Елена Жданова Сказки сибирских деревень
Предисловие от автора
В Сибири (а это, грубо говоря, всё, что находится за Уралом — больше половины всей территории России) существует много сказов, сказаний и сказок о давно минувших временах, когда наши предки только начали заселять этот суровый, но богатый полезными ископаемыми, пушниной и древесиной край. Наших прародителей окружал неведомый, полный загадок мир. Они жили в нём, любили его и сумели передать его красоту и неповторимость в устных преданиях. Именно тогда и появились в рассказах на ночь (а может, существовали реально) Медовая Борода, Почереда, Золотая Баба, Моряна… а рядом с ними — обыкновенные люди, не испугавшиеся испытаний. Те, о которых и сложили впоследствии эти сказы. Какие приключения им довелось пережить? Все ли смогли устоять пред соблазнами и страхами? В чём заключается истинная любовь? На что способен человек ради любви и дружбы? Ответы на эти вопросы вы узнаете, окунувшись в увлекательный мир сказов. Время, в конце концов, разрушит многое, но останутся сказки, мифы, байки — то, что не умирает никогда, бережно передаваясь из поколения в поколение. В каждой деревне, в каждом селе, рассказанные на свой лад, они, в конце концов, создадут картину мира, в котором жили наши предки и живём мы. И передадут красоту языка Древней Руси, дух вольницы и бесконечной любви к Родине. Моя бабуля (со стороны мамы) Елена Владимировна Жданова родилась в 1906 году в Сибири. Все записанные мною сказки были услышаны от неё в детстве.
Медовая Борода
Этот сказ про давешние времена. Тогда только-только деревушка наша обживалась. Ну, известное дело, на ту пору, чем лечились — травки всякие пользовали да лесной мёд. В баньке, конечно, парились. Так хворобу и изгоняли. На краешке деревни Марфина избушка стояла. Сам-то хозяин сробил[1] избу да Богу душу и отдал, надорванный он был. Марфа и осталась одна с детками, их семеро было. Подросли, как водится, оженились да замуж повыскакивали, осталась с Марфой дочка младшенькая, Машутка. Заневестилась и в положенный срок просватали её за местного, Антипом звали. Парень видный, работящий. Дети вскорости по избе затопотали. Так и жили себе потихоньку. Марфа толк в травах знала, к ней все тянулись, ежели что. Антип охотник знатный был, из лесу частенько медок таскал. Туески[2], опять же, хорошо мастерил. Да не попросту там, а узорчато, с думкой! Вот однажды осенью Марфа, как обычно, напоминает ему, что пора, мол, дорогой зятюшка за медком в лес. Тот ничего, собрался и пошёл, дело нужное. А как до мёда-то добирались? Найдут дупло, где пчёлки хорошились, дымком обкурят, одурманят летучий народец и в туесочек черпают сладкого лекарства. Антип не одну утайку медовую знал, брал-то не всё, а треть, а то и меньше. Чтоб, значит, пчёлок не обижать. И в этот раз добрался он до заветного места, только собрался огня запалить, вдруг слышит голос:
— Посластиться разохотился, Антипушка? Оглянулся, а в кустах дедок стоит. Сам невысокий, кряжистый, а борода цвета солнышка, слышь-ка, почти до земли кучерявится. И в этой бороде пчёлки шебаршатся! Антип тут и смекнул, что к нему сам дедко Медовая Борода вышел. Заробел малость, но голос не потерял. Поклонился и ответствует: — По добру ли по здорову ли, дедушко? Тот со строгйнкой в глазах глянул: — На добром слове всё по-хорошему! И опять за своё: — По уму ли медок берёшь, Антип? — Дак треть себе, остальное пчёлкам, а где и четверть беру, чтоб без обиды. Дедок бороду погладил, кивнул. — Давно за тобой гляжу, знаю, не обижаешь лесной народ. Понапрасну не стрельнёшь, травку, ветку зряшно не ломишь. А по здорову ли Марфа? — Бог милует! Ну, поговорили так, Антип молчит, ожидаючи. А дедко нагнулся и поднял из травы туесок, набольший[3], супротив Антипина. — Вот, — говорит, — подарочек от меня. На зиму должно хватить.
