковский (виолончель).
Приведем описание этого вечера, принадлежащее Л.З. Копелеву: «Первый вечер памяти Ахматовой устроили студенты математического факультета МГУ 31 марта 1966 года. За полчаса до начала Тарковского и меня пригласили в деканат. Секретарь парткома и заместитель декана, встревоженные и смущенные, спросили, о чем мы собираемся говорить. Не можем ли показать тексты или хотя бы "тезисы выступлений". Мы отказались: — Никаких текстов и тезисов нет. Будем говорить то, что знаем, помним. — Но вы понимаете, не надо заострять, ведь возможны политически сомнительные моменты. Среди наших студентов, то есть у некоторых, есть нездоровый интерес... Ведь было известное постановление ЦК, оно еще не отменено. Но, с другой стороны, конечно, великая поэтесса... Это первый вечер, нельзя допускать, чтобы возникла нездоровая политическая сенсация. — Мы с разной степенью раздраженности отвечали, по сути, одно и то же. Мы не собираемся устраивать никаких политических демонстраций, все будут говорить о великом поэте. Начал студент В. Гефтер: "Анна Андреевна обещала нам в прошлом году, что в первый же приезд в Москву придет к нам. Она не пришла, но она с нами". Арсений Тарковский<:> "...Анна Ахматова умерла в том возрасте, когда людей принято считать старыми. При каждой встрече с ней я радовался тому, что ее ум становился все глубже, поэзия все больше адресована векам. Процесс внутреннего развития продолжался у нее до самого конца..."» (Орлова, Копелев. С. 299-300). На вечере выступили также М.И. Алигер,
И. Липкин, Вяч. Вс. Иванов, Л.З. Копелев и др., в заключение прозвучали записи голоса А. Ахматовой, сделанные И.Д. Рожан- ским.
«Бег времени» (М.; Л.: Сов. писатель, 1965).
В другом варианте этого эпизода речь идет о «старухе прислуге» в доме О.А. Судейкиной: «Она считала, что хозяйке и ее подруге живется плохо: ".А Анна Андреевна сперва хоть жужжала, а теперь не жужжит. Распустит волосы и бродит, как олень. Первоученые к ней приходят улыбаются, а уходят невеселые"» (Найман. С. 119).
Н.М., по-видимому, имеет в виду домработницу Багрицких М.С. Брагину (см. о ней в кн.: Арская Н.А. Родные лица. — Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2013. С. 166-170). По адресу: ул. Фурманова (совр. Нащокинский пер.), 6, кв. 26 О.М. и Н.М. проживали с осени 1933 вплоть до ареста поэта в мае 1934 г.
Л.А. Иванова погибла 16 июня 1924 г., во время прогулки по Финскому заливу на моторной лодке, столкнувшейся с пассажирским судном. Анализ обстоятельств этой загадочной смерти см.: Хитрова Д. Кузмин и «смерть танцовщицы» // Новое лит. обозрение. 2006. № 78. С. 241-243.
Цитируются стихотворения из цикла А. Ахматовой «Разрыв» (1, 3).
Имеется в виду книга: Голлербах Э. Царское Село в поэзии. — СПб.: Парфенон, 1922.
Речь идет о стихотворении А. Ахматовой «Годовщину последнюю празднуй.».
В судебном решении от 8 июня 1926 г. о расторжении брака между А. Ахматовой и В.К. Шилейко значится, что «брак супругов Шилейко и Ахматовой-Шилейко был совершен в декабре 1918 г. в гор. Ленинграде в нотариате Литейной части.» (Владимир Шилейко: Последняя любовь: Переписка с Анной Ахматовой и Верой Петровой и другие материалы. — М.: Вагриус, 2003. С. 71).
«Измена есть <.> самоисцеление любви, "починка" любви, "заплата" на изношенное и ветхое. Очень нередко "надтреснутая" любовь разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без "измены" любовники или семья равнодушно бы отпали, отвалились, развалились; умерли окончательно» (Розанов В.В. Опавшие листья. — СПб., 1913. С. 212-213.).
См. с. 526.
Л.Н. Гумилев и Н.Н. Пунин были арестованы 22 октября 1935 г. по обвинению в «создании контрреволюционной террористической организации» (Летопись жизни Ахматовой. С. 288). 1 ноября А. Ахматова обратилась к И.В. Сталину с письмом, в котором, в частности, говорилось: «Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести» (Там же. С. 290). В тот же день написал письмо вождю и Б.Л. Пастернак. Напомнив Сталину о его телефонном звонке по поводу ареста О.М. («Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища»), поэт попросил его помочь Ахматовой. На копии первого письма имеется резолюция: «т. Ягода, освободить из-под ареста и Пу- нина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин». Гумилева и Пунина освободили 3 ноября (Там же).
Из поэмы А. Ахматовой «Реквием». К Кутафьей башне Ахматова приносила для передачи упомянутое выше письмо И.В. Сталину (Там же. С. 288).
В третий раз Н.Н. Пунина арестовали 26 августа 1949 г. (Воспоминания об Ахматовой. С. 470-471), умер он 21 августа 1953 г. в Абезьском лагере (Пунин. С. 432).
Л.Н. Гумилев был арестован в третий раз 6 ноября 1949 г. В опубликованных протоколах допросов Н.Н. Пунина упоминаний о Л.Н. Гумилеве нет (Пунин. С. 420-422). Летом 1952 г. Пунин сумел переслать с оказией из лагеря в Абези записку И.Н. Пуниной, в которой, в частности, писал: «Я осужден не трибуналом, так как для суда матерьяла не было, а особым совещанием; дело мое — 35-й год и космополитизм. Они долго затруднялись, как быть с освобождением 35-го года, пренебрегли; мне подпортил, не желая этого, Гумилев; меня пришили к его делу, хотя, видимо, он не содействовал этому» (Там же. С. 429).
Л.А. Бруни скончался 26 февраля 1948 г., похоронен 29 февраля в Москве, на Даниловском кладбище. «Был очень сильный мороз. Пунин единственный стоял с непокрытой головой и повторял: "Счастливый Левушка". За этими парадоксальными словами скрывалось предчувствие грядущих бед. Незадолго до смерти Бруни вся страна прочитала в "Правде" знаменитое партийное постановление об опере В. Мурадели "Великая дружба". Это был знак к началу очередных идеологических гонений» (Сарабьянов А. Жизнеописание художника Льва Бруни. — М.: Русский авангард (RA); Галерея Г.О.С.Т., 2009. С. 166).
Поездка О.М. и Н.М. в Ленинград из Калинина состоялась в конце февраля — начале марта 1938 г. (см.: с. 406).
В своих воспоминаниях «Встречи с Мандельштамом» Н.К. Чуковский писал о воронежской высылке О.М.: «Пользуясь слабостью надзора, гонимый голодом и тоской, он несколько раз сбегал оттуда в Москву и однажды добрался даже до Ленинграда» (Москва. 1964. № 8. С. 152).
На вечере памяти О.М. на механико-математическом факультете МГУ 13 мая 1965 г. Н.М. в разговоре с Н.К. Чуковским подвергла сомнению изложенный в его воспоминаниях рассказ о том, как он встретил О.М. «в мохнатом темно-сером пиджаке, который ему <...> подарил Юрий Павлович Герман», на вечере у В.И. Стенича в Ленинграде, куда поэт якобы приехал, отлучившись из Воронежа, а «через неделю Стенич был арестован» (Там же). На самом деле такая поездка и встреча О.М. со Стеничем состоялись в июле 1937 г., после возвращения поэта из высылки в Воронеж, а Стенича арестовали 14 ноября 1937 г.
См. примеч. 511 на с. 568.
В «Листках из дневника» А. Ахматова писала: «Последнее стихотворение, которое я слышала от Осипа, — "Как по улицам Киева-Вия." (1937). Это было так. Мандельштамам было негде ночевать. Я оставила их у себя (в Фонтанном доме). Постелила Осипу на диване. Зачем-то вышла, а когда вернулась, он уже засыпал, но очнулся и прочел мне стихи. Я повторила их. Он сказал: "Благодарю вас" — и заснул» (Листки из дневника. С. 120). Начальные строки упомянутого стихотворения О.М.: «Как по улицам Киева-Вия / Ищет мужа не знаю чья жинка, / И на щеки ее восковые / Ни одна не скатилась слезинка» — перекликаются со стихотворением Н.С. Гумилева «Из логова змиева»: «Из логова змиева, / Из города Киева, / Я взял не жену, а колдунью».
Н.М. приводит стихотворение А. Ахматовой «Немного географии», посвященное О.М.
Стихотворение А. Ахматовой «Немного географии», посвященное О.М.
См. примеч. 72.
На самом деле Н.М. покинула Саматиху, скорее всего, 6 мая — именно этим числом помечена полученная ею справка о пребывании в здравнице (Слово и «Дело». С. 90). Об обыске на бывшей квартире О.Э. и Н.Я. Мандельштамов в Калинине см. примеч. 548 на с. 573.
24 марта 1960 г. А. Ахматова подарила Н.И. Пушкарской свою книгу «Стихотворения» (М.: ГИХЛ, 1958) с дарственной написью: «Нине Пушкарской, ожидая ее стихов о Ташкенте дружески Ахматова» (Летопись жизни Ахматовой. С. 547), а 19 мая получила от нее в подарок книгу «Красные маки» (Ташкент: Гослитиздат УзССР, 1960) со следующей надписью: «Анне Ахматовой / Храню глубину Ваших строгих очей, / неистовость бури гражданских речей, / тепло и сиянье улыбки храню / в запомнившем Вас навсегда краю. / Нина Та- таринова» (Там же. С. 549).
С 1 марта 1944 по 19 января 1949 г. Н.М. работала старшим преподавателем кафедры иностранных языков Среднеазиатского государственного университета в Ташкенте (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 8).
Речь идет о Н.М. Штейнберг, с семьей которой И.Д. Ханцин связывали самые близкие, сердечные отношения.
В разговоре 27 февраля 1966 г. А. Ахматова сказала: «Я только сейчас узнала, что академик Виноградов участвовал в этой подлости, был председателем экспертной комиссии. А ведь он настоящий ученый, мы пятьдесят лет знакомы, даже дружны. Он интересно писал о моих стихах. Но теперь нельзя подавать ему руки» (Орлова, Копелев. С. 291).
Из стихотворения Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю...».
Из стихотворения А. Ахматовой «Не недели, не месяцы — годы.».
*Я мало знаю об отце Анны Андреевны. Он служил по морскому ведомству, вышел в отставку, отдал пенсию жене и удрал к горбатой. С его стороны никаких родственников Анны Андреевны не видела. Это, вероятно, он был горбоносым — хохол: у них там всякой крови наболтано — и греческой, и татарской. Сам он иногда приезжал к ней в Царское и однажды, не застав ее дома — она ночевала у Вали Срезневской, — забеспокоился: «Вы, женщины, так и попадаетесь», — поучал он дочку. А еще раньше, когда они всей семьей жили в Царском, он посмотрел на Анюту, как она, распустив волосы, бегала, как олень, и с презрением сказал: «Декадентская поэтесса.» Анна Андреевна редко вспоминала отца, чаще всего <она рассказывала> о том, как плохо было ей, когда пришлось из Царского переехать на Украину. Он ей нужен был для иллюстрации мужской слабости — хотел, чтобы его слушали. Вот и все, что осталось у Анны Андреевны от отца.
Из стихотворения А. Ахматовой «Какая есть. Желаю вам другую...».
*О.М. перестал даже ездить в любимый им Коктебель и решился туда поехать только после смерти Волошина. В радиоповести «Юность Гёте» О.М. собрал все, что считал характерным для периода становления поэта. Это тоже своеобразное автопризнание. Там есть эпизод — Гёте попадает в плохую компанию. Для себя такой «плохой компанией» юности он считал Волошина и Георгия Иванова и жалел, что некому было его остановить.
Так, например, в 1945 г. А. Ахматова говорила И. Берлину, что «все школьные учительницы уверены (а некоторые будут так думать всегда), что у нее с Блоком был роман.» (Воспоминания об Ахматовой. С. 445). См. также свидетельство Н.А. Роскиной: «Когда Анна Андреевна прочитала записные книжки Блока и увидела, что не оставила в них следа, — это уязвило ее. Не раз я слышала ее высказывания в таком духе: "Как известно из записных книжек Блока, я не занимала места в его жизни."» (Там же. С. 537).
*«А Николай Иванович?» — спросила я. Он задумался: действительно не выходит, но тут же нашелся: «Колониальные войска.».
Из стихотворения О.М. «Как дерево и медь — Фаворского полет.» (1937): «И в кольцах сердится еще смола, сочась, / Но разве сердце лишь испуганное мясо?»
В начале 1918 г. Н.Н. Пунин был назначен комиссаром Русского музея и одно время совмещал эту должность с должностью комиссара Эрмитажа, А.С. Лурье возглавлял Музыкальный отдел Народного комиссариата просвещения.
Речь идет не о шведском литературоведе и переводчике Э. Местертоне (который тоже посещал А. Ахматову), а об американском критике А.М. Уильямсе: «Этот мистер задал с места в карьер такой вопрос: "Вы пели или читали свои стихи в ресторанах?" Очень многие представляют себе дело так: в 1911-1916 годах была хорошая русская литература — Бунин, Чириков, Куприн, Аверченко, а рядом не то богема, не то эстрада с Вертинским и Ахматовой» (Глекин Г. Из записок о встречах с Анной Ахматовой // День поэзии. — М.: Сов. писатель, 1988. С. 215).
Речь идет о воспоминаниях В.А. Неведомской о жизни А. Ахматовой и Н. Гумилева в имении его матери Слепнево и об их «игре в "цирк"»: «Ахматова выступала как "женщина- змея"; гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилев, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать — кто мы такие? Гумилев не задумываясь ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли» (Новый журнал. Нью-Йорк, 1954. Кн. 38. С. 184).
Речь идет о разборе стихотворения «Высокие своды костела.» в книге Б.М. Эйхенбаума «Анна Ахматова: Опыт анализа» (Пг., 1923): «Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее — оксюморонностью) образ героини — не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у бога прощенье» (цит. по кн.: Эйхенбаум Б. О поэзии. — Л.: Сов. писатель, 1969. С. 136). Формулировка «не то монахиня, не то блудница» попала отсюда в статью об А. Ахматовой в «Литературной энциклопедии», подписанную инициалами «М. и С.» (С.А. Малахов и В.Г. Совсун): «Эротическое переживание является для творчества поэтессы той осью, вокруг которой вращается ее духовный мир. Однако глубочайшее чувство обреченности, которое пронизывает социальное сознание вымирающей группы, проходит и через эту область, окрашивая ее в сумеречные тона предсмертной безнадежности. Эти настроения сочетаются с мистическими переживаниями, также характерными для классов нисходящих, создавая противоречивый на первый взгляд образ А. героини "не то монахини, не то блудницы"...» (ЛЭ. Т. 1. Стб. 281), а оттуда прямиком в доклад А.А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», «разъясняющий» постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года: «...мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой. <...> Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой» (Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». — М.: Госполитиздат, 1946. С. 13).
См. примеч. 511 на с. 568.
«Вся всемирная история плывет в (рациональных) гипнозах и самогипнозах» (Розанов В.В. В темных религиозных лучах. — М.: Республика, 1994. С. 237).
Кампания по делу врачей-отравителей длилась с 1948 по 1953 г.
С 4 февраля 1949 по 1 апреля 1953 г. Н.М. работала в Ульяновском пединституте старшим преподавателем кафедры иностранных языков и жила в институтском общежитии.
Намек на записи, которые вела Л.К. Чуковская.
Речь идет о повреждениях, которые собор Нотр-Дам в Реймсе получил в ходе боевых действий в Первую мировую войну. См. стихотворение О.М. «Реймс и Кёльн» (1914).
См. примеч. 425 на с. 555.
Упомянутый вечер московских и ленинградских поэтов, среди которых была и А. Ахматова, состоялся 3 апреля 1946 г. в Колонном зале Дома Союзов. Шестого апреля 1946 г. Л.В. Горнунг записал в своем дневнике: «Вечером после <...> выступления Ахматовой мне рассказали, что, когда она вышла на эстраду, публика, поднявшись со своих мест, встретила ее громом аплодисментов и в течение 15 минут не давала ей начать свое выступление» (Летопись жизни Ахматовой. С. 404-405).
Первый раз Л.Н. Гумилев был арестован 22 октября и освобожден 3 ноября 1935 г., после второго ареста (10 марта 1938 г.) он был приговорен к пяти годам и отправлен в Нориль- лаг, в октябре 1944 г. ушел добровольцем на фронт, был награжден медалями «За победу над Германией» и «За взятие Берлина», демобилизован в сентябре 1945 г., восстановлен в ЛГУ, который окончил в начале 1946 г. и поступил в аспирантуру Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР, откуда был исключен с формулировкой «в связи с несоответствием филологической подготовки избранной специальности». В декабре 1948 г. защитил диссертацию на степень кандидата исторических наук. Шестого ноября 1949 г. был вновь арестован, осужден на 10 лет, освобожден 11 мая 1956 г.
Согласно воспоминаниям И.Н. Пуниной, после третьего ареста Л.Н. Гумилева А. Ахматова некоторое время «лежала в беспамятстве. <.> Следующие дни Анна Андреевна опять все жгла» (Воспоминания об Ахматовой. С. 471).
Так, например, Э.Г. Бабаев сохранил рукопись поэмы «Путем всея земли» (первоначальное название «Китежан- ка») (Бабаев. С. 12).
Речь идет о стихотворениях А. Ахматовой «De pro- fundis. Мое поколенье.» и «Здесь девушки прекраснейшие спорят.».
Из стихотворения О.М. «Ламарк» (1932).
Подразумевается сб.: Ахматова А. Стихотворения. — М.: ГИХЛ, 1958, — первый из вышедших после печально известного постановления 1946 г. «Анна Андреевна хоть и <была> рада своему сборнику, но и огорчена им: она уверяет, что книжка эта — ерунда, мусор, что она только введет в заблуждение читателей ("так это-то и есть хваленая Ахматова? стоило огород городить!")» (Чуковская. Т. 2. С. 309). Надписывая Л.К. Чуковской экземпляр «Стихотворений», А. Ахматова сказала: «Я многим на этой книжке пишу: "Остались от козлика рожки да ножки"» (Там же. С. 361).
Имеются в виду книги А. Ахматовой «Стихотворения» (М.: Худ. лит-ра, 1961) и «Бег времени» (М.; Л.: Сов. писатель, 1965).
Из пьесы А. Ахматовой «Энума элиш. Пролог, или Сон во сне».
*Для нас, кстати, все это было не новостью — ничего другого вообще мы не видели, а вот для Зощенко это оказалось и неожиданностью, и ударом.
Ср. об этом с. 406.
В.С. Старцев.
И.К. Глухов скончался в 1962 г.
Осенью 1954 г. В.С. Старцев переехал в г. Молотов (Пермь) и назначен «переводом» завкафедрой экономической географии Молотовского педагогического института.
Имеется в виду роман В.В. Набокова «Приглашение на казнь».
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 1.
См. об этом же у А. Ахматовой: «После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что это может дать людям материал для превратного толкования наших отношений» (Листки из дневника. С. 108). В 1917-1918 гг. О.М. написал несколько стихотворений, обращенных к А. Ахматовой.
По-видимому, именно их имел в виду О.М., когда в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан.» (1931) вспоминал, как он «от красавиц тогдашних — от тех европеянок нежных» «убежал к нереидам на Черное море».
Из стихотворения М. Цветаевой «Ты запрокидываешь голову.».
*О.М. очень ценил в Марине ее неистовую любовь к поэзии и то, что она влюблялась в поэтов, в частности в Тихона Чурилина, стихи которому она писала почти одновременно со стихами О.М.
Из цикла А. Ахматовой «Полночные стихи» (2).
«Боже, сохрани во мне это писательское целомудрие: не смотреться в зеркало. Писатели значительные от ничтожных почти только этим отличаются: смотрятся в зеркало — не смотрятся в зеркало» (Розанов В. В. Опавшие листья. — СПб., 1913. С. 199-200). Ср. разговор с Н.М., зафиксированный в записных книжках Л.Я. Гинзбург: «Н.Я.: — Розанов, кажется, говорил, что есть писатели, которые смотрят в зеркало, когда пишут, и писатели, которые не смотрят. — Это отчасти, вероятно, то, что мы называем лирическим героем (пренадоедливый термин). Блок смотрел в зеркало, Маяковский смотрел, Ахматова. А Пастернак смотрел? — Пастернак смотрел, но, к счастью, безуспешно. Он ведь вроде мамонта. Ну, представьте себе — мамонт топчется перед зеркалом. Что он там может увидеть? — Мандельштам до невероятного обходился без зеркала. И сознательно. Так он понимал современного поэта; о чем и говорил в стихах и прозе. А все же. Не было у него таких соблазнов?.. Таких аспектов саморассмотрения? Аспекта трагического поэта, гонимого? — Нет, знаете, стоило прийти приятелям и принести ему вина и немного еды, он забывал сразу, что он трагический поэт» (Гинзбург Л.Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. — СПб.: Искусство-СПБ, 2002. С. 274).
Стихотворение 1943 г.
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 3.
Из стихотворения А. Ахматовой «Если б все, кто помощи душевной.».
Речь идет о М.М. Циммермане, друге и поклоннике А. Ахматовой; одно время он заведовал режиссерским управлением Государственного академического театра оперы и балета (бывшего Мариинского театра). В стихотворении А. Ахматовой «Если плещется лунная жуть.», о котором пишет Н.М., есть строка: «Над грядой белоснежных нарциссов» с вариантом «царскосельских».
Из цикла А. Ахматовой «Тайны ремесла» (7).
Из стихотворения А. Ахматовой «За меня не будете в ответе.».
Из стихотворений О.М. «К немецкой речи» (1932) и «Кому зима арак и пунш голубоглазый.» (1922).
См. примеч. 472 на с. 560.
«Поэма без Героя». Ч. II.
См. примеч. 38 на с. 750.
Из стихотворения О.М. «Куда мне деться в этом январе?..» (1937).
Правка текста не завершена.
«К стихам».
Из стихотворения О.М. «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло.» (1930).
Из стихотворения А. Ахматовой «Какая есть. Желаю вам другую...».
Из стихотворения А. Ахматовой «Не недели, не месяцы — годы.».
«Сборная цитата», первая часть которой — общераспространенное речение (от зари до зари), а во второй используются фрагменты «Четвертой прозы» О.М.: «Еще ребенком меня похитил скрипучий табор немытых романес и столько-то лет проваландал по своим похабным маршрутам.», «Я в одном пиджачке в тридцатиградусный мороз три раза обегу по бульварным кольцам Москвы <.>, лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре.».
Из стихотворения О.М. «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло.».
По адресу Казанская, 3, кв. 4 А. Ахматова снимала две комнаты в ноябре 1923 - апреле 1924 г. С О.А. Глебовой- Судейкиной она жила на набережной Фонтанки, 2.
См. примеч. 283 на с. 536.
Начало стихотворения А. Ахматовой «Есть в близости людей заветная черта.», посвященного Н.В. Недоброво.
Из стихотворения А.Ахматовой «Я знаю, ты моя награда.».
См. шуточное стихотворение О.М. «Привыкают к пчеловоду пчелы.» (1934), обращенное к А. Ахматовой.
Одно время О.М. и Н.М. жили по адресу: ул. Герцена (Большая Морская), 49, кв. 4.
Фарфоровая статуэтка работы Н.Я. Данько. В 1934 г., из-за нехватки денег на билет из Москвы, куда Ахматова ездила навестить Мандельштамов, она продала ее в Музей Союза писателей (в настоящее время находится в ИМЛИ). Великий металлист — памятник (скульптор М.Ф. Блох), открытый 8 ноября 1918 г. в Петрограде перед Дворцом Труда по плану «монументальной пропаганды»; утрачен в конце 1919 г.
Н.Д. Мандельштам (урожд. Дармолатова) скончалась после вторых родов.
Н.Е. Мандельштам.
Во время войны Н.Е. Мандельштам оставалась в блокадном Ленинграде с бабушкой, М.Н. Дармолатовой, а в 1942 г., после ее смерти, выехала в эвакуацию в с. Арбаж, Кировской области, где в том же году и скончалась.
Речь идет о двух письмах О.М., обращенных к Е.Я. Мандельштаму: «Здравствуй, брат! Впрочем — кажется уже не брат. Это — уже не брат. Это — что-то другое. Ося» (4 января 1937 г.); «Ты мою жизнь давно оценил и для тебя она предмет далеко не первой необходимости. Но у тебя есть дети. Когда-нибудь они поймут, что ты делаешь. Им придется краснеть за отца. <.> Денег я у тебя не прошу, но запрещаю тебе где бы то ни было называть себя моим братом» (8 января 1937 г.). Эти письма были написаны, по-видимому, в ответ на сообщение Е.Э. Мандельштама о том, что он не в состоянии в достаточной мере помогать О.М. (ранее, несмотря на крайнюю стесненность в средствах, он посильную помощь оказывал). Скорее всего, они представляют собой не копии, а подлинники, так и не отправленные адресату (по сообщению Е.П. Зенкевич, вдовы Е.Э. Мандельштама, он этих писем не получал).
В 1926-1929 гг. Е.Э. Мандельштам являлся секретарем Ленинградского отделения Московского общества драматических писателей и композиторов (МОДПИК). В 1946 г. он стал работать в документальном кино, сначала как редактор и консультант, а с 1958 г. — как сценарист. По его сценариям сняты научно-популярные фильмы «У порога сознания» (1958, совместно с Н.И. Жинкиным), «Шанс жизни» (1963), «В глубины живого» (1966, совместно с Н.И. Жинкиным и Д.С. Даниным). Под «киноуспехом» Н.М. имеет в виду, скорее всего, Государственную премию РСФСР им. братьев Васильевых, присужденную Е.Э. Мандельштаму и его коллегам в 1967 г.
См.: Т. 2, примеч. 362 на с. 662-664.
«Жизнь упала как зарница.» (1924) и «Я буду метаться по табору улицы темной.» (1925). Памяти О.А. Вак- сель О.М. посвятил стихотворения «Возможна ли женщине мертвой хвала.» (1935-1936) и «На мертвых ресницах Исакий замерз.» (1935).
В 1925 г. В.Е. Татлину было сорок лет. В 1921-1925 гг. он состоял в незарегистрированном браке с М.А. Гейнце.
*Я в ужасе вырвала у него трубку, но он нажал на рычаг, и я успела только услыхать, что она плачет.
Ср. реплику А. Ахматовой об О.А. Ваксель, зафиксированную ее сыном, А.А. Смольевским, со слов И.Н. Пуниной: «Ослепительная красавица» (Смольевский А.А. Ольга Ваксель — адресат четырех стихотворений Осипа Мандельштама // Лит. учеба. 1990. № 1. С. 165).
*Я видела страничку ее воспоминаний об этом, но там все сознательно искажено: она, очевидно, сохранила острое чувство обиды. (См.: Т. 2, примеч. 362 на с. 662-664. — С.В., П.Н.)
Ю.Ф. Львова.
См.: Т. 2, с. 258-259.
Стихотворения О.М. «К пустой земле невольно припадая.» и «Есть женщины, сырой земле родные.» (1937). По свидетельству Н.Е. Штемпель, показав ей оба стихотворения, О.М. добавил: «Надюша знает, что я написал эти стихи, но ей я читать их не буду. Когда умру, отправьте их как завещание в Пушкинский Дом» (Осип Мандельштам в Воронеже. С. 52).
См. в стихотворении О.М. «На каменных отрогах Пи- эрии.», датированном 10 мая 1919 г.: «Высокий дом построил плотник дюжий, / На свадьбу всех передушили кур.»
Из стихотворения О.М. «Вернись в смесительное лоно.» (1920): «Нет, ты полюбишь иудея, / Исчезнешь в нем — и Бог с тобой».
См. главу «Скрытые автопризнания» во «Второй книге» (Т. 2, с. 255-266).
Из стихотворения О.М. «Чарли Чаплин» (1937).
Н.М. имеет в виду следующий фрагмент из радиокомпозиции О.М. «Молодость Гёте» (1935): «Чтобы понять, как разворачивалась жизнь и деятельность Гёте, нужно также помнить, что его дружба с женщинами, при всей глубине и страстности чувства, была твердыми мостами, по которым он переходил из одного периода жизни в другой».
Из перевода О.М. из старофранцузского эпоса «Сыновья Аймона».
Н.М. имеет в виду следующий фрагмент из очерка О.М. «Путешествие в Армению»: «Горячее конское око красавицы косо и милостиво нисходит к читателю. <.> Сколько крови пролито из-за этих недотрог! Как наслаждались ими завоеватели!»
Речь идет о письмах О.М. к Н.М., датированных октябрем - ноябрем 1925 г.
Начальные строки стихотворения О.М., написанного в 1930 г.
Имеются в виду стихотворения О.М., обращенные к Н.Е. Штемпель — «К пустой земле невольно припадая.» (1937) и к М.С. Петровых — «Мастерица виноватых взоров.» (1934).
Речь идет о шуточном стихотворении О.М. «Мне вспомнился старинный апокриф.» (1934).
Стихотворение О.М. «Возможна ли женщине мертвой хвала?..».
В письме от 27 апреля 1937 г. О.М., в частности, писал: «Я сейчас на редкость здоров и готов к жизни. Мы ее начнем, куда бы и где бы ни бросила судьба. Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке.»
Цитата из радиокомпозиции О.М. «Молодость Гёте».
Цитируются стихотворения А. Ахматовой «Годовщину последнюю празднуй.», в котором есть строки: «И трепещет, как дивная птица, / Голос твой у меня над плечом», и «Не недели, не месяцы — годы.»
*О.М. напрасно мне объяснял, что если я не работаю, то только потому, что мне нечего сказать. Он был прав, но я не хотела этому верить.
Этот пансион находился по адресу: ул. Московская, 1.
*Этого я знала до знакомства с Анной Андреевной.
Подразумевается перевод О.М. из старофранцузского эпоса «Сыновья Аймона».
Фраза из выступления И. Сталина на встрече с советскими писателями на квартире М. Горького 26 октября 1932 г. Приведем также в связи с этим свидетельство Ю.Б. Борева: «Виктор Шкловский рассказывал мне в мае 1971 г. в Переделкино, что афоризм "Писатели — инженеры человеческих душ" был высказан Олешей на встрече писателей со Сталиным в доме Горького. Позже Сталин корректно процитировал эту формулу: "Как метко выразился товарищ Олеша, писатели — инженеры человеческих душ". Вскоре афоризм был приписан Сталину, и он скромно примирился с авторством» (Борев Ю.Б. Сталиниада. — М.: Сов. писатель, 1990. С. 93). В статье «Человеческий материал» (Известия. 1929. 7 ноября) Ю.К. Олеша писал: «Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть "инженером человеческого материала"» (Душенко К. Цитаты из русской литературы. — М.: Эксмо, 2007. С. 466).
Из стихотворения О.М. «С розовой пеной усталости у мягких губ.» (1922).
См. примеч. 285 на с. 537.
Имеются в виду строки из стихотворения А. Ахматовой «Песня последней встречи»: «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки».
См. примеч. 48 на с. 501.
«Поэма без Героя». Ч. II.
«И как-то я увидел пляску смерти — брачный танец фосфорических букашек. Сначала казалось, будто попыхивают огонечки тончайших блуждающих пахитосок, но росчерки их были слишком рискованные, свободные и дерзкие. Чорт знает куда их заносило! Подойдя ближе: электрифицированные сумасшедшие поденки подмаргивают, дергаются и, вычерк ивая, пожирают черное чтиво настоящей минуты. Наше плотное тяжелое тело истлеет точно так же и наша деятельность превратится в такую же сигнальную свистопляску, если мы не оставим после себя вещественных доказательств бытия».
Из стихотворения А. Ахматовой «Помолись о нищей, о потерянной.».
Сокращенный текст стихотворения О.М. «Как облаком сердце одето.» (1910).
Из стихотворения А.С. Пушкина «Воспоминание».
Из стихотворения О.М. «Под грозовыми облаками.. »
(1910).
См. первую строфу стихотворения О.М. 1910 г.: «Как облаком сердце одето / И камнем прикинулась плоть, / Пока назначенье поэта / Ему не откроет Господь».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Воспоминание»: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю».
Из ранней редакции стихотворения А.С. Пушкина «Воспоминание».
Из стихотворения О.М. «Люблю под сводами седыя тишины.» (1921).
*Этой способностью человека орудовать готовыми элементами пользуется всякая политическая пропаганда.
Парафраз известной цитаты, приписываемой Жозефу де Местру, посланнику Сардинии в России: «Поскреби русского, и обнаружишь татарина».
Легендарные слова М. Лютера, произнесенные 18 апреля 1521 г. перед сеймом Священной Римской империи в Вормсе в ответ на предложение отречься от «еретических» взглядов, которые использованы в качестве эпиграфа (на немецком языке) и первой строки стихотворения О.М. (1915).
Часть крылатого выражения «Если Бога нет, все позволено», которое описывает взгляды Ивана Карамазова из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», хотя и не является цитатой из него.
Из стихотворения В.В. Маяковского «За что боролись?»: «И доносится до нас / сквозь губы искривленную прорезь: / "Революция не удалась... / За что боролись?.."»
В набросках к «книге о деревне» О.М. писал: «Речь Дорохова, распаханная под научную экономику, под газетную передовицу, — была все-таки крестьянская. Он сколачивал ее годами как политический стиль, как орудие, как богатство и умело ею пользовался» (Мандельштам. Т. 4. С. 432).
«Отягощенный мыслью о сорока семи выгнанных им хозяйствах и раскаявшийся в командирских заскоках, Дорохов меньше всего хотел показаться мне грозным. Репутация страшилища, видимо, его тяготила» (Там же).
Фамилия директора Воробьевского зерносовхоза Бондарь.
Приводим небольшой фрагмент с описанием этого выселения, который сохранился в набросках О.М. к «книге о деревне»: «.начало разрушения землянки с не выведенными из нее детьми, с корректностью разговора и юридическими советами тут же на месте. Отсутствие испуга у выселяемых» (Там же. С. 429).
*Найдутся экземпляры, где проставлено 28 декабря — Анна Андреевна ошибочно считала этот день годовщиной и даже пробовала спорить со мной — спорщица она была неслыханная. В дате мы, конечно, уверены быть не можем, но это число — 27 декабря — стоит на официальном документе о смерти. Анна Андреевна писала начало «Поэмы» и посвящение ночью с 27 на 28 декабря.
Ср. у А. Ахматовой: «Я познакомилась с О<сипом> Мандельштамом <.> весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком <.> с ресницами в полщеки» (Листки из дневника. С. 100).
Из стихотворения О.М. «Колют ресницы, в груди прикипела слеза.» (1931).
Из стихотворения О.М. «10 января 1934 года» (1934).
Из стихотворения О.М. «Шестого чувства крохотный придаток.» (1932).
Из стихотворения О.М. «Твой зрачок в небесной корке.».
А. Ахматова и Н.М. познакомились со стихотворениями О.А. Ваксель благодаря ее сыну А.А. Смольевскому. Ср. в его воспоминаниях о встрече с Н.М. в феврале 1969 года: «Мой разговор с Надеждой Яковлевной был не очень долгим, я боялся утомить ее, хотя, конечно, мне хотелось узнать от нее побольше. <.> О стихах Лютика <О.А. Ваксель> она сказала: "Анна Андреевна читала их в моем присутствии. Среди тех стихотворений было одно, в котором есть слова: 'При свете свеч тяжелый взмах ресниц.'" <А.С.:> "Да, вот это: Вот скоро год, как я ревниво помню / Не только строчками исписанных страниц, / Не только в близорукой дымке комнат / При свете свеч тяжелый взмах ресниц / И долгий взгляд, когда почти с испугом, / Не отрываясь, медленно, в упор / Ко мне лился тот непостижный взор / Того, кого я называла другом." — "Анна Андреевна предположила, что эти стихи адресованы Осипу, у которого были очень длинные ресницы. А я сразу же сказала: 'Нет, это не о нем'". <А.С.:> "Вы правы, это действительно не о нем, это о ее будущем муже, моем отчиме Христиане Вистендале, и оно относится уже к другому времени — к 1932 году, когда она снова начала писать стихи"» (Смольевский А.А. Ольга Ваксель — адресат четырех стихотворений Осипа Мандельштама // Лит. учеба. 1990. № 1. С. 166).
Речь идет о «Посвящении» из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой, которое начинается следующими строчками: «.а так как мне бумаги не хватило, / Я на твоем пишу черновике».
Подразумеваются следующие строки из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой («Посвящение»): «И вот чужое слово проступает / И, как тогда снежинка на руке, / Доверчиво и без упрека тает».
В феврале 1936 г. А. Ахматова приезжала в Воронеж навестить О.Э. и Н.Я. Мандельштамов.
Из стихотворения А. Ахматовой «Я над ними склонюсь, как над чашей.».
Двенадцатого июля 1957 г. А. Ахматова отправила Н.М. следующую телеграмму: «Письмо с согласием жить вместе вами отправлено Лаврушенский Шкловской Мандельштам = Ахматова» (Об Ахматовой. С. 224).
О стихотворении О.М. «Телефон» (1918) А. Ахматова писала в своих воспоминаниях о поэте (Листки из дневника. С. 108).
Н.М. имеет в виду следующие строки из стихотворения «Телефон»: «На этом диком страшном свете / Ты, друг полночных похорон, / В высоком строгом кабинете / Самоубийцы — телефон!»
Из стихотворения О.М. «Телефон».
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 4.
См. предыдущее примеч.
*Надеюсь, что этот год, когда столько людей расплатилось за свои безумия, будет становиться все более свежим в памяти людей и предохранит их от нового безумия.
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 1.
См. предыдущее примеч.
В «Поэме без Героя» (Ч. I. Гл. 1) А. Ахматова описывает сцену, предшествующую самоубийству одного из героев романа Ф.М. Достоевского «Бесы» (Достоевский. Т. 10. С. 475).
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 1.
«Воля к власти» (нем. Der Wille zur Macht) — книга заметок Ф. Ницше (1901).
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 1.
Из цикла А.А. «Венок мертвым» (II).
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 3.
Речь идет о словах Гамлета из трагедии В. Шекспира «The time is out of joint» («Век вывихнул сустав», действие 1, сцена 5).
«Поэма без Героя». Ч. I. Гл. 1.
Из стихотворения О.М. «Среди священников левитом молодым.» (1917), посвященного А.В. Карташеву.
Название стихотворения В.Я. Брюсова.
Речь идет о Н.И. Столяровой.
См. реплику А. Ахматовой в записи Л.К. Чуковской: «.Анна Григорьевна была страшна. Я всегда ненавидела жен великих людей и думала: она лучше. Нет, даже Софья Андреевна лучше. Анна Григорьевна жадна и скупа. Больного человека, с астмой, с падучей, заставляла работать дни и ночи, чтобы "оставить что-нибудь детям". Такая подлость! Он пишет ей: "Пообедал за рубль". Зарабатывал десятки тысяч и не мог пообедать за два рубля!» (Чуковская. Т. 2. С. 369-370).
Существует и иное свидетельство на этот счет: так, Н.А. Роскина вспоминает, что А. Ахматовой эта публикация (Лит. наследство. — М.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 64) понравилась, а о Н.А. Герцен она сказала: «Как хотите, а умереть от любви — это почтенно» (Воспоминания об Ахматовой. С. 540).
См. реплику А. Ахматовой о Н.А. Герцен в записи Л.К. Чуковской: «Как теперь известно, она прямо-таки висела на Гервеге, он от нее избавиться не мог.» (Чуковская. Т. 2. С. 139).
*Сама Анна Андреевна остерегалась писать какие- либо письма: наговоришь глупостей под горячую руку, а потом сраму не оберешься, когда их опубликуют в каком-нибудь «Литературном наследстве»: «Это свинство пошло с конца девятнадцатого века — лезут в частные документы, письма, бумаги.»
«Наталия Николаевна не только глупа; это хищная, жадная, злая стерва. Дантеса обожала» (Чуковская. Т. 2. С. 187). В специальной работе «Гибель Пушкина» А. Ахматова подробно писала о «беспамятной влюбленности» Н.Н. Гончаровой в Дантеса и ее роли в трагедии: «После катастрофы все перепугались и изо всех сил начали оправдывать Наталью Николаевну, которая одна могла все остановить в любой момент.» (Ахматова А. О Пушкине: Статьи и заметки. — Л.: Сов. писатель, 1977. С. 133).
См. в стихотворении О.М. «Феодосия» (1920): «Здесь девушки стареющие, в челках, / Обдумывают странные наряды.»
«Была ли она красива? Ее тоже видели сквозь стихи: Психея и пр. Но ведь так ее видели при его жизни. Когда она вернулась в свет, ей было всего тридцать два года — расцвет для женщины! — но почему-то уж нигде ни звука о ее красоте. В письмах рассказывают о ней и то, и се, но о красоте ни слова» (Чуковская. Т. 3. С. 213).
Приводим отзыв А. Ахматовой о Л.Д. Блок-Менделеевой: «.Маша задала Анне Андреевне тот же вопрос, какой некогда я: была ли красива Любовь Дмитриевна Блок? Ну, это привычная и хорошо разработанная Анной Андреевной тема. Тихо и по складам: — Она была похожа на бегемота, поднявшегося на задние лапы. — Затем подробнее: — Глаза — щелки, нос — башмак, щеки — подушки. Ноги — вот такие, руки — вот этакие. — Когда-то мне Анна Андреевна говорила, что у Любови Дмитриевны была широкая спина. Я напомнила ей об этом. Ответ был мгновенный: — Две спины.» (Чуковская. Т. 3. С. 213).
Приводим мнение А. Ахматовой о романе «Анна Каренина» в записи Л.К. Чуковской: « — Весь роман построен на физиологической и психологической лжи. Пока Анна живет с пожилым, нелюбимым и неприятным ей мужем, — она ни с кем не кокетничает, ведет себя скромно и нравственно. Когда же она живет с молодым, красивым, любимым, — она кокетничает со всеми мужчинами вокруг, как-то особенно держит руки, ходит чуть не голая. Толстой хотел показать, что женщина, оставившая законного мужа, неизбежно становится проституткой. И он гнусно относится к ней. Даже после смерти описывает ее "бесстыдно-обнаженное" тело — какой-то морг на железной дороге устроил» (Чуковская. Т. 1. С. 149-150).
См.: С. 649.
Речь идет о стихотворении О.М. «Мастерица виноватых взоров.» (1934), посвященном М.С. Петровых. А. Ахматова считала его «лучшим любовным стихотворением 20 века» (Листки из дневника. С. 105).
«Оттепелью», или «хрущевской оттепелью», называют период либерализации внутриполитической жизни, в том числе допущения элементов свободы творчества в искусстве. Она охватила, однако, не весь период хрущевского правления, а лишь его часть (примерно с 1955 по 1962 г.). Своим названием она восходит к повести И.Г. Эренбурга «Оттепель» (1954).
См. стихотворения О.М. «На каменных отрогах Пи- ерии.» (1919), «Вернись в смесительное лоно.», «Куда как страшно нам с тобой.» (1930), «Мы с тобой на кухне посидим.» (1931), «Твой зрачок в небесной корке.», «Еще не умер ты, еще ты не один.», «Как по улицам Киева-Вия.».
«Анна Андреевна мне показывала альбомы с фотографиями, помню, любезно накинула на мои плечи замечательный оренбургский платок (у Ардовых было прохладно), как-то подарила только что вышедшую книжечку стихов <.> с автографом: "Милой Наталии Евгеньевне Штемпель в память наших встреч, бесед и общих друзей. Анна Ахматова. 13 декабря 1958. Москва"» (Штемпель Н.Е. Автобиография // Жизнь и творчество Мандельштама. С. 534-535).
Речь идет о стихотворении О.М. «К пустой земле невольно припадая.», в котором есть следующие строки: «Есть женщины, сырой земле родные, / И каждый шаг их — гулкое рыданье, / Сопровождать воскресших и впервые / Приветствовать умерших — их призванье».
«В Воронеже Осип дружил с Наташей Штемпель» (Листки из дневника. С. 105).
Мф 22: 30; Мк 12: 25; Лк 20: 35.
Речь идет о сборнике «Стихотворения» (М., 1958).
Из стихотворения А. Ахматовой «Подражание Кафке».
Из цикла А. Ахматовой «Из ленинградских элегий» (II).
См. ее стихотворение «Гибель от женщины. Вот —
знак.».
«.Он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических» (Листки из дневника. С. 113).
Речь идет о Н.И. Столяровой.
«Поэма без Героя». Ч. II.
Из стихотворения А. Ахматовой «Мне ни к чему одические рати...».
См. начало стихотворения О.М., написанного в 1937 году: «Еще не умер ты. Еще ты не один, / Покуда с нищенкой- подругой / Ты наслаждаешься величием равнин, / И мглой, и холодом, и вьюгой».
Речь идет о стихотворениях А. Ахматовой «Северная элегия» (<Пятая>), откуда Н.М. ранее процитировала первые строки: «Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула.», и «Прав, что не взял меня с собой.», откуда приведены слова «деловитая парижанка»; двойник, глядящий из другой жизни, — парафраз строк из той же пятой «Северной элегии»: «Но если бы оттуда посмотрела / Я на свою теперешнюю жизнь.»
Из стихотворения А. Ахматовой «Ты напрасно мне под ноги мечешь...».
Femme pour l'homme (франц.) — женщина для мужчины.
Вероятней всего, имеется в виду О.В. Андреева-Карлайл.
Стихотворение А. Ахматовой, написанное в 1956 г.
Это слово в машинописи зачеркнуто, но замена ему не найдена.
Имеется в виду возвращение О.М. и Н.М. из воронежской ссылки в Москву (май 1937 г.).
Речь идет о трехкомнатной квартире в Марьиной Роще (Александровский пер., 43, кв. 4), в которой жили Н.И. Харджиев, Б.А. Вакс и Н.Г. Корди.
См. примеч. 70 на с. 504.
Речь идет о С.Г. Нарбут, которая в 1941-1942 гг. была замужем за Н.И. Харджиевым. В 1943 г., в эвакуации, у нее начался роман с В.Б. Шкловским; впоследствии он ушел из семьи и женился на ней. Н.М. дружила с первой женой Шкловского, В.Г. Шкловской-Корди, и поддерживала ее в этих обстоятельствах (см. кн.: Осип и Надежда. С. 322-326).
Парафраз названия романа Ч. Диккенса «Наш общий друг» (1865).
^Невзирая на появление настоящей жены, она продолжала его называть «общим» (вторым браком Н.И. Харджиев был женат на Л.В. Чаге. — С.В., П.Н.).
Э.Г. Бабаев уточняет обстоятельства возникновения стихотворения А. Ахматовой «Не лирою влюбленного.», в котором использованы эти слова: «Н.Я. Мандельштам вспоминает об этом не совсем точно. Харджиев сказал Ахматовой, что она должна написать такое стихотворение, чтобы любители интимной лирики шарахнулись: поэзия — трещотка прокаженного! На следующий день Ахматова, очень веселая, прочла ему новое стихотворение.» (Бабаев Э.Г. А.А. Ахматова в письмах к Н.И. Харджиеву (1930-1960-е гг.) // Тайны ремесла. Ахматов- ские чтения. — М.: Наследие, 1992. Вып. 2. С. 199).
Имеется в виду его рецензия на книгу О.М. «Tristia» (Жизнь искусства. 1922. 17 октября).
Об этом А.И. Герцен писал в «Былом и думах»: «Может, для верности суждения о делах, не подлежащих ни полицейскому суду, ни арифметической поверке, пристрастие нужнее справедливости. Страсть может не только ослеплять, но и проникать глубже в предмет, обхватывать его своим огнем» (Герцен. Т. 2. С. 213).
По сообщению Ю.Л. Фрейдина, речь идет о С. Платт (покончила с собой в Нью-Йорке), стихи которой Н.М. читала по-английски.
См. у Ахматовой: «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно» (Листки из дневника. С. 109).
Фильм Ф. Феллини.
Из стихотворения О.М. «Я скажу тебе с последней.»
(1931).
Ср. в стихотворении О.Ф. Берггольц «.Я буду сегодня с тобой говорить...»: «Товарищ, нам горькие выпали дни.»
Здесь и далее цитируются варианты к «Поэме без Героя» А. Ахматовой.
В автобиографической заметке «Коротко о себе» А. Ахматова писала: «Когда мне показали корректуру "Кипа- рисова ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете» (Ахматова А. Соч.: В 2 т. — М.: Худ. лит-ра, 1987. Т. 2. С. 237); книга И.Ф. Анненского вышла в свет в 1910 г.
Первый сборник стихов А. Ахматовой (1912).
*Иногда он впоследствии жаловался, что у него были плохие советчики, но имен не называл.
«Чужое небо» — книга стихотворений Н.С. Гумилева, в которую входит поэма «Блудный сын».
Поэму «Блудный сын» Н.С. Гумилев прочитал на заседании «Общества ревнителей художественного слова» в редакции журнала «Аполлон» 13 апреля 1911 г. (Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилева. — СПб.: Наука, 2010. С. 238): «Когда Н<иколай> С<тепанович> читал в Академии стиха своего "Блудного сына", В<ячеслав> обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское. Совершенно раздавленные происшедшим, и потом Н<иколай> С<тепанович> всегда смотрел на В<ячеслав> И<вановича> как на открытого врага» (Ахматова А. Автобиографическая проза // Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие: Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой. — М.: Радуга, 1991. С. 223-224). Первое собрание «Цеха поэтов» состоялось 20 октября 1911 г.
О.Н. Высотский.
Приводим сдержанный отзыв А. Ахматовой о мемуарах Е.К. Герцык: «Воспоминания сестры Аделаиды Герцык утверждают, что Вяч<еслав> Иванов не признавал нас всех» (Листки из дневника. С. 103). Ахматова, скорее всего, имеет в виду следующий эпизод из этих мемуаров: «Ученики приходили к мэтру, подобие литературных семинаров непроизвольно возникало из просмотра нового стихотворного сборника, из обсуждения новой театральной постановки. Каждый вечер студенты Модест Гофман, Ивойлов, изредка Гумилев, Ахматова, совсем юные, ставшие впоследствии поэтами или так и не ставшие, а также уже и несомненные, как Верховский и другие. Однажды бабушка привела внука на суд к Вячеславу Иванову, и мы очень веселились на эту поэтову бабушку и на самого мальчика Мандельштама, читавшего четкие фарфоровые стихи. Щедрость Вячеслава Ивановича в выслушивании и углублении чужого творчества была изумительна. Детальнейший технический разбор непременно переходил в грозное испытание совести молодого автора, в смысле философском, общественном. Мастер слова, влюбленный в тончайшие оттенки его, внезапно оборачивался моралистом. Это не всем было по нутру» (Герцык Е.К. Лики и образы. — М.: Мол. гвардия, С. 174). Комментарий Н.М. к эпизоду с «поэтовой бабушкой» см.: Т. 2, с. 52-53.
Н.М. обобщает идеи Ю.Н. Тынянова о «лирическом герое» и литературной эволюции, изложенные в его статьях «Блок», «Промежуток», «Литературный факт», «О литературной эволюции» и др.
Н.М. имеет в виду следующий фрагмент из очерка Б. Пастернака «Люди и положения»: «Бобров незаслуженно тепло относился ко мне. Он неусыпно следил за моей футуристической чистотой и берег меня от вредных влияний. Под таковыми он разумел сочувствие старших. Едва он замечал признаки их внимания, как из страха, чтобы их ласка не ввергла меня в академизм, любыми способами торопился разрушить наметившуюся связь. Я не переставал со всеми ссориться по его милости» (Пастернак. Т. 3. С. 329).
Речь идет о статьях С.М. Городецкого «Некоторые течения в современной русской литературе», Н.С. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм», опубликованных в журнале «Аполлон» (1913. № 1), и статье О.М. «Утро акмеизма» (Сирена. Воронеж. 1919. № 3/4).
Выступая на вечере памяти О.М. на механико-математическом факультете МГУ 13 мая 1965 г., В.Т. Шаламов сказал: «Удивительна судьба литературного течения, поэтической доктрины, которая называлась акмеизм, и более пятидесяти лет назад выступила на сцену и на этом вечере как бы справляет свой полувековой юбилей. Список зачинателей движения напоминает мартиролог. Гумилев погиб давно, Мандельштам умер на Колыме. Нарбут умер на Колыме. Материнское горе Ахматовой известно всему миру» (Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2005. Т. 5. С. 209-210).
Одно из стихотворений С.М. Городецкого в сб. «Четырнадцатый год» (Пг.: Лукоморье, 1915) начинается так: «Народ с утра спешил на площадь / К Дворцу на сретенье Царя. / Теснилась флагов русских роща, / Цветами яркими горя. / Национальных песнопений / Опять катился мощный вал, / И Александра вещий гений / Венок победы поднимал».
*А по словам Шаламова, и Пастернак.
"Сохранились письма и заметки в дневниках Блока. (4 марта 1913 г. А.А. Блок записал в дневнике: «Вечером пришел милый студент из Киева, Вл. Мих. Отроковский» (Блок. Т. 7. С. 227). А 23 апреля 1913 г. он писал В.М. Отроковскому, который прислал ему свои стихи: «Вы сами пока мне понравились больше стихов, а это, я думаю, всегда важнее. Без человека (когда в авторе нет "человека") стихи — один пар» (Там же. Т. 8. С. 417). — С.В., П.Н.)
Статья Б.А. Ларина «О "Кипарисовом ларце"» была впервые напечатана в журнале «Лит. мысль» (Пг., 1923. Кн. 2). Р.Д. Тименчик в статье «Поэзия И. Анненского в читательской среде 1910-х годов» отмечал: «Блок и Анненский были основными поэтическими привязанностями Отроковского, и тема Анненского проходит в его переписке с Блоком» (А. Блок и его окружение. Учен. зап. Тарт. ун-та. Вып. 680. Блоковский сборник. VI. — Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1985. С. 106).
Имеются в виду статьи О.М. «Слово и культура», «О природе слова» (1922), «Кое-что о грузинском искусстве»
, «Письмо о русской поэзии» (1922), «А. Блок (7 августа 21 г. — 7 августа 22 г.» (1922), «Лит. Москва» (1922), «Буря и натиск» (1923), рецензия на «Записки чудака» Андрея Белого
и др.
10 марта 1938 г. О.М. писал Б.С. Кузину из здравницы «Саматиха»: «С собой груда книг. М<ежду> п<рочим>, весь Хлебников».
Речь идет о стихотворении Б. Пастернака «Свидание».
Эти слова из стихотворения Б. Пастернака «Свидание» А. Ахматова считала реминисценцией из стихотворения О.М. «Уничтожает пламень.» (1915), в котором, в частности, есть такие строки: «.Из одного куска / И сердцевина дуба, / И весла рыбака».
О стихотворении М.С. Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете.» А. Ахматова сказала: «Один из шедевров русской любовной лирики XX века.» (Чуковская. Т. 2. С. 255).
«У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!» (Листки из дневника. С. 119).
Стихотворение О.М. «Я в львиный ров и крепость погружён.» (1937).
См. в статье М. Цветаевой «Искусство при свете совести»: «Есть в Гимне Чуме две строки только-авторские, а именно: "И счастлив тот, кто средь волненья / Их обретать и ведать мог". Пушкин, на секунду отпущенный демоном, не дотерпел. Это, а не иное происходит, когда мы у себя или у других обнаруживаем строку на затычку, ту поэтическую "воду", которая не что иное, как мель наития. <.> Так случается, когда рука опережает слух» (Цветаева. Т. 5. С. 370-371).
Из промежуточной редакции «Грифельной оды» О.М.
(1923).
Из промежуточной редакции стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.» (1920).
Из статьи О.М. «Слово и культура».
*«Сестра моя — жизнь», от которой он так легкомысленно отрекся в старости, что иногда бывает со стариками. Для меня эта книга остается чудом русской поэзии.
Цитируются следующие строки стихотворения Б. Пастернака «Зеркало»: «Шуршит вода по ушам, и, чирикнув, / На цыпочках скачет чиж», «И вот, в гипнотической этой отчизне / Ничем мне очей не задуть».
Из стихотворения Б. Пастернака «Опять весна».
Из стихотворения А. Ахматовой «Творчество».
Из стихотворения А. Ахматовой «Лотова жена».
Из стихотворения А. Ахматовой «Последняя».
Из стихотворения А. Ахматовой «Так не зря мы вместе бедовали.».
Из стихотворения А. Ахматовой «Ответ».
Из стихотворения А. Ахматовой «Памяти 19 июля
1914».
Из стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.».
Из промежуточной редакции стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.».
Из стихотворения А. Ахматовой «Многое еще, наверное, хочет.».
Из стихотворения А. Ахматовой «Творчество».
Из «Последнего стихотворения» А. Ахматовой.
Здесь и ниже речь идет о поэме Т.С. Элиота «Пепельная среда»: «Хоть пропавшее слово пропало, хоть истраченное слово истрачено, / Хоть неуслышанное, неизреченное / Слово не изречено, не услышано, / Есть слово неизрекаемое, недоступное слуху Слово / Слово вне слов, Слово / В миру и для мира» (пер. С. Степанова).
Из стихотворения А. Ахматовой «Но я предупреждаю
вас.».
Из стихотворения О.М. «Только детские книги читать.» (1910).
Н.М. имеет в виду отзыв А. Блока о выступлении О.М. в Петрограде на вечере в Клубе поэтов 21 октября 1920 г.: «Гвоздь вечера — И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь. "Жидочек" прячется, виден артист» (Летопись жизни Мандельштама. С. 181). Эта запись печаталась с купюрой: «Постепенно привыкаешь. виден артист» (Блок. Т. 7. С. 371). Полный ее текст мог быть известен Н.М. от В.Н. Орлова.
Имеется в виду статья О.М. «А. Блок (7 августа 21 г. - 7 августа 22 г.)»; позднее в переработанном виде и под названием «Барсучья нора» она вошла в его кн. «О поэзии» (1928).
Ср. у А. Ахматовой: «О стихах говорил ослепительно, пристрастно и иногда бывал чудовищно несправедлив, например, к Блоку» (Листки из дневника. С. 99).
«Блоковские зори, закаты, сумраки, туманы, ветры, метели — слова-острия, наэлектризованные блоковским контекстом и потому перестраивающие все, что их окружает» (Гинзбург Л. О лирике. — М.: Интрада, 1997. С. 259).
По-видимому, Н.М. имела в виду следующий фрагмент из книги А.И. Герцена «С того берега»: «В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку. У нас нет ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине» (Герцен. Т. 6. С. 15; разыскано О.Е. Ре- инбах).
Из стихотворения А. Ахматовой «За меня не будете в ответе.».
^Арестовывали его еще два раза — всего четыре, но в первых двух случаях, подержав, выпускали. Я говорю о втором аресте, кончившемся лагерным сроком.
Н.Л. Манухина (Шенгели).
В конце 1950 — начале 1960-х гг. из молодых поэтов к ближайшему окружению А. Ахматовой принадлежали также Д.В. Бобышев и Е.Б. Рейн.
*Это было перед тем, как поехали так называемые «микояновские комиссии» и началось массовое освобождение из лагерей. Эмма Герштейн узнала об этом у прокурора и позвонила по телефону в Ленинград.
См. об этом ст.: Каминская А.Г. О завещании А.А. Ахматовой // Звезда. 2005. № 5. С. 190-203, а также ответ на нее А.Г. Наймана (Там же. С. 204).
Первый муж И.Н. Пуниной, Г.Я. Каминский, погиб в Тайшетлаге в 1943 г., вторым ее мужем был актер Р.А. Рубинштейн. Муж А.Г. Каминской, архитектор и художник Л.А. Зыков, подготовил публикацию «Из семейной переписки А. Ахматовой» (Звезда. 1996. № 6. С. 131-159) и кн.: Пу- нин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. — М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000.
См. примеч. 16 на с. 495.
См. с. 364-365 и примеч. 477 на с. 561-562.
См. примеч. 479 на с. 563.
См. примеч. 477 на с. 561-562.
Стихотворение О.М. «Гончарами велик остров синий.» (1937).
См. также: Т. 2, с. 401 и примеч. 546 на с. 681.
Речь идет об утраченном стихотворении О.М. 1934 г., от которого уцелел только один фрагмент «В оцинкованном влажном Батуме.».
См. с. 365, а также примеч. 477 на с. 561-562.
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ
ПРЕЛЮДИИ
Мандельштам был отчаянным спорщиком, но клевал не на всякую удочку. Он любил сцепиться с марксистом, хотя эти споры всегда шли впустую. «У них на все есть готовый ответ», — жаловался он, потратив время на пустой разговор и убедившись, что оппонент просто парирует или снимает вопрос, с оглушительной ловкостью подменяя его другим. Его легко было втравить в спор по общим мировоззренческим проблемам, а еще легче в литературный поединок, но главным образом в связи с оценкой каких-нибудь явлений сегодняшнего дня. От чисто литературоведческих проблем он уклонялся, предоставляя их специалистам: «Пускай разбираются сами — это их хлеб.» В литературоведении он ценил хороших текстологов, сделавших «умную книгу», то есть хорошо подготовивших издание какого-нибудь поэта — ему нравился, например, однотомник Пушкина1, — и людей, увлеченных поэзией, вроде Чуковского, который, по его мнению, стал «представителем» Некрасова, или Тынянова с его любимцем Кюхельбекером. Но теоретические работы Тынянова, Эйхенбаума и других опоязовцев не вызывали у него никакого интереса. Про «Архаистов и новаторов» он не сказал ни одного слова, а когда Тынянов однажды развивал теорию о двух линиях русской поэзии — «мелодической», идущей от Жуковского, и другой, вроде как «смысловой» — пушкинской, Мандельштам отделался шуткой. Все эти модели, лестницы и рамки были не для него. Сейчас мне думается, что в спорах он отстаивал свою литературную позицию, вытекавшую из его миропонимания, а в «представителях» видел просто читателей и «собеседников» 2 ушедшего поэта, а не чистых литературоведов.
Ахматова говорила: «Мы все влюблены в Пушкина», — и ее влюбленность выражалась в занятиях, исследованиях, изучении текстов и добавочных материалов, словом, в чисто литературоведческой работе. Статей она написала мало — в них, как и в «заметки», вошла только ничтожная доля ее мыслей и наблюдений. Большинство ее находок остались незаписанными. От некоторых она успела отказаться, другие поленилась доработать и записать, и это жаль, потому что даже в отверженном ею (а может, именно в нем) всегда было нечто, подмеченное острым ахматовским глазом. Ахматова как-то сказала, что, наверное, писала бы прозу, если б жила не в такую проклятую эпоху. Это, конечно, так — для прозы нужен стол, ящик, время. У прозы гораздо больше шансов погибнуть, чем у летучих стихов. Наша жизнь к прозе не располагала, и остановить ее легче, чем стихи.
И все же помимо эпохи, помешавшей ей писать прозу, были и другие причины, не менее важные. Это огромный разрыв между ее устной речью, вполне отражавшей характер ее мышления, и тем, как она представляла себе прозаический текст. Из написанных статей вытравлен ее живой голос и резкость суждений. Мысль смягчена и далеко не так категорична, как в разговоре; начисто исчез задор и полемическая ярость, которая придавала такой неповторимый блеск ее беседе. Ахматова разиладоводами, как пулями, и требовалась огромная предварительная работа, чтобы обратить такой способ мышления и такую речь в прозаический текст. Ведь не просто было заставить бумагу выдержать и донести до читателя неистовый разгул ахматовской интонации и мысли. Это требовало новой формы и никак не укладывалось в стандартный тип академической статьи, а ведь именно в такие колодки пыталась втиснуться Ахматова. Если б она прислушалась к себе и не побоялась сохранить свой голос в записанном прозаическом тексте, мы поразились бы новизне, силе и неожиданности этой новой прозы, но для такой работы требуется покой и отказ от всяких претензий на академическую традицию и пресловутое приличие. Покоем в наши дни и не пахло, а нарушать приличие ей и самой не хотелось, да и карали у нас за это достаточно строго. Ведь в стихах волей-неволей приходилось нарушать привычную затхлость наших понятий, то есть приличие. Не случайно же вырвалось у нее такое четверостишие: «За такую скоморошину, Откровенно говоря, Мне свинцовую горошину Ждать бы от секретаря.» С такой перспективой стоило ли вслушиваться в свой голос и, преодолевая собственные колебания и отталкивания, искать, как бы поделикатнее нарушить каноны литературоведческих доводов и доказательств?..
Всему свой черед — исчезли у нас и стихи, и проза, и все виды эссеистики, а на разводку оставили только приглушенную и упорядоченную псевдоакадемическую статью. Не дорвалась до самостоятельной прозы и Ахматова — даже до планомерной записи своих мыслей о поэзии и о Пушкине, но говорила она о нем много как о «первом поэте» и с кем угодно, кроме Мандельштама. Его она вроде как стеснялась, но все же ей порой хотелось разведать, как бы он отнесся к той или к этой мысли. «Золотого петушка» (от этой работы Ахматова впоследствии сама отказалась3) Мандельштам похвалил за хорошо разработанную аргументацию — «как шахматная партия», — сказал он, — но по существу дела не высказался. Зная, как трудно добиться от него толку, Ахматова придумала своеобразный способ выуживать его оценку. Под величайшим секретом — не дай бог, дойдет до пушкинистов! — она втолковывала мне «план следующей статьи», а потом, через день-другой, спрашивала: «Что Осип сказал? Как он?..» Она нисколько не сомневалась, что Мандельштаму все ее секреты, не только пушкиноведческие, я выбалтываю сразу — с ходу, хоть бы тысячу раз и обещала никому и никогда. Да к тому же я знала, что ей только этого и нужно, и вполне добросовестно служила передаточной инстанцией.
Однажды, когда Ахматова гостила у нас на Фурмано- вом переулке, а Мандельштам ушел на утреннюю прогулку — он вставал рано и сразу рвался на улицу, — я выслушала соображения Ахматовой о «Моцарте и Сальери». Ахматова вела нить от «маленькой трагедии» к «Египетским ночам». В этих двух вещах Пушкин, по ее мнению, противопоставил себя Мицкевичу. Легкость, с которой сочинял Мицкевич, была чужда Пушкину, который упрекал даже Шекспира в «плохой отделке»4. Моцарт и Сальери из «маленькой трагедии» представляют два пути сочинительства, и Ахматова утверждала, что Моцарт как бы олицетворял Мицкевича с его спонтанностью, а себя и свой труд Пушкин отождествлял с Сальери.
Эта концепция очень удивила меня: мне всегда казалось, что именно в Моцарте я узнаю Пушкина — беспечного, праздного, но такого гениального, что все дается ему легко и просто, словно «птичке Божьей» 5 . По школьному невежеству мы считаем, что «вдохновенные» стихи не требуют ни малейшего труда, а кто ж, как не Пушкин, вдохновенный певец? Это одно из укоренившихся в нас ложных представлений — под стать простоте и понятности того же Пушкина, существующим только в воображении ленивых читателей. Едва заикнулась я о «птичке Божьей», как Ахматова разъярилась и заявила, что я не только Пушкина не знаю, но даже собственного мужа, Мандельштама, не читала: «Вы статью в "Аполлоне" про "собеседника"6 читали?» (В ней Мандельштам выразил сомнение, что Пушкин под «птичкой Божьей» имел в виду поэта: «Нет оснований думать, что Пушкин в своей песенке под птичкой разумел поэта. Птичка "встрепенулась и поет", потому что ее связывает "естественный договор" с Богом — честь, о которой не смеет мечтать самый гениальный поэт.») Ахматова тут же вынула пачку фотографий с черновиков Пушкина. Они свидетельствовали об огромном и целенаправленном труде. Моцарт, не исторический, разумеется, а тот, что дан Пушкиным в «маленькой трагедии», этого труда не знал. Носителем его был Сальери.
Для подкрепления своей концепции Ахматова использовала «Египетские ночи». Мицкевич, как известно, не раз выступал в московских салонах с импровизациями, демонстрируя легкость, с которой он владел стихотворным потоком. По этому признаку Ахматова отождествила импровизатора из «Египетских ночей» с Мицкевичем, а у Чарского и до нее пушкинисты отметили ряд черт самого Пушкина. Чарский — светский человек, и поэзия его частное дело, закрытое для общества и для праздной болтовни литературных салонов. Такова и литературная позиция Пушкина, сказала Ахматова (я бы сказала — та, которую он бы хотел соблюдать). В зрелые годы, говорила Ахматова, Пушкин был очень закрыт, сдержан, «застегнут на все пуговицы». Он держался неприступно и холодно, как броней защищаясь личиной светского человека. (Мандельштам ту же мысль выразил бы так: Пушкин брезгливо относился к незащищенному положению поэта в обществе и, борясь за социальное достоинство поэта, строго соблюдал дистанцию.) Мицкевич вел себя по-иному — он был открыт и доверчив и в тех же салонах появлялся именно как поэт. Это подтверждается хотя бы тем, что он охотно давал «сеансы» импровизации. Пушкин же ни на какую демонстрацию поэтического дара не пошел бы. (Мне кажется, что открытость Мицкевича объясняется тем, что он поляк и вращался главным образом среди поляков, а они, кажется, своих поэтов не убивали и относились к ним по меньшей мере с уважением.)
Итак, Ахматова хотела построить свою статью на противопоставлении Мицкевича (импровизатор из «Египетских ночей» и Моцарт «маленькой трагедии») и Пушкина (Чарский и Сальери). В подкрепление своих слов она привела еще кое-какие доводы и материалы, но Мандельштам вникать в них не стал. Минутку подумав, он сказал: «В каждом поэте есть и Моцарт, и Сальери». Это решило судьбу статьи — Ахматова от нее отказалась.
Это совершенно случайный эпизод, и к пушкиноведе- нью, как оно у нас сложилось, никакого отношения не имеет. Меня интересует в нем позиция Мандельштама, который, написав «Разговор о Данте», по-новому взглянул на два типа созидательного процесса, представителями которого Пушкин в своей «маленькой трагедии» сделал Моцарта и Сальери. В статьях 1922 года Мандельштам дважды отвергал Моцарта и превозносил Сальери 7 . Кроме того, я считаю этот случай характерным и для «пушкиноведенья» Ахматовой. В своих статьях Ахматова искусственно подгоняла свои концепции под общие ходы действующего литературоведенья — в данном случае она искала прототипы. Я вижу в этом симптомы болезни, распространенной среди нестандартных людей: они чураются себя и хотят быть как все. Быть самим собой нелегко — и себя-то понять трудно, а когда поймешь, становится страшно, как отнесутся к этому люди, не удивит ли их резкость и неожиданность твоего подхода к вещам, о которых уже много говорили, но совсем не так, как ты. Ахматова хотела быть литературоведом, как все, и свое настоящее живое отношение к поэзии и к поэтам выдавала только в разговорах, а не в «планах статей» и не в статьях.
Впервые разговорившись с Ахматовой еще в Царском Селе, я вдруг заметила, что о поэтах прошлого она говорит так, будто они живы и только вчера забегали к ней прочесть свежие, только что сочиненные стихи и выпить стакан чаю. В сущности, Ахматова, сама того не зная, была последовательницей Федорова. Только то, что Федорову представлялось священным долгом потомков, а именно — воскрешение умерших предков, стало у Ахматовой естественным актом дружбы, живым и активным отношением поэта к родоначальникам — друзьям и братьям в доме единой матери — мировой поэзии. Федоров, сын своего века, не случайно во многом соприкасается с материалистами: он то и дело говорит их языком и, до ужаса доверяя науке, ее безграничной силе и способности разрешать все вопросы жизни и смерти, ждет от нее чуда — точно разработанных методов воскрешения мертвых. С помощью науки он хочет вернуть в историю и в текущее время тех, кто уже участвовал в исторической драме и прошел дарованный ему отрезок исторического пути. Воскресив всех мертвых и одержав таким образом победу над временем, люди, по мнению Федорова, войдут в новую, очевидно, внеисторическую стадию существования, которая будет чем-то вроде царствия небесного на земле. Федоров придумал своеобразный вариант российского хилиазма, в котором причудливо переплелась «великая славянская мечта о прекращении истории» и рационализм девятнадцатого века. Слова о «великой мечте» взяты из юношеской статьи Мандельштама «Петр Чаадаев»8. Дальше он говорит: «Это — мечта о духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое "миром". Еще недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом прекратить лживую и ненужную комедию истории и начать "просто" жить.» Не случайно Толстой чрезвычайно чтил Федорова. Мне кажется, что в самой идее о возвращении к жизни на земле — а если не хватит места на земле, то и на прочих планетах — всех мертвых есть равнодушие не только к истории, но и к людям. Ведь каждый человек существует не сам по себе, а является участником великого действия, которое разыгрывается здесь на земле — во времени и в пространстве, где нам суждено было действовать. Что будем делать мы, возвращенные на землю с помощью федоровской науки, в толчее воскрешенных поколений с самого сотворения мира? Нам пришлось бы искать своих современников, да стоит ли овчинка выделки?.. К счастью, акт воскрешения, как и акт творения, науке не подвластен. Бурное развитие науки в двадцатом веке очертило границы ее возможностей и подорвало веру в ее всемогущество.
Совсем иначе осуществляют федоровское дело поэты. Пастернак как-то сказал мне про Мандельштама: «Он вступил в разговор, заведенный до него»9. Вероятно, у каждого поэта есть жажда встречи и разговора со своими предшественниками, острое и напряженно личное отношение к тем, чей голос они слышат в живых стихах, но кого уже нет на земле. Это не просто горечь «невстречи» с поэтами, с которыми они разведены во времени, но и страстное желание преодолеть время, войти в соприкосновение с ними, словом, осуществить частичное, выборочное воскрешение актом любви, преданности, восхищения. В «Разговоре о Данте» Мандельштам заметил, что «избранный Дантом метод анахрони- стичен — и Гомер, выступающий со шпагой, волочащейся на боку, в сообществе Вергилия, Горация и Лукиана из тусклой тени приятных орфеевых хоров, где они вчетвером коротают бесслезную вечность в литературной беседе, — наилучший его выразитель». В Ташкенте, живя на балахане, мы читали с Ахматовой прелестные стихи Китса (Ахматова говорила, что Китс ей почти физиологически напоминает Мандельштама) и отметили, что он мечтает на том свете посидеть в таверне рядом с самим Шекспиром. А сама Ахматова, как мне кажется, надеялась, что в будущей жизни, которую она представляла себе как настоящий пир поэтов, ей удастся оттеснить всех случайных подруг и завладеть по праву всеми поэтами всех времен и народов и выслушать все лучшие стихи. Она даже заранее предупреждала меня, что там у жен никаких преимуществ не будет.
В ожидании будущего пира Ахматова занималась Пушкиным и, острым глазом проникая в его мысли, замыслы, чувства, как бы совершала частичное воскрешение. Ее вел безошибочный инстинкт поэта, и она часто замечала то, что ускользает от взгляда равнодушного и объективного исследователя, который раскладывает по готовым рубрикам части поэтического целого. Юношей Мандельштам сказал: «На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло»10. Вот именно это дыхание и тепло собирала Ахматова, проникая в замыслы Пушкина, разыскивая скрытые пружины, которые побудили его приступить к той или иной вещи. Потом, устыдившись ненаучности своих прозрений, она строила с виду точные, а на самом деле механические подпорки традиционного литерату- роведенья и блистала аргументацией, точной, как шахматные ходы. Блестящие прозрения Ахматовой — поэта и читателя — скрывались за изящным построением статей Ахматовой-литературоведа.
ОСНОВНАЯ ПРЕДПОСЫЛКА
В записных книжках Мандельштама есть такая запись: «Новая литература предъявила к писателю высотное требование (к сожалению, плохо соблюдаемое и неоднократно поруганное): не смей описывать ничего, в чем так или иначе не отразилось бы внутреннее состояние твоего духа.»11 Что лирика «так или иначе» отражает внутреннее состояние духа, это мы все же помним. Что касается прозы и стихотворных форм с большей степенью объективизации, то здесь, развращенные беллетристикой, мы видим план, сюжет, замысел, идеи, авторские или взятые напрокат, так называемые приемы — все, что угодно, только не боль и не радость создателя, не его метания в поисках огонька или просветления, не то, о чем он спрашивает, и не то, на что, ему кажется, он получил ответ. Готовая вещь, или «буквенница», как ее называл Мандельштам12, почти никогда не раскрывает импульса, истинного побуждения к ее написанию. Внутренняя тема всегда более или менее скрыта: «Все в порядке: лежит поэма И, как свойственно ей, молчит. Ну, а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит.»13 Понимание внутренней темы, основного импульса, той беседы, которую создатель вел сам с собой прежде, чем приступить к работе, и вопроса, который его мучил, расширяет наше понимание готовой вещи, раскрывает ее глубину.
Ищущий дух человека, который молит об откровении или, вернее, о мгновенном озарении — ведь именно в нем источник искусства и всяческого познания. На каждой истинной находке всегда отражается внутреннее состояние духа того, кто искал и нашел, оставляя неизгладимый личностный отпечаток на всем, что создано или угадано человеком. Именно наличие личной и духовной основы отличает подлинное от бесчисленных суррогатов, которыми завален огромный и многоголосый рынок искусства и науки. У нас нет критерия, чтобы отличить подлинное от суррогатов. Как правило, ловкий суррогат сначала кажется истинной находкой, но самое замечательное, что он неизбежно отмирает и не выдерживает проверки временем, хотя все, казалось бы, сулило ему долгую жизнь. В сущности, эта «проверка временем» столь же необъяснима, как и само создание подлинного и его поразительная устойчивость. Ахматова не раз удивленно говорила мне: «Стихи — это вовсе не то, что мы думали в молодости» и «Кто мог подумать вначале, что стихи окажутся такими устойчивыми». А Мандельштам со свойственным ему легкомыслием убеждал меня не тратить сил на прятанье и перепрятыванье листочков со стихами. «Люди сохранят», — говорил он14. Я не хотела идти на такой риск — можно ли полагаться вообще на людей? Он успокаивал меня: «Если не сохранят, значит, это ничего не стоит.» В этом сказалась его глубокая вера в устойчивость истинного, и, считая, что сам себе человек не судья, <он> не желал задумываться о том, чего стоят его стихи. Он был бы прав, если б мы жили в обычную эпоху, когда каждый человек доживает до собственной отдельной и индивидуальной смерти, а стихи спокойно отлеживаются в столах или в виде книг, дожидаясь часа беспристрастного суда. Но в нашу эпоху массовых гибелей и уничтожения не только рукописей, но и книг, все же права была я, а не он. Ведь до сих пор — уже почти полвека прошло с этих разговоров, — а наследство Ахматовой и Мандельштама еще не передано на суд людям.
Всем уже известно, что любой портрет является в то же время и автопортретом художника, так же и любая вещь с любой степенью абстрагированности — тот же портрет, слепок, отпечаток духа и внутренней формы ее создателя.
Это достаточно заметно, когда речь идет о поэзии — самой личностной форме человеческой деятельности, но и законы, найденные Эйнштейном или, скажем, Ньютоном, тоже портреты их создателей, дыхание и тепло этих людей на стеклах вечности. В. Вейсберг привел мне серьезный довод против моей мысли, что наука имеет такой же личностный характер, как искусство. Он отметил, что любая вещь даже второстепенного художника неповторима, а научное открытие может быть сделано разными людьми — совершенно независимо друг от друга.
Я спросила, что думает об этом И. Гельфанд. По его мнению, безличностный вид открытия в науке объясняется тем, что ученые привыкли — такова традиция — давать сгущенные и абстрагированные формулы того, что ими найдено. Поэтому выводы науки безличностны, а путь к их открытию всегда индивидуален и неповторим. А ведь действительно, именно сейчас стали интересоваться не только выводом, но и путем, которым шел ученый. Не случайно почти все великие физики нашего века оставили книги, раскрывающие их путь и миропонимание, и нам, читателям, даже далеким от науки, они не менее нужны, чем автопризнания людей искусства.
Что же касается до меня, то я глубоко верю, что все виды духовной деятельности человека имеют один источник и одну психическую и духовную основу: человек, вернее, человечество — «Айя-София с бесчисленным множеством глаз»15 — одарен познавательной способностью, и в этом его высшая природа. А глаза, зрение для Мандельштама — это орудие познания. И при этом всякий акт познания, как бы он ни был подготовлен усилиями самых разных людей, всегда совершается отдельным человеком, «избранным сосудом», говоря по-старинному, и носит отпечаток его личности.
В поэзии каждое слово — авто признание, каждая ставшая вещь — часть автобиографии. Читая Достоевского, мы ни на минуту не забываем, что это исповедь грешника, внутри себя раскрывшего пороки и просветы своей эпохи и тем самым прозревшего будущее. Внутреннее состояние духа и личная основа — таково первичное условие создания литературного целого. Это условие необходимое, хотя и не единственное.
Никто не усумнится, что в каждой вещи Пушкина есть личная основа, нечто, отражающее внутреннее состояние его духа. Найти это «нечто» — значит проникнуть в первопричину создания вещи, вскрыть побуждение или затаенную внутреннюю тему. Ахматова воскресила Пушкина, увидав, как он, живой, томится тревогой, пытаясь осознать, в чем смысл его встречи с Мицкевичем и как они двое, живущие поэзией и знающие ее тайны, пошли разными путями в своем труде и в отношениях с обществом. В готовых вещах нет уже ни Мицкевича, ни Пушкина. Есть Моцарт и Сальери — два крайних проявления созидательного процесса, есть Чарский и бродяга-импровизатор, из портрета которого, вероятно, сознательно изъяты все черты сходства с Мицкевичем. Не потому ли Пушкин не закончил и не опубликовал «Египетские ночи», что в обществе еще помнили об импровизационном даре Мицкевича и о его выступлениях в салонах? Мицкевич не прототип Моцарта или импровизатора, но встреча с польским поэтом могла навести Пушкина на мысли, которые, оформившись, дали сначала «маленькую трагедию», а потом, вероятно, в связи с проблемами, вставшими перед Пушкиным в Петербурге, набросок об импровизаторе. Своей гипотезой о становлении этих вещей Пушкина Ахматова сделала не литературоведческое открытие — литературоведенье такими вещами не занимается, — но обнаружила первоначальное состояние Пушкина перед тем, как у него сложилась концепция «маленькой трагедии», выявила первооснову этой вещи.
Согласно Ахматовой, Пушкин, удивленный спонтанностью в работе Мицкевича, выявляет тип поэта, живущего озарениями, и называет его Моцартом. Свой способ работы он дает Сальери. Согласно Мандельштаму, Пушкин абстрагирует две стороны созидательного труда, без которых ни один поэт обойтись не может.
«Маленькая трагедия» — вещь многоплановая. И. Се- менко видит в ней тему гения (Моцарт) и его божественной, несовместимой со злодейством, природы. Гений вызывает зависть. (Как известно, у Пушкина есть запись о Сальери с такой фразой: «Завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца.»16 Это относится к одной из легенд об отношениях Моцарта и Сальери. Заслуживает внимания, что эта запись сделана уже после того, как «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери» была написана и даже опубликована.)
Принимая тему зависти к гению как основную тему «маленькой трагедии», И. Семенко отмечает, что сам Пушкин, хотя и молчал об этом, но знал, что у многих он вызывает зависть (у Катенина, например, и у Языкова). Об этом свидетельствуют следующие строки Пушкина: «Я слышу вкруг себя жужжанье клеветы, Решенья глупости лукавой, И шепот зависти, и легкой суеты Укор веселый и кровавый.»17 Она напоминает, что Пушкина могли воспринимать как недостойного носителя дара. О том, что «гений» Пушкина обращен на недостойные предметы, ему писали в письмах А. Бестужев и Жуковский.18 Все эти упреки вполне напоминают и позиции Сальери из «маленькой трагедии». Все доводы И. Семенко ведут к опровержению ахматовской концепции о «сальеризме» Пушкина.
Мне кажется, что обе эти точки зрения не так уж непримиримы. Ахматова могла угадать импульс к написанию «маленькой трагедии», а И. Семенко говорит о готовой вещи. Но я не думаю, чтобы Пушкин отождествлял себя либо с Моцартом, либо с Сальери. Скорее он знал в себе черты обоих — и спонтанность дара, и труд. Это знает любой поэт, и об этом свидетельствуют черновики. Моя же задача не связана с пушкиноведеньем, а только с тем, как понимал Мандельштам две стороны созидательного процесса, которые он обозначил словами «Моцарт» и «Сальери» в разговоре — через меня — с Ахматовой.
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ИМПУЛЬС
В заметках к «Юности Гёте» Мандельштам написал несколько слов об одном из самых, по его мнению, замечательных стихотворений Гёте: «Такие вещи создаются как бы оттого, что люди вскакивают среди ночи в стыде и страхе перед тем, что ничего не сделано и богохульно много прожито. Творческая бессонница, разбуженность отчаяния сидящего ночью в слезах на своей постели, именно так, как изобразил Гёте в своем "Мейстере". Конницей бессонниц движется искусство народов, и там, где она протопала, там быть поэзии или войне.»19
Вероятно, и Ахматова знала этот вид бессонницы, потому что через несколько лет, совершенно независимо от Мандельштама, чью работу о Гёте она не читала — это была передача для воронежского радиоцентра, — у нее появились строчки: «Уж я ли не знала бессонницы Все пропасти и тропы, Но эта как топот конницы Под вой одичалой трубы.»20 Это стихотворение сорокового года, когда в ушах у Ахматовой зазвучала поэма и никакие попытки совладать с нею или заглушить ее не удались. Ахматова рассказывала, как она бросилась стирать белье и топить печи; хотя от хозяйства всегда отлынивала, она сейчас была готова на все, лишь бы унять тревогу и шум в ушах. Ничего из этого не вышло — поэма взяла верх над сопротивляющимся поэтом. Такую бессонную тревогу заглушить, очевидно, нельзя, пока она сама не уляжется, уступив место рабочему состоянию. Таков самый первый этап — как бы предвестие назревающих стихов, как, вероятно, и любой другой созидательной работы.
Возникает вопрос: почему в этой записи Мандельштам упомянул войну, а в стихи Ахматовой ворвалась труба из военного духового оркестра? Детство Гёте прошло в период Семилетней войны, и он часто об этом говорит в своей автобиографической книжке («Правда и вымысел»21), но я не думаю, чтобы слова о войне пришли к Мандельштаму по ассоциации: его все же вела обычно мысль, а не ассоциация. И почему-то Ахматова тоже поняла нечто связанное с войной и походами, когда заговорила об этой бессоннице. Что это — внутренняя мобилизация? Сигнал к сбору в поход? Атавистический страх или инстинкт войны? Мандельштам на войне не был, Ахматова же, как полагается женщине, только провожала и плакала, но все же почуяла одичалую трубу, неизвестно куда призывавшую и влекущую.
По неписаному, но непреложному закону имя Пушкина никогда среди нас не упоминалось в одном контексте с другими, особенно с современными нам поэтами. Мне пришлось преодолеть внутренний запрет, смягченный лишь тем, что я уже назвала Гёте, чтобы сказать, как Пушкин говорил о том состоянии, которое предшествует работе. Это «духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился» и «как труп в пустыне я лежал».22 В прошлом веке из всех переживаний открыто говорили только о любви, да и то, обычно, как о влечении и влюбленности. Чтобы раскрыть свой созидательный опыт, Пушкин прибегнул к мифу о пророке, но смысл стихов совершенно ясен.
Ахматова назвала это состояние «предпесенной тревогой»23. Такая тревога предшествует не каждому стихотворению, но скорее циклу, периоду, книге или в том или ином виде цельному этапу. Впрочем, и отдельное стихотворение, стоящее изолированно от других, может перед своим возникновением вызвать приступ «предпесенной тревоги». Иногда она охватывает человека и в гуще работы, знаменуя какой-то сдвиг, новый ход, поворот внутренней темы.
«Разбуженность отчаяния», или «предпесенная тревога», — это только предчувствие «темы», ожидание ее прихода. Я говорю о внутренней теме, а не о том, что называется темой в школьном понимании, то есть не об исходном моменте для последующих рассуждений. Сама «внутренняя тема» еще не содержит в себе никакого материала и не оформляется ни как довод, ни как тезис. В «Разговоре о Данте» Мандельштам так ее определяет: «В ту минуту, когда у Данта забрезжила потребность в эмпирической проверке данных предания, когда у него впервые появился вкус к тому, что я предлагаю назвать священной — в кавычках — индукцией, концепция "Divina Commedia" была уже сложена и успех ее был уже внутренне обеспечен». В этой главе говорится о «Комедии» в целом и в частности о третьей ее части, а не о первой и наиболее популярной, об отношении Данте к библейской космогонии и к авторитету, а также о его методах «проверки предания», которые Мандельштам сравнивает с постановкой эксперимента в современной науке.
Не случайно в этой фразе сказано, что внутренняя тема «забрезжила», то есть получила слабые и неясные очертания. Об этом моменте рассказал и Пушкин, вспоминая, как он, словно сквозь «магический кристалл», еще неясно различал «даль свободного романа»24. В статье «Слово и культура» у Мандельштама есть несколько слов об этом самом раннем этапе становления стихов: «Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это внутренний образ, это его осязает слух поэта».
В определении Мандельштама есть свойственный ему синтез чувств. «Слепок» — это то, что слеплено, до чего дотрагивались пальцы, когда лепили, но осязает он этот «слепок» слухом. Все пять чувств у Мандельштама были очень развиты, и не только слух, музыкальный и острый, не только вкус и зрение, но и осязание, сильное, почти как у слепого. Возражая против чрезмерной конкретности, он писал: «К чему обязательно осязать перстами? Сомнения Фомы», — но тут же вспомнил слепого, который «узнаёт милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами.»25. Как известно, интеллектуальное напряжение получает обычно моторную разрядку — в ходьбе, в движении рук или губ. Я думаю, что напряжение в моменты «предпесенной тревоги» вызывало это обострение всех пяти чувств. Ведь они, по мнению Мандельштама, «лишь вассалы, состоящие на феодальной службе у разумного, мыслящего, сознающего свои достоинства "я"»26.
На этом этапе созидательного труда поэт погружен в себя, он вслушивается в себя, в свой внутренний голос. Хорошо об этом сказал Ходасевич, трогательно пожаловавшись, что «простой душе невыносим дар тайнослышанья тяжелый — Психея падает под ним»27. Для Мандельштама это период особой тишины. Молодой врач Ю. Фрейдин сделал доклад на конференции в Тарту о психологии стихотворчества28, основываясь на юношеском стихотворении Мандельштама, где описан как раз этот момент напряженного вслушивания: «Слух чуткий парус напрягает, Расширенный пустеет взор, И тишину переплывает Полночных птиц незвучный хор». Внутренний голос тих и незвучен, как шепот (не включены голосовые связки — отсюда отсутствие звонкости).
Несколько иначе протекал этот этап у Ахматовой. Во- первых, у нее мелькали зрительные образы («видения скрещенных рук»29), во-вторых, она говорит не о тишине, а о множественности слышимых ею голосов: «неузнанных и пленных голосов» ей «чудятся и жалобы и стоны», а далее из смешанных, не очень дифференцированных шумов встает «один все победивший звук»30. В этом как будто сказывается природа ее дарования: «один звук» обеспечивает однозначность, а может, и новеллистичность ее стихов, которые почти всегда развертываются как рассказ об одном моменте. В этом своеобразие и сила Ахматовой, и отсюда проистекает ее лаконизм.
У Мандельштама вслушивание переходит в бормотание, и появляется не один победивший звук, а ритмическое целое: «И так хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг, И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих.»31 С этой минуты уже приходят слова: «Как эту выпуклость и радость передать, Когда сквозь слез нам слово улыбнется.»32
Процесс сочинительства, судя по этим данным, на своем начальном этапе представляется так: предварительная тревога, звучащий слепок формы или «незвучный хор», смутно ощущаемый слухом, первичное бормотание, в котором уже проявляется ритмическое начало и приходят первые слова. Тревога сменяется радостью первых находок. Но дальше поэта ждет новая беда — поиски потерянного слова.
В наше время, раскрепостившее самоанализ, отнюдь не фрейдистский, а несравненно более глубокий и реальный, два поэта, ничем друг с другом не связанные, разделенные пространством и условиями жизни, говорившие на разных языках и даже не слышавшие друг о друге, Элиот и Мандельштам, рассказали о горьком чувстве, вызванном потерей слова 33. Это несчастье, знакомое, вероятно, каждому подлинному поэту, составляет как бы «издержки производства». Внутренний голос, к которому прислушивается поэт, так неуловимо тих, что, даже мобилизовав все свои чувства, в том числе и память, поэт не всегда может уловить это неуловимое слово: «А на губах как черный лед горит И мучит память. Не хватает слова — Не выдумать его: оно само гудит, Качает колокол беспамятства ночного.»34
В этом черновике отчетливо выразилось отношение Мандельштама к слову: оно существует как абсолютная реальность — в языке, в традиции, — и в строке нужно именно то, которое ускользнуло, и заменить его ничем нельзя, хотя заменителей существует сколько угодно. Выдуманное слово или слово-заменитель — это случайность, в то время как в поэзии все закономерность. Мандельштам не раз вступал в полемику и с символистами и с футуристами, обвиняя и тех и других в произвольном обращении со словом. Мне кажется, что самое существенное во всех этих разговорах — это жалоба — «не выдумать его» — и замечание в «Разговоре о Данте» о безорудийной, словарной, чисто количественной природе словообразова- ния35. Выдуманное слово, даже удачное, даже прочно вошедшее в словарь, ничего в языке не меняет, кроме чисто количественных данных.
Элиоту вряд ли пришлось сталкиваться с корнесловием, словотворчеством или превращением слова в символ, действительный только в системе данного стихотворения или данного поэта, но, вероятно, он в чем-то был близок к Мандельштаму в понимании слова, если так совпала тема их стихов.
Скорее всего, это сознание закономерности и незаменимости слова в стихах, а также понимание слова как Логоса. У Элиота есть совпадения и с Ахматовой, например со стихотворением «Но я предупреждаю вас, Что я живу в последний раз.»36. Вероятно, эти совпадения кроются в миропонимании этих поэтов, в их принадлежности к христианской культуре в период ее глубочайшего кризиса, столь же ощутимого на Западе, как и у нас.
Известно, что состояние, в котором слышится внутренний голос и сочиняются стихи, не зависит от воли поэта — искусственно вызвать его нельзя. Поэт не властен над ним, как и над словом. Об этом говорил Пушкин. Это знал Мандельштам с ранней юности: «Отчего душа так певуча И так мало милых имен, А мгновенный ритм — только случай, Неожиданный Аквилон?»37 Внезапность и неожиданность этого Аквилона — основная его черта. Где же его источник? В стихах Гёте о «разбуженности отчаяния» сказано, что тот, кто не изведал этого состояния, не знает и небесных сил38. Не сродни ли состояние, в котором поэт прислушивается к неслышимому нами и только в его душе звучащему голосу, с тем, что называется религиозным или мистическим опытом? Мне случалось видеть, как «расширенный пустеет взор». Это таинственный миг, проникнуть в который нельзя, и то немногое, что я о нем сказала, не может раскрыть его сущности.
Надо еще сказать два слова о своеобразии и неточности современной терминологии. Для обозначения «звучащего целого», которое Мандельштам назвал «слепком», то есть для еще не осуществленного, но уже в сознании поэта целостного стихотворения, сейчас часто употребляют взятое из научной терминологии слово «модель». В науке модель явления строится на основании теории, объясняющей явление. Так, например, была построена модель атома на основании теорий, объясняющих его структуру. «Звучащий слепок» не модель стихотворения, а само стихотворение, еще не расчлененное на слова, звуки, ритмы, смыслы и строки. Оно не модель атома, а сам атом, как и готовое стихотворение. В поэзии иное отношение к объекту, чем в науке, поэтому нельзя переносить понятий из науки о природе в науку о поэзии, если такая существует. Стихотворение — это явление, созданное поэтом, и в этом явлении субъект и объект неотделимы. Изучая готовое стихотворение, можно строить какие угодно модели, но их можно накладывать только на образцы описательной поэзии или на то, что в поэзии поддается пересказу или расчленению на отдельные образы. А это «вернейший признак отсутствия поэзии: ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала»39.
ИМПРОВИЗАТОР
Моцартовское начало лишь на поверхностный взгляд кажется родственным дару импровизации. Источники этих двух видов труда не равнозначны, а может, даже противоположны. Моцарт работает под озарением (в «Разговоре о Данте» Мандельштам назвал это «порывом»40). Порыв или озарение сопровождает у него весь процесс сочинительства. Но это ли имел в виду Мандельштам, когда в юношеских стихах жаловался, что «широкий ветер Орфея» «ушел в чужие края»41?
Об особенностях дарования Моцарта из «маленькой трагедии» мы узнаем не от него, а из слов Сальери. Это он свидетельствует, что «священный дар» «озаряет голову безумца, гуляки праздного». Ясно, почему Моцарт «праздный гуляка», — нужна же ему разрядка после того, как он весь отдается «тайнослышанью». Мы узнаем об оценке его труда: «Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь.» Носитель пленительной и новой гармонии не может не быть в часы досуга легкомысленной, хотя и не суетной душой. Суетным он быть не мог, потому что поэтическая правота — его неотъемлемый дар. Это отлично знал Пушкин, которого тоже обвиняли в том, что он недостоин своего дара, и знаменитое стихотворение о поэте, погруженном в «заботы суетного света», было просто вызовом обвинителям, а совсем не вынужденным автопризнанием 42. А сколько кривотолков породило это стихотворение, и совсем не со стороны трудолюбцев, вроде Сальери, а скорее со стороны работодателей, заказчиков, опекунов и блюстителей культуры-приличия!.. 43 Моцарт бы, наверное, никогда не выполнил заказа «черного человека», если бы не почувствовал приближение собственной смерти, а заказчики любят, чтобы все сроки соблюдались по точной букве договора. Этого Моцарт не мог сделать, потому что над «тайнослышаньем» он властен не был, оно возникало не в договорные сроки, а по собственным, нам не известным законам.
У импровизации совершенно другая основа, чем у длящегося порыва. Импровизация не внутренний голос поэта, не напряженное вслушиванье в себя, а работа на готовых элементах, на их элементарном складывании и склеиванье, разворот ритмической машинки, которой обладают скорее версификаторы, чем подлинные поэты. Мандельштам однажды слышал, как импровизирует в Кафе поэтов корректный, прилизанный Брюсов, «герой труда», как его называла неистовая Цветаева 44. Он предложил задать себе несколько тем, выбрал из них одну и ровно, почти без запинки, сочинил на глазах у публики среднебрюсовское стихотворение, составленное (в буквальном смысле слова) из обычных брюсовских слов, объединенных обычным — очень правильным и слегка прыгающим — ритмом, и с обычным брюсовским ходом мысли, казавшейся столь прихотливой и завлекательной его современникам.
Мандельштама удивило, что это — импровизированное — стихотворение Брюсова решительно ничем не отличалось от тех, которые собирались у него в книгах. Даже в импровизации у Брюсова не прорвалось никакой неожиданности («неожиданное — воздух поэзии»45) и не промелькнуло никакой случайности или неправильности. Герои труда всегда держат марку. Импровизированные стихи оказались такими же мертворожденными, как все, что писал Брюсов. «Точно такое стихотворение, как все у него», — разводил руками Мандельштам. Он удивлялся отнюдь не мастерству Брюсова (в поэзии не это называется мастерством, хотя и оно далеко не признак подлинного поэта, а скорее признак переводчика), а всей этой нелепице: пожилой человек находит удовольствие в том, чтобы публично продемонстрировать, как без затраты энергии сочиняются никому не нужные стихи. Бедный импровизатор из «Египетских ночей» пошел на такое бесплодное дело только ради денег, а Брюсов делал это бесплатно или за такие гроши, на которые можно было заказать только стакан суррогатного чаю с фантастическим суррогатом пирожного. Это было в голодной Москве первых лет революции, когда оседлые люди вроде Брюсова жили на продажу тряпья, залежавшегося у них в квартирах, а вовсе не на заработки, тем более не на литературные гонорары.
Не сомневаюсь, что импровизации Мицкевича, первозданного поэта, ни в какое сравнение с брюсовской не идут. Мицкевич обладал несравненно более широкой клавиатурой, чем Брюсов, и обширнейшим набором стихотворных элементов. Это обеспечило бы гораздо высший уровень импровизированного стихотворения, даже целиком собранного из готовых элементов. И наконец, — кто знает? — нервная структура Мицкевича могла быть такова, что стихотворческий порыв возникал в нем внезапно и даже от простого контакта с аудиторией: в единый миг, как вспыхивает электрическая лампочка. Нечто схожее, вероятно, свойственно актерам — зажигаться от контакта с аудиторией — и прирожденным ораторам. Пушкин в своем итальянце-импровизаторе вывел не версификатора типа Брюсова, а подлинного поэта — только в этом и существует нечто общее между импровизатором повести и Мицкевичем, во всем остальном они до предела несхожи. Ведь прежде чем начать импровизировать, итальянец изменился в лице, словно почувствовал «приближение Бога» 46. Не так ли всякий поэт ждет приближения «звучащего слепка формы» или порыва? Мне кажется исключительно важным, что Пушкин, скупой на откровенные высказывания о том, как протекало у него сочинительство, сблизил здесь как бы невзначай стихотворческий опыт с мистическим.
В одной из самых значительных своих книг Франк, замечательный человек, свободный мыслитель и глубокий философ, доказывает существование мистического опыта и Богообщения именно на аналогиях с опытом эстетическим и этическим 47. Я уверена, что поэт, познавший природу «тай- нослышанья», не может быть атеистом. Впрочем, стать атеистом он может, отрекшись от своего дара или утратив его, только кончается это всегда трагедией. Отрекались же от своего дара довольно часто и ради низменных целей, и по легкомыслию, и, главное, потому, что у людей не хватает душевных сил, интеллекта и нравственной выдержки для столь сурового испытания. А я каналогии Франка прибавила бы и опыт научной интуиции и вообще познания, которые вообще привыкли связывать только с мыслительными (рациональными) способностями человека. Подобным же образом искусство часто отрывают полностью от рациональных элементов, хотя без них оно существовать не может. И наука и искусство требуют всех духовных способностей человека — во всей их сложности.
Хотя импровизатор почувствовал приближение Бога, тем не менее в импровизации даже подлинного поэта наряду с подъемами, неожиданностями и сгустками вибрации неизбежны падения, случайности, пустоты, заполненные отработанными элементами. Иначе говоря, импровизация состоит из отдельных взлетов, связанных соединительной тканью (часто сюжетной, потому что это легче) из готовых элементов. Причина такой структуры понятна: импровизатор, будь он сам Мицкевич, не имеет времени, чтобы вслушаться в себя, в свой внутренний голос. По условиям игры он не должен разочаровывать публику длительными паузами. У импровизатора почти до нуля сжата первая стадия процесса — тревога в ожидании порыва — и промежуточная, когда «расширенный пустеет взор» и наступает внутренняя тишина или «видения скрещенных рук».
Поэт может погрузиться в себя, чтобы услышать высшее, что в нем заложено, только в минуты чрезвычайной сосредоточенности, а этого достичь на эстраде, под взглядами толпы, вероятно, почти невозможно. Даже актеры отделяются от зрительного зала тем, что погружают его в полумрак. Ярко освещенный зал цирка допустим только потому, что цирковое искусство дальше всего отстоит от импровизации и тайнослы- шанья. Оно основано на чистом мастерстве и на детальной проработке малейшего движения.
Тайнослышанье — тайна поэта. Чтобы скрыть его, Пушкин призывал поэта жить одному 48. Поэтический дар не терпит суеты, и хотя поэт в минуты перерывов как будто погружен «в заботы суетного мира»49, на самом деле это не совсем так. Как бы он ни старался приладиться к людям, в нем всегда есть известная отчужденность.
И у Ахматовой, и у Мандельштама перерывы в стихопи- сании бывали достаточно длительными, но все же даже среди друзей нет-нет да <и> проскользнет вдруг тень, словно они проверяют себя — не зашевелилось ли что у них в душе. С виду веселые и общительные, они все же вдруг своим сознанием отрывались от окружения, как бы прятались от него. Ахматова лучше регулировала эти состояния, чем Мандельштам, она старалась запрятать их, чтобы потом, притворившись больной, убежать. Мандельштам отчуждался и на людях и, вслушиваясь в себя, вдруг переставал слышать, что ему говорят. Его страсть к ходьбе и прогулкам — обязательно одиноким — отвечала его потребности одновременно быть среди людей — прохожих — и одному. Пастернак, тоже общительный и любивший завораживать и очаровывать людей, вдруг от них отталкивался, менял весь тон разговора, становился отрывистым и резким. Эти повороты казались бы необъяснимыми, если бы не знать таинственной потребности поэта вдруг побыть наедине с самим собой. Это вовсе не значит, что он тут же начнет писать стихи. Чтобы начать писать стихи, надо жить и, живя, часто бывать одному.
Чарский, как он дан Пушкиным в «Египетских ночах», отчуждается от людей, воздвигает невидимую перегородку между собой и светским обществом, к которому он принадлежит. В этом его социальная позиция — личина светского человека. Но в его поведении есть нечто и от потребности поэта к некоторому отчуждению, или, как это называл Мандельштам, дистанции. Отношение Чарского к обществу не мотивировано — показано как данность. Замкнутый и отделившийся от общества Чарский противопоставлен импровизатору не как поэт — мы даже не знаем, что он пишет и как работает, — а только по отношению к обществу.
Проза и стихи поэта составляют одно целое, но роль тайнослышанья при сочинении прозаических вещей, мне кажется, значительно меньше, а период предварительной тревоги не менее острый, чем перед стихотворной работой. Мне кажется, что вся почти проза поэтов — это самопознание и поэтому может служить комментарием к стихам. Но ведь это верно и для книг самых наших крупных прозаиков — Достоевского и Толстого. Люди, вскормленные на беллетристике, пустили слух, что проза поэтов нечто зыбкое и малосущественное для развития прозаических жанров. Чем дальше отступает современное литературное произведение от прямой речи человека, открыто или с целомудренной скрытностью ищущего и познающего себя, тем больший у него разрыв с прозой поэта.
Ахматова, несмотря на настоящую влюбленность в первого поэта, гордилась тем, что сохраняет непредвзятость и знает, в каких вещах он слаб и в каких силен. Из его прозы она ниже всего ставила «Дубровского», считая, что в этой вещи меньше всего от самого Пушкина. В «Дубровском» Пушкин, по мнению Ахматовой, задался целью написать обычную повесть, похожую на модные в его время литературные жанры. Иначе говоря, в «Дубровском» Ахматова не видела ни личного импульса Пушкина, ни его автопортрета, ни самопознания. Все же остальное — от случайной записи до совершеннейших вещей — носит отпечаток личности Пушкина.
Мне остается сказать два слова об особом виде импровизации поэтов: об экспромтах и шуточных стихах. Они тоже строятся на отработанном материале, но не в поэзии, а в прозе и в устной речи, и действует при их произнесении чисто версификаторский дар. По-своему они очень портрет- ны, потому что в них больше, чем в чем-либо, запечатлелась живая речь, озорство и смех. У Ахматовой несколько иной характер экспромта: это ее четверостишия, полные обычно горечи и даже издевки. Какова эпоха — таков и экспромт поэта.
САЛЬЕРИ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ
Мандельштам отмежевался от Моцарта и безоговорочно стал на сторону Сальери в двух статьях 1922 года 5 0. Он признал их равноправие лишь через двенадцать лет, уже после того, как был написан «Разговор о Данте». У Ахматовой есть замечательные строчки: «А по набережной легендарной Приближался не календарный — Настоящий двадцатый век»51. Что двадцатый век наступил не сразу, как ему полагалось по календарным данным, а несколько позже, знают сейчас все, но некоторые считают, что он начался с войной 1914 года, другие — с гражданской, а я думаю, что обе эти войны ничего принципиально нового с собой еще не несли. Ужас и жестокость войны были только прелюдией, а перелом совершился по окончании гражданской войны, так что в 1922 году мы стояли в преддверье нового века.
Мандельштам это знал и готовился к новой жизни. В той же статье, где он объявляет себя сторонником Сальери, есть несколько строк о том когда-то «сегодняшнем дне»: «Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так как человек должен стать тверже всего на земле и относиться к ней как алмаз к стеклу. Гиератический, то есть священный характер поэзии обусловлен убежденностью, что человек тверже всего остального в мире» 52. Не прошло и года, как все стало ясно, и в статье «Гуманизм и современность» Мандельштам снова заговорил о человеке, но уже в ином плане; вера в твердость человека была подорвана, и на первый план выступила его беспомощность в сравнении с мощными формами социальной структуры53.
Для Мандельштама это были новые мысли и новые слова. Было ясно, что в нем произошел какой-то перелом, и этому способствовало и приближение настоящего двадцатого века, и личные обстоятельства. Во-первых, гибель Гумилева, во-вторых, он жил уже не один, а со мной и, может, впервые почувствовал ответственность за другого человека. И этого человека надо было кормить, а в те годы это было почти головоломной задачей.
Что он думает о Гумилеве, я узнавала по отрывочным фразам и решениям. Он твердо решил не возвращаться в Петербург — этот город для него внезапно опустел. А как-то он сказал, что когда группа распадается, на каждого ложится еще большая ответственность. Мы узнали о гибели Гумилева в Тифлисе, вероятно, в середине сентября. И в одном из стихотворений, написанных поздней осенью, тоже прозвучал этот новый голос 54.
Осенью мы жили у присланного из Москвы Б., с которым неоднократно говорили о том, что нас ждет. Однажды к дому, где мы жили, подъехали грузовики, и в несколько часов весь квартал был выселен. Тогда уже начали практиковаться массовые организационные действия вроде переселения целого квартала или, как было когда-то в Киеве, обыска для «изъятия излишков», произведенного в одну ночь во всем городе. Теперь, после того как мы испытали подлинную массовость предприятий, это кажется детской забавой, но тогда на нас, еще неопытных, эти переселения и обыски производили впечатление. Первые опыты — силы только набирались.
Постоянным жителям квартала выдали заранее приготовленные ордера на новое жилье. Нам ехать было некуда, и наши вещи бросили на полугрузовичок, мы назвали «Дом искусств», и шофер торжественно покатил нас по назначению. Мне почему-то запомнилась эта фантасмагория и забавнейшая деталь, придававшая всему еще более фантастический характер: шофер был негром. Откуда взялся негр, я не знаю, но он промчал нас по яркой центральной улице Тифлиса и остановился у изящного особняка в самой лучшей части Тифлиса. Этот особняк, брошенный владельцами, передали во владение поэтам из любимой в Грузии группы «Голубые роги».
Мы самочинно, без разрешения властей и новых хозяев особняка, «Голубых рогов», заняли один из небольших кабинетов на нижнем этаже, где были приемные, гостиные и террасы. На втором этаже жили Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Возмущенные нашим самочинством, слуги бегали жаловаться комиссарам просвещения, за которыми числился особняк, и время от времени по приказанию комиссаров Канделаки и Брехни- чева не пускали нас в дом. Тогда с верхнего этажа спускался Яшвили и, феодальным жестом отшвырнув слугу, пропускал нас в дом. Мы продержались там около месяца. Поэты раздобыли Мандельштаму перевод Важа Пшавелы, и на террасах нижнего этажа время от времени между ними и Мандельштамом вспыхивали споры, в которые обе стороны вкладывали южную ярость и пыл. Мандельштам нападал на символистов, а Яшвили именем Андрея Белого клялся уничтожить всех врагов символистов. Антисимволистского пыла у Мандельштама хватило на все статьи 1922 года 55. Доводы оттачивались в тифлисских спорах. Младшие «Голубые роги», Гаприндашвили и Мицишвили, тайно сочувствовали Мандельштаму, но старшие были непримиримы. Под конец Яшвили восклицал: «Кто вы такой, чтобы нас учить!» А ведь правильно — что за миссионерский пыл обуял Мандельштама, чтобы громить то, что он считал ересью, в чужой и незнакомой ему поэзии. Зато сходились все на одном: в оценке Важа Пшавелы 56.
Комиссары, убедившись, что примитивно — ручным способом — выгнать нас нельзя из-за сопротивления Яшвили, дали нам ордер на какую-то гостиницу с разбитыми стеклами. Мы побыли там несколько дней, выпили вина с соседями — грузинскими милиционерами — и через Батум уехали в зиму — на север. Новый двадцать второй год мы встретили на пароходе в Сухуми.
Переломное стихотворение с новым голосом «Умывался ночью на дворе» было написано в Доме искусств. Мандельштам действительно умывался ночью во дворе — в роскошном особняке не было водопровода, воду привозили из источника и наливали огромную бочку, стоявшую во дворе — всклянь, до самых краев. В стихи попало и грубое домотканое полотенце, которое мы привезли с Украины. У нас всегда было пристрастие к домотканым деревенским холстам, коврикам-килимам, глиняным кувшинам, а теперь и стеклянная банка кажется настоящей вещью по сравнению с бело-розовой пластмассой, которую Ахматова почему-то называла «бессмертной фанерой», включая сюда все нейлоны и перлоны. Смогут ли новые материалы стать утварью или навсегда останутся изделиями? Думаю, что в понятие двадцатого века входит и смерть утвари, последнюю дань которой Мандельштам отдал в статье 22 года 57.
«Умывался ночью на дворе» — маленькое стихотворение. Оно пришло одно, и где-то заглохли другие, которых оно вело за собой. Его материал лишь чуть-чуть отразился в следующем по времени («Кому зима, арак и пунш голубоглазый»), и оно не стало ядром цикла. На чужбине — а Грузия, несмотря на любовь Мандельштама к «черноморью», была чужбиной — стихам суждено глохнуть. Зато в эти двенадцать строчек в невероятно сжатом виде вложено новое мироощущение возмужавшего человека, и в них названо то, что составляло содержание нового мироощущения: совесть, беда, холод, правдивая и страшная земля с ее суровостью, правда как основа жизни; самое чистое и прямое, что нам дано, — смерть, и грубые звезды на небесной тверди.
Небо никогда не было для Мандельштама обиталищем Бога, потому что он слишком ясно ощущал его внепространст- венную и вневременную сущность. Небеса, как символ, у него встречаются очень редко, может, только в строчке: «что десяти небес нам стоила земля»58. Обычно же это — пустые небеса, граница мира, и задача человека внести в них жизнь, дав им соизмеримость с делом его рук — куполом, башней, готической стрелой. Архитектура для Мандельштама не только одно из искусств, но освоение одного из величайших даров, полученных человеком, — пространства, трехмерности. Отсюда призыв — не тяготиться трехмерностью, как символисты, но, выполняя земное назначение, осваивать ее — радостно жить и строить в этом трехмерном мире: «Зодчий говорит: я строю — значит — я прав»59. Мандельштам ощущал пространство даже сильнее, чем время, которое представлялось ему регулятором человеческой жизни: «Время срезает меня, как монету»60, а также мерой стихов. Время — век — это история, но по отношению ко времени человек пассивен. Его активность развивается в пространстве, которое он должен заполнить вещами, сделать своим домом. Архитектура — наиболее явственный след, который человек может оставить в этом мире, а следовательно, залог бессмертия.
В христианстве есть призыв к активности — хотя бы в притче о талантах 61 — в отличие от буддизма и теософских течений, завоевавших умы в начале века, как и пантеистические течения. Символисты подверглись сильному влиянию Востока (отчасти через популярного в их кругах Шопенгауэра), и бунт акмеистов против них был далеко не только литературным, но в значительной мере мировоззренческим.
Почти все символисты в какой-то степени стремились к модернизации христианства, призывали к слиянию его то с античностью, то с язычеством. Одна из модных тем десятых годов — дохристианская Русь, на которой сыграл Городецкий. (На ней же построил свою сказочную мифологию Хлебников, радостно встреченный Вячеславом Ивановым.) Акмеисты — совершенно различные поэты, с абсолютно разной поэтикой — объединились и восстали против символистов за «светоч, унаследованный от предков». В сущности, у футуризма не было глубоких разногласий с символистами. Они только довершили дело, начатое символистами, и были ими отлично приняты и даже усыновлены.
Гораздо сложнее обстояло дело с акмеистами. Впрочем, говоря об акмеистах, надо сразу исключить Городецкого, по «тактическим соображениям» привлеченного Гумилевым, который боялся выступать с зеленой молодежью и искал хотя бы одного человека «с именем», а Городецкий тогда был всеобщим любимчиком, «солнечным мальчиком» Блока, и его всерьез считали надеждой русской поэзии. Зенкевич и Нарбут тоже были более или менее случайными людьми, которых объединяла с основными тремя акмеистами только дружба.
Миропонимание Мандельштама сложилось очень рано. Основные его черты выявлены уже в статье «Утро акмеизма», которую он предложил как манифест нового течения. Отвергли ее Гумилев и Городецкий 62 — Ахматова всегда поддерживала Мандельштама. В ранней юности она, вероятно, не совсем понимала, чего он хочет, в зрелые же годы целиком разделяла позиции этой статьи. Ту же линию Мандельштам продолжил в статье «Скрябин и христианство» (или «Пушкин и Скрябин»), прочитанной как доклад в религиозно-философском обществе и сохранившейся только в отрывках. В статьях 1922 года затрагиваются те же вопросы, но само слово «христианство» попало под полный цензурный запрет и больше в статьях не называется.
В стихах 1922-1923 годов Мандельштам, почуявший еще в Тифлисе новый голос, снова потянулся к ученичеству: «Какой бы выкуп заплатить За ученичество вселенной, Чтоб черный грифель повести (приучить) Для твердой записи мгновенной.»
Это черновик «Грифельной оды», где подспудно проходит тема ученичества. У Мандельштама, как, вероятно, у многих поэтов, было два периода ученичества. Первый период — это ученичество-обучение. Он падает у Мандельштама на середину, по-моему, «Камня», где «Петербургские строфы», «Кинематограф» и стихи о спорте, из которых в книгу вошел только «Теннис». Второй и решающий период ученичества тот, когда поэт ищет свое место среди живых и мертвых «хозяев и распорядителей поэтической материи»63.
Пушкин подарил Сальери монолог об обучении или первой стадии ученичества: «Ремесло поставил я подножием искусству», и в этом одна из причин тяги Мандельштама к Сальери. Всякое ремесло дорого Мандельштаму, потому что ремесленник делает утварь, заполняет и одомашнивает мир. Мандельштаму однажды понадобилось дать понятие красоты, и он дал его через ремесло: «Красота не прихоть полубога, А хищный глазомер простого столяра.»64 Кроме того, Мандельштам не мог не оценить «послушную сухую беглость», которую Сальери придал пальцам, а также и «верность уху», необходимую не только музыканту, но и поэту. Наконец, Сальери труженик, а всякий художник во всем процессе создания вещи больше всего склонен подчеркивать момент труда. Ведь именно труд зависит от воли художника, от его внутренней собранности и почти аскетического «самоотвержения». В период, когда Мандельштам делал всю ставку на твердость человека, на его волевую целеустремленность и неколебимость, он явно должен был принять сторону сурового Сальери, а не расплывчатого Моцарта.
Притяжение к Сальери вызвано и отталкиванием от Моцарта «маленькой трагедии». Пушкин, выделив чуждый для него и в чистом виде немыслимый тип художника, живущего одними озарениями без малейшего участия интеллекта и труда («гуляка праздный», один из «счастливцев праздных»), сделал его мечтателем с неопределенно-романтическим словарем. Таково пояснительное вступление, которое Моцарт делает прежде, чем сесть за рояль: влюбленность («не слишком, а слегка»), красотка, и «вдруг виденье гробовое, незапный мрак иль что-нибудь такое». В еще большей степени этот романтический контур выделен в словах Моцарта, когда он сам причисляет себя и Сальери к избранникам, праздным счастливцам и жрецам прекрасного.
Здесь Пушкин безмерно отдалил от себя своего Моцарта, и каждое слово в этой реплике было противопоказано Мандельштаму. Ему была ненавистна позиция избранничества, а тем более жречества, столь характерная для символистов и хорошо выраженная Бердяевым — он был близок к символистам — с его культом собственного аристократизма, брезгливостью и презрением к простой жизни. Избранническая позиция символистов способствовала просветительской работе, которую они провели, но вызывала естественный отпор у младших поколений.
Те поэты, которых я знала, не только не чувствовали себя избранниками, но безмерно уважали людей «настоящих» профессий. Чего стоит одна эта жалоба Мандельштама: «Кто я? Не каменщик прямой, Не кровельщик, не корабельщик: Двурушник я с двойной душой — Я ночи друг, я дня застрельщик.»65 Ахматова мечтала быть литературоведом, дамой, просто женой, разливающей за чистым столом чай. А Пастернак как-то рассказывал про девицу-секретаршу, давшую ему глупый совет, который он, конечно, выполнил, — что он не мог ей не поверить: «Ведь она сидит за столом», то есть профессионалка и делает настоящее дело. Мне же больше всего бы хотелось быть замужем за сапожником: и муж при деле, и жена обута. Какое уж там жречество. Но все-таки каждый из них настаивал на том, что и они труженики. В статье «Утро акмеизма» Мандельштам утверждал, что труд поэта сложнее даже труда математика (правда, пример математического труда у него наивный, но другого ему и не нужно было). Напомню еще полемический выпад Ахматовой: «Подумаешь, тоже работа — Беспечное это житье.»66 Под словами пушкинского Моцарта не подписался бы никто из них, включая, впрочем, и самого Пушкина и даже исторического Моцарта.
Мандельштам, по природе своей пристрастный и несправедливый, не разобравшись как следует, только по этим кратким репликам, причислил Моцарта к символистам и их последователям — имажинистам, футуристам и прочим, а пушкинского Сальери превратил в сурового и строгого мастера вещей. (Мне кажется, что он подменил его Бахом, вспомнив «Хорошо темперированный клавир», как проверку математических расчетов.) Рассердившись, он не заметил, что хотя слово «жрец» произнесено Моцартом, настоящим жрецом все же является Сальери. В прелестной сцене со «скрыпачом», где Моцарт приобрел настоящие пушкинские черты, Сальери вдруг напыжился, потерял трагичность и превратился в жреца и педанта, охраняющего мертвую святыню. Если святыню приходится охранять, значит, она мертва.
Сальери превращает искусство в кумир, и это тоже сближает его со жреческим сословием, а Моцарт, как правильно заметил Б. Биргер, живет, трудится и не требует награды за свой труд. Сальери же предъявляет иск к всевышним силам за то, что они недостаточно оценили его «самоотвержение». Искусство и, в частности, стихи действительно не то, как мы понимали их в молодости.
В статье «Заметки о поэзии» (1922) Мандельштам писал: «У Пушкина есть два выражения для новаторства, одно: "чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь", а другое: "когда великий Глюк явился и открыл нам новы тайны".»67 Новатора первого толка, то есть Моцарта из «маленькой трагедии», Мандельштам называет соблазнителем. Пушкин, вероятно, знал, что Глюк реформировал оперное пение, введя в него речитатив, но вряд ли он говорил о новаторстве.
Сама тема новаторства актуальнее всего звучала в двадцатые годы, когда его провозгласили — под влиянием футуризма и Лефа — едва ли не единственной ценностью и критерием искусства. Это болезнь времени вроде ветрянки. И тоже кончается шелушением. Мандельштам рано почуял эту болезнь и выступал против нее с не меньшей яростью, чем против символизма. В данном случае он призывал на помощь Пушкина и модернизировал его слова: ведь Пушкин говорит не о новаторстве, а о неповторимости художника. Художник неповторим еще в большей степени, чем просто человек, и Мандельштам это прекрасно знал, иначе он бы не сказал: «Не сравнивай — живущий несравним.»
Ахматова говорила, что большой поэт, как плотина, перегораживает течение реки. Пушкинские поэмы, особенно «Онегин», надолго остановили всякую возможность возникновения поэмы, потому что все невольно писали в этом ключе. Первым прорвался сквозь плотину Некрасов, а потом Маяковский. В этом Ахматова видела значение Маяковского. Точно так Пастернак «застрял в горле» у целого поколения поэтов. Только одна Цветаева переварила влияние и Пастернака, и Маяковского и нашла свой голос. В этих словах Ахматовой мне слышится голос литературоведа, и я не могу себе представить поэзию как течение реки. Ведь в течении есть непрерывность (течения и школы, как их представлял себе Тынянов), а поэзия живет только неповторимыми голосами, которые перекликаются между собой, потому что «все было встарь, все повторится снова»68. Несколько райских песен достаточное оправдание жизни поэта, наследника он не оставляет никогда, и все происходит, как в письме Мандельштама к Тынянову: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе.»
А Мандельштам способен был восстать на Моцарта даже из-за этих «райских песен», потому что слово «райский», употребленное в значении «прекрасный», может быть понято пристрастным слухом как «нездешний», «потусторонний». В бунте против символистов и Гумилев и Мандельштам особенно восставали против стремления символистов уже здесь, на земле, познать с помощью символов потусторонний мир. Вячеслав Иванов призвал уйти прочь из реальности ради более реального (потустороннего) мира, а для Бердяева на земле существовали только символы лучшей жизни, которой он тяготился, мечтая поскорее попасть в царство духа. В своих программных статьях Гумилев заявил, что непознаваемое все равно познать нельзя и «все попытки в этом направлении — не- целомудренны»69. Мандельштам сравнивал символистов с неблагодарным гостем, «который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает о том, как бы его перехитрить»70. В той же статье («Утро акмеизма») он сказал: «Существовать — высшее самолюбие художника». Это значит быть и остаться в памяти людей здесь — на земле, но ведь существует именно Моцарт, раз он занес сюда несколько райских песен.
ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОГО ПРОЦЕССА
Когда-то давно, быть может, еще на Тверском бульваре в начале двадцатых годов, потому что только тогда — после возвращения из Грузии — Мандельштам изредка забегал на собрания Союза поэтов и слушал, какие они читают стихи, — он, наслушавшись поэтов и переводчиков, вернулся домой и сказал: «Я понял: им тоже кажется, что они летают, только ничего не выходит.» Мне тоже случалось встречать людей со всеми признаками «полета», но в результате оставалась кучка пыли и груда исписанных листов. Видно, «полеты» бывают плодотворными и опустошительными, подлинными и мнимыми, свободными и своевольными. Самое чувство «полета» еще не гарантия, что в результате появятся полноценные стихи, а бесплодные усилия опустошают и одурманивают человека.
Очевидно, поэт должен уметь не только говорить, но и молчать в тех случаях, когда импульс, побуждающий его к сочинению стихов, недостаточно силен. Для поэта отказаться от работы, остановить себя, гораздо труднее, чем погрузиться в нее по первому зову. Всякий, кто пишет стихи, вероятно, знает, что в голове у поэта часто мелькают отдельные строки и даже строфы. Можно ухватиться за такую «бродячую», как их называл Мандельштам, строку или строфу и, приведя себя в соответствующее состояние, присочинить к ней по всем законам композиции еще нечто, чтобы получилось стихотворение. Так появляются мертворожденные стихи.
В период, когда Мандельштам не писал стихов, бродячих строф у него было сколько угодно, но он их даже не записывал. Он рассказал мне об этом, когда стихи вернулись, и на вопрос, почему он не попытался использовать эти строфы, он ответил: «Это было не то.» Объяснить, почему это было «не то», он не смог или не захотел. Из этого разговора я поняла, какую роль для поэта играет самообуздание. У него должен быть мощный контролирующий аппарат, чтобы распознавать качество и ценность импульсов.
Поэт молчит, если он не созрел для той глубинной и самозабвенной деятельности, которая ему предстоит. Иногда это происходит оттого, что он еще не оторвался от суеты, чтобы почуять свою глубину, а иногда потому, что «душа убывает»71, как когда-то сказал Герцен. Мандельштам говорил, что стихи возникают, когда происходит какое-то событие, все равно — дурное или хорошее. Это попытка рационально объяснить глубинные процессы, которые никаким объяснениям не поддаются. При «убывающей душе» любое событие проходит незамеченным, а в дни духовного расцвета все ощущается как событие — дуновение ветра, упавшее яблоко, туча, птица в клетке — мало ли что. И я еще заметила, что поэт готов искусственно создать «событие», когда стихотворный импульс, «ветер Орфея»72, ослабевает, теряет силу, идет на нет. Это бывает в конце стихотворческого периода или книги. Искусственное событие длится недолго, и ветер все равно стихает. Его нельзя вызвать и нельзя надолго продлить. Зато, когда он дует, его нельзя остановить. Можно, и нужно, останавливать только мнимые импульсы.
Поэт, рассказывая о процессе сочинительства, не может обойтись без метафоры и сравнения. Особое целомудрие запрещает ему вникать, а тем более анализировать все включенные в этот акт моменты. Возможно, он даже не вполне отдает себе отчет в том, что с ним происходит в период, когда образуется «звучащее целое». У него остается одно — чувство удивления — и, говоря о своем опыте, он предпочитает обычно пользоваться фигурами речи, которые были придуманы до него. У Пушкина для обозначения всего процесса существуют два понятия — вдохновение и труд. Ахматова использовала старинное слово «муза» и часто говорила просто о работе. О двойственном характере созидательного труда говорили почти все, кто решился приоткрыть свою «лабораторию» (еще одно условное понятие, которым пользуются для «заземления» созидательного труда). Достоевский различал два этапа в создании вещи — работу поэта и работу художника.
Было ли в таком разделении точное понимание сущности работы художника? Скорее всего — это просто еще одно условное разделение двух начал созидательной работы. В разговоре Ахматовой и Мандельштама эти два начала были названы «Моцарт» и «Сальери», хотя «маленькая трагедия» и не дает основания для такого обобщения. Моцарт в ней действительно носитель одного вдохновения, но Сальери знает и вдохновение, и труд. Об этом свидетельствуют следующие слова Сальери: «Быть может, посетит меня восторг, И творческая ночь, и вдохновенье.» У Пушкина эти двое скорее сосуды разной емкости, но в данном очерке эти два имени использованы как еще одно метафорическое обозначение двух сторон единого процесса.
В «Разговоре о Данте», самой зрелой и последней статье Мандельштама, рассеяны некоторые сведения о том, как возникает стихотворное целое. Говоря о Данте, Мандельштам, несомненно, пользуется своим знанием процесса сочинительства, своим собственным опытом, и поэтому данные им сведения являются в то же время автопризнаниями. Если их собрать и расположить в должном порядке, можно получить общее представление обо всех стадиях процесса и определить, какую роль в нем играют два начала, условно обозначаемые именами Моцарта и Сальери.
Мельком и тотчас оговариваясь, что это слишком громко, хотя и правильно, Мандельштам говорит: «Комедия имела предпосылкой как бы гипнотический сеанс»73. Гипноз (внушение) предполагает гипнотизера, но он не назван. Речь идет о состоянии тревоги и слез, включая момент, когда возникает «звучащий слепок формы». Мандельштам ввел понятие «как бы гипнотический сеанс», чтобы раскрыть это таинственное и необъяснимое состояние посредством сравнения с более или менее знакомым трансом при гипнозе. Сравнение с гипнозом позволяет сделать следующие выводы: это состояние не зависит от воли поэта, напротив, он переживает его как приказ извне, как воздействие на него чьей-то могучей воли, подобно пророку из стихотворения Пушкина («исполнись волею моей»). С этого момента начинает звучать внутренний голос: приказ пророку — «внемли»74.
Мандельштам утверждает, что «ни одного словечка он (Данте) не привнесет от себя. он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик.». Литературовед этого бы сказать не мог. Это мог сказать только поэт, на собственном опыте познавший категоричность внутреннего голоса. Из приведенной цитаты следует, что в поэтическом труде немыслим никакой произвол, ни выдумка, ни фантазия. Все эти понятия Мандельштам относил к отрицательному ряду: «Дант и фантазия — да ведь это несовместимо! Стыдитесь, французские романтики, несчастные incroyablesW5 в красных жилетах, оболгавшие Алигьери».
Мандельштам всегда так говорил о фантазии, будто в самом этом слове заключены эпитеты «разнузданный» и «безудержный», и полностью отрицал ее роль в созидательном процессе. Фантазия и вымысел дают фиктивный продукт — беллетристику, литературу, но не поэзию. Англичане не случайно называют литературу «фикцией» (fiction), тем самым отделяя ее от поэзии. К поэзии в таком смысле принадлежат не только вещи, написанные в форме стихов, но все подлинное в отличие от выдуманного, которое может принимать и стихотворную форму. Есть эпохи, когда возможно только литературное производство, фикция, потому что внутренний голос заглушен и «душа убывает».
В «Разговоре о Данте» Мандельштам ввел новое понятие — порыв. В сущности, это означает движение духа, но существенно, как определяет Мандельштам роль порыва в созидательном процессе. Он выделяет основной по значению и первый по времени порыв: «Вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана». Порыв этот назван дифференцирующим, потому что целое не составляется из частностей, а наоборот — частности, как показал Мандельштам, отрываются от целого, как бы выпархивают из него.
В результате первого порыва начинает действовать «безостановочная формообразующая тяга», которую Мандельштам приписывает чему-то вроде инстинкта, подобного инстинкту пчел, строящих соты. Порывообразование (за первым порывом, пронизывающим всю вещь, следуют другие, определяющие отдельные движения, вернее, «превращения» поэтической материи) Мандельштам ставит выше инстинктивного формообразования. Порывы — смыслоносители, а форма выжимается из концепции, как вода из губки, при одном лишь условии — что губка изначально содержит влагу. Порыв называется еще намагниченным и приравнивается к тоске: «Нет синтаксиса — есть намагниченный порыв, тоска по корабельной корме, тоска по червячному корму, тоска по неизданному закону, тоска по Флоренции.» Порывы членораздельны и насыщены конкретностью, поскольку они равны тоске или стремлению к конкретным целям и явлениям. Порывы — это моцартовское начало — мятущаяся и тоскующая душа. В «маленькой трагедии» Моцарт тоскует и рвется к смерти. В мире не существовало поэта, у которого — несмотря на жизнелюбие, свойственное поэтам, — не было бы порыва к смерти. У Мандельштама порывы к смерти были во все периоды стихотворческой деятельности с кульминацией в стихах на смерть Андрея Белого. Смерть художника для Мандельштама — завершающий творческий акт. Сальери не может быть создателем вещей, как считал Мандельштам в двадцатых годах, потому что конкретность и материал приходят с порывами и принадлежат Моцарту.
Мне кажется, есть известное сходство между тем, как художник строит вещь, а человек свою жизнь. Ведь все повороты на жизненном пути тоже определяются порывами, а жизненный путь сохраняет единство и цельность только в тех случаях, когда каждый порыв подчинен смыслу целого. Мы всегда готовы поддаться обманному порыву и сбиться с пути, и это еще не большая беда — лишь бы вовремя опомниться и не зайти слишком далеко по ложному пути и не попасть в тупик: «И иду за ними следом, Сам себе не мил, не ведом — И слепой и поводырь.»76 В каждом человеке есть и слепой и поводырь. Хорошо, если поводырю удается справиться с прихотями слепого. Моцарт, которого ведут порывы, — слепой; Сальери — интеллектуальное начало — поводырь. Его роль — контролирующая и регулирующая. Как бы ни был Моцарт велик, будь он даже исторический Моцарт, композитор, ему необходим поводырь, алгебра, интеллект. При создании вещи интеллект никогда не молчит. Наоборот, он обостряется до предела, иначе Моцарт, ведомый порывами и погруженный в тайнослышанье, может сбиться с пути. Сальери не только интеллектуальное, но и волевое начало, а оно тоже необходимо на всех стадиях созидательного труда.
В «Разговоре о Данте» Мандельштам, позабыв о полемике с символистами, в тридцатые годы уже совершенно не актуальной, подчеркнул моцартовское начало сочинительства. Лишь в одном месте он показал, как всегда в метафорической форме, обе стороны процесса: «Он (Данте) преисполнен чувством неизъяснимой благодарности к тому кошничному богатству, которое падает ему в руки (моцартовское начало. — Н.М.). Ведь у него немалая забота: надо приготовить пространство для наплывов» (понятие «наплыв» взято из кинотехники; вся подготовительная работа, требующая знаний, принадлежит Сальери), «надо позаботиться о том, чтобы щедрость изливающейся поэтической материи не протекла между пальцами, не ушла в пустое сито» (опять забота, то есть воля — значит: Сальери). Сальери оставлено еще письмо, каллиграфия, то есть окончательное становление текста. Сальери силен алгеброй; на одной алгебре вещи не сделаешь, но без закона и формулы никакой создатель вещей обойтись не может.
Моцарт и Сальери — это два этапа созидательного труда, но они не разделены во времени и непрерывно соприсутствуют и дополняют друг друга. У них общий и единый путь.
ТАЙНАЯ СВОБОДА
Моцарт «маленькой трагедии» не отрекается от Сальери и предлагает тост «за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии». Он действительно готов на союз и готов к дружбе, не претендуя на первое место среди тех, кого считает сыновьями гармонии. Опыт тайнослышанья формирует и преображает человека: мелкие инстинкты самолюбия и самоутверждения отсыхают на корню, хотя это, конечно, не исключает «чудных припадков самомнения»77 в момент работы. Зато ставшая, готовая вещь как бы отпадает от своего сочинителя, и он смотрит на нее со стороны, примечая все достоинства и недостатки со спокойным, почти равнодушным беспристрастием. Именно потому Моцарт не мог разгневаться на «скрыпача», и Пушкин это знал.
Моцарт дружелюбен и доверчив, Сальери мнителен, но в каждом реальном поэте есть и тот и другой, и Пушкин не случайно наделил обоих своими чертами. И. М. Семенко заметила связь между следующими словами Сальери: «Что умирать? Я мнил: быть может, жизнь Мне принесет незапные дары. Быть может, новый Гайден сотворит Великое — и наслажуся им» — и лирическим высказыванием Пушкина: «Но не хочу, о други, умирать, Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, И, ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь.» И, с другой стороны, в «Послании к Катенину» Пушкин с позиции Моцарта говорит, что тот предлагает ему не дружеский кубок, а чашу со сладкой отравой.
Есть области, где Моцарт и Сальери неразличимы, хотя бы в своей страсти к гармонии. Я не знаю, например, кто из них ведет борьбу за «социальное достоинство и общественное положение поэта», которую Мандельштам назвал «камер-юнкерской и чисто пушкинской»78. Скорее всего — в этой борьбе участвуют оба, но, может, действуют разными методами. То, что резко их отличает друг от друга, вызвано «тайнослышаньем».
Моцарт не только не требует награды за свой труд, но «преисполнен неизъяснимой благодарности» за то, что ему выпало такое богатство. Моцарт никогда не забывает, что он недостоин своего дара и ничем его не заслужил, да к тому же он точно знает, что дар дается вовсе не за заслуги. Это чувство незаслуженности дара присуще всякому поэту, потому что дар обнаруживается в тайнослышаньи, которое от воли поэта, от его усилий и стараний не зависит. К тайнослыша- нью привыкнуть нельзя — к чуду не привыкают, ему можно только удивляться. Поэт всегда полон удивления. Скорее всего, именно удивление раздражает благомыслящих людей — «чернь его обстала злая»79. Удивление кажется ей подозрительным: она уважает только жрецов. Чудесное удивление молодого Пастернака так вмонтировалось в его глаза, что до поры до времени деятели литературы с ним мирились и оставляли его в покое. Ахматова маскировала удивление озорством, а Мандельштам, удивляясь, только веселел. В Ахматовой была настороженность, потому что она всегда ждала прихода стихов, а Мандельштама они заставали врасплох, часто среди шума и людей, и он даже не пробовал ничего скрывать. Из всех троих он был самым незащищенным.
Удивление никогда не ослабевает, и оно-то и вызывает знакомый каждому поэту страх, что только что сочиненное стихотворение может оказаться последним в жизни, потому что трудно ждать повторения чуда. Во всяком чуде есть неповторимость. Про нежданный ритм Мандельштам говорит, что «он совсем не вернется или вернется совсем иной»80...
Чем крупнее поэт, тем острее у него чувство незаслуженности дара, удивления и благодарности. Поэт способен на все грехи, кроме одного — гордыни. Если бы Пушкин не ощущал свой дар как незаслуженное счастье, он бы не сказал про поэта «быть может, всех ничтожней он»
Сальери ни в какой мере не принадлежит к версификаторам. Он изучил ремесло, а версификатор пользуется приемом. «Труден первый шаг И скучен первый путь», — одолеть их может только Сальери. В старину, чтобы войти в искусство, надо было пройти через искус. Остается вопрос, является ли ремесло только техникой или включает в себя иные элементы.
В. Вейсберг прямо спросил меня, как я понимаю ремесло. Привычка произносить это слово не задумываясь помешала мне раскрыть его смысл. По мнению Вейсберга, ремесло нужно понимать как традицию, и я думаю, что это верно. Мандельштам доказывал, что изобретательство в поэзии (да и в любом искусстве и науке) дает плоды только в тех случаях, когда оно идет об руку с воспоминанием. Если принять определение, данное В. Вейсбергом, можно выявить несколько черт, характеризующих моцартианскую и сальериевскую сторону созидательного процесса.
Ремесло направлено в прошлое, и художник, как ребенок, проходит три стадии, овладевая безусловными, условными и культурными навыками. Я пользуюсь здесь терминами, данными моим давнишним приятелем, психологом Выготским. В ремесло входит и техника, и знание идей и гармонии, найденных участниками разговора, завязавшегося до нас. Сальери поддерживает канон и школу, пробудившийся Моцарт обращен в будущее: и «в предании видит не столько священную, его ослепляющую сторону, сколько предмет, обыгрываемый при помощи горячего репортажа и страстного экспериментированья»83. Отношения Моцарта и Сальери напоминают мне священника и пророка древней церкви, о которых я читала у Франка. Священник, лицо духовное, хранит заветы и предания, а пророк — мирянин и устремлен к будущему84. Сальери подчинен необходимости, Моцарт осуществляет свободу. Эти два царства — прошлого и будущего, памяти и предвиденья, свободы и необходимости — взаимно переплетены и нерасторжимы. В своей совокупности они дают искусство и науку, историю и жизнь.
Необходимость не принуждение и не проклятие детерминизма, а связь времен, если не растоптан «светоч, унаследованный от предков». Необходимость прекрасна, когда горит светоч и она вызвана добровольным подчинением авторитету. «Но вся беда в том, что в авторитете — или, точнее, в авторитарности — мы видим только застрахованность от ошибок и совсем не разбираемся в той грандиозной музыке доверчивости, доверия, тончайших, как альпийская радуга, нюансах вероятности и уверования»85, которые проистекают от непредвзятого смирения перед подлинным авторитетом. Необходимость становится невыносимым бременем, если светоча не видно, связь времен нарушена и вместо настоящего прошлого с его глубокими корнями становится «вчерашний день»86.
Поэт живет в своем времени и никуда уйти из него не может. Как и все люди, он обладает известной мерой свободы и подчинен необходимости. В текущем времени всегда есть отрава: преклонение перед мнимым авторитетом, подмена подлинной культуры — культуропоклонством, идолы и кумиры сегодняшнего и вчерашнего дня, мелкие и крупные соблазны, которым он подвергается ежеминутно. Жизнь проходит как искус и для Сальери, и для Моцарта. Для первого это отказ от традиции ради вчерашнего дня, для второго — разрыв союза с Сальери и отказ от собственной свободы. Даже Пушкин подвергался этому соблазну, раз он сам себе сказал: «Ты царь, живи один, дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум»87.
Иногда мне кажется, что в апокалиптические эпохи, когда берутся на учет все мысли и чувства людей, поэту не труднее, а легче сохранить внутреннюю свободу, чем в мирные периоды, когда на него воздействуют не насилием, а равнодушием или лаской: «Зане свободен раб, преодолевший страх.»88 Раб с большей остротой ощущает свою внутреннюю свободу, когда он преодолевает страх перед прямым насилием, чем внешне свободные люди, которым, в сущности, ничего не угрожает. В юности Мандельштам сказал: «Я здесь стою, я не могу ина- че»89. Внутреннюю свободу сохранили те, которые знали, на чем стоят. Двойной жизнью поэт жить не может, не отказавшись от поэзии и от дара тайнослышанья. Это объясняется потребностью в единстве, о котором говорил Мандельштам в своей статье «Петр Чаадаев». Это единство является результатом «слияния нравственного и умственного элементов», что и придает личности особую устойчивость.
Внутренняя свобода, о которой часто говорят в применении к поэтам, это не просто свобода воли или свобода выбора, а нечто иное. Парадоксальность внутренней свободы состоит в том, что она зависит от идеи, которой она подчиняется, и от глубины этого подчинения. Я привожу слова Мандельштама о том же Чаадаеве: «Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и в награду за абсолютное подчинение подарила ей абсолютную свободу». Пророк, которому сказано: «Исполнись волею моей»90, — носитель этой абсолютной внутренней свободы. Точно так Франк говорит, что, только служа Богу и подчиняясь ему, человек находит сам себя и осуществляет свою свободу; сохранит душу только тот, кто ее потерял91.
Свою роль в жизни я могу определить так: я была свидетельницей поэзии. В годы испытаний то одного, то другого охватывала немота. Причины немоты бывали разные: ужас, страх, попытка оправдания происходящего или даже усиленный интерес и внимание к тому, что делается вокруг, — любая из них могла стать причиной немоты, то есть потери себя. Ведь каждое из этих состояний свидетельствует об ослаблении основной идеи, о нарушении духовной цельности. В не меньшей степени было пагубно и равнодушие. Спасало только сознание поэтической правоты, а она достигается полной разбуженно- стью, при которой поэт все видит, все знает и без оглядки делает свое дело «против шерсти»92 времени и эпохи.
ЧЕРНОВИКИ
Мы всегда имеем дело с готовой вещью и до последнего времени почти не интересовались, как происходит становление, чем является созидательный процесс и через какие стадии он проходит. По отношению к готовой вещи у нас есть один-единственный критерий — проверка временем, то есть проверка на прочность: не рассыпалось, значит, хорошо. Впрочем, неизвестно, какой срок нужен для такой проверки и как выветривается действительность вещи от времени. Даже долго живущие вещи могут терять действительность, а потом снова восстанавливаться в зависимости от потребностей текущего периода, но так или иначе — они-то и составляют золотой фонд человечества. Есть вещи, вносящие строй в наш суетный мир, но в своей великой неблагодарности мы об этом забываем, а от самых великих озарений человечества то и дело отрекаемся, говоря, что пора покончить с предрассудками, а потом платим за это огромную цену, даже не подозревая, за что расплачиваемся. Род людской всегда одинаков: если дать человеку снова прожить его жизнь, он совершит все ошибки, которые сделал в первый раз, и точно так было бы с историей, только ошибки и преступления стали бы еще страшнее.
Что же касается до становления вещи, то здесь показания тех, кто ее делал, всегда были одинаковы, и реакция слушателей всегда была одинакова: чудо вызывает насмешки и презрение рационалистов, интеллектуальное начало осмеивается теми, кто делает ставку на чудо, — а большинство пропускает мимо ушей все, что говорится. И хотя наше время не отменило всех этих споров и взаимных издевательств, все же именно сейчас появился некоторый интерес к художнику и к его мыслям о своем труде. И хотя скользящее внимание свидетелей, современников и потомков осталось неизменным, однако, проскальзывая по вещи, они изредка задаются вопросом, как она появилась и почему ее не заметили раньше.
Мандельштам называл ставшую вещь «буквенницей», каллиграфическим продуктом, который остается в результате исполнительского порыва93. Читатель заново воскрешает вещь: «В поэзии важно только исполняющее понимание, отнюдь не пассивное, не воспроизводящее, не пересказывающее»94.
Он предлагал читать Данте «с размаху и с полной убежденностью», как бы переселяясь «на действенное поле поэтической материи» . В сущности, весь «Разговор о Данте» результат такого чтения, где сквозь ставшее, сквозь готовый текст просвечивает ход первоначального порыва. Мандельштам сожалел, что не сохранились черновики Данте: «сохранность черновиков — закон сохранения энергетики произведения.».
Эту энергетику он все же чувствовал сквозь готовый текст: «Черновики никогда не уничтожаются.» Иначе говоря, мечтая о том, как бы заглянуть в черновики, он хотел восстановить, как двигалась поэтическая мысль, как она уводила поэта в сторону, от чего ему приходилось отказываться и как он выпрямлял свой путь. В «Разговоре о Данте» Мандельштам сравнивает «превращения поэтической материи» с самолетом, который на ходу конструирует и выбрасывает новую машину: «сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета, технически не мыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора». Именно эти выпархивающие один из другого самолеты обеспечивают цельность и единство движения. В этом вспомогательном сравнении рассказывается о ходе поэтической мысли. Черновики показали бы, как спущенный на ходу самолет внезапно останавливается и служит началом отдельного полета — для книги лирики это было бы новым стихотворением. Иногда первый спущенный самолет дает сразу раздвоенное движение. На одном из путей движение останавливается, и поэт, доведя выпущенный самолет до цели, возвращается к остановленному первому и доводит его до места назначения. Другие самолеты участвуют в полете только первого самолета и, совершив свое дело, исчезают.
Именно черновики могли бы открыть все эти движения и ходы, но фактически на бумагу попадает далеко не все: большая часть работы совершается в уме — без записи. Отделить моцартовское начало от сальериевского довольно трудно, но изредка все же можно: эти два вида труда не разделены во времени. Если бы поэт сначала сочинял вещь, а потом вносил в нее исправления, как многие себе представляют поэтический труд, то Сальери превратился бы в нечто вроде редактора. Но ничего похожего не происходит: Сальери непрерывно участвует в становлении вещи — он на ходу отбирает, собирает, отметает и конструирует, порою издеваясь над Моцартом. Ман- дельштамовский Сальери вечно дразнил тайнослышца Моцарта и вышучивал на ходу еще горячие строчки. Иногда строка, строфа и даже целое стихотворение не поддавались вышучиванию и сохранялись вопреки насмешнику, а кое-что уходило. Черновик, конечно, является автокомментарием, и я не перестаю тосковать о груде черновиков, исчезнувших в прорве.
В «Разговоре о Данте» Мандельштам с удивлением сказал про работу скульптора: резец только снимает лишнее, и черновик скульптора не оставляет материальных следов, «сама стадиальность работы скульптора соответствует серии черновиков». Есть только одно искусство, где все стадии работы сохранены и участвуют — исподволь — в готовой вещи, — это живопись. Каждый слой и каждый мазок, нанесенный в любой момент становления вещи и даже снятый мастихином, просвечивает, работает, действует, соучаствует в целом сквозь все легшие на него мазки, слои и лессировки. Может, именно поэтому такую роль у художника играет мастерство, знание материала, ремесло-традиция. Художник немыслим без умения, поэта умение может превратить в версификатора, и сама поэтическая речь «бесконечно сыра, более неотделанна, чем так называемая разговорная». Это значит, что в поэзии все говорится заново, как бы в первый раз, и гораздо меньше застывших оборотов и словосочетаний, чем в разговорной речи.
В ремесле живописца, где все всегда обновляется и такое значение имеет школа, течение, существуют несколько иные отношения двух начал — Моцарта и Сальери — и по- иному складываются отношения с объектом. В выборе объекта (любой натуры) художник всегда находит себя, свое я, и это не зеркальное отражение, а нечто существенное. Мне кажется, в работе художника есть два основных моцартианских момента: дифференцирующий порыв в самом начале, когда находится объект, и второй — в конце, когда происходит как бы смыкание единства — как бы последние лессировки иконописца. Выбор объекта соответствует моменту «звучащего слепка формы», а последний, объединяющий порыв у художника выражен гораздо резче, чем у поэта, потому что у одного черновики ушли и остались только на бумаге, а у другого участвуют в готовой вещи. Не потому ли у художника возможна серийность, что в пределах одного холста он не может дать полной перегруппировки всех элементов, в то время как поэт в ставшем иногда не оставляет ни одного слова из первоначального варианта?
У художника большую роль играет школа в прямом смысле слова, а не самостоятельное обучение — ученичество, как у поэта. Художник развивается позже, чем поэт, и живет дольше. Часто лучшие вещи художника сделаны в старости. Самовоспитание художника заключается в том, что он учится владеть своими порывами. Я не знаю, есть ли поэты, которые работают систематически — каждый день. Мне думается, что работа поэта всегда нерегулярна и спонтанна, в то время как художник немыслим без непрерывного труда. Иначе говоря, поэт меньше владеет своим порывом, чем художник.
Художник часто выключает порыв, чтобы отдать время для подготовительной работы, чисто ремесленной, но в которой тоже есть моцартовский момент. Характерный пример такой работы — цветные, нейтральные по фактуре, прокладки у Матисса и в русской иконе, роль которых только одна — просвечивать. В живописи могут существовать вещи, сделанные на одном умении, — это рядовые произведения, принадлежащие к хорошей школе. Они целиком сделаны на чужом опыте и чудом не являются, но что-то от чуда сохраняют. В изобразительных искусствах ремесленный момент существует сам по себе и создает вещи, в поэзии — это всегда отрава или «журнальная поэзия».
Поэт более редкое явление, чем художник, потому что его вещь должна быть неожиданной, а ценность неожиданного зависит от глубины личности. Художник может отказаться от неожиданности и работать по канону.
Всякий порыв переходит в моторную деятельность, в движение. У художника эта моторная деятельность выражается в движениях руки, которые могут дойти до автоматизма. В самом искусстве никакого автоматизма нет, он бывает только в движениях руки. Художник может иногда не замечать отдельных движений, как мы не отдаем себе отчета, как происходит артикуляция в то время, как мы говорим.
Можно было бы предположить, что если поэт — тай- нослышец, то художник — тайновидец, но я думаю, что и поэт и художник всем своим существом — и духовным и физическим — включаются в работу и участвуют в ней всеми своими способностями и всеми своими чувствами. Но я свидетельница только поэзии, а на живопись мне пришлось смотреть со стороны. И то, что я сказала о художнике, это только мои предположения, а не наблюдения. За них я, в сущности, не отвечаю.
Тайнослышанье и тайновиденье, если они существуют, отнюдь не продукты подсознательного, как этого хотелось бы рационалистам. Объясняя такие явления подсознательным, мы подменяем высшие сферы человека несравненно более примитивными. Что-то из подсознательного может прорваться в работе, но она основана не на «оно», как принято называть эту сферу, а на чистом, подлинном, углубленном и расширенном «я». «Оно» — человек из подполья внутри человека, и только победа над ним дает подлинное искусство, которое древние нередко связывали с катарсисом — очищением. Мне приходило в голову, что те, которым кажется, что «они летают, только ничего у них не выходит», действительно черпают из «вытесненного», из «оно».
Точно так никакое искусство и никакая познавательная деятельность не является результатом сублимации, в которой есть элемент самооскопления, отказа от какой-то части своего существа, но скопчество не дало ничего ни в искусстве, ни в науке. Периоды искуса и воздержания, поста и молитвы у древнего иконописца вовсе не означали перевода одного вида энергии в другой, а только самообуздание и тишину, в которой лучше слышен внутренний голос. В религиозном искусстве это Богообщение перед последним синтезирующим порывом. И во всяком искусстве постижение гармонии — это высшая функция человека, в которой он приближается к тому, о чем тоскует наш богооставленный век.
Примечания
Впервые: ВРСХД. 1972. № 103. С. 237-278. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
Пушкин А.С. Собр. соч. / Ред., библиогр. очерк и примеч. Б. Томашевского; Вступит. статья В. Десницкого. — Л.: Худ. лит., 1935.
«О собеседнике» (1913) — статья О.М.
См. с. 600 и примеч. 45 на с. 751-752.
В заметках «<О народной драме и о "Марфе Посаднице" М.П. Погодина»» А.С. Пушкин писал: «Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ — судьба человеческая, судьба народная. <.> Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки» (Пушкин. Т. 6. С. 316).
Речь идет о следующих строках из поэмы А.С. Пушкина «Цыганы»: «Птичка гласу Бога внемлет, / Встрепенется и поет.»
Мандельштам О. О собеседнике // Аполлон. 1913. № 2. С. 49-54.
Речь идет о статье «О природе слова», в которой О.М. писал: «Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию. На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом символе, об отвлеченной эстетике слова, на место символизма, футуризма и имажинизма пришла живая поэзия слова-предмета, и ее творец не идеалист-мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник, мастер Сальери, протягивающий руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю вещественного мира».
«Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова, как ее понимал Чаадаев».
Это замечание относилось к воронежским стихам О.М., которые Н.М. показала Б.Л. Пастернаку в начале 1937 г.
Из стихотворения О.М. «Дано мне тело — что мне делать с ним.» (1909).
Речь идет о черновых записях к очерку О.М. «Путешествие в Армению» (Мандельштам. Т. 3. С. 389).
См. в эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Если перо обмакивается в чернильницу, то ставшая, остановленная вещь есть не что иное, как буквенница, вполне соизмеримая с чернильницей».
Из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой (Ч. 1. Послесловие).
См. также с. 361.
Из стихотворения О.М. «И клена зубчатая лапа.»
(1933).
Пушкин. Т. 6. С. 333.
Из ранней редакции стихотворения А.С. Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день.».
Так, 9 марта 1825 г. А.А. Бестужев писал А.С. Пушкину: «Ружье — талант, птица — предмет [и] — для чего ж тебе из пушки стрелять в бабочку?» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1937. Т. 13. С. 148). А в ноябре 1824 г. сходные мысли высказывал в письме к поэту и В.А. Жуковский: «Читал "Онегина" и "Разговор", служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостию гения соединишь и высокость цели!» (Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. — М.; Л.: Гослитиздат, 1960. Т. 4. С. 510-511).
Мандельштам. Т. 3. С. 423.
Стихотворение А. Ахматовой из цикла «В сороковом
году».
Речь идет о книге И.В. Гёте «Поэзия и правда: из моей
жизни».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Пророк».
Из стихотворения А. Ахматовой «Они летят, они еще в дороге.».
«Евгений Онегин». Гл. 8.
Из статьи О.М. «Слово и культура».
Из черновых записей к радиокомпозиции О.М. «Молодость Гёте» (Мандельштам. Т. 3. С. 423).
Из стихотворения В.Ф. Ходасевича «Психея! Бедная
моя.».
Речь идет о докладе: Фрейдин Ю. Заметки к изучению творчества О. Мандельштама // Материалы XXII науч. студ. конф. «Поэтика. История литературы. Лингвистика». Тарту, 1967. С. 87-90.
Из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой (Ч. 1. Послесловие).
Из стихотворения А. Ахматовой «Творчество».
Из стихотворения О.М. «Люблю появление ткани.».
Из черновиков стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.».
См. в стихотворении О.М. «1 января 1924»: «Какая боль искать потерянное слово, / Больные веки поднимать / И с известью в крови для племени чужого / Ночные травы собирать».
Из черновиков стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.».
«Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную, словарную, чисто количественную природу словообразования».
Речь идет о поэме Т.С. Элиота «Пепельная среда»: «Ибо я не надеюсь вернуться опять / Ибо я не надеюсь / Ибо я не надеюсь вернуться.» (пер. А. Сергеева).
Начало стихотворения О.М. 1910 г.
Речь идет о стихотворении из романа И.В. Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера»: «Кто с хлебом слез своих не ел, / Кто в жизни целыми ночами / На ложе, плача, не сидел, / Тот незнаком с небесными властями.» (пер. Ф.И. Тютчева); приводится также цитата из фрагмента черновиков к радиокомпозиции О.М. «Молодость Гёте»: «Творческая бессонница, разбуженность отчаяния сидящего ночью в слезах на своей постели, именно так, как изобразил Гёте в "Мейстере"» (Мандельштам. Т. 3. С. 423).
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
«Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний — это слышимое и ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями».
Из стихотворения О.М. «Отчего душа так певуча.»
(1911).
Речь идет о стихотворении А.С. Пушкина «Поэт».
Речь идет о следующем черновом фрагменте эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Здесь уместно немного поговорить о понятии так называемой культуры и задаться вопросом, так ли уж бесспорно поэтическая речь целиком укладывается в содержание культуры, которая есть не что иное, как соотносительное приличие задержанных в своем развитии и остановленных в пассивном понимании исторических формаций. <.> Любители понятия культуры втягиваются поневоле в круг, так сказать, неприличного приличия. Оно-то и есть содержание культуро- поклонства, захлестнувшего в прошлом столетии университетскую и школьную Европу, отравившего кровь подлинным строителям очередных исторических формаций.» (Мандельштам. Т. 3. С. 399).
«Герой труда» — название очерка М.И. Цветаевой о В.Я. Брюсове.
Из статьи О.М. «О собеседнике»: «Воздух стиха есть неожиданное».
Речь идет об итальянце-импровизаторе из «Египетских ночей» А.С. Пушкина: «Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... <.> Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота... и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь...» (Пушкин. Т. 5. С. 236-237).
Об этом С.Л. Франк писал в кн. «С нами Бог. Три размышления» (Париж: YMCA-Press, 1964).
См. в стихотворении А.С. Пушкина «Поэту»: «Ты царь: живи один.».
См. в стихотворении А.С. Пушкина «Поэт».
В статье «О природе слова» О.М. писал: «Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию. На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом символе, об отвлеченной эстетике слова, на место символизма, футуризма и имажинизма пришла живая поэзия слова-предмета, и ее творец не идеалист-мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник, мастер Сальери, протягивающий руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю вещественного мира».
Из «Поэмы без Героя» А. Ахматовой (Ч. 1. Гл. 3).
Речь идет о статье О.М. «О природе слова».
«Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. Социальная архитектура измеряется масштабом человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает свое величие его унижением и ничтожеством».
Речь идет о стихотворении О.М. «Умывался ночью на дворе.» (1921).
Речь идет о статье «Письмо о русской поэзии», в которой О.М., в частности, писал: «Грандиозные создания русского символизма напоминают мне <.> выставочные сооружения. <.> Любителям русского символизма невдомек, что это огромный махровый гриб на болоте девяностых годов, нарядный и множеством риз облаченный. <.> Русский символизм — не что иное, как запоздалый вид наивного западничества, перенесенного в область художественных воззрений и поэтических приемов. Вместо спокойного обладания сокровищами западной мысли <.> — юношеское увлечение, влюбленность, а главное, неизбежный спутник влюбленности — перерождение чувства личности, гипертрофия творческого "я", которое смешало свои границы с границами вновь открытого увлекательного мира, потеряло твердые очертания и уже не ощущает ни одной клетки как своей, пораженное болезненной водянкой мировых тем».
В статье «Кое-что о грузинском искусстве» О.М., отмечая «европейскую ценность» поэзии Важа Пшавела, писал: «Образность его поэм, почти средневековых в своем эпическом величии, стихийна. В них клокочет вещественность, осязаемость, бытийность. Все, что он говорит, невольно становится образом, но ему мало слова, — он его как бы рвет зубами на части, широко пользуясь и без того страстным темпераментом грузинской фонетики».
В статье «О природе слова» О.М., в частности, писал: «Эллинизм — это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. <.> В эллинистическом понимании символ есть утварь, а потому всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а следовательно, и символом».
Из стихотворения О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы.» (1918).
Из статьи О.М. «Утро акмеизма».
Из стихотворения О.М. «Нашедший подкову».
Мф 25: 14-30.
Эта статья была опубликована позднее в журнале «Сирена» (Воронеж, 1919. № 4/5).
Из эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Дант выбран темой настоящего разговора <.> потому, что он самый большой и неоспоримый хозяин обратимой и обращающейся поэтической материи».
Из стихотворения О.М. «Адмиралтейство» (1913).
Из стихотворения О.М. «Грифельная ода».
Из стихотворения А. Ахматовой «Поэт».
Речь идет о «маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Моцарт и Сальери».
Из стихотворения О.М. «Tristia» (1918).
Из статьи Н.С. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм».
Из статьи О.М. «Утро акмеизма».
А.И. Герцен писал в «Былом и думах»: «Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии <.>; все мельчает, становится дюжинное, ряд- ское, стертое, пожалуй, "добропорядочнее", но пошлее. Он видит <.>, что выработываются общие, стадные типы, и, серьезно качая головой, говорит своим современникам: "Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает"» (Герцен. Т. 11. С. 68—69).
Из стихотворения О.М. «Отчего душа так певуча.».
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Пророк».
Incroyables (франц.) — «неправдоподобные», так во Франции периода Директории (1795-1799) называли роялистски настроенную «золотую молодежь», щеголявшую в эпатирующих костюмах.
Из стихотворения О.М. «Дрожжи мира дорогие.»
(1937).
См. в эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Тень, пугающая детей и старух, сама боялась — и Алигьери бросало в жар и холод: от чудных припадков самомнения до сознания полного ничтожества».
Там же.
Из стихотворения Е.А. Баратынского «Что за звуки? Мимоходом.»: «И, как псов враждебных стая, / Чернь тебя обстала злая, / Издеваясь над тобой».
Из стихотворения О.М. «Отчего душа так певуча.».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Поэт».
См. примеч. 45 на с. 833.
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
«Я возвращаюсь к общепринятому словоупотреблению, в котором "священство" противостоит как "мирянам", так и "пророчеству". Задача священнической должности есть в первую очередь бережное блюдение святыни, хранимой в церкви, и внушение ее членам церкви; задача пророческой должности есть искание живой религиозной правды, как ее требуют условия времени и наличное духовное состояние мира, — внимание голосу Божиему, как он обращен к людям в данный момент, в данном конкретном их положении. Эта пророческая должность есть главным образом и в принципе — должность "мирян", членов церкви, активно участвующих во всей полноте человеческой моральной и общественной жизни и менее связанных обязанностью блюдения предания. Если позволительно употребить затасканный, но полезный по своей понятности термин, то я сказал бы: "христианский прогресс" есть, по крайней мере, в значительной степени и в первую очередь дело мирян, тогда как дело "священства" есть охранение святыни, уже достигнутой христианским религиозным сознанием и вошедшей в общее употребление церкви» (Франк С.Л. С нами Бог. Три размышления. — Париж: YMCA-Press, 1964. С. 375-376).
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
Из статьи О.М. «Слово и культура»: «Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему. Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Поэт».
Из стихотворения О.М. «Люблю под сводами седыя тишины.».
Из стихотворения О.М. «"Здесь я стою — я не могу иначе".» (1915).
Из стихотворения А.С. Пушкина «Пророк».
«Через закон и авторитет, как указано, человек осуществляет свою свободу — высшее достояние и священное благо, ему дарованное Богом, единственную стихию, в которой в конечном счете возможно его реальное соприкосновение и общение с Богом. Поэтому где закон и авторитет оказываются все же неадекватны этой свободе — этой высшей подлинно духовной, богосродной свободе, — человек обязан блюсти ее против закона и авторитета; ибо — как отвечают апостолы синедриону — "должно повиноваться больше Богу, нежели человекам" (Деян 5:29)» (Там же. С. 308).
См. в стихотворении О.М. «Я по лесенке приставной.»: «Не своей чешуей шуршим, / Против шерсти мира поем.»
См. примеч. 12 на с. 831.
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
УСТАНОВКА НА ЧИСТУЮ ФОРМУ
I
Помню — Татлин показывал свои «мышеловки»: листовое железо, канат, жестянка, не то снасть, не то снаряд, не то летательная машина1. Говорили: вот чистая форма, вот торжество матерьяла. И в самом деле: глаз, карабкаясь на эти жесткие каркасы, словно получил боевой приказ взять их приступом. Нечто повелительное было в этих сооружениях, целесообразных, как снасть, как снаряд, и свободных от всякого утилитарного назначения.
А потом где-нибудь на черной лестнице зритель уже по собственному почину останавливался перед кучей старого железа и так же точно, загипнотизированный, карабкался глазами на этот случайный агломерат. Куча рухляди, железный лом, битое стекло, старая жестянка — во всем таился соблазн отвлеченного «матерьяла». На каждом углу человека сторожила «чистая форма». Все было повелительно, все приказывало, все отдавало глазу боевой приказ «карабкайся», и глаз покорно карабкался, и восприятие жило, устрашенное боевыми приказами, императивами, исходящими от каждой формы.
Пользуясь приятным выражением, пущенным в ход некоторыми петербуржцами, я назову это явление «установкой» на чистую форму или на материал (что одно и то же). Установка на чистую форму возможна всегда и всюду. Секрет ее внутри нас — он заключается в особой пассивности, в безволии нашего эстетического сознания. Эта абсолютная женственность формального восприятия, она-то обусловливает ежеминутный плен сознания у всего в мире без разбора, без выбора, будь то хищный, изящный каркас летательной машины
Райта, высокий, с сильными мышцами сормовский паровоз или татлинская мышеловка
Последнее время «установка» стала явлением общераспространенным, как бы азбукой эстетического сознания. Всяческий супрематизм дисциплинирует и организует наше безвольно-женственное восприятие — человек не замечает, что его грабят, и считает себя еще обязанным перед теми, кто у него отнимает последнее: волю и выбор. Ты не смеешь отказаться ни от чего, потому что все есть матерьял и чистая форма — так гласит эта новая заповедь. А я не хочу, чтобы меня вечно школили, не хочу карабкаться глазами на всякий встречный предмет, хотя знаю, что могу это делать. Когда моему активному эстетическому сознанию говорят «смирно», оно не отвечает «радо стараться».
II
Очень сильные физически, детски-мужественные люди, те, кто втроем могут управиться <с> парусной шкуной 2, те, кто не боится тяжести и расправляется по-свойски с тем, чего не понимают, пусть вы говорите грубые слова, любите грубое, жесткое, все-таки вы женщины, женщины, женщины, как художники вы женщины. За вами идут супрематические барышни, по всем правилам утверждающие чистую форму, нелепо-преданные и бездумные, как все барышни. Художник предполагает, барышни располагают. Скажи мне, кто твоя барышня, и я скажу тебе, кто ты (в применении к художественной манере). В супрематизме барышня почуяла легкую поживу — свое добро: отныне эстетизм, т. е. пассивное восприятие формы, уже не называется эстетизм и не считается позорным. Штучка в том, что восприятию предлагается не условно красивая форма, а геометрические схемы, плоскостные композиции, конусы, воронки, ромбы и квадраты. Все это уже село на шапочку и неизвестно где помещается, в голове барышни или на художественной вышивке домашнего рукоделия. Супрематизм быстро замкнул свой круг и пришел к «красивенькому», от которого бежала новая живопись. Только теперь красивым считается не цветочек, а композиция из квадрата, круга, треугольника. Абсолютная женственность вкуса чрезвычайно характерна для очень мужественной эпохи, изнеженность вкуса всегда сопровождается оглядкой на мужественность. В изобразительных искусствах торжествует начало женской пассивности, чистый эстетизм, т.е. корыстная апперцепция формы обезволенным сознанием. На первый взгляд не разобрать, что это эстетизм, потому что предлагаются чуть ли не паровозы всмятку, но паровозы всмятку — это те же розовые лепестки, только под другим соусом. Стиль не боится времени: манера играет.
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 14-16. Печатается по тексту первой публикации с небольшими уточнениями по ксерокопии автографа из собрания Н.И. Харджиева.
Модель летательного аппарата «для свободного парения» («Летатлин»).
В юности В.Е. Татлин ходил юнгой на парусной шхуне.
СТИХИ МАНДЕЛЬШТАМА ДЛЯ ДЕТЕЙ
Все говорили Мандельштаму, что надо изучить детскую психологию: дети любят то, дети не любят того. Племянница О. М. — Татька — они очень дружили — получила от него «Кухню»1 и сказала: «Ничего, дядя Ося, можно перерисовать ее на "Муху-цокотуху".» Один Корней Иванович утешил. О. М. встретил его на улице и довольный пришел домой: «Знаешь, что сказал Чуковский! — Не думайте о детях, когда пишете детские стихи.» Детские стихи сочинялись как шуточные — вдруг и со смехом: «А так годится?..» Из своих книг он любил именно так сочинявшиеся: «Примус» 2 и «Кухню». Там коротенькие стишки вроде поговорочек, присказок. Жарится яичница — стишок. Забыл закрыть кран на кухне — стишок. Сварили кисель — опять событие и повод для стишка. Они и получились живые и смешные. Любят ли их дети? Кто их знает. Ведь детям тоже надо привыкнуть к стишку, чтобы его полюбить.
А вот «Приглашение на луну»3 вовсе для детей не предназначалось. Это из «взрослых» стихов, и на луну приглашалась, наверное, вполне взрослая женщина, а дети как будто согласны считать его своим. Во всяком случае, те дети, которым О. М. их читал. С детьми он часто дружил и играл. Очень подружившись, даже читал стихи, но про луну или про «Наташу», которую выдают замуж4. Впрочем, про «Наташу» девочкам постарше, и первой — своей племяннице. Разумеется, после той Наташи, которая действительно выходила замуж.
Мне всегда казалось, что сочинение детских стихов — развлечение, отдых, такое же легкое времяпрепровождение, как шуточные стишки, которые сочиняются только с товарищами за веселым разговором, за чаем, за бутылкой вина. Особенно много шуточных стихов он сочинял в Москве в тридцатые годы, обычно с Анной Андреевной. Она их любила и всегда очень смеялась. А детские обычно со мной, а кой-какие тоже с ней. Может, мы с ней и жарили яичницу.
Все детские стихи пришлись на один год — мы переехали тогда в Ленинград и развлекались кухней, квартирой и хозяйством. Потом они кончились, и навсегда. В сущности, О. М. про них забыл. Да и платили за них мало.
Примечания
Впервые: Мандельштам Н.Я. Мое завещание и другие эссе / Предисл. И. Бродского; сост. Г. Поляк. 2-е изд., доп. — Нью-Йорк. Серебряный век, <1985>. С. 113-114.
Книга стихотворений О. М. для детей (Л.: Радуга, 1926).
То же (1925).
Стихотворение О. М. «.На луне не растет.» (1914).
Стихотворение О. М. «Клейкой клятвой липнут почки.», обращенное к Н. Е. Штемпель.
МАНДЕЛЬШТАМ В АРМЕНИИ
Мы вернулись из Армении и прежде всего переименовали нашу подругу. Все прежние имена показались нам пресными: Аннушка, Анюта, Анна Андреевна.Последнее оставалось, конечно, всегда. Они познакомились совершенно желторотыми юнцами, а в их поколении юнцы всегда именовали друг друга по имени-отчеству. Но новое имя приросло к ней, до самых последних дней я ее называла тем новым именем, так она подписывалась в письмах — Ануш. Имя Ануш напоминало нам Армению, о которой Мандельштам, как он всюду пишет, не переставал мечтать. Он запомнил стишок про прялку — я не решаюсь записать его в транскрипции: за столько лет, наверное, звуки перепутались, но армянская прялка жила с нами вместе с шубертовской
Мандельштам учился армянскому языку, наслаждаясь сознанием, что ворочает губами настоящие индоевропейские корни. Он убеждал меня, что неутраченная армянская флексия — это и есть цветение языка, его творческий период. Я узнавала Гумбольдта и, как настоящая потебнистка, доказывала, что современные языки лучше. Я и тогда подозревала, что древнеармянский — он, кажется, называется грабар — вытесняет у него крохи современного языка, которому он успел научиться. И это однажды подтвердилось. Наткнулись, гуляя, на мальчишку, который сидел в арыке, что ли, словом, в грязи. Мандельштам обожал детей, а на черноглазых живчиков Армении не мог налюбоваться. Ему захотелось проявить отцовскую заботу и объяснить мальчишке, как надо себя вести. А тот по-русски не знал. «Грязь, — сказал Мандельштам на неизвестном мне языке, — нельзя, нехорошо, грязь.» Мне он все это перевел на русский, а мальчишка вылупил глаза, услыхав, вероятно, чем-то родные, но совсем незнакомые звуки: язык Моисея Хоренского или я не знаю кого из писателей и летописцев великой армянской литературы, которая дала так много счастья Мандельштаму.
Мы слушали одноголосые хоры Комитаса, и Мандельштам, очень музыкальный, вспоминал их потом и в Москве, и в Воронеже. О своем отношении к армянской архитектуре он рассказал сам.
Путешествие в Армению — не туристская прихоть, не случайность, а может быть, одна из самых глубоких струй ман- дельштамовского историософского сознания. Он-то, разумеется, этого так не называл — для него это было бы слишком громко, и я сама поняла это через много лет после его смерти, роясь в записных книжках и дочитывая мысли и слова, которые мы не успели друг другу сказать. Традиция культуры для Мандельштама не прерывалась никогда: европейский мир и европейская мысль родились в Средиземноморье — там началась та история, в которой он жил, и та поэзия, которой он существовал. Культуры Кавказа — Черноморья — та же книга, «по которой учились первые люди»2. Недаром в обращении к Ариосту он говорит: «В одно широкое и братское лазорье сольем твою лазурь и наше черноморье». Для Мандельштама приезд в Армению был возвращением в родное лоно — туда, где все началось, к отцам, к истокам, к источнику. После долгого молчания стихи вернулись к нему в Армении и уже больше не покидали.
Мы много ездили по Армении и видели много, хотя, конечно, не все, что хотелось. Людей мы знали мало. Видели Сарьяна, чудного художника. Он пришел к нам еще в первый день в гостиницу, когда мы много часов подряд ждали, чтобы нам отвели номер, а гостеприимные хозяева — культурные деятели Армении — звонили по всем телефонам и победили под конец упрямого хозяина гостиницы-хюраноц. Были мы у Сарьяна потом в мастерской. Кажется, он показывал тогда свой «голубой период» — с тех пор прошло почти сорок лет, но такие вещи обычно запоминаются. Знали мы Таманяна и молодых архитекторов и слушали про их споры, которые всегда бывают в искусстве, когда оно живет и дышит. На Севане встретились с учеными — об этом рассказал сам Мандельштам, и он очень радовался высокому уровню армянской мысли и беседы.
Главная дружба ожидала нас в Тифлисе. В гостиницу к нам пришел Егише Чаренц, и мы провели с ним две или три недели, встречаясь почти ежедневно. Я понимаю, почему свободные дружеские отношения завязались в чужом для Ча- ренца Тифлисе, а не в Эривани, но не в этом дело. Я помню, как началось знакомство. Мандельштам прочел Чаренцу первые стихи об Армении — он их тогда только начал сочинять. Чаренц выслушал и сказал: «Из вас, кажется, лезет книга». Я запомнила эти слова точно, потому что Мандельштам мне потом сказал: «Ты слышала, как он сказал: это настоящий поэт». Я еще тогда не знала, что для поэта «книга» — это целостная форма, большое единство. Потом как-то Пастернак мне сказал про «чудо становления книги» и Анна Андреевна — Ануш — тоже. Это все сложилось вместе со словами Егише Чаренца, и мы всегда помнили, что в Ереване живет настоящий поэт. А больше я ничего не запомнила из его слов — ведь нельзя же записывать слова мужа или приятеля, с которым пьешь чай, гуляешь и ищешь, где бы купить папирос, — тогда вдруг случился папиросный кризис и мужчины завели знакомство с целой толпой мальчишек, потому что нельзя разговаривать без папирос, а они говорили много и подолгу. Может быть, слова Чаренца о том, что лезет книга, были тем дружеским приветом, без которого не может работать ни один поэт, а в нашей жизни получить его было нелегко. Армения, Чаренц, университетские старики, дети, книги, прекрасная земля и выросшая из нее архитектура, одноголосое пение и весь строй жизни в этой стране — это то, что дало Мандельштаму «второе дыхание», с которым он дожил жизнь. В последний год жизни — в Воронеже — он снова вспомнил Армению и у него были стихи про людей «с глазами, вдолбленными в череп», которые лишились «холода тутовых ягод.». Эти стихи пропали. Но и так армянская тема пронизывает зрелый период его труда.
Примечания
Впервые: Лит. Армения. 1967. № 3. С. 99-101. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями. Название дано составителем издания: Мандельштам Н.Я. Мое завещание и другие эссе / Предисл. И. Бродского; сост. Г. Поляк. 2-е изд., доп. — Нью-Йорк: Серебряный век, <1985>.
Речь идет о песне Ф. Шуберта «Маргарита за прялкой».
Из стихотворения О.М. «Я тебя никогда не увижу.»
(1930).
Мое завещание
«Пора подумать, — не раз говорила я Мандельштаму, — кому это все достанется. Шурику?» Он отвечал: «Люди сохранят. Кто сохранит — тому и достанется». — «А если не сохранят?» — «Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не стоит.» Еще была жива любимая племянница О. М. Татька, но в этих разговорах О. М. никогда даже не упоминал ее имени. Для него стихи и архив не были ценностью, которую можно завещать, а скорее весточкой, брошенной в бутылке в океан; кто поднимет ее на берегу, тому они и принадлежат, как сказано в ранней статье «О собеседнике». Этому отношению к своему архиву способствовала наша эпоха, когда легче было погибнуть за стихи, чем получить за них гонорар. О. М. обрекал свои стихи и прозу на «дикое» хранение, но если бы полагаться только на этот способ, стихи бы дошли в невероятно искаженном виде. Но я случайно спаслась — мы ведь всегда думали, что погибнем вместе, — и овладела чисто советским искусством хранения опасных рукописей. Это не простое дело — в те дни люди, одержимые безумным страхом, чистили ящики своих письменных столов, уничтожая все подряд: семейные архивы, фотографии друзей и знакомых, письма, записные книжки, дневники, любые документы, попавшие под руку, даже советские газеты и вырезки из них. В этих поступках безумие сочеталось со здравым смыслом. С одной стороны, бюрократическая машина уничтожения не нуждалась ни в каких фактах и аресты производились по таинственному канцелярскому произволу. Для осуждения хватало признания в преступлениях, которого с легкостью добивались в ночных кабинетах следователей путем конвейерных или упрощенных допросов. Для создания «группового» дела следователь мог связать в один узел совершенно посторонних людей, но все же мы предпочитали не давать следователям списков своих знакомых, их писем и записок, чтобы они не вздумали поработать на реальном материале. И сейчас, по старой памяти, а может, в предчувствии будущих невзгод, друзья Ахматовой испугались, услыхав, что в архивы проданы письма ее читателей и тетради, куда она в период передышки начала записывать, кто, когда и в котором часу должен ее навестить. Я, например, до сих пор не могу завести себе книжку с телефонами своих знакомых, потому что привыкла остерегаться таких «документов». В нашу эпоху хранение рукописей приобрело особое значение — это был акт, психологически близкий к самопожертвованию: все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему этому горсточку человеческого тепла. О. М. был прав, отказываясь назвать наследника и утверждая, что право наследования дает этот единственный возможный у нас знак уважения к поэзии: сберечь, сохранить, потому что это нужно людям и будет жить. Мне удалось сохранить кое-что из архива и почти все стихи, потому что мне помогали разные люди и мой брат Евгений Яковлевич Хазин. Кое-кто из хранителей погиб в лагерях, а с ними и то, что я им дала, другие не вернулись с войны, но те, кто уцелел, вернули мне мои бумаги, кроме Финкельштейн-Рудаковой, которая сейчас ими торгует 1. Среди хранителей была одна незаконная и непризнанная дочь Горького, поразительно на него похожая женщина с упрямым и умным лицом2. Многие годы у нее лежала «Четвертая проза» и стихи. Эта женщина не принадлежала к читателям и любителям стихов, но кажется, ей было приятно хранить старинные традиции русской интеллигенции и ту литературу, которую не признавал ее отец. А я знала наизусть и прозу и стихи О. М. — ведь могло случиться, что бумаги пропадут, а я уцелею, — и непрерывно переписывала (от руки, конечно) его вещи. «Разговор о Данте» был переписан в десятках экземпляров, а дошло из них до наших дней только три.
Сейчас я стою перед новой задачей. Старое поколение хранителей умирает, и мои дни подходят к концу, а время по-прежнему удаляет цель: даже крошечный сборник в «Библиотеке поэта» и тот не может выйти уже одиннадцать лет (эти строки я пишу в конце декабря 1966 года)3. Все подлинники по-прежнему лежат на хранении в чужих руках. Мандельштам верил в государственные архивы, но я — нет. Ведь уже в начале двадцатых годов разразилось «Дело Ольденбурга», который принял на хранение в архив Академии наук неугодные начальству документы, имевшие, по его словам, историческую ценность; притом мы ведь не гарантированы от нового тура «культурной революции», когда снова начнут чистить архивы. И сейчас уже ясно, что я не доживу до издания этих книг и что эти книги не потеряли ценности, отлеживаясь в ящиках чужих столов. Вот почему я обращаюсь к Будущему, которое подведет итоги, и прошу Будущее, даже если оно за горами, исполнить мою волю. Я имею право на волеизъявление, потому что вся моя жизнь ушла на хранение горсточки стихов и прозы погибшего поэта. Это не вульгарное право вдовы и наследницы, а право товарища черных дней. Юридическая сторона дела такова: после реабилитации по второму делу меня механически, как и других вдов реабилитированных писателей, ввели в право наследства на 15 лет (до 1972, как у нас полагается по закону). Вся юридическая процедура происходила не в Союзе писателей, а просто у нотариуса, и потому мне не чинили никаких препятствий, и все произошло как у людей. Юридический акт о введении в права наследства лежит в ящике стола, потому что я получила оседлость, а до этого я около десяти лет держала его в чемодане. Теоретически я могла бы запретить печатать Мандельштама — положительный акт: разрешить — не в моей власти. Но, во-первых, со мною никто не станет считаться, во-вторых, его все равно не печатают и лишь изредка какие-то озорные журнальчики или газеты возьмут и тиснут случайную публикацию из своих «бродячих списков» — ведь, как говорила Анна Андреевна, — мы живем в «догутенберговской эпохе» и «бродячие списки» нужных книг распространяются активнее, чем печатные издания. Эти журнальчики, если будет их милость, присылают мне за свои публикации свой дружеский ломаный грош, и я этому радуюсь, потому что в нем веяние новой жизни. Вот и все мои наследственные права, и как я уже сказала, со мной никто не считается. И в своем последнем волеизъявлении я веду себя так, будто у меня в столе не нотариальная филькина грамота, а полноценный документ, признавший и утвердивший мои непререкаемые права на это горестное наследство.
А если кто задумает оспаривать мое моральное и юридическое право распоряжаться этим наследством, я напомню вот о чем: когда наша монументальная эпоха выписывала ордер на мой арест4, отнимала у меня последний кусок хлеба, гнала с работы, издевалась, сделала из меня бродягу, выселила из Москвы не только в 1938, но и в 1958 году5, ни один человек не позволил себе усомниться в полноте моих вдовьих прав и в целесообразности такого со мной обращения. Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца всегда недооценивает силы своей жертвы, для него растоптанный и убиваемый — это «горсточка лагерной пыли», дрожащая тень Бабьего Яра... Кто поверит, что они могут воскреснуть и заговорить?.. Убивая, всякий убийца смеется над своей жертвой и повторяет: «Разве это человек?.. Разве это называется поэтом?» Тот, кто поклоняется силе, представляет себе настоящего поэта и настоящего человека в виде потенциального убийцы: «Этот нам всем покажет.» Такая недооценка своих замученных, исстрадавшихся жертв неизбежна, и именно благодаря ей обо мне и моей горсточке бумаг позабыли. И это спасение наперекор и вопреки всему дает мне право распоряжаться моим юридически оформленным литературным наследством.
Но — юридическое право иссякает в 1972 году — через пятнадцать лет после «введения в права наследства», которыми государство ограничило срок его действия. С таким же успехом оно могло назвать любую другую цифру или вообще отменить это право. Столь же произвольна выплата наследникам не полного гонорара, а пятидесяти процентов. Почему пятьдесят, а не семьдесят или не двадцать? Впрочем, я признаю, что государство вправе как угодно обращаться с теми, кого оно создало, вызвало из небытия, кому оно покровительствовало, кого оно ласкало, тешило славой и богатством. Словом — купило на корню со всеми побегами и листьями. Наследственное пятнадцатилетие в отношении нашей литературы — лишь дополнительная милость государства, да еще уступка европейской традиции.
Но я оспариваю это ограничение пятнадцатью годами в отношении к Мандельштаму.
Что сделало для него государство, чтобы отнимать сначала пятьдесят, а потом все сто процентов его литературного наследства с помощью своих писательских организаций, официальных комиссий по наследству и чиновников, именующихся главными, внешними и внутренними редакторами? Они ли — бритые или усатые, гладкие любители посмертных изданий — будут перебирать горсточку спасенных мною листков и решать, что стоит, а чего не стоит печатать, в каких вещах поэт «на высоте», а что не мешало бы дать ему на переработку? Может, они и тогда еще будут искать «прогрессивности» со своих продиктованных текущим моментом и государственной подсказкой позиций? А потом делить между собой, издательством и государством доходы — пусть и ничтожные, пусть в два гроша — с этого злосчастного издания? Какой процент отчислят они тогда государству, а какой его передовому отряду — писательским организациям? За что? По какому праву?
Я оспариваю это право и прошу Будущее выполнить мою последнюю и единственную просьбу. Чтобы лучше мотивировать эту просьбу, которая, надеюсь, будет удовлетворена государством Будущего, какие бы у него ни были законы, я перечислю в двух словах, что Мандельштам получил от государства, Прошлого и Настоящего, и чем ему обязан. Неполный запрет двадцатых и начала тридцатых годов: «не актуально», «нам чуждо», «наш читатель в этом не нуждается», украинское, развеселившее нас «не треба» 6, поиски нищенского заработка — черная литературная работа, поиски «покровителей», чтобы протолкнуть хоть что-нибудь в печать. В прессе: «бросил стихи», «перешел на переводы», «перепевает сам себя», «лакейская проза» и тому подобное. После 1934 года — полный запрет, даже имя не упоминается в печати вплоть до 1956 года, когда оно возникает с титулом «декадент». Прошло почти тридцать лет после смерти О. М., а книга его все еще «готовится к печати». А биографически — ссылка на вольное поселение в 1934 году — Чердынь и Воронеж, а в 1938 году — арест, лагерь и безымянная могила, вернее, яма, куда его бросили с биркой на ноге. Уничтожение рукописей, отобранных при обысках, разбитые негативы его фотографий, испорченные валики с записями голоса.
Это искаженное и запрещенное имя, эти ненапечатанные стихи, этот уничтоженный в печах Лубянки писательский архив — это и есть мое литературное наследство, которое по закону должно в 1972 году отойти к государству. Как оно смеет претендовать на это наследство? Я прошу Будущее охранить меня от этих законов и от этого наследника. Не тюремщики должны наследовать колоднику, а те, кто был прикован с ним к одной тачке. Неужели государству не совестно отбирать эту кучку каторжных стихов у тех, кто по ночам, таясь, чтобы не разделить ту же участь, оплакивал покойника и хранил память об его имени? На что ему этот декадент?
Пусть государство наследует тем, кто запродал свою душу: даром ведь оно ни дач, ни почестей никому не давало. Те пускай и носят ему свое наследство хоть на золотом блюде. А стихи, за которые заплачено жизнью, должны остаться частной, а не государственной собственностью. И я обращаюсь к Будущему, которое еще за горами, и прошу его вступиться за погибшего лагерника и запретить государству прикасаться к его наследству, на какие бы законы оно ни ссылалось. Это невесомое имущество нужно охранить от посягательства государства, если по закону или вопреки закону оно его потребует. Я не хочу слышать о законах, которые государство создает или уничтожает, исполняет или нарушает, но всегда по точной букве закона и себе на потребу и пользу, как я убедилась, прожив жизнь в своем законнейшем государстве.
Столкнувшись с этим ассирийским чудовищем — государством — в его чистейшей форме, я навсегда прониклась ужасом перед всеми его видами. И потому, какое бы оно ни было в том Будущем, к которому я обращаюсь, демократическое или олигархия, тоталитарное или народное, законопослушное или нарушающее законы, пусть оно поступится своими сомнительными правами и оставит это наследство у частных лиц.
Ведь чего доброго, оно может отдать доходы с этого наследства своим писательским организациям. Можно ли такое пережить: у нас так уважают литературу, что посылают носителя стихотворческой силы в санаторий, куда за ним приезжает грузовик с исполнителями государственной воли, чтобы в целости и сохранности доставить его в знаменитый дом на Лубянке, а оттуда — в теплушке, до отказа набитой обреченными, протащить через всю страну на самую окраину к океану и без гроба бросить в яму; затем через пятнадцать лет не после смерти, а после реабилитации завладеть его литературным наследством и обратить доходы с него на пользу писательских организаций, чтобы они могли отправить еще какого-нибудь писателя в санаторий или в дом творчества. Мыслимо ли такое? Надо оттеснить государство от этого наследства.
Я прошу Будущее навечно, то есть пока издаются книги и есть читатели этих стихов, закрепить права на это наследство за теми людьми, которых я назову в специальном документе. Пусть их всегда будет одиннадцать человек в память одиннадцатистрочных стихов Мандельштама, а на место выбывших пусть оставшиеся сами выбирают заместителей.
Этой комиссии наследников я поручаю бесконтрольное распоряжение остатками архива, издание книг, перепечатку стихов, опубликование неизданных материалов. Но я прошу эту комиссию защищать это наследство от государства и не поддаваться ни его застращиваниям, ни улещиванию. Я прожила жизнь в эпоху, когда от каждого из нас требовали, чтобы все, что мы делали, приносило «пользу государству». Я прошу членов этой комиссии никогда не забывать, что в нас, в людях, самодовлеющая ценность, что не мы призваны служить государству, а государство нам, что поэзия обращена к людям, к их живым душам и никакого отношения к государству не имеет, кроме тех случаев, когда поэт, защищая свой народ или свое искусство, сам обращается к государству, как иногда случается во время вражеских нашествий, с призывом или упреком. Свобода мысли, свобода искусства, свобода слова — это священные понятия, непререкаемые, как понятия добра и зла, как свобода веры и исповедания. Если поэт живет, как все, думает, страдает, веселится, разговаривает с людьми и чувствует, что его судьба неотделима от судьбы всех людей, — кто посмеет требовать, чтобы его стихи приносили «пользу государству»? Почему государство смеет заявлять себя наследником свободного человека? Какая ему в этом польза, кстати говоря? Тем более в тех случаях, когда память об этом человеке живет в сердцах людей, а государство делает все, чтобы ее стереть.
Вот почему я прошу членов комиссии, то есть тех, кому я оставлю наследство Мандельштама, сделать все, чтобы сохранить память о погибшем — ему и себе на радость. А если мое наследство принесет какие-нибудь деньги, тогда комиссия сама решает, что с ними делать — пустить ли их по ветру, отдать ли их людям или истратить на собственное удовольствие. Только не создавать на них никаких литературных фондов или касс, стараться спустить эти деньги попроще и почеловечнее в память человека, который так любил жизнь и которому не дали ее дожить. Лишь бы ничего не досталось государству и его казенной литературе. И еще я прошу не забывать, что убитый всегда сильней убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе.
Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит ее хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего.
Примечания
Впервые: ВРСХД. 1971. № 100. С. 153-160. Печатается по тексту первой публикации с небольшими уточнениями по авторизованной машинописи (собр. С. В. Василенко).
См. с. 365 и примеч. 477 на с. 561-562.
Речь идет о Л. А. Назаревской.
Это издание в сильно урезанном виде (менее половины всего поэтического наследия О. М.) вышло только в 1973 г.
См. примеч. 548 на с. 573.
Трехлетние хлопоты Н. М. о восстановлении столичной прописки к 1957 г. завершились полным отказом. Получить ее удалось с большим трудом только летом 1964 г. (см. с. 33).
См. с. 348-351.
Список сокращений
АМ — архив О.Э. Мандельштама (Отдел рукописей и редких книг Файерстоунской библиотеки Принстонского университета (Принстон, США), коллекция 539); в ссылках на этот архив приняты следующие сокращения: B. — Box, F. — Folder, S. — Subfolder. ВР(С)ХД — журнал «Вестник русского (студенческого) христианского движения», Париж - Нью-Йорк - Москва ВЦИК — Всероссийский Центральный исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов
ВЧК — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе
с контрреволюцией и саботажем ГИЗ — Государственное издательство РСФСР ГИХЛ — Государственное издательство художественной литературы
ГЛМ — Государственный литературный музей (Москва) ГУГБ — Главное управление государственной безопасности
ЛЭ — Лит. энциклопедия: В 11 т.— М.: Гос. словарно- энциклопедическое изд-во «Сов. энциклопедия»; ОГИЗ РСФСР, 1929-1939 МГБ — Министерство государственной безопасности СССР НЖ — Новый журнал, Нью-Йорк НКВД — Народный комиссариат внутренних дел СССР Н.М. — Надежда Яковлевна Мандельштам ОГИЗ — Объединение государственных книжно-журнальных издательств ОГПУ — Объединенное Государственное политическое управление при СНК СССР
О.М. — Осип Эмильевич Мандельштам РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва)
Сохрани мою речь — сборник «Сохрани мою речь». — М.: РГГУ, 1993-2011. Вып. 1-5 СНК — Совет народных комиссаров СПб. — Санкт-Петербург ССП — Союз советских писателей СССР ЦК — Центральный комитет РКП(б), ВКП(б) ЦКК — Центральная Контрольная Комиссия РКП(б), ВКП(б) ЧК — см. ВЧК
Список цитированных источников
Ахматовский сборник — «Я всем прощение дарую.». Ахма- товский сборник / Под общей ред. Д. Макфадьена, Н.И. Крайневой; сост. Н.И. Крайнева. — М.; СПб.: Альянс-Архео, 2006.
Бабаев — Бабаев Э.Г. Воспоминания. — СПб.: ИНАПРЕСС, 2000.
Бердяев — Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). — Париж: YMCA-Press, 1949.
Блок — БлокА.А. Собр. соч.: В 8 т. — М.; Л.: ГИХЛ, 1960-1963.
Ваксель — «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи Ольги Ваксель / Сост. и послесл. А.С. Ласки- на; вступ. статья П.М. Нерлера; подгот. текста И.Г. Ивановой, А.С. Ласкина, Е.Б. Чуриловой. — М.: РГГУ, 2012.
Видгоф — Видгоф Л.М. «Но люблю мою курву-Москву»: Осип Мандельштам: поэт и город. — М.: Астрель, 2012.
Власть и интеллигенция — Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917-1953 гг. / Сост. А. Артизов, О. Наумов. — М.: Международный фонд «Демократия», 2002.
Волошин — Волошин М.А. Собр. соч. / Под общей ред. | В.П. Купченко | , А.В. Лаврова при участии Р.П. Хрулевой. Т. 1-12. — М.: Эллис Лак, 2003-2013.
Воспоминания об Ахматовой — Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В.Я. Виленкин, В.А. Черных; коммент. А.В. Курт, К.М. Поливанова. — М.: Сов. писатель, 1991.
Герцен — Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1954-1966.
Герштейн — Герштейн Э.Г. Мемуары. — СПб.: ИНАПРЕСС, 1998.
Достоевский — Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Ленинградское отд-ние изд-ва «Наука», 1972-1990.
Жизнь и творчество Мандельштама — Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. — Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1990.
Иванов — ИвановГ.И. Китайские тени: мемуарная проза / Сост., предисл., коммент. С.Р. Федякина. — М.: АСТ, 2013.
Камень — Мандельштам О. Камень / Изд. подгот. Л.Я. Гинзбург, А.Г. Мец, С.В. Василенко, Ю.Л. Фрейдин. — Л.: Ленинградское отд-ние изд-ва «Наука», 1990.
Котрелев — Котрелев Н.В. Документы О.Э. Мандельштама в архиве Наркомпроса: возврат к теме (в печати).
Кузин — Кузин Б.С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н.Я. 192 письма к Б.С. Кузину / Сост., предисл., подгот. текстов, примеч. и коммент. Н.И. Крайневой, Е.А. Пе- режогиной. — СПб.: ИНАПРЕСС, 1999.
Летопись жизни Ахматовой — Черньх В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 2-е изд., испр., доп. — М.: Ин- дрик, 2008.
Летопись жизни Мандельштама — Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. Приложение. Летопись жизни и творчества / Сост. А.Г. Мец при участии С.В. Василенко, Л.М. Вид- гофа, Д.И. Зубарева, Е.И. Лубянниковой. — М.: Прогресс-Плеяда, 2014.
Листки из дневника — Ахматова А.А. Победа над Судьбой. I: Автобиографическая и мемуарная проза. Бег времени. Поэмы /
Сост., подгот. текстов, предисл. и примеч. Н.И. Крайневой. — М.: Русский путь, 2005.
Лукницкая — Лукницкая В.К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. — Л.: Ле- низдат, 1990.
Мандельштам — Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. / Сост. и коммент. П. Нерлера и А. Никитаева; т. 4 — П. Нерлера, А. Никитаева, Ю. Фрейдина и С. Василенко. — М.: Арт-Бизнес- Центр, 1993-1997.
Мандельштам 1956 — Мандельштам О. Собр. соч. / Под ред. и со вступ. статьями Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1956.
Мандельштам 1964 — Мандельштам О. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1 / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова; вступ. статьи К. Брауна, Г.П. Струве и Э.М. Райса. — Вашингтон: Международное литературное содружество, 1964.
Мандельштам 1967 — Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1 / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова; вступ. статьи К. Брауна, Г.П. Струве и Э.М. Райса. — Вашингтон: Международное литературное содружество, 1967.
Мандельштам 1969 — Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3 / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова; вступ. статьи Ю. Ива- ска, Н. Струве и Б. Филиппова. — Нью-Йорк: Международное литературное содружество, 1969.
Мандельштам 1971 — Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2 / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова; вступ. статьи Ю. Ива- ска, Н. Струве и Б. Филиппова. — Нью-Йорк: Международное литературное содружество, 1969.
Мандельштам 1973 — Мандельштам О. Стихотворения / Вступ. статья А.Л. Дымшица; сост., подгот. текста и примеч. Н.И. Хар- джиева. — Л.: Сов. писатель, 1973.
Мандельштам 2011 — Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. Т. 3. Проза. Письма / Сост. А.Г. — М.: Прогресс- Плеяда, 2011.
Миндлин — Миндлин Э.Л. Необыкновенные собеседники. — М.: Сов. писатель, 1968.
Морозов 1 — примечания А. Морозова в кн.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания / Подгот. текста Ю. Фрейдина; предисл. Н. Пан- ченко; примеч. А. Морозова. — М.: Согласие, 1999.
Морозов 2 — примечания А. Морозова в кн.: Мандельштам Н.Я. Вторая книга / Предисл. и примеч. А. Морозова; подгот. текста С. Василенко. — М.: Согласие. 1999.
Найман — Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. — М.: Вагриус, 1989.
Об Ахматовой — Мандельштам Н. Об Ахматовой / Сост. и вступ. статья П. Нерлера; подгот. текста П. Нерлера, С. Василенко при участии Н. Крайневой; коммент. П. Нерлера при участии Н. Крайневой. — М.: Три квадрата, 2008.
Одоевцева — Одоевцева И. На берегах Невы. — Вашингтон: Изд-во В. Камкина, 1967.
Орлова, Копелев — Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве: 1956-1980. — М.: Книга, 1990.
Осип Мандельштам в Воронеже — Осип Мандельштам в Воронеже: Воспоминания. Фотоальбом. Стихи: К 70-летию со дня смерти О.Э. Мандельштама / Сост., предисл. и примеч. П.М. Нерлера; подгот. текста С.В. Василенко, П.М. Нерлера. — М.: [Благотворительный Резервный Фонд], 2008.
Осип и Надежда — Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников / Вступ. статья, подгот. текста, сост. и ком- мент. О.С. Фигурновой, М.В. Фигурновой. — М.: Наталис, 2002.
Остаток книг — Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг»: библиотека О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. — М.: Наука, 1991. С. 231-239.
Пастернак — ПастернакБ.Л. Полн. собр. соч. [Текст]: В 11 т. / Сост. и коммент. Е.Б. Пастернака, Е.В. Пастернак. — М.: СЛО- ВО/SLOVO, 2003-2005.
Письма Максимову — Письма Н.Я. Мандельштам к Д.Е. Максимову / Публ., вступ. статья и коммент. Н.Т. Ашинбаевой // Дмитрий Евгеньевич Максимов в памяти друзей, коллег, учеников. К 100-летию со дня рождения. — М.: Наука, 2007.
Письма Рудакова — О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене / Вступ. статья Е.А. Тодеса, А.Г. Меца; публ. и подгот. текста Л.Н. Ивановой, А.Г. Меца; коммент. А.Г. Меца, Е.А. Тоддеса, О.А. Лекманова // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. — СПб.: Академический проспект, 1997.
По звездам — Иванов В. По звездам. Статьи и афоризмы. — СПб.: Изд-во «Оры», 1909.
Пунин — Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма / Сост., предисл. и коммент. Л.А. Зыкова. — М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000.
Реабилитация — Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы: В 3 т. / Сост. А.Н. Арти- зов, Ю.В. Сигачев, В.Г. Хлопов, И.Н. Шевчук. Т. 1. — М.: Международный фонд «Демократия», 2000.
Семенко — Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. От черновых редакций — к окончательному тексту / Предисл. Л. Гинзбург; сост. С. Василенко, П. Нерлера; подгот. текста и примеч. С. Василенко. 2-е изд., доп. — М.: Ваш Выбор ЦИРЗ, 1997.
Слово и «Дело» — Нерлер П. [При участии Д. Зубарева, Н. По- боля] Слово и «Дело» Осипа Мандельштама: Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. — М.: Петровский парк, 2010.
Слово и судьба — Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. — М.: Наука, 1991.
Смольевский — Смольевский А.А. Ольга Ваксель — адресат четырех стихотворений Осипа Мандельштама // Лит. учеба. 1990. № 1. С. 163-169.
Тименчик — Тименчик Р.Д. Анна Ахматова в 1960-е годы. — М.: Водолей Publishers; Toronto: The University of Toronto, 2005. (Toronto Slavic Library. Vol. 2.)
Третья книга — Мандельштам Н.Я. Третья книга: [воспоминания] / Изд. подгот. Ю.Л. Фрейдин. — М.: Аграф, 2006.
Хроника жизни Эренбурга — Попов В., Фрезинский Б. Илья Эренбург: Хроника жизни и творчества (в документах, письмах, высказываниях и сообщениях прессы, свидетельствах современников). Т. 1. 1891-1923. — СПб.: ЛИНА, 1993.
Чуковская — Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. / [Подгот. текста и коммент. Е.Ц. Чуковской]. — М.: Время, 2007.
Con amore — Нерлер П. Con amore. Этюды о Мандельштаме. — М.: Новое лит. обозрение, 2014.
©
Н. Мандельштам СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
в двух томах Том 1
Редактор И. Харитонова Художественный редактор С. Сакнынь Дизайнер А. Шатунов Корректор В. Корепанов Верстка Т. Упорова
Подписано в печать 30.09.2014. Формат 60 х 90/16. Печать офсетная. Бумага писчая. Усл. печ. л. 54,0. Тираж 3000 экз. Заказ №
ООО «Издательство «Гонзо» 620026, Екатеринбург, ул. Декабристов, 51а тел./факс: (343)228-09-16 e-mail: izdatelstvo-gonzo@yandex.ru
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт, 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А, www.pareto-print.ru
ISBN 978-5-904577-35-3
9785904577353
Приложения к электронной публикации
В 2014 г. в издательстве «Гонзо» (Екатеринбург) вышло двухтомное Собрание сочинений Н.Я. Мандельштам, подготовленное С. Василенко, П. Нерлером и Ю. Фрейдиным.
К сожалению, издание не включает именного указателя. Приносим извинения его читателям и восполняем упущение. Предлагаемый указатель содержит сведения о лицах, как прямо, так и косвенно упомянутых в книгах.
Прилагаем также развернутое содержание к каждому тому и список замеченных опечаток и исправлений. Будем признательны читателям за любые поправки и уточнения.
Приносим искреннюю благодарность за помощь в составлении указателя А. Наумову, П. Нерлеру и Р. Тименчику.
С. Василенко
Именной указатель
А., А.А., А.А.А. — А.А. Ахматова
А.Б. — А.А. Блок
А.Г. 1: 491-492
А.К. — А.К. Гладков
А.М. — А.Э. Мандельштам
А.Ф — А.Ф. Смольевский
А.Э. — А.Э. Мандельштам
Аарон 2: 260, 666
Абрамов Б. 1: 506
Аввакум, протопоп 1: 133, 330, 506; 2: 25, 133, 650 Августин Блаженный 1: 519; 2: 335-336, 675 Авель 2: 309, 491
Авербах Л.Л. 1: 132, 243-244, 251, 323, 535; 2: 145, 221, 533, 662
Аверченко А.Т. 1: 758
Аверьянова Н.Л. 1: 523
Агранов Я.С. 1: 251, 492, 510; 2: 141, 156, 325
Адалис (Ефрон, урожд. Висковатова) А.Е. 1: 144, 151, 392; 2: 195-196, 659, 969
Адам 2: 991
Адамович Г.В. 2: 632
Адмони В.Г. 1: 50; 2: 167, 902
Адуев (Рабинович) Н.А. 1: 13
Айналов Д.В. 2: 696
Акопьян (Акопян) А.М. 2: 216
Аксенов И.А. 2: 142, 164, 172, 732
Ал. Ал. 1: 498
Ал. Эм. — А.Э. Мандельштам
Аладжалов С.И. 2: 653
Александр — А.Э. Мандельштам
Александр II 1: 778; 2: 44, 618, 895
Александр Герцович (Герцевич) — А.Г. Беккерман
Александр Невский, св. блгв. кн. 2: 631, 692
Александр Эмильевич — А.Э. Мандельштам
Александра Федоровна (урожд. принцесса Аликс (Алиса) Виктория Елена Луиза
Беатриса Гессен-Дармштадтская), имп., мц. 2: 894-895
Александров Г.Ф. 2: 167
Алексеев М.П. 1: 600, 751-752
Алексей — Алексий преп.
Алексей Максимович — Максим Горький
Алексей Николаевич, цесаревич и вел. кн., мч. 1: 14; 2: 894-895
Алексий преп. 1: 330, 342, 551; 2: 97, 137-138, 157, 263, 400, 636, 750, 753, 825,
956
Алигер (Зейлигер) М.И. 1: 732, 753; 2: 183, 659 Алигер-Энценсбергер М.А. 1: 772-773 Алкей 2: 55, 134, 624 Альтман Н.И. 1: 308
Аля — А.С. Эфрон
Амусин И.Д. 1: 28, 31, 309; 2: 135, 394 Анастасия Марковна 1: 133, 506 Анастасия Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14 Андерс Владислав 2: 593, 665 Андерсен Ганс Христиан 1: 246 Андерсен (Андерсон) Мариан 1: 264-265; 2: 793 Андреев А.А. 1: 446-447, 449, 575 Андреева В.К. 2: 901 Андреева М.Ф. 1: 517
Андроников И.Л. 1: 275, 406-407, 440; 2:921
Андроникова (Андроникашвили, в первом браке Андреева, во втором Гальперн)
С.Н. 1: 629, 737; 2: 263, 271
Аникеёнок А.А. 1: 32
Аничка — А.А. Ахматова
Аничка — А.Г. Каминская
Анна, Анна Андреевна — А.А. Ахматова
Анна Григорьевна — А.Г. Достоевская
Анна Евгеньена — А.Е. Пунина
Анна Леопольдовна, вел. кн. 2: 515
Анненков Ю.П. 1: 550
Анненская Н.В. (урожд. Сливицкая) 1: 686
Анненский И.Ф. 1: 45, 270, 326, 328-329, 536, 686, 706, 713, 715, 776, 778; 2: 54, 72, 103-104, 133, 139, 253, 357-358, 395, 460, 632, 649, 699, 791, 887, 890 Аннушка — А.А. Ахматова Антоний, митр. Сурожский (А.Б. Блум) 2: 14
Ануш — А.А. Ахматова
Анюта — А.А. Ахматова
Аня — А.Г. Каминская
Аня — А.Я. Хазина
Апостолов — Астафьев
Апостолова А.В. 1: 24
Арагон Луи 2: 161, 165, 347, 482, 671
Аракин В.Д. 1: 27
Аранович С.Д. 1: 751
Арбенина О. — О.Н. Гильдебрандт-Арбенина
Ардов (Зигберман) В.Е. 1: 689, 735, 748; 2: 53-54, 124, 320, 331, 370, 379, 582, 591, 624
Ардов Б.В. 1: 748
Ардов М.В. 2: 624
Ардова Нина — Н.А. Ольшевская
Ардовы 1: 90, 591, 593, 613, 688, 774; 2: 245, 331
Аренс А.Ж. 1: 7
Аренс (урожд. Пионткевич) Е.М. 1: 24, 72, 164, 509, 546; 2: 484, 695, 852 Ариосто Лудовико 1: 283, 329, 339-340, 362, 844; 2: 259-260, 526, 741-742, 844, 965
Аристотель 1: 311
Арская Н.А. 1: 754
Артизов А.Н. 1: 858, 862
Архангельский 1: 486
Аршак II 1: 546; 2: 416
Аршаки (династия Аршакидов) 2: 514
Асеев Н.Н. 1: 289, 395-396, 544, 711; 2: 142, 347, 467, 627, 645, 676, 839, 906, 962
Аспазия 2: 989
Астафьев 2: 641-643
Ася — А.И. Цветаева
Ауэр С.В. 2: 635
Ахманова О.С. 1: 27; 2: 166-167, 393, 875 Ахматова (в замужестве Мотовилова) П.Ф. 2: 452
Ахматова (Горенко) А.А. 1: 6-7, 12, 20, 25-26, 31, 39-41, 43-44, 47-50, 52-53, 56, 60, 65-66, 71-76, 79-80, 85-88, 90-95, 100-103, 105, 111, 113-115, 122, 133, 140, 144, 146-147, 150, 156, 160-161, 175-177, 190, 194, 196, 206, 218, 222-225, 231, 233, 238, 242, 246, 249, 251-253, 268-269, 277, 279, 281-282, 284, 288, 290, 292293, 295, 300, 306-309, 311-312, 315, 318-319, 324, 326, 328, 330, 341, 349, 354, 358, 364-366, 372, 378, 386, 392, 398, 407, 409-410, 420, 443-444, 446, 458, 466, 468, 492-493, 495, 502, 508, 519-520, 525-527, 536-537, 545, 555-556, 561-562, 574, 579, 583-640, 642-646, 648-650, 653-657, 663-664, 667-670, 676-682, 684710, 712-715, 718, 720-765, 767-782, 784-791, 793-799, 804-806, 808, 810, 812814, 816, 821, 831-832, 834-835, 842-843, 845, 848-849, 858-859, 861, 863; 2: 8-9, 12-13, 15, 17-19, 25-27, 30-31, 33-34, 47, 56, 58-60, 62-64, 70, 72-74, 76, 79-80, 84, 86, 88-89, 103-105, 110-111, 120, 123-125, 133, 138, 142-144, 146-147, 149,
151, 160, 163, 165-7, 169-170, 173-174, 193-196, 199-201, 203, 211-212, 225, 232233, 238-245, 247-254, 257, 259, 262, 264-271, 276, 281, 284, 288, 294, 318-321, 323, 326, 328, 330-332, 338, 341-344, 346-347, 353, 355, 357, 359, 361-384, 386, 395, 404, 407, 411, 415, 421, 427-429, 431-435, 438-443, 445-462, 465-470, 474, 479-480, 491, 496, 504, 525, 539-541, 544-545, 574, 576, 580-583, 585-586, 588, 591-594, 597, 604, 606, 610, 625-626, 632, 634-635, 646, 650, 662, 665, 667, 669670, 673-674, 676, 678-680, 687-690, 692-697, 699, 703-704, 708, 710-711, 717718, 729-732, 734-735, 737-738, 743-744, 751, 754, 756-757, 784, 796, 809, 813, 815, 821, 824, 828, 830, 832, 835, 844, 847-850, 854-855, 857-858, 861, 864-865, 872, 875, 896-906, 908, 910-924, 926-927, 929-930, 932-933, 935-936, 938, 942, 947, 956, 958, 961-962, 965, 969-970, 974-976, 978, 980, 986, 988, 990, 993, 994 Ахматова Е.Н. 2: 452 Ахматова Р.С. 2: 452 Ашинбаева Н.Т. 1: 862 Ашкенази Д.В. 1: 399
Б. 1: 293
Б. — С.П. Бородин Б. — И.П. Брихничев Б. — Л.А. Бруни Б. — Н.И. Бухарин Б. — Б.К. Лившиц Б.П. — Б.Л. Пастернак
Бабаев Э.Г. 1: 26, 57, 366, 496, 597, 564, 750, 761, 775, 858; 2: 576, 625, 702, 855, 908
Бабаева Е.Э. 1: 7
Бабель (урожд. Гронфайн) Е.Б. 2: 616
Бабель И.Э. 1: 81, 114, 398, 413-415, 466, 560; 2: 12, 79, 141-142, 604, 616, 677, 956
Баберкина Н.А.[1] 1: 303, 383; 2: 609-610
Бабин (псевд. Корень) Б.В. 2: 225, 662
Бабина (Бабина-Невская; урожд. Змойро) Б.А. 2: 225, 662
Багдатьев@ — Н.В. Макридин
Багрицкая (урожд. Суок) Л.Г. 1: 103, 365, 563; 2: 76, 849 Багрицкие 1: 544, 754
Багрицкий (Дзюбин) Э.Г. 1: 416, 544, 598, 750; 2: 76, 79, 142, 146, 254, 318
Багрицкий В.Э. 1: 365, 563; 2: 848-849
Балтрушайтис Ю.К. 1: 102-103, 500
Бальмонт К.Д. 1: 326, 549, 721; 2: 54
Бамдас А.М. 1: 443, 574
Баранова Г.А. 2: 697
Баратынская (урожд. Энгельгардт) А.Л. 1: 686; 2: 262 Баратынский Е.А. 1: 328, 379, 836; 2: 61, 262, 395, 696, 733-734, 822 Барбье Огюст 1: 249, 256, 329, 534; 2: 138-139, 224, 662, 957 Барбюс Анри 2: 224, 521, 945
Бардо Брижит (Брижит Анн-Мари Бардо) 2: 484
Баринова Г.В. 2: 764, 827
Басманова М.П. 1: 31
Баталов А.В. 2: 331
Батюшков К.Н. 2: 260, 733-734
Бах А.Н. 1: 321, 549
Бах Иоганн Себастьян 1: 266, 753, 813
Бахрах А.В. 2: 692
Бедный Демьян (Е.А. Придворов) 1: 101-102, 239, 499-500; 2: 216, 840, 959 Безыменский А.И. 1: 168, 417, 427
Беккерман А.Г. 1: 255, 274, 539, 543; 2: 537, 711, 715, 718, 816 Белинский В.Г. 2: 600
Белый Андрей (Б.Н. Бугаев) 1: 88, 142, 234-236, 320, 528-529, 742, 779, 808, 819;
2: 53, 55, 69, 161, 257, 312, 319, 399-402, 406, 472-473, 494, 622, 631, 681, 740, 745,
749-750, 753, 806, 825, 845, 849, 961, 966, 986, 991
Беляускене Р. 2: 697
Бен — Б.К. Лившиц
Бенедиктов В.Г. 2: 317, 672
Бенкендорф А.Х. 1: 502
Беньяш Р.М. 1: 703; 2: 854, 910, 932
БербероваН.Н. 2: 162
Берггольц О.Ф. 1: 600, 752, 776
Бергсон Анри 1: 311, 318, 548; 2: 292, 311, 359, 497, 518-519, 670 Бердяев Н.А. 1: 187, 222, 309, 330, 353-359, 516, 526, 547, 556-559, 670-671, 681682, 724, 812, 814, 858; 2: 14, 61, 68, 116-118, 289, 298-299, 303, 413, 476, 501, 630, 645, 671, 696-697, 884, 889, 956, 977, 993 Берестов В.Д. 1: 26, 71, 281, 544 Берия Л.П. 1: 24, 414, 504, 571, 627; 2: 391, 393, 604 Берковская Е.М. 1: 736 Берковский Н.Я. 1: 719
Берлин И.М. 1: 758; 2: 367-368, 372-373, 446, 678-679
Бернштейн И.И. (А. Ивич) 1: 27, 57, 282, 443; 2: 857
Бернштейн С.И. 1: 27, 282, 367, 443, 564-565, 574; 2: 664, 857, 874, 986, 995
Беспалов И.М. 1: 523
Бестужев А.А. 1: 794, 831
Бетховен Людвиг ван 1: 148, 440, 573; 2: 148
Бикель М.М. 1: 28, 426; 2: 391
Биргер Б.Г. 1: 813
Бирон Эрнст Иоганн 2: 514-515
Бирюков А.М. 1: 581
Битюцкий В.И. 1: 7
Блаватская Е.П. 1: 538
Благой Д.Д. 1: 228; 2: 117-118, 645, 956
Благонадежная 2: 394
Блок А.А. 1: 47, 339, 356, 407, 422, 427, 617, 650, 685, 710, 713, 723, 758, 762, 777781, 810, 858; 2: 53, 55, 60-61, 63, 68, 73, 88, 98, 136, 173, 262, 347, 349, 460, 622- 623, 626, 629, 635, 646, 653, 662, 667, 675, 692, 700, 774, 828, 857, 863, 955, 963, 989
Блок Г.Г. (Г.П.) 1: 190, 518; 2: 349, 676, 958 Блок Жан-Ришар 1: 555
Блок (урожд. Менделеева) Л.Д. 1: 650, 685, 772-773; 2: 53, 211, 622 Блох М.Ф. 1: 764 Блох Я.Н. 1: 559
Блюмкин Я.Г. 1: 180-185, 187, 194, 513-514; 2: 953-954
Бобров С.П. 1: 708, 707; 2: 246, 317, 405, 672
Бобышев Д.В. 1: 600, 733, 752, 781
Богомолов Н.А. 1: 7; 2: 628
Богословский М.М. 1: 576
Бодлер Шарль 1: 329; 2: 682, 684
Бодуэн де Куртенэ И.А. 1: 275
Бозио Анджелина 2: 207, 258
Бойчук М.Л. 1: 15
Боккаччо Джованни 1: 329; 2: 698
Бондарь 1: 769
Борев Ю.Б. 1: 767
Борис — Б.Е. Молчанов
Борис Леонидович — Б.Л. Пастернак
Борис Сергеевич — Б. С. Кузин
Борисов В.М. 1: 33, 51-52, 57; 2: 8, 990
Борисов Л.И. 2: 64, 485, 626
БорисоваМ.И. 1:600,752
Борнштейн Л.Г.[2] 1: 410
Бородаевский В.А. 1: 326, 549
Бородин С.П. (псевд. Амир Саргиджан) 1: 111, 168, 491-492, 729; 2: 676, 961 Брагина М.С. 1: 603, 754 Брамс Иоганнес 2: 192 Браудо Е.М. 2: 635
Браун Кларенс 1: 7, 46, 52, 55, 58, 598-599; 2: 8, 15-16, 28, 266, 667, 754
Браунинг (урожд. Моултон) Элизабет Барретт 1: 695; 2: 432
Браунинг Роберт 1: 695; 2: 431-432
Бреннер Д. 1: 565
Брехничев — И.П. Брихничев
Брик (Каган) Л.Ю. 1: 605; 2: 64, 657, 671, 813, 956
Брик О.М. 1: 251-252, 605, 617, 667, 710, 719, 725; 2: 65-66, 113, 156, 337, 657, 813, 917, 923, 957 Брики 2: 956
Брихничев И.П. 1: 807; 2: 89
Бродский Д.Г. 1: 45, 80, 82, 86, 169, 492-493, 508
Бродский И.А. 1: 31, 56, 77, 277, 426, 600, 733, 736, 752, 842, 846; 2: 12, 16, 19, 25, 125, 385-386, 510, 544, 680, 734-735, 983
Бромлей Н.Н. 2: 653
Бруни 1: 412, 442; 2: 962
Бруни (урожд. Полиевктова) А.А. 1: 412-413
Бруни А.Н. 1: 412
Бруни Л.А. 1: 164, 392, 412-413, 442, 509, 608, 733, 755; 2: 750, 920, 924, 962
Бруни М.Н. 1: 412
БруниН.А. 1: 412, 570
Бруни (урожд. Бальмонт) Н.К. 1: 748
Бруни Надя — А.А. Бруни
Брусиловская Л.Б. 1: 7
Брюллов К.П. 1: 542; 2: 632
Брюсов В.Я. 1: 233-234, 315, 327, 329, 354, 359, 387, 528, 548, 550, 682, 706, 715,
750, 771, 801-802, 833; 2: 52, 54, 67-68, 72, 104-107, 110, 118, 196, 346-347, 621,
628-629, 638, 672, 682, 957
Брюсова Н.Я. 1: 387
Брянчанинов А.Н. 1: 538
Бубер Мартин 2: 14
Бублик 1: 310-313; 2: 421
Бубнов А.С. 2: 148
Бугаева (урожд. Алексеева) К.Н. 1: 234-235; 2: 740, 824 Бугаевский В.А. 2: 710
Булгаков М.А. 1: 499; 2: 12, 140, 354, 371-372, 677, 679, 955
Булгаков С.Н. 2: 14, 284, 289, 296, 298-299, 308, 332, 669, 674-675
Булгакова (урожд. Нюренберг) Е.С. 1: 114; 2: 12, 912
Булгаковы 1: 114, 607
Булгарин Ф.Б. 1: 162; 2: 219
Бунин И.А. 1: 758
Бурлюк Д.Д. 2: 65, 120, 337, 646
Бурлюк Н.Д. 1: 550; 2: 65, 337
Бутман Д.М. 1: 115, 166-169, 509
Бутыло В., о. 1: 602, 750, 752
Бутягина В.А. 2: 654
Бухарин Н.И. 1: 97-98, 101, 159, 191-197, 215, 217, 224, 257, 259, 311, 340-342, 367, 481, 497, 510, 518, 520, 554, 564, 581; 2: 220, 420, 514, 529, 540, 580, 662, 840, 844, 940, 945, 957, 959-960, 962 Бухонка 2:288
Бухштаб Б.Я. 1: 30, 468, 579, 719 Бучма А.М. 2: 336-337, 675 Бюргер Готфрид Август 1: 326, 329; 2: 735 Бюффон Жорж-Луи Леклерк де 1: 331
В. 2: 979
В.Б. — В.Б. Шкловский В.Г. — В.Г. Шкловская-Корди В.И.Л. — В.И. Ленин В.Ш. — В.Б. Шкловский
Вагинов (Вагингейм) К.К. 1: 365, 562-563; 2: 216, 426, 848 Вадик 1: 212, 215, 284, 293; 2: 429, 627, 743, 774, 790
Важа Пшавела (Л.П. Разикашвили) 1: 524, 807-808, 834-835; 2: 952, 955-956 Вазари Джорджо 1: 329 Вайсбург А.И. 1: 486, 582 Вакс Б.А. 1: 445, 775
Ваксель О.А. 1: 20-21, 647-649, 653-654, 676, 765, 770, 858, 862; 2: 226-231, 233235, 246, 253, 258-259, 262-263, 265, 277, 437, 662-664, 750, 765-767, 958, 965 Вальтер В.А. 1: 77; 2: 10 Ван Гог Винсент 1: 32 Ванцетти Бартоломео 1: 86 Варлаам — В. Т. Шаламов Варя — В.В. Шкловская-Корди Василенко В.М. 2:988,995 Василиса — В.Г. Шкловская-Корди Васильев А.Н. 2: 350
Васильев П.Н. 1: 350-351, 502, 556, 713; 2: 979 Вася — В.М. Перепелкина Вахтангов Е.Б. 1: 247 Введенский А.И. 2: 399
Вдовин Е.П. 1: 207, 209-210, 522-523; 2: 258, 757, 962 Вейсберг В.Г. 1: 41, 792, 822 Венгеровы 2: 55 Веневитинов Д.В. 2: 734, 822
Вепринцев С.Н. 1: 80-86, 91-92, 94-95, 115-116, 494, 555 Вера, св. мц. 2: 7
Вергилий (Публий Вергилий Марон) 1: 255, 789; 2: 698
Вересаев (Смидович) В.В. 1: 355, 556-557; 2: 642
Верлен Поль 1: 329; 2: 747
Вермель Ю.М. 1: 149; 2: 738
Вертинский А.Н. 1: 759
Верховский Ю.Н. 1: 234, 777; 2: 653, 775, 778
Веспасиан (Тит Флавий Веспасиан) 2: 671
Вигдоров И.А. 2: 555-558, 560, 701
Вигдорова Ф.А. 1: 32, 73; 2: 8, 111, 155, 385, 555-558, 560, 587, 656, 680, 701, 858859
Видгоф Л.М. 1: 514, 858; 2: 820 Видре К.И. 1: 498
Вийон Франсуа 1: 329, 348, 617; 2: 110, 313-314, 334-335, 494, 811
Вико Джамбаттиста 1: 329
Виленкин В.Я. 1: 696-697, 858; 2: 439
Виллон Франсуа — Франсуа Вийон
Винавер М.Л. 1: 98-99, 126, 170, 302, 498
Винберг Г.Ф. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Винкельман Иоганн Иоахим 1: 333
Виноградов В.В. 1: 443, 613, 757; 2: 166, 393, 680, 874-877
Вистендаль (Иргенс-Вистендаль) Христиан 1: 770; 2: 234 Витя 2: 39
Вишневецкая С.К. 1: 13, 104, 352, 619; 2: 169, 616, 887, 890, 893
Вишневский В.В. 1: 13, 179, 260, 352, 369, 544; 2: 169, 616, 846, 893
Владимир Всеволодвич Мономах 1: 544, 552; 2: 101, 638
Владимир Иванович 2: 878-879
Вовенарг Люк де Клапье 2: 623
Вовочка — В.Е. Смирнов
ВолковА.А. 1: 524
Волков С.М. 1: 602, 752-753
Волконская Е.Г.[3] 1: 369; 2: 984
Володя — В.С. Муравьев
Волосов@ — Н.Н. Ходотов
Волошин (Кириенко-Волошин) М.А. 1: 617, 758, 858; 2: 41, 103-104, 107-111, 118,
257, 473, 537, 617, 621, 637-642, 662, 699, 712, 729, 849, 954
Волошина (урожд. Заболоцкая) М.С. 2: 109
Волошина С.М. 1: 7
Волчанецкая (Ровинская) Е.Н. 2: 654
Волынский (Флексер) А.Л. 1: 517
Вольдемар Казимирович — В.К. Шилейко
Вольпе Ц.С. 1: 218, 407-408; 2: 416, 424
Вольперт Л.И. 1: 31-32, 72
Вольпин М.Д. 1: 419-420, 595, 749
Воронков К.В. 2: 587, 703
Воронский А.К. 1: 190, 217, 342, 348, 518, 537, 711; 2: 78, 633, 844
Врангель П.Н. 2: 642-643, 954
Вульф А.Н. 2: 666
Выгодский Д.И. 1: 297, 546
Выготский Л.С. 1: 312, 822
Высотский О.Н. 1: 707, 777
Высоцкий В.С. 1: 75
Вышинская З.А. 2: 209-210
Вышинский А.Я. 1: 159, 418, 508, 518, 521; 2: 209-211, 660 Вячеслав, Вячеслав Иванович — В.И. Иванов Вячеславский — В.Г. Шведов
Г.Г.Г. — Г.Г. Гельштейн Г.К. — Г.Л. Козловская Габричевский А.Г. 1: 503, 559; 2: 469 Гайдн Йозеф 1: 753, 820 Галансков Ю.Т. 2: 15 Галя К. — Г.Л. Козловская Гамбаров (Гамбарян) С.П. 2: 719, 818 Гаприндашвили В.И. 1: 808
Гарин (Герасимов) Э.П. 1: 420-421
Гаршин В.Г. 1: 308, 606, 621, 728; 2: 452, 690, 896-902, 916-917, 919
Гаршин В.М. 2: 690
Гаршина (урожд. Акимова) Т.В. 2: 901
Гауптман Герхарт Иоганн Роберт 2: 991
Гебель Иоганн Петер 1: 522
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 1: 312, 331; 2: 567, 698, 702 Гейне Генрих 2: 547, 700 Гейнце М.А. 1: 765
Гёльдерлин Иоганн Христиан Фридрих 1: 316, 329
Гельфанд И.М. 1: 792
Гельштейн Г.Г. 2: 504-505, 507
Гендельман 1: 138, 507
Гендельманы 1: 138
Гераклит Эфесский 2: 702
Герасимов 1: 80-83, 85-86, 492, 494
Гервег Георг 1: 685, 772
Гердер Иоганн Готфрид 1: 317, 329
Герман Ю.П. 1: 608, 756
Герцен (урожд. Захарьина) Н.А. 1: 685, 772
Герцен А.И. 1: 174, 193, 240-241, 249-250, 319, 346, 356, 519, 530, 533-534, 557,
685, 701, 727, 775-776, 781, 816, 835-836, 859; 2: 115, 729, 820, 908, 982
Герцык А.К. 1: 777
Герцык Е.К. 1: 707, 777; 2: 525
Гершензон М.О. 1: 682
Герштейн Г.М. 2: 857, 863
Герштейн Э.Г. 1: 27, 55, 57, 68, 71, 74, 91, 178, 206, 274, 282, 364-366, 495, 508509, 560-564, 602, 613, 624, 635-636, 733, 736, 740, 742, 748, 781, 859; 2: 17, 245, 252, 401, 457, 466, 539, 582-583, 681, 703, 845, 847, 849, 851, 855, 857, 860, 863, 864, 969, 985-987 Гессен И.В. 2: 619-620
Гёте Иоганн Вольфганг фон 1: 62, 195, 316-317, 329, 342, 432, 507, 520, 653, 758, 766, 794-795, 799, 831-832; 2: 75, 171, 238, 257-258, 343, 360, 424, 550, 616, 735736, 767, 823, 827 Гефтер В.М. 1: 753 Гибер М.В. 2: 530-531
Гильдебрандт-Арбенина О.Н. 2: 81-83, 143-144, 225, 265, 633-635, 831-835, 837838
Гинзбург А.И. 1: 750; 2: 15 Гинзбург Г.Р. 1: 221, 266, 526 Гинзбург Е.С. 2: 130, 568, 648, 702 Гинзбург Л.М. 1: 221, 266, 526
Гинзбург Л.Я. 1: 30-31, 72, 468, 579, 618-619, 723, 762-763, 781, 859, 862; 2: 17, 64, 130, 408, 433, 627, 648, 682, 707 Гиппиус В.В. 1: 328, 346, 551; 2: 54, 629, 821 Гиппиус З.Н. 2: 52, 525, 621, 628
Гитлер (Шикльгрубер) Адольф 2: 296, 481-482, 487, 523, 576, 695, 884, 941 Гладков А.К. 1: 36, 38-39, 41-42, 45, 49-50, 76, 492, 530, 545, 750; 2: 15, 355, 360 Гладков Ф.В. 1: 199 Глазунов 1: 496
Глазунов В.В. 1: 93-94, 124-125, 127, 157, 366, 449, 452, 459-460, 496, 504-505, 564, 750; 2: 252, 576, 665
Глазунова Л.В. 1: 93-94, 125, 127, 157, 452, 459-461, 504-505, 564, 597, 750; 2: 576, 702
Глебова-Судейкина О.А. 1: 640, 645, 753, 764; 2: 441, 443, 448-449, 454, 456-459, 909, 927, 930
Глебова-Филонова Е.Н. 2: 987, 995 Глёкин Г.В. 1: 759
Глен Н.Н. 1: 269, 696-697, 732, 737, 748
Глинка М.И. 2: 59, 625
ГлобаА.П. 2: 653
Глускина Л.М. 1: 31
Глускина С.М. 1: 31-33, 75
Глухов И.К. 1: 28, 478, 626-627, 761; 2: 309, 387-391, 393
Глюк Кристоф Виллибальд 1: 220, 813; 2: 965
Г-н — С.С. Гусев
Гнедич Н.И. 1: 329, 551, 553
Гоголь Н.В. 1: 234-235, 333, 529, 543, 553, 627; 2: 133, 204, 329, 363, 734, 822, 992
Годунов Б.Ф. 1: 553
Голлербах Э.Ф. 1: 605, 754
Головачева А.В. 1: 73
Голубева О.А. 1: 334; 2: 105, 638
Голышева Е.М. 1: 30
Гольбейн Ганс (Младший) 1: 553
Гольденвейзер А.А. 2: 619
Гольденвейзер А.Б. 2: 212
Гомер 1: 551, 553, 789; 2: 134, 198
Гончарова (в замужестве бар. Фогель фон Фризенгоф) А.Н. 1: 319 Гончарова (в первом браке Пушкина, во втором Ланская) Н.Н. 1: 319, 685, 772 Гончарова Е.Н. (в замужестве бар. Геккерн) 1: 319 Гончарова Н.Г. 2: 680, 914 Гопп Ф.И. 2: 973
Гораций (Квинт Гораций Флакк) 1: 329, 789 Горбачева В.Н. 1: 350, 555; 2: 12 Горбов М.А. 1: 329, 551 Горбунов Н.П. 1: 182; 2: 953 Гордина Н.В. 1: 7
Горенко А.А. 1: 656, 705; 2: 241, 449-450, 457, 665 Горенко А.А. 1: 587, 615, 757-758; 2: 449-450, 540 Горенко В.А. 1: 656, 705; 2: 241, 450, 665 Горенко И.А. 1: 656, 705; 2: 241-242, 450 Горлин А.Н. 2: 224-225, 229, 957, 959
Горнунг А.В. 1: 71
Горнунг Л.В. 1: 71, 537, 760; 2: 67, 628 Горнунг М.Б. 1: 7
Горнфельд А.Г. 1: 540; 2: 661, 675, 841, 959
Городецкая (урожд. Козельская; псевд. Нимфа Бел-Конь-Любомирская) А.А. 1: 709; 2: 59, 62
Городецкая-Бирюкова Р.С. 2: 60
Городецкий С.М. 1: 524, 709-710, 712, 725, 777-778, 810; 2: 58-63, 70, 161, 534, 625, 911, 955 Горчева А.Ю. 1: 498
Горький Максим (А.М. Пешков) 1: 87, 188, 196, 232-233, 418, 432, 516-517, 520521, 573, 767, 848; 2: 78, 87-88, 111, 118, 123, 209, 254, 348, 455, 591, 594, 636, 648, 653, 704, 739, 824, 844, 928, 954, 968, 973, 994 Гофман М.Л. 1: 777 Гофман Эрнст Теодор Амадей 2: 954 Гоффеншефер В.Ц. 1: 547 Гракх (Гай Семпроний Гракх) 1: 404, 568 Гракх (Тиберий Семпроний Гракх) 1: 404, 568 Гранди Джованни 1: 308, 547 Греч Н.И. 2: 219 Гржебин З.И. 2: 87, 635 Грибоедов А.С. 2: 339, 341 Григорий Семенович 1: 344 Григорьев А.А. 1: 328, 551 Григорьев Г.М. 1: 401-403 Григорьева Н.Г. 1: 402-403, 568 Григорьева Т.Г. 1: 176, 401-405; 2: 711, 977 Григорьевы 1: 402 Григорьян Л.Г. 2: 484, 695 Гримм Якоб Людвиг Карл 2: 389-390 Грин (Гриневский) А.С. 1: 283; 2: 738-739, 961 Грин (урожд. А. Миронова) Н.Н. 1: 283; 2: 738-740, 961 Грин Джеймс 2: 949-950 Гриц Т.С. 1: 574 Громова Н.А. 1: 7, 749 Гронский (Федулов) И.М. 1: 238, 499 Гуговна — А.Г. Усова Гудкова В.В. 2: 700 Гуковский Г.А. 2: 205, 246, 815 Гумбольдт Вильгельм фон 1: 843
Гумилев Л.Н. 1: 79, 90-91, 148-149, 206, 232, 301, 378, 466, 508, 527, 588-590, 593, 599-601, 606-609, 621-622, 635, 653, 698, 703-704, 707, 726, 728-729, 731, 733738, 742-743, 746, 750, 754-755, 760-761; 2: 54, 124, 138, 242, 252, 320, 361, 367, 370-371, 421, 582, 584-585, 677, 703, 750-751, 753, 825, 834-835, 904, 913-915, 919-921, 936, 978, 980
Гумилев Н.С. 1: 43-44, 50, 85-86, 102-103, 121, 149, 188-189, 233, 253, 280, 287, 301, 307, 315, 326, 329, 358, 364-367, 372, 376, 495, 514, 516-518, 521, 524, 528, 559, 561-562, 566, 588, 604, 609, 614, 617, 644, 690-691, 695, 705-710, 712, 714715, 718, 722-723, 725, 728, 740, 742, 756, 759, 776-778, 806-807, 810, 814, 835, 860; 2: 12, 15, 26, 53-54, 56, 58, 60, 62-64, 67-70, 72-74, 80-81, 85-86, 88, 91-93, 95, 111-112, 118, 122-123, 151, 161, 165, 212, 241, 265, 316, 320, 346, 367, 398, 411, 431-432, 435, 451-453, 455, 457-458, 562, 583-585, 622-624, 626, 630-632, 635, 638, 647-648, 657, 676, 680, 690, 702-703, 796, 831, 835, 837-838, 847, 896, 914, 920, 947, 955, 970
Гумилева (урожд. Львова) А.И. 1: 759 Гумилевы 1: 617
Гурвич Э.С. 2: 510, 538, 540, 602, 712, 718, 725, 727, 852, 987, 995 Гуревич Л.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959 Гусев (псевд. Слово-Глаголь) С.С. 1: 308; 2: 377, 905-906, 909 Гусев А.Н. 1: 238, 258-259; 2: 425, 687-688, 706, 960 Гусев Б.С. (псевд. Борис Глаголин) 2: 905-906, 909 Гусикова А.Н.[4] 2: 76, 83-84
Гутенберг Иоганн 1: 271, 468, 589-590, 746, 849; 2: 33, 191, 612 Гюго Виктор Мари 1: 505
Гюисманс Жорис-Карл (Шарль-Жорж-Мари) 2: 433, 688
Д. — Ю.М. Даниэль Д. — Ю.О. Домбровский Давид 1: 752 Даль В.И. 2: 186 Даманская А.Ф. 2: 635 Данилевский Н.Я. 2: 501-2 Данин (Плотке) Д.С. 1: 765
Даниэль Ю.М. (псевд. Николай Аржак) 1: 592, 598, 747-748, 750; 2: 15, 574, 680 Данте Алигьери 1: 26, 53, 63, 65, 106, 113, 149, 178, 234, 248, 255, 258, 264, 267, 270, 282, 285, 290, 317-319, 327, 329, 337, 341, 366, 451, 479, 502, 541, 548, 551, 741, 787, 789, 796, 799-800, 806, 816-819, 826-827, 831-833, 835-837, 848; 2: 8, 35, 50, 108-109, 120, 134, 207, 215, 257, 259-260, 314, 369, 429, 471, 474, 544, 575, 627, 639-640, 666, 671-672, 696, 698, 719, 733, 741, 745, 747, 752, 791, 806, 818, 821, 825, 827, 829, 860, 865, 872, 945-946, 950, 961, 967 Дантес (бар. Геккерн) Ж.Ш. 1: 685, 772 Данько Н.Я. 1: 646, 764 Дарвин Чарльз Роберт 1: 331
ДармолатоваМ.Н. 1: 401-403, 405, 646-647; 2:143-144
Дарья 1: 9; 2: 880-882, 885
Дворжак Антонин 1: 429, 573
Дейч А.И. 1: 15, 17, 70; 2: 617
Дейч Е.К. 1: 70
Демьян — Демьян Бедный
Державин Г.Р. 1: 328, 365; 2: 55, 624, 627, 651, 733
Десницкий В.А. 1: 830
Джойс Джеймс 1: 316, 352; 2: 716
Дзержинский Ф.Э. 1: 183-185, 187, 194, 346, 497, 513-514, 517; 2: 953
Диаманд Франк 1: 59
Дидерихс А.Р. 2: 141
Дикий А.Д. 1: 408-409, 570
Диккенс Чарльз 1: 775; 2: 886, 911, 914
Дима — В.М. Борисов
Динерштейн Е.А. 2: 635
Диночка — Д.М. Бутман
Длигач Л.М. 1: 45, 115, 166-170, 509; 2: 761
Дмитрий Сергеевич — Д.С. Усов
Добкин А.И. 1: 492
Добровольский А.А. 2: 15
Добролюбов А.М. 1: 326, 549; 2: 54
Добролюбов Н.А. 1: 401
Довженко А.П. 2: 721
Долгорукая Е.А. 1: 330, 552
Долгорукая (урожд. Шереметева) Н.Б. 1: 551
Долгорукий И.А. 1: 552
Долматовский Е.А. 1: 479
Домбровский Ю.О. 1: 479-483, 581; 2: 569
Домна Ефремовна — Д.Е. Клымнюк
ДороховП.М. 1:671-675; 2: 301-308
Достоевская (урожд. Сниткина) А.Г. 1: 319, 685, 771-772; 2: 167, 657-658 Достоевский Ф.М. 1: 69, 78, 328, 369, 491, 567-568, 669, 679, 685, 728, 769, 771, 792, 805, 816, 859; 2: 43, 50, 68, 167, 170, 219, 247, 282-285, 287, 297-298, 329, 355-357, 606, 629-630, 646, 654, 657-658, 665, 669-671, 675, 677, 679, 697, 726, 923, 989
Дриш Ганс 1: 331
Дроздова Т.Г. 1: 35
Дубинская-Фурман Т.Л.[5] 1: 729
Дубровин А.И. 2: 153
Дувакин В.Д. 1: 564; 2: 76, 84
Дудин М.А. 1: 600, 752
Дукельский С.С. 1: 294-298, 300, 545-546
Дунаевский 1: 212
Дунаевский А.Д. 1: 7
ДуроваН.А. 1: 612
Душенко К.В. 1: 767
Дымшиц А.Л. 1: 525, 860; 2: 627
Дюкова М.Г. 1: 32, 72
Дюма Александр (отец) 1: 476, 507
Дюрер Альбрехт 2: 133, 650
Е., Е.Х. — Е.Я. Хазин Е.Э. — Е.Э. Мандельштам Е.Я. — Е.Я. Хазин Ева 2: 981, 991
Евг. Эм., Евг. Эмильевич, Евгений, Евгений Эм. — Е.Э. Мандельштам
Евгений Петрович — Евгений Петров
Евгений Яковлевич — Е.Я. Хазин
Евдокия Федоровна (урожд. П.И. Лопухина) 2: 648
Евлампьев К.Е. 1: 30
Евнина Е.М. 1: 503
Еврипид 2: 133, 358, 649, 890
Ежов Н.И. 1: 148, 155, 191, 210, 414-418, 432, 434-435, 468, 494, 497, 571, 576577, 579; 2: 595, 604, 706, 852, 934, 940-941, 960 Ежова Тоня — А.А. Титова Елена 2: 981
Елена Ивановна 2: 215-216 Елютин В.П. 1: 216 Енукидзе А.С. 1: 100, 402-404
Есенин С.А. 1: 420, 437, 595; 2: 321, 330, 394, 421, 461, 628, 638, 670, 742-743, 994 Ефрем Сирин преп. 2: 646
Ж. — В.М. Жирмунский Ж. — Е.Ю. Рапп Жарков 1: 9, 68 Жаров А.А. 2: 178
Жданов А.А. 1: 479, 617, 621, 625, 628, 636, 760; 2: 170, 364, 383, 431, 678, 688,
898, 902, 909, 976
Жекулина А.В. 1: 14
Железная Маска 1: 304, 546
Желудков С.А. 1: 32-33
Женя — Е.С. Ласкина
Женя — Е.С. Левитин
Женя — Е.В. Пастернак
Живов В.М. 1: 33
Живова Ю.М. 1: 7, 33, 52, 73, 696-697, 737; 2: 929, 982 Жиглевич Е.В. 2: 696 Жид Андре 2: 521 Жинкин Н.И. 1: 765
Жирмунская (урожд. Яковлева) Т.Н. 1: 399
Жирмунский В.М. 1: 27, 29, 112, 399, 503; 2: 8, 17, 51, 166, 393, 446, 732, 875, 924 Жовтис А.Л. 1: 549
Жуковский В.А. 1: 149, 328, 522, 783, 794, 831; 2: 339, 373, 552, 679, 701, 733 З. — П.Л. Загоровский
З. — Г.Е. Зиновьев
З. — М.М. Зощенко
З.Н. — З.Н. Пастернак-Нейгауз
Забловский 1: 80-83, 86, 494
Заболоцкий Н.А. 2: 67, 426, 743
Загоровский П.Л. 1: 262, 541; 2: 972
Задонский Н.А. 1: 209; 2: 64, 485, 626
Зайцев 1: 655; 2: 239-240, 958
Зайцев А.Д. 1: 746
Зайцев Б.К. 2: 645
Заковский Л.М. (Г.Э. Штубис) 1: 501
Залка Мате (Бела Франкль) 1: 80-82, 86, 215, 494
Западов А.В. 1: 732
Зарубин В.Г. 1: 520; 2: 641-643
Заславский Д.И. 1: 540; 2: 218, 661, 688, 841, 960, 979
Захаров-Мэнский (Захаров) Н.Н. 2: 654
Звенигородская (в замужестве Ильинская) А.В. 2: 345
Звенигородские 2: 344
Звенигородский А.В. 2: 344-345, 676, 736
Зелинский Ф.Ф. 2: 460, 887, 890
Зельманова (в первом браке Чудовская, во втором Белокопытова) А.М. 1: 629; 2: 271
Землячка (урожд. Залкинд, в замужестве Самойлова) Р.С. 2: 960 Зенгер Н.Г. 1: 576 Зенкевич Е.П. 1: 646, 765
Зенкевич М.А. 1: 120-123, 165-166, 199, 457, 504, 614, 634, 710-712, 810; 2: 63,
74-76, 80-81, 83, 123, 246, 421, 483, 632, 827, 841, 872
Зенон Элейский 2: 702
Зигберман Е.М. 2: 53-54, 624
Зильберберг А.Д. 1: 166, 509; 2: 350, 676
Зильберштейн И.С. 1: 574
Зинаида — З.Н. Гиппиус
Зинаида Капитоновна — З.К. Улина
Зиновьев Г.Е. (Радомысльский О.-Г.А.) 1: 516, 520; 2: 121-122, 647, 945, 953, 963
Зноско-Боровский Е.А. 1: 538-539
Золотоносов М.Н. 1: 579; 2: 994
Золотухин В.В. 1: 7
Золя Эмиль 2: 988, 996
Зощенко М.М. 1: 93, 165, 371, 410, 472, 557, 621, 703, 761; 2: 75, 206-207, 219, 306, 317, 341, 367-369, 383, 386, 419, 446, 632, 678, 906-907, 909, 978, 986 Зоя 1: 495
Зубарев Д.И. 1: 859, 862; 2: 680
Зубков 2: 954, 963
ЗубовВ.П. 1: 532
Зыков Л.А. 1: 738, 748, 782, 862
И.Б.М. — И.Б. Мандельштам И.Г. — И.Г. Эренбург И.М., И.С. — И.М. Семенко Иаков 1: 346; 2: 552, 665 Ибсен Генрик 2: 236 Иванов А.А. 2: 908
Иванов Вяч. Вс. 1: 31, 601, 737, 750, 753; 2: 547, 700
Иванов В.И. 1: 233, 243, 353, 549, 706-707, 712-713, 715, 723-724, 776-777, 810,
814, 862; 2: 54-56, 58, 60, 62-63, 68, 103, 105, 132, 134, 312, 408-414, 445, 492,
624-625, 629, 649-650, 687, 690, 698, 754, 791, 825, 904, 908, 955
Иванов Г.В. 1: 40, 180-181, 183, 307, 329, 506, 513, 517, 550, 678, 758, 859; 2: 52,
72, 74, 88, 110, 150, 161, 163-164, 239, 257, 271, 467, 622, 635-636, 655, 692-693,
832, 834, 837, 948, 953
Иванов Д.В. 2: 412
ИвановП.И. 1: 32
Иванова И.Г. 1: 858
Иванова Л.А. 1: 603, 754
Иванова Л.В. 2: 412
ИвановаЛ.Н. 1: 862
Иванова Т.В. 1: 748
Иванов-Разумник (Иванов) Р.В. 2: 44, 325, 425 Иваск Ю.П. 1: 860; 2: 133, 136, 652-653 Ивинская О.В. 1: 686 Ивич А. — И.И. Бернштейн
Ивич-Богатырева С.И. 1: 7, 71, 77, 443, 564-565, 574 Ивнев Рюрик (М.А. Ковалев) 1: 15, 17, 69-70 Ивойлов (псевд. Княжнин) В.Н. 1: 777 Игорь Святославич, кн. 1: 552; 2: 650 Иесперсен (Есперсен) Отто 1: 426, 572
Изергина А.Н. 2: 732, 821 Израилевич (Альвэк) И.С. 2: 645 Икрамов А.И. 1: 575 ИльинВ.Н. 1: 210-211 Ильин Н.И. 1: 80-82, 86, 494 Ильинский А.А.[6] 2: 345 Ильинский А.А.[7] 2: 345
Ильф (Файнзильберг) И.А. 1: 418, 421; 2: 17, 146
Илья Григорьевич — И.Г. Эренбург
Иоанн IV Грозный 2: 392
Иоанн Богослов ап. 2: 656
Иов 2: 550, 720
Иоганна — И.Б. Копелянская
Ионов (Бернштейн) И.И. 2: 78, 959-960
Иосиф 2: 396, 503, 534, 550, 552
Иосиф Виссарионович — И.В. Сталин
Ира — И.Н. Пунина
Ира — И.М. Семенко
Ирина — И. Шенк(?)
Ирочка — И.Н. Пунина
Исайя 1: 372, 566
Исаков Я.А. 1: 553; 2: 820
Йетс (Йейтс) Уильям Батлер 1: 722
К. — Ю.А. Казарновский К. — Л.Б. Каменев К.Б. — Кларенс Браун КаблуковИ.А. 2: 211
Каблуков С.П. 1: 254, 367, 538; 2: 52, 128, 135, 397, 469, 587, 620-621, 693, 712, 858
Каверин (Зильбер) В.А. 1: 56, 246, 398, 411, 451-452, 570; 2: 17, 27
Казарновский Ю.А. 1: 223, 263, 470-476, 483, 490; 2: 598-600, 913-914, 982
Казин В.В. 1: 417-418
Каин 2: 309, 412
Какабадзе А. 1: 417-418, 572
Калецкий П.И. 1: 209, 211, 363-364, 561; 2: 962
Калинин М.И.1: 571; 2: 223-224
Кальницкий М.Б. 1: 69
Каменев (Розенфельд) Л.Б. 1: 235, 529, 547; 2: 121, 856, 945, 953, 963
Каменева (урожд. Бронштейн) О.Д. 1: 274, 543; 2: 141, 413, 602, 687, 716
Каминская А.Г. 1: 40, 593, 601, 613, 632, 693, 729, 732, 734-739, 743, 748, 781-782;
2: 124, 370, 441, 924; 2: 124, 241, 370, 441, 919-920, 924
Каминский Г.Я. 1: 782; 2: 923
Камкин В.П. 1: 861
Камо (С.А. Тер-Петросян) 1: 220, 525
Канатчиков С.И. 2: 960
Канделаки Д.В. 1: 807; 2: 89
Каннегисер Л.И. 1: 17, 575; 2: 44
Кант Иммануил 1: 330-331; 2: 567, 630, 702
Кантемир А.Д. 2: 761
Капица П.Л. 2: 386, 680
Каплун Б.П. 2: 636
Капнист В.В. 2: 761
Капцов С.А. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Каранович Е.Л. 2: 147
Кареев Н.И. 2: 99, 638
Карлайл (Андреева) О.В. 1: 52, 55, 694, 775
Карташев А.В. 1: 771; 2: 127, 135, 652
Карякин В.Н. 1: 540
Кассирер Эрнст 2: 69, 631 Кастальский А.Д. 2: 953
Катаев В.П. 1: 255, 326, 368-372, 392, 414, 446, 467, 540, 574, 576, 594, 617; 2: 96,
146, 354, 461, 518, 524, 654, 691, 840, 956
Катаева (урожд. Бреннер) Э.Д. 1: 368, 370, 565
Катаева Е.В. 1: 368
Катаньян (Катанян) Р.П. 1: 223
Катенин П.А. 1: 794, 820; 2: 338
Катков М.Н. 1: 548
Катулл (Гай Валерий Катулл) 1: 329, 837 Кауфман К.П. 2: 153, 597, 912-913
Кафка Франц 1: 164, 627, 748, 774; 2: 75, 305, 363, 558, 632, 697 Кацис Л.Ф. 1: 7, 69, 515; 2: 697
Качалов (Шверубович) В.И. 1: 419, 572, 600; 2: 329-330, 674
Керель Франсуа 2: 950
Керенский А.Ф. 1: 233, 562; 2: 99
Керн (урожд. Полторацкая) А.П. 2: 666
Кибальчич В.Л. (Виктор Серж) 2: 618
КибальчичН.И. 2:45,618
Кибардина В.Т. 1: 496
Кинд Н.В. 1: 696
Киреевский П.В. 1: 330; 2: 758
Киржаков В. 1: 602, 753
Кириенко-Волошина Е.О. 2: 639
Киров (Костриков) С.М. 1: 191, 197, 284, 580; 2: 765, 787
Кирсанов (Кортик) С.И. 1: 234, 238, 574; 2: 178, 254, 317-318, 347, 725, 906
Кисин Б.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Китс Джон 1: 318, 548-549, 789; 2: 431
Клавдия Ивановна 2: 983-984
Кларенс — Кларенс Браун
Клейст Генрих фон 1: 329
Клейст Эвальд Христиан фон 1: 329; 2: 735-736
Клещенко Б.Л. 1: 752
Климова 1: 467, 578; 2: 190-191
Клопфшток (Клопшток) Фридрих Готлиб 1: 329; 2: 257 Клымнюк Д.Е. 2: 983
Клычков (псевд. Лешенков) С.А. 1: 8, 217, 285, 348-351, 372, 555-556, 566, 640,
713; 2: 12, 219, 729, 735, 961, 988
Клюев Н.А. 1: 469, 502, 580, 630, 640, 713; 2: 219, 461
Ключевский В.О. 1: 330-331; 2: 101
Князев В.Г. 1: 678-679; 2: 439-440, 443, 459
Ковалев 2: 210
Ковалев И.В. 1: 31; 2: 210-211 Коваленков А.А. 2: 979, 993-994 Ковач К.В. 1: 416, 419, 571 Коган П.С. 2: 105, 638
Козаков М.Э. 1: 492
Козаполянский — Б.М. Козо-Полянский Козинцев Г.М. 2: 234, 662
Козинцева-Эренбург Л.М. 1: 13, 19, 45, 120, 240, 409, 448, 504, 667; 2: 41, 46-47, 89, 108, 288, 327, 442, 616, 620, 640
Козловская (урожд. Герус) Г.Л. 1: 684, 703; 2: 467, 693, 912 Козловский А.Ф. 1: 703; 2: 912 Козо-Полянский Б.М. 1: 28, 262, 541; 2: 258 Колбановский А.Э. 1: 517
Коломойцева Т.В. 1: 136-137, 139-140, 172-174, 191, 230, 507
Колосов П.К. 1: 750
Колычев О.Я. (И.Я. Сиркес) 1: 383
Кольцов А.В. 1: 279, 283, 560; 2: 780, 785
Кольцов М.Е. 1: 391; 2: 883, 889
Коля — Н. С. Гумилев
Кома, Кома Иванов — Вяч. Вс. Иванов
Комаровский В.А. 1: 326, 549
Комитас (С.Г. Согомонян) 1: 844; 2: 792
Конар Ф.М. 1: 180, 513
Коневец — Иван Коневской
Коневской Иван (И.И. Ореус) 1: 326; 2: 54, 821
Коновалов В. 1: 602, 753
Конрад — Ф.М. Конар
Конт Огюст 1: 337
Конфуций 2: 554
Кончаловский П.П. 1:13
Копелев Л.З. 1: 732, 737, 749-750, 753, 757, 861
Копелянская И.Б. 2: 515
Копылов Л.Ю. 1: 751-752
Корабельников Г.М. 1: 547
Корбюзье — Ле Корбюзье
Корди Н.Г. 1: 439, 443-445, 775; 2: 915-916
КоркуновВ.В. 1: 566
Корней Иванович — К.И. Чуковский
Корнелия 1: 404, 568
Корнилов Б.П. 1: 410
Корнилов В.Н. 1: 750
Коробова Э.Б. 1: 31
Короленко В.Г. 2: 182, 659
Короткова А.П. 1: 97-98, 197, 341
Косиор Е.С. 1: 416, 419
Косиор С.В. 1: 391, 416, 419, 567
Костарев Н.К. 1: 210-211, 290, 298, 302-303, 305, 307, 333, 372-374, 376, 382-383, 522, 545; 2: 195, 609-610, 612, 852, 962, 975 Костарева Н.Н. 1: 303, 383; 2: 609 Костаревы 1: 24
Костер Шарль де 1: 540; 2: 633, 841-842, 959, 995
Костырев — Н.К. Костарев
Костючук Л.Я. 1: 32, 72
Котов А.К. 2: 166-172
Котрелев Н.В. 1: 859; 2: 625
Кочетов В.А. 1: 218, 396, 525; 2: 412, 677-678
Кочнев Ю.Л. 1: 602, 753
Кочубей 2: 216
КрайневаН.И. 1: 858-861
Краснов П.Н. 2: 51, 620
Краснушкин Е.К. 2: 142
Крепс Е.М. 1: 582
Кретова (урожд. Жучкова) О.К. 1: 209; 2: 768, 774
Кржевский Б.А. 1: 496
Кривошеин Н.И. 2: 202, 660
Кривошеина Н.А. 1: 28, 71, 108, 503
КривцовН.И. 2: 634
Критский В.В. 1: 68
Крученых А.Е. 2: 70, 120, 646
Крыжановская Л.С.[8] 2: 345
Крылов И.А. 2: 279, 546, 818
Крючков П.П. 2: 739, 824
Кудашева (урожд. Кювилье) М.П. 1: 473, 580; 2: 639-640, 642, 795 Кузин Б.С. 1: 15, 22-24, 63, 70-71, 89, 143, 148-149, 153, 164, 180, 239, 260, 282283, 306, 311, 316-317, 362, 508, 573, 779, 859; 2: 75, 147, 246, 535-536, 539, 541, 726, 730, 735, 738-740, 823-824, 961, 969 Кузин С.С. 2: 738, 740 Кузина О.Б. 1: 164 Кузины 2: 738, 769
Кузмин М.А. 1: 45, 271, 754; 2: 56, 143, 225, 265, 458, 621, 624-625, 691, 956, 958
Кузьмин-Караваев Д.В. 2: 152
Куйбышев В.В. 2: 768
КульбинН.И. 1: 550
Кунтур Я. 1: 507
Куняев С.Ю. 2: 688
Куприн А.И. 1: 758
Купченко В.П. 1: 858; 2: 640
Куранда Е.Л. 1: 7, 72
Курбатова Л.М. 1: 32
Куросава Акира 2: 688
Курс А.Л. 2:
Курт А.В. 1: 858
Кустодиев Б.М. 2: 212-213
Кустодиева (урожд. Прошинская) Ю.Е. 2: 212
Кушнер А.С. 1: 600, 752
Кшесинская (Романовская-Красинская) М.Ф. 1: 615; 2: 458-459 Кюхельбекер В.К. 1: 560, 783; 2: 317, 338-340, 968
Л. 1: 111
Л. — М.Л. Левин Л. — В.И. Ленин Л. — Б.К. Лившиц Л. — Б.Л. Лопатинский Л. — К.Е. Хитров
Л.М., Л.Э. — Л.М. Козинцева-Эренбург
Л.Я.Г. — Л.Я. Гинзбург
Лавренев (Сергеев) Б.А. 2: 628
Лавров А.В. 1: 858
Лавров Л.А. 1: 492
Лавут П.И. 2: 321, 711
Ладыжников И.П. 1: 517
Лазарев Л.А. 1: 751
Лазарева Л.А. 1: 751
Лакоба Н.А. 1: 191, 416-417, 571-572
Лаланов — Г.П. Лоланов
Ламарк Жан Батист 1: 331, 761; 2: 400, 404, 424, 730, 745
Лангерак Томас 2: 681, 993
Ландсберг Л.Э. 1: 361; 2: 136, 484, 637
Лапин Б.М. 1: 326-327, 451, 549-550; 2: 157, 475, 539, 769
Ларин Б.А. 1: 713, 778
Ларина-Бухарина А.М. 1: 367, 497
ЛарионовВ.А. 2: 618
Лариса — Л.В. Глазунова
Лариса — Л.М. Рейснер
Ларусс Пьер 1: 549
Ласкин А.С. 1: 7, 858
Ласкин С.М. 2:550-551, 720-721
Ласкина (урожд. Аншина) Б.П. 2: 550, 720
Ласкина Е.С. 2: 550-551, 720-721, 983
Ласкина С.С. 2: 550, 720-721
Ласкина Ф.С. 2: 550, 720-721
Ласунский О.Г. 2: 626
Латини Брунетто 2: 732
Лахути А.А. 1: 121-122, 392, 394-395, 574; 2: 813 Лашкова В.И. 2: 15
Ле Корбюзье (Шарль Эдуард Жаннере-Гри) 2: 727 Лебедев В.В. 2: 143 Лебедев Д. 1: 72
Лебедева (урожд. Дармолатова) С.Д. 1: 401, 405, 646-647; 2: 143, 852 Лебедев-Кумач (Лебедев) В.И. 1: 439
Лебедев-Полянский (Лебедев) П.И. 2: 175-176, 977
Лева — Л.Н. Гумилев
Левин М.Л. 1: 120; 2: 893
Левин Ю.И. 1: 750; 2: 134, 651
Левина Р.Е. 1: 28, 108, 503
Левитин Е.С. 1: 51-52, 422-424, 427, 572; 2: 587, 703
Левицкий Л.А. 1: 41-42, 45, 74
Левковская К.А. 1: 27; 2: 166-167, 393, 875
Легран Б.В. 2: 91-93, 955
Легран (урожд. Лихачева) Л.Г. 2: 92-93
Лежнев (Альтшулер) И.Г. 1: 331-333, 552-553; 2: 348, 956-957, 966-967, 991 Лейбниц Готфрид Вильгельм 2: 669 Лекманов О.А. 1: 862
Лелевич Г. (Л.Г. Калмансон) 1: 251, 535, 540, 636, 710; 2: 367, 898, 902
Леля — Э. С. Гурвич
Лемор Доминик 1: 667; 2: 288
Лена — Е.К. Осмеркина-Гальперина
Лена — Е.Л. Эпштейн
Ленау Николаус (Николаус Франц Нимбш Эдлер фон Штреленау) 1: 329
Ленин (Ульянов) В.И. 1: 188, 325, 516-517, 549, 552, 567; 2: 93, 111-112, 119, 155,
171, 211, 223-224, 238, 637, 647, 656, 687, 702, 881, 940, 945, 957
Ленка — Е.М. Фрадкина
Лентулов А.В. 1: 13
Леонардо да Винчи 1: 548; 2: 785, 828
Леонов Д.Н. 1: 172, 306, 511; 2: 726
ЛеоновЛ.М. 1:133,333
Леонов Н.Д. 1: 26, 172, 306; 2: 725-726
Леонтьев К.Н. 2: 291-292, 427, 492, 501
Леонтьев Н.П. 1: 69
Лермонтов М.Л. 1: 309, 333, 553, 636; 2: 401, 430, 486, 803, 987 Лесков Н.С. 2: 285, 599, 670, 704, 889, 891, 893 Лесман М.С. 1: 562
Лившиц (Скачкова-Гуриновская) Е.К. 1: 49-50, 60, 70, 585-586; 2: 225, 664
Лившиц Б.К. 1: 15, 19, 49, 70, 302, 326-328, 550, 585-586, 715; 2: 102, 104, 144,
225, 259, 756, 885, 956, 958-959
Лившиц К.Б. 1: 585, 745
Лида — Л.К. Чуковская
Лидин (Гомберг) В.Г. 2: 653, 859
Лидия Яковлевна — Л.Я. Гинзбург
Лилит 2: 981
Лиля — Л.Ю. Брик
Лиля — Е.Е. Попова
Лина, Лина Самойловна — П. С. Рудакова Линде Ф.Ф. 1: 232-233, 527; 2: 51, 620 Линней Карл 1: 331
Липкин С.И. 1: 47, 493, 602, 753; 2: 695
Липскеров К.А. 2: 142, 956
Литвин М.И. 1: 501
Литвинов В.Б. 1: 7, 72; 2: 950
Лифшиц — Б.К. Лившиц
Лия 2: 249-251, 751, 981
Лозина-Лозинский А.К. 1: 326, 549
Лозинская (урожд. Шапиро) Т.Б. 1: 399
Лозинский М.Л. 1: 153, 307, 397-400, 408-411, 517, 610; 2: 56, 63, 468, 688, 958, 974
ЛолановГ.П. 2: 513
Ломинадзе В.В. 1: 226, 258-259, 526, 541; 2: 705-706, 961 Ломоносов М.В. 1: 327, 550 Лондон Джек (Джон Гриффит Чейни) 1: 736 Лопатин Л.М. 2: 658
Лопатинский Б.Л. 1: 709; 2: 56-57, 142, 953, 955, 963 Лопе де Вега 1: 18; 2: 321, 617
Лопухина Евдокия — Евдокия Федоровна (урожд. П.И. Лопухина)
Лот 2: 250, 665, 689
Лубянникова Е.И. 1: 859
Луговская Т.А. 1: 682; 2: 905
Луговской В.А. 1: 324, 598; 2: 912, 935
Лукиан Самосатский 1: 789
Лукницкая В.К. 1: 860; 2: 622-623, 648
Лукницкие 1: 860
Лукницкий П.Н. 1: 562, 707, 714, 776, 860; 2: 72 Луначарский А.В. 1: 514, 517; 2: 142, 399, 408, 653 Луппол И.К. 1: 209, 350, 372, 555, 565; 2: 978-979 Лурье А.С. 1: 617, 758; 2: 74, 133, 149, 654-655, 916, 930 Лурье Я.С. 2: 863
Лысенко Т.Д. 1: 406; 2: 50, 187, 668 Львов А.Ф. 2: 226
Львова Ю.Ф.[9] 1: 648, 765; 2: 226-227, 234, 258, 664, 765-766
Львов-Рогачевский (Рогачевский) В.Л. 2: 645
Лю Ши Кунь 2: 519, 698
Люба — Л.М. Козинцева-Эренбург
Люба — Л.А. Назаревская
Любарская — К.А. Левковская
Любищев А.А. 1: 28, 37, 71, 406; 2: 391-394
Любищева Л.А. 1: 28
Любищева (урожд. Орлицкая) О.П. 1: 28, 71; 2: 392 Любовь Дмитриевна — Л.Д. Блок Любовь Михайловна — Л.М. Козинцева-Эренбург Любовь, св. мц. 2: 7 Любочка — Л.Д. Стенич
Любченко А.П. 1: 567
Людвиг Эмиль 1: 503
Лютер Мартин 1: 540, 768-769; 2: 731
Лютик — Ваксель О.А.
Лютценбургер Ганс 1: 553
Ляшко (Лященко) Н.Н. 1: 246
М. — А.Р. Минцлова
М. — А.И. Моргулис
М.П. — М.С. Петровых
М.Ц. — М.И. Цветаева
М.Я. — М.В. Ярцева
Майков А.А. 1: 329; 2: 104
Маймин Е.А. 1: 31-32; 2: 984
Маймины — Е.А. Маймин и Т.С. Фисенко
Майя — М.П. Кудашева
Макаренко А.С. 2: 556
Маккавейский В.Н. 1: 10, 18, 233; 2: 42, 105, 135, 508, 652, 885 Маккавейский Н.К. 1: 10, 18; 2: 135, 508, 885 Маккавейский Н.Н. 1: 10; 2: 42 Мак-Лиан Роберт 1: 53
Маковский С.К. 1: 254-255, 538-539; 2: 52-53
Макогоненко Г.П. 1: 742; 2: 369
Макридин Н.В. 2: 217, 661, 955
Максимов Д.Е. 1: 48, 75-76, 862
Макфадьен Дэвид 1: 858
Малахов С.А. 1: 759
Маленков Г.М. 1: 621; 2: 336
Малкин Б.Ф. 2: 323, 954, 963
Малкина И.Р. 2: 460, 691
Малларме Стефан 1: 329, 551; 2: 104
Мандельштам А.А. 1: 847; 2: 712, 852
Мандельштам А.Э. 1: 12, 15, 19, 23-24, 111, 115-116, 160, 204, 310, 359-360, 384,
405, 466, 469, 506, 508, 578; 2: 45, 111-112, 121, 421, 468, 507-511, 537-538, 540,
602, 615, 617, 639-640, 643, 712, 715, 725, 727, 843, 851-852, 954, 959-960, 963,
969, 974-976, 985, 987
Мандельштам А.Э. 2: 513-514, 697
Мандельштам Б.Г. 2: 511-512, 697
Мандельштам В.З. 2: 513-514
Мандельштам Г.В. 2: 511, 515, 697
Мандельштам Е.Э. 1: 12, 25, 85-86, 176, 191, 194-195, 204, 346, 360, 400-405, 580,
646-647, 750, 764-765; 2: 128-129, 143, 218, 224, 228, 231, 234-235, 242, 507-510,
513, 711, 843, 852-853, 975-976, 987
Мандельштам И.Б. 1: 101; 2: 138, 513, 959
Мандельштам Л.И. 2: 513-514, 697
Мандельштам М.Л. 1: 234, 334; 2: 105-106, 638
Мандельштам М.Э. 2: 512-515, 697
Мандельштам (урожд. Дармолатова) Н.Д. 1: 401, 646, 764; 2: 143, 224, 654 Мандельштам Н.Е. 1: 373, 401-405, 646-647, 764, 841, 847; 2: 143, 513-514, 852853, 863, 977, 987, 995 Мандельштам Т.В. 1: 549
Мандельштам (урожд. Вербловская) Ф.О. 1: 141, 254-255, 337, 359-360, 538-539, 553, 705; 2: 42, 52-53, 55, 83, 134, 228, 242, 360, 435, 468, 509-510, 525, 698, 708, 820, 833, 835, 843, 867, 974, 985
Мандельштам Э.В. 1: 12, 103, 123, 254, 309-310, 312-313, 333, 360, 400-401, 404405, 501, 520, 539; 2: 52, 102, 123, 128-129, 211, 224, 228, 242, 332, 421, 507-515, 655, 674, 677, 843, 852-853, 892, 957, 975-976, 985, 994 Мандельштам Ю.Е. 1: 405, 764 Мандельштамы 2: 514-515 Мануильский Д.З. 2: 637
Манухина (урожд. Лукина, во втором замужестве Шенгели) Н.Л. 1: 732, 781 Мао Дзэ Дун 2: 661
Мар Сусанна (С.Г. Чалхушьян) 2: 164, 166, 170-172, 442, 657
Марагам Н.И. 2: 676
Маранц Ф.Я. 1: 147-149, 206, 261, 303
Маргерит Виктор 1: 523
Маргулис — А.И. Моргулис
Марджанов Константин (К.А. (Котэ) Марджанишвили) 1: 18; 2: 39, 43, 833
Мариенгоф А.Б. 1: 546
Марина — М.И. Цветаева
Маринетти Филиппо Томмазо 1: 562; 2: 337
Мариэтта — М.С. Шагинян
Мария Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Маркиш С.П. 1: 31, 237, 392, 574
Маркс Карл 1: 136, 325, 331, 379
Марр Н.Я. 2: 50, 187, 874-876
Марта — М.М. Бикель
Маруся — М.С. Петровых
Марфа Ивановна 2: 595, 600-601, 934
Марченко А.Т. 2: 412
Марченко И.А. 1: 219; 2: 826
Маршак С.Я. 1: 73, 217, 411, 524, 531, 632, 668; 2: 17, 144, 175, 320, 326, 417-419, 479, 687
Марья Ивановна — М.И. Штемпель Масс В.З. 1: 572 Матисс Анри 1: 828 Матфей 2: 591
Маша — М.А. Алигер-Энценсбергер Маширов А.И. 1: 517
Маяковский В.В. 1: 47, 65, 102, 186, 199, 237, 267, 315, 327, 417, 420, 500, 514-515, 550, 565, 595, 605, 630, 691, 713, 719, 750, 752, 762, 769, 814; 2: 15, 40, 43-44, 64- 66, 113, 120, 156, 178, 278, 329, 405, 407, 431, 460-461, 645-646, 682, 691-692, 743,
813, 830, 861, 949, 956, 960
Медведев Ж.А. 2: 386, 680
Медведский А., о. 1: 750
Мей Л.А. 1: 328, 550; 2: 104
Мейерхольд В.Э. 1: 246, 380, 418, 466, 499, 750; 2: 142, 156, 175, 330, 407, 506, 604, 700, 721, 944
Мекк (урожд. Давыдова) А.Л. фон 2: 605
Мекк Г.Н. 1: 385; 2: 604-606, 704
Мекк К.Н. 2: 605
Мекк Н.К. фон 2: 605
Мелетинский Е.М. 2: 136
Меншиков А.Д. 2: 390
Мень А.В. 1: 35, 73; 2: 11
Мережковские 2: 52, 525, 621
Мережковский Д.С. 1: 682; 2: 621
Мёрике Эдуард 1: 316, 329
Меркулов В.Л. 1: 476
Местертон Эрик 1: 758; 2: 938
Местр Жозеф де 1: 768
Метнер Н.К. 2: 408
Мец А.Г. 1: 552, 859-860, 862; 2: 823
Мещанинов И.И. 2: 187, 874-875
Мигай С.И. 1: 221
Микеланджело Буонарроти 2: 686, 759
Миклашевская (урожд. Эйзенгардт) Л.П. 2: 144
Миклашевский К.М. 2: 144
Миклухо-Маклай С.М. 2: 364, 935
Микоян А.И. 1: 467, 781
Микушевич В.Б. 2: 487, 695
Милашевский В.А. 1: 444, 574
Миллиор Е.А. 1: 537
Милль Джон Стюарт 1: 337; 2: 702
Мильтон Джон 2: 418
Милюков П.Н. 2: 660
Миля 1: 138
Миндлин Э.Л. 1: 861; 2: 64, 108-109, 485, 626, 639-640, 642, 729, 820, 956 Минин Кузьма 2: 656 Минцлова А.Р. 1: 558-559 Минчин А. 2: 616
Мирбах Вильгельм фон 1: 180-181, 183, 185, 513-514 Миронова А.В. 1: 7 Миронова О.А.[10] 2: 740, 824 Митрофан 1: 207
Митрофаний, св. 1: 207 Митурич П.В. 2: 113, 645 Михаил 2: 359
Михайлова К.И.[11] 2: 209-210 Михалков С.В. 1: 602, 749, 752 Михальский В.В. 1: 77
Михоэльс (Михоэлс; наст. фамилия Вовси) С.М. 1: 201, 228, 392; 2: 330-331, 335
Мицишвили Н.И. 1: 808; 2: 643-644
Мицкевич Адам Бернард 1: 785-787, 793, 802-803
Мишенька — М.А. Зенкевич
Моисей 2: 260, 666, 795
Молотов (Скрябин) В.М. 1: 195, 239, 259, 409, 575, 662; 2: 529, 579, 656
Молчанов Б.Е. 2: 972
Молчанов Г.А. 1: 510-511
Мольер (Жан-Батист Поклен) 2: 631
Мони Элизабет де 1: 59, 77
Мони Эрик де 1: 59
Мономахов Д. 2: 618
Мопассан Ги де 1: 216
Моравиа Альберто 2: 220, 662
Моргулис А.И. 1: 148, 165, 311, 372, 476, 507, 509, 565, 581, 612, 634, 704; 2: 132, 147-148, 246, 318, 539, 654, 672, 725, 892, 975
Морозов А.А. 1: 51-52, 57, 60, 76, 239, 330, 495, 497, 514, 517, 524, 530, 533, 538, 546, 551, 554, 559, 575-576, 578, 861; 2: 8, 616-618, 634, 670, 672-673, 687-689, 701, 751-752, 754, 806, 810, 825, 829-830, 860, 862, 864-869, 872 Морозова Ф.П. 1: 492, 742; 2: 369 Мотылева Т.Л. 1: 580
Моцарт Вольфганг Амадей 1: 53, 66, 783, 785-787, 793-794, 800-801, 806, 811814, 816-816, 818-823, 826-828, 830, 834; 2: 27, 730, 744, 809, 850, 970 Мочульский К.В. 2: 954 Мравьян А.А. 1: 341, 554-555; 2: 960 Мстиславский (Масловский) С.Д. 2: 40-41, 617 Муравьев В.С. 1: 51-52, 601, 748 Мурадели В.И. 1: 755; 2: 924 Мурашко А.А. 1: 13, 15, 70 Мурина Е.Б. 1: 7, 54, 73-74 Мусоргский М.П. 1: 429 Мызникова С.С. 2: 56, 408, 625, 953, 963
Н. — Н.Е. Штемпель Н.А. — Н.А. Бердяев Н.А. — Н.А. Ольшевская Н.И. — Н.И. Бухарин Н.И. — Н.И. Харджиев
Н.И.Б. — Н.И. Бухарин
Н.И.Х. — Н.И. Харджиев
Н.Н. — Н.И. Столярова
Н.Х. — Н.И. Харджиев
Набоков В.В. 1: 627, 762; 2: 201, 660
Набоков В.Д. 2: 201, 660
Надежда 2: 468
Надежда, св. мц. 2: 7
Назаревская Л.А. 1: 57, 361, 559, 848, 855; 2: 844-845, 854, 968-969, 986, 994 Найдич Л.Э. 2: 680
Найман А.Г. 1: 31-32, 40, 72, 74, 600, 733, 748-750, 752-754, 781, 861; 2: 457, 689, 924
НакоряковН.Н. 1: 547-548
Наполеон I Бонапарт 1: 88, 357; 2: 280, 796-797, 800-801 Наппельбаум (урожд. Корнилова) Л.К. 1: 546 Наппельбаум М.С. 2: 223, 970
Нарбут В.И. 1: 43-44, 80, 157, 173, 217, 372, 384, 475, 502, 508, 565, 580-581, 634,
646, 710-712, 778, 810; 2: 58, 63-64, 74-80, 142, 223, 246, 252, 278, 319, 421, 485,
632-633, 672, 749, 808, 839-841, 956-959
Нарбут Сима, Серафима — С.Г. Суок
Нарбуты 1: 603; 2: 80
Нат. Георг. — Н.Г. Корди
Наталья (Панова?) 1: 211, 523; 2: 475
Наталья Евгеньевна — Н.Е. Штемпель
Наталья Ивановна — Н.И. Столярова
Наташа — Н.Г. Григорьева
Наташа — Н.В. Кинд
Наташа — Н.И. Столярова
Наташа — Н. Шенк(?)
Наташа — Н.Е. Штемпель
Наумов А.В. 1: 7
Наумов О.В. 1: 858
Неведомская В.А. 1: 617, 759
Недобожин-Жаров 1: 433-434, 573
Недоброво (урожд. Ольхина) Л.А. 1: 695; 2: 326
Недоброво Н.В. 1: 633, 695, 697, 764; 2: 264, 326, 458
Нейгауз Г.Г. 2: 717
Некрасов Н.А. 1: 783, 814; 2: 431, 734, 822 Нельдихен (Ауслендер) С.Е. 2: 73 Немеровская Любочка — Л.А. Назаревская Немировский А.И. 1: 49, 69; 2: 825 Нерваль Жерар де 2: 133, 650
Нерлер (Полян) П.М. 1: 7, 60, 73, 509, 522, 537, 554, 745, 858, 860-863; 2: 653, 680 Неруда Пабло (Рикардо Элиэсер Нефтали Рейес Басоальто) 2: 482 Нестеров М.В. 1: 381 Нестор Летописец, прп. 1: 552
Нецветаева 1: 31 Нечипорук Д.М. 1: 7 Нешумова Т.Ф. 1: 7, 71, 503 Ника — Н.Н. Глен Никита — Н.В. Шкловский-Корди Никита — Н. С. Хрущев Никитаев А.Т. 1: 860 Никитин И.С. 1: 560 НикитинН.Н. 1: 492 Никитина Е.Ф. 2: 464 Николаев Е.Н. 1: 530-531
Николаевский В.А. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Николай — Н.А. Бруни
Николай II, имп., мч. 1: 576; 2: 617, 894-895
Николай Иванович — Н.И. Бухарин
Николай Иванович — Н.И. Харджиев
Николай Мирликийский, свт. 1: 599; 2: 124
Николай Николаевич — Н.Н. Пунин
Николай Степанович — Н.С. Гумилев
Николаша — Н.И. Харджиев
Никулин Е.С. 1: 578
Никулин Л.В. 1: 368-369, 565; 2: 43, 57, 983-984
Никулина А.Л. 1: 369; 2: 984
Никулина О.Л. 1: 369; 2: 984
НилендерВ.О. 1: 312
Нимец (Немитц) А.В. 2: 122-123, 648
Нина — Н.И. Пушкарская
Ницше Фридрих 1: 355, 771; 2: 68, 132, 291, 411, 413, 492, 687
НовиковВ.В. 1: 525
НовиковН.И. 2: 821
Новинский А.А. 2: 639-640
Ной 2: 549
Ноля 1: 138
Нора (Элеонора) — Э.Л. Эпштейн Ньютон Исаак 1: 792 Нюра — А.М. Бамдас Нюра 1: 206
О.И. 1: 569
О'Фаолейн Шон 1: 523
Овидий (Публий Овидий Назон) 1: 312, 329, 505, 717, 837
Огарев Н.П. 2: 729, 820
Оглоблин Н.Я. 2: 460
Огрызко В.В. 1: 503; 2: 680
Одоевский В.Ф. 2: 650
Одоевцева И.В. (И.Г. Гейнике) 1: 706, 861; 2: 53, 73, 161, 622-623, 636, 832, 837838
Озеров В.А. 1: 26
Озеров (Гольдберг) Л.А. 1: 48, 748
Ойстрах Д.Ф. 2: 132, 649
Оксман Ю.Г. 1: 746; 2: 385, 587, 680
Окуджава Б.Ш. 1: 75
Ол. В. — О.А. Ваксель
Олейников Н.М. 2: 318, 417, 672
Оленька — О.А. Глебова-Судейкина
Олеша Ю.К. 1: 544, 767; 2: 146, 175, 383, 524, 700, 973
Ольга — О.А. Ваксель
Ольга Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Ольденбург С.Ф. 1: 849
Ольшевская Н.А. 1: 732, 735; 2: 124, 370, 980
Омельянович-Павленко Н.С. 1: 95, 496
Оношкович-Яцына А.И. 2: 634
ОрбелиИ.А. 2: 732
Орлов В.Н. 1: 73, 282, 411, 468, 570, 746, 781; 2: 17, 857-858, 863, 980, 983
Орлова Р.Д. 1: 748-749, 753, 757, 861; 2: 623, 858
Орловский Д. 2: 605, 704
Осипов Н. (Н.И. Поляков) 1: 148, 654
Осмеркин А.А. 1: 574
Осмеркина-Гальперина Е.К. 1: 557; 2: 681
Остроухов И.С. 2: 462, 692
Оська 1: 117, 127-131, 133-134, 142, 144; 2: 763
Отроковский В.М. 1: 713, 778; 2: 460
Оцуп Н.А. 1: 188; 2: 73, 111, 123, 455
Ошанин Л.И. 1: 228
П. — Б.Л. Пастернак П.В. — П.Н. Васильев Павел 1: 475 Павел, ап. 2: 628 Павленко Н.И. 1: 576
Павленко П.А. 1: 161-162, 323, 441, 509, 577, 579; 2: 425, 688 ПавловВ.А. 2: 122-123, 647-648 Павлова 1: 29
Павлович Н.А. 2: 53, 623, 635 Павловский С.Г. 1: 555 Паволоцкая — Е.В. Поволоцкая Пайлес И. 2: 617 Палей В.П. 2: 212, 660 Палей О.В. 2: 212, 660
Палестрина Джованни Пьерлуиджи да 2: 198, 947 Палиевский П.В. 2: 427, 688
Паллас Петер Симон (Петр-Симон) 1: 331
Панов 1: 209-212, 220, 262, 306, 364, 522-523; 2: 475, 759, 765, 962
Панченко Н.В. 1: 59-60, 861
Папанин И.Д. 1: 565; 2: 175
Паперный З.С. 1: 525, 579
Парнах (Парнох) В.Я. 1: 545
Парнис А.Е. 2: 645
Парнок (Парнох) С.Я. 2: 142, 956
Пастернак Б.Л. 1: 41, 45, 47, 69, 101-102, 120, 160, 186, 205, 210, 223-233, 235236, 239-240, 242, 269-271, 277, 284, 293, 302, 314-315, 338, 353-354, 379, 391, 500, 510, 515, 518, 525, 527, 529, 540, 574, 598-599, 603, 614, 628, 630-631, 659, 686, 708, 713-714, 717-718, 722, 725, 747, 755, 762, 777-780, 789, 804, 812, 814, 821, 831, 845, 861; 2: 12, 14, 20, 51, 65, 77, 103, 162, 173, 178-179, 182, 193, 204, 219, 221, 223, 233, 247-248, 250, 262, 331, 335, 342-344, 353, 355-357, 361, 371, 373, 381, 383, 400, 422-423, 461-462, 477, 552, 587-588, 590, 616, 620, 632, 659, 672, 674, 677, 680, 688, 692, 701, 703, 715, 729, 735, 737, 743, 745, 820, 855, 949, 957, 961-962, 982, 988-989 Пастернак Е.Б. 1: 36, 861; 2: 701, 982, 994 Пастернак (урожд. Лурье) Е.В. 1: 603, 686; 2: 233, 422 Пастернак (урожд. Вальтер) Е.В. 1: 36, 861; 2: 10, 701 Пастернаки 1: 36
Пастернак-Нейгауз (урожд. Еремеева) З.Н. 1: 120, 391, 515, 659; 2: 989
Пастухов Б.И. 2: 963
Паустовский К.Г. 1: 411, 440; 2: 657, 859
Пелагея Герасимовна 1: 212-213, 215, 284, 288, 523; 2: 429, 627, 743, 774, 790, 962
Перевощиков Д.М. 1: 533
Пережогина Е.А. 1: 859
Перепелкин А.А. 2: 359
Перепелкина (урожд. Бобрик) В.М. 1: 439, 443
Переплетник 1: 254, 538
Переплетник Г.М. 1: 538
Перикл 2: 989
Пермяков Е.В. 1: 60
Песков Б.Г. 1: 523
Петлюра С.В. 1: 181; 2: 886
Петр I 2: 474, 521, 648, 688
Петр II 1: 330, 552
Петрарка Франческо 1: 84, 329, 477; 2: 256, 263, 333, 627, 666, 674, 741, 743, 749750, 832, 837, 844, 851
Петров Евгений (Е.П. Катаев) 1: 370, 392, 418, 421, 574, 594; 2: 17, 146 Петровский Д.В. 2: 646
Петровых М.С. 1: 21, 73, 157, 169, 508, 631-632, 652-653, 714, 732, 748, 766, 773, 779; 2: 232-233, 441 Пешков М.А. 2: 994
Пешкова (урожд. Введенская) Н.А. 2: 594, 986, 994 Пешкова (урожд. Волжина) Е.П. 1: 98-100, 497-498
Пильняк (Вогау) Б.А. 1: 191, 502; 2: 98, 956
Пинский Л.Е. 2: 616
Писарев Д.И. 1: 219
Плат Сильвия 1: 701, 776
Платон 2: 134, 567, 650-651
Платонов Андрей (А.П. Климентов) 1: 80, 682; 2: 268, 419, 546, 636, 667
Платонов С.Ф. 1: 576
Плиний Младший 2: 729
Поберезкина П.Е. 1: 7
Поболь Н.Л. 1: 7, 862
Поволоцкая Е.В. 1: 45, 124, 441, 504; 2: 323 Погодин М.П. 1: 830
Подвойская (урожд. Дидрикиль) Н.А. 1: 416, 571
ПодвойскийН.И. 1: 415-416, 570-571; 2: 648
Позднякова Т.С. 1: 751-752
Познанский В.Д. 1: 77; 2: 10
Покровский В.А. 2: 790
Полежаев А.И. 1: 328
Полетика (урожд. де Обертей) И.Г. 1: 319
ПоливановЕ.Д. 1: 306
Поливанов К.М. 1: 858
Поливанов М.К. 1: 38, 60, 73
Полонский Я.П. 1: 80, 328; 2: 431, 733
Поля — П. Ф. Степина
Поляк Г.Д. 1: 77, 842, 846
Поляков В.Б. 1: 751
Поляков Ю.Ф. 1: 401; 2: 852, 863
Полян П.М. 1: 511-512
Попков 1: 128, 134, 137-138, 143, 171-172, 505 Попов А.А. 1: 7 Попов А.Г. 2: 889 ПоповВ.В. 1: 863
Попова Е.Е. 1: 108, 288, 308-309, 384, 392; 2: 317-318, 812-813, 832, 873, 986, 995
Попова (урожд. Харджиева) Е.И. 2: 870
Попова Л. — Е.Е. Попова
Поступальский И.С. 1: 103, 501-502
Потебня А.А. 2: 393, 734, 822, 875
Презент М.Я. 1: 499-500
Пржиборовская Г.А. 1: 517
Пришвин М.М. 1: 274, 543
Прокофьев А.А. 1: 467-468, 492, 579; 2: 983, 994
Пронин Б.К. 2: 141, 325, 464, 653
Прут И.Л. 1: 576
Птушкина Т.С. 1: 7, 35; 2: 618
Пук 1: 433-434, 573
Пунин Н.Н. 1: 79, 308, 407, 601, 603-609, 614, 617, 621, 639, 644, 654-655, 657, 700, 728-730, 733-734, 737-738, 743, 746, 754-755, 758, 782, 862; 2: 124, 238, 240241, 246, 265, 366, 370, 407-408, 421, 435, 447, 450, 452, 678-679, 732, 897, 899, 901, 904-905, 908, 916-921, 923-924, 928, 958, 969
Пунина (урожд. Аренс) А.Е. 1: 604, 728-729, 733-734, 743, 746; 2: 241, 452, 918 Пунина И.Н. 1: 591, 593, 601, 604, 693, 728-739, 742-743, 755, 761, 765, 782; 2: 124, 241, 320, 370, 378, 435, 441, 450, 454, 585, 919-920, 923-924, 930 Пунины 1: 406, 410, 588, 604, 614, 621, 736; 2: 242, 377-378, 899, 903, 908, 921, 935 Пусловский Францишек Ксаверий 1: 183-184, 186-187, 191, 514; 2: 953 Пушкарская (псевд. Татаринова) Н.И. 1: 25, 366, 505, 611-612, 645, 757; 2: 826, 855, 933
Пушкарская О. 1: 611
Пушкин А.С. 1: 128, 141, 178, 281, 319, 328, 333, 355, 411, 451, 502, 505, 513, 522, 532, 537, 553, 556-557, 613, 636, 668, 685, 693-694, 715, 748, 751-752, 768, 772, 779, 783-787, 789-790, 793-796, 799, 801-805, 810-814, 816-817, 820-821, 823, 830-831, 833, 835-836; 2: 22, 27, 61, 83, 120, 128, 131, 133, 165, 167, 189, 204, 219, 252, 260-261, 282, 317, 329, 338-339, 341-342, 344, 405-406, 409, 418, 428-430, 440, 445, 484, 537, 588, 634, 638, 646, 649-650, 657, 659, 666, 669, 689, 698-699, 734, 739, 743, 762, 766, 817, 820, 822, 827, 843, 847, 870 Пяст (Пестовский) В.А. 1: 84, 88, 94-95, 427, 495-497, 550
Р. — В.С. Рожицын Р. — С.Б. Рудаков Р. — Б.А. Ручьев
Рабинович И.М. 1: 18; 2: 39, 616, 833 Рабле Франсуа 1: 95, 496 Равич Н.А. 1: 491
Радек (Собельсон) К.Б. 1: 518; 2: 146, 700 Радлов С.Э. 2: 143-144
Радлова (урожд. Дармолатова) А.Д. 2: 143-144, 239, 458, 460, 691, 958
Радунская 1: 530
Разумова Е.П. 1: 381-383
Разумовский 1: 505
Райкин А.И. 2: 331
Райс Э.М. 1: 860
Раковская А.Г. 1: 274; 2: 97-98, 207, 637, 956, 966 Раковский Х.Г. 1: 274; 2: 97, 207, 956, 966 Рамо Жан-Филипп 2: 809
Раневская (Фельдман) Ф.Г. 1: 615, 703; 2: 331, 593, 912, 936 Рапп (урожд. Трушева) Е.Ю. 1: 358, 558-559 Раппопорт 1:545 Раск Расмус Кристиан 2: 389-390
Раскольников (Ильин) Ф.Ф. 1: 184, 189-190, 514-515, 518; 2: 56-57, 625, 953, 955 Рассадин А.П. 1: 7, 71 Рассанов А.Ю. 1: 565
Ратнер Г.Е. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Рафалович С.Л. 1: 723 Рафаэль Санти 2: 785, 828 Рахиль 2: 665, 751, 981 Редько К.Н. 2: 237, 616 Резникова Н.В. 1: 55 Рейзентул А. 1: 599, 751 Рейн Е.Б. 1: 600, 733, 752, 781 Реинбах О.Е. 1: 781
Рейснер (урожд. Пахомова) Е.А. 1: 188, 190, 518; 2: 57
Рейснер Л.М. 1: 125, 184, 187-190, 505, 515, 517-518, 678; 2: 57, 953, 955
Рейснер М.А. 1: 187-188, 190, 516
Рембо Артюр (Жан Николя Артюр Рембо) 1: 329
Рембрандт Харменс ван Рейн 1: 290; 2: 409, 551, 554, 721-722, 791, 810, 829 Ризнич Амалия 2: 666
Римский-Корсаков Н.А. 1: 568, 612-613; 2: 473, 740 Рогинский Я.Я. 2: 258-259, 764-765, 965, 990 Рогожина Е.И.[12] 1: 369
Роден Огюст (Франсуа Огюст Рене Роден) 1: 333
Рож. — В.С. Рожицын
Рожанская (урожд. Кинд) Н.В. 1: 696
Рожанский И.Д. 1: 696, 753
Рожанский Ф.И. 1: 7
Рождественский Вс. А. 1: 248-249, 532-533; 2: 64, 73, 485, 672, 959 Рождественский Р.И. 2: 862 Рожицын В.С. 1: 630; 2: 327-329, 637 Роза 2: 46, 48
Розанов В.В. 1: 607, 618, 630, 639, 682, 754, 760, 762; 2: 62, 84-85, 133, 277, 649650, 905, 909 Розен Е.Ф. 2: 625
Розенталь С.Д. 1: 530; 2: 425-427, 687
Роллан Ромен 1: 457, 473, 482, 576, 580
Романовы 2: 41, 344, 660
Ромен Жюль (Луи Анри Фаригуль) 2: 956, 958
Роскина Н.А. 1: 758, 772
Ростан Эдмон 2: 361
Ростовцева Т.А.[13] 2: 217-218, 661
Ротар А.В. 1: 443, 574
Рошаль Г.Л. 1: 186
Рубанович С.Я. 1: 723
Рубашкин А.И. 1: 493
Рубинштейн Д.Л. 2: 977
Рубинштейн Р.А. 1: 738, 782
Рублев Андрей 1: 342; 2: 61, 492, 496
Рудаков Б.А. 1: 149, 362, 559-560; 2: 534, 850, 971 Рудаков И.Б. 1: 560, 850, 971; 2: 534, 850, 971
Рудаков С.Б. 1: 23, 57, 85, 148, 149, 209, 211, 220, 362-366, 382-383, 495, 522-523, 526, 534, 546, 559-564, 635, 739-742, 862; 2: 247, 258-259, 402-403, 480, 483, 534, 537, 621, 694, 723, 745, 753-754, 756-757, 759, 761, 763-766, 770, 774, 792, 808, 810, 812, 832, 844-845, 847-851, 855, 868, 962, 965, 970-971, 985-987, 993 Рудакова (Финкельштейн) П.С. 1: 85, 220, 363-365, 402, 480, 522-523, 534, 560564, 740, 742, 848, 862; 2: 148, 402, 480, 537, 621, 754, 757, 811, 847-849, 851, 867, 970, 972, 985, 987
Рудаковы 1: 362, 560; 2: 534, 850, 971
Рудерман М.И. 2: 119
Рузвельт Анна Элеонора 2: 593
Румнев (Зякин) А.А. 1: 155, 507
Русаков Э.И. 1: 752
Руссо Жан-Жак 2: 509
Руставели Шота 1: 446, 575
Рутковский Е. 1: 602, 753
Ручьев (Кривощеков) Б.А. 1: 477-478
Рыбаков И.И. 1: 728; 2: 902
Рыбакова (урожд. Гальперина) Л.Я. 1: 728; 2: 902
Рыбакова О.И. 2: 902
Рыбников П.Н. 1: 330
Рыкова Н.Я. 2: 650
Рыленков Н.И. 1: 600, 752
Рысс Ц.Г. 2: 725
Рюриковичи 2: 41, 617
Рябов И.А. 1: 525; 2: 979
С. — С.П. Бородин С. — А.Д. Синявский С. — И.В. Сталин С. — А.А. Сурков С.Б., С.Б.Р. — С.Б. Рудаков С.Н. — С.Г. Суок Саакянц А.А. 2: 622 Савин Н.Г. 1: 254 Савл 2: 628
Сагательян (Сагателян) И.Я. 2: 719, 818
Сакко Никола 1: 86
Сакс Ганс 1: 500
Саломея — С.Н. Андроникова
Сальери Антонио 1: 53, 66, 783-787, 793-794, 800-801, 806, 811-813, 816-817,
819-823, 826-827, 830, 834; 2: 27
Сальман М.Г. 1: 7, 68; 2: 889
Санников Г.А. 1: 528; 2: 319
Сарабьянов А.Д. 1: 755; 2: 924
Саргиджан Амир — С.П. Бородин
Сартр Жан-Поль 2: 538
Сарьян М.С. 1: 844
Сафо 2: 55, 134, 624
Сахаров А.Д. 2: 386, 680
Саша — А.А. Морозов
Свентицкий А.Э. 2: 991
Свердлов Я.М. 1: 70
Светлов (Шейнкман) М.А. 2: 466
Свирский А.И. (Ш.Д. Вигдорович) 2: 217-218, 661
Святополк-Мирский Д.П. 1: 476, 581
Северянин Игорь (И.В. Лотарев) 1: 83; 2: 321
Седов С.Л. 1: 484, 582
Сезанн Поль 2: 61
Сейфуллина Л.Н. 1: 100, 544
Селивановский А.П. 1: 504, 524; 2: 532-534
Сельвинский И.Л. 1: 411, 598, 750; 2: 254, 466
Семашко Н.А. 1: 440
Семенко И.М. 1: 34, 51-52, 57, 543, 574, 793-794, 820, 862; 2: 8, 10, 17, 256, 546,
548, 551, 666, 709, 713-714, 720-722, 815-816, 819, 821-822, 825, 827
Семенов-Тян-Шанский П.П. 1: 121
СенковскийО.И. 2:317
Серафимович (Попов) А.С. 2: 358, 677
Сергеев А.Я. 1: 832
Сергеев В.И.[14] 2: 195-196
Сергеев И.В.[15] 1: 144; 2: 195
Сергей Иванович 2: 592, 594-595, 597-598, 600-601
Сергиевский С.С. 1: 521
Сережа — С.Б. Рудаков
Серов В.А. 2: 139, 627, 654
Серов (Раппопорт) В.А. 2: 480, 920, 924
Серов И.А. 1: 504
Сигачев Ю.В. 1: 862
Сильверсван Б.П. 1: 516
Симиренко П.Л. 2: 740, 824
Симонов А.К. 2: 859
Симонов К.М. 1: 33, 367, 462, 595; 2: 585, 587, 858, 859, 866, Синани 1: 233, 527; 2: 51, 153, 225, 434 Синани Б.Б. 2: 44, 51, 620 Синани Б.Н. 1: 527; 2: 54
Синелобов А.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959 Синявский А.Д. (псевд. Абрам Терц) 1: 59, 592, 598, 613, 659, 747-748, 750; 2: 15, 76, 84, 176-177, 350, 393, 574, 680
Сиротинская И.П. 1: 33-34, 73; 2: 866, 872
Скалдин А.Д. 2: 958
Скотт Вальтер 1: 369, 372, 728; 2: 672
Скрябин А.Н. 1: 148, 236, 254-255, 360, 528, 538, 559, 810; 2: 127-129, 131-133,
136, 408, 492, 648-649, 659, 668, 672, 675, 843, 869-870, 873
Слонимский М.Л. 1: 492, 516; 2: 958
Слуцкий Б.А. 1: 267, 282, 478
Случевский К.К. 1: 80, 328, 550; 2: 431, 733
Смилга И.Т. 1: 1: 416-417, 571
Смирнов А.А. 2: 954, 969
Смирнов В.Е. 1: 604; 2: 903-904, 908
Смирнов В.Е. 1: 604; 2: 903, 908
Смирнов Е. 1: 604; 2: 903, 908
Смирнов Е.С. 2: 738
Смирнов С.С. 1: 525
Смирнова А.Б. 1: 604; 2: 903-904, 908
Смольевский А.А. 1: 765, 770, 862; 2: 226, 259, 663-664
Смольевский А.Ф. 2: 226, 663
Совсун В.Г. 1: 759
Соколов Б.В. 1: 499
Сократ 2: 18, 629
Солженицын А.И. 1: 34, 47, 324, 336, 378-380, 433, 470, 503, 573, 747; 2: 15, 33, 130, 183, 219, 362, 419, 503, 591, 606, 616, 648, 659, 662, 677, 680, 697, 850 СоловцовВ.М. 1: 751
Соловьев В.С. 1: 319-320, 337, 355, 554, 724; 2: 14, 68, 142, 260, 518-519, 522-523, 629, 982
Соловьев С.В. 2: 618 Соловьев С.М. 2: 142
Сологуб (Тетерников) Ф.К. 1: 262, 712; 2: 103-104, 453,
Сологубы 2: 453
Соломон 2: 428
Соммер Я.И. 1: 69; 2: 620
Сонька — С.К. Вишневецкая
Сормани Пьетро 1: 54-55
Сорокина Л. 1: 181, 185, 514
София, св. мц. 2: 7
Софокл 1: 312; 2: 361, 657, 791
Софья — С.И. Ивич-Богатырева
Софья Андреевна — С.А. Толстая
Софья Захаровна — С.З. Федорченко
Спасская (урожд. Каплун) С.Г. 2: 240, 665
Спасский С.Д. 1: 409, 570; 2: 240, 665
Спиноза — И.К. Глухов
Спиноза Бенедикт (Барух) 1: 478, 626; 2: 509
Срезневская (урожд. Тюльпанова) В.С. 1: 602, 747, 757; 2: 450
Скрипник (Скрыпник) Н.А. 1: 567
Ставский (Кирпичников) В.П. 1: 210, 302, 305, 372, 381, 392, 395, 447-448, 460462, 515, 522, 537, 565, 576-577, 579; 2: 609, 962, 977
Сталин (Джугашвили) И.В. 1: 27, 42, 87-88, 98, 102, 105, 107-109, 120, 126, 138, 143, 158-160, 163, 168-170, 191, 203, 218, 224-228, 237, 239-240, 286, 288, 293, 301-302, 305, 308-309, 325, 331, 333, 344, 349, 352, 379, 388-391, 396, 402, 404, 406, 410, 415-417, 424, 429, 431-433, 438, 448, 460, 465, 473, 478, 481-482, 484, 499, 501-503, 510, 518, 521, 524, 542, 549, 552, 562, 570, 573, 575, 577, 580, 589,
621, 627, 746, 754-755, 767; 2: 219, 222, 224, 285, 297, 336-337, 350, 376, 383, 390-392, 422, 437-438, 481-483, 485-486, 532, 549, 580, 648, 662, 670, 671, 678, 697-698, 716, 725, 744, 756, 788, 794, 813, 847, 856, 874, 876, 891, 909, 939-942, 944-945, 962, 982, 984
Станюкович А.К. 1: 516 Старцев (Кунин) А.И. 1: 216, 523
Старцев В.С. 1: 28, 406, 568-569, 626-627, 761; 2: 388, 390, 393-394 Стеблин-Каменский М.И. 1: 27; 2: 167
Стенич (Сметанич) В.И. 1: 407-409, 569-570, 608, 610, 756; 2: 318, 321, 672 Стенич (урожд. Файнберг, во втором браке Большинцова) Л.Д. 1: 407-408, 410,
732
Степанов Е.Е. 2: 647-648
Степанов Н.Л. 1: 524
Степанов С.А. 1: 780
Степанова Л.Г. 1: 71
Степина П.Ф. 1: 30, 120; 2: 288, 977
Стивенсон Роберт Льюис 2: 957
Стогова И.Э. 1: 615, 656, 757; 2: 241-242, 450, 499-450
Стойчев С.А. 1: 537
Столетов (Семенов) А.А. 1: 301
Столпнер (псевд. Эмдин) Б.Г. 1: 312
Столыпин П.А. 1: 10
Столяров И.В. 1: 661-662, 683; 2: 576-577
Столярова Н.И. 1: 33, 42-43, 50, 73, 660-664, 683-684, 690, 732, 771, 774; 2: 8,
568-570, 573-578, 702, 858-859
Сторицын (Коган) П.И. 2: 234, 662, 765
Стоянова К.И. 1: 497
Стравинский И.Ф. 1: 709; 2: 494, 634, 696
Страннолюбская (урожд. Ахшарумова) Е.И. 1: 450, 615, 757
Стржиговский Йозеф 1: 317
Струве Г.П. 1: 57, 336, 534, 553, 860; 2: 81, 135, 530-531, 650, 652, 655 Струве Н.А. 1: 7, 54-55, 58, 551; 2: 10, 27-28, 149-150, 616, 655 Струве П.Б. 2: 642
Судейкина Ольга — О.А. Глебова-Судейкина Суок С.Г. 1: 114, 581, 699, 775; 2: 76, 79-80 Суперфин Г.Г. 1: 7 Суриков В.И. 1: 79, 492
Сурков А.А. 1: 27, 29, 71, 102, 160, 200-201, 216, 301, 323-324, 378, 381, 395, 448, 461-462, 466-467, 482, 500, 567-568, 574-575, 579, 589, 601, 677, 733, 751; 2: 166167, 350, 369, 580-591, 703, 784, 858, 943, 979-980 Сухово-Кобылин А.В. 1: 627; 2: 363, 673 Сырцов С.И. 1: 258, 526; 2: 705
Т. — В.Е. Татлин
Т. — А.Г. Тышлер
Табидзе Т.Ю. 1: 807; 2: 376, 643
Таганцев В.Н. 2: 622
Тагер Е.Б. 2: 856
Тагер Е.М. 1: 139-140
Таиров (Корнблит) А.Я. 1: 13, 246; 2: 158
Талов М.В. 2: 694
Таля — Н.Г. Корди
Таманян (Таманов) А.И. 1: 844
Тамерлан Тимур 2: 471
Таня — Т.Г. Григорьева
Тарановский К.Ф. 2: 55, 134, 624, 651
Тарасенков А.К. 1: 163, 251, 509, 535, 659-670; 2: 481, 483, 679, 770, 868, 911, 914 Тарковский А.А. 1: 602, 748, 753; 2: 545, 673, 752, 867, 872 Тарле Е.В. 1: 576 Тарсис В.Я. 2: 76
Тассо Торквато 1: 329; 2: 259-260, 526, 741 Тата — Е.К. Лившиц Татищев Анн 1: 58 Татищев С.Н. 1: 58; 2: 10
Татлин В.Е. 1: 21, 444, 648-649, 654-655, 765, 838-840; 2: 228-230, 232, 235-236,
239, 745, 920, 958
Таточка — Е.К. Лившиц
Татька — Н.Е. Мандельштам
Татьяна В. 1: 683
Татьяна Васильевна — Т.В. Травникова
Татьяна Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Татя — Н.Е. Мандельштам
Твардовский А.Т. 1: 45-46, 367, 378, 746; 2: 658, 680, 983
Тенюкова Г.Г. 1: 71-72
Терапиано Ю.К. 2: 135, 651
Тер-Габриэлян С.М. 1: 554
Терновец Б.Н. 1: 546
Тер-Петросян С.А. (Камо) 1: 220, 525
Терц Абрам — А.Д. Синявский
Тибулл (Альбий Тибулл) 1: 329
Тиграны 2: 514
Тильба А.Г. 2: 671
Тимакова Т.Л. 1: 7
Тименчик Р.Д. 1: 7, 516, 520, 778, 863; 2: 643, 678, 691, 909, 914
Тимоша — Н.А. Пешкова
Титова А.А. 1: 191, 415-416, 571; 2: 706
Тихон Задонский, свт. 1: 284
Тихон, свт., Патриарх Московский 2: 154, 655-656, 681 Тихонов (псевд. Серебров) А.Н. 2: 348, 676, 958
Тихонов Н.С. 1: 321-324, 398, 409, 426, 492, 526, 549, 570; 2: 240, 376, 485, 710711, 716, 784, 828, 846, 961 Тихонова (урожд. Неслуховская) М.К. 1: 324 Тоддес Е.А. 1: 862; 2: 675 Толлер Эрнст 2: 956 Толстая (урожд. Берс) С.А. 1: 685, 772 Толстая-Есенина С.А. 1: 307; 2: 421, 975, 993 Толстиков В.С. 1: 751
Толстой А.К. 1: 149, 507; 2: 733-734, 821-822
Толстой А.Н. 1: 37, 79, 87-88, 97, 168, 170, 409, 452, 491-492, 510, 524, 729; 2: 621, 961
Толстой Л.Н. 1: 69, 328, 372, 566, 685-686, 773, 788, 805; 2: 284, 287, 297, 355, 629, 646, 677
Толстой Ю.К. 2: 923
Томашевская З.Б. 1: 601
Томашевский Б.В. 1: 451, 830; 2: 205, 247, 847
Тоня — А.А. Титова
ТравниковП.Ф. 1: 429-433
Травникова Т.В. 1: 428-434, 445, 456; 2: 969
Травниковы 2: 969, 992
Трауберг Л.З. 2: 662
Тренев К.А. 2: 467
Тренин В.В. 2: 468
Тринклер Н.П. 2: 96, 955
Триоле (урожд. Каган) Э.Ю. 2: 161, 304, 347, 671, 949-950 Тройницкий С.Н. 1: 576 Троупин Пэгги 1: 7
Троцкий (Бронштейн) Л.Д. 1: 182, 582, 621; 2: 624, 856
Троша 1: 363; 2: 971
Трубецкие 1: 320
ТрубецкойН.С. 2: 285, 669-670
Трубецкой С.Н. 2: 172, 285, 502, 658, 669
Тураев Б.А. 2: 543, 974
Тухачевский М.Н. 1: 515
Тынянов Ю.Н. 1: 363, 371, 400, 451, 532, 560-561, 593-594, 708, 749, 777, 783, 814;
2: 17, 193, 204-205, 246, 317, 337-341, 347-348, 354, 419, 547, 672, 675-676, 700,
730, 815, 846, 962, 968
Тынянова (урожд. Зильбер) Е.А. 2: 340, 347
Тынянова И.Ю. 2: 347
Тышлер А.Г. 1: 15, 169, 305, 353, 510, 546; 2: 616
Тэффи (урожд. Лохвицкая) Н.А. 1: 72 Тюкавкина Э.П. 1: 264
Тютчев Ф.И. 1: 328, 379, 686, 832; 2: 61, 427, 630, 660, 688, 733-735, 747, 779, 821 Тютчева (урожд. гр. фон Ботмер, в первом браке Петерсон) Э.Ф. 1: 686 Тюфяков И.К. 1: 28, 478-479
Уголино дела Герардеска 1: 106, 502
Уделов Ф.И. — С.И. Фудель
Уильямс Аллан Мюррей 1: 617, 758; 2: 933, 938
Уланд Иоганн Людвиг 2: 679
Улина З.К. 2: 589-590
Ульянова М.И. 2: 119
Урицкий М.С. 1: 17, 456, 575-576, 655; 2: 44, 240, 636, 665
Усов Д.С. 1: 112, 123, 457-458, 503, 576; 2: 676, 855
Усова (урожд. Левенталь) А.Г. 1: 26, 71, 112-113, 333, 456-460; 2: 188, 855
Успенский А.И. 1: 501
Уткин И.П. 1: 568, 594-595, 749
Ушинский К.Д. 2: 556
Фаворский В.А. 1: 758; 2: 750, 792
Фадеев (Булыга) А.А. 1: 199, 231, 352, 409, 446-450, 469, 527, 574-575, 662; 2: 167, 240, 272, 350, 521, 533, 708, 757, 846 Фаина — Ф.Г. Раневская
Федин К.А. 1: 228, 289, 368, 371, 398, 426; 2: 169, 172, 272, 521,
ФедоровН.Ф. 1: 788-789
Федорченко С.З. 2: 110, 640-641
Федя — Ф.Я. Маранц
Федякин С.Р. 1: 859
Фейгенберг-Ноткина (в первом браке Хаютина, во втором Гладун, в третьем
Ежова) С.И. (Е.С.) 1: 416, 571
Фейербах Людвиг Андреас 2: 702
Феллини Федерико 1: 701, 776
Фет (Шеншин) А.А. 1: 328-329, 551; 2: 733
Фигурнова М.В. 1: 60, 861
Фигурнова ОС. 1: 60, 861
Филиппов (Филистинский) Б.А. 1: 57, 341, 533, 555, 860; 2: 135, 650, 652, 655
ФилоновП.Н. 2: 995
Филонова — Е.Н. Глебова-Филонова
Фильтринелли Джанджакомо 2: 587
Финкельмонт (Фикельмон; урожд. гр. Тизенгаузен) Д.Ф. 1: 685
Финкельштейн 1: 365, 560, 562, 740; 2: 847, 972
Фирлей С. 1: 602, 753
Фисенко Т.С. 1: 31; 2: 984
Флаттеров И. — А.И. Добкин
Флейшман Л.С. 1: 7
Флобер Гюстав 2: 625
Флоренский П.А. 1: 319; 2: 14, 88, 158, 200, 271, 436, 638, 656, 660, 667-668, 689 Фомичев С.В. 1: 450-455, 575 Фоогд-Стоянова Т.Ф. 1: 95, 497
Фрадкина Е.М. 1: 12-13, 25-26, 32, 35, 52, 69; 2: 381, 659, 750, 914 Франк В.С. 1: 746
Франк С.Л. 1: 803, 823-824, 833, 836-837; 2: 14, 542, 700 Фрезинский Б.Я. 1: 7, 69, 550, 863; 2: 617, 694 Фрейд Зигмунд 1: 213; 2: 98, 956
Фрейдин Ю.Л. 1: 7, 36, 39-40, 56-60, 68, 70, 71, 73, 76, 77, 745, 776, 797, 832, 859862; 2: 8, 28, 677, 821, 889, 963-964 Фрида — Ф.А. Вигдорова Фриновский М.П. 1: 575, 577 Фриче В.М. 2: 105 ФроловИ.В. 1: 547-548 Фудель С.И. 2: 689
Фурманов А.А. 1: 89-90, 295, 409; 2: 572 Фурманов Д.А. 1: 89, 409; 2: 572, 743, 856, 863
Хазин А.А. 2: 367
Хазин А.Я. 1: 12-14, 656; 2: 164, 241-242, 300, 508, 511, 665, 885-886, 878-879, 881, 885-886, 892-894
Хазин Е.Я. 1: 12-14, 25-26, 29, 32, 34-35, 52, 57, 68-69, 91, 115-116, 156, 160, 171, 177, 205, 216, 224, 260, 284, 300, 303, 325, 352, 361-362, 366, 372, 384, 390, 395, 420, 443, 456, 469, 508, 511, 531, 564, 574, 579, 595, 611, 656, 848; 2: 57, 100, 147148, 164, 241, 251, 367, 381, 384, 508, 537, 604, 646, 665, 710, 712, 750, 852, 854855, 857, 878-879, 881, 885-887, 890, 892-894, 910, 912, 914, 939, 959, 968-969, 986
Хазин С.Я. 1: 474-475, 483; 2: 982, 994 Хазин Х.А. 2: 11, 511, 881, 889
Хазин Я.А. 1: 9-11, 13-15, 19, 64, 68, 69, 166, 181, 656; 2: 10-11, 27, 45, 100, 102, 117, 220, 241, 280, 323, 327, 408, 450, 508, 511, 529, 547, 681, 739, 885, 878-889, 892-893, 933, 966
Хазина А.Я. 1: 12, 48, 64, 264, 656, 726; 2: 241-242, 511, 711, 879, 892, 966, 975976
Хазина В.Я. 1: 11-14, 24-26, 64, 96-97, 100, 106, 114, 166, 215, 264, 299, 302-303, 360, 382-384, 470, 501, 506, 508, 511, 553, 611, 656; 2: 117, 220, 241, 253, 300, 511, 513, 557, 593, 600, 606, 609, 625, 662, 739, 843, 851-854, 878-883, 885-888, 891, 931, 933, 966, 970, 974, 978, 985-986 Хазины 1: 12, 64; 2: 618, 889 Халатов А.Б. 2: 53, 540, 623
Ханцын (Ханцин) И.Д. 1: 148, 311, 612, 704, 757; 2: 132 Харджиев Н.И. 1: 22, 29-30, 49, 51, 53, 60, 72, 280, 307-308, 325, 340, 365-366, 443-444, 529, 544, 574, 579, 635, 646, 695, 697-701, 703, 706, 740, 758, 775, 840, 860; 2: 8-10, 17, 26-27, 64, 81, 83,148, 402-403, 405, 466, 468, 478, 480, 480, 485, 537, 626-627, 633, 645, 703, 716-717, 723, 726-728, 731, 741-742, 744, 750-752, 754-758, 764-765, 767-768, 770-772, 774-776, 782-783, 787-789, 792, 802, 805- 808, 810, 825-827, 832, 837, 843, 848-851, 857-861, 864-872, 915-916, 975-976,
980-981, 993
Харитон Б.О. 1: 517
Хармс Даниил (Д.И. Ювачев) 2: 417
Хачатрянц Я.С. 2: 238
Хачатурьян (Хач) А.Х. 2: 543, 719, 818
Хвыля-Олинтер А.А. 1: 567
Хейворд Макс 1: 47, 55; 2: 16, 24
Хейт Аманда 1: 776
Хемингуэй Эрнест Миллер 1: 316
Хенкин К.В. 1: 33
ХинкисВ.А. 1: 31
Хинт 1: 474-475, 580
Хитров К.Е. 1: 484-490, 581-582
ХитроваД. 1: 754
Хлебников В.В. 1: 82, 113, 444, 451, 494, 529, 574, 698, 700, 709, 713, 719-720, 722, 779, 810; 2: 60, 62, 64-65, 70, 113-120, 252, 294, 405, 460, 547-548, 625-626, 644646, 700, 916, 956 Хлопов В.Г. 1: 862
Ходасевич (урожд. Чулкова) А.И. 2: 162-163 Ходасевич В.М. 2: 141, 653
Ходасевич В.Ф. 1: 45, 61, 149, 797, 832; 2: 122-123, 161-164, 631, 647-648, 708, 749, 825
Ходотов Н.Н. 2: 958 Хомяков А.С. 2: 376, 822
Хоренский Моисей (Мовсес Хоренаци) 1: 317, 331, 548, 844 Христофорович, Христофорыч — Н.Х. Шиваров Хрулева Р.П. 1: 858
Хрущев Н.С. 1: 352, 405, 466, 572, 746, 773; 2: 14, 30, 146, 155, 190, 202, 222, 324,
336, 391-392, 452, 532, 559-560, 576, 580, 588, 662, 887, 945, 973
Худавердян А.А. 1: 554
Хьюз Ричард 1: 55
Хэйворд Макс — Макс Хейворд
Цвейг Стефан 1: 580 Цветаева А.И. 2: 463, 465 Цветаева В.И. 2: 463
Цветаева М.И. 1: 20, 26, 44, 218, 230, 233, 362, 525, 607, 611, 629-630, 640-643, 648, 657, 678, 689-691, 713, 715, 718, 722, 762, 779, 801, 814, 833; 2: 12, 15, 17, 52, 83, 110, 180, 263-264, 270-271, 342, 361, 441, 444, 447, 455, 460-470, 482, 492, 534, 542, 634, 641, 658, 666-667, 669, 689, 692-694, 700, 737, 764, 767, 823, 833, 838, 915, 949, 979
Цейс Карл Фридрих 2: 543, 554, 719 Цетлин Е.В. 1: 193 Циммерман М.М. 1: 633, 763 Цыгальская (Аузиня) И.В. 2: 643
Цыгальский А.В. 2: 110, 435-436, 438, 642-643, 954
Чаадаев П.Я. 1: 330, 337, 342-343, 346, 512, 788, 824, 831; 2: 288, 313, 469, 731, 947
Чага Л.В. 1: 775; 2: 755, 870
Чагуа 2: 111, 644
Чайковский П.И. 2: 809, 850, 970
Чапаев В.И. 2: 762-763
Чаплин Чарльз Спенсер 1: 651, 766; 2: 592, 812-813, 830 Чаплыгин С.А. 2: 212
Чаренц (Согомонян) Е.А. 1: 269, 271, 845; 2: 538, 706, 952, 961
Чекрыгин В.Н. 2: 616
Челищев П.Ф. 2: 616
Челлини Бенвенуто 2: 686
Черный Саша (А.М. Гликберг) 1: 83
Черных В.А. 1: 858-859
Чернышевский Н.Г. 2: 600, 661, 702
Черняк Я.З. 1: 186
Чехов — В. С. Старцев
Чехов А.П. 1: 406, 626; 2: 390
ЧеховМ.А. 2: 330, 674
Чечановский М.О. 1: 238, 311-312, 325; 2: 420-424
Ч-й Н. — Н.К. Чуковский
Чингисхан 2: 670
Чириков Е.Н. 1: 758
Чичагова О. 1: 403
Чичерин Г.В. 1: 182, 514; 2: 953, 963
Чкалов В.П. 1: 565
Чудаков А.П. 2: 675
Чудакова М.О. 1: 552; 2: 675
Чудовский В.А. 2: 460, 691
Чуковская Е.Ц. 1: 863
Чуковская Л.К. 1: 26, 56, 585, 703, 746, 750, 760-761, 771-773, 779, 863; 2: 27, 659, 673, 678, 690, 908-909, 923-924
Чуковский К.И. (Корнейчуков Н.В.) 1: 48, 322, 327-328, 515, 550, 608, 646, 749,
783, 841; 2: 111-112, 355, 485, 795, 846, 854, 862, 910, 923
Чуковский Н.К. 1: 322, 608, 756; 2: 64, 626, 677, 846, 921, 924-925
Чулков Г.И. 1: 685; 2: 162, 211, 421
Чурилин Т.В. 1: 762
Чурилова Е.Б. 1: 858
Ш. — Г.А. Шенгели Шагал М.З. 2: 348
Шагинян М.С. 1: 161, 293, 392, 404, 654; 2: 168-172, 175, 195, 237-238, 360, 674675, 823
Шагинян М.Я. 1: 392
Шаламов В.Т. 1: 33-34, 42, 45, 49, 54, 74, 477, 581, 586, 591, 649, 708, 747, 778; 2:
293, 606, 670, 933
Шаляпин Ф.И. 1: 572
Шапух 1: 408, 546
Шарден Пьер Тейяр де 2: 518, 520
Шафран А.Д. 1: 599, 751
Шаховской Д.М. 1: 36; 2: 11
Шацкин Л.А. 1: 526
Шваб К.К. 1: 265-266, 542; 2: 810-811
Шварц Е.Л. 1: 56
Шведов (Вячеславский) В.Г. 2: 622-623
Швейцер В.А. 1: 568
Шевцов И.С.[16] 2: 774
Шевченко Т.Г. 1: 268, 429, 451, 542, 638,
Шевчук И.Н. 1: 862
Шекспир Уильям 1: 527, 771, 785, 789, 830; 2: 93, 164, 251, 418, 488, 588, 605-606, 636, 674, 703-704, 804, 887 Шелест Г.И. (Е.И. Малых) 1: 566 Шелли Перси Биши 1: 319
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф фон 2: 69, 631 Шелуханов 1: 85, 454-456, 462, 575 Шёнберг Арнольд Франц Вальтер 2: 260, 666 Шенгели — Н.Л. Манухина
Шенгели Г.А. 1: 157, 165, 224-225, 282, 508-509, 634, 641, 732; 2: 79, 354, 461,
464, 716, 817, 962
Шенк(?) И. 2: 663
Шенк(?) Н. 2: 663
Шенталинский В.А. 1: 517
Шенье Андре Мари де 1: 329, 495
Шепелев 1: 555
Шервашидзе, кн. 1: 417, 571
Шервашидзе (Чачба), кн. род 1: 417, 571
Шервинский С.В. 1: 312, 414-415; 2: 653, 846
Шереметев Б.П. 1: 551
Шиваров Н.Х. 1: 92, 104-108, 115, 128, 142-144, 150-163, 168-169, 237, 352, 502, 507-509, 572
Шилейко (урожд. Андреева) В.К. 1: 754
Шилейко В.К. 1: 604, 606, 656, 730, 754; 2: 84, 88, 241-242, 377, 449-453, 455, 678679, 776-777, 896, 901, 916, 926-930, 973-974 Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих фон 2: 509 Шиндин С.Г. 1: 7 Шифрин Н.А. 2: 616 Шишканов 1: 85, 454-456, 462, 575 Шишмарев В.Ф. 1: 27-28; 2: 85, 167
Шкирятов М.Ф. 1: 257; 2: 633, 960
Шкловская-Корди В.В. 1: 7, 35, 52, 72, 369, 439-440, 491, 521 Шкловская-Корди В.Г. 1: 33, 35, 62-63, 73, 124, 202, 234, 260, 275, 369, 391, 408, 439-440, 442-443, 521, 579, 771, 775; 2: 248, 323, 350, 359, 379, 858, 915, 955, 963, 969
Шкловские 1: 404, 439, 441-444, 446, 449, 456, 469, 697, 775; 2: 323, 345, 350, 383, 962, 969, 995
Шкловский В.Б. 1: 112-113, 160, 245, 260, 275, 295, 344, 368-369, 391-392, 395, 408, 414, 439-440, 442, 445-446, 468-469, 476, 521, 529, 531-532, 574, 579, 699, 767, 775; 2: 64, 148, 204, 246, 317, 347, 350-352, 426, 508, 626, 675-676, 846, 916, 940, 988, 995-996
Шкловский-Корди Н.В. 1: 35, 369, 408, 439-440
Шкловский-Корди Н.Е. 1: 7
Шмидт П.П. 2: 93, 178
Шолохов М.А. 1: 409, 553, 662, 747; 2: 175
Шопен И.И. 1: 317, 548
Шопен Фредерик Франсуа 2: 132
Шопенгауэр Артур 1: 721, 724, 809; 2: 68, 413
Шостакович Д.Д. 1: 439, 540, 573, 753; 2: 330, 431, 688, 711
Шпенглер Освальд Арнольд Готтфрид 1: 339; 2: 502, 956
Шпет Г.Г. 1: 503
Шпиковский Н.Г. 2: 352
Штейнберг Д.М. 2: 473, 694, 740
Штейнберг Е.Л. 1: 112
Штейнберг Н.М. 1: 612, 757; 2: 740, 824
Штейнберг (урожд. Римская-Корсакова) Н.Н. 2: 473, 694, 740
Штейнберг (урожд. Шапиро) Т.А. 1: 112
Штемпель Е.А. 1: 261
Штемпель (урожд. Левченко) М.И. 1: 261, 303, 541
Штемпель Н.Е. 1: 21, 24, 49, 51, 53-54, 57, 60, 72, 75-76, 147-148, 261-262, 292,
294, 303, 364, 366, 404, 521-522, 568, 634-635, 649, 652-653, 687-688, 745, 766,
774, 841-842; 2: 64, 248, 259, 265, 273, 275, 347, 484-485, 489, 667-668, 695, 761,
764, 771, 782-783, 785-786, 790, 793-794, 801, 806-807, 812, 821, 845, 869-870,
873, 962, 970, 972, 985, 992
Штернберг (Штеренберг) Д.П. 2: 407, 682
Шуберт Франц Петер 1:10, 266, 843, 846; 2: 258, 744-745, 764
Шульц С.С. 1: 517
Шуман Роберт 1: 271
Шумихин С.В. 1: 71; 2: 817
Шура — А.Э. Мандельштам
Шура — А.И. Немировский
Шура — А.Я. Хазин
Шурик — А.А. Мандельштам
Шустер С.А. 1: 751
Щастный А.М. 1: 517
Щеголев П.Е. 1: 428, 433 Щепкин М.С. 1: 240-241, 530 Щербаков А.С.