Антип опять же склонился в поясном поклоне. Разогнулся, а дедка, как и не было! А туесочек-то стоит. Сам сжелта[4], горит, что солнышко светит, и узор по нему цветочный да с пчёлочками. Мудрёно! Покачал головой Антип, подарок схватил да домой. Обсказал всё Марфе, а та улыбается: — Помнит меня, однако ж, Медовая Борода! Ты, Антип, никому не сказывай про то, что было. А среди внучат Марфы девчоночка росла на особинку. Сама не высокенькая, а волос с рыжинкой и глаза, слышь, жёлтеньким посверкивают. Чисто золото! Шустренька на ногу и к бабушке больно льнула. Да и Марфа выделяла её. То ленточку красну в косу ей подарит, то бусёшки выменяет, опять же красненькие. Ну, и прозвали Баской, а то проще, Бася[5]. По имени и не кликали уж! Бася да Бася. Эта девчушка и услыхала разговор о Медовой Бороде, и ну к Марфе приставать: «Обскажи, баушка[6], что да как!» Та споначалу отнекивалась, а внучка и так и этак ластится. Ладно, уж, слушай! Живёт по лесам Сибирским народец, что за тайгой-лесом присматривает. Кто, значит, за озёрами, кто за реками, а кто и за пчёлками. Медовая Борода как раз и есть пригляда за медовым богатством. Ежели сам он не покажется, то ни в жисть[7] его не углядишь средь леса. Росточку небольшого, но крепенький, а по летам завсегда в одной поре — дедушкой всем видится. Какой похитник[8] объявится на пчёлок, к примеру, мёд хапает с излишеством, он на это тут же укорот найдёт. А коли человек по-ладному себя ведёт, с почтением к лесу, то и дедко всенепременно поможет. Наведёт на дупло с таким медочком, что от одной ложки человек оклемается, если болен чем. Ну, поговорили они. Дальше всё своим чередом пошло. Марфа по хозяйству суетится. Известное дело, когда семья большая, на месте не засидишься. То одно, то другое, а там и ночка в окно стучится. День за днём зима прокатилась, с крыш закапало, повеселел народ — дело к теплу. Да случилась беда. Мальчонка, пострел соседский, на реку побёг, надёргать рыбицы на ушицу, да под лёд-то и ушёл. Антип на ту пору из леса возвращался. Кинулся за ним, спас. Отрок быстренько оклемался, а вот Антип занедужил. Марфа и так и сяк бьётся, ничто не помогает. Ну, ясно дело, медку-то нет. Вышел весь на ребячьи болезни. Тут Бася и говорит: — Баушка, а ну как, сходить к Медовой Бороде, попросить медку? Нешто откажет? Та принахмурилась да и кивает: — Придётся, видать, на поклон идти. Но сама я не дойду, ноги не те, а ты больно мала. — Да где же мала? — вопросит Бася. — Мне уж десятая зима! Пусти, родненькая, тятя[9] не выдюжит[10]!
Марфа призадумалась. Дедок так просто не покажется и найти его не всякий сможет. Кивнула внучке. Пошептались они, старушка рассказала, как добраться до заветного места и какие слова сказать, чтоб откликнулся Медовая Борода. На утренней зорьке сунула Бася краюху хлеба за пазуху, на лыжицы встала и в лес задками отправилась. Идёт шустро, знамо дело, до ночи надо воротиться, потому как волки по ночам лютуют. Хоть и на тёплое свернула зима, а сторожиться надо. В тайгу как зашла, сразу хлебушка отломила кусочек, на пенёк положила — улестить, вишь[11], хозяина леса. Чтоб не водил зазря. А то не ровен час, заплутаешь! Далее пробирается, головёнкой по сторонам вертит, заметки выглядывает. В тайге-то скоренько можно обмануться и с концами пропасть. Тятя её не раз брал с собой, не так далеко, правда, но она приметливая, запоминала всё, что видела. Хоть и споро шла, а по сторонам всё ж оглядывалась. Там деревце на особинку ветками в сторону, тут полянка с рябиновыми кустами. То след лисы поперёк пути вяжется, то заяц петельки оставил. Заприметила, что птичка неподалёку лётает. То вспорхнёт слева, то справа голос подаст. Бася за ней поглядывает. Видать, не проста птичка, ох, не проста! От самой деревни провожает. Долго ли коротко, добралась до нужного дерева. Вроде, и птичка-спутница не кажется более. Поворотилась, как бабка сказала, на все стороны, поклоны отбила, да и говорит: — Медовая Борода, за тобой правда всегда. Сделай милость, покажись, с Басей малость подружись! Сказала и примолкла. Смотрит, нет ответа. Всё повторила ещё раз. Тут вдруг дерево и распахнулось, ровно дверка. А оттуда тёплышком пахнуло. Бася смотрит, ступеньки изукрашенные вниз ведут. По бокам уступчики и всё, понимаешь, будто солнышком светит. Девчоночка лыжики к деревцу прислонила и внутрь вошла. А за спиной всё и захлопнулось. Спустилась она вниз, а там горница деревянная. Ладненькая кровать стоит, стол, как положено, и креслица вокруг, всё, знамо, из дерева. На столе посуда резная, наполненная мёдом разным. Слышит голос за спиной: — Устала, поди? Садись, поешь медку. Она обернулась, увидала Медовую Бороду, заробела малость. Ну, ясно дело, недолетка[12] ещё! Однако хорохорится, виду не подаёт, что в испуге. Присела чинно, хозяина ждёт, чтоб первым из чашки черпанул. А тот похохатывает: — Али боишься меня, Бася? Али нет у тебя доверия? Что ж ты не ешь медок? Бася встала, поклонилась да и говорит: — Нет, батюшка, не боюсь. Токмо[13] не принято у нас поперёд хозяина в чашку лезть. Медовая Борода видит, что не сомлела[14] девчушка. Улыбнулся, приглашает ещё раз за стол и сам садится рядышком. Бася съела одну ложечку, чует, всю усталость как рукой сняли. Съела вторую — у неё сил прибавилось вдвое против прежнего, а третью еле доела, так насытилась. — Благодарствую, дедушка, — говорит, — за хлеб да соль. Только не дело мне засиживаться здесь, добрый хозяин. Домой торопиться надо, батюшка в недуге лежит. Прошу тебя, Медовая Борода, сделай милость, удели медку, по возможности, чтобы от тятеньки беду отвести. — Знаю я о твоей беде, Басенька, — отвечает ей дедок, — и мёд уж приготовил. Вот он, в туеске стоит. Бася в минутку поднялась и к лестнице. А там хода нет. — Не торопись, милая. По лесу тебе не пройти, наверху уж ночка безлунная, час волчий настал. Отведу я тебя по своим путям-дорожкам. Только, чур, никому не рассказывать! Делать нечего, Медовая Борода здесь всему указ. Пожалилась в уме Бася о лыжицах, что наверху остались, тятино подаренье. Но смолчала, чего хозяина обременять. И так напросилась в гости, выклянчила мёду. Пошли они под землёю. Басе чудно — все ходы изукрашены резьбой да фигурками. Везде светло, а откуда свет, непонятно. Под ногами дощечка к дощечке стелено, да не просто так, а узором невиданным. От всего этого дух перехватывает! Медовая Борода помалкивает да промеж всего на Басю поглядывает. Ну, пришли всё ж к узорчатым дверям. Хозяин стукнул два раза, ход открылся. Оказалось, что они на задках, у бани. В аккурат берёзка там стояла, вот из неё выход и распахнулся! Шагнула девчоночка наружу, глядь, а сзади никого. А у дерева лыжицы стоят. Подхватилась и бёгом до избы. Марфа уж вся изошла, все жданки съела[15]. Да и Мария не раз спрашивала, куда и зачем, мол, внучку послала? Ну, обошлось всё. Антип быстрёхонько на ноги поднялся, почитай за две недели оклемался. И кашель, и слабость, как рукой сняло. Вот он какой, медок-то лесной целебный! Про то, где мёд взяла, Бася никому не рассказывала, да шибко и не спрашивали. Знамо дело, догадывались, что мёд весною не просто так появился. Иной раз, какой и спросит, что, мол, с Медовой Бородой задружилась?
Но у Баси на всё ответ был. Не ваше, мол, дело! А коли шибко любопытствуете, то сходите попытать Медовую Бороду. Ну, народ и отстал. А Бася по стопам Марфы пошла, тоже знахаркой стала и в травках дюже понимать наловчилась. С Медовой Бородой встречалась потом и не раз. Но об этом другой сказ будет!
Заячья тропка
Бася, что к Медовой Бороде ходила, в девическую пору вошла. Марфину науку переняла крепко. Хоть и не велика годами была, а ходил-заглядывал к ней народ частенько. И то сказать, не всякому дано травку понимать. Нет, конечно, малину-бузину заварить на чай, или там подорожник, череду собрать по весне, оно каждый может. Однако ж до тонкостей, чтоб с пониманием, так это редкость. Тут, понимаешь, чуйку надо иметь. А Бася запросто различала травки и в каждой толк знала. По крови, видать, от бабки передалось. Марфа ещё по избе бегала, но хворала часто. И то сказать, старшему внуку сорок годков отстучало. Вот и считай, сколько ей было!