Э.Б. — Э.Г. Бабаев Э.Г. — Э.Г. Герштейн Эдик — Э.Г. Бабаев Эзоп 1: 420 Эйдеман Р.П. 1: 515
Эйзенштейн С.М. 1: 337; 2: 71, 631, 677, 692 Эйнштейн Альберт 1: 792
Эйхенбаум Б.М. 1: 363, 529-530, 532, 561, 617, 759, 783; 2: 204, 246, 317, 676, 815, 846, 906, 962
Эйхендорф Йозеф фон 1: 329 Эккерман Иоганн Петер 1: 62
Экстер (урожд. Григорович) А.А. 1: 13, 15-16, 18, 186; 2: 39, 158, 616
Элиот Томас Стернз 1: 721, 780, 798-799, 832; 2: 259, 497-501, 666, 696, 737
Эль Лисицкий (Л.М. Лисицкий) 2: 695
Эльсберг (Шапирштейн) Я.Е. 1: 112, 503; 2: 570
Элюар Поль 1: 667; 2: 288, 482
Эмин Н.О. 1: 548
Эмма — Э.Г. Герштейн
Эмма — Э.П. Тюкавкина
Энгельгардт А.Н. 2: 455, 690
Энгельгардт Б.М. 2: 247, 665
Энгельс Фридрих 1: 136, 332, 346, 479; 2: 309, 616, 671, 702
Эпштейн Е.Л. 2: 784
Эпштейн М.И. 1: 15; 2: 43, 617
Эпштейн Э.Л. 2: 784
Эрдман (урожд. Кормер) В.Б. 1: 420
Эрдман Н.Р. 1: 167, 413-414, 418-421, 506, 509, 572, 595, 749 Эренбург И.Г. 1: 13, 15, 19, 33, 45, 69, 98, 100, 180, 186, 194, 218, 224, 240, 267, 367, 398-399, 409, 446, 466, 474-476, 513-514, 525, 543, 568-570, 572, 575, 579, 609, 618, 662, 773, 863; 2: 40, 41-42, 46-48, 107-108, 110-112, 223, 233, 288, 318, 323, 327, 336, 460, 480-483, 508, 510, 555, 591-592, 616-617, 619-620, 639-641, 643, 656, 694-695, 751, 770, 806, 825, 833, 858, 867-868, 885, 954, 963, 969, 979, 982, 994
Эренбург И.И. 2: 323, 481
Эренбург Люба — Козинцева-Эренбург Л.М.
Эренбурги 2: 954
Эсхил 1: 289; 2: 361, 791
Эткинд Е.Г. 1: 493, 748
Эфрон А.С. 1: 39, 45, 73, 640-641; 2: 463-464
Эфрон Г.С. 1: 26; 2: 625
Эфрон И.С. 2: 463
Эфрос А.М. 1: 434-435; 2: 141-144, 148, 217-218, 348-349, 653-654, 661, 956-958
Ю.Ф. — Ю.Л. Фрейдин Юдина М.В. 1: 211, 305, 526, 561 Юля — Ю.М. Живова Юревич В.И. 1: 577
Юркун (Юркунас) Ю.И. 2: 143-144, 225, 635
Ягода Г.Г. 1: 85, 98, 154, 159, 168, 300, 755; 2: 940, 945
Языков Н.М. 1: 328, 794; 2: 733
Якир И.Э. 1: 515
Якобсон Р.О. 2: 347, 460
Якулов Г.Б. 1: 439; 2: 142, 653
Якулова (урожд. Шиф) Н.Ю. 2: 142, 653
Яневич Н. — Е.М. Евнина
Ярослав Мудрый, блгв. вел. кн. 2: 101
Ярхо Б.И. 1: 123, 503
Ярцева В.Н. 1: 27
Ярцева М.В. 1: 57; 2: 845, 970, 972, 986
Яхонтов В.Н. 1: 22, 168, 199-200, 202, 210, 288, 308-309, 383-384, 392, 502, 522,
574, 600, 634; 2: 147-148, 317, 329, 389, 812-813, 846
ЯхонтовН.И. 1: 309
Яхонтова Лиля — Е.Е. Попова
Яшвили П.Д. 1: 807-808; 2: 952
Яшин (Попов) А.Я. 1: 167, 420, 510
Brown, Clarence 1: 74-75
Davie, Donald 2: 950
Greene, James 2: 949-950
Hayward, Harry Maxwell (Max) 1: 74-75
Jakobson, Roman 2: 624
Lo Gatto, Ettore 1: 553
Mahler, Elisabeth 2: 25
Maver, Giovanni 1: 553
Minoustchine, Maya 2: 25
N.N. 1: 364, 561
Olson, Robert 2: 700
Rodin, Auguste (Frangois-Auguste-Rene) 1: 553
Strzygowski, Josef 1: 548
Triolet, Elsa 2: 950
Winkelmann, Johann Joachim 1: 553
Содержание
От составителей 6
Нерлер П. Свидетельница поэзии 9
Воспоминания
Майская ночь 79
Выемка 82
Утренние размышления 86
Второй тур 91
Базарные корзинки 94
Интегральные ходы 96
Общественное мнение 100
Свидание 104
Теория и практика 108
Сборы и проводы 113
По ту сторону 116
Иррациональное 119
Тезка 126
Шоколадка 129
Прыжок 131
Чердынь 136
Галлюцинации 140
Профессия и болезнь 146
«Внутри» 150
Христофорыч 155
Кто виноват 162
«Адъютант» 166
О природе чуда 170
К месту назначения 174
Не убий 179
Женщина русской революции 187
Приводные ремни 191
Родина щегла 197
Врачи и болезни 201
Обиженный хозяин 207
Деньги 216
Истоки чуда 224
Антиподы 228
Два голоса 234
Гибельный путь 236
Капитуляция 242
Переоценка ценностей 249
Труд 259
Топот и шепот 263
Книга и тетрадь 269
Цикл 272
Двойные побеги 277
Последняя зима в Воронеже 284
Ода 287
Золотые правила 292
Моя святая 299
«Один добавочный день» 303
Бессарабская линейка 306
Иллюзия 309
Читатель одной книги 314
Коля Тихонов 321
Книжная полка 325
Наша литература 333
Италия 336
Социальная архитектура 343
Не треба 348
Земля и земное 351
Архив и голос 359
Старое и новое 368
Милицейская Венера 373
Случайность 376
Монтер 381
Дачники 385
Волка кормят ноги 389
Вечер и корова 392
Старый товарищ 396
Беспартийная Таня 400
Стихолюбы 406
Затмение 412
Бытовая сценка 415
Самоубийца 418
Вестник новой жизни 421
Последняя идиллия 427
Текстильщики 434
Шкловские 439
Марьина роща 443
Сопричастный 446
Мамочка послала барышню отдыхать в Саматиху 450
Первое мая 453
Гуговна 456
Западня 460
Окошко на Софийке 463
Дата смерти 468
Еще один рассказ 484
Об Ахматовой 583
Моцарт и Сальери 783
Установка на чистую форму 838
Стихи Мандельштама для детей 841
Мандельштам в Армении 843
Мое завещание 847
Список сокращений 856
Список цитированных источников 858
Замеченные опечатки и исправления
Страница | Строка | Напечатано | Следует читать |
7 | 15 св | А.М. Ласкина | А.С. Ласкина |
7 сн | Д.М. Нечепорук | Д.М. Нечипорук | |
31 | 5 сн | И. Коробовой | Э. Коробовой |
40 | 7 св | дного | одного |
69 | 20 св | Н.М. Ха- | Н.Я. Ха- |
72 | 2 св | В.Б. Шкловской-Корди | В.В. Шкловской-Корди |
77 | 2 св | сост.Г. Поляк | сост. Г. Поляк |
111 | 19 сн | А. А. | А.А. |
146 | 16 св | «Поэме без Героя» | «Поэме без героя» |
201 | 8 сн | Михоэлсу | Михоэльсу |
228 | 3 св | Михоэлса | Михоэльса |
327 | 1 сн | Она была, напечатана | Она была напечатана |
392 | 18 сн | Михоэлса | Михоэльса |
495 | 6 св | Зоя | Зоя |
505 | 11 св | Глазунова. | Бабаев. |
506 | 10 св | Г.И. Ивано- | Г.В. Ивано- |
533 | 14 сн | фразу | фазу |
538 | 5 сн | Г.И. Ивано- | Г.В. Ивано- |
543 | 15 св | с. 543 | с. 97 |
550 | 7 сн | Г.И. Иванова | Г.В. Иванова |
552 | 1 св | Е.А. Долгорукова | Е.А. Долгорукая |
556 | 1 св | штам О. 1964. | штам 1964. |
557 | 11 св | Е.К. Осмеркина | Е.К. Осмеркина- |
565 | 1 сн | А.О. Моргулиса | Гальперина |
570 | 10 св | А.Д. Дикой | А.И. Моргулиса |
571 | 1 св | Н.А. Дидурской | А.Д. Дикий |
11-13 св | Речь идет о С.И. | Н.А. Подвойской | |
Фейгенберг-Ноткиной, | (Дидрикиль) | ||
увлечение которой и | Речь идет об А.А. | ||
послужило причиной | Титовой. | ||
развода Н.И. Ежова с его | |||
первой женой, А.А. Тито- | |||
вой. | |||
581 | 12 св | временник. | временник, 1990. |
593 | 4 св | «Поэмы без Героя» | «Поэмы без героя» |
654 | 4 сн | ваться— | ваться — |
753 | 2 сн | О.А. Судейкиной | О.А. Глебовой-Судейкиной |
754 | 14 сн | Петровой | Андреевой |
775 | 14 св | С.Г. Нарбут | С.Г. Суок |
776
4 св
С. Платт
С. Плат
826
3 св
материи» ...
материи»...
836
2 св
С. 68—69
С. 68-69
838
9 сн
О.Н. Арбениной.
О.Н. Гильдебрандт-Арбениной.
859
11 св
Иванов Г.И.
Иванов Г.В.
860
2 сн
Сост. А.Г.
Сост. А.Г. Мец
862
6 св
Е.А. Тодеса
Е.А. Тоддеса
[1] Жена Н.К. Костарева.
[2] Жена Б.П. Корнилова.
[3] Жена Л.В. Никулина.
[4] Жена М.А. Зенкевича.
[5] Жена С.П. Бородина.
[6] Внучатый племянник А.В. Звенигородского.
[7] Отец А.А. Ильинского.
[8] Жена А.В. Звенигородского.
[9] Мать О.А. Ваксель.
[10] Мать Н.Н. Грин.
[11] Жена А.Я. Вышинского.
[12] Жена Л.В. Никулина.
[13] Жена А.И. Свирского.
[14] Сын А.Е. Адалис.
[15] Муж А.Е. Адалис.
[16] Сын О.К. Кретовой.
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ собрание сочинений
том 2
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
в двух томах
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
том второй
«Вторая книга»
и другие произведения (1967-1979)
Екатеринбург Издательство ГОНЗО при участии Мандельштамовского общества 2014
УДК 882 ББК 83 М 23
Издание подготовлено по инициативе и при участии Мандельштамовского общества
Составители С.В. Василенко, П.М. Нерлер и Ю.Л. Фрейдин
Подготовка текста С.В. Василенко при участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина Комментарии С.В. Василенко и П.М. Нерлера Вступительная статья к первому тому П. М. Нерлера Вступительная статья ко второму тому Ю. Л. Фрейдина
Мандельштам, Н.
М 23 Собрание сочинений в двух томах / Надежда Мандельштам. Т. 2: «Вторая книга» и другие произведения (19671979) / Ред.-сост. С. Василенко, П. Нерлер, Ю. Фрейдин. Вступ. ст. Ю. Фрейдина. — Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014. — 1008 с.
ISBN 978-5-904577-35-3 (общий) ISBN 978-5-904577-33-9 (т. 2)
Издание представляет собой наиболее полное комментированное собрание сочинений Н.Я. Мандельштам, подготовленное на основе всех выявленных к настоящему времени опубликованных и архивных материалов.
УДК 882 ББК 83
Для читателей старше 14 лет.
Все права защищены. Ни одна часть произведения не может быть воспроизведена в каком бы то ни было виде без разрешения правообладателя.
© С. В. Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин (сост.), 2014 © П. М. Нерлер; Ю. Л. Фрейдин (статьи), 2014 ISBN 978-5-904577-33-9 © Изд-во «Гонзо» (оформление), 2014
СОДЕРЖАНИЕ
Смыслы и цели отчаявшейся Надежды
(Надежда Яковлевна Мандельштам — ее книги
и жизнь после них) (Ю. Фрейдин) 7
Вторая книга 29
Комментарий к стихам 1930-1937 гг 705
«В Петербурге мы сойдемся снова...» 831
Кто виноват? 839
Архив 843
Конец Харджиева 864
Академики 874
Отец 878
Семья 891
Девочки и мальчик 894
Кличка 896
Люсаныч 903
Передышка 910
Не по плечу 915
Предыдущий лошаденок 926
О скудости и богатстве 931
Источники информации 939
Италия Мандельштама 947
Предисловие к книге: Osip Mandelstam.
Poems chosen and translated by James Greene.
London: Paul Elek 949
Стихи о Грузии 951
Биографическая канва 953
Фрагменты 964
Администрации Принстонского университета 997
Издания Мандельштамовского общества 1000
СМЫСЛЫ И ЦЕЛИ ОТЧАЯВШЕЙСЯ НАДЕЖДЫ
Надежда Яковлевна Мандельштам — ее книги и жизнь после них
1
Для меня невозможно, даже мысленно, произнести: «Надежда Мандельштам», поэтому здесь используется сокращение «Н.Я.» — Надежда Яковлевна. Так обычно звали ее все, кто с нею общался.
Последние пятнадцать лет в своей чудом появившейся новой квартире она принимала гостей, приходивших поздравить ее с очередным днем рождения, два дня подряд — 30 и 31 октября. Тридцатого приходили те, кто знал и помнил, что в XIX веке, переходя со «старого стиля» на «новый», нужно прибавлять не тринадцать дней, как в ХХ веке, а только двенадцать. Обычно это были друзья прежних лет, их дети, а иногда и внуки. Назавтра собирались те, кто об этом не помнил, не знал точного года рождения «новорожденной», а просто механически прибавлял к 18-му октября тринадцать дней, получая тем самым тридцать первое. Н.Я. была рада и тем и другим.
Также регулярно отмечались именины Н.Я. (30 сентября — Вера, Надежда, Любовь и Софья). Про свои именины Н.Я. упоминает в «Комментарии к стихам 30-х годов», рассказывая о стихотворении «Куда как страшно нам с тобой...». В нем есть строчки: «А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом.» Тетушка Н.Я., жившая в Тифлисе, испекла к ее именинам ореховый пирог.
Таким образом, стихотворение О.М. датируется тридцатым сентября 1930 года. Через месяц Н.Я. было бы тридцать один: позади — десять и впереди — восемь лет жизни возле одного из лучших поэтов ХХ в.
Еще при жизни О.М., с начала 1930-х годов, Н.Я. взяла на себя заботу о творческом архиве поэта, особенно актуальную в связи с тем, что произведения 1930-х — «Четвертая проза», «Разговор о Данте», большинство написанных в Москве (и уж тем более в воронежской ссылке) стихов оставались неопубликованными. После гибели О.М. она стала заниматься этим активно и целенаправленно, как занимаются главным делом всей своей жизни: заучивала наизусть стихи и прозу, копировала их от руки, раздавала списки доверенным друзьям, хранила оригиналы у друзей и родных. В 1956 году, благодаря содействию В.М. Жирмунского, Н.Я. защитила кандидатскую диссертацию по романо-германской филологии. В 1956 г. добилась реабилитации О.М. по его последнему делу, создания Комиссии по литературному наследству и решения об издании стихов в Большой серии «Библиотеки поэта». Составителем однотомника, по ее настоянию, стал Н.И. Харджиев, которому Н.Я. передала весь сохранившийся у нее поэтический архив О.М.
Попытки Н.Я. через Союз писателей вернуть себе московскую прописку и жилье не увенчались успехом. Благодаря хлопотам друзей, в первую очередь Фриды Абрамовны Вигдо- ровой и Натальи Ивановны Столяровой, Н.Я. удалось восстановить московскую прописку, а в 1965 году получить кооперативную квартиру.
Дом Н.Я. стал неформальным центром отечественного и зарубежного мандельштамоведения.
К этому времени она завершила работу над книгой «Воспоминания» и в 1966 году через американского слависта Кларенса Брауна передала рукопись на Запад. Одновременно завязала связи с зарубежными издателями Собрания сочинений О.М. и передала им для публикации не изданные при жизни поэта прозу и письма. Предоставила материал для отечественных публикаций, архивных и текстологических исследований (их осуществляли В.М. Борисов, С.В. Василенко, А.А. Морозов, И.М. Семенко, Ю.Л. Фрейдин и др.).
В 1966 году умирает Анна Ахматова, и Н.Я. начинает писать свою вторую книгу.
Сначала книга мыслится ею как реквием по старшей подруге. Но что-то меняется вокруг... И хотя времена как будто «вегетарианские», не расстреливают, «ни за что» не сажают, но говорить по-прежнему приходится с оглядкой, в ванной комнате при включенной воде, новые знакомые подозрительны. И Н.Я. думает, что не дожить ей до издания на родине своей собственной книги, что не успеет она увидеть советского томика стихов Мандельштама.
В 1966 году, после смерти Ахматовой, Н.Я. написала посвященный ей большой мемуарный некролог, материалы из которого частично и в переработанном виде вошли во «Вторую книгу». Через полгода после смерти Н.Я., разбирая (по праву и обязанности одного из наследников и всеми признанного душеприказчика) ее бумаги в ящиках комода-секретера — ведь письменного стола не было и в помине, — я обнаружил многостраничную машинопись без заглавия, явно соотносимую по времени с кончиной Анны Андреевны. Многое перекликалось с главами «Второй книги».
Сразу вспомнилось брошенное вскользь замечание нашей общей с Н.Я. приятельницы, из которого следовало, что «Вторая книга» сперва задумывалась иначе, чем это стало в окончательном тексте. Видимо, Н.Я. оставила среди своих бумаг отброшенный первый вариант начала, хотя в принципе решительно избавлялась от всего лишнего. В частности, почти не хранила писем, которые получала. Кроме, конечно, писем О.М. Но и их, отдавая для публикации в 3-м томе «американки», она последовательно освобождала от лишних «нежностей»: «Это пусть печатают, когда меня не будет».
В конце 1966 года Н.Я. написала заметку «Мое завещание», которую одно время рассматривала сначала как заключительную часть «Воспоминаний», но затем придала ей самостоятельный характер.
В 1967 году, разочаровавшись в перспективах многократно откладывающегося издания тома стихотворений в «Библиотеке поэта», недовольная тем, что Н.И. Харджиев не посвящал ее в детали составительской и текстологической работы, и опасаясь утратить контроль над переданными ему рукописями, Н.Я. потребовала их возврата. Преодолев встреченное ею при этом некоторое сопротивление Харджиева и возмущенная поведением былого верного товарища многих трудных лет, она разорвала с ним всякие отношения. Написав две обличительные заметки («Архив» и «Конец Харджиева»),
Н.Я. не стала их публиковать. Полученные от Харджиева материалы Н.Я. передала Ирине Михайловне Семенко, которая приступила к последовательной текстологической работе над рукописями стихов.
Обсуждая с Семенко ход ее исследований текстологии стихов О.М. 1930-х годов, Н.Я. возвратилась к замыслу 1967 года составить собственный комментарий к стихам этого периода, чтобы систематизировать в нем реалии, обстоятельства создания произведений, обосновать собственные текстологические решения. Она включила в него то, что помнила про обстоятельства создания стихотворений, излагала некоторые свои суждения по их поводу, в том числе и полемические. Многое из этого уже было раньше сказано ею в разных главах «Воспоминаний» и «Второй книги». Сам «Комментарий» она считала не вполне доработанным из-за текстологии стихотворений (у нее уже не было сил и желания возвращаться к текстологической работе), а также из-за неуверенности в датировке стихов и порядке их следования — обстоятельство, которому она, вслед за самим поэтом, придавала очень большое значение. К 1970 году она завершила работу над этим комментарием, предназначая его первоначально для Ирины Михайловны Семен- ко, а затем и для других мандельштамоведов, но не для печати.
Ввиду того что план передачи архива на Запад не встретил одобрения со стороны части близкого окружения, Н.Я., не считая возможным держать его дома, передала архив на временное хранение мне. С помощью Владимира Александровича Вальтера, отца Елены Владимировны Пастернак, и Владимира Дмитриевича Познанского, моего кузена, были изготовлены фотокопии архивных материалов.
Весной 1973 года при посредстве Степана Николаевича Татищева, культурного атташе посольства Франции в Москве, друга и коллеги Никиты Алексеевича Струве, Н.Я. отправила архив О.М. на Запад. Он попал сначала во Францию к Никите Струве, а спустя несколько лет в Принстонский университет.
Последнее десятилетие Н.Я. жила в ожидании ареста и в надежде, что ее возраст и громкая известность удержат власти от этого шага. Она написала несколько отдельных заметок (главки «Отец», «Семья», «Девочки и мальчик», «Академики», «Кто виноват?»), предназначая их для следующей — «Третьей книги», работу над которой она, впрочем, не очень-то рассчитывала завершить.
Внучка кантониста, дочь православного еврея, крещенная в младенчестве, Н.Я. к седьмому десятилетию своей жизни вернулась к активному исповеданию православия. Ее духовным отцом стал о. Александр (Мень). Прихожанки его храма, молодежь, по возрасту годившаяся Н.Я. во внуки, стали опекать одинокую больную старуху, а во время болезни несли круглосуточное дежурство у ее постели. Н.Я. умела дружить с ними, заботиться о них, и их трогательная опека меньше всего напоминала монастырское служение — Н.Я. умела располагать к себе друзей.
Пережив Осипа Эмильевича на 42 года и 2 дня, Надежда Яковлевна тихо скончалась утром 29 декабря 1980 года. На следующий день после кончины ее тело было насильственно вывезено из квартиры, где собрались друзья почтить ее память, и под милицейским конвоем отправлено в морг.
Похороны Н.Я. вылились в траурную демонстрацию. Оперативные работники, своей разухабистой и даже демонстративной веселостью легко выделявшиеся в собравшейся разновозрастной горестной толпе, не вмешивались и не мешали петь традиционное «Святый Боже, святый крепкий.». На кладбище гроб несли на руках по щиколотку в январском снегу.
Хоронили великую вдову великого русского поэта.
Все читали ее книги, переживали страх и ужас ее — и своей — эпохи и знали, в чем она видела смысл каждой жизни. В исполнении «завета предков», того самого, что изложен был уже в Декалоге, в постоянном — сколько хватает сил — служении тому Высшему, что на самом деле всем хорошо известно, но что так трудно помнить и соблюдать. И совсем невозможно, если забывать о своих несовершенствах и не пытаться стремиться по мере сил к этому Высшему.
Великая поэзия и великая проза, а также простая повседневная жизнь учат этому всех, кто желает учиться.
Согласно воле Н.Я., скульптор Дмитрий Михайлович Шаховской установил над ее могилой на Кунцевском кладбище деревянный крест, а рядом гранитный кенотаф — памятный знак Осипу Мандельштаму.
Надежда Яковлевна прожила долгую сложную жизнь в труднейшую эпоху в истории нашей страны. Сохранение стихов Мандельштама и памяти о нем и о своем времени было основным внутренним содержанием и одушевляющей целью последнего полувека ее сознательного существования. Эту задачу ей удалось выполнить. Ее книги стали памятником им обоим, их, а следовательно, и нашей эпохе.
Удивительно было, глядя на нее, сознавать, что эта хрупкая, больная, старая женщина — человек, выдержавший страшные испытания, достигший всех поставленных целей, придавший и своему и нашему существованию особый смысл.
Надежда Яковлевна Мандельштам останется в истории русской культуры ХХ века в нескольких ипостасях.
Прежде всего как жена, спутница, собеседница, переписчица одного из великих поэтов Осипа Мандельштама, разделившая с ним ссылку, тяготы и опасности его последних поднадзорных лет. Без ее любви, заботы, помощи и поддержки трудно представить все мандельштамовское творчество тридцатых годов, по мнению многих — вершинных в творчестве поэта.
После гибели Мандельштама она тридцать с лишним лет берегла от уничтожения оставшиеся рукописи, учила наизусть, переписывала от руки и раздавала верным друзьям его стихи и прозу на случай, если ей не приведется дожить до их издания. В сущности, произведения Мандельштама, стоящие у нас на полках, дошли до нас по большей части благодаря усилиям Н.Я. Мандельштам.
Она сделала то, что делали вдовы репрессированных и незаслуженно забытых писателей — Сергея Клычкова, Михаила Булгакова, Исаака Бабеля и многих, многих других. Как писал Бродский, вдовы загубленных поэтов, писателей, художников могли бы составить целый профсоюз.
К середине 1960-х, когда основные произведения Мандельштама, Гумилева, Цветаевой, Ахматовой и Пастернака, уже были изданы на Западе и тем самым стало невозможно уничтожить память об этих людях и предать забвению их творчество, Н.Я. уже работала над мемуарами.
У нее не было собственного жилья, она жила в гостях у друзей или в съемных комнатах и продолжала работать с изнурительными нагрузками, обычными для наших вузов.
Темой ее книги стала жизнь поэта, постоянно подвергавшегося травле советской критикой, отправленного сначала в ссылку, а затем в лагерь на верную гибель за антисталинское стихотворение, — редкий случай, когда на сакраментальный вопрос «за что?» можно дать положительный ответ: за 16 запомнившихся строк:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей. Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
В других случаях вопрос «за что?» считался неприличным: никто не знал за что. Думали: «ни за что», «по ошибке». Н.Я. вспоминает, как сердилась Ахматова, когда при ней спрашивали: «За что?» («За что взяли такого-то?») — «За что, за что... А как всех — ни за что!»
Смерть «кремлевского горца» спасла жизнь, а постепенно и вернула свободу сотням тысячам соотечественников. Люди стали возвращаться из лагерей и ссылок в «большую зону», как называли тогда жизнь вне тюрем и лагерей. Тут ведь тоже существовало множество ограничений, а главное, не пропадал страх — и прежде всего страх, что все еще может вернуться обратно, страх разговаривать, обмениваться мыслями, страх писать в письмах что-то помимо повседневных нужд, да и то осторожно, чтобы не обвинили в охаивании жизни. Порою бывшие лагерники, вернувшиеся на волю, говорили, что в лагере им говорилось и думалось намного свободнее.
Атмосфера тотального страха и тотальной пропагандистской лжи порождала всеобщее недоверие. В стране началась оттепель, действительно, Хрущев сделал доклад о культе личности. В то же время демонстрация рабочих в Восточном Берлине, недовольных невыгодными тарифами и опустевшими прилавками, была сурово пресечена, восстание 1956 года в Венгрии было жестоко подавлено. Организаторов независимых студенческих журналов исключали из вузов и высылали из городов.
Деятелям литературы и искусства было заявлено, что ни о какой свободе творчества речи быть не может. Зарубежное издание романа Пастернака «Доктор Живаго» и последующее присуждение писателю Нобелевской премии повлекло за собой государственного масштаба бесстыдную травлю одного из лучших русских поэтов. И, несмотря на это, похороны Пастернака вылились в многолюдную молчаливую демонстрацию тех, кто был не согласен с официальным шельмованием поэта и с цензурным запретом, наложенным на его роман.
Известно, что, работая над «Воспоминаниями», Н.Я., затвердившая наизусть практически все стихи и основную прозу О.М., перечитывала читанные им и явно повлиявшие на его миросозерцание книги — «Столп и утверждение истины» о. Павла Флоренского, труды Владимира Соловьева, Бердяева, о. Сергия Булгакова. И более поздние, которых О.М. уже прочесть не мог, — Франка, Мартина Бубера, владыки Антония (Блюма), одну из проповедей которого Н.Я. перевела санглийского и анонимно пустила в самиздат, а также первые произведения отца Александра (Меня), ставшего ее духовным отцом...
В стране между тем многое менялось. И перемены одновременно шли в разных, порою противоположных направлениях.
Постепенно сворачивалась непрочная «оттепель». Но и росло число читателей самиздата. Книгу стихов Мандельштама никак не решаются издать, а за рубежом выходит двухтомное, а потом и трехтомное собрание его стихотворений и прозы.
Растет массовый интерес к поэзии. У любителей стихов есть переписанные или перепечатанные на машинке не изданные в стране стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой. Само писание стихов становится чуть ли не общим поветрием, как было в начале ХХ века. Поэтические вечера собирают сотни слушателей в Политехническом музее и тысячи — на стадионе в Лужниках.
На площади Маяковского, у памятника «лучшему поэту советской эпохи», летними вечерами собирается молодежь читать и слушать стихи. Большинство стихов не проходили, а может, и не могли бы пройти советскую цензуру. Эти собрания молодых стихотворцев и любителей поэзии разгоняют с помощью милиции.
В 1965 году за псевдонимную публикацию за рубежом неподцензурных литературных произведений арестованы, затем преданы суду Даниэль и Синявский. Начинаются общественные протесты против дела Даниэля и Синявского; Александр Гинзбург собирает и передает за рубеж «Белую книгу» с материалами процесса, за это арестовывают и предают суду его и его помощников — Галанскова, Добровольского и Лашкову.
Слава Солженицына — в СССР и за рубежом — достигает апогея, и тут же начинается его травля.
3
Н.Я. давала читать «Воспоминания», но только самым близким и проверенным знакомым. Прочтя книгу, Александр Гладков в своем дневнике назвал Н.Я. «Великой вдовой», именно так: «Великой», с большой буквы.
На Запад Н.Я. отослала машинопись своей первой книги еще в конце 1965 года, под католическое Рождество. Преодолевая естественный страх (как он сам вспоминал об этом четверть века спустя), рукопись вынес из квартиры Н.Я., а затем увез в Америку Кларенс Браун. С этим американским славистом, профессором компаративистики Принстонского университета, автором первой научной монографии о поэзии Мандельштама, ее переводчиком на английский и комментатором, оказалась тесно связана на Западе издательская судьба обеих мемуарных книг Н.Я. — «Воспоминаний» и «Второй книги», а позднее и самого мандельштамовского архива.
По каким-то неясным для нас причинам переводить и издавать книгу не торопились: требовалось, чтобы русское издание и английский перевод вышли в свет одновременно. Как позднее писал К. Браун, он организовал для хорошо владевших русским языком студентов и аспирантов специальный семинар, задачей которого был перевод «Воспоминаний» на английский. Видимо, работа шла медленно. В конце 1960-х нью-йоркское издательство «Atheneum» заказало известному переводчику с русского Максу Хейворду перевод «Воспоминаний». Предисловие было заказано Кларенсу Брауну. Высокотиражные, по западным меркам, русское и английское издания вышли практически одновременно в 1970 году.
До сих пор остается неясным, почему с решением об издании «Воспоминаний» так долго — несколько лет — тянули?
Так же тянуть с изданием «Второй книги» было уже невозможно. К этому времени вышли «Воспоминания», реакция читателей и прессы была более чем благоприятной, и неиздание «Второй книги» могло вызвать большой скандал. Она и была, правда с более или менее согласованными купюрами, издана в 1972 году и вызвала не менее бурную реакцию «по обе стороны Кремлевской стены» (выражение И. Бродского).
Пять лет Н.Я. ждала выхода «Воспоминаний» и еще два года — «Второй книги». Обе вышли по-русски за рубежом еще при жизни автора (соответственно в 1970 и 1972 годах), обе сразу же были переведены на основные европейские языки.
Но между «авторами» этих двух книг ощутимая разница.
Автором первой была всегда и для всех незаметная, молчаливая, живущая в каком-нибудь очередном «медвежьем углу» вдова убитого и забытого поэта Мандельштама, каким-то чудом сумевшая сберечь и пустить в самиздат и тамиздат его стихи.
Но автором «Второй книги» оказалась известная всем Надежда Яковлевна Мандельштам, написавшая знаменитые «Воспоминания» об одном из лучших лириков ХХ в., сохранившая нам его стихи и память о нем. Многими прежде близкими людьми «Вторая книга» была встречена с недоумением, недовольством, неприятием и даже с чувством личной обиды, многих побудила отвернуться от Н.Я.
Отталкивала и резкая критика советской интеллигенции, в том числе и «прогрессивной», включая и названных и неназванных, но узнаваемых лиц. Среди них люди с прочной положительной репутацией как в среде прогрессивной и оппозиционной советской интеллигенции, так и на Западе — Самуил Маршак, Юрий Тынянов, Ильф и Петров, Эмма Герштейн, неназванные Харджиев, Лидия Гинзбург, Ирина Семенко, Владимир Орлов, Вениамин Каверин и — horribile dictu! — Анна Ахматова.
Из перечисленных трое были близкими знакомыми, двое — друзьями многих десятилетий, одна — желанной и чрезвычайно уважаемой эпистолярной собеседницей, а Ахматова — это и была Ахматова, ближайший друг и Мандельштама и Н.Я., их «второе я». Ей Н.Я., по сути, была обязана даже жизнью: если бы Ахматова не устроила ей вызов в Ташкент, работу и продовольственную карточку, Н.Я. вполне могла бы погибнуть в Муйнаке. Многолетняя поддержка В.М. Жирмунского, позволившая в конце концов защитить диссертацию и получить максимальную по тем временам пенсию в 132 рубля отчасти была связана с тем, что Н.Я. находилась «под крылом» Ахматовой.
И в этих обстоятельствах в конце 1960-х создается «Вторая книга», и это уже не некролог и не рассказ об Ахматовой или о Мандельштаме, об их времени и их современниках, но попытка ответить на вопрос: как все это могло произойти? Что случилось с нами, почему все вместе утратили совесть и память?
Н.Я. строго судит время и своих современников, в их числе и себя.
Объяснения не помогали. Глава из «Второй книги» про перемену даты под посвящением поэмы («"Поэма без героя" и моя обида») никого не убеждала. Никто не знал или не помнил реакции Цветаевой, услышавшей от Ахматовой стихи из поэмы еще до войны: и это можно так — в наше время писать о тех смешных трагедиях.
И действительно, Н.Я. судила позднюю Ахматову — окруженную любовью и почтительным восхищением, изданную и переведенную за рубежом лауреатку, обласканную начальством делегатку писательских съездов, посылаемую на Запад триум- фаторшу, почетного профессора, — сравнивая с той, времен войны, революции и террора, «плакальщицей всея Руси», непримиримой защитницей убитых и замученных. Н.Я. судила Ахматову по древней максиме, которую мы знаем в варианте «Сократ мне друг, но истина дороже». В том, что другими воспринималось как запоздалое, но заслуженное признание, Н.Я. видела измену самой себе, своим погибшим друзьям и современницам.
Может быть, изменение тона в отношении Ахматовой более всего подействовало на их общих друзей и подруг, любивших и Анну Андреевну и Надежду Яковлевну, с интересом, а то и восхищением прочитавших «Воспоминания» еще в машинописной копии, ходившей внутри очень ограниченного круга читателей самиздата.
Автору «Второй книги» критику в адрес Ахматовой они простить не могли.
Многие, очень многие обиделись и за себя.
Но многие все же поняли, что Великая вдова — в своем праве, и не нам ее судить, если мы не хотим оправдать бесчеловечный режим, убивший ее великого мужа — великого поэта.
Работая над «Воспоминаниями», Н.Я. вполне сознательно стремилась противопоставить смысл и содержание своей книги, во-первых, легенде о «щуплом, пугливом, инфантильном, легкомысленном» О.М., «недостойном носителе божественного дара», и, во-вторых, искаженному представлению о первых десятилетиях советской власти как о времени, когда свободно «расцветали сто цветов и соперничали тысячи школ». Ужас террора, обреченность свободной личности в людоедской атмосфере тоталитарного государства пронизывают эту бескомпромиссно обличительную книгу от первой до последней страницы. Основанием для неуверенного оптимизма служило лишь сознание, что времена, кажется, меняются, что за стихи, кажется, больше не убивают и что снова появляются бескорыстные читатели и любители настоящей поэзии — единственный признак, по которому еще, кажется, можно отличить подлинного интеллигента от продажной, запуганной или бездушной подделки.
Во «Второй книге» Н.Я. отказывается и от этой надежды и творит беспощадный суд над своим временем, над своей эпохой, над своими современниками, над своей собственной молодостью. Несостоятельность интеллигенции, позволившей себе в угоду соблазнам или моде еще в начале ХХ в. отказаться от четких духовных и нравственных ориентиров, обольститься декадентским искушением, социальной утопией или авангардистской революционностью и остаться затравленной, растоптанной или продавшейся — вот главный, сквозной сюжет книги.
И.А. Бродский писал в некрологе Н.Я., что ее книги являются не столько мемуарами и комментариями к биографиям двух великих поэтов, Ахматовой и Мандельштама, как ни превосходны они в этом качестве; эти книги «растолковали» сознание той части русского народа, которой удавалось раздобыть экземпляр, и нечего удивляться, что это растолкование оборачивается осуждением режима. Два тома Н.Я. Мандельштам, действительно, могут быть приравнены к Судному дню на земле для ее века и для литературы ее века, тем более ухаб- ного, что этот век провозгласил строительство на земле рая.
И еще менее удивительно, считает Бродский, что эти воспоминания, особенно второй том, вызвали негодование по обе стороны кремлевской стены. При этом реакция властей была честнее, чем реакция интеллигенции: власти просто объявили хранение этих книг преступлением против закона, а в интеллигентских кругах, особенно в Москве, поднялся страшный шум по поводу выдвинутых Надеждой Яковлевной обвинений против выдающихся и не столь выдающихся представителей интеллигенции в фактическом пособничестве режиму. Добавим, что из числа этих вольных и невольных «пособников» Н.Я. никогда не исключала саму себя, особенно в годы молодого бездумного увлечения авангардизмом в искусстве и в жизни (глава «Потрава»).
4
Название первой книги — «Воспоминания» — название простое, как и название книги «Стихотворения» (1928), последнего прижизненного издания стихов Осипа Мандельштама. Но с 1965 по 1970 год, между отправкой книги на Запад и ее изданием, прошли московские процессы. Они неизбежно сопровождаются страхом за себя и за дело своей жизни. Н.Я. пытается продолжить мандельштамовскую рефлексию и «авто- метаописание», как это со временем назовут структуралисты и семиотики.
И название второй книги — «Вторая книга» — не только в продолжение мандельштамовского использования порядковых номеров при назывании своих книг: «Вторая книга» (стихов), «Четвертая проза». Наверное, для Н.Я. было особенно важно, что «Вторая книга» (М., 1923) вышла с посвящением Н.Х. — Наде Хазиной.
Не исключено, что название, в частности, подразумевает: в первой мемуарной книге, «Воспоминаниях», Н.Я. рассказывает по большей части о судьбе Мандельштама, о его стихах, о том, каким он был в реальности, а не в воспоминаниях субъективных, неточных, пристрастных либо ангажированных современников, о разных версиях его гибели. Во «Второй книге», начиная словами: «Передо мной стоит новая задача, и я не знаю, как к ней подступиться», Н.Я. видит свою задачу в том, чтобы описать и объяснить, как стало возможным убивать поэтов, морить голодом крестьян, уничтожать профессиональные группы, социальные слои, целые народы просто «по разнарядке», без причины и без разбора, в случайном порядке: «Нас тасовали, как колоду карт.» (Пастернак).
Н.Я. пытается разглядеть и по мере сил понять истоки этой злонамеренной, кровавой, растлевающей неопределенности, увидеть, какое место в событиях занимала, какую роль играла она, Надя Хазина, и она, Надежда Мандельштам; на ком лежит ответственность за произошедшее со страной, с людьми. А главное, есть ли надежда в будущем, и если да, то на чем она основана.
Конечно, при этом Н.Я. не отвергнет опыта былых гуманистических традиций, опыта своего мужа, великого поэта и мыслителя, опыта тех, у кого он учился, опыта его современников и друзей.
Прежде всего она задает вопросы самой себя, 70-летней женщине, много видевшей, думавшей и понявшей, талантливой (как стало ясно уже по первой мемуарной книге), наблюдательной, сохраняющей ясный ироничный ум, творческую активность и внутреннюю независимость.
Если в тексте «Воспоминаний» трудно найти признаки датировки и часто непонятно, когда была написана та или другая их часть, то во «Второй книге» датировка очевидна. Например, в главке «Единство потока»: «Больше всего я пострадала от тех, кто убил Мандельштама, больше тридцати лет держит его под запретом, сорок лет (уже больше сорока) не допускает выхода книг и все эти годы гоняет меня из города в город. Лишь четыре года назад мне разрешили — по недосмотру, разумеется, — осесть в Москве и обрести кров».
Помня, что последняя прижизненная книга стихов Мандельштама «Стихотворения» вышла в 1928 году, прибавляем «сорок лет (уже больше сорока)» и получаем дату: 1968 — 1969 годы. Зная, что в полученную «четыре года назад» благословенную квартирку в Черемушках Н.Я. вселилась в 1965-м, прибавляем четыре года и получаем примерно ту же дату — 1969 год.
Учитывая, что «Единство потока» — глава примерно из начала третьей четверти книги и что вся книга полностью была закончена в 1970-м, приходим к тем же датам, которые уже получили раньше. Время работы над «Второй книгой» укладывается примерно в три года: с осени 1967 до осени 1970 года.
С первых строк книги — о себе и своей судьбе. Иронично о страхе, о якобы искренней преданности идее, о цене этой преданности — мизерной зарплате; о бутылке, брошенной в море, о другой старухе, которая «свои бутылки берегла пустыми — про черный день в кладовой». Никто не смеет жаловаться на свою судьбу, на ущерб, нанесенный его «я». Но, с другой стороны, «разве не подвиг сохранить чувство личности и ощущение "я" в нашу эпоху оптовых смертей и гигантских мясорубок? Такие эпохи порождают только индивидуализм, основанный на принципе "спасайся кто может", а совсем не чувство личности. Потеря "я" не заслуга, а болезнь века. ... Люди, потерявшие "я", делятся на две категории.»
Если в свое время мы затруднялись с определением жанра «Воспоминаний», где полемически заостренные мемуары соединились с критическим анализом необыкновенного и страшного времени и поэта в нем — независимого, не могущего не петь, но не могущего и петь «как надо», хоть и поставленного перед этой необходимостью. И где-то на втором или даже более дальнем плане: автор — подруга — жена — возлюбленная — переписчик — хранитель архива и текстов — знаток реалий и исследователь семантики стихов, ироничный, стимулирующий читательскую дедукцию и критический интеллект.
Для Н.Я. главное — переломить традицию, дать портрет поэта совсем не таким, к какому привыкли читатели мемуаров, написанных современниками и даже друзьями самого поэта. Задача трудная, во многом спорная, но все же обоснованная: ведь современники знали и описывали мальчишку — юного поэта, к тому же описывали заостренно, порой шаржированно, по освященной авторитетом схеме: «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботы суетного света / Он малодушно погружен.» — как забавное, иногда смешное, порою малодушное человеческое вместилище божественного дара. Н.Я. же описывает мужа в антично-гражданском понимании этого слова, человека, понимающего себя, свое назначение, свою эпоху и стремящегося противостоять ей.
«Воспоминания» — это стремительно катящаяся ко всем известному и в то же время снова и снова переживаемому финалу история о поэте, которого убили — и было «за что». О том, каким был на самом деле этот поэт, умный и дурашливый, легкомысленный и глубокий, смешливый и трагичный, добрый и неуживчивый, кроткий и капризный, плохо понятый современниками и обруганный критикой. И если уж по традиции пользоваться пушкинскими определениями: «высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить» — имевший как раз эту высокую страсть. При этом звуки стихов для него были неотделимы от смысла, а осмыслить в своих стихах он стремился все, что видел, в том числе и творящуюся кругом жизнь, историю и повседневную жизнь своей страны, ее — и своего! — народа, с позиций народолюбия и гуманизма европейской философии ХХ в., без высокомерия, не отрываясь от лона любимой русской поэзии, но в то же время так, чтобы его поэзия оставалась в рамках европейской традиции от Античности до символизма.
Жанр «Второй книги» по целому ряду признаков еще сложнее. Читателю с самого начала предлагается весьма серьезный и в то же время ироничный, порою парадоксальный философско-психологический и социально-политический трактат о деформации личности в эпоху тотального террора, а сама первая глава — «Я» — состоит, как трактат, из двух пронумерованных римскими цифрами разделов, композиция, совершенно немыслимая для стилистики и развития сюжета в «Воспоминаниях».
В первом разделе этой главы больше говорится о личности и эпохе. Во втором Н.Я. трактует проблему читателя, в частности читателя самиздата, и в особенности читателя сам- издатских стихов, продолжая тему «я», но теперь уже собственного «я». Смысл жизни, но не вообще, а смысл собственной жизни. Выполнение высокой задачи, которая была возложена на нее судьбой в эту историческую эпоху именно в этой стране: «Здесь убивают за стихи — знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами. Если я не ошибаюсь, если это так и если стихи, которые я сохранила, чем-то нужны людям, значит, я жила не зря и сделала то, что должна была сделать для того, кто был моим "ты"».
Под своим «ты» в обеих книгах она подразумевает Осипа Эмильевича, полагая не без оснований, что и она, в свою очередь, была для него его «ты».
Во «Второй книге» к этому «ты» добавляется и «я». «Видимо, ко мне начинает возвращаться мое "я", раз я задумалась, есть ли у меня назначение и сумела ли я его выполнить. Первую книгу я писала, абсолютно выключив себя, и это получилось совершенно естественно — без всякого предварительного замысла: меня еще просто не было. Я снова возникла, когда завершилось мое основное дело. Очевидно, хоть и раздавленное, но мое "я" все же существовало, а дай ему хоть мгновенную передышку, и оно снова заявит о своих правах. И оно особенно активно в той старости, когда уже наступает тишина, но еще живет боль от прожитой жизни. <...> Боль сейчас сильна, и я собираюсь писать о себе, только о себе, но это вовсе не значит, что я буду говорить о себе. Меньше всего я думаю сейчас о себе, а только о тех крохах опыта, который собрался и накопился за мою жизнь. Мне кажется, что, пересмотрев его, я что-то пойму: ведь если нам дана эта жизнь, в ней должен быть смысл, хотя все поколения, с которыми я встретилась в жизни, начисто снимали этот вопрос. <...>
В моей жизни вопрос о смысле подменялся поисками цели. К этому так привыкли, что многие и сейчас не видят различия между смыслом и целью. А в те годы вопрос о цели ставила молодежь, уходившая в революцию. Цель была одна: осчастливить человечество. Что из этого вышло, мы знаем. Цель и смысл не одно и то же, но проблема смысла в молодости доступна немногим. Она постигается только на личном опыте, переплетаясь с вопросом о назначении, и потому о ней чаще задумываются на старости, да и то далеко не все, а только те, кто готовится к смерти и оглядывается на прожитую жизнь. Большинство этого не делает».
Во «Второй книге» в главе «Этапы моей жизни» особенно значимы заключительные фразы о том, как зарождалась основа воцерковления Н.Я.: «Если б не вера в будущую встречу, я бы не могла прожить эти десятки одиноких лет. Я смеюсь над собой, я не смею верить, но вера не покидает меня. Встреча будет, и разлуки нет. Так обещано, и в этом моя вера».
5
Английский перевод вышел под названием «Hope against hope», содержавшим идеологический каламбур, понятный тем, кто знал, что русское имя автора книги — Надежда — является вполне употребительным словом русского языка и переводится на английский "Hope". Если переводить название английского перевода на русский буквально, получится «Надежда против надежды». Иначе говоря, по мнению переводчика и издателей, все, что рассказывает Н.Я. в своих «Воспоминаниях», противоречит слабым и неясным надеждам на будущее, высказываемым на некоторых страницах книги. Однако если в обратном переводе отказаться от каламбура и попытаться передать другие смысловые оттенки названия, получится, например, «Надежда вопреки», — но тут не уточняется, вопреки чему именно; или «Надежда вопреки всему», «Надежда, несмотря ни на что» — и это тоже соответствует одному из глубинных мотивов сложного повествования. Всех убить не удалось, и стремление к добру уничтожить не удалось, и удалось сохранить стихи, и остались бескорыстные стихолюбы и просто добрые, честные, порядочные люди, их много, среди молодежи их, кажется, гораздо больше, чем среди стариков, а значит, у страны и народа, несмотря на пережитые ужасы и потери, все же есть будущее.
Вскоре вышли переводы на европейские языки — французский, немецкий, голландский, итальянский, скандинавские.
Французский переводчик пошел по пути английского каламбура, но более сдержанно: «Contre tout espoir», буквально: «Против всякой надежды», «Вопреки любой надежде», так же понятное как легкий каламбур для тех, кто знает: имя автора мемуаров переводится на французский как "L'espoir".
Немецкий переводчик пошел по другому пути: «Волчий век» — так можно перевести название немецкого перевода «Воспоминаний». Внимательные читатели стихов Мандельштама увидят здесь аллюзию на строчку «Бал-маскарад, век- волкодав.» из стихотворения О.М. «Ночь на дворе. Барская лжа...», входящего в небольшой, но очень важный для автора, связанный общим настроением обреченной безысходности и сквозными смысловыми нитями так называемый «Волчий цикл» (1931).
Читательское и журналистское восхищение книгой и ее автором превзошло всякие ожидания.
Две книги Надежды Яковлевны Мандельштам написаны в жанре, не укладывающемся в привычные рамки мемуаров. Их сравнивали с обличительным «Житием протопопа Аввакума», написанным им самим. Это какая-то новая проза, гражданская, протестная, — для нее пока нет подходящего названия. Иосиф Бродский считал, что книги Н.Я. продолжают в прозе поэзию близких ей людей — акмеистов Ахматовой и Мандельштама.
Уже сорок лет эти книги привлекают внимание разных поколений читателей. Надежде Яковлевне даже присудили какую-то литературную премию. Она радовалась небольшим гонорарам, привозимым ей зарубежными поклонниками русской литературы в виде чеков «Внешпосылторга» (не дай бог связываться с валютой! — за это тогда давали большие сроки), и тратила их, как известно, в основном на подарки старым и новым друзьям — очень любила делать подарки и передаривать все, что дарили ей, отчасти по природной щедрости и дружелюбию, а отчасти, быть может, в память своих с Осипом Эмильеви- чем последних лет, когда она была его «нищенкой-подругой» и они жили буквально на милосердные даяния родных, друзей и просто добрых людей.
Своих зарубежных гостей всегда просила привозить экземпляры американского издания О.М. и ее собственных книг — она их раздавала друзьям, как и книжку стихотворений, наконец-то изданную в «Библиотеке поэта» в 1973 году. Ее можно было купить в «Березке», куда книги исправно поставляли, допечатывая тираж в 1975-м и 1977-м (стране нужна была валюта!). На прикроватном столике у Н.Я. всегда лежали все эти издания. Она их постоянно перечитывала, делала заметки на полях — в своих книгах раскрывала инициалы, иногда кратко бранила кого-нибудь. А в томах «американки» и в томике «Библиотеки поэта» исправляла по памяти то, что казалось ей неверным, спорила с комментаторами и редакторами. Особенно сильно доставалось Харджиеву. Потом книжка с пометками отдавалась кому-нибудь из молодых друзей, а Н.Я. принималась за чистый экземпляр.
Но больше всего была рада, что там, на Западе, стали больше переводить и издавать Мандельштама, изучать его творчество. И с достаточным основанием связывала это с успехом своих книг, зная, что между ее произведениями и его творчеством никогда не возникнут отношения «конкуренции», как, например, между поэзией Гумилева и Ахматовой.
Решившись отдать книги для зарубежных изданий, часто принимая в доме иностранцев — студентов, журналистов, аспирантов, просто своих читателей или поклонников поэзии Мандельштама, Н.Я. все время помнила, что «начальство бдит» и в любой момент ее могут «не погладить по головке». Разве что «не станут связываться с больной старухой», но это уж как придется.
И оказалась права: в конце концов ее все-таки арестовали, но, к счастью, уже после смерти и ненадолго. Накануне нового 1981 года в ее однокомнатную квартирку в Черемушках, где друзья в скорби собрались над ее гробом, явились милиционеры и гэбэшники и насильно увезли тело в морг. Хорошо еще, что потом дали достойно отпеть и похоронить, а не бросили в безымянную могилу, как за сорок два года до того в лагере на «Второй речке» под Владивостоком тело ее мужа, поэта Осипа Мандельштама.
Упоминаю об этом, потому что сейчас уже за книги не арестовывают и не убивают, и трудно представить, что еще совсем недавно все обстояло совсем иначе. Не знаю, фигурировали ли книги Н.Я. в обвинительных приговорах на процессах инакомыслящих в 1960 — 1980-х, но точно знаю, что их непременно изымали при обысках, равно как и зарубежные издания Мандельштама и номера «Воздушных путей» или «Вестника русского христианского движения», где печатались стихи О.М.
Обретя после десятилетий молчания голос и живую аудиторию, она многое ощущала недоговоренным — ей еще было что сказать. В стремлении «доформулировать» реплики своего внутреннего диалога с пушкиноведческими работами Ахматовой и статьями Мандельштама, которые когда-то Н.Я. заучила наизусть, а теперь могла позволить себе забыть и перечитывать по зарубежному изданию, она написала «Моцарта и Сальери». Она пробовала новый для себя жанр, без гражданского протеста, накала и снижения — только размышления о поэтическом труде двух великих поэтов («Я была свидетельницей поэзии.»). Может быть, это эссе со временем могло стать большим разделом «Третьей книги».
А еще там должны были быть короткие главы. Она хотела «отругнуться» — дать ответ своим критикам, но Каверину уже ответил Струве, а сердитые заметки Лидии Чуковской тогда не были обнародованы, хотя кто-то говорил Н.Я., что они существуют. Собиралась спорить с Харджиевым по поводу подготовленного им издания стихов Мандельштама.
Н.Я. не раз говорила, что хочет написать о расстреле царской семьи: ее буквально приводила в бешенство бессуд- ность расправы и таинственность, но больше всего — убийство детей. А еще (думаю, она никогда не забывала, что Анна Андреевна называла ее «мастером снижения») собиралась написать об институтских сортирах, кошмарных общественных туалетах в общежитиях тех вузов, где ей пришлось преподавать, двадцать с лишним лет скитаясь из Ташкента в Ульяновск, Читу, Чебоксары, Псков.
В последние годы все больше жаловалась на усталость, все реже выходила из дома. И все же написала несколько глав к своей «Третьей книге» — «Отец», «Семья», «Девочки и мальчик» (маленькая главка о царской семье). Иногда писала что-нибудь, если попросят, — «на заказ»: «Заметку о грузинских стихах Мандельштама», написанных им в разные годы, или «Письмо к администрации Принстонского университета» (там преподавал профессор Кларенс Браун, надолго принявший на себя определенную ответственность за архив Мандельштама), — нужно было как-то узаконить передачу архива, чтобы его ни в коем случае нельзя было вернуть в Россию.
Н.Я. была глубоко убеждена, что если уж убили поэта, то и рукописи его не оставят в покое — отнимут и уничтожат. Она беспокоилась, даже когда архив, уже уйдя из Москвы, некоторое время находился в Париже и с ним работал Н.А. Струве. Несмотря на нежную заочную любовь к Никите Алексеевичу и его «Вестнику», она боялась, что в прогрессивной Франции к власти придут коммунисты и вернут архив в Россию, а тут его просто сожгут. Да и советским танкам не так далеко до Атлантики.
И вот уже без малого сорок лет, как архив Осипа Мандельштама находится в Принстоне, где его бережно хранят и где без малейших препон с ним работают исследователи со всего мира.
Юрий ФРЕЙДИН
ВТОРАЯ КНИГА
«Я» I
Передо мной стоит новая задача, и я не знаю, как к ней подступиться. Раньше все казалось ясным: надо сохранить стихи и рассказать, что с нами произошло. Речь шла о событиях, от нашей воли не зависевших. Как все каторжанки, стопятни- цы, пленницы1, я думала только о времени, в котором жила, и вместе с себе подобными терзалась одним-единственным вопросом: как это могло случиться, как мы до этого дошли?.. Думая об этом, я забывала и себя, и свою судьбу, и даже то, что говорю о себе, а не о ком другом. Ведь в моей судьбе не было ничего исключительного. Такие, как я, слонялись всюду в неисчислимом количестве: бессловесные запуганные твари с детьми и без детей, старательные и робкие служаки, непрерывно повышающие свою квалификацию, чтобы не потерять службу, и каждый год заново в философских кружках изучающие «Четвертую главу» и историю обезьяны, которая стала человеком, потому что научилась отличать правую руку от левой2. Некоторую роль в очеловеченье обезьяны сыграл и богатый витаминами и белками сытный и вкусный стол, чего у нас самих и в помине не было. Зато была служба, и мы за нее судорожно держались, потому что без службы только пропасть. Моя сослуживица по Сагу, Среднеазиатскому университету, с моей точки зрения совершенно благополучная женщина с собственной жилплощадью, призналась, когда мы шли вместе вечером с философского семинара, что каждую осень испытывает настоятельную потребность перечитать «Краткий курс» и «Диалектику природы», потому что это дает ей силы на весь учебный год. Ей было шестьдесят, и она дрожала, что ее выгонят «за выслугой лет». Пенсии до Хрущева были совершенно липовые, и я прекрасно знала, откуда ее энтузиазм. Все это предстояло и мне — старость, философия, энтузиазм — в случае благополучного исхода, разумеется, если мне разрешат до конца работать и постигать мудрость наших правителей. Единственная между нами разница заключалась в том, что я под конец жизни бросила бы в море запечатанную бутылку, а она свои бутылки берегла пустыми — про черный день в кладовой. Ничто не предвещало того, что случилось впоследствии. Мы жили затаившись и не надеялись ни на что. Тысячелетнее царство только начиналось3, а человеку такой срок не отпущен.
Я говорю о тех, кому повезло, как мне, потому что мы остались на свободе. Я знала, каково нам живется на такой свободе, и помнила о тех, кого угнали за колючую проволоку. Вот почему о себе я думать не могла. Думать я могла только о людях — обо всех и о каждом. О тех, кто ушел и вернулся, и о тех, кто ждет и не дождется. До меня доходили слухи об очередных арестах, и каждый отзывался новой болью по незажившей ране. В этом вареве и крошеве исчезло слово «я». Оно стало почти постыдным, запрещенной темой. Кто смеет говорить о своей судьбе, жаловаться на свою судьбу, когда это общая судьба?.. Однажды — уже в новую эпоху — я услыхала по еще и поныне запретному радио отрывок из мемуаров человека, побывавшего в лагере и выпущенного, кажется, с поляками. Лейтмотив его мемуаров, вернее этого отрывка, был такой: как смели его, имярек, вырвать из домашнего уюта — там дом, там мать, там стол, накрытый белой скатертью, — и упрятать сюда — в проклятый лагерь, на вонючие нары. Я в бешенстве выключила жалкую балаболку: хорош гусь, ну и претензии. На каторгу, видите ли, ему не захотелось!.. Впрочем, каторга слишком мягкое слово для лагерей двадцатого века, но найдется ли на свете человек, которому хочется на каторгу или в газовую печь?.. Лезет со своим «я»... «Западные», как я заметила, носятся с ним как с писаной торбой
И Ахматовой я как-то устроила сцену из-за этого самого «я». Она попросила меня найти какое-то стихотворение по алфавитному списку и невзначай сказала, что у нее много вещей начинается на «я». Я впала в ярость и стала вдруг доказывать, что это худший из ее пороков — «ячество». Она не защищалась, хотя вообще легко вставала на дыбы. Моя уверенность, что в слове «я» содержится что-то запретное и даже постыдное, показалась ей убедительной. Вероятно, она тоже прошла через отвращение к «я». Вскоре я, впрочем, опомнилась: во-первых, начальных «я» у нее не больше, чем у других, — лирика ведь самый личный жанр; во-вторых, вовсе не слово «я», а все направление стихов показывает наличие или отсутствие пресловутого «ячества». И наконец, разве не подвиг сохранить чувство личности и ощущение «я» в нашу эпоху оптовых смертей и гигантских мясорубок? Такие эпохи порождают только индивидуализм, основанный на принципе «спасайся кто может», а совсем не чувство личности.
Потеря «я» не заслуга, а болезнь века. Вот симптомы этой болезни, которые я изучила на себе и на всех окружающих. Люди, потерявшие «я», делятся на две категории. Одни, подобно мне, погружаются в оцепенение и живут одной только мыслью «как времени бремя избыть». В душе они часто таят безумную надежду прорваться в будущее, где снова обретут себя, потому что там будут восстановлены все ценности в их извечной форме. Жизнь принимает у них форму непрерывного ожидания каких-то лучезарных берегов, которых не было и не будет на нашей планете, а ничего иного они не видят. Преодолевая болезнь ожидания, я издевательски сравнивала себя с отставными деятелями только что отошедшей эпохи. Сейчас они тоже сидят по своим углам, по нашим масштабам довольно комфортабельным, и ждут возвращения кто двадцатых, а большинство — тридцатых или сороковых годов, чтобы навести порядок и отправить куда следует тех, кто распустил язык за последние полтора десятилетия. У этих героев, конечно, больше шансов дождаться своего рая, чем у меня, но для них понятие личности не существовало никогда, а мою при наведении порядка они быстро ликвидируют, если только узнают от своих стукачей о моем существовании. Впрочем, я могу уцелеть, потому что они займутся чем-нибудь более актуальным. Ведь я нигде не служу и никому не мозолю глаза.
Второй вид утерявших личность выглядит совсем по- иному. Они считают свое «я» лишь случайной и минутной удачей и готовы на все, лишь бы урвать хоть каплю удовольствия: все можно ради жизни — надо же ублажить себя, пока ты есть. Такое «я» вовсе не «я», а просто забавный феномен, приятное ощущение живой материи, случайность или трюк слепой эволюции, подарившей мое тело жаждой удовольствия. Из этого следует, что выше всего стоит инстинкт самосохранения: спасайся кто может и какими угодно способами. В этом случайном мире никто ни за что не отвечает, и все твои поступки канут в бездну вместе с тобой и с твоей эпохой.
Потеря «я» выразилась в ущербности (мой случай) или в открытом индивидуализме — ведь эгоцентризм и самоутверждение его крайние проявления. Симптомы разные, а болезнь одна: сужение личности. И причина болезни тоже одна — рухнувшие социальные связи. Весь вопрос в том, почему они рухнули, а как это происходило, мы видели: все промежуточные звенья — семья, свой круг, сословие, общество — внезапно исчезли, и человек очутился один перед таинственной силой, которая именуется власть и служит распределителем жизни и смерти. В просторечье у нас это называлось Лубянка, и если процесс, который мы наблюдали у себя, протекает во всей европейской культуре, то мы продемонстрировали такие яркие и чистые формы жестокой болезни века, что именно их следует изучать в целях профилактики и лечения. В эпоху, когда основной лозунг — «спасайся кто может», личность обречена. Личность связана с миром, с людьми. Она находит себя среди себе подобных и, сознавая свою неповторимость, видит эту неповторимость в каждом. Индивидуалист, подчеркивая в себе особенное, выделяет себя из всего окружения и борется за особое место в обществе или просто — за свое индивидуальное право на паек, куда входит все, даже дни и часы жизни. Паек везде и всюду выдается только за заслуги. Вот тут-то требовалось остроумие: индивидуалисты изощрялись, предлагая свой товар. Каков бы товар ни был, индивидуалисты заранее подписывали себе индульгенцию и оправдывали себя тем, что не они выдумали эти порядки и только подчинились обстоятельствам. Впрочем, даже индульгенции не требовалось: понятие греха было отменено и объявлено идеалистическим предрассудком. Индивидуалисты, ублажавшие свое омертвевшее «я», составляли верхушку общества и были гораздо заметнее оцепеневших. Своеобразие заключалось в том, что за кучкой индивидуалистов прятались огромные толпы оцепеневших. Среди них была я и жила общей с ними жизнью.
Потеряв свое «я», обе категории, оцепеневшие и индивидуалисты, оторвались от всего, на чем строилась повседневность, жизнь и то, что называется культурой. На что мне все эти заветы, если это только путь к личному спасению, которое еще к тому же никакими гарантиями не подтверждено? Стоит ли сыр-бор городить ради отвергнутого и ненужного «я»?.. Сжатое и раздавленное «я» где-то ютилось в полном сознании своей никчемности и отсутствии права на жилплощадь. Мне тоже, как Солженицыну, перепадала иногда палочка шашлыку4, и я понимала, что это стоящее дело, настоящая реальность, почти что паек, только незаслуженный, а потому особенно сладостный, но до «я» ли мне было, когда я помнила, что есть «они», и «ты», и «мы», и такая боль, с которой не сравнится никакой инфаркт.
Вместе с «я» отпадал и смысл жизни. Мальчиком Мандельштам сказал неуклюжие и странные слова: «Если в этой жизни смысла нет, Говорить о жизни нам не след.» Ни жизни, ни смысла жизни для меня, как и для всех оцепеневших, уже не было, но меня, как и большинство из них, спасало «ты». Вместо смысла жизни появилась конкретная цель: не дать затоптать след, который оставил на земле этот человек, мое «ты», спасти стихи. В этом деле у меня была союзница — Ахматова. Восемнадцать лет, хороший лагерный срок, мы жили, не видя просвета, без всякой поддержки извне, не смея произнести заветное имя — только шепотом, только с глазу на глаз, — и тряслись над горсткой стихов. Потом забрезжила надежда, и Ахматова стала повторять: «Надя, у Оси все хорошо». Это значило, что стихи нашли своего читателя. Я не сразу поняла значение самиздата и огорчалась, что Мандельштама не печатают. У Ахматовой и на это был ответ: «Мы живем в догутенберговскую эпоху» и «Ося в печатном станке не нуждается». И я постепенно убедилась в ее правоте: стихи — вещь летучая, их нельзя ни спрятать, ни запереть. Именно стихи пробили дорогу прозе в таинственных каналах самозародившихся читателей. Читатель появился совершенно неожиданно, когда никакой надежды на него не оставалось. Он научился отбирать то, что ему нужно, а стихи, двинувшиеся к нему, преобразовали его и вывели на дорогу.
Прошло больше сорока лет с тех пор, как вышла последняя книга Мандельштама5, весь тираж девяти книг не больше тридцати тысяч, а он жив и существует в гораздо большей степени, чем многотиражные авторы, которыми завален книжный рынок. Ахматова не переставала удивляться тому, как воскресают затоптанные и, как некогда казалось, уничтоженные стихи. Она говорила: «Мы не знали, что стихи такие живучие» и «Стихи совсем не то, что мы думали в молодости». Может, мы и не знали, но все же что-то подозревали. Спасая стихи Мандельштама, мы не смели надеяться, но не переставали верить в их воскрешение. Этой верой мы и держались. А ведь это была вера в непреходящую ценность поэзии и в ее священный характер. Мы знали, что судьбу поэта решает только время, значит, нельзя было умирать, не отдав стихов на суд людям. Сейчас это совершилось, а что будет дальше — не в нашей власти. Тут можно только верить и надеяться. Я всегда верила в стихи этих двух поэтов и продолжаю верить и сейчас. В нашем обезличенном и отказавшемся от личности мире, где не слышно человеческого голоса, тот, кто был поэтом, сохранил личность и голос, который и сейчас слышен людям.
Основная разница между двумя видами людей, утративших свое «я», то естьличность, заключается в том, что одни, индивидуалисты, отказались от всех ценностей, а личность осуществляется только как хранительница ценностей, другие, оцепеневшие, заглушили в себе все личное, но сохранили хоть каплю внутренней свободы и хоть какие-то ценности. Великое множество среди них сберегли не ценности, а только смутную память о них, но даже эта смутная память уберегла их от многого, на что толкала необходимость.
II
Тиражи самиздата, в котором распространяются стихи Мандельштама и многое другое, учесть нельзя, но похоже, что они несравненно превосходят тиражи любых стихотворных книг нашей молодости. Об этом говорит судьба единственной книжки Мандельштама, вышедшей за эти годы: «Разговор о Данте» исчез с прилавков в один миг6. На наших глазах действительно произошло самозарождение читателя, но как это случилось, понять нельзя. Он возник наперекор всем стихиям. Вся воспитательная система была направлена к тому, чтобы он не появился. Вокруг одних имен был заговор молчания, другие имена поносились в печати и в постановлениях, и уже казалось, что никто никогда не прорвется сквозь толщу самого настоящего забвения, как вдруг все изменилось и заработал «самиздат». Кто пустил его в ход, неизвестно, как он работает, понять нельзя, но он есть, существует и учитывает реальный читательский спрос.
Мне хотелось бы знать, кто такой этот читатель. Я не очень верю в его качество, потому что он воспитан на рационалистическом хлёбове. Оно расслабило все интеллектуальные и логические связи, и мысль должна пройти через тысячу препятствий, прежде чем дойдет до читателя. Сейчас средний читатель даже не ищет мысли. Он не доверяет ей. Его слишком долго обманывали, подсовывая суррогаты, которые выдавались за мысль. В этом он еще не разобрался, и по контрасту его потянуло на то, что не поддается примитивному анализу. Все для себя непонятное этот новый читатель приветствует, называя иррациональным и субъективным. Трудно сказать, что он называет субъективным, потому что все понятия у него немного перекошены. К теории субъекта и объекта его представление не имеет никакого отношения, хотя и держится на наивной уверенности, что это тяжеловесные и солидные категории: объект лежит на столе, а субъект анатомирует его, как шестидесятник лягушку. Еще субъект гуляет по объективному миру, но должен отрешиться от себя, чтобы его понять. Субъект маленький, а объект большой, и от этого все качества. Такое упростительство вызвано воспитанием, которое сгубило старшие поколения, варившие похлебку из позитивистских кормов. Они с ложечки кормили хлёбовом своих детей, и это до сих пор отрицательно отзывается на младших поколениях: детская пища отравила им кровь. Ими владеет примитивный страх: действительность слишком ослепительна, чтобы искать в ней смысл и связи, а страшнее всего выводы, логически неизбежные и неотвратимые, которых они стараются избежать. Усилия огромных толп направлены на то, чтобы уклониться от понимания и скользнуть по поверхности. Один из самых блистательных людей в истории человечества сказал, что на смену мысли, когда она иссякает, приходят слова7. Слово из смысло- носящего знака слишком легко превращается в сигнал, а группа слов — в мертвую формулу, даже не в заклинание. Мы обмениваемся готовыми формулами, не замечая, что из них улетучился живой смысл. Тварь дрожащая не знает смысла — он исчез. Логосу нечего делать в нашем мире. Он вернется, если люди когда-нибудь вспомнят, очнувшись, что человек отвечает за все, и прежде всего за свою душу.
И все же — каков бы ни был читатель, он судья. Для него я сохранила и ему отдала стихи. И сейчас — в это длящееся время — происходит своеобразный и любопытный процесс: равнодушно, не отдавая себе ни в чем отчета, человек перебирает стихи, а они постепенно вливаются в него, встряхивают омертвелое и сонное сознание, будят читателя и сами оживают, оживляя того, кто к ним прикоснулся. Происходит диффузия, взаимопроникновение, и в результате хоть кто-нибудь очнется, стряхнет с себя проклятое оцепенение. Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться ее внутренней силой. Здесь убивают за стихи — знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами. Если я не ошибаюсь, если это так и если стихи, которые я сохранила, чем-то нужны людям, значит, я жила не зря и сделала то, что должна была сделать для того, кто был моим «ты», и для людей, в которых стихи пробуждают человеческое и, следовательно, человечное начало. Если это так, то, вероятно, у меня было назначение и я правильно его поняла.
Видно, ко мне начинает возвращаться мое «я», раз я задумалась, есть ли у меня назначение и сумела ли я его выполнить. Первую книгу я писала, абсолютно выключив себя, и это получилось совершенно естественно — без всякого предварительного замысла: меня еще просто не было. Я снова возникла, когда завершилось мое основное дело. Очевидно, хотя и раздавленное, но мое «я» все же существовало, а дай ему хоть мгновенную передышку, и оно снова заявит о своих правах. И оно особенно активно в той старости, когда уже наступила тишина, но еще живет боль от прожитой жизни. Потом боль, вероятно, утихает и начинается старческая самоуспокоенность, но до этого я еще не дожила. Тогда писать будет поздно, потому что боль вроде закваски, на которой поднимаются слово, мысль, ощущение действительности и подлинных связей в этом мире. Без боли никто еще не различил живого начала, которое строит и укрепляет жизнь, от противопоставленного ему — мертвящего и разрушающего, но почему-то всегда очень привлекательного и, с первого взгляда, логически устойчивого, а может, даже — неотвратимого. Боль сейчас сильна, и я собираюсь писать о себе, о себе и только о себе, но это вовсе не значит, что я буду говорить о себе. Меньше всего я думаю сейчас о себе, а только о тех крохах опыта, который собрался и накопился за мою жизнь. Мне кажется, что, пересмотрев его, я что-то пойму: ведь если нам дана эта жизнь, в ней должен быть смысл, хотя все поколения, с которыми я встретилась в жизни, начисто снимали этот вопрос. Избалованные научным мышлением, они отворачивались от всего, что не поддается стройному и точному доказательству. Идеалом стала математическая логика, но, к несчастью, только на словах. Наука не отвечает за наукообразные шарлатанские теории, «в которых нет ни смысла, ни аза». До смысла ли, когда все смыслы протекают между пальцами?
В моей молодости вопрос о смысле жизни подменялся поисками цели. К этому так привыкли, что многие и сейчас не видят различия между смыслом и целью. А в те годы вопрос о цели ставила молодежь, уходившая в революцию. Цель была одна: осчастливить человечество. Что из этого вышло, мы знаем. Цель и смысл не одно и то же, но проблема смысла в молодости доступна немногим. Она постигается только на личном опыте, переплетаясь с вопросом о назначении, и потому о ней чаще задумываются на старости, да и то далеко не все, а только те, кто готовится к смерти и оглядывается на прожитую жизнь. Большинство этого не делает.
Слишком громко говорить о назначении для человека без резко выраженного дара. Лучше подумать о правильности свободно выбранного пути среди миллионов соблазнов, колебаний и ошибок, которыми так богата жизнь. Проделанный путь ощущается как судьба, но на каждом шагу есть тысячи развилок, тропинок и перекрестков, где можно свернуть, избрав совершенно другой путь. В том, как мы строим жизнь, есть известная социальная обусловленность, потому что каждый живет в определенном историческом отрезке времени, но царство необходимости ограничивается именно этой исторической соотнесенностью, все прочее зависит от нас самих. Свобода неисчерпаема, и даже личность, собственное «я», не есть некая данность, но формируется в течение жизни и в значительной мере сама создает себя в зависимости от избранного пути.
В молодости о смысле жизни задумываются только особо одаренные люди со скорее философским, чем поэтическим уклоном. Слова Мандельштама о смысле жизни, которые я привела в начале этой главы, промелькнули в черновиках и не попали в основной текст. Он принимал жизнь, как она есть, и остро чувствовал ее необычайную насыщенность. Мне кажется, это происходило оттого, что свой поэтический дар он сразу принял как назначение. Об этом свидетельствуют ранние, только совсем недавно напечатанные стихи: «Как облаком сердце одето И камнем прикинулась плоть, Пока назначенье поэта Ему не откроет Господь. Он ждет сокровенного знака, На песнь, как на подвиг, готов, И дышит таинственность брака В простом сочетании слов».
В своем назначении он не усумнился и принял его так же легко, как впоследствии судьбу. А она была результатом спокойной уверенности, с которой он относился к поэтической работе. Это вызывало ярость настоящих писателей, служителей литературы. Разрыв Мандельштама с литературой был бы неизбежен в любой стране, но у нас литература как личное и частное дело объявлена вне закона и любой разрыв сопровождается вмешательством государства. С Мандельштамом могли бы еще примириться, если б он был преисполнен важности и жреческой осанки: ведь ничто так не импонирует, как величественная поза. Но этот человек совершенно не беспокоился о том, как обеспечить себе положение в литературном мире. Для этого он был чересчур занят. Книги, люди, разговоры, события, а то и просто сбегать в лавочку за хлебом или за керосином — все это отнимало слишком много времени. Даже я, легкомысленная из легкомысленных, удивлялась его беспечности. А время работало против нас.
ПОТРАВА
Я не люблю свою раннюю молодость. У меня ощущение, будто по колосящемуся полю бежит огромное стадо — происходит гигантская потрава. В те дни я бегала в одном табунке с несколькими художниками8. Кое-кто из них вышел потом в люди. У нас были жесткие малярные кисти, мы тыкали их в ведра с клеевой краской и размазывали грубыми пятнами невероятные полотнища, которые потом протягивали поперек улицы, чтобы под ними прошла демонстрация. Развешивали полотнища ночью. Художники с домоуправом — они возникли с приходом «красных», как тогда говорили, словно грибы после дождя, — врывались в чужие квартиры, распахивали окна и балконные двери и, переругиваясь со стоявшими внизу помощниками, крепко привязывали свое декоративное произведение к балконной решетке. Девочки в ночных игрищах не участвовали, а мальчишки поутру со смехом рассказывали подружкам, как пугались жители злосчастных квартир, когда орава во главе с управдомом ломилась среди ночи в квартиру.
Марджанов ставил пьесу испанского классика: деревня взбунтовалась против сеньора, потому что он нарушил старинные права9. Народ побеждает, женщины вздымают руки над головами и ритмически поводят боками, актеры кричат хором: «Вся власть советам», а зрительный зал ревет от восторга. Для апофеоза художник Исаак Рабинович придумал неслыханное изобилие: через всю сцену протягивалась гирлянда бутафорских фруктов, овощей, рыбьих и птичьих тушек подозрительно фаллического вида. Овация нарастала. Исаак выходил раскланиваться. Он вел за руку двух своих помощниц: одна была я, другая — моя подруга Витя, служившая раньше подмалевком у Экстер. Это мы с Витей раскрашивали фруктообразные фаллосы, уточняя форму, халтурно сделанную в бутафорской. Нас забрасывали грудами дешевых киевских роз, и мы выходили из театра с огромными охапками, а по дороге домой розы теряли бледные лепестки, но бутоны, к счастью, сохранялись.
Нас занимали то театральными постановками, то плакатами, и нам казалось, что жизнь играет и кипит. На первый выданный аванс мальчики купили кошельки — до этого у них не было ни денег, ни кошельков. Мы проедали деньги в кофейнях и в кондитерских. Они открывались на каждом шагу — бежавшие с севера настоящие дамы пекли необычайные домашние пирожки и сами обслуживали посетителей. Плакатных денег хватало на горы пирожков: ведь мы переживали период романа наших хозяев с левым искусством, а мой табунок был левее левого. Мальчишки обожали «Левый марш» Маяковского, и никто не сомневался, что вместо сердца у него барабан. Мы орали, а не говорили и очень гордились, что нам иногда выдают ночные пропуска и мы ходим по улицам в запретные часы. Если мы забывали захватить пропуск, патрули, увидав наши кисти, мирно пропускали нас дальше по пустым улицам. Кисть служила пропуском не хуже бумажки, выданной комендантом, а в патрулях тоже расхаживали мальчишки, вооруженные, правда, винтовками и наганами. Они стреляли, а мы малевали.
В наш дружный табунок постепенно просачивались гости с севера. Одним из первых появился Эренбург. Он на все смотрел как бы со стороны — что ему оставалось делать после «Молитвы о России»10? — и прятался в ироническое всепо- нимание. Он уже успел сообразить, что ирония — единственное оружие беззащитных. У молодых да еще левых художников был блаженный дар: не знать, что они беззащитны. Мы бегали под выстрелами и прятались в подворотнях. С девятнадцатого года беспорядочная стрельба на улицах почти вывелась, а город обстреливался пятидюймовками перед сменой власти. К этому мы почти что привыкли.
По вечерам мы собирались в «Хламе» — ночном клубе художников, литераторов, артистов, музыкантов. «Хлам» помещался в подвале главной гостиницы города, куда поселили приехавших из Харькова правителей второго и третьего ран- га11. Мандельштаму удалось пристроиться в их поезде12, и ему по недоразумению отвели отличный номер в той же гостинице. В первый же вечер он появился в «Хламе», и мы легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года. В тот период мы и не чувствовали себя связанными, но уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и сознание обреченности.
На этаж ниже в той же гостинице поселили Мстиславского. У него на балконе всегда сушились кучи детских носочков, и я удивлялась, зачем это люди заводят детей в такой заварухе. Мстиславский заглядывал в чужие номера и повествовал об аресте царя. Он всегда напоминал, что он Рюрикович, и подчеркивал древность своего рода по сравнению с Романовыми13. Мандельштам морщился.
Юность ни во что не вдумывается. Тревога и озабоченность старших нас не трогали. Мрачные старики, наши родители, шли к гибели, а дети веселились. Огромная толпа приехавших с севера, уже в полной мере познавшая голод и разруху, откармливалась на хлебах еще не разоренной Украины и спешила нагулять побольше жиру, прежде чем снова откатиться назад. Деньги падали медленно, и люди, которые привезли из Москвы груду ничего не стоящих бумажек, ликовали, покупая на них полноценные продукты.
Мандельштам, такой же веселый, как все, чем-то от других отличался. Наша внезапная дружба почему-то вызвала общее раздражение. Ко мне ходили мальчики и уговаривали меня немедленно бросить Мандельштама.
Однажды Эренбург долго водил меня по улицам и доказывал, что на Мандельштама никак нельзя положиться: если хочешь в Коктебель, — мы все хотели на юг, действовала таинственная тяга — прочь от дому куда-нибудь южнее, — поезжай к Волошину, это человек верный — с ним не пропадешь. Я знала, что Эренбург сам мечтал удрать к Волошину и спрятаться за ним как за каменной стеной. Откуда у Волошина была такая слава, я не знаю, но думаю, что он сам создал про себя легенду и ее поддерживали окружавшие его женщины, а легенды — вещь живучая. А на «ты» с Эренбургом мы перешли случайно, шутки ради, встречая вместе девятнадцатый год. Он звал меня Надей, а я его почтительно по имени-отчеству. Пути наши разошлись, но добрые отношения сохранились — особенно с его женой Любой. Среди советских писателей он был и оставался белой вороной. С ним единственным я поддерживала отношения все годы. Беспомощный, как все, он все же пытался что-то делать для людей. «Люди, годы, жизнь», в сущности, единственная его книга, которая сыграла положительную роль в нашей стране. Его читатели, главным образом мелкая техническая интеллигенция, по этой книге впервые узнали десятки имен. Прочтя ее, они быстро двигались дальше и со свойственной людям неблагодарностью тут же отказывались от того, кто открыл им глаза. И все же толпы пришли на его похороны, и я обратила внимание, что в толпе — хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное. Может быть, именно он разбудил тех, кто стал читателями самиздата.
Что же касается до советов Эренбурга в девятнадцатом году, то я к ним, конечно, не прислушалась и весело его высмеивала, изображая в лицах, как он меня поучает. Боюсь, что, кроме братьев Маккавейских, моих чудачливых и добрых приятелей, все мои слушатели были на стороне Эренбурга. А насчет Мандельштама я уже догадывалась, что его легкомыслие не похоже на легковесность моих друзей. Он говорил иногда вещи, которых я ни от кого еще не слыхала. Лучше всего я запомнила его слова о смерти. Удивляясь самому себе, он сказал, что в смерти есть особое торжество, которое он испытал, когда умерла его мать. Многого из того, что он говорил о смерти, я, вероятно, тогда не поняла, но потом, когда я уже стала кое-что понимать, он больше об этом не заговаривал. У меня создалось впечатление, будто для него смерть не конец, а как бы оправдание жизни. Тогда убивали на каждом шагу, и я склонялась к мысли, что смерть просто нелепая случайность.
Еще Мандельштам пытался мне объяснить, что такое узнавание. Это интересовало его тогда больше всего. Он слышал, что узнавание психологически необъяснимо, но для него вопрос стоял шире. Он думал не только о процессе, то есть о том, как протекает узнавание того, что мы уже видели и знали, но о вспышке, которая сопровождает узнавание до сих пор скрытого от нас, еще неизвестного, но возникающего в единственно нужную минуту, как судьба. Так узнается слово, необходимое в стихах, как бы предназначенное для них, так входит в жизнь человек, которого раньше не видел, но словно предчувствовал, что с ним переплетется твоя судьба. Говорил он со мной очень осторожно — приоткрывал щелочку и тут же захлопывал, как будто оберегал от меня собственный мир, куда все же хотел, чтобы я заглянула. В этом было настоящее целомудрие, и я чувствовала его и в стихах, но люди вокруг нас о такой штуковине даже не подозревали. Целомудрие, душевное, физическое — любое, если б они с ним столкнулись, показалось бы им чем-то вроде вывиха или перелома кости. Только цинизмом среди них и не пахло. Во всяком случае, никто из тех, кто стал художником, циником не был, хотя и повторял любимое изречение Никулина: «Мы не Достоевские, нам лишь бы деньги.» Действовала своеобразная авангардистская, как я бы сказала по-современному, жеребятина. Карнавальный Киев девятнадцатого года любил марджановскую постановку, левизну во всем: в политике, в речах, в мысли и особенно в любви. Впрочем, это была не любовь и не мысль, а какие-то обрубки.
А я рассказала Мандельштаму, как мне случилось позировать мальчику-скульптору по фамилии Эпштейн. Он жил высоко на Лютеранской улице в барской квартире, покинутой хозяевами. В его комнате я впервые столкнулась с неприкрытой нищетой: неубранная койка с рваной тряпкой вместо простыни, а на столе — жестяная кружка для чаю. Не знаю, что сталось с этим Эпштейном, но бюст свой я потом увидела в киевском музее. Вряд ли он там уцелел: портрет еврейской девочки работы еврейского скульптора — слишком тяжелое испытание для интернационалистов Украины.
Однажды Эпштейн прервал работу и подозвал меня к окну. Мимо нас по пустырю солдаты вели спотыкающегося измученного человека с большой белой бородой. Эпштейн объяснил, что для этого человека, киевского, что ли, полицмейстера, придумали особую пытку — его ежедневно ведут на расстрел, приводят, не расстреливают и отводят обратно в тюрьму. С ним сводят счеты за то, что он был жесток в преследованиях революционеров. Это совсем не старый человек, а волосы у него поседели от пытки. Эпштейн, еврейский мальчик, которого этот полицмейстер, будь он у власти, не пустил бы учиться в Киев, не мог примириться с жестокостью мстителей (я не помню, при какой власти это происходило — при украинцах или при красных, — каждая старалась перещеголять другую). Настоящему художнику жестокость противопоказана. Я никогда не могла понять, как Маяковский, настоящий художник, мог говорить зверские вещи. Вероятно, он настраивал себя на такие слова, поверив, что это и есть современность и мужество. Слабый по природе, он тренировал свою хилую душу, чтобы не отстать от века, и за это поплатился. Я надеюсь, спросят не с него, а с искусителей. Мандельштам, тоже еврейский мальчик с глубоким отвращением к казням и пыткам, с ужасом говорил о гекатомбах трупов, которыми «они» ответили на убийство Урицкого. Все виды террора были неприемлемы для Мандельштама. Убийцу Урицкого, Каннегисера, Мандельштам встречал в «Бродячей собаке»14. Я спросила про него. Мандельштам ответил сдержанно и прибавил: «Кто поставил его судьей?» Мальчиком под влиянием Бориса Синани он верил, что «слава была в б. о.15», и даже просился в террористы (для этого ездил в Райволу, как рассказано в «Шуме времени»16, но не был взят по малолетству). Потом отношение к террору начисто переменилось. Я запомнила разговор с Ивановым-Разумником в середине двадцатых годов. Он тоже жил в Детском Селе, и однажды мы к нему зашли. За несколько дней до нашей встречи в «Деловом клубе» в Ленинграде взорвалась бомба17. Иванов-Разумник был по этому поводу в приподнятом настроении и очень удивился, что Мандельштам не разделяет его радости. Наконец он прямо спросил, чем объясняется такое равнодушие к столь важному событию: «Значит, вы против террора?» Мандельштам, разговаривая о мировоззренческих вещах, не имевших отношения к поэзии или философии, всегда как-то тускнел. Искренно удивленный, Иванов-Разумник осведомился, как Мандельштам расценивает подвиги террористов прошлого, казнь Александра Второго например, и преисполнился чем-то очень похожим на презрение, узнав, что Мандельштам последовательно отрицает всякий террор, против кого бы он ни направлялся. Как это ни странно, но в те годы отрицание террора воспринималось как переход на позиции большевиков, поскольку они отказывались от террора как от метода революционной борьбы. Иванов- Разумник, вероятно, так и понял Мандельштама, хотя для полноты информации ему не мешало <бы> узнать, как тот относится к государственному террору, который мы успели узнать на опыте. А я во время этого разговора молчала и огорчалась: опять наткнулись на чужого, все почему-то чужие, и зачем Мандельштам не смягчает чуждость — что ему стоило уклониться от ответа или пробурчать что-нибудь неопределенное? Надо ли всюду и всегда подчеркивать свою чуждость вместо того, чтобы срезать острые углы. В молодости так хочется гармонии и розовых отношений с людьми. Непримиримость Мандельштама утомляла и тяготила мое незрелое сознание.
Мандельштам покупал и просматривал издания Центро- архива, и среди них было много книг с делами террористов. О казненных говорить плохо он бы не стал, но его всегда удивляла скудость и ограниченность этих людей. (Мне хотелось бы, чтобы Кибальчич*18 составлял исключение, но его дело, кажется, никогда не издавалось19. Во всяком случае, мы его не видели.) Террор, как бы он ни проявлялся, был Мандельштаму ненавистен.
А в дни нашей ранней близости, в Киеве девятнадцатого года, Мандельштам был, пожалуй, единственным, который думал о смысле событий, а не об их непосредственных последствиях, как старшие, и не о пестрых проявлениях «нового», как молодые. Старших беспокоят существенные вещи: развал правовых норм и понятий, крушение государственности и хозяйства, младшие упивались тем, что отцы называли демагогией, с какой бы стороны она ни шла, и запоминали про запас случаи, которые так или иначе собирались потом использовать, а пока что жадно впитывали то, что ощущалось как последний день. Мы иногда раскрывали газеты, но не могли их читать, потому что уже тогда началось бурное воспитание народа и для этого разрабатывался особый язык постановлений, речей и прессы.
Однажды Мандельштам мне сказал, что «они» строят свою партию на авторитете наподобие церкви, но что это «перевернутая церковь», основанная на обожествлении человека. Разговор происходил в ванной комнате, обложенной кафелем, с двумя окнами и белой печкой. Он вытирал руки и вдруг заметил, где он: «Странный разговор для такого места.» Мысль настигла его в неподходящем месте и в неподходящую минуту: мы спешили поужинать, чтобы потом пойти в «Хлам».
Под самый конец, когда большевики перед уходом расстреливали заложников20, мы увидели в окно — к этому времени Мандельштама уже выгнали из гостиницы и он жил с братом в кабинете моего отца — телегу, полную раздетых трупов. Они были небрежно покрыты рогожей, и со всех сторон торчали части мертвых тел. Чека помещалась в нашем районе21, и трупы через центр вывозились, вероятно, за город.
Мне сказали, что там был сделан желоб, чтобы стекала кровь, — техника еще была наивной. В другой раз солдаты провезли на телеге обросшего бородой человека с завязанными назад руками. Он стоял в телеге на коленях и вопил во весь голос, взывая к людям, чтобы они спасли, помогли, потому что его везут на расстрел. В тот год толпа могла отбить заключенного, но на улицах никого не было — комендантский час. Мы видели, как он отбивается от солдат, пытавшихся заткнуть ему рот. Все это промелькнуло и тут же исчезло, но я и сейчас вижу этого человека, только его, скорее всего, везли не на расстрел — расстреливали в самой Чека, на горе, а телега шла под гору. Думаю, его переводили в Лукьяновскую тюрьму, а может, даже в больницу.
Нам пришлось видеть из другого окна, выходившего на городскую Думу, как разъяренная толпа после прихода белых ловила рыжих женщин и буквально разрывала их на части с криком, что это чекистка Роза. На наших глазах уничтожили нескольких женщин. Уже без Мандельштама — он успел уехать22 — город на несколько часов был захвачен красными. Они прорвались к тюрьме и выпустили заключенных, а затем красных выбили и отдали город на разграбление победителям23. Жители охраняли дома и при появлении солдат били в медные тазы и вопили. Вой стоял по всем улицам. На улицах валялись трупы. Это было озверение Гражданской войны. Карнавал кончился и лишь изредка возникал потом в пестрых постановках московских театров. Кому нужен был этот карнавал, или, вернее, потрава?
Я не поехала с Мандельштамом в Крым, но не потому, что поверила словам Эренбурга. Он собрался в несколько минут, воспользовавшись неожиданной оказией — на Харьков отправляли специальный вагон с актерами. Все власти любили актеров — красные и белые. Мандельштаму нужно было уехать из Киева, где его никто не знал, а он всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников любых цветов. Я обещала приехать в Крым с Эренбургами, но не реши- лась24 — за порогом дома лилась кровь. А насчет легкомыслия Мандельштама — я уже поняла, что это просто легкое приятие жизни. Он уже тогда знал, что уклониться нельзя ни от чего и надо принимать то, что есть. Он пытался привить и мне такое отношение к жизни, но на это способен не каждый. И не каждый может жить текущей минутой, как Мандельштам. Я не могла. «Лоном широкая палуба»25 казалась мне гораздо более приятным способом передвижения, чем напрасные усилия безвесельных гребцов. Не я одна тосковала по устойчивости. В нашей жизни все полвека устойчивость была иллюзорной. Устойчивые дома рушились один за другим. В нашу эпоху ничего устойчивого не было, и лозунг Ахматовой: «Сейчас надо иметь только пепельницу и плевательницу» — вполне себя оправдал.
Киев Гражданской войны с его минутным карнавалом, трупами, которые вывозятся телегами, и трехдневным ограблением города под вой обезумевших людей далеко не самое страшное из того, что я испытала в жизни. Это только прелюдия — потом стало гораздо страшнее.
Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга, потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так. Мандельштам вернулся в Москву с Эренбургами26. Он поехал в Петербург и, прощаясь, попросил Любу, чтобы она узнала, где я. В январе Люба написала ему, что я на месте, в Киеве, и дала мой новый адрес — нас успели выселить. В марте он приехал за мной27 — Люба и сейчас называет себя моей свахой. Мандельштам вошел в пустую квартиру, из которой накануне еще раз выселили моих родителей, — это было второе по счету выселение. В ту минуту, когда он вошел, в квартиру ворвалась толпа арестанток, которых под конвоем пригнали мыть полы, потому что квартиру отводили какому-то начальству. Мы не обратили ни малейшего внимания ни на арестанток, ни на солдат и просидели еще часа два в комнате, уже мне не принадлежавшей. Ругались арестантки, матюгались солдаты, но мы не уходили. Он прочел мне груду стихов и сказал, что теперь уж, наверное, увезет меня. Потом мы спустились в нижнюю квартиру, где отвели комнаты моим родителям. Через две-три недели мы вместе выехали на север. С тех пор мы больше не расставались, пока в ночь с первого на второе мая 1938 года его не увели конвойные. Мне кажется, он так не любил расставаться, потому что чувствовал, какой короткий нам отпущен срок, — он пролетел как миг.
«МЫ»
В первую нашу встречу в Киеве девятнадцатого года у Мандельштама была почти детская доверчивость и вера во всеобщую дружбу и благожелательство. Ему понравился «Хлам» — почти как «Собака», люди хорошие, и кофе хороший. «Хлам» вскоре закрылся, потому что буфетчику показалось невыгодным торговать турецким кофе и всякой дешевой дребеденью, и мы перекочевали в греческую кофейню на Софиев- ской улице. В окне кофейни был выставлен плакат: «Настояща простокваша только наша». Хозяин молол кофе в огромной мельнице и удивлялся, откуда к нему привалило столько народу, а хозяйка пекла пирожки и всех дарила улыбками. Когда пришли белые, карнавал кончился и кофейня опустела. Хозяйка перестала улыбаться и целыми днями дежурила у дверей, чтобы изловить хоть кого-нибудь из прежних посетителей и выдать белым. Всех, кто принес мгновенный расцвет кофейне с настоящей простоквашей, она считала большевиками и люто ненавидела. Первым ей попался Эренбург, но сумел отвертеться. Он предупредил меня, чтобы я не ходила по Софиевской, но я опять не придала значения его совету. В результате следующей попалась я, и недавно еще улыбчивая хозяйка требовала, чтобы я сказала, где тот, «с кем ты гуляла», потому что именно его она считала главным большевиком и мечтала немедленно растерзать, как терзали перед Думой рыжих женщин, заподозренных в том, что они-то и есть «чекистка Роза». У меня не было детской веры Мандельштама во всеобщее благожелательство, но я все же верила, что человеческая улыбка в чем-то соответствует душевному настрою того, кто улыбается. Даже примитивная вежливость, которая заставляла улыбаться людей старшего поколения, чем-то смягчала нравы. Она исчезла из нашей жизни после ожесточения Гражданской войны, и ей не суждено вернуться на эту бедную землю.
Однажды в киевские дни Мандельштам таинственно сообщил мне: когда я пишу стихи, никто ни в чем мне не отказывает... Я подумала — «балованный» и спросила: «Почему?» Объяснить он не мог: не знаю, но так получается. Я решила, что он жил среди людей, которые любили стихи и были рады доставить удовольствие носителю поэтического дара.
Да и желания, как я уже знала, были у него легко выполнимые — вроде чашки кофе или пирожка. В Петербурге, вероятно, еще добывалась рублевка или трешка на «Собаку».
Через несколько лет в измученной и одичавшей нэповской Москве он остро почувствовал, как все изменилось. О просьбах и говорить нечего: все держали свою щепотку чаю или кофе запрятанной, и никто бы не поделился даже с другом коркой черствого хлеба. Изменилось и отношение к стихам. Слух у людей отупел, и требовались особые средства, чтобы пробиться сквозь их глухоту. Вышла «Вторая книга»28, приходили разные люди, просили надписать и что-то говорили, но во всех отзывах, хвалебных и ругательных, нельзя было найти смысла: ум обленился и «задарма» работать не желал. В одной из статей Мандельштам написал о читателе, развращенном быстрой сменой поэтических школ и поколений: «.он приучается чувствовать себя зрителем в партере. морщится, гримасничает, привередничает.» А потом в стихах: «Еще меня ругают. На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза.» Хвалили на том же трамвайном языке, и это еще хуже, чем брань. Он пересказывал мне, что услышал за день, и спрашивал: «Разве это так?» — и наконец догадался: «Они просто не любят стихов.» Что они вообще способны были любить? Люди, уцелевшие из поколений, действовавших в двадцатые годы, сейчас старики с самой позорной старостью, которые еще пытаются вмешиваться в текущую жизнь и остановить медленный и скрипучий процесс выздоровления, если он действительно идет, а не мерещится моему сочувственному, а их испуганному взгляду.
Действительно ли те, которые не отказывали ни в чем молодому Мандельштаму, любили и понимали стихи? Скорее всего, большинство из них по обычаю своего круга проявляли добросердечие и доброжелательство, а к стихам относились с добродушным сочувствием. Пока существует свой круг, своя деревня, свой поселок, любое сообщество, связанное привычкой, обычаем, корнями, традицией, люди вынуждены улыбаться друг другу, и эта улыбка все же чего-то стоит. Литература из кожи вон лезла, чтобы разоблачить ханжество, ложь, фальшь и даже тайные преступления внешне пристойных, гладеньких, улыбающихся людей, но счастливо общество, в котором приходится хотя бы скрывать низость и подлость. Одни скрывают, другие обуздывают и, может, даже уничтожают в себе гнусное, которого достаточно в каждом из нас. Может, самообуздание и есть единственное, на что мы способны, и осуществляется оно лишь среди людей и на людях. Одиночке все дается гораздо труднее.
В двадцатых годах корни были подрублены и тайным законом стало: «все позволено», с которым всю жизнь боролся Достоевский. Своеобразие заключается в том, что общество, взятое в железные тиски, с огромной быстротой приведенное к тому, что у нас называется единомыслием, состояло из особей, которые занимались самоутверждением в одиночку или собираясь в небольшие группы. Группа возникала, если находился подходящий вожак, и тогда начиналась борьба между группами за правительственную лицензию. Так было во всех областях — далеко не только в литературе. Тот же механизм породил Марра, Лысенко и сотни тысяч подобных объединений, проливших слишком много крови. Такие объединения не свидетельствуют об общности, потому что состоят из индивидуалистов, преследующих свои цели. Они говорят про себя «мы», но это «мы» чисто количественное, множественное число, не скрепленное внутренним содержанием и смыслом. Это «мы» готово распасться в любой момент, если забрезжит другая, более заманчивая цель.
На наших глазах произошло распадение общества, несовершенного, как всякое человеческое объединение, но скрывавшего и обуздывавшего свои пороки и где все же существовали небольшие группы, имевшие право сказать про себя «мы». По моему глубокому убеждению, без такого «мы» не может осуществиться самое обыкновенное «я», то есть личность. Для своего осуществления «я» нуждается по крайней мере в двух элементах — в «мы» и, в случае удачи, в «ты». Я считаю, что Мандельштаму повезло, потому что в его жизни был момент, когда нашлись люди, с которыми он мог объединить себя словом «мы». Краткая общность с «сотоварищами, соискателями, сооткрывателями», как он сказал в «Разговоре о Данте», отразилась на всей его жизни, потому что помогла становлению личности. В том же «Разговоре о Данте» говорится, что время есть содержание истории, «и обратно: содержание истории есть совместное держание времени» теми, кто объединяется словом «мы». Если человек помнит, что он живет в истории, он знает, что несет ответственность за свои дела и поступки, а мысли человека определяют его поступки. Наши поколения — мое и мандельштамовское — на всех перекрестках кричали, что живут в историческое время, но полностью снимали с себя ответственность за все происходящее. Они списывали все преступления эпохи и свои собственные на детерминированность исторического процесса. Это очень удобная теория для раскулачивателей всех видов, но почему, собственно, приходится раскулачивать, если ход истории предопределен?.. Впрочем, я не хочу целиком обвинять все поколение Мандельштама — в нем были люди, дорого заплатившие за свое неверие в официальные догматы. В моем окружении я таких не замечала. Если такие и существовали, они держались тише воды, ниже травы и видны не были.
Я возвращаюсь к Мандельштаму и к людям, с которыми он совместно «держал время». Жирмунский мне говорил, что в Тенишевском, где они вместе учились, к Мандельштаму сразу отнеслись бережно и внимательно. Смерть Бориса Си- нани, первого друга, была, вероятно, большим ударом. Нам случалось иногда встречать людей, посещавших в юности «розовую комнату» в квартире Синани29. Однажды какая-то женщина рассказала Мандельштаму про гибель Линде, комиссара Временного правительства, на фронте. Эта гибель описана Пастернаком в его «Докторе» и в воспоминаниях генерала Крас- нова30. Не знаю, был ли Пастернак знаком с Линде (в романе его зовут Гинцем), но версия генерала Краснова гораздо больше похожа на рассказ, который я слышала на улице от старой приятельницы Мандельштама, Линде и Бориса Синани. О Линде Мандельштам вспоминал с уважением и нежностью, как обо всех, кто так или иначе был связан с его другом Борисом.
После смерти Бориса Синани Мандельштам провел целых два года за границей31. Это период одиночества и стихов о юношеской тоске, неизбежном спутнике всякого юноши. Особенно одиноко он почувствовал себя в Италии, где прожил несколько недель даже не на положении студента, а туриста. Он всегда огорчался, что из-за юношеской внутренней смуты слишком мало видел и плохо использовал поездку.
Чувство обособленности исчезло только по возвращении в Петербург. В Териоках, куда он часто ездил отдыхать, Мандельштам познакомился с Каблуковым32, кажется секретарем Религиозно-философского общества. Сохранились дневники Каблукова, где он много пишет о Мандельштаме. Каблуков боролся с тягой Мандельштама к католичеству, хотел обратить его в православие, заставлял сдавать экзамены в университете, чего тот органически не умел, и, наконец, искренно огорчился, когда в стихах после романа с Мариной Цветаевой вдруг прорезался новый голос. Каблукову, как многим родным и духовным отцам, хотелось сохранить мальчика в его нетронутой юношеской серьезности. Мандельштам тянулся к Каблукову и, вероятно, много от него получил. Он невнятно объяснял мне, что в юности есть потребность, чтобы рядом был кто-то старший. Я не знаю, на сколько был старше Каблуков*33, но отец Мандельштама был еще жив, и он не мог открыто сказать, что ему не хватало отца.
Однажды Мандельштам без всякого предупреждения пришел к Мережковским. К нему вышла Зинаида Гиппиус и сказала, что, если он будет писать хорошие стихи, ей об этом сообщат, тогда она с ним поговорит, а пока что — не стоит, потому что ни из кого не выходит толку. Мандельштам молча выслушал и ушел34. Вскоре Гиппиус прочла его стихи и много раз через разных людей звала его прийти, но он заупрямился и так и не пришел. (Точно передаю рассказ Мандельштама.) Это не помешало Гиппиус всячески проталкивать Мандельштама. Она писала о нем Брюсову35 и многим другим, и в ее кругу Мандельштама стали называть «Зинаидин жиденок»36.
Гиппиус была тогда влиятельной литературной дамой, и то, что она стала на защиту молодого поэта, к которому символисты, особенно Брюсов, отнеслись очень враждебно с первых шагов, по-моему, хорошо рекомендует литературные нравы того времени и самое Гиппиус. А игра в «жиденка» продолжилась в мемуарах Маковского, который выдумал нелепую сцену с торговкой-матерью37. Попав в эмиграцию и оторвавшись от своего круга, люди позволяли себе нести что угодно. Примеров масса: Георгий Иванов, писавший желтопрессные мемуары о живых и мертвых38, Маковский, рассказ которого о «случае» в «Аполлоне» дошел до нас при жизни Мандельштама и глубоко его возмутил39, Ирина Одоевцева, черт знает что выдумавшая про Гумилева и подарившая Мандельштаму голубые глаза и безмерную глупость. Это кней подошел в Летнем саду не то Блок, не то Андрей Белый и с ходу сообщил интимные подробности о жизни Любови Дмитриевны Блок.40 Кто поверит такой ерунде или тому, что ей говорил Гумилев по поводу воззвания, которого никто никогда не находил41, или денег, наваленных грудой в ящик стола.42 Нужно иметь безмерную веру в разрыв двух миров (или времен, как наша мемуаристка Надежда Павлович43), чтобы писать подобные вещи. Пока существует «мы», даже поверхностное, даже количественное, никто себе ничего подобного не позволит.
Искусственный разрыв любого «мы», даже количественного, даже случайного, приводит к тягчайшим последствиям. Мы это наблюдали с ужасающей наглядностью, когда одни, очутившись за решеткой, клеветали на своих близких и друзей, недавних союзников и соратников, а другие, оставшиеся на свободе, отрекались от отцов и мужей, от матерей, братьев и сестер. И те и другие действовали «под нажимом», как у нас принято говорить, но я уверена, что не все объясняется этим проклятым нажимом. Мне недавно рассказали про самоубийство женщины, которая больше тридцати лет не могла забыть, как она отвернулась от отца, когда его уводили, и отказалась проститься с ним. Ей было всего одиннадцать лет в тот момент. Впоследствии она сама попала за колючую проволоку, хлебнула горя, но то, как и почему она не простилась с отцом, которого больше не увидела, не могло не остаться пятном на ее душе. Другая женщина рассказала мне, как ее отец тревожился, когда забрали начальника*44, с которым он прослужил много лет. Дочери, тогда восемнадцатилетней комсомолке, показалась подозрительной или недостойной тревога отца, и она предупредила его: «Если тебя возьмут, я не поверю, что это ошибка.»45 Единство семьи рассыпалось под нажимом — ведь обе девочки, одиннадцатилетняя и восемнадцатилетняя, тоже действовали под нажимом воспитания и общественного мнения, которое клеймило гибнущих и славило сильных. Сегодня чем старше человек, тем прочнее в него въелись «родимые пятна» прошлой эпохи. Седобородый хохмач Ардов, у которого в начале революции расстреляли отца46, написал судьям, разбиравшим гражданский иск Льва Гумилева, длинное послание, в котором сообщил про судьбу отца, Николая Степановича, и о том, что сам Лева много лет провел в лагерях: по политической статье. Я не сомневаюсь, что Ардову пришлось столько раз отказываться от собственного отца, что предательство Гумилевых, отца и сына, ничтожная веха на его славном пути. Под нашим небом семья, дружба, товарищество — все, что могло бы объединиться словом «мы», распалось на глазах и не существует.
Настоящее «мы» — незыблемо, непререкаемо и постоянно. Его нельзя разбить, растащить на части, уничтожить. Оно остается неприкосновенным и целостным, даже когда люди, называвшие себя этим словом, лежат в могилах.
ЛИШНИЙ АКМЕИСТ
Мандельштам не сразу нашел людей, с которыми объединил себя словом «мы». В отроческие годы «мы» образуется только у поколений, планомерно продолжающих дело отцов, а двадцатый век весь состоял из разрывов. В «розовой комнате» завязалась первая дружба, но уже в Тенишевском училище Мандельштам получил противоядие от позитивизма старика Синани. Благодаря В.В. Гиппиусу Мандельштам еще в школьные годы научился горячо и пристрастно относиться к русской литературе, и особенно к поэзии. Не будь этого, ему было бы гораздо труднее определить свое место, найти единомышленников и, следовательно, себя. В этом и заключается приобщение к традициям живой литературы, и в «Шуме времени» Мандельштам сказал, что «первая литературная встреча непоправима» и «Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль?». От Коневского и Добролюбова, сейчас почти забытых поэтов раннего символизма, которых он узнал еще в школе благодаря В.В. Гиппиусу, Мандельштаму легко было перейти к Анненскому и выбрать его себе в учителя. Такой путь менее тернист, чем обычный, который предполагал ученичество у шумевших тогда официальных мэтров символизма Бальмонта, Брюсова или Вячеслава Иванова (им Мандельштам, конечно, отдал дань, но не столь большую, как другие). Великие соблазнители, они окружали себя учениками и внушали им свои теории. С Вячеславом Ивановым Мандельштама еще до отъезда за границу познакомила, вероятно, мать или Венгеровы, но весь строй даже ранних его стихов свободен от соблазнов «Прозрачности» и «Горящего сердца»47, что бы ни говорили поздние адепты Иванова. И на «башне» Мандельштам не прижился. Быть может, единственное, что он оттуда вынес, это отвращение к жреческой позиции поэта, столь характерной для старших символистов. Вполне ли свободны от нее были Блок и Белый?
Отсутствие влияния относится к строю поэзии, но это не исключает отдельных заимствований. Перед тем как написать стихи о свадьбе и черепахе48, Мандельштам перелистал у меня в комнате томик переводов Вячеслава Иванова из Алкея и Сафо в милом сабашниковском издании49 — я всегда покупала их классику. Из переводов и пришел «пестрый сапожок», адрес дан точный: «Обула Сафо пестрый сапожок». Пришелся он ко двору, потому что за отсутствием пристойной обуви я носила нелепые казанские сапожки с киевской ярмарки, называвшейся «Контракты». Накануне мы «обвенчались», то есть купили возле Михайловского монастыря два синих колечка за два гроша, но, так как венчание было тайное, на руки их не надели. Он носил свое колечко в кармане, а я — на цепочке, припрятав на груди.
Чудные вещи продавались на Михайловском подворье! Особенно я любила безобразные круглые гребенки с надписью: «Спаси тебя Бог». Самую круглую и самую безобразную гребенку я получила от Мандельштама вместо «свадебного» подарка и ходила в ней по городу и в «Хлам», потому что была молода и нахальна. Кто бы мог подумать, что на всю жизнь мы останемся вместе?..
Что же касается до цикады, которая кует перстенек, то ее надо искать у Державина50. Не знаю, как отнесутся к этому энтомологи, но Мандельштам верил, что цикада просто кузнечик, а кузнецы, как известно, куют. Это их профессия. Этот отрывок посвящается американско-русским профессорам, которые считают, что даже слово «весна» Мандельштам заимствовал у Вячеслава Иванова51. Сам Мандельштам утверждал, что учится у всех и разговаривает со всеми.
Со слов Ахматовой я знаю, что «Цех поэтов», из которого выделилась группа акмеистов, образовался как бунт против «Академии стиха», где главенствовал Вячеслав Иванов. Инициатором бунта был Гумилев. Он теснее других связал себя с символистами и более болезненно отрывался от них, освобождая себя от их влияния. Как часто бывает, он долго вчитывался в статьи и теории символистов, и ему все казалось, что он еще чего-то в них недопонимает. Освобождение пришло внезапно, но все же родовая метка русского символизма сильнее всего именно на нем. Мне думается, что в последней книге52 он уже стал свободнее, и если б ему было суждено прожить жизнь, как она отпущена людям, он бы еще показал себя. Но ему этого не дали.
Мандельштам и Ахматова приходили в ярость, когда литературоведы приписывали в акмеисты кого им вздумается: Кузмина за «кларизм»53, Лозинского за дружбу с акмеистами, молодых людей, числивших себя учениками Гумилева, а таких было сколько угодно, потому что Гумилев по природе своей, видимо, оказался прирожденным учителем. Акмеистов только шесть, а среди них затесался один лишний. Первое место в своем рассказе я предоставлю «лишнему».
В двадцать первом году мы ехали с Мандельштамом в Тифлис в вагоне Центроэвака54. Кроме вагона, предоставленного «начальству», к Тифлису полз целый теплушечный поезд, забитый работниками, которым предстояло расселить и трудоустроить армянских беженцев из Турции. В теплушках ехали обыкновенные работяги. Им, надеюсь, удалось что-то сделать для трагических армянских толп, а наш вагон внушал сомнения. В нем ехали начальник, художник Лопатинский из «Мира искусства», которому неизвестно почему поручили такую невероятно сложную работу, и кучка его друзей, получивших мандаты Центроэвака на командные должности. Лопатинский когда-то служил под началом Мандельштама в Комиссариате просвеще- ния55. Оба ничего не делали и боялись сердитой секретарши- большевички, возмущавшейся, что двое бездельников спасают почему-то церковный хор и совершенно не думают о классовом подходе56. Хорошо, что они хоть не разоряли школу.
Из Киева мы выехали в надежде попасть в такой же поезд, но возглавляемый Раскольниковым и направляющийся в Афганистан57. В Москве выяснилось, что на эту авантюру мы опоздали, и мать Ларисы Рейснер сказала, что Раскольников уперся и, несмотря на все настояния жены, ни за что не соглашался взять «поэтишку». Вместо Мандельштама он захватил Никулина. Сейчас я понимаю, что все к лучшему, но тогда огорчилась, а Мандельштам нисколько, хотя поездка была бы отдыхом от бедствий невероятных голодных лет. Он сказал, что судьба его хранит, чтобы он не путался в афганистанские интриги Раскольниковых, и принялся искать оказию на Кавказ. Случайно на улице он встретил Лопатинского, узнал про центроэваковскую экспедицию и привел его к нам. Мы жили у моего брата и кормились оладьями из муки, привезенной из Киева. Накормили и Лопатинского, славного человека, и тут же решили ехать с ним. До Ростова мы плелись в теплу- шечном поезде, а там Лопатинский взял нас в начальственный вагон, на котором висела надпись: «Для душевнобольных». Эта надпись спасала от напора толпы на всех промежуточных станциях. В теплушке мы кормились пайковым хлебом, за корку которого голодные крестьяне готовы были отдать что угодно — кусок мяса, курицу, сметану. Насельники вагона «для душевнобольных», включая нас, проедали авансы, получаемые из рук Лопатинского. Вся страна жила тогда авансами, отчитываясь за них расписками от имени извозчиков, которые открыто фабриковались на глазах у начальства.
Поездка оказалась в своем роде увеселительной: неделю мы почему-то простояли в Кисловодске, хотя никаких армянских беженцев там никто в глаза не видел. Мы радовались жизни и отдыхали от холода и голода серьезных городов. Все шло хорошо, если не считать, что главный помощник Лопа- тинского и, конечно, его собутыльник обижался, что авансы перепадают и нам. Это ведь был прямой убыток для прочих. Но Лопатинский не сдавался, и мы получали хоть и меньше других, но нам все же перепадало на лаваш и рис.
Мирная жизнь внезапно прервалась в Баку: несколько человек в вагоне заболели холерой, в том числе и Лопатинский. Нас отвели на запасный путь, и мы жили в неподвижном вагоне как железнодорожная бригада, пока больные отлеживались в городе. В Баку мы сходили в баню, где нам поставили отметку на паспорте (вместо паспортов были какие-то бумажки), чтобы нам не пришло в голову вторично помыться, побывали у Вячеслава Иванова58, и Мандельштам как-то без меня зашел к Городецкому. Там-то я и увидела его в первый раз. Это был третий по счету акмеист на моем пути, потому что в Киеве мне довелось встречаться с Нарбутом.
Городецкий явился с ответным визитом в вагон на запасный путь. Из карманов у него торчали две бутылки вина. Усевшись, он вынул пробочник и три металлические рюмки. Сидел он долго и все время балагурил, но так, что показался мне законченным маразматиком. У нас еще не было опыта для распознавания старческого идиотизма, и Ахматова лишь через много лет придумала формулу: «маразматист-затейник» — или, вздыхая, говорила про безумных стариков: «Маразм крепчал.» Но именно эти слова характеризуют едва ли сорокалетнего Городецкого как в день нашей встречи, так и потом в Москве, куда он вскоре переехал.
Городецкий ушел, и я с удивлением спросила Мандельштама, зачем они связались с ним: у него уже склероз и размягчение мозгов. Что будет дальше?.. Мандельштам объяснил, что Городецкого «привлек» Гумилев, не решаясь выступать против могущественных тогда символистов с одними желторотыми. Городецкий же был известным поэтом. После «Яри»59 с ним носились все символисты и прозвали его «солнечным мальчиком». «Он всегда был таким?» — спросила я. Мандельштам ответил, что почти таким, но сейчас он еще притворяется шутом, потому что смертельно напуган: незадолго до революции он выпустил книгу «Сретенье царя»60 и теперь боится, как бы ему не пришлось за нее отвечать. Мандельштам с его отвращением к насилию явно сочувствовал Городецкому, но я почему-то сразу сообразила, что такой не пропадет. Вел он себя как настоящий шут, но не как те благородные шуты, которым литература поручила говорить правду, а как обыкновенный гороховый шут, или, по-нашему, эстрадник. И физиономия у него была соответственная: огромный кадык, крошечные припрятанные глазки и забавный кривой горбатый нос. Солнечная физиономия.
Несколько раз мы встречались с ним в Москве — то он забегал к нам, то мы раза два-три заходили к нему. Вел он себя не так, как при первой встрече в вагоне, где был льстив до непристойности, потому что, как я потом поняла, принял Мандельштама за важного советского барина. Даже Мандельштам, который упорно не хотел плохо думать о людях, а тем более о прежних товарищах и поэтах, вынужден был согласиться со мной: «Может быть, но не все ли равно?.. » В Москве страх прошел — Городецкий сумел договориться с новыми хозяевами, и в этом, вероятно, сыграло свою роль то, что он, бывший «солнечный мальчик», надежда русской поэзии. Мандельштам правильно заметил, что большевики свято верили оценкам символистов и выдавали пайки по завещанным ими шкалам: «Они нас приняли прямо из рук символистов.»
Городецкий поселился в старом доме возле Иверской и уверял гостей, что это покои Годунова. Стены в его покоях действительно были толстенные. Жена крестом резала тесто и вела древнерусские разговоры. Сырая и добродушная женщина, она всегда помнила, что ей надлежит быть русалкой, потому что звали ее Нимфой. Мандельштам упорно называл ее Анной, кажется, Николаевной, а Городецкий столь же упорно поправлял: «Нимфа». Мандельштам жаловался, что органически не может произнести такое дурацкое имя, но проблема оказалась второстепенной, потому что в годуновские покои нас не тянуло.
На этом этапе Городецкий был еще терпим — он только хвастался. С него началась длиннейшая серия хвастунов: и сейчас старики, которым бы впору подумать о душе, ходят по Москве и хвастаются. Их много, и, я думаю, причина хвастовства в том, что надежды не оправдались и жизнь прожита впустую. Городецкий первый занялся этой деятельностью, а лет ему было сорок, может, с лишком: ранняя старость. Он хвастался доверием начальства, поручившего ему переделать текст оперы Глинки61, гениальностью своих стихов и басен, которые он не уставал сочинять, умением жарить помидоры, качеством рубашек, сделанных из материи, пропускающей воздух, доходами и пайками.
Последний раз я столкнулась с ним в Ташкенте в период эвакуации. Он жил в том же доме, что Ахматова, — она в каморке на втором этаже полуразрушенного трущобного дома, он внизу — в сносной квартире. Меня он не узнавал, сознательно или нет, я не знаю, но меня вполне это устраивало — говорить с таким типом мне не хотелось, потому что все годы он только и делал, что публично отрекался от погибших и вопил про адамистов, ничего общего с акмеистами не имевших. Зато он перехватывал людей, шедших к Ахматовой, и спрашивал, что делает там наверху «моя недоучка»62. До нас доходили его высказыванья за чайным столом про контрреволюционную деятельность Ахматовой, Гумилева и прочих акмеистов, по имени не называемых. К Ахматовой забегала его дочь, славная, недалекая женщина, обожавшая отца. Она по глупости передавала нам, что говорит отец, и советовала Ахматовой исправиться. Мы молчали, жалея дурочку. Все, что говорил Городецкий, звучало как донос, но я не знаю, ограничивался ли он болтовней во дворе да еще публичными выступлениями или ходил со своими доносами по начальству. Я считаю, что акмеистам повезло: обстоятельства сложились так, что Городецкий сам от них отрекся. Было бы гораздо хуже, если б они оказались не загнанными, а процветающими и Городецкий бы нес всякую чушь и гадость, подсказанную модой времени, от их имени. К счастью, этого не случилось, но легкомыслие Гумилева, слишком хорошего организатора, привлекшего в молодую группу признанного символистами поэта, подарило им связь с дрянным типом, маразматиком и доносчиком от природы.
Из этого можно сделать еще два вывода: неудавшийся поэт, смолоду вкусивший хвалу и нечто вроде известности, превращается в зрелые годы в существо, не достойное имени человека. Сгусток злости и зависти отравляет его жизнь. Второй вывод, вернее, вопрос: как могли так ошибиться символисты, люди, как принято думать, образованные и руководствовавшиеся в своих суждениях как будто только литературными соображениями, а не литературной политикой? Ведь все они, включая Блока и Вячеслава Иванова, приняли Городецкого за надежду русской поэзии. Я где-то читала, что Хлебников таскал с собой «Ярь» и подарил свою книжку Городецкому с такой надписью: «Одно лето носивший за пазухой "Ярь", любящий и благодарный Хлебников»63. Я смотрела «Ярь» — в ней нет ни одной йоты подлинной поэзии, ни одного настоящего слова. У тех, кто превознес ее, должен был быть серьезный внутренний изъян, чтобы допустить такую оценку. В чем заключается этот изъян людей, живших в период, который и сейчас именуется «серебряным веком» русской поэзии? Встает еще один вопрос: действительно ли это был период расцвета искусства, особенно поэзии, второй после эпохи Пушкина, Баратынского и Тютчева? По моему глубокому убеждению — нет.
«Мир искусства» и «Бубновый валет» в живописи — время собирания сил, период ученичества у Запада, когда много способных людей овладевало первоначальными навыками благородного ремесла, сдабривая их элементами примитивного русизма, жалкими националистическими тенденциями, которые никогда не вылезают на первый план во время настоящего расцвета живописи. Сезанн ничуть не заботился о том, чтобы снабдить свои работы специфически французскими чертами. В русской иконе и у Рублева есть черты великих европейских традиций, сквозь которые пробивается земля, человек Руси. Почвенничество, национализм — низовая прокладка сознания. Когда они выходят на первый план, затмевая основы, это признак болезни, а не здоровья, мелкости, а не глубины.
Первое десятилетие века в поэзии представлено символистами. Я оставляю в стороне стихи — в них разобраться будет не трудно. Просветительская деятельность символистов не вызывает сомнения, но в их сознании было нечто, подготовившее последующее падение, и ошибка с оценкой Городецкого — не случайность, и я не случайно останавливаюсь на ней — она характеризует основные тенденции эпохи и ее болезнь. Бердяев, плоть от плоти символистов, в конце жизни предпочитал литературу девятнадцатого века, но продолжал считать начало века периодом расцвета. Блок, представляющий синтез двух слоев русской интеллигенции, низовой, или, по терминологии Бердяева, революционной, и высшего слоя, или элиты, остро ощущал болезнь эпохи, но пытался излечить ее прививкой шестидесятых годов прошлого века. Такое лекарство подействовать не могло, потому что идеями шестидесятников жил нижний слой (революционное подполье) и болел той же болезнью, что и верхний (элита). Оба переживали однородную болезнь и общий кризис. Верхний слой, элита была поглощена поисками лекарства от кризиса, от слабости, разъедавшей верхушку. Предлагались реформы всех идей, каждый реформировал по-своему, но особенно популярной оказалась идея о прививке язычества, древнерусских перунов, к сегодняшнему дню. При этом само собой разумелось, что язычник силен, дышит мощью и силой и к тому же красив. Прививка греческой мифологии не удалась, и тех, кто приволок родных богов, приняли с распростертыми объятиями. Такова была мода времени, и Городецкий с женой Нимфой и «Ярью» попал в точку. Первым благословил его Вячеслав Иванов. На «башне» он встретился с Хлебниковым. Дань реформаторству и язычеству отдали многие. В ней был скрытый культ силы и безнадежные поиски выхода и оздоровления.
Язычество с перунами — националистический вариант и своя домашняя лекарственная кухня. Западники шли в разные виды теософии, прививая к Европе портативную и упрощенную Азию. Розанов метался в одиночестве, ища спасения в семье и в юдаистических основах жизни. В годы испытаний он не выдержал, потому что всегда бунтовал против свободы, которая лежит в основе христианства. В защиту Розанова можно сказать одно: у этого человека не было даже тени культа силы и язычество его не прельщало.
Из истории адамиста Городецкого можно извлечь мораль: пугаться следует не до бесчувствия, не до потери человеческого облика. В меру. В нашу великую эпоху не испугаться было невозможно, и все дело — в соблюдении меры. Только в этом. Храбрых мальчиков, которые, ничего не испытав, посмеются над моим советом, я приглашаю в свою эпоху и ручаюсь, что, едва поняв сотую долю того, что знали мы, они проснутся среди ночи в холодном поту и неизвестно каких мерзостей наделают утром.
И еще одно соображение насчет «солнечного мальчика»: мнимая поэзия — отрава. В любых условиях — в самой блаженной жизни — Городецкий испытал бы муки черной зависти и, корчась, проклинал свою «недоучку». Не надо убивать поэтов, но и не следует захваливать их зря.
ТРОЕ
Три поэта — Ахматова, Гумилев и Мандельштам — до последнего дня называли себя акмеистами. Я всегда спрашивала, что объединяло трех совершенно разных поэтов с разным пониманием поэзии и почему была так крепка их связь, что ни один не отрекся от юношеского союза, длившегося один короткий миг. Мандельштам отшучивался. Ахматова же — особенно в старости — постоянно говорила об акмеизме, но на мой вопрос ответить не могла: связь трех поэтов казалась ей чем-то само собой разумеющимся. Рассказы Ахматовой касались обстоятельств, при которых произошел разрыв с символистами, вернее с Вячеславом Ивановым, состава «Цеха поэтов» (первого) и образования группы акмеистов. Я кратко передам основные факты, как они мне запомнились с ее слов (их немного — она повторялась, как многие старики).
Гумилев, глубже связанный с символистами, чем Ахматова и Мандельштам, постепенно отходил от них, потому что присматривался к поэтической работе своих младших друзей и жены и начинал осознавать внутреннюю пустоту теорий Вячеслава Иванова. «Блудный сын» Гумилева («Первая акмеистическая вещь Коли», — говорила Ахматова) был прочитан в «Академии стиха», где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками. Вячеслав Иванов подверг «Блудного сына» настоящему разгрому64. Выступление было настолько резкое и грубое («никогда ничего подобного мы не слышали»), что друзья Гумилева покинули «Академию» и организовали «Цех поэтов» — в противовес ей. Председателем «Цеха» пригласили Блока, но он почти сразу сбежал65. Из «Цеха» выделилась группа акмеистов — шесть человек, включая «лишнего». В качестве манифестов новой группы напечатали статьи Гумилева и Городецкого66. Манифест, предложенный Мандельштамом (статья «Утро акмеизма»), Гумилев и Городецкий отвергли. Ахматова говорила, что целиком разделяет положения этой статьи и жалеет, что по молодости и легкомыслию в свое время не отстояла ее как манифест. Вот, в сущности, все, что она рассказывала. Остальное — детали: где и когда собирались, и кто назывался «синдиками цеха», и почему Лозинский не пошел в акмеисты.
Рукопись статьи «Утро акмеизма» случайно сохранилась у Нарбута, и он в период своего комиссарства раздобыл бумагу и тиснул в Воронеже журнальчик под пышным названием «Сирена». Там он напечатал и «Утро акмеизма», не проставив дату67. Рассказал он об этом Мандельштаму весной девятнадцатого года при встрече в Киеве. Мандельштам хмыкнул, а журнальчик так никогда и не увидел — у Нарбута с собою не было ни одного экземпляра, а впоследствии оба и думать об этом позабыли... Составляя книгу статей, Мандельштам про «Утро акмеизма» не вспомнил. Потом прочел в книжке мани- фестов68 и пожалел, что не включил в сборник «О поэзии». Цензура могла сдуру пропустить.
Какой-то старый литератор в Воронеже рассказывает, будто встретился впервые с Мандельштамом в «редакции журнала "Сирена"»69. Какая могла быть редакция у такого журнальчика?.. Если кто-нибудь будет этим заниматься, пусть помнит, что все, кто знали и понимали Мандельштама, ушли, не успев ничего о нем сказать. Исключение — «Листки из дневника» Ахматовой. Теперь, когда появился спрос, кроме зарубежного вранья появилось и свое отечественное. Надо различать брехню зловредную (разговоры «голубоглазого поэта» у Всеволода Рождественского70), наивно-глупую (Миндлин, Борисов), смешанную глупо-поганую (Николай Чуковский), лефовскую (Шкловский)71, редакторскую (Харджиев, который мне, живой, приписывает в комментариях что ему вздумается72, а мертвому Мандельштаму и подавно) и добродушную — вроде встречи в редакции «Сирена». Критерий подлинности подсказывает Лидия Яковлевна Гинзбург. Она заметила во вступительной статье к неизданной книге «необычайное сходство между статьями, стихами, застольным разговором. Это был единый смысловой строй.»73. Замечание исключительно точное. Мало того — все статьи Мандельштама с двадцать второго года хранят живой звук его голоса: он диктовал их мне, как и «Шум времени» (кроме последних четырех главок) и «Четвертую прозу». Это отличный критерий, чтобы выделить ложь у «вспоминателей» от случайно вкрапленной правды. Точна в своих воспоминаниях Наташа Штемпель: у нее отличная память.
Последние годы жизни Ахматова вспоминала акмеистическую молодость, и ее обуревал страх, что будущие литературоведы зачислят акмеистов в «младшие символисты» или оторвут от них Мандельштама, чтобы соединить с Хлебниковым и Маяковским. Такая тенденция действительно существует. Тот же Харджиев в своих примечаниях поминает Маяковского, Хлебникова и даже Лилю Юрьевну Брик, но почему-то забыл Ахматову и Гумилева, и это ее возмущало. Она огорчалась еще тем, что Мандельштам где-то написал про родовое лоно символизма, откуда они все вышли. Я отношусь равнодушно к проискам будущих литературоведов: лишь бы не угасли стихи и сохранилось живое чувство поэзии. Зато вопрос о том, что связывало трех поэтов, помимо юношеской дружбы, кажется мне очень существенным. Если он будет разрешен, всяким спекуляциям придет конец. Ведь их необоснованность бросается в глаза, и только интеллектуальная лень допускает их существование.
Одновременно с акмеистами против старших поэтов выступила другая группа — с Бурлюками, Хлебниковым, Маяковским, а затем и Бриком. Они называли себя футуристами, потом лефовцами, а по-современному им бы подошло название «авангард». Этих символисты приняли по-отцовски — с распростертыми объятиями. Принято думать, что футуризм действительно противопоставил себя символистам и нанес им сокрушающий удар. Его восприняли как подлинно новаторское течение (надо помнить, что слово «новатор» в течение полувека звучало как единственная и сладостная похвала), акмеисты же воспринимались как сколок с символизма, маленькое ответвление от мощного дерева. А я думаю, что символисты оказались прозорливее, считая футуристов своими прямыми продолжателями и наследниками. Футуристы довели до логического конца то, что было начато русским символизмом, и, быть может, благодаря влиянию Маяковского способствовали развитию западного авангарда. Литературоведение в течение многих лет принимает во внимание только поверхностный слой, фактуру, словарный запас, в лучшем случае принадлежность к группе, даже случайную, как, например, у Пастернака. Объясняется это жаждой наукоподобия. Можно изучать литературу как социальное явление, но поддается такому анализу именно литература, и только она, а не поэзия (о классовом подходе говорить не стоит — известно, что он дал). Область искусства и особенно поэзии относится к человековедению, к которому никаких методологических щипчиков не подобрать.
Сейчас ни одного поэта той эпохи нет в живых. Труд их лежит перед нами, и к нему ни одной строчки прибавлено не будет. Пора подумать, в чем заключалось дело жизни каждого из них и как оно отпечаталось в их труде. Хватит соблазняться вторичными признаками, которые всегда выводимы из первопричины.
По моему глубокому убеждению, акмеизм был не чисто литературным, а главным образом мировоззренческим объединением (а может, только так и бывает). Впрочем, говоря о поэтах, правильнее употреблять слово «миропонимание» или «мироощущение», потому что у самых интеллектуальных из них чувственные элементы преобладают над отвлеченно-мыслительными. Поэтическая мысль представляет синтез всех слоев личности, включая интеллект и физиологию, духовный и душевный строй, все, что постигается чувствами, как и то, на что толкают инстинкты и желания, а также и высшие устремления духа. Достигается синтез благодаря ведущей идее, строящей личность. Если идеи нет, возникает в лучшем случае умелец, «переводчик готовых мыслей»74, стальной или ситцевый соловей.75 Идея может корениться в любом слое сознания, как в поверхностном, так и в глубинном. Маяковский, например, в лучших стихах — поэт юношеской обиды. Он кричит и жалуется, когда не всякая вожделенная игрушка попадает ему в руки. Подобно ребенку, он мечтает, чтобы взрослые, они-то и есть обидчики (каждая женщина для него — взрослая), раскаялись, когда уже будет поздно. Роль Брика в жизни Маяковского, несомненно, положительная — в агитационной теме Маяковский нашел некоторую компенсацию. Она отсрочила конец и дала Маяковскому сознание цели и необходимое для таких людей ощущение силы. Маяковский доказал, что и на этом уровне возможен поэт, и люди сейчас к нему несправедливы, потому что то, на что он ставил, оказалось не силой, а немощью. Между тем Маяковский трагичен именно своей немощью, а потому с подлинной силой связать себя бы не мог. Он мог связать себя только со своей эпохой, немощной, как он сам. Такая поэзия, конечно, не дает катарсиса, внутреннего очищения, но подобные требования были бы чрезмерны. Поэзия, как правильно заметил Мандельштам, вообще никому ничего не должна, и требований к ней предъявлять не следует. Говорят, что народ заслуживает своих правителей. Еще в большей степени он заслуживает своих поэтов. Ту поэзию, которую заслуживают лишь немногие, обычно убивают или еще хуже — поэта берут в оборот, запугивают и заставляют исправиться. Именно это сделали у нас с Заболоцким. Каковы бы ни были три поэта, восставшие против символистов, они отделились от основного течения не из-за обиды на горькие слова по поводу «Блудного сына» — это был только толчок, повод — и не по причинам чисто формальным, стихотворческим, а только потому, что осознали коренное различие в миропонимании своем и своих недавних учителей. Мне недавно доставили фотокопию записочки Мандельштама (1923 г.) молодому поэту, считавшему себя близким к акмеистам, потому что в его стихах «борется живая воля с грузом мертвых, якобы "акмеистических" слов». Вероятно, он был одним из бесчисленных в те годы подражателей Гумилева. В этой записке сказано: «Акмеизм 23 года— не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь "совестью" поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия.»76
Письмо написано после статей, в которых Мандельштам, пережив страшную эпоху и готовясь к новой страшной эпохе, подчеркнул нравственное значение поэзии и сказал, что акмеизм не только литературное, но и общественное явление в России. Обособляясь от символистов, он привел строки Брю- сова: «Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья. И Господа, и дьявола Равно прославлю я»77. Брюсов — индивидуалист, понимавший свободу как право человека служить и дьяволу и Богу. Он ставил себе цели, характерные для времени и для русского символизма. Основная цель была найдена еще в юности: стать вождем нового литературного движения, того, что тогда называлось декадентством78. Он прошел не мимо христианства, но отверг его с ходу: для него это была «бедная содержанием религия»79. Некоторую прелесть он находил только в кощунстве: стоит вспомнить, чем для него был «путь в Дамаск»80. Однажды он обмолвился: «В моем самохвалении служенье богу есть. — Не знаю сам какая, но все ж я миру весть»81. Он действительно был «вестью грядущего», эпохи индивидуализма, неизбежно кончающегося распадом личности. Какому богу служил он, самоутверждаясь в своем роскошном вождизме и призывая грядущих гуннов82? Не забыть: Брюсов еще изрек, что поэзия ни более ни менее как откровение83.
Гумилев больше всех заплатил за увлечение Брюсовым. В ранней молодости, сразу после окончания школы, Мандельштам тоже отдал ему дань84. Ведь Брюсов действительно стал вождем (всю жизнь мою — куда ни ткнешься, всюду вожди!). Он стал вождем нового направления, и для меня загадка, как это могло случиться. Владимир Соловьев блистательно высмеял его85, но оказался на длительный период не прав. Сейчас его правота ясна, тем более что раскрыт весь архив Брюсова, и мы узнали то, что поленились прочесть в стихах.
Символисты, все до единого, были под влиянием Шопенгауэра и Ницше и либо отказывались от христианства, либо пытались реформировать его собственными силами, делая прививки античности, язычества, национальных перунов или доморощенных изобретений. Даже Блок, который был несравненно глубже своих лихих современников и воплотил в себе всю трагедию русской интеллигенции, имел массу родимых пятен своей эпохи. Но в роли искусителей и соблазнителей выступали главным образом Брюсов и Вячеслав Иванов: культ художника и культ искусства. Блок выписывает тезис доклада Вячеслава Иванова: «Ты свободен — божественность, все позволено, дерзай.»86 Достоевский отдал жизнь, чтобы наглядно раскрыть последствия тезиса «все позволено», но его не услышали. Вячеслав Иванов усмотрел в Достоевском «диони- сийское начало»87 и решился произнести самые запретные слова.88
Три акмеиста начисто отказались от какого бы то ни было пересмотра христианства. Христианство Гумилева и Ахматовой было традиционным и церковным, у Мандельштама оно лежало в основе миропонимания, но носило скорее философский, чем бытовой характер. Поэзию Мандельштам считал священной, но в применении к себе только «простой песенкой о глиняных обидах». В теурги он не просился. Это было не для него.
Вячеслав Иванов провозгласил теургическое искусство и, приглашая идти a realibus ad realiora, надеялся с помощью символов познать иной мир89. Близкий к символистам Бердяев определил, как они понимали символ: «Иной мир доступен искусству только в символистическом отображении»90. Для Бердяева символ — связь двух миров, мост между ними91. Для христианина связь эмпирического мира с высшим осуществляется не через символ, да еще найденный художником, а через откровение, таинства, благодать и — главное: через явление Христа.
Христос не символ, а символом является крест, на котором Он был распят.
Для трех акмеистов теории старших, называвших себя символистами, звучали кощунством. Гумилев и Мандельштам сходятся в отказе познавать непознаваемое. Гумилев говорит, что непознаваемое по самой сути своей не может быть по- знано92, а Мандельштам, провозглашая закон тождества93, видимо, считал, что познание скрытого от нас возможно только через явленное. Он обвинял символистов в том, что они «плохие домоседы» и не ценят этот мир, «Богом данный дворец»94. Я не думаю, чтобы он разделял философию тождества Шеллинга с его развертыванием (или развитием) абсолюта в природе и в истории95. Говоря о законе тождества (А=А), Мандельштам скорее напоминал о том, что всякий символ должен иметь твердо установленное значение, а не изобретаться произвольно — от случая к случаю. В одной из статей он говорит: «Журдень открыл на старости лет, что он говорил всю жизнь прозой. Русские символисты открыли такую же прозу, изначальную образную природу слова»96. В другой статье была фраза про Андрея Белого — по поводу его «Магии слов»97, — что, открыв образную природу слова, он так удивился, что не знает, что с ней делать (статья напечатана в 22 году в Харькове)98. Мандельштам прекрасно знал, что «человек — символическое животное» (кто это сказал?)99, но возражал только против спекуляции метафорами и символами и против болезни века — принципиального новаторства. Он отстаивал связь времен и ту образность, метафоричность и символику, которая присуща, а не навязана слову, исторически в нем закрепилась. Болезнь новаторства всегда приводит к произволу и спекуляции. Ставка на чистое изобретательство неизбежно ведет к отказу от богатств, накопленных человечеством, то есть грозит роковыми последствиями.
Общее филологическое невежество нелепо поняло следующее высказывание Мандельштама: «Слово Психея. Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело». Это было принято как декларация об отказе от постоянного смыслового значения слова, сближающая Мандельштама с футуристами. Между тем речь идет только о соотношении вещи и слова и об изменчивости значения слов, ясных для каждого элементарно грамотного языковеда. И сейчас еще бодрые молодые люди изучают язык Крученых и словотворчество футуристов, надеясь, что каждое придуманное и выращенное в колбе сочетание звуков (их труднопроизносимость считается дополнительным достоинством) обогащает язык и расширяет смысловое содержание человеческой речи. Мышление Мандельштама всегда было историческим, и потому он не мог пойти ни по пути изобретательства символов, ни по пути так называемого корнесловия, в котором корни слов как угодно слепливались друг с другом и со служебными элементами, ни тем более по пути фонетических забав несчастных и невежественных фантастов. Все это считалось изобретательством и развлекало праздных людей.
Акмеисты отказались от культа поэта и «дерзающего», которому «все позволено», хотя «сильный человек» Городецкого и отчасти Гумилева унаследован от символистов. Сила и смелость представлялись Гумилеву в форме воинской доблести (воин и путешественник). Мандельштам мог понять только твердость того, кто отстаивает свою веру. В трудные годы он не случайно вспомнил четверостишие, не вошедшее в «Камень», и напечатал его в «Стихотворениях»: «Здесь я стою — я не могу иначе»100. В статье «О природе слова» он писал: «Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу. Гиера- тический, то есть священный, характер поэзии обусловлен тем, что человек тверже всего остального в мире». В 1922 году, когда он написал эти слова, все кругом говорили о твердой власти, но никто не помышлял, что и человек несет ответственность за все происходящее в мире. Каждый был рад снять с себя ответственность даже за свои собственные поступки. Слова Мандельштама прозвучали бы диссонансом, если бы хоть кто-нибудь их услышал, но я уверена, что их не услышал никто, кроме разве Ахматовой. Она плакальщица. Для нее и мученик за веру, и воин — жертвы, которых она оплакивает.
«Красивый, двадцатидвухлетний», как и красивые полубоги сказок Хлебникова, гораздо ближе к дерзающему человеку символистов, чем «твердый человек» Мандельштама. В молодости я, наверное, смеялась над твердым человеком и просто измывалась над словами: «Нам только в битвах выпадает жребий», потому что представляла себе «битву» по-эйзенштейновски: рыхлые рыцари размахивают картонными мечами101. Мандельштам не умел вычистить винтовку, питал органическое отвращение к огнестрельному оружию и никогда не ходил в военной форме. Могла ли я себе представить, что на таком мирном поприще, как поэзия, разыгрываются настоящие, не липовые, как у Эйзенштейна, битвы с кровавым исходом?
Хорошо, что Мандельштам не обижался и не ждал фимиама отсобственной жены. Сильные люди героической эпохи требовали восхвалений от женщин. Они компенсировали их за все унижения, которым они подвергались в общественной жизни. Мандельштам в этом не нуждался, и причина мне ясна. Юное содружество акмеистов, настоящее «мы» Мандельштама, помогло ему ощутить свое «я», отнюдь не индивидуалистическое и не нуждающееся в самоутверждении.
ПЯТЕРО
Крошечные объединения художников или молодых литераторов с их нелепыми манифестами, с дурацким шумом, который они поднимают и слышат только сами, вероятно, один из лучших способов становления, а может, даже единственный. В мире, всегда враждебном новому голосу, необходим дружеский глаз и слух, хорошая насмешка, живой спор. В одиночку увидеть огонек и пойти к нему гораздо труднее, чем со спутниками и друзьями. Можно считать оправданием всей тысячи группок, если хоть в одной из них хоть один человек найдет себя и нужное слово. Что же касается до враждебности большого мира, то она только полезна художнику, потому что он учится преодолевать сопротивление. Гораздо хуже любимчикам. Преодолеть соблазн всеобщей ласки гораздо труднее, чем плыть против течения. Я, разумеется, говорю о нормальных условиях, когда «враждебный мир» только отругивается или не замечает художника, а не пользуется карательным аппаратом для его перевоспитания. У Мандельштама была хорошая юность, и она дала ему силы на всю жизнь. Он получил закал в содружестве акмеистов и в первом «Цехе поэтов».
В годовщину гибели Гумилева в 28 году Мандельштам написал из Крыма Ахматовой письмо, которое она привела в своих «Листках из дневника» (оно сохранилось в копии, сделанной Лукницким). Он пишет: «Беседа с Колей никогда не прерывалась и никогда не прервется». Я могу подтвердить, что Мандельштам постоянно вспоминал высказывания Гумилева о том или другом стихотворении или примеривал, как бы он отозвался о новых стихах, которых уже нельзя было ему прочесть. Он особенно любил повторять похвалу Гумилева: «Это очень хорошие стихи, Осип, но когда они будут закончены, в них не останется ни одного из теперешних слов.» И еще — по поводу дружбы с Георгием Ивановым, когда Мандельштам еще не понимал некоторых особенностей «жоржиков» (выражение Ахматовой): «Осип, прекрати, это не для тебя.»
По статьям Гумилева, вероятно, трудно судить о его понимании поэзии и поэтическом слухе. И Мандельштам говорил, что в разговорах он был гораздо сильнее, чем в статьях102. С Мандельштамом Гумилев разговаривал иначе, чем с Ахматовой. Все замечания Гумилева о стихах Мандельштама (чаще всего в форме шутки) относились к частностям, к какой-нибудь неточности эпитета или сравнения. На Ахматову он пробовал влиять, прививая ей свое отношение к поэзии. Я сужу об этом по ее рассказам, один из которых сейчас приведу.
Ахматова рассказывала, как она сидела у окна, расчесывая косу, читала только что вышедшую книжку Анненского и вдруг поняла, что ей нужно делать103. Гумилев был тогда в Абиссинии. Когда он приехал, у нее уже накопилась кучка стихов, которые вошли потом в «Вечер». Гумилев удивился стихам. До этого он все придумывал занятие для жены: «Ты бы, Аничка, пошла в балет — ты ведь стройная.» Стихи он принял всерьез и уговаривал Ахматову писать баллады. Ему казалось, что выход из тупика, в который завели символисты, — в сюжетной поэзии. Мне думается, что в этом совете есть еще нечто от Брюсова. Может, есть и элемент завлекания читателя, как и в отказе полным голосом говорить в статьях. Их построение — дань читательскому равнодушию и невежеству. А самый принцип «завлекательства» — наследство символистов, профессиональных «ловцов душ».
Стихи вроде «Сероглазого короля» (а в какой-то степени и вся новеллистичность стихов Ахматовой) — дань балладной теории, но добился Гумилев «баллады» только от Одо- евцевой, которая сочинила что-то про могильщиков и кота (Мандельштам говорил, что Гумилев обрадовался «балладе», и именно на этом держались его отношения с Одоевцевой, которая так ловко их расписала). Учительский темперамент Гумилева понукал его окружать себя учениками. Ко второму и третьему цеху (он назывался, кажется, «Звучащая раковина») ни Мандельштам, ни Ахматова не имели уже никакого отношения. Они всегда это подчеркивали: «Затея Гумилева. Мы здесь ни при чем.» В последний период жизни Гумилев возился с Оцупом, Рождественским и Нельдихеном. Из них Всеволод Рождественский активно отрекся от Гумилева и усердно подчеркивал свое ученичество у Блока. В последней книжке, мне сказали, он сообщил, что его «старшим товарищем» был Мандельштам. Это такое же вранье, как ученичество у Блока и акмеистические речи Мандельштама в мемуарах. Хорошо, что Мандельштам в противоположность Гумилеву не нуждался в учениках и не переносил подражателей. Этого сброда вокруг него не водилось.
Мне думается, что психологическим толчком к разрыву Гумилева с символистами была его потребность в учительской деятельности. При символистах он сам состоял в учениках, между тем популярность его росла, книги раскупались, выступления пользовались неизменным успехом, девушки висели гирляндами (слова Ахматовой!). Я не свидетельница тех лет, и это мое мнение, не подкрепленное ничьим авторитетом. Но популярность Гумилева я сама видела. Она продолжалась все двадцатые годы, а в тридцатые спустилась в периферийные читательские круги и стала еще шире. Даже и я отдала ему дань и не сразу поняла, почему Мандельштам равнодушен к «Трамваю»104 (баллада!) и особенно к «Слову». Эпиграфом к статье «О природе слова» строчки из гумилевского стихотворения поставили издатели105, а не автор. Но строчку: «дурно пахнут мертвые слова» Мандельштам любил и часто повторял. И в «Восьмистишиях» есть реминисценции из Гумилева. Мандельштаму нравились куски из «Звездного ужаса» («Что за жертва с теменем разбитым»), а в одном из них он не узнал перифразу из Библии («страх, петля и яма»). Как и при всяком чтении поэтов, Мандельштам искал у Гумилева удач. Такой удачей он считал «На Венере, ах, на Венере.». Артур Лурье, пожалуй, слишком решителен, когда говорит, что Мандельштам не мог скрыть скуки, слушая Гумилева106. Вопрос в том, что он слушал. «Из города Киева, из логова змиева» превратилось в «Киев-Вий» в одном из последних стихотворений Мандельштама.
Нарбут и Зенкевич находились под полным обаянием Гумилева. Все теории и мысли Гумилева были для них каноном, но вряд ли они их понимали. Они присоединились к акмеизму, потому что поняли его как бунт земного против зова ввысь, как утверждение плоти и отказ от духовности. Оба они принадлежали к породе людей, которая выше всего ставит юность, акмеизм же для них был молодостью и цветением. Они сияли, когда видели Мандельштама, а Зенкевич и сейчас только и делает, что рассказывает про начало десятых годов в Петербурге и выкапывает из недр памяти забавные приключения и веселые истории. Как, например, Мандельштам смеялся, когда они не вовремя пришли к одному из участников «Цеха» (к Георгию Иванову) и попали на скандал между ним и его покровителем. «Мы, акмеисты, этим никогда не занимались», — твердит восьмидесятилетний Зенкевич и хохочет, вспоминая молодость. Поэзия играет третьестепенную, а может, и никакую роль в его рассказах, добродушных и милых, а позу Ахматовой у камина он запомнил навсегда, как и «шалости» Георгия Иванова, своеобразным способом добывавшего деньги на легкую жизнь и кукольные костюмчики. Повествуя о приключениях этого героя, Зенкевич тут же отмежевывается, напоминая, что Георгий Иванов только член «Цеха», не больше. Я когда-то читала заветную повестушку Зенкевича, написанную после гибели Гумилева. В ней, кажется, легкая романтическая даль и горестное прощание с юностью. Факты он обходит — ему они не нужны. Он хранит рукопись под спудом и никому ее не показывает107. Зенкевич жил в современности, совершенно оторванной от прошлого. Современности он боится и умело к ней приспособляется, а о прошлом мечтает. Крошечный архив с автографами покойников — главная дань прошлому.
Акмеизм был для Зенкевича и западничеством, которое облегчило ему переход на переводы, а это единственный способ существования для литератора, не способного сочинять казенную беллетристику. Пока Нарбут состоял в начальниках, он держал Зенкевича при себе и здорово третировал, но Зенкевич отлично с ним уживался, потому что в диком чужом мире хорошо притулиться около своего человечка. Больше всего он боится чужих. После ареста Мандельштама в 38 году он встретил меня на улице и напал за то, что я пускала в дом «чужих». Чужими оказались биологи во главе с Кузиным. Они тоже гневались на меня, считая, что Кузин попал в переплет оттого, что встречался у нас с подозрительными людьми вроде Зенкевича. В одном и Зенкевич и биологи правы: в такие эпохи, как наша, следует вырыть яму в лесу, как рекомендует Зощенко108, и завыть зверем. Впрочем, Кафка предусмотрел этот метод и доказал, что хозяйственного крота все же вытравят из отличной норы, на рытье которой он потратил столько сил.109 Кузин же был на примете у любимого учреждения задолго до встречи с нами. Его непрерывно таскали, потому что он отказался стукачить. Сейчас он вполне благополучный старик и любит только Гёте. Все мы принадлежали к кругу, который походя уничтожался. Удивительно не то, что многие из нас побывали или погибли в лагерях, а то, что кое-кто уцелел. Осторожность не помогала. Помогала только случайность.
Итак, Зенкевич доживает жизнь, вспоминая, рассказывая и вновь переживая легкий хмель десятых годов. По-своему он остался верен юношескому содружеству. В страшные годы он молчал и выбирал утешительные занятия, чтобы хоть немного позабыться. В 37-38 годах он пристрастился к верховой езде и получил разрешение два раза в неделю с часок упражняться в манеже. Один из самых его горестных рассказов, переданный мне его слушательницами, касается именно этой страстишки и этих лет. Перед отъездом в Саматиху, где его ждали арест и гибель, Мандельштам зашел со мной к Зенкевичу. Мишенька спешил в манеж и убежал, даже не насмотревшись на Мандельштама в последний раз, как он теперь жалуется. Ведь он мог пропустить занятия в манеже, но ему просто не пришло в голову, что он больше никогда не увидит Мандельштама. Если б он только знал!.. Мишенька обладает такой природной наивностью, вернее невинностью, что ничего похожего на помощь мы от него не ждали никогда. В тот последний раз, я помню, Мандельштам уговаривал жену Зенкевича стащить для него одну из Мишенькиных рубашек. Она не решилась: Мишенька слишком хорошо знал счет и был строг насчет имущества. В совсем недавние годы мне пришлось позвонить Зенкевичу, чтобы что-то узнать. Я попала на жену. Она жаловалась, что к ним приходил Дувакин записывать болтовню Мишеньки. По ее мнению, он не смел показываться в порядочных домах, раз Синявский, каторжник, был его учеником. В страшные годы она была гораздо смелее, но с возрастом стала настоящей советской женщиной. Не понимаю только, как она решилась излагать свои жалобы по телефону. У нас это не принято.
Зенкевич — единственный из акмеистов, кроме «лишнего», которого пощадила судьба. Я рада, что он не разделил общей участи. По-моему, он никогда в жизни не совершил ничего плохого и на зло не способен. Вялый, добродушный, мягкий, никакой, Мишенька Зенкевич твердо знает, что только неосторожность приводила людей к гибели, но даже не догадывается, что и сам бывал неосторожен, собирая автографы и вздыхая в одиночестве по погибшим друзьям, — ведь даже стены могли подслушать его вздохи. Его счастье, что этого не случилось. В последние годы он часто навещал Ахматову и даже раз принес ей цветочек. Он утешал ее своими рассказами, и она уговаривала меня узнать у Мишеньки все про «Цех» и акмеизм, а затем записать его путаные рассказы в должном порядке. Пусть это делают без меня — я не историк акмеизма. Думаю, что он может обойтись без истории.
Горестная судьба Нарбута не связана с его принадлежностью к акмеистам. Он погиб вместе с толпами партийцев ранних призывов, почему-либо отколовшихся от главного течения, а попался на глаза в доме вдовы Багрицкого, сестры его жены. Сестры Суок считают, что дело было состряпано небезызвестным Тарсисом, одним из постоянных посетителей вдовьего салона. Вот, казалось бы, осторожность: только и ходил, что к вдове любимого советского поэта, но гибель подстерегала человека повсюду. Впрочем, уцелеть в положении Нар- бута было почти невозможно — разве что только в яме в лесу, но ведь и леса прочесывались густым гребнем. Один из самых популярных рассказов тридцатых-сороковых годов выдает общую мечту честных советских людей: на Байкале в лощинке между горами жили старик со старухой, укрытые лесом, кустарником и горными вершинами. Они жили в таком уединении, что, по одним рассказам — в течение двадцати, по другим — тридцати лет, не видели ни одного человека «с большой земли». Экспедиция, которая случайно набрела на их избу, удивилась их блаженному неведенью и впервые сообщила им про войны и революцию. Я не верю в существование идиллической пары. Либо старики притворялись, либо их выдумали мечтатели, тосковавшие по уединенной жизни и тишине. Ведь врач Пастернака тоже мечтал жить плодами своих рук на отшибе и в тишине110. Такое случается только в сказках и в воображении советских людей. Я тоже мечтала о таком, но всюду и везде хуторян находил фининспектор, раскулачиватель, организатор, разоблачитель и, наконец, уполномоченные великих органов порядка, которые сумели бы приобщить любого отшельника и столпника к нормальной деятельности на воле или за колючей проволокой. Нигде бы Нарбуту не спрятаться, хотя иррациональная случайность иногда спасала людей вернее, чем ложбинка в горах.
Я любила Нарбута: барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей, он оставил кучку стихов, написанных по-русски, но пропитанных украинским духом. По призванию он был издателем — зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговывать гроши из авторского гонорара, составлявшего в двадцатые годы, когда он управлял издательством, совершенно ничтожный процент в калькуляции книги. Это была его хохлацкая хохма, которая веселила его душу даже через много лет после падения. Издательскую деятельность Нарбут представлял себе на манер американских издателей детективов: массовые тиражи любой дряни в зазывающих пестрых обложках. В нашей ханжеской действительности он не мог развернуться как делец и выжига и сам взял на себя особый искус — стал партийным аскетом. Ограничивал он себя во всем — жил в какой-то развалюхе в Марьиной роще, втискивался в переполненные трамваи, цепляясь за поручни единственной рукой — вместо второй у него был протез в перчатке, работал с утра до ночи и не пользовался никакими преимуществами, которые полагались ему по чину. (Не знаю, были ли тогда «пакеты», а если были, то от них бы он отказался.) Свое издательство Зиф («Земля и фабрика») он взял нищим, а отдал процветающим, с большим капиталом в банке111. После рабочего дня в издательстве он мчался в Цека, где занимал какую-то важную должность112. О стихах в те годы он не помышлял и весь ушел в партийные интриги. В противовес Воронскому, поддерживавшему «попутчиков», Нарбут выдвигал писателей, которых он сам называл «усачами». Другой характеристики для них он подобрать не мог. «Усачи», вероятно, принадлежали «Кузнице» или Раппу — Нарбуту на это было наплевать. Усатых книг он не читал — этим занимались его подчиненные. Ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел. Единственный человек, которому он радовался, был Мандельштам, и торговался он с ним только для виду, чтобы по всем коридорам издательства гремел его голос и пугал и так запуганных служащих, редакторов всех чинов и мастей. Они-то твердо знали, что «нашего хозяина» ничем не проймешь. И все же они считали Мандельштама креатурой Нарбута, поскольку он не принадлежал к «усачам». После падения «хозяина» они ринулись травить Мандельштама113. Нового начальника, Ионова, подвигнуть на это было легче легкого. Старый шлиссельбуржец — говорят, что над его кроватью висели кандалы, — он отличался крутым нравом. Проще говоря, у него не все были дома: в Ленинграде, заведуя там Госиздатом, он безумствовал как хотел. Однажды, рассердившись на одного из служащих, он приказал продержать его часок-другой в лифте, остановленном между этажами. Кажется, он разделил общую участь и погиб, как все.
Воронский одолел Нарбута с помощью Горького. Он раздобыл документ, подписанный Нарбутом в деникинской тюрьме, кажется, в Ростове. Спасая жизнь, Нарбут отрекся от большевизма и вспомнил про свое дворянство. Воронский победил бы Нарбута и без всякого документа — он действительно принадлежал к победителям114, а Нарбут торчал сбоку припека — таких терпели только в годы Гражданской войны. Ирония судьбы в том, что всех ожидала одинаковая участь.
После падения Нарбут растерялся, потому что успел войти в роль партийного монаха, строителя советской литературы. Вскоре он пришел в себя, переехал из развалюхи, которая пошла на слом, в чистую комнату, нашел заработок в научном издательстве, где сидел редактором Шенгели, и зачастил в гости к нам и к Багрицкому, куда его иногда брала с собой жена.
Мне кажется, что Нарбут пошел в акмеисты по той же причине, что потом в партию: гайдамаки любят ходить скопом, сохраняя вечную верность толпе, с которой делили судьбу. Кроме краткого периода сидения в сановниках, Нарбут всегда мечтал воскресить акмеизм — в обновленном, конечно, виде. В 22 году он часто приходил к Мандельштаму с рукописями Бабеля и Багрицкого и умоляюще твердил: «Ведь они же настоящие акмеисты.» На Багрицком он настаивал меньше, чем на Бабеле: с поэтами не так-то легко разобраться, но что касается Бабеля, то все ясно. Он отлично рассказал про Беню Крика и выше всего ставил силу и мощь человека. Не знаю, был ли тогда уже Беня Крик, но устное предание о нем уже существовало. Бабель нашел вожделенного «сильного человека» и среди евреев. Не беда, что он оказался одесским бандитом. Нарбут упорно прочил Бабеля в неоакмеистическую группу во главе с Мандельштамом, но без Ахматовой. Думаю, что это делалось с ведома и согласия Бабеля, который еще не успел опериться, хотя потом, встречаясь с Мандельштамом, он никогда ни о чем не обмолвился. В начале двадцатых годов союз с Нарбутом, из рук которого одесские писатели ели хлеб, и с Мандельштамом мог показаться Бабелю выгодным. Мандельштам категорически отказывался от нового акмеизма в союзе с одесситами. Нарбут возобновлял предложение и удивленно хлопал глазами, когда снова получал отказ. Он искренно не понимал, почему Мандельштам «упрямится». По-моему, Нарбут не понял ни единого слова в статье, которую он тиснул в своей воронежской «Сирене».
В тридцатых годах, после падения, Нарбут кинулся на поиски «научной поэзии»115, считая, что именно к ней должен прийти акмеизм. Он думал, что акмеизм живет деталями, частностями, подробностями и готов смотреть в лупу, чтобы каждая частица стала выпуклой и крупной. Вот доводы Нарбута в пользу нового акмеизма: поэт — изобретатель, значит, он может изобрести что угодно — даже машину, а именно к этому его готовит научная поэзия. Мандельштам обращался с Нар- бутом нежно, как с больным ребенком. Ничего объяснять ему он не пытался, но ценил в нем хохлацкое остроумие и любовь к шутке.
Как ни глубока была привязанность Нарбута к Мандельштаму, после мая 1934 года я видела его, может, раз или два. Ахматова, приехав как-то летом 34 года в Москву, остановилась у Нарбутов. Она попыталась еще раз заехать к ним, но ее больше не пустили. К сожалению, осторожность никому не помогала, не помогла она и Нарбуту.
Нарбут и Зенкевич — спутники акмеизма, друзья молодости, случайно пошедшие за тремя поэтами с трудной судьбой. Ни Нарбут, ни Зенкевич даже не подозревали, что существует такая вещь, как миропонимание и основная идея, на которой строится личность. Да и до личности им дела не было. Для них личность — это шутка, забава, игра, как в молодые и светлые дни. Оба они сохранили любовь и верность акмеизму, как к основному событию своей юности, но взрослыми им стать не довелось.
И все же они входили в «мы» Мандельштама, но только до тех пор, пока был жив Гумилев. С его смертью группа распалась, а дружба с Ахматовой, возобновившаяся в середине двадцатых годов, сохраняла старое единение, и в нем всегда присутствовал Гумилев, с которым велся воображаемый разговор.
Ахматова часто зазывала в последние годы жизни Мишеньку и радовалась его выпуклой и подробной памяти о прошлом. Он рассказывал ей свои сказки, и она наслаждалась, снова переживая старые приключения, и впивала в себя похвалы своей красоте и свидетельства о безумной любви к ней Гумилева. На старости ей почему-то понадобилось, чтобы Гумилев нес в душе неостывающую любовь к ней и только потому менял женщин, что ни одна не могла ее заменить. И Мандельштам и Зенкевич действительно считали, что Гумилев по-настоящему любил именно Ахматову. Его она, кажется, не любила никогда. Так, по крайней мере, считали все современники, и она этого совсем не скрывала. Зачем же ей понадобилось утверждать посмертно любовь к себе Гумилева? Она говорила, что в этом спасение Гумилева как поэта. Довод более чем сомнительный. Мишенькина трактовка акмеизма тоже ее вполне устраивала, но, разумеется, только в последние годы жизни. Она уговаривала меня допросить обо всем Зенкевича. Я только отмахивалась от ее уговоров, потому что не принадлежу ни к историкам, ни к литературоведам и спрашивать Мишеньку про дни, когда я еще «не существовала», мне не хотелось, как и глядеть на жизнь его невинными детскими глазами. У меня с ней другие счеты, и в их первое юное акмеистическое «мы» я не вхожу. Мне только жаль, что не довелось увидеть Мишеньку, неуклюжего и толстоватого, на смирной манежной лошадке. Верхом он, наверное, был еще милее, чем на жестком редакторском стуле в аскетически пустой и грязноватой редакции Зифа. Рыхлый и добродушный редактор, наездник и собиратель автографов друзей, погибших страшной смертью.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Двойственное число потеряно, и это дало повод Хар- джиеву приписать стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова.» — Арбениной116. Между тем стихи Арбениной начинаются после этого стихотворения. Они идут в следующем порядке: «Мне жалко, что теперь зима», «Возьми на радость из моих ладоней», «За то, что я руки твои не сумел удержать», «Я наравне с другими хочу тебе служить» и, возможно, «Я в хоровод теней». Я не устану повторять, что в «Тристиях» порядок совершенно случайный. Не им ли руководствовался Г. Струве, когда поместил стихи о разрыве раньше, чем два идилличе- ских?117
Под стихотворением «Возьми на радость.» дата — ноябрь (согласно «Тристиям»?118). «В Петербурге мы сойдемся снова» — дата 24 и 25 ноября119. Во-первых, неизвестно, где даты по старому, где по новому стилю. В те годы оба стиля еще здорово путались. Во-вторых, после 25 ноября осталось еще пять ноябрьских дней, когда возникло первое и второе стихотворение Арбениной. Стихи у Мандельштама всегда шли пачками, и после взрыва следовал длительный отдых. Вся груда ленинградских стихов двадцатого года была написана в ноябре 1920 года. В конце ноября появились стихи Арбениной, а в январе — «Исаакий»120. Мандельштам приехал в Ленинград только в конце октября, а уехал оттуда в последних числах января121. Точный порядок установлен в «Стихотворениях». У нас, кстати, тогда еще была груда черновиков, многие с датами. Ошибки в числах возможны именно в беловиках: стихотворение записывается случайно — с самыми разными целями, обычно для передачи в редакцию, — и дата ставится на глазок. Кроме того, Мандельштам всегда прекрасно помнил, в каком порядке следуют стихи. Этого спутать нельзя. Но именно этого не понимает ни один редактор.
В Москве в 22 году, когда Мандельштам собирал «Вторую книгу», он вспомнил стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова.» (цензура его не пропустила122), и я спросила его, к кому оно обращено. Он ответил вопросом, не кажется ли мне, что эти стихи обращены не к женщинам, а к мужчинам. Тогда я удивилась: в юности есть только одно блаженное слово — любовь. Меня смущало, что Мандельштам назвал «бессмысленным».123 Такое определение любви ему не свойственно. Он посмеялся: дурочкам всегда чудится любовь. Тогда же или несколько позже он сказал, что первые строки пришли ему в голову еще в поезде, когда он ехал из Москвы в Петербург. Закончил он стихотворение с первым снегом — оно сначала отлеживалось заброшенное, а потом внезапно вернулось и сразу «стало». Помимо приведенных мною слов — им могут поверить или усумниться в точности передачи — простой смысловой анализ показывает, что это стихотворение не обращено к женщине.
«Снова» можно встретиться только с тем, с кем был в разлуке. Снова сойтись в Петербурге могут только люди, которых разметала судьба, разлучив с любимым городом («словно солнце мы похоронили в нем»). Так не скажешь женщине, впервые встреченной и никуда из Петербурга не уезжавшей, как Ольга Арбенина. Мало того — если речь идет о мужчине и женщине, то «сойтись» имеет совсем иной смысл, чем когда мы говорим о странниках. Я могу сказать про себя, что мы «сошлись» с Мандельштамом в девятнадцатом году в мае. Вторично мы уже не «сошлись», а вернулись друг к другу. Это слово для двоих имеет чисто постельное значение, и на протяжении нескольких дней нельзя дважды «сойтись». Если б это относилось к женщине, то скорей к той, к которой обращено «Я изучил науку расставанья.». О ней я почти ничего не знаю. Только то, что она имела какое-то отношение к балету, скучала в Москве по родному Петербургу. Мандельштам видел ее, когда ехал из Грузии в Петербург через Москву, где на несколько дней задержался и даже был с ней в балете. Но разве женщине скажешь: «У костра мы греемся от скуки, Может быть, века пройдут И блаженных жен чужие руки Легкий пепел соберут». Это обращение к поэтам, а не к возлюбленной, и Харджиев правильно сопоставил эти строки с пушкинским: «И подруги шалунов Соберут их легкий пепел»124, но не сделал из этого семантических выводов. Прибавлю, что «родные темные зрачки» из окончательного текста125 никакого отношения к светлоглазой Арбениной не могут иметь (древнее «зрак» у Мандельштама всегда со значением «глаз», в котором он чувствовал корень — бусина). «Родная тень»126, «родные темные зрачки» всегда связаны с музыкой, а у Мандельштама, как и у Марины Цветаевой, есть тема «мать и музыка»127. Об отношениях с Ольгой Арбениной я знаю одну деталь и от нее, и от Мандельштама: они тоже вдвоем были в балете128, вернулись к нему — и тут-то и произошел разрыв, так что Арбенина ночью ушла от него, несмотря на комендантский час. После этого начались стихи разрыва — «За то, что я руки твои не сумел удержать.».
Чтобы понять это стихотворение Мандельштама, надо знать, как все мы, выросшие в обыкновенных интеллигентских семьях, привыкшие к застольному разговору и определенному кругу интересов, вдруг — без всякого переходного периода, в один миг — очутились в новом мире, среди совершенно чужих людей, говорящих не на нашем языке. У меня ощущение, будто я оглянулась и никого вокруг себя не нашла: другие слова, другие мысли, другие понятия и чувства. А я значительно моложе Мандельштама и еще, в сущности, не успела узнать, что мое, что чужое. Многие говорили мне о подобном ощущении, а среди них жена Зенкевича, «пленная турчанка», которая действительно казалась затворницей и пленницей тяжелоступа Мишеньки. Именно поэтому мне показались такими дикими ее слова о бедном Дувакине и Синявском. Она приспособилась к миру, а я лишь в последние десять-двенадцать лет снова нашла людей младших, разумеется, поколений, — с которыми у нас оказался общий язык. Видно, и они, и их родители прятались по своим углам, не смея произнести ни слова. К революции Мандельштам был уже сложившимся, хотя и молодым человеком, и для него переход в новый мир оказался еще труднее, чем для меня. Только остро вспомнив этот разрыв связи времен, можно раскрыть значение «блаженного бессмысленного слова».
И в любви бывают блаженно-бессмысленные слова, но о них Мандельштам не говорил (разве что в письмах ко мне). Это не блаженные слова из «Соломинки», где он просто перечисляет имена женщин, которых любили поэты («Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита»). Блаженное, бессмысленное слово надо сопоставить с «блаженным смехом» («блаженный брызнет смех»129), который вернется, если человек почувствует единение с миром. В нем радость не любви, а единения с людьми, с кругом близких, которые понимают друг друга с полуслова. Возвращаясь после долгих странствий в Петербург в 1920 году, Мандельштам еще верил, что все сохранилось, как было, что туда соберутся и другие странники, рассеянные историческими событиями, и он снова очутится среди тех, кого считал своим «мы». Его не оставляла ностальгическая тоска по этому «мы», в которое входила и одна женщина — Ахматова. В последний раз он видел ее в Москве в Зачатьевском переулке, а в зиму 20/21 года она отсиживалась в Мраморном дворце с Шилей- кой, и Мандельштам ни разу с ней не встретился130.
В 22 году в одной из статей, напечатанных в Харь- кове131, Мандельштам уточнил свое понимание «мы» и, в сущности, дал комментарий к разбираемому стихотворению. Рассказывая, как Розанов боролся с антифилологическим духом, который «вырвался из самых глубин истории», он вспомнил университетский семинар: «Литература — это лекция, улица; филология — университетский семинар, где пять человек студентов, называющих друг друга по имени-отчеству, слушают своего профессора, а в окна лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология — это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках.
Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная нюансировка составляет фон семейной жизни.» Для Розанова «мы» — семья, для Мандельштама — это пять студентов, несколько поэтов, кучка друзей. Он вспоминает семинар «молодого профессора» (это его слова) Шишмарева, среди слушателей и участников которого были и Гумилев и Мандельштам. Они читали старофранцузские тексты, и любовь к ним Мандельштам сохранил на всю жизнь. Я знала Шишмарева уже стариком, и он нежно вспоминал своего ученика Осю Мандельштама, способного, но ленивого филолога.
Для Мандельштама «филология» — глубокое и нравственное понятие. Ведь слово воплощает в себе смысл, Логос. Народ, особенно русский, существует, пока владеет живым, неомертвевшим словом: «Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности, было бы отпадение от языка. "Онемение" двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти»*132. «Историческая необходимость» для Мандельштама связана с преемственностью, следовательно, она совсем не напоминает о детерминизме марксистов, а вся его жизнь ушла на защиту того, что он называл «филологией» и связывал с внутренней свободой, а мы жили в царстве мертвых, лишенных смысла слов, которыми дурманили народ. Живое слово в церкви, в семье, в своем кругу, среди друзей и поэтов, составляющих «мы» и охраняющих единые ценности, — вот что Мандельштам надеялся найти в Петербурге двадцатого года.
У Мандельштама было своеобразное деление мира на «мужей» и «жен». Всю ответственность за течение земных дел несут «мужи», а «жены» — плакальщицы, гадальщицы, собирательницы легкого пепла. Только мне гадать он не позволял, и я обижалась, что выключена из числа «жен». Однажды, отогнав от меня гадалку, он сказал: «Тебе зачем гадать? Ты уже все знаешь». Господи, что я знала тогда, если я и сейчас ничего не знаю.
Больше всего Мандельштам ценил мужскую дружбу, куда входило «рукопожатие в минуту опасности», «битва», конкуренция за жен, общий язык и шутка. «Битва», как я уже говорила, смешила меня, а он к ней готовился. В нашей жизни гражданская смелость явление гораздо более редкое, чем воинская доблесть. Люди, отличавшиеся низкой трусостью в общественной жизни, оказались храбрыми офицерами и солдатами. Как это могло быть?
Пожалуй, все дело в том, что на фронте они были в строю и, в сущности, только исполняли приказы. Это была служба, а не «битва». Для службы требуется не смелость, а стойкость, подчинение дисциплине, а не нравственному долгу. Человек, потерявший личность, нередко обретает достоинство именно в строю, на войне. В мирное же время он у нас тоже оказывался строевым и подчинялся приказам даже в тех случаях, когда они шли вразрез с его понятиями о долге и чести (у многих ли сохранились эти понятия?). Вторая мировая война, как это ни ужасно, для некоторых явилась внутренним облегчением, потому что избавила от раздвоенности, характерной для мирной жизни. Мандельштам до войны не дожил, и в минуту опасности не нашлось ни одного «мужа», который бы пожал ему руку. Зато с нами была плакальщица Ахматова, последняя из тех, кого он называл «мы». Ее прощальный поцелуй стоил больше того, на что были способны куцые «мужи» нашей эпохи.
В Петербурге двадцатого года Мандельштам своего «мы» не нашел. Круг друзей поредел, а я даже подозреваю, что и всегда-то он существовал только в зачатке — до первых испытаний. Гумилева окружали новые и чужие люди. «Звучащая раковина» после «Цеха» казалась карикатурой. Старики из Религиозно-философского общества тихо вымирали по своим углам. В бывшем елисеевском особняке поселили кучу писателей, и там еще шло веселье, казавшееся зловещим на фоне притаившегося, вымирающего, погруженного в темноту города. Я знаю об этом из рассказов Мандельштама, и если киевский карнавал вспоминается как гигантская потрава на полях еще не до конца разоренной Украины, то всплески веселья в мертвом Петербурге в тысячу раз страшнее: мы знаем, что это за пир. Чтобы придать последним развлечениям вид карнавала, в елисеевском «Доме искусств» даже устроили костюмированный вечер, раздобыв для него кучу театральной ве- тоши133. Мандельштам вырядился испанским грандом. Лакей, оставшийся после Елисеева, на вопрос, где Мандельштам, ответил: «Жабу гладят», и это послужило источником шуток на многие дни. Всех порадовала запись в домовой книге: «Мандельштам, сорок лет, поет.» Процветали шуточные стихи: «Как об арбе ни ной, в арбе катается другой»134, «Хочу быть русской литературой, чтобы всю скупил меня Гржебин»135, «юный грузин Мандельштам»136.
Мерцали коптилки, топились печки-времянки, но не дровешками, а бухгалтерскими книгами — часть дома когда-то занимал банк. Это было время активного и всерьез увлечения просветительством. Взрослые мужчины заседали в издательских и репертуарных комиссиях, стремясь продвинуть в народ всю мировую литературу и приобщить его всем ценностям, накопленным человечеством от Вавилона до Парижа. Мандельштам в комиссиях не заседал и взрослым мужчиной до конца своих дней не стал, но и ему на минутку показалось, что «произошло отделение церкви-культуры от государства. Государство ныне проявляет к культуре то своеобразное отношение, которое лучше всего передает термин "терпимость". Но в то же время намечается и органический тип новых взаимоотношений, связывающих государство с культурой наподобие того, как удельные князья были связаны с монастырями. Князья держали монастыри для совета. Этим все сказано»137.
Ничего похожего на терпимость не было никогда — у государства еще руки не дотянулись до культуры, оно занималось голодом и войной. А Ленинград оказался центром маниловщины: по требованию Горького там «сохраняли» интеллигенцию за то, что она много знает. Ведь именно этим апеллировал Горький к молодому государству: суммой знаний. Количество знаний всегда импонирует некоторым видам интеллигентов-самоучек, как и всеобъемлющие издания вроде «Мужчина и женщина» или «История молодого человека»138, где в одном томе собраны все полезные сведенья по данному предмету. На количественном принципе строились издательские планы, а потом школьные программы. Что же касается до терпимости и советов, то отборную интеллигенцию в компании с милыми дамами пристроили к «культурному» делу: засадили за переводы, хотя они могли еще думать и работать139. Интеллигенцию заняли «самодеятельностью», и Мандельштам никогда не поддался бы обману, если бы в этих комиссиях и подкомиссиях не заседали два человека — Блок и Гумилев. Чем не мужи совета?
Последним «мужем совета» для Мандельштама был Флоренский, и весть об его аресте и последующем уничтожении он принял как полное крушение и катастрофу.
Единственным способом пропитания в начале двадцатых годов были пайки, за которыми шла непрерывная охота. Мощным меценатом оказалась милиция, где прикармливался и Георгий Иванов, и Гумилев. Мандельштаму пристроили милицейский паек, потому что академические были розданы, а может, его сочли не достойным такой роскоши140. Пайки раздавал Горький, заступник и предстатель. В его руках находились ключи к некоторому, весьма относительному, благополучию. Поэтому к нему непрерывно тянулись люди с просьбами. Когда приехал Мандельштам после бесконечных странствий и двух белых тюрем, ему причиталась какая-то государственная подачка. Союз поэтов запросил для него у Горького штаны и свитер. Горький свитер выдал, а штаны собственной рукой вычеркнул: уже тогда у нас не было уравниловки и каждому полагалось по сумме знаний. У Мандельштама знаний на штаны не хватало. Гумилев отдал ему свои — запасные. Мандельштам клялся мне, что, расхаживая в брюках Гумилева, чувствовал себя необыкновенно сильным и мужественным.
Обращалась к Горькому и Ахматова. Она просила, чтобы он помог ей устроиться на работу хоть за какой-нибудь паек. Академического ей тоже не дали, и она жила с Шилей- кой на его академические селедки. Горький объяснил Ахматовой, что служба ничего, кроме нищенского пайка, не дает, и повел ее посмотреть коллекцию ковров, которую тогда собирал. Ковры, наверное, были отличные, потому что вещи продавались за бесценок. И мы с Мандельштамом, уезжая из Москвы в 21 году, продали кому-то неплохой текинский ковер, который повезли к покупателю в детской колясочке. Но моя текинка была обыкновенной, отнюдь не для коллекции. Ахматова посмотрела ковры Горького, похвалила их и ушла ни с чем. С тех пор она, кажется, ковров не любила. Уж очень от них пахло пылью и странным благополучием в катастрофически вымиравшем городе.
Мандельштам недолго прожил в веселом Петербурге: месяца три с половиной, не больше. В феврале он сбежал оттуда. Если б он не получил письма Любы Эренбург о том, что я по-прежнему в Киеве — только переменила адрес*141, он бы все равно там не остался, в этом я уверена. Последним впечатлением был грохот пушек из Кронштадта и «трогательный чин, ему же все должны — у Исаака отпеванье»142. Из прежних друзей, «мы» Мандельштама, никто, кроме Ахматовой, не удостоился отпевания, да и она не «у Исаака» — запечатанного ныне собора.
РАСПАД
Около полугода мы проболтались с Мандельштамом в богатой и веселой Грузии. В первую минуту, переехав грузинскую границу в вагоне «для душевнобольных», мы поняли, что очутились в ином мире. Поезд остановился, и все пассажиры во главе с машинистом и проводниками кинулись к стоявшим поодаль арбам с бочками. Мы двинулись в путь захмелевшие и веселые: в Грузии свободно торговали вином, бутылка которого стоила не больше, чем кусок лаваша. Солнце, веселый поезд, веселый паровоз, веселые, под хмельком люди — все это удивительно не походило на хмурую, грязную Москву, где горсточка муки с Украины казалась чудом, а мальчишки на улицах торговали «Ирой рассыпной»*143 и мы получали каждую папироску прямо из их замерзших, красных лапок. Мы мотались по Грузии на птичьих правах, чужие и непонятные люди, сбежавшие из своей нищей — в богатую и равнодушную страну. Так, должно быть, чувствовали себя беженцы из «Совдепии» в пышном Константинополе. В те дни я узнала, как горек чужой хлеб. Изредка Канделаки, министр просвещения, впрочем, они еще тогда были комиссарами, выписывал грошовую подачку за переводы, но на нее накладывал вето аскет Брехни- чев, русский уполномоченный при широком и щедром грузине. Про Брехничева говорили, что он расстрига, и не позволяли ему зажимать «своих». От шуточных стихов тех дней у меня осталась строчка: «У него Брехничев вместо цепной собаки», а от предыдущей строки только рифма — Канделаки.
Мандельштам не унывал, мы пили телиани, где-то жили, с кем-то разговаривали. Однажды мыпопытались уехать и получили места в чистой теплушке. Предстояло ехать недельки две-три. Теплушечные поезда простаивали подолгу на узловых станциях и «мазали» мылом начальника, чтобы он дал паровоз. На станциях шел торг и обмен — мы и рассчитывали прокормиться обменом последнего барахла, но до этого надо было дотянуться до России. Богатая Грузия в нашем барахле не нуждалась. Уже закрыли двери теплушки, и поезд двинулся. Теплушка вдруг преобразилась — в центре возник стол из чемоданов, на нем тряпка вместо скатерти, роскошная снедь и вино. Меня, единственную женщину, усадили на почетное место. Начался пир, но на первой же станции оказалось, что поезд пошел, а наша теплушка стоит. Мы не заметили, как ее отцепили. Грузины кинулись к дверям, но открыть их не смогли. Еще минута, и двери раздвинулись. В вагон вошло несколько вооруженных людей во главе со штатским, низкорослым и широкоплечим человеком с лицом скопца. На нем были огромные очки, и в довершение всего он еще показался мне слепым. Скопческим высоким голоском штатский объявил, что он представляет Чрезвычайную комиссию по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией. Начался обыск, но нашим имуществом никто не интересовался. Веселые грузины оказались зубными техниками. Они везли в Москву чемоданы лекарств и материалов для протезов. Искали у них и золото. Тем временем вагон двинулся — обратно на Тифлис. Грузин увели под стражей, а нас отпустили на все четыре стороны. Я впервые присутствовала при аресте. До этого мне пришлось видеть только бесчисленные обыски. У веселых и гостеприимных грузин, чей пир так мрачно оборвался, были смертельно бледные лица. Мне так хотелось, чтобы они откупились от мрачного скопца и снова вылетели на волю. Я еще не раз видела, как по поездам шастают продотряды и отбирают у баб мешки. Это называлось «борьбой с мешочничеством».
Мы снова застряли в Тифлисе, ловчились, пили телиани и ели каймак, брынзу и лаваш. Однажды на базаре нас остановила мощная процессия «шахсе-вахсе»144. Она была последней, потому что на следующий год ее запретили — и навсегда. Под равномерные звуки восточных барабанов шли полуголые люди, ритмически хлеставшие себя кожаными плетками. Они держались стройными прямоугольниками. За ними в том же порядке — люди с кинжалами с более сложными ритмическими движениями. Один к одному, совершенно точно и одновременно они поднимали то правую, то левую ногу и наносили себе удар кинжалом все в одно и то же место. Это было бы похоже на балет, если бы не струйки крови, сочившейся из ран. Шли верблюды, ослы и кони в прекрасных попонах. На них ехали женщины и дети — семейство брата Магомета, в память убийства которого разыгрывался весь спектакль. На большом коне провезли голубя, а на другом верхом ехал странно качавшийся всадник. В спину у него был воткнут кинжал, и на белой одежде сверкала свежая кровь. Толпа зрителей то и дело шарахалась от страха, и мы тоже вместе с толпой. Я хотела бежать, но Мандельштам меня удерживал и заставил достоять до конца бесконечной процессии. Все участники выкликали хором два каких-то коротеньких слова, и эти выклики служили единственным регулятором ритма всего сложнейшего и кровавого балета. Говорят, что в прежние годы европейца, случайно оказавшегося в толпе зрителей, мусульмане бы немедленно растерзали. Процессия направлялась к холму под самым городом. Там тоже происходили какие-то ритуальные действия, но туда сунуться мы не решились. На следующий день все торговцы на базаре ходили в марлевых перевязках. И хозяин в чайной, где мы всегда пили поразительный персидский чай в маленьких стаканчиках, тоже был весь забинтован. Я не знаю, шииты или сунниты придерживаются «шахсе-вахсе» и что значат выкликаемые два слова (быть может, они и есть: шах-се вах-се), но понимаю, почему Армения «со стыдом и скорбью» отвернулась «от городов бородатых Востока». И все же, как ни жестоко зрелище самоистязания и проливаемой крови, жертв среди участников процессии не бывает — только царапины, ранки и шрамы да еще ложка пролитой крови, а потом бинты и марля. Больше ничего. Европейцы, случается, действуют покрепче.
На какой-то короткий период мы сблизились с посольством РСФСР в Грузии. Послом был Легран, гимназический товарищ Гумилева. Он назначил Мандельштама в штат посольства, и нам ежедневно выдавали два обеда по типу московских пайковых столовых. Мы приходили в посольство, болтали со скучающими Легранами, а затем уносили посольские судки с обедом и пачку газет, из которых Мандельштаму полагалось по долгу службы делать вырезки. Посольству хотелось иметь референта, но и посольство, и референт, и обеды были не настоящими, а липовыми, газеты же приходили с севера и из-за границы со скоростью черепахи. Легран раздобывал новости не из газет, а в Цека (или это называлось тогда Закрайком? — названия у нас непрерывно меняются), имевшем с Москвой либо телефонную связь, либо <через> тысячу курьеров.
Однажды Легран, обычно равнодушный и сдержанный, выскочил к нам навстречу из кабинета и увел нас к себе в квартиру. Там он рассказал о расстреле Гумилева. Он не на шутку испугался, хотя говорил искусственно дипломатическим голосом. Я не знаю, удалось ли ему сделать карьеру почище советского посла в Грузии, потому что это была наша последняя встреча. В разговор вмешалась жена Леграна, приятная и приветливая женщина. Она поспешно сказала, что ей никогда не нравился Гумилев — заносчивый, резкий, непонятный, чужой и чуждый человек. Жена Леграна оказалась первооткры- вательницей и пионеркой: в те ранние годы еще не научились с ходу отрекаться от погибших, обвиняя их в дурном характере и чуждой настроенности — и притом совершенно искренно (в этом весь фокус). Потом только так и поступали с завидной прямотой и честностью. Рассказы честных советских людей о Мандельштаме отражают те умонастроения: легенда, пущенная про него, живет и поныне и облегчает души свидетелей расправы. Почему, в самом деле, нельзя было прикончить этого нелепого и надменного чудака? Легковеры обследуют легенды, но даже они изредка качают головой и удивляются, каким образом согласуются странные черты характера, описанные современниками, со свободным потоком стихов этого диковинного человека. То, что сейчас было бы понято как внутренняя свобода, глубина, независимость и прямота, тогда воспринималось (совершенно искренно) как петушиная дурь. Жена Леграна была предельно искренней, но впечатление от первого выпада против расстрелянного оказалось таким сильным, что нам не захотелось возвращаться в посольство за обедом и газетами. Мы ушли с судками, но в посольство больше не заглядывали. Вскоре к нам явился солдат, рассыльный посольства, и забрал посольскую жестяную посуду. На этом отношения с Легранами кончились.
— Куда же теперь ехать? — сказал Мандельштам. — В Петербург я не вернусь.
Смерть Гумилева — без отпевания у Исаакия — окончательно превратила Петербург в город мертвых. Об этом есть поздние стихи: «Петербург, у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса». Мандельштам ни за что не хотел ехать на север, потому что родной город для него закрылся. С гибелью Гумилева рухнуло «мы», кончилось содружество.
Ехать было некуда, но мы все же уехали, потому что не существовало места, где мы могли бы остаться. Новый, 1922 год мы встретили на рейде в Сухуме. Наш пароход назывался «Дмитрий», и нас везла без билетов комиссарша, бывшая пароходная нянька, добродушная, ширококостная женщина, отлично справлявшаяся с беснующейся оравой демобилизованных красноармейцев. Перепившись, они требовали у комиссарши отчета, почему портрет лейтенанта Шмидта висит у нее в каюте выше Ленина и кто эти двое, которых она уложила на тюфяке у своих дверей и прячет от контроля. Она нас и не думала прятать, а просто заслоняла своей могучей спиной и говорила совершенно беспомощным контролерам, что «эти» с ней и «этих» трогать не надо. И они нас «не трогали», как и прочую толпу безбилетных пассажиров.
На этом пароходе я видела, как бьются в припадках травматической падучей, нажитой при холодном ранении, полупьяные, полубезумные солдаты, жертвы Гражданской войны (отец и сын у Шекспира, сын и отец у Шекспира!)145. Война еще шла, и демобилизация коснулась только больных, то есть инвалидов, но настоящих инвалидов — безногих, безруких — на пароходе почти не было. Таких вывозили поездами, а на пароход хлынула свободно передвигавшаяся бурлящая толпа, уже по разным причинам не годная для армии и тут же по возвращении разворачивавшая широкую деятельность в родных деревнях и городишках. Ведь в армии они получали политическое образование от комиссаров и начальников и «на местах» стали предвозвестниками «нового» и чем-то вроде светочей. Инвалид в «Котловане»146 не случайная фигура, выдуманная досужим писателем, а ведущее начало провинциальной жизни. Многие из них плохо кончили, потому что привыкли разрешать все недоразумения рукопашной схваткой. Другие, когда приток свежих сил оттеснил их от «власти на местах», подняли крик, прогремевший на всю страну: «За что боролись?»
Толпа на пароходе делилась на маленькие группы, и в центре каждой стоял добровольный агитатор. Иногда центром такого средоточья оказывался припадочный. Он падал наземь, судороги сводили тело, голова запрокидывалась, и он то выгибался дугой, то бился о деревянный настил. Но голос не терял силы: припадочный воспроизводил сцену ранения — давал команды, бросался в бой, выкликал лозунги, проклинал «белых гадов», кричал, что не пощадит родного отца. Четыре товарища придерживали его, чтобы он не разбил голову, пятый пытался — обычно безуспешно — сунуть ему в рот ложку, потому что среди брани у него то и дело вываливался язык и вместо слов раздавались одни хриплые стоны. Под конец разносился густой мат: припадочный крыл подбежавшую к нему среди боя «сестрицу». Окружающие с облегчением вздыхали: раз дошло до сестры, значит, припадок кончается. И действительно, корчи ослабевали, припадочный, успокоившись, засыпал. Его оставляли в покое, но где-нибудь, в другой части парохода, уже валился наземь и начинал биться и вопить другой безумец. Они бились в приступах падучей, как вся страна, изошедшая кровью и бранью в годы Гражданской войны. В таких войнах, по-моему, не бывает победителей и побежденных, потому что победитель, не выдержав ненависти и обуявшей его братоубийственной злобы, исходит кровью и бьется в падучей. Сколько раз это было уже сказано? Почему никто ничего не слышит и не читает? Почему все слова уходят в прорву и все предупреждения никого ни от чего не предостерегли?.. Большеглазый мальчик Мандельштам — я тогда еще не знала, как он молод, потому что он был старше меня, — все видел и слышал. Он иногда говорил: «Надюша, не слушай, Надюша, не смотри», а иногда: «Господи, посмотри, послушай, что с ними.» Иногда он говорил: «Все это пройдет», но чаще: «Ведь все они, припадочные и здоровые, говорят одно и то же, ничем друг от друга не отличаются.» Так и было. Все они говорили, словно в припадке падучей, одно и то же, но это оказалось далеко не самым страшным из того, что мне суждено было увидеть с Мандельштамом, его глазами, и потом — без него, собственными глазами, которые он научил видеть и воспринимать виденное.
Мы высадились в Новороссийске под безумный вой оголтелого норд-оста. Ветер сбивал с ног. Мы дрожали от холода после прелестной теплицы, где провели полгода, то изнемогая от жары, то шлепая по покрытым ледяной пленкой лужам элегантными деревянными сандальями. Мы не боялись холода, потому что вдруг перестали чувствовать себя эмигрантами.
Я часто слышу жалобы и стоны бывших эмигрантов, которых никто не убивал и не уводил по ночам в невероятные тюрьмы двадцатого века, но я не затыкаю ушей, потому что узнала, как горек эмигрантский хлеб на чужбине. Узнала я это в Грузии. У моих современников был выбор — чужой хлеб на чужбине или собственное смертное причастие. Ни одна из этих возможностей не является «меньшим злом». Зло меньшим или большим не бывает, потому что оно есть зло. Только в России все же говорят по-русски, а это великое благо. Не случайно в статье, написанной по пути в Москву, Мандельштам написал дифирамб русскому языку, который был для него родным147. Он вернулся в края, где говорят по-русски, и остро почувствовал власть родного языка.
К несчастью, все мы узнали ту степень разъединения, когда людей, говорящих на одном языке, нельзя объединить словом «мы». Есть степень разъединенности, когда люди уже не могут понять друг друга. Больше у Мандельштама не было «мы». Даже говоря о нас двоих, он употреблял не «мы», а «мы с тобой»: «Мы с тобой на кухне посидим» и «Куда как страшно нам с тобой». Равноправное «мы» — союз «мужей», куда входила одна женщина, распался с гибелью Гумилева, и с ним остался только непрекращающийся воображаемый разговор.
Мы ехали на север, но не в Петербург, а в Москву.
В ПУТИ
В Новороссийске мы переночевали на столах в редакции газеты и двинулись дальше. В те годы всюду были мальчишки, которые знали Мандельштама и готовы были устроить ему ночевку, билеты и каплю денег. Такие нашлись и в новороссийской газетке. Около месяца мы прожили в Ростове, где Мандельштам напечатал несколько статеек в местной газете. В феврале мы сели в отдельный салон-вагон, предоставленный хирургу, профессору Тринклеру (его вызвали из Харькова, чтобы сделать операцию кому-то из начальников), и вскоре дотянулись до Харькова. Салон-вагон — знак высокого положения в мире, и потому его прицепляют к поездам в первую очередь, не то что поганую теплушку. В Харькове был перевалочный пункт, откуда южные толпы рвались в Москву.
Там Мандельштама встретили люди, бредившие стихами. Все они были на отлете и собирались в Москву с литературными заявками. Гражданская война выхлестнула наверх особый слой разговаривающих и пишущих людей, которым не терпелось рассказать о том, что они видели. К обобщениям не стремился никто. Смысл событий ускользал. Все жили конкретным случаем, живописной, вернее, забавной подробностью, явлением, пеной с ее причудливым узором. Забавный и живописный оборванец, Валя Катаев, предложил мне пари: кто скорее — я или он — завоюет Москву. От пари я отказалась, потому что Москву завоевывать не хотела и ни к какой деятельности не стремилась, разве что написать дюжину натюрмортов. У меня уже тогда было полное равнодушие к «паблисити» и деятельности, я думаю, под влиянием Мандельштама. У него было четкое ощущение поэзии как частного дела, и в этом секрет его силы: перед собой и для себя звучит только основное и глубинное. Хорошо, если оно окажется нужным людям. А это зависит от того, кто говорящий и какова его глубина. Мандельштам сам не знал, кто он и какова его глубина, и по этому поводу не задумывался. Он не стыдился ни себя, ни своих мыслей, ни того, что ему было отпущено. Кто выдумал, что он олицетворил себя в строчках: «Чудак Евгений — бедности стыдится, Бензин вдыхает и судьбу клянет»148? Мандельштам не «самолюбивый, скромный пешеход», он для этого слишком любил ходить пешком и любоваться миром, куда входили и машины. Это Парнок149 самоутверждается и робок, как горный козел. Если в Мандельштаме была крохотная крупинка Парнока, то она исчезла в такой ранней юности, когда он еще не подозревал, что такое «мы». Такое могло быть в период жизни за границей сразу после школы, на одну минутку, а потом вспомнилось и улыбнулось. Но не могло быть и секунды, чтобы этот человек сказал про себя, что он «судьбу клянет». Мы с ним попадали в разные переделки и в страшные катастрофы. Случалось, что я не только кляла, но проклинала обстоятельства, жизнь, что угодно. Но это была я, а не он. От него ничего подобного я никогда не слышала. Это не он. Он — оборванный или хорошо одетый, с деньгами или нищий, возмущенный чем-нибудь или радостный, в минуты дикой ревности или полного согласия, шумный или тихий, пишущий стихи или молчащий — никогда и ни при каких обстоятельствах не стал бы клясть судьбу. Он принимал жизнь, какая она есть, отвергал все виды теодицеи, а уж бедности бы никак не стыдился, потому что чувствовал себя богачом: «У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объехать всю курву Москву?» Мы ведь только и делали, что пировали. Даже банка консервов или пшенная каша на нашем столе, доске или чемодане воспринимались как пир. И право же, судьба Алексея150 казалась ему куда более завидной, чем любого банкира, чиновника или советского спеца, тем более литературного.
В Харькове пришли первые литературные заработки, гораздо более ощутительные, чем в Ростове, потому что открылась не только газета151, но и издательство, нищее, как вся страна152. Издательство замышлялось сестрой Раковского. Худая темноволосая женщина, похожая на монахиню и запомнившаяся мне силуэтом, словно в ней не было объема, она собиралась открыть издательство, и Мандельштам написал для нее статью «О природе слова»153 и первую прозу — очерк под названием «Шуба», часть которого появилась в местной газете. Газета с этим очерком пропала, как и весь архив Раковской154. Статью напечатали после нашего отъезда и прислали оттиск155. Его забрали из сундучка в мае 34 года, но кое у кого он сохранился. Эпиграф к статье156 прибавили харьковские издатели. Первоначально его не было. Пусть уж он останется в память о дружбе двух поэтов.
Когда я увидела Раковскую, у меня было острое чувство удивления: каким образом такая женщина «с ними». В годы великой путаницы понятий «такая женщина» могла быть с кем угодно и где угодно, да и неизвестно, чем она была на самом деле. Судить по внешности нельзя. Думаю, что она разделила общую судьбу, и допускаю, что приняла ее за монахиню по неопытности и незнанию людей. Все же хочется думать, что аскетический силуэт дается не зря. Возможно, что все это только сдвиг памяти или, как тогда сказал Мандельштам, непривычный римско-румынский типаж, европейский облик, в странной дисгармонии с ширококостными и славными нянь- ками-комиссаршами. Я знаю одно: в обезумевшей толпе тех лет все же мелькали одухотворенные лица. Вероятно, у толпы (именно у толпы, а не у вожаков) была какая-то правота.
В Харькове нам рассказывали про новинки, уже ставшие достоянием широкого круга. До России дошли задержавшиеся из-за войны слухи о теории относительности и о Фрейде. О них говорили все, но сведения были уж слишком смутными и бесформенными. Более конкретными оказались рассказы о писателях, уже успевших подать свои заявки. Тогда гремел Пильняк — это был его день. Всех волновала новая тема. В Грузии мы отвыкли разговаривать с людьми, потому что там шел свой разговор между своими, в число которых мы не попали и попасть не могли. В Харькове нас поразило, что никто не разговаривает. Разговор оборвался — и навсегда. Зато появилась масса рассказчиков, и они наперебой выкладывали свои анекдоты.
У нас была кое-какая одежонка. Центросоюз в Батуме вышел в меценаты и за лекцию о Блоке выдал Мандельштаму материю на костюм и на два платья для меня. Мандельштам в 34 году (конец апреля) вспомнил, как мы «Над лимонной Курою в ущелье балконном Шили платье у скромной портнихи.». В мае 1934 года рукопись отобрали, и она пропала. Восстановить стихотворение нам не удалось — оно было слишком свежим. Шуба, послужившая толчком к очерку, енотовая, плешивая, была куплена на базаре. Морозы в тот год стояли жестокие, и мы остро их чувствовали после юга.
Мандельштам заметил, что у всех возникла новая нота: люди мечтали о железном порядке, чтобы отдохнуть и переварить опыт разрухи. Жажда сильной власти обуяла все слои нашей страны. Говорить, что пора обуздать народ, еще стеснялись, но это желание выступало в каждом высказывании. Проскальзывала формула: «Пора без дураков.» Нарастали презрение и ненависть ко всем видам демократии и, главное, к тем, кто «драпанул». Огромным успехом пользовалась легенда о том, что Керенский бежал в женском платье. Назрели предпосылки для первоклассной диктатуры — без всякой тени апелляции к массам. Уже стало ясно, кто победители, а им всегда — почет и уважение. Старшие поколения, еще демократичные, вызывали грубые насмешки молодых. Года через два я шла с Мандельштамом по мосту через Неву, и он показал мне старика в рубище, еле передвигавшего ноги. Это был известный историк*157, и подростком я читала его толстые томы. Исторические концепции этого историка были наивны и отличались умеренностью. Такие погибали в первую очередь. О его смерти никто не узнал — он умер где-нибудь на больничной койке или в нетопленой комнате. Он был интеллигентом, а для рвущихся наверх тридцатилетних самым презрительным словом стало «интеллигент». Мы услыхали его еще в Харькове от живчиков, стремившихся со своими заявками в Москву.
Из Харькова мы выехали в Киев, вероятно, в самом начале марта. Еще стояли морозы и путался старый и новый стиль. Ехали мы в так называемом «штабном» вагоне, куда продавали билеты командировочным высокой марки. Нам их выдали по блату писательских организаций, тогда еще находившихся в зачатке, но уже проявлявших недюжинную ловкость. С нами в купе ехали, быть может, хозяйственники или работники партийного аппарата, во всяком случае, люди нового типа. На них были целые и добротные сапоги и кожанки. Наши спутники не пили, не нюхали кокаин, чрезвычайно распространенный в первые годы революции, и почти не разговаривали ни с нами, ни между собой. Единственное, что они себе позволяли, — это пошучивать со мной. Я лежала на верхней полке, и все они казались мне телеграфистами: и двое, занимавших нижние полки, и те, кто к ним заходил из соседних купе. Меня же они принимали за барыньку. Как только Мандельштам выходил из купе, они вскакивали и говорили, что таких, как я, надо за косу, и советовали учиться писать на машинке. В этом-то и состояли их шутки. Меня они не смешили, и было странное чувство, что в этом штабном вагоне уже сгущается новый и непонятный мир. Они соскучились по женщинам на войне, а собственных секретарш еще не заполучили, потому и крутились передо мной.
Мандельштам с любопытством присматривался к ним. Он сразу заметил, что они не разговаривают и только время от времени цитируют статью или газету. «Им не о чем говорить», — сказал он и пробовал догадаться, кто они. Среди них могли быть организаторы всех отраслей хозяйства и административной жизни, включая органы порядка, но понять, кто чем занимается, мы не могли. Все они были выкроены на один образец.
С этим слоем мы почти никогда не сталкивались, и поэтому оба запомнили единственную встречу с типовыми организаторами новой жизни. Их бессловесность нас настораживала и пугала, потому что она появилась в результате особой дисциплины нового типа. Из таких людей создавался аппарат, победивший или презревший человеческие слабости и безукоризненно действующий по инструкциям независимо от их содержания.
Аппарат выдержал испытание временем и существует по нынешний день, хотя винтики неоднократно заменялись более усовершенствованными, а старые пропадали без вести, обернувшись лагерной или провинциальной пылью.
У нас была игра — входить в новый город. Мы входили в Москву, в Ростов, в Баку, в Батум и в Тифлис, а на обратном пути — в Новороссийск, в Ростов и в Харьков. Мы всю жизнь входили в другие города, и без Мандельштама я продолжала это занятие, но оно перестало быть игрой. В те ранние годы поезда иногда останавливались на вокзалах, но чаще их задерживали черт знает где. Тогда вещи взваливались на плечи, и мы вступали в город по проселочным дорогам или по шоссе и по улицам. Первая улица уже вызывала вздох облегчения. Иногда попадался извозчик или телега, но это было редкой удачей. Я вижу вокзальную площадь холодного Киева, но не помню, как мы добрались до родительского дома. Может, уже изредка ходили трамваи. Только слышу стук в дверь и как она открылась. Родители встретили нас, будто мы явились с того света. Уехать значило кануть в вечность. Ни одно письмо, ни одна весточка не дошли до них. Из Москвы, где жил мой брат, письма изредка доходили. К этому времени отъезд в Москву уже не отрывал уехавших от тех, кто остался на месте.
Киев оказался самым чужим городом, таким же иностранным, как Грузия. Украина обособлялась от русского языка с удвоенной силой, потому что, близкородственный, он всем понятен, как и украинский. Потом я нашла точный критерий, по которому научилась отличать украинцев от русских. Я спрашивала: где ваша столица — Киев или Москва?.. Всюду — по всей громадной территории страны слышны отзвуки южнорусской и украинской речи, но называют своей столицей Киев только настоящие, щирые украинцы с неповторимо широким «и» и с особой хитринкой. То, в чем Мандельштам слышал отзвук древнерусской речи, для них — родной, отдельный, резко отличный от русского язык. Для меня всегда было загадкой, почему этот волевой, энергичный, во многом жестокий народ, вольнолюбивый, музыкальный, своеобычный и дружный, не создал своей государственности, в то время как добрый, рассеянный на огромных пространствах, по-своему антисоциальный русский народ выработал невероятные и действенные формы государственности, всегда по сути своей одинаковые — от московской Руси до нынешнего дня. (Суть в полной оторванности правителей и народа, при которой одни делают что им вздумается, а другие терпят и слегка ворчат.) Нельзя объяснить это одним географическим положением Украины — между Польшей и Россией. Я привыкла верить Ключевскому, что разгром татарами Киевской Руси, развивавшейся как блистательное европейское государство с Мономахом и Ярославом Мудрым, с киевской Софией и дивным городом на высоком берегу Днепра, был горчайшим поворотным пунктом русской истории. Мандельштам об этом не думал. Он просто любил пестрый и живой город на Днепре, чтил Ключевского, читал «Завещание» и «Русскую правду»158 и никогда не перечитывал «Полтаву». Своих мыслей без него я не додумывала и так и осталась со своим удивлением. Но все же я рада, что моя столица не Киев, а Москва: ведь мой родной язык — русский. И если там и здесь будут открыто резать жидов, я предпочитаю, чтобы это случилось со мной в Москве. В московской толпе обязательно найдется сердобольная баба, которая попробует остановить погромщиков привычным и ласковым матом: эту не троньте, так вас и так, сукины дети. Под российский мат и умирать-то приятнее.
Из Киева мы поехали в Москву. Чтобы попасть в какой- то особый, но уже не штабной вагон, нам пришлось сбегать в загс. Бумажку о браке мы потеряли моментально, чуть успев доехать до Москвы. Я даже не уверена, что в загс мы пошли в этот приезд. Как будто это случилось позже и произошло потому, что комендант будущего поезда сказал, что ему надоело возить с собой баб, которые жены на недельку в поезде и баста: «Без удостоверения не повезу». Значения регистрации брака мы не придавали никакого, да и не стоил этот акт ничего. А в самом деле — в загсе мы были весной, а в тот год уезжали из Киева в холодные, лютые дни, и с нами поехал в Москву мой отец. В загс же с нами ходил Бенедикт Лившиц. Один раз мы явились слишком поздно — барышня уже собирала манатки и красила губы, готовясь смотаться. Бен со свойственным ему дурацким остроумием, которое он в душе считал раблезианским, уговаривал барышню повременить и совершить «бракосочетание», потому что «молодым не терпится». Она посмотрела на нас опытным, холодным взглядом и сказала: «знаем мы» и «подождут до завтра». Лишь на следующий день мы получили бумажку для коменданта поезда, а в середине пятидесятых годов я через суд была оформлена в законные жены. Людям моего поколения суд давал это постановление в один миг: все либо забыли «оформиться», либо потеряли бумажку. Она не была нужна ни на что.
В конце марта (по какому стилю?) мы очутились в Москве. О Петербурге не было и речи. Мандельштам не поехал туда, даже чтобы повидать отца. У него не было сил возвращаться во «мрак небытия». Мы осели в Москве — чужом и чуждом для него городе. Ведь он уже успел сказать: «Все чуждо нам в столице непотребной»159. (Думаю, что здесь «мы» — петербуржцы.) Там ему было легче начинать новую жизнь, чем в родном, но опустошенном Петербурге. Если Москва тоже была опустошена — и в огромной степени, то все же не так, как Петербург. И заметно опустошение было гораздо меньше: город непрерывно пополнялся новыми толпами. Москва росла не по дням, а по часам, но не вверх — домами и пристройками — ничего не строилось, только ветшало и разваливалось, а людьми, со всех краев земли стремившимися в Москву. Кое-как налаживался городской транспорт, но еще по огромному городу ходили главным образом пешком да еще ездили на «ваньках». Извозчики стоили непомерно дорого, и мы уже не имели благодетеля, которому могли бы сдавать извозчичьи расписки.
Настоящие москвичи растворялись в огромных чужих толпах. Они стали маленькой горсточкой в новом городе. Скрипучий московский говор почти не слышался. Мы обрадовались однажды, услыхав в москательной лавке, куда мы зашли узнать, как найти какую-то улицу, отличный совет: выйти «на площадь», а потом свернуть и пойти куда следует. Дворники еще помнили исконную речь, но нигде и никогда ни один из них не говорил на том языке, которым его заставил говорить Пастернак в своем романе. Такого языка не существовало, как и сказов сибирской просвирни. Сам Пастернак говорил на чудесном языке, но чисто пастернаковском — он пел, мычал, шумел и гремел. Он был москвичом и с детства собирал «грыбы». Еврейские дети, выросшие в Москве, особенно остро воспринимали городской говор, но у Пастернака действовала еще врожденная музыкальность, превращавшая его речь в оркестр. Мандельштам мне говорил, что Ахматова «работает одним голосом», то есть непрерывно вслушивается в него. Это верно и по отношению к Пастернаку, отчасти и к Мандельштаму, который слышал и голос, и звучавшие в уме звуки.
Мы не были москвичами, а только пришельцами и с трудом осваивали чужой город, еще голодный, еще пайковый, еще дикий и наводненный безмерными людскими разноголосыми толпами. И все же мы чувствовали себя дома и привыкали к непотребной и шумной столице с молодой легкостью.
СОВРЕМЕННИКИ
Впереди еще много трудного и мрачного. Прежде чем переходить к нему, я скажу несколько слов, легких и неогорчительных, про поэтов, встретившихся на пути Мандельштама. Он ни разу в жизни не припомнил, что говорил про стихи Вячеслав Иванов, Сологуб, Волошин и другие поэты старших поколений. К ним у него было смешное отношение — внешняя почтительность и скрытое озорство. Не случайно этих людей, живших в атмосфере настоящего культа, раздражал нахальный школяр. Учителем своим Мандельштам считал Анненского и очень любил его стихи. Впрочем, форма его ученичества была более широкой: «Я учусь у всех — даже у Бенедикта Лившица», — сказал Мандельштам, написав стихи о певице с низким голосом160. Я уже говорила, что, читая поэтов, он выискивал у них удачи, оставляя остальное без внимания. Он научил меня, что в русскую поэзию вошли поэты, написавшие несколько — два-три — настоящих стихотворения (например, Мей), и занимают в ней свое законное и почетное место. Только у Майкова и Брюсова он, сколько ни искал, ничего не нашел161. При мне он как-то перелистал Волошина — книгу и тетради — и со вздохом отложил в сторону. Роскошь ему претила. В странноприимный дом он не поверил — чересчур выигрышная позиция162. У Сологуба он искал легкофактурные стихи — дыханье. Но я собираюсь говорить не про оценки и влияния, а просто про несколько встреч.
Мальчиком он был у Анненского. Тот принял его очень дружественно и внимательно и посоветовал заняться переводами, чтобы получить навыки. Из этого ничего не вышло — однажды Мандельштам вспомнил совет Анненского и попробовал перевести Малларме. У него получилось: «Молодая мать, кормящая со сна (сосна)», и он со смехом об этом рассказывал163. К Анненскому он прикатил на велосипеде и считал это мальчишеством и хамством. Почему — не знаю.
О Сологубе он рассказывал, что тот продавал стихи по разным ценам — если получше, то подороже, — разделив их на три, что ли, сорта. Мандельштаму это страшно нравилось, но пока он сам торговал стихами, он требовал себе высшую ставку за любое. Но это было не потому, что считал их одинаково хорошими, а просто у него не хватало энергии поделить их на сорта, да и товару всегда оказывалось слишком мало. Один раз Мандельштам водил меня к Сологубу, и тот при встрече сказал: «На вас уже виден зуб времени». Когда мы жили в Царском в пансиончике вместе с Ахматовой (ранняя весна — с марта 1925 года), к ней часто заходил Сологуб, отдыхавший у каких-то друзей. Мандельштаму он кивал головой, а на меня раз долго кричал за то, что у входной двери был неисправный звонок. Я побежала к нему на помощь, заметив, что он нажимает бездействующую кнопку, и он принял меня, вероятно, за гор- няшку. Это была славная порода бабенок, и я не обиделась. Старик был полон причуд и воркотни.
Про Вячеслава Иванова Мандельштам рассказывал смешные штуки. В добавление к тому, что рассказала Ахматова, я прибавлю еще одну: двое ехали на извозчике и читали стихи Иванова. Извозчик обернулся и сказал: «Ядовитая приятность». Я уверена, что выдумано все: извозчик, изречение и двое. На эту сказку я реагировала вопросом: «А кто заплатил извозчику?» За такое изречение полагалось бы на шкалик.
Рассказы о Брюсове носили другой характер: шалили не школяры, а сам мэтр. Однажды — до меня — Брюсов зазвал Мандельштама в свой служебный кабинет (не знаю, где он служил на самой заре советской власти) и долго расхваливал стихи, находя в них все качества. Фокус заключался в том, что, обильно цитируя для иллюстрации своих похвал, Брюсов ни разу не произнес ни одной строчки Мандельштама. Расхваливая его, он цитировал киевского поэта Маккавейского, чудака, вставлявшего целые латинские фразы в свои ученые стихи.*164 Мандельштам молча выслушал Брюсова, горячо поблагодарил за внимание и похвалы и ушел, не показав виду, что удивлен или рассержен. По-моему, он был не рассержен, а только удивлен: ведь для этой десятиминутной игры Брюсо- ву пришлось выучить наизусть с полсотни трудных и плохо запоминающихся строк. Забава была в стиле десятых годов, но стоила ли овчинка выделки?
О другом фокусе Брюсова мы узнали от свидетелей, сидевших вместе с Валерием Яковлевичем в комиссии по распределению академических пайков165. После возвращения из Грузии добрые и унылые марксистские дядюшки, Коган и Фриче, возбудили ходатайство о предоставлении Мандельштаму академического пайка. Дело происходило накануне нэпа или в самые первые дни, когда открылось два-три магазина с неслыханно высокими ценами. Название первого магазина было «Эстомак». Чем торговали в «Эстомаке», я не знаю166 — люди еще жили пайками. Брюсов насторожился, услыхав имя Мандельштама как претендента на паек, и добился — не без труда, — чтобы ему предоставили паек второй категории167. Интересно, как он этого добивался, — Брюсов сделал вид, что принимает поэта Мандельштама за юриста-однофамильца, одного из деятелей кадетской, кажется, партии. (С его женой я встретилась в очереди в Бутырскую тюрьму — его забрали из больницы, где он лежал с тяжелым заболеванием сердца168.) Брюсов, большевик, не мог допустить, чтобы деятелю буржуазной партии дали паек первой категории. Кроме того, по утверждению Брюсова, Мандельштам — человек богатый, с одной из лучших в Москве библиотек (у Мандельштама в то время была одна-единственная книга — «Столп и утверждение истины»169). Темные люди, сидевшие в комиссии, разумеется, верили Брюсову, двое или трое понимавших, в чем дело, пытались их разубедить, но ничего не вышло. Они-то и уговаривали Мандельштама подать заявление о пересмотре, но про шалости Брюсова не поминать, чтобы их не обвинили в разглашении тайн заседательской комнаты. (Мы требовали отмены всякой тайной политики, в частности в международных делах, — и показали образцы скрывания решительно всего, каждой детали и мелочи. В сущности, сейчас — в 1970 году — небольшие недоразумения между кучкой интеллигентов и правительственными кругами, которые кончаются лагерями со строгим режимом, сводятся только к одному: нам запрещено выдавать «народные» тайны, то есть говорить о преступлениях против народа, которые были совершены в прошлом, совершаются в настоящем в меньшем масштабе — и будут совершаться в будущем, но еще неизвестно, в каком масштабе.)
Узнав о проделке Брюсова, я по молодости лет возмутилась, что у меня вырывают изо рта кусок мяса и кулек крупы, а Мандельштам только позабавился поведением Брюсова: какая энергия!.. На меня он цыкнул, объяснив, что со стороны прославленного мэтра такая выходка является весьма лестной. Заявления он, конечно, подавать не стал. К тому же его возмутило, что применялся классовый принцип — не давать адвокату.
Видела я Брюсова один-единственный раз — в очереди за посылками Ара для ученых и деятелей культуры170. В оборванной толпе тех уже не очень голодных лет он выглядел пристойно, но чересчур старомодно и подчеркнуто официально. Во всей одежде — шляпе, галстуке, перчатках, навакшенной обуви — был устарелый и нелепый дендизм. Среди стариков, стоявших в очереди, Брюсов выглядел бы обыкновенным папашей — ему минуло лет пятьдесят или вроде, — если бы не испитой вид и брюзгливое выражение. Мандельштам почтительно поклонился, Брюсов пожал ему руку. Он что-то сказал.
Сейчас мне кажется, будто он спросил, какими судьбами Мандельштам очутился в этой очереди. Скорее, он выразил это не словами, а мимикой. Брюсова пропустили вперед, и, когда очередь дошла до него, произошла заминка: полагалось расписаться под официальной формулой — посылку получил и благодарю. Брюсов счел унижением национального, что ли, или своего брюсовского достоинства поблагодарить Ара за банку бледно-белого жира и мешочек муки. В очереди сдержанно сердились за задержку и повторяли, что Ара вовсе не обязана нас подкармливать и что от благодарности язык не отсохнет.
Мандельштаму почему-то понравилось упрямство Брю- сова, по-моему бессмысленное. Он любил строптивых людей и с любопытством следил за спором. Не знаю, как он разрешился, но Брюсов ушел с посылкой. Быть может, покуражившись, он все же подписался под благодарственной формулой, а не то барышня, выдававшая посылки, сама что-нибудь чиркнула из уважения к почтенному мэтру. Из аровской муки я пекла на примусе оладьи. Мне и сейчас иногда хочется испечь оладьи, хотя я не понимаю, как мы избежали заворота кишок. Вся молодость прошла у шипящей сковородки, где пеклись или жарились черт знает на чем сыроватые лепешки из муки с прибавкой горсточки соды для всхожести. Вариант — перепечки, те же лепешки, но без всякого жиру на железном ободке печки-времянки. Удивительно вкусная еда, особенно в голод, когда обостряются все вкусовые ощущения.
С Волошиным Мандельштама я не видела никогда — после врангелевской зимы в Крыму Мандельштам при жизни Волошина в Коктебель не ездил, как и Эренбург. Я была там без него, и Волошин однажды зазвал меня к себе — в большую комнату, не то кабинет, не то мастерскую, вызывавшую бурный восторг у толпы поклонниц. Меня, насмешницу, его чарами подкупить было трудно. Акварельки показались мне претенциозными и чересчур уж дилетантскими, то есть попросту отвратительными. Волошин рассказывал разные оригинальные вещи, например про то, что почта лишает переписку особой прелести, которой она обладает при передаче письма нарочным или случайным приезжим. Я же очень ценю хорошо работающую почту и всегда дружу со славными почтальоншами. Ведь не они виноваты, если письма задерживаются или пропадают, а тяжеловесный аппарат перлюстрации. А тогда в Коктебеле был смешной почтарь и телеграфист в одном лице. Ему нравились длинные телеграммы Мандельштама с ласковыми словами, и он никогда не давал мне в руки телеграмму, не прочитав ее предварительно вслух и не задав несколько вопросов — стоит ли жениться и как я живу с мужем, бывают ли у нас крик и скандалы и как этого избежать. Этот вид перлюстрации меня не раздражал, и я охотно болтала с почтарем; меня не прельстишь отказом от удобств — для этого я чересчур неудобно жила всю жизнь.
Главной темой Волошина, ради которой он меня зазвал, была ссора с Эренбургами. В своих мемуарах Эренбург про эту ссору не сказал ни слова, но я знаю, что это вуль- гарнейшая история с кастрюлями. Для оправдания Волошина надо напомнить, что кастрюля и сковородка — великая драгоценность и домашний очаг. Чтобы сварить картошку или кашу, тоже нужна кастрюля. В случае беды ее можно заменить горшком, но обойтись без нее или без заменителя нельзя. Кастрюля пропала, потом нашлась, но, пока она находилась в нетях, вспыхнула ссора171. Эренбурги потом в Коктебель не ездили и о «проклятых вопросах» не разговаривали, вернее, быстро забыли про повод к ссоре. Волошин убеждал меня, что вся история с кастрюлей обыкновенная «мистификация». «Вы же слышали, что мы любим мистификации», — сказал он. Я по-хамски ответила, что ничего не понимаю в «мистификациях» и не знаю, в чем их прелесть. Зато я понимаю, как трудносварить щи без кастрюли. Только я не думаю, что у Волошиных, оседлых людей, проживших всю жизнь в Коктебеле, была одна-единственная кастрюля.
Недоразумения с Мандельштамом Волошин не касался, и Мандельштам тоже о нем неохотно говорил. Вспомнил про него Миндлин в глупейшей главке, посвященной Мандельштаму. Волошин заподозрил Мандельштама в похищении Данта, в роскошном издании с иллюстрациями, как пишет Миндлин172. (Бродячий и бездомный Мандельштам, должно быть, нанимал носильщика, чтобы таскать за собою такое роскошное издание.) В обиде Волошин написал в управление порта, чтобы похитителя книги не выпускали из Феодосии, пока он не возместит потерю173. Узнав об этом, Мандельштам написал Волошину письмо на полный разрыв. Бедный Миндлин рассказывает, как он уговаривал Мандельштама не посылать такого письма, но оно было отправлено и, вероятно, уничтожено Волоши- ным174. Миндлин преклоняется перед Волошиным и потому не понимает, что даже коктебельским мудрецам не следует писать доносов и задерживать отъезд людей, подвергающихся смертельной опасности в безумных городах, охваченных страстью к человекоубийству, как было в годы Гражданской войны. Письмо в управление порта — самый обыкновенный донос. Действительно ли Мандельштам стащил роскошное издание Дан- та?.. Значения это не имеет никакого: на любых весах человеческая жизнь перевесит самое роскошное издание. Но я думаю, что никакого Данта он не стащил и не потерял. По-итальянски он тогда не читал, а переводам не доверял. Данта он впервые читал при мне в тридцатых годах. А кроме того, ведя бродячий образ жизни, роскошными изданиями не соблазняются, а предпочитают портативные, легкие на вес. А если б он даже потерял книгу, можно ли было подвергать опасности жизнь ради целостности библиотеки? Жалко, что письмо Волошину написано без копии и не сохранилось ни у него, ни в нашем опустошенном сундучке.
Я не люблю всеобщих баловней и кумиров типа Волошина, мнимых мудрецов и пророков для истерических женщин с неустроенной любовной жизнью. В венке и в белом халате, называемом туникой, Волошин ходил по Коктебелю, окруженный почитательницами. А я расхаживала с двумя огромными собаками, дикими, злыми и преданными, которые отгоняли от меня планеристов, когда мне не хотелось с ними болтать, и вежливо отклоняла приглашения Волошина зайти в мастерскую и посмотреть новые акварели. После смерти Мандельштама вдова Волошина передала мне приглашение поселиться с ней. Это приглашение показалось мне трогательным, но неприемлемым. Вместе жить можно только с очень близкими людьми, а еще лучше жить одной. Этому искусству я научилась сразу и узнала, что самое трудное — это садиться за стол и есть в одиночестве. К этому привыкнуть нельзя, но еще труднее было бы привыкать к любому неестественному сожительству.
Ахматова обвиняла Волошина в тысяче сплетен-анекдотов про Мандельштама, которого он стилизовал под дурковатого жулика. По-благородному это называлось «современный Виллон», а еще «игры-мистификации». До нас постоянно доходили непристойные рассказы из Коктебеля, распространяемые поклонницами Волошина, и Мандельштам очень резко на них реагировал. Сохранилось его письмо к Федорченко, побывавшей в Коктебеле и послушавшей тамошних рассказов175. Меня удивило, что Цветаева принадлежала к секте почитательниц Волошина. Неужели ей импонировали рассказы про почту, книгу и тетрадку и великое искусство?176 Я уверена, что это произошло только по молодости лет, потому что в юности все неразборчивы и наивны. Я не люблю мемуаристов типа Георгия Иванова, к числу которых, по крайней мере в этой главке, принадлежу и я, потому что в ней много недоброжелательства — больше к Волошину, чем к чудаку Брюсову. Видно, на всякую старуху бывает проруха.
Я хочу рассеять еще одну легенду — ту, что пустил Эренбург, — будто из врангелевской тюрьмы Мандельштама спас Волошин. На самом деле было так: до Коктебеля дошел слух об аресте Мандельштама, случившемся перед самым отъездом в Грузию177 (на первый транспорт он опоздал из-за ареста и потому поехал на дикой «азовской скорлупе»178). Эренбург бросился к Волошину и с огромным трудом заставил его сдвинуться с места и поехать в Феодосию, чтобы спасти аресто- ванного179. В те годы, как и потом, впрочем, ничего не стоило отправить на тот свет случайно попавшегося человека. Связи у Волошина были огромные: он был местной достопримечательностью. Волошин проканителил несколько дней, а когда он явился в Феодосию, Мандельштама уже выпустили на сво- боду180. Своим освобождением Мандельштам обязан полковнику Цыгальскому*181, которому посвящена главка в «Шуме времени»182. Где-то живут внуки Цыгальского, и я хотела бы, чтобы они про это услышали183. Со слов Мандельштама я знаю, что Цыгальский отличался редкостной добротой, а Мандельштам научил меня больше всего ценить именно это качество в людях. Что же касается до Волошина, я думаю, что никакого обмана не было. Вернувшись, он просто сказал Эренбургу, что Мандельштам выпущен, а Эренбург решил, что вытащил его Волошин.
Шли годы, и Волошин, живший в атмосфере обожания тысячи женщин, постепенно привыкал к мысли, что всех спас он — в том числе и Мандельштама. Но скорее всего, тысяча женщин даже не упоминала имени Мандельштама в числе спасенных, не интересуясь такой мелочью, и ошибка принадлежит одному Эренбургу. Ошибся Эренбург и насчет роли грузинских поэтов при освобождении Мандельштама из грузинской портовой тюрьмы184. Грузинские поэты действительно пришли в портовый участок, где содержался Мандельштам с братом. Они предложили моментально освободить Мандельштама, поручившись за него, но отказались помочь брату Александру: кто его знает, кто он. (Иначе говоря, они не приняли поручительства Мандельштама за брата.) На таких условиях Мандельштам выйти отказался. Грузины уехали из Батума, позабыв обо всем. Спас случай: конвоир Чагуа, который принял Мандельштама за большевика.185 Кое-какую роль грузинские поэты, может, и сыграли, если гражданский губернатор от них узнал про Мандельштама и потому выпустил его. Сейчас проверить этого нельзя, потому что все участники успели погибнуть. В течение последнего полстолетия легче всего было погибнуть. Случаев погибнуть представлялось сколько угодно. Спасители же всегда действовали спустя рукава, лениво и невнимательно, а потом находился доброхот, который подносил им хвалу за человеколюбие. Этого делать не надо. Нам предстоит еще много испытаний, и надо помнить, что в борьбу за спасение чужой жизни следует вкладывать всю душу, как делала Фрида Вигдорова, например.
Недавно до меня дошел сентиментальный рассказ Чуковского о роли Горького в попытках спасти Гумилева. По словам Чуковского, Горький моментально рванулся в Москву к Ленину, а по возвращении в Ленинград с приказом освободить Гумилева узнал, что Гумилев уже расстрелян186. От горя у Горького сделалось кровохарканье. Произошло это в Доме искусств на Мойке в присутствии многих свидетелей. На случай, если Чуковский или его слушатели записали эту брехню, цель которой обелить Горького, сообщаю со слов Ахматовой, Оцупа и многих других, которые были тогда в Петербурге, что Горький, оповещенный об аресте Гумилева Оцупом, обещал что-то сделать, но ничего не сделал. В Москву он не ездил. Никакого приказа об освобождении от Ленина не было. Про трогательное кровохарканье я услыхала только сейчас, а лет сорок с лишним назад Мандельштам при мне говорил с Чуковским о гибели Гумилева. Тогда Чуковский поддерживал общую версию: никто ничего не сделал, никто пальцем не шевельнул, и все произошло так быстро, что даже не успели повздыхать. Люди погибали так легко и в таком количестве, что никто не успевал пролить слезу, вздохнуть или помянуть их добрым словом. С начала тридцатых годов вошло в обычай поносить погибших, так что о слезе и речи не было. Как будет дальше, неизвестно.
Эренбург и Чуковский считали, что защищают достоинство литературы, приписывая писателям спасение своих собратьев или, как в случае кровохарканья, по крайней мере, некоторый минимум чувств. В этом отголоски культа литературы и носителя литературы — писателя. Литература достаточно позорно себя зарекомендовала, чтобы такими мерами удалось спасти ее достоинство. А время у нас действительно культовое. Культ отшельника, прожившего жизнь на модном курорте, только частный случай миллионов культов так называемых деятелей, чем бы они ни занимались, в нашей стране. В крайнем случае культ осуществляется одной женой, восхваляющей каждый поступок мужа. Униженный и оплеванный человек, нуль в общественной жизни, не смеющий додумать своих мыслей, а еще чаще чурающийся всякой мысли, лишенный семьи, детей и домочадцев, даже если у него есть жена и дети, послушно голосующий «за», не знающий, куда запрятать свой стыд, не способный взмолиться «помоги моему неверию», потому что утратил даже самое смутное представление о вере, жаждет восхваления и оправдания своего поступка. Мне думается, что это явление не только наше, но всех стран европейской культуры, утративших основную мысль, на которой строилась жизнь, только у нас это особенно бросается в глаза, потому что степень унижения человека больше, чем где-либо. Человек не стал тверже всего на земле, а «мужи» служат в строю и повинуются начальству187. Свое мужское достоинство они обретают, слушая восхваления женщин. Я недаром смеялась над верой Мандельштама в дружбу «мужей», которым «только в битвах выпадает жребий». Мы стояли на пороге нового века, когда «мужей» не стало.
ХЛЕБНИКОВ
В 22 году Мандельштам встретил на улице Хлебникова, который ему пожаловался, что в Москве он неприкаянный и есть ему нечего188. У него в ту пору был острый приступ ненависти к Брику, и это отразилось на записках художника Митурича, который ухаживал за Хлебниковым во время его последней болезни и похоронил его189. Не берусь судить, имелись ли какие-нибудь серьезные основания для обиды на Брика. Вполне возможно, что Хлебников в своей полной наивности считал Брика всемогущим и требовал от него чудес. Единственный вопрос: как мог Хлебников «требовать»? Я не представляю себе требовательных интонаций в его голосе. Те немногие слова, которые он сказал про Брика, не означали, в сущности, ничего. Брик, например, не хотел издать два-три хороших тома Хлебникова и вообще — Брик ничего не хотел. Немногословный Хлебников ничего не объяснил, да мы и не домогались. Обидеть его не стоило ничего — Брик не так поклонился, увидав его, вот и обида. После смерти Хлебникова в Москве появился предстатель, обвинявший Маяковского в сплошном плагиате у Хлебникова. Он ходил из дома в дом и бессвязно кричал о плагиате190. Мандельштам пытался разубедить и остановить, но убедился, что ничего втолковать ему нельзя, и просто выставил его. И мы тогда поняли, что безумие заразительно — один безумец попросту передает эстафету другому. Содержание бреда изменчиво, но огонек безумия сохранен и продолжает гореть.
Так или иначе, Хлебников был голодный, а мы со своим пайком второй категории чувствовали себя богачами. Раз в месяц нам насыпали в мешочки крупу, муку и сахар, отваливали брусок масла и омерзительную свиную голову. Все это мы отдавали старушке-дворничихе в Доме Герцена, где мы только что получили комнату. Она кормила нас кашей и заливным, и мы старались забыть, из чего оно сделано. Масла, конечно, не хватало, и мы прикупали сметану, чтобы сдобрить кашу. Старушка жила в подвале главного дома. Она была ласковая и добрая, и Мандельштам привел к ней Хлебникова. С тех пор он каждый день приходил к нам обедать, и мы вчетвером — со старушкой — вкушали сладостную пищу. В те годы и каша, и сметана, и то, что перепадало сверх этого, ощущалось как полное благополучие. Особенно чувствовала это старушка, потому что нам — нищим — иногда попадал на зубок даже бифштекс, а она, порядочная и оседлая, за долгие голодные годы забыла даже вкус пищи.
Старуха встретила Хлебникова не то что приветливо, а радостно. Она обращалась с ним как со странником и божьим человеком. Ему это нравилось, он улыбался. Мандельштам ухаживал за ним гораздо лучше, чем за женщинами, с которыми вообще бывал шутливо грубоват. Я, способная нахамить каждому по моде того времени и по глупости, с Хлебниковым своих свойств проявлять не смела, потому что боялась и Мандельштама, и старушки — за это мне бы здорово попало. Хлебников обедал, отдыхал с полчаса и уходил, чтобы вернуться на следующий день, о чем мы трое — старушка, Мандельштам и я — никогда не забывали ему напомнить. К нашему удивлению, он был пунктуален и ни разу не опоздал. Из этого я вывела заключение, что он умел смотреть на часы. Ручных у него, конечно, не было: такая роскошь водилась только у больших начальников и у «бывших людей». Четверть века мы жили без ручных часов. Они возникли только после войны. В 22 году, кажется, уже пустили большие электрические часы на улицах, а может, у Хлебникова в кармане лежала отцовская луковица. Такое иногда случалось.
Разговор с Хлебниковым был немыслим: полное отсутствие контакта. Он молча сидел на старухином стуле с прямой спинкой, сам — прямой и длинный, и непрерывно шевелил губами. Погруженный в себя до такой степени, что не слышал ни одного вопроса, он замечал лишь совершенно конкретное и в данную минуту существенное; на просьбу «откушать еще» или выпить чаю отвечал только кивком. Мне помнится, что, уходя, он не прощался. Несмотря на шевелящиеся губы, лицо оставалось неподвижным. Особенно неподвижна была вся голова на застывшей шее. Он никогда не наклонялся к тарелке, но поднимал ложку ко рту — при длине его туловища на порядочное расстояние. Я не знаю, каким он был раньше, но вскоре мне подумалось, что его сковала приближающаяся смерть. Потом мне пришлось увидеть застывших в неподвижности шизофреников, но они ничуть не напомнили мне Хлебникова. В позах шизофреников всегда есть что-то неестественное, нелепое. Их позы искусственны. Ничего подобного у Хлебникова не замечалось: ему было явно удобно и хорошо в его неподвижности и погруженности в себя. Он, кстати, не ходил, а шагал, точно отмеривая каждый шаг и почти не сгибая колен, и это выглядело вполне естественно благодаря форме бедер, суставов, ног, приметных даже в диком отрепье, в которое он, как все мы, был одет. Могу прибавить, что нельзя себе представить большей противоположности, чем Мандельштам, динамичный, сухой, веселый, говорливый и реагирующий на каждое дуновение ветра, и Хлебников, закрытый и запечатанный, молчащий, кивающий и непрерывно ворочающий в уме ритмические строки. Я уверена, что нет настоящего читателя, который соединяет любовь к этим двум поэтам. Вместе их нельзя любить — только врозь. Механический читатель, упивающийся и глушащий сознание одним только ритмом и внешним обликом слова, способен объединить что угодно, но тот, кто слышит глубинный смысл поэтической мысли, будет жить либо в мире Хлебникова, либо в мире Мандельштама. Если бы нашелся человек, живущий и тем и другим, я бы определила это мандельштамовским словом: «всеядность». Мандельштам ни в чем не переносил всеядности и способность к выбору и определению собственного мира считал основным признаком человека.
О своем отношении к Хлебникову Мандельштам сам сказал в статьях, но я еще подозреваю, что, подобно старушке дворничихе, он видел в нем божьего человека. Такого бережного внимания, как Хлебникову, Мандельштам не оказывал никому. Что же касается до стихов, то у Хлебникова он ценил кусочки, а не цельные вещи. В Саматихе весной 38 года у нас были с собой два тома Хлебникова. Мандельштам их листал и выискивал удачи, а когда я говорила, что целое бесформенно, он надо мной издевался: ишь чего захотела. А этого тебе мало? Чем не целое?.. Вероятно, он был прав.
Незадолго до своего отъезда Хлебников пожаловался, что не хочет уезжать, но вынужден из-за отсутствия жилья. Правительство отдало писательским организациям Дом Герцена, где Герцен, кажется, никогда не жил. Деляги успели продать датчанам-концессионерам лучшую часть левого от входа строения, в одну из квартир которого и во флигель справа от входа, сырой и омерзительный, вселяли бездомных писателей. Мы въехали одними из первых, когда оба дома еще пустовали. Мандельштам, человек с быстрыми реакциями, услыхав жалобу Хлебникова, тотчас потащил его на Никитскую — в книжный магазин группы писателей, чтобы поговорить с Бердяевым, который тогда был председателем Союза писателей191. Бердяев часто бывал в магазине. Он кормился доходами с него. Тогда еще разрешалось выискивать частные формы прокорма. Мелочь как будто, но оказывается, что частный прокорм обеспечивает некоторую свободу мысли. Если получать каждый кусочек прямо из рук начальства, то в погоне за добавочной порцией разумно отказаться от всякой мысли. Писатели охотно на это пошли ради сначала скудного, а потом отличного прокорма. Я сама не знаю, как оценить свое прошлое: если бы Мандельштам стал покорно кормиться вместе со всеми, он бы остался в живых. Мы бы прожили длинную и хорошую жизнь вдвоем, и он бы не узнал ужаса ожидания гибели и невероятной лагерной смерти. У меня так болит душа, когда я думаю о его последних днях, что я невольно склоняюсь к тому, что называется компромиссом и считается разумным. Всем своим друзьям я советую идти на компромисс. К несчастью, то, что у нас обозначается компромиссом, есть нечто иное. Пойти на компромисс равносильно тому, чтобы запродать себя с потрохами. Как же быть?
Бердяева застали на месте, и Мандельштам обрушился на него со всей силой иудейского темперамента, требуя комнаты для Хлебникова. При этой сцене я не присутствовала, но мне не раз приходилось выдерживать приступы ярости Мандельштама (чаще справедливой, но бывало и зря), и я представляю себе, как испугался не подготовленный к буре Бердяев. Со слов Мандельштама я знаю, что такого приступа тика, как во время этого разговора, он у Бердяева никогда не видел. Требование свое Мандельштам мотивировал тем, что Хлебников величайший поэт мира, перед которым блекнет вся мировая поэзия, а потому заслуживает комнаты хотя бы в шесть метров192. В нашей квартире, уцелевшей от датчан, были такие клетушки за кухней. Хлебников, слушая хвалу, расцвел, поддакивал и, как сказал Мандельштам, бил копытом и поводил головой.
Бердяев, столкнувшись с неизвестными ему нахалами и хвастунами, растерянно мычал и пытался объяснить, что все комнаты уже обещаны солидным литераторам, Дмитрию Дмитриевичу Благому. Выяснилось, в сущности, только одно: Бердяев был абсолютно беспомощен в хозяйственных делах, ничего не знал, а за него орудовали дельцы, прикрывавшиеся его именем. Он даже не побывал в помещениях, где распределялись комнаты, не понимал, какое свинство продажа дома датчанам, чтобы у Союза завелись деньги. Вскоре путем крохотной перестройки накроили еще несколько клетушек, а Благому отвалили большую светлую комнату. Часть клетушек была с окнами, другие без света, но Хлебников согласился бы и на темный угол. Только никто ради него не пошевелил пальцем, Бердяев не зашел, как просил Мандельштам, проверить возможность перестройки, и Хлебников уехал. Его просто выбросили из Москвы в последнее странствие.
Прошло немного времени, и разнеслась весть о его смерти в глуши без сколько-нибудь квалифицированной медицинской помощи. Смогли бы московские специалисты сохранить ему жизнь? Кто знает. Болезнь была, вероятно, очень запущенной. Там, где он умер, имелся, конечно, и земский врач, и фельдшер, люди опытные и по старинной традиции внимательные и добрые к больным. Я в детстве знала земских врачей. Они ходили в сапогах и приезжали к моим родителям, потому что в одно время с ними учились в Петербурге. Мать была врачом и кончила в первый выпуск женские медицинские курсы. Старые врачи и профессора несколько раз во мне узнавали дочку своей молоденькой студентки. Кто-то из них показал мне выпускную фотографию, где среди серьезных и ученых девушек сидит моя образованная мама, совсем еще девочка. Отец кончил математический. Гости-врачи были настоящими интеллигентами, о чем свидетельствовал застольный разговор и книги, которые они увозили в свой провинциальный дом. Я надеюсь, что Хлебников попал в земскую больницу к одному из таких человеколюбивых врачей, и в версию «без медицинской помощи» не очень-то верю. Но факт остается фактом: писательские организации, еще не ставшие казенным домом и возглавляемые Бердяевым, ничего для его спасения не предприняли. Изгнание Хлебникова из Москвы уже не первый, но один из первых подвигов организованной литературы, отнюдь не продиктованный сверху, а совершенный по собственной инициативе. Этот подвиг свидетельствует, что литература вполне закономерно стала тем, что она есть. С первых дней в ней обнаружились качества, которые расцвели пышным цветом и сейчас видны каждому. Начав свой подвиг с Гумилева и Хлебникова, писатели продолжали славный путь до сегодняшнего дня. Нельзя все сваливать на начальство. Оно сидит высоко и не видит, как внизу шевелятся человечки. К нему приходят осведомители, доносчики, челобитчики, делегации и советчики, и это называется «инициативой снизу». Так осуществляется связь верхов с низами. Выгоняя очередного человека из Союза писателей, отправляя кого-нибудь в лагерь, в тюрьму или на расстрел, добрые писатели делают вид, что они ни при чем, а только с горечью выполняли приказ начальства. А ведь если подумать — каково общество, таково и начальство. Прошу это помнить и поменьше вздыхать и улыбаться. Каждый вздох и каждая улыбка представляются мне непристойностью.
Великое счастье, если у господствующего течения есть возможность только снижать категорию пайка, вычеркивать брюки из просимых предметов или хвастаться коллекцией ковров. Хуже, если оно получает право отправлять противников в газовые камеры. Для Брюсова категория пайка была оценочным суждением и чем-то вроде мистификаций Волошина. Горький, вычеркивая брюки, совершал высокий суд с полным сознанием своей правоты и правопорядка. Не случайно, что именно он опоздал позвонить или поехать в Москву, когда речь шла о жизни Гумилева. Так начиналась новая эпоха, в которой я прожила жизнь. Хорошо, что эстафета перешла от Горького в руки мелких чиновников, которые с трудом скребут пером по бумаге. В этом я вижу некоторый просвет.
Бердяев же честно защищал милого молодого человека Благого от нахалов — Хлебникова и Мандельштама. Я отнюдь не советую отнимать комнату у Благого, чтобы передать ее Хлебникову, но только ратую за напряженное внимание к каждой мелочи, к жизни с ее неприглядной суетой, ко всякой нужде и потребности любого человека — даже если он поэт. Надо уважать жизнь во всех ее маловозвышенных и неинтересных проявлениях, иначе обязательно попадешь впросак.
Мне вспоминается сестра Ленина, которая настояла, чтобы Мандельштаму не дали вторую комнату в трущобном флигеле Дома Герцена (дело происходило в начале тридцатых годов), но предоставили ее некоему Рудерману. У нее был один довод, который она произносила с убежденностью старой подпольщицы: «Нехорошо, если у одного писателя две комнаты, а у другого ни одной». Она, бедная, оторвалась от жизни и понятия не имела, у кого сколько комнат. Зато у нее были принципы. Согласно этим принципам она забыла посчитать, сколько комнат у нее, и тем самым подготовила решение о борьбе с уравниловкой. Ведь в новом мире каждый получает по заслугам. У меня сейчас случайно оказалась однокомнатная квартира, которую я получила не по заслугам. Я мечтаю дожить в ней до самой смерти, пользуясь уборной и ванной. Удастся ли это мне, я не знаю. Очень бы хотелось, чтобы удалось.
У большинства моих современников такой роскоши и сейчас нет, потому что они не заслужили. Мне хотелось бы, чтобы такое давалось не по заслугам. Ведь я знаю, что Мандельштам и Хлебников получили по заслугам, и мне больно вспоминать их участь. Кто высчитывает эти заслуги?
«Мы» Мандельштама — это те люди, заочный разговор с которыми продолжался всю жизнь. Их было трое, но кроме троих — вся мировая поэзия, не знающая разделения ни в пространстве, ни во времени. Не важно, какое место займет поэт в мировой поэзии, хотя бы самое крохотное. Самое маленькое местечко в поэзии, одна-две удачи, одно сказанное слово, один стишок, дает право на братство, на вхождение в «мы», на участие в пире. Я твердо знаю, что в председатели земного шара ни один поэт не метил и самый титул лишь шутка одного из самых наивных среди них193, бездомного странника, которого обласкала старуха дворничиха в Доме Герцена. Пропуском в поэзию служит вера в ее священный характер и чувство ответственности за все, что совершается в мире. Хлебников, который не слышал обращенных к нему слов, кроме приглашения прийти на следующий день в то же время к обеду, написал рассказ про зайца, которого пристрелил человек с ружьем. А ведь заяц, увидав его, подумал, что впервые видит настоящего человека, и потому не бросился бежать194. Еще Хлебников написал стихи про чрезвычайку («словно чайка»)195 и про дурачка, хваставшегося способностью совершать подвиги и убийства, но, как выяснилось, вымазавшего свою шашку не кровью, а красной краской196. Как будто оторванный от мира, Хлебников видел преступления эпохи и с ужасом от них отвернулся. Разве это не пропуск в поэзию?
Поэт всегда благодарен тем, кто своим опытом помог становлению его стихов, когда он приступал к работе над словом. Эта благодарность служит пропуском в поэзию. Я не верю молодым бунтарям, отрекавшимся от Пушкина197. Они просто хорохорились, стыдясь своей любви к первому поэту. Пусть им простится их юношеская заносчивость, за которую они, наверное, сами же расплатились.
Поэт еще отличается острым сознанием своей греховности, и это особенно важно в двадцатом веке, который отменил само понятие греха. Этому дал пример первый поэт, повторивший молитву, которая «падшего крепит неведомою силой»198. Ахматова говорила о «грехе и немощи» своей199, Мандельштам единственной своей заслугой считал, что он «крови горячей не пролил»200, Хлебников, сказочник, мечтавший о «девах», которые окружают полубога, знал, что он «проснется, в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя»201. Я верю, что им простятся их грехи и люди вспомнят в нужный час хотя бы строчку, хотя бы слово, которые они нашли и сказали. А я живу жалостью к каждому из них, такой смертной, что она дает мне силы жить202.
ЧАД НЕБЫТИЯ
В Москве мы останавливались, в Москву приезжали, в Москве жили, в Петербург только «возвращались»203. Это был родной город Мандельштама — любимый, насквозь знакомый, но из которого нельзя не бежать. «Городолюбие, городостра- стие, городоненавистничество», названные в «Разговоре о Данте», это чувство, испытанное Мандельштамом на собственном опыте. Петербург — постоянная тема Мандельштама. О нем «Шум времени», «Египетская марка», много стихов из «Камня», почти все «Тристии» и несколько стихотворений тридцатых годов. В строчках «И каналов узкие пеналы Подо льдом еще черней»*204 — почти ностальгическая боль. И Петербургу Мандельштам завещал свою тень: «Так гранит зернистый тот Тень моя грызет очами, Видит ночью ряд колод, Днем казавшихся домами.»205 От Петербурга Мандельштам искал спасения на юге, но снова возвращался и снова бежал. Петербург — боль Мандельштама, его стихи и его немота. Кто выдумал, что это я не любила Петербурга и рвалась в Москву, потому что там жил мой любимый брат?.. Сентиментальная версия нашей жиз- ни.206 Я никогда не имела на Мандельштама ни малейшего влияния, и он скорее бросил бы меня, чем свой город. Бросил он его задолго до меня, а потом повторно бросал и дал точное объяснение: «В Петербурге жить, что лежать в гробу.»207 Хотела б я знать, при чем здесь мой брат, с которым я действительно всегда дружила. В «буддийской Москве»208, в «непотребной столице»209 Мандельштам жил охотно и даже научился находить в ней прелесть — в ее раскинутости, разбросанности, буддийской остановленности, тысячелетней внеисторичности и даже в том, что она не переставала грозить ему из-за угла210. Жить под наведенным дулом гораздо легче, чем в некрополе с его пришлым, много раз сменявшимся населением, всегда мертвым, но равномерно двигающимся по улицам, и, наконец, самым страшным в стране террором, остекленившим и так мертвые глаза горожан. В Петербурге Мандельштам не дожил бы до тридцать восьмого года. Он только тем и спасся, что «убежал к нереидам на Черное море»211. Впрочем, черноморские нереиды так же плохо спасали людей, как и балтийские. Спасала только случайность.
Мандельштам рано почувствовал конец Петербурга и всего петербургского периода русской истории. Во время июльской демонстрации он служил в «Союзе городов» и вышел со своими сослуживцами на балкон. Он говорил им о конце культуры и о том, как организована партия, устроившая демонстрацию («перевернутая церковь» или нечто близкое к этому). Он заметил, что «сослуживцы» слушают его неприязненно, и лишь потом узнал, что оба они цекисты и лишь до поры до времени отсиживаются в «Союзе городов», выжидая, пока пробьет их час. Он называл мне их имена. Один, кажется, был Зиновьев, другой — Каменев. Балконный разговор «по душам» навсегда определил отношение «сослуживцев» к Мандельштаму, особенно Зиновьева. Мы это остро чувствовали, когда жили в середине двадцатых годов в Ленинграде. Непрерывная слежка и раннее запрещение печататься (1923) были естественным следствием общего положения Мандельштама, но в Ленинграде все оборачивалось острее и откровеннее, чем в Москве. У меня ощущение, что Москва имела кучу дел на руках, а Ленинград, от дел отставленный, только и делал, что занимался изучением человеческих душ, которые предназначались для уничтожения. Еще неизвестно, уцелел ли бы Мандельштам, если б к моменту послекронштадтского террора находился в Ленинграде. Террор развернулся во всю силу, и Москва еще давила на Ленинград, обвиняя местные власти в том, что они не дают воли рабочему классу излить свой гнев212.
В этом-то разгуле и погиб Гумилев. Два слова о «юноше из морской семьи», который приезжал в 21 году к Гумилеву213. Он был послан адмиралом Нимецом пригласить Гумилева в поездку в Крым — отдохнуть и подкормиться. Ходасевич наивно считал, что он был специально подослан к Гумилеву214. Надо уметь отличать подосланных стукачей, и это своеобразное советское искусство, которым Ходасевич не успел овладеть, предпочитая всюду и везде видеть сети и капканы. Таков советский обычай, но он только ослабляет людей, которым следовало бы быть всегда начеку. Ни в каких особых сетях и капканах у нас не нуждались — при терроре не требуется серьезной мотивировки, чтобы уничтожить человека. «Оформить дело» легче легкого, пора это понять. Вокруг поэта всегда много мелкой швали, чтобы из нее выжать любое показание, и никто не стал бы тратить на командировочные, засылая человека из столицы. Фамилия юноши была Павлов. Ничего хорошего про него сказать не могу. Думаю, что под давлением он подписал бы что угодно для спасения своей шкуры. (Он тоже был арестован, но вышел невредимым.) Но есть чисто бюрократическая загвоздка, снимающая предположения Ходасевича. Адмирал Нимец сам взял к себе Павлова, чтобы спасти юношу из «хорошей семьи»215. Павлова могли использовать для слежки за его покровителем Нимецом, иначе говоря, дать ему поручение первостатейной важности. Совершенно исключается, чтобы столь ценному агенту дали дополнительное задание по уничтожению
Гумилева. Такого рода «совместительство» немыслимо. Отделы карательных органов использовали своих агентов по назначению, а не как попало. Для уничтожения поэта взяли бы поэтишку, а не военного специалиста. Оцуп, бывший в курсе дела Гумилева, ходивший к Горькому и разузнавший все, что до нас дошло, не подозревал Павлова ни в чем. Он не прерывал с ним сношений и перед своим отъездом — в последний раз, когда был в Москве, останавливался у Павлова, куда мы зашли с ним прощаться.
Оцуп воспринял гибель своего учителя как личную трагедию. Я не допускаю мысли, чтобы он поддерживал отношения с человеком, которого бы считал виновником происшедшего. Среди легенд, создавшихся о смерти Гумилева, ходят разные высказывания Горького, сочиненные неизвестно кем. Одно из них про Павлова — будто его показания легли в основу приговора216. Вполне допускаю, что так и было, хотя далеко в этом не уверена. Это вовсе не значит, что Павлов был подослан, а только то, что его между прочим использовали для «оформления дела». Роль Мандельштама в этом деле проста: он узнал, что в Ленинград едет от Нимеца человек приглашать Гумилева в Крым, и попросил раздобыть и для него билет в штабной вагон. Павлов исполнил просьбу, и Мандельштам съездил в Петербург проститься с отцом перед «экспедицией» на Кавказ. Ходасевич — человек старой школы. Он верил в необходимость провокации для уничтожения человека. Кроме того, он отдал дань современному стилю и в каждом встречном подозревал провокатора. Вспомните Зенкевича, который подозревал стукача в том же человеке, который подозревал его в стукачестве, причем оба не заметили настоящих стукачей, отлично видных и мне и Мандельштаму. Мерзко смотреть на болезнь, которой охвачены огромные толпы, включая самих стукачей. Они-то болеют самыми тяжелыми формами этой болезни, поэтому их легко узнать по глазам — отчаянным, полным застывшего ужаса. В Петербурге эта болезнь — мания видеть во всех стукачей — достигла самого высокого уровня. Она отравляет жизнь людям и сейчас. Петербург — проклятый город, «сему месту быть пусту»217.
Ахматова назвала Петербург траурным городом218. Траур носят живые по мертвым, а я только один раз видела живые лица в Петербурге-Ленинграде — в многотысячной толпе, хоронившей Ахматову и оцепившей сплошным кольцом церковь Николы Морского. Старухи, для которых церковь — дом, не могли в нее пробиться и справедливо негодовали на людей, никогда не ходивших в церковь и заполонивших все щели по случаю отпевания. Толпа была молодая — студенты сорвали занятия и пришли отдать последний долг последнему поэту. Изредка мелькали современницы Ахматовой в кокетливых петербургских отрепьях. Невская вода сохраняет кожу, и у старушек были нежные призрачные лица. Москвичи выделялись отдельной группой, тяжеловесной и устойчивой. Молодежь не знала, как ведут себя в церкви, и толкалась, пробиваясь к гробу. Я стояла рядом с Левой, который впервые за несколько лет увидел мать. Он пытался прорваться к ней в больницу, но его не пустила жена Ардова, Нина Ольшевская. Она при мне приезжала в больницу, чтобы подготовить Ахматову к очередной «невстрече» с сыном. Нина убеждала Ахматову, что встреча может ее погубить, Ахматова возмущалась, но ничего поделать не могла. Ее энергично охраняли от сына.
Я приехала домой из больницы и застала Леву у своих дверей. Он был сам не свой, плакал, бесился, подробно рассказывал, как идиотка Ольшевская учила его, о чем можно, о чем нельзя говорить с матерью. Она внушала Леве, что в больницу он без ее разрешения (и без нее) не пойдет, для чего она грозилась принять соответствующие меры. Ему предложили ехать в Ленинград и ждать вызова, которого он, разумеется, не получил. От меня Ахматову охраняла внучка Пунина, ангелоподобное создание со злым маленьким личиком. Однажды она подслушала, что мы с Ахматовой говорим о завещании, и ей такой разговор не понравился. Появляясь в Москве, Аня нежно, но твердо просила меня по телефону не заходить, чтобы «не утомлять Акуму». Время от времени Ахматова поднимала крик, и тогда меня спешно призывали в больницу, но старались, чтобы кто-нибудь при нашей встрече присутствовал. Ахматова была стара и беспомощна, и ее окружали претенденты на фантастическое наследство, которое, к счастью, получил сын. Ахматовой удалось обмануть бдительных мелких хищниц и уничтожить вырванное в свое время (когда Лева был в лагере и лишен всех прав) завещание в пользу Ирины Пуниной.
В толпе, хоронившей Ахматову, был еще один по-настоящему осиротевший человек — Иосиф Бродский. Среди друзей «последнего призыва», скрасивших последние годы Ахматовой, он глубже, честнее и бескорыстнее всех относился к ней. Я думаю, что Ахматова переоценила его как поэта — ей до ужаса хотелось, чтобы ниточка поэтической традиции не прервалась. Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости. В старости, как я убедилась, люди действительно обретают черты, свойственные им в молодые годы (не потому ли, что ослабевает самоконтроль?). Со мной этого как будто еще не произошло. И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский.
Мне случалось слышать, как Иосиф читает стихи. В формировании звука у него деятельное участие принимает нос. Такого я не замечала ни у кого на свете: ноздри втягиваются, раздуваются, устраивают разные выкрутасы, окрашивая носовым призвуком каждый гласный и каждый согласный. Это не человек, а духовой оркестр, но, кроме того, он славный малый, который, боюсь, плохо кончит. Хорош он или плох, нельзя отнять у него, что он поэт. Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется.
Откуда взялось столько евреев после всех погромов и газовых печей? В толпе, хоронившей Ахматову, их было непропорционально много. В моей молодости я такого не замечала. И русская интеллигенция была блистательна, а сейчас — раз-два и обчелся. Мне говорят, что ее уничтожили. Насколько я знаю, уничтожали всех подряд, и довод не кажется мне убедительным. Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция, нередко вышедшая из мрачно- позитивистских семей, где родители и нынче твердят свою окостеневшую чушь. А среди молодых много христиан и религиозно мыслящих людей. Я однажды сказала Ахматовой, что сейчас снова первые века христианства и в этом причина перехода в христианство множества иудеев. Она закивала головой, но меня мой прогноз не устраивает. Все чаще приходит мысль о надвигающемся конце, окончательном и бесповоротном, и я не знаю, чем оправдать такую настроенность — моей собственной надвигающейся смертью или тенью, отбрасываемой будущим на весь еще недавно христианский мир. Лишь бы мне не увидеть еще зрячими земными глазами то, что, быть может, надвигается.
В наши дни предчувствие конца стало уделом огромных масс, и не только потому, что наука блестяще продемонстрировала свои возможности. Мне иногда даже думается, что наука просто дает рациональное обоснование естественному испугу людей перед делом своих рук. Об этом свидетельствует бесплодный взрыв философского пессимизма, который охватил весь Запад после Второй мировой войны. Говорят, он исчерпывается, но у нас, искусственно задержанный, он подтачивает силы и так измученных людей. Но пессимизм, хоть я и назвала его бесплодным, все же лучше, чем чудовищная, слепая и злобная вера в спасителей человечества, от которых нас-то спасает только таинственный закон самоуничтожения зла. Проклятая вера в «ничто» все же еще гнездится в чьих-то незрелых умах, о чем свидетельствуют портреты, которые вывешиваются в некоторых злосчастных западных университетах. Подлым душонкам захотелось погулять на воле: убийство тыся- чи-другой простых людей подарит каждого из них ощущением силы, которым так любят обзаводиться ничтожные духом. Они твердо знают, что палач всегда сильнее жертвы. Палач даже презирает свою жертву, потому что у нее испуганные глаза и брюки держатся не на ремне, а на честном слове, а потому сползают. Сытая скотина охотно морит голодом свою жертву, потому что голод снижает сопротивляемость. Зато когда по закону самоуничтожения зла бывшие соратники приступают к уничтожению своих, то есть тех самых, которые допрашивали, били, убивали или санкционировали «ради пользы дела» убийство «чужих», вчерашние «свои» вопят от удивления, рвутся доказать свою кристальную чистоту и рассыпаются на куски.
Всюду портреты и чувство надвигающегося конца. Люди ощущают его всеми порами и клетками души и тела.
Один философ с неумеренно гениальными прозрениями*219 публично заявил, что эсхатологические настроения — участь погибающих классов. Тот же философ доказал, что классовый подход — самый научный и точный.Остается вопрос: кто же погибающий класс в нашей стране, охваченной острой тоской и мучительным предчувствием конца?
МОЛОДОЙ ЛЕВИТ
Первый приступ эсхатологических предчувствий начался у Мандельштама в период становления «Тристий». Тема развивается медленно. Я вижу ее истоки в стихотворении шестнадцатого года, где говорится: «В Петрополе прозрачном мы умрем. Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, И каждый час нам смертная година». Здесь речь идет о собственной смерти вместе со всеми, кого он называл «мы». Петербург ощущается как город смерти, где жизнь есть только ожидание конца. В ноябре семнадцатого года написано стихотворение, посвященное Карташеву, про молодого левита, предрекавшего гибель Иерусалима220, а ранней весной восемнадцатого года жалобная песенка о гибели Петербурга: «Прозрачная звезда, блуждающий огонь, Твой брат, Петрополь, умирает.»221 Стихотворение про молодого левита принадлежит к числу немногочисленных, но всегда глубоких вещей, в которых затрагивается иудейская тема. Погибающий Петербург, конец петербургского периода русской истории, вызывает в памяти гибель Иерусалима. Гибель обоих городов тождественна: современный город погибает за тот же грех, что и древний. Петербург не Вавилон — мировая блудница пророческих прозрений, а именно Иерусалим. Вавилон, языческий город, погряз в роскоши и в блуде. Петербург, как и Иерусалим, отвечает за другой, более глубокий грех, и об этом говорит вся образная система стихотворения. Проза, как всегда, служит комментарием к стихам, раскрывает мысли и состояние Мандельштама, вызвавшие те или иные стихи. Я имею в виду статью-доклад на смерть Скрябина, прочитанный в Религиозно-философском обществе, где Мандельштаму случалось встречаться с Карта- шевым222.
Рукопись статьи Мандельштам отдал Каблукову. Вернувшись из Грузии после второй поездки (со мной), он узнал, что Каблуков умер, а его архив передан в Публичную библиотеку: наследников у Каблукова, кажется, не было. Несколько раз Мандельштам обращался в библиотеку, чтобы найти статью, но она пропала. Потеря очень его огорчала. «Мне не везет, — говорил он, — это основная моя статья». В 23 году заболел отец Мандельштама223. Он лежал в больнице, а мы без него отвезли вещи к сыну, Евгению Эмильевичу. Старик уже не мог жить один. Я была против перевозки к черствому и недоброму младшему сыну, и будущее показало, что я была права, — он отвратительно относился к старику. Но тогда он настаивал, и это было самым легким выходом. Оставалось только перетащить барахло.
Я разбирала сундуки старика. Между грудами рухляди, обесцененных и аннулированных денег, керенок и царских рублей, заплесневевших корок хлеба, ржавых ножей, тюлевых занавесок и обрывков пыльных бархатных скатертей я нашла кучку бумаг, исписанных знакомым почерком. Там были стихи раннего периода, записанные, вероятно, когда собирался «Камень», еще кое-что и разрозненные страницы статьи о Скрябине. Мандельштам обрадовался, просмотрел все странички, сказал, что это приблизительно половина того, что находилось у Каблукова, и попросил меня сохранить. Больше он к статье не возвращался, потому что напечатать ее было абсолютно невозможно. Рукопись и сейчас у меня, но кто-то (увы! я знаю кто) стащил первый лист. Их было два — совершенно одинаковых, но с различными заглавиями. На одном листке стоит «Пушкин и Скрябин», на другом — «Скрябин и христианство». Исчез первый, но после моей смерти он найдется: это уже работа коллекционеров.
Два слова о сундуках деда: вдовцы, у которых не было дочерей, все оказались беспризорными, с точно таким барахлом, как у деда. В тяжкие дни выявилась организующая роль женщины, которая притворялась дамой и птичкой, а на самом деле была домостроительницей и главным стержнем семьи. Богатые женщины, как и крестьянские бабы, строили дом. Чем богаче, тем энергичнее. Правда, именно обеспеченные в прошлом оказались более слабыми в борьбе с голодом и разрухой, но все же и они держались крепче мужчин. Сейчас это ясно всем: «Кто ему портки постирает, если он останется один?» Это общая формула для всех слоев населения.
Я не слишком аккуратно обшарила сундуки, и после смерти старика там еще нашлась кучка бумаг, попавшая в руки младшего брата Мандельштама, того самого, которому в письмах Мандельштам запретил называть себя братом (посылая эти письма, Мандельштам сам снял с них копии, зная, что Евгений Эмильевич их уничтожит). Сейчас, когда стало безопасно поминать Мандельштама, а Евгений Эмильевич заметил, что некоторые ученые, узнав, что он брат поэта, охотно дают ему консультации для его научно-популярных фильмов, он завел специальный «альбом» для «семейных бумаг». Я надеюсь, что «семейные бумаги» попадут в конце концов в архив. Их немного, только то, что старик отец трогательно подобрал за своим блудным сыном.
Статья на смерть Скрябина, даже в том виде, как она сохранилась, настоящий спутник «Тристий», начиная с Федры и кончая стихами о закромах, где сохранилось «зерно глубокой, полной веры». Самое существенное в статье — в ней сказано, как понимал Мандельштам основной грех эпохи, за который все мы несем расплату: вся новейшая история «со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии». Петербург, где прошли детство и молодость Мандельштама, всеми течениями десятых годов демонстрировал различные виды отпадения от христианства, а сам город своею судьбой показал, что именно ему первому суждено расплатиться за ход истории. В этой же статье четко названо, как Мандельштам понимал христианское искусство. Оно не жертва и не искупление, потому что искупление уже совершилось, а радостное Богообщение, игра детей с Отцом. Быть может, именно таким сознанием объясняется легкая радость, которая никогда не покидала Мандельштама. Впрочем, это неточно: в нечеловеческих условиях человек теряет сам себя, а в таких случаях радость иссякает. Поэту ее не сохранить — он раним и слишком открыт для внешних впечатлений. Я слышала, что те испытания выдерживали только глубоко религиозные люди среди священников и сектантов. Они радовались мученической смерти, потому что были готовы к ней.
Мандельштам, человек предельной эмоциональности, всегда остро чувствовал смерть — она как бы всегда присутствовала в его жизни. И это неудивительно — поэзия в еще большей степени, чем философия, есть подготовка к смерти. Только так понятая смерть вмещает в себе всю полноту жизни, ее сущность и реальную насыщенность. Смерть — венец жизни. Стоя на пороге дней своих, я поняла, что в смерти есть торжество, как сказал мне когда-то Мандельштам. Раньше я понимала ее только как освобождение. Не заглушает ли физическое страдание смысл нашего последнего акта на земле? Я думаю о себе, но в тысячу раз больше о Мандельштаме, потому что на опыте доказано, что люди научились создавать такие условия, когда человек перестает быть человеком. На кострах инквизиции сжигаемая жертва имела немало шансов, что хоть кто-нибудь в толпе, пришедшей полюбоваться языками пламени и зрелищем страшной смерти, услышит ее брань и проклятия мучителям. Костры потому и потухли, что крики так называемых ведьм дошли до ушей тех, кто согласился их услышать. В огромных одичалых толпах, обреченных на медленную гибель от непосильного труда, когда из каждого выжималась последняя унция «общественной пользы», никто друг друга не видел и не слышал. При медленном вымирании всех и каждого люди теряют способность контакта и замыкаются каждый в себе. Не случайно из миллионов нашлись единицы, заговорившие о лагерях. И то один из них прошел лагерные сроки после войны и не знал лагерей конца тридцатых годов*224, а женщина*225 могла сохранить память, потому что, как все свидетельствуют, прошла через женский лагерь, где было чудовищно, но все же легче, чем в мужских. Как там умирают? Есть ли в той смерти хоть что-нибудь, кроме боли раздавленного зверя и, быть может, радости освобождения?
Лагеря, где из обреченных выжимали «последнюю унцию пользы», наверное, разорительны для страны, потому что для превращения человека в палача, тюремщика, истязателя, лагерного начальника или опера надо закармливать его до полного одурения, да еще строить систему запугивания и обыдиочивания, что обходится, конечно, немало, а производительность труда, как в лагерях, так и на воле, неизбежно падает. На что способна тварь дрожащая? Меньше всего меня беспокоит производительность труда, о которой кричат в течение полувека организаторы нашей жизни, или экономические основы каторжного труда, но и в этом наши хозяева безнадежно просчитались.
В мире осталось слишком мало людей, способных понять мысль о торжестве смерти. Все охвачены таким яростным страхом конца, что теряют даже жизнелюбие и верят только в медицину и геронтологов. Они подготовляют себя «лечением к переходу в потусторонний мир»226, в который давно уже утратили веру. Я предпочитаю, чтобы берегли стариков, как повелось с недавних пор после длительного периода вымаривания бесполезных членов общества, но сама не стремлюсь ни к заботе, ни к уничтожению. Хочу только остаться человеком и в минуту последнего страдания.
Мне кажется, что только напряженное отношение к смерти заставило Мандельштама придать особое значение несвоевременной и почти случайной смерти Скрябина, а главное — ее вселенскому характеру и отношению к ней народа. Вряд ли в менее приподнятом состоянии он бы поставил в один ряд Пушкина и Скрябина. Смерть Пушкина все же была осознана людьми, а Федра-Россия и не подумала полюбить Скрябина по той простой причине, что ни греховной, ни чистой любовью еще не снизошла ни к одному из своих сыновей. Для этой Федры существуют пока одни только пасынки, которых, как заправская мачеха, она умеет только мордовать. Народ у нас любит начальство, а начальство — только себя.
Высшая честь, которую могут оказать художнику, — это выкрасть его тело, как поступили с Пушкиным, или бросить его в яму. Народ, рубивший на щепки иконы, чтобы растапливать ими печь, сам подтвердил свою невероятную безлюбость. А ведь свое великое искусство — иконопись — он любил, не переставал любить и любит и сейчас. Многострадальная страна пасынков, добрых и незлобивых, полна ненависти и злобы, а потому никого не любит и просыпается только по призыву мачехи, чтобы растерзать кого-нибудь из избранников. Откуда только берутся эти избранники и почему они продолжают возникать с метками своего времени и неизгладимой святой чистотой и наивностью?.. А я не могу забыть одного: крестьяне, жившие поблизости к лагерям, подрабатывали ловлей беглых, так как за голову полагалась какая-то часть мешка муки. Мука — дело доброе.
Статья о смерти Скрябина разъясняет первое стихотворение, открывающее вторую книгу Мандельштама («Три- стии», или «Вторую книгу»). Федра — мать, родина, она же мачеха, полюбившая пасынка грешной любовью227. Художник всегда пасынок. Несмотря на эмоциональный подъем, вызванный смертью, на этот раз Скрябина, Мандельштам увидел его вину перед эпохой: отпадение от христианского искусства. Скрябин — соблазнитель, соединивший дионисийское начало с безумием русских сектантов, сжигавших себя в гробах. Мандельштам говорит о Скрябине как о безумствующем эллине, соблазнявшем людей «сиреной пианизма», в то время как организующее начало музыки в голосе, в хоре. (Здесь, несомненно, есть полемика с Вячеславом Ивановым-Ницше с его дионисийским пониманием искусства.) Голос и хор в какой-то степени отождествляли для Мандельштама соборное начало в музыке: «Все причащаются, играют и поют»228 и «хрусталь высоких нот»229 и безмерная радость, когда он слушал одноголосые хоры в Армении. Он мне рассказывал и про одноголосые католические хоры, которые когда-то потрясли его230. Где он их слышал, не знаю. Скорее всего, за границей, может, даже в любительском исполнении, потому что, как мне кажется, в начале века мало кто их ценил. Не используются ли они хоть иногда в католическом богослужении? Что же касается до «пианизма»231, то он как-то сочетался у Мандельштама с Шопеном, в котором он чувствовал остро индивидуалистическое начало — «И пламенный поляк, ревнивец фортепьян- ный»232. Впоследствии, уже в Воронеже, я присутствовала при разговоре Мандельштама с одним скрипачом, очень известным, но не слишком интеллектуальным*233, в котором речь шла о Скрябине. Мандельштам отказывался от симфоний Скрябина, но гораздо мягче говорил о фортепьянных вещах. В двадцатых годах ему часто играла Скрябина Иза Ханцын, жена Маргули- са, и он убедился, что в них гораздо меньше, а может, и совсем нет разрушительного и безумствующего начала.
В стихотворении о Федре впервые говорится о черном солнце, то есть о солнце вины и гибели. В статье о Скрябине Мандельштам говорит, что ночное солнце — «образ поздней греческой трагедии, созданный Еврипидом, — видение несчастной Федры»234. Я не помню, есть ли у Еврипида ночное или черное солнце, существующее в греческой мифологии (Ник- телиос орфиков)235, и не собираюсь ходить в библиотеку за справками — это сделают без меня. Мне помнится, что о черном солнце как о видении Федры говорится в одной из статей Анненского236, и Мандельштам мог принять слова учителя на веру. О черном солнце говорил, между прочим, и Розанов237. В периоды, когда кончается эпоха, солнце становится черным: «Это солнце ночное хоронит Возбужденная играми чернь.»238
В третьем томе Мандельштама я нашла в комментариях перечень упоминаний черного солнца у Мандельштама и в мировой литературе239. Он сделан внимательно и любовно, но комментатору следовало сразу отделить ночное и черное солнце вины и гибели от слов о «солнечном теле поэта» (Пушкин) в статье о Скрябине, а также строчку: «И вчерашнее солнце на черных носилках несут». Два последних примера восходят к словам Гоголя, что вчера еще Пушкин, как солнце, был центром притяжения и притягивал к себе людей, а сегодня — мертв и лежит в гробу240. Ахматова, чересчур быстрая в своих решениях, поспешила всякое солнце сделать Пушкиным, а для Мандельштама любой человек — центр притяжения, пока он жив, умерший — он мертвое или вчерашнее солнце. «Вчерашнее солнце» не Пушкин, а просто любой человек, и черный траурный цвет — носилки, а не солнце241.
Ночное солнце, солнце Эреба, солнце вины и гибели принадлежат к другому ряду — греха, преступления и возмездия. У Нерваля — черное солнце меланхолии, идущее, как мне думается, от Дюрера242. Нерваля любила Ахматова и часто его поминала. Особого отношения к Нервалю у Мандельштама я не заметила, а меланхолия была ему предельно чужда, так что и Лурье, и Иваск не правы, возводя черное солнце, которым бредили в десятые годы, к Нервалю. В комментарии приводятся другие источники «черного солнца», несравненно более близкие Мандельштаму, чем Нерваль. Это «Слово о полку» и Аввакум (книга-спутник)243. Но как можно забывать основной образ тьмы, которая настала в шестом часу «и продолжалась до часа девятого», «и померкло солнце»244 — ведь именно под этим солнцем родился еврейский мальчик: «я проснулся в колыбели, черным солнцем осиян»245. Судьба еврейства после начала новой эры была для Мандельштама жизнью под тем черным солнцем. Я еще посоветовала бы посмотреть значение слова «черный» у Мандельштама, вероятно, вполне следующее традиции и всегда означающее мрак, тьму, гибель, небытие: хлопья черных роз — о смерти матери, черный парус, черный бархат всемирной пустоты, черный лед стигийского воспоминания, черная Нева и черные сугробы революционного Пе- тербурга.246 Солнце — свет, жизнь, человек, мужественность (по Платону).247 Когда солнце сочетается с чернотой, как в строчке о черни, хоронящей ночное солнце248, или солнца не видно («Не видно солнца, и земля плывет»)249 — жизнь идет на убыль, к концу, к сумеркам свободы.
У Мандельштама была довольно большая «упоминатель- ная клавиатура», как он выразился в «Разговоре о Данте», но мне смешно, когда его делают то знатоком всех хтонических божеств250, то дурачком, который даже слово «весна» узнал от Вячеслава Иванова251. В России даже сниженное образование начала века было довольно пристойным. Не только Мандельштам, но и я, когда он впервые прочел мне стихи про «выпуклый девичий лоб»252, знала диалог Платона, где он уподобляет поэта пчеле, собирающей мед. Это диалог «Ион», откуда прямо взяты из закромов памяти «мед и молоко», которые черпаются прямо из рек, и мед, собираемый поэтами — «слепыми лирни- ками»253. Почему знаток Вячеслава Иванова, написавший про пчел у Мандельштама254, не заметил, что в переводах Алкея и Сафо ничего не говорится о Гомере, слепом лирнике, а именно о нем идет речь в диалоге «Ион». Автор «вячеславо-ивановской» версии советует читать то, что читал Мандельштам. Совет хороший, но не следует ограничивать круг Мандельштама одними мэтрами десятых годов, а тщательно пересмотреть поэтов, в первую очередь русских, запомнить цитатку: «Счастлив, золотой кузнечик, что в лесу куешь один!»255 (Мандельштам не сомневался, что цикада — кузнечик) — и собрать хотя бы минимальные сведения о кругозоре молодого человека десятых годов и об обстоятельствах жизни самого Мандельштама. Ведь этот ученый запросил одного московского исследователя256 о том, когда венчался Мандельштам. Прошу прощения, но такого с нами никогда не было, если не считать, что нас благословил в греческой кофейне мой смешной приятель Маккавейский, и мы считали это вполне достаточным, поскольку он был из семьи священника. Тот же Маккавейский в той же кофейне в тот же день, когда мы отдыхали после хорошо проведенной ночи, подсказал Мандельштаму слово «колесо» для наших брачных стихов. В этом частичная правда показаний Терапиано, приведенных в комментариях к первому тому. Остальное беллетристика. Особенно речь Мандельштама о том, как он пишет стихи257. Что же касается до скрипучего труда, который омрачает небо, то это предельно его высказывание. Даже то, что я размалевываю какие-то холсты по народным рисункам в Купеческом саду, казалось ему чрезмерным и насильственным трудом, а на самом деле это было забавой моего табунка художников. Так начался наш брак или грех, и никому из нас не пришло в голову, что он будет длиться всю жизнь. Тогда была юность без мыслей о черном солнце, но юность не успела кончиться, когда снова нахлынули эсхатологические предчувствия.
В стихотворении о молодом левите гибель предрекается только городу258. Я думаю, что под левитом Мандельштам имел в виду себя, а не деятеля «последнего собора»259 Карташева. Мне смутно помнится, что Карташев в разговоре с Каблуковым назвал Мандельштама молодым левитом, но за точность не ручаюсь. Старцы, которых молодой левит призывает бежать из обреченного города, считали зловещую черно- желтую окраску ритуальными цветами: «Се черно-желтый цвет, се радость Иудеи». Те же черно-желтые цвета, как правильно заметили комментаторы260, Мандельштам видел в обреченном Петербурге — вплоть до стихотворения тридцатого года: «.к зловещему дегтю подмешан желток»261. Испуганное издательство, которое еще сто лет будет обсасывать куцую и уродливую книжку стихов Мандельштама262, обратилось с запросом к знатоку Кумрана и Библии Амусину с вопросом, кого пеленают, при чем здесь ручей и что за таинственные иудейские штучки имеет в виду автор. Они не знали, что молитвенные дома строились обычно на берегу ручья. Они даже не подозревали, Кого обвили пеленами и где эти пелены были потом найдены. Они никогда не слышали про Того, Кого называли «Наша Пасха»263, и не прочли слов: «Та суббота была день великий»264. Они свободны от всех воспоминаний, преданий и мира мыслей, на которых строилась европейская культура. Это про них сказано: «Вам чужд и странен Вифлеем, И яслей вы не увидали» (строчки из стихотворения, которое считалось пропавшим, но было найдено записанным в книгу «Стихотворения» в Ростове, где, вероятно, погиб его хранитель — Леня Ландсберг)265. Такое невежество и есть мерзость запустения и чад небытия, когда люди знают о своем прошлом меньше, чем животные, у которых хоть полностью сохраняется инстинкт — память тела. Но и мы еще пока ходим на двух ногах и умеем стоя сохранять равновесие. Пока люди есть и живы, еще не все потеряно. Еще могут они заговорить друг с другом, прочесть книги и узнать, где сказано: «Солнце превратится в тьму.»266
Чего гадать, откуда пришло черное солнце, — оно есть даже в Эдде267, как мне сказал Мелетинский, и всюду и всегда связано с концом мира.
После стихов и статьи о гибнущем городе268 у Мандельштама впервые появились чисто эсхатологические слова о земле без людей. Случилось это в Петербурге 1922 года — в статье «Слово и культура». Мандельштам называет Петербург самым передовым городом, потому что в нем в первом появились симптомы конца: «Трава на петербургских улицах — первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов. Наша кровь, наша музыка, наша государственность — все это найдет свое продолжение в нежном бытии новой природы.» Как мог наивнейший Иваск принять эти слова за утопию о будущем братстве?269 Чье братство — камней, деревьев, слоев земли? Ведь в этой статье — тут же — говорится о земле без людей270. Мандельштам увидел будущее как царство духа без людей. «Слово и культура» в значительной степени продолжение статьи о Скрябине. В статье о Скрябине называется грех эпохи, а в статье «Слово и культура» сказано о том, к чему приведет этот грех, то есть о гибели рода людского.
Осознав неизбежность конца, Мандельштам говорит о тщетности всех попыток предотвратить его: «Остановить? Кто остановит солнце, когда оно мчится на воробьиной упряжке в отчий дом, обуянное жаждой возвращения?» Здесь солнце уподобляется всему человечеству (вспомните стихи Блока, где солнце-сын возвращается к матери271), и Мандельштам предлагает подарить его дифирамбом вместо того, чтобы «вымаливать у него подачки». В двадцать первом году Мандельштаму стало ясно, что человечество, отказавшись от дара жизни, идет — предначертанным ли путем? — в небытие, откуда было некогда вызвано.
После первого приступа эсхатологических предчувствий, касавшихся на первых порах только Петербурга и петербургского периода русской истории (стихотворение о левите), Мандельштам уехал в Москву, где было написано стихотворение о корабле истории: «Мы будем помнить и в летейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля»272. Сознание, что из-за неуклюжего поворота руля мы потеряем не только небеса, но и землю, пришло через два года в том же Петербурге. Это чувство до конца жизни не оставляло Мандельштама и время от времени пробивалось в стихах, особенно в последние годы его жизни.
Теперь стало ясно, что гибель человечества осуществится как дело рук человеческих, то есть будет самоубийством, а не предуготованным концом. Того конца люди, пожалуй, не дождутся и сами себя загубят. Наша единственная надежда — благоразумие начальников, холеных и раскормленных, которым не хочется погибать вместе со всеми. Это и только это отдаляет момент самоубийства. Остальное не во власти простых людей, а поэтов, пророков и Кассандр, как известно, никто никогда не слушает. Ведь старцы не обратили ни малейшего внимания на предостережения молодого левита.
ЖИЛПЛОЩАДЬ В НАДСТРОЙКЕ
Мы поселились в Москве, и я никогда не видела Мандельштама таким сосредоточенным, суровым и замкнутым, как в те годы (начало двадцатых годов), когда мы жили «в похабном особняке» в Доме Герцена с видом «на двенадцать освещенных иудиных окон»273. Сдвиг в стихах произошел еще в Тифлисе. Я услышала новый голос в стихотворении «Умывался ночью на дворе.». Москва же была периодом клятв: обет нищеты, но совсем не ради самой нищеты как испытания духа дан в «Алексее», и он дополняется тем, что сказано в «Алискансе». Это не просто переводы, и они должны входить в основной текст, как «Сыновья Аймона». В этих вещах — в «фигурной композиции», как сказали бы художники, — Мандельштам выразил себя и свои мысли о нашем будущем. Он хотел напечатать все три вещи в одной из книг 22 года (в госиздатном «Камне» или во «Второй книге»), но воспротивился редактор — или цензура, что одно и то же. У нас ведь не цензура выхолащивает книгу — ей принадлежат лишь последние штрихи, а редактор, который со всем вниманием вгрызается в текст и перекусывает каждую ниточку. Некоторые крохотные сдвиги произошли лишь в последние годы, но особого значения они не имеют. В «Сыновьях Аймона» личный элемент в жалобе матери: «Дети, вы обнищали, до рубища дошли», в «Алискансе» — боль при виде толпы пленников, щемящее чувство, которое мучит меня уже больше полувека, но ни я, ни «наши дамы» не требовали от мужчин ничего, кроме осторожности. И я еще меньше других, по той простой причине, что к Мандельштаму с советами лезть не стоило — не слушал.
Переводы из Барбье тоже не случайность. В них попытка осмыслить настоящее по аналогии с прошлым: обузданная кобыла, пьянство, а главное, дележ добычи победителями и кость, брошенная к ногам жадной суки. Последнее стихотворение почему-то не попало в трехтомник, хотя редакторы не поленились напечатать всякую поденщину и дрянь, спасавшую от голода, и даже переводы старательного Исайи Мандельштама. Когда-нибудь соберут и переводы Ахматовой, где не больше десяти строчек, переведенных ею самою, а все остальное сделано с кем попало на половинных началах. Иначе говоря, она получала переводы, что в наших условиях вроде премии или подарка, кто-то переводил, а гонорар делили пополам. Поступала она умно и спасала бедствующих людей, получавших за негритянскую работу не так уж мало — ведь ей платили по высшим расценкам. Глупо, что она уничтожала черновики, по которым можно было бы определить авторов. Многие знают о ее способе переводить, в том числе и Лева, немало сделавший за мать, но вряд ли кто-нибудь об этом скажет, и в сочинениях Ахматовой будет печататься вся переводная мура. Надо пощадить поэтов — переводная кабала страшное дело, и нечего всю дрянь, которую они переперли, печатать в книгах. У Мандельштама серьезная переводная работа только «Гоготур и Апшина» и Барбье. Он с опозданием выполнил совет Анненского и на этих переводах чему-то учился. Сознательно выбраны и тексты Барбье — особенно «Собачья склока». В ней отношение к народной революции и отвращение к победителям, которые пользуются плодами народной победы. Тема для нас актуальная.
Меня же не перестает огорчать, с каким аппетитом Мандельштам поносит в некоторых переводах жен. Кобелек с добычей спешит домой, «где ждет ревнивая, с оттянутою шерстью, гордячка-сука муженька», а Гоготур говорит жене: «Что ты мелешь, баба глупая, Без понятья, необдуманно. Ты не суй свой нос, безродная, В дело честное, булатное, Твое дело веретенное, Веретенное, чулочное.» Чуть доходило до ругани с «безродной сукой», язык перевода приобретал свежесть и глубоко личный звук. Ругался он, правда, только в переводах. В стихах на ту же тему о бедняжке Европе, которой хочется удрать от безвесельного гребца хоть на дно морское — «и соскользнуть бы хотелось с шершавых круч», — есть жалость к девочке-женщине, и он понимает, насколько ей «милей уключин скрип, лоном широкая палуба, гурт овец», словом, мирная жизнь с обыкновенным хозяйственным мужем- добытчиком, а не с быком-похитителем, беспутным бродягой, который тащит ее неизвестно куда. И внешне, Мандельштам сказал, я была чем-то похожа на Европу со слабой картинки Серова — скорее всего, удлиненным лицом и диким испугом.
Во мне, конечно, была и девочка Европа, и потенциально «гордячка-сука», и Мандельштам не щадил сил, обуздывая жажду домостроительства и мечту, чтобы и у нас было как у всех. По правде сказать, он держал меня в ежовых рукавицах, а я побаивалась его, но виду не показывала и все пыталась не то чтобы соскользнуть, но ускользнуть хоть на часок. Но ничего не выходило даже на минутку. Он понимал меня насквозь и свободно читал в моих мыслях. Да это и несложно: какие мысли у двадцатилетней дурехи!
Я вспоминаю убогие мечты мои и женщин моего поколения: домишко, вернее, комната в коммунальной квартире, кучка червонцев — хоть на неделю вперед, туфельки и хорошие чулки. Женщины, замужние и секретарши, — все мы бредили чулками. Непрочные — из настоящего шелка, чуть прогнившего, — они рвались на второй день, и мы, глотая слезы, учились поднимать петли. А кто из нас не плакал настоящими слезами, когда ломался проклятый каблук, пришедший из совсем другой жизни, на единственных, любимых, ненаглядных, глупых лодочках, созданных, чтобы в них сделать два шага — из особняка в карету. Ведь и в той прежней, устойчивой жизни никаких особняков и карет у нас не было бы. Муж-банкир слишком дорогая плата за благополучие, да и банкиры за свое золото требовали лучшего товара, чем дуры в лодочках. И хоть единственная пара туфель и одна пара чулок, но все же она у нас была, и мы выпендривались как хотели.
Дурень Булгаков — нашел над чем смеяться: бедные нэповские женщины бросились за тряпками, потому что им надоело ходить в обносках, в дивных юбках из отцовских брюк. Да, надоело, и нищета надоела, а сколько усилий требовалось, чтобы помыться в огромном городе, где первым делом уничтожили все ванные комнаты. Мы мылись, стоя на одной ноге и сунув другую под кран с холодной водой. Если нам попадала в руки тряпка, тут же разыгрывалось необузданное воображение, как бы из нее, вожделенной, сделать нечто прекрасное и годное на все случаи жизни. На гонорар за «Вторую книгу» Мандельштам купил мне голубую лисичку, и все подруги умерли от зависти, но оказалось, что это не шкурка, а клочки шерсти, ловко нашитые на бумазейную тряпку. Нищета была всеобщей, и только дочери победителей и «гордячки-суки» планомерно из нее выбивались. Число их умножалось с годами, но я уже знала, что мы принадлежим к разным классам.
Единственное, что вызывало улыбку Мандельштама, — это городские воробьи и бедные девочки, которые в дождь босиком шлепали по лужам, чтобы не испортить с таким трудом добытые лодочки. О них он с теплотой, вызвавшей у меня приступ ревности, рассказал в «Холодном лете». Зато «дам» он не переносил до ужаса и отвращения. Несколько «дам»- салонодержательниц еще цвели в Москве и в Ленинграде. Они таинственно прижились в новых условиях и доверия не вызывали. Если мы случайно сталкивались с ними, Мандельштам становился непроницаемым, и я дрожала, что он вдруг нахамит по первому классу. Кое-кто из жен и сестер победителей благоволил «культуре». Вокруг них увивались дельцы типа Эфроса, устраивая дела свои и своего круга. Этих ни я, ни Мандельштам не видели никогда, и сейчас уже иссякают кретинские выдумки, что он наслаждался богатством, которого был лишен в юности, и прямо противоположные истории — будто он съел все печенье или всю икру у Каменевой. Рекомендую прочесть мемуары художницы Ходасевич, чтобы понять, чем пахло благополучие в те годы. Там вкраплена лживая история про Бабеля, вызволившего ее мужа из Чека, столь же достоверная, как рассказ о том, что ей показали в символистском московском салоне среди прочих «модернистов» и Мандельштама в годы, когда он еще ходил с ранцем в школу и в Москве не бывал274.
В суровом человеке, с которым я очутилась с глазу на глаз на Тверском бульваре, я не узнавала беззаботного участника киевского карнавала. В Грузии на эмигрантских хлебах мы успели привыкнуть друг к другу, но еще не сблизились. В Москве я не успела оглянуться, как он заарканил и взнуздал меня, и поначалу я еще пробовала брыкаться. Меня тянуло к людям, к остаткам карнавала, который еще кое-где переплескивался. Меня звала приятельница, хозяйка шумного однокомнатного дома, куда захаживал сам Агранов и его будущие жертвы. Днем Мандельштам иногда соглашался зайти на минутку в этот дом, но вечером ни под каким видом. Одну меня он не отпускал никуда, и я так и не увидела московского салона времен становления империи. За мной заходили, чтобы вместе пойти в ночной подвал, открытый Прониным на манер «Собаки»275. Мандельштам не пустил. «Но ведь ты же сам бывал в "Собаке"», — говорила я. Он отвечал: «Очень жаль» или «Время теперь другое». Из нашей комнаты было видно, как зажигаются окна в Доме Герцена — это собирался Союз писателей или Союз поэтов, раздельно существовавшие тогда под одной крышей. По приезде Мандельштам зашел туда на какие-то заседания, а потом больше не заявлялся. К нашему окну непрерывно подходили люди по дороге в писательские канцелярии, и Мандельштам вежливо с ними разговаривал, но в личные отношения не вступал ни с кем. Официальная изоляция еще не началась, но он сумел изолироваться сам. Он знал, что тех, кого он мог бы назвать «мы», уже не существует, а случайных встреч и связей избегал. Да и с кем было якшаться: с Асеевым, усачами или попутчиками? С кем из них был возможен разговор или шутка? К нам приходил Лопатин- ский, заглядывал Якулов, остроумный, острый и легкий человек, появлялся Аксенов, желчный и умный. Однажды Якулов потащил нас к Краснушкину, где пили до одурения, но больше соблазнить Мандельштама бесплатной водкой не удалось. Якулов говорил, что русская революция не жестокая, потому что всю жестокость отсосала Чека. Сам он потом узнал, что это за птица. На его похороны Луначарский отвалил кучу денег, и Мандельштам возмущался: при жизни морят и лишают жены (ее посадили)276, а на мертвого не жаль и расщедрить- ся277. Мы жили рядом с Камерным театром, и туда нас зазывали художники, ходили и на постановки Мейерхольда, иногда с отвращением, иногда с интересом смотря одну за другой невероятно разные постановки. Театралами мы не стали. И театр был внутренне пуст и страшен, несмотря на внешний блеск. Все твердили одно слово: «биомеханика». Это было модно и пышно.
В двадцать втором году на Мандельштама был еще спрос. Кроме Нарбута с новым акмеизмом без Ахматовой, но с Бабелем и Багрицким, были кучи других предложений деловых литературных союзов. Однажды Мандельштама зазвал к себе Абрам Эфрос — я была с ним — и предложил «союз», нечто вроде «неоклассиков»278. Все претенденты на «неоклассицизм» собрались у Эфроса — Липскеров, Софья Парнок, Сергей Соловьев да еще два-три человека, которых я не запомнила. Эфрос разливался соловьем, доказывая, что без взаимной поддержки сейчас не прожить. Большой делец, он откровенно соблазнял Мандельштама устройством материальных дел, если он согласится на создание литературной группы, — «вы нам нужны». Где-то на фоне маячил Художественный театр и прочие возможные покровители. Мандельштам отказался на- отрез279. Каждому в отдельности он сказал, почему ему с ними не по пути, пощадив только молчаливого Сергея Соловьева («за дядю», как он мне потом объяснил). Я и тогда прекрасно понимала, что подобное объединение было бы полной нелепостью, но Мандельштам обладал способностью наживать врагов резкостью и прямотой, совершенно необязательными в подобных ситуациях. Эфрос никогда этой встречи не забыл, и она отозвалась в последующие годы достаточно явно — тысячами серьезных и мелких пакостей. Все прочие, люди безобидные, просто навеки запомнили нанесенные им обиды.
Сходная ситуация была и в Ленинграде, где в первый наш приезд нам пришлось побывать у Анны Радловой, потому что Мандельштам был с ней в свойстве и мы приехали после смерти ее сестры, на которой был женат брат Осипа Евгений280. Мать Радловой, Марья Николаевна Дармолатова, осталась жить с осиротевшей внучкой Татькой и ненавистным зятем. Из-за нее мы и пошли с «родственным» визитом к Радло- вой. Там собрались Кузмин с Юркуном и, кажется, с Оленькой Арбениной, художник Лебедев, муж второй сестры — Сарры Дармолатовой, или Сарры Лебедевой, будущего скульптора, и еще несколько человек, и я опять услышала, как Мандельштама заманивают в объединение или союз — на этот раз синтеза всех искусств — поэзии, театра, живописи. Сергей Радлов, режиссер, с полной откровенностью объяснил Мандельштаму, что все лучшее в искусстве собрано за его чайным столом. Вот лучшие поэты, художники, режиссеры. Был ли там композитор? Не помню. А вот Юркун шел за прозаика. Материальная база — театр, который обеспечит и Мандельштама, как и других членов объединения. Имя Мандельштама необходимо для укрепления художественной ценности союза, он же получит поддержку группы во всех смыслах и во всех отношениях. Кузмин молчал, хитрил и ел бычки, лучшие по тому времени консервы. За него говорил Юркун, и даже чересчур энергично. «Низок» — как говорила Ахматова. И еще: «Срамотища».
На этот раз Мандельштам вел себя гораздо приличнее, чем у Эфроса: он просто мычал и делал вид, что ничего не понимает. Наконец Радловы, оба — и муж и жена, задали вопрос напрямик: согласен ли Мандельштам позабыть устаревший и смешной акмеизм и присоединиться к ним, активным деятелям современного искусства, чтобы действовать сообща и согласованно? Мандельштам сказал, что по-прежнему считает себя акмеистом, а если это кажется кому-нибудь смешным, то ничего не поделаешь. Все дружно набросились на акмеистов, а Кузмин продолжал помалкивать и лишь изредка вставлял слово, чтобы похвалить стихи Радловой. У меня создалось ощущение, что он-то и является душой этой заварухи, но втайне издевается над всеми, в частности над Радловой. Скорее всего, ему было наплевать на что бы то ни было, но из дружеской связи с Сергеем Радловым он умел извлекать пользу, а для этого полагалось хвалить Анну Радлову. Больше других шумел Юркун, и я впервые услышала, как поносят Ахматову.
Впоследствии мне случалось встречать всю троицу у Бенедикта Лившица, и Олечка Арбенина спросила меня, за которую я из двух Анн: за Радлову или за Ахматову. Мы с ней были за разных Анн, а в доме Радловых, где собирались лучшие представители всех искусств, полагалось поносить Ахматову. Так повелось с самых первых дней, и не случайно друзья Ахматовой перестали бывать у Радловой. Один-единственный раз Мандельштам нарушил старый сговор и еле унес ноги. Иногда я встречала Радлову у ее матери, и она всегда, увидав меня, старалась покрепче ругнуть Ахматову, но больше по женской линии: запущенна, не умеет одеваться, не способна как следует причесаться, словом — халда халдой. Это была маниакальная ненависть, на которую способны только люди. Иногда — за преданность Ахматовой — доставалось и мне, но в замаскированной форме: некто, кажется Миклашевский, женился на одесситке, и все друзья готовы провалиться со стыда, когда она открывает рот. «А вы из Киева? Там говор вроде одесского?» Иногда же через меня она пыталась сойтись с Мандельштамом: отчего бы не завести обычай гулять по утрам? Мы бы прошлись вдвоем и вернулись позавтракать к нам, и Мандельштам бы за вами зашел.
Все это вскоре кончилось. В 22 году еще казалось, что возможны литературные объединения и какая-то литературная жизнь. Последней группой были «обэриуты». Остатки «серапи- онов» и «опоязовцев» и сейчас с наслаждением вспоминают двадцатые годы как пору расцвета и яркой литературной жизни. На самом деле это была жалкая инерция десятых годов, как у Эфроса и Радловых, или содружество обреченных, как у «обэриутов», которые примостились около Маршака и зарабатывали на хлеб детскими считалками. Изоляция, которую выбрали Мандельштам и Ахматова, была единственным выходом. Началась эпоха одиночек, противостоявших огромному организованному миру. Она продолжается и сейчас, хотя одиночек уже тоже нет.
В 23 году произошло нечто, резко изменившее положение Мандельштама, какое-то совещание или постановление, кто его знает, но он вдруг был снят со счетов. Имя его исчезло из списков сотрудников всех журналов, всюду стали писать, что он бросил поэзию и занялся переводами, за границей это доверчиво повторяли глубокомысленные газеты вроде «Накануне», словом, началась официальная изоляция, длящаяся по нынешний день. «Общество» сразу отшатнулось, и уже никто не предлагал ему вступать в литературные союзы. Идеология набирала силы. Пока шла война, государство улыбалось всем, кто предлагал сотрудничать. Отсюда краткий роман с «левым искусством». К концу войны предложение стало превышать спрос, и левых быстро оттеснили. Возник Авербах, и будущее оказалось за ним.Он победитель, так как литература идет проложенным им путем. Его не вспоминают и не восхваляют, потому что его успели расстрелять. Расстреливали и своих и чужих без разбору.
Добывая деньги на содержание своей Европы281, Мандельштам вынужден был ходить по редакциям. Его наперебой старались просветить, чтобы он не так чудовищно отставал от жизни. Однажды он сообщил мне свежую новость: «Оказывается, мы живем в надстройке!..» Кто-то позаботился, чтобы Мандельштам узнал о соотношении базиса и надстройки. В надстройке жилось омерзительно грязно и постыдно, и мы оба видели, как ослабевают связи между людьми. Они даже не ослабели, а рухнули, и прежде всего исчезло искусство разговора. Внезапно появились рассказчики, потому что разговаривать было не о чем. Кому скажешь, что базис и надстройка — нелепая схема? Самое удивительное — как долго держалась эта схема, и люди порядочные — не подлецы и не карьеристы — совершенно серьезно обсуждали, каким образом «классическое наследство переходит из одной надстройки в другую». «В чемоданчиках переносят», — сказала я одному человеку, которому вполне доверяла. «Это уже слишком, — ахнул он, — ведь литература уж наверное надстройка.» Какой путь должны пройти дети, выросшие в таких домах, чтобы научиться думать, отвечать и говорить? До сих пор ведущее место занимают рассказчики, чаще всего безудержные хвастуны. Старшие поколения держат под кроватью чемоданчики с «Двенадцатью стульями», Олешей и Багрицким на случай, если придется переселиться в новую надстройку.
В двадцатых годах начисто исчезла шутка и в течение полувека использовалась только как хорошо оплачиваемый агитационный прием. Такая шуточка гнездилась в лефовских кругах, и ее родоначальником был Петенька Верховенский282, первый русский футурист. Она предназначалась для того, чтобы огорошить и ошеломить, как Петенька ошеломил своего чувствительного папашу. «Леф» и «На посту» — два ведущих журнала начала новой эры, но лучше их не перелистывать, чтобы не задохнуться. Они казались противопоставленными, а на самом деле это близнецы. Шутка Мыльникова переулка283 была безобиднее, пока она существовала в устном фольклоре Катаева. Получив идеологическую обработку Ильфа и Петрова, она приблизилась к идеалу Верховенского.
В Москве двадцатых годов шутить было не с кем. Шутки Петеньки и одесситов стояли поперек горла. Единственное здоровое в нашей жизни — анекдоты. Они начались с первых дней и не иссякали ни на миг. Анекдот — единственный отклик на общественную жизнь. Кто их сочиняет? Одно время их приписывали Радеку, но мы в его авторство не верили. И действительно — он погиб, а анекдоты не иссякли. Начальство активно боролось с этим незаконным жанром. В самом начале двадцатых годов сослали неосторожного коллекционера, собравшего и пробовавшего классифицировать анекдоты. Он исчез навсегда. За ним последовали другие, пойманные на рассказе очередного анекдота — другу, конечно, а не врагу. Несмотря на все меры, анекдота не победили. Этот летучий жанр непобедим. Есть анекдоты столичные, провинциальные, городские, деревенские. Анекдоты быстрее самиздата облетают всю страну. Я заметила, что в хрущевское время появились анекдоты не только за «нас» (здесь «мы» очень широкое и включает все виды интеллигенции, технократов, школьников и даже самых человечных таксистов), но и против «нас». Мы подметили их еще с Ахматовой. Они маскировались под обычный жанр, но были активно антихрущевские и часто антисемитские. Обслуживают они толпу, стоящую в очереди за пивом, и дружные компании, щелкающие костяшками домино во дворах. Зато «наш» анекдот расширил тематику и неотразим. В самое последнее время в нем сильней, чем когда-либо, пробилась гуманная тема и жесткое разоблачение принципиальных сторонников убийства «ради пользы дела».
Кто-то выдумал, что Мандельштам был мастером анекдота. Это неправда: он любил анекдоты, смеялся, недоумевал, откуда они берутся, но его шутка принадлежит к совершенно иному разряду, чем анекдот — острая сатира кратчайшего размера с фабульным построением. Шутка Мандельштама построена на абсурде. Это домашнее озорство и дразнилка, лишь изредка с политической направленностью, но чаще всего обращенная к друзьям — к Маргулису, ко мне, к Ахматовой. Это стишок-импровизация «на случай» или игра вроде тех, в которые он играл с моим братом, например совместное заявление в Комакадемию о том, что «жизнь прекрасна». В шутке Мандельштама всегда есть элемент «блаженного бессмысленного слова».
Партнерами по шуткам Мандельштама были еще Кузин и Яхонтов. В шутках Кузина всегда было нечто буршевское, чуждое Мандельштаму. Кузин обожал всякие буриме, а это не свойственно спонтанной и свободной шутке Мандельштама. Яхонтов в сочинении шуток не участвовал, но был их верным и точным исполнителем. В дружбе с Яхонтовым были приливы и отливы. Она началась в конце двадцатых годов, но тогда ни шуток, ни стихов не было. В тридцатых приступы дружбы сопровождались целым ворохом стихотворных шуток, которые часто принимали форму диалога: «Ох, до сибирских мехов охоча была Каранович — Аж на Покровку она худого пустила жильца. «"Бабушка, шубе не быть! — вскричал запыхавшийся внучек, — Как на духу Мандельштам плюет на нашу доху."» Мы прожили два месяца в наемной комнате на Покровке — в комнате женщины, уехавшей на работу в Сибирь, но — увы! — за комнату не заплатили. Кормилицей была я — Мандельштам подвергся уже полному остракизму, но не выдержала, заболела и попала в Боткинскую больницу.
Зарабатывала я службой в газете «ЗКП» («За коммунистическое просвещение»). Сманил меня туда Маргулис: «Старик Маргулис под сурдинку Уговорил мою жену Вступить на торную тропинку В газету гнусную одну. Такую причинить обиду За небольшие барыши! Так отслужу ж я панихиду За ЗКП его души.» Лучшие «маргулеты» пропали. Их законом было — начинаться со слов «Старик Маргулис» и получать одобрение самого «старика». Вот еще «зекапинная маргуле- та»: «У старика Маргулиса глаза Преследуют мое воображенье, И с ужасом я в них читаю "За Коммунистическое просвеще- нье"». Старик Маргулис с трудом примирился со следующей «маргулетой»: «Я видел сон, мне бес его внушил: Маргулис смокинг Бубнову пошил, Но тут виденья вдруг перевернулись, И в смокинге Бубнова шел Маргулис», но зато любил песенку, как он на бульваре высвистывает с Мандельштамом Бетховена. Эту мне не вспомнить. Идиотское толкование невиннейшей шутке дал некто Осипов, ну его к черту. «Старик Маргулис из Наркомпроса, Он не географ и не естественник, К истокам Тигра и Эфроса Он знаменитый путешественник.»284 «Тигр и Эфрос» — перелицовка «Тигра и Евфрата». Речь идет об Абраме Эфросе, великом дельце, соблаговолившем устроить Маргулису переводик.
Мы почти никогда не записывали стихотворных шуток. В Воронеже мне подарили твердый и чудный листок японской бумаги, и я записала все, что удалось вспомнить. Листок пропал у Рудаковой. Небольшая кучка шуток сохранилась в архиве. Одни записаны моим братом, другие Мандельштамом — в Воронеже. Я не знаю, чего стоит этот озорной жанр, — Шкловский и Харджиев презирают его, а нам он доставлял много веселья. Кое-что из шуток вошло в основной текст («Это какая улица? Улица Мандельштама.», «У нашей святой молодежи.» и др.). Нет дома, на котором можно было бы прибить доску, что «здесь жил Мандельштам», нет могилы, чтобы на ней поставить крест, и в этой стране, которую мы называем своей, давно уже стараются растоптать все, что сделал Мандельштам. Так было, и так будет. Поэтому хорошо, что он успел переименовать целую улицу в свою честь: «Вот почему эта улица Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама.»
Маргулис умер в лагере почти одновременно с Мандельштамом, Яхонтов выбросился из окна в припадке страха, что идут его арестовывать. Как могли мы жить и смеяться, хотя всегда знали, какой нас ждет конец?
В ПРЕДДВЕРЬЕ
Мы жили на Тверском бульваре, и нам почему-то пришлось пойти в милицию, вероятно для прописки. Прописки у нас никогда не отменяли, но в двадцатых годах процедура проходила довольно просто и страха не вызывала. В милиции всегда очередь. От скуки я разговорилась с крестьянской бабенкой, моей ровесницей, с отличным сосунком на руках. «Ты чего за такого старого пошла? — спросила она, разглядывая Мандельштама. — Выдали, что ли? А я себе сама взяла.» Мандельштаму было тридцать один или два, а девчонкин мужик, совершенный сопляк, казался лет на пять моложе жены. Такие браки в деревне не редкость — взяли примака, и бойкая жена потащила его в город на заработки. Очень она была бойкая — ей одна дорога: либо потом ее раскулачили, либо она сама раскулачивала соседей.
Дурацкий разговор врезался мне в память, потому что я тогда остро чувствовала, что Мандельштам не только по внешнему виду — он всегда выглядел старше своих лет, — но и всем своим существом достиг ранней, но настоящей зрелости. По-моему, основные мысли и представления — те, на которых строится личность, — сформировались у него очень рано, еще до двадцати лет. Об этом свидетельствуют ранние статьи, особенно «О собеседнике», которую он написал в двадцать один год. Мне смешно, что Лурье называет его «Божьим младенцем»285, а Никита Струве говорит о «божественном лепете» писем286. В тех немногих письмах, которые написаны не мне, никакого лепета нет, а эти, случайно вырвавшиеся из-под моего контроля (я переписала их для Ахматовой, а она, не спросясь, пустила по рукам)287, глубоко личные и показывают его отношение ко мне, совсем молодой, удивительно незрелой да еще больной девочке. Для него я всегда была младшей, которую нужно утешать, беречь да еще держать в руках, чтобы не наделала глупостей. Даже в письмах из Воронежа, когда мы оба отлично понимали, что нас ждет, а девчонская дурь давно исчезла, иногда мелькает фраза о безнадежности («Кто его знает, что еще будет», «Если будем жить», «Ничему хорошему не верю»), но тут же он обрывает себя, меняет тон и говорит, что мы сильные и «нам отчаиваться стыдно».288 Он потому и болтает со мной в письмах, чтобы я улыбнулась и поборола отчаяние, сопротивляться которому было почти невозможно. Надо зачеркнуть «почти» — просто «невозможно».
Никита Струве думает, что Мандельштам не понимал «трагической изнанки благой вести»289, жил мечтой о золотом веке и обладал своеобразным хилиазмом. Так ли это? Хилиасты верят в царство гармонии на земле, а Мандельштам сохраняет духовное веселие при полном сознании трагического разворота истории и собственной судьбы. Накануне гибели он наслаждается «величием равнин» и тут же спрашивает, «не ползет ли медленно по ним тот, о котором мы во сне кричим, — народов будущих Иуда?»290. Сила Мандельштама в сознании своей свободы, в том, что он свободно принимает свой жребий и полон благодарности за все дарованное ему. Небо, воздух, трава, дыхание, любовь — вот сокровища, которыми он располагает. Он никогда не ставил себе целей, не обольщался призраками счастья или удачи, но свой «воздух прожиточный»291 ценил превыше богатства, славы, хвалы и ласки людей. Это не детские черты — ребенок не знает жизни и полон желаний. Он целиком зависит от окружающих и требует от них внимания. Внутренней свободой может обладать только воистину зрелый человек.
Разумные люди говорили о легкомыслии Мандельштама, и я тоже, потому что трехкопеечного благоразумия во мне сколько угодно. Они удивлялись его жизнелюбию, и я тоже, потому что любить эту жизнь, да еще в наше столетие, — слишком трудно. Все, кто писал о нем, изображали его почти дурачком — вечно смеется, денег зарабатывать не умеет (про это писал и Георгий Иванов, но употребил неточный термин: добывать не умел292), словом — солидности никакой. Секреты добывания денег и раньше, и в наше время слишком просты. Мандельштам их знал, но использовать не желал. И меня продавать не хотел даже в газету.
Основная черта Мандельштама — он не боролся за свое место в жизни, потому что не хотел. Он не обольщал людей — «душеловцами» были все поэты и писатели, особенно в десятые годы. Мандельштам вполне сознательно на это не шел и жил в любых условиях — лишь бы я не пришла в полное отчаяние. Я была единственной собственностью Мандельштама, и он положил немало трудов, чтобы хоть немного, хоть чуть-чуть меня к себе приспособить, внушить мне хоть каплю своего миропонимания. Эту капельку я восприняла и потому знаю, в чем истоки его веселья и радостного восприятия мира, которые были загадкой для мелких жизнелюбцев, ставивших то на одну, то на другую лошадку и скрежетавших зубами, когда не она прибегала к финишу.
Даже Ахматова не до конца понимала Мандельштама. В лучшую пору жизни в ней были сильная аскетическая струя и пафос отречения. Не находя ни того, ни другого в Мандельштаме, она терялась, потому что всех, особенно ее, настоящую женщину, тянуло к суждениям по аналогии. В старости, как, вероятно, и в ранней юности она тратила массу сил на обольщение людей («душеловство»), очень зависела от их взглядов и старалась сообщить им собственную концепцию своей биографии (акмеизм, Гумилев с его любовью). Этим она хотела закрепить свое место в будущем и не понимала, что подобной заботы у Мандельштама не было и быть не могло. По аналогии она пыталась судить и обо мне, и о наших отношениях с Мандельштамом и во многом, если не во всем, попадала впросак. Ближе Ахматовой у нас никого не было, и раз она не видела основных формообразующих сил Мандельштама, то от других ждать этого нельзя. Мне кажется, что время раскроет его сущность. Ведь его еще не прочли: трехтомник только вышел293 и мало кому доступен. Для меня это огромное счастье. Я не надеялась, что увижу изданного Мандельштама, буду держать в руках книги, делать заметки на полях, исправлять ошибки текстов и радоваться, что дело моей жизни сделано: книги есть, что-то пропало, но основное сохранено и существует. Кто мог на это надеяться?
Мандельштам упорно добивался, чтобы, сойдясь с ним, я стала соучастницей его судьбы и тревоги, особенно сильной не в конце жизни, когда все стало ясно, а в двадцатых годах (до «Четвертой прозы», написанной зимой 1929 года), потому что будущее еще смутно маячило, и он то обретал, то терял надежду, что люди опомнятся, очнутся, наладят жизнь, остановят братоубийство и кровопролитие. Иногда он начинал сомневаться в собственном зрении: уж не его ли ошибка, что он все видит не так, как огромные толпы? Но чаще он сознавал — и об этом есть в стихах, — что только потоки крови принесут исцеление и кто-то «своею кровью слепит двух столетий позвонки». «На пороге новых дней» он чувствовал себя «захребетником», который трепещет и не может примириться с действительностью294.
Мы были настолько оторваны от мира, что не отдавали себе отчета, насколько сходны процессы, проходящие в разных странах и в разной форме. Та форма, в которой они протекали у нас, была так наглядна, что поглощала все наше внимание. Жизнь как будто налаживалась, многим казалось, что она бьет ключом, но каждый день мы узнавали что-нибудь новое, наводившее ужас и уничтожавшее всякую надежду на исцеление. Должно быть, будущее отбрасывало тень на этот самый идиллический период нашей жизни: революционный террор кончился, на улицах не стреляли, ходили трамваи, открылись магазины и рынки. Прошел слух о больших арестах среди интеллигенции, но к нам забежал проститься Кузьмин- Караваев, участник первого «Цеха» (помнится, это был он), и в восторге рассказал, что всех арестованных выпустили на второй день и отсылают за границу. Он был католиком и решил ехать в Рим — поцеловать туфлю Папе Римскому. Кое-кто не захотел уезжать и сумел отбиться. В такой акции ничего жестокого не было: остракизм — самая мягкая мера против инакомыслящих. Большинство утверждало, что совершился перелом и эпоха расстрелов кончилась — немного ссылают на Соловки, но молодое, неокрепшее государство должно обороняться, не то опять пойдет анархия и разруха. «Бросьте свои интеллигентские штучки».
Нам рассказывали, что на Соловках ссыльные благоденствуют, работают, исправляются, издают газету. Показывали какие-то издания, поднесенные почетным гостем из главного учреждения. Хозяева гордились таким гостем и распространяли «доверительные сведенья», которые он сообщал за чайным столом. Мандельштам, когда я повторила нечто подобное, сказал, что еще ни разу не видел ссыльного, вернувшегося из Соловков, и пока не увидит, казенным слухам верить не будет. За всю жизнь я не видела ни одного человека, побывавшего на Соловках и уцелевшего. Чем это объяснить?
Ссылали на Соловки втихаря, прямо с Лубянки. Тех, кого высылали, иногда отпускали на день-другой для устройства дел. Они рассказывали о режиме во внутренней тюрьме, о методах допроса и о технических приемах следователей, набиравших силы для больших дел. Забежав на десять минут, они спешили уйти, чтобы справиться с ворохом неотложных забот. Я запомнила высокого синеглазого человека, знавшего Мандельштама по дому Синани. По иронии судьбы, он очутился в камере с белобородым дедушкой, известным работником охранки (не Дубровиным ли?). Тот сидел с первых дней октября, и обычно в одиночке. Ему придавали сокамерника, когда не хватало тюремной «жилплощади», и он радовался возможности поговорить. Он был смертником, но его использовали как консультанта. Своим опытом он охотно делился с работниками Чека — рад был послужить России.
Возвращаясь с Кавказа, мы на станциях и вокзалах впервые увидели беглецов с Волги — изможденные матери с маленькими скелетиками на руках. Однажды я видела ребенка после менингита — именно так выглядели приволжские дети. Все годы меня преследовало зрелище: умирающая от голода мать с живым ребенком или еле живая мать с умирающим ребенком: голод в Поволжье, голод на Украине, голод раскулачиванья и голод войны плюс вечное недоеданье. Одну из таких женщин я запомнила с ослепительной яркостью. Я шла с Жуковской улицы в Ташкенте в университет. Было это вскоре после войны. По дороге есть площадь, спланированная по прихоти Кауфмана наподобие парижской Этуаль. В сквере на площади сидела на земле, прислонясь к стволу высокого дерева, русская крестьянка с отекшим сизым лицом, ногами как кувалды и плетями беспомощных рук. Рядом ползал и смеялся хилый детеныш, годовалый или побольше. Возраст таких детей неопределим — рост замедляется, иной трехлетний выглядит годовалым. Я заметила, что глаза матери стекленеют. Она еще была жива, но потеряла сознание или отходила. Ребенок лапками загребал гальку и смеялся. Мимо шли откормленные люди — местные как-то пристраивались и жили сносно, а приезжие уже вернулись по своим домам. Подозвали милиционера, вызвали скорую помощь. Развернули головной платок и нашли документы. Она завербовалась на работу и не то сбежала, не то не добралась. Узбеки добры к детям — они брали военных сирот всех национальностей, и они росли в крестьянских домах с узбечатами и, белокурые и голубоглазые, сами становились узбеками. Этого заморыша, наверное, спасли, а приволжские дети в стране, истощенной Гражданской войной, погибали на всех дорогах и еще чаще на печи у себя в избе — рядом с матерью. Уходить было некуда — каждая корка хлеба была на счету.
О голоде в Поволжье ходили смутные слухи. По рукам ходило послание патриарха Тихона, бравшегося организовать помощь голодающим295. Веселенькие москвичи посмеивались и говорили, что новое государство не нуждается в помощи поповского сословия. Где-то в Богословском переулке — недалеко от нашего дома — стояла церквушка296. Мне помнится, что именно там мы заметили кучку народа, остановились и узнали, что идет «изъятие». Происходило оно совершенно открыто — не знаю, всюду ли это делалось так откровенно. Мы вошли в церковь, и нас никто не остановил. Священник, пожилой, встрепанный, весь дрожал, и по лицу у него катились крупные слезы, когда сдирали ризы и грохали иконы прямо на пол. Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пропаганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем. Церковь, как известно, надстройка, и она уничтожалась с прежним базисом.
Мы вечно повторяем, что с революцией открылась древнерусская живопись, прежде запрятанная под тяжелыми ризами, но как она открывалась, мы помалкиваем. И мы не вспоминаем, что несчетное количество икон было уничтожено и разрублено на щепки, масса церквей в Москве и по всей стране разрушена до фундамента. Хорошо, если церковь превращена в склад, — у нее есть шансы уцелеть. В Пскове я как-то стояла возле прелестной церковки — они там маленькие и замечательно гармоничные. Проходивший мимо человек рабочего вида остановился и спросил, знаю ли я, что церкви использовались как тюремные камеры, куда впритык набивали заключенных, когда в огромной старинной тюрьме не хватало места. Разговор начала шестидесятых годов. Он еще это помнил, скоро все забудется. Свидетели вымирают. Метод у меня анахронический, и я вспоминаю старуху, которую мы посетили с Фридой Вигдоровой, собирая материалы для «Тарусских страниц»297. Нищая койка, покрытая тряпьем, протекающий потолок, плесень, черепки, грязь. Старуху использовали для всех приезжающих журналистов — у нее был ловко подвешенный язык. Активная колхозница, она работала безотказно, куда бы ее ни послали. Она балясничала как хотела, и Фрида вдруг спросила: «А икон у вас нет?» «Я не верю в иконы, — ответила старуха, — я верю в Советскую власть». Нас ждала машина, мы удрали от старухи, и Фрида сказала: «Много ей дала советская власть. Вы видели, как она живет?» Старухе уже тогда было вроде как семьдесят, и года через три ей выдали, если она дожила, пенсию. Милостивец Хрущев дал пенсию сначала городским, а потом — деревенским старикам. Вера говорливой старухи воплотилась в тридцатку, а когда-то она, наверное, улюлюкала, когда разоряли церковь в ее родной деревне. У нее была обида на Бога за то, что он не набил ей карманы золотом. Я не знаю, жив ли остался священник, по лицу которого катились слезы. У него был такой вид, что вот-вот его хватит удар. Я помню растерянный вид Мандельштама, когда мы вернулись домой, поглядев, как происходит изъятие. Он сказал, что дело не в ценностях. Бывало, что снимали колокола и отливали из них пушки. Бывало, что все церковное золото отдавалось на спасение страны. (Я помнила с детства: «заложим жен и детей»298.) Он сказал, что церковь действительно помогла бы голодающим, но предложение Тихона отклонили, а теперь вопят, что церковники не жалеют голодающих и прячут свои сокровища. Одним ударом убивали двух зайцев: загребали золото и порочили церковников. Он еще сомневался, что добытые средства дойдут до голодающих, а не будут истрачены на «мировую революцию».299 Недавно в одном из журналов, самом «прогрессивном», печатались мемуары женщины, с иных позиций наблюдавшей «изъятие». Она ездила в голодающие районы распределять помощь. Людей накормить не удалось, но им дали посевной материал, и они, питаясь лебедой и падая с голоду, все же засеяли поля. Женщина — настоящая последовательница Ленина, и ее гуманное сердце сочилось кровью от жалости. Ей не пришел в голову вопрос, почему всех церковных богатств, накопленных веками, не хватило, чтобы накормить сравнительно небольшой и обезлюдевший район, а если б она задумалась, то обвинила бы жадных церковников. Кто помнит голодные толпы в городах и крестьян, молча умирающих на печи, холодной и облупленной? В России умирают молча.
Мы случайно зашли в церковь и услышали улюлюканье и вой старух. Перед нами мелькали разрозненные картины действительности, не складываясь в целое. Все, что до нас доходило, было случайностью, деталью, моментом. Противоречивые слухи освещали жизнь с самых разных позиций. Двадцатые годы до сих пор считаются периодом законности и общего процветания. Процветал театр Мейерхольда, начиналось кино, гремел Маяковский, и шевелили ластами попутчики. Меня нередко обвиняют в субъективизме, потому что я помню не только тридцать седьмой год, но и более ранние события, когда велась борьба с «чуждыми элементами» — церковниками, масонами, идеалистами, мужиками, инженерами, обыкновенными людьми, из которых в боксах выжимали золото, собирателями анекдотов и с подозрительными интеллигентами. Я помню толпы нищих, наводнявших города до и во время раскулачивания. Я смотрела на все глазами Мандельштама и потому видела то, чего не видели другие. Брик был прав — он был «чуждым элементом», не ходил в салоны к правительственным дамам и так и не познакомился с Аграновым. Вокруг шумел веселый город, и казалось, что скоро начнется настоящая жизнь и мы стоим в преддверье. Так и произошло: люди получили то, чего хотели и чему сами способствовали, развивая в себе слепоту, жестокость и тупость.
ПЕРВЫЕ ССОРЫ
Аскетизма в Мандельштаме не было ни на грош, а желаний — сколько угодно. Его всегда тянуло на юг, он любил светлые большие комнаты, бутылку сухого вина к обеду, хорошо сшитый костюм, а не стряпню из Москвошвея, а главное — румяную булочку, предмет наших вожделений после первого, еще непривычного голода. Он любил порядок и упорно клал на место вещи, которые я разбрасывала по всей комнате. Я замечала у мужчин шизофреническую страсть к порядку, но у Мандельштама было нормальное отношение к комнате, а я богемничала. Зато пыль я вытирала — даже на шкафу.
В начале двадцатых годов мы как бы притирались друг к другу, а это непростое дело. Первый громовой скандал разразился, когда я улизнула на аэродром, где по блату меня покружили на учебной машине, и я узнала, что такое мертвая петля. Домой я вернулась полная впечатлений, но рассказать о воздушной прогулке мне не пришлось. В «Путешествии в Армению» есть несколько слов о мертвых петлях, но я здесь ни при чем. Он выслушал не меня, а Борю Лапина, которому устроил полет тот же человек, что и мне, вскоре разбившийся где-то над Кавказским хребтом. Человек этот был странный, с чрезмерными связями, и Мандельштама возмущало, что я его пускаю в дом. Я пускала всех и ничего не понимала ни в людях, ни во времени.
Мертвые петли, о которых я сейчас ничего не слышу, тогда были модной новинкой, а я не могла не соблазниться модой. Мандельштам решительно не понимал, откуда у меня берутся желания, которых у него нет. Ему хотелось, чтобы я всегда ждала его, и только его одного, как невеста Алексея: «А я думала, ты вернешься, приласкаешь меня немножко.» И ему не хватало во мне «важной замужней прелести», как он выразился потом про армянских крестьянок. Но я совсем не отличалась ни кротостью, ни терпением, и мы ежеминутно сталкивались лбами, шумно ссорились, как все молодые пары, и тут же мирились. Он ловко перелавливал меня, когда я норовила сбежать — не навсегда, а немножко, и вдалбливал мне в голову, что пора крутни и развлечений кончилась. Я ему не верила — всюду девчонки-жены старались улизнуть и развлечься, а мальчишки-мужья скандалили, пока не находили и для себя какой-нибудь забавы. Я не понимала разницы между мужем и случайным любовником и, сказать по правде, не понимаю и сейчас. Я знаю только, что у Мандельштама было твердое ядро, глубокая основа, не свойственная людям ни его поколения, ни последующим. У него существовало понятие «жена», и он утверждал, что жена должна быть одна. Мое поколение, собственноручно разрушившее брак, что я и сейчас считаю нашим достижением, никаких клятв верности не признавало. Мы готовы были в любой момент оборвать брак, который был для нас лишь случайно затянувшейся связью, и не задумываясь шли на развод, вернее на разрыв, потому что браком-то, в сущности, не пахло. Удивительно, что из этих подчеркнуто непрочных связей сплошь и рядом возникали устойчивые союзы, гораздо более прочные, чем основанные на лжи и обмане приличные браки старших поколений. Мы сходились, не заглядывая вперед, а потом выяснялось, что расставаться не хотим и не можем. Еще хорошо, что, нищие до ужаса, мы не знали денежных расчетов и они совсем не участвовали в наших любовных коллизиях. Любой мальчишка раздобыл бы булочку для своей подруги.
Так было и у нас с Мандельштамом. В Киеве, как я говорила, мы бездумно сошлись на первый день, и я упорно твердила, что с нас хватит и двух недель, лишь бы «без переживаний». Когда он привез меня в Москву — перед Грузией, — я смертельно обиделась на Экстер, которая сказала Таирову: «Вы помните мою ученицу — она вышла замуж за Мандельштама». Я сочла это сплетней и вмешательством в мои личные дела: какое кому дело, с кем я живу!.. Постепенно я убедилась, что, как ни верти, меня все равно считают женой Мандельштама, и постепенно свыклась с этой мыслью. Мандельштам смеялся над моей дурью, ругал за нигилизм и медленно, но твердо брал меня в руки.
Сам же Мандельштам, несмотря на твердую основу, тоже был человеком своего поколения, и в его голове скопилось немало дури в причудливом сочетании с основой. Его возмущала моя готовность к разрыву, а я восставала против петербургской накипи, пахнущей «жоржиками» и «Собакой». Он сильно влиял на меня, делал меня для себя, но и я чем-то меняла его своей нетерпимостью и готовностью расстаться в любой момент.
Однажды Мандельштам потребовал, чтобы я говорила ему «ты». В первые годы дневным словом у меня было «вы», как у большинства моих современниц. Скорее всего, оно само собой перешло бы в «ты», но Мандельштам был нетерпелив и сообщил мне об этом согласно правилам, усвоенным в «Собаке»: «Девчонок, которым я говорю "ты", а они мне "вы", будет сколько угодно, а ты — мое "ты"». Сейчас я думаю, что «мое ты» появилось не без Флоренского300, которого тогда еще не удосужилась прочесть, но тогда все внимание обратила на «собачьи» прелиминарии. Я ответила, что меня вполне устраивает роль девчонки «ты-вы», а если ему нужна другая — ими и не пахло, — пусть уходит, а не то я уйду к кому-нибудь из мальчишек. Мандельштам искренно удивился: у всех его петербургских друзей водились «девчонки», и они нисколько не мешали существованию приятных жен. Он знал еще, что с виду непреклонные дамы «в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев». Этого он для себя не хотел и с меня не спускал глаз. Мне он упорно внушал, что вся мировая литература занималась изменой женщины, не придавая ни малейшего значения мужской измене. Я перевела это на бабью мудрость: мужчина несет из дому, а женщина в дом, но так как у нас дома не было, обещала в случае чего «отнести в другой дом».
Ссоры вспыхивали зря, на пустом месте, и прошло немало времени, пока мы на опыте убедились, что измена, будь то со стороны мужчины или женщины, не радость, не веселое порхание бабочек, а настоящая беда. Но всю жизнь он стремился, чтобы я устроила ему сцену, поборолась за него, расшумелась, раскричалась. По неписаным законам моего поколения нам этого делать не полагалось, и единственный раз, когда я разбила тарелку и произнесла сакраментальное: «Я или она», он пришел в неистовый восторг: «Наконец-то ты стала настоящей женщиной!» Случилось это гораздо позже, и вообще эти проблемы прошли в нашей жизни боком, никакой роли не сыграв, и были случайным и минутным хмелем как с моей, так и с его стороны. Не будь «собачьих» правил, их бы и совсем не было. Ведь в таких вещах важна мода, обычай, общая настроенность, а мы, вопреки моде, видимо, боялись потерять друг друга и потому не решались устраивать пляску веселых мотыльков.
Для сегодняшнего дня все мои концепции устарели — женщина упала в цене и отчаянно строит дом, насильно удерживая капризного, сопротивляющегося мужа. В иных случаях она бешено самоутверждается, чтобы повысить себе цену, и жалуется равнодушному мужу, как ей не дают прохода ни на улице, ни на службе. Самое противное смотреть, как они предлагаются или отчаянно утаскивают к себе бедных героев — лестью, угрозами самоубийства и тысячами дешевых трюков.
Это началось уже в дни моей молодости, а сейчас расцвело во всю силу. Я слышала о старике, который бросил жену, прожив с ней лет сорок. Он оставил записку, что все прошлое было ошибкой. Я за разводы в молодости, чтобы не случалось затяжных ошибок.
А для моего поколения безнадежно устаревшим казался культ «дамы», душевных переживаний, возникших от случайной встречи, «друга первый взгляд» и те полуотношения, которые культивировались женщинами на десяток лет постарше меня наравне с разрушающейся, построенной на взаимном обмане семьей со знаменитым «одиночеством вдвоем». Честно говоря, я не верю в любовь без постели и не раз шокировала Ахматову прямым вопросом: «А он вас просил переспать с ним?» Есть еще один показатель, вызывавший всеобщее возмущение: «Сколько он на вас истратил?» Возмущались и «дамы», иначе говоря, ободранные кошки, и энергичные девицы новых поколений. Значит, я попадала в цель.
Для нас с Мандельштамом все обстояло иначе. В дни сначала добровольной, а потом вынужденной изоляции, которая продолжается и по сегодняшний день, человек ищет свое «ты», и Мандельштам из меня, случайной девчонки, упорно делал жену. Роль «жены» мне не подходила, да и время не способствовало образованию жен. Жена имеет смысл, если есть дом, быт, устойчивость, а ее не было в нашей жизни, а может, никогда больше не будет. Все мы жили и живем на вулкане. Жена организует дом и быт, у нее есть права и обязанности — помимо любви и страсти. В наши дни подружка была сподручнее жены. Подруга разделяет судьбу, а прав у нее нет никаких. Прав мне не нужно было никаких — в любви на «праве» далеко не уедешь. Домом не пахло — земля всегда тряслась под ногами. Вот почему я яростно отбивалась от устаревшей и нелепой роли жены и вместо этого стала веселой и бесправной подружкой. По-моему, Мандельштам только от этого выиграл: ведь подружка — это и есть «мое ты».
А наши антагонисты, те, которые убивали наших близких, уже укрепляли семью и величали своих жен «супругами». Им казалось, что они прочно стоят на ногах, а на самом деле они погибали с такой же легкостью, как мы, вместе со своими супругами. Мне всегда было любопытно, что думает женщина, живущая с убийцей. Скорее всего, она не думает ничего и только умиляется тому, что ее муж — прекрасный семьянин.
Мне пришлось столкнуться с брачными идеями десятых годов в несколько ином разрезе. В Москве один за другим мелькнули Георгий Иванов и Ходасевич. Они оба устраивали себе отъезд за границу. В начале нашей эры и мы, и фашисты легко отпускали людей на волю. Потом все мы стали носителями государственной тайны, поскольку знали, что у нас делается совсем не то, что пишется. Тогда-то нас пригвоздили к земле и каждый разговор с иностранцем стал квалифицироваться как шпионаж. От нас выпускали за границу самых отборных, зернышко к зернышку, и впускали тоже отборных — вроде Арагона с супругой. Строя свою карьеру на любви к нам, они отлично вели пропаганду у себя дома. Говорят, он сейчас обиделся на людоедство и подписывает какие-то протесты. Почему же он забыл, что кормился с людоедского стола?301 Пусть только не притворяется, что ничего не подозревал. Он все знал и слышал в родственных домах*302 немало людоедских разговоров. Не знали только те, кто знать не хотел, а это не оправдание.
Мне кажется, что в начале эры у наших хозяев была еще вера в свою правоту и поэтому они так легко выпускали желающих. Первым приехал Георгий Иванов. Он оставил у нас чемоданчик, убежал по делам, вернулся к вечеру и сразу отправился на вокзал. Он показался мне чем-то вроде мелкого эстрадника или парикмахера, и я удивилась, зачем они с такими водились. На этот раз Мандельштам не мог свалить на Гумилева, как в случае с Городецким. Из его невразумительных объяснений я поняла, что он ценил в Георгии Иванове любовь к стихотворной шутке и вообще к стихам. В воспоминаниях Одоевцевой я прочла, будто я ходила в костюме Мандельштама и накормила гостя отличным обедом. Кто из них врет, я не знаю, но думаю, что Иванов застал меня в пижаме. У меня была — синяя в белую полоску. В Петербурге еще не знали пижам, и у меня там несколько раз спрашивали: «Это у вас в Москве так ходят?.. » Эта пара — Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны. Какая мерзкая ложь — рассказ о последней встрече с Гумилевым или об откровенностях Андрея Белого, встретившего Одоевцеву в Летнем саду. Запад, впрочем, все переварит.
Ходасевич пробыл в Москве несколько дней и два-три раза заходил к нам. В Союзе поэтов ему устроили вечер, куда собралась по тому времени огромная толпа. Его любили и любят и сейчас. Нынешняя молодежь знает и стихи, и желчную прозу Ходасевича, но в самиздат он не прорвался, зато книги идут по высокой цене. Многим близка и растерянность, и боль этого поэта, но его поэзия не дает просветления. В нем горькая ущербность, потому что он жил отрицанием и неприятием жизни. Только подлинная трагичность, основанная на понимании природы зла, дает катарсис.
Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: «Иначе она такое устроит!» В испуге Ходасевича мерещилось что-то наигранное, притворное. Меня поразило, что он смывается втихаря от женщины, с которой провел все тяжкие годы и называл женой. Мандельштам тоже поморщился, но не в его привычках было осуждать поэта: видно, так надо. Он сказал мне, что Ходасевич человек больной и Анна Ивановна ходила за ним как за ребенком. Жили они трудно, и, по словам Мандельштама, без жены Ходасевич бы не вытянул. Она добывала пайки, приносила их, рубила дровешки, топила печку, стирала, варила, мыла больного Владека. К тяжелому труду она его не допускала. Вскоре я с нею познакомилась.
Она щебетала как птичка, жалела Владека, объясняла, какие у них были отношения («Владек такой больной — ему все вредно»), огорчалась, что он скрыл от нее свой отъезд, и всем показывала новые, полученные из-за границы стихи. Дурного слова о Владеке она не сказала и уверяла, что любит только его. В трудную минуту моей жизни она уговаривала меня бросить Мандельштама, а он, узнав об этом, взбесился и больше меня к ней не пускал. А она так боялась, что «он бросит вас, как Владек меня». У нее была голова итальянского мальчика и вечные несчастья с теми, кого она любила. Пастернак пробовал спасти какого-то юнца, ее почти последнюю любовь, но ничего не вышло, и Анна Ивановна пролила много слез. Однажды я уже в очень поздние годы встретила ее в трамвае, и она показала мне тетрадочку со стихами Ходасевича.
Бедное, легкомысленное и до ужаса преданное существо. Ходасевич и Георгий Иванов, не сговариваясь, сообщили Мандельштаму, что я для него абсолютно неподходящая жена: слишком молода и беспомощна. Думаю, они тоже считали Мандельштама «Божьим младенцем», который нуждается в опеке. В молодости Мандельштам наслушался, как все его приятели — типа «жоржиков» — ищут богатых жен. После всеобщего разорения появился новый идеал: энергичная жена, устраивающая дела расслабленного мужа. Мандельштам, не подумав, сообщил мне отзывы своих опытных друзей. Я только ахнула от несоответствия двух желаний: «мое ты» и энергичная жена-опекунша. К счастью, к тому времени я уже заметила, что Мандельштам не переносит энергичных и волевых женщин. Будь я такой породы, он бы сбежал от меня с любой беспомощной девчонкой. И по духовной структуре, и по физиологическим свойствам он принадлежал к тем, кто не терпит опекунов и к женщине относится как к подопечному и не совсем полноценному существу: испуганный глаз, недотрога, врушка и еще лучше — дурочка. Женщину нужно обязательно увезти из дому — идеал: умыкание. Она должна быть гораздо моложе и всецело зависеть от мужа. В очень ранней молодости он еще не вполне сознавал свои вкусы и поддался культу «красавиц», который отчаянно поддерживала Ахматова. Наверное, настоящие красавицы успели удрать и я видела только ошметки, но они были до ужаса смешны. Я запомнила одну, навещавшую Ахматову в Ташкенте. Она иногда оставалась ночевать у нас — по городу ночью было страшно ходить. Раздеваясь, она поглаживала желтые, как пергамент, ноги и говорила: «Мое тело!» Они вспоминали с Ахматовой прошлое и хвалили дочку пергаментной красавицы, милую и скромную, но носившую по прихоти матери древнегреческое имя — остаток старого культа, перенесенного на новое поколение.
Уже в «Египетской марке» Мандельштам отрекся от «красавиц», и с годами его основные черты стали проявляться все резче. Он немедленно прекращал всякую попытку с моей стороны шевельнуться, начать работать, а тем более зарабатывать. Его сердило малейшее проявление самостоятельности, и он бы много отдал, чтобы сделать меня не такой насмешливой и брыкливой. А сам-то он так здорово насмешничал и дразнил меня, что это могла вынести только я, приученная двумя старшими братьями согласно правилам высшей школы верховой езды.
В годы воронежской ссылки, когда мне поневоле приходилось что-то для Мандельштама делать, он страшно этим тяготился. Зависеть в какой-либо степени от жены казалось ему невыносимым. Так я и просидела возле него всю нашу совместную жизнь и нисколько об этом не жалею. Был бы он жив, я бы и сейчас тихонько сидела рядышком, не вмешиваясь в разговоры. Ни к чему другому я бы не стремилась. Вся моя активность была вынужденной — иначея бы утонула в первой луже с той кучкой бумаг, которую взялась сохранить.
О мудрой теории Георгия Иванова и Ходасевича насчет деловых и энергичных жен я при Мандельштаме рассказала Сусанне Мар (Чулхушьян), озорной «ничевочке»303 с классически прекрасной головой и чуть короткими, как бывает у армянок, ногами. Сусанна непрерывно молола чушь, но ее трепотня таинственным образом не разрушала, а укрепляла человеческие связи. Она издевалась надо мной, что Оська меня держит взаперти и никуда не пускает, и сама же — неизвестно каким трюком — убеждала не брыкаться и слушаться старших. Услыхав рассказ про Жоржика, она рассмеялась и пропела песенку, развеселившую нас обоих: «Хорошо тому живется, кто с молочницей живет, молочко он попивает и молочницу.» Как только энергичная жена превратилась в молочницу, «собачье» наваждение рассыпалось, и хитроумного Жоржика мы вспомнили лишь после того, как он стал промышлять мемуарами о своих знакомых, которые сидели с кляпом во рту и не могли даже отругнуться.
А Сусанна взяла себе самого нищего мужа, Ивана Александровича Аксенова, умного и желчного человека, знатока кубизма и Шекспира. Она никогда его ничем не обидела, а жили они в комнате с потолком, подпертым балками, чтобы он не обрушился на голову. Яркая и болтливая Сусанна была одной из редкостных женщин, равнодушных к домостроительству и благополучию. Мы надолго потеряли ее из виду и вдруг встретили в период наших блужданий по Москве тридцать седьмого года. Она посмотрела на меня и сказала: «Надька на ногах не держится. Ну, ничего: у Антигон выходных дней не бывает.»
Я всегда завидовала Антигоне — не той, что была поводырем слепого отца, а более поздней, которая отдала жизнь за право похоронить брата304. Право на последнюю дань мертвым, право прощаться с ними и предавать их земле — один из основных связующих обычаев всех племен и всех народов. За это право боролась тихая Антигона и в защиту его восстала на дурного правителя своей маленькой страны. Хорошо жить в маленькой стране, где можно громко заявить о своем праве и выкрасть запретное мертвое тело, а не бродить, как Пушкин, а потом мы вдвоем с Ахматовой, по острову Голодаю и странным рощам под Петербургом, куда молва посылала нас в поисках могилы расстрелянного поэта*305.
В могущественных державах двадцатого века, прославляемых некоторыми поэтами и многими трибунами как единственная надежда человечества, властители и цари находились на такой головокружительной высоте и в такой ослепительной изоляции, что никакие человеческие голоса не достигали их слуха. Миллионы неосуществившихся Антигон прятались по углам, заполняли анкеты, ходили на службу и не смели не то что похоронить, но даже оплакать своих мертвецов. Плачущая женщина немедленно потеряла бы службу и сдохла с голоду. Медленно подыхать с голоду гораздо труднее, чем быть казненной. И на службах-то мы голодали, а без нее пусть уж вам расскажут Арагоны, каково нам жилось.
Я уважаю статистику и хотела бы знать, сколько женщин не похоронило своих отцов, братьев и мужей. Военные вдовы получили похоронки, а лагерные и тюремные — да и то далеко не все, а только те, у которых мужья были арестованы не раньше тридцать седьмого года, — посмертные реабилитации с наугад проставленной датой смерти. У огромного большинства выставленные даты падают на годы войны, но совсем не потому, что они умерли в военное время. Скорее всего, это попытка слить два вида массовых смертей — в лагерях и тюрьмах и на войне. Кто-то захотел запутать статистические подсчеты, которых никогда не будет. И никто не узнает места захоронения своих близких. Ямы, куда бросали людей с биркой на ноге, неприкосновенны. Быть может, когда-нибудь перекопают «зоны» лагерей, чтобы сжечь кости или сбросить их в океан. Для того чтобы скрыть прошлое, призовут старых «работников» или их верных сыновей и отвалят изрядную сумму. Прошлое скрыть нельзя, даже если статистики нет. Каждый уничтоженный человек еще скажет свое слово.
Я, вдова, не похоронившая своего мужа, отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге, вспоминая и оплакивая его — без слез, потому что мы принадлежим к бесслезному поколению. Каждую минуту я жду, что ко мне явятся и отнимут мои записки. Добровольно их я не отдам. Забрать их можно только со мной. Если это случится, я перестану завидовать Антигоне.
ВСТРЕЧА В РЕДАКЦИИ
Антихронологический метод тем хорош, что я могу сейчас, вспомнив Сусанну Мар, рассказать о нашей последней встрече, которая произошла перед Двадцатым съездом, когда стоявшие на высших ступеньках начальники уже знали о предстоящем докладе и у всех кружилась голова — у иных от радости, у других со страху. Уже под сурдинку шли реабилитации, и я по настоянию Ахматовой побывала у Суркова. О разговорах с Сурковым и чем они кончились я расскажу потом, а сейчас только о сцене в приемной Котова, директора Гослитиздата, куда меня направил Сурков.
Я пришла к Котову за работой. Мне много лет мешали защитить диссертацию, что давало хоть каплю денег за каторжный труд, который на меня наваливали в институтах за то, что разрешали мне, подозрительной жене подозрительного мужа, работать наравне с настоящими советскими гражданами. Проталкивал диссертацию Жирмунский в Институте языкознания, где директором сидел В.В. Виноградов. Виноградов только морщился и отворачивался, а не пропускали диссертацию две дамы-кандидатши, Ахманова и Любарская, энергично проводившие антисемитскую политику конца сороковых и начала пятидесятых годов. Жирмунский сказал про них: «Они все время пишут.» Сейчас они, вероятно, работают в том же ведомстве, куда раньше писали, совмещая сие с научными трудами. Ахманова объясняла, что меня нельзя допускать к защите, потому что я была «замужем за проходимцем». Жирмунского поддерживала целая толпа докторов наук (Стеблин-Каменский, Адмони и др.) и академик Шишмарев, но Ахманова с Любарской имели несравненно больше весу и побеждали на всех этапах. Не имея степени, я работала за гроши, то и дело теряя работу во имя бдительности, и ухватилась за предложение взять перевод. Сурков при мне поговорил по телефону с Котовым. Тот радостно откликнулся и назначил время, когда мне прийти к нему.
Котову доложили о моем приходе. Он выскочил из кабинета с улыбкой — я не привыкла к улыбкам, на меня смотрели, как на змею или парию, потому что я была именно парией, да еще такой, о которых даже не слышали в Индии. Он попросил меня подождать, пока не кончится заседание. Сейчас, сказал он, обсуждается издание полного собрания Достоевского. Котов сказал это с торжеством. Я только ахнула: раз зашел разговор о полном Достоевском, значит, действительно наступила новая эра. Я не сочту, сколько лет он находился под запретом. Исключение делалось для «Преступления и наказания», а «Бесы» вызывали скрежет зубов. У меня всегда в ушах жалоба Достоевского в письме к жене накануне пушкинской речи: «Они пришли руководить меня.»306 Передовые молодые люди пришли наставить Достоевского на путь истины, он почему-то не внял, за что и расплачивался вплоть до того дня, когда я пришла к Котову.
Мне понравился Котов — он не скрывал радости, что наступили новые времена, признаками которых было и заседание, идущее в его кабинете, и мой приход. Я слышала, что его пытались свалить, припутав к нашумевшему делу Александрова, когда целый ряд крупных чиновников обвинялся в распутном посещении злачных мест. То были представители философии и культуры высокого ранга. В печать попало чуть-чуть или ничего, а слухи передавались веселым шепотом. Я не сомневаюсь, что это была придворная интрига, а к увеселительным домам прикрепляли по рангам, не допуская уравниловки и обезлички. На самотек такое дело бы не пустили. В середине тридцатых годов один приятель рассказал мне, как Фадеев возил его «туда». Шофер, друг и соглядатай начальника, услыхав приказ: «туда», привез их на комфортабельную дачу с полной обслугой и высоким забором. Впрочем, повторяя чужие слова, можно нечаянно оклеветать честных работников: ведь почти непредставимо, чтобы у философов великой эпохи сохранялись обыкновенные человеческие инстинкты.
В приемной Котова постепенно скапливался народ. Уже не хватало стульев. Я стояла справа от входа у стены. Чтобы пойти на прием в московскую редакцию, я долго обдумывала, как бы запрятать прорехи. В результате на голове у меня оказалось нечто вроде шляпы, «шлычка», сказал бы хохол, дай Бог ему здоровья, а на шее кашне, и я остро ощущала их непристойность. Прихорошившаяся нищета комична. Когда сильно перевалит за пятьдесят, пора завести юбку и вязаную кофту, но выкроить такую роскошь на зарплату я не могла. В Чите, где я проработала до этого два года, стояли очереди за хлебом, мыло привозилось из Москвы, а на базаре торговали кониной и верблюжатиной. В столовой в подвале института мне втихаря, чтобы не оскорблять студентов, давали кулечек сахару за пятьдесят чеков на сто стаканов чаю. Деньги уходили на еду и поездки в Москву. Тут уж не до одежды, которая продавалась с рук за невероятные цены. Через несколько лет меня допустили к защите, и я настолько обнаглела, что явилась в неприкрыто нищенском виде и потому чувствовала себя совершенно свободно. А в приемной Котова я выглядела, как «сундучные» ленинградки с кокетливыми детальками туалета и легким запахом нафталина. Кругом топтался по приемной народ не то чтобы сытый, но с нормальной кожей, без синевато-зеленых оттенков, которые я привыкла видеть у своих сослуживцев.
В дверях появилась крошечная, сморщенная Шагинян. Увидав меня, она обомлела: как ей удалось узнать меня, хотя мы не встречались двадцать лет?.. Лет ей тогда было не больше, чем мне сейчас, но деятельная любовь к начальству и забота о народе отложили отпечаток на лице и на всем облике. Ей уступили стул. Она села лицом ко мне и громко спросила: «А вы здесь зачем? Что, вы Мандельштама надеетесь напечатать?» Все головы обернулись в мою сторону, и я не заметила ни одного сочувственного взгляда. На меня смотрели настороженно и с недоумением. Шагинян настойчиво спрашивала, зачем я пришла. Я собралась с духом и сказала, что сейчас пришла по своим делам, но Мандельштама, пусть она не сомневается, обязательно напечатают. Шагинян вдруг всю перекосило: «Откуда это у вас такая уверенность?.. »
Должно быть, страшно убедиться в неустойчивости мира, где сумел занять то, что называется положением. Соня Вишневецкая, вдова Вишневского, ныне уже покойная, встретила меня на лестнице писательского дома в Лаврушинском переулке в дни, когда поставили в план «Библиотеки поэта» сборник Мандельштама307. Она хорошо ко мне относилась, но у нее буквально подкосились ноги и она чуть не упала, когда я показала ей проспект «Библиотеки». Не растерялся один Фе- дин. Мы столкнулись с ним на той же лестнице на следующий день после заседания в Союзе писателей, где утвердили издание сборника и даже заведомые прохвосты выступали в его защиту. Я спускалась вниз по лестнице и увидела старика, похожего на гриб. Старик обернулся, и вдруг я услыхала: «Здравствуйте, Надежда Яковлевна». По белесым рыбьим глазам я узнала Фе- дина. До этого он четверть века не здоровался со мной, хотя мы часто попадали вместе в лифт, а один раз он остановил Ахматову, когда мы с ней шли вместе по переулку, выходившему в Лаврушинский, и долго с ней разговаривал. Ахматова не назвала меня, чтобы не смущать благородного деятеля литературы, и мне пришлось отойти в сторону и ждать, пока они не кончат разговор. Тогда я поверила, что он попросту не узнал меня. Время было еще сталинское — после войны. И вдруг он узнал меня, когда я стала совершенно неузнаваемой, потому что, занимая высокий пост, научился дипломатическому обхождению и не так остро чувствовал колебания почвы, как прямодушная и темпераментная Шагинян, набросившаяся на меня в приемной Котова.
Я стояла у стены в дурацкой шляпе и кашне и чувствовала, как меня прокалывают взглядами советские писатели и литературоведы, переводчики и критики, пришедшие в свое родное издательство по закономерным и нормальным литературным делам — кто зачем: кто по поводу крохотной редактуры, кто сговориться насчет предисловия к той или иной книге, а кто и предложить собрание своих почтенных сочинений. Среди них, людей с плотью и кровью, я была тенью, призраком, смутным отголоском того, что давно истлело и предано полному забвению. «Был когда-то такой поэт» — как сказала мне ревизорша, присланная некогда из Москвы в Ульяновск со специальным заданием присмотреться к подозрительным лицам на моем факультете и получившая кое-какую информацию от соответствующих товарищей. Инструктируя ревизоршу, ей даже сообщили о «таком поэте», но она, душечка, может, и не знала, что «поэты» пишут стихи. В приемной Котова в особом инструктаже не нуждались, потому что все до единого знали послание Жданова и прекрасное постановление, один из основных литературных документов эпохи308. Шагинян отлично изучила этот документ и приезжала разъяснять его в Ташкент, где я тогда работала. На заре нашей жизни у нее была похабная манера целовать руку Ахматовой при встрече. Это приводило Ахматову в исступление, и, завидев за версту Шагинян, она удирала или пряталась в любую подворотню. Сменив поклонение Ахматовой на презрение к «декадентской поэтессе», Шагинян, естественно, не хотела в третий раз поворачиваться на полный оборот и улыбаться акмеистам. Вот почему она так настойчиво допрашивала меня, и я не знала, куда деваться, когда внезапно пришла неожиданная помощь.
В приемной появилась новая посетительница, и я услыхала веселый, наглый голос бывшей «ничевочки»: «Ты не смотри на них, Надя. Осю обязательно напечатают. Не сегодня, так завтра, но он есть и будет. он никуда не денется, и вы, Мариэтта Сергеевна, еще прочитаете его. Вы его, видно, подзабыли, а я помню. Не поддавайся, Надя.»
Это была моя последняя встреча с Сусанной Мар, легкомысленной и дикой, которая не заняла никакого положения в советской литературе и не боялась сотрясения основ вроде напечатания Мандельштама. Она рано умерла и, говорят, писала живые и настоящие стихи. Мне не пришлось сказать ей, как сладко услышать человеческий голос и добрые слова в идеологической передней, где еще висел портрет страшного человека. (Господи, неужели и они люди! Это, наверное, смертный грех так отворачиваться от этих людей, как отворачиваюсь я, и не верить, абсолютно не верить, что они тоже люди.)
События в приемной Котова продолжали разворачиваться. Заседание о Достоевском кончилось, и в кабинет первая по праву почтенной старости вошла Шагинян. Прошло несколько минут, и Котов с хохотом выскочил из кабинета. Он подбежал ко мне и обнял меня. За ним на пороге кабинета появилась Шагинян. Котов громко объяснил: «Мариэтта Сергеевна тоже считает, что вам нужно дать работу. Она говорит, что вы культурнейший человек — вдова Осипа Эмильевича Мандельштама.» Мариэтта, стоя на пороге, повторяла: «Культурнейший человек. Культурнейший человек.» И снова голос Сусанны: «Мариэтта Сергеевна, вы думали, что Надя переменила фамилию и никто не знает, что она вдова Оси?.. Все знают и все помнят Осю.» И Котов весело и громко подтвердил, что все помнят Мандельштама и я пришла, не скрываясь, как его вдова. Он втащил меня в кабинет, усадил в кресло, и целый час я слушала, как он торгуется с Шагинян. Делал он это со вкусом, и мне казалось, что он сознательно пакостит ей за ее мелкий донос, облеченный в форму рекомендации: культура — такая прекрасная вещь! Старуха стервенела на глазах — можно ли издеваться над старухами, выторговывая у них большой кусок полистной платы? Мои симпатии были на стороне веселого и красивого Котова, тем более что Шагинян когда-то числилась интеллигенткой и размышляла, как совместить Ленина с христианской душой и гётеанскими устремлениями. Сейчас она козыряла не Гёте, а тем, что ее всегда по первому звонку принимают в Цека и Котова заставят заплатить ей по высшей или сверхвысшей ставке за все сто томов ее партийных книжек. Она перечисляла свои заслуги и почему-то не вспомнила поездки по стране с разъяснением знаменитого постановления. В тот год ей было столько же лет, сколько мне сейчас. Она была полна энергии и с проклятиями выбежала из кабинета, чтобы добиться правды на Старой площади. Я не сомневаюсь, что Котов, торгуясь, не сомневался в том, что Мариэтта добьется своего. Он просто хотел на секунду ущемить ей хвост. Чуть-чуть, немножко свинство, а все-таки мило и смешно.
Котов с большим трудом вырвал для меня перевод. Отдел сопротивлялся изо всех сил, не желая отдавать посторонней, неизвестно откуда возникшей претендентке хороший куш. Когда я сдавала перевод, Котова уже не было в живых. Люди, пережившие великую эпоху и сохранившие человеческие черты, пачками умирали от инсультов и инфарктов. Я лишилась защитника, и с меня потребовали, чтобы я отдала половину гонорара редакторше. Взятки я не дала и сообщила о вымогательстве новому директору. На этом моя переводческая деятельность кончилась.
Шагинян оказалась права, и Мандельштама не напечатали. Ее реакция на мое появление в кабинете Котова служит отличным объяснением, почему в этой стране не печатают Мандельштама.
Шагинян и сейчас продолжает плодотворную деятельность. При разборе дел всяких «подписантов» она сует слуховую трубку им в лицо, чтобы не упустить ни слова. Пусть живет хоть до ста лет вместе с Фединым и присными. Мне от этого не холодно и не жарко. А Котова и Сусанну Мар я вспоминаю с благодарностью и любовью. Первые ласточки, которые только взмахнули крыльями, как их охватил могильный холод и они замерзли. За Сусанну, Ивана Аксенова и Котова «я в ночи советской помолюсь». Мне никто не давал права судить людей, но у меня нет слов, чтобы молиться о тех, других, убивших в себе человека. Мой грех, я знаю.
ПАМЯТЬ
Я читала у Сергея Трубецкого, что чудеса убеждают только тех, кто уже верует309. Человек, лишенный веры, не обретет ее, увидев чудо. Я не знаю, к кому причислить себя, потому что, принадлежа к пустому веку, то обретаю, то теряю веру. Я видела, Боже, чудеса, но нужны глаза, чтобы их увидеть, а зрение у меня слабое, и то и дело свет меркнет в моих глазах. А может, мне чудеса не нужны по другой причине: зачем мне частное чудо — исцеление, например, когда все, что меня окружает, само по себе является непостижимым чудом: этот мир, все живое, а главное, человек и его сознание. Мне кажется, нет большего чуда, чем время с его необратимостью и производное от времени — память. Они нам даны, и вопрос не в том, кем даны, а зачем мы получили этот таинственный дар. Ведь память превращает необратимое время в наш внутренний мир. Вспоминая, мы снова переживаем события, но уже не способны внести никаких изменений в их неотвратимый ход. В этом наше счастье. Юность сильна беспечной слепотой.
Как исказили бы мы нормальный ход событий, если б в зрелые годы или в старости стали исправлять свои юношеские поступки. Так поэты в старости часто исправляют юношеские стихи. С новых позиций, одаренные иным зрением и чувствами, они кромсают ощущения молодости, и в результате получаются не целостные стихи, а гибриды, курьезы, сращения из несовместимых материалов. Этим грешил в старости Пастернак, а иногда такой перестройкой занимаются и не старики. Мандельштам рассказывал, как однажды застал Блока за нелепым занятием: он перекраивал одно из лучших стихотворений: «О доблестях, о подвигах, о славе Я забывал на горестной земле, Когда твое лицо в его простой оправе Передо мной сияло на столе.»
Стихи — куда ни шло. Будущий издатель, если он не полный идиот, что все-таки иногда случается, волен выбрать любой вариант. А что произошло бы, если б мы могли возвращать события и по-новому их перекраивать. Мне страшно думать, как я растоптала бы свою жизнь, если б с грозной логикой зрелости или старческим ясновиденьем, все уже понимая и зная, снова очутилась с глазу на глаз с Мандельштамом во время наших нелепых ссор и бурных объяснений. Какое счастье, что память возвращает нам прошлое не для того, чтобы переделать его, а лишь затем, чтобы осмыслить, оплакать и понять. Мы в ответе за все — за каждый поступок и за каждое слово, и память предлагает нам обдумать, зачем мы жили, что мы сделали со своей жизнью, было ли у нас назначение и выполнили ли мы его, есть ли целостный смысл в нашей жизни, или она состоит из нагромождения случайностей и нелепостей.
Мы в ответе за все, но есть много способов уклониться от ответа. Первый — не вспоминать: «Между помнить и вспомнить, други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут.» Сама Ахматова в двух стихотворениях «Подвал памяти» и «Три эпохи воспоминаний» — хотела говорить о памяти, но дала анализ забвения. Она рассказала о том, что «В прошлое давно пути закрыты, И на что нам прошлое теперь? Что там? Окровавленные плиты, Или замурованная дверь, Или эхо, что еще не может Замолчать, хотя я так прошу?» Здесь мольба о забвении, которому еще мешает эхо, а во втором стихотворении — рассказ о том, как блекнет, исчезая, воспоминание, а это не что иное, как анализ забвения. Эхо сохранилось от жестоких и кровавых событий нашей жизни, от которых на старости она пыталась отдышаться и отдохнуть. Гаснущее воспоминание остается оттого, что почти случайно мелькнуло на нашем пути, неизвестно почему вторглось в нашу жизнь. Если перевести это на знакомый язык любовных переживаний, забвение поглощает то, что принято называть «романом», а к главным линиям жизни оно, забвение, подступиться не может. Они никогда не канут в пропасть забвения. «Так всегда бывает с романом, — сказала по какому-то случаю Ахматова. — Пока он идет, кажется, без него нельзя жить, а потом ничего не остается — одна пыль.» Пыль и не надо ворошить, но люди любят в ней копаться, чтобы найти случайные блестки. Гораздо приятнее выискивать случайные блестки, чем разматывать основной клубок событий, в котором никакой фольги и случайных блесток нет. Мишура и мираж служат, чтобы маскировать живую жизнь и боль и — не дай бог! — не взглянуть правде в глаза. Пересматривая свою жизнь, я постараюсь отказаться от всех случайных блесток, потому что «чище правды свежего холста вряд ли где отыщется основа»310. Я хочу говорить правду, только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной — никому, кроме меня, она не нужна. Думаю, что даже на исповеди до этой последней правды не доходит никто.
Первый способ уклониться от ответа — не вспоминать. Второй и наиболее распространенный способ заглушать голос памяти состоит в том, чтобы придавать воспоминаниям красивую обтекаемую форму. Иначе говоря, обманывать себя, подменяя действительное желаемым, а это, конечно, легче делать с прошлым, чем с текущей жизнью. Такова одна из самых характерных человеческих слабостей, лучший способ самоутешения — подрисовать прошлое, чтобы оно выглядело умилительным и нежным. Эту операцию производят с каждой отдельной жизнью и с общенародным прошлым. История, как известно, фальсифицируется на глазах, и старшие поколения, пользуясь равнодушием младших, ловко втирают им очки. Одно и то же событие, поднесенное с разных точек зрения, выглядит совсем по-иному. Примером может служить приведенное мной воспоминание о погроме, учиненном в церкви, и рассказ о тех же событиях, напечатанный в одном из толстых журналов. Мемуаристка — активный участник событий, я — случайная свидетельница. Мы, быть может, стояли в одной церкви, но увидели разное. Как лицо заинтересованное, она не хочет подумать о том, куда девались деньги, вырученные за награбленные сокровища, а понятие «святотатство» у нее начисто отсутствует. Она не хочет видеть прошлого, как Ша- гинян после своих докладов не захотела видеть меня в издательстве. Это — активистки, но есть толпы добродушных пенкоснимателей, которым обидным показалось то, что я сказала в первой книге про двадцатые и начало тридцатых годов. По их мнению, я проявила бы объективность, рассказав про Папани- на, Мейерхольда, футбольные матчи, цветные майки, парады, великий подъем литературы, — кому Шолохов, кому Олеша и Маршак и еще невесть что — рабфаки, вузы, легкую кавале- рию311 и глубоко демократические игры счастливого народа. Взглянуть правде в глаза трудно, а тем более участникам событий и добродушным свидетелям, которым тоже перепадают крохи с господского стола. Я выяснила одно — надо беречься любителей «искусства» и «культуры». Это страшные источники обмана, если нет острого глаза, который видит, на какой идее строятся искусство и культура, и этим определяет свое к ним отношение. Все виды авангардизма, прославляющие гимнастический шаг, оплеуху, кулак, «красивое» и молодое, силу, быстроту, толпы, вопящие по указке вождя, гряду гордых голов и барабан, будь он сердцем или просто пионерской игрушкой, классовый и национальный подход, могучую Италию, Германию, родину с грибами и обрядами, — все это тоже кажется современникам «искусством» и «культурой», хотя мы уже знаем, к чему они приводят. Люди медленно и упорно фальсифицируют деталь за деталью, частность за частностью, а собранные вместе, они составляют ткань истории. Пройдет еще полстолетия, и разобраться в этих авгиевых конюшнях не сможет никто.
Иногда фальсификация бывает сознательной, иногда к ней приводит другая точка отсчета. Вот крохотный пример: при мне восхваляли доблести Лебедева-Полянского, главного цензора двадцатых годов. Я рассказала, как Мандельштам со мной ходил к нему, пробуя отстоять снятое цензурой стихотворение.
Их было много, и я не помню, о котором шла речь. Цензора переубедить не удалось, а речь шла о «Второй книге» или о госиздатном «Камне». Разговор был очень неприятный, а когда мы выходили, в спину нам Лебедев-Полянский произнес несколько угрожающих слов. Он как будто обращался к другому чиновнику, сидевшему за соседним столом, но говорил громко и отчетливо, чтобы услышал Мандельштам. Текстуально его слов я не помню, но смысл врезался мне в память: этот тип (то есть Мандельштам) чуждый и подозрительный, ведет себя вызывающе, надо его проверить. Таков был способ «предупреждения», то есть запугивания, в те благословенные годы. Мои собеседники возмутились и стали убеждать меня, что я все перепутала: Лебедев-Полянский — деликатнейший человек, тончайший человек, ценитель и любитель литературы, искусства, всего прекрасного и «культурного», он бы себе никогда ничего подобного не позволил. Для моих собеседников двадцатые годы — эпоха расцвета. Женщина — то были муж и жена — дочь победителей и никогда не забудет радости победы. В тридцать седьмом году ее круг был разгромлен, и она кое-что поняла. Муж промышлял в кино и в печати и не заметил даже тридцать седьмого года. Он очнулся только во время кампании против космополитов, когда получил легкий щелчок по носу. Для них Лебедев-Полянский милейший человек, а не цензор, уничтожавший остатки литературы и гражданственности. Им и мне он виден с разных ракурсов, как и все наше прошлое. Сейчас эти двое занимают то, что у нас называется «либеральной позицией», но в потоке их речей есть прожилки и вкрапины других геологических эпох. Особенно сверкают сомнительные блестки двадцатых годов, когда так здорово умели отбрить хилых и сомневающихся. Своего прошлого они не удосужились пересмотреть, а услужливая память подтачивает углы и окрашивает всякое воспоминание в нужные эмоциональные тона.
Однажды ко мне зашел старик, который добрых двадцать лет проваландался по лагерям и ссылкам, но всегда хранил верность победителям и свой партийный билет прятал в душе, поскольку книжечку у него отобрали при аресте. Шло дело Синявского312, и я спросила, что он об этом думает. Старик вскипел свеженьким и булькающим негодованием: Синявский «спрятался под псевдонимом». «То ли дело мы, большевики, — сказал он, — мы смело выходили на трибуну и говорили все, что думаем.» Я посмеялась над ним: а вы, часом, не врали? Я, например, всегда врала. На трибуну я, разумеется, не вылезала, но врала и скрывала свои мысли каждый день и каждый час в классе, в аудитории, дома, на кухне. Как могла я не врать? Одно правдивое слово — и тогда и сейчас — десять лет каторги. А ведь старик действительно не врал: с трибуны он «клеймил врагов народа» и отрекался от арестованных друзей, но делал это вполне искренно. Он ненавидел всех, кому не повезло, а когда сам попал в число отверженных, утешал себя тем, что это ошибка. Свой арест он считал чем-то вроде издержек производства. Он действовал вполне искренно — вот она, цена искренности. Старик не просто идиот, но продукт времени: те основные идеи, которые легли в основу его существа (чтобы не сказать — личности), исказили его представления, и соответственно — память дает искаженный продукт и ложную оценку событиям и поступкам.
Мне пришлось прочесть честные мемуары активного деятеля двадцатых годов, на секунду поддержавшего «левый уклон», а потом раскаявшегося и все же прошедшего через все ссылки и лагеря. «Помни, что ты ленинградский комсомолец», — сказала ему жена. Он это помнил всегда. Я бы издала эту книгу миллионным тиражом, чтобы идиоты поняли сущность времени. Обида комсомольца в том, что чекисты, его братья по духу, не смели говорить с ним по душам и употребили несколько штучек, предназначенных не для друзей, а для врагов. В ссылке он смело топчет тех, кто не раскаялся. Специалист по «учебе», он в одну ночь постигает неизвестную ему инженерную область (он успел кончить политехнический в ускоренно-комсомольском порядке), а наутро руководит инженерами и мастерами, оглушая их своими знаниями. Раскулаченные девки умильно работают у него на производстве, потому что он создан, чтобы руководить и возглавлять. Ветхий котел не смеет взорваться, а лучшая из девок обслуживает его постельные потребности, пока не возвращается любимая жена. Именно она, не читая, подписала нечто, из-за чего его увезут из ссылки в лагерь. Она остается любимой и высокочтимой, потому что поставила свою подпись неспроста: ей сказали, что это нужно партии. Реабилитированный, он живет в Москве, пишет мемуары и верит в высокие идеи двадцатых годов. Он читал Жарова, Кирсанова и Маяковского, чтил культуру и новую жизнь. Я слышу стук костяшек во дворе — это он играет в домино и рассказывает повесть своей жизни и верности жене, идеям и генеральной линии.
Мне пришлось еще прочесть потаенную прозу одной умнейшей женщины, где она со свойственной ей нудной последовательностью доказывает, что любой негодяй, делая подлость, считает, что поступает правильно, и основывает свое поведение на высоких принципах. Он с глубоким удовлетворением вспоминает, как писал доносы, и вздыхает по прошлой эпохе. Историк получит груду материалов и постарается на их основе создать «объективную картину времени», причем в отборе материалов и в их трактовке решающую роль будет играть та идея, которую он будет отстаивать. Я предчувствую, например, исторический экскурс о том, какую роль сыграли события на нашей земле для рабочего движения Франции, Италии и еще какой-нибудь прогрессивной страны вроде Парагвая, Уругвая или озера Чад. Я недавно похвасталась, что не вмешивалась в мужские разговоры. Это так, но раз я вмешалась. Такое случалось редко, поэтому мне запомнилось. На Морской в Ленинграде ранней осенью, вскоре после нашего переезда313, у нас появился Пастернак. Он разговаривал с Мандельштамом, стоя у окна в маленькой комнате, а я сидела тут же на диване. Это было время «Спекторского», отрывок которого он вскоре прислал Мандельштаму, успеха «Высокой болезни» (какое начало!), «1905» и даже «Лейтенанта Шмидта». Пастернак, со свойственной ему прикрытостью мысли за иллюстрацией и образом, говорил о вещах простых, но для жизни существенных: то, что пришло, будет всегда, народ с этим, мы в этом — и другого нет, потому что каждый рабочий. Я вдруг подняла голову и сказала: «Единственная в мире страна, которая справилась с рабочим движением». Откуда это у меня взялось и как сформировалось, я не знаю, но вдруг я что-то поняла, когда в речах Пастернака начал мелькать «рабочий». Пастернак вздрогнул, как мне показалось от отвращения, и спросил Мандельштама: «Что она там говорит?» Я точно помню, что он сказал обо мне в третьем лице.
Мандельштам усмехнулся — довольно добродушно — и объяснил: она сказала, как настоящая меньшевичка. Я не была меньшевичкой, никогда с ними не общалась, газет не читала и свой выпад ничем поддержать бы не могла. Я только помню жест Пастернака, местоимение третьего лица, и мне кажется, именно с тех пор он всегда настороженно и с неприязнью относился ко мне, хотя больше я ничего на людях не изрекала.
Сглаживающие, приукрашающие, искажающие свойства памяти, коллективной, то есть исторической, и личной, особенно бросаются в глаза в эпохи, когда рушатся устои, на которых держалось общество. Основные болезни памяти — самооправдание, украшательство и забвение «лишнего» — напоминают о том, что нельзя доверяться чувству собственной правоты, которое зависит от критерия, сплошь и рядом ложного, и вся задача в том, как найти истинный критерий. Память искажает наши воспоминания, не дает нам осознать исторический и личный опыт, но вместе с тем она-то и делает человека человеком. Как пробиться сквозь все трудности к чистому источнику, чтобы перестать обманывать себя и людей и сделать нужные выводы из горького опыта? Мы все участники разрушительной работы, и если она будет доведена до логического конца, то и впрямь.
Я тоже участвовала в разрушительной работе, ломала устои, на которых держалась жизнь, и по мере сил способствовала, чтобы наступил распад и то, что происходит сегодня и чего все так испугались. Мое участие в разрушении и распаде не так уж велико, но я несу за него полную ответственность, может, большую, чем те, кто разрушал бессознательно и потому не подбирал самооправданий. Взять хотя бы частный вопрос: мне претила ложь и скука старой семьи, и я участвовала в ее разрушении. Выход я нашла в свободном союзе. Случайно мой опыт удался, но все всегда висело на волоске. Возможно, удача объясняется тем, что наш союз длился один миг — каких-то десятка два лет, а скорее тем, что Мандельштам, систематически взрывавший всякую тень устойчивости и благополучия, не допускавший домостроительства, сознательно пошедший на нищету и гибель, берег нашу связь и не давал ей развалиться. Он был сильнее меня и всегда брал верх, но все же не что иное, как случайность связала наши судьбы и не позволила нам убить друг друга. Теперь я знаю, как называют эту случайность и как она сочетается с безмерной свободой, данной человеку. Но пока мы были вдвоем, у нас не было секунды, чтобы остановиться и подумать, что мы делаем и каковы будут последствия нашего идиотизма. Все мы — дети своей эпохи и несем на себе ее клеймо. Опыт нигилистической эпохи особенно важен, и его необходимо осознать, потому что нигилизм ведет к разрушению жизни. Он проявлялся в каждой отдельной судьбе и в жизни народов и человечества в целом. Мы уничтожили институты, которые создавались веками и скрепляли общность людей, и ничего не дали взамен. Единственное, в чем наша заслуга, это в опытном доказательстве того, что все наши выдумки и изобретенья — мусор и тлен, если угасла память и забыт светоч, «завещанный от предков»314.
Утрата памяти, честной, неискаженной, равносильна потере реальности. Настоящее теряет значение, раз факты поддаются обработке и могут быть поднесены себе и другим в любом виде (вроде «правды», которую мой большевик говорил с трибуны). Века просвещения исподволь раскачали веру и с ней, как неизбежное следствие, чувство ответственности человека за свои поступки. Пока существовал институт исповеди и каждый, исповедуясь, отвечал перед Высшим Судьей за все совершенное им, он не смел забывать того, что было вчера, и неделю, и год назад. Исповедь пробуждала память и заставляла человека пересматривать свои поступки «в свете совести», как сказала бы Марина Цветаева315. Для этого, конечно, надо иметь совесть, но у подавляющего большинства она сохранялась даже в самые черные дни, хотя и приглушенная «ревом событий»316. Она существовала в сморщенном и жалком виде, потому что человек никому не доверял, старался держаться в стороне от всех и быть одиночкой. Совесть и чувство греховности ослабевают, когда человек остается один — без слова «мы». Не всякий обладает силой, чтобы сказать: «И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь и горько слезы лью, Но строк печальных не стираю»317. Ради самоутешения мой современник обязательно сотрет или причешет свои «печальные строки». А скорее всего, он даже не догадается, что в них заключена печаль.
Это относится к обыкновенному человеку, а не к развратителю и не к преступнику, ко мне, грешной и мерзкой, как все мои современники, а не к проповедникам «научного мировоззрения», допускающего «ради пользы дела» любые действия и любые поступки, лишь бы достигнуть сегодняшней цели. (Мы уже знаем, что многократно достигавшаяся «сегодняшняя цель» уничтожает страну и превращает людей в мертвые тени.) Они, развратители, живут по особым законам, которые сами для себя придумали. Я и мне подобные, то есть развращенные, все же нуждаемся в самооправдании, потому что не совсем утратили совесть, хотя и глушим голос памяти. Много ли среди нас настоящих людей, способных на покаяние? Много ли среди нас людей, способных назвать подлинный грех эпохи, истинный критерий добра и зла, заставить память заговорить во весь голос и призвать себя и всех к покаянию? Мы, хилые и стыдливые, прячемся по углам и вполголоса что-то бормочем.
Нужно «побороть забвение хотя бы ценой смерти»318, иначе жизнь превратится в пляску фосфорических букашек, о которой в Сухуме задумался Мандельштам319. Только букашки не способны на преступление, чтобы обеспечить себе пространство для пляски, и не завели «научного мировоззрения», позволяющего им уничтожать себе подобных.
Перебирая прошлое, человек остается наедине с собою, словно готовится к исповеди. Трудно понять свой собственный опыт, найти в нем смысл, ошибки и отклонения от прямого пути. Чужой опыт тоже вряд ли научит кого-нибудь находить путь в жизни: «И каждый совершит душою, Как ласточка перед грозою, Неописуемый полет.»320 Литература, казалось бы, отражает опыт писателя, его поиски пути и правды, но, к несчастью, подлинные книги единичны, а весь мутный поток не что иное, как фальсификат, сработанный в угоду читателю или начальству. В самых подлинных книгах отпечатались облик автора и безумные теории, которыми он себя утешал и лелеял. Очевидно, читать надо, как Мандельштам: брать лучшее и забывать провалы и лжеучения. Я не говорю о советской литературе, «запроданной рябому черту на три поколения вперед», а о том, что «писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России»321, претендующее на учительскую роль, ведет либо на край бездны, либо просто в помойную яму. Чиста только поэзия, пока в нее не прорывается литература, чтобы прокричать о человеконенавистничестве и самоутверждении.
Страшно думать, что история, становясь книгой, соприкасается с литературой и болеет теми же пороками. И еще страшнее сознавать, что коллективная память народов, та же история, никогда не служит потомкам предостережением, чтобы они заново не совершили ошибок и преступлений предков, осовременив их, покрыв новой фольгой и свежей аргументацией. Казалось бы, надо только научиться читать историю и делать из нее выводы, но это суровое мистериальное действие нелегко поддается раскрытию, не говоря уж о сознательных и невольных искажениях. Между тем в истории заложено то, что называется знамением, и, будь мы зрячими, мы бы его увидали. Не пора ли задуматься, почему девятнадцатый век, прославивший гуманизм, свободу и права человека, перешел в двадцатый, который не только превзошел преступлениями против человека все предыдущие эпохи, но успел заготовить средства для уничтожения жизни на земле. В наш век поборники и яростные защитники разума оказались распространителями массового гипноза и в своих действиях меньше всего руководились разумом. Люди, которые славили реализм и требовали борьбы с предрассудками, с необычайной быстротой потеряли чувство реальности и смертельно боятся фактов. У нас убивали за знание одного-двух фактиков и уничтожали людей за то, что они не отказались от чувства реальности.
Проливая кровь, мы твердили, что это делается для счастья людей. В счастье поверил даже наивный Пастернак, но он не полностью утратил чувство реальности, и потому ему захотелось счастья не только сотням тысяч, но и просто чело- веку322. Зато нашелся умник, который изрек: «Человек создан для счастья, как птица для полета.»*323 Одурманенные толпы на все лады твердили слово «счастье» и до сих пор не могут опомниться от неисчислимых несчастий. Великая эпоха кончилась, и сейчас мотылек среднего калибра с докторской или кандидатской зарплатой уже стесняется произносить слово «счастье». Он заменил его более скромным: «удовольствие». В нашей темной и страшной жизни всегда стоит очередь за каплей забвения, и во всем мире гоняются за удовольствиями. Насытившись мельчайшими удовольствиями, человек обижается, когда подходит смерть, и не успевает оглянуться ни на свою жизнь, ни на судьбу поколения.
Мало кто хочет прочесть опыт собственной жизни, но еще меньше людей готовы подумать о том отрезке времени, в котором они жили, действовали и гонялись за удовольствиями. Большинство только отмахивается и покрывает молчаливым согласием все преступления эпохи, другие торопятся оправдать прошлое. Уже кто-то в стишках оповестил мир о том, что его поколение оплакало свои ошибки и заплатило по всем счетам. Журнальный поэт отпустил себе и прямым убийцам все грехи, хотя убийцы и не думали каяться, а счета еще не предъявлены и приняты меры, чтобы никто их не смел предъявить324. В лагерях хватит места для любых крикунов. Я слежу за судьбой человека, который осмелился довольно громко заговорить325. Его пока не убили, даже машина не переехала его. Видно, стало труднее расправляться с ослушниками, а раньше была лафа. Действовали втихаря под молчаливое одобрение огромных масс. Когда уничтожили Мандельштама, ни один арагончик даже не пискнул, а приезжие из Москвы смело с трибуны говорили, что перед отъездом разговаривали с Иваном, Петром или Абрамом, которого, как они великолепно знали, только что «пустили в расход» в казематах столицы. Похоже, что люди усумнились в праве сильного уничтожать беззащитных, и это единственный добрый знак, который я заметила. Цена человеческой жизни чуть-чуть поднялась. Тайное стало явным, хотя большинство закрывает глаза. Все же память не полностью стерта. Единицы на миллионы очнулись и спрашивают, что же в действительности происходило и как мы допустили кровавую баню. Быть может, начался новый день, но еще неизвестно, сколько он будет длиться.
Мандельштам точно сказал: «Мы живем, под собою не чуя страны». Так продолжается и по нынешний день. Мы совершенно не знаем друг друга, разобщены, больны, усталы. Среди нас есть поборники старого — убийцы, искатели мелких удовольствий, сторонники «сильной власти», которая уничтожает все, что ей мешает. И еще есть огромные, мрачные толпы сонных и неизвестно о чем думающих людей. Что они помнят, что они знают, на что их можно толкнуть? Успеют ли они очнуться или, погрузившись в полную спячку, позволят уничтожить все живые ростки, которые пробились за последние несколько лет?
Страна, в которой истребляли друг друга в течение полувека, боится вспоминать прошлое. Что ждет страну с больной памятью? Чего стоит человек, если у него нет памяти?
СТРАХ
Кто мы такие, чтобы с нас спрашивать? Мы просто щепки, и нас несет бурный, почти бешеный поток истории. Среди щепок есть удачливые, которые умеют лавировать — то ли найти причал, то ли вырваться в главное течение, избежав водоворотов. Как кому повезет. А что поток уносит нас черт знает куда, в этом мы неповинны: разве мы полезли в него по своей воле?
Все это так, и все это не так. У человеческой щепки, даже самой заурядной, есть таинственная способность направлять поток. Щепка сама захотела плыть по течению и лишь слегка обижалась, когда попадала в водоворот. Каждый из нас в какой-то степени участвовал в том, что произошло, и открещиваться от ответственности не стоит. Мы были абсолютно бессильны, но при этом легко сдавались, потому что не знали, что нужно защищать. Роковыми были двадцатые годы, когда люди не только осознали свою беспомощность, но еще превознесли ее и объявили устаревшим, смешным, нелепым всякое интеллектуальное, нравственное, духовное сопротивление. Оно стало признаком отсталости — нельзя сопротивляться неизбежному: исторический процесс детерминирован, как и состояние общества. Всякий член общества представляет собой единицу, щепку, каплю в бесконечном множестве таких же капель, создающих коллективное сознание. В двадцатом веке открыли коллективное сознание, снабдили его чем-то вроде кристалликов, нейтральных к добру и злу, и предложили куче клеток, организованных в человеческое общество, плыть в общем потоке, вслед за победителем. Победителем является тот, кто уловил общие тенденции истории и сумел их использовать.
Как известно, наши хозяева умели предсказывать будущее, пользуясь не кофейной гущей, а научными методами, а также действительно действенным методом устрашения и расправы не над виновными или сопротивляющимися, а над кем попало, чтобы другим было неповадно. Для этого надо было воспитать толпу, чтобы она покорно шла за победителем и верила, что он-то знает, куда движется исторический поток, и умеет им управлять. Толпа шла и верила, валила валом, а если кто кобенился, его клеймили за анархизм, жалкий индивидуализм и невежество, которое мешало ему понять законы исторического развития. Нам, жителям надстройки, полагалось не слишком топать ногами, чтобы не мешать шумом правильному развитию базиса. Лучшие из жителей надстройки приглашались к строителям базиса для агитации и пропаганды.
Поколения, возмужавшие перед войнами, мировыми и гражданскими, были психологически подготовлены к пониманию истории как целеустремленного потока человеческих масс, которые управляются теми, кто знает, где цель. Базис интересовал их только потому, что им всегда не хватало еды и вещей — кроватей, кастрюль, ситца и шелка, производимых на фабриках и заводах. Сравнивая исторический процесс с рекой, несущей плавучий мусор, я подчеркиваю чувство стихийности и полной беспомощности, которое возникало у каждого человека, втянутого в события. В бурные периоды уклониться от участия в событиях очень трудно, почти невозможно.
Люди с военным опытом принесли в мирную жизнь двадцатых и тридцатых годов теорию не реки, а управляемого движения — она напоминала им строевую службу и скорее маневры, чем военные действия, поскольку никакой враг не стрелял по их рядам, а сами они по приглашению водителей и по собственной инициативе систематически уничтожали тех, кто, по их мнению, мог выбиться из строя и нарушить порядок. В целесообразности этого занятия они не сомневались. Лишь в конце тридцатых годов кое-кто почуял, что количество жертв слишком велико. Огромное большинство не поделилось своими наблюдениями даже с женой, а детей, как правило, держали в полном неведении. Испугавшись, они стали еще старательнее и писали в газеты статьи и заявления с поношением погибших, чтобы потом погибнуть самим. Страшно перелистывать газеты, где перед гибелью человек изо всех сил проклинает тех, кто уже успел погибнуть. В том, что перед арестом им давали возможность опозориться, восхвалив террор, был какой-то изощренно дьявольский замысел.
Приняв строевую аналогию, действующее поколение отказалось от таинственного дара щепки направлять поток, а вся европейская культура строилась именно на этом сознании. Его источник — христианское учение о самоценности личности. Человек в строю не личность, а единица. Мысли строевой единицы никакой роли не играют, ее мировоззрение не интересует никого — кто заглядывает в душу «пушечному мясу»? Отличиться в строю можно только походкой и повадкой. Мы когда-то с Мандельштамом увидели на Красной площади милиционера, который палочкой регулировал движение. Он так выкидывал руку, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, что казалось, он выполняет соло в каком-то механизированном балете. «Он сошел с ума», — сказал Мандельштам, и мы несколько минут стояли, в ужасе наблюдая за вдохновенной точностью его движений. Это была строевая единица, которая, очутившись на индивидуальном посту, решила продемонстрировать блеск своих движений, их непереносимую отработанность.
Во всех областях внимание перенеслось с мысли на стиль и приемы. Когда-нибудь подсчитают, сколько статей написано о стиле руководства, не говоря уже о стиле писателей, о литературных приемах и о языке. Писатели мечтали выучить наизусть словарь Даля, а кстати издать специальные словари по всем отраслям жизни, чтобы пишущий мог черпать оттуда золотой запас, щеголяя литературной походкой и повадкой. В литературе и в живописи попискивали о праве художника на эксперимент, о мысли не заикнулся никто. Добровольный отказ от мысли датируется двадцатыми годами. Что, собственно, было отстаивать? Мысль зашла в тупик еще в десятых годах. Мыслители, охваченные ужасом в предчувствии катастрофы, искали выхода и предлагали тысячи негодных рецептов — от культа женщины до культа семьи, до превращения людей с высшим образованием в язычников, буддистов, теософов или козлов с позолоченными рожками. Зачахнувшая мысль могла возродиться только после кризиса тяжкой болезни, диагноз которой еще не поставлен. Чтобы поставить диагноз, надо подвести итоги полувекового опыта. В этом состоит основная и первая задача. Если она будет правильно решена и жизнь на земле сохранится, есть надежда на возрождение мысли. Пока не осмыслено прошлое, никаких надежд питать не следует. Они не оправдаются.
На подступах к тридцать седьмому году Мандельштам написал стихотворение: «Неначатой стены мерещатся зубцы, А с пенных лестниц падают солдаты Султанов мнительных, разбрызганы, разъяты, И яд разносят хладные скопцы.» «Не- начатая стена» свидетельствует, что он сознавал эфемерность всяких целей. В самом начале тридцатых годов он как-то сказал: «Почему мы должны умиляться пятилеткам? Если б кто-нибудь из знакомых вдруг взбесился и стал отказывать себе во всем, украшая квартиру, скупая пишущие машинки и унитазы, мы бы на него наплевали. Целый народ не живет, а только выполняет планы. В этом есть что-то подозрительное.» Чем лучше выполнялись планы, тем хуже жилось: зубцы уже виднелись, а стены-то не было. Слово «солдаты» в этих стихах показывает, что именно строевая, псевдовоенная аналогия навязла в те годы в зубах. Это подтверждается словарем наших газет и постановлений, так как в них пестрят военно-строевые понятия. Внимание Мандельштама сосредоточено на жертвах «мнительных султанов» и на их невыносимой разобщенности. Они уподоблены каплям, на которые разбивается вал: «разбрызганы, разъяты».
Капли, щепки, солдаты или единицы — мы были действительно «разбрызганы» и «разъяты» и мучительно переживали свою отъединенность, оторванность от себе подобных. Мы вступали только в механические соединения: жильцы коммунальной квартиры, «последний» или «крайний» в очереди, член профсоюза, который существовал для дополнительного надзора и воспитания, единица в штатном расписании. У меня был приятель в Ташкенте — языковед, которого тошнило от Марра и Мещанинова, как биологов от Лысенки. (Какие-то болваны хотят воскресить Марра — пусть прочтут его обращение чуть ли не восемнадцатого года к ученым, в котором он предлагает немедленно заняться подлинной наукой, основанной на переходе количества в качество и на настоящем материализме.) Языковед был вполне хорошим и даже чуточку думающим человеком. Пересидев войну в Ташкенте, он решил вернуться в родные края и договорился для себя и жены о работе в одном из областных институтов. Семья уехала, а его не отпускали, потому что искали, кем заменить. Соглашались при этом только на доцента или кандидата, чтобы не портить штатного расписания. У нас, как во всяком милитаризованном обществе, превыше всего ценят звания. Несчастных рядовых преподавателей, которые изнемогают от диких нагрузок, непрерывно понукают, чтобы они не просто учились и расширяли свои скудные знания, но обязательно «защищали», то есть зарабатывали официальные звания.
Мой языковед добивался освобождения у дипломированной деканши, эдакой сучьей Венеры лет под пятьдесят. Женщины на приличных административных должностях еще гнуснее мужчин. Она продержала его весь первый семестр, а в конце декабря он в полном бешенстве предупредил, что на второй семестр не останется, и перечислил несколько человек, которые могли бы дочитать его курсы. «Что вы мне рассказываете про людей, — возмутилась деканша, — мне нужна подходящая единица.»
Он с негодованием рассказал про идиотизм деканши на встрече Нового, сорок седьмого года. Встречал он Новый год у нашей общей приятельницы Алисы Усовой. Алиса, великий знаток простонародного московского говора, покрыла деканшу как следует и послала ее куда следует. Я долго потом мучилась мыслью, что, не поленись я пойти на встречу, мне бы открылось, что он задумал, и я бы смогла его остановить. Мы ведь всегда укоряем себя, когда необратимое уже совершилось.
Под утро все разошлись по домам. Днем к нему несколько раз стучались, но он не откликался. Наконец взломали дверь — он висел на крюке. На столе лежала записка, что он не желает быть единицей. Когда жена приехала на похороны, записка неизвестно куда исчезла, а деканша или парторг сообщили рыдающей женщине, что муж в ее отсутствие путался с кем попало и заразился сифилисом. Жена сначала взвыла от гнева на покойника, но быстро сообразила, в чем дело: это была обычная официальная ложь, прикрывающая самоубийство. Самоубийца приравнивался к дезертиру. Допустить, чтобы в прекрасной армии строителей социализма бывали случаи дезертирства, мы не могли. Сифилис — родимое пятно капитализма, и на него списывались дезертиры. Иначе кому-нибудь могло бы прийти в голову, что человека довели до самоубийства ошибками в стиле руководства. За такую мысль, то есть клевету, можно было угодить в лагерь.
Самоубийца-языковед — единственная взбунтовавшаяся единица на моей памяти. «Он из крестьян, — сказала Усова, — крестьяне не выдерживают». Дико подумать, что только сто с лишним лет назад они еще были крепостными. Теперь, когда я знаю, что полстолетия — это просто один растянутый и страшный миг, мне ясно, что воля длилась слишком мало, чтобы крестьянин окреп и стал выносливым. Но я верю Пушкину, что крестьянин даже при крепостном праве сохранял достоинство и личность326. Развращены были, вероятно, дворовые, и не следует путать эти две формы крепостной зависимости. Мне хочется думать, что негодяи, убийцы и чиновники ведут начало от дворовых, а не от настоящих крестьян. Но это моя блажь: дворовых было слишком мало, чтобы породить всю нынешнюю нечисть.
Единицы не бунтовали — они служили. Я, например, утешалась мыслью, что можно покончить с собой, если меня окончательно выкинут из единиц и мне придется есть хлеб из чьих-нибудь милостивых рук. Страх остаться без работы всегда трясет людей самого лучшего происхождения, а о тех, у кого есть изъяны в биографии, и говорить нечего. Недавно меня навестила бывшая сослуживица, вдова несчастного скрипача, который спасся от повторного ареста, переезжая из города в город (все городишки были районными — и по возможности не центрами), и перед смертью в начале новой эры получил чистенький паспорт327. Милиционер пришел к нему домой, вручил драгоценную книжку и поздравил счастливца. «Слишком поздно», — сказал умирающий скрипач. Вдова скрипача с детства получала все горести полной мерой. Она дочь священника, и в ее комнате и сейчас стоит киот, из которого давным-давно выбросили все иконы. Отцу повезло — он умер дома от рака, кажется, не успев расстричься или перейти в живую церковь. Детей разбросало по всей стране — каждый стремился уехать подальше от дома, чтобы никто не знал об их происхождении. Моей сослуживице пришлось вернуться в родной город после первой беды — она вышла замуж, и мужа, мелкого журналиста, тут же посадили. Она метнулась из Ленинграда в родной город и там доживает дни, похоронив второго мужа — скрипача.
Носит она имя первого мужа, потому что побоялась регистрироваться со вторым, и сына он перед смертью усыновил. Эта женщина дрожала всю жизнь и продолжает дрожать и сейчас, а я не могу по совести сказать, что для дрожи нет оснований. Я, например, не дрожу только потому, что у меня нет сына, стихи напечатаны и я себе сказала: «Хватит — надрожалась.» Сейчас, конечно, в миллион раз меньше оснований для дрожи, чем в дни царствования друга детей и народов и даже чем при авторе знаменитого доклада о культе личности. Но нормальному человеку и сейчас есть чего бояться: сегодня вроде ничего, но кто знает, что будет завтра. Дрожащая мать слишком молодого для ее возраста сына — она родила его сильно за сорок, и сейчас он только учится — мучительно боится за него, тоже скрипача, а ей уже кажется, что все скрипачи подвергаются гонениям, как некогда ее муж. Ее надоумили, что сыну может повредить фамилия его матери, поскольку ее первый муж не реабилитирован. Чтобы не ворошить прошлого, она долго не подавала на реабилитацию и раскачалась уже после падения Хрущева, когда заниматься реабилитациями перестали. Она получила бумажку, что прокуратура оснований для реабилитации не нашла. К тому же ее первый муж сел еще в конце двадцатых годов, а этих дел никто никогда не ворошил. Точно такую бумажку из прокуратуры получила и я в дни венгерских событий. Добрая прокурорша, листавшая крохотное дело тридцать восьмого года, уговорила меня подать заявление о пересмотре дела тридцать четвертого года. «Никакого преступления нет, — сказала она, — ведь это только стихи, и он даже нигде публично их не читал. Так и напишите». Я подумала, что действительно началась новая жизнь, и написала именно такое заявление, как мне посоветовала прокурорша. Не прошло и двух месяцев, как стихи снова стали преступлением, как и мысль. Я храню отказ как святыню и постоянное напоминание о том, что все и всегда легко может повернуться на любое количество градусов. Жаль, что я не запомнила фамилии прокурорши. Было бы любопытно послушать, что она говорит сейчас. На запросы издательств прокуратура скромно отвечала, что дело, в сущности, одно и двух бумажек не требуется. Что бы ответили сейчас, я не знаю. Игра в посмертные реабилитации кончилась, а Мандельштама никто не хочет печатать, — ну их к ляду.
У меня речь идет о покойнике, который больше тридцати лет лежит в яме, в Гутенберге не нуждается и до сих пор портит кровь настоящим советским писателям. У моей поповны, вдовы и матери скрипачей, сердце болит за живого — за сына, у которого все впереди. Ей страшно, что отказ в реабилитации повредит ему. Она боится, что ее куда-то вызовут и спросят, зачем она столько лет лгала в анкетах, называя себя не вдовой, а разведенной. «Куда вас вызовут? — спросила я. — Ведь вы уже пенсионерка.» «А в собесе тоже ведь есть отдел кадров», — сказала она.
Она боится всего: управдома, начальника кадров, бывших сослуживцев, соседей по дому, всех учителей и администраторов школы, где учится сын, милиционеров, людей, а главное, того места, куда увозят по ночам и где задают груды вопросов. Если вас спросят, почему вы лгали в анкетах, скажите, что вы боялись потерять работу, посоветовала я и напомнила ей про женщину, служившую, кажется, лаборанткой в нашем институте. Она приехала из Москвы с тремя детьми и всем жаловалась, что муж увлекся другой, потерял голову и бросил семью. Зарабатывала она гроши и голодала вместе со всем выводком. Ей советовали подать на алименты и ругали негодяя, народившего столько детей. Она гордо отвечала: ни я, ни мои дети у него ничего не возьмем. Семья была поразительно дружная, но дети сторонились посторонних, держались кучкой, и старшие всеми силами помогали матери. В один прекрасный день вернулся муж, и по всему институту разнеслась весть, что коменданту для прописки он дал справку из лагерного управления. Он, оказывается, сидел, а она разыгрывала комедию, чтобы сохранить работу. Только он сидел не по пятьдесят восьмой, напомнила мне вдова и мать скрипачей, просто проворовался по службе, иначе ведь он бы не вернулся.
Все жены лагерников, получивших срок по пятьдесят восьмой, твердо знали, что принадлежат к самой жалкой и ничтожной категории граждан, которая ни в какое сравнение не идет со счастливыми супругами служебных мошенников и воров. Моя гостья мучительно обдумывала, что ей сказать, если ее вызовут и потребуют объяснения многолетней лжи. Признаться, как я ей советовала, что лгала со страху, она не смела: вузовский работник, воспитатель молодежи, как вы смели бояться!.. Эта женщина до сих пор дрожит как осиновый лист, как тростинка. Я свидетельствую, что для страха у нее были все основания, и не могу поручиться, что впредь нас всех не охватит безумная, но имеющая самые реальные основания дрожь. А ведь этой женщине еще здорово повезло в жизни: отец и один из мужей умерли дома, а сын не оказался ни тунеядцем, ни подписантом.
Дрожь — естественное состояние всякой единицы, приближающейся или находящейся в пенсионном возрасте. Тридцатилетние побаиваются, но не дрожат. Единицы среди единиц потеряли страх. Таких очень мало, меньше, чем пенсионеров, которые перестали дрожать или раскаялись в том, что писали доносы. Раскаявшихся я не видела ни разу, слышала только об одном, но речь о нем впереди. Переставших дрожать знаю нескольких и удивляюсь их спокойствию. Многие временно не дрожат, но проявляют неусыпную и бдительную осторожность. Ведь всю нашу жизнь нас обучали бдительности, вот мы и продолжаем бдеть.
Люди редко пересматривают свое жизнепонимание. Складывается оно в юности и так и живет с человеком. Я спросила вдову скрипача: «Ваш отец научил вас верить в Бога?» Она растерялась. Когда-то семейное благополучие зависело от службы в церкви и ее водили ребенком на все главные службы. Потом ей пришлось выучить закон про переход количества в качество и про скачки, и она узнала, что религия — опиум для народа, хотя про опиум она знает только то, что он входит в состав некоторых болеутоляющих. Твердо усвоено только одно: религиозность — признак отсталости. Она выкинула иконы, ни о чем не подумав, и жила только мучительной жалостью к мужу и страхом за сына. У нее музыкальный голос — семьи священников всегда музыкальны, — и он льется как ручеек. Она знает, как труден для исполнения скрипичный концерт Брамса, и мечтает об одном — жить с сыном. Любовь и жалость — ее вера, и она в жизни никого не обидела. Где-то в ее роду среди священников, верующих или чиновников церкви был, наверное, хоть один чистый духом и помыслами, от которого она, случайно утратив веру, унаследовала способность к любви, к жалости и к печали, а еще дивную чистоту помыслов и музыкальную структуру духа. К ней подступает слепота, и неизвестно, куда пошлют сына и сможет ли она к нему поехать. Неужели он тоже будет метаться из одного города в другой, и снова куда-то, и опять куда-то, так что она за ним не угонится?.. Сын вырос дикий и тоже всего боится. Страх передается по наследству, даже если это благоприобретенное свойство.
Я тоже вдова, но второй волны страха — за сына — я избежала, потому что вовремя сообразила, что детей иметь нельзя. Кроме того, мне помогали стихи. Сознавая свое рабское положение, я повторяла: «Зане свободен раб, преодолевший страх»328. Преодолеть страх я, конечно, не могла, но стихи давали внутреннюю свободу, наглядное подтверждение того, что в человеке заложено нечто высшее и лучшее: любовь, жалость, чувство музыки и поэзии, мысль, скорбь, печаль и боль, а еще таинственная радость, которая иногда сходит на нас в минуты тишины и печали. Не пора ли остановиться и подумать, кто мы, что мы сделали с собой, где мы живем и как мы живем.
Хорошо, если человек способен отстоять свою внутреннюю свободу. Труднее всего это было не в период страшной расплаты, а пораньше, когда еще казалось, что все может наладиться и очеловечиться. Я говорю о поразительной глухоте и немоте двадцатых годов — после окончания Гражданской войны до раскулачивания. Сужу я не по себе — молодость, особенно у женщины, глупа и бессмысленна. Все кругом меня было лишено мысли и сердца. Мандельштам, сильный человек, молчал, как и Ахматова. Хорошие люди вроде Тынянова занимались мелким изобретательством. Пастернак сочинял поэмы. Все самоутверждались и, как актеры, играли придуманную для себя роль. Внутренний голос был заглушен победой «нового» и настоящим духовным кризисом. Такого кризиса не представить себе, если не вспомнить, что те немногие, к кому вернулась свобода, исцелились благодаря страху. Это относится к таким, как я, слабым людям. Мандельштам обрел себя другим путем.
Он страха не знал, хотя мог испугаться любой чепухи — человека в папахе, который пришел к моим родителям спрашивать, что за тип появился у них в квартире, косого взгляда сукиных сыновей, соприкосновения с мерзостью и мертвечиной и еще разного и, по существу, не страшного. Он пугался тени зла, но страха не знал. Объяснить этого я не могу, но видела собственными глазами, что он прожил без страха. Его свобода заключалась в радости. Он на время потерял радость, и она вернулась к нему в самом начале тридцатых годов, когда сразу рухнули все иллюзии и рассеялся дурман. Таков его индивидуальный и неповторимый путь. Мой был иным, как у других моих современников.
В такие эпохи, как пережитая, но еще далеко не изжитая нами, страх имеет положительную функцию. Мы когда-то признались друг другу с Ахматовой, что самое сильное чувство, которое мы испытали, сильнее любви и ревности, сильнее всего человеческого, это страх и его производные — мерзкое сознание позора, связанности и полной беспомощности. Страх тоже бывает разным — пока существует ощущение позора, ты еще человек, а не раб. В сознании позора целительная сила страха и залог обретения внутренней свободы. Пока был жив Мандельштам, я боялась только за него и больше ничего не чувствовала. После его смерти все бессонные ночи, все дни, все часы были заполнены горечью и стыдом — целебным чувством нашего позора.
Настоящие рабы — это те, кто не сознавал и не сознает позора и твердо верит, что его, преданного и исполнительного, никто не тронет, если, разумеется, не произойдет ошибки. В прошлую эпоху таких было сравнительно мало — они сидели в парниках и с обыкновенными людьми не общались. Они не знали сомнений, и, когда уводили ночью их соседа по парнику, они вздыхали, что измена прокралась и в их райский уголок. Большинство городских жителей с приличным положением, зарплатой, пакетом или авторским гонораром заклинало страх, закрывая на все глаза и повторяя, что надо лишь быть благоразумным — тогда ничего не случится. Этот вид страха переходит в жалкую трусость и действует растлевающе на несколько поколений вперед. Уцелевшие из этих растленных заклинателей страха продолжают деятельность и сейчас и с упоением рассказывают о величии и красоте двадцатых годов, когда цвели и шумели все искусства.
У людей, заклинавших страх, обычно росли непуганые дети. Мы с Ахматовой придумали поговорку: «За пуганого двух непуганых дают». Родители, охраняя детей, растили их в полном неведении, потом садились родители, и непуганый оставался один — его ничего не стоило завербовать, и бедный мальчик — сын за отца не отвечает329 — аккуратно писал донос. Иногда забирали самого непуганого, и он, милый человек с открытой душой, добродушно или испугавшись кулака, снабжал вопрошателя любыми показаниями о родных, знакомых или совсем посторонних людях. Наконец, могло повезти: вся семья уцелела, и непуганый ходил по улицам и домам, писал письма и дневники или просто болтал, а расплачиваться за его идиотизм приходилось другим. Для нас непуганый был хуже провокатора — с провокатором хитришь, а непуганый смотрит голубыми глазами, и его не заткнешь.
Были еще представители грязной игры в непуганых. Однажды мы опоздали на последний поезд в Калинин или почему-то нам необходимо было переночевать в Москве, чтобы утром куда-то пойти. В поисках ночлега мы зашли к Аделине Адалис — я до сих пор не могу простить Мандельштаму, что он где-то похвалил ее стихи330. По-моему, это предел падения и слепоты. Когда я служила в газете, Адалис приходила ко мне подкормиться авансом или статейкой. Она таскала за собой разноглазого сына и, мудрая воспитательница, непрерывно дралась с ним. Где-то в детском доме у нее жил другой — нелюбимый ребенок. Когда у Адалис забрали не то мужа, не то любовника, она так активно отреклась от него, что смутила даже вызвавшего ее следователя. Мандельштам, видно, верил в то, что она поэт, раз он зашел к ней проситься переночевать. Адалис спросила, почему мы не идем домой — ведь у вас есть квартира. Мы объяснили, что Костырев, бывший квартирант, а теперь хозяин, при нашем появлении тут же вызывает милицию. И тут Адалис завопила: «Я пойду с вами и, если придет милиция, сама все им объясню. Я не позволю им вас тронуть.» Адалис, второй сорт Шагинян, демонстрировала демоническую веру в правопорядок и силу слова. Перед войной кто-то спросил ее, что она знает о моей судьбе. Она набросилась на вопрошателя с криком: как он смел допустить, что я где- то живу и работаю, а не устроил меня на лечение в лучший санаторий. Адалис кое-чему научилась у Брюсова, с которым сблизилась, приехав из Одессы. Разноглазый сын вырос достойным преемником матери. Он переводчик и в своей секции Союза писателей, как говорят, открыто несет две нагрузки. Он-то уж, наверное, не просто непуганый, а высокопринципиальный человек, который не боится ничего и, подобно матери, может уговорить представителей власти в чем угодно.
В настоящее блаженное время развелось много чистых и наивных непуганых, и в любой момент из них смогут выжать что угодно. Есть и немного преодолевших страх, которые пробуют думать и говорить. Пока к людям не вернется память, их не услышат. Люди спят, потому что их искусственно лишили памяти. Им надо узнать, что было с нами — с поколениями их отцов и дедов, иначе они непугаными войдут в новый круг бедствий и окажутся совершенно беспомощными. А бедствия могут повториться: непуганые среди правителей не прочь поднажать. Молодые, они не испытали страха и не знают, что мнительные султаны гибнут в таком же темпе, как солдаты. Надо вернуть людям память и страх.
С самых первых дней, когда мы были еще храбрыми, страх заглушал в нас все, чем живут люди. В 1938 году мы узнали, что «там» перешли на «упрощенный допрос», то есть просто пытают и бьют. На одну минуту нам показалось, что если «без психологии» — под психологией подразумевалось все, что не оставляет рубцов на теле, — бояться нечего. Ахматова сказала: «Теперь ясно — шапочку-ушаночку и — фьють — за проволоку». Вскоре мы опомнились: как не бояться? Бояться надо — вдруг нас сломают и мы наговорим, что с нас потребуют, и по нашим спискам будут брать, и брать, и брать. Такое бывало сплошь и рядом с самыми обыкновенными людьми. Ведь мы просто люди: откуда нам знать, как мы будем себя вести в нечеловеческих условиях. И мы повторяли: «Господи, помоги, ведь я и за себя поручиться не могу.» Никто ни за что поручиться не может. Я и сейчас боюсь — хотя бы шприца с мерзостью, которая лишит меня воли и разума. Как я могу не бояться? Только сознавая свою беспомощность и общий позор, мы не лишимся страха и не станем непугаными.
Страх — организующее начало и свидетельствует о понимании реальности. На укрепляющий и поддерживающий страх способен не всякий раб, а только тот, кто преодолел страх и не поддался трусости. Преодолевший страх знает, как было и как будет страшно на этой земле, и смотрит страху прямо в глаза.
Я повторю слова Мандельштама: «с таким страхом не страшно». Но и расслабляющий страх, как у вдовы скрипача, безгрешен. Настоящую опасность таят в себе непуганые, наверху еще больше, чем внизу, а еще — потерявшие память. Из таких вербуются низкие трусы и мнительные султаны.
Человек, обладающий внутренней свободой, памятью и страхом, и есть та былинка и щепка, которая меняет течение несущегося потока. К тому ужасу, который мы пережили, привела трусость. Она может вернуть нас в старое русло. Я уже не увижу будущего, но меня мучит страх, что оно может в чуть обновленной форме повторить прошлое. Тогда люди заснут и уже не проснутся. Ведь они и сейчас еще не проснулись, а нового погружения в сон выдержать нельзя. Мне страшно, и для страха есть все основания. Ведь я боюсь не за себя, а за людей. Двадцатые годы оставили нам такое наследство, справиться с которым почти невозможно. Надо преодолеть беспамятство. Это первая задача. Надо расплатиться по всем счетам — иначе пути не будет.
ОБРЫВКИ ВОСПОМИНАНИЙ
У Мандельштама есть запись: «Действительность носит сплошной характер, проза — прерывистый знак непрерывного». Воспоминания тоже прерывистые знаки, и нельзя их растягивать в сплошную линию. Этой записью Мандельштам показал, что не хочет отдавать дани погоне за длительностью и непрерывностью, которая захватила всех в первой половине нашего века. Мне думается, что к поискам непрерывности, к воспроизведению процессов в их течении, к погоне за длительностью привела какая-то особая — почти физиологическая — жажда, желание ощутить и всеми пальцами ощупать текущее время, жизнь, движение, процессы. Эта потребность, столь сильная в литературе, проявилась, вероятно, во всех областях мысли, искусства, науки. Остановленное мгновение, замедленная съемка, разложение на мельчайшие частицы вещества — явления одного ряда и вызваны потребностью снова пережить уже прожитое, воспроизвести в движении уже происходившее, неслыханно растянуть каждый миг, чтобы он из мига стал длительностью.
По мере того как нарастали темпы, нарастала ценность мгновения. В глазах мельтешило от быстрой смены движений, и футуристы, восхваляя скорость, цеплялись за мгновение. Мандельштам отказался от попыток воссоздать непрерывность, но его любовь к замедленному — медленный вол, медлительные движения армянских женщин, тягучая и долгая струя меду, когда он льется из горлышка бутылки, — все это вызвано тем же желанием ощутить ход времени: «Но только раз в году бывает разлита В природе длительность, как в метрике Гомера.» Длительность для Мандельштама не самоцель, а, может быть, поиски Духа, жажда благодати: «Вот неподвижная земля, и вместе с ней Я христианства пью холодный горный воздух. И с христианских гор в пространстве изумленном, Как Палестрины песнь, нисходит благодать». Иногда это попытки ощутить вечность: единственный остановленный миг — Евхаристия: «Евхаристия как вечный полдень длится», потому что соучастники таинства через него приобщаются к вечности: «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит». Ощущение мига как вечности, мечта «о луговине той» заглушаются «шумом времени», который есть «ход воспаленных тяжб людских».
Мандельштам остро сознавал единство жизни и личности и поэтому никогда не стремился к воссозданию моментов прошлого. Жизнелюбивый, он полностью — до дна — изживал текущее время и не искал повторения. «Все было встарь, все повторится снова» — констатация единства людей, общности их жизнеощущения, а не утверждение, что миги единой жизни повторяют друг друга. В частности, переживание длительности и непрерывности Мандельштам всегда черпает в объекте, а не воссоздает свои собственные переживания. Сосредоточенность не на себе, а на объекте лишала смысла всякое повторение моментов прошлого. Именно поэтому он мог сказать про себя, что память его враждебна всему личному331. В «Листках из дневника» (дневника, кстати, никакого не было) Ахматова правильно отметила, что Мандельштам не любил вспоминать. Я прибавлю, что характер его воспоминаний всегда был фрагментарным и никогда не был личным. Иногда — довольно редко — он рассказывал о том, что видел или с чем столкнулся, и всегда его рассказ был знаком прошлого, неизбежно чем-то связанным с настоящим. Он запомнил, например, как столкнулся в коридоре «Метрополя» с группой меньшевиков, только что выгнанных из Сове- та332. Они шли навстречу ему и громко негодовали, перебирая слова ораторов, которые требовали их изгнания. Мандельштам посторонился, пропуская их, и услышал: почему лакей?.. Мандельштам рассказал эту сцену, потому что к воспоминанию толкнул его вывод: «Они всегда, с первых дней, употребляли не слова, а крапленые карты.»
Я думаю, что Мандельштам умел так полно изживать время, потому что был наделен даром игры и радости. Ни в ком и никогда я не видела такой игры и такой радости. Когда он ушел из моей жизни, я, мертвая, жила брызгами радости в стихах и бесповоротным запретом самоубийства. Именно потому, что Мандельштам жил «пространством и временем полный», у него не было потребности возвращаться назад, и жизнь его отчетливо делится на периоды. Труд и жизнь у него связаны и неразделимы, и периоды жизни полностью совпадают с периодизацией поэтического труда. В стихах всегда отпечатываются события жизни. Они совпадают во времени. Проза всегда запаздывает: знаки должны осмыслиться и отстояться. Для этого нужен срок. Оставаясь самим собой, сохраняя полное единство личности, Мандельштам чем-то менялся в каждый период. Это был рост, а не перемены в человеке. События внешней жизни подстрекали внутреннюю жизнь, но не являлись ее причиной. Внутренняя жизнь, пожалуй, в большей степени определяет внешние события, чем наоборот. Что же касается до катастрофичности большинства биографий нашей эпохи, то они уж во всяком случае не формировали личность, а скорее расплющивали ее. Нужна была огромная сила, чтобы, несмотря на гнет и удушье, сохранить способность к росту. Это оказалось возможным только для людей, чья личность строилась на формообразующей идее такой мощи, что не внешние события влияли на рост личности, а отношение человека к внешним событиям. Все, что нам завещал девятнадцатый век: наука, знание, гуманизм, анализ, не говоря уж о таких понятиях, как прогресс, культура, отвлеченные формы деизма, теософия, рационализм и позитивизм, — не помогло никому сохранить себя. Все это только содействовало тлению и распаду. Мы видели этот распад и со стыдом отворачивались. Наибольшая опасность для Мандельштама заключалась в гуманизме — в русском понимании этого слова. Отсюда доверие к поискам социальной справедливости и ужас при виде нарастания жестокости и обмана. И я не перестаю удивляться силе Мандельштама и богатству внутренних ресурсов, которые дали ему возможность прожить полную жизнь и, не расплющившись, дойти до конца дороги. Таким он был до той последней минуты, когда я его видела, — до ночи с первого на второе мая 1938 года. Это и был конец дороги, потому что то, что было на Лубянке и за колючей проволокой, гораздо страшнее газовых камер.
Я не могу назвать того, что строило личность Мандельштама, потому что его основная идея не поддается простой формулировке. Скорее всего, это отношение к поэзии как к дару свыше, как к назначению, а также вера в священный характер поэзии («игра Отца с детьми»). Второго человека, который бы все дни находился на линии огня и все же сохранил способность к мысли и к росту, я не видела. На линии огня не выдерживал никто. Люди сохраняли человеческие черты только в стороне от событий, но вряд ли они могли углубляться и расти. К тому же люди, способные к духовному росту и труду, принадлежали к старшим поколениям и были уничтожены почти сразу. Я недавно прочла, что Флоренский был арестован в тридцатом году, но мне кажется, что до этого он — в середине двадцатых — уже побывал в ссылке333. В нашей невероятной разобщенности возможны любые ошибки, но я помню, что приступ отчаяния Мандельштама в связи с несчастьем Флоренского происходил в двадцатых годах, а в тридцатых мы уже не слышали ничего. Люди поколения Мандельштама и Ахматовой сдавались без борьбы или жили затаившись. Те, которые не сдались, люди твердой религиозной мысли, погибали мученической смертью.
Ахматова черпала силу в противостоянии. Ее поэтический труд не поддается отчетливой периодизации и больше связан с внешними условиями, чем с внутренним ростом. Когда ее оставляли в покое, она возвращалась на безмятежные и чистые пути. Ей помогали сохраняться отдаленность и изоляция, но удары, как известно, падали на нее и в ее уединении. К счастью, ей досталась спокойная старость — десятилетие почти мирной, хотя и неустроенной жизни. Она сохранила способность работать и в последние годы жизни, и в этом ее удача. Удивительно, что всякая передышка пробуждала в Ахматовой не черты зрелости с ее аскетизмом и самоотречением, а молодой эгоизм, страсть к успеху и легкомысленную веселость. Я смеялась над ней, но была рада этим чертам старости. Она иногда на минуту обижалась, а потом смеялась вместе со мной.
Когда я с порога, на котором стою сейчас, оглядываюсь на свою жизнь, в ней я отчетливо вижу одновременно и единство, и отчетливую и резкую периодизацию, но у меня она вызвана исключительно внешними обстоятельствами. Детство для меня — подготовительный период и больше ничего. Я вообще не понимаю чрезмерного внимания к собственному детству. Мне кажется, что расцвет интереса к детству имеет что-то общее с потребностью восстанавливать непрерывность и вторично переживать уже пережитое. Это черта эпохи, связанная, быть может, с ростом индивидуализма, который мешает правильному созреванию и росту личности. В нашей стране этому способствовало искусственное ограничение личности, невозможность возмужания, затаенность испуганных и неполноценных людей. Но спасение в собственное детство — всегда признак неполноценности. Как ни странно, но я прощаю только нелюбимому мной Набокову его сомнамбулический экскурс в собственное детство334. Разлученный с родной страной, со стихией языка и исторической жизни, потерявший отца так, как он его потерял335, Набоков воспроизводит идиллию детства как единственное, что корнями связывало его с землей отцов. Он был лишен возмужания, потому что прожил жизнь в изгнании.
Возмужание происходит лишь в тот период, когда человек начинает сознавать свою ответственность за все происходящее в мире, но в нашей стране это исключалось. Взамен у взрослого человека появлялся гипертрофированный инстинкт самосохранения. Этот инстинктпрепятствовал какому-либо возмужанию — вот и умиление детством, когда ребенок ни за что не отвечает, а просто радуется жизни. Мы были стадом и ради сохранения жизни позволяли себя пасти. К несчастью, это не спасало: овец не только стригут, но и режут.
Жизнь моя начинается со встречи с Мандельштамом. Первый период — совместная жизнь. Второй период я называю загробной жизнью и именно так ее ощущаю, но не в вечности, а в невероятном мире могильного ужаса, в котором я провела пятнадцать лет (1938-1953), а в целом — двадцать лет непрерывного ожидания (1938-1958). Ничего, кроме ожидания, в эти годы не было, хотя происходили какие-то события, я изъездила невероятные пространства, что-то делала, куда-то спешила. Ни на одну минуту я не придавала ни малейшего значения тому, что происходило со мной. Все эти двадцать лет, особенно первые пятнадцать, остались в моем сознании как сплошной ком, сгусток мертвой материи, в котором время не текло, а только утекало. Меня мучительно преследовало ощущение разрыва между первым и вторым периодом — два не связанных между собой куска, один — полный смысла и событий, второй — лишенный всего, даже продолженности, длительности. Не только у меня, а у всех моих современников было острое чувство, что время взбесилось и безумно мчится вперед, не оставляя в памяти никаких следов. В памяти, конечно, остались и переезды, и занятия, и работа, и груда всяких пакостей, но это разрозненные картинки, а не знаки, потому что знак всегда что-то означает. Основные чувства — боль, раздвоенность жизни и необъяснимость происходящего. Мне рассказал некто, пробывший несколько лет в лагере при Хрущеве336, что там бродил безумный еврей из Польши, запрятанный на какой-то невероятный срок и потому не подлежавший реабилитации. Он говорил: «В России нет пространства — только километры.» Должно быть, я тоже была таким безумным евреем — без времени и пространства. И еще вот на что было похоже мое ощущение себя и жизни в те годы: я заболела в 34 году сыпным тифом, и меня ввели в сыпнотифозный барак. Моему горячечному воображению почудилось, что меня кладут в мужскую палату, потому что мне навстречу с подушек поднялись бритые головы. Вот такое же удивление преследовало меня все эти годы: куда я попала? Что со мной?.. Единственной реальностью в эти годы были встречи с Ахматовой, но только наедине, с глазу на глаз.
Третий период — с конца пятидесятых годов, когда я получила право называть свое имя, объяснять, кто я и о чем думаю. Почти сразу обе части моей жизни — первая и третья — воссоединились, зажав между собой второй период и так сплющив его, что он превратился в простую лепешку, не из муки, конечно, а из чего-то мерзкого. Жизнь снова стала целостной и единой. Еще большую целостность она приобрела, когда я написала в первой книге о том, что с нами было. В период ожидания, когда я не жила, а только пряталась и скрывалась, у меня были две задачи: сохранить стихи и оставить что-то вроде письма, чтобы изложить то, что с нами произошло. Первая книга — это и есть такое письмо, которое мне удалось написать довольно подробно. На такое счастье я даже надеяться не могла: ведь где я оставляла бы листки рукописи, когда без меня заходили в мою комнату и перерывали все мое барахло?.. Быть может, мне удастся сохранить и вторую, ту, которую я сейчас пишу, но об этом я не загадываю — такие мелочи меня не смущают. Главное сделано.
Что мне делать с разрозненными картинками? То же, что с взбесившимся и умчавшимся временем. Лишенное полновесного содержания и смысла, оно, очевидно, всегда бесится. Время кануло в прорву, не оставив никаких следов и ничем меня не изменив. Картинки побледнели и выцвели. Все они случайны и не объединены внутренним смыслом. Их наличие только свидетельствует о бесплодно прожитых годах. В эти годы я успела накопить силу и ярость, другие — огромное большинство — просто увяли, не успев ничего сказать. Им было труднее, чем мне, потому что я знала, чего жду, они же только метались, спасая детей, облегчая жизнь близким, падая от усталости. Я тоже падала от усталости, но упасть не смела, поэтому сохранила силу. У меня есть свойство, присущее русским, — стойкость. Оно развилось у меня в период ожидания. У моих соотечественников оно переходит в слабость — они жили одной только стойкостью полстолетия. Стойкость оправданна, когда она чему-то служит. Бесцельная и чересчур длительная стойкость переходит в сон.
Я говорила, что в жизни нужно искать смысл, а не ставить цели, а себя оправдываю тем, что поставила себе цель и ради нее жила. Противоречие здесь только внешнее. Моя цель была в оправдании жизни Мандельштама путем сохранения того, что было ее смыслом. Меня тоже лишили жизни, потому что вынули из нее то, что составляло смысл. Мне насильственно навязали цель, искалечив жизнь. Я не жила, а только ждала воссоединения двух разорванных частей жизни. В период ожидания цель заменяет смысл. От этого мы не становимся богаче, но хотя бы сохраняем тлеющую душу. На большее я способна не была, да ни на что и не претендовала: на цель ушло все. Мне повезло — могло бы быть гораздо хуже: я тоже едва не попала в яму с биркой на ноге, а бумажки бы истлели или были бы брошены в огонь. Слава богу, этого не случилось. В этом я вижу Его руку и тихо шепчу слова любви и благодарности.
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ И КУХАРКИ
Мои современники твердо верили, что поэт пробавляется стихами, пока не созреет до прозы. Начав писать прозу, он сразу переходит в более высокий ранг. Примеры они приводили роскошные: проза Пушкина и Гоголь с его ранним поэтическим опытом. Об этом постоянно говорили, а может, даже писали Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский. Все они, вероятно, начали со стихов, и при этом слабых, и на своем опыте и на суждении по аналогии пришли к выводу, что стихи только преддверие прозы. Всем им, как и Пастернаку, втайне хотелось написать роман: слава и деньги, а не то еще в классики угодишь. Насчет классиков я обучена Мандельштамом хмыкать на сие обозначение, а вот насчет денег я им сочувствую. Я за то, чтобы у людей были деньги даже за обыкновенную работу, но зачем придумывать теории о соотношении стихов и прозы?.. Мандельштам, слушая ученые соображения наших лучших литературоведов, только вздыхал и говорил: «Они просто не любят стихов.» Это был период, когда слишком часто приходилось говорить про нелюбовь к стихам. Не любили стихи, не любили станковую живопись, зато любили все новое, все броское и особенно оригинальные научные теории. Даже люди, которые втайне любили стихи, как Тынянов, начинали заикаться и увиливать, говоря о них (пример — статья «Промежуток»). Я заметила, что наука тоже задыхается, когда ее носители имеют в своем распоряжении только рационалистические ошметки (рационализм так создан, что производит только ошметки). Те, которых я упомянула, включая Гуковского и Томашевского, были лучшими из лучших, цветом литературоведения, который начал осыпаться, не успев расцвести. Спешу оговориться, что в этом не их вина, а времени и режима. Они прониклись пеной времени, его рационалистическим и псевдонаучным бредом и страстью к обязательному новаторству, и не успели они созреть, как их прикрыли: только и вспоминать умилительные картинки детства — своего или чужого.
По моему глубокому убеждению, проза и стихи черпаются из разных источников и выполняют различные функции. Стихи идут из более глубинных недр и кристаллизуются, как сказал бы Мандельштам, под большим давлением, но оба вида отнимают все силы художника и, как я видела у Мандельштама, несовместимы во времени. Когда Мандельштам писал прозу, стихи могли появляться только на уровне «бродячих строчек», то есть чистых заготовок. Целое, которое существует до написания стихотворения, не может возникнуть, когда человек как бы полностью «нагружен» целостной, хотя бы еще не написанной прозой. Мандельштам писал «Шум времени» с перерывом больше чем в полтора года, в течение которых появлялись стихи, но главки, возникшие после перерыва («Барственная шуба» и главки о Феодосии), сделаны из другого материала. Они действительно прибавлены к книжечке о детстве, к счастью лишенной умилительного любования собой, как у всех, кто вспоминает детство.
«Египетская марка», по-моему, питается смешанными источниками. Она писалась в период глубокой поэтической немоты, и в нее ворвался материал из поэтических заготовок, перемежаясь с чистыми прозаическими источниками. Я, вероятно, именно поэтому не люблю «Египетскую марку». Она кажется мне гибридной, кроме того, фабульная сетка не что иное, как проявление внутренней слабости, уступка всеобщему восторгу перед «большой литературой» — повестью или романом с их постылой фабулой и сюжетом. И наконец, главная причина моего недоверия к «Египетской марке»: импульс или «порыв» к написанию этой вещи — попытка перенесения в десятые годы той сумятицы, которая охватила Мандельштама в двадцатые, а это признак растерянности и потери критериев. (Это вовсе не значит, что я апологет десятых годов. Мне смешно, когда их называют «серебряным веком», но в них была тревога и предчувствие конца. Все последующие преступления коренятся не в десятых и не в двадцатых годах — их корни гораздо глубже.)
Мрачный Мандельштам начала двадцатых годов чувствует себя «усыхающим довеском прежде вынутых хлебов», но ни на один миг не забывает о своей несовместимости с текущей действительностью и о том, что «хлеба» были и существовали во всей своей полновесности. В стихах того периода его не покидает ощущение трагизма эпохи, в статьях он говорит об утрате светоча, завещанного от предков, призывает сохранить хоть каплю разума («Элементарные формулы, общие понятия восемнадцатого столетия могут снова пригодиться. Теперь не время бояться рационализма. Иррациональный корень надвигающейся эпохи. отбрасывает на нас свою тень. В такие дни разум энциклопедистов — священный огонь Прометея»), он в ужасе от «социальной архитектуры», предназначенной для того, чтобы сокрушить и раздавить личность. В начале двадцатых годов у него еще были иллюзии, что можно смягчить нравы или, как мы шутили, «дать большевикам добрый совет», чтобы прекратить озверение. Во второй половине десятилетия жизнь как будто стабилизировалась: на прилавках появились продукты и тряпье, люди начали отъедаться и с лиц исчезли синеватые тени, пошли поезда и трамваи. Всем мучительно захотелось покоя, и в результате всех поразила слепота, неизлечимая и всегда сопровождающаяся нравственным склерозом. Расплатились за потребность в самоуспокоении все, больше всех не жулики, а честные и глубокие люди, как Зощенко. Он до конца жизни верил в возможность «дать совет» и, остро чувствуя ужас происходящего, когда единственный выход — завыть зверем, все пробовал остановить, предупредить, напомнить: милиционер в белой перчатке, почтительно поднявший руку к козырьку, сводит с ума мужика, загнанного, замученного, заплеванного; женщина тащит тяжелый чемодан, граждане возмущаются мужчиной, который идет, поплевывая, налегке, потому что принимают старуху за домработницу; узнав, что это мамаша, они извиняются: суверенитет семьи — мамашу можно превратить во вьючное животное. Бедный Зощенко, чистый духом и сердцем, которого принимали за хохмача и ржали, слушая про мамашу!.. Расплатились все — «Египетская марка» еще небольшая расплата, но все же она принадлежит к этой категории, хоть в ней есть два-три прекрасных места (самосуд, например, и смерть Бозио — петь в этой стране не рекомендуется). Характерно, что проза всегда расчищала дорогу стихам, а «Египетская марка» этой функции не выполнила. Она не дала высокого равновесия духовных сил, которое нужно для возникновения стихов.
В самом начале тридцатых годов Мандельштам сказал — на улице, где мы вдвоем ждали трамвая: «Нам кажется, что все благополучно, только потому, что ходят трамваи». Он снова почувствовал ужас эпохи и глубокую внутреннюю тревогу и сорвал отнюдь не блистательный «покров, накинутый над бездной»337. Он освободился из плена общего мнения и стал свободным. Это привело его к гибели, но разве можно было жить на даче в Переделкине в наши преступные дни?
Статейная проза всегда писалась по заказу — для журнала или газеты — в несколько часов. Исключение, разумеется, «Разговор о Данте». Текущие статьи всегда строятся на уже раньше отработанной мысли. Очерковая проза началась в Харькове в 22 году. Очерк «Шуба» был напечатан в местной газете, а затем расширен и продан сестре Раковского. Он пропал, как и номер газеты, где был напечатан первоначальный вариант. Хорошо, что сохранилась статья «О природе слова». У нее было много шансов пропасть, гораздо больше, чем со- храниться338. Пусть это знают наши дальние друзья: у каждого из нас и у каждой вещи, у каждой статьи, бумажки, рукописи — было в тысячу раз больше шансов пропасть, чем сохраниться. Все, что сохранилось, — результат чуда. Я остро чувствую, что в иных условиях сохраниться тяжелее, чем погибнуть, но мы, как известно, не гедонисты и отнюдь не созданы ни для счастья, ни для полета, ни для удовольствия.
От второй попытки писать прозу тоже не осталось никаких следов. Эта попытка связана с милым и очень мирным приключением. Однажды, шатаясь по Смоленскому рынку — мы всегда любили базары, центр живой и подлинной городской жизни, — мы разговорились с восточными людьми, торговавшими коврами. У Мандельштама была отличная способность болтать с мужиками и бабами, со всеми, кроме начальников, писателей и челяди. Чернявые повели нас к себе в лачугу за Киевским вокзалом. Она стояла среди целого моря развалюх, и мы увидели в облупленной и грязной горнице нечто чудесное и невообразимое: огромный фигурный ковер с изображением охоты. Центральная фигура — мальчик с луком, а вокруг всадники, крошечные, и всякое зверье: собаки, лисицы, птицы. Это было сокровище невообразимой ценности, но ввиду переоценки всех ценностей такие вещи стоили тогда сравнительные гроши. Чернявцы соблазняли нас рассрочкой, и мы тянулись к ковру, хотя не знали, не украден ли он из какого-нибудь музея или дворца. Мы ушли, дав свой адрес, и восточные люди повадились ходить к нам на Тверской бульвар. Они принесли однажды ковер, и он наполнил нашу жалкую комнату восхитительным сиянием.
Мандельштам влюбился в ковер, как в женщину (я, рационалистическая дура, не приревновала даже к ковру — скольких наслаждений я себя лишила: боли, тоски, отчаяния, бессонной ночи, слез и примирений). Я почувствовала, что он видит в ковре пленницу, которую нужно вырвать из рук похитителей, но он меня улещивал, говоря, что при таком свидетеле, как ковровый царевич, нам еще лучше будет вместе. Я понимала, что мне предстоит роль служанки при царевиче, но он был мальчиком, а я еще такого не видала. Первым опомнился Мандельштам — он попросил скатать ковер, поднял его, фыркнул, отряхнулся, как пес, перевел дыхание и сказал: «Не для нас.» Тоненький ковер был так велик, что мы бы оба задохнулись, вытряхивая и выбивая его во дворе. Ковер прожил у нас несколько дней. Мандельштам убеждал меня, что в нашем быту нет места для огромного музейного ковра, и я, поплакав, согласилась, чтобы чернявые унесли его в свою трущобу. Ковер исчез из нашей жизни, а Мандельштам, тоскуя, начал что-то царапать на бумаге. Это был рассказ о ковре в московской трущобе. Он быстро оборвался, листочки канули в сундук и пропали в тот час, когда им было положено. Чуть-чуть слышен отзвук этих переживаний в нескольких строчках о персидской миниатюре в «Путешествии в Армению». Только испуганный косящий глаз был не у царевича, а у меня, молодой.
Третий подступ к прозе — очерки в «Огоньке» — «Сухаревка» и «Холодное лето»339. В «Сухаревке» по моральным соображениям вычеркнули два слова: «только на сухой срединной земле, к которой привыкли, которую топчут, как мать, которую ни с чем не сравнить, возможен этот свирепый, расплывающийся торг, кроющий матом эту самую землю». «Советский человек, — сказали ему, — свою мать уважает. Вспомните "Мать" Горького.» Мандельштам вообще не матюгался, но тут сказал нечто неповторимое. Объяснение это происходило после того, как очерк был напечатан. А лето действительно было холодное, и в преддверье холодной зимы надо было погреться. Ужас Мандельштама перед холодом, его жадность к теплу и солнцу — следствие голодных лет и систематического недоедания. В сравнительно сытые годы он любил мороз и не страдал от него, а к концу и вовсе примирился с ним, чтобы получить перед смертью полную порцию холода и голода, которой хватило бы на целую человеческую жизнь. И я знаю, как холодно, когда голодаешь, но ведь мой голод не лагерный, а просто вольный советский. Лагерный голод — непредставим. Сообщите, пожалуйста, об этом сукиным детям, которые затыкают уши и закрывают глаза.
Неожиданно мы узнали, что есть новые способы ездить на юг: санатории Цекубу. Мы все же принадлежали к привилегированному сословию, хоть и второй категории. Путевки нам дали в Гаспру — бесплатно, а деньги с очерков пошли на билеты, которые купило то же Цекубу. Курортников отправляли оптом, и мы очутились в купе жесткого вагона с любезнейшим Вышинским, его женой и дочерью — это еще шестиместные отделения с боковыми местами. Вышинский ходил в эсеровской косоворотке и с таким видом ездил в жестких вагонах, будто ничего иного ему не предстояло. Я бы внесла предложение, чтобы будущим светилам с момента восхода — чуть прорежется первый луч — предоставляли отдельные салоны- вагоны: нечего им тереться об обыкновенных людей. Вышинский был тогда начальником Главнауки, и я не помню, успел ли он провести свое первое дело: процесс эсеров, в котором уже обнаружился разработанный им процессуальный метод340. Мандельштам читал все отчеты процессов. Как бы они ни были причесаны, в них всегда оставались огрехи (для нас, умеющих читать между строчками), по которым можно восстановить суть дела. Прошло около пятидесяти лет, но я помню момент, который он мне показал: в ответе подсудимого прокурору на вопрос о подготовке ярославского восстания: вы об этом знаете больше, чем я. Восстание было первым лучом в карьере Вышинского — он готовил восстание, а в нужный момент предал. Процесс был поворотным пунктом, после которого жена и дочь уже не лежали на жестких полках. Профессора в Гаспре относились к Вышинскому почтительно, потому что он был начальством. Российская привычка. Это он потом проехался по всему великому сибирскому пути и не увидел ни одной лагерной вышки. Чистая правда: из вагонного окна их не увидать.
Чтобы забыть о нем, приведу сказку, рассказанную мне директором Псковского педагогического института. Старший брат директора был арестован еще первокурсником-комсомольцем в каком-то году. Он умудрился бежать и в Москве пришел с младшим рассказчиком на прием к Вышинскому. Его приняли немедленно. Вышинский был исключительно внимателен и делал пометки, слушая рассказ о побоях и вынужденных показаниях. Братья поверили в лучшую жизнь, но тут раскрылась дверь, вошли люди в форме и увели правдивого комсомольца. Он исчез с лица земли, а младший, еще школьник, да к тому же носящий другую фамилию, долго скрывался в нетях, пока не убедился, что его не ищут. Директор знал, что мне можно рассказать историю двух братьев, но тут дверь кабинета отворилась и в кабинет вошел секретарь парторганизации, дипломированный и освобожденный. Я заметила, что кандидаты некоторых наук чем-то похожи на незабвенного Смердяко- ва — любят крепкий кофе, культуру и играют носочком хорошо начищенной ботинки. Только они не вешаются, потому что даже у Смердякова было нечто вроде христианского сознания, чего они полностью лишены. Я увидела, что директор так смертельно испугался, словно рассказ застрял у него в глотке. Пришлось встать, проститься и уйти. Это была моя последняя работа. Директор в начале разговора уговаривал меня остаться на кафедре общего языкознания и читать там курс по новой программе. Я ответила ему, что мне надоело врать студентам. С этого и начался разговор. Для самооправдания бедный директор умудрился чего-то мне недоплатить — чуть-чуть, сотни две. Сейчас если он жив, то уже отставлен и на пенсии. Мой рассказ ему не повредит. А у Вышинского в кабинете, наверное, был звоночек, которым он вызвал тех, кто увел на смерть доверчивого правдолюбца.
Перед домом в Гаспре стояла лежанка, а на ней — старик. Про него говорили, что он цекист-меньшевик, любимец Ленина, который его спас. Старик ни с кем не разговаривал и был мрачен как ночь. Нас посадили за стол с добрейшим химиком Каблуковым. Он носил в кармане жестянку с монпансье и, встретив ребенка, угощал его со старомодной приветливостью: не угодно ли?.. Я была еще девчонкой, и мне перепало немало каблуковских леденцов. Он иногда заходил потом к нам, вернее — ко мне, и я таяла от его удивительной, нежнейшей доброты. Почему люди, писавшие о Каблукове, рассказывали только анекдоты о перескакивающих в его речи буквах, а не заметили сияния благословенной доброты? Он ходил по Москве с заплечным мешком для таскания пайков, все терял, все забывал и всем улыбался.
За нашим же столом посадили Чулкова, бывшего мистического анархиста. Однажды он заметил, что я надписываю адрес на конверте по новой орфографии — без твердых знаков. Он счел это предательством русской культуры, устроил легкий скандал и тотчас отсел за другой стол. Есть фотография — Мандельштам, Ахматова, Чулков и Петровых. Снята она у нас в квартире на Фурмановом переулке — Ахматова пожелала, чтобы первая фотография была литературной, а вторая семейной — там есть и я, и дед, и Александр Эмильевич. Чулков ходил не к нам, а к ней. Он прожил мирную жизнь и удивительно ладил с начальством, а Ахматову развлекал рассказами про Любовь Дмитриевну Блок. Все, что он рассказывал, легкое видоизменение ее дневника. В годы старческого искривления реальности Ахматова упорно говорила про четверную фотографию: «Вы знаете — та, на которой сняты все мы.» Я признавала ее право на «мы» с Чулковым и Петровых и только посмеивалась. Старость — не радость.
Среди отдыхающих в Гаспре все время возникали споры, правильно ли выдают путевки. Многие возмущались, что путевки выдают посторонним, например нам. Я даже кому-то объясняла, что Мандельштам тоже член Цекубу и получает паек. Это работали старинные местнические инстинкты, и они вспыхивали с особой яростью, когда речь шла о непочтенных людях вроде Мандельштама. Еще омерзительны были скандалы при распределении комнат. Каждый кричал о своем ученом праве на большую и лучшую. Не они ли подготовляли знаменитое постановление о борьбе с уравниловкой? Мы плохо переносили местнический уклад и сняли комнату в татарском доме, чтобы не вызывать зависти и быть подальше от толчеи.
Толчея, впрочем, тяготила только Мандельштама, а не меня. Мне она даже нравилась. В Гаспре жили люди вдвое, а чаще втрое старше меня. Моложе были только двое отпрысков из семейств победителей. «Как быстро они становятся великими князьями или наследниками миллионеров», — сказал про них Мандельштам. Как подобает князьям, они держались поодаль и вполне скромно. Из настоящих князей Мандельштам видел только мальчика Палея — он писал стихи и ходил к Гумилеву. Не он ли погиб, брошенный в колодец?341 Говорят, что это был прелестный и трогательный юноша. Мы читали с Ахматовой мемуары его сестры342 и удивлялись, что в тех семьях разорение шло тем же путем, что в наших. Про сестру говорили не очень хорошо, но про кого у нас говорили хорошо?
Я льнула к старикам, играла в шахматы с Чаплыгиным и Гольденвейзером и с ним же в теннис, и он сердился, что я плохо подаю и часто мажу. На террасе главного дома, куда вывозили в кресле тяжелобольного Кустодиева, я вдруг поняла, что любовь не только радость и развлечение, которому мешает скудость, вернее, нищета нашей жизни, а нечто несравненно большее. С Кустодиевым была жена, моложавая, измученная женщина. Она ухаживала за ним спокойно и ласково, не делая при этом вида, что приносит жертву, и совсем не сердилась на его раздражительность. Я с удивлением рассказала про свое открытие Мандельштаму, а он только ахнул, до чего я еще дикая. Кустодиев рисовал меня — это были милые акварельки девчонки в глупой пестрой кофте. Он удивлялся, что я не прошу их у него, но я была авангардистка, футуристка, бубно- вовалетчица и презирала все прочее.
Мандельштам ходил купаться и отводил меня на террасу, чтобы я там ждала его. Гулять он обычно ходил один, чтобы я не уставала. Я была самой худой во всей толпе, таких худых вообще не бывает. В домах отдыха и в санаториях всех взвешивают, и я привыкла, что всегда удивляются, записывая мой вес. Мандельштам откармливал меня молоком и виноградом и требовал, чтобы я лежала в мертвый час, как велели врачи. Если он оставлял меня одну, я норовила удрать, и мне здорово за это попадало.
Мне запомнилась такая сцена: я сижу перед домом со своими «дяденьками» («твоя офицерня» — говорил Мандельштам) — моряком и художником. Моряк был бывший, он уже пребывал в профессорах — не знаю, какой науки, — но любил вспоминать прошлое. Он раздобыл кофе и приготовил его по малайскому или другому способу: залил водой в глиняном кувшине и продержал трое суток зарытым в землю. Кофе ушло страшно много, а результат получился средний, но мне понравилось, что он «фигуряет» передо мной. Я спрашивала его и художника, почему они так балуют меня, а художник за обоих отвечал: «Потому что вы у нас самая младшая.» О нем я помню, что у него была итальянская фамилия и он первый мне объяснил, что анархисты вовсе не сторонники беспорядка и безобразий, а серьезная партия с глубокой антицентралист- ской программой.
В тот же день, который мне запомнился, я сидела с «дяденьками», а из дому вышел Мандельштам и сердито меня окликнул. «Он обращается с вами как с собачонкой», — возмутился художник. Мне было приятно, что он за меня обиделся, но я не успела объяснить, что к такому обращению привыкла и не собираюсь превращаться в даму. Я вскочила и побежала на зов вслед за Мандельштамом, а он, злодей, даже не подумал остановиться, чтобы подождать меня. Почему-то я вижу, как бегу за ним по большой солнечной площадке перед домом, а затем рядом — по крутой улочке к нашему татарскому дому. Туфли у меня были на высоких каблуках, а подошвы стерлись, и я подшила их куском шелка из порвавшейся юбки.
Мандельштам ходил быстро и большими шагами, я только бегала и подпрыгивала на ходу. В городе он этого не терпел, но на воле позволял.
На террасе татарского дома, где мы спали на положенном на пол тюфяке, он долго заедал меня, что ему пришлось целый час искать меня, что я своей глупостью срываю ему работу, что со мной нет сладу и что я никогда не поумнею. Я защищалась, как бешеная кошка, говорила: все ты врешь, никакого часа не потерял, а только пять минут, и нельзя обращаться со мной как с собачонкой — все это видят и смеются. И я уже взрослая, и почему он так избаловался, что не желает без меня работать?..
На террасе он диктовал мне «Шум времени», точнее, то, что стало потом «Шумом времени». Он диктовал кусками, главку приблизительно в раз. Перед сеансом диктовки он часто уходил один погулять — на час, а то и на два. Возвращался напряженный, злой, требовал, чтобы я скорее чинила карандаши и записывала. Первые фразы он диктовал так быстро, словно помнил их наизусть, и я еле успевала их записывать. Потом темп замедлялся, но я часто путалась в длинных периодах. Он никак не мог понять, как это я не запоминаю с одного раза целого предложения, а я тогда же поймала его на том, что он иногда забывает произнести слово, а то и несколько слов, но уверен, что я их услышала и без звука. «Ты что, не слышишь, что без этого не держится?» — упрекал он меня. Я отругивалась: «Ты думаешь, что я у тебя в голове сижу и твои мысли читаю. Дурак, дурак, дурак.» На «дурака» он сердился, а мне подносил «идиотку». Я визжала, а он оправдывался, что это прекрасное древнегреческое слово343. Дурак, дурак, дурак — да еще древнегреческий.
Когда накапливалась кучка бумаг, он просил, чтобы я прочла их ему вслух: «Только без выражения.» Он хотел, чтобы я читала, как десятилетняя школьница, пока учительница не научила ее «со слезой» поднимать и опускать голос. Каждую фразу он проверял на слух — в сущности, ему нужна была не жена-секретарша, а диктофон, но с диктофона он не мог бы требовать еще вдобавок понимания, как с меня. Если что-нибудь из записанного ему не нравилось, он недоумевал, как я могла безропотно записать такую чушь, но если я бунтовала и не хотела что-нибудь записать, он говорил: «Цыц! Не вмешивайся. Ничего не понимаешь, так молчи».
Впоследствии, когда он диктовал «Разговор о Данте», я уперлась и не хотела записывать кусок про то, как Дант ластится к авторитету. Мне показалось, что Мандельштам умиляется авторитету вождей и согласен, чтобы они его пасли. Других авторитетов у нас не было, и, насытившись этими, я знать не хотела никаких. «Мало тебе авторитетов! Хочешь еще?» — твердила я, сидя перед белым (по цвету он был серым) листом бумаги и положив руки на колени.
Мандельштам бесился, что я стала чересчур умна и лезу не в свое дело. Я советовала ему переменить жену: «Найди еще такую дуру — или возьми, как все приличные люди, стенографистку: она запишет что угодно и не моргнет.»
Сцена была бурная, и Мандельштаму стоило немало трудов вдолбить в меня, что авторитеты бывают подлинные и мнимые. Я успокоилась, когда услышала про опасность, таящуюся в ложных авторитетах, и в уме отождествила их с кумирами. Но до сих пор не знаю, как быть с авторитетами. Сам Мандельштам приучил меня чураться авторитарности, и я ненавижу железные нотки в чужих голосах. Мне милее понятный ход доказательства или страстный призыв убежденности.
Это был единственный случай неистового вмешательства в его работу. Обычно я только посмеивалась и спрашивала: «А ты часом не врешь?» или «Куда это тебя понесло?» (а жаль: была бы я поумнее, я бы не дала записать акмеистической дребедени про биологические методы в поэзии). Услыхав мои сомнения, Мандельштам обычно поминал валаамову ослицу — я сама подсказала ему эту аналогию, — чем не идиотка? А иногда Елену Ивановну, баптистку, служившую у нас в Детском Селе кухаркой. Она была не кухаркой, а знаменитой поварихой, отдыхавшей зиму на наших харчах. Целый день она сидела в кресле и читала Библию. Обед из трех блюд с пирожками приготовлялся за полчаса. В доме был полный порядок. Елена Ивановна подавала счет с базара и брала себе десять процентов «законных», и мы никогда так дешево не жили. Раз в неделю нам полагалось убираться из дому, потому что Елена Ивановна принимала гостей: пожилого плотника и две-три семейные пары, только баптистов.
Неприятности произошли именно из-за плотника. Он надоумил Елену Ивановну, что служить у нас опасно, потому что Мандельштам пишет стихи и говорят, что он и есть антирелигиозник Демьян Бедный. Она изложила нам эту версию за завтраком, чуть не плача, что придется расстаться. Мандельштам попросил ничего сгоряча не делать, собрал все свои книги и дал ей — судите сами. Она отложила Библию, прочла все от строчки до строчки, посоветовалась со своими и сказала, что все хорошо: слух про Демьяна Бедного оказался ложным и она остается. Из книг она отдала предпочтение «Тристиям». Мандельштам был доволен.
Целый год мы жили как у Христа за пазухой. Елена Ивановна изредка напоминала нам, что не надо бездельничать, а то не будет денег. Только один-единственный раз у нас вышел конфликт: она не пустила Костю Вагинова, потому что «хозяин спит». Мы встретили Костю в парке, когда вышли погулять, и узнали, как он был изгнан с порога. Мандельштам пробовал втолковать Елене Ивановне, что он не хозяин и его можно и потревожить, если кто придет. Она не соглашалась: у графа Кочубея, где она раньше служила, барина никто не беспокоил. Еще она обижалась, если к обеду без предупреждения появлялся гость: она «теряла марку», если не подавала что-нибудь неожиданное и невообразимое. Люди искусства — она и Мандельштам — понимали друг друга, и он был польщен, когда армянский поэт (Акопьян? Мы прозвали его «красный старец»), приехавший «переводиться», принял Елену Ивановну за «супругу» и целый час любезничал с ней, пока мы не вернулись с прогулки. Тут он растерялся и со мной любезности не проявил. Елена Ивановна ушла от нас в частный пансион, чтобы заработать побольше денег для общины. Одну-единственную зиму мы прожили под доброй опекой, и Мандельштам, сравнивая мои суждения с ее рецензией на его стихи, говорил, что она понимала куда больше, потому что знала, на чем стоит, а я «поразительно лишена представлений» и «сплошные белые пятна на карте». Может, он и был прав. Последний этап работы над прозой: груды листов раскладываются на полу или на столе, если он большой. Вечное недоразумение, что каждый день я сызнова начинала нумерацию, листочки перемешивались, и нужно было подбирать, за которой пятой страницей следует данная шестая, а это при том, что успело накопиться немало и пятых, и шестых... Мое счастье, что Мандельштам был малолистным автором — «ни листажа, ни строкажа». Будь он как все, я бы никогда не разобралась ни в пятых, ни в шестых. А его больше всего интересовало, до какой цифры я умею считать, но этого он так и не узнал. Порядок глав Мандельштам тоже проверял по слуху и иногда ножницами вырезывал куски, которые потом выкидывал или переставлял. Его искренно огорчало, что приходится возиться с такой ерундой и я не могу сделать за него такую простую работу. Его тошнило от кучи исписанной бумаги и тянуло из комнаты на волю: кому это нужно? Идем гулять. Мы, разумеется, бросали работу, положив на каждую кучку бумаг по большому камню, чтобы они не разлетелись. Я не слишком была привержена работе и несравненно больше бы мешала ему, если бы ему можно было помешать.
Усталая, заплаканная, измученная, я засыпала на его плече, а ночью, проснувшись, видела, что он стоит у стола, что-то чиркает и записывает. Заметив, что я проснулась, он показывал новый кусочек, утешал, смешил, и мы снова засыпали. Я поняла, как он относится ко мне, еще в первый приезд в Грузию. Мы попали в Батум и первую ночь провели на террасе в квартире инженера, фамилию которого я забыла, члена первого или второго «Цеха»344. Его самого не было в городе, а жена, пустившая нас на террасу, предупредила, что там полно москитов. Всю ночь, просыпаясь, я видела, как Мандельштам сидит на стуле, рядом с кроватью, и машет листом бумаги, отгоняя от меня москитов. Боже, как хорошо нам было вместе — почему нам не дали дожить нашу жизнь.
Под конец срока в Гаспре — мы прожили там два месяца — приехал Абрам Эфрос и деловито сообщил: «Мы вам вынесли выговор» (Эфрос был активным членом Союза писателей). Мандельштам спросил, какой выговор и как могли вынести какой бы то ни было выговор, не вызвав его и не запросив объяснений: «Вы ведь все же общественная организация.» Эфрос заявил, что выговор не имеет никакого значения, а вынесен он по жалобе Свирского, потому что Мандельштам «набросился на его жену», требуя, чтобы она не шумела на кухне. Свирский, как потом выяснилось, никакой жалобы не по- давал345. Все это было выдумкой Эфроса, знаменитого интригана союзписательского типа. (Впоследствии он был организатором фельетона Заславского, который был принесен в ночную редакцию во время дежурства Эфроса346.)
Наша комната на Тверском бульваре была рядом с кухней, где постоянно шумели две-три женщины под водительством «генеральши», единственным остатком прежних жильцов дома. Она служила кухаркой у инвалида военного, который под конец женился на ней. За прежнюю кухарочью деятельность ее признали трудовым элементом и не выселили. Добродушная «генеральша» пекла для всех пироги и сдобу, в частности для передач в тюрьму, когда сидел Евгений Эмильевич. Она говорила: «Против меня никто мясо не стушит» — и старалась научить меня жарить жирное украинское жаркое и печь кружевные пироги с капустой и яйцами: «Перенимайте, а то никогда не научитесь.» Свирские, добродушные, как «генеральша», наслаждались едой после голодовки. Мандельштам часто выходил на кухню и просил не шуметь. Помогало не больше чем на двадцать минут.
Таков был первый конфликт Мандельштама с писательскими организациями еще на кухонном уровне. Он сказал Эфросу, что отказывается от комнаты в Союзе писателей, который позволяет себе выносить заочные выговоры писателям, не запросив у них объяснений: для вынесения выговора необходимо заслушать стороны. Эфрос считал это мелкой формальностью и не советовал лишаться комнаты — жилищный кризис!.. Заявление с отказом было послано из Гаспры, и мы вернулись в Москву на пустое место.
Мы были рады, что избавились от писательской трущобы, но от власти писательских организаций не ускользнул еще никто. Мандельштам был только первым опытом неоперившегося союза. Писательские организации постепенно набирали силу и вскоре стали самым могучим творческим союзом в мире. Прожить без них нельзя, а жить с ними невозможно. Они держат в руках все и всех и непосредственно сносятся с мощными инстанциями. Не думайте, что они превратились в свою противоположность по приказу сверху. В их внутренней структуре изначально было заложено то, что сейчас бросается в глаза, и заложено оно было не в советской, а в русской литературе.
Меня могут обвинить, что я посягаю на священные яблоки: говоря о русской литературе, обычно имеют в виду ряд священных имен, честь и гордость страны. Но текущая литература состоит не из них. В писательских организациях состояли бы и Пушкин, и Греч с Булгариным. Кто из них оказался бы «руководящим кадром» и ратовал за исключение Зощенко, Ахматовой, Солженицына, Пастернака или подписывал согласие на уничтожение Клюева, Клычкова, Мандельштама и многих еще? Греч и Булгарин всегда были деятелями и ныне состоят в президиуме правления Союза. Их поддерживают те, кто приходил «руководить меня», то есть Достоевского, прививал нигилизм, писаревщину, сновидческие бредни и представление о высшей духовной деятельности по знаменитой диссертации, где говорится о живой женщине и о ее изображении на кар- тине*347. Вспомним формулу одного философа, которому еще не исполнилось ста лет: выпьем за науку, но не за ту, которая, а за ту, которая. Это было произнесено в последний год жизни Мандельштама, и он любил повторять дивную формулу, приучая себя к мысли о неизбежной гибели348.
Русская литература — не та, которая, а та, которая — всегда все разлагала. Так действует, наверное, любая литература, но русская оказалась самой могущественной. Это рассуждение не случайно возникло по поводу кухонного инцидента: во всем, что случается в литературе, пахнет зловещей кухней. Для Мандельштама литература и поэзия — несовместимые понятия. Поэт — лицо частное и «работает для себя», а к литературе не имеет ни малейшего отношения. В Союзе писателей он случайный и пришлый элемент и подлежит исключению, как Пастернак и Солженицын. Нечего поднимать бузу, когда их исключают. И я не верю милым мальчикам, которые жуют овес из писательских кормушек.
ПРОМЕЖУТОК
Зиму 23/24 года мы провели в наемной комнате на Якиманке. Московские особнячки казались снаружи уютными и очаровательными, но изнутри мы увидели, какая в них царит нищета и разруха. Каждую комнату занимала семья во главе с измученной, но железной старухой, которая скребла, чистила и мыла, стараясь поддержать деревенскую чистоту в запущенном, осыпающемся, трухлявом доме. Мы жили в большой квадратной комнате, бывшей гостиной, с холодной кафельной печкой и остывающей к утру времянкой. Дрова продавались на набережной, пайки исчерпали себя, мы кое-как жили и тратили огромные деньги на извозчиков, потому что Якиманка тогда была концом света, а на трамваях висели гроздьями — не вишни, а люди349.
Новый, двадцать четвертый год мы встретили в Киеве у моих родителей, и там Мандельштам написал, что никогда не был ничьим современником350. Он мог бы прибавить, что его тоже никто современником не считает, но тогда он еще не понял, что время принадлежит ему, а не им. В тот год родилась идеология, одержав победу на всех фронтах, властители перешли на мирное строительство. Только в центральных областях еще не заглохли крестьянские восстания, и каждый вагон, когда мы ехали в Киев, провожали двое пулеметчиков. Зато поезд состоял не из теплушек, милейших дач на колесах, где беснуются демобилизованные или командировочные, а из обыкновенных вагонов — верный признак того, что началась мирная жизнь. А мир у нас всегда сопровождается чудовищными вспышками самоистребления. Передайте от меня итальянскому писателю, который, надеюсь, меня читать не станет, что, когда вырывают «сто цветов», земля насыщается кровью и больше на ней никогда ничего не растет. Сколько нужно съесть пекинских уток, чтобы умилиться особым формам «борьбы с бюрократизмом»351. Остерегайтесь литературы. Самая невинная форма литературы — полицейские романы.
В ту зиму появилось выражение «литературный фронт» и кто-то уже стоял «на посту»352. Критики пропечатали, что Мандельштам бросил поэзию, а сменовеховская газетка «Накануне» подхватила этот изящный слух353. Можно бросить женщину, жену или любовницу, а в мое время женщины бросали мужей и любовников. А нельзя ли разобраться, как это «бросают поэзию»? Какаятехника? Такое понятно только специалистам по смене вех — вырвали одни и понатыкали другие, чтобы обозы двинулись новым путем.
Бухарин открыл Мандельштаму, что не может печатать его стихи — только переводы354. Мы впервые узнали вкус не добровольной, а настоящей изоляции: ни один современник не заглянул к нам на Якиманку. Все были заняты настоящими делами, к которым Мандельштам не имел никакого отношения: шла борьба за то, кому управлять литературой. Одни дрались за власть, другие пристраивались к дерущимся в качестве подхалимов. Леф еще верил в победу, усачи и попутчики занимали стойкие позиции, а мальчишка Авербах, будущий победитель, сидел пока в маленькой редакции355 на Никитском бульваре на подступах к Дому Герцена.
Мы познакомились с Авербахом, когда жили еще на Тверском бульваре, а произошло знакомство ради папиросного мальчишки, который носил нам на дом папиросы и поразил Мандельштама своим законченным урбанизмом. Мальчишка презирал Москву с ее убогим автомобильным движением и рассказывал, что в Америке машины идут одна за другой, впритык — конца-краю не видно — и своим количеством замедляют движение. Мандельштам решил пристроить урбаниста комсомольскому Авербаху. Мальчишку Авербах взял рассыльным, а Мандельштама попросил перевести — услуга за услугу — стишок какого-то революционного венгра. Получив перевод, Авербах пробежал его глазами, встал, пожал руку переводчику и сказал: «Поздравляю, Мандельштам, вы сделали большое дело». Мандельштам ответил резко — несколько теплых слов о различных формах уничтожения литературы и поэзии, и его слова вызвали генеральскую улыбку на лице Авербаха. С урбанистом тоже ничего не вышло: он украл перчатки Пастернака и был с позором выгнан. Я чуть не съела Пастернака за перчаточную жадность, но он так в ней раскаивался, что Мандельштам на меня цыкнул. Он пошел к Авербаху и пробовал внушить ему, что комсомол должен не выгонять, а воспитывать, но узнал, что в дни обострившейся классовой борьбы нечего тратить силы на недостойных имени пролетария. Авербах уже в пеленках выучил все слова, и Мандельштам понял, что он далеко пойдет.
В нашем уединении на Якиманке мы замечали обострение классовой борьбы только по тому, как трудно становилось добывать деньги, вернее переводы. Мандельштам еще не вполне осознал, что мы вошли в эпоху организованной литературы — и не только литературы, но и мысли. Летом — на даче Госиздата в Апрелевке — он пожалуется, что «они» допускают его только к переводам. В языке у него появится новое слово «они». Оно существует у всех. Говорят, Никита жаловался, что «они» не дают ему развернуться и заедают за «Ивана Де- нисовича»356. Бесконечная лестница, на которой стоящие на верхних ступенях ощущаются как «они» и на них взирают снизу те, кто для нижних тоже «они». При хозяине все завершалось человеком, чье имя и отчество полагалось произносить с соответствующим выражением лица. На человека, забывшего о священном трепете при произнесении имени, писался донос. Неопределенные подозрения излагались устно в отделе кадров или по начальству. «Они» есть и будут, а вот с доносами обстоит хуже. Говорят, что поток ослабевает. Огромное значение имело бы исследование количества доносов по периодам и распределение доносителей по возрасту. Существенны также качество и стиль доноса. К сожалению, социологические исследования у нас не в почете.
Сейчас я в отставке и перестала интересоваться, как идет «ход воспаленных тяжб людских», а тогда — на Якиманке — мы только удивлялись новым веяниям и не верили в их прочность. Мы еще не научились ловить слухи и по косвенным признакам угадывать реальные соотношения. Все, что происходит наверху, всегда тайна, а мы, наивные, не заметили, что на горизонте уже сияет зловещая звезда! Портрет хозяина появился в первый раз на обложке того самого номера «Огонька», в котором впервые была напечатана проза Мандельштама и его отличная фотография в свитере357. Такая славная фотография, где он вышел поразительно похожим, была напечатана в самом страшном номере мерзопакостного журнала.
Выбирать, впрочем, не приходится: все номера всех журналов омерзительны, и в каждом есть что-нибудь, от чего хочется бежать на край света, только бежать-то нельзя. А вышел Мандельштам так хорошо, потому что фоторепортеры знают свое дело; если бы не пакостный журнал, у меня бы не было отличной карточки Мандельштама. Фоторепортер снял и меня, потому что иначе Мандельштам отказывался сидеть. Эти фотографии гораздо живее, чем те, которые года через три сделал Наппельбаум, знаменитый фотограф, специализировавшийся на портретах вождей. На портретах Наппельбаума я — приличная дама с застывшим лицом, чего никогда не было, а Мандельштам — утонченный молодой человек, чем даже не пахло. Он отлично выходил на фотографиях, сделанных любым уличным фотографом — «лопаткой из ведерка», — но только не на наппельбаумовских портретах, столь же слащавых, как зарисовки Эренбурга: хилый еврей с могучим голосом.
Гораздо легче сделать портрет вождя, чем поэта. Вождя следует приукрасить, а поэта дать таким, как он есть. Эпоха соцреализма отучила людей смотреть внимательно и непредвзято на предмет изображения. Поэты тем и вредны, что смотрят на мир открытыми глазами. Все прочие находятся во власти готовых представлений и «улучшают» объект, как Наппельбаум.
Зима на Якиманке была единственной в моей жизни безрадостной порой. От стен, что ли, шел мертвящий дух или сами мы потеряли способность радоваться, что я не запомнила никакой дури, которая нас тешила всегда и всюду. Зато я запомнила, как, возвращаясь поздно вечером от Нарбута в пустом трамвае — пустыми они бывали только к ночи, — мы вдруг заметили, что вагоновожатый остановил вагон в неурочном месте и выскочил на мостовую. Он вернулся с газетой: экстренный выпуск — смерть Ленина. Стояли страшные морозы, а в последующие дни и ночи протянулись огромные многоверстные очереди к Колонному залу. Мы прошли вечером вдоль такой очереди, доходившей до Волхонки, и простояли много часов втроем с Пастернаком где-то возле Большого театра. Очередь не двигалась, а мы еще боялись, что нас из нее выгонят, — это была какая-то делегация. Остальные, вытянувшиеся в нитку, состояли из обычного черного и мрачного люда. «Они пришли жаловаться Ленину на большевиков, — сказал Мандельштам и прибавил: — Напрасная надежда: бесполезно».
Горели костры, и мы подходили греться — на мне было драповое пальто, лучшее в моей жизни, одно на все сезоны. Мандельштам уже хотел вести меня домой, чтобы я не превратилась в сосульку, как произошел неожиданный случай: по площади прошел Калинин. Вожди еще не разучились ходить пешком. К нему бросились какие-то комсомольцы, требуя, чтобы их провели поскорее. «Требуют себе привилегий», — сказал кто-то из моих спутников. Калинин отогнал комсомольцев обыкновенным здоровым матом. Реакция Калинина нас не удивила — мы еще считали вождей обыкновенными людьми, способными на обыкновенные слова. Нас скорее поразило то, в каком темпе они стали терять человеческие черты.
С Калининым было несколько спутников. Один из них заметил нас — мы стояли в нескольких шагах — и подозвал. Без блата не обошлось — мы прошли с Калининым, нас пристроили в движущуюся очередь, и мы продефилировали мимо гроба. Мы возвращались пешком домой, и Мандельштам удивлялся Москве: какая она древняя, будто хоронят московского царя. Похороны Ленина были последним всплеском народной революции, и я видела, что его популярность создавалась не страхом, как впоследствии обожание и обожествление Сталина, а надеждами, которые возлагал на него народ. Единственный раз за всю мою жизнь Москва добровольно вышла на улицы и построилась в очереди. Люди стояли терпеливо, молча, мрачно. Нигде не было давки, ни малейшей тени Ходынки. Комсомольцы, которых покрыл Калинин, стояли на подступах — в особой короткой очереди для делегаций. Они требовали для себя не просто привилегий, но особых. Начиналась новая жизнь, и такие организованные группы, вероятно, и создали катастрофу на похоронах Сталина: все хотели обскакать соседа хоть на полноздри, хоть на целое ухо. Этого я уже не видела, потому что была далеко от Москвы.
С Якиманки нам пришлось несколько раз ездить в Ленинград, потому что заболел отец Мандельштама. Я уже успела познакомиться с ним — он несколько раз приезжал в Москву по своим кожевенным делам, когда мы жили еще на Тверском бульваре, а мы ездили в Ленинград после смерти жены Евгения Эмильевича. В то время переводческий центр переместился в Ленинград и хозяином переводов стал Горлин, сидевший в Доме книги против Казанского собора. В Москве мы доедали последние остатки Барбюса, нудные рассказы которого буквально отравляли нам жизнь, да еще Барбье. Жилищный кризис в Ленинграде, опустевшем и опустошенном городе, был гораздо менее ощутим, чем в Москве, где в каждой комнате жила семья, а в каждом углу приезжие родственники.
Так подготовлялся наш переезд в Ленинград, уже чуждый Мандельштаму город, где для него оставалась близкой только архитектура, белые ночи и мосты. В один из весенних наездов в Ленинград Мандельштам ночью возил меня по набережным и радовался «чистым корабельным линиям города». Мы смотрели невероятные квартиры на Неве с зеркальными окнами прямо на серую воду. Это были квартиры, брошенные хозяевами, бежавшими из России. Никто их не брал, потому что на ремонт и дрова ушло бы целое состояние. Мы с Мандельштамом только облизнулись, Ахматова же прожила целый год в одной из таких квартир и отлично вписалась в пейзаж, но и ей пришлось оттуда бежать. Мы достали не чудо на Неве, а две прелестных комнаты на Морской, нечто вроде гарсонь- ерки, перевезли мебель из Москвы — палисандровую горку, туалет и секретер красного дерева, что-то докупили в Ленинграде — город был завален брик-а-браком — и зажили среди красного дерева, корня карельской березы, старого фаянса и синего стекла. Эту муру я находила на Апраксином рынке, хищным глазом подмечая «удачи».
Одна беда: в нашей гарсоньерке не было двери. Она, вероятно, отделялась от передней ковром, а может, дверь стопили в голодные годы — в железной печке-«буржуйке». Мы нанимали одного плотника (или это столяры?) за другим, но они исчезали, пропив аванс, пока какой-то чудак не соорудил нам нечто из некрашеных досок такой невероятной грубости, что чрезмерное изящество жилья как-то смягчалось и не лезло в глаза. Петербургский мастеровой разучился работать и презирал нового заказчика.
Так начиналась петербургская идиллия с хождением к Горлину, изредка в гости к Бенедикту Лившицу, где процветал Кузмин, всех нас презиравший и даже не пытавшийся этого скрывать. Его всегда сопровождали Юркун и по-старомодному жеманная, но миленькая Арбенина. Она тихонько рассказала мне подробности своего минутного романа с Мандельштамом, и я убедилась в его неправдоподобной правдивости. Приближался Новый год. К нам пришли встречать Лившицы и друзья Мандельштама еще по дому Синани, случайно приехавшие из Москвы358. В общем, мы жили одиноко, ни с кем не сходились, а Мандельштам радовался, что у меня наконец есть милый дом и серые боты, которые ходят по Гостиному двору. Мандельштам писал стихи, не предвещавшие беды, шел новый январь, и вдруг все перевернулось.
ПОГРАНИЧНАЯ СИТУАЦИЯ
В середине января 25 года Мандельштам встретил на улице и привел ко мне Ольгу Ваксель, которую знал еще девочкой по Коктебелю и когда-то по просьбе матери навестил в институте. Ольга стала ежедневно приходить к нам, все время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня — институтские замашки, думала я, — и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чем, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал. В начале этой заварухи я растерялась. Избалованная, я не верила своим глазам. Обычная ошибка женщины — ведь вчера еще он минуты не мог обойтись без меня, что же произошло?.. Ольга прилагала все усилия, чтобы я скорее все поняла и встала на дыбы. Она при мне устраивала сцены Мандельштаму, громко рыдала, чего-то требовала, обвиняла его в нерешительности и трусости, настаивала на решении: пора решать — долго ли еще так будет?.. Все это началось почти сразу, Мандельштам был по- настоящему увлечен и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв. Ольга добивалась разрыва, и жизнь повисла на волоске. В Ольге было много прелести, которую даже я, обиженная, не могла не замечать, — девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, красивая, беспомощная, беззащитная. Ее бросил муж, и она с сыном целиком зависела от матери и отчима, который, видимо, тяготился создавшейся ситуацией. Его я никогда не видела, и Ольга про него почти ничего не говорила. Всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери занималась тоже она. Она вызывала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне уточняя и формулируя требования дочери. Она настаивала, чтобы Мандельштам «спас Ольгу» и для этого немедленно увез ее в Крым: «там она к вам привыкнет, и все будет хорошо». Это говорилось при мне, и Мандельштам клялся, что сделает все, как требует Ольга. Он ждал большой получки из Госиздата и к весне собирался отправить меня в Крым. Об этом Ольга узнала в первый же свой приход и сказала, что тоже хочет на юг, и я ей тогда предложила ехать вместе. Поэтому однажды, когда мать говорила о «спасении» Ольги, я вмешалась в разговор и сказала, что еду весной в Ялту и предлагаю Ольге ехать со мной. (Мать называла ее Лютиком, простым желтым цветочком.) Вот тут-то мать Ольги огрела меня по всем правилам. Искоса взглянув на меня, она заявила, что я для нее чужой человек, а она разговаривает о своих семейных делах со старым другом — Мандельштамом. Это была холодная петербургская наглость, произнесенная сквозь зубы. Я не представляла себе, что настоящие светские дамы (она была фрейлиной при дворе) так открыто устраивают дела своих дочерей. Для матери после катастрофического падения ее круга Мандельштам представлялся, вероятно, выходом, если не постоянным, то хоть временным. По нашей кукольной гарсоньерке она, я думаю, считала Мандельштама лучшим добытчиком, чем он был на самом деле. Ольга рвалась на юг именно с Мандельштамом. Я им мешала, и они с матерью торопили меня, иначе все эти разговоры не велись бы в моем присутствии. Я до сих пор не понимаю, почему в ту минуту я не встала и не ушла. Мне и сейчас жаль, что я этого не сделала, хотя именно такой поступок был бы на руку бывшей фрейлине. Я помнила, что я хозяйка, а она сидит у меня за столом и пьет чай. Скандалов я не переносила, но забыть этой минуты не могу и сейчас. Я взглянула на Мандельштама. У него был рассеянный и странный вид, словно он все пропустил мимо ушей, а ведь обычно он остро реагировал на всякую небрежность по отношению ко мне. Когда мать Ольги ушла, я упрекнула его, что он позволяет так обращаться со мной. Реакция была нулевая. Встреча с матерью произошла днем. В тот же вечер пришла Ольга, спросила, как мы «провели время с мамой», рассмеялась и увела Мандельштама. На прощанье она поцеловала меня и почему-то всплакнула.
Я поняла, что надо искать пристанища. Больше я матери Ольги не видела: узнав по телефону, что она придет, я уходила. Иногда у меня бывала высокая температура, я клала градусник в футляр, не спустив его, надеясь, что Мандельштам, всегда смертельно боявшийся за меня, проверит и посмотрит. Этого не случилось. Больше того — мне иногда приходилось лежать. Вспышка туберкулеза была настолько острой, что меня валило с ног. Мандельштам, уходя с Ольгой, напоминал мне, чтобы я не забыла измерить температуру и ни в коем случае не вставала. Однажды отец Мандельштама зашел навестить меня. Он с одобрением посмотрел на Ольгу и, когда они ушли (они всегда уходили), сказал: «Вот хорошо: если Надя умрет, у Оси будет Лютик.» Я не обидела старика, но вдруг вспомнила, что мать Мандельштама умерла, узнав, что ее муж завел себе любовницу. Мне стало страшно — я вдруг почувствовала, что в сыне есть что-то отцовское. Точно так меня охватывал ужас, когда я видела брата Мандельштама Евгения. Но я знаю, что была несправедлива к своему Оське: это был совсем иной человек, и если в нем были родовые черты, он сумел их победить. Во всяком случае, трудно себе представить более противоположные натуры, чем два брата — Осип и Евгений.
В те годы развод или разрыв был осложнен тысячами препятствий бытового характера: жилищный кризис. Разведенные и переженившиеся годами ютились в одной комнате. Я на это идти не собиралась, и почти сразу нашелся человек, который позвал меня к себе. Он не стал бы отбивать жену у Мандельштама, но для него ситуация была не менее ясной, чем для меня. Заходя ко мне, этот человек, по имени Т., не раз видел, как Мандельштам уходит с Ольгой и какой у нее при этом торжествующий вид. (На языке того времени это называлось, что Мандельштам «завел себе девочку».) Более опытный и наблюдательный, чем я, Т. сразу понял, что Ольга принадлежит к породе женщин, которые «самоутверждаются», унижая противницу. Он уговаривал меня поспешить с уходом и рвался поговорить с Мандельштамом, а я почему-то медлила, сидела у камина, глядела на тлеющие угольки и думала, не лучше ли совсем уйти из жизни, чем связываться с Т. и начинать все сначала. Мысль о смерти была мне свойственна. Я смотрела на смерть как на освобождение. Толчком к этим мыслям была не любовь к Мандельштаму. Любить я еще тогда никого не умела. Т. в каких-то отношениях был мне близок, но ничего похожего на любовь к нему я не испытывала. Больше всего я тогда хотела остаться одна, и прошло бы немало времени, пока я выбрала бы себе нового мужа.
Однажды Мандельштам при мне сговорился, что приедет к Ольге после Госиздата. Ольга потребовала, чтобы он передал мне трубку, и сказала, что «вечером мы с Осей зайдем навестить вас». Я запомнила противную деталь: Мандельштам спросил, принесла ли прачка белье, рассердился, узнав, что нет еще, послал домработницу за бельем, переоделся и ушел. Это и послужило окончательным толчком; я позвонила Т., чтобы он пришел за мной, сложила чемодан — пригодилось, что прачка принесла белье, — и приготовилась к отъезду. На столе лежала прощальная записка о том, что ухожу к Т. и никогда «к тебе не вернусь».
Я сидела у вечного камина и ждала Т., но совершенно случайно Мандельштам забежал домой — то ли забыл дома кошелек, то ли Горлин дал ему много книг на рецензию и ему не захотелось таскать за собой тяжелый портфель. Во всяком случае, его приход был совершенно непредвиденным обстоятельством, вторгшимся в нашу судьбу. Он сразу увидел чемодан и взбесился. Пришел Т., Мандельштам выпроводил его: «Надя останется со мной». Я сказала, что еще ничего не решила, но прошу его пока уйти. Т. печально ушел, а в передней пожаловался Мандельштаму, что ему уже сорок лет, а у него нет жены. Этот бедняга так обращался со своими женами, что они неизбежно бросали его. Я это знала, но готова была бежать куда глаза глядят.
Моя записка насчет ухода к Т. была в руках Мандельштама — он прочел ее и бросил в камин. Затем он заставил меня соединить его с Ольгой. Он хотел порвать с ней при мне, чтобы у меня не осталось сомнений, хотя я бы поверила ему без примитивных доказательств. Простился он с Ольгой грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда. И дикая фраза, врезавшаяся мне в память: «Мне не нравится ваше отношение к людям.» Я не знаю, на что были ответом эти слова, но я вырвала у него из рук трубку, услышала плач, но он нажал рычаг, и нас разъединили. Мне и сейчас странно, что Мандельштам только во время объяснения насчет чемодана — еще до прихода Т., который явился, может, через четверть часа после него, — сообразил, каким издевательством были все визиты Ольги ко мне, ее поцелуи, и слезы, и скандалы, и сведение счетов с Мандельштамом в моем присутствии. Я сказала ему: «Хватит Ольге издеваться надо мной», — и потом, когда он схватил записку, я повторила написанные мной слова: ухожу и не вернусь. История с Ольгой подарила меня новым знанием: страшной и слепой власти над человеком любви, потому что с Ольгой было нечто большее, чем страсть. Через много лет он мне сказал, что в жизни он только дважды знал настоящую любовь-страсть — со мной и с Ольгой.
Как несколько часов назад Мандельштам не слышал и не видел меня, так теперь он не замечал Ольгу и не обратил ни малейшего внимания на ее плач. Он выбежал в гостиницу — почти рядом с нашим домом, где накануне был с Ольгой и откуда она собиралась вечером прийти ко мне. Там лежал его паспорт, который ему нужно было забрать, потому что он решил немедленно меня увезти. Вернувшись, он сунул принесенное от прачки белье в свой чемодан, схватил мой, сложенный совсем с другой целью, и увез меня в Царское. Меня и сейчас удивляет его жесткий выбор и решительность в этой истории. В те годы к разводам относились легко. Развестись было гораздо легче, чем остаться вместе. Откуда у него хватило сил и желания так круто все оборвать? Быть может, ревность при виде Т. — он был до ужаса ревнив — победила в нем любовь к Ольге? Какую-то роль сыграло, вероятно, и то, что в роли требующей, плачущей и упрекающей стороны очутилась не я, а Ольга, хотя такая роль достается обычно не любовнице, а жене. Мы с ней как бы поменялись ролями, а я молчала, скорее всего, потому, что понимала всю безнадежность разговоров. Он попросту меня не слышал, и все мои упреки пропали бы даром. Я только подозреваю одно: если бы в тот момент, когда он застал меня с чемоданом, стихи еще не были бы написаны, он, возможно, дал бы мне уйти к Т. Это один из вопросов, которые я ему не успела задать. Зато он мне признался, что у него с самого начала сложился совершенно мальчишеский план, как меня вернуть, если я обижусь и не захочу с ним жить. Он решил достать пистолет, впрочем, тогда были револьверы, и стрельнуть в себя, но не всерьез, а только оттянув кожу на боку. Рана бы выглядела страшно — столько крови! — опасности же никакой — просто порванная кожа. Но я бы, конечно, не выдержала, пожалела самоубийцу и вернулась. (В этом он, пожалуй, ошибается.) Такого идиотизма даже я от него не ждала, а то, как он задумчиво и серьезно поведал мне свой план, до сих пор вызывает у меня смех — откуда только берутся такие хитрецы!..
Прошло несколько лет, Ольге все же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене, если такая красотка не сразу нашла заместителя. После поездки она снова явилась к нам — мы жили тогда в Царском Селе в Лицее. Она снова плакала, упрекала Мандельштама и звала его с собой. Как и раньше, это происходило при мне. Я сидела в кресле у стола и, когда она неожиданно вошла, отодвинула кресло от стола, так что очутилась сидящей среди комнаты — лицом к двери, в которую она вошла, незваная и негаданная. Это была нелепейшая позиция. Мандельштам, расхаживающий по комнате, при виде Ольги застыл на месте возле моего кресла. Он молча слушал ее слова, и я заметила напряженно-застылое выражение на его лице. Это было то выражение, которое я не раз замечала на Морской в дни нашей драмы или мелодрамы. Оно кольнуло меня, а Ольга, показывая на меня пальцем, спросила: «Что, вы навсегда связались с ней? На что она вам?» Я резко встала, чтобы уйти. Мандельштам положил мне руки на плечи и силой заставил меня опять опуститься в кресло. Он был силен и по-свински злоупотреблял тем, что я «не вытягивала». Лицо его приняло нормальное выражение, и он холодно и вежливо сказал: «Мое место с Надей». Он протянул руку Ольге и простился с ней. Она вынуждена была уйти и впервые ушла от нас одна. После ухода Ольги я закатила Мандельштаму сцену по всем правилам женского искусства, хотя он вел себя безупречно и моей истерики не заслужил. Должно быть, этой сценой я компенсировала себя за молчание на Морской. Она вырвалась помимо моей воли, и непривычный к сценам Мандельштам от удивления не знал, что делать. Впрочем, примирение наступило очень быстро.
Примирению способствовало и то, что из слов Ольги я поняла, что они впервые видятся после разрыва. Мандельштам не преминул, утешая меня, когда я бушевала, швыряла в него, что попадалось под руку, и ревела во весь голос, напомнить мне об этом: «Ты не верила, а слышала, что она сказала?.. » Я ему действительно не верила: он подолгу жил один в Петербурге, когда я болела в Ялте (туда написано большинство писем ко мне). Как мог он после гадкого прощания по телефону так решительно поставить точку и ни разу не встретиться с ней? Я была совершенно равнодушна к Т., но все же нашла случай повидаться с ним и сказать несколько утешительных слов. Мы оба действовали по собственным концепциям романа. Решительный выбор и острый разрыв — романтическая концепция Мандельштама, а моя — попытка очеловечить эти отношения. Через несколько лет Мандельштам еще больше удивил меня диким поведением с М.П., которая на минутку втерлась в нашу жизнь благодаря Ахматовой359. (Он даже просил меня не ссориться из-за этого с Анной Андреевной, чего я не собиралась делать.) Две-три недели он, потеряв голову, повествовал Ахматовой, что, не будь он женат на Наденьке, он бы ушел и жил только новой любовью. Ахматова уехала, М.П. продолжала ходить к нам, и он проводил с ней вечер у себя в комнате, говоря, что у них «литературные разговоры». Раз или два он ушел из дому, и я встретила его классическим жестом: разбила тарелку и сказала: «Она или я.» Он глупо обрадовался: «Наконец-то ты стала настоящей женщиной!» Позвонил М.П., которую я пригласила раньше к обеду, сказал, чтобы она не приходила, и произнес ту самую фразу: «Мне не нравится ваше отношение к людям.» На следующее утро М.П. явилась к нам. (Ахматова пишет о том, что Мандельштам «был бурно и безответно влюблен». Все, что он делал, было бурно, а М.П. была из «охотниц» и пробовала свои силы, как все женщины, достаточно энергично.) Он не нашел ничего лучше, как привести ее к себе в комнату, где я, успев примириться с ним, спала в его постели. Состоялся какой-то предельно нелепый общий разговор. М.П. ушла, а я набросилась на Мандельштама, что он так безобразно поступил. (На М.П. у меня не было никаких оснований сердиться — девчонка, пробующая свою власть над чужим мужем и не рыдающая при его жене.) А он ликовал, что дал ей понять, где он и с кем он. Я всегда удивлялась странному устройству мужской психики в страшных делах любви и пола, но у Мандельштама была такая дикая и спонтанная непредвиденность поступков, что его любви ко мне, его глубокому увлечению Ольгой и случайному головокружению от М.П. я не перестаю удивляться и сейчас. (М.П. было написано два стихотворения, одно из которых потеряно, и три письма — «о любви и смерти», как сказал Мандельштам. По ее словам, письма она уничтожила. Честно говоря, мне жалко этих писем — они были, наверное, прекрасны.) Мы мало прожили вместе и потому мало в чем могли упрекнуть друг друга. Если бы Мандельштам был богат или хоть благополучен, возможно, искушений возникло бы гораздо больше и он, соблазнившись под старость цветами жизни, ушел бы, оставив мне на столе записку, что все было ошибкой. Чего бы только я не отдала за этот вариант катастрофы. И я отлично представляю себе, как текут мои жалобы на горестную измену и я перечисляю все принесенные мною жертвы, которые были забыты, не учтены и поруганы. Поразившись количеством стариков, бежавших от старых жен, я спросила как-то Ахматову: неужели и меня бы бросил Оська?.. Конечно, твердо сказала она. Женя Пастернак тоже считала себя незаменимой, а ведь Борис бросил ее. По ее теории, мужчина, прожив семь лет с женщиной, оскудевает и бежит. Я не уверена, что закон, найденный ею, неколебим, но мне обидно, что период цветения и способности бежать у женщин кончается гораздо раньше, чем у их партнеров. Вероятно, все же надо иметь детей, чтобы на старости не остаться одной, но я заметила, что и дети далеко не всегда соглашаются возиться с нудными старухами. Мне иногда приходит в голову, что мое поколение напрасно разрушало брак, но все же я предпочла бы остаться одной, чем жить в лживой атмосфере старой семьи. Твердо уверена я только в одном: нельзя жить вместе, если потеряна внутренняя связь, и нет ничего страшнее, чем то, как насильственно отрывают людей друг от друга, чтобы превратить их в лагерную пыль или удушить в газовой камере. Все остальное — нормальные горести несовершенных созданий, именуемых людьми. Мне рассказывали, что однажды к Эренбургу явилась сумасшедшая старуха, которая, стоя на пороге, вопила: «Отдайте мне мою семейную жизнь.» Ее еле спровадили. Я чувствую себя этой старухой, но вместо ее формулы употребляю просто имя того, кто был моим «ты».
Ольга Ваксель покончила с собой в Осло. Она вышла замуж за норвежца, с которым встретилась в «Астории», где работала подавальщицей, когда у нее ничего не вышло с кино (она училась в Фэксе у Козинцева360). В стихах в память Ольги говорится про стокгольмскую могилу. Мандельштаму неправильно сказали, что она умерла в Стокгольме. Сообщил ему об этом на улице — мы шли вместе — странный человечек, петербургский чудак, которого Ольга часто упоминала как своего поклонника361. Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие эротические мемуары. Страничка, посвященная нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму362. Тон, которым написана эта страничка, скорее вызывает в памяти голос ее матери363, чем ту девочку, которая приходила ко мне плакать и отбирать Мандельштама. В своих мемуарах она сводит счеты, и только одна фраза Мандельштама про извозчиков («извозчик — друг человека») показывает, что она все-таки что-то заметила и запомнила о смешном человеке, который жаловался в стихах, что «жизнь упала, как зарница, как в стакан воды ресница, изолгавшись на корню.». Она обвиняет Мандельштама в лживости, а это неправда. Он действительно обманывал и ее и меня в те дни, но иначе в таких положениях и не бывает. Не понимаю я и злобы Ольги по отношению ко мне. Мне кажется, что я не стала бы ее ненавидеть, если б Мандельштам ушел к ней навсегда. При чем она здесь? К нему я могла бы еще предъявить какие-то претензии — любил и разлюбил. Но кто за это судит? И все же я никогда не забуду диких недель, когда Мандельштам вдруг перестал замечать меня и, не умея ничего скрывать и лгать, убегал с Ольгой и в то же время умолял всех знакомых не выдавать его и не говорить мне про его увлечение, про встречи с Ольгой и про стихи. Эти разговоры с посторонними людьми были, конечно, и глупостью и свинством, но кто не делает глупостей и свинства в таких ситуациях? Пустой взгляд и пустые слова, которыми мы тогда обменивались, и сейчас ранят меня. Ведь я тогда впервые узнала, что любовь не радость и не игра, а непрерывающаяся жизненная трагедия, извечное проклятие этой жизни и могучее ее содержание.
В своих мемуарах Ольга ничего не пишет, с кем она поехала на юг. Евгений Эмильевич, брат и заместитель Мандельштама, видно, ей не понравился. В этом я вполне ей сочувствую. Мне еще обидно, что она называет Мандельштама переводчиком, а не поэтом. Глупая девочка, она горела местью и поступила, как советская литература, переименовав его в переводчики.
Мне все же хочется понять, что связывало нас с Мандельштамом. Быть может, это называется не любовью, а судьбой? Но какая же это судьба, если все могло разорваться в один миг? Если б я тогда ушла к Т., Ольга, несомненно, тут же переехала бы в мою гарсоньерку, Мандельштам не стал бы доставать револьвер, чтобы стрельнуть себя в оттянутую на боку кожу, а я бы ни за что к нему не вернулась. Все решилось из-за чистой случайности возвращения домой Мандельштама, когда я его не ждала или, точнее, ждала не его. И встреча наша была случайной, а связь до ужаса неразрывной364. В дни, когда мы вместе уехали из Киева, я не представляла себе, во что все это обернется. Пока мы жили вместе, я думала, что все же наступит конец, потому что у любви есть начало и конец. Когда его увели, я поняла, что конца не будет, но еще не представляла себе, что пройдет полстолетия с нашей встречи, а наша связь не оборвется, хотя в какой-то момент все висело на ниточке. Я мучительно верю, что конца вообще не будет, но боюсь верить, пытаюсь разубедить себя, но вера не покидает меня. С ней я доживаю жизнь и никогда не узнаю, оправдались ли мои надежды и моя вера, потому что здесь об этом не дано знать, а можно только верить, а там, когда все станет ясно, все будет иначе — не так, как здесь.
У меня есть еще один вопрос, на который нет ответа: почему в тот миг Мандельштам выбрал меня, а не Ольгу, которая была несравненно лучше меня? Ведь у меня есть только руки, сказала я ему, а у нее есть все. Мы оба в ту минуту забыли про «нежные руки Европы — берите все», и он спросил меня, откуда я знаю про руки, и, конечно, прибавил, что без них жить не может. А я отлично видела, как он обходился и без моих рук, и без меня.
У меня есть одно совсем не лестное объяснение, почему выбор пал на меня. Человек свободен и строит не только свою судьбу, но и себя. Именно строит, а не выбирает. Мандельштам был активным строителем, и я не мешала ему строить себя и быть самим собой. Он строил себя, а заодно и меня. Вернее, вместе с собой и меня и потому нуждался в деле своих рук, а не в моих руках. Хорошо, что ибсеновские проблемы казались тогда уже никчемными и смешными, не то я внезапно обиделась бы на неуважение к моей личности и ушла бы от Мандельштама, как какая-нибудь провинциальная Нора365, про которую я, кстати, не удосужилась прочесть. Интересно, как распухает от важности женщина, когда вдруг почувствует себя достойной уважения. Такой прыти за мной не числилось, и очень хорошо: не тем люди живы. Они живы совсем другим — за это я ручаюсь головой, пока она у меня на плечах.
НИЩИЙ
В марте 25 года, насильно увезенная из своей милой, но опоганенной квартирки, я очутилась в маленьком пансиончике в Царском Селе. Петербуржцы, заявил Мандельштам, ездили объясняться в Финляндию, теперь Финляндии нет, приходится довольствоваться Царским. Первую ночь я металась и умоляла отпустить меня на волю: зачем я тебе?.. Зачем ты держишь меня?.. Зачем так жить — как в клетке?.. Отпусти. Я не раз молила его отпустить меня на волю, но в ту ночь особенно настойчиво. Бегство к Т. сулило свободу и, может, возвращение к живописи, хотя я уже понимала, что в ней я случайный гость (почти все, кто занимается поэзией и живописью, делают это из самоуслады и принадлежат к категории случайных гостей). Мало того, неудача давала мне право на самоубийство. Я была уверена в своем праве на уход из жизни, если она мне не улыбнется, а Мандельштам это право начисто отрицал. Ему в Москве донесли, что я раздобыла пузырек с морфием и держу его на случай жизненной неудачи. Он силой отобрал его у меня, хотя я царапалась, как кошка, и вырвал обещание нового не заводить. Будь у меня мой пузырек, я бы использовала его на Морской, вместо того чтобы сидеть у камина. Надо прожить жизнь, чтобы понять, что она тебе не принадлежит.
Для меня все же остается один вопрос: не оправданно ли самоубийство, если оно дает возможность избежать не только мерзости наших лагерей и тюрем, но и пыток, под которыми люди оговаривали кого попало? К мысли о самоубийстве я вернулась после смерти Мандельштама, но только тешила себя этой мыслью, потому что никуда не могла уйти от его наследства. Мне кажется, что, умри я первая, Мандельштам бы без меня долго не прожил; в нем было что-то от зверька, который так мечется в клетке, что разбивается насмерть. Мне совестно, что я оказалась долгоживущей. Понимает ли он, что я жила только ради него? Чтобы оказаться такой стойкой, надо было вместе пройти весь путь и видеть, как травят моего зверя. В 25 году ни близости, ни стойкости еще не образовалось, и я рвалась на волю. Он же только молил: не губи нашей жизни.
В моей тяге на волю живопись была только предлогом. Мандельштам успел мне внушить: если человек не работает, значит, ему нечего сказать, внешние помехи только отговорка пустопорожних болтунов. От него я впервые услышала, что нужно иметь «что сказать». Остальные говорили только потому, что им хотелось говорить. Я понимала, что он прав, но пыталась заткнуть уши. Во всем, чего он требовал от меня, была мысль, был внутренний стержень, а у всего моего поколения только тяга к легкой жизни и к легковесной свободе. В наших ссорах и спорах я никогда открыто не сдавалась, но не могла не чувствовать его внутреннюю правоту. Однажды в Москве я сидела на Тверском бульваре и плакала от какой-то очередной обиды. Со мной был Клима Редько, художничек из моего киевского табунка. Он жил с богатой дамой-покровительницей и тут же придумал выход, как избавить меня от Мандельштама: «Идем со мной, — сказал он, — я заставлю ее взять и вас.» «Она выгонит нас обоих», — возразила я. Климочка знал себе цену: «Попробует только! Идем.» «А ведь Оська прав», — неожиданно сказала я и, оставив ошарашенного Климочку посреди бульвара, ушла в свое логово, где меня ждал разъяренный Мандельштам. В Москве речь шла о чем-нибудь вроде «ты» и «вы», но в Царском была права я. Мандельштам соглашался, что он кругом виноват, и только повторял, что наша жизнь дороже и важней всех метаний и ошибок: «Пойми это.» — «Как смел ты допустить, чтобы Ольга приходила издеваться надо мной? Чего еще от тебя ждать?.. Отпусти.»
Наутро в нашу комнату вошла Мариэтта Шагинян. Это было первое событие, заставившее нас рассмеяться. Выяснилось, что она наша соседка и живет в соседней комнате за тоненькой переборкой. Не будь она глуха как тетерев, ей поневоле пришлось бы узнать уйму вещей, которых я не открываю и в этих откровенных записках. Нам здорово повезло, что рядом очутилась именно она, глухая зануда, размышлявшая о Ленине и Гёте и находившая прямую связь между штейгерским молотком и полезной деятельностью Фауста и знаменитым планом электрификации нашей молоденькой социалистической страны. Хоть и глухая, Мариэтта почуяла что-то неладное и надавала кучу советов. Основной совет: пореже принимать ванны, потому что современная медицина против ванн. Второй совет: довериться ее другу, замечательному врачу, и влюбиться в него. Между прочим, вопрос, знакома ли я с ее мужем (армянки ревнивы). Через час она привела врача, у которого был вид факельщика. Он цедил многозначительные слова, а я так нафыркала на него, что Мандельштам дал мне по голове, и мы опять рассмеялись. Вскоре Мариэтта уехала со своим замогильным спутником, и мы окончательно развеселились.
В тот же день произошло еще одно событие: приехал Пунин, искавший, куда бы пристроить Ахматову, — у нее началось обострение туберкулеза, предвестник петербургской весны. Он обрадовался, встретив нас, и обещал на следующий день привезти Ахматову. Мандельштам не поверил — она не приедет. У Ахматовой был дар ускользать от друзей. Я это знаю и по себе: как будто мы были очень нужны друг другу, с трудом расстаемся, а потом — ни слова, ни звука, ничего. А Мандельштаму в давние годы она вдруг сказала, чтобы он пореже бывал у нее, и он взбесился, потому что никаких оснований не было. Она же объясняла этот поступок — приличием («Что скажут люди?») и заботой о мальчике («А что, если бы он в меня влюбился?»). Мандельштам называл это «ахматовскими фокусами» и смеялся, что у нее мания, будто все в нее влюблены. Для меня «фокусы» назывались «старомодными петербургскими штучками». Я находила их и у Мандельштама. В начале нашей дружбы, проведя весь день со мной, примелькавшись всем прохожим, знакомым и незнакомым, он подходил ко мне в «Хламе» и церемонно здоровался. Так полагалось у них в «Собаке», но в моем вольном поколении казалось смешным и глупым. Что, собственно, скрывать? Я могла бы пощадить родителей, но они старательно ничего не замечали, лишь бы я от них не ушла. Игра в тайну быстро провалилась.
А в Царское Ахматова все-таки приехала, и ее приезд таинственным образом снял наши раздоры. Она тут же собрала всю информацию: кое-что ей рассказал Мандельштам, конечно, я, да еще Т., который так и не сообразил, что был втянут в эту историю только из-за жилищного кризиса. Она всем посочувствовала, повздыхала, но никаких советов не дала. Умница, она знала, что советов давать не надо. Я очень ценю последнюю формулу Ахматовой: «Пускай сами разбираются со своими бабами».
До встречи в Царском я с Ахматовой была еще мало знакома. Мандельштам водил меня к ней раза два, о чем я расскажу попозже, да еще раз она приходила к нам на Морскую — осенью 24 года, когда мы только переехали из Москвы. Она застала меня одну — Мандельштам поехал в Москву за мебелью. Я была в той самой полосатой пижаме, которую Георгий Иванов принял за мужской костюм, и вдруг хватилась, что у меня нет папирос. Мне не захотелось переодеваться, чтобы выбежать на улицу, и я послала за папиросами ее: «Сбегайте, Анна Андреевна, а я пока поставлю чай.» Она навеки запомнила этот случай и в Ташкенте рассказывала всем, как я с ней обращалась: «И я побежала, как послушная телка.» Ей надоел «большой сюсюк» женщин-читательниц, устраивавших вокруг нее сентиментальный балаган, но она так к нему привыкла, что не могла забыть, как ее послали за папиросами. Хорошо, что я погнала ее, а не Радлову. Та бы повествовала о наглых одесситках, которых привозят в священный город незадачливые поэты.
Настоящая дружба началась у нас с Ахматовой на террасе пансиончика, где мы лежали закутанные в меховые полушубки, дыша целебным царскосельским воздухом. Он действительно оказался целебным, раз мы обе выжили. Хозяин пансиончика, повар Зайцев, ежедневно ездил в Ленинград к фининспектору, спасая свое частное предприятие от полного разорения, и мы часами ждали, чтобы онвернулся и накормил нас. Частный сектор в нашей стране изничтожался как в литературе, так и в поварском деле, а казенная пища, как и литература, вызывает несварение желудка. В 1926 году, когда мы вернулись в Царское зимогорами, пансиона Зайцева уже не существовало.
Фининспектор съел его. Дольше всех держался пансион, хозяева которого были родственниками Урицкого. (Туда-то и ушла наша баптистка-повариха.) Для того чтобы держать крошечный пансиончик, требовались связи с правительственными кругами. В 37 году все рухнуло — родственников Урицкого пересажали, как и вообще всех. Одну из них, жену поэта Спасского366, обвинили в том, что она хотела взорвать памятник своему дяде, а такого памятника вообще не существовало. Следователи, конечно, с разрешения высоких инстанций «забавлялись» зловещими шутками. Особенно страшно это проявлялось в Ленинграде. Сам Спасский тоже «уехал», как член террористической группы, возглавляемой ни более ни менее как Фадеевым и еще кем- то — не то Алексеем Толстым, не то Тихоновым. Ассоциативные ходы советской женщины всегда ведут к одной и той же теме.
Прогоравший повар по возвращении жарил на крошечных сковородках удивительные котлеты, блинчики или телячьи отбивные, и мы наслаждались его искусством. Возродиться ему не суждено. Говорят, оно на ущербе во всем мире, но нигде оно не падало так стремительно, как у нас. С поэзией тоже обстоит плоховато, но последние поэты держались до последнего издыхания.
Терраса еще была завалена сугробами подтаявшего снега, но солнце уже чуть грело сквозь грязные стекла, на которых накапливалась пыль с семнадцатого года. Мы с Ахматовой непрерывно мерили температуру и радостно ждали смерти. В те годы Ахматова не знала страха смерти, и он охватил ее в последнее — такое мирное! — десятилетие жизни. Я и сейчас не знаю этого страха и не верю, что он когда-нибудь проймет и меня. Неужели все подвластны ему?.. На царскосельской террасе жизнь в нас еле теплилась. Мы обе были такие слабые, что еле передвигали легкие шезлонги, когда к нам подбиралось солнце. Нам велели сидеть только в тени и остерегаться даже мартовского солнца. Все было под запретом для нас, таких молодых, слабых и веселых. Мандельштам и Пунин пили вино, шутили и непрерывно дразнили нас. Мы отдразнивались. «Все они хороши, когда женихи», — вспоминала об этой поре Ахматова, подыгрывая под бойкую бабенку. Роман с Пуниным был в самом цвету. Ее вещи еще находились в Мраморном дворце в комнатах Шилейко, переехавшего в Москву. Пунин собирался перевезти барахло на Фонтанку, где жила его жена с дочерью. Ахматова была в смуте. Она как-то напугала Мандельштама, когда, идя к себе в комнату, вдруг остановила его и сказала: «Не уходите — с вами все-таки легче.» Он рассказал мне про это, удивляясь (мы всегда удивлялись друг другу): «Чего она дурит? С Пуниным у нее все в порядке, а она изображает раненую птицу.» Ему всегда казалось, что все в порядке, а на самом деле в нашей жизни ничего похожего на порядок не было.
Однажды к нашей террасе пробрался совершенно изнеможенный нищий. Он шел с трудом, проваливаясь в чуть подтаявший снег. Это произошло в первые недели или даже дни нашей царскосельской жизни, потому что потом наши шезлонги выносились на сухой асфальт перед домом — во дворик. Мы высыпали нищему все, что было у нас в сумочках, стыдясь скудости подаяния, а он ушел, пораженный нашей щедростью. Эпизод с нищим оказался началом настоящей, а не календарной дружбы между нами, потому что я призналась, как щемит у меня сердце при виде нищих — долго ли моему отцу, матери, братьям и сестре до того, чтобы пойти с протянутой рукой?.. На эти слова она откликнулась сразу: ее мать и сестра погибали где-то на юге, а братья, Виктор и Андрей, исчезли. Не помню, дошла ли до нее уже весть о самоубийстве Андрея367, но мы часто говорили с ней о нем. Я когда-то жила с отцом в Севастополе, а он повадился ходить к нам и мне, еще подростку, рассказывал про сестру, про ее брак и развод с Гумилевым. С его слов я знала, что в семье всегда считали этот брак обреченным на неудачу и потому никто не пришел в церковь на венчание. Ахматова подтвердила, что так и было. Ее оскорбляло отношение семьи. Про второго брата, Виктора, ей сказали, что он расстрелян в Ялте368. Слух шел такой: тела сбросили с мола в море, а наутро море было спокойное и прозрачное и на дне лежали еще не всплывшие трупы. Подобных рассказов ходило множество — кто их проверит? Но к двадцати годам я уже видела столько трупов и убийств, что не хотела глядеть на Божий мир.
Надо прожить нашу жизнь, чтобы узнать одну истину: пока трупы валяются на улицах и на больших дорогах, еще можно жить. Самое страшное наступает, когда уже не видишь трупов. Пока «по улицам города-Вия ищет мужа не знаю чья жинка», в жизни еще сохраняется что-то человеческое. Когда «чья-то жинка», подкрасив губы, идет на службу, жить уже нельзя.
К приходу нищего мы уже испытали немало: потерю близких, страх, полное обнищание, первый голод в полной мере. Она пережила его в Петербурге, простаивая часы в очереди за пайком Шилейко, а я — бродяжничая по стране. Мандельштам писал про себя: «Я, оборванец каторжного вида с разорванной штаниной.»369 Такими были все, кто оторвался от дома в Гражданскую войну, потом все беженцы Второй мировой войны, а про лагерников и говорить нечего. Недаром в языке появилось новое слово «доходяга» — смерть на ходу. Голодающие крестьяне, которые умирали на нетопленой печи, в буквальном смысле доходягами не были, но их братья — депортированные и бежавшие из деревни в конце двадцатых годов — вполне вмещаются в категорию доходяг. Все это мы видели и за все отвечаем. Разве мы не ели отобранный у них хлеб?
«Дети, вы обнищали, до рубища дошли» — понятно всем матерям и всем блудным сыновьям нашей эпохи. К счастью, мать Мандельштама умерла до катастрофы, отец же умирал в 38 году, совершенно брошенный младшим сыном, и все ждал в больнице, что появится старший и спасет его. Он не знал, что сын сидит на Лубянке и готовится к смерти. В пору моей встречи с Ахматовой я испытывала непрекращающуюся боль при мысли о брошенных стариках, о пропавшем брате — где и как он погиб?370 — и о насмерть испуганной сестре. Ахматова остро ощущала собственную нищету и беспомощность — иначе она вряд ли согласилась бы на переезд к Пуниным, — горькую долю сестры и матери, разлуку с сыном, а также бедствия страны, людей, братьев. Моя мысль про нищего оригинальностью не отличается, но чувство принадлежит далеко не всему разворошенному муравейнику. Люди нашего круга, если у нас был круг, в чем я сомневаюсь, старались не вспоминать бедственные годы и думать, что все худшее осталось позади. Поразительная черта, свойственная огромному большинству людей, — считать, что все страшное провалилось в бездну времени, а впереди — в будущем — цветут розы. Только этим ощущеньем люди живы. Те немногие, которые чувствуют будущее, часто теряют способность жить настоящим, таким страшным видится им то, что предстоит. Ахматова, Кассандра, как ее назвал Мандельштам, с ужасом глядела не только назад, но и вперед, предчувствуя испытания и горести, хотя 25 год был еще сравнительно тихим. Мандельштам, а следовательно, и я, тоже был охвачен тревогой, хотя и не терял способности наслаждаться настоящим. (Я не могла.) Тревога чуть-чуть смягчилась в годы, когда мы жили в Ленинграде и в Царском (1924-1927). Он тогда слегка поддался пропаганде на высшем уровне: «.это последние расстрелы и последние бедствия, чтобы потом никогда не было ни расстрелов, ни бедствий.» Точно так Гражданская война считалась последней войной, чтобы потом никогда не было войн.
Не из этого ли свойства человека происходят все миражи — хилиазм, культ Софии, теория прогресса и прочие оптимистические идеи? Сколько раз мы попадались на эту удочку, но и сейчас — в грозной тишине семидесятого года — люди тушат вспышки тревоги и надеются на будущее. А что сулит нам это будущее, которого я, слава Богу, не увижу?
Самой высшей точки вера в будущее достигла в середине двадцатых годов. Все, включая деревню, были поглощены одной мыслью: как бы наверстать потерянное и стать на ноги. Крестьяне, вставшие на ноги в двадцатые годы, были раскулачены и уничтожены на подступах к тридцатым. Раскулачивание коснулось именно их, поднявшихся в нэп. Ведь прежних «богатеев» успели убрать еще до нэпа. Город не замечал деревни, хотя его порой наводняли толпы голодных — уже не крестьян, а нищих. Город хотел хлеба с маслом и неслыханно долго соблюдал благодушие. Верхушка новой интеллигенции, ставшая «кадрами», задалась одной целью: пробиться к неиссякаемому государственному пайку, спрятаться за ограду, куда пускают не всех, а только избранных, где всегда сытно, пожалуй, сытнее, чем раньше. Спрятавшись за оградой, они переставали упоминать тех, кого уводили ночью из дому. Перенесенный всеми голод научил людей ценить сытость, а тем более — довольство. С первого дня у нас людей кормили выборочно — по категориям, согласно пользе, приносимой государству. Трогательные рассказы о правителях, живущих как рабочие, сантиментальный блеф. В годы Гражданской войны они жили скромно, но разница в уровнях соблюдалась всегда. Чем дальше, тем она больше, и уже к середине тридцатых годов их жизнь стала тайной. Они были вельможами, но не смели в этом признаться. А в нэп выделили группу ИТР, инженерно-технических работников, а писатели рыли землю, чтобы стать «инженерами человеческих душ»371 и получить свою долю. Что нужно было делать, чтобы добиться цели, ясно каждому. Они делали свое дело от всей души, и звание «инженеров» получено ими не зря. Об этом свидетельствуют груды книг и подмосковные дачи.
Каждому — свое. Мы свою нищету избрали сами. К тому же совершенно добровольно. По мере того как из испуганной девочки Европы я превращалась в нищенку подругу, крепли наши отношения с Ахматовой. Ведь отречение от внешних благ, от всего, что вызывает вожделение людей, было ей свойственно с ранней юности. Мандельштам отметил эту черту еще до революции: «В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности. Я бы сказал: после женщины настал черед жены. Помните: "одетая убого, но видом величавая жена". Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России.»372
Как прошли мимо основной и лучшей струи в поэзии Ахматовой и не заметили, что она поэт отречения, а не любви? Сюсюкали над правой перчаткой, надетой на левую руку (или наоборот — попробуй надень!), а главного не увидели. «В этом мире я не много видела, Только пела и ждала. Знаю, брата я не ненавидела И сестры не предала. Так за что ж Господь меня наказывал Каждый день и каждый час? Или это ангел мне указывал Свет, невидимый для вас?» Это слова двадцатилетней женщины, и в них — мера, по которой следует расценивать ее поэзию.
Вот основной путь жизни. Все остальное по сравнению с этим — лишь второстепенные детали и дань человеческой слабости. Ведь все мы люди. Я очень рада, что послала Ахматову за папиросами. Это упростило наши отношения и проложило путь к дружбе. Надо всегда посылать за папиросами тех, кого любишь и уважаешь. С чужими-то и вообще ни курить, ни пить не следует.
А вот насчет Мандельштама — я сомневаюсь, что поступила правильно. Надо было уйти от него: как он смел любить кого-то, кроме меня? Дура я была, что не умела по-настоящему ревновать и скандалить. Скольких наслаждений я себя лишила.
НАШ СОЮЗ
В Царском Селе на террасе частного пансиончика без слов и объяснений был заключен наш тройственный союз и с тех пор никогда не нарушался. Я не могу сказать, что ничто его не омрачало. Правильнее выразиться так: что бы его ни омрачало, мы — все трое — оставались ему верны. Весь наш жизненный путь мы прошли вместе, сначала втроем, после смерти Мандельштама вдвоем, теперь я одна. «Зачем я тебе нужна?» — спрашивала я Мандельштама. Один ответ: «Я с тобой свободен», другой: «Ты в меня веришь». Через много лет после его смерти, сидя на скамейке в церковном садике на Ордынке, куда мы с Ахматовой убегали для разговоров, которые боялись вести в квартире Ардовых, я услышала от нее те же слова: «Вы, Надя, ведь всегда в меня верили». Этим людям, твердо и смолоду знавшим свое назначение, нужна была дружба женщины, которую они сами научили с голосу схватывать стихи. Таково одиночество поэта, даже если он окружен людьми: один близкий и растворившийся в нем человек бывает ему нужнее, чем целая толпа почитателей, — у Ахматовой их всегда хватало, как и хулителей, — один настоящий читатель, вернее, слушатель дороже всех хвалителей.
Как случилось, что трое невероятно легкомысленных людей сохранили и через всю жизнь пронесли нерушимую дружбу и союз на все времена? Многие думают, что жизненная ставка Ахматовой — любовь, но эти связи рушились у нее, как карточные домики (она умела ревновать больше, может, чем любить), а напряженно личное, яростное отношение к Мандельштаму выдержало все испытания. Мандельштам легко завязывал дружбу и с мужчинами, и с женщинами, но быстро терял интерес к своим временным друзьям. Меня даже пугало, как он охладевает на глазах к людям, с которыми только что ждал встречи, вел разговоры, жил общей жизнью. Он признавался, что в отношениях с людьми он — хищник, берет, что может, а затем отворачивается. (Так было и с его единственной влюбленностью — с Ольгой Ваксель, весь роман с которой уложился в два приблизительно месяца.) Одно время он любил поболтать с Эммой Герштейн, а потом я вдруг услышала: «Как быстро Эмма превратилась в тетку». С ней-то был не роман, а просто приятельство. Он выслушал все, что она могла сказать про марксизм, что заняло с месяц, а потом начал убегать от разговоров. Точно так было и с Кузиным, хотя тот исчерпывал свой золотой запас около года. Дольше держались шутливые дружбы — вроде Маргулиса — без разговоров, с одной болтовней, а также устоявшиеся, но к концу совсем пустые отношения с Нарбутом и Зенкевичем.
В оправдание Мандельштама я могу сказать только одно: люди не разговаривали, а только рассказывали, рассказов же хватало на короткий срок. Думать никто не хотел. Как в моем поколении, так и в поколении Мандельштама мысль иссякла слишком рано. Пунин говорил: «Я не вытягиваю за Мандельштамом». Он был умный человек, но резко остановленный. Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский, цвет литературоведения двадцатых годов, — о чем с ними можно было говорить? Они пересказывали то, о чем написали в книгах, и на живую речь не реагировали. Большинство людей, с которыми мы сталкивались, бурно самоутверждались. В просторечье это называется хвастаться. Такого разлива хвастовства, как в наших поколениях, представить себе нельзя. Те, которые дожили до нынешнего дня, продолжают заниматься тем же: несчастные старики, слишком мало сделавшие в жизни, раздуваются, как индюки, рассказывая о своих успехах и достижениях. Недавно я услышала, что Бобров, умный человек, к концу жизни затосковал, сообразив, что ничего не сделал. Насколько это достойнее, чем идти на непрерывный самообман, как делают другие. В молодости они метили в гении, но слишком рано иссякли. Униженные и замученные люди, запутавшиеся, утратившие способность мыслить, непрерывно делали открытия и держали хвост трубой, чтобы не увидеть собственную пустоту. Ошметки рационализма, которыми они питались, страсть к новаторству и фейерверк двадцатых, а в значительной степени и десятых годов плохая пища для мысли. Бедный Рудаков, когда мы познакомились с ним в Воронеже, твердил, что пишет книгу о поэзии, от которой у людей наконец-то откроются глаза, и при этом нес такую звонкую чушь, что я тихонько спросила Мандельштама: «Что ты думаешь про эту книгу?» Мандельштам ответил: «Пусть утешается, не обижай его».
Мандельштам с надеждой слушал рассказчиков и хвастунов, потом отступал и передавал их на мое попечение. Он все надеялся найти полновесную мысль, но это исключалось. Быть может, она где-то таилась и нам просто не везло. Я не видела людей мысли и вокруг Ахматовой. Она называла Эн- гельгардта и уважала Томашевского. Их я не знала, но видела статью Энгельгардта о Достоевском373 и подумала, что здесь что-то было. Несомненно, многие затаились, а другие увяли от отсутствия воздуха.
Пришлось Мандельштаму довольствоваться легкими дружбами с легкими людьми, но, как бы ни складывалась жизнь, он всегда берег наши отношения и ценил дружбу Ахматовой. С ней были разговор, шутка, смех, вино и, главное, общий путь, одинаковое понимание самых существенных вещей и взаимная поддержка в труде и во всех бедах. Они были союзниками в самом настоящем смысле слова. Их было только двое, и они стояли на одном. Если перелистать книги, вышедшие за полвека, можно убедиться, что между ними и всеми действующими силами лежала пропасть. Оба они любили Пастернака, и с ним у них было много общего, но в ту пору он недвусмысленно тянулся к другим, личной дружбы с Мандельштамом не хотел, но временами между ними завязывался разговор — ненадолго. Он тут же обрывался: путь был слишком разный, у каждого свой. Временами вспыхивала дружба между Ахматовой и Пастернаком, но она тоже обрывалась, потому что он отходил. Возможно, что Пастернак не искал отношений с равными и даже не подозревал, что существует равенство. Он всегда чувствовал себя отдельным и особенным. К тому же он очень ценил внешний успех. Интересно, что в конце пути скрестились, но Пастернак этого не узнал. Мандельштам и Ахматова всегда знали, что идут вместе и дорога их близка пастернаковской: даже в пору «Второго рождения», хотя для них главное было в «Сестре моей жизни». В поздних стихах
Ахматова выделяла «Больницу». Для меня это стихотворение звучит чересчур программно.
Из людей, близких нам, надо назвать Наташу Штемпель, женщину чудной духовной красоты. Она поздно вошла в нашу жизнь, но навсегда осталась в ней. О Василисе Шкловской я уже говорила. Это отношения глубокие, но совсем другого рода, чем с Ахматовой, потому что пути были разные. Все-таки нас было трое, и только трое. После смерти Мандельштама Ахматова сказала: «Теперь вы все, что осталось у нас от Оси». В нашу дружбу вошла новая черта — я связывала ее с ушедшим Мандельштамом. Она часто говорила, что я своим появлением способствовала возобновлению ее дружбы с Мандельштамом. Возможно, что это так. Он был на перепутье, терял себя и мог не найти свою естественную союзницу. Нигде, по-моему, шум жизни, трескотня сегодняшних исканий и требований не оглушали в такой степени людей, как у нас. Трескотня была такой, что заглушала все на свете. Один за другим поэты замолкали, потому что переставали слышать собственный голос. Трескотня заглушила мысль, а у миллионов людей — совесть. Петенька Верховенский говорлив, и безумная логика его слов соблазнительна для людей и отравляет сознание.
Я как-то спросила случайного спутника, с которым ехала в эвакуацию на пароходе по Амударье: «Вы странно говорите о своей семье. Что, она вам чужда? Вы ее не любите?» Это был поляк, только что выпущенный из лагеря374. Он рассмеялся и ответил: «Я потерял не только семью, но и себя. Если я найду себя, я буду знать, как отношусь к семье.» Такое случилось с ним за два года лагерного бреда. В нашей бредовой жизни мы все теряли себя, не слышали собственного голоса, не видели своего пути. Хорошо, если кому-нибудь из нас удавалось вовремя спохватиться, а это было предельно трудно. Всех нас путало еще и то, что мы все время преследовали то одну цель, то другую и совсем не думали о смысле. Соблазненные мнимой свободой, мы щедро позволяли себе все, не думая, что за каждый поступок надо расплачиваться. Ахматова едва не потеряла дружбу Мандельштама, когда в угоду приличиям, а скорее не приличиям, а двум подругам, которые подумали, что появился еще один влюбленный у ее ног, прогнала Мандельштама. Он же из-за мальчишеской обиды едва не отказался от преданного друга и спутника. К ее чести могу сказать, что она надолго сумела обуздать себя и в зрелые годы начисто оставила привычку сводить все отношения к влюбленности в нее. В его защиту напомню, что он отказывался от всех союзов и остался верен юношеской дружбе и первому «мы», то есть акмеизму.
И мы с ним тоже едва не лишились друг друга из-за его увлечения и моих жестоких «правил». Он вовремя спохватился, а я из-за обиды, из-за женского самолюбия и миража так называемой свободы375 чуть не загубила и свою, и его жизнь. Если в моей жизни был какой-то смысл, то только один — пройти через все испытания с Ахматовой и Мандельштамом и обрести себя в близости с ним. При его жизни я, кстати, не думала о том, чтобы «обрести себя». Мы слишком интенсивно и неразделимо жили, чтобы «искать себя». У Мандельштама есть странное стихотворение, написанное в Крыму, когда он думал обо мне. Смысл этих стихов он открыл мне не сразу: в юности я бы взбунтовалась, узнав, какую участь он мне предрек. Это стихи про женщину, которая будет наречена Лией, а не Еленой «за то, что солнцу Илиона ты желтый сумрак предпочла»376. Вероятно, наша связь остро пробудила в нем сознание своей принадлежности к еврейству, родовой момент, чувство связи с родом: я была единственной еврейкой в его жизни. Евреев же он ощущал как одну семью — отсюда тема кровосмесительства: «Иди, никто тебя не тронет, На грудь отца в глухую ночь Пускай главу свою уронит Кровосмесительница-дочь.» Дочери, полюбившей иудея, предстояло отказаться от себя и раствориться в нем: «Нет, ты полюбишь иудея, Исчезнешь в нем — и Бог с тобой.»
Это жестокие и странные стихи для человека, который скучает по женщине, оторванной от него фронтами Гражданской войны, но Мандельштам всегда знал, как сложатся его отношения с женщинами — в том числе и со мной. В сущности, он не только знал, как они сложатся, но сам занимался активной формовкой, извлекал из любых отношений — с мужчинами и женщинами — то, что считал нужным. От меня он хотел одного — чтобы я отдала ему свою жизнь, осталась не собой, а частью его существа. Именно поэтому он так упорно внушал мне свои мысли, свое понимание вещей. «Мое ты» для него неотделимая часть «я». Однажды, когда он доказывал мне, что я не только принадлежу ему, но являюсь частью его существа, я вспомнила стихи про Лию. Библейская Лия — нелюбимая жена377. И я сказала: «Я теперь знаю, о ком эти стихи.» Он, как оказалось, окрестил Лией дочь Лота. Тогда-то он мне признался, что, написав эти стихи, он сам не сразу понял, о ком они. Как-то ночью, думая обо мне, он вдруг увидел, что это я должна прийти к нему, как дочери к Лоту. Так бывает, что смысл стихов, заложенная в них поэтическая мысль не сразу доходит до того, кто их сочинил. Я часто слышала и от Мандельштама, и от Ахматовой, что они «догадались», о ком и о чем говорится в том или ином стихотворении. Оно вырвалось, и они сами не знают, как оно возникло. Проходит какое-то время, и вдруг все проясняется. И меня изумляет, что были поэты, заранее писавшие в прозе «план» будущего стихотворения. Или другие, излагавшие в стихах втолкованную им мысль. Мне кажется, такое возможно только в период ученичества (середина «Камня» у Мандельштама, стихи о спорте, «Египтянин» и тому подобное). Это первичное овладение мыслью и словом, а затем они становятся неразделимыми и слово только выявляет мысль. И я остро различаю у любого поэта стихотворение, возникшее из глубин сознания, и стихи, излагающие мысль. Ахматова рассказывала, что она слышала от Пастернака о том, как его привезли в больницу и что он при этом думал. Стихи воплотили уже оформившийся рассказ. И у Ахматовой есть стихи, написанные сознательным способом. В них исчезает чудо стихотворчества, но они нравятся неискушенному читателю, потому что в них наличествует элемент пересказа готовой мысли. Мне такие стихи не нужны. Каждому — свое.
Стихи о Лии, полюбившей еврея, возникли из самых недр сознания, были неожиданностью для самого Мандельштама, который как будто искал во мне только нежности, и он просто не хотел их понять, но они предопределили мою судьбу. Он всегда до мелочей ждал от меня того же, что от себя, и не мог отделить мою судьбу от своей: если меня пропишут в Москве, то и тебя, с тобой будет то же, что со мной, ты прочтешь эту книгу, если я буду ее читать. Он твердо верил, что я умру тогда же, когда он, а если случайно раньше, то он поспешит за мной. Его ранило, если я знала что-то, чем он не интересовался, или ленилась читать с ним итальянцев или испанцев. В последние годы я много читала Шекспира, и он ревновал, а под конец написал мне, чтобы я научила его «своим англичанам». Мою любовь к живописи, очевидно неискоренимую, он сразу забрал себе и так же решил поступить с Шекспиром. Ведь любить врозь означает отделиться друг от друга — это было ему не под силу. С моими друзьями он поступал точно так: либо сам завязывал с ними дружбу, либо — и чаще — искоренял. Он хотел, чтобы я не спала, когда он не спит, и вместе с ним засыпала. Мой брат говорил ему: «Нади нет, она ваш подголосок». Он ухмылялся: «Нам так нравится.» Зато он верил, что я читаю его мысли и слышу те же слова, что он. У него и у Ахматовой было своеобразное свойство: отвечать на вопрос, только мелькнувший в голове собеседника, но еще не произнесенный. «Ведьмовские штучки», — говорила я Ахматовой, ахнув, что она перехватила мысль, едва оформившуюся в моем сознании. Мои-то мысли Мандельштам действительно читал и поражался, что я не знаю, о чем он подумал в эту секунду. Может, я просто не утруждалась вникать в его мысли, и он был прав, обижаясь, что я «не сижу у него в голове».
Иногда, отдаляясь и уходя в себя или в дружбу с кем- нибудь, он выпускал меня на свободу. Я любила эти минуты передышки (особенно если это была дружба с мужчиной или с Ахматовой, словом, с женщиной, с которой не было «вы-ты» отношений) и ухитрялась быстро улизнуть из-под его власти. Не тут-то было — он моментально замечал мое освобождение и круто возвращал меня к себе. Отдельной Лии не было и быть не могло. С ним было трудно жить и легко. Трудно, потому что он жил с невероятной интенсивностью и я всегда бежала за ним, как тогда по солнечной площадке перед центральной усадьбой в Гаспре. Я скрывала, что еле поспеваю за ним, за его мыслью и ритмом. Мне не хотелось, чтобы он остановился из-за меня, но меня огорчало, что он не видит, как я задыхаюсь. А легко, потому что это был он и мне ни разу в жизни не стало с ним скучно. Вероятно, и потому, что я его любила. Наверное не скажу.
Теперь я понимаю, что лучшей участи у меня и быть не могло, и не могу понять тупиц, которые терлись около нас и не замечали его блеска. Для Эммы Герштейн, например, наш дом был площадкой, где она ловила «интересных людей» и неудачно влюблялась в Леву, в Нарбута, в кого попало и так и не заметила самого Мандельштама и не поняла его стихов. Время, конечно, было не для Мандельштама: его мысли, блеск его разговоров, его шутки — все это требовало воспринимающую аппаратуру совсем иного класса, чем та, которая производилась в первой половине века. Кругом роились люди, которые все понимали иначе, чем Мандельштам, и подстрекали меня против него, прельщая благополучием, благоразумием и прочими благами: здравым смыслом, марксизмом, новаторством, легкой жизнью, театрами и кабаками, домостроительством и свеженькой современностью. Мне противно вспоминать о бурных вспышках самоутверждения, которое я, к счастью, никогда не доводила до логической развязки. Все художники с итальянскими и русскими фамилиями, все марксисты с остроумием Петеньки Верховенского, все авангардисты и молодые ученые с марксистскими и антимарксистскими концепциями в разных науках, все циники и жизнелюбцы, все меланхолики и отщепенцы, прошедшие через мою жизнь, занимали меня ровно минуту, чтобы сделать мертвую петлю над Москвой, а потом оказывались горестными пустышками, рассказчиками и хвастунами. Если б я связала свою судьбу с кем-нибудь из них или стала самостоятельной «единицей», художницей, как собиралась в молодости, или языковедом, как мне поневоле пришлось быть в поздние годы, мой жизненный заряд пропал бы впустую, и я действительно превратилась бы в единицу в штатном расписании какого-нибудь гнусного института. Скорее всего, эта единица недолго бы ходила павой, как полагается выступать нашим деятельницам науки и искусства, а быстро взбунтовалась бы, как мой ташкентский приятель, оставивший после себя удивившую начальников записку378.
Ахматова потому и была моей союзницей, что смотрела на Мандельштама, как я. Она с удовольствием слушала целую армию обожателей, которые венчали ее с безмерно любимым и почитаемым ею Пушкиным, но твердо знала, что ее место с Мандельштамом. Больше всего она боялась, чтобы какие- нибудь авангардисты не оторвали их друг от друга, зачислив его посмертно в футуристы, в братья Хлебникову или, чего доброго, в Леф. Она бушевала от злости, если его зачисляли в ученики не к Анненскому, а к величавому старцу, славившемуся «ядовитой приятностью»379. Мандельштама соединяют с футуристами, потому что не разобрались ни в нем, ни в них. Ахматова же знала, что сближает ее с Мандельштамом. Она говорила: «Не надо нас делать близнецами, но разлучать нас нельзя — мы вместе». А Мандельштам, нисколько не заботившийся о том, как его расценивают, дразнил меня: «Наденька, не зазнавайся, нас признали только две женщины — Анна Андреевна и Вера Яковлевна.» Вторая — моя мать, «нелегальная теща», как называл ее Мандельштам, когда, не смея войти к себе в квартиру, мы встречались с ней на бульваре. Они всегда смешно пикировались. Если она подавала что-нибудь невкусное к обеду, он говорил: «Вера Яковлевна, вы понимаете только в стихах». И она тоже не отставала.
Пусть только никто не думает, что у нас был культ стихов и работы. Ничего подобного и в помине не было: мы интенсивно и горячо жили, шумели, играли, забавлялись, пили водку и вино, гуляли, дружили с людьми, ссорились, издевались друг над другом, ловили один другого на глупостях, неоднократно пробовали разбежаться в разные стороны и почему-то не могли расстаться ни на один день. Как это произошло, я сама не знаю.
Это настоящая загадка: каким образом балованная и вздорная девчонка, какой я была в дни слепой юности, могла увидеть «свет, невидимый для вас» и спокойно пойти навстречу страшной судьбе. В дни, когда ко мне ходила плакать Ольга Ваксель, произошел такой разговор: я сказала, что люблю деньги, Ольга возмутилась — какая пошлость! Она так мило объяснила, что богатые всегда пошляки и бедность ей куда милее, чем богатство, что влюбленный Мандельштам засиял и понял разницу между ее благородством и моей пошлостью. А я и сейчас люблю деньги, комфорт, запах удачи. И Мандельштам любил все радости, которые дают деньги. Мы вовсе по природе не аскеты, и нам обоим отречение никогда свойственно не было. Просто сложилось так, что пришлось отказаться от всего. У нас требовали слишком большую расплату за увеличение пайка. Мы не хотели нищеты, как Мандельштам не хотел умирать в лагере. (Я и сейчас смертельно боюсь, что мне предоставят на старости лет путевку в сумасшедший дом или в лагерь.)
Мы хотели жить, а не погибать, но с самого начала всем было ясно, что ничего хорошего нас не ждет. Это понимали даже совсем чужие люди, если в них сохранилось человеческое чутье. Таких было мало, но все же одичали далеко не все — даже среди интеллигентов. В тридцать втором году мы жили в Болшеве, одном из санаториев Цекубу. Среди оголтело- аспирантской толпы и гладких ученых, читавших Сельвинского и Кирсанова вперемежку с Багрицким, жила высокая и худая осетинка, чем-то похожая на Ахматову в ее зрелости — ростом, худобой, монашеским видом, легкой походкой, одухотворенной скромностью. Она была из крестьянской семьи, но сыновья у нее вышли в люди и отправили мать отдохнуть в ученый санаторий. Мы с ней дружили и убегали на прогулки по снежным дорожкам парка — подальше от споров марксистской толпы и хитрых профессоров. Именно она, не знавшая литературной свары тридцатых годов, почувствовала неблагополучие Мандельштама и его отчужденность от академической среды, где водились и философы, и литературоведы, пристававшие с изъявлением интереса к Мандельштаму. «Ося, — как-то сказала она (ее смешило его имя, значившее по-осетински нечто совсем неподходящее, кажется девушка или женщина), — Ося, ты к ним в колхоз не идешь, я понимаю. Ты лучше иди, не то пропадешь, видит бог, пропадешь.»
Я слышала одноголосые погребальные песни осетинов. Люди, поющие такие песни, могут прозреть судьбу не в пример лучше всезнающих посетителей академических санаториев, организованных по милости Горького. И лучше, чем вся литературная накипь, производившая печатные памятники эпохи.
В литературных кругах про Мандельштама говорили: «Неужели он до сих пор ничего не понял?» Это высказывание «кадров», разделявших и даже сбивавших «платформу». Другие удивлялись: «Почему мы можем, а он не может?» Так говорили исполнители заказа, хитроумные господа, сознательно перелицевавшие себя и свою одежонку. Они как должное приняли гибель Мандельштама и гибель миллионов. Тридцатые и сороковые годы — эпоха полного торжества идеологии, когда уничтожение тех, кто отказался принять ее тезисы, а главное — фразеологию, считалось нормальной охранительной мерой. Сейчас — задним числом — многие называют это время и эти меры «уничтожением пятой колонны». Толпа в те годы дружно приветствовала все «мероприятия», лишь бы ей разрешили подбирать крохи с господского стола. Чем беднее люди, тем легче ими управлять. Они рады и крохам с господского стола. Голод отличный организатор единомыслия.
Мы отказались от фразеологии, не приняли тезисов и отвернулись от пира, от костей и от крох. В колхоз не пошли. Осетинка правильно поняла положение и вовремя нам посочувствовала. Я хотела бы знать, что значит по-осетински «Ося». Ведь это индоевропейский язык, моя бывшая специальность. Как хорошо, что я в молодости не самоопределилась и не приобрела приличной самостоятельной профессии. Меня и так ждало тридцать с лишком лет чрезмерной самостоятельности и одиночества. Я ими сыта по горло, как и крохами с господского стола. Даю согласие на смерть в тюрьме или в лагере за право отвернуться от этой жизни и сказать, что я о ней думаю.
СКРЫТЫЕ АВТОПРИЗНАНИЯ
В толпе хвастунов Мандельштам был белой вороной и очень следил, чтобы и я не распускала хвост. Он так открыто и при посторонних издевался надо мной, если случалось хвастануть, что я при нем придерживала язык — чтобы не осрамил. К посторонним хвастунам он относился снисходительно: «А тебе что? Пусть, если ему это помогает жить.» Сам он хвастаться не мог, потому что жил с твердой уверенностью, что все лучше его, и искренно хотел быть как все: у всех все гладко, а у него — нет, все умеют промолчать, а он — нет. И наконец: «Посмотри, как он ловко рубит дрова, приятно смотреть.» Если я случайно говорила ему что-нибудь лестное (у нас это не было принято), он искренно удивлялся, и я часто слышала от него фразу: «По-моему, я хуже всех.»
Признание это было совершенно искренним, сомнений нет никаких, но меня забавляло, что, несмотря на такое самоощущение, он совершенно не хотел меняться и самоусовершенствованием не занимался. Он знал, что он хуже всех, но его это ничуть не смущало: такой, как есть, ничего не поделаешь. Один-единственный раз в жизни он обещал мне «исправиться», но это случилось в самую последнюю ночь нашей жизни — за полчаса, может, перед тем, как за ним пришли, — в минуту нашего примирения. Мне больно, что в эту ночь я грызла его за какой-то пустяк, абсолютную чушь, в сущности — за неосторожность. Как будто осторожность могла спасти.
Единственное мое оправдание, что я грызла его очень редко. Я-то не считала, что он хуже других, и миролюбиво относилась к его курению, деспотизму — он вечно вырывал у меня изо рта папиросы, — озорству, любви к «пирам», состоящим из баночки консервов, и волшебной способности радоваться жизни, когда я погибала от страху. С годами у него усиливалась страсть к наслаждению, а наслаждался он всем, чего люди и не замечают: струей холодной воды из-под крана, чистой простыней, книгой, шершавым полотенцем. Смерть стояла у порога, а он в Савелове (1937) тащил меня в чайную «Эхо инвалидов» — выпить чаю, посмотреть на людей, почитать газету и поболтать с буфетчиком. У него была редкая способность видеть мир перед глазами, и, полный любопытства, он на все смотрел и все замечал.
Ирина Семенко заметила, что в переводах из Петрарки у него своеобразный сдвиг против подлинника: он перенес внимание с переживания субъекта на объект380. Для него такой сдвиг очень характерен: даже в повседневной жизни он редко говорил о себе или о своих чувствах и ощущениях. Он предпочитал говорить о том, что вызвало эти чувства. В его восприятии текущего момента главную роль играл не личный момент, а события и предметы внешнего мира. Это отражалось даже на том, как он говорил о мелкобытовых вещах: не спина болит, оттого что плохой матрац, а «кажется, лопнула пружина, надо бы починить».
В быту, в повседневной жизни и в книгах он всегда говорил о себе с большой осторожностью, прикрывая признание какой-нибудь внешне объективной оболочкой. Я вижу здесь своеобразное противоречие: с одной стороны, это невероятно прямой и открытый человек, не способный ни на какую маскировку, с другой — внутренняя стыдливость запрещает ему прямые автовысказывания. Записывая под диктовку «Разговор о Данте», я часто замечала, что он вкладывает в статью много личного, и говорила: «Это ты уже свои счеты сводишь». Он отвечал: «Так и надо. Не мешай.» Свои автопризнания он запрятывал в самые неожиданные места, так что рассеянный взгляд равнодушного читателя их не обнаружит. Автопризнания рассеяны главным образом в прозе. Самораскрытие в стихах не является признанием в точном смысле слова. Стихи раскрывают поэта в его глубинных пластах, а автопризнания касаются жизненных установок, взглядов, вкусов, тяготений. Они служат биографическим ключом, а не исповеданием веры, как стихи.
В Воронеже мы вместе делали радиопередачу о юности Гёте, положив в основу автобиографическую повесть Гёте. Нейтральные куски и скрепы, которые делала я, выброшены, и в напечатанном только текст Мандельштама. Я заметила, что он подбирает эпизоды из жизни Гёте, которые считает характерными для становления каждого поэта, поскольку и сам он пережил нечто подобное. Гёте, например, попал в компанию жуликов и еле выбрался, да и то по совету девушки. «А ты, что ли, тоже?» — спросила я. «А Георгий Иванов?» — ответил Мандельштам и прибавил, что в своем роде и Волошин: душе- мутитель, болтун, соблазнитель, проповедующий хитроумную чушь. Гёте пережил юношескую неврастению, преодолевая которую ходил в анатомический театр и поднимался на колокольню Кельнского собора (этот кусок, кажется, пропал). Мандельштам испытал юношескую тоску и неврастению в те два года, что учился в Париже и в Гейдельберге, а особенно — в Италии, где был даже не на положении студента, а туриста381. Больше в Италии ему не пришлось побывать, и он жалел, что в свою единственную поездку он успел так мало повидать. (До этого он из Швейцарии на день или на два ездил, кажется, в Турин.) У Гёте рассказано про встречу с Клопфштоком. Молодые люди, пришедшие навестить мэтра, были и почтительны и насмешливы. Так относились к старшим и Ахматова с Мандельштамом. Только Белый вызывал у Мандельштама иное отношение. Он был так трагичен, что вызывал только сочувствие и уважение. Впрочем, ко времени встречи с Белым Мандельштам и сам не был молод.
В той же передаче есть место, не имеющее никаких соответствий в текстах Гёте, и хотя Мандельштам говорит о Гёте, оно явно относится к нему самому: «Нужно только помнить, что его дружба с женщинами при всей глубине и страстности чувства была твердыми мостами, по которым он переходил из одного периода в другой.» Работа над «Юностью Гёте»382 продолжалась больше двух месяцев — с конца апреля, когда мы переехали в центр города от «обиженного хозяина» в русских сапогах, до конца июня. Мы взяли в университетской библиотеке несколько немецких биографий Гёте. Рассматривая портреты женщин, Мандельштам вдруг заметил, что все они чем-то похожи на Ольгу Ваксель, хоть в ней как будто была литовская, а не немецкая кровь. Это, вероятно, и послужило толчком к стихам о мертвой женщине. Недаром в этой группе стихов есть прямое упоминание о Гёте: «Юношу Гёте пленившее лоно» — и реминисценции: «мельниц колёса», рожок почтальона, Шуберт (связь с Гёте через «Лесного царя»). Я недавно вспомнила: «Пускай там итальяночка, Покуда снег хрустит, На узеньких на саночках За Шубертом летит». Здесь это певица, Бозио, какая-то черненькая девочка, певшая в его молодости (до встречи со мной) Шуберта. Я думаю, что через нее и Миньону в стихах об Ольге Ваксель появилась тема Италии («смеясь, итальянясь, русея») и Шуберта («И Шуберта в шубе застыл талисман»). Мать Ольги была пианистка, но сама Ольга пела и играла, как десятилетняя школьница. Музыка была в ней самой, как ни трудно мне в этом признаться. Но не в ее мемуарах. В конце мая в Воронеж приехал наш приятель, антрополог Рогинский. Его только что вызволили с Лубянки — антропологов всех уничтожали под корень, подозревая в самой профессии идеологическую связь с фашизмом. В Москве в конце учебного года он никакой работы не нашел и ухватился за предложение Воронежского университета прочестькоротенький курс и провести несколько семинаров. (В Воронеже на биологическом факультете был очень хороший человек, кажется Козаполянский, который старался пристроить там порядочных людей. Я его не знала, но слышала про это от многих биологов.) Я использовала приезд Рогинского, чтобы съездить в Москву. С ним, я знала, Мандельштам не будет чувствовать себя одиноко. Одного Рудакова для этого было недостаточно. Мальчишка — на него положиться я не могла. Во время моего короткого отсутствия Мандельштам написал стихи в память
Ваксель. Он уже не мог писать стихи другой женщине при мне, как в 1925 году (стихи Петровых написаны в несколько дней, когда я лежала на исследовании в больнице: не свинство ли?). У него было острое чувство измены, и он мучился, когда появлялось «изменническое», как он говорил, стихотворение. (Даже стихи Наташе Штемпель он относил к этой категории.) Он хотел уничтожить к моему приезду стихи к Ольге, но я уже знала о них от вернувшегося в Москву Рогинского. Вместе с Рудаковым я уговорила Мандельштама надиктовать стихотворение — тем более что мы нашли в помойном ведре разорванный листок. Лучшего места, чтобы утаить стихи, он не нашел.
Печатать «изменнические стихи» при жизни он не хотел: «Мы не трубадуры.» В 31 году, когда предполагалось издать двухтомник, я, зная, что есть еще одно стихотворение Ольге Ваксель («Как поила чаем сына»), уговаривала Мандельштама закончить ими раздел после «Тристий». Он наотрез отказался. Увидела я их только в Воронеже, хотя знала об их существовании с самого начала, когда он «под великой тайной» надиктовал их Ахматовой и отдал на хранение Лившицу. По- моему, самый факт измены значил для него гораздо меньше, чем «изменнические стихи». И вместе с тем он отстаивал свое право на них: «У меня есть только стихи. Оставь их. Забудь про них». Мне больно, что они есть, но, уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими. Я предпочла бы, чтобы он хранил их сам, но для этого надо ему было остаться в живых.
Не менее острое чувство измены он переживал, читая нерусских поэтов: «И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.» Гордыня — смертный грех для антииндивидуалистического сознания Мандельштама, и ее-то он видит в наслаждении чужой речью, которой предается «звуколюб», пробуя на язык «звуков стакнутых прелестные двойчатки». Чтение Ариос- то и Тассо, а также немецких романтиков («К немецкой речи») было для него изменой, но это чувство не пробуждалось, когда он читал Данта. Читая «великого европейца» (сходное понимание Данта я нашла у Элиота383), он не звуками наслаждался, не «прелестными двойчатками», но входил в самую суть европейской культуры и поэзии. Ведь всю европейскую поэзию он считал лишь «вольноотпущенницей Данта», и в чтении «Комедии» было поклонение и приобщение, а не изменническая сладость чужих звуков. Отсюда бунт против Тассо и Ариосто, прорвавшийся в стихи: «Что, если Ариост и Тассо, обворожа- ющие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз» (морской климат Италии порождает русалочьего поэта!), и запись о печальной судьбе Батюшкова, который «погиб оттого, что вкусил от Тассовых чар, не имея к ним дантовой прививки». Пушкин, сказано в тех же записях, единственный русский поэт, который «стоял на пороге подлинного зрелого понимания Данта, потому что ему всегда было мало одной только вокальной физиологической прелести стиха и он боялся быть порабощенным ею, чтобы не навлечь на себя печальной участи Тасса».
Мандельштам говорит о поэзии, словно о любви, и отделяет оголенно-чувственную сторону от чего-то другого, заключенного и в поэзии, и в любви. Это «иное» не поддается определению и, как мне кажется, было понято или почувствовано Владимиром Соловьевым. В суждении Мандельштама о поэзии нет скрытого автопризнания, открывающего его отношение к любви. Оно скорее является ключом к пониманию и поэзии, и любви в их двусторонней природе, одна из которых непосредственно связана с полом, с чистой физиологией, а другая коренится в тех свойствах человека, которые выделяют его из животного мира. В замечательной опере Шёнберга Моисей и Аарон противопоставлены друг другу как два полюса — чувственного и надчувственного — сознания384. (Как жаль, что Мандельштам не знал Шёнберга — мы были отрезаны от всего мира.) Мандельштам предостерегает (самого себя, я думаю) от только физиологического наслаждения. Эти строки не вошли в основной текст «Разговора о Данте», но остались в черновых записях, потому что Мандельштам чурался открывать свои потаенные мысли.
Поэзия, как всякое искусство (и любая, как мне думается, познавательная деятельность, то есть наука), тесно связана с чувственной природой человека, с физиологией в целом, но нигде — ни в живописи, ни в музыке — нет такой тесной связи с любовью во всех ее проявлениях, как в поэзии. Единственное, чего я не могу себе представить и ни в каких видах не наблюдала, это сублимация. Какой унылый немец, засидевшийся в своем кабинете, выдумал ее! Поэтический труд действительно нарушает заунывный ритм физиологических проявлений любви, но он нарушает ритм чего угодно — еды, питья, сна, движения и отдыха, подчиняя все внутренней музыке, усиливая и укрупняя все человеческие потребности. Только при чем здесь сублимация, то есть преобразование полового влечения в духовную деятельность?.. Кабинетные ученые, ушедшие корнями в девятнадцатый век, отличались до ужаса ослабленной чувственностью (далеко не только в любви) и нашли благородное объяснение своей вялости и графомании. На самом деле поэтический труд сопровождается обострением всех видов чувственности, полным накалом и физиологических и духовных свойств. Другое дело, как накал проявляется: есть стихи воздержания и стихи полного удовлетворения всех страстей, когда исступленный аскетизм сменяется совсем другим исступлением. Есть стихи такой невероятной сопряженности с полом, что про них ничего не скажешь, это стихи ночи. И в подготовке стихов, и в созревании стихотворного порыва участвует плотское начало — от аскетизма, свойственного, вероятно, ранней юности («И камнем прикинулась плоть», как я прочла в юношеских стихах Мандельштама), до полного разгула.
Любовная лирика только частный случай переплетения стихотворного порыва с физиологией пола. Как это ни странно, но она почти всегда относится к аскетическому варианту поэзии. Лауры и Беатриче, прекрасные дамы менестрелей, недоступные и далекие, блоковские незнакомки, проходящие мимо поэта, не мода и не выдумка своего времени, а нечто более глубокое, укорененное в самой природе поэзии. Самый распространенный тип любовной лирики — порыв к женщине, а если страсть удовлетворена, порыв сразу иссякает, как стихотворный, так и любовный. Знаменитый случай — стихотворение Пушкина («Я помню чудное мгновенье.») и письмо на ту же тему385 мне вполне ясны. Порыв связан со стихотворением, после разрядки Пушкин мог заговорить на языке своего времени и своего товарищеского круга — таким представляется мне письмо. Именно в письме нет свободы, и язык в нем использован готовый. Когда недоступных женщин нет, а в наше время недоступности, кажется, не существовало, поэт сам создает ее, чтобы продлить порыв. Ни Ахматова, ни Пастернак не писали стихов тем, с которыми жили, пока не наступало кризиса. Упоминание в стихах женщины не равнозначно любовной лирике, поскольку целое вызвано иным порывом.
Любовная лирика занимает в стихах Мандельштама ограниченное место, и у него преобладали более сложные связи поэзии и пола, в частности та связь, которая порождается удовлетворением всех страстей. Он это сознавал и даже говорил мне про такую связь. Может, именно поэтому он мог писать стихи и мне. Записав стихотворение «Твой зрачок в небесной корке», он удивленно сказал, что только Баратынский и он писали стихи женам. В своей личной жизни Мандельштам был полной противоположностью Блока, я сказала бы, что он принадлежал к антиблоковской породе. Высшая сторона любви была у него отнюдь не служением прекрасной даме, а чем-то совсем иным, что он выразил словами «мое ты». Анти- блоковская порода выразилась и в выборе жены: не «прекрасная дама» и даже не просто «дама», а девчонка, сниженный вариант женщины, с которой все смешно, просто и глупо, но постепенно развивается предельная близость, когда можно сказать: «Я с тобой свободен». Мы оба при первой же встрече почувствовали себя такими свободными друг с другом, что приняли ее за знак судьбы. Другое дело, что оба мы пробовали бунтовать против судьбы — кто против нее не бунтовал? — но наш бунт длился миг, неделю, два месяца и не разрывал связи. Мне всегда казалось обидным и горьким, что в неразрывности нашей связи большую роль сыграла чисто физиологическая удача, и я плакалась на это Мандельштаму, но для него такое не было снижением любви, скорее даже наоборот. Он смеялся надо мной, и я не отдавала себе отчета, что он сам сделал из меня то, что ему было нужно, потому что сразу почувствовал таинственную свободу-судьбу. Я об этом молчала, потому что была идиоткой, а он открыто говорил.
С первой встречи с людьми, особенно с женщинами, Мандельштам знал, какое место этот человек займет в его жизни. Разве не странно, что буквально после первой встречи со мной он назвал свадьбу («И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба»), хотя обстоятельства были совсем неподходящими? В стихах Ольге Ваксель выдумана «зареснич- ная страна», где она будет ему женой, и мучительное сознание лжи — жизнь изолгалась на корню. Он не переносил двойственности, разлада, совмещения несовместимого и всегда чувствовал себя «в ответе» (чувство виновности и греховности), как сказано в группе поминальных стихов. Ольгу он помнил всегда, хотя, узнав про ее смерть, он вспомнил: «Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я»386. Кстати, уста были далеко не равнодушные, и первично равнодушное приятие вести я объясняю неподготовленностью к ней, уличной суетой, шумом. В стихотворении «Все лишь бредни, шер- ри-бренди, ангел мой»387 мне, как я думаю (мы об этом никогда не говорили), предоставлена роль ангела Мэри (случайная женщина, легкая утеха!), а Ольга — Елена, которую сбондили греки. Оно написано на людях, когда я весело пила с толпой приятелей кислое кавказское вино, а он расхаживал и бормотал, искоса поглядывая на нас. Я никогда не спрашивала Мандельштама (почему я щадила его? Не сознательно, а скорее инстинктивно), но мне кажется, что переводы Петрарки не случайность, а как-то связаны с Ольгой. Возможна и обратная связь — работа над Петраркой воскресила в памяти Ольгу. В пользу второго предположения говорит то, что «изменнических стихов» мне Мандельштам в руки никогда не давал: «Это не тебе — оставь их.» Переводы Петрарки он часто давал мне переписывать, показывал все варианты. Во всяком случае, их следует печатать не среди переводов (как и «Алисканс» и «Алексея»), а в основном корпусе (о «Сыновьях Аймона» я и не говорю — они уже напечатаны в третьем «Камне»). Он так и собирался сделать, но ни ему, ни мне не придется увидеть его книгу, напечатанную в России.
Стихи Саломее Андрониковой — юношеское поклонение красоте, обычная для мальчика влюбленность в чужую и старшую женщину388. Даже если они были ровесниками, замужняя женщина всегда старше юноши. В романе с Мариной Цветаевой нечто совсем другое — прекрасный порыв высокой женской души — «в тебе божественного мальчика десятилетнего я чту»389. По всему, что Марина сказала о себе, видно, что у нее была душевная щедрость и бескорыстие, которым нет равных, и управлялись они своеволием и порывистостью, тоже не знавшими равных. Она из тех русских женщин, которые рвутся к подвигу и готовы омыть раны Дон Кихота, только почему-то всегда случается так, что в минуту, когда Дон Кихот истекает кровью, они поглощены чем-то другим и не замечают его ран. Недаром Мандельштам почувствовал, что «с такой монашкою туманной остаться, — значит, быть беде»390. Все стихи Марине, кроме первого391, в котором она «дарила ему Москву»392, овеяны предчувствием беды: «.связанные руки затекли. Царевича везут, немеет страшно тело, И рыжую солому подожгли.»393 Бедный мой царевич — он помнил, что его кровь отягощена «наследством овцеводов, патриархов и царей»394. Во многих стихах предчувствие насильного увоза и страшной смерти, но нигде не сказано, что это будет массовая депортация в набитых до отказа теплушках, созданных для перевозки животных, а не людей.
Стихи к Ахматовой — их пять, и все они написаны в 17 году395 — нельзя причислить к любовным. Это стихи высокой дружбы и несчастья. В них ощущение общего жребия и катастрофы. Тон задан в «Кассандре», и даже в таком сравнительно спокойном стихотворении, как «Твое чудесное про- изношенье», говорится, что смерть окрыленнее любви и «наши губы к ней летят». Я понимаю обиду Мандельштама, когда после таких стихов Ахматова вдруг упростила отношения в стиле «мальчика очень жаль» и профилактически отстранила его. В дружбе Ахматова отличалась от всех людей на свете, и в ней было настоящее величие, но, окруженная женщинами, которых называла «красавицами», она поддавалась их лести и начинала изображать из себя даму. В глубокой старости она начала горевать, что у Мандельштама слишком мало стихов о любви, — в сущности, она упрекала меня в этом. Я поняла: «красавицы» ценили любовную лирику и плевали на Мандельштама. Нам было не до любви в нашей страшной жизни, которую ей так хотелось забыть в годы сравнительного благополучия. И «дамой» Ахматова не была. Она рассказывала, что Недоброво говорил про нее: «Аничка всем хороша, если бы не этот жест.» И она показывал «этот жест»: хлопнув себя ладонью по коленке, она быстро поднимала руку ладонью вверх и чуть не совала ее в нос собеседнику. Жест «приморской девчонки», а не дамы. Моя Ахматова — неистовая и дикая женщина с этим самым необузданным жестом, друг, с железной твердостью стоявший рядом с Мандельштамом, союзник в противостоянии дикому миру, в котором мы прожили жизнь, суровая и беспощадная игуменья, готовая за веру взойти на костер. Все «дамское» в ней наносное. Если оно прорывалось в стихи (а это, конечно, бывало, и часто), то оно самое слабое в ее поэзии, и я уступаю это «красавицам». Себе я беру струю отречения и гнева.
Группа стихов Арбениной посвящена конкуренции «мужей» и ревности, естественной в этой ситуации396. Арбенина нашла свое точное место — в период дружбы с Гумилевым она его искала — при Кузмине: фарфор, кавалеры, изящество. Однажды в Москве Мандельштам показал мне женщину, переходившую мелкими шагами Красную площадь: «Посмотри, как обдуманно она одета.» На ней все было подкрахмалено и в чем-то вроде складочек. Это петербургский стиль женщин, не имеющих денег на дорогого портного. Оленька была из них, а Ольга Ваксель ходила в нелепой шубе, которую сама называла шинелью. Именно в этой «шинели» она цвела красотой, которой я не могла не завидовать.
Прекрасные стихи Наташе Штемпель стоят особняком во всей любовной лирике Мандельштама. Любовь всегда связана с мыслью о смерти, но в стихах Наташе высокое и просветленное чувство будущей жизни. Он просит Наташу оплакать его мертвым и приветствовать — воскресшего397. И даже в стихах Наташе мелькнуло чувство вины — они гуляли в парке, и зелень показалась Мандельштаму «клятвопреступной»398. Клятв-то, по совести говоря, никаких не было — кто давал клятвы в нашем поколении и кто им верил? У Мандельштама было глубокое чувство поэтической правоты, но в текущей жизни он всегда готов был считать себя виновным. Ахматова ощущала поэтическую правоту в гораздо меньшей степени, чем Мандельштам, зато в житейских делах, особенно в изменах и разводах, всегда настаивала на своей «несравненной правоте». «Поток доказательств» отличался грозной стремительностью, но я не понимала, зачем ей нужна была такая правота399. Вероятно, она действительно бывала права, во всяком случае в истории с Пу- ниным, которую я наблюдала от начала до самого конца. Но в этом ли дело? Любовь, а тем более физическое влечение, как известно, правотой не регулируются. То, что происходит между участниками любви, разрыва или даже гибели, никакому суду не подлежит. Правота Ахматовой, как и правота Мандельштама, принадлежала к высшему разряду, и женские счеты — кто кого бросил — здесь ни при чем. Им принадлежит правота внутренне свободных людей, которые стояли на том, на чем должны были стоять. В этом их жизненный подвиг. В остальном они были такими же людьми, как все, и это нисколько не умаляет их подвига и не омрачает прекрасной жизни, которую они прожили. За свою свободу они заплатили огромную плату: он — смертью в лагере, она — многолетней изоляцией и таким одиночеством, которое и представить себе нельзя. А я-то отлично себе его представляю, потому что была им награждена, только не за внутреннюю свободу, а за «бестолковую жизнь» с носителем свободы. Обидно расплачиваться по чужим счетам, но так уж у нас принято.
У Ахматовой, как я уже говорила, в конце жизни была передышка. Мандельштам передышки не получил, но зато его спасла смерть. Такая смерть-избавительница действительно в сто раз окрыленнее всего, к чему мы стремимся в жизни400. Я жду своей, как лучшего друга. Все сделано, и я к ней готова.
ЭТАПЫ
Я произнесла слово «этапы» и поразилась совпадению: каторжные этапы и этапы поэтического труда. Нас преследуют лагерные ассоциации (это не фрейдовские ассоциации, которые всегда ведут к одному и тому же, а сама жизнь). Мандельштам — поэт с резко выраженными этапами — умер на этапе. Говоря об одних этапах, нельзя забывать о других — они взаимосвязаны. Один мой заокеанский друг401 однажды сказал: «Любой наш поэт согласился бы стать вашим поэтом». Я спросила: «Со всеми последствиями?» Он ответил: «Да. У вас это серьезное дело». По-моему, он недооценил последствий.
В годы передышки, когда состоялся этот разговор, даже Ахматова начала забывать, что такое «последствия» и каковы они в реальности. В этот период Ахматова, удивляясь, как за рубежом — особенно русские эмигранты — ничего в нашей жизни не понимают, часто повторяла фразу, которая приводила меня в ярость: «Они завидуют нашему страданию». Причина непонимания вовсе не зависть, а непредставимость нашего опыта и потоки лжи, искажавшей действительность до полной неузнаваемости. Надо еще прибавить — полное нежелание вдуматься. Предположить у ленивых и равнодушных людей не только зависть, но даже простое сочувствие, каплю жалости я не могу. Они просто плевали и отворачивались. Главное же, что завидовать было нечему. В нашем страдании ничего просветляющего и в помине не было. Никакой благодати в нем не ищите: только животный страх и боль. Я не завидую собаке, которую переехал грузовик, или кошке, выброшенной хулиганом с десятого этажа на улицу. Я не завидую людям, в число которых вхожу и я, за то, что в каждом они подозревали предателя, провокатора или стукача и даже наедине с собой не смели ни о чем подумать, чтобы ночью криком во сне не выдать себя соседям за тонкой перегородкой. Завидовать, прямо скажу, нечему. Кто позавидует Ахматовой, которая не смела слова произнести у себя в комнате и только пальцем показывала на дырочку в потолке, откуда осыпалась на пол кучка штукатурки? Был там установлен подслушиватель или нет, роли не играет. Важно, что палец указывал на потолок, а рот был зажат. После этого говорить о зависти нелепо.
Мандельштам выбил из меня мысль, что я должна быть счастливой, но напрашиваться на страдания или кичиться ими я не советую никому. Отсюда один шаг до «радость-страданье» и «боль неизведанных ран»*402. Как нужно любить себя, чтобы искать на своем теле несуществующую рану или огорчаться, что ты уже не кудрявый ребенок, которого ласкала мама. Такая самовлюбленность — наследство десятых годов, инстинктивное требование особого отношения к так называемой элите, которой не пристала даже старость и собачья смерть. Мы не были достойны страданий, которые свалились на нас, и ничего им противопоставить не могли, кроме мысли, что людей нельзя мучить и убивать. В этой мысли заключалось наше единственное богатство. И при этом мы были еще богаче тех, кто считал, что других убивать можно, а вот их-то не надо. Единицы среди художников и поэтов, а может, и ученых, но я их не замечала, отстаивали свое право на труд. Среди них была и Ахматова, и сила ее в непреклонности, а не в страдании.
Наши страдания не обогатили никого. Они не очеловечивали, но лишали людей человеческого облика. В каком-то смысле вся страна состояла из «доходяг» — от чиновника в персональной машине до лагерного доходяги. Первый боится мысли и слова, второй думает только о пайке. В лагерях, мне говорили, лучше всех держались «религиозники», то есть сосланные за веру, но далеко не все. Нельзя переносить непереносимое, невероятное и непредставимое. Сможет ли оправиться народ, растоптавший и уничтоживший столько поколений и добившийся этим отказа от мысли и потери памяти, которые передаются по наследству? У Платонова, замечательного человека и писателя, есть рассказ о народе, погибавшем с голоду. Когда его накормили, он перестал быть народом403. А голод еще не самое страшное испытание. Я это знаю.
Одно время я думала, что Запад болен хронической, а мы острой формой одной и той же болезни, и потому надеялась, что наше выздоровление наступит раньше и будет полным. Теперь я знаю, что острая болезнь перешла у нас в хроническую с еще неизжитыми осложнениями, так что нет никаких оснований для оптимистического прогноза. На какой-то миг меня обольстила надежда, а она всегда обманывает. В этот миг Ахматова, тоже обольщенная, уговаривала меня «перестать думать о политике». То, о чем я думаю, вовсе не политика и к ней никакого отношения не имеет (на политику мне плевать).
Легко понять, что нас лишили памяти, мысли и слова, но я попробую объяснить, что нас лишили и времени. Когда живешь в постоянном ужасе, прислушиваясь к машинам и звонкам, начинает ощущаться каждая секунда, каждая минута. Они растягиваются, обретают вес и давят на грудь, как свинец. Это не психическое, а физическое состояние, особенно острое ночью. Минуты растягиваются, а годы мчатся с дикой быстротой, но от них не остается ничего, кроме зияющей пустоты. Двадцать лет со смерти Мандельштама, с тридцать восьмого по конец пятидесятых годов, представляются мне комом, бесформенным и лишенным смысла, в котором время не текло, а слиплось, а затем разложилось в небытие. Я спрашиваю: есть ли чему завидовать?
Ахматова впервые заговорила о зависти во время войны, потому что для многих тогда тоже была своеобразная передышка: нас на время забыли, вернее оставили в покое, а на войне люди знали, зачем умирают. Я ненавижу войну, но вижу смысл в защите родины, какой бы она ни была, от нашествия врагов. Я даже хотела пойти сестрой, но меня не взяли — побоялись и не поверили. Когда после войны начали заполнять лагеря недавними защитниками родины, люди закрывали глаза, чтобы продлить передышку. В конце сороковых годов мы шли с Ахматовой по улице — я запомнила, что это была Пушкинская (Большая Дмитровка), — и она сказала: «Подумать, что лучшее время нашей жизни война, когда стольких убивали, мы голодали, а сын был на каторге.» В военную «передышку» (поймите, как мы жили, если война принесла психическое облегчение!) Ахматова написала стихотворение: «Меня, как реку, Жестокая эпоха повернула, И я своих не знала берегов», где перечисляет, чего лишилась, попав в насильственное русло: «О, скольких я друзей Своих ни разу в жизни не видала. О, сколько очертаний городов Из глаз моих могли бы вызвать слезы.» Из неосуществленной жизни глядит женщина и завидует осуществившейся. Стихотворений на эту тему у Ахматовой по крайней мере три, и всюду та женщина — малодостойное существо вроде «деловитой парижанки». Для меня же существенно, что в нашей жизни время смято, мысли не додуманы и стихи не написаны. Как признается Ахматова: «тайный хор их бродит вкруг меня И, может быть, еще когда-нибудь Меня задушит.» Недоделанная, искаженная работа не уравновешивается тем неопределенно-положительным, что, по словам Ахматовой, ей дала эпоха: «начала и концы», которые ей стали «ведомы», как и «жизнь после конца», и нечто, о чем она не хочет говорить. Ахматова, видимо, считала, что приятие несчастья, беды — вывод из христианского миропонимания. Я думаю, что только сознательный подвиг во имя веры, готовность на все ради своих убеждений, смерть с именем Христа на устах есть то, на что она намекает. Нам в категорию мучеников за веру проситься нельзя. Жалкое поколение, растерявшее все, что нам досталось от предков, мы пухли с голоду, еле волочили ноги и проклинали жизнь. Не подвиг, а стойкость наше единственное достоинство. Я тоже знаю «жизнь после конца» и никому ее не пожелаю. Кем бы стал Мандельштам, если бы его не загнали в чужое русло? Он был сильнее меня и Ахматовой, и поэтому никакое русло ему не казалось чужим. Но страдания не обогатили, а только уничтожили его. Его травили и душили всеми способами, а лагерь только логическое завершение того, что длилось все годы. Ему, в сущности, не дали созреть — он принадлежал к медленным людям, — и он созревал на ходу. Голос пробивался не благодаря удушью, а вопреки ему. Не будь «другого русла», из него, скорее всего, получился бы поэт философического склада. Освободившись на миг от насильственных тем, куда я отношу и «кремлевского горца», он написал восьмистишия. В них, я думаю, тот поэт, которому не дали осуществиться. О том, как он представляет себе свою поэтическую судьбу, Мандельштам говорил со мной один-единственный раз — еще в карнавальном Киеве. Он не сомневался, что останется как поэт, но не знал, сохранится ли как человек (с нашими «воспоминателями» это не так просто), то есть произойдет ли слияние плодов поэтического труда и судьбы. Судя по динамической силе, которая была заложена в Мандельштаме, он не нуждался в тюрьмах, ссылках и лагерях, чтобы заработать себе биографию. Она могла оказаться гораздо более содержательной, чем та, которой его удостоили, и при этом совершенно благополучной, во всяком случае — внешне. С людьми он давал скорее положительный, чем отрицательный контакт, не ладил только с челядью и прихлебателями, с писателями, которые пишут «заранее разрешенные вещи» и «помогают судьям вершить расправу над обреченными». Такие бывают везде и всюду, но у нас они получили право распределять воздух и хлеб. Если не поклониться в ноги уполномоченному в твоей области, подохнешь сразу, так что избежать контакта с убийцами у нас нельзя. Следовательно, гибель Мандельштама была предначертана.
Мандельштам легко жил среди обыкновенных людей и дал несколько формул своего отношения к ним. Ему хотелось «еще побыть и поиграть с людьми», и он всегда был готов «тянуться с нежностью бессмысленно к чужому». Это говорит о притяжении, а не об отталкивании. Цветаева, например, при любых условиях вошла бы в конфликт с окружающим. Это было заложено в ее природе. Мандельштам без людей непредставим, и отношения облегчались тем, что в нем начисто отсутствовала учительская жилка и себя он считал хуже других. Глубокие религиозно-нравственные и историософские конфликты, поиски социальной справедливости и осмысление гуманистических тенденций, проверка наследства отцов и предков — все это может быть лучшей основой биографии, чем примитивные конфликты с государством и обществом, которые в нормальных условиях не принимают форму погони специально выдрессированной своры за ошалевшим зайцем.
Цветаева предсказала Мандельштаму в стихах «гибель от женщины»404. По-моему, такой исход исключается. Он бы использовал женщин как «твердые мосты», и больше ничего405. Я спрашивала Ахматову, почему Георгий Иванов кричит, что Мандельштам всегда влюблен. Она отвечала: это потому, что он не знал женатого Мандельштама. Я же сомневаюсь, что и в юности Мандельштама трясла любовная лихорадка: не тот человек. Тяга к людям, свойственная Мандельштаму, повышенный интерес к ним, как к мужчинам, так и к женщинам, любопытство ко всякому встречному — все это легко могло трактоваться пошляком Ивановым как перманентная влюбленность, что-то вроде завивки-перманент, популярной в моей юности. У Ахматовой с ее культом влюбленности, к которой она сводила все отношения без разбору, показания тоже не совсем достоверны. Строчка Мандельштама: «Я каждому тайно завидую И в каждого тайно влюблен» — свидетельствует не о влюбчивости и зависти, а о восхищении людьми, и это на него очень похоже. Сам он говорил о себе, что часто восхищался женщинами, но действительно влюблен был в юности только дважды — в Саломею Андроникову и в Зельманову. По его словам, влюбленность была из тех, когда бродят стихи, то есть не таящая в себе никаких опасностей — без тяги к обладанию. У меня есть глубокая уверенность, что интеллектуальные кризисы, борьба веры и безверия, сомнения, которые Мандельштам называл адом (по Флоренскому?)406, таили в себе больше опасности для Мандельштама, чем жизненные коллизии. Для него могли быть трагичны поиски «мы», соборности, глубины и контакта в отношениях с людьми, своего «ты», соучастников в игре и радости, потому что люди везде и всюду равнодушны к игре и не знают радости, но он, умевший отказаться от «только вокальной, физиологической прелести стиха», не разбил бы себе голову из-за женщины. Все знают по письмам, что он любил меня, но он был бесконечно требователен (и в то же время снисходителен) к своему «ты», и, если б я не сумела или не захотела стать его тенью и соучастником в радости, он бы сумел отказаться и от меня. В нем было нечто, чего я не замечала ни в ком, и пора сказать, что не легкомыслие отличало его от приличных людей, окружавших нас, вроде Фадеева и Федина, а бесконечная радость. Она совершенно бескорыстна, эта радость, он не нуждался ни в чем, потому что она была всегда с ним. Все к чему-то стремились, а он ни к чему. Он жил и радовался. Накануне последнего дня нашей общей жизни он жил и радовался, и только тюрьма и лагерь раздавили его и уничтожили и радость, и жизнь.
Все внутренние потрясения Мандельштама, его рост и переходы из одного периода в другой связаны с углублением и созреванием мысли. В результате внутреннего сдвига происходило и становление поэтического труда. Сдвиги вызывались прямым контактом с действительностью, и сюда входит все — отношения с людьми, разговоры, книги, путешествия и события внешнего мира. Он жил напряженной, почти лихорадочной жизнью. Как я вижу, основная причина непрерывного волнения и роста коренится в оценке внешних событий с точки зрения ведущей идеи, на которой строился его внутренний мир. Он так интенсивно жил, что почти не отдал дани страху. Из всех, кого я знала, меньше всего поддавался страху Мандельштам, хотя он мог нелепо струсить (случай с человеком в папахе), потому что не переносил прямого контакта с насильниками. Гораздо меньше шансов погибнуть от случайно встреченного насильника, чем от организованного террора, но Мандельштам забывал про статистику и не мог совладать с чисто физиологическим отталкиванием от насильников и убийц. Мы жили в эпоху, когда избежать прямого контакта с убийцами и апологетами насилия было почти невозможно, и это задерживало, а не способствовало росту Мандельштама. Тот воздух, в котором мы жили, весь воздух двадцатого столетия, останавливал рост людей, душил мысль. Что приобретал Мандельштам, когда спорил с марксистами? Он делал это для забавы, и только потому споры не отравляли его. Его спасала способность к игре, иначе он разделил бы участь тех, кто растратил все силы, доказывая, что малиновка не могла снести яйцо кукушки, потому что оно слишком велико для нее*407.
Я сознательно употребляю слово «рост», а не «развитие». Мандельштам приходил в ярость, когда слышал слово «развитие». («Скучное, бородатое развитие», как сказано в «Путешествии в Армению», что вызвало гнев начальства.) Развитие как будто переход от низших форм к высшим и стоит в одном ряду с понятием «прогресс». Мандельштам отлично понимал, что всякое приобретение неизбежно сопровождается утратой, и рассказывал, будто впервые услыхал слово «прогресс» пятилетним мальчиком и горько расплакался, почуяв недоброе. Я что-то здорово боюсь и «перехода количества в качество». Подозрительная штука, породившая скачки — и наши, и китайские. Ненавистному «развитию» Мандельштам противопоставлял «рост» как процесс, при котором человек, меняясь, сохраняет единство личности и лишь переходит из одного этапа (или возраста) в другой, причем путь остается единым. Этапы поэтической работы Мандельштама показательны для внутреннего роста, а не развития. Отношение к любому вопросу, хотя бы к смерти, изменяется на различных этапах жизни Мандельштама, но в то же время едино и целостно на всем пути. Мальчик не верит, что он «настоящий и действительно смерть придет», но понимает, что «когда б не смерть, так никогда бы мне не узнать, что я живу». Юноша на пороге ранней зрелости осознает, что смерть художника — последний творческий акт408. Зрелый человек, привыкший к мысли о смерти, все же «дичится умиранья» и, приучаясь к нему, служит себе отходную. Чувствуя приближение смерти и давно зная, что «простая песенка о глиняных обидах» будет насильно оборвана, Мандельштам подводит итоги земной жизни («И когда я умру, отслуживши, Всем живущим прижизненный друг»), жалеет меня («Как по улицам Киева-Вия Ищет мужа не знаю чья жинка, И на щеки ее восковые Ни одна не скатилась слезинка»), а затем — в стихах к Наташе Штемпель — готовится к будущей жизни. Всюду единое понимание жизни как временного дара (именно «дара») и вечности после конца земного пути.
Мне сейчас семьдесят лет, и я знаю, что только пустопорожние люди боятся старости и устраивают нелепый культ юности. У каждого возраста есть свое неповторимое содержание, и мне мучительно больно, что жизнь Мандельштама была искусственно спрессована и он не испытал последнего этапа — постепенного приближения к концу. Впрочем, трудно представить себе постепенность для человека, который с таким «нетерпением жил и менял кожу»409. Мандельштам столь же редко говорил о будущем, как и о прошлом, но в 37-38 годах, когда стало совершенно ясно, что дни наши сочтены (не только его, но и мои — ведь я уцелела только чудом или по недосмотру, что одно и то же410), Мандельштам вдруг заговорил о старости. Каждый раз, когда я это слышала, меня охватывала холодная дрожь. После его гибели я раскаивалась в своем ужасе и явной дрожи. Мне все казалось, что во всем виновата я и он бы уцелел, если бы я больше верила в спасение. И сейчас это чувство не изжито, но надо ли ему было жить? Ведь, в конце концов, и он бы поддался страху, заразился бы им от меня и от всех окружающих и тоже превратился в тень. Для такого человека, как он, смерть была единственным исходом: он не умел быть дрожащей тварью, которая боится не Бога, а людей. Я думаю, что разговоры о будущих стихах, а речь шла именно о них, помогали Мандельштаму отгонять страх и предотвращать упадок. Упорно, вопреки всему, он думал о жизни, а не о насильственной смерти. Если так случится, он умрет, но заранее готовиться к насилию он не желал.
Он говорил тогда, что как поэт он развивался очень медленно и постепенно обретал свободу. Из этого он делал вывод, что будет писать и в старости и тогда-то обретет настоящую свободу. Он не позволит стихам верховодить (об этом он мне писал в письме и в последнее время часто говорил) и не допустит насильственных тем411. В те дни у него вырвались стихи о смертной казни. Он мне сказал, что в какой-то степени это навязанные извне стихи: толчком к ним было постановление об отмене смертной казни, кроме как за измену родине и что-то еще вроде этого412. Мы прочли это постановление в газете, стоя на платформе в Савелове в ожидании поезда. Он сказал: как они, наверное, расстреливают всех подряд, раз издали такое постановление. Стихи о смертной казни были результатом страшного времени, нечеловеческих условий, в которых мы жили. С этой точки зрения они были «насильственной» темой. С другой стороны, «ведь это о людях, мы же не можем отделиться от людей». Эти стихи слышали только два человека — Наташа Штемпель и я413.
Он думал, что в старости будет дышать другим — не отравленным воздухом и насильственных тем больше не будет. Кроме того, он надеялся овладеть стиховым потоком и научиться, как им сознательно управлять. Заметив мой остекленевший взгляд, когда он заговаривал о будущем, Мандельштам смеялся и утешал меня: «Не торопись. Что будет, то будет. Мы еще живы — не поддавайся. Дыши, пока есть воздух. Ты еще никогда не сидела. В камере воздуха действительно нет. А пока еще есть. Надо ценить то, что есть». Я собрала в горсть то, что он мне говорил, хотя это говорилось разновременно и по разным случаям, а не в форме речи и поучения.
В тот новый этап после Воронежа было около десяти стихотворений. Они были отобраны при последнем обыске. Я была в таком состоянии, что не могла их ни запомнить, ни вспомнить. Поэтому они погибли — по моей вине. Мне жаль их, но еще больше жалко тех, которые не были написаны, потому что не стало воздуха.
ЭТАПЫ МОЕЙ ЖИЗНИ
Меня не перестает мучить не дожитая нами жизнь. Я все не перестаю гадать, как бы она сложилась, если бы ее не оборвали. Прямым и аккуратным продолжением прошлого она бы не стала, потому что ничего механического в нашей жизни не было. В ней отразились те же этапы, которые так отчетливо и ясно видны в стихах и в росте самого Мандельштама. Мы стояли на пороге нового этапа, но не узнали, что за порогом, потому что его увели. В ночь, когда его увели, он мне пытался объяснить, что в нем что-то проясняется и он видит то, чего не видел раньше. «Знаешь, я как будто бы понял, может, это чепуха, но мы с тобой.» Мы не договорили последнего разговора, потому что я заснула, мне снился страшный сон, я закричала, проснулась, и мы не спали, когда раздался стук. Мы даже не простились как следует, потому что я совершенно окаменела. Я собирала вещи, двигалась, но женщина, когда у нее уводят мужа, вдруг превращается в автомат, в камень, я не знаю во что, только на лицах тех, у кого увели мужей, я узнавала это застывшее выражение, которое у меня было на лице в последние минуты. Так все оборвалось, и я не узнала, что видится Мандельштаму за порогом нового этапа, где мы остановились на один миг.
Когда живешь вслепую, день за днем, часто не замечаешь, как меняются отношения между двумя, но Мандельштам был настолько отчетлив, что даже повседневность не затмевала происходивших в нем перемен роста и созревания. На ходу — в спешке, в суете — я видела их и удивлялась.
Мы пробыли вместе один короткий миг, но наши отношения менялись по крайней мере трижды, то есть мы прошли по крайней мере через три этапа и, может, потому не успели надоесть друг другу. Мандельштама кто-то — может, это была я — сравнил с птицей фениксом. Она сгорает в огне, а наутро оказывается, что она снова жива и поет. Во всех смыслах он был фениксом: пройдя через кризис, он воскресал и снова говорил, причем голос его приобретал новую силу. И наша близость, воскресая, возникала с новой силой, но всегда несколько видоизмененная. Неженатый Мандельштам, по мнению Ахматовой, сильно отличался от того, кем он был со мной. Неженатого и только чуть-чуть связанного со мной Мандельштама я знала только в Киеве во время карнавала. В нем была юношеская неврастеничность и необузданная веселость. Меня смешило, что он никогда не пишет за столом, как все люди, но кладет листок бумаги на стул и присаживается на корточки. Он обожал кофейни и был страшно легок и подвижен. Мы ездили на лодке по Днепру, и он хорошо управлял рулем и умел отлично, без усилий, грести, только всегда спрашивал: «А где Старик?» Так назывался водоворот, в котором часто гибли пловцы414.
Чувствовалось, что Мандельштам, как всякий незрелый человек, может наделать много бед, но его особенность в том, что с годами это свойство не уменьшалось, а увеличивалось: «Иные сны, иные гнезда, Но не разбойничать нельзя.» В нем было внутреннее буйство, интеллектуальное, но оно захватывало и повседневную жизнь, сказывалось на каждом поступке и в каждом слове. Несколько карнавальных месяцев я не считаю началом совместной жизни. Это прелюдия нашего брака, если это можно назвать браком. А датой брака мы считали все же первое мая девятнадцатого года. Отменили комендантский час, и мы большой гурьбой гуляли по Владимирской горке («твоя горка», как это потом называлось). Сошлись мы накануне, уйдя из Купеческого сада, где мой табунок делал выставку народного искусства и почему-то проводил целые ночи, жаря на кострах картошку. Мандельштам запомнил Владимирскую горку, потому что там он мне объяснил, что наша встреча не случайность. Я этого еще не подозревала и очень смеялась его словам. Путешествие в чужую страну, в Грузию, не изменило наших отношений, а может, я не поняла перемен: ведь в стихах прорезался новый голос, а такое зря не случается. Новый голос я слышу в стихотворении «Умывался ночью на дворе».
Второй период начался после ленинградского кризиса, когда, отказавшись от Ольги Ваксель, он увез меня в Царское. Розанов где-то написал, что измена скрепляет семейную жизнь, и мы попали под общее правило, хотя семьей не были и не семейное связывало нас. Я с горечью подумала сейчас об этом, как и о другой особенности нашей жизни: в любой паре приспособляются двое, Мандельштам ни к чему приспособляться не умел и не хотел, и я, в которую он вложил большой труд, приспособляя меня к себе, была ему нужна больше, чем любая новая женщина, потому что с новой пришлось бы начинать все с самого начала, да еще неизвестно, что бы получилось. Я это сказала ему в Царском. Он очень рассердился, но мне думается, что это сыграло немалую роль в его привязанности ко мне.
Второй период ознаменовался тем, что я перестала быть добычей, украденной Европой, девчонкой, за которой нужен глаз да глаз. Нас стало двое. Быть может, это произошло оттого, что мы впервые заговорили о наших отношениях и кое-как в них разобрались. Разговор больше не прекращался. С тех пор я всегда знала, чем он живет, и ревновать он стал меня меньше, чем раньше, хотя и этого бы хватило на десяток женщин. Почувствовала я и заботу, которой раньше не знала. Он был «няней» и раньше, но, видно, так испугался, чуть не потеряв меня, что стал в тысячу раз больше опекуном, другом, чем надсмотрщиком и дрессировщиком. Оказалось, что Мандельштам способен на все, чтобы меня сохранить, даже на каторжный труд и временную разлуку, на что бы раньше ни за что не согласился. С какой стати иметь жену и жить одному! Он так не говорил, но в нем это чувствовалось. После Царского Села мы жили в Луге, а потом он загнал меня в Ялту — к этому периоду относится большинство писем. Пансион на одного стоил сто пятьдесят, а на двоих двести пятьдесят рублей. Приходилось в день переводить чуть ли не половину печатного листа — за лист платили рублей тридцать. Гонорары были попросту нищенские, как на Апраксином рынке, и, как мы узнали от Нарбу- та, никакой роли в калькуляции книги не играли. Переводилась абсолютная дрянь, отрава, хотя всякий принудительный перевод для поэта губителен. Я не случайно огорчалась и в каждом письме умоляла отпустить меня в Киев к родителям — Мандельштам так закабалил себя работой, что даже передохнуть не мог. При этом каждый перевод выдирался когтями! Об этом лучше расскажут письма, где Мандельштам бесстыдно врет, как хорошо складываются дела и со всех сторон льются золотые ручьи. Он успокаивал меня, чтобы удержать в Ялте. Переводы уже тогда использовались как отличный и на редкость действенный способ уничтожения литературы. Стихотворный, как и прозаический, перевод насильственных книг заглушает всякую мысль и убивает слово. У кого хватит сил после переводческой балаболки думать или говорить? Непонятно, как Мандельштам умудрялся писать письма. Они приходили почти ежедневно, а кроме них — груды телеграмм, в которых он умолял меня спокойно жить в туберкулезном городке, толстеть, слушаться врачей и дожидаться его приезда. Я дождалась.
Поздней весной мы уехали в Киев415 (на Горку сходили), а потом в Царское Село, где прожили два года. Зимой 27/28 года Мандельштам написал «Египетскую марку». Я научилась кропать за него какие-то обработки для Зифа, и он получил передышку. Ленинград уже не кормил: жизнь у нас лишена стабильности. Как в басне Крылова, все время пересаживаются и улучшают организацию. Потом, работая в вузах, я увидела, что каждый год преподают по временным программам в ожидании стабильной, которая, просуществовав год, в свою очередь отменяется. Точно так обстояло и с издательствами, которые непрерывно реорганизовывались, а литераторы в поисках заработка метались из одного города в другой. Всегда не хватало и не хватает бумаги и книги снимаются с плана. Сейчас это уже почти не играет роли: в печать лишь изредка попадает то, что хочется прочесть.
В молчании Мандельштама большую, хотя и механическую, роль сыграли переводы. О нем начали писать, что он бросил поэзию и перешел на переводы, когда ничего подобного еще не было, но потом добились своего — рот ему заткнули. Лишь после истории с Уленшпигелем Мандельштам бросил литературу, то есть переводы, и освободился от кабалы. С путешествия в Армению и возвращения стихов начался третий и последний этап в наших отношениях. Мандельштам освободился от гипноза, пережитого всей страной, и перестал ощущать «новое» как будущее тысячелетие. Тогда-то на обратном пути из Армении — в Тифлисе — к нему вернулись стихи416. Впервые за многие годы он почувствовал прошлое и восстановил с ним связь. «Усыхающий довесок прежде вынутых хлебов» страдает от своей связи с прошлым и считает, что она лишает его права на современность. (Это, кажется,
Маяковский сбрасывал непослушных «с корабля современности»? Бедняга!) Освободившись, Мандельштам жил настоящим и прекрасно знал, что оно принадлежит ему, а не тем, кто размахивал патентом на настоящее и без церемонии предсказывал будущее. С начала тридцатых годов Мандельштам уже не обращал внимания на предсказателей — он снова обрел полную внутреннюю свободу.
Перед самым отъездом в Армению произошел любопытный казус. Мандельштам был в тяжелом состоянии, пошел к врачам, а те погнали его — тут же в поликлинике — к психиатру. Когда я приехала из Киева, куда ездила на похороны отца, Мандельштам попросил меня сходить поговорить с психиатром. Он оказался примитивным и очень решительным врачом. Его концепция болезни была такая: больной вообразил себя поэтом, выдумал, будто пишет стихи и его знают как поэта, а на самом деле он мелкий служащий, даже не заведует отделом, и носится с какими-то обидами, плохо говорит про писательские организации. Психоз известный — мания преследования на почве идеи о том, что ты что-то значишь. В больницах полным-полно больных, воображающих себя Наполеонами (он не решился сказать: «членами политбюро»). И к тому же совершенно неинтересный больной с однообразным и скучным бредом. Бывают интересные больные, а бывают неинтересные. Бред в чем-то отражает степень развития. К тому же бред глубокий — больного нельзя переубедить в том, что он поэт. Мне врач рекомендовал не заражаться психозом (я пробовала объяснить, что у Мандельштама были кое-какие основания говорить про стихи) и решительно останавливать все разговоры про стихи. Я пришла домой в бешенстве: ну и идиот — вроде как в милиции или в любимом учреждении. Мандельштам неожиданно сказал, что врач не так глуп. «Ведь я тебе писал, что не хочу фигурять Мандельштамом. Я эту сволочь заметил, когда они на меня бросились, да еще возмутился. Они только и делают, что бросаются. Чем я лучше других?» Это был вывод из визита к врачу, которого я бы не сделала. Думаю, что причина легкости, с которой он сделал вывод, в том, что «Четвертая проза» уже была написана.
В третьем периоде Мандельштам сделал меня полной соучастницей своей жизни. У него снова появилось «мы», но с некоторым вариантом: «мы с тобой». Наша связь, как мне думается, стала нерасторжимой. Связь двоих — не мираж, как думала Ахматова417. Я недавно узнала, что есть даже молитва двоих418, потому что двое — основная форма человеческой жизни. Я допускаю, что в старости — будь Мандельштам богат и благополучен — он мог бы дать увести себя от старой жены, но это не меняет дела. Связь была и будет, и ничто ее нарушить не может — даже то, что его увели и я не узнала, как <бы> сложились наши отношения в четвертом периоде жизни, на пороге которого мы стояли. Думаю, что ничего бы не изменилось в наших отношениях и периодизация коснулась бы только стихов.
В третьем и последнем периоде нашей жизни мы были до такой степени вместе, как никогда. Разговаривая, мы даже не боялись ранить друг друга и почти не чувствовали, что «есть в близости людей заветная черта»419. Может, она есть только в тех случаях, когда живущие вместе смотрят в разные стороны. В какой-то степени люди всегда чуточку смотрят в разные стороны, весь вопрос в степени уклона. У нас он был минимальный.
Так мы жили с Мандельштамом, и он дразнил меня, не «прекрасную даму», и был до ужаса свободен и радостен до последнего дня. Взрослея и даже старея, он молодел. Выглядел он всегда старше своих лет, но с годами становился легче, веселее, общительнее. В тридцатых годах в нем начисто исчезла вся замкнутость и закрытость и больше не возвращалась. Тогда мне стало казаться, что я делаюсь старше его, потому что его работа разворачивалась во всю ширь, а он, старея, молодел. Да можно ли говорить «старея», раз ему не дали дожить даже до сорока восьми лет?.. А вот я каменела от страха и старела. Мне кажется, что я сейчас моложе, чем в те проклятые годы. О них нельзя забывать, хотя даже Ахматова умоляла меня это сделать. Как могу я забыть, когда нас оборвали на полуслове? Недосказанное слово мучит и комом стоит в горле. Стоит ли завидовать нашему страданию? В нем немота и бессмысленная гибель. Немота и смерть. Недосказанное слово. Если б не вера в будущую встречу, я бы не смогла прожить эти десятки одиноких лет. Я смеюсь над собой, я не смею верить, но вера не покидает меня. Встреча будет, и разлуки нет. Так обещано, и в этом моя вера.
ОТСТУПЛЕНИЕ В СТОРОНУ I. Гибельная свобода
Свобода выбора предполагает два пути — один ведет к дальнему огоньку, то есть делает существование осмысленным, другой уводит «в ночь и чад небытия». Второй путь назван: «безумство гибельной свободы»420. После Достоевского мы называем своеволием то, что приводит человека на второй путь. У Пушкина «гибельная свобода» почти что юношеское легкомыслие, дань молодости, о которой с легкой горечью вспоминают в зрелые годы. Достоевский раскрывает крайние проявления своеволия, приводящие к гибели и распаду. Суть явлений остается тождественной, хотя в душе все мы сочувствуем юношескому легкомыслию и даже безумию. Пушкина «гибельная свобода» погубить не могла, потому что он был Пушкиным. В некотором смысле она пошла ему на пользу, раз появились мощные стихи о раскаянии. (Для Пушкина несомненно полное совпадение душевных состояний и стихов — он не баловался, сочиняя себе роли и ситуации.) Таков путь великого поэта: он проходит через жизнь, и все пережитое закаляет его, углубляя мысли и чувства. Он делит грех мира, но способен к раскаянию. Самооправдание и снисходительность к себе для него исключаются. Чувство греховности — основное богатство человека. Грех всегда конкретен, а покаяние обретает неповторимые и мощные слова, свой точный язык. Он язык данной минуты и длится всегда.
Лишь бы поэту, как и любому человеку, не вздумалось, отказавшись от свободы, стать как все, слиться с окружением и заговорить на языке сегодняшнего дня. Он тогда становится соблазнителем, но губит только себя, потому что, заговорив на языке сегодняшнего дня, поэт теряет способность «глаголом жечь сердца людей». Язык и суждения сегодняшнего дня длятся только один день, и его приветствует только тот, кто сам активно формировал и этот язык, и эти суждения. Он-то и был настоящим соблазнителем и через поэта пробовал соблазнить толпу — именно толпу, а не людей, — но толпа поревет и забудет. На этом все кончится, а расплачиваться будет поэт и, как всегда, заплатит втридорога. Поэт всегда за все платит втридорога. «Лихая плата стережет» его за всякое беззаконие, за каждый поступок, за любую оплошность, и в этом, мне кажется, оправдание поэта. Я читала у одного американского журналиста, как он спросил своего отца, ученого ребе: «Что такое еврей?» Отец ответил: «Просто человек». А потом подумал и прибавил: «Может, даже чуточку больше человек, чем другие люди.» Вот и поэт как будто чуточку больше человек, чем другие люди, и отсюда — чувство вины, раскаянье и лихая плата. Не потому ли «в нашем христианнейшем из миров поэты — жиды»421?
Своеволие, исследованное Достоевским, губит не только своевольца, но растлевает все вокруг, выжигает почву, несет всеобщее уничтожение. Каждый из нас читал, как Достоевский, надрываясь, клеймит своеволие и пытается предостеречь от него людей. Мы, пережившие эпоху великого своеволия, знаем, что его не услышали. Особенность людей, вступивших на путь своеволия, в том, что они абсолютно глухи и ничего не слышат. Соблазнители, они уводят людей с прямого пути, и никто ни их, ни уведенных ими людей предостеречь не в силах. Достоевский отлично это знал. Самое горькое свое признание он сделал не от себя, а вложил в уста невзрачному человечку, прыщавому Ипполиту. Юнец мечтает открыть окно и двадцать минут говорить с народом422. Ипполиту, конечно, не о чем говорить с народом, а все, что делал Достоевский, это и есть трагические и страстные «двадцать минут» у открытого окна. Ипполит только подводит за Достоевского итоги: народ постоял, послушал и разошелся по домам как ни в чем не бывало. Достоевский, я думаю, не случайно дал такой образ общения с народом — «открыть окно». Свое окно он мог распахнуть — это было в его воле, но сделать так, чтобы люди навстречу открыли окна и услыхали его слова, ему не удалось. Он это сознавал. Народ, как и отдельный человек, — монада, вернее, «монада без окна»423 — таков пессимистический вывод Достоевского. У них нет ушей, и они не слышат.
Достоевский, конечно, прав. Если продолжить тему «открытого окна», я ведь тоже стояла в толпе и слушала не Ипполита, конечно, а самого Достоевского. Мне запомнилось, что своеволие к добру не ведет и ни в коем случае нельзя сказать себе: «все дозволено». Однако на свой счет я этих слов не приняла, потому что старуху убивать не собиралась, а собственное мелкое своеволие не только не осуждала, но культивировала. Правда, я, как и многие люди моего поколения, заменила содержательное «все дозволено» ничтожным «мне так хочется», но по сути это одно и то же. Сдерживал меня в моем «хотении» не Достоевский, а Мандельштам. Он не позволял мне плыть по течению и следовать последней моде жестокого и ничтожного века. В моем случае это относится только к личной, а не к общественной жизни. Ахматова в своей «несравненной правоте» в личной жизни отдала большую дань своеволию, хотя прекрасно понимала, что «омский каторжанин все понял и на всем поставил крест»424. Мы вместе перечитывали Достоевского в Ташкенте и поражались силе его прозрений и невероятным провалам Достоевского-публициста с его ненавистью к католицизму, с убогим почвенничеством и мужиком Мареем425. «Оба они ересиархи», — говорила Ахматова про Достоевского и Толстого. Она сравнивала двух величайших русских мыслителей с двумя башнями одной постройки: оба искали спасения от надвигающейся катастрофы. Суть катастрофы понял Достоевский, а не Толстой, но в рецептах спасения каждый из них оказался глубочайшим своевольцем. Впрочем, и первоклассные рецепты не в силах были бы остановить столь далеко продвинувшийся распад.