На ту пору приехал к нам купец с сыном. Сам Ерофей Митрофанович пожаловал. Обычно-то с приказчиком прибывал, а тут старшого взял. Парнишка лет восемнадцати, как и Бася. Ерофей тогда в силе был, почитай всю пушнину ему сдавали. Жировал, что и говорить! Ну, чин-чином сына водит, знакомит с делами. К Антипу в избу зашли, а тут и Бася по хозяйству проворит[16]. Зыркнула на молодого-то, тот и сомлел. Бася, слышь-ка, не больно видной была — коса, как водится, бровки вразлёт, и всё такое. А вот глаза у ней были на диковинку — на пол-лица, золотом отсвечивают, а как ресницами махнёт, так парни, вишь, и млели сразу. Сватались к ней и наши женихи, и с других деревень подкатывали, да только понапрасну всё. Бася зубками сверкнёт и скажет, как отрежет. Мать с отцом не неволили — поскрёбыш, вишь, любимица. И этого Пантелея тоже скрутило. Поживу[17] они с отцом взяли зимнюю, да и уехали восвояси. А Пантелей зачастил наездами. Чуть ли не каждую седмицу[18] бывал! И всё с подарочками. То колечко, то бусы, то браслетик какой. Однако Бася не принимала. «У меня, — говорит, — такого добра хватает!» Тот с подкатом к ней: «Мол, женюсь!» и на это у девушки ответ был: «Сама себе жениха выберу, да не по деньгам, а по сердцу!» Пантюша зубами скрежещет, а подступиться не может. Ну, и замыслил недоброе, силой взять. А там, думает, стерпится-слюбится. Приехал ночью утайкой с дружками. На тропе, где Бася в лес обычно ходит, засаду устроили. Ждут-пождут, да и сморило их. Чай, ночь-то не спамши! Бася утречком мимо них ходко проскользнула. Идёт, о своём думки крутит. Хотелось ей найти травку особую, о коей бабка сказывала, животень[19]. Ту травку по-разному называли. Кто жива кликал, кто жйвота. То без разницы! Главное, помогала она часто там, где остальные отвары бессильными оказывались. Вот Бася и задумала найти её. Ну, ясно дело, ни с кем мыслишками не делилась, сама по себе ходила, высматривала. А в округе май горит, солнышко приласкивает. Скоренько добралась до задуманного места, огляделась, отметочки сделала, потому как у нас заплутать враз[20] можно, и пошла туда, куда редко кто заглядывал — к болоту. Марфа ей как-то сказывала, что на том месте прежде город стоял и вокруг него росла жйва не меряно. Подивилась Бася на те речи и, хотя матушка велела ей из головы это выбросить — небылица, мол! — крепенько запомнила. Бася давеча ходила в эту сторону, да водил её Хозяин по кругу. На сей раз подготовилась, травку-оберег взяла, опять же и заговор новый придумала. Ну, сказала всё, как надо, и ступила вперёд. И вправду, легко пошла, как по полю. В голове образ жйвотеня держит, какой бабушка расписала. Да лёгкость скоро закончилась, кусты колючие со всех сторон подступили. Бася и так и этак крутится, нет хода и всё! Тут откуда ни возьмись, зайчишка под ноги выкатился. Глазком сверкнул и под куст порскнул. Глядит наша травница, а там тропочка едва видная. Пала на землю и поползла. Уж так ей хотелось исполнить задуманное! Пролезла всё ж таки промеж колючек. Поободралась, правда, но не унывает, веселёхонька. Только оправилась, а ей навстречь парень идёт, чубатый, волосом светел, глазок тёмный. Сам одет во всё серое, улыбкой светит, а зубки, вишь, по переду широконькие. — Чего, — говорит, — ненагляда[21], забыла здесь? За ягодой рано ещё. Может, за пиявками в такую даль забралась? Бася сторожко [22] смотрит. Не поймёт, кто такой, откуда взялся. А потом заприметила — на ушах у него ровно пушок мягонький. Смекнула, что к чему. Поклонилась да и сказывает: — Говорят люди старые, что здесь на болоте город стоял, а вокруг трава росла заветная. Хотелось бы ту травку увидеть да собрать для пользы человеческой. — Есть, — отвечает он, — такая травка, да раненько ты пришла за ней. Приходи ближе к осени, тогда и покажу. — Не забыть бы дорожку, — намекает девушка на непроходимые кусты. Тот ей травку засушенную протянул: — Вот тебе указка. Бросишь поперёд и пройдёшь без задержки. Взяла Бася травку, а это заячья трава. Тут она и вовсе в мысли укрепилась, кто перед ней. Попечалилась малость, по душе ей паренёк-то пришёлся. Но что поделать. Поклонилась и назад пошла. А он ей вдогон: — А что ж имени моего не спросишь, Бася? Али интересу нет? — Отчего же нет, — ответствует она, — по нраву ты мне, да только не человек. Чего ж сердце зряшно маять? Вздохнула и смотрит на него. Парень тоже опечалился, головой поник. Потом глянул да и молвит: — Кто ж знает, как судьба повернёт? Может, я в таком обличии навек останусь, а может, и ты захочешь в мой облик перекинуться. И добавил: — Обратно по той же тропе к дому не ходи, у берёзок сверни, через пролесок скорее. Возле зарослей бузины поджидает тебя воздыхатель, умыкнуть хочет силой. Бася глазами сверкнула: — Спасибо за помощь! А с похитником я разберусь. Назад-то в момент добралась, будто и не шла вроде. Ребят знакомых подговорила об насильнике. Те бока намяли славно Пантюшеньке! Бася, хоть и отговорилась ото всех сватов, но никого худым словом не обидела, а деревенские за своих крепко стояли. Купец прознал о сыновних проделках, за батог [23] схватился: «Позорить меня вздумал!» Наподдал, конечно, сынку. А тот пуще злобу затаил на девушку. Ну, лето колесом прокатилось. За делами-покосами времечко быстро бежит. Вот уже и лист желтеть начал. Бася обещание заячье помнит, в лес опять собралась. Торбочку для трав взяла, травку дарёную на груди припрятала. Марфа видит, что неспроста внучка в лес идёт. Напутствует: — Ежели что не так, помощи у Хозяина проси, чай, не откажет тебе! — Спасибо, родненькая, только есть у меня защитник. Сказала, а сама неулыбчиво смотрит. У бабки сердце защемило. Всё лето за лапушкой своей глядела, видела, что она смурная[24] частенько. Сколь ни спрашивала, ответа не дождалась. Ну, смекнула сама, что к чему. Поняла, что на сердце у Баси тоска любовная. Но невдомёк, по ком девка сохнет! А тут запах травки от девушки почуяла, дошло до старой! — Охти мнешеньки! — всплеснула руками. — Да ты никак на заячью тропку попала? Неужто сам Заюша к тебе вышел? Та встрепенулась: — Заюша?
И чуть слышно добавила: — Я так его и звала про себя… Видит Марфа дело такое, пригорюнилась, а потом и говорит: — Что ж ты, милая, отца-мать бросишь? Та вздыхает: — Как бросить, баушка? Ясно дело, этого не будет. Схожу за живой и вернусь. Проговорилась в печалях! Марфа вскинулась: — Ты что удумала? По себе ли дело взяла? Пропадёшь ни за грош! Но та упёрлась намертво: — Обещалась и пойду, не держи зла, не молви горечь. Ну, пошумела бабка малость, потом всплакнула и проводила внучку до лесу. В этот раз Бася резво дошла до кустов непроходных. Огляделась, веточку заячью наземь бросила. Тут дорожка и открылась ей ровная. А на другом конце уж и Заюша ждёт. Без улыбки, правда. За руку девушку взял и повёл ей всё показывать. И увидала тут Бася город красоты невиданной. Не избы, а терема кругом. Да изукрашены так, что любо-дорого посмотреть. Резьба затейливая, где цветы да листочки, а где и звери лесные. И до того искусно всё сделано, что почти что дышит! А в другом разе выписаны и люди, как живые. То девушка с парнем рядом стоят, то женщина с детками, то богатырь. И опять же, кажется, что вот-вот сойдут и рядом встанут. В общем, мастеровитый люд, что и говорить. Все жители добротно одеты, в сапожках да расшитых рубахах. Хмурых лиц и не видать, с улыбкой народ жил. — Отчего ж, — спрашивает Бася, — город сей сгинул? и куда весь люд подевался? — Как пошёл с Северу лёд, так и люди к теплу подались, туда, где солнышко грело. Разбрелись по всему свету белому. А город со временем под землю ушёл, болотом покрылся. А вокруг городища, слышь, трава растёт всякая и цветы промеж неё невиданные. Басин провожатый легонько рукой подтолкнул её на тропку слева и подвёл в уголок. Тут травница и приметила жйву. Слыхала она от бабки, что травка эта в одиночку растёт, а тут, вишь, её сколь хошь[25]. Рви, не хочу. Бася постояла, подумала да и говорит: — А нельзя ли, мил друг, так сделать, чтоб травка эта людям чаще показывалась? — Нет, — говорит тот, — никак нельзя. Потому что нет мира меж людьми, жадность да зависть их душит, а жива токмо там легко в руки даётся, где царят понимание и любовь. — Жалко мне зараз столько