Достоевский-художник несравненно прозорливее публициста. В подготовительных записях к романам он еще публицист. Обдумывая «Бесов», Достоевский в «тетрадях» подробно мотивировал Ставрогина социальной принадлежностью (до чего знакомая мотивировка!) — дворянин, богатый человек, оторвавшийся от народа и потерявший поэтому веру. Ставрогин в подготовительных записках — простая иллюстрация к мысли Достоевского, что человек, утративший народную веру, теряет и национальность. В тексте «Бесов» из всего этого осталось лишь беглое упоминание о беседах, которые Ставрогин вел за границей с Кирилловым и Шатовым. Зато Ставрогин стал центром урагана: мертвой точкой, где нет ветра, но откуда идет весь разгул, а Шатов превратился в одного из бесов. С. Булгаков заметил, что Шатов в чем-то перекликается с самим Достоевским426. Я думаю, что бесы — прежде всего искушения и соблазны, мучившие Достоевского. Все они содержались в его душе, в нем самом, как и в народе — в любом его слое.
Из всех бесов для Достоевского опаснее всех Шатов, боровшийся против отрыва интеллигенции от народа и призывавший вернуться к народной вере. Сергей Трубецкой, один из благороднейших мыслителей, меньше всех терзаемый бесами, удивляется, откуда взялось твердое убеждение об отрыве интеллигенции от народа427. Он говорит, что всякий народ выделяет свою интеллигенцию — это нормальное распределение функций в сложном целом. Интеллигенция — плоть от плоти своего народа и сохраняет все его основные черты. Не интеллигенция заразила народ бесами, а весь народ в целом, включая интеллигенцию, болел одними болезнями, искушался одинаковыми бесами. Умный и трезвый Лесков, отнюдь не ослепленный своей болью за народ, прямо сказал, что христианство на Руси еще не было проповедано428. События нашей эпохи подтвердили его слова.
Воспитывать мужика Марея, как предлагали западники, или учиться у него, как настаивал Достоевский, в равной степени безумно. Неизвестно, чему научит Марей, хоть он бывает иногда удивительно добрым, а еще чаще — просто ласковым. Пока Марей не выйдет из себя, он отличается невыносимым терпением, и мне кажется, что терпение и страдание — а народ этот многострадальный — запутавшиеся люди отождествили с верой. После войны я с ужасом прочла в официальной речи-инструкции, обязательной для каждого гражданина нашей счастливой страны, похвалу пресловутому терпению русского народа429. Мне почудилась дьявольская усмешка в этих словах. Оратор, наделенный неслыханной властью и провозглашенный гением, умел пользоваться проклятым терпением для своих целей. Кое-какое утешение я получила в тот же день, когда стояла в очереди за зарплатой к университетскому кассиру. Мы вежливо приглашали немногочисленных докторов наук получить деньги без очереди, как им полагалось по инструкции (мы когда-то получали паек в магазине, где висела надпись: «Народовольцам без очереди» — высшая форма уважения и признания в нашей стране). Доктора наук мило отнекивались и настаивали на полной демократии, то есть становились в хвост. Мы столь же мило пропихивали их вперед (почет и уважение науке и степеням!), и благородная игра продолжалась бы до бесконечности, но вдруг всю очередь оттеснила и смяла толпа уборщиц и рабочих университета. Они пришли с тряпками, ведрами, топорами и всяким инструментом и грубо отбросили нас от кассы. Мы завизжали: куда они лезут?.. Из нахальной толпы послышались голоса: вы терпеливые, вы и стойте, а нам некогда. Толпа баб и мужиков ругалась и посылала куда следует терпение, сидевшее у них в печенках. Похвалы за терпение они не приняли и тоже почуяли в ней издевательство. Им надоело получать два даже не ломаных, а бумажных гроша за свой труд и благодарить начальство за попечение и заботу. Терпение иссякло, но обрадовалась этому только я. Вся терпеливая толпа во главе с докторами наук отправилась к ректору требовать (такое мы даже можем потребовать), чтобы рабочим выплачивали в другой кассе, потому что они не хотят терпеливо стоять в очереди и протискиваются вперед, нарушая табель о рангах, то есть сословные права профессорско-преподавательского состава. Просьбу удовлетворили, потому что ненавидели уравниловку. В рабочем государстве нельзя терять терпение. Оно продукт не веры, а исконной разобщенности народа.
Одна из русских цариц писала своей немецкой матушке, что в удивительной стране, где ей пришлось сидеть на троне, власти обращаются с народом, как победители с побежденными. Я спрашиваю: кто из них своевольцы? У мужика Ма- рея можно учиться не вере, а терпению, которым он отвечает на все издевательства, пока, потеряв терпение, не начинает буйствовать. Буйства он не выдерживает и падает в корчах на землю. Тогда его можно связать.
Если есть разрыв и пропасть, то она проходит не между интеллигенцией и народом, а между народом в целом и правящими кругами. Наверху у нас никогда не слышат о том, что говорят внизу, и даже стукачи направлены только для приемки определенных сигналов — не отзывается ли кто непочтительно о начальстве. Верх и низ — две разорванные части того, чему следовало бы быть единым целым. Правители — единственная элита в башне из слоновой кости, и это случилось не в нашем веке, а было у нас всегда. Промежуточное звено — опричнина, пополняемая из всех слоев народа.
Почвенничество никогда не давало плодов. Ставка на национальную обособленность всегда подхватывается опричниками и своевольцами: дешевая идейка, которая ведет к отъединению и отрыву — «я» без «мы». Идейка общедоступная, и ею легко соблазнить огромные толпы. Мы уже испытали полный отрыв от всего мира и знаем, к чему он приводит, и нам же он, вероятно, предстоит в будущем. В закрытом мире всегда вспыхивает ненависть к мысли и катастрофически падает образование. Отъединение — праздник полуобразования, недоверия, испуга и проклятого терпения. Оно никогда не приводило ни к чему доброму, и это легко обнаружить на примере фарисеев: ведь именно они были борцами за национальную независимость и суверенитет. В их случае еще можно найти оправдание, потому что страна была под римским владычеством, но и они оказались полными банкротами. Достоевский, ища спасения в почвенничестве, не мог не знать о роли фарисеев в Древней Иудее, а знал бы, все равно не изменил бы позиции. В нем слишком сильна была ненависть к католицизму, и он холодными глазами, скучая, смотрел на «священные камни» Европы430. Он стремился выделить Россию из христианского мира, оградить ее плотной стеной, чтобы не было соблазну. Уж не сестре ли капитана Лебядкина431 надлежало спасти мир?
Почвенничество такая же попытка остановить ход истории, как идеи Льва Толстого. Все, что ведет к разделению, результат своеволия. Оно дает распыление, разрыв, разлом, разбивает целое на несоединимые части. Это окончательно выяснилось в двадцатом веке. Мы были свидетелями разрыва. Что он нам дал, кроме обнищания физического и духовного? Достоевский, великий провидец, высшая точка девятнадцатого века, сам не мог освободиться от бесов, которые толкнули его прочь от вселенской идеи к национальному отъединению. Наш опыт показал, что мужик Марей, если он не стал «аппаратчиком», отлично поймет интеллигента, которого выслали в его деревню. Мне случалось пить с ним чай и распивать четвертинку, а разговаривали мы шепотом, чтобы нас не подслушивали стукачи. Мне было легко и с бабами, у которых мужей угнали по той же дороге, что и Мандельштама. Сейчас они рядом лежат в одной яме с одинаковыми бирками на ноге. Никто не отшатнулся от меня, оттого что я еврейка. Антисемитизм спускается сверху и созревает в том котле, который называется «аппаратом». Между мужиками и мной не было ни трещины, ни разрыва. Нас воссоединила общая судьба, если когда-нибудь разрыв был. И мы до смерти боялись начальства, опричников, аппаратчиков, хозяев, стукачей, подхалимов и разной челяди. У моего друга Поли, что живет в Тарусе, никого не забрали, но она с отвращением показала мне бабу по прозвищу Бу- хонка, еле передвигавшую толстые, распухшие ноги. Бухонка раскулачивала во всю силу и девчонкой выла от радости, когда господ сбрасывали с моста в воду. Дочь Бухонки устроилась продавщицей в магазине — так заплатили матери за былые подвиги. Дочка приносит из лавчонки что ей вздумается, а мать ест из рук дочери и смотрит телевизор, вспоминая дни былой славы. Пенсию ей получать не за что, потому что она была слишком занята общественной деятельностью, чтобы работать. Рассказывать соседям о своих прошлых подвигах она не смеет и притворяется нищей колхозницей, которую забрала в город хорошо устроенная дочь. Дочку все уважают, потому что она может «подкинуть» дефицитный товар. Внуки на Бухонку плюют.
По Чаадаеву, Россия, быть может, существует лишь для того, чтобы дать миру урок. Я думаю, этот урок уже дан Бухон- кой и присными. Путь глубоко национальный и своеобычный. Несчастье в том, что люди отворачиваются от уроков истории. Если им захочется, они пойдут по тому же пути. Мужика Ма- рея уже нет, а в деревне одни бабы, а среди них куча Бухонок.
II. Свобода и своеволие
Я бы не знала, что противопоставить своеволию, если б не случайный разговор с Ахматовой, который для меня все повернул по-новому. Я принесла от Любы Эренбург томик Элюара. Люба надеялась, что Ахматова соблазнится и что-нибудь переведет. Эренбурги дружили с Элюаром, а вдова плакалась, что у нас его не переводят. Где же его переводить, как не у нас! Ахматова полистала, посмотрела и с досадой отложила в сторону. «Это уже не свобода, — сказала она, — а своеволие.» Для меня такое противопоставление было новым, и я не знала, что им часто пользовались в десятых годах. В частности, я потом нашла его и у отца Сергия Булгакова, и у Бердяева. Мы были отрезаны не только от всего мира, но и от своего прошлого — от книг, от мыслей, от всего. Каждый из нас, когда полегчало, стал первооткрывателем и с удивлением добрался до самых простых вещей, известных всем на свете. И сейчас один за другим люди открывают у нас азбуку христианства, которую в свое время спрятали и за полвека успели забыть.
Не сразу, но постепенно я поняла, что у человека есть выбор между путем свободы и путем своеволия. Язык понятий беден, и мы употребляем слово «свобода» в двух значениях — в полновесном смысле и в сочетании «свобода выбора». Есть явное различие между этими двумя понятиями. Говоря о «свободе выбора», мы имеем в виду волевой акт. Человек действительно хозяин своей судьбы, как и народы и все человечество в целом: он имеет свободу выбора. Иное дело понятие «свобода». Это ценностное понятие. Человек идет путем свободы или, лучше сказать, обретает свободу, если ему удается избавиться от темных побуждений своего «я» и времени, в котором он живет. Одержав победу, человек получает свободу от себя и от эпохи, как гражданин Англии «свободу от города», freedom of town, и перестает платить налоги. Это ни в коем случае не освобождение от греха, хотя подобное чувство, наверное, знакомо тем, кто всей душой участвует в Евхаристии, когда «все причащаются, ликуют и поют». Свобода духа для религиозного сознания есть ликование и благодать. Этим отличается и благодатное страдание от нашего, темного и страшного, но все же на каких-то ступенях более высокого, чем подлое равнодушие: все существующее разумно и оправдано нуждами времени, пока не касается моего драгоценного «я». Благодаря жизни с Мандельштамом я постепенно дошла до мысли, что лучше, чтобы грузовик переехал меня, чем чтобы я, сидя за рулем, давила людей.
Люди, обретшие свободу, не очищаются, как я уже сказала, от греха. Человек всегда греховен и участвует в общем грехе наравне со всеми. Но труд художника — дар свободы. Он приносит просветление, хотя и не избавляет от греха, и счастлив тот, кто сохранил сознание греховности. (Быть может, это сознание и способствует той свободе, без которой нет полноценного труда — в науке и в искусстве, во всяком случае.) Художник — человек или чуточку больше человек, чем другие люди, и в грехах своих человечен. Есть большие грехи, чем обычные и свойственные всем людям, и они-то губительно влияют на дар художника и сводят его дар на нет. Для художника опасны гордыня, самоутверждение, соблазнение людей на ложный путь, соучастие в преступлениях века, которые как дурман и от которых так трудно освободиться. Не только художник, но все мы подвластны этим искушениям, и я мучительно знаю, где я преступала и преступаю запретный порог. Путь свободы труден, особенно в такие эпохи, как наша, но если бы люди всегда избирали путь своеволия, человечество давно перестало бы существовать. Оно существует, значит, созидательное начало было сильнее разрушительного. Сказать, как будет дальше, я не берусь. Страшно думать, но человечество, кажется, уже подошло к рубежу, когда ему придется выбирать между человекобожием, то есть путем Кириллова, который ведет к самоубийству, или путем свободы и возвращения к «светочу, завещанному нам от предков».
Действительно ли есть только два начала — созидательное и разрушительное? Может, есть и третье — пассивное или охранительное, нейтральное к добру и злу, всегда враждебное всему новому, будь то крест, который всегда сохраняет новизну, или поэтический голос. Охранители равнодушно охраняют привычное, куда бы оно ни вело — к жизни или к гибели. В любом движении действует инерция. Охранители живут по инерции, и в странах, переживающих тяжкие кризисы, они особенно заметны. Грубый пример — блаженные старички, просидевшие полжизни в лагерях и продолжающие говорить старыми словами и орудовать прежними понятиями, которые им же искалечили жизнь. Они прибавили к своему словарю одно лишь словечко — «ошибка», но свято убеждены, что «ошибка» была допущена только по отношению к ним и им подобным. Каинов грех в расчет не принимается, поскольку они сами — в минуту подъема и высшей активности — отстаивали свое право на уничтожение всех, кто является помехой в высоких замыслах, которые они поставили себе. Ведь они хором — все они только хористы, увлеченные опытным хормейстером, — обещали осчастливить человечество, а ради этого имеет смысл отказаться от древних заветов — для них это не заветы, а предрассудки прошлого, — а кстати убрать носителей этих заветов. Они не знали, что преступление не может быть остановлено, а когда дошла очередь до них, заплакали: ошибка!.. Но это не ошибка и даже не миллионы ошибок, а естественный ход вещей, цепная реакция, которую остановить нельзя, если не добраться до первопричины. Этого, к несчастью, никто не собирается делать, потому что охранители представляют собой огромную тупую силу, не различающую свободу от своеволия.
Что же такое свобода и своеволие? Свобода основана на нравственном законе, своеволие — результат игры страстей. Свобода говорит: «Так надо, значит, я могу». Своеволие говорит: «Я хочу, значит, я могу». (Понукая исполнителей, своеволец обычно использует первую формулу, чтобы добиться выполнения своих желаний.) Частный вариант: своеволие маскируется под научное знание. Оно говорит: «Я точно знаю, что нужно, значит, я могу и заставлю всех делать то, что считаю нужным». Наука в этом не виновата, даже если просчиталась в своих выводах. Не Ницше создал сверхчеловека. Он только довел до воплощения идею своего времени. Он дал воплощение тем течениям европейской мысли, которые неправильно поняли, что такое личность, стали на путь индивидуализма и прямым путем пришли к человекобожию. В наш век кроме науки существует еще наукообразие. Быть может, почти вся философия пошла по этому пути, а вместе с ней и дилетанты философии. Наукообразие прорывается повсюду, с особой настойчивостью в те области, которые касаются человеческого общества. Девятнадцатый век фетишизировал науку, и наукообразные теории легко доходят до человеческих сердец. Наукообразие — своевольная болезнь науки.
Свобода ищет смысла, своеволие ставит цели. Свобода — торжество личности, своеволие — порождение индивидуализма. Обожествление народа, национализм, — особый случай индивидуалистического культа, своего рода индивидуализм. Леонтьев, рассказывающий соблазнительные байки про народы, которые, подобно деревьям, имеют особые корни и дают неповторимые листья, принадлежит к ясно выраженным своевольцам. Он ратует за разделение, забывая заветы христианства и то, что род человеческий един и неразделим. Говоря о единстве и неразделимости, я вовсе не думаю, что во всем мире должна быть единая и стандартная культура, являющаяся смешением всех культур. Дом, в котором живет человек, вырос из земли и слился с пейзажем. Он сделан из дерева или из глины, которые породила эта, а не другая земля. Даже сменившись современной архитектурой, дом сохранит свою связь с ландшафтом, тоже значительно измененным людьми, которые в нем жили. Дом — начало культуры, первая веха, и дело, в сущности, не в нем, и он взят только как пример характера отдельности. Не больше.
Нет и не было человека вне религиозного сознания, то есть отношения к миру, и культура племени, народа, орды вырастает из этого сознания. Религия соединяет людей, и культура возникает от этого объединения людей. Она не бывает совершенно изолированной и отдельной — абсолютно вне связи с человечеством. Каждая культура входит в группу других культур, выросших на той же религиозной мысли. То, что Бергсон называет «закрытым обществом», всегда объединяется основополагающей и строящей мыслью с другими «закрытыми обществами» и в конце концов вырывается в «открытое обще- ство»432. Культура, сознающая себя частью более широкого целого, видоизменяется вместе с другими и может сохраниться в полном цвету, потому что изменение или рост есть свойство исторического процесса. Обособление есть остановка истории, усыхание и, как мы видели, приводит или сопровождается выкорчевыванием корней. Обособление равно эгоцентризму, а он губителен как для отдельной личности, так и для народа в целом. Это сужение, а не расширение личности. Не случайно эгоцентризм вернейший признак душевных заболеваний, а психическим болезням подвержены не только отдельные люди, но и целые народы. Эгоцентризм тесно связан со своеволием, с потерей памяти и усыханием корней.
Я знаю, что есть объединения людей, не основанные на религиозной мысли. Самый явный пример — блатари, которые чтят своего пахана и собираются на толковище для установления временно действующих законов, постановлений и приговоров над отдельными членами блатного мира. Все это произносится паханом, но демократия соблюдена — толковище.
Вот единственный пример настоящего закрытого общества, и оно действительно основано не на религиозной идее. Это общество живет паразитической жизнью, поражено роковым эгоцентризмом — в своем целом, которое составляется из отдельных эгоцентриков. Блатари, говорят, не знают любви, а только роковые страсти и убивают подруг, если те плохо чесали им пятки. Шаламов говорит, что у них есть культ матери, от которой они отрываются с первых шагов на блатном поприще433. Всегда легко любить далекое — на этом основана вся сантиментальная и фальшивая концепция жизни.
Блатари узнают друг друга по походке, вернее походочке, потому что каждый из них не живет, а играет взятую на себя роль, чтобы выделиться из человеческого общества и не смешаться с толпой. Блатари очень похожи на мнимых поэтов, художников и псевдоученых. Это болезнь общества, раковая опухоль с разбухшими и потерявшими структуру клетками. Внешне объединенные между собой блатари держатся вместе лишь потому, что противопоставляют себя людям и тому обществу, которое паразитически сосут. И друг с другом связь у них неустойчивая и хрупкая: спор, минутная ссора, и начинается поножовщина. Эгоцентрик идет на эгоцентрика. Пахан казнит и милует. Все непрерывно рассыпается в пыль и прах. Объединения блатарей не намного устойчивее той связи, которая существует среди душевнобольных, запертых в одной больнице. Это два типа устойчивых эгоцентриков, которыми управляет крайнее своеволие. Своеволие ужасно по своим последствиям, потому что приводит к быстрому разрушению отдельного человека и созданных своевольцами общественных объединений. Но называть это трагедией нельзя. Это обезьяна трагедии, кривое зеркало, мерзость запустения, тлен и прах.
По-настоящему трагична свобода. Перед свободным человеком стоят тысячи вопросов, и основной из них — прав ли он, что стоит на своем, не считаясь с общим мнением, нет ли в его поведении гордыни. Ведь ему нередко приходится идти наперекор обществу, всегда до известной степени зараженному своеволием. Трагичность свободного человека особенно заметна в эпохи вроде нашей, когда болезнь своеволия охватывает целые народы. Свободному человеку приходится знать, видеть и понимать, чтобы не сбиться с пути. Он всегда в напряженном внимании и никогда не теряет связи с действительностью, хотя толпе охранителей кажется, что он витает в облаках. Он вынужден подавлять в себе инстинкт самосохранения, чтобы сохранить свободу. Она не дается готовенькой в руки, за нее нужно дорого платить. Есть великая правда в житиях святых, всегда боровшихся с искушениями. В наше время святых нет, но искушений сколько угодно. Дело свободного человека ясно, потому что он не ставит цели, но ищет смысл. Искание смысла трудно, потому что непрерывно возникают миражи и не так-то просто рассеиваются. Свободный человек стоит на своем, потому что не может отречься от истины, но ведь и миражи прикидываются истиной. Я не назову свободным человеком Хлебникова — он замкнулся в себе и жил в отдельном, выдуманном им мире. Действительность лишь изредка прорывалась в его мир, и в результате прорыва возникали отдельные блистательные кусочки в стихах. Я не назову свободным человеком Ахматову, потому что слишком часто она попадала под власть общих концепций — хотя бы в вопросе о наших страданиях, которые ей хотелось приравнять к мученичеству434. Готовые концепции в стихах Ахматовой, выдумка, сочинительство — все это свидетельствует не о свободе, а, с одной стороны, о принадлежности к охранительскому слою, а с другой — об известной доле своеволия. Мандельштам всегда искал свободного решения и сохранял связь с действительностью, но и он не вполне свободный человек: шум времени и шум жизни постоянно заглушали в нем внутренний голос, он забывал про идею, на которой строилась его личность, не верил себе и своим выводам, потому что они шли наперекор тенденциям времени, и в своем порыве к людям терзался тревогой и массой сомнений: «.не может быть, чтобы я был прав, раз все думают иначе». Свобода в руки не идет, она достигается внутренней борьбой, преодолением себя и мира, постоянным вниманием и болью. И все же даже неполная доля свободы резко выделяет свободного человека из толпы. У него прямая походка и глубокое сознание греховности, почти полностью утраченное сегодняшней толпой. Свободный человек не идет к пахану и не прельщается толкови- щем. Он не играет роли, а живет. Жить ему трудно, но зато он свободен.
Несчастье своевольца (и своевольного общества) в разрыве между «хочу» (цель) и «могу». Когда своеволец не может добиться цели, он, как мы видели, впадает в неистовство. Цель у своевольца бывает любая — женщина, богатство, перестройка общества по задуманному плану, что угодно. Женщина может сказать «нет» (сейчас случается больно редко), богатство не так-то легко добывается, а с перестройкой общества дело обстоит совсем туго, потому что, исторически развивавшееся, оно имеет тенденцию жить по собственным законам и с трудом поддается насильственному реформированию. В самом начале нашей эпохи Мандельштам заметил «огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля», но первый поворот был сделан на огромном подъеме, в дни народной революции, когда человеческие толпы действительно верили в рулевого и помогали ему изо всех сил. Руль хоть и скрипел, но все же поворачивал корпус корабля, который был переведен на неизведанный курс и дальше поплыл по инерции. Куда ведет этот наш путь? Кто знает. Дело, во всяком случае, далеко не только в экономическом переустройстве, хотя это было и продолжает быть скрипучим делом. Гораздо существеннее, по-моему, отношения между людьми внутри страны и позиция целого по отношению ко всему миру. Страна выпала из того мира, к которому она принадлежала и с которым совершила весь исторический путь. Оставшись в изоляции, она потеряла связь с прошлым, движется к неизвестному будущему и непрерывно отдаляется от цели, поставленной по воле людей, поверивших в свою способность провидеть будущее. Достигла ли наука об обществе той ступени, когда она может провидеть будущее? Возможна ли вообще такая ступень? Знает ли наука, каковы последствия изоляции, отказа от прошлого и разрушения всех ценностных понятий? Есть ли наука, способная расценить убытки от расшатывания, вернее, уничтожения представлений о добре и зле у миллионов людей? Мандельштам подозревал в самом начале плаванья, что «десяти небес нам стоила земля»435. Знал ли он, что мы потеряем не только небеса, но и землю? Может, и предчувствовал нечто подобное. Ведь не случайно сказано в этом стихотворении: «В ком сердце есть, тот должен слышать, время, Как твой корабль ко дну идет.»
Своеволец, услыхав от женщины «нет», способен пустить себе пулю в лоб, человек, стремящийсяк богатству, пускает по ветру все, что у него есть, надеясь выиграть в карточной или биржевой игре. Иногда он становится блатарем и вскрывает банковский сейф, расплачиваясь за это тюрьмой. Своеволец уничтожает все и всех, кто ему мешает, и прежде всего самого себя. Разрушение и самоуничтожение — неизбежные следствия своеволия. Самоубийство Гитлера и его костер — блистательный пример самоуничтожения своевольца, который верил, что вокруг его костра соберется вся Германия. Я читала, что Гитлер в последние дни непрерывно давал приказы уже не существующим и рассыпавшимся армиям. Он негодовал, что они, несуществующие, не выполняют его приказов. Его действия отлично иллюстрируют наблюдение отца Сергия Булгакова о том, что своеволец начисто теряет ощущение реальности. Булгаков понял это в дни, когда своеволие еще не приняло таких отчетливых форм, как в нашу эпоху.
Своевольный человек и своевольное общество не только не желают считаться с реальностью, но действительно не видят ее. В уме они переделывают ее на свой лад и не способны поверить, что она иная. Я запомнила своеобразный сдвиг значения слова «оппортунизм». В тридцатых годах все газеты пестрили этим словечком. Оппортунизм оказался способностью замечать не только наши удачи, но и беды, а оппортунистами были люди, которые говорили, что настала тяжкая пора и следует призадуматься. Большинство из них вышли из лагеря своевольцев и попросту боролись за власть, пользуясь тем, что еще не полностью потеряли чувство реальности. Есть огромная разница между отказом молчать свободного человека — «Здесь я стою, я не могу иначе» — и своевольца, который упорствует, предлагая перестроить мир по собственному плану, а не по чужому. Так называемые оппортунисты тоже перестраивали мир, но по иному плану. Они прогорели и попали в лагеря, где скоро погибли.
Обыкновенные люди к этому времени уже давно научились молчать в тряпочку, и шумели только старухи в очередях. Их было так много, что, скорее всего, им дали умереть своей смертью. Им на смену пришли новые «кадры» старух, в молодости занимавшихся раскулачиванием и изъятием ценностей.
Стояние в очереди стало опасным, потому что старухи второй половины сороковых и начала пятидесятых годов громили продавцов и покупателей за недостатки в идеологической работе. Одной из них я попалась на язык, потому что завернула покупку в газету с портретом хозяина (кульков в уличных ларьках, да и в магазинах, не было, а в каждой газете красовался этот портрет). Она подняла крик и вырвала у меня газету. Покупка — яблоки или морковь, я уж не помню, — рассыпалась по тротуару. Я не стала ничего собирать и была рада, что удалось унести ноги. Время было напряженное и погромное — охранители действовали везде и всюду по указке своевольцев. Подобные сцены вспыхивали везде и всюду — на улицах, в очередях и в автобусах.
История первой половины двадцатого века, прочтенная как разгул своеволия, отказавшегося, как ему положено, от всех ценностей, накопленных человечеством, является прямым следствием гуманизма, потерявшего религиозную основу. Таков процесс, длившийся веками и пришедший к логическому завершению в нашу эпоху. Своевольцы объявили культ человека и в результате растоптали его. Они ухватились за человекобо- жие, против которого нас предупреждал Достоевский, и мы узнали, что такое человекобожец (или сверхчеловек) в действии. Мне очень важно было бы знать, почему Мандельштам чурался Достоевского. В стихах и в прозе есть реминисценции из Достоевского, но он никогда не писал и не говорил о нем. Боялся ли он его выводов, или его отталкивали теории Достоевского-публициста? Мне кажется, что он ощущал Достоевского как вместилище всех бесов и в своих поисках более светлых отношений с людьми закрывал глаза на пророческие прозрения великого каторжанина. Люди наших поколений делились на приверженцев Толстого и Достоевского. Мандельштам тяготел скорее к Толстому, чем к Достоевскому, но в общем был свободен от обоих, потому что чувствовал в них ересиархов.
Мне думается, что в каждом человеке и в каждом обществе всегда есть элементы и свободы и своеволия. Вопрос только в пропорциях. Если исторический опыт нашей эпохи не поможет людям положить конец воинствующему своеволию, останется только совершить последний и логический шаг — самоуничтожение. Я долго не понимала, почему Кириллов должен покончить самоубийством436. Мне казалось, что человек, осознавший себя человеком, расцветает для жизни, а не накладывает на себя руки. В молодости этого понять нельзя. Только зрелое сознание видит разницу между тем, кто ощутил себя человеком, потому что открыл себя — созданного по образу и подобию Бога, и тем, кто возвеличил себя и свою волю, отказавшись и даже вытравив из своей души высшее начало. Для второго неизбежно самоуничтожение, и мы это видели своими глазами. Когда он приступит к окончательному уничтожению мира, ему будут способствовать тупые охранительные силы, которые оберегают сейчас чудовищные сооружения, воздвигнутые своеволием.
Человек — символическое животное. Разве прожитая нами эпоха не является символом, а может, и последним предупреждением, которое мы поленились понять? Нам было явлено то, что происходит в результате человекобожия и своеволия, но мы закрыли глаза, чтобы не огорчаться и не делать выводов. Люди берегут здоровье и благодетельный оптимизм — огорчаться вредно и неприятно.
Я допускаю, что Мандельштам чувствовал чуждость Достоевского, потому что, не будучи ни на йоту охранителем, он был полон эсхатологических предчувствий и спокойно ждал конца.
III. Мужики
Кириллов — самый опасный из всех бесов Достоевского. Он не случайно поселился в одном доме с Шатовым. Они заключат союз, и тогда можно будет на всем поставить крест. Видно, и отец Сергий Булгаков больше всех боялся Кириллова. Основные выводы относительно своеволия он делает, разбирая самоубийство Кириллова. Статья отца Сергия Булгакова написана в начале века, когда устойчивый быт еще мешал увидеть, что интеллигенция, элита и революционное подполье, также и нейтральный слой, тяготеющий к одному из двух полюсов, в равной мере заражены своеволием и оно должно неизбежно выплеснуться наружу. Бердяев не понял, насколько более опасные формы своеволие приняло в революционном подполье.
В автобиографии, одной из своих последних книг, он писал, что жертвенная интеллигенция боролась за народ, а победивший народ ее уничтожил437. Это чистый стереотип — Бердяев поленился подумать и посмотреть вниз на то, что происходит в реальности. Интеллигентская верхушка революционного лагеря использовала народ для победы, а захватив власть, тотчас прибрала его к рукам. Народ был лишь орудием и, как всегда и всюду, остался ни с чем. Он воевал, бурлил, стрелял в воздух и в людей, а настоящее уничтожение проводилось после бурного периода, и не народом, а специально воспитанными под руководством победителей железными кадрами. Своеволие народа — стрельба в воздух. Настоящее губительное своеволие идет другими путями.
Отец Сергий Булгаков называет своевольца «дьяволом» и говорит: «Он несовместим с миром, он может хотеть мир лишь как вещь, как игрушку, а человечество — как рабов, которыми он может помыкать.» Такова и была участь народа — всех его слоев, включая интеллигенцию, — в период разгула своеволия. Ведь своеволие есть осуществление своей воли и, следовательно, зажим воли других. Оно связано с волей к власти, с желанием диктовать и навязывать всем свои взгляды и мысли. Своеволец ставит себе цели, и это усугубляет волю к власти: чтобы достигнуть цели, надо заставить всех действовать согласованно и двигаться в одном направлении. Для продвижения рекомендуется солдатский шаг. В семье ли, среди друзей или в политике — своеволец всегда стремится верховодить. На первых порах верховодить стремились огромные толпы, шедшие за победителем и добывавшие ему победу. Каждый дом, квартира, учреждение, деревня, не говоря уж о городах и областях, получили своего верховода (сначала их было по нескольку, потом один брал верх), который распоряжался, инструктировал, отдавал приказания и обязательно грозил стереть сопротивляющегося в порошок. Для тех лет он представляется мне управдомом, когда он врывается в квартиру, требует выселения, переселения, уплотнения, ремонта и черт знает чего, приправляя свои требования потоком угроз и шантажных формул насчет буржуазии, которой пора свернуть шею. Крикуны бушевали повсюду, и кое-кого жизнь подбросила на верха, откуда давались распоряжения. В них нуждались, потому что они поставляли полезную информацию: где прячутся офицеры, куда мужик ссыпал зерно, у кого есть золото и где пахнет жареным.
Однажды в Киеве в одну ночь провели обыск во всем городе, чтобы «изъять излишки», и я отчетливо увидала разницу между крикунами и обыкновенными людьми. Ночью к нам ворвалась группа людей во главе с чекистом. Среди них был крикливый управдом — он знал расположение комнат и мечтал разыскать тайники, — а еще несколько солдат, сумрачных, исполнительных, готовых по первому приказу разнести весь дом, и двое рабочих на ролях экспертов. Они-то и решали, что является излишками и подлежит изъятию. У матери в спальне стоял большой гардероб. Туда запихивали меня в детстве братья, чтобы я визжала, как поросенок, требуя освобождения. Управдом рванул дверцу, но рабочий остановил его: зачем ломать, когда ключ торчит в замке. В шкафу висели обычные для того времени платья, сшитые портными с больным воображением. Управдома прельстила шитая стеклярусом кофта. Она блестела и показалась ему пределом буржуазного счастья. Рабочий отнял кофту, повесил на место и запер шкаф. Из всей семьи я одна была в спальне, остальные сидели в столовой и пили ночной чай, делая вид, что ничего не происходит, а за ними приглядывал солдат. «Нашим женам не нужны ваши тряпки», — сказал мне рабочий и предложил обыскивающим «сворачиваться». Рабочие были «мобилизованы» для массового предприятия, и оно вызывало у них не меньшее отвращение, чем у нас. Чекист «работал» — и он и солдаты уже стали орудиями уничтожения и действовали по инструкции. Наслаждался один управдом. Так это выглядело на заре наших дней — в случаях не экстренных и в общем безобидных, то есть в повседневности.
Крикуны и своевольцы продержались до начала тридцатых годов. Их использовали для проведения коллективизации, но власть, централизуясь, все меньше нуждалась в них. Ей требовались «на местах» точные и механизированные исполнители приказов, а не мелкие своевольцы. Их час пробил. Частное и мелкое своеволие поглощалось единым и великим, перед лицом которого все люди рабы. Централизация и сосредоточение власти в руках немногих или одного — неизбежный результат своеволия в действии, потому что сильный не может не закрепостить слабого и, только маневрируя, заключает союзы, временные разумеется, то с одним, то с другим, чтобы потом уничтожить своих бывших союзников. Прежде всего заткнули глотки мелким своевольцам типа управдомов. В городах их не стало к середине двадцатых годов. Разве что у себя в кабинете какой-нибудь начальник похорохорится перед подчиненным или робким просителем. В деревне шел тот же процесс, только медленнее.
Летом 35 года Мандельштаму удалось поездить по Воронежской области: газета отправила его в командировку и получила разрешение на выезд в органах. Мы провели около двух недель в Воробьевском районе, переезжая из деревни в деревню на попутных машинах. Под конец чуть ли не в один день нам довелось встретиться с человеком недавнего прошлого, мелким своевольцем, отеческой рукой управлявшим колхозом, и с одним из граждан нового стиля — директором совхоза, настоящим роботом, равнодушным исполнителем повелений, которые сыпались на него в бесчисленном количестве в виде инструкций на папиросной бумаге. Они, наверное, все загубили себе зрение, расшифровывая эти неудобочитаемые инструкции.
Своевольца, который пробовал собственноручно переделать мир, то есть родную деревню, звали Дорохов. История Дорохова проста и типична. Он вернулся домой с фронтов мировой и Гражданской войн и по типу своему принадлежал не к тем, кто бился в припадках падучей, а к тем, кто держал припадочного. В деревне он сразу начал строить новую и счастливую жизнь. Стартовал он с комбеда и рыскал по кулацким амбарам, отбирая зерно для города, потом оказался в волостном совете и организовал первую коммуну. Она была распущена, как все подобного рода «товарищества по совместной обработке земли» и добровольные коммуны. Они все же представляли собой некое «мы», целью которого было не только служить государству, но и прокормить детей. Подошло время коллективизации, и Дорохов стал председателем маленького, а затем укрупненного колхоза. Он жаждал власти, потому что точно знал, как идти к счастью. Очутившись первым в своей деревне, он развил неслыханную активность. Незадолго до нашего приезда его сняли с председательского поста за самоуправство — он что-то передернул с поставками и нанес ущерб государству. В самой деревне с ее жителями он мог творить что угодно — это самоуправством не считалось. Лишенный власти, Дорохов не растерялся и сохранил престиж — он взял мешок и пошел побираться. Подавали ему охотно, потому что в каждой избе он повествовал о своем величии и падении. К нашему приезду его вернули на председательский пост по настоянию односельчан. Тогда им еще разрешалось слегка бузить. Взывая к начальству, они перечислили все заслуги Дорохова. Из них главная — он провел самое глубокое раскулачивание в самый короткий срок, не затребовав помощников из города.
Дорохов имел в деревне собственную каталажку, куда сажал ослушников, не считаясь с их происхождением, то есть бедняков наравне с кулаками. Это не оттолкнуло от него односельчан. Его ценили за то, что он расправлялся собственноручно и в Сибирь никого, кроме «настоящих кулаков», не загнал. Дома «настоящих кулаков» он решил использовать под ясли, клуб, избу-читальню и прочие социалистические учреждения, а пока в маленькой деревне стоял с десяток пустых и заколоченных хат в ожидании книг, библиотекарей и другого оборудования. Дорохов жаждал просвещения. Зуб на него имели только комсомольцы — они стремились к власти, потому что чувствовали себя «сменой». Подкапываясь под Дорохова, они строчили доносы и посылали их в город. Темой доносов могло быть что угодно. Комсомольцы, главным образом, негодовали, что Дорохов поставил подкулачников сторожить яблоневый сад, конфискованный у одного из раскулаченных. Испуганные подкулачники сторожили не за страх, а за совесть и даже падалку берегли для свиней. (Запуганный всегда лезет вон из кожи, служа начальству и подслуживаясь.) Дорохов говорил о комсомольцах, кипя негодованием: «Только бы им яблоки жрать — чисто, скажу, "яблонный комсомол".» У него была выразительная речь — он бурно «рванулся к культуре» и вывез из армии много замечательных выражений. «Не выходите вечером, — сказал он мне, — здесь малярийные испарения климатуры.»
За три дня до нашего приезда Дорохов издал приказ поставить на каждое окно в каждой избе по два цветочных горшка. Приказы Дорохова сыпались как горох и были написаны на языке первых лет революции. Он с нами вместе обошел с десяток домов, проверяя, как выполнен цветочный приказ. Значение ему он придавал огромное: цветы выпивают влагу и служат «против ревматизмы». Бабы объясняли Дорохову, что ничего против цветов не имеют, но горшков нигде не достать и три дня слишком малый срок, чтобы вырастить даже лопух или крапиву. Дорохов негодовал, и только наше присутствие задержало суд и расправу. Нам говорили, что Дорохов как отец родной и бьет кулаком прямо в рыло. Особенно от него доставалось тем, кто направлял доносы в город, а не ему «самолично». Деревня любила его, потому что он был свой и в ответ на оскорбление или отеческое поучение можно было взбунтоваться и оскорбить его. При нем бабы сидели дома «для приготовления пищи и детских надобностей», а женщины в России хозяйки, и то, что они скажут, закон для мужей, исподтишка строптивых, но все же в те времена еще законопослушных. Скоро бабам пришлось туго — их выгнали на работы в поле, потому что Дорохова, как мы узнали, окончательно сняли, и он снова пошел побираться. Не пришлось ему добиться счастья ни для себя, ни для своего села. А оно было так близко.
Дорохов для тридцатых годов был осколком прошлого. Его уничтожили, как и всех участников народного бунта, вернувшихся в деревни и городки, чтобы воспитывать народ и приобщать его к культуре. Дорохова использовали вовсю: он воевал, бунтовал, раскулачивал, а потом раскулачили и его. Во второй половине тридцатых годов его дом стоял заколоченный, как дома тех, кого он сам угрохал в Сибирь. Не Дорохов ли, по мнению Бердяева, расправился с «жертвенной интеллигенцией»? Могу дать справку: в период призрачной власти Дорохова «жертвенная интеллигенция», загнав остатки разгромленных партий на каторгу, еще пользовалась плодами победы. Ее час пробил в конце тридцатых годов, почти через десять лет после проведенной с ее одобрения стопроцентной коллективизации.
Мандельштам распил с Дороховым бутылку водки и сочувственно слушал его речи, зная, что он обречен. Он подсчитал, сколько человек Дорохов вымел из родной деревни, но цифры я не запомнила. Она была не малой и не большой, обычной, то есть невероятной. То, что для нас обычно, для нормальных людей невероятно, непостижимо и чудовищно. Жертвенная интеллигенция не моргнула глазом, иноземные красноперки, которых у нас выращивали в колбах, чтобы потом послать в родные деревни или страны для буквального повторения пройденного, чистили клювиком перышки и никуда не глядели, а иноземные писатели ездили восхищаться нашим опытом, покупать в комиссионках меховые шубы триолешного покроя438 и возвращались домой, чтобы рекомендовать в родной деревне наши методы насаждения культуры и справедливого распределения. Их бы хоть один годик продержать на пайке, который доставался деревенским бабам после раскулачивания. Дорохов, отец родной, все же жулил на поставках, чтобы у баб и ребятишек не пухли ноги и животы.
Представитель нового стиля управления (я уже говорила о нашем увлечении проблемами стиля), директор совхоза, возил нас на полугрузовичке по полевым станам. Приезжая на стан, он требовал, чтобы ему дали попробовать квасу и щей. «Забота о людях», — объяснил он Мандельштаму, представителю прессы, и иногда разносил стряпуху за качество щей, то есть воды, в которой плавала капуста. Следующий вопрос директора был, согласно последней инструкции, относительно газет: организовано ли чтение газет — разумеется, вслух, глазами можно скользить по газете, не читая — во время перерывов. Кто читает? Рекомендовалось читать грамотно и выразительно. Изредка директор выражал свой хозяйственный восторг тем, что бросался на кучу зерна — шла уборка, готовились к молотьбе — и со стоном разгребал ее ручками и ножками, словно плавая в море зернового крестьянского богатства. Мандельштам глядел, проезжая, на неубранные поля и сказал мне, что на месте директора он бы перестал надуваться квасом и слегка побеспокоился — поля желтели от сорняков, которые стояли выше, чем чахлая пшеница. Директор этого не замечал, потому что еще не спустили приказа о борьбе с сорняками. Он боролся с тем, что было названо в инструкциях. Предметов для борьбы хватало.
Под вечер мы выехали на поляну, где торчала еле заметная землянка. Впервые за день директор проявил прыть: вместе с шофером и тремя рабочими, ехавшими с нами в кузове, он выскочил из машины, бросился к землянке, залез на крышу и поднял пляс. Рабочие в шесть рук принялись разносить землянку ломами, а директор с шофером долбили крышу ногами. Иерархия соблюдалась и в таком черном деле: начальник и его подхалим шофер не могли разносить землянку наравне с простыми рабочими. Им полагался отдельный участок работы, на этот раз — крыша. Никто не знает, сколько у нас классов чиновников, кроме самих чиновников, но они-то отлично разбираются в тонкой структуре и не возьмутся за лом, если такое им по штату не положено. Шофер вне классов. Он символ власти вместе с машиной, которую он водит, и любой чин садится с ним рядом. Поэтому шофер тоже не схватился за лом, а плясал рядом с директором на крыше. Любопытно, что в армию эти тонкие градации пришли позже, чем на гражданскую службу. В 38 году я преподавала немецкий язык в казарме (меня допустили по инструкции о женах, которых не сочли нужным сослать, и это происходило в том самом городе, где за мной приходили с ордером439). Мои ученики были лейтенантами, и я слышала, как они растерянно обсуждают приказ, запрещавший им играть в шашки и шахматы с солдатами, носить на улицах тяжелые пакеты (а кому носить — мамашам или женам?) и якшаться с подавальщицами в столовых. На каждый брак, согласно приказу, требовалось разрешение командира, чтобы офицеры не заводили себе фи- фок из низших рангов. В институтах и университетах всегда стоял острый вопрос о степенях, рангах и о студенте — может ли он продать на базаре, стоя за прилавком, привезенный им из деревни от родителей мед или окорок. В Чите мне жаловалась освобожденная секретарша, высокий чин в институте, что студентки, крестьянские девки, путаются с рядовыми, а не с лейтенантами. Девочки выросли с этими парнями, говорила я, но секретарша, сама родом из деревни, качала головой и сокрушалась: как можно!
Убогую землянку разносили дюжие мужики, строго соблюдавшие табель о рангах. Первой поддалась крыша, что-то грохнуло, и из землянки начали гуськом выползать люди с вещами. Одна из женщин вынесла прялку, другая — швейную машину. Мандельштам поразился, сколько народу помещалось в крохотной землянке, — уж не вырыты ли там подземные ходы? Мы еще не прочли Кафку, но знали, что у крота всегда есть запасной выход, а людям приходилось выходить прямо на своих обидчиков. «Какие они все чистые», — сказал Мандельштам. Последней из землянки вышла женщина — там ютились старики, женщины и дети — в таком же ослепительно-белом сарафане, как другие, а на руках у нее сидел заморыш, живой трупик, безволосый, морщинистый, с зеленоватыми отростками вместо рук. (Он всегда стоит у меня в глазах как символ — чего? Жизни, действительности, реальности и всеобщей, в том числе и моей, жестокости.)
Женщинам нечего было терять, и они крыли директора густым южнорусским матом (я люблю мат, в нем проявление жизни, как и в анекдотах), но он не успокоился, пока не сровнял с землей и не засыпал их жалкое логово. Вот судьба тех, кто по совету Зощенко вырыл в земле логово и завыл зверем. Вся земля — поле, лес, луг — принадлежит кому-то, она не бесхозна. Закончив работу, директор сел в кузов рядом с нами и пустился в объяснения: мужья либо сосланы, либо разбрелись по городам в поисках работы, а бабы «отсиживаются» на совхозной земле. Совхоз — государственное предприятие, а он, директор, ответственное лицо, не может терпеть на вверенном ему участке классового врага, кулацкое зелье. Любая комиссия, а они вечно ездят и все проверяют, может напороться на кулацкое гнездо и обвинить его, директора, в укрывательстве. Он, директор, считает, что раскулачивание еще недоделано. Надо прямо сказать, что у нас мало прислушиваются еще к периферийным работникам. Они бы в один голос сказали, что надо было «пристроить в Сибирь» всех баб, как «пристроили» мужиков, а то с ними нет сладу. Можно и не в лагерь — есть же спецпоселения. Нечистая работа — недочистили. Закон есть закон. Приказ есть приказ. Он, директор, действует по закону и по приказу — иначе с него спросится.
Мы молчали — возражать было бесполезно: он знал, что делает. В бесполезный спор мы бы, пожалуй, ввязались, но спор с директором, исполнителем и законником, был не только бесполезен, но и опасен. Директор в совхозе не только власть, а еще и прямой сотрудник высшей власти, представитель которой живет рядом с ним и ежедневно проверяет выполнение законов. На женщин и стариков, ютившихся в землянке, не выписали ордеров — скорее всего, потому, что план (по числу ссылаемых голов) оказался выполненным, а не то (и чаще) перевыполненным. Им дали расползтись по земле — лишь бы подальше от родного гнезда, где устроен «дом культуры» на крови. Бабам в чистых сарафанах с детьми и прялками неслыханно повезло, как мне, например, после второго ареста Мандельштама. А руки у них были золотые — не то что у меня! — и они пристроятся в городах и на стройках уборщицами и чернорабочими. В нашей стране для всех найдется работа, как нашлась для меня. Мы, бабы без мужиков, потянем свою лямку. Через несколько лет, когда я буду уже без Мандельштама, мы все услышим великие слова, что сын за отца не отвечает440. Если заморыш выживет, его возьмут в солдаты, на завод или он пойдет руководить в партийный аппарат. Приспособят заморыша, как приспособили меня.
Директор пригласил нас к обеду, но мы собрали вещи и с попутной машиной укатили в райцентр. Там мы зашли проститься с секретарем райкома («Воробьевского райкома Не забуду никогда»). По его лицу было видно, что он скатился в захолустный городок откуда-то сверху. Ему мы решились рассказать про землянку и спросили, нельзя ли что сделать. Он развел руками. Не отвечая на вопрос, он спросил, много ли бродит нищих по Воронежу. Их было уже меньше, чем в тридцать четвертом, когда мы туда приехали. Обозы же с раскулаченными как будто исчезли к тридцать третьему. «Значит, идет на убыль», — сказал секретарь и прибавил, что нищие, бродячие и те, что в землянках, еще легко отделались («Лес рубят — щепки летят»). С его стороны такие слова были неслыханной смелостью. При незнакомых людях он произнес крамольную фразу, за которую можно было угодить на десять лет. Секретарь, конечно, приложил руку к «великой аграрной революции сверху», но нам показалось, что он делал это без энтузиазма. Допускаю, что мы приписывали ему свои чувства, потому что у него было интеллигентное лицо. У директора морда была хамская — животное, пляшущее на крыше. Мы простились и укатили на грузовике, с которым нас сосватал секретарь.
Дела прошлые, но как отражаются на потомках преступления отцов и дедов?.. Нас возмутил поганец директор, весь день упивавшийся квасом, и порадовал секретарь, обронивший случайную, хотя и крамольную фразу, а по существу все, включая нас, умыли руки. Пытался оправдаться только директор — после пляски на крыше шевельнулся червячок, в который превратилась совесть. Я и не оправдываюсь — видела и проглотила. И не то еще видела и взвыла, да так, чтобы никто не слышал, только когда забрали Мандельштама. Свиное рыло, директор, оказался лучшим из всех — в течение полувека делаются худшие дела без малейшей попытки самооправдания, а свидетели молчат. Как только не отсох язык от молчания! Впрочем, он и не думал отсохнуть даже у тех, кто не молчал, а восхвалял все преступления. Нам предстоят еще полвека молчания и бесстыдных восхвалений, потому что говорить не только опасно, но и бессмысленно: «наши речи за десять шагов не слышны». Через сто лет язык, наверное, отсохнет. Научились молчать, научатся обходиться без языка. У нас ценятся и нужны «рабы, чтобы молчать».
Как начались бредовая ложь и молчание? Все произошло по отцу Сергию Булгакову, который написал, что своеволец, теряя чувство реальности, непрерывно взвинчивает себя мыслью, что ему все доступно и он все может. Красивые ведь мы себе задачи ставили: переделать природу, общество, сознание и физический облик людей, победить смерть, чтобы вознаградить достойных долголетием, и карать оппортунистов, то есть сомневающихся, свинцом. Ради таких целей стоило пожертвовать и заморышем на руках у белосарафанной бабы, и мной, и Мандельштамом. У тех, кого приносили в жертву, осталась одна возможность — матюгнуться в последнюю минуту. Вот почему я ценю мат.
Все мы молчали из низкой трусости, из-за сковавшего нас страха. Меня несколько утешает, что не только «мы», но и они были трусами и ходили мокрые от страха. В тридцатом году в каком-то городишке на Кавказе мы остановились в гостинице, я вышла на террасу и в поисках уборной дернула не ту дверь, запертую на замок. Вдруг щелкнул замок, дверь распахнулась, появился человек в форме и набросился на меня как зверь. Это был недавно прибывший работник органов, которого, не подыскав сразу квартиры, поселили в гостинице за запертой дверью. Он, испугавшись, что на него будет совершено покушение, орал и грозился меня арестовать. Сбежалась вся гостиница, все орали, размахивали руками и кое-как отстояли меня и успокоили его. Ему же тоже страшно, объяснили мне, — сама знаешь: всем страшно. Меньше всего боялись те, кого готовили в философы, которые подстрекали людей на выполнение великих задач. Я видела крошечную философку, для которой уже была заготовлена кафедра в областном вузе. Ей предстояло быть бдительным оком и давать советы партийным и советским организациям. Мы сидели с ней за одним столом в санатории Цекубу в Болшеве. Все ворчали на жидкий чай цвета младенческой мочи. Слово взяла аспирантка: чай — импортный продукт, валютный, пора избавиться от иностранной зависимости и выращивать чай в колхозах, поскольку уже проведена стопроцентная коллективизация (1932). Сусальный дедушка, ботаник, сказал, что чайный куст требует особых климатических и почвенных условий, а у нас только небольшие полосы краснозема на Кавказе. У аспирантки ответ был готовый: «рожденный ползать летать не может» и «буржуазное неверие в могущество людей и науки». Не дала ли она совет в своем обкоме прививать чайные черенки к морозоустойчивым деревьям? С нее бы сталось.
Своевольцы отвечали дикими репрессиями на всякую свою неудачу. Весной и осенью, в честь сельскохозяйственного цикла, всегда толпами сажали людей, имевших и не имевших отношения к сельскому хозяйству. В девятнадцатом веке усиленно пытались реабилитировать Каина. Кто-то даже объяснил, что Каин, новатор, земледелец, не мог не убить отсталого пастуха Авеля*441. Мы же попросту забыли про библейских братьев, а для воспитания детей выдумали своеобразную смесь из обоих — Павлика Морозова. Он бежал из дому, чтобы убить отца — чужими руками, посредством доноса, — а его убили, как Авеля. Дети в младших классах выучили назубок поучительную историю про Павлика и всегда были готовы донести даже на собственного отца. Лучшие воспитатели молодежи прошли Каинов путь. Я знала специалиста по Спинозе, который носил на груди орден за раскулачивание. Директор Читинского пединститута отличился при выселении из Крыма татар. Он был славный малый и, удирая днем в кино, брал портфель и говорил секретаршам, что идет в обком. Как быть, чтобы славные малые перестали выполнять преступные задания? Прошлого не вернешь, но как быть, чтобы эти любители кинофильмов, ничего не слыхавшие про Каина, не натворили новых бед?
СТИХИ И ЛЮДИ I. Читатель
Мандельштам никогда не сделал ни одного шага навстречу читателю. Он нуждался в собеседнике, в первом слушателе (их бывало всегда несколько), но не в читателе. Воспитанием читателя, как символисты, он не занимался и не вербовал читателей, как футуристы, ставшие потом лефовцами. Мне думается, он уважал своего потенциального читателя, а если его уважаешь, нет места ни воспитанию, ни вербовке. Мандельштам обращался к читателю как к равному или даже к лучшему и ждал от него только «сочувственного исполнения»442. В сущности, он даже не произносил слово «читатель». Вопль тридцать седьмого года: «Читателя, советчика, врача» — вызван искусственной изоляцией, когда нельзя было не только напечатать стихов, но даже прочесть их на улице знакомому, потому что большинство старалось нас не узнавать. В более нормальной обстановке (о просто «нормальной» я не говорю — мы такого не видели) он говорил не про читателей, а про людей — «люди сохранят», «если людям нужно, они сами найдут — они всегда находят то, что им нужно». Один раз — незадолго до ареста 34 года — он сказал, что ему бы хотелось «сделать что-нибудь для людей», а то он много живет и как-то не позаботился об этом. Он словно искал человеческую боль («то, что мучит их») и средство, чтобы ее исцелить, — то, что нужно «для их сердец живых». Разговор этот происходил в те дни, когда он уже понял, что все «считали пульс толпы и верили толпе», но связь с людьми, с толпой вовсе не означает приспособления к ней. В шуме толпы, в «шуме времени» множество составных элементов — глубинных, поверхностных, преходящих и случайных, вечных и незыблемых, так что нужно заранее настраивать слух для улавливания тех или иных компонентов. К тому же и в случайном бывает отпечаток незыблемого — нужно только его услышать и понять. То, что улавливает художник, зависит от его духовного строя, от внутренней цельности и структуры, от той основной идеи, на которой строится его личность. Со стороны Мандельштама не противоречие, когда наряду с обещанием считать «пульс толпы» он говорит, что будет работать, «не слушаясь, сам-друг». Я думаю, что оба эти заявления относятся к различным пластам шума толпы. Одиночество художника и его свобода «от города» не противоречат связи с миром, без которой он не может осуществиться, хотя такая двойственность часто ощущается им как внутреннее противоречие. Художник всегда живет в своем времени, затерянный и растворившийся в толпе сегодняшнего дня, но, будучи мощным уловителем шума толпы, он в то же время уединен от нее и, в сущности, никогда не бывает ничьим современником.
Толпа легко теряет связь с прошлым и не видит будущего, а художник по своей природе анахроничен и живет не только в текущем времени, но устремлен в будущее и тесно связан с прошлым, потому что ощущает своих предшественников, поэтов как собеседников, учителей и друзей. Они всегда остаются его истинными современниками, и с этой точки зрения сомнительна всякая установка на чистый футуризм — она нигилистична по своей сути. Основная идея художника, подлинного разумеется, формируется в «открытом», как сказал бы Бергсон, обществе, а питается она шумом толпы и теми источниками, откуда черпало, поднимаясь, «закрытое» общество, толпа, на чьем языке он говорит. Если вдуматься, общество, толпа, никогда не бывает вполне «закрытым». Даже полувековая изоляция не могла у нас полностью вытравить идей и представлений, пусть искаженных, расплющенных и деформированных, но все же хранящих следы того, на чем строилась наша культура и что принадлежит «открытому» обществу. Толпа забывчива, но в ней сохраняется нечто человеческое, и она мучится, когда вожаки науськивают ее на самосуд. Озверелые массы начала нашей эры были страшны, когда бились в припадках или рвали людей на части, но они не так омерзительны, как усмиренные толпы на собраниях, голосовавшие за уничтожение себе подобных. (В 38 году, когда я работала на фабрике под Москвой, меня утешало зрелище, как работницы бегут с собраний, куда их насильно загоняли. Я наблюдала такие сцены в проходных, где куча баб смела и свалила с ног дежурных кадровиков, которые не выпускали их на волю. Но бабы эти были простые, а не кадровые «бухонки».)
Толпа, собранная на площади или в зале в одно компактное целое, не равна людским толпам, рассеянным в пространстве — на улицах и проселках, в городах и деревнях, в домах и квартирах. Рассеянные толпы и составляют общество, в нашей стране ничем не объединенное, потому что все исторически сложившиеся союзы рухнули, а ревущие и компактные толпы и массы не имеют собственного пульса и слова: ими управляет вожак, по-старинному — демагог. Рев этих толп и страх перед ними побудили многих интеллигентов к «смене вех»443. Воспитанные на уважении к народоправству, они приняли рев за мнение толпы и не учли роли вожаков. Стихийное движение никогда не бывает стойким, если нет вожаков.
Слова Мандельштама о том, что он будет работать, «не слушаясь, сам-друг», могли быть сказаны в любую эпоху, потому что они вытекают из двойственного положения художника — внутренне свободного и связанного с толпой. В наши дни проблема «художник и толпа» решалась на самом примитивном уровне: литература, по-нашему «надстройка», обязалась служить «базису», то есть повиноваться указаниям специально выделенных для руководства чиновников. Сначала литература, как и все искусства и науки, обещала быть «классовой», а когда это слово стерлось, что произошло довольно быстро, его заменили другим — «народным искусством». Нам объяснили, что значит «народность искусства». Она оказалась синонимом «партийности». Идеологические манипуляции производились откровенно и с полной легкостью, оспаривать же их было совершенно бессмысленно. Никто не пытался этого делать, но полемический жар не давал Мандельштаму покоя. Я не уверена, что полемичность была в природе Мандельштама. Она развилась, по-моему, потому, что он жил в безумную эпоху, когда под корень вырубали все основы социальной жизни, на которой строилась европейская, а следовательно, и русская культура: христианское понимание времени, истории и личности.
В ранних статьях Мандельштама, напечатанных в «Аполлоне», полемичности нет и следа. В них он определяет свою позицию по сравнению с символистами, не полемизируя, а только отгораживаясь. В этом-то смысле Вячеслав Иванов и повлиял на акмеизм — он был теоретиком символизма, как и Андрей Белый. Акмеисты определяли свою позицию, отгораживаясь от символистов, главным образом от Вячеслава Иванова.
В «Аполлоне» напечатаны три статьи — о собеседнике, Чаадаеве и Виллоне. В первой Мандельштам говорит, что поэт обращается не к близкому, а далекому читателю. Далекого читателя ни воспитывать, ни третировать нельзя. В этой статье Мандельштам отвергает жреческую и учительскую позицию символистов, сознававших себя элитой, живущей в «серебряном веке». В статье о Чаадаеве иная и не менее актуальная тема: русский мыслитель, испытав влияние западной мысли, все же возвращается на русскую почву и только при этом условии обретает внутреннюю свободу — «лучший дар русской земли». (А ведь действительно у русских мыслителей была внутренняя свобода, которой не могла помешать никакая деспотическая власть. Я, разумеется, говорю не о нигилистических умах, находившихся в рабстве у толпы и в то же время бывших ее вожаками.) Осознав в юности значение внутренней свободы, Мандельштам не мог отказаться от нее с такой легкостью, с какой это сделали толпы «попутчиков». Ранняя интеллектуальная зрелость Мандельштама закрыла ему возможность мирного сожительства с новой идеологией. Для десятых годов актуальность статьи была несколько иная: символизм как течение оторвался от традиций русской поэзии и мысли. Он был предельным западничеством, и его не спасали славянизмы некоторых поэтов и обращение к языческой Руси. «Левые» течения, несмотря на поверхностный, скорее националистический, чем национальный, слой, вполне сливались с западным, так сказать, «авангардизмом». Таково было положение и в поэзии, и в живописи (не так ли обстояло дело и в музыке?).
Третья статья — о Виллоне — тоже выявляет антисимволистскую позицию Мандельштама. Наперекор символистам он считает, что художник разделяет грех мира. Он не избранный гость, которому все позволено, а такой же грешник, как все. Русская проза была по традиции учительской (чему она только не учила!): «Поучение — нерв литературы», как пишет Мандельштам. «Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Быть лучше своей эпохи, лучше своего общества для него (поэта) не обязательно.» В трех этих статьях Мандельштам обвиняет символистов в самовлюбленности и, рассказывая о Виллоне, неожиданно вставляет несколько автопризнаний или слов о том, в чем он чувствует свою родственность Виллону: «Он любил город и праздность», «жил в Париже, как белка в колесе, не зная ни минуты покоя. Он любил в себе хищного, сухопарого зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой.» Именно таким сухопарым и потрепанным зверьком ощущал себя сам Мандельштам и действительно был на него удивительно похож. Я ведь тоже любила в нем неугомонного зверька и не уставала глядеть, как он вертится белкой в колесе.
В статью вкраплены и замечания о рабочем методе, близком самому Мандельштаму и противопоставленном символистам, и еще о других чаяньях, которые разделял Мандельштам: «Луна и прочие нейтральные "предметы" бесповоротно исключены из его поэтического обихода. Зато он сразу оживляется, когда речь заходит о жареных под соусом утках или о вечном блаженстве, присвоить которое он никогда не терял окончательной надежды». О жареных утках в наше время не могло быть и речи. Для Мандельштама их нужно заменить бифштексом для лучших периодов, а в прочие времена — яичницей и банкой консервов, служивших восхитительной основой для пира.
О вечном блаженстве Мандельштам в стихах не говорит, но только вздыхает «о луговине той, где время не течет». Надежда, однако, никогда не покидала его и сопровождалась своеобразным беспокойством: сохранится ли в будущей жизни чувство поэтической правоты, лучший дар его самоощущения на этой земле. Что там будет музыка, он знал, потому что верил Данту*444. Поэтическая правота связана с мыслью о сохранности поэтического наследства. В статье о Виллоне высказана еще одна из основных мыслей Мандельштама, относящихся и к его пониманию времени и поэзии. Я говорю о соотношении текущего мгновения, запечатленного в поэзии, и будущего, как на земле, так и в вечности. «Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и остаться тем же "сейчас"». С одной стороны, это относится к вечности, которую он понимал как вечное «сейчас», как Евхаристию, как гармонию («Гармония — этокристаллизовавшаяся вечность»). Ему было не по дороге с мистиками, которые отрицали «вечность во времени»445, потому что вечное «сейчас» он понимает тоже как время. Не от него ли у меня вера, что сделанное на земле, найденная здесь гармония есть форма духа, живущего в вечности? Иначе говоря, ни стихи, ни музыка не могут пропасть, даже если они уничтожены на этой земле, потому что они запечатлеваются в носителе гармонии для вечной жизни. «Игра и духовное веселие» — вот чем живет художник, который «крови горячей не пролил», даже если он просто сухопарый зверек.
Слова о текущем моменте направлены против символистов, которые стремились выйти из времени, чтобы здесь, на земле ощутить вечность. Для Мандельштама текущее время, «сейчас», — великий дар, от которого он не собирается отказываться, и даже вечность он познает через радость этого «сейчас». Вероятно, в этом причина его особой способности жить настоящим, безоглядно радоваться мгновению, не будучи озабоченным «мгновенным»446, то есть чисто земными заботами, куда входит и страх за собственную потрепанную шкурку. Если бы не эта способность жить настоящим, он не мог бы писать стихов в тридцать седьмом году, когда прекрасно понимал, что гибель не за горами, а у самого порога. Мы умели пировать, потому что он и меня заражал своей радостью, не позволяя будущей катастрофе бросать тень на свое прекрасное настоящее мгновение. Кому-то показалось, что Мандельштаму жилось в тридцать седьмом году получше, чем раньше, раз он мог писать такие просветленные стихи. Это был ужас, которого себе представить нельзя, и я не свалилась в яму только потому, что рядом со мной жил невероятный зверек, человек, полный духовного веселия и гармонии, который знал, что «ткани нашего мира обновляются смертью», и потому не боялся гибели и понимал «деятельность духа в искусстве как свободное самоутверждение в основной стихии искупления». Такое самоутверждение не имеет ничего общего с индивидуализмом, а страх парализует именно индивидуалистов.
В ранних статьях Мандельштам не отстаивает свое право на внутреннюю свободу. Он уже обладает ею. Он не полемизирует с господствующим течением, символизмом, а только отгораживается от него. Статьи эти были нужны молодому поэту, потому что он изложил в них свои основные мысли, от которых никогда не отказывался. Удивительно, что они написаны в возрасте двадцати двух — двадцати четырех лет. Откуда такая зрелость?
Литературная тема у Мандельштама всегда тесно связана с мировоззренческой и историософской447. Связь эта неразрывна. Поэзия для него плуг, поднимающий глубинные пласты времени, и тем самым — победа над временем. Она носит священный характер, и потому поэт несет особую ответственность перед людьми, потенциальными читателями, за каждое свое слово. Люди ничего не должны поэту, а для него существуют запреты. Он может играть с людьми, он грешит, как все люди, и в этом нет смертного греха. Но поэт не смеет быть соблазнителем. Поэт просто человек и знает так же мало, как другие люди, поэтому соблазном являются всякая авторитарность и учительская позиция. Нельзя вести за собою людей, когда сам блуждаешь в мире, не зная дороги: «Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран, замусолил». Поэт сам нуждается в авторитете, ищет его, ластится к нему. Поэзия священна, но поэт — грешный человек. Поэзия не равна откровению — этого Мандельштам не забывал никогда*448. Для чего ему был нужен читатель? Чтобы проверить на его слух стихи, а потом выпить вместе бутылочку вина и пойти погулять. В бестолковой жизни приятно иметь друзей.
Поэтические течения были для Мандельштама мировоззренческими, а не чисто литературными событиями. Он удивлялся интеллектуальной нищете футуризма и пышным, но пустым поползновениям символизма с их мостами в вечность. В живописи, как и в музыке, он понимал значение школы, но к поэтическим школам относился скептически. Любой поэтический голос он считал неповторимым, как личность, а потому не поддающимся повторению. Особенно резко он отвергал стихи, написанные «под акмеистов», а таких в двадцатых годах было множество. Снисходительно он, пожалуй, относился только к учительству Гумилева, и скорее всего — по дружескому пристрастию, но учеников Гумилева в счет не принимал. Никакой проблемы «стиля» для него не существовало, так как «стиль» — явление функциональное и зависит от общей направленности поэта. Слова «форма» и «стиль» в его словаре отсутствовали так же, как «творчество». Я никогда этих слов от него не слышала. По правде сказать, они и мне кажутся неудобопроизносимыми, проще — неприличными.
Такое отношение к поэзии само по себе было источником полного разногласия с современниками. Наша эпоха предложила готовое мировоззрение, а от писателей ждала хорошей формы, богатого языка и стиля, а формальная школа изучала «приемы», «стилевое слово» и влияние литературных школ, скажем, борьбу между «архаистами» (почвенники) и но- ваторами449, то есть шла по тому же пути, что официальная литература. Разница с ведущим, официально признанным течением была не по сути, а по уровню. Те были просто дикарями. Изучать поэзию можно, конечно, любыми способами, лишь бы заметить что-нибудь существенное, но разбору механическими щипчиками поддаются только мнимые явления. Не случайно формалисты так много говорили о Сенковском и Бенедикто- ве*450. Самый симпатичный из их любимцев — Кюхельбекер, друг Пушкина, воспетый Тыняновым.
С двадцать второго года статьи Мандельштама приняли резко полемический характер, и каждый разговор превращался в отчаянный спор. Он поневоле стал в оппозицию к эпохе и к своим современникам, которых сначала еще воспринимал как весь мир, как новый век. В стихах об этом сказано с полной отчетливостью: «Против шерсти мира поем, Лиру строим, словно спешим Обрасти мохнатым руном.» Не потому ли Мандельштам так любил Зощенко, что у него в сентиментальных повестях человек обрастает шерстью и роет нору в лесу, чтобы завыть зверем, и только потому, что пытался «построить» не лиру даже, а самую простую человеческую жизнь.
Двадцатые и тридцатые годы — апогей «нового», когда оно находило всеобщее сочувствие и поддержку, а Мандельштама воспринимали как сплошной анахронизм. Вот тогда-то находились толпы доброхотов, которые искренно и дружески старались помочь Мандельштаму «перестроиться» (как в Китае), преодолеть себя и стать человеком. Этим занимались интеллигентные мальчики, сообразившие, что будущее за марксизмом (так ли?), прилефовские деятели, Шкловский, Бобров, удивленный собой, что почему-то прельщается такой рухлядью, как стихи во «Второй книге»451, Кирсанов, известный под именем Сема, Эйхенбаум и даже Тынянов, не говоря уж о сотнях при- пролетарских юнцов и личных друзей вроде Яхонтова и его жены Лили Поповой. В советах различались два типа: один — как найти тему, созвучную эпохе (Кирсанов, Лиля Попова и толпы мальчиков), другой — как заговорить языком, понятным читателю.
Под эту музыку прошла вся жизнь Мандельштама. В двадцатых годах она все же действовала на нервы, потому что и ему верилось, что «новое» обосновалось надолго и имеет под собой основание. В тридцатых годах он охотно заговорил на языке, «добровольно и охотно забытом»452 всеми окружающими, и на советы доброхотов отвечал шутками. Лишь изредка — на минуты — он поддавался дурману и спрашивал себя, не ослеп ли тот, кто идет один против всех и не видит того, что видят все.
Я могу по пальцам перечислить людей, которые сохраняли трезвую голову, да еще при этом упоминали Мандельштама. В первую очередь это Стенич, Маргулис и Олейников, человек сложной судьбы, раньше других сообразивший, в каком мы очутились мире, и не случайно в собственной своей работе продолживший капитана Лебядкина. Все трое погибли — двое в застенках, один в лагере453. Ахматова подразумевается сама собой как союзница и друг жизни. Читателей было, разумеется, гораздо больше, чем советчиков, и книги раскупались в одну минуту, но кто из купивших книгу понимал, что читает, и не считал Багрицкого более сильным вариантом Мандельштама, который не видит жизни и не сумел перестроиться? Сейчас любимая тема младших современников — маленький рост Мандельштама (журналистская пошлость Эренбурга)*454, его надменность, обидчивость и комическое поведение. Что им еще вспоминать, когда они подбегали, чтобы дать добрый совет, а в ответ получали ослепительную, а часто и оскорбительную шутку? Понять друг друга они не могли, потому что Мандельштам жил и пользовался понятиями, которые были вытравлены из сознания современников и объявлены поповщиной. Случилось то, что со строителями Вавилонской башни, которые вдруг заговорили на разных языках. Мандельштам башни не строил, и строители не могли его понять.
Строители башни вольно или невольно потворствовали всем преступлениям эпохи. Чтобы совершать преступления, надо иметь твердый и сочувственно настроенный тыл. Кое-кто из строителей опомнился, единицы, да и то — я их не видала, а множество погибло в тридцать седьмом году. Среди толп строителей первого призыва погиб и Мандельштам, и другие люди, ничего не строившие и всегда гонимые. Гибель Мандельштама была воспринята в свое время как совершенно закономерное явление. Она не произвела ни малейшего впечатления ни на людей искусства и литературы, ни на читателей. Разве такой анахронизм имел право существовать в «дни великого совета»455? За право на жизнь надо было платить в сокровищницу идеологии и стиля. Пугались, когда уничтожали хороших плательщиков, по поводу Мандельштама усом не повели. Неплательщикам жилплощади в надстройке не полагалось. Они могли претендовать только на лагерную койку, но в наших лагерях, как и в немецких, были не койки, а нары.
Для себя я предпочла бы лагерный барак, чем писательскую дачу, но для Мандельштама что угодно, лишь бы не проклятый барак на краю света. Удушье и вонь, грязь и вши с сыпным тифом, голод и позор, страх и часовые, вышки и колючая проволока. Бирка на ноге в яме была спасением и отдыхом. Можно ли жить, когда все это всегда при мне?
II. Несовместимость
В статьях Мандельштама сохранилась его живая интонация, но разговор был насыщен шутками, блистательными выпадами, резким и грубоватым порой остроумием. Про его публичные выступления я только слышала от тех, кто на них присутствовал. Ни меня, ни Ахматову на вечера стихов и на публичные выступления он не пускал. Наше присутствие в зале стесняло бы его. Выступал он очень редко — ведь все с самого начала покрылось густым слоем официальщины и не располагало к свободному разговору. При мне он лишь однажды ввязался в спор на литературном собрании в Гихле, посвященном, как я уже говорила, «научной поэзии»456. Мандельштам выступал очень резко и оспаривал самое понятие «научная поэзия». Нарбут ликовал: настоящее литературное собрание. Санников, второй адепт этого вида поэзии, чернел от гнева. Он принадлежал к кругу Андрея Белого, и его шокировало то, что там называлось «полное отсутствие духовности у Мандельштама». Вообще резкость суждений у нас осуждалась всеми кругами без исключения. На смену базаровщине двадцатых годов пришло «изысканное» обращение, полутона, воркование. Самый доходчивый тон нашел Маршак, который, задыхаясь, говорил о любви к искусству, о поэзии с большой буквы. На эту удочку клевали все. Называть вещи своими именами считалось неприличным, жесткая логика воспринималась как излишняя грубость.
Выступление Мандельштама испугало меня — в нем было много такого, что могло взбесить начальников. В зале, конечно, находились стукачи, но они были настолько невежественными, что не смогли бы ничего изложить. Я боялась стенограммы, но, к счастью, стенографистки уже разучились записывать живую речь. В ней была сплошная галиматья457. Мандельштам огорчился и хотел сам записать то, что говорил, и я еле убедила его этого не делать. Мы и так были окружены стукачами, регистрировавшими каждое слово, но, по невежеству, слова утрачивали всякий смысл в их изложении. Вся эта банда была совершенно дикой.
Стенографистки и сейчас не научились записывать — ведь они точно усвоили, что факты у нас никакого значения не имеют. Мне случилось выступать свидетельницей по иску Льва Гумилева к Ирине Пуниной, укравшей архив Ахматовой, а потом получившей санкцию суда на свое воровство. Мои показания были так записаны, что их не удалось приобщить к делу. В деле Левы они не сыграли никакой роли, зато решающую роль сыграло письмо Ардова, который изложил для сведения суда судьбу Гумилева-отца — расстрел за непримиримость и сына — лагерь за следование по стопам отца. Ардов рекомендовал считать Пунину дочерью Ахматовой, поскольку она настоящий советский человек, не то что лагерник сын. Этот документ — важнейшая справка для биографии Ахматовой. Она иллюстрирует стихотворные строчки: «Окружили невидимым тыном Крепко слаженной слежки своей». Мы не случайно воздерживались в квартире Ардова от всяких разговоров — этот умел записывать и улавливать с голоса все, что требовалось. Ни одного неосторожного слова мы при нем не сказали. Говорить вообще не следовало, и я не спала несколько ночей после выступления Мандельштама о «научной поэзии».
Я только один раз в жизни слышала, как Мандельштам публично читает стихи. Это было еще в Киеве в девятнадцатом году. В самые первые дни нашей дружбы. Какие-то умники решили устроить вечер стихов в том самом театре, где шел «Овечий источник»458, и с той самой аудиторией, что поднимала радостный вой и устраивала овацию, попавшись на примитивный режиссерско-переводческий трюк. Поэты уже осваивали новую профессию эстрадников. Я говорю не о вечерах стихов, а именно об эстрадном жанре, в котором в десятых годах подвизались преимущественно «вербовщики» аудиторий и читателей — футуристы, а также Северянин, причислявший себя к каким-то особенным футуристам. То были вечера для истерических курсисток и прилитературного слоя любителей нового и эффектного. В двадцатые годы на эстраде царил Маяковский, и, если в провинции не хватало публики, Лавут, организатор вечеров, вызывал пожарных — без касок. Собирал толпу и Есенин. В середине двадцатых годов один раз разрешили выпустить Ахматову, и милиция еле сдерживала обезумевшую толпу, рвавшуюся в зал459. Это высшие точки популярности. В девятнадцатом году — да еще в Киеве — вечеров не знали. В театр пришла небольшая кучка посетителей «Хлама» — из тех, что ходили туда из любопытства, — посмотреть, что же такое художники, литераторы, артисты и музыканты. Более солидные посетители предпочитали актерский клуб на той же улице с отличным рестораном. Эти в театр на вечер стихов не пришли, но зато туда нагнали толпу красноармейцев для просвещения и агитации. На огромную сцену выходили один за другим поэты — откуда их столько взялось? — и читали подходящие к случаю стихи с вкрапленными в них лозунгами, шумные, броские и вполне эстрадные. Трудно себе представить, когда они успели обзавестись такой хреновиной, но факт, что большинство вышло во всеоружии, остальные просто с пышными номерами. Выяснилось, что существенно лишь одно — в стихах должно было мелькнуть знакомое слово из нового арсенала, — тогда поэта считали своим, как крестьян Лопе де Вега, боровшихся за советскую власть. Зал взревел от счастья, когда выступил Валя Стенич со стихами о заседании Совнаркома. Этот человек, слишком рано все понявший, сочинил острые стихи, запечатлевшие один исторический миг — разрез времени, его подоплеку, а толпа реагировала не на смысл прочитанного, а на отдельные слова, на их звук, на слово «Совнарком», как на красный лоскут460. Ее уже успели натренировать на такую реакцию. Делается это невероятно быстро.
В театр я обычно ходила не в зал, а в декоративные мастерские и в бутафорскую. Сцену вместе с табунком художников я видела почти исключительно с колосников. Оттуда — с высоты четвертого или пятого этажа отлично смотрелось, как актер прячется за дрожащей кулисой, ожидая знака к выходу, настораживается, крестится и бодро вылетает на авансцену, чтобы немедленно стать в позу. С такого ракурса, когда центром фигуры становится макушка парика и выставленная вперед ступня, как-то приятно воспринимается вся театральщина, куда входит и голова взволнованного суфлера, — их, кажется, отменили, какая жалость! — и форма сцены, и колыхание тоже навсегда исчезнувших кулис. Но вечер поэзии мы сочли серьезным делом и собрались где-то в первом или во втором ярусе, откуда я увидела Мандельштама, когда он вдруг вышел на сцену.
Он был до ужаса не театрален, противопоказан театру и широкой сцене, по которой прошел совершенно один, не спеша, словно по улице. Походка у него была ритмически точная, держался он прямо, а в руке не хватало палочки, чтобы ею слегка размахивать. Подойдя к рампе, он прочел, не надрывая голоса, но достаточно громко и четко, чтобы не пропало ни одно слово, — видно было, что он давно привык к публичным выступлениям, — коротенькое стихотворение из «Камня»: «Господи, сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди.» Зал выслушал и даже похлопал — не слишком, конечно, но вполне пристойно, — а у меня захватило дыхание от неуместности этого человека на сцене и от несовместимости прочитанного стихотворения с общим состоянием умов.
Как было условлено, после его выступления я прошла служебным ходом за кулисы, и, получив деньги у доброго администратора прямо из рук в руки, как в добрые старые времена, мы вдвоем выскочили на улицу. У нас была излюбленная поговорка — не помню, когда она прилепилась к нам: «На улице всегда лучше.» На улице действительно было лучше, и я спросила Мандельштама: «Почему вы выбрали это стихотворение?» Он ответил, что стихотворение хорошее, он любит его и не собирается от него отказываться. Больше ничего он не сказал, и мы пошли в «Хлам» проедать полученный гонорар. Ставки определялись Москвой, а цены еще оставались украинские, так что ужин, вероятно, был хорошим. Я еще не знала настоящего голода, а только внезапное разорение семьи (я помню острое изумление, когда отец мне как-то сказал, что денег больше нет: упали, исчезли, провалились в щель), а Мандельштам уже успел наголодаться в голодной Москве восемнадцатого года. Ему помог уехать на Украину большевистский деятель по фамилии Малкин. (Он погиб в 37 году, и Поволоцкая, соседка Шкловских, толстая стукачка из генеральских дочек — эти особенно омерзительны, хотя я понимаю, что они от испуга пошли на эти роли, — после XX съезда вызывалась в прокуратуру, чтобы брать обратно свои показания. Эренбург защищал По- волоцкую — с ней кто-то дружил из его знакомых: «Откуда ты знаешь, что она стукачка?» Я действительно не видала документов, нам их не показывали. Но эта женщина, абсолютная идиотка, приезжая из прокуратуры, бежала к Василисе Шкловской и жаловалась ей на обиды. Вскоре ее разбил паралич. Мы знали своих стукачей — «страна должна знать своих героев», — хотя нас не знакомили с документацией.) Малкин добыл для Мандельштама ордер на заказной костюм, что тогда было очень трудно, а потом просто невозможно — заказные были сохранены только для верхов и дипломатов. Еще он отвалил ему кучу бумажных денег, резко выросших в стоимости на Украине. В Киев Мандельштам привез только остатки богатства, растратив почти все в Харькове. Я его даже упрекала: что это вы не сообразили, что я вас жду. Но и остатков бумажного золота хватило на множество пирожков с вишнями и телячьих отбивных. Мы были молоды, и больше ничего нам не хотелось. Мандельштам уже успел за месяц жизни в Харькове отъесться после московской голодовки. Первый голод трудно переносим, но не оставляет непоправимых следов. Ахматова говорила, что она трижды «клинически голодала». Третий голод был в сытом Ташкенте во время войны, потому что ставки были московские, а цены ташкентские, то есть высокие. Она забыла, что третий голод продолжался с небольшими перерывами и в послевоенном Ленинграде. А мне не разобрать, сколько раз я голодала и как часто жила впроголодь. Провинция только в хрущевское время начала подкармливаться. До этого в магазинах продавался главным образом ячменный кофе да время от времени что-нибудь «выбрасывали», и возникала убийственная очередь, в которую я и не пыталась влезть. Вероятно, полезно подголадывать, потому что недоедание задерживает склероз.
Возвращаюсь к стихам, прочитанным Мандельштамом в театре. Они прозвучали резким диссонансом, и зал не устроил дебоша только потому, что основная масса публики — красноармейцы, пригнанные из казарм, — еще не освоила политграмоту. Это были крестьянские парни и мужики, и у каждого бабушка зажигала лампадку перед иконой и молилась Богу. Политруков всегда меньше, чем простых парней, а парни помнили бабушек, и потому скандала не произошло. Но слово «Бог» уже к тому времени стало предметом глумления. Людей, помнивших это слово, топтали и презирали со всей искренностью и жаром первооткрывателей великих истин. Прошло бы еще полгода Гражданской войны, и те самые парни, которые, недовоспи- тавшись, похлопали в ладошки на стишок Мандельштама, уже знали бы, как реагировать на то, что называлось «религиозной пропагандой», «мракобесием» и «опиумом для народа». Политруки успели бы объяснить им точно, аккуратно и вразумительно, что Бога нет и не будет, а парни верили политрукам больше, чем бабушкам. Да и в те дни — на заре нового и вполне научного века, который решил покончить со всякими культами, — Мандельштама, будь публика хоть немного почище, проводили бы хоть улюлюканьем и аховым свистом. Чистая публика отзывчива на пропаганду и всегда шагает «впереди прогресса»461. Век был новаторский и бешено реагировал на всякое старье: не только Бог, но и поэзия, мысль, страсть, сочувствие и жалость были поспешно сданы в архив. Начиналась жизнь «без дураков». Только ли у нас? Не мы изобретатели новой эры, но у нас нашлись хорошие политруки и отзывчивая публика, и они сумели использовать историческую обстановку и общее состояние умов.
Мандельштам вел себя так, будто никаких политруков и даже публики не существовало. Были люди, а среди них он, один из них, человек как человек. Никакой публики, перед которой что-то разыгрывается, он знать не желал. Он жил и действовал независимо, писал то, что рвалось без удержу, а если мог удержать, то не писал, говорил, что думал, и «работал речь, не слушаясь, сам-друг». Он никогда не смотрел на себя со стороны. Ему было безразлично, как он выглядит. Когда я впивалась ему в икру, требуя, чтобы он стал поприятнее, он забывал про женскую непогрешимость и мертвую хватку и спокойно, лягнув ногой, сбрасывал меня в сторону и говорил: «Какой есть». Хорошо, что я не принадлежала к числу прирожденных воспитательниц собственных мужей, а именно этим занимается большинство женщин, и только потому сравнительно редко кидалась на него. Он решительно не поддавался воспитанию — женскому, политручьему, какому бы то ни было. Он всегда думал и реагировал. У него было особое лицо, когда он думал, похожее на то, что на фотографии в свитере. И странно отчужденный и жесткий вид, когда он заявлял о своем кредо, как в разговоре о терроре с Ивановым-Разумником. В первой половине двадцатых годов это было самое частое выражение на его лице. Он то и дело принимал решения и что-то отвергал. О чем он тогда думал, я еще не знала, но то и дело слышала, какие он делал выводы. Они проскальзывали в разговорах с адептами «нового», вызывая их смех. Им казалось, что Мандельштам страдает негативизмом или болезненной отсталостью. Иногда я начинала думать, что в самом деле здесь пахнет негативизмом: как можно все отрицать — от Лубянки до нэповского трактира с Прониным, бывшим хозяином «Собаки»?
Я не видела связи между нэповским салоном с Аграновым и Лубянкой. Мне хотелось бывать в салонах, но от жизни я отворачивалась — в этом ужасе жить нельзя, скорее бы все кончилось, какая мерзость. Иначе говоря, именно я утешалась негативизмом, а Мандельштам себе даже такого утешения не позволял, а может, даже не нуждался в утешениях. Он говорил мне: чего прятать голову? Какая есть жизнь, в такой и надо жить. Не нам выбирать. Отголоски этих разговоров мелькнули в стихах, но тогда я их не заметила: юность реагирует на ритм, на целое, но не на мысль. В стихотворении, в котором Мандельштам отказывается считать себя чьим-либо современником, он говорит: «Ну что же, если нам не выковать другого, Давайте с веком вековать.» Значит, у него тоже был соблазн негативизма, но он преодолел его и не позволил себе отвернуться от жизни, какая бы она ни была.
Он «вековал с веком», не ища утешения даже в негативизме, что все-таки подбадривает, как всякая поза. Из всех, кого я знала, Мандельштам был единственным человеком, до ужаса лишенным всяких претензий, абсолютно лишенным позы, беспредельно такой, как есть. Однажды (уже в тридцатых годах) он не без смущения сказал мне, что женщины все-таки что-то из себя изображают, не совсем естественны (попросту кривляки): «Даже ты и Анна Андреевна.» Я только ахнула: наконец-то он догадался! Обо мне и говорить нечего — вы- дрющивалась как хотела, а у Ахматовой негативизм был не только прирожденным свойством, но и позицией, которую она тщательно разрабатывала, да еще ряд моделей, приготовленных еще Недоброво по образу собственной жены, «настоящей дамы», для сознательного выравнивания интонаций, поступков, манер. Спасали только неистовый жест*462, смущавший, но, очевидно, забавлявший Недоброво, и прирожденная неукротимость. Иначе бы она не стала перворазрядным поэтом. Они всегда неистовы и неукротимы. Без этого нет поэзии.
Мандельштам не знал, что такое «позиция», потому что всегда был в действии и согласовывал свои слова и поступки только с чувством и мыслью. Отсюда спонтанность, резкие реакции на всякую фальшь и глупость, особенно же на гнусность, с которой мы сталкивались на каждом шагу. Иногда я сочувствовала его реакциям, но чаще мне хотелось привить ему немножко хитрости, маршаковской вкрадчивости, чуточку игры в ласкового медведя, озабоченного тем, чтобы обворожить собеседника*463.
Полное отсутствие позы, головокружительная естественность, твердость в стоянии на том, где надо стоять (это нравственная, а не социальная позиция), невыгодны для человека, обезоруживают его, подвергают лишним испытаниям. Это своего рода изъян, как и привычка говорить то, что думаешь. Люди богатые и независимые могут себе такое позволить, если они не попали под власть своего круга. Вероятно, только среди русских бар мог найтись Безухов, чтобы поскорее запрятаться в деревню и забыть про господ. В годы нищеты, полной зависимости от начальничков, всеобщего одичания и сначала добровольного, а потом вынужденного рабства такие свойства были губительными, в начале двадцатых годов Мандельштам защищался от людей — нужно помнить, кем мы были окружены, — своеобразной петербургской вежливостью, что в своем роде является защитной маской. Но и она отпала, когда наступила настоящая зрелость. Слова: «Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать», обращенные к собственному стиху, относятся и к человеку, который их сказал. В те годы мы получили сотню на Торгсин464 на страховой полис моего отца, и у Мандельштама появился отличный костюм, шитый первоклассным московским портным. В таком костюме еще легче «стучать сапогами», потому что ничто не стесняет движений. И можно набивать карманы всякой дрянью, так как они, как их ни набивай, все равно не оттопыриваются. Есть ли еще в мире такие портные? Мандельштам сознательно надел этот костюм, когда его в мае 34 года увели на Лубянку, но там не помогало ничего, даже шинель советского дипломата.
Когда он покинул Киев, а я не выехала, как было сговорено, в Крым с Эренбургами, он изредка вспоминался мне, и всякий раз таким, как я его увидела на сцене театра перед таинственной и дикой толпой. Мне все казалось, что толпа разорвет его, но не в ней таилась опасность. Толпа оказалась несравненно менее опасной, чем организованная жизнь с усмиренными массами.
III. Два полюса
Однажды Мандельштам назвал профессию, которую считал противоположной своей. Дело происходило в Ялте. Мы пошли погулять в Ореанду, и нам встретился случайный московский знакомый, некий Р., большевик из поповичей, про которого говорили, что он живет антирелигиозными статейками, но чем он жил, неизвестно. Был он страстным коллекционером на любой брик-а-брак и синей бородой. Р. говорил загадками и непрерывно менял жен. Встретив нас, он потащил меня и Мандельштама к себе знакомить с очередной женой, которая, насколько я понимаю, стала последней. В один из роковых годов она с треском выгнала его из дому и захватила себе все коллекции, и он исчез. Специалистка по Индии, она твердо знала, что Ганди предал рабочий класс, а к нам изредка приходила, как я думаю, стукачить. Скрутить такого человека, как Р., она могла только шантажом. Он слишком любил накопленные им старинные безделки, чтобы добровольно отказаться и от них, и от жилплощади. Видно, и он, таинственный человек, говоривший загадками, не выдержал и в минуту тоски проболтался любимой женщине, что не верит газетам. Этого было бы достаточно, чтобы загубить человека в самые, как говорила Ахматова, «вегетарианские времена». Изгнание произошло в самом начале тридцатых годов. Дальнейшей судьбы Р. я не знаю. Уцелеть он мог только чудом: интеллигент и остроумец, ловко сдерживавший шутки, он принадлежал первому набору революционных кадров и не мог не погибнуть в предвоенные годы, когда произошла полная смена аппарата.
В день нашей встречи в Ореанде мы только смутно предчувствовали будущее и надеялись (как все надеются сегодня — в 1970 году), что вершина жестокости и гнусности уже достигнута и должно пойти на смягчение. Дураки всегда надеются. Р., пожалуй, ни на что не надеялся. Он лучше нас знал, с кем имеет дело, и спасался, как многие, легкой иронией. Мы стояли вчетвером перед домом на сухой земле Ореанды. Она напоминала Мандельштаму восточный берег, подлинный Крым без кипарисов и дешевой южной декорации. Р. с удовольствием рассказывал — он любил пакостные рассказы, — как случилось, что в Ореанде не разбили пышного парка: какие- то великокняжеские трюки со страховыми обществами, поджогами и премиями. Вранье или правда, мне все равно. Разговор совершенно безопасный даже при специалистке по Индии, поводившей бедрами и улыбавшейся, потому что это бросало тень на правящий слой дореволюционной России. Я завидовала «индианке», что она не стесняется поводить бедрами, Мандельштам равнодушно слушал трепню Р., но тут мы услышали нечто, заинтересовавшее нас обоих. Р. сказал, что прошлую ночь провел в Ялте с человеком противоположной Мандельштаму профессии. Мандельштам по своей привычке кивнул и ничего не спросил. На обратном пути я полюбопытствовала, что это за противоположная профессия. «Актер, вероятно», — сказал Мандельштам. Я бы, скорее, подумала, что Р. имел в виду чекиста, но Мандельштам усумнился, что принадлежность к органам можно считать профессией. Для Р. было бы слишком примитивно противопоставлять тюремщика и потенциального арестанта. Что бы ни думал Р., для меня неважно, а существенно то, что Мандельштам считал актера антиподом поэта.
Я думаю, что, противопоставляя актерский и поэтический труд, Мандельштам прежде всего имел в виду отношение к слову, к поэзии, к стихам. Актерское чтение стихов Мандельштам назвал «свиным рылом декламации». Когда мы познакомились с Яхонтовым, который оказался нашим соседом через стенку в лицее (Царское Село)465, Мандельштам сразу приступил к делу и стал искоренять актерские интонации в его композициях в прозе, а главным образом в стихах. С Маяковским Яхонтов более или менее справлялся, потому что слышал на вечерах авторское чтение, но Пушкина читал по Малому или Художественному театрам. Мандельштаму понравились Гоголь и Достоевский в голосе Яхонтова, а сам Яхонтов показался не актером, а «домочадцем литературы», который так проникся Акакием Акакиевичем и Макаром Девушкиным, что стал их живым представителем в новой жизни. С тех пор пошла дружба и непрерывная работа над чтением стихов. Пока Мандельштам был жив, Яхонтов действительно перестал читать стихи по-актерски, но потом возмечтал о Ленинской (или она тогда была еще Сталинской?) премии и, чтобы не перечить начальству, стал усваивать интонации Качалова. Премии он получить не успел — еще одно доказательство, что подобные усилия всегда пропадают даром.
Качаловское чтение было глубоко враждебно Мандельштаму. Однажды мы очутились на концерте Качалова. Как это произошло, не помню. Скорее всего, мы пошли по приглашению, иначе бы не выбрались на такое чуждое дело. Едва Качалов начал читать стихи, как Мандельштам встал и, выходя из зала, помахал рукой чтецу. Зал был маленький, публики мало, и это было очень заметно. Я запомнила удивленный и обиженный взгляд Качалова, которым он нас проводил. Мандельштама я упрекнула за грубость: «Не мог дождаться антракта!» — но он, как всегда, не обратил ни малейшего внимания на мои слова («Наденька у нас умная — все знает» или «Очень умная — даю советы» — вечные формулы дразнения). Зачем заводить жену, если не прислушиваться к голосу женского разума? Он советовал мне дать телеграмму в Шанхай: «Очень умная. Даю советы. Согласна приехать. В Китай. Китайцам». Я выбивалась из сил, доказывая, что бедный Качалов обиделся, и приводила рассказ Ахматовой, как Качалов пришел к ней потрясенный смертью Есенина и весь вечер чудно, совсем не по-актерски читал стихи. Но Мандельштам еще пуще смеялся — уже над Ахматовой: умная женщина, согласна слушать качаловское чтение, лишь бы не испортить отношений с Художественным театром. Там такое деликатное обращение: дамы и господа. Свинство заключается только в одном: советов я не давала и лишь изредка грызла его, особенно когда он обижал таких милых людей, как Качалов, принц датский466. Более того, я чутьем понимала, что он нашел правильное решение в каком-нибудь деле, если собирался сделать нечто, что мне в жизни не пришло бы в голову. Бросить, например, только что наладившиеся заработки, чтобы уехать в Крым, купить на последние деньги милое платье для меня, архитектурный альбом или пять бутылок вина, а потом сидеть без гроша. Он жил не по разумной женской логике, и я не сопротивлялась — так было даже веселее. Иногда, очень редко, он даже водил меня в театр.
В театре мы бывали редко, но я не скажу, что Мандельштам не любил театра. Впечатлительный, он легко попадал под обаяние зрелищных моментов и театральных эффектов. Ему понравились длинный стол и немая сцена в «Ревизоре» у Мейерхольда и палуба баржи, наклоненная, словно от качки, в сторону зрительного зала — только чуть косяком, в опере Шостаковича «Леди Макбет». Я могу легко перечислить, сколько раз мы были в театре, — и чаще всего в Воронеже, когда приезжали москвичи. Там мы сходили даже на «Сверчка на печи», а в Москве на такой подвиг никогда бы не отважились. Михоэльса, которым Мандельштам по-настоящему увлекался, мы увидели впервые в Киеве на гастролях, а затем в Ленин- граде467. Мы были на нескольких спектаклях с Ахматовой, она гордилась, что понимает текст, и хвалила Михоэльса, но все же упорно козыряла против него Чеховым468. Не тогда ли Мандельштам впервые воскликнул: «Как оторвать Ахматову от Художественного театра?» Бывала она в театре так же редко, как мы, и восхищалась преимущественно своими знакомыми. Я соглашалась, когда речь шла о Раневской, действительно хорошей актрисе, но хвалы, расточаемые киноактеру Баталову, сердили меня. Впрочем, Ахматова напирала не на игру, а на то, что Баталов самый знаменитый актер в мире. Сомневаюсь, но допускаю. Только какое нам дело, кто и почему знаменит? Внешний успех трогает меня, как прошлогодний снег, и меня огорчает, что даже Ахматова в старости поддалась этой слабости. Рассмешила меня и неумеренная оценка Райкина, которого Ахматова на сцене никогда не видела, разве что в телевизоре. Культ Баталова и Райкина пришел из дома Ардовых (Баталов — пасынок, а Райкин — божество Ардова), и прекрасная черта Ахматовой — пристрастие — была использована понапрасну.
Театр для всех нас — явление чуждое, не нам о театре судить. В нашей жизни театр почти никакой роли не играл, но он вошел в городской быт, и Мандельштам, «горожанин и друг горожан», оставил даже несколько статей о театре, в том числе и про Михоэльса. В увлечении Михоэльсом, который действительно был поразительным, ни на кого не похожим актером, сыграл, должно быть, большую роль интерес Мандельштама к еврейству, да и то, что, слушая речь актера на незнакомом языке, нельзя уловить актерскую интонацию. Не знаю, была ли она у Михоэльса. Как будто нет.
Мне думается, что поэт и актер противопоставлены не только потому, что совершенно по-разному относятся к слову, но и в других отношениях. Поэт живет словом, он его ищет и находит, потеря слова для него катастрофа, слово и мысль для него неотделимы. Для актера существует не слово, а текст и роль. Текст состоит из слов, но в нем оно имеет лишь служебную функцию. Сами интонации актера и поэта совершенно различны, как и звук их голосов. Но этим, по-моему, различие не ограничивается. Во всем — важном и второстепенном — в поэте нет ничего того, что составляет специфику актерского труда. Пастернак в одном из стихотворений сравнил себя с актером469, и Ахматова прибегла к такому сравнению: у поэта «рампа торчит под ногами», «лайм-лайта холодное пламя его заклеймило чело»470. Мандельштам резче чувствовал противопоставленность актера и поэта, и я объясняю это тем, что он обращался к дальнему, а не к близко от него находящемуся слушателю. Именно поэтому он не мог ощутить рампы под ногами, а тем более своей освещенности лайм-лайтом. Поэт знает только непосредственный круг «первых слушателей», то есть друзей. Он имеет сведенья о тиражах книг, и этим ограничивается его общение с публикой. Ведь не по рецензиям на книги может он судить о своем читателе и не по письмам, которые он получает от разных беспокойных графоманов?.. То, что Ахматова вдруг ощутила себя как освещенную фигуру в темном зале, полном людей, я объясняю только поверхностной и эффектной аналогией, а не живым опытом. Даже на вечерах стихов нет актерского противопоставления поэта публике — зал и чтец одинаково освещены, находятся в одном измерении и в одной жизни. Они разговаривают друг с другом, и единственное отличие в том, что собеседник не один, а многоликий. Этой многоликости актер не чувствует: погруженный в темноту зал для него единое целое — публика.
Я плохо знаю театр, но кое-какие различия между актером и поэтом сразу бросаются в глаза, и в первую очередь отношения между актером и публикой и между поэтом и читателем. Актер играет для зрительного зала. Он должен увлечь его за собой, заразить его чувствами — не своими, а того, кого он играет. Отец Сергий Булгаков говорит, что актер «провоцирует» чувства зрителей471. Поэт, как писал Мандельштам в письме к отцу, работает «для себя»472, а читатель принимает или отвергает его труд. Поэт, работающий на читателя, принадлежит к разряду «журнальной поэзии», то есть литературы, лишь имитирующей стихотворный размер. Поэт, конечно, связан со своими современниками, как всякий человек, но эта связь совсем иная, чем у актера, увлекающего за собой публику. Поэт не ведет за собой современников, но всегда знает, что сам является их отражением. Об этом сказано у Ахматовой: «Я голос ваш, жар вашего дыханья, Я отраженье вашего лица». Поэт зависит от современников в гораздо большей степени, чем актер, «провоцирующий» чувства. Он сам заражается от людей мыслями и чувствами, борется с ними или поддается им. В театре драматург, а не актер находится в таких отношениях с современниками, хотя в угоду «рампе» он подвержен большим соблазнам, чем поэт. Свобода поэта в способности расценить чувства современников, их поведение, идеи и мысли с точки зрения той идеи, на которой строится его личность, чтобы одни принять, а другие отвергнуть. В чем состоит свобода актера, я не знаю.
Работа поэта — самопознание, он всегда ищет «разгадку жизни своей». Я боюсь дебрей философии, но мне кажется, что работа философа и поэта имеет нечто общее. И тот и другой пытаются понять тайну своего «я» в мире вещей, а это возможно лишь путем взаимопроникновения субъекта и объекта. Внешний опыт поэта претворяется в частицу его духа, что-то меняя и обновляя в структуре личности, и тем самым становится предметом поэзии. Мне кажется, что возможно и обратное соотношение во времени: опыт, становясь предметом поэзии, вносит изменение в структуру личности. Иначе говоря, стихотворение, рождаясь и воплощаясь в слова, раскрывает поэту глубинный смысл опыта. Наконец, бывают случаи, когда поэт готовится к опыту и предвосхищает его, тем самым постигая его сущность. Таков поэт, когда он «упражняется в смерти», заранее умирает и останавливает время, чтобы тут же ощутить длящийся миг и вернуться к жизни. (Не потому ли Мандельштам понимал вечность как длящийся миг?) В маленьком стихотворении, появившемся в связи с переводами четырех сонетов Петрарки, сказано: «Тысячу раз на дню,себе на диво, Я должен умереть на самом деле И воскресаю так же сверхобычно»473. Мандельштам слов на ветер не кидал. Все, о чем он говорит, было пережито им. И мне приходит в голову, что его незыблемая вера в воскресение, в будущую жизнь, основана на опыте, на действительно пережитой смерти и воскресении. Я разделяю его веру, хотя не знала ни смерти, ни воскресения, а только жизнь, реальную и радостную в любви, лишенную всякого смысла в период страха и ожидания и прекрасную, когда дело жизни сделано и ждешь конца.
В пределах работы одного поэта есть разные уровни самопознания — от поэтического прозрения до игры. Слово «откровение» относится к области богопознания, но в каком- то смысле все, что познает человек всеми видами восприятия физического («Глаз — орудие мышления»474) и духовного, мышлением интеллектуальным и поэтическим, является особым даром человека и некоторого рода откровением*475. Мало того: поэтическая мысль проникает на большие глубины, чем философская и научная, потому что есть области, закрытые для чистого разума. Я говорю не только о потустороннем или о вещи в себе, но и о более простых вещах. Чистый разум абстрагируется, а потому не вмещает или даже игнорирует опыт текущей жизни, а поэт сохраняет целостность духовного и физического существования и претворяет внешний опыт во всей его конкретности во внутренний и духовный. В научном познании, возможно, тоже есть элемент игры, но далеко не в той степени, как в поэзии, которая по сути своей есть игра и духовное веселье, как сказано у Мандельштама. Именно игрой — игрой детей с Отцом — обусловлена целостность восприятия в поэзии и достигается полное единство внутреннего, духовного и внешнего опыта — слияние вечности и мгнове- ния476. Игра порождает радость, которая обозначается словом «легкомыслие». Без известной доли этого «легкомыслия» поэт неосуществим, и поэтому поэты всегда навлекают на себя неудовольствие тяжеловесных блюстителей порядка, особенно охранителей достоинства литературы, самых яростных ненавистников поэзии.
В глубинах и в игре — поэт всегда отличается спонтанностью и равен самому себе. Этим он и опасен для общественного порядка — его нельзя заставить произносить «заведомо разрешенные вещи»477, и трудно предугадать, что он скажет. В этом опять существенное отличие от актера. Спонтанность актера ограничена ролью и общим ходом представления. Личное начало выявляется у актера только в комбинации с тем персонажем, которого он играет и чьи слова он произносит. В актере соединены двое. Он не играет, а представляет некоторое лицо, которое не есть он сам. Актер не отвечает за слова, которые он выучил наизусть, потому что они принадлежат не ему, а персонажу, с которым он соединился. А поэт всегда отвечает за все. Он говорит только за себя и от себя. В объективированных жанрах поэзии, в поэме, скажем, или в балладе, которые являются сплавом поэзии и литературы, поэт все же сохраняет свой голос и лицо. Об этом есть любопытное замечание у Мандельштама по поводу Виллона: «Лирический поэт по природе своей — двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога». Это свойство, названное им «лирическим гермафродитизмом», Мандельштам обнаружил у Виллона, но сам не имел его и говорил только за себя. Пастернак же в «Детстве Люверс», несомненно, соединился со своей героиней, девочкой-подростком, и пережил с ней все события, свойственные ее возрасту. Соединение в ранней повести гораздо глубже, чем в романе, где в диалогах Ларисы с доктором Живаго оба варьируют слова самого Пастернака (мне роман тем и мил, я его ценю гораздо больше аккуратно построенных романов, в которых действуют куклы или манекены). У Пастернака, в лучших вещах бывшего поэтом ощущений, вероятно, была сильная потребность в объективизации (он хотел увидеть себя как объект) и в расщеплении (выделении из себя иных граней и составов). Это и толкало его на объективированные жанры. В чистой лирике внутренний диалог можно чаще всего приписать раздвоенности духа, который ищет единства.
Иным способом достигает актер единства с персонажем. Актер как бы жертвует собой ради роли, потому что может привнести в нее лишь отдельные черты своего «я». Ми- хоэльс требовал от художника, чтобы грим не искажал, а только подчеркивал черты его лица. Он избегал явной личины или маски, но все равно она у него была, хотя в ней сохранялись черты его лица. Без личины актера не существует, иначе один человек не мог бы вместить всех, кого ему приходится играть в течение сценической жизни. Недавно один молодой актер написал в газете, что его задача не вживание в роль, но находка себя в каждой роли, потому что всякий раз он играет самого себя. Это замечание о соединении двоих любопытно, но все же в исполнительском процессе участвуют те же двое: «я», поставленное в особую ситуацию и принявшее черты другого «я», и соединившийся с ним «он» — привносят каждый от себя в разных пропорциях, чтобы возник актер в данной роли.
Игра актера, конечно, и не чистое исполнительство, как у чтеца или музыканта, потому что театр создает сценическое время и пространство, то есть иллюзию жизни, именно этим вызывая эмоции зрителей. (В одной дивной книге я читала про самообольщение зрителя в театре: «.театр сделался любимым местом моих удовольствий, а обольщение — мнимой потребностью души и сердца. Что это значит, что человек любит сочувствовать представляемым на театре печальным и трагическим событиям, тогда как сам не желал бы терпеть их? И при всем том зритель выражает свое участие в этой скорби, и самая скорбь доставляет ему удовольствие. Но скажите, пожалуйста, какое же может быть сострадание по отношению к действиям вымышленным — сценическим?.. » И дальше о друге, зараженном коллективными чувствами театрального зала: «Он стал непохож на себя, непохож на того, каким пришел сюда; он смешался с толпой, в которую попал, сделавшись одним из множества зрителей. Смотрел наравне с другими зрителями, рукоплескал, кричал, выходил из себя.»478)*479 В описании действия театра, сделанном на заре нашей эры, что-то напоминает мне толпы народной революции, в которых терялась личность и которые потом превратятся в обезличенные массы на собраниях, где каждый выполняет то, что приказано. Театр научился обезличивать зрителей, превращая их в публику, в зал, еще до того, как нашлись режиссеры, управлявшие целыми народами.
Поэзия — подготовка к смерти. Актер, умирая на сцене, не воскресает, а снова становится самим собой, отбросив вместе с личиной чужую судьбу. Актер в известной степени соизмерим с писателем, с литературой, которая, в сущности, тоже уничтожает личность, вводя ее в иллюзорный и мнимый мир. Никто не отождествляет актера с лицом, которое он играет, а поэта справедливо заставляют отвечать за каждое сказанное им слово, поэтому поэзия всегда есть «песнь судьбы»*480. Впрочем, в наше дикое время возможно все. Эренбург передал мне рассказ Хрущева о том, как Сталин смотрел в телевизоре актера Бучму (мне помнится, что это рассказ именно про замечательного украинского актера Бучму) в роли предателя. Его поразила игра актера, игравшего роль предателя. Сталин заявил, что так играть предателя может только тот, кто является предателем в жизни, и поэтому потребовал, чтобы были приняты надлежащие меры. Он отдал это распоряжение Хрущеву и Маленкову, и они не сговариваясь — сговариваться всегда опасно — в течение некоторого времени морочили хозяина, говоря, что за Бучмой учреждена слежка, чтобы выловить всех предателей сразу. Крутились они недолго, потому что спасла смерть.
Не знаю, кто первый умер — Сталин или Бучма, но, во всяком случае, Бучма уцелел и умер естественной смертью*481. Такие удачи бывают только с актерами. Я рада, что ему повезло. Это случилось только потому, что младшие вожди посещали театр и растворялись в публике, приветствующей актера. За поэта они бы не вступились. Поэзия им противопоказана. «Сочувственное исполнение» стихов пробуждает личность читателя, углубляет ее, делает читателя сопричастным делу поэзии, а это невозможно для людей, распоряжающихся судьбами людей и народов. Одно из двух — либо то, либо другое.
IV. Литературоведение
Сравнивая поэта с актером, я имела в виду отдаленную цель, а именно известную в свое время, да и сейчас популярную, теорию литературоведенья, которая приписывает поэтам свойства, близкие актерским. Эта теория была и будет большим соблазном для всех, кто занимается исследованием поэзии, так как дает возможность игнорировать автора, его рост, мысли, чувства, колебания и тяги. Теория эта зародилась в двадцатые годы, когда царила полная путаница и смятение умов и шел быстрый процесс умаления и уничтожения личности. Придумал эту теорию Тынянов, и она пошла бродить и расширяться с его легкой руки. Она состоит в том, что поэт говорит не от себя, но пользуется рупором, как бы посредником между собой и читателем. Посредника назвали «лирическим героем» и выяснили, что поэт по мере надобности может менять своего героя. Сегодня поэт новатор, завтра он архаист (архаисты же и есть самые главные новаторы, но они не западники, но вроде как почвенники482), а послезавтра еще кто-то — в зависимости от литературных школ, читательского спроса и общего состояния умов. Главная же причина отказа от прежнего рупора и замены его новым — переход поэта из одного течения в другое. (Опоязовцы483 очень любили объяснять Мандельштаму, что он давно уже одной ногой ступил в футуризм. Откуда такое берется? Ведь они читали манифесты всех футуристов — от Маринетти до Бурлюков и Бриков, издания футуристов и статьи и стихи Мандельштама. Что между ними общего?)
Тынянов придавал огромное значение литературным школам и, строя теорию «развития» литературы, видел причину его в смене литературных течений. Возможно, он просто не знал, что понятие «развитие» связано с идеей прогресса, но и сама теория сменяющихся школ в его изображении страшно разрастается и почти вытесняет нормальный рост личности поэта, его «возрасты», созревание и накопление опыта. Связь поэта с литературными единомышленниками несомненна, но не в той степени и не в тех формах, которые предполагал Тынянов.
Иллюстрируя свою теорию, Тынянов берет для примера Пушкина. Он регистрирует отказ Пушкина от своего «лирического героя» юных, еще лицейских лет, а затем — новая смена, и Пушкин переходит из лагеря новаторов (карамзинисты, «Арзамас») на сторону архаистов (Катенин, Кюхельбекер), которые-то и были истинными новаторами. По случаю второй смены «лирического героя» Тынянов рассказывает, как Пушкин пришел к Катенину, подал ему свою палку и попросил, чтобы тот побил, но выучил. Поэт, конечно, учится у всех своих современников и у поэтов прошлого, но каждому ли из них он дает палку и только ли палочным способом осуществляется его связь с другими поэтами? Опоязовцы слишком любили и доверялись анекдотам.
Поэт не только меняет своего «лирического героя», но в связи со сменой может по-новому направить свою биографию. К этому выводу Тынянов приходит, изучая биографии романтиков и классиков. Романтик, по его мнению, заводит себе иную биографию, чем классик. Следовательно, классик, перешедший на позиции романтизма, тут же перестраивает и свою биографию. По Тынянову, поэт, переходя из одной школы в другую, ведет себя как актер, берущийся за новую роль. Слова из актерского обихода не случайно прорвались в статьи Тынянова. Он прямо говорит о лицейском «гриме» Пушкина, который тот смыл, потому что сменил школу. Однажды в разговоре со мной Тынянов совершенно серьезно советовал такие-то события в жизни Мандельштама «сделать литературными фактами», а другие игнорировать. В известной степени в возможность «построения» собственной биографии даже задним числом верила и Ахматова.
На теории «лирического героя» явно отразилась эпоха, то есть двадцатые годы с их массовой «сменой вех» или сдачей на милость победителя ради хоть кое-какого благополучия. Люди сознательно меняли свои «биографии» и старались жить новой жизнью, пока не вмешивалась судьба, мойра, подписывавшая ордер и обрывавшая нить. Талантливость выражалась в том, чтобы избежать рока. Сам Тынянов приспособлялся хуже других и подвергался непрерывным погромам, пока не стал писать романов, которые пришлись ко двору. Его громили «вульгарные социологи» за то, что он ищет особых способов развития литературы, игнорируя классовую борьбу. На деле его следовало бы разоблачать за то, что он выдал крохотную долю реальных отношений в нашу эпоху и назвал «маску». Правда, маску не снимали, а только надевали, потому что в предшествующие годы в ней не нуждались. Зачем нужна маска, если существует частная жизнь и общество не располагает средствами пресекать инакомыслящих, если они не ввязываются в открытую борьбу? В двадцатые годы люди действительно надели на себя маски, и у масок было удивительное свойство прилипать к лицу. Сейчас эти маски еще заменяют собой лица многим писателям старших поколений.
Тынянов, поверив в теорию «лирического героя» и в маски, тщательно подобрал для себя свою — по вкусам и влечениям. Мы встретили его на улице, когда он еще владел движениями, и Мандельштам шепнул мне: «Он себя вообразил Грибоедовым.» Кюхельбекером он стать не решился — опасно. Грибоедовым тоже не очень сладко быть, но он все же имел минуту передышки и погиб не от своих, а от чужих, что всегда легче. Сам же Тынянов умер от страшной библейской болезни, от которой нет исцеления. Его-то карать было не за что. Он принадлежал к лучшим и самым чистым людям из наших современников. Последняя с ним встреча никак не изгладится из моей памяти. Он сидел в кресле, высохший, резко уменьшившийся, с большой и умной головой, и бодро рассуждал о поэзии, мысля большими временными отрезками и строя фантастические линии преемственности: мелодическая линия, идущая от Жуковского, и смысловая — пушкинская. Когда он встал, чтобы проводить нас, я заметила, что ноги у него превратились в тоненькие палочки. Он еле-еле шел, опираясь на палку, и рухнул в длинном коридоре петербургской квартиры. На звук падения выскочила жена, показавшаяся мне настоящей ведьмой, и с руганью подняла его. Он попытался проститься, но ведьма уволокла беспомощного и не способного к сопротивлению мужа. Нового Грибоедова растерзала не восточная толпа в чужом погромном городе, а собственная жена и болезнь.
Хотя Тынянова травили за литературоведческие теории, обвиняя его, как всех, в отсталости, но их связь с эпохой несравненно глубже, чем у кого-либо из литературоведов. «Маска» и меняющаяся по собственному желанию биография — лишь детали в теории «лирического героя». В основе лежит глубокая уверенность в зыбкости всяких убеждений, в отсутствии какой- либо веры и в неспособности человека расти, углубляться и отстаивать то, к чему он пришел. Все это почерпнуто Тыняновым в жизни, которую он видел. Эта теория могла возникнуть только в годы распада личности, когда несравненно легче обнаружить изломы и швы, чем поверить в единство человека на протяжении всей его жизни. Тынянов сравнивает литературную биографию с ломаной кривой, и линию эту «изламывает и направляет литературная эпоха». Изломы соответствуют, по Тынянову, перемене литературных позиций и переходам из одной школы в другую. Он видел изломы во всех становящихся при нем биографиях, но объяснял их не тем, чем они были вызваны. Не знаю, решился ли он признаться самому себе в том, как он и его друзья ломали свои биографии из чувства самого примитивного самосохранения. Им облегчало ломку то, что к началу катастрофы все они были молоды и не обладали сколько-нибудь устоявшимся мировоззрением. Большинство из них выросло в семьях, живших неопределенно-гуманистическими, расплывчатыми тенденциями. Им не пришлось ничего искать или укреплять, потому что эпоха не способствовала исканиям.
Для Тынянова поэт не личность. Его интересует только место поэта в «эволюционном ряду». Он свободно пользуется словом «эволюция» в применении к поэзии и литературе. «Эволюция», «прогресс», «развитие» — понятия одного ряда. Что с ними делать в истории поэзии, литературы и общества в целом?
Тынянов — сын рационалистической эпохи с ее верой, что можно все сознательно и хорошо построить: историческую формацию, социальный строй, литературу, собственную биографию. Он был одним из немногих, кто со всей искренностью искал в биографиях Кюхельбекера, Грибоедова, Пушкина, героев его романов, те черты, которые он обнаружил в своих современниках. Он верил в незыблемость своих теорий, потому что они проверялись, как советовали марксисты, практикой. Характерно, что для него основным в писателе было не его миропонимание, а стиль и приемы, которыми он пользовался.
Я могу только пожалеть, что вовремя не послушалась Тынянова и не заставила Мандельштама (его заставишь!) сменить маску, биографию и лирического героя. Еще лучше бы, надев маску и купив колоду и колодки, стать сапожником: муж при деле и жена обута. Говорят, Зощенко после постановления о нем и об Ахматовой попытался сделать такой излом в своей биографии и стать сапожником. Мечты у советских людей иногда совпадают, но действительность упряма и не дает им осуществиться. Наиболее частый излом наших биографий — превращение в каторжника, то есть в лагерника. Мы с Мандельштамом пробовали быть нищими. От этого ни он, ни стихи ничуть не менялись. Причиной перемены биографий была отнюдь не смена «лирического героя», потому что никаких героев у Мандельштама не было и в помине.
Теория «лирического героя» оказалась живучей и долго пользовалась тайным признанием, потому что только она одна противостояла «классовому подходу» с его статьями-доносами. Иногда даже удавалось отвести удар от автора, возложив ответственность за какой-нибудь неподходящий оттенок мысли на «лирического героя». Люди, подобно актерам, жили двойной жизнью, но у актеров двойственность и маска, в которую превращается лицо, являются условием их искусства, а у современников Тынянова они были защитным сооружением. «Лирический герой» равносилен роли, которую взял бы на себя поэт, но из этого ничего бы не вышло, потому что у поэта нет ничего общего с актером. Актеру тоже не пошло бы впрок, если б он попробовал уподобиться поэту. Это разные виды деятельности — в маске и без маски.
V. Признанный поэт
На этой земле слишком многое не поддается определению, в том числе и поэзия. Как ни ломают голову, определения поэзии нет и не будет. Нет также критериев, чтобы отличить подлинную поэзию от мнимой, суррогатной. Любители поэзии играют как на скачках, ставя то на ту, то на другую лошадь, но, в отличие от игроков, они так и не узнают, которая из них доскакала. Говорят, что время покажет, но и оно часто ошибается, сохраняя предрассудки и кривотолки современников. Неизвестно и какой нужен срок, чтобы все устоялось. Сейчас вышла вперед четверка, четыре поэта — Ахматова, Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Навсегда ли?.. Никто не знает. Между прочим, сейчас почти не читают Пушкина. Невольно возникает вопрос, как укладываются в сознании стихи четырех поэтов, которых сейчас называют вместе, если читатели настолько оторвались от поэзии, что забыли Пушкина. Возникает предположение, что вообще никто ничего не читает, а на поверхность выплыло четыре имени, четыре смутные легенды, которые в случае удачи могут оформиться, но они постепенно растают и исчезнут. Ничего предсказать нельзя: может, люди вообще разучатся читать и книги рассыпятся в прах. Может, они перестанут говорить друг с другом, а станут обмениваться лишь призывными или угрожающими воплями. Иногда мне кажется, что к этому идет. Научились ведь мы говорить на условном и лживом языке, который только прятал наши мысли. За такое расплачиваются потомки, которые вообще лишатся языка и будут только вопить, как болельщики на футбольном состязании. Хватит ли у них на это сил? Ведь сил становится все меньше.
К числу доблестей Ахматовой относится то, что она не придавала ни малейшего значения своему успеху десятых и двадцатых годов. Она говорила: «Так бывает, но это еще ничего не значит». Мандельштам ни на секунду не задумался о своем посмертном будущем. Он просто занимался делом. Мне кажется, что такой была и Цветаева. Так, очевидно, и следует поступать, раз никаких объективных измерителей не найти. Пастернак пробовал нащупать какие-то измерители. Он однажды сказал мне, что «Ахматова и Мандельштам лучше выразили себя», чем он. Это было еще при жизни Мандельштама, и я передала ему слова Пастернака. Он рассмеялся: «Пастернак этого не думает, он это так сказал — чтобы приятно было.» Ахматова же произнесла свою любимую формулу: «Тоже красиво.» Больше мы об этом не говорили.
У Пастернака есть прелестное определение поэзии, которое отнюдь не является измерителем: «Это — круто налившийся свист. Это — щелканье сдавленных льдинок. Это — ночь, леденящая лист. Это — двух соловьев поединок». И цель есть у поэзии: «.звезду донести до садка на трепещущих мокрых ладонях.» В этом весь Пастернак, удивленный отблеском неба на мокрой после ночного купания ладони. Его рассуждение о том, кто лучше выразил себя в стихах, связано с другой строчкой, которая на мой слух звучит как официальный отчет: «Цель творчества — самоотдача». Я помню, что «творчество» — запретное слово. Хорош был бы художник, который бы под вечер сказал: «Я сегодня много сотворил.» Или: «Хорошо после творчества отдохнуть.» Самоотдача или самовыражение как будто целью не могут быть. В них есть скрытое — да какое там скрытое, самое что ни на есть явное! — самоутверждение. Не лучше ли раз навсегда отказаться от измерителей, целей, определений, а главное, от разбухания самости. Удивление, что ты живешь в этом мире и получил таинственный дар речи, лучшее, что есть у человека, — в этом как будто зерно поэзии и ее основа. Не этим ли поражает «Сестра моя жизнь», книга миропознания, благодарности и радости.
Даже великие поэты не знали, как назвать отличительную черту поэзии. Гётевское «чуть-чуть» содержит в себе очень много, но столь же неуловимо, как сама поэзия. В поэзию и в того или иного поэта остается только верить. Я никогда не теряла веры, хотя знала, что женщины, в особенности жены, ошибаются чаще всех. Впрочем, присяжные судьи литературы ошибаются чаще женщин и жен, и их ошибки гораздо вреднее. Сколько на моей памяти было мнимых величин, раздутых общественным мнением и знатоками. От них остался только пепел и прах. Что по сравнению со знатоками бедные женщины, которые иногда верят в дар своего мужа, друга или любовника.
Вместо того чтобы думать о своей литературной судьбе, Мандельштам и Ахматова искали людей, которые в стихах хоть как-то приблизились к поэзии, потому что им не хотелось оставаться в пустоте. Увлекающийся Мандельштам то и дело «открывал» поэтов среди тех, кто не подражал акмеистам и не употреблял «мнимо акмеистических слов». Вместе с Ахматовой он выдумал игру: у каждого из них есть кучка талонов на признание поэтов, но она — жмот, сквалыга — свои талоны бережет, а он истратил последний на старика Звенигородского и просит взаймы хоть один, хоть половинку. Она действительно свои талоны берегла, а в старости стала раздавать их без оглядки — направо и налево. Боюсь, что среди розданных ею за последние годы талонов есть много липовых. Настоящих хватить бы не могло. Пусть уж люди разбираются, у кого талон — настоящий, у кого — нет. Мне это все равно, да и существуют ли талоны?..
В одном я уверена — последний талон Мандельштама не пропал впустую. Быть может, именно он спас старика Звенигородского. Он пришел к нам в начале тридцатых годов484 и прочел милые, старомодные и очень чистые стихи. Мандельштам почуял, что старику живется очень туго, и бурно признал его. Затем он побежал ко всем, кто мог и не мог помочь бедняге, и заварил хлопоты о пенсии, а пока суд да дело, раздобыл ему пропуск в писательскую столовую, где кормили по казенным ценам и довольно сносно — по нашим убогим требованиям. Время было голодное, и все кормились по столовым. Пенсию старик получил, когда мы уже были в Воронеже. Доделал это дело, кажется, Пастернак, то есть человек без власти и вполне беспомощный. У нас помогали друг другу, и довольно эффективно, только вполне беспомощные люди.
Так или иначе, Звенигородский стал полноправным членом общества и даже заседал в каких-то комиссиях, вроде пушкинских, в Союзе писателей и очень этим гордился. С его голубой кровью он даже надеяться не смел на такой благополучный исход. Кровь у него действительно была голубая — он подробно объяснил нам, что Звенигородские несравненно старше Романовых и род такой древний, что у него, последнего потомка, сердце не с левой, как у людей, а с правой стороны. От длительного голода кожа у него тоже просвечивала синевой, и она не прошла даже после получения пропуска в столовую и пенсии.
Князь Андрей, хотя какой-то самодур лишил, кажется, титула его ветвь, а потом князей и вовсе отменили, приходил к нам иногда с внучатым племянником, хорошеньким цыганенком. Мальчишка не носил фамилию Звенигородских — он был потомком по женской линии, внуком сестры князя Андрея, с которой он вместе жил. Зато сердце цыганенка было отличное и с подобающей стороны. Звенигородского не смущало, что его кровь смешалась с цыганской, — чего только не случалось с князьями за последние триста-четыреста лет!.. Беда была в другом — мать-цыганка сбежала из погибающей семьи, а отца увели после многочасового обыска. Князь Андрей подкармливал цыганенка половиной писательского обеда и дрожа — он всегда дрожал — рассказывал подробности обыска: как выворачивали половицы и сломали печку в поисках оружия, которого, как и всегда, не нашли. Если бы племянник Звенигородского оказался уголовником, у него имелись бы шансы выжить, но пришли за ним с Лубянки, и я не знаю, как сложилась его судьба. А сам князь Андрей дожил до глубокой старости и даже, похоронив сестру, женился на женщине «из хорошей семьи», как он мне сказал после войны. Он пришел к Шкловским, где я останавливалась, приезжая из разных углов страны, куда меня загоняли Министерство и судьба. Мы угощали его овощами, потому что ничего, кроме овощей, он уже не ел. Он специально пришел, чтобы перед смертью отдать мне его рукой записанный ранний вариант «К немецкой речи». Мандельштам как-то надиктовал ему этот вариант и сказал: «Пусть будет только у Андрея Владимировича». Он словно чувствовал, что старик переживет его. Звенигородский сохранил бумажку, хотя в тот жестокий период люди только и делали, что жгли архивы, а если не было печки, спускали бумагу в уборную. Я радовалась долголетию старика и тому, что последний талон Мандельштама не пропал зря. Старик ведь своей пенсией кормился не только сам, но кормил и жену «из хорошей семьи». У таких старух ничего, кроме жестокой нищеты, быть не могло.
Талоны — милая игра, но я обнаружила, что Мандельштам верит во что-то вроде талонов и вполне идентичное по замыслу. Он не любил одного довольно известного поэта, младшего по поколению и совсем иной формации, хотя тот числился в «романтиках» и продолжателях акмеистов — по каким-то абсолютно сомнительным основаниям. Думаю, что в нелюбви была отчасти виновата я, потому что передала Мандельштаму рассказ родственницы поэта, который приводил в восторг весь их круг, а у меня вызвал приступ бешенства. Однажды, когда «романтик» жил еще в родной провинции, к нему зашла соседка, старуха-генеральша, потерявшая мужа, как теряли их все женщины в этой обреченной среде, и обнищавшая — тоже как все. Она принесла брелок погибшего генерала — золотой медведь с трубой — и предложила «романтику» купить его. Тот долго играл брелочком и расспрашивал женщину о семье, генерале и всех бедствиях и несчастьях. Он сочувственно вздыхал, и генеральша, отвыкшая от сочувствия и запуганная, расцвела в дружеской обстановке. Она поверила, что добрый поэт сжалится и купит нелепую безделку: ведь он даже поторговался, и она уступила. Они, бедные, всегда запрашивали втридорога за свой мусор, на котором зиждились их последние надежды. Но вдруг романтический поэт изменил тон и сказал, чтобы она уходила. Генеральша спросила, как же брелок. Он отдал ей медведя и дал совет: вставьте в зад — пусть он там трубит. Друзья и родственники поэта с восторгом запомнили и всем рассказывали этот эпизод, считая его образцом изящного остроумия. Это была компания циничных остроумцев, и они забавлялись как могли. После этого рассказа Мандельштам не мог слышать имени «романтика» и решительно отказывался считать его поэтом. Но мотивировал он свой отказ не медведем и не качеством стихов и их постыдным содержанием (этот настоящий или мнимый поэт насочинял много мерзости, обеспечившей ему сравнительное благополучие и официальное признание), а тем, что никто из старших поэтов его не признал: «Я ведь его не признал, Ахматова его не признала — он не смеет называть себя поэтом.»
Поэтов ходили толпы. Одни употребляли «акмеистические слова», другие нет, но Мандельштаму было безразлично, как они себя величают, а про медвежатника он и слышать не хотел. «А тебя кто признал?» — спрашивала я. «Гумилев признал», — отвечал Мандельштам (они мальчишками признали друг друга — чем не талоны?). «А Гумилева кто признал?» — допытывалась я. «Гумилева признал Брюсов», — смело заявил
Мандельштам. Зная отношение Мандельштама к Брюсову и как он не мог найти у него ни одного стихотворения для антологии, я издевалась над построенной им линией преемственности и говорила, что он выдумал нечто вроде посвящения в рыцари, о котором мы все читали в детских исторических романах. Он стоял на своем, и я поражалась, что во взрослых мужчинах есть что-то наивное и мальчишеское. Не потому ли они сохраняют «свежесть чувств и зренья остроту»485 и способны что-то сделать в жизни, а также видеть и слышать гораздо больше, чем женщины, которые еще девочками становятся взрослыми и с подлой трезвостью смотрят на мир?..
А самому Мандельштаму явно не хватало признания символистов, которые, как писала Ахматова и видела я, никогда его не признавали и относились к нему резко враждебно. (Один Блок чуть-чуть поколебался, но все же записал в дневнике про жида и артиста486.) Не признавали его и авангардисты. Асеев до конца жизни был неколебим и проклинал всех, кто смел упомянуть при нем Мандельштама487. В 32 году в редакции «Литературной газеты» был вечер стихов Мандельштама, после которого газета напечатала наиболее распространенные в списках стихи — уже тогда существовал Самиздат, но в значительно более узком кругу, чем сейчас. На этом вечере дрогнул Шкловский, но его тут же одернул Кирсанов, напомнив, что принадлежность к группе обязывает к дисциплине и к единству оценок. Шкловский отступил.488 К группе, о которой заботился Кирсанов Сема, принадлежит и Якобсон Роман, и семья писателя Арагона. Сейчас они вроде как дрогнули, но это маневр и хитрость. Мне хотелось бы вернуть их в естественное состояние враждебности к Мандельштаму.
Под конец жизни Мандельштам не выдержал и сам признал себя в письме к Тынянову: «Вот уж четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре мои стихи сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе.»489 Я не знаю, сохранилось ли это письмо в архиве Тынянова. Скорее — нет. Если не он сам со страху, то его жена или дочь, безусловно, уничтожили бедный листочек с самопризнанием. В свое время, прежде чем опустить его в ящик, Наташа Штемпель сняла с него копию. В таком виде оно и осталось у меня в бумагах. Тынянов на письмо не отозвался. Винить его за это не надо — время было страшное. На письма не отвечал никто. Издатели Мандельштама удивляются, что почти все письма адресованы мне. Мандельштаму было свойственно говорить со мной — хотя бы в письмах, но в нормальных условиях он вряд ли бы этим ограничился. Люди кое о чем догадываются, но все же не представляют себе, как и где мы жили. Даже немцы этого не знают, а, пожалуй, только евреи в зоне немецкой оккупации. И не одни мы с Мандельштамом знали, где мы живем, а вся огромная и обезумевшая страна.
В письме к Тынянову слышится то, что Мандельштам называл чувством поэтической правоты. Об этом чувстве Мандельштам догадался еще в ранней юности. Обладатель чувства поэтической правоты не нуждается в посвящении его в рыцари, а поэзия для него — простое и домашнее дело. Он работает «для себя», не навязывает своей работы людям и предоставляет им последний суд: «Если людям нужно, они сохранят».
Поэт не бывает непризнанным, потому что нуждается только в «первых читателях», а они всегда есть у каждого, кто пишет стихи. Спор о месте поэта ведется не поэтами, а читателями.
БОЛЬШАЯ ФОРМА I. Трагедия
В двадцатых годах Мандельштам пробовал жить литературным трудом. Все статьи и «Шум времени» написаны по заказу, по предварительному сговору, что, впрочем, вовсе не означало, что вещь действительно будет напечатана. Страшная канитель была с «Шумом времени». Заказал книгу Лежнев для журнала «Россия»490, но, прочитав, почувствовал самое горькое разочарование: он ждал рассказа о другом детстве — своем собственном или Шагала, и поэтому история петербургского мальчика показалась ему пресной. Потом был разговор с Тихоновым (приятелем Горького, ведавшим «Всемирной литературой» и издававшим какой-то частный журнал491) и Эфросом. Они вернули рукопись Мандельштаму и сказали, что ждали от него большего. Хорошо, что мы не потеряли рукописи — с нас могло статься. Мы еще не понимали, что существуют архивы и Мандельштаму полагается хранить рукописи. Мы не сохранили, например, рукописей статей. Они шли в типографию написанные от руки, а черновики бросались в печку. Редакции корежили их по своей воле (текстов все же не меняли, а только сокращали), а черновиков у нас не оставалось. С «Шумом времени» нам повезло. У меня случайно оказался большой конверт, я сунула в него листочки, и они пролежали несколько лет. Второй — чистовой экземпляр кочевал по редакциям, и все отказывались печатать эту штуку, лишенную фабулы и сюжета, классового подхода и общественного значения. Заинтересовался Георгий Блок, двоюродный брат поэта, работавший в дышавшем на ладан частном издательстве. К тому времени Мандельштам уже успел махнуть рукой на все это дело. Книга вышла, а рукопись все же пропала, скорее всего, у самого Блока, когда его арестовали. Взяли его как бывшего лицеиста492. Люди и рукописи были обречены на мытарства и гибель. Удивительно, что хоть что-то сохранилось, но возможен оборот судьбы, когда исчезнет и то, что случайно уцелело.
С каждым годом все труднее становилось и со статьями. К середине двадцатых годов для Мандельштама, поскольку он «не перестроился» (мы это выдумали, а не китайцы, у нас приоритет, нечего его уступать), начисто закрылась вся центральная печать. В новом мире человек, который не сумел и, страшно сказать, не пожелал перестроиться, оказывался у разбитого корыта (какое там корыто! откуда такая роскошь — ведь мы не выловили золотой рыбки). Неперестроившихся делили на две группы: одним следовало помочь, других выбросить за борт как безнадежных. В двадцатых годах Мандельштам еще числился в дурачках, нуждающихся в помощи, в тридцатых перешел в категорию, подлежащую уничтожению. Среди неперестроившихся безумцев он числился тогда одним из первых. Самые безумные — «религиозники» — в счет не принимались и подлежали искоренению с первых дней. Границы категорий были зыбкими. Они определялись, вероятно, специальными советчиками, часть которых получала зарплату и паек, а другая часть, значительно более многочисленная, работала даром. Менялись границы в соответствии с курсом, а гайки, как известно, завинчивались намертво. Изобретатель гаек тоже бы завинчивал, но до такой степени, пожалуй, не решился бы. Если бы гайки завинчивались в тысячу раз слабее, результат был бы тот же: терпение, молчание, омертвение.
Как ни ясен был исход, Мандельштам жил посвистывая и поплевывая и закрывал глаза на будущее. В Киеве нашелся дурковатый редактор газеты. Он служил кем-то в поезде главного хозяина в годы Гражданской войны (тогда еще главный хозяин не был главным) и потому получил целую газету. Ему заморочили голову молодые сотрудники, и он тиснул несколько статеек Мандельштама493. Должно быть, у него был за это нагоняй, потому что он запомнил статейки. Мне довелось с ним встретиться уже в новое время — он жил в квартире Шкловских, впущенный туда Аркадием Васильевым. Шкловский, уходя из семьи, выделил для себя одну комнату, которую отдал председателю жилищного кооператива Васильеву. Это тот самый писатель, который выступал общественным обвинителем по делу Синявского, бывший чекист, спланировавший в литературу. Бывший киевский редактор жил на его площади на положении временного жильца, имел какое-то отношение к кооперативу и смеялся надо мной, что я до сих пор помню «Мандельштамчика». Я так шуганула его (время-то было не хозяйское, а передышка), что он отлетел в свою комнату и больше не хамил. На прощание, переезжая в писательский кооперативный курятник, он подарил Василисе большую синюю чашку — на память о приятной встрече. Василиса с удовольствием пила из нее чай, но я не выдержала и разбила ее. Теперь Василиса пьет чай из моей синей чашки.
Я напрасно злилась на ничтожного идиота — их существование все-таки скрашивало жизнь. Не будь он идиотом, Мандельштам не напечатал бы — и не написал — кучки своих газетных статей, а они очень славные. Настоящие, клинические, идиоты — положительное явление. Какой-нибудь умный Щербаков, Фадеев или Сурков, в головах у которых не меньше мусору, чем у киевского редактора, никогда бы не допустили Мандельштама на страницы советской печати. Умные закрыли страницы журналов начисто. В тридцатых годах Мандельштам окончательно понял, что ни о каких регулярных заработках не может быть и речи, и мы научились жить как придется, на бутылки например, но это случилось не сразу. К такому способу существования сразу привыкнуть нельзя, и человек долго барахтается, пока не решит сложить ручки и покориться судьбе.
Среди писателей, объявленных вне закона — не открыто, а под сурдинку, как у нас было принято, — находился и Шкловский. Он укрылся на кинофабрике, как евреи в оккупированной Венгрии — в католических монастырях. Шкловский усиленно рекомендовал Мандельштаму свой способ спасения и уговаривал что-нибудь написать для кино494. На то, что сценарий пройдет и будет напечатан, надеяться нельзя, объяснял Шкловский, но фабрика платит за все, начиная с заявки и либретто на нескольких страничках. Всем, к кому Шкловский хорошо относился, он давал именно этот совет и предлагал вместе написать сценарий. Такое предложение было у него чем-то вроде объяснения в любви и дружбе. Реального же способа существования при кинофабрике он не открывал, и, как я теперь знаю, он был другой. Там подкармливали людей, давая им «внутренние рецензии», то есть отзывы на поступающие со всех сторон либретто и сценарии. Кормушка береглась для своих — кинодеятели тяготели к лефовцам. Мандельштама к кормушке бы не допустили. Однажды в Киеве работники кинофабрики попробовали втиснуть в нее Мандельштама в качестве консультанта или редактора495, но крепость оказалась неприступной. В кино не было идиотов. Там сидели только умные и деловые люди. А Шкловский, соблазняя Мандельштама, придумал даже сюжет для либретто: дворцовый лакей и его дочь, она уходит в революцию, а он сейчас служит в Екатерининском дворце, который стал музеем. «Вы же живете в Царском, — сказал Шкловский, — обыграйте его. Пойдите в музей и придумайте.» Он вел себя как сирена-соблазнительница.
Такой сюжет назывался «историческим», хотя историей в нем и не пахло. Он был доступнее, чем «современная тема» с кознями заговорщиков и вредителей против революционных рабочих. «Современная» оплачивалась несравненно лучше, но интеллигентов спасала «история», выполнявшая функции того же католического монастыря. (А ведь нам и католический монастырь бы не помог: не могли ведь они припрятать двух неразлучных разнополых.) Рецепт «обыгрывания» был заранее известен: жандармы, тюрьма, а потом ликующие толпы со знаменами. Главное же — психология папаши, у которого два пути. Один — проклясть дочь, а потом горько раскаяться, другой — перейти на ее сторону и оказать ряд услуг будущим победителям и за это получить награду, то есть очутиться рядом с воскресшей дочкой в толпе счастливых демонстрантов. Есть еще вариант: папаша в гневе рушит дворцы, падают камни, бревна и прочие архитектурно-бутафорские предметы, а потом они собираются вместе, воскресает не дочь, а дворец, но в виде «памятника старины», подлежащего охране, или музея. Все это служило предлогом для показа красот, а что еще прекраснее царскосельских дворцов и парков?
Мы послушались Шкловского и решили идти «на дворцы и морцы», а для начала отправились в музей. Вернувшись домой, Мандельштам заявил, что в три дня напишет либретто, и тут же надиктовал одну или две странички. Выяснилось, что он придумал один-единственный момент: у входа посетителям дают веревочныетуфли, чтобы они своей грубой обувью не поцарапали драгоценный паркет. Кадры оказались роскошными. Мандельштам заметил несколько образцов нищенской обуви и рваных брюк и собирался построить начало на игре веревочных сеток, паркетин и ветоши. Мысль работала явно в ложном направлении: хвастаться нищетой у нас не собирались. В фильме Шпиковского «Шпигун», на который Мандельштам написал рецензию496, заставили переснять огромные куски, потому что красноармейцы в Гражданскую войну были сначала показаны такими, как были, то есть оборванцами. По требованию идеологов их пришлось приодеть и привести в почти элегантный вид. Мандельштам прочел надиктованную страничку и вздохнул — богатство упорно ускользало из наших рук. Я предложила свой вариант: выбросить обувь и сохранить только паркетины и сетки из веревок, но Мандельштам заявил: «Мы разорены» — и отказался от мысли о кино. А чем плохи были паркетины и веревки? Разнофактурно и красиво. Наши режиссеры охотно отыгрывались на деталях: рябь на воде, колыхающиеся травинки или колосья, перья нахохлившейся птицы, рыбачья сеть и тому подобное. Для моих современников, последних уцелевших стариков, кино двадцатых годов, как и театр, остается знаком великого расцвета искусств. О литературе и живописи говорят несколько сдержаннее, но кино связано со знаменитой одесской лестницей, по которой катится детская коляска с младенцем, засухой, овцами, высунувшими от жажды воспаленные языки, оладьями, падающими в рот счастливому хохлу, бесславным концом Санкт-Петербурга, червями, копошащимися в говядине. Будущие поколения удивятся холодной роскоши деталей и нищете мысли в этих фильмах. В кино, может, и не нужно мысли, но пропагандистские фильмы претендовали на нее, и это оттеняет их жестокую сущность. Особенно мне запомнилась садистская коляска на лестнице и шикарный крестный ход во время засухи*497.
Исторический сюжет, казалось бы, требует исторической концепции, но в литературе все было стандартизировано, как и в кино. Так получалось далеко не только из-за запрета сверху. Если бы действовал один запрет, где-нибудь бы сохранились припрятанные в столах листочки, но этого добра дошло слишком мало, и все, что добралось до наших дней, было в свое время нам известно. Больших неожиданностей и находок как будто не предвидится, и никто еще не задумался, откуда такое оскудение. Ахматова перечислила то, чего она лишилась, когда эпоха загнала реку в другое русло, но она забыла упомянуть про мысль. Мы все, включая Мандельштама и Пастернака, недодумали множества мыслей, вернее, эти мысли даже не приходили нам в голову, а потому не воплотились в слово. Земля действительно стоила нам десяти небес, но земли-то мы получили не больше, чем раскулаченные и раскулачи- ватели. Горизонт сузился до неузнаваемости. Даже те немногие, кто сохранил внутреннюю свободу, думали лишь о текущем, подсунутом нам эпохой. Мысль попала в плен. В какой-то степени она всегда в плену у своего времени, но само время расширяет или ограничивает размах мысли, а наше ограничило ее до нищенских пределов. Жестокая действительность и ходячая мудрость наших дней давили на нас с такой силой, что мы не думали, только рассуждали. Эпоха помогла тем людям, у которых начисто ничего не было за душой. Она подсунула им похвалу времени или жалобу на его жестокость. Три поэта, которые имели что сказать, заплатили дань времени тем, что на какой-то период каждый из них был поражен немотой. Это еще не самая страшная дань. Прозаики — проза ведь мысль, мысль и мысль — заплатили куда больше.
Вокруг нас копошились писатели. Мы встречали их только в редакциях, но знали, чем они живут. Тынянов объявил, что настало время прозы, потому что эпоха поэзии кончена, а Мандельштам сказал, что тюремщики больше всех нуждаются в романах. На писателей был спрос, и они после первого подъема, когда им довелось рассказать несколько случаев из Гражданской войны и народной революции, ломали голову, как бы что изобрести, чтобы подняться наверх и выбиться из нищеты. Деньги оказались отличным стимулом для изобретательства, и все мечтали написать многолистный роман или пьесу. Особенный соблазн представляла собой пьеса: человек, удостоившийся «поспектакльных», расцветал на глазах. Катаев рассказывал басни про счастливых драматургов. Про одного*498 он выдумал, будто тот зафрахтовал машину и она следует за ним в черепашьем темпе, не отставая и не перегоняя. Драматург идет по бульвару, а машина ползет рядом с ним по мостовой на случай, если ему вздумается куда-нибудь поехать. Это было пределом величия, потому что о собственных машинах до конца тридцатых годов никто не мечтал. Счастливец, у которого пьеса пошла в Художественном, немедленно менял жену. На него набрасывались красотки, бедные девочки, еще не научившиеся зарабатывать свой черствый кусок. Они обычно числились киноактрисами и раз в год участвовали в массовых съемках, а на самом деле искали хоть временных мужей, чтобы подкормиться и купить лодочки. Драматурги ценились не меньше, чем правители. Во втором ранге стояли писатели с уже напечатанным романом, а переводчики, даже энергичные и работающие как машина — по сто строчек в день (Шенгели доводил до полутораста и очень этим гордился), — числились самым последним сортом. Бедные золушки — сами они были обесцененным товаром.
Мечты о пьесе и романе не целиком объяснялись здоровой жаждой благополучия и денег. В воздухе носилось стремление к «большой форме». Люди повторяли поговорку о корабле, которому подобает большое плаванье. Мера «большого» исчислялась чисто количественно. Для писателя это многолистность, для поэта — количество строк. Действовала своеобразная гигантомания, и даже такие люди, как Пастернак, заразились общим поветрием. Он начал говорить о романе с середины двадцатых годов, а разговор о пьесе завел чуточку позже. Гладков в своих страничках о Пастернаке не врет и не хвастается, когда рассказывает о неслыханном внимании к нему Пастернака. Я узнаю в его рассказе Бориса Леонидовича, который мучительно думал, как бы сочинить пьесу, и присматривался к драматургам, которым повезло. Что же до романа, то он написал в письме Мандельштаму: раз вышел «Шум времени», значит, есть все данные для романа, пора приступать.499 В Москве, когда мы жили на Фурмановом переулке, Пастернак довольно часто заходил к нам, особенно если гостила Ахматова. Он говорил о романе, и это по его поводу Мандельштам сказал: «Для того чтобы написать роман, нужны по крайней мере десятины Толстого или каторга Достоевского.» Ахматова путает, говоря, что это было сказано по поводу Коли Чуковского500. На него Мандельштам не отпустил бы такой славной шутки. Для романа Коли Чуковского ничего не нужно, кроме пишущей машинки или автоматического пера. Что еще делать Коле Чуковскому, как не писать солидные романы? А при жизни Мандельштама он и вовсе еще не подавал заявки на роман, а кормился детской литературой и переводами. Впрочем, про Колю я ничего не знаю. Он был у нас один раз в жизни и выдумал, будто я лежала в сундуке. Почему все врут про Мандельштама?
Я страшно удивлялась разговорам Пастернака о романе. У меня слово «роман» отождествлялось с чтивом, а «Войну и мир» или «Идиота» я романами не называла и не называю. Сейчас романом я называю только «Доктора». Но я и сейчас думаю, что мысль, концепция, виденье мира побуждают человека к писанию, к труду, а форма приходит сама — непрошеная, незваная. Пастернак же говорил о литературном жанре, и мне казалось, что не мысль толкает его на какую-то форму, а вожделенная форма подстрекает мысль. Его вроде как не удовлетворяло лучшее, что было ему дано, то есть лирическое дарование и трепещущие мокрые ладони. Он стремился преодолеть прекрасное косноязычие поэта и заговорить на всеобщем языке понятий и слов. Впоследствии он назвал это «простотой». Теперь я лучше понимаю Пастернака — у него была тяга к объективации, необходимость рассмотреть и понять объект. В лирике он весь был во власти ощущений, она по сути своей сливалась с его повседневностью, и в этом его обаяние. Из повседневности он лишь изредка видел объект — историю, страну, и то главным образом с ракурса сегодняшнего дня. Пастернака мучила потребность в анализе, в отдалении, в перспективе, потому что субъект, живущий ощущениями, не сливался у него с объектом. Роман Пастернака — погоня за утраченным временем, чтобы найти свое место в движущемся потоке дней и понять смысл движения.
Достоевский писал в кризисный период, но структура общества еще не рухнула. Это значит, что общественная, философская, религиозная мысль могла еще сгущаться в различных слоях общества, в умах отдельных его представителей. Пастернак задумался о романе, когда движение идей прекратилось и было заменено вопросом о цели и о способах и средствах к ее достижению. Так называемое единомыслие означало распад связи между молекулами, потому что общество сложная структура, и превратить его в двуплановую — народ, толпа, копошащиеся человечки и вожди, гиганты, гении — можно лишь искусственным способом, тщательно уничтожая все внутренние связи. У нас последовательно проводился принцип депортации, и не только по отношению к целым народам, или к крестьянству в период раскулачивания, или к самым различным слоям населения при массовых ссылках в лагеря и на поселение, но и в ежедневной практике без явного насилия. Как правило, человека отправляли на работу — партийную или профессиональную, после окончания учебных заведений, — подальше от родных мест, где он никого не знает и не посмеет открыть рта, потому что очутится один среди чужих. Шла непрерывная вербовка на работу за тридевять земель, причем рабочих и крестьян соблазняли куском хлеба. Все вместе было механической болтанкой с беспрерывным подрубанием корней и ускоряло процесс распада и потери личности. Пастернак жил в центре распада и болел, как все (в той или иной форме), всеми болезнями времени, а поэтому собрать мысль и приступить к анализу ему было бесконечно трудно.
Война на миг сплотила людей, и этот общий порыв подготовил события середины пятидесятых годов и последовавшее за ними брожение умов у новых поколений. Именно поэтому роман Пастернака мог осуществиться только после войны. Мне кажется знаменательным, что центром романа Пастернак сделал поэта с биографией, как бы параллельной его собственной, но в неблагополучном ключе. Он проверил, как бы сложилась его жизнь, если бы река потекла по другому руслу. Ахматова, разглядывая себя в другом русле, всегда видит благополучную женщину, которой она могла бы стать. Пастернак увидел себя скитальцем и трагическим странником, которым стал бы, если б сразу расценил эпоху, как через несколько лет после войны. У Мандельштама параллельной судьбы быть не могло: он на ходу платил дань времени и сразу ощутил себя тем, кто противостоянием борется с всеобщим распадом. Эпоха не поворачивала его в другое русло — он сам пробивал свой путь, и труд был так велик, что многое из того, что он мог сказать, осталось неосуществленным.
Мандельштам писал не рассказы, повести, очерки или романы, а прозу или стихи. Других определений он не употреблял. Он твердо знал, что всякий жанр непрерывно исчерпывает себя и тот, кто берется за него, начинает с полной перестройки. «Война и мир» для него не просто роман, а эпическое и хроникальное целое, а Достоевский разворачивает действие наподобие трагедии. Как случилось, что подлинная трагедийность воплотилась у нас в форме повествования, а не театрального действия? Мандельштам часто говорил о трагедии, но не как о литературном жанре, а об ее сути. Он рано осознал, что трагедия на театре невозможна, и сказал: «Я не увижу знаменитой Федры». Ему не суждено было услышать, как «расплавленный страданьем крепнет голос и достигает скорбного накала негодованьем раскаленный слог». Причина конца трагедии в несовместимости трагедийности с теми, к кому обращаются с подмостков, то есть «зрителями-шакалами», которые готовы растерзать музу. В статье 1922 года Мандельштам пробовал объяснить, почему в наши дни невозможна трагедия. Сказано это по поводу Анненского, который «с достоинством нес свой жребий отказа, отречения». «Дух отказа» в поэзии Анненского «питается сознанием невозможности трагедии в современном русском искусстве благодаря отсутствию синтетического народного сознания — непререкаемого и абсолютного — необходимой предпосылки трагедии; и поэт, рожденный быть русским Еврипидом, бросает в водопад куклу, потому что "сердцу обида куклы обиды своей жалчей"»501.
Синтетическое сознание возможно только в те эпохи и у такого народа, который хранит «светоч, унаследованный от предков», то есть когда народ имеет твердые ценностные понятия и трагедия говорит об их осквернении и защите. Не ведет ли к катарсису, духовному очищению и просветлению, именно победа ценностей, утверждение их непререкаемой мощи? Европейский мир строился на величайшем катарсисе, доступном только религиозному сознанию, — на победе над смертью и искуплении.
Во всем европейско-христианском мире ценности расшатывались в течение многих десятилетий, вернее столетий, но та степень глумления, которой они подверглись у нас, неведома нигде и никому. Если б собрать наших зрителей-шакалов и показать им осквернение ценностей, его приветствовали бы радостным ревом. На протяжении десятилетий их приучали именно к такой реакции, когда они наблюдали, как оскверняют алтари, домашние очаги и священные права народа. Одни поддерживали осквернителей, другие, лучшие из лучших, равнодушно отворачивались и шли домой сводить концы с концами. Мы заслужили мелодраму вместо трагедии и получили ее со всеми экспрессионистскими и псевдореалистическими штучками, а главное, с вывороченной наизнанку темой и героем — осквернителем ценностей и неправедным судьей, который отстаивает свое право на власть и руководство человеческими толпами. В театр пришла литература, которая «везде и всюду. помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными»502.
В Воронеже в 1935 году Мандельштам с несколько иной стороны подошел к трагическому. Редакция местной газеты поручила ему статью о Серафимовиче, и он написал несколько страничек и тут-то понял, что никуда с ними соваться нельзя. Серафимович был объявлен у нас чем-то вроде божка, и посягать на него не полагалось. Мандельштам произнес обычное: «Мы разорены» — почему это, что бы он ни написал, мы всегда бывали «разорены»? — и бросил листочки в чемодан, потому что сундук для рукописей остался в Москве.
Листочки случайно сохранились. Это автограф, потому что я, понимая безнадежность всей затеи, отказалась писать под диктовку. В них несколько слов о том, что «трагическое, на каком бы малом участке оно ни возникало, неизбежно складывается в общую картину мира»503. Мне думается, что в общую картину мира может складываться только то, что так или иначе связано с ценностями «открытого», а не «закрытого» общества в точном бергсоновском смысле слова, то есть с Духом, который почиет, где хочет. Самый факт смерти, например, входит в картину мира, поскольку человек смертен, но никакая смерть не даст картины мира, кроме той, с которой началась наша эра и возникло «открытое» общество. Мандельштам удивлялся наивно-эгоистическому отношению к смерти благодушных тетушек, выросших в девятнадцатом веке. Одна из них при нем сказала мне: «Твой дядя Миша трагически погиб под ножом хирурга.» Я заметила иное, но тоже не удовлетворяющее меня отношение к трагическому у Ахматовой. Я пришла к ней с хорошеньким мальчиком Перепелкиным, внучатым племянником Василисы Шкловской. Ахматовой очень понравился трехлетний красавчик, и она сказала мне при следующей встрече: «Вот трагедия, если умрет такой Перепелкин». «Горе, а не трагедия, — сказала я, — ужасно жалко детей, когда они больны или страдают». Ахматова настаивала, что именно в гибели или, точнее, в смерти нерасцветшего заключается сущность трагедии. Я вспомнила стихи: «И ранней смерти так ужасен вид, что не могу на Божий мир глядеть я», — но в стихах печаль и горечь, а не раскрытие трагического. Мне легче понять торжество смерти, которое ощущал Мандельштам, чем ее трагичность.
Передо мной встает еще один вопрос в связи со словами Мандельштама о трагическом, складывающемся в картину мира: почему у нас «отдельное», единичное, никогда не воспринимается как знамение или символ целостной картины мира? Причину я вижу только одну, и притом чисто психологическую: количественный подход ко всему на свете, свойственный позитивистам. Первоначально проблема имела следующий вид: можно ли убрать одного человека, который стоит на пути к счастью миллионов? А если это не один человек, а несколько?
В 37 году Шагинян, изнывавшая от любви к людям и к Гёте, возмущалась интеллигентами: «Посадили несколько человек, а они подняли крик.» (Чего я поминаю эту старуху, от которой останется один прах? Она была характерна для эпохи и выбалтывала то, о чем другие молчали.) Как только появилось неопределенное множество «несколько», дело было сделано: можно говорить, например, о нескольких миллионах, которые составляют ничтожную часть человечества, особенно если учесть длинный ряд будущих поколений, счастливых и беззаботных. Первая массовая операция — раскулачивание крестьян, поднявшихся в нэп, — прошла незамеченной, потому что говорили: в такой-то деревне раскулачили одно, а в такой-то несколько хозяйств. Складывать единицы в конкретную сумму не полагалось. Мы всегда предпочитали конкретным суммам процентные отношения и неопределенные множества: ведь любой миллион состоит из некоторого количества групп по нескольку человек. Кстати, о людях речи не шло, говорили о раскулаченном хозяйстве или дворе, что тоже является неопределенным множеством.
На всех службах люди, числившиеся единицами, вели учет и подсчитывали, сколько человеко-часов ушло на выполнение каждой работы и каково отношение человеко-часов к любой несоизмеримой с ними величине. В результате пере- бирания больших и малых чисел развилось абсолютное равнодушие к каплям, составляющим мировой океан. Весь народ обучился диалектике и умело избегал перехода количества в качество. Этим законом не пользовались даже в тех случаях, когда он мог пригодиться: «несколько» или процент ведь еще не количество, чтобы подумать о качестве. От процентных отношений рябило в глазах, и мы начисто забывали, что каждая ничтожная (может ли она быть ничтожной, если в ней есть внутреннее единство и целостность?) единица есть неповторимая катастрофа и может предстательствовать за все миллионы. Александр Гладков все собирается написать о равнодушии, с которым в литературных и театральных кругах тридцать восьмого года приняли известие об аресте и гибели Мандельштама. Гибель единиц покрывается повышением рождаемости и нарастанием темпов, как твердо знал всякий деятель великой эпохи.
В 1937 году Мандельштам снова вернулся к вопросу о трагедии, на этот раз в стихах. Он уже твердо знал, что трагедийное действие разворачивается не на подмостках, а в повседневной жизни. Он сказал: «Тому не быть: трагедий не вернуть, Но эти наступающие губы, Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.»*504
Европейский мир построил свою культуру на символе креста, напоминающем об одном распятом на этом кресте. В основе этой культуры лежало отношение к личности как к высшей ценности. Нам нужно снова научиться понимать, что каждая отдельная судьба — символ исторического дня, и тогда «отдельное», на каком бы малом участке оно ни разворачивалось, сложится в нашем уме в общую картину мира. Только случится ли это? Не поздно ли? Не упустили ли мы момента, когда можно было опомниться и остановить процесс ворочанья неопределенных множеств и процентных отношений? Не знаю и знать не могу. Скорее всего, зашло слишком далеко, и процесс распада необратим.
II. «Пролог»
Пастернак собирался написать пьесу и оставил какие- то странные фрагменты505, Цветаева непрерывно сочиняла замысловатые сценки (о, девчоночья любовь к Ростану!), Ахматова ни о чем таком не помышляла, но вдруг в Ташкенте появился «Пролог», который она бросила в печь в конце сороковых годов в ночь после третьего ареста и увода Левы506. Пьеса попала в печку вместе с тетрадями, где были записаны стихи. Всю жизнь она помнила, как вторично пришли на Фурманов переулок добирать недобранное. Это называлось повторный обыск. Слово «повторный» вошло в наш быт — всякая кара могла повториться без всякого предупреждения: обыски, ссылки, аресты. Леве, взятому заложником за мать, пришлось бы еще труднее, если бы на столе у следователя очутилась пьеса «Пролог» и все стихи. Прочитав эту пьесу, начальники, пожалуй, не удержались бы от искушения и схватили бы и Ахматову. Ведь это высочайшая милость, что ей разрешили гулять на воле, да еще по улицам столичных городов. Милостью злоупотреблять, сочиняя пьески, не положено. Оказали тебе милость — сиди и молчи. Логика ясная и непреложная. Ахматова прекрасно сознавала, что живет как помилованная: «И до самого края доведши, Почему-то оставили там — Буду я городской сумасшедшей По притихшим бродить площадям.» Каждый из нас знал, что он помилованный, пока имел право ходить на службу и есть купленную в магазине селедку. Мы, единицы, входящие в понятие «несколько миллионов», благодарили за милость и сидели проглотив язык.
Если б не случайная милость, эта женщина очутилась бы в кабинете с фальшивыми дверями. Я представляю себе, как она стоит перед следователем и говорит «нет». В Ленинграде у них была привычка плевать в лицо своим жертвам. Это мелочь, ни в какое сравнение с настоящими пытками не идущая, но недаром сказано: «Сему месту быть пусту.»
Ахматова прочла мне «Пролог» в Ташкенте летом 42 года, когда на выпускниках военных училищ вдруг появились погоны. Мы возвращались из Ботанического сада и вдруг увидели стайку юнцов в форме с погонами. «Они стали похожи на декабристов», — сказала Ахматова. Они действительно были похожи на декабристов, и в каждом из этих серьезных мальчиков сидел идеальный юноша со станции Кречетовка, и где-то среди них — еще не в Ташкенте, а в другом городе или в деревне — думал о России (один Бог ведает, что он тогда мог думать) молодой артиллерист, по которому скучали каторга и литера- тура507. Мы не встретились с ним в Ташкенте, куда он приехал после нас в больницу. Если б мы еще жили в Ташкенте, он бы нас все равно не нашел, потому что не слышал наших имен ни в школе, ни в двух вузах, ни в артиллерийском училище, ни на каторге, ни в ссылке, ни в больнице. А пришел бы он к нам, мы бы с подозрением отнеслись к неизвестному человеку и не помогли бы ему додумать свои мысли. Я не знаю, о чем он думал в те годы, но ему пришлось разделить судьбу огромных толп русских мальчиков с погонами: декабристов, петрашевцев, тех, кто погиб после Первой мировой войны или попал в лагеря после Второй.
В «Прологе» я услышала живой голос Ахматовой. Она не претендовала, разумеется, на всенародную трагедию, но для меня тот частный случай, о котором идет речь, складывается в картину мира, потому что исповеданье веры и свободное слово являются основным правом человека, так что именно ими надо мерить эпоху. Не знаю, верно ли это для всех исторических периодов, но я читала, что в период становления догматов торговцы и торговки на базарах Византии так яростно их обсуждали, что нанесли существенный вред торговле. Вот это, по-моему, и есть свобода мысли. Лишенный такой свободы человек дичает и начинает выть, как шакал. Слово и общественная мысль отмирают. Общество погружается в гипнотический сон. «Пролог» Ахматовой был в некотором роде сном во сне.
Первые слушатели сравнивали «Пролог» с Гоголем, Кафкой, Сухово-Кобылиным и еще невесть с чем. В нем, несомненно, были элементы Сухово-Кобылина, потому что речь шла о чиновничестве, а сама мысль о чиновничестве располагает к некоторому абстрагированию, к действию, по слаженности напоминающему балет, к почти механической точности движений. У Ахматовой речь шла не о департаментском, а о писательском чиновничестве: героиню судят писательским судом и тут же упрятывают в каталажку. Тема проста и ясна как день, а писательское чиновничество гораздо страшнее департаментского, потому что именно оно сознательно предает свободу мысли.
Ташкентский «Пролог» был острым и хищным, хорошо утрамбованным целым. Ахматова перетащила на сцену лестницу балаханы508, где мы вместе с ней потом жили. Это была единственная дань сценической площадке и формальному изобретательству. По этой шаткой лестнице спускается героиня — ее разбудили среди ночи, и она идет судиться в ночной рубахе. Ночь в нашей жизни была отдана страху. Часы любви и покоя прерывались ночными звонками. Второй арест Мандельштама сочетается не со звонком, а с проклятым стуком среди ночи, совсем особым стуком, как и звонки были особыми, совсем не похожими на обыкновенные — человеческие. Напряженный слух никогда не отдыхал. Мы ловили шум машин — проедет или остановится у дома? — шарканье шагов по лестнице — нет ли военного каблука? — шум лифта — у меня до сих пор болит сердце, когда я слышу шипение старых лифтов, звонки и стук. Но, ложась в постель, мы почему-то раздевались. Не пойму, как мы не приучились спать одетыми — несравненно рациональнее.
И героине «Пролога», то есть Ахматовой, не пришлось бы идти на суд в ночной рубашке.
Внизу, на сцене, стоит большой стол, покрытый казенным сукном. За столом сидят судьи, а со всех сторон сбегаются писатели, чтобы поддержать праведный суд. У одного из писателей в руках пакет, из которого торчит рыбья голова, у другого такой же пакет, но с рыбьим хвостом. В пайковые периоды — а таких у нас было несколько — главной литературной сенсацией служили выдачи в почти правительственных магазинах, куда прикрепляли лучших. В Ташкент по правительственному проводу звонил сам Жданов(!) и просил позаботиться об Ахматовой. Он, наверное, объяснил, кто она («наш лучший» или «наш старейший поэт»), и в результате приличный писатель из эвакуированных спроворил ей два пайка в двух магазинах, а жена писателя, женщина с милицейским стажем, приносила домой выдачи и кормила Ахматову. Когда они уехали, второй паек отсох, так как каждые три месяца требовалась новая доза хлопот и улещиваний. Это делали все, но мы с ней не умели делать то, что все, и однажды очень обрадовались, услыхав о том же от скромнейшей академической дамы по фамилии Миклухо-Маклай. Она плакалась, что не умеет делать то, что делают все, то есть получать паек бубликами, менять их с приплатой на хлеб, лишнюю часть хлеба снова обменивать, а на приплату выгадывать горсточку риса. У нас закружилась голова от множества тонких операций, на которые способны все, а нам решительно не везло, потому что я иногда промаргивала самые основные предметы обмена. Ведь в последнюю зиму мы жили вместе и за пайком ходила я. Однажды я шла из магазина и несла кучу селедок, завернутых в газету, из которой торчали хвосты и головы. По тротуару мимо меня пробежала шеренга мальчишек, гуськом, держа интервал в несколько метров. Каждый был чуть выше меня ростом, и каждый, пробегая, хлопал ладонью по пакету с селедкой, так что одна или две рыбины выскальзывали из бумаги и хлопались на тротуар. Следующий на бегу поднимал добычу, а следующий за ним уже наносил новый удар. Из всей выдачи я донесла до дому не больше полдюжины рыбок. Ахматова пришла в полное отчаяние и сетовала на мою нерасторопность. Она не оценила победоносную технику ташкентских парней, отлично натренировавшихся на писателях с рыбьими хвостами и головами. Они были непобедимы, и я в душе сочувствовала им, а не пайкодержателям. Девочек в шеренге не было. Их принимали на равных правах только в бандитские шайки. Одной из детских шаек, судившихся за убийства и грабежи — они выкалывали жертве глаза, чтобы в них не отпечаталась сцена убийства, — руководила ангелоподобная девочка в накрахмаленных платьицах. Родители, крупные работники, пользовались самыми лучшими распределителями, где покупки заворачивались в бумагу или доставлялись на дом. Рыбьи хвосты и головы из пакетов не торчали. В начале нашей эры на академические пайки шли свиные головы, Ташкент спасал литературу рыбьими хвостами и головами. Тушки шли по более высокому назначению.
Писатели с пайковыми пакетами и рукописями мечутся по сцене, наводя справки относительно судебного заседания. Они размахивают свернутыми в трубку рукописями («Не люблю свернутых рукописей. Иные из них тяжелы и промаслены временем, как труба архангела»509). Они пристают с вопросами, где будет суд, кого собираются судить и кто назначен общественным обвинителем. Они обращаются друг к другу и к «секретарше нечеловеческой красоты», которая сидит на авансцене за маленьким столиком с десятком телефонных аппаратов. Писатели демонстрируют секретарше свою готовность идти на суд и приветствовать все несомненно справедливые решения судей. Все распределение благ всегда проходит через секретаршу, следовательно, она лицо важное. В ее руках квартиры, пайки, дачи, рыбьи хвосты и головы. «Секретарша нечеловеческой красоты» отмахивается от пайковых писателей и на все вопросы отвечает стандартной, но ставшей знаменитой фразой: «Не все сразу — вас много, а я одна». У Ахматовой был отличный слух на бытующую на улицах и в учреждениях фразу. Она их подхватывала и бодро употребляла: «Сейчас, сейчас, не отходя от кассы.»
Открывается заседание. Весь смысл происходящего в том, что героиня не понимает, в чем ее обвиняют. Судьи и писатели возмущены, почему она отвечает невпопад. На суде встретились два мира, говорящих как будто на одном, а на самом деле на разных языках. «Пролог» был написан в прозе, и каждая реплика резала как нож. Это были донельзя отточенные и сгущенные формулы официальной литературы и идеологии. Ими шугают героиню, когда она лепечет стихи, оборванные и жалобные строчки о том, что в мире есть воздух и вода, земля и небо, листья и трава — словом, «блаженное где-то» из ахматовских стихов. Едва она начинает говорить, как поднимается шум, и ей объясняют, что никто не дал ей права бормотать стихи и пора задуматься, на чью мельницу она льет воду рифмованными строчками, а кроме того, нельзя забывать, что она подсудимая и отвечает перед народом — вот он, народ, с рыбьими головами и промасленными рукописями, — за все, что проносится в ее голове. Ее освещают прожекторами, и луч скользит по голове, перебирая волосы.
Страха героиня не испытывает. То, что она чувствует, совсем не страх, а глубокое сознание, что человеку нет места на земле — в мире писательской и чиновничьей нечисти. Здесь на суде человек может только поражаться и недоумевать. Нежить неспособна лишить ее жизни, потому что суд происходит вне жизни. Она попадает в тюрьму и там впервые чувствует себя свободной. Из камеры слышен ее голос, читающий стихи, а на лестнице и сцене топчутся писатели, и у них как лейтмотив звучит жалоба: «Писатели не читают друг друга.» Они требуют постановления, которое обяжет писателей читать все, что пишут их собратья по перу и союзу. Голос героини крепнет. Идет своеобразный диалог или перекличка писателей и заключенной. Смысл ее слов — нечто вроде позднее записанного: «Из-под каких развалин говорю, Из-под какого я кричу обвала?.. Я в негашеной извести живу Под сводами вонючего подвала. Пусть назовут беззвучною зимой, Пусть вечные навек захлопнут двери, И все-таки услышат голос мой И все-таки ему опять поверят.»
Это не единственная тема заключенной. В ее словах тот острый бред, который передает наши чувства тех лет. Героиня в ночной рубашке — одна из многих женщин, просыпавшихся ночью в холодном поту и не веривших тому, что с ними произошло. Это Ахматова, которой приснился до ужаса реальный сон: в широком коридоре пунинской квартиры, где стоял обеденный стол и в самом конце за занавеской — кровать (там случалось ночевать Леве и мне с Мандельштамом), слышны солдатские шаги. Ахматова выскакивает в коридор. Пришли за Гумилевым. Она знает, что Николай Степанович прячется у нее в комнате — последняя дверь по коридору, если идти от парадной двери, то налево, как и другие двери. За занавеской спит Лева. Она бросается за занавеску, выводит Леву и отдает его солдатам: «Вот Гумилев». Только женщина, которую мучил такой сон, могла написать «Пролог».
III. Постановление
«Пролог» был написан задолго до постановления об Ахматовой и Зощенко. (В постановлении упоминался еще Хазин, но к моему брату никакого отношения он не имеет — случайный однофамилец.) Многие из читавших, вернее, слышавших «Пролог» ахали, что Ахматова все предвидела и предсказала: заседания, речи, газетные статьи, выступления писателей, вузовские и школьные собрания в годовщины постановления, когда служились не черные, а серовато-лапотные мессы с плевками в лица двух подсудимых и плевком в сторону потерянной могилы третьего. «Что они выдумали, что я старица- пророчица? — удивлялась Ахматова510. — Только так и было. Ничего другого не было.» Она вспоминала статьи Лелевича, разговоры и высказыванья с кафедры и в печати рапповцев, лефовцев и всех на свете, кто заживо хоронил и ее и Мандельштама да еще вбивал осиновый кол в спину, чтобы уничтоженный ненароком не выскочил, — ведь всякому хочется хоть тенью погулять по запретной земле. Память Ахматовой зарегистрировала всю многолетнюю анафему, и она приняла постановление как и следовало, то есть без всяких эмоций, но с естественным страхом последствий. Она боялась за близких, да и за себя — невозможно избавиться от дрожи, когда вплотную подступает тупая мертвая сила, чтобы вытащить тебя из постели и увлечь в небытие.
Бедный Зощенко оказался совершенно неподготовленным к удару. Это сказалось в разговоре с оксфордскими студентами, которые приехали, чтобы попытаться помочь жертвам511. Говорят, их снарядил Берлин, оксфордский «гость из будущего», побывавший у Ахматовой незадолго до всей драмы512. Поняли ли оксфордцы, под какой удар они поставили Зощенко? На него обрушилась вторая волна травли, и он уж больше никогда не поднял головы. Чистый и прекрасный человек, он искал связи с эпохой, верил широковещательным программам, сулившим всеобщее счастье, считал, что когда-нибудь все войдет в норму, так как проявления жестокости и дикости лишь случайность, рябь на воде, а не сущность, как его учили на политзанятиях. О жестокости там, разумеется, не говорили, а только про рябь. Многие не увидели перехода от народной революции, жестокой и дикой, к плановой работе машины. Склонные оправдывать первую фазу перенесли свое отношение на вторую. Таков был и Зощенко, один из прапорщиков революции (по чинам он оказался к 1917 году повыше*513, но психологически он принадлежал именно к этой категории).
Зощенко, моралист по природе, своими рассказами пытался образумить современников, помочь им стать людьми, а читатели принимали все за юмористику и ржали как лошади. Зощенко сохранял иллюзии, начисто был лишен цинизма, все время размышлял, чуть наклонив голову набок, и жестоко за это расплатился. Глазом художника он иногда проникал в суть вещей, но осмыслить их не мог, потому что свято верил в прогресс и все его красивые следствия. На войне его отравили газами, после войны — псевдофилософским варевом, материалистической настойкой для слабых душ. Где-то мерещилась гимназия с либерализмом и вольничаньем, а на нее наслоилось все остальное. Кризис мысли и кризис образования.
Поняли ли оксфордские студенты поведение Ахматовой? Она рассказывала, что сидела, как идол, никуда не глядя, и наизусть произносила казенные формулы с полным равнодушием и великолепной отчужденностью. Милые английские мальчики, которых с детства учили говорить правду и отстаивать свои убеждения, наверное, растерялись, услыхав слова Ахматовой, что постановление принесло ей большую пользу. Сопоставив это со стихами в «Огоньке»514, они не иначе как объявили всех русских продажным народом, который можно купить за полушку. А может, им померещилась русская душа, таинственная и восточная, с ее любовью к постановлениям, нищете, лагерям и расстрелам. Они понимают нас, как мы — китайцев. Когда глядишь на Восток, все сливается в одно бурое пятно: Ахматова может показаться смирной овцой, а Зощенко — неистовым бунтарем. Не все же мы — овцы.
Ташкентский «Пролог» сгорел вместе с тетрадью стихов. Ахматова помянула это событие в стихотворении «Сожженная тетрадь». Когда составлялась книга, Сурков поморщился: что это за намеки, будто приходилось сжигать стихи. Он предложил заменить слово «сожженная» более пристойным «сгоревшая». «Пусть думают, что у меня был пожар», — сказала Ахматова и собственной рукой заменила эпитет515. Будущий редактор- буквоед, болван по природе, узаконит эту поправку, поскольку она нанесена на текст. Он увидит в ней авторскую волю.
После Двадцатого съезда Ахматова принялась восстанавливать сожженные стихи. Память уже начала сдавать, и многое она позабыла. Кое-что помнили друзья, и ей дарили ее собственные стихи. Потеряно сравнительно немного: первая строфа «Боярыни Морозовой»516 (рукопись была отдана на хранение литературоведу Макогоненко, но он это начисто отрицает), кусок «Поэмы», где она, прилетев в Москву, говорит несколько жестких слов про вдовствующую столицу, точный текст «Какая есть, желаю вам другую» (в сохранившемся есть путаница с рифмами, неизвестно как возникшая) и строфа в стихотворении о «деловитой парижанке». Вряд ли это все потери, но других мы вроде не помнили.
Стихи восстанавливаются легче прозы. Еще при жизни Мандельштама я уничтожила первую главку «Четвертой прозы», не догадавшись выучить ее наизусть («Разговор о Данте» я весь помнила наизусть). Теперь ее не восстановить. Я помню только две фразы: «Кому нужен этот социализм, залапанный.» Дальше шли эпитеты. И вторую: «Если бы граждане задумали построить Ренессанс, что бы у них вышло? В лучшем случае кафе "Ренессанс"». Жалко было уничтожать главку, но за такую скоморошину517 нас бы уничтожили вместе со всеми, кто хоть когда-либо кивнул нам головой. И Мандельштам огорчился, но признал, что нельзя рисковать.
И Мандельштам и Ахматова мало заботились о сохранности рукописей, но по разным причинам. Он верил в людей, которые сохраняют то, что им нужно, она боялась упоминания о смерти: «Чего вы меня торопите — я еще жива». По сути своей она была язычницей, и ее прекрасная языческая порода бунтовала против смерти. В последнюю нашу встречу, за два- три дня до ее смерти, она со вздохом сказала: «Живут же люди до девяноста лет, а мне, видно, не придется.» Но приближения смерти она все же не чувствовала: только что она вышла из смертельной опасности и, вернувшись к жизни, не хотела ее покидать. Если б Ольшевская, жена Ардова, не потащила ее в дальний санаторий (для инсультников, куда нужно было ехать Ольшевской, а не Ахматовой) с тяжелой дорогой: испортилось такси, и они долго простояли на шоссе, перелавливая машину, — она бы, несомненно, еще пожила. Да еще перед отъездом она провела утомительный день: Аня Каминская, дочь Ирины Пуниной, заставила ее пойти в сберкассу, чтобы взять денег «для мамы». Свою сотню, полученную от Ахматовой, она «маме» дать отказалась — маленькая хищница клевала по зернышку. Меня в последний вечер она не пустила к Ахматовой: «Они говорят о Леве, и Акума огорчается.» (Пунин привез из Японии слово «акума»; по его словам, оно значило «ведьма»518, и оно стало прозвищем Ахматовой в семье). Аня участвовала в похищении архива наравне с матерью. У обеих была присказка: «Акума ела наш хлеб». Это означало, что, живя с Пуниным, Ахматова кормилась за общим столом. Мораль проста: нельзя идти на дикие сочетания — живя с чужим мужем, не следует селиться в одной квартире с брошенной женой. Против чужих мужей я не имею ничего — такое случается на каждом шагу, следовательно, это в порядке вещей. Ведь Ахматова отлично сказала про себя: «Чужих мужей вернейшая подруга И многих безутешная вдова». Худо, что они очутились вместе «под крышей Фонтанного дома». Идиллия была придумана Пуниным, чтобы Ахматовой не пришлось хозяйничать, а ему не надрываться, добывая деньги на два дома. К тому же жилищный кризис осложнял все разводы и любовные дела. Идиллия не состоялась — разводиться надо до конца. Вероятно, и отношения с Пуниным сложились бы гораздо лучше и проще, если бы не общая квартира. Главное в жизни советского гражданина — кусочек жилплощади. Недаром за жилплощадь совершалось столько преступлений. Хоть бы мне умереть на собственной — кооперативной и любимой — жилплощади! Такова моя последняя мечта, и я боюсь, что она не осуществится.
IV. Сон во сне
Восстановить «Пролог» Ахматовой не удалось. Она принялась за это дело по возвращении Левы из лагеря, но никто не мог ей помочь. Слушатели позабыли не только острые реплики, но даже содержание, и она напрасно умоляла хоть что-нибудь припомнить, чтобы дать толчок ее памяти. Ахматова осталась ни с чем, но успокоиться на этом не могла. Ей захотелось заново написать нечто подобное, но к этому времени она вошла в период примиренной старости и трагическим для нее оказались не нашиземные дела — преследование за мысль и слово, двуязычие, разделенность людей и взаимное непонимание, — а «бег времени», естественный ход вещей, наш путь от рождения к смерти. Тогда же возникло четверостишие: «Что войны, что чума? Конец им виден скорый. Их приговор почти произнесен. Но как нам быть с тем ужасом, который Был бегом времени когда-то наречен.» Я была бы рада умереть с верой, что с войнами покончено, но такого оптимизма у меня нет. Второму «Прологу» я не сочувствовала: для меня искажение жизни гораздо страшнее смерти. Видно, вместе с Мандельштамом я привыкала к мысли о смерти и с улыбкой повторяю строчки из почти детских стихов: «Когда б не смерть, так никогда бы Мне не узнать, что я живу.» Смерть — структурное начало («Ткани нашего мира обновляются смертью»). Жизнь, как и история, не вечный круговорот, а путь. Сама тема второго «Пролога» или «Сна во сне» для меня неприемлема.
Быть может, я была несправедлива, но я с самого начала только мотала головой, как Ахматова ни уговаривала меня подумать и еще посмотреть. «Сон во сне» остался незаконченным. От всей затеи — крошечный остаток: несколько стихотворных отрывков и роскошная планировка сцены. Пастернак задумал в старости написать традиционную мелодраму, чтобы быть как все, Ахматова прельстилась модной драматургией с небольшой, примитивно мистической приправой. Оба они всегда были чужды театру, и внезапная тяга к подмосткам кажется мне данью старческой слабости. Я убеждена, что ни Пастернак, ни Ахматова не видели маленького ящичка, где ходят смешные человечки (по-моему, рассказ о ящичке — лучшее, что сказал Булгаков)519. Видеть сцену и слышать голоса актеров — необходимая предпосылка для сочинения театрализованных вещей. Маленький ташкентский «Пролог» по форме напоминал интермедию, и в ней Ахматова видела каждую деталь: писателей, судей, секретаршу, рыбьи головы и хвосты, телефонные аппараты разного назначения. Она сама играла в «Прологе», и ночная рубашка из дерюги лежала у нее в чемодане. Я не уверена, что автор должен сам играть в пьесе, но для Ахматовой — по свойствам ее психики — это обязательно.
Чтобы восстановить старый «Пролог», потребовалось бы многое: изоляция и нищета довоенной эпохи и военные пайки вместе с голодом и лестницей балаханы. Второй «Пролог» сочинялся в тот краткий момент, когда жизнь успела улыбнуться, и Ахматова, вспоминая прошлое, подсчитывала, чего она лишилась и недобрала за свой век, потому что жестокая эпоха повернула реку в другое русло. Лейтмотив нового «Пролога» — «сколько я друзей своих ни разу в жизни не встречала». Подведение итогов и предъявление счета эпохе само по себе вполне оправданно, но оно подано в оболочке туманных разговоров и страстей душ, которые не встретились на этой земле. В печать попал один коротенький диалог «Он — Она», и к нему Ахматова пристегнула несколько отдельно существовавших стихотворений: «Третий голос», «Слышно издалека» и «Песенка слепого»520. Названия даны по случаю присоединения к «трагедии».
Впервые тема «невстречи» появилась в стихах, связанных со случайной встречей и круто оборванной дружбой с иноземцем. В «Чинкве», пяти стихотворениях о встрече, написанных почти сразу после разлуки521, острое чувство торжества и катастрофы: Ахматовой привелось встретиться с одним из тех, с кем ей было не суждено увидеться. Это была запретная радость и «нашей встречи горчайший день». Иноземец, говорят, советовался, не повредит ли он своим визитом Ахматовой. Решили, что вреда не будет, — ведь она не инженер. Никаких технических тайн выдать не может (они не знали, что у нас тайна все — даже как мы дышим). Как будто встреча с иностранцем была одним из козырных доводов в пользу постановления. Отдаленным следствием явился и новый арест, и лагерный срок сына. Ахматова имела право сказать: «Но мы с ним такое заслужим, Что смутится двадцатый век.» В Москве через несколько лет Ахматова отказалась от новой встречи, предложенной через Пастернака522, и в стихах появилась тема «несостоявшейся встречи», «невстречи»: «Мне с тобой на свете встречи нет» и «Таинственной невстречи Пустынны торжества, Несказанные речи, Безмолвные слова»523. Под конец жизни встреча все же состоялась, но слишком поздно — за несколько месяцев до смерти с усталой женщиной в чужой стране524.
Причина «невстречи» была осязательно реальна: искусственная преграда, воздвигнутая между двумя мирами, глухая стена, непроходимый ров. Люди, которые имели что сказать друг другу, оказались абсолютно разъединенными в пространстве. Слова действительно не воплотились. Во втором «Прологе» причина «невстречи» — время: души потенциальных возлюбленных разобщены во времени, не могут сойтись и найти друг друга. Это не горестные поиски возлюбленной, основанные на вере в бессмертие и на невозможности представить себе будущую жизнь, как у Жуковского: «И, надеждой окрыленный, их блаженства пролетая, кличет там он: "Изолина!" И спокойно раздается: "Изолина! Изолина!" — там, в блаженствах безответных...»525 Это дивные строчки и чувство, глубоко коренящееся в человеческой душе. У Ахматовой же романтизированная, но вполне земная страсть «гостя из будущего», который не смог пасть перед ней на колени. В напечатанном отрывке «он» и «она» вроде как на земле не встретились: «он» пришел в ее сон, а «она» за порогом жизни томит его страстью, спастись от которой можно, только убив ее. Было еще несколько отрывков, в которых «он» успел в какой-то прошлой жизни поднести ей чашу с ядом, и за это они осуждены порознь приходить на землю, не встречаясь, но томясь и тоскуя друг по другу. Все вместе с чашей и обещанием: «Я убью тебя моею песней, Кровь твою на землю не пролив» — романтическая канитель с подозрительной вечностью в виде круговоротов и бесцельных возвращений на эту землю для страстей и тоски.
Сила Ахматовой в точности деталей и скупости слов. Строчки у нее часто звучат как жестко отточенные формулы. Такова из последних вещей «Родная земля». В «Полночных стихах» и во втором «Прологе» эти свойства изменили Ахматовой, и задание, с моей точки зрения, было ложным: нам ли — прожившим такую страшную жизнь — тешить себя «невстречей» во времени, тосковать по любовникам, с которыми мы не жили, искать возлюбленных среди потомков и предков, когда на наших глазах уничтожили наших современников? «Невстреча» в пространстве настолько ощутимее «невстречи» во времени и выдуманных трагедий, причиной которых является «бег времени», что я с горечью слушала эти стихи и напоминала Ахматовой, как она в зрелые годы скептически относилась к поздним страстям и смеялась над женщинами, не умевшими вовремя поставить точку. Мне жалко только «желтой звезды» из напечатанного отрывка — она могла развиться в биографически обоснованную тему, а не быть украшением героини, внушающей страсть не читателю, найденному в потомстве, а влюбленному, томящемуся по женщине, некогда гостившей на этой земле. Мандельштам резко отрицательно относился ко всякой выдумке и фантазии и считал их болезнью и гибелью поэзии. Я и в этом следую за ним.
Мне думается, что кое-какая реальная почва все же у Ахматовой имелась — в старости мы внезапно очутились не среди детей, но внуков. «Друзья последнего призыва» пришли слишком поздно, а не в годы ужаса, когда мы, отверженные с желтой повязкой, так нуждались в «дружеском рукопожатии в минуту опасности». Ахматовой казалось, что произошла нелепая неувязка и новые друзья просто опоздали родиться. Ахматова думала, что, родись они на полстолетия раньше, мы не испытали бы того одиночества и непонимания, в котором прожили жизнь. К теории «опоздания» я относилась скептически, и это вызывало бурные споры. По-моему, если бы люди, окружавшие Ахматову в старости, были взрослыми в двадцатые, тридцатые и сороковые годы, им бы в голову не пришло навестить опальных поэтов. В лучшем случае они отсиживались бы на скромных инженерских службах, но больше шансов, что они выступали бы с докладами об искоренении порочных тенденций в советской литературе. Они могли погибнуть в лагере или сгнить в канцеляриях великодержавных учреждений Союза писателей или издательств. В наших поколениях мы знали людей покрепче «друзей последнего призыва», но эпоха заглушила в них мысли, и одни скурвились, а другие отправились этапом на Колыму. Лучше ли наши молодые современники, чем те — наши ровесники? Когда-то Ахматова сказала: «За меня не будете в ответе — Можете, друзья, спокойно спать. Сила — право, только ваши дети За меня вас будут проклинать». Дети были заодно с отцами, они и не подумали укорять их в чем-либо. Время изменилось, и внуки вроде как недовольны папашами и дедушками. Самым главным я считаю, что эпоха стала мягче и не уничтожает поголовно всех «рано проснувшихся». Внуки же принадлежат к «непуганым», и я им не очень-то верю. Кто их знает, как они поведут себя в настоящих испытаниях.
Более существенным я считаю, что сейчас не так-то легко стало вербовать «человека с ружьем». Я убедилась в этом почти случайно. На загородной даче у моих приятелей служила домработница, у которой не все были дома, а при ней жил сын, полуидиот с застывшим и страшным лицом. Домработница жаловалась, что в деревне у нее развалился дом, советовалась, как бы ей получше устроиться, но наотрез отказывалась от всех служб в городке, где мы жили, а ей предлагали хорошие — с квартирой и с возможностью пополнять бюджет воровством. Но она отмахивалась: имея молодого сына, надо устраиваться в Москве. Мы наивно смеялись: кому нужен дурень, который оживляется только от шкалика. Права оказалась она: сынка взяли в военизированную охрану, отвели площадь и прописали вместе с матерью в самом запретном городе мира. Видно, есть острый дефицит на тех, кто хочет стрелять в себе подобных, раз на такую должность пришлось взять кретина. Но страна огромна, и кретинов в ней хватит, чтобы стрелять и расстреливать, если понадобится. Весь вопрос в том, исчерпана ли жажда крови и не вспыхнет ли она опять.
Мы с Ахматовой поменялись ролями. Во второй половине пятидесятых годов я отличалась оптимизмом: «Раз началось, уже не остановить.» Ахматова же твердила про цезарей, из которых один был добрым, другой — злым. В этой формуле заключена важная мысль: в распадающемся обществе жизнь неустойчива, и ничего предвидеть нельзя. При медленном разложении обнаруживаются то рыхлые слои, грозящие обвалом, то более твердые. Если слой рыхлый, репрессии увеличиваются, потому что зажим характерен для периодов, когда общественное сознание в упадке, в бреду, в агонии. Любители железобетонных режимов не понимают, что устойчивость и дееспособность общества находятся не в прямой, а в обратной пропорции к усилению диктаторских тенденций власти, а единомыслие — признак омертвения, а не жизни. Поэт Тихонов, говорят, плачется, что при Сталине было больше порядка, а сегодняшние националисты, мнящие себя потомками славянофилов, мечтают о недавнем прошлом (маршировка, постановления, единомыслие) плюс националистическая идейка. Это показывает, что они и не нюхали Хомякова и славянофилов, которые отлично знали, что движущая сила — общество, а не государство, которому следует только осторожно поддерживать порядок и не душить общество. Государство, по Хомякову, только обод бочки, а не железный ободок, которым проломили череп Тициану Табидзе. Я боюсь руситов, которые вытащат железный ободок, чтобы покрепче закрутить его на голове внуков.
Доживая жизнь при добром цезаре, Ахматова воспрянула духом. Она обрадовалась взрыву интереса к поэзии и сочла его особым качеством «внуков». Вот тут-то она пожалела, что они не родились раньше и не утешили ее в годы бедствий. Отсюда появился новый «Пролог» с жалобами о «невстрече» во времени. Она прельстилась наивно-формальными вещами и много занималась разработкой сценической площадки, где надлежало бродить тоскующим душам (сцена на сцене, оркестр над сценой, площадки на разных уровнях и даже вынесенные в зал). Но она недолго блуждала по своим театрально-небесным мирам. Зоркая и на старости, она просмотрела две-три западные пьесы и сообразила, что все ее выдумки уже давно придуманы другими. Я знала, что их уже изобрели в двадцатые годы. Тут-то она и бросила свою пьесу и сказала мне, что уничтожила все куски. Я этому не очень верю — в бумагах у нее царил такой беспорядок, что многое, конечно, сохранится. Там, может, обнаружатся интересные стихотворные отрывки. На большее я не надеюсь.
Первый «Пролог» — невозвратимая утрата, второй — дань самоуспокоенной старости в эпоху доброго цезаря, когда Ахматова искала внепространственных бед и страстей, хотя нам вполне хватало посюсторонних несчастий. Я ими сыта по горло. И мне не хочется смотреть, как обезумеют со страха внуки, когда завинтят очередные гайки.
V. Бытовые детали
Я прочла постановление о «Звезде» и «Ленинграде» в Москве, только что вернувшись из Ленинграда, где я с недельку гостила у Ахматовой. Значит, пока мы были вместе и радовались встрече, оно сочинялось, обрабатывалось и обсуждалось. Писатели-невидимки поработали на славу. Перед нами в те дни отчетливо мерцали знаки немилости, но мы, привычные, встречали их с полным равнодушием, хотя по спине у нас пробегал непроизвольный холодок. Мы скрывали и этот холодок, и приступы тошноты. Пожав плечами или переглянувшись, мы делали вид, что «никакой неловкости не произошло», и продолжали разговаривать о своем. Когда-то старый параличный актер, к которому Ахматова зашла с чьим- то поручением, кивнул ей головой и, поморщившись, сказал: «Совершенно неинтересное знакомство.» Ахматова пожаловалась на такую встречу Мандельштаму, а он откомментировал: «И никакой неловкости не произошло». Мы запомнили это «мо»526 и часто употребляли в самых неподходящих случаях. Подходило ли это элегантное выражение к нашей прелестной повседневности?
Первый знак немилости: два мордатых парня или один парень с мордатой девкой выросли у ворот Шереметевского дома на Фонтанке. На Фонтанку выходит широкий двор, обнесенный отличной решеткой. Особняк стоит в глубине двора. Фасадом он обращен на Фонтанку, а с тылу разбит сад, с трех сторон обнесенный трехэтажными домами. В сад попадают через особняк — прямо против парадного пробита дверь. Когда выйдешь в сад, то дом, в котором жила Ахматова, находится с правой стороны. По внутреннему двору или саду Ахматова когда-то гуляла с Тапом, большим сенбернаром, подкинутым ей Шилейкой. Петербург в начале революции был полон бродячих собак самых чудных кровей. Хозяева, удирая за границу, поручали собак преданным слугам, но в голод те повыгоняли их прочь. Шилейко подобрал сенбернара, больного, голодного и несчастного, а в Москву с собой не взял, так что Тапка, безукоризненно воспитанный и благородный, остался в сложном семействе Пуниных, где ему жилось, пожалуй, лучше, чем всем остальным. Когда его не стало, а он был стар и это случилось скоро, Ахматова больше в саду не гуляла. Ее тянуло на улицу. Про сад мне запомнилась милая, не имеющая никакого отношения к повествованию сценка. Мы стояли втроем плюс Тап, как вдруг Мандельштам обомлел от восторга: мимо нас пробежало несколько девочек, гуськом, друг за другом; они вообразили себя лошадьми, и передовая «лошадка» остановилась и сердито спросила: «Где предыдущий лошаденок?» «Предыдущему лошаденку» с косичками надоело бить копытами, и он сбежал. Я схватила за руку Мандельштама, чтобы он не запросился в вожаки и передовики к малышкам. Ахматова тоже почуяла опасность и сказала Мандельштаму: «Не убегайте от нас — вы наш предыдущий лошаденок», и мы пошли пить чай к Пуниным. Было это тысячу лет назад, задолго до того, как мы потеряли предыдущего лошаденка.
В 46 году мы с Ахматовой были еще сильными и крепкими и много ходили по городу, без Тапа и лошаденка. Каждая прогулка начиналась с того, что, завидев нас, парочка, топтавшаяся у ворот, начинала прощаться. Однополые мордатые ограничивались рукопожатием, а в случае разнополости они целовали друг друга в толстые морды, пока мы, выйдя из особняка, пересекали двор. Долгое рукопожатие или поцелуй кончались в тот момент, когда мы выходили из ворот и ступали на Фонтанку. Тогда-то один из парней, отцепившись от своего мужского или женского двойника, направлялся вслед за нами. У этих людей не было лиц, а морды, хари или блины, запомнить которые мы неоднократно пробовали, но всегда безуспешно. Нас интересовало, нет ли в этом деле обезлички, то есть прикрепляют к нам случайных мордатых или постоянных, уже специализировавшихся на нас и изучивших наши маршруты, как машинистов или шоферов к паровозам и машинам. Мы считали, что топтунов следует закреплять за объектами. Мы звали их не топтунами, а Васями, хотя жалко тратить на них такое славное имя. Одевались они вполне прилично и пальто носили одинаковые, но отнюдь не гороховые и не коверкотовые, как ответственные люди, приезжающие по ночам, а грубоватые — наподобие молодых рабочих. Я рвалась поговорить с каким-нибудь из «Васей», но Ахматова мне не давала. По ее теории, надо было делать вид, будто не замечаешь спутника, иначе высокое учреждение обидится и уничтожит нас — мы не смели проникать в его тайны, то есть в явный и грубый надзор.
Избавиться от охраны мы не пытались и шли куда придется в своем неторопливом темпе, а мордатый лениво топал за нами. Такому типу, раскормленному на госхарчах, больше подошла бы должность легендарного скорохода, чтобы не приноравливать походку к нашей, но по долгу службы и согласно инструкции они нас никогда не перегоняли. Мы заходили в магазины, а за нами наш топтун, мы стояли в очереди и что-то покупали, они же никогда не приближались ни к прилавкам, ни к кассам. Они кормились пайками, а продукты в благородных пайках несравненно лучше, чем в магазинах. Недавно Василиса Шкловская лежала в больнице в одной палате с приличной дамой, обеспеченной «кульком». В такую палату моя знакомая попала по блату, а «кулечницы» — по заслугам. Одна из них жаловалась, что заболела, потому что поела «городской колбасы». Топтуны тоже не нуждались в «городской колбасе», от которой у них мог заболеть живот. Они поджидали нас у входа — иногда даже на улице, потому что знали, что у нас нет привычки удирать через служебный ход. Случалось, что мы заглядывали в гости, а топтун ждал нас на улице. Иногда он сменялся парным, совершенно неотличимым и столь же преданным. Нас никогда не покидали на полпути и всегда доставляли домой в целости и сохранности. «Нас берегут, — говорила Ахматова, — ни один хулиган к нам не прицепится. Полная гарантия.» Под конец жизни ей иногда тоже мерещились топтуны, но они исчезли. Кто-то, вероятно Ардов или его посетители, пробовал внушить Ахматовой, что топтуны ей мерещатся, а если они действительно есть, то ее просто охраняют, чтобы чужие и страшные разведки не похитили дароносительницу. Это, конечно, лестно, но она не клюнула: «Вы подумайте, что они говорят.»
Мы так привыкли к мордатым, что успешно учились искусству не замечать их преданной походки. Я гостила у Ахматовой больше двух недель, а гулять мы ходили часто — два- три раза в день. Срок достаточный, чтобы освоиться с провожатым. Ахматова привыкала к ним подольше — на этот раз они торчали к моему приезду около полутора месяцев, а в прежние годы то возникали, то пропадали. Проводы были повышением в ранге. До этого не провожали, а только стояли у ворот и отмечали выходы и возвращения. Таких даже трудно приписать себе — кто его знает, кого они стерегут.
Однажды вечером мы возвращались домой, и в вестибюле особняка вышла заминка: дверь во внутренний двор оказалась запертой. Дверь эту никогда — ни днем, ни ночью — не запирали, и только ворота стояли ночью на замке. Вся усадьба принадлежала Североморпути и была обеспечена охраной. У выхода во двор всегда сидел дежурный за маленьким столиком. На вопрос, что случилось, он брякнул какую-то несусветную чушь. Мы с трудом выудили признание, что ключ потерян. Еще несколько минут препирательств, и дежурный отправился «искать ключ». Мы стоя ждали и кипели от бешенства. Я и сейчас помню прилив злости от этой бессмысленной задержки — такое кипение дает не простое бешенство, а холодное, от которого пересыхает в глотке и бледнеет лицо, а у Ахматовой еще меняется голос. У слабых людей голос от раздражения принимает более высокую тональность, у сильных — Ахматова принадлежала к их числу — тон снижается и звук получается великолепный.
Дежурный вернулся: «Ищут», потом опять исчез и наконец, продержав нас минут пятнадцать под паром, вынул из кармана ключ и распахнул дверь. Мы пошли по узенькому тротуару вдоль особняка — направо от выхода, как нам и полагалось. Как мы не догадались повернуть налево, чтобы доставить хоть каплю неприятностей поганым халтурщикам! На каком-то шагу нам навстречу из окна первого этажа вспыхнул такой белый и яркий свет, что я невольно закрыла глаза. Мы шли не останавливаясь, а Ахматова спокойно прокомментировала: «Магний». Я по природе медлительна и недогадлива, и мой мозг сработал с непристойным опозданием. Услыхав знакомое слово «магний», я спросила: «Зачем?» — и Ахматова долго надо мной издевалась. Очевидно, оболтусам приказали сфотографировать нас, чтобы узнать, кто приехал к Ахматовой — будущей государственной преступнице, потому что литература — дело государственной важности. Исполнители велели продержать нас, но, заболтавшись, не успели подготовиться к съемке. Может, они были разнополые и упражнялись в казенных поцелуях. Так разъяснилась история с «потерянным» ключом и нелепым ожиданием в вестибюле. Карточек нам не прислали, а техникой, по-моему, пользовались допотопной: неужели во второй половине сороковых годов еще надо было снимать с магнием?
В период перед постановлением Ахматова научилась не разговаривать в своей комнате. Подвела та же допотопная техника: не умели аккуратно просверливать дырочки в стенах и в потолках. Подслушивающие аппараты демонтировали, говорят, в Германии, а вместо изящных и точных дырочек, какие делают сейчас, просверливали неуклюжие пробоины, причем на пол осыпалась кучка штукатурки. Ахматова берегла эту кучку и показывала всем приходящим. Не впустую ли шли эти траты? Зачем государству знать, что думает, о чем говорит и куда ходит одинокая старая женщина? Ее запугивали, ей грозили, за ней посылали топтунов, откормленных бездельников, окончательно разучившихся работать, а свои стихи она все же написала. Все расходы пошли в прорву, но мы так богаты, что можем себе позволить некоторые «излишества». Другой вопрос, кому это нужно и как согласуется с «режимом экономии», о котором нам прожужжали уши?
В Москве постановление о ленинградских журналах произвело довольно большое впечатление. На него реагировали сильнее, чем на какие-либо зажимы в прежние годы. Люди после войны чуточку изменились — не очень, но все-таки. Я жила в ту пору в комнате брата — он с невесткой был на даче вместе с их друзьями, мужем и женой, мыкавшимися без площади. Жена принадлежала к интеллигентным москвичам евреям — из того же круга, что Пастернак. Постановление она приняла точно так, как я, только без личного оттенка, так как с Ахматовой знакома не была. Муж ее был другой породы — деревенский паренек, кончивший гимназию, прапорщик Первой мировой войны, молниеносно перешедший на сторону красных. Для революции это очень типичная фигура. Он провел двадцатые годы на Кавказе и быстро поднимался по служебной лестнице вплоть до наркома одной из республик. Со своей женой он встретился на курорте и увел ее от вполне академического мужа. И брак был характерным для той эпохи — про женщин говорили, что они увлекались «хождением в народ». Почти сразу после женитьбы карьера моего приятеля круто оборвалась — его посадили, выгнали из партии и из служебного кабинета. Время было, по терминологии Ахматовой, вегетарианским, и, продержав с полгода в тюрьме, его выпустили на все четыре стороны. Обвинялся он в служебных преступлениях, которые нигде в мире преступлениями не считаются, — попросту завалил план и ничего в хозяйственных делах не понимал, как и все прочие. Скорее всего, его убрали, потому что он был помехой для ловкачей и мошенников. Люди его биографии всюду послетали со своих постов. Они отличались девственной наивностью и скрупулезной честностью, несли несусветную чушь и казались белыми воронами на фоне хищной и ловкой бюрократии нового типа. Этому прапорщику повезло: жена осталась с ним, он переменил профессию и поселился в Москве. Его забыли, как многих павших на заре дней, и жизнь потекла трудно, но благополучно.
Мы вместе прочли постановление о «Звезде» и «Ленинграде», и он не знал, что думать и говорить. Полгода в тюрьме его образумили, но жена и я были так взбешены очередной мерзостью, что он невольно заколебался и у него впервые закралось сомнение в непререкаемой правоте вышестоящих органов, но присоединиться к нам он все-таки не мог. Как мог он отказаться от авторитетов и тех идей, что сформировали его жизнь!.. (Свой арест он, вероятно, объяснял «ошибками на местах» или тем, что он действительно завалил план.) Ему оставалось только отшучиваться. Он говорил: «Я бюрократ. Я требую порядка — они порядок нарушали.» Или: «Все люди у нас заменимы — только один человек незаменим.» Это означало: уничтожат одного поэта, появится другой — раз есть свободная единица, всегда находится, кем ее заполнить. У него все строилось по аналогии с собственной судьбой: был шишкой, стал никем, а жизнь идет своим чередом. Я спокойно относилась к словам бюрократа, потому что всегда жалела прапорщиков революции. Они влипли в нечто совершенно для них непредставимое, соблазнившись пропагандой, которая велась на уровне прапорщиков. Это была трагедия полуобразования, а мой прапорщик-нарком отличался наивностью подростка, Коли Красоткина двадцатого века527. Впоследствии я узнала, как он утратил детскую веру: это у него болел зуб, а Бог не исцелил его, хоть он и молился. Он не обиделся на начальников, которые не дали ему счастья: он знал, что счастье полагается завоевывать «своею собственной рукой», а она, как он неоднократно убеждался, была у него неловкая и неумелая. Он так и не сообразил, что все же в его жизни произошло настоящее чудо: ему не пришлось участвовать в событиях конца двадцатых и тридцатых годов — Бог спас.
Я смертельно боялась за судьбу Ахматовой: возьмут или не возьмут? Чуточку меня утешало только одно — кое- кто ходил хмурый и огорченный. Мне позвонил пьяный Олеша и долго плакался по телефону, что все до черта надоело. По дороге к Шкловским я встретила Пастернака. Мы юркнули в подворотню, чтобы прохожие не опознали нас. Ему не полагалось в такой момент разговаривать со мной, а район возле писательского дома был опасный — писатели там ходят кучками и поодиночке. В подворотне мы долго стояли на ветру и разговаривали. Пастернак спрашивал, можно ли жить, если они убьют и Ахматову. Второй вопрос: что для нее сделать?.. Я советовала съездить в Ленинград и зайти к ней: вам, вероятно, за это ничего не сделают, а она сейчас совершенно одна, хорошо бы с ней повидаться — только не звоните по телефону. Он сказал, что поедет, но не собрался, зато когда она появилась в Москве, он пришел и сунул ей под подушку тысячу, то есть нынешнюю сотню. Психологически та тысяча была дороже сотни — денег у людей не водилось, и, хотя цены стояли высокие, потребности были еще ниже, чем сейчас.
Зощенко рассказывал, будто постановление появилось в результате доклада Жданова самому хозяину. Упор делался на вечер в Политехническом, где весь зал встал, когда на эстраду вышла Ахматова528. Хозяин будто спросил: «Кто организовал вставание?» По-моему, это «цитатно», как говаривал Пастернак, то есть фраза из лексикона человека, которому ее приписывают. Разве хозяин мог представить себе, что кто-то завоевал популярность без помощи аппарата, специализировавшегося на «продвижении в массы» очередных идолов?.. Уничтожая главного конкурента, ему напоминали, что популярностью он обязан аппарату и потому не смеет самостоятельно ею пользоваться. Докладчик использовал казус Ахматовой, чтобы подсидеть своего конкурента, который дал разрешение на выпуск книги Ахматовой. Это была борьба наследников, а пострадали люди и книга Ахматовой, которая пошла под нож529. Из всего тиража, уже сложенного в пачки, уцелело несколько экземпляров, украденных рабочими. Можно считать, что книга вышла в количестве двадцати экземпляров. Мы живем в стране неслыханно больших и неслыханно малых тиражей.
Про иноземного гостя Ахматовой распространили слух, что он-то и есть главный шпион, а ее обвиняли, что она ничего не поняла и распустила язык.
Ахматова рассказывала, как она похолодела от страшного предчувствия, когда началась овация. Зал утих, она долго искала очки, напялила их на нос и стала читать по бумажке глухо и небрежно, не глядя на аудиторию, чтобы не вызвать нового взрыва. Она не хотела заигрывать с толпой, которая забыла, в каком мире мы живем. На вечере был мой брат. По его словам, Ахматова выглядела совершенно спокойной, на овацию не обратила внимания и, торопливо прочтя стихи, ушла, не оглядываясь. Она притворилась не игуменьей, а рядовой монахиней, строго выполняющей устав монастыря. А на самом деле она была игуменьей, крутой и самовластной, в чересчур строгом монастыре, где каются во всех грехах, а иногда, вспомнив прошлое, предаются необузданному веселью. Мы создали такой монастырь для нас двоих, когда вместе жили на балахане в Ташкенте. Одна из комнат называлась трапезной. В ней не стояло ничего, кроме моей койки, некрашеного стола с двумя скамейками и глиняного таза для умывания на треугольной доске, прибитой в углу. Днем, как всякая игуменья, она занималась светскими делами, а ночь была отдана стихам, печали и смеху, когда мы вспоминали шутки ушедшего. Он жил с нами и никогда нас не покидал.
VI. Судилище
Мы ничего в жизни, кроме судилищ, не знали. Героиня «Пролога», которая стоит в одной рубашке перед столом судей и несет чушь, может служить эмблемой нашей эпохи. Судилище явное и судилище тайное — вот альфа и омега нашей жизни. За явным стояло тайное и бросало на него зловещую тень. Неужели мы никуда не уйдем от судилищ и эта форма дана нам навеки?
Что удивительного, что от тайных судилищ люди сходили с ума, если явные — демократические, на наш высокий лад, — так действовали на подсудимых, что они неделями ходили огорошенными и на все вопросы отвечали невпопад?.. В открытом судилище участвовали толпы, народные массы, призванные принять посильное участие в уничтожении подсудимого, который заранее был осужденным и только гадал, какой приговор для него заготовлен, согласован и уже лежит в кармане главного судьи. Приговор сочиняют в тайных дебрях, но оглашают за столом, покрытым зеленым сукном, выслушав предварительно «глас народа», словно собралось вече и начальники только оформляют «народную волю». Затем приговор передается в машинописное бюро, и вывешивают его на доске приказов. Подсудимый, то есть осужденный, мечется, чтобы получить копию, а пока что списывает, стоя у доски, все грозные слова в свою записную книжку.
В прежние годы подсудимый только жалобно попискивал, прерываемый возгласами возмущенного народа, теперь ему дают слово и он иногда умудряется походя растоптать обвинителей и судей, но пользы — как с кота молока, потому что все предначертано. Оксман ведь парировал со свойственным ему блеском все обвинения, но от судьбы не ушел530. Фрида Ви- гдорова открыла новую эру, записав судоговорение531. Первый подлинный протокол произвел ошеломляющее впечатление. Даже дикая судьиха на процессе Бродского сообразила, что нельзя допускать протоколов, и запретила Фриде записывать, но слишком поздно — к концу заседания. Она не виновата, что не сразу приняла должные меры — ей не пришло в голову, что советский журналист, оплот начальников и судей, посмеет потащить свои записи без предварительной самоцензуры и цензуры по редакциям газет, а в редакциях, где так тщательно подбирают кадры, кто-то стащит листочки и пустит их в самиздат, откуда они проскочат через границу — на страницы враждебной прессы. В течение десятков лет ничего подобного не случалось.
Фрида, седая девочка с большими серьезными глазами, верила в правду и входила в кабинеты начальников, чтобы объяснить им, ловкачам и циникам, что нельзя рубить сплеча и разыгрывать в зале суда комедии. Дело разбиралось не в столице,
Бродского обвиняли не в политическом преступлении, а в тунеядстве, поэтому его продержали несколько лет на глухом болоте, а потом пустили обратно. Это была единственная победа общества над начальниками. Вторая победа — Жорес Медведев, вытащенный из сумасшедшего дома академиками532. Бродский не представляет себе, как ему повезло. Он баловень судьбы, он не понимает этого и иногда тоскует. Пора понять, что человек, который ходит по улицам и запирает за собой двери, является помилованным и отпущенным на волю. Я, например, это понимаю: меня не убили, значит, я выиграла в лотерее кусок жизни и надо его получше использовать. Если в конце концов меня все же прикончат, я все же останусь в выигрыше, потому что получила «один добавочный день»533. Это и есть единственное счастье, доступное людям. Я не ждала счастья, но оказалась в счастливых.
Я служила почти двадцать лет, но с необычайной ловкостью, с сорока лет притворяясь старухой, избегала ходить на судилища. Ни разу в жизни я не слушала, как отмечают годовщину постановления о Зощенко и Ахматовой, и не сидела на собраниях, когда разоблачали еретиков и жидовствующих. В тридцать восьмом, когда я пошла служить, было сравнительное затишье, потом война и единенье народа, а то, что началось в Москве в конце сороковых, а в провинции в начале пятидесятых, я не видела, потому что первой в моем институте судили и выгнали меня. Мне случалось только наблюдать, как поносят студенток за половые недосмотры. При мне раз чистили двоих. Одна была обыкновенной проституткой, которая время от времени рожала (эпоха запрещения абортов), но потом не кормила, и ребенок умирал. Другая обыкновенная девочка, она сошлась со студентом, забеременела, родители поплакали и отделили молодым угол комнаты, огородив его занавеской. Обеих поносили одними словами, но с проституткой обращались мягче, считая ее страдающей матерью. В другом институте учили нравственности преподавателей, и всегда выступала девушка лет сорока пяти, преподававшая английскую грамматику. Она заканчивала каждую речь словами: «Я называю это развратом». В Чебоксарах по всем факультетам прошли экстренные собрания: студент не пожелал жениться на забеременевшей студентке. Он сомневался в том, что он виновник, но она на этом настаивала и грозила самоубийством. По этому поводу девочки публично разоблачали своих подруг и напоминали, что нельзя предаваться любви, не сходив до этого в загс. Они смело мазали друг другу ворота дегтем. В своих выступлениях они ссылались на комсорга, который успел заранее с каждой проработать. Еще до меня доходили слухи о бесчисленных жалобах жен на мужей за то, что они с ними не спят. По слухам, один муж, вызванный в парторганизацию, оправдывался полной утратой потенции. Кое-где происходили драмы: суд не давал развода, а парторганизация вынуждала мужа прекратить незаконное сожительство и вернуться к опостылевшей жене. Пока в центре внимания стояли эти похабные бури, я знала, что могу спокойно спать. Они бушевали в промежутке между политическими кампаниями и означали в некотором роде передышку. Потом наступала тишина перед грозой — парторганизация готовила кампанию, шлифовала речи и выступления с мест. Шла тщательная режиссура предстоящего спектакля, в котором участвовал народ. Он не смел и не хотел безмолвствовать и радостно бежал на игрища. Они происходили в закрытых помещениях, а сборища иногда бывали многолюдными, а чаще — небольшими. Большое собрание чаще всего подводило итоги малых мистерий, разыгранных в отделах или на кафедрах. Вмешательство органов порядка было возможно, но необязательно. В конце сороковых и в начале пятидесятых годов все шло демократически — то есть снизу вверх. Я хочу вспомнить, как однажды народ восстал против меня и, разоблачив, выгнал к чертям собачьим. Все прошло как по маслу — под руководством философа, специалиста по Спинозе, носившего орден за раскулачивание.
Дело происходило в самом конце февраля или в начале марта 1953 года. В провинциальных городах был подан знак к облаве. Считалось, что она будет решающей и последней. К апрелю предлагалось «очистить» все учреждения, чтобы больше никогда не чистить. У нас нередко говорили, что народ принес «последнюю жертву», но жить после этого становилось не легче, а вот что чистка будет последней, заявили впервые. Это означало, что она примет огромные масштабы — ее планировали во всесоюзном масштабе. Шла обычная жизнь с обычными ночными обысками и арестами, ловлей «повторников» и прочими радостями. Люди трудились, затаив дыхание, и молчали как рыбы. Никто не знал, кого огреет обухом по голове, и поэтому я каждый вечер раздевалась и ложилась спать как ни в чем не бывало. Однажды меня вытащили из постели и ударили обухом по голове. Обушок, которым меня били, был легонький, и на такие удары жаловаться не следует. Я и не жалуюсь, а просто собираю фольклор.
Поздно вечером — я уже легла — ко мне постучались. Я не испугалась, потому что стук был обыкновенный, а не тот — особенный. Пришла ночная дежурная по студенческому общежитию, попросту — сторожиха, и сказала, что меня вызывают на экстренное заседание кафедры: звонили по телефону и прислали двух студентов, чтобы проводить меня. Я сказала, что обойдусь без провожатых — до института было рукой подать. Они все же дождались меня, когда я, преодолев искушение сказаться больной, оделась и вышла. Вечерняя смена давно кончила занятия, и раздевалки не работали. Я вошла в шубе в указанную моими провожатыми комнату — это был кабинет иностранных языков, где хранились методические пособия, картинки и пластинки, но полностью отсутствовали книги, кроме самых наиновейших учебников. В старых обнаруживались идеологические ошибки, их «изымали», а иногда и сжигали. В кабинете в полном сборе сидели члены всех трех кафедр. Собравшиеся выглядели нарядно и празднично — сплошной крепдешин, как тогда полагалось советской женщине — от доярки до профессора. Видно, моих коллег предупредили о заседании, иначе они бы не успели сбегать домой и прихорошиться. Я удивилась, что собрание еще не началось, словно ждали только меня. Спросить, в чем дело, я не успела, потому что директор, никогда на заседания кафедр не приходивший, а теперь почему-то сидевший среди преподавателей, предложил начинать. Я так и не сняла шубу, когда услышала, что будет разбираться мое дело, и, почувствовав, что у меня слегка подкосились ноги, тяжело опустилась на услужливо подставленный мне стул. Его поставили поодаль — против всей массы преподавателей, сидевших вкупе на стульях и скамейках.
За председательским столиком очутился Глухов, секретарь парторганизации, он же — Спиноза. Я вспомнила ночную рубашку из «Пролога», но решила, что и шуба сойдет. Накинутая на плечо, она выделяла меня из крепдешиновой толпы. Ритуальные действия вызывают озноб, и шуба оказалась кстати.
Спиноза — в ордене по случаю торжества — открыл заседание. Первой он предоставил слово белозубой комсомолке, только что оставленной при кафедре. Мне приходилось гонять ее с экзаменов, но я не возражала, когда прошлой весной Спиноза предложил выдвинуть ее в преподаватели. Охранять кадры от стукачек у нас не полагалось. Белозубая говорила трогательно и задушевно. Первым делом она обвинила меня в сочинении закона Гримма и Раска*534, который я навязывала студентам. Преподаватели подтвердили, что ни о чем подобном они никогда не слышали, хотя кончили центральные вузы (он числился в программе, но его действительно никто не знал — марристы его отвергли). «Такого закона не преподавали даже в Сорбонне», — заявила заведующая кафедрой. Она была из институток и кончила курсы иностранных языков при Сорбонне. С начальством и органами порядка бывшая барынька ладила отлично.
Второе обвинение белозубой заключалось в том, что я преследую молодежь — на лекции по теоретической грамматике я сказала, что молодой английский джерунд вытесняет старый инфинитив. В этой фразе усмотрели намек на борьбу отцов и детей, немыслимую в стране социализма. Белозубая робко улыбалась и несмело оглядывала собрание. Скромность и робкие взгляды заменили нахальство и грубые выпады двадцатых годов. Кто-то, наверное, сказал, что девушке надо быть скромной и женственной.
Начались выступления с мест — подготовленные и спонтанные. Лаборантка с шестимесячной завивкой «перманент» сообщила, что я как-то села на подоконник, хотя все видели в фильмах, что люди сидят на стульях или в креслах. Они изучали «хорошие манеры» по фильмам, так же как любовь и честь. Только смех разрабатывался по примеру радиодикторш: заливистый с колокольчиками. Несколько поколений смеются этим подлым смехом и говорят с интонациями дикторш, фальшивее которых нет. Радиодикторши за рубежом повторяют эти интонации, считая, что это и есть русский язык. Когда-то была дискуссия, как вещать — по-яхонтовски или «с чувством».
Победила актерская школа, и в голосе у дикторши звучит слеза, гнев и радость, как у ее ученицы — перманентной лаборантки.
Одна из кафедральных дамочек, кончивших наш институт, вздумала за меня заступиться. Она сказала, что я все же дала ей некоторые знания. На нее накинулись толпой с обвинением, что она оторвалась от масс. Ей пришлось отступиться. Она тоже изучала поведение киноактрис и носила чернобурку на одном плече. От нее я узнала, что все ждут выхода книги, уже подписанной к печати, о хороших манерах.
Директор института носил пенсне на черном шнурке и был удивительно похож на Чехова. Он гладил бородку и кивал головой, когда выступавшие наносили меткий удар. Для моего изгнания понадобились мощные силы — Чехов и Спиноза. Оба они переводили девичьи речи на государственный язык: пренебреженье гениальным учением Сталина о языке, протаскиванье марризма (закон Гримма и Ра ска), преследование прогрессивных молодых кадров и завышение оценок. Кафедра постановила снять меня с работы и дать неделю или две сроку, чтобы я «закруглилась», то есть быстро закончила лекционные курсы, главное, истории языков, которых они все боялись как огня.
Вся эта операция заняла несколько часов и проводилась с абсолютной серьезностью. Никто не улыбнулся, я не встретила ни одного сочувственного взгляда. Лица окаменели и выглядели тяжелыми и мрачными. Единственный человек, чувствовавший омерзительный комизм происходившего, была я сама, сидевшая в шубе, как Меншиков в ссылке. Клянусь, что меня выгоняли именно так и с такими обвинениями. Террор приводит к одичанию, и подобные сцены разыгрывались по всей стране.
Хорошо то, что хорошо кончается. Изгнание из вуза было первой ступенью. За ним должны были последовать другие мероприятия, запланированные в высших сферах. Они не осуществились, потому что умер один человек. Говорят, его могли спасти, если б взломали дверь в комнату, где он сидел запершись. Он внушал такой страх, что дверь взломали слишком поздно. О его смерти ходит много версий, но никто ими не интересуется, кроме последовательных сторонников террора. Я их не вижу и молю Бога послать мне избавление прежде, чем они войдут в мою комнату. Благодарю, товарищ Сталин, за то, что жить вы перестали.
Я собирала и упаковывала вещи, когда ко мне ворвалась женщина с моей кафедры, сходившая с ума в ожидании такого же заседания в свою честь. Когда выгоняли меня, она лежала в больнице. Выросла она в Галиции, жадно читала советских писателей и верила каждому слову. Приехав в Ульяновск, она долго несла зарубежно-комсомольскую чушь, хотя уже испытала репрессии-минимум — из первого вуза, где она работала, ее выгнали по пятому пункту*535. Она сочла это местной ошибкой, но, когда выяснилось, что пятый пункт стал центром внимания и на идиллию соцреализма полагаться нельзя, у нее вдруг открылись глаза. И сейчас — с порога — она крикнула: «Сталин умер!» Я похолодела и втащила ее в комнату. Пока диктатор жив, он бессмертен. Я подумала, что моя сослуживица окончательно сбрендила, а за такие слова нас могли обвинить в покушении на вождя и сгноить в лагере. Я включила радио и почувствовала неслыханную радость: это правда — бессмертный умер! Мне стало весело собирать шмотки, и впервые за много лет я по-новому увидела мир. На следующий день, когда я «закруглялась» со студентами (то есть просто несла какую-то канитель, лишь бы отбарабанить часы), нас сняли с занятий и отвели в конференц-зал, заполненный огромной рыдающей толпой. Дамочка в черно-бурой лисице сказала мне, что у нее такое состояние, словно она потеряла отца. Спиноза сохранял бодрость и заявил, что Сталин умер, но дело его живет. После речи Хрущева его хватил инсульт, он ослеп и помер. Две дочери, несомненно, продолжают его дело. Готова ли огромная страна, рыдавшая в марте 1953 года, продолжать дело хозяина? Старшие и руситы, по-моему, в любой день восстановят лагеря и пошлют туда теплушечные поезда с работниками, будущими доходягами. Молодые жаждут приятной жизни и равнодушно относятся ко всему, что не служит им на потребу.
Заседания кафедр наподобие описанного продолжались вплоть до снятия Берии. В институте, из которого выгнали меня, последним пал профессор Любищев, биолог, спрятавшийся в глушь от лысенковцев. Выгоняли не только тех, у кого был подозрительный пятый пункт, но заодно и всех, от кого хотелось освободиться. Образованные и знающие ощущались как бельмо на глазу, и на них бросались всей сворой. С Любищевым мы случайно встретились в одном институте, но слышали друг про друга давно. Тем не менее до смерти Сталина мы не решались открыто разговаривать на запретные темы. Максимум, что допускалось, это несколько фраз о значении в русской истории Иоанна Грозного. В марте 1953 года мы вдруг заговорили полным голосом, и жена Любищева в удивлении воскликнула: «Подумать только, как вы долго молчали!..» Кроме Любищева я разговорилась с дешевой швейкой, которая шила мне чудовищные платья. «А вы чего ревете? Вам он что?» Она объяснила, что при нем люди кое-как приспособились, а дальше — почем знать? — может, будет еще хуже. В этом был свой резон.
В последние дни я обращала внимание на то, кто здоровается со мной, а кто проходит мимо не замечая. Поздоровался со мной — да еще на улице возле самого института — тот самый русачок, которого парторганизация вынуждала к выполнению «супружеских обязанностей». Ему удалось удрать от своей стервы в другой город, потому что при Хрущеве стало мягче и с «укреплением семьи». Ко мне заглянула сотрудница кафедры, кончавшая аспирантуру в Ленинграде. Муж у нее был с пятым пунктом и не мог устроиться даже в школе. Женщины, вышедшие замуж за евреев, тяжело переживали всю эту драму, но в остальном они были такими же дикарками, как все. Эта самая аспирантка успела чуть ли не после реабилитации врачей выгнать со скандалом врачиху из поликлиники, обвинив ее в покушении на жизнь сына. Подобные сцены разыгрывались на каждом шагу. Все бредили вредителями и врачами-убийцами.
В день, когда я уезжала и мои вещи грузили на машину, я заметила во дворе кучку народа. Оказалось, что двое с кафедры математики — муж с женой, — коротконогие евреи с кучей детей, только что горько оплакивавшие вождя, накануне ночью были сняты с работы на экстренном заседании кафедры. Оба они свято верили, чему их учили, и спокойно рожали детей, не сомневаясь, что их ждала счастливая жизнь. Не выдержав чистки, оба сошли с ума и, взявшись за руки, плясали и громко голосили во дворе. Студентам они доставили истинное удовольствие. Их увезли, как мне потом рассказал Любищев, в психиатрическую, они поправились, а осенью обоих вернули на работу. Оба они были выдвиженцами и впервые столкнулись с реальностью. Она, говорят, понимала математику, а муж, методист, был невежественным, как все методисты.
В Москве я узнала, что две ученые дамы, Ахманова и Левковская, закрыли в Институте языкознания ход моей диссертации. Они выступили на специально созванном заседании парторганизации, обвиняя меня одновременно в марризме и в потебнизме536. Действовали они как Чехов и Спиноза. У Ахма- новой был веский довод против меня: она сообщила, что я была замужем за проходимцем. Обе дамы принадлежали к активисткам всех политических кампаний: Жирмунский жаловался, что они непрерывно «пишут», и академик Виноградов покровительствовал обеим, особенно Ахмановой. Докторскую она защищала по русскому языку, хотя была англисткой, потому что нигде, кроме секции, где царствовал Виноградов, ее бы не пропустили. Мне не ясно, что такое Виноградов, — страх, что ли, превратил его в то, чем он стал, или мерзость коренилась в его природе*537. Он, по слухам, производил экспертизу по делу Синявского под условием, что его имя не будет оглашено538.
Москву лихорадило. Я никогда не видела таких мрачных и безумных лиц, как в ту весну, что ознаменовалась ходынкой на похоронах вождя. На каждом шагу вспыхивали скандалы — в очередях, в автобусах, в учреждениях. В Институте языкознания, куда я зашла за отвергнутой диссертацией, секретарша директора, с виду приличная женщина, закатила истерику на весь коридор. Она кричала, что вредители отравили воду в графинах и все, кто пьет, заболевают. Меня задержали однажды на почте, потому что я отправляла с десяток заказных писем в институты, объявившие конкурс по моей специальности. Бдительная почтовая чиновница заподозрила меня в рассылке антисоветских материалов и потащила меня к начальнику почты. Приняла письма только после того, как я их распечатала и начальник убедился в невинности вложений. Всего я отправила около сотни заявлений и на все получила отказы.
К концу лета — после снятия Берии — коридоры Министерства просвещения заполнились толпой преподавателей, снятых с работы и добивавшихся нового назначения. Стульев и скамеек не хватало, и вся толпа переминалась с ноги на ногу. Время от времени кого-то вызывали в кабинет, и вызванный выходил с назначением. Отправляли на восток — в Восточную Сибирь и на Сахалин. Я получила назначение одной из последних, когда из моего бывшего института вернулась ревизорша, снявшая Чехова и сообщившая мне, что никак не могут разобраться с кучей доносов, но она постарается ускорить назначение. После этого в Министерстве появились Любищев и Амусин, специалист по Кумрану. Они от профсоюза проверяли мою кафедру и были у меня на лекциях.
Их заявление и усилия ревизорши подарили меня путевкой в Читу. Там мне сначала выдали подъемные, а потом отобрали: Министерство испугалось, что разорится, если оплатит проезд всем снятым с работы. Мы тоже были «перемещенными лицами».
В коридорах Министерства я познакомилась с девицей по фамилии Благонадежная. Она чем-то походила на белозубую комсомолку, но вместо разоблачительной деятельности ей пришлось самой добиваться назначения в Министерстве. Она показывала всем трудовую книжку, где ей непрерывно выражали благодарность, а потом вдруг сняли за полной непригодностью. С горя Благонадежная разбила очки, и осколок попал ей в глаз. Он снял с глаза катаракту, и она увидела, что творится на этой земле. Благонадежная заверила меня, что никогда не забудет толпу в Министерстве. Как поведет она себя при следующей кампании против, скажем, читателей самиздата? Предвидеть ничего нельзя, так как поступки Благонадежной, так же как и наша политика, отличаются полной непредсказуемостью.
VII. Единство потока
Мандельштам говорил, что Есенина сгубили, требуя с него поэму, «большую форму», и этим вызвали перенапряжение, неудовлетворенность, потому что он, лирик, не мог дать полноценной поэмы. Мандельштам проявил абсолютную устойчивость против всех видов современной ему гигантомании. Причину устойчивости я вижу в том, что он на собственном опыте познал подлинную «большую форму» в лирике, то есть книгу, являющую целостность и единство стихов, появившихся в один период. Взаимосцепление стихов, их разворот, единая лирическая мысль и единство мироощущения делают книгу особой формой, обладающей собственным сюжетом и своими закономерностями. Можно сознательно делать композицию книги, располагая стихи по плану, как поступали Анненский и Ахматова. Она даже объединяла группы стихов, разновременных, но связанных общей темой, под одним названием. Но я говорю не о привнесенной в книгу композиции, а об органическом единстве, которое дается общностью поэтического потока и его целостностью.
Настоящая книга разворачивается, как жизнь, во времени. Книга — это рост человека, углубление его связи с миром, но только на одном этапе, пока связующие нити остаются те же, что в начале. Каждое стихотворение раскрывает новую сторону или новый момент роста, и случайности в их последовательности быть не может, потому что рост не произвол, но органическое явление. Смены книг означают разные периоды в жизни поэта — в них обнажается структура его биографии и мышления. Это внутренняя динамика жизни — у одних сопряженная с внешними событиями, у других, например у Баратынского, обнажающая духовный рост. Есть темы, проходящие через всю жизнь поэта, но в разных книгах или на разных этапах они оборачиваются разными сторонами, потому что личность, единая и обладающая единой структурой, претерпевает на протяжении жизни ряд метаморфоз. Есть общее для всех движение от детства к старости, но каждый человек по-своему переживает эти этапы. Умение сохранить единство личности на всех этапах является своего рода победой над смертью, но хорошо, если при этом отдается должное всем возрастам и юное будет юным, а старое — старым.
В любом моменте роста есть свой одухотворенный смысл, и личность только в том случае обладает полнотой существования, когда расширяется на каждом этапе, исчерпывая все возможности, которые дает возраст. Великое счастье, если художник прошел все ступени, сохранив единство личности и не помешав ее росту, но такое дано не всем, вернее, почти никому. Иногда мешают внешние обстоятельства (Мандельштам утверждал, что это отговорка слабых, но «внешним обстоятельством» может быть и насильственная смерть), но чаще у художника не хватает внутренних сил, потому что они растрачиваются в пути. Хорошо, если поэт успевает выявиться в юности и в зрелые годы — ведь и это дано далеко не всем.
В газетной статье 22 года, почти никому не известной, куски которой использованы в других статьях, Мандельштам приравнял отношение символистов к Западу к юношеской влюбленности и обмолвился несколькими словами о росте поэтической личности: «Вместо спокойного обладания сокровищами западной мысли. — юношеское увлечение, влюбленность, а главное — неизбежный спутник влюбленности — перерождение чувства личности, гипертрофия творческого "я", которое смешало свои границы с границами вновь открытого увлекательного мира, потеряло твердые очертания и уже не ощущает ни одной клетки как своей, пораженное водянкой мировых тем. При таком положении нарушался самый интересный процесс — рост поэтической личности: сразу взяли самую высокую напряженную ноту, оглушили сами себя, а не использовали голоса, как органическую способность развития»539. (В 22 году Мандельштам, очевидно, еще не полностью осознал разницу между понятиями «рост» и «развитие».) Близкая мысль в стихах: «Не торопиться. Нетерпенье — роскошь, Я постепенно скорость разовью.»
В «Камне» Мандельштам напечатал далеко не все стихи первого потока. Кое-что из них сохранилось в архиве. «Камень» — книга ранней юности, первого удивления и осмысления: «Неужели я настоящий И действительно смерть придет?» — вплоть до находки твердого ядра жизни и культуры. Принято было говорить, что молодой Мандельштам не эмоционален (судили люди, испорченные распущенностью и открытыми излияниями десятых годов), холоден, «классичен», что бы ни означало это нелепое слово. Мне думается, его просто плохо прочли (а кого хорошо прочли?) и не заметили юношеской тоски ранних стихов и особого звука в стихах последней трети, начиная с Иосифа, проданного в Египет. В «Камне» жизнь для Мандельштама еще случайность, боль, и он — чужой между чужими — постепенно доискивается до ее смысла, который впервые открывается ему в смерти.
В «Камне» уже появляется историософская тема как поиск твердого ядра в жизни общества. Для того периода основное начало — церковь, причем католическая. Отсюда постоянное возвращение к Риму, которое он пронес через всю жизнь, сказав в одном из последних стихотворений: «Медленный Рим- человек». В зрелые годы ядром становится христианство и выросшая на христианских идеях европейская культура, жесточайший кризис которой мы так мучительно переживали. Архитектурная тема во всех книгах связана с задачей человека на земле — строить, оставить осязаемые следы своего существования, то есть побороть время и смерть.
Все книги, кроме двух первых изданий «Камня», собирались при мне, и я видела, как Мандельштам вынимал «из кладовой памяти» стихи, по тем или иным причинам не вошедшие в ранние книги. «Тристии» издавались без Мандельштама, и в них напечатана в произвольном порядке кучка стихов разного времени, которые должны занять свое место в настоящих книгах, как и все снятое цензурой. В третий «Камень» Мандельштам вернул несколько стихотворений, которые раньше оставались за бортом, например два стихотворения из римского цикла — «Пусть имена цветущих городов.» и «Природа тот же Рим.». Под одним он поставил дату, другое имеет внутреннюю датировку: строчка «Священники оправдывают войны» могла быть написана только в начале Первой мировой войны. Вероятно, между этими двумя стихотворениями есть небольшой промежуток — они были начаты вместе, но закончены в разное время, когда Мандельштам уже начал отходить от римско-католической концепции и склоняться к православию. Сдвиг произошел под влиянием Каблукова, но намечался еще до встречи с ним. Впоследствии он будет говорить о христианстве в целом: «Я христианства пью холодный горный воздух».
Не знаю, не подвергались ли стихи, долго хранившиеся в памяти, каким-либо изменениям. Вспоминая стихи тридцатых годов, Мандельштам в Воронеже иногда нечаянно, иногда сознательно что-то менял, но память у него слегка ослабела, и в ней не стало былой цепкости и точности. Память поэта всегда невероятно загружена — даже в тех случаях, когда он сразу записывает стихи и сохраняет черновики. До черновика, то есть до начала работы над уже становящимся, а может, почти ставшим стихотворением, есть длительный период накопления и подготовки, всегда происходящий только в уме и на бумагу не попадающий. Это накапливанье слов, словосочетаний, бродячих строчек и даже строф, в которых мысли еще нет, а есть только ядро мысли, а чаще — ее зачаток. Строки и строфы иногда входят во вновь возникающее стихотворение, иногда же они служат стимулом к появлению стихов. Сами по себе это только заготовки, и они могут жить годами, чтобы потом внезапно вынырнуть и соединиться с новым материалом. Поэт даже в периоды молчания и отдыха продолжает работать, потому что заготовки тоже работа.
Использование заготовок связано с их осмыслением. Они подвергаются воздействию как бы пучка лучей, который и есть поэтическая мысль. Пока то, что я сравниваю с пучком лучей, не вспыхнет, стихи не возникают и материал, то есть заготовки, погружен во тьму. Иногда они случайно попадают на бумагу, и можно проследить, как поэтическая мысль потом вырывает их из мрака, встряхивает и наделяет жизнью. В 1932 году я лежала в Боткинской больнице, и Мандельштам, навещая меня, почуял запах карболки. Это повлекло обострение обонятельных ощущений, и в записной книжке появились строчки о запахах. Записная книжка лежала в Москве в сундучке с черновиками «Путешествия в Армению», а Мандельштам жил в Воронеже, когда в 1936 году использовал заготовку с запахом карболки в стихотворении о собственной смерти в «бесполом пространстве»540. «Бесполый» для Мандельштама — бесстрастный, равнодушный, не способный к нравственному суждению и выбору, лишенный жизни и смерти и только пассивно существующий и самоуничтожающийся. В мире людей, «мужей», верных в дружбе и готовых «на рукопожатие в минуту опасности», и «жен», гадальщиц, плакальщиц, собирающих «легкий пепел» после гибели мужей, доброе и созидающее начало обладает полом, а мертвое, губительное оказывается бесполым («бесполая владеет вами злоба»541). У Мандельштама была уверенность, что в близости двоих и в дружбе «мужей» (после Гумилева уже не было настоящего друга) — основа жизни, истоки добра и высшей просветляющей любви. Я думаю, что в двадцатых годах заглохла вера в церковное начало — после «Исаакия» он не возвращался к церкви, но успел сказать: «Сюда влачится по ступеням Широкопасмурным несчастья волчий след» — и назвал соборы: «Зернохранилища вселенского добра И риги Нового Завета» (1921). Отход от церкви, по-моему, объясняется не только общей глухотой тех лет, но и событиями в самой церкви, диспутами Луначарского и Введенского, пропагандой так называемой «живой церкви»542. Мы видели много тяжелого, и хотя Мандельштам знал, что священника не выбирают, как не выбирают отца, а то, что делается внутри ограды, не умаляет значения церкви, и, наконец, до нас доходили слухи о священниках в лагерях, об их мученичестве и героизме, — все же он не мог не заметить, как ослабела связующая сила церкви, тоже переживавшей тяжкий кризис наравне со всей страной. Все связи рухнули, и люди, «разбрызганы, разъяты»543, хватались за руки, по двое, по трое, крошечными объединениями, чтобы было на кого посмотреть в последнюю минуту. Но в эту самую последнюю минуту человек, погибавший от истощения в лагере, оставался безнадежно один, доходяга, уже не волочивший ног. Разве что врач из заключенных мог поймать последний осмысленный взгляд. Мне говорили, что врачи иногда сохраняли человечность и в том аду.
Миру людей у Мандельштама противостоит равнодушное, слепое небо, «сетка птичья» — «Кровь-строительница хлещет Горлом из земных вещей. И с высокой сетки птичьей, От лазурных влажных глыб, Льется, льется безразличье На смертельный твой ушиб»544. Безразличье — свойство мертвой, а потому бесполой природы.
Импульсом к стихотворению о гибели в «бесполом пространстве» («Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый.»), в котором осмыслился запах болезни и смерти — карболка, послужили похороны летчиков545. Два стихотворения, связанных с похоронами, были первым подступом к «Стихам о неизвестном солдате», где речь идет уже не о соумирании, то есть об упражнении в смерти, о подготовке к ней, а о гибели «с гурьбой и гуртом», о том, что названо «оптовыми смертями», косившими людей в лагерях и на войнах двадцатого века.
Сопереживание смерти предшествует этой фазе «оптовых смертей» и характерно для зрелого Мандельштама. На сопереживании построен весь цикл Андрею Белому, в центре которого стоит стихотворение «10 января 1934 года», куда вошли элементы (заплачка) из давным-давно потерянного и забытого плача по святому Алексею. Даже забытые, эти строчки сохранялись в темной памяти и выплыли, когда на них попал луч поэтической мысли. Работа над циклом А. Белому продолжалась до лета 35 года, когда сочинялось стихотворение о летчиках и «Нет, не мигрень.». Только тогда Мандельштаму стала совершенно ясна тема соумирания, сочувствия смерти другого как подготовки к собственному концу. Вот тогда-то я и говорила ему: «Чего ты себя сам хоронишь?» — а он отвечал, что надо самому себя похоронить, пока не поздно, потому что неизвестно, что еще предстоит.
В стихотворении «10 января» никак не мог отстояться конец. От него сначала отслоились маленькое стихотворение об умирании («Он, кажется, дичился умиранья.») и три восьмистишия. Одно из них («Преодолев затверженность природы.») сразу было перенесено в восьмистишия, единственную группу стихов, где нарушен хронологический принцип, и не столько осколком из цикла Белому, который писался одновременно с восьмистишьями (болваны редакторы не подозревают, сколько вещей может одновременно находиться в работе, не попадая на бумагу), сколько стишком «Шестого чувства крошечный придаток.», связанным с Ламарком. В Воронеже Мандельштам окончательно утвердил конец «10 января» с соучастием в смерти: «Как будто я повис на собственных ресницах И, созревающий и тянущийся весь, Покуда не сорвусь, разыгрываю в лицах Единственное, что мы знаем днесь». До этого он подумывал о почти декоративной концовке о мастере, художнике и гравировальщике. Тогда-то возник вопрос, что делать с восьмистишиями и другими стихами, возникшими вокруг основного стихотворения. Они ни в коей мере не были вариантами, хотя и обладали общими строчками. Скорее, их следует назвать вариациями, а тема с вариациями такая же законная форма для поэзии, как для музыки, и недаром Пастернак так назвал одну из своих книг. Тем самым он обнажил характер поэтического труда, но никто не пожелал в это вникать. Композиторы сделали это гораздо раньше, но у музыки есть теория и контрапункт, поэтому в ней все происходит легче.
Мандельштам, обдумывая, что сделать с «темой и вариациями», попросил меня записать все как одно стихотворение (листок сохранился), но вскоре прервал запись — куски не срастались. Он сам разложил листочки — на каждом был записан один стишок — и вдруг сказал: «Да ведь это опять как "Армения", — смотри.» Это значило, что семь стихотворений составляют цикл наподобие двенадцати, входящих в «Армению». Последнее стихотворение «Откуда привезли? Кого? Который умер?.. » не имеет конца. После обыска я дала листок с этим стихотворением Эмме Герштейн — он, не замеченный обыскивающими, остался на полу. Пока мы путешествовали в Чердынь, она в испуге его сожгла546. Мне почему-то противно, что она его не бросила в печь, а поднесла бумажку к свечке. Прошло несколько лет, и она написала книгу, где учит современников Лермонтова, как следовало с ним обращаться, но почему-то про свой опыт со свечкой не упоминает. Ни я, ни Мандельштам не могли полностью припомнить сожженное лермонтоведкой стихотворение. Мандельштам все же определил ему место — оно последнее в цикле — и сказал: «Будем печатать, доделаю». Ему не пришлось ни доделывать, ни печатать.
Все стихи Белому — семь штук — я записала по порядку в «Ватиканский список», как мы шутя называли тетрадочку, куда я записывала стихи 30-34 годов. Нам пришлось их восстанавливать, потому что после потрясений (обыск, арест, ссылка, болезни) многое выпало из памяти. Я привезла из Москвы спасенные рукописи — они во время обыска лежали в кастрюле на кухне и в серых ботиках. Как надо мной все смеялись, что я все прячу и раздаю на хранение! Не все хранители оказались грязными трусами и жуликами. Большинство честно хранило и спасло кучку рукописей.
В «Ватиканский список» попала и «Первая воронежская тетрадь». Записывая цикл Белому, я спросила у Мандельштама, как быть с двумя восьмистишиями, у которых полностью совпадала вторая строфа. Он велел записать оба: это и есть вариации, а раз первые строфы имеют различия, значит, это два стихотворения. Точно так он отнесся к циклу «Кама», где решил печатать цензурный вариант на третьем месте — наравне с основными двумя, хотя они различались только последними строчками, а несколько позже, и, пожалуй, с большими основаниями, он применил тот же принцип к двум стихотворениям с одинаковым началом («Заблудился я в небе.»): «Надо печатать рядом как два стихотворения — одна тема и два развития.» В цикле Белому два восьмистишия слишком близки друг к другу, и я боюсь, что Мандельштам не хотел расставаться со своим любимым числом семь и потому сохранил двух близнецов. Неизвестно, как бы он поступил, если бы дело дошло до печатания, но книги ни при его, ни при моей жизни не будет, и дело решат текстологи.
Справка для будущих текстологов: в «Ватиканском списке» нет цикла Белому, потому что его вырезал и уничтожил Харджиев, первый «старатель», занимавшийся Мандельштамом. Мне пришлось дать ему рукописи, так как меня в Москву не пускали, а он делал книжку для «Библиотеки поэта», которая так и не вышла. Он использовал мое бесправное положение — я была чем-то вроде ссыльной, а ссыльных всегда грабят (только ли в России?), отнимают оставленные на хранение вещи, перехватывают наследства, выдают научные работы лагерников за свои, что у нас случалось особенно часто, особенно с диссертациями, когда за звания и степени стали много платить и защиты вошли в моду. Политические притеснения развращают всех, кто дышит отравленным воздухом. Харджи- ев к тому же человек больной, с большими физическими и психическими дефектами, но я поверила, что любовь к Мандельштаму и дружба со мной, а также трагичность этих чудом спасенных бумажек будут сдерживать его, но этого не случилось. Все же большую часть рукописей он вернул, кое-что придержал для «коллекции» и уничтожал то, где хотел изменить дату или навсегда утвердить не тот текст, который Мандельштам считал окончательным, как в случае «10 января». Он даже объяснял мне, что поэт часто не понимает, что у него хорошо, что плохо, а также что надо будет «почистить архив», убрав записи с неугодными ему вариантами: «чтобы навсегда осталось, как я сделал.»
Виновата, конечно, я сама, раз доверила бумаги душевнобольному, но кто, кроме безумцев, занимается запрещенными поэтами? К тому же от Харджиева я пострадала меньше, чем от Рудакова, вдова которого не вернула ничего. Больше всего я пострадала от тех, кто убил Мандельштама, больше тридцати лет держит его под запретом, сорок лет (уже больше сорока) не допускает выхода книг и все эти годы гоняет меня из города в город. Лишь четыре года назад мне разрешили — по недосмотру, разумеется, — осесть в Москве и обрести кров. С них-то и надо спрашивать. Если б не они, и Харджиев и Рудаков были бы чисты и благородны, а архив лежал бы нетронутым у меня в шкафу вместе с книгами, фотографиями, корректурами, копиями, записями голоса и всем, что причитается поэту в обыкновенном государстве, где правительство не покровительствует литературе.
Подобно тому как Мандельштам тщательно делал порядок в циклах, точно так он всегда сам составлял книги, точно определял место каждого стихотворения. Если он не помнил года (особенно в зимних стихах часто путается, до или после января написаны стихи), то всегда помнил, в какой последовательности появлялись стихи — одно за другим. В этой последовательности есть логика и закономерность, которую иногда трудно выразить словами, но она существует вполне объективно. Я только видела, как возникают стихи, но точно помню порядок возникновения и понимаю их взаимосвязь. Забыть этого нельзя и свидетелю, тем более поэту, как немыслимо переставить одну из частей симфонии или сонаты. Иногда стихотворение долго дозревало в уме, не записанное на бумагу. Мандельштам, когда я ставила нумерацию, порой говорил, чтобы я в определенном месте пропустила номер: «Там будет, но я прочту потом.» В иных случаях он не предупреждал меня, а просто вставлял «доспевшее» стихотворение на нужное место, так что мне приходилось менять нумерацию. Так было с «нищенкой»547, которую он почему-то долго прятал от меня. Может, его огорчало, что я нищенка? Все же нищенкой быть естественнее, чем богачкой, особенно в нашей стране, где благополучие почти всегда пахло кровью или предательством. К тому же нищие у нас все, кроме правителей и челяди, а я предпочитаю быть со всеми, чем ловить крохи с барского стола.
Я знаю лишь один случай, когда стихотворение, доде- лавшись и переосмыслившись, стало не на прежнее место, а в новый ряд. Я бы и не подозревала, что стихотворение «О, как мы любим лицемерить И забываем без труда О том, что в детстве мы ближе к смерти, Чем в наши зрелые года» выросло на основе старых стихов, не попавших при отборе в «Камень», если бы об этом не сказала Ахматова. У нее на стихи Мандельштама память была не хуже, чем на свои. Она сразу опознала источник и напомнила его Мандельштаму. Рукописи первоначального стихотворения нет — оно хранилось в памяти больше четверти века и в нужную минуту выплыло. Я не знаю первого стихотворения, но ясно, что тема зрелости, отдаляющей смерть, принадлежит тридцатым годам. В этих словах есть вызов тем, кто рыл яму Мандельштаму, — ведь он уже знал, что над ним нависла смертельная опасность и гибель не за горами. Она могла прийти в любой момент, и я вспоминаю дружеское предупреждение представителя «Известий» в Ленинграде. Мандельштам прочел ему «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.» и в ответ услышал: «Осторожнее, не то к вам ночью придут и натопают сапогами.» Смысл стихотворения о смерти в детстве и в зрелые годы в том, что Мандельштам должен жить, игнорируя убийц, и довести свое дело до конца — увы, до конца ничего довести нельзя, потому что неизвестно, где он, — и он «один на всех путях». Этим стихотворением он открыл вторую тетрадь «Новых стихов». В ней политическая тема прикрыта, как в «Ламарке» например. Она прорвется во всей прямоте лишь после поездки в Крым, где мы насмотрелись на голодных беглецов с Украины и с Кубани.
В каждой книге — «Камень», «Тристии», «21-25 годы», «Новые стихи», «Воронежские тетради» — есть своя ведущая мысль, свой поэтический луч. Ранние стихи («Камень») — юношеская тревога и поиски места в жизни; «Тристии» — возмужание, предчувствие катастрофы, погибающая культура (Петербург) и поиски спасения («Исаакий»); оборванная и задушенная книга 21-25 годов — в чужом мире, усыхающий довесок; «Новые стихи» — утверждение самоценности жизни, отщепенство в мире, где отказались от прошлого и от всех ценностей, накопленных веками, новое понимание своего одиночества как противостояния злым силам; «Воронежские стихи» — жизнь принимается как она есть, во всей ее суете и прелести, потому что это порог, конец, эпоха «оптовых смертей», «начало грозных дел». Уже назван «народов будущих Иуда». В последний год жизни были две стихотворные вспышки и кучка стихов, которые все пропали. В них иной взгляд на Россию, которая продолжает жить медлительной жизнью, вопреки всему и ничего не замечая. В погибших стихах страна противостоит губительным силам — своим молчанием и тишиной, своим пассивным сопротивлением, укладом, жертвенной готовностью к любым испытаниям. На него произвела впечатление «веером разложенная дранка непобедимых скатных крыш». Книга только начиналась, и во что бы она развилась, гадать не приходится — она была круто оборвана. Это невероятно, что Мандельштам мог хоть немного работать в условиях проклятого последнего года. «Всегда успеем умереть», — утешал он меня. Я пережила тогда смерть и небытие, чтобы потом вступить в посмертное существование здесь — на той же самой земле.
Понимание «книги», периода, цикла как единого целого спасло Мандельштама от болезни времени, чего-то вроде кори или собачьей чумки, жажды «большой формы» в виде романа в прозе, а в поэзии — на худой конец поэмы, а в идеале — эпоса. «Большой формы» требовало государство, но оно не выдумало ее, а только приняло подсказку литературных кругов. Я знала выкормыша футуристов, толстое животное с подозрительными страстями, которое сейчас вещает в сферах Музея Маяковского. Выкормыш утверждает, что Хлебников выше Пушкина, потому что дал эпос, до которого Пушкину как до звезды небесной. Что он понимает под эпосом? До этого не додуматься, но ясно одно — эти несчастные теоретики не подозревают, что существует мысль, и не верят, что вся ценность поэзии именно в качестве поэтической мысли, в миропонимании поэта, а не во внешних признаках. Ведь гармония стихов лишь сконцентрированная сущность поэтической мысли, а то новое, что приносит поэт, вовсе не рваная строчка, не рифма, не «классицизм» или футуризм, а познание жизни и смерти, слияние жизненного пути и поэтического труда, игра детей с Отцом и поиски соотношения минуты с ходом исторического времени. Какова личность поэта, таков и поэтический труд. Какой дивный человек сказал, что творец всегда лучше творения?
Другой деятель футуристического толка, человек наивный и чистый, Сергей Бобров, ругаясь, требовал Пушкина, непременно Пушкина, которого жаждал до слез. Что бы делал Пушкин в нашу эпоху? Что такое Пушкин после конца петербургского периода русской истории? Где место Пушкина в московском царстве советских вождей? Все же лучше тосковать по новому и несбыточному Пушкину, чем декретами отменять все виды искусства, как делал Леф, или распределять заказы на сочинение романов с заранее данным содержанием наподобие Раппа и Союза писателей.
В двадцатых годах все понемногу учили Мандельштама, в тридцатых на него показывали пальцами, а он жил поплевывая в окружении дикарей и делал свое дело. Его не влекла искусственная «большая форма». О ней он даже не задумывался, потому что знал, что есть «книга», «цикл», а иногда возникают цепочки с большим, чем в цикле, сцеплением частей и с общей темой. Про них он говорил: «Это вроде оратории», предпочитая музыкальную терминологию как более конкретную расплывчатым литературоведческим названиям. Ораториями он считал «Стихи о неизвестном солдате» и группу стихов на смерть Андрея Белого. Двенадцать стихотворений об Армении он к ораториям не причислял, и, я думаю, потому, что тематически оратория связывалась у него с основным моментом жизни отдельного человека и всего человечества — со смертью. Умирание, смерть, оптовые смерти и общая гибель — вот темы двух ораторий Мандельштама.
VIII. Фальшивые кредиторы
В самом начале двадцатых годов Мандельштам заметил, что все порываются учить поэтов и предъявляют к поэзии тысячи требований: «Бедная поэзия шарахается под множеством наведенных на нее револьверных дул неукоснительных требований. Какой должна быть поэзия? Да, может, она совсем не должна, никому она не должна, кредиторы у нее все фаль- шивые»548. Речь шла еще не об официальных заказчиках, а об общественном мнении. Мандельштам приписывал разгул требований читателям, развращенным частой сменой поэтических школ, но дело не только в читателях. В двадцатых годах они действительно были на редкость развращены и разнузданны, но в своих требованиях они только поддерживали то одного, то другого из многочисленных претендентов на пост законодателя в литературе. Каждый из них предлагал свои методы и рецепты для быстрого наведения порядка и внедрения единообразия и единомыслия. Нечто подобное происходило во всех областях, но в поэзии, как самом личностном жанре, порядка навести не сумели, и каждый поэт по мере сил сделал то, что мог, и до самой смерти оставался сам собой. Большинство умерло преждевременно, но двое даже дожили до старости. Предположить, что Ахматовой дадут прожить до конца, было почти невозможно, потому что именно на нее начали сыпаться первые удары. К счастью, окончательного удара не нанесли. Она случайно вытянула выигрышный лотерейный билет на право дожить свою жизнь до конца.
Сейчас уже можно подвести итоги и задать вопрос: как случилось, что внедрение единомыслия возникло как «встречный план», то есть было выдвинуто не государством, а обществом? Именно оно предложило своих претендентов на роль диктаторов в искусстве, когда будущие победители еще не помышляли о подобных вещах и были по горло заняты подготовкой, а потом войной. Единомыслие появилось не в результате подкупа или террора. Террор возможен там, где идея террора импонирует людям, подкупить легко только тех, кто стоит с протянутой рукой, единомыслие осуществляется, если люди готовы отказаться от мысли, лишь бы ощутить себя среди единомышленников. В один день такие особи появиться не могут. Для этого нужна длительная подготовка.
Вопрос касается только интеллигенции, причем не революционной, осуществившей диктатуру, а той, которая потом поддержала диктатуру и сама боролась за единомыслие. Самый яркий из таких — Мейерхольд, и в искренности его сомневаться нельзя. Старатели отнюдь не состояли советчиками при князьях, как некогда монастыри549, но энергично насаждали те формы искусства, на которые делали ставку, и яростно боролись за единомыслие, издавая «приказы по армии искусств»550. Сам Маяковский был исполнителем, а не изобретателем, а его «приказ» не единичен, а представляет стихотворный вариант сотен целеустремленных и деловых распоряжений, издаваемых во всех областях искусства ценителями единомыслия, сразу бросившимися на посты комиссаров искусств. Я уверена, что, порывшись, можно найти отличные образцы приказов, сочиненных Пуниным и, скажем, Штернбергом551, которые потом так огорчались, когда их забили противоположными приказами. В последнее пятнадцатилетие, к несчастью, перестали довольствоваться приказами и прибегли к помощи государства и его карающих органов. По моим сведениям, Пунина уничтожили серые художники, которым не нравилось его понимание уже не текущего искусства, а истории живописи.
Мандельштам служил в Комиссариате просвещения у Луначарского, но по свойственному ему легкомыслию приказов по армии не издавал, а главным образом бегал от своей секретарши, сторонницы диктатуры, презиравшей своего на- чальника552. Он в счет не идет и участия в борьбе за единомыслие не принимал, а только открыто говорил поэтам, что о них думает.
Идеи, приводящие к единомыслию и диктатуре, должны были зародиться до революции, чтобы сразу нашлось много сторонников диктатуры. Процесс шел во всех областях, но я беру один только разрез — проблемы искусства, в частности поэзии. В десятых годах большой известностью пользовалась статья Вячеслава Иванова «Веселое ремесло и умное деланье»553. Влияние Иванова в те годы было очень большим. Он принадлежал к законодателям, и девочкой я запомнила, как затихла аудитория, когда на кафедру взошел Вячеслав Иванов. Это отец повел меня на лекцию не то о Скрябине, не то о Метнере.
В статье о веселом ремесле и умном деланье (последнее выражение принадлежит христианской философии554, к которой статья Вячеслава Иванова никакого отношения не имеет) изложены мечты автора о будущем символизма и предлагается способ преодолеть мучивший русских интеллигентов разрыв между ними и народом. Вячеслав Иванов и сейчас остается для многих непревзойденным образцом теоретической мысли. Одна умнейшая женщина*555, литературовед с традициями Опояза, со вздохом сказала мне, что уровень мысли резко пал после статей ВячеславаИванова. (Любопытно, догадалась ли она перечитать эти статьи, или ее суждение зиждется на прежнем пиетете?) Современные националисты, руситы, тянутся к Вячеславу Иванову и в резко удешевленном виде — вместо рубля за копейку — время от времени излагают его идеи. Они их препарируют для нужд сегодняшнего дня, приправляя националистическим душком. На Западе вошло в обиход выражение «серебряный век». «Золотым веком» считается пушкинская эпоха, а «серебряным» — десятые годы с «башней» Вячеслава Иванова, то есть его квартирой, куда собирались поэты и философы послушать проповедь «реалистического символизма»556, неосуществленного течения, от которого ждали чуда.
Как у всех символистов, у Вячеслава Иванова было преувеличенное представление о художнике. Поэт для него — теург, пророк, носитель откровения*557. Во всяком случае, таким он должен стать, усвоив истины реалистического символизма: «Открытость духа делает художника носителем божественного откровения»558. (Не слишком ли смело сказано?) Цель символизма мифотворчество. Обычная триада символистов — метафора-символ-миф страдает серьезнейшим недостатком: в ней не раскрывается значение слова «миф». (Наследники символистов и сейчас мнут это понятие как хотят. Не пора ли определить его границы?) Вячеслав Иванов писал: «Символ естественно раскрывается как потенция и зародыш мифа» и «Органический ход развития превращает символизм в мифотворчество»559. Это широковещательно, но антиисторично. Человек всегда пользовался символами, и человечество знало немало великих художников, но разве можно назвать их труд мифотворчеством? Разве Беатриче или Лаура мифы? Разве блудный сын с картины Рембрандта миф, а не рассказ художника о своей тоске по Отцу? Рембрандт, живший в эпоху, когда христианское просвещение еще не пало, вряд ли счел бы замысел своей картины откровением. В ту эпоху человек сознавал свою падшесть и греховность, а словами злоупотреблять не полагалось. От злоупотребления выветривается смысл самых существенных слов.
Вячеслав Иванов призывает к познанию действительности, но его предсказания, на которые он не скупится, следует причислить к полетам фантазии, мечтам и желаниям, к счастью неосуществимым. Он мечтал воссоединить интеллигенцию с народом и разработал для этого ряд рецептов. Художник, по мнению Вячеслава Иванова, всегда индивидуалист, но должен стать «сверхиндивидуалистом»560 (очевидно, отголосок «сверхчеловека»). Миф, изобретенный сверхиндивидуалистом, будет не индивидуальным, но общезначимым. «Когда из символов брызнут зачатки мифа»561, народ, «прирожденный мифотворец»*562, тут же ухватится за них. Соприкоснувшись с мифом в индивидуальной поэзии, народ снова осознает себя мифотворцем и начнет творить новые мифы. «Рост мифа из символа есть возврат к стихии народной»563, — говорит Вячеслав Иванов, а в другом месте: «Мы возлагаем надежды на стихийно-творческую силу народной варварской души»564. Где и когда так называемый народ был варваром? Только ошметки столиц могли показаться варварами. Чего только не выдумывали про народ — то он богоносец, то у него какая-то особенная варварская душа.
Вячеслав Иванов надеялся, что «Дионис варварского возрождения вернет нам миф»565. Русский и германский народы в понимании Вячеслава Иванова принадлежат к варварской ди- онисийской стихии. (Эти народы показали высокую — неужели дионисийскую? — дисциплинированность в различных штурмовых отрядах и соответствующих учреждениях.) Приятно отметить, что Вячеслав Иванов все же боялся дионисийской стихии: «Дионис в России опасен: ему легко явиться у нас гибельною силой, неистовством только разрушительным»566. (Я не уверена, что народ, бушевавший в начале революции и требовавший себе земли, чтобы ее засеять, был воплощением разрушительной стихии.) Тем не менее Вячеслав Иванов боялся просвещения больше неистовства и призывал беречь «вещую слепоту» народа567. (Почему все так боялись просвещения? К великому несчастью, современная обязательная школа служит чему угодно, только не просвещению. Она, видно, бережет пресловутую «вещую слепоту» и «дионисийскую варварскую душу», ругающуюся в очередях и скандалящую в автобусах и коммунальных квартирах.)
Когда художник встретится с народом, «страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод». (Почему единство представляется фантастам в виде хоровода? Неужели они не видели другой, более глубокой сплоченности?) Тогда-то возродится трагедия и мистерия и «воскреснет истинное мифотворчество»568. Что подразумевает Вячеслав Иванов под мистерией, понять трудно, и еще менее ясен способ возрождения трагедии. Так ли это просто? Дионисийство же для него — некое психологическое состояние, «круг внутреннего опыта», независимый от исповедания569. Таков ход, который дает Вячеславу Иванову возможность сочетать дионисийский восторг с христианством. Творчество должно, по Вячеславу Иванову, быть религиозным, но «как эстетик» он считает себя вправе оперировать «религиозно-психологическим феноменом дионисийства»570. Символисты все ницшеанцы (Ницше, по Вячеславу Иванову, — первый двигатель современной души), и оно-то толкало их на поиски синтеза между христианством и языческими религиями. Дионис оказался с руки еще и потому, что для эллинов он, как бог страдающий, был ни более ни менее как «ипостасью Сына»571. Это смешение понятий — характерная для девятнадцатого века забава: искали внешнего сходства между религиями, не различая сущностных моментов. Чем обогатились они, соединяя религии природы с религией искупления и Духа? Вячеслав Иванов еще не прочь прибавить к христианству элементы «своеобразно преломленного в его среде пантеизма» («Предчувствия и предвестия»)572. Он искал «религиозного синкретизма», и так называемая элита десятых годов прислушивалась к каждому его слову.
Символисты всегда боролись с личностным началом в работе художника, поскольку они были индивидуалистами или, как предлагал Вячеслав Иванов, сверхиндивидуалистами. От них же и пошла тяга к «большой форме». В совете Гумилева молодой Ахматовой писать баллады я вижу отголосок этой моды десятых годов*573. Сам Гумилев за это сильно поплатился, особенно в ранних книгах с их зачатками фабульности. Отход от христианства расшатывал отношение к личности, и это остро сказалось на понимании роли художника в обществе. Общественное положение художника как частного лица, чью работу общество может принять или отвергнуть, уже не удовлетворяло символистов. Они искали новых способов укрепить положение художника, найти для него место в стране, покрытой «орхестрами и фимелами». Здесь-то и возникло слово «заказ», с такой охотой подхваченное в двадцатых годах «деятелями искусств» всех направлений, особенно символистами и их прямыми преемниками футуролефовцами. Все они помнили идеи Вячеслава Иванова насчет роли художника и его пропаганду заказа. Художник, он же «теург, пророк, носитель откровения», оказывается, «нуждается в заказе не только вещественно, но и морально, гордится заказом, и если провозглашает о себе подчас, что "царь" и как таковой "живет один", — то лишь потому, что сердится на. не идущих к нему заказчиков»574. Вячеслав Иванов считал, что эпоха, в которой он жил, — критическая, Каинова, но ждал приближения «органической эпохи» с расцветом мифотворчества575. В десятые годы «органическое» было одним из самых ходовых слов и означало «связанное с народом, имеющее с ним общие корни, внедренное в его глубины». В удешевленном варианте советского искусства оно вернулось сначала как «искусство для народа», а потом «народное искусство», тождественное с партийным искусством, поскольку партия представляет собой народ. Двадцатые годы были отданы на поиски «стиля» народного искусства от лефовских плакатов до «призыва ударников в литературу», придуманного Раппом576, а потом утвердился найденный стиль — социалистический реализм. Художник же стал, по предсказанию Вячеслава Иванова, «ремесленником веселого ремесла» — исполнителем «творческих заказов общины». Поскольку у общины денег нет, заказ получался у государства, но давался он, конечно, от имени народа.
Предвидя идиллическое будущее, Вячеслав Иванов мечтал о единомыслии. Зритель в эпоху дионисийского разгула трагедий и мистерий «затеривается в единомысленном множестве». Единомыслие действительно было достигнуто, но добилась его не элита с ее гордыми мечтами, а революционная интеллигенция, победители, сумевшие обуздать мысль и личность. «Орхестры и фимелы» обернулись самодеятельностью, которая особенно хорошо прививалась в лагерях, потому что освобождала от тяжкого труда. По свидетельству Марченко, сейчас положение изменилось: самодеятельностью и хоровым пением занимаются только «полицаи», остальные предпочитают тяжкий труд. Мы долго хвастались тиражами книг, считая большой тираж признаком народности, а сейчас книги вроде как перестали раскупаться. Один только Кочетов вызывает сенсацию не меньшую, чем хороший детектив на Западе. Может, ловкий сыщик из полицейского романа — это и есть современный миф?
Когда Мандельштам привел меня к Вячеславу Иванову в его скромную комнатку в Баку, где сидел мальчик и готовил уроки, а милая дочь угостила нас чем-то вроде чая, мы услышали жалобу хозяина, что ему не удалось договориться с победителями. Он пробовал это сделать через Каменеву, но ничего не вышло577. «Я ведь всегда был за соборность, вы знаете», — сказал он, поясняя, почему хотел пойти на сотрудничество. По дороге домой, то есть в вагон, стоящий на запасных путях, Мандельштам вспомнил эти слова и удивился: что Вячеслав Иванов понимает под соборностью? Армию? Толпу? Митинг?.. Понятия «соборность» и «коллективизм» в статьях Вячеслава Иванова не разделяются. Между тем соборность — понятие церковно-религиозное, ничего общего с коллективизмом не имеющее и даже ему противопоставленное. Соборность — это братство лиц, входящих в собор и сознающих себя детьми единого Отца. Коллектив — механическое объединение индивидуумов для самообороны и определения своего места в чуждом и страшном мире. В коллектив загоняет страх, потерянность, жажда пайка. В нем нет и тени братства, и хорошо, если человек человеку не всегда волк. Коллектив подчиняет человека, зато снимает с него сознание ответственности. Современное государство с его формами хозяйства и научного исследования способствует образованию коллективов. Это относится ко всем развитым государствам, а далеко не только к тоталитарным, хотя последние умело использовали коллективы для подчинения человека. Они делают это в более откровенной форме, чем государства, сохраняющие демократическую структуру. Сущность же остается одинаковой.
Человек, порабощенный коллективом, неизбежно становится индивидуалистом, а соборность немыслима без полной свободы личности. Вячеслав Иванов считает, что соборность предполагает «принцип круговой поруки» и «ответственность всех за всех». Таков принцип коллектива, а не соборности, где каждый отвечает за каждого и за всех. Для Вячеслава Иванова понятия соборности и коллективизма, личности и индивидуальности нерасчленимы. Умели ли различать их в десятых годах? Думаю, что для религиозных философов различие всегда было ясным, но символисты были сами индивидуалистами (со стремлением к сверхиндивидуализму) и, находясь под огромным влиянием Ницше и Шопенгауэра, прививали русской элите (я употребляю выражение Бердяева, чтобы определить присимволистские круги) теории и мысли, толкающие на переоценку ценностей, отказ от личности и соединение христианства с язычеством. Подобная смесь только содействовала распаду.
Характерно, что почти у всех символистов десятых годов, в том числе и у Вячеслава Иванова, можно найти апологию жестокости. Я нашла у Вячеслава Иванова: «Жестокости свойственно светлое выражение лица», а жертва «впивает. световую энергию мучителя»578. Элита учила благосклонно относиться к жестоким сверхиндивидуалистам. Не подготовила ли она русскую интеллигенцию, элиту, к приятию идей террора?
Во многих статьях Мандельштама есть скрытая полемика с Вячеславом Ивановым. Именно в отталкивании от его поучений и была та помощь, которую он оказал становящемуся акмеизму. И символисты, и знатоки коллективизма так и не признали Мандельштама. Они были правы. Он был не с ними.
IX. Функционер
Мечты Вячеслава Иванова, его прогнозы и предложения новой власти не что иное, как, употребляя его собственное определение, «молнийные изломы воображения» («Спорады»). Отвергнутый победителями, он печально сидел в своем последнем на родине убежище и руководил кафедрой, где приближенные навсегда сохранили в памяти «ядовитую приятность» его речей. Он заплатил жестокую дань времени тем, что дал разгуляться воображению. В своем одиночестве этот властолюбивый человек был почти трагичен, но трагичность коренилась в «беге времени» и в его суде над своевольным поколением. В ватиканском изгнании Вячеслав Иванов, наверное, тосковал по России и вспоминал «башню», где он законодательствовал, но великое счастье, что он уехал. У нас судьба его сложилась бы гораздо хуже — у него не хватило бы сил на то одиночество, которое подстерегало его на родной земле. Здесь ему не помогли бы ни ученость, ни лукавство. Здесь ничего не помогало. Здесь отлично знали, чего хотят, и умели добиваться цели и добивать тех, кто не содействовал достижению на ходу поставленных целей.
Никто не интересовался «прирожденным мифотворцем» и не ждал, чтобы он заговорил. Народ был объектом для воспитания, и миф для него надлежало отшлифовать в центре и спустить по особым каналам «в массы». Литература, может, единственная область, где дело сразу пошло как по маслу. Художник не исполнял заказы общины, которая вроде как была отменена. Заказ спускался с недосягаемых высот в форме пожеланий и самых общих указаний. Через армию редакторов он доходил до непосредственного исполнителя. Второй этап — редакторская обработка выполненного заказа, легкое низовое кипение вокруг изданной книги и новые указания высших инстанций, на этот раз более конкретные — с учетом ошибок и достижений.
Основное звено, соединявшее литературу с высоким заказчиком, было редакторским аппаратом. Редактор с его непомерно разросшимися функциями возник в тот момент, когда его нормальная роль — определять лицо и позицию издательства, газеты или журнала — была начисто упразднена. Все, что шло в типографскую машину, выполняло один заказ и преследовало одну цель: утверждение мифа о тысячелетнем царстве. Для этого следовало перечеркнуть и облить грязью прошлое, изобразить настоящее как путь к новому счастью и дать смутную картину будущего. Проводилась мысль о единственно возможном пути к единственно возможному будущему. Широко распространилась и завоевала умы вера в полную детерминированность событий и причинно-следственную связь. Единственная поблажка: допускалась возможность «ошибки». За «ошибку» полагалась кара, но только для аппарата, для среднего и нижнего звена. На самом верху находились те, кто владел научной истиной. Эти ошибаться не могли, пока не сваливались вниз. Стоящий наверху никогда не ошибался.
Редакторы были нижним звеном, но крайне важным, без которого нельзя проводить и оформлять идеи и тенденции вершины. Они возникли неизвестно откуда, во всяком случае, не из самой литературы. Иногда редактор ходил в хорошем костюме. Это означало, что, сорвавшись на дипломатическом поприще, он перешел на издательскую работу. Остальные явились из тайных дебрей, «склубились из ничего», как говорила Ахматова. Мандельштам, познакомившись с новым редактором, только удивленно открывал глаза: откуда такое взялось? Он называл их «прекрасными незнакомцами» или «масками». Редакторы строго различались по своим функциям и соответственным званиям. Существовала тонко разработанная градация: младшие редакторы, старшие, главные и сверхглавные, то есть директора издательств. Таинственность возрастала в соответствии с рангом. Редактор, покорный проводник указаний, становился по отношению к писателю чем-то вроде учителя, судьи и верховного начальника. В двадцатых годах они щеголяли хамством, но постепенно овладевали вежливостью, пока их вежливость не стала невыносимо наглой и явно покровительственной. Они почти моментально присвоили себе запретительные функции и выставили встречный план запретов и поощрений, чтобы оградить себя от разноса в случае, если в изданной книге обнаружатся «идеологические ошибки». Поскольку теория развивалась непрерывно, а издание книги занимало довольно много времени, редактор научился учитывать будущее развитие и заранее расширял область запрещенного. После цепочки редакторов, трудившихся над книгой, цензору оставалось только вылавливать блох, чтобы оправдать свой кусок хлеба с маслом.
В конце двадцатых и в начале тридцатых годов еще водились редакторы, которые «что-то протаскивали». Так, Цезарь Вольпе не только напечатал в «Звезде» «Путешествие в Армению», но даже тиснул снятый цензурой отрывок про царя Ар- шака, которого ассириец запрятал в темницу, откуда нет выхода и просвета: «ассириец держит мое сердце». Вольпе сняли с работы, но его не посадили — ему повезло. Погиб он во время войны — никто не знает как, пробираясь из осажденного Ленинграда через Ладогу. Такие редакторы были абсолютным исключением, и сейчас — в наши вольные и счастливые времена — таких можно счесть по пальцам. Разница только в том, что сейчас многие бы охотно повольничали, если б им гарантировали полную неприкосновенность: со службы не прогонят и начальство останется благосклонным. В прежние же годы любой редактор верил в свою миссию и абсолютную правоту. Он считал, что делает важное и прогрессивное дело, борясь с чуждой идеологией и вредными тенденциями. Единомыслие с небес не свалилось. К нему стремились толпы активных и энергичных людей, сторонников нового, поклонявшихся научному мышлению и осязаемым результатам своей деятельности. Они осязали переплеты книг и не знали сомнений, без которых не обходится ни один ученый и ни один мыслитель. Та наука, которой поклонялись они, была очень удобна для неученого сословия. В ней не оставалось ни малейшей щели для сомнений, и все отличалось неслыханной научностью и вместе с тем помещалось в одном портфельчике и было удивительно портативно. На всякий вопрос и на всякое недоумение имелся готовый ответ, и представители «нового» всегда чувствовали себя в своей тарелке и сверху вниз смотрели на жалких людишек, не освоивших научные истины. Среди поклонников науки затесались и жулики, но они-то и пели слаще всех. Сладкие песни давались им легко, потому что они не верили решительно ни во что, кроме окошка в издательской кассе и конверта с таинственной выплатой за хорошее поведение и службу народу.
Редактор, чтобы не скучать за чисто запретительными занятиями, возомнил себя стилистом, блюстителем языка и вдохновителем новых жанров. Одним из первых на этих ролях стал подвизаться Маршак579. Хрипловато-вдохновенным голосом он объяснял авторам (у него были не писатели, но авторы), как они должны писать, развивая и украшая сюжет, выбиваясь в большой стиль. Поэзия в руках Маршака становилась понятной всем и каждому: все становилось поэтичным, и голос у него дрожал. За его спиной прятался Олейников, считалки для детей делал ему Хармс, но не в них была сила Маршака. Он хотел превращать в писателя всех и каждого, кому хотелось писать и у кого был хоть какой-нибудь опыт в любой области: инженер, моряк, охотник, метеоролог — всякий ведь обладает опытом, и он-то и есть материал литературы, если его изложить хорошим языком. Для этого он завел штат младших редакторов, постепенно продвигая их в старшие, которые точили, шлифовали и подпиливали каждую фразу, каждое слово, каждый оборот, приводя их к приличному среднему уровню. У них кружилась голова от мысли, что они собственными руками делают литературу. Редактор школы Маршака до конца своих дней будет помнить героическую эпоху созидания литературы на пустом месте и превращения агитки в чистенькую повестушку. Точно так, наверное, работают специалисты по детективам, но у них есть великое преимущество: они хорошо знают рынок и язык сегодняшнего дня, не понимают ни Шекспира, ни Мильтона и не рвутся в большую литературу. Изготовление чтива — неизбежное следствие литературной промышленности. Поганый век — поганые книги, лишь бы они не одевались в приличненькое обличье. Я предпочитаю коммерсантов, загребающих деньги на детективах, Маршакам.
Сейчас еще ходят по земле писатели, с которыми работал сам Маршак. Они с умилением вспоминают его советы: знать про героя решительно все — как он ходит, что он любит, какой на нем костюм и сколько метров в его комнате. Искать по газетам сюжеты для повести, чтобы по свежим следам воспроизводить опыт великой эпохи. Вникать, любить, помнить. Маршак исключительно умело избегал мысли и реальной действительности, которые были запрещены, предпочитая говорить обо всем «поэтическом». Он разводил турусы на колесах, излагал тусклым языком шекспировские сонеты и писал мерзкие политические стишонки для газет. Для души он завел целую коробку гладкой мудрости, вызывавшей умиление даже у начальства. Он придумал литературный университет для школьников, вызвавший возмущение Мандельштама, который не переносил инкубаторов. Маршак — характернейший человек своего времени, подсластивший заказ, создавший иллюзию литературной жизни, когда она была уничтожена, сглаживавший все шероховатости. Он нанес бы большой вред, если бы существовала неокрепшая мысль, которую можно было бы задушить, но мысль исчезла, и он ничего не уничтожил и не испортил, даже детей из кисло-сладкого университета. Дети эти принадлежали к обреченному поколению и погибли кто на войне, кто после войны.
Маршак разводил вальс со слезой, дубоносый учитель внушал школьникам отвращение к Пушкину, цензор черкал вульгарным красным карандашом, а толпы редакторов трудились над сырыми рукописями, нивелируя, подчищая, сглаживая. Так создавались книги — одна за другой, и авторы входили в программы учебных заведений, наших и зарубежных, а редактор, главный герой, пребывал в тени, был невидимкой. А силу он набрал огромную. Выработались правила развития сюжета и особый языковой стиль. Плоский след редактора виден на каждой книге. Через советского редактора осуществлялся диктат в литературе, и он поэтому научился игнорировать рынок: ведь его основная обязанность — воспитывать автора и читателя. Редактор построил барьеры, через которые не могла прорваться ни одна рукопись, хоть чем-нибудь отличающаяся от других и написанная не по установленным законам. Читатели, питавшиеся пойлом, вышли на пенсию, а редакторы продолжают свое дело и удивляются, почему книжки не раскупаются, а лежат штабелями на складах. Ходит анекдот про мать, перепечатавшую на машинке «Войну и мир», потому что сын читает только машинописный самиздат.
С двадцатых годов весь аппарат заказной литературы ведет героическую борьбу с проявлением личности в литературе. Это он прославил «большие формы» и грудью защищает тухлятину, называющуюся романом. Новое поколение писателей романов не пишет, но оно стоит на распутье, потому что мысль не созревает, и единственное, что остается, это спасаться в оригинальность, в которой нет и не будет спасения. Тынянов, заявивший об окончании эпохи поэзии и о приближении торжествующей прозы, совершенно забыл, что проза — это мысль. Неужели он принимал шебуршение двадцатых годов за мысль? Эпохи прозы не было. Была эпоха заказа. Она не кончилась.
Оказалось, что в столах почти ничего не хранилось — лишь ничтожное отклонение от заказа. Работали Платонов и Зощенко и несколько поэтов, сохранивших личность. Остальные ее потеряли и потому охотно шли на выучку к Маршаку и к прочим редакторам.
Главная удача нищего — найти потерянное, но найти свое «я» труднее, чем иголку в сене. Самиздат пока что живет антизаказом, что является вариантом заказа. Ценность главного автора самиздата Солженицына в том, что он восстанавливает связь времен. Это первый шаг к осознанию себя человеком. Только пройдя через этот этап, люди поймут, что отдельное, единичное предстательствует за общее, является его символом. Литература существует там, где есть боль, а боль ощущает только человек, личность. Там, где существует боль, говорят не о малой или большой форме, не о стиле или сюжете, а только о боли, и она сама знает, во что воплотиться.
Боль предупреждает человека о болезни и дает возможность исцелиться. Но есть болезни, которые кончаются смертью. Будущее покажет, чем мы больны и что нам предстоит — летальный исход или жизнь.
X. Вставка и деталь
Редактор Госиздата Чечановский, с которым я служила когда-то в газете «За коммунистическое просвещение», иногда заходил к нам в гости. Он был верующим марксистом не слишком агрессивного толка. Мандельштам развлекался, вступая с ним в споры, которые кончались ничем, и каждый оставался при своем. Начальство как будто никакой информации об этих спорах не получило, во всяком случае в деле они не фигурировали. Это говорит в пользу Чечановского. Меня раздражали эти споры. Чечановскому было совершенно ясно, что мировоззрение Мандельштама отжило свой век и он, бедный, не умеет перестроиться, а Мандельштам совершенно бесплодно тратил время: зачем оспаривать несложные диалектические построения — это не обогащает ни ума, ни сердца. Если бы марксизм не был официальной идеологией, обязательной для каждого, кто претендует на кусок хлеба, вряд ли Мандельштам стал бы всерьез обсуждать базис и надстройку или теорию скачков в историческом процессе, а тем более проблемы материи, которая, развиваясь, порождает такую оригинальную штуку, как мозг. Отрицатели марксизма в спорах с ним пользовались тем же языком, что марксисты. Сам предмет спора снижал уровень мысли. Но Мандельштам ощущал ярую потребность в собеседниках, и это и побуждало его на разговоры со случайным, но в общем безвредным Чечановским. Говорить ведь было не с кем — уровень собеседников планомерно снижался. Марксисты и немарксисты были серыми птичками.
Очередное собрание сочинений, проданное в Госиздат, попало в редакторские руки Чечановского. Мандельштаму было совершенно безразлично, кто будет снимать, резать и уничтожать книги, а в издание мы не верили. Договор580 и выплату денег устроил Бухарин, чтобы было хоть что-нибудь на жизнь. На эти деньги — их было совсем мало — мы поехали в Крым581, а последняя выплата предстояла поздней осенью. Собрание предполагалось двухтомное, но авторские гонорары были такими нищенскими, что ничего похожего на бюджет дать не могли. (Своих обеспечивали неизвестно как, таинственным фиксом или конвертом.) К отсутствию бюджета мы привыкли и радовались хоть минутной передышке и, главное, Крыму, где мы провели два месяца.
В Москву мы вернулись в конце июля и сразу переехали на новую квартиру, откуда в мае увели Мандельштама на Лубянку. В новой квартире пошел оседлый сумбур, споры с Чечановским, болтовня Нарбута и Зенкевича, гости, еще не научившиеся пользоваться телефоном, нормальное количество стукачей, согласно профессии не предупреждавших о своем приходе, и частые приезды Ахматовой, которую Мандельштам научился вытаскивать из Ленинграда по междугородному телефону, — она приезжала после пяти вызовов. Гостил Лева, которого выпроводили из Ленинграда, где над ним сгущались очередные тучи: незадолго до приезда в Москву его впервые посадили и через несколько дней выпустили*582. Это было, так сказать, боевым крещением. Мать и сын, встречаясь, не могли оторваться друг от друга. Пунин Леву не переносил и при его виде сразу начинал «пунические войны». У нас же любили обоих, и никто не мешал им радоваться встрече. Ахматова жила на кухне, куда еще не провели газа, и туда к ней приходили гости — Чулков, какие-то люди из Художественного театра, вдова Есенина, еще неизвестные мне женщины. Зимой 34 года появилась Петровых. Денег не было. Остатки гонорара за собрание принес в портфеле Бублик, спившийся уголовник, учившийся когда-то в гимназии с Шурой, вторым братом Мандельштама. Гостил «дед» и жаловался, что никто не слушает его «маленькую философию». Это было самое безалаберное время в моей жизни, настоящая болтанка, и мы как-то пропустили без внимания грозный симптом, предвещавший настоящую беду. Быть может, мы хорошо сделали, что почти что прозевали его, иначе нами бы завладело уныние, а наши мысли сосредоточились бы на будущем. В наших условиях жить будущим не рекомендуется. Будущее — всегда беда и бросает черную тень на настоящее. Оно отравляет настоящее, сжимает глотку приступами страха, выпивает из человека всю кровь и все силы. Пугаться заранее не следует. Умные люди, которые испугались заранее, сразу сообразив, что за цветочками последуют ягодки, ничего не посмели делать — ни думать, ни любить, ни писать, ни дышать, но участи своей все равно не миновали. Если бы я сейчас задумалась о будущем, я бы погрузилась в летаргию, хотя нынешние времена настоящий рай по сравнению с прошлым. Но на нашей большой земле райская жизнь — понятие относительное. Иные избалованные люди примут этот рай за самый обыкновенный ад. Все дело в том, с чем сравнивать и что принимать за точку отсчета. Оптимисты вроде меня принимают за точку отсчета эпоху до смерти хозяина и до Двадцатого съезда.
Мы въехали в квартиру в начале августа и постепенно обживались, привыкая к непрерывному пению воды из уборной и к виду с пятого этажа на огромную и еще низкорослую Москву. В эти дни мне пришлось одной пойти в Госиздат по поручению Мандельштама. Почему так случилось, я не помню. Обычно мы ходили вдвоем или он один. Может, он прихворнул и послал меня за деньгами, а не то позвонил Чечановский и вызвал именно меня. Так или иначе, я одна очутилась там, и Чечановский отвел меня в коридор, в тихий уголок, для конфиденциального разговора. Мы ускользнули от младших лит- сотрудников, сидевших в одной комнате с Чечановским. У него, вероятно старшего редактора, отдельного кабинета не было — только стол, как у почтеннейшего начальника или настоящего писателя, пишущего роман. Такие столы давались не зря.
Лицо, сидящее за столом, вызывало глубокое почтение. Это однажды хорошо сформулировал Пастернак. Брошенная жена, Женя, однажды захотела стоять на трибуне во время демонстрации (одно время была такая мода) и потребовала у Бориса, чтобы он достал ей пропуск. Он побежал в Союз писателей и упросил дать ему пропуск для утешения и развлечения Жени. Накануне праздника ему дали вожделенную бумажку, но оказалось, что пропуск выписан на его имя. Секретарша посочувствовала и посоветовала не смущаться — пусть Евгения Владимировна идет по этому пропуску, кто там станет разбираться. Женя пошла, но ее не пропустили, и начался скандал по поводу незаконной передачи пропуска. «Чего вы поверили девчонке секретарше?» — спросила я Пастернака, выслушав его жалобы. «Как не поверить, — возразил Пастернак, — ведь она сидит за столом!» Нами овладело смертное почтение ко всем, кто сидит за столом. С тех пор повелось словечко — мы проверяли значимость человека, спрашивая: «А он сидит за столом?» Чечановский сидел за столом с ящиками. Это предвещало, что разговор в коридоре будет серьезным.
Чечановский посоветовал, чтобы Мандельштам сразу, не откладывая, «отказался» от «Путешествия в Армению». Я не спросила, в какой форме должен быть отказ, потому что подумала, что речь идет о собрании сочинений и Чечановский хочет, чтобы Мандельштам не включал рукопись во второй том. Но Чечановский сказал мне, что следует выступить с покаянным письмом в прессе. Эпоха покаянных писем еще не закончилась. Ее расцвет выпал на мою работу с Чечановским в «ЗКП». К нему стояла очередь авторов покаянных писем, добивавшихся скорейшего напечатания. Особенно много было психологов и педагогов-теоретиков, потому что какие-то течения только подверглись разгрому. Не задала я Чечановскому и другого вопроса: почему он обращается ко мне, а не к Мандельштаму? Ведь он бывал у нас и ему ничего не стоило поговорить с Мандельштамом. Этого вопроса я не задала, потому что знала об особом приеме — на мужей воздействовали через жен. Охранительницы домашнего очага, почуяв беду, с такой силой наседали на мужей, что они, слегка поскандалив в четырех стенах, являлись к начальству смирные как овечки и безропотно подписывали все, что им предлагали, меняли взгляды и вычеркивали куски из романов. Муж считал, что он приносит жертву ради семьи, и это сознание облегчало ему совесть. Жена ходила заплаканная и замордованная, но в душе радовалась, что спасла мужа. Приближались времена, когда уже ничего не спасало, кроме случая. В августе 1933 года своевременное покаяние еще могло спасти или хоть отсрочить гибель.
Я не прочь была бы воздействовать на Мандельштама, чтобы спасти его, но с ним все равно ничего бы не вышло: я бы добилась от него не покаяния, а града насмешек. Поэтому я сказала Чечановскому, что передам Мандельштаму его слова, и спросила, кому это так не понравилось «Путешествие в Армению». Он не обратил внимания на мой вопрос и осведомился, берусь ли я образумить Мандельштама и какие на это шансы. Услыхав от меня, что Мандельштам, скорее всего, ни от чего отказываться не будет, Чечановский преобразился. Обычной любезности как будто не бывало, и он вдруг заговорил как настоящий человек «за столом»: зачем Мандельштам лезет в области, в которых ничего не понимает? Что за странные рассуждения о Гёте, Ламарке и невесть о чем?.. «Мы ему не позволим поносить развитие и прогресс, пусть он это запомнит.» Чечанов- ский усмотрел «скрытые намеки» (в чем, он отказался сказать) и совершенно извращенные взгляды. Напор был мощный, и разговор кончился словами: «Я вас предупредил, поступайте как знаете, только как бы вам не раскаяться.»
Что знал Чечановский? Возможно, ему поручили «нажать», но вполне допустимо, что он услышал какой-то разговор и сам решил предупредить Мандельштама. Товарищ он был неплохой. Я имела случай в этом убедиться. Однажды на меня донесли редактору газеты, что я не читала главной философской работы века и путаю эмпиризм с империализмом583 (я действительно не читала великого произведения и заменила где-то что-то чем-то). Чечановский вступился за меня как лев. Он растоптал доносчика, объявил меня философски образованным товарищем, который не мог не читать все сочинения четырех основоположных авторов. С него могло статься, что он испугался за Мандельштама и решился помочь ему. Говорил он как будто от своего имени, но в мелькавших «мы не позволим», «мы не допустим» было нечто иное. До каких высот простирались связи Чечановского? Не знаю и знать не могу.
Один вариант — Чечановский что-то подслушал и попробовал помочь. Другой — «предупреждение» Мандельштаму «спустили» через директора издательства или через партийное руководство, а Чечановский служил лишь передаточной инстанцией. «Наверху» рукопись «Путешествия в Армению» не понадобилась, потому что оно уже было напечатано и Вольпе понес кару. Одно исключается — Чечановский не сам добрался до «Путешествия» и предупреждение шло не от него. Он еще корпел над первым томом и выбрасывал все, что вызывало его сомнения, из ранних стихов. Редактор читает только то, что стоит у него на очереди. Если говорить всерьез, то весь Мандельштам, а не только «Путешествие в Армению» был «несозвучен» мрачной эпохе и подлежал изъятию. Так и произошло, потому что собрание никуда не продвинулось. Мальчишки, рывшиеся в последние годы в архиве издательства, рукописи не обнаружили. Она могла потеряться, но, скорее всего, ее уничтожили или передали в органы порядка через восемь месяцев. До ареста оставалось восемь с половиной месяцев, но мы о будущем не думали.
Тридцатого августа 1933 года в «Правде» появилась статья. Я убеждена, что видела номер газеты, где эта статья была напечатана без подписи, как редакционная. В других, сохранившихся в библиотеке имени Ленина, она с подписью, как и в перепечатавшей ее «Звезде»584. Так иногда случалось: часть тиража выходила в одном оформлении, другая — в другом. Прочитав статью, Мандельштам обратился в Цека к Гусеву. Тот немедленно принял его, ожидая покаяния, но Мандельштам попросту заявил, что нельзя в центральных газетах печатать желтопрессные статейки. «Мандельштам, вы говорите о "Правде"!» — воскликнул Гусев. «Я не виноват, что статья напечатана в "Правде"», — ответил Мандельштам585. Кажется, разговор, что все растут, кроме Мандельштама, Павленко, например, и еще кто-то, с угрозами насчет «намеков» по поводу «Не втирайте нам в клавиши корень сладковатой груши земной», происходил раньше586. Этот разговор, во всяком случае, был последним, и больше мы Гусева не видели и пройти к нему не пробовали. Я не знаю, уцелел ли он в 37 году, потому что по стилю (рубаха-парень в украинской вышитой рубашке) он казался представителем сталинского поколения, но среди них многие имели в прошлом «ошибки» и поплатились за это головой.
Во время разговора с Гусевым Мандельштам был спокоен и сдержан. Я заметила на его лице то же выражение, что во время разговора о терроре с Ивановым-Разумником. В таких случаях он бывал немногословен и абсолютно неколебим. Страха он, очевидно, не знал. Статья в «Правде» в общем произвела на него небольшое впечатление. Он отплюнулся и забыл про нее. Между тем это было первое грозное предупреждение. Статья была большая, но основная часть касалась Мандельштама:
«.Умереть успел Петербург салопниц, чиновников, духовенства, декадентов, мистиков, интеллигентов, "взыскующих бога" и теплого местечка под крылом российского дворянства и буржуазии.
А остатки петербургского периода литературы, остатки старых классов и литературных школ продолжают жить: В. Шкловский, О. Мандельштам, Вагинов, Заболоцкий.
.Неважно, что одни пришли прямо из прошлого, другие, более молодые, продолжают традиции прошлого.
.Осип Мандельштам совершил "путешествие в Армению" и в 1933 году рассказал о нем в журнале "Звезда". Можно набрать целый цветник "красот стиля": "лист настурции имеет форму алебарды", "маяк вращал бриллиантом Тэта", луч "цвета биллиардного сукна", чайные розы похожи "на катышки сливочного мороженого", книги имеют "вкус мяса розовых фазанов".
Какой бедный мир! Мир, где самое блестящее — фальшивый бриллиант Тэта и где луч похож на биллиардное сукно, а розы — на сливочное мороженое. "Я растягиваю зрение, как лайковую перчатку", — жеманничает Мандельштам.
Понятно, что поэт, носящий в себе такой бедный мирок, попав в Армению, "прожил месяц, наслаждаясь стоянием воды на высоте четырех тысяч футов и приучая себя к созерцанию двух-трех десятков гробниц".
.Весь "опус" Мандельштама наполнен рассуждениями. Рассуждениями, страдающими бедностью мысли, завуалированной пышной, но тем не менее анемичной декламацией.
Наблюдения, относящиеся собственно к Армении: "армяне — большеротые люди с глазами, просверленными прямо из черепа"; "язык абхазцев... вырывается из гортани, заросшей волосами".
.От образов Мандельштама пахнет старым, прелым, великодержавным шовинизмом, который, расточая похвалы Армении, хвалит ее экзотику, ее рабское прошлое, ибо о настоящем не написал ни одной строчки Мандельштам.
Так "путешествовать" можно, сидя у себя в комнате и окружив себя гравюрами, старинными книгами и раритетами армянской старины.
Можно с брезгливостью пройти мимо острот Мандельштама о Безыменском. В них неуемная злоба человека, не понимающего пролетарской литературы.
.Так говорили и писали и "путешествовали" до революции поэты "Вены", кабака на Морской улице, поэты затхлых салонов, герои литературных "пятниц" и "сред".
Старый петербургский поэт-акмеист О. Мандельштам прошел мимо бурно цветущей и радостно строящей социализм Армении.»
Статья, что ни говорить, живая и свежая. Ахматова права, что «про нас никогда ничего другого не писали». В Армении отозвались на эту статью и печатно назвали Мандельштама дашнаком. Это значило, что путь в Армению закрыт, но Мандельштам знал, уезжая, что вернуться ему не суждено. Он успел проститься со «страной субботней, которую Арменией зовут». Странно устроены люди — сейчас в Армении Мандельштама читают и любят, его не случайно там напечатали. В тридцатые годы под статьей в «Правде» согласились бы подписаться не только «люди за столами», но толпы интеллигентов, вся интеллигентская гуща. Мне хотелось бы понять, как происходит смена сознания от поколения к поколению. Каким образом отцы и детиумудряются вызвать такое отвращение во внуках, что те не сохраняют ничего из их убеждений, вкусов, мыслей? Случай с Мандельштамом частность, но очень характерная для этой смены. Я пережила две резкие смены в своей жизни, и обе произошли неожиданно, и понять, как они происходили, невозможно.
Старики и пятидесятилетние сейчас тоскуют по статьям, подобным той, что я привела. Сыновья занимаются самыми разными вещами — от пьянства до чтения религиозных философов, но никто, кроме тех, кто сидит за первоклассными столами, не слушает ни дедов, ни отцов. Они отбились от рук, но еще неизвестно, какие беды принесут этой несчастной стране новые поколения. Что же касается Мандельштама, то господа, читающие Леонтьева и называющие Мандельштама «жидовским наростом на чистом теле поэзии Тютчева»587, напишут еще не такие статьи о его прозе и стихах*588. Это дело недалекого будущего.
XI. Тяга
Это было еще в незапамятные времена на Днепре в дни киевского карнавала, что Мандельштам рассказал мне про Ахматову: она печатает стихи не в хронологическом порядке, а нарочно перетасовывает, чтобы скрыть, к кому они обращены.
Мандельштама смущало вольное обращение со стихами. Он себе такого не дозволял и в значительной степени сам находился под властью стихов. Стихотворение само определяло свое место в книге, потому что было связано с предыдущим и последующим невидимыми, но точно ощущаемыми нитями. У Ахматовой взаимосцепление стихов значительно слабее, и они поддаются перестановке, потому что каждое представляет собой замкнутое целое, нечто вроде необычайно сгущенной новеллы, точно ограниченной своими пределами. Новеллистичность поэзии Ахматовой навела Мандельштама на мысль, что ее генезис нужно искать не в поэзии, а в русской психологической прозе. Сейчас какие-то мудрецы додумались до блестящего открытия, будто Ахматова идет прямым путем от Пушкина. Произнося такие вещи, доказательств не приводят. Это вроде комплимента, а в подоплеке несложное рассуждение: я понимаю Ахматову и понимаю Пушкина, значит, Ахматова связана с Пушкиным. Она принадлежит двадцатому веку, он — девятнадцатому, следовательно, связь преемственная. Если б мы умели анализировать стихи, выяснилось бы, что между Ахматовой и Пушкиным нет ничего общего, кроме бескорыстной любви младшего поэта к старшему. Постановка темы, подход к ней, система метафор, образность, ритм, словарь, отношение к слову у Ахматовой и у Пушкина совершенно разные. Да и вообще-то: разве можно сказать хоть про одного поэта, что он — «пушкинской школы» или «продолжает пушкинскую традицию». В каком-то смысле все русские поэты вышли из Пушкина, ухватившись за одну ниточку в его поэзии, за одну строчку, за одну интонацию, за что-то одно во всем пушкинском богатстве. Гораздо легче произвести поэта от Пушкина или от царя Соломона, чем найти реальную скромную ниточку, связывающую его с Пушкиным и с другими поэтами, — ниточек всегда много, иначе поэт улетит за облака и его никто не услышит.
Близость Ахматовой к новеллистической традиции позволяла ждать от нее поэмы, понятой как «большой стих-рассказ». Так определил поэму мальчик Вадик, сын воронежской театральной портнихи, у которой мы снимали комнату в последнюю зиму. Мальчик завладел Пушкинским однотомником, который я привезла из Москвы, и объяснил товарищу, что такое поэма. Мы жили в тесноте, но не в обиде, и каждое слово, сказанное в одной комнате, было слышно в другой. Мандельштам услышал разговор Вадика с товарищем и поразился меткости определения. Он ценил читателей, а не литературоведов.
Ахматову действительно всегда тянуло к поэме, но только отрывок «У самого моря», первый подступ к большой форме, строится как «большой стих-рассказ». В последующих вещах новеллистичность, характерная для лирики Ахматовой, внезапно исчезает, и в «Китежанку»589, а затем в «Поэму без героя» врывается острый лирический голос. Обе поэмы — «Китежанка» если не поэма, то, во всяком случае, промежуточное звено между лирикой и поэмой — строятся именно на лирическом голосе. В больших стихотворных вещах, которые принято называть поэмами, развивается особая динамическая сила и неудержимо влечет читателя (а до него самого автора) по стиховому потоку, подхватывая как волна и отпуская только в самом конце — перед самой последней и окончательной паузой. В «Разговоре о Данте» Мандельштам говорит о непрерывной «формообразующей тяге», действующей в «Божественной комедии». Читатель, заражаясь от автора, воспроизводит движение формообразующей тяги, что Мандельштам и называл «понимающим исполнением». Слово «тяга» как будто применимо для любой подлинной поэмы, потому что она всегда обладает влекущей и завлекающей силой. Я заметила это впервые еще в детстве, когда читала «Мцыри» и меня увлек стиховой поток. Ощущение повторялось, когда я читала другие поэмы, но я не почувствовала насильственной тяги при чтении «Евгения Онегина». Не потому ли эта вещь называется не поэмой, а «романом в стихах»?! И в «Медном всаднике», несмотря на наводнение, я не чувствую себя пассивной жертвой стихового потока.
Мне думается, что «тяга» — основной структурный признак поэмы, то есть непрерывного стихового потока, обладающего водоворотами, порогами и дополнительными подводными течениями, как всякая быстрая и достаточно глубокая горная река. Только «тягу» «Мцыри» и других поэм девятнадцатого века никак нельзя сравнить с «формообразующей тягой», которую Мандельштам отметил в «Божественной комедии», особенно во второй и в третьей частях. В первом случае действует дурман и возникает ощущение насилия, а «Божественная комедия» содержит в себе огромную очистительную силу. Она не дурманит, а просветляет (катарсис?).
Когда говоришь о поэзии, невольно прибегаешь к понятиям, не имеющим определения, но это не делает их субъективными. Необъяснимое, вернее не поддающееся рациональному объяснению, еще не есть субъективное, хотя какому-нибудь скоту вроде автора статьи о Мандельштаме слово «тяга», а кстати и вся поэзия, включая «Божественную комедию», кажется чем-то подозрительным и определяемым словом «субъективный». (Если не более крепким бранным словом — ведь рационалистические скоты отказались от «Чистилища» и «Рая», согласившись почитывать один «Ад».) Современный скот промолчит про «Божественную комедию» (простив «средневековые предрассудки» ради первых проблесков ренессансного мироощущения), как и про Пушкина и Лермонтова (они ведь понятны!), потому что на шестимесячных курсах овладения культурой ему объяснили, что есть писатели, относящиеся к разряду «классиков», которых полагается уважать. Дело, впрочем, не в скотах, а в обыкновенных людях, которые часто не отличают «субъективного», то есть выражающего личные особенности субъекта, его индивидуальные вкусы и ощущения, от объективно существующего, но не поддающегося определению. Это совершенно различные разряды, и «тяга» не субъективна, хотя проявляется как субъективное ощущение того, кто попал под власть стихового потока, образующего поэму. Различие между «тягой» при чтении «Мцыри» и «Божественной комедии» тоже вполне объективно, хотя люди, читавшие «Комедию» в честном и умном переводе*590, могут мне не поверить. Читатель испытывает ту же «тягу», что «автор», хотя и в ослабленном виде, если, конечно, он поддается «заражению». У многих есть иммунитет. Они не заражаются поэзией, как толпы людей не чувствуют музыку. Неспособность воспринимать музыку узаконена. Про таких людей говорят: «он не понимает музыку» или «он не любит серьезную музыку», а чаще — «у него нет слуха». Поэзия же всегда под подозрением: кто же не понимает слов?.. Есть только одна страна, где и музыка попадала под подозрение и подвергалась разгрому. Поэтому у нас и напечатали статью «Сумбур в музыке», и Жданов объяснял композиторам их ошибки, культурно играя на рояле591. Говорят, Шостакович всю жизнь носит в кармане этот «сумбур».
Ахматова жаловалась, что «Поэма без героя» с первых минут втащила ее в водоворот, из которого она не могла выбраться. Она бросилась заниматься хозяйством, мыть кастрюли, стирать белье, подметать, убирать, делать все, от чего обычно увиливала, — так ей хотелось передохнуть и выбраться из течения, которое тащило ее неизвестно куда. Несколько лет подряд она находилась под властью поэмы.