травы губить, — раздумывает девушка. — Опять же, когда ещё сюда попаду, кто ведает? И к Заюше поворотилась, в глаза смотрит. Тот плечиками поводил и помалкивает. Бася насмелилась, присела и давай выкапывать, потому как в самом корне вся сила. Набрала, сколь решилась, торба полнёхонька. Пора, вроде, и до дому. Ну, пошли оба не в радостях, об одном и том же думки у них — как бы вместе быть. Идут, дороги не замечают. За руки взялись, смотрят они друг на дружку, в глазах у них тоска. А уж и прощаться пора. Напарник в руку ей камешек положил да шепнул: — Как придёт охота повидаться, стукни об порог, на ночь глядя. Я и выйду тогда на окраину. Камень тёмного цвету, в ладонь вмещается, но увесистый, а с виду не скажешь. Пошла по тропке к деревне травница, почти из леса вышла, а позади и грохнуло вдруг. Выстрел! Она спохватилась да назад кинулась. Смотрит, у куста Заюша лежит в крови, и наполовину в обличье заячьем. Поверху парнем остался, а ноги уж в серые лапки превратились. Рядом Пантелей со своими дружками ухмыляется: — Вот, — говорит, — укараулил я вас! Что ж ты, девка человеческого роду, а со зверьём водишься? Али тебе парней мало? И похаживает горделиво перед ней. Бася в сердцах-то и долбанула его камнем, что в руке был зажат, по лбу. Тот упал и дыху лишился. Дружки видят, девка на всё готовая, оробели малость. Да и то не поняли, что не рукой она вдарила, а камнем. Бася ружжо[26] схватила: — Кто первый на тот свет?
Ну, те, ясно дело, на попятную, сбёгли от греха подальше. А она на коленки пала, Заюшу обтирает от крови да приплакивает малость, — известно, девка! — Не судьба, видно, нам вместе хороводиться, лада моя, — это он ей так говорит, — теперь мне вовеки в шкуре звериной быть, дорога сюда заказана, да и ты ко мне никогда тропку не найдёшь. — Погоди, — промеж слёзок она говорит, — сказывала мне баушка, что может человек стать зверем лесным, но слова надо знать заветные. Тебе они ведомы? — Ведомы, Васенька, — кивает он, — но тебе не скажу. Не хочу, чтобы ты с родными рассталась. Тут она как вскричит: — Разве тебе решать удел мой? Поперёд меня спрашивай! А моё слово одно — с тобой хочу рядом быть. И весь тут сказ! Видит Заюша, что девка твёрдо решилась, хоть и маленько не в себе. Прошептал слова заветные, а сам уж с лица спал, ослаб. Бася камешек подаренный приложила, куда надо, и слова прошептала нужные. В тот же миг и она, и раненый превратились в зайцев. Покрупнее обыденных, и у обоих меточки на груди — пятнышки в виде сердечек. Поскакали они прочь. С ноги у зайца капельки крови срывались иной раз, а у заюшки слёзки капали из глаз. Там, где на землю кровь и слёзы падали и выросла жива. Пара эта потом редко кому показывалась. А коли кому посчастливится её узреть, того ждёт доля редкостная. Непременно в жизни переворот к удаче будет. И ещё люди заметили, кто встренет[27] зайчишку с пятнышком на груди, тому и любовь выпадает верная да долгая. А торбочку с живой люди нашли и долго пользовали да Басю добрым словом поминали. Так-то!
Девица-Огневица
Тот камень, что Заюша в руку милой Баси вложил, непростой был. Вот как об этом сказывают. В соседях с Васей Катерина с сыном Прокопом жили. Муж у неё на охоте сгинул, вот одна и бедовала. Парень в женихах ходил, с лица невидный, но душевный, всякому норовил помочь. Когда прослышал, что с Васей случилось, больно печалился. Ему, вишь, соседка по нраву пришлась, но не сложилось. Бывает! Долгонько бродил по той тропинке, где заюшки ускакали, и камешек тёмный углядел. Подивился, чудной тот больно — чёрный, угловатый, а в руку ладно лёг и тепло от него идёт. Прокоп и оставил находку себе, вроде как от Баси памятка. Ну, погоревал годик-другой, потом к Аксинье посватался. Дело молодое, а живое к живому тянется. Сыграли свадебку и зажили в избе втроём. Прокоп работящий, хозяйственный, да и Аксинья проворная, всё в руках кипит. Немного погодя наладился Прокоп на охоту с двумя подручными, Алексашкой да Петром. По первому снегу самое время пушнину бить. Взяли знатно, и надумал Прокоп домой сбегать, добычу унести, а сотоварищи остались ловушки проверять.