Ахматова всегда интересовалась поэмой как особым жанром и часто о ней говорила, но не с Мандельштамом. Его она боялась. С ним был, пожалуй, только один разговор о поэме — по поводу «Спекторского»592, когда мы обнаружили сходство этого стиха-рассказа с поэмами Случевского и Полонского. Мандельштам сказал: «В самом деле.» Ахматова же, когда мы остались вдвоем, заметила, что «Евгений Онегин» надолго остановил развитие (она легко употребляла это слово и не имела против него принципиальных возражений) поэмы — все приступавшие к ней невольно подражали готовому образцу: «Большой поэт перегораживает течение поэзии, как плотина.» Первым вырвался из-под влияния «Евгения Онегина» Некрасов в «Кому на Руси жить хорошо». Про Маяковского она сказала, что он останется в русской поэзии, потому что дал новую форму поэмы. Она читала Китса и Браунинга и никак не могла найти ключа к Браунингу (это уже происходило позже, когда уже был первый вариант «Поэмы без героя»), хотя он очень ее беспокоил. Единственное, что приходило ей в голову, это разговоры о драматургическом характере дарования Браунинга. Она при этом приводила известный пример: несколько человек рассказывают об одном и том же событии (убийство женщины, убежавшей от жестокого мужа), и каждый рассказ — монолог неосуществленной трагедии593. К Браунингу у нее еще был особый интерес: когда-то Гумилев сказал ей, что они двое будут как Браунинги: при жизни слава досталась жене, после смерти внезапно вырос муж, а жена почти исчезла. Почему они все так интересовались славой? Вот уж о чем думать не стоит.
Мандельштам о специфике поэмы как жанра не обмолвился ни единым словом. Он помнил небольшие отрывки и строчки из «Кому на Руси жить хорошо» и поминал «Медного всадника». В самом начале нашей эры могло показаться, что у нас существует некоторая аналогия с петровской эпохой594. С известного отдаления стало ясно видно, что сходства нет: две эпохи разнонаправленны и ведут к разным результатам. Думаю, что ничего похожего на «петербургский период» наша жизнь не даст.
Впрочем, кто знает, как все будет выглядеть через несколько сот лет. Может, даже найдутся любители архаических книг, написанных по методу социалистического реализма. Будут ли только эти столетия и люди, способные читать?
Лучшее определение социалистического реализма я услыхала в 1938 году от бойкого молодого фотографа. Я готовилась к аресту, и мне захотелось оставить близким на память свою фотографию. Фотограф требовал, чтобы я подняла голову, опустила голову, наклонила голову. Мне надоело, и я сказала с раздражением: «Не мудрите, снимайте как есть». «Значит, вы против социалистического реализма», — заключил фотограф. Я заинтересовалась, что он под этим понимает. «Соцреализм, — пояснил он, — это немножко лучше, чем на самом деле.» Ошибка только в количественном определителе — не «немножко», а «множко». Впрочем, книг, написанных этим методом, я не читала — в них нет ни «тяги», ни просветления. Они пахнут кульками и писательскими дачами.
Все проблемы жанров мне абсолютно чужды, и я знаю только одно — лирические стихи никогда не замутняют сознания. От погружения в лирику, как бы трагична она ни была, сознание просветляется и очищается. Происходит нечто вроде катарсиса (тоже неопределимое, но вполне объективное понятие). В поэме же есть темное и опасное, порожденное, скорее всего, не глубиной и единством порыва, а чистой «тягой», внешним блеском и текучестью ритма — ворожбой и колдовством, завлекающими и не дающими разряда. Л.Я. Гинзбург говорила Ахматовой, что в «Поэме без героя» она пользовалась «запрещенными приемами», хотя приемов этих никто не запрещал. К поэме приложимы слова Ахматовой, сказанные про самое себя: «Какая есть, желаю вам другую». Я далека от мысли считать, что все существующее разумно (тем более что бывает истинное, а бывает и мнимое существование), но поэму все же приходится принимать такой, как она исторически сложилась, — с ее текучестью, индивидуалистическим душком, капризами и неизбежной дымкой таинственности. «Тяга» проносит читателя от верховья к устью, но, оглянувшись на весь путь, он чувствует, что из-за быстроты движения ему не удалось разглядеть ни реки, ни берегов. Поэма в чем-то сходна с быстро бегущим временем, которое потом слипается в ком. (Мандельштам, видно, это знал, потому что не преминул заметить, что «Божественная комедия» наращивает время.) От многих поэм у меня остался только «рассказ» да еще несколько разрозненных строк. Ахматова совсем иначе относилась к пэме, и ее отношение мне столь же чуждо, как культ «красавиц». Она назвала поэму «столетней чаровницей» и снабдила ее дамскими аксессуарами — брюлловское плечико, кружевной платочек: «А столетняя чаровница Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским манит плечом.» Она говорила о «колдовской силе» поэмы и, очевидно, считала ее порождением романтизма. Не отсюда ли ее поверхностный блеск и соблазн?
Мандельштам написал в рецензии на Гюисманса, что романтики не знали жизни, а декаденты (Гюисманс) знали595. Поэма, порождение романтизма, скользит по жизни и потому не содержит жизнеутверждающего начала. В лирической поэзии, главная тема которой становление личности, всегда есть жизнеутверждающее начало. Обретая себя, личность познает себя и свое место в жизни. Для романтика смерть — незаслуженная обида. Для того, кто нашел свое место в жизни, исполненной смысла, смерть — последний творческий акт. Я думаю, что приятие жизни во всей ее сложности, со всей ее бедой и горем, в сознании, что через текущую жизнь познается иная, а через творение — Творец, то есть в жизнеутверждении заключается очистительная сила лирики. Для меня лирика — большая форма по сравнению с поэмой. Поэма — большая стихотворная форма только в количественном смысле: в ней много строчек.
XII. Черновик
«Поэма без героя» сопоставима с «Шумом времени». Обе вещи появились благодаря одинаковому психическому импульсу. И ту и другую можно определить как поиски утраченного времени, в котором находится ключ к настоящему. Для Ахматовой это еще и последний взгляд «на красные башни родного Содома»596, и от такого взгляда удержаться почти невозможно, хотя известно, какова расплата за нарушение запрета. Мандельштам утверждал, что память его работает «не над воспроизведением, а над отстранением прошлого». В какой-то степени это могла бы сказать и Ахматова, но, отстраняя прошлое, видишь его с непереносимой яркостью и выпуклостью. «Шум времени» — рассказ о прошлом. Оно уже не существует, но, воскресая в памяти, полно конкретности и до боли яркого видения людей и вещей, чем-то символизировавших время: концертное безумие, репетитор, еврейская квартира с запахом кожи и кресло «тише едешь, дальше будешь», парады на Марсовом поле и эсеровская семья Синани. В «Шуме времени» Мандельштам искал ответа на мучившие его вопросы, в частности первым встает вопрос: откуда взялась отчужденность от текущего времени? «Шум времени» стоит между стихотворениями «Век» и «1 января 1924» — книга в основном написана в 23 году в Гаспре, когда изоляция еще была добровольной. Подспудная тема в прозе скрыта, но она та же, что в стихах. Именно к прикрытости и затушеванности основной темы и личной в ней заинтересованности Мандельштама относится фраза о том, что память его враждебна всему личному. Там, где назад оглядываются любовно, все выглядит идиллично, но никакая идиллия Мандельштаму не свойственна. Ирония тоже ему чужда, а ведь она часто маскирует идиллию. У него жесткий и трезвый взгляд, который создает видимость бесстрастия, но тем не менее «Шум времени» глубоко личная книга, хотя автор не говорит о своей заинтересованности в каждой из выдвинутых тем.
Мандельштам формировался в двойственном мире еврейской квартиры и обреченного Петербурга, в городе, «знакомом до слез». В Тенишевском училище — первая литературная встреча и первое приобщение к поэзии. Там же революционный воздух и подготовка к будущему. Главное в детстве — мать и музыка, архитектура города. Богатство впечатлений и общий сумбур. В противоположность Ахматовой он не боялся показывать сумбур, в котором рос и жил. Ахматова никогда не возвращалась к своему детству и становлению. Она отрезала ранние годы, потому что в них ничего идиллического не было, а был ничуть не меньший сумбур, чем у Мандельштама. Однажды в Ташкенте мы говорили об этом сумбуре, и я сказала: «Значит, и у вас есть это чувство разночинства, что у Мандельштама». Она страшно огорчилась — ей ни за что не хотелось признать себя разночинцем. Ее тянуло в круг повыше, где сумбур скрыт благородными покровами. Свою жизнь она как будто начинала с возвращения в Царское Село женой Гумилева, а скорее даже с разрыва с Гумилевым. У нее была тенденция сглаживать разрывы и сумбур прошлого, у Мандельштама, раскрывая, — изживать их. (Мне иногда кажется, что ее отношения с дочерью Пунина обусловлены именно этой потребностью — смягчить прошлое, облечь его в умилительную рамку: падчерица, к которой относятся как к дочери. Из этого ничего не вышло, кроме абсолютного безобразия, и оно вылезало из всех щелей еще при жизни Ахматовой, о чем нам приходилось нередко с ней говорить.)
«Шум времени» — взгляд на то, что безвозвратно прошло, и Мандельштам находит себя ребенком на улицах и концертах рухнувшей жизни. Итоги событий подведены в том же «Шуме времени», в главке о сомнамбулическом ландшафте полковника Цыгальского, где светлый и трогательный человек с глазами, «светившимися агатовой чернотой, женской добротой», противопоставлен сотникам, «пахнущим собакой и волком», из породы людей «с детскими и опасно пустыми глазами», на которых возможность безнаказанного убийства, развязанного гражданской войной, действует, «как свежая нарзанная ванна». Эта порода нашла себе прекрасное применение в нашей жизни — время работало ей на пользу. Не случайно во сне полковника Цыгальского тонет то, что он называл «бармами закона», а на месте России образовался провал, и Черное море надвинулось до самой Невы.
Это тот самый Цыгальский, который спас Мандельштама из врангелевской тюрьмы: там ничего не стоило повесить человека, даже не моргнув. Жестокость и одичание всегда сопутствуют гражданским войнам и отзываются на много поколений вперед.
В том же «Шуме времени» подведены итоги символистскому прошлому литературы, которое вызывало ассоциацию с «Пиром во время чумы». Литература ощущала себя родовитой и барственной. «За широко раздвинутым столом сидели гости с Вальсингамом. Стол облетала произносимая всегда, казалось, в последний раз просьба: "Спой, Мэри", мучительная просьба последнего пира.» С начала тридцатых годов, а вернее, с первых дней революции, с небольшим перерывом во второй половине двадцатых годов, вплоть до раскулачиванья, нас преследовало чувство, что все, что мы делаем, делается в последний раз и больше никогда не повторится. Каждая поездка на юг была последней, каждая пирушка была последней, каждое новое платье и каждый поцелуй. Особенно остро это чувство проявлялось по отношению к стихам. Художника всегда преследует ощущение, что любая вещь — последняя и другой уже не будет. Нормальное отношение художника удесятерялось тем, что мы всегда стояли на краю и ждали внезапного конца. В начале тридцатых годов Мандельштам разбудил меня ночью и сказал: «Теперь каждое стихотворение пишется так, будто завтра смерть». Иногда он напоминал мне об этой фразе: «Помнишь, как теперь со стихами.» Не потому ли нам было так хорошо вместе, что жизнь всегда шла на пороге смерти и конца. Личная смерть только предваряла общий конец. «По мере приближения конца Истории являются на маковках Святой Церкви новые, доселе почти невиданные, розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего», — прочла я в одной прекрасной книге, посвященной одному из рано погибших, который сказал эти слова*597. В этой же книге я нашла молитву двоих, которую, к несчастью, мы не знали: «Господи Боже мой, Иисус Христос. Ты пречистыми устами Своими сказал: "Когда двое на земле согласятся просить о всяком деле, — дано будет им Отцом Моим Небесным, ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их". Непреложны Твои слова, Господи, милосердие Твое бесприкладно и человеколюбию Твоему нет конца. Молим Тя, Боже наш, дари нам, Осипу и Надежде, согласившимся просить Тя о Встрече. Но обаче не так, как мы хотим, а как Ты, Господи. Да будет во всем воля Твоя. Аминь»*598. Это теперь моя молитва, потому что я и сейчас не одна, а вдвоем с Мандельштамом. Он написал мне правду: «Любимого никто не отнимет»599.
В 1924 году, когда Мандельштам написал: «Еще немного — оборвут Простую песенку о глиняных обидах И губы оловом зальют», — он давал еще себе какой-то срок, небольшой, «немного», но все же — промежуток, передышку, чуть- чуть времени, чтобы еще пожаловаться и погрустить. Смерть еще не надвинулась. Оставалось еще пятнадцать лет, чтобы завершить свое дело и потратить около двух лет на умирание. С начала тридцатых годов началась спешка, будто все случится в ту же ночь или наутро. И сейчас, когда я пишу эти страницы, к вечеру у меня начинается муть и горячка, но я жду не смерти — она не за горами, чего ж ее звать, сама придет, когда надо, — а молодых людей, от которых пахнет волком и собакой, что они позвонят и унесут все мои странички, а вместе с ними и мою память и, что еще хуже, отберут у меня книги Мандельштама, все три тома, которых я ждала столько лет. И я еще острее, чем раньше, понимаю Мандельштама: как ему было трудно выпутываться из стихов, приходивших циклами, одно за другим, с чувством приближающейся насильственной смерти, уже стоящей у порога, как трое с волчьим запахом. Их всегда трое. Я и тогда понимала и разделяла это чувство, но теперь оно вернулось, усилившись, и снова душит меня.
Мысль о последнем пире во время чумы не оставляла Мандельштама до последних дней. Если проследить по стихам и по прозе, постоянно заметна ниточка, тянущаяся от маленькой трагедии600. Он любил председателя с хриплым голосом, иногда сливался с ним, иногда называл его: «Это чумный председатель Заблудился с лошадьми»801. Здесь председатель пира уже не Вальсингам, а знаменитый тамада всесоюзного значения, скрывший под «кожевенною маской» свои «ужасные черты». В 37/38 годах мы иногда заходили в разбогатевшие писательские дома, где шел убогий и похабный пир, а из квартир на лестничной клетке один за другим исчезали хозяева. И у нас вдвоем шел пир — мы всегда пировали, — и этот пир не был похабным, хоть и во время чумы. И хозяин исчез, только не из квартиры, а из клетки, куда его запрятал Союз писателей, из паршивого и последнего дома отдыха. Все исчезли — полковник Цыгальский был прав насчет потонувших «барм закона». Что такое «бармы»? Нечто столь же неопределенное, как закон.
XIII. «Поэма без героя» и моя обида
Под «Первым посвящением» «Поэмы без героя» стоит дата — 27 декабря. Это годовщина смерти Мандельштама — по крайней мере, по официальным данным, а других у нас нет. Официальным доверять нельзя, но приходится. Ахматова сначала поставила 28 декабря, потому что кто-то дал ей это число и она поверила. Мне же она не верила, считая, что я могу все перепутать, а она никогда. Мне пришлось принести ей бумажку из загса, она поспорила для виду («А может, есть другая бумажка — почем вы знаете?!»), но, как потом выяснилось, сдалась и дату переделала. Точно так она утверждала, что Мандельштам нигде никогда не был, никакой Италии не нюхал, никаких экзаменов никогда не сдавал, а я никаких языков не знаю, ни латыни, ни английского не нюхала и ничего не читала. Главный пункт — последний санаторий в Сама- тихе — был, по ее мнению, нервным, а не простым домом отдыха с врачом-директором на все руки. Переубедить ее было невозможно. Путала она все, как люди, но «несравненная правота» мешала ей поверить исправлениям. Я считаю большой победой, что она переменила дату под «Первым посвящением», но предупреждаю, что найдутся экземпляры с 28 декабря. Она жаловалась, что никто даты не замечает, и перенесла ее в заглавие «Первого посвящения», чтобы она стала на самом видном месте. Найдутся экземпляры с датой-заглавием.
В «Посвящении» поминаются ресницы. У Мандельштама они были невероятной длины. Еще в Киеве в первые дни нашей близости одна довольно милая опереточная дива долго разглядывала Мандельштама, а потом сказала: «Он совсем не похож на поэта — только ресницы». Муж дивы тоже был поэтом и сочинял эстрадные номера в стихах. Дива, конечно, предпочитала своего поэта, но ресницам все-таки позавидовала. Сам Мандельштам ощущал их как нечто тяжелое и нередко поминал в стихах. Я дразнила его, что он принадлежит к ресничным и потому ими интересуется («мерцающих ресничек говорок»). Ахматова где-то раздобыла кучу стихов Ольги Ваксель — Мандельштам даже не подозревал, что она пишет стихи. Среди них Ахматова облюбовала одно, где поминаются ресницы, и сказала: «Это, конечно, Осе». Я удивилась: «Разве у одного Оси были ресницы? Да и год не тот.» Стихи с ресницами были написаны после того, как Ольга приходила к нам в Царское. Мы тогда сразу уехали на юг и больше в Царское и в Ленинград не возвращались. Ахматова отвела вопрос о дате: стихи о любви часто появляются через много лет после окончания романа. А про ресницы: «Где вы еще такие видели!» Такие я видела только у детей на Кавказе — у взрослых они вылезают. Чьи же ресницы в «Посвящении»?
В Ташкенте, в первый раз услыхав «Поэму», я спросила, кому адресовано «Первое посвящение». Ахматова с досадой ответила: «На чьем черновике я могу писать!» Виленкину и еще кое-кому она прямо говорила, что «Посвящение» написано Мандельштаму (Виленкин даже написал мне об этом письмо, и оно у меня в архиве*602). В «Посвящении» есть снежинка, тающая на руке, и я сначала думала, что она где-нибудь поминается в стихах Ахматовой или Мандельштама. Ахматова меня успокоила: «Ося знает». Разговор происходил чуть ли не в шестидесятых годах, когда Ахматова с необычайной силой стала беречь от меня свои «заветные заметки». Наконец, в «Поэме» на секунду звучит голос Мандельштама и его подлинные слова: «Я к смерти готов.» Эти слова Ахматова приводит в «Листках из дневника». Кстати, дневника никакого не было: попробовали бы мы писать дневник! Ничего, кроме этих «листков».
У меня есть два экземпляра «Поэмы». На одном есть инициалы Князева над «Первым посвящением», но они зачеркнуты рукой Ахматовой. Она зачеркнула их при мне, сказав, что это опечатка. На другом экземпляре их нет. В печати «Поэма» появилась с именем Князева на «Посвящении»603. На чьем же черновике она писала и чьи вспомнила ресницы? Если в «Поэме без героя» речь идет о двух погибших, из которых один отнял у себя жизнь перед началом нового века, а другой принял свой жребий и не попытался от него ускользнуть, поэма как-то углубляется. Внутренняя свобода привела Мандельштама к смерти «с гурьбой и гуртом», а «гусарский корнет со стихами и с бессмысленной смертью в груди» уклонился от судьбы и совершил величайший акт своеволия — самоубийство: «Сколько гибелей шло к поэту — Глупый мальчик, он выбрал эту — Первых он не стерпел обид. Он не знал, на каком пороге Он стоит и какой дороги Перед ним откроется вид.» При таком понимании не случайной окажется реминисценция из «Бесов», воспроизводящая обстановку самоубийства величайшего своевольца Кириллова: «кто-то снова между печкой и шкафом
стоит»604.
В «Поэме без героя» Ахматова ведет всю линию на недосказанности и уклончивости, а ее сила как поэта в лобовой атаке и в прямоте. Статья о «Каменном госте» — самооправдание Ахматовой, хотевшей доказать, что биографические данные запрятаны в литературе, проходят своеобразную обработку: Пушкин обнаруживается и в Дон-Гуане, и в Командоре. Оба героя — своеобразное воплощение самого Пушкина. Для фабульных вещей девятнадцатого века этот метод вполне оправдан. «Поэма без героя» — развернутое лирическое высказывание, поминальный плач по ушедшему времени, в котором таились зародыши страшного будущего. В такой вещи «облитературивание сюжета» не «объективизация», а ложная уклончивость. Шкатулка с тройным дном имеет смысл, если в ней действительно можно что-нибудь спрятать, но во время обыска или после смерти все три дощечки вынимаются в один миг: что же там лежит?
Ахматова, видимо, решила под конец слить Князева и Мандельштама, пропустив обоих через литературную мясорубку, вот и вышло, что она пишет на черновике Князева, а у гусарского корнета, может, и не было черновиков. Право на черновики надо еще заработать. Время покажет, было ли это право у Мандельштама. Во всяком случае, еще в 19 году он сомневался в нем, а потом никогда о черновиках не заговаривал.
Еще печальнее, если Ахматова пыталась сделать из Князева и Мандельштама нечто вроде двойников: два лика одного лица, один рано ушел, другой остался до конца. Эти два человека слиться не могут, и на слова «Я к смерти готов» тоже надо заработать право. Моя обида, что ради литературной игры Ахматова злоупотребляла словами Мандельштама и датой его смерти.
Двойничество не только литературная игра, но психологическое свойство Ахматовой, результат ее отношения к людям. В зеркалах и в людях Ахматова искала свое отражение. Она и в людей гляделась, как в зеркала, ища сходства с собой, и все оказывались ее двойниками. Ольга Судейкина, по словам Ахматовой, — «один из моих двойников», Марина Цветаева — «невидимка, двойник, пересмешник», надпись на книге мне: «Мое второе я»605. Сколько у человека может быть «я» и почему они между собой такие несхожие? Познакомившись с Петровых, Ахматова спрашивала меня и Мандельштама, узнаем ли мы ее в новой знакомой. На старости Ахматова вдруг узнала себя в дочери Ирины Пуниной, Ане Каминской, и даже заставила ее отрастить себе челку. Аня показалась мне абсолютно нелепой в ахматовской челке, и Ахматова отчаянно на меня обиделась. В старости Ахматова начала и всех мужчин считать двойниками, не своими, конечно, а друг друга. Все, живые и мертвые, объединялись тем, что влюблены в нее, Ахматову, и пишут ей стихи. В зрелые годы Ахматова была другая, и подобное отношение к людям характеризует ее старость и, пожалуй, как я подозреваю со слов Мандельштама, раннюю, еще ничем не омраченную молодость. В старости и в юности мы все эгоцентрики, а в игре в двойничество действовал механизм эгоцентризма. Правда, в оправдание Ахматовой я могу сказать, что, кроме эгоцентризма, в этом проявлялось еще свойство, присущее ей в самой высокой степени: она увлекалась каждым человеком, и от этого у нее возникала потребность покрепче его связать с собой, слиться с ним. Особенно остро это свойство проявлялось по отношению к женщинам, которых Ахматова производила в «красавицы», а их было бесконечно много.
Культ красавиц — специфика десятых годов, скорее петербургского, чем московского происхождения. К годам моей молодости «красавицам» было за сорок. Они перенесли голод и сильно полиняли. Мандельштам показывал мне одну за другой, и я только ахала, откуда взялись такие претензии! Мое поколение дало «подружек», и самые красивые из них — Люба Эренбург, Сусанна Мар — красавиц не разыгрывали. В «Египетской марке» Мандельштам взбунтовался против нелепого культа: «Тоже, проклятые, завели Трианон. Иная лахудра, бабище, облезлая кошка.» К чести «красавиц», они отлично мыли полы, стирали, стояли в очередях новой жизни. Ахматова осталась верна культу красавиц, с которыми дружила, — их она превозносила до небес, зато умела здорово разоблачить всех принадлежавших к чужим кланам. Я любила ругающуюся Ахматову и ее грозные разоблачения «прекрасных дам» символистов. Живописность ее словесных портретов была головокружительной. Эта сила речи прорвалась в стихах, но все же недостаточно.
К десятым годам у Ахматовой двойственное отношение. С одной стороны: «До неистового цветенья Оставалось лишь раз вздохнуть»606, с другой — карнавальное беснование, разгул масок и личин, упивающихся своей безответственностью: «И ни в чем не повинен: ни в этом, Ни в другом и ни в третьем. Поэтам Вообще не пристали грехи». В поэме Ахматова рассматривает десятые годы как порог, преддверье к будущему, где все понесут расплату. Многие из ее современников слышали в десятых годах гул будущего: «И всегда в духоте морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Жил какой-то будущий гул». Ахматова отчетливо видит связь времен: «Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет — Страшный праздник мертвой листвы». Это ответ тем, кто по-прежнему считает десятые годы блаженным «серебряным веком», а все последующее — случайностью, неожиданным вывихом, потому что век оступился. Теория вывиха — the time is out of joint607 — самоутешение, потому что кости можно вправить. Эмиграция придерживалась теории вывиха и полвека прожила со сложенными чемоданами. Для Ахматовой вывод другой: колючая проволока лагерей и Вторая мировая война (по мне — лишь бы не третья, но она в старческой самоуспокоенности об этом не думала). Карнавальное веселье, которое я видела в Киеве, — остаток десятых годов, как и некоторые явления двадцатых. Ими и сейчас козыряют легковесные старички, а они коренятся в десятых годах.
«Неистовое цветенье» и карнавал пустых масок, несущих смерть и разложение, может, не так противоречивы, как кажется на первый взгляд. Деревья не расцветают перед рубкой, а человеческое общество, наделенное мыслью и чувством, дает в истоме предчувствия пышное, хотя и ложное цветение. Все общество и каждый человек получили в дар от десятых годов крупицу своеволия, червоточину, которая взбаламутила его личную жизнь и определила общественную позицию. Я знаю эту крупицу в себе, в Ахматовой и даже в Мандельштаме. У него-то было противоядие, но он далеко не всегда умел вовремя его использовать. Дар десятых годов — снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья. Мне кажется, ни одна эпоха не дала такого пафоса самоутверждения, как наша. Это болезнь времени, и она еще в полном разгаре.
Остается вопрос, права ли Ахматова, направляя удар на элиту. Каблучки козлоногой и гибель гусарского корнета, толпа лжеучителей, писавших законы, которым «Хаммураби, ликурги, солоны У тебя поучиться должны», — все это только тонкая пленка, верхний слой, в событиях как будто не принимавший никакого участия. Для меня главная беда в том, что этот слой осознал себя элитой. Таково было время, что элита создавалась повсюду, где собиралась кучка людей. Элита — властолюбивая верхушка любой группы, самозваный «избранный сосуд», возникающий путем самоутверждения. Элита на каждом шагу и в каждом углу присваивала себе авторитет, потому что подлинные авторитеты были попраны, разбиты и уничтожены. В искусстве, как и повсюду, шла шумиха и возникали авторитеты на один час, на полвека, на минуту, и от них оставалась одна пыль. В десятых годах появлялись и всходы здоровых семян, но они были почти незаметны в общей шумихе, в визге самоутверждения отдельных групп, школ, демагогов и обольстителей, увлекавших людей неведомо куда. Москва двадцатых годов — осколки интеллигентской элиты, рвущиеся на службу к победителям, и элита победителей, сводящая друг с другом счеты.
Когда совершились события, люди, поднявшиеся в десятые годы, задумались, как это могло случиться. Поэты, каждый по-своему, пытались осознать, какова роль поэзии и поэта.
Они уже знали, что поэт не пророк, не теург и не носитель откровения. Марина Цветаева решила, что в «свете совести» поэт приносит людям меньше пользы, чем любой врач или работник практической профессии608. Экономисты измеряют человека по количеству продукции, моралисты — по числу нарушенных запретов. Цветаева пошла тем же путем — исчислением количества пользы, а это в корне неверно. Мандельштам уже в 1922 году сказал, что с акмеизмом в поэзию пришло нравственное начало, и о том, что человек должен быть тверже всего609. Свершилось это или нет, не мне судить, но так он понимал поэзию. В поздних записях есть об отношении к труду и к людям: «Внимание — доблесть лирического поэта. Рассеянность и растрепанность — увертки лирической лени». И наконец, в беглой записи периода работы над «Путешествием в Армению» он выразил свои сомнения в действенности искусства: «Художник по своей природе — врач, целитель. Но если он никого не врачует, то кому и на что он нужен?»
Искусство немало морочило, гипнотизировало и путало людей, и не только в наши дни. Может, в том, насколько велика в нем настоящая целительная, а не гипнотизирующая сила, и есть одно из мерил искусства. Я убеждена, что у подлинной поэзии есть целебная сила, проистекающая от внутренней правоты и свободы художника. Такой поэт — художник, композитор, кто угодно — не может принадлежать ни к какой элите, потому что человек всегда равен человеку. Он глубоко социален, потому что не противопоставляет себя толпе, хотя никаких «заказов общины» не выполняет610. Он не может быть направлен на зло, потому что простой человек, один из толпы, идет на путь зла только вслед за соблазнителем и гипнотизером. Место художника в самой гуще толпы, и он разделяет ее грехи, радости и печали. Ошибки художника, а они неизбежны, — это ошибки толпы, но вряд ли настоящий художник способен участвовать в преступлениях, которые столь часто совершают люди. Если художник видит огонек и светоч, он в отчаянии отступит от толпы, которую науськивают на преступления.
Художнику противопоказаны только власть и учительская позиция. Чему станет он учить, если он не сознает себя элитой, законодателем и вождем? В самой ранней статье Мандельштам, полемизируя с Вячеславом Ивановым или, вернее, определяя свою позицию в противовес символистам, говорил о ложности учительской позиции611. Ссору Пушкина с чернью он объяснял как страх поэта перед близким слушателем, который говорит: «а мы послушаем тебя». Он доказывал, что Пушкин был настолько беспристрастным, что сделал свою «чернь» вовсе не дикой и не шалой. Дело не в «черни», пусть даже просвещенной и разумной, а в поэте, который не может быть учителем и ловцом душ. Именно поэтому он свободен от всякого «заказа», потому что «заказ» предполагает учительство, если «чернь» не дикая. Освобождение поэта от «заказа» в том, что он обращается не к близкому, а к далекому слушателю. Такого слушателя не соблазнишь, не обучишь, даже не развлечешь. Если он захочет или, вернее, почувствует потребность, он вспомнит поэта, но сам поэт ему не навязывается — ни со своими стихами, ни с поучениями.
Ахматова разделяла взгляды Мандельштама на нравственную природу поэзии. Может, именно поэтому в своих заметках о Пушкине она пыталась нащупать те нравственные проблемы, которые перед ним вставали, и даже наивно назвала его «моралистом». Поэт, конечно, не моралист (эти всегда рвутся учить), а человек, сохранивший чувство греховности (дивные покаянные стихи Пушкина!). Слово Ахматова употребила неудачное, но смысл ее розысков именно таков. В «Поэме без героя» речь идет о греховности в годы, когда это чувство было утрачено всеми, особенно теми, кто ощущал себя элитой. Надо было иметь смелость взглянуть на свою молодость, расценив ее по мерилам «долины Иосафата», ведь все так снисходительны к десятым и двадцатым годам. Ахматова сумела сказать козлоногой: «Не тебя, а себя казню». Это и есть скрытая тема поэмы, которую она старалась упрятать в шкатулку с тройным дном («Ну а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит?»). Поэма, прикрытая неистовым ритмом, говорит о возмездии за бездумную молодость среди людей, причислявших себя к элите и твердивших о «серебряном веке». В этом сила поэмы.
Культ красавиц, уклончивость, тройное дно, «зеркальное письмо» и даже музыкальные реминисценции и многие красоты принадлежат символистам — это их наследство — и ослабляют поэму. Там, где «столетняя чаровница» красуется брюлловским плечиком, Ахматова изменяет себе, поэзии отречения, жесткой строгости и лаконичности лучших стихов зрелости. Жирмунский сказал Ахматовой, что поэма написана так, как хотели бы писать символисты, но не сумели, и Ахматову это почему-то порадовало. Отрекаясь от ложного цветения десятых годов, надо было не соблазняться их призрачным богатством.
Ахматову никогда не покидало беспокойство относительно поэмы. Она считала, что поэма оправданна, только если она лучше всего остального. Кроме моей личной обиды — трех букв над «Первым посвящением», — я думаю, что поэма во многом связана с предрассудками и своеволием десятых годов, с чужими ритмами и мыслями, которые открыли дорогу звездным блужданиям последнего периода.
«Гость из будущего» в поэме совсем не таинственное создание, как говорятлюбители тройного дна. Это, во-первых, будущий читатель, во-вторых, вполне конкретный человек, чей приход в Фонтанный дом был одним из поводов к постановлению об Ахматовой и Зощенко. Он был прообразом будущего читателя, потому что в тот проклятый год в нашей стране еще никто не научился читать.
Многие ли научились читать в семидесятом году? Не знаю, не вижу, не слышу. Боюсь, что нет. Боюсь, что брожение умов принимает сейчас особо страшную форму, более страшную, чем в годы колючей проволоки и массовых смертей «с гурьбой и гуртом». Когда происходит брожение умов, только единицы, одинокие и грустные люди, пробуют читать и ищут спасения от общего развала. Такие, может, сейчас существуют. Сколько их? Этого никто представить себе не может, потому что люди безнадежно разъединены.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Я собираюсь рассказать о своем споре с Ахматовой по совершенно незначительному поводу, никакого значения не имеющему. В старости она отказалась от «потока доказательств» и только взывала к своему непререкаемому авторитету: «Что вы мне рассказываете! Я ведь знаю!» При малейшем несогласии собеседника возникал неистовый шквал: сомнений в своей правоте она не допускала. «Ануш, вы бешеная кошка», — говорила я; она взрывалась с оглушительной силой, и спор кончался в ее пользу. Однажды в Ташкенте она мне призналась, что в молодости была очень трудной, раздражительной, капризной, нетерпеливой, не знала удержу, спешила жить и ни с чем не считалась. Тогда ее слова показались мне неправдоподобными, а она сказала, что просто научилась обуздывать себя. В старости, когда прорвались основные черты характера, я поняла, как трудно было ей держать себя в узде. Люди, знавшие ее в молодости, хорошо понимали, что она с трудом справляется с собой, потому что это действительно трудная задача.
Однажды, когда она гостила у нас в Фурмановом переулке, Мандельштам уговаривал ее отложить отъезд. Сцена запечатлелась у меня в памяти, как моментальная фотография. Оба они у меня в комнате, узкой и длинной. Она стоит спиной к окну, он топчется рядом, зажигая папиросу. Ахматова говорит, что ехать надо, иначе Пунин (Николаша) «даст деру». «Вам дашь!» — смеется Мандельштам. Ахматова склоняет смиренную шею и говорит: «Я кроткая.» Мандельштам хохочет и повторяет слово «кроткая» с таким раскатистым «р», словно ржет молодая, еще не объезженная кобылица. Ахматова вдруг взмолилась: «Не выдавайте! Вы меня раньше знали. Теперь я не такая». Мандельштам успокоил ее: «Точно такая, только вы "это" припрятали.» Через четверть века я убедилась, что «это» действительно было здорово припрятано, и я спрашивала, куда девалась ее пресловутая «тишина» и сдержанность. Их не стало. «Они исчезли, утопая», — говорила Ахматова.
Поверив в «кротость» зрелой Ахматовой, я попалась на мякину. Ведь в лучших стихах, внешне сдержанных, всегда слышится голос эдакой боярыни, то плакальщицы, постницы и молельщицы, то так проклинающей недругов и превозносящей друзей и единомышленников, что любому Никону следовало бы держаться подальше. Ахматова называла Цветаеву «поэтом силы», но сила, вероятно, женское свойство, потому что и в открытом буйстве Цветаевой, и в сдержанном бесновании Ахматовой поражает не что иное, как сила. У Ахматовой действует сначала сила отречения, потом отказа от текущей неправды. В том, как она произносила «нет!», был настоящий подвиг неприятия612.
Трудно поверить, но в юности и в старости люди больше похожи на себя, чем в зрелые годы, когда по разным причинам — ради приспособления, нравственного самообуздания, а иногда ради взятой на себя роли, что всегда бросается в глаза и противно, — они подвергают свои поступки самоконтролю и не позволяют себе быть тем, чем они по сути являются. (Мандельштам не дожил до старости, но в зрелые годы он не изволил подчиняться никакому самоконтролю. У этого человека все шло не так, как у других, — с возрастом он становился все свободнее и более озорным.)
Несостоявшийся спор с Ахматовой по поводу, который не стоит выеденного яйца, мучит меня, потому что и во мне прорвалась на старости женщина, считающая себя непогрешимой. И поэтому я не могу не изложить доводов, которые Ахматова не пожелала выслушать, заткнув мне рот своей «несравненной правотой». Ахматова написала, что в 1924 году Мандельштам привел к ней свою молодую жену613. Я считаю, что до нашего переезда в Ленинград мы были у нее дважды — в первый раз в 23-м, а во второй — в 24 году в двух разных квартирах, на Неве и, кажется, на Казанской, но и там она еще жила с Ольгой Судейкиной, которая потом уехала во Францию. На которой квартире состоялась первая встреча, я поручиться не могу — Ахматова постаралась меня запутать, чтобы я не узнала, где она жила раньше, где потом, а может, она и сама не помнила. Мне помнится, что сначала мы были на Казанской (или возле Казанского собора) и она вышла к нам в темноватую переднюю. В следующий раз — через год — мы заявились на Неву. Мандельштам узнал квартиру, которую мы смотрели в прошлый приезд, уже готовясь к переезду в Ленинград, но не решились снять из-за ремонта, который стоил бы кучу денег. Мандельштам думал, что расходы на ремонт взяла Ольга: «Откуда у Анны Андреевны деньги.» Впоследствии Ахматова сказала мне, что деньги были у нее — она продала книжку в частное издательство в Ленинграде и в «Петрополис». (На ремонт не хватило бы десяти книг.) У Ольги, по ее словам, не было ничего, и она спасалась при ней. Про Ольгу я точно не знаю, но вот я действительно спасалась при Ахматовой в Ташкенте. Пока мы жили врозь, она всегда мне припрятывала кусок хлеба или кучку макарон со своего обеда, а потом, поселившись вместе, мы жили на ее паек. Я служила, но моих заработков и выдач хватило бы только на голодную смерть. Спасали не деньги, а пайки, то есть выдачи нормированных продуктов по государственным, а не рыночным ценам.
Кто бы ни платил за ремонт, они поселились на Неве. По Ахматовой выходит, что мы были у нее весной и летом на двух разных квартирах, а осенью, переехав в Ленинград, узнали, что она переселилась и живет в пустых комнатах Шилейки в Мраморном дворце. Добывание квартир, даже в Ленинграде, дело очень трудное. Думаю, что Ольга продала квартиру на Неве на свой отъезд, но все это лишь предположения. Единственное реально — если бы мы были в одно лето у Ахматовой на двух квартирах, мы бы запомнили, что она только и делает, что скачет с одного места на другое.
Вторую встречу датировать легко. В Ленинград мы переехали ранней осенью или в конце лета 1924 года, и в самые первые дни Ахматова пришла ко мне на Морскую. Ольга Гле- бова-Судейкина уже отправилась во Францию, Ахматова же поселилась в Мраморном дворце. Она объяснила, что не решилась остаться одна без Ольги на Неве. Как я знаю, прислуг она боялась, подруги исчезли, а печек топить она не умела. (Трудно представить, как прожили Ахматова и Шилейко в голодные годы — оба абсолютно беспомощные.) В Мраморном дворце размещалось общежитие Цекубу, и всегда можно было подцепить какую-нибудь уборщицу, чтобы прибрала и вытопила. К несчастью, Ахматова не умела с ними дружить и всегда нуждалась в посреднице — подруге или читательнице стихов, которая, живя с ней, брала на себя все хозяйственные заботы. Неспособность ладить с прислугой — верный признак того, что Ахматова выросла в растрепанном доме. Андрей Андреевич Горенко говорил, что ничего беспорядочнее и неуютнее их дома представить себе нельзя. Ахматова объясняла все добротой и растерянностью матери. Жесткие черты характера Ахматова унаследовала, вероятно, от отца. Он чуждался детей, Анну с ужасом называл «декадентской поэтессой» еще в дни, когда она была девочкой и о стихах не помышляла, сердился на беспорядок и порой изрекал сентенции, которые запомнились ей на всю жизнь. Вот его вечная присказка: «По вашим грехам и то хорошо.» Не застав дочь в Царском — она осталась ночевать у Вали Срезневской, — он на следующее утро позвонил по телефону и сказал: «Так вы, женщины, всегда попадаетесь.» Женщина, к которой он ушел, бросив семью, была Ахматовой непонятна — «чуть ли не горбунья» (слух о горбе я приписываю пристрастию). Дети относились к ней с подчеркнутой вежливостью — Ахматова всегда это вспоминала в связи с грубостью Иры Пуниной. Объясняла Ахматова выбор отца по-своему: «Она, наверное, умела слушать». Нетерпеливая молодая Ахматова, видимо, не дружила ни с матерью, ни с отцом, ни с братьями, а неспособность наладить быт унаследовала от матери. Она всегда была в зависимости от очередной подруги или от семьи, в которой раскинула палатку. Из Мраморного дворца Пунин перевез ее вещи на Фонтанку, когда она жила с нами в Царском. В Мраморном я раза два была, но не у нее, а у уже брошенного Шилейки.
Два летних месяца 1924 года мы провели в Апрелевке, доме отдыха Госиздата, расположенном в бывшей помещичьей усадьбе. Датировать эти месяцы легко — земляничный сезон. Я собирала землянику быстрее всех деревенских девок. В Ленинград мы ездили до Апрелевки. Поездку тоже можно датировать по мелким деталям. Мы отправились в Мраморный дворец к Шилейке и по дороге встретили его. Мы были легко одеты — скорее всего, без пальто, потому что единственное в моей жизни летнее пальто у меня появилось только в Воронеже и было сшито из материи, купленной в Торгсине (валютный магазин того времени, куда у меня была сотня за страховой полис отца). Шилейко, высокий, худой, диковатый, шел в шубе. Мандельштам спросил, почему он так тепло одет. Ши- лейко объяснил, что из-за проклятого туберкулеза его всегда знобит. У Шилейки были две смежные комнаты. Нас встретил Тапка, сенбернар. Шилейко сказал, что у него всегда найдется приют для бродячих собак, — «так было и с Аничкой», — прибавил он. Мы промолчали.
Шилейко долго дразнил собаку принесенной булкой. Пес страдал, становился на задние лапы во весь свой громадный рост и клал передние на плечи Шилейке, а тот показывал булку, но брать не позволял. Мандельштам возмутился: «Что вы мучите собаку? Отдайте Тапке булку — он ее давно заслужил. А с Аничкой вы тоже так обращались?» Шилейко ответил, что не отдаст булку: чем больше пес будет стараться из-за куска, тем кусок покажется сладостней. Нашим властям это хорошо известно. Они заставляют нас (или он сказал: вас?) долго скулить, пока не бросят кусок. (Я заметила, что булка была французская, крохотная — так же мало для сенбернара, как те жалкие получки, которые бросаются скулящим людям.) Изложив теорию воспитания граждан и собак, Шилейко без перехода спросил Мандельштама: «Я слышал, что вы написали стихи "низко кланяюсь". Правда ли?» По смутным признакам, приведенным Шилейкой, стало ясно, что доброжелатели так расценили «1 января 1924».
Тапка получил свой кусок, проглотил, улегся на полу и довольно улыбнулся. Мы сели за стол, и Мандельштам прочел «1 января» и спросил: «Ну что — низко кланяюсь?» «Нет, — ответил Шилейко, — но, может, есть что другое, где "низко кланяюсь".» Мандельштам подряд прочел все стихи после «Тристий» и каждый раз спрашивал: «Ну что — низко кланяюсь?» Шилейко отвечал «нет». Раз читалось «1 января», значит, встреча произошла в 1924 году — весной. Осенью мы уже жили в Ленинграде, а Шилейко — в Москве. Шуба на плечах Шилейки по контрасту с нашей одеждой указывает на весну.
Шилейко пожаловался, что Аничка совсем бросила его и даже не хочет носить его фамилию. «Если не Шилейко, как же она будет называться? Не Гумилевой же?» Мандельштам ответил, что Ахматова и есть Ахматова. Шилейко остался недоволен: разве это настоящая фамилия?.. Впоследствии я узнала, что Ахматова болезненно относилась к «кличке» («Татарское, дремучее, Пришло из никуда, К любой беде липучее, Само оно беда») и действительно оставила бы фамилию Шилейки, если бы они с Шилейкой были зарегистрированы. Но Шилейко в первый раз был женат церковным браком и не решился на развод. Поэтому он сводил Аничку просто в домоуправление. Никто не понимал тогда, как полагается жениться, и Ахматова считала брак зарегистрированным. Только расходясь с Шилейкой, она поняла разницу между загсом и домоуправлением. Смешно, что она обиделась на своего трусливого друга и жаловалась мне на кличку и обман еще в Ташкенте. Мы жили вместе, когда Гаршин овдовел и прислал ей письмо с официальным предложением. Он ставил условие, что она будет носить его фамилию. У меня письмо вызвало взрыв хохота, но она отнеслась иначе. Ей понравилась мысль о настоящей, «законной» фамилии: «Вы же носите Осину фамилию!» Я бы с удовольствием носила бы свою, но никто не хотел ее запоминать — я ведь не Ахматова. Ей надоела «кличка», и она хотела от нее укрыться. Как Мандельштаму, ей надоело «фигурять Ахматовой». Из этого ничего не вышло — ей не удалось стать ни Гумилевой, ни Шилейко, ни Гаршиной. Пуниной она и не помышляла быть — ею была Анна Евгеньевна, в девичестве Аренс. Документы на Ахматову ей оформил, кстати, Пунин, когда мы жили в царскосельском пансиончике. Куда она, бедная, могла укрыться от Ахматовой? Кличка прилипла так плотно, что разделить их было невозможно.
В хрущевские дни с ней был забавный казус, связанный с «кличкой». Она приехала в Москву на съезд писателей. (Зачем она это сделала? Чтобы ощутить свою реальность на этом нереальном съезде? Не пойму.) Ей отвели комнату в «Метро- поле»614, где каждый вечер собиралась толпа друзей. Раз, когда я там была, пришла скромная женщина с Кавказа, тоже участница съезда и тоже Ахматова. Она специально явилась, чтобы извиниться: ей было совестно называться Ахматовой да еще писать стихи (кажется, осетинские), но рука не поднялась отказаться от собственной фамилии. Ахматова весело разговаривала с Ахматовой и старательно «подавала первую помощь» (домашний синоним глагола «утешать»). Две Ахматовы остались довольны друг другом. А после ухода одной Ахматовой другая горестно заявила: «А все-таки она — настоящая Ахматова, а я — нет.» Кто из них настоящая? Может, обе. Я почти уверена, что Анна Андреевна выдумала бабушку-татарку по фамилии Ахматова, чтобы оправдать кличку. Была когда-то переводчица Ахматова, никакая не родственница, но скорее всего она, а не выдуманная бабушка подсказала псевдоним молоденькой Горенко-Гумилевой. Интересно, что ни разу в жизни Ахматова не подумала о том, чтобы вернуться к своей девичьей фамилии. И второй любопытный момент: хотя Ахматова так болезненно переносила приставшую к ней «кличку», она сокрушалась, что Мандельштам не взял псевдонима, и считала, что ему очень мешает еврейская фамилия. Об этом пускай судят руситы, питающие отвращение к еврейским нарывам на чистом теле русской поэзии, но могу засвидетельствовать, что Мандельштам никогда не помышлял о псевдониме. Он удивлялся Сологубу, сменившему настоящую и «похожую на него» фамилию Тетерников на нелепый и претенциозный псевдоним (Сологубы, кажется, еще и графы). С Ахматовой, по его мнению, обстояло иначе: она срослась с новым именем, и оно стало неотделимо от нее. Кажется, действительно так, и, будь он жив, он бы вместе со мной посмеялся над Ахматовой, когда она в Ташкенте возмечтала стать приличной профессоршей с вполне законной и традиционной в русской литературе фамилией, любимой интеллигентами средней руки. Господи, Гар- шина Анна Андреевна с «красным цветком»*615.
Мандельштам кончил читать стихи, и Шилейко показывал гипсовые пластинки — копии археологических находок с египетскими, кажется, барельефами. В это время пришла Ахматова, уже не Гумилева и не Шилейко и еще не Гарши- на — и совсем не Анюта Горенко. Она была совсем тоненькая и длинная, с чуть испуганным и прелестным лицом. Она не села, а присела на кончик стула, как будто вот-вот сорвется и убежит. Мы были уже знакомы, и она спросила, надолго ли мы приехали. Как будто мы тогда сговорились о дне, когда мы к ней зайдем, и она сообщила нам свой новый адрес. Впрочем, за это не могу поручиться: от желания что-нибудь доказать у людей часто возникают ложные воспоминания. Наверное я знаю только одно: после того как мы побывали у нее на Неве, Мандельштам взял извозчика и долго катал меня по набережным, чтобы я узнала, как выглядит его город в белые ночи. Значит, стоял конец мая или июнь (по какому стилю?). В первый раз мы были у Ахматовой летом или осенью на другой квартире — без Невы в окнах. И тогда же мы смотрели еще пустую квартиру на Неве. Она долго стояла пустая, да и весь Ленинград был пустым и разоренным. Нам показывали десятки пустых барских квартир, нуждавшихся в ремонте. Мы вспоминали их, доживая последние дни на Якиманке, и я мечтала о ванне и сносном жилье. Вопрос о переезде в Ленинград обсуждался с весны 23 года — еще до Гаспры. Сначала Мандельштам мотал головой — ему не хотелось в Ленинград. А потом он сам о нем заговорил: долго ли нам еще мотаться по чужой, грязной и тесной Москве? Он постепенно привыкал к мысли о возвращении в Ленинград, мертвый город. Решились мы на переезд после белой ночи, когда извозчик прокатил нас по набережным и мостам. Первый из мостов был разведен, и переехать на Васильевский удалось лишь по следующему. Ванька получил груду денег, но в Доме книги уже сочились мелкие получки616. Передовая идеологическая Москва почти не кормила.
ОЛЬГА ГЛЕБОВА-СУДЕЙКИНА
В первой квартире Ахматовой, где я была, стояло множество фарфоровых статуэток. Моя фаянсовая душа их не выносит. Они кажутся мне принадлежностью педерастивного уюта. Потом фигурок не стало — Ольга Глебова-Судейкина распродала их, чтобы раздобыть деньги на отъезд. У Ахматовой осталось лишь несколько увечных фаянсовых штук, и они прожили с ней всю жизнь в застекленной горке. На Неве вся стена была увешана иконами из собрания Судейкина. Они потом лежали в сундучке, и ими завладела Ира Пунина.
В первый раз мы шли к Ахматовой пешком. Мандельштам топорщился. Как я лелею обиду за путаницу с «Первым посвящением», так он продолжал злиться на Ахматову за старое предложение пореже бывать у нее617: «ахматовские штучки». Игра в уклончивость и с женщинами, и особенно с мужчинами, будто все потенциальные влюбленные, которых надо держать на расстоянии, действительно была нелепой и внезапно сменяла приветливость и прелестную дружбу, в которой Ахматова была непревзойденным мастером. Вторая причина, почему Мандельштам побаивался встречи, — два выступления в печати («Русское искусство»), где мельком говорилось об Ахматовой. Слова о столпничестве на паркетине — просто грубый выпад, в котором Мандельштам потом очень раскаивался618. Третья причина тревоги — он боялся, как встретит меня Ахматова. Незадолго до этого он водил меня к Цветаевой и обиделся на то, что она огрела меня как могла: «С этими дикими женщинами никогда не знаешь, чего ждать.»
Опасения оказались напрасными — Ахматова выбежала в переднюю, искренно обрадованная гостям. Я запомнила слова: «Покажите мне свою Надю. Я давно про нее слышала.» Мы пили чай, и Мандельштам окончательно оттаял. Они говорили о Гумилеве, и она рассказывала, будто нашли место, где его похоронили (вернее бы сказать — закопали)619. И еще про Оцупа, Горького и записку Гумилева, полученную женой620. Оба называли Гумилева Колей и говорили про его гибель как об общем личном несчастье. По имени они называли друг друга только за глаза. Встретились они очень молодыми621, но величали друг друга по отчеству. Еще в моем поколении люди рано обретали отчество, и это хорошо звучало. Сейчас отчество как будто отсыхает. Потом Ахматова спросила Мандельштама про стихи и сказала: «Читайте вы первый — я люблю ваши стихи больше, чем вы мои». Вот они — «ахматовские уколы»622: чуть-чуть кольнуть, чтобы все стало на место. Это был единственный намек на статьи Мандельштама. Он долго читал стихи, и я почувствовала ее отношение к ним. Одним я могу похвастаться — я всегда умела спокойно молчать и не самоутверждаться, как многие жены, непрерывно влезая в разговор. Честно говоря, я считаю это большим достоинством. Почему мне не дали за это премии?
Во второй раз, на Неве, Мандельштам опять читал стихи, «отчитывался за истекший период», как они говорили. Тогда он прочел «1 января» и рассказал про «низко кланяюсь»623. Это задело его больше, чем он показал Шилейке. «За истекший период» больше ничего не было, потому что «современ- ника»624 он вытащил из небытия гораздо позже. Дважды они друг другу стихов не читали, так как запоминали их с первого чтения.
Мне было интереснее посмотреть на Ахматову, чем ей на «вашу Надю», и я запомнила наши первые встречи лучше, чем она. Она мне часто говорила, что ее дружба с Мандельштамом возобновилась благодаря мне. Я рада, если так, но считаю, что случилось это благодаря ей — она проявила настоящее желание дружить и избежать нового разрыва. Для этого она сделала все — и первым делом завязала дружбу со мной. В этом тоже ее активная доля, и я это очень ценю. Возобновлению добрых отношений содействовала и Оленька Судейкина. Из всех двойников (не говорить же — двойничих, чтобы указать на женский пол) Ахматовой она была самой приветливой и доброжелательной, легкая и милая попрыгушка, уже испытавшая тяжкий голод и беды страшных революционных лет.
Ольгу я видела дважды под крышей — с Ахматовой — и много встречала на улицах. Как говорил Мандельштам, у нее был «высокий коэффициент встречаемости». Она бегала по городу, собирая бумаги и продавая вещи для отъезда, и жаловалась на чиновников и управдомов, а также на отмену буквы «ять». С исчезновением «ять» фамилия Глебова, по ее мнению, получала йотированную гласную и становилась Глёбовой. Мила она была дома, а не на улице: у нее в запасе имелась тысяча игривых штучек, чтобы отвлечь от мыслей, развеселить и утешить усталого петербуржца. Штучки носили резко выраженный петербургский характер, отличавшийся от фокусов ее московских современниц, но и московские и петербургские куклы разработали свой жанр до ниточки. И те и другие были изрядными кривляками, но москвичка перчила свое кривлянье грубоватыми фокусами, а петербурженка стилизовалась под «котенка у печки». Оленька была вся в движении. Она стучала каблучками, танцующей походкой бегала по комнате, накрывая стол к чаю, смахнула батистовой или марлевой тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула ее за поясок микроскопического фартушка. Мне показалось, что Глебова-Судейкина вся в оборочках, рюшиках и воланах, но на самом деле оборочки исчезли вместе с молодостью и «кавалерами». Ольга была старше Ахматовой. Хоть она и вертелась как заводная, выглядела она поблекшей и усталой.
Голодные и холодные зимы даром пройти не могли. Гладкость кожи, бледность и отсутствие возраста — ей минуло тогда что-нибудь под сорок, а может, и «за» — у таких не разберешь, — безвозрастность характерна для женщин, которые умываются невской водой. Они всегда чуть блеклые — и на заре, и на склоне. Как все куклы этого города, Ольга казалась принаряженной, но совсем не хорошо одетой: все устарело, как воланчики и рюши, которые, может, мне просто приснились, чтобы стилизовать Ольгу.
Подав чай, Ольга исчезла, чтобы не мешать разговору. Характер своей подруги она изучила: Ахматова, когда приходили гости, всегда выставляла своих сожительниц из комнаты, чуть не хлопая перед их носом дверью. В Ташкенте, когда мы жили вместе, большинство народу приходило к нам обеим, но дважды она выставляла и меня, потому что я задержалась на секунду при ее, а не при общих знакомых. В бродячие годы старости, когда она проводила зиму, странствуя по Москве — от одной подружки к другой, задерживаясь у каждой по две недели, — она хлопала дверью перед носом каждой приютившей ее хозяйки, пока та не приучалась к молниеносному отступлению. В последние годы Ахматова «наговаривала пластинку» каждому гостю, то есть рассказывала ему историю акмеизма и собственной жизни, чтобы он навеки запомнил их и повторял в единственно допустимом ахматовском варианте. В Москве наговоренные пластинки быстро стирались. В Ленинграде, говорят, Найман хорошо их записал. Интересно, есть ли в перечне влюбленных Мандельштам? Он попал туда через тридцать лет после своей смерти. В короткие поездки за границу кое-какие пластинки запечатлелись, как она мечтала. Если что-нибудь запишет Эмма Герштейн, она исказит все до неузнаваемости. У нее есть дар путать. Она не раз рассказывала мне истории из моей собственной жизни, от которых я открывала от изумления рот. Ахматова смертно боялась потенциальных мемуаров Эммы и заранее всячески ее ублажала. Вариант акмеизма Ахматовой, в общем, совпадает с моим, полученным от Мандельштама, хотя он и был немногословен. И о том, что Гумилев действительно был в нее сильно влюблен, свидетельствуют все друзья юности и Андрей Горенко, а настоящей причины разрыва все-таки не знал никто. Мне кажется, никогда нельзя узнать о настоящей причине разрыва. Это всегда остается тайной, не очень понятной и двоим, которые расстаются друг с другом. Ахматова говорила, что, не будь революции, она, скорее всего, не развелась бы с Гумилевым, но заняла бы флигель во дворе и там собирала у себя друзей и активно вела «литературную политику». Для меня, подруги неистовой, бродячей Ахматовой, эта дама во флигеле гумилев- ского дома почти невообразима. Боюсь, что там бы заправлял Недоброво, который отучил бы ее от возмутительного жеста рукой о коленку и руку в нос собеседнику. Кто бы сумел повторить этот жест?
В 23 году Ахматова еще не «наговаривала пластинок» и искренно хотела поговорить с гостем с глазу на глаз, не считая двух глаз жены друга. Поэтому-то Ольга сбежала, а потом то и дело появлялась в комнате, чтобы постучать каблучками и вызвать улыбку. Она возникла в комнате, когда Мандельштам читал стихи, и, стоя в сторонке, разыграла взволнованную слушательницу, а потом снова исчезла. Мандельштам обращался с Ольгой с шутливой нежностью, а с Ахматовой очень по-товарищески, открыто, прямо и серьезно. Она отвечала ему тем же.
Кто-то выдумал, что Ольга была выдающейся танцовщицей. Чепуха: «цветок театральных училищ»625 или «булавочно- маленькая актриса»626. Капля жеманства, и чуть-чуть припахивает Кузминым. Герой «Поэмы без героя» ведь тоже от Кузмина. Я еще читала, что Кузмина считают на Западе единственным другом Ахматовой. Бред! Они относились друг к другу, как кошка с собакой, и Кузмин вполне закономерно примкнул к другой Анне — к Радловой. А вообще Ахматова дружила с миллионом людей, и со всеми у нее были глубоко личные отношения. Толпы женщин и полки мужчин самых разных поколений могут рассказать о ее бессмертном даре дружбы, об озорстве, не покинувшем ее и на старости, о сидении за столом с закуской и водкой, когда «все попадали со стульев, так она их развеселила». Чего ей хотелось быть дамой, перед которой стоят на коленях (бывают ли такие?), когда она была чудной и шалой женщиной, поэтом и другом?
Ахматова считала Ольгу воплощением всех женских качеств и постоянно сообщала мне рецепты, как хозяйничать и обольщать людей согласно Ольге Афанасьевне Гле- бовой-Судейкиной, козлоногой героине «Поэмы», в которой нет героя. Тряпка должна быть из марли — вытереть пыль и сполоснуть. Чашки тонкие, а чай крепкий. Среди секретов красоты и молодости самый важный — темные волосы должны быть гладкими, а светлые следует взбивать и завивать. И тайна женского успеха по Кшесинской — не сводить «с них» глаз, глядеть «им» в рот — «они» это любят. Это петербургские рецепты начала века. Я говорила: «Старина и роскошь», но Ахматову переубедить не могла, хотя сама она брала совсем не этим.
Еще я наслушалась про Оленькины куклы из тряпок и всякие безделки в стиле «Мира искусства». К тому времени уже изрядно надоел и «Бубновый валет», и все «Ослиные хвосты», а про «Мир искусства» я и слышать не хотела627. Так Оленька продолжала жить с нами в другой жизни, которую она, к своему счастью, отведала в меньшей дозе, чем мы. Ольга не раз играла в жизни Ахматовой умеренно роковую роль, отбивая у нее друзей. Так случалось несколько раз, в частности с самоубийцей из поэмы. Тем милее дружба этих поразительно не похожих друг на друга двойников, что они не позволили пробежать между собой никакой черной кошке. Возможно, я недооценила красоту Ольги. Может, она действительно была «белокурым чудом». Но нельзя забывать, что вкусы меняются, и в моем поколении ценилась женщина, что в моде и сейчас. Она совсем не кукла, и у нее нет правил для блондинок и брюнеток. Или правила у нее другие. Впрочем, я отстала, и «подружка» уже тоже не в моде. Сейчас, говорят, появились энергичные и деловые покровительницы расслабленных мальчишек. Глаза бы не видели.
А теперь про женщину, переходившую Красную площадь. Она семенила ножками, а в руках держала крошечную сумочку. Сложное светлое платьице-костюм было все в украшениях, а на голове шляпка, как грибок, с веночком из мелких цветов. Мандельштам тогда и написал про женщин, обдумывающих странные наряды (поздняя прибавка к стихам о Феодосии). «Она сумасшедшая, — сказала я, — какие у нее напряженные движения». «Это Оленьки», — сказал Мандельштам. Увидав «Оленек», я вспомнила про пешеходку, резко выделявшуюся на московской площади походкой, шляпкой, фестончиками и незаслуженным бедствием — отсутствием кареты. Оленьке Глебо- вой-Судейкиной была бы ни к чему карета. Попрыгушка, она бы выскочила из кареты, чтобы постучать по тротуару высокими каблуками. В Париже Ольга, наверное, приспособилась к входившим тогда в моду толстым резиновым подошвам. Каучук еще лучше — не скользит.
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
Очень давно, еще в Киеве, мы с Мандельштамом зашли в книжный магазин Оглоблина, и я спросила: «Что это еще за Радлова?» Мандельштам сказал, что Радлова — ученица Зелинского, поэтесса, пытается конкурировать с Ахматовой и плохо о ней говорит. Из-за этого друзья Ахматовой перестали у нее бывать. Он прочел смешной стишок-пародию про архистратига, который входит в иконостас. Стишок кончался многозначительным: «И пахнет Валерьяном»628 — намек на роман Радло- вой с Валерьяном Чудовским. Он был из тех, кто, здороваясь, не снимает перчатку. Году в тридцатом я видела его с женой в санатории Цекубу629. К ним привозили чудного крошечного мальчика, и мне стало страшно, что в такие годы появляются дети — что с ними будет? Жена Чудовского сказала, что надо интеллигентам иметь детей в противовес всем пролетарским младенцам. Я не уверена, что у интеллигентов обязательно рождаются интеллигенты. Качества эти по наследству не передаются. Где они все? Вид у них был гибельный, особенно у брата жены, ходившего на лыжах, как архистратиг.
Вакансию первого поэта-женщины я с ходу — у витрины книжного магазина — предоставила Ахматовой630. Мандельштам и Эренбург говорили при мне о Цветаевой, но я отмахивалась и от нее. Я допускала существование нескольких мужчин-поэтов, но для женщин мой критерий был жестче — одна вакансия, и хватит. И вакансия прочно занята. Остальных по шапке. В пору моей молодости у каждого читателя был первый поэт, и я разделяла моду своего времени. Роман Якобсон, как я по отношению к женщинам, всю жизнь вел борьбу за своего единственного ставленника — Маяковского. Он допускал любую дезинформацию по отношению к другим поэтам, лишь бы возвеличить своего «первого». Впрочем, говорят, его «первым» был Хлебников.
С борьбой каждого читателя за своего «первого поэта» я столкнулась очень рано, еще гимназисткой. Мой учитель латыни и приятель Володя Отроковский уговорил меня, пятнадцатилетнюю девочку, отказаться от Блока, потому что существует Анненский. Он научил меня чувствовать прелесть Ан- ненского, но загубил первое доверчивое чтение Блока. Борьба за первого поэта в ходу и сейчас. Когда в конце пятидесятых годов Мандельштам воскрес из небытия, читатели Пастернака примирились с существованием двоих (не все, конечно, но многие), но тот, кто выступил за Шенгели и в кровь избил жи- долюба-мандельштамиста, вернул славные традиции прошлого. Я объяснила мандельштамисту, что появление крупного поэта всегда сопровождается подъемом поэзии и появлением многих хороших поэтов, а потому надо прекратить нелепую игру. Ман- дельштамист только закрывал лицо руками и стонал. Как им объяснить, что поэт не может существовать в одиночестве — и недаром сказано про «двух соловьев перекличку». Сейчас уже утихают драки между сторонниками Ахматовой и Цветаевой. Борьба за женщину длилась дольше. Только руситы ищут себе ставленника без подозрительной крови в жилах. Они перебирают прошлое и почему-то не замечают Клюева. Боюсь, что их выдвиженец поразит всех неожиданностью и блеском. Чем не вождизм все эти поиски одного на одну первую вакансию?..
Поэты в непристойном конкурсе не участвовали. Шалости Есенина в счет не идут. Он-то прекрасно знал, что это лишь озорство, игра, что угодно, но не борьба за первое место. Занимались этим не поэты, а прихлебатели, а для поэтов характерна дружеская тяга друг к другу. Когда Маяковский в начале десятых годов приехал в Петербург, он подружился с Мандельштамом, но их быстро растащили в разные стороны. Тогда-то Маяковский поведал Мандельштаму свою жизненную мудрость: «Я ем один раз в день, но зато хорошо.» В голодные годы Мандельштам часто советовал мне следовать этому примеру, но в том-то и дело, что в голод у людей не хватает на этот «один раз в день». Катаев, рассказывая про встречу Маяковского и Мандельштама у Елисеева, конечно, что-то напутал и приврал (типичный маразматист-затейник)631. Маяковский крикнул через тогда еще узкую стойку с колбасами: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный.»632 Бедняге уже успели внушить, что у него есть враги — классовые и прочие. Хорошо, что он не потерял способности любить классово чуждых поэтов. Мандельштам же влюблялся в поэтов — в книгу, в одно стихотворение или даже в одну строчку.
В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким оказалось ее увлечение Пастернаком, после того как вышла «Сестра моя жизнь». Пастернак много лет безраздельно владел всеми поэтами, и никто не мог выбиться из-под его влияния. Ахматова говорила, что лишь Цветаева с честью вышла из этого испытания: Пастернак обогатил ее, и она не только сохранила, но, может, даже обрела благодаря ему настоящий голос. Я тоже думаю, что поэмы («Горы», «Лестницы» и др.) — самое сильное, что сделала Цветаева.
Мне пришлось несколько раз встречаться с Цветаевой, но знакомства не получилось. Известную роль сыграло то, что я отдала вакансию Ахматовой и потому Цветаеву проглядела, но в основном инициатива «недружбы» шла от нее. Возможно, что она вообще с полной нетерпимостью относилась к женам своих друзей (еще меня обвиняла в ревности633 — с больной головы да на здоровую!), но самое главное — в ту пору и, пожалуй, до конца своих дней Цветаева с полным равнодушием относилась к стихам Мандельштама634. Я прочла в письмах, изданных в самиздате: Цветаева считала, что сама может писать, как Мандельштам, как бы владеет его секретом635. Тайной для нее вскоре после нашей встречи стал Пастернак. Умные они все были люди, но судили о вещах, точнее о собственном ремесле, с полной наивностью: настоящий поэт никогда не может писать, как другой настоящий поэт. Стихи неповторимы, как личность. Даже крохотный подлинный поэт имеет свой неповторимый голос. Умеют писать под другого поэта только специалисты по пародиям и версификаторы. Они-то и есть «журнальная поэзия».
В результате равнодушия друг к другу, предвзятого отношения и коллекции вздорных характеров — никто из нас не сумел сказать ни одного человеческого слова или, как говорили в старину, разбить лед. Мы все нахохлились и сами себя обокрали.
Дело происходило в Москве летом 1922 года. Мандельштам повел меня к Цветаевой в один из переулков на Поварской — недалеко от Трубниковского, куда я бегала смотреть знаменитую коллекцию икон Остроухова636. Мы постучались — звонки были отменены революцией. Открыла Марина. Она ахнула, увидав Мандельштама, но мне еле протянула руку, глядя при этом не на меня, а на него. Всем своим поведением она продемонстрировала, что до всяких жен ей никакого дела нет. «Пойдем к Але, — сказала она. — Вы ведь помните Алю.» А потом, не глядя на меня, прибавила: «А вы подождите здесь — Аля терпеть не может чужих.»
Мандельштам позеленел от злости, но к Але все-таки пошел. Парадная дверь захлопнулась, и я осталась в чем-то вроде прихожей, совершенно темной комнате, заваленной барахлом. Как потом мне сказал Мандельштам, там была раньше столовая с верхним светом, но фонарь, не мытый со времен революции, не пропускал ни одного луча, а только сероватую дымку. Пыль, грязь и разорение царили во всех барских квартирах, но здесь прибавилось что-то ведьмовское — на стенах чучела каких-то зверьков, всюду игрушки старого образца, в которые играли, наверное, детьми еще сестры Цветаевы — все три по очереди. Еще — большая кровать с матрацем, ничем не прикрытая, и деревянный конь на качалке. Мне мерещились огромные пауки, которых в такой темноте я разглядеть не могла, танцующие мыши и всякая нечисть. Все это добавило мое злорадное воображение.
Визит к Але длился меньше малого — несколько минут. Мандельштам выскочил от Али, вернее, из жилой комнаты (там, как оказалось, была еще одна жилая комната, куда Марина не соблаговолила меня пригласить), поговорил с хозяйкой в прихожей, где она догадалась зажечь свет. Сесть он отказался, и они оба стояли, а я сидела посреди комнаты на скрипучем и шатком стуле и бесцеремонно разглядывала Марину. Она уже, очевидно, почувствовала, что переборщила, и старалась завязать разговор, но Мандельштам отвечал односложно и холодно — самым что ни на есть петербургским голосом. (Дурень, выругал бы Цветаеву глупо-откровенным голосом, как поступил бы в тридцатые годы, когда помолодел и повеселел, и все бы сразу вошло в свою колею.) Марина успела рассказать о смерти второй дочки, которую ей пришлось отдать в детдом, потому что она не могла прокормить двоих. В рассказе были ужасные детали, которые не надо вспоминать. Еще она сняла со стены чучело не то кошки, не то обезьянки и спросила Мандельштама: «Помните?» Это была «заветная заметка», но покрытая пылью. Мандельштам с ужасом посмотрел на зверька, заверил Марину, что все помнит, и взглянул на меня, чтобы я встала. Я знака не приняла.
Разговора не вышло, знакомство не состоялось, и, воспользовавшись первой паузой, Мандельштам увел меня. Одно из самых нелепых ощущений «семейной жизни» — быть уводимой. Мандельштам взглядом говорил мне, что пора уходить. Я из упрямства ничего не замечала, тогда он говорил «идем» или без слов подходил и вроде как помогал мне встать. Получалось, будто он тащит меня за шкурку, как котенка. Вероятно, я царапалась, но уходить приходилось, когда ему заблагорассудится. Чаще всего так случалось со старыми знакомыми Мандельштама, «встреча» с которыми по той или иной причине не удалась. Однажды нас зазвал к себе Пронин, открывший в Москве поздний вариант «Бродячей собаки»*637. На тахте у него развалились две девицы. Они тотчас пристали к Мандельштаму, но только я успела пристроиться на тахте рядом с ними, как была насильно уведена. Мандельштам почуял богемный дух и бежал, а рядом с нами семенил Пронин и просил остаться: сейчас будет кофе — еще одну минутку. Мне хотелось побыть еще, выпить кофе, поболтать с девицами, но ни один котенок, которого схватили за шкурку, не освобождается от своего обидчика.
Цветаева готовилась к отъезду. В ее комнату — большую, рядом с той, куда она водила Мандельштама к дочери, — въехал Шенгели. Заходя к нему, мы сталкивались с Цветаевой. Теперь она заговаривала и со мной, и с Мандельштамом. Он прикрывался ледяной вежливостью, а я, запомнив первую встречу, насмешничала и сводила разговор на нет. Однажды Марина рассказала, как ходила за деньгами к Никитиной и, ничего не получив, разругалась с незадачливой издательницей. Аля, обидевшись за мать, стянула со стола книжку Цветаевой и выскочила на улицу. Она не хотела, чтобы в доме, где обижают мать, лежала ее книга. Я целиком на стороне Цветаевой и Али — тем более что устойчивость Никитиной кажется мне странной. Каким образом она по нынешний день сохранила свой архив, хотя за строчку дневника или тень архивных заметок людей годами гноили в лагерях? Просто ли ей повезло, или что-нибудь способствовало удаче? И все же лучше, чтобы дети росли без подобных эмоций. Не знаю, можно ли их охранить в обреченной среде. Я бы не могла. Хорошо, что мы вовремя сообразили, что живем не в идиллическую эпоху, и не завели детей.
Марина Цветаева произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. Я запомнила стриженую голову, легкую — просто мальчишескую — походку и голос, удивительно похожий на стихи. Она была с норовом, но это не только свойство характера, а еще и жизненная установка. Ни за что не подвергла бы она себя самообузданию, как Ахматова. Сейчас, прочтя стихи и письма Цветаевой, я поняла, что она везде и во всем искала упоения и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей. В такой установке я вижу редкостноеблагородство, но меня смущает связанное с ней равнодушие к людям, которые в данную минуту не нужны или чем-то мешают «пиру чувств». Нечто подобное я заметила у ее сестры Аси, с которой сложились гораздо более человечные отношения, чем с Мариной. Да и не только у сестер Цветаевых видела я удивительное сочетание неистовства и равнодушия. Такова была мода времени — своеобразное мелкое своеволие, построенное на «хочу — не хочу». Оно культивировалось в десятые годы и дало нелепые варианты у менее талантливых представительниц двадцатых. У последышей роскоши чувств не было и в помине, но небрежность к тем, кто казался в эту минуту «малоинтересным», подчеркивалась всеми силами. То, что у сестер Цветаевых вырывалось с почти стихийной силой (в особенности у старшей), выглядело у москвички двадцатых годов, причастной к искусству разумеется, обыкновенной невоспитанностью. (Я сама была б в их числе, но при Мандельштаме осуществить все «номера» не удалось бы никому — приходилось выбирать: либо он, либо элегантные трюки современности.) Я знала неудачливую художницу, которая ложилась спиной к гостям мужа, человека выдающегося, чтобы показать, что она живет отдельной жизнью и равнодушна ко всему, что не имеет отношения к ее искусству. Лечь спиной к гостям — характерный для двадцатых годов поступок. Эти женщины, мелкие «хочу — не хочу», были начисто лишены «приветливости, которая все-таки украшает жизнь»638. У женщин мелкое своеволие выражалось в домашнем свинстве, у мужчин внешние признаки не так бросались в глаза, но их общественное поведение — и это несравненно существеннее — сводилось к тому же «хочу — не хочу», в основе которого лежит «выгодно — невыгодно». Блестящее и талантливое своеволие десятых годов, вырождаясь, обнаруживало свои свойства. Не следует жаловаться на внешние обстоятельства — мы получили то, что заслужили. В каждом из нас был «мирок», в котором отражался весь внешний мир, и каждый своим «мирком» подготовлял события внешнего мира. Это относится к прошлому, но ведь и сейчас происходит тот же процесс: не пора ли подумать, как каждый из ныне действующих людей, как бы мало он ни соотносился с теми сферами, где делается будущее, влияет своим душевным строем, своими мыслями и желаниями на это складывающееся и, как кажется на первый взгляд, неотвратимое будущее. Оно складывается из духа времени, из расположения каждого человека, его вкусов, мыслей и желаний, его «хочу — не хочу».
Цветаева уехала, и больше мы с ней не встречались. Когда она вернулась в Москву639, я уже жила в провинции, и никому не пришло в голову сказать мне о ее возвращении. Действовал инстинкт сталинского времени, когда игнорировали вернувшихся с Запада и не замечали случайно уцелевших родичей погибших. Обо мне почти сразу Харджиев или Гер- штейн сообщили Ахматовой, что я «опровинциалилась» и стала «учительницей», чего и всегда следовало ожидать. (Провинциальные учительницы были гораздо больше похожи на людей, чем мои блестящие москвичи.) Ахматова не захотела выдавать «доносчика», да я и не настаивала, потому что случай типический. От семьи ссыльного отказываться неудобно — лучшие среди нас искали для своего отказа приличный предлог. Чаще всего они объясняли свое отступление тем, что им стало неинтересно с загнанным, потому что он поблек, стал другим. В роскошной империи нового стиля шел пир, и каждый день приносил новости. Обсуждали пьесы Светлова, стихи Сельвин- ского, базис и надстройку, фильм с псами-рыцарями640 и течение рек, которые собирались повернуть вспять. Какое было дело вдове какого-то Мандельштама до какой-то Цветаевой? Обе они «опровинциалились» — одна в Париже, другая в стоверстной зоне.
Я быстро научилась никому не звонить по телефону и никуда не заходить без упорного зова. (До войны никто и не звал, после войны — чуть-чуть, двое-трое. Одна Ахматова была тверда в своей дружбе, как никто.) Цветаева не выдержала еще одной изоляции, в которую попала в прикамском городке. Асеев и Тренев поучали ее смирению: в дни войны никого не интересуют отдельные судьбы и бывшие поэты. Отдельные судьбы не волновали никого ни в дни войны, ни в годы великих и малых достижений. На том стоим. Это совсем не трудно — стоять на таком. Техника отлично разработана.
Я пожалела, что не видела Цветаеву, когда в Ташкенте Ахматова рассказала про встречу с ней — это была первая и единственная встреча за всю жизнь641. Цветаева жаловалась на брехню Георгия Иванова, который переадресовал обращенные к ней стихи Мандельштама неизвестной докторше, содержанке богатого армянина642. (Ну и воображение у этого холуя!) Я отлично знала, что стихи написаны Цветаевой («На розвальнях, уложенных соломой.», «В разноголосице девического хора.» и «Не веря воскресенья чуду.»). А может, лучше, что мы не встретились. Автор «Попытки ревности», она, видимо, презирала всех жен и любовниц своих бывших друзей, а меня подозревала, что это я не позволила Мандельштаму «посвятить» ей стихи. Где она видела посвящения над любовными стихами? Цветаева отлично знала разницу между посвящением и обращением. Стихи Мандельштама обращены к ней, говорят о ней, а посвящение — дело нейтральное, совсем иное, так что «недавняя и ревнивая жена», то есть я, в этом деле совершенно ни при чем. И Ахматова и Цветаева — великие ревнивицы, настоящие и блистательные женщины, и мне до них как до звезды небесной. Ахматова справедливо считала отсутствие ревности женской бездарностью и с восторгом повторяла слова Г.К.*643, что, появись у нее соперница, она ее задушит собственными руками. Ахматова грозилась другу, что «из-за плеча твоей невесты глянут мои полузакрытые глаза» и «берегись твоей подруге страстной поведать мой неповторимый бред»644, но со своими соперницами дружила и даже жалела их: «Но скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь послать?..»645 Ее гнев и ревность были обращены против реальных виновников всех бед. Цветаева же здорово растоптала соперницу: «Как живется вам с простою женщиною? Без божеств?.. С пошлиной бессмертной пошлости. Как живется вам с товаром рыночным?.. Как живется вам с сто-тысячной — Вам, познавшему Лилит.» Она бы мне, «рыночному товару», показала, что не следует соваться в чужие и запретные области. Я поражаюсь неистовой силе и самоотдаче Цветаевой. Такие женщины — чудо. Она, конечно, права, что топчет всех, кто не знает пира чувств. Эти две, Цветаева и Ахматова, умели извлекать из любви максимум радости и боли. Им можно только позавидовать. Я ведь действительно не знала боли в любви и не ценила боль. (Меня наградили другой болью — никому не пожелаю.) Простым смертным это не дано.
В стихотворении о том, как Мандельштам гулял по кладбищу с Цветаевой и вдруг сообразил, что «с такой монашенкой туманной остаться, значит — быть беде»646 (Цветаева выдумала, что монашенка — нянька и еще кое-что647), поставлено отточие вместо двух строчек, напечатанных в «Аполлоне». Харджиев сначала просил меня подтвердить его предположение, что две строчки были сочинены Лозинским, потом решил, что безопаснее сослаться на разговор с мертвым: «В 1932 году Мандельштам сообщил редактору настоящего издания, что эти стихи были сочинены М.Л. Лозинским»648. В 32 году Харджиев действительно заходил к нам с Трениным, и Мандельштам читал им новые стихи, а я выходила из комнаты, потому что в коридоре готовился обед. Но я ручаюсь, что Мандельштам не мог сообщить того, чего не было. Стихотворение первоначально состояло из пяти строф. Выкинутую строфу Мандельштам никому не читал. В сокращении он оставил две строчки про «овиди степные», но в таком виде они нарушали синтаксис. Кроме того, слово «овиди» было ему чуждо — он услыхал его от Цветаевой. Я видела рукопись пятистрофного стихотворения. Она хранилась вместе с материнскими письмами и черновиками в рабочей корзинке матери. Брат Шура играл в отсутствие Мандельштама в карты с солдатами, они сбили висячий замок и разобрали рукописи на цигарки. Мандельштам помнил ненапечатанную строфу, но предпочитал, чтобы она нашлась в архиве у Цветаевой. Он верил в архивы и в стихолюбов, которым отточие укажет, где и что искать. Цветаева, должно быть, забыла эти строчки, а рукопись потеряла. Архивы в наш век оказались столь же ненадежными, как стихолюбы. Кое-что все же ко мне вернулось. В очерке «Сухаревка» Мандельштам привел строчку из стихотворения «Все чуждо нам в столице непотребной.» и сказал: «Пусть ищут после моей смерти». Я не искала, но стихотворение неожиданно пришло ко мне от Габричевского649. Может, когда-нибудь найдется и строфа из стихотворения, обращенного к Цветаевой.
Дружба с Цветаевой, по-моему, сыграла огромную роль в жизни и в работе Мандельштама (для него жизнь и работа равнозначны). Это и был мост, по которому он перешел из одного периода в другой. Стихами Цветаевой открывается «Вторая книга», или «Тристии». Каблуков, опекавший в ту пору Мандельштама, сразу почуял новый голос и огорчился650. Все хотят сохранить мальчика-с-пальчик. Каблукову хотелось вернуть Мандельштама к сдержанности и раздумьям первой юношеской книги («Камень»), но роста остановить нельзя. Цветаева, подарив ему свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы, о которой говорится в статье о Чаадаеве. В «Камне» Мандельштам берет посох («Посох мой, моя свобода, Сердцевина бытия»), чтобы пойти в Рим: «Посох взял, развеселился И в далекий Рим пошел», а в «Тристиях», увидав Россию, он от Рима отказывается: «Рим далече, — и никогда он Рима не любил». Каблуков тщетно добивался отказа от Рима и не заметил, что его добилась Цветаева, подарив Мандельштаму Москву.
Я уверена, что наши отношения с Мандельштамом не сложились бы так легко и просто, если бы раньше на его пути не повстречалась дикая и яркая Марина. Она расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви, которая поразила меня с первой минуты. Я не сразу поняла, что этим я обязана именно ей, и мне жаль, что не сумела с ней подружиться. Может, она и меня научила бы безоглядности и самоотдаче, которыми владела в полной мере. У Ахматовой есть строчки: «Есть в близости людей заветная черта, Ее не перейти влюбленности и страсти» и прочим высоким человеческим отношениям. Я теперь точно знаю, что неполная слиянность порождена далеко не только герметичностью человека, а в гораздо большей мере мелким индивидуализмом, жалким самолюбием и потребностью в самоутверждении, то есть пошлейшими чертами не великих ревнивиц, а мелких самолюбивых дур, принадлежащих к рыночному товару, стотысячным, заклейменным Цветаевой. И я кляну себя, что наговорила слишком мало диких слов и не была ни чересчур щедрой, ни вполне свободной, как Цветаева, Мандельштам и Ахматова.
Встретившись с Ахматовой, Цветаева жаловалась на судьбу, была полна горечи и вдруг, наклонившись, сказала, как ходила смотреть дом, где прошло ее детство, и увидела, что там по-прежнему растет любимая липа. Она умоляла Ахматову никому не открывать эту тайну, иначе «они узнают и срубят». Одна липа и осталась: «Поглотила любимых пучина, И разграблен родительский дом.»651 Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой.
БЛУДНЫЙ СЫН I. Начало и конец
Мандельштам всегда — всю свою жизнь — стремился на юг, на берега Черного моря, в Средиземноморский бассейн. Сначала он узнал Крым и полюбил восточный берег, потом, в двадцатом году, побывал на Кавказе, пробираясь окольными путями из Феодосии в Петербург. В двадцать первом году он уже со мной провел с полгода в Грузии, а в тридцатом мы с мая по ноябрь прожили в Армении и в Тифлисе, где после долгого молчания к нему вернулись стихи. Я говорю о настоящих путешествиях, а не о курортных поездках, которых было гораздо больше.
Средиземноморский бассейн, Крым, Кавказ были для Мандельштама историческим миром, книгой, «по которой учились первые люди». Исторический мир Мандельштама ограничивался народами, исповедующими христианство, и Армению он понимал как форпост «на окраине мира» («Все утро дней на окраине мира Ты простояла, глотая слезы, И отвернулась со стыдом и болью От городов бородатых востока.»). В те годы мы на каждом шагу видели следы мусаватистских погромов (одна Шуша чего стоила!)652, и это углубляло ощущение окраинности, окруженности чуждыми людьми и странами. Неожиданно в стихах об Армении проскользнула тема конца, гибели, завершенности: «И с тебя снимают посмертную маску».
Уезжая, Мандельштам навсегда простился с Арменией: «Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну, прищурясь, На дорожный шатер Арарата», а в Москве не переставал вспоминать ее и мечтать о новом путешествии. Армения полностью вытеснила Крым, и в стихах московского периода (1930-1934) тяга на юг связывалась с Арменией. Крым назван только в «Разговоре о Данте», в рассказе о том, как Мандельштам, думая о структуре «Божественной комедии», откровенно советовался с коктебельскими камушками, а незадолго до этого в Старом Крыму появилось стихотворение «Холодная весна. Голодный Старый Крым.». Это стихотворение принадлежит не к историософскому, а к актуально-политическому разряду. Тот Крым, который мы видели, наводил на мысли не о возникновении культуры, а о конце и гибели.
Маленький городок был переполнен беглецами и бродягами с Украины, где в начале тридцатых годов был невероятный крестьянский голод, связанный с раскулачиваньем и коллективизацией. По силе и ужасу он был равен только голоду в начале двадцатых годов в Поволжье. Мне думается, что татарские набеги и Тамерлан не привели к таким последствиям, как раскулачиванье. Убегая или спасаясь от набегов, люди держались вместе для обороны или освоения новых земель, а раскулачиванье вызвало настоящее рассеянье: каждый спасался в одиночку, в крайнем случае — с женой и детьми. Родителей бросали где попало — старикам все равно умирать. Вокруг городов возникли землянки, где ютились сорванные с мест крестьянские сыновья. Постепенно они врастали в жизнь города, но обычно не сами беглецы, силы которых были исчерпаны, а их дети. Мне случалось бывать в землянках, когда меня в Ульяновске как преподавателя посылали переписывать избирателей к выборам. Меня поражала чистота и скученность, в которой жили в землянках. Родители еще не утратили традиционной крестьянской приветливости. Это обычно были люди за сорок лет. Стариков среди них я не видела ни разу, ни одного. Подростки и юноши, испытавшие в раннем детстве голод раскулачиванья, а потом войны, принадлежали к далеко не худшему разряду городских детей. В землянках жили бедственно, но о пьянках не слышали, чужим не доверяли, «компаний не водили», напрягая все силы, пытались спастись и вылезть из-под земли на поверхность. Я пила у них жидкий чай или заварку с земляничным листом, мы осторожно прощупывали друг друга. Большинство выбралось из деревни во время войны, некоторые в тридцатых годах. Расспрашивать подробно не полагалось: и я и они научились держаться начеку. Тем не менее мы молча сочувствовали друг другу, и это выражалось в том, что все мои избиратели приходили голосовать рано утром, чтобы не задерживать меня на участке.
Агитатор отвечает за своих избирателей и торчит около урн, пока все не проголосуют. Уходя с участка, многие из моих избирателей спрашивали: «Скоро тебе домой? Кто там отстал?» — и, вернувшись, торопили отставших. И они и я выполняли подневольную церемонию и старались облегчить ее друг другу, но сказать откровенно хоть слово не смели. Никто на участке не понимал, почему у меня, сомнительной гражданки и, наверное, плохого агитатора, дело идет как по маслу, так что к десяти утра я отправляюсь домой, а звезды пединститута — мы работали на «подшефном участке» — сидят до ночи и мечутся по городу в поисках загулявших избирателей. Ни разу ни один избиратель не спросил меня, куда и кого избирают. Такие вопросы задавались только «звездам» в надежде, что они напутают и можно будет сделать им пакость. Мы действовали по простому правилу: раз требуют, надо сделать, иначе «они» не отстанут. Шли последние сталинские годы и первое десятилетие со смерти Мандельштама.
С жителями землянок и сараев мы сталкивались всю жизнь. В 33 году в Коктебеле Мандельштам привел к нам в комнату маленького мальчика, побиравшегося по пансионам и домам отдыха. Он напоил мальчика молоком, а на следующий день мальчик привел брата и сестру — еще меньше. Мандельштам утром бежал за молоком, зная, что к нему явятся дети получать паек. Через несколько дней пришел и отец, молодой украинец, бежавший с голоду из родной деревни. Мы жили в писательском доме отдыха, но писателей там не было — сезон еще не наступил. (Мандельштама и Андрея
Белого писателями считать нельзя — я говорю про настоящих, советских.) Жили весной одни мелкие служащие издательств Ленинграда и дочь Римского-Корсакова с сыном653. Московский дом отдыха находился в доме Волошина, и в досезонный период там жили служащие московских издательств. В писательский Коктебель мы бы не поехали — страшно. Служащие, народ добросердечный и простой, бухгалтеры, счетоводы, канцеляристы, познакомились с детьми и стали откладывать куски с обеда, чтобы подкормить голодную стайку. Вскоре они собрали денег и отправили всю семью домой, где голод уже пошел на убыль.
Семья эта даже не принадлежала к раскулаченным. Они поддались общей тяге — бежать куда глаза глядят. На Украине и на Кубани голод свирепствовал вовсю, и люди вымирали целыми селами, но и беглецы погибали на всех путях и дорогах. Спасения не было и нет нигде. В этом сейчас убедились и не бегут больше никуда — да и жить стало легче. Эра метаний кончилась. Сейчас из деревни убегают только отслужившие военную службу юноши. Они женятся на ком угодно, лишь бы попасть хоть в районный городок. Впрочем, это сведения десятилетней давности, начала шестидесятых годов. Сейчас могло измениться — деревня, говорят, сыта.
Последний в жизни Мандельштама Крым был наводнен беглецами: «Тени страшные Украины, Кубани.» По утрам мы выслушивали рассказы, где ночью разломали саманную стенку, чтобы завладеть мешочком с пайковой мукой или крупой. В Старом Крыму мы месяц ели сухари, высушенные из московского хлеба, но на базаре продавали мясо и масло. Магазины исчезли. Карточки еле отоваривались, и беглецам, чтобы не умереть с голоду, только и оставалось, что ходить с протянутой рукой — только никто не подавал, потому что и горожане были нищими, — или грабить. Самое удивительное, что не все вымерли, а как-то перебились, вырыли землянки, осели, спаслись. Сейчас же в маленьких городках можно купить в магазинах крупу, масло и сахар. Такой рай длится уже лет десять.
В Коктебеле все собирали приморские камушки. Больше всего ценились сердолики. За обедом показывали друг другу находки, и я собирала то, что все. Мандельштам был молчаливый, ходил по берегу со мной и упорно подбирал какие-то особые камни, совсем не драгоценный сердолик и прочие сокровища коктебельского берега. «Брось, — говорила я. — Зачем тебе такой?» Он не обращал на меня внимания. Вскоре мы раздобыли бумаги — хозяйка дома отдыха и заведующий магазином «закрытого типа» дали нам кучу серых бланков (бумаги у нас никогда не было и не будет), Мандельштам начал диктовать «Разговор о Данте». Когда дошло до слов о том, как он советовался с коктебельскими камушками, чтобы понять структуру «Комедии», Мандельштам упрекнул меня: «А ты говорила, выбрось. Теперь поняла, зачем они мне?» Летом 35 года я привезла в Воронеж горсточку коктебельских камушков моего набора, а среди них несколько дикарей, поднятых Мандельштамом. Они сразу воскресили в памяти Крым, и в непрерывающейся тоске по морю впервые вырвалась крымская тема с явно коктебельскими чертами. Воронеж расположен на границе леса и степи. Там Петр строил корабли для азовского похода. Мандельштам остро чувствовал ландшафт и даже любил его, но, потрогав пальцами крымские камни, написал стихи, в которых впервые простился с любимым побережьем: «В опале предо мной лежат Чужого лета земляники — Дву- искренние сердолики И муравьиный брат — агат.» В этих стихах отголоски старого спора, стоит ли поднимать простой камень: «Но мне милей простой солдат Морской пучины, серый, дикий, Которому никто не рад.» Крымское лето в этих стихах названо чужим654.
Мандельштам готовился к уходу из жизни, прощаясь со всем, что любил: с Арменией, Крымом, с вещами и людьми. Он не простился только со мной, потому что не представлял себе, что я останусь жить без него. Он был абсолютно убежден, что я уйду вслед за ним. Поймет ли он, что я задержалась ради него? После его смерти я ни разу не была ни в Крыму, ни на Кавказе: раз он простился с ними, мне туда дороги нет. Не видела я и моря, потому что он простился и с морем («Разрывы круглых бухт»). Нельзя же считать морем пресный светло-серый залив недалеко от Комарова в советской Финляндии, где мы на минутку остановились с Ахматовой! Она тоже успела проститься с морем: «Последняя с морем разорвана связь». Искусственно, вернее, насильственно и противоестественно оторванные от всего, что нам было близко, мы только и делали, что поминали и прощались. Все оказалось запрещенным — даже хлеб: «И запрещенный хлеб безгрешен» (вариант). И все же мы были привилегированной частью населения, раз нам хватало на хлеб и мы получали карточки не самой последней категории. Мы не взламывали саманные стенки кладовок и не занимались ни лесоповалом, ни лесосплавом. Когда Мандельштам оказался в самой низшей группе, он, к счастью, умер. Плохое здоровье, в частности сердечная недостаточность, — отличный козырь для человека, потому что обеспечивает своевременную смерть.
Лето 35 года было полно событий. Вскоре после моего возвращения из Москвы мы увидели из окна своей комнаты — наемной, впрочем, не своей, с хозяином из раскулачивателей и хозяйкой из раскулаченной семьи, — похороны жертв летной катастрофы, военных летчиков, которых хоронили с воинскими почестями. Такое случалось редко: природные бедствия и катастрофы, как правило, замалчивались. Вместе со стихами о похоронах погибших летчиков655, в одном с ними цикле, возникло маленькое стихотворение в двух вариантах: «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый». В одном из них Мандельштам просит, чтобы я положила ему под голову пучок коктебельского чобру656, степной душистой травки, и в чобре — ниточка, связывающая эту группу стихов с коктебельскими камушками. Во втором варианте (он и должен стоять в основном тексте) Мандельштам, сопереживая смерть летчиков, погибает той же смертью и в миг летной катастрофы видит начало жизни — младенчество, детство, «краски пространства веселого», — но все обрывается падением с высоты, где «холод пространства бесполого», то есть бесчеловечного, пустого, а земля с высоты кажется огромной рыжей плешиной (степной пейзаж), словно смотришь на нее сквозь цветное стекло. В описании вида земли с большой высоты сказались и горные путешествия, и рассказ Бори Лапина о полетах, а в цветных стеклышках — реминисценция детства. В бумагах найдется отрывок более подробный, чем тот, что вошел в «Египетскую марку», о шестигранных коронационных фонариках с цветными стеклами. Мандельштам ребенком разломал фонарик и поразился, как выглядит мир сквозь цветные — красное, синее, желтое — стеклышки. (Кто из нас умеет смотреть на мир прямо и открыто, а не через цветные стеклышки обычаев, готовых представлений, культуры, общества и эпохи? Возможен ли прямой взгляд и что мы тогда увидим? Во всяком случае, не случайность и бессмыслицу, рассусоленную двадцатым веком.) Чтобы войти в мир Мандельштама, надо понять, как остры у него были ощущения (я не устану это повторять) — зрительные, слуховые, обонятельные, вкусовые и даже осязательные — и как они запоминались на целые годы. Человек удесятеренной чувственности, он никогда не забывал ни одного сильного ощущения. Он видел то, чего я не могла разглядеть, слышал звуки, которые еле мерещились мне, и чувствовал запахи и привкусы, к которым я оставалась равнодушной. Он служил мне как бы добавочным органом чувств — я привыкла смотреть его глазами и слышать его ушами. Когда я осталась одна, мне не хватало моих глаз и моих ушей, и я не хотела ни на что смотреть и затыкала уши, чтобы ничего не слышать. Зачем стала бы я смотреть на то, чего он уже не видит или ощущает совсем не так, как я, еще живая. Надо остерегаться такой близости, какая была у нас с ним, потому что один всегда умирает раньше, а второй при жизни теряет все ощущения, которые свойственны живущим. Он тоже становится мертвецом, хотя и продолжает механически жить. Такая жизнь ни к чему. Это тень жизни.
В обоих вариантах стихотворения о ментоловом карандашике резкие обонятельные ощущения. Мандельштам часто, гуляя, искал пахучие травки и растирал их в руках, в частности чобр. На этом мы сошлись, гуляя еще в киевских парках и даря друг другу любимые листья и травки. Какие духи сравнятся с запахом листа грецкого ореха, который все знают и любят! Мне жалко Бердяева, обожавшего духи, в которых всегда пронюхивается что-то постороннее, грубое и вульгарное. В Сухуме была маленькая фабрика, выжимавшая из герани масло для духов. Вокруг нее стоял тяжелый запах аммиака, и мы поняли, что нам портит любые духи: в их состав входит нечто, то есть душистое масло, чья аммиачная грубость, явная при больших дозах, ощущается и в крохотных, которые потребляются в духах. О химикалиях в нынешних духах и говорить нечего — они непереносимы.
Во втором варианте стихотворения (основном) пахнет тухлой ворванью — это запах тления — и больницей («рокот гитары карболовой» — запах карболки всегда воспринимается как волна — то наступает, то отходит). Запах карболки ударил в ноздри еще в Москве — поздней осенью 1931 года, когда меня положили в Боткинскую больницу, и среди черновиков «Путешествия в Армению» записаны бродячие строчки о карболке. Тогда стихотворение о запахах не могло осуществиться по многим причинам. Главное — на него должен был упасть луч поэтической мысли. Из одного ощущения без мысли стихов у Мандельштама нет. (Есть ли они у кого-нибудь? Пастернак — поэт ощущений, но и у него всегда ведет мысль, через ощущение и сквозь него.) Поэтическая мысль в тот период не могла возникнуть, потому что Мандельштам писал прозу. Два процесса — писание стихов и прозы — никогда не происходили одновременно. У других поэтов проза иногда перебивает стихи или стихи прозу. У Мандельштама этого не бывало, если не считать «Юности Гёте», которая в настоящую и настоятельную прозу не входит. Это честная заказная работа, где лишь случайно пробивается голос.
Я знаю, почему в стихотворении о внезапной смерти Мандельштам, переживая последнюю минуту, вдруг видит всю свою жизнь. Она проносится перед ним в одно мгновение. Когда-то Мандельштам прочел перевод испанского рассказа — это было как будто еще в дни, когда мы в первый раз жили на Тверском бульваре (1922/23). Он мне тут же сказал, что в рассказе человек, падая с моста в реку, в одно мгновение успевает вспомнить и пережить всю свою жизнь. Рассказ, вероятно, был рядовой, иначе я бы запомнила автора, но он как-то совпал с мыслью Мандельштама об умирании или эта мысль зародилась от чтения рассказа: в момент смерти жизнь вспыхивает в сознании умирающего, и он отдает себе отчет, зачем жил и что видел. Пока мы жили вместе, я не понимала, как смерть и умирание всегда присутствуют и не отходят от нас. Пока Мандельштам был жив, я не понимала смерти, но, оставшись одна, только ею и жила. Я думала о ней, и прежде всего возник вопрос: неужели на койке лагерной больницы, умирая от невозможности жить и от истощения, человек может что-нибудь вспомнить? Такая смерть, думается мне, похожа на медленное затухание, когда постепенно отмирает связь с прошлым и с жизнью. (Нас лишили не только жизни, но еще и смерти657.) Настоящее настолько нереально и непредставимо, что в нем разрываются все связи с жизнью, с самим собой, с прошлым, с людьми, с законами их общежития, с представлениями о добре и зле. Мысленно умирая смертью Мандельштама, я забывала все — даже надежду на будущее. Живя в нечеловеческих условиях прошлой эпохи, я часто убеждалась, что ничего не помню. Оставалась лишь одна светящаяся точка и физически осязаемое ощущение лагеря — груды тел в вонючих телогрейках, свалка человеческих тел, еще живых, еще шевелящихся, или такие же тела, но уже замерзшие и окостеневшие, яма, куда они сброшены «гурьбой и гуртом». Вот что я видела и чем я жила.
Я могла собрать силы и перенести эти ощущения, потому что отказалась от мысли о смысле жизни и жила одной целью. В мучительные эпохи, когда бедствие, нечеловеческое и чудовищное, затягивается на слишком долгий срок, нужно забывать про смысл — его не найти — и жить целью. Это результат моего опыта, и я не советую пренебрегать им: может, еще пригодится и у нас, и не у нас. Упражняйтесь в уничтожении смысла и в заготовке целей.
II. Немножко текстологии
Стихотворение «Нет, не мигрень.» было первым подступом к «Стихам о неизвестном солдате», оратории, посвященной будущей (может, будущей и для сегодняшнего дня) войне и массовым гибелям, а также смерти Мандельштама. Исследователь, роясь в архиве Мандельштама, обнаружит первую запись (с чобром) на оборотной стороне листка, где записано стихотворение «волчьего цикла», но пусть это не толкает его на изменение датировки. Запись на одном листке — повод для передатировки только для редакторов типа Харджиева, не способных к смысловому анализу. У него есть ряд «бумажных» передатировок стихов (в этом он видит свою редакторскую честь), и с ними не следует считаться. Он передатировал стихи из «Камня», потому что нашел их записанными (без даты) на одном листке со стихотворением более позднего периода. Стихи могут оказаться записанными на одном листке по тысяче причин: например, автор делал подборку для журнала или записал по просьбе приятеля то, что тому понравилось. Мне ясно, почему «Мигрень» очутилась на «волчьем» листочке. Я привезла из Москвы в одном чемодане с камушками все уцелевшие от первого погрома-обыска бумажки со стихотворными текстами. (Они сохранились в кастрюле, стоящей и сейчас на моей кухонной полке, еще — в ботах, один экземпляр был зашит в подушку, а кое-что было просто не замечено парнями, производившими обыск.) Бумаги в Воронеже лежали на единственном в комнате столе, и я составляла «Ватиканский список». Мандельштам бегал по комнате, сочиняя стихи, и подходил изредка к столу, чтобы стоя быстро записать несколько строчек. Видно, меня не было дома, что он схватил первый попавшийся листок и записал на нем новые строчки. Была б я дома, он бы мне надиктовал или я дала б ему чистый листок.
Поэты меньше всего похожи на канцеляристов и учителей чистописания. В рукописях у них большого порядка не обнаружить. Ахматова только под старость завела себе тетради, а Мандельштам даже хвастался, что не умеет писать и работает с голоса («А вокруг густопсовая сволочь пишет»). Иногда он делал аккуратный чистовичок, но почти никогда не предназначал его для архива, а для кого-нибудь, кто попросил автограф. Частенько это случалось в разгаре работы, когда стихотворение еще не успело окончательно стать, и таким образом в аккуратном автографе сохранялся неокончательный текст. Окончательные тексты обычно записывались мной под диктовку. Диктуя, Мандельштам ворчал, что я не запоминаю с голоса сразу все стихотворение. Хозяин он был требовательный и неблагодарный. Сколько он издевался надо мной за неграмотность и вечные сомнения относительно двойных «н»! В южнорусских говорах — а я выросла в Киеве — двойное «н» не звучит, и в речи у меня его нет. Впрочем, сейчас оно звучит только у снобов и у древних стариков, а они, как известно, вымирают.
Мандельштам не мог понять, как я могу не помнить стихотворение, которое было у него в голове, и не знать того, что знает он. Драмы по этому поводу происходили тридцать раз в день. С Ахматовой же все было наоборот. Я не смела знать того, чего не знала она. Особый гнев вызывал английский язык: она дважды обсудила произношение с Маршаком и все хотела меня этому обучить — он человек музыкальный и был в Англии. Некоторые французские идиомы тоже вызывали ее интерес. Ей казалось, что мы с Мандельштамом их не можем знать, но они принадлежали к тем, которые познаются в раннем детстве. Настоящую же ярость вызывала латынь. Я кончила классическую гимназию, и учителя умудрялись вбить какие-то знания даже отъявленным лентяям вроде меня, но Ахматова вспыхивала, когда меня при ней просили что-нибудь перевести — такое несколько раз случалось. Она грозно говорила: «Что они могут знать! Ничего они не знают». Кто были «они», я не знаю. Скорее всего, кончившие гимназии с классической программой. Мой неистовый муж и моя неистовая подруга только и делали, что шпыняли меня, бедную, но и я от них не отставала и дразнила каждого в одиночку. Вместе я их дразнить остерегалась, чтобы они вдвоем — соединенными силами — не набросились на меня. Приходилось лавировать. Это трудное искусство. Если б мне дали дольше пожить с Мандельштамом, я бы им овладела. Способности у меня есть. Мандельштам это признавал.
Когда стихотворение содержит в себе ядро будущей вещи, оно обрастает вариантами и дает множество отростков в разные стороны. В таких случаях у автора часто бывает ощущение, что основное стихотворение само по себе не существует, не вытанцевалось, не стало. Так было с «Волком», так произошло и с «Нет, не мигрень.», и оно не вошло в основной список, но осталось среди черновиков. В нормальных условиях оно бы отлежалось, а потом вынырнуло в момент окончательного становления книги. Ничего, к несчастью, нормального в нашей жизни не было. Черновики я отдала на хранение Рудакову, и они пропали у его вдовы.
Первый вариант «Нет, не мигрень.» я обнаружила в тех бумагах, что остались у меня, а второй долго считался погибшим. Эренбург дал мне свою тетрадочку со стихами, и в ней-то и оказался второй и окончательный вариант «Мигрени». Записан он был трудным почерком Эренбурга, остальное все — на машинке. Я отнесла тетрадку Харджиеву. Вот одно из его безумий: он разброшюровал тетрадь и уничтожил листок с «Нет, не мигрень.», потому что под ним была дата, а он пожелал изменить ее. «Чего хранить неграмотную запись!» — сказал он в ответ на мои упреки. В большом и в малом единственное оправдание советских людей то, что они психически больны. Все больны. Одни больше, как Харджиев, потому что у них врожденная болезнь, другие поменьше — благоприобретенный психоз. Нормальным не остался никто. Такое исключается. Полвека этой жизни не могли не довести до болезни. Безумными мне кажутся и нынешние молодые и непуганые. Одни ходят и поплевывают, другие готовятся к новой волне террора и будут убивать с не меньшей энергией, чем их деды. Пролитая кровь не научила их ничему. Запах крови сейчас почти неощутим, поэтому все может начаться сначала — в несколько обновленной форме. И не только у нас, а на огромных пространствах того мира, который некогда был христианским.
Я спрашивала Эренбурга, откуда у него взялось пропавшее стихотворение. Он, конечно, ничего не помнил. (Болезнь памяти — один из симптомов нашего психоза.) Часть стихов Эренбург получил от Тарасенкова, «падшего ангела», известного коллекционера рифмованных строчек, автора гнусных статеек о поэзии. Я могу только сделать несколько предположений. Эренбург приезжал в Воронеж весной 36 года658. Возможно, что Мандельштам надиктовал ему несколько стихотворений, среди них и «Мигрень». Оно тогда еще не попало в полную опалу. Запись сохранилась у Эренбурга в Париже или в Москве у его дочери. Этот вариант вызывает у меня следующие сомнения: до войны Эренбург мало интересовался Мандельштамом. Ему казалось, что Мандельштам принадлежит прошлому. Сдвиг произошел позже. Во время капитуляции Эрен- бург отсиделся в советском посольстве в Париже и был выпущен немцами в Советский Союз, потому что еще действовал наш пакт с Гитлером. Вскоре после возвращения я встретила его на Каменном мосту (из всех своих ссылок — не официальных, а паспортных — я умудрялась наезжать в Москву). Он прогуливал собачку. Мы разговорились. Я была поражена переменой, происшедшей с Эренбургом, — ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаянии: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты. Он переживал падение Парижа как личную драму и даже не думал о том, кто хозяйничает в Москве. В новом для него и безумном мире Эренбург стал другим человеком — не тем, которого я знала многие годы. И совсем по-новому прозвучали его слова о Мандельштаме. Он сказал: «Есть только стихи: "Осы"659 и все, что Ося написал.» Я запомнила убитый вид Эренбурга, но больше таким я его не видела: война с Гитлером вернула ему равновесие, и он снова оказался у дел. Единственное, что осталось от того отчаяния, это отношение к Мандельштаму, который стал для него поэзией и жизнью на фоне общего безумия и гибели. В этом перемена оказалась прочной. В остальном он постарался воскресить те иллюзии, которые помогали ему жить. (Не потому ли он мог сочетать Мандельштама с Нерудой и Элюаром, а в прежние годы и с Арагоном?) Он считал, например, что после Гражданской войны у нас началась разумная жизнь и катастрофа разразилась только в 37 году (точка зрения «победителей»). «А как же с Мандельштамом?» — спрашивали у него. Других имен не называли, хотя список их нескончаемый, потому что знали, что к остальным Эренбург равнодушен, а Мандельштам для него — боль. Единственное лекарство от этой боли — рассуждение, что Мандельштам сам навлек на себя беду. Поведение Мандельштама было неразумное, а стихи против Сталина — плохонькие и выпадают из всего поэтического наследства. Писал бы себе про ос, и ничего бы с ним не случилось. Это тоже точка зрения «победителей», а с ними-то Эренбург и общался, пока жил в Париже. «Победители» работали в посольствах, приезжали в делегациях. Если вдуматься, то не судьба Мандельштама была для них случайностью, а весь тридцать седьмой год, отнявший у них плоды победы. Все, что происходило до 37 года, считалось закономерностью и вполне разумной классовой борьбой, потому что крошили не «своих», а «чужих». В годы дружбы с «победителями» Эренбург приезжал искать в России новое, невиданное и увлекательное и на Мандельштама не глядел. Ему казалось, что тайной этого поэта он уже овладел. Таково было, очевидно, общее мнение, потому что такие разные люди, как Эренбург и Цветаева, проглядели зрелого Мандельштама. Эпоха принадлежала страстному новаторству, и оно не нуждалось в Мандельштаме, потому что он «не откликался на запросы времени». Растерянный Эренбург с собачкой на Каменном мосту сохранил бы стихи Мандельштама, но я не ручаюсь за своего довоенного приятеля, искателя «нового» и ценителя «вещи»660 и всякого новаторства, которое заметно с первого взгляда. Довоенный Эренбург мог сохранить стишок, а мог его потерять. Вопрос остается открытым. (Все остальные писатели могли только уничтожить стихи, что большинство из них и сделало.)
К маю 38 года стихотворение «Нет, не мигрень.» существовало в двух вариантах. Один находился у Рудакова, другой — в моем чемодане, из которого все бумаги вывернули в мешок и увезли на Лубянку. Сейчас еще одна рукопись обнаружилась у Зенкевича. Спрашивается, который из двух вариантов очутился у Мишеньки: тот, что был у Рудакова, или тот, который был увезен на Лубянку? Не от Тарасенкова ли получили этот стишок и Зенкевич и Эренбург? Вот основной вопрос. Тарасенков с Рудаковым никак связан не был. Можно предположить, что пошел в ход вариант с Лубянки. Я заметила, что в рукописи Тарасенкова стихотворение «Квартира» записано с пропуском двух строф. Так Мандельштам дал его следователю на Лубянке в 34 году. Мы его записывать остерегались. Если из бездны выплыла одна вещь, могут вынырнуть и остальные пропавшие стихи, весь десяток, но почему они так медлят и прячутся столько долгих и мерзких лет? Я устала ждать их, но стараюсь не терять надежду. У надежды есть особое свойство — она оправдывается, если ее сохраняют. Смешно, но факт.
В 19 или 20 году в Коктебеле Мандельштам написал стишок «У вас потомства нет, увы, Бесполая владеет вами зло- ба...»661. Он не позволил мне запомнить его наизусть: важная профилактическая мера при современных режимах — не обременять память. Делается это на всякий случай, чтобы, очутившись на Лубянке, а такое может случиться с каждым, ничего не знать и быть как младенец. Мандельштам с первых дней заботился о моей памяти, потому что знал, какая она цепкая. Он жил с полным сознанием близости «большого дома» и хотел уберечь меня. «Ты там должна быть полной дурой и ничего не знать. Не запоминай этого, чтобы тебя не подцепили. Надо понимать, где живешь», — постоянно повторял он. (Эти правила годились до 37 года, а потом факты ни в каком виде уже не интересовали: искали только заранее запланированное — террор, покушение на хозяина и все, что угодно.) Сам он тоже забыл вредный стишок, и только в Ростове, у Лени Ландсберга, маленького горбатого юриста, хранился один экземпляр вредной вещи. Леня приезжал в Москву в 22 году, и оказалось, что рукопись сохранилась. Я не знаю его судьбы. Скорее всего, он погиб у немцев или у нас. Больше всегошансов у любого человека — на лагерь или пыточную камеру. Стишок я считала погибшим.
Несколько лет назад моя подруга, с которой я жила в Калинине после смерти Мандельштама662, сказала, что ко мне рвется молодой поэт из Ростова663. Я уклонялась от встречи, но она его все же привела. Мы болтали и пили вино, как она вдруг сказала: «Посмотрите, как они в Ростове издают Мандельштама». Я видела тысячу переплетенных машинописных книг и равнодушно открыла тысяча первую. Все было как всегда, но я тут же, листая, наткнулась на полный текст потерянного стихотворения, с одним, правда, искажением, которое я легко исправила по памяти. Выяснилось, что оно было записано в экземпляр «Стихотворений»664, купленных у букиниста. Вероятно, это была книга Лени Ландсберга. Стихотворение оказалось более жизнеустойчивым, чем автор и хранитель.
В машинописные списки иногда попадают стихи, которые никакого отношения к Мандельштаму не имеют. В одном списке я нашла стишок с упоминанием Брижит Бардо, но владелец мне не поверил, что его надо выкинуть. Я прошу запомнить, что после смерти поэт перестает писать стихи.
Россия — страна самиздата. Еще в пушкинское время ходили рукописные книги, а начальство, заполучив книжечку, призывало авторов к ответу. Как бы мне не всыпаться с изготовлением прозаического самиздата.
III. «Стихи о неизвестном солдате»
Наташа Штемпель написала в письме, что Мандельштам прочел ей «Нет, не мигрень.» и «Не мучнистой бабочкою белой.» (похороны летчиков) и сказал, что это первые подступы к «Неизвестному солдату»665. У меня есть свидетельница, подтверждающая мое показание. Почти не осталось людей, которые знали Мандельштама, а только кое-кто из совершенно случайных знакомых — вроде Николая Чуковского (и его тоже уже нет) или Миндлина. Еще развелись фантасты и выдумщики. Они лепят Мандельштама по своему образу и подобию (как Миндлин или Борисов) или выдумывают про встречи, которых никогда не было (таких много в Воронеже — они видели Мандельштама в Воронеже вместе с Нарбутом в 19 году и с ним разговаривали о поэзии). Есть жулики вроде Харджиева и Рождественского — они знают все, что думал Мандельштам, и успели обо всем переговорить, чтобы написать комментарии или мемуары. Наташа Штемпель — единственный близкий нам человек и достоверный свидетель. К несчастью, она ленится записать то, что помнит. Ей следует доверять больше, чем кому-либо. Ее показания драгоценны. Если сохранится живое отношение к Мандельштаму, а я в это верю, пусть знают, что в памяти у этой женщины хранится многое из двух последних лет страшной жизни этого обреченного и прекрасного человека, писавшего накануне смерти стихи, изданные сейчас огромными тиражами в издательстве Самиздат.
В «Стихах о неизвестном солдате» говорится не про собственную гибель, а про целую эпоху «крупных оптовых смертей», когда каждый погибает «с гурьбой и гуртом» (знают ли, что гурт — это стадо?) и каждый становится «неизвестным солдатом», а среди них и автор. (Что делать с лирическим героем, когда разговор идет о жизни и смерти? Ответьте мне, любители литературы.) Это оратория в честь настоящего двадцатого века, пересмотревшего европейское отношение к личности. Человек, как известно, стал лишь удобрением для задуманного в канцеляриях социализма прекрасного будущего. У будущего есть одно прелестное качество: оно всегда удаляется и неуловимо, особенно в тех случаях, когда оно сулит счастье. Полвека народ верил в будущее. Сейчас он как будто заинтересовался несовершенным прошедшим, которое тесно связано с настоящим. Таксисты и любители домино во дворах с почтением и любовью вспоминают былые дни. Сам поэт Тихонов твердо сказал, что при Сталине было больше порядка. Впрочем, народ ни во что не верит и ничем не интересуется. Одни спят, вернувшись с работы, другие стоят в очереди к пивному ларьку. Это славные люди, которых в случае надобности можно организовать для погрома. Кого будут бить, не знаю.
Вероятно, жидов и интеллигентов. Решать буду не я. За нас думает и беспокоится начальство.
В «Стихах о неизвестном солдате» есть тема смерти в воздухе, но это уже не случайная катастрофа, как было раньше, а результат стремления к гибели опустошенных людей, которых «воздушная яма влечет» («И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как горбатого учит могила И воздушная яма влечет»).
Чтобы осуществилось то, что предвидел Мандельштам, нужна не только воля к убийству, но и воля к гибели, тяга к концу, к воздушной яме, к самоуничтожению, к пустоте, к небытию. Такая тяга существует. Она вполне реальна и для самоуничтожающегося зла, и для тех, кто потерял веру в бессмертие. Во второй половине девятнадцатого века додумались до глубокой и тонкой мысли, что дух есть продукт высокоорганизованной материи и, следовательно, уничтожается вместе с ней. Странно, но именно эта мысль вызвала неслыханный прилив гордости, хотя чего бы тут, казалось, гордиться. Гордый человек воплощался в тысячах обликов — стоял между шкафом и печкой666, уподоблял себя стервятникам, боролся с морозом, проповедовал сверхчеловеческие идеи, управлял народами и бросал войска на соседей. Он неслыханно вырастал, а затем вдруг сжимался и выглядел вроде крохотули грибка. С ним происходил фокус, как на мозаике на одной из станций метро. Я ходила под этой мозаикой как безумная, потому что Сталин, изображенный во весь рост на потолке, с одного места выглядел великаном, а при переходе на другое уменьшался до размеров человека-яйца, когда нельзя отличить галстук от пояса. Я опомнилась, заметив, что на меня начинают оборачиваться. Задержись я еще немного, меня бы уволокли на Лубянку по обвинению в чем угодно, такова была форма организованного погрома в те дни. Скорее всего, меня бы обвинили в покушении на вождя. Реального обвинения — взрыв надежды при виде того, как на мозаике уменьшается отец народов, — формулировать бы не посмели. Мандельштам говорил, что уничтожают у нас людей в основном правильно — по чутью, за то, что они не совсем обезумели, но, стыдясь признаться в терроре, привешивают каждому дело с фантастическим обвинением. Гордыня подстрекала людей к убийству и к самоуничтожению, и в этом самая существенная черта настоящего двадцатого века. Они доносили друг на друга и на самих себя и чувствовали себя при этом гордыми людьми. Только убийцы и самоубийцы, если посмотреть с нужного ракурса, уменьшаются до размера булавочной головки, хотя многим кажутся великанами.
Когда писались «Стихи о неизвестном солдате», уже надвигалась Вторая мировая война. Меньше всего в нее верили газетчики, непрерывно трубившие о предстоящей решающей схватке между старым и новым миром. Реально она стала ощущаться после пакта с Германией. При жизни Мандельштама — он не дожил на воле до пакта с Гитлером, но предчувствовал его667, а я ему не поверила: «Что ты выдумываешь!» — жизнь казалась такой невероятной и неправдоподобной, что будущего ждали, чтобы избавиться от настоящего. Так жили и мы, но, когда в стихи ворвалось предчувствие будущих войн, нас это удивило: мы знали, что для нас будущего нет и каждый прожитый день — чудо. «Чего уж беспокоиться о будущем, когда нас не будет! — смеялась я. — Брось своего солдата.» Стихотворение так овладело Мандельштамом, что освободиться от него он бы не смог, даже если бы захотел. Оно приняло окончательную форму только в Савелове — в стоверстной зоне под Москвой. Не помню, там или потом в Калинине он, просматривая по своему обыкновению газеты и читая между строчками, вдруг сказал: «Кончится тем, что мы заключим союз с Гитлером, а потом все будет как в "Солдате".» Можно ли было этому поверить?
Мне думается, что у Мандельштама было ощущение не одной войны, а целой серии войн. В строчках: «Чуешь, мачеха звездного табора, Ночь, что будет сейчас и потом?» — отмечены два момента будущего — «сейчас», то есть скоро, вот уже надвигается, и «потом» — через некоторый промежуток времени, когда людям придется бороться «за воздух прожиточный», за глоток воздуха, за возможность дышать. Чувство недохвата воздуха могло быть вызвано собственной одышкой — она часто пробивалась в стихах. «Я это я, явь это явь» мог сказать только человек, которому трудно дышать. По этой строчке можно поставить диагноз — сердечная астма. (Мне приятно, что это заметил один далекий друг668.) Но в «Стихах о неизвестном солдате» чувство недохвата воздуха подсказано не личными ощущениями, а страхом за будущее, обозначенное словом «потом».
Воздух, атмосфера вокруг земли и в особенности небо, «нижний слой помраченных небес», и видимое с земли звездное небо превращаются в угрожающую стихию. Воздух-небо даны как бы в двух аспектах. «Всеядный и деятельный» воздух в окопах и землянках принадлежит еще Первой и также и Второй мировым войнам, как и «неподкупное небо окопное, небо крупных оптовых смертей». Это небо, которое нависает над человеком, высунувшимся из окопа, огромное и равнодушное, свидетель массовой гибели твари, ползающей по земле. Человек — крошечное существо, но «миллионы убитых задешево (Что дешевле человеческой жизни?) притоптали тропу в пустоте», оставили незримый след своего едва осуществленного бытия. Второй аспект, в котором видно небо, относится к моменту «потом». В небе происходят события, говорящие о предчувствии чего-то иного: «Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры», а затем неизвестно откуда возникшее ощущение взрыва, который ярче света: «Весть летит светопыльной обновою, И от битвы вчерашней светло. Я — новое, от меня будет свету светло.»*669
Мандельштам поверил, что мучившие его стихи — не призрак, только после того, как в них появился дифирамб человеку, его интеллекту и особой структуре. Я говорю о строфе, где человеческий череп назван «чашей чаш» и «отчизной отчизны». «Смотри, как у меня череп расщебетался, — сказал Мандельштам, показывая мне листочек, — теперь стихи будут». (Проклятая зрительная память — я вижу, как он стоит у стола и дописывает последние слова.) Человек, обладатель черепа, есть настоящее чудо. Всякий человек — неповторим и незаменим. Он — Шекспир, потому что живет, мыслит и чувствует. А Шекспир только потому Шекспир, что он человек, обладатель черепа: «Чепчик счастья, Шекспира отец.» Человек — лучшее, что есть на земле и в мире, и то, чего не будет по вине самоубийственных людей.
Мандельштама мучила мысль о земле без людей. Она впервые появилась в обреченном городе Петербурге, а в Воронеже прорвалась еще в стихах о гибели летчиков: «.Шли нестройно люди, люди, люди. Кто же будет продолжать за них?»
Я заметила, что ключевая строка, в которой сгустилось смысловое напряжение, всегда появляется последней (это, конечно, не значит, что она последняя по счету в стихотворении), словно поэт долго отстраняет от себя прямую мысль и высказывание, хочет обойтись без него, увильнуть, борется, пробует промолчать и наконец сдается. Тема дана уже в первой услышанной строчке (иногда и строфе), а разрешение темы — в той, что приходит последней. В стихах о летчиках последней пришла последняя строчка стихотворения: вопрос о том, что станется с человеческим делом, если не будет людей.
Через всю поэзию Мандельштама проходит мысль о человеке как о центре и воплощении жизни (человек — солнце, центр притяжения других людей) и о человечестве, воплощающем весь смысл жизни. Исчезновение человека, конец человечества — это та опасность, которая нависла над миром. Страх, прорвавшийся в статье «Слово и культура», когда Мандельштам понял, что остановить распад нельзя, постепенно принимал все более конкретные формы. Апокалипсическая тема прошла через следующие фазы: конец Петербурга и петербургского периода русской истории, ощущение земли без людей в разоренном Петербурге 21 года, где еще есть прибежище, куда «влачится дух» в «годины тяжких бед», бессмысленная смерть «в бесполом пространстве» и горький вопрос о том, кто продолжит за людей их дело, и, наконец, оратория о будущих войнах как о самоубийственном акте человечества. Мысль об угрозе с воздуха мелькнула в стихотворении 22 года, где «И с трудом пробиваясь вперед В чешуе искалеченных крыл, Под высокую руку берет Побежденную твердь Азраил». Есть еще два стихотворения о смерти, но уже о собственной: «И когда я умру, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг» (здесь точная формула отношения к людям и обращение к Тому, Кто придет в облаке). Эти два стихотворения не варианты, а единое целое, состоящее из двух частей.
Последние стихи воронежского периода обо мне, киевлянке, ищущей мужа («Ищет мужа не знаю чья жинка»), и обращение к Наташе Штемпель, чье призвание — «приветствовать воскресших».
В дни, когда писались эти стихи, еще не изобрели оружия, способного уничтожить жизнь на земле. Мандельштам назвал «поэтическую материю» пророческой, то есть провидящей будущее. Он не вполне сознавал, а скорее почувствовал, что гибель будет связана с новым оружием и войной. Раз было начало, будет и конец, но предначертана смерть, а не самоубийство, грозит же нам именно оно. Кириллов самоутверждения ради задумал самоубийство и все же колебался, прежде чем покончить с собой. Пока самоутверждающиеся народы колеблются и медлят, талантливые исполнители государственных заказов и охранители национального достоинства, суверенитета и прочих бредовых идей, отказавшись от личности и свободы во имя индивидуализма, личного и национального, разработают такое передовое и прогрессивное оружие, что оно погубит не только человека, но и всякую жизнь на земле. Хорошо, если уцелеет растительность, чтобы хоть что-нибудь осталось от этого прелестного и безумного мира, где так здорово научились во имя всеобщего или национального счастья убивать друг друга и уничтожать людей, не принадлежащих к породе убийц.
IV. Культуропоклонство
Мандельштам никогда не говорил о средиземноморской «культуре» или о какой бы то ни было «культуре». Это слово незаконно привнесено мной из-за бедности моего словаря, а сам он употреблял его с чрезвычайной осторожностью. В статье «Слово и культура» понятие «культура» означает мудрость и наследственные сокровища, а также носителей мудрости. В древности центром образованности и местом, где хранились сокровища духа, были монастыри, а князья держали их «для совета». В политической и государственной жизни они принимали лишь косвенное участие. В наш век секуляризации образованный слой отделился от носителей религиозного сознания, и Мандельштам надеялся, что носители культуры окажутся столь же внеположны государству, как некогда монастыри.
Мандельштам вынужден был употребить слово «культура», потому что не мог назвать носителей культуры интеллигентами. Он никогда не забывал, что русская интеллигенция враждебна слову. Он думал при этом о «полуобразованной интеллигентской массе, зараженной снобизмом, потерявшей коренное чувство языка, в сущности уже безъязычной, аморфной в отношении языка, щекочущей давно притупившиеся языковые нервы легкими и дешевыми возбудителями, сомнительными лиризмами и неологизмами, нередко чуждыми и враждебными русской языковой стихии.». «Полуобразование и сопутствующий ему снобизм, потеря языкового чутья и соответствующая поэзия с обязательным новаторством и хлесткостью — все это лишь симптомы болезни, а не сама болезнь: как будто испы- туется форма, а на самом деле гниет и разлагается дух.»670 (Я думаю, что падение языкового чутья тесно связано с секуляризацией и с принципиальным полуобразованием, — к этому вопросу Мандельштам постоянно возвращался и в разговорах, и в статьях. Полуобразование — худшая форма невежества, и мы пожинали его плоды в течение многих десятилетий.)
Мандельштам говорил не о культуре Средиземноморья, потому что оно вызывало в нем иные мысли и чувства и связывалось с другим рядом понятий: «Вот неподвижная земля, и вместе с ней Я христианства пью холодный горный воздух.» На крымской и армянской земле он искал «ключи и рубища апостольских церквей.»671. Христианство у Мандельштама неразрывно соединялось с горным ландшафтом, отсюда — горный воздух христианства, а также: «За нас сиенские предстательствуют горы». Когда он написал: «И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», — он думал не о геологическом возрасте Земли, а о давности и глубине связи Тосканы с иудейским и эллинско-христианским миром. (Как они теперь в Тоскане убивают Авеля и снова распинают Христа!672) Рим потому «место человека во вселенной», что это центр исторического христианства — церкви. Я не могу точно сказать, что вызывало у него отталкиванье от Византии, но оно прослеживается и в стихах, и в прозе673. Он мне когда-то сказал, что православие шло не от Византии, а от Афона. Это было сказано по поводу стихов Ахматовой: «И дух высокий византийства От русской Церкви отлетал»674. Я не знаю, правильно ли это и откуда взялось у него такое убеждение, но он так думал. Вполне возможно, что Мандельштам получил искаженные представления о Византии от Вячеслава Иванова, у которого она так переплелась с дионисийством, что их было не разорвать. Он выше всего ценил «устное поучение», и, несомненно, был период, когда он прислушивался к Вячеславу Иванову. В ранних статьях («Утро акмеизма» и в статье на смерть Скрябина) он нередко поминает дионисийство, которое идет у него не от Ницше, а от Вячеслава Иванова. Ученик, однако, не следовал слепо за учителем. В статье о Скрябине есть явная полемика с ним: «С улыбкой говорит христианский мир Дионису: "Что ж, попробуй, вели разорвать меня своим менадам: я весь — цельность, весь — личность, весь — спаянное единство"». Сила, которую христианство дает искусству, заключается в уверенности в личном спасении. Второй источник, откуда Мандельштам мог почерпнуть представление о Византии, — Леонтьев. Он считал Леонтьева значительным писателем, но причислял его к лжеучителям. Получив в подарок от Цветаевой Москву, Мандельштам искал в ней черты, связывающие ее с Италией, а не с Византией. В церквах Кремля он увидел их итальянские черты: «И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой.» Успенский собор был для него «Флоренцией в Москве». Мы много раз вместе смотрели Рублева, и Мандельштам всегда старался найти доказательства, что Рублев был знаком с итальянской живописью. Стихи «Айя-София» не противоречат его отталкиванию от Византии. В этом храме он видел синтез эллинского и христианского начал, а не специфически византийский мир. Мы еще любили мозаики небольшого храма под Константинополем. Моя память, наверное, исказила название, поэтому я его не привожу*675, но на плафоне изображено чудо претворения воды в вино, и мне запомнились динамические, прекрасно расположенные сосуды676. Иначе говоря, нелюбовь к Византии была малопоследовательной. Скорее всего, он не любил Византию Вячеслава Иванова и Леонтьева, а не подлинную, которую мало знал. Кроме того, Византия представлялась ему каноном, мешавшим прорваться живому ощущению мира, вещи, теплоты и цвета, а в русской иконописи, особенно новгородской и псковской школ, он не ощущал связывающего канона, а только свободу и радость живописца. Мандельштам чтил традицию, а не канон и свободу художника, дарованную христианством, так что художник может каждый раз заново преодолеть и переработать то, что получил от предшественников: «И пращуры нам больше не страшны. Они у нас в крови растворены»677.
Крым, Армения, «со стыдом и скорбью» отвернувшаяся от «городов бородатых Востока»678, — форпосты христианства, эллинистического и иудейского мира, а не просто «культуры». О культуре как таковой Мандельштам говорил мало, и главным образом о ее статической природе, о свойстве культуры «стоять» в любой момент текущего времени. Культуропоклонники извлекают из культуры канон, и культура всегда ждет повторения пройденного, а вклад личности в культуру, вернее, в историю всегда нарушение канона, разрыв застывающего времени. Мандельштам писал: «"Египетская культура" означает, в сущности, египетское приличие, "средневековая культура" — средневековое приличие. Любители понятия культуры, не согласные по существу с культом Амона-Ра или с тезисами Триентского собора, втягиваются поневоле в круг, так сказать, неприличного приличия. Оно-то и есть содержание культуропоклонства, захлестнувшего в прошлом столетии университетскую и школьную Европу, отравившего кровь подлинным строителям очередных исторических формаций и, что всего обиднее, придающего форму законченного невежества тому, что могло быть живым, конкретным, уносящимся в прошлое и будущее знанием.»679
Поэзию Мандельштам считал «внеположной культуре как приличию». Он говорил, что «поэтическая речь бесконечно более сыра, бесконечно более неотделанна, чем так называемая "разговорная"», и утверждал, что поэтическое звучание внеположно культуре как приличию. А ведь в самом деле: наша речь, наши высказывания в огромной степени зависят от устоявшихся формул, от готовых словосочетаний, навязших в зубах и мешающих прорваться мысли. Слово в поэзии пробивается сквозь тьму готового и застывшего, чтобы в кратчайший срок дать поэтическую мысль. Оно набирает силу, преодолевая препятствия и отбрасывая прочь груды шелухи. Слова соединяются заново в новые словосочетания, чтобы выявить мысль.
Это вовсе не значит, что в поэзии нет готовых элементов. Само слово отрабатывалось веками, пока дошло до нас. На следство мировой поэзии, включая весь фольклор, принадлежит поэту, лишь бы он мог вместить хоть каплю из него. Сама поэтическая мысль находится в преемственной зависимости от всей истории мысли и от всех, кто когда-либо дышал и думал. Понять и объяснить этого нельзя, но почему-то происходит вспышка, потому что в контакт входит, вошло все накопленное (точнее, сгущенное в крови) время и один-единственный миг, неповторимый, потому что он принадлежит текущему времени, вечный, потому что он остановлен (Стравинский говорил нечто подобное о музыке680). Миг вечен для того, кто остановил его и, почувствовав вечность, был награжден чувством поэтической правоты: «Как эту выпуклость и радость передать.» Миг воплощается в слово, давным-давно существующее и сказанное впервые. В том-то и дело, что контакт времени и мгновения, личности и мира людей дает новую мысль и новое, впервые сказанное слово. Ложь новаторства в том, что оно всегда скользит по поверхности (почему-то оно всегда новаторство формы, жертвующей мыслью) в поисках резко ощутимой новизны. (Даже Андрей Белый готов был взять заранее данную ситуацию и мысль — в «Серебряном голубе», в «Московском чудаке» — и новизну поднести в построении фразы, которая с необычайной быстротой стандартизировалась.) Такая новизна длится один короткий миг, потому что она не включает неповторимых элементов: соотношения мига и времени, личности и людей и воссоединения собственной мысли и переживания с общечеловеческим фондом.
Ощутивший выпуклость и радость уже получил свою награду. Хорошо, если его слово дойдет до людей, но это от него не зависит, и потому он не может вербовать читателя, а только надеется на дальнего собеседника — «читателя найду в потомстве я»681. Если он найдет читателя, произойдет повторный, хотя и ослабленный, миг воплощения. В статье о Виллоне Мандельштам говорит: «Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою цельность, остаться тем же "сейчас". Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив его корней — иначе оно завянет».
Культура как приличие стремится создать школу и употреблять слова с должной стилистической окраской. Она допускает и даже ценит внешнее новаторство, целью которого является оживление стилистических единиц. Поразительно, с какой быстротой внешнее новаторство превращается в диктатуру школы.
Мандельштам подчеркивал статическую и опустошающую сторону культуры или культуры-приличия. Возможно, что это связано с неистовым культуропоклонством нашей эпохи, особенно страшным потому, что оно свирепствовало на фоне полного отмирания культуры как образа жизни, как обработки полей и постройки домов, как способа совместного проживания и дружбы людей, иначе говоря, на фоне полного одичания. Для меня это одичание воплощается в книжках издательства «Академия», сменившего «Всемирную литературу», где в гладеньком виде подносилась всяческая «классика», сработанная самыми «культурными» руками. «Победители» жадно покупали эти издания и приобщались к «культуре», расставляя их на полки. Безвыборочность всегда пахнет мертвечиной. А в том, что культура всегда, а не только в периоды краха стремится задерживать движение, мне кажется, есть положительная сторона и для самого движения. Оно только укрепляется, если для своего начала вынуждено преодолевать инерцию стабильности, равномерности, неподвижности. Ему гораздо труднее возникнуть в хаосе развала и судорожных метаний, когда культуропоклонство становится единственной целью и ощущается как спасение. Такое ясно заметно было вчера и видно сегодня, когда речь идет уже не об упадке, а о чем-то несравненно более глубоком, в чем нам, свидетелям, разобраться не дано.
Когда наблюдаешь этот распад (а может, уже и не распад, а последствия распада), невольно думаешь, что он должен кончиться гибелью. Тогда возникает вопрос: есть ли прямая связь между распадом культуры и фактическим уничтожением жизни? Логически — связи нет. Если не будет войны, и притом тотальной, по-прежнему будут рождаться дети — они даже выше ростом, чем были, и это бросается в глаза всем, кто видел, как планомерно снижался от недоедания рост прежних поколений. Народятся дети, вырастут люди, и жизнь пойдет своим чередом. Уже ведь неоднократно напуганные безумием текущего времени мнимые пророки ждали конца мира. Я уже цитировала великого мудреца, который все знал и изрек, что эсхатологические настроения характерны для гибнущих классов682. («Тоже красиво!» — сказала бы Ахматова.) В формуле мудреца больше неизвестных, чем слов, а его деятельность по уничтожению целых классов основана на тех же теоретических предпосылках, что и соображения относительно эсхатологии. Деятельность же эта привела совсем не к тем результатам, на которые он рассчитывал, и поэтому к его словам не следует прислушиваться. Мы уже здорово заплатили за то, что слушали мудрецов и гениев. Слушали, конечно, не все, но огромные толпы, которые заражали друг друга восторгом и не думали о расплате. А в наши дни эсхатологические настроения слишком распространены, чтобы приписывать их каким-то классам, то есть весьма сомнительному «мы», которое держится только как очередь в кассу за зарплатой.
Наша эпоха свидетельствует о распадении всякой общности, имеющей глубинные основания, и создании внешних единств по произвольным и малозначительным признакам. И вместе с тем есть слабые, только возникающие течения, которые говорят о тяге к единственно реальному единству. Что победит — национальная рознь, самоутверждение и индивидуализм народов, подкрепленный современным оружием, или незримая церковь, обладающая светочем, унаследованным от предков? Время покажет, а я уже не узнаю. Мне кажется, что Мандельштам, искавший связи между Рублевым и живописью Италии, стремился увидеть то, что объединяло, а не разделяло европейский мир. Не случайно он ответил на вопрос, что такое акмеизм, следующим определением: «Тоска по мировой культуре»683.
Я не знаю, прав ли был Мандельштам, когда считал Византию (но не Афон) символом разделения. Дело не в этом, а в том, что будет дальше и найдутся ли силы для преодоления окончательного распада и полного вымирания людей, вещей, травы, животных и деревьев. Когда я смотрю на лица людей, поднимающихся по лестнице метро или стоящих в очередях за котлетами, мне кажется, что жизнь в них уже иссякает. Но иногда и они, безмерно усталые, вдруг произнесут человеческое слово, и тогда надежда воскресает. До самой смерти человек не теряет надежды, хотя и знает все ее обманы. Есть и другая надежда. Она не обманет. Она никак не связана с эсхатологической тревогой и с ней не соразмерна: она вне времени и вне пространства.
V. Недобор и перебор
Культура — многозначное слово и понятие, не имеющее определений. О культуре написаны тысячи томов, но, сколько ни изучают ритуалы и обычаи так называемых первобытных народов, все равно никто не проникнет в суть человеческого общежития и не поймет, что такое человек. Мы даже не знаем, как отмирали древние культуры, если не было нашествий чужеземных полчищ, и как на месте цветущей страны образуется унылая провинциальная земля, лишенная мысли и голоса. Но нам, свидетелям развала, стало ясно одно: строительство Вавилонской башни не объединяет, а разделяет людей. Объединяет смысл, а не цель (как заметил Элиот: «Энтузиазм и цели преходящи»684), культура же форма совместной жизни, то есть объединение, а не разделение. Это отнюдь не попытка определения или характеристики культуры, а констатация простейшего факта, который Бергсон отнес бы к биологическим свойствам человека.
О культуре как об объединении думают сейчас многие, потому что и на Западе, и у нас одни и те же тревоги и беспокойства. Я с надеждой и любопытством открыла книжечку Т.-С. Элиота «К определению понятия культуры», но тут же поняла, что никакой попытки дать определение он не делает. Больше того, он даже не пробует вникнуть в суть проблемы. Позиция Элиота охранительная, ему хотелось бы сохранить некоторые особенности европейского общества, которые, как ему кажется, способствовали расцвету культуры: классовую структуру, региональное деление и тому подобное. Элиот более чем осторожно подходит ко многим вопросам и порой орудует непроверенными сведениями, лишь бы избежать нежелательной полемики. Одно из основных положений Элиота — связь культуры и религии. Он предчувствует возражения студенческой аудитории (статья состоит из ряда лекций, прочитанных Элиотом в Оксфорде), что в России, отказавшейся от религии, культура, тем не менее, процветает. И студенты и Элиот приняли на веру нашу пропаганду, так что сомнений относительно веселого расцвета культуры в непонятном восточном мире у них нет. Этой неувязкой объясняется, вероятно, одно из центральных допущений Элиота. Он предполагает, что
Англия может завершить свое отступничество и тогда «преобразует себя» на основе какой-нибудь «низко стоящей или материалистической религии». В этом случае Элиот допускает, что в Англии возникнет культура даже более блистательная, чем современная, потому что «любая религия, пока она существует, строит остов культуры и оберегает человеческие массы от скуки и отчаяния».
Элиот — христианин, католик кажется, но он не решился применить последовательно христианские критерии и попробовал сделать зигзаг в сторону так называемой объективности. В результате он попал в яму, вырытую для тех, кто строит суждения не на основе своей центральной идеи. Прежде всего совершенно непонятно, что такое «материалистическая религия». Думаю, это результат болтовни о том, что у нас тоже есть религия, только материалистическая. (Можно ли, например, считать какие-либо формы язычества «материалистической религией»?) Второй вопрос: с каких пор у религии есть чисто общественная цель — оберегать людей от скуки и отчаяния? Скука и отчаяние вообще не совместимы в одном предложении. От скуки «массы спасаются» иногда совершенно гнусными вещами. Мы видели, что зрелища, шествия, погромы, убийства, доносы нередко заполняют жизнь обезумевших масс, пока они не очнутся в своем разоренном доме, потеряв вкус к самоуничтожению. Что же касается до отчаяния, то должен ли христианин заниматься самоутешением, если он очутился среди людей, сознательно отказавшихся от добра и всеми силами поощряющих самые чудовищные инстинкты в себе и в своих соотечественниках. Другое дело, что отчаяние христианина качественно отличается от отчаяния атеиста, поскольку он верит в конечную победу добра. Вера, надежда, любовь спасают от черного отчаяния, а не «любая религия», как говорит Элиот. Есть религии, требующие человеческих жертв. Неужели такая религия спасла бы Элиота от отчаяния? И тут мне приходит на ум тяжкое подозрение, что Элиот выделяет себя из массы людей, из человеческих толп. Кто же он? Неужели он причисляет себя к элите? Я знаю, что такое самоощущение несовместимо с христианством.
Остается еще вопрос: откуда Элиот взял, что культура Англии неожиданно распустилась бы пышным цветом в честь таинственной, придуманной Элиотом религии? Свои заметки о культуре Элиот писал после Второй мировой войны, когда всем стало ясно, к чему привел отказ двух могущественных стран от христианства. Неужели Элиот так отгораживался от жизни, что не заметил этого?..
О Германии Элиот не обмолвился ни единым словом, хотя обе страны, с которыми он связан, Соединенные Штаты и Англия, отдали много сил и принесли немало жертв в борьбе с фашизмом. Умолчание Элиота невольно настораживает. Что же касается России, то с ней Элиот разделывается чересчур легко. Он считает Россию грубой восточной страной, находившейся к моменту революции на таком низком уровне (о русской литературе он, вероятно, даже не слышал), что ей могло пойти на пользу то, что для Запада было бы крайне вредно. Россия, например, «устранила» высшие классы и только расцвела от этого (откуда он знает? или почему позволяет говорить себе о том, чего не знает?), но сие было возможно только благодаря исключительно низкому развитию. Настоящим европейским странам «устранение» с рук бы не сошло. Неизвестно, что понимает Элиот под словом «устранение» — эмиграцию или террор, но ему следовало бы узнать о принципе насилия, который был положен в основу нашей государственности, прежде чем говорить о России. Страшно думать, что и он, христианин и поэт, допускает пользу преобразований, совершаемых путем насилия и жестокости, путем попрания человеческих прав и всех святынь. Мне ясно, что Элиот, очутившись в студенческой аудитории, с симпатией относившейся к России после победы над фашистской Германией, побоялся своих слушателей и поднес им примирительную теорию о том, что в варварской России можно делать что угодно, чего в культурной Англии допустить нельзя. Я боюсь, что такая постановка вопроса не говорит в пользу Англии, где большой поэт вынужден так приспосабливаться к студентам старинного университета. Неужели, если бы Элиот удосужился подумать о том, что такое террор, он и тогда бы не решился применить к событиям критерий совести и религии? Я не помню, из-за чего жертвует жизнью в одной из драм Элиота почтенный епископ, но после прочитанной мной статьи о культуре я эту драму не возьму в руки. Ведь
Элиот разрешил «устранять» всех епископов нашей страны, поскольку чувствует отвращение к дикости.
Для моего уха дико звучит и довод Элиота против уничтожения врагов: врага следует сохранить, потому что обществу полезно трение и столкновение различных сил и мыслей. Разница между позицией Элиота и нашей только в одном: то, что он считает полезным, мы считаем вредным. Критерий Элиота столь же бесчеловечен, как наш, потому что ни польза, ни вред не могут служить основанием для уничтожения или сохранения человеческих жизней. У нас тоже миловали людей, которых считали полезными.
Между прочим, Элиот считает, что мы способны различать прогресс от регресса. Практика показывает, что никто еще этого различить не мог, да и сами понятия «прогресс» и «регресс» весьма сомнительны. В атомный век ими уже никого не соблазнишь. Прогресс — движение вперед, а регресс — назад. История вовсе не похожа на дорогу, по которой можно двигаться в двух направлениях. Разрушая культуру, мы вовсе не отступаем ни в век Просвещения, ни в Средневековье. Даже в первобытное общество людям не дано отступить. Исторический путь необратим, как время, и спастись в регресс нам не дано
У Элиота нередко перевернуты даже наивные причинно-следственные связи. Он говорит, что в обществе необходима нормальная, а не чрезмерная степень «единения», потому что «излишек единства» объясняется варварством и может привести к тирании. Опыт показывает, что «единство», о котором говорит Элиот, явно намекая на Россию, порождается тиранией и приводит к варварству. Избегая говорить о побежденной Германии, Элиот подводит сам себя. Ведь «излишек единства» в этой стране оказался мнимым, и связь его с тиранией (причинная) и с варварством (следственная) обнажилась после падения фашизма с полной наглядностью.
Презрение к одной стране и непонятное умолчание о другой сыграли с Элиотом плохую шутку. Можно ли говорить о современном обществе, игнорируя трагический опыт двадцатого века?
Элиот неоднократно напоминает о том, что культура явление органическое и создана искусственно быть не может, поэтому мне хочется отнести за счет переводчика (книга, к сожалению, попалась мне в русском переводе): «нужно выращивание современной культуры из старых корней.». Слово «органическое» означает «возникшее непроизвольно в ходе исторического процесса». В связи с этим невольно смущаешься рекомендацией «выращивать. из корней» да еще в сочетании с модальной формой «нужно». Читатель, знакомый с Леонтьевым и Данилевским, знает, что они любили уподоблять национальные культуры деревьям с различными корнями, стволами и листвой. Кто же соблазнился сравнением из растительного царства — переводчик или автор? Возможно, что переводчик здесь ни при чем, а Элиот, изучавший науку, называющуюся «социальной биологией», расширил ее пределы и уподобил общество растениям, которые дают побеги от старых корней и выращиваются в садах и огородах.
От заметок Элиота все же пахнуло Леонтьевым с его жаждой красочного разнообразия в унылом мире, потерявшем яркость. Разве не уютнее там, где есть господа, парки, красивая жизнь, хорошие повара, скачки, а также пишущая машинка, к которой тянутся руки поэта. Леонтьев, житель варварской страны, конечно, перебрал, чего осторожный Элиот не сделал, но сущность остается та же. В наш век все стало настолько серьезно, что каждое безоценочное суждение режет, как ножом по стеклу. Культуропоклонство никого не спасло и не спасет. Если не найти твердые критерии, нельзя ничего судить.
История не повторяется. Суждения по аналогии всегда приводят к ложным выводам, а особенно в тех случаях, когда для аналогичного суждения привлекают искаженные факты. Между тем драма истории, если б мы применили к ее рассмотрению высшие критерии, могла бы нам многое открыть. Здесь уместно вспомнить слова Бердяева, как он, будучи марксистом, задумался о судьбе еврейства и понял, что никакой марксизм и никакая материалистическая теория к истории этого народа приложены быть не могут685. Тем более были бы обречены на неудачу эстетические и охранительные теории типа Элиота или Леонтьева. Точно так гибель Европы была бы чем-то принципиально иным, чем падение Вавилона, и сыграла бы совсем другую роль в истории человечества, чем расцвет или гибель древних культур (сохранилась ли бы сама концепция истории после такого события?). Надо помнить, что это явления совершенно разных планов и речь идет не о дерби или хороших ресторанах, где разучились готовить и обслуживать посетителя, а о несравненно более мрачных вещах.
В начале двадцатых годов шумела книжка Шпенглера о закате Европы, построенная по аналогии и напоминавшая Данилевского. Мы прочли с Мандельштамом «Закат Европы», и он не согласился с выводами Шпенглера, считая, что они не приложимы к христианскому миру. Он был гораздо пессимистичнее Шпенглера, грозившего всего-навсего тем, что культура перейдет в цивилизацию и всем станет скучно. События показали, что ничего похожего на цивилизацию и на скуку не будет. Я обожаю цивилизацию и водопровод, но прожила жизнь без нее.
VI. Вечный жид
Мандельштам убеждал меня, что тяга на юг у него в крови. Он чувствовал себя пришельцем с юга, волею случая закинутым в холод и мрак северных широт. Мне казалось нелепым, что он связывает себя со Средиземноморьем: ведь предки нынешних российских евреев в незапамятные времена потеряли связь с его берегами и через владения германских князьков, через земли рассеяния и уже не первого изгнания перебрались в пределы России, чтобы поселиться на западных окраинах среди чуждых народов. Так было и в библейские времена: праотцы селились на чужих землях под чужими городами и у чуждых народов покупали право хоронить своих близких в чужих пещерах среди чужих пастбищ. Может ли кровь хранить память об этих скитаниях?
Любимые сыновья библейских старцев отрывались от своего племени и уходили в чужую культуру, впитывали ее, оставаясь евреями. Они растворялись в ней, чтобы «с известью в крови для племени чужого ночные травы собирать»686. Еврейские Иосифы в начале нашей эры вербовались, как я прочла у С. Трубецкого, из числа саддукеев687.Нынешние обрусевшие или европеизированные евреи тоже своего рода саддукеи, давно забывшие прародину. Как мог сохраниться народ без земли и почвы, веками отпускавший любимых сыновей на службу фараонам, эллинам, римлянам, испанцам, европейской культуре и науке, поэзии и музыке? Библейский Иосиф вырос среди своего племени и знал его язык, а древние саддукеи переходили на греческий. В Россию евреи принесли один из диалектов немецкого языка, земли своего изгнания, а потом перешли на русский и все-таки остались евреями и приобщились ко всем несчастиям своего племени. Это их сжигали в газовых печах и объявляли врачами-убийцами. По ним и сейчас скучают бараки на каком-то бесконечно далеком болоте, куда они не попали только благодаря невероятной случайности*688. Открещиваться от этих бараков еще рано. Они подгнили, но их можно отремонтировать собственными трудовыми руками. А деньги на ремонт легко вытряхнуть из пиджаков демократического покроя, которые пришли на смену лапсердакам. Опыт вытряхивания у нас есть.
Мандельштам — и по метрике Осип, а не Иосиф — никогда не забывал, что он еврей, но «память крови» была у него своеобразная. Она восходила к праотцам и к Испании, к Средиземноморью, а скитальческий путь отцов через Центральную Европу он начисто позабыл. Иначе говоря, он ощущал связь с пастухами и царями Библии, с александрийскими и испанскими евреями, поэтами и философами и даже подобрал себе среди них родственника: испанского поэта, которого инквизиция держала на цепи в подземелье689. «У меня есть от него хоть кровинка», — сказал Мандельштам, прочтя в Воронеже биографию испанского еврея. Узник непрерывно сочинял сонеты («Губ шевелящихся отнять вы не могли»690) и, выйдя на короткий срок, записал их. Затем он снова был посажен на цепь (повторный арест!) и опять сочинил груду сонетов. По-моему, он выбрал сонетную форму, потому что чем строже форма, тем легче запомнить стихи. Память у испанского поэта была еще лучше, чем у Мандельштама, так как он годами помнил их и, вероятно, даже не записывал. Мандельштам же под конец начал забывать собственные стихи. А может, в подземельях инквизиции было легче, чем в наших лагерях? Я что-то не слышала, чтобы у нас в лагерях сочинялись стихи — только вирши. Зато выпущенные и спасшиеся помнят и ценят свои вирши — они спасли жизнь тем, кто ворочал их в уме*691.
Я часто думаю о том, есть ли во мне хоть ген, хоть кровинка, хоть клетка, соединяющая меня если не с праотцами, то хоть с гетто старинных испанских или немецких городов. Кто его знает, может, и есть. Иначе откуда бы взялась стойкость, которая помогла мне выжить и сохранить стихи? Для этого требуется маниакальное упорство, воспитанное столетиями бедствий, преследований, погромов и газовых печей, которые закаляют душу и усиливают жизнеспособность. Как-нибудь уж доживу свой век, вспоминая русскую стойкость Ахматовой, которая хвасталась тем, что довела до инфаркта всех прокуроров, произносивших обвинительные речи ей и ее стихам: «Я глохну от зычных проклятий, Я ватник сносила дотла.»692
В первой половине нашего проклятого века появилось много людей с чувством прародины несколько иного свойства, чем у Мандельштама. Г.Г.Г., врач из семьи врачей, на опыте познавших, как мерзки костры и подземелья инквизиции, рассказал мне про свою встречу с людьми нового склада. Сразу после капитуляции Германии Г.Г.Г., военный врач с погонами и в чинах, поехал для демобилизации в один из городков, только что отошедших к Польше. Он втиснулся в общий вагон, забитый до отказа, и подумал, что ему придется простоять всю дорогу. Вдруг его окликнул рослый детина в штатском, умеренно оборванный, как все после войны. Он предложил товарищу капитану медицинской службы занять место у окна, откуда он тотчас согнал другого штатского и тоже обтрепанного человека. Незнакомцы перекинулись с военным врачом несколькими словами — они говорили по-русски, но с каким-то странным акцентом. Был задан вопрос, когда врач думает вернуться на станцию, где сел на поезд. Врач не знал, на сколько задержится, но незнакомцы заверили, что непременно встретят его, когда б он ни приехал.
На одной из промежуточных станций врач вышел, а с ним и тот, кто окликнул его и усадил у окна. Станционное помещение было переполнено, и только возле буфета нашлось местечко, чтобы пристроиться и отдохнуть. Незнакомец заказал четыре кружки пива (какую роскошь можно было получить в тех краях!), две взял себе, а две предложил врачу. «Вы скоро поймете, кто мы», — сказал он. К нему подошел человек, которого он представил как брата, и только тогда врач понял, что незнакомец — еврей. И по акценту, и по виду его можно было принять за кого угодно, но внешность брата сомнений не вызывала. Это единственное, что пока узнал о нем врач.
На обратном пути врач вышел на станции, и действительно его поджидала на платформе кучка людей. Они знали, что у врача нет знакомых в этом городке, и пригласили его к себе: «Идем, посмотрите, как мы живем, переночуйте у нас. Нам ничего от вас не нужно — мы встретились и разойдемся, но вы нас, может, еще вспомните.» Врач пошел с ними. Городок был обклеен плакатами, призывающими евреев возвращаться на прародину. Незнакомцы привели врача в почти пустое барачное помещение и пригласили поужинать. Трапеза была общая — подали свинину. Хозяева обратили внимание гостя, что среди них нет ни одной женщины. При немцах они скитались в лесах с партизанскими отрядами, а семьи — родители, жены, дети — были перебиты фашистами. Чужие друг другу, они впервые встретились в этом бараке, куда съехались со всех концов Польши. Здесь они дожидались отправки на прародину. Их объединяла только общая судьба: леса, отряды, погибшие семьи. Они показали врачу местную газетку. В городе, где они находились, недавно была сделана попытка устроить погром, но кончилось тем, что убили трех погромщиков.
Евреи, прошедшие школу сопротивления, сказали врачу: мы знаем, как вы, советские евреи, относитесь к этому, — вы верите, что вы равноправны. Вы не испытали на опыте то, что испытали польские евреи, но от этого никуда не уйти — это все равно ждет и вас. Хорошо, если обойдется, но надежды на такой исход нет. Хорошо, если вам не придется вспоминать наших слов, но, скорее всего, вы их вспомните.
Военный врач действительно считал себя равноправным, но ему действительно пришлось вспомнить этот разговор. Дело врачей, к счастью закрытое весной 53 года, рассеяло иллюзии. И в этом случае только собственное столкновение с жизнью, только разбитый лоб и пролитая кровь помогают людям осознать, что происходит у них на глазах и чего они не хотят видеть. Если жмут масло из соседа, это их не касается. Слепота — особенность нашего времени, в нее спасаются, чтобы не омрачать жизнь. Меня возмущают «слепые», но втайне я им сочувствую: надо ведь себя поберечь, иначе рассыплешься на куски и потом ничего не собрать. В данный момент я выключилась из текущей жизни, начисто ослепла и не понимаю, что так волнуются те, кто помоложе. Все, что их тревожит, чистая мелочь по сравнению с тем, что выпало на долю старших поколений. В моем доме сто квартир, и все хозяева на месте. Чего же беспокоиться? Пока меня самое не уведут из дому, я не позволю себе поддаться тревоге — она мешает жить и думать.
Я прошу только помнить, что моя слепота вполне сознательная. Зрячей становиться сейчас я не хочу. Затыкаю всем рот — не вижу и видеть не хочу, потому что сыта по горло всем виденным. В этом и заключается разница между мною и слепцами прежних поколений: они даже не подозревали о своем увечье и непрерывно хвастались зоркостью. А зрячих тогда считали слепыми и непрерывно издевались над их мнимым увечьем. Люди старших поколений, читая мою первую книгу, обвиняют меня, что я не жила жизнью своих сверстников и потому не упомянула челюскинцев и стахановцев, про постановки Мейерхольда, гениальные фильмы с коляской, галушками и концом Петербурга, а главное, мощную индустриализацию страны, блеск литературоведения и бессмертные романы, написанные в годы великих свершений. Кому что, но я отворачиваюсь от карнавала всех десятилетий нашего века, потому что у меня сильно развито чувство газовой камеры, лагеря, застенка и гнусной литературы, знающей, что надо видеть, а на что следует закрывать глаза. Я ведь вдова Мандельштама, которого и сейчас ненавидят с такой силой, будто он жив и ходит по улицам.
Судьба евреев замечательна тем, что они не только разделяют участь своего народа, но несут еще вдобавок все несчастья того народа, на чьей земле они раскинули палатки. Даже еврей, публично отказывающийся от своего еврейства, попадает наравне с другими в газовую печь, и он же отправляется на Колыму с чужим племенем, на языке которого он говорит. Мандельштам, еврей и русский поэт, платил и платит до сих пор по двойным, а то и тройным счетам. Он ведь еще европеец и русский интеллигент из того слоя, где не чурались слова. За все эти преступления вместе и за каждое в отдельности у нас карали по всей строгости законов, потому что борьба с идеализмом была и будет главной задачей эпохи. Военный врач, рассказавший про встречу с людьми из барака, — еврей, русский интеллигент и гуманист, следовательно, подлежит ответственности по трем статьям. Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немножко еврей, потому что платит по тройным счетам.
Еврейские парни из польского погромного городка выбрали путь самообороны. Они сообразили, что не следует ждать, пока просвещенные европейцы втолкнут их в газовую камеру или походя зарежут на улице. Я иду другим путем и отказываюсь от самообороны. Я готова отвечать по всем статьям, которые мне могут предъявить: за то, что принадлежу к таинственному племени, которое существует вопреки всем законам истории и логики, за то, что не потеряла память и сохранила стихи, за то, что верю в высший закон и высшую правду, за то, что знаю, что дух не гниет в земле вместе с тленным телом, и за все прочие грехи и преступления второго разряда, в которых меня могут обвинить по законам и обычаям жестокого века.
Я бесповоротно отказываюсь от самозащиты, но другим этого делать не советую. Пусть соблюдают осторожность и живут потише, остерегаясь видеть, понимать, знать и подписывать бесполезные письма. Ничего хорошего нет в зрячем состоянии. Слепота гораздо приятнее и утешительней. Рекомендую осторожность и самозащиту.
VII. Родословная
У всех людей есть родственники. К моему удивлению, родственники обнаружились и у Мандельштама, который всегда казался совершенно отдельным человеком плюс беспомощный и милый брат Шура. Родственники оказались со стороны отца, фантастического человека с «маленькой философией». Сам дед постоянно вздыхал, что его «род» расцветал в предках и потомках, а сам он лишь звено между ними и в жизни ничего не сделал. Дед исписывал груды листочков мелким немецким почерком и обижался на сыновей, потому что никто из них так и не дослушал ни одного листочка до конца. Шкловский, узнав про сочинительство деда, уговаривал Мандельштама вставить что-нибудь из его мемуаров или «философии» в свою прозу, иначе грозился сделать это сам. Но до этого не дошло, потому что никто не понимал витиеватых оборотов деда и не разбирал готического почерка.
Дед относился ко мне хорошо, хотя считал, что Ося напрасно с ним не посоветовался. Дед поехал бы с ним в Ригу и подобрал бы там настоящую жену и настоящую еврейку. Я никак не могла понять, почему я не настоящая еврейка, но дед не умел этого объяснить. Кроме того, дед считал, что брак со мной — мезальянс, но, познакомившись с моим отцом, немного смягчился. Выяснилось, что Шура насплетничал ему про скоропалительность и необдуманность нашей связи, которой он был очень шокирован.
Дед пробовал излагать свою философию моему отцу. Он доказывал, что надо есть яйца всмятку, а не яичницу, потому что это «ближе к природе». Отец так терялся от философии деда, что Мандельштам спешил к нему на помощь. С зятем моего отца сближала музыка. В Москве — он гостил у моего брата — и в Киеве, когда мы приезжали к моим родителям, они вместе ходили на концерты. Однажды в Киеве отец пошел на вечер Мандельштама и сказал мне: «Знаешь, твой Ося хорошо читает стихи». На прямое суждение о стихах он не отважился, потому что считал себя некомпетентным. Больше всего он любил греческих трагиков и читал их для отдыха в подлиннике. Он был человеком строго дисциплинированной мысли — правовик, государственник, математик. Приглядываясь к отцу, я поняла, что образование пало не сразу с революцией, а снижалось постепенно — от поколения к поколению. Юридическое образование моих братьев и отца, знание древних языков и литератур несравнимы. Это чувствовали все мои друзья и при отце не очень щеголяли эрудицией, а Эренбург поддразнивал меня: «Жаль, что ты не пошла в отца.» Особенно почитал его Маккавейский, потому что чуял что-то родственное с собственным отцом — профессором духовной академии.
Дед, ровесник отца, не представлял никакого поколения. Он был абсолютно уникальным явлением, не похожим на еврейских местечковых мудрецов, ни на ремесленников, ни на купцов, ни на кого на свете. Его профессия — выделка замши. Кажется, он был хорошим специалистом, но своего ремесла не любил: внутреннее беспокойство и потребность говорить не давали ему работать. Он цитировал Спинозу, Руссо и Шиллера, но в таких невероятных сочетаниях, что все только ахали. Дед был не фантазером, а фантастом, вернее фантасмагорией. Про него нельзя сказать, был он добрым или злым, щедрым или скупым, потому что основное его свойство — полная отвлеченность, невероятная абстрактность. Он проповедовал деизм собственного изготовления и жаловался на покойную жену, что она отняла у него сыновей. Невозможно себе представить, что у него были дети, с которыми он разговаривал о чем-либо, кроме своей философии.
Насколько я понимаю, мать только и делала, что ограждала сыновей от отца. Она возила их на дачи и на курорты, выбирала для них гимназии — и очень умно, поскольку старшего отдала в Тенишевское, нанимала гувернанток, словом, старалась создать для них обычную обстановку интеллигентской семьи. Пробовала она, очевидно, наладить и дела мужа, но все ее усилия не приводили ни к чему. Мандельштам запомнил, как мальчиком возвращался с ней домой на извозчике и вдруг увидел, что она плачет. Вероятно, она пробовала уговорить кредитора об отсрочке векселя и ей не удалось. Устойчивый быт, к которому она стремилась, ускользал. Борьба матери за устойчивость своеобразно отразилась на трех сыновьях. Старший, Осип, твердо усвоил, что нельзя делать устойчивость целью, средний гордился мыслью, что довольствуется малым, а младший рвался к благополучию и в прилитературных кругах изощрял свои коммерческие таланты. Они у него действительно были, и он всегда был благополучен. Удивительно умело он пользовался именем брата с первых шагов, когда бросил медицину, по сегодняшний день. За вычетом, впрочем, двадцати лет (1934-1953), когда он брата вычеркнул из памяти. Каждое его упоминание обо мне и сейчас равносильно доносу. Он не похож ни на своего отца, ни на братьев.
Мандельштам любил мать и, единственный из братьев, унаследовал ее музыкальность. Он был привязан к среднему брату, Шуре, потому что лицом тот пошел в мать. Шуру он всюду возил за собой, заботился о нем, вытащил его из Ленинграда в Москву, пристроил в Госиздат, где тот всю жизнь прослужил мелким служащим торгового аппарата, подкармливал, успокаивал и пошучивал над его постоянным страхом потерять службу или сделать ошибку в очередной аннотации на очередную книгу. Ни один из братьев Мандельштама не имел языкового чутья, а у Шуры была своеобразная афазия, касавшаяся письменной речи. Он буквально не мог составить ни одного предложения — его мучило все: порядок слов, предлоги, глагольные формы, фразеология. Говорил он вполне нормально — без запинок. Очевидно, он как-то унаследовал безъязычность деда, мало заметную в устной бытовой речи. С каждой аннотацией Шура приходил к Мандельштаму, а тот хитро сплавлял его ко мне. Мандельштам всегда просил меня не обижать Шуру — «он так похож на маму». Что-то в Шуре было трогательно- беспомощное и растерянное. (Как невнимательны друг к другу люди: откуда Эренбург взял, что Шура практический, деловой и толковый человек! Ведь они жили рядом на одном коктебельском пятачке.) Эти свойства странно сочетались с непрерывными поисками нравственного идеала, которого, как ему казалось, он достиг. Идеал он понимал как полное слияние с толпой, самоограничение, стушеванность. Он проповедовал свой идеал, как отец — «маленькую философию», и его тоже никто не хотел слушать. Три поразительно непохожих брата что-то унаследовали от отца, на которого ни один из них не был похож. Шура умер на Урале в эвакуации, брошенный женой, одинокий, печальный. Евгений дожил до старости — у него крепкое отцовское сердце, не в пример старшим братьям, которые унаследовали материнское. Недавно Евгений купил у Иосифа Бродского два тома Мандельштама, и глупый Иосиф взял с него половинную цену. Скоро он увидит и третий том, где Мандельштам запрещает ему называть себя братом. Зная, что Евгений спокойно выбросит его письма в помойку, Мандельштам специально переписал их, и они сохранились в автографе. Это будет неприятным сюрпризом для старика, которому имя брата открывает двери в профессорские дома, где он получает консультации и отзывы на свои научно-популярные фильмы.
Дед и два сына, Осип и Александр, умерли заброшенные, в полном одиночестве. Даже Шура опоздал проститься с отцом, но все же успел похоронить его. Осип брошен в яму, могилы Шуры и деда заброшены. У моих родителей, у сестры и у брата могилы затеряны и заброшены. Я хочу, чтобы моя могила тоже была затеряна и заброшена, как у всех.
Революция разметала семьи, и много поколений не видели родни, живут без корней, не знают своих могил. Она исказила жизнь моих дедов и успеет искалечить существование тех, кто по возрасту годится мне во внуки и в правнуки. С революцией все семейные связи оборвались. У деда в Риге жил родной брат, вполне благополучный коммерсант. Он звал к себе деда в гости, и в двадцатых годах это было вполне осуществимо, но так старик и не поехал, потому что процедура получения разрешения на выезд и тогда была головоломной. Изредка к деду приходили из Риги подарки, и он ими очень гордился. В 32 году к нам на Тверской бульвар пришел двоюродный брат Мандельштама693. Он прослышал, что у нас в Советском Союзе люди благоденствуют, а у них начался экономический кризис. В семье стали поговаривать, что неплохо переехать в Советский Союз, и послали на рекогносцировку самого бойкого и толкового. Он приехал с туристической группой — они уже тогда существовали, но не играли никакой роли в нашей жизни, потому что встреча с иностранцем называлась шпионажем. За такое легко было заработать десять лет.
Кузен привез в подарок деду пару теплых кальсон и спросил Мандельштама, как у нас обстоит дело с коммерцией и с юрисконсультскими службами. Насчет коммерции Мандельштам знал, что такого не бывает, а про службы ничего сказать не мог. Он только посоветовал кузену хорошенько осмотреться и не действовать опрометчиво. Кузен и сам был не лыком шит. Дня через два он снова забежал к нам и сообщил, что у нас такой же кризис, как повсюду, но мы об этом не догадываемся, потому что на службах нам ничего не платят. У людей создается иллюзия, что они при деле, а зарабатывать средства к жизни они так отвыкли, что не замечают, что работают задаром. Еще он поинтересовался, почему все у нас так плохо одеты. Неужели не хватает денег даже на хороший костюм? Экономические идеи кузена рассмешили Мандельштама, и ему захотелось «дать отпор» — так назывался бойкий ответ иностранцу, который нам полагалось давать в случае нечаянной встречи. Он заверил кузена, что каждый служащий покупает два костюма в год, а выглядят они плохо одетыми потому, что брюки «просиживаются» в один месяц, а пиджаки скроены как на памятниках. Ничего более убедительного для иллюстрации нашего благополучия он придумать не мог. В Риге действительно никто из мелких служащих не заказывал себе двух костюмов в год. Кузен вынужден был это признать. Почему-то он усмехнулся и потом исчез. Юрисконсультская должность осталась вакантной, а дед больше никаких кальсон не получал.
Кроме родственников, мы сталкивались еще с людьми, носящими фамилию Мандельштам. Впервые Мандельштам встретился со своим однофамильцем в начале десятых годов в Териоках (тогда же он встретился в том же пансионе с Каб- луковым). Однофамилец был киевским врачом-окулистом, известным еврейским общественным деятелем694. Впоследствии я показала Мандельштаму дом, где жил окулист. Меня водили к старику проверять зрение, потому что в десять лет мне безумно захотелось носить очки и я стала жаловаться на глаза. Умный старый врач разоблачил бы любого симулянта, но для этого нужно было догадаться, что симуляция для чего-то нужна. Никто бы не догадался, что девочке с косичками хочется носить очки. Бедный однофамилец моего будущего мужа возился со мной целый час, пока не придумал слабости глазного мускула и не выписал мне очки. Я поносила их с неделю, а следующие завела себе через полвека.
Мне удалось околпачить первого встреченного мной Мандельштама. Второй был гораздо прозорливее, хоть и не окулист, и ни на какой обман не поддавался. Он предупредил меня об этом в один из первых дней знакомства, когда мы стояли на площади против дома врача Мандельштама. Весной в этом месте особенно ощутим ветер с Днепра, который всегда вызывал у меня тоску по морю. Площадь эта в кольце городских садов. На нее выходят главные парки города и моя горка. Я не знаю, как это выглядит сейчас, но в дни моей юности Киев был удивительно красивым европейским городом. Внизу лежал Подол, заселенный евреями, где много раз происходили погромы, на горе — Печерск, район священников и военных, откуда донесся взрыв арсенала, разбивший все стекла и в нашем нагорном районе, и где массами вылавливали и убивали военных. В лавре изымали ценности и перебили монахов. В садах и в парках расстреливали. Город был залит кровью еще до Второй мировой войны.
Когда два Мандельштама встретились в Териоках, кто- то спросил старика, не приходится ли ему родственником молодой. Старик ответил, что, вероятно, нет, иначе бы он пришел представиться. Я думаю, что они все же родственники: уж очень оборот мыслей напоминает деда. Никто из Мандельштамов, которых мы потом встречали, — ни ленинградские врачи695, ни физик696, с которым Осипа познакомил переводчик Исай Бенедиктович во время хлопот о пяти приговоренных к расстрелу («Четвертая проза»), ни машинистка в Ленинграде, необыкновенно быстро и грамотно писавшая под диктовку, что было в то неграмотное время абсолютной редкостью, — никто из них ничего не слышал про рижского Веньямина Мандельштама, а уж тем более про его сына Эмиля, то есть деда. Но друг про друга они знали все и умели посчитаться родством, отсчитывая колена от киевского окулиста и от переводчика Библии697, попавшего в словарь Брокгауза. Между тем все они, включая сыновей деда, явно походили друг на друга. Это устойчивый семейный тип: одинаковое строение черепа, чуть искривленный нос, узкие лица и выразительные надбровные дуги. У всех Мандельштамов повторялись одни и те же имена: Осипы или Иосифы, Веньямины, Емельяны или Эмили, Александры, Исайи. Дед, очевидно, принадлежал к самой захудалой ветви этой большой и явно способной семьи698. А женщины, как мне говорил Мандельштам, все были большеногие, очень серьезные и замечательно честные, вроде Татьки — дочери Евгения Эмильевича. Она неожиданно сохранила специфические ман- дельштамовские черты, хотя ни на отца, ни на деда не была похожа ни капли. Мандельштам очень любил девочку, и она единственная из всей семьи тосковала о нем и знала его стихи.
Мы никогда не узнали бы, что Мандельштамы — одна семья, если бы не случайная встреча в Ялте. Мать подарила мне эмалевые часики. Они считались хронометром, и в ломбарде за них давали порядочную сумму. Мандельштам время распределял по своей прихоти и кичился тем, что всегда знает, который час. Но в Ялте мы жили в пансионе грека Лаланова, где кухня была смесью греческой кухмистерской и советской столовки. В холодном виде она оказалась совершенно несъедобной, а мы вечно опаздывали к обеду. Нам пришло в голову, что надо отрегулировать часики, чтобы вовремя являться к обеду. На набережной в Ялте еще водились последние частники — часовщики, фотографы, галантерейщики. Итоги нэпа подводились в следующие два года. Для нас же это были последние месяцы до разрыва с советской литературой. Иначе говоря, еще цвело сто цветов, но коса уже точилась. Мандельштам приехал в Ялту с месячным опозданием. Он задержался в Москве из-за хлопот об осужденных стариках. В Ялту он привез экземпляр только что вышедшей книги («Стихотворения»). Надвигалось раскулачивание. Нэпманы жаловались на невероятные налоги. Писатели уже сняли с себя налоги, которыми их под горячую руку обложили в 25 году, и хлопотали о литературной газете. Время еще было неопределенное, хотя за год до этого мы в Сухуме читали речи Бухарина против троцкистов и Мандельштам удивлялся, зачем он так старается.
Еврей-часовщик похвалил механизм и эмаль. Выписывая квитанцию, он ахнул, услыхав фамилию, и побежал за женой. Оказалось, что она тоже Мандельштам и семья эта считается «ихесом», то есть благородным раввинским родом. Старуха никак не могла добиться от Мандельштама сведений о той ветке, из которой он вышел. Мандельштам даже не знал отчества своего деда. Старики пригласили нас в комнату за лавкой и вытащили из сундука большой лист с тщательно нарисованным генеалогическим деревом. Мы нашли всех: переводчика Библии, киевского врача, физика, ленинградских врачей, жену часовщика и даже деда и его отца. Мандельштамов оказалось ужасно много, гораздо больше, чем мы думали. Старики пририсовали три веточки, идущие от деда, но мы забыли назвать Татьку, бедный оборвавшийся отросточек.
Дерево начиналось незадолго до переезда какого-то патриарха из Германии в Курляндию, куда его выписал как часовщика и ювелира герцог курляндский Бирон. Он таким способом насаждал ремесла в своем только что полученном герцогстве. Мы потом прочли, что армянские Тиграны или Ар- шаки тоже завозили к себе евреев ремесленников, но они потом слились с местным населением. При переезде в Курляндию ювелир еще носил древнееврейскую фамилию, а это является признаком почтенного раввинского рода. Я не запомнила фамилию, потому что никак не понимала, с чего это вдруг Мандельштам с таким любопытством рассматривает дерево и расспрашивает стариков обо всех ветках и отростках. «Египетская марка» уже была написана, и Мандельштам там ясно сказал, что наш единственный предок — Голядкин699. Этот предок был мне гораздо более понятен, чем дед и его рижский брат700, а тем более чем курляндский часовщик и киевский врач. Старики угостили нас чаем, и Мандельштам действительно вел себя как почтительный родственник из боковой и захудалой ветви почтенного рода. Мне показалось, что он завидует часовщику и его старой и доброй жене, потому что у них сохранилось чувство рода и связи с предками. Мало того, старуха рассказала, что в ее семье, четко обозначенной на дереве, был обычай выдавать всех дочерей за ювелиров и часовщиков. Это делалось в память ювелира герцога курляндского.
В семье фантастического деда, вероятно, бытовала история придворного ювелира. Ведь не случайно Мандельштам в «Египетской марке» вспомнил свою тетку Иоганну: «Карлица. Императрица Анна Леопольдовна. По-русски говорит как черт. Словно Бирон ей сват и брат.» Дед часто пробовал рассказать про свою семью, но никто его не слушал. Часовщик с женой были гораздо убедительнее деда, и Мандельштам слушал их с большой охотой. Но в свой раввинский род он все-таки не поверил и все рвался к русским разночинцам. От них он вел свое происхождение: «Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.»
VIII. Отщепенец
Впервые чувство отщепенства зародилось у Мандельштама в двадцатые годы. В ранних стихах его нет и в помине, потому что юношеская тоска и одиночество ничего общего с отщепенством не имеют. С болезнями юности он справился легко и не знал отчуждения от мира. Ведь и в самых ранних стихах это «легкий крест одиноких прогулок», а не отчуждение.
В нем самом было заложено целебное средство против болезней роста: сознание поэтической правоты («Ведь поэзия есть сознание своей правоты», — сказал Мандельштам в возрасте двадцати лет), доверие к людям, уважение ко всем, кроме «врагов слова»701, и способность наслаждаться тем, что дает жизнь. В голод, пока он не становится убийственным, наслаждение только обостряется и хлеб ощущаешь как пищу богов. А ведь он и на самом деле — пища богов.
Годы революции — с восемнадцатого по двадцать второй — накатились как стихийное бедствие, обострив в первую очередь чувство текущего времени. Каждый был готов к случайной смерти и потому учился пользоваться минутой. О будущем — какую оно примет форму — думали мало. Единственное, о чем мечтали, это стабилизация, успокоение, остановка невероятного движения, порожденного революцией. Потоки крови лились прямо на улице, перед любым окном. Мы все видели мертвых и пристреленных на мостовых и тротуарах и боялись не случайной пули, а издевательства и предсмертных пыток. Делались невероятные вещи, которые свидетельствовали скорее об одержимости убийством и уничтожением, чем о целеустремленной борьбе. Я запомнила «расстрелянный дом» в Киеве. На Институтской улице, что вела от Думы в Липки, стоял мирный четырехэтажный дом с большими зеркальными окнами. Мимо проходил вооруженный отряд, и кому-то показалось, что из этого дома выстрелили. Выстрелы и опасность мерещились всем, особенно тем, кто сам стрелял. Такие по ночам вскакивали с постели и хватались за револьвер. Они так кричали со сна, что будили соседей, которые от испуга тоже отвечали криком. Хорошо, если обходилось без стрельбы. Наяву люди часто действовали так, будто во сне. Вновь захваченное право стрелять и убивать овладело людьми, подчинило их своей власти, диктовало каждый поступок, стало хозяином и распорядителем тех, кто думал, что что-то приобрел и от чего-то освободился, навесив на бок кобуру. И вот вооруженный отряд человек в сорок выстроился на мостовой перед фасадом четырехэтажного дома и принялся палить в «буржуев», то есть беспорядочно стрелять в окна, чтобы не осталось ни одного целого стекла. Расправившись с домом, отряд зашагал дальше, а напуганные жильцы постепенно выползали из задних, выходивших во двор комнат и побежали за стекольщиками. Дому легче залечить небольшие раны, чем человеку, а разрушительная стихия, действуя на ограниченном пространстве, несравненно менее губительна, чем планомерно работающая государственная машина, стреляющая не в окна (окна могут понадобиться своим людям, их надо беречь), а в людей.
«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный»702 длился недолго. Отряды вливались в армию с централизованным управлением, демобилизованные возвращались в деревни и в города, чтобы, побурлив, стать военизированными отрядами центральной власти. Мечта о стабилизации, то есть о сильном правительстве, осуществилась. Государство нового типа с первых шагов показало, что оно умеет управлять и обладает новыми методами управления. Общество добровольно пошло на службу к новому государству, потому что оно спасало от народной стихии. В первой половине двадцатого века (не знаю, что сулят последние десятилетия второй половины) приходилось выбирать между двумя немыслимыми вариантами: между бунтом и железным порядком, ради которого отрекались от всех ценностей, материальных и духовных, от личной свободы и от элементарного правосознания. Люди новой формации предпочли железный порядок, а они были в подавляющем большинстве. Они не только замалчивали или воспевали преступления власти, но искренно считали, что так и надо: «пора без дураков». Сейчас, когда жестокости смягчились и количественно приусохли, старики ворчат по своим углам, что народ распускается и напрасно отпустили вожжи.
Они продолжают ценить единомыслие, чем бы оно ни достигалось. Им по душе, когда граждане маршируют, и невдомек, до какого хаоса уже домаршировались. Единственное, чего они хотят, — заткнуть всем рты, чтобы очередь за огурцами стояла молча и никто не смел ворчать. В них еще говорят былой испуг и ужас перед разбушевавшейся стихией, хотя по возрасту большинство любителей порядка не могли в зрелом состоянии видеть стихию. Испуг они всосали с молоком матери.
К моменту стабилизации Мандельштаму было тридцать лет, но для всех, даже для меня, он оказался человеком старшего, уже отошедшего поколения. И субъективно он относил себя не к ровесникам (Катаев, скажем, казался ему щенком, хотя был моложе года на четыре), а к «прежде вынутым хлебам». Теперь я понимаю, что в эпохи полной перетасовки поколение исчисляется не только по возрасту, но и по принадлежности к той или иной формации. «Мой прекрасный жалкий век»703 вовсе не календарный девятнадцатый и не десятые годы, а незримая общность людей, не желающих ни убивать, ни присоединяться к убийцам. Одни называли себя гуманистами, другие христианами, но большинство интеллигентов верило, что ценностные понятия, нравственные и эстетические (до чего не переношу этого слова!), являются объективным завоеванием человечества, результатом исторического развития. К этому выводу пришел и Владимир Соловьев в «Оправдании добра», и Бергсон в своих гипотезах о происхождении религии и нравственности. По Бергсону, биологический вид, наделенный интеллектом, то есть человек, образует «закрытые общества» с целью сохранения вида704. Для сплочения общества вырабатываются религия и моральный кодекс. Отдельные личности, светочи человечества, создают новые религиозные и моральные учения, обращенные ко всему человечеству («открытое общество»). Законы и религия «закрытого общества» выводимы из биологической природы человека. Религия и высокая нравственность «открытого общества» — результат как бы расширения и даже преодоления биологической природы человека. Во всяком случае, они из нее не выводимы. Высшее проявление «открытого общества» для Бергсона — христианство. Преодоление законов и установлений «закрытого общества» и прорыв в «открытое», в сущности, является следствием исторического развития, в котором огромная роль отводится выдающейся личности. Мне кажется, что теория ноосферы Шардена сложилась не без влияния Бергсона. Обе теории основаны на биологии, а исторический процесс, теряя чисто человеческую специфику, приобретает черты эволюции.
Владимир Соловьев исходил из совершенно иных предпосылок: чувство добра вложено в человека, оно является признаком его богосыновства. В своем высшем проявлении, в любви, человек резко выделяется из животного царства. Жизнь человека в обществе и любовь направлены не на сохранение вида, как у животных, но имеют другой смысл и другую функцию — это проблески высшей любви, то есть богопозна- ния. Владимир Соловьев понимает религии, свойственные человеческому обществу, как различные ступени откровения и богопознания. Идея добра, составляющая сущностный признак человека в отличие от животного мира, выявляется в человеческом обществе постепенно с ходом исторического процесса, гуманистические идеи девятнадцатого века радовали Соловьева как признак углубления и победы добра. Он приводил в пример победоносного шествия добра борьбу со смертной казнью, которая завоевывала в его время все новых сторонников. В сущности, оптимизм Владимира Соловьева основан на абсолютной вере людей его века в прогресс. Это не вульгарный прогресс властителей дум «шестидесятников», но все же оптимистическое понимание истории как движения вперед. Владимир Соловьев человек девятнадцатого века, и «Оправдание добра», как и «Смысл любви», написаны в девяностые годы. Людям двадцатого века трудно разделять оптимизм Соловьева, но все же и во мне теплится надежда (она затухает каждую секунду и скоро потухнет совсем), что испытания, пережитые человечеством, не пропадут зря. Но каждый день подрывает надежду, потому что новые поколения на Западе ничему не верят и не хотят задуматься о чужом опыте. Их слепота, равнодушие и идиотический эгоизм приведут Запад к тому, что мы испытали, только сейчас это несравненно опаснее, хотя бы потому, что не локализуется в определенном участке, а распространяется и покрывает всю землю отрядами, которые по заданиям начальства стреляют в окна, в людей, в душу человеческую, надевают на мыслящую голову китайскую каменную шапку, проламывающую череп, и рубят кисти рук тем, кто играет на рояле*705.
Даже такой глубокий человек, как Бергсон, несмотря на свой рационализм, видевший и знавший больше многих современников, сплошь и рядом закрывал глаза на то, что творилось в мире. Он знал, что «закрытые общества» ощерены друг против друга, но верил в безопасность человека в своем собственном «закрытом обществе». А ведь он жил рядом — бок о бок — со «сверхзакрытыми обществами» нового типа, которые уничтожали и крошили всех и каждого единственно с целью устрашения людей и ничтожного удовлетворения собственной потребности в величии. Какое гнусное величие, основанное на количестве пролитой крови и на штабелях трупов.
Очевидно, прежние «закрытые общества» были далеко не такими герметическими, как нынешние, где самоистребление стало одним из ведущих принципов. Последний оптимист в мире Тейяр де Шарден отдал дань хилиазму (тысячелетнее счастье на земле!) и для ноосферы начертил схему, использовав опыт тоталитарных государств. Кто сказал, что все существующее разумно?706 Тот, кто произнес эти слова, начисто забыл про свободу, данную человеку, который способен на все степени безумия и зла. Армия пропагандистов, или, как выражались в моем детстве, «наемные перья», ловко изобразит чудовищное зло как высшие степени добра и разума.
Пока человек погружен в деятельность, смысл исторического процесса для него затемняется ощущением современности и целями сегодняшнего дня. Всякий акт становится важной задачей сегодняшнего дня, и «строители общественных формаций» ставят одну цель за другой, не считаясь со средствами. (К счастью, они не всегда преступают границы дозволенного и допустимого.) Для своих деяний они всегда находят оправдания, главное из которых — достижение хорошо поставленной цели.
Они не видят смысла происходящего и смогут очнуться только в последний миг, когда уже будет поздно.
Тот, кто смотрит из будущего на прошлые события, тоже не может постичь смысла происходившего. Что для нас события прошлого? Пестрота сменяющихся исторических фактов, в которые исследователь привносит какой ему угодно смысл. Будущий исследователь, стремясь к «объективности» и не ощущая боли за людей, воскресит точки зрения всех современников и документы эпохи, стараясь найти «среднюю». Если мир будет существовать, найдутся глубокомысленные ученые, которые исследуют деятельность моих современников, покачают головой, но все же обнаружат некоторые плюсы кровавой эпохи. Плюсы перевесят минусы, потому что груды документов изготовлены специально для будущих «объективных» ученых. Документы облегчат им задачу оправдания и поощрения. Кое-что уцелеет даже из обвинительных материалов, и многие оправдательные послужат для обвинения, потому что они составлялись наспех и самым чудовищным образом. Для оправдания преступлений было, например, вполне достаточно ссылки на авторитет, призывавший к самоистреблению. Но факты на расстоянии бледнеют, пролитая кровь теряет цвет. (Очень нас трогает, что Петр Первый крошил людей? Это ведь не помешало ему стать Великим.) Конкретные случаи забываются, запомнившиеся можно отвести в рубрику «случайность» или «обычаи и привычки того ушедшего и не слишком просвещенного века». Можно игнорировать даже события и явления, которые являются символами эпохи, потому что материала всегда хватит, чтобы подкрепить любую точку зрения. В «беспристрастной» науке, именуемой историей, все зависит от точки зрения исследователя. Документов хватит с лихвой для чего угодно. Есть большие шансы, что этот ученый будущего будет сторонником всеобщего счастья на земле и, внимательно прочитав Андре Жида, Барбюса, Федина и Фадеева, выведет заключение, что к счастью, конечно, стремились, но иногда прибегали к чересчур энергичным мерам для его достижения.
Есть только один момент для осмысления происходившего — по горячим следам, когда еще сочится кровь и аргументация «продажных перьев» не стоит ни гроша. Здесь, как и в пересмотре собственной жизни, видно только с одной временной площадки, все остальные дают искаженную перспективу. В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющаябудущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого. Так было всегда, так будет и сейчас.
Мандельштам не был ни историком, ни философом. Он не искал обоснования ценностей, потому что никогда в них не усумнился. Вероятно, он сознавал, что ценностные понятия и гуманистические идеи лишь вывод из христианства, потому что в стихотворении «Сухие листья октября» он говорит, что люди, которыми «бесполая владеет злоба», не знают Вифлеема и не увидели яслей. Из этого стихотворения ясно и другое: Мандельштам воспринимал «новое» не как начало эры, а лишь как завершение прошлого, которое не имеет никакого будущего: «Бездетными сойдете вы в свои повапленные гробы.»707 В те годы сторонники «нового» утверждали, что именно они ведут борьбу за человека, за его права и за наследие гуманизма. Они предлагали не другие цели, а другие средства для достижения цели ввиду их могучей действенности. Большинство из них твердо верило в гуманную миссию и с полной искренностью разрабатывало знаменитую аргументацию: сейчас казнят, чтобы навеки искоренить казни и насилие, сейчас пришлось развязать войну, но это будет последняя война, и она ведется только для того, чтобы навсегда уничтожить войны. На поверку все вышло наоборот, и первыми погибли те, кто стоял за казни, террор и войну во имя уничтожения всех этих бед.
Самое существенное и трагическое в секуляризации не отделение церкви от государства или богословия от науки. Секуляризация достигла вершины в тот момент, когда оторвала гуманизм от породившего его христианства. В результате этого акта, вернее процесса, завершившегося в первой половине двадцатого века, мы оказались свидетелями неслыханной дегуманизации людей: каждого человека в отдельности и великих групп — общества и государства. Дегуманизация проявилась в двух формах. Первая форма: дегуманизация протекает под прикрытием сладчайших слов из гуманистического словаря и обещает неслыханный расцвет личности и полную социальную идиллию. Вторая форма дегуманизации откровенно антропо- фагская: сильный порабощает слабого и пользуется плодами победы. Покров гуманистических слов в первом варианте был настолько ветхим, что сквозь него все время прорывались формулы откровенно зверского варианта. Этого не замечал только тот, кто вообще ничего видеть не хотел, а таких всегда слишком много в мире. Сейчас все слова иссякли, и в том, что их могло не хватить, единственный проблеск надежды.
В начале двадцатых годов, когда Мандельштама охватила мучительная тревога и он понял, что очутился среди чужого племени, ему еще верилось, что чужой мир хоть и не сразу, но все же впитает гуманистические идеи. Он верил в людей, в доброе начало, вложенное в них свыше, в самоуничтожение зла. В сущности, он разделял идею Владимира Соловьева о том, что люди, достигнув какой-то ступени в познании добра, уже не могут отступить назад, то есть хоть он и заплакал ребенком, услыхав слово «прогресс», все же и к нему привязалось доверие к какой-то своеобразной форме прогресса. (Может ли человек без этого жить?) Я знаю, что мир лежит во зле, но иногда и мне кажется, что в оптимизме есть крошечная доля истины: не потому ли некое «мы», немногие и рассеянные в пространстве люди, но все же существовавшие на этой земле, из тех, кто с детства слышал про борьбу против смертной казни и знал про ясли и благую весть, с таким ужасом относились к кровавой бане двадцатого века, что успели впитать в себя мысль о недопустимости уничтожения себе подобных?.. (Именно эти знали, что цель не оправдывает средства.) Люди, которых использовали для массовых убийств, вообще никогда ни о чем не слышали. Они слепо доверялись начальникам, а потом входили во вкус убийства и издевательства. Известно, что особой жестокостью отличались подростки и недомерки. В гитлеровской армии расстреливать мирное население на бреющем полете посылали шестнадцатилетних мальчишек. Такой мальчишка не ценит ни своей жизни, ни чужой. Он способен на все. Тех, кто соблазнял «малых сих»708, было сравнительно немного, но они вовремя успели изолировать детей и привить им зверские наклонности. А еще существовала толпа, развращенная войной — сначала фронтами Первой мировой войны, а потом Гражданской, когда все понюхали крови. Я заметила, что одно из ведущих чувств, на которых можно играть, развращая людей, зависть. Завистлив обычно человек, сознающий свою слабость. Совершая гнусности и преступления, он удовлетворяет зависть и чувствует себя сильным. Низкие поступки свои он всегда оправдывает мировой справедливостью. У такого есть две-три фразы для самооправдания, в котором он, в сущности, и не нуждается.
Отдельные люди в толпе, бесновавшейся в годы Гражданской войны, а потом на службах и работах мирного строительства, может, одним ухом и слышали про запрет убийства себе подобных, но им успели крепко внушить, что ради пользы дела не только можно, но даже нужно убивать. Трусы и сла- дострастцы, возбуждавшие толпу, сами-то они были способны только на доносы и подметные письма, но их восхищала наглость и сила настоящих убийц. Эта толпа ревела на собраниях, одобрявших казни. Она окружала убийц, разрывавших на части рыжих женщин, принятых за чекистку Розу. Она воплями подстегивала погромщиков и раскулачивателей. Вопившая толпа была видна и слышна отовсюду, но составляла небольшой процент населения. Основную массу составляли угрюмые люди, которые сторонились убийц, но не смели им ничего сказать. К тому же у них не было аргументации. Яслей они не видели, а справа и слева слышали слова на одном языке. То был язык обещаний и мести. Толпа вопящая и толпа пассивная может быть повернута в любую сторону, а в каждом обществе найдутся «кадры» для уничтожения себе подобных, толпы людей с пустопорожними глазами. Весь вопрос в том, захотят ли их использовать и найдутся ли соблазнители. На сегодняшний день меня интересуют мальчики, живущие на Западе и отпустившие длинные волосы. Кому они завидуют и какие недомерки руководят ими? Почему около них юлят сартры и чем их соблазняют? Знают ли они технику каменной шапки и на чью голову им хочется ее нахлобучить?*709
Двадцатые годы — период, когда тщательно подбирались кадры соблазнителей и убийц. Их тренировали на мелких делах: они участвовали в рейдах «легкой кавалерии» (девушка-хромоножка из «Четвертой прозы»), в газетной шумихе, в строительстве колхозов, на собраниях и на службах в миллионах учреждений. Их взвинчивали и обучали, чтобы развязать в тридцатые. Среди интеллигенции действовали соблазнители с гуманистическим словарем, но еще больше жизнелюбцев и циников, развивших технику издевательства над колеблющимися, которых обвиняли главным образом в устарелых мыслях и понятиях и сбрасывали с корабля современности. Среди циников была и более приятная порода, выполнявшая заказы, чтобы покупать за дешевую цену девочек, а за дорогую — еду и одежду. Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев. Почему-то все желали идти с веком наравне. Никогда тема сегодняшнего дня, современности не звучала так назойливо. Все желали быть современниками, людьми сегодняшнего дня и смертельно боялись отстать.
Мандельштам твердо знал, что он принадлежит «другому веку» и никому не приходится современником. Он понимал свое отщепенство, но у него в уме завязли псевдогуманистические выкрутасы из проповеди взаимоуничтожения. Он сомневался в себе: раз все делается для людей, для будущей счастливой жизни, почему же он «один на всех путях» и полон ужаса? Неужели он один прав, а все погрязли в мерзости? Не слишком ли много он на себя берет, противопоставляя себя — себя одного — всем? Отсюда — «усыхающий довесок прежде вынутых хлебов», отсюда ощущение «чужого племени», для которого он должен собирать «ночные травы», отсюда — ранняя «известь в крови», чувство принадлежности к чужому поколению, старшему, ушедшему, обанкротившемуся. (В чем и как оно обанкротилось, я хочу знать. Почему оно не успело ничего противопоставить проповеди зверства?.. Как случилось, что церковь упустила прихожан и мальчика, у которого болел зуб?.. В чем были роковые ошибки прошлого у нас и в чем они сейчас на Западе? Это нужно понять и вовремя взяться за ум. Не идет ли растлевающее влияние не только от арагонов и сартров, но и от «охранителей», берегущих свое здоровье, покой, удобства и делающих ставку на счастье для себя, на свое собственное пищеварение?)
В десятых годах Мандельштам был чужд во многих кругах и сферах. У Мережковских его называли «Зинаидин жи- денок»710, менады символистов отворачивались и по первому знаку предводителя могли растерзать. У Герцык в мемуарах Ахматова нашла запись с издевательством над молодым Мандельштамом. Ждали, что он будет читать стихи на «башне», и готовились посмеяться над ним и над «бабушкой»711. Очевидно, была какая-то пожилая женщина, любившая стихи молодого поэта, но в его жизни не участвовавшая. Кто она, я не знаю*712. Все это естественная драка поколений, «литературная злость» или прилитературная склока. «Жиденок» не чувствовал разрыва с окружающим, потому что в обществе существовали разные круги с разным отношением к людям. Уже образовалось свое «мы», и даже в чужих кругах имелись отдельные люди, поддерживавшие «жиденка» и чувствовавшие, что он обладает чувством поэтической правоты. В каждую эпоху бывает чужое и близкое. В десятые годы так и было. Мандельштам девятнадцатого года был полон доверия к людям, весел, легок. В двадцатые годы вся структура общества, стремившаяся к монолитности, и монолитное государство — все это обратилось против нас. Новое для себя чувство отщепенства Мандельштам попробовал перенести из двадцатых годов в десятые, вспомнив, что и там существовали недоброжелатели, люди с пустыми глазами, дамы, устроившие Трианон и предпочитавшие «офицерню» нищему мальчишке. Именно такому переносу из двадцатых в десятые годы чувства отчуждения посвящена «Египетская марка». В десятых годах Мандельштам решил искать корни своей изоляции. (И впоследствии его занимал вопрос, почему одни находят свое место в любом обществе, а другие чувствуют свою изоляцию и противопоставленность: он сравнивал отношение Тасса и Ариосто к окружающему миру, которого один боялся до болезни и в котором другой чувствовал себя как рыба в воде713.) Но в «Египетской марке» есть деталь, которую никто не заметил: полковник Кржижановский при Временном правительстве ходит с красным бантом, а под занавес едет в Москву и останавливается в гостинице «Селект». Нам сказали, что эта гостиница в первые же дни была забрана для работников Лубянки. Не гвардейцы и банкиры были чужды Мандельштаму, а тот биологический тип, из которого формируются власть и деньги при любом режиме. Дело даже не в том или ином государственном строе. У каждого из них достаточно преступлений, чтобы навеки отвернуться от любого. Для того чтобы отвернуться, вовсе не требуется нашего масштаба преступлений, которые превзошли все, что когда-либо происходило на этой земле*714. Самое существенное в том, какие люди, ротмистры Кржижановские, получают оптимальные условия для расцвета заложенных в них качеств. Не мешает подумать, какие нужны были качества для того, чтобы выдвинуться в двадцатые и тридцатые годы. Каждое из этих роковых десятилетий выдвигало свой тип людей. Сороковые дали новый типаж, который в значительной степени действует и сейчас. Дала его не война, а послевоенные годы.
К счастью, я дожила до семидесятых годов, когда выдвиженцы «героических эпох» уже сходят на нет. Нынешняя преступная поросль наверх пока не поднимается. Она ждет своего часа, но он, может, и не наступит. Думаю, что старшие, которые сейчас у кормила, не хотят разгула террора и убийств. Они знают, к чему это приводит, и потому осторожны. Молодые, не бывшие свидетелями страшных лет, способны на все, но пока не дорвались до власти. Сейчас переходный момент, и от того, как повернется дальше, зависит все. Есть слабые ростки добра, ослабевшее зло и новое зло, еще набирающее силы. Кто победит завтра, сказать нельзя. И не следует утешать себя тем, что зло ослабело. Оно и ослабевшее способно натворить непоправимые беды. В старину говорили «под занавес». Необходима невероятная осторожность, чтобы под занавес не совершилось непоправимое, а это может произойти, а также чтобы не прорвалось наверх новое зло, которое готовит новые соблазны и новые слова.
Инерция зла чересчур сильна, а добрые силы беспомощны и пассивны. Охранительские массы ничего не охраняют и подчинятся всякому обороту событий. В этом причина сегодняшнего беспокойства, которым охвачены огромные толпы, а вместе с ними и я, старая женщина, которая уже не узнает развязки. В этом мое единственное утешение.
IX. Стеклянный колпак
На службу в газету «Московский комсомолец» Мандельштам поступил осенью 29 года. Дотянул он там до февраля 30 года. В декабре приблизительно он начал диктовать «Четвертую прозу». Мы снимали комнату у нэпмана, торговавшего на базаре галантереей, которую изготовляли другие нэпманы. Нашего хозяина обложили фантастическим налогом — таким способом подводились итоги новой экономической политики. Нэпман долго и задумчиво считал на счетах и решил, что выгоднее сесть и отправиться в Туруханский край или в Нарым, чем влезать в неоплатные долги, выплачивая налог. Семье при этом оставались кое-какие деньги, которые он успел заранее припрятать, и квартира, выстроенная на имя жены. Он рассчитывал, что, сдавая комнату, семья протянет до его возвращения, а сам он в ссылке получит новую специальность и снова сможет содержать всех — жену и детей. Они, бедные, еще считали нужным содержать жен и семьи. Это были последние могикане, и о них давно забыли. Итак, нэпман решил принести себя в жертву семье, но даже не ощущал свой поступок как жертву, а только как расчет, сделанный на счетах и записанный на клочке бумаги, который он потом разорвал и спустил в уборную.
За нэпманом пришли, и целую ночь мы слушали, как трое молодцев орудовали в соседней комнате, — квартира была, конечно, двухкомнатная, с тоненькой переборкой вместо стенки. Мы простились с нэпманом, когда его уводили, и он печально сказал: «Без ремонта не обойтись». В комнате при обыске вывернули паркет, а расход на новую укладку не входил в план и подрывал строго продуманный бюджет. (Бедняга не знал, что через год уже начнется новый голод и резкое падение денег.) На мысль о том, что всегда бывают непредвиденные расходы, нэпмана навели вывороченные в последнюю минуту паркетины. В какой-то щели молодцы нашли кучку червонцев, но мы знали, что эти деньги были сознательно засунуты в очень приметное место, как жертва разгневанному богу. Нэпман заранее договорился с женой, что она отчаянно взвоет, когда обнаружатся червонцы, и мы услыхали ее вполне талантливый вой и искренний визг детей, не посвященных в детали инсценировки. Единственное, чего нэпман не предвидел, это паркета. Он думал, что деньги найдутся сразу и молодчики, удовлетворившись находкой, уведут его. Они так плохо работали, что нашли щель с деньгами под самое утро, уже натворив груду беспорядка. Отсюда — убыток и непредвиденный расход.
После увода хозяина в семье начался разлад — тоже непредвиденный. Семья лишенца, да еще репрессированного органами порядка, имела одно-единственное право, вменявшееся ей даже в обязанность: дети продолжали посещать школу. Их было трое — две маленькие девочки и мальчик постарше. Девочки приспособились к новым условиям. Женщина всегда гибче нежного мужского сословия. Мальчишка, как внезапно оказалось, не мог перенести жизни, которую ему создали в школе учителя и соученики. Целыми днями мы слышали его рев и крики матери, требовавшей, чтобы он взял себя в руки и немедленно стал человеком. Она напоминала сыну, что отец ради него сел в тюрьму и ему надлежит жить как все и поскорее начать заботиться о сестрах. Мальчишка выл. Девочки возвращались с вечерней смены полные школьных впечатлений, и мать кормила их свеклой, капустой, кашей. Цены уже начали расти, и мать, вздыхая, перечисляла, что истрачено за день. Утро начиналось с приготовления завтрака: каша и чай особого сорта. На непитательный сушеный китайский лист в этой семье не тратились. Покупалось молоко, и мать разбавляла его на кухне водой. Молоко закрашивало воду легкой мутью. Мальчишка требовал чаю, мать причитала. Затем она гнала его в школу, мальчишка выл. Он выл с утра до вечера, но, к счастью, рано ложился спать. После одиннадцати вопли умолкали, и Мандельштам, выпив своего чая, который я норовила заваривать раз в сутки, а он выл и требовал свежей заварки, ложился на кровать и тихонько лежал, наслаждаясь тишиной. Я погружалась в дремоту, но, чуть подступал первый сон, Мандельштам будил меня: «Надик, не спи.» Я открывала глаза, и он сразу начинал диктовать: «Надик, не спи, ты же можешь встать когда угодно, а я без тебя не могу.»
Я писала на клочках бумаги, притащенной из редакции, большим, детским, потому что со сна, почерком, безграмотно, но разборчиво. Работа кончалась к утру. Она оборвалась, потому что в феврале я уехала в Киев хоронить отца. Вернувшись, я побегала с Мандельштамом по учреждениям, готовясь к «путешествию в Армению». Бухарин нашел «приводной ремень» — путешествие было устроено через Молотова, как потом и пенсия. Устроено оно было по второму сорту — без блеска, как для настоящих писателей, но и то «по вашим грехам хорошо». Пока что еще можно было что-то устраивать для Мандельштама, но с каждым годом становилось все труднее. Он переводился в худшие категории — нисхождение по лестнице живых существ.
О судьбе нэпманской семьи я больше ничего не знаю. Вернувшись из Армении, мы не нашли ее по старому адресу. Сами ли они уехали, или их выселили, что гораздо вероятнее, я не выяснила. Население дома сменилось, и узнать было не у кого. Дом принадлежал к категории частных новостроек, а заселявшие его люди назывались «застройщиками». Они настроили много домов, а потом были выселены или превратились в квартиросъемщиков, у которых отняли излишки площади. Расчеты нэпмана на квартиру не оправдались, а государство, наверное, нашло способ покрыть недоимку. Какие могут быть расчеты в нашей жизни? Ее закон — неустойчивость. Одна нэпманская семья, один воющий мальчишка — такую мелочь нельзя учитывать, когда строят новый мир, чтобы обеспечить счастье (и расцвет личности, как говорят теоретики) всем и каждому. Первая глава «Четвертой прозы» говорила о социализме, ради которого пришлось пожертвовать нэпманом и его глупым сыном. Для мальчишки, впрочем, открывалась отличная дорога прямо к лучезарному счастью — ему следовало осудить отца, порвать с прошлым и оказать услугу начальству, порывшись у нас в бумагах. На всякий случай я носила бумажки с «Четвертой прозой» в сумке, хотя знала, что в те годы начальство нами почти не интересовалось. Если мальчишку использовали, то, скорее всего, для разоблачения отца — куда он припрятал червонцы? — и всех его друзей и знакомых — в чьих огородах закопаны кубышки с бумажными деньгами?.. Я не помню, как вышли из употребления червонцы, но думаю, что многие не успели вырыть их и обменять на новые бумажки. А может, червонцев к этому времени уже не было и, обесценившись, они просто легли в сундуки одиноких и одичавших стариков рядом с керенками и грудой бумажек Гражданской войны. Падение денег обычно происходило постепенно. Зарплаты почему-то начинает не хватать. Пенсии превращаются в фикцию. Не то деньги падают, не то цены растут. Один раз только — в начале Второй мировой войны — было ясно, в чем дело: цены на продукты были резко повышены в один день (на сахар, например*715). Медленных процессов я обычно не замечаю — у меня нет памяти на цифры, а зарплаты всегда не хватает, даже когда она высокая, как в последние годы моей службы. На то она и зарплата.
В «Московском комсомольце» Мандельштаму платили так мало, что после получки денег хватало всего на несколько дней. У нас обеспечивали «своих» не зарплатой, а неучитываемыми вещами: пакетами, кульками, конвертами, кулечками, распределителями. Иногда Мандельштама принимали за своего, и он тоже получал кулек. С тридцатого до ареста в мае 34-го мы получали продукты в пышном распределителе, где у кассы висело объявление: «Народовольцам без очереди.» В дни «Московского комсомольца» мы жили на зарплату. Редакция помещалась на Тверской, то есть на улице Горького, в пассаже. Все вместе называлось «комбинатом», а управлял им «лихач-хозяйственник» Гибер. Струве пишет в примечаниях, что ему не удалось выяснить, кто такой Гибер. Гибер и есть Гибер, просто завхоз или коммерческий директор с лихим воображением. Структура комбината была действительно непонятна и таинственна. Он каким-то образом распространился на весь пассаж, и в него входила редакция газеты, а также театрик и ресторан. Вероятно, еще что-нибудь, но нас это не интересовало. В ресторане сотрудников охотно кормили в долг, а потом вычитали долг из зарплаты. Обедать я ходила в пассаж, и лакей (там были еще лакеи, а не подавальщики) поразил меня однажды, сказав: «Ваш старичок уже отобедал.» Моему «старичку» было тридцать восемь лет, но он уже понял, что дышать больше нечем.
В редакции к Мандельштаму относились доверчиво и дружелюбно, как потом в воронежском театре. У него просили, чтобы он снабжал редакцию и ее сотрудников «культурой», и поверяли ему разные антропофагские замыслы. Он мне их с ужасом потом пересказывал за обедом в ресторане или вечером дома. Все в редакции верили в светлое будущее и старались ускорить его. Для этого каждый боролся с косностью, повышал квалификацию в кружках и занимался учебой. Газетку делала целая толпа, потому что за каждым работающим присматривала целая толпа неработающих. Вся толпа ходила обедать в ресторан, и все обедали в кредит. Вечером шли развлекаться в театрик716. Мы однажды видели забавный спектакль про мясника, страшного кавказца с усами, который рубил мясо и отпускал шутки в стиле эпохи. В мяснике нам почудился некто*717, чье имя уже стало всеобщим достоянием.
Уезжая в Армению, Мандельштам уволился и получил доброжелательную характеристику. В ней было сказано, что он принадлежит к интеллигентам, которых можно допускать к работе, но под наблюдением партийных руководителей. Его это почему-то задело, а я смеялась, почему он обижается на своих «парнокопытных» друзей718. Чего, собственно, он мог ожидать от них? И он ведь обнаружил, что у них копыта, а не ступни, задолго до получения характеристики. Я берегла эту милую бумажку и не помню, когда она пропала: во время обысков, выемок или сама по себе. От нее пахло двадцатыми годами комсомольского типа на пороге великих дел. Комсомольцы еще чувствовали себя солью земли, но сознавали, что следует подсолониться культурой. Судьба их ждала зловещая. Они погибли на войне и в лагерях по обвинению в троцкизме, тайном или явном, реальном или выдуманном. Все поколение пошло под нож, но можно поручиться только за одно: до своего собственного ареста или гибели на войне они сами неустанно чистили и сажали. Единицам, быть может, повезло, и они уцелели в лагерях или на большой командировке. Такие сейчас играют по дворам в домино, хвалят бывшего хозяина, который проявил волю и твердость, ругают бестактного Никиту, позабыв, что это он выпустил их из лагерей и переселил из подвалов в дивные квартиры в Черемушках, хотя они уже не приносят никакой пользы государству. Смешно, что они ругают Никиту, единственного из начальников, позволившего старикам получать пенсии, квартиры и телефоны. Я, например, ему очень благодарна, хотя он не ведал, что творил.
В тот давно прошедший год, когда нынешние старики служили с Мандельштамом и все гадали, как бы набраться у него культуры, они еще по-своему были добродушными малыми. Мне не раз случалось видеть, как они кормят обедом своих уже падших и разоблаченных друзей. В последующие годы никто бы не решился не только накормить, но даже поздороваться с отверженным. То были сладостные и невинные времена, о которых до сих пор вспоминает старшее поколение. Если б им дать вторую молодость, они бы все повторили с самого начала.
Обиду Мандельштама на дурацкую характеристику я объясняю только тем, что он органически не переносил, чтобы его воспитывали. Это свойство, вероятно, и является признаком дурного характера, на который до сих пор жалуются его современники. Даже я не пробовала влиять на него и не лезла в воспитательницы, хотя еврейские жены славятся своими талантами на поприще мужеводства. Чтобы показать, как он не переносил воспитателей, я приведу малозначительный, но характерный случай, относящийся к эпохе дружбы с газетой и странной стабильности. В редакцию пришел рапповский критик Селивановский. Ему поручили отыскать Мандельштама и сказать ему, как его на данном этапе расценивает Рапп. Оказалось, что Рапп относится к Мандельштаму настороженно: наконец-то он стал советским человеком (иначе: служит в газете), но почему-то не написал ни одного стихотворения, то есть не продемонстрировал сдвигов в своем сознании. (Почему удивляются китайцам? Изобретатели не они, а мы*719.) Я никогда не видела Мандельштама в таком бешенстве. Он окаменел, губы сузились, глаза уставились на Селивановского. Он спросил, почему Рапп не справляется, как протекает у него половая жизнь, какие приемы в этой области рекомендуют Рапп и Цека, применим ли здесь классовый подход. Селива- новский по-настоящему испугался — я видела это по его лицу. Он хотел что-то сказать, но Мандельштам не позволил. Ему пришлось несколько минут слушать поток бешеных речей, а потом увидеть спину Мандельштама. Селивановский, один из самых мягких из рапповской братии, вероятно, подумал, что Мандельштам опасный сумасшедший. Тем более то, что ему поручили передать, являлось знаком благоволения, а писатели принимали такие знаки почтительно и с радостью. Это было почти предложением сотрудничества, выраженным на языке Авербаха и Фадеева.
Мандельштам сказал еще, что его работа становится общественной собственностью, только когда она напечатана, — «тогда бросайтесь хоть всей сворой» («Осип Эмильевич, вы называете нас сворой!»). До этого рыться в сознании писателя так же гнусно, как перетряхивать его простыни и проверять, спит ли он со своей женой: «Вы же не спрашиваете меня, живу ли я со своей женой и сколько раз в неделю. А может, нет.» Селивановский пытался что-то сказать, что это буржуазная точка зрения и разговоры о так называемой свободе творчества. Писатель всегда работает в пользу того или иного класса. Но это были отдельные писки, которых Мандельштам не слушал. На слово «творчество» он матюгнул- ся и ушел в ресторан, зацепив по дороге меня. Я смертно обиделась, что при мне он развел эту непристойность про жену, но он только цыкнул: «Ничего не понимаешь. Заткнись.» Именно обида запечатлела в моей памяти этот разговор. Долго ли я сердилась — не помню. Скорее всего, за обедом он меня развеселил, и мы помирились.
Селивановского мы больше не видели. Думаю, он доложил куда следует об этом «приятном» разговоре. Хоть он и не был зловредной фигурой, «докладывание» считалось обязательным, тем более что Мандельштам назвал в неподобающем контексте некоторые важные учреждения. Селиванов- ский кончил там же, где все или многие: судьба человека не зависела от того, что он думал и говорил.
«Четвертая проза» полного освобождения не дала, но пробила путь для стихов. Важно было не только назвать «чужое племя», но еще отмежеваться от него и перестать для него собирать травы. Не отщепенцем нужно было себя ощутить, а Иосифом среди дикарей, чего не чувствовал настоящий Иосиф в Египте, чужой среди чужих, с которыми не следует говорить, потому что нет общего языка.
С «чужим племенем» разделял язык в самом глубоком смысле слова, потому что все наши понятия и представления оказались разными. Чужими были все — и «победители», и сдавшиеся на их милость побежденные. Поражение так ошеломило людей, что старшим поколениям излечиться от удара не удалось. Одни запрятались и замолчали, другие старались говорить общие слова, чтобы им улыбнулся уполномоченный «победителей». Затем пошли поколения принципиальных пораженцев. Сыновья расстрелянных отцов доказывали себе и другим прелесть и смысл «заказа». Они требовали не приспособления, а безоговорочного перехода к «победителям» — к ним на службу не за страх, а за совесть, чтобы наконец стать в подлинном смысле советским человеком. Таков был бедняга Рудаков, генеральский сын, который с пеной у рта доказывал Мандельштаму, что пора заговорить на языке современности. Во время войны он тяжело переживал, что был просто лейтенантом, а не генералом, как его отец и братья, тоже погибшие. Это единственная его обида, потому что от мысли он полностью отказался.
Портили этому бедному парню только вкусы: он любил Цветаеву и чуть-чуть Мандельштама. Его утешало, что именно ему суждено им все объяснить и вывести заблудших на верный путь. Таких было много, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
Пока Мандельштам пытался понять чужаков и пробовал им объяснять, что и в прежнем мире он не был привилегированной персоной, обожаемой дамами и портными, ничего хорошего не получалось. (Почему, собственно, ему следовало быть любимчиком вроде Городецкого?) Голос обретался только в противостоянии. Он вернулся к Мандельштаму, когда его надоумило разбить стеклянный колпак и вырваться на волю. Под стеклянным колпаком стихов не бывает: нет воздуха.
Стихи ушли в середине двадцатых годов и не возвращались. Порой Мандельштам бывал мрачным, порой веселым, но всегда интеллектуальным и блестящим собеседником, только говорить-то было не с кем. И все-таки в нем что-то надломилось, ушло. Это было нечто неопределимое, крохотное, но очень существенное, некая формообразующая крупинка, без которой нельзя жить720. Я могла бы назвать исчезнувшее «нечто» внутренним ритмом, духом музыки, но не могу себе позволить такого упростительства721. Дух музыки или просто музыка исчерпались в десятых годах. Мандельштам слышал и реальную музыку, и внутренняя музыка в нем жила, и любить он умел — к этому периоду относится большинство писем ко мне. Есть такое понятие: внутренняя свобода. Мне придется прибегнуть к нему, чтобы не искать новых слов. И все же надо быть точнее — свободу он сохранял и суждения его всегда были свободными. Может, он не получил свободы от времени и оно давило на него. Хоть он и сказал, что никогда не был ничьим современником, время все же до поры до времени не выпускало его на волю.
Мандельштам всегда знал большие перерывы между стихами. Они появлялись пачкой, а потом внутренний голос умолкал — иногда на год, иногда и на больший срок. Мне думается, что стихотворение «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади.» относится к состоянию, когда один цикл стихов закончен, а другой еще не начался (оттого «клетка» и опустошена). Известно, что каждый художник, а может, и ученый, закончив цикл работ, чувствует, что все в нем остановилось надолго, а то и навсегда. Таков перерыв между циклами, периодами, книгами. Про молчание второй половины двадцатых годов сказано совсем иначе: «Когда я спал без облика и склада». Ясно, что такое молчание не имеет ничего общего с нормальным отдыхом, то есть тихим периодом накопления, созревания и роста. Окончательным толчком к пробуждению послужила встреча с Кузиным, молодым биологом.
Встреча произошла в Эривани во дворе мечети, куда мы постоянно ходили пить дивный персидский чай с маленьким кусочком сахару вприкуску. Про эту встречу Мандельштам сказал: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен».
В нашей жизни человек, с которым можно было говорить о чем-либо, кроме его изобретений и правительственных заданий, казался настоящим чудом. Разговор с Кузиным быстро исчерпался, потому что запас у него был неглубок, а пополнять он не умел, но свою роль встреча сыграла. Выяснилось, что еще существуют люди, принадлежащие к родственным племенам. Вскоре после встречи с Кузиным мы уехали в Тифлис, и там начались стихи. С тех пор стихи не прекращались, хотя бывали длительные периоды отдыха и накопления. Я знаю, что и без встречи с Кузиным стихи бы вернулись, но это могло бы произойти более трудным путем. Освободила Мандельштама не только встреча, но и благородная изоляция в чужой стране. Она тоже была необходима для освобождения.
Снова возникло «нечто», крупинка. Мандельштам сразу расцвел, развеселился, и бес засел у него в ребре. Остановить стихи можно было только одним способом — убив носителя крупинки. Это и сделали, но еще оставалось больше семи лет жизни и работы. Мандельштам использовал их во всю силу. Эти семь лет — лучшее время нашей жизни, невзирая на все чудовищные внешние обстоятельства. Но и другие периоды прекрасны, веселы и легки. Нам очень славно жилось вместе.
X. Сила зрения
Мы вернулись из Армении поздней осенью тридцатого года. Теперь я знаю, что нам оставалось до катастрофы три с половиной года, но, к счастью, из настоящего будущее не видно, поэтому мы жили всегда готовые к беде, но не предвидя ничего конкретного (обыска, сапог, голосов, звонков, увоза). Нам даже казалось, что гайки завинчены до предела и нужно ждать облегчения. Так и было — насчет гаек, <а> то, что произошло дальше, непостижимо для здравого ума. Впрочем, мы об этом мало думали и жили полной, хотя и нищей жизнью. Первые полтора года мы мытарили по чужим квартирам, одно время даже порознь. «Волчий цикл» писался, когда Мандельштам жил у своего брата (у Шуры), а я у своего.
В комнате Шуры всегда стоял шум. Узкая и длинная, она соседила с двумя такими же перенаселенными комнатами, где в одной бренчал на рояле Александр Герцович, а в другой хлопотала заботливая еврейская старуха, опекавшая детей, внуков и соседей. Стихи начинались ночью, когда воцарялась «запрещенная тишь». (Мандельштам вовсе не был ночным сочинителем, хотя работа могла затянуться и до ночи. Дело только в шуме и в потребности уединения, которым днем и не пахло, так что этот период работы оказался ночным.) Боясь, что за ночь он все забудет, как всегда забывались мелькнувшие во сне строчки, Мандельштам записывал их при свете ночника на клочках бумаги. Почти каждое утро он приносил мне кучку карандашных записей. Кое-что сохранилось, хотя среди них похозяйничали органы, супруги Рудаковы и Харджиев.
«Запрещенная тишь» наступает после полуночи. Люди обычно боятся бессонницы, но в переполненных коммунальных квартирах с их непрерывным воем, в комнатах, заставленных койками, как мы прожили всю жизнь, побыть наедине с самим собой можно только ночью. Впоследствии, когда меня носило по провинциальным вузам, где мне отводили комнатенку в студенческих или преподавательских общежитиях (это еще хуже, чем в студенческих), я хорошо поняла строчки: «После полуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь.» Кто- то, кажется Волошин, сказал Мандельштаму, что в греческой мифологии белая мышь символизирует время722. Но, скорее всего, она пришла из пушкинской: «жизни мышья суетня». Насуетившись и накричавшись, люди блаженно спят в духоте и смраде, разинув от недохвата воздуха рты. (Духота и холод лагерного барака, вонь и холод барака — они непредстави- мы даже мне, все годы ощущавшей их как физическую данность.) Ничего, кроме сопения и храпа, не нарушает тишины, и только странник наслаждается одиночеством, и сердце его пирует. (Милые западные мальчики с длинными волосами, вы этого добиваетесь? Или вы надеетесь, что успеете захватить дворцы, засунув паршивых граждан в коммунальные квартиры? Хоть на десять лет вас бы в Китай или в нашу героическую эпоху.) Я огорчалась, что Мандельштам не спит и предается по ночам пиршественным оргиям, но он меня утешал: чем больше препятствий для стихов, тем лучше — ничего лишнего не напишешь. (Он, кажется, прав.)
В начале лета Шура с женой уехали на полтора или два месяца на юг, а я переселилась к Мандельштаму в убогую комнатенку на Старосадском переулке. Пиршество продолжалось уже не только по ночам, но и днем, а стихи стали длиннее — они уже не спрессовывались ночным бдением. Время было голодное. Это начало чудовищного голода на Украине, повышения цен и прочих радостей, результат раскулачивания и первой пятилетки. Мы еще в Тифлисе заметили, что происходит что-то неладное: исчезли продукты, в первую очередь папиросы, и мы охотились за ними вместе с Чарен- цом. Выручали уличные мальчишки, продававшие диковинный товар прямо из грязных, но симпатичных рук. Усиливалась бдительность, а голод и бдительность всегда взаимосвязаны. Они находятся в прямой пропорции — чем хуже с одним, тем зорче другое. Если нельзя накормить людей, следует побольше арестовывать, чтобы никто не вякал. Такова мудрая политика мудрых правителей, которые спасут мир. Господин Сартр, конечно, не прочитает моей книги, но я прошу ему это передать: пусть знает.
Мы приехали в Москву из Тифлиса, и к вечеру нам захотелось есть. Тут-то выяснилось, что ни в одном магазине ничего нет. Я помню, как мы ходили по Покровке и ничего, кроме кофе «Здоровье», на прилавках не обнаружили. (Я готова была и раньше и теперь переносить любой голод и жить нищенской жизнью, лишь бы знать, что существует уважение к гражданину и не зверский, а человеческий закон.) Вскоре снова возникли карточки, по которым почти ничего не выдавали, и пайки для привилегированных (тогда и мы попали в их число). Пока суд да дело, на улицах появились летучие базарчики. Торговцы держали товар на ладонях — яйцо, морковка, две картофелины. Я выходила на такой базарчик в двух шагах от дому и приносила роскошную трапезу. Чаще всего я добывала горсточку муки и немножко постного масла. Заботливая еврейка из соседней комнаты упрекала меня, что я чересчур экономлю масло и у меня выходят не настоящие оладьи, а булочки. Зато привередливый Мандельштам, знавший толк в пище, забыл про всякую кулинарию и считал удачей, если ему дважды в день перепадала кучка не настоящих, а сомнительных оладий. В конце войны я такими же оладьями кормила Ахматову, и она глотала их, как слоненок.
Люди толстеют от пищи, которой спасаются в голод. С голодухи бросаются на тяжелые, неудобоваримые радости из пайков и тут-то разбухают. У меня собрано много наблюдений о физиологии и психологии голода, но нас интересуют только голодовки в империалистических странах.
Идиллическая жизнь на Старосадском не омрачалась ничем, меньше всего заботой о будущем. Дел не было никаких. Забегал «старик Маргулис», спасшийся от ленинградского голода и безработицы в Москву. Он был полон надежд на получение перевода или службишки. Тем временем он рыл землю, добывая на корм и записывая стихи Мандельштама. На следующий день, кто бы нас ни встретил, цитировал их. Заходил Боря Лапин с пишущей машинкой и молча выстукивал новый стишок. Однажды он принес кусок киноленты, и мы рассматривали ее на свет. Кузин не знал, что делать со стихами. Он привык к книгам, где он им доверял, но со свеженьким никак не знал, как поступить. Он искренно огорчался, услыхав новые стихи. Одно Мандельштам в его честь даже уничтожил, но потом понял, что дело не в самих стихах, а в Кузине, и перестал реагировать на его слова. Кузин стремился к стабильности и принадлежал к породе людей, которые признают только ставшее и не переносят становящееся. Он постепенно застывал и, как мне сказали, сейчас начисто застыл. Часто приходила и Эмма Герштейн. Она из породы людей, которые каждую фразу начинают с поучения: «Я же говорила.» С Ахматовой она дружила многие годы, но после ее смерти оказалось, что у Эммы нет ни одного стихотворения. Мне пришлось ей дать из своих запасов, чтобы она не осрамилась перед любителями поэзии. Слишком много народу занимается поэтами, ни черта не понимая в стихах. Глупо, но факт.
Приходили еще люди, ни много и ни мало, а как раз сколько нужно. Мы были подвижными и много гуляли. Все, что мы видели, попадало в стихи: китайская прачечная, куда мы отдавали белье, развал, где мы листали книги, еще не покупая из- за отсутствия денег и жилья, уличный фотограф, щелкнувший меня, Мандельштама и жену Шуры, турецкий барабан и струя из бочки для поливки улиц. Возвращение к стихам привело к чувству единения с миром, с людьми, с толпой на улицах. Это блаженное чувство, и нам чудесно жилось, но я не понимаю, откуда брались деньги даже на эту собачью жизнь. Вероятно, Бухарин уже устроил продажу двухтомника с ежемесячной крохотной выплатой. Денег, во всяком случае, хватало на чай и оладьи, но мы не потолстели, потому что муки было слишком мало. Острее чувствовался недостаток сахару. Мы получали немножко по карточкам и чай пили вприкуску. Любители чая, знатоки, смеются надо мной, что я, высокий знаток, и сейчас пью чай внакладку. Один, самый главный, замолчал, когда я ему объяснила, что в течение сорока пяти лет мне не хватало сахару и каждый кусочек добывался чудом. Вскоре Халатов зачислил Мандельштама на паек в магазин с народовольцами и заставил писателей каждые три месяца заново включать нас в пайковый список, и мы стали получать кроме килограмма на карточки еще по три кило сахару в месяц. Это уже богатство. Зато хлеба нам всегда хватало: на писательскую карточку выдавали много хлеба, как на рабочую, граммов с восемьсот. Настоящий голод, когда думаешь только о хлебе, я испытала уже в одиночестве — во времявойны.
В Старосадском Мандельштам написал стихотворение, смысл которого не сразу дошел до меня, — он вдруг позавидовал «дальнобойному» зрению орлов. Он всегда радовался силе своего зрения, Ахматова же клялась, что никто не видит так далеко, как она. И она гордо заявляла: «У меня морское зрение». Это означало, что она происходит из семьи моряков. Я всегда напоминала, что моряки у нее сухопутные. Отец Ахматовой служил в морском ведомстве, где морского зрения не требовалось, и моря, как все чиновники, вероятно, не нюхал. «Наденька, вы всегда так», — говорила Ахматова. Это была формула обиды, а Мандельштам тут же подхватывал: «Она всегда так, она такая.» Он только и ждал повода, чтобы начать «дразниться», как все дрянные мальчишки и девчонки. Дразнить легче всего было меня и Ахматову — мы в этом понимали толк. Как трудно было мне, привыкшей, чтобы меня дразнили, остаться одной без дразнящего, смеющегося, веселого и сердитого спутника неодиноких прогулок.
Похваляясь друг перед другом силой зрения, Ахматова с Мандельштамом придумали игру, возможную только в Петербурге с его бесконечными и прямыми улицами и проспектами: кто первый разглядит номер приближающегося трамвая? По правилам игры за ошибку полагался штраф, за что-то приз и велся сложный счет очков. Мне с моим заурядным зрением тягаться с ними не приходилось, но они требовали, чтобы я стояла рядом и была арбитром, потому что каждую минуту вспыхивали споры. Установив правила, они сразу все перепутали, да еще каждый пытался сжулить и выдать догадку за увиденное. К великой зависти Мандельштама, победительницей всегда оказывалась Ахматова. Как всякая женщина, она умела выдать желаемое за действительное, то есть жульничала в игре более умело и яростно, чем Мандельштам. Я, разумеется, как настоящий арбитр, держала его сторону, если Ахматова вовремя меня не подкупала. В ранней статье Мандельштам назвал Ахматову «узкой осой»723. Наигравшись с ней в трамвайную игру, он поверил в силу ее зрения. Не потому ли в воронежском стихотворении он наделил осу особым зрением?..724 Кузин недоумевал, почему Мандельштам ходит к нему в Зоологический музей, листает книги и читает про устройство зрения птиц, насекомых, ящериц, животных. Что ему до теменного зрачка ящерицы?725 Кузин, суровый специалист, пожимал плечами и недоумевал: каждое существо видит как ему положено, Мандельштаму нечего в это вникать, об этом позаботятся биологи. Он ворчал, но в книгах не отказывал.
Пять чувств для Мандельштама были окном в мир, несравненным даром, дающим и знание и наслаждение. Осязание как будто редкое свойство у современного человека, а у Мандельштама и оно было резко развито, и мне казалось, что это признак какой-то особой физиологической одаренности. Встречаясь со мной после разлуки, хотя бы самой краткой, он закрывал глаза и, как слепой, проводил ладонью по моему лицу, слегка прощупывая его кончиками пальцев. Я дразнила его: «Глазам ты своим, что ли, не веришь!» Он отмалчивался, но на следующий раз повторялось то же самое. А дразнить его было незачем: и в стихах и в прозе он всегда возвращался к чувству осязания. Кувшин принимает у него подлинную форму для осязающей ладони, которая чувствует его нагретость726. У слепого зрячие пальцы, слух поэта «осязает» внутренний образ стихотворения, когда оно уже звучит, а слова еще не пришли. «Вспоминающий топот губ» флейтиста тоже осязательное ощущение, но не пальцев, а губ. Вспоминание (а не воспоминание) и узнавание — основные двигатели поэзии, а «узнает» человек осязая. В стихах о потерянном слове Мандельштам ищет его пальцами, да притом еще «зрячими». В одном из вариантов стихотворения слово стало «выпуклым» («как эту выпуклость и радость передать, Когда сквозь слез нам слово улыбнется»). В окончательном тексте это превратилось в «выпуклую радость узнаванья»727, то есть в тот самый жест, который я заметила при встречах. Это и было осязание, выпуклая радость, способность кожи чувствовать, видеть и осязать. Меня, как и Цветаеву, при первой встрече поразила изощренная нежность Мандельштама728, которую, кроме него, я ни у кого никогда не замечала.
При всей изощренности чувств Мандельштам никогда не забывал, что роль у них только служебная. В «Записных книжках» (то есть на клочках бумаги и в двух-трех уцелевших блокнотах) есть запись: «.пять чувств лишь вассалы, состоящие на феодальной службе у разумного, сознающего свои достоинства "я"». В статье о девятнадцатом веке Мандельштам обвиняет эпоху рационализма в том, что она отвергла «источник света», исторически унаследованный от предков, и превратилась в «огромный циклопический глаз». У глаза не осталось «ничего, кроме зрения, пустого и хищного, с одинаковой жадностью пожирающего любой предмет, любую эпоху.». Сила мыслящего «я» в способности к отбору, к выбору, правильность которого зависит от критерия, то есть от умения пользоваться источником света даже в такие эпохи, когда он еле мерцает из окружающего мрака и тяжелых выхлопных газов. Это свет во тьме, о котором писал Франк729.
В стихотворении «Канцона» Мандельштам, привязанный к Москве, лишенный возможности путешествовать, пригвожденный к ограниченному пространству, искал способа вырваться на простор. Впоследствии — в Воронеже — он говорил, что смена времен года равносильна путешествию, но в Москве, живя в Старосадском, он нашел другой выход. Он решил в тысячи раз усилить зрение, чтобы увидеть даль. Удлиняет зрение особое устройство глаза хищной птицы, дающей ей огромный кругозор, а также простой полевой бинокль. На острове Севан, где мы жили за год до Старосадского, мы заметили, что стекла увеличивают интенсивность цвета, делая его, как я бы сказала, простым и наивным. Старик Хачату- рьян, один из армянских ученых, встреченных нами на острове, радуясь своей игрушке, расхваливал непревзойденное качество биноклей Цейса. «Египтологи и нумизматы» — армянские ученые, с которыми мы встретились на Севане. Они со всех сторон земного шара съехались к себе на родину. Эти оказались настоящими европейцами и в гораздо большей степени походили на ученых, чем те, с которыми мы сталкивались в Москве, преимущественно в общежитиях и санаториях Це- кубу. Подобный тип гуманитария был у нас уничтожен, а может, и всегда представлял редкостное явление. Мандельштам мне говорил, что семинар Тураева посещало всего два-три человека. Сейчас гуманитариями даже не пахнет, и среди них развилась толпа оголтелых женщин, гордящихся степенями и званиями, а также количеством непереваренной информации в черепной коробке. Женщины твердо знают все, что знают. В других науках они поскромнее, да и мужчины там лучше. Во всяком случае, они несравненно человечнее, чем в период двадцатых годов. По ученому сословию метла мела без устали все пятьдесят лет, и начала она с гуманитарных наук. Вузы подвергались разгромам несчетное количество раз. Не увидал бы сейчас Мандельштам и нумизматов — они попробовали возродиться, но их прикончили: древняя деньга что-то вроде валюты и должна быть использована с пользой и разумом.
Ученые армянские старики обладали не только пространственным, но и временным, то есть историческим, зрением: они умели проникать взглядом в глубь времен. В мире уже заглохли все краски, но они еще не умерли на исторической армянской земле, гордой своими учеными стариками. За «Канцоной» пошли белые стихи, в которых Мандельштам снова назвал Москву буддийской, то есть неподвижной и внеисторической. «Египтологи и нумизматы», разглядывающие прошлое, могли проникнуть и в будущее, и в это Мандельштам твердо верил. Эту мысль он потом развил в «Разговоре о Данте»: мертвые в «Божественной комедии» плохо различают близкие предметы, но зато их глаз способен проникать в будущее, подобно тому, как птицы хищных пород беспомощны, разглядывая близкие предметы, но с высоты замечают каждую мелочь на своем громадном охотничьем участке. Мандельштам постоянно возвращался к вопросу об историческом зрении, и вопрос этот был очень важным для нашей эпохи, исказившей перспективу прошлого и занимавшейся на основании искаженных суждений о прошлом предсказанием будущего. В отказе Мандельштама считать себя современником тех, с кем он жил, огромную роль сыграло то, что люди, соседившие с нами во времени, совершенно потеряли самые элементарные представления о прошлом и непрерывно спекулировали предвосхищением будущего. Современники же в понимании Мандельштама — это совместные «держатели времени» («Разговор о Данте»), которые видят события с одного ракурса и обладают общими критериями, потому что не отказались от прошлого. Не только Мандельштам, но и я глубоко чувствовала полную несоизмеримость с активным слоем моих случайных соседей по эпохе и по времени, а также с огромной толпой пассивных, но бешено бегущих за «победителями» безумцев. Мне и сейчас не по себе с людьми старших поколений, жившими в аккуратной надстройке над базисом, обсуждавшими прыжки и казни, социалистический реализм и прочие мудрости, вызывавшие улыбку хозяев. Ну их, проклятых стариков, к ляду. Сердиться на них нельзя — уж слишком они ничтожны, но запах тления, идущий от этой поросли, невыносим, бьет в нос и вызывает тошноту. Скажем прямо, раскулачивание произвело на меня гораздо большее впечатление, чем «список благодеяний»730, а к тому же все нынешние старики были активными врагами слова и мысли. Слова они не чувствовали, а мысли не понимали. Среди них водились талантливые бесы, умело игравшие словами, кадрами и черт знает чем. Совести они были начисто лишены.
Для разрядки мне хочется помянуть мельчайшего из бесенят, несчастного, оплеванного и до отвращения трусливого. Ахматова объявила его большим поэтом, и он по-настоящему — почти как бедняга Бродский — рыдал у нее на похоронах. Студенты математического факультета устроили вечер памяти Ахматовой и поручили организацию «большому поэту». Человек он, кстати, очень красивый, и смотреть на него на председательском месте было бы очень приятно, если б он не дрожал как осиновый лист. Кто-то из выступавших, кажется К.И.*731, прочел стихи Ахматовой: «А здесь, в глухом дыму пожара Остаток юности губя, Мы ни единого удара Не отвратили от себя» — и сказал, что поразительно, как поэты чувствуют свое будущее и судьбу. Он заключил, что поэты обладают даром предчувствия. Тут же слово взял председатель и, дрожа, произнес: «Тут говорят о предчувствии будущего. Надо понимать, что это не какая-нибудь мистика, а научное предвиденье». Аудитория, умные математики, у которых должны хоть немного ворочаться мозги, чтобы одолеть этот факультет, ответили дружным смехом. Я потом узнала, что начальство, то есть декан, приказал поэту провести вечер поприличнее. Он так привык бояться начальства, что принял и декана за своего начальника. Так Ахматова истратила свой талон на красивого «большого» поэта.
Мандельштам назвал поэтическую материю пророческой, то есть прорывающейся в будущее. В «Канцоне» прозорливец получает свой дар видеть от псалмопевца. Наша эпоха доказала правоту Мандельштама: именно поэты не поддались гипнозу эпохи и так или иначе вступили с ней в конфликт. Настоящие, разумеется, а не получившие свое звание по талону.
Проникнуть в смысл событий можно, только обострив чувства. Нам дан этот мир и даны орудия познания. Весь вопрос в том, как пользуется ими человек: является ли он носителем мыслящего «я» и видит ли он огонек, который светит из тьмы.
XI. Начальник евреев
«Чтобы зреньем напитать судьбы развязку», Мандельштам, еще не достигший сорокалетия, но уже близкий к концу, прикованный к Москве и тяготившийся неподвижностью (он плохо переносил вынужденную неподвижность — камеру с запертой снаружи дверью, прописку, хотя бы она была в Москве или в Воронеже; хоть бы мне умереть, не узнав, как я переношу тюремную камеру), дико рвался на юг и пробовал преодолеть пространство одной лишь силой зрения. Неудивительно, что в стихотворении, возникшем на зрительном порыве, названы различные цвета: малиновая ласка, до оскомины зеленая долина, красная и желтая краски, еще не заглохшие в остановленном и принудительно неподвижном, застывшем мире. В свое время я приняла всю цветовую нагрузку как должное и не задумалась над ней. И.М. Семенко обратила мое внимание на реминисценцию из Крылова («до оскомины зеленая равнина»). Всем известно, что такое «зелен виноград», которым лисица как бы сознательно пренебрегает, чтобы не набить себе оскомину. Мандельштам, вырвавшийся на простор и увидавший недоступную долину, сам над собой посмеялся и вспомнил Крылова. Мы-то хорошо знали, что никуда вырваться нельзя. (Не мешало бы пересчитать случаи, когда Мандельштам жалуется на свою привязанность к месту.) Это относится не только к периоду ссылки — она только завершила общую тенденцию привязывать человека к месту. Парадоксально, но эпоха, ознаменованная огромными перемещениями людей — в лагеря, в ссылки и добровольными — в поисках куска хлеба, в то же время закрепляла благополучный слой за определенным местом — не только географическим пространством, но еще жилплощадью, от которой не уйти ни на шаг. В одном из анекдотов мы сравнивались с кораблем: кругом пучина — деваться некуда. Я думаю, что паровозы Платонова тоже вожделенный знак движения для человека, пораженного принудительным столбняком. Прикрепление к земле — особенность русской истории и жизни в сочетании с бродяжничеством. Не потому ли так страшен бунт колодников, что, сорвавшись с таким трудом с места, они, разучившиеся управлять своими движениями, беснуются и рушат вокруг себя все, что попадает под руку.
Та же И.М. Семенко спросила меня, откуда цветовой эпитет в строчке: «Я скажу "села" начальнику евреев за его малиновую ласку». Часто, читая стихи, мы пропускаем смысловые единицы и столь же часто объявляем стихи непонятными, потому что привыкли к разжеванному корму и обладаем убогим запасом представлений, точнее знаков культуры. Хуже того — все наши знания носят самый общий расплывчатый характер, лишены конкретности и особых примет, как и глубинного смысла. Из всего великого наследства в умах застряло несколько имен и дюжина анекдотов, до отвращения приблизительно соотнесенных с эпохой и с внутренним содержанием. Во всем остальном «и цвет и вкус пространство потеряло»732, и нам их не вернуть, потому что от наследства мы отказались сами. Мне попалась заметка, в которой образованный филолог раскрывает смысл стихотворения Хлебникова, путешествующего на слоне, составленном из дев, как некий индийский бог на картинке или на барельефе733. Филолог объясняет, что Хлебников, как и Мандельштам, только кажется непонятным. Если вдуматься, всегда найдется ключ для объяснения. При встрече с филологом я мельком сказала, что «ключи» к стихам не нужны, потому что они не запечатанные ларцы. Думая о стихах, надо отвечать не на вопрос «о чем?», а на вопрос «для чего?» или «зачем?». Стихотворение воспринимается как целое, когда смысл и слова неразделимы, а позже раскрываются мелкие подробности, детали, углубляющие основной смысл. Если же читатель не видит целостного смысла — с одного или двух чтений, то не лучше ли ему перейти на более доступное чтение и отложить книгу стихов? Я допускаю повторные чтения, потому что весь путь поэта и цельные книги помогают понять отдельные стихи и строчки. Когда раскрыт весь поэт, открываются отдельные этапы и, наконец, происходит проникновение в отдельное слово, которое было «потеряно», упущено читателем, а затем выступило в осязаемой выпуклости. Это и называется «понимающим исполнением». Ленивые читатели обойдутся поэтами типа Гейне, из-за которого Тынянов так примитивно понял целостность формы, именуемой «книга». Он заметил, что у Гейне каждое стихотворение играет ту же роль, что глава в романе734. Не лучше ли в таком случае читать роман — там главы действительно главы.
Что же касается до деталей, настоящий хороший читатель никогда их не упускает. Меня когда-то научил читать мой отец случайным как будто вопросом. Он спросил, из какой материи был сшит фрак у Чичикова. Для отца, как и для автора, это была живая портретная деталь, клеймо эпохи и точное определение (аналитическое) полущеголя, запечатлевшего свою душу в костюме. Сказочник Хлебников всегда мечтал стать богом языческих мифов, молодым и прекрасным, как все «язычники» по сведениям невежественной эпохи, вокруг которого вьются сонмы отвлеченно дивных дев. Тема повторяется в стихах, пьесах, драматических отрывках. Это видение странника и аскета, мечтавшего о соблазнах. (Какие дураки приняли сказки и мечты за эпос?) Непонятность Хлебникова и Мандельштама абсолютно разная, <это> диаметрально противоположные явления. И светочи у них разные, и фраки, которых ни у того, ни у другого не было, сшиты из разной материи. Это не значит, что один поэт лучше, другой хуже. Оба имеют право на существование, а ни на что другое поэт не должен и не может претендовать. Поэтам ничего больше и не нужно. Вымеряют рост поэтов не они сами, а прихлебатели. Сопоставлять поэтов следует по знакам соизмеримости, а не по бурчанию ленивых читателей, которым я рекомендую переходить на романы (лучше всего — детективные). Стихи не викторина и не загадка, имеющая отгадку. И у каждого поэта есть свой мир и своя внутренняя идея или тема, которая строит его как человека. Стихи не случайность, а ядро человека, который отношением к слову стал поэтом.
Вопрос Семенко о «малиновой ласке» заставил меня призадуматься. Почти случайно я натолкнулась на некоторые смысловые уточнения, характеризующие скорее внутренний импульс, чем ставшее стихотворение. Комментарии к стихам, по-моему, излишняя роскошь, но человек — существо противоречивое, и я решила записать кое-что из найденного мною.
Когда Мандельштам писал «Канцону», он не переставал мечтать об Армении, которую назвал «страной субботней». Уже через один Арарат она связывается с Библией и с праотцами: чем не «младшая сестра земли иудейской»? Мандельштам жаловался, что «был возвращен насильно» в «буддийскую Москву», и то и дело вспоминал «сто дней» (на самом деле их было почти полтораста, но в ста днях есть крушение надежд), проведенных в Армении. Пейзаж в «Канцоне» — «край небритых гор», то есть поросших невысокой растительностью, — мог бы сойти за армянский, если бы не «до оскомины зеленая долина». Даже альпийские луга не дают яркой зелени — высокогорные, они всегда сероватые — особенно в сухом воздухе Закавказья. Яркие долины принадлежат влажному климату, а в Армении «кротовое поле, как будто с издевательской целью засеянное каменными зубьями», «красная пыль араратской долины» и «кругом глазам не хватает соли. Ищешь формы и краски, и все это опресноки». Любопытно, что речь идет о зрительных ощущениях, а соли приписана та роль, которую она играет во вкусовых. Это не перенос ощущений, а скорее нечто вроде синтеза. Вероятно, и в стихах и в прозе можно обнаружить, как одно из чувств вызывает к действию остальные. Настороженность внутреннего слуха пробуждает осязание, зрительные ощущения обостряют обоняние. Весь чувственный аппарат отвечает на любое раздражение совместным откликом.
Пейзаж в «Канцоне» не армянский, а скорее обобщенно-средиземноморский и в значительной степени ландшафт мечты. Мандельштам говорил, что в народных сказках люди, никогда не видевшие моря, представляют его себе как воплощение синевы, а гору — такой, как Арарат: чистый конус с хорошо обрисованной подошвой и ровной вершиной в белой шапке. (Даже Арарат вызывает страшные представления: он носил в дни нашей жизни в Эривани огневой пояс. Турки загоняли курдов на снежную вершину горы, по мере подъема сжигая кустарник, чтобы они не прорвались вниз735. Хорошо было Ною на земле без людей — спасся на Арарате. Курды в Джульфе736 пробовали спастись вплавь и бросались в реку, но с нашей стороны пограничники открывали огонь. Всюду огонь. Курды в первой четверти века перебили армян737, а во второй четверти были сами перебиты хозяином, пославшим их на убийство. Всегда повсюду одно и то же.)
В «Канцоне» Мандельштам назвал страну, куда он рвался. Он ждал встречи с «начальником евреев»738. Следовательно, умозрительное путешествие совершается в обетованную страну. Проникнуть в нее можно только через «край небритых гор», и цветовые взрывы начинаются только после встречи с «начальником евреев», которому он скажет библейское «села»739 в ответ на «малиновую ласку». Мандельштам помнил о древности евреев и назвал их племенем пастухов, патриархов и царей. Царям положено носить пурпур, и это одно из объяснений цветового эпитета. Из теплых красных выбран малиновый, потому что в русском языке он имеет положительную окраску: «малиновый звон», «не жизнь, а малина» (этому не противоречит употребление этого выражения в горько-ироническом смысле: «Что ни казнь у него, то малина»740). Таковы не основные, а дополнительные оправдания эпитета. Я расспрашивала знатоков, нет ли какой-нибудь красной оторочки на еврейской ритуальной одежде, но ее не оказалось. Даже одежда Иосифа была не красной, а разноцветной. Только случай навел меня на догадку, почему ласка представилась Мандельштаму окрашенной в теплые красные тона, и случай этот связан с рассказом Е.С. Ласкиной.
Отец Жени, маленький, вернее, мельчайший коммерсант, растил трех дочерей и торговал селедкой. Революция была для него неслыханным счастьем — евреев уравняли в правах, и он возмечтал об образовании для своих умненьких девочек. Объявили нэп, и он в него поверил. Чтобы лучше кормить дочек, он попробовал снова заняться селедочным делом и попал в лишенцы, потому что не смог уплатить налога. Вероятно, он тоже считал на счетах, как спасти семью. Сослали его в Нарым, что ли. Ни тюрьма — он попал в период, когда, «изымая ценности», начали применять «новые методы», то есть пытки без примитивного битья, — ни ссылка его не сломили. Из первой ссылки он прислал жене письмо такой душераздирающей нежности, что мать и три дочери решили никому постороннему его не показывать. Жизнь прошла в ссылках и возвращениях, потом начались несчастья с дочерьми и зятьями. Дочери жили своей жизнью, теряли мужей в ссылках и лагерях, сами погибали и воскресали. История семьи дает всю сумму типических советских биографий, только в центре стоит отец, который старел, но не менялся. В нем воплотились высокая еврейская святость, таинственная духовность и доброта — все качества, которые освящали Иова. (Не к таким ли старцам ходил в юности Гёте разговаривать о Библии?) Блаженно чистый отец, сейчас восьмидесятилетний старец, именно старец, а не старик, никого в жизни не осудил и ни разу не возроптал на судьбу. Он излучает блаженную доброту и доживает, окруженный всеми, кто когда-либо соприкоснулся с ним и приобщился его благодати. Где-то на Пречистенке, сейчас улице Кропоткина, живет в коммунальной квартире патриарх, торговец селедкой, служивший до последних дней экспертом по селедочному делу в торговой сети, Иов, неоднократно терявший, но, к счастью, сохранивший детей и лаской встречающий всякого пришлеца. «У него добрые руки», — сказала дочь, и я вспомнила, в какой связи Мандельштам произнес именно эти слова. Живя в Ленинграде, мы постоянно ходили в Эрмитаж и первым делом навещали рембрандтовского старца, протянувшего руки к коленопреклоненному сыну. И как-то Мандельштам сказал то, что я потом услышала от Жени Ласкиной: «У него добрые руки». Я никогда не видела отца Жени Ласкиной, но он принял образ того, кто лаской встретил блудного сына. В дни, когда жил Рембрандт, было больше святых еврейских стариков, чем в наши суетные дни. Это они, старики, подсказали ему образ отца, протянувшего добрые руки к сыну.
В тот же вечер я позвонила Ирине Семенко и попросила посмотреть, как распределяются теплые тона на картине Рембрандта. Вот что она записала для меня: «На отце красная накидка (не оторочка, как я думала). От нее исходит как бы красный отсвет и падает на его рот и голову сына, даже на тело сына, просвечивающее сквозь дыры, на все складки его одежды, на все, вплоть до босых ступней, тоже красных. Красный свет падает на "стоящего свидетеля" — его плащ красен не столько оттого, что он сделан из красной материи, а скорее потому, что вся фигура озарена светом внутреннего источника, находящегося в глубине композиции. "Сидящий свидетель" уже буквально имеет вид греющегося у костра и освещенного его пламенем.»
Красный, теплый колорит «Блудного сына» прочно вошел в сознание Мандельштама, гораздо более внимательного и зоркого, чем обычные рассеянные и равнодушные посетители музеев. Доброта всепрощающего отца и сила раскаяния блудного сына воплотились в его памяти в красное сияние, которое исходит от отца как благодать. Тема блудного сына в «Канцоне» совершенно ясна, хотя он не назван. Теплая тональность идет от Рембрандта. Мандельштам доверился читателю, потому что думал, что все запомнили торжество теплых тонов на картине Рембрандта. Он был уверен, что его память и зоркость явление обычное и свойственное всем людям. Однако это не так — глубинной памятью и вниманием одарены далеко не все. Мало кто держит в памяти то, что заметил и чему обрадовался. Обычно все улетучивается, а Мандельштам прочно хранил свои сокровища. Вот хотя бы случай с клешнями в стихотворении Жуковского о Кащее, прочитанном в детстве, претерпевшими сдвиг: клешни сдвинулись в клещи, которыми Кащей трогает гвозди741. Здесь обычная для Мандельштама перестановка, но не эпитета, как обычно, а функции предмета: клещами вытягивают гвозди, а не трогают камни. Но в словах «щиплет золото гвоздей» дано зрительное представление о первом движении перед вытягиванием гвоздя, когда клещи защепляют его. Мандельштам, в детстве собиравший гвозди и назвавший их «колючим сокровищем», вынудил собирателя кладов Кащея разделить свою детскую страсть.
В памяти строителя всегда хранятся элементы, из которых строили его предшественники, их находки, символы, знаки. Именно так осуществляется «разговор, заведенный до нас», как назвал Пастернак перекличку поэтов, не знающих ни временных, ни пространственных ограничений742. Знаки и элементы, перестраиваясь, способствуют выявлению личностных ощущений, мыслей, чувств и переживаний строителя. Ведь и само слово не что иное, как сгусток смыслов, влагавшихся в него всеми поколениями, говорившими на данном языке, и еще и теми, которые вросли в слово в период, когда язык еще не отделился от праязыковой основы. Теплый тон «Блудного сына» стал для Мандельштама воплощением возврата в отчий дом. Стихотворение это принадлежит к группе отщепенских стихов, но в явно другом повороте, чем другие. Человек не может поверить, что его отщепенство, бродяжничество, изгойство неизбежны, как рок. И он сознает себя блудным сыном лишь в тех случаях, когда не теряет веры во встречу с Отцом.
Остается вопрос, кто же «начальник евреев», к которому припадает блудный сын, собиравший ночные травы для чужого племени. Тот ли это Отец, о котором говорится в притче, или тема Мандельштама — возвращение к своему народу, жажда Иосифа повидать своего отца Иакова. Мандельштам ведь всегда помнил о египетском тезке, в честь которого был назван: «Иосиф, проданный в Египет, Не мог сильнее тоско- вать»743, — сказал он про себя. Я думаю, что конкретность мышления Мандельштама была такова, что обе темы — национальная и религиозная — слились. Возвращение к своему народу из мира, который забыл про светоч, означает и возвращение к Богу отцов, который послал людям своего Сына.
К возвращению в отчий дом его побуждает христианская притча. Первоначальная общность иудейско-христианского мира для Мандельштама, искавшего «ключи и рубища апостольских церквей», гораздо ощутимее, чем последующее разделение. В христианско-иудейском мире, скрестившемся с эллинской культурой, он видит Средиземноморье, к которому всегда стремился. К иудейству, к «начальнику евреев», он рвется не по зову крови, а как к истоку европейских мыслей и представлений, в которых черпала силу поэзия.
В стихотворении «Канцона» есть черты, которые показывают, что и в нем звучит подспудно тема смерти (поэзия и философия!744). Земное зрение ограничено, пространственное разделение непреодолимо, как время. Только смерть — выход из пространства и времени. У Мандельштама мысль о смерти часто связывается с преодолением пространственных и временных ограничений: «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит.» В церкви молят об остановке времени и о прекрасной луговине, а меня мучит мысль о слове, о цвете и свете: какими они будут на той луговине? Или мы их навеки утратим вместе со словом «ты»?
Живой блудный сын придет к отцу, который устроит для него пир, и он уже не скажет: «Я лишился и чаши на пире отцов». Мертвый, он припадет к Отцу на той луговине, о которой поется при отпевании, и будет молить о прощении грехов. Для человека, любившего «эту бедную землю», а Мандельштам ее любил, потому что «иной не видал», та луговина представляется воплощением всех лугов и долин земли с самой яркой и зеленой травой, которая мерещится городскому жителю, прикрепленному к месту жительства, когда он тоскует весной по земле, одетой в чудный наряд, в самую яркую и зеленую траву, еще не иссохшую и не покрытую пылью земной, еще не погубленную простыми или атомными бомбами. Чем конкретнее мышление, тем ярче трава на той луговине, где «время не течет» и где мгновение, остановившись, стало вечностью.
Такова общая концепция «Канцоны», «модель», как сказали бы мои младшие современники, «слепок», как называл первоначальное ощущение целого Мандельштам. «Канцону» ведет порыв к преодолению пространства и времени, жажда блудного сына вернуться в дом отца еще при жизни, надежда на исполнение мечты и голос трезвого рассудка, который при виде яркой зелени напоминает про басню о лисице и винограде.
Стихи не рассказ и не отчет. Читатель берет в них ту глубину, на которую способен. Вести его за руку не надо. Человек, живущий в европейском мире, впитывает его идеи, живет их содержанием и богатством, проникает в глубь сокровищницы. (Недавно у нас клеймили китайцев за то, что они не забыли Конфуция. Думаю, было бы полбеды, если б они его помнили. У нас премируют за потерю памяти и казнят, если человек обнаруживает памятливость. Идеи, заложенные в фундамент европейской культуры и христианского мира, составляют клад, как и словарь языка, на котором говорит человек. Он орудует идеями, мыслями и соотношениями, как наследственными сокровищами. Его пытаются ограничить «основным словарным фондом» и рационалистическими идейками, процеженными сквозь идеологическое сито. Идейки были сформированы на обломках гуманизма во второй половине девятнадцатого века. В результате секуляризации этот гуманизм пошел по рукам и был вывернут наизнанку в двадцатом веке.)
Если не вернуться к истокам, никогда не понять, что такое луговина, где время стало созерцанием вечности. И малые вещи: добрые руки рембрандтовского старика, тоска по возвращению в отчий дом, малиновый звон, бинокль Цейса, удлиняющий зрение, басня о лисице и винограде — все это европейская, а следовательно, и русская утварь. Их возникновение в стихах закономерно, как счет на золотую валюту. У кого нет золота, расплачивается ходячими бумажками. Ассоциациями, даже не подсознательными, а иногда и такими, это кажется только тем, кто лишен золотого фонда. Некоторым сочинителям стихи Мандельштама кажутся таинственными сгустками, которые необходимо расшифровать, подобрав дюжину ключиков. Этим сочинителям обычно «чужд и странен Вифлеем», но его не заменить ключиками. Чтобы понимать стихи, нужны не ключи, но ощущение целого, которое постепенно углубится, и тогда раскроются детали. Слово «малиновый» дойдет сначала в своей положительной фольклорно-языковой окраске, чтобы потом раскрыться как теплота и отсветы от внутреннего источника света на эрмитажной картине. Все дело во внутреннем источнике света. Только в нем, и ни в чем больше.
НАЗИДАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
В поезде человек чувствует себя странником, незнакомцем и нередко рассказывает случайным спутникам вещи, о которых не посмел бы заикнуться дома или на службе, в привычной и стабильной среде745. Начальство, разумеется, посылает агентов для улавливания подобных разговоров. К Эренбургу однажды обратилась женщина с просьбой о помощи: она работала на железных дорогах и доставила в органы порядка немало ценной информации, между тем ее сократили, не зачтя в стаж пятнадцать лет трудовой деятельности. Она заверила Эренбурга, что работала безупречно и что по ее рапортам было поднято немало дел. Эренбург осведомился, почему она обращается именно к нему, и получил ответ: «Потому что вы за справедливость.» Ей было под сорок лет, и она уже думала о пенсии. Эренбург за справедливость не вступился, но я убеждена, что агент в юбке своего добилась. Ее, верно, пристроили и держат под паром до следующей волны террора, или она делится опытом с новичками. Ценные работники зря у нас не пропадают.
Все же обыкновенных людей больше, чем штатных и нештатных агентов, и задушевные разговоры в поездах продолжались даже в самое страшное время. Кое-что пришлось услышать и мне, но сейчас я хочу записать рассказ, услышанный братом Фриды Вигдоровой в райские, с нашей точки зрения, дни через несколько лет после массовых реабилитаций. Фрида и ее брат умерли почти одновременно, и я боюсь, что они не успели записать исповедь железнодорожного спутника, а ей пропадать не следует. Она отличается от исповедей такого рода полным отсутствием украшательства и самооправдания. Я выслушала тысячи рассказов на ту же тему, но рассказчик всегда преследовал одну цель — доказать себе и своему слушателю, что он с честью вышел из невыносимого положения и взял верх над тем, кто на него наседал. (Вариант: сказал и сделал только то, что было неизбежно.) Не надо упрощать душевного состояния рассказчиков — они не лгали и не подтасовывали факты, а просто снова и снова перебирали события, которые отравили им жизнь, и спрашивали себя, не лучше ли было сразу покончить с надругательством и обречь себя на медленную смерть в лагерях и в пересыльных тюрьмах. Многие так и делали, но они уже ничего рассказать не смогли. Те же, кому удалось спастись, старались оправдать себя и мучительно перебирали каждое сказанное слово, нельзя ли было избежать этого слова, не было ли оно ошибкой, все ли сделано по совести. В такие разговоры пускался не каждый, а только люди, пережившие события как нравственную катастрофу. Они были, разумеется, в меньшинстве. Несчастье заключалось в том, что в первые встречи «на частной квартире» они не отдавали себе отчета, что навсегда и безвозвратно попадают в лапы к пресловутому учреждению. Менялись названия учреждения, уничтожали руководителей и средний состав, но имя явившегося по вызову и поддавшегося угрозам сохранялось в делах, и новый начальник, познакомившись с бумагами и документами, снимал телефонную трубку, и все начиналось сначала. Кое-кто говорил мне, что его потаскали, а потом забыли, но почти всех спасала только смерть.
Спутник Фридиного брата принадлежал к «ровесникам Октября», новому племени, которое совершенно иначе, не по- интеллигентски, относилось к подобным вызовам. Добрые учительницы, кончившие двухгодичные курсы Ушинского, оплакивали Катерину из «Грозы», луч света в темном царстве, и воспитывали детей по системе Макаренко. Они внушали, что лучший способ помочь товарищу — сообщить о его колебаниях, сомнениях и поступках по начальству: классному руководителю, директору или завучу, пока он в школе, а потом — куда следует. В 38 году я очутилась учительницей школы и увидела, как старшеклассники, подтянутые, умные, серьезные и до ужаса невежественные, внимательно следят друг за другом и еще внимательнее за мной, как им поручило начальство. От меня слежку не скрывали — директор и завуч то и дело повторяли какую-нибудь фразу, сказанную в классе, давая понять, что надо мной есть бдительное око. Я ходила по классу — от доски к столу и между парт, чувствуя, как школьники, не поворачивая головы и только скашивая глаза, непрерывно следят за мной. Иным этот взгляд был присущ по семейным традициям, а другие просто подражали людям ведущей профессии и счастливым товарищам из железной когорты. Если б я хоть на секунду заговорила не на казенном, а на своем языке, любой из них, не задумавшись, отправил бы меня на лесоповал.
Во время войны такой систематической слежки я не замечала. Вместо стопроцентной всеобщности и единства вроде как начиналось нормальное стукачество. Это была первая трещина в обработке масс. Мальчики с косящими глазами были по-своему доброжелательными и славными людьми. Они явились скопом, когда я эвакуировалась, на пристань и перетащили меня и мать мою, а также кучу чемоданов на палубу прямо через борт, а не по сходням, где шло настоящее побоище. Они всегда были готовы «к труду и обороне» и сознательно пришли на помощь «старшему товарищу». Их поколение почти целиком легло на войне. Почти все еще в школе стали членами аэроклуба, а потом — сталинскими соколами. Кто из них уцелел и что делается в их бедных головах? Этому поколению особенно трудно осмыслить события последних десятилетий. Самиздат они не читают, как не читали ни одной из книг, рекомендованных добрыми воспитателями746.
Вот с таким человеком встретился брат Фриды и услышал, как он попал в яму, которую вырыло себе его поколение. В первый раз он получил вызов в соответствующую инстанцию на фронте, в последний год войны. Ему задали несколько вопросов относительно одного из сослуживцев, и он ответил на них без всяких колебаний. Хоть он и пришел по вызову, его можно причислить к отряду добровольцев, потому что он разговаривал охотно и откровенно, как привык говорить с классным руководителем о грешках своих одноклассников. Он охотно принял предложение о сотрудничестве и подписал бумажку о неразглашении тайн. В некотором роде он был даже польщен оказанным ему доверием. Ему поручили за кем-то понаблюдать и сообщить о своих наблюдениях. Он это неукоснительно проделал. Речь шла об упаднических настроениях, и ему удалось подтвердить, что они налицо. Потом исчез первый из порученных ему парней. Ему сказали, что он переведен в другую роту. Сначала он поверил в другую роту, но исчезновения продолжались, и постепенно идеальный советский юноша начал понимать, что происходит. Мало того, вокруг него образовалась пустота: товарищи тоже сообразили, в чем дело, и отступились. На фронте дружба значила очень много — это был первый прорыв могучего единомыслия. К счастью, его вскоре демобилизовали, и он вернулся в родной город.
Армию он покинул с чувством глубокого облегчения и радостно вошел в новую жизнь. Прошло несколько месяцев — обычная канцелярская волокита, — и его неожиданно пригласили прийти в такой-то час по указанному адресу. Приглашение передал сослуживец, и говорил он железным голосом. У получившего приглашение сразу защемило сердце, хотя адрес был самый обыкновенный, отнюдь не учрежденческий. Несколько часов его продержали в передней в ожидании разговора, а затем предложили приступить к прежней деятельности. Энтузиазм давно остыл, но осталась привычка к повиновению, взлелеянная в школе и в армии. В родном городе все повторилось как по писаному: снова начали исчезать люди, с которыми у него был разговор по душам, но уже нельзя было утешаться мыслью, что их перевели в другую роту. Друзья снова стали уклоняться от встреч, хотя в обращении с ним сохраняли полную и даже несколько преувеличенную вежливость. Говорили с ним, как правило, казенным языком и в откровенность не пускались. Он решил, что так продолжаться не может. Изоляция в родном городе еще ощутимее, чем в армии. Он завербовался на окраину, сложил вещи и уехал. Несколько недель или месяцев прошли спокойно, затем снова последовал вызов на «частную квартиру». У Кафки рассказано, как человек стоит у телефона, слушает звонки и не смеет снять трубку. Это чувство знакомо многим советским людям, и о нем рассказывал Фридиному брату железнодорожный спутник, никогда Кафку не читавший, но получавший иногда вызовы по телефону.
Рассказчик напрасно менял города и службы — после короткой передышки «дело» догоняло его, и он получал вызов по новому адресу и прежнее задание. Наконец с ним случилось то, что постигало толпы людей: его арестовали, и он получил десять лет по доносу сослуживца. Арест и тюрьма, которых все так боялись, ему принесли только облегчение. Он надеялся порвать с прежней жизнью и потеряться в толпе бесчисленных лагерников. Первый год в лагере он чувствовал себя счастливцем, но второй год принес неожиданность: его вызвали к оперу и приказали доносить о членах бригады и о тех, кто ютился с ним в одном бараке.
Полного срока он не отсидел. В период массовых реабилитаций его выпустили. На родину он возвращаться не захотел, потому что там догадались о его второй профессии. Он выбрал провинциальный городок, снимал «углы», устроился на службу и хлопотал, как реабилитированный, о жилплощади. Он твердо верил, что началась новая жизнь, и потому женился, чего раньше позволить себе не мог. Невесте он поведалсвою печальную историю, и она ему посочувствовала. Жилплощадь ему предоставили раньше, чем он ожидал: одну комнату в двухкомнатной квартире в новом доме со всеми удобствами. При Хрущеве началось огромное строительство жилых домов. Вручая ему ордер, его предупредили, чтобы он не вздумал менять замка от входной двери. Во вторую комнату ввезли кабинетную мебель казенного типа и дверь оставили незапертой. В этой комнате изредка появляется человек в штатском и принимает одного или двух посетителей, которые никогда друг с другом не сталкиваются. Большей частью это происходит, когда муж и жена на службе. Они узнают о таинственной жизни, протекающей во второй комнате, которая стоит незапертой, по косвенным признакам: следы на полу, окурки в пепельнице. Числится эта комната, как выяснилось, за супругами, и человек в штатском предложил им поддерживать в ней чистоту. Они убирают ее не менее тщательно, чем свою. Муж по опыту знает, что происходит в подобных «частных квартирах», и мучительно переживает навязанное ему соседство. Жена относится ко всему гораздо спокойнее. Оба понимают, что переезд в другой город не спасет их, но менять комнату они пробовали. Им хотелось поселиться в густо заселенной коммунальной квартире, но мужа вызвали по «частному адресу» и обмен запретили. Детей заводить он не хочет, и жена огорчается: что за семья без детей!
Итак, молодой военный счел за честь сделанное ему предложение и попал на всю жизнь в кабалу. Далеко не каждый, втянутый в подобную воронку, сознает, что его деятельность направлена во вред людям, и тяготится своим положением. Большинство отравлено прошлой эпохой и продолжает жить по ее законам. Они без отвращения убирают «вторую комнату» и пользуются крохотными привилегиями по службе, которыми их награждают за послушание и безропотность. Многие из этого поколения, вернувшись с войны, были вычеркнуты из списка внештатных сотрудников, потому что весь аппарат подвергся омоложению, но они по собственной инициативе продолжают писать доносы и огорчаются, что они потеряли действенность. В Пскове я снимала частную комнату в коммунальной квартире и в дни получек слушала, как сосед, бывший партизан, ставший штукатуром, бушует, напившись, в коридоре и проклинает Хрущева. Он обвиняет его в падении нравов, потому что ни один донос на «проклятых власовцев», затаившихся в той же квартире, не был принят во внимание. Штукатур, расположившись на кухне, подносит чарку десятилетнему сыну: «Пей, сынок, из отцовской руки. С чужими не пей — они все бандиты.» Он рассказывает сыну, как с юных лет боролся с врагами народа, и они вместе пьют за славное прошлое и за вождя, который сразу после войны дал партизану роскошное жилье — шестнадцатиметровую комнату в доме, построенном военнопленными. В этой квартире живут отборные граждане, и они, несомненно, пишут доносы на буйного штукатура.
Жена штукатура, родом из раскулаченных, в юности спаслась в городе, где пристроилась домработницей в партийную семью. Хозяин оказался «вредным элементом», и ей предложили за ним приглядывать. За услуги после уничтожения «вредной семьи» ей помогли «выдвинуться», назначив подавальщицей в самой закрытой столовой города. Во время оккупации она служила при немцах в офицерской столовой и, должно быть, осуществляла связь с партизанами, потому что именно тогда познакомилась с будущим штукатуром. Когда мы жили вместе, она была не у дел по болезни и подрабатывала у меня, помогая по хозяйству. Целую зиму она преданно служила мне, а весной, когда потянуло свежим ветром, не выдержала и донесла в милицию, что я живу без прописки, а моя хозяйка, «бывшая власовка», спекулирует комнатой. Она надеялась, что мою хозяйку выселят, а меня пропишут и тем самым обеспечат ей вечный заработок. Когда оказалось, что выехала я, а не «власовка», слезам и раскаянию не было предела. Слезы перемежались с жалобами, что ее перестали пускать в учреждение, где она служила подавальщицей, не то она бы добилась моей прописки и уничтожения всех врагов.
Псковские соседи — обычный и нормальный случай. Привычка к доносам так привилась, что они не могут не доносить даже во вред себе. Только они на десяток лет старше дорожного спутника, открывшегося брату Фриды. Он принадлежит к поколению, которое на войне несколько поколебалось, узнав цену истинной дружбе. Среди этого поколения как будто впервые появились тревожные и совестливые люди. Их очень мало, но они есть. Впрочем, в случае с жильцом двухкомнатной квартиры, может, сыграла роль какая-нибудь неизвестная бабушка, внушавшая внуку, что нельзя вредить людям. Полузабытая и вытесненная учителями и начальниками, она пришла во сне и пробудила в юноше совесть. Я передаю рассказ, полученный мною из вторых, точнее, из третьих рук, поэтому углубить его не могу. Надо подождать, может, он сам откликнется и напишет свою исповедь. Шансы на это ничтожные, но бывают и чудеса. Кто его знает, кто еще заговорит и что расскажет. За последнее десятилетие выяснилось, что тайное становится явным и даже мертвецы иногда обретают голос. Для этого нужно только время — десяток лет или еще полстолетия, а то и столетие. Никто не знает сколько, но многие запаслись терпением и ждут. И я жду, хотя знаю, что ничего больше не дождусь. То, что должно было раскрыться, уже раскрылось. Слишком мало, жалкие крохи, но все же они прорвали безмолвие и вырвались наружу. Вся наша жизнь прошла в твердой уверенности, что все останется запечатанным и никогда не откроется. Этого не случилось.
А кто, собственно, будет говорить? Поколение Мандельштама уже ушло, от моего остались отдельные безумцы, которые кряхтят и ходят по врачам. Те, на кого доносил штукатур, уже на пенсии. Они обрели мир и играют в домино. Вагонный спутник из двухкомнатной квартиры уже хватается за сердце и ждет инфаркта. Молодые ничего не знают и знать не хотят. Когда начнется следующий тур, они будут удивляться, как это случилось. Часть молодых учится затыкать чужие рты кляпом, другая часть скоро научится молчать. На этом все кончится.
ПОЛНАЯ ОТСТАВКА
У меня был приятель, который не дождался полного омоложения кадров, потому что решил выйти в безоговорочную отставку. Врачи предупреждали его, что он ведет губительный образ жизни, но он только посмеивался. После тридцати почти лет вызовов на «частную квартиру», расспросов и разговоров «по душам» он буквально заточил себя в собственной комнате, курил одну за другой крепчайшие папиросы, неподвижно, тяжелой глыбой, сидел за письменным столом и занимался механическими расчетами, лишь бы занять мозги и забыться. Венозные ноги стали как кувалды, но он сознательно шел на медленное самоубийство и продолжал отсиживаться в кресле, накапливая к вечеру груду окурков в громадной пепельнице.
Из дому он не выходил. Когда становилось невмочь, раз-два в месяц он выбирался на улицу среди ночи и жадно вдыхал городской воздух. В поздние ночные часы, по его мнению, на улице было безопасно: он не рисковал встретить людей «оттуда» и получить очередной вызов. Сидя дома, он считался больным и действительно был болен. По телефону он отвечал, что болен и никого видеть не может. Он жил на припасенные заранее деньги и продолжал дома работать по договорам, разрабатывая какие-то проекты, чтобы не растратить всех запасов и оставить жене на дожитие. Он при жизни смотрел на нее как на свою будущую вдову и тщательно подсчитывал — без счетов, — сколько ей нужно денег, если она получит за него пенсию, конечно недостаточную, и будет прибавлять из запасов. Он учитывал, что она может прожить десять, пятнадцать и даже двадцать лет, потому что ее семье свойственно долголетие. Деньги оказались более или менее устойчивыми, и пока у вдовы все в порядке, хотя она пережила мужа почти на двадцать лет.
Однажды я зашла к нему в отсутствие жены, и он рассказал мне про свои сношения с тем миром. Он сказал, что я, как единственный человек, мнением которого он дорожит, должна знать про него все. Его поймали на крючок в двадцатые годы: он имел неосторожность сказать доброе слово об одном из людей, погибших в первой когорте*747. Ему угрожали расстрелом, лагерем, тогда еще Соловками, и полной безработицей. Он был молод, влюблен, и ему не захотелось сразу и зря погибнуть. Ему еще померещилось, что он может перехитрить своих оппонентов и выиграть время. Он думал, что каждая встреча тех ранних лет — последняя, что он отбрехался, выкрутился, заморочил им голову и они оставят его в покое. Но этого-то и не собирались делать. Вызовы были редкие — иногда с промежутком в полгода, иногда — в два-три месяца, но они и не думали прекращаться. Через несколько лет он понял, что ему не отвязаться от своих преследователей. От него требовали информации и конкретных сведений по предыдущим заданиям. Всякий раз давали новые поручения и спрашивали, какого он мнения о том или ином знакомом. От жены он старался скрыть свою беду и открывал ей только щелочку. Ему было необходимо сократить круг знакомых, чтобы остаться в одиночестве и отговариваться при вызовах, что никого не видит и ни о ком ничего не знает. Жена же отличалась общительностью и приглашала множество народу, среди которого были умельцы, которые поставляли на «частные квартиры» сведения о том, кто у него бывает и о чем говорится за столом. Нередко при очередном вызове «человек с портфелем» начинал разговор с перечисления гостей, бывших в такой-то день у него в доме, и с цитат из разговоров. Дома он всегда был начеку и не допускал сколько-нибудь скользких разговоров. В каждом госте, произнесшем неосторожное слово, он подозревал стукача.
В конце тридцатых годов ему удалось запугать жену и закрыть доступ в свой дом. На службе он держался в стороне от всех и постепенно перешел на работу по договорам. У него осталась одна слабость — женщины, и он особенно ценил тех, которые оставались неизвестными на «частной квартире». Прочих он сразу бросал. Без друзей он научился обходиться и не чувствовал в них нужды. В течение всех лет у него оставался один друг, и я думаю, что с ним он был откровенен и подробно рассказывал ему о каждом вызове. Возможно, что и с другом происходило нечто подобное, и они хорошо понимали друг друга. Любопытная деталь: имя этого друга никогда не поминалось при вызовах, словно никто не подозревал о его существовании. Это все, что я знаю про друга. О его делах мой приятель мне не рассказал, и это вполне естественно. Друг был из академической среды и занимал видное положение. Работали они в разных областях.
Мой приятель клялся, что за все годы от него ничего не добились. На все вопросы он отвечал, что ничего не знает и с лицом, о котором его спрашивают, не встречается. Он брал инициативу разговора в свои руки и требовал, чтобы его оставили в покое. Человеку с портфелем он систематически доказывал, что надо действовать с помощью профессионалов, а не таскать к себе частных людей. Не ручаюсь, что такой разговор был возможен на «частной квартире», но никаких уточнений и деталей от своего приятеля я не добилась. Беспримерно осторожный, он говорил со мной в самой общей форме, чтобы в случае, если зажмут и меня, я не могла бы выдать его. О самом факте вызовов догадаться было нетрудно. Однажды при мне его вызвали по телефону. Он побледнел, расстроился, странно повел себя, ушел из дому, сказав, что неизвестно, когда вернется. Я тогда же сделала вывод: «таскают». Знать это не запрещалось. Другое дело, если бы я оказалась в курсе ведшихся с ним переговоров. Ведь он не имел права выдавать государственные тайны и каждый раз давал расписку с обязательством «не разглашать». За разглашение его бы сгноили в лагере. Так случалось со многими из наших общих знакомых. Он знал, что научились клещами вытягивать фантастические показания, и поэтому, не выдержав и рассказав мне о вызовах, ни на секунду не забылся настолько, чтобы сообщить мне хоть одну точную деталь.
В пользу моего приятеля у меня есть один довод. У него было много врагов, потому что он захватил выгодную работу, которую часто старались у него отнять. Все его враги здравствуют и благоденствуют. Следовательно, он не устраивал своих дел с помощью «человека с портфелем», а именно этим занимались почти все вызываемые лица. Бытовые дела он налаживал через одно высокопоставленное лицо, к которому имел доступ через известного мне человека. Именно так он добился выгодной договорной работы и квартиры. Другое дело, что высокопоставленное лицо оказалось бы беспомощным, если бы «человек с портфелем» высказался против. Мой приятель, конечно, лавировал, но прямых злодейств не делал.
В начале войны, когда эвакуировали Москву, мой приятель получил приказ никуда не уезжать. Его оставили «для связи» на случай сдачи города. Я знаю ряд людей в том же положении, получивших такой же приказ. Агентура составлялась из скомпрометированных людей, которым некуда было податься. Жена, мало что понимавшая, хвасталась оказанным мужу доверием. Слушатели большей частью понимали, что означает приказ не эвакуироваться, но не решались объяснить ей, в чем дело. Вдова и сейчас продолжает болтать и хвастаться. Она называет покровителя в учреждении, где работал ее муж, и как он помог ей получить пенсию и наладить все бытовые дела. Покровитель ходит в штатском, но все знают, что у него есть высокий военный чин. Она нечаянно выдает своего мужа, и виноват в этом он сам, потому что скрывал от нее свою реальную и мучительную жизнь.
Всю войну он просидел в Москве, и его не тревожили. После войны вызовы возобновились, и он понял, что конца им не предвидится. Тогда-то он и засел в комнате. Образ жизни, который он вел, был равносилен медленному самоубийству. Однажды он мне сказал, что у него был странный приступ, когда, теряя сознание, он понял, что именно так придет смерть. Вскоре он умер.
Мне ясно, что мой приятель вошел в какие-то сношения с теми, с кем никаких сношений иметь нельзя, но виню я не его, а тех, кто над ним издевался. Я знала и других, являвшихся по вызовам на «частную квартиру» и дававших подписки о неразглашении. Среди них были чистейшие люди, но они не решились обречь на гибель и себя, и своих близких. Нельзя требовать героизма от простых людей. Человек, который получил вызов, знает, что в одну минуту и его, и всех детей, и родителей, и жену могут превратить в лагерную пыль, и потому не решается сразу сказать «нет». Потом он долго и мучительно расплачивается за свою нерешительность и взвешивает в уме, что лучше — гибель в заключении или медленная смерть дома. Ни один из них не дожил до положенного срока. Одни сознательно призывали смерть, другие умирали, истощенные бессонницей, отвращением и ужасом. Я уверена, что ранняя смерть ждет и человека, который, возвращаясь со службы, выносит из второй комнаты окурки и заметает следы.
Когда-нибудь вспомнят одну десятимиллионную тех, кто погиб в тюрьмах и лагерях, но этих — не подвергшихся аресту и умерших у себя дома — не вспомнит никто, потому что они пошли на компромисс. Теоретически я знаю, что идти на компромисс нельзя, но разве я решусь посоветовать хоть кому-нибудь отказаться от компромисса, бросить на произвол судьбы детей и кинуться в бездну. Единственное, что я могу сказать: не рожайте детей в этом чудовищном мире. Идиотский совет, потому что дети продолжают рождаться, хотя и в гораздо меньшем количестве, чем раньше, а именно ради них люди идут на компромиссы! Советов давать нельзя, можно только плакать, но я бесслезная, и для меня выхода и облегчения нет.
Если сложить все недожитые жизни и загубленные годы, получится огромный обвинительный акт, только предъявить его некому, потому что действовали не люди, а машина. Люди же подчинялись приказам, сигналам и ритмам саморазвивающегося механизма, в который в незапамятные времена была вложена чудовищная программа.
В данный момент никто не знает, исчерпан ли заряд, приводивший машину в движение. Возможно, мы живем в минуту ослабления и перерыва, который завтра кончится, и все начнется сначала. Я знаю только одно: скорее всего, машина заработает не в прежней форме, а найдутся новые доводы и новые слова, чтобы совершать новые преступления и довести начатое до логического конца. Доводы покажутся спасительными, и люди ухватятся за них, не догадываясь, что они ведут к тому же, что прежние. Это случится потому, что нет критериев для оценки теорий, доводов и поступков. Искусственно критерии не насаждаются. Они плод глубокой внутренней работы каждого отдельного человека, и хорошо, если эта работа ведется множеством людей, а не разрозненными единицами. Я предчувствую, что появятся ловкачи, которые отполируют свои доводы так, словно они согласуются с высшими критериями. На самом же деле все окажется трухой и липой. Куда ни кинь, всюду петля и яма. Мы еще не расплатились за миллионы компромиссов и за роковую утрату критериев. Расплата впереди. Ее, кажется, не миновать.
ОПРАВДАНИЕ ВРЕМЕНИ
Я долго служила, зарабатывая черствый кусок хлеба, и каждую осень по возвращении из отпусков безропотно — по первому требованию — записывалась в философский кружок. Это называлось «повышать квалификацию» и требовалось ото всех, кто хотел получать зарплату. Из года в год в меня вдалбливали четвертую главу «Краткого курса», и, поскольку кружки для преподавателей вузов принадлежали к «повышенному типу», руководитель, выделенный кафедрой философии, походя расправлялся со всей мировой философией. Канту иногда уделялось целых двадцать минут. (Гегеля ставили с головы на ноги748, а Платона изредка поминали, зато уважали греческих материалистов, рассказывали про летящую стрелу749 и что все течет.750) Над Кантом посмеивались и уничтожали его вместе с категорическим императивом751. В официальной идеологии злосчастный императив замещался, кажется, классовой солидарностью, а на практике человековеды, которые управляли нами, делали ставку на инстинкт самосохранения и разумный эгоизм, придуманный одной из веток русской литературы. Впрочем, я могу ошибиться и по привычке подарить приоритет нашей литературе, даже если разумный эгоизм зародился не у нас, а на Западе752. Где бы он ни зародился, радости от него мало.
Во второй половине пятидесятых годов «Четвертая глава» поблекла и отношение к Канту стало мягче, но в те баснословные времена никому бы не пришло в голову, что у человека есть душа, и каждый знал, что ходит на кружок из чувства самосохранения. Воспитание давало отличные плоды. Кружковцы поднимали руку и ловко отчеканивали заученные формулы. Многие и сейчас щеголяют той самой эрудицией и на пересмотр не решатся. Зачем тратить силы, когда все и так ясно.
В те горестные дни категорический императив действительно казался нелепой выдумкой кабинетного ученого, который даже не нюхал жизни. Каждый спасался поодиночке, жил затаившись и в любом соседе или сослуживце видел потенциального доносчика и губителя. В таких условиях обнаружить доброе начало в человеке почти невозможно, но все же оно было — уничтожить его нельзя. Из всех живых существ только человек способен на преступление, но никто, кроме человека, не может побороть инстинкт самосохранения и тем самым стать человеком. Как бы мало ни было таких людей, самый факт их существования вселяет надежду. Он означает, что мы еще люди и способны подчинять первичные инстинкты чему-то высшему, что в нас заложено и только приглушено шумом текущей жизни.
Для меня особенно дороги те случаи, которые совершаются естественно, без позы, без слов и деклараций. Человек в нашу эпоху — тварь дрожащая, и в герои ему лезть не пристало. Все высокие понятия — доблесть, геройство, правда, честь — превратились в казенные штампы. Они отданы на потребу газетной швали и ораторам, которые произносят пылкие речи, согласовав предварительно каждое слово с начальством. Высокие слова полностью обесценены, и в том случае, который внушает мне надежду, их нет и в помине. Речь пойдет об упрямой девчонке, не пожелавшей покориться обстоятельствам и довериться инстинкту самосохранения753. Девчонка эта, видимо, производила впечатление на людей, столкнувшихся с ней в лагерных бараках. Она промелькнула в книжке Е.С. Гинзбург. В камере в Бутырках немка демонстрировала шрамы от избиений в гестапо и другие, появившиеся во время допросов на Лубянке. Сокамерницы, принадлежавшие на воле к несгибаемой железной когорте, сразу зачислили немку в число «агентов империализма». Гинзбург хотела вступить с ними в спор, но ее остановила совсем молоденькая девочка: «Не спорьте с ними. Вы же видите, какие они фанатички.» Девочка эта сохранила разум и еще нечто другое, и это определило ее судьбу на многие годы.
Н.Н. попала на Лубянку совсем молодой, в сущности девочкой. Причин к тому было много: происхождение одновременно дворянское и революционное, биография — она родилась и выросла за границей среди эмиграции дореволюционного периода — и главное — характер, открытый и вольнолюбивый. Любой из этих пунктов мог привести к гибели и был равносилен уголовному преступлению. В некоторых случаях все же беда проходила мимо — всех не пересажаешь. Ведь брали тех, кто попадался под руку, в поучение прочим. Иного человека за дурной характер отправляли в лагерь, а другой оставался дома. Все зависело от удачи и от случайности. Удивительно, что многие из уцелевших не сознавали, как им повезло. Террор в том и заключается, что берут кого попало для острастки оставленных на воле. Н.Н. не повезло — ее посадил милый юноша, наверное партнер по танцам или другим развлечениям. Юноша был из интеллигентнейшей семьи легально-марксистского толка. Вероятно, он с детства наслышался про разумный эгоизм и, вызванный на Лубянку, применил там свои теоретические идеи. Проще говоря, он не устоял перед угрозами и обещаниями и продал чуть знакомую барышню. Для этого требовалось немного: назвать фамилию, адрес, круг знакомых и повторить две-три сказанные фразы. Если такой юноша обладал нежной душой, он мог утешать себя тем, что никаких преступлений барышни не знал и потому выдать ее не мог. Он просто заметил, что Н.Н. болтала в гостях с таким-то (может, даже с иностранцем) и сказала ему, юноше из хорошей семьи, то-то. Для успокоения собственной совести юноша подобные вещи доносом имел право не считать. Про него я знаю, что жизнь он прожил спокойно, репрессиям не подвергался и, встретив в новой эпохе возвращенную и реабилитированную Н.Н., никакого смущения не обнаружил. Н.Н. по свойственному ей легкомыслию не стала поминать прошлого и только рассказала нескольким друзьям про приятную встречу.
Неизвестно, одна ли Н.Н. оказалась жертвой интеллигентного юноши, но сейчас он уже никому вреда не принесет, поскольку весь аппарат омоложен, а герои старой драмы уже получают пенсии. Мстить подонку Н.Н. не собирается, и он спокойно доживает жизнь — разумный эгоизм себя оправдал. Толпы разумных эгоистов, отправивших на каторгу друзей и знакомых, ходят по нашей земле, принимают гостей, покупают мебель, и жизнь у них не омрачена ничем.
Большинство вернувшихся из лагерей плюнули и забыли предателей. Некто Д. все лагерные годы мечтал хоть поколотить мелкотравчатого журналистика, который его поса- дил754. Вернувшись, Д. зашел в редакцию и поманил пальцем журналистика. Они вышли на улицу, и Д. услышал писк про жену и детей. Он махнул рукой, зазвал предателя в трактир, распил с ним бутылку и отпустил его с миром. В другом случае несколько человек, посаженных одной женщиной, очевидно профессиональной стукачкой, решили нагрянуть к ней скопом в день ее рождения и разоблачить ее пред всеми гостями. Предательница открыла дверь и, увидав у своего порога мрачных людей, в чьей судьбе она сыграла такую роль, испугалась и, схватившись за сердце, тяжело опустилась на стоявший в передней стул. Увидав, как она побледнела, мстители засуетились, побежали на кухню за водой, дождались, чтобы она успокоилась, и ушли ни с чем.
Знаменитому Эльсбергу действительно не повезло, что о нем вдруг громко заговорили и даже попытались выкинуть его из Союза писателей. Говорят, что всю заваруху поднял не посаженный Эльсбергом человек, а некто, у кого была зарезана диссертация. Он мстил за это виновнику неудачи — Эльсбергу, зато аспиранты горой стояли за него, потому что надеялись с его помощью выйти в люди. Я не сторонница мести — в нашей стране полвека мстили не только отдельным людям, но целым группам и классам, и все узнали, как страшна месть. И все же я думаю, что стране не мешало бы «узнать своих героев», чтобы в будущем стало труднее их вербовать. Не ссылать и убивать их нужно, а ткнуть в них пальцем и назвать по имени. Но убийцы и предатели находятся под верховной защитой, потому что они «ошибались» вместе со своим начальством. Постепенно они сойдут в могилы, а новые поколения выдвинут новые кадры убийц и предателей, потому что ни убийство, ни предательство не осуждены, а тайное остается чуть приоткрытым и спрятанным. Разумный эгоизм оправдал себя на деле.
Н.Н. содержалась на Лубянке, и ее дело подходило к концу. Следователю для полного завершения не хватало одной мелочишки — нескольких фамилий, названных на следствии. Преступник считается неполноценным, если у него нет сообщников. Для красивого оформления дела, а это у нас очень ценилось, следователю надо было выявить хоть пять сообщников, но этого требования упрямая Н.Н. выполнить не соглашалась. Кроме следовательской эстетики, имена сообщников нужны и по более серьезной причине: даже в периоды самого необузданного террора для ареста нужна хоть какая-нибудь зацепка — донос, информация, доставленная стукачами, а еще лучше — имя, названное на «следствии». Это слово я пишу в кавычках, потому что все, что происходило по ночам в таинственном доме, следствием назвать нельзя, хотя «следователь» (тоже в кавычках) соблюдал «законность», то есть вел протокол, подбирал статью, собирал нужные подписи под приговором. Некоторых обреченных даже возили на суд, который длился несколько минут, и человек получал «вышку» или десяток-другой лет, не успев открыть рта. Мы всегда гадали, зачем тратят время на скрупулезное оформление миллионов дел, запрятанных в папки для вечного хранения. Неужели кто-нибудь надеялся, что будущий историк, разбирая архивы, поверит всей этой галиматье? В период реабилитации уже знали цену протоколам и признаниям, и прокуроры спешили оформить прекращение дела или реабилитацию, не показав заинтересованному лицу самого дела.
Я так и не узнала, что происходило с Мандельштамом в 38 году. Прокурорша быстро просмотрела тонюсенькую — в два листочка — папку, прикрывая ее от меня, и сказала: «повторное» и «дела нет», и мне прислали по почте справку о прекращении дела «за отсутствием состава преступления». Заседание суда, «закрывшего дело», состоялось 29 августа 1956 года, через восемнадцать лет после приговора о ссылке, вернее, убийства Мандельштама. Из «справки» (реабилитации его не удостоили) я узнала, что приговор был подписан Особым совещанием 2 августа 1938 года755. В прошлую эпоху даже даты считались государственной тайной, и никто их не знал. Итак, дело считается конченым, но пусть не тешатся и вспомнят слова Мандельштама: «Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра.»756 Дело Мандельштама было оформлено, но оказалось, что дела нет.
Первая причина, почему требовались «сообщники», то есть имена знакомых с адресами, — красота оформления. Вторая причина — ордер выписывается на определенного человека, а при взятом у нас размахе имен не хватало. План уничтожения людей спускался сверху с контрольными цифрами. Каждый старался выполнить план, чтобы оправдать свою повышенную зарплату. Выполнение плана — долг патриота. Названные на следствии имена использовались сразу или держались про запас на случай дефицита. Имена «сообщников» — хозяйство следователя. Он пополняет свое хозяйство и черпает в случае нужды из запасов. Хозяйство принадлежало не человеку, а канцелярскому столу — если следователя «отправляли в расход», а это случалось сплошь и рядом, на его место садился другой безликий человек и пользовался списками, которые составил предшественник. Машина продолжала бесперебойно работать.
Сейчас она стоит смазанная и отремонтированная. Не пустят ли ее снова на полную силу?
Ни один следователь, кроме брата Фурманова757, сообщившего мне формулу: «Был бы человек, дело найдется», не делился со мной тайнами своего ремесла. Зато сотни людей рассказывали мне, как протекало их дело. Суммируя их рассказы, я вижу, что следователю было легче всего ошарашить свежеарестованного (психологическая обработка, начинавшаяся с сидения в боксе и гнусного обыска), назвав ему имя сосланного друга или знакомого. Арест и ссылка вызывали в кругу знакомых приступ суеверного страха. Для этого имелись все основания — болезнь действительно была прилипчивой, заразной.
Именем стукача и доносчика следователь оперировать не мог — он берег «кадры». О том, кто стукач, мы только догадывались по результатам его работы (исчезновение людей). Имя осужденного было кладом, и следователь умело им оперировал. Всякий обыватель тешил себя надеждой, что «нет дыма без огня», и раз сосед арестован, значит, он в чем-то замешан. Такой умник сразу терялся (и я бы растерялась), услыхав от следователя сначала вопрос: «Вы, наверное, уже догадались, почему вы здесь», а затем имя исчезнувшего знакомого. До ареста бедняга считал себя «чистым как стеклышко», но на первом же допросе у него подкашивались ноги, потому что он чувствовал себя безнадежно скомпрометированным связью с преступником. Сознание это лишало его способности к самозащите и сопротивлению, и следователь мог вить из него веревки.
Я не думаю, чтобы самая умелая самозащита могла спасти кого-нибудь, но человек все же, погибая, мог сохранить человеческое достоинство, а это немало. Сейчас я боюсь только одного — шприца с новым лекарством, которое лишает меня воли и самоконтроля. Если я попаду в то проклятое место и заговорю, пусть знают, что это шприц. Как это случилось, что наука оборачивается против людей?
О страхе, вызванном арестом знакомого, можно рассказать тысячи историй, но я запомнила девятилетнюю девочку, которая, услыхав про арест друга ее родителей, деловито подошла к книжной полке, отобрала несколько книг, принадлежащих арестованному, и вырвала листки с его именем. Листочки тут же были брошены в печку. Девочка не раз видела, как родители уничтожают все следы знакомства — письма, листки в записных книжках с адресом и номером телефона. Говорят, она стала стукачкой. Если это так, причиной тому рабий страх. Я никогда не имела записных книжек с телефонами, а сейчас завела. Не пора ли спустить их в уборную, поскольку печек больше нет?..
В дни, когда из молоденькой Н.Н. вытягивали пять имен, страх сковал всю страну, всех людей без исключения. Если кто-нибудь не поддался страху, то только по чистому идиотизму. Был тридцать седьмой год, когда размах террора достиг апогея. Дрожали люди, поднимавшиеся по служебной лестнице, занимая опустевшие места. Гибель одних — карьера для других. Таков закон, и умные люди старались использовать этот закон на пользу себе и своим детям. Но они не могли не дрожать, потому что знали, чем обязаны своему возвышению. Скрывая дрожь, они фиглярничали, паясничали и совершали любые преступления, лишь бы сохранить жизнь. Эти были способны на все.
Я видела фотографию Н.Н., снятую незадолго до ареста. Обыкновенное русское, не просто молодое, а очень юное лицо с чистым и гармоническим овалом, суровые глаза и плотно сжатые губы. Такие лица встречались и в дворянской, и в мужицкой среде, особенно среди молодых правдо- искательниц и сектанток. Есть в этих лицах что-то трагическое и обреченное, словно будущее уже отбросило на них свою тень. Но Н.Н. не была ни сектанткой, ни правдоиска- тельницей. Очень современная и не склонная к отвлеченным рассуждениям, она с жадностью бросилась в жизнь и неистово в ней крутилась. У этой женщины и сейчас осталось это свойство, она — так напряженно живет, что ей всегда некогда. Ни один человек не может с ней наговориться. Прервав разговор на полуслове, она убегает, так как ее уже ждут в другом месте. Никто не бывает насыщен дружбой с Н.Н., и мне, как всем, ее всегда не хватает.
Мой иноземный приятель, с любопытством присматривавшийся к непонятным для него русским людям, спросил Н.Н., собирается ли она писать о том, что пережила. Она ответила «нет». Он удивился: почему? Она сказала, что занята. Он заинтересовался: «Чем?» — и получил ответ: «Я живу.»
Ее ответ точно соответствует действительности. В молодости жажда жизни, вероятно, была в ней не менее сильна, чем сейчас. Мне Н.Н. помогла освободиться от остатков скованности и страха, что не так просто. Ахматова, например, осталась во власти страха до последних дней. В больнице, где она лежала перед смертью, она выслушивала новости о деле Синявского и Даниэля и боялась, что то же самое случится с ней за напечатанный за границей «Реквием». Благодаря Н.Н. я полностью победила страх, хотя знаю, что случиться может что угодно. С нас требуют сейчас немногого: нас не трогают, если мы скрываем преступления прошлого и настоящего. Мы должны делать вид, что невинны как младенцы, и твердо верим, что начальники наши ходят в белых ризах. Нам запрещено только действовать, говорить, а тем более писать. По сравнению с прошлым мы живем как в раю, но почему-то не удовлетворяемся этим раем. Подобно собачке из анекдота, нам хочется иногда полаять. Пора бы понять, что лаять «не положено».
Я запомнила разговор с Н.Н., когда мы шли по улице Герцена из консерватории. Это происходило в конце пятидесятых годов. Она сказала, что собирается жить, как ей вздумается, и не будет считаться «с ними». Приспосабливаться к их требованиям она не будет. Не многие тогда успели освободиться от гипноза, но такова сила этой женщины, что общение с ней расковывает внутренние силы омертвелых людей. Услыхав ее слова, я поняла, что она наверстывает годы, потерянные в лагерях и в мерзостных ссылках, когда даже она не смела поднять головы. Невольно я сделала вывод и для себя — ведь и мне надо было наверстать годы молчания и бездействия. Ко мне внезапно пришло освобождение. Как это случилось, я не знаю, но это произошло на улице Герцена после ее слов.
Откуда у Н.Н. независимость и внутренняя свобода?.. Дочь своего времени, она не верит ни во что, в частности, ей смешно слышать про ценностные понятия и их незыблемость. Все это для нее фикция, а добро и зло — отвлеченные категории, о которых она никогда не задумывалась. Эти понятия не вмещаются в ее трезвый ум. Я спрашивала ее: «Почему же вы поступаете хорошо, а не плохо?» Она не задумываясь ответила: «Потому что мне так хочется.» Я пасую перед таким своеволием. Героизм ей противен, жертвенность — лживая канитель, но в силу внутренней свободы она способна на поступки, которым нет названия на ее языке.
Во время следствия Н.Н. с железным упорством отвергала предложения следователя, которые могли бы избавить ее от лагеря. Приговор был заготовлен, но из-за пяти имен следователь чуть не попал в цейтнот — дела ведь ведутся по графику, и каждому полагается свой срок. Он решил прибегнуть к экстренным мерам и передать упрямицу своему коллеге, азербайджанцу, прославленному мастеру упрощенного допроса или «заплечных дел», как говорили в старину. Среди заключенных о нем ходили легенды. Говорили, что он пытает собственноручно и умеет выбить любые показания. В «Разговоре о Данте» Мандельштам сказал, как пользуется власть устрашающими рассказами о тюрьмах. Это психологическая артподготовка, которая облегчает следователю его утомительный, но хорошо оплачиваемый труд. Такие рассказы у нас поощрялись, но при случае за них могли дать любой срок или «вышку» как за подрывную деятельность.
В кабинете знаменитого следователя Н.Н долго стояла и ждала. Заключенных часто заставляли стоять, пока у них не затекали ноги и не делались вроде кувалд. Н.Н. стояла не слишком долго — только пока следователь вел разговор с дамой. Дело происходило в субботу — единственный день в неделе, когда не проводились ночные допросы. Следователь сговаривался с дамой, куда бы пойти вечерком. Обсуждался театр, что где идет, кино, клубы и рестораны. Было ли это психологической обработкой — как хорошо живется на воле, где танцуют, едят и ходят в театры, — или раскормленный скот просто отдыхал и развлекался в присутствии своей будущей жертвы?..
Нам трудно понять и расценить действия этих людей, о которых слишком мало известно, кроме того, что они помыкали нами. Несомненно только одно: всякий замкнутый изолированный круг развивается, подобно блатарям, по своим законам и вопреки интересам общества в целом. Такой круг чтит пахана и толковище, соблюдает круговую поруку (до поры до времени), хранит тайны, избегает общения с посторонними, а иногда по непонятным причинам уничтожает друг друга. Мы смотрели на них с ужасом и отвращением, а они на нас — сверху вниз. Палач всегда презирает свою жертву. Ему кажется жалким и ничтожным истомленный человек в сползающих брюках, с которым он волен делать что угодно, или женщина с землистой тюремной кожей, с трудом стоящая на распухших ногах. Им кажется смешным то, что для нас прекрасно.
Я знала молодого филолога, женатого на дочери крупного чекиста одной из республик758. В хрущевское время он жил в наемной комнате в Москве — отпуск для диссертации — и повесил на стену портрет Ахматовой. Жену навещали друзья детства, дети чекистов, снятых за жестокость. Молодую поросль вызвали в Москву обучаться в специальной академии делу отцов. Они не могли пройти мимо портрета Ахматовой, не поиздевавшись над ней. Эта женщина вызывала у них хохот. В их замкнутом кругу таких не бывало. Им была понятнее гитлеровская фрау. Вкусы подобных людей интернациональны. У них, говорят, были специальные «дачи», где в своем кругу они имели право напиться и побаловаться со своими «дамами».
В кабинете азербайджанца стояла Н.Н., женщина чуждого типа, и ждала своей участи. Закончив телефонный разговор, следователь обратился к Н.Н. Он объяснил, что с нее требуется только пять имен, а это минимум. Если она их не назовет, ее отправят в Лефортово и он сам «займется» ее делом. Здесь, на Лубянке, она вольна назвать кого угодно по своему выбору, а в Лефортове она будет рада назвать родного отца, чтобы получить минуту передышки. Приговор в обоих случаях один — восемь лет. Если она отправится в лагерь с Лубянки, то отсидит свой срок, выйдет, поправится и снова станет молодой женщиной. В Лефортове она превратится в старуху, ни на что больше не способную. Оттуда выходят люди разбитыми и никуда не годными. (Я знала двух сестер-погодок — одна прошла через Лефортово, другая — нет. Выйдя, они выглядели как мать и дочь.) Мне говорили, что Лубянка в те дни напоминала прифронтовой госпиталь: крики, стоны, искалеченные тела, носилки. В Лефортово отправляли для пыток высшего класса. (Говорят, что были места посерьезнее Лефортова.) В тюрьмах говорили: его отправили в Лефортово подписывать. Мало кто побывал в Лефортове и вышел с неповрежденным умом. Я таких не встречала. Итак, Н.Н. предстояло Лефортово, а она уже успела наслушаться рассказов о том, что делается в легендарной тюрьме. Следователь подошел к Н.Н., положил ей руки на плечи, заглянул в глаза и посоветовал быть благоразумной и хорошенько подумать. На размышление он дал два часа, а она успела заметить, что руки у него волосатые. Когда она мне сказала про руки, я вспомнила, как Мандельштам боялся мерзких рук своих могучих современников.
Н.Н. отвели в камеру. Она села на койку и задумалась. Ей хотелось найти компромисс. Она перебирала в уме знакомых, ища, кого бы назвать, чтобы избавиться от Лефортова. Оказалось, что нет человека, которого она могла бы назвать даже ради собственного спасения: у одного дети, другой слаб здоровьем, у третьего жена — как их разлучить? Прошло два часа, и ее снова отвели в кабинет. Она молчала, а следователь выжидал. Наконец он спросил, что она надумала. Она ответила: отсылайте в Лефортово. «Пусть в Лефортове я назову собственного отца — это вы вынудите меня. А здесь, добровольно, я никого назвать не могу.» («Я не сказала "не хочу", я сказала "не могу"», — недавно повторила Н.Н. «Не могу» кажется ей не столь высоким актом, как «не хочу».) Следователь отвесил ей издевательский поклон, и ее снова отвели в камеру. Она сложила узелок, села на койку, ожидая вызова и отправки в Лефортово. Дежурный заглянул в глазок и приказал ложиться. Она сказала, что ее сейчас отправят в Лефортово. «Будет приказ, разбудим», — сказал дежурный. Она легла и заснула.
Н.Н. пробыла на Лубянке еще месяц, ежеминутно ожидая перевода в Лефортово, но ее угнали прямо в лагерь. Мы гадали, почему так случилось. Я высказала предположение, что Н.Н. понравилась следователю и он пожалел ее, но она только рассмеялась: зачем ему арестантка, когда любая красотка сочтет честью разделить с ним что угодно. Красотки ценили силу и мощь начальников, их положение в обществе и паек. Выбор у этих господ был огромный, а женщину не красят ни служба, ни стояние в очередях, ни тем более тюрьма. А заметили ли люди, что заяц, убегая от преследователя, не теряет красоты? Не происходит ли это оттого, что он создан для бегства? Бегущий, спасающийся, уклоняющийся и дрожащий человек жалок, потому что он создан для свободы и свободного выбора. Н.Н.хотела, но не могла назвать пять человек. Это акт свободного выбора, человеческий поступок, поэтому-то она и осталась человеком и всем своим существом ощущает жизнь.