Идёт Прокопий ходко, задумал за день дойти до деревушки. Рядом пёс бежит, Разбой. Да тут сивун-ветер[28] поднялся. Видит мужик, дело плохо. Решил в пещерке возле реки переждать. Сивун — ветер проказливый, замёрзнуть можно враз! А в пещерке тепло, опять же, дровишки рядом есть. Костёрчик развёл Прокоп и подрёмывает. Чует, сильнее задувает, со снегом. «Эге! — думает. — Однако заночую здесь!» К ночи похолодало более, Прокоп помаленьку подкидывает в костерок. Не замёрзнуть бы! Не заметил, как впал в сон. А огонь, между тем, почти затух. Вдруг видится ему, что по реке идёт девушка прямиком в его сторону. Приблизилась, на ней чёрное платье под самое горлышко, узор по подолу — листья папоротника, а промеж них золотинки. Сама белолица, черноброва и коса вкруг головы уложена короной. А чёрный цвет, слышь-ка, блескучий[29], переливчатый, ровно гладь речная в ясный день. Приблизилась она и говорит, а губы не движутся: — Что, свет Прокопий, никак холодно тебе? — Есть маленько, — еле шепчет он в ответ. — Что ж пожйгу[30] не подбросишь? — Нечего, незнакомка, подкидывать, последнее дотлевает. — Да как же? — улыбается та. — Вот, около тебя лежит! Мужик вниз глянул, а там камни чёрные. «Изгаляется!» — думает он. — Ничуть! — отвечает дева, будто мысли его услышала. — Кинь, сам увидишь! А Прокоп окоченел до того, что руки не поднять. Она наклонилась, подобрала несколько камушков, на тлеющие ветки положила. К мужику подсела, а от неё жаром пышет, ровно от печки. В глаза ему глядит, не смигнёт, а улыбка печальная. Ну, обогрелся он малость. Глядь, а камни-то как запылают. Чудно ему стало. Где это видано, чтоб камни так горели! Присела красавица возле, расспрашивает Прокопа, что да как в его жизни сложилось. Он сказывает, а сам чует, как по телу тепло разливается. Раза два поглядел в глаза ей, в душе смятение поднялось. Примолк мужик, а она зубками белыми посверкала и прочь пошла, и ветер ей не помеха, платье даже чуток не пошевелил. Тут у Прокопа слёзы на глаза навернулись. Пока проморгался, её и след простыл. Подумал было, что приснилось ему всё, а в костре-то камни горят. «Эх! — подосадовал. — Не спросил даже имени!» Ему будто в ухо кто и скажи: «Огневица!»
К утру всё утихло. Прокоп в заплечный мешок положил пару камней и пошёл далее. Воротился в деревню, поживу оставил, отдохнул маленько и в кузню побёг, кузнеца пытать, что за чудо ему привиделось. Показал мастеру взятое, обсказал, как дело было. Тот в руках камни покрутил, в печь кинул, меха раздул да и ахнул — до того бойко огонь заиграл. — Слышь-ка, Прокоп, а ведь тебе Хозяйка этого камня показалась. Как шепнули тебе на ушко? — Огневица! — отвечает тот. — Во как! Огневица, Хозяйка Огня, — задумчиво повторил кузнец. — Она и есть! Ты место запомнил? — Как же! Возле реки, где поворот. Там ещё дуб вековой, молнией ударенный. — Приметно! Надо сходить, набрать. Уж больно хорошо горит! Ну, Прокоп наутро назад тронулся, за охотой почти позабыл о том, что приключилось. Уж позже прознал, что ходил кузнец за камнями, да взять не смог, не дала Хозяйка Огня, не время, говорит. За делами да заботами прокатилась зимушка скорёхонько. В мае народилась дочка у молодых, Любава. Ещё годка три пробежали. Аксинья двух сыновей спроворила[31], постаралась для мужа. А Прокоп больно к дочке сердцем прикипел. В трёхлеточке своей души не чаял. И она к отцу липла, что пчёлочка к цветку. Каждый вечер шептались они у окна, Прокоп ей сказки сказывал, а она про свои заботы-радости делилась. Старшой, знамо дело, тяжко быть, на месте не засидишься. Любава уж с пяти лет за няньку была, а там и по дому работа для неё нашлась. Ну, когда-никогда, была слабинка для неё, роздых. Особливо на покосе. Тут её сильно не нагружали, так, присматривала за едой, и всё больше по перелескам бегала. Девчоночка эти дни любила и напрашивалась с родными на косьбу. В один из таких дней упросилась она остаться с ночёвкой. Благо за старшего Ерофей был, соседушко. Он тоже пособил. — Оставь, Прокоп, девчушку. Чай, не обидим! Нехай с детворой побудет на зорьке, а то, вишь, как вяньгает[32]. Тот и согласился. Вечерком костёр развели, Ерофей сказы стал сказывать. Смотрит, все ребятишки сопят, токмо у Любавы глазёнки горят.