Н.Н. думает, что ее спасла суббота. Они ведь так завалены работой, особенно в периоды террора, что передохнуть им некогда. Волосатый спешил на свидание с дамой и забыл отдать приказ. Ведь даже мастер упрощенного допроса бывает рассеянным и усталым. Можно ли сказать, что он человек и ничто человеческое ему не чуждо? У меня другое предположение. Дело было мелкое — поймали и раздавили девчонку. Дело Мандельштама тоже считалось мелким по их масштабам и представлениям. Крупными были только дела, связанные не с реальной, а с потенциальной борьбой за власть, остальное в счет не шло. Возиться с такими делами не стоило, а запугивали всех. Угрозы действовали не хуже пыток.
Не каждого из нас обрабатывал знаменитый следователь с волосатыми руками, и не каждому грозило Лефортово, но оно нависало над каждым, и люди жили с сознанием, что оно есть и в любую минуту можно очутиться в его подвалах. Как воспитательный прием существование Лефортова и Лубянки дает потрясающие результаты на несколько поколений вперед. Оно отнимает волю и потребность к выбору, оно лишает человека простых человеческих свойств. Все мы шли на малые компромиссы, многие, вернее большинство из нас, не останавливались перед большими.
Человек в первобытном племени связан обычаями и ритуалами, но все они направлены на укрепление общности. Христианство дало людям свободу. Познавшие свободу отказались от нее и выбрали атеизм, дюжину скептических фраз и мнимо рациональных формул жалкого рационализма. Связь полного крушения внутренней свободы и свободы выбора с отказом от христианства бросается в глаза, но слепые и добровольно отказавшиеся от зрения не видят ее. Между тем в этом основное знамение времени, и оно было продемонстрировано людям с удивительной наглядностью. Хуже этого зрелища не бывает ничего. От него остаются только стыд и омерзение.
Единственное человеческое чувство, скрашивавшее жизнь, — жалость к людям. Но и на нее были способны далеко не все. Испытывал ли жалость мастер упрощенного допроса? Кого он жалел? И мы, рассеянные по миру, усталые и потерявшие надежду люди, — были ли у нас силы, чтобы хоть кого-нибудь пожалеть? Кажется, у нас за душой не оставалось решительно ничего, кроме воли к жизни, потребности во что бы то ни стало пережить страшный период и посмотреть, что будет дальше. Я уже не узнаю, что будет дальше, потому что сейчас у нас временная передышка.
А выбор нам предлагался — в простейшей и ясной форме. Нигде не предлагали выбирать так ясно и откровенно: лагерь прямо с Лубянки или пыточная камера. Избравшие гибель были обречены на молчание, но погибали не все. Парадоксально, что делавшие ставку на благополучие гибли массами, хотя шансов уцелеть было у них как будто больше, чем у тех, кто отказывался назвать пять имен. У нас уничтожали «своих» еще больше, чем «чужих», то есть нас. Мне понятно, кто такие «мы». Это те, которые назвали пять имен только под пытками, а не добровольно, по первому приглашению. Пока существуют люди, пробующие преодолеть инстинкт самосохранения, надежда еще не потеряна, жизнь продолжается.
Среди «чужих», делавших ставку на счастье и веривших в инстинкт самосохранения, тоже существовали люди, которые давали забить себя до смерти, но не подписывали показаний против тех, кого уважали и ценили. Я слышала про женщину, погибшую в тюрьме, потому что она отказалась подписать показания против Молотова. Многие были расстреляны, потому что оказалось невозможным выпустить их на суд для дачи фантастических показаний. Это означает, что среди «победителей» были люди, верившие в свое дело. Они не отдавали себе отчета в том, что делают и куда ведут человеческие толпы.
Мастер упрощенного допроса, говорят, жив и работает на том же поприще. Свою энергию и силу он согласует с очередной инструкцией. В самые тяжелые времена он действовал по закону и по инструкции. Даже на простое избиение жалкого арестанта он получал санкцию от своего начальника. Ни он, ни его начальники не вызывают во мне злобы, но у меня нет нравственной силы, чтобы их пожалеть. Они ведь тоже сделали выбор. Жестокость была заложена в их природе, а они не только не пробовали преодолеть ее, но всячески поощряли и воспитывали все страшное и темное в себе.
«ОНИ»
Настоящих начальников я не знала. Мне приходилось сталкиваться лишь с уже падшими, как Бухарин, и с мелкими функционерами всесоюзного значения. Через функционеров, представляющих необходимое звено аппарата, сверху передаются инструкции для низов, а наверх сообщаются сведения о стремлениях и потребностях низов. В данном случае речь идет о писательских организациях. Функционер писал, а может, и пишет стихи. Благодаря стихам он выдвинулся на «ведущую работу». Наверх он докладывает и выслушивает идущие сверху распоряжения, внизу — заговаривает зубы, обещает, а потом, если он не в силах выполнить обещание, смывается или тает как воск. Внизу за ним приглядывает некто в штатском, сидящий в соседнем кабинете. «Некто» не просто функционер, а «бдительное око». Функционер и «бдительное око» получают инструкции в разных местах*759. В их согласованных действиях осуществляется синтез двух силовых источников. «Некто в штатском» немногословен, функционер сладкоречив. Его прозвали «гиеной в сиропе». Сироп ему необходим, потому что он обращен к писательским массам и обязан с каждым вести доверительный разговор. Он играет в этой комедии роль человека. Из того, как он ведет себя в ласковые минуты, можно заключить, как он понимает человеческое и что такое для него человек. Зато когда «некто в штатском» корректирует его действия, он превращается в чистую функцию и берет назад все свои обещания. Прозвище «гиена в сиропе» предполагает в нем наличие хищности и фальши. На самом деле у него нет ни дурных, ни хороших качеств, а некогда были задатки, использованные для функционирования в аппарате. Он не человек, а только играет роль человека. Он функция, и в этом его смысл.
Летом 55 года мы шли с Ахматовой по Ордынке и заметили, что из каждой подворотни торчит топтун. Ахматова сказала: «Там что-то происходит, но не бойтесь. Это не против нас, а за нас.» Шел пленум, как мы потом узнали, на котором Хрущев огласил свое письмо. В церковном садике мы сели на скамейку, и Ахматова стала уговаривать меня пойти в Союз писателей и поговорить с Сурковым. Он выдвинулся на первые роли после смерти хозяина, но Ахматова предупредила, что все же с ним надо соблюдать полную осторожность: «Он из них, но хотя бы знает, что такое Мандельштам. Остальные ничего не знают.»
Под нажимом Ахматовой я пошла к Суркову. В те дни я была без работы, потому что уехала из Читы по приглашению Чебоксарского пединститута, но в Москве получила телеграмму, что Чебоксары раздумали и не берут меня (кафедра литературы, наверное, услышала мою фамилию и посоветовала не связываться). Я опять посылала бумаги на тысячи конкурсов и опять получала один отказ за другим. Уже шли реабилитации и тоненькая струйка заключенных возвращалась из лагерей. Цепенящий страх прошел, но новая эпоха еще не определилась. До начала «оттепели» оставалось несколько месяцев, но она наступила сначала для посвященных и лишь потом для нас. В ту минуту посвященные уже грелись на солнышке. Для них это был период больших надежд. Я пришла к Суркову, когда он был полон надежд, и поддерживала с ним отношения до 59 года, когда он полностью растаял вместе со своим сиропом. Один раз мне пришлось с ним говорить по телефону, в конце шестидесятых годов, но ни обещаний, ни сиропа я не обнаружила — только знак функции. Это отнюдь не значит, что положение с 59 года ухудшилось. Оно стало несравненно лучше, но все-таки остается невыносимым.
Что же касается Мандельштама, то он просто ни при чем. За эти годы появились новые группировки, которые считают его «жидовским наростом на чистом теле русской поэзии». Кроме того, выяснилось, что он самиздатный автор, которого переписывают гиблые молодые люди. К текущей литературе, а тем более к писательским организациям Мандельштам никакого отношения не имеет. Думаю, что люди, входящие в секцию поэтов, не переписывают и не читают Мандельштама (кроме отдельных, конечно, но они в меньшинстве). Считаю, что это вполне естественно и так должно быть. Мандельштам не тот поэт, которого могут использовать в советской литературе. Он противопоказан ей, как она ему. Точно так мне не о чем разговаривать с Сурковым, как и ему со мной. Отношения наши относятся к прошлому. Совершенно закономерно, что они оборвались. У меня остался от недолгого периода наших встреч только смутный образ функционера, а у него, наверное, тоже ничего, кроме легкого отвращения. Ничего иного и не могло быть. Мы принадлежим к разным мирам. Это факт.
Мандельштам, а за ним и я когда-то подумали, найдя непонятные триста рублей в кармане пиджака, что их сунул Сурков. Это была месячная плата за частную комнату. Дело происходило зимой 37/38 года. Мандельштам стоял в коридоре Союза писателей, окруженный людьми. Среди них был Сурков. Уйдя, мы обнаружили деньги в кармане пиджака. Сейчас я сомневаюсь, что их положил Сурков. Может ли человек, готовящийся стать функционером, отважиться на подобный поступок? Или за годы террора с ним произошли перемены и он, бывший когда-то человеком, застыл и превратился в призрак? Не знаю. Но пойти к Суркову я согласилась только потому, что помнила об этих деньгах.
Я назвала свою фамилию секретарше, и она доложила обо мне Суркову. В приемной ждали люди, вернувшиеся из лагерей. Сурков тогда занимался их устройством. На доклад секретарши Сурков пулей вылетел из кабинета. Он кинулся ко мне и спросил, кем я прихожусь Мандельштаму. Узнав, он сказал, что примет меня через несколько дней, так как очень занят, попросту завален работой. Я прекрасно понимала, в чем дело. Прежде чем разговаривать со мной, Сурков должен был выяснить наверху (я не знаю, до каких вершин он доходит), как относиться к Мандельштаму и что говорить вдове.
Ждать мне пришлось около двух недель. Я звонила в Союз, и мне настойчиво повторяли, чтобы я никуда не уезжала и спокойно дождалась встречи. Наконец встречу назначили — и при этом еще на неприемный день. Это означало, что предстоит большой разговор. Первый вопрос Суркова, где архив и наследство Мандельштама. Он был поражен, узнав, что я все (какое там все! чуть-чуть, немножко) сохранила. Потом он спросил про Ахматову, и я рассказала про Леву и предложила в первую очередь заняться живыми, а потом уже подумать о мертвых. Сурков хотел поговорить о Леве с Ардовым. Зная, что Ахматова не доверяет этому хохмачу (воображаю, что бы он наговорил о Леве! чтобы понять это, надо прочесть его письмо, адресованное в суд), я предложила Суркову встретиться с Эммой Герштейн. Вторая встреча состоялась на следующий день. В приемной дожидалась целая толпа (функционеров всегда нужно терпеливо ждать). Писательница Барто развлекала ожидавших кокетливыми жалобами на положение женщины: даже очереди ей приходится дожидаться наравне с мужчинами — никаких преимуществ!.. Подкатила машина — это приехал Сурков. Он проследовал в кабинет с криком: «Сначала дамы.» Дамами неожиданно оказалась не Барто, а мы с Эммой Герштейн. Я сказала Эмме: «Мы представляем сейчас хорошие фирмы». В тот момент фирмы Ахматовой и Мандельштама еще не обанкротились. На прощанье Сурков мне сказал: «Для Ахматовой, Мандельштама и Гумилева я сделаю все, что могу.» Он опять взял себе две недели сроку, но было ясно, что на верхах царит доброжелательство: Сурков буквально плясал передо мной. Я не привыкла к такому обращению и растаяла.
Первый тур разрешился тем, что я подала заявление о реабилитации, а Сурков при мне — чтобы я услышала, как он разговаривает, когда ему разрешается, — поговорил с Ко- товым в Гослите и с министром просвещения. На следующий день министр принял меня и повторил своим чиновникам все слова, которые накануне услышал по телефону от Суркова. Они звучали так: «Он (то есть Мандельштам) попал в мясорубку. Мы его реабилитируем. Она наша переводчица и чиста как стеклышко.» Эти слова были услышаны не только служащими министерства, но и посетителями министра. Они распространились в одну минуту по всему министерству. Их повторяли как знак и сигнал новой политики. Начальники областных и районных отделов министерства, несомненно, приняли их за образец и стали повторять в соответствующих случаях у себя в кабинетах. Благодаря этому где-нибудь в провинции приняли на работу каких-нибудь несчастных женщин, и сейчас они получают, как и я, пенсию.
В первый и ослепительный тур моих переговоров с Сурковым я усвоила одну вещь: функционер на уровне сенатора не пишет записок, чтобы не оставить вещественного доказательства. Он предпочитает потратить сколько угодно времени (поэтому, может, у них его никогда не хватает), лишь бы провести дело путем телефонных переговоров. Произнесенное слово — просто сотрясение воздуха, пробежит звуковая волна, и не остается никаких следов. Магнитофоны пока ничего не изменили, и произнесенное слово сохраняет летучесть. Его нельзя пришить к делу, как документ, письмо или записку. Воздух сотрясается во всех уголках нашей страны. Функционеры знают по опыту, что инструкции, по которым они действуют, изменчивы и завтра его могут покарать за то, что сегодня считается правильным. Сурков полтора часа прождал разговора с министром, но документа не оставил. Он объяснил мне: «Нельзя ничего писать — секретарша вдруг возьмет да прочтет.» Секретарша услышала, как и все, каждое произнесенное им, повторенное министром слово, но это был не документ, а сотрясение воздуха.
По распоряжению министра меня направили на работу в те самые Чебоксары, которые только что отвергли мою кандидатуру. Я просилась в какое-нибудь другое место, но мне сказали, что это было бы непедагогично. Я уехала с ощущением новой эпохи и с обещанием Суркова через год предоставить мне комнату в Москве и принять меры к печатанию Мандельштама. Вскоре он назначил комиссию по наследству Мандельштама760, не считаясь с тем, что по первому делу в реабилитации отка- зали761. Это случилось сразу после событий в Венгрии, и отказ непосредственно связан с ними. Они вызвали испуг, и гайки немножко прикрутились. Сурков было приступил к выполнению обещаний, но эпоха больших надежд кончилась, и мне пришлось наблюдать, как происходит отречение. В таких случаях ничего не говорят прямо, а произносят формулы, выработанные полувековой практикой. Формула состоит не из слов, смысловых знаков, а является примитивным сигналом, свидетельствующим об отступлении. Смысла в ней нет, слово переродилось, мысль искажена и зловонна. Уже многие говорили о мертвых словах («Дурно пахнут мертвые слова», как сказано у Гумилева762), но, общаясь с функционером, я перехватила несколько мертвых формул современного типа. Они опасны, потому что из них становится ясно, что человек отказался от своего основного свойства — дара слова и мысли.
Прежде всего, Сурков отрекся от Левы Гумилева. Он сказал: «С Гумилевым дело сложно — он, вероятно, мстил за отца.»763 Когда-то наверху решили вместе с отцами уничтожать и сыновей, чтобы они не стали мстителями. Отказываясь помочь сыну, у которого убили отца, и издеваясь над матерью, самое простое использовать формулу о мстителях. Я совершенно убеждена, что Сурков ни в каких мстителей не верил, а просто умывал руки. Лева освободился после XX съезда, когда поехали специальные комиссии, выпускавшие лагерников на волю. Остались в лагерях только люди с большими сроками, которые, вероятно, никаких «преступлений» не совершили, но, испугавшись угроз и пыток, подписали дикие протоколы.
Комнату Сурков мне добыл, и я получила от нее ключ. Мне кажется, что запрет на предоставление комнаты наложил «некто в штатском», во всяком случае, ордера я не получила. Сурков дал мне соответствующее объяснение: «Они говорят, что вы добровольно уехали из Москвы». Мне ставилось в вину, что я не подверглась аресту и ссылке (меня просто выгнали из Москвы, объяснив в специальном кабинете милиции, чтобы я убиралась). Формула «добровольный отъезд» означала отказ в прописке. Окончательное отречение от меня Сурков выразил следующими словами: «Мне некогда поговорить о вас с товарищами». Ему некогда до сих пор. Сейчас председатель комиссии по наследству Симонов, но Сурков долго отказывался оформить его. В связи с этим я звонила ему по телефону. Он сказал: «Мне некогда поговорить об этом с товарищами. Вы думаете, что, кроме Мандельштама, у меня нет никаких дел?..» Я все-таки выставила его из председателей комиссии, хоть она и существует только на бумаге.
Первоначально, когда речь шла о моем жилищном устройстве, а Союз обязан был это сделать, поскольку отобрал нашу квартиру после второго ареста Мандельштама, Сурков хотел поселить меня с Ахматовой. Она работала в Москве (добывала переводы), из Ленинграда ее зимой выгоняли, чтобы она не путалась у Ирины Пуниной под ногами, и всю зиму она слонялась по Москве, переходя от одной красавицы к другой и в каждый дом внося шум, беспорядок и жизнь. Сурков выделил двухкомнатную квартиру, но при мне к нему в кабинет зашел «некто в штатском» и наложил вето на всю затею. Тут-то я обнаружила, как Сурков может съежиться и потускнеть. Когда мы остались вдвоем, я сказала: «Ахматова у нас одна. Вам надо поговорить о ней наверху». (Сукин сын, Мандельштама он не понимал, но Ахматову знал и любил.) Речь шла о том, чтобы добиться для нее чего-то вроде двойной прописки, в Москве и в Ленинграде. И там и здесь у нее было бы по одной комнате. Где в мире это запрещено? Даже у нас есть писатели, имеющие квартиры у себя на родине и в Москве, не говоря уж о дачах.
Сурков сразу нашел ответ на мое предложение. «Нельзя, — сказал он, слегка заикаясь, — нас могут обвинить в отсутствии чуткости». Чуткость лучшая добродетель функционера. С Ахматовой чуткости не проявили, раз она осталась неустроенной, но исправить этого нельзя, чтобы не признаться в отсутствии чуткости. Функционер мыслить не умеет. Это совершенно ясно, но он думает, что и другие, с которыми он разговаривает, способны удовлетворяться его формулами. Очевидно, он всех считает себе подобными. Он разучился видеть и слышать собеседника, и все кажутся ему функционерами, живущими теми же мерзкими формулами, что он. (Не в этом ли разгадка фантастических протоколов, которые велись следователями?)
Ахматова сначала согласилась поселиться со мной, но потом раздумала. Ей казалось, что, когда мы вместе, начальство сходит с ума и засылает к нам всех своих стукачей. Вето, наложенное на нашу квартиру, ее не огорчило, но я осталась неустроенной, и это смущало ее. Ей казалось, что виновата во всем она, хотя на самом деле ее вины уж никак не было. Ведь в отдельную комнату меня потом не впустили точно так, как в квартиру. (А ведь они безмозглые дураки — я бы в жизни не решилась написать ни первую, ни вторую книгу, если бы жила в писательском доме, окруженная стукачами.) Если б работала комиссия по наследству, вышло бы собрание Мандельштама и было сказано хоть полслова правды, я бы не подумала писать. (Не думаю, чтобы мои книги были им полезны и приятны.)
Я работала в Пскове, когда Ахматова в порыве раскаяния пригласила к себе Суркова, чтобы поговорить обо мне. Сурков явился с букетом белых роз неслыханной красоты. Ахматовой ничего не пришлось ему объяснять, потому что он говорил обо мне с вдохновением и приплясом. Он твердо обещал немедленно устроить мне прописку и комнату. Ахматова пришла в восторг. Я получила от нее телеграмму в Псков с похвалой Суркову. В тот же день пришла вторая телеграмма — от человека, которого я называю «некто в штатском». Он сообщил, что Литфонд перевел мне двести рублей764. Ссуда была безвозвратной. Сурков проявил чуткость, свойственную функционеру, — комната и прописка превратились в кучку денег. Я сначала не хотела брать этих денег, но потом вспомнила Женю Левитина, первую ласточку765, который однажды по такому же поводу накричал на меня: «С паршивой собаки хоть шерсти клок!» На эти деньги я купила «Камень», принадлежавший Каблукову. На полях Каблуков вписал груду стихов Мандельштама. Он трогательно следил за своим молодым другом. Я считаю, что это хорошее употребление денег, выданных грязным учреждением. Прошло немного времени, и Фриде удалось пробить мою прописку. Наклюнулась кооперативная квартира. Симонов обратился в Литфонд с просьбой дать мне взаймы тысячу на покупку квартиры. Он гарантировал возвращение ссуды. Литфонд начисто отказал. Деньгами он не рисковал — их вернул бы Симонов. Отказ носил принципиальный характер. Деньги мне дал Симонов. Половину мне удалось ему вернуть. Вторые пятьсот рублей ему вернут, когда я умру, потому что наследники получат внесенный мной пай. Я очень благодарна Симонову и должна сказать, что и первую половину он взял неохотно.
В период моих сношений с Сурковым у нас был еще ряд любопытных разговоров, характеризующих таинственную прослойку, к которой он принадлежит. Когда началась заваруха с «Доктором Живаго», я вошла в кабинет Суркова сразу после Пастернака. Перед аудиенцией Пастернак очень волновался, думая, что на него навалится куча писателей и разорвет его на части. (Ритуал у них действительно омерзительный. Оксман утверждал, что вызовы и допросы на Лубянке были менее гнусны, чем травля писательской своры.) Я ждала в коридоре, и меня тошнило при мысли, что в кабинете заедают Пастернака. «К черту у них комнату брать, — думала я, — пусть подавятся.» Я всегда думала о функционерах и писателях, употребляя некрасивые обороты и грубые слова. Но Пастернак вышел от Суркова веселенький — они договорились о телеграмме в Италию, запрещающей печатать книгу. Доволен был и Сурков, потому что добился своего. Доволен, наверное, был и итальянский издатель, потому что скандал повысил спрос на книгу. (Как они сейчас служат молебны, чтобы меня посадили и тем самым дали отличный материал для рекламы моей первой книги!)
Веселенький Сурков забыл, что в приемной его ждет толпа посетителей, и увлек меня в разговор о романе. Он дал оценку и стихов Пастернака: ему не нравилось, что «определение не имеет никаких общих признаков с определяемым». Примеры, которые Сурков приводил как негодные: «С усов утеса льющееся пиво» и «Прибой, как вафли, их печет»766 (в первом случае речь идет о морской пене, во втором — о волнах). Суркову хотелось, чтобы все писали так же понятно, как Пушкин и Шекспир. Я перевела ему по памяти два-три шекспировских сравнения из любимых мной разговоров миссис Куикли767, но на него ничто подействовать не могло. Литературные правила твердо засели в его мозгу. «Моча в норме», — сказала бы Ахматова, то есть среднеписатель- ское понимание поэзии или Пастернак с точки зрения социалистического благоразумия. В разговоре были затронуты и более актуальные вопросы. Сурков заявил, что доктор Живаго не смеет судить о революции. Он был убежден, что Октябрьская революция может обсуждаться только «победителями», а у прочих и тем более у пострадавших права на суждение нет. Переубедить его было невозможно, и все мои доводы пропали зря.
Такова позиция, разделяемая всеми «победителями» (живыми и мертвыми) и функционерами: слово предоставляется только тому, кто говорит по бумажке. Остальные пусть заткнутся. В противном случае их постараются заткнуть, то есть посадят. Вторая ступень: каждый обязан, если прикажут, говорить по бумажке. Иначе кувырком в яму. В писательских организациях такая дисциплина была достигнута без всякого труда на самой заре — полстолетия назад. Сурков радовался речи Хрущева, но не отдавал себе отчета, что с гробовым молчанием покончено*768. Он так привык к молчанию и так называемому единомыслию, что искренно считал его единственно возможным и нормальным для общества состоянием.
Получение комнаты совпало со скандалом по поводу Нобелевской премии Пастернаку. Меня потому и вытурили из Москвы, что из-за «Доктора Живаго» начался зажим. Я успела сказать Суркову, что следовало напечатать роман, а не идти на непристойный скандал. Сурков задумался, а потом сказал, что вроде и так, но «мы уже сорок лет не даем молодежи такие романы». Спрашивается: сколько лет молодежи, которая уже сорок (а сейчас — побольше пятидесяти) лет ничего не читает? Не пора ли дать этой «молодежи» хоть перед смертью что-нибудь прочесть?
Психология «победителя» и верных слуг — они не хотят отказаться от достижений революции, главное из которых — тщательно подобранная пища: журналы, газеты, книги для «еди- номысленного множества», о котором так мечтали в десятых годах.
Однажды, когда я сидела у Суркова, в кабинет ворвалась, чуть не рыдая, секретарша, очень добрая и славная женщина, но, к несчастью, как все преданные секретарши, зараженная начальственными идеями. Ей только что сообщили «оттуда», что ночью зловредные станции, не признающие нашей цензуры, передавали поклеп на социалистический реализм. Требовалось дать отпор. Сурков даже не спросил, в чем заключался поклеп. «Отпор» был у него готов заранее. Он распорядился напечатать бумажку о том, что девяносто девять с десятыми (как на выборах) процентов населения поддерживают социалистический реализм и читают только книги, написанные этим методом. Секретарша побежала стучать на машинке, а я спросила Суркова, откуда он взял такую точную цифру. «По сведеньям библиотек», — не задумываясь, ответил Сурков. Из современной литературы в библиотеках выдается только «социалистический реализм», свой или переводной, так что сведения Суркова точные. Другой вопрос, сколько процентов населения пользуются библиотеками. Приходится сделать допущение, что в стране со стопроцентной грамотностью библиотеками пользуются девяносто девять с десятыми населения. Сурков верит статистическим данным с искренностью функционера, который знает, зачем функционирует.
Секретарша, когда меня выселяли из Москвы, устроила скандал своему шефу и добилась, чтобы мне дали добавочно двухмесячную прописку. Она получает значительно меньше своего шефа и потому сохранила человечность. На высших ступенях служебной лестницы человеческие черты вроде доброты стираются. Внизу они есть и будут. Пусть не запугивают «человеком массы». Он не вполне самостоятельно мыслит, но зато сохраняет человечность, а это главное. Обесчеловечи- вание связано с разрядом, чином и пайком. Звали секретаршу Зинаида Капитоновна. Сейчас она, наверное, на пенсии, если только жива. Жизнь секретарши даже в таком мощном заповеднике, как Союз писателей социалистических реалистов, суровая и трудная.
В разговорах Сурков всегда ссылался на таинственную ипостась «они». Он говорил: «Я не знаю, как "они" на это посмотрят» или «Я не знаю, будут ли "они" печатать Мандельштама». Я заметила, что «они» считают, думают, полагают... Однажды я спросила: кто же это «они»? «Ведь для меня "они" — это вы». Он был крайне удивлен — мы так приятно разговаривали, и для него, поэта, вдова погибшего поэта была дамой, которую он однажды принял без очереди. Потом я поняла, что мир состоит из этажей и те, кто выше, называются «они». Сурков ходит на один из невысоких этажей, и ему тоже говорят, что надо доложить и выяснить, как «они» на это посмотрят. Над следующим «они» перекрытие, а затем снова «они». Я нахожусь внизу, еще ниже Зинаиды Капитоновны, и для меня ее шеф — олицетворение таинственного «они». У Суркова не те «они», что у человека, именуемого «некто в штатском». О мнении других «они» Сурков узнает от «некто в штатском». Кругом «они», и Сурков мечется, улещивая писателей, ведя классовую борьбу и вымаливая у тех, кто «они», кое-какие подачки для своих подопечных. В классовой борьбе он должен сохранять кадры. Один писатель на семью из трех (жена и сын) потребовал квартиру в четыре комнаты. Сурков не мог ему отказать: «Иначе он может скатиться в контрреволюцию». Сурков рассказал мне этот прискорбный случай и пожаловался, как трудно управлять литературой и стоять у кормила. Четырехкомнатные квартиры предоставляются только тузам. Человек часто причисляет себя к тузам раньше, чем «они» его заметили. Отказать в квартире нельзя, потому что будущий туз возьмет да скатится, а это скандал, и допускать его нельзя. У него копошится тайное подозрение, что Пастернаку следовало вовремя расширить жилплощадь и тем самым предотвратить сочинение романа.
Однажды Суркову позвонил Ардов, что до Ахматовой дошли слухи, будто опять задерживается ее книга. (Речь шла о книге с предисловием Суркова, которое развлекло и утешило Ахматову: «По крайней мере, все ясно и без дураков».) Сурков, узнав о клеветнических сплетнях (книгу обсасывали какие-то «они» и снимали все, что попадало им под руку и казалось недостаточно сладким), возмутился: «Зачем они ее запугивают такими рассказами! Ведь она может опять уйти во внутреннюю эмиграцию!»
Суркову нелегко подхватывать писателей, которые норовят «скатиться» или «уйти», еще труднее заниматься классовой борьбой и воевать с призраками, но самое трудное — распределять реальные блага: квартиры, дачи, пакеты и пайки — кому в конверте, кому в кульке. Нельзя винить его, что он пускает струи сиропа на патоке и уснащает речь окающими звуками, как Алексей Максимович, а иногда кусается и ест падаль. Я бы не хотела очутиться на его месте: трудно.
Сурков не хуже, а может, лучше других функционеров. За наше краткое знакомство я успела немало наговорить вещей, нетерпимых для слуха (раньше была формула: «Я наговорила на десять лет»). Факт, что он на меня не донес, — на такое способен не всякий функционер. Но всякий функционер мертвит и убивает слова, мысли и жизнь. Он убивает и себя, и никакая патока его не спасет. Мы с Сурковым ровесники. При первой встрече он с ужасом на меня посмотрел: так вот что такое шестой десяток! Я видела его на похоронах Эренбурга и поразилась стеклянному склеротическому глазу и отвислой слюнявой губе. Теперь моложе оказалась я: ничто не спасет функционера от раннего маразма.
Последнее высказывание Суркова, которое до меня дошло, относится к Солженицыну. «Я, конечно, понимаю, — сказал Сурков, — что Солженицын крупный писатель, но "если враг не сдается, его уничтожают".» Уместная цитата из Горь- кого769 все равно что ссылка на самый высший этаж дома, где сидят «они». Таково значение литературы в нашей стране.
Я ушла из Союза писателей, написав Суркову письмо, что «ноги моей не будет в вашем грязном учреждении». Мне казалось, что я один раз нарушила свое обещание, а на самом деле я дважды была в их кино (на «Евангелии от Матфея» — очень не понравилось — и на «Диктаторе» — Чаплин хорош даже в среднем фильме), да еще раз пообедала в ресторане, возвращаясь с похорон Эренбурга. В другие отношения с социалистическим реализмом я не вступаю. Жизнь прожита без них, да к тому же они меня так же любят, как я их. А Мандельштама просто не переносят.
ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Иногда на своем пути встречаешь доброго человека, и он возникает неожиданно, откуда ни возьмись, словно вестник, чтобы сказать: держись, еще не все потеряно, голову выше — уныние запрещено. Нужно только не упустить его и вовремя сказать слово, чтобы он открылся, иначе пути разойдутся и весть не будет передана. Многих я, наверное, пропустила, прошла мимо, не остановилась, иных узнала и храню их светлую память. С одним из них я встретилась в Ташкенте в последний год войны, когда Ахматова уже уехала в Ленинград и я осталась совсем одна.
В эвакуацию я отправилась «диким способом», сгружая вещи в проходящие теплушки, сталкиваясь в поездах со случайными людьми, заводя минутные знакомства. И я сделала наблюдение, имеющее прямое отношение к моему рассказу о добром человеке: через два месяца после начала войны вся невероятная толпа, бежавшая на восток с Украины, из Белоруссии, из русских областей, угрожаемых немцами, — отовсюду, уже успела стоптать обувь и была разута. Я проехала невероятное количество километров — в теплушках и на пароходах, сделала несколько петель, попадала на острова, и в пустыни, и в цветущие края, осела в деревне под Джамбулом, провела там страшную зиму, таская тяжести, как верблюд, и валя деревья, а потом благодаря Ахматовой выбралась в Ташкент. За все время я увидела целую обувь только в Ташкенте, да и то на чужих ногах. Еще на улицах Калинина, то есть Твери, я заметила, что все беженцы разуты: подошвы отстают, их привязывают веревками, под которыми протирается кожа. В теплушках ехали люди в сравнительно приличной (с нашей точки зрения) одежде, но обувь разваливалась у всех подряд, кроме, пожалуй, беженцев из Польши. У этих, как это ни странно, на ногах было что-то пристойное. Обычно они носили дешевую спортивную обувь, и она не разваливалась даже у тех, кто после раздела Польши попал в лагеря, а потом был выпущен по случаю организации армии Андерса или по требованию госпожи Рузвельт. А для жителей Советского Союза обувь оказалась самым слабым местом. Это продолжалось чересчур много лет.
Для меня проблема обуви началась с первой поездки с Мандельштамом на Кавказ и кончилась лишь в середине пятидесятых годов. Острота обувной проблемы, правда, не всегда была одинаковой, но я помню пару туфель, купленную в 38 году, когда мы жили на подаяние. Задники в этих туфлях были сделаны из чего-то вроде бересты — ударники обувной проблемы подобрали заместитель дефицитной кожи для нищенской обуви. Они натерли мне ноги до такой степени, что, вернувшись в Калинин, я несколько дней пролежала с высокой температурой, глядя, как синеет нога. Обувная нищета достигла первого пика в годы Гражданской войны, а затем второй пик выпал на Вторую мировую войну. Приятно вспомнить ледяные лужи Тифлиса и отличные деревянные сандалии, которыми я хлопала по воде. Люблю молодость, как у студенток в Ташкенте с посиневшими пальцами на ранней весной уже голых ногах.
В Ташкент я приехала совсем разутая. Фаина Раневская, актриса, дружившая тогда с Ахматовой, подарила мне тапочки, связанные из крученой ваты, то есть хлопкового сырья. Они порвались на пятый день, потому что я неосторожно ступала. Фаина горестно вздыхала, что своей тяжелой походкой я загубила нежную и красивую вещь. В ее голосе был звук: обуви на вас не напасешься! (Именно на таких ролях она специализировалась в театре и, говорят, была сильна.) Я раскаивалась, что приняла подарок или, по крайней мере, не предупредила, как он непрочен. После смерти матери у меня остались крохотные башмачки и калошки. Я крутилась как могла и сушила вечно мокрую обувь у электроплитки. Мне еще повезло, что было на чем сушить. Воровать электроэнергию я научилась только к концу войны. Она добывалась на соседнем оборонном заводе — мы жили дом в дом по улице Жуковского. За пользование энергией я платила огромную дань монтерам, а через забор в наш дом ежедневно плюхались мешки с ведром угля в каждом. К вечеру приходил хозяин мешка и брал плату с тех, кто забрал уголь. Моя печка тоже отапливалась заводским углем, и за каждое ведро я платила честную рыночную цену. Рабочие, торговавшие углем и энергией, называли свой заработок «прибавочной стоимостью». Они ведь тоже изучали марксизм в кружках системы политпросвещения и все были ярыми сталинистами.
Надвигалась последняя военная зима, и я заранее дрожала от холода. Кто-то мне сказал, что в соседнем переулке, невдалеке от дома, где жила невестка Горького, есть сапожник, который не брезгает низкой работой. Большинство сапожников работало на настоящих людей, обеспечивших себя «прибавочной стоимостью». Скромный сапожник был белой вороной, и я взяла пару развалившихся башмаков, неизвестно кем брошенных в нашей с Ахматовой комнате, и отнесла их по указанному адресу. Сапожник в ужасе осмотрел мое сокровище и спросил, нет ли у меня чего покрепче. Нет, ответила я, и никогда не было. Как я потом узнала, ему тоже успели надоесть крики честных советских людей: «Как мы жили прежде, как мы живем теперь!»
.Он заломил невероятную по отношению к зарплате, но по тем временам совершенно нормальную цену и кое- как сварганил мне «обутку». Мне пришлось вскоре отнести ее в починку, и, уж не знаю как, мы разговорились. Я сказала ему то, чего не осмелилась бы выговорить перед своими честными сотрудниками по кафедре университета, которые только и делали, что разоблачали меня в незнании английского языка и в употреблении не тех выражений, которым их обучили. Они-то про меня кое-что знали, но это вызывало у них только справедливый гнев, а сапожнику я по-бабьи пожаловалась, что потеряла мужа не на войне, а в дальневосточном лагере, и что муж у меня был чудесный, и что я сама не понимаю, зачем тяну постылую жизнь, и на что это я надеюсь, что продолжаю тянуть ее, проклятую. Сапожник на этот раз снял с меня мерку и сказал, что я больше не буду ходить с мокрыми ногами.
В ответ на мою откровенность он тоже рассказал мне про себя, хотя посторонним людям, приносившим ему заказы и починку, не рассказывал ничего. В 37 году он работал монтером на строительстве под Ташкентом. Семья жила в той самой комнате, где он теперь тачал сапоги. Счастье, что он не забрал их с собой на строительство, хотя его там соблазняли квартирой. Однажды ночью за ним пришли, и он больше года просидел в камерах ташкентской «Лубянки». В каждом городе есть большой новый дом, где располагается это учреждение, и зовется он то «большой дом», то попросту «Лубянка», то еще как-нибудь. Его били смертным боем, но не выбили ничего. Он стиснул зубы и молчал и даже не ругался, хотя это облегчает душу. Ругаться, однако, было слишком опасно. Не то чтобы он берегся, потому что никакой надежды у него не было, но врать на себя перед этими зверями не мог. Не то чтобы не хотел, а просто не мог. Добро бы только на себя: заговоришь, так и на других заставят клепать. Он уже мысленно простился сам с собой, и с женой, и с дочкой, но тут — после падения Ежова — попал в счастливую тысячу, которую отпустили на волю. Добивались от него признания о вредительстве на стройке, он еще в тюрьме дал себе слово не возвращаться на прежнюю, хорошо оплачиваемую работу, да еще квалифицированную, черт ее дери. Он повторял в уме: хватит, отмучился, а выйдя на волю, купил инструмент, колоду, верстак, колодки (друзья-соседи помогли, а другие-то тоже наклепали) и стал сапожничать. К нему приезжали инженеры и партийные разные со стройки — сами же засадили! — его вызывали в высокие инстанции, требуя, чтобы он не деквалифицировался и шел работать по специальности. Ему объясняли, что своим поведением он наносит урон социалистической родине и рабочему классу, но он стоял на своем. К счастью — или это несчастье? — в тюремных камерах и карцерах он заработал много болезней, а среди них такую тяжелую стенокардию, что даже наши дисциплинированные и чересчур угодливые врачи вынуждены были дать ему справку об инвалидности. Это называлось «пройти ВТЭК», и в те годы было труднее, чем сквозь игольное ушко. Подоспела война, и он стал нужнейшим человеком — разутая толпа чинила, латала, ставила союзки и подметки. Он мог позволить себе помочь человеку, не вырывая куска у жены и дочери. Я хорошо поняла его — лучше, чем другие. Ведь на обратном пути из Чердыни Мандельштам все клялся, что никогда не будет заниматься проклятым литературным трудом — редактурами, консультациями, всякой мерзостью, культурной шебуршней: «Еще культуру разводят! Хватит.» Только мы, никчемные, не научились настоящему труду.
По старости я забыла все названия улиц, но отлично помню обстоятельства и разговоры — где, что и о чем. Особенность моей памяти в том, что внутреннее зрение воспроизводит отдельные моменты с четкостью моментальной фотографии. Обычно я вижу не движение, а статический момент: обстановку, расположение фигур, освещение. Когда воспроизводится улица, по которой я шла и встретила кого-нибудь, то и тут фигура как бы застывает в момент движения. Я вижу и себя — со стороны, но зрительный образ смазан. В отличие от фотографии обстановка никогда не бывает полной. Каких- то предметов, которые не могли не быть, почему-то нет. Восстановить их я не в силах. Иногда я вижу вход в дом, а дом отсутствует, как будто фотограф взял особый ракурс. Каждая статическая ситуация имеет психологическую основу, и я знаю, что происходит в этот момент. Я слышу сказанную тогда фразу с неповторимой и для меня все еще звучащей интонацией, но большинство сохранившегося имеет значение для меня одной. Особенно это касается нашей жизни с Мандельштамом, как в Ялте мы ходили на горку «к собакам» (их там было много, и все дружелюбные) и пускали в луже, которую называли прудом, кораблик, купленный у бывшего агента бывшего пароходства. Я не жила воспоминаниями, но продолжала жить с Мандельштамом, зная, что при встрече должна буду дать ответ за все сделанное и совершенное. Многое он мне простит — лишь бы не рассердился за кораблик и за все эти страницы, что взялась не за свое дело. Впрочем, простит — ведь он был легкий и незлопамятный и мне, ничего не прощающей, удивлялся. Только я не сержусь на всех сурковых, окающих и акающих, а только удивляюсь: откуда они такие взялись и как исказили в себе все человеческое — даже простые слова? Добро бы для себя исказили, но ведь и людям они испортили жизнь, проповедуя искаженные и мерзкие вещи, толкая их на гнусные поступки и цитируя своих классиков: как убивать врагов и друзей.
Хорошо бабушкам, которыевозятся с внуками, но я никогда не хотела иметь детей и рада, что у меня их не было. Именно на это у меня хватило ума. А теперь мне нужны сохранившиеся в памяти снимки, я рассматриваю их сериями и вдруг начинаю понимать их сокровенный смысл. Будущее, которое сейчас называется настоящим, проявило документальные моменты и объединило их в осмысленное целое. Кадры только тогда открыты внутреннему зрению, когда в них есть элементы смысла, будущего и судьбы. Для меня они есть и в кораблике, но откуда же среди всего взялся сапожник, который стоит перед моими глазами, хотя он только и сделал, что не дал мне ходить с мокрыми ногами в последний год войны и в последующую тяжелую зиму. В том-то и дело, что речь идет не о сухих или мокрых ногах, а о чем-то высоком и важном. Я увидела участие и доброту в этом человеке, столь редкие в жизни, особенно в моей, и только благодаря таким встречам не потеряла веры в людей. Пока существуют такие люди, жизнь еще теплится, еще не иссякла человечность.
Вот один из кадров, вынутых из памяти. Яркая улица с маленькими домами и высокими деревьями. Это отличительная черта Ташкента — диспропорция между домом и деревом, но сейчас — после землетрясения — она, наверное, утеряна. С той улицы спускаются вниз крутые улочки на Алайский базар. Чудный восточный базар, где горой лежат крупные овощи, фрукты, соблазнительные и недоступные, висят бараньи туши, с рук продаются плоские белые хлебцы по умопомрачительной цене, черные бабы торгуют восточной дрянью, которая вязнет на зубах и имеет приторно-сладкий вкус. Одним концом эта улица упирается в небо, а другим — в площадь, которую мы с Ахматовой прозвали «Звездой» («В Париже площадь есть. Ее зовут Звезда»770), выдумав про генерала Кауфмана, будто он мечтал о Париже и, планируя город, заставил улицы влиться в площадь, как в парижскую Этуаль. Я шла по улице от площади в конец и вглубь — к небу и встретила своего сапожника Сергея Ивановича. Он сказал: «Да вы еще легко ходите». Сам он шел сгорбившись и тяжело дышал. Ноги у него были, видно, опухшие, и он с трудом передвигал их и шаркал, но совсем не по старости, так как лет ему было не больше пятидесяти или с хвостом. Он шел на Алайский базар, на толкучку, где на покупку даже ветошки не хватило бы даже месячной моей зарплаты. Я жила там грудой частных уроков, получая деньгами или пайковыми продуктами. Паечники ценили свою валюту, рисовую и мучную, а одна очень важная дама, отказавшаяся после постановления о «Звезде» (не площади, а журнале)771 от моих услуг, сказала: «Вам все-таки очень повезло, что вы иногда можете посидеть в тепле» — то есть у нее в квартире.
Прошло с неделю после встречи на улице, и как-то ранним утром Сергей Иванович постучался ко мне в дверь и сказал, что спешил, потому что на дворе уже холод и грязь. Длинная осень кончилась (с голодных лиц сходил загар, и они приобретали мертвый зеленоватый оттенок). Он боялся, что я промочу ноги: «Не дай Бог простудитесь, тогда совсем пропадете...» Вот почему он поторопился принести мне пару грубых башмаков, составленных, как мозаика, из двух пар ошметков, купленных на толкучке в день нашей встречи. Союзки и верх были разного цвета, но куски любовно подобраны. Сияли латки, а подошва была двойная — одна подметка, подбитая другой. Он взял с меня только то, что истратил на ошметки, а заплатил за них очень дешево. За работу брать отказался: «Я даже не сапожничал, а мозаику строил.» Мозаику он видел, должно быть, в Самарканде и от меня услыхал про Софию в Киеве. И еще дочке раздобыл, когда она была маленькой, игрушку «Мозаика» в ящике, а теперь «мозаичил» из кожи, собирая по кусочкам. Он извинился, что кусочки — особенно носки и латки — разного цвета. Чтобы сгладить пестроту, он равномерно все наваксил и посоветовал почаще чистить обутку — для красоты и прочности. Башмаки действительно не промокали, и время от времени Сергей Иванович вечером забегал ко мне забрать на ночь башмаки, чтобы утром, за ночь залатав, вернуть их в полной исправности. Чувство доброты и сухих ног, давно уже неизведанное, грело меня и радовало.
От его внимательного взгляда не ускользнуло, что зимой у меня в комнате завелось постороннее тело: из Колымы в Ташкент приехал Казарновский, московский поэтик, которому случилось быть свидетелем последних дней Мандельштама в пересыльном лагере на Второй речке под Владивостоком. От него я получила первые достоверные сведения о смерти Мандельштама. Мне приходилось вытаскивать их из-под груды брехни о красивой жизни в Москве в литературных кругах Дома Герцена, о Доме печати, о поэзии вообще, французской, русской и московской. Меньше всего он врал про Мандельштама, потому что не видел особого блеска в этой судьбе. Такое отношение вполне меня устраивало.
Казарновский приехал в Ташкент поздней осенью. Милиция отказала ему в прописке и гнала из города в район, раздетого и нищего. Я укрыла его от милиции у себя в комнате и продержала несколько необыкновенно долгих недель, пока не удалось сунуть его в больницу к доброй врачихе. Соседи думали, что я завела себе любовника, и отнеслись снисходительно к женской слабости. Их радовало, что я не собираюсь прописывать своего жильца. Они надеялись, что, подобно всем эвакуированным, я когда-нибудь уберусь к себе домой — «но где мой дом и где рассудок мой?»772 — и они завладеют куском жилплощади. Непрописанный жилец на площадь претендовать не мог. Наши интересы совпадали — и я и они предпочитали не вмешивать в это дело милицию, хотя я кое-чем рисковала: за нарушение прописочного режима можно было угодить в лагерный барак. Но в одном отношении мои добрые соседи переоценили Казарновского, считая его способным на что-либо вроде романа или связи. Это был совершенно спившийся человек, падавший замертво от одной рюмки. Трезвым я его не видела — он либо спал, либо бегал по городу, добывая на шкалик.
Иногда он понемногу воровал — у меня, конечно, — а время от времени ездил на вокзал, чтобы поднести пассажиру чемодан и получить солидный грош. Как он нес поклажу, я себе не представляю, потому что он падал раз пять, пока приносил в комнату ведро воды. Сил у него не было ни на что. Удивительно, что он прожил еще десятка полтора лет и умер в Москве, возвращенный «домой» после Двадцатого съезда. Есть у Лескова офицерская вдова, которая поселила на дворе в сторожке отставного солдата за то, что тот вынес из сражения тело ее убитого мужа. Пьяница и скандалист, он устраивал черт знает что под ее окном, но она терпела773. Я завидовала вдове, потому что у меня не было ни двора, ни сторожки и приходилось терпеть Казарновского в углу крохотной комнаты. У меня не поднималась рука выбросить его на улицу среди зимы. У него был способ смирять мой гнев: меня обезоруживал вид его ступни без единого пальца. Он отморозил ноги, и лагерники отрубили ему пальцы, когда они начали загнивать.
В ту зиму он носил мой ватник и калошки моей матери — они вполне влезали на мужскую ногу без пальцев. Казарновский, познакомившись с моим другом сапожником, заходил к нему побеседовать о литературе и поклянчить на шкалик. Сергей Иванович во всем ему отказывал — такой скот.
Однажды Сергей Иванович решился поговорить со мной начистоту и открыть мне глаза на Казарновского. Войдя, он тяжело опустился на диванчик казенного образца, обитый клеенкой, и в упор спросил меня: «Зачем вам этот тип?.. Бросьте его.» Он сказал, что Марфа Ивановна, его жена, обещает мне, если мне невмоготу без мужчины, подобрать и сосватать мне хорошего человека, самостоятельного, непьющего. «Но лучше совсем бросьте это дело, — прибавил Сергей Иванович, — ну их совсем. Сами себе хозяйка.» Мне пришлось открыться моему другу: про Вторую речку, первую весть о Мандельштаме и неувязку с милицией. Через одного из своих клиентов, чинившего у него всю войну одну пару сапог, мой сапожник помог пристроить Казарновского в больницу к доброй докторше. Сергей Иванович, а с ним и Марфа Ивановна очень обрадовались, что я с ходу отказалась от самостоятельного и трезвого жениха. «Пробьетесь как-нибудь, — сказал он мне. — А там и с хлебом будет полегче.» (После больницы Казарновский заявился ко мне, как домой. Стояло лето, и я его не пустила. Он чертыхнулся, сказал, что Мандельштам бы так не поступил, пхнул меня кулаком в живот и ушел. Мандельштам бы, пожалуй, не выгнал пьяницу, а пристроил бы куда-нибудь, но раскаянья у меня нет.)
Сергей Иванович всегда приходил перед праздниками чинно пригласить меня от имени Марфы Ивановны. Я бывала у него на Рождество и на Пасху. В церковь они не ходили, но святые дни соблюдали. Марфа Ивановна пекла пироги, и чаще всего я была единственным гостем: они не слишком доверяли людям с тех пор, как узнали, сколько наклепали на него сослуживцы и даже — грех какой! — некоторые соседи. Дочка-студентка на этих пиршествах не появлялась. Она считала предрассудком все, кроме пирогов. Училась она Чернышевскому и Белинскому на литературном факультете и слегка презирала меня за то, что я дружу с ее родителями. А нам втроем хорошо разговаривалось, потому что мы друг другу доверяли.
Летом Сергей Иванович сделал мне удивительно прочные сандалии на каблучке из чистых отходов и того же фасона, что дочке. Ведь мы работали в одном учреждении — где она училась, а я служила. Я принимала экзамены и почти с ним не виделась. Он пришел среди бела дня в одно из воскресений, но без сапожного и без сватовского дела. Просто опустился на кушетку и долго молчал. Мы посидели мирно и тихо, а мне все казалось, что у него что-то на уме, что он не решается произнести. Был он грустный и какой-то торжественный, а уходя, поцеловал мне руку, что в его привычки отнюдь не входило и ему, суровому и грустному, казалось поразительно несвойственным. Он сказал, прощаясь: «Даст Бог, до лучшего доживете.»
Я недоумевала, что у Сергея Ивановича на душе, а наутро прибежала жена: «Ночью наш Сергей Иванович скончался.» Меня пригласили на поминки, на которых собралось много народу. Я заметила, что на интеллигентские похороны приходило очень мало народу, в большинстве люди официальные. В простых сословиях еще отдавали последнюю дань покойнику, прибегали проводить его, собирались на поминки, а кое-где даже голосили и причитали. На поминках у Марфы Ивановны все было чинно и хорошо, но никто не причитал. Она поцеловала меня и сказала, что сердце у нее почуяло, когда он пошел ко мне, что идет он неспроста, а прощаться. Только она ему ничего не сказала, чтобы не призывать смерть.
После смерти мужа Марфа Ивановна поступила на службу гардеробщицей. Сергей Иванович надолго обеспечил и ее, и дочку обувью. Уезжая из Ташкента, я зашла к ним проститься. Дочка отнеслась к этому вполне равнодушно, а мать всплакнула. У старых и молодых заботы разные. Дочка посмеивалась над родительскими причудами, а я-то и была одной из причуд покойного отца. Она получала высшее образование и очень этим гордилась. Подростком и активной пионеркой она тяжело пережила арест отца, потому что верила во врагов народа. Поскольку он вернулся, вера ее не пошатнулась. В активистках в университете она не состояла, но была на хорошем счету.
То, что я оказалась одной из причуд покойного Сергея Ивановича, радует меня и греет, как башмаки, которые он мне соорудил на манер мозаики из чистой ветошки разных цветов и оттенков.
ГОДЫ МОЛЧАНИЯ
Обета молчания я не давала, но молчала не только с чужими, но и с немногочисленными своими, которым с ходу надоедало все, что я могла сказать. Даже Шура, брат Мандельштама, был так занят собой, своей женой и службой, что почти не слышал моих слов, и я предпочитала их не тратить. Почти со всеми людьми старших поколений я предпочитаю молчать и сейчас, иначе они мне расскажут, что Мандельштам был маленького роста и съел у Каменевой все печенье. К счастью, стариков я почти не вижу — они сидят по своим углам и доживают нерадостную жизнь, которую и сейчас пытаются оправдать. Я знаю, что для живых оправдания нет.
Доживаю свою жизнь и я, с тревогой думая, что будет после нас. Мы замутили воду на много поколений. К чистым источникам, может, уже не пробить тропы. Мне страшно, что то, что произошло с нами, только начало. Еще недавно мне казалось, что наш опыт поможет разобраться в смысле событий, заставит людей задуматься и отвратит их от тех путей. Теперь я понимаю, что чужой опыт никого не учит, когда от него, как от нашего, остаются одни клочки и обрывки. Десятки лет, больше полустолетия, все спрятано и закрыто. На каждого, кто осмелится приоткрыть хоть крохи истины, обрушивается целая свора густо заинтересованных псов. Кое-кто был в прошлом слеп и глух, другие, лукавые политики, считали и считают истину невыгодной — не для себя, Боже сохрани, а для целого класса общества, а третьи просто получают за молчанье чистоганом. Скоро все зарастет травой.
Самое удивительное, что еще копошатся люди, которые пробуют подать голос сквозь толщу воды, со дна океана. Среди них и я, хотя мне точно известно, какие нужны сверхчеловеческие усилия, чтобы сохранить кучку рукописей. И все же я не могу уйти, не рассказав о веселом человеке, который жил со мной и не позволял мне унывать, о стихах и о людях, о живых и мертвых и о стопятницах, хотя они до сих пор тщательно скрывают свое прошлое. Раньше они сознательно молчали, а потом разучились говорить. К тому же их никто не слушает: хватит, надоело, нельзя же всегда об одном и том же. Молодежь, говорят, этим больше не интересуется — надо же подумать о молодежи. А я утверждаю, что никакой меры нет: надо говорить об одном и том же, пока не выйдет наружу каждая беда и каждая слеза и не станут ясны причины происходившего и происходящего сейчас. Нельзя позволять сартрам проповедовать мнимую свободу и садизм, нельзя итальянским писателишкам ездить в Китай и давать советы о том, как по-китайски бороться с бюрократией. Нельзя напиваться как свиньи, чтобы уйти от реальности, нельзя собирать русские иконы и солить капусту, пока не будет сказано все до последнего слова, пока не вспомнят каждую жену, ушедшую за мужа в лагерь или оставшуюся дома, чтобы молчать, проглотив язык. Я требую, чтобы все пересмотрели мои сны за полстолетия, включая тридцать с лишком лет полного одиночества. Попробуйте, начните, тогда вам, может, не захочется убивать.
Женщина, когда у нее посадили мужа, если только она не сама его посадила, мечется и продает вещи, чтобы сделать передачу. Я продавала книги и металась, не зная, куда деваться, а по ночам повторяла стихи. Пока у меня принимали передачи, я старалась держаться поближе к Москве. Со дня на день я ждала ареста, потому что жены обычно разделяли участь мужей774. Потом оказалось, что существует инструкция, каких жен убирать, а каких оставлять в покое — это зависело от количества лет, наваленных на мужа. Правила этого не всегда придерживались. За мной приходили в первые же дни в Калинине, но я сразу смоталась оттуда и увезла корзинку с рукописями. Таким способом я ускользнула от голубчиков и поселилась под Москвой в поселке Струнино. Оттуда я тоже вовремя ускользнула. Меня не нашли и не стали искать, потому что я была иголкой, бесконечно малой величиной, одной из десятков миллионов жен десятков миллионов сосланных в лагеря или убитых в тюрьмах. С тех пор я часто слышала заверения людей из другого мира, что у них этого не будет, они все сделают гуманно и прекрасно, красиво и точно. И всюду и везде повторялось то, что было у нас. Не пора ли задуматься — почему.
В очередях на передачу и в прокуратуру я не раз слышала, как возвращенные из лагерей и тюрем мужья — такие бывали, хотя и очень не многие, — добивались в справочных окошках, куда угнали их жен, сосланных за них. Из окошка рявкал солдат и захлопывал деревянную ставню. Ошарашенный муж больше не смел подойти и, стоя в сторонке, что-то бубнил под нос. Я представила себе, что меня заберут, а Мандельштам вернется и будет метаться по окошкам со ставнями и солдатами. В одну из бессонных ночей я написала ему письмо — на случай невероятного возвращения. Письмом этим я закончу книгу.
К счастью, я довольно скоро узнала про смерть Мандельштама и задумалась, куда бы мне приткнуться. Я решила ехать в Калинин. Вещи уже были в вагоне, а я стояла на платформе, и тут мне рассказали про то, что за мной приходили с ордером. Мне показалось слишком трудным сгружать вещи, я махнула рукой и села в вагон, решив, что будь что будет. Настало время законности — уже вместо Ежова пришел Берия. Он посадил Бабеля, Мейерхольда и толпы других, а меня почему-то забыл. Мне сошло с рук возвращение в Калинин. Там я работала сначала надомницей в артели, делавшей игрушки. Потом меня приняли на работу в школу. Мне предстояла еще эвакуация, вернее бегство от немцев, и я везла свои бумажки в сумке, которую не выпускала из рук. Сначала я попала на остров Муйнак на Аральском море и видела в больнице «лепрозную дамочку», как выразилась докторша. Перезимовала я в деревне под Джамбулом, а весной меня нашел брат и Ахматова вырвала для меня пропуск в Ташкент. Мне еще предстояли бесконечные скитания по стране в поисках работы. Могу засвидетельствовать только одно — с годами боль не проходит и не смягчается. Исчезает только острое оцепенение первых дней, недель, месяцев, а может, и лет, когда перед глазами непрерывно разыгрывается «единственное, что мы знаем днесь»775. Тогда, больше чем тридцать лет назад, я была старше, чем сейчас, когда Мандельштам уже одержал победу и продолжает оставаться под запретом в своей стране, верной старым принципам и целям. Запрет своего рода легализация, и я принимаю его как должное. Что-то мне в этом запрете даже лестно и приятно.
Сразу после смерти Мандельштама я прожила несколько недель в Малом Ярославце с Галиной Мекк, вернувшейся из лагеря и гордой тем, что не позволила себе умереть. Она говорила мне: «Надя, я думала, что люди вашей нации крепче.»
Я отвечала ей что-то про немецких баронов и шла в лавку за нашими жалкими покупками. Галина безжалостно трясла меня и заставляла непрерывно шевелиться. В лавке, как всегда и везде, стояла очередь. Я выстаивала очередь, призакрыв глаза и разыгрывая заново в мельчайших подробностях сцену ареста. Иногда я видела с остротой галлюцинации груду людей в сером лагерном тряпье и старалась среди них различить умирающего Мандельштама. Внезапно очередь начинала ругаться, и я, очнувшись, вздрагивала от злобного голоса продавщицы. Она злилась и спрашивала, чего мне нужно. Я не помнила, что мне нужно и зачем я пришла. С трудом преодолев инерцию молчания — губы двигались, но звук не образовывался, — я просила отвесить сахару, если тогда был сахар, соли или крупы. Часто я приносила совсем не то, что просила Галина, и она снова гнала меня в лавку. Она тормошила меня, заставляла отвечать на вопросы и все время гоняла в лавку: «Иначе вы уснете и не проснетесь».
Я знала, что не имею права уснуть и не проснуться, поэтому ходила в лавку и делала все, что говорила Галина. А по вечерам я слушала ее бред, потому что у нее только что забрали лагерного мужа776. Он был для нее светлым царевичем, потому что, сойдясь с ним, она поверила, что жизнь началась снова. Чаще всего я сидела с матерью Галины, у которой расстреляли мужа. Она всегда рассказывала про свидание с мужем — как вывели седого старика и он закричал и заплакал: «Не верь, не верь ничему.» Его увели, и они не простились. Мать Галины не бредила, потому что надеялась на встречу. Она ждала смерти, но не знала, как доверить дочерям маленького внука. Это она заставила меня учиться читать, потому что знала по опыту: бездетным помогают только книги. Училась я читать по книгам, которые требуют непрерывного внимания. То были грамматики древних и новых языков да еще несколько книжек по языкознанию. Но прочесть я могла только несколько строчек, потому что на странице вдруг появлялось пятно — груда тел в лагерных ватниках.
Втроем мы часто читали кусочки из Шекспира, чаще всего про мать маленького Артура, которая боялась, что не узнает на небесах сына, истрепанного лихорадкой, измученного злодеями, потерявшего свой прелестный облик из-за страшного жизненного опыта777. Я удивлялась, что англичане, читавшие про маленького Артура — как он словами смягчил сердце палачей, не разучились убивать. Галина утверждала, что палачи, после Шекспира продолжавшие крошить и убивать, просто не видели этой хроники: Шекспира на долгое время перестали ставить и читать. (Я часто встречала англичан и американцев, переселившихся к нам, которые хохотали, услыхав, что я постоянно читаю Шекспира: зачем вам такое старье!) Я плакала по ночам, что палачи никогда не читают ничего, что могло бы их смягчить. Я плачу и сейчас. Но сама я тоже ничего почти не читала ни в Малом Ярославце, ни потом в Калинине (это Тверь, просто Тверь). Только потом в Ташкенте я научилась грамоте, когда вместе с Ахматовой перечитывала Достоевского.
К этому времени мне пришлось говорить со многими людьми, вернувшимися из лагерей (большинство из них были снова отправлены в лагеря во второй половине сороковых годов). Первым мне рассказал о лагере — скупо и сдержанно — мужик, который пешком возвращался домой. По пути он заночевал в избе, где я жила с матерью в деревне под Джамбулом. Сын, получивший крупную военную награду, вымолил, чтобы освободили отца. До награды сын, наверное, ловко скрывал, что отца у него раскулачили и отправили в лагерь. Ничего иного он сделать не мог, и редкий сын вспоминал отца в минуту, когда вождь украшал его грудь орденом. Этот был сыном умного мужика и поступил отлично. Но сколько я ни расспрашивала о лагерях, живая зрительная картина создалась у меня только после того, как я прочла «Ивана Денисовича». Шаламов обижался на меня за такую измену и объяснял, что в таком лагере, как Иван Денисович, можно провести хоть всю жизнь. Это упорядоченный послевоенный лагерь, а совсем не ад Колымы. Так мне говорили и другие, кто попал в тюрьмы и лагеря в конце тридцатых годов, но показать они ничего не умели. Я знаю только, что лагерь Солженицына — это не тот ужас, в который попал в тридцать восьмом году на Второй речке Мандельштам. Но о лагерях должны рассказывать люди, которые погибали в них и случайно выжили. Мой рассказ о женщинах, которых эта участь случайно миновала.
В Калинине мне часто приходилось проходить по мосту через Волгу. Я знала, что подо мной чудная серая вода, только взглянуть на эту воду мне казалось святотатством. По этому мосту мы ходили вдвоем, и я всегда помнила и видела (проклятая способность видеть!), как мы шли там в одну из предзимних ночей последнего года нашей жизни. Ночью мы вернулись из Москвы, где раздобыли немного денег. На раздобытые гроши мы могли заплатить недели за две хозяйке и несколько дней не ездить в Москву, то есть по теперешним временам у нас было рублей двадцать пять (тогда это называлось сотнями). В лавках продавали горох — мы варили его и ели раза два-три по горсточке. Вот и весь наш рацион, не считая хлеба, чаю и сахара. Главное было передохнуть и не ездить в Москву. Передышка нам была нужна как воздух. И психически сил не хватало на нищенство у довольно бедных людей, хотя по тем временам они казались богачами, и, главное, потому, что мы оба еле держались на ногах. Я не помню, кто дал нам эти деньги, но добывать их было всегда унизительно и трудно. В те годы никто не представлял себе, что можно что-то вынуть из собственного кармана и отдать ссыльному. Научились этому только сейчас. Нам мучительно хотелось хоть чуть-чуть забыть обо всем прежде, чем начинать новый тур унижений и поисков. На вокзальной площади мы поспорили, брать ли извозчика. Я возражала — извозчики стоили непомерно дорого. Жили мы на окраине, и он заломит дикую цену. Прощай тогда горох и мирная жизнь. Мандельштам жаловался на сердце и напоминал, какой дальний путь до дома. Есть два способа жить в нищете. Один — растягивать деньги, отказывая себе во всем (я и сейчас отказываю себе во всем, кроме такси), другой — удовлетворять насущные нужды, а потом снова идти с протянутой рукой. Я пробовала спасаться самоотказом, но ведь от горсточки гороха не откажешься.
Спор продолжался минутку, но, когда я согласилась на растрату, на нарушение мнимого бюджета, извозчиков успели разобрать. Всего-то их выезжало к поезду два, три, от силы четыре. Частники, они облагались таким налогом, что перед войной почти исчезли, а такси еще не было и в помине. (И сейчас, приехав в провинциальный город, человек стоит со своим чемоданом и не знает, куда податься.) Вышло по-моему — мы пошли пешком. Мандельштам шел, останавливаясь и тяжело дыша. Особенно тяжко ему стало на мосту, где дул пронзительный ветер. Он не жаловался, но я чувствовала, что ему плохо, и замирала от страха: вдруг он упадет — куда броситься за помощью? Ночь, никого на улицах, тьма, мост, река. Все обошлось благополучно — мы добрались до дому, вскипятили чаю, хозяйка притащила чего-то своего поесть, а наутро купили гороху.
Казалось бы, в наш жестокий век боль в сердце и ветер на мосту не тема для горестных воспоминаний, но именно так погибают все доходяги — в лагерях и на воле. Они через силу идут, идут, а там свалятся, и крышка. (Вот почему для меня такси важнее хлеба.) Свалившись, доходяга иногда проползает несколько шагов, вероятно, по инерции. Я видела много доходяг на воле и потому считаю мгновенную смерть — даже от горсточки свинца — удачей. Разные бывают удачи, но кое-кто поймет эту удачу профессионального доходяги.
В Калинине, проходя по мосту уже одна, я каждый раз видела эту ночь и задыхающегося, еле бредущего человека. Вот тогда, думала я, лучше бы броситься вниз — в холодную воду. Река еще не стала, можно было утонуть. Или умереть от инфаркта (мы тогда еще не знали этого слова). Но, умри он тогда на мосту, я бы не знала, что он избавлен от еще горшей муки — будущее для нас закрыто. Видно, каждому надо пройти свой путь до конца и благословить смерть, которую недаром называют избавительницей. Я так погружалась в себя, переходя Волгу по длинному мосту, что, если, случалось, меня окликал какой-нибудь прохожий или знакомый, я смотрела на него диким невидящим взглядом. Меня даже спрашивали, что со мной, не заболела ли я. Объяснить, что у меня болезнь эпохи — оцепенение, разговор со смертью, я не решалась. Видевшие меня в такие дни говорили, что я чокнутая. Они не знали, что они тоже чокнутые.
Такой была не я, а то, что сделала из меня эпоха. Миллионы женщин точно так ходили по улицам и мостам, стояли в очередях к прилавкам и кассам, никого не видя и ничего не замечая. Они не составляли никакого «мы», а были случайным набором песчинок, не отсосанных мощным пылесосом. Это, говорят, делалось ради таинственных государственных целей, и сейчас есть люди, которые свято верят в вождя, предусмотрительно уничтожившего «пятую колонну». Они не прочь повторить все сначала. Надеяться нам не на что — я это знаю. И я спрашиваю себя, что представляли собой те, кто сначала декретировал, а потом провел в жизнь массовое уничтожение людей. Можно ли считать их людьми? Не правильнее было бы их уничтожить?.. Ответ пришел уже тогда: тот, кто начал уничтожение людей, пусть даже преступных и повинных в чудовищных убийствах, сам неизбежно станет зверем. (Бедные звери! С кем мы их сравниваем.) Он не сможет остановиться, потому что на этом пути остановки нет. Раз человек поставил себя над людьми и захватил право распоряжаться жизнью и смертью, он уже не властен над собой. Если построен аппарат уничтожения, человек неизбежно потеряет власть и над ним. Машина будет работать, пока не развалится от пресыщения. Под конец она работает вяло, как сейчас у нас, но сущность ее действий остается той же. Отдохнув, она в любой момент может заработать во всю силу. Говорят, перед концом она будет переведена на грозную мощь. В ней заложена программа уничтожения, и она выполнит ее до конца.
Все это я смутно понимала всегда, но выявилось оно с полной отчетливостью, как знание, в первые дни моего одиночества, когда надо мной издевался писатель-генерал по фамилии Костырев. Его вселил к нам в квартиру Ставский, дав гарантию, что он уедет, когда понадобится вторая комната, то есть по возвращении Мандельштама. Я получила временную прописку (на один или два месяца) в проходной комнате у моей матери, а он, шествуя в свою, произносил: «В Биробиджан этих стерв»778. В конце концов он выбросил меня на улицу, не дав дожить срока, через особую комнатку в милиции, где сидит представитель органов. В те годы у нас еще не было официального антисемитизма, но Костырев, связанный с двумя передовыми отрядами — литературой и органами порядка, «шел впереди прогресса»779. Он был гнусен, но еще гнуснее была его унылая жена. Неужели у них такая же дочь — тупая смрадная убийца?.. Она казалась самым обыкновенным ребенком, и мне любопытно, в гены ли вложена преступность, или она развивается воспитанием.
Супруги Костыревы рылись во всех углах в поисках бумаг Мандельштама. Они нашли за ванной список стихов Мандельштама. «В меня вошла такая сила», как выражалась Ахматова, что я отняла список, и генерал не посмел пикнуть. Думаю, это случилось потому, что я смотрела ему прямо в глаза. Этого они не выдерживают.
В уборной на гвоздике я находила черновики писем Костырева к вождю. Письма были преимущественно благодарственные: я был никем, а стал всем только вашей милостью. В каждое письмо был вкраплен мелкий донос. Ели они своеобразно — не как обыкновенные люди: жена варила макароны, кладя их в холодную воду. К ней не приставали никакие навыки, как к идиоту, которого взяли в ночную охрану. Таинственная порода, восприимчивая только к тому, что вносит разлад и уничтожение. Откуда такие берутся?
Как почти всем женщинам в моем положении, мне однажды ночью представилось, что нашлись и у меня защитники — они явились в дом, навели порядок и, может, даже увели Костырева из украденной им квартиры. И тут же — в ту же секунду — я поняла, что «не хочу иметь своих фашистов». Пусть лучше все эти негодяи умирают на собственных дачах, проживая пенсии, достойные палачей, чем мне иметь в своем распоряжении отряд палачей для расправы с ними. Я не хочу уподобляться им и отказываюсь от защитников, если бы они каким-нибудь чудом возникли и предложили мне свои услуги. (Такого искушения, надо сказать, у меня не было и быть не могло. Я отказываюсь от умозрительных «защитников».) Боюсь, что такое отношение к жизни называется «непротивлением злу». Если так, я «непротивленка», хотя предпочла бы, чтобы это называлось как-нибудь иначе.
Как бы оно ни называлось, мое убеждение сложилось следующим образом: уговаривать убийц, увещевать их или пускаться с ними в рассуждения не имеет никакого смысла — их не пронять ничем. Они непроницаемы для мысли и слова. Им внушает отвращение мысль и слово, а это наше единственное оружие, и недаром его так боятся. Но убийцы сильны только в том случае, когда за ними стоят обыкновенные люди и восторгаются их подвигами и силой, как происходило в первую половину нашего века. Обыкновенные люди, будь то охранительная и ленивая масса или беснующиеся толпы народной революции, доведенные до неистового накала тупостью прежних охранителей, сначала прельщаются новым способом думать и объяснять жизненные явления. Они втягиваются в хитроумные ловушки рассуждений и учатся выворачивать все понятия наизнанку, чтобы оправдать то, что раньше называлось злом. Они начинают поклоняться насилию как единственному способу действовать. Не успев спохватиться, они уже сочувствуют убийцам, подхватывают их лозунги, восхваляют их цели — с виду реальные, а на самом деле мнимые и обманные. Цели не достигаются, они отмирают. Люди перестают им верить, но по инерции продолжает действовать культ силы (у нас был не культ личности, как писали в газетах, а именно культ силы, которая в конце концов оказывается чепухой, петрушкой, комической немощью), а потом остается только голый страх, порожденный злой силой. Нужно начисто побороть страх в себе и бороться за каждую человеческую душу, напоминая человеку, что он человек и тридцать сребреников еще никого не спасли.
Все пережитое нами — соблазн века и грозит всем, кто еще не переболел болезнью силы и кровавой расправы. (Зависть и месть — основные движущие силы.) Нашим опытом нельзя пренебрегать, а именно так поступают ленивые иноземцы, лелея надежду, что у них — таких культурных и умных — все будет иначе. Я тысячи раз слышала такие заверения (я не устану это повторять) от чистеньких людей, которых держали под паром в наших теплицах, чтобы в нужную минуту выпустить на родные поля. Они созревали у нас до восковой спелости и у себя рассыпались ядовитыми зернами. Многие погибли и, только погибая, что-то поняли. Другие и погибая продолжали твердить мерзкие азы. Кто жив, тот действует и будет действовать, как ему полагается, и доведет программу до конца. Дети, выросшие в подобных семьях, обычно сохраняют семя зла и преступления. Сами они часто не убийцы, потому что выросли белоручками, однако говорят на том же языке и орудуют теми же понятиями. Наш опыт — единственное лекарство, спасительная прививка, вакцина. Я для того проходила, не глядя на воду, по длинному мосту, как чокнутая, как городская сумасшедшая, чтобы хоть один человек не захотел, подобно мне, получить собственных фашистов, чтобы выдворить Костырева из моей квартиры.
Несчастье в том, что мы продолжаем скрывать свой опыт и добраться до него нельзя, не приложив некоторых усилий, а люди ленивы и нелюбопытны. Единственное, что нам надо делать, это накапливать сопротивление грубой силе, чтобы все передачи в машине испортились и она покрылась ржавчиной. Чтобы это произошло, надо слишком много времени, потому что у нас нет языка, нет мерила, нет светоча, а только подлый страх.
Самое трудное — преодолеть подлый страх, потому что нам есть чего бояться. Окончательно я преодолела страх во сне. В течение двадцати, а то и тридцати лет я по ночам прислушивалась к тарахтению автомобиля, если он останавливался у моего дома. В начале шестидесятых годов в Пскове у меня во дворе затарахтел грузовик. Во сне я увидела, что меня будит Мандельштам: «Вставай, на этот раз за тобой. Меня ведь уж нет.» Я ответила ему во сне, не просыпаясь: «Тебя уж нет, а мне все равно.» И повернувшись на другой бок, спокойно заснула без снов. Наутро я поняла, что не открою двери, как бы ко мне ни стучали. Пусть хоть ломают (дверь-то из картона!), мне все равно. Я им дам статью — сопротивление при аресте, пусть радуются. Меня может разбудить не стук, а только человеческий голос, но не всякий голос принадлежит человеку. Убийца не человек.
Это произошло после того, как стихи были напечатаны. Теперь пропасть они не могут. Я вышла на полную и безоговорочную свободу, и мне легко дышать, хоть я и задыхаюсь. Поймет ли кто-нибудь, какое счастье легко вздохнуть хоть перед смертью?
Книга, которую я сейчас кончаю, может пропасть. Нет ничего легче, чем уничтожить книгу, пока она не распространилась в самиздате или не напечатана в типографии, как было в гутенберговский период русской истории. Но, даже погибая, она не полностью пропадет. Ее прочтут, прежде чем бросить в печь, специалисты по уничтожению рукописей, слов и мысли. Они ничего не поймут, но в их странных головах застрянет мысль, что чокнутая старуха ничего не боится и презирает силу. Пусть узнают хоть это. Единственная мысль, которая до них дойдет, будет вроде соли к пайку, к пакету и к литературе, предназначенной для воспитания кадров, которым все нипочем: жизнь, человек, земля и светоч, померкший от их дыхания. Бог с ними, но неужели они успеют уничтожить все и всех?
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Вот письмо, которое не дошло до своего адресата. Оно написано на двух листках дрянной бумаги. Миллионы женщин писали такие письма — мужьям, сыновьям, братьям, отцам или просто друзьям, только ничего не сохранилось. Все уцелевшее надо считать чудом или случайностью. Мое письмо уцелело случайно. Я написала его в октябре 38 года, а в январе узнала, что Мандельштам умер. Письмо было брошено в чемодан с бумагами и пролежало там почти тридцать лет. Оно попалось мне, когда я разбирала в последний раз бумаги, радуясь каждому сохранившемуся клочку и оплакивая огромные, непоправимые потери. Прочла я его не сразу, а только через несколько лет. Читая, думала о женщинах моей судьбы. Подавляющее большинство думало то же, что я, хотя многие из страха не смели себе ни в чем признаться. Никто еще не рассказал, что с нами сделали люди, наши соотечественники, которых я не хочу уничтожать, чтобы не уподобиться им. Мои сегодняшние соотечественники, духовные братья тех, кто убил Мандельштама, и миллионы людей, прочтя это письмо, выругаются, что вовремя не уничтожили стерву, то есть меня, да еще ругнут тех, кто «ослабил бдительность», позволив прорваться запрещенным мыслям и чувствам. Сейчас опять запрещают помнить и думать, а тем более говорить о прошлом, а так как от разгромленных семей если кто уцелел, то только внуки, то и вспоминать и говорить, в сущности, некому. Жизнь идет своим чередом, и ворошить прошлое почти никому неохота. Сначала признали, что в прошлом совершили некоторые «ошибки», а сейчас пытаются взять это признание обратно и никаких «ошибок» больше не усматривают. Я тоже не назову того, что было, «ошибкой». Разве можно считать ошибкой действия, которые входят в систему и являются неизбежным выводом из основных предпосылок?..
Вместо послесловия заканчиваю книгу письмом. Постараюсь принять меры, чтобы сохранилась и книга, и письмо. Надежды на это мало, хотя нынешний период — мед и сахар по сравнению с прошлым. Будь что будет, а вот письмо:
22/10(38)
Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память. Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь.
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова, и все безумие, с которым мы прожигали наши дни, — какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье!
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной! Для нас ли неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети, — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал. Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты. Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе. Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу. Это я — Надя. Где ты? Прощай. Надя.
Примечания
Впервые отдельные фрагменты «Второй книги» были напечатаны в восьми номерах газеты «Русская мысль» (Париж, 1972. 27 апреля — 15 июня), полностью: Мандельштам Н.Я. Вторая книга. — Париж: YMCA-Press, 1972. Печатается по первому полному изданию с многочисленными исправлениями по авторизованной машинописи (собрание С.В. Василенко) и восстановлением нескольких фрагментов по наборной рукописи (собрание Н.А. Струве).
См. т. 1, примеч. 502 на с. 567.
Подразумеваются раздел «О диалектическом и историческом материализме» из гл. IV «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс» и работа Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека».
Тысячелетним царством, которое в мирском истолковании сводится к ожиданию земных благ вместо небесных, Н.М. иронически называет сталинскую эпоху.
Речь идет об эпизоде в романе А.И. Солженицына «Раковый корпус» (гл. 35).
Мандельштам О. Стихотворения. — М.; Л.: ГИЗ, 1928.
Книга, подготовленная А.А. Морозовым с послесловием Л.Е. Пинского (М.: Искусство, 1967).
Речь идет, по-видимому, о И.В. Гёте; в трагедии «Фауст» (ч. 1) Мефистофель говорит: «Бессодержательную речь / Всегда легко в слова облечь» (пер. Б. Пастернака).
«В мастерской Экстер, — вспоминала Н.М., — занимались будущие жены Эренбурга, Бабеля, Вишневского.Вокруг студии — И. Рабинович, Шифрин, Чекрыгин, Челищев, Редько. Параллельно еврейская студия — Тышлер, Минчин, скульпторы — Пайлес, Эпштейн (существовала за счет меценатов)» (Морозов 2. С. 632).
Премьера спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте овехуна» («Овечий источник») состоялась в бывшем Соловцов- ском театре 1 мая 1919 г. (Дейч А. Две дневниковые записи // Сохрани мою речь. Вып. 3/2. С. 146). А 23 мая того же года А.И. Дейч записал в дневнике: «О.М. расспрашивал о киевских журналах и театрах. Надя хотела повести его на "Овечий источник". Успех спектакля поразительный.» (Там же).
«Молитва о России» — книга стихов И.Г. Эренбурга (М., 1918). 30 октября 1918 г. он писал М.А. Волошину, что в сентябре ему «пришлось бежать из Москвы» в Киев (Хроника жизни Эренбурга. С. 155). Киевская газета «Последние новости» напечатала объявление о «вечере литературы и музыки» 19 ноября в Киевском литературно-артистическом клубе (КЛАК), где «выступит поэт И. Эренбург, который прочтет запрещенные в Москве "Молитвы о России"», и сообщила, что «за это произведение И. Эренбург был внесен в список заложников и покинул Москву» (Там же. С. 157-158).
Речь идет о гостинице «Континенталь» на ул. Николаевской, д. 5. Новые постояльцы переименовали ее в Первый киевский Дом советов, а Николаевскую — в улицу К. Маркса. Киевский литературно-артистический клуб, который располагался в подвале гостиницы, был преобразован в художественную мастерскую и 29 марта 1919 г. возобновил работу под новым названием (Фрезинский Б. Илья Эренбург в Киеве (1918-1919) // Минувшее. Ист. альманах. — М.: СПб.: Atheneum — Феникс, 1997. Вып. 22. С. 275-276).
В первой половине февраля 1919 г. О.М. с братом Александром выезжает из Москвы в Харьков. Здесь поэт участвует в организации Всеукраинского литературного комитета, где ему поручают «разработку плана обслуживания печати и концентрации литературных сил» и «заведывание поэтической секцией» (Летопись жизни Мандельштама. С. 149). В середине апреля О.М. переезжает в Киев (Там же. С. 150).
С.Д. Мстиславский «как комиссар петроградского совета был командирован для ареста Николая II и его семьи» (ЛЭ. Т. 7. Стб. 521). Настоящая его фамилия (Масловский) отношения к роду Рюриковичей не имеет.
Литературно-артистическое кабаре в Петербурге (1911-1915).
Боевая организация (у эсеров). О.М. писал в «Шуме времени»: «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем и другим казалось невозможным жить не согретыми славой своего века, и те и другие считали невозможным дышать без доблести. "Война и мир" продолжалась, — только слава переехала. Слава была в ц. к., слава была в б. о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса».
В «Шуме времени» О.М. рассказывал об одном из конспиративных собраний эсеров: «Поздняя осень в Финляндии, глухая дача в Райволе. Все заколочено, калитки забиты, псы-волкодавы ворчат возле пустых дач. <...> По одному из дачной темени подходят в английских пальто и котелках. Смирно сидеть, наверх не ходить».
Террористический акт в Ленинградском центральном партклубе на набережной р. Мойки, 59 устроили 7 июня 1927 г. члены Союза национальных террористов В.А. Ларионов (руководитель группы), Д. Мономахов и С.В. Соловьев (Ларионов В.А. Боевая вылазка в СССР: Записки организатора взрыва Ленинградского Центрального Партклуба (июнь 1927 г.). — Париж: Борьба за Россию, 1931).
*Мы были знакомы с его сыном. <...> Он мне и О.М. рассказывал о большевистском терроре, который ни в какое сравнение с царским не шел. (Здесь и далее звездочкой отмечены примечания, внесенные Н.М. в 1977 г. в один из экземпляров «Второй книги» (собрание Т.С. Птушкиной); Н.М. и О.М. были знакомы с В.Л. Кибальчичем (Виктором Сержем), дальним родственником Н.И. Кибальчича. — С.В., П.Н.)
О расследовании обстоятельств убийства императора Александра II, в том числе и участии в этом убийстве Н.И. Кибальчича, см.: Процесс 1-го марта 1881-го года. — СПб.: Изд. И. Балашова, 1906.
29 августа 1919 г. был опубликован список 127 расстрелянных «в порядке красного террора» (Морозов 2. С. 634).
Киевская губернская ЧК находилась на ул. Садовой, 5. Семья Хазиных жила неподалеку, на ул. Институтской, 2.
О.М. уехал из Киева в Феодосию в конце августа 1919 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 159).
«В ночь с 30-го на 1-е <октября> большевики прорвали возле Пущи-Водицы тонкий добровольческий заслон и продвинулись вплотную к городу. Остальные части армии, чтобы не быть окруженными, должны были спешно отступить за Днепр. Город был оставлен на произвол судьбы. <...> В действительности, как потом выяснилось, добровольцы не оставили всего города. <.> Бой начался 2 октября. <.> Числа пятого стало совершенно очевидно, что город отвоеван у большевиков. <.> Налет большевиков 1 октября и обратное завоевание города дали <.> новый толчок погромным настроениям. <.> Техника октябрьского погрома 1919 года была примерно следующая. В еврейскую квартиру заходит вооруженная группа, человек пять-шесть. <.> Один из шайки обращается к хозяину квартиры с речью: вы, евреи, мол, большевики и предатели, вы стреляли в нас из окон, вы уклоняетесь от призыва в армию и т. д. — извольте отдать на нужды Добровольческой армии все, что у вас есть ценного, деньги, золото, драгоценности.» (Гольденвейзер А.А. Из киевских воспоминаний // Архив русской революции, издаваемый Г.В. Гессеном. — Берлин, 1922. Т. 7. С. 265-267).
Н.М. писала О.М. из Киева 30 сентября 1919 г.: «Милый братик! От вас ни единого слова уже три недели. <.> Я ужасно волнуюсь, что что-нибудь случилось, бегаю целые дни за пропуском и ищу вагон, но не знаю, выезжать или нет. На днях пропустила отличную оказию. В смысле денег я улажу дома — сегодня мои имянины и я получу пару колец, которые продам, будет на дорогу и на месяц-2 жизни.»; в конце сентября — начале октября: «.Только что звонил Илья Григ<орьевич> и сказал, что мы сможем ехать в четверг. Если удастся, я выеду в Харьков и в Харькове буду ждать инструкц<ии>, ехать ли в Крым или ждать вас в Харькове. <.> Я в Крым не хочу — я хочу вас видеть, а если в Харькове нельзя будет жить, то мы поедем вместе в Киев, — тогда вы сможете прямо к нам заехать — скажете, будто я побоялась ехать одна и вы мой провожатый. Милый, милый, как соскучилась»; в начале октября(?): «Вы пишете, что собираетесь в Киев, — зачем? Отчего можете уехать из Крыма? В Киеве скверно <.> и дорого, и ходят рассказы о крымских рад<остях>. Я все время собиралась уехать к Вам, но вначале была возня с пропуском <и> вагоном <...>, никак не могу без Вас. Приезжайте в Киев. <...> Нельзя ли устроиться в Х<арькове?>..»; в середине октября: «Милый дружок! Получила 13 октября телеграмму, отправленную 18 сентября. Здесь холодно и очень беспокойно. Страшно волнуюсь, как вы проедете. Здесь ходят всякие страшные слухи о дороге, я очень трушу и волнуюсь. <...> Очень прошу, перед отъездом дайте мне телеграмму, постарайтесь передать письмо. Сейчас дорог каждый день, если решили приехать, приезжайте скорее. Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак» (Мандельштам 2011. С. 604-605).
Из обращенного к Н.М. стихотворения О.М. «С розовой пеной усталости у мягких губ.» (1922): «О, сколько раз ей милее уключин скрип, / Лоном широкая палуба, гурт овец / И за высокой кормою мельканье рыб — / С нею безвесельный дальше плывет гребец!»
30 сентября 1920 г. О.М., А.Э. Мандельштам, И.Г. Эрен- бург, Л.М. Козинцева-Эренбург и Я.И. Соммер получили «пропуска на выезд из Тифлиса во Владикавказ» как «командированные Полномочным представительством Р.С.Ф.С.Р. в Грузии в Москву» (Слово и «Дело». С. 24).
В Киев О.М. выехал 7 апреля 1921 г. из Москвы (Летопись жизни Мандельштама. С. 197).
Этот сборник стихов О.М. с посвящением «Н.Х.» (Надежде Хазиной) вышел в мае 1923 г. в московском издательстве «Круг».
Так в «Шуме времени» О.М. называет «комнату молодежи» в квартире своего друга: «Розовая комната соответствовала диванной из "Войны и мира"».
Ф.Ф. Линде, комиссар Юго-Западного фронта, погиб 25 августа 1917 г. во время конфликта с солдатами, которые отказались выполнять боевые приказы (Краснов П. На внутреннем фронте // Архив русской революции, издаваемый Г.В. Гессеном. Т. 1. С. 106-110). Смерть Линде описана в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» (Пастернак. Т. 4. С. 152-154).
Б.Б. Синани умер весной 1911 г. Поездки О.М. за границу общей продолжительностью примерно в полтора года состоялись в 1907-1910 гг.
Знакомство О.М. с С.П. Каблуковым состоялось в июле 1910 г. в финляндском городе Гангё (Камень. С. 241).
*Всего на 10 лет.
31 мая 1936 г. С.Б. Рудаков писал жене со слов О.М.: «В 1910 году Мережковские, отказываясь слушать юного О<сипа>, сказали: "Если вы напишете хорошее — нам скажут"» (Письма Рудакова. С. 180). Возможно, именно об этом визите О.М. сообщал в письме М.А. Волошину во второй половине сентября 1909 г. из Гейдельберга: «Оторванный от стихии русского языка — более чем когда-либо, я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании, только помогают мне в этом. Так помог мне Мережковский, который на этих днях, проездом в Гейдельберг<е>, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов.»
26 октября 1910 г. З.Н. Гиппиус писала В.Я. Брюсо- ву: «Некий неврастенический жиденок, который года два тому назад еще плел детские лапти, ныне как-то развился, и бывают у него приличные строки. Он приходил ко мне с просьбой рекомендовать его стихи вашему вниманию. Я его не приняла (уж очень он устанный), но стихи велела оставить, прочла и нахожу, что "вниманию" вашему рекомендовать я их могу, а что вы дальше с ними будете делать — это меня уже не трогает, и вы лучше знаете. У него в прошлом году были в "Аполлоне" тоже ничего себе стихи. В стихе, на мой взгляд, много невыдер- жанностей и "роковисто", но попадаются недурные строки.» (Камень. С. 359). Здесь Гиппиус иронизирует по поводу двукратного употребления в посланных Брюсову стихах О.М. слова «роковой»: «И надо мною роковой, / Неутомимый маятник качается» («Когда удар с ударами встречается.», 1910), «Роковой и краткий гул пробоин» («Темных уз земного заточенья.», 1910). А 5 февраля 1911 г. С.П. Каблуков записал в дневнике: «Вчера И. Мандельштам сообщил мне, что <.> Брюсов сказал Ал.Н. Толстому, что посланные ему Зинаидой Николаевной стихи Мандельштама он считает незначительными и печатать не будет. Такой отзыв Брюсова мне мало понятен, т.к. стихи Мандельштама не хуже <.> психодрамы "Путник" <.> самого Брюсова. <.> Я надеюсь, что Мандельштам устроится и без Брюсова» (Там же. С. 244).
15 февраля 1909 г. М.А. Кузмин записал в дневнике: «Пришел Зинаидин жидок.» (Кузмин М. Дневник 1908-1915. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 223).
См. т. 1, примеч. 295 на с. 538-539.
Речь идет о мемуарах Г. Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928).
См. т. 1, примеч. 294 на с. 538.
Приводим фрагмент из этого пространного рассказа Андрея Белого о своих отношениях с Л.Д. Менделеевой-Блок и А. А. Блоком в изложении И.В. Одоевцевой: «.Саша потерял право на Любовь Дмитриевну. Она это сама поняла. Но она изменчива, как морская волна, как луна. Она просила меня спасти ее, увезти. И мы решили уехать за границу. Но один день она любила меня, а на следующий его, Сашу. А на третий ни меня, ни его. Обоих ненавидела» (Одоевцева. С. 354).
И.В. Одоевцева вспоминала: «Я зашла к Гумилеву накануне его переезда. <.> Он стоит перед высокой книжной полкой, берет книгу за книгой и, перелистав ее, кладет на стул, на стол или просто на пол. — Неужели вы собираетесь брать все эти книги с собой? — спрашиваю я. Он трясет головой: — И не подумаю. Я ищу документ. Очень важный документ. Я заложил его в одну из книг и забыл в какую. Вот я и ищу. Помогите мне. — Я тоже начинаю перелистывать и вытряхивать книги. Мы добросовестно и безрезультатно опустошаем полку. <.> Мне надоело искать, и я спрашиваю: — А это важный документ? — Он кивает: — И даже очень. Черновик кронштадтской прокламации» (Там же. С. 436-437). Отвечая Н.М. на ее сомнения в достоверности изложенного, Одоевцева писала: «Ошибаетесь, Надежда Яковлевна, да еще как ошибаетесь! К великому сожалению, воззвание это было найдено во время обыска квартиры и даже послужило главным основанием его расстрела» (Одоевцева И. Открытое письмо Н.Я. Мандельштам // Саакянц А. Спасибо Вам! Воспоминания. Письма. Эссе. — М.: Эллис Лак, 1998. С. 400). Однако в деле Н.С. Гумилева среди материалов, изъятых при обыске поэта, воззвания не обнаружено. В «Протоколе показания гр. Таганцева» от 6 августа 1921 г., подшитом в это дело, говорится: «Мы решили предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова для установления связей. <.> Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилев согласился, сказав, что оставляет за собой право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам» (Лукницкая. С. 284-285).
В другом месте мемуаров И.В. Одоевцева рассказывала об одном из своих визитов к поэту: «Я сидела в кабинете Гумилева перед его письменным столом, а он <.> читал мне переплетенные в красный сафьян "Maximes" Вовенарга. <.> Я, как я это часто делала, слушая то, что меня не особенно интересовало, слегка вдвигала и выдвигала ящик его письменного стола. <.> Не рассчитав движения, я вдруг совсем выдвинула ящик и громко ахнула. Он был туго набит пачками кредиток. <.> — Простите, — забормотала я, — я нечаянно. <.> — Перестаньте. — Он положил мне руку на плечо. — Вы ни в чем не виноваты. <.> И он, взяв с меня клятву молчать, рассказал мне, что участвует в заговоре. Это не его деньги, а деньги для спасения России. Он стоит во главе ячейки и раздает их членам своей ячейки» (Одоевцева. С. 430-431). На допросе 18 августа 1921 г. Н.С. Гумилев сообщил: «В начале Кронштадтского восстания ко мне пришел Вячеславский с предложением доставлять для него сведения и принять участие в восстании, буде оно переносится в Петроград. От дачи сведений я отказался, а на выступление согласился, причем указал, что мне, по всей вероятности, удастся в момент выступления собрать и повести за собой кучку прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением. <.> Дней через пять он пришел ко мне опять <.> и предложил гектографировальную ленту и деньги на расходы, связанные с выступлением. Я не взял ни того ни другого <.>. Через несколько дней он зашел опять, и я определенно ответил, что ленту я не беру, не будучи в состоянии использовать, а деньги 200 000 [почтовая марка в то время стоила 5000 р. — С.В., П.Н.] взял на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их, потому что после падения Кронштадта я резко изменил мое отношение к Советской власти» (Лукницкая. С. 290).
Речь идет о мемуарах Н.А. Павлович «Воспоминания об Александре Блоке», см.: Блоковский сборник. — Тарту, 1964. Сб. 1. С. 446-506.
*Халатова.
Приводится рассказ из тогда еще неопубликованных мемуаров: Орлова Р.Д. Воспоминания о непрошедшем времени. — М.: Слово, 1993.
Отец М.В. Ардова Е.М. Зигберман был расстрелян во время Гражданской войны «по прямому приказу Троцкого» (Ардов М.В., протоиерей. Легендарная Ордынка. Портреты. — М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2001. С. 253).
Подразумеваются книги стихов В.И. Иванова «Прозрачность» (М.: Скорпион, 1904) и «Сог ardens» (Ч. 1-2. — М.: Скорпион, 1911).
Речь идет о стихотворении О.М. «На каменных отрогах Пиэрии...», написанном вскоре после знакомства с Н.Я. Ха- зиной. В первой публикации оно датировано 10 мая 1919 г. (Неделя литературы и искусства. — Киев, 1919. № 1. С. 8-9).
Алкей и Сафо: Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же. — М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1914.
Подразумевается стихотворение Г.Р. Державина «Кузнечик» («Счастлив, золотой кузнечик, что в лесу куешь один!..»), к которому, как считала Н.М., восходят строки: «И молоточками куют цикады, / Как в песенке поется, перстенек» из стихотворения О.М. «На каменных отрогах Пиэрии.».
Профессор Гарвардского университета К.Ф. Таранов- ский в статье «Пчелы и осы в поэзии Мандельштама: К вопросу о влиянии Вячеслава Иванова на Мандельштама» (To Honor Roman Jakobson. III. The Hague - Paris, 1967. P. 1973-1995) писал, цитируя строку из стихотворения О.М. «На каменных отрогах Пиэрии.»: «"Бежит весна топтать луга Эллады" — подобное олицетворение весны в духе поэзии самой Сафо. Правда, весна у нее не персонифицируется, но олицетворение зари у нее встречается в одном очень известном фрагменте (№ LXXIX у Вячеслава Иванова: "Близится Заря в золотых сандальях")» (цит. по кн.: Тарановский К.Ф. О поэзии и поэтике. — М.: Языки русской культуры, 2000. С. 127).
Речь идет о кн. Н.С. Гумилева «Огненный столп», вышедшей в августе 1921 г.
М.А. Кузмин писал в статье «О прекрасной ясности»: «Если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой: в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, — и вы найдете секрет дивной вещи — "прекрасной ясности", — которую назвал бы я "кларизмом"» (Аполлон. 1910. № 4. С. 10).
Центральное управление по эвакуации населения занималось перевозками населения и реэвакуацией пленных и беженцев. В конце мая — начале июня 1921 г. О.М. писал В.Я. Хазиной: «Должно быть, в субботу мы с Надей едем в Тифлис в хороших условиях и на определенное обеспечение. Я встретил здесь своего приятеля, Особоуполномоченного по эвакуации Кавказа, и он нас берет с собой на службу в Грузию».
1 июня 1918 г. О.М. был зачислен в Наркомпрос на должность заведующего подотделом художественного развития учащихся в Отделе реформы школы (Котрелев).
7 августа 1918 г. секретарь Отдела реформы школы и единой трудовой школы С.С. Мызникова на одном из заседаний сообщила, что «некоторые сотрудники отдела манкируют обязанностями», имея в виду в том числе и О.М. (Там же).
Ф.Ф. Раскольников постановлением Совнаркома от 29 марта был утвержден представителем РСФСР в Афганистане.
В 1920-1924 гг. В.И. Иванов работал на кафедре классической филологии Бакинского университета.
Первая книга стихотворений С.М. Городецкого (СПб., 1907; вышла в декабре 1906).
См. т. 1, примеч. 295 на с. 778.
Опера М.И. Глинки «Жизнь за царя» после переделки либретто, автором которого был барон Е.Ф. Розен, стала называться «Иван Сусанин» (поставлена в 1939 г.).
Приведем также в записи Э.Г. Бабаева рассказ Г.С. Эфрона, который в Ташкенте жил в одном доме с С.М. Городецким: «Анна Ахматова написала стихи о своей "вольности" и "забаве": "А наутро притащится слава погремушкой над ухом бренчать". А Сергей Митрофанович Городецкий говорит: "Кто это пишет? Анна Ахматова? Моя недоучка."» (Бабаев. С. 148).
В надписи, сделанной на футуристическом сборнике «Садок судей. II» (1913), В. Хлебников цитирует заключительную строку «Яри» Городецкого: «Первому воскликнувшему: "Мы ведь можем, можем, можем!" Одно лето носивший за пазухой "Ярь". Любящий и благодарный В. Хлебников. 10 апреля 1913 г.»
См. т. 1, примеч. 288 на с. 776.
А.А. Блок был только на первом заседании «Цеха поэтов» 20 октября 1911 г.: «Безалаберный и милый вечер. <.> Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н.С. Гумилевым и его хорошие стихи <.>. Было весело и просто. С молодыми добреешь» (Блок. Т. 7. С. 75-76).
См. т. 1, примеч. 293 на с. 777-778.
Сирена. Воронеж, 1919. № 3/4. Стб. 69-74.
Литературные манифесты: От символизма к Октябрю: Сб. материалов. — М.: Федерация, 1929.
Такими рассказами делился «романист-историограф» Н.А. Задонский, который «всегда отличался слишком богатым воображением» (Ласунский О.Г. «В обстановке борьбы и бури.». «Сирена»: заметки на полях // Сирена. Пролетарский двухнедельник. Воронеж, 1918-1919. — Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 2013. С. 199).
См. т. 1, примеч. 265 на с. 562-563.
Речь идет о следующих мемуарах: Миндлин Э.Л. Необыкновенные собеседники. — М.: Сов. писатель, 1968; Борисов Л.И. Родители, наставники, поэты.: Книга в моей жизни. — М.: Книга, 1967; Чуковский Н.К. Встречи с Мандельштамом // Москва. 1964. № 8. С. 143-152; Шкловский В.Б. Жили-были: Воспоминания. Мемуарные записи. Повести о времени: с конца XIX в. по 1962 г. — М.: Сов. писатель, 1964; Шкловский В.Б. Из воспоминаний // Юность. 1965. № 10.
Н.И. Харджиев в подготовленном им издании стихотворений О.М. со ссылкой на Н.М. сообщает о том, что стихотворение «Жизнь упала, как зарница.» (1925) было включено в раздел «Стихи 1921-1925 гг.» «самим поэтом при подготовке нового собрания произведений в 1931 г.» (Мандельштам 1973. С. 252) и что «весной 1922 г. Мандельштам встречался с Хлебниковым в Москве» (Там же. С. 284); приводит сведения о времени написания стихотворения «Жизнь упала, как зарница.» (Там же. С. 285) и сообщает, что «поэт получил предложение перевести трагедию Расина полностью, но был переведен только отрывок» (Там же. С. 312) и что он «легко постигал тайны чужих языков, особенно романских» и «никогда не расставался с итальянцами» (Там же. С. 315). Со ссылкой на Н.М. раскрывает Харджиев и некоторые реалии в стихах О.М. Так, он отмечает, что «тема и образы» стихотворения «С розовой пеной усталости у мягких губ.» (1922) «навеяны известной композицией В.А. Серова "Похищение Европы"» (Там же. С. 281), в примечании к стихотворению «Мой щегол, я голову закину.» (1936) сообщает, что «сын хозяйки дома, в котором жил поэт в Воронеже, был любителем птиц» (Там же. С. 301), а в примечании к стихотворению «Эта область в темноводье.» (1936) — что «на воронежской телефонной станции висела карта Воронежской области, в очертаниях которой поэт находил сходство с Африкой» (Там же. С. 302). Кроме того, поясняя, почему в стихотворении «Когда Психея-жизнь спускается к теням.» (1920) был «отброшен» вариант последней строфы: «И в нежной сутолке, не зная, как ей быть, / Душа не узнает ни веса, ни объема, / Дохнет на зеркало, — и медлит уплатить / Лепешку медную хозяину парома», Харджиев сообщил, что в беседе с ним «Мандельштам сказал, что "Харон в качестве хозяина парома уместен только в пародийных стихах"» (Там же. С. 278). А комментируя один из переведенных О.М. сонетов Ф. Петрарки, он добавил, что в 1934 г. поэт сказал ему, что «лучший перевод сонета Петрарки на русский язык принадлежит Державину — стих<отворение> "Задумчивость" (22-й сонет)» (Там же. С. 316).
Речь идет о статье Л.Я. Гинзбург «Поэзия Осипа Мандельштама», помещенной в качестве вступительной в макете кн.: Мандельштам О. Стихотворения. — Л.: Ленинградское отд-ние изд-ва «Сов. писатель», 1968 (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 51). Эта книга вышла только в 1973 г. со статьей А. Л. Дымшица. В значительно сокращенной редакции и под названием «Поэтика Осипа Мандельштама» статья Гинзбург была опубликована в журнале: Известия Академии наук СССР. 1972. Т. 31. Вып. 4. С. 309-327. (Серия лит. и языка).
Из эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Как быть с нашей поэзией, позорно отстающей от науки? Страшно подумать, что ослепительные взрывы современной физики и кинетики были использованы за шестьсот лет до того, как прозвучал их гром, и нету слов, чтобы заклеймить постыдное, варварское к ним равнодушие печальных наборщиков готового смысла».
«Стальной соловей» — сборник стихов Н.Н. Асеева (М.: ВХУТЕМАС, 1922), представителя «машинной поэзии двадцатого века», как писал о нем О.М. в статье «Буря и натиск» (1922). Ситцевый соловей — возможно, намек на С.А. Есенина, «ситцевого деревенского мальчика» (Лавренев Б. Казненный дегенератами // О Есенине: стихи и проза писателей — современников поэта. — М.: Правда, 1990. С. 458-459).
Из записки Л.В. Горнунгу.
Цитируя в статье «О природе слова» эти строки из стихотворения В.Я. Брюсова «З.Н. Гиппиус», О.М. добавил: «Это убогое "ничевочество" никогда не повторится в русской поэзии».
4 марта 1893 г. В.Я. Брюсов записал в дневнике: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Без догматов можно плыть всюду<?> Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу их: это декадентство и спиритизм. Да! Что ни говорить, ложны ли они, смешны ли, но они идут вперед, развиваются, и будущее будет принадлежать им, особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду я! Да, Я!» (Богомолов Н.А. Вокруг «серебряного века»: Статьи и материалы. — М.: Новое лит. обозрение, 2010. С. 107).
В заметках «Miscellania. Замечания, мысли о искусстве, о литературе, о критиках, о самом себе» В.Я. Брюсов писал: «Если есть "чудо" в христианстве, то только одно: что такая бедная содержанием религия, вся составленная из клочков египетской мудрости, еврейства, неоплатонизма и других учений, могла иметь такой успех» (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. — М.: Худ. лит-ра, 1975. Т. 6. С. 392).
Речь идет о стихотворении В.Я. Брюсова «В Дамаск», мало чем напоминающем историю встречи по пути в Дамаск фарисея Савла (будущего апостола Павла) с Иисусом Христом: «Губы мои приближаются / К твоим губам, / Таинства снова свершаются, / И мир как храм. <...> Водоворотом мы схвачены / Последних ласк. / Вот он, от века назначенный, / Наш путь в Дамаск!»
Из стихотворения В.Я. Брюсова «In hac lackimarum valle» (лат. — в этой долине слез).
Подразумевается одноименное стихотворение В.Я. Брю-
сова.
В своей лекции «Ключи тайн» Брюсов провозглашал: «Искусство — то, что в других областях мы называем откровением. Создания искусства — это приотворенные двери в Вечность» (Там же. С. 91).
14/27 апреля 1908 г. О.М. писал Вл.В. Гиппиусу: «Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку — но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь. Отсюда вам будет понятно мое увлечение музыкой жизни, которую я нашел у некоторых французских поэтов, и Брюсовым из русских. В последнем меня пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания».
Приводим одну из пародий на стихи В.Я. Брюсова, напечатанных В.С. Соловьевым в конце его рецензии на сборник «Русские символисты» (М., 1895): «Горизонты вертикальные / В шоколадных небесах, / Как мечты полузеркальные / В лавровишневых лесах. / Призрак льдины огнедышащей / В ярком сумраке погас, / И стоит меня не слышащий / Гиацинтовый Пегас. / Мандрагоры имманентные / Зашуршали в камышах, / А шершаво-декадентные / Вирши в вянущих ушах» (Соловьев В.С. Литературная критика. — М.: Современник, 1990. С. 153).
Блок А.А. Записные книжки. 1901-1920. — М.: Худ. лит-ра, 1965. С. 167-168. Речь идет о докладе «Заветы символизма», который В.И. Иванов прочитал 26 марта 1910 г. в «Обществе ревнителей художественного слова».
«Достоевский не пошел, как Толстой, по путям Сократа на поиски за нормою добра, совпадающего с правым знанием, но, подобно великим трагикам Греции, остался верен духу Диониса. Он не обольщался мыслью, что добру можно научить доказательствами и что правильное понимание вещей, само собою, делает человека добрым, но повторял, как обаянный Дионисом: "ищите восторга и исступления, землю целуйте, прозрите и ощутите, что каждый за всех и за все виноват, и радостию такого восторга и постижения спасетесь"» (Иванов В. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. — М.: Мусагет, 1916. С. 35).
Приводим фрагмент из статьи В.И. Иванова «Заветы символизма», в которой он пишет о «дерзании» и «дозволенном»: «Пафос <.> момента составляло внезапно раскрывшееся художнику познание, что не тесен, плосок и скуден, не вымерен и не исчислен мир, что много в нем, о чем вчерашним мудрецам и не снилось, что есть ходы и прорывы в его тайну из лабиринта души человеческой, только бы — первым глашатаям казалось, будто все этим сказано! — научился человек дерзать и "быть как солнце", забыв внушенное ему различие между дозволенным и недозволенным, — что мир волшебен и человек свободен. Этот оптимистический момент символизма характеризуется доверием к миру как данности» (Там же. С. 136).
«Истинному символизму свойственнее изображать земное, нежели небесное: ему важна не сила звука, а мощь отзвука. A realibus ad realiora. Per realia ad realiora [От реального к реальнейшему. Через реальное к реальнейшему (лат.)]. Истинный символизм не отрывается от земли; он хочет сочетать корни и звезды и вырастает звездным цветком из близких, родимых корней. Он не подменяет вещей и, говоря о море, разумеет земное море и, говоря о высях снеговых (— "а который век белеет там, на высях снеговых, а заря и ныне сеет розы свежие на них", — Тютчев), разумеет вершины земных гор» (Там же. С. 158).
Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. — Париж: YMCA-Press, 1968. С. 21.
«Символизм видит духовную действительность за этой видимой действительностью, — писал Бердяев. — Символ есть связь между двумя мирами, знак иного мира в этом мире» (Бердяев Н. Русская идея. — Париж: YMCA-Press, 1971. С. 230).
«Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. <.> И он вправе спросить идущее ему на смену течение, <.> какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать. Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны» (Гумилев Н.С. Наследие символизма и акмеизм // Аполлон. 1913. № 1. С. 44).
В статье «Утро акмеизма» О.М. писал: «А=А: какая прекрасная поэтическая тема. Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим лозунгом и предлагает его вместо сомнительного a realibus ad realiora».
«Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант. Для того чтобы успешно строить, — первое условие — искренний пиетет к трем измерениям пространства — смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на Богом данный дворец» (Там же).
Ф. Шеллинг считал абсолют — неразличимое тождество бытия и мышления, идеального и реального — источником, из которого развивается в непрерывном самотворческом процессе весь мир конечных вещей.
Из статьи О.М. «О природе слова». Журдень (Жур- ден) — герой комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который «не подозревал, что вот уже более сорока лет говорит прозой» (Мольер Ж.Б. Комедии. — М.: ЭКСМО, 2009. С. 296).
Статья из книги Андрея Белого «Символизм» (М.: Му- сагет, 1910).
Статья О.М. «Письмо о русской поэзии», которую Н.М. имела в виду, была опубликована не в Харькове, а в ростовской газете «Советский Юг» 21 января 1922 г. Приведенного высказывания об Андрее Белом в этой статье нет.
По-видимому, Н.М. цитирует книгу Э. Кассирера «An Essay on Man», опубликованную в 1944 г., т.е. уже после смерти О.М.: «Великие мыслители, которые определяли человека как animal rationale [лат. разумное животное], не были эмпириками, они и не пытались дать эмпирическую картину человеческой природы. Таким определением они скорее выражали основной моральный императив. Разум — очень неадекватный термин для всеохватывающего обозначения форм человеческой культурной жизни во всем ее богатстве и разнообразии. Но все эти формы суть символические формы. Вместо того чтобы определять человека как animal rationale, мы должны, следовательно, определить его как animal symbolicum [лат. символическое животное]» (Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. — М.: Гардарика, 1998. С. 472).
Это стихотворение О.М., написанное в 1915 г., напечатано им только в книге «Стихотворения» (1928).
Подразумевается фильм С.М. Эйзенштейна «Александр Невский».
Далее в авторизованной машинописи книги (собр. С.В. Василенко) следовало: «Не случайно из всех суждений поэтов он запомнил только гумилевские. (Еще разок-другой он цитировал слова Ходасевича.)».
«Стихи я писала с 11 лет совершенно независимо от Н<иколая> С<тепановича>, пока они были плохи, он, со свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру "Кипарисового ларца" (когда приезжала в Петербург в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сент<ябре> Н<иколай> С<тепанович> уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что, примерно, стало моей книгой "Вечер"» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). — М.; Torino: Giulio Einaudi editore, 1996. С. 82). Выход посмертной книги стихов И.Ф. Анненского «Кипарисовый ларец» (апрель 1910) А. Ахматова считала «величайшим событием» (Там же. С. 79).
Н.М. имеет в виду стихотворение Н.С. Гумилева «Заблудившийся трамвай».
Эпиграфом к изданной отдельной брошюрой статье О.М. «О природе слова» (Харьков, 1922) служат две заключительные строфы из стихотворения Н.С. Гумилева «Слово»; далее Н.М. цитирует последнюю строку из этого стихотворения.
Подразумевается следующее свидетельство об отношении О.М. к Н.С. Гумилеву, принадлежащее Г.В. Адамовичу: «Мандельштам очень дружил с ним, любил его, прислушивался к его суждениям, хотя и не в силах был преодолеть безразличия к тому, что тот писал. Помню точно, дословно одно его замечание о стихах Гумилева: "Он пришел на такую опушку, где и леса больше не осталось"» (Адамович Г. Несколько слов о Мандельштаме // Воздушные пути. Альманах 2. — Нью-Йорк, 1961. С. 93).
В настоящее время беллетристические мемуары М.А. Зенкевича «Мужицкий сфинкс» опубликованы: Зенкевич М.А. Сказочная эра: Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары. — М.: Школа-Пресс, 1994.
Речь идет о повести М.М. Зощенко «Люди», входящей в цикл его «Сентиментальных повестей».
Подразумевается рассказ Ф. Кафки «Нора».
Н.М. имеет в виду роман Б. Пастернака «Доктор Живаго».
В.И. Нарбут был основателем (1922) и председателем правления издательства. За первый год существования при основном капитале всего в 165 руб. оно выпустило пять наименований книг. К осени 1928 г., когда Нарбут был снят с поста руководителя, это число превышало 1200 наименований. Издательство выпускало также ряд популярных журналов: «Всемирный следопыт», «Турист», «Вокруг света» и др.
С 1924 г. В.И. Нарбут занимал должность заместителя заведующего Отделом печати при ЦК РКП(б).
3 октября 1928 г. в «Правде» появилось следующее постановление ЦК ВКП(б): «Ввиду того, что Нарбут, Владимир Иванович, скрыл от партии, как в 1919 г., когда был освобожден из ростовской тюрьмы и вступил в организацию, так и после, когда дело его разбиралось в ЦКК, свои показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии, — исключить его из рядов ВКП(б). Секретарь партколлегии ЦК ВКП(б) Шкирятов». О конфликте в связи с выпуском издательством «Земля и фабрика» в 1928 г. книги Ш. де Костера «Тиль Уленшпигель» в обработке и под редакцией О.М. см. т. 1, примеч. 305 на с. 540.
В 1927 г. А.К. Воронский был снят с должности редактора журнала «Красная новь», в январе 1929 г. был арестован, исключен из партии и сослан в Липецк.
См. примеч. 456 на с. 672.
Н.М. считала утраченной дату (по старому и новому стилю) написания упомянутого стихотворения, хотя далее ее привела. В примечании к нему Н.И. Харджиев писал: «По сообщению О. Арбениной (Гильдебрандт), обращено к ней» (Мандельштам 1973. С. 278-279).
Речь идет о порядке следования стихотворений «За то, что я руки твои не сумел удержать.», «Мне жалко, что теперь зима.» и «Я наравне с другими.», см.: Мандельштам 1956. С. 107-110, Мандельштам 1964. С. 86-90. В сборнике О.М. «Tristia» (1922) эти стихотворения помещены в обратном порядке.
В сб. «Tristia» дата под упомянутым стихотворением отсутствует. Она приведена в первой его публикации (Дом искусств. 1921. № 1. С. 13).
Эти даты Н.М. приводит по второму макету (1968) сборника стихов О.М. в Большой серии «Библиотеки поэта» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 51). См. также: Мандельштам 1973. С. 278 (далее в подобных случаях ссылки приводятся только на это издание).
«Исаакий» — стихотворение О.М. «Люблю под сводами седыя тишины.» — было написано в феврале 1921 г., после того как 11 февраля в Исаакиевском соборе, по предложению О.М., была проведена панихида по случаю годовщины смерти А.С. Пушкина (Оношкович-Яцына А.И. Дневник 1919-1927 // Минувшее: Исторический альманах. — М.; СПб.: Atheneum — Феникс, 1993. Вып. 13. С. 402.
После длительного отсутствия О.М. вернулся в Петроград около 6 октября 1920 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 175), а в марте 1921 г. уехал оттуда в Москву.
Стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова... » О.М. изначально не включил в машинописный список, поданный в издательство «Круг» для подготовки «Второй книги» (ИМЛИ. Ф. 225. Оп. 1. Ед. хр. 4).
Речь идет о следующих строках из упомянутого стихотворения: «За блаженное, бессмысленное слово / Я в ночи советской помолюсь.»
Из стихотворения А.С. Пушкина «Кривцову»; указанное сопоставление см.: Мандельштам 1973. С. 279.
«Где-то хоры сладкие Орфея / И родные темные зрачки.»; в первой публикации (сб. «Tristia») было: «Где-то грядки красные партера, / Пышно взбиты шифоньерки лож.»
Из стихотворения О.М. «Концерт на вокзале» (1921): «И я вхожу в стеклянный лес вокзала: / Скрипичный строй в смятеньи и слезах, / Ночного хора дикое начало, / И запах роз в гниющих парниках, / Где под стеклянным небом ночевала / Родная тень в кочующих толпах».
Название очерка М. Цветаевой.
Подтверждением этому служит недатированная записка О.М. к О.Н. Арбениной: «Милая Ольга Николаевна! Билеты на "Петрушку" есть.» (Мандельштам 2011. С. 376). По предположению А.А. Морозова, балет на музыку И.Ф. Стравинского в Мариинском театре Арбенина и О.М. посмотрели 8 декабря 1920 г. (Морозов 2. С. 645).
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
«Снова и совершенно мельком, — вспоминала А. Ахматова, — я видела Мандельштама в Москве в 1918 году. В 1920 году он раз или два приходил ко мне на Сергиевскую (в Петербурге), когда я работала в библиотеке Агрономического института и там жила» (Листки из дневника. С. 109).
Речь идет о статье О.М. «О природе слова».
*Сейчас жив только мат.
Маскарад, по воспоминаниям Н.А. Павлович, которые излагает Н.М., состоялся в школе ритма С.В. Ауэр, по адресу: ул. Миллионная, 29 (Павлович Н.А. Воспоминания об Александре Блоке. С. 493). «Дом искусств» размещался на углу набережной р. Мойки и Невского пр-та, в здании, где ранее были банк и квартира, принадлежавшие представителям купеческой династии Елисеевых.
Речь идет о «Басне» Г.И. Иванова: «В Испании два друга меж собой / Поспорили, кому владеть Арбой. / До кулаков дошло. Приятелю приятель / Кричит: "Мошенник, вор, предатель". / А им все не решить вопрос... / Тут, под шумок, во время перипетий / Юрк и арбу увез / Испанец третий. / Друзьям урок: как об арбе ни ной, / На ней катается другой» (Иванов Г. Стихотворения. — СПб.; М.: Изд-во ДНК; Прогресс-Плеяда, 2010. С. 433). Комментируя это стихотворение, Иванов писал: «У Гумилева была любовница барышня Арбенина. Приехал Мандельштам <.> и влюбился в нее.Они — т.е. Гумилев и М — стали на этот счет ссориться. "Заплати за меня" — Мандельштам Гумилеву в Доме литераторов. Гумилев: "За предателей не плачу!" "Перипетии" с ударением на е выражался Евг. Браудо <.>. Пока Гумилев и Мандельштам из-за Арбениной ссорились, она перешла к Юркуну, за которого и вышла скоро замуж» (Там же. С. 692).
Приведем характеристику издательской деятельности З.И. Гржебина из статьи А.Ф. Даманской «Издатели и писатели в советской России» (Воля России. Прага, 1920. 17 октября): «.Спасительную роль в существовании русских писателей за последних два страшных года играли два издательства: "Всемирная литература" и "Издательство З.И. Гржебина". <.> На приобретение прав изданий и оплату написанных и заказанных биографий издательство Гржебина истратило весь свой фонд. Платило не торгуясь, давало, сколько спрашивали"» (Цит. по статье: Динерштейн Е. К вопросу о репутации издателя З. Гржебина // Новое лит. обозрение. 2010. № 106).
Из шуточного стихотворения Г.И. Иванова «Сейчас я поведаю, граждане, вам.», которое было известно Н.М.
по фрагменту в воспоминаниях И.В. Одоевцевой (Одоевцева. С. 221). Полный его текст см. в кн.: Иванов Г. Стихотворения. С. 432). Обыгрывается возвращение О.М. из Грузии в Петроград в начале октября 1920 г.
Из статьи О.М. «Слово и культура».
Подразумеваются издание энциклопедического типа «Мужчина и женщина. Их взаимные отношения и положение, занимаемое ими в современной культурной жизни» и серийное издание «История молодого человека XIX столетия», выходившее при активном участии А.М. Горького.
Речь идет о деятельности издательства «Всемирная литература», организованного при Народном комиссариате просвещения по инициативе А.М. Горького в сентябре 1918 г. Переводному делу и оценке работы издательства посвящена статья О.М. «Жак родился и умер» (1926).
В 1920-1921 гг. в Петрограде, при непосредственном участии Б.П. Каплуна, двоюродного брата М.С. Урицкого, члена коллегии отдела управления Петросовета, издавался литературно-художественный журнал «Красный милиционер», в котором печатался и О.М.
*Нас два раза выселяли из квартир.
Из стихотворения О.М. «Люблю под сводами седыя тишины.».
*Папиросы того времени.
Шахсе-вахсе (шахсей-вахсей) — ритуальная процессия мусульман-шиитов в память мученической смерти Хусейна (680), внука пророка Мухаммеда; сопровождалась восклицаниями «Шах Хусейн, вах, Хусейн!» и самоистязаниями (бичеванием и т. д.).
Сын, убивший отца, не узнав его, и отец, убивший сына и только после этого узнавший его, — действующие лица третьей части исторической тетралогии У. Шекспира «Генрих VI» о войне Алой и Белой розы.
Повесть А. Платонова.
Речь идет о статье О.М. «О природе слова».
Из стихотворения О.М. «Петербургские строфы» (1913).
Персонаж повести О.М. «Египетская марка».
Подразумевается отрывок из старофранцузского эпоса «Жизнь святого Алексея», переведенный О.М. в 1922 г.
В 1922 г. в ростовской газете «Советский юг» О.М. опубликовал очерк «Батум», статьи «Кое-что о грузинском искусстве», «Письмо о русской поэзии» и публицистическую заметку «Кровавая мистерия 9-го января» и очерк «Шуба» (17, 19, 21 и 22 января, 1 февраля). В харьковской газете «Коммунист» 9 февраля того же года О.М. напечатал очерк «Современный Батум».
Издательство «Помощь» при Харьковском губернском комитете помощи голодающим.
О судьбе этой статьи, которая первоначально представляла собой доклад, прочитанный О.М. в феврале 1922 г. в Общественной библиотеке Харькова, 29 апреля 1922 г. писал М.А. Волошину Л.Э. Ландсберг: «На днях выходит первый номер толстого журнала "Грядущие дни" (типа "Кр<асной> Нови"), издаваемый ЦК КПУ под редакцией Вал. Рожицына. У него вышел курьез со стихами и статьей Мандельштама, который оставил их здесь проездом в Киев месяца три тому назад. Секретарь ЦК Мануильский потребовал на просмотр материал в гранках и разразился по поводу стихов, где встречаются: "Кому жестоких звезд соленые приказы" / "Лунный луч, как соль на топоре". — "Какая соль? При чем здесь топор? Ничего не понимаю! Что Ленин скажет? Предложено изъять, а также и статью, признанную неудобовразумительной. Ее мы хотим издать отдельной книжкой — благо есть готовый бесплатный набор.» (Осип Мандельштам. О природе слова // Русская лит-ра. 2006. № 4. С. 138-139). В мае статья вышла отдельной брошюрой в издательстве «Истоки» (Харьков).
Очерк О.М. «Шуба» был напечатан не в Харькове, а в Ростове-на-Дону (см. примеч. 151). В харьковском журнале «Художественная мысль» (1922. N^ 2. 25 февраля - 4 марта) было напечатано следующее объявление: «Издательство "Помощь" заключило с поэтом О. Мандельштамом договор о его представительстве от издательства в Москве и Петербурге. Вместе с тем издательство приобрело его очерк "Шуба", который пойдет в печать во второй серии книжек» (цит. по кн.: Летопись жизни Мандельштама. С. 213). Рукопись этого очерка, проданная А.Г. Раковской и оставшаяся ненапечатанной, примерно в два раза превышала объем его газетной публикации (сообщено Н.М. в 1978 г.).
Статья О.М. «О природе слова» вышла в мае 1922 г. отдельной брошюрой в харьковском издательстве «Истоки» (Там же. С. 221).
Из стихотворения Н.С. Гумилева «Слово».
*Кареев.
«Завещание», или «Поучение Владимира Мономаха» — литературный памятник XII в., «Русская правда» — свод правовых норм Киевской Руси, «Полтава» — поэма А.С. Пушкина.
Стихотворение О.М., первоначально составлявшее часть стихотворения «Tristia» (1918).
Об истории создания стихотворения «Я в львиный ров и в крепость погружён.» см. с. 793-794.
Об отношении О.М. к В.Я. Брюсову см. т. 1, с 233234, 315 и примеч. 377 на с. 548, а также с. 326-327 и примеч. 389 на с. 550.
Речь идет о стихотворении М.А. Волошина «Дом Поэта», которое начинается следующими строками: «Дверь отперта. Переступи порог. / Мой дом раскрыт навстречу всех дорог».
См. об этом подробнее: т. 1, с. 329 и примеч. 400 на
с. 551.
*«Иссопом окроплен по древнему псалму, сказал Ему: "Peccavi Tibi uni"». (Peccavi Tibi uni (лат.) — парафраз «Tibi soli peccavi»: «Тебе Единому согреших» (Пс 50: 6). — С.В., П.Н.)
Речь идет о деятельности ЦЕКУБУ (см. т. 1, примеч. 63 на с. 504).
Название этого гастронома происходит от исп. esto- mago (желудок).
Для сравнения упомянем, что С.А. Есенин получал паек третьей категории, В.Я. Брюсов и П.С. Коган — четвертой, а высшей категорией была пятая (Летопись жизни Мандельштама. С. 216).
М.Л. Мандельштам был арестован 9 июня 1938 г. в возрасте 73 лет. Умер 5 февраля 1939 г. в Бутырской тюрьме «от упадка сердечной деятельности». Был женат на О.А. Голубевой.
Книга П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» (М.: Изд-во «Путь», 1914).
АРА (American Relief Administration) — американская благотворительная организация, созданная в феврале 1919 г. для помощи государствам Европы. С августа 1921 по июнь 1923 г. АРА осуществляла продовольственную помощь голодающим в России.
Эта ссора возникла после того, как Е.О. Кириенко- Волошина, опасаясь воров, неоднократно, но тщетно просила И.Г. Эренбурга убирать с террасы на ночь вещи, а затем устроила имитацию кражи (Волошин. Т. 12. С. 317-319).
«Мандельштам как-то взял у Волошина экземпляр "Божественной комедии" Данте — издание итальянского подлинника с параллельным переводом на французский язык — и, увы, затерял его. Это неудивительно при его тогдашней бродячей, неустроенной жизни» (Миндлин. С. 25). Об этом же рассказал в своих воспоминаниях 1932 г. М.А. Волошин: «В конце лета О<сип> Э<мильевич> обратился ко мне с просьбой: "Мак<с> Алекс<андрович>, наверно, у Вас в библиотеке найдется итальянский текст Данта. Одолжите мне, пожалуйста". Я пошел наверх, в кабинет, искать. А он между тем говорил Наташе Вер<ж>ховецкой: "Ну, если Макс Ал<ександрович> будет теперь долго искать своего Данта — я сам его года три назад завез в Петербург и там позабыл". — "Но как же вы его теперь просите?" — "Но ведь хорошая библиотека не может быть без Divina Commedia в оригинале — я думаю, что М.А. за эти годы успел себе выписать новый экземпляр". Я спустился из кабинета и сказал: "Осип Эмильевич, я думаю, что не Вам у меня, а мне у Вас надо просить Данте, Вам я дал свой экземпляр — года 3 назад"» (Волошин. Т. 7. Кн. 2. С. 424-425).
Приводим это письмо М.А. Волошина начальнику феодосийского торгового порта А.А. Новинскому, посланное около 2 августа 1920 г.: «Дорогой Александр Александрович, у меня к тебе две просьбы: первая — достать, как ты сам мне предложил, лекарства. <.> А другая просьба вот: Александр Мандельштам по поручению своего брата украл у Майи экземпляр "Камня" (книга стихов Ос<ипа> Эмил<ьевича>), причем нагло сказал об этом самой Майе: "Если хотите, расскажите: брат не хочет, чтобы его стихи находились у М.А., т.к. он с ним поссорился". <.> Я узнал об этом, к сожалению, слишком поздно — он уехал к Осипу, и они едут в Батум. Окажи мне дружескую услугу: без твоего содействия они в Батум уехать не могут, поэтому поставим ультиматум: верните книгу, а потом уезжайте, не иначе. Мою библиотеку Мандельштам уже давно обкрадывал, в чем сознался: так, в свое время он украл у меня итальянского и французского Данта. Я это выяснил только в этом году. <.> P.S. Только что выяснилось, что Мандельштам украденную книгу подарил Люб<ови> Мих<айловне> Эренбург, которая мне ее возвращает, так что моя вторая просьба, естественно, <от>падает. А о первой очень прошу тебя» (Купченко В.П. Ссора поэтов (к истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. С. 178-179, с уточнениями и восстановлением купюры по изданию: Волошин. Т. 12. С. 320). В воспоминаниях 1932 г. Волошин привел обстоятельства этого конфликта: «Случилось, что Новинский получил это письмо за завтраком, и М<андельшта>м, завтракавший с ним вместе, прочел его. Искренне возмутился и был по-своему прав: похитил со стола у Майи книжку не он, а Эренбург» (Волошин. Т. 7. Кн. 2. С. 425).
Приводим это письмо от 15 (28) июля 1920 г.: «Милостивый государь! Я с удовольствием убедился в том, что вы толстым слоем духовного жира, простодушно принимаемого многими за утонченную эстетическую культуру, — скрываете непроходимый кретинизм и хамство коктебельского болгарина. Вы позволяете себе в письмах к общим знакомым утверждать, что я "давно уже" обкрадываю вашу библиотеку и, между прочим, "украл" у вас Данта, в чем "сам сознался", и "выкрал у вас через брата свою книгу". Весьма сожалею, что вы вне пределов досягаемости и я не имею случая лично назвать вас мерзавцем и клеветником. Нужно быть идиотом, чтобы предположить, что меня интересует вопрос, обладаете ли вы моей книгой. Только сегодня я вспомнил, что она у вас была. Из всего вашего гнусного маниакального бреда верно только то, что благодаря мне вы лишились Данта: я имел несчастье потерять 3 года назад одну вашу книгу. Но еще большее несчастье вообще быть с вами знакомым.» Э.Л. Миндлин вспоминал об обстоятельствах написания этого письма в своих мемуарах «Необыкновенные собеседники» (Миндлин. С. 26).
Приводим это письмо от 9 июля 1924 г.: «Уважаемая Софья Захаровна! Вчера Вы были так добры, что в первое же мое посещенье занялись моей характеристикой и в кратком очерке прибегли к выраженью: "ничего, что он, т.е. я, — немного жулик...". Очевидно, говоря это, Вы полагали, что сообщаете мне нечто естественное, к чему я привык как к общественному положенью и своего рода "званию". Иначе я не могу объяснить той легкости, с которой чудовищный эпитет сорвался у Вас с языка... Вы очень ошиблись: я не привык к подобным характеристикам, даже шутливым и дружелюбным. Вчера я не хотел углублять этой "темы" ради моей жены — теперь же настойчиво прошу Вас указать мне источник гнусных сплетен, которым Вы, очевидно, поверили и чего не скрыли от меня (считая, что это не повредит нашей приязни). Жена моя и я просим Вас, если Вы дорожите нашим уважением, — определенно и точно сообщить, кто и что говорил Вам обо мне предосудительного. В случае же, если Ваши слова имеют своим источником Ваше личное от меня впечатление, — положение совершенно непоправимо. С искренним уважением О. Мандельштам».
М. Цветаева в воспоминаниях о М.А. Волошине «Живое о живом» (1932) рассказывала о его стихотворном отзыве на первую книгу ее стихов: «Через день письмо, открываю: стихи: К вам душа так радостно влекома! / О, какая веет благодать / От страниц Вечернего Альбома! / (Почему альбом, а не тетрадь?).»
22 июля (4 августа) 1920 г. начальник Феодосийского наблюдательного пункта особого отдела штаба главнокомандующего Вооруженных сил Юга России полковник Астафьев постановил «подвергнуть» О.М. «личному предварительному задержанию в Феодосийской тюрьме» по «основательному подозрению в принадлежности его к партии коммунистов-большевиков» (Зарубин В.Г. Арест Осипа Мандельштама в Феодосии в 1920 г. // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 139).
В очерке «Возвращение» (1923) О.М. вспоминал о своем путешествии в Батум после освобождения из феодосийской тюрьмы: «Пять суток плыла азовская скорлупа по теплому соленому Понту.»
И.Г. Эренбург писал в своих воспоминаниях: «Когда врангелевцы арестовали Мандельштама, Волошин тотчас отправился в Феодосию» (Эренбург. С. 308).
М.А. Волошин вспоминал о своем участии в хлопотах по освобождению О.М.: «.Друзья М<андельш>тама стали меня уговаривать, что я должен за него заступиться. Раньше я мог делать или не делать. Это было в моей воле. А теперь (после того, как он мне написал ругательное письмо) я обязан ему помочь. Напрасно я им доказывал, что сейчас я не могу ехать в Феодосию, т.к. у меня болит рука и я никого из влиятельных лиц в Добр<овольческой> Армии не знаю. В конце концов было решено: я напишу под диктовку письмо начальнику Контр-Разведки, которого я в глаза не видел ("но он твое имя знает.") и только подпишусь» (Волошин. Т. 7. Кн. 2. С. 426). Далее он по памяти приводил текст этого письма. Его черновик поместил в своих мемуарах Э.Л. Миндлин: «Начальнику Политического Розыска Г-ну Апостолову. Поэта Макс. Волошина Заявление: Политическим розыском на этих днях арестован поэт Мандельштам. Т.к. Вы по своему служебному положению вовсе не обязаны знать современную русскую поэзию, то считаю своим долгом осведомить Вас, что Ос. Мандельштам является одним из самых крупных имен в последнем поколении русских поэтов и занимает вполне определенное и почтенное место в истории русской лирики. Сообщаю Вам это, дабы предотвратить возможные всегда ошибки, которые для Вас же могут оказаться неприятными. Мандельштам, как большинство поэтов, человек крайне нервный, поддающийся панике, а за его духовное здоровье перед культурной публикой в конце концов будете ответственны Вы» (Миндлин. С. 29). Это письмо передали адресату, которым являлся, несомненно, уже упоминавшийся полковник Астафьев, В.В. Вересаев и М.П. Кудашева: «Заявление это вкупе с княжеским титулом Майи, славой Вересаева и энергичными хлопотами полковника поэта Цыгальского произвели впечатление» (Там же. С. 30). Позднее Волошин обратился с просьбой об освобождении О.М. к П.Б. Струве, в то время министру иностранных дел правительства П.Н. Врангеля: «За то, что он никакого отношения к коммунизму не имеет и в жизни никакой партийной политической работой не занимался, я могу Вам безусловно поручиться. Я думаю, что одного Вашего слова, Петр Бернардович, достаточно было бы, чтобы его освободили на поруки или ускорили бы производство следствия, т.к. обвинение до сих пор никак не формулировано» (Волошин. Т. 12. С. 326). 1 (14) августа 1920 г. полковник Астафьев вынес постановление об освобождении О.М. из-под стражи в связи с тем, что «подозрение в принадлежности к партии большевиков-коммунистов и в участии его в деятельности чрезвычайной комиссии этой партии в г. Феодосии» подтверждения не получило (Зарубин В. Арест Осипа Мандельштама в Феодосии в 1920 г. С. 140).
*Цыгальский за него поручился.
Речь идет о главке «Бармы закона» в книге О.М. «Шум времени».
В начале 70-х гг. Н.М. встречалась с внучкой А.В. Цы- гальского И.В. Цыгальской (Аузиней): Цыгальская И. «Все судьбы трагические» (http://stihi.lv/balticchampionashipofrussianpoetry/ baltic2012/412-zhjuri/26661-irina-cigalskaja.html).
Приводим этот фрагмент из воспоминаний И.Г. Эрен- бурга: «Мандельштам рассказал нам о своих злоключениях. В Батуми опасались эпидемии чумы, и квартал, в котором нашли комнату Осип Эмильевич и его брат, был оцеплен. Мандельштам гадал, от чего он умрет: от романтической чумы или от вульгарного голода. Его размышления были прерваны меньшевистскими охранниками, которые отвели Осипа Эмильевича в тюрьму. <.> Он говорил, что он — Осип Мандельштам, автор книги "Камень", а ему отвечали, что он агент генерала Врангеля и большевиков. <.> Случайно в Батуми приехали грузинские поэты и прочитали в газете, что "двойной агент Осип Мандельштам" выдает себя за поэта. Они добились освобождения Осипа Эмильевича» (Эренбург. С. 316). О приезде О.М. в Ба- тум действительно сообщила 12 сентября 1920 г. тифлисская газета «Слово»: «Прибыл из Феодосии поэт Ос. Мандельштам. Вследствие недоразумений с визой О. Мандельштам некоторое время находился под арестом» (Тименчик Р.Д. Что вдруг: Статьи о русской литературе прошлого века. — Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2008. С. 509). О дальнейших событиях рассказал в своих воспоминаниях Н.И. Мицишвили: «В те времена я и поэт Тициан Табидзе жили в Батуме. Как-то раз на улице настигает нас какой-то старичок, останавливает и говорит, что он старшина местной еврейской общины, и справляется — известен ли нам поэт Мандельштам. Мы ответили, — да, известен. — Если так, — сказал старик, — поэты должны помочь поэту: Мандельштам арестован и сидит в Особом отряде. — Мы пошли в Особый отряд. Нам сказали, что среди арестованных на самом деле есть какой-то Мандельштам, но невозможно, чтоб этот был наш знакомый: такой уж он непоэтичный на вид. Самого Мандельштама нам не показали, и мы, усомнившись в правильности подхода к поэзии со стороны Особого отряда, отправились к генерал-губернатору Батумской области. — Посмотрим, что это за человек,— ответил он и тотчас же распорядился по телефону доставить Мандельштама к нему. Доставили. Входит низкого роста, сухопарый еврей — лысый и без зубов, в грязной, измятой одежде и дырявых шлепанцах. Вид подлинно библейский. Губернатор взглянул на него и обратился к нам по-грузински: — Я думал, в самом деле кто-нибудь, а это какое- то страшило, черт возьми. На него дунуть — улетит. Нашли тоже опасного человека. — Затем усадил его, дипломатически выяснил, что он действительно поэт Мандельштам, и вежливо извинился» (Мицишвили Н. Пережитое. — Тбилиси: Литература и искусство, 1963. С. 164).
Об этом О.М. написал в очерке «Меньшевики в Грузии»: «Я вышел в город за хлебом, с спутником-конвойным. Его звали Чагуа. Я запомнил его имя, потому что этот человек меня спас. Он сказал: — У нас два часа времени, можно хлопотать, пойдем, куда хочешь. — И таинственно прибавил: — Я люблю большевиков. Может, ты большевик? — Я, оборванец каторжного вида, с разорванной штаниной, и часовой с винтовкой ходили по игрушечным улицам, мимо кофеен с оркестрами, мимо итальянских контор. <.> Мы заходили, наводя панику, в редакции, профсоюзы, стучались в мирные дома по фантастическим адресам. Нас неизменно гнали. Но Чагуа знал, куда меня ведет: какой-то человек в типографии всплеснул руками и позвонил по телефону. Он звонил к гражданскому генерал- губернатору. Приказ: немедленно явиться с конвойным. Старый социал-демократ смущен. Он извиняется. Военная власть действует независимо от гражданской. Мы ничего не можем поделать. Я свободен».
См. об этом также: т. 1, с. 188-189 и примеч. 156-157 на с. 516-517.
Перифраз из статьи О.М. «О природе слова» (см. примеч. 609 на с. 689) и стихотворения «Прославим, братья, сумерки свободы.».
«Сохранились записи голодного Хлебникова, подтверждающие, что в марте - мае 1922 г. он не раз приходил к Мандельштаму обедать. На задней обложке одного из экземпляров своей литографированной книги "Ладомир" (Харьков, 1920) Хлебников сделал такую запись для памяти: "В субботу в 7 ч. к Мандель<штаму> и чай<?> Сретенка, Даев, 9, 6", а в записной книжке зафиксировал дату другой встречи: "Манд<ельштам>, 8 мая"» (Парнис А.Е. Штрихи к футуристическому портрету О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. С. 192).
«Мое знакомство с Велимиром Хлебниковым». См.: Митурич П.В. Записки сурового реалиста эпохи авангарда: Дневники, письма, воспоминания, статьи. — М.: Лит.-художест- венное агентство «RA», 1997.
Речь идет об И.С. Израилевиче (псевд. Альвэк), опубликовавшем кн.: Хлебников В. Всем. Ночной бал. Альвэк. Нахлебники Хлебникова: Маяковский — Асеев. — М.: Изд. автора, 1927.
Председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей был в это время Б.К. Зайцев, Н.А. Бердяев был его заместителем, но фактически исполнял его обязанности.
Приводим воспоминания об этом Н.И. Харджие- ва: «Мандельштам решил помочь бездомному Хлебникову и повел его в лавку "Книгоиздательства писателей". Там "работали" Н.А. Бердяев и критик В. Львов-Рогачевский. Стоявший за прилавком критик спросил: — Вы член писательской организации? — Хлебников неуверенно пробормотал: — Кажется, не состою. Мандельштам сообщил Львову-Рогачевскому, что в левом флигеле Дома Герцена есть свободная комната. Тот ответил: — У нас есть способные литераторы, которые тоже нуждаются в комнате. — Мандельштам запальчиво заявил, что Хлебников самый значительный поэт эпохи. Хлебников слушал улыбаясь. Яростная речь Мандельштама была безуспешна, комнату получил Д. Благой» (Харджиев Н.И. «В Хлебникове есть всё» // Лит. газета. 1992. 1 июля).
Подразумевается манифест В. Хлебникова «Воззвание председателей земного шара».
Речь идет о рассказе В. Хлебникова «Охота».
Н.М. имеет в виду стихотворение В. Хлебникова, которое начинается следующими строками: «В море мора! в море мора! / Точно чайка! / Чрезвычайка / То в подвале, в чердаке то, /
То в гостиной, то в халупе / Заковала, заковала / Большевицких / Горы трупов».
Речь идет о рассказе В. Хлебникова «Малиновая шашка». Его реальную подоплеку составили рассказы Д.В. Петровского о Гражданской войне на Украине.
В манифесте «Пощечина общественному вкусу» Д.Д. Бурлюк, А.Е. Крученых, В.В. Маяковский и В. Хлебников призывали «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности».
Подразумевается стихотворение А.С. Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны.», которое представляет собой переложение великопостной молитвы св. Ефрема Сирина.
Из стихотворения А. Ахматовой «Многим»: «Вот отчего вы любите так жадно / Меня в грехе и в немощи моей.»
Из стихотворения О.М. «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло.» (1930): «Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран, замусолил, / Время свое заморозил и крови горячей не пролил».
Из стихотворения В. Хлебникова «Иранская песня»: «И когда знамена оптом / Пронесет толпа, ликуя, / Я проснуся, в землю втоптан, / Пыльным черепом тоскуя».
Далее следовало: «В этом сила старости, потому что в прежние годы я не знала такого чувства. У каждого возраста есть свой смысл, и единственное доступное на земле счастье — подойти к порогу, познав все времена года».
Подразумевается стихотворение О.М. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.» (1930).
*«Мне бы позавидовал Блок», — сказал О.М. про эту строчку. (См. также с. 774 и примеч. 183 на с. 828. — С.В., П.Н.)
Из стихотворения О.М. «Слышу, слышу ранний лед.»
(1937).
Об этом писала А. Ахматова: «Попытки устроиться в Ленинграде были неудачными. Надя не любила все, связанное с этим городом, и тянулась в Москву, где жил ее любимый брат Евгений Яковлевич Хазин» (Листки из дневника. С. 110).
Из стихотворения О.М. «Помоги, Господь, эту ночь прожить.» (1931).
Из «Отрывков уничтоженных стихов» О.М.: «В год тридцать первый от рожденья века / Я возвратился, нет — читай: насильно / Был возвращен в буддийскую Москву».
Из стихотворения О.М. «Все чуждо нам в столице непотребной.».
Из стихотворения О.М. «Нет, не спрятаться мне от великой муры.»: «И едва успевает грозить из угла — / Ты как хочешь, а я не рискну! / У кого под перчаткой не хватит тепла, / Чтоб объехать всю курву-Москву».
Из стихотворения О.М. «С миром державным я был лишь ребячески связан.»: «Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных / Я убежал к нереидам на Черное море.»
Подавление Кронштадтского восстания и расправа над жителями города, которые считались пособниками мятежников, начались в марте 1921 г. Н.М. имеет в виду письмо В.И. Ленина от 26 июня 1918 г.: «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские чекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не- воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. — М.: Политиздат, 1982. Т. 50. С. 106).
В.А. Павлов, о котором идет речь, был сыном геолога, доцента Московского университета (Степанов Е. «Не случайно сердце России — простая Москва.» (Москва Николая Гумилева) // Toronto Slavic Quarterly. № 40. Spring 2012. P. 105).
В.Ф. Ходасевич писал в своих мемуарах, имея в виду О.М.: «На Шсхе <1 мая 1921 г.> вернулся из Москвы в Петербург один наш общий друг, человек большого таланта и большого легкомыслия. <.> Из Москвы привез он нового своего знакомца. Знакомец был молод, приятен в обхождении, щедр на небольшие подарки: папиросами, сластями и прочим. Называл он себя начинающим поэтом, со всеми спешил познакомиться. Привели его и ко мне, но я скоро его спровадил. Гумилеву он очень понравился. Новый знакомец стал у него частым гостем. <.> Не одному мне казался он подозрителен. Гумилева пытались предостеречь — из этого ничего не вышло. Словом, не могу утверждать, что этот человек был главным и единственным виновником гибели Гумилева, но после того, как Гумилев был арестован, он разом исчез, как в воду канул. Уже за границей я узнал от Максима Горького, что показания этого человека фигурировали в гумилевском деле и что он был подослан» (Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 4 т. — М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 91-92). О.М. познакомился с В.А. Павловым, по-видимому, в 1919 г. в Киеве, где тот, с 1917 г. активно работавший «в области театра и театрального просвещения», участвовал в организации праздника 1 мая, за что получил благодарность Н.И. Подвойского (Степанов Е. «Не случайно сердце России — простая Москва.» (Москва Николая Гумилева) // Toronto Slavic Quarterly. № 40. Spring 2012. P. 105).
В.А. Павлов был назначен секретарем при командующем Морскими силами (коморси) А.В. Немитце в 1920 г. (Там же. С. 106).
Показаний В.А. Павлова в деле Н.С. Гумилева нет (Лукницкая. С. 270-295).
Заклятие, произнесенное, по преданию, царицей Евдокией Лопухиной, первой женой Петра I.
См. в «Поэме без Героя» (Ч. I. Гл. 3): «Были святки кострами согреты, / И валились с мостов кареты, / И весь траурный город плыл / По неведомому назначенью, / По Неве иль против теченья, — / Только прочь от своих могил».
*Сталин.
Посвящение в стихотворении О.М. «Среди священников левитом молодым.» появилось в виде заголовка при первой его публикации (Страна. — Пг., 1918. 7 апреля).
Стихотворение О.М. «На страшной высоте блуждающий огонь.» (1918).
Речь идет о статье О.М. «Скрябин и христианство».
Описываемые события относятся к 1925 г.
^Солженицын.
*..? Забыла фамилию. (Речь идет о Е.С. Гинзбург. — С.В., П.Н.)
Из «Четвертой прозы» О.М.
Речь идет о стихотворении О.М. «Как этих покрывал и этого убора.» (1915).
Из стихотворения О.М. «Вот дароносица, как солнце золотое.» (1915).
Из стихотворения О.М. «В хрустальном омуте какая крутизна!..» (1919): «Какая линия могла бы передать / Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном?»
Речь идет о григорианском пении в литургическом обиходе римско-католической церкви.
В статье «Скрябин и христианство» О.М. писал: «Голос — это личность. Фортепиано — это сирена. Разрыв Скрябина с голосом, его великое увлечение сиреной пианизма знаменует утрату христианского ощущения личности, музыкального "я есмь"».
Из утраченного стихотворения О.М. (1937).
*С Ойстрахом.
Приводим этот фрагмент упомянутой статьи О.М.: «Пушкина хоронили ночью. Хоронили тайно. Мраморный Иса- акий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта. Я вспомнил картину пушкинских похорон, чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного Солнца, образ поздней греческой трагедии, созданный Еврипидом, видение несчастной Федры».
Этот образ упоминается в статье В.И. Иванова «Две стихии в современном символизме»: «Орфики и мистики <.> провозгласили, что Гелиос — тот же Дионис, что доселе известен был только как Никтелиос, ночное Солнце.» (По звездам. С. 281).
По-видимому, Н.М. имеет в виду статью И.Ф. Аннен- ского «Трагедия Ипполита и Федры», в которой он цитирует слова богини Киприды об Ипполите из трагедии Еврипида: «Он не знает, <.> что ворота Аида стоят настежь и что это его последнее солнце».
В.В. Розанов писал, что случаи самоистребления в среде русских сектантов представляли «постоянное течение в Церкви, как бы тень около предмета, хвост около кометы, тяготение около земли, свет около солнца. Только это черный свет и около Черного Солнца» (Розанов В.В. Собр. соч. В темных религиозных лучах. — М.: Республика, 1994. Т. 3. С. 241).
Из стихотворения О.М. «Когда в теплой ночи замирает.» (1918).
Подразумевается статья Г.П. Струве и Б.А. Филиппова «О некоторых образах Мандельштама» (Мандельштам 1969. С. 404-408).
Н.М. перефразирует слова из некролога В.Ф. Одоевского: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. »
А. Ахматова писала: «О том, что "вчерашнее солнце на черных носилках несут" — Пушкин, ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы)» (Листки из дневника. С. 109-110).
Речь идет о сонете Жерара де Нерваля «Обездоленный»: «Я — мрачный, я — вдовец, я сын того гнезда, / Тех башен княжеских, чьи древле пали стены. / Явилась мне моя померкшая звезда, / Как солнце черное с гравюры незабвенной» (пер. Н.Я. Рыковой). Гравюра — «Melancholia» А. Дюрера.
«Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты» («Слово о полку Игореве»); «Солнце во тьму преложися и луна в кровь, звезды в полудне на небеси явилися черным видом» (Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. — М.: ЗАО «Сварог и К», 1997. С. 66).
«В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого» (Мк 15: 33), «и померкло солнце.» (Лк 23: 45).
Из стихотворения О.М. «Эта ночь непоправима.»
(1916).
Речь идет о строках из следующих стихотворений О.М.: «Еще далёко асфоделей.» (1917), «В Петербурге мы сойдемся снова.», «Я слово позабыл, что я хотел сказать.», «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне.» (1916), «Чуть мерцает призрачная сцена.» (1920).
Н.М. имеет в виду следующее высказывание В.И. Иванова: «Добродетель внутреннего дерзания в нас есть добродетель солнечности, мужественная Андрэя (Av5ps^a), как и по Платону мужественность — солнечность» (По звездам. С. 371).
Из стихотворения О.М. «Когда в теплой ночи замирает.».
Из стихотворения О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы.».
В статье «О некоторых образах Мандельштама», помещенной в третьем томе американского собрания его сочинений, говорится: «Любопытно <.> вспомнить "тяжелые соты и нежные сети" — в стихотворении о любви и смерти: соты, пчелы, осы — спутники хтонического Аполлона» (Мандельштам 1969. С. 408).
См. примеч. 51 на с. 624.
Здесь и далее приводятся цитаты из стихотворения О.М. «На каменных отрогах Пиэрии.».
Приводим упомянутый фрагмент из диалога Платона: «Вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают; так бывает и с душою мелических поэтов, как они сами о том свидетельствуют. Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз» (Платон. Собр. соч.: В 4 т. — М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 377).
См. примеч. 51 на с. 624.
Начальные строки стихотворения Г.Р. Державина «Кузнечик».
Речь идет о К.Ф. Тарановском и Ю.И. Левине.
В комментариях к первому тому Собрания сочинений О.М. приведен следующий фрагмент из воспоминаний Ю.К. Терапиано «Встречи» (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953): «Только что приехав в Киев (подкормиться, на севере — голодно), Мандельштам пошел осматривать город и случайно забрел в "Хлам". — Я пишу стихи медленно, порой — мучительно-трудно. Вот и сейчас никак не могу окончить давно начатое стихотворение, не нахожу двух заключительных строк, — с серьезным, глубоким выражением лица и в то же время с какой-то детской доверчивостью поделился своим затруднением Мандельштам. Это было его прекрасное стихотворение, "На каменных отрогах Пиерии", впоследствии вошедшее в книгу "Тристии". В последней строфе "Где не едят надломленного хлеба, Где только мед, вино и молоко" — не хватало двух заключительных строк, которые Мандельштам искал и здесь, в "Хламе".
С присущей ему формальной находчивостью, Маккавейский подсказал: "Скрипучий труд не омрачает неба, И колесо вращается легко!" Если вслушаться в музыку двух последних строк стихотворения, эти строки суше и фонетически беднее мандель- штамовских. Я был очень удивлен, когда Мандельштам принял их.» (Мандельштам 1967. С. 446).
Речь идет о стихотворении О.М. «Среди священников левитом молодым.».
Из посвященного А.В. Карташеву стихотворения О.М. «Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи.» (1917).
Подразумевается статья Г.П. Струве и Б.А. Филиппова «О некоторых образах Мандельштама» (Мандельштам 1969. С. 409-410).
Из стихотворения О.М. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.».
См. примеч. 56 на с. 37.
«.Пасха наша, Христос, заклан за нас» (1 Кор 5: 7).
Иоан 19: 31.
Подробнее см. с. 488.
Иоил 2: 31.
Приводим отрывок из этого памятника древнескандинавского эпоса: «Солнце померкло, / земля тонет в море, / срываются с неба / светлые звезды, / пламя бушует / питателя жизни, / жар нестерпимый / до неба доходит» (Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о нибелунгах. — М.: Худ. лит-ра, 1975. С. 25).
Подразумевается стихотворение О.М. «На страшной высоте блуждающий огонь.», в котором есть следующие строки: «Прозрачная звезда, блуждающий огонь, / Твой брат, Петро- поль, умирает», и статья «Слово и культура», о которой и идет далее речь.
Ю.П. Иваск писал в статье об О.М. «Дитя Европы»: «Может быть, утраченное единство "арийцев" было для него залогом будущего братства в "утопическом царстве" "новой природы Психеи" (Слово и культура) или "на святых островах", где "скрипучий труд не омрачает неба" (1919 г.)» (Мандельштам 1969. С. IX). Позднее, отвечая на упрек, высказанный Н.М., он заметил: «Готов повиниться в том, что неправильно истолковал статью Мандельштама Слово и культура. Отмечу лишь, что вообще исторический пессимизм, всякая апокалиптика были ему чужды.» (Нерлер П.М. Осип Мандельштам и Америка. — М.: Вердана, 2012. С. 235).
«Наша кровь, наша музыка, наша государственность — все это найдет свое продолжение в нежном бытии новой природы, природы-Психеи. В этом царстве духа без человека каждое дерево будет дриадой и каждое явление будет говорить о своей метаморфозе».
Приводим одну строфу и заключительные строки стихотворения А.А. Блока «Сын и мать», о котором пишет Н.М.: «Вот он, сын мой, в светлом облаке, / В шлеме утренней зари! / Сыплет он стрелами колкими / В чернолесья, в пустыри!.. <.> Сын не забыл родную мать: / Сын воротился умирать».
Из стихотворения О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы.».
Из «Четвертой прозы» О.М.
Речь идет о мемуарах В.М. Ходасевич «Таким я знала Горького» (Новый мир. 1968. № 3).
В 1921 г. Б.К. Пронин попробовал организовать в Москве на ул. Большая Молчановка кабачок «Мансарда» по образу своего петербургского литературно-артистического кабаре «Бродячая собака».
Н.Ю. Якулова была арестована в июне 1927 г. и лишена права проживания в Москве. Г.Б. Якулову удалось поселить ее в Кисловодске.
Г.Б. Якулов умер 28 декабря 1928 г. в Эривани. По распоряжению А.В. Луначарского 31 января гроб с телом художника отправили в Москву и 6 января торжественно встретили на Казанском вокзале, причем траурную процессию возглавлял оркестр из сорока кавалеристов и актеры Камерного театра с факелами. Похороны состоялись 7 января на Новодевичьем кладбище, а общественный комитет по их организации добился разрешения вдове художника, Н.Ю. Якуловой, снова поселиться в Москве и выхлопотал ей пенсию (Аладжалов С.И. Георгий Якулов. — Ереван: Армянское театральное общество, 1971. С. 268-280).
Речь идет о группе «Лирический круг», в которую, помимо перечисленных далее Н.М. лиц, входили Н.Н. Бромлей, Ю.Н. Верховский, А.П. Глоба, В.Г. Лидин, С.В. Шервин- ский. В программной статье «Вестник у порога» А.М. Эфрос, противопоставляя создаваемое объединение кубизму, футуризму и экспрессионизму, тем не менее писал: «В русло классической традиции бережно вводятся и тревога футуристических ритмов, и тяжесть кубистических массивов, и огненность экспрессионистических бессмыслиц. Ими молодеет традиция. Но это не ее норма, а ее материал» (Лирический круг. Страницы поэзии и критики. — М.: Северные дни, 1922. С. 65-66). В «Декларации неоклассиков» (В.А. Бутягина, Е.Н. Волчанецкая, Н.Н. За- харов-Мэнский и др.) утверждалось: «Неоклассицизм есть течение прогрессивное, идущее от классицизма к современности, в отличие от некоторых литературных течений, которые идут от левых формальных достижений (имажинизм, конструктивизм и пр.) к чистому классицизму, т.е. регрессивно».
В сборнике «Лирический круг» (М., 1922) опубликовано два стихотворения О.М.
Е.Э. Мандельштам первым браком был женат на Н.Д. Дармолатовой.
Подразумевается стихотворение О.М. «С розовой пеной усталости у мягких губ.», тема которого навеяна картиной В.А. Серова «ПохищениеЕвропы»: «Нежные руки Европы, берите все! / Где ты для выи желанней ярмо найдешь?»
Персонаж романа Ф.М. Достоевского «Бесы».
По этому адресу поселился в Москве в 1922 г. В.П. Катаев. См. также т. 1, с. 370.
Комментируя это четверостишие, Н. Осипов (Н.И. Поляков) писал: «Тигр — сокращенное название какого-то отдела в одном из обслуживаемых Маргулисом учреждений. Эфрос — видный коммунист в Наркомпросе, с которым Маргулис умел ладить» (Осипов Н. Внутренняя эмиграция в СССР // Грани. Limburg / Lahn, 1949. № 5. С. 85).
В эссе «Детский рай» А.С. Лурье, отметив, что «рай <.> открыт одним детям», а «взрослым он и не доступен, и не нужен», потому что «они угрюмы, пресыщены, и первобытная свежесть и непосредственность рая кажется им пресной», писал, что О.М. был одним из трех поэтов, «связанных с ноуменальным ощущением "детского рая"»: «"Рай" этого Божьего младенца сказывался <.> в абсолютном музыкальном самоизживании творимого образа или идеи. В этом и заключалось его подлинное, пророческое ощущение мира, как старого и обреченного, так и нового, чаемого, но еще неосознанного» (Лурье А. Детский рай // Воздушные пути. — Нью-Йорк, 1963. Вып. 3. С. 161, 170).
«Детски-райская душа Мандельштама — такой она сквозит в божественном лепете его писем — недооценила трагической изнанки христианской благой вести» (Струве Н.А. Судьба Мандельштама // Мандельштам 1969. С. XXIX).
Речь идет о письмах О.М. к Н.М., которые через несколько лет после этого были опубликованы в вышеупомянутом издании.
Из писем О.М. к Н.М. от 4 и 7 мая 1937 г.
См. выше примеч. 286.
Из стихотворения О.М. «Не сравнивай: живущий несравним.».
Из «Стихов о неизвестном солдате».
Г.И. Иванов привел обращенный к О.М. укор его отца, Э.В. Мандельштама: «В твои годы я сам зарабатывал свой хлеб!» (Иванов. С. 100).
Н.М. имеет в виду подготовленное Г.П. Струве и Б.А. Филипповым Собрание сочинений О.М. (третий том вышел в 1969 г.).
Из стихотворения О.М. «Век».
Речь идет о листовке с воззванием, о котором патриарх Тихон писал в Послании от 15(28) февраля 1922 г.: «Желая усилить возможную помощь вымирающему от голода населению Поволжья, Мы нашли возможным разрешить церковно-при- ходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления, — о чем и оповестили православное население 6/19 Февраля с<его> г<ода> особым воззванием, которое было разрешено правительством к напечатанию и распространению среди населения. Но вслед за этим, после резких выпадов в правительственных газетах по отношению к духовным руководителям церкви, 13/16 Февраля ВЦИК, для оказания помощи голодающим, постановил изъять из храмов все драгоценные церковные вещи, в том числе и священные сосуды и проч. богослужебные церковные предметы. <.> Мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, освященных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается законами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство.» (Церковные ведомости. 1922. № 6 и 7. 1(14)-15(28) июня. С. 1-2).
Храм во имя Апостола Иоанна Богослова в Бронной слободе; в 1922 г. О.М. и Н.М. жили в общежитии писателей в Доме Герцена.
Альманах, в котором приняли участие Н.М. (под псевдонимом Н. Яковлева) и Ф.А. Вигдорова (Калуга,1961).
Обращение Кузьмы Минина к нижегородцам в 1611 г.: «Если мы хотим помочь Московскому государству, то нам не пожалеть имущества своего, да не только имущества своего, но и не пожалеть дворы свои продавать, и жен и детей закладывать, и бить челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником».
1 9 марта 1922 г. В.И. Ленин писал В.М. Молотову и членам Политбюро: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. <.> Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать» (Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 191-193).
П.А. Флоренский писал: «Между любящими разрывается перепонка самости и каждый видит в друге как бы самого себя, интимнейшую сущность свою, свое другое Я, не отличное, впрочем, от Я собственного» (Флоренский П., свящ. Столп и утверждение истины. — М.: Путь, 1914. С. 433).
Далее следовало: «Не сравнивайте его с Эренбургом, который разделил нашу жизнь — а она постоянно висела на волоске, — и первым заговорил о погибших, отчаянно пробивая каждое слово, каждую строчку и каждое упоминание о мертвых. Ему не пришлось говорить полным голосом, потому что, заговори он так, ничего не попало бы в печать. Особенность Эренбурга в том, что он умел стоять на грани дозволенного и, тем не менее, открывать истину среднему читателю. Инженер, средний технократ, сотрудник научных институтов — вот читатель Эренбурга, чьи нравы и взгляды он постарался смягчить. В начале шестидесятых годов была особая мерка для среднего интеллигента — читал он уже Эренбурга или нет. С человеком в "доэренбурговском состоянии" разговаривать не следовало, прочитавшие Эренбурга доносов не писали. Смягчал нравы и Паустовский, но в несколько ином плане: он открывал мелким служащим — бухгалтерам, счетоводам, учителям, что есть простая жизнь, речка, солнце, цветы, деревья и можно проявить чуточку доброты — накормить кошку, улыбнуться соседу, не напакостить сослуживцу. И Паустовский и Эренбург подготовили читателей самиздата в едва очнувшейся от террора стране. Роль Эренбурга значительнее, чем Паустовского, потому что он затронул политическую тему, но отношение к нему хуже. Прочтя Эренбурга, читатель начинал что-то соображать и шел дальше, обижаясь, что получил неполную правду от первого просветителя. Со свойственной людям неблагодарностью он собирал факты, о которых умолчал Эренбург, делал выводы, не сделанные Эренбургом, и пожимал плечами: знаем мы этих осторожных чиновников и писателей. Он забывал, кому обязан своим пробуждением от гипнотического сна, а забывать такие вещи не следует.»
*У Бриков.
С. Мар входила в поэтическую группу ничевоков (1920-1921).
Речь идет о героине трагедий Софокла «Эдип в Колоне» и «Антигона».
^Гумилева.
2-3 июня 1880 г. Ф.М. Достоевский писал жене о предстоящем своем выступлении на пушкинском празднике: «Чтение Скупого рыцаря у меня взято <.>. Взамен того мне определено прочесть стихотворение Пушкина "Пророк". <.> Затем <.> меня просят прибыть завтра в залу Благородного собрания <.>, где будет окончательно все регламентировано. <.> приходит
Лопатин, молодой человек, прикомандированный <.> руководить меня. Тот объявляет, напротив, что уже все регламентировано (значит, моего мнения не спрашивали).» (Достоевский. Т. 30. Кн. 1. С. 175-176). В другом письме он сообщал жене о Л.М. Лопатине, на которого возложили обязанность «хлопотать» «о доставлении всех нужных ему сведений и проч.»: «Я с ним разговорился и, к приятному удивлению моему, нашел в нем человека чрезвычайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени моих убеждений» (Там же. С. 174).
Издать стихотворения О.М. одним из первых предложил в 1960 г. А.Т. Твардовский письмом в Гослитиздат. В январе 1961 г., когда вокруг этого вопроса возникли споры, он решительно высказался за включение тома его стихов в план-проспект изданий «Библиотеки поэта» (Твардовский А.Т. Собр. соч.: В 6 т. — М.: Худ. лит-ра, 1983. Т. 6. С. 158, 530).
См. т. 1, примеч. 43 на с. 751 и 94 на с. 769-760.
«Если наука не отправляется от чуда, — писал С.Н. Трубецкой, — то не отправляется от него и истинная вера: надо уверовать во Христа, чтобы поверить Его чудесам или Его воскресению, и сам Христос осуждал тех, кто требовал чуда, чтобы в Него уверовать» (Трубецкой С.Н. Учение о Логосе в его истории. — М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2000. С. 409).
Из стихотворения О.М. «Умывался ночью на дворе.»
(1921).
Движение советской молодежи, направленное на борьбу с бюрократизмом и бесхозяйственностью методом внезапных проверок, «налетов», «рейдов»; с 1928 г. принимает массовый характер.
См. т. 1, примеч. 24 на с. 747-748.
В Ленинград О.М. и Н.М. переехали в конце июля - начале августа 1924 г. и поселились по адресу: ул. Герцена (бывш. Большая Морская), 49, кв. 4 (Летопись жизни Мандельштама. С. 270).
По-видимому, видоизмененная цитата из статьи О.М. «Девятнадцатый век»: «Так восемнадцатый век, отвергнув источник света — исторически им унаследованный, должен был разрешить заново для себя его проблему».
Подразумевается статья М. Цветаевой «Искусство при свете совести».
Из стихотворения О.М. «С миром державным я был лишь ребячески связан.».
Из стихотворения А.С. Пушкина «Воспоминание».
Из статьи О.М. «Скрябин и христианство».
См. т. 1, примеч. 188 на с 768.
Из стихотворения О.М. «Под грозовыми облаками.»
(1910).
Из «Четвертой прозы» О.М.
Речь идет о стихотворении Б. Пастернака «Другу», в котором есть такие строки: «Иль я не знаю, что, в потемки тычась, / Вовек не вышла б к свету темнота, / И я — урод, и счастье сотен тысяч / Не ближе мне пустого счастья ста?»
*Ленка заметила, что это по Короленко. (Подразумевается рассказ В.Г. Короленко «Парадокс». — С.В., П.Н.)
Н.М. имеет в виду следующее стихотворение М.И. Али- гер: «Несчетный счет минувших дней / неужто не оплачен? / .Мы были во сто крат бедней / и во сто крат богаче. / Мы были молоды, горды, / а молодость — из стали. / И не было такой беды, / чтоб мы не устояли. / И не было такой войны, / чтоб мы не победили. / И нет теперь такой вины, / чтоб нам не предъявили. / Уж раз мы выжили! Ну что ж, / судите, виноваты. / Все наше: истина и ложь, / победы и утраты, / и срам, и горечь, и почет, / и мрак, и свет из мрака. / .И он с лихвой, тот длинный счет, / оплачен и оплакан» (Новый мир. 1967. № 9. С. 109-110). Оно стало известно Н.М. из открытого письма Л.К. Чуковской «Не казнь, но мысль. Но слово», имевшего хождение в самиздате.
Н.М. имеет в виду А.И. Солженицына.
«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего» (Пушкин. Т. 6. С. 349).
См. т. 1, с. 197-199.
Из стихотворения О.М. «Люблю под сводами седыя тишины.».
См. примеч. 440 на с. 671.
Рецензию на сборник стихов А.Е. Адалис «Власть» (М., 1934) О.М. напечатал в журнале «Подъем» (Воронеж, 1935. № 6).
См. в автобиографической прозе О.М. «Шум времени»: «Память моя враждебна всему личному. Если бы от меня зависело, я бы только морщился, припоминая прошлое. <.> Повторяю — память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведеньем, а над отстраненьем прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова».
Постановление ВЦИК об исключении из его состава представителей контрреволюционных партий, в том числе и меньшевиков, было принято 14 июня 1918 г.
Первый раз П.А. Флоренский был арестован 21 мая 1928 г., второй — 26 февраля 1933 г.
Подразумевается книга В.В. Набокова «Другие берега».
В.Д. Набоков был убит 28 марта 1922 г. в Берлине, когда пытался задержать одного из террористов, покушавшихся на П.Н. Милюкова.
Речь идет о Н.И. Кривошеине, который в 1957 г. был на три года осужден за публикацию в газете «Le Monde» неподписанной статьи о вторжении советских войск в Венгрию; отбывал наказание в мордовских политлагерях.
Цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева, которую О.М. использовал в своей автобиографической прозе «Шум времени»: «Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной.»
См. примеч. 153 на с. 637.
Эти очерки были напечатаны в журнале «Огонек» 29 и 15 июля 1923 г.
В судебном процессе эсеров (8 июня - 7 августа 1922 г.) А.Я. Вышинский участия не принимал. В конце 1920 - начале 1930-х гг. он возглавлял Главное управление профессионального образования (Главпрофобр) и был членом коллегии Наркомата просвещения РСФСР. Широкую известность получило его выступление в мае - июле 1928 г. в роли председателя Специального присутствия Верховного суда на процессе по «Делу об экономической контрреволюции в Донбассе» (Шахтинское дело).
В.П. Палей в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. вместе с другими членами семьи Романовых был сброшен в шахту неподалеку от г. Алапаевска.
Скорее всего, Н.М. имеет в виду мемуары матери кн. В.П. Палея: Палей О.В. Мои воспоминания о русской революции. Февральская революция. — М.; Л., 1925.
Слово «идиот» происходит от древнегреческого DSwrrn; и означает «частное лицо».
Речь идет о Н.В. Макридине, участнике первого «Цеха поэтов» (1911-1914).
В начале августа 1923 г. произошел бытовой конфликт между О.М. и А.И. Свирским, комендантом общежития при Всероссийском союзе писателей, где в то время жил О.М. Причиной конфликта было несоблюдение семьей Свирского правил проживания в общежитии. 10 августа правление Всероссийского союза писателей под председательством А.М. Эфроса, в отсутствие О.М., который находился в то время на отдыхе в Гаспре, приняло постановление, осуждавшее его поведение, и поставило «вопрос о возможности дальнейшего пребывания О.Э. Мандельштама в общежитии Союза писателей» (Летопись жизни и творчества Мандельштама. С. 253). 23 августа О.М., узнав об этом, отправил из Гаспры заявление о выходе из Всероссийского союза писателей.
Об этом фельетоне, связанном с конфликтом вокруг так называемого «уленшпигелевского дела», см. т. 1, примеч. 305 на с. 540. 13 мая 1929 г. Д.И. Заславский сообщил А.Г. Горн- фельду, что фельетон его попросила написать редакция «Литературной газеты».
*Чернышевский. (Подразумевается диссертация Н.Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». — С.В., П.Н.)
См. т. 1, примеч. 546 на с. 573.
Подразумеваются следующие строки из стихотворения О.М. «Нет, не спрятаться мне от великой муры.»: «Я — трамвайная вишенка страшной поры / И не знаю, зачем я живу».
Речь идет о стихотворении О.М. «Нет, никогда, ничей я не был современник.» (1924). См. также т. 1, с. 264.
Подразумевается кампания по борьбе за свободу мнений, критики и плюрализма, провозглашенная Мао Цзэдуном в 1956 г. под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ» (строки из китайского классического стихотворения). Эта кампания нашла поддержку у «левой» интеллигенции Европы, однако в июле 1957 г., когда ситуация в стране стала выходить из-под контроля, кампанию попытались свернуть, и вскоре она переросла в «культурную революцию».
Итальянский писатель — А. Моравиа, автор путевого дневника «Китайская культурная революция» (1967).
Литературно-критический журнал Московской ассоциации пролетарских писателей (МААП), редколлегия которого проводила политику оттеснения попутчиков; первый номер вышел в июне 1923 г.
См. т. 1, примеч. 209 на с. 523.
Журнал «Прожектор», который редактировал Н.И. Бухарин, напечатал в 1923 г. (№ 13. 15 августа) статью О.М. об О. Барбье и перевод одного из его стихотворений.
В 1922-1924 гг. Л.Л. Авербах, будущий генеральный секретарь РАППа, редактировал журнал «Молодая гвардия».
В 1962 г. Н.С. Хрущев настоял на том, чтобы Президиум ЦК КПСС принял решение опубликовать повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», и она вышла в ноябрьском номере журнала «Новый мир».
Фотография И.В. Сталина напечатана на обложке журнала «Огонек» (1923. № 18), в котором опубликован очерк О.М. «Сухаревка» (с подзаголовком «Проза О. Мандельштама»). Фотография поэта появилась в номере журнала, где опубликована первая часть его очерка «Армия поэтов» (Огонек. 1923. № 33).
Б.В. Бабин и его жена Б.А. Бабина.
Первоначально было: «В нашей жизни на минуту промелькнула Мария Петровых, которую очень любила Ахматова. В какой-то степени Мандельштам глядел на нее глазами Ахматовой».
«Фабрика эксцентрического актера» Г.М. Козинцева и Л.З. Трауберга (1921-1927).
Речь идет о П.И. Сторицыне.
Приводим этот фрагмент из воспоминаний О.А. Вак- сель: «Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы "акмеистов", женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились: я — доверчиво и откровенно, она — как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она была немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен, ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы. Ирина и Наташа уехали за границу, ни с кем из Института я не встречалась, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но все же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в "Асто- рию", где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще. на граммофонную пластинку. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее о любви ко мне для себя, и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть. В конце 1924 г. А.Ф. решился отдать мне ребенка. Это событие было облечено большой торжественностью. Ребенок уже учился ходить, но не говорил еще ничего, кроме "мама". Теперь мне не было надобности приходить к А.Ф., каждый раз как я хотела повидать ребенка, зато он сам стал часто появляться и проявлять свое неудовольствие по всякому поводу. Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в "Англетере", но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки нас <sic!> втроем в Париж. Осип говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды, когда, сказав <sic!> мне, что имеет сообщить мне нечто важное, притом пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой "Англетер". На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить, и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил все это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3 лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съемке» (Ваксель. С. 128-130). Под «записью» стихов О.М. «на граммофонную пластинку» подразумевается сделанная С.И. Бернштейном в середине 1920-х гг. на восковой валик запись стихотворения О.М. «Я буду метаться по табору улицы темной.» (Осип Мандельштам. Звучащий альманах. — М.: ГЛМ, Студия «Искусство», <2003>).
363 А.С. Смольевский писал в связи с этим, ссылаясь на свидетельство Е.К. Лившиц: «Многое в линии поведения Лютика Надежда Яковлевна объясняла вмешательством бабушки Юлии Федоровны <Львовой>» (Там же. С. 280).
Далее следовало: «Мы изредка против нее бунтовали, но ничего поделать не могли. Я как будто знаю, что нас связывало, и вместе с тем не понимаю. Одно ясно: расстаться нам было не дано».
Нора — героиня одноименной драмы Г. Ибсена.
Женой С.Д. Спасского была С.Г. Каплун, двоюродная сестра М.С. Урицкого.
А.А. Горенко покончил с собой в 1920 г. в Греции, не в силах перенести смерть сына.
В.А. Горенко, служивший на Черноморском флоте, в декабре 1917 г. сумел избежать расстрела, которому были подвергнуты на Малаховом Кургане многие его товарищи. В 1918 г. А. Ахматова, не зная об этом, посвятила его памяти стихотворение «Для того ль тебя носила.».
Из очерка О.М. «Меньшевики в Грузии».
Старший из двух братьев Н.М., служивших в Белой армии, А.Я. Хазин, пропал без вести.
См. т. 1, примеч. 182 на с. 767.
Из статьи О.М. «О современной поэзии. К выходу "Альманаха Муз"» (1916).
Энгельгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2. — М.; Л.: Мысль, 1924).
В 1941-1942 гг. по соглашению между советским правительством и польским правительством в изгнании на территории СССР стала формироваться так называемая армия Андерса, в которую призывали и амнистированных заключенных.
Далее следовало: «и собственной деятельности — я говорю о живописи, в которой была совершенно случайным гостем, но которую едва не стала культивировать ради самоутверждения».
Из стихотворения О.М. «Вернись в смесительное лоно.».
Жена патриарха Иакова и сестра Рахили, его второй и любимой жены (Быт 29). Далее у Н.М. говорится о двух безымянных дочерях праведного Лота, совершивших кровосмешение с отцом (Быт 19: 30-38).
Речь идет о В.В. Глазунове, см. т. 1, с. 124-125 и примеч. 73 на с. 504-505.
См. т. 1, с. 712.
И.М. Семенко в статье «Мандельштам — переводчик Петрарки» (Вопросы лит-ры. 1970. № 10) писала: «Источник душевных переживаний — любовь — у Петрарки дарит сладостную муку самоанализа, неуверенности в собственных решениях. У Мандельштама акцент перенесен с субъекта любви на объект.» (цит по кн.: Семенко. С. 117).
Далее следовало: «Он вообще плохо переносил одиночество, а тем более в возрасте семнадцати-восемнадцати лет».
Радиокомпозиция О.М. «Молодость Гёте».
См. в эссе Т.С. Элиота «Данте»: «Данте — самый всеобщий из стихотворцев, писавших на новых языках. Культура Данте была не культурой одной страны, а культурой всей Европы».
Речь идет об опере А. Шёнберга «Моисей и Аарон»
(1932).
Подразумевается письмо А.С. Пушкина А.Н. Вульфу от 7 мая 1826 г., в котором он спрашивал об А.П. Керн: «Что делает Вавилонская блудница Анна Петровна?» (Пушкин. Т. 9. С. 217).
Из стихотворения А.С. Пушкина «Под небом голубым страны своей родной.», посвященного памяти А. Ризнич.
Н.М. имеет в виду стихотворение О.М. «Я скажу тебе с последней.».
Речь идет о цикле стихотворений О.М. «Соломинка»
(1916).
Из стихотворения М. Цветаевой «Ты запрокидываешь голову.», обращенного к О.М.
Из стихотворения О.М. «Не веря воскресенья чуду.» (1916), обращенного к М. Цветаевой.
Подразумевается стихотворение О.М. «В разноголосице девического хора.» (1916).
М. Цветаева в очерке «История одного посвящения» (Oxford Slavonic Papers. 1964. Vol. 11) писала о стихах О.М., обращенных к ней: «Весь тот период — от Германско-Славянского льна до "На кладбище гуляли мы" — мой, чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву» (Н.М. могла познакомиться с очерком по его републикации (Лит. Армения. 1966. № 1); цит. по изд.: Цветаева. Т. 4. С. 156).
Из стихотворения О.М. «На розвальнях, уложенных соломой.».
Из «Четвертой прозы» О.М.
Речь идет о стихотворениях О.М. «Кассандре», «Когда на площадях и в тишине келейной.», «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.», «Твое чудесное произношенье.» и «Что поют часы-кузнечик.», третье из которых было написано в первых числах января 1918 г., а остальные — в 1917 г.
Далее следовало: «Весь быстро промелькнувший роман строился именно с этой установкой».
Далее следовало: «Я приехала из Москвы в Воронеж, и он на извозчике рассказал мне про это стихотворение (остальные прислал в письме в Москву) и просил до его смерти не читать. Я эту просьбу выполнила». (Подразумевается стихотворение О.М. «Есть женщины, сырой земле родные.», обращенное к Н.Е. Штемпель. — С.В., П.Н.)
Н.М. имеет в виду стихотворение О.М. «Я к губам подношу эту зелень..» (1937).
Речь идет о стихотворении А. Ахматовой «Не недели, не месяцы — годы.».
Парафраз строк из стихотворения О.М. «Твое чудесное произношенье.».
Н.М. говорит о К. Брауне.
*Блок. (Подразумеваются следующие строки из пьесы А.А. Блока «Роза и крест»: «О, любовь, тяжела ты, как щит! / Одно страданье несешь ты, / Радости нет в тебе никакой! / Что ж пророчит странная песня? /"Сердцу закон непреложный — / Радость — Страданье одно!" / Как может страданье радостью быть? "Радость, о, Радость-Страданье, / Боль неизведанных ран..."». — С.В., П.Н.)
Речь идет о повести А. Платонова «Джан».
Подразумевается начало обращенного к О.М. стихотворения М. Цветаевой: «Гибель от женщины. Вот знак // На ладони твоей, юноша!»
Далее следовало: «Они играли в его жизни незначительную роль, меньше, чем у других людей».
П.А. Флоренский в книге «Столп и утверждение истины» писал о «последнем круге скептического ада»: «Предельно-скептическое сомнение возможно лишь как неустойчивое равновесие, как граница абсолютного безумия.» (Флоренский П., свящ. Столп и утверждение истины. — М.: Изд-во «Путь», 1914. С. 38).
*Споры с Лысенко.
О.М. писал в статье «Скрябин и христианство»: «Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено».
Из очерка О.М. «Путешествия в Армению»: «Должно быть, величайшая дерзость — беседовать с читателем о настоящем в тоне абсолютной вежливости, которую мы почему-то уступили мемуаристам. Мне кажется, это происходит от нетерпенья, с которым я живу и меняю кожу».
Далее следовало: « .в России всегда спасала только плохая работа».
28 апреля 1937 г. О.М. писал Н.М. из Воронежа: «.я сейчас на редкость здоров и готов к жизни. Мы ее начнем, куда бы и где бы ни бросила судьба. Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке, и пусть их никто не смеет хвалить».
См. т. 1, примеч. 435 на с. 556.
Н.Е. Штемпель вспоминала о своей поездке к О.М. и Н.М. в середине июля 1937 г.: «Осип Эмильевич рассказывал мне, как они жили эти два месяца после отъезда из Воронежа, прочитал все новые стихи. Мне кажется, их было десять или одиннадцать. <.> одно из них резко отличалось от остальных. В нем шла речь о смертной казни, которую Осип Эмильевич не принимал и не оправдывал ни при каких обстоятельствах» (Осип Мандельштам в Воронеже. С. 13-14).
Старик — название залива у Труханова острова на
Днепре.
В начале мая 1926 г. О.М. приехал из Ялты в Киев, около 10 мая вернулся в Ленинград. Н.М. после лечения в Ялте еще некоторое время провела в Киеве и в конце мая - начале июня тоже вернулась в Ленинград.
В Тифлисе, в октябре 1930 г., был написан стихотворный цикл «Армения» и другие стихи.
Первоначально было: «Она перед смертью тоже пересматривала свою жизнь и пришла к выводу, что связь двоих — мираж. По ее расчетам, связь эта держится не больше семи лет, "а потом — фьюить!" Наши отношения с Мандельштамом казались ей аномалией, и она пыталась их разгадать, засыпая меня вопросами, на которые я отвечала шутками. Во всяком случае, вариант с "фьюить!" несравненно человечней и приемлемей, чем то, что произошло с нами. В нашу жизнь ворвалась посторонняя сила и разбила ее».
Речь идет о «Молитве по соглашению о супругах» — см. ее текст на с. 436-437.
Начальная строка стихотворения А. Ахматовой.
Из оставшегося в рукописи продолжения стихотворения А.С. Пушкина «Воспоминание».
Из «Поэмы Конца» М. Цветаевой.
В романе Ф.М. Достоевского «Идиот» некий флигель- адъютант спрашивает Ипполита: «Правду ли я слышал, что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет?» (Достоевский. Т. 8. С. 244-245).
Г.-В. Лейбниц, определяя монаду как «простую субстанцию, которая входит в состав сложных», писал: «Монады вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти» (Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4 т.. — М.: Мысль, 1982. Т. 1. С. 413).
Из «Первой северной элегии» А. Ахматовой.
«Мужик Марей» — рассказ Ф.М. Достоевского из «Дневника писателя» за февраль 1876 г. (Достоевский. Т. 22. С. 46-50).
Об этом С.Н. Булгаков писал в статье «Русская трагедия», посвященной разбору романа Ф.М. Достоевского «Бесы».
О взаимоотношениях интеллигенции и народа писал не С.Н. Трубецкой, а его сын, Н.С. Трубецкой: «Таким образом, несмотря на то что влечение к конкретно национальному в санкт-петербургский период принимало формы областничества или установки на какую-нибудь одну определенную индивидуацию русского племени (великоросскую, украинскую и т. д.) — само это явление было общерусским. Ибо общерусскими были самые причины этого явления — отличительный для
России послепетровского периода отрыв верхов русской культуры от конкретного народного фундамента и вызванные этим отрывом специфическая отчужденность между интеллигенцией и народом и тоска по воссоединению народа с интеллигенцией» (Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. — М.: Эксмо, 2012).
Н.М. цитирует слова из дневника одного из героев романа Н.С. Лескова «Соборяне» (1872): «Три года прошло без всякой перемены в жизни. Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство еще на Руси не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегом своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился. "Да, — сказал он, — сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но еще во Христа не облекаемся". Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается» (Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. — М.: ГИХЛ, 1957. Т. 4. С. 59).
24 мая 1945 г. И.В. Сталин, выступая на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии, сказал: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение» (Правда. 1945. 25 мая).
Это выражение восходит к словам героя романа Ф.М. Достоевского «Подросток» Версилова: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. <.> О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес... » (Достоевский. Т. 13. С. 377).
Речь идет о Марии Тимофеевне Лебядкиной, героине романа Ф.М. Достоевского «Бесы».
А. Бергсон писал об этом в книге «Два источника морали и религии».
Н.М. имеет в виду рассказ В.Т. Шаламова «Сергей Есенин и воровской мир» из книги «Очерки преступного мира».
По наблюдению А.А. Морозова, возможно, подразумевается следующее стихотворение А. Ахматовой: «И это станет для людей / Как времена Веспасиана, / А было это — только рана / И муки облачко над ней».
Из стихотворения О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы.».
Герой романа Ф.М. Достоевского «Бесы» Кириллов говорит: «Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою» (Достоевский. Т. 10. С. 472).
Подразумевается книга Н.А. Бердяева «Самопознание».
Ирония Н.М. по адресу сестры Л.Ю. Брик, Э. Трио- ле, вызвана тем, что она вместе со своим мужем Л. Арагоном, членом Французской коммунистической партии, вплоть до трагических событий «Пражской весны» 1968 г. придерживалась коммунистических убеждений и неоднократно, по официальным приглашениям, посещала Советский Союз, где широко издавались ее книги.
См. т. 1, примеч. 548 на с. 573.
Реплика И.В. Сталина в ответ на слова А.Г. Тильбы, участника совещания передовых комбайнеров: «Хоть я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма.» (Правда. 1935. 2 декабря).
*Энгельа
О «сочувственном понимании» О.М. писал в статье «О природе слова»: «Отшумит век, уснет культура, переродится народ, отдав свои лучшие силы новому общественному классу, и весь этот поток увлечет за собой хрупкую ладью человеческого слова в открытое море грядущего, где нет сочувственного понимания, где свежий ветер вражды и пристрастия современников заменяется унылым комментарием». Об «исполняющем понимании» он писал в эссе «Разговор о Данте»: «В поэзии важно только исполняющее понимание — отнюдь не пассивное, не воспроизводящее и не пересказывающее».
«Смена вех» (Прага, 1921) — сборник статей ряда представителей русской эмиграции, положивший начало общественно-политическому движению за признание большевистской революции ради сохранения единства и восстановления международного престижа России.
*Я думаю, он верил, что Данте был в аду, в чистилище и в раю!
Из статьи О.М. «Скрябин и христианство».
Из стихотворения О.М. «Паденье неизменный спутник страха.» (1912): «Немногие для вечности живут; / Но если ты мгновенным озабочен, / Твой жребий страшен и твой дом непрочен!»
Комментируя это высказывание, А.А. Морозов привел следующую заметку Н.М. на полях книги В.А. Рождественского «Страницы жизни: Из литературных воспоминаний» (1962): «О.М. — "смысловик", и всякий разговор о стихах был мировоззренческим» (Морозов 2. С. 681).
*Брюсов считал свою поэзию откровением. Сукин сын. (См. примеч. 83 на с. 628. — С.В., П.Н.)
Намек на книгу Ю.Н. Тынянова «Архаисты и новаторы».
*Роскошь Бенедиктова поддается разбору формальному, плоскому, потому что она — роскошь.
Имеется в виду рецензия С.П. Боброва на сборник стихов О.М. «Tristia» (Печать и революция. 1923. № 4).
Из эссе О.М. «Разговор о Данте».
Н.М. Олейников был расстрелян 24 ноября 1937 г., В.И. Стенич — 21 сентября 1938 г., А.И. Моргулис умер 20 октября 1938 г. в одном из лагерей Севвостлага.
*Вернее, оценочное суждение: «Маленький Мандельштам и великий Брюсов».
Из стихотворения Б. Пастернака «Другу».
Доклад В.И. Нарбута «Наука и поэзия» состоялся на вечере журнала «Красная новь» в первой половине мая 1934 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 425).
Н.М. имеет в виду стенограммы выступления О.М. не на вечере «Наука и поэзия», а на закрытом вечере, который состоялся в редакции «Литературной газеты» 10 ноября 1932 г. Позднее, отправляя их в редакцию, он писал: «Уважаемые товарищи! Посылаю вам правленые стенограммы. Должен сказать, что правка эта напомнила мне правку старых переводов Уленшпигеля и Вальтер Скотта для Зифа. Со стенографической записью в Литгазете неблагополучно. Мало сказать неблагополучно — ужасно. По этой катастрофической передаче можно очень смутно догадываться о том, что было сказано. Будучи не в силах восстановить свои слова, но точно помня, что именно я хотел сказать, я кое-как восстановил главные смысловые этапы. За точность мыслей — ручаюсь, выражения — более чем приблизительны. О. Мандельштам» (Новые материалы О.Э. Мандельштама из архива А.А. Морозова // Сохрани мою речь. Вып. 5/1. С. 175).
«Вечер искусств» — «первая грандиозная художественная демонстрация Бюро пропаганды», с которым сотрудничал О.М., состоялся 28 апреля 1919 г. в театре им. Ленина, бывшем Соловцовском (Летопись жизни Мандельштама. С. 151). О премьере спектакля «Овечий источник» см. с. 39 и примеч. 9 на с. 617.
А. Ахматова выступала в Москве на вечере журнала «Русский современник» 17 апреля 1924 г., о чем позднее вспоминала: «Читала в Политехническом с огромным успехом: конная милиция и все прочее» (Чуковская. Т. 2. С. 477).
См. т. 1, примеч. 519 на с. 569-570.
Выражение восходит к словам героя пьесы А.В. Су- хово-Кобылина «Смерть Тарелкина»: «Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже тут и кричит: вперед!! Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом — так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!»(Сухово-Кобылин А.В. Трилогия: Свадьба Кречинского. Дело. Смерть Тарелкина. — М.: ГИХЛ, 1959. С. 239).
*Хлоп ладонью о коленку, а потом ладонью в нос собеседнику.
*Поэтому меня так рассердило стихотворение <1 сл нрзб> Тарковского: В диком приступе жеманства Принимал свой гонорар. (Н.М. цитирует стихотворение А.А. Тарковского «Поэт», в котором говорится об О.М. — С.В., П.Н.)
Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (1931-1936); продавало на валюту или обменивало на золото, серебро, драгоценные камни и антиквариат продукты питания и потребительские товары, обслуживало и советских граждан.
В Детском Селе, в здании Лицея, О.М. и Н.М. поселились в середине ноября 1926 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 312).
В репертуаре В.И. Качалова была роль Гамлета в одноименной пьесе У. Шекспира.
Государственный еврейский театр гастролировал в Киеве с 6 мая 1926 г. К предстоявшим гастролям в Ленинграде (с 19 августа) О.М. напечатал статью «Моск<овский> госуд<арственный> еврейский театр» (Красная газета. Веч. выпуск. 1926. 10 августа), название которой, по свидетельству Н.М., было дано редакцией газеты.
Н.М. имеет в виду М.А. Чехова.
Подразумевается стихотворение Б. Пастернака «Гамлет».
Из стихотворения А. Ахматовой «Читатель».
В статье «Русская трагедия» С.Н. Булгаков писал: «Актер есть <.> провокатор, — его, как живого лица, нет в его роли, он отдает себя, свой психический механизм, как средство, как материал, для медиумического воспроизведения чужого содержания, которое, однако, должно отразиться подлинным переживанием в душе его зрителей» (Булгаков С.Н. Тихие думы. — М.: Республика, 1996. С. 15).
В конце ноября 1923 г. О.М. писал отцу: «Опять пошли переводы, статьи и пр. "Литература" мне омерзительна. Мечтаю бросить эту гадость. Последнюю работу для себя я сделал летом. В прошлом году работал для себя еще много. В этом — ни-ни.»
Строки из стихотворения О.М. «Как из одной высокогорной щели.» (1933), которое имела в виду Н.М., несколько отличаются от приведенных ею строк из принадлежащего О.М. перевода одного из сонетов Ф. Петрарки «Когда уснет земля и жар отпышет.» (1933): «.Так, чтобы умереть на самом деле, / Тысячу раз на дню лишусь обычной / Свободы вздоха и сознанья цели.»
В марте — начале апреля 1933 г. О.М. писал М.С. Шагинян о своем очерке «Путешествия в Армению»: «Книжка моя говорит о том, что глаз есть орудие мышления, о том, что свет есть сила и что орнамент есть мысль» (Восстановленное письмо О.Э. Мандельштама М.С. Шагинян // Сохрани мою речь. Вып. С. 3/1. С. 20).
^Разумеется, в широком смысле, а не в богословском.
О.М. писал в статье «Скрябин и христианство»: «Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, — что же остается? Радостное богообщение, как бы игра Отца с детьми, жмурки и прятки духа!»
В «Четвертой прозе» О.М. писал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
Н.М. цитирует «Исповедь» Блаженного Августина (кн. 3 и 6).
*Прав отец Сергий Булгаков — «отражение». (Речь идет о следующем фрагменте статьи С.Н. Булгакова «Русская трагедия», где он писал о герое романа Ф.М. Достоевского «Бесы» Ставрогине: «Он <.> становится духовным провокатором, он зажигает других тем, чем сам не горит и заведомо неспособен загораться, — льдистое отражение чужого огня и света» (Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 15). — С.В., П.Н.).
*Блок. («Песня судьбы» — драматическая поэма А.А. Блока. — С.В., П.Н.)
*Не знаю, так ли? (А.М. Бучма умер в 1957 г. после продолжительной тяжелой болезни. — С.В., П.Н.)
Комментируя одну из статей Ю.Н. Тынянова из его книги «Архаисты и новаторы», Е.А. Тоддес, А.П. Чудаков и М.О. Чудакова писали: «.Тынянов подчеркивал возможность эстетически значимого использования "старого" в функции "нового" (как раз этот аспект отражен в предлагавшемся Шкловским названии итоговой книги Тынянова: "Архаисты — новаторы").» (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. С. 510).
Члены Общества изучения поэтического языка (19161925), представители так называемой «формальной школы» — В.Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю.Н. Тынянов и др.
25 июня 1932 г. А.В. Звенигородский записал: «На этих днях познакомился с г. М<андельштамом> у поэта Ами- ра Саргиджана, 21 июня н<ового> с<тиля> 1932 г.» (Усов Д.С. «Мы сведены почти на нет.». Т. 1. Стихи. Переводы. Статьи. — М.: Эллис Лак, 2011. С. 642).
Парафраз первой строки стихотворения А. Ахматовой «Нам свежесть слов и чувства простоту.».
См. т. 1, примеч. 327 на с. 780-781.
Еще в 1922 г. Н.Н. Асеев писал в статье «Поэзия наших дней» (Авангард. № 1): «.После Н. Гумилева среди акмеистов не осталось мало-мальски ценных в поэтическом отношении имен».
См. т. 1, примеч. 248 на с. 529-530.
Датировано 21 января 1937 г.
4 ноября 1923 г. в газете «Накануне» (Берлин) появилось следующее объявление: «В журнале "Россия" того же издательства будет печататься новый роман Осипа Мандельштама».
Подразумевается журнал «Русский современник», который выходил в 1924 г. в Ленинграде, в частном издательстве Н.И. Марагам. Ответственным редактором журнала был А.Н. Тихонов.
Книга О.М. «Шум времени» вышла не позднее 5 апреля 1925 г. в ленинградском кооперативном издательстве «Время», одним из основателей и главным редактором которого был Г.П. Блок (Летопись жизни Мандельштама. С. 283). Он был арестован в феврале того же года как воспитанник бывшего Александровского лицея и до осени 1928 г. находился в ссылке на Северном Урале.
В газете «Киевский пролетарий», редактором которой был А.Д. Зильберберг, в 1926 г. были напечатаны статьи О.М. «Березиль» (7 мая) и «Сухаревка» (16 мая).
Сохранились наброски киносценария, над которым работал О.М. (АМ). Своеобразным откликом на просьбу В.Б. Шкловского явилась юмореска О.М. «Я пишу сценарий» (Советский экран. 1927. 21 июня. С. 4).
В середине февраля 1929 г. О.М. писал отцу из Киева: «Проживающий здесь писатель Бабель свел меня с громадной украинской Кинофабрикой ВУФКУ. Он умолял меня бросить переводы и не глушить больше мысли и живой работы. Бабель, очень влиятельный в Кино человек, вызвался определить меня туда редактором-консультантом. Мы с Надей боимся верить такому счастью».
Была ли эта рецензия напечатана при жизни О.М., установить не удалось; опубликована по авторизованной машинописи (АМ) Ю.Л. Фрейдиным (Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 2).
*Все примеры из фильмов Эйзенштейна. Садист. (Подразумеваются эпизоды из фильмов С.М. Эйзенштейна «Броненосец "Потемкин"» и «Старое и новое». — С.В., П.Н.)
^Булгакова.
1 6 августа 1925 г. Б. Пастернак писал О.М: «Отчего Вы не пишете большого романа? Вам он уже удался. Надо его только написать» (Пастернак. Т. 7. С. 574).
«Кто-то сказал, что Н. Ч-й написал роман. Осип отнесся к этому недоверчиво. Он сказал, что для романа нужна по крайней мере каторга Достоевского или десятины Льва Толстого» (Листки из дневника. С. 113).
Из статьи О.М. «Письмо о русской поэзии».
Из «Четвертой прозы» О.М.
Из рецензии О.М. на роман А. Серафимовича «Город в степи», написанной в 1931 г.
*Лагерные профессии, как догадался Ю.Ф. (Цитируется стихотворение О.М. «Где связанный и пригвожденный стон?..» (1937). — С.В., П.Н.)
Подразумевается пьеса Б. Пастернака «Слепая красавица».
В третий раз Л.Н. Гумилев был арестован 6 ноября 1949 г. Пьесу «Энума элиш. Пролог, или Сон во сне» А. Ахматова уничтожила по одним сведениям в 1944, по другим — в 1949 г.
Речь идет о герое рассказа А.И. Солженицына «Случай на станции Кочетовка». В первой публикации (Новый мир. 1963. № 1) редакция журнала вынуждена была изменить название станции во избежание ассоциаций с фамилией главного редактора журнала «Октябрь» В.А. Кочетова, который занимал недружественную позицию по отношению к «Новому миру».
В этой надстройке в доме на ул. Жуковского, 54 жила А. Ахматова во время ташкентской эвакуации.
Автоэпиграф из повести О.М. «Египетская марка».
Н.М. цитирует следующее четверостишие А. Ахматовой: «И вовсе я не пророчица, / Жизнь светла, как горный ручей, / А просто мне петь не хочется / Под звон тюремных ключей».
Во время этой встречи 5 мая 1954 г. в ленинградском Доме писателей на вопрос студентов об отношении к постановлению 1946 г. М.М. Зощенко ответил, что сначала оно «поразило его своей несправедливостью и он написал в этом смысле письмо Иосифу Виссарионовичу, а потом он понял, что многое в этом документе справедливо»; А. Ахматова сказала: «Оба документа — и речь товарища Жданова, и постановление Центрального Комитета партии — я считаю совершенно правильными» (Чуковская. Т. 2. С. 99).
И. Берлин посетил А. Ахматову 16 ноября 1945 и 4-5 января 1946 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 397, 399). «Гость из будущего» — персонаж «Поэмы без Героя».
*Капитаном. (В Первую мировую войну М.М. Зощенко получил звание штабс-капитана. — С.В., П.Н.)
См. т. 1, примеч. 234 на с. 527.
Стихотворение А. Ахматовой «Сожженная тетрадь» в сборник «Стихотворения. 1909-1960» (М., 1961) не вошло.
Цитируется стихотворение А. Ахматовой «.Я знаю, с места не сдвинуться.».
Н.М. приводит первую строку одного из четверостиший А. Ахматовой.
По замечанию Р.Д. Тименчика, «Акума — прозвище А.А., данное ей В.К. Шилейко, вероятно, от древнееврейского "акум" — язычник» (Тименчик. С. 304). Н.Н. Пунин писал А. Ахматовой по этому поводу: «Сердце милое, когда я немного познакомился с японским языком, мне твое имя "Акума" стало казаться странным; думалось, оно должно иметь значение. Я спросил одного японца, не значит ли что-нибудь слово — Акума, — он, весело улыбаясь, сказал: это значит злой демон, дьяволица, если принять женский род и наше понимание. Очевидно, Вольдемар знал смысл этого слова. Возможно, что где- нибудь на "его" Востоке именем этим обозначался какой-нибудь бог или дух, — но, во всяком случае, — злa. <.> Так окрестил тебя Вольдемар Казимирович в отместку за твои речи» (Пунин. С. 291-292).
Рассказ начинающего драматурга о том, как он приступил к сочинению своей первой пьесы, содержится в «Записках покойника (Театральном романе)» М.А. Булгакова: «Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе» (Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. — СПб.: Азбука-классика, 2004. Т. 1. С. 451).
Подборку стихотворений под заглавием «Из трагедии "Пролог", или "Сон во сне"» А. Ахматова напечатала в журнале «Новый мир» (1964. № 6).
Цикл стихотворений А. Ахматовой «Cinque».
И. Берлин позвонил А. Ахматовой 21 или 22 августа 1956 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 502), и она ему сказала: «Я не могу увидеться с вами по причинам, вполне понятным вам» (Воспоминания об Ахматовой. С. 450).
Цитируется стихотворение А. Ахматовой «Во сне», написанное после ее встреч с И. Берлином (см. примеч. 512 на с. 678), и «Первая песенка».
Последняя встреча И. Берлина с А. Ахматовой произошла в июне 1965 г., когда она приехала в Оксфорд по случаю присуждения ей почетной степени доктора филологии Оксфордского университета.
Из баллады В.А. Жуковского «Алонзо», представляющей перевод баллады И.-Л. Уланда «Durand».
От франц. mot — слово.
Персонаж романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы».
См. т. 1, примеч. 102 на с. 760.
Подразумевается книга А. Ахматовой «Стихотворения. 1909-1946» (М.; Л.: Огиз - ГИХЛ, 1946). На экземпляре этого сборника из собрания А.К. Тарасенкова (РГБ, Музей книги) имеется помета его рукой: «Тираж этой книги изъят в 1946 г.».
(Гончарова Н.Г. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. — М.; СПб.: Летний сад — Рос. гос. библиотека, 2000. С. 246).
Когда Ю.Г. Оксмана после произведенного у него обыска обвинили в хранении антисоветской литературы, он ответил: «Какая же это антисоветская литература? Сочинения Гумилева, Мандельштама, сборник "В честь Пастернака". Разве может хоть один настоящий советский ученый пройти мимо этих материалов? Нужно быть невеждой, чтобы делать вид, что это не нужно или не интересно» (Огрызко В.В. Сердца горестные заметы: Юлиан Оксман // Лит. Россия. 2013. 26 апреля). Однако в октябре 1964 г. на заседании Секретариата ССП Оксман был исключен из числа его членов и всех научных учреждений «за нарушение правил общения с иностранцами», а на его имя в печати был наложен запрет.
18 февраля и 13 марта 1964 г. в Ленинграде Ф.А. Виг- дорова, вопреки запрещению, вела стенограммы судебных заседаний по делу И.А. Бродского, которые потом получили широкое распространение в самиздате.
В мае 1970 г. Ж.А. Медведев был насильственно помещен в Калужскую психиатрическую больницу, но благодаря протестам П.Л. Капицы, А.Д. Сахарова, А.Т. Твардовского, А.И. Солженицына и др. через три недели его освободили.
Из очерка О.М. «Путешествие в Армению».
*Закон о соотношении германских фонем с праязыковыми фонемами.
^Национальность — пятый пункт: изъятие евреев.
Некоторые сведения о том, как проходила защита диссертации Н.М., приведены в ст.: [П. Нерлер, Л. Найдич, Д. Зубарев] Вокруг кандидатской диссертации Н.Я. Мандельштам // Новое лит. обозрение. 2014. № 128 (сентябрь). — С. 176-184.
^Виноградов был «сталинским комиссаром» по языкознанию.
В.В. Виноградов возглавлял экспертную комиссию по делу А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля.
Из статьи О.М. «Письмо о русской поэзии».
Стихотворение О.М. «Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый.», в котором есть строки: « — Нет, не мигрень, — но холод пространства бесполого, / Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!» Н.М. относит к более позднему периоду времени, поскольку беловой его автограф с датой 23 апреля 1931 г. оставался ей неизвестным.
Из стихотворения О.М. «Где ночь бросает якоря.».
«Живая церковь» (1922-1936) — созданная при активном участии ГПУ «обновленческая» организация, выступавшая за устранение патриарха Тихона от управления Церковью, модернизацию богослужения, сотрудничество с советской властью и т. д.
Из стихотворения О.М. «Бежит волна — волной волне хребет ломая.» (1935).
Из стихотворения О.М. «Век».
Похороны летчиков в Воронеже летом 1935 г. послужили импульсом к написанию другого стихотворения (см. об этом подробнее ст.: Лангерак Т. «Летчики» О. Мандельштама. О творческой истории стихотворения «Не мучнистой бабочкою белой.» // Текстологический временник. Русская литература XX века: Вопросы текстологии и источниковедения. Кн. 2. — М.: ИМЛИ РАН, 2012. С. 68-78).
Э.Г. Герштейн писала об этом: «Вскоре Надя подарила мне черновой автограф отвергнутого самим поэтом варианта стихотворения на смерть Белого. К сожалению, он не сохранился, так как был уничтожен моей подругой Леной, которой я дала его на хранение. <.. Несколько раз перечеркнутый текст с трудом поддавался прочтению, но запомнившееся мне обилие сложных слов, характерных для философской лирики Мандельштама, не позволяет признать в этом черновике запись пропавшего стихотворения "Откуда привезли? Кого? Который умер?" — как об этом неверно сообщает Надежда Мандельштам.» (Герштейн. С. 50-51). А о том, что было сожжено на свече, Герштейн писала: «Это были бумаги, собранные для получения наследственных денег из нью-йоркского страхового общества после смерти отца Хазиных в 1930 году. <.> Я вынесла их из поднадзорной квартиры Мандельштамов и всю ночь жгла. Но бумага была так толста, что не сгорала окончательно в небольшой топке моей комнатной печки. Пришлось вытаскивать отдельные листы и сжигать их на свече. Это и есть "опыт со свечкой", который так неточно описан во "Второй книге" Надежды Мандельштам» (Там же. С. 57).
Речь идет о стихотворении О.М. «Еще не умер ты. Еще ты не один.».
Из статьи О.М. «Выпад».
В статье «Слово и культура» О.М. писал: «Отделение культуры от государства — наиболее значительное событие нашей революции. <.> Государство ныне проявляет к культуре то своеобразное отношение, которое лучше всего передает термин терпимость. Но в то же время намечается и органический тип новых взаимоотношений, связывающий государство с культурой наподобие того, как удельные князья были связаны с монастырями. Князья держали монастыри для совета».
Речь идет о стихотворениях В.В. Маяковского «Приказ по армии искусства» и «Приказ № 2 армии искусств».
См. т. 1, примеч. 91 на с. 758; Д.П. Штеренберг одно время занимал должность заведующего Отделом ИЗО Нарком- проса.
См. примеч. 56 на с. 625.
Статья В.И. Иванова «О веселом ремесле и умном веселии» впервые была опубликована в журнале «Золотое руно» (1907. № 5) и вошла в сборник статей: Иванов В.И. По звездам. Статьи и афоризмы. — СПб.: Изд-во «Оры», 1909.
Умное деланье — в православной аскетике совокупность приемов молитводелания.
*Лидия Яковлевна Гинзбург.
Название одного из подразделов в статье В.И. Иванова «Две стихии в современном символизме». Здесь Иванов, анализируя начало стихотворения Ш. Бодлера «Соответствия» — «Природа — храм. <.> В этом храме человек проходит чрез лес символов.», — пишет: «Провозглашение объективной правды как таковой не может не быть признано реализмом; и, так как стихотворение в то же время изъясняет реальное существо природы как символа другими новыми символами (храма, столпов, слова, взора и т. д.), мы должны признать его относящимся к типу реалистического символизма» (По звездам. С. 266-267).
*Брюсов прямо говорил об откровении. (См. примеч. 83 на с. 628. — С.В., П.Н.)
Приведем отрывок из статьи В.И. Иванова «Две стихии в современном символизме», откуда извлечена эта цитата: «Не налагать свою волю на поверхность вещей — есть высший завет художника, но прозревать и благовествовать сокровенную волю сущностей. Как повивальная бабка облегчает процесс родов, так должен он облегчать вещам выявление красоты; чуткими пальцами призван он снимать пелены, заграждающие рождение слова. Он утончит слух и будет слышать, "что говорят вещи"; изощрит зрение и научится понимать смысл форм и видеть разум явлений. Нежными и вещими станут его творческие прикосновения. Глина сама будет слагаться под его перстами в образ, которого она ждала, и слова в созвучия, предуставлен- ные в стихии языка. Только эта открытость духа сделает художника носителем божественного откровения» (Там же. С. 250).
Там же. С. 196.
«Индивидуализм декадентства был непрочен, как всякий чисто эстетический индивидуализм. Символизмом было у нас декадентство изначала уже в силу своего культа вечности и всеединства во всецветных отсветах ("im farbigen Abglanz", как говорит Фауст) мгновений. Символ был тем началом, которое разложило индивидуализм, оставив ему единственную законную его область — самовластие дерзаний. Но индивидуалистический принцип прежних дерзаний уступил место принципу сверхиндивидуальному. Слово, ставшее символом, опять было понято как общевразумительный символ соборного единомыслия» (Там же. С. 242-243).
«Как первые ростки весенних трав, из символов брызнули зачатки мифа, первины мифотворчества. Художник вдруг вспомнил, что был некогда "мифотворцем" (^иболоюд), — и робко понес свою ожившую новыми прозрениями, исполненную голосами и трепетами неведомой раньше таинственной жизни, орошенную росами новых-старых верований и ясновиде- ний, новую-старую душу навстречу душе народной» (Там же. С. 243).
*Когда он был мифотворцем? (Определение народа как «прирожденного мифотворца» Н.М., по-видимому, использовала в связи со следующим высказыванием В.И. Иванова: «Какою хочет стать поэзия? Вселенскою, младенческою, мифотворческою. Ее путь ко всечеловечности вселенской — народность; к истине и простоте младенческой — мудрость змеиная; к таинственному служению творчества религиозного — великая свобода внутреннего человека, любовь, дерзающая в жизни и в духе, чуткое ухо к биению мирового сердца. Антиномичен путь ее: к женственной планетарности мифотворчества всенародного — чрез мужественную солнечность утверждающего мистическую личность почина» (Там же. С. 244).
Там же. С. 298.
«"Приближается долгая ночь мертвенного застоя, — восклицают испуганные друзья культуры. — Образованность в упадке. Вандализм наступает. Угроза ниспровержения господствующих классов — угроза гибели всех культурных ценностей... " Мы не верим этим друзьям культуры как расчищенного сада и вскопанного огорода на упроченной за собственником земле. Мы возлагаем надежды на стихийно-творческую силу народной варварской души и молим хранящие силы лишь об охранении отпечатков вечного на временном и человеческом, — на прошлом, пусть запятнанном кровью, но памяти милом и святом, как могилы темных предков» (Там же. С. 245).
«В символах, обставших дух "как лес" (по уподоблению Бодлера), была найдена вселенская правда. Они раскрылись как забытый язык утраченного богопостижения. Символ ожил и заговорил о неличных, о изначальных тайнах. Душа приникла к живым шепотам, заслушалась их, опять познавая —
Что Земля и лес пророчит, ключ рокочет, лепеча, —
Что в пещере густотенной Сестры пряли y ключа... ("Эрос").
Но это было уже приникновением к душе народной, к древней, исконной стихии вещего "сонного сознания", заглу- шенной шумом просветительных эпох. Дионис варварского возрождения вернул нам — миф» (Там же. С. 243).
Там же. С. 360.
«Мы боимся иной опасности — опасности от "культуры". Те, кто организуют партии и их победы, еще не призваны тем самым организовать народную душу и ее внутреннюю творческую жизнь. Пусть остерегутся они насиловать поэтическую девственность народных верований и преданий, вещую слепоту мифологического миросозерцания, — вырывать ростки самобытного художественного и религиозного почина, нивелировать общие понятия, обучать и школить и — в борьбе с церковью государственной — бороться против веры вообще» (Там же. С. 245-246).
«Атрофия органов религиозной восприимчивости и религиозной самодеятельности есть вместе атрофия органов восприимчивости и самодеятельности художественной. Да мимо идет народа нашего чаша духовного рабства! И если мимо идет, душа его раскроется и в художестве, от него идущем, им воззванном. Тогда встретится наш художник и наш народ. Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действе трагедии или комедии, народного дифирамба или народной мистерии воскреснет истинное мифотворчество (ибо истинное мифотворчество — соборно), — где самая свобода найдет очаги своего безусловного, беспримесного, непосредственного самоутверждения (ибо хоры будут подлинным выражением и голосом народной воли). Тогда художник окажется впервые только художником, ремесленником веселого ремесла, — исполнитель творческих заказов общины — рукою и устами знающей свою красоту толпы, вещим медиумом народа-художника» (Там же. С. 246).
«Для нас же, как символ известной сферы внутренних состояний, Дионис прежде всего — правое как, а не некоторое что или некоторый кто — тот круг внутреннего опыта, где равно встречаются разно верующие и разно учительствующие из тех, которые пророчествовали о Мировой Душе. Ясно, что дионисийский восторг не координируется с вероисповеданием, <.. он находит свое место <.> в ряду внутренних состояний и внутренних методов» (Там же. С. 304-305).
«Ясно, что план, или разрез, дионисийства проходит через всякую истинную религиозную жизнь и всякое истинное религиозное творчество, независимо от форм их завершительной кристаллизации. И опять-таки, поскольку эстетик, я в праве оперировать с религиозно-психологическим феноменом диони- сийства, не имея методологического права придавать этому феномену определенное религиозно-догматическое истолкование» (Там же. С. 305).
«Назвав Диониса, как некое "во имя", начертанное на моем знамени, мой критик обвиняет меня в уклончивости, недоумевая: "Кто Дионис? — Христос? Магомет? Будда? или сам Сатана?" Но ужели должно еще повторять, что, по моему воззрению, Дионис для эллинов — ипостась Сына, поскольку он — "бог страдающий"?» (Там же. 304).
В статье «Предчувствия и предвестия» В.И. Иванов писал: «Попытки религиозного синкретизма, попытки введения в христианское сознание элементов своеобразно преломленного в его среде пантеизма, новые, более духовные откровения идеи теократической, — все эти разнообразные феномены были симптомами начинающейся интеграции в сфере религиозной» (Там же. С. 195-196).
*Она действительно писала баллады — «Вечер», «Четки», «Белая стая».
«Ибо художник истинный — и поскольку художник (artifex, теуупц^, Sn^ioupyoq) — есть ремесленник, и психология его, прежде всего, — психология ремесленника: он нуждается в заказе не только вещественно, но и морально, гордится заказом и, если провозглашает о себе подчас, что "царь" и как таковой "живет один", — то лишь потому, что сердится на неудовлетворенных его делом или не идущих к нему заказчиков; a когда внушает себе: "Ты сам свой высший суд", — то лишь повторяет старинные бутады самоуверенных и непокладливых мастеров, вроде Микель-Аньоло Буонарроти или упрямца Бен- венуто Челлини, который также запирался порой, отказавшись от сбыта, в свою мастерскую золотых дел мастера — "усовершенствовать плоды любимых дум"» (Там же. С. 221).
«То, о чем мы "пророчествуем", сводится, с известной точки зрения, к предчувствию новой органической эпохи. Для недавно торжествовавшего позитивизма было едва ли не очевидностью, что смена эпох "органических" и "критических" закончена, что человечество окончательно вступило в фазу критицизма и культурной дифференциации. Между тем уже в XIX веке ряд симптомов несомненно обнаруживал начинающееся тяготение к реинтеграции культурных сил, к их внутреннему воссоединению и синтезу. <.> Органический ход развития превращает символизм в мифотворчество» (Там же. С. 194, 196).
Призыв ударников в литературу был объявлен в постановлении секретариата РАППа от 29 сентября 1930 г.
Встреча О.М. и Н.М. с В.И. Ивановым в Баку состоялась между 15 и 20 июня 1921 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 200). Н.М. вспоминала: «Принял очень любезно. Мандельштам держался почтительно. В.И. объяснил, почему избрал Баку: самая южная точка, где есть университет. Сказал: — Идеи перестали управлять миром. Были надежды расширить "сферу влияния символизма", встречался с влиятельными людьми (Каменева), но разочаровался. Теперь планов нет» (Морозов 2. С. 694).
«"Пафос расстояния" (Pathos der Distanz), о котором говорит Ницше как о психологическом условии истинной реализации неравенства, есть в существе своем — жестокость, страсть контраста и раскола, противоречия и противочувствия. Жестокому свойственно светлое выражение лица и взгляда. Есть внутренняя связь и родство между жестокостью и ясностью. Принцип ясности — разделение. Жестокое действие — временное освобождение хаотической души, ищущей опознаться в невозмутимом, сверху глядящем, недосягаемо торжествующем отделении. Жестокость может осложняться жалостью к жертве и, следовательно, самоистязанием палача. В этом случае удовлетворение достигается раздвоением хаотической души на страдательную и активную. Тайна жестокости — тайна космической тоски мрака по солнечности. Хаос пытается преодолеть свою природу началом света и разделения. Но эти попытки остаются бесплодными, потому что активная энергия мгновенно засветившегося атома утверждается в безусловном отъединении от вселенского очага светов. И, напротив, жертва как бы впивает в себя, взамен своей истекающей крови, световую энергию мучителя, отдавая его назад мраку и высветляясь сама» (По звездам. С. 362-363).
С 1924 г. С.Я. Маршак руководил детским отделом ОГИЗа в Ленинграде.
См. т. 1, примеч. 374 на с. 547-548.
В Старый Крым О.М. и Н.М отправились не ранее 11 апреля 1933 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 406).
^Ахматова «выла» под кремлевскими стенами. (Н.М. цитирует строки из поэмы А. Ахматовой «Реквием»: «Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть». — С.В., П.Н.)
Подразумевается книга В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
Обзор С. Розенталя «Тени старого Петербурга ("Звезда", №№ 1-7 за 1933 год)», о котором идет речь, в журнале «Звезда» не перепечатывался (см. также т. 1, примеч. 252 на с. 530).
Упомянутый разговор О.М. с А.Н. Гусевым, заместителем заведующего Культпропом, Отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б), происходил, по-видимому, ранее и был связан с публикацией в журнале «Новый мир» (1931. № 3) цикла стихов поэта «Армения», о котором Гусев писал в «Докладной записке Культпропа о состоянии основных литературно-художественных журналов»: «Мандельштам идеализирует старую Армению с ее экзотикой и нищетой» (Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917-1956. — М.: МФД: Материк, 2005. С. 214).
Этот разговор О.М. с А.Н. Гусевым состоялся, скорее всего, по поводу публикации в журнале «Новый мир» (1932. № 6) стихов О.М., среди которых было и процитированное Н.М. стихотворение «Рояль». В том же номере журнала печаталась и повесть П.А. Павленко. В одной из заметок Н.М. цитировала этот разговор: «Вот Павленко (напечатанный в том номере, где стихи) растет, а вы что? Что это за "земная груша"?» (Морозов 2. С. 695).
«."Жидовским наростом" на теле Тютчева называл Мандельштама <.> Петр Палиевский, да и то только в несерьезных разговорах» (Куняев С.Ю. Жрецы и жертвы Холокоста // Наш современник. 2010. № 3. С. 225).
*Руситы.
Первоначальное название поэмы А. Ахматовой «Путем всея земли».
*Лозинского.
В неподписанной статье «Сумбур вместо музыки» (Правда. 1936. 28 января) Д.Д. Шостакович, в связи с постановкой его оперы «Леди Макбет Мценского уезда», уличался в «левацком уродстве», «мелкобуржуазном "новаторстве"» и «ме- лодийном убожестве». Авторство статьи приписывалось А.А. Жданову, однако выяснилось, что ее написал Д.И. Заславский.
Поэма Б. Пастернака.
Подразумевается сюжет фильма А. Куросавы «Ра-
сёмон».
Б. Пастернак писал в стихотворении «Столетье с лишним — не вчера.»: «Но лишь сейчас сказать пора, / Величьем дня сравненье разня: / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни».
В рецензии на сборник рассказов Ж.К. Гюисманса «Парижские арабески» О.М. писал: «Декаденты не любили действительности, но знали ее, чем отличаются от романтиков».
Из стихотворения А. Ахматовой «Лотова жена».
^Флоренский. (Цитату из кн. П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины» Н.М. приводит по кн.: Уделов Ф.И. (С.И. Фудель). Об о. Павле Флоренском. — Париж: YMCA-Press, 1972. С. 5. — С.В., П.Н.)
^Флоренский.
Письмо Н.М. от середины февраля 1930 г.
Подразумевается трагедия А.С. Пушкина «Пир во время чумы».
Из стихотворения О.М. «На высоком перевале.»
(1931).
*Боюсь, что затерялось. (В настоящее время это письмо находится в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 181). — С.В., П.Н.)
Речь идет о сборнике А. Ахматовой «Бег времени».
См. т. 1, примеч. 226 на с. 771.
По сообщению А.Г. Наймана, надпись на книге А. Ахматовой «Бег времени» (Л., 1965), которую она подарила Н.М., была: «Наде, то есть почти самой себе. Ануш» (Морозов 2. С. I, 697).
Из стихотворения А. Ахматовой «De profUndis. Мое поколенье.».
См. т. 1, примеч. 232 на с. 771.
В статье «Искусство при свете совести» М. Цветаева писала: «Врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы. Врач и священник человечески-важнее, все остальные общественно-важнее».
В статье «О природе слова» О.М. писал: «Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу».
См. примеч. 568 на с. 685.
В статье «О собеседнике» О.М. писал: «Поучение — нерв литературы. Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть выше своей эпохи, лучше своего общества для него не обязательно».
Далее следовало: «Трудно поверить, но в юности и в старости все люди больше похожи на себя, чем в зрелые годы, когда по самым разным причинам ради приспособления, а иногда ради взятой на себя роли, что всегда очень противно, — они подвергают каждый свой поступок самоконтролю и не позволяют себе быть теми, кем они по сути своей являются».
«Летом 1924 года О<сип> М<андельштам> привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену. Надюша была то, что французы называют laide mais charmante <некрасивая, но очаровательная>. С этого дня началась моя дружба с Надю- шей и продолжается она по сей день» (Листки из дневника. С. 109).
Второй Всесоюзный съезд писателей состоялся 1526 декабря 1954 г., делегатов съезда разместили в гостинице «Москва».
^Основной рассказ Гаршина.
Дом, ранее принадлежавший компании «Зингер» (Невский пр., 28), где располагались редакции «Петрогосиздата» и других издательств.
А. Ахматова, вспоминая о встречах с О.М. зимой 1917-1918 г., писала: «После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что это может дать людям материал для превратного толкования наших отношений» (Листки из дневника. С. 108).
См. т. 1, примеч. 283 на с. 536.
19 сентября 1962 г. А. Ахматова рассказывала Л.К. Чуковской: «Их расстреляли близ Бернгардовки, по Ириновской дороге. <.> Туда пошли сразу, и была видна земля, утоптанная сапогами. А я узнала через 9 лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на 60 человек» (Чуковская. Т. 2. С. 540-541).
Текст этой записки, посланной Н.С. Гумилевым из тюрьмы петроградской ЧК А.Н. Энгельгардт, неизвестен.
О.М. познакомился с А. Ахматовой 14 марта 1911 г. на квартире у В.И. Иванова (Летопись жизни Ахматовой. С. 63).
Из шуточного стихотворения О.М. (1934): «Привыкают к пчеловоду пчелы — / Такова пчелиная порода, / Только я Ахматовой уколы / Двадцать три уже считаю года».
См. с. 451.
Речь идет о стихотворении О.М. «Нет, никогда, ничей я не был современник.».
Из стихотворения М.А. Кузмина «Мои предки»: «Прелестно-глупые цветы театральных училищ, / преданные с детства искусству танцев.»
Из повести О.М. «Египетская марка»: «Барбизонское воскресенье шло, обмахиваясь газ етами и салфетками, к зенитному завтраку, устилая траву фельетонами и заметками о була- вочно-маленьких актрисах».
Далее следовало: «В Оленьке я оценила непритворное и тем и очаровательное доброжелательство».
Н.М. имеет в виду шуточное стихотворение О.М., которое начинается следующими строками: «Архистратиг вошел в иконостас, / В ночной тиши запахло валерьяном.», в котором обыгрывается строка из стихотворения А.Д. Радловой «Памятник» (сб. «Соты», 1921), обращенного, по-видимому, к В.А. Чудовскому: «Ты будешь мне Архистратигом сниться.» (Тименчик Р.Д. Что вдруг: Статьи о русской литературе прошлого века. — Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты Культуры, <2008>. С. 465).
В декабре 1931 - январе 1932 г. О.М. и Н.М. отдыхали в Болшево. В.А. Чудовский был в то время женат на И.Р. Мал- киной.
Далее следовало: «Кузмин ставил на Радлову».
В.П. Катаев писал в своих мемуарах «Трава забвения», впервые напечатанных в журнале «Новый мир» (1967. № 3): «Маяковский и Мандельштам одновременно увидели друг друга и молча поздоровались. Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал. <.> Сухо обменявшись рукопожатием, они молчаливо разошлись; Маяковский довольно долго еще смотрел вслед гордо удалявшемуся Мандельштаму, но вдруг, метнув в мою сторону как-то особенно сверкнувший взгляд, протянул руку, как на эстраде, и голосом, полным восхищения, даже гордости, произнес на весь магазин из Мандельштама: "Россия, Лета, Лорелея".
А затем повернулся ко мне, как бы желая сказать: "А? Каковы стихи? Гениально!" Это была концовка мандельштамовского "Декабриста"».
Из стихотворения О.М. «Теннис» (1913).
М. Цветаева писала А.В. Бахраху об О.М. 25 июля 1923 г.: «У меня много стихов к нему <.>. Посвятить их ему открыто я из-за его жены (недавней и ревнивой) не решилась». (Впервые напечатано в журнале «Мосты» (Мюнхен, 1960. № 5), цит. по изд.: Цветаева. Т. 6. С. 579.)
В том же письме М. Цветаевой есть следующие слова: «Из поэтов (растущих) люблю Пастернака, Мандельштама и Маяковского (прежнего, — но авось опять подрастет!). И еще, совсем по-другому уже, Ахматову и Блока (клочья сердца)» (Там же).
Источник сведений, приведенных Н.М., не разыскан. В самиздате Н.М. могла прочитать перепечатку журнальной публикации вышеупомянутых писем М. Цветаевой к А.В. Бахраху, которому она, в частности, писала 5 или 6 сентября 1923 г.: «Работа над словом — работа над собой. Вот этого я хочу от Вас: созвучности в пристрастиях и оттолкновениях: чтобы Вы поняли, почему я <.> люблю Мандельштама, с его путаной, слабой, хаотической мыслью, порой бессмыслицей (проследите-ка логически любой его стих!) и неизменной магией каждой строки» (Там же. С. 603).
О.М. и Н.М. посетили М. Цветаеву во второй половине марта 1922 г. в доме по Борисоглебскому пер., 6. Неподалеку, в особняке по адресу Трубниковский пер., 17, располагался «Музей иконописи и живописи им. И.С. Остроухова».
"«Странствующий Энтузиаст». (См. примеч. 275 на с. 653. — С.В., П.Н.)
Из очерка О.М. «Путешествие в Армению».
В Москву из Парижа М. Цветаева вернулась 18 июня
1939 г.
Речь идет о фильме С.М. Эйзенштейна «Александр Невский».
А. Ахматова встречалась с М. Цветаевой 7 и 8 июня 1941 г. (Летопись жизни Ахматовой. С. 333).
Строки из обращенного к М. Цветаевой стихотворения О.М. «Не веря воскресенья чуду.» Г.И. Иванов процитировал в одном из своих очерков, в котором он писал ококтебельских злоключениях поэта: «Простудившись <.>, он схватил ужасный флюс и ходил весь обвязанный, вымазанный йодом, сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения "живописного уголка". Особенно, кстати, потешалась над ним "она", та, которой он предлагал "принять" в залог вечной любви "ладонями моими пересыпаемый песок". Она (очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач) вряд ли была расположена принимать подарки такого рода: в Коктебель ее привез ее содержатель — армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать...» (Иванов. С. 301). Цветаева подвергла эти мемуары разбору в очерке «История одного посвящения» (1931).
*Гали Козловской.
Из стихотворения А. Ахматовой «Пусть голоса органа снова грянут.».
Из стихотворения А. Ахматовой «Кое-как удалось разлучиться.».
Стихотворение О.М. «Не веря воскресенья чуду.».
Подразумевается очерк М. Цветаевой «История одного посвящения».
Н.М. имеет в виду следующие строки из упомянутого стихотворения О.М., впервые опубликованного в журнале «Аполлон» (1916. № 9/10): «Я через овиди степные // Тянулся в каменистый Крым.» (Мандельштам 1973. С. 271).
В очерке «Сухаревка» О.М. писал, цитируя строку из упомянутого стихотворения: «Как широкая баба навалится на тебя Сухаревка — недаром славится Москва "своих базаров бабьей шириной"».
2 января 1917 г. С.П. Каблуков записал в дневнике: «Новый год я "встретил" у себя за беседой с Мандельштамом, обедавшим у меня 31-го. Он уехал от меня час спустя пополуночи. Темой беседы были его последние стихи, явно эротические, отражающие его переживания последних месяцев. Какая-то женщина явно вошла в его жизнь. Религия и эротика сочетаются в его душе какою-то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам, говорил, что пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства, что он сам знает, что находится на опасном пути, что положение его ужасно, но сил сойти с этого пути не имеет и даже не может заставить себя перестать сочинять стихи во время этого эротического безумия и не видит выхода из этого положения, кроме скорейшего перехода в православие. Я горько упрекал его за измену лучшим традициям "Камня" — этой чистейшей и целомудреннейшей сокровищнице стихов, являющихся высокими духовными достижениями, и советовал обратиться за помощью к старцам Оптиной пустыни.» (Камень. С. 256).
Из стихотворения А. Ахматовой «Поздний ответ», обращенного к М. Цветаевой.
Подробнее об этом см. на с. 753-754.
Н.Н. Штейнберг (Римская-Корсакова) и Д.М. Штейн-
берг.
Неточность: у О.М. «Морского лета земляники».
Речь идет о стихотворении О.М. «Не мучнистой бабочкою белой.» (1935-1936).
Подразумевается следующая строка из черновика стихотворения О.М. «Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый.»: «Да коктебельского горькoго чобру пучок подложи мне под голову».
3 августа 1935 г. С.Б. Рудаков записал следующее высказывание О.М.: «Отобраны, заложены жизнь и смерть — выданы ломбардные квитанции. <.> И идет разговор с помощью квитанций, а настоящее все спрятано — концы в воду. Действительность надвинулась. Мы ощущаем ее корку, ее отвердение» (Письма Рудакова. С. 82).
Поездка И.Г. Эренбурга в Воронеж состоялась 1618 июля 1934 г. (Фрезинский Б.Я. Эренбург и Мандельштам (Сюжет с долгим последействием: канва литературных и личных отношений и встреч; жёны, борьба за воскрешение поэзии Мандельштама в СССР) // Вопросы лит-ры. 2005. № 2). 22 августа 1934 г. М.В. Талов записал в дневнике: «Был у Эренбурга, недавно вернувшегося из Парижа. Заговорили об Осипе Мандельштаме, недавно высланном из Москвы. Эренбург его видел в Воронеже в удовлетворительном состоянии» (Талов М.В. Воспоминания. Стихи. Переводы. — М.: МИК; Париж: Альбатрос, 2006. С. 72).
Речь идет о стихотворении О.М. «Вооруженный зреньем узких ос.» (1937).
Название журнала современного искусства, выходившего в 1922 г. в Берлине под редакцией И.Г. Эренбурга и Эля Лисицкого.
Из стихотворения О.М. «Где ночь бросает якоря.».
Е.М. Аренс.
Л.Г. Григорьян.
Стихотворение О.М. «Где ночь бросает якоря.» было записано в его книге «Камень» (М.; Пг.: ГИЗ, 1923).
9 мая 1969 г. Н.Е. Штемпель писала Н.М.: «Я слышала стихотворение "Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый." в двух разных вариантах. Осип Эмильевич мне говорил, что оно связано со стихотворением на смерть летчиков и написано вместе с ним в Воронеже, когда он жил на проспекте Революции рядом с газетой "Коммуна". Мандельштам рассказывал, что он тогда же читал его ночью типографским наборщикам. Он считал, что это стихотворение предвестник "Неизвестного солдата", и в этой связи он мне его прочел зимой или весной 1937 года» (Об Ахматовой. С. 373). См. также примеч. 540 на с. 680.
См. т. 1, примеч. 226 на с. 771.
С.И. Липкин вспоминал: «У Мандельштама не было того обстоятельного, поразительно ясного политического мышления, которое впоследствии восхищало меня в Ахматовой, зато некоторые его прозрения были гениальны. Запомнилось: — Этот Гитлер, которого немцы на днях избрали рейхсканцлером, будет продолжателем дела наших вождей. Он пошел от них, он станет ими» (Липкин С.И. «Угль, пылающий огнем»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семене Липкине. — М.: РГГУ, 2008. С. 34).
Речь идет о В.Б. Микушевиче.
*Атомная бомба.
Из статьи О.М. «Выпад».
Из стихотворения О.М. «В хрустальном омуте какая крутизна!..».
Подразумеваются действия подпольной леворадикальной организации «Красные бригады», созданной в Италии в 1970 г.
В статье «О природе слова» О.М. писал: «По целому ряду исторических условий живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям и ненадолго загащиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения.» См. также в стихотворении О.М. «Не развалины, нет — но порубка могучего циркульного леса.» (1930): «Нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией».
Из стихотворения А. Ахматовой «Когда в тоске самоубийства.».
*Кахрис-Джами.
Речь идет о мозаиках и фресках Кахрис-джами в церкви Христа Спасителя в Полях из ансамбля монастыря в Хоре (Стамбул). О.М. и Н.М могли познакомиться с мозаиками по изд.: Айналов Д.В. Византийская живопись XIV столетия. — Пг.: Тип. Я. Башмаков и К°, 1917.
Из стихотворения О.М. «Мне кажется, мы говорить должны.» (1935).
Из стихотворения О.М. «Закутав рот, как влажную розу.» (1930).
Из черновиков к эссе О.М. «Разговор о Данте».
См. кн.: Стравинский И.Ф. Диалоги: Воспоминания. Размышления. Комментарии. — М.: Музыка, 1971.
Из стихотворения Е.А. Баратынского «Мой дар убог и голос мой не громок.», которое О.М. привел в своей статье «О собеседнике».
См. т. 1, примеч. 94 на с. 759.
См. т. 1, с. 336 и примеч. 286-287 на с. 537.
Элиот Т.С. К определению понятия культуры: Заметки / Пер. с анг. Е. Жиглевич. — London: OPI, 1968.
Н.А. Бердяев писал в своей книге «Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы»: «Я вспоминаю, что в дни моей юности, когда меня привлекало материалистическое понимание истории, когда я старался проверить его на судьбах народов, мне казалось, что величайшим препятствием для этого является историческая судьба еврейского народа, что с точки зрения материалистической судьба эта совершенно необъяснима. Нужно сказать, что со всякой материалистической и позитивно-исторической точки зрения этот народ давно должен был бы перестать существовать. Его существование есть странное, таинственное и чудесное явление, которое указывает, что с судьбой этого народа связаны особые предначертания».
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Источник этих сведений разыскать не удалось.
^Биробиджан. (Биробиджан — столица Еврейской автономной области, куда, по слухам, Сталин планировал депортацию советских евреев. — С.В., П.Н.)
В Воронеже О.М. читал книгу «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции» (Л.; М.: Academia, 1934).
Из стихотворения О.М. «Лишив меня морей, разбега и разлета.».
^Солженицын.
Из стихотворения А. Ахматовой «Подражание Кафке».
Рижский адвокат Беньямин Гиршевич Мандельштам.
Речь идет о Максе (Максе-Эммануиле) Емельяновиче Мандельштаме.
Александр Эмильевич Мандельштам и Мориц Эмиль- евич (Хаскелевич) Мандельштам.
Леонид Исаакович Мандельштам.
Лев Иосифович Мандельштам.
Родословной О.М. посвящены следующие работы: Баранова Г., Беляускене Р. Леон и Осип из династии Мандельштамов (по документам Государственного исторического архива Литвы) // Евреи в меняющемся мире. Материалы 4-й международной конференции. Рига, 20-22 ноября 2001 г. — Рига, 2002; Кацис Л.Ф. Родословная Осипа Мандельштама: глава «Родословная» «Второй книги» Н.Я. Мандельштам и духовная родословная поэта // Сохрани мою речь. Вып. 4/2. С. 319-339).
«Впрочем, как это нет родословной, позвольте — как это нет? Есть. А капитан Голядкин!» Титулярный советник Го- лядкин — герой повести Ф.М. Достоевского «Двойник»; звание капитана носил персонаж его романа «Бесы» Лебядкин.
Герман Вениаминович Мандельштам.
В статье «Слово и культура» О.М. писал: «Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова».
Из романа А.С. Пушкина «Капитанская дочка».
Из стихотворения О.М. «Век».
См. примеч. 432 на с. 670.
*Китайцы отрубили кисти рук пианисту, получившему премию на московском конкурсе. (Во время «культурной революции» в Китае появились сообщения о том, что пианисту Лю Ши Куню, который в 1958 г. получил вторую премию на Первом Международном конкурсе имени П.И. Чайковского, хунвейбины раздробили пальцы. В действительности он был «всего лишь» сослан на несколько лет на принудительные работы. — С.В., П.Н.)
«Alles was ist, ist vernunftig» — тезис из «Философии права» Г.В.Ф. Гегеля, опубликованной в 1820 г.
Из стихотворения О.М. «Где ночь бросает якоря.».
«Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф 18: 7); «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море» (Мк 9: 42).
*Особый вид казни в Китае.
См. примеч. 36 на с. 621.
См. т. 1, примеч. 290 на с. 777.
*Может, мать, которая была знакома с В. Ивановым до О.М.
В эссе «Разговор о Данте» О.М. писал о Вергилии и авторе «Божественной комедии»: «Сладчайший отец, наставник, разумник, опекун в который раз одергивает внутреннего разночинца четырнадцатого века, который так мучительно находил себя в социальной иерархии, в то время как Боккаччио — его почти современник — наслаждался тем же самым общественным строем, окунался в него, резвился в нем».
*Катынь.
*С рубля на одиннадцать.
В здании бывшего Пассажа располагался тогда театр миниатюр и эстрады «Театр обозрений».
*Сталин.
В «Четвертой прозе» О.М. писал: «Я пришел к вам, мои парнокопытные друзья, стучать деревяшкой в желтом социалистическом пассаже-комбинате».
*Только в Китае все происходит на улицах, а у нас на собраниях, под крышей.
Из повести О.М. «Египетская марка»: «Пропала крупиночка, гомеопатическое драже, крошечная доза холодного белого вещества. В те отдаленные времена, когда применялась дуэль-кукушка, состоявшая в том, что противники в темной комнате бьют из пистолетов в горки с посудой, в чернильницы и в фамильные холсты, — эта дробиночка именовалась честью».
Далее следовало: «Причина немоты заключалась в конкретном состоянии ума и духа Мандельштама и зависела от отношения с обществом».
В статье «Аполлон и мышь» М.А. Волошин писал: «Время — вечность, напряженная и вечно движущаяся сфера внутренних интуитивных чувствований, которая нашему логическому сознанию представляется огромной горой тьмы и хаоса, потрясается до основания, и из трещины рождается бесконечно малое мгновение — мышь. Гора рождает мышь так же, как вечность рождает мгновение»; далее Н.М. приводит цитату из «Стихов, сочиненных во время бессонницы» А.С. Пушкина.
В статье «Письмо о русской поэзии» О.М. писал: «Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу. Вся эта форма, вышедшая из асимметричного параллелизма народной песни и высокого лирического прозаизма Анненского, приспособлена для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой». Н.М. цитирует эту статью по неточному списку, который затем был использован в третьем томе американского Собрания сочинений О.М. Здесь последнее предложение напечатано в следующем виде: «Вся эта форма — вышедшая из асимметрического параллелизма народной песни, а жало узкой осы приспособлено для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой» (Мандельштам 1969. С. 34).
Речь идет о стихотворении О.М. «Вооруженный зреньем узких ос.».
Н.М. цитирует стихотворение О.М. из цикла «Восьмистишия»: «Шестого чувства крохотный придаток / Иль ящерицы теменной глазок, / Монастыри улиток и створчаток, / Мерцающих ресничек говорок.»
Подразумевается стихотворение О.М. «Длинной жажды должник виноватый.» (1937).
Н.М. имеет в виду стихотворение О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.».
Речь идет об обращенном к О.М. стихотворении М. Цветаевой «Откуда такая нежность?..».
Речь идет о кн.: Франк С.Л. Свет во тьме. — Париж: YMCA-Press, 1949.
Название пьесы Ю.К. Олеши, «рисующей, — по словам К. Радека, — в сто сотый раз сомнения интеллигенции насчет благодеяний и преступлений советской власти» (Гуд- кова В.В. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». — М.: Новое лит. обозрение, 2002).
*Кома Иванов.
Из вариантов к стихотворению О.М. «Когда заулыбается дитя.» (1936).
Речь идет о статье: Иванов Вяч.Вс. Структура стихотворения Хлебникова «Меня проносят на слоновых... » // Труды по знаковым системам. III. — Тарту, 1967. С. 156-171.
В статье «Блок и Гейне» Ю.Н. Тынянов писал, что «отдельные стихотворения» немецкого поэта можно назвать «главами фрагментарного романа».
В 1927 г. курды восстали против турецкого правительства и провозгласили на территории турецких губерний Баязет, Битлис и Ван курдскую Республику Агры (турецкое название Арарата). В ответ на это турецкие войска развернули против них жестокие репрессии и в 1930 г. блокировали их в долине Зилан, зверски убили около 15 тыс. человек, а 44 курдских аула были сожжены в результате бомбардировок с воздуха (Olson R. The Kurdish Rebellions of Sheikh Said (1925), Mt. Ararat (1930), and Dersim (1937-38): Their Impact on the Development of the Turkish Air Force // Welt des Islams. 2000. Vol. 40. Nr. 1. S. 67-94).
Джульфа — пограничный город на реке Аракс.
В 1915 г. курды принимали активное участие в турецком геноциде армянского населения Османской империи.
Здесь и далее цитаты из стихотворения О.М. «Канцона» (1931).
«Села» в древнееврейских текстах псалмов предположительно означает те или иные указания к исполнению псалмов («пауза», «повторение», «крещендо» и др.), но точный смысл этого слова остается неизвестным.
Из стихотворения О.М. «Мы живем, под собою не чуя страны.».
Речь идет о сходстве строфы из стихотворения О.М. «Оттого все неудачи.» (см. т. 1, примеч. 382 на с. 549) со следующим фрагментом из «Сказки о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного.» В.А. Жуковского: «.Кощей сидит на престоле в светлой короне; / Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями».
Н.М., приехав в середине апреля 1937 г. в Москву, показала Б. Пастернаку воронежские стихи О.М. и записала следующий его отзыв: «Осип Эмильевич вводит новое в общую беседу, до него заведенную. Нет ни одной вещи просто на тему, это его собственный разговор, соединенный с голосами собеседников, говоривших в этом масштабе. Но другая предельная подлинность и сила» (Пастернак Е.В., Пастернак Е.Б. Координаты лирического пространства // Лит. обозрение. 1990. № 3. С. 97; Морозов 2. С. 712).
Из стихотворения О.М. «Отравлен хлеб, и воздух выпит.» (1913).
Первоначально было: «поэзия, как и философия, есть подготовка к смерти».
Первоначально было: «Фридин брат разговорился в вагоне со случайным спутником, и тот поведал ему "историю своей жизни". Так говорят в народе, когда жалуются на свои беды, реальные или мнимые. В поездах часто слышишь вещи, о которых не смеют заикнуться ни дома, ни на службе. Сказал же мне парень, что ушел с "той" работы, потому что не в силах был вершить человеческие судьбы: "Шут с ней, с зарплатой, обойдемся. Ведь раньше-то ни сна, ни жизни. Еле вырвался..." И я узнала, что "душа не позволяла" моему спутнику выполнять "тот план".»
Далее следовало: «В герое повести "Случай на станции Кречетовка" я узнаю моих бдительных учеников первого призыва. Автор хорошо знал своих современников — он с ними учился, воевал, а кое с кем столкнулся и в лагере. Эта повесть — блестящий документ эпохи и портретна в каждой детали. Я заверяю, что мои школьные отличники поступили бы точно так, как герой этой повести, который отвел к чекистам человека, показавшегося ему подозрительным, потому что не знал, что Царицын переименован в Сталинград. В повести не сказано, сколько лет получил этот ротозей. Надеюсь, что не вышку, а только десять.»
*Про Гумилева.
В.И. Ленин писал в «Философских тетрадях»: «Я вообще стараюсь читать Гегеля материалистически: Гегель есть поставленный на голову материализм (по Энгельсу), — т. е. я выкидываю большей частью боженьку, абсолют, чистую идею etc.» (Ленин В.И. Полн. собр. соч.— М.: Политиздат, 1980. Т. 29. С. 93).
Речь идет об одной из апорий (рассуждение, содержащее противоречие) Зенона Элейского: «Летящая стрела неподвижна, так как в каждый момент времени она занимает равное себе положение, то есть покоится; поскольку она покоится в каждый момент времени, то она покоится во все моменты времени.»
Все течет, все меняется — афоризм, приписываемый Гераклиту Эфесскому.
Категорический императив, согласно И. Канту, должен определять отношения между людьми исходя из того, что человек — высшая ценность, а нравственный его идеал для самосовершенствования — Бог.
В России проблему разумного эгоизма рассматривал Н.Г. Чернышевский в романе «Что делать?», на Западе этой проблемой занимались Л. Фейербах, Д.С. Милль и др.
Далее речь идет о Н.И. Столяровой.
Подразумевается книга Е.С. Гинзбург «Крутой маршрут».
Слово и «Дело». С. 105-106.
Из «Четвертой прозы» О.М.
См. т. 1, с. 89.
Н.М. имеет в виду Э.Г. Бабаева и Л.В. Глазунову.
*Один в ЦК, другой на Лубянке.
См. т. 1, примеч. 581 на с. 579.
В начале июня 1956 г. Н.М. направила в Прокуратуру СССР заявление с просьбой о реабилитации О.М. по делу 1934 г. Однако 24 октября того же годы она получила ответ, что «жалоба» ее «оставлена без удовлетворения», т. к. «вина Мандельштама доказана, осужден он правильно и нет оснований для пересмотра» (Слово и «Дело». С. 174-175). Окончательно реабилитирован О.М. был только в 1987 г.
См. с. 73 и примеч. 105 на с. 632.
Э.Г. Герштейн в своих воспоминаниях привела слова А.А. Суркова, сказанные им в 1956 г. в ответ на ее просьбы похлопотать о судьбе Л.Н. Гумилева: «Дело с Л. Гумилевым, видимо, очень сложное. Вероятно, он в чем-нибудь виноват», «Знаете, мясорубка мясорубкой, нарушения законности, конечно, были и в деле Л. Гумилева, но все-таки он, видимо, совершил государственное преступление» (Герштейн Э.Г. Мемуары и факты (Об освобождении Льва Гумилева) // Горизонт. 1989. № 6. С. 62). А далее, упомянув о приведенных выше Н.М. словах Суркова, а также о еще одном его высказывании по поводу судьбы Л.Н. Гумилева (см. т. 1, с. 303), она отметила: «Это неверно: никаких разговоров о Л. Гумилеве Н. Мандельштам с А. Сурковым не вела, поскольку это дело было поручено мне. А подобная фраза была сказана самому Льву Николаевичу совсем другим лицом, в другой обстановке и в другую эпоху — в 1933 году: "Мы расстреляли вашего отца. Вы, наверное, нас сильно ненавидите". На что 20-летний Лев ответил: "Это как на войне. Ведь у сыновей убитых на войне ненависти к государству нет" (слышала от А.А. Ахматовой и Н.И. Харджиева)» (Там же. С. 65).
Телеграмму о том, что Секретариат ССП выделил Н.М. денежное пособие, отправил К.В. Воронков.
В рукописи «Воспоминаний» глава «Вестник новой жизни», в которой Н.М. пишет о Е.С. Левитине, называлась «Первая ласточка».
Из стихотворений Б. Пастернака «Тема» и «Здесь будет все: пережитое.».
Персонаж исторических хроник У. Шекспира «Король Генрих IV» и «Генрих V».
*Не покончено и в 1978.
1 5 ноября 1930 г. в газете «Правда» М. Горький опубликовал статью «Если враг не сдается — его уничтожают», в которой, в частности, писал: «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, — против нас все, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, — его истребляют».
Из утраченного стихотворения О.М.
См. т. 1, примеч. 43 на с. 751.
Из стихотворения А. Ахматовой «Подвал памяти».
Речь идет о романе Н.С. Лескова «Захудалый род».
См. т. 1, примеч. 364 на с. 546.
Из стихотворения О.М. «Меня преследуют две-три случайных фразы.» (1934).
Мужем Г.Н. Мекк был Д. Орловский.
Речь идет о Констанции, героине исторической хроники У. Шекспира «Король Иоанн».
См. примеч. 688 на с. 697.
См. примеч. 461 на с. 673.
КОММЕНТАРИЙ К СТИХАМ 1930-1937 гг.
НОВЫЕ СТИХИ
Все стихи периода 1930-1934 и частично «Первая воронежская тетрадь» были записаны нами в «Ватиканский список». Мы попросту восстановили все московские стихи, рукописи которых погибли во время обысков в мае 1934 года. Я привезла в Воронеж остатки рукописей, спасенных в ботиках и кастрюле, и мы сели за работу.
«Новые стихи» начались в Тифлисе — после Армении. Мы жили в гостинице «Ориент», у меня есть такие даты: начало их — 30 сентября — мои именины. После 7 ноября мы уже начали энергично собираться в Москву, то есть распродавать вещи, чтобы выбраться из мешка.
Запомнила я эту дату вот почему: мы стояли на балконе своего номера и смотрели на проходившую мимо нас демонстрацию. Вдруг кто-то на нас показал, и внизу что-то залопотали и зашумели. Показавший был тем человеком, который пропускал О.М. к Ломинадзе и приносил какую-то записку от него, вероятно с приглашением зайти. Он же устраивал нам номер в гостинице (мы сидели в вестибюле почти целый день, пока не пришло распоряжение дать нам номер). Человек этот был среднестукаческого типа, вроде филера в гороховом пальто. Ломинадзе уже вызвали в Москву, мы еще думали, что он вернется, а на самом деле он уже пал. Не помню точно, когда газеты наполнились криками против Ломинадзе и Сыр- цова: может, даже перед 7 ноября1. Для стукача и филера мы были неизвестными людьми, которых непонятно почему принимал падший вождь. В условиях Грузии это и тогда было исключительно опасно, тем более что Ломинадзе исключительно внимательно и дружественно встретил О.М. Правда, это была не его инициатива, он получил соответственную телеграмму из ЦК (от Гусева, организатора нашей поездки). Но все это могло обернуться против нас: уже тогда можно было погибнуть ни за грош. Так кончилось наше путешествие, и мы двинулись в Москву.
Следовательно, стихи в Тифлисе писались между 30 сентября (мотивировка при объяснении № 1) и началом ноября. К этому же времени относится наше знакомство с Чаренцом — в Эривани он нас избегал, боялся своего писательского начальства — мы уже тогда были в изоляции, а в Тифлисе чувствовал себя свободнее. Это для тех, кто думает, что «все» началось с 37 года. Впрочем, кто так думает.
Здесь я буду писать подряд — стихи и комментарий.
Тетрадь первая
1. «Куда как страшно нам с тобой.»
Реалии: 30 сентября — мои именины. У нас их всегда праздновали. Моя тетка принесла мне в гостиницу домашний ореховый торт.
Дальше: в Сухуме на даче Орджоникидзе жены называли мужей товарищами, и я над ними смеялась — чего они играют еще в подполье? О.М. мне тогда сказал, что нам бы это больше подошло, чем им. («Где наш товарищ?» — спросила меня жена Ежова.2)
О табаке. Начинался голод конца первой пятилетки и раскулачиванья. В Тифлисе он не чувствовался — мы его обнаружили только в Москве, где нас поразили зеленые лица детей и невозможность купить что-либо на ужин и завтрак. В Тифлисе же базары были полны, но исчезли промышленные товары и папиросы. Мы охотились за папиросами вместе с Ча- ренцом — их добывали у мальчишек, и они сразу подскочили в цене. Но когда они снова появились, после того как государственная цена подскочила вверх, оказалось, что мальчишки еще были скромны и повышать по-настоящему не умели. Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие — они действительно крошились.
Лидия Яковлевна удивилась, что эти стихи обращены ко мне: почему «дурак» в мужском роде. Это наивно — «дура», обращенное к женщине, грубое слово, а «дурак» — явно ласковое. Это особенно верно для таких непышных отношений, как у меня с О.М.
О.М. прочел мне эти стихи позже других из «Армении», но сказал, что оно пришло первое и «разбудило» его. Смешно, но он часто стеснялся мне сразу читать стихи, обращенные ко мне. Из-за этого пропали «Наши ночлеги»3. Он все не давал мне запомнить это наизусть. «Щелкунчик»4 открывает «Новые стихи» — место определено О.М. Возможно, что оно существовало до моих именин, но в каком-то другом виде — их довершил ореховый торт.
Сохранился текст в «Ватиканском списке» и два беловика моей рукой. В одном есть деление на двустишия, а последняя строчка — отдельно. В другом все семь строк вместе. О.М. обратил внимание, что первое же стихотворение нового периода пришло с таинственным количеством строк.
2. Армения
Это композиция, состоящая из двенадцати стихотворений, замкнутая, ничего в себя больше не вмещающая. Другие стихи об Армении в нее не входят. В «американке» — в первом томе — в «Армению» вставлены еще другие стихи того же пе- риода5. Этого делать нельзя: форма целого не случайна. Текста стихов я не даю, поскольку он напечатан при жизни6. Надо восстановить тринадцатое стихотворение, взятое О.М. как эпиграф и снятое цензурой:
Как бык шестикрылый и грозный Здесь людям является труд, И, кровью набухнув венозной, Предзимние розы цветут.
Даты «Армении»: II - 21/Х, III - 16/Х, IV - 25/Х, IX - 24/Х; общая дата под всей «Арменией»: 16 октября - 5 ноября 1930.
Часть черновиков сохранилась в кастрюле и в ботиках.
О.М. однажды, когда я переписывала «Армению», разругал меня за то, что я написала «снег в три аршина». Утверждал, что нужно «в пол-аршина», но по рукописям «в три аршина». Напутал он сам. Если есть мои «альбомы» с «пол-аршина» — не придавать этому значения. Это случайная и необдуманная поправка с налету, как бывает при чтении и диктовке, когда поэты на ходу и случайно меняют свои стихи. Значения эти поправки обычно не имеют. Так постоянно бывало и с Ахматовой, и с Мандельштамом, и горе тем, кто запоминал эти случайные варианты. Нужны ли реалии этих стихов? По-моему, нет.
«На полицейской бумаге верже.»
Вторая строчка — это о водяных знаках на какой-то очень хорошей бумаге (верже ли?), которую нам подарили в Тифлисе. А может, и не подарили, а О.М. взял несколько листочков в архиве, где он хотел устроиться работать (отсюда — «полицейская» бумага).
«Раппортички» — два «п» — от слова Рапп. Это и заинтересовало когда-то Фадеева. Об этом у меня написано7.
Сохранилось в «Ватиканском списке».
«Не говори никому.»
Это возвращение к северу — одно из ответвлений «Армении»: воспоминания, вызванные словом «пенал». Отсюда — детство, дача (для городского мальчика дача — единственная встреча с природой; см. «Нет, не мигрень.». О.М. мне говорил, что на даче — где-то в Вырице, где сосновый лес и болота — это не природа Финляндии, — он вдруг «проснулся и начал жить». Это заметила не мать, а бонна-француженка. Он слышал, как она сказала, что в этом мальчике что-то есть.). Тема: не собирал ягод — в «Путешествии в Армению»8. И это отделяло его от «счастливых поколений» аксаковского толка («Шум времени»)9.
Об этом стихотворении О.М. говорил, что именно «такое» Ходасевич считает стихами. Еще: «Смотри, что я видел» — про ряд: старуха, птица, тюрьма. Некоторая перекличка в «Осах»10.
«Хвойная дрожь» — это одно из постоянных ощущений: сильное впечатление и испуг, вызываемый хвойным лесом (см. «День стоял о пяти головах.»). Север всегда присутствует и вспоминается на юге и в стихах и в прозе.
Стихотворение сохранилось в «Ватиканском списке». О.М. вспомнил его на память.
«Колючая речь Араратской долины.»
«Как люб мне натугой живущий.»
Я думаю, что циклом является не сама «Армения» (12 стихотворений), а все тифлисские стихи («Армения» плюс еще шесть стихотворений). Работа была искусственно прервана в самом разгаре. Два восьмистишия — № 5 и № 6 — сначала в основной список не входили. О.М. восстановил их и нашел им место, когда я привезла из Воронежа черновики. Оба стихотворения сохранились в «Ватиканском списке» [(«Колючая речь.» — в беловом автографе)]. В черновиках «Армении» есть части этих двух стихотворений. Черновики разобраны И.М.11
«Дикая кошка — армянская речь.»
«И по-звериному воет людье.»
Сохранились и в черновиках (частично), и в «Ватиканском списке». Одно время О.М. думал несколько изменить последнее четверостишие № 7. Потом от этой мысли отказался.
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез.»
«С миром державным я был лишь ребячески
связан.»
Оба стихотворения напечатаны. В первом был цензурный вариант: «И вся ночь напролет в перебоях глухих.»12 Во втором О.М. колебался, сохранить ли последнюю строфу. Первое стихотворение напечатано в «Литгазете»13. Оно сильно распространилось в списках, и его, видимо, решили легализовать напечатаньем. В дни, когда оно напечаталось, мы жили на Тверском бульваре, насквозь простукаченные и в совершенно безвыходном положении. Писались стихи в Ленинграде, куда мы поехали после Москвы — на месяц в дом отдыха Цекубу14. Это тогда Тихонов объяснил О.М., чтобы мы поскорее убирались из Ленинграда — «как на фронте». Об этом написано15.
Второе стихотворение чем-то соприкасается еще с «Египетской маркой» — чуждость старого мира, из которой выводится то, что можно и нужно «с веком вековать»16. Но с темой женщины — с Годивой — приходит нечто иное, уводящее к «Алискансу». Вероятно, ему, хотелось убрать Годиву именно в минуту, когда он пытался примириться с «новым».
«Мы с тобой на кухне посидим.»
«Помоги, Господь, эту ночь прожить.»
Первое стихотворение служит, пожалуй, доказательством или, по крайней мере, свидетельствует в пользу того, что двустишья, начинающие «Воронежские тетради», обращены ко мне. Эти стихи остро почувствованной изоляции и изгойства — после моего разговора с Тихоновым и еще после разговора О.М. в ленинградском отделении «Известий», где какой-то дружелюбный человек — представитель «Известий» — имени его я не помню — предупреждал О.М. по поводу «Я вернулся в мой город.»: поменьше читайте эти стихи, а не то они в самом деле придут за вами. Им этой идеи подсказывать не надо. Впрочем, они и так догадливы.
Анна Андреевна упрощает, говоря, что мы напрасно жили в Москве, а не в Ленинграде («Надя любила брата»).17 Оставаться в Ленинграде было невозможно, там бы О.М. погиб гораздо раньше, а изоляция была бы несравненно страшнее. Она, кстати, и сама знала, как невыносимо ей было в Ленинграде, и все время спасалась, удирая в Москву.
[«Мы с тобой на кухне посидим.» сохранилось в «Ватиканском списке».]
Стихотворение № 12 О.М. никогда мне не читал — я его не знала. Мне дал его уже после войны Бугаевский. Считал ли их О.М. бродячими строчками, имели ли они какое- нибудь продолжение, я не знаю18. Гибельных стихов он все же мне часто не показывал. А может, эти три строчки относятся к какому-нибудь другому времени? Бугаевский думал, что это 31 год. И встречался он с О.М. именно по возвращении нашем в Москву (и потом, но тогда уже не было петербургской темы). В тот приезд в Ленинград О.М. жил у своего брата Евгения. Там сначала была и я (все это продолжалось несколько дней после санатория, пока выяснялся вопрос с комнатой: у Союза освободилась комната, и именно о ней шли переговоры с Тихоновым). Мне чуть ли не на второй день пришлось уехать от Евгения Эмильевича: он себя показал уже тогда. Помню скандал: он требовал, чтобы О.М. ходил в писательскую столовую и приносил обед для всей семьи: ты тут ничего не делаешь. А прислуге и так много работы. Второй скандал был, когда он услышал стихи про «вырванный с мясом звонок»19 — это указывало на его квартиру — у него был вырван звонок. Он говорил, что Таня и он нормальные советские люди и этой мерзости стерпеть не могут. После этих скандалов я ушла к сестре — в ее каморку за кухней, а через два-три дня, получив ответ Тихонова, мы завязали корзины и уехали.
Пышная встреча, о которой пишет Анна Андреевна, произошла значительно позже, когда мы приехали с Лавутом из Москвы. Тогда мы жили в «Европейской», и самый факт разрешенных Москвой вечеров успокоил ленинградцев20. Кстати (январь 1931 г.), тогда Евгений Эмильевич работал в Литфонде и организовал писательскую столовую. Мы туда ходили обедать — был уже голод. О.М. обратил внимание, что все ленинградские писатели подбегали к нему и спрашивали, где его брат (от него зависели какие-то литфондовские подачки), и никто им самим не интересовался. Кажется, единственный человек, который к нему подошел и по-человечески с ним разговаривал, был Шостакович, тоже пристроившийся при этой столовой. В Москве такого ощущения отщепенства никогда не было. Мы как-то ходили по улицам Ленинграда с Анной Андреевной и весело регистрировали знакомых, которые нас обходят и ни ее, ни О.М. не узнают. А ведь это был 31 год.
Первая московская группа стихов состоит из «Волчьего цикла»21, нескольких «дразнилок» («Ангел Мэри», «Александр Гер- цович»22 и «Я пью за военные астры.») и стихов о концерте23.
Порядок в этих стихах еще не окончательно установлен: надо ли перебивать «Волчий цикл» «дразнилками», как расположить № 19, 15, 16 и 18? Это окончательно решено не было, и часто порядок этих номеров менялся. Здесь та трудность расположения стихов внутри цикла, о которой я писала: они пишутся все вместе, и неизвестно, как располагать стихи — по их возникновению или по дате их окончания. К тому же не у всех стихов этого цикла есть точные даты, потому что куча бумаг пропала.
Стихи эти О.М. писал, живя в Старосадском24 у своего брата Шуры, в комнате, где находилось четверо — он, Шура с женой Лелей и их крошечный сын Шурик. Ночью он в темноте, боясь к утру забыть стихи, записывал их на крошечных бумажках. Часть этих бумажек все же сохранилась — в них масса вариантов (это они лежали в кастрюле). Утром он приходил ко мне — к моему брату, и я записывала ночные стихи. Особенно долго жил «Волк»25, и вокруг него становились остальные стихи — об этом я писала26.
«После полуночи сердце ворует.»
Это, так сказать, экспозиция — описание обстановки, в которой он живет: «запрещенная тишь». «Серебристая мышь» — это реминисценция «жизни мышья беготня»27, а кроме того, он откуда-то взял, что мышь (белая) — символизирует время. Уж не в статье ли Волошина?28 Нечто в этом роде есть у индусов29, но знал ли он об этом? Скорее всего, что-то слышал.
Место этого стихотворения сомнений не вызывает. Сохранился автограф — карандашная ночная запись (красный карандаш) без даты. «Ватиканский список».
«Я скажу тебе с последней.»
«Шерри-бренди». Написано во время попойки в «Зоо- музее»30. Если грубо раскрыть: Елена — это «нежные европе- янки»31, «ангел Мэри» — я. (Пир во время чумы, а чума ощущалась полным ходом.) Сохранились беловики моей рукой. «Шерри-бренди» в смысле «чепуха»32 — старая шутка, еще из Финляндии, где жил с Каблуковым33.
15. «За гремучую доблесть грядущих веков.»
«Волк». Варианты, дальнейшие ходы и новые стихи возникали из последней строфы «Волка». Черновики прочтены И.М. Семенко34. Частично они есть в моей машинописной рукописи,— с ошибкой: «заката пишу»35. Впрочем, это не совсем ошибка — с закатом что-то было.
В последней строфе появляются «ресницы» («Колют ресницы») и «слеза», «неправда» — «и неправдой искривлен мой рот», «и лежать мне в сосновом гробу», «шестипалая неправда», «черешня московских торцов» и др. Об этом «деревянном цикле» я писала36. «Дворцы и морцы» — а не «торцы», как прочла И.М.37 Точных дат нет.
Про «Волка» О.М. говорил,что это вроде романса, и пробовал ввести «поющего» («кто-то властный поет» и «и услышав тот голос»).
[Моя запись в машинописной (поздней) тетради38:
1
Не табачною кровью газета плюет.
Не костяшками дева стучит —
Человеческий жаркий искривленный рот
Негодует и «нет» говорит.
(исправлено по И.С.)
2
шли труда чернецы,
Как шкодливые дети вперед —
Голубые песцы и дворцы и морцы —
Лишь один кто-то властный поет.
(попытка вспомнить 17 год)
3
олотилась черешня московских торцов
И пыхтел грузовик у ворот
И по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ,
(то же — реминисценции 17 года)
Но услышав тот голос, пойду в топоры Да и сам за него доскажу.
(«заслышав» — поправка И.С.)
Замолчи! Ни о чем, никогда, никому, Там в пожарище время поет.
(поправка И.С.)
Замолчи! Я не верю уже ничему — Я такой же, как ты, пешеход, Но меня возвращает к стыду моему Твой грозящий искривленный рот.
(«реплика» «певцу»)
7
Уведи меня в ночь, где течет Енисей И слеза на ресницах как лед. Потому что не волк я по крови своей И во мне человек не умрет.
(прочтено И.С. — важно для понимания всего цикла)
Когда я записываю стихи, мне мешает моя память, О.М. часто сам разно читал свои стихи — в чтении появлялись варианты. Они нередко запечатлевались в памяти. Но не всегда известно, какой вариант бы взял О.М., если б делал сам свою книгу. Такие случаи я стараюсь зарегистрировать.
8
Уведи меня в ночь, где течет Енисей, Отними и гордыню и труд — Потому что не волк я по крови своей И за мною другие придут.
В одной из моих тетрадей это было: очень характерно для О.М. (гордыня, труд, другие придут).]
«Ночь на дворе: Барская лжа...»
Это ответ Пастернаку, я об этом писала39. Место не совсем определено. Скорее, ближе к концу марта. «Ватиканский список».
«Жил Александр Герцович...»
Автограф, «Ватиканский список» — шутка. В чернови- ках40 «Там хоть вороньей шубою.». В «Ватиканский» я, очевидно, записала под диктовку. «Твердил» он наизусть — изредка проскальзывало (в голосе), но всегда отменялось. Диктуя машинистке, вероятно, нечаянно сказал «затверженную» и поправил. Точная дата (27 марта) есть в «Ватиканском».
«Колют ресницы. В груди прикипела слеза.»
Автограф — чистовик. Отношение О.М. к русским каторжным песням — он считал их едва ли не лучшими, очень любил.
«Нет, не спрятаться мне от великой муры.»
Мы действительно ездили куда-то на «Б» и садились поздно вечером на Смоленской площади среди пьяных и мрачных людей. На «А» ездили к Шуре.
В чтении часто «Ты как хочешь, а я не боюсь».
Харджиев поставил на «Ватиканском списке» — «Вариант»; очевидно, он хотел сохранить первое четверостишие в том виде, как оно в черновике: «Долго ль прятаться мне от великой муры За извозчичью курву Москву», чтобы была точная рифма к «живу». Но О.М. далеко не так рвался к точным рифмам, а в этом стихотворении вообще одни ассонансы, да и то не всюду (умрет — пирог).
«Я с дымящей лучиной вхожу.»
«Неправда». Часто читал: «Предлагает в горшке из-под нар». О шестипалости — это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и «рябой», и «шестипалый». Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) — шесть пальцев. И об этом будто в приметах охранки. Впрочем, здесь связь далеко не прямая. Скорее, ход такой: для людей шестипалость — примета зла.
«Ребячьи пупки» — О.М. не выносил никаких внутренностей — пупков, печенки, почек. (см. требуху в «Египетской марке»41). Читая Джойса, был поражен, что Блюм обожает всю эту пахучую еду. Понял, что и у Джойса такое же, как у него, отвращение к внутренностям. Что икра принадлежит к тому же разряду, он не понимал и икру любил, как все.
«Соленые грибки» — русский деревенский дом, единственное, пожалуй, здесь отвратительное, что горшок стоит под нарами, а в нашей тесноте и варенья и соленья часто держались под кроватью. Так было у одной из дачных хозяек.
Есть беловики моей рукой.
«Я пью за военные астры, за все, чем корили
меня.»
Шутка. Говорил: они даже не заметили, какое я невероятное вино выбрал. Про шубу (Каменева) я писала42. Шен- гели написал смешной ответ в стиле Тихонова против колониализма. Принял ух как всерьез. О.М. смеялся43. А впрочем, Шенгели, может, писал для начальства.
Рояль
Концерт Нейгауза. Он часто проваливал концерты. Это был один из таких. Про разговор о земной груше в ЦК я пи- сала44. (Это нечто вроде картошки со сладковатым вкусом — О.М. не переносил и говорил, что это просто мороженая картошка.) В этом разделе резкие вкусовые «отвращения»... «Рояль» печатался45.
У Харджиева [да и в архиве] остался листок, на котором выброшенное четверостишие:
Не прелюды он и не вальсы И не Листа листал листы, В нем росли и переливались Волны внутренней правоты.
О внутренней правоте (и, в сущности, — свободе) у О.М. постоянно, начиная с ранних статей. В данном контексте это четверостишие бессмысленно — ведь концерт провалился.
«Сохрани мою речь навсегда за привкус
несчастья и дыма.»
На обороте одного из черновиков записаны строчки «Нет, не мигрень.». Прошу обратить внимание, что все черновики этого периода написаны «ночным почерком» — в темноте. «Нет, не мигрень» — мелким, но очень разборчивым «дневным почерком». Это тоже показывает, что записи не одновременные. Какая-то заготовка подобного рода есть и в записных книжках, где записи к «Армении». Но это только показывает, как долго живет то, что О.М. называл «бродячие строчки». Иногда они держались годами. Ахматова говорила мне, что стихотворение «О, как мы любим, лицемерить И забываем без труда То, что мы в детстве ближе к смерти, Чем в наши зрелые года» начиналось еще в десятых годах, но приняло форму только в зрелости, когда появилось сознание, что смерть отдалилась, а не приблизилась.
Само стихотворение «Сохрани мою речь.» не посвящалось никому. О.М. мне сказал, что только Ахматова могла бы найти последнее не хватавшее ему слово — речь шла об эпитете «совестный» к дегтю труда. Я рассказала об этом Анне Андреевне — «он о вас думал» (это его буквальные слова) потому-то и потому-то. Тогда Анна Андреевна заявила, что, значит, он к ней обращается и поставила над стихотворением три «А». Вполне допустимо, что так и было. Об этих стихах я уже писала.
Сохранился автограф.
Еще раз возвращаюсь к датировке «Нет, не мигрень.». Где бы это стихотворение ни началось, его место после гибели летчиков — по развитию смысловых линий и по завершению, а не по началу46.
На № 23 кончается «Волчий цикл».
Я еще раз возвращаюсь к «Нет, не мигрень.». В связи с находкой записи в одной из записных книжек, где писалась «Армения» — проза, история этого стихотворения представляется мне такой:
Первоначальная запись 3 мая 31 года: «Нет, я не сладил (с презреньем?)» — и вторая строчка, где слово «карболовый». В Воронеже, вспомнив эти строчки и связав их с писавшимся в тот день «Сохрани мою речь», он разыскал черновик, посмотрел его и, не найдя там «солово» и «карболовый», которые ему были нужны (забыл, что эти строчки записал в записной книжке), пишет заново свои двустрочия, которые тут же зачеркивает. Из этих двустрочий получается «Нет, не мигрень» с обзором жизни перед гибелью в катастрофе. Строки о «коктебельском чобре» (он мне их прочел в Воронеже) он отбрасывает, так как тема определяется иная. Коктебель же навеян только что написанными стихами о коктебельских камушках. Как будто так.
Александр Эмильевич с женой уехали на юг. Мы остались вдвоем на Старосадском. Мешал работать уже один Александр Герцович — сосед по комнате, но к тому времени, кажется, и он вскоре уехал. Цикл «Волка» уже закончился. Новые стихи цикла не составляли.
24. «Неужели я увижу завтра.»
Сохранились чистовики с вариантом первой строфы. Стихи сначала назывались «Канцона». В «Ватиканском списке» с заглавием.
Текстологических вопросов «Канцона» не вызывает. Смысловая проблема: что это за «край небритых гор» — Палестина (начальник евреев) или Армения («младшая сестра земли иудейской»47)? Египтологи и нумизматы — это сборное воспоминание об ученых-стариках Армении48, настоящих европейцах и гораздо более похожих на ученых, чем те, с которыми мы сталкивались в Москве (главным образом в Цекубу — в Узком49). Этот тип гуманитария у нас уже был уничтожен, а возможно, и всегда представлял у нас редкость. Пейзаж близок к Армении, хотя «до оскомины зеленая долина» — не слишком характерно: об отсутствии ярких красок в Армении см. в «Путешествии» — «одни опресно- ки»50. Такие зеленые долины принадлежат, скорее, морскому климату. Скорее всего, это сборный ландшафт средиземноморских культур.
«Канцона» — стихотворение о зрении, причем это не только физическое зрение, но и историческое. (Ср. о зрении хищных птиц — поэта — в «Разговоре о Данте»51.) Оно складывается из следующих психологических предпосылок: невозможность путешествия, жажда исторической земли (скоро Москва будет названа «буддийской»52), обида на ограниченность физического зрения, глаз хищной птицы, равный стеклам бинокля Цейса (где-то в Армении мы забавлялись, разглядывая даль в бинокль Цейса53), физическое и историческое зрение: краски в мире заглохли, но на исторической земле они есть («малиновая ласка», «зеленая долина»). Здесь вожделенное путешествие осуществляется усилением зрения, похищением зрения хищной птицы, бинокля, обострением чувств.
Пять чувств — постоянная тема О.М. Слово он ищет посредством осязания («зрячие пальцы»54), усиливая зрение, видит исторический мир, создает необходимое ему движение. Прозорливец — тот, кто видит и понимает, — не может использовать своих возможностей, не получив дара от псалмопевца — поэта — обладателя тайны дальновиденья — бинокля, зрения хищных птиц. А виденье в пространстве близко или равнозначно виденью во времени: египтологи и нумизматы, разглядывающие прошлое, могут рассмотреть и будущее — эта мысль, еще не созревшая в этих стихах, будет развита в «Разговоре»55. И здесь еще одна идея, свойственная О.М.: проникнуть в суть вещей можно, только обострив данные нам пять чувств. Это часть религиозного миропонимания: мир нам дан, и для его познания даны все орудия.
К «Канцоне»: Ира давно спрашивает меня, что значит «малиновая ласка» в «Канцоне». Бессмысленным название цвета не может быть. Что же оно означает? Сначала я подумала, что в ритуальной одежде евреев есть какая-то малиновая оторочка. Вчера же все выяснилось самым неожиданным образом. У меня была Женя Ласкина и рассказывала о своем отце. Маленький, вернее, мельчайший коммерсант, он растил трех дочек и торговал селедкой. В нэп он попробовал снова заняться своим делом — а революция была для него великим счастьем: образование дочерям, права. Вскоре начались ссылки и бедствия — нэпман. Ему пришлось сидеть и в период изъятия ценностей, когда высокая цель — деньги и ценности для молодого государства — оправдывала все средства. Из первой ссылки отец прислал своей жене письмо о любви такой разрывающей душу нежности, что ему пришлось попросить, чтобы жена никому, кроме детей, этого письма не показывала. Ссылки и возвращения, потом несчастья с дочерьми и зятьями — вся сумма советских биографий, но отец не менялся. Высокая еврейская святость, таинственная духовность и доброта — то, что освящало Иова, а может, и еще что-то. Я мучительно припоминала, кто же это — этот блаженно чистый отец, сейчас восьмидесятилетний старец, именно старец, а не старик, всю жизнь проживший со своей женой и ни разу не возроптавший на судьбу. Дочери жили своей жизнью, меняли мужей, теряли их в тюрьмах и лагерях, сами гибли и воскресали, а старик ничего не спрашивал, а только излучал блаженную доброту. Он работал до глубокой старости и сейчас доживает жизнь, окруженный всеми, кто когда-либо соприкоснулся с ним и приобщился его благодати. Где же эта доброта?
И я вспомнила добрые руки отца, который радуется возвращению блудного сына: вот она и есть «малиновая ласка». Утром я позвонила Ире и попросила ее посмотреть на репродукцию «Блудного сына»: есть ли там теплые красные тона.
Эрмитаж вошел в плоть и в кровь О.М. В Ленинграде мы часто ходили посмотреть то одно, то другое и всегда заходили в комнаты Рембрандта и смотрели «Блудного сына». Он как-то сказал мне: посмотри, и руки могут быть добрыми.
И вот — отец Жени, мельчайшая из жертв жестокого времени, неучтенная и позабытая — ведь до 37 года ничего не было, как думает у нас большинство людей, забыв и рас- кулачиванье, и церковников, и всяких идеалистов, и прочих людей, среди которых нэпманы занимают самое последнее место: ведь мы с ними не якшались, и они не участвовали в великих событиях дня: Мейерхольд, «Броненосец "Потемкин"», Довженко, челюскинцы, строительство пятилеток, новые времена — новые нравы, бурная Москва с ее театрами, Лефами и Раппами, писательские съезды и речи, «стеклянные дворцы на курьих ножках»56, угар и суета первых лет, с их самомнением и иллюзиями, затем гибель тех, кто первый пролил кровь, война и все, что было после войны. Отец Жени, блудный сын у ног отца, приветствующего его, и Мандельштам, не забывший, что и он блудный сын. Вот комментарий, который я получила из разговора с дочерью добрейшего из людей, торговца селедками, скромного нэпмана, отца трех дочерей.
Символика цвета у Мандельштама всегда восходит к конкретному, к пережитому в действительности — будь то событие, живопись или книга. Случайных слов и определений нет — все обоснованно, но звенья мысли и чувства не показаны. Это первый вывод: эти стихи или, вернее, стихи этого поэта требуют углубленного понимания. Второе — к еврейству Мандельштам приходит через европейскую мысль и культуру. Это не возвращение по зову крови, а приход вместе с тем европейским миром, в котором он жил. Третье — стихи не рассказ и не отчет. Читатель берет в них ту глубину, на которую способен: вести его за руку и тыкать в мысли не надо. И наконец — ассоциация ли это? Мне кажется, что разговоры об ассоциативных рядах и о неожиданных ассоциациях — один из самых низких видов понимания. Человек, живущий в европейской (как, наверное, и во всякой другой) культуре, впитывает ее идеи, живет ее богатствами, проникает в глубь ее сокровищниц. Они становятся его достоянием — все, полученное всеми пятью чувствами. Претворенные в идеи, в мысли, в отношения, эти сокровища становятся тем фондом, из которого он черпает. Добрые руки рембрандтовского старика возникают не как ассоциация, а как золотой фонд европейских идей и ценностей. Ассоциациями, да еще подсознательными, это кажется только тем, у кого этого фонда нет.
Я попросила Ирину Семенко посмотреть репродукцию «Блудного сына», и вот что она мне сказала: «На отце красная накидка — не рукава, как думала Н.Я. От нее исходит как бы красный свет, на его руки и голову, на голову сына и на все складки его одежды, даже на тело, просвечивающее из дыры, — на все вплоть до босых ступней — тоже красных — от старика исходит красный свет. Источник этого красного сияния внутри композиции. Красный свет падает и на стоящего "свидетеля": его плащ красный не столько из-за того, что сделан из красной материи, а скорее потому, что вся его фигура озарена светом этого внутреннего источника, от которого идет сияние, как от костра. Сидящий свидетель уже буквально имеет вид греющегося у костра и освещенного его пламенем».
Этот красный — теплый — колорит «Блудного сына» вошел в сознание Мандельштама, гораздо более внимательного и зоркого, чем все мы с нашим рассеянным вниманием. Доброта отца и все чувства блудного сына, наконец-то вернувшегося домой, окрасились теплым красным сиянием. Мандельштам, говоря о «малиновой ласке», доверял своему читателю, видевшему эту вещь, как и он сам.
И наконец, последний вопрос: о теме блудного (бездомного) сына, который возвращается в родной дом. Она постоянно повторяется у Мандельштама, хотя ему-то возвращаться было некуда.
Ирина Семенко отметила, что «до оскомины зеленая долина» — связано с басней57.
«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.»
«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..»
Написаны на Старосадском. Объяснений, очевидно, не требуют. Весь период на Старосадском какой-то особый дразнящий тон, вызывавший дополнительную ненависть. «Буддийская Москва» — ясна из всей концепции исторического мира58. Сравнение с конем и с бегами — в последующих белых стихах повторится59.
Первое стихотворение только в «Ватиканском списке». Харджиев не вернул беловика, где «Марь Иванна». Второе есть в правленом черновике: моя рука и пометки О.М. Основные варианты приведены60.
Тогда же было написано еще одно стихотворение. Его разругал Б. Кузин. О.М., еще не привыкший, что Кузин враждебно встречает каждое новое стихотворение, порвал листок. Мы считали, что стихи совсем пропали, но в Москве в 35 году среди спасенных черновиков я нашла листки с черновыми записями к этому стихотворению. О.М. посмотрел его, пожалел, что послушался дурака, и попросил записать сохранившиеся строчки. Не знаю, надо ли их помещать в основной корпус, скорее в какой-нибудь дополнительный раздел.
Черновики я отдала Рудакову, сохранился только беловик в «Ватиканском списке»61.
В этих стихах была кухня — «И пальцы женщин пахнут керосином» и «Из раковин кухонных хлещет кровь».
Мне кажется, что в этих стихах есть элементы, которых все же жаль, поскольку они не воплотились: кодак, могила, нёбо.
Фаэтонщик
«Как народная громада.»
Поездка в Нагорный Карабах — это осень 1930 года, последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе из Гянджи (?) в Шушу. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города. Нам уже случалось видеть деревни, брошенные жителями, состоящие из нескольких полуразрушенных домов, но в этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели. Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Говорят, что после резни все колодцы были забиты трупами. Если кто и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу — на базарной площади — копошилась кучка народу, но среди них ни одного армянина, только мусульмане. У О.М. создалось впечатление, будто мусульмане на рынке — это остатки тех убийц, которые с десяток лет назад разгромили город, только впрок им это не пошло: восточная нищета, чудовищные отрепья, гнойные болячки на лицах. Торговали горстями кукурузной муки, початками, лепешками. Мы не решились купить лепешек из этих рук, хотя есть нам хотелось. О.М. сказал, что в Шуше то же, что у нас, только здесь нагляднее и поэтому невозможно съесть ни куска хлеба. И воды не выпьешь из этих колодцев. В городе не было не только гостиницы, но даже комнаты для приезжающих по имени «общо», где спят вместе мужчины и женщины. Автобус на Гянджу уходил наутро. Люди на базаре предлагали нам переночевать у них, но я боялась восточных болячек, а Мандельштам не мог отделаться от мысли, что перед ним погромщики и убийцы. Мы решили ехать в Степанакерт, областной город; добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было все точно так, как в стихах: и мы не поверили, что он нас действительно довезет до Степанакерта.
Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали в «общо», а наутро не без труда получили билеты на автобус (через обком) и вернулись к железной дороге в Гянджу или в Нуху.
Стихи о Шуше написаны в Москве летом 31 года, когда мы жили в комнате у Александра Эмильевича (он уехал в отпуск с женой). Тема его — возница, который неизвестно куда везет, — чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим. Мандельштам давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба, даже о таинственных незнакомцах, которые вдруг возникали за редакторскими столами и разговаривали с ним о каком-нибудь очередном издании. Они таинственно, неизвестно из каких недр, появлялись за этими столами и столь же таинственно исчезали. Еще меньше мы знали о председателях этого чумного пира. Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл. Из него вышел мирный отрывок про то самое стадо, которое мы увидели, спускаясь к Степанакерту62. Мне помнится, что оно шло под гору, когда мы уже «слезли с горы». Вид этого стада вернул нас к мирной жизни: где стадо, там люди, а не только погонщик в кожевенной маске. У нас было ощущение, что мы спасены. Эти стихи — двойняшки, выросшие на одном корню, но с противоположными ощущениями: жизни и безумного бесцельного бега «до последней хрипоты».
После вечера в «Литгазете», где О.М. прочел эти сти- хи63, к нашему окну подошел Кирсанов (мы жили на Тверском бульваре в Доме Герцена) и сказал, что у О.М. все мысли старые и все стихи старые и подражательные, и привел в пример «Фаэтонщика» — подражание «Пиру во время чумы». О.М. выслушал с удовольствием. В редакции этих стихов он не предлагал.
27. «Сегодня можно снять декалькомани.»
«Декалькомани». Пейзаж в этом стихотворении изменился: мы переехали в Замоскворечье — в квартиру юриста Рысса64 из Ростова. Это Маргулис устроил нам временное жилье. Хозяйки — жена и ее сестра — были на даче на Украине, а хозяин в разъездах. О.М. вспомнит его, когда начнет писать «Путешествие в Армению»65. Сюда же к нам приходил Леонов — биолог из Ташкентского университета. Родом Леонов был из Воронежа. Впоследствии в Чердыни мы выбрали
Воронеж, потому что там оставался отец Леонова — тюремный врач. Приехав, мы его не разыскали, но почему-то при выборе города нас соблазнило, что есть там человек с такой своеобразной профессией. Впрочем, старик, кажется, уже нигде не работал. Именно Леонов научил Кузина стихам, но сам он был даже не читателем стихов, а странным универсалистом, знающим все на свете и перебирающим свои сведения, как отрывной календарь. Он очень много пил, а с ним и Кузин.
В этом стихотворении есть выброшенная строфа, которую Харджиев поместил в основной корпус:
Какое лето! Молодых рабочих Татарские сверкающие спины С девической полоской на хребтах, Таинственные узкие лопатки И детские ключицы.
Здравствуй, здравствуй, Могучий некрещеный позвоночник, С которым проживем не век, не два!..66
В этом стихотворений нащупываются своеобразные способы примирения с действительностью: она оправдывается самой жизнью, ее шумом, тем, что О.М. называет роялем Москвы. Интересно здесь отношение к «грядущему». До сих пор он никогда не видел того, что будет: «Для вас потомства нет.»67
Объяснения, так сказать, всегда шли с настоящим, и была или, вернее, появлялась надежда, что оно может выправиться.
Летом 31 года — в полной изоляции, на Полянке, обольстившись рекой, суетой, шумом жизни, он поверил в грядущее, но понял, что он уже в него не войдет. От Полянки с этими настроениями останется рубка дерева в «Путешест- вии»68, связанная, вероятно, с оставшимися в памяти рассказами (он мне про них говорил) о том, как рубили во Франции то, что у них называлось «дерево свободы» (деревья, посаженные во время революции). «Новое» представилось ему в виде спортивных праздников (ездил на какой-то футбол) и «стеклянных дворцов» — несомненной реминисценции «хрустального дворца» Достоевского плюс отвратительно построенный дом на Мясницкой, сделанный по замыслу Корбюзье69. Столбы — курьи ножки.
«Татарские сверкающие спины» — он выкинул без малейших сомнений из-за последней строчки: «Что-то совсем другое», — сказал он70. Иначе говоря, мальчишки на берегу реки лишь в первую и какую-то «умиленную» минуту показались ему основой жизни, но он прекрасно понимал, что они так же мало связаны с происходящим, как он сам.
28. «Еще далёко мне до патриарха.»
«Патриарх» — развитие темы непристроенности, чуждости, изоляции и в то же время шума и «дробности» Москвы. «Воробьи» — городские птицы — всегда воспринимались О.М. как настоящие горожане — олицетворение бессмысленной и милой суеты города.
Строфа о стройке домов выброшена бесповоротно71.
Ключик от квартиры, телефон — это еще Старосадский. Уличные фотографы — снимались вместе с женой Александра Эмильевича72 на улице, ходили в китайскую прачечную на Варварской площади (теперь Ногина). Все реалии — это повседневная и точная жизнь (палка73). Автопортрет как будто точный, а самое точное — это мучительная настроенность на приятие жизни, на жажду пойти по тому же пути при полной невозможности это сделать. После Полянки мы переехали на Покровку74, я поступила на работу (ЗКП)75, но вскоре заболела и меня поместили в Боткинскую. На Покровке О.М. писал «Путешествие». Из больницы он перевез меня на Тверской бульвар. Я снова пошла на работу, и тогда же начался новый цикл стихов.
Со стихотворения № 29 начинается вторая тетрадь «Новых стихов». Совершенно ясно, что за время непечатанья написаны две книги — московская и воронежская. Кроме того, в книгах ясны разделы — в первой их два, во второй — три. Как я уже писала, названия «Воронежские тетради» и «Новые стихи» — это домашние слова. Так мы их называли для себя, для удобства. Харджиев возражает против всяких делений в стихах 30-37 годов. Причина, как всегда, формальная: у книг нет официального названия — они к тому же не вышли. «Ватиканский список» он разрезал на мелкие клочки. Но в его издании отсутствие делений роли не играет: это «избранное». Мне кажется, что книги надо отделить друг от друга, дав хотя бы в примечаниях справку о том, как их делил и называл О.М. Отделить их можно простыми цифрами: «Стихи 1930-1934 годов» и «Стихи воронежского периода» или, дав общий подзаголовок «Стихи 1930-1937 годов», дать деления по цифрам. Начиная с № 29 идет поток стихов, не развивающий так или иначе тему «Волка». До этого у нас цельный кусок, где «Волчий цикл» и белые стихи76 объединены одной темой: «Когда подумаешь, чем связан с миром».
Второй московский период уже не возвращается к этим темам — он гораздо глубже берет отношения с жизнью. Разделение их хотя бы цифрами дает известный толчок для читателя. Еще более разительно такое деление в «Воронежских тетрадях».
Возможно еще такое деление: «Новые стихи». Затем: Раздел I — Москва, Раздел II — Воронеж. В середине цифры — 1 и 2 для Москвы, 1, 2, 3 для Воронежа. Сплошной поток стихов разрывает связь с биографией и с циклическим характером поэтического мышления. В издании, где не будут учтены книги (вероятно, только в примечаниях), надо вести счет по годам, то есть перед каждой группой стихов ставить год. Этот принцип О.М. очень ценил (см. «Шум времени»)77.
<Тетрадь вторая>
«Там, где купальни, бумагопрядильни.»
«О, как мы любим лицемерить.»
Оба стихотворения обозначены у меня апрелем. Вероятно, это только разгон к стихам. № 29 — вспышка любви к Москве, как бы остаток нежности, которая проявилась в белых стихах и в «Путешествии». Оба стихотворения напечата- ны78 и есть в «Ватиканском списке». (Разбирая «Ватиканский список», я с ужасом замечаю, что он весь изрезан и из него вынуто то то, то другое — это следы хозяйничанья Харджиева, но смысла их, так сказать, «линии» в вырезываниях, разрезы- ваниях и изъятиях я пока не понимаю.) От «Парка культуры» остался крошечный автограф второй строфы.
Эти стихи (№ 29) — результат поездок по Москве весной — Нескучный сад, где, как О.М. всегда помнил и всегда напоминал мне, обменялись клятвами два мальчика — Огарев и Герцен79. Отсюда ведь «клятвы, крупные до слез»80, Москва в «удельных речках»81 — тоже постоянная нежность О.М. Здесь чувство близости, родства и единства всех этих московских речонок, фольклорная песенка об их единстве. Единственный образ, который может показаться непонятным, — это «вода на булавках». Это струйки, текущие из разъезжающей по парку бочки-лейки. Где-то потом О.М. прочел у Пастернака про водопад в Грузии с близким сравнением струек и сказал: «Смотри, он тоже.»82 Помню строчку — вариант: «Сам себя по улицам за руку водил». Посвящение Клычкову было.
№ 30 — второе стихотворение, написанное после перерыва — после «Путешествия в Армению». Анна Андреевна говорила, что нечто подобное — почти это самое — было среди юношеских стихов. О.М. нередко возвращался к своим давним «заготовкам» или «бродячим строчкам». Они часто оформлялись в стихи через много лет. Этим иногда пользуются мемуаристы, например Миндлин, который якобы слышал стихи «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.» лет за пять до фактического написания83. Для того чтобы сказать эту первую строчку, нужно было пережить настоящую разлуку с городом. Эта разлука была именно перед тридцатыми годами.
Могут найтись черновики и тексты этого стихотворения без последней строфы. [Напечатано было без последней.] О.М. все порывался ее снять. Мне кажется, его смущало то, что он отказывается принимать участие в повседневных человеческих тревогах, — это было противно всей его жизненной установке. Но в данном случае и в том году чувство это вполне оправданно. (Об отказе О.М. от «уединения», от обособления и ухода в частную жизнь смотреть в письме от 3 января 36 года: «Я не Плиний Младший и не Волошин.») Стихотворение напечатано («Новый мир») и сохранилось в «Ватиканском списке».
Мы уже живем в чудовищной трущобе на Тверском бульваре.
Ламарк
Сохранился листок с вариантом:
И подъемный мост она забыла, (Не успела)
Опоздала опустить на миг, Позвоночных рвами окружила И сейчас же отреклась от них.
«Ватиканский». Напечатано84. Смысл более чем ясен. Повторяются цвета, как в жалобе на бесцветность мира в «Канцоне». Здесь «зеленый» уже очищен от ссылки на басню. Кузин стихами возмущался, но на О.М. это уже не действовало. Об эпизоде с Тыняновым я писала85. В сущности, стихов не поняли именно биологи, считая, что О.М. вторгся в их область. По сравнению с первым периодом (тетрадью) московских стихов здесь уже другое осмысление событий и своего места в мире: уже не отщепенство и изоляция от реальной жизни, а страшное падение живых существ, которые забыли Моцарта и отказались от всего (мозг, зрение, слух) в этом царстве паучьей глухоты. Все страшно, как обратный биологический процесс. Проза — всегда прослойка, по которой осмысляются социальные отношения.
«Когда в далекую Корею.»
Воспоминание, вернее, не воспоминание, а осмысление своих возрастов. У подростка — Тарас Бульба, который уже потом никогда не вернется к взрослому человеку (см. о чтении в записных книжках86), Илиада. Драки и игра в войну на школьном дворе, пятый год и Цусима, которую вспомнит и Анна Андреевна87. Очень точная поправка: сначала «болезни роста», а потом «я пережил того подростка». Для мальчишки этот возраст (11-14) — критический, начало осознанной тоски и поиски своего места в жизни. О.М. сначала пошел по линии «болезней роста», но потом сообразил, что в этом нет ничего индивидуального, что это не болезнь, а просто подросток как он есть. Всякому возрасту — своя беда. У Мандельштама было твердое сознание, что все эти фазы (возрасты) он пережил сам, что тождество личности непререкаемо.
Я это знаю, потому что как-то сказала ему, что мне не верится, что я та самая девчонка, которая. Будто это была другая. И их было несколько. О.М. ответил, что всегда был один и некоторые мысли и понятия зародились в нем необычайно рано, например отношение к причинности и к прогрессу88. Вероятно, это точно, если вспомнить его ранние статьи, где уже все основное миропонимание («О собеседнике» и «Чаадаев»). Мое же ощущение верно по отношению к себе, потому что меня оформила только жизнь с Мандельштамом: я действительно была сделана им. Вот это его ощущение целостности жизни, ее единства — очень важный психологический фактор для его поэзии. И это интересно, потому что целостное ощущение сохраняется, хотя у О.М. очень точные и ясные этапы в его поэзии. Такая внутренняя стойкость резко отличается от упорного шизоидного цепляния за свои однажды принятые идеи (скажем, Харджиев или отчасти даже Ахматова), потому что Мандельштам динамичен, но стоит на основных, выработанных и принятых еще в юности вещах (ценностных понятиях): «Здесь я стою, я не могу иначе». Динамичность — это постоянные поиски ответа на изменения во внешнем мире с точки зрения этих идей. Мир для него всегда объективен, и, меняясь, О.М. остается одним, потому что его изменения — это лишь реакция на изменения во внешнем мире, в объекте, открывающие ему новые грани жизни, углубляющие, но не изменяющие его основной позиции. Недаром стихи про Лютера («Здесь я стою.») он вспомнил в начале двадцатых годов, а не до революции, когда он собирал «Камень».
Тема воссоздания своей жизни, своих возрастов очень характерна для Мандельштама. Именно ради нее он взялся за «Юность Гёте», следствием которой был ряд стихотворений — включая «Нет, не мигрень.»89. Сюда же и «Шум времени» и «Египетская марка». В обеих этих вещах есть тема — зараженности мальчика и юноши своим временем, его «культурой- приличием»90. Подлинная свобода, наверное, состоит в том, чтобы знать, на чем стоишь, и не поддаваться культуре-приличию, культуре-моде, то есть случайной игре поверхностного слоя времени. В «Египетской марке» есть, конечно, не только попытка «переоценки ценностей», как я писала91, но и этот более глубокий слой: «Как я ни мучил себя по чужому подо- бью.»92
Последняя строфа закончена уже в Воронеже при составлении «Ватиканского списка». Сохранились беловики моей рукой. На одном из них приписана чернилом воронежская строфа.
Импрессионизм
«Художник». Сохранился беловик моей рукой. Аксенов подошел к окну и сказал, что это русский художник, потому что французы пишут тонко, лессировками. Это не совсем так: масло и у них сохраняет свою специфику.
«Вы помните, как бегуны.»
«Увы, растаяла свеча.»
«Новеллино» (О.М., вероятно, снял бы название, как всегда делал) я воспринимаю как шутку. Тоска по легкой жизни, чепуха, а центр ее в последних двух строфах про пленительных дам — новый вариант «нежных европеянок». Еще и сейчас старики того поколения тоскуют по этим любезным дамам. Недавно Жирмунский мне рассказывал, как его пригласила некая уже немолодая европеянка, вдова Орбели93, некогда великая соперница Анны Андреевны, отбивавшая у нее Пунина, и как ему вспомнилось прекрасное прошлое и те самые дамы, возле которых все они увивались в юности. Старик обрадовался изяществу застольной беседы, любезности хозяйки и прочим вещам — вплоть до хорошо накрытого стола. Это что-то вроде ностальгии. Ее-то никто не пересилил.
В Воронеже О.М. решил выбросить первые две строфы «Новеллино» и заменить их стихотворением № 34 — о старике, который бегает быстрее, потому что он больше знает, а от основного стихотворения оставить только две последних. Кое-где я так и записывала, но мне было жаль «молодчиков», потому что в них я была больше заинтересована, чем в «нежных европеянках», и поэтому рукописи — и машинописная, и мой чистовик — сохранились в полном виде. В «Ватиканском списке» и в «Наташиной книге»94 — так, как хотел О.М. Впрочем, в «Наташиной книге» первого стихотворения (№ 34) вообще нет.
Оно относится к тому месту в «Комедии», где говорится про Брунетто Латини, учителя Данте; о том же в «Разговоре о Данте»95.
«Дайте Тютчеву стрекозу.»
Батюшков
Первый подход к «Стихам о русской поэзии». Анна Андреевна в «Листках» пишет, что О.М. главным образом покупал старинные издания итальянцев. Это не соответствует действительности. Итальянцы были в самых обычных изданиях, большей частью оксфордских и просто старых, потому что ничто новое в те годы к нам не доходило. А вот русские поэты (XIX век) собирались на нашей полке действительно в перво- изданиях: О.М. всегда хотел знать, как издал книгу сам поэт, что он у себя отобрал, что счел несущественным. Прижизненные издания русских поэтов были для него едва ли не самой дорогой частью той небольшой горсточки книг, которые он собирал по букинистам. И именно в 32 году, живя на Тверском бульваре в настоящей трущобе, он завел себе полочку и тащил туда и Языкова, и Жуковского, и Баратынского, и Батюшкова, и Державина, и еще, и еще, и еще. Случевский и Полонский появились позже всех — и просто в издании «Нивы» или чего-то вроде этого. А вот Фет был прижизненный. О.М. даже изредка (больше по памяти) сравнивал прижизненные и последующие издания. Про прижизненные он говорил: «Словно Батюшков сам дотронулся.» Это когда я спрашивала, зачем ему обязательно старое издание — ведь он не коллекционер — эту породу я всегда не переносила. Словом, 32 год был периодом пересмотра русской поэзии XIX века.
Я так и не догадалась, что за стрекоза, которую он предлагает дать Тютчеву. У самого Тютчева есть сколько угодно мотыльков, но стрекозы нет и в помине96. Может, в письмах? Может, в чьей-то статье говорится о стрекозе в связи с Тютчевым? Или — и эта догадка мне кажется имеющей основания — О.М. приписал стрекоз Алексея Толстого97 Тютчеву? Тютчева он не перечитывал и помнил наизусть. Когда-то в детстве могла произойти такая путаница и так и остаться. Ведь у Алексея Толстого это одно из тех звучных хрестоматийных стихотворений, которые он не раз поминал (например, в «Путешествии в Армению»)98.
Легче понять розу и перстень. Гоголь о Веневитинове — юноша как роза.99 Похоронили его с перстнем на руке, но перстень есть и у Пушкина100, а то, что принадлежит Пушкину, не можетпринадлежать никому. Таким образом, в скрытом виде здесь есть и Пушкин — отдельный, от всех отличающийся, на которого никто не смеет посягать. Облака Баратынского не требуют объяснения101. Последняя строфа чем-то смущала О.М., и он велел приписать ее только в Воронеже — она и записана отдельно102 — чернилами. Мне еще не ясно, «на гвоздях» или «на гвозде» — читал О.М. как будто всегда «на гвозде», а записано «на гвоздях»103.
В стихах о Батюшкове только одно сомнение — «он тополями шагает» или «по переулкам». Кто-то уверил О.М., что в Москве нет тополей, отсюда поправка «по переулкам».104 А тополя-то есть.
Последнюю строфу О.М. твердо решил снять, вероятно, из-за «вечных снов».
38. Стихи о русской поэзии
Сохранились в черновиках. Беловики в «Наташиной книге» и в «Ватиканском списке». Это тема: «Литературная злость — с чем бы я ел хлеб.». Цитирую по памяти (вернее, пересказываю) по «Шуму времени». Здесь: «И деревья — брат на брата — восстают.» Текстологических сомнений стихи не вызывают.
«Початок» — украинизм: почать — начать. Початок — первая нить пряжи (Потебня)105. О «торговой мостовой» — в те годы в центре Москвы еще были улицы, выложенные крупным булыжником, — забота Городской думы. Интересно, что около второго раздела в черновике стоит имя Некрасова. Очевидно, О.М. собирался его назвать106.
Смешанный лес, полный фольклорных элементов, напоминает мне о разговоре с А.А.А. Бродский заметил, что у Пастернака совершенно нет в стихах фольклора. Я спросила: а у О.М.? А.А.А. ответила: «Полно». Но здесь фольклорные моменты даны откровенно, обычно они переработаны и только просвечивают.
Третья часть стихов понравилась Клычкову. Он сказал про уродов, которые режутся в девятый вал: «Это мы с вами.» О.М. согласился.
Клычков попросил посвятить ему эту часть, и О.М. согласился. На чистовиках нет имени Клычкова, чтобы на случай беды не давать начальничкам лишнего имени.
«И в сапожках мягких ката Выступают облака» — уничтоженный вариант. «Кат»107 — тоже украинизм. О.М. остро чувствовал старославянскую (или древнерусскую?) природу многих украинизмов. Мне кажется, что русская поэзия в этих стихах ощущается как нечто стихийное и народное, питающееся низовыми источниками, нераздельно с ними связанное. Вероятно, можно найти реминисценции из разных поэтов — вплоть до Тютчева — в этих стихах. Но явно здесь говорится о поэзии XIX, а не XX века.
39. К немецкой речи
Стихотворение сохранилось в беловиках и частично в черновиках. Напечатано в «Новом мире»108 при жизни О.М. Текст сомнений не вызывает. Знаки, как всегда, случайные. В «Наташиной книге» — поточнее. У О.М. была тенденция некоторые собственные имена (вроде Валгалла, Церера) писать с маленькой буквы, так как они стали понятиями. Как здесь быть, не знаю. Нахтигаль в автографе с маленькой. Посвящение Кузину было для него неожиданностью — ему стихи отчаянно не понравились, он ворчал на них целый вечер, и О.М. развлечения ради посвятил их ему. «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» может быть отнесено и к Кузину, и — в большей степени — к немецкой поэзии, самой близкой для О.М. Я говорю о лирике.
В этот период (мы жили на Тверском бульваре) О.М. покупал, кроме русских поэтов девятнадцатого века, немцев — Гёте, романтиков (начал со случайно попавшегося Бюргера). Случайно попался и Клейст-старший. Его судьба поразила
О.М.: он был ранен в битве под Берлином, его узнали русские офицеры и на носилках отнесли в госпиталь. Сохранился обрывок листа с цитатой из Клейста. В стихах была строчка с именем Христиана Клейста (заменено: «у чуждого семейства»). В рукописях всюду «купцы зевали», но в печатном тексте и в поздних чистовиках — «отцы». Первый вариант — сонет — прямое посвящение Клейсту, записан Звенигородским и сохранился у него в архиве. О.М. сказал, что дарит ему этот вариант и больше нигде его не будет.
На вечере в Политехническом109 О.М. прочел эти стихи, сказав, что они написаны до фашистского переворота и т. п.
В этих стихах меня интересует очень свойственная О.М. проблема верности и измены: для него чужой язык, чужая поэзия, наслаждение чужой речью равно измене. То же он скажет об итальянском и об армянском. Это какое-то повышенное ощущение верности, преданности, когда любовь к чужой поэзии ощущается как нечто запретное110.
И второе — впервые какие-то связи с миром до рождения, как бы чувство рода: в стихах (черновиках) говорится о воспоминаниях — из эпохи Семилетней войны, о том, что он сам стоит где-то на Рейне — в «беседке шоколадной» — «весь будущим прореян» — словно из того времени и места он видит себя в будущем — в другой стране, где он вспомнит о своей кровной связи с землей, откуда в Россию пришли его предки. Не древняя средиземноморская родина, а более недавняя — Германия в эпоху «семилетних боен» и романтиков-поэтов догётевского периода. Такое ощущение родового прошлого у О.М. бывало редко и глубоко прикрыто. Его заинтересовало, например, что Гёте в юности ходил в еврейский квартал говорить с мудрыми старцами (этот эпизод из передачи сразу выкинули — не за еврейство, а за Библию, и он пропал)111. У О.М. было ощущение как бы «встречи»: как будто там жили какие-то прадеды. Кстати, чувство нации, народа, культуры как семьи в этих стихах («у чуждого семейства») не случайно для О.М. Это как бы родовое понимание культуры и нации. Особенно остро это чувство было по отношению к еврейству, ведь даже брак (или связь) между евреями он воспринимал как едва ли не кровосмесительство. Именно об этом таинственные крымские стихи («На грудь отца в глухую ночь Пускай главу свою уронит Кровосмесительница дочь»112). Мне нелегко было выдразнить это признание из О.М., но я почти сразу почуяла неладное — ведь это дикие стихи для человека, который скучает по женщине, готовится жить с ней, ждет ее, как видно из единственного сохранившегося с того времени письма. Он тогда же мне объяснил, а потом неоднократно повторял, что я единственная еврейка в его жизни, потому что это слишком близко. Совсем как у Марины: «Родная кровь отталкивает — У нас чужая кровь.»113 Мне кажется, что поэты наделены какой-то сверхчувствительностью, которая их чем-то сближает. Этим, вероятно, объясняются такие невероятные совпадения, какие бывали у А.А. и О.М., у них обоих и Элиота114, именно совпадения, так как знать они в ряде случаев ничего не могли. <.> анекдота <...>115.
Промежуток между стихами почти год. Мандельштам никогда не писал стихи сплошь и подряд, а только приступами. Он очень удивился, когда узнал, что Пастернак по утрам сидит в комнате и «пишет». У О.М. и А.А. этот процесс протекал иначе. Периоды «накопления» между «приступами», вероятно, не менее важны, чем сами приступы. В периоды накопления О.М. жил — он читал, старался поездить по стране, разговаривал, шумел. В этот период накапливались и «бродячие строчки», которые он никогда не записывал и обычно про них не говорил. Стихи приходили внезапно. Анне Андреевне он говорил, что для прихода стихов нужно событие — все равно, хорошее или плохое. Не знаю, так ли это. Вероятно, такое событие необходимо при переходе из одного этапа в другой, а годичный перерыв вовсе не означает смены этапа. О.М. сам, шутя, говорил, что пишет стихи, когда ему нечего делать. Стихи были жизнью, но жизнь была шире стихов. Только в самые последние годы он раз сказал мне: оставь в покое стихи — у меня есть только стихи. Это когда мы жили в Савелове; все тогда шло к гибели — последний страшный год нашей жизни. Стихи не успели вернуться, а он их еще ждал и просил меня о чем-то, что он считал связанным со стихами. А раз он мне сказал, что, вероятно, будет писать стихи до старости, но тогда они в чем-то изменятся: ведь стихи это тоже «возрасты человека». И я помню, как в ужасе подумала — будет ли у нас старость. Ведь все рушилось и гибло. Как люди живут в такие эпохи? На это никто не сможет ответить. Те, кто выжил, помнят только перерывы между приступами ужаса, а сам-то ужас не запоминается. Это какое-то мучительное напряжение съежившегося, застывшего, полубезумного человека. Сопротивляемость утеряна, да ее и не может быть. Есть только скованность, она и заменяет силу: все силы уходят на то, чтобы не закричать и не упасть. Похоже, как будто в доме кто-то умирает, но это не совсем то. В смерти есть какое-то торжество, а в том только позор: по нашей собственной воле умирает огромный организм — страна, земля, все. Как это понять? Кто это поймет?
Итак, годичный, перерыв. В конце зимы, кажется, были вечера — два в Ленинграде и один в Москве116. Ни на одном из этих вечеров ни я, ни Анна Андреевна не были. Вернувшись из Ленинграда, мы узнали об аресте Кузина117. Мы зашли к нему домой. Нас мерзко встретили, там, кажется, был биолог Смирнов. Потом прибежал брат Кузина и извинялся за дикий прием. Он единственный в кузинской семье был похож на человека. Вскоре он умер от туберкулеза. Вероятно, Смирнов и семья приписывали арест Кузина его дурным знакомствам, то есть нам. Но для этого не было никаких оснований: Кузина таскали задолго до знакомства с нами, он, кажется, попался на каких-то шуточных стихах, но нам он этого не говорил и вообще от нас он скрывал, что пишет стихи. Вторично его взя- ли118 в один день с Вермелем, другим биологом той же группы. Интересно, что они оба были антивейсманисты. В последнюю зиму обстановка сгущалась — Кузина вербовали в стукачи, а он сопротивлялся. Интересно посмотреть его дело — как будто оно чисто биологическое, то есть его вела та группа, которая устанавливала единомыслие в биологии. Нити литературной и биологической разведки не переплетались.
Кузина вскоре выпустили119. На его счастье в органах работал некто, по-любительски занимавшийся энтомологией. Кузину нравился этот человек с военной выправкой. Он ему чем-то импонировал. Не то военная косточка, не то разочарованный денди. Именно он спас тогда Кузина. Высвободившись, Кузин уехал с нами в Старый Крым — к Нине Грин, прожившей у нас часть зимы после смерти мужа. (В пустой комнате рядом с нашей. В ней жил какой-то роскошный поэт, сочинявший стихи про проснувшиеся народы; помню, он приходил спрашивать О.М., можно ли назвать майкой меховую куртку полярных народцев — это он готовил стишки к первому мая; обычно он уезжал в «творческие командировки» и в дома отдыха. Вот тогда-то мы сунули в его комнату Нину Грин.) Помню, что Грин очень тяжело умирал — рак легких, который принимали за туберкулез. Нина Грин слала отчаянные телеграммы, прося денежной помощи. Литфонд держался твердо и ничего не давал. О.М. звонил даже секретарю Горького (Клочков?120), но ничего не добился. Это он сообщил председателю тогдашнего Литфонда — какой-то пушкинист — о том, что Грин умер, и был потрясен последовавшим ответом: «Умер? Хорошо сделал.» Тогда эта фраза показалась нам верхом цинизма. Но может, этот человек больше понимал тогда, чем мы? И я ведь к этому времени облегченно вздохнула, когда, приехав по вызову матери в Киев, узнала, что мой отец просто умер, а не подвергся перед смертью какому-нибудь дополнительному издевательству. В общем, мы уже все понимали, но все же ехали в Крым радостно и весело. Один Кузин был все время чем-то недоволен — он все ворчал, особенно когда мы отступали от принятого плана и делали что-нибудь неожиданное. Так, например, мне не захотелось подниматься утром в Джанкое, и мы доехали до Севастополя, а оттуда морем до Феодосии. Характер у Кузина оказался стародевический — он все ворчал, но это не омрачало нашего настроения. Испуг начался в Старом Крыму. Мы приехали с диким багажом: на месяц пришлось взять с собой хлеба. Вся страна сидела на пайке, а на Украине, на Кубани, в Крыму был форменный голод. Раскулачиванье уже прошло, остались только слухи и толпы бродящего народу. Старый Крым в испуге как-то сжался. Ежедневно рассказывали, как ночью проломали стену, залезли в кладовую и вытащили всю муку и крупу. Именно это было предметом грабежа. Целый день к воротам подходили люди. Откуда? С Кубани. С Украины. Они рассказывали, как целиком выселялись громадные станицы, как раскулачивали и усмиряли. Столовых и магазинов в городах не было. Всюду на лавках объявления: «Столовая закрытого типа». «Закрытый тип, — решили О.М. и Кузин, — это наш Канниферштанд121.» Даже парикмахерские — и те принадлежали «закрытому типу».
А на базарах еще что-то было: свекольная ботва, улитки, ранние грибы, зеленый лук, молоко. Кроме хлеба мы привезли крупу и муку, а потому жили сносно, но прохожим могли подавать только деньги — все остатки сухарей и продуктов надо было оставить Нине Грин и ее матери122. Из Старого Крыма мы поехали в Коктебель на казенные харчи, а Кузин вернулся в Москву. Его тревожил брат, уже слегший от туберкулеза. Он не захотел проводить нас в Коктебель, а потом очень об этом жалел.
В Коктебеле бродяг было меньше, но все же один нашелся: вроде как работавший и осевший там украинец, мужик с большой семьей. Знакомство началось с четырехлетнего мальчика, который побирался и тащил корки домой. О.М. приводил его к нам в комнату и поил молоком. Мальчик стал приводить сестренку, потом еще братишку, а наконец и отца. Выяснилось, что он хотел бы вернуться на Украину — с родины ему писали, что голод полегче и стоит вернуться. В доме отдыха жили тогда не писатели, а довольно славные служащие Ленгиза и других издательств. Это с ними мы снялись у бродячего фотографа. На снимке Андрей Белый с женой123, дочь Римского-Корсакова (Штейнберг?) с сыном124 (благодаря ей я потом устроилась преподавать в Ташкентский университет — ее дочь заведовала кафедрой125), остальные — издательские служащие. О.М. поговорил с ними, и они собрали украинцу на билеты обратно на Украину. (Кто-то из московских доброжелателей пустил потом слух, что О.М. прикарманил себе деньги, а украинца выдумал — обычное коктебельское безобразие.) Это была еще одна встреча с жертвами раскулачивания. Причем сам украинец раскулачен не был, а только убежал из дому от испуга и голода.
А в Ялте, когда мы проезжали ее на пароходе, мы вышли погулять по набережной и заглянули в дом, где во дворе в будке работал машинист, к которому О.М. ходил диктовать переводы126. Оказалось, что он сослан в лагерь как церковный староста. Семью с массой детей мал мала меньше тоже выслали. Вот на этом-то фоне — ялтинском и старокрымском — начались стихи. Неудивительно, что появилось стихотворение о Старом Крыме, скорее удивительно, что оно в таком роде было единственным, остальные же связались с чтением итальянцев.
40. «Холодная весна. Голодный Старый Крым.»
Стихотворение о Старом Крыме фигурировало в «деле» О.М. 34 года127 — клевета на строительство сельского хозяйства.
Из этих стихов ясно, что мы приехали в Крым ранней весной, когда цветет миндаль. Обонятельное ощущение — дым — всегда к ночлегу, к дому. Дымок — это мысль о жилье. «Рассеянная даль» была вначале «расстрелянной», но это показалось О.М. чересчур прямым ходом. Кубань и Украина названы точно — расспросы людей, бродивших с протянутой рукой. Калитку действительно стерегли день и ночь — и собаки, и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки. Тогда ведь хозяева сами стали бы бродягами. Они пошли бы побираться, чтобы не погибнуть от отсутствия хлеба. Магазины «закрытого типа» обеспечивали только городское начальство.
Стихи эти были записаны шифром. После смерти О.М. я их записала буквами. Они записаны (после смерти О.М.) и в «Наташиной книге». Там рукой Харджиева даты — обе нелепые и неверные (синим чернилом): 1918? 1920?.. Этот странный человек, видимо, совершенно не понимает или не учитывает при своих попытках датировать вещи смысла стихов: ведь ясно же в них сказано, что это не врангелевский Старый Крым, а снова такой, как в войну.
41-42. Ариост
«Не искушай чужих наречий, но постарайся их
забыть.»
«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг.»
Группа итальянских стихотворений появилась в Старом Крыму — это, очевидно, был период самого напряженного чтения итальянцев. Сейчас же после Старого Крыма — в Коктебеле — был написан «Разговор о Данте». Концепция «Разговора» складывалась, вероятно, в Старом Крыму — О.М. как-то отделился от всех, сидел один у себя в комнате — только гуляли вместе — и все читал своих итальянцев. В Коктебеле приступил к работе почти сразу по приезде.
Мне не совсем ясна концепция «Ариоста» — зачем он ему понадобился? Разве что это интерес к человеку, который сумел поладить со своим временем — «посольская лиса». Как получились два варианта этого стихотворения, я уже писала128: второй вариант — это попытка вспомнить эти стихи в Воронеже, когда мы считали, что рукописи не сохранилось. Потом она нашлась. О.М. собирался печатать оба стихотворения под номерами (1 и 2) с общим названием. Это опять «тема и вариации». Так же он отнесся и к четверостишию «Друг Ариоста.» (№ 44), которое связано с № 43 («Не искушай.»). Несмотря на общие три строки, которые входят в первый вариант стихов об Ариосто, он считал это четверостишие отдельным стихотворением, и я понимаю почему: первая строка совершенно меняет смысл четверостишия. В стихотворении она говорит об Ариосто, о его стихах, в четверостишии это стихи об изменнике, который наслаждается чужим языком, чужими звуками. Как и в первом стихотворении, как и в «Немецкой речи» — это чувство измены собственной языковой стихии из-за ухода в иноязычный мир.
В стихах об Ариосто есть еще отмеченное мной высказывание о «средиземноморском мире», чувство общности европейского культурного мира, исторической земли. Эта тема выпала во втором варианте, а она очень важна в общей концепции истории О.М.
Для Харджиева нет сомнений, что сохранять надо только второй вариант — воронежский. Он, так сказать, «левее», в нем больше формального изящества. Кроме того, стихотворение для него всегда нечто отдельное, он их не понимает в связи с другими (циклы, книга и т. п.). Но цикличность чувствуется даже в ранних книгах О.М., хотя он уничтожал многие промежуточные звенья. Я же вполне понимаю Мандельштама с его желанием сохранить оба стихотворения как взаимосвязанные и друг друга дополняющие.
По этому поводу я бы хотела поставить еще один вопрос. В моей молодости в воздухе стоял крик: дайте поэму, лирическое стихотворение — малая форма, поэма — большая форма, люди измельчали — не дают большую форму. О.М. даже как-то мне сказал, что Есенина буквально затравили, требуя от него этой самой поэмы, хотя ему-то она совсем не была нужна. Поэты вообще чрезвычайно чувствительны к нажимам извне, к мнению читателей — не массовых, а из ближайшего окружения, словом, к тем, кого Пушкин называл чернью. Есенинский круг — любители кондовой Руси, нынешние руси- ты, — несомненно, донимали Есенина, Мандельштам же был чувствителен к лефовской пропаганде и ко многому другому. И Пастернак и Заболоцкий как-то реагировали на этот вид «социального заказа». Отсюда и «поэмы» Пастернака, к нему предъявлялось то же требование, что к Есенину. Как-то на него откликнулась и Ахматова, склонная считать главной своей вещью «Поэму без героя». Что же такое поэма? В чем новизна поэм Маяковского и Ахматовой? (Пастернак в поэме «Спектор- ский» неотличим от поэмы конца XIX века.)
И второй вопрос — действительно ли лирика является суммой отдельных маленьких вещей, или для всех существуют такие «большие формы» лирики, как «книга» и «цикл»? Наконец, в чем разница во взаимосцеплении вещей в «поэме» и в «книге»? Здесь проходят какие-то необыкновенно важные демаркационные линии, отделяющие эти два поэтических жанра. Может, «поэма» — это действительно то, как ее определил мальчик Вадик, сын нашей квартирной хозяйки, воронежской портнихи, влюбившийся в однотомник Пушкина. Он сказал, объясняя своему товарищу: «Поэма — большой стих-рассказ». О.М. аж ахнул, услыхав такое определение. (Я об этом писала129.) Итак, я думаю, что поэма и книга — два вида единства — отличаются не по количественному признаку (большая и малая форма), а по типу сцепления.
«Квартира тиха, как бумага.»
«У нашей святой молодежи.»
«Татары, узбеки и ненцы.»
«Мы живем, под собою не чуя страны.»
В Москву мы приехали сразу в новую квартиру на На- щокинском (Фурмановом) переулке, рядом с семьей Фурманова, в честь которого был переименован переулок. К ноябрю мы еле успели обжиться, но уже начались стихи. Они шли вперемежку — восьмистишия, переводы Петрарки и эта группа гражданских стихов — почти одновременно, но гражданские кончились раньше всех. В «Ватиканский список» я записала «Квартиру» с пропуском третьей и четвертой строф, а для стихов о Сталине оставила номер и место. Это место было определено О.М. Харджиев разрезал «Ватиканский список», и ни «Квартиры», ни пропуска для сталинских стихов в нем больше нет. Судя по моему машинописному списку, все эти стихи предшествуют «Восьмистишиям». В этот период у О.М. как бы боролись два начала — свободное размышление и гражданский ужас. Я помню, как он говорил А.А., что теперь надо писать только гражданские стихи, — давайте посмотрим, кто из нас с этим справится.130 Но гражданская тема — все-таки кусок черствого хлеба и полностью не могла его удовлетворить. Мне кажется, что она была просто навязана невыносимым временем. Свойственный ему подход — историософский, а не гражданский. Душившее нас время требовало, чтобы он высказал свое отношение к нему: «И я за собой примечаю И что-то такое пою.» Он сам смеялся над этими стихами: смотри, перепутал — колхозный бай и кулацкий пай. В этом восьмистишии, может, больше горечи, чем во всех других. Оба восьмистишия — № 46 и 47 — отделились от «Квартиры», поэтому должны следовать за ней.
Восьмистишия
«Люблю появление ткани.»
«Люблю появление ткани.»
«Когда, уничтожив набросок.»
«О бабочка, о мусульманка.»
«И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме.»
«Скажи мне, чертежник пустыни.»
«И клена зубчатая лапа.»
«Шестого чувства крошечный придаток.»
«Преодолев затверженность природы.»
«В игольчатых чумных бокалах.»
«И я выхожу из пространства.»131
Я уже писала, что «Восьмистишия», как и «Армения», представляют собой не цикл в буквальном смысле слова, а подборку. Сюда вошли ряд восьмистиший, написанных в ноябре 33 года, одно восьмистишие, отколовшееся от стихов на смерть Андрея Белого, и одно — остаток от «Ламарка». Мандельштам никак не хотел собрать и записать восьмистишия. Он долго убеждал меня, что восьмистишия — это просто неудавшееся большое стихотворение, но постепенно я замечала, что он начал их читать людям. В частности, он прочел Пастернаку «О бабочка, о мусульманка.». Это было у Лены Фрадкиной после чтения «Разговора о Данте». При этом был еще Татлин и какой-то художник, приятель Лены. Стихи Пастернак принял холодно, а о «Разговоре» что-то говорил. Первая запись восьмистиший все же состоялась в январе 34 года. Были записаны № 2, 3, 4, 5, 6, 7. В феврале он прибавил к восьмистишиям 8 строчек, отделившиеся от стихов Белому, и сразу вспомнил «Шестого чувства.». Лишь в Воронеже он «реабилитировал» два последних восьмистишия, № 10 и 11. Их он дольше всего не пускал в подборку. Тогда же О.М. записал второй вариант «Люблю появление ткани.», как бы соединив стихи о стихопи- сании и стихи о пространстве. Рудаков считал, что № 1 должен заменить № 2, то есть он предлагал отказаться от строфы с «дуговой растяжкой», которая вдруг появляется в «бормота- ньях моих». Как всегда, Рудаков яростно спорил и доказывал О.М., что новый вариант снимает и делает ненужным первый. О.М. с ним, как и обычно, не спорил, но сказал мне, чтобы я записала оба.
В этой искусственной подборке порядок не хронологический, и окончательно он еще установлен не был. Точно определено, что первые три восьмистишия идут одно за другим, как в данном списке. Затем следуют четыре («Бабочка», «Шуберт», «Чертежник пустыни» и «И клена зубчатая лапа.»), но как их лучше расположить, О.М. не решил. После этого две пары, — но которая из пар раньше, а которая замыкает подборку, тоже не решено. Здесь — в этих пределах (то есть расположение двух пар и порядок четырех восьмистиший) надо найти окончательное решение. Очевидно, надо идти от семантики стихов — они все написаны более или менее на одну тему. Это стихи о познании или, как бы мы теперь сказали, о формах откровения. Мне кажется, что есть связь между «Бабочкой» и «Айя-Софией» — два вида живого: бабочка-умиранка и люди в целом, соборность человеческого познания в этом бесчисленном множестве глаз (глаз для О.М. — орудие мысли). Затем логически следует: «И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты», то есть опять-таки о соборности сознания (верили толпе), об отношении индивидуального опыта и общего. Тогда «Чертежник пустыни» становится на четвертое место, предваряя стихотворение о несовершенстве чувств («Шестого чувства крошечный придаток.») и о познающем субъекте («голуботвердый глаз»). И наконец, в последней паре я не могу решить, которое из восьмистиший должно занять ключевое — последнее — место. Все-таки я бы отдала его «наваждению причин». Но все это я говорю от себя, что думал об этом О.М. — неизвестно. О «Восьмистишиях» он говорил, что это стихи о познании, но дальше не углублялся. Философской терминологией он вообще не злоупотреблял. Слова «соборность», например, он не называл.
Прибавлю еще несколько вещей, которые кажутся мне самоочевидными.
Первые два восьмистишия с общей первой строфой говорят о возникновении стихов. В первом — появление стихотворных строк уподобляется познанию пространства — свободе движения в пространстве. Это как бы открытие мира через стихи. «Дуги парусных гонок» имеют соответствие в начальном варианте (если это можно назвать вариантом) в «дуговой растяжке» — ритмическом начале стихотворения. В сущности, в первом восьмистишии имеется как бы сравнение ритмического начала строки или строфы с ритмом парусных виражей. Второе (по времени первое) восьмистишие дает описание момента появления стихов: в бормотаниях, подсказанных внутренним голосом, появился ритм («дуговая растяжка»).
О процессе сочинения стихов и о вслушивании во внутренний голос я писала132.
Третье восьмистишие опять же целиком посвящено этому процессу, но уже не первому его моменту, а завершающему. В первый момент приходит объединяющий слова ритм (ср. ранние стихи: «А нежданный ритм только случай»133), в последнем моменте, данном в третьем восьмистишии, говорится о завершении работы: уже в уме сложился и звучит основной момент стихотворения, названного здесь «периодом». Это то целое, которое представляет собой все стихотворение. Перенесясь на бумагу, оно еще может меняться, но основа уже есть. Записанное стихотворение уже представляет собой не то, чем был «звучащий слепок», запись его относится к бумаге, «как купол к пустым небесам». Здесь следует вспомнить о статье «Утро акмеизма» — о пустом небе и о готической стреле134, а также о «буквеннице» из «Разговора о Данте»135. Стихи — это как бы архитектурное единство, чтобы человек, призванный сюда (на эту землю), чтобы строить, то есть «бороться с пустотой».136 В этом стихотворении тоже скрыто присутствует образ пространственный — это как бы подоплека сознания.
№ 4 — стихи о бабочке. Она всегда служит для О.М. примером жизни, не оставляющей никакого следа, ее функция — мгновение жизни, полета и смерть. Об этом см. в «Путешествии в Армению»137. Поэтому и ее минутная красота — развернутые крылья — напоминают ему не о жизни, а о смерти — они равны савану.
№ 6. Ветер пустыни — это то, что познает пространство — открытое, не представляющее никаких препятствий. Пространственные сравнения лежат в основе стихов о сочинительстве, а в стихах о пространстве появляется определение познавательной работы поэта: соотношение опыта и лепета. Есть крохотный элемент этого в почти детских стихах О.М. — о Тютчеве и Верлене138.
№ 5 и 7 — о соборности сознания. Губы поэта — орудие его труда. Но то, что он скажет, уже существовало раньше в сознании толпы, которой он верит. Опыт посвящается людям, но они и до воплощения опыта уже обладали им. Отсюда и бесконечное множество глаз в № 7. Человечество как целое — это множество глаз, орудий познания. О глазах еще см. в стихотворении из «Первой воронежской тетради» о смерти летчиков139.
№ 10 и 11 — стихи о познании с несколько иной точки зрения. Выход из пространства для его познания в бесконечность, которая может быть постигнута только математически, а не исходя из нашего опыта и лепета. Характер познания (№ 11) — это словно игра в бирюльки: на крючок наугад вытаскивается одна крошечная закономерность, бесконечно малая величина в сравнении с тем, что познано быть не может с помощью «наваждения причин». Каузальность, познаваемая человеком, найденная им для объяснения явлений, — это только наугад вытащенное звено в горе таких же звеньев — бирюлек. Ребенок хранит молчание — это он постигает не части, а целое — в сцеплении бирюлек ему не разобраться. Игольчатые узкие бокалы — содержат ту каплю, которая может быть воспринята. Их игольчатость — показывает малость содержащейся в них влаги, они еще названы чумными, так как пьющего каплю познания все равно ждет смерть (древо познания, вкусив от которого человек стал смертным).
Восьмистишия № 8 и 9 о двух противоположных формах жизни (познания) — низшая жизнь (уже обреченная смерти), но знающая нечто иное, обладающая другими средствами познания (реснички, теменной глазок), и познание человеческое: голуботвердый глаз, проникший в закон природы.
Есть ли логическая связь в этих стихах? Она есть и в целом, в котором участвуют все элементы, и в строении каждого восьмистишия. Но у нас логической связью принято считать повествовательный жанр, рассказ. Стихотворение-рассказ — единственная форма нашей журнальной лирики. Эпоха развила этот странный жанр и уничтожила всякое понимание поэзии, и прозы как прерывистых знаков непрерывного. Кроме принципа рассказа у нас еще существует метод доказательства (как доказывают теорему), где идет непрерывная цепь вытекающих друг за другом предложений, причем каждое из них выводится из предыдущего. Этой связи ни в стихах, ни в прозе, да и вообще ни в каком искусстве быть не может, так же как и связи повествовательной, к которой у нас так привыкли. Тот вид повествования, который существует у нас, представляется мне чем-то симулирующим доказательство, построенное на мнимой причинной связи, украшенное фигурами речи и заботящееся не о целом, а лишь о последовательности частей. Это называется развитием сюжета, ружьем, которое должно выстрелить, и прочими приличными словами. Взять хотя бы стихи о «наваждении причин». Здесь есть сравнение — мира вне нас, в котором мы ищем причинность и детерминированность, с горой бирюлек. То, что он сравнивается с бирюльками, объясняется тем, как человек разнимает целое на бесконечно малые величины, чтобы отыскать закономерность. Первая и вторая строфы связаны именно этим сравнением с бирюльками — частицами, мелкими элементами. Сравнение проведено последовательно и точно, со всеми выводами («ребенок молчанье хранит») и с отношением бесконечного и чувственно воспринимаемого пространства к умопостигаемой, но непредставимой вечности. Если не оторваться от привычки к вялому и мнимо непрерывному повествованию, никакое движение мысли не будет казаться последовательным и логическим.
«Речка, распухшая от слез соленых.»
«Как соловей, сиротствующий, славит.»
«Когда уснет земля и жар отпышет.»
«Промчались дни мои — как бы оленей.»
О сонетах Петрарки. О.М. всюду вынес эпиграфы из сонетов. Кроме того, он собирался их печатать не среди переводов, а в самом тексте, но вполне это решено не было. Четвертый сонет (про оленей) он считал неудачным, пока я не привезла рукописи в Воронеж. Тогда он решил записать его и взял для этого первый попавшийся вариант. Рукописи частично сохранились.
Вслед за сонетами Петрарки начался «Реквием» Андрею Белому.
В сущности, о сонетах мне нечего сказать, поскольку сохранились черновики. Нарбут считал, что из всех этих штук самое главное — маленькое шестистишие о дыхании140. О.М. почти соглашался. Еще, я думаю, существенно отношение О.М. к современному сонету. По его мнению, сонет возможен в наше время только как форма для шуточных стихов. Работая над четырьмя сонетами, он все время это повторял, но трудно сказать, не было ли и в этом шутки и самоиздевки. И наконец, читая, он произносил «речка, разбухшая». То есть согласный он произносил звонкий (зб), а в рукописях оказался глухой («распухшая»). Над этими сонетами он работал дольше, чем над другими стихами, — массы вариантов, и притом на бумаге — в черновиках. Иначе говоря, он чему-то на них, как мне кажется, учился, искал «мастерства», они как бы ближе к «искусству», чем другие стихи, в которых есть всегда следы «тайнослышанья» (слово Ходасевича)141. Может, действительно им место в переводах? Но, с другой стороны, они не похожи ни на обычные его переводы, ни на те вольные переводы («Аймон», «Алексей»142), куда вложено много от «сегодняшнего дня». Сейчас мне кажется, что эти сонеты как бы подготовка к стихам о мертвой женщине143. Но если бы это было сознательной подготовкой, он бы мне их не диктовал. Это у него было совершенно твердо: он никогда не просил меня записывать стихи, не мне посвященные.
«Голубые глаза и горячая лобная кость.»
10 января 1934
«Когда душе и торопкой и робкой.»
«Он дирижировал кавказскими горами.»
«А посреди толпы, задумчивый, брадатый.»
«Откуда привезли? Кого? Который умер?..»144
Переписывая «Реквием» — Белому и себе («разыгрываю в лицах» — это и показывает как бы соучастие в смерти), — я поняла, почему Харджиев резал на клочки так называемый «Ватиканский список».
Работа О.М. над этой группой стихов состояла из нескольких этапов. Сначала были написаны первые два стихотворения, но в них не вместился весь материал. Еще в Москве О.М. попробовал построить подборку или цикл, который он называл «мой реквием». Одна из таких попыток зафиксирована в рукописи рукой моего брата. (Левина запись145 более ранняя.) Закончил он эту работу уже в Воронеже, когда я привезла рукописи. Причем там сначала он попробовал воспроизвести нечто сходное с рукописью рукой Евгения Яковлевича (для первого списка типа «Ватиканского»). Затем он нашел порядок и велел переписать в таком виде в «Ватиканский». «Ватиканский» сохранился у меня полностью. Однажды я сделала глупость. На панихиде по Леве Бруни я встретила Фаворского, и он спросил меня про стихи про него — ему кто-то про них сказал. Вечером он зашел к Жене и Лене, у которых я тогда была, и я вырезала из «Ватиканского списка» восемь строчек про гравера («В толпокрылатом воздухе картин.»), а второе стихотворение («Как дерево и медь Фаворского полет.») нашлось в копии на отдельном листочке.
Перед тем как отдать рукописи Харджиеву, я переписала их в свою машинописную копию. Переписывала я с «Ватиканского списка», так как только там был весь цикл (кроме «Гравера», но и он имелся в копии). Сейчас в разрезанном «Ватиканском списке» нет и следа от «Реквиема», если не считать двух восьмистиший (с Лией и Рахилью [и «толпокрылатым воздухом картин»]), которые оказались [теперь] на отдельном отрезанном листочке. Войти в психологию Харджиева достаточно трудно, но думаю, что так же как и в случае с разброшюро- ванным эренбурговским альбомом, откуда он вырезал «Нет, не мигрень.», он скажет, что он обращался с этим как с «материалом» и, вероятно, уничтожил. Или будет полностью отрицать, что это у него было. А свой машинописный список — первый за все годы — я делала в основном с «Ватиканского списка» в те самые дни, когда я передала Харджиеву архив. Зачем это ему понадобилось? Как будто у него появилось особое отношение к этой группе стихов. До меня через Сашу дошли кое-какие его слова. Самостоятельными он признает только два стихотворения146, остальные, он считает, поместил в список не О.М., а я в порядке самоуправства. Для него это просто черновики для комментария147. Я не знаю, как бы О.М. стал все это печатать, но [цикл уже был сделан им самим]. Харджиев позаботился [и] о том, чтобы у меня не осталось ни одного достаточно авторитетного списка «10 января». В этом основная цель его кражи: он забрал прижизненные списки ненапечатанных стихов с авторскими пометками (датами), чтобы в случае новых изданий быть единственным их держателем. Этим, он считает, [он] обеспечивает себе все последующие издания, забывая при этом, что [лишь] немногим моложе меня. Впрочем, он охотно вступил бы в борьбу и со мной. Почему-то он надеялся, что я не замечу этой «выемки», а он выдумает сказку, как дошли до него эти вещи. Кроме того, он совсем недавно — чуть ли не при нашей последней встрече — рассказал мне трогательную историю: будто он был у нас на Нащо- кинском (это действительно случалось, когда приезжала Анна Андреевна или Лева) и Мандельштам, прислушавшись к его рассуждениям о поэзии, так обольстился, что пошел к себе в комнату (из кухни, где они сидели без меня, так как я была больна — ситуация правдоподобная), записал «10 января» и тут же подарил ему148. Кое-что в этом рассказе кажется мне странным: Мандельштам вовсе не так ценил свои автографы, чтобы специально «производить» их для подарка. Ленив был писать и, скорее всего, надиктовал бы стихи Харджиеву или попросил бы меня записать. Я не помню, был ли у меня полный автограф этого стихотворения, но меня удивляет, что всю эту историю я услыхала только сейчас. Наконец, неизвестно, в какой момент были записаны эти стихи и действительно ли это окончательный текст. Харджиев, как я уже убедилась, готов считать окончательным текстом тот, который находится у него. Так, он требовал от Саши, чтобы тот точно воспроизвел находящийся у него текст «Разговора о Данте» и сообщил в издании об этом («Печатается по списку, принадлежащему Н. И. Харджиеву»149), хотя были и черновики, и другие беловики «Разговора». Далее: Харджиев утверждал, что получил этот беловик от Мандельштама. Это ложь. Мандельштам с рукописями не возился. Это делала я. И я действительно передала в 38 году Харджиеву один экземпляр «Разговора». Во время эвакуации он оставил его в Москве у какой-то докторши. Больше я о нем не слышала, пока уже во время работы над книгой стихов — то есть в конце 50-х годов — он мне не сообщил, что у докторши, «оказывается, все сохранилось». У меня сильное подозрение, что этот экземпляр тот самый, что был со мной в Ташкенте. В начале своей работы, когда я собрала на время у себя весь свой архив, Харджиев брал у меня и прозу. Я никогда не записывала, кому что отдаю, так как это могло загубить мои «тайники». Тоже особенность нашего счастливого времени, которое в конечном счете повинно во всем. При нормальных условиях я бы не была вынуждена отдать Харджиеву архив, а жила бы в Москве, и все было бы при мне. Благодаря моему фактически ссыльному положению у людей появлялась иллюзия, что это бесхозное имущество. А нормально ли, что книга не выходила целых одиннадцать лет, а все публикации делались без моего участия — по бродячим спискам? Недавно я остановила «книгу» в Армении, где хотели печатать прозу и стихи своим кустарным способом с предисловием Тарковского. К черту все это. Словом, сейчас единственный достоверный текст «10 января» в «Ната- шиной книге».
Возвращаюсь к стихам. Я уже писала, что этими стихами О.М. отпевал не только Белого, но и себя и даже, сказал мне об этом: он ведь предчувствовал, как его бросят в яму без всякого поминального слова. С самых ранних стихов смерть — постоянная тема О.М. Яписала, как рано он понял, что смерть — высокозначимое явление: в почти детских стихах признание, что он бы не знал, что он живет, если бы не смерть150. Иначе говоря, смерть — это основное начало жизни. Смерть так или иначе присутствует во всех стихах. Это как-то связано с другим структурным понятием О.М.: возрастами — этапами жизни.
Плач по Белому («Где первородство?») зародился уже в стихах об Алексее. Вот это еще одна проблема для исследователя: бродячая строчка, тема, слово, придя, никогда уже не уходит, но ищет полного воплощения хотя бы через много лет. Этапность этому не мешает — основы не уходят никогда, составляя органический внутренний мир или «хозяйство» поэта. Вероятно, это свойственно всем, кто не подчиняется внешним «заказам». Целостность и этапность взаимосвязаны.
«Мастерица виноватых взоров.»
Кроме этого, было еще одно стихотворение, отдельные строчки которого запомнил Лева151. Оно пропало во время изъятия 34 года. О.М. его не помнил. Второе стихотворение, заканчивавшее книгу, тоже пропало.
В оцинкованном влажном Батуме, По холерным базарам Ростова И в фисташковом хитром Тифлисе
Над Курою в ущелье балконном Шили платье у тихой портнихи. Март 34
В нем было строчек двадцать. О.М. хотел к нему вернуться и что-то доделать. Оно погибло в 38 году и у Рудакова. У него было условное название «Наши ночлеги». Вспомнил его и записал О.М. в Воронеже, так как впервые рукопись (черновик) исчезла во время обысков 34 года.
<Первая воронежская тетрадь>
1. «Твоим узким плечам под бичами краснеть.»
«Первая воронежская тетрадь» началась ранней весной 35 года, когда я была в Москве. Именно тогда, вероятно, было закончено первое стихотворение этой тетради. Оно стоит в ней особняком, хотя это те же двустрочья, что в «Каме».
Когда могло оно начаться? Может, летом 34 года, когда я болела сначала сыпняком, а потом дизентерией и дважды лежала в инфекционных бараках. О.М. никогда мне полностью его не читал. Я знала только отдельные строчки — про утюги, веревки и «по стеклу босиком». Текст Харджиев выкопал в письмах Рудакова жене. Это одна из его обид на меня: он хотел скрыть это стихотворение и стать его «открывателем». Я же дала его Анне Андреевне, и она моментально «пустила». Об этом я абсолютно не жалею, потому что не понимаю такого собственничества: прятать чужие стихи, чтобы обязательно самому их опубликовать; в этом больше любви к своему «редакторству», чем к поэту. Ранние стихи, извлеченные Сашей из архивов Вячеслава Иванова, можно было задержать152 — они ничего Мандельштаму не прибавляют. Но зрелый Мандельштам принадлежит читателю, и поскольку наша печать для него почти закрыта (кроме случайных и трогательных публикаций в периферийных журналах, которые все делались помимо моего ведома153 по бродячим спискам с грудой ошибок, которые Бог простит), мне кажется, мы с Анной Андреевной были правы, пользуясь «самиздатом», где никаких редакторов не требуется. Интересно отношение Харджиева и к переводам на иностранные языки. Оно противоположно моему. Для меня было радостью, когда среди переводов начали мелькать не напечатанные у нас стихи последнего периода. Харджиева это возмущало. Это он называл «вывозом ценностей за границу». Так он мне говорил и про тех, кто там занимался Мандельштамом, особенно про Кларенса. Такой особый паразитизм редакторов тоже продукт нашего времени — отсутствие нормальной деятельности, с одной стороны, с другой — тайная литература, затянувшиеся издания. За одиннадцать лет, которые прошли с начала работы Харджиева над Мандельштамом, его монополистские тенденции дико выросли, разбухли. Первые годы он был вполне мирным. К несчастью, тут может быть и другое: Чага мне говорила, что, по мнению долго лечившего его врача, состояние его ухудшается и болезнь прогрессирует. Может, это и так, но болезнь собственников-редакторов у нас существует независимо от психического заболевания самого Харджиева. К тому же во всех областях у нас действуют группы, получившие лицензию на данную область, и это создает фон для редакторского монополизма.
Относительно первого стихотворения первой тетради я могу прибавить следующее: я не вполне уверена, что эти стихи относятся ко мне и что Мандельштам беспокоится именно за мою судьбу. У меня есть соображения и за и против этой версии, которые я сейчас изложу.
Стихи эти написаны двустишьями, как и «Кама», где я упоминаюсь прямо: «И со мною жена.» Стихи, обращенные ко мне, часто портретны («Щелкунчик», «Европа», «Черепаха»154). В этих стихах портретности нет: узкие плечи, нежные ноги, детские руки — могут быть обо мне (см. письма, «Европу»), но могут быть и о ком угодно («маленькие плечи» в стихах Петровых155). «Веревки вязать» — несомненно, мое занятие — см. «Мы с тобой на кухне посидим.», утюги тоже — вечно огорчалась, что приходится много гладить. (О веревках — это увязыванье корзин — особенно во время поездки в Чердынь и обратно. На пути в Чердынь мне еще помогали конвоиры, но на обратном, когда О.М. был еще болен и [была] куча пересадок, — это все досталось мне.) Но разве не мог О.М. себе представить в таком ссыльном путешествии кого-нибудь другого и прийти в ужас?
О.М. не свойственно было бояться за меня — он не представлял себе, что у меня может быть отдельная судьба или что я его переживу. Скорее, он боялся болезней и смерти. Когда я лежала в больнице в сыпном тифу, он даже вообразил, что я уже умерла, и мне пришлось больной подойти к окошку, чтобы он разуверился. Но для живой — ничего его не пугало: «Как со мной, так и с тобой» — это обычная его присказка. Он до того не представлял себе моего отдельного от него существования, что смеялся, когда я записывала стихи шифром: «А кто их прочтет?» Шифр был придуман так, что прочесть могли только я или он: седьмая буква, например, в нейтральном тексте. Потом мы пользовались им с Анной Андреевной. Наконец, меня удивляют в этих стихах последние две строчки — о черной свечке и «молиться не сметь». Они звучат так, будто относятся скорее к чужой женщине, когда перед своей нельзя выдать тревогу и горе. Может, это следствие допросов, когда его пугали тем, что я тоже в тюрьме? Или разговоры во время моей болезни: «Вот до чего ваша неосторожность довела Надю»?.. «Неосторожность» — это то, что все умоляли его не читать посторонним людям стихи о Сталине и не давать их переписывать. Во всяком случае, кое-кто из моих близких упрекал его в этом. И все же сомнение мое не рассеивается — ход этот мне непонятен.
В письме к Лившицу О.М. почему-то написал, что я хорошо глажу рубашки (он просил его прислать денег или хоть белья)156. Как будто это возвращает стихи мне, но это могла быть и переадресовка: думал, сочиняя, об одной, а потом отдал мне. Для О.М. это поступок не характерный, но Анна Андреевна, например, делала так очень часто. Так или иначе, это не исключено. Наконец, самый факт, что О.М. мне полностью этих стихов даже не прочел, так что я считала их просто бродячими строчками, тоже не означает ничего — ни за, ни против. Он часто долго не читал мне стихов, обращенных ко мне. «Щелкунчика», например, и «Нищенку»157 и даже «Европу» он умудрился скрывать от меня по нескольку недель, а то и месяцев. В них во всех — какие-то тайные мысли обо мне, которые трудно сразу сказать: например, как трудно таскать за собой жену («Европа») или как нам страшно жить. Эти стихи — про черную свечку — могли быть в равной степени припрятаны от меня, чтобы не открывать, как он смотрит на мою долю, или чтобы скрыть его беспокойство об участи кого-то другого. У Рудакова в письме, в котором Харджиев нашел это стихотворение, «адресат» стихов не назван. Это тоже не означает ничего, потому что О.М. своих адресаток не называл и предоставлял слушателям догадываться; Анна Андреевна узнала не от О.М., какие стихи [к] кому обращены, а от меня. Словом, многое говорит мне о том, что это стихи мне, но многое вызывает во мне сомнение. Узнать это, по всей вероятности, невозможно: О.М. не читал их никому, кроме Рудакова. Их не знала даже Анна
Андреевна. Рукопись их, вероятно, лежала в чемодане, в котором были бумаги, и пропала в Саматихе. Я обычно в этом чемодане не рылась, а те бумаги, которые нам могли понадобиться, клала в отдельном пакете. Если б, роясь, я случайно наткнулась на эти стихи, О.М. бы обрадовался, что секрет открылся, и все бы мне сказал. Так у нас бывало. Чтобы все открылось, он почти подсовывал мне стихи, которые «скрывал» (например, «Жизнь упала, как зарница.» или стихи Петровых — «Мастерица»). Но «Черная свечка» мне не попалась, и я не знаю, что о ней думать, и это меня огорчает.
«Чернозем»
Второе стихотворение первой тетради. Сохранилось два автографа — один у Харджиева, потому что он давал его в издательство для опубликования. Этот автограф находится у него законно — издательство вернуло его ему, а не мне, потому что давал он, а не я158. В тексте сомнений нет (вариант: «степь молчит») — это чистовики без разночтений. Стихи эти писались без меня, и Рудаков забрал все черновики. Последующие — по моем возвращении.
Все стихи в начале тетради группировались вокруг «Чернозема». Там были идиотские стихи — первая попытка выполнить «социальный заказ», из которой ничего не вышло. От этих стихов О.М. сам моментально отказался, признав их «собачьей чушью». Из них он, вернее даже не он, а Харджи- ев, сохранил «Красную площадь», надеясь, что это протолкнет книгу159. Я не уничтожаю их, потому что они все равно когда- нибудь найдутся — О.М. успел послать их кому-то — в Союз или Фадееву в журнал. Но О.М. твердо хотел их уничтожить. Сохранились они, вероятно, и в письмах Рудакова жене.
«Я живу на важных огородах.»
Пейзаж из окна агронома, у которого мы снимали комнату («обиженный хозяин»). О нем я писала. Варианты были в последней строфе. Я помню «Только смерть да лавочка близка.». На эту лавочку перед домом мы часто выходили посидеть.
Различные варианты «Ваньки-ключника» О.М. знал и помнил по собранию Киреевского.
Сохранилось в машинописи. Кроме того, все стихи этой тетради, кроме первого, входят в «Ватиканский список».
«Я должен жить, хотя я дважды умер.»
Общие строчки с «Черноземом» — то есть «тема с вариациями», допустимая и в музыке и в поэзии. Сохранилось в «Ватиканском».
«Пусти меня, отдай меня, Воронеж.»
Записывалось шифром, но я записала, не спросясь, в «Ватиканский».
«Наушнички, наушники мои!..»
«Наушники» вызвали бешенство в Союзе (см. письма)160. Сохранилось в «Ватиканском».
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный,
На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно-раздольный,
Откидываясь вниз — до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник?
Май 1935
Сохранился автограф — у Харджиева — законно: хотел дать в книге.
«Это какая улица?..»
Шуточные стихи. Третья строчка второй строфы первоначально была: «Жил он на улице Ленина» — почему так называлась окраинная улица, на которой мы жили, я не знаю161. Этой строчки О.М. испугался (да и сейчас за нее могут съесть — как так — такую улицу захотел переименовать — да еще как!) и мы решили ее «позабыть». Стишок же записывали шифром, так как любую улицу называть своим именем ссыльному было опасно.
Порядок этих стихов в «Ватиканском списке» случайный — чтобы было удобнее записывать. Точных дат нет — они были на черновиках, пропавших у Рудакова.
К № 4. Ощущение земли как дома, а неба как купола — постоянная тема. О плафоне Микеланджело — он похож на небо с тучами. И обратно: небо — это плафон, где тучи — мощные фигуры. Ср. «Облака — (обаянья) борцы»162. В вариантах к «Стихам о русской поэзии» — «И в сапожках мягких ката» и т. п.
В конце апреля мы переехали в центр города — к «аген- ту»163. Первое стихотворение на новом месте — «Стрижка детей»164. Жить стало гораздо легче — центр — не было мучительных поездок в город — весна, возможность заработать на радио и в театре. Стихи этого периода не группируются вокруг одного (матки цикла), а идут свободно — цепочкой. Эта группа стихов написана при мне. Потом я поехала в Москву. После моего возвращения из Москвы, откуда я привезла сохранившиеся после первого ареста бумаги, мы начали восстанавливать стихи 30-34 года, и я сделала «Ватиканский список». В нем материалы кончаются «Первой воронежской тетрадью». Порядок не всегда точный.
«Еще мы жизнью полны в высшей мере.»
«Стрижка детей». Оптимистические и милые стишки на тему «жизнь продолжается» с неизвестно откуда возникшим словесным ходом: «в высшей мере». Головы ли рубят, детей ли стригут — один ход ассоциаций. О.М. это заметил и сказал, что это как-то помимо его воли. А реалии простейшие — пришлось долго ждать у парикмахера — детей к первому мая стригли, как баранов. Первого мая мы уже были на новой квартире и под нами всю ночь дебоширили — в нашем доме была не то пивнушка, не то закусочная с водкой. Стихотворение сохранилось только в «Ватиканском списке».
10. Кама
«Кама». Первое стихотворение этого триптиха — основное. Второе — цензурный вариант. Третье как бы добавочное и служит переходом к «Стансам». Когда появился цензурный вариант, я спросила О.М., как он будет их печатать — первый или второй. Он сказал, что оба — это разные стихи, потому что разные концы. Вариантов первых двух я не помню, а во втором неустойчивой была вторая строфа — «леса посадить» и «леса посолить».
«Дубовые колени» — пристани или, вернее, причалы. Молодеет ельник, конечно, в воде, в отражении, более ярком, чем «чернолесье», то есть ельник.
Сохранился автограф, чистовик «Камы» с цензурным вариантом, и черновичок — это мнимый черновик, — на котором написана предпоследняя строфа, а сбоку «А со мною жена». Уже тогда О.М. боялся, что в стихах будут хозяйничать редакторы, причесывая и выглаживая его. Он напоминал этим мнимым черновиком об основном варианте, чтобы его не заглушил цензурный. В этом был своеобразный оптимизм; он надеялся, что его сравнительно скоро напечатают, когда «три конвойных» будет еще запрещенной темой, и потом «цензурный» вариант останется навсегда, вытеснив основной. Ему никак бы не пришло в голову, что через тридцать лет после его смерти ничего еще у нас печататься не будет, хотя такая мелочь, как конвойные, ссылки и все прочее, успеет легализироваться.
В третьей части «леса посолить», но был вариант «леса посадить». Вероятно, он был у меня в рукописях, когда я составляла машинописный список. Где он? Сейчас есть только «посолить» — автограф, машинка и «Ватиканский» — все это приблизительно в одно время. «Посадить» — поздний вариант.
11. Стансы
О.М. говорил, что стансы всегда примирительно настроены. Возился он с ними долго. Первая строфа, как видно по черновикам, появилась в самом конце. Сначала там было «Я не хочу средь юношей архивных.», потом <он> заменил «архивных» на «тепличных», потому что «архивные» — это положительное понятие. Это намек на Рудакова, который к тому времени изрядно ему мешал и, кроме того, щеголял «архивными» познаниями: изучал Кантемира, Капниста и всех поэтов на «К». Так его осторожно подразнивал О.М. Осторожно, потому что нам приходилось его кормить. Мешал он не только разговорами, а просто потому, что приходилось сидеть втроем в одной комнате. Летом он заболел скарлатиной. Увезли его в больницу от нас, и хозяева проклинали нас (их испугала не болезнь, а дезинфекция). В больнице он познакомился с «барышнями», среди которых была Наташа (болела ее подруга), и исчез от нас. Барышень он скрывал, а с Наташи он взял слово, что после его отъезда она с нами не познакомится. К счастью, она свое слово не сдержала и пришла к нам. Иначе говоря, Рудаков был совсем еще мальчишкой. Пока он находился в Воронеже, я могла спокойно ездить в Москву: все же там был свой человек, хоть и архивный.
Сохранились два списка моей рукой. Подписанный датой «Май» — имеет разночтения. Еще нет первой строфы. Стихотворение начинается с «Проклятый шов» (всего 7 строф). В третьей:
Лишь бы страна со мною говорила, И на плечо в полпальца мне давила, Товарищески ласкова и зла, Мирволила, журила, не прочла И возмужавшего меня, как очевидца, Заметила. (и т. д.)
О поводе к этому стихотворению я писала (Длигач)165. Записанная отдельно вторая строфа — о шинели, которая в отдельной записи кончается «Земного шара первый часовой», — не вариант, а попытка пробить в печать такие заведомо «подходящие» строфы. О.М. отчаянно пробивался в печать, считая, что напечатанному ему легче будет выкрутиться. Это верно, но, к сожалению, он поздно об этом подумал. В 32 году, когда у него было куплено «собрание»166, оно могло выйти не особенно дорогой ценой: отказ от «Путешествия в Армению», жесткая дистилляция стихов. Но все же если б вышел хоть однотомник, может, труднее было бы расправиться. Впрочем.
По поводу этого стихотворения О.М. как-то тихонько сказал мне, что в победе в 17 году сыграло роль удачное имя — большевики — талантливо найденное слово. И главное, на большинстве в один голос. В этом слове для народного слуха — положительный звук: сам-большой, большой человек, большак, то есть столбовая дорога. «Большеветь» — почти что умнеть, становиться большим.
«День стоял о пяти головах. Сплошные пять
суток.»
«От сырой простыни говорящая.»
Это два побега на одном корню. Стимул — фильм «Ча- паев»167, и в нем особенно «психологическая атака». «Смертельная папироска», несомненно, перекликается с папиросками из «Четвертой прозы»168. «Большаки» — с № 11 («Стансы»). Реальный комментарий дан у меня в книге169. Сохранился автограф первого варианта № 12 и машинописная копия; кроме того, машинопись последних строф. Начальный вариант:
День стоял о пяти головах. Горой пообедав,
Поезд ужинал лесом. Лез ниткой в сплошное ушко.
В раздвое конвойного времени шла черноверхая масса,
Расширеньем аорты бо(е)леющих белых ночей
Глаз превращался в хвойное мясо.
Трое славных ребят из железных ворот ГПУ.
Слушали Пушкина. Грамотеет в шинелях с наганами
племя пушкиноведов.
Как хорошо!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой. За бревенчатым тылом, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего. Апрель - май 35 г. Воронеж
На автографе пометки красным карандашом. Не похоже, чтобы это была рука Мандельштама. Мне помнится, что у Рудакова была такая манера — очеркивать и перечеркивать. И самый смысл этих пометок характерен скорее для Рудакова, чем для Мандельштама. Зачеркнута вторая строфа: не следует упоминать то учреждение, пора забыть. Мне иногда даже казалось, что Рудаков прислан к нам «инструктором», но это, конечно, болезненная мнительность: больно плохо он жил. Скорее, как я уже говорила, это безумное желание чудом уцелевшего мальчишки примириться с жизнью. Дальше подчеркнуты рифмы (вернее, ассонансы) «мясо» и «масса». Это уже выдает Рудакова: он всегда гневно «искоренял» такие недостатки, а Мандельштам относился к этому вполне миролюбиво. В беловом тексте «масса» и «мясо» сохранились. А я, помню, по поводу этого первого наброска спросила: «А что, собственно, хорошо?» Смысл ответа был: все хорошо, что жизнь. Но не эти слова.
[Прочел не сразу, потому что пытался бороться с «тайными стихами».]
«Лез ниткой в сплошное ушко» — это пейзаж узкоколейки Свердловск - Соликамск. По обе стороны дороги — узкой — сплошная и бесконечная масса хвойного леса. Дорога шла, как просека в лесу. Гору я помню — она произвела впечатление на О.М.: это какой-то знаменитый металлургический завод, и тут же шахты. Не Нижний ли Тагил? Я запомнила эту гору (уже под вечер), и название ее показалось нам очень знакомым. (Названия станций нам знать не полагалось, но Оська-конвоир время от времени шептал мне на ухо.) Всю ночь мы просидели — в узкоколейке лежачих мест не было. Из «раздвоя конвойного времени» вышла, очевидно, «двойка» — особый вид лодки. Над стихотворными строчками (последние три строфы) поставлен значок ***, обозначающий обычно начало нового стихотворения. Этот значок (незаконный) поставил, несомненно, Харджиев: уж очень аккуратные звездочки. Таких чернил у нас в то время не было170. Мои списки написаны не синими, как звездочки, а лиловыми чернилами.
Полностью оба стихотворения сохранились только в «Ватиканском списке» и в «альбомах». В № 12 пропущено слово «сжимаясь» во второй строчке. Оно вставлено карандашом моей рукой. В № 13 поправка карандашом «жужжание низкое». Когда это написано? Не помню, но «жужжание» — как будто рука Рудакова. Я помню и «жужжание» и «гудение». На чем остановился О.М. — не ясно.
«Лишив меня морей, разбега и разлета.»
О.М. прочел мне на улице в тот же период, но написано было раньше. Записывалось шифром.
«За Паганини длиннопалым.»
«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»
«На мертвых ресницах Исаакий замерз.»
«Римских ночей полновесные слитки.»
Эти четыре стихотворения написаны в мое отсутствие — июньский отъезд в Москву. О первых трех я узнала от Яши Рогинского — он ездил в Воронеж читать лекции. По приезде заметила в мусорном ведре бумажки, вынула их, сложила и заставила О.М. переписать. Он очень смущался — изменнические. Этому обрадовался Рудаков, которому О.М. стихов этих не хотел дать. До этого мы делали «Юность Гёте» — отсюда ассоциации. «Шарманщика смерть» — Шуберт. О.М. как-то говорил, что Шуберт использовал все песни, которые до него исполнялись шарманщиками или под шарманку. Скрипачка, кажется, Галина Баринова. Без меня был в апреле на концерте171. Вспомнил Марину — чем-то была похожа. Он начал стихи в апреле же, но потом забросил. Все четыре стихотворения сохранились в «Ватиканском». Кроме того, «Скрипачка» записана рукой Наташи, «Римских ночей.» моей рукой — чистовик. Раскрывать реалии второго стихотворения я не собираюсь.
«Бежит волна-волной, волне хребет ломая.»
«Исполню дымчатый обряд.»
Оба стихотворения написаны по моем приезде из Москвы. Я привезла оттуда мешочек с коктебельскими камушками и рассказы, ходившие по Москве об убийстве Кирова («ему понадобился труп»). Были еще рассказы, но не помню точно о ком. Это был один из моментов полного отрезвления О.М.
Сохранились в «Ватиканском» и в «альбомах».
Дополнение к стихотворению
«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»
(и двум другим — «На мертвых ресницах.»
и «Римских ночей.»)
У меня крупное расхождение с Харджиевым в датировке этих стихов, и я считаю, что они поставлены не на свое место.
В мае 35 года я уехала в Москву на две-три недели. До этого мы вместе делали радиопередачу — «Юность Гёте». Жили мы тогда на главной улице у «мышедава», или «агента» (я писала о нем). В это время в Воронеже был Рудаков и еще приехал Яша Рогинский — антрополог. Он читал какой-то курс в университете. Вернувшись в Москву, Яша зашел ко мне и рассказал, что О.М. пишет «триптих» — три стихотворения о мертвой женщине («Возможна ли ей хвала?»), но почему-то говорит, что не хочет их сохранить и не дает Рудакову. Я поняла, что речь идет о Ваксель. В один из наших приездов в Ленинград — после Армении — нас остановил на улице Петр Сторицын — был там такой чудак — и, отведя О.М. в сторону, рассказал о смерти Ольги Ваксель. О.М. сообщил мне об этом, но в рассказе Сторицына были, очевидно, неточности. Ольга, по его словам, умерла в Стокгольме — сразу на вокзале, только выйдя на платформу. Кажется, О.М. даже не подозревал, что это было самоубийство. Он думал, что она умерла от ревмокардита, не вынеся дороги и перемены. Именно ревмокардитом его запугивала мать Ольги (тогда эта болезнь как-то иначе называлась) и требовала, чтобы О.М. поехал с Ольгой летом в Крым, иначе она погибнет. Я и тогда, кажется, понимала, что больных ревмокардитом не возят греться на южном пляже. От О.М. мать и дочь добивались именно этого — ничего другого они не хотели. Узнав о смерти Ольги, О.М. почти сразу сказал мне, что он вспомнил пушкинское «из равнодушных уст»172 и подумал: «Возможна ли женщине мертвой хвала?.. » Вероятно, мое постоянное присутствие мешало написать ему стихи, которые смутно шевелились в нем. Осуществить свое желание ему удалось только в Воронеже, когда я находилась в Москве.
Я приехала в Воронеж. О.М. встретил меня смущенный, расстроенный. Мы вернулись домой, и я спросила про стихи. Он ответил, что их уже нет. Я сказала Рудакову, который был тут же — у нас в комнате: посмотрите в помойном ведре. Печка уже не топилась, комната была без всяких удобств, и мне вдруг стало ясно, что О.М. решил избавиться от стихов только в последнюю минуту — перед тем как поехать меня встречать. Возможно, что он даже ждал моей реакции и готовился к ней. Стихи, как будто скрываемые от меня, он часто подбрасывал на стол в моей комнате — будто бы забыл, чтобы я посмотрела и таким образом легализовала их. Я часто упорно не замечала подкинутого листка, и он, поражаясь моей невнимательности, все брал его в руки, вертелся передо мной или спрашивал, не видела ли я листочка — он потерял, мол. На этот раз мне лень было разыгрывать комедию, и я ткнула в ведро. Оно стояло на кухне, где жили хозяева. Их в то время в городе не было. Рудаков выскочил на кухню и прибежал с разорванными листками. Надо сказать, что они были разорваны не на мелкие клочки. Он тут же их переписал, очень довольный и веселый. Переписала их и я. О.М. поставил дату: этот первый переписанный листочек у меня не сохранился. Он пропал либо в Саматихе, либо я отдала его потом Рудакову.
Все это происходило в июне 35 года. Два стихотворения были уже готовы, третье О.М. записал несколько позже. Дата — 3 июня 1935 г. Последние две строчки долго менялись и окончательно стали в 36 году — это отмечено на «Ватиканском списке». Я не знаю, чьей рукой дата на листке из руда- ковского письма, но в ней явная ошибка: римская цифра не VI, а IV. Тип ошибки самый обычный — не туда стала черточка. Место этим стихам определено О.М. Они следуют прямо за «Скрипачкой». Я даже говорила О.М., что нехорошо поминальные стихи ставить сразу после легкой «Скрипачки» (как я не хотела, чтобы мой глаз стоял после кошачьего). Но он сказал, что пусть так и будет.
Я могу дополнительно мотивировать место и время [написанья] этих стихов. У Харджиева нет понимания целостности того, что О.М. называл «поэтическим порывом»173. Он формалист в самом точном смысле этого слова. Для него всякое стихотворение — отдельная вещь, и он не видит его связи со всем строем мысли. «Чернозем» и другие стихи, начавшие «Первую воронежскую тетрадь», идут в совершенно другом поэтическом ключе. Они составляют целое. Мандельштам, впервые после болезни приступивший к стихам (они начались зимой 34-35 года), был целиком в гражданско-воронежской теме. Это другой словесный запас, другой строй, другая мысль, особенно если учесть группу маленьких «уродцев» (включая «Красную площадь»), которые копошились возле стихов. «Твоим узким плечам.» не примыкает к этому циклу, но тематически близко к нему: странствия, корзины, веревки. После черноземно- воронежской темы и начала уральских стихов наступил перерыв, когда мы вместе с ним делали передачу о юности Гёте. Именно с «Юностью Гёте» связаны стихи мертвой женщине. (Самый первый вариант закончен к концу апреля, а все в июне.) До нее началась «Скрипачка» с воспоминанием о Марине. «Скрипачка» тоже началась в мое отсутствие — в предыдущую мою очень краткую поездку в Москву — и кончилась одновременно с работой над поминальными стихами и окончанием работы над Гёте. К стихам о мертвой женщине я вижу два побудителя: первый — Марина приводит к личной теме, второй — женщины в жизни Гёте напоминают о событиях собственной жизни. Их портреты чем-то напомнили тип красоты Ваксель. Сама «Юность Гёте» построена так, чтобы показать характерное в становлении поэта — дурное общество, шатания, потерянная сцена о юношеской неврастении Гёте (страх высоты и Кёльнский собор, куда Гёте взбирался, чтобы победить страх, и для той же победы над страхом он ходил в анатомический музей и т. п.). Вероятно, портреты женщин в «Юности Гёте» О.М. сделал перед моим отъездом в Москву. Почти последними он вставил несколько слов об отношении Гёте к женщинам — мосты, по которым он переходил из этапа в этап174.
Думаю, что этого достаточно для датировки стихов. Механическая датировка по инструкции «Библиотеки поэта» очень характерна для советско-сталинистского формализма: очень уж изящно, а смысла никакого. Все данные должны проверяться смысловыми комплексами. Стихи не безделушки, а глубокая внутренняя жизнь человека. Они всегда стоят в ряду, выявляя духовную жизнь человека — общую и в данный конкретный период, круг его мыслей и чувств. В какой- то степени каждое стихотворение, даже отдельное, находится в цикле, едином по поэтическому порыву. Это как бы отчет самому себе, проверка себя и своего жизненного пути, прямой и до ужаса честный ответ на вопрос, что ты сделал со своей жизненной потенцией, как ты использовал то, для чего ты был предназначен. Ошибочные ответы не исключены — на то мы и люди. Но реже всего они бывают в так называемых любовных стихах.
«Не мучнистой бабочкою белой.»
Очень долго становившиеся стихи, вокруг которых собирался целый цикл. Здесь были стихи о «черепахах»-танках, о ползающих и летающих тварях. Цикл сбился и не воплотился из-за трудностей жизни, каких-то поездок (в районы, одна с воронежскими писателями, среди них была Кретова, другая — со мной в Воробьевку). Повод — похороны погибших летчиков, кажется испытателей. В Грузии это стихотворение было напечатано с посвящением Куйбышеву175. Мне вроде как вспоминается, что один из этих летчиков был сыном Куйбышева, может, я и отметила это на каком-то списке. Про первое стихотворение я спросила О.М.: «Чего ты опять себя хоронишь?» — я об этом писала. Сохранилось в «Ватиканском» и в «альбомах».
« — Нет, не мигрень, — но подай карандашик
ментоловый.»
Парное стихотворение — на одном корню. Харджиев неправильно его датирует 23 апреля 31 года. Откуда взялся апрель — один Бог знает, год же выведен механически176.
Первый вариант этого стихотворения был записан на черновике к ««Сохрани мою речь навсегда..». Вот он:
Нет, не мигрень — но подай карандашик ментоловый
(Сонным обзором я жизнь) воскрешаю
Сгинь, поволока искусства! Мне стыдно, мне сонно и солово.
Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый
Да коктебельского горького чобру пучок положи мне под голову.
Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой.
Я не только помню, но могу доказать, что это стихотворение случайно записано на старой бумажке и написано в Воронеже. Там цикл севера, дерева, новгородских колодцев. Ни тематически, ни словесно это стихотворение с ним не связывается. Оно точно стоит в ряду конца воронежской первой тетради. Коктебельские камни177 — коктебельский чобр из начального наброска. Гибель летчиков приводит к мысли о собственной смерти. Смерть — это новое пространство, непонятное и другое. Именно летчики — в воздухе, в неизвестном новом пространстве, погибая, могут ощутить этот вкус, или как это там назвать, того внепространственного пространства, куда мы уйдем. Для О.М. это «пространство бесполое». Пол для О.М. всегда то, что олицетворяет жизнь (ср. «бесполая владеет вами злоба»178). Смерть в воздухе как бы приближает к пониманию «того». В обоих — начальном и окончательном — текстах как бы «скорая помощь», гибель от несчастного случая: марля, карболка. Обугленных летчиков пытались спасти — они умерли от ожогов.
Интересен еще пересмотр жизни: как представляется это пространство. С одной стороны, это рассказ Бориса Лапина о мертвых петлях (см. в «Путешествии в Армению», где он приписывается гостям Замоскворечья (у Кузиных))179. Это рассказывал Боря, когда мы жили в Старосадском (тогда уже «Волчий цикл» кончился, это время белых стихов и «Канцоны»). Но о гибели тогда речь не шла. В пересмотре жизни вспомнилось конкретное ощущение пространства сквозь пестрые стекла коронационных фонариков (см. «Шум времени»)180. Мир сквозь цветное стекло показался тогда мальчику и вспомнился взрослому человеку таким невероятным, что он отождествил его с тем пространством. В «Волчьем цикле» и потом в московской первой тетради почти нет темы смерти. Здесь она конкретна и детальна. Одно стихотворение восполняет другое. В одном — отождествление себя с летчиком, во втором как бы предсмертный обзор жизни — при смерти в воздухе. Дальше нити потянутся к первой части «Солдата» с бескрылой ласточкой и воздушной ямой. Харджиев слишком поспешил с определением даты. Кроме того, как многие текстологи, он слишком мало анализирует смысловые связи и любит бумагу. Ему не представить себе небрежности поэта, «портящего» черновик или по-разному диктующего готовые стихи. Он любитель чистовика со ставшим, окончательным, застывшим текстом, что при жизни поэта бывает не так часто.
По поводу этого стихотворения мне еще остается сказать о том, каким образом оно сохранилось. Это одно из трех чудом найденных стихотворений, О.М. его боялся (как и «по стеклу босиком»181). Это стихотворение мы никуда не посылали, и оно лежало в чемодане. Скорее всего, оно пропало во время ареста. Собирая материалы для книги, я взяла у Эренбурга его тетрадку и обнаружила там это стихотворение. «Альбом» я отдала Харджиеву. Эренбург сказал мне, что он получил этот «альбом» у Тарасенкова. Каким образом Тарасенков достал его? Это кажется мне не менее странным, чем то, что у него обнаружилась «Квартира» в том варианте, который О.М. сообщил на следствии 34 года. Были ли эти стихи у Рудакова? Не знаю. Но Рудаков, даже если у него они были, вряд ли дал их Тарасенкову. Я ставлю вопрос — выводов сделать не могу: не хватает фактов.
Романтическая история этого стихотворения этим не кончается. Эренбурговский «альбом» я отдала Харджиеву. Он вернул мне «альбом» разброшюрованным.
Вначале нумерация идет на машинке, потом страницы обрезаны и нумерация проставлена от руки. Текст стихотворения отсутствует — оно изъято.
<Вторая воронежская тетрадь>
«Из-за домов, из-за лесов.»
«Из-за домов, из-за лесов» — стихотворение сохранилось в машинописи и в трех беловиках моей рукой, один из них (ранний вариант) авторизован. Единственное разночтение в третьей строчке. «Я ведь тоже вроде как этот гудок», — сказал О.М.
«Когда заулыбается дитя.»
Первоначальное название «Рождение улыбки». В наличии пять беловиков моей рукой, два авторизованы. Шестой, третья строфа которого приведена в данном списке, не возвращен Харджиевым182. В «альбоме» «Наташина книга» этого стихотворения нет, отсутствует оно и в списке стихов, на обороте которого записаны стихи Наташе. Причина этого в том, что О.М. долго колебался между двухстрофным и трехстрофным вариантами. Окончательно этот вопрос не был решен ни в Калинине, ни в Саматихе, когда он со мной составлял последние списки. Все же он склонялся к трехстрофному варианту.
В двух ранних вариантах нет второй строфы:
Когда заулыбается дитя С прививкою и горечи и сласти, Концы его улыбки, не шутя, Уходят в океанское безвластье.
И цвет и вкус пространство потеряло, На лапы из воды поднялся материк, [На лапы задние поднялся материк] Улитка выползла, улыбка просияла, Как два конца их радуга связала, И бьет в глаза один атлантов миг. 9-11 декабря, 36 г. В.
В трех поздних две первые строфы неизменны:
Когда заулыбается дитя С развилинкой и горечи и сласти,
Концы его улыбки, не шутя, Уходят в океанское безвластье.
Ему непобедимо хорошо: Углами губ оно играет в славе — И радужный уже строчится шов Для бесконечного познанья яви.
Третья строфа есть в следующих вариантах:
На лапы из воды поднялся материк, Улитки рта наплыв и приближенье — И бьет в глаза один атлантов миг
Под легкий наигрыш хвалы и удивленья. 8 дек. - 17 янв. 37
На лапы из воды поднялся материк: Улитки губ — наплыв и приближенье — И бьет в глаза один атлантов миг — Явленья явное в улыбку превращенье. 9IXIH36 - 611/37 В.
На лапы из воды поднялся материк — Улитки рта наплыв и приближенье:
И бьет в глаза один атлантов миг Явленья явного чудесное явленье. [Ягненка гневного разумное явленье] 8 дек. 36 г. - 9 января 37
Буква «В» означает Воронеж. Авторизуя списки — их было очень много — О.М. всегда ставил этот, как он говорил, «гриф» — «Пусть знают про Воронеж.».
Мне неизвестно, какая дата стоит под списком, оставшимся у Харджиева. В «альбомах», то есть в тетрадях, раздававшихся на хранение, стихи эти даны в двухстрофном варианте. В Калинине и в Саматихе О.М. попросил вписать трехстрофный, какой — не помню; эти «альбомы» пропали при обыске.
Этот вопрос должна решить редакционная комиссия.
«Подивлюсь на свет еще немного.»
Это четверостишие, промежуточное между «Щеглом» и «Улыбкой», О.М. взял из черновиков к «Щеглу» и сказал, что оно нужно для композиции книги, так как в нем раскрывается смысл цикла: «Понятно, зачем мне улыбка ребенка».
«Мой щегол, я голову закину.»
«Щегол» и «Улыбка» — ключевые стихи всего цикла. Они взаимосвязаны, и работа шла над их разграничением. Вариантов у «Щегла» было множество, и словесные ходы, вызванные работой над этим стихотворением, отзываются и в более поздних стихах второй тетради. К 28 декабря текст установился окончательно и больше никаких колебаний не вызывал. Из промежуточных вариантов сохранился только один, который О.М. в основном корпусе печатать не собирался:
Детский рот жует свою мякину, Улыбается, жуя, Словно щеголь голову закину И щегла увижу я.
Хвостик лодкой, перья черно-желты. Ниже клюва в краску влит. Сознаешь ли, до чего щегол ты, До чего ты щегловит?
И распрыгался черничной дробью. Мечет ягодками глаз. Я откликнусь своему подобью: Жить щеглу — вот мой указ. Декабрь 36 В.
Хвостик лодкой, перья черно-желты. И нагрудник красным шит. Черно-желтый — до чего щегол ты, До чего ты щегловит!
Подивлюсь на мир еще немного,
На детей и на снега,
Но улыбка неподдельна, как дорога,
Непослушна, не слуга.
9-13 дек. 36 В.
Объединяющий комплекс: мякина (жевать мякину, поймать птицу на мякину, колючая мякина), улыбка, щегол-ще- голь-щегловитый, упорство инепослушание, проходящие как темы. Случаен ли черно-желтый цвет?
И ребенок и щегол — реальности (только что начавший улыбаться сын Кретовой и щегол, подаренный О.М. мальчику Вадику, сыну нашей квартирной хозяйки. Рядом с нами мальчишки ставили силки и вели птичий торг. Кретова же уговаривала О.М. облагоразумиться и понять, что такое современная литература и какие требования предъявляются к советскому писателю и поэту).
Сохранился беловик моей рукой.
«Когда щегол в воздушной сдобе.»
Стихотворение сначала в основной корпус не входило. Введено при просмотре черновиков и составлении списка в Калинине. Составляя рукописи для книг или основной список стихов для будущей книги, О.М. часто просматривал черновики или вспоминал сохранявшиеся в памяти стихи, которые раньше он не записывал, считая вариантами. Это стихотворение про непослушного щегла было, так сказать, амнистировано за «Клевещет клетка сотней спиц» и за развитие темы «птичьей свободы». Мне кажется, что черновик был передан Харджиеву, но не могу поручиться, что он не попал к Рудакову. Стихи сохранились в «альбомах» с описками. «Пуховит» в «альбомах» — один из вариантов.
«Нынче день какой-то желторотый.»
Существует в одном варианте. Желтый туман вызвал реминисценцию Ленинграда. О.М. сказал: «Блок бы позавидовал», вероятно вспомнив: «Когда кильватерной колонной Вошли военные суда»183. «День желторотый» — птичье сравнение. Сохранился беловик моей рукой.
7
Я в сердце века, путь неясен, А время удаляет цель — И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель. 14 декабря 1936
Вариантов не было. Сохранились два беловика моей рукой с насмешливой надписью О.М.: «Это для дурней» и подпись: «Гурий Верховский». О.М. не мог, не посмеявшись над собой, назвать и посох и памятник. Он все же показал мне, что для него это «нищенская цвель» и больше ничего. Второй «памятник» и того жесточе: про мастера пушечного цеха.
«Не у меня, не у тебя — у них.»
Разночтений нет. Сохранилось два списка моей рукой — один неполный. Тот же текст в «Наташиной книге».
О.М. пересчитал, сколько раз встречаются сочетания «их» и «из», и почему-то решил, что это влияние испанской фонетики — он тогда читал «Сида»184 и испанских поэтов. Слушал по радио испанские передачи. Но испанская фонетика была у него, вероятно, самая фантастическая. Это об этом стихотворении я спросила, кто это «они» — народ? Он ответил, что нет. Это было бы слишком просто.
«Внутри горы бездействует кумир.»
Это стихотворение входит в цикл с центром «Улыбка» и «Щегол»185. («Гудок»186 — первое стихотворение этой тетради, выделилось почти сразу.) «Внутри горы», или, как мы его называли, «Кумир», шло в этом цикле третьим по счету. Оно становилось медленно и все время оттеснялось теми, которые оказались более быстрыми. В сохранившихся записях ряд разночтений, демонстрирующих этапы работы. О.М. сочинял в уме, изредка записывая отдельные строчки или оформившиеся строфы. Мне он диктовал то, что считал окончательным текстом, но часто это оказывалось только вариантом. Так было и с «Кумиром». Харджиев поставил свои пометки на вариантах, но работа шла не так прямолинейно, как он думает.
Самый ранний из сохранившихся вариантов следующий:
Внутри горы бездействует кумир С улыбкою дитяти в черных сливах, И с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы.
Когда он мальчик был и с ним играл павлин, Его индийской радугой кормили, Давали молока из розоватых глин И не жалели кошенили.
И странно скрещенный, завязанный узлом Стыда и нежности, бесчувствия и кости, Он улыбается своим широким ртом И начинает жить, когда приходят гости. 13 дек. 36. В.
В варианте от 13 декабря первая строфа еще не стала, а последняя только начала оформляться. Неизменной во всех текстах остается вторая строфа. Перед тем как надиктовать мне этот текст, О.М. сказал: «Я догадался — это Шилейко.» Именно Шилейко «начинает жить, когда приходят гости». Новым в этом варианте была именно эта строчка про гостей: в стихах ведь идет речь об «окостенении» человека и о превращении его в идола. Именно в связи с Шилейко появляется «тишайший» рот вместо первоначального: широкий рот.
В последующей работе изменилась первая строфа:
Внутри горы бездействует кумир хранимых В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы.
Вся же работа шла над третьей строфой; она видна на листке, который Харджиев считает третьим и окончательным вариантом:
Кость усыпленная а
[И странно скрещенный,] завязан[ный] узлом
ы колени, руки, плечи, Очеловечен[ной и усыпленной кости,] Он улыбается своим тишайшим ртом чуть-чуть
[И начинает жить, [когда] приходят гости.] Он мыслит костию и чувствует челом [И исцеляет он, но убивает легче.]
Здесь О.М. сказал, что это шире Шилейко, совсем не Шилейко. «Что может делать идол — исцелять или убивать.» И тут же про гору — кремень — Кремль. Но идол все же был человеком — отсюда изменение последней строчки:
И вспомнить силится свой облик человечий.
Дальше О.М. убрал «тишайший рот» как относящийся к Шилейко и вернул старую строчку:
Он улыбается своим широким ртом.
Далее, когда я записывала стихи в какой-то очередной «альбом», О.М. потребовал, чтобы я поставила в первой строфе вместо «счастливых покоях» «хранимых» — покои кумира не могут быть счастливыми, их просто берегут и охраняют. Я спросила, как же рифма, О.М. ответил — ничего, пусть так. Все равно. У него в стихах бывают пропуски рифмы.
Для меня несомненно, что О.М. в окончательном тексте, скажем, если б он готовил книгу для печати, сохранил бы не «тишайший», а «широкий» рот, но я далеко не так уверена насчет слова «хранимых». Формальный момент (рифма) мог в последнюю минуту перевесить смысловой. В «Наташиной книге» текст этого стихотворения не окончательный — рот там тишайший. Но я могла переписать стихи по любому черновику и с любого варианта. В других «альбомах» этого времени эпитет «широкий».
В стихотворении этом тринадцать строчек. О.М. обратил внимание, что у него появились стихи по семь, одиннадцать и тринадцать строк: «Это какая-то новая форма.» Он считал, что эти формы имеют свои законы, и вообще количеству строк придавал большое значение.
В основных стихах этого цикла проходят как бы возрасты человека, основные его состояния — младенчество, отрочество («Когда он мальчик был»), постепенное окостенение и конец — кумир и памятник.
А мастер пушечного цеха, Кузнечных памятников швец, Мне скажет — ничего, отец, — Уж мы сошьем тебе такое. Декабрь 1936
Второй, не сантиментальный (не «Гурий Верховский») памятник. В нем предчувствие судьбы («Уж мы сошьем тебе такое») и изготовление памятника предоставляется «мастеру пушечного цеха» и портному. Это пошло от фигуры на памятниках с протянутой рукой и невероятно поднявшимся вслед за рукой пиджаком. В нормально шитом пиджаке в моей молодости рука свободно двигалась, не таща за собой всего пиджака. О.М., когда-то следивший за своей одеждой, страдал от диких «москвошвейных» пиджаков187 с неумело вшитыми рукавами и смеялся, обнаружив на памятнике этот самый покрой. Отсюда «памятников швец» и также «Смотрите, как на мне топорщится пиджак». Стихотворение это было записано шифром. Сохранилось в «альбомах».
11. «Сосновой рощицы закон.»
Сосновая рощица была перед нашим домом в Задон- ске на пригорке, открытом ветрам. Сохранился чистовик моей рукой.
С «Сосновой рощицы» начинается новый цикл, или, вернее, — здесь первое стихотворение, не принадлежащее к циклу «возрастов», реминисценций и предчувствий, с которых началась «Вторая воронежская тетрадь». Произошло возвращение к настоящему, входит сегодняшний день и Воронеж. «Сосновая рощица» как-то связана с «Задонском»188, но это не связь двух стихотворений, растущих из одного корня, — они никогда не смешивались, хотя написаны разом. Иначе говоря, это связь скорее тематическая, чем чисто словесная. «Задонск» начался на один день раньше «Сосновой рощицы», но окончательно оформился почти через две недели. О.М. склонялся к тому, чтобы «Сосновая рощица» шла перед «Задонском», но окончательно этого не решил: «Потом посмотрим.»
12. «Пластинкой тоненькой жиллета.»
Стихотворение почти не имело вариантов и сложилось сразу в уме — без записей. Повод был смешной — мы шли из бани и увидели воз с сеном. Я заметила, как О.М. пристально на него смотрит, и испугалась — мне хотелось, чтобы он отдохнул от стихов. Он это почувствовал и сказал мне, что ничего не поделаешь. Дома он разложил на полу мои задонские акварельки и долго шагал по ним. Там все снопы были и холмики. Задонск — городок при монастыре, место чудное на верховьях Дона. Мы жили недалеко от монастыря — на отличной монастырской дороге, усаженной деревьями, кажется тополями.
Стихотворение не менялось, а только «раздвинулось» четвертой строфой. О.М. пробовал в этой строфе только один вариант — ему хотелось употребить тополь в женском роде, как у Тютчева.
Сохранился ряд беловиков краткого и полного вариантов. В некоторых ранних списках «Терялся, как моя душа» («как» вместо «что»). Стихотворение есть и в «Наташиной книге».
«Эта область в темноводье...»
«Вехи дальнего обоза.»
Эта область в темноводье: Хляби хлеба, гроз ведро — Не дворянское угодье — Океанское ядро.
На фанере
[Ничего, что темноводье, Ничего, что я продрог И что область хлебороба — Цепи якорной ядро.] Я люблю ее рисунок Он на Африку похож — Дайте свет — прозрачных лунок [Тонких жилок] не сочтешь.
«Как подарок запоздалый.»
Появились вместе. Первая дата стихов этой группы — 23 декабря, но, вероятно, они начались почти вместе с двумя стихотворениями о Задонске. Сохранились беловики с пометками О.М.
№ 13. Они идут в следующем порядке:
— Анна, Россошь и Гремячье Я твержу их имена — Белизна снегов гагачья Из вагонного окна.
Я кружил в полях совхозных —
Полон воздуха был рот —
Солнц подсолнечника грозных
Прямо в очи оборот.
Въехал ночью в рукавичный,
Снегом пышущий Тамбов,
Видел Цны — реки обычной —
Белый, белый бел-покров.
[Трудный рай] земли знакомой Трудодень
Я запомнил навсегда:
Воробьевского райкома
Не забуду никогда!
Где я? Что со мной дурного? Кто растет из-за угла? Это мачеха Кольцова,
[Это] родина щегла! Шутишь:
Только города немого
В гололедицу обзор,
Только чайника ночного
Сам с собою разговор.
В гуще воздуха степного
Перекличка поездов,
Да украинская мова
Их растянутых гудков.
24 дек. 36. В.
Второй беловик этого стихотворения без даты (просто: «Дек. 36 г. В.») записан начисто. Есть две поправки. Одна — поправлена моей рукой, видимо, моя описка в предпоследней строчке («Да украинская мова»), вторая: густо зачеркнута вторая строка третьей строфы («Кто растет из-за угла?») и рукой Мандельштама вписана окончательная строка: «Степь беззимняя гола». Окончательный текст последней строфы можно
датировать 25 декабря, так как сохранился текст этой строфы с датой «23-25 дек.».
Параллельно с этим стихотворением шли варианты, из которых сохранилось два в беловиках моей рукой:
Шло цепочкой в темноводье Протяженных гроз ведро
Из дворянского угодья В океанское ядро.
Шло, само себя колыша, Осторожно, грозно шло. Смотришь: небо стало выше, Новоселье, дом и крыша И на улице светло! 26 дек. 36. В.
Ночь. Дорога. Сон первичный Соблазнителен и нов.
Что мне снится? Рукавичный, Снегом пышущий Тамбов Или Цны — реки обычной — Белый, белый, бел-покров?
Или я в полях совхозных — Воздух в рот и жизнь берет Солнц подсолнечника грозных Прямо в очи оборот? Кроме хлеба, кроме дома Снится мне глубокий сон: Трудодень, подъятый дремой, Превратился в синий Дон.
Анна, Россошь и Гремячье — Процветут их имена — Белизна снегов гагачья Из вагонного окна!.. 23-27 дек. 36. В.
Первый из этих двух вариантов О.М. думал взять в основной текст книги, но решения не принял, и в «Наташиной книге» его нет. Я считаю, что эти стихи (№ 1) не следует печатать в книге как самостоятельную вещь. Анализ дат показывает, что основное стихотворение было уже закончено к 25 декабря. Первая строфа на беловике от 24 декабря уточнялась, очевидно, в тот же день, то есть 24 декабря, потому что 25 декабря была бы уже внесена поправка и в третью строфу, а ее нет. Следовательно, основное стихотворение датируется 23-25 декабря, а не 23-29 декабря, как предлагает Харджиев. Последующая работа уже не касалась этого стихотворения, а это были подступы к двум последующим, то есть к № 14 и 15. «Звучащий слепок стихотворения»189 еще не оформился, только что законченное стихотворение («Эта область») еще не отступило и мешало найти последующие два. Первым пришло тамбовское: «Вехи дальнего обоза.»; на чистовике рукой Наташи стоит дата «26 декабря», и под «Как подарок запоздалый.» стоит дата: «20-30 дек.». Я помню, что меня огорчали так называемые «варианты» — я боялась, что О.М. откажется от третьей строфы основного стихотворения («Где я? Что со мной дурного?»). И я еще помню, как он записал своей рукой «Как подарок запоздалый.», показал мне и сказал: «Вот видишь, теперь все кончено.» — «Но ведь это совсем другое», — сказала я, но [он] успокоил меня, что «то» уже давно готово.
Я не сразу поняла смысл его колебаний с группой этих стихотворений. О.М., видимо, хотел дать оптимистический вариант и мучительно искал его («Смотришь, небо стало выше»), но был настроен достаточно мрачно («Начало грозных дел»). Стихи эти как будто пейзажные, но в них символизируется острое предчувствие будущих бед. Оптимистический вариант был бы лживым, поэтому он не выходил, победила правдивая линия, и стихи «стали». Эти три стихотворения (№ 13, 14, 15) нельзя считать циклом, их связь чисто тематическая.
№ 14 и 15. В данное время у меня имеется только два списка № 14 — один на отдельном листке рукой Наташи, второй в «Наташиной книге». На отдельном листке Харджиев написал: «Точный текст», а на этом же стихотворении в тетради: «Ошибка: дальние». Исправление это незначительное, но все же я спросила у Харджиева, какие у него основания. Он мне сказал, что часто даже автор не понимает, что нужно; эпитет «дальние» дает пустынность пейзажа, и поэтому он принял этот текст. Я с этим не согласна. Во-первых, я помню, что, составляя один из списков («альбомов»), я спросила у Мандельштама: «Как же, в конце концов, — дальние или дальнего?» Он ответил, что «дальнего». Во-вторых, он ценил разнообразие флексии и вряд ли отказался [бы] от губного звука в окончании «дальнего», особенно учитывая наличие лабиального в слове «вехи». И наконец, вехи, то есть прутья, отмечающие путь обоза, издалека не видны, а в словах «Вехи дальнего обоза» есть и эти прутья, и сам обоз, видный издалека, как «чернил воздушных проза» — легкими, едва заметными черточками, по которым скорее догадываешься, чем видишь, что идет обоз. Это стихотворение, несомненно, имелось в ряде беловиков, но Харджиев оставил мне только один — рукой Наташи. [Я помню листок на плотной белой бумаге моей рукой. Его нет.] Боюсь, что Хар- джиев их уничтожил, чтобы сохранилась его трактовка. Исчезли также и беловики № 15 («Как подарок запоздалый.»). Они, несомненно, были у Харджиева. У меня на машинописном списке шестидесятых годов под этим стихотворением стоит дата «23-30 декабря». Эти даты я брала только из чистовиков на отдельных листках. Я не могла взять эту дату и из «Наташиной книги», потому что там стоит «29-30 декабря». Куда девался этот листок? Он мог только застрять у Харджиева. Я помню еще один листок, где эти два стихотворения (№ 14 и 15) были записаны на одном маленьком листке — одно на обороте другого. Где он?
В стихотворении № 14 упоминается особняк. Это санаторий, где О.М. пробыл несколько дней и откуда писал такие отчаянные письма. Это развитие темы — «въехал ночью в. Тамбов». Река в Тамбове — Цна. Про это стихотворение О.М. говорил, что в нем чувствуется влияние традиций детской литературы.
В стихотворении № 13 я могу перечислить следующие реалии: мы проводили много времени на телефонной станции, находившейся в двух шагах от нашего дома. Там висела большая фанерная карта области, на которой вспыхивали лампочки, показывающие, какой из районов области включен в сеть. По совхозам мы ездили летом 35 года. Поездка наша началась с райцентра — села Воробьевка. В райкоме там работал немолодой — лет сорока пяти — человек, явно переведенный из города. Он был подозрительно интеллигентен для райкома, очевидно, его выкинули откуда-то за несогласие. У нас с ним было несколько разговоров, и, несмотря на его осторожность, мы заметили немало горьких интонаций. Они относились и к раскулачиванью, и к организации хозяйства области. В 37 году мы его вспоминали, думая, что с ним, наверное, расправились.
«Степь беззимняя» — в тот год стояли холода уже в ноябре, но снега не было. (Это и в № 15.) Гололедица и ахма- товские «хрустали»190 — в провинциальных городах, и особенно в Воронеже, всегда невероятно скользко — дворников нет, и никто не убирает улиц. «Украинская мова» поездов — Воронеж и особенно южные районы области — это граница русских и украинских говоров, которые О.М. очень любил.
«Оттого все неудачи.»
Написано сразу — в уме. Вариантов не помню. Кажется, О.М. иногда читал вместо «воды морской» — «травы морской». Это стихотворение О.М. послал Тихонову с просьбой помочь раздобыть работу; вероятно, в этом письме была и просьба о деньгах. Тихонов прислал телеграмму, что сделает для О.М. все, что сможет, но, вероятно, ничего не смог, потому что ничего не сделал. Через много лет он категорически отказался написать вступительную статью к сборнику в «Библиотеке поэта». Разговаривал с ним об этом Сурков.
Посылая Тихонову «Кота», О.М. смеялся: «Ведь это золотой самородок — "щиплет золото гвоздей" — я — нищий — посылаю ему кусок золота.»191
«Твой зрачок в небесной корке.»
Под стихотворением дата рукой О.М.: 2/II/37. Это описка — стихи написаны 2 января. Мы были тогда в гостях у Норы («О, эта Лена, эта Нора, О, эта Этна ИТР»).
Два стихотворения (№ 16 и 17) связаны только эпитетом к взгляду: «умоляющий». Мне было неприятно, что оно находится в такой непосредственной близости к кошачьему глазу и что его породил просто-напросто наш домашний кот. Чтобы скрыть эту связь, я просила О.М. вставить между ними «Гневного ягненка»192. Сейчас, я думаю, надо восстановить нормальный порядок.
Сохранилось стихотворение в двух беловиках моей рукой, один — с неправильной датой — авторизован.
«Улыбнись, ягненок гневный
с Рафаэлева холста.»
Сохранилось два чистовика моей рукой. Разночтений нет. «Ягненок гневный» скорее напоминает Мадонну Литту, чем Рафаэля193. У нас не было репродукций ни Леонардо, ни Рафаэля. Это, скорее всего, тоска по Эрмитажу. Мне кажется важным, что эти три просветленных стихотворения (неудачами наши дела в те дни не назовешь) О.М. написал, отказавшись от оптимистических стихов и сообщив о своих мрачных предчувствиях («начало грозных дел»194).
«Когда в ветвях понурых.»
«Я около Кольцова.»
Эти два стихотворения выросли на одном корню, это как бы «двойняшки». Были черновики с еще не дифференцированным текстом. Тематически оба стихотворения остались близки. В первом — поздняя осень, когда птица отказывается петь и единственный исход — сиреневые сани, то есть смерть — славянские похороны в санях. Во втором — даль с воронежской площадки возле нашего дома «без крыльца», степь с ее смертным однообразием, тема — «везут», всегда о гибели; здесь степь из саней — «кочуют кочки» и «все идут, идут». Слепые, когда их везут в последних санях, не видят, а только ощущают кочки. Именно последние строфы этих двух стихотворений указывают на общность их происхождения — разные фазы пути «в санях».
Первое стихотворение сохранилось в двух чистовиках моей и Наташиной рукой, второе О.М. не хотел записывать из-за второй строфы: колодник с привязанной к ноге гирей.
Оно было записано нашим шифром. Этот шифр был рассчитан на прочтение только мной или О.М. — опорные слова для припоминания. Считая, что О.М. слишком «осторожничает», я записывала эти стихи в разные «альбомы». В одном из сохранившихся у меня «альбомов», записанных при жизни О.М., они есть.
«Дрожжи мира дорогие.»
«Влез бесенок в мокрой шерстке.»
I
Двойняшки. Сохранились варианты, в которых есть элементы обоих стихотворений.
II
Дрожжи мира дорогие — Звуки, слезы и труды Словно вмятины, впервые Певчей полные воды. Подкопытные наперстки, Бега кровного следы. Раздают не по разверстке На столетья, без слюды.
12 янв. 37
Дрожжи мира дорогие — Звуки, слезы и труды Словно вмятины, впервые Певчей полные воды. Подкопытные наперстки, [(Бега сжатого следы)] Неба синего следы, Раздают не по разверстке На столетья — без слюды.
Брызжет в зеркальцах дорога — Утомленные следы Постоят еще немного Без покрова, без слюды, И уже мое родное Отлегло, как будто вкось По нему прошло другое И на нем отозвалось. 12-14 янв. 37. В.
Оба списка сделаны рукой Наташи. Оба стихотворения вызваны воспоминаньем о монастырской дороге, где после дождя в следы, оставленные копы-
тами, набиралась вода. О.М. показал мне на эти «наперстки», когда мы шли с ним неизвестно куда и неизвестно зачем, прослушав передачу о предстоящих процессах «убийц» Кирова. Вмятины дороги навели его на мысль о памяти, о том, как события оставляют следы в памяти.
К тому времени, когда писались эти стихи, уже он начал сочинять «Оду»195, которая, как он надеялся, спасет ему жизнь. Отсюда: «По нему прошлось другое» и тема оси колеса.
В какой-то момент он мне сказал, что там — в наперстках — сидит бесенок. А что он может делать? Собирать дань. С появлением бесенка стихи размежевались. Пока они становились, пришло несколько стихотворений с апологией поэзии, свободы и независимости человека.
«Еще не умер ты, еще ты не один.»
Из беловика этого стихотворения почему-то срезана первая строфа. Видно, что срезано, потому что текст начинается слишком близко к краю. Это мог сделать только Харджиев; вероятно — в маниакальной ненависти ко мне. Стихотворение это записывалось редко — тональность, опасная для нашего безумного времени. Оно сохранилось в двух «альбомах». Оно примыкает, но не принадлежит к циклу пейзажных стихотворений, которые следуют за ним.
«В лицо морозу я гляжу один.»
«О этот медленный, одышливый простор!..»
«Что делать нам с убитостью равнин.»
Сохранились в беловиках, № 26 в «Наташиной книге». О.М. был недоволен стихотворением о Каме — он считал, что это просто повторение прежней темы. Но в основной текст взял без колебания. «Пространств несозданных Иуда» — цензурный вариант строчки «Народов будущих Иуда».
Все эти стихи появились в дни, когда основная работа происходила над «Дрожжи мира.» — это как бы побочная их продукция. «Нищенка» в «Наташиной книге» — посмертная запись. Прижизненные в «альбомах».
27. «Не сравнивай: живущий несравним.»
Харджиев оставил мне машинописную копию без даты и с опечаткой. Что у него осталось? Вероятно, рукописный список и, кажется, автограф. Это стихотворение чем-то смущало О.М., он сам записал его и долго мне не сообщал. Это я уговорила его не отказываться от него. Скорее всего, его смущала противоположность задаче, которую он себе поставил в те дни — написать оду Сталину. «Не сравнивай — живущий несравним» — защита человека, которого тогда превращали в механического исполнителя воли «высшего разума» и гения. [(«И собирался плыть, и плавал по дуге» — описка.)]
Записав эти стихи, О.М. шутя сказал: «Теперь, по крайней мере, понятно, почему я не могу поехать в Италию.» Его, оказывается, не отпускала «ясная тоска».
28
Как женственное серебро горит, Что с окисью и примесью боролось, И тихая работа серебрит Железный плуг и песнотворца голос. Январь 1937
Вероятно, осколок, от предыдущего стихотворения. В его вариантах было и серебро и плуг. Сохранился чистовик моей рукой на маленьком листочке с номером страницы. На такой же бумаге записана «Нищенка», и, несомненно, должна была быть цифра страницы. Это был, вероятно, список, кому-то приготовлявшийся для хранения. Поэтому я перенумеровала листки. Но на записи «Нищенки» вырезана вся первая строфа, вместе с номером страницы.
29. «Я нынче в паутине световой.»
Еще одна «защита и апология поэзии» как реакция на «Оду». Есть беловик моей рукой и машинопись. В «Наташину книгу» не входит: ссыльный не смел говорить о поэзии такими словами. Мы соблюдали осторожность, так как знали, что делают со всяким свободным словом. [Был вариант: «Его дыханьем умывался».]
30. «Как землю где-нибудь небесный камень будит.»
Сохранился листок с беловиком. Та же тема — опаль- ности и поэзии.
31
Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я — сказать, как солнце светит.
Это четверостишие было найдено мной и Харджие- вым на каком-то черновике Мандельштама (кажется, черновик № 27196). Рукописи тогда уже находились у Харджиева, но он еще не заболел ненавистью ко мне. Листок этот не возвращен. Само четверостишие вошло в «Оду» — О.М. старался всунуть туда свои находки. С потерей или, вернее, с кражей листка Харджиевым положение осложняется — четверостишие остается в «Оде».
32. «Слышу, слышу ранний лед.»
Это стихотворение имеется в двух беловиках. Один представляет краткий вариант — обычный путь работы: от «тесного» стихотворения к расширению изнутри.
Вариант:
Слышу, слышу ранний лед, Шелестящий под мостами, Вспоминаю, как плывет Светлый хмель над головами. Там уж скоро третий год Тень моя живет меж вами И шумит среди людей,
Греясь их вином и небом, И несладким кормит хлебом Неотвязных лебедей. 21 января. В.
«Люблю морозное дыханье.»
Есть беловик без вариантов. Мы жили на горе, откуда шел крутой спуск к реке. Следы этого пейзажа во многих стихах этой зимы. По этому крутому спуску мальчишки, среди них птицелов Вадик, сын нашей хозяйки, съезжали на саночках к реке. О.М. постоянно гулял по площадке против нашего домика и глядел на мальчишек. К этому времени уже выпал снег, поздний в том году.
По этому стихотворению, говорил О.М., нетрудно будет догадаться, что у него на морозе одышка: «Я — это я, явь — это явь.»
«Куда мне деться в этом январе?..»
Есть беловик без вариантов. Повод к написанию этого стихотворения: О.М. мучительно искал, кому бы ему прочесть стихи, — никого, кроме меня и Наташи, не было. Однажды он отправился (со мной) к какому-то воронежскому писателю, кажется к Покровскому. Нашли его квартиру в деревянном доме под горой. Покровского дома не оказалось, а может, он со страху спрятался, что было бы вполне естественно. Стихи появились едва ли не в тот же день. Это самый конец января или первое февраля.
Период с 16 января по 10 февраля был предельно напряженным. Именно в эти дни О.М. говорил мне: «Не мешай, надо торопиться, а то не успею.» Эти слова повторялись как лейтмотив на все уговоры передохнуть, полежать, выйти пройтись. Стихи приходили сразу готовыми — делались в уме — почти без вариантов. Все время в работе было не одно, а несколько вещей, записывались они вместе, потому что заканчивающий момент охватывал сразу все вещи. Это не ошибка, что 16 числом или 4 февраля подписано по нескольку вещей — так и было.
Как и предыдущая группа стихотворений (№ 27-34), и эти (№ 35-42) связаны с насильственной «Одой», противоборствуют ей. Здесь темы мученичества, обреченности (№ 35, 36, 40), творческой свободы («бескорыстная песнь»), познания жизни через поэзию («Осы» — пчелы — символ поэзии еще у греков, О.М. и раньше пользовался этим древним образом: «Чтобы, как пчелы, лирники слепые Нам подарили ионийский мед»197 и др.) и, наконец, неожиданная апология поэзии и себя в стихах о Тифлисе: «Моих подметок стертое величье» (см. в «Разговоре о Данте» — «сколько подметок сносил Алигьери»198)...
«Где связанный и пригвожденный стон?..»
Сохранился в двух чистовиках моей рукой и машинописи того времени. Разночтений нет.
У О.М. есть несколько высказываний о сущности трагедии. В одной из статей (Харьков) он пишет про Анненского, что тот был рожден трагиком, но трагедия возможна только там, где есть целостное национальное самосознание и общее мироощущение у всего народа (передаю смысл, так как статьи этой у меня под рукой нет)199. Отсюда: «трагедий не вернуть». Но трагическое в самой жизни — в наступающих губах (поэта). Лемех — плуг — обычный символ поэзии («Поэзия — плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху» («Слово и культура»)). В этом стихотворении выражена надежда на возвращение единства мироощущения («все хотят увидеть всех»), на возвращение единства или культуры.
Мне не ясно, почему Софокл назван лесорубом, а Эсхил — грузчиком. Я об этом спрашивала, но О.М. отмахнулся. Вероятно, есть что-то наводящее на такое сравнение у Аннен- ского, а может, и у В. Иванова.
«Как светотени мученик Рембрандт.»
Картина Рембрандта находилась в Воронеже, сейчас она, кажется, в Эрмитаже200. О.М. часто ходил ее смотреть.
Стихотворение сохранилось в двух беловиках моей рукой. Разночтений нет.
«Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева.»
Тоска по Крыму не покидала О.М. В письмах разговоры о хлопотах, чтобы пустили в Старый Крым под любым предлогом — болезнь и т. п. Стихотворение сохранилось в беловике моей рукой.
«Пою, когда гортань сыра, душа — суха.»
Сохранился один беловик моей рукой. Разночтений нет. В Сухуме в 30 году мы видели абхазскую свадьбу, имитирующую умыкание. Одноголосые хоры слышали и в Абхазии, и в Армении (Комитас). Тема Колхиды — к средиземноморской культуре и общей историософии О.М.
«Вооруженный зреньем узких ос.»
Беловик моей рукой. Связано с «Одой» теснее других. См. у меня201.
«Были очи острее точимой косы.»
Беловик моей рукой. Дата проставлена Харджиевым по «Наташиной книге».
«Еще он помнит башмаков износ.»
Машинопись. Дата проставлена не знаю чьей рукой. Мне все же кажется, что было больше беловиков с пометками О.М., но поручиться не могу, тем более что груду черновиков этого периода — половину — отдала Рудакову.
«Обороняет сон мою донскую сонь.»
«Средь народного шума и спеха.»
«Как дерево и медь — Фаворского полет.»
Тоже побочный продукт «Оды» (тематический), но совсем в другом смысле — это победа настроений «Оды» и того болезненного возбуждения, которое она вызвала. Я ничего не говорила про эти стихи — все же они могли спасти О.М., а мешать попытке спастись я не могла. Но он все же чувствовал мое отношение — и эти стихи всегда вызывали у него отчуждение и почти враждебность ко мне. Легче ему было с Наташей, которая принимала стихи вне их смысла, да и была гораздо более миролюбиво настроена. С самой «Одой» мне было гораздо легче примириться, чем с этой группой стихов. «Ода» была насильственным и искусственным продуктом, а в № 43 и 44 все же чувствовался настоящий поэтический голос. Строчка: «Но разве сердце — лишь испуганное мясо» передает все тот же страх, который невольно овладевал людьми, в том числе и нами, в ту страшную эпоху. В № 43 есть «говорливые дебри вокзала», стоянка на реке и кружка-жестянка, из которой О.М. пил воду, когда мы ехали из Чердыни. Но все же это самая слабая из всех «Кам».
№ 42 и 44 сохранились в беловиках. № 43 — только в «альбомах».
По поводу стихотворения «Как дерево и медь.» О.М. неожиданно мне сказал: «А может, я действительно увижу этот парад», а потом заметил, что на наши парады он попасть не может, а в стихах есть предчувствие, что он его увидит, — неужели случится что-то совсем неожиданное, при котором он увидит, как «толпа, ликуя»202. Странно, но такая надежда всегда шевелилась в подсознании людей — никто не верил в вечность происходящего. А ведь нас заверяли, что настало тысячелетнее царство, где ничего, кроме прогресса, главным образом технического, мы не увидим.
45. «Я в львиный ров и в крепость погружён.»
Стихи о певице с низким голосом — и в то же время это освобождение от «Оды». О.М. слушал по радио Марию Андерсен, гастролировавшую тогда в Москве, видел где-то ее портрет. Но в этом стихотворении не только Мария Андерсен. В те же дни мы узнали, что певица-ленинградка, работавшая на радио, заболела. Кто-то шепнул, что она не больна, а у нее арестовали мужа, инженера, уже успевшего отсидеть немалый срок в лагерях. Мы пошли к ней, узнали подробности ареста. Она надеялась, что вторично муж в лагерь не попадет, его сошлют, она поедет за ним и всюду прокормится пением.
На следующий день О.М., совершенно к тому времени изможденный работой, днем лежал на кровати — мне казалось, что он дремлет. Внезапно он прочел эти стихи. В них опять тема «правоты», своего пути в жизни: «И я сопровождал восторг вселенский.» Больше к Сталину в стихах он не возвращался, хотя еще в Москве пробовал примириться с эпохой.
В этом стихотворении менялась только одна строка: были такие варианты: «Всех наших дочерей дикарско-сладкий вид» и еще «Всех белых (Богатых)». Осталось «Всех наших», а в рукописях сохранилось «Богатых».
На этом стихотворении кончается «Вторая воронежская тетрадь». Последующие стихи О.М. попросил меня записывать в отдельной тетради. Но это случилось не сразу — вероятно, когда уже начался «Неизвестный солдат».
<Третья воронежская тетрадь>
Порядок начала «Третьей воронежской тетради» установил О.М. Он кажется отступлением от обычной строгой хронологии, но это не так: хотя под стихотворением «Если б меня наши враги взяли.» стоит дата «Февраль», оно все же появилось и записалось в начале марта, в феврале же были записаны отдельные строчки. Точно так «Я видел озеро.» пришло в то время, как О.М. уже работал над «Я молю, как жалости и милости.». Тот порядок, который я дала в «Наташиной книге», О.М. отверг и предложил свой.
«На доске малиновой, червонной.»
Пейзажное стихотворение это написано, так сказать, «с натуры» — это вид на Воронеж с берега приблизительно там, где жила Наташа. Все окончания прилагательных первых восьми строчек О.М. произносил с двумя «н». Сохранился чистовик.
«Если б меня наши враги взяли.»
О.М. говорил, что в этом стихотворении точная формулировка «тюремного чувства»: когда лишают права дышать и открывать двери. В этом стихотворении есть элемент «клятвы четвертому сословью»203 и вера, что наша земля все же избежит тления. Последние две строки пришли к нему неожиданно и почти испугали его: «Почему это опять выскочило?» Возник вопрос, как это записать. Я предложила подставную последнюю строку: «Будет будить» и вместо союза «а» — союз «и». В таком виде О.М. послал стихотворение Корнею Ивановичу. Корней при встрече сказал, что последние строки ничуть не вытекают из начала — еще неизвестно, кто это «наши враги», которые могут запереть двери. О.М. мне по этому поводу сказал, что у Корнея все же есть нюх на такие вещи.
Сохранился беловик начала стихотворения и машинописный конец с цензурным вариантом.
Реймс — Лаон
Впоследствии О.М. сказал, что «Франция» пришла как «подступы» к «Стихам о неизвестном солдате». № 48 сохранился в автографе — с названием: «Реймс — Лаон».
«Я молю, как жалости и милости.»
Сохранился беловик. «Воздух стриженый» — перенос эпитета — стриженые виноградники. Франция — «безбожница с золотыми глазами козы» — представилась О.М. в образе Майи Кудашевой, хотя я что-то не помню, чтобы она картавила.
Рим
Сохранились беловики. В некоторых ранних записях было «В безобразном наросте домов.». О.М. говорил, что это стихотворение пошло по ложному и простейшему пути — его удовлетворяли в нем только первые четырнадцать строчек. Он быстро вспомнил, что Моисей не лежит, а сидит, но менять не захотел. Вариант, сохранившийся в беловиках:
Вы не только его онелепили Барабанным наростом домов — Город, ласточкой купола лепленный Из проулков и из сквозняков, Превратили в убийства питомник.
51. Стихи о неизвестном солдате
«Стихи о неизвестном солдате» начались едва ли не в феврале, работа над ними продолжалась не меньше двух с половиной, а то и трех месяцев. Кажется, последняя запись делалась уже в Москве — в конце мая 1937 года, после того как О.М. прочитал их Анне Андреевне. Работая над «Солдатом», О.М. как-то сказал: получается что-то вроде оратории. Эти стихи связаны с рядом других — параллельно им развивается тема Франции: «Я молю, как жалости и милости.» и «Я видел озеро.». Вторая группа стихов, связанная и даже вытекающая из «Солдата», — это стихи о небе двух планов: 9-19 марта (основа — «Заблудился я в небе.») и 15-27 марта («под временным небом чистилища.», «Небо вечери.», «О, как же я хочу.» и луч-паучок). С последней строфой «Солдата» связано и тюремное стихотворение «Если б меня наши враги взяли.».
«Стихи о неизвестном солдате» — основное стихотворение «Третьей воронежской тетради». Оно само по себе является циклом, вокруг которого располагаются дополнительные тематические (и словесные) циклы. Работая над «Солдатом», точнее над его «небесной» частью, О.М. вспомнил слова Гумилева о том, что у каждого поэта свое отношение к звездам, и сказал, жалуясь, что у него звезды появляются, когда кончается материал.
1. На первом этапе работы разрабатывалась тема пехоты, окопов, свороченных пластов земли (насыпи, осыпи) и неба, если на него смотреть из окопов. В нерасчлененном отрывке от 3 марта (единственный сохранившийся у меня автограф, а их была груда) война еще окопная. Здесь все принадлежит Первой мировой войне с реминисценциями назад кдевятнадцатому веку — Наполеон, Ватерлоо, Битва народов и т. п. Отсюда сохранившийся в окончательном тексте эпитет «дальнобойный» (к слову «воздух») — дальнобойные орудия — это новинка Первой мировой войны. В этом же отрывке «яд Вердена» — воспоминание о ядовитых газах — нововведении этой же войны. В связи с газами появляется семистишие «Шевелящимися виноградинами.». Благодаря ему О.М. могло показаться, что стихи уже подходят к завершению, и он их
впервые набело записал. До этого были только кучи черновиков. Вот эта запись:
Этот воздух пусть будет свидетелем Дальнобойное сердце его Яд Вердена — всеядный и деятельный. — Океан без окна, вещество.
Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте Доброй ночи! Всего им хорошего От лица земляных крепостей.
Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами Растяжимых созвездий шатры — Золотые созвездий жиры.
Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей — И своими косыми подошвами Свет стоит на сетчатке моей, —
Там лежит Ватерлоо поле новое, Там от битвы народов светло: Свет опальный — луч наполеоновый Треугольным летит журавлем. Глубоко в черномраморной устрице Аустерлица забыт огонек, Смертоносная ласточка шустрится, Вязнет чумный Египта песок.
Будут люди, холодные, хилые, Убивать, холодать, голодать, — И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат.
Неподкупное небо окопное, Небо крупных оптовых смертей — За тобой, от тебя — целокупное Я губами несусь в темноте, —
За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных — пасмурный, оспенный И приниженный гений могил. 3 марта 37. В. (подпись)
В этом отрывке уже есть в строфе — «Аравийское месиво, крошево.» строки, приводящие к математическим основам войны. Это тема скоростей, превращающихся в свет (луч) и несущих смерть. В Киеве в августе 19 года он долго стоял ночью у окна, следя, как прочерчивают воздух снаряды. Вероятно, он видел это и в Варшаве.
Не в этом ли варианте впервые появился и неизвестный солдат? Я спросила О.М.: «На что тебе сдался этот неизвестный солдат?» В те годы мы привыкли пожимать плечами, говоря про неизвестного солдата: ханжество буржуазии. Он ответил, что, может, он сам — неизвестный солдат. Личная тема, проявившаяся в последней строфе, начинается именно с неизвестного солдата.
Мне кажется, что черновик из ЦГАЛИ должен быть более ранним, хотя там уже появились «лесистые крестики».
Яд Вердена, всеядный и деятельный
Как лесистые крестики метили [Откупив океан боевой] Океан или клин боевой.
Недосказано там, недоспрошено, Недокинуто там в сеть сетей.
Миллионы убитых подошвами Шелестят по сетчатке моей — Доброй ночи! Всего им хорошего! Это зренье пророка смертей.
И не знаешь, откуда берешь его — Луч пропавших без вести вестей — Аравийское месиво, крошево Начинающих смерть скоростей. Недосказано там, недоспрошено, Недокинуто там в сеть сетей— И своими косыми подошвами Свет стоит на сетчатке моей.
Это начало текста из ЦГАЛИ — я нашла первый листок: он действительно оказался самой ранней записью из сохранившихся — под ним стоит дата: 1 марта 37.
Этот воздух пусть будет свидетелем — Безымянная манна его — Сострадательный, темный, владетельный — Океан без окна, вещество.
Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры. И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами. Ядовитого холода ягодами Растяжимых созвездий шатры — Золотые созвездий жиры.
Аравийское месиво, крошево Начинающих смерть скоростей — Это зренье пророка подошвами Протоптало тропу в пустоте. Миллионы убитых задешево — Доброй ночи! Всего им хорошего — В холодеющем Южном Кресте. 1 марта 37. В.
На полях правка рукой О.М.:
Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — Сострадательный, темный и деятельный — Океан без окна, вещество.
Работа никогда не идет совершенно прямолинейно, возможны возвращения к пройденному, и часто именно они дают новые — даже этапные находки. Но в черновике ЦГАЛИ важный момент, раскрывающий импульс к написанию этих стихов: «Это зренье пророка смертей». Вместе с тем эта строчка должна послужить толчком к отходу от темы Первой мировой войны и направить течение стихов к будущему.
2. Следующий момент в развитии этих стихов — запись в «Наташиной книге». Датирована эта запись 2-7 марта. В ней резко уменьшается тема девятнадцатого века и впервые появляется череп. Пока это еще только первые четыре строчки, но я хорошо помню три момента, когда О.М. мне показывал черновые записи и говорил: теперь все ясно. И — стихи будут — посмотри. Это строфа о черепе, затем — «Хорошо умирает пехота.» и, наконец, пришедшая едва ли не последней строфа: «Наливаются кровью аорты.» Именно появление последней строфы — решило все. После появления этой строфы — организовалось все целое и остались только незначительные сомнения.
Текст из «Наташиной книги» отличается от первого беловика только одним разделом:
Там лежит Ватерлоо поле новое, Там от битвы народов светло: Свет опальный — луч наполеоновый Треугольным летит журавлем. Для того ль должен череп развиться Во весь лоб — от виска до виска — Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска.
Остальное точно совпадает с записью от третьего марта.
3. Следующий момент работы зафиксирован не в записи стихов, а в перечислении строф и их порядка, сделанном частично моей, а частично рукой О.М. Впоследствии О.М. на этом листке записал черновик Наташиных стихов со строфы «Будет муж прямой и дикий.».
Моей рукой:
3 строфы — сеятель — свидетель.
Будут люди — ласточка
Миллионы убитых
Неподкупное небо — могил.
виноградины — аравийское месиво — эфир дес<ятично-
означенный> — до светло.
Переход: И не знаешь откуда берешь — пропадая задешево
Череп
Хорошо умирает пехота
Рукой Мандельштама:
Сеятель
Ласточка
Целокупное небо
Череп
4 Свет (Вин<оградное.> крошево)
V Пехота
Первое, что вытекает из этой записи, это изменение места (и смысла) ласточки. Вместо «смертоносной ласточки» первых вариантов, связанных с Наполеоном, XIX веком, Египтом, после того как этот тематический ряд был отвергнут, появляется «ласточка, разучившаяся летать», то есть тема авиации, воздушной катастрофы, погибающего летчика. Эта тема связана с «Первой воронежской тетрадью», где стихи о похоронах летчиков и личная тема введены строфой: «Не мучнистой бабочкою белой.» — постоянная тема Мандельштама: умереть, оставив след в жизни. И второе стихотворение: «Нет, не мигрень.», где О.М. отождествляет себя с летчиком — сначала «холод пространства бесполого», а потом — беспамятство, быстро просмотренная жизнь и «свист разрываемой марли». Харджиев наивно относит это стихотворение к московскому периоду, потому что оно записано на черновике «Волка», Мандельштам постоянно писал на оборотах своих записей (попросту хватал первую попавшуюся бумажонку), а в этот период я привезла из Москвы все сохранившиеся черновики. Они лежали на столе, потому что я делала «Ватиканский список», и О.М. записал воронежские строки на старой бумажке. Эти стихи имели множество вариантов и записей, тогда-то, между прочим, было стихотворение о танках (лишенное всякой окраски, как позднейшее («черепах маневры»204) из «Второй тетради»). Подробнее об этой группе стихов в комментарии к «Первой тетради».
Таким образом, в первом разделе «Солдата» уже наметился теперешний порядок: «три строфы — сеятель — свидетель» соответствуют трем строфам окончательного текста. Дальше идет четвертая строфа, обозначенная в плане словами «Будут люди», и пятая — «ласточка». Но четвертый раздел еще не отделился от первого: «Неподкупное небо окопное.» Се- мистрочье об ядовитых газах продолжается «математическими строфами» — «Аравийское месиво, крошево.» до «От него будет свету светло» с переходом, зафиксированным в черновике ЦГАЛИ. Далее следует череп и новый раздел: «Хорошо умирает пехота.» Этот план Мандельштам немедленно отвергает и в измененном виде записывает своей рукой.
Плану, записанному моей рукой, соответствовало бы следующее:
Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — И в землянках всеядный и деятельный — Океан без окна, вещество.
До чего эти звезды изветливы — Все им нужно смотреть — для чего? — В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество.
Помнит дождь — неприветливый сеятель — Безымянная манна его — Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать, И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать.
Строфа о Лермонтове, может, еще не готова.
Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте — Доброй ночи — всего им хорошего От лица земляных крепостей.
Неподкупное небо окопное, Небо крупных оптовых смертей — За тобой, от тебя — целокупное — Я губами несусь в темноте
За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил — Развороченных — пасмурный, оспенный И приниженный гений могил.
Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами Растяжимых созвездий шатры. Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нолей.
А за полем полей — поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной дорогою, И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной дорогою — Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, Я не битва народов, я — новое, От меня будет свету светло.
И не знаешь, откуда берешь его — Луч пропавших без вести вестей — Аравийское месиво, крошево Начинающих смерть скоростей. Недосказано там, недоспрошено, Недокинуто там в сеть сетей, И своими косыми подошвами Свет стоит на сетчатке моей.
пропадая задешево
(Личная строфа — утеряна.) Эта строфа предваряла ту, что в окончательном тексте стала последней; смысл ее был: и я со всеми, пропадая задешево.
Для того ль должен череп развиться Во весь лоб от виска до виска, Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска?
Чепчик счастья — Шекспира отец. Хорошо умирает пехота (до конца)
В этом виде О.М. называл это стихотворение «колбасой», пробовал разбить его на несколько отдельных кусков или вообще выбросить. Раздраженный именно этим моментом в работе, он решил выбросить «математические строфы» (3-й раздел) и до конца не решил, возьмет ли он их в окончательный текст. (От «Сквозь эфир.» до «От него будет свету светло.».) Но в то же время он сам удивлялся этой «вести», которая летит «светопыльной дорогою» и от которой «будет свету светло». Он говорил: «Тут какая-то чертовщина» и «Что-то я перегнул.». Он решил отправить эти строфы «к пророку», то есть выкинуть, как он почти сразу выбросил строчку «Это зренье пророка смертей». Вероятно, приблизительно в этой стадии я дала листочек с «Солдатом» Харджиеву и сказала ему: «Делайте с ним что хотите.» В ту поездку я была в Москве 2-3 дня (начало марта). Вернувшись, я сразу заметила, что О.М. снова возится со своей «колбасой». Работа шла вокруг «пропадая задешево». Почти сразу после моего возвращения он записал последний раздел: «Наливаются кровью аорты.» Как раз без меня он ходил на рентген сердца. После этого стихотворение стало в своем теперешнем виде, но без третьего раздела. У меня было два чистовых списка — совершенно одинаковых, кроме третьего раздела (один с ним, другой без него). Эти два списка мы взяли с собой в Саматиху вместе с кучкой черновиков к «Солдату», чтобы О.М. окончательно решил судьбу третьего раздала. Он все же склонялся к варианту без него. Кроме того, ему не нравилось, что в стихах — восемь разделов. Он предпочитал, чтобы их было семь (это его отношение к числам). Вопрос о третьем разделе остался нерешенным. Материалы отобраны при аресте. Полный текст «Солдата» на отдельных листочках не сохранился, он есть только в «альбомах» — в некоторых с третьим разделом, в других без него.
Харджиев сообщил мне, что собирается печатать «Солдата» без последней строфы («Наливаются кровью аорты.»). При этом он признался, что помнит, как О.М. читал «Солдата» с последней строфой. Почему именно по отношению к «Солдату» он опасается «альбомов» — неизвестно. Многие стихи сохранились только в «альбомах». В наше время счастье, что хоть «альбомы» сохранились. Я думаю, что он хотел напечатать эти стихи по своему списку, тому, который я привезла ему из Воронежа. Подобная история была и с «Разговором о Данте», когда он требовал, чтобы Морозов опубликовал «Разговор» по тому списку, который сохранился у него, Харджиева. В этом списке я, например, забыла поставить эпиграф, и Харджиев оскорбился, что Морозов эпиграф поставил205. Это не текстология, а болезнь. Разговор относительно последней строфы привел меня в такой ужас, что я поспешила забрать материалы. Бесконтрольное пользование архивом Мандельштама привело Харджиева к диким и маниакальным решениям. За это я могу благодарить не столько больного Харджиева, сколько тех, кто не пускал меня в Москву и сделал меня фактически бесправным человеком.
К несчастью, архив Мандельштама в таком виде после всего, что с нами произошло, что свидетельства немногих современников и все на свете «альбомы» являются основной базой для установления текстов.
Мой разговор с Харджиевым относительно «Вехи дальнего обоза.». Саша Морозов сообщил мне, что Харджиев гордится своим «открытием», что «Вехи дальние обоза»206. Открытие заключалось в том, что он прочел этот вариант среди данных ему бумаг (рукой Наташи). Я позвонила ему. Он сказал следующее: что не только Наташин список, но и анализ привел его к этому решению. Из окна виден пустынный пейзаж и где-то там вдали вехи. Можно ли разглядеть эти вехи? Я ему сказала про свой разговор с О.М., когда я его спросила, «дальнего» или «дальние». Харджиев сказал, что поэт иногда сам не отдает себе отчета и это должен решать редактор. «Поэт иногда сам не знает.» Я не стала спорить из-за мелочи, но насторожилась. Следующим «открытием» было, что он у «одной дамы» видел вариант (в стихах Белому) «Шел, чуя разговор. толпы.»207. И наконец, «Солдат».
Забрав рукописи, я обнаружила ряд пропаж и, главное, отрезанную строфу «Нищенки». Очень легко показать, что она отрезана: есть точно такие листочки, но форматом больше как раз на эту строфу. Кроме того, в «альбоме» Эренбурга (он разорван, а я передала его целым) вынуты страницы, а последующие обрезаны, и поставлена новая нумерация. Наконец, из трех листков с моими списками (оглавлением), на обороте которых О.М. записал три стихотворения: «Наташу», «Я к губам.» и «На меня нацелилась.» — и прислал мне их в Москву (в апреле), Харджиев вернул только два (очевидно, уничтожал следы «Нищенки»)208. Кстати, в этом «оглавлении», сделанном частично моей рукой, частично О.М., ясная запись: «Вехи дальнего обоза». Это оглавление сделано позже списка Наташи. Если бы Харджиев действительно был настоящим текстологом, он бы это заметил.
Цикл «небесных» стихотворений, связанных с «Солдатом», имеет даты от 9 марта по 27 марта209. Из «Солдата» вышли два цикла — «небесный» и «античный»210, и О.М. не считал «Флейту»211 готовой, пока не кончились связанные с нею стихи. Эти два цикла — или, может, точнее, две группы стихов — развивались параллельно, вместе, рядом. Записи шли вперемежку — то из «небесных», то из «античных». Вероятно, между ними существует внутренняя связь, но ее нужно еще найти.
«Я скажу это начерно, шопотом.»
Сохранился беловик моей рукой. Вариантов как будто не было. Очень характерная для О.М. мысль — не то ли, что в «Утре акмеизма»?
«Небо вечери в стену влюбилось.»
«Тайная вечеря» — сохранилось в чистовике. Из вариантов помню: «Провалилось в нее, отразилось.» И кажется: «Все изранено светом рубцов». [(Погибшая работа художника — мысль о своем наследстве, очень редкая для О.М.)]
«Заблудился я в небе — что делать?..»
«Заблудился я в небе — что делать?..»
Эти два стихотворения — прямая реакция на «Солдата» — надоели звезды. Я спрашивала у О.М., считать ли второе (или первое) стихотворение вариантом. Он сказал, что их надо печатать рядом, потому что это разные стихи, несмотря на совпадение первых четырех строк. Из вариантов помню (есть в «альбомах») — «Лучше сердце мое разорвите» и «Отзвук неба». Первое стихотворение сохранилось в чистовике, второе только в «альбомах».
«Может быть, это точка безумия.»
О.М. сказал: «Это моя архитектура». Сохранился чистовик — прижизненный. Харджиев почему-то разрезал его и уничтожил строчку «Словно гости с открытым челом». О.М. заставлял меня прочитывать почти каждое стихотворение вслух — он проверял их таким образом на слух.
При этом он требовал, чтобы я читала их, не подчеркивая ритма, ровным голосом, без подъемов и спадов. Этот обычай был у нас с самого начала, но в тридцатых годах он окончательно укрепился.
«О, как же я хочу.»
Домашнее название этого стихотворения — «Звездочка». Оно упоминается в письмах из Воронежа ко мне. О.М. смущался, что это «постельные стихи», и придумывал, как Нарбут будет его дразнить: «Осип шопотом штопает звезды». Ему хотелось сократить одну строфу, чтобы Нарбут не задразнил его, Отсюда два трехстрофных варианта. Сохранился один трехстрофный вариант в машинописи и трехстрофный и четырехстрофный в «альбомах». Черновики — их было несколько, в частности четырехстрофный, — я отдала Рудакову, а беловики — трех- и четырехстрофные — были с нами в Саматихе. О.М. хотел решить, в каком виде он сохранит это стихотворение.
I II
О, как же я хочу —
Не чуемый никем —
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
Первые две строфы те же.
А ты в кругу лучись — Другого счастья нет — И у звезды учись Тому, что значит свет.
Он только тем и луч, Он только тем и свет, Что шопотом могуч И лепетом согрет.
И я тебе хочу Сказать, что я шепчу, Что шопотом лучу Тебя, дитя, вручу.
Была еще одна сразу отпавшая строфа:
Он только тем хорош, Он только тем и мил, Что будит к танцу дрожь — Румянец вешних сил.
«Длинной жажды должник виноватый.»
«Гончарами велик остров синий.»
«Нереиды мои, нереиды.»
«Флейты греческой тэта и йота.»
«Украшался отборной собачиной.»
«Как по улицам Киева-Вия.»
212
Среди этой группы стихов есть значительные потери. Пропало стихотворение о композиторах. Я помню отдельные строчки:
И маленький Рамо — кузнечик деревянный
Чайковского боюсь — он Моцарт на бобах
И пламенный поляк — ревнивец фортепьянный
Второе пропавшее стихотворение — о смерти, вернее, о корабле смерти, странным образом совпадающее с ахматов- ским:
На этом корабле есть для меня каюта.:
Третье начиналось следующими строками:
Но уже раскачали ворота молодые микенские львы.
Точнее, оно не начиналось так, а эти строки были в начале.
Не могу вспомнить, что О.М. называл «Рельефом из Саккара» (3-я и 4-я) (см. в списке его рукой)213.
Наконец, стихи:
В Париже площадь есть — ее зовут Звезда. < > машин стада.
№ 58. Стихи вызваны посещением воронежского музея — мы часто ходили туда — в античный зал (черно-красный период) и к Рембрандту214. Сохранился беловик. [«Клянутся» или «клевещут»?]
№ 59. В последний наш приезд в Ленинград я нечаянно отдала единственный список этих стихов Рудакову. Хватилась в Саматихе. Мы пробовали вспомнить, но вспомнили неточно (в том виде, как оно сейчас записано). О.М. ленился припомнить поточнее, потому что верил, что Рудаков сохранит. Я знаю, что здесь не хватает двух строф, а кроме того, оно не совсем такое, как было в записи. Первую и четвертую строфу вспомнила я, остальные О.М. Сейчас оно есть в «альбомах».
№ 60. Было 12 строчек, но О.М. решил оставить эти четыре. Есть в беловиках.
№ 61. Толчком к написанию этих стихов был, как я писала, арест флейтиста воронежского оркестра Шваба215. Мы иногда заходили к нему с О.М. послушать соло на флейте. Он был хорошим музыкантом.
Сохранился беловик. Харджиев почему-то уверял Сашу, что в этом стихотворении лишняя строфа и поэтому его нельзя печатать. Если в нем есть лишняя строфа, то она на совести Мандельштама: запись прижизненная. И точная. Стихи о флейтисте вызвали мысли о скорой гибели.
№ 62. Сохранился беловик окончательного текста — 8 строк. Именно вокруг этого стихотворения и вокруг «Флейты» располагались потерянные стихи. В ЦГАЛИ есть ранний вариант — стихи о Вийоне. Политическую окраску это стихотворение получило после ареста Шваба и сочинения «Флейты».
Вариант ЦГАЛИ (откуда он туда попал? уж не от Рудаковой ли?):
Чтоб приятель и ветра и капель Сохранил их песчаник внутри, Нацарапали множество цапель И бутылок в бутылках зари.
Украшался отборной собачиной Египтян государственный стыд — Мертвецов наделял всякой всячиной И торчит пустячком пирамид.
То ли дело любимец мой кровный, Утешительно-грешный певец, Еще слышен твой скрежет зубовный, Беззаботного права истец.
Размотавший на два завещанья Слабовольных имуществ клубок И в прощанье отдав, в верещанье Мир, который, как череп, глубок:
Рядом с готикой жил озоруючи И плевал на паучьи права Наглый школьник и ангел ворующий — Несравненный Виллон Франсуа.
Он разбойник небесного клира. Рядом с ним незазорно сидеть, И пред самой кончиною мира Будут жаворонки звенеть. 18 марта 37
Сокращая это стихотворение после «Флейты», О.М. записал не «государственный стыд», а «государственный строй». Потом как-то сказал, что оно «не вышло» — нет рифмы, но с удовольствием читал его без рифмы. (Записывали его шифром.) Как оставить — «строй» или «стыд»?
№ 63 — конкретизация тревоги и размышлений об египетских казнях, флейтистах и тому подобных вещах: как известно, я киевлянка. Сохранился беловик. Это стихотворение тоже надо вернуть на место. Одно время О.М. хотел кончить им «Воронежские тетради», но мне кажется, стихи о воскресших кончают их лучше. Тогда я этих стихов не знала — О.М. сказал, что они существуют, но просил их не смотреть.
«Я к губам подношу эту зелень.»
«Клейкой клятвой липнут почки.»
65. «На меня нацелилась груша да черемуха.»
67. I. «К пустой земле невольно припадая.»
II. «Есть женщины сырой земле родные.»
Первые три стихотворения этой группы были написаны, когда я ездила в Москву. О.М. прислал их мне в письмах — это для него необычный поступок: стихи, написанные не мне и не для меня, он мне никогда в руки не давал, скрывал их от меня, и только когда я случайно узнавала о них, сообщал их мне. Правда, часто он сам мне их как бы подсовывал, чтобы я о них «случайно» узнала. Четвертое стихотворение он просил меня не смотреть — это было, когда я вернулась в Воронеж, на извозчике. Он сказал мне, что есть еще одно, о котором он просит меня не спрашивать. И действительно, я узнала это стихотворение через много лет от Наташи. В этом скрывании было что-то и трогательное, и странное. «Изменнические стихи», как он говорил. В Москве, когда мы вернулись, было еще несколько стихотворений — «Чаплин»216, по-моему слабое, «Черкешенка»217 (Лиле Поповой, жене Яхонтова) и «На высокие утесы, Волга, хлынь.» и еще — «И веером разложенная дранка непобедимых скатных крыш». Все эти стихи, кроме «Чаплина», пропали в Саматихе и, может, у Рудакова. Внезапно вспыхнувшая после многолетнего знакомства дружба с Лилей била рецидивом «Оды». Лиля уверяла, что «Ода» — лучшая вещь Мандельштама, что он погибнет как поэт, если не примирится с современностью, не поймет вождя и тому подобное. Я не боролась против «Оды», но О.М. знал, что я молчу, надеясь, что «Ода» спасет его. Во мне он союзницу не видел. Лиля же бурно нападала на меня — при нем, вызывала меня на споры (я боялась их). Она говорила, что меня должны осудить как темную силу, мешающую «творчеству» Мандельштама и его отношению к Сталину. О.М. в те дни был в размягченном, нервическом состоянии — он надеялся остаться в Москве, был потрясен с той самой минуты, как его выпустили из Воронежа. Его немного, но не полностью образумило, когда милиция не дала нам прописки. Мы выехали тогда в Савелово. Он ездил из Савелова в Москву, пытаясь договориться с Союзом писателей. Лахути послал его в командировку на канал — и он даже сочинил «канальский» стишок, который мы с Анной Андреевной бросили и Ташкенте в печку. («Канальским» он сам назвал этот стишок.) Продолжалось это, вероятно, около месяца, а кончилось очень смешно. Мы были у Яхонтовых во время одного из наших приездов в Москву. Лиля собирала для Мандельштама книги, которые требовала, чтобы он прочел (набор марксистской литературы). О.М. сидел и листал Библию. Вдруг он сказал — я лучше это возьму. Лиля ахнула, но ее остановил Яхонтов: пусть берет Библию, там и Евангелье. Это ему нужнее. Лиля уговаривала взять и то и другое, хотя не понимала, зачем Библия. О.М. и Яхонтов хохотали. Библии О.М. очень обрадовался, а дальше уже только отшучивался от поучений Лили, а к нему присоединялся Яхонтов. Эта Библия и сейчас у меня. В «Чаплине» есть строчка: «А твоя жена — пустая тень.»218 Я уверена, что это про меня — результат политической пропаганды Лили. Про Яхонтова мне впоследствии рассказывали очень грустные вещи — весьма секретного порядка. В них, очевидно, кроется причина его самоубийства. Он поддался пропаганде Лили глубже, чем кто-либо. Между прочим, обвиняя меня, Лиля всегда говорила: «Вас осудят, как Бриков.» Она почему-то считала, что Брики погубили Маяковского так, как я гублю О.М. Ее логика мне непонятна — ведь именно Брик научил Маяковского «наступить на горло»219 и работать на хозяев.
Именно про этот приступ «любви к действительности» — от «Оды» до «канальского» стишка — О.М. потом сказал Анне Андреевне, что он понял — «это была душевная болезнь.». На моих глазах этой душевной болезнью переболели многие. И это не мешало им погибать.
Но в потерянных стихах не было и тени «канальства». Даже уничтоженный мной и Анной Андреевной стишок был просто пейзаж пейзажем, правда, в нем упоминался канал.
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 141-263. Печатается по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 104). В квадратных скобках в стихотворных текстах приводятся зачеркнутые фрагменты, в остальных случаях — по тексту первой публикации фрагменты, отсутствующие в машинописи комментариев.
См. т. 1, примеч. 227 на с. 526.
См. т. 1, примеч. 528 на с. 571.
См. с. 753.
Стихотворение О.М. «Куда как страшно нам с тобой.».
Подразумеваются написанные в то же время стихотворения О.М. «Колючая речь Араратской долины.», «Как люб мне натугой живущий.» и «Дикая кошка — армянская речь.» (Мандельштам 1964. С. 142-143).
Новый мир. 1931. № 3. С. 62-63.
См. т. 1, с. 231.
В очерке «Путешествие в Армению» О.М. писал: «В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по ягоды и не нагибался за грибами. Больше цветов мне нравились готические хвойные шишки и лицемерные желуди в монашеских шапочках. Я гладил шишки. Они топорщились. Они были хорошие. Они убеждали меня. В их скорлупчатой нежности, в их геометрическом ротозействе я чувствовал начатки архитектуры, демон которой сопровождал меня всю жизнь».
Подразумевается следующий фрагмент из автобиографической прозы О.М. «Шум времени»: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюбленных в семейные архивы с эпическими домашними воспоминаньями. <.> Там, где у счастливых поколений говорит эпос гекзаметрами и хроникой, там у меня стоит знак зиянья, и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем, место, отведенное для семьи и домашнего архива».
Стихотворение О.М. «Вооруженный зреньем узких
ос.».
См. публикацию: Семенко И.М. Ранние редакции и варианты цикла «Армения» О. Мандельштама // Wiener Sla- wistischer Almanach. 1985. Bd 15. P. 77-96; см. также: Семенко. С. 31-48.
Подразумевается вариант первой строки заключительного двустишия: «И всю ночь напролет ждут гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных».
Лит. газета. 1932. 23 ноября.
В конце декабря 1930 - начале января 1931 г. О.М. и Н.М. находились в санатории Центральной комиссии по улучшению быта ученых в Старом Петергофе (Летопись жизни Мандельштама. С. 372).
См. т. 1, с. 322-323.
Из стихотворения О.М. «Нет, никогда, ничей я не был современник.».
См. примеч. 206 на с. 646.
Сохранился беловой автограф этого стихотворения в виде отдельного произведения (ГЛМ).
Стихотворение О.М. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.».
А. Ахматова вспоминала, что в 1933 г. «Осипа Эмиль- евича встречали в Ленинграде как великого поэта, persona grata и т. п., к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас (1962).» (Листки из дневника. С. 111).
Так Н.М. называет группу стихотворений О.М., написанных в 1931 г.: «Колют ресницы. В груди прикипела слеза.», «За гремучую доблесть грядущих веков.», «Ночь на дворе. Барская лжа.», «Нет, не спрятаться мне от великой муры.», «Я с дымящей лучиной вхожу.» и «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма.».
Стихотворения О.М. «Я скажу тебе с последней.» и «Жил Александр Герцевич.».
Стихотворение О.М. «Рояль».
См. с. 538.
Стихотворение О.М. «За гремучую доблесть грядущих веков.» имеет дату: 17-28 марта 1931.
См. с. 536-537.
См. примеч. 722 на с. 699.
См. там же.
Подразумевается рассказ в «Махабхарате» о том, как отшельник Джараткару увидел однажды своих предков, висевших над преисподней на веревке, которую подгрызала мышь, символизировавшая силу времени (Махабхарата. Рамаяна. — М.: Худ. лит-ра, 1974. С. 341).
Зоологический музей МГУ на ул. Никитской (в наст. время ул. Герцена).
Из стихотворения О.М. «С миром державным я был лишь ребячески связан.».
Подразумевается калабмур «бренди» — «бредни».
См. примеч. 32 на с. 620.
См. кн.: Семенко. С. 49-58.
И.М. Семенко писала о чтении первой строки одного из четверостиший черновика стихотворения: «Эта строчка в первом томе четырехтомника Мандельштам 1967. С. 170> напечатана как "Не табачною кровью заката пишу" (старое прочтение вдовой поэта). Исправлено во втором томе Мандельштам 1971 >, в разделе "Дополнения и исправления", с. 689, согласно предложенному мной чтению»: «Не табачною кровью газета плюет» (Семенко. С. 52). Полный текст четверостишия см. на с. 713.
См. т. 1, с. 275.
Прочтение этого слова И.М. Семенко совпадает с предложенным Н.М. (Семенко. С. 49).
[Это все есть в автографах. — Примеч. И.М. Семенко.]
См. т. 1, с. 229.
[Это не черновик, а беловик с поправкой. — Примеч. И.М. Семенко.]
В повести О.М. «Египетская марка» одному из ее героев, Парноку, «почему-то вспомнилось страшное слово "требуха". И его слегка затошнило, как бы от воспоминания о том, что на днях старушка в лавке спрашивала при нем "легкие"».
См. т. 1, с. 274.
Упомянутое стихотворение Г.А. Шенгели написал 25 сентября 1948 г., уже после смерти О.М. Приводим его текст по публикации С.В. Шумихина (Русская мысль. Париж, 1998. 16-22 апреля. С. 14):
Ответ Мандельштаму
Я пью за военные астры. Осип Мандельштам
Мой Осип, мой старший товарищ! Немало мы пили с тобой — И если не «асти спуманте», так пушкинский пунш голубой!
Зачем же ты пьешь в одиночку, зачем ты меня не позвал? Мы б ночку с тобой скоротали, бокалом звеня о бокал.
И мы б сочетали той ночью, оставшись один на один, Поэтов извечную распрю с высокою дружбой мужчин.
Ты знаешь: я очень податлив; ты знаешь терпимость мою: Я каждую песню приемлю, за каждую музыку пью.
Созвездьям любым благодарен и чужд иерархии звезд, Поднять за любое сиянье готов я восторженный тост.
За сливки, за астры, за шубу, за женщин, за грог, за хинин, «За розу в кабине ролльс-ройса» я выпью с тобой — и один.
Но если под этою розой холодная курва сидит, —
То к черту «кабину ролльс-ройса»: да здравствует бог Динамит!
Но если в «колониях дальних» ребенка кладут наповал, — То к дьяволу «спесь англичанок»: я пью за малайский кинжал!
Но если «военные астры» атомною бомбой цветут. — Довольно об этом, Осип, не то мы поссоримся тут.
Ты прав, что кутишь в одиночку: ведь «папского замка вино» — С противнейшим привкусом крови. И это ты знаешь давно!
См. с. 425 и примеч. 586 на с. 688.
Новый мир. 1932. № 6. С. 106.
См. с. 399 и примеч. 545 на с. 681.
Из «Четвертой прозы» О.М.
В очерке «Путешествие в Армению» О.М. писал: «На Севане подобралась на мое счастье целая галерея умных и породистых стариков — почтенный краевед и друг армянского лесонасажденья Ив. Як. Сагательян, уже упомянутый археолог Хачатурьян, наконец, жизнерадостный химик Гамбаров».
В санатории Центральной комиссии по улучшению быта ученых «Узкое» О.М. и Н.М. отдыхали с конца октября до середины ноября 1928 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 336).
В очерке «Путешествие в Армению» О.М. писал: «Кругом глазам не хватает соли. Ловишь формы и краски — и все это опресноки. Такова Армения».
«У Данта была зрительная аккомодация хищных птиц, не приспособленная к ориентации на малом радиусе: слишком большой охотничий участок».
В «Отрывках уничтоженных стихов» О.М. писал: «В год тридцать первый от рожденья века / Я возвратился, нет — читай: насильно / Был возвращен в буддийскую Москву».
В очерке «Путешествие в Армению» О.М. вспоминал о своем пребывании в одном из домов отдыха Совнаркома в Сухуме: «С балкона Орджоникидзе ясно видна в военный бинокль дорожка ипподрома и копошащаяся трибуна на болотном маневренном лугу цвета бильярдных сукон».
Из стихотворения О.М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.» (1920): «О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, / И выпуклую радость узнаванья».
«Песнь двадцать шестая, посвященная Одиссею и Диомиду, прекрасно вводит нас в анатомию дантовского глаза, столь естественно приспособленного лишь для вскрытия самой структуры будущего времени».
Из стихотворения О.М. «Сегодня можно снять де- калькомани.» (1931).
Подразумевается басня И.А. Крылова «Лисица и виноград».
См. т. 1, примеч. 419 на с. 554.
Н.М. имеет в виду следующие строки из стихотворения О.М. «Сегодня можно снять декалькомани.»: «И рождены для наслажденья бегом / Лишь сердце человека и коня.»
См.: Мандельштам 1973. С. 289.
Речь идет об «Отрывках уничтоженных стихов».
Подразумевается стихотворение О.М. «Как народная громада.» (1931).
Творческий вечер О.М. в редакции «Лит. газеты» состоялся 10 ноября 1932 г. (Летопись жизни и творчества Мандельштама. С. 395).
Ул. Большая Полянка, д. 10, кв. 20.
«Хозяин моей временной квартиры — молодой белокурый юрисконсульт — врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на "юн- керсе" то в Харьков, то в Ростов».
Напечатано в качестве отдельного стихотворения в издании: Мандельштам 1973. С. 161.
Из стихотворения О.М. «Где ночь бросает якоря.».
См. в очерке О.М. «Путешествие в Армению»: «Однажды собрание совершеннолетних мужчин, населяющих дом, постановило свалить старейшую липу и нарубить из нее дров. Дерево окопали глубокой траншеей. Топоры застучали по равнодушным корням. Работа лесорубов требует сноровки. Добровольцев было слишком много. Они суетились, как неумелые исполнители гнусного приговора. <.> Между тем дерево сопротивлялось с мыслящей силой. Казалось, к нему вернулось полное сознанье. Оно презирало своих оскорбителей и щучьи зубы пилы».
Подразумевается здание в стиле конструктивизма на ул. Мясницкой для Наркомата легкой промышленности (построено в 1928-1936 гг.).
[Этой строфы нет в основной воронежской записи. Приложен листочек рукой Н.Я. 1950-х гг. Место строфы неясно (не указано). — Примеч. И.М. Семенко.]
[В «Ватиканском списке» она есть, без скобок. — Примеч. И.М. Семенко.]
Этот снимок сохранился, см.: Мандельштам. Т. 3.
С. 470.
Подразумеваются следующие строки из стихотворения: «То усмехнусь, то робко приосанюсь / И с белорукой тростью выхожу.»
Ул. Покровка, д. 29, кв. 23 (Видгоф. С. 620).
См. т. 1, примеч. 212 на с. 524.
Подразумеваются стихотворения О.М. «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.», «Сегодня можно снять де- калькомани.» и «Еще далёко мне до патриарха.» (1931).
В автобиографической прозе «Шум времени» О.М. писал об одной из книг домашней библиотеки: «Еще выше стоялиматеринские русские книги — Пушкин в издании Исакова семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического. В нем нет ничего лишнего: шрифты располагаются стройно, колонки стихов текут свободно, как солдаты летучими батальонами, и ведут их, как полководцы, разумные, четкие годы включительно по тридцать седьмой».
Новый мир. 1932. № 6. С. 107; № 4. С. 166.
А.И. Герцен в «Былом и думах» писал о клятве, которую он с Н.П. Огаревым принес в юности на Воробьевых горах: «Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу» (Герцен. Т. 8. С. 81).
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Из стихотворения О.М. «Все чуждо нам в столице непотребной.».
Подразумевается стихотворение Б. Пастернака «Немолчный плеск солей.» (Новый мир. 1936. № 10), в котором о горных ключах сказано: «Они висят во мгле / Сученой ниткой книзу.»
Н.М. был известен допечатный текст воспоминаний Э.Л. Миндлина. В книге его мемуаров отступлений от хронологии нет: «В 1930 году он <О.М.> писал о своем Ленинграде: "Я вернулся в мой город, знакомый до слез"» (Миндлин. С. 94).
Новый мир. 1932. № 6. С. 106.
См. с. 347-348.
Подразумевается следующий фрагмент автобиографической прозы О.М. «Шум времени», в котором он пишет о своем преподавателе в Тенишевском училище В.В. Гиппиусе: «Большое, с ним совершенное, путешествие по патриархату русской литературы от "Новикова с Радищевым" до Коневца раннего символизма так и осталось единственным. Потом только почитывал».
Подразумеваются строки из поэмы А. Ахматовой «Путем всея земли (Китежанка)»: «Черемуха мимо / Прокралась, как сон. / И кто-то "Цусима!" / Сказал в телефон».
Так, в статье 1922 г. «О природе слова» О.М. писал: «Наука, построенная на принципе связи, а не причинности, избавляет нас от дурной бесконечности эволюционной теории, не говоря уже о ее вульгарном прихвостне — теории прогресса».
Это стихотворение было написано в 1931 г., раньше, чем радиокомпозиция «Молодость Гёте» (1935).
См. т. 1, примеч. 43 на с. 833.
См. т. 1, с. 249-259.
Из стихотворения О.М. «С миром державным я был лишь ребячески связан.».
А.Н. Изергина.
Список стихотворений О.М. 1930-1937 гг., составленный Н.М. в Воронеже в 1937 г. для Н.Е. Штемпель.
«В дантовском понимании учитель моложе ученика, потому что "бегает быстрее". "...Он отвернулся и показался мне одним из тех, которые бегают взапуски по зеленым лугам в окрестностях Вероны, и всей своей статью он напоминал о своей принадлежности к числу победителей, а не побежденных..." Омолаживающая сила метафоры возвращает нам образованного старика Брунетто Латини в виде юноши — победителя на спортивном пробеге в Вероне».
[На самом деле есть: В душном воздуха молчанье, / Как предчувствие грозы, / Жарче роз благоуханье, Звонче голос стрекозы. 1835. — Примеч. И.М. Семенко.] (По свидетельству Ю.Л. Фрейдина, Н.М., узнав о том, что у Ф.И. Тютчева «есть стрекоза», обрадовалась точности О.М., но в текст своего комментария никаких поправок не внесла. — С.В., П.Н.)
Подразумевается стихотворение А.К. Толстого, которое начинается следующей строфой: «Где гнутся над омутом лозы, / Где летнее солнце печет, / Летают и пляшут стрекозы, / Веселый ведут хоровод».
В очерке О.М. «Путешествие в Армению» стихотворение А.К. Толстого о стрекозах (см. предыдущее примеч.) не упоминается, а говорится о поденках (см. т. 1, примеч. 188 на с. 768).
Подобного высказывания Н.В. Гоголя о Д.В. Веневитинове обнаружить не удалось. Возможно, Н.М. имела в виду слова Девы из стихотворения А.А. Дельвига «На смерть В<еневити- но>ва»: «Розе подобный красой, как Филомела, ты пел.»
Подразумевается принадлежавшее А.С. Пушкину кольцо-печатка, воспетое им в стихотворении «Талисман» и др.
В стихотворении «Последняя смерть» Е.А. Баратынский писал: «.предо мной тогда / Раскрылися грядущие года; / События вставали, развивались, / Волнуяся подобно облакам.»
[И перечеркнута карандашом. — Примеч. И.М. Се-
менко.]
Н.М. имеет в виду не вошедшее в основной текст стихотворения четверостишие: «А еще, богохранима, / На гвоздях торчит всегда / У ворот Ерусалима / Хомякова борода».
В известных источниках текста стихотворения этой поправки нет.
«Когда в наших языках имена производятся от имен, когда, напр., початок, колос пшенички, производится от початок, веретено пряжи, то разве при этом предварительно выражается общее качество, приписываемое предмету в производном слове? Нет, одного слова для качества "подобный веретену пряжи" или для действия "быть подобным веретену пряжи" у нас вовсе и не было в языке» (Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. 2-е изд., испр. и доп. — Харьков, 1888. С. 23-24).
См. черновую редакцию второй строфы этого стихотворения: «У Некрасова тележка / На торговой мостовой, / И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой».
Палач.
Это стихотворение было опубликовано в «Лит. газете» (1932. 23 августа).
Вечер О.М. в Малой аудитории Политехнического музея состоялся 14 марта 1932 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 404).
См. стихотворение О.М. «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть.» (1933).
«Одним из самых таинственных и наиболее привлекавших внимание детей и молодежи мест во Франкфурте, бесспорно, следовало считать еврейский квартал <.>. Теснота, грязь, сумятица, звуки неприятного языка — все это производило самое тяжелое впечатление на всякого, кто только приближался к воротам этого места. <.> Между тем евреи были все-таки в моем мнении избранным народом Божиим и на них следовало учиться пониманию древнейших времен. <.> Мне чрезвычайно хотелось изучить их религиозные церемонии — и я не успокоился до тех пор, пока не стал посещать их синагогу, не увидел обряда обрезания, брака и праздника кущей» (Собр. соч. Гёте в пер. русских писателей. 2-е изд.; под ред. П. Вейнберга. Т. 8. — СПб., 1895. С. 88-89). Как установил А.Г. Мец (Мандельштам 2011. С. 710), именно этим изданием О.М. пользовался при подготовке радиокомпозиции «Молодость Гёте».
Из стихотворения О.М. «Вернись в смесительное лоно.».
Из стихотворения М. Цветаевой «Меж нами — десять заповедей.».
См. т. 1, с. 721 и примеч. 324 на с. 780.
Часть текста утрачена.
В 1933 г. два вечера О.М. состоялись в Ленинграде (23 февраля в Капелле и 2 марта в Доме печати) и два в Москве (14 марта в Малой аудитории Политехнического музея и 3 апреля в Московском клубе художников). См.: Летопись жизни Мандельштама. С. 400, 402, 404, 405).
В Москву из Ленинграда О.М. и Н.М. вернулись в начале апреля 1933 г. (Там же. С. 405), а 5 апреля О.М., отправляя М.С. Шагинян рукопись «Путешествия в Армению», писал о Б.С. Кузине: «Из прилагаемой рукописи — лучше, чем из разговоров со мной, — вы поймете, почему этот человек неизбежно должен был лишиться внешней свободы, как и то, почему эта свобода неизбежно должна быть ему возвращена».
Второй раз Б.С. Кузин был арестован в начале 1935 г. и 20 июня 1935 г. Особым совещанием при НКВД СССР осужден на три года лишения свободы.
Не позднее 12 апреля 1933 г. Б.С. Кузин, после освобождения, вместе с О.М. и Н.М. приехал в Старый Крым (Слово и судьба. С. 89).
Личным секретарем А.М. Горького был П.П. Крючков.
См. т. 1, примеч. 192 на с. 522.
О.А. Миронова.
К.Н. Бугаева.
См. примеч. 653 на с. 694.
Н.М. Штейнберг, находясь во время Великой Отечественной войны в эвакуации в Ташкенте, работала в Среднеазиатском государственном университете.
П.Л. Симиренко.
См.: Слово и «Дело». С. 46-47.
См. т. 1, с. 361-362.
См. с. 427.
А. Ахматова писала: «Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии. О<сип> Э<мильевич>, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: "Стихи сейчас должны быть гражданскими" — и прочел "Под собой мы не чуем..."» (Листки из дневника. С. 113).
Порядок следования восьмистиший в этом перечне соответствует установленному Н.М. в «Комментарии.».
См. т. 1, с. 263-269.
Из стихотворения О.М. «Отчего душа так певуча.».
«Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто».
«Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва. Если перо обмакивается в чернильницу, то ставшая, остановленная вещь есть не что иное, как буквенни- ца, вполне соизмеримая с чернильницей».
Фраза осталась незаконченной.
См. т. 1, примеч. 188 на с. 768.
Стихотворение О.М. «В непринужденности творящего обмена.» (1909?).
Стихотворение О.М. «Не мучнистой бабочкою белой.».
Стихотворение О.М. «Как из одной высокогорной щели.».
Из стихотворения В.Ф. Ходасевича «Психея! Бедная моя!..»: «Простой душе невыносим / Дар тайнослышанья тяжелый».
Переводы О.М. из старофранцузского эпоса «Сыновья Аймона» и «Жизнь святого Алексея».
Стихотворение О.М. «Возможна ли женщине мертвой хвала?..».
Порядок следования стихотворений О.М. на смерть Андрея Белого в «Комментарии.» Н.М. окончательно не установлен и соответствует принятому И.М. Семенко (Жизнь и творчество Мандельштама. С. 134-137).
Список, сделанный рукой Л.Н. Гумилева.
«Голубые глаза и горячая лобная кость.» и «Меня преследуют две-три случайных фразы.» — см.: Мандельштам 1973. С. 171-173.
Там же. С. 297-299.
По этому автографу Н.И. Харджиев и опубликовал упомянутое стихотворение (Там же. С. 172-173, 298).
В примечаниях А.А. Морозова к подготовленной им книге О.М. «Разговор о Данте» сказано: «За основу издания принят авторизованный машинописный текст последней редакции, датируемый 1933 г. Этот текст был получен Н.И. Хар- джиевым от О.Э. Мандельштама в 1937 г.» (Мандельштам О. Разговор о Данте. — М.: Искусство, 1967. С. 71).
Подразумевается стихотворение О.М. «Здесь отвратительные жабы.» (1909).
Речь идет о стихотворении О.М. «Убийца, преступная вишня.» (1934).
Эти стихотворения и письма О.М. к В.И. Иванову были опубликованы в следующих изданиях: ВРСХД. 1970. № 97. С. 107-117; Мандельштам 1971. С. 445-457, 485-491; Записки Отдела рукописей Гос. библиотеки СССР им. В.И. Ленина. 1973. Вып. 34. С. 258-274.
Простор. Алма-Ата, 1965. № 4. С. 58-64 (вступит. статья и публ. И.Г. Эренбурга); Лит. Армения. Ереван, 1966. № 1; Подъем. Воронеж, 1966. № 1. С. 91-97 (вступит. статья и публ. А.И. Немировского); Простор. Алма-Ата, 1966. № 11. С. 110 (с указанием: «Публикацию подготовила Н.Я. Мандельштам»); Лит. Грузия. Тбилиси, 1967. № 1. С. 67-96 (публ. и сопроводит. статья Г.Г. Маргвелашвили); Звезда Востока. Ташкент, 1967. № 3. С. 97-98 (публикация была осуществлена при содействии Н.И. Пушкарской, которая в редакции журнала заведовала отделом поэзии).
Стихотворения О.М. «Куда как страшно нам с тобой.», «С розовой пеной усталости у мягких губ.» и «На каменных отрогах Пиэрии.».
Стихотворение О.М. «Мастерица виноватых взоров.».
Это письмо О.М. не разыскано.
Стихотворение О.М. «Еще не умер ты. Еще ты не один.».
Этот автограф, воспроизведенный в кн.: Мандельштам 1973. С. 177, в настоящее время находится в АМ.
Подразумеваются написанные весной 1935 г. стихотворения О.М. «Мне кажется, мы говорить должны.», «Мир начинался страшен и велик.» и «Да, я лежу в земле, губами шевеля.», последнее из которых Н.И. Харджиев включил в кн.: Мандельштам 1973.
1 января 1936 г. О.М. писал Н.М. в Москву о своих стихах, которые она показала помощнику ответственного секретаря ССП И.А. Марченко: «Почему давала без отбора? Я против Наушников. Марченко прав. Вспомни и скажи ему. Я требую ответа на стихи действенные. Они — целое. Качество же иным снится, иными — делается».
В Воронеже О.М. и Н.М. снимали квартиру по адресу: ул. 2-я Линейная, 4 (в настоящее время: пер. Швейников, 4б).
Из стихотворения О.М. «Заблудился я в небе — что делать?..».
См. т. 1, с. 209-212 и примеч. 196-197 на с. 522.
Стихотворение О.М. «Еще мы жизнью полны в высшей мере.» (1935).
См. т. 1, с. 166 и примеч. 118 на с. 509.
См. т. 1, с. 310-311 и примеч. 374 на с. 547-548.
На фильме этом О.М. был без меня — в апреле (поездка в Москву, когда отобрали перевод). — Примеч. Н.Я. Мандельштам.
«Жестяные повесточки под подушечку! Сорок шестой договорчик вместо венчика и сто тысяч зажженных папи- росочек заместо свечечек... »
См. т. 1, с. 128.
[Это листок из моего сокращенного и очень несовершенного "собрания" конца 1940-х годов. — Примеч. И.М. Семенко.]
На выступлении в Воронеже Г.В. Бариновой и др. музыкантов О.М. побывал 5 апреля 1935 г. (Летопись жизни Мандельштама. С. 440).
Из стихотворения А.С. Пушкина «Под небом голубым страны своей родной.».
В эссе «Разговор о Данте» О.М. писал: «Поэтическая материя не имеет голоса. <.> Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва».
В радиокомпозиции «Молодость Гёте» О.М. писал: «Чтобы понять, как разворачивалась жизнь и деятельность Гёте, нужно также помнить, что его дружба с женщинами, при всей глубине и страстности чувства, была твердыми мостами, по которым он переходил из одного периода жизни в другой».
Подразумевается публикация в журнале «Лит. Грузия» (1967. № 1. С. 69).
Н.И. Харджиев датировал это стихотворение по автографу из собрания М.А. Зенкевича (в настоящее время находится в ГЛМ).
См. комментарий к стихотворению О.М. «Исполню дымчатый обряд.» (1935) на с. 765.
Из стихотворения О.М. «Где ночь бросает якоря.».
О.М. писал в очерке «Путешествие в Армению»: «Началось разливанье по рюмкам виноградных московских вин, милое отнекиванье женщин и девушек, брызнул сок помидоров и бестолковый общий говор: об авиации, о мертвых петлях, когда не замечаешь, что тебя опрокинули, и земля, как огромный коричневый потолок, рушится тебе на голову... »
Об этом О.М. писал в повести «Египетская марка»: «А я не получу приглашенья на барбизонский завтрак, хоть и разламывал в детстве шестигранные коронационные фонарики с зазубринкой и наводил на песчаный сосняк и можжевельник то раздражительно-красную трахому, то синюю жвачку полдня какой-то чужой планеты, то лиловую кардинальскую ночь».
Подразумевается стихотворение О.М. «Твоим узким плечам под бичами краснеть.».
В настоящее время все источники текста этого стихотворения находятся в АМ.
Из стихотворения А.А. Блока «Ты помнишь? В нашей бухте сонной.».
Подразумевается «Песнь о моем Сиде» (Cantar de mio Cid), памятник испанской литературы конца XII - начала XIII века.
Подразумеваются стихотворения О.М. «Когда заулыбается дитя.» и «Мой щегол, я голову закину.».
Стихотворение О.М. «Из-за домов, из-за лесов.»
(1936).
См. в стихотворении О.М. «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.»: «Пора вам знать: я тоже современник, / Я человек эпохи Москвошвея.»
Стихотворение О.М. «Пластинкой тоненькой жилета.» (1936).
См. т. 1, с. 796-797.
Из посвященного О.М. стихотворения А. Ахматовой «Воронеж»: «И город весь стоит оледенелый. / Как под стеклом деревья, стены, снег. / По хрусталям я прохожу несмело».
31 декабря 1936 г. О.М., посылая Н.С. Тихонову стихотворение «Оттого все неудачи.», писал: «В этой вещи я очень скромными средствами, при помощи буквы "ща" и еще кое-чего, сделал материально кусок золота».
Стихотворение О.М. «Улыбнись, ягненок гневный, с Рафаэлева холста!..» (1936).
Подразумеваются, по-видимому, картины «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи и «Мадонна Конестабиле» Рафаэля.
Из стихотворения О.М. «Как подарок запоздалый.»
(1936).
Стихотворение О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.».
Указанная строфа извлечена из черновика стихотворения О.М. «Обороняет сон мою донскую сонь.».
См. примеч. 253 на с. 651.
«Мне не на шутку приходит в голову вопрос, сколько подметок, сколько воловьих подошв, сколько сандалий износил Алигьери за время своей поэтической работы, путешествуя по козьим тропам Италии».
Подразумевается статья О.М. «Письмо о русской поэзии», в которой, в частности, говорится: «Дух отказа, проникающий поэзию Анненского, питается сознанием невозможности трагедии в современном русском искусстве благодаря отсутствию синтетического народного сознания, непререкаемого и абсолютного (необходимая предпосылка трагедий).»
Н.М. имеет в виду картину «Шествие на Голгофу» Якобса Виллемса де Вета Старшего, одного из учеников Рембрандта, которому она ранее и приписывалась; находится в Воронежском областном художественном музее им. И.Н. Крамского.
См. т. 1, с. 291.
См. примеч. 201 на с. 646.
Из стихотворения О.М. «1 января 1924».
Из стихотворения О.М. «Обороняет сон мою донскую сонь.».
В примечаниях к «Разговору о Данте» А.А. Морозов писал: «Эпиграф в основном тексте отсутствует. Приводится по указанию Н.Я. Мандельштам. Этот же эпиграф есть в поздних списках "Разговора о Данте"» (Мандельштам О. Разговор о Данте. — М.: Искусство, 1967. С. 71).
Н.М. считала, что первая строка этого стихотворения должна быть иной: «Вехи дальнего обоза.»
Подразумевается стихотворение О.М. «Он дирижировал кавказскими горами.» (1934).
В настоящее время этот перечень на трех страницах под заглавием «Список воронежских стихов декабрь 36 г. - март 37 г.» находится в АМ. Стихотворение «Еще не умер ты. Еще ты не один.» в него не входит.
Вероятно, подразумеваются стихотворения О.М. «Я скажу это начерно, шепотом.» (9 марта 1937), «Заблудился я в небе — что делать?..» (9? марта 1937), «Заблудился я в небе — что делать?..» (9-19 марта 1937), «Небо вечери в стену влюбилось.» (9 марта 1937), «Может быть, это точка безумия.» (15 марта 1937) и «О, как же я хочу.» (27 марта 1937).
По-видимому, Н.М. имеет в виду стихотворения О.М. «Рим» (16 марта 1937), «Гончарами велик остров синий.» (март 1937) и «Длинной жажды должник виноватый.» (21 марта 1937).
Стихотворение О.М. «Флейты греческой тэта и йота.».
Из стихотворения А. Ахматовой «А я уже стою на подступах к чему-то.».
Подразумевается стихотворение О.М. «Чтоб приятель и ветра, и капель.» (1937), в первой строфе которого содержится описание рельефа из гробницы Саккара в Египте (установлено А.А. Морозовым); так это стихотворение названо в составленном поэтом списке его воронежских стихов (АМ).
См. с. 791 и примеч. 200 на с. 829.
См. т. 1, с. 267-268 и примеч. 321 на с. 544.
Стихотворение О.М. «Чарли Чаплин».
Возможно, подразумевается стихотворение О.М. «С примесью ворона голуби.» (1937).
У О.М. эта строка читается иначе: «А жена твоя — слепая тень.» (слепой была возлюбленная героя фильма Ч. Чаплина «Огни большого города»); см. также т. 1, с. 654.
Из Первого вступления в поэму «Во весь голос» В.В. Маяковского: «И мне / агитпроп / в зубах навяз, // и мне бы / строчить / романсы на вас, — // доходней оно / и прелестней. // Но я / себя / смирял, / становясь // на горло / собственной песне».
«В Петербурге мы сойдемся снова.»1
Стихи О. Арбениной начинаются с «Возьми на радость из моих ладоней.», затем идет «Мне жалко, что теперь зима.», «За то, что я руки твои не сумел удержать.» («Когда городская выходит на стогны луна.» скорее вариант, чем «двойняшка», — не уложившийся в основное стихотворение материал), «Я наравне с другими.». Возможно, что к этой группе стихотворений принадлежит и «Я в хоровод теней.» — ср. «Звонкое вызванивая имя» у Гумилева и «певучее имя» у О.М.2 Я сознательно называю эти стихи не «циклом», а «группой». Разницу между «циклом» и «группой» я вижу в следующем: стихи «цикла» появляются из одного не только семантического, но и словесного материала. Между отдельными вещами, входящими в цикл, можно найти словесные переклички (иногда они сохраняются только в черновиках). По смыслу стихи группы тоже взаимосвязаны, но эта связь широкая — в группе проявляются как бы разные грани явления, иногда очень далеко отстоящие друг от друга. «Группой» стихов я бы назвала разные вещи, появившиеся в результате одного жизненного порыва, и очень часто этот порыв дан в своем развитии. Поэтому стихи «группы» не растут из одного словесного материала, их взаимосцепление чисто смысловое (может, сюжетное, хотя этот литературоведческий термин относится к чисто литературной работе с ее рационалистическим основанием; сюжет может быть обдуман и выдуман, в подлинной же поэзии придуманность начисто отсутствует. Поэзия действительно противоположна и противопоставлена литературе, и когда О.М. говорил, что хочет бросить литературу, он никогда не имел в виду поэзию).
Вся группа стихов Арбениной написана в самом конце ноября и в декабре 20 года. «В Петербурге мы сойдемся снова.» тоже датируется концом ноября, поэтому его легко механически присоединить к этой группе. Этому стихотворению вообще очень повезло: кто только не приписывал его себе. В частности, Георгий Иванов3, Ахматова и еще ряд людей из разных городов. Сейчас, как выяснилось, его приписывает себе и Арбенина (а может, просто Харджиев4). Арбенина могла легко ошибиться: Мандельштам никогда прямо не говорил женщине, что стихи написаны именно ей, а при первых встречах обычно читал ей прежние свои любовные или, во всяком случае, эмоционально насыщенные стихи.
Недоразумений по этому поводу бывало немало. Я первая не сразу сообразила, что «Тристиа» относятся не ко мне, и очень удивлялась, почему, едва сблизившись со мной, он уже готовится к разлуке5. Он прочел их мне сразу после «Чере- пахи»6, да я еще знала, что он мечтает уехать в Коктебель, а уехать в те годы значило безнадежно оторваться друг от друга.
А Лиля Попова была уверена, что переводы из Петрарки7 написаны ей. Мне пришлось ее разуверить, объяснив, что это перевод, да к тому же о мертвой, а не о живой женщине (стихотворение Поповой «Черкешенка» — весна 1937 года — пропало во время второго ареста. Копия могла быть у Рудакова, да и то вряд ли). Женщины узнавали, что стихи обращены к ним, по ситуации, но мало кто замечал логические несообразности (напр<имер>, почему при встрече сочиняются стихи о разлуке), и готовы были все «непонятности» объяснить так называемой поэтической вольностью, которой у Мандельштама вообще не было.
Ошибка Арбениной понятна, хотя простейший смысловой анализ показывает, что «В Петербурге мы сойдемся снова.» не может быть сказано новой знакомой, живущей в Петербурге. Так можно обратиться либо к старой знакомой (или знакомому), живущему в Петербурге или в другом городе. Обращение это предполагает встречу после разлуки. Теперь о «часовых» (Одоевцева пишет чушь — в этих стихах никогда не было слова «милиционер»8) — часовые действительно стояли на мостах — в Москве, в Ленинграде и в Киеве. По этим городам, если был объявлен «комендантский час», ходили патрули, спрашивавшие у запоздавших прохожих ночной пропуск. Был ли в Ленинграде зимой 20 года «комендантский час»? Он был в Москве 18 года и в Киеве в начале 19-го. (В Киеве как-то даже забрали Эренбурга за опоздание.) Театры кончались до комендантского часа. «Заводная кукла офице- ра»9, вероятно, персонаж в балете (не «Щелкунчик» ли?). Мне известно, что О.М. трижды смотрел этот балет — в Москве с женщиной, к которой обращены «Тристиа», в Киеве в 19-м (танцевал Мордкин или его заместитель), и в Ленинграде он был в балете до знакомства с Арбениной, а потом с Ольгой Арбениной <.>.
В книге 28 года10 правильный порядок стихотворений, кроме «В Петербурге мы сойдем снова.», оно после «Чуть мерцает призрачная сцена.». После посещения балета с Арбениной произошла какая-то ссора и начались стихи «За то, что я руки твои не сумел удержать.». Думаю, что Ольга Арбенина, если не забыла, может это подтвердить.
Реалии этого стихотворения сложные, относящиеся к разным периодам жизни. Связь театра с ночным пропуском относится к Киеву, где я работала помощником декоратора на ряде постановок в театре (напр<имер>, на постановке «Фуэнте Овехуна» у Марджанова с Исааком Рабиновичем) и в Оперном театре в декоративных мастерских (плакаты, первомайские и другие, и тому подобное) и имела ночной пропуск. (Само стихотворение ко мне не относится — с Петербургом у меня никакой связи не было.) Мосты входят в пейзаж и Москвы и Ленинграда, а в Киеве они соединяют город со Слободками, то есть фактически находятся за городом. Темные зрачки, да еще родные11, — вряд ли связываются с сероглазой Арбениной. Случайно ли О.М. поставил эти стихи рядом со стихами Марине, когда решил запрятать их из-за цензуры в другое ме- сто?12 Но скорее всего, родные зрачки, как и родная тень, — это мать.
Несколько раз мы говорили с О.М. об этих стихах. Однажды он спросил меня, не кажется ли мне, что они связаны с какими-то другими его стихами, а также — не могут ли они относиться не к женщине. Кроме того, он сказал мне, что первая строчка, а может, и строфа, пришла ему в голову в поезде, когда он ехал из Москвы в Ленинград (после Крыма и Грузии). Во всяком случае, он отрицал, что они как-либо связаны с Арбениной (остальные стихи Арбениной он мне показал еще в Киеве в марте 21 года и рассказал про эпизод с балетом. Тогда еще понятия «изменнические стихи» у него не было, да и не могло быть).
С какими же стихами (тематически) связывается это стихотворение? Об этом я могу только догадываться. Прежде всего это «Сестры — тяжесть и нежность.», которое относится не к одной, а ко многим женщинам («одинаковы ваши приметы»), во всяком случае в раннем варианте («чем вымолвить слово: любить»). Некоторую индивидуализацию дает лишь окончательный вариант, когда появилось «ты» — «чем имя твое повторить».13 Если эта связь намечена правильно, «В Петербурге мы сойдемся снова» может относиться к любой из ад- ресаток крымского стихотворения. Мне кажется возможной и перекличка с «Тристиа». О.М. не захотел сказать мне, кто женщина, к которой обращены «Тристиа». Это, должно быть, была почти случайная связь, но материал этого стихотворения через «В Петербурге мы сойдемся снова.» воскрес в стихах Арбениной. Знаю, что женщина, с которой он расставался в Москве, была из Петербурга. Не с ней ли надеялся он встретиться после разлуки?
Таковы мои соображения, если считать, что это стихотворение чисто любовное. Но мне приходит в голову мысль, что дело обстоит не так просто. Человек, истосковавшийся по родному городу, по друзьям, едет домой. Петербург для него прежде всего круг друзей и близких, там, где его понимают, где ценят бессмысленную шутку и смех. В таком случае это «мы» — не двое влюбленных, а именно свой круг, друзья, «мужи», чей легкий прах соберут «жены».14 В таком случае Георгий Иванов не так неправ, стихи эти могли бы относиться и к нему. Часто делают невольную подстановку: «блаженное слово» — это любовь. Но почему же оно бессмысленное?15 Игра словом, слово-шутка — тесно связано с Петербургом. Элемент любовного слова проскальзывает здесь только через это «в первый раз произнесем». Но любовь-дружба с «мужами» чем-то свойственна О.М. Любовь к женщине как-то соприкасается с дружбой мужчин и конкуренцией за женщину («наравне с другими»). Гораздо позже — в феврале 34 года — он поразил меня своим объяснением стихов Петровых: «Меня так волновало, что я опять конкурирую с Гумилевым.»16 На этот раз речь шла о Леве Гумилеве, который был влюблен в Петровых. Почти ребяческое противопоставление «мужей» и «жен» и мужской борьбы за женщину сочеталось у О.М. с не менее ребяческой игрой в «умыкание» — любимую женщину надо выкрасть, забрать из родного дома (см. «Европу»17 и особый интерес к обычаю умыкания у абхазцев). Умыкание и конкуренция — это стимул к любви, к эротическому волнению, в какой-то степени сближавшие его с Гумилевым, с которым в других отношениях у него было так мало общего, сохранились у него навсегда, хотя и жизнь и стихи пошли совсем другим путем.
Мне кажется еще, что возмужание наступило у О.М. довольно поздно; в ранних любовных стихах есть известная обобщенность, недифференцированность. В «Тристиа», в «Сестры — тяжесть и нежность.», во всех этих «женах» с крутыми плечами есть еще юношеская тяга к женщине — вне быта, в игре и в аналогиях. Эта тяга есть и в «В Петербурге мы сойдемся снова.», будь оно обращено к женщине или к «мужам». Думаю, что возмужание было задержано не только поэтическими свойствами О.М., но и безбытным фантастическим образом жизни гражданской войны и голода. Новое отношение к реалиям я впервые услышала у О.М. в стихотворении «Умывался ночью на дворе.», которое и он для себя считал этапным. Голос этот потом окреп в стихах 22-24 года и окончательно победил в стихах тридцатых годов. Обобщенность и недифференцированность ранних любовных стихов О.М. я вижу в том, что приметы волнения — собираются из разных жизненных пластов (мой ночной пропуск, ленинградские или московские мосты, родные темные зрачки — мать (как и родная тень), элементы балета, неизвестно с кем смотревшегося и т. д.). Уже со стихов, действительно обращенных к Арбениной, начинается «портретность» («Мне жалко, что теперь зима.»), но она снова исчезает в стихах о разрыве. Впоследствии портретность, точность деталей и соотнесенность их с ситуацией будет гораздо крепче.
Наконец, Мандельштам мог сам не знать, к кому эти стихи относятся. Так иногда случается у поэтов. Анна Андреевна написала, что О.М. принял на свой счет стихи «Не столицею европейской.» и она потом «догадалась», что он был прав18. Значит, в момент написания она не знала, что это о нем.
Так же случалось и с О.М. Он говорил обычно, что он «думал» о том-то, когда писал то или другое стихотворение. Иногда же он «догадывался» потом. О таких несомненно обращенных ко мне строчках, <как> «Есть у нас паутинка шотландского старого пледа»19 — плед-то мой — он у меня и сейчас есть, вернее, сохранившаяся от него тряпочка, — О.М. должен был потом «догадаться»: «Смотри, я тут с тобой говорю.» В стихах «В Петербурге мы сойдемся снова.» — основной смысловой акцент на «снова» — это жажда воссоединить разорванную войной и странствиями жизнь, встретиться с теми, кого он раньше знал, с кем чего-то недожил и недосказал, то есть чувство, очень близкое тому, с которым человек возвращается из дальнего странствия или тюрьмы — домой, к своим, в родную среду, а вовсе не назначение свидания прелестной новой знакомой.
Примечания
Впервые: Вопросы лит-ры. 2014. № 3. С. 326-331, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 100. Л. 2-9). Печатается по тексту первой публикации.
Этот текст является, возможно, свидетельством того, что в дополнение к «Комментарию к стихам 1930-1937 гг.» Н.М. планировала откомментировать и более ранние стихи О.М.
Речь идет о стихотворении Н.С. Гумилева «Ольга» и стихотворении О.М. «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг.» (1920).
Первые две строки из стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова.» Г. Иванов поставил эпиграфом для своего стихотворения «Четверть века прошло за границей.», которое завершается следующей строфой: «Но поет петербургская вьюга / В занесенное снегом окно, / Что пророчество мертвого друга / Обязательно сбыться должно.»
В примечании к стихотворению Н.И. Харджиев писал: «По сообщению О. Арбениной (Гильдебрандт), обращено к ней» (Мандельштам 1973. С. 278-279).
См. в стихотворении О.М. «Tristia»: «Кто может знать, при слове: расставанье / Какая нам разлука предстоит.»
Так в ряде публикаций называлось стихотворение О.М. «На каменных отрогах Пиэрии.».
Речь идет о четырех сонетах Петрарки, переведенных О.М. в конце 1933 - начале 1934 года.
И.В. Одоевцева писала о поправке, внесенной О. Мандельштамом в стихотворение: «Он, заявивший в стихах: Мне не надо пропуска ночного / Я милиционеров не боюсь, — смертельно боялся милиционеров. Впрочем, в печати для цензурности "милиционеры" были переделаны в "часовых" — часовых я не боюсь, — и не вполне удачно переделаны» (Одоевцева. С. 209).
См. ранний вариант строк 25-28 стихотворения: «Где-то грядки красные партера, / Пышно взбиты шифоньерки лож; / Заводная кукла офицера / Не для черных душ и низменных святош.» (Мандельштам 1973. С. 278).
Мандельштам О. Стихотворения. — М.; Л.: ГИЗ, 1928.
«Где-то хоры сладкие Орфея / И родные темные зрачки.»
В последней прижизненной книге стихов О.М., вышедшей в 1928 г., стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова.» напечатано без даты после стихотворения 1916 года «На розвальнях, уложенных соломой.», посвященного М. Цветаевой.
Первоначально шестая строка стихотворения О.М. «Сестры — тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.» (1920) читалась так: «Легче камень поднять, чем вымолвить слово: любить». Замену, по свидетельству И.В. Одоевцевой, предложил Н.С. Гумилев (Одоевцева. С. 222).
См. в стихотворении О.М. «Прославим, братья, сумерки свободы.»: «Земля плывет. Мужайтесь, мужи» — и в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова.»: «У костра мы греемся от скуки: / Может быть, века пройдут, / И блаженных жен родные руки / Легкий пепел соберут».
См. там же: «В Петербурге мы сойдемся снова — / Словно солнце мы похоронили в нем — / И блаженное, бессмысленное слово / В первый раз произнесем».
Речь идет о стихотворении О.М. «Мастерица виноватых взоров.», посвященном М.С. Петровых. С Н.С. Гумилевым поэт «конкурировал» в 1920 г., добиваясь благосклонности О.Н. Арбениной.
Стихотворение О.М. «С розовой пеной усталости у мягких губ.».
«На свой счет М<андельштам> принял (справедливо) и последний стих в стихотворении "Немного географии ('Не столицею европейской.')": Он, воспетый первым поэтом, / Нами, грешными, — и тобой» (Листки из дневника. С. 113).
Из стихотворения О.М. «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...».
Кто виноват?
Я хорошо запомнила этот вечер. Мы были у Варко- вицкой, редактора Гослита. Я уезжала в Коктебель. Одна. На двоих бы не хватило денег. Да их нужно было еще выцарапать, что было далеко не просто в те времена, да, кажется, и сейчас. Нарбут был хитрый хохол. Он заключал договор на редактуру, а требовал обработку, за которую платилось гораздо дороже. О.М. боялся, что бухгалтерия, воспользовавшись неувязкой между титульным листом и договором — «редактура» и «обработка», — задержит деньги1. Нарбут приучил свою хохлацкую бухгалтерию под любым предлогом оттягивать выплаты: деньги лишних недельки две-три на счету издательства, а на них и проценты идут. Особой его гордостью было отщипнуть крошку авторского гонорара, который в калькуляции книги не значил ничего. Он с восторгом рассказывал — уже после своего падения2, — как объегорил Асеева сотни на две — по тем временам кило на пять черного хлеба. А если с каждого содрать по грошику, то капитал растет, а на него и проценты идут. Я почему-то не захотела надписывать обложку на трех чудовищных экземплярах «Уленшпигеля». Вероятно, меня просто тошнило от этой дикой работы, на которую я могла прожить месяц — не в сезон — в дешевом Коктебеле и которая испортила нам добрых полгода жизни.
О.М. поворчал, а потом плюнул и подписал сам3. Так совершилось грехопадение. Следующую весну, когда я уже жила в Ялте у Лоланова, О.М. долго не приезжал. Он задержался в Москве из-за хлопот о пяти стариках, приговоренных к расстрелу из-за того сумбура, который они устроили в банке, ничего при этом не украв4. Дураки, что не крали, — в нашей блаженной стране крадут все, у кого есть хоть что-нибудь под рукой. Я не крала, потому что у меня под рукой были только студенты, а их бы пришлось еще кормить, так что выгоды никакой.
Стариков он спас. Их, вероятно, отправили на Колыму, что, по-моему, гораздо страшнее расстрела. Расстрел длится от силы пять-десять минут, а путешествие на Колыму два месяца в битком набитом телячьем вагоне, а потом работа на диком холоде голодным, полуголым людям, из которых выжимается унция пользы великому государству, где все счастливы и живут как в раю. Я объясняю этот ужас перед расстрелом только еврейским страхом крови. Расстрел длится пять-десять минут, а выжимание унции пользы до самой смерти. Для себя я бы выбрала расстрел.
Мне вручили телеграмму о приезде О.М. за табльдотом, и все рассмеялись, что я не обрадовалась, а только задумалась. Я ведь знала, что задержка означает что-то непредвиденное, а деловые качества своего мужа уже успела изучить. Он приехал больной и совершенно бешеный и долго мне рассказывал о борьбе за жизнь этих неворующих стариков. И про свидание с Демьяном Бедным в магазине антикварной книги5, и о встречах с Бухариным, вплоть до посылки ему собственной книги с надписью: в этой книге каждая строка говорит против того, что вы собираетесь сейчас сделать. На Бухарина О.М., наверно, здорово насел, и я представляю себе, как этот бедный рыжий человечек барахтался, пытаясь спастись от натисков моего бесноватого мужа. Видно, он понял, что избавиться не удастся, и сдался. В конце концов в Ялту пришла телеграмма: «приговор заменен» (то есть — унция пользы). Тогда-то я решилась спросить, заменил ли он слово «перевод» на «обработку» — ведь деньги были давно получены и прожиты. Тут раздался вой: они пять лет будут печатать. сто раз успею.
Ан и не успел. Хохол Нарбут любил Уленшпигеля. Может, ему мерещилось освобождение Украины от «проклятых кацапов» или «пепел стучал в его сердце»6 — во всяком случае, ни одна книга не выходила так быстро, как этот дурацкий Уленшпигель. Но свое дело он все же сделал: О.М. больше ничего не переводил. Только неаполитанские песенки7 для ссыльной певицы с низким голосом. Уж очень она жаловалась на то, что ей не позволяли петь по-итальянски, а русский перевод «не пелся».
С тех пор мы научились «жить на бутылки». Это наука несложная: вечером приходят гости и все приносят вино и какую-то погань вместо закуски. Зато утром можно поесть, сдав бутылки.
В голове уО.М. не помещалось больше одной мысли. Занятый невероятным делом спасения пяти жизней путем «умопостигаемых, совершенно невесомых интегральных ходов, именуемых хлопотами»8, О.М. не мог позвонить в Зиф или к Зенкевичу, чтоб заменили слово «перевод» на слово «обработка». Договор был на редактуру. Не Костера же собирался редактировать О.М. Зенкевич мигом бы сделал такое несложное дело, ведь он был старшим редактором при «своем человечке» — Нарбуте. А что поистине удивительно — это неумение О.М. вести свои дела в советских условиях. Ведь все сукины дети на это способны — от Катаева до любой замарашки. А он — дурак, однодум — не мог. Не умел или не хотел. Бог ему судья.
А ведь его предупреждали, что Горнфельд относится к Уленшпигелю как к своей собственности. Он-то и обратился за помощью к Заславскому. А ну их всех к едреной фене.
Декабрь 1979>
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 93-96. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
Подразумевается договор с издательством «Земля и Фабрика» на редактирование перевода книги Ш. де Костера «Тиль Уленшпигель», заключенный О.М. 3 мая 1927 г. Подробнее о конфликте, возникшем в связи с этим, см. т. 1, примеч. 305 на с. 540.
См. примеч. 113 на с. 633.
В выходных данных книги значится: «Перевод О. Мандельштама».
См. т. 1, примеч. 37 на с. 498-499.
См. т. 1, с. 101 и примеч. 38 на с. 499.
«Пепел Клааса стучит в мое сердце» — слова Тиля Уленшпигеля, который носил на груди мешочек с пеплом своего отца, сожженного инквизицией.
См.: Мандельштам. Т. 3. С. 159-164.
Из «Четвертой прозы» О.М.
Архив
В 19 году в Киеве у О.М. была с собой корзиночка с крышкой и висячим замком. В корзинке, сказал он, находятся письма матери и рукописи. В Коктебеле Александр, брат О.М., играл в карты с солдатами. Они сломали замок и пустили бумагу «на раскур». К 20 году у О.М. не было ни одного листочка рукописей.
В 22 году заболел отец О.М.1 Он лежал в больнице, а мы с Евгением Эмильевичем, младшим братом О.М., перевезли его вещи на Васильевский — на квартиру к Евг. Эм. Складывая сундуки старика, я нашла там среди всякого мусора кучку стихов О.М., в большинстве ранних, и забрала их с собой в Москву. Там же были найдены отрывки чистовика «Скрябин и христианство». Первый лист оказался в двух экземплярах с идентичным текстом, но разными названиями. Лист с заглавием «Пушкин и Скрябин» остался у Харджиева. Все эти рукописи я положила в сундучок, привезенный от моей матери, и туда же стала бросать все бумаги — черновики, беловики, письма, документы. Выбрасывала я только рукописи переводов. Постепенно сундучок наполнялся, и О.М. привез из Ленинграда точно такой же, только вдвое больше, купленный им когда-то в Мюнхене. Это были обычные для того времени заграничные сундучки, обклеенные марками таможен, бюро хранения и гостиниц европейских городов. Кстати, на сундучке О.М. были итальянские наклейки. Маленький сундук мы отдали Александру Эмильевичу, а в большом в невероятном беспорядке накапливались бумаги. О.М. не терпел бумажного хозяйства и не позволял мне разбирать рукописи. Бросай туда, и все. Постепенно там накапливался изрядный архив.
Весной 1934 года я как-то в отсутствие О.М. вытащила кучку стихотворных автографов и положила их частью в большую никелированную кастрюлю, частью в свои резиновые ботики. Уже нависла катастрофа, и я готовилась к ней тайком от О.М., потому что всякая забота о рукописях ему претила. Во время первого обыска 13 мая 34 года перерыли весь мой сундук по бумажке. Отбирали автографы и беловики стихов 30-34 года, а заодно прихватывали всякие стихотворные тексты. Кое-что мне удалось отбить, например тексты переводов из Петрарки. Наутро все, что уцелело из сундука и главным образом из кастрюли и ботиков, на которые даже не поглядели, я переправила в чужие дома — подальше. Кажется, уже тогда часть бумаг попала к Любочке Назаревской, непризнанной дочери Горького, которая и сама отказалась от отца и помогала всем, на кого обрушивалось государство. Это у нее хранилась «Четвертая проза». Она привезла все это в эвакуацию в Ташкент и там вернула мне. 14 мая днем к нам — я была там с Анной Андреевной — пришли со вторым обыском2 и снова искали стихи, которые все же были отобраны не все. Кроме стихов забирали разные документы, например записки Бухарина, удостоверения, письма, поручительства для неосуществленной заграничной поездки (подписанные Бухариным и Воронским), договора и всякую чушь.
В первый период жизни в Воронеже мы с О.М. по памяти восстанавливали стихи 30-34 годов. Летом 35 года я привезла сохранившиеся черновики и «альбомы» (два), хранившиеся в подушках. Кровати у нас перерыли, но подушек почему-то не трогали, хотя это известное место для хранения ценностей — недаром во время еврейских погромов выпускают пух из подушек. Когда мы с О.М. пересмотрели сохранившиеся тексты, оказалось, что мы не все точно вспомнили. Таким образом появились два варианта стихотворения «Ариост», в остальных стихотворениях мы обнаружили только мелкие разночтения. К этому времени О.М. уже понимал, что рукописи надо хранить всеми способами. Именно тогда он очень обрадовался, когда я села записывать полный список стихов 30-34 годов, и сказал, что я изготовляю «Ватиканский список». Бывший тогда в Воронеже Рудаков тоже переписывал все восстановленные О.М. стихи, перебирал с нами рукописи, и я часто тогда прочитывала ему черновики, и прочитанное он тоже записывал. Он заметил, что я не столько читаю почерк, как помню, где что написано, и знание текста и вариантов помогает мне читать. В это время О.М. восстановил несколько восьмистиший из черновиков к «Армении» и к циклу на смерть Белого, а также отрывки из уничтоженных белых стихов. Стихи из циклов «Армения» и Белому он сказал поместить в основной текст будущей книги и нашел им место. Отрывки же уничтоженного стихотворения он попросил просто переписать и сохранить, не предполагая его печатать в будущей книге. Работая над стихами, он обычно говорил, что будет печатать в книге, а что останется «так» — потом найдут.
Из погибших тогда стихов нам не удалось восстановить «наши ночлеги» («Над Курою в ущелье лимонном Шили платье у бедной портнихи»). К 13 мая 34 года стихи эти находились в работе, со стола забрали все рукописи, а в Воронеже выяснилось, что ни я, ни он не помним их наизусть. Не сумели мы восстановить полностью и одно из стихотворений из цикла Белому («Откуда привезли»), а черновик его, уцелевший во время первого обыска, я отдала Эмме Герштейн, а она его со страху сожгла3.
«Ватиканский список», как и большинство «альбомов», я писала мельчайшим почерком, чтобы легче было их прятать. Чем меньше объем рукописи, тем лучше она укладывается в кастрюли, сапоги и прочие предметы, не приспособленные для хранения рукописей, а потому самые подходящие для этой цели в такие времена, как наши. Кое-что я записывала изобретенным нами шифром (например, стихи о квартире4, а потом только две строфы из них). «Ватиканский список» частично уцелел. О.М. как-то, когда меня не было, поленился переписать какие- то стихи и вырезал их из списка5. Некоторые страницы истлели. С «Ватиканского списка» делались сотни копий, которые мы рассылали по редакциям (выборочные) и раздавали на хранение. На хранение были розданы сотни экземпляров, но мне не вернул почти никто (вернула Наташа Штемпель и ее подруга Маруся Ярцева, а также Любочка Назаревская — в Ташкенте). Много списков я раздала и во время войны (часто записанные по памяти), и они тоже канули. Люди, которым мы давали стихи на хранение, гибли на войне и в тюрьмах, стихи и книги О.М.
при обысках отбирались, многие сами уничтожали со страху данные им рукописи. Есть ли, например, списки стихов и прозы и автографы О.М. в архивах Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского, Яхонтова, Шервинского, Тихонова и десятков других людей нашего поколения, которым я их давала? Знаю, что что-то (очень мало) сохранилось у Корнея Чуковского6, но большинство он отдал своему сыну (Николаю), и там их уж, наверное, нет и в помине. Никто не мог понять одной простейшей вещи: если за человеком приходили с ордером на обыск и арест, кучка стихов Мандельштама, найденная у него при обыске, никакого влияния ни на течение дела, ни на его дальнейшую судьбу не имела. Людей судили за фантастические преступления, и следователям требовалось только их собственное признание в не совершенных ими и немыслимых преступлениях — и больше ничего. Было какое-то сладострастие в том, как презирали всякую реальность, а рукописи, отобранные при аресте, сваливались в общую кучу и отправлялись в специальные печи. У некоторых молодых писателей (я знала таких) требовали письменного согласия на уничтожение их повестей и романов, но это случалось далеко не всегда. В деле Мандельштама, как мне сказал в 59 году прокурор, нет согласия на уничтожение рукописей, а где они?7 Ходят какие-то слухи о тайных архивах, где будто бы хранится все на свете, но я еще не видела человека, который бы получил обратно хоть один листок. Итак, бояться держать у себя кучку стихов или даже автографов не стоило, потому что действовала случайность, судьба, что угодно, только не факты, но таково свойство террора, что люди идут навстречу тем, кто осуществляет террор, и чистят свои портфели, ящики и — а это самое главное — собственные мозги. Всякий документ, письмо, рукопись, а тем более дневники, сохранившиеся за первые десятилетия революции (с 22-го по 56 год), являются просто чудом и невероятной случайностью. Я не говорю, конечно, о дневниках и архивах официальных людей вроде Вишневского или Фадеева, а о более или менее свободной мысли. Подлинно и вполне свободной мысли вообще в те годы не существовало. Время работало против этого. Люди почти стеснялись проблесков свободного суждения и сознания — оно казалось им смешным и устарелым, вынутым из сундука и пропахшим даже не нафталином, а древней лавандой. Они глушили собственную мысль и травили тех, кто еще пробовал изредка попискивать не в унисон. Просвета не было, и нам казалось, что всегда так и будет. Сколько нас было, рано проснувшихся? (Не засыпавших уничтожили, выслали или затравили на самой заре.) Вероятно, единицы, во всяком случае среди интеллигенции больших городов, а хранить рукописи поэта могли только интеллигенты, читатели, друзья. Откуда было взять хранителей?
В 37 году мы вернулись в Москву, а затем выехали (поневоле, разумеется) сначала в Савелово, а затем — осенью — в Калинин. Я продолжала переписывать стихи и раздавать списки. В ходящих ныне списках стихов я иногда узнаю отголоски тех ранних списков или «альбомов». Например, «Квартира» фигурирует в них в сокращенном виде; в одном из таких списков я нашла полный текст потерянных стихов «Нет, не мигрень.»8. В тот же период я разделила автографы, черновики и беловики стихов и прозы и положила их на хранение в верные, как я считала, места. Основную массу автографов всех периодов, а также почти все авторизованные беловики моей рукой из второй и третьей воронежских тетрадей я отдала Рудакову, хотя знала, что этот психопатический мальчишка способен на всякую дурь. Но выбора у меня не было: Рудаков, по крайней мере, знал, что он хранит, и хотел все это сохранить. После смерти Мандельштама он требовал у меня через Эмму Герштейн, чтобы я отдала ему все, что у меня есть. Я на это не согласилась к великому возмущению Эммы, дружившей с ним, а после его смерти (он погиб на войне) с его женой. Я хорошо сделала, что пренебрегла советами и настояниями Эммы. Жена Рудакова не вернула ни мне, ни Ахматовой, отдавшей ее мужу на хранение архив Гумилева, ни одного листочка. Что она с ними сделала, я не знаю. Кое-кто покупал у нее рукописи и письма Гумилева, но об архиве Мандельштама никто ничего узнать у нее не смог. Объяснения она давала самые разноречивые. По одной версии, в 1953 году — еще при жизни Сталина — ее арестовали на один день (о таких арестах я никогда не слышала) и забрали все бумаги. По другой — эту она поднесла мне и Анне Андреевне, когда мы ее заманили под каким-то предлогом «в гости» (Анна Андреевна вызвала ее, чтобы ознакомиться со статьей Рудакова о Пушкине и передать ее Томашевскому), — мать ее сожгла без разбора кучу рукописей, когда дочь арестовали (на один день!).
По третьей версии, она после смерти мужа не нашла никаких «маленьких бумажек», то есть рукописей Мандельштама9. К ней ходил и Харджиев, но я не знаю, чего он от нее добился: он показал мне и Анне Андреевне отрывки из писем Рудакова жене, где он пишет дикую чушь про Мандельштама (например, он с Мандельштамом читает Вагинова — подумать только, что в этой комнате собралась вся русская поэзия — то есть он, Рудаков, Вагинов и Мандельштам10; или рассказ о том, как Мандельштам написал стихи, но Рудаков ему все объяснил, и Мандельштам все переделал согласно его советам; как ужасно, что честь достанется не ему, учителю Рудакову, а легкомысленному несмышленышу Мандельштаму!11). Рудаков, несомненно, был тяжелым психопатом, хуже даже, чем я думала. Он воображал себя великим поэтом и учителем О.М. Письма глупые и хвастливые. С нами он держался тоже достаточно нелепо, но его главная амбиция была в том, что он напишет книгу о поэзии, да еще такую, что всем все станет ясно. Это дело невинное — какой мальчишка не мечтает раскрыть людям глаза.
Совершенно нельзя представить себе, что сделал Рудаков с рукописями О.М. Я уверена только в одном, что его вдова действует по его инструкциям. Мы их видели вместе и поняли, что она во всем ему подчиняется. Возможно, что она и сейчас хранит рукописи и осторожно продает их. Может, Рудаков их сам уничтожил, и, наконец, возможно, что он их переписал, а потом сжег. Зачем? Он часто мне говорил, что Мандельштам будет известен только из его рук. Иногда он переписывал стишок О.М. и показывал мне рукопись, написанную рисунчатым изысканным почерком какой-то особенной тушью: это будет считаться автографами Мандельштама, а не ваши каракули. Переписывая, он часто менял стихи по своему усмотрению — так лучше, как вы не понимаете?.. Мы с О.М. посмеивались над ним, но в общем не обращали внимания на его чудачества. Анна Андреевна подозревала (после пропажи рукописей), что Рудаков готовил плагиат и собирался выдать стихи О.М. за свои. Этого я не думаю: неужели ему могло прийти в голову, что люди, в общем знавшие стихи О.М. по спискам уже в 38 году, поверят, что их автором был Рудаков? Такую штуку пытался проделать Сева Багрицкий — он читал стихи О.М., выдавая себя за автора, но был сразу разоблачен. Еще нелепей был поступок матери Севы, вдовы Багрицкого, которая включила в публикацию стихов Севы мандельштамовского «Щегла». (Она сделала это вполне сознательно, потому что я, узнав, что она готовит публикацию, позвонила ей, предупредила, что в рукописях ее сына есть стихи О.М., которые он читал как свои. Я даже предложила ей зайти и отобрать стихи О.М., но она только захохотала: неужели вы думаете, что я могу спутать стихи Севы и Мандельштама! Когда после этого в печати появился «Щегол» за подписью Севы, пришло множество писем с протестом, и Багрицкой пришлось напечатать письмо в редакцию «Литгазе- ты» о том, что произошла «ошибка».) Но Багрицкая одесситка, в их компании считалось изящным всякое жульничество, как у Волошина так называемые «мистификации», а Сергей Рудаков был все же славным мальчишкой с явно хорошими семейными традициями. Поэтому я не разделяла мнения Анны Андреевны насчет плагиата: скорее, он собирался сам издавать мандель- штамовское наследство, объявив себя не то его учителем, не то учеником и сохранив его рукописи в своем почерке. Меня бы он от издания, конечно, отстранил и печатал Мандельштама со своими «поправками».
До меня дошло от Харджиева, что у «одной дамы» записано в добавочных стихах из цикла Белому не «шел через разговор бесчисленной толпы», а «шел, чуя разговор.». Уж не Рудакова ли эта «дама»? В таком случае «чуя» — это «поправка» Рудакова. Впрочем, возможно, что у меня была такая ошибка, когда я вспоминала сразу после второго ареста О.М. его стихи и лихорадочно записывала их наизусть. Это продолжалось недолго — до того, как я извлекла припрятанные мной рукописи. Для Харджиева это «чуя» было его «открытием» и предлогом проклинать меня и утверждать свое единственное право на рукописи Мандельштама. К несчастью, в том поколении только больные люди вроде Рудакова и Харджиева сохраняли верность поэзии. Или наоборот — они заболевали оттого, что шли наперекор времени и не выдерживали этого подвига. Впрочем, болезнь Харджиева общеизвестна и зарегистрирована, а письма Рудакова свидетельствуют о его ненормальности. Для него характерно, между прочим, и то, что мне рассказала про него Эмма Герштейн: во время войны он очень страдал оттого, что имел только звание лейтенанта, хотя должен был, происходя из военной семьи, быть генералом. Ему и в голову не пришло подумать о том, были ли у него специальные данные для военной карьеры (вероятно, их было еще меньше, чем для поэта или литературоведа), он, с детства потрясенный трагической историей своей семьи (расстрел отца и братьев — все были крупными военными), остро ощущал свою ущемленность и бесправие, и в этом чувстве доходил до абсурда. Харджиев же мог пожаловаться только на разорение своей очевидно до революции богатой семьи — из-за этого, по-моему, сходить с ума не стоило. Характерно, что Рудаков, оставшийся на попечении двух сестер, рос активным пионером и комсомольцем и был до ужаса лоялен. Он, например, с пеной у рта доказывал Мандельштаму, что стихи должны отвечать требованиям современности и что он должен писать только такие стихи, которые не может не одобрить Союз писателей. И Харджиев тоже не переносил никакой фронды и при подборе стихов проводил первую цензуру с необычайной бдительностью. Это он уговорил Анну Андреевну сочинить стихи для «Огонька» и произвел отбор стихов для первых двух вышедших у нее книг. Вероятно, он обкорнал ее больше, чем это бы сделал профессиональный редактор-цензор в издательстве. Кроме того, Харджиев, ярый противник «второй литературы», возмущался Солженицыным, «Листками из дневника» Ахматовой и главным образом мной и Анной Андреевной за то, что мы содействовали распространению стихов О.М. в списках, а также и журнальными публикациями О.М., которые обычно делались по этим бродячим спискам и полны ошибок. Идеал Харджиева — запереть все в сундуке и дожидаться настоящей книги с договором и под его редакцией.
Но я возвращаюсь к Рудакову. У него пропало несколько стихотворений О.М. — «Наши ночлеги», стихи про музыкантов («Чайковского боюсь — он Моцарт на бобах»), стихи про корабль смерти и еще кое-что. Это, конечно, кроме всех черновиков, беловиков и авторизованных списков. Приехав из Ленинграда в Калинин — это было перед самым отъездом в Саматиху, — я хватилась, что отдала Рудакову, не переписав, единственный экземпляр стихотворения о Крите («Гончарами велик.»). О.М. пытался вспомнить эти стихи, и я записала их в теперешнем виде, но это далеко не точное соответствие списку, отданному
Рудакову. О.М. ленился вспомнить точнее: «У Рудакова есть. Сохранится.»
У Рудакова пропало слишком много, чтобы я могла обо всем вспомнить. Знаю, что именно у него находились черновики «уничтоженных стихов», Крит, почти все, что оставалось от «Тристий», в частности твердый листок с автографом, на котором отпечатался солдатский каблук, много вариантов вокруг Петрарки, «Стихов о неизвестном солдате», «Волка» и др. Кроме того, полный набор авторизованных беловиков 1930-37 годов и т. п. Что раздобыл из всего этого Харджиев? Мне он сказал только про стихотворение о черной свечке в почерке Рудакова. Кроме того, Эмма привезла ему от Рудаковой сборник «Стихотворения» с пометками О.М.
В Саматиху мы взяли с собой довольно много автографов и черновиков, потому что там в последний раз при жизни Мандельштама я составляла список стихов. Часть рукописей — прозу и автографы — мы оставили в корзинке в Калинине. На этот раз обыск был совершенно примитивный и длился десять минут: поискали оружие, а потом перевернули в мешок чемодан с бумагами. Список, который мы составляли, лежал на столе вместе с «Ватиканским» и потому сохранился — на стол не поглядели. Еще один список был зашит в подушку у моей матери.
Арестован О.М. был в ночь с первого на второе мая 1938 года. Ордер был помечен одним из последних чисел апреля12 — у наших убийц не хватало времени для производства арестов, и ордера лежали по нескольку дней «в очереди». Второго мая я только к вечеру вырвалась в Москву — меня продержали почти весь день, не давая мне лошадей, — до станции было километров тридцать — вероятно, для того чтобы я не встретилась в Черусти с Мандельштамом — это станция на Муромской железной дороге13. О том, чтобы меня не пустили ехать, распорядились, вероятно, арестовывавшие.
Приехав в Москву, я в ту же ночь выехала в Калинин. Сил у меня не было, и я просила поехать Шуру (Александра Эмильевича), но он побоялся. Утром я забрала у хозяйки свои вещи — их почти не было, главное — корзинку с рукописями, и отправилась обратно в Москву. В ту же ночь, как мне потом сказала хозяйка, за мной пришли с ордером на арест14.
Проверяя документы у женщин, внимательно их разглядывали, сверяясь с карточкой, находившейся у «главного». Когда они успели сфотографировать меня? Я этого не заметила ни в Са- матихе, ни раньше. Убедившись, что меня нет, послали одного из агентов переменить ордер, а двое остались ждать. Тот вернулся с ордером на обыск у хозяина. Рылись до утра, перерыли все — чердак, комнаты, двор, сараи — искали наших вещей и не верили, что я успела приехать и увезти их. К счастью, у наших хозяев было столько «работы», что больше они меня не искали, а я постаралась уехать подальше.
Сначала я жила в Струнине, ездила в Ленинград к умиравшей от рака сестре. Меня «нащупали» в Струнине, но я не уверена, что это была Москва, а не самодеятельность фабрики, на которой я работала15. К этому времени я уже получила справку, что О.М. сослан, и я уехала на время в Казахстан16. Вернулась я после первого и единственного письма О.М.17, послала посылку и прописалась в Малом Ярославце с Галиной М. После известия о смерти О.М.18 — возвращенная посылка — я решилась прописаться на месяц у матери — гостевая прописка, но Костырев не дал мне прожить и этот месяц: меня вызвали в ГПУ при милиции и предложили уехать. Тогда террор уже пошел на спад — это происходило после падения Ежова. Уже развесили объявления во дворе Бутырок о том, что жены имеют право поступать на работу. Я снова поехала в Калинин, потому что там была Люля Аренс, и меня там не тронули. В Калинине я прожила до эвакуации, работая в школе.
Уцелевшие рукописи я хранила с помощью своего брата Е. Хазина. Александр Эмильевич боялся их как огня, да и интереса особого не проявлял. Его вдова с сыном сожгли в начале пятидесятых годов все письма О.М. к отцу и брату — они сделали это от испуга, потому что арестовали их бывшую соседку по квартире в Старосадском переулке, с которой они изредка встречались. Евгений Эмильевич уничтожил раздобытый его дочерью Татькой список стихов. Она тайком встречалась со мной — отец запретил ей эти встречи — у Сарры Лебедевой, и она рассказала мне, как ее друзья, литературные мальчики (один из них стал потом ее женихом, но был убит на войне19), раздобывают и переписывают стихи О.М. Я ей тогда записала наизусть кучку стихов О.М. взамен уничтоженного ее отцом списка. Этот записанный мной список она скрыла от отца и сохранила. Теперь он находится у Евгения Эмильевича, который в последние годы стал чтить память брата и даже объяснил мне, что его всюду хорошо встречают, когда он объясняет, что О.М. его брат. У него есть кое-какие автографы, найденные у отца в сундуке, и детские документы и фотографии20. Список же, принадлежавший Татьке, записан наизусть без всяких материалов — я тогда не вынимала их из мест хранения — и потому неполноценен.
Во время войны, эвакуируясь из Калинина, к которому уже подступали немцы, я увезла с собой чемодан с рукописями, выбрав из сундука все, что было написано рукой О.М., списки стихов, прозу и т. д. Но все же много документального материала — договоров, писем к О.М., куча бумаг по улен- шпигелевскому делу и т. п. — осталось в сундуке. Но отъезд был страшно трудный. Если бы не старшеклассники, которые пошли меня проводить, я бы с мамой не уехала. Эвакуировались мы по реке на катере. По сходням пройти было невозможно из-за напиравшей толпы. Мальчики перепрыгнули через борт, перекинули таким же образом багаж и передали с рук на руки мою мать. Я же сама перелезла следом за ними. Везти сундук с бумагами и книгами было невозможно. Сундук бы выбросили за борт, потому что люди на палубе не сидели, а стояли. Пароход обстреливали с воздуха, ночью он прятался в камышах. Вся команда была совершенно пьяна и умудрилась затопить по дороге другой, меньший катер, полный пассажиров, и спасать тонущих не подумала, а поспешно удрала подальше. Начиная с Углича стало легче. Там была первая пересадка, в Нижнем — вторая. Мы доехали до Сызрани, там я узнала, что ехать в Воронеж, куда мы собирались, нельзя, так как туда тоже наступают немцы. Нас повернули на Среднюю Азию. Довезли до Бухары, затем по Амударье на остров Муйнак. На Муйнаке я видела в больнице, куда положила мать, прокаженных. Воду на Муйнаке добывают так — загоняют верблюда с двумя мешками в море — поглубже — там вода опреснена водами Аму- дарьи. Мешки наполняются водой, и эту воду пьют. С Муйнака эвакуированных не выпускали, как из лагеря. Но мне удалось с Муйнака бежать с парой каких-то жуликов-украинцев. Это была непростая операция — целый месяц я пила с человеком, носившим титул «начальник порта», тоже хохлом и вполне славным малым. Без водки у нас, как известно, никакой дружбы не завязать. Ночью пришел как-то пароход и остановился на рейде. Начальник порта договорился с капитаном, что жаль образованную дамочку, и перевез нас на пароход. Все это сплошная цепь чудес. В Аральске снова сели на поезд, и нас довезли, не выпуская из теплушек на больших станциях, до Семипалатинска, забитого беженцами и голодного. Оттуда я еще раз удрала с теми же украинцами. Наш вагон отцепили на маленькой станции близ Джамбула и распределили по деревням. Я попала с украинцами в маленькую деревню, где меня посылали на земляные работы, чистить арыки и сажать свеклу. Колхозы своих беженцев не кормили, и голод был ужасный. Для дружбы я пила с бабами и мужиками денатурат — кажется, его добывали с завода еще не отравленный — и останавливала все время вспыхивавшие еврейские погромы, обращенные против беженцев из Польши. Мужики говорили: «Скажи, что ты не жидовка, и мы тебя всем обществом накормим». Я отвечала матом, и это служило свидетельством благонадежности. С антисемитизмом я встретилась только на юге среди полуукраинского населения Средней Азии. До этого во всех деревнях и селах, где мне приходилось жить с О.М. или одной, этой проблемы не возникало. Зато в сороковых и начале пятидесятых годов он здорово распространился, и сейчас от этой проблемы не уйти.
Чемодан с рукописями был все время со мной. В дороге я спала на нем, как на подушке. Главные материалы я положила в хозяйственную сумку и не выпускала ее из рук. У меня украли чемодан, но не с рукописями, а с вещами, выбросив его из теплушки на ходу поезда. И я вопреки всему благополучно довезла чемодан до Ташкента, куда меня перевез с матерью нашедший нас Евгений Яковлевич. Пропуск в Ташкент мне раздобыла через Беньяш Анна Андреевна, а прописывать меня ходил Корней Чуковский — самой мне бы этого сделать не удалось.
В Ташкенте у меня собрались все рукописи — мои, те, что были у брата и у Любочки Назаревской. Я сначала спокойно держала их у себя, отдавая на хранение только «альбомы», но брали их, впрочем, неохотно. В то время интереса к Мандельштаму не было почти ни у кого. В Ташкенте, правда, были Усовы, да еще кое-кто из молодых, кто его стихи знал (Нина Пушкарская, Эдик Бабаев). Вместе с этим отсутствием интереса к стихам Мандельштама падал и интерес ко мне со стороны стукачей и начальства. Мне дали работать, а жила я под конец с Анной Андреевной. Но к концу войны атмосфера начала сгущаться. Ко мне начали подсыпаться какие-то типы, спрашивая, где архив О.М. Я отвечала, что у меня, чтобы гончие не побежали по расходящимся от меня следам. Больше всего я боялась, как бы не нашли Рудакова. Некто весьма подозрительный в университете посоветовал мне все уничтожить. Мы обсудили это с Усовой и Анной Андреевной, которая к этому времени стала замечать, что в комнате, когда мы уходим, кто-то бывает и оставляет подозрительно явные следы своего посещения. Поэтому, когда Анна Андреевна уезжала, я собрала стихи, чтобы она передала их в Москве моему брату. Анна Андреевна рукописи до Москвы довезла, но передала их не Евгению Яковлевичу, а Эмме Герштейн, которая тогда вдруг решила заняться Мандельштамом. В 46 году, перед самым постановлением, я посетила Анну Андреевну в Ленинграде. Мы заметили в тот раз, что вызываем слишком повышенный интерес наших стукачей и «Вась», то есть дежурящих на улице агентов. Они ходили следом за нами, куда бы мы ни шли, и в тот именно мой приезд нас сфотографировали в Фонтанном доме. Это было чересчур уж примитивно и явно — с магнием. Постановление застало меня в Москве. Это тогда я добрый час стояла в подворотне в Климентовском переулке, разговаривая с Пастернаком. Он отчаянно спрашивал меня, можно ли жить, если они уничтожат и Ахматову.
В тот год транспорт еще не наладился. Мы с Усовой мучительно бились, добывая билеты в Ташкент. Опаздывать к учебному году мы боялись — это можно было использовать как предлог, чтобы избавиться от нас. Нам обещали билеты на самолет, но обманули. Наконец кто-то уступил мне свой билет в бесплацкартном вагоне. Пять суток я сидела на своем чемодане — да еще без еды, потому что у меня кончились деньги. Уезжая, я чуть не сделалась жертвой странной провокации. Декан филфака в Сагу (Ташкент), некто Владимиров, служивший до аспирантуры в «органах», человек не вредный, а скорее дружественный, дал мне несколько поручений в Москву.
Я должна была отвезти его «дело» в Министерство высшего образования и присмотреть, чтобы его поскорее утвердили завкафедрой литературы (с такой биографией это делалось сказочно быстро), потом мне следовало поговорить с Тагером, его руководителем, относительно докторской, наконец, попросить какую-то сотрудницу архива при Литературном институте, чтобы она прислала ему архивные материалы по Фурманову21. Ко мне вышла кривоглазая девка, и когда я записала ей свое имя, телефон и адрес, чтобы она могла снестись со мной, она внезапно заинтересовалась уже не Владимировым, а мной: кто я да что я, да не вдова ли я поэта. Пришлось признаться. Перед самым моим отъездом — я как раз ждала билета на самолет — эта девка явилась ко мне и принесла пакет для Владимирова. Я сказала ей, что лечу самолетом, а при ней ко мне еще позвонили и сказали, на какой самолет будет билет. Девка была чересчур внимательна и показалась мне очень подозрительной. В тот же день выяснилось, что билета на самолет нет и я поеду бесплацкартным поездом. Приехав в Ташкент, я в тот же день побежала в Сагу и передала Владимирову девкин пакет — он жег мне руки. А затем очередь испугаться пришла и смелому чекисту и декану Владимирову. На следующий день Владимиров отозвал меня в сторону — он был в панике: кривоглазая девка прислала ему такие выписки из архива, за которые в те дни можно было поплатиться головой. Иначе говоря, там были упоминания всех врагов Сталина и тех, кого он расстрелял. Упоминание этих людей было недопустимо и неслыханно опасно. Кого имела в виду девка, посылая эти выписки? Уж не меня ли? Что было бы со мной, если б я полетела самолетом? Или не отнесла в день приезда все эти листки Владимирову? Единственное, что я могу сказать, это то, что девка не могла не знать, как у нас смотрели на подобные документы, и еще то, что она действовала от себя — это был, так сказать, встречный план, направленный против меня или Владимирова. Впрочем, скорее против меня, потому что с Владимировым ничего, кроме припадка страха, не случилось, хотя бумаги очутились у него. Я же могла попасть в скверную историю, но, очевидно, это в ту минуту никого не интересовало. Я не видела этих бумаг, но из слов Владимирова поняла, что там упоминались Каменев и Троцкий и об их связях с Фурмановым, то есть, в сущности, ничего страшного ни в одной стране, кроме нашей, да и то только в сталинский период.
В чемодане у меня уже лежали девкины материалы и до поезда оставалось несколько часов, когда внезапно ко мне пришла Эмма Герштейн. Она испугалась постановления и напечатанной в тот день статьи против Орлова за какую-то книжку о Блоке22. С Орловым Эмма «сотрудничала», то есть незадолго до этой статьи собирала для него материал или что-то вроде этого. Ей показалось, что статья угрожает ей невероятными бедами. В ее трусости, надо сказать, не было ни малейшего здравого смысла. Гибель прошла гораздо ближе к ней, когда уничтожили семью Канелей (так, что ли?), к которой был очень близок отец Эммы. Это, в сущности, была его вторая семья. Но тогда Эмма почему-то не испугалась23. Она принимала на свой счет только литературные катастрофы — с Мандельштамом, Ахматовой и даже неприятности Орлова.
Так или иначе, она притащила мне перед самым моим отъездом папку со стихами О.М., оставленную ей Ахматовой. Взять с собой эту папку я не рискнула, особенно после визита кривоглазой девки. Отложить отъезд я не могла — с трудом добытый билет был у меня в руках, и я уже опаздывала к началу учебного года. В моем положении это могло быть использовано, чтобы выгнать меня и лишить хлеба — того самого черствого хлеба, который мне давала служба. Я крепко выругалась, схватила папку и побежала к Сергею Игнатьевичу Бернштейну. Он жил недалеко от меня. (Брат мой находился на даче в Верее, а я жила у него на Страстном бульваре.) Сергей Игнатьевич выслушал меня и взял папку. Она пролежала у него и у его брата Сани Ивича все опасные годы послевоенного периода. Сане же мой брат отдал и то, что находилось у него, в какую- то трудную минуту, когда он заметил, что за ним увивается какой-то патентованный стукач. У Ивича все это лежало вплоть до 57 года, когда он передал бумаги по моей просьбе Харджи- еву, взяв с него расписку. Передача Харджиеву понадобилась, потому что он заключил договор на подготовку сборника в «Библиотеке поэта». Кроме того, я передала Харджиеву много материалов из других «тайников», но без расписки. Харджиев попросил меня, чтобы составление сборника было предоставлено ему: «Неужели и это пройдет мимо меня.» Орлов согласился довольно легко. Я жила тогда в Чебоксарах, и у меня выхода не было — пришлось передать бумаги Харджиеву.
В 58 году я бросила работу в Чебоксарах и приехала получать комнату в Москве, но в последнюю минуту мне сказали, что ни прописки, ни комнаты в Москве не будет. Сказано это было в изящно-иносказательной форме: «Они говорят, что вы добровольно уехали из Москвы». Кто это «они», я так и не дозналась. Моя временная прописка кончалась, и наконец прозвучал категорический отказ: «Мне некогда поговорить про вас с товарищами.» Это доподлинные слова Суркова. Итак, я просидела почти полгода в Москве, и меня снова из нее выслали. Остальные годы я провела в Тарусе и в Пскове, где снова устроилась на работу. Анна Андреевна пробовала говорить с Сурковым о моей прописке. Он рассыпался в любезностях по моему адресу, и в Псков мне прислали 200 рублей неизвестно зачем и за что. На них я купила «Камень» с тремя автографами и записями Каблукова. О Москве я перестала думать и переезжала из комнаты в комнату в Тарусе (из летнего в зимнее, из зимнего в летнее помещение) и скиталась по диким наемным комнатам в Пскове. Брать туда рукописи я не собиралась. Отнимать их у Харджиева, чтобы передать кому- нибудь другому на хранение, я не хотела, да и не стоило — обидно.
Хлопоты о моей прописке начались по инициативе Раи Орловой, когда я была в Тарусе или в Пскове. В это дело моментально включилась Фрида Вигдорова. У Фриды в таких делах была мертвая хватка. Ей отказывали в одном месте, она шла в другое, заставляла людей писать письма, просить, звонить, требовать. Она включила в хлопоты Симонова, Маршака, Ахматову, Эренбурга и толпу других людей. Действовала она через сотрудников «Известий». Продолжалось это несколько лет, и в конце концов ей улыбнулось счастье: какие-то двое встретились в привилегированной бане, поговорили, и через месяц-другой меня прописали. Это была прописка без права площади у Василисы Шкловской. Жить мне было негде, и я продолжала сидеть в Тарусе, уже наслаждаясь московской пропиской.
Следующая эпопея — квартира. Здесь действовала Наташа С. через своих друзей. Первым мне сообщил о возможности кооперативной квартиры Оттен. Ему сказали, что есть такая возможность, но он за меня отказался: «Я считаю, что вам незачем жить в Москве. Зачем вам эта светская жизнь.» Я подняла хай, и он позвонил Наташе. Тысячи бумажных дел, связанных с квартирой — разрешение на покупку и все прочее, проделал Коля, тряся бородой и поражая чиновников своим чудным голосом. Сначала я утешала Фриду во время ее первых ста неудач: «Поймите, я непрописуемая Надежда», потом начала верить в удачу, но старалась не думать о квартире и в первый раз поехала посмотреть ее в тот день, когда правление в новом доме выдавало ордера членам кооператива. Через три дня я въехала в дом, купив в один день нужную мне мебель. Забыла сказать, что деньги на взнос мне дал взаймы Симонов через своего сына Алешу. До этого Симонов пытался достать для меня ссуду в Литфонде и даже поручился за возвращение этих денег, но писательские организации, как всегда, проявили железную волю и денег не дали. Какую-то роль в этом отказе сыграл Лидин. Все эти годы Фрида пробивала и другую писательскую привилегию для меня: литфондовскую поликлинику, на которую я имела абсолютное и непререкаемое право как вдова члена Литфонда. И здесь понадобились тысячи писем, и меня все-таки прикрепили. Надеюсь, что скоро открепят. Среди всех писем о моей квартире и праве на поликлинику самые неистовые были Паустовского. Он прямо писал, что писатели допустили, чтобы убили Мандельштама, пусть теперь хоть помогут его вдове. Письма эти вызывали смущение прочих хлопотавших, и их придерживали в ящиках. Я упоминаю о них на случай, если они потеряются.
В квартиру я въехала в ноябре 1965 года. Тогда снова стал вопрос об архиве. Я столько лет жила в разлуке с этими бумагами, что часто просыпалась среди ночи, думая о них и об их судьбе. Но к Харджиеву я обратилась не сразу. Сам он был тогда в тяжелом положении — без заработка, без пенсии. В январе 1967 года его дела устроились, и я сказала ему, что решила сфотографировать все бумаги. Подлинники я обещала вернуть ему, а себе взять фотографии. Он уговаривал меня не делать этого, но я настаивала. Он боялся, что фотограф похитит пленку и фотографии станут предметом коллекционирования. Я ничего плохого в этом не видела, но все же дала ему три месяца срока, чтобы он сам подобрал фотографа, которому бы мог довериться.
Три месяца прошло, но никакого фотографа он не нашел. Кроме того, он прислал мне Сашу Морозова со своеобразным предупреждением: если я отберу у него материалы, он никогда к Мандельштаму не прикоснется. В эти годы я часто говорила Харджиеву, что надо подготовить тексты не только тех вещей, что идут в печать, но всех. Именно в дни, когда шел вопрос о фотографировании архива, он заявил, что хочет подготовить все, а в это издание прибавить тридцать текстов. Как выяснилось в издательстве, речь шла только о «Неизвестном солдате». Саша, доказывая мне великие заслуги Харджи- ева, сообщал мне время от времени об его «открытиях». Эти открытия так напугали меня, что я решила как можно скорее забрать архив. Одно из них: он собирался не печатать в основном издании последнюю строфу «Неизвестного солдата», ума не приложу — на каких основаниях. Рукой О.М. ведь нет почти ничего, не только полного текста «Солдата». К тому же Хард- жиев сам помнит, как О.М. читал эти стихи с последней строфой. Скорее всего, он хотел напечатать тот текст, который я ему когда-то привезла в Москву, а это был не окончательный текст. То же произошло и с «Разговором о Данте». У него был список, который я ему когда-то отдала на сохранение. Он случайно сохранился — в эвакуацию Харджиев его с собой не взял и вообще в хранении в опасные годы не участвовал. В рукописи Харджиева нет эпиграфа. По этому поводу он настаивал, чтобы Саша печатал «Разговор» без эпиграфа и вообще в том тексте, который дан в этой рукописи, хотя это был один из многих случайных списков. Это не единственные открытия, которые испугали меня.
Именно тогда я поняла, что нельзя оставлять эти рукописи в чьих-то одних руках. Пока я жива, это вопрос разрешимый, но после моей смерти будет значительно сложнее. Больше всего я боюсь монополии на Мандельштама, а она, несомненно, ему угрожает. Отношение Харджиева к рукописям —общередакторское, но осложненное его болезнью. За него стоят и Эмма Герштейн, и Исакович. Для Эммы это редакторские тайны, которые нельзя открывать посторонним. Для Исакович главное достоинство Харджиева — то, что он сидел одиннадцать лет на рукописях и не показал их никому, так что, будь он один, никто бы не узнал стихов Мандельштама, а издательство могло бы выпустить не попавшие никуда — ни в журналы, ни в бродячие списки — тексты.
Харджиев так хорошо соблюдал свою «редакторскую тайну», что я до сих пор не знаю состава сборника24. Я помню одно: всякое чувство собственности и всякий монополизм были абсолютно чужды Мандельштаму. Постановку вопроса: если рукописи будут отобраны, Харджиев не дотронется до стихов, — считаю омерзительной. Считаю недопустимым бесконтрольное распоряжение стихотворным наследством; себе я бы такого не разрешила, а тем более Харджиеву. Харджиевского комментария я не знаю. Анну Андреевну справедливо возмутило то, что Харджиев всеми способами старался связать в комментарии Мандельштама с Маяковским, а ее отстранял. Эта тенденциозность мне, разумеется, не по душе.
В свое время я предоставила Харджиеву рукописи, потому что вынуждена была жить вне Москвы, а книгу нужно было делать. Я знала, что Харджиев больной человек, но верила в его благоговейное отношение к стихам О.М. Мне очень горько, что Харджиев вернул мне не все, и я боюсь, что то, что он не вернул, добыть будет трудно, если не невозможно. Посмотрим.
Просмотрев архив, я убедилась, что он в таком ужасном состоянии, что нельзя обойтись без моих сведений или без моего текстологического комментария. Мне придется дать объяснения почти к каждому стихотворению 30-37 годов25. То, что сделали с этим архивом, настоящее преступление. Но все же стихи спасены. Но тексты придется устанавливать не обычным способом, изучая автографы и авторизованные беловики, их, к несчастью, сохранилось слишком мало. Хорошо, что есть «альбомы» и я еще кое-что помню из высказываний О.М. Это единственный путь к установлению текстов. Другого нет, как не было и другой такой эпохи, как наша.
Верея, 4 августа 1967
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 99-121. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
См. примеч. 223 на с. 648.
Н.М. считала, что арест О.М. состоялся 13 мая 1934 г. См. т. 1, примеч. 5 на с. 492.
См. с. 401 и примеч. 546 на с. 681.
Стихотворение О.М. «Квартира тиха, как бумага.».
См. также с. 750-751.
См. публикацию: Из архива К.И. Чуковского. Письма Н.Я. и О.Э. Мандельштам. Стихи. 1935-1937. Приложение: записи в дневнике К.И. Чуковского / Публ. и примеч. А.А. Морозова // Слово и судьба. С. 34-49.
9 ноября 1987 г. старший помощник Генерального прокурора СССР В.И. Андреев писал Р.И. Рождественскому, который в то время являлся председателем Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама при СП СССР: «В связи с Вашим письмом о судьбе рукописей советского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, изъятых у него при обыске в мае 1934 года, проведена тщательная проверка. <.> К сожалению, принятыми мерами розыска установить место нахождения и содержание текста рукописей О.Э. Мандельштама, изъятых при обыске в 1934 году, не представляется возможным» (Слово и «Дело». С. 187).
См. с. 480-481.
См. об этом т. 1, с. 364-365 и примеч. 477 на с. 561-563.
См. т. 1, примеч. 478 на с. 562-563.
См. т. 1, примеч. 479 на с. 563.
См. т. 1, примеч. 567 на с. 575.
Из пансионата «Саматиха», который находился примерно в 25 км от железнодорожной станции Черусти, Н.М. уехала 6 мая 1938 года (Слово и «Дело». С. 90).
См. т. 1, примеч. 548 на с. 573.
См. т. 1, с. 23.
Там же.
Судя по почтовым штемпелям, это письмо было отправлено из Владивостока 30 ноября, а пришло в Москву 13 декабря 1938 г.
См. т. 1, с. 24 и примеч. 49 на с. 70-71.
Ю.Ф. Поляков погиб 8 августа 1941 г. под Нарвой (Лурье Я.С. «Жених Наташи Мандельштам» // Лица: Биографический альманах. Вып. 5. — М.; СПб.: Феникс - Atheneum, 1994. С. 487).
Эти материалы в настоящее время находятся в частных собраниях.
Г.П. Владимиров написал ряд статей и книг о жизни и творчестве Д.А. Фурманова.
Подразумевается статья М.А. Щеглова «Спор об А. Блоке» о книге В.Н. Орлова «Александр Блок. Очерк творчества» (М.: ГИХЛ, 1956). Отметив, что «изобилие литературоведческого "материала" идет порой даже во вред книге», а «"очерк творчества" порою превращается в "очерк идеологии", в анализ идей и умонастроений поэта в тот или иной период», автор статьи, тем не менее, заключает: «Книга Вл. Орлова об Александре Блоке, как мы видим, не свободна ни от недостатков, ни от предвзятости. Но, однако, это — первое после долгого перерыва значительное научное изыскание о поэте, написанное с глубокой осведомленностью и с пониманием насущной нужды современного литературоведения» (Лит. газета. 1956. 7 августа).
Рассказывая о скоропостижной болезни и смерти в 1936 г. главного врача Кремлевской больницы А.Ю. Канель, об аресте в 1939 г. ее дочерей Н.В. и Ю.В. Канель (скончалась в тюрьме в 1941 г.), Э.Г. Герштейн писала, что эти события «остро волновали и угнетали» ее отца, но она «в ту пору понятия о них не имела» (Герштейн. С. 223).
Позднее Н.М. получила макет кн.: Мандельштам О. Стихотворения. — Л.: Сов. писатель (Ленингр. отд-ние), 1968, который в настоящее время, с многочисленными ее пометами и замечаниями, находится в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 51).
См. с. 705-830.
Конец Харджиева
Я написала Харджиеву письмо и сговорилась передать его с Сашей Морозовым. Но выяснилось, что предупрежденный об этом письме Харджиев решил не пускать к себе Морозова. Поэтому письмо пошло по почте. Сейчас я изложу события по порядку.
Анна Андреевна все время настаивала, чтобы я забрала у Харджиева бумаги. Я медлила: это был несчастный, безумный старик, лишенный даже тени благополучия. Зимой 66 года его дела устроились благодаря Саше Морозову — книга в «Искус- стве»1, деньги и, наконец, пенсия с января 67 года. Я ждала получения пенсии. Когда пенсию получила Эмма Герштейн, Хард- жиев с явной завистью сказал: «Подумайте, у нее есть пенсия.» Это казалось ему верхом благополучия, и старика в таком положении я обидеть не могла: единственное, что его утешало, — это чемоданчик с рукописями, которые я ему доверила. Надо прибавить, что в тяжелое время он ничего не хранил. То немногое, что у него было с 38 года, — капля — он в эвакуацию с собой не брал. Ему передал рукописи — по моему распоряжению — хранивший их после войны Ивич, взяв с него расписку; затем дала я все, что у меня было, без расписки. Иначе поступить я не могла, хотя сейчас горько в этом раскаиваюсь. Рукописи переданы были, когда он заключил договор (опять-таки по моему настоянию) с «Библиотекой поэта», а меня в Москву не пускали, и я моталась по провинциям. Поскольку я согласилась по его просьбе дать ему составление первого сборника О.М., надо было снабдить его материалами: никто из хранителей не стал бы возиться с ним, давая ему то это, то другое.
В январе 1967 года, когда дела Харджиева устроились и он получил вожделенную пенсию, я потребовала, чтобы он дал мне рукописи для фотографирования. Он упросил меня отложить фотографирование, чтобы он сам мог найти фотографа — не то украдут и все разойдется по рукам. Он вечно негодовал, что рукописи ходят в списках по рукам. За одиннадцать лет, что книга лежала в редакции, Харджиев стал еще более психопатическим человеком. Анна Андреевна говорила, что он превратился в свою противоположность, и я это понимала. Оставлять рукописи в его руках было бы преступно. И наконец, я получила квартиру и впервые могла взять бумаги к себе, а не таскать их с квартиры на квартиру в чемодане.
Последним толчком к разговору с Харджиевым о фотографировании было его заявление, что он собирается печатать «Неизвестного солдата» без последней строфы («Наливаются кровью аорты»)2. До этого до меня через Сашу Морозова доходили слухи об «открытиях» Харджиева, начиная с «Вехи дальние обоза»3, и куча других безобразий: у него появилась тенденция обличать меня в незнании стихов и доказывать, что он один способен найти правильный текст. (Он требовал, например, чтобы «Разговор о Данте» печатался без эпиграфа, потому что в его списке эпиграф пропущен. Его ли это список? Я не уверена. По-моему, он был у меня с собой в эвакуации.)
Продолжая щадить Харджиева, я согласилась отложить фотографирование на три месяца, чтобы он сам подобрал фотографа, которому доверяет. Потом я дала ему еще один месяц — и изъятие состоялось только в середине мая. К этому времени я уже дошла до страшного состояния, не спала ночей, была в ужасе, оттого что доверила этот злосчастный архив сумасшедшему. Тот же Саша Морозов прибежал ко мне, умоляя не забирать у Харджиева рукописей (он соглашался отдать только ранние стихи), потому что Харджиев решил прибавить тридцать стихотворений к сборнику. В течение этих одиннадцати лет я тщетно умоляла Харджиева подготовить все стихи О.М., независимо от состава сборника. У него было время выверить все на свете, но он не подпускал меня к стихам, а сам ничего не делал: он работает только для печати, впрок никакой работы не признает.
Харджиева о своем приходе я решила не предупреждать, боясь, что он что-нибудь сделает с рукописями. Предстояло еще как-то попасть к нему — меня бы он не пустил, отговариваясь болезнями, инфарктами и всем прочим. В день, когда я получала гонорар в издательстве «Искусство», ко мне подошел Саша Морозов (я была там с Сиротинской из ЦГАЛИ, так как решила идти с ней к Харджиеву и, если он не отдаст рукописей, тут же составить акт о передаче их в архив). С Сашей мы расстались за несколько дней до этой встречи в «Искусстве» на том, что Харджиев отказывается отдать все и грозит «никогда больше не дотронуться до Мандельштама», если я помешаю ему «работать». Увидав Сашу, я расплакалась. Он испугался и тут же решил ехать со мной к Харджи- еву — таким способом я могла проникнуть в харджиевское логово. Я завезла деньги в редакцию «Москвы» (возвратила часть долга Симонову, который дал мне на покупку квартиры тысячу рублей). В редакции «Москвы» ко мне присоединился Зоря, бывший муж Жени Ласкиной, и вчетвером мы пошли к Харджиеву; Саша же договорился, что он придет один. Таким образом мы обеспечили, что дверь нам будет открыта. Зоря и Сиротинская остались ждать во дворе. Мы поднялись с Сашей к Харджиеву. Он открыл дверь и очень удивился, увидав меня. Саша объяснил ему, что Надежда Яковлевна «очень волнуется». «А я не волнуюсь», — сказал Харджиев. Вел он себя превосходно, и мы так были удивлены этим, что не обратили внимания на то, что собирать рукописи он ушел в другую комнату, захватив с собой чемоданчик, в котором они лежали. Вскоре он вышел с завязанным свертком. Мы ушли, не проверяя, что он нам отдал. Саше пришлось вернуться наверх — я что-то забыла, и Харджиев сказал, что он забыл кое-что вернуть. Мы вернулись, и он дал еще кучку бумаг4.
Этим летом, работая над архивом, я начала замечать недостачи. Я их записывала и поняла, что Харджиев, возвращая рукописи, произвел очень хитрое изъятие. Вернувшись осенью в Москву, я позвонила ему и сообщила, что мне кое-чего не хватает. Он не стал возражать, только предложил написать, чего же мне не хватает: чтобы знать, что искать. Письмо было передано с Сашей, но Харджиев упорно Сашу не пускал, и я отправила письмо по почте5. Далее состоялся телефонный разговор, и Харджиев говорил необыкновенно правдивым голосом. Но то, что он говорил, не лезет ни в какие ворота. Стало ясно, зачем он ушел собирать рукописи в другую комнату, — у него, несомненно, был отложен сверток, который он заранее решил не возвращать. Записываю его ответы по пунктам.
Пункт первый: Письмо матери со стихотворением «Сай- ма»6 и вторая открытка от шестнадцатого года с просьбой переслать книги для подготовки к экзаменам7. Письмо со стихотворением Харджиев вернул, потому что он это стихотворение поместил в книгу, и я это знала, так как получила наконец оглавление. Он сказал, что письмо не было возвращено, потому что он послал его для воспроизведения в книге, но потом решили его не воспроизводить. Объяснение лживое: от Исакович я знаю, что эти стихи для воспроизведения посланы не были. О второй открытке он заявил, что ничего не знает. Между тем он ее в свое время показывал Саше, и она зарегистрирована у Саши в картотеке8.
Пункт второй: Авторизованный альбом 35 года. Сохранился листок, где рукой Харджиева это написано. Харджи- ев сказал, что альбом он выбросил, а авторизованные листки присоединил к прочим стихам. Не говоря уж о том, что рвать альбомы он не имел права, никаких листков из этого альбома в стихах нет. Есть лишь листок из третьего альбома (шуточное стихотворение), который был брошен еще при жизни О.М. Харджиеву я дала два альбома разных форматов — это детские рисовальные альбомчики. Один он вернул, второй, тот, который я требовала.
Пункт третий: Разброшюрован альбом Эренбурга, а из него изъято стихотворение «Нет, не мигрень.». Стихотворение записано неизвестно чьей рукой. О.М. это стихотворение никогда не записывал. стихи с предвиденьем будущего. Хар- джиев сказал, что альбом не представлял ни малейшей ценности, поэтому он «обращался с ним как с материалом». — А где же стихотворение «Нет, не мигрень.», — спросила я. Харджиев ответил, что он его уничтожил, потому что нашел где-то — а где, это его профессиональная тайна — автограф этого стихотворения. Найден он не «у Линки» (то есть Рудаковой), а «в чистых руках»9. — Какое право вы имели что-либо уничтожать? — спросила я. Он ответил, что черт знает как записано, вместо <«смущаясь»> «сощурясь», как у этого идиота Тарковского10, и поэтому он не стал сохранять его. Все это ложь. «Нет, не мигрень.» — одно из четырех чудом найденных стихотворений. Получив этот альбом у Эренбурга, я сразу поехала к Харджиеву. Весь альбом был машинописный, только это стихотворение от руки. Почерк, может быть, Тарасенкова. Я не разобрала нескольких слов (прочла «в карете», но Хард- жиев тут же поправил меня: «в корыте»11). Остальной текст мы прочли вместе с ним. По поводу слова «сощурясь» я тогда сказала: «Что за самураи?» — и записала на свой листок это слово. Но Харджиев тут же прочел «смущаясь».
В альбоме был абсолютно точный текст стихотворения. Я не сомневаюсь, что Харджиев его не уничтожил, а сознательно вынул из альбома. Он надеялся когда-нибудь дать публикацию — открытого им неизвестного стихотворения Мандельштама. Текст этого стихотворения у меня есть рукою Саши Морозова.
Когда я сказала Харджиеву, что в альбоме был точный текст, он ответил, что текст был негодный, а у меня плохая память. Через минуту он уже говорил, что у меня хорошая память, а он ничего не помнит. Прибавлю про стихи, что я сомневаюсь, что они были даже у Рудакова. Листки с черновиками к этому стихотворению и беловики мы взяли с собой в Саматиху, и я считала его пропавшим. Каким образом оно очутилось в альбоме Эренбурга (полученном от Тарасенкова), я не знаю.
Пункт четвертый: Я потребовала возвращения беловиков, сделанных моей рукой, из второй и третьей воронежской тетради. Харджиев не вернул мне все беловики, где дата проставлена рукой Мандельштама. Я напомнила ему, как у него в комнате я показывала ему, где дата проставлена О.М., а где мной. Он учился различать мою руку и Мандельштама, что на одной крохотной цифре не так просто. Он ответил, что у него ничего пропасть не могло и он вернул мне все. Это ложь, произнесенная необычайно правдивым голосом.
Пункт пятый: Харджиев не вернул черновика, на котором среди разных текстов записано четверостишие «Бугры голов». Это четверостишие О.М. потом всадил в сталинскую «оду». Наличие черновика, в котором нет и тени этой «оды», позволяет печатать это четверостишие отдельно. Харджиев поразился, какая у меня хорошая память, и сказал, что он смутно помнит это четверостишие, но совершенно не знает, где черновик. Для меня ясно, что это четверостишие он считает своим «открытием» и поэтому задержал его12. «Открытиями» он всегда хвастается перед Морозовым.
Пункт шестой: Печатный текст стихов об авиации13. Харджиев сказал: «Я думал, вы мне его подарили.» Это он вернул.
Пункт седьмой: Варианты стихотворения «Когда заулыбается дитя.». Харджиеву не повезло: он не вернул мне тот текст (черновик), где записан вариант последней строфы, взятый мной в мой машинописный список. Харджиев сказал, что помнит такой вариант, но пропасть у него ничего не могло14— затем длинный рассказ Харджиева о том, как он страдал, когда рукописи находились у него.
Пункт восьмой: Белый листочек, где записано авторизованное стихотворение «Вехи дальнего обоза.». Никогда такого листка, по словам Харджиева, не было. А мы рассматривали с ним два авторизованных листка. Он предпочел текст «дальние» и, вероятно, уничтожил второй15. Он мне когда-то предложил уничтожить, когда выйдет книга, все противоречивые записи, на что я ответила категорическим отказом.
Пункт девятый: Из ранних автографов я помню «Летние стансы», «Женщина в гладкой перчатке» и «Люблю обмен». Харджиев говорит, что взял тексты из журналов и автографов никогда не видел. Эти автографы были не у Ивича, а у меня, и я их отлично помню16. Один из автографов («Женщина в черной перчатке» — эти стихи почему-то нравятся Харджиеву) Харджиев даже хотел дать для воспроизведения. Я тогда возражала.
Пункт десятый: У Наташи Штемпель была целая груда шуточных стихотворений, записанных О.М. на женских конвертах — вечное отсутствие бумаги. Этих конвертов нет, и листки с шуточными стихами не отвечают форме этих маленьких конвертов.17 Здесь Харджиев просто ругался.
Пункт одиннадцатый: Второй автограф «Груша и черемуха» — один я достала из письма, второй дала Наташа18. Харджиев уверял меня, что этого автографа я из письма не доставала.
Пункт двенадцатый: Листок (первый) из статьи о Скря- бине19, точно совпадающий по тексту, но с другим названием: «Пушкин и Скрябин». Этого листка я с Харджиевым вместе не рассматривала, и у меня есть сомнения, дала ли я ему статью с двумя заглавными листами или только с одним. Но тогда его украл другой человек. Харджиев все время разговаривал поразительно правдивым голосом. Я такой голос услышала, когда Наталья Евгеньевна мне пожаловалась, что Харджиев, услыхав в телефон ее голос, обложил ее отборным матом. Я рассказала об этом Харджиеву, и он сказал: «Надя, вы же меня знаете» и так далее — вот этим самым честным голосом. Я поверила ему. Потом я узнала, что он так ругает свою сестру20, когда она ему звонит. Это мне рассказала Чага. Очевидно, ему показалось, что звонит сестра, и потому попало Наташе. Страшная лживость.
Я считаю себя глубоко виноватой в том, что доверила Харджиеву издание стихов и архив. Как и все женщины, я сделала это по дружбе к Харджиеву, не обращая внимания на предупреждения людей, уже на какой-нибудь почве столкнувшихся с ним. Одному человеку вообще ничего нельзя поручать. К счастью, все же основную массу архива я получила от него. Если он не уничтожит того, что у него застряло, я надеюсь — это попадет в архив. Но моя вина в том, что я поверила хвастовству («я лучший текстолог Советского Союза») и улещиваниям. Я была в этом деле такой же идиоткой, как все бабы. Моя вина. Единственное мое оправдание, вернее смягчающее обстоятельство, в том, что я никого не знала, моталась по Советскому Союзу без крова, не могла таскать за собой эти рукописи.
Вероятно, я не все вспомнила. Вспомнить всякий листочек невозможно. Но то, что я потребовала, несомненно, у него.
Относительно ранних автографов я допускаю, что он их продал или променял на что-нибудь нужное.
Кроме меня виноваты те, кто лишил меня всех прав и поставил в то дикое положение, в котором я находилась столько лет.
Отдавая архив Харджиеву, я почему-то верила, что на эти трагические, чудом сохраненные бумажки он не позарится и преодолеет свой грязный инстинкт собственничества. Я ошиблась.
У тех, кто будет заниматься Мандельштамом в будущем, я требую, чтобы они не допускали Харджиева к этой работе, потому что его поведение является кощунством по отношению к памяти Мандельштама и грязным использованием моего политического бесправия.
<Москва, конец 1967 г.>
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 122-130. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
Подразумевается подготовленная А.А. Морозовым по авторизованной машинописи из собрания Н.И. Харджиева кн.: Мандельштам О. Разговор о Данте. — М.: Искусство, 1967.
Подразумевается начало заключительного стихотворения цикла О.М. «Стихи о неизвестном солдате».
См. об этом с. 806 и примеч. 206 на с. 829.
См. об этом также ст.: Сиротинская И.П. Поход за рукописями // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 274-278.
См. это письмо, отправленное 11 октября 1967 г., в кн.: Об Ахматовой. С. 300-301.
Подразумевается письмо О.М. от 7 апреля 1908 г. и стихотворение «О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала.» (1908).
Речь идет о письме О.М. от 20 июля 1916 г.
В настоящее время эта открытка находится в АМ.
Автограф стихотворения О.М. «Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый.» находился в то время в собрании М.А. Зенкевича, а затем был передан в ГЛМ.
Подразумеваются следующие строки из упомянутого стихотворения О.М.: «Дальше, сквозь стекла цветные, сощу- рясь, мучительно вижу я: / Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая... » Строки в стихотворении А.А. Тарковского об О.М. «Поэт»: «Он, как дар, / В диком приступе жеманства / Принимал свой гонорар», которые имеет в виду Н.М., соответствуют как раз слову «смущаясь».
Речь идет о строках: «Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шепотью, / И продолжалась она керосиновой мягкою копотью».
Черновик стихотворения О.М. «Обороняет сон мою донскую сонь.» (1937), начальная строфа которого, «Уходят вдаль людских голов бугры.», была использована в стихотворении О.М. «Когда б я уголь взял для высшей похвалы.», находится в настоящее время в АМ.
Подразумевается публикация в альманахе «Лёт: Авиастихи» (М., 1923), текст которой составили стихотворения «Опять войны разноголосица.» (1923), «Ветер нам утешенье принес.» (1922) и «Как тельце маленькое крылышком.» (1923).
В настоящее время все рукописные источники этого стихотворения О.М. находятся в АМ.
В настоящее время в АМ находится авторизованный список этого стихотворения О.М. рукой Н.Е. Штемпель с вариантом «дальние». Там же имеется еще один его список в составе так называемой «Наташиной книги».
Единственными известными источниками текста стихотворений О.М. «Летние стансы» (< 1913>), «Тысячеструйный поток.» (1912) и «Веселая скороговорка.» (1913), которые цитирует Н.М., являются публикации в журналах «За 7 дней» (1913. № 21, 35) и «Гиперборей» (1912. № 3).
Источники текста шуточных стихотворений О.М., обращенных к Н.Е. Штемпель, в настоящее время находятся в АМ.
В настоящее время автограф стихотворения О.М. «На меня нацелилась груша да черемуха.» (1937), посланный Н.М. в письме от 4 мая 1937 г., находится в АМ. Существовал ли еще один автограф этого стихотворения, неизвестно.
Подразумевается статья О.М. «Скрябин и христианство».
Речь идет о Е.Е. Поповой.
Академики
В.В. Виноградов, академик, ставший после множества арестов и ссылок1 «сталинским комиссаром по языкознанию», но не писавший за Сталина «гениальных трудов по языкознанию», потому что его роль была другая — его держали для науки, писал же кто-то другой, а путал сам Сталин — «язык — средство общения», «грамматика тоже нужна», «язык не надстройка над базисом»2 и прочие перлы, сильно облегчившие мне жизнь, поскольку я преподавала историю германских языков, а в Марре сам черт себе ногу бы сломал. Выступление Сталина по языкознанию вызвало смех, но всем грамотным языковедам — их была горсточка — облегчило жизнь. Сергей Игнатьевич Бернштейн, настоящий языковед, которого В.В. Виноградов цитировал без кавычек и не называя имени — но уже по жидовской лавочке — не называть же жида! — сказал мне: «Не смейтесь. Слава богу, что он прикончил Марра3. Никто этого сделать не мог.» Кажется, только после разгрома Марра Виноградова выбрали в Академию4, а он этого заслуживал — хотя бы своей книгой «Русский язык»5, где он дает выдержки из русского языкознания и доводит до сведения идиотов, что в России была когда-то такая наука.
Я много раз слушала выступления В.В. Виноградова. Их было очень трудно конспектировать: все вокруг да около. Вязь, и при этом очень занудная. Я была даже на заседании, когда снимали Марра и восстановили индоевропеистику. Это был приятный момент. Доклад поручили какой-то аспирантке, чтобы не дай бог не попасть на язык Мещанинову — пропагандисту и правой руке Марра. (Труды Сталина еще не были известны.) Марра сняли демократически — «снизу». Когда аспирантка «восстановила» индоевропеистику, весь президиум, кроме Мещанинова, задрав головы, захохотал. В зале раздались неуверенные аплодисменты. Чуть-чуть похлопали, а я зарычала от восторга. Не зря же я разобралась в этой трудной штуке, о которой никто не имел понятия.
Теперь я могу сказать с уверенностью, что В.В. Виноградов сознательно плел вязь и нудил. Он преследовал вполне разумную цель: не дать материала против себя. Хитрил, черт. Был, верно, такой же контрой, как я! Но, вкусив ссылок и тюрем, предпочитал, чтобы его не понимали, — крутит, вертит что-то ученое, а что — черт его знает. Однажды он вступился за меня, выступив против своей собственной стукачки. Она пела, что я потебнистка и марристка. Виноградов встал и громко сказал: «Выберите одно из двух: либо Потебня, либо Марр». Я не знаю, хотел ли В.В. Виноградов защитить меня от двух смертных грехов или помочь своей стукачке — она доктор наук и защищала докторскую по русскому языку у Виноградова, хотя по специальности она англистка и работает на пару с Левковской, специалисткой по немецкому языку. Обе они в один голос твердили про меня: «Где она выкопала этого Потебню — даже не в Москве его напечатали, а в Харькове». Такая прелесть в моем невинном языкознании. А что же в литературе или в биологии?.. Я предпочла бы славянские языки, но меня там бы совсем съели с моей жидовской рожей.
Мне очень хотелось бы знать, как отозвался В.В. Виноградов, академик и страстотерпец, когда два доктора германской филологии донесли ему, что я была замужем за «проходимцем»?
Именно это они распространяли по двум коридорам — на первом и втором этаже Института языкознания. Это был их самый выигрышный козырь. Что по сравнению с ним Марр вместе с Потебней. Но В.В. Виноградова, верно, уж нет в живых, а к дамочкам я и сама не пойду. Ну их к ляду. А что они донесли Виноградову, в этом я не сомневаюсь, потому что доносы были их специальностью. Жирмунский, тоже академик, боровшийся со страшной силой за мое жалкое кандидатское звание6, говорил мне про Ахманову и Левковскую: «Обе они пишут.» А что пишут — ясно: у этого слова появилось второе значение, как у слов «взяли» и «сидит».
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 96-98. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
В 1934 г. В.В. Виноградов был арестован по «делу славистов» и на два года сослан в Вятку, а в 1941-м «как социально опасный элемент» был отправлен на тот же срок в Тобольск.
Подразумеваются следующие фрагменты из брошюры И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (М.: Правда, 1950. С. 8, 35, 3, 5-6): «Язык как средство общения всегда был и остается единым для общества и общим для его членов языком»; «Н.Я. Марр считал грамматику пустой "формальностью", а людей, считающих грамматический строй основой языка, — формалистами. Это и вовсе глупо»; «Вопрос. Верно ли, что язык есть надстройка над базисом? Ответ. Нет, неверно. <.> Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом, внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. <.> Ни для кого не составляет тайну тот факт, что русский язык так же хорошо обслуживал русский капитализм и русскую буржуазную культуру до Октябрьского переворота, как он обслуживает ныне социалистический строй и социалистическую культуру русского общества».
В разгар дискуссии о «новом учении о языке» Н.Я. Мар- ра И.В. Сталин объявил его «упростителем и вульгаризатором марксизма, вроде "пролеткультовцев" или "рапповцов"»: «Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н.Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание — таков, по- моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание» (Там же. С. 28, 29).
В.В. Виноградов был избран академиком АН СССР еще в 1946 г., однако и после этого он подвергался проработкам вплоть до 1950 г., когда стал директором Института языкознания и академиком-секретарем Отделения литературы и языка АН СССР.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. — М.: Учпедгиз, 1947.
См. примеч. 536 на с. 680.
Отец
Уже давно таких стариков нет — львиные головы. У отца было мясистое лицо, широкий нос без горбинки, огромный лоб, маленькие карие глаза. Я унаследовала у него только лоб. Роста он был громадного, а нрава кротчайшего, мама вертела им как хотела и всегда клянчила деньги — то какая-нибудь нелепая драгоценность, то заграничная поездка, то дурацкое платье. Вкуса у нее не было. Да и не без скупости. Все не могла забыть студенческую бедность. А у него вкус был отличный. Когда я болела, а это случалось часто, мать давала мне играть своими «цацками». И я сразу почти научилась различать, что она сама купила, а что подарил отец. Да и как усомнишься: разве мог отец купить собачью цепь из золота (такие в начале века были в моде!), а она разве догадалась бы выбрать тонкую, хорошей работы цепочку с дюжиной ровных жемчужин через каждые семь или восемь сантиметров? Впрочем, ни он, ни она в этих игрушках ничего не смыслили. Понимание пришло ко мне, у которой не нашлось денег даже на два обручальных кольца. А если бы завелись кольца, мы бы их с голодухи все равно бы продали, как и часы и цепочку с жемчужинами.
Первое воспоминание об отце: мне года три. Я делаю что-то запрещенное, кажется, бью чашки. Отец говорит: «Наденька, нельзя». Я отвечаю: «Папочка, ты ничего не можешь. Попроси лучше.» Отец рассмеялся и попросил, а я еще исправляла форму просьбы: «На "вы". Пожалуйста, не делайте этого», а чего — не помню.
Братья дразнили меня: «Ты не от папы, а от Владимира Ивановича». Он носил нам продукты такого высокого сорта, что и в тех дореволюционных магазинах нельзя было достать. «Ты ж мужицкое отродье, — говорили мне братья. — Седенькая.» Я решила выяснить раз и навсегда, кто мой отец. Надев нарядное платьице, я вышла в громадную прихожую, светлую, с двумя большими окнами, и спросила Владимира Ивановича: «Правду говорят братья, что я твоя дочь, а не папина?» Владимир Иванович произвел непонятный звук, что-то вроде визга, и стал меня подбрасывать, как настоящий отец. На шум выбежал папа и, узнав, в чем дело, расфыркался и стал ловить меня — так я и летала от одного отца к другому. Года мне было тогда четыре или только что минуло пять. На этот раз отец осмелился на энергичное выступление. Держа меня на руках, он вошел в классную — так называлась одна из совершенно ненужных комнат в огромной квартире над типографией Кульженко — и сказал: «Чего вы морочите Наде голову?.. Хватит». И братья, действительно, на время присмирели. Но ненадолго.
Следующую сцену помню в Вене. Мы стояли на площади перед музеем и ждали, когда он откроется. Музей открылся. Послали старшего из мальчиков — Шуру узнать, пускают ли. Он вернулся <с известием>, что пускают, но швейцар будто сказал ему: «Die kleine Rote kann nicht herein.»1 Я заревела, а отец сказал: «Не дразните малышку» — и понес меня прямо к запрещенному входу. Грозный швейцар сказал, что маленькой не нужно билета. И все. Из всех богатств музея я запомнила только золотую люльку наследника престола.
Отец бросал курить. Мне уже лет девять. У него в кабинете, в письменном столе, спасительная жвачка: малага и финики. Кабинет — запретная комната. Мать внушает детям: «Там папа работает.» Но мне-то что — кто может мне запретить! Я вхожу в кабинет и сообщаю: «Папа, я за данью.» Он покорно вынимает из ящика свою малагу и финики, и я учу его, как надо говорить, платя дань: «Извольте, выкушайте и захватите для братьев». Если коробки полные, я беру для братьев, если нет, я милостиво говорю: «Оставь себе, а то еще закуришь.» Право, я была снисходительна к нему и не злоупотребляла властью. А власть была абсолютная и непререкаемая.
Мы жили в Киеве на Институтской улице против Городской думы2. Я стояла у окна и вдруг увидела отца, переходящего дорогу. Высокий, прямой, он шел грузной походкой. Носил он всегда сюртуки одинакового покроя и шил у одного и того же портного. Отец шел не торопясь, тяжелой поступью. Вдруг я ясно увидела, что он барин. В чем это выражалось — в походке, в спокойной уверенности или в сюртуке? Не знаю. Но точно поняла, что он барин. Мать свою я барыней никогда не считала, а она, поверив прислуге, которая кликала ее барыней, и вправду считала себя «барыней». Она была крошкой — отец не любил высоких женщин. «Красивая» — говорили ему про какую-нибудь высокую женщину. «Ну нет, — отвечал он. — Гренадер». А мать не доходила ему до плеча, помещалась где-то под локтем, и он был вполне доволен. Оба они до революции были чересчур полные. У отца это не бросалось в глаза из-за роста, а мать казалась просто шариком. Она ездила за границу лечиться от полноты, но ничего не помогало, потому что ели мы по-русски — обильный московский стол с селянками, пирогами, расстегаями. Мне не вспомнить уже, какие виды пирогов подавали в Охотном ряду у Тестова на поповском фарфоре3. Но эти же пироги и тоже на поповском фарфоре были и у нас — в скромной адвокатской семье. Перед обедом отец выпивал рюмку водки и обязательно требовал кухарку, чтобы поблагодарить за хорошо приготовленное блюдо. Кухарка — их звали поварихами — не знала, что сказать, и перебирала руками фартук. Ведала всем хозяйством Дарья — не прислуга, а друг и член семьи, хоть и получала жалованье. Отец когда-то развел ее с пьяницей мужем, и Дарья навсегда осталась с нами. Я называла Дарью на ты, но родители на вы и по отчеству. Хозяйкой она была полновластной и строго соблюдала посты. Меня она водила в церковь, хотя мать и ворчала, что все причащаются с одной ложки — как бы не заболеть. Но против Дарьи идти не смела. «Дитя крещеное», — говорила Дарья. Старших заставляли причащаться в гимназии. «А дитё-то вам и доверить нельзя — нехристи». Ходила она в Святую Софию. У Дарьи был хороший вкус. Из соборов она признавала только Софиевский и Михайловский одиннадцатого века, взорванный потом большевиками. Как они не взорвали Софию?
Дарья была церковницей и копила деньги на взнос в монастырь. Отец не раз предлагал внести за нее взнос, но Дарья была тверда: взнос должен быть заработан: «Заработаю и уйду на покой.» Но уйти ей не удалось. Ее три тысячи слизнула революция, так же как и деньги моего отца. Свою потерю он принял вполне спокойно, только сказал: «Грабители», да еще: «Жаль Дарью.» Есть поразительные рассказы, как Ленин возвращал трудовые деньги — как будто у моего отца были нетрудовые, — но Дарье он бы не вернул, она копила на взнос в монастырь, а религия, как известно, — «опиум для народа». Монастыри уничтожили — и отдохнуть Дарье было негде. Разве что в доме отдыха, чтобы есть там столовскую пищу — ей, несравненной кулинарке.
Чудом были ее «бабы» (род кулича). Они назывались «кружевными», потому что тесто было легчайшее, а куличи были тяжелыми. Из русской печки их вынимали и клали на подушки. Сверху их мазали глазурью и втыкали цветок. (Я воспринимала цветок как шляпу, но не нюхала, потому что знала, что он бумажный. Однажды, еще крошкой, я понюхала цветок на шляпе у тетки и была жестоко разочарована.) В комнате нельзя было разговаривать, чтобы «баба» не осела. Куличам такая участь не грозила. При куличах хоть ори. А «бабы» — те деликатные. Все ходили на цыпочках. Даже мальчишки из уважения к искусству Дарьи смягчали свой неугомонный нрав. Один отец не менял походки — несмотря на огромный рост, она у него была легкая. Помню, как я, глядя в окно, поняла, что он барин, и задумалась: откуда бы это?.. Сын кантониста4, еврей — гораздо позже я узнала поговорку: конь лечёный, вор прощеный, жид крещеный. Мы и были крещеными жидами. У меня было сильное сознание жидовства, а братья гневались, что не могут стать офицерами (мать была некрещеная).
Мать была патологически скупа. Скупость совпала у нее с климаксом, когда я подросла. Она плохо одевала меня, а девочек надо хорошо одевать. Да и сама она одеваться не умела — шила у дешевых портних платья «с воображением». Иногда отец не выдерживал и заказывал ей дорогой костюм, обычно за границей, в Вене, у первоклассного портного, и она ходила в нем как пава, что при ее росте не очень-то давалось — пава всегда большая. Безделушки, которые она называла драгоценностями, были у нее дрянными — лишь бы камень, а оправа не в счет. Но, к счастью, камни были не коммерческими — по каратам, — а просто милыми. Я ее вещей не принимала в подарок, признавая только оправу, обязательно старинную.
Приняла я только цепочку с жемчужинами, подаренную ей отцом. Жемчужины шли через каждые семь-восемь сантиметров. О.М. повесил на цепочку соску и совал мне ее в рот, чтобы я не болтала, когда он работал. А что за работа писать стишки? Работают, как папа, за огромным письменным столом с малагой и финиками в ящике. А то бродит, дурак, по комнате и что-то бормочет. Нельзя брать в жены несмышленышей и слишком молодых девчонок, даже если любишь девчонок, а Оська их любил, как мой отец маленьких женщин.
Потом появились часы — черный эмалевый шарик и синие, тоже эмалевые, но плоские. Шарик был подарком отца.
В революцию мы жили не на камни, а на скатерти, которые были превосходными, но это уже без влияния отца, скорее мамина хозяйственность. На хозяйство она не жалела ничего.
Мама была врачом — первый выпуск женщин-врачей в России. По мне старые профессора узнавали свою курсисточку. Я видела карточку — среди старых дев, эдаких девиц Ванскок5, сидит моя девочка-мать, совсем цыпленок. Но практиковать она не стала: «Зачем мне? Ведь нашелся дурак, который хочет меня содержать.»
Отец любил жить на широкую ногу. Прислуги в доме было много: не считая Дарьи, повариха, горничная, лакей, кухонный мужик, писарь у отца, влюбленный почему-то в пишущую машинку, а не в меня. Должно быть, потому, что я была пигалица. Я даже обижалась.
Помню, что когда я смотрела в окно на переходившего улицу отца и поняла, что он «барин», я тут же задумалась: откуда бы это? Не в образовании ли дело, хотя образование не делает барами? У мамы ведь тоже было высшее образование, но барыни из нее не вышло. Отец окончил математический факультет, а затем в два-три месяца сдал за юридический. Профессора, пораженные блеском молодого юриста, сразу дали ему какое-то дело, на котором он крупно заработал. Когда я родилась, деньги уже кончались, и священник поэтому посоветовал назвать меня Надеждой. Надежда оправдалась, и отец, бросив Саратов — провинциальный, непромышленный город, — переехал вКиев, где снова стал зарабатывать.
Кроме пирогов, у отца была слабость к осетрине. Он выскакивал на железнодорожных станциях, стрелой мчался в буфет, заказывал порцию осетрины и летел обратно. Иногда опаздывал к поезду и тогда догонял его на автомобиле, если таковой имелся на станции. Когда мы ездили вдвоем, я томительно смотрела в окно — опоздает или нет. Чаще всего он вскакивал на ходу в один из последних вагонов и через четверть часа появлялся в купе: «Что, дочка, испугалась? Ну ничего, доехала бы и одна.» Ездили мы в первом классе, если на линии не было международного вагона. Предпочитали международный.
Те же фокусы устраивал со мной и О.М., но уже не ради осетрины, а ради булочки. И с ним я лишь случайно ездила в международном, а в первом классе — никогда.
Мать из Саратова вывезла страх перед свежей осетриной. Я тысячу раз слышала ее рассказ о том, что в совершенно свежей осетрине развиваются страшные и смертельные яды. Это мое саратовское наследство, а киевского — одна кастрюля.
Во время прихода белых город был отдан на три дня на разграбление — по обычаю. Парадные стояли заколоченные, у ворот дома дежурили жильцы и дворники. Часто дежурил и отец. Когда ломились солдаты и офицеры — офицеры с университетскими значками тоже были громилами, — отец отгонял их таким отборным матом, что они отступали. Кто бы мог подумать, что еврей мог так матюгаться? Дворники пылали уважением, к нам они бы «дорогих гостей»6 не послали, но во дворе жили нищие евреи, и их в первый же день разграбили.
По всему городу стоял истошный крик. Искали евреев, но врывались и в русские дома с криком «жиды». Этот крик служил как бы пропуском. В воздухе летал пух из еврейских подушек. Таков был обычай — выпускать пух.
Белая армия громила, разлагаясь, но мало кто знает, что громила евреев и Красная армия, не разлагаясь, а становясь. О погромах, устраиваемых Красной армией, рассказал мне с О.М. Зозуля — был такой писатель. (Откуда их столько берется?) Этот пристроился в «Огоньке» при Кольцове и прожил безбедно и спокойно за спиной у Кольцова и столь же спокойно после расстрела Кольцова7. Красноармейцы кричали «жиды» и «буржуи» и тоже грабили нищих евреев. Но их простым общечеловеческим матом отогнать было бы невозможно. Они были гораздо настырнее белых кондотьеров и несравненно более целеустремленными. На барина они бы реагировали криком «буржуй» — запасной возглас огромной емкости. Били евреев и украинцы. Эти на прощание вспарывали не только подушки, но и животы. Ну их всех к ляду. Но мне любопытно, откуда у евреев такая живучесть? После гражданской войны с ее погромами, после Гитлера, после советских преследований и издевательств этот народ не только не исчез с лица земли, но еще борется с двухсотмиллионным арабским народом, снабженным первоклассной советской техникой. Не является ли этот народ действительно «избранным», хотя Бердяев отменил понятие «избранничества», считая миссию евреев законченной пришествием Христа8. Но история доказывает, что он действительно «избранный», потому что никто бы не мог уцелеть после всего пережитого. Гитлер даже основал музей (где-то возле Праги) «народа, который перестал сущест- вовать»9. Ан — нет, существует.
Перед приходом большевиков в Киев у отца в домашнем сейфе лежало несколько тысяч золотом. Он отнес их в банк. Я спросила: почему? Он объяснил: они потребуют сдавать золото. Они грабители. Своей рукой я не хочу сдавать золото. Пускай забирают в банке. Здесь я ни при чем.
В остальном отношения свелись к грабежу. К нам приезжали с ордерами — «6 стульев и три стола» и тому подобное. Гневались, что мебель чересчур громоздкая. Венские стулья расклевали сразу, а на английскую-викторианскую сердились — куда такую вместишь? Мебель была действительно громоздкая. Англоман — он выписывал ее из Англии. Кровати забрали только детские. Остальные — с английскими сетками — были слишком широки. К буфету принюхивались много раз, но так и не забрали — велик.
Последним подвигом отца было совсем смешное дело. Из квартиры нас выселяла ЧК. Отец подал на нее в суд. Пришел смеясь: «Это не суд, а черт знает что. Наклали в штаны, как только узнали, кто ответчик»». Дело он, конечно, проиграл.
Все уговаривали отца при украинцах ехать в эмиграцию. Он отвечал: «Не могу. Я столько лет пользовался ее законами, как же я брошу Россию в несчастьи.» А несчастье действительно было, и грозное.
Отец пробовал устроиться в Москве, но заскучал «по мамочке». Да и мама отчаянно звала его к себе. В Киеве он пошел записываться в адвокатуру. У него спросили, знает ли он советское право. Он ответил, что римское право изучил за две недели, «а на ваше мне и двух часов хватит.». В этом он был неправ: на изучение советского права и жизни не хватит. А он мог бы уже знать: в Москве ходил по судам и возвращался, ахая от удивления: «Что это: бред или суд?» В защитники его не приняли, и слава богу. Если бы приняли, он бы быстро погиб — отрезал бы правду-матку, и каюк. Чудо, что сошел ответ про советское право.
Перед отцом поджимали хвост все мои нахалы (друзья) — Эренбург, Лившиц и прочие. С Маккавейским он охотно разговаривал. Его отец был преподавателем Духовной академии, и это вызывало симпатии отца — абсолютного атеиста, по воле Дарьи соблюдавшего все посты. Но он — этот атеист — внушил мне уважение к Священным Книгам. Я рассмеялась, прочтя, что Сарра — престарелая — родит. Он спросил, над чем я смеюсь. Я показала. «Не вижу ничего смешного», — сказал отец, и таково было его влияние, что с тех пор я относилась к этим книгам с благоговением.
Оба брата, окончив гимназию, уехали. Старший уехал в Петербург делать карьеру, а младший Женя в Москву — кутить. Старший выделился еще на младших курсах университета, младшему везло только на женщин. Он был красавчиком. Мать обожала его и высылала тайком лишних десятку-другую в месяц; рубли были царские. Старшего брата она не любила, может, за излишнее остроумие, и он отвечал ей тем же. Он говорил: «Мы были б другие, если бы отец женился на Дарье». Было ли это полусознательным антисемитизмом? — у выкрестов такое бывает. В Петербурге он попал в среду белоподкладочников — блестящих студентов, делавших бюрократическую карьеру. Ему мешала иудейка мать. Кроме того, он жаждал офицерского чина.
Его белоподкладочники приехали с фронта к нам в Киев, но он познакомил их только с отцом. Мне с подругой Катей захотелось посмотреть на шикарных петербуржцев, и мы внесли им чай. Они сказали: «Хорошенькие горняшки». Мне показалось, что ради карьеры они и к Распутину пойдут, хоть его уже успели убить. А Шура даже не изволил сказать им, что я не «горняшка», а сестра. Зачем ему жидовочка сестра?
У братьев была особая система возвращения домой на каникулы: квартирной хозяйке платил швейцар, швейцару — извозчик, извозчику — носильщик, носильщику — проводник. Набиралась порядочная сумма, отец платил и вздыхал: «Как жаль, что у меня нет богатого отца!..»
В революцию Петлюра объявил всеобщую мобилизацию. Братья успели отказаться от украинского подданства. Они пришли советоваться с отцом, как им быть. Отец сказал: «По закону вы не должны являться на призывной пункт. Вас, конечно, могут и расстрелять за неявку, но я берусь вас защищать. Являться вы не должны, так как вы не подданные Украины». К счастью, украинцы убрались, и оба брата ушли в Белую армию. Один исчез, второй дожил в Москве до 80 лет, внутренне скованный своим белогвардейским прошлым. Разумеется, он скрыл его, иначе попал бы на Соловки.
Англоманом отец был потому, что Англия, по его словам, была единственной страной, где живут по законам. Диккенса он не признавал — «либеральная сантиментальность». Поэтому мой первый иностранный язык был английским. Ко мне в няньки выписывали англичанок — обычно пасторских дочек. «Они уважают детей», — говорил отец. Таким образом, нарушалась обычная последовательность — немка, француженка, англичанка. Впрочем, в России в те годы англичанок почти не было. Мать жалела денег на англичанок, но отец был неумолим: «Они уважают детей. В ребенке они видят человека.»
Французский я впервые услыхала в Швейцарии. Мы приехали в Лозанну, и пока мать, сестра и гувернантка разбирали сундуки, я выбежала на улицу. К тому времени я знала английский и немецкий да еще играла с итальянскими детьми в Via Reggia10. Но тут меня ждал сюрприз. «Un, deux, trois, courrez!»11 Подхватив возглас, я ввязалась в игру, а потом побежала сказать своим, что здесь опять говорят по-новому. Это уже показалось мне излишеством. Пришлось, впрочем, примириться. Но я и сейчас не могу отучиться говорить «septante, nonante»12. Впрочем, это случается очень редко.
Сейчас я знаю языков двадцать, но большинство древних. Исландский, например, я изучила, потому что влюбилась в саги (но не в «Эдду»). Ни в какой кандидатский минимум он не входил. А латынь я знаю по гимназии. В женских гимназиях латыни не было, а я училась в одной из немногих — с мужской программой13. Греческому я училась в аспирантской группе, т.е. знаю его плохо. Древнегерманским — сама. Моя специальность — англосаксонский. Современных скандинавских я не знаю, а жаль.
Отец удивился, когда я пришла из гимназии с сообщением, что отстаю по-немецки. Он спросил: «Неужели ты не читала "Фауста"?» Ему не пришло в голову, что можно читать переводы. Для отдыха он читал греческих трагиков. Разумеется, в подлиннике. Но на издания Сабашникова мне всегда давал деньги: «Это культурное издательство». Зелинского и Ан- ненского уважал. О.М. Зелинского не терпел, потому что он исправлял Анненского14.
В семнадцатом году отец сказал: «Довольно ездить на дурацкие курорты! Война скоро кончится, и поедем в Грецию — надо же посмотреть Акрополь». Но он ошибся — война кончилась Брестским миром, а мы попали в мешок, откуда не было выхода. А отцу так хотелось увидеть Акрополь.
Помогали мы ему плохо. Скатертей было много, но до тридцатого года их не хватило. Все брюки от его сюртучных пар изрезала на юбки невестка — первая жена брата15, жившего в Москве. Под конец брюки кончились. Мама написала, чтобы мы привезли из Москвы, но и в Москве такой роскоши не оказалось, как и в Киеве. Может, недомерки еще достать можно было, но на его рост уже не шили. Куда там. После гражданской войны и голода рост резко снизился. В толпе я чувствовала себя высокой. Постепенно рост повысился, но крупных мужчин и сейчас нет. С этим покончено, как и со многим другим.
В Грецию не попаду и я. И в Англию я тоже не попаду, хотя и получила туда приглашение в сравнительно сносное время — при Хрущеве16. Побоялась ехать — вдруг бы не пустили обратно. На приглашение в Oxford я ответила письмом: «I so want to see this little plot of land»17. Это цитата из моих любимых хроник Шекспира. Но в Оксфорде, надеюсь, знают своего Шекспира. Ведь с ними не случилось того, что с нами.
Так я умру без Оксфорда и Акрополя. Лишь бы в Москве в своей чудом полученной однокомнатной квартире в кооперативном доме. Но я верю, что увижу отца. Этой веры у меня нельзя отнять. По ночам я просыпаюсь с чувством, что на кухне мать и я не дала ей простыни. Чувство такое сильное, что я встаю и зажигаю на кухне свет. Но там нет никого. И вообще у меня нет никого.
<1978>
Примечания
Впервые: Минувшее. Ист. альманах. Вып. 1. — Paris: Atheneum, 1986. P. 315-322 (публ. Ю.Л. Фрейдина); более поздний сокращенный вариант: Третья книга. С. 79-86. Печатается по тексту первой публикации с учетом дополнений и поправок, внесенных в сокращенный текст.
«Маленькой рыжей нельзя.» (нем.).
Сведения о киевских адресах семьи Хазиных см. в т. 1,
с. 12.
Речь идет о фарфоре, который производил завод А.Г. Попова.
Дед Н.М. с отцовской стороны, Х.А. Хазин, был купцом из города Ямполь Подольской губернии (Сальман М. К родословной Н.Я. Мандельштам // Вопросы лит-ры. 2013. № 6. С. 414-415).
Героиня романа Н.С. Лескова «На ножах», «приземистая молоденькая девушка, Анна Александровна Скокова, <.> до того скорая, что в устах ее изо всего ее имени, отчества и фамилии, когда она их произносила, по скорости, выходило только Ванскок...»: «Староверка Ванскок держалась древнего нигилистического благочестия; хотела, чтобы общество было прежде уничтожено, а потом обобрано.»
Из стихотворения О.М. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.»: «.И всю ночь напролет ждут гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных».
В 1923 г. Е.Д. Зозуля вместе с М.Е. Кольцовым возобновил издание дореволюционного журнала «Огонек»; умер в 1941 г. в военном госпитале.
Н.А. Бердяев писал в своей книге «Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности»: «С явлением Христа-Мессии религиозная миссия еврейского народа кончилась и кончился еврейский мессианизм».
В «Музей исчезнувшего народа» нацисты в Праге собирались преобразовать один из отделов Еврейского музея и свозили туда экспонаты из многих оккупированных стран.
Via Reggia (Viareggio) — Виареджо, курортный город на Тосканском побережье Лигурийского моря.
«Раз, два, три, побежали!» (франц.).
Н.М. имеет в виду некоторые особенности французского языка, на котором говорили в то время в Швейцарии (septante — семьдесят, nonante — девяносто).
Н.М. закончила киевскую женскую гимназию А.В. Же- кулиной (подробнее см. т. 1, с. 14).
Ф.Ф. Зелинский подверг основательной и далеко не щадящей правке переводы И.Ф. Анненского в трехтомном издании: Театр Еврипида: Драмы. — М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1916-1921.
Первым браком Е.Я. Хазин был женат на С.К. Виш- невецкой.
Это приглашение было получено позднее, в начале семидесятых годов.
Я так хочу увидеть этот маленький уголок земли
(англ.).
Семья
У матери была особая теория воспитания: детей надо баловать до одурения — иначе не выдержать эту несносную жизнь, и еще — средство против капризов — предупреждать желания, чтобы и выдумать ничего не могли. Справлялась она со своей задачей довольно ловко. Я помню игру в неразменный рубль (по Лескову)1. Она насадила в экипаж кучу девчонок и каждой дала по рублю. Мы ездили по лавкам — кондитерским и игрушечным — и покупали, что вздумается, и каждый раз в сдаче возвращался этот заколдованный рубль. Иногда мы складывались — тогда возвращался не рубль, а все заплаченные рубли. На то, что мать шепталась с кассиршами, мы не обращали внимания — мало ли какие дела бывают у взрослых. И она почему-то задерживалась в магазинах и последняя садилась в экипаж — но какое до этого дело обладательницам волшебного рубля.
В своем рубле я, однако, разочаровалась. У нас был обычай «фундиться». Кто-то «фундился» деньгами, а другой «ногами», то есть бегал в кондитерскую Семадени за пирожными или мороженым — куда это все девалось? Впрочем, мороженое есть, и даже ходил слух, что Сталин, жертвуя собой ради сограждан, пробует по утрам все сорта этой несъедобной дряни. Думаю, что слух этот клеветнический. Великомученик, решивший таким образом положить жизнь «за друга своя», дал бы дуба на несколько лет раньше. Из всей соцреалистической поэзии я предпочитаю две строки —
Спасибо вам, товарищ Сталин,
За то, что жить вы перестали2.
«Фундилась» я обычно «ногами» — источником дохода были карманы отцовского пальто, куда он клал мелочь. Братья поспевали раньше меня, и потому у меня было меньше денег, чем у них. Но, получив неразменный рубль, я почувствовала себя богачкой и послала брата к Семадени. Он вернулся с добычей, но рубля почему-то не принес. Я обвинила его в похищении моего сокровища, но он обозвал меня дурой и с хохотом рассказывал, что я требую обратно рубль, потраченный на пирожные. Вернее, он истратил полтинник — пирожное стоило пять копеек, но где же рубль — он вернул мне сдачи только полтину. Не знаю, как с остальными рублями, но мой подвел.
У отца не было маминого воображения. Он просто был послушным и кротким отцом. Я представляю себе, как он на корточках сидит перед вернувшимися с прогулки детьми, широко раздвинув руки, чтобы сразу всех обнять. Но тогда еще меня не было на свете — я младшая. Они снимались все трое с бонной и с мамой, и я упорно показывала на маленького мальчика в девчоночьем платье и говорила, что это я. Мне объясняли, что я еще не родилась, но я не верила. Неужели было время, когда меня не было? Не может быть. Нас было двое кареглазых и двое голубоглазых. Шура, старший из мальчиков, был синеглазый; Женя, младший — они погодки, — кареглазый. Мне показывали на карточке глаза — не твои. Я упрямилась. Мне казалось, что нарочно подрисовали глаза — в пику мне. Их было трое, а я одна. У двух старших — ужасная жизнь. Сестра старше меня на одиннадцать лет, умерла в Петербурге в те дни, когда О.М. был вторично арестован. Она жила в темной комнате для прислуги в квартире нашего дяди, брата отца, в нищете, совершенно одинокая. Я металась между ней и московскими тюрьмами. Тогда же умер и отец О.М. — и тоже от рака, и тоже совсем одинокий. Мой старший брат погиб в Белой армии или, может, в эмиграции. Блестящий молодой юрист, только что кончивший юридический факультет в Петербурге, он приехал в Киев на лето и застрял. От жизни он видел только сыпняк и преподавателя Первой гимназии, переименованной в лицей, которую кончил с золотой медалью. Преподаватель и посоветовал ему ехать на Дон. Там следы его теряются. Моргулис говорит, что его видели в Константинополе. Кто проверит?.. Второй брат,
Женя, тоже был в Белой армии, но его вытащила жена, Сонька Вишневецкая, потом жена Вишневского, советского драматурга, автора «Первой Конной».
Посреди всего семейного шума бегало маленькое вздорное существо, «седенькое», как говорят в деревнях, фыркало и капризничало. Нельзя сказать, чтобы братья хорошо обращались со мной. Они играли мною в футбол: удар ногой — и я лечу от одного к другому, снова удар, и я попадаю к первому. Еще они сажали меня на высоченный гардероб, и я визжала, пока не прибегала моя крошечная мама. Она летела за отцом — очень высоким, — и он снимал меня, и я ревела и училась ругани: «Идиоты, болваны.» На этом поприще я сделала за свою долгую жизнь большие успехи. Отец говорил: «Чего они обижают рыжика?» — и утешал меня, как мог. И я его целовала и говорила: «Ты им скажи, болванам.» И он говорил мальчикам: «Она ведь маленькая.» Это все, что он мог. У него не было в голосе повелительных интонаций.
Февраль 1980>
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 87-89. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
Девочки и мальчик
Нас, гимназисток, согнали встречать царскую семью[1]. Девочки стояли в восемь рядов. Впереди были девочки младших классов дорогих частных гимназий. Нас не предупредили, куда нас поведут, но все же пощупали нас — не захватили ли мы какой-нибудь взрывчатки. Ждали мы довольно долго. Я была довольна — по обыкновению не выучила уроков и даже не успела спросить, что задано. В начале учебного года начиналась новая математика, а я еще не заметила — какая, алгебра, что ли, или геометрия. На уроках я не слушала и только к концу четверти благоволила в один день просмотреть всю эту несложную мудрость. Но учительница математики отличалась бестактностью и беспокоила меня совершенно лишними вопросами. Провести день на улице было даже приятно.
Наконец проехала царская семья. Ей предшествовали два толстяка — а может, они мне показались толстяками из- за идиотской позы: они стояли спиной к движению, упираясь глупыми спинами в кучера, и буквально тряслись. А может, был только один — городской голова, а губернатор встречал во дворце. Сначала проехали царь с царицей и, кажется, с наследником — прехорошеньким мальчиком, а потом четыре грустных девочки, одна из которых была мне ровесницей.
Я вдруг сразу поняла, что я гораздо счастливее этих несчастных девчонок: ведь я могу бегать с собаками по улице, дружить с мальчишками, не учить уроков, озорничать, поздно спать, читать всякую дрянь и драться — с братьями, со всеми, с кем захочу. С боннами у меня были очень простые отношения: мы чинно выходили из дому вместе, а затем разбегались в разные стороны — она на свидание, а я к своим мальчишкам — с девочками я не дружила — с ними разве подерешься как следует! А эти бедные царевны во всем связаны: вежливы, ласковы, приветливы, внимательны. Даже подраться нельзя. Бедные девочки!
По слухам, Николая убили первым. Дай-то бог: он не видел, как убивают его детей. И мне жалко мать: садисты могли убить ее последней, и жалко каждую из девочек, и жалко мальчика — надежду семьи. Убивали всех, но мало кого целыми семьями. Все мы так или иначе — убитые, но среди нас есть и недобитые. Я одна из них. Не знаю, кому легче. Я верю, что они встретятся Там и будут вместе. Целой семьей. Дай- то бог!
Примечание
Впервые: Третья книга. С. 90-91. Печатается по тексту первой публикации с небольшими исправлениями.
1 29 августа 1911 г. Николай II приехал в Киев по случаю освящения памятника Александру II Освободителю на Царской площади у входа в Купеческий сад.
Кличка
В Ташкенте Ахматова получала деньги, письма и телеграммы от Гаршина1. Телеграммы сходили отлично, а письма часто вызывали у нее настоящую ярость. Сюсюкающий Гар- шин рассуждал о любви и о своем душевном мире и часто наговаривал такое, на что способен только эгоистичный и глупый сноб. Вскоре после блокады он овдовел2 и требовал, чтобы Ахматова поскорее к нему приехала. Непременным условием будущей совместной жизни он ставил, чтобы Ахматова приняла его фамилию, но это, к моему удивлению, не вызывало в ней ни малейшего раздражения. Наоборот, она даже обрадовалась этому странному предложению, а я смеялась при мысли, что скоро исчезнет Ахматова и появится вполне пристойная профессорша Гаршина. Как я ее ни дразнила, она ответила согласием и твердо стояла на своем.
Я рада, что Мандельштам сохранил свое настоящее имя и не взял псевдонима, как многие ему советовали, но я не могу понять отношения Ахматовой к придуманному имени, которое так срослось с ней. Впервые я узнала об этой проблеме еще в Царском Селе, так как именно тогда она оказалась на распутье. Свою девичью фамилию, Горенко, она как бы переросла и возвращаться к ней не хотела. После развода с Гумилевым от его фамилии она отказалась. Скорее всего, она стала бы называться Шилейкой, но они не оформили своих отношений3 — тогда этого не делал почти никто, — и ей это казалось неодолимым препятствием.
«Я осталась без имени», — повторяла она. «Вы — Ахматова», — отвечала я, но она только отмахивалась. Ей хотелось иметь «законнейшее имя», как она потом сказала в стихах, а не «кличку», из которой она «сделала, пожалуй, все, что можно»4...
Но выхода не было, и тогда же — ранней весной 1926 года — Пунин оформил ей документы на имя Ахматовой5. За это она едва ли не считала его своим спасителем, хотя сделать это в те времена было проще простого.
Я не запомнила бы этих разговоров, если б они не удивили меня, когда я их впервые услышала, и не переставали удивлять, когда они повторялись, что случалось очень часто. Апогея эти разговоры достигли в Ташкенте в связи с предложением или, вернее, требованием Гаршина. Но, несмотря на все мое удивление, я начинаю понимать Ахматову, когда вспоминаю четверостишье: «Татарское, дремучее, Пришло из никуда, К любой беде липучее, Само оно — беда...» Здесь две темы. Первая — искусственность имени — «татарское» и «пришло из никуда». В самом деле, почему оно татарское? Бабушка-татарка кажется мне мифом6 и дела не меняет, если она действительно существовала. И уж во всяком случае она не могла претендовать на то, чтобы внучка была магометанкой: при положении православной церкви как господствующей это было бы равносильно «совращению в магометанство», то есть уголовным делом. Стихи об этой бабушке недаром названы «сказкой», и гневливая старуха несравненно более сказочный элемент, чем история с кольцом. Татарского ни в Ахматовой, ни в ее брате Андрее не было ничего, их родители, судя по рассказам, тоже не постились в Рамадан. В семье, вероятно, существовала легенда о какой-то отдаленной татарской примеси, и она почему-то понравилась Ахматовой в ущерб всем остальным, которых, вероятно, было немало. Греческая, во всяком случае, бросалась в глаза, как часто случается на Украине, но Ахматову влекла именно азиатская, а не какая- нибудь иная кровинка. Тяга к Азии получила новый толчок в Узбекистане, где снова в стихах она заговорила о своем татарском происхождении7. Четверостишие тем и интересно, что оно сворачивает шею всем романтическим и сказочным пристрастиям, и татарское имя, как выясняется, никаких биографических обоснований не имеет, так как оно «пришло из никуда».
Вторая тема этого необычайно емкого четверостишия перекликается с «Четвертой прозой» Мандельштама: «Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией». Когда поэт в течение всей своей жизни только и видит в печати, что хулу на свое имя, он поневоле начинает ощущать его как нечто приносящее беду. Мандельштама меньше ругали в печати, чем Ахматову. К нему применяли метод замалчиванья, а с середины тридцатых годов его имя было начисто запрещено. Ахматову же поносили все кому не лень, начиная с Лелевича до Жданова8.
Но одно у них было общее — имена обоих поэтов употреблялись только для поношения и в печати, и с кафедр. От этого устал бы любой человек. Во всяком случае, услыхав свое имя, он бы настораживался: что еще там придумали?.. Не потому ли Ахматова захотела воспользоваться своим женским правом и сменить фамилию? Ей понравилась ничем не омраченная фамилия Гаршиных, и она с удовольствием думала о времени, когда, избавившись от опостылевшей клички, она наконец получит законнейшее имя. Идиллии с Гаршиным не вышло. Она поторопилась уехать из Ташкента, потому что он торопил ее, но они разошлись почти немедленно, чуть ли не после первой встречи на вокзале9.
Для меня этот разрыв не был неожиданностью. В лагерях и ссылках, ища поддержки друг у друга, люди нередко сходились почти случайно, лишь бы спастись от одиночества. Очнувшись, они видели, что рядом совершенно чужой человек, с которым нет ничего общего. Большинство этих связей и браков оказались неустойчивыми, но свою роль в дни бед и несчастий они сыграли. Связь с Гаршиным, хотя оба были как будто на свободе, напоминала мне эти лагерные истории, а положение Ахматовой на свободе мало чем отличалось от каторжного. Недаром нашу волю нередко называли «большой командировкой» в отличие от «малой командировки», то есть лагеря.
Кроме того, есть люди, органически неспособные жить одни. Всякому это нелегко, но некоторые одиночества совсем не переносят. К таким принадлежала Ахматова. Потребность в людях была у нее огромная и к тому же не удовлетворенная: искусственная изоляция, в которой она прожила огромный кусок своей жизни, до крайности обострила жажду людей, общения, разговора, своеобразного самоутверждения, толкавшего ее на бесчисленное количество «побед» над любым гостем, любым собеседником... Она не могла жить, не отражаясь в чужих зрачках. Ее собственные мысли и слова становились для нее реальностью, только отразившись от сочувствующего слушателя.
И Мандельштам обладал таким свойством, но в гораздо меньшей степени, чем Ахматова. Мне кажется, что это характерно вообще для поэтов. Ученый тоже выносит свой труд на суд людям, но поэт не может жить, не проверяя каждую свою строчку на слух сочувствующего слушателя. Не случайно у всякого поэта есть «первый слушатель», играющий огромную роль в его жизни. «Первый слушатель» может меняться — сначала один, потом другой, — но на этой роли всегда кто-нибудь есть.
Ахматовой же было мало первого слушателя для стихов. Она удовлетворялась одним только поневоле, когда больше никого найти не могла. Кроме того, она несла не только стихи на проверку слушателям, но каждую мысль, каждое событие своей жизни, всю концепцию своей биографии, все свои ощущения, отталкивания и притяжения, взгляды, надежды и горести. Она мне говорила, что, наверное, писала бы прозу, если бы жила в другую эпоху. То, что она не писала прозу, означало, что множество неотработанного материала, не найдя прямого выхода в прозаическом тексте, превращалось в разговор, для которого нужен был собеседник.
В доме у Пуниных, отрезанная от людей, полная сил для общественной жизни, без друзей, одна, Ахматова буквально погибала. Разговор с Пуниным прервался — поток доказательств «несравненной правоты»10 не может длиться вечно. Нужно еще помнить, что в тридцатых годах все связи в обществе ослабели. Люди друг с другом не встречались и не разговаривали. Разговаривать можно было только с тем, кто разделяет твою судьбу, иначе язык от страха просто прилипал к гортани. Большинство людей удовлетворялись разговором со своими собственными детьми дошкольного возраста: пойдет в школу — родители замолкают.
Вот в такие дни — весной 1937 года — встретился Гар- шин11 и предложил Ахматовой разделить судьбу. Чем не лагерная ситуация?
Разрыв с Гаршиным Ахматова перенесла сравнительно легко. Как всегда при разрывах, она растоптала его и пошла дальше не оглядываясь. Ей дано было оглядываться только на «красные стены родного Содома»12, но не на отдельных людей, отношения с которыми оборвались, да еще так безнадежно, как с Гаршиным. Он сыграл свою роль, при этом положительную, в ее трудной жизни и исчез, не оставив никакого следа, если не считать изменения в двух строчках «Поэмы без ге- роя»13. Умирая, Гаршин просил ее прийти проститься. Она не пришла. Обычно она сохраняла дружеские отношения с теми, кто ей был когда-то близок, но Гаршин оказался до того чужим человеком, такой мелкой и гадкой породы, прикрытой слащавыми словечками и сантиментальными рассуждениями, что о продолжении дружбы не могло быть и речи.
Кличка окончательно приросла к ней, и она осталась Ахматовой до конца жизни, не получив «законнейшего имени»...
Профессорша, к счастью, не состоялась. Да и кому это было нужно?
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 123-125, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 98-103). Печатается по тексту первой публикации.
Истории отношений В.Г. Гаршина с А. Ахматовой посвящена кн.: Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гар- шин. — СПб: Невский диалект, 2002.
Т.В. Гаршина умерла 10 октября 1942 г., задолго до снятия блокады Ленинграда (27 января 1944 г.).
Брак В.К. Шилейко и А. Ахматовой был оформлен в декабре 1918 г. (Владимир Шилейко: Последняя любовь: Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы. — М.: Вагриус, 2003. С. 71).
Цитируется пятая из «Северных элегий» А. Ахматовой: «И женщина какая-то мое / Единственное место заняла, / Мое законнейшее имя носит, / Оставивши мне кличку, из которой / Я сделала, пожалуй, все, что можно.»
Н.Н. Пунин отношения к этому не имел. Решение о том, чтобы оставить А. Ахматовой «добрачную» фамилию, принял 8 июня 1926 г. Народный суд Хамовнического района г. Москвы при расторжении ее брака с В.К. Шилейко. До развода она носила фамилию Ахматова-Шилейко (Там же).
Речь идет о следующих строках из цикла стихотворений А. Ахматовой «Сказка о черном кольце»: «Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки; / И зачем я крещена, / Горько гневалась она». Ахматова считала, что ее бабушка, Прасковья Федосеевна Мотовилова, была из рода татарских князей, восходившего к последнему хану Золотой Орды Ахмату, однако документального подтверждения этому не обнаружено (Ахматова А. Победа над Судьбой. I: Автобиографическая и мемуарная проза. Бег времени. Поэмы. — М.: Русский путь, 2005. С. 411).
Стихотворение «Имя» из «Вереницы четверостиший» («Татарское, дремучее.») было написано А. Ахматовой не во время пребывания в эвакуации в Ташкенте, а в 1958 г.
Г. Лелевич в статье «Анна Ахматова (Беглые заметки)», отметив «узость ахматовского мирка, ограничиваемого комнатными эротическими и молитвенными эмоциями», утверждал: «Потрясенная громовым крушением всего привычного мира, Ахматова с неверием и ненавистью смотрит на революцию» (На посту. 1923. № 2-3. С. 194, 200). А.А. Жданов был автором печально известного доклада о журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946).
А. Ахматова, не дождавшись вызова от В.Г. Гаршина, 13 мая 1944 г. прилетела из Ташкента в Москву, а 1 июня приехала в Ленинград: «Мы знали, что Ахматову будет встречать Гаршин. И действительно, когда мы вышли из вагона, на перроне стоял человек типично профессорского вида <.>. Он подошел к Ахматовой, поцеловал ей руку и сказал: "Аня, нам надо поговорить". Они стали, разговаривая, ходить по перрону. <.> Ходили они не очень долго, минут пять или восемь. Потом остановились. Гаршин опять поцеловал Ахматовой руку, повернулся и ушел. <.> Ахматова подошла к нам. Она сказала совершенно спокойно, ровным голосом: "Все изменилось. Я еду к Рыбаковым"» (Адмони В.Г. Знакомство и дружба // Воспоминания об Ахматовой. С. 343). О.И. Рыбакова вспоминала: «Перед приездом Анны Андреевны Владимир Георгиевич говорил моей матери, что он видит перед собой умершую Татьяну Владимировну (свою покойную жену) и что она запрещает ему жениться на Ахматовой» (Рыбакова О.И. Грустная правда // Об Анне Ахматовой: Стихи, воспоминания, эссе, письма. — Л.: Лениздат, 1990. С. 225).
См. т. 1, с. 639 и примеч. 139 на с. 763.
В.Г. Гаршин познакомился с А. Ахматовой в феврале 1937 г., когда она находилась на обследовании в Мариинской (Куйбышевской) больнице.
Из стихотворения А. Ахматовой «Лотова жена».
В 1944 г. А. Ахматова сняла посвящения В.Г. Гаршину в «Поэме без Героя» и внесла существенные изменения в адресованные ему строфы этой поэмы.
Люсаныч
Одну из комнат квартиры на Фонтанке занимала бывшая прислуга Пуниных, старуха, жившая с сыном и внуками1. Ахматова любила, нет, это не то слово — она просто дружила, потому что ей был дан дар дружбы, с внуком старухи, маленьким белоголовым мальчиком. В деревнях таких зовут «седенькими». Он действительно стучал к ней в дверь не пальцем, а кулачком2: дети всегда стучатся кулачком, пока у них не окрепнут пальцы. Зачем-то она научила мальчонку нескольким французским словам: может, пригодится в жизни. Только жизни ему было отпущено мало — его убило осколком во время блокады3. Мальчик, его, кажется, звали Вовочка, никак не мог произнести «le singe»4, хотя старался изо всех сил, чтобы заработать конфету, которую Ахматова обещала ему, если он возьмет этот фонетический барьер. Он перепробовал всевозможные варианты и наконец без стука распахнул дверь и с порога неотесанным ребячьим хриплым басом спросил: «Люсаныч — годится?» Тут вступился Мандельштам: нечего играть в благородное воспитание, а за «Люсаныча» надо немедленно выдать конфету: «Извольте платить — довольно издеваться»5.
У старухи был еще один внук, но с ним Ахматова не дружила. «Он не для дружбы», — сказала она, когда я приехала к ней после войны. С детьми, подростками и взрослыми она дружила выборочно, только с теми, кто был создан для дружбы. Выше всего она ценила в людях дар дружбы. Что же касается до Мандельштама, то стоило ему заметить замурзанную рожицу и голодный взгляд, а таких ребят у нас всегда было хоть завались, как он уже тащил к нам мальчишку и усаживал за стол. Я называла это «акмеистическими штучками». Но постоянством в своих дружбах с детьми (как и со взрослыми)
Мандельштам не отличался. Он не пронес бы через всю жизнь памяти и дружбы к «Люсанычу», как Ахматова.
Перед войной бабушке «Люсаныча» дали мерзкую квартирку во дворе, и Ахматова, разъезжаясь с Пуниным, заняла ее комнату, а потом другую, смежную, где поселился Лева. В тот же мой приезд после войны она показала мне место, где стояла кроватка ее «седенького» друга: «Вы помните Люсаныча?» В наш язык вошло: «Люсаныч — годится?» Это употреблялось, когда мы пробовали произнести что-нибудь невероятное, вроде названий учреждений, на которых нередко можно было сломать язык.
Шутка Мандельштама всегда была спонтанной — один раз сказано и забыто. Ахматова привязывалась к смешным сочетаниям слов, привыкала к ним, вводила их в свой словарь. У нее завелся набор тривиальностей, навязших на зубах и в глазах. «Скорее, скорее, — торопила она меня. — Сделайте это не отходя от кассы...» Она рассказывала, как ее посетил молодой поэт: «Он не растерялся и не отходя от кассы потребовал, чтобы я выслушала все его стихи... » «Без высшего образования мне из Ташкента не уехать», — пожаловалась она, когда какой-то старый ученый «не растерялся» и прочел ей лекцию об античной литературе. Этот самый ученый, когда-то «сидевший у ног Вячеслава Иванова», сообщил ей: «Меня привел к вам эрос...»6 Это «их символистские штучки», она их тотчас подхватывала: в присимволистских кругах, особенно в провинции, бытовал дурацкий жаргон, над которым не уставали смолоду потешаться и Ахматова и Мандель- штам7.
Потом это стало редкостью, и к нам ворвался говор улицы, дикие и живописные обороты новых фертов, которые в двадцатых годах завели себе «синие брючки и желтые ботиночки». «Фу, гадость», — говорила Ахматова, когда я ей приносила какой-нибудь трамвайный перл, а если рассказать о каком-нибудь свинском поступке, она разводила руками: «Тоже красиво... » Вероятно, «тоже красиво» — производное от часто повторявшейся фразы тридцатых годов: «Я хочу красивой жизни...»8 В распоряжении Ахматовой всегда находился уловитель уличного говора и разговорчиков счастливой коммунальной квартиры. Она перехватывала словечко и играла им, как мячиком. Многие, случайно попавшиеся ей на зубок, остались у нее на всю жизнь.
«Люсаныч — годится?» — понятно только посвященным и нуждается в комментарии, но немало было и таких, которые понятны «с первого заезда», потому что их употребляли «в хвост и в гриву». Про хвастунов и людей с повышенным чувством собственного значения Ахматова говорила: «Ему молоко в голову бросилось». Это случалось, главным образом, с мужчинами, когда у них кружилась голова от служебных или литературных успехов: «Слабый пол этого выдержать не может», — объясняла Ахматова. После разрыва с Пуниным у нее сложилась горько-веселая теория «слабого пола», потому что в наши дни именно мужчины оказались слабейшими, а женщины все же проявляли известную стойкость, особенно в несчастьях. Может, это произошло потому, что основной удар всегда падал на мужчин, но примечательно, что первыми затряслись от страха деятельные и энергичные люди, подходившие под определение «хи-мэн»9. Они хуже других переносили лишения и голод, быстро сдавались под напором начальства и брали свое только дома, где хамили с женами.
За это их, впрочем, ждало возмездие. Забавница Таня Луговская развлекала нас в Ташкенте премилыми рассказами. Один из них о том, что у нас ничего нельзя бросить — ни службу, ни комнату, ни город, в котором живешь. Бросить можно только жену, и «хи-мэны» именно на этом проявляли свою мужскую самостоятельность, пока не попадали под каблук к какой-нибудь энергичной дамочке, и это довершалопревращение мужчины в «слабый пол»... «У них все ушло в рост», — говорила о таких Ахматова, цитируя Розанова10. Надо оговориться, что среди наших друзей такое случалось редко — ведь нас окружали чудаки, смешные люди, отнюдь не карьеристы, в каких-то отношениях гораздо более смелые и твердые, чем «настоящие мужчины», занимавшие руководящие посты в издательствах и «творческих союзах»...
Среди словечек Ахматовой одно, подброшенное Мандельштамом, оказалось очень стойким и сопровождало нас всю жизнь. Вот как оно возникло... Ахматова пришла однажды к старому параличному актеру (Глаголину, кажется, если был такой), чтобы передать посылочку и привет от сына из Харькова11. Это случилось в годы, когда плохо работала почта и люди пользовались оказиями. Старику сказали: «Это Ахматова», — а он пробурчал: «Совершенно неинтересное знакомство... » Ахматовой это очень понравилось, она запомнила милый случай и через несколько лет рассказала о нем Мандельштаму. Он тут же прокомментировал: «И никакой неловкости не произошло... » С тех пор она повторяла слова старого актера, чтобы сообщить, как ее приняли чиновники в издательстве или каком-нибудь другом учреждении. До войны, поскольку она всегда была парией, ее только так в официальных местах и принимали. А фразой «И никакой неловкости не произошло» мы пользовались по поводу всякого хамежа и свинства, а этого у нас всегда хватало.
Именно эти слова она произносила, когда на страницах всех без исключения советских газет ее назвали блудницей. Ежегодно в годовщину выхода этих газет во всех школах и вузах — на уроках, лекциях и собраниях — произносили анафему Ахматовой и снова повторяли этот дарованный ей титул. Между прочим, впервые так ее назвал милейший пти-мэтр12 Эйхенбаум. Конечно, он не представлял себе, что его изящная формула — «блудница и монахиня» — получит неслыханный резонанс, прогремев на весь мир с партийного амвона. И придумал ее Эйхенбаум, использовав случайное словечко из ранних стихов, с самыми лучшими намерениями: он ведь любил блудниц, с любопытством поглядывал на монахинь и говорил, конечно, не о самом поэте, а о лирическом герое...13
Все это так, но я все же хочу предупредить литературоведов, чтобы они были поосторожнее с <...>14 слова только сотрясают воздух. Государство прекрасно знает, что можно безнаказанно убивать любых людей и любых поэтов, лишь бы после каждого убийства вовремя наградить кучку неубитых. «Если бы они вдруг поняли, кого они травят», — сказала я Ахматовой, когда по второму туру — после приезда оксфордских студентов15 — издевались над Зощенко, но она мне объяснила, что в таком случае они бы «проявили заботу о людях» и подарили бы по второй даче Кирсанову или Асееву.
Так достигается баланс в государственных масштабах: баш на баш, и квиты... Руководители парят на таких недосягаемых высотах, откуда отдельного человека разглядеть нельзя, и потому во всем полагаются на статистический метод: такое- то количество людей уничтожено — удивительно малый процент по отношению ко всему населению! — такое-то — оставлено в живых, причем из них столько-то обеспечено пайками и пирогом, кое-кто квартирами, а некоторые даже дачами... Баланс получается всегда положительный: живых несравненно больше, чем уничтоженных. Можно почивать на лаврах.
С государства взятки гладки, а общество рассказывает анекдоты про уничтоженных, охаивает их, ищет стилистические ошибки в их сочинениях. Свидетели травли запоминают, как смешон был затравленный, когда удирал от своры. Заяц, удирая от собак, не теряет своей красоты — он создан для бегства. Человек в этом положении жалок. У ведьмы, когда ее сжигают, не волосы, а страшные седые патлы, даже если вчера она была молода. Жанна д'Арк трагична только в кино, а в жизни она совсем не импозантна, и это подбадривает толпу улюлюкающих зрителей. И Зощенко и мужик, которого раскулачивают, выглядят куда хуже своих палачей. Над ними можно и похихикать.
Поэт — лицо неприкосновенное только потому, что он человек, хотя именно на него валятся все шишки. Зато следующие поколения, может, вспомнят его и призадумаются, если им захочется устроить облаву на своего соседа по времени и квартире. Впрочем, это напрасная надежда, потому что люди крепки только задним умом. Да и то не крепки.
Только крошечная горсточка людей осознала, что у нас происходило в течение всех этих лет, остальным же начхать на прошлое, и в будущем они способны повторить все, что было. И никакой неловкости не произойдет...
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 119-121, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 85-91). Печатается по тексту первой публикации.
Речь идет о домработнице в семье Н.Н. Пунина А.Б. Смирновой, ее дочери Т.И. Смирновой, зяте Евгении и внуках Вале и Володе.
Подразумевается стихотворение А. Ахматовой «Постучи кулачком — я открою.», посвященное памяти погибшего в блокадном Ленинграде Вали Смирнова; стихотворение было написано после того, как Ахматова получила ошибочное известие о смерти его младшего брата Володи.
Валя Смирнов погиб в 1942 г. от голода.
Le singe (франц.) — обезьяна.
Вероятность того, что участником этого эпизода был О.М., невелика, так как после воронежской ссылки он и Н.М. приезжали в Ленинград только три раза и на очень краткое время. Рассказ об эпизоде известен в другом изложении (Бабаев. С. 13).
20 октября 1942 г. Л.К. Чуковская записала следующий рассказ А. Ахматовой: «Вчера ко мне вдруг явился некий профессор Зуммер. Пригласил меня на лекцию об Александре Иванове. Тут же сообщил мне, что Александр Иванов был связан с Герценом и пр. Вообще, я вижу, что без высшего образования меня из этого города не выпустят. А кончил он так: "Я провел год у ног Вячеслава [Иванова] в Баку. Здесь я услышал вас в Педагогическом Институте. К вам меня привел Эрос"» (Чуковская. Т. 1. С. 525).
См. в автобиографической прозе О.М. «Шум времени»: «Кстати, в обиходе символистов приняты были примерно такие разговорчики: "Как поживаете, Иван Иванович?" — "Да ничего, Петр Петрович, предсмертно живу"».
Другой возможный источник этой фразы — анекдот, в котором рассказывается о беседе советского и польского пограничников: «Как по-польски ж.?» — «Дупа». — «Тоже красиво».
От he-man (англ.) — настоящий мужчина.
«.Пыл пола или развертывается в рост и, потратя силы свои "на произведение своего же тела", успокаивается; или же он в рост не развертывается и тогда весь сосредоточивается в стрелу пола, — и эта стрела сильно заострена и рвется с тетивы» (Розанов В. Опавшие листья. Короб первый. — СПб.: Т-во А.С. Суворина, 1913. С. 499-500).
Речь идет о журналисте С.С. Гусеве (псевд. Слово- Глаголь), сын которого, актер Б.С. Гусев (псевд. Борис Гла- голин), в 1917-1920 гг. играл в Харьковском драматическом театре. А. Ахматова могла познакомиться с Б.С. Гусевым благодаря его жене, актрисе Е.К. Валерской, с которой дружила ее близкая подруга О.А. Глебова-Судейкина (сообщено Р.Д. Ти- менчиком).
От petit-maitre (франц.) — наставник (ирон.).
См. т. 1, примеч. 94 на с. 759-760.
Далее в архивной машинописи отсутствуют два листа.
Речь идет о встрече английской студенческой делегации с писателями 5 мая 1954 г. в ленинградском Доме писателей. На вопрос студентов об отношении к постановлению 1946 г. М.М. Зощенко ответил, что «сначала постановление поразило его своей несправедливостью, и он написал в этом смысле письмо Иосифу Виссарионовичу, а потом он понял, что многое в этом документе справедливо», А. Ахматова сказала: «Оба документа — и речь товарища Жданова, и постановление Центрального Комитета партии — я считаю совершенно правильными» (Чуковская. Т. 2. С. 99).
Передышка
Ахматова мертвой хваткой вцепилась в женщину по фамилии Беньяш и заставила ее раздобыть мне разрешение на въезд в Ташкент. Беньяш — театральный критик и по положению своему никаких пропусков доставать не могла, но, как все театральные люди, она умела говорить с начальством и даже импонировала ему. Каким чудом ей удалось раздобыть пропуск, я не знаю, но ей так хотелось исполнить просьбу Ахматовой, что она сделала невозможное и вызволила меня из деревни, где я погибала1.
Пропуск еще ничего не решал — оставалась прописка, один из труднейших барьеров. За это взялся Корней Чуковский и сам понес мой паспорт в милицию. В результате я оказалась прописанной на площади своего брата и в одном городе с Ахматовой. Это произошло на второй год войны.
Ахматову я застала в трущобном доме в центре города2. Этот дом был обречен на снос, но уцелел, потому что разразилась война. Она занимала в этой трущобе самую трущобную клетушку. Узбекистан предоставил эвакуированным писателям несколько домов и квартир в городе. Распределением площади занялся Союз писателей, то есть самые важные москвичи из этого сословия. Они привыкли соблюдать чины и отвели Ахматовой комнату, соответствующую ее литературным заслугам. Чтобы пройти к ней, надо было нырнуть в подворотню, а затем подняться по прогнившей наружной лестнице на террасу, окаймлявшую со стороны двора весь дом.
В нем поселили жен рядовых членов Союза писателей, получивших боевую подготовку и крещение в тридцать седьмом году. Окна их комнат выходили на террасу, и у каждого окна сидела женщина с вязанием в руках. Это они подрабатывали в специально организованной для них артели. Работая спицами и крючками, они переговаривались с подругами, сидевшими на террасе. Когда мы с Ахматовой спускались по лестнице, нам вслед неслись смешки и цитаты из всех критиков, поносивших Ахматову, главным образом из Тарасенкова. Это был страстный собиратель и тайный любитель поэзии, специализировавшийся на погромных статьях о поэтах3. Однажды я его видела: в Доме печати с Мандельштамом поздоровался хорошенький мальчик с золотыми кудряшками. Я спросила, кто это, и Мандельштам ответил: «Падший ангел... » Падший ангел «вооружил» «простых советских людей» отличными формулировками для поношения поэтов.
Женщин с террасы Ахматова называла по Диккенсу «вязальщицами»4 и в общем не обращала на них внимания. На нижнем этаже этого дома отвели квартиру Городецкому. Он был активнее и энергичнее «вязальщиц», потому что то, что ему казалось процветанием Ахматовой, ранило его в самое сердце. В самом деле, в Ташкенте множество народу заходило в ее каморку, и это возмущало Городецкого. Он стоял на стреме, перелавливая посетителей Ахматовой, и спрашивал: «Как там поживает моя недоучка?»
Он также вел просветительную работу среди «вязальщиц», но как настоящий советский человек он забыл, на мое счастье, и меня, и фамилию Мандельштама: погибших полагалось предавать забвению. Мне он мог гораздо легче повредить, чем Ахматовой, — ведь ее судьба все же решалась наверху, а меня <бы> сдул с лица земли всякий встречный, если бы только вздумал; таким образом, я нуждалась только в одном — в полном забвении. К счастью, это совпадало с основной установкой нашего общества, и ни «вязальщицы», ни Городецкий не заметили моего присутствия в этом благословенном писательском доме.
Особенно приспособляться к «вязальщицам» и Городецкому нам не приходилось — иного ничего в своей жизни мы и не видели. Трудно было приспособиться к уборной во дворе — это превосходило самое дикое воображение. Думаю, что именно из-за нее Ахматова заболела брюшным тифом. В первые дни мы скрывали от нее правильно растущую температуру. Она почуяла вранье и потребовала температурный листок. В комнате, кроме меня, была Фаина Раневская, популярная актриса, которой улыбались даже «вязальщицы». Раневская растерянно подала Ахматовой листок. Мы боялись, что Ахматова, сообразив, что больна тифом, испугается, а с ее сердцем это было опасно. Но ничего подобного не случилось. Она надела очки, внимательно просмотрела записи и заявила: «Обе не знают десятичных дробей... » На следующий день ее перевезли в больницу, и это не было для нее неожиданностью. Потом она переболела клещевым среднеазиатским тифом и даже скарлатиной. К ней цеплялись все болезни на свете, и все-таки она выжила: «единой силой воли...» Это одно из ее излюбленных словечек.
Бывало, что нам нечего есть, но я умудрялась приготовить нечто из ничего. «Наденька приготовила обед единой силой воли», — говорила она. Так я хозяйничала, когда мы поселились вместе на Жуковской улице5. Ее перевели туда в освободившуюся квартирку Булгаковой после того, как начался разъезд. Последнюю зиму мы провели в квартире, которую раньше занимал Луговской. Дом на Жуковской был очень мил. В него переселились узбекские писатели, и там мы не возбуждали ничьих эмоций. У меня там тоже осталась комната после отъезда моего брата — на той же площадке, что квартира Луговского. Это и было лучшее время в нашей с ней жизни. Точнее, не лучшее, а самое спокойное, потому что про нас забыли... По нашим грехам и то хорошо.
Мы считались богатым и гостеприимным домом — паек! Днем к нам приходили люди, и, увидав, что по двору к нам кто-то идет, я спешно подливала в суп воды, чтобы накормить гостя. Ахматова же говорила: «Надо скорее похорошеть... » Она выпрямлялась, делала глубокий вдох и сразу хорошела на глазах. Она обладала этим подлинно ведьмовским свойством, и это нас очень веселило. По-иному принимала она посетителей, приглашавших ее выступать или навестить вуз или школу. Увидав таких, Ахматова кричала: «Где мой саван?» — и ложилась на кровать, чтобы притвориться умирающей. Гулять Ахматова обычно ходила с Раневской, иногда даже пускалась одна в гости, чаще всего к композитору Козловскому. Она очень подружилась и с ним, и с его женой. Чтобы попасть к ним, надо было пройти через площадь, которую мы называли Звездой. Генерал Кауфман, некогда управлявший этим краем, очевидно, скучал по Парижу: он позаботился, чтобы в его резиденции спланировали площадь, напоминавшую знаменитую парижскую Этуаль. Ахматова так успокоилась, что свободно переходила эту площадь: боязнь пространства, мучившая ее годами, пошла на убыль.
Она любила ходить в гости и часто поздно возвращалась домой. Я обычно уже лежала с книгой в постели. Она садилась на краешек, и тут-то выяснялось, как поверхностно дневное благоденствие. С полночи шел полубезумный разговор про нашего каторжника и заложника6. Про его последнее письмо. Не болен ли он? Не провокатор ли этот недавний посетитель, явившийся с приветом из лагеря?.. 7
В теплом Ташкенте она дрожала от холода при одной мысли о сибирских морозах: как мерзнет там Лева... Ночью ею овладевал дикий ужас и страх, а утром, проснувшись, она выкуривала десяток папирос, преодолевая ночной бред, который, к несчастью, был явью, и снова перебирала все детали, чтобы сделать хоть какой-нибудь оптимистический вывод. Но, трезвая, при трезвом свете дня, она не могла обнаружить ни малейшей зацепки для утешения: сын действительно погибал на каторге. Единственная надежда на спасение — это его молодость. Но удастся ли ей дожить до его возвращения? Она в это не верила.
Просвета не было: она знала, что военная победа только укрепляет режим. В этой войне никто не мог быть пораженцем, но нам и победа не сулила никакого облегчения. Мы не только чувствовали, но и знали свою обреченность и немели от ужаса при мысли, что нашу участь неизбежно разделит и человек, имевший несчастье родиться от обреченных родителей, окруженных обреченными друзьями.
По ночам мы говорили и о Мандельштаме. Она ни на секунду не теряла веры в него. Эта вера помогла мне устоять. Она была единственным человеком, который в те годы не забывал его и поддерживал меня. Без нее я бы пропала — не только от бедствий, голода и нищеты, но и от ужаса забвения. От полной глухоты всех, кто случайно попадался на нашем пути. От огромного враждебного мира, где слышны были только враждебные голоса. Ни один звук из будущего еще не пробивался в нашу тюрьму. Вдвоем мы хранили свою тайну, оплакивали умершего и дрожали за еще живого каторжника. Это было самое лучшее и самое спокойное время в нашей жизни.
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 121-123, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 92-97). Печатается по тексту первой публикации.
С октября 1941 г. Н.М. жила в эвакуации в с. Михай- ловка Джамбульской области. В Ташкент она приехала в первых числах июля 1942 г.
В Ташкенте А. Ахматова жила в помещении бывшего Управления по делам искусств (ул. Карла Маркса, д. 7), где разместили приехавших в эвакуацию московских писателей (Летопись жизни Ахматовой. С. 340).
Так, в статье «Полдень лирики» (Лит. газета. 1934. 20 мая) А.К. Тарасенков писал о книгах Н.С. Гумилева и А. Ахматовой: «Печать классовой злобы к пролетарской революции лежит на страницах "Огненного столпа" и "Подорожника"», а в статье «Пафос советской жизни» (Лит. газета. 1947. 2 августа) называл лирику Ахматовой «ущербной, пессимистической, лишенной исторической перспективы» (цит. по: Тименчик. С. 451). Однако внутренняя его рецензия на невышедший сборник ее стихотворений «Нечет» (1946) выдержана в совершенно ином тоне: «Это исключительно сильные стихи, напряженные, волевые, гневные по отношению к врагу и одновременно озаренные высокими идеями гуманизма, человечности, когда речь идет о наших людях! <.> Это редкостные по своему изяществу и внутренней силе стихи. Наконец, в книге есть стихи на темы, связанные с прошлым. Здесь у Ахматовой много. философских раздумий» (Гончарова Н.Г. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. — М.; СПб.: Летний сад; Российская гос. библиотека, 2000. С. 251-252).
Вязанием у Ч. Диккенса в «Повести о двух городах» занималась мадам Дефарж.
По адресу ул. Жуковского, 54 А. Ахматова поселилась 31 мая 1943 года (Летопись жизни Ахматовой. С. 365). В том же доме снимали комнату Е.Я. Хазин и его жена Е.М. Фрадкина. Во время их отъездов в этой комнате жила Н.М., а позднее она переселилась к Ахматовой.
Л.Н. Гумилев в то время находился в Норильлаге.
Речь идет о Ю.А. Казарновском.
Не по плечу
Мандельштам говорил, что Марина влюбляется в поэтов, и считал это признаком высокого благородства. Так он оберегал интересы своего сословия. А про Ахматову он язвил, будто она никогда не ошибается и заводит романы только с «офицерами». Женский расцвет Ахматовой выпал на годы Первой мировой войны, когда мужчины действительно все оказались в шинелях, но словом «офицер» Мандельштам обозначал не военного, профессионального или мобилизованного, а чуждый ему тип самоуверенного болтуна, фанфарона, хвастуна — словом, существо петушиного нрава.
В воронежский период, когда мы с Ахматовой съезжались в Москве и по вечерам ждали телефонного звонка Мандельштама из Воронежа, я подружилась с Харджиевым, навещавшим Ахматову. Мандельштам и я были уже чуть-чуть знакомы с ним: он как-то приводил к нам Ахматову, когда мы еще жили на Тверском бульваре1, и Мандельштам рассердился: что она не может прийти одна и вечно кого-нибудь за собой таскает... Он еще не испытал боязни пространства, которой в разных степенях переболели мы все: без спутника при этой болезни обойтись трудно (потом он два-три раза заходил к ней и к Леве, когда они гостили у нас в последний, 34-й, московский год).
В Воронеже, уже оповещенный по телефону о новой дружбе, Мандельштам встретил меня вопросом: «Как там твоя офицерня? Пополнение?» Я удивилась, что и Харджиев попал в эту категорию, но Мандельштам не растерялся: «Колониальные войска...» Впоследствии он был в добрых отношениях с Харджиевым: мы встречались с ним, когда приходили ночевать к Наталье Георгиевне Корди, сестре Василисы Шкловской.
И Харджиев и Корди жили в бывшей квартире Шкловского: переезжая, он им обоим устроил там комнаты. Харджиев тронул Мандельштама своим страстным отношением к Хлебникову. Любовь к поэзии в те страшные годы была такой редкостью, что Мандельштам перестал видеть в Харджиеве представителя ненавистной «офицерни»...
В «Египетской марке» ротмистр Кржижановский похищает у комарика Парнока женщину, визитку и рубашки, потом едет в Москву и останавливается в гостинице «Селект» на Малой Лубянке, где после революции, как нам говорили, устроили общежитие работников Чека. Я что-то сомневаюсь, чтобы женщины, на которых зарился мальчишкой Мандельштам, «нежные европеянки», доставившие ему «столько... смущенья, надсады и горя»2, могли хоть на минуту заинтересоваться нищим ротмистром, купившим по дешевке визитку Парнока. В те годы под офицерской шинелью должен был скрываться банкир, фабрикант или биржевик, чтобы привлечь внимание патентованной красавицы. На таких женщин у ротмистра Кржижановского появились бы кое-какие шансы, если б он сумел перестроиться и сохранить номер в гостинице «Селект». Но к тому времени «европеянки» исчезли с горизонта, а в ход пошли новые, уже обесцененные красотки.
Для меня всегда было загадкой, кого из друзей Ахматовой Мандельштам причислил к «офицерне». Сняв шинели, они оказались профессорами, художниками или комиссарами искусств, как Лурье и Пунин3. Из них я застала двоих — Пуни- на и Шилейко, да еще поздно появившегося Гаршина, который, в сущности, вообще был ни при чем... Фанфаронили все они здорово, главным образом для того, чтобы про них не говорили «муж Ахматовой», а предоставили им собственное место в жизни. Только фанфаронство Гаршина ничуть не походило на дурь Пунина или Шилейко. Этот принадлежал к совсем другому разряду, никому из нас не милому: умиленный читатель, обожающий стихи и поэта. Мандельштам таких спускал с лестницы. Такие в стихах ничего не понимают.
В день, когда Мандельштам вернулся из Воронежа в Москву, Ахматова, выехавшая для встречи с ним, опоздала4. Ее задержал непонятно почему очутившийся в Москве Гар- шин. Она пришла взволнованная и рассказала про разговор с Гаршиным. Он, оказывается, еще на войне никогда не расставался с «Четками» и из этого сделал вывод, что ему надо сблизиться со случайно встретившимся на его пути поэтом (он был врачом в больнице, где она лежала на исследовании). Ахматова пошла на это, чтобы не быть одной и поскорее избавиться от Пунина, жизнь с которым уже давно стала невыносимой.
В молодости она бы Гаршина не заметила. Из своего опыта с Гаршиным она сделала вывод, что поздние браки всегда неудачны. На самом же деле она жила в разбитом и почти уничтоженном кругу и потому к концу женской жизни пошла на слюнявую наживку совершенно чуждого человека. Она забыла, что из безвыходных положений выхода нет. Этим объясняется ее неудача: между ними не оказалось ничего общего, кроме прочтенной на войне книжки.
Гораздо сложнее катастрофа с Пуниным — последней попыткой Ахматовой создать прочные и крепкие отношения. Чтобы понять, что их объединяло, надо было посмотреть на них, когда они вместе шли по улице: оба стройные, худые, высокие, с легкой и быстрой походкой. Гуляя, они не издевались друг над другом — гармония возникала, как только начиналось движение. Для него они были созданы, как стрелы, как яхты, как парусники. В пламенный жар ночей я не верю — это риторика и поэтический штамп, а не Ахматова5.
Разлад с Пуниным начинался с разговора, с любого произнесенного слова — и в этом особенность Пунина. У него был лающий голос, слова вылетали из него порознь, каждое отдельно, лицо при этом передергивалось тиком и казалось, что вот-вот он хватит собеседника мертвой хваткой. Весь смысл речи определялся голосом и способом произносить слова: из него шла лефовская дребедень, знакомые звуки Петеньки Верховенского6, но не торжествующего и заводящего кавардак, а загнанного в угол и беспомощно отругивающегося.
«Поэт местного царскосельского значения» — это его вершина, блестящий выпад, жемчужина в своем роде. Пунин изливал на Ахматову целые ушаты авангардистских поношений, и это было его формой самоутверждения. Мало того, напичканный «брикизмами»7, пришедшими извне и ему самому не свойственными, он уничтожал в себе все то, что было в нем действительно заложено и являлось его сущностью. Оно проступало только в ходьбе, в движении, когда он молчал, или при виде Мандельштама, которого он так любил, что решался открыто признать: «Я не вытягиваю» — и отступить на второй план. Для Пунина это было настоящим подвигом, победой над собой и всей своей жизненной установкой.
Пунин не мог принять себя таким, как он был: «не вытягивающим», не указывающим дорогу, а спокойно идущим по следу. Этим он коренным образом отличался от Мандельштама, у которого таких претензий не было и в помине. От мировоззрения, помогающего принимать и мир и себя такими, как они есть, Пунин отказался с ходу, потому что оно казалось растоптанным — и не двадцатыми годами, а десятыми или еще гораздо раньше. От этого мировоззрения он оставил только внешние проявления, бытовую мелочь, труху, а от сущности отвернулся.
Он принадлежал к тем, кто переделывает мир, хотя и совершенно другими путями, чем наши хозяева. Внутреннюю пустоту от рухнувшего мировоззрения он заполнил новыми догматами будущего и прошлого авангардистского искусства. Комиссарство, когда вдруг на одну минуту у него на руках оказалась призрачная власть, оставило в нем потребность отдавать распоряжения и декретировать. От угара десятых годов сохранились правило о том, что все можно, и неугасаемая потребность самоутверждаться.
Началось, как всегда у нас, с жены. Он когда-то объяснил причину разрыва с ней: «Я не могу жить с некрасивой женщиной». Оказалось, что, женясь, он этого не заметил. Ахматовой это не сулило ничего хорошего, хотя красоту она сохранила. С ней ему помешало то, что он «не вытягивал». Постоянное присутствие рядом с ним женщины, наделенной незаурядной и таинственной силой, в то время как сам он не мог не сознавать своих границ, толкало его <на> мелкий бунт и постоянные ссоры. Этим он брал реванш.
Вспоминая нашу жизнь в царскосельском пансиончи- ке8, Ахматова по-бабьи вздыхала: «Женихами они все хороши...» Она любила изобразить зауряд-бабенку. В конце двадцатых годов я зашла к ней без Мандельштама. Она лежала на диване, укрытая гарусным одеялом. Такие вязали у нас в монастырях. Увидев меня, она приподнялась и сказала: «Надя, мне здесь плохо... » Шутка про женихов пришла значительно позже, когда уже все переболело. Разрыв длился «не недели, не месяцы, годы»... В первый раз в жизни она сказала: «Я или она». До этого она расходилась при первых признаках охлаждения. Пунин отвечал, конечно, «ты» — на людях они были на вы, — но дело было не в посторонних женщинах, а в них самих. В том, что он не мог перенести, что он ей не по плечу. Не будь тех проклятых лет с тем проклятым жилищным кризисом, она бы уехала от него гораздо раньше, и он бы к ней вернулся, потому что в них всегда существовало что-то общее, объединявшее и настоящее. Ее уход — вовремя — встряхнул бы его, изменил, дал бы ему силы понять и себя и ее. Я это знаю, потому что видела его в Ташкенте.
Я пришла со службы и застала на балахане приехавшего из Самарканда Пунина9. Он опять был царскосельским «женихом». Волнения он не скрывал, хотя говорил своим обычным лающим голосом. Они пошли гулять по Ташкенту, как когда-то по Ленинграду. Вернулись к ужину. К Ахматовой кто-то забежал с ненужным разговором, и мы с Пуниным вышли вдвоем на верхнюю площадку наружной лестницы. На домашнем языке она называлась «капитанской рубкой». Там Николаша, как звала его Ахматова, неожиданно заговорил о ней. Это длилось несколько секунд или минут; он спросил, знаю ли я, что Анич- ка — тишина... — А почему вы раньше этого не знали? — спросила я. — Всегда знал, — ответил он.
Старому цинику тут же стало неловко, что он расчувствовался, и он пустился в остроумие в прежнем жанре. Уезжая после проведенного у нас дня, он взвалил на плечи мешок — Ахматова отдала ему весь месячный паек — и заявил: «Я всегда знал, что возле вас можно прокормиться... »
В Ленинграде после разрыва с Гаршиным, Ахматова поселилась в своих двух комнатах на Фонтанке, и снова пошли «Пунические войны». Особенно враждебна была Ирина, дочь Пунина. Она росла в неприязни к Ахматовой, и Анна Андреевна часто жаловалась на ее грубость.
Они сошлись, когда Ира с дочерью остались совершенно беспомощными после ареста и ссылки отца10. К тому времени исчез и Лева11, Ахматова тоже была одна и беспомощна.
Ей дали переводы, и она начала зарабатывать, и это смягчило Иру. Так остатки двух семейств, разоренных и обездоленных, оказались связанными общей площадью и общей беспомощностью.
У Ирины голос не лающий, а железобетонный, как говорила Ахматова. Как и отец, она непрерывно отдавала распоряжения и вела войны, но на приступ чувствительности, как ее отец, она не способна. Пунин был открыт и мыслям и чувствам, поколение мельчает — и ни дочь его, ни внучка ни о чем, кроме того, что при Ахматовой можно прокормиться, никогда не думали.
У Пунина были страсти и в литературе, и в живописи. Он оставался верен своим друзьям-художникам до конца жизни. Ирина читает лекции по конспектам отца. Для нее живопись только источник дохода, как и рукописи Ахматовой, украденные после ее смерти и проданные в архив дочерью и внучкой Пунина12. Говорят, она ходила в обком и объясняла, что забрала архив Ахматовой, чтобы он не достался преступному сыну Гумилева и Ахматовой. Своим железобетонным голосом она повторяла Ахматовой, требуя у нее денег: «Ты ела наш хлеб...» Когда пришло известие, что Лева возвращается из лагеря, Ира Пунина громко зарыдала. Сконфуженная Ахматова — я гостила тогда у нее — пояснила: Ирочка так любила отца — она плачет, что это не он возвращается.
В последний раз я видела Пунина на похоронах Бру- ни13. Мы сидели возле чьей-то чужой могилы, и Пунин, взволнованный смертью друга, рассказывал о других художниках — как им плохо. Татлин не хочет работать — говорит, что все равно после его смерти все выбросят на помойку — такое уж время. А нас всех заберут — и Ахматову заберут: ее заберут последней... А прежде как хорошо было, а мы не ценили — и с Аничкой еще не расцапались, и с Мандельштамом водку пили.
Вскоре Пунин был арестован. Умер он в лагере14. По одной версии, он вспоминал там Ахматову с величайшей нежностью, по другой — всячески поносил ее15. Это, впрочем, не имеет значения, так как у Пунина эти два способа говорить о женщине всегда совпадали. Его арест и уничтожение приписывается художнику Серову16, а может, и всему преподавательскому составу Академии, потому что, говорят, он был хорошим лектором и его любили студенты.
В незапамятные времена, когда Мандельштам еще был жив и мы заходили на Фонтанку, в доме Пуниных воцарялся временный мир. При мне Пунин не стеснялся и хамил Ахматовой как хотел, но в присутствии Мандельштама не позволял себе никаких выходок. В коридоре возле Левиной занавески накрывали большой стол, Пунин следил хищным глазом, чтобы была отличная закуска к водке, и мы мирно проводили вечер. Несколько раз мы ночевали за занавеской во время наших незаконных приездов в Ленинград в 37-38 годах. (Хотела бы я знать, действительно ли они были незаконные и где закон, воспрещающий человеку, отбывшему срок, приезжать в большие города? Единственная мне известная ссылка на этот таинственный закон принадлежит Николаю Чуковскому. Он написал, что Мандельштам приезжал в Ленинград, «пользуясь слабостью надзора». Впрочем, он считает, что мы туда приезжали до 37 года, пока еще длилась воронежская ссылка. Именно тогда он видел нас на вокзале17. А может, это были наши призраки? Выступление Коли я считаю сигналом начальству, чтобы оно усилило надзор. Надеюсь, ему вняли. Нельзя позволять преступникам наводнять славный город Ленина.)
В роковые годы мы, приезжая в Ленинград, естественно, бывали напуганными и мрачными. Все своеобразное сообщество, чтобы не сказать семья, в Фонтанном доме старалось хоть чем-нибудь нас развеселить, даже вызывали Андроникова, тогда еще вполне славного малого, показывать Мандельштаму свои штучки. Особенно старался Пунин, придумывая развлечения для Мандельштама, устраивая ему постель за занавеской, занимая его разговорами, тратя последние деньги на угощение, воздерживаясь от выпадов против Ахматовой...
Но эта внешне мирная обстановка не могла обмануть Мандельштама. Он понимал, как тяжело там Ахматовой. Поэтому однажды, когда она провожала нас на вокзал, он сказал, что в его доме всегда найдется для нее место: мой дом — ваш дом. К несчастью, это было сказано в страшном году, когда у него отняли всякую надежду не то что на дом, но даже на собственный угол.
Приближалась минута, когда он потерял право открывать двери18 и дышать обыкновенным уличным воздухом. Эти двое — Ахматова и Мандельштам — ничем друг другу помочь не могли. Оба они прожили страшную, бездомную и бесприютную жизнь. Не только государство, но и все общество ощерилось против них, и они оказались изгоями и париями. Но в каждом из них был заложен огромный жизненный заряд, и даже в этом одичавшем мире они все же умудрились осуществить если не все, то хоть часть того, что было им дано.
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 125-129, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 104-113). Печатается по тексту первой публикации.
В январе 1932 г. объединенная жилкомиссия Горкома писателей приняла решение выделить О.М. комнату при Доме Герцена (Тверской б., 25).
Из стихотворения О.М. «С миром державным я был лишь ребячески связан.».
См. т. 1, примеч. 91 на с. 758.
Из Воронежа О.М. и Н.М. вернулись в Москву около 18-20 мая 1937 г. А. Ахматова в это время уже была в Москве.
Речь идет о стихотворении А. Ахматовой «А, ты думал — я тоже такая.», которое завершается следующими строками: «Но клянусь тебе ангельским садом, / Чудотворной иконой клянусь / И ночей наших пламенным чадом — / Я к тебе никогда не вернусь».
Один из героев романа Ф.М. Достоевского «Бесы».
Критик и литературовед О.М. Брик, от фамилии которого образован этот неологизм, являлся одним из апологетов теории социального заказа, производственного искусства и литературы факта.
С конца марта 1925 г. О.М. и Н.М. поселяются в Детском Селе, в пансионе по адресу: ул. Московская, д. 1. Вскоре сюда же приезжает А. Ахматова.
1 сентября 1943 г. Н.Н. Пунин записал в дневнике: «Месяц тому назад был в Ташкенте, у Ани. Тихо провел в ее доме 8 дней» (Пунин. С. 369).
Первый муж И.Н. Пуниной, Г.Я. Каминский, был 24 сентября 1941 г. арестован на фронте по ложному доносу, приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и умер в Тайшетлаге 3 ноября 1943 г.
См. т. 1, примеч. 103 на с. 760-761.
О судьбе архива А. Ахматовой после ее смерти см.: Толстой Ю.К. Спор о наследстве А.А. Ахматовой // Правоведение. 1989. № 3. С. 62-74; Корней Чуковский — Лидия Чуковская.
Переписка. 1912-1969. — М.: Новое лит. обозрение, 2003. С. 424-426; Лидия Чуковская. «После конца»: Из «ахматовско- го» дневника // Знамя. 2003. № 1. С. 154-167; Каминская А.Г. О завещании А.А. Ахматовой // Звезда. 2005. № 5. С. 190-203; Ответ А.Г. Наймана (Там же. С. 204); «Приключенческий роман с неожиданными поворотами сюжета». Из переписки В.М. Жирмунского с Л.К. Чуковской (1966-1969) // Знамя. 2007. № 1. С. 166-187.
Л.А. Бруни скончался 26 февраля 1948 г., похоронен 29 февраля в Москве, на Даниловском кладбище: «Был очень сильный мороз. Пунин единственный стоял с непокрытой головой и повторял: "Счастливый Левушка". За этими парадоксальными словами скрывалось предчувствие грядущих бед. Незадолго до смерти Бруни вся страна прочитала в "Правде" знаменитое партийное постановление об опере В. Мурадели "Великая дружба". Это был знак к началу очередных идеологических гонений» (Сарабьянов А. Жизнеописание художника Льва Бруни. — М.: Русский авангард (RA); Галерея Г.О.С.Т., 2009. С. 166).
См. т. 1, примеч. 67 на с. 755.
Летом 1952 г. Н.Н. Пунин писал И.Н. Пуниной из Абези об опасности, которая в 1949 г. угрожала А. Ахматовой: «Акума висела на волоске. Вероятно, ее спасли стихи в "Огоньке"» (Пунин. С. 429). А в письме от 11 мая 1953 г. он просил А.Г. Каминскую: «Акуме передай земной поклон и благодарность за пасхальную посылку. Все очень вкусно, но письмо было бы интереснее.» (Там же. С. 430).
В.А. Серов в ответ на критику Н.Н. Пунина его деятельности на посту председателя Ленинградской организации Союза художников «взял на себя ведущую роль в кампании его травли и дискредитации» (Там же. С. 502). В материалах следственного дела Пунина имеются показания Серова о том, что он «является идеологом "левого реакционного искусства" и проповедником реакционной идеи: "искусство для искусства" и теоретиком формализма в искусстве» (Там же. С. 423).
Н.К. Чуковский вспоминал о воронежской высылке О.М.: «В тридцать пятом или тридцать шестом году, осенью, в дождь, я как-то возвращался из Москвы в Ленинград. На Ленинградском вокзале в Москве я увидел Мандельштама, сидевшего рядом с женой на потертом чемодане. <.> Он, постоянно кочевавший из города в город, мог бы жить и в Воронеже, но беда заключалась в том, что там у него не было никаких средств к существованию. Пользуясь слабостью надзора, гонимый голодом и тоской, он несколько раз сбегал оттуда в Москву и однажды добрался даже до Ленинграда» (Москва. 1964. № 8. С. 152).
18 Из стихотворения О.М.: «Если б меня наши враги взяли / И перестали со мной говорить люди, / Если б лишили меня всего в мире — / Права дышать и открывать двери.»
Предыдущий лошаденок
Мы втроем прогуливали Тапку, сенбернара. Во дворе играли девочки — стриженые головки. Одна из них закричала — может, это была Ира, но мне не хочется о ней вспоминать: «А где предыдущий лошаденок?»1 Все всполошились: в самом деле, где? Через минутку привели девчурку — такую же, как все, и стали ее корить — куда она удрала в такую ответственную минуту, когда лошадки скоро подойдут к старту.
Мы вернулись в комнату Ахматовой, и Мандельштам вдруг вспомнил, что накануне встретил приехавшего из Москвы Шилейку. Он сообщил это так: «Кстати, о предыдущем лошаденке... » Это прозвище и осталось за Шилейкой, но никакой внутренней характеристики оно не содержит: просто порядковый номер.
С Шилейкой я познакомилась в один из первых наших приездов в Ленинград. Ахматову я тогда еще не знала, но потом, подружившись с ней, спросила, как могло случиться, что она сошлась с Шилейкой... Немыслимо было представить себе эту женщину рядом с такой фантастической фигурой, как Ши- лейко. Впрочем, теперь мне это сочетание не кажется таким странным, как в юности, когда я верила версии Мандельштама об офицерах и они представлялись мне девичьей мечтой о «настоящем мужчине», а не представителями «слабого пола», способного только выполнять приказания.
Но все-таки в ее отношениях с Шилейко есть нечто удивляющее меня и сейчас. Она мне как-то сказала, что пошла к Шилейке, потому что считала его крупным ученым, которому надо служить. Девятнадцатый век, сказала я, девушка из рассказа Тургенева... Я имела в виду не «тургеневскую девушку», а историю про купеческую дочку, мывшую ноги юродивому2.
Мысль о подобной жертвенности была мне совершенно чужда, а Мандельштам, если б заподозрил что-нибудь подобное во мне, выгнал бы меня или сам удрал на край света. Я не сомневаюсь, что Ахматова в той или иной форме изложила Шилейке свой жертвенный план, а он его, очевидно, принял. Во всяком случае, Шилейко — единственный человек, ради которого Ахматова «совершала подвиги» — топила печку,таскала на саночках паек из академического распределителя, ставила самовар, варила какое-то голодное хлёбово и продавала на базаре последнее барахло.
Жизнь с ним пришлась на годы величайшего голода, а к голоду и холоду надо прибавить «черную ревность»3, которой мучил ее этот человек. В годы совместной жизни он отстранил от нее всех друзей и знакомых — их и так оставалось немного, заперся с ней, боролся с ее стихами, даже сжег в самоваре какую-то рукопись... Почему не в печке? Наверное, летом... Или чтобы побольше навалило дыму...
Когда они жили в Москве в Зачатьевском переулке4, Мандельштам попытался к ней зайти, но Шилейко встретил его зверем. Потом в Ленинграде в 1921 году он не решился на повторение московского опыта и к Ахматовой не заглядывал. Шилейко только и делал, что грозился убить ее и покончить <с> собой: разыгрывал Синюю Бороду.
В конце концов она возмутилась и ушла. Мы приехали в Ленинград, когда она перекочевала от него к Оленьке Су- дейкиной5. В те годы телефоны были редкостью, и мы пришли к Шилейко без предупреждения. Столкнулись мы с ним у входа — он возвращался из магазина со свертками. Стояла поздняя жаркая весна, а Шилейко был в шубе нараспашку. Его всегда лихорадило — туберкулез. Шубу он не снял и в комнате. Он, верно, так замерзал в годы разрухи, когда огромное дворцовое помещение отапливалось печками-буржуйками, что не мог отогреться и летом и все дрожал и вздрагивал.
Навстречу ему бросился огромный сенбернар и положил львиные лапы на плечи хозяину. Шилейко вынул французскую булку и показал собаке. Пес обезумел и заплясал от радости. Он просил и просил, но булки не получал — Шилей- ко держал ее на виду, подносил к собачьему носу, но тут же отнимал. Это продолжалось бесконечно долго, и Мандельштам возмутился: зачем зря издеваться над собакой? Шилейко отдал булку, но объяснил, что кусок всегда вкуснее, если его приходится вымаливать. Умная власть это всегда знает и поэтому обеспечивает себе преданных слуг. Он удивился, как Мандельштам еще не заметил прекрасного вкуса любого выпрошенного куска. Но нам кусок, из-за которого приходилось плясать, никогда вкусным не казался. Такой кусок становится поперек горла.
У Тапа была трогательная и грустная история, иначе говоря, революционная биография. Революция задела и собак, но это неудивительно, потому что они тесно связаны с людьми, так же как коровы, лошади и другой домашний скот. Хозяева породистых собак бежали за границу, и на улицах появилась масса бродяг, рывшихся в помойных ямах. Каждый спасался как может, но собакам приходилось <.>6 вытягивал», как Пунин, но никогда бы в этом не признался. Чем-то он был ущемлен. Быть может, шум вокруг его открытия немного вскружил ему голову — он мальчишкой прочел какую-то шумерскую, что ли, надпись, над которой ломали голову все востоковеды, и по всему миру заговорили о гениальном ребенке, — а потом, когда пошла обычная научная деятельность, да еще в трудных условиях изоляции и голода, ему стало скучновато. Трудно привыкнуть к тишине и к безмолвию, когда жизнь начинается с шума, но еще труднее работать в изоляции и в пустоте.
В те годы занятия древностью считались пустой тратой времени — только к восстаниям рабов начальство относилось милостиво. Это считалось древнейшей формой классовой борьбы и потому слегка поощрялось. Шилейко таких восстаний не изобретал и потому носил клеймо буржуазного ученого, но его все же кормили — паек в голодные годы был у него с первого дня. Он подходил под горьковское определение интеллигенции, которую нужно сохранить, потому что она много знает. Для самоучки даже не объем знаний — объем все же имеет какую-то форму, — а именно количество кажется самым существенным. На погоне за количеством погубили у нас образование, но мало ли что у нас погубили — всего не перечислить. Шилейку, во всяком случае, не тронули и дали ему спокойно умереть от своего собственного туберкулеза: это и есть удача.
Мы несколько раз приходили к Шилейко в его заваленную книгами комнату. Книги лежали повсюду — на полу, на подоконниках, на столах. Окурков было не меньше, чем книг. Они не выносились, наверное, никуда и ждали зимы и огня в буржуйке. Все плавало в дыму, все пропахло табачным дымом, и он нависал над нами настоящей тучей.
Один раз мы застали у Шилейко Ахматову. Впрочем, я в этом не уверена: иногда мне кажется, что это не воспоминание, а иллюзия: я пыталась представить себе ее в этой комнате, как я приглядываюсь к ней, еле мерцающей сквозь дым двойной порции папирос, и действительно увидела ее. Она сидела на краешке стула и что-то говорила Шилейко. Мы вошли, она повернула голову, у нее было испуганное лицо. Почти сейчас же она встала и, едва простившись, ускользнула. Шилейко сказал, что теперь уж все окончательно выяснилось: она не хочет ни о чем слышать и требует каких-то справок из домоуправления, чтобы навсегда стереть его имя из своей жизни.
Вот про эту сцену я не знаю, плод ли она моего воображения или реальность. Я вижу ее с такой несравненной отчетливостью, что перестаю в нее верить. Может, я построила ее приемом кино — модным тогда наплывом одного кадра на другой — и вмонтировала испуганную убегающую женщину в комнату, которую она в разговорах со мной назвала потом своей клеткой и тюрьмой?
С такой же ясностью мне иногда мерещится Ахматова в лагере, когда ее ведут на допрос, но я знаю, что это зрительная реконструкция строчек из «Поэмы»7. Яркое зрительное впечатление у меня еще осталось от Ахматовой моих снов. Когда меня заносило на край света, я часто беспокоилась о ней, и мне не раз снилось, что она вдруг падает как подкошенная. Я понимаю, что это смерть, и даже не зову врача. Наутро после таких снов я обычно посылала в Ленинград телеграмму. Но утро, когда действительно она умерла, я провела совершенно спокойно, без всяких предчувствий, болтая с ночевавшей у меня Юлей Живовой. Юля побежала к автомату позвонить по делу Мартынову и вернулась со страшной вестью. Я осталась без подруги всей жизни, одна, но не надолго, и это хорошо.
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 129-131, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 114-118). Печатается по тексту первой публикации.
Одно из писем И.Н. Пуниной к А. Ахматовой подписано: «Ирина — предыдущий лошаденок» (Из семейной переписки А.А. Ахматовой // Звезда. 1996. № 6. С. 147).
Речь идет о рассказе И.С. Тургенева «Странная история».
Из стихотворения А. Ахматовой «Шепчет: "Я не пожалею."»: «Надо мной жужжит, как овод, / Непрестанно столько дней / Этот самый скучный довод / Черной ревности твоей».
В Москве по адресу 3-й Зачатьевский пер., д. 3, кв. 2 А. Ахматова и В.К. Шилейко жили с 15 августа по 1 сентября 1918 г. (Рыбина Л.А. Дом в Третьем Зачатьевском // Сохрани мою речь. Вып. 4/1. С. 200).
К О.А. Глебовой-Судейкиной и А.С. Лурье по адресу Фонтанка, 18, кв. 28 А. Ахматова переехала летом 1921 г.
Далее в архивной машинописи отсутствует один лист.
См. т. 1, с. 105 и примеч. 49 на с. 502.
О скудости и богатстве
Доходяги встречались не только в лагерях, но и на «большой командировке»1. Сама я дважды попадала в эту категорию. В первый раз после второго ареста Мандельштама, второй — в первый год войны.
После невероятного путешествия через остров Муйнак на Аральском море и деревню под Семипалатинском я наконец попала в тихую пристань — деревню под Джамбулом. Я чудом продержалась там несколько месяцев вместе с матерью. У меня на ногах еще сейчас шрамы от собачьих укусов и пеллагрических нарывов. Однажды я стояла на берегу бурной горной речки, которую мне нужно было перейти вброд, и с ужасом смотрела, как она катит валуны. Как ступить больными ногами в эту безумную ледяную воду? Но выхода не было — я шла в совхоз с направлением от председателя своего колхоза, чтобы, проработав два-три дня, принести матери кусок хлеба и несколько кормовых свеколок.
Мне предстояло сажать клубни сахарной свеклы, а это гораздо легче земляных работ, на которые посылали меня в колхозе, чтобы я накапливала трудодни. Местные жители работали за трудодни, лишь бы иметь право на собственный крохотный огород и корову; за все годы они впервые получили что-то по трудодням и хвастались, что у них полные закрома. А закромами они называли большой ящик в сенях, куда свалили зерно. Его не хватало на хлеб, но они варили затируху, делали лепешки-«перепечки» и были сыты. Совхоз давал хлебную пайку.
Я мечтала о хлебной пайке, выбора у меня не было, и я ступила в ледяную воду. Вода крутилась и сбивала с ног. Я еле сохраняла равновесие. Избитая камнями, я все же перебралась на другой берег. Мне казалось, что ноги после этого каменного града превратятся в сплошную болячку, но вышло наоборот — раны начали вдруг заживать. Врачиха из райцентра, испуганная девочка с юга России, вышедшая замуж за казаха и научившаяся сидеть на земляном полу в мужнем доме, заглянула недельки через две в мой колхоз и поразилась перемене к лучшему с моими ногами. Она позвала «на консультацию» фельдшерицу-венгерку, еще до войны сосланную в это село. Фельдшерица была образованнее врачихи, потому что училась не у нас, а в Венгрии. Она высказала предположение, что переход вброд оказался чем-то вроде массажа, который благотворно подействовал на мои гноящиеся раны. Кто-то другой объяснял мое исцеление тем, что я не бросила курить и никотин вылечил пеллагру.
«Это вы вылечились единой силой воли», — заявила Ахматова, когда мы вскоре встретились. Я действительно осталась в живых «единой силой воли», не только своей, впрочем, но и ахматовской. Она активно участвовала в моей борьбе за жизнь, потому что цель у нас была одна.
Узнав, что я жива и нахожусь с казахстанской деревне, Ахматова мертвой хваткой вцепилась в женщину по фамилии Беньяш, требуя, чтобы та раздобыла мне пропуск в Ташкент. Пропуска вырывались с огромным трудом, а у Беньяш, в сущности, никаких связей не было. Откуда бы они взялись у скромной журналистки, писавшей о театре? Как все театральные люди, она умела импонировать начальству и раздобыла мне пропуск тоже «единой силой воли», потому что ей очень хотелось услужить Ахматовой.
В Ташкенте, раздетая, босая, я начала постепенно приходить в себя: хлеб я получала по карточкам, и меня подкармливала та же Ахматова. При этом я голодала. Настоящий голод — когда думают только о хлебе и хотят только хлеба. Если предложить голодному на выбор жареного индюка или краюху хлеба, он выберет хлеб. Когда в 21 году мы ехали с Мандельштамом на Кавказ в теплушечном поезде, нам давали за кусок сухого пайкового хлеба целую курицу. Это был признак настоящего голода, охватившего после Гражданской войны Поволжье и центральные области европейской России.
Голод оставляет психологический след на всю жизнь. Мой отец, пережив первый голод революции и Гражданской войны, был так потрясен исчезновением хлеба, что до конца жизни не мог уснуть, если в буфете не лежала запасная буханка. При этом мы пережили этот первый голод в сравнительно приличных условиях — на Украине и в квартире, полной вещей. Там в обмен на вещи всегда можно было раздобыть кусок, и мы это и делали. Но все же первый голод дался очень трудно, потому что никто еще не научился приспосабливаться. Это трудная наука, и только систематические повторения голода помогают ею овладеть. Эти университеты мы все прошли и закончили с отличием.
Люди, приехавшие с Запада, часто говорят мне, что им тоже тяжко жилось — иностранцам во время войны, эмигрантам все тяжкие годы изгнания. Я в этом не сомневаюсь, но в России все доводится до предела.
Однажды к Ахматовой пришел шведский журналист для интервью. Он спросил ее, что ей дали годы советской власти. Она ответила: «Мы научились помогать друг другу»2. Понял ли он, что нищие помогали другим нищим? Что погибающий делился последней коркой вожделенного хлеба?
Как только человек становился чуть-чуть благополучнее, он из взаимопомощи выбывал, потому что ему всегда чего-то не хватало. И в лагерях выживали только благодаря взаимопомощи, хотя условия там, как говорит Шаламов, были настолько нечеловеческие, что человек переставал быть человеком. На «большой командировке» переставали быть людьми именно те, кто выбивался из общей нищеты и строил себе относительное благополучие. Простые люди все же человечность сохраняли.
В первые же дни в Ташкенте я встретила Нину Пушкарскую, мельчайшую журналистку, пробивавшуюся из косноязычия к первым стихам. Она понятия не имела о Мандельштаме, но слышала, что мой муж погиб в лагере. В первый же день она позвала меня жить к себе, и я переехала к ней вместе с матерью.
Мать Нины, повариха, из-за отсутствия продуктов не научившаяся даже жарить котлеты, работала в одной из полупривилегированных столовых. Там давали ту же затируху, но чуть погуще, чем в других. Каждый вечер она приносила из столовой судок с затирухой. Жила она на окраине, и ходить домой ей приходилось пешком, потому что трамваи были переполнены. Она безропотно тащила тяжелый судок и, придя, валилась на кровать. Затируху мы ели все, кроме самой поварихи: она старалась наесться в столовой, чтобы нам досталось побольше. Кто я была этой женщине? Почему она выручала меня в беде?
Все годы я ходила в рваной обуви, если то, что было у меня на ногах, можно назвать обувью. К утру рвань не успевала просохнуть, и я надевала нечто омерзительно мокрое, а не сырое, и шла на работу. У всех беженцев обувь развалилась в первые недели войны. Оказались разутыми не только те, кто уходил, бросив барахло, с линии фронта, но подряд все. Люди так плохо жили до войны, что ни у кого не было запасной пары обуви. К концу войны я познакомилась с сапожником. Я носила ему чинить свои ошметки, и мы разговорились.
Оказалось, что по профессии он был электротехником. В 38 году его посадили, обвинив во вредительстве. Он просидел больше года, выдержал все упрощенные допросы, то есть, попросту говоря, избиения и пытки, и после падения Ежова был выпущен. Еще в тюрьме он дал себе зарок не возвращаться к прежней профессии. Это нормальная реакция на то, что он пережил: к черту пусть все идет, буду сидеть у себя дома и тачать сапоги. Сапогов ему тачать не пришлось, потому что началась война, но зато его завалили починкой, и жил он неплохо. На день рождения жена даже напекла ему пирогов, и он пригласил меня в гости.
Однажды он сказал мне, что ему не нравится моя обутка. Я посмеялась: откуда взять лучшую? Он ничего не ответил, но купил на базаре две пары рванины и «построил» мне из них одну крепкую пару: с одной взял подметки, с другой верха и так далее. Зимой он пришел проверить, не текут ли мои туфли. Они были целы, и он порадовался и на всякий случай наложил еще одну заплатку: так вернее. Уходя, он сказал: «Вы еще поживете — только не берите мужчину. За хорошего будете бояться, а плохой ни на что не нужен.» Потом я поняла, что он приходил прощаться: дня через три прибежала его жена: «Он вас всегда жалел — приходите на поминки.»
Он умер внезапно от приступа стенокардии, нажитой в тюрьме. Вот этот человек помог мне. Это называется помогать друг другу.
Толпа эвакуированных, осевшая в Ташкенте, принадлежала к более или менее привилегированным слоям. Это были писатели, ученые, преподаватели консерватории, театральные труппы, в организованном порядке эвакуированные в Ташкент. Они получили комнаты и пайки, но этого еще было недостаточно: с пайками нужно умело орудовать, чтобы прокормиться.
К нам зашла как-то старуха Миклухо-Маклай и пожаловалась: «Мы не умеем делать самое простое, что делают все... » Оказалось, что «все» берут на карточки не хлеб, а бублики, затем на базаре меняют бублики на хлеб, от этого получается излишек хлеба, который снова обменивается на что-нибудь для приварка. Эта простейшая операция — тройных обменов — заняла бы весь день и, следовательно, со службой совместиться не могла, а только служба давала право на хлебную карточку.
Другая категория осевших в Ташкенте беженцев — это шумные жители южных городов, умевшие проводить простые и сложные операции. Ахматова заметила, что все они кричат: «Как мы жили прежде! Как мы живем теперь...» Первое восклицание восторженное, второе унылое...
Ахматова же уверяла, что у нее никогда не было таких чудных комнат, как в Ташкенте, и я подозреваю, что это правда. Балахана, полная света и воздуха, выходила окнами в прелестный квадратный дворик, где бегали «баранчуки» — узбекские мальчики. Шаткая наружная лестница служила добавочным развлечением. Нижняя квартирка, освобожденная Луговским, была не так романтична, но вполне годилась для жизни. Пайка нам с ней вдвоем хватало.
Я даже подозреваю, что она начала полнеть именно в Ташкенте, набросившись на пайковые радости после жестокого режима Пуниных. Во все довоенные годы Пунины жили размеренно и скудно. У них на обед никогда ничего не готовилось, кроме похлебки или каши из чечевицы. После этой библейской пищи ей даже паек, даривший нас селедками и макаронами, мог показаться изобилием. «Пир богов», — говорила Ахматова, поглощая массами оладьи или блины в дни, когда выдавалась мука. Иногда нам подносили в виде добавочной помощи корзину винограда. «Мы с Фаиной все съели — на нервной почве», — сообщала Ахматова.
В этот год совместной жизни мы обе с ней, несмотря на ее болезни и ночные разговоры о Леве, окрепли и успокоились. Для меня — бывшей доходяги — эта жизнь напоминала санаторий. С ее отъездом мне, разумеется, стало гораздо труднее, но кое-как я выкручивалась, работая по десять-двенадцать часов в сутки и распределяя полтора кило макарон из своего пайка на месяц.
Ни Ахматова, ни я не могли вспомнить о довоенной жизни как о поре изобилия и удач. Мы чудом держались все годы, единою силой воли... Точно так, как все люди, не попавшие в тюрьмы и лагеря. Другие — обслуживавшие тюрьмы и лагеря — и кучка идеологов, «помогавших начальникам держать в повиновении солдат и судьям вершить расправу над за- ключенными»3, да еще дельцы, обеспечивавшие двум ведущим прослойкам сладкую жизнь, могли вздыхать о предвоенном изобилии.
С ними мы даже не сталкивались, откуда нам знать, как они жили? Нас мог столкнуть только случай. Так, я случайно узнала про довоенные пайки чужих и неизвестных нам категорий. В первый год войны я ночью села на поезд, чтобы проехать от одной станции Джамбульской области до другой. Я возвращалась из горного села, куда меня послали из роно4 проверить, хватает ли там детей, чтобы открыть новую школу. Поездка кончилась неудачей, а в вагоне я очутилась с женщиной, которая тоже неудачно ездила устраиваться и теперь кипела таким негодованием, что мне, случайной спутнице, открыла смятенную душу.
В Москве она служила на маленькой, но очень ответственной работе в самом влиятельном учреждении. В этом учреждении нет неответственной работы, потому что на них лежит ответственность за благополучие страны. Они ведут страну к коммунизму и как передовой отряд пользуются коммунистическим образом жизни. В доме, где она жила, ее обеспечивали всем по ценам, о которых мы никогда не слышали. Она платила копейки за то, что стоит рубли. Советские деньги имели разную стоимость в зависимости от того, в чьих руках они находились. В ее руках они стоили дороже любой валюты, потому что ее руки были необходимы государству. Ее обеспечивали форменной одеждой, а ее мужа — штатской. Она работала «внутри», он — снаружи.
Война перевернула все: начальство бежало, не позаботившись о младших сотрудниках. Между тем именно младших сотрудников легче всего распознать в лицо, а она доподлинно знает, что наша страна еще кишит агентами капитализма. Кроме того, она впервые оказалась предоставленной самой себе и вдруг узнала, что почем в этом мире. Республиканские начальники предлагали ей службы в глухих районах, хотя она приехала к ним из Москвы. Можно ли после Москвы и дома с коммунистической обслугой переселиться в глухой поселок, где нет ни снабжения, ни удобств, ни охраны, чтобы оберегать ее и детей? Она проклинала начальников, которые хотят, чтобы их охраняли, и даже не подумали о том, что надо охранять и сотрудников, всегда отдававших жизнь на служение идее. Она служила идее, а ее безыдейно бросили в трудную минуту...
Я успокоила ее, сказав, что нужный работник не пропадет в нашей стране, и с удовольствием сошла на полустанке, куда меня бросили по моей ненужности.
Сознание моей ненужности было тем чувством, которое давало мне силы жить и преодолевать непреодолимое. Им я действительно была не нужна. Мне платить было не за что. На том я стояла и стою.
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 131-134, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 106. Л. 119-128). Печатается по тексту первой публикации.
«Большая командировка» — воля.
Речь идет не о шведском литературоведе и переводчике Э. Местертоне (также посещавшем А. Ахматову), а об американском критике А.М. Уильямсе, который спросил ее, «считает ли она, что русские сегодня счастливее, чем до революции», на что она ответила: «По-моему, люди стали глубже и мудрее и научились больше понимать друг друга» (Латмани- зов М.В. Разговоры с Ахматовой // Русская лит-ра. 1989. № 3. С. 94).
Из «Четвертой прозы» О.М.
Роно — районный отдел народного образования.
Источники информации
«Мы еще не знаем, что мы пережили», — сказал мне Е.Х. после смерти Сталина. Оба съезда1, разумеется, ничего нового нам не дали — мы и сейчас не знаем, что с нами было. А в 37 году, когда мы скромными дачниками жили в Савелове — нельзя, конечно, сказать, что выше своих средств, потому что никаких средств по-прежнему не было, — мы старались понять настоящее, потому что от него зависело наше ближайшее будущее, завтрашний день в буквальном смысле этого слова.
Чтобы понять, надо хоть что-нибудь знать, и у любопытных советских людей завелись кое-какие способы <добывания> дополнительной информации. Для того чтобы знать, чем живет страна и какое давление в том герметически закрытом котле, где мы жили, мы как бы «нюхали воздух». Это давало нам кое-какую добавочную ориентацию и некоторые сведенья, помимо перечисления скупых списков врагов народа, которых предавали публичному поношению на страницах печати.
Получать информацию «через воздух» мы научились с первых дней советской власти. Это было неотъемлемым свойством советского интеллигента, сейчас резко притупившимся, потому что открылись запретные прежде радиопередачи из-за рубежа: ведь при Сталине никто не смел слушать иностранных передач, так как соседи немедленно бы донесли на такого смельчака. Способы добывания информации «из воздуха» общеизвестны, но всякие мемуары предназначаются для будущего, и ведь должно наступить время, когда про все эти ухищрения забудут.
Для получения информации о составе правительства, о фаворитах и о павших (весть о гибели могла опоздать на значительный срок) мы пользовались «говорящими картинками» — расположением вождей на трибуне в дни празднеств, портретами, которые вывешивались на домах, и другими коллективными фотографиями и портретами. Так как вокруг всякого вождя собиралась клика зависящих от него людей и <от> этих в свою очередь зависели какие-то другие чиновники и так далее, образовывались длинные цепи взаимосвязей, все звенья которых разлетались сразу; поэтому этот способ гадания на картинках был широко распространен. Чиновники всех разрядов понимали эту взаимосвязь лучше нас; хоть мы и следили за портретами Бухарина, но все же продолжали верить в индивидуальность своей судьбы.
В этом мы были не совсем правы. Прямой связи, как между падением Ягоды и Киршона2, здесь, вероятно, не было, но, быть может, Сталин еще отложил бы расправу над Мандельштамом, если бы не гибель Бухарина, хотя он, узнав про стихи3, уже не решался вмешиваться в судьбу О.М.4 Такие же выводы делались из сообщений об официальных приемах: играло роль и <то,> кто на них присутствовал, и в каком порядке перечислялись имена.
Встречались и другие картинки, из которых просвечивало будущее. Через них нас как бы сознательно осведомляли о том, что происходит на белом свете. На обложке «Огонька» летом 1923 года в том самом номере, где О.М. напечатал один из первых своих приступов к прозе («Холодное лето»), впервые появился большой портрет Сталина5; до тех пор он укрывался в тени. Этим портретом нас извещали о том, что в игру вошла новая сила. Вторая делающая эпоху фотография — это знаменитая садовая скамейка, где сидят Ленин со Сталиным. Эта фотография предварила устный лозунг: Сталин — это Ленин сегодня6.
В 37 году в один из приездов из стоверстной зоны мы сидели у Шкловского и вдруг увидели журнальчик с фотографией, по которой прочли свою судьбу. «Посмотри, мы погибли», — сказал О.М., показывая мне обложку (не помню какой, но не «Огонек»); ласковый благожелательный Сталин протягивает руку потрясенному этой милостью, сияющему, счастливому Ежову 7. Сталин так поставлен, что кажется выше Ежова — говорили, что он специально подбирает вокруг себя низкорослых людей и
Поскребышев еще ниже его. По выражению Ежова видно, что он способен на все ради этого рукопожатия вождя и учителя; а кто как не он должен был знать, чем кончали послушные исполнители сталинской воли?
Когда к сведению всего народа публикуется фотография, на которой неограниченный властитель огромной и рабской страны так ласково смотрит и жмет руку шефу тайной полиции, это может означать только расширение необузданного террора.
Стать ясновидцем в наши годы было очень легко: все сводилось к одному. Фотографии, на которой опьяненные весельем, хитростью и цинизмом правители подписывают договор между фашистской Германией и нашей страной, О.М. увидеть не успел, но он почему-то говорил, что все наши проклятия фашизму кончатся союзом с Гитлером. Оснований при его жизни для такой гипотезы не было никаких; скорее всего, он судил по сродству душ, но что этот союз будет таким кратковременным и кончится войной, он, разумеется, предвидеть не мог. В политике легче предвидеть события, когда политические деятели ищут хоть какой-нибудь выгоды от своих поступков. Но даже этот критерий неприложим к действиям диктаторов тоталитарных режимов двадцатого столетия.
Второй по важности источник информации — это чтение газеты «между строчками», потерянное сейчас искусство, тоже не выдержавшее соперничества с информацией по радио. Читая отчеты по первому из процессов 36/37 года8, О.М. старался представить себе общее число арестованных и «методы» следствия. Декрет, в котором двусмысленно говорилось, что «высшей мерой» отныне являются 20 лет9, привел его к выводу о массовых расстрелах «внутри»; как теперь стало известно, приговор «десять лет без права переписки» обозначал расстрел. Но о расширении сети шпионажа и поощрении доносов мы узнали не «между строк», а из статьи в «Правде», где говорилось, что сознательный гражданин не должен пропускать мимо ушей разговоров соседей по квартире.
В речи Сталина, обращенной к выпускникам Военной академии: «Такая наука нам нужна, но такая не нужна»10, — мы прочли себе смертный приговор: значит, есть литература, которая ему нужна, но есть литература, без которой он собирается обойтись. А если Сталину что-нибудь оказывалось не нужным, это подлежало уничтожению.
Из чтения между строк часто можно вытащить и «основное звено», за которое Сталин рекомендовал уцепиться, чтобы завладеть всей цепью. Случайно рассказанные анекдотцы в фельетонах о взяточниках, тунеядцах, пчеловодах или коровницах, раскрывали перед нами реальную картину жизни и того удара, который в данную минуту наносит партия. О голоде, охватывающем к<акой>-н<ибудь> район, мы узнавали не только по нищим — в Москву с тридцатых годов они не проникали, — но и по сообщениям о плохой работе какого- нибудь завмага или райкома. Все колебания в политике по отношению к нашей общей кормилице — корове, находящейся в частном владении у предприимчивой бабы, так или иначе промелькнули между строками нашей сдержанной и строгой печати.
Кое о чем нас информировали и выражения лиц в московских толпах. В 30 году мы вернулись из Тифлиса. Там только <что> исчезли на время папиросы, и мы добывали их у мальчишек по спекулятивной цене; потом они снова появились в государственной продаже, но стоили гораздо дороже, чем у черномазых спекулянтов. Это повышение акциза еще не предвещало тех сумрачных и озабоченных женских лиц, которые бросились нам в глаза, как только мы прогулялись по московским улицам. Это начинался голод <из-за> раскулачивания и, как тогда говорили, огромных усилий, потраченных на строительство первой пятилетки.
В 48-53 годах я наблюдала, как постепенно искажались лица москвичей. Исступленные и страшные, они говорили о такой степени одичания, которой мы не знали в 37-м. В 53 году лица разгладились, а году в 55<-м> я заметила на них какую-то озабоченность. «Ничего, — сказала А.А., — этого можно не бояться. Идет пленум Цека, и там что-то хорошее для нас». А в тот период вместе с О.М. мы следили, как образуется вместо лица специфическая советская маска: что бы ни делалось на душе, лицо спокойное, с постоянной улыбкой. Эта маска говорит: «Что бы ни происходило, меня это не касается. У меня служба — работы по горло, я не могу отвлекаться от своих дел...» Это относится к деловитому выражению маски, но на ней была обязательная примесь оптимизма: «Раз я не сделал ничего дурного, бояться мне нечего».
Так как у нас все, включая парикмахеров, врачей, рабочих, продавцов папирос и газет, дворников, инженеров и писателей, оказались государственными служащими, т. е. чиновниками, эта чиновничья маска получила в стране широчайшее распространение. А именно в 37 году чиновники, особенно высшие, усвоили себе все подряд манеру добродушно балагурить — такие мы все рубахи-парни, и бояться нам нечего. Впервые эта манера вместе с вышитой рубашкой появилась в конце двадцатых годов, преимущественно у работников Цека, когда произошла некровавая смена «черненьких» на беленьких; но в год величайшего в мире террора оптимистически-деловитая маска и добродушное балагурство стали общим стилем поведения. Манера молча выслушивать и не отвечать ни да ни нет, т. е. «страх перед прямым ответом» и все виды уклончивости и лавирования, о которых О.М. упоминает в «Р<азговоре> о Д<анте»>п, внедрялись постепенно, но после 37 года стали второй натурой нашего деятеля.
Припереть к стенке советского чиновника или вырвать у него ответ невозможно. Только развив до беспредельности эти способности, они могли подолгу держаться в своих сенаторских креслах. Когда я в 59 году уже фактически выселялась из Москвы и у меня отобрали данную мне комнату, Сурков еще продолжал убеждать меня, что он просто «не может выкроить время, чтобы поговорить о вас с товарищами». Он один из мастеров этого «наиболее уклончивого и пластического спорта» и не раз «созерцал образцы лавированья и маневрированья» («Р<азговор> о Д<анте>»).
Последний и главный источник информации — это «стоустая молва». В 37 году она сводилась к передаваемым шепотом сведениям об очередных арестах. Нередко слухи об аресте опережали самый факт. Но этим источником широко пользовались и враждебные людям силы, пуская свои версии по каналам «стоустой молвы». Для каждой группы населения полагалась своя даже устная информация — власти пытались национализировать даже этот источник информации. Примером ложной устной информации могут служить ложные даты смерти12 или неофициальный рассказ о том, что О.М. был убит в воронежском лагере немцами13. Из этой паутины в миллионах случаев выбраться будет не так просто.
В<о> лжи поражала ее целеустремленность и потрясающая вера в ее устойчивость, вечность и непреложность. Нас самих она сбивала с толку. Возьмем хотя бы восстановление старых форм с вынутым из них содержанием. О.М., например, не понял структуры выборов. «Это для начала, — сказал он после первого и единственного голосования, которое проводилось при его жизни14. — Пусть привыкнут, и тогда все будет нормально». Эта форма обмана в его голове не укладывалась. Но зато мы часто недоумевали, зачем держатся за старую форму следствия, допроса и протокола, вкладывая в них совершенно фантастическое содержание. Кому пришло в голову хранить для потомства миллионы протоколов по заведомо сфабрикованным делам, да еще ставить на них штампы, как на деле Мейерхольда: «Хранить вечно»?
Сталин, систематически уничтожавший свидетелей — всех, кто писал письма, дневники, помнил что-нибудь или знал, участвовал в каком-нибудь злодеянии или видел его вблизи, — тщательно заботился о том, чтобы после него осталась груда документов, грозно свидетельствующих против его эпохи.
Этот человек знал, как важно, чтобы правитель умел обманывать народ. Перечисляя причины победы революции 17 года, он отметил как одну из них неумение русской буржуазии обманывать народ (1-е изд<ание> «Кр<аткого> к<урса>»)15... Но какая почти слепая должна быть вера в силу лжи, если он надеялся, что все эти пустые формы, куда всунуто невероятное содержание, обманут не только дрожащих современников, но и будущее. В суд потомков он не верил ни на одну минуту. В задуманном им тысячелетнем царстве лжи этого суда он не ожидал.
Примечания
Впервые: Знамя. 2014. № 6. С. 134-137, где приводится по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 101. Л. 33-43). Печатается по тексту первой публикации.
Речь идет о XX съезде КПСС (14-25 февраля 1956 г.), на котором Н.С. Хрущев выступил с докладом «О культе личности и его последствиях», и XXII съезде КПСС (17-31 октября 1961 г.), на котором было решено продолжить борьбу с культом личности Сталина и вынести его тело из Мавзолея.
Г.Г. Ягода был арестован 28 марта 1937 г., а 29 августа того же года арестовали В.М. Киршона, который поддерживал с Ягодой дружеские отношения.
Речь идет о стихотворении О.М. «Мы живем, под собою не чуя страны.».
О роли Н.И. Бухарина в судьбе О.М. см.: Слово и «Дело». С. 61-62.
См. примеч. 357 на с. 662.
Автором этого лозунга был А. Барбюс: «После смерти человек живет только на земле. Ленин живет всюду, где есть революционеры. Но можно сказать: ни в ком так не воплощены мысль и слово Ленина, как в Сталине. Сталин — это Ленин сегодня» (Барбюс А. Сталин: Человек, через которого раскрывается новый мир. — М.: Худ. лит-ра, 1936. С. 109).
См. т. 1, примеч. 527 на с. 570-571.
Речь идет о процессе «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» (19-24 августа 1936 г.). Основными обвиняемыми на процессе были Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев.
См. т. 1, примеч. 435 на с. 556.
См. т. 1, примеч. 546 на с. 573.
Здесь и далее цитируется следующий фрагмент из эссе О.М. «Разговор о Данте»: «Давайте вспомним, что Дант Алигьери жил во времена расцвета парусного мореплаванья и высокого парусного искусства. Давайте не погнушаемся иметь в виду, что он созерцал образцы парусного лавированья и ма- неврированья. Дант глубоко чтил искусство современного ему мореплаванья. Он был учеником этого наиболее уклончивого и пластического спорта, известного человечеству с древнейших времен. Мне хочется указать здесь на одну из замечательных особенностей дантовской психики — на его страх перед прямыми ответами, быть может, обусловленный политической ситуацией опаснейшего, запутаннейшего и разбойнейшего века».
См. т. 1, примеч. 70 на с. 504.
Близкую версию гибели О.М. привел, в частности, Б.И. Николаевский: «Местом ссылки <Мандельштаму> был назначен город Елец <.> Осенью 1941 года Елец был занят немцами, и в литературных кругах Москвы поползли туманные слухи о гибели Мандельштама. <.> Вначале слухи говорили, что в спешке эвакуации М. не успели вывезти; сам он уйти на костылях, конечно, не мог, — а потому попал в руки немцев и уничтожен ими как еврей» (Николаевский Б. Из летописи советской литературы // Социалистический вестник. Нью-Йорк, 1946. 18 января. С. 23).
См. т. 1, примеч. 75 на с. 505.
«Неокрепшая еще экономически и целиком зависевшая от правительственных заказов, русская буржуазия не имела ни политической самостоятельности, ни достаточной инициативы, необходимых для того, чтобы найти выход из положения. У нее не было ни опыта политических комбинаций и политического надувательства в большом масштабе, каким обладает, например, французская буржуазия, ни школы мошеннических компромиссов большого размаха, которую имеет, например, английская буржуазия» (История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. — М.: Политиздат, 1938. С. 202).
Италия Мандельштама
Заметка для несостоявшегося итальянского издания стихотворений О.М.
Вот неподвижная земля, и вместе с ней Я христианства пью холодный горный воздух...
И с христианских гор в пространстве изумленном, Как Палестрины песнь, нисходит благодать1.
Для Мандельштама Италия была землей истории. Это сложилось не без влияния Чаадаева. Всю жизнь он тосковал по Италии. Он ее ощущал почти физически. Московские соборы были для него отзвуком Италии: «...с их итальянскою и русскою душой»2. Вряд ли он знал, что архитектор сам итальянец3, а рабочие — псковичи, но чутье подсказало ему эти слова про двойную душу.
Из всех итальянских городов он выделял Рим как «место человека во вселенной»4. Но здесь надо перейти к его отношению к католицизму. К христианству он пришел через католицизм. Меня бесит, когда пишут, что переход в христианство не имел для него значения. Он верил в Христа, и переход этот был для него вполне сознательным и глубоко прочувствованным поступком. Петербургские друзья (Гумилев, Карташев, Ахматова) пугали его «цезарепапизмом» и уговаривали перейти в православие. Этого он твердо не хотел и тяжело переживал раздвоенность. Он все-таки крестился, но принял лютеранство где-то в Финляндии5. В этом было его несчастье: католицизм мог поддержать его в трудной судьбе. Лютеранство же было полумерой, и он это остро ощущал и не раз говорил.
И самый скромный современник, Как жаворонок, Жамм поет: Ведь католический священник Ему советы подает!6
Потребность в авторитете у Мандельштама была огромная, но этот авторитет мог быть только католическим. Надо осторожнее давать свои советы и не навязывать никому своих убеждений... Петербургский гаер — Георгий Иванов насмешливо говорил, что Мандельштам увлекался всем — даже католическим Римом... Это не было «увлечением», но путем к глубокой вере. Рим для Мандельштама был «местом человека во вселенной», потому что это центр католицизма.
Примечания
Впервые: Третья книга. С. 471-472. Печатается по тексту первой публикации.
Из стихотворения О.М. «В хрустальном омуте какая крутизна!..».
Из стихотворения О.М. «В разноголосице девического хора.».
Н.М. имеет виду А. Фиораванти.
Из стихотворения О.М. «Пусть имена цветущих городов.» (1914).
О.М. был крещен 14/27 мая 1911 г. в Методистской Епископской церкви в Выборге (Мандельштам. Т. 3. С. 478).
Из стихотворения О.М. «Аббат» (ранняя редакция).
Предисловие к книге: Osip Mandelstam. Poems chosen and translated by James Greene. London: Paul Elek
Я думаю, что самая трудная задача в мире — это перевод стихов, особенно стихов настоящего поэта, в стихах которогонет несоответствия между формой и содержанием (значением) — и то и другое всегда новое и немного другое (без большой разницы между ними), — и именно здесь всегда поразительным образом чувствуется личность поэта. Марина Цветаева говорила, что могла писать, как Мандельштам, но ей не хотелось1. Она была великим поэтом, но она серьезно ошибалась. На нее могли влиять Маяковский и Пастернак, но она оставалась Цветаевой, поскольку они были новаторы и поэтому их было легко имитировать. Но Мандельштам писал традиционные стихи, это имитировать намного труднее.
Переводы Роберта Лоуэлла очень вольные, переводы Пауля Целана на немецкий язык тоже были вольными. Но оба переводчика очень далеки от оригинального текста. Насколько мне известно, переводы <Джеймса> Грина — лучшие из тех, что я видела. Я не могу поделиться своим мнением об итальянских переводах, поскольку я не знаю итальянский так хорошо, как английский, французский и немецкий. Что касается переводов Эльзы Триоле, они столь же наивны и вульгарны, как была и она сама2.
Мандельштам говорил, что содержание выжимается из формы, как вода из губки. Если губка суха, никакой влаги не будет3. Поэтому передача содержания, в чем преуспел г-н Грин, — это в каком-то смысле передача той формы или гармонии, которая не может быть передана в переводе, гармонии, которая очень проста и в то же время таинственно сложна4.
Поэзия — это тайна.
Примечания
Написано для издания: Osip Mandelstam. Poems chosen and translated by James Greene / Green, J. (tr.; pref.; notes); Mandelstam, N. (foreword); Davie, D. (foreword). — London: Paul Elek, 1977; в настоящем издании приводится в обратном переводе В.Б. Литвинова.
См. с. 462 и примеч. 635 на с. 692.
Э. Триоле стихи О.М. на французский язык не переводила. Она лишь составляла одну из антологий русской поэзии, в которой О.М. представлен всего одним стихотворением «Нашедший подкову» в переводе Ф. Керель (La Poesie russe, anthologie bilingue / Triolet E. (dir.). — Paris: Seghers, 1965. P. 320-324); см. также с. 302 и примеч. 438 на с. 671.
В эссе «Разговор о Данте» О.М. писал, цитируя автора «Божественной Комедии»: «"Я выжал бы сок из моего представления, из моей концепции", — то есть форма ему представляется выжимкой, а не оболочкой. Таким образом, как это ни странно, форма выжимается из содержания-концепции, которое ее как бы облекает. Такова четкая дантовская мысль. Но выжать что бы то ни было можно только из влажной губки или тряпки. Как бы мы жгутом ни закручивали концепцию, мы не выдавим из нее никакой формы, если она сама по себе уже не есть форма».
4 В своем «Предисловии переводчика» к упомянутой книге стихов О.М. Дж. Грин так комментировал это высказывание: «Надежда Мандельштам написала это после ознакомления с ранней версией <моих переводов>. Тексты, приведенные здесь, уже более гармоничны и более "вольны" (и потому более "верны"), нежели те, о которых говорит она. Но поскольку контакты с ней очень затруднены (письма, отправленные в Москву по почте, до нее не доходят), я не знаю, как бы она отнеслась к моим окончательным вариантам» (пер. В.Б. Литвинова).
Стихи о Грузии
Стихи о Грузии Мандельштам писал, вспоминая:
Мне Тифлис горбатый снится, Сазандарей стон звенит...
Это написано в 1920 году, после первого пребывания в Грузии. Позднее, в 21 и 30 году, мы были там вместе; а еще позже, в 37 году, в Воронеже, Мандельштам, вспоминая Тифлис, думал, что и Тифлис его помнит:
Еще он помнит башмаков износ, Моих подметок стертое величье, А я — его...
Тогда же было написано еще одно стихотворение-воспоминание о Кавказе, о встреченной нами в Сухуме свадебной кавалькаде:
Пою, когда гортань сыра, душа суха...
В статье «Кое-что о грузинском искусстве» Осип Мандельштам писал, что в русской поэзии есть свой грузинский мотив[2]. Стихами 1920 и 37 гг. грузинский мотив вошел в его собственную поэзию. Но Грузия была не только краем, о котором он вспоминал в своих стихах, но и чем-то гораздо большим — частью Кавказа, частью Причерноморья, землей Колхиды и легендарного золотого руна. Грузии Мандельштам был обязан не только встречами с приветливыми и гостеприимными талантливыми людьми, но и знакомством с гениальным эпосом
Важа Пшавела — это знакомство оставило след в творчестве Мандельштама. Тифлис был местом, где О.М. написал важные, переломные вещи. «Умывался ночью на дворе... » написано в Тифлисе. В Тифлисе в 30 году Мандельштам не только общался с радушными хозяевами. Там возникла дружба с Егише Чаренцом, присутствовавшим при появлении стихов об Армении и почувствовавшим, что это — книга.
Для русских поэтов Грузия часто была землей изгнания, но изгнания приветливого, гостеприимного, а нередко и желанного. И Мандельштам находил в Грузии приют в годы своих скитаний. Помню, как Паоло Яшвили великолепным жестом приказал швейцару отвести нам комнату в тифлисском Доме искусств, и швейцар не посмел ослушаться: комната нам была отведена — грузинские поэты никогда бы не позволили своему русскому собрату остаться без крова. Недаром именно Тифлис вспоминался Мандельштаму в бесприютном Воронеже. Было там еще одно стихотворение — о том, как мы «над Курою, в ущелье балконном шили платье у тихой портнихи...», — но это стихотворение утеряно, и, боюсь, безвозвратно.
25 января 1980
Примечание
Впервые: L'avanguardia a Tiflis. — Venezia, 1982. С. 229. (Под ред. заголовком «Последняя заметка Надежды Мандельштам» и с примеч. ред.). Печатается по тексту первой публикации.
Биографическая канва
1917, июль 3. Разговор на балконе Союза городов с сослуживцами К. и З.(?)
1917, ноябрь. Блюмкин приглашает работать в новое учреждение вместе с ним. Выяснение и отказ
1918, март. Переезд в Москву вместе с правительством2. Горбунов (управделами СНК). Наркомпрос, отдел художественного воспитания3. Растерянность и злая секретарша[3]. Институт ритмики и хор (Кастальский?).
Наркоминдел, свидание с Чичериным[4]. Лопатинский[5]
Петроград. Большевики — перевернутая церковь. Они мычали. Он не знал, что это — они
1919, март. Отъезд в Харьков7 «Я изучил науку расста- (Малкин8). (Костюм9) ванья...»
1919, Харьков. Разница в ценах. Смирнов А. А. (кельтолог). Мочуль- ский. Первые попытки перевода (Гофман) — отказ (его[6])
7. 1919, апрель-август. Киев. ХЛАМ, «Континенталь». Встреча с Блюм- киным (на коне). Художники. Кафе «Настояща простокваша». Служба в Собезе, Зубков[7], Эренбург[8]. Приход белых, отъезд в актерском вагоне — Харьков, Коктебель «Черепаха»
«Как по улицам Киева- Вия.», 1937
8. Зима 1919/20. Коктебель — Фео- «Сестры — тяжесть и неж-
досия. Брат А.Э. Арест у Врангеля ность.»
(спас полковник — «Шум времени»;
Волошин — позже). Уничтожение
бумаг, пересылаемых подпольной
организацией большевиков через
Грузию в Москву[9]. Освобождение,
полковник Цыгальский (в «Шуме
времени»), Волошин опоздал. Отъезд
летом 20 г.
Возвращение через Грузию. Арест в Батуме (очерк в «Огоньке», сокращенный по просьбе грузин). Грузинские поэты и их отказ помочь брату О.М.[10] Спасение. Отъезд с Эренбур- гами в Москву (поздняя осень 20 г.). Бумаги (большевиков)
Встреча с Блоком. Несхожесть записи Блока с разговором (в дневнике А.Б.: «исчезает жид, появляется артист»16. Открытость работы, замеченная В. Шкловской17. Гумилев (постоянные встречи)
11. Весна 1921. Москва (по дороге в Киев — за Н.Я.). Лариса зовет в Афганистан (Раскольников ревновал не столько к О.М., сколько к кругу). Киев, оттуда (с Н.Я.) в Москву. Когда вернулись, посольство уже уехало. Май 1921 г. Москва. Встреча с Лопатинским. Отъезд (с Н.Я.) в Грузию с поездом Центроэвака (руководитель Лопатинский, расселять армян — беженцев из Турции)
12. Лето 1921 г. (Поездом Центроэвака) Ростов — Мин<еральные> Воды — Баку (встреча с В. Ивановым, Городецкий) — Тифлис — Батум. Багдатьев. Дом искусств. «Голубые роги». Переводы (Важа Пшавела). В Батум — с письмом в Центросоюз (попытка устроиться вне литературы), лекция о Блоке в Центросоюзе18. Гумилев (узнал о смерти). Полпредство РСФСР. Легран. Булгаков в Батуме «Умывался ночью на дворе.»
Статьи в «Советском юге» — «9 января», «Блок» (? — «Барсучья нора»), «Батум».
«Кому зима — арак... » Статьи в газете: «Батум», «О русской поэзии», «Шуба». Для издательства турная молодежь — Катаев. Сестра Раковского. (Февраль-март.) (Частное издательство — очерк «Шуба», утерян, и др.) Новости — теория относительности, Шпенглер («Христианская культура не кончится» — О.М. говорил, что это не круг, и кончится концом мира), Фрейд (О.М. отнесся равнодушно и смеялся), Пильняк. «Батум» перепечатан в «Правде»
Раковской — «О природе слова» и «Шуба»
16. Киев. (ЗАГС — без этого Н.Я. не брали в вагон.) Б. Лифшиц. Отъезд в Москву.
17. Весна 1922 г. Дом Герцена. Хлебников (пришел голодный, жаловался на Бриков и Маяк<овского>, ходил обедать, молчал). Комната в Доме Герцена с весны 22 по август 23 г. (О.М. ходил к Бердяеву — пред<седатель> Союза, просил дать комн<ату> — не было, уже обещали Благому.) «Тристии» в Берлине — название дал Кузмин в отсутствие О.М. «Камень» в Госиздате, «Вторая книга». Ряд стихотворений, проданных и напечатанных журналистом Миндлиным, — отсюда ряд двойных публикаций (с М<индлиным> никаких объяснений, без обиды). Эфрос, предложение «неоклассицизм» с Липскеровым и С. Парнок. Отказ и вечная обида и пакости Эфроса.
Нарбут — неоакмеизм с Бабелем (без Ахм<атовой>). Отказ. До начала 23 г. — открытое положение О.М. в Москве — широкое сотрудничество, «Известия» — факсимиле «Как растет хлебов опара.». Стихи. Переводы старофранц<узского> эпоса. Отыскать «Плач по Алексею» — не напечатан. Жюль Ромен и Толлер («Он саваном бумажным шелестит» — из перевода Тол- лера). «И до самой кости ранено» — из Важа Пшаве- ла. Статьи у Лежнева («Россия») и в «Русском искусстве». Фельетоны в «Огоньке», «Накануне», «Гостинице для путешествующих в прекрасном». Альманахи.
литературная борьба: символисты (Брюсов), Леф (Брик) (Внутр<енняя> эмиграция), отчасти крестьянские поэты.
С 23 г. характер борьбы меняется: имя снято со списков сотрудников всех официальных изданий
Август-сентябрь 1923. Гаспра. «Шум времени» для Леж- Эфрос и его ложное сообщение: мы нева
(Союз) вам вынесли выговор (за шум в комнате). Письменный отказ от комнаты в Доме Герцена
Осень 23 г. Отказ Лежнева («Россия») от «Шума времени». Якиманка (письмо к отцу). Изоляция. Н.И.Б.: я не могу вас печатать — дайте переводы
1 января 24 г. Киев. Стихотворе- Стихи ние «1 января» написано в Киеве. Болезнь отца О.М. и поездки в Ленинград. Горлин (зав. отделом переводов, подкармливал). «Сам себя перепевает...», «перешел на переводы.». «Они оставили мне только переводы». Трудности (никогда не прекращавшиеся) добывания работы, чудовищная оплата. Рецензии
у Горлина. Барбье — лето в Апре- левке (Дом отдыха Госиздата). Детские переводы (Стивенсон) 21 янв<аря> — возвращение от Нар- бута в трамвае, известие о смерти В.И.Л. Ночь с Б.П. у Дома Союзов. «Они жалуются Л. на б<ольшевиков>. Напрасная надежда»
Осень 24 г. Перевод Жюля Ромена принят Худ<ожественным> театром. Деньги от Театрального общества. Переезд в Ленинград (на Морскую)
Зима 24/25 г. на Морской. Тихонов (Серебров), Эфрос отвергли «Шум времени» (для «Русского Современника»). Г.Г. Блок в издательстве «Время» («Ш<ум> вр<емени>»). Лиф- шиц, и больше никого. (Встречи: Лозинский, Скалдин, Волосов, Татлин, Слонимский)
Весна 25 г. Детское Село. Ахматова. На известие, что здесь (пансион Зайцева) были Пунин с Ахматовой — с обидой: «Она здесь не поселится — вот увидишь». Радость, что ошибся. Сближение. Лето — Луга. Моя болезнь. Осень — мой отъезд в Ялту
Зима 25/26 г. — Ялта.
Весна — Детское Село. Китайская деревня. Лифшиц. Кузмин (истории из жизни исп<анского> попа) у Лиф- шица.
Лето — статьи в Киеве. Осень — Коктебель. Зима — Лицей. Анна Рад- лова разговаривает со мной об Ахматовой. Трудности загородной жизни. Ночевки в городе. Мелкая работа. Москва — «Земля и фабрика» (переводы). Нарбут: «Я не могу тебя печатать, но работу дам» «Боты» (т. е. «Вы, с квадратными окошками. »), «Цыганка» (т. е. «Сегодня ночью, не солгу.»). Два стиха Ол. В. Детские книги. Последние главки «Ш<ума> вр<емени>»
Зима 27128 г. — Лицей
Весна 28 г.
Хлопоты о приговоренных. Спасение. Разговор с Н.И. Бухариным. Надпись на книге. Телеграмма в Ялту (Б. о помиловании). Я — в Ялте, О.М. задержался в Москве, узнав случайно на улице от переводчика И.Б.М. о приговоре. Демьян: «Какое вам дело до этих жуликов? Вот если с вами что случится, я вмешаюсь». В Ялте — весть о падении Нарбута (из ЗиФ'а и из отдела печати ЦК). «Они теперь тебя съедят». — «Глупости, при чем я здесь?» Разговор Е.Х. в ЗиФ'е (уговаривал взять перевод). Денежный зажим.
Выход «Уленшпигеля». Ошибка титула. Телеграмма Горнфельду. Отказ сделать наклейку. Исправление в «Вечерней Москве».
25. 1 января 27 г. в Лицее. Приезд Рождественского (см. мемуары) после сцены в «Прибое» (или в 28?). «Меня про вас спрашивали». — «Что?» — «Я дал слово — не могу сказать». Кругом чужие — кто они?
Летом Горлин, узнав, что Нарбут предлагает «Уленшпигеля», советует отказаться — Горнфельд сживет со света, т. к. считает Костера своей собственностью.
Осень — поездка в Сухум и Армавир к А.Э. Военные на пароходе. Газеты
Ионов рвет договор с Лифшицем. Письмо Ионову
«Египет<ская> марка». Обработки для ЗиФ'а — (я)
Статья о переводческом деле в «Известиях» (название «Потоки халтуры» дала редакция)
Зима 28/29 г. Бездомность. Квартира в Лицее ликвидирована. Москва. Летом в пустой комнате на Старосадском (у А.Э.).
Фельетон Заславского в Литгазете. Протест московских писателей. Ленинградцы пишут протест, направляют копию О.М., но после разговора с Канатчиковым (редактором Литга- зеты) забирают его обратно. Отказ Ионова платить переводчикам.
Иск переводчиков. Вызов соответчи- Открытое письмо писате- ком О.М. (договор на редактуру). лям. «Четвертая проза». Постановление суда с осуждением Литгазеты. Статья в «Комсомольской правде». Комиссии в ФОСП'е.
Зима 29/30 г. Служба в «Московском комсомольце». Предложение Курса (мальчика при ЛЕФ'е, работать в Новосибирске в газете) и его падение19. Попытки устроиться вне Москвы. Письмо Н.И. в Армению. Смерть Мравьяна (или лето 28 г.?).
Комиссии ФОСП'а. Землячка и Шки- рятов (РКИ?). Новая комиссия — февраль, когда я в Киеве. Уход из «М<осковского> Комсомольца» — характеристика (можно использовать как специалиста, но под руководством).
Вызов меня в ЦК к Гусеву. Сухум, Армения
Ранняя весна 30 г. Сухум, Ежов. Смерть Маяковского.
Тифлис 1 мая. Алла-Верды, Эри- вань.
«Бегство из литературы». Писатели: «Национальная по форме... » Севан. Эчмиадзин. Кузин. Шуша. Папиросы. Чаренц.
Осень (ноябрь) в Тифлисе. Попытка устроиться в Тифлисе. Ломинадзе. Падение. Отъезд в Москву. Московские цены. Ленинград. Дом отдыха. Тихонов: «Пусть едет в Москву — здесь он не останется», речь шла о комнате. «Работа? Нет»
(1 января 1931 г. — Ленинград) С марта - апреля 31 г. — Москва. Волчий цикл Зоологический музей.
Лето 31 г. — в пустых комнатах — Белые стихи. Старосадский, Покровка.
Изучение древнеармянского. Моя «Путешествие в Армению» служба.
После Боткинской и Болшева — в комнате на Тверском бульв<аре> (с весны 32 по осень 33 г.). Клычков, зоологи. Дант. Издевательства с жилплощадью
Весна 33 г. Вечера. Ленинград. Москва. Саргиджановская история. Весна — Старый Крым (вдова Грина, которая зимой жила у нас). Коктебель, встреча с Белым. Москва. Квартира. Пастернак: «Вот и квартира есть — можно писать стихи».
Приезд Ахматовой — зима 33/34 г. Статья в «Правде» — «лакейская проза».
«Разговор о Данте» «Стихи о квартире»
В Ленинграде — пощечина Толстому
Май 34 — арест. Чердынь. Письмо Бухарина.
Разговор С. с П. (узнала от Шенгели. П. подтвердил рассказ в деталях). Воронеж. Зима 34/35 г. Рудаков и Калецкий (ученик Эйхенбаума и Тынянова. Сослан в Воронеж). Обиженный хозяин — «агент». Служба в театре.
Мне дают перевод, но следующий отбирают.
Мои поездки в Москву и разговоры с Пастернаком (его обида)
Зима 35/36 г. Тамбов. Театр. Радио. Приезд Ахматовой. Дом ИТР. За- донск.
Отъезд Рудакова и Калецкого. У портнихи. Работы нет (зима 36/37 г.). Наташа.
Возвращение в Москву — май 37 г. В квартире Костырев. Милиция. Савелово и попытка устроить вечер в Союзе. Асеев.
Шкловские. Зима в Калинине. Бруни. Разговор со Ставским о казни. Дом отдыха «Саматиха» — второй арест
Примечания
Впервые: Октябрь. 2014. № 7. С. 163-166. Печатается по авторизованной машинописи (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 121. Л. 9-16) с дополнениями по другой машинописи (Там же. Л. 1-8) и авторизованной копии (собр. С.В. Василенко). В примечаниях, если особо не оговорено, приводятся пояснения, внесенные в 1970-е гг. в первую из упомянутых машинопи- сей Ю.Л. Фрейдиным со слов Н.М.
Относительно К. Н.Я. не уверена, а З. — это точно. О.М. не знал, что они большевики, и разговорился. С тех пор — недоверие.
(по знакомству)
О.М. — завотделом.
(наивная и большевичка)
(Чичер<ин> дал франц<узскую> заметку и попросил изложить телеграфно. О.М. испугался и ушел.)
(О.М. взял его в Наркомпросе. Л. — великий трепач.)
из-за голода в Москве
зав. худ. отделом
Дал Малкин + много денег
О.М.
министр Собеза
О.М. взял его и Пастухова
(проглотил при аресте)
«Мы Вашего брата не знаем». А.Э.
Считал, что О.М. не достоин.
Блок говорил «библейская сила».
спросить у В.Г.
(Там был меценат, выдал О.М. костюм, Н.Я. — платье.)
По-видимому, Н.М. имеет в виду Юрасова, о котором О.М. писал ей 24 февраля 1930 г.: «Юрасов уезжает 1-го. Твердо зовет с собой, т. е. — вызвать с подъемными через месяц. Это абсолютно серьезно. Там большие возможности. "Комс<омолец> Востока" в центре всей краевой полит<ической> работы. Хлопок, Турксиб и т. д. Очень увлекательно. Но можем ли мы на это решиться?» (С.В., П.Н.)
Фрагменты
<1>
13 июля 1967
Юра Фрейдин очень удивил и обрадовал меня, сопоставив два стихотворения — «Слух чуткий парус напрягает.» и позднее — из «Восьмистиший» — «Когда, уничтожив набросок.». Восьмистишие всегда было ясно для меня, но мимо раннего я проходила годами, не замечая, о чем оно (это к человеческой непроницаемости — я знаю, как скользит человек, скажем, те же студенты, с которыми я имею дело, по тексту, а тут выяснилось, что я не лучше их).
Оба стихотворения о моменте возникновения стихов, о том времени, когда начинает оформляться внутренний голос и появляется «звучащий слепок»1 целого. В раннем стихотворении замечательно то, что уже есть все элементы зрелого. Прежде всего этот «безмолвный хор». Внутренний слух «слышит», но человек сознает беззвучность того, что он «слышит». Второе — призрачность свободы — это сознание неподвластности стихотворческого акта воле поэта. И наконец, «небо» — которое будет объяснено в статье (тоже ранней — 1912) «Утро акмеизма» — пустота неба, если в него не врезается шпиль2, пустота, на которую обречен поэт, пока не раздастся не зависящий от него внутренний голос — одновременно звучащий и безмолвный. Я очень благодарна Юре, что он сумел прочесть эти ранние стихи и натолкнуть меня на их понимание.
(О стихах «сорвут платок.»)
Он сказал, прочитав стихи, что эта прекрасная неповторимая голова и шея вызывают у него всегда мысль о гильотине: палач срывал перед казнью платок3. Страшно подумать, что те, кто придет потом, не увидят этой головы и не услышат голоса. Ни у одного поэта голос не спаян так со стихами, как у нее. Когда он глазами читает стихи, он слышит и голос.
<3>
«Ватиканский список»
В Москву я поехала в конце или середине мая4. О.М. до этого вспоминал стихи 30-33 годов. Запнулся на «Ариосто» (я его не помнила). Так вышел новый вариант5. Он сказал, что надо привезти все, что сохранилось от первого обыска (припрятанное) и сделать списки.
Я вернулась в июне. Тогда (в начале июня — свидетельство Яши Рогинского6 в дополнение к моим словам) были написаны стихи мертвой женщине — все за этим стихи писались при мне. Я привезла бумаги и коктебельские камушки. Сидела за единственным столом, на котором были разложены бумаги, и делала «Ватиканский список» (всего было 3 экземпляра, сохранилось кое-что). Мандельштам писал стихи, кончал «Гёте»7 и сделал передачу об опере Глюка «Орфей и Эвридика». За «Ват<иканским> списком» следил, и всякое туда попавшее стихотворение включалось только с его ведома. Иногда не точен порядок внутри группы стихов. Это он не всегда определял.
Я ручаюсь, что стихотворение про мигрень записано именно тогда8. Он записал его на обороте одного из черновиков, первого, который попался ему под руку (это значит, что я вышла из дому).
Под конец — вокруг смерти летчиков9 — шла большая группа стихов (бумаги пропали у Рудакова — я отдала ему на хранение то, где были еще не прошедшие окончательную проверку стихи, чтобы не пропало, — и все пропало). Строк было больше сорока. Среди них было «Нет, не мигрень». Оно не попало в «Ват<иканский> список», потому что он (список) был готов до этого стихотворения.
Всегда бывало так: когда составлялась книга, Мандельштам вытаскивал из памяти стихи — а еще было такое — не взять ли его в книгу? Когда я привезла бумаги и составлялся «Ват<иканский> список», память уже была не той феноменальной, что в юности (но и там пропало, наверное, многое с бумагами, прокуренными на цигарки), и Мандельштам, просматривая черновики, говорил, что надо сохранить. Особенно вокруг: а) Армении, б) цикла Белому, с) волчьего цикла.
То, что попало в «Ват<иканский список>», все указано Мандельштамом.
<4>
Как писалась проза
(справка для тех, кто будет этим заниматься)
Прозу при мне О.М. начал писать в январе 22 года в Ростове. Там в газете прошла серия статей, открывшаяся «9 января». (Не было ли статьи о Батуме и в Новороссийске?) Из ростовских статей я помню: «9 января», «О грузинском искусстве» и нечто о поэзии.10
Затем мы попали в Харьков, и там опять пошли газетные статьи (о поэзии) и среди них нечто приближающееся к последующей прозе О.М. — очерк «Шуба». Этот очерк был напечатан в газете, а затем расширен и передан в издательство сестры Раковского, как и статья «О природе слова». «Шуба» потеряна, а статья «О природе слова» была издана отдельной брошюрой (эпиграф поставили мальчишки в издательстве), а потом вошла в книгу статей «О поэзии»11. Уже в этом первом туре выявились различные жанры: статья в точном значении этого слова (группа статей о поэзии), публицистика («9 января»), очерк («Батум» — их всего три12), и наконец, очерк, подготовляющий «Шум времени», — «Шуба». Дважды во время наших приездов в Киев к моим родителям О.М. подрабатывал статьями в местной газете13. Несколько статей прошло в Ленинграде и в театральных журналах Москвы, и в журналах «Русское искусство», и у Лежнева в журнале «Россия» (потом «Новая Россия»). В период 22-23 годов он написал также несколько рецензий14. Все статьи, кроме «Разговора о Данте», более или менее заказные, то есть кто-то просил статью, а тема называлась О.М. Кое-какие из театральных статей (напр., о Худож<ественном> театре или об украинском) являются прямым заказом (вместе с темой). Заказом был и «Шум времени», но к этому времени у О.М. определилось желание писать прозу. (Заказчик Исайя Лежнев — «Россия».) Первая попытка прозы — это харьковская «Шуба», затем рассказ о том, как мы пошли покупать ковер с какими-то кавказцами со Смоленского базара. В лачуге в районе Киевского вокзала висело чудо красоты — фигурный ковер, достойный любого шахского дворца. Какие-то элементы этого ковра не забылись и попали в описание персидской миниатюры в «Путешествии в Армению»15. На ковре была изображена охота. Кавказцы предлагали рассрочку. Цену они спрашивали ничтожную, но по той нищете огромную. Влюбленный О.М. гладил ковер рукой и не мог от него оторваться. Мы вернулись в нашу убогую комнату на Тверском бульваре, и О.М. очень убедительно доказал, что ковер уместен именно в таком окружении. Он будет спускаться со стены на матрац, служивший нам и кроватью и тахтой, и я, если заболею, буду лежать на лугу под плоским деревом среди оленят или джейранов, не помню уж, кто там был выткан. Тогда я спросила, кто будет чистить ковер, и это, пожалуй, ослабило пыл О.М. Он сказал, что взять ковер еще труднее, чем жену: жена моется сама, а ковер нужно чистить. Кавказцы еще не раз приходили соблазнять нас, мы пили с ними вино, но ковра не купили, хотя мне он еще снился. Об этой несостоявшейся покупке и была написана первая, как бы очерковая, проза О.М. («Шуба» — это тоже базар, но потом и литература — ленинградский Дом искусств16) не о литературе, а о кавказских торгашах, рассрочке, ковре и о великом соблазне. Я долго хранила эти несколько страничек, их отобрали в мае 34 года. «Сухаревка» — естественное продолжение «Ковра»: опять базар и даже «кавказские чертенята»17, но без личной темы. Ведь ковер — пленница, заложница, украденная красавица, которую нужно спасти, да сил на это спасение не хватило. Только и в нашей хибарке эта красавица выглядела бы так же не у места, как и в той, что была у Киевского вокзала.
«Сухаревку», «Ковер», «Холодное лето» (там тоже красавица в трущобе18, но ее О.М. не пытался спасать) — О.М.
писал сам, сразу начисто, почти без помарок. Летом того же года (1923) он в Гаспре диктовал мне «Шум времени». Когда набралась груда бумажек, он с отвращением перечитал их и стал укладывать в главки: работать ножницами. «Египетскую марку» он писал в Детском Селе — сам, но надиктовывал мне готовые куски и складывал их в главы. В самом начале работы он что-то показал Тынянову, и у них был разговор: обязательна ли в современной прозе ирония. Тынянов в это время, кажется, писал «Кюхлю» — на заказ, как детскую книгу. «Кюхлю» О.М. считал лучшей из его книг, про «Вазир-Мухтара» говорил, что это балет.
«Шум времени» диктовался в Крыму, в Гаспре, в августе - сентябре 23 года. Четыре последние главы — крымские и в «Не по чину.» О.М.19
<5>
Рукопись «Четвертой прозы»
«Четвертая проза» написана в 29 году. О.М. диктовал ее. Когда мы были в Воронеже, я уничтожила первую главу. За нее бы не поздоровилось. В ней было: «Кому нужен этот социализм» и «Если бы люди договорилось построить Ренессанс, то вышло бы не Возрождение, а в лучшем случае ресторан или кафе "Ренессанс"». Это не цитаты, а передача смысла.
Рукопись никогда у нас не была. Если О.М. хотел кому- нибудь показать ее, он либо брал ее из места хранения, либо заставлял меня читать ее наизусть. Первый список лежал у Любочки Немеровской — побочной дочери Горького. Обидевшись на не признавшего ее отца, она ушла от него, на его зов не являлась и всеми способами помогала тем, кому бы не помог ее отец (муж туберкулезный после лагеря). В частности, мой брат часто передавал ей рукописи О.М.
Когда пришло известие о смерти О.М., я взяла первую запись у Любы. Она вся истлела, и карандаш местами стерся, но еще можно было проверить по ней свою память. Я сделала несколько копий: одну взяла себе, я уже ничем не рисковала — если б за мной пришли, то лишняя рукопись не имела бы значения — все равно расправились бы, остальные (2-3) раздала. Сохранились те, которые я оставила себе и дала Любочке. Одна из них совсем истлела (вероятно, моя: сырость, зашивание в подушку); сейчас есть две: одна — копия с первого экземпляра, вторая — запись наизусть.
В 56 году я впервые переписала на машинке эту прозу, дала одну копию Анне Андреевне. И это вся история «Четвертой прозы». Был экземпляр у Шкловских. Они бросили его на квартире Нат. Георг., когда эвакуировались. Любочкин сохранился в ее комнате в Москве, мой был со мной.
«Четв<ертую> прозу» никогда не читал сам, заставлял меня читать Эренбургу, Кузину, Адалис, Смирнову, Э. Герштейн, Пунину, А.А., Е.Я.
<6>
Архив
Первый раз большая «выемка» была в мае 34 года. Второй раз целый чемодан рукописей был перевернут в мешок и увезен в ночь с 1 на 2 мая 1938 года.
Вечером того же второго мая я добралась до Москвы (задержалась из-за отсутствия транспорта из Саматихи в Ча- русти(?)20 — так, что ли, называется эта железнодорожная станция недалеко от Мурома?) и ночью выехала в Калинин. Просила поехать Александра Эмильевича — он отказался: страшно. Но вряд ли в Калинине пришли бы с ордером на него. Впрочем, я понимаю, что не бояться было невозможно.
Третьего мая рано утром я пришла на квартиру в Калинине, забрала свою корзину, где было много рукописей, и вернулась в Москву. Ночи 3-4 проболталась в Москве, пристраивая днем рукописи. Потом уехала сначала в Ростов Великий, не устроилась там, вернулась и, не доезжая Москвы, высадилась на 105 версте в маленьком поселке вокруг текстильных и ткацких фабрик (Струнино).
Потом узнала, что в ночь с 3 на 4 мая у моих калининских хозяев был обыск21 — приходили с ордером на меня. Проверяя документы женщин в доме, сверяли их с ордером, смотрели в лица женщинам (их было три) и на фотографию. Хозяйка мне потом сказала, что это была моя фотография. Где и когда они сфотографировали меня? Я тогда еще могла не заметить, как они снимают. А может, взяли в фототеке Наппельбаума?
Если бы я в первый же день не поехала в Калинин или осталась там переночевать, я не сохранила бы ни одной рукописи, т. к. к этому моменту рукописи находились в равном количестве у меня и у Рудакова.
Рудаков был убит, его жена (Финкельштейн) не вернула ни мне, ни Анне Андреевне (архив Гумилева) ни одной бумажки. Гумилева она иногда продает, Мандельштама — нет. Думаю, что и Рудаков бы мне ничего не вернул: я читала его письмо, где он при жизни Мандельштама объявляет себя его наследником. О Рудакове напишу отдельно.
У него пропало кое-что, чего у меня ни в каком виде не было: 1) «Крит»22, 2) стихи о композиторах («Чайковского боюсь — он Моцарт на бобах.»), 3) о смерти — корабль смерти. «Крит» мы вспоминали вместе с О.М., но две строфы не могли припомнить (в последний приезд в Ленинград не решились зайти к Рудакову, а может, его не было в городе. Скорее был, но побоялись). О.М. не беспокоился: у Рудакова есть, не пропадет. Легкомыслию его не было пределов. Вся возня с прятаньем рукописей лежала на мне, чудо, что я хоть что-то сохранила.
Кроме рукописей в Калинине, кое-что было у моей матери. У нее же зашитый в подушку прижизненный свод стихов (без Наташиных и «Киевлянки»23). Я зашила их в свой последний приезд в Москву. Распорола, приехав как-то из Струнина.
Последние два года жизни О.М. я почти непрерывно переписывала стихи и прозу и отдавала списки на хранение. Почти ничего не вернулось ко мне (вернулось от Нат. Штемпель и Маруси Ярцевой). Основной материал (привезенный из Калинина и взятый из квартиры матери) я давала хранить «по первому рангу» — это и сохранилось. Хранила не дома преимущественно стихи, прозу возила с собой.
<7>
Рудаков снимал угол и тратил на это все деньги, которые получал от жены. На работу устроиться он не мог и дни проводил у нас. Изредка он поднимал ужасный крик, что не может больше кормиться у нас, потому что ничем не сможет это оплатить. Я утешала его — уедете в Ленинград, пришлете нам когда-нибудь. Будут деньги — поможете нам. Не все вам так жить, а нам уж не выправиться.Он сердился: «Я не смогу вам помочь — у меня сёстры.» У него были старшие сестры. После гибели отца и старшего брата они воспитали младшего, а теперь были высланы куда-то на Урал24. А мы жили тогда сносно — О.М. работал в театре, а у меня были переводы еще. Когда мы покупали банку консервов, это называлось пиром. Но сидеть по бюджету на чистой картошке мы не могли — не хватало выдержки.
С Рудаковым жил парень Троша с конфетной фабрики. Он приходил слушать стихи и рассказывать, как мошенничают в разных профессиях, чтобы вылезть из картофельного режима. От него мы узнали, что за выгодные места дают взятки. Очень хвалили продажу пива, где доходы получаются с пены. А в пекарнях подливали лишнюю воду в тесто и получали доход на припеке. Сам Троша умудрялся есть конфеты, хотя это не разрешалось. Но мы их не ели, и припека у нас не было.
<8>
С.Б. обожал каллиграфию, писал только тушью и с неслыханно безвкусными загогулинами. Он даже втихомолку почитал себя графиком — в школе хвалили! — и делал силуэты25, совсем как пропойцы на бульварах.
Но я скрывала от него свое мнение о его графических способностях, потому что он был очень славный мальчик. И он ужасно хвастался, показывая мне свое «издание» О.М., написанное на почти ватмане. «Автографами, — говорил он, — будут считаться листки с моими записями — уж очень хороши!» А мне ужасно стало больно за него, когда я узнала, что вдова, уничтожая, не пощадила даже этих милых и неуклюжих листков.
А сам С.Б. с поразительной трогательностью собирал все варианты и все бродячие строчки, так что О.М. даже скрывал от него какие-то кусочки, и ему приходилось выпытывать их у меня.
А природа, в общем, у него была учительская, и он все хотел сдвинуть, передвинуть или куда-то двинуть О.М. Тот слушал все поучения совершенно кротко, и С.Б. был всегда очень доволен, что наконец-то ему удалось внушить О.М. всю истину про стихи.
<9>
Я знаю, что такое стигматы. Через несколько недель после катастрофы я вдруг заметила, что у меня внезапно краснеют ладони. Они становятся красными, словно я их запачкала кровью или опустила в краску. Потом отходят. На месте ран Господних, как у средневековой психопатки при мысли о костре.
Наташа пришла к нам в дом ИТР. Летом 35 года С.Р. переболел скарлатиной. В больнице он познакомился с «барышнями» и почти исчез от нас. Т. е. приходил он каждый день, но не всегда обедал и исчезал засветло. «Барышень» он тщательно скрывал. Вскоре ему удалось вернуться в Ленинград. Родные его жены пробились к какому-то крупному военному, и тот «выручил». Вот тут-то и пришла к нам Наташа. Оказывается, она давно хотела познакомиться, но С.Р. противился. У него была юношеская страсть — быть высшим авторитетом и оракулом во всех литературных делах, и он боялся конкуренции. Как я, смеясь, говорила — прибегал к протекционной системе.
Наташа вошла в комнату и, залившись нежным румянцем, объяснила, что решилась прийти сама, так как С.Р. отказывался привести ее. Может, это нехорошо? Она была так прелестна и трогательна, так чиста и открыта, что мы подружились с ней с первой минуты. Вскоре мы переехали в домик над рекой, и Наташа заходила к нам почти ежедневно. О.М. говорил, что всю огромную массу стихов той зимы вытащили на себе Наташа и я. Стихи, вероятно, не появляются без друга и слушателя. Во всяком случае, для О.М. это было необходимо. В тот год к нам уже боялись ходить. Жили мы гораздо более изолированно, чем вначале. «Товарища, советчика, врача» не хватало больше, чем когда-либо. Но была Наташа — и это большое счастье. С ней иногда приходила М.Я. — ее подруга, заглядывал З. и без меня Борис — Наташин будущий муж. Наташа удивительно привлекала к себе людей и свою чистую прелесть хранит по нынешний день.
О.М. отчаянно добивался какого-нибудь заработка в конце воронежской ссылки, когда отпали и театр, и радио. Он ходил.
<10>
Сохранились считанные единицы переживших колымскую и вообще восточносибирскую ссылку. Но все же на днях, в июне 1966 года, я снова разговаривала с человеком, который утверждает, что Мандельштам умер у него на руках.
Ослепительно чистая однокомнатная квартирка в «хрущевских домах» на окраине Москвы. С балкона уже виден жидкий подмосковный лесок: город обрывается перед пустырями, не снижая своего роста, — десяти- и шестнадцатиэтажными домами. Бывший зека Филипп Гопп получает персональную пенсию, которую ему выхлопотал С<оюз> писателей — в прошлом он журналист из «Огонька», одессит, приятель Олеши. Сейчас это шестидесятилетний человек, которого бьет непрерывная трясучка — хорея, или пляска св. Витта. Мой приход его взволновал, и чудовищные содрогания не прекращались ни на секунду. Впрочем, она оставляет его только во сне.
<11>
Смешение
О чем человек, занимающийся Горьким, может говорить с Мандельштамом?
<12>
Как бы ни определять «воображение», отделяя его от «фантазии», это термин, который Мандельштам не мог бы принять. Да и какой поэт может? Внутренний мир и жизнь духа (творения культуры) столь же реальны, как дом и дерево.
К Шилейко в Мраморный дворец мы пришли весной, но он сидел в комнате в пальто. Его знобило. С ним жил огромный сенбернар Тапка. Это был приблудный пес, брошенный в голод убежавшими на юг хозяевами. «Он бездомный, — сказал Шилейко. — Для бездомных у меня всегда найдется приют». Из Шилейковой комнаты незадолго до нашей встречи ушла Анна Андреевна. На всем виднелись следы тяжелой зимовки — железная печка, ящик из-под угля и щепок, слой пыли на разбросанных книгах, еще не расклеенные окна.
«Я слышал, что вы написали стихи "низко кланяюсь"», — сказал Шилейко. «Вот как!» — сказал О.М. и прочел «1-е января 1924 года». И Шилейко признал, что его сведенья были ошибочными. Он развеселился и рассказал что-то о Тураеве и новых археологических находках, стал показывать гипсовые таблички. Он единственный в Ленинграде носил бороду, должно быть, из уважения к своим покровителям — ассирийским царям.
«Вторая книга»26 уже вышла. «1 января» было единственным стихотворением, которое тогда читал О.М. в Ленинграде Шилейко, Лозинскому и Ахматовой. «Современника»27 он никогда не читал и вспомнил эти стихи гораздо позже, когда собирал «Стихотворения». Память еще действовала безотказно, рукописей стихов О.М. не хранил и записывал их обычно, когда предлагал в журнал или собирал книгу.
В Киев в 19 году он приехал с маленькой соломенной корзинкой, где его мать держала нитки. Корзинка была заперта на замок, и он ее ни разу не открыл. В корзинке он держал материнские письма и кучку рукописей. Она пропала в Коктебеле — ее украли солдаты, с которыми Ал. Эм. играл в карты, проигрывая одну за другой рубашки — единственное имущество обоих братьев. Может, эта корзинка была последней ставкой в игре: солдаты могли соблазниться замком, а бумагу использовать на самокрутки.
В Киеве О.М. прочел мне стихи «Тристии», и я впервые записала их. Кроме меня, в тот год он почти никому не читал стихов — только на публичных выступлениях, а их еще было много. Но всегда он старался ограничиться двумя-тремя стихотворениями, часто старыми — еще из «Камня». Чаще всего это была «Федра» («Я не увижу») и «Божье имя как большая птица.»28. Лишнего он читать не любил.
Отношение к чтению переменилось только в тридцатые годы, когда оно стало единственным способом распространения стихов: ведь печать и публичные выступления были закрыты. Несколько стихотворений прорвались в печать только после того, как они широко распространились в рукописях. В те годы О.М. говорил про Маргулиса, что он ему заменил печатный станок. Стихи Маргулис запоминал с голоса или записывал и немедленно пускал дальше.
У стихов, как выяснилось, есть поразительное свойство.
<14>
А.А. очень легка на подъем. Мы ждали Н.Х. Он не приходил. Задержался на несколько часов. А.А., не дождавшись, ушла. Она остановилась тогда не у нас, а почему-то у Толстой. Но тут появился Н.И. с вином и закуской. О.М. немедленно позвонил Толстой, и А.А., едва успевшая войти к себе, тотчас рванулась обратно. Было это, вероятно, в 37-м, когда мы несколько дней прожили у себя (до приезда Костырева). Ей пришлось дважды отмахать пешком всю Крапоткинскую29 — транспорт тогда был недоступен и на трамваях висели гроздьями. Но, видно, уж очень хотелось ей посидеть перед смертью с друзьями.
<15>
Мы никогда не думали, что доживем до старости. В каждую встречу она говорила: «Разве это не чудо, что мы опять вместе?» — и каждая встреча казалась нам последней. Мы часто говорили о гибели и о конце. Узнав, что в тюрьмах избивают, она сказала: «Теперь все ясно и даже не страшно: шапочку-ушаночку, и прямо на восток». В 38-м, поднимаясь на шестой этаж в квартиру, где в темной комнатке-кладовке умирала моя сестра Аня, она сказала мне: «Как долго погибать...» Это было сказано про нас с ней, а не про Аню. Аня умирала, а мы медленно гибли. Этот период медленной погибели у Ани уже остался позади. О.М. сидел в эти дни на Лубянке, а в квартире Евгения Эм. умирал, тоже от рака, заброшенный, несчастный дед. Я зашла к нему, и он умолял, чтобы к нему приехал Ося. И у меня не хватило сил сказать старику, что старший его сын в тюрьме — еще одна жертва террора. Средний сын — Александр — приехал из Москвы, но уже не застал отца в живых. В больнице ему сказали, что младший, Евгений, отвез отца в больницу и ни разу больше там не показался. Старик умер один30. Кто хочет такой старости? Мы с Анной Андреевной не хотели. В те дни она провожала меня на вокзал — я ехала, чтобы сделать передачу в Москве, а потом опять вернуться в Ленинград к Ане. На вокзале была черная толпа, лежавшая на мешках. Детский плач, грязь и смрад. Люди бежали — кто куда и неизвестно зачем. «Теперь всегда так будет, — сказала Анна Андреевна. — К чему тянуть?.. Хоть бы скорее.»
Мне рассказал Николай Иванович. Она с ним тоже говорила о гибели: хоть бы скорее, пора, зачем... А ему надоело это слушать, и он вдруг как-то сказал: «Бросьте, Анна Андреевна, вы очень любите жизнь, вот поверьте мне, вы до старости доживете и всегда будете прыгать...» И она замолчала и очень внимательно на него посмотрела. Ведь мы же знали ее неслыханную, необъяснимую, неистовую жажду жизни... Она впивалась в жизнь, она когтила жизнь, каждый глоток воздуха был для нее не просто вдохом, а каплей жизни, впитанной, усвоенной, захваченной и истраченной с диким вожделением.
В зрелости эта страсть к жизни была обуздана и волей и обстоятельствами. Она вспыхнула опять во время войны. Мы шли с ней по Дмитровке — уже после ждановской истории, — и она мне вдруг сказала: «Подумать, что легче всего нам жилось во время войны, а сколько каждый день убивали людей.»
<16>
Май 37 года.
В день возвращения.
А.А. в Москве. Пришла. Головная боль.
В памяти что-то слиплось.
Высланные — бытовое явление.
Почему-то за границей укоренилось понятие «чистка».
Первая поездка в Ленинград — лето. День на даче с Татькой. Таня — беспартийная большевичка. «Не понимаю, как это два взрослых человека не могут себя прокормить».
Человеческий ум не в состоянии вместить.
Кто и что понимал.
<17>
Мы были психологически подготовлены к 37 году.
(Поля говорит: интеллигенты предали народ.)
1) Из кого состояло общество:
тридцатилетние и их младшие братья. Протективная политика охраняла их
люди, не оправившиеся от испуга анархии. Даже Бердяев воспринял революцию как анархию31, не поняв, что большевизм не анархия, а византийская организация власти <.>
люди, прошедшие адаптацию и усвоившие идеи
Страх анархии, через этот страх оправдание насилия
Страх безработицы и потеря деловой инициативы
К этому привело:
Митька Рубинштейн и все формы ловли рыбы в мутной воде в период разрухи хозяйства (а оно расстроилось еще до начала войны)
уверенность, что Запад с его «инициативой» всегда ведет к кризисам
неумение работать. Во всех областях оказались люди, не знающие своего дела (управление, газета, кино, школа, любой слесарь — крах кустарного производства)
Кризис всех традиционных теорий и потребность в крайних мерах. Легче понимали организационные преимущества б<ывшие> именно правые. Легкость, с которой говорили о насилии (Лебедев-Полянский), отрицание гуманизма (Бердяев)32
<18>
У О.М. перед отъездом в Саматиху был разговор со Ставским. О.М. заявил, что сочувствует всему, но примириться с расстрелами не может. Он рассказал мне об этом уже в Саматихе.
Только тогда я поняла, почему мы туда попали. А до этого нам — дуракам — казалось, что весь ужас уже позади — сам Союз решил позаботиться о нас! Теперь уж не пропадем.
Но отношение к смертной казни? Как понять его в нашей стране, где без<о> всякой казни можно превратить любого человека в лагерную пыль?
<19>
.Я вернулась в Москву, где недели две п<р>оболталась без прописки и не смея зайти к матери. Потом уехала, бродила по разным местам и устроилась на работу, только когда на воротах было повешено объявление, что жены ссыльных, которых не принимают на работу, могут обращаться по такому-то адресу33.
Когда в том же году «Правда» заказала Зощенко рассказ, он написал про мытарства своей соседки, жены сосланного мужа, пытавшейся устроиться на работу. Это ему, наверное, зачлось, но не сразу. Тогда его еще почему-то щадили.
Бедная задрипанная игуменья несуществующего монастыря, которой за стихотворные грехи приказано переводить корейцев, китайцев, армян и латышей34. Игуменья, у которой даже нет кельи, чтобы остаться наедине с самой собой. Игуменья, у которой есть сын. А что это значит, спросите у властей предержащих.
Родство, дружба — и особенно дети — связывали людей по рукам и ногам. Если б у меня были дети, я бы, вероятно, не решилась сохранить стихи. Одно из двух. Словно предчувствуя это, я уже в глупой молодости отказалась от детей. Великое счастье не иметь детей. Если кто пробует шевельнуться — ему говорят: вот твои дети. Или: я твоя жена — ты забыл обо мне. Что ты со мной делаешь. Я твоя сестра. Я твоя знакомая — я бывала у тебя в доме. Мой телефон записан в твоей записной книжке. И никуда не денешься. Никуда не скроешься. Ведь мы живем в эпоху круговой поруки.
Вернувшись из Воронежа летом 37 года, О.М. добивался хотя бы перевода для меня или для себя. Но Луппол сурово заявил ему, что пока он работает в Госиздате, О.М. там работы не получит. До последней минуты этот несчастный человек грудью защищал вверенное ему учреждение от «чуждых элементов».
<20>
Я хотела смерти до той минуты, когда меня приговорили к жизни. Мы не раз торговались с О.М., кому умереть первому. Он захватил себе это право, совершенно не считаясь со мной. Впрочем, он думал, что я его не переживу, так как мне помогут отправиться на тот свет. Меня забыли, и мне пришлось жить, чтобы сохранить стихи. Буду жить еще, если кому-нибудь не попадутся эти записки. Я не хочу, чтобы они попались. Я хочу дожить до того дня, когда все, что я сохранила, будет напечатано. Солидным возможностям государства я противопоставляю бешеное женское упрямство. Посмотрим, кто кого переупрямит и на кого работает время.
<21>
Я не сомневаюсь, что Заславского не забудут. Но я прошу также не забыть имена Рябова и Коваленкова — осквернителей могил. Они постарались вбить осиновый кол в спины покойников, которые продолжали шевелить губами. Все началось с Рябова. Его статью в «Крокодиле», направленную против Эренбурга и святотатственную по отношению к мученице Марине, надо сделать символом гнусности35. Занятие этих гробокопателей настолько гнусно, что я умоляю не забыть их имена и воздать им должное за осквернение праха О.М., М.Ц. и П.В.
Коваленков систематически боролся с возвращением О.М. Кроме своей статьи36, он выступал, где мог. На заседании редколлегии какого-то альманаха (рассказал В.), зашел вопрос о напечатании О.М. Сурков оживился и сообщил, что он лично знал. Словом, он поддержал это предложение, но когда Коваленков решительно против него возразил, Сурков умолк. Этот случай открыл мне глаза на методы Суркова.
Я пришла к нему перед 20-м съездом, когда уже в партийных кругах было известно знаменитое письмо.
Невозможно разговаривать даже с лучшими из них. Вот три разговора и три прочувствованных высказыванья С.
Раздают квартиры. «В общем, все хорошо. Ну, конечно, кое-кто требует слишком много. Такой-то имеет на трех человек три комнаты. Требует четвертую. Не могу же я ему отказать — не делать же мне из него классового врага».
А.А. сказали, что ее книга не выйдет37. Н.А. запросила С., правда ли это. «Негодяи! Что они ей говорят! Ведь это значит толкать ее на путь внутренней эмиграции!»
О комнате в Москве, где она живет полгода, так как работы в Ленинграде нет. Соглашается, что надо сохранить за ней комнату в Ленинграде — всю жизнь там жила. Там сын. Но как с законом? У некоторых деятелей есть, конечно, комнаты или, вернее, квартиры и там и здесь. Но все же трудно. Я говорю: «Надо добиться этого и для нее в виде исключения. Это выйдет, если вы обратитесь наверх». — «Нельзя». — «Почему?» — «Потому что у нас спросят, о чем мы раньше думали. Не проявили чуткости».
<23>
Я наследница О.М. Меня оформили вместе с другими женами реабилитированных в правах наследства только потому, что ССП ни при чем был38. «Библиотека поэта» готовит том стихов О.М. Том этот стоит в плане, с редактором заключили договор, он сдал работу. Я об этом знаю из писем главного редактора «Библиотеки» и сама просила дать редактуру Н.И.Х. Все очень мило. И никто не удивляется, что до сих пор редакция меня не уведомила, что у нее в плане стоит О.М. и что над его томом работают. Редакция не может мне написать ничего на бланке — это документ, по которому я по закону могла бы требовать заключения договора и денег. Но можно ли рисковать государственными деньгами? Можно ли вступать в отношения с вдовой, когда еще книга не пошла в типографию? Зато можно писать письма на розовой бумаге — это не документ. Какое частное изд<ательство> посмело бы это сделать?
1) Основной порок книги: уважение к цензурным требованиям 20-х годов и вынесение в раздел «не входящие в сборники» ряда стихов, входивших в «Тристии», но не допущенных цензурой в сборник 28 года:
а) четверостишия из «Камня» II «Душный сумрак кроет ложе. Напряженно дышит грудь. Может, мне всего дороже Тонкий крест и тайный путь.»
б) «Паденье — неизменный спутник страха» — в «Камне» (Харджиев берет в «невошедшее»)
с) Encyclica
Уточнение дат
«На перламутровый челнок.»
«Мы напряженного молчанья не выносим.»
«Отравлен хлеб, и воздух выпит.»
«На луне не растет.»
«Поговорим о Риме, дивный град.» — 1913 (по «Камню»)
«Природа — тот же Рим.» — отнести к 17 году
«Пусть имена цветущих городов.» — отнести к 17 году
Исправление авторских дат:
а) «На перламутровый челнок.»
б) «Мы напряженного молчанья не выносим.»
с) «Аббат» — ошибочная дата по Харджиеву (1914)
(«Обиженно уходят на холмы» в «Камне» III цензур. («Им нужен царь»))
Объяснить «твердь»
Лия (Елена) (что-то вроде Лилит и Евы)
Греческая Елена — еврейка Лия
Лия и Рахиль
Знаки заменяются сигналами
Мысли — словами
28 июля 1962
Это все предложения спасти человечество — Герцен, Соловьев и тот человек, что сказал: «Один раз в жизни мы захотели осчастливить народ и до самой смерти будем в этом каяться».
Вчера я вернулась из Москвы и застала здесь Женю Пастернака: «Все хорошее от отца, — сказал он. — От отца только хорошее». Этот о том, почему его загнали на Дальний Восток39, не за отца ли.
В Москве: поездка за Болшево к Хазину — не родствен- нику40. Мне еще К. говорил, что О.М. в лагере разыскал моего однофамильца, чтобы спросить, не родственник ли он мне. Тот, по словам К., принял О.М. весьма холодно. Он ничего не мог сказать, кроме изложенного в письмах41. Свидеться хотел, чтобы завязать знакомство. Его мечта — писать мемуары о тех событиях, свидетелем которых он был. Для этого ищет путей. Лагерь его не интересует совершенно, а только родное местечко и «история революции», т. е. из его местечковых знакомых, которые как-то участвовали в событиях 17-20 годов или выбились в люди в эти годы.
По профессии он инженер, но от него попахивает Чекой; мне вдруг показалось, что из такого в лагере можно было сделать отличного стукача. Видимо, активный читатель Эренбурга, хотя и ругает его в духе послевоенного нападения на его военную публицистику: «Немцы тоже люди. немецкий народ... » Чем-то, я подумала, он должен быть похож на рядового американца, которого я никогда не видела. Трагедия полуобразования.
Была Юля. «Мы счастливые люди — у нас было о чем думать и что думать: больше любви, больше всего в жизни я думала о Сталине и о ГПУ». Это я. Она понимает.
Можно ли устроить жизнь на этой земле? Трагедия полуобразования — мертвая маска людей, живущих общими мыслями. Равнодушная толща. Интеллигенция и революция. Воля к власти. Страшный муравейник с атомным оружием и героями — устроителями, управителями и преобразователями.
Судьба людей 20-х годов—Домна Ефремовна и ее муж <.>
Мир в мещанские дома — самое устойчивое и человекоподобное...
<26>
28 июня 1964 года
Никулин на редколлегии «Москвы» требовал, чтобы сняли стихи О.М., петербургского империалиста42. Женя возразила, что пора прекратить приклеивание ярлыков. Никулин не настаивал. Это всплески прошлой эпохи. Сопротивление Прокофьева43 — Орлова — руситов гораздо серьезнее. Сейчас очень ясно виден механизм: инициатива идет снизу, а в Цека бегают отстаивать свои запрещения и погромы. По слухам, Твардовский, упрекая Прокофьева, сказал, что негоже поэту сажать поэта (т. е. Иосифа Бродского). А когда у нас бывало иначе? Пускали в ход карающую машину именно товарищи по работе и профессии, а затем машина, самосовершенствуясь, продолжала действовать, не нуждаясь в добавочном топливе. Первого доноса хватало на все повторные аресты. Сейчас речь идет о недопущении в общество, об изъятии из общества, о лишении голоса живых и мертвых.
Почему выступил Никулин? Личной заинтересованности у него нет никакой. Она есть у Прокофьева, поскольку ему — развращенному протекционной системой — верится, что его книги не будут залеживаться на складах, если изъять Бродских и Мандельштамов, которые ходят в списках. Никулин даже такого призрачного довода не мог бы привести. С ним, вероятно, происходит то, что с моей псковской соседкой Клавдией Ивановной. Целую зиму она готовила мне обеды и молила Бога, чтобы я приехала в Псков и на следующую зиму, чтобы она могла подзаработать и с моей помощью перетащить сына в следующий класс. Она ведь все посылала его ко мне проверить задачку или перевод с английского. И она действительно мечтала продолжить эту жизнь. Но на общем собрании жильцов ее душа рванулась на знакомый ей путь, и она начала орать о том, что моя хозяйка спекулирует площадью, а я живу без прописки. Несколько часов она даже торжествовала: «Живите на здоровье, только пропишитесь.» А потом, увидев, как выносят мои чемоданы (я тут же переехала к Майминым), вдруг все поняла и завыла, поняв, что из-за своей жажды сделать донос она разрушила все свои планы и надежды. Никулин никаких своих надежд не разрушил. И выть бы не стал, но, подобно Клавдии Ивановне, он не может не сделать в подходящую минуту идеологического доноса. Он натренирован на эту деятельность всей своей жизнью. Благодаря ей он пользовался всеми благами жизни, содержал жену и взрастил двух добродушных дочерей. Эта привычка стала второй натурой и чем-то обязательным и неизбежным, как условный рефлекс. Старику ее не преодолеть, даже если б он этого захотел, а у Никулина таких желаний, наверное, и в помине нет, как у моей полуидиотки Клавдии Ивановны.
Жизнь шепелявой Клавдии Ивановны складывалась куда труднее, чем никулинская. Ее отца раскулачили, зерно конфисковали, и голодные дети разбрелись по городам. Сначала Клавдия была домработницей, а потом выдвинулась и сделала карьеру: стала подавальщицей в столовой НКВД. Это высшая точка ее жизни. Ее муж в пьяном виде славит Сталина и блюет. В трезвом он ругает прораба, который обсчитывает его.
<27>
Мы изучили также психологию голода. Голодный мечтает только о хлебе. В 22 году, когда мы ехали с поездом Центроэвака в Тифлис, бабы отдавали зажаренную курицу за кусок заплесневелого хлеба. У воронежских нищих, посиневших от холода, с кучей скелетиков детей ничего на обмен не было, и горожане, толпившиеся в магазинах с коммерческим хлебом, бросали им «довески». Эта волна постепенно спала, но какие-то мелкие события вновь нагнетали новые толпы побирающихся людей на улицы областных городов.
<28>
В первые годы нашей совместной жизни у нас вообще не было никакого бумажного хозяйства. Все стихи О.М. помнил наизусть и не записывал. Новые стихи он либо диктовал мне, либо нацарапывал на клочках бумаги. А с бумагой было трудно.
Только после войны стало возможно купить. Я бросала эти клочки в сундук, подаренный матерью. А иногда забывала бросить, и рукопись пропадала. Когда при мне издавались книги или что-нибудь давалось в периодику, О.М. диктовал мне или какой- нибудь машинистке. Иногда писал сам. Но никогда не писал, как люди, за столом. Присядет на корточки и на стуле запишет стишок. Писать научился потом за столом, но стола не было. Или на почте — там ведь ручка и чернила! Или в ресторанчике.
Он терпеть не мог рукописей. Найдет — выбросит. Никогда мне не говорил, чтобы я сохранила, а о сундуке, вероятно, не догадывался, пока он не наполнился.
В Киеве в 19-м у О.М. была с собой корзинка — как женщины держат рукоделие или вязание — с крышкой на замке. Там что-то хранилось, но ключа от замка не было — выбросил. Мне он сказал — письма матери и так, «какие-то бумажки». Эта корзинка пропала в Крыму. Брат О.М. — А.М. — играл с солдатами в карты на рубашки О.М. Корзинка была последней ставкой в какой-то неудачный вечер. Так пропали рукописи ранних стихов.
У деда44 в сундуке нашлась кучка ранних черновиков. Я забрала их и бросила в свой сундук. Во время первого обыска 34 года забрали все рукописи стихов с датами после 30 года. Ранние черновики уцелели. Наутро мы их вынесли в базарной корзинке. Когда в тот же день пришли вторично, стихов не нашли. С тех пор они домой не возвращались.
В 37 году я отдала почти все автографы и черновики периода «Тристий» и 30-37 года С.Б.Р. Он был убит на войне. Вдова в память мужа обещала все сохранить. Но она все сожгла. Противоречивые рассказы. Уничтожила их якобы в 52-м, когда была арестована! При встрече удивилась, что мне нужны эти бумажки. Э.Г. непрерывно, в течение 38<-го и> до войны приставала, чтобы я отдала все Р. (по его поручению). Хорошо, что я этого не сделала.
В других местах рукописи сохранились, и мне их частично вернули. Н. спасла письма. Она уходила пешком без вещей45.
И М.Я. А С.Б. все советовал почистить и выбросить все написанное моей рукой. Дубликаты ему не нравились.
Лучший список, написанный мелким почерком, назывался ватиканским и через Е.Я. все время путешествовал по знакомым и незнакомым людям.
Убегая из Калинина, я увезла все написанное рукой О.М. (Тимоша о сестре и архиве!46) (и библиотеке) — стихи и проза. Чемодан.
Погибли документы — Фосп, решения комиссий47, договора, деловые бумаги, письма.
В 38 году перевернули чемодан с рукописями и высыпали в мешок. У меня остался список и часть рукописей в Калинине и кучка бумаг у матери (запрятанные в глубоких калошах, зашитые в подушки, в кастрюлях и т. п.) и списки у людей. Я умудрилась вывезти вещи из Калинина накануне того дня, когда за мной пришли, и спрятать.
Частные письма я уничтожала систематически, ожидая событий, чтобы не давать ни адресов, ни фамилий. Телефонная книжка! У нас никогда не было записных книжек с телефонами и адресами наших знакомых. Смешно, конечно, иметь конспиративные привычки, не будучи конспираторами, но за это отвечаем не мы, а наше время.
У меня не было ни малейшей возможности проверить, что сохранилось и что пропало из стихов, — не идти же к людям проверять! Но был другой источник — память. И я по памяти записывала и стихи, и ненапечатанную прозу. Пропали стихи, написанные Л. Поповой, так как О.М. мне не давал стихов, обращенных не ко мне. Один экземпляр был в чемодане, другой у Поповой. Она уничтожила48.
Э.Г. сожгла в 34 году стихи Белому — «Откуда привезли?..»49. Я дала после первого обыска этот листок ей, но она испугалась. Тогда это было глупо. Впрочем, это было глупо всегда. Если пришли, уже ничего не изменится. Во время войны А.А. привезла стихи из Ташкента и дала их Э.Г. (Я просила дать Е.) Э.Г. просила у нее не отбирать — раскаялась. Но после постановления о З. и А. притащила все мне в день моего отъезда в Ташкент. У нее снова был припадок страха. Прибежала ко мне с папками. Оказывается, она не могла их у себя оставить, потому что боялась, что удар направлен на нее. И перед самым отъездом я вынуждена была искать убежища для моих бедных пачек. Хорошо, что оно легко нашлось50.
Это чудо, что мне хоть что-то удалось сохранить. Родной брат О.М. — Е.Э. уничтожил принесенный дочерью Татей список51. Жена А.Э. (вдова) сожгла все семейные письма О.М.52 Прибавить вдову Р. и лермонтоведку Э.Г. — и станет ясно, как все было сложно. Сохранился, конечно, не архив, а жалкие остатки. Как быть дальше с этим моим добром? Ведь мы все близимся к концу, а просвета нет. Для нас. Для меня.
Вдовы художников. Замшенные старухи. Сидят в комнатах, доверху заставленных подрамниками. Тоскуют и ждут смерти, после которой холсты вместе с подрамниками пойдут в печку. Куда девать это добро? Так кончается старуха Филоно- ва53 и многие другие. Что делать?
<29>
<Отношение к рукописям>
.нисколько не смущаясь, расставила все знаки препинания в стихах. Вот почему с ними не надо считаться. Что же касается до О.М., то ненависть к рукописям распространялась у него и на корректурные листы — прочесть себя глазами он не хотел и не мог. В этом отношении он отличался поразительным легкомыслием. Литературное хозяйство свое он вел как нельзя хуже. Но в памяти все держалось прочно. Память ему не изменяла.
Когда в двадцатые годы у О.М. просили стихов для какого-нибудь журнала, он диктовал первое попавшееся, то, которое в ту минуту вертелось у него в мозгу. При этом он часто забывал, что уже куда-то дал его. В те годы проданные стихи лежали месяцами в редакциях. За этот срок он мог и забыть, что дал уже куда-нибудь это или то стихотворение. Вот и получалось, что несколько стихотворений, к великой обиде издателей, появились в двух журналах. А при этом куча стихов оставалась ненапечатанной. Но все это, естественно, прекратилось после 23 года, когда его перестали печатать.
Проверяя машинистку и делая корректуру, я пропускала ошибки — это источники всех опечаток. А за одну опечатку он удостоился даже снисходительной похвалы критики — я не заметила, что вместо «вигилий городских» проскочило более понятное машинистке «веселий». За всякое упоминание античности О.М. был руган всеми, кому не лень54, провозглашен ученым латинистом, античником, книжником и прочим всем. Моя опечаточка утешила критиков — вот наконец педант О.М., говорили они, осознал всю нелепость книжной учености и заменил вигилии естественным и прекрасным русским словом «ве- селий».55
Упрек в книжности — самый для него обычный. В.Ш. упрекал О.М. в том, что он познает солнце не непосредственно (как Золя!), а через посредство книг56. «Вторичность восприятия» — сказал бы В.Ш., но не сумел сформулировать. О.М. не возражал — он никогда не спорил с теми, кто делал ему глубокомысленные замечания, только сказал — «и книги — это кусок природы». А я прочла Золя, чтобы увидеть то солнце, которое он непосредственно созерцал, и не нашла даже луча.
<30>
.напечатали под именем О.М. или наоборот. Я тогда еще не была в курсе этих дел. Это было начало нашей совместной жизни, и О.М. еще не втянул меня в свою кухню. И еще какой-то разговор с тем же Клычковым о напечатанном стихотворении. «Какое?» — спросила я. «Старое, — ответил мне О.М. — Неудачное». Во всяком случае, эти стихи по всему своему материалу гораздо ближе к Клычкову, чем к О.Э.57
Думаю, что, собирая книги, он бы мне эти стихи показал. Ведь все в конце концов он показывал.
У О.М. был долгий период молчания — с января 25 года по сентябрь 30-го. То же произошло с А.А. — она очень много лет молчала. И с Б.П., который не писал, кажется, 13 лет. «Что-то, должно быть, было в воздухе», — сказала А.А. И факт: в воздухе что-то было, но когда наступила суть — то есть кончилась неопределенность и жизнь предстала во всей устрашающей наготе, — люди обрели дар речи.
<31>
12 августа. Читая Блока. У человека (вернее, у мужчины) поразительная способность — губить себя. Пастернак объяснял, почему ему так нужна З.Н.: «Она мне говорит: у всех людей есть чувство самосохранения. Если у тебя нет, что ж я могу сделать? Делай что хочешь.»
О парламентаризме — в сущности, это единственное спасение, а в девятнадцатом веке только и делали, что расшатывали его. Перикла, поднявшего Афины на неслыханную высоту, взяли да не выбрали — надоел, Аспазия шокировала общественное мнение — водилась с художниками. А потом сами ограничили свои гражданские права — неизвестно для чего, из того же инстинкта, который толкает на гибель. Животное-то на это не способно. Это именно человеческая природа.
Все начало двадцатого века, вернее весь промежуток между двумя войнами, — страстный нигилизм, переоценка ценностей, ломка всех общественных наук — философии, психологии, социологии. Отказ от ценностей ради точности, от духа ради внешних, поддающихся учету, проявлений — бихей- вористы58 симптоматичны. Грандиозная подготовка к машине. И кажется, опомнились после войны, когда увидели, к чему эта ломка приводит (и в науке, и в жизни, сравнив парламентаризм и тоталитаризм). Человек счастлив, когда он беды своего бытия может свалить на социальные условия. Этому соблазну поддался и Блок. К этому приводит историзм. Один Достоевский уцелел и устоял от этого соблазна.
Примечания
Фрагменты <1>-<6>, <11>-<13>, <28>-<31> впервые опубликованы в журнале: Вопросы лит-ры. 2014. № 3. С. 325-326, 333-352; <15>-<18>, <19> (частично), <21>, <23>, <25>, <26> — в «Новой газете» (2014. 14 марта. С. 16-17); остальные печатаются впервые. Источники текста для фрагментов <1>-<6>, <10>-<12> и <24> — РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 100, 101, 108), для остальных — Исторический архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (HA FSO Bremen), фонд В.Б. Борисова.
См. т. 1, с. 796-797.
В статье «Утро акмеизма» О.М. писал: «Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто».
Подразумевается стихотворение О.М. «Кассандре», обращенное к А. Ахматовой, в котором есть, в частности, такие строки: «Когда-нибудь в столице шалой, / На скифском празднике, на берегу Невы, / При звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы... »
В Москву из Воронежа Н.М. поехала 8 мая 1935 г.
Речь идет о стихотворении О.М. «В Европе холодно. В Италии темно.» (4-6 мая 1933 - июнь 1935). Первоначальный его вариант — «Во всей Италии приятнейший, умнейший.» (4-6 мая 1933) — был написан в Старом Крыму.
Летом 1935 г. Я.Я. Рогинский читал курс лекций в Воронежском государственном университете.
Н.М. имеет в виду радиокомпозицию «Молодость Гёте».
См. примеч. 540 на с. 680.
См. там же.
См. примеч. 151 на с. 637.
Газетные статьи О.М. о поэзии в харьковских газетах неизвестны. О судьбе очерка О.М. «Шуба» и статьи «О природе слова» см. с. 207 и примеч. 153-154 на с. 637. Сборник статей О.М. «О поэзии» вышел в 1928 г. в ленинградском издательстве «Academia».
Третий очерк О.М. о Батуме неизвестен.
О публикациях О.М. в киевских газетах в 1924 и 1926 гг. см. т. 1, примеч. 119 на с. 509. 25 января 1929 г. он напечатал в газете «Вечерний Киев» статью «Веер герцогини».
В ленинградской «Красной газете» (вечерний выпуск) О.М. напечатал в 1926 г. очерк «Киев» (27 мая, 3 июня), статьи «Березиль: Из киевских впечатлений» (17 июня), «Жак родился и умер» (3 июля) и «Моск<овский> госуд<арственный> еврейский театр» (10 августа). В 1923 г. в московском журнале «Театр и музыка» он опубликовал статьи «Революционер в театре» (№ 1-2) и «Художественный театр и слово» (№ 36), в журнале «Русское искусство» — «Буря и натиск» (№ 1) и «"Vulgata": Заметки о поэзии» (№ 2-3). И.Г. Лежнев в своем журнале «Россия» поместил следующие статьи О.М.: «А. Блок (7 авг. 21 г. - 7 авг. 22 г.)» (1922. № 1), «Литературная Москва» (1922. № 2, 3), «Борис Пастернак» (1923. № 1) и «Выпад» (1924. № 3). В 1923 году О.М. опубликовал в журнале «Красная новь» (№ 5) рецензию на книгу Андрея Белого «Записки чудака» (Берлин, 1922), в журнале «Печать и революция» (№ 5, 6) рецензии на книги Г. Гауптмана «Еретик из Соаны» (Пб., 1923) и А.Э. Свентицкого «Книга сказания о короле Артуре и о рыцарях круглого стола» (М., 1923).
Приводим этот фрагмент из очерка О.М. «Путешествие в Армению»: «Персидская миниатюра косит испуганным грациозным миндалевидным оком. Безгрешная и чувственная, она лучше всего убеждает в том, что жизнь — драгоценный, неотъемлемый дар. <.> Продолжая мое сравнение, я скажу: горячее конское око красавицы косо и милостиво нисходит к читателю. <.> Сколько крови пролито из-за этих недотрог! Как наслаждались ими завоеватели! У леопардов хитрые уши наказанных школьников. Плакучая ива свернулась в шар: обтекает и плавает. Адам и Ева совещаются, пышно одетые по самой последней феодальной моде. Горизонт упразднен. Нет перспективы. Очаровательная недогадливость. Благородное лестничное восхождение лисицы и чувство прислоненности садовника к ландшафту и к архитектуре».
В очерке «Шуба» О.М. писал: «Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно дом свой на себе носишь <.>. Купил я ее в Ростове, на улице, никогда не думал, что шубу куплю <.>. Вспоминаю я, сколько раз я замерзал в разных городах за последние четыре года: и замерзание в Петербурге, возвращение с обледенелым пайком в руках в комнатку Дома Искусств <.>. Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству, и ничего мы не делали».
«Тут же шныряют какие-то кавказские чертенята, с блаженным смехом ковыряющие ваксу».
Приводим этот фрагмент из очерка О.М. «Холодное лето»: «Люблю, постукивая пустым жестяным бидоном, как мальчишка, путешествовать за керосином — не в лавку, а в трущобу. <.> Потолок давит, плиты разворочены; двери забиты войлоком; протянуты снасти бечевок <.>. А в одно из окошек из-за кучи барахла всегда глядит гречанка красоты неописуемой, из тех лиц, для которых Гоголь не щадил трескучих и великолепных сравнений».
Главу «В не по чину барственной шубе.» из «Шума времени» и четыре главы, объединенные в раздел «Феодосия», О.М. не диктовал, а писал сам.
Из пансионата «Саматиха», который находился примерно в 25 верстах от железнодорожной станции Черусти, Н.М. уехала 6 мая 1938 года (Слово и «Дело». С. 90).
Обыск на квартире П.Ф. и Т.В. Травниковых по адресу г. Калинин, 3-я Никитинская ул., д. 43 был проведен 29 мая 1938 года (Там же. С. 104).
Стихотворение О.М. «Гончарами велик остров синий.».
Речь идет об обращенных к Н.Е. Штемпель стихах О.М. «Клейкой клятвой липнут почки.», «К пустой земле невольно припадая.», а также о стихотворении «Как по улицам Киева-Вия.».
См. т. 1, с. 362 и примеч. 469 на с. 559-560.
Сохранились профили и силуэты О.М. и А. Ахматовой, выполненные С.Б. Рудаковым (Лангерак Т. Два рисунка С.Б. Рудакова // Филологические записки. Воронеж, 2001. Вып. 16. С. 163; Мандельштам Н.Я. Об Ахматовой. — М.: Новое издательство, 2007; В ста зеркалах. Анна Ахматова в портретах современников. — М.: МТН клуб, 2004.
Сборник стихов О.М. (вышел в мае 1923 г.).
Стихотворение О.М. «Нет, никогда, ничей я не был современник.».
Стихотворения О.М. «Я не увижу знаменитой "Фе- дры".» (1915) и «Образ твой мучительный и зыбкий.» (1912).
Ошибочное, но устойчивое у Н.М. написание этой улицы, на которой позднее жил и Н.И. Харджиев. С.А. Толстая- Есенина жила в то время в Померанцевом переулке.
Э.В. Мандельштам умер в ленинградской больнице им. К. Маркса 12 июля 1938 г.
В статье «К психологии революции», которая входит в книгу Н.А. Бердяева «Духовный кризис интеллигенции», он писал: «Русская революция кончилась, давно уже перешла в гнилостный процесс, в анархизацию общества, в разложение».
Н.А. Бердяев писал в книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека»: «Гуманизм перерождается в антигуманизм, он отрицает человека. Подлинного человека, человека- микрокосма, царя природы, нет без Бога и Богочеловека».
См. т. 1, с. 23.
Речь идет о вынужденной, иногда граничившей с поденщиной переводческой работе А. Ахматовой.
См. т. 1, примеч. 216 на с. 525.
Подразумевается статья А.А. Коваленкова «Письмо старому другу», в которой он, в частности, писал: «Мне довелось неоднократно встречаться с Мандельштамом. <.> Запомнились не только его желчные вздохи о невозможности реставрировать на буржуазный лад принципы античного искусства <.>, но и попытки найти контакт с современностью, эстетизировать то, что для нас было самой жизнью, а для него — объектом для самонаблюдения. <.> Думается, что "капиталистические пережитки в сознании" нашли после революции наиболее прочную поддержку у поэтов-акмеистов. Мандельштам был одним из крупнейших представителей этого направления. Предметность, отточенность его стихов была соблазнительным противодействием абстрактному пафосу, которым грешили многие поэты тех лет. Но за каждой строкой этого оказавшего настолько заметное влияние на литературные течения начала тридцатых годов поэта, что даже появился термин "мандельштамп", стоял призрак буржуазной цивилизации Запада. Сергей Есенин однажды даже пытался бить Мандельштама. И было за что. Ведь это он написал: ... Я пью за военную астру... За розу в кабине роллс-ройса, Полей Елисейских бензин. За музыку сосен савойских. За дальних колоний хинин...» (Знамя. 1957. № 7. С. 168).
См. т. 1, примеч. 108 на с. 761.
Справка о реабилитации О.М. датирована 6 августа
1956 г.
Е.Б. Пастернак проходил военную службу в Читинской области.
О С.Я. Хазине, солагернике О.М., см. т. 1, с. 474-475.
Известно письмо С.Я. Хазина И.Г. Эренбургу от 21 мая 1962 г. (Слово и «Дело». С. 143).
Речь идет о подготовке к печати публикации стихотворений О.М. в журнале «Москва» (1964. № 8).
4 апреля 1957 г. на заседании Ленинградского отделения ССП СССР в связи с подготовкой альманаха «Прибой», куда предполагалось включить стихи О.М., А.А. Прокофьев заявил, что «категорически протестует против включения их в сборник», но добавил, что их «можно печатать в малой серии "Библиотеки поэта"» (Золотоносов М.Н. Гадюшник. Ленинградскаяписательская организация: Избранные стенограммы с комментариями (Из истории советского литературного быта 1940-1960-х годов). — М.: Новое лит. обозрение, 2013. С. 552).
Э.В. Мандельштам, отец поэта.
Речь идет об эвакуации из Воронежа во время войны.
Часть архива О.М. (в том числе «Четвертая проза») хранилась у Л.А. Немировской, незаконной дочери Горького, сестры М.А. Пешкова, который был женат на Н.А. Пешковой (Тимоше).
Подразумеваются документы, связанные с конфликтом, возникшим после выхода в 1928 г. в издательстве «ЗиФ» перевода «Тиля Уленшпигеля» Ш. де Костера в обработке и под редакцией О.М. (см. т. 1, примеч. 305 на с. 540). Неблаговидную роль в этом конфликте сыграла ФОСП — Федерация объединений советских писателей.
Обращенные к Е.Е. Поповой стихотворения О.М. «С примесью ворона голуби.», «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь.» и «Стансы» («Необходимо сердцу биться.»), написанные в 1937 г., уже после его возвращения из Воронежа, сохранились.
См. примеч. 546 на с. 681.
Эти архивные материалы принял на хранение С.И. Бернштейн.
Список стихов О.М., принадлежавший его племяннице Н.Е. Мандельштам, в настоящее время находится в частном собрании.
Э.С. Гурвич семейный архив сохранила.
Живописное и графическое наследие П.Н. Филонова сберегла его сестра Е.Н. Глебова-Филонова.
См. т. 1, примеч. 241 на с. 528.
Опечатка появилась в стихотворении «Tristia» в сборнике О.М. «Стихотворения» (1928). Рецензент книги В.М. Василенко писал: «"Ассирийские крылья", "фригийская бабушка", "любимцы ристалищ", "эолийский строй", "пенье аонид", "Элизиум туманный" — вся эта торжественная архаика была и в прежних стихах Мандельштама, осталась она и в его последних вещах. И если, например, латинское слово "вигилий" заменено в издании ГИЗ словом "веселий" ("последний час веселий городских"), то эта скромная дань требованиям общепонятности в одинаковой мере не устраивает ни читателей, ни автора» (Известия. 1928. 6 июля).
Речь идет об отклике В.Б. Шкловского на рассказ О.М. о своих впечатлениях после посещения Музея нового западного искусства, где была представлена живопись французских импрессионистов: «Я вышел на улицу из посольства живописи. Сразу после французов солнечный свет показался мне фазой убывающего затменья, а солнце — завернутым в серебряную бумагу. <.> Конец улицы, как будто смятый биноклем, сбился в прищуренный комок — и все это — отдаленное и липовое — было напихано в веревочную сетку». Этот рассказ завершает главку «Французы» в очерке «Путешествие в Армению», познакомившись с которым еще до его публикации Шкловский советовал: «Прочтите Золя, Мандельштам! Поймите, как стремились передать люди солнце. Сколько стоит солнце на картине. Разве картины делаются для того, чтобы ими компрометировать солнце?» (Шкловский В.Б. О людях, которые идут по одной и той же дороге и об этом не знают: Конец барокко // Лит. газета. 1932. 17 июля). Шкловский имел в виду следующий эпизод из романа Э. Золя «Творчество»: «Каждую прогулку молодых людей сопровождал новый закат, все новые и новые горнила взметали свой пламень к светящейся короне солнца. Однажды вечером, когда молодых людей застал в пути ливень, солнце, показавшись из-за туч, зажгло разом все облака, и над головами прохожих засверкали водяные брызги, переливаясь всеми цветами радуги, от голубого до розового. В безоблачные дни солнце, похожее на огненный шар, величественно опускалось в спокойное сапфировое озеро неба: на какое-то мгновение срезанное черным куполом Академии, оно принимало форму ущербной луны, потом солнечный шар окрашивался в фиолетовый цвет и утопал в принимавшем кровавый оттенок озере» (Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. — М.: ГИХЛ, 1963. Т. 11. С. 124-125).
См. т. 1, с. 350-351 и примеч. 432 на с. 555.
Сторонники бихевиоризма (от англ. behavior — поведение) считали, что предметом психологии является не сознание, а поведение.
Администрации Принстонского университета
Недавно я узнала, что Принстонский университет принял в свою библиотеку все то, что чудом удалось сохранить из архива Осипа Мандельштама. Признаюсь: это известие избавляет меня от постоянной тревоги и беспокойства за судьбу и сохранность этих бумаг, и за это я благодарна университету, а также многим частным лицам, усилиями которых был спасен архив, — я помню их всех, но даже еще и сейчас всех их нельзя перечислить. Возможно, вы глубже поймете переживаемое мною сейчас состояние и оцените лучше важность имеющегося теперь в вашем распоряжении архива, если узнаете, что почти половину своей сознательной жизни я посвятила тому, чтобы заучить наизусть, переписать и донести до читателя то, что запечатлено на хранящихся теперь в вашей библиотеке пожелтевших старых листах.
И тем не менее я сумела донести далеко не все. Многое — варианты, наброски, черновики — еще не разобрано и не опубликовано. В этой связи я хотела бы высказать некоторые пожелания в надежде, что вы прислушаетесь к ним и осуществите их в меру имеющихся у вас возможностей.
Я хотела бы, прежде всего, чтобы архив Мандельштама хранился в Принстонском университете постоянно и ни в какой своей части не передавался бы на хранение другим организациям или частным лицам. Я хотела бы, далее, чтобы была составлена систематическая опись архива и чтобы все имеющиеся в архиве материалы были тщательно скопированы и лишь в виде копий выдавались бы для ознакомления и работы исследователям, занимающимся изучением творчества Мандельштама. Работа с самими оригиналами представляется мне допустимой лишь в абсолютно необходимых случаях — например, при подготовке фототипического или текстологического издания рукописей.
В то же время, для более широкого ознакомления с содержанием архива и введения его в обиход исследователей и издателей произведений Мандельштама, я хотела бы, чтобы каталог архива, а затем и полный комплект копий содержащихся в архиве бумаг был бы издан, а издание стало бы доступным для всех организаций (университетов, институтов, библиотек, архивов, издательств), а также частных лиц, занимающихся изучением творчества Мандельштама.
По-видимому, это максимум того, о чем я имею, как мне кажется, моральное право просить администрацию Принстон- ского университета. Но, не скрою, мне хотелось бы большего. Я знаю, что сейчас нет места, где может быть создан музей Мандельштама: не осталось его квартиры, забыты или снесены дома, где он жил, могила его неведома и безымянна, и вряд ли какая улица на земле будет названа улицей Мандельштама. И все же мне хотелось бы, чтобы музей Мандельштама был — пусть не музей, а хотя бы кабинет, маленькая библиотека, одна- единственная комната, совмещающая в себе музейную экспозицию и библиотеку-читальню.
Как бездомный, мечтающий об уютной квартире или хотя бы о спокойном и теплом ночлеге, я представляю себе обстановку и атмосферу этого музея. Конечно, личных вещей Мандельштама не осталось. Осталась кучка рукописей и фотографий. В музее могли бы быть выставлены их копии. Можно было бы также собрать и экспонировать — в оригиналах или копиях — доступные прижизненные и посмертные издания его произведений, журнальные и газетные публикации, переводы, критические отзывы, воспоминания о нем, литературоведческие и биографические статьи и монографии. Можно было бы собрать и экспонировать — в оригиналах или копиях — книги, упоминаемые в его произведениях, фотографии его друзей и современников, их книги, фотографии тех мест, с которыми связана память о нем.
В своих мечтах я вижу, как на основе такой мемориальной коллекции складывается — о чудо! — Мемориальный центр Осипа Мандельштама, готовящий и осуществляющий научное издание его произведений со всеми вариантами, черновиками и набросками, а также самым «академическим» литературоведческим и биографическим комментарием; собирающий всю информацию о старых и новых публикациях; разыскивающий забытые и утерянные строки и произведения; ежегодно публикующий обзоры и сборники работ, посвященных изучению его творчества; созывающий мандельштамовские симпозиумы и конференции.
Сам Мандельштам никогда не мечтал об этом. Об этом мечтаю я на старости лет, когда стихи изданы, архив надежно пристроен, дело моей жизни сделано и не о чем тревожиться и беспокоиться. Но я думаю, что эта моя мечта может стать понятной и близкой всем тем, кто полюбил и оценил Мандельштама. И может быть, все же через много лет после смерти бездомный, нищий и мало печатавшийся поэт будет иметь наконец свой дом, свои книги и бумаги, свой архив, свой печатный станок.
Я понимаю, что не имею почти никаких оснований обременять администрацию Принстонского университета просьбой о создании подобного музея или Мемориального центра. Это было бы, наверное, еще большим чудом, чем спасение архива. Но если бы, паче всех чаяний, университет создал такой центр — признательность моя поистине была бы безмерна.
Если же Мемориальный центр или музей Мандельштама будет создан в другом месте, я убедительно прошу администрацию Принстонского университета безвозмездно передать в распоряжение музея или Мемориального центра Мандельштама как можно более тщательно изготовленную копию всех хранящихся в университете мандельштамовских материалов в нескольких экземплярах (для хранения, для экспозиции, для текстологической работы и последующих репродукций) и, кроме того, оказать всякое возможное содействие в решении остальных проблем, связанных с организацией музея.
Хотелось бы думать, что когда-нибудь моя последняя мечта, высказанная в этом письме, осуществится.
Надежда Мандельштам Москва, август 1979 г.
Впервые: Третья книга. С. 308-311. Печатается по тексту первой публикации.
ИЗДАНИЯ МАНДЕЛЬШТАМОВСКОГО ОБЩЕСТВА
Собрания сочинений
Осип Мандельштам. Собрание сочинений в четырех томах
(Составители П. Нерлер, А. Никитаев. М.: Артбизнесцентр,
1993-1997)
Том 1. Стихи и проза. 1906-1921. М., 1993. 368 с.
Том 2. Стихи и проза. 1921-1929. М., 1993. 704 с.
Том 3. Стихи и проза. 1930-1937. М., 1994. 528 с.
Том 4. Письма. М., 1997. 608 с. (Сост. С. Василенко, П. Нерлер, А. Никитаев, Ю. Фрейдин)
Надежда Мандельштам. Собрание сочинений в двух томах
(Составители С. Василенко, П. Нерлер, Ю. Фрейдин. Екатериненбург.: Гонзо, 2014)
Том 1. «Воспоминания» и другие произведения (1958-1967). 868 с.
Том 2. «Вторая книга» и другие произведения (1967-1979). 1008 с.
Серия «Записки Мандельштамовского общества»
Том [1]. «Сохрани мою речь...». Вып. 1 / Сост. А. Никитаев, П. Нерлер. М.: Обновление, 1991. 96 с. Тир.: 100 000 экз. (Номер тома не указан)
Том [2]. Штемпель Н. Мандельштам в Воронеже / Сост. В. Гы- дов, П. Нерлер; предисл. Д. Заславского. М.: МО, 1991. 146 с. Тир.: [300] экз. (Номер тома ошибочно не указан; тираж указан неверный: 500 экз.)
Том 3. Нерлер П. Осип Мандельштам в Гейдельберге. М.: Арт- бизнесцентр, 1994. 80 с. Тир.: 1000 экз.
Том 4. «Сохрани мою речь...». Вып. 2 / Сост. О. Лекманов, П. Нерлер. М.: Книжный сад, 1993. 128 с. Тир.: 2000 экз.
Том 5. Нерлер П. «С гурьбой и гуртом...». Хроника последнего года жизни О.Э. Мандельштама. М.: Артбизнесцентр, 1994. 112 с. Тир.: 1 500 экз.
Том 6. Кржижановский С. «Страны, которых нет». Статьи о литературе и театре. Записные тетради / Сост. и предисл. В. Пе- рельмутера. М.: Радикс, 1994. 157 с. Тир.: 1500 экз.
Том 7. Мандельштам и античность: Сб. статей / Сост. О. Лекманов. М.: Радикс, 1995. 208 с. Тир.: 1500 экз.
Том 8. Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. От черновых редакций — к окончательному тексту. 2-е изд., доп. / Сост. С. Василенко, П. Нерлер; предисл. Л. Гинзбург; подгот. текста и примеч. С. Василенко. М.: Ваш выбор ЦИРЗ, 1997. 144 с. Тир.: 1000 экз.
Том 9. Видгоф Л. Москва Мандельштама: Книга-экскурсия / Предисл. П. Нерлера. М.: Корона-Принт, 1998. 492 с. Тир.: 3000 экз. (2-е изд., вне серии: М.: О.Г.И., 2006. 480 с. Тир.: 3000 экз.)
Том [10]. «Сохрани мою речь...». Вып. 3: В 2 ч. / Сост. П. Нерлер, О. Лекманов, М. Соколова. М.: РГГУ, 2001. 266 с. (ч. 3/1) + 277 с. (ч. 3/2). Тир.: 1000 экз. (Номер тома ошибочно не указан.)
Том 11. Смерть и бессмертие поэта. Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня смерти О.Э. Мандельштама (Москва, 28-29 декабря 1998 г.) /
Сост. М. Воробьева, И. Делекторская, П. Нерлер, М. Соколова и Ю.Л. Фрейдин. М.: РГГУ, 2001. 320 с. Тир.: 1000 экз.
Том [12]. О.Э. Мандельштам, его предшественники и современники. Сб. материалов к Мандельштамовской энциклопедии / Сост. И. Делекторская, Д. Мамедова, П. Нерлер, И. Ряховская и Ю. Фрейдин. М.: РГГУ, 2007. 308 с. Тир.: 500 экз. (Указан ошибочный номер тома: т. 11.)
Том 13. Надежда Мандельштам. Об Ахматовой / Сост. и вступ. статья П. Нерлера; науч. ред. С. Василенко; подг. текста П. Нерлера и С. Василенко при участии Н. Крайневой; коммент. П. Нерлера при участии Н. Крайневой. М.: Новое издательство,
444 с. Тир.: 1000 экз. То же. 2-е изд. М.: Три квадрата,
408 с. Тир.: 1200 экз.
Том [14]. «Сохрани мою речь». Вып. 4: В 2 ч. / Ред.-сост. И. Де- лекторская, О. Лекманов, Д. Мамедова, П. Нерлер. М.: РГГУ, 2008. 808 с.: 293 с. (ч. 4/1) + 277 с. (ч. 4/2). Тир.: 300 экз. (Номер тома ошибочно не указан.)
Том 15. «Ясная Наташа». Осип Мандельштам и Наталья Штемпель. К 100-летию со дня рождения Н.Е. Штемпель / Сост. П. Нерлер и Н. Гордина; предисл. П. Нерлера; науч. ред. С. Василенко. Москва; Воронеж: Кварта, 2008. 340 с., илл. Тир.: 700 экз.
Том [16]. Семен Липкин. «Угль, пылающий огнем...». Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка / Сост. П. Нерлер, Н. Поболь и Д. Полищук. М.: РГГУ, 2008. 456 с. Тир.: 500 экз. (Указан ошибочный номер тома: т. 15.)
Том 17. Аверинцев и Мандельштам. Статьи и материалы / Сост. П. Нерлер, Д. Мамедова. М.: РГГУ, 2011. 316 с. Тир.: 300 экз.
Том 18. Видгоф Л. Статьи о Мандельштаме. М.: РГГУ, 2010. 216 с. Тираж: 300 экз.
Том 19. «Сохрани мою речь». Вып. 5: В 2 ч. / Ред.-сост. С. Василенко, А. Еськова, О. Лекманов, П. Нерлер и С. Шиндин. М.: РГГУ, 2011. 672с.: 293 с. (ч. 5/1) + 277 с. (ч. 4/2). Тир.: 500 экз.
Том 20. «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи Ольги Ваксель / Ред.-сост. и послесл. А. Лас- кина; предисл. П. Нерлера; подг. текста И.Г. Ивановой, А. Лас- кина, Е. Чуриловой; коммент. Е. Чуриловой. М.: РГГУ, 2012. 437 с. Тир.: 500 экз.
Том 21. Нерлер П. Осип Мандельштам и Америка. Москва; Ставрополь: Изд-во Ставропольского гос. ун-та, 2012. 182 с. // Записки Мандельштамовского о-ва. Т. 21; посв. К. Брауну. Тир.: 200 экз. То же. 2-е изд., испр., доп. М.: Вердана, 2012. 254 с. Тир.: 250 экз.
Серия «Библиотека Мандельштамовского общества»
Том 1. Сопровский А. Правота поэта: Стихотворения. Статьи. Сост. Т. Полетаева; предисл. Н. Коржавина; послесл. Г. Померанца. М.: Ваш выбор ЦИРЗ, 1998.
Том 2. Горнунг Б. Поход времени: В 2 кн. / Сост. М. Воробьева; предисл. П. Нерлера; послесл. М. Горнунга; ред. П. Нерлер. М.: РГГУ. 2000. 510 с. Тир.: 1000 экз.
Том 3. Горнунг Л. Упавшие зерна. Горнунг А. Бегущие ландыши / Сост. М. Воробьева. М.: BALTRUS, 2004. 174 с.
Том 4. Собеседник на пиру: памяти Николая Поболя / Сост. и предисл. П. Нерлера. М.: О.Г.И., 2013. 624 с. Тир. 500 экз.
Серия "Мандельштамовские места"
Том 1. Осип Мандельштам и Урал / Сост. и предисл. П.Нер- лера; послесл. Ю. Фрейдина; науч. ред. С. Василенко. М.: Петровский парк, 2009. 88 с. Тир.: 1000 экз.
Серия "Мандельштамовские карты"
Вып. 1. Прогулка по Мандельштамовской Москве. Карта-экскурсия / Сост. и предисл. Л. Видгофа, П. Нерлера. М., 2008.
Вып. 2. Прогулка по Мандельштамовскому Петербургу. Карта- экскурсия / Сост. В. Старк, М. Сальман; предисл. В. Старка. М., 2010.
Серия «Мандельштамовские календари» (совместный проект с типографией «Петровский парк»)
Осип Мандельштам. 1891-1938. Мандельштамовский календарь на 2009 год / Сост. П. Нерлер, Н. Поболь; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2008. 14 с.
Память о поэте. Мандельштамовский календарь на 2010 год / Сост. П. Нерлер, Н. Поболь; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2009. 14 с.
Книги поэта. Мандельштамовский календарь на 2011 год / Сост. П. Нерлер, Н. Поболь; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2010. 14 с.
Друзья поэта. Мандельштамовский календарь на 2012 год / Сост. П. Нерлер, Н. Поболь; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2011. 14 с.
Города поэта. Мандельштамовский календарь на 2013 год / Сост. П. Нерлер, С. Василенко; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2012. 14 с.
Пантеон поэта. Мандельштамовский календарь на 2014 год / Сост. П. Нерлер, С. Василенко; послесл. П. Нерлера. М.: Петровский парк, 2013. 14 с.
Подруга поэта. Мандельштамовский календарь на 2015 год / Сост. и послесл. П. Нерлера, Н. Поболя. М.: Петровский парк, 2014. 14 с.
Вне серий
Осип Мандельштам. Поэтика и текстология. К 100-летию со дня рождения: Материалы научной конференции 27-29 декабря 1991 г. / Сост. Ю.Фрейдин. М.: Мандельштамовское о-во; Комиссия по комплексному изучению художественного творчества Совета по истории мировой культуры Академии наук СССР, 1991. 118 с. Тир.: 400 экз.
Мандельштамовские дни в Воронеже: Материалы. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1994. 96 с. Тир.: 500 экз.
«Отдай меня, Воронеж...». III международные Мандельштамов- ские чтения.: Сб. статей. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1995. 382 с. Тир.: 500 экз.
Прогулка по мандельштамовской Москве. Карта-экскурсия / Статья и пояснения Л. Видгофа и П. Нерлера. М., 2008. Тир.: 1000 экз.
Осип Мандельштам в Воронеже. Воспоминания. Фотоальбом. Стихи. К 70-летию со дня смерти О.Э. Мандельштама / Сост., послесл. и примеч. П. Нерлера; подгот. текста С. Василенко и П. Нерлера; науч. ред. С. Василенко. М.: Б. и., 2008. 311 с. Тир.: 1000 экз.
Памятник О.Э. Мандельштаму в Москве, в Старосадском переулке / Сост. Е. Бунимович, Л. Видгоф, Н. Городскова, П. Нерлер и Ю. Фрейдин. М., 2008. 80 с. Тир.: 200 экз. (Буклет, подарочное издание.)
Мандельштамовское общество. Кабинет мандельштамоведе- ния Научной библиотеки РГГУ. М.: Петровский парк, 2009. 8 с. (Буклет.)
Нерлер П. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений / При участии Д. Зубарева и Н. Поболя; ред. С. Василенко. М.: Петровский парк, 2010. 199 с., ил. Тир.: 1000 экз.
Нерлер П. Соп Amore: Этюды о Мандельштаме. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 855 с. (Сер. «Научное приложение». № CXXV). Тир.: 1500 экз.
©
Н. Мандельштам СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
в двух томах Том 2
Редактор И. Харитонова Художественный редактор С. Сакнынь Дизайнер А. Шатунов Корректор В. Корепанов Верстка Т. Упорова
Подписано в печать 07.10.2014. Формат 60 х 90/16. Печать офсетная. Бумага писчая. Усл. печ. л. 63,0. Тираж 3000 экз. Заказ №
ООО «Издательство «Гонзо» 620026, Екатеринбург, ул. Декабристов, 51а тел./факс: (343)228-09-16 e-mail: izdatelstvo-gonzo@yandex.ru
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт, 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А, www.pareto-print.ru
ISBN 978-5-904577-35-3
9785904577353
Приложения к электронной публикации
В 2014 г. в издательстве «Гонзо» (Екатеринбург) вышло двухтомное Собрание сочинений Н.Я. Мандельштам, подготовленное С. Василенко, П. Нерлером и Ю. Фрейдиным.
К сожалению, издание не включает именного указателя. Приносим извинения его читателям и восполняем упущение. Предлагаемый указатель содержит сведения о лицах, как прямо, так и косвенно упомянутых в книгах.
Прилагаем также развернутое содержание к каждому тому и список замеченных опечаток и исправлений. Будем признательны читателям за любые поправки и уточнения.
Приносим искреннюю благодарность за помощь в составлении указателя А. Наумову, П. Нерлеру и Р. Тименчику.
С. Василенко
Именной указатель
А., А.А., А.А.А. — А.А. Ахматова
А.Б. — А.А. Блок
А.Г. 1: 491-492
А.К. — А.К. Гладков
А.М. — А.Э. Мандельштам
А.Ф — А.Ф. Смольевский
А.Э. — А.Э. Мандельштам
Аарон 2: 260, 666
Абрамов Б. 1: 506
Аввакум, протопоп 1: 133, 330, 506; 2: 25, 133, 650 Августин Блаженный 1: 519; 2: 335-336, 675 Авель 2: 309, 491
Авербах Л.Л. 1: 132, 243-244, 251, 323, 535; 2: 145, 221, 533, 662
Аверченко А.Т. 1: 758
Аверьянова Н.Л. 1: 523
Агранов Я.С. 1: 251, 492, 510; 2: 141, 156, 325
Адалис (Ефрон, урожд. Висковатова) А.Е. 1: 144, 151, 392; 2: 195-196, 659, 969
Адам 2: 991
Адамович Г.В. 2: 632
Адмони В.Г. 1: 50; 2: 167, 902
Адуев (Рабинович) Н.А. 1: 13
Айналов Д.В. 2: 696
Акопьян (Акопян) А.М. 2: 216
Аксенов И.А. 2: 142, 164, 172, 732
Ал. Ал. 1: 498
Ал. Эм. — А.Э. Мандельштам
Аладжалов С.И. 2: 653
Александр — А.Э. Мандельштам
Александр II 1: 778; 2: 44, 618, 895
Александр Герцович (Герцевич) — А.Г. Беккерман
Александр Невский, св. блгв. кн. 2: 631, 692
Александр Эмильевич — А.Э. Мандельштам
Александра Федоровна (урожд. принцесса Аликс (Алиса) Виктория Елена Луиза
Беатриса Гессен-Дармштадтская), имп., мц. 2: 894-895
Александров Г.Ф. 2: 167
Алексеев М.П. 1: 600, 751-752
Алексей — Алексий преп.
Алексей Максимович — Максим Горький
Алексей Николаевич, цесаревич и вел. кн., мч. 1: 14; 2: 894-895
Алексий преп. 1: 330, 342, 551; 2: 97, 137-138, 157, 263, 400, 636, 750, 753, 825,
956
Алигер (Зейлигер) М.И. 1: 732, 753; 2: 183, 659 Алигер-Энценсбергер М.А. 1: 772-773 Алкей 2: 55, 134, 624 Альтман Н.И. 1: 308
Аля — А.С. Эфрон
Амусин И.Д. 1: 28, 31, 309; 2: 135, 394 Анастасия Марковна 1: 133, 506 Анастасия Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14 Андерс Владислав 2: 593, 665 Андерсен Ганс Христиан 1: 246 Андерсен (Андерсон) Мариан 1: 264-265; 2: 793 Андреев А.А. 1: 446-447, 449, 575 Андреева В.К. 2: 901 Андреева М.Ф. 1: 517
Андроников И.Л. 1: 275, 406-407, 440; 2:921
Андроникова (Андроникашвили, в первом браке Андреева, во втором Гальперн)
С.Н. 1: 629, 737; 2: 263, 271
Аникеёнок А.А. 1: 32
Аничка — А.А. Ахматова
Аничка — А.Г. Каминская
Анна, Анна Андреевна — А.А. Ахматова
Анна Григорьевна — А.Г. Достоевская
Анна Евгеньена — А.Е. Пунина
Анна Леопольдовна, вел. кн. 2: 515
Анненков Ю.П. 1: 550
Анненская Н.В. (урожд. Сливицкая) 1: 686
Анненский И.Ф. 1: 45, 270, 326, 328-329, 536, 686, 706, 713, 715, 776, 778; 2: 54, 72, 103-104, 133, 139, 253, 357-358, 395, 460, 632, 649, 699, 791, 887, 890 Аннушка — А.А. Ахматова Антоний, митр. Сурожский (А.Б. Блум) 2: 14
Ануш — А.А. Ахматова
Анька — А.Г. Каминская
Анюта — А.А. Ахматова
Аня — А.Г. Каминская
Аня — А.Я. Хазина
Апостолов — Астафьев
Апостолова А.В. 1: 24
Арагон Луи 2: 161, 165, 347, 482, 671
Аракин В.Д. 1: 27
Аранович С.Д. 1: 751
Арбенина О. — О.Н. Гильдебрандт-Арбенина
Ардов (Зигберман) В.Е. 1: 689, 735, 748; 2: 53-54, 124, 320, 331, 370, 379, 582, 591, 624
Ардов Б.В. 1: 748
Ардов М.В. 2: 624
Ардова Нина — Н.А. Ольшевская
Ардовы 1: 90, 591, 593, 613, 688, 774; 2: 245, 331
Аренс А.Ж. 1: 7
Аренс (урожд. Пионткевич) Е.М. 1: 24, 72, 164, 509, 546; 2: 484, 695, 852 Ариосто Лудовико 1: 283, 329, 339-340, 362, 844; 2: 259-260, 526, 741-742, 844, 965
Аристотель 1: 311
Арская Н.А. 1: 754
Артизов А.Н. 1: 858, 862
Архангельский 1: 486
Аршак II 1: 546; 2: 416
Аршаки (династия Аршакидов) 2: 514
Асеев Н.Н. 1: 289, 395-396, 544, 711; 2: 142, 347, 467, 627, 645, 676, 839, 906, 962
Аспазия 2: 989
Астафьев 2: 641-643
Ася — А.И. Цветаева
Ауэр С.В. 2: 635
Ахманова О.С. 1: 27; 2: 166-167, 393, 875 Ахматова (в замужестве Мотовилова) П.Ф. 2: 452
Ахматова (Горенко) А.А. 1: 6-7, 12, 20, 25-26, 31, 39-41, 43-44, 47-50, 52-53, 56, 60, 65-66, 71-76, 79-80, 85-88, 90-95, 100-103, 105, 111, 113-115, 122, 133, 140, 144, 146-147, 150, 156, 160-161, 175-177, 190, 194, 196, 206, 218, 222-225, 231, 233, 238, 242, 246, 249, 251-253, 268-269, 277, 279, 281-282, 284, 288, 290, 292293, 295, 300, 306-309, 311-312, 315, 318-319, 324, 326, 328, 330, 341, 349, 354, 358, 364-366, 372, 378, 386, 392, 398, 407, 409-410, 420, 443-444, 446, 458, 466, 468, 492-493, 495, 502, 508, 519-520, 525-527, 536-537, 545, 555-556, 561-562, 574, 579, 583-640, 642-646, 648-650, 653-657, 663-664, 667-670, 676-682, 684710, 712-715, 718, 720-765, 767-782, 784-791, 793-799, 804-806, 808, 810, 812814, 816, 821, 831-832, 834-835, 842-843, 845, 848-849, 858-859, 861, 863; 2: 8-9, 12-13, 15, 17-19, 25-27, 30-31, 33-34, 47, 56, 58-60, 62-64, 70, 72-74, 76, 79-80, 84, 86, 88-89, 103-105, 110-111, 120, 123-125, 133, 138, 142-144, 146-147, 149,
151, 160, 163, 165-7, 169-170, 173-174, 193-196, 199-201, 203, 211-212, 225, 232233, 238-245, 247-254, 257, 259, 262, 264-271, 276, 281, 284, 288, 294, 318-321, 323, 326, 328, 330-332, 338, 341-344, 346-347, 353, 355, 357, 359, 361-384, 386, 395, 404, 407, 411, 415, 421, 427-429, 431-435, 438-443, 445-462, 465-470, 474, 479-480, 491, 496, 504, 525, 539-541, 544-545, 574, 576, 580-583, 585-586, 588, 591-594, 597, 604, 606, 610, 625-626, 632, 634-635, 646, 650, 662, 665, 667, 669670, 673-674, 676, 678-680, 687-690, 692-697, 699, 703-704, 708, 710-711, 717718, 729-732, 734-735, 737-738, 743-744, 751, 754, 756-757, 784, 796, 809, 813, 815, 821, 824, 828, 830, 832, 835, 844, 847-850, 854-855, 857-858, 861, 864-865, 872, 875, 896-906, 908, 910-924, 926-927, 929-930, 932-933, 935-936, 938, 942, 947, 956, 958, 961-962, 965, 969-970, 974-976, 978, 980, 986, 988, 990, 993, 994 Ахматова Е.Н. 2: 452 Ахматова Р.С. 2: 452 Ашинбаева Н.Т. 1: 862 Ашкенази Д.В. 1: 399
Б. 1: 293
Б. — С.П. Бородин Б. — И.П. Брихничев Б. — Л.А. Бруни Б. — Н.И. Бухарин Б. — Б.К. Лившиц Б.П. — Б.Л. Пастернак
Бабаев Э.Г. 1: 26, 57, 366, 496, 597, 564, 750, 761, 775, 858; 2: 576, 625, 702, 855, 908
Бабаева Е.Э. 1: 7
Бабель (урожд. Гронфайн) Е.Б. 2: 616
Бабель И.Э. 1: 81, 114, 398, 413-415, 466, 560; 2: 12, 79, 141-142, 604, 616, 677, 956
Баберкина Н.А.[11] 1: 303, 383; 2: 609-610
Бабин (псевд. Корень) Б.В. 2: 225, 662
Бабина (Бабина-Невская; урожд. Змойро) Б.А. 2: 225, 662
Багдатьев@ — Н.В. Макридин
Багрицкая (урожд. Суок) Л.Г. 1: 103, 365, 563; 2: 76, 849 Багрицкие 1: 544, 754
Багрицкий (Дзюбин) Э.Г. 1: 416, 544, 598, 750; 2: 76, 79, 142, 146, 254, 318
Багрицкий В.Э. 1: 365, 563; 2: 848-849
Балтрушайтис Ю.К. 1: 102-103, 500
Бальмонт К.Д. 1: 326, 549, 721; 2: 54
Бамдас А.М. 1: 443, 574
Баранова Г.А. 2: 697
Баратынская (урожд. Энгельгардт) А.Л. 1: 686; 2: 262 Баратынский Е.А. 1: 328, 379, 836; 2: 61, 262, 395, 696, 733-734, 822 Барбье Огюст 1: 249, 256, 329, 534; 2: 138-139, 224, 662, 957 Барбюс Анри 2: 224, 521, 945
Бардо Брижит (Брижит Анн-Мари Бардо) 2: 484
Баринова Г.В. 2: 764, 827
Басманова М.П. 1: 31
Баталов А.В. 2: 331
Батюшков К.Н. 2: 260, 733-734
Бах А.Н. 1: 321, 549
Бах Иоганн Себастьян 1: 266, 753, 813
Бахрах А.В. 2: 692
Бедный Демьян (Е.А. Придворов) 1: 101-102, 239, 499-500; 2: 216, 840, 959 Безыменский А.И. 1: 168, 417, 427
Беккерман А.Г. 1: 255, 274, 539, 543; 2: 537, 711, 715, 718, 816 Белинский В.Г. 2: 600
Белый Андрей (Б.Н. Бугаев) 1: 88, 142, 234-236, 320, 528-529, 742, 779, 808, 819;
2: 53, 55, 69, 161, 257, 312, 319, 399-402, 406, 472-473, 494, 622, 631, 681, 740, 745,
749-750, 753, 806, 825, 845, 849, 961, 966, 986, 991
Беляускене Р. 2: 697
Бен — Б.К. Лившиц
Бенедиктов В.Г. 2: 317, 672
Бенкендорф А.Х. 1: 502
Беньяш Р.М. 1: 703; 2: 854, 910, 932
БербероваН.Н. 2: 162
Берггольц О.Ф. 1: 600, 752, 776
Бергсон Анри 1: 311, 318, 548; 2: 292, 311, 359, 497, 518-519, 670 Бердяев Н.А. 1: 187, 222, 309, 330, 353-359, 516, 526, 547, 556-559, 670-671, 681682, 724, 812, 814, 858; 2: 14, 61, 68, 116-118, 289, 298-299, 303, 413, 476, 501, 630, 645, 671, 696-697, 884, 889, 956, 977, 993 Берестов В.Д. 1: 26, 71, 281, 544 Берия Л.П. 1: 24, 414, 504, 571, 627; 2: 391, 393, 604 Берковская Е.М. 1: 736 Берковский Н.Я. 1: 719
Берлин И.М. 1: 758; 2: 367-368, 372-373, 446, 678-679
Бернштейн И.И. (А. Ивич) 1: 27, 57, 282, 443; 2: 857
Бернштейн С.И. 1: 27, 282, 367, 443, 564-565, 574; 2: 664, 857, 874, 986, 995
Беспалов И.М. 1: 523
Бестужев А.А. 1: 794, 831
Бетховен Людвиг ван 1: 148, 440, 573; 2: 148
Бикель М.М. 1: 28, 426; 2: 391
Биргер Б.Г. 1: 813
Бирон Эрнст Иоганн 2: 514-515
Бирюков А.М. 1: 581
Битюцкий В.И. 1: 7
Блаватская Е.П. 1: 538
Благой Д.Д. 1: 228; 2: 117-118, 645, 956
Благонадежная 2: 394
Блок А.А. 1: 47, 339, 356, 407, 422, 427, 617, 650, 685, 710, 713, 723, 758, 762, 777781, 810, 858; 2: 53, 55, 60-61, 63, 68, 73, 88, 98, 136, 173, 262, 347, 349, 460, 622- 623, 626, 629, 635, 646, 653, 662, 667, 675, 692, 700, 774, 828, 857, 863, 955, 963, 989
Блок Г.Г. (Г.П.) 1: 190, 518; 2: 349, 676, 958 Блок Жан-Ришар 1: 555
Блок (урожд. Менделеева) Л.Д. 1: 650, 685, 772-773; 2: 53, 211, 622 Блох М.Ф. 1: 764 Блох Я.Н. 1: 559
Блюмкин Я.Г. 1: 180-185, 187, 194, 513-514; 2: 953-954
Бобров С.П. 1: 708, 707; 2: 246, 317, 405, 672
Бобышев Д.В. 1: 600, 733, 752, 781
Богомолов Н.А. 1: 7; 2: 628
Богословский М.М. 1: 576
Бодлер Шарль 1: 329; 2: 682, 684
Бодуэн де Куртенэ И.А. 1: 275
Бозио Анджелина 2: 207, 258
Бойчук М.Л. 1: 15
Боккаччо Джованни 1: 329; 2: 698
Бондарь 1: 769
Борев Ю.Б. 1: 767
Борис — Б.Е. Молчанов
Борис Леонидович — Б.Л. Пастернак
Борис Сергеевич — Б. С. Кузин
Борисов В.М. 1: 33, 51-52, 57; 2: 8, 990
Борисов Л.И. 2: 64, 485, 626
БорисоваМ.И. 1:600,752
Борнштейн Л.Г.[12] 1: 410
Бородаевский В.А. 1: 326, 549
Бородин С.П. (псевд. Амир Саргиджан) 1: 111, 168, 491-492, 729; 2: 676, 961 Брагина М.С. 1: 603, 754 Брамс Иоганнес 2: 192 Браудо Е.М. 2: 635
Браун Кларенс 1: 7, 46, 52, 55, 58, 598-599; 2: 8, 15-16, 28, 266, 667, 754
Браунинг (урожд. Моултон) Элизабет Барретт 1: 695; 2: 432
Браунинг Роберт 1: 695; 2: 431-432
Бреннер Д. 1: 565
Брехничев — И.П. Брихничев
Брик (Каган) Л.Ю. 1: 605; 2: 64, 657, 671, 813, 956
Брик О.М. 1: 251-252, 605, 617, 667, 710, 719, 725; 2: 65-66, 113, 156, 337, 657, 813, 917, 923, 957 Брики 2: 956
Брихничев И.П. 1: 807; 2: 89
Бродский Д.Г. 1: 45, 80, 82, 86, 169, 492-493, 508
Бродский И.А. 1: 31, 56, 77, 277, 426, 600, 733, 736, 752, 842, 846; 2: 12, 16, 19, 25, 125, 385-386, 510, 544, 680, 734-735, 983
Бромлей Н.Н. 2: 653
Бруни 1: 412, 442; 2: 962
Бруни (урожд. Полиевктова) А.А. 1: 412-413
Бруни А.Н. 1: 412
Бруни Л.А. 1: 164, 392, 412-413, 442, 509, 608, 733, 755; 2: 750, 920, 924, 962
Бруни М.Н. 1: 412
БруниН.А. 1: 412, 570
Бруни (урожд. Бальмонт) Н.К. 1: 748
Бруни Надя — А.А. Бруни
Брусиловская Л.Б. 1: 7
Брюллов К.П. 1: 542; 2: 632
Брюсов В.Я. 1: 233-234, 315, 327, 329, 354, 359, 387, 528, 548, 550, 682, 706, 715,
750, 771, 801-802, 833; 2: 52, 54, 67-68, 72, 104-107, 110, 118, 196, 346-347, 621,
628-629, 638, 672, 682, 957
Брюсова Н.Я. 1: 387
Брянчанинов А.Н. 1: 538
Бубер Мартин 2: 14
Бублик 1: 310-313; 2: 421
Бубнов А.С. 2: 148
Бугаева (урожд. Алексеева) К.Н. 1: 234-235; 2: 740, 824 Бугаевский В.А. 2: 710
Булгаков М.А. 1: 499; 2: 12, 140, 354, 371-372, 677, 679, 955
Булгаков С.Н. 2: 14, 284, 289, 296, 298-299, 308, 332, 669, 674-675
Булгакова (урожд. Нюренберг) Е.С. 1: 114; 2: 12, 912
Булгаковы 1: 114, 607
Булгарин Ф.Б. 1: 162; 2: 219
Бунин И.А. 1: 758
Бурлюк Д.Д. 2: 65, 120, 337, 646
Бурлюк Н.Д. 1: 550; 2: 65, 337
Бутман Д.М. 1: 115, 166-169, 509
Бутыло В., о. 1: 602, 750, 752
Бутягина В.А. 2: 654
Бухарин Н.И. 1: 97-98, 101, 159, 191-197, 215, 217, 224, 257, 259, 311, 340-342, 367, 481, 497, 510, 518, 520, 554, 564, 581; 2: 220, 420, 514, 529, 540, 580, 662, 840, 844, 940, 945, 957, 959-960, 962 Бухонка 2:288
Бухштаб Б.Я. 1: 30, 468, 579, 719 Бучма А.М. 2: 336-337, 675 Бюргер Готфрид Август 1: 326, 329; 2: 735 Бюффон Жорж-Луи Леклерк де 1: 331
В. 2: 979
В.Б. — В.Б. Шкловский В.Г. — В.Г. Шкловская-Корди В.И.Л. — В.И. Ленин В.Ш. — В.Б. Шкловский
Вагинов (Вагингейм) К.К. 1: 365, 562-563; 2: 216, 426, 848 Вадик 1: 212, 215, 284, 293; 2: 429, 627, 743, 774, 790
Важа Пшавела (Л.П. Разикашвили) 1: 524, 807-808, 834-835; 2: 952, 955-956 Вазари Джорджо 1: 329 Вайсбург А.И. 1: 486, 582 Вакс Б.А. 1: 445, 775
Ваксель О.А. 1: 20-21, 647-649, 653-654, 676, 765, 770, 858, 862; 2: 226-231, 233235, 246, 253, 258-259, 262-263, 265, 277, 437, 662-664, 750, 765-767, 958, 965 Вальтер В.А. 1: 77; 2: 10 Ван Гог Винсент 1: 32 Ванцетти Бартоломео 1: 86 Варлаам — В. Т. Шаламов Варя — В.В. Шкловская-Корди Василенко В.М. 2:988,995 Василиса — В.Г. Шкловская-Корди Васильев А.Н. 2: 350
Васильев П.Н. 1: 350-351, 502, 556, 713; 2: 979 Вася — В.М. Перепелкина Вахтангов Е.Б. 1: 247 Введенский А.И. 2: 399
Вдовин Е.П. 1: 207, 209-210, 522-523; 2:258, 757, 962 Вейсберг В.Г. 1: 41, 792, 822 Венгеровы 2: 55 Веневитинов Д.В. 2: 734, 822
Вепринцев С.Н. 1: 80-86, 91-92, 94-95, 115-116, 494, 555 Вера, св. мц. 2: 7
Вергилий (Публий Вергилий Марон) 1: 255, 789; 2: 698
Вересаев (Смидович) В.В. 1: 355, 556-557; 2: 642
Верлен Поль 1: 329; 2: 747
Вермель Ю.М. 1: 149; 2: 738
Вертинский А.Н. 1: 759
Верховский Ю.Н. 1: 234, 777; 2: 653, 775, 778
Веспасиан (Тит Флавий Веспасиан) 2: 671
Вигдоров И.А. 2: 555-558, 560, 701
Вигдорова Ф.А. 1: 32, 73; 2: 8, 111, 155, 385, 555-558, 560, 587, 656, 680, 701, 858859
Видгоф Л.М. 1: 514, 858; 2: 820 Видре К.И. 1: 498
Вийон Франсуа 1: 329, 348, 617; 2: 110, 313-314, 334-335, 494, 811
Вико Джамбаттиста 1: 329
Виленкин В.Я. 1: 696-697, 858; 2: 439
Виллон Франсуа — Франсуа Вийон
Винавер М.Л. 1: 98-99, 126, 170, 302, 498
Винберг Г.Ф. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Винкельман Иоганн Иоахим 1: 333
Виноградов В.В. 1: 443, 613, 757; 2: 166, 393, 680, 874-877
Вистендаль (Иргенс-Вистендаль) Христиан 1: 770; 2: 234 Витя 2: 39
Вишневецкая С.К. 1: 13, 104, 352, 619; 2: 169, 616, 887, 890, 893
Вишневский В.В. 1: 13, 179, 260, 352, 369, 544; 2: 169, 616, 846, 893
Владимир Всеволодвич Мономах 1: 544, 552; 2: 101, 638
Владимир Иванович 2: 878-879
Вовенарг Люк де Клапье 2: 623
Вовочка — В.Е. Смирнов
ВолковА.А. 1: 524
Волков С.М. 1: 602, 752-753
Волконская Е.Г.[13] 1: 369; 2: 984
Володя — В.С. Муравьев
Волосов@ — Н.Н. Ходотов
Волошин (Кириенко-Волошин) М.А. 1: 617, 758, 858; 2: 41, 103-104, 107-111, 118,
257, 473, 537, 617, 621, 637-642, 662, 699, 712, 729, 849, 954
Волошина (урожд. Заболоцкая) М.С. 2: 109
Волошина С.М. 1: 7
Волчанецкая (Ровинская) Е.Н. 2: 654
Волынский (Флексер) А.Л. 1: 517
Вольдемар Казимирович — В.К. Шилейко
Вольпе Ц.С. 1: 218, 407-408; 2: 416, 424
Вольперт Л.И. 1: 31-32, 72
Вольпин М.Д. 1: 419-420, 595, 749
Воронков К.В. 2: 587, 703
Воронский А.К. 1: 190, 217, 342, 348, 518, 537, 711; 2: 78, 633, 844
Врангель П.Н. 2: 642-643, 954
Вульф А.Н. 2: 666
Выгодский Д.И. 1: 297, 546
Выготский Л.С. 1: 312, 822
Высотский О.Н. 1: 707, 777
Высоцкий В.С. 1: 75
Вышинская З.А. 2: 209-210
Вышинский А.Я. 1: 159, 418, 508, 518, 521; 2: 209-211, 660 Вячеслав, Вячеслав Иванович — В.И. Иванов Вячеславский — В.Г. Шведов
Г.Г.Г. — Г.Г. Гельштейн Г.К. — Г.Л. Козловская Габричевский А.Г. 1: 503, 559; 2: 469 Гайдн Йозеф 1: 753, 820 Галансков Ю.Т. 2: 15 Галя К. — Г.Л. Козловская Гамбаров (Гамбарян) С.П. 2: 719, 818 Гаприндашвили В.И. 1: 808
Гарин (Герасимов) Э.П. 1: 420-421
Гаршин В.Г. 1: 308, 606, 621, 728; 2: 452, 690, 896-902, 916-917, 919
Гаршин В.М. 2: 690
Гаршина (урожд. Акимова) Т.В. 2: 901
Гауптман Герхарт Иоганн Роберт 2: 991
Гебель Иоганн Петер 1: 522
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 1: 312, 331; 2: 567, 698, 702 Гейне Генрих 2: 547, 700 Гейнце М.А. 1: 765
Гёльдерлин Иоганн Христиан Фридрих 1: 316, 329
Гельфанд И.М. 1: 792
Гельштейн Г.Г. 2: 504-505, 507
Гендельман 1: 138, 507
Гендельманы 1: 138
Гераклит Эфесский 2: 702
Герасимов 1: 80-83, 85-86, 492, 494
Гервег Георг 1: 685, 772
Гердер Иоганн Готфрид 1: 317, 329
Герман Ю.П. 1: 608, 756
Герцен (урожд. Захарьина) Н.А. 1: 685, 772
Герцен А.И. 1: 174, 193, 240-241, 249-250, 319, 346, 356, 519, 530, 533-534, 557,
685, 701, 727, 775-776, 781, 816, 835-836, 859; 2: 115, 729, 820, 908, 982
Герцык А.К. 1: 777
Герцык Е.К. 1: 707, 777; 2: 525
Гершензон М.О. 1: 682
Герштейн Г.М. 2: 857, 863
Герштейн Э.Г. 1: 27, 55, 57, 68, 71, 74, 91, 178, 206, 274, 282, 364-366, 495, 508509, 560-564, 602, 613, 624, 635-636, 733, 736, 740, 742, 748, 781, 859; 2: 17, 245, 252, 401, 457, 466, 539, 582-583, 681, 703, 845, 847, 849, 851, 855, 857, 860, 863, 864, 969, 985-987 Гессен И.В. 2: 619-620
Гёте Иоганн Вольфганг фон 1: 62, 195, 316-317, 329, 342, 432, 507, 520, 653, 758, 766, 794-795, 799, 831-832; 2: 75, 171, 238, 257-258, 343, 360, 424, 550, 616, 735736, 767, 823, 827 Гефтер В.М. 1: 753 Гибер М.В. 2: 530-531
Гильдебрандт-Арбенина О.Н. 2: 81-83, 143-144, 225, 265, 633-635, 831-835, 837838
Гинзбург А.И. 1: 750; 2: 15 Гинзбург Г.Р. 1: 221, 266, 526 Гинзбург Е.С. 2: 130, 568, 648, 702 Гинзбург Л.М. 1: 221, 266, 526
Гинзбург Л.Я. 1: 30-31, 72, 468, 579, 618-619, 723, 762-763, 781, 859, 862; 2: 17, 64, 130, 408, 433, 627, 648, 682, 707 Гиппиус В.В. 1: 328, 346, 551; 2: 54, 629, 821 Гиппиус З.Н. 2: 52, 525, 621, 628
Гитлер (Шикльгрубер) Адольф 2: 296, 481-482, 487, 523, 576, 695, 884, 941 Гладков А.К. 1: 36, 38-39, 41-42, 45, 49-50, 76, 492, 530, 545, 750; 2: 15, 355, 360 Гладков Ф.В. 1: 199 Глазунов 1: 496
Глазунов В.В. 1: 93-94, 124-125, 127, 157, 366, 449, 452, 459-460, 496, 504-505, 564, 750; 2: 252, 576, 665
Глазунова Л.В. 1: 93-94, 125, 127, 157, 452, 459-461, 504-505, 564, 597, 750; 2: 576, 702
Глебова-Судейкина О.А. 1: 640, 645, 753, 764; 2: 441, 443, 448-449, 454, 456-459, 909, 927, 930
Глебова-Филонова Е.Н. 2: 987, 995 Глёкин Г.В. 1: 759
Глен Н.Н. 1: 269, 696-697, 732, 737, 748
Глинка М.И. 2: 59, 625
ГлобаА.П. 2: 653
Глускина Л.М. 1: 31
Глускина С.М. 1: 31-33, 75
Глухов И.К. 1: 28, 478, 626-627, 761; 2: 309, 387-391, 393
Глюк Кристоф Виллибальд 1: 220, 813; 2: 965
Г-н — С. С. Гусев
Гнедич Н.И. 1: 329, 551, 553
Гоголь Н.В. 1: 234-235, 333, 529, 543, 553, 627; 2: 133, 204, 329, 363, 734, 822, 992
Годунов Б.Ф. 1: 553
Голлербах Э.Ф. 1: 605, 754
Головачева А.В. 1: 73
Голубева О.А. 1: 334; 2: 105, 638
Голышева Е.М. 1: 30
Гольбейн Ганс (Младший) 1: 553
Гольденвейзер А.А. 2: 619
Гольденвейзер А.Б. 2: 212
Гомер 1: 551, 553, 789; 2: 134, 198
Гончарова (в замужестве бар. Фогель фон Фризенгоф) А.Н. 1: 319 Гончарова (в первом браке Пушкина, во втором Ланская) Н.Н. 1: 319, 685, 772 Гончарова Е.Н. (в замужестве бар. Геккерн) 1: 319 Гончарова Н.Г. 2: 680, 914 Гопп Ф.И. 2: 973
Гораций (Квинт Гораций Флакк) 1: 329, 789 Горбачева В.Н. 1: 350, 555; 2: 12 Горбов М.А. 1: 329, 551 Горбунов Н.П. 1: 182; 2: 953 Гордина Н.В. 1: 7
Горенко А.А. 1: 656, 705; 2: 241, 449-450, 457, 665 Горенко А.А. 1: 587, 615, 757-758; 2: 449-450, 540 Горенко В.А. 1: 656, 705; 2: 241, 450, 665 Горенко И.А. 1: 656, 705; 2: 241-242, 450 Горлин А.Н. 2: 224-225, 229, 957, 959
Горнунг А.В. 1: 71
Горнунг Л.В. 1: 71, 537, 760; 2: 67, 628 Горнунг М.Б. 1: 7
Горнфельд А.Г. 1: 540; 2: 661, 675, 841, 959
Городецкая (урожд. Козельская; псевд. Нимфа Бел-Конь-Любомирская) А.А. 1: 709; 2: 59, 62
Городецкая-Бирюкова Р.С. 2: 60
Городецкий С.М. 1: 524, 709-710, 712, 725, 777-778, 810; 2: 58-63, 70, 161, 534, 625, 911, 955 Горчева А.Ю. 1: 498
Горький Максим (А.М. Пешков) 1: 87, 188, 196, 232-233, 418, 432, 516-517, 520521, 573, 767, 848; 2: 78, 87-88, 111, 118, 123, 209, 254, 348, 455, 591, 594, 636, 648, 653, 704, 739, 824, 844, 928, 954, 968, 973, 994 Гофман М.Л. 1: 777 Гофман Эрнст Теодор Амадей 2: 954 Гоффеншефер В.Ц. 1: 547 Гракх (Гай Семпроний Гракх) 1: 404, 568 Гракх (Тиберий Семпроний Гракх) 1: 404, 568 Гранди Джованни 1: 308, 547 Греч Н.И. 2: 219 Гржебин З.И. 2: 87, 635 Грибоедов А.С. 2: 339, 341 Григорий Семенович 1: 344 Григорьев А.А. 1: 328, 551 Григорьев Г.М. 1: 401-403 Григорьева Н.Г. 1: 402-403, 568 Григорьева Т.Г. 1: 176, 401-405; 2: 711, 977 Григорьевы 1: 402 Григорьян Л.Г. 2: 484, 695 Гримм Якоб Людвиг Карл 2: 389-390 Грин (Гриневский) А.С. 1: 283; 2: 738-739, 961 Грин (урожд. А. Миронова) Н.Н. 1: 283; 2: 738-740, 961 Грин Джеймс 2: 949-950 Гриц Т.С. 1: 574 Громова Н.А. 1: 7, 749 Гронский (Федулов) И.М. 1: 238, 499 Гуговна — А.Г. Усова Гудкова В.В. 2: 700 Гуковский Г.А. 2: 205, 246, 815 Гумбольдт Вильгельм фон 1: 843
Гумилев Л.Н. 1: 79, 90-91, 148-149, 206, 232, 301, 378, 466, 508, 527, 588-590, 593, 599-601, 606-609, 621-622, 635, 653, 698, 703-704, 707, 726, 728-729, 731, 733738, 742-743, 746, 750, 754-755, 760-761; 2: 54, 124, 138, 242, 252, 320, 361, 367, 370-371, 421, 582, 584-585, 677, 703, 750-751, 753, 825, 834-835, 904, 913-915, 919-921, 936, 978, 980
Гумилев Н.С. 1: 43-44, 50, 85-86, 102-103, 121, 149, 188-189, 233, 253, 280, 287, 301, 307, 315, 326, 329, 358, 364-367, 372, 376, 495, 514, 516-518, 521, 524, 528, 559, 561-562, 566, 588, 604, 609, 614, 617, 644, 690-691, 695, 705-710, 712, 714715, 718, 722-723, 725, 728, 740, 742, 756, 759, 776-778, 806-807, 810, 814, 835, 860; 2: 12, 15, 26, 53-54, 56, 58, 60, 62-64, 67-70, 72-74, 80-81, 85-86, 88, 91-93, 95, 111-112, 118, 122-123, 151, 161, 165, 212, 241, 265, 316, 320, 346, 367, 398, 411, 431-432, 435, 451-453, 455, 457-458, 562, 583-585, 622-624, 626, 630-632, 635, 638, 647-648, 657, 676, 680, 690, 702-703, 796, 831, 835, 837-838, 847, 896, 914, 920, 947, 955, 970
Гумилева (урожд. Львова) А.И. 1: 759 Гумилевы 1: 617
Гурвич Э.С. 2: 510, 538, 540, 602, 712, 718, 725, 727, 852, 987, 995 Гуревич Л.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959 Гусев (псевд. Слово-Глаголь) С.С. 1: 308; 2: 377, 905-906, 909 Гусев А.Н. 1: 238, 258-259; 2: 425, 687-688, 706, 960 Гусев Б.С. (псевд. Борис Глаголин) 2: 905-906, 909 Гусикова А.Н.[14] 2: 76, 83-84
Гутенберг Иоганн 1: 271, 468, 589-590, 746, 849; 2: 33, 191, 612 Гюго Виктор Мари 1: 505
Гюисманс Жорис-Карл (Шарль-Жорж-Мари) 2: 433, 688
Д. — Ю.М. Даниэль Д. — Ю.О. Домбровский Давид 1: 752 Даль В.И. 2: 186 Даманская А.Ф. 2: 635 Данилевский Н.Я. 2: 501-2 Данин (Плотке) Д.С. 1: 765
Даниэль Ю.М. (псевд. Николай Аржак) 1: 592, 598, 747-748, 750; 2: 15, 574, 680 Данте Алигьери 1: 26, 53, 63, 65, 106, 113, 149, 178, 234, 248, 255, 258, 264, 267, 270, 282, 285, 290, 317-319, 327, 329, 337, 341, 366, 451, 479, 502, 541, 548, 551, 741, 787, 789, 796, 799-800, 806, 816-819, 826-827, 831-833, 835-837, 848; 2: 8, 35, 50, 108-109, 120, 134, 207, 215, 257, 259-260, 314, 369, 429, 471, 474, 544, 575, 627, 639-640, 666, 671-672, 696, 698, 719, 733, 741, 745, 747, 752, 791, 806, 818, 821, 825, 827, 829, 860, 865, 872, 945-946, 950, 961, 967 Дантес (бар. Геккерн) Ж.Ш. 1: 685, 772 Данько Н.Я. 1: 646, 764 Дарвин Чарльз Роберт 1: 331
ДармолатоваМ.Н. 1: 401-403, 405, 646-647; 2:143-144
Дарья 1: 9; 2: 880-882, 885
Дворжак Антонин 1: 429, 573
Дейч А.И. 1: 15, 17, 70; 2: 617
Дейч Е.К. 1: 70
Демьян — Демьян Бедный
Державин Г.Р. 1: 328, 365; 2: 55, 624, 627, 651, 733
Десницкий В.А. 1: 830
Джойс Джеймс 1: 316, 352; 2: 716
Дзержинский Ф.Э. 1: 183-185, 187, 194, 346, 497, 513-514, 517; 2: 953
Диаманд Франк 1: 59
Дидерихс А.Р. 2: 141
Дикий А.Д. 1: 408-409, 570
Диккенс Чарльз 1: 775; 2: 886, 911, 914
Дима — В.М. Борисов
Динерштейн Е.А. 2: 635
Диночка — Д.М. Бутман
Длигач Л.М. 1: 45, 115, 166-170, 509; 2: 761
Дмитрий Сергеевич — Д.С. Усов
Добкин А.И. 1: 492
Добровольский А.А. 2: 15
Добролюбов А.М. 1: 326, 549; 2: 54
Добролюбов Н.А. 1: 401
Довженко А.П. 2: 721
Долгорукая Е.А. 1: 330, 552
Долгорукая (урожд. Шереметева) Н.Б. 1: 551
Долгорукий И.А. 1: 552
Долматовский Е.А. 1: 479
Домбровский Ю.О. 1: 479-483, 581; 2: 569
Домна Ефремовна — Д.Е. Клымнюк
ДороховП.М. 1:671-675; 2: 301-308
Достоевская (урожд. Сниткина) А.Г. 1: 319, 685, 771-772; 2: 167, 657-658 Достоевский Ф.М. 1: 69, 78, 328, 369, 491, 567-568, 669, 679, 685, 728, 769, 771, 792, 805, 816, 859; 2: 43, 50, 68, 167, 170, 219, 247, 282-285, 287, 297-298, 329, 355-357, 606, 629-630, 646, 654, 657-658, 665, 669-671, 675, 677, 679, 697, 726, 923, 989
Дриш Ганс 1: 331
Дроздова Т.Г. 1: 35
Дубинская-Фурман Т.Л.[15] 1: 729
Дубровин А.И. 2: 153
Дувакин В.Д. 1: 564; 2: 76, 84
Дудин М.А. 1: 600, 752
Дукельский С.С. 1: 294-298, 300, 545-546
Дунаевский 1: 212
Дунаевский А.Д. 1: 7
ДуроваН.А. 1: 612
Душенко К.В. 1: 767
Дымшиц А.Л. 1: 525, 860; 2: 627
Дюкова М.Г. 1: 32, 72
Дюма Александр (отец) 1: 476, 507
Дюрер Альбрехт 2: 133, 650
Е., Е.Х. — Е.Я. Хазин Е.Э. — Е.Э. Мандельштам Е.Я. — Е.Я. Хазин Ева 2: 981, 991
Евг. Эм., Евг. Эмильевич, Евгений, Евгений Эм. — Е.Э. Мандельштам
Евгений Петрович — Евгений Петров
Евгений Яковлевич — Е.Я. Хазин
Евдокия Федоровна (урожд. П.И. Лопухина) 2: 648
Евлампьев К.Е. 1: 30
Евнина Е.М. 1: 503
Еврипид 2: 133, 358, 649, 890
Ежов Н.И. 1: 148, 155, 191, 210, 414-418, 432, 434-435, 468, 494, 497, 571, 576577, 579; 2: 595, 604, 706, 852, 934, 940-941, 960 Ежова Тоня — А.А. Титова Елена 2: 981
Елена Ивановна 2: 215-216 Елютин В.П. 1: 216 Енукидзе А.С. 1: 100, 402-404
Есенин С.А. 1: 420, 437, 595; 2: 321, 330, 394, 421, 461, 628, 638, 670, 742-743, 994 Ефрем Сирин преп. 2: 646
Ж. — В.М. Жирмунский Ж. — Е.Ю. Рапп Жарков 1: 9, 68 Жаров А.А. 2: 178
Жданов А.А. 1: 479, 617, 621, 625, 628, 636, 760; 2: 170, 364, 383, 431, 678, 688,
898, 902, 909, 976
Жекулина А.В. 1: 14
Железная Маска 1: 304, 546
Желудков С.А. 1: 32-33
Женя — Е.С. Ласкина
Женя — Е.С. Левитин
Женя — Е.В. Пастернак
Живов В.М. 1: 33
Живова Ю.М. 1: 7, 33, 52, 73, 696-697, 737; 2: 929, 982 Жиглевич Е.В. 2: 696 Жид Андре 2: 521 Жинкин Н.И. 1: 765
Жирмунская (урожд. Яковлева) Т.Н. 1: 399
Жирмунский В.М. 1: 27, 29, 112, 399, 503; 2: 8, 17, 51, 166, 393, 446, 732, 875, 924 Жовтис А.Л. 1: 549
Жуковский В.А. 1: 149, 328, 522, 783, 794, 831; 2: 339, 373, 552, 679, 701, 733 З. — П.Л. Загоровский
З. — Г.Е. Зиновьев
З. — М.М. Зощенко
З.Н. — З.Н. Пастернак-Нейгауз
Забловский 1: 80-83, 86, 494
Заболоцкий Н.А. 2: 67, 426, 743
Загоровский П.Л. 1: 262, 541; 2: 972
Задонский Н.А. 1: 209; 2: 64, 485, 626
Зайцев 1: 655; 2: 239-240, 958
Зайцев А.Д. 1: 746
Зайцев Б.К. 2: 645
Заковский Л.М. (Г.Э. Штубис) 1: 501
Залка Мате (Бела Франкль) 1: 80-82, 86, 215, 494
Западов А.В. 1: 732
Зарубин В.Г. 1: 520; 2: 641-643
Заславский Д.И. 1: 540; 2: 218, 661, 688, 841, 960, 979
Захаров-Мэнский (Захаров) Н.Н. 2: 654
Звенигородская (в замужестве Ильинская) А.В. 2: 345
Звенигородские 2: 344
Звенигородский А.В. 2: 344-345, 676, 736
Зелинский Ф.Ф. 2: 460, 887, 890
Зельманова (в первом браке Чудовская, во втором Белокопытова) А.М. 1: 629; 2: 271
Землячка (урожд. Залкинд, в замужестве Самойлова) Р.С. 2: 960 Зенгер Н.Г. 1: 576 Зенкевич Е.П. 1: 646, 765
Зенкевич М.А. 1: 120-123, 165-166, 199, 457, 504, 614, 634, 710-712, 810; 2: 63,
74-76, 80-81, 83, 123, 246, 421, 483, 632, 827, 841, 872
Зенон Элейский 2: 702
Зигберман Е.М. 2: 53-54, 624
Зильберберг А.Д. 1: 166, 509; 2: 350, 676
Зильберштейн И.С. 1: 574
Зинаида — З.Н. Гиппиус
Зинаида Капитоновна — З.К. Улина
Зиновьев Г.Е. (Радомысльский О.-Г.А.) 1: 516, 520; 2: 121-122, 647, 945, 953, 963
Зноско-Боровский Е.А. 1: 538-539
Золотоносов М.Н. 1: 579; 2: 994
Золотухин В.В. 1: 7
Золя Эмиль 2: 988, 996
Зощенко М.М. 1: 93, 165, 371, 410, 472, 557, 621, 703, 761; 2: 75, 206-207, 219, 306, 317, 341, 367-369, 383, 386, 419, 446, 632, 678, 906-907, 909, 978, 986 Зоя 1: 495
Зубарев Д.И. 1: 859, 862; 2: 680
Зубков 2: 954, 963
ЗубовВ.П. 1: 532
Зыков Л.А. 1: 738, 748, 782, 862
И.Б.М. — И.Б. Мандельштам И.Г. — И.Г. Эренбург И.М., И.С. — И.М. Семенко Иаков 1: 346; 2: 552, 665 Ибсен Генрик 2: 236 Иванов А.А. 2: 908
Иванов Вяч. Вс. 1: 31, 601, 737, 750, 753; 2: 547, 700
Иванов В.И. 1: 233, 243, 353, 549, 706-707, 712-713, 715, 723-724, 776-777, 810,
814, 862; 2: 54-56, 58, 60, 62-63, 68, 103, 105, 132, 134, 312, 408-414, 445, 492,
624-625, 629, 649-650, 687, 690, 698, 754, 791, 825, 904, 908, 955
Иванов Г.В. 1: 40, 180-181, 183, 307, 329, 506, 513, 517, 550, 678, 758, 859; 2: 52,
72, 74, 88, 110, 150, 161, 163-164, 239, 257, 271, 467, 622, 635-636, 655, 692-693,
832, 834, 837, 948, 953
Иванов Д.В. 2: 412
ИвановП.И. 1: 32
Иванова И.Г. 1: 858
Иванова Л.А. 1: 603, 754
Иванова Л.В. 2: 412
ИвановаЛ.Н. 1: 862
Иванова Т.В. 1: 748
Иванов-Разумник (Иванов) Р.В. 2: 44, 325, 425 Иваск Ю.П. 1: 860; 2: 133, 136, 652-653 Ивинская О.В. 1: 686 Ивич А. — И.И. Бернштейн
Ивич-Богатырева С.И. 1: 7, 71, 77, 443, 564-565, 574 Ивнев Рюрик (М.А. Ковалев) 1: 15, 17, 69-70 Ивойлов (псевд. Княжнин) В.Н. 1: 777 Игорь Святославич, кн. 1: 552; 2: 650 Иесперсен (Есперсен) Отто 1: 426, 572
Изергина А.Н. 2: 732, 821 Израилевич (Альвэк) И.С. 2: 645 Икрамов А.И. 1: 575 ИльинВ.Н. 1: 210-211 Ильин Н.И. 1: 80-82, 86, 494 Ильинский А.А.[16] 2: 345 Ильинский А.А.[17] 2: 345
Ильф (Файнзильберг) И.А. 1: 418, 421; 2: 17, 146
Илья Григорьевич — И.Г. Эренбург
Иоанн IV Грозный 2: 392
Иоанн Богослов ап. 2: 656
Иов 2: 550, 720
Иоганна — И.Б. Копелянская
Ионов (Бернштейн) И.И. 2: 78, 959-960
Иосиф 2: 396, 503, 534, 550, 552
Иосиф Виссарионович — И.В. Сталин
Ира — И.Н. Пунина
Ира — И.М. Семенко
Ирина — И. Шенк(?)
Ирочка — И.Н. Пунина
Исайя 1: 372, 566
Исаков Я.А. 1: 553; 2: 820
Йетс (Йейтс) Уильям Батлер 1: 722
К. — Ю.А. Казарновский К. — Л.Б. Каменев К.Б. — Кларенс Браун КаблуковИ.А. 2: 211
Каблуков С.П. 1: 254, 367, 538; 2: 52, 128, 135, 397, 469, 587, 620-621, 693, 712, 858
Каверин (Зильбер) В.А. 1: 56, 246, 398, 411, 451-452, 570; 2: 17, 27
Казарновский Ю.А. 1: 223, 263, 470-476, 483, 490; 2: 598-600, 913-914, 982
Казин В.В. 1: 417-418
Каин 2: 309, 412
Какабадзе А. 1: 417-418, 572
Калецкий П.И. 1: 209, 211, 363-364, 561; 2: 962
Калинин М.И. 1: 571; 2: 223-224
Кальницкий М.Б. 1: 69
Каменев (Розенфельд) Л.Б. 1: 235, 529, 547; 2: 121, 856, 945, 953, 963
Каменева (урожд. Бронштейн) О.Д. 1: 274, 543; 2: 141, 413, 602, 687, 716
Каминская А.Г. 1: 40, 593, 601, 613, 632, 693, 729, 732, 734-739, 743, 748, 781-782;
2: 124, 370, 441, 924; 2: 124, 241, 370, 441, 919-920, 924
Каминский Г.Я. 1: 782; 2: 923
Камкин В.П. 1: 861
Камо (С.А. Тер-Петросян) 1: 220, 525
Канатчиков С.И. 2: 960
Канделаки Д.В. 1: 807; 2: 89
Каннегисер Л.И. 1: 17, 575; 2: 44
Кант Иммануил 1: 330-331; 2: 567, 630, 702
Кантемир А.Д. 2: 761
Капица П.Л. 2: 386, 680
Каплун Б.П. 2: 636
Капнист В.В. 2: 761
Капцов С.А. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Каранович Е.Л. 2: 147
Кареев Н.И. 2: 99, 638
Карлайл (Андреева) О.В. 1: 52, 55, 694, 775
Карташев А.В. 1: 771; 2: 127, 135, 652
Карякин В.Н. 1: 540
Кассирер Эрнст 2: 69, 631 Кастальский А.Д. 2: 953
Катаев В.П. 1: 255, 326, 368-372, 392, 414, 446, 467, 540, 574, 576, 594, 617; 2: 96,
146, 354, 461, 518, 524, 654, 691, 840, 956
Катаева (урожд. Бреннер) Э.Д. 1: 368, 370, 565
Катаева Е.В. 1: 368
Катаньян (Катанян) Р.П. 1: 223
Катенин П.А. 1: 794, 820; 2: 338
Катков М.Н. 1: 548
Катулл (Гай Валерий Катулл) 1: 329, 837 Кауфман К.П. 2: 153, 597, 912-913
Кафка Франц 1: 164, 627, 748, 774; 2: 75, 305, 363, 558, 632, 697 Кацис Л.Ф. 1: 7, 69, 515; 2: 697
Качалов (Шверубович) В.И. 1: 419, 572, 600; 2: 329-330, 674
Керель Франсуа 2: 950
Керенский А.Ф. 1: 233, 562; 2: 99
Керн (урожд. Полторацкая) А.П. 2: 666
Кибальчич В.Л. (Виктор Серж) 2: 618
КибальчичН.И. 2:45,618
Кибардина В.Т. 1: 496
Кинд Н.В. 1: 696
Киреевский П.В. 1: 330; 2: 758
Киржаков В. 1: 602, 753
Кириенко-Волошина Е.О. 2: 639
Киров (Костриков) С.М. 1: 191, 197, 284, 580; 2: 765, 787
Кирсанов (Кортик) С.И. 1: 234, 238, 574; 2: 178, 254, 317-318, 347, 725, 906
Кисин Б.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Китс Джон 1: 318, 548-549, 789; 2: 431
Клавдия Ивановна 2: 983-984
Кларенс — Кларенс Браун
Клейст Генрих фон 1: 329
Клейст Эвальд Христиан фон 1: 329; 2: 735-736
Клещенко Б.Л. 1: 752
Климова 1: 467, 578; 2: 190-191
Клопфшток (Клопшток) Фридрих Готлиб 1: 329; 2: 257 Клымнюк Д.Е. 2: 983
Клычков (псевд. Лешенков) С.А. 1: 8, 217, 285, 348-351, 372, 555-556, 566, 640,
713; 2: 12, 219, 729, 735, 961, 988
Клюев Н.А. 1: 469, 502, 580, 630, 640, 713; 2: 219, 461
Ключевский В.О. 1: 330-331; 2: 101
Князев В.Г. 1: 678-679; 2: 439-440, 443, 459
Ковалев 2: 210
Ковалев И.В. 1: 31; 2: 210-211 Коваленков А.А. 2: 979, 993-994 Ковач К.В. 1: 416, 419, 571 Коган П.С. 2: 105, 638
Козаков М.Э. 1: 492
Козаполянский — Б.М. Козо-Полянский Козинцев Г.М. 2: 234, 662
Козинцева-Эренбург Л.М. 1: 13, 19, 45, 120, 240, 409, 448, 504, 667; 2: 41, 46-47, 89, 108, 288, 327, 442, 616, 620, 640
Козловская (урожд. Герус) Г.Л. 1: 684, 703; 2: 467, 693, 912 Козловский А.Ф. 1: 703; 2: 912 Козо-Полянский Б.М. 1: 28, 262, 541; 2: 258 Колбановский А.Э. 1: 517
Коломойцева Т.В. 1: 136-137, 139-140, 172-174, 191, 230, 507
Колосов П.К. 1: 750
Колычев О.Я. (И.Я. Сиркес) 1: 383
Кольцов А.В. 1: 279, 283, 560; 2: 780, 785
Кольцов М.Е. 1: 391; 2: 883, 889
Коля — Н. С. Гумилев
Кома, Кома Иванов — Вяч. Вс. Иванов
Комаровский В.А. 1: 326, 549
Комитас (С.Г. Согомонян) 1: 844; 2: 792
Конар Ф.М. 1: 180, 513
Коневец — Иван Коневской
Коневской Иван (И.И. Ореус) 1: 326; 2: 54, 821
Коновалов В. 1: 602, 753
Конрад — Ф.М. Конар
Конт Огюст 1: 337
Конфуций 2: 554
Кончаловский П.П. 1:13
Копелев Л.З. 1: 732, 737, 749-750, 753, 757, 861
Копелянская И.Б. 2: 515
Копылов Л.Ю. 1: 751-752
Корабельников Г.М. 1: 547
Корбюзье — Ле Корбюзье
Корди Н.Г. 1: 439, 443-445, 775; 2: 915-916
КоркуновВ.В. 1: 566
Корней Иванович — К.И. Чуковский
Корнелия 1: 404, 568
Корнилов Б.П. 1: 410
Корнилов В.Н. 1: 750
Коробова Э.Б. 1: 31
Короленко В.Г. 2: 182, 659
Короткова А.П. 1: 97-98, 197, 341
Косиор Е.С. 1: 416, 419
Косиор С.В. 1: 391, 416, 419, 567
Костарев Н.К. 1: 210-211, 290, 298, 302-303, 305, 307, 333, 372-374, 376, 382-383, 522, 545; 2: 195, 609-610, 612, 852, 962, 975 Костарева Н.Н. 1: 303, 383; 2: 609 Костаревы 1: 24
Костер Шарль де 1: 540; 2: 633, 841-842, 959, 995
Костырев — Н.К. Костарев
Костючук Л.Я. 1: 32, 72
Котов А.К. 2: 166-172
Котрелев Н.В. 1: 859; 2: 625
Кочетов В.А. 1: 218, 396, 525; 2: 412, 677-678
Кочнев Ю.Л. 1: 602, 753
Кочубей 2: 216
КрайневаН.И. 1: 858-861
Краснов П.Н. 2: 51, 620
Краснушкин Е.К. 2: 142
Крепс Е.М. 1: 582
Кретова (урожд. Жучкова) О.К. 1: 209; 2: 768, 774
Кржевский Б.А. 1: 496
Кривошеин Н.И. 2: 202, 660
Кривошеина Н.А. 1: 28, 71, 108, 503
КривцовН.И. 2: 634
Критский В.В. 1: 68
Крученых А.Е. 2: 70, 120, 646
Крыжановская Л.С.[18] 2: 345
Крылов И.А. 2: 279, 546, 818
Крючков П.П. 2: 739, 824
Кудашева (урожд. Кювилье) М.П. 1: 473, 580; 2: 639-640, 642, 795 Кузин Б.С. 1: 15, 22-24, 63, 70-71, 89, 143, 148-149, 153, 164, 180, 239, 260, 282283, 306, 311, 316-317, 362, 508, 573, 779, 859; 2: 75, 147, 246, 535-536, 539, 541, 726, 730, 735, 738-740, 823-824, 961, 969 Кузин С.С. 2: 738, 740 Кузина О.Б. 1: 164 Кузины 2: 738, 769
Кузмин М.А. 1: 45, 271, 754; 2: 56, 143, 225, 265, 458, 621, 624-625, 691, 956, 958
Кузьмин-Караваев Д.В. 2: 152
Куйбышев В.В. 2: 768
КульбинН.И. 1: 550
Кунтур Я. 1: 507
Куняев С.Ю. 2: 688
Куприн А.И. 1: 758
Купченко В.П. 1: 858; 2: 640
Куранда Е.Л. 1: 7, 72
Курбатова Л.М. 1: 32
Куросава Акира 2: 688
Курс А.Л. 2:
Курт А.В. 1: 858
Кустодиев Б.М. 2: 212-213
Кустодиева (урожд. Прошинская) Ю.Е. 2: 212
Кушнер А.С. 1: 600, 752
Кшесинская (Романовская-Красинская) М.Ф. 1: 615; 2: 458-459 Кюхельбекер В.К. 1: 560, 783; 2: 317, 338-340, 968
Л. 1: 111
Л. — М.Л. Левин Л. — В.И. Ленин Л. — Б.К. Лившиц Л. — Б.Л. Лопатинский Л. — К.Е. Хитров
Л.М., Л.Э. — Л.М. Козинцева-Эренбург
Л.Я.Г. — Л.Я. Гинзбург
Лавренев (Сергеев) Б.А. 2: 628
Лавров А.В. 1: 858
Лавров Л.А. 1: 492
Лавут П.И. 2: 321, 711
Ладыжников И.П. 1: 517
Лазарев Л.А. 1: 751
Лазарева Л.А. 1: 751
Лакоба Н.А. 1: 191, 416-417, 571-572
Лаланов — Г.П. Лоланов
Ламарк Жан Батист 1: 331, 761; 2: 400, 404, 424, 730, 745
Лангерак Томас 2: 681, 993
Ландсберг Л.Э. 1: 361; 2: 136, 484, 637
Лапин Б.М. 1: 326-327, 451, 549-550; 2: 157, 475, 539, 769
Ларин Б.А. 1: 713, 778
Ларина-Бухарина А.М. 1: 367, 497
ЛарионовВ.А. 2: 618
Лариса — Л.В. Глазунова
Лариса — Л.М. Рейснер
Ларусс Пьер 1: 549
Ласкин А.С. 1: 7, 858
Ласкин С.М. 2:550-551, 720-721
Ласкина (урожд. Аншина) Б.П. 2: 550, 720
Ласкина Е.С. 2: 550-551, 720-721, 983
Ласкина С.С. 2: 550, 720-721
Ласкина Ф.С. 2: 550, 720-721
Ласунский О.Г. 2: 626
Латини Брунетто 2: 732
Лахути А.А. 1: 121-122, 392, 394-395, 574; 2: 813 Лашкова В.И. 2: 15
Ле Корбюзье (Шарль Эдуард Жаннере-Гри) 2: 727 Лебедев В.В. 2: 143 Лебедев Д. 1: 72
Лебедева (урожд. Дармолатова) С.Д. 1: 401, 405, 646-647; 2: 143, 852 Лебедев-Кумач (Лебедев) В.И. 1: 439
Лебедев-Полянский (Лебедев) П.И. 2: 175-176, 977
Лева — Л.Н. Гумилев
Левин М.Л. 1: 120; 2: 893
Левин Ю.И. 1: 750; 2: 134, 651
Левина Р.Е. 1: 28, 108, 503
Левитин Е.С. 1: 51-52, 422-424, 427, 572; 2: 587, 703
Левицкий Л.А. 1: 41-42, 45, 74
Левковская К.А. 1: 27; 2: 166-167, 393, 875
Легран Б.В. 2: 91-93, 955
Легран (урожд. Лихачева) Л.Г. 2: 92-93
Лежнев (Альтшулер) И.Г. 1: 331-333, 552-553; 2: 348, 956-957, 966-967, 991 Лейбниц Готфрид Вильгельм 2: 669 Лекманов О.А. 1: 862
Лелевич Г. (Л.Г. Калмансон) 1: 251, 535, 540, 636, 710; 2: 367, 898, 902
Леля — Э. С. Гурвич
Лемор Доминик 1: 667; 2: 288
Лена — Е.К. Осмеркина-Гальперина
Лена — Е.Л. Эпштейн
Ленау Николаус (Николаус Франц Нимбш Эдлер фон Штреленау) 1: 329
Ленин (Ульянов) В.И. 1: 188, 325, 516-517, 549, 552, 567; 2: 93, 111-112, 119, 155,
171, 211, 223-224, 238, 637, 647, 656, 687, 702, 881, 940, 945, 957
Ленка — Е.М. Фрадкина
Лентулов А.В. 1: 13
Леонардо да Винчи 1: 548; 2: 785, 828
Леонов Д.Н. 1: 172, 306, 511; 2: 726
ЛеоновЛ.М. 1:133,333
Леонов Н.Д. 1: 26, 172, 306; 2: 725-726
Леонтьев К.Н. 2: 291-292, 427, 492, 501
Леонтьев Н.П. 1: 69
Лермонтов М.Л. 1: 309, 333, 553, 636; 2: 401, 430, 486, 803, 987 Лесков Н.С. 2: 285, 599, 670, 704, 889, 891, 893 Лесман М.С. 1: 562
Лившиц (Скачкова-Гуриновская) Е.К. 1: 49-50, 60, 70, 585-586; 2: 225, 664
Лившиц Б.К. 1: 15, 19, 49, 70, 302, 326-328, 550, 585-586, 715; 2: 102, 104, 144,
225, 259, 756, 885, 956, 958-959
Лившиц К.Б. 1: 585, 745
Лида — Л.К. Чуковская
Лидин (Гомберг) В.Г. 2: 653, 859
Лидия Яковлевна — Л.Я. Гинзбург
Лилит 2: 981
Лиля — Л.Ю. Брик
Лиля — Е.Е. Попова
Лина, Лина Самойловна — П. С. Рудакова Линде Ф.Ф. 1: 232-233, 527; 2: 51, 620 Линней Карл 1: 331
Липкин С.И. 1: 47, 493, 602, 753; 2: 695
Липскеров К.А. 2: 142, 956
Литвин М.И. 1: 501
Литвинов В.Б. 1: 7, 72; 2: 950
Лифшиц — Б.К. Лившиц
Лия 2: 249-251, 751, 981
Лозина-Лозинский А.К. 1: 326, 549
Лозинская (урожд. Шапиро) Т.Б. 1: 399
Лозинский М.Л. 1: 153, 307, 397-400, 408-411, 517, 610; 2: 56, 63, 468, 688, 958, 974
ЛолановГ.П. 2: 513
Ломинадзе В.В. 1: 226, 258-259, 526, 541; 2: 705-706, 961 Ломоносов М.В. 1: 327, 550 Лондон Джек (Джон Гриффит Чейни) 1: 736 Лопатин Л.М. 2: 658
Лопатинский Б.Л. 1: 709; 2: 56-57, 142, 953, 955, 963 Лопе де Вега 1: 18; 2: 321, 617
Лопухина Евдокия — Евдокия Федоровна (урожд. П.И. Лопухина)
Лот 2: 250, 665, 689
Лубянникова Е.И. 1: 859
Луговская Т.А. 1: 682; 2: 905
Луговской В.А. 1: 324, 598; 2: 912, 935
Лукиан Самосатский 1: 789
Лукницкая В.К. 1: 860; 2: 622-623, 648
Лукницкие 1: 860
Лукницкий П.Н. 1: 562, 707, 714, 776, 860; 2: 72 Луначарский А.В. 1: 514, 517; 2: 142, 399, 408, 653 Луппол И.К. 1: 209, 350, 372, 555, 565; 2: 978-979 Лурье А.С. 1: 617, 758; 2: 74, 133, 149, 654-655, 916, 930 Лурье Я.С. 2: 863
Лысенко Т.Д. 1: 406; 2: 50, 187, 668 Львов А.Ф. 2: 226
Львова Ю.Ф.[19] 1: 648, 765; 2: 226-227, 234, 258, 664, 765-766
Львов-Рогачевский (Рогачевский) В.Л. 2: 645
Лю Ши Кунь 2: 519, 698
Люба — Л.М. Козинцева-Эренбург
Люба — Л.А. Назаревская
Любарская — К.А. Левковская
Любищев А.А. 1: 28, 37, 71, 406; 2: 391-394
Любищева Л.А. 1: 28
Любищева (урожд. Орлицкая) О.П. 1: 28, 71; 2: 392 Любовь Дмитриевна — Л.Д. Блок Любовь Михайловна — Л.М. Козинцева-Эренбург Любовь, св. мц. 2: 7 Любочка — Л.Д. Стенич
Любченко А.П. 1: 567
Людвиг Эмиль 1: 503
Лютер Мартин 1: 540, 768-769; 2: 731
Лютик — Ваксель О.А.
Лютценбургер Ганс 1: 553
Ляшко (Лященко) Н.Н. 1: 246
М. — А.Р. Минцлова
М. — А.И. Моргулис
М.П. — М.С. Петровых
М.Ц. — М.И. Цветаева
М.Я. — М.В. Ярцева
Майков А.А. 1: 329; 2: 104
Маймин Е.А. 1: 31-32; 2: 984
Маймины — Е.А. Маймин и Т.С. Фисенко
Майя — М.П. Кудашева
Макаренко А.С. 2: 556
Маккавейский В.Н. 1: 10, 18, 233; 2: 42, 105, 135, 508, 652, 885 Маккавейский Н.К. 1: 10, 18; 2: 135, 508, 885 Маккавейский Н.Н. 1: 10; 2: 42 Мак-Лиан Роберт 1: 53
Маковский С.К. 1: 254-255, 538-539; 2: 52-53
Макогоненко Г.П. 1: 742; 2: 369
Макридин Н.В. 2: 217, 661, 955
Максимов Д.Е. 1: 48, 75-76, 862
Макфадьен Дэвид 1: 858
Малахов С.А. 1: 759
Маленков Г.М. 1: 621; 2: 336
Малкин Б.Ф. 2: 323, 954, 963
Малкина И.Р. 2: 460, 691
Малларме Стефан 1: 329, 551; 2: 104
Мандельштам А.А. 1: 847; 2: 712, 852
Мандельштам А.Э. 1: 12, 15, 19, 23-24, 111, 115-116, 160, 204, 310, 359-360, 384,
405, 466, 469, 506, 508, 578; 2: 45, 111-112, 121, 421, 468, 507-511, 537-538, 540,
602, 615, 617, 639-640, 643, 712, 715, 725, 727, 843, 851-852, 954, 959-960, 963,
969, 974-976, 985, 987
Мандельштам А.Э. 2: 513-514, 697
Мандельштам Б.Г. 2: 511-512, 697
Мандельштам В.З. 2: 513-514
Мандельштам Г.В. 2: 511, 515, 697
Мандельштам Е.Э. 1: 12, 25, 85-86, 176, 191, 194-195, 204, 346, 360, 400-405, 580,
646-647, 750, 764-765; 2: 128-129, 143, 218, 224, 228, 231, 234-235, 242, 507-510,
513, 711, 843, 852-853, 975-976, 987
Мандельштам И.Б. 1: 101; 2: 138, 513, 959
Мандельштам Л.И. 2: 513-514, 697
Мандельштам М.Л. 1: 234, 334; 2: 105-106, 638
Мандельштам М.Э. 2: 512-515, 697
Мандельштам (урожд. Дармолатова) Н.Д. 1: 401, 646, 764; 2: 143, 224, 654 Мандельштам Н.Е. 1: 373, 401-405, 646-647, 764, 841, 847; 2: 143, 513-514, 852853, 863, 977, 987, 995 Мандельштам Т.В. 1: 549
Мандельштам (урожд. Вербловская) Ф.О. 1: 141, 254-255, 337, 359-360, 538-539, 553, 705; 2: 42, 52-53, 55, 83, 134, 228, 242, 360, 435, 468, 509-510, 525, 698, 708, 820, 833, 835, 843, 867, 974, 985
Мандельштам Э.В. 1: 12, 103, 123, 254, 309-310, 312-313, 333, 360, 400-401, 404405, 501, 520, 539; 2: 52, 102, 123, 128-129, 211, 224, 228, 242, 332, 421, 507-515, 655, 674, 677, 843, 852-853, 892, 957, 975-976, 985, 994 Мандельштам Ю.Е. 1: 405, 764 Мандельштамы 2: 514-515 Мануильский Д.З. 2: 637
Манухина (урожд. Лукина, во втором замужестве Шенгели) Н.Л. 1: 732, 781 Мао Дзэ Дун 2: 661
Мар Сусанна (С.Г. Чалхушьян) 2: 164, 166, 170-172, 442, 657
Марагам Н.И. 2: 676
Маранц Ф.Я. 1: 147-149, 206, 261, 303
Маргерит Виктор 1: 523
Маргулис — А.И. Моргулис
Марджанов Константин (К.А. (Котэ) Марджанишвили) 1: 18; 2: 39, 43, 833
Мариенгоф А.Б. 1: 546
Марина — М.И. Цветаева
Маринетти Филиппо Томмазо 1: 562; 2: 337
Мариэтта — М.С. Шагинян
Мария Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Маркиш С.П. 1: 31, 237, 392, 574
Маркс Карл 1: 136, 325, 331, 379
Марр Н.Я. 2: 50, 187, 874-876
Марта — М.М. Бикель
Маруся — М.С. Петровых
Марфа Ивановна 2: 595, 600-601, 934
Марченко А.Т. 2: 412
Марченко И.А. 1: 219; 2: 826
Маршак С.Я. 1: 73, 217, 411, 524, 531, 632, 668; 2: 17, 144, 175, 320, 326, 417-419, 479, 687
Марья Ивановна — М.И. Штемпель Масс В.З. 1: 572 Матисс Анри 1: 828 Матфей 2: 591
Маша — М.А. Алигер-Энценсбергер Маширов А.И. 1: 517
Маяковский В.В. 1: 47, 65, 102, 186, 199, 237, 267, 315, 327, 417, 420, 500, 514-515, 550, 565, 595, 605, 630, 691, 713, 719, 750, 752, 762, 769, 814; 2: 15, 40, 43-44, 64- 66, 113, 120, 156, 178, 278, 329, 405, 407, 431, 460-461, 645-646, 682, 691-692, 743,
813, 830, 861, 949, 956, 960
Медведев Ж.А. 2: 386, 680
Медведский А., о. 1: 750
Мей Л.А. 1: 328, 550; 2: 104
Мейерхольд В.Э. 1: 246, 380, 418, 466, 499, 750; 2: 142, 156, 175, 330, 407, 506, 604, 700, 721, 944
Мекк (урожд. Давыдова) А.Л. фон 2: 605
Мекк Г.Н. 1: 385; 2: 604-606, 704
Мекк К.Н. 2: 605
Мекк Н.К. фон 2: 605
Мелетинский Е.М. 2: 136
Меншиков А.Д. 2: 390
Мень А.В. 1: 35, 73; 2: 11
Мережковские 2: 52, 525, 621
Мережковский Д.С. 1: 682; 2: 621
Мёрике Эдуард 1: 316, 329
Меркулов В.Л. 1: 476
Местертон Эрик 1: 758; 2: 938
Местр Жозеф де 1: 768
Метнер Н.К. 2: 408
Мец А.Г. 1: 552, 859-860, 862; 2: 823
Мещанинов И.И. 2: 187, 874-875
Мигай С.И. 1: 221
Микеланджело Буонарроти 2: 686, 759
Миклашевская (урожд. Эйзенгардт) Л.П. 2: 144
Миклашевский К.М. 2: 144
Миклухо-Маклай С.М. 2: 364, 935
Микоян А.И. 1: 467, 781
Микушевич В.Б. 2: 487, 695
Милашевский В.А. 1: 444, 574
Миллиор Е.А. 1: 537
Милль Джон Стюарт 1: 337; 2: 702
Мильтон Джон 2: 418
Милюков П.Н. 2: 660
Миля 1: 138
Миндлин Э.Л. 1: 861; 2: 64, 108-109, 485, 626, 639-640, 642, 729, 820, 956 Минин Кузьма 2: 656 Минцлова А.Р. 1: 558-559 Минчин А. 2: 616
Мирбах Вильгельм фон 1: 180-181, 183, 185, 513-514 Миронова А.В. 1: 7 Миронова О.А.[20] 2: 740, 824 Митрофан 1: 207
Митрофаний, св. 1: 207 Митурич П.В. 2: 113, 645 Михаил 2: 359
Михайлова К.И.[21] 2: 209-210 Михалков С.В. 1: 602, 749, 752 Михальский В.В. 1: 77
Михоэльс (Михоэлс; наст. фамилия Вовси) С.М. 1: 201, 228, 392; 2: 330-331, 335
Мицишвили Н.И. 1: 808; 2: 643-644
Мицкевич Адам Бернард 1: 785-787, 793, 802-803
Мишенька — М.А. Зенкевич
Моисей 2: 260, 666, 795
Молотов (Скрябин) В.М. 1: 195, 239, 259, 409, 575, 662; 2: 529, 579, 656
Молчанов Б.Е. 2: 972
Молчанов Г.А. 1: 510-511
Мольер (Жан-Батист Поклен) 2: 631
Мони Элизабет де 1: 59, 77
Мони Эрик де 1: 59
Мономахов Д. 2: 618
Мопассан Ги де 1: 216
Моравиа Альберто 2: 220, 662
Моргулис А.И. 1: 148, 165, 311, 372, 476, 507, 509, 565, 581, 612, 634, 704; 2: 132, 147-148, 246, 318, 539, 654, 672, 725, 892, 975
Морозов А.А. 1: 51-52, 57, 60, 76, 239, 330, 495, 497, 514, 517, 524, 530, 533, 538, 546, 551, 554, 559, 575-576, 578, 861; 2: 8, 616-618, 634, 670, 672-673, 687-689, 701, 751-752, 754, 806, 810, 825, 829-830, 860, 862, 864-869, 872 Морозова Ф.П. 1: 492, 742; 2: 369 Мотылева Т.Л. 1: 580
Моцарт Вольфганг Амадей 1: 53, 66, 783, 785-787, 793-794, 800-801, 806, 811814, 816-816, 818-823, 826-828, 830, 834; 2: 27, 730, 744, 809, 850, 970 Мочульский К.В. 2: 954 Мравьян А.А. 1: 341, 554-555; 2: 960 Мстиславский (Масловский) С.Д. 2: 40-41, 617 Муравьев В.С. 1: 51-52, 601, 748 Мурадели В.И. 1: 755; 2:924 Мурашко А.А. 1: 13, 15, 70 Мурина Е.Б. 1: 7, 54, 73-74 Мусоргский М.П. 1: 429 Мызникова С.С. 2: 56, 408, 625, 953, 963
Н. — Н.Е. Штемпель Н.А. — Н.А. Бердяев Н.А. — Н.А. Ольшевская Н.И. — Н.И. Бухарин Н.И. — Н.И. Харджиев
Н.И.Б. — Н.И. Бухарин
Н.И.Х. — Н.И. Харджиев
Н.Н. — Н.И. Столярова
Н.Х. — Н.И. Харджиев
Набоков В.В. 1: 627, 762; 2: 201, 660
Набоков В.Д. 2: 201, 660
Надежда 2: 468
Надежда, св. мц. 2: 7
Назаревская Л.А. 1: 57, 361, 559, 848, 855; 2: 844-845, 854, 968-969, 986, 994 Найдич Л.Э. 2: 680
Найман А.Г. 1: 31-32, 40, 72, 74, 600, 733, 748-750, 752-754, 781, 861; 2: 457, 689, 924
НакоряковН.Н. 1: 547-548
Наполеон I Бонапарт 1: 88, 357; 2: 280, 796-797, 800-801 Наппельбаум (урожд. Корнилова) Л.К. 1: 546 Наппельбаум М.С. 2: 223, 970
Нарбут В.И. 1: 43-44, 80, 157, 173, 217, 372, 384, 475, 502, 508, 565, 580-581, 634,
646, 710-712, 778, 810; 2: 58, 63-64, 74-80, 142, 223, 246, 252, 278, 319, 421, 485,
632-633, 672, 749, 808, 839-841, 956-959
Нарбут Сима, Серафима — С.Г. Суок
Нарбуты 1: 603; 2: 80
Нат. Георг. — Н.Г. Корди
Наталья (Панова?) 1: 211, 523; 2: 475
Наталья Евгеньевна — Н.Е. Штемпель
Наталья Ивановна — Н.И. Столярова
Наташа — Н.Г. Григорьева
Наташа — Н.В. Кинд
Наташа — Н.И. Столярова
Наташа — Н. Шенк(?)
Наташа — Н.Е. Штемпель
Наумов А.В. 1: 7
Наумов О.В. 1: 858
Неведомская В.А. 1: 617, 759
Недобожин-Жаров 1: 433-434, 573
Недоброво (урожд. Ольхина) Л.А. 1: 695; 2: 326
Недоброво Н.В. 1: 633, 695, 697, 764; 2: 264, 326, 458
Нейгауз Г.Г. 2: 717
Некрасов Н.А. 1: 783, 814; 2: 431, 734, 822 Нельдихен (Ауслендер) С.Е. 2: 73 Немеровская Любочка — Л.А. Назаревская Немировский А.И. 1: 49, 69; 2: 825 Нерваль Жерар де 2: 133, 650
Нерлер (Полян) П.М. 1: 7, 60, 73, 509, 522, 537, 554, 745, 858, 860-863; 2: 653, 680 Неруда Пабло (Рикардо Элиэсер Нефтали Рейес Басоальто) 2: 482 Нестеров М.В. 1: 381 Нестор Летописец, прп. 1: 552
Нецветаева 1: 31 Нечипорук Д.М. 1: 7 Нешумова Т.Ф. 1: 7, 71, 503 Ника — Н.Н. Глен Никита — Н.В. Шкловский-Корди Никита — Н. С. Хрущев Никитаев А.Т. 1: 860 Никитин И.С. 1: 560 НикитинН.Н. 1: 492 Никитина Е.Ф. 2: 464 Николаев Е.Н. 1: 530-531
Николаевский В.А. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Николай — Н.А. Бруни
Николай II, имп., мч. 1: 576; 2: 617, 894-895
Николай Иванович — Н.И. Бухарин
Николай Иванович — Н.И. Харджиев
Николай Мирликийский, свт. 1: 599; 2: 124
Николай Николаевич — Н.Н. Пунин
Николай Степанович — Н.С. Гумилев
Николаша — Н.И. Харджиев
Никулин Е.С. 1: 578
Никулин Л.В. 1: 368-369, 565; 2: 43, 57, 983-984
Никулина А.Л. 1: 369; 2: 984
Никулина О.Л. 1: 369; 2: 984
НилендерВ.О. 1: 312
Нимец (Немитц) А.В. 2: 122-123, 648
Нина — Н.И. Пушкарская
Ницше Фридрих 1: 355, 771; 2: 68, 132, 291, 411, 413, 492, 687
НовиковВ.В. 1: 525
НовиковН.И. 2: 821
Новинский А.А. 2: 639-640
Ной 2: 549
Ноля 1: 138
Нора (Элеонора) — Э.Л. Эпштейн Ньютон Исаак 1: 792 Нюра — А.М. Бамдас Нюра 1: 206
О.И. 1: 569
О'Фаолейн Шон 1: 523
Овидий (Публий Овидий Назон) 1: 312, 329, 505, 717, 837
Огарев Н.П. 2: 729, 820
Оглоблин Н.Я. 2: 460
Огрызко В.В. 1: 503; 2: 680
Одоевский В.Ф. 2: 650
Одоевцева И.В. (И.Г. Гейнике) 1: 706, 861; 2: 53, 73, 161, 622-623, 636, 832, 837838
Озеров В.А. 1: 26
Озеров (Гольдберг) Л.А. 1: 48, 748
Ойстрах Д.Ф. 2: 132, 649
Оксман Ю.Г. 1: 746; 2: 385, 587, 680
Окуджава Б.Ш. 1: 75
Ол. В. — О.А. Ваксель
Олейников Н.М. 2: 318, 417, 672
Оленька — О.А. Глебова-Судейкина
Олеша Ю.К. 1: 544, 767; 2: 146, 175, 383, 524, 700, 973
Ольга — О.А. Ваксель
Ольга Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Ольденбург С.Ф. 1: 849
Ольшевская Н.А. 1: 732, 735; 2: 124, 370, 980
Омельянович-Павленко Н.С. 1: 95, 496
Оношкович-Яцына А.И. 2: 634
ОрбелиИ.А. 2: 732
Орлов В.Н. 1: 73, 282, 411, 468, 570, 746, 781; 2: 17, 857-858, 863, 980, 983
Орлова Р.Д. 1: 748-749, 753, 757, 861; 2: 623, 858
Орловский Д. 2: 605, 704
Осипов Н. (Н.И. Поляков) 1: 148, 654
Осмеркин А.А. 1: 574
Осмеркина-Гальперина Е.К. 1: 557; 2: 681
Остроухов И.С. 2: 462, 692
Оська 1: 117, 127-131, 133-134, 142, 144; 2: 763
Отроковский В.М. 1: 713, 778; 2: 460
Оцуп Н.А. 1: 188; 2: 73, 111, 123, 455
Ошанин Л.И. 1: 228
П. — Б.Л. Пастернак П.В. — П.Н. Васильев Павел 1: 475 Павел, ап. 2: 628 Павленко Н.И. 1: 576
Павленко П.А. 1: 161-162, 323, 441, 509, 577, 579; 2: 425, 688 ПавловВ.А. 2: 122-123, 647-648 Павлова 1: 29
Павлович Н.А. 2: 53, 623, 635 Павловский С.Г. 1: 555 Паволоцкая — Е.В. Поволоцкая Пайлес И. 2: 617 Палей В.П. 2: 212, 660 Палей О.В. 2: 212, 660
Палестрина Джованни Пьерлуиджи да 2: 198, 947 Палиевский П.В. 2: 427, 688
Паллас Петер Симон (Петр-Симон) 1: 331
Панов 1: 209-212, 220, 262, 306, 364, 522-523; 2: 475, 759, 765, 962
Панченко Н.В. 1: 59-60, 861
Папанин И.Д. 1: 565; 2: 175
Паперный З.С. 1: 525, 579
Парнах (Парнох) В.Я. 1: 545
Парнис А.Е. 2: 645
Парнок (Парнох) С.Я. 2: 142, 956
Пастернак Б.Л. 1: 41, 45, 47, 69, 101-102, 120, 160, 186, 205, 210, 223-233, 235236, 239-240, 242, 269-271, 277, 284, 293, 302, 314-315, 338, 353-354, 379, 391, 500, 510, 515, 518, 525, 527, 529, 540, 574, 598-599, 603, 614, 628, 630-631, 659, 686, 708, 713-714, 717-718, 722, 725, 747, 755, 762, 777-780, 789, 804, 812, 814, 821, 831, 845, 861; 2: 12, 14, 20, 51, 65, 77, 103, 162, 173, 178-179, 182, 193, 204, 219, 221, 223, 233, 247-248, 250, 262, 331, 335, 342-344, 353, 355-357, 361, 371, 373, 381, 383, 400, 422-423, 461-462, 477, 552, 587-588, 590, 616, 620, 632, 659, 672, 674, 677, 680, 688, 692, 701, 703, 715, 729, 735, 737, 743, 745, 820, 855, 949, 957, 961-962, 982, 988-989 Пастернак Е.Б. 1: 36, 861; 2: 701, 982, 994 Пастернак (урожд. Лурье) Е.В. 1: 603, 686; 2: 233, 422 Пастернак (урожд. Вальтер) Е.В. 1: 36, 861; 2: 10, 701 Пастернаки 1: 36
Пастернак-Нейгауз (урожд. Еремеева) З.Н. 1: 120, 391, 515, 659; 2: 989
Пастухов Б.И. 2: 963
Паустовский К.Г. 1: 411, 440; 2: 657, 859
Пелагея Герасимовна 1: 212-213, 215, 284, 288, 523; 2: 429, 627, 743, 774, 790, 962
Перевощиков Д.М. 1: 533
Пережогина Е.А. 1: 859
Перепелкин А.А. 2: 359
Перепелкина (урожд. Бобрик) В.М. 1: 439, 443
Переплетник 1: 254, 538
Переплетник Г.М. 1: 538
Перикл 2: 989
Пермяков Е.В. 1: 60
Песков Б.Г. 1: 523
Петлюра С.В. 1: 181; 2: 886
Петр I 2: 474, 521, 648, 688
Петр II 1: 330, 552
Петрарка Франческо 1: 84, 329, 477; 2: 256, 263, 333, 627, 666, 674, 741, 743, 749750, 832, 837, 844, 851
Петров Евгений (Е.П. Катаев) 1: 370, 392, 418, 421, 574, 594; 2: 17, 146 Петровский Д.В. 2: 646
Петровых М.С. 1: 21, 73, 157, 169, 508, 631-632, 652-653, 714, 732, 748, 766, 773, 779; 2: 232-233, 441 Пешков М.А. 2: 994
Пешкова (урожд. Введенская) Н.А. 2: 594, 986, 994 Пешкова (урожд. Волжина) Е.П. 1: 98-100, 497-498
Пильняк (Вогау) Б.А. 1: 191, 502; 2: 98, 956
Пинский Л.Е. 2: 616
Пирожкова А.Н. 1: 466; 2: 12
Писарев Д.И. 1: 219
Плат Сильвия 1: 701, 776
Платон 2: 134, 567, 650-651
Платонов Андрей (А.П. Климентов) 1: 80, 682; 2: 268, 419, 546, 636, 667
Платонов С.Ф. 1: 576
Плиний Младший 2: 729
Поберезкина П.Е. 1: 7
Поболь Н.Л. 1: 7, 862
Поволоцкая Е.В. 1: 45, 124, 441, 504; 2: 323 Погодин М.П. 1: 830
Подвойская (урожд. Дидрикиль) Н.А. 1: 416, 571
ПодвойскийН.И. 1: 415-416, 570-571; 2: 648
Позднякова Т.С. 1: 751-752
Познанский В.Д. 1: 77; 2: 10
Покровский В.А. 2: 790
Полежаев А.И. 1: 328
Полетика (урожд. де Обертей) И.Г. 1: 319
ПоливановЕ.Д. 1: 306
Поливанов К.М. 1: 858
Поливанов М.К. 1: 38, 60, 73
Полонский Я.П. 1: 80, 328; 2: 431, 733
Поля — П. Ф. Степина
Поляк Г.Д. 1: 77, 842, 846
Поляков В.Б. 1: 751
Поляков Ю.Ф. 1: 401; 2: 852, 863
Полян П.М. 1: 511-512
Попков 1: 128, 134, 137-138, 143, 171-172, 505 Попов А.А. 1: 7 Попов А.Г. 2: 889 ПоповВ.В. 1: 863
Попова Е.Е. 1: 108, 288, 308-309, 384, 392; 2: 317-318, 812-813, 832, 873, 986, 995
Попова (урожд. Харджиева) Е.И. 2: 870
Попова Л. — Е.Е. Попова
Поступальский И.С. 1: 103, 501-502
Потебня А.А. 2: 393, 734, 822, 875
Презент М.Я. 1: 499-500
Пржиборовская Г.А. 1: 517
Пришвин М.М. 1: 274, 543
Прокофьев А.А. 1: 467-468, 492, 579; 2: 983, 994
Пронин Б.К. 2: 141, 325, 464, 653
Прут И.Л. 1: 576
Птушкина Т.С. 1: 7, 35; 2: 618
Пук 1: 433-434, 573
Пунин Н.Н. 1: 79, 308, 407, 601, 603-609, 614, 617, 621, 639, 644, 654-655, 657, 700, 728-730, 733-734, 737-738, 743, 746, 754-755, 758, 782, 862; 2: 124, 238, 240241, 246, 265, 366, 370, 407-408, 421, 435, 447, 450, 452, 678-679, 732, 897, 899, 901, 904-905, 908, 916-921, 923-924, 928, 958, 969
Пунина (урожд. Аренс) А.Е. 1: 604, 728-729, 733-734, 743, 746; 2: 241, 452, 918 Пунина И.Н. 1: 591, 593, 601, 604, 693, 728-739, 742-743, 755, 761, 765, 782; 2: 124, 241, 320, 370, 378, 435, 441, 450, 454, 585, 919-920, 923-924, 930 Пунины 1: 406, 410, 588, 604, 614, 621, 736; 2: 242, 377-378, 899, 903, 908, 921, 935 Пусловский Францишек Ксаверий 1: 183-184, 186-187, 191, 514; 2: 953 Пушкарская (псевд. Татаринова) Н.И. 1: 25, 366, 505, 611-612, 645, 757; 2: 826, 855, 933
Пушкарская О. 1: 611
Пушкин А.С. 1: 128, 141, 178, 281, 319, 328, 333, 355, 411, 451, 502, 505, 513, 522, 532, 537, 553, 556-557, 613, 636, 668, 685, 693-694, 715, 748, 751-752, 768, 772, 779, 783-787, 789-790, 793-796, 799, 801-805, 810-814, 816-817, 820-821, 823, 830-831, 833, 835-836; 2: 22, 27, 61, 83, 120, 128, 131, 133, 165, 167, 189, 204, 219, 252, 260-261, 282, 317, 329, 338-339, 341-342, 344, 405-406, 409, 418, 428-430, 440, 445, 484, 537, 588, 634, 638, 646, 649-650, 657, 659, 666, 669, 689, 698-699, 734, 739, 743, 762, 766, 817, 820, 822, 827, 843, 847, 870 Пяст (Пестовский) В.А. 1: 84, 88, 94-95, 427, 495-497, 550
Р. — В.С. Рожицын Р. — С.Б. Рудаков Р. — Б.А. Ручьев
Рабинович И.М. 1: 18; 2: 39, 616, 833 Рабле Франсуа 1: 95, 496 Равич Н.А. 1: 491
Радек (Собельсон) К.Б. 1: 518; 2: 146, 700 Радлов С.Э. 2: 143-144
Радлова (урожд. Дармолатова) А.Д. 2: 143-144, 239, 458, 460, 691, 958
Радунская 1: 530
Разумова Е.П. 1: 381-383
Разумовский 1: 505
Райкин А.И. 2: 331
Райс Э.М. 1: 860
Раковская А.Г. 1: 274; 2: 97-98, 207, 637, 956, 966 Раковский Х.Г. 1: 274; 2: 97, 207, 956, 966 Рамо Жан-Филипп 2: 809
Раневская (Фельдман) Ф.Г. 1: 615, 703; 2: 331, 593, 912, 936 Рапп (урожд. Трушева) Е.Ю. 1: 358, 558-559 Раппопорт 1:545 Раск Расмус Кристиан 2: 389-390
Раскольников (Ильин) Ф.Ф. 1: 184, 189-190, 514-515, 518; 2: 56-57, 625, 953, 955 Рассадин А.П. 1: 7, 71 Рассанов А.Ю. 1: 565
Ратнер Г.Е. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959
Рафалович С.Л. 1: 723 Рафаэль Санти 2: 785, 828 Рахиль 2: 665, 751, 981 Редько К.Н. 2: 237, 616 Резникова Н.В. 1: 55 Рейзентул А. 1: 599, 751 Рейн Е.Б. 1: 600, 733, 752, 781 Реинбах О.Е. 1: 781
Рейснер (урожд. Пахомова) Е.А. 1: 188, 190, 518; 2: 57
Рейснер Л.М. 1: 125, 184, 187-190, 505, 515, 517-518, 678; 2: 57, 953, 955
Рейснер М.А. 1: 187-188, 190, 516
Рембо Артюр (Жан Николя Артюр Рембо) 1: 329
Рембрандт Харменс ван Рейн 1: 290; 2: 409, 551, 554, 721-722, 791, 810, 829 Ризнич Амалия 2: 666
Римский-Корсаков Н.А. 1: 568, 612-613; 2: 473, 740 Рогинский Я.Я. 2: 258-259, 764-765, 965, 990 Рогожина Е.И.[22] 1: 369
Роден Огюст (Франсуа Огюст Рене Роден) 1: 333
Рож. — В.С. Рожицын
Рожанская (урожд. Кинд) Н.В. 1: 696
Рожанский И.Д. 1: 696, 753
Рожанский Ф.И. 1: 7
Рождественский Вс. А. 1: 248-249, 532-533; 2: 64, 73, 485, 672, 959 Рождественский Р.И. 2: 862 Рожицын В.С. 1: 630; 2: 327-329, 637 Роза 2: 46, 48
Розанов В.В. 1: 607, 618, 630, 639, 682, 754, 760, 762; 2: 62, 84-85, 133, 277, 649650, 905, 909 Розен Е.Ф. 2: 625
Розенталь С.Д. 1: 530; 2: 425-427, 687
Роллан Ромен 1: 457, 473, 482, 576, 580
Романовы 2: 41, 344, 660
Ромен Жюль (Луи Анри Фаригуль) 2: 956, 958
Роскина Н.А. 1: 758, 772
Ростан Эдмон 2: 361
Ростовцева Т.А.[23] 2: 217-218, 661
Ротар А.В. 1: 443, 574
Рошаль Г.Л. 1: 186
Рубанович С.Я. 1: 723
Рубашкин А.И. 1: 493
Рубинштейн Д.Л. 2: 977
Рубинштейн Р.А. 1: 738, 782
Рублев Андрей 1: 342; 2: 61, 492, 496
Рудаков Б.А. 1: 149, 362, 559-560; 2: 534, 850, 971 Рудаков И.Б. 1: 560, 850, 971; 2: 534, 850, 971
Рудаков С.Б. 1: 23, 57, 85, 148, 149, 209, 211, 220, 362-366, 382-383, 495, 522-523, 526, 534, 546, 559-564, 635, 739-742, 862; 2: 247, 258-259, 402-403, 480, 483, 534, 537, 621, 694, 723, 745, 753-754, 756-757, 759, 761, 763-766, 770, 774, 792, 808, 810, 812, 832, 844-845, 847-851, 855, 868, 962, 965, 970-971, 985-987, 993 Рудакова (Финкельштейн) П.С. 1: 85, 220, 363-365, 402, 480, 522-523, 534, 560564, 740, 742, 848, 862; 2: 148, 402, 480, 537, 621, 754, 757, 811, 847-849, 851, 867, 970, 972, 985, 987
Рудаковы 1: 362, 560; 2: 534, 850, 971
Рудерман М.И. 2: 119
Рузвельт Анна Элеонора 2: 593
Румнев (Зякин) А.А. 1: 155, 507
Русаков Э.И. 1: 752
Руссо Жан-Жак 2: 509
Руставели Шота 1: 446, 575
Рутковский Е. 1: 602, 753
Ручьев (Кривощеков) Б.А. 1: 477-478
Рыбаков И.И. 1: 728; 2: 902
Рыбакова (урожд. Гальперина) Л.Я. 1: 728; 2: 902
Рыбакова О.И. 2: 902
Рыбников П.Н. 1: 330
Рыкова Н.Я. 2: 650
Рыленков Н.И. 1: 600, 752
Рысс Ц.Г. 2: 725
Рюриковичи 2: 41, 617
Рябов И.А. 1: 525; 2: 979
С. — С.П. Бородин С. — А.Д. Синявский С. — И.В. Сталин С. — А.А. Сурков С.Б., С.Б.Р. — С.Б. Рудаков С.Н. — С.Г. Суок Саакянц А.А. 2: 622 Савин Н.Г. 1: 254 Савл 2: 628
Сагательян (Сагателян) И.Я. 2: 719, 818
Сакко Никола 1: 86
Сакс Ганс 1: 500
Саломея — С.Н. Андроникова
Сальери Антонио 1: 53, 66, 783-787, 793-794, 800-801, 806, 811-813, 816-817,
819-823, 826-827, 830, 834; 2: 27
Сальман М.Г. 1: 7, 68; 2: 889
Санников Г.А. 1: 528; 2: 319
Сарабьянов А.Д. 1: 755; 2: 924
Саргиджан Амир — С.П. Бородин
Сартр Жан-Поль 2: 538
Сарьян М.С. 1: 844
Сафо 2: 55, 134, 624
Сахаров А.Д. 2: 386, 680
Саша — А.А. Морозов
Свентицкий А.Э. 2: 991
Свердлов Я.М. 1: 70
Светлов (Шейнкман) М.А. 2: 466
Свирский А.И. (Ш.Д. Вигдорович) 2: 217-218, 661
Святополк-Мирский Д.П. 1: 476, 581
Северянин Игорь (И.В. Лотарев) 1: 83; 2: 321
Седов С.Л. 1: 484, 582
Сезанн Поль 2: 61
Сейфуллина Л.Н. 1: 100, 544
Селивановский А.П. 1: 504, 524; 2: 532-534
Сельвинский И.Л. 1: 411, 598, 750; 2: 254, 466
Семашко Н.А. 1: 440
Семенко И.М. 1: 34, 51-52, 57, 543, 574, 793-794, 820, 862; 2: 8, 10, 17, 256, 546,
548, 551, 666, 709, 713-714, 720-722, 815-816, 819, 821-822, 825, 827
Семенов-Тян-Шанский П.П. 1: 121
СенковскийО.И. 2:317
Серафимович (Попов) А.С. 2: 358, 677
Сергеев А.Я. 1: 832
Сергеев В.И.[24] 2: 195-196
Сергеев И.В.[25] 1: 144; 2: 195
Сергей Иванович 2: 592, 594-595, 597-598, 600-601
Сергиевский С.С. 1: 521
Сережа — С.Б. Рудаков
Серов В.А. 2: 139, 627, 654
Серов (Раппопорт) В.А. 2: 480, 920, 924
Серов И.А. 1: 504
Сигачев Ю.В. 1: 862
Сильверсван Б.П. 1: 516
Симиренко П.Л. 2: 740, 824
Симонов А.К. 2: 859
Симонов К.М. 1: 33, 367, 462, 595; 2: 585, 587, 858, 859, 866, Синани 1: 233, 527; 2: 51, 153, 225, 434 Синани Б.Б. 2: 44, 51, 620 Синани Б.Н. 1: 527; 2: 54
Синелобов А.И. 1: 101, 183, 192, 498-499; 2: 513-514, 839-840, 959 Синявский А.Д. (псевд. Абрам Терц) 1: 59, 592, 598, 613, 659, 747-748, 750; 2: 15, 76, 84, 176-177, 350, 393, 574, 680
Сиротинская И.П. 1: 33-34, 73; 2: 866, 872
Скалдин А.Д. 2: 958
Скотт Вальтер 1: 369, 372, 728; 2: 672
Скрябин А.Н. 1: 148, 236, 254-255, 360, 528, 538, 559, 810; 2: 127-129, 131-133,
136, 408, 492, 648-649, 659, 668, 672, 675, 843, 869-870, 873
Слонимский М.Л. 1: 492, 516; 2: 958
Слуцкий Б.А. 1: 267, 282, 478
Случевский К.К. 1: 80, 328, 550; 2: 431, 733
Смилга И.Т. 1: 1: 416-417, 571
Смирнов А.А. 2: 954, 969
Смирнов В.Е. 1: 604; 2: 903-904, 908
Смирнов В.Е. 1: 604; 2: 903, 908
Смирнов Е. 1: 604; 2: 903, 908
Смирнов Е.С. 2: 738
Смирнов С.С. 1: 525
Смирнова А.Б. 1: 604; 2: 903-904, 908
Смольевский А.А. 1: 765, 770, 862; 2: 226, 259, 663-664
Смольевский А.Ф. 2: 226, 663
Совсун В.Г.1: 759
Соколов Б.В. 1: 499
Сократ 2: 18, 629
Солженицын А.И. 1: 34, 47, 324, 336, 378-380, 433, 470, 503, 573, 747; 2: 15, 33, 130, 183, 219, 362, 419, 503, 591, 606, 616, 648, 659, 662, 677, 680, 697, 850 СоловцовВ.М. 1: 751
Соловьев В.С. 1: 319-320, 337, 355, 554, 724; 2: 14, 68, 142, 260, 518-519, 522-523, 629, 982
Соловьев С.В. 2: 618 Соловьев С.М. 2: 142
Сологуб (Тетерников) Ф.К. 1: 262, 712; 2: 103-104, 453,
Сологубы 2: 453
Соломон 2: 428
Соммер Я.И. 1: 69; 2: 620
Сонька — С.К. Вишневецкая
Сормани Пьетро 1: 54-55
Сорокина Л. 1: 181, 185, 514
София, св. мц. 2: 7
Софокл 1: 312; 2: 361, 657, 791
Софья — С.И. Ивич-Богатырева
Софья Андреевна — С.А. Толстая
Софья Захаровна — С.З. Федорченко
Спасская (урожд. Каплун) С.Г. 2: 240, 665
Спасский С.Д. 1: 409, 570; 2: 240, 665
Спиноза — И.К. Глухов
Спиноза Бенедикт (Барух) 1: 478, 626; 2: 509
Срезневская (урожд. Тюльпанова) В.С. 1: 602, 747, 757; 2: 450
Скрипник (Скрыпник) Н.А. 1: 567
Ставский (Кирпичников) В.П. 1: 210, 302, 305, 372, 381, 392, 395, 447-448, 460462, 515, 522, 537, 565, 576-577, 579; 2: 609, 962, 977
Сталин (Джугашвили) И.В. 1: 27, 42, 87-88, 98, 102, 105, 107-109, 120, 126, 138, 143, 158-160, 163, 168-170, 191, 203, 218, 224-228, 237, 239-240, 286, 288, 293, 301-302, 305, 308-309, 325, 331, 333, 344, 349, 352, 379, 388-391, 396, 402, 404, 406, 410, 415-417, 424, 429, 431-433, 438, 448, 460, 465, 473, 478, 481-482, 484, 499, 501-503, 510, 518, 521, 524, 542, 549, 552, 562, 570, 573, 575, 577, 580, 589,
621, 627, 746, 754-755, 767; 2: 219, 222, 224, 285, 297, 336-337, 350, 376, 383, 390-392, 422, 437-438, 481-483, 485-486, 532, 549, 580, 648, 662, 670, 671, 678, 697-698, 716, 725, 744, 756, 788, 794, 813, 847, 856, 874, 876, 891, 909, 939-942, 944-945, 962, 982, 984
Станюкович А.К. 1: 516 Старцев (Кунин) А.И. 1: 216, 523
Старцев В.С. 1: 28, 406, 568-569, 626-627, 761; 2: 388, 390, 393-394 Стеблин-Каменский М.И. 1: 27; 2: 167
Стенич (Сметанич) В.И. 1: 407-409, 569-570, 608, 610, 756; 2: 318, 321, 672 Стенич (урожд. Файнберг, во втором браке Большинцова) Л.Д. 1: 407-408, 410,
732
Степанов Е.Е. 2: 647-648
Степанов Н.Л. 1: 524
Степанов С.А. 1: 780
Степанова Л.Г. 1: 71
Степина П.Ф. 1: 30, 120; 2: 288, 977
Стивенсон Роберт Льюис 2: 957
Стогова И.Э. 1: 615, 656, 757; 2: 241-242, 450, 499-450
Стойчев С.А. 1: 537
Столетов (Семенов) А.А. 1: 301
Столпнер (псевд. Эмдин) Б.Г. 1: 312
Столыпин П.А. 1: 10
Столяров И.В. 1: 661-662, 683; 2: 576-577
Столярова Н.И. 1: 33, 42-43, 50, 73, 660-664, 683-684, 690, 732, 771, 774; 2: 8,
568-570, 573-578, 702, 858-859
Сторицын (Коган) П.И. 2: 234, 662, 765
Стоянова К.И. 1: 497
Стравинский И.Ф. 1: 709; 2: 494, 634, 696
Страннолюбская (урожд. Ахшарумова) Е.И. 1: 450, 615, 757
Стржиговский Йозеф 1: 317
Струве Г.П. 1: 57, 336, 534, 553, 860; 2: 81, 135, 530-531, 650, 652, 655 Струве Н.А. 1: 7, 54-55, 58, 551; 2: 10, 27-28, 149-150, 616, 655 Струве П.Б. 2: 642
Судейкина Ольга — О.А. Глебова-Судейкина Суок С.Г. 1: 114, 581, 699, 775; 2: 76, 79-80 Суперфин Г.Г. 1: 7 Суриков В.И. 1: 79, 492
Сурков А.А. 1: 27, 29, 71, 102, 160, 200-201, 216, 301, 323-324, 378, 381, 395, 448, 461-462, 466-467, 482, 500, 567-568, 574-575, 579, 589, 601, 677, 733, 751; 2: 166167, 350, 369, 580-591, 703, 784, 858, 943, 979-980 Сухово-Кобылин А.В. 1: 627; 2: 363, 673 Сырцов С.И. 1: 258, 526; 2: 705
Т. — В.Е. Татлин
Т. — А.Г. Тышлер
Табидзе Т.Ю. 1: 807; 2: 376, 643
Таганцев В.Н. 2: 622
Тагер Е.Б. 2: 856
Тагер Е.М. 1: 139-140
Таиров (Корнблит) А.Я. 1: 13, 246; 2: 158
Талов М.В. 2: 694
Таля — Н.Г. Корди
Таманян (Таманов) А.И. 1: 844
Тамерлан Тимур 2: 471
Таня — Т.Г. Григорьева
Тарановский К.Ф. 2: 55, 134, 624, 651
Тарасенков А.К. 1: 163, 251, 509, 535, 659-670; 2: 481, 483, 679, 770, 868, 911, 914 Тарковский А.А. 1: 602, 748, 753; 2: 545, 673, 752, 867, 872 Тарле Е.В. 1: 576 Тарсис В.Я. 2: 76
Тассо Торквато 1: 329; 2: 259-260, 526, 741 Тата — Е.К. Лившиц Татищев Анн 1: 58 Татищев С.Н. 1: 58; 2: 10
Татлин В.Е. 1: 21, 444, 648-649, 654-655, 765, 838-840; 2: 228-230, 232, 235-236,
239, 745, 920, 958
Таточка — Е.К. Лившиц
Татька — Н.Е. Мандельштам
Татьяна В. 1: 683
Татьяна Васильевна — Т.В. Травникова
Татьяна Николаевна, вел. кнж., мц. 1: 14; 2: 894-895
Татя — Н.Е. Мандельштам
Твардовский А.Т. 1: 45-46, 367, 378, 746; 2: 658, 680, 983
Тенюкова Г.Г. 1: 71-72
Терапиано Ю.К. 2: 135, 651
Тер-Габриэлян С.М. 1: 554
Терновец Б.Н. 1: 546
Тер-Петросян С.А. (Камо) 1: 220, 525
Терц Абрам — А.Д. Синявский
Тибулл (Альбий Тибулл) 1: 329
Тиграны 2: 514
Тильба А.Г. 2: 671
Тимакова Т.Л. 1: 7
Тименчик Р.Д. 1: 7, 516, 520, 778, 863; 2: 643, 678, 691, 909, 914
Тимоша — Н.А. Пешкова
Титова А.А. 1: 191, 415-416, 571; 2: 706
Тихон Задонский, свт. 1: 284
Тихон, свт., Патриарх Московский 2: 154, 655-656, 681 Тихонов (псевд. Серебров) А.Н. 2: 348, 676, 958
Тихонов Н.С. 1: 321-324, 398, 409, 426, 492, 526, 549, 570; 2: 240, 376, 485, 710711, 716, 784, 828, 846, 961 Тихонова (урожд. Неслуховская) М.К. 1: 324 Тоддес Е.А. 1: 862; 2: 675 Толлер Эрнст 2: 956 Толстая (урожд. Берс) С.А. 1: 685, 772 Толстая-Есенина С.А. 1: 307; 2: 421, 975, 993 Толстиков В.С. 1: 751
Толстой А.К. 1: 149, 507; 2: 733-734, 821-822
Толстой А.Н. 1: 37, 79, 87-88, 97, 168, 170, 409, 452, 491-492, 510, 524, 729; 2: 621, 961
Толстой Л.Н. 1: 69, 328, 372, 566, 685-686, 773, 788, 805; 2: 284, 287, 297, 355, 629, 646, 677
Толстой Ю.К. 2: 923
Томашевская З.Б. 1: 601
Томашевский Б.В. 1: 451, 830; 2: 205, 247, 847
Тоня — А.А. Титова
ТравниковП.Ф. 1: 429-433
Травникова Т.В. 1: 428-434, 445, 456; 2: 969
Травниковы 2: 969, 992
Трауберг Л.З. 2: 662
Тренев К.А. 2: 467
Тренин В.В. 2: 468
Тринклер Н.П. 2: 96, 955
Триоле (урожд. Каган) Э.Ю. 2: 161, 304, 347, 671, 949-950 Тройницкий С.Н. 1: 576 Троупин Пэгги 1: 7
Троцкий (Бронштейн) Л.Д. 1: 182, 582, 621; 2: 624, 856
Троша 1: 363; 2: 971
Трубецкие 1: 320
ТрубецкойН.С. 2: 285, 669-670
Трубецкой С.Н. 2: 172, 285, 502, 658, 669
Тураев Б.А. 2: 543, 974
Тухачевский М.Н. 1: 515
Тынянов Ю.Н. 1: 363, 371, 400, 451, 532, 560-561, 593-594, 708, 749, 777, 783, 814;
2: 17, 193, 204-205, 246, 317, 337-341, 347-348, 354, 419, 547, 672, 675-676, 700,
730, 815, 846, 962, 968
Тынянова (урожд. Зильбер) Е.А. 2: 340, 347
Тынянова И.Ю. 2: 347
Тышлер А.Г. 1: 15, 169, 305, 353, 510, 546; 2: 616
Тэффи (урожд. Лохвицкая) Н.А. 1: 72 Тюкавкина Э.П. 1: 264
Тютчев Ф.И. 1: 328, 379, 686, 832; 2: 61, 427, 630, 660, 688, 733-735, 747, 779, 821 Тютчева (урожд. гр. фон Ботмер, в первом браке Петерсон) Э.Ф. 1: 686 Тюфяков И.К. 1: 28, 478-479
Уголино дела Герардеска 1: 106, 502
Уделов Ф.И. — С.И. Фудель
Уильямс Аллан Мюррей 1: 617, 758; 2: 933, 938
Уланд Иоганн Людвиг 2: 679
Улина З.К. 2: 589-590
Ульянова М.И. 2: 119
Урицкий М.С. 1: 17, 456, 575-576, 655; 2: 44, 240, 636, 665
Усов Д.С. 1: 112, 123, 457-458, 503, 576; 2: 676, 855
Усова (урожд. Левенталь) А.Г. 1: 26, 71, 112-113, 333, 456-460; 2: 188, 855
Успенский А.И. 1: 501
Уткин И.П. 1: 568, 594-595, 749
Ушинский К.Д. 2: 556
Фаворский В.А. 1: 758; 2: 750, 792
Фадеев (Булыга) А.А. 1: 199, 231, 352, 409, 446-450, 469, 527, 574-575, 662; 2: 167, 240, 272, 350, 521, 533, 708, 757, 846 Фаина — Ф.Г. Раневская
Федин К.А. 1: 228, 289, 368, 371, 398, 426; 2: 169, 172, 272, 521,
ФедоровН.Ф. 1: 788-789
Федорченко С.З. 2: 110, 640-641
Федя — Ф.Я. Маранц
Федякин С.Р. 1: 859
Фейгенберг-Ноткина (в первом браке Хаютина, во втором Гладун, в третьем
Ежова) С.И. (Е.С.) 1: 416, 571
Фейербах Людвиг Андреас 2: 702
Феллини Федерико 1: 701, 776
Фет (Шеншин) А.А. 1: 328-329, 551; 2: 733
Фигурнова М.В. 1: 60, 861
Фигурнова О.С. 1: 60, 861
Филиппов (Филистинский) Б.А. 1: 57, 341, 533, 555, 860; 2: 135, 650, 652, 655
ФилоновП.Н. 2: 995
Филонова — Е.Н. Глебова-Филонова
Фильтринелли Джанджакомо 2: 587
Финкельмонт (Фикельмон; урожд. гр. Тизенгаузен) Д.Ф. 1: 685
Финкельштейн 1: 365, 560, 562, 740; 2: 847, 972
Фирлей С. 1: 602, 753
Фисенко Т.С. 1: 31; 2: 984
Флаттеров И. — А.И. Добкин
Флейшман Л.С. 1: 7
Флобер Гюстав 2: 625
Флоренский П.А. 1: 319; 2: 14, 88, 158, 200, 271, 436, 638, 656, 660, 667-668, 689 Фомичев С.В. 1: 450-455, 575 Фоогд-Стоянова Т.Ф. 1: 95, 497
Фрадкина Е.М. 1: 12-13, 25-26, 32, 35, 52, 69; 2: 381, 659, 750, 914 Франк В.С. 1: 746
Франк С.Л. 1: 803, 823-824, 833, 836-837; 2: 14, 542, 700 Фрезинский Б.Я. 1: 7, 69, 550, 863; 2: 617, 694 Фрейд Зигмунд 1: 213; 2: 98, 956
Фрейдин Ю.Л. 1: 7, 36, 39-40, 56-60, 68, 70, 71, 73, 76, 77, 745, 776, 797, 832, 859862; 2: 8, 28, 677, 821, 889, 963-964 Фрида — Ф.А. Вигдорова Фриновский М.П. 1: 575, 577 Фриче В.М. 2: 105 ФроловИ.В. 1: 547-548 Фудель С.И. 2: 689
Фурманов А.А. 1: 89-90, 295, 409; 2: 572 Фурманов Д.А. 1: 89, 409; 2: 572, 743, 856, 863
Хазин А.А. 2: 367
Хазин А.Я. 1: 12-14, 656; 2: 164, 241-242, 300, 508, 511, 665, 885-886, 878-879, 881, 885-886, 892-894
Хазин Е.Я. 1: 12-14, 25-26, 29, 32, 34-35, 52, 57, 68-69, 91, 115-116, 156, 160, 171, 177, 205, 216, 224, 260, 284, 300, 303, 325, 352, 361-362, 366, 372, 384, 390, 395, 420, 443, 456, 469, 508, 511, 531, 564, 574, 579, 595, 611, 656, 848; 2: 57, 100, 147148, 164, 241, 251, 367, 381, 384, 508, 537, 604, 646, 665, 710, 712, 750, 852, 854855, 857, 878-879, 881, 885-887, 890, 892-894, 910, 912, 914, 939, 959, 968-969, 986
Хазин С.Я. 1: 474-475, 483; 2: 982, 994 Хазин Х.А. 2: 11, 511, 881, 889
Хазин Я.А. 1: 9-11, 13-15, 19, 64, 68, 69, 166, 181, 656; 2: 10-11, 27, 45, 100, 102, 117, 220, 241, 280, 323, 327, 408, 450, 508, 511, 529, 547, 681, 739, 885, 878-889, 892-893, 933, 966
Хазина А.Я. 1: 12, 48, 64, 264, 656, 726; 2: 241-242, 511, 711, 879, 892, 966, 975976
Хазина В.Я. 1: 11-14, 24-26, 64, 96-97, 100, 106, 114, 166, 215, 264, 299, 302-303, 360, 382-384, 470, 501, 506, 508, 511, 553, 611, 656; 2: 117, 220, 241, 253, 300, 511, 513, 557, 593, 600, 606, 609, 625, 662, 739, 843, 851-854, 878-883, 885-888, 891, 931, 933, 966, 970, 974, 978, 985-986 Хазины 1: 12, 64; 2: 618, 889 Халатов А.Б. 2: 53, 540, 623
Ханцын (Ханцин) И.Д. 1: 148, 311, 612, 704, 757; 2: 132 Харджиев Н.И. 1: 22, 29-30, 49, 51, 53, 60, 72, 280, 307-308, 325, 340, 365-366, 443-444, 529, 544, 574, 579, 635, 646, 695, 697-701, 703, 706, 740, 758, 775, 840, 860; 2: 8-10, 17, 26-27, 64, 81, 83,148, 402-403, 405, 466, 468, 478, 480, 480, 485, 537, 626-627, 633, 645, 703, 716-717, 723, 726-728, 731, 741-742, 744, 750-752, 754-758, 764-765, 767-768, 770-772, 774-776, 782-783, 787-789, 792, 802, 805- 808, 810, 825-827, 832, 837, 843, 848-851, 857-861, 864-872, 915-916, 975-976,
980-981, 993
Харитон Б.О. 1: 517
Хармс Даниил (Д.И. Ювачев) 2: 417
Хачатрянц Я.С. 2: 238
Хачатурьян (Хач) А.Х. 2: 543, 719, 818
Хвыля-Олинтер А.А. 1: 567
Хейворд Макс 1: 47, 55; 2: 16, 24
Хейт Аманда 1: 776
Хемингуэй Эрнест Миллер 1: 316
Хенкин К.В. 1: 33
ХинкисВ.А. 1: 31
Хинт 1: 474-475, 580
Хитров К.Е. 1: 484-490, 581-582
ХитроваД. 1: 754
Хлебников В.В. 1: 82, 113, 444, 451, 494, 529, 574, 698, 700, 709, 713, 719-720, 722, 779, 810; 2: 60, 62, 64-65, 70, 113-120, 252, 294, 405, 460, 547-548, 625-626, 644646, 700, 916, 956 Хлопов В.Г. 1: 862
Ходасевич (урожд. Чулкова) А.И. 2: 162-163 Ходасевич В.М. 2: 141, 653
Ходасевич В.Ф. 1: 45, 61, 149, 797, 832; 2: 122-123, 161-164, 631, 647-648, 708, 749, 825
Ходотов Н.Н. 2: 958 Хомяков А.С. 2: 376, 822
Хоренский Моисей (Мовсес Хоренаци) 1: 317, 331, 548, 844 Христофорович, Христофорыч — Н.Х. Шиваров Хрулева Р.П. 1: 858
Хрущев Н.С. 1: 352, 405, 466, 572, 746, 773; 2: 14, 30, 146, 155, 190, 202, 222, 324,
336, 391-392, 452, 532, 559-560, 576, 580, 588, 662, 887, 945, 973
Худавердян А.А. 1: 554
Хьюз Ричард 1: 55
Хэйворд Макс — Макс Хейворд
Цвейг Стефан 1: 580 Цветаева А.И. 2: 463, 465 Цветаева В.И. 2: 463
Цветаева М.И. 1: 20, 26, 44, 218, 230, 233, 362, 525, 607, 611, 629-630, 640-643, 648, 657, 678, 689-691, 713, 715, 718, 722, 762, 779, 801, 814, 833; 2: 12, 15, 17, 52, 83, 110, 180, 263-264, 270-271, 342, 361, 441, 444, 447, 455, 460-470, 482, 492, 534, 542, 634, 641, 658, 666-667, 669, 689, 692-694, 700, 737, 764, 767, 823, 833, 838, 915, 949, 979
Цейс Карл Фридрих 2: 543, 554, 719 Цетлин Е.В. 1: 193 Циммерман М.М. 1: 633, 763 Цыгальская (Аузиня) И.В. 2: 643
Цыгальский А.В. 2: 110, 435-436, 438, 642-643, 954
Чаадаев П.Я. 1: 330, 337, 342-343, 346, 512, 788, 824, 831; 2: 288, 313, 469, 731, 947
Чага Л.В. 1: 775; 2: 755, 870
Чагуа 2: 111, 644
Чайковский П.И. 2: 809, 850, 970
Чапаев В.И. 2: 762-763
Чаплин Чарльз Спенсер 1: 651, 766; 2: 592, 812-813, 830 Чаплыгин С.А. 2: 212
Чаренц (Согомонян) Е.А. 1: 269, 271, 845; 2: 538, 706, 952, 961
Чекрыгин В.Н. 2: 616
Челищев П.Ф. 2: 616
Челлини Бенвенуто 2: 686
Черный Саша (А.М. Гликберг) 1: 83
Черных В.А. 1: 858-859
Чернышевский Н.Г. 2: 600, 661, 702
Черняк Я.З. 1: 186
Чехов — В. С. Старцев
Чехов А.П. 1: 406, 626; 2: 390
ЧеховМ.А. 2: 330, 674
Чечановский М.О. 1: 238, 311-312, 325; 2: 420-424
Ч-й Н. — Н.К. Чуковский
Чингисхан 2: 670
Чириков Е.Н. 1: 758
Чичагова О. 1: 403
Чичерин Г.В. 1: 182, 514; 2: 953, 963
Чкалов В.П. 1: 565
Чудаков А.П. 2: 675
Чудакова М.О. 1: 552; 2: 675
Чудовский В.А. 2: 460, 691
Чуковская Е.Ц. 1: 863
Чуковская Л.К. 1: 26, 56, 585, 703, 746, 750, 760-761, 771-773, 779, 863; 2: 27, 659, 673, 678, 690, 908-909, 923-924
Чуковский К.И. (Корнейчуков Н.В.) 1: 48, 322, 327-328, 515, 550, 608, 646, 749,
783, 841; 2: 111-112, 355, 485, 795, 846, 854, 862, 910, 923
Чуковский Н.К. 1: 322, 608, 756; 2: 64, 626, 677, 846, 921, 924-925
Чулков Г.И. 1: 685; 2: 162, 211, 421
Чурилин Т.В. 1: 762
Чурилова Е.Б. 1: 858
Ш. — Г.А. Шенгели Шагал М.З. 2: 348
Шагинян М.С. 1: 161, 293, 392, 404, 654; 2: 168-172, 175, 195, 237-238, 360, 674675, 823
Шагинян М.Я. 1: 392
Шаламов В.Т. 1: 33-34, 42, 45, 49, 54, 74, 477, 581, 586, 591, 649, 708, 747, 778; 2:
293, 606, 670, 933
Шаляпин Ф.И. 1: 572
Шапух 1: 408, 546
Шарден Пьер Тейяр де 2: 518, 520
Шафран А.Д. 1: 599, 751
Шаховской Д.М. 1: 36; 2: 11
Шацкин Л.А. 1: 526
Шваб К.К. 1: 265-266, 542; 2: 810-811
Шварц Е.Л. 1: 56
Шведов (Вячеславский) В.Г. 2: 622-623
Швейцер В.А. 1: 568
Шевцов И.С.[26] 2: 774
Шевченко Т.Г. 1: 268, 429, 451, 542, 638,
Шевчук И.Н. 1: 862
Шекспир Уильям 1: 527, 771, 785, 789, 830; 2: 93, 164, 251, 418, 488, 588, 605-606, 636, 674, 703-704, 804, 887 Шелест Г.И. (Е.И. Малых) 1: 566 Шелли Перси Биши 1: 319
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф фон 2: 69, 631 Шелуханов 1: 85, 454-456, 462, 575 Шёнберг Арнольд Франц Вальтер 2: 260, 666 Шенгели — Н.Л. Манухина
Шенгели Г.А. 1: 157, 165, 224-225, 282, 508-509, 634, 641, 732; 2: 79, 354, 461,
464, 716, 817, 962
Шенк(?) И. 2: 663
Шенк(?) Н. 2: 663
Шенталинский В.А. 1: 517
Шенье Андре Мари де 1: 329, 495
Шепелев 1: 555
Шервашидзе, кн. 1: 417, 571
Шервашидзе (Чачба), кн. род 1: 417, 571
Шервинский С.В. 1: 312, 414-415; 2: 653, 846
Шереметев Б.П. 1: 551
Шиваров Н.Х. 1: 92, 104-108, 115, 128, 142-144, 150-163, 168-169, 237, 352, 502, 507-509, 572
Шилейко (урожд. Андреева) В.К. 1: 754
Шилейко В.К. 1: 604, 606, 656, 730, 754; 2: 84, 88, 241-242, 377, 449-453, 455, 678679, 776-777, 896, 901, 916, 926-930, 973-974 Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих фон 2: 509 Шиндин С.Г. 1: 7 Шифрин Н.А. 2: 616 Шишканов 1: 85, 454-456, 462, 575 Шишмарев В.Ф. 1: 27-28; 2: 85, 167
Шкирятов М.Ф. 1: 257; 2: 633, 960
Шкловская-Корди В.В. 1: 7, 35, 52, 72, 369, 439-440, 491, 521 Шкловская-Корди В.Г. 1: 33, 35, 62-63, 73, 124, 202, 234, 260, 275, 369, 391, 408, 439-440, 442-443, 521, 579, 771, 775; 2: 248, 323, 350, 359, 379, 858, 915, 955, 963, 969
Шкловские 1: 404, 439, 441-444, 446, 449, 456, 469, 697, 775; 2: 323, 345, 350, 383, 962, 969, 995
Шкловский В.Б. 1: 112-113, 160, 245, 260, 275, 295, 344, 368-369, 391-392, 395, 408, 414, 439-440, 442, 445-446, 468-469, 476, 521, 529, 531-532, 574, 579, 699, 767, 775; 2: 64, 148, 204, 246, 317, 347, 350-352, 426, 508, 626, 675-676, 846, 916, 940, 988, 995-996
Шкловский-Корди Н.В. 1: 35, 369, 408, 439-440
Шкловский-Корди Н.Е. 1: 7
Шмидт П.П. 2: 93, 178
Шолохов М.А. 1: 409, 553, 662, 747; 2: 175
Шопен И.И. 1: 317, 548
Шопен Фредерик Франсуа 2: 132
Шопенгауэр Артур 1: 721, 724, 809; 2: 68, 413
Шостакович Д.Д. 1: 439, 540, 573, 753; 2: 330, 431, 688, 711
Шпенглер Освальд Арнольд Готтфрид 1: 339; 2: 502, 956
Шпет Г.Г. 1: 503
Шпиковский Н.Г. 2: 352
Штейнберг Д.М. 2: 473, 694, 740
Штейнберг Е.Л. 1: 112
Штейнберг Н.М. 1: 612, 757; 2: 740, 824
Штейнберг (урожд. Римская-Корсакова) Н.Н. 2: 473, 694, 740
Штейнберг (урожд. Шапиро) Т.А. 1: 112
Штемпель Е.А. 1: 261
Штемпель (урожд. Левченко) М.И. 1: 261, 303, 541
Штемпель Н.Е. 1: 21, 24, 49, 51, 53-54, 57, 60, 72, 75-76, 147-148, 261-262, 292,
294, 303, 364, 366, 404, 521-522, 568, 634-635, 649, 652-653, 687-688, 745, 766,
774, 841-842; 2: 64, 248, 259, 265, 273, 275, 347, 484-485, 489, 667-668, 695, 761,
764, 771, 782-783, 785-786, 790, 793-794, 801, 806-807, 812, 821, 845, 869-870,
873, 962, 970, 972, 985, 992
Штернберг (Штеренберг) Д.П. 2: 407, 682
Шуберт Франц Петер 1:10, 266, 843, 846; 2: 258, 744-745, 764
Шульц С.С. 1: 517
Шуман Роберт 1: 271
Шумихин С.В. 1: 71; 2: 817
Шура — А.Э. Мандельштам
Шура — А.И. Немировский
Шура — А.Я. Хазин
Шурик — А.А. Мандельштам
Шустер С.А. 1: 751
Щастный А.М. 1: 517
Щеголев П.Е. 1: 428, 433 Щепкин М.С. 1: 240-241, 530 Щербаков А.С. 1: 219-220; 2: 350
Э.Б. — Э.Г. Бабаев Э.Г. — Э.Г. Герштейн Эдик — Э.Г. Бабаев Эзоп 1: 420 Эйдеман Р.П. 1: 515
Эйзенштейн С.М. 1: 337; 2: 71, 631, 677, 692 Эйнштейн Альберт 1: 792
Эйхенбаум Б.М. 1: 363, 529-530, 532, 561, 617, 759, 783; 2: 204, 246, 317, 676, 815, 846, 906, 962
Эйхендорф Йозеф фон 1: 329 Эккерман Иоганн Петер 1: 62
Экстер (урожд. Григорович) А.А. 1: 13, 15-16, 18, 186; 2: 39, 158, 616
Элиот Томас Стернз 1: 721, 780, 798-799, 832; 2: 259, 497-501, 666, 696, 737
Эль Лисицкий (Л.М. Лисицкий) 2: 695
Эльсберг (Шапирштейн) Я.Е. 1: 112, 503; 2: 570
Элюар Поль 1: 667; 2: 288, 482
Эмин Н.О. 1: 548
Эмма — Э.Г. Герштейн
Эмма — Э.П. Тюкавкина
Энгельгардт А.Н. 2: 455, 690
Энгельгардт Б.М. 2: 247, 665
Энгельс Фридрих 1: 136, 332, 346, 479; 2: 309, 616, 671, 702
Эпштейн Е.Л. 2: 784
Эпштейн М.И. 1: 15; 2: 43, 617
Эпштейн Э.Л. 2: 784
Эрдман (урожд. Кормер) В.Б. 1: 420
Эрдман Н.Р. 1: 167, 413-414, 418-421, 506, 509, 572, 595, 749 Эренбург И.Г. 1: 13, 15, 19, 33, 45, 69, 98, 100, 180, 186, 194, 218, 224, 240, 267, 367, 398-399, 409, 446, 466, 474-476, 513-514, 525, 543, 568-570, 572, 575, 579, 609, 618, 662, 773, 863; 2: 40, 41-42, 46-48, 107-108, 110-112, 223, 233, 288, 318, 323, 327, 336, 460, 480-483, 508, 510, 555, 591-592, 616-617, 619-620, 639-641, 643, 656, 694-695, 751, 770, 806, 825, 833, 858, 867-868, 885, 954, 963, 969, 979, 982, 994
Эренбург И.И. 2: 323, 481
Эренбург Люба — Козинцева-Эренбург Л.М.
Эренбурги 2: 954
Эсхил 1: 289; 2: 361, 791
Эткинд Е.Г. 1: 493, 748
Эфрон А.С. 1: 39, 45, 73, 640-641; 2: 463-464
Эфрон Г.С. 1: 26; 2: 625
Эфрон И.С. 2: 463
Эфрос А.М. 1: 434-435; 2: 141-144, 148, 217-218, 348-349, 653-654, 661, 956-958
Ю.Ф. — Ю.Л. Фрейдин Юдина М.В. 1: 211, 305, 526, 561 Юля — Ю.М. Живова Юревич В.И. 1: 577
Юркун (Юркунас) Ю.И. 2: 143-144, 225, 635
Ягода Г.Г. 1: 85, 98, 154, 159, 168, 300, 755; 2: 940, 945
Языков Н.М. 1: 328, 794; 2: 733
Якир И.Э. 1: 515
Якобсон Р.О. 2: 347, 460
Якулов Г.Б. 1: 439; 2: 142, 653
Якулова (урожд. Шиф) Н.Ю. 2: 142, 653
Яневич Н. — Е.М. Евнина
Ярослав Мудрый, блгв. вел. кн. 2: 101
Ярхо Б.И. 1: 123, 503
Ярцева В.Н. 1: 27
Ярцева М.В. 1: 57; 2: 845, 970, 972, 986
Яхонтов В.Н. 1: 22, 168, 199-200, 202, 210, 288, 308-309, 383-384, 392, 502, 522,
574, 600, 634; 2: 147-148, 317, 329, 389, 812-813, 846
ЯхонтовН.И. 1: 309
Яхонтова Лиля — Е.Е. Попова
Яшвили П.Д. 1: 807-808; 2: 952
Яшин (Попов) А.Я. 1: 167, 420, 510
Brown, Clarence 1: 74-75
Davie, Donald 2: 950
Greene, James 2: 949-950
Hayward, Harry Maxwell (Max) 1: 74-75
Jakobson, Roman 2: 624
Lo Gatto, Ettore 1: 553
Mahler, Elisabeth 2: 25
Maver, Giovanni 1: 553
Minoustchine, Maya 2: 25
N.N. 1: 364, 561
Olson, Robert 2: 700
Rodin, Auguste (Frangois-Auguste-Rene) 1: 553
Strzygowski, Josef 1: 548
Triolet, Elsa 2: 950
Winkelmann, Johann Joachim 1: 553
Содержание
Фрейдин Ю. Смыслы и цели отчаявшейся Надежды (Надежда
Яковлевна Мандельштам — ее книги и жизнь после них) 7
Вторая книга
«Я» 29
Потрава 39
«Мы» 48
Лишний акмеист 54
Трое 62
Пятеро 71
Возвращение 81
Распад 89
В пути 95
Современники 103
Хлебников 113
Чад небытия 120
Молодой левит 127
Жилплощадь в надстройке 137
В преддверье 149
Первые ссоры 156
Встреча в редакции 166
Память 172
Страх 184
Обрывки воспоминаний 197
Медовый месяц и кухарки 204
Промежуток 219
Пограничная ситуация 226
Нищий 236
Наш союз 245
Скрытые автопризнания 255
Этапы 266
Этапы моей жизни 275
Отступление в сторону
Гибельная свобода 282
Свобода и своеволие 288
Мужики 298
Стихи и люди
Читатель 310
Несовместимость 319
Два полюса 327
Литературоведение 337
Признанный поэт 342
Большая форма
Трагедия 348
«Пролог» 361
Постановление 367
Сон во сне 371
Бытовые детали 377
Судилище 384
Единство потока 394
Фальшивые кредиторы 406
Функционер 414
Вставка и деталь 420
Тяга 428
Черновик 434
«Поэма без героя» и моя обида 438
Первая встреча 446
Ольга Глебова-Судейкина 454
Старые друзья 460
Блудный сын
Начало и конец 470
Немножко текстологии 478
«Стихи о неизвестном солдате» 484
Культуропоклонство 490
Недобор и перебор 497
'УТ.Вечный жид 502
Родословная 507
Отщепенец 515
Стеклянный колпак 527
Сила зрения 536
Начальник евреев 545
Назидательная история 555
Полная отставка 561
Оправдание времени 566
«Они» 580
Добрый человек 592
Годы молчания 602
Последнее письмо 613
Комментарий к стихам 1930-1937 гг 705
«В Петербурге мы сойдемся снова.» 831
Кто виноват? 839
Архив 843
Конец Харджиева 864
Академики 874
Отец 878
Семья 891
Девочки и мальчик 894
Кличка 896
Люсаныч 903
Передышка 910
Не по плечу 915
Предыдущий лошаденок 926
О скудости и богатстве 931
Источники информации 939
Италия Мандельштама 947
Предисловие к книге: Osip Mandelstam. Poems chosen and
translated by James Greene. London: Paul Elek 949
Стихи о Грузии 951
Биографическая канва 953
Фрагменты 964
Администрации Принстонского университета 997
Издания Мандельштамовского общества 1000
Замеченные опечатки и исправления
Страница | Строка | Напечатано | Следует читать |
429 | 5 св | Пушкинским | пушкинским |
433 | 19 св | пэме | поэме |
568 | 15 св | Е.С. Гинзбург | Е.С. Гинзбург754 |
569 | 10 сн | посадил754 | посадил |
619 | 19 сн | Г.В. Гессеном. | И.В. Гессеном. |
620 | 8 сн | Г.В. Гессеном. | И.В. Гессеном. |
624 | 1 св | М.В. Ардова | В.Е. Ардова |
626 | 17 св | с. 562-563. | с. 532-533. |
635 | 12 св | Г.И. Иванова | Г.В. Иванова |
2 сн | Г.И. Иванова | Г.В. Иванова | |
636 | 17 св | Б.П. Каплуна | Б.Г. Каплуна |
655 | 15 св | Г.И. Иванов | Г.В. Иванов |
661 | 1 св | ||
664 | 4 сн | А.С. Смольевский | А.А. Смольевский |
669 | 16 сн | В 4 т.. | В 4 т. |
679 | 9 сн | И.-Л. Уланда | И.Л. Уланда |
692 | 1 сн | Г.И. Иванов | Г.В. Иванов |
816 | 17-18 св | ул. Никитской (в наст. | ул. Большой Никитской. |
время ул. Герцена). | |||
838 | 9 сн | О.Н. Арбениной. | О.Н. Гильдебрандт-Арбениной. |
850 | 9 св | своей очевидно | своей, очевидно, |
873 | 1сн | Е.Е. Поповой. | Е.И. Поповой. |
876 | 10 сн | "рапповцов" | "рапповцев" |
908 | 6 св | ее дочери Т.И. Смир | ее сыне |
новой, зяте | |||
950 | 3 св | Green, J. | Greene, J. |
963 | 1-7 сн | По-видимому, Н.М. | В 1927-1929 гг. А. Л. |
имеет в виду Юрасова, о | Курс работал | ||
котором | ответственным | ||
О.М. писал ей 24 февраля | редактором | ||
1930 г.: «Юрасов уезжает | газеты «Советская | ||
1-го. Твердо зовет с | Сибирь» (Но | ||
собой, т. е. — вызвать с | восибирск), в 1930 г. | ||
подъемными через | исключен | ||
месяц. Это абсолютно | из ВКП(б) за поддержку | ||
серьезно. Там большие | «блока | ||
возможности. | Сырцова-Ломинадзе». | ||
"Комс<омолец> Востока" | |||
в центре всей краевой | |||
полит<ической> работы. |
Хлопок, Турксиб и т. д.
Очень увлекательно. Но
можем ли
мы на это решиться?»
971
3 св
не выправиться.. .Он
не выправиться. Он
990
10 св
В.Б. Борисова
В.М. Борисова
994
2 сн
Л.А. Немировской
Л.А. Назаревской
2 Автор двустишия — М.Л. Левин. См.: Леонтович Н.М. «Главный тост, которым мы произносили: "Чтоб не воскрес"» (http://050353.ru/2013/03/04/leontovich/)
15. Отъезд в Харьков (февраль) в вагоне профессора Тринклера. Литера-
[1] Подразумевается одноименный рассказ Н.С. Лескова.
[2] В этой статье О.М. писал: «В русской поэзии есть грузинская традиция».
[3] 1918, июнь. Столкновение с Блюм-
киным, спасение поляка — Лариса Рейснер, посещение Дзержинского с Ларисой (в письме Дз<ержинского> ошибка — Раскольников только
устроил свидание). Угрозы Блюм- кина — О.М. считал простым запугиванием. (Эпизод искажен Г. Ивановым — не бессмысленный жест, а протест и спасение жизни арестованного.)
[6] Зима 1920/21. Сразу из Мо
сквы — Блюмкин — в Петроград. Дом искусств (О.М. жил там). Горь
кий дал свитер, вычеркнул брюки15.
[9] Отъезд на пароходе «Дмитрий». 1 января 1922 в Сухуме. Новороссийск — дома (ощущение)
14- Ростов, январь 1922
[11] Жена Н.К. Костарева.
[12] Жена Б.П. Корнилова.
[13] Жена Л.В. Никулина.
[14] Жена М.А. Зенкевича.
[15] Жена С.П. Бородина.
[16] Внучатый племянник А.В. Звенигородского.
[17] Отец А.А. Ильинского.
[18] Жена А.В. Звенигородского.
[19] Мать О.А. Ваксель.
[20] Мать Н.Н. Грин.
[21] Жена А.Я. Вышинского.
[22] Жена Л.В. Никулина.
[23] Жена А.И. Свирского.
[24] Сын А.Е. Адалис.
[25] Муж А.Е. Адалис.
[26] Сын О.К. Кретовой.
Последние комментарии
2 дней 1 минута назад
2 дней 18 минут назад
2 дней 30 минут назад
2 дней 36 минут назад
2 дней 3 часов назад
2 дней 3 часов назад