— А что, — говорит она, — деда, люди сказывают о Девице-Огневице? Кто такая? Какова из себя обличием? Ерофей и ляпнул, не подумав: — У тяти своего спроси, он с ней встречался! Спохватился, стал что-то бормотать, в сердцах отругал девчоночку. Она ничего, попритихла, а думку свою затаила. Спустя-погодя, как-то ввечеру приластилась к батюшке и тихонько шепнула: — Сказывают люди, видал ты Девицу-Огневицу? Вправду ли? Какова она, тятя? Опешил Прокоп сперва, потом улыбнулся, наклонился и говорит: — Вправду! На тебя обличьем схожа! И поведал дочке ту историю, что с ним приключилась. — А чем же я на неё схожа? — усомнилась Любава, выслушав отца. — Улыбкой, — отшутился тот, — а ещё глазами! Сказать сказал, а сам задумался. Так и есть, на особинку дочь была среди детей. Волосом темна среди них, русоволосых. Глаза хоть и синие, а цвет меняют диковинно — иной раз синева небесная плещется в них, а иной раз холодной темнотой полыхают. Ни на кого из родни не похожа. А вот на ту, что зимой привиделась, похожа. Как так? Пожал плечами Прокоп, про камешек вспомянул тёмненький. С тем и уснул. А в другой вечер показал тот камень Любаве и рассказал, как с ним всё вышло. Дочь слушала, не дыша. Камешек крепенько в руке сжимала и всё разглядыв ала его со всех сторон. Заснули все в избе, а девчоночка не спит, всё о Басе думает да о Девице-Огневице: «Вот бы встренуть да поглядеть на красоту такую!» С тем и заснула. Наутро просит её матушка: — Сходила б ты, доченька, за ягодой с подружками. Чай, малина вовсю пошла! А той лишь в радость это! Кузовок подхватила и в лес с песнями да прибаутками. В ложок спустилась Любава, а там ягоды полным-полно. Собирает, посмеивается — то-то ладно вышло! Глядь, дымок тянется за кустами. Она туда, а там костерок махонький запалён, возле него женщина в чёрном платье сидит, вроде как маленько сердитая. Любава подивилась да и вопросит[33]] — Что это вы, тётенька, тут сидите? Али поджидаете кого? Али заблукали[34]? Та повернулась и молвит: — Тебя жду, Любава. Ты же хотела на меня глянуть. Вот, смотри! Ахнула девушечка. Сама Огневица перед ней! А та поднялась, платье из тёмного алым стало и по нему вроде как язычки пламени бегают. — По нраву ли я тебе, Любава? — спрашивает Хозяйка Огня. — По нраву, токмо малость страшно, — еле слышно откликнулась девчоночка. Обомлела, слышь-ка, от такого. И то сказать, не каждому являлась Огневица в истинном облике, всё больше в огне мерещилась. Услыхав такие слова, принахмурилась Хозяйка Огня и молвит: — Ты про наш разговор никому не сказывай! И меня лишний раз не зови, надо будет, сама покажусь. — А почто, тётенька, — не успокоится Любава, — вы мне решили показаться? Чем я на особинку супротив остальных? А та усмехнулась: — А поглядишь далее, так и увидишь! А пока вот что скажу. Ты отца разговорами не тревожь, да камешек дарёный крепко храни, понадобится он тебе. Больше ничего не успела спросить Любава, исчезла Огневица. А где ступала она, там трава сгорела, дымок вился следом. Подивилась на те речи девчонка и дальше давай собирать ягоду. Скоренько кузовок наполнила. За делами каждодневными годочки ветерком летели. Вот уж Любава и в невесты вышла. На круг ходить стала, песни петь с подругами, хороводы водить и присматриваться к парням. Больше всех по душе ей был Кузьма-кузнец. И тот её заприметил! Вот и наладилась она заглядывать в кузню почти каждый день. Всё ей там в диковинку. Особливо притягивал огонь в горне. Перекинется словцом с Кузьмой, о встрече договорится вечерком, а сама поближе к огню норовит подойти. Ну, повстречались они с годик, Кузьма сватов заслал, сговорились о свадьбе. Вот тут беда и случилась… Почитай за неделю до свадьбы загорелась у соседей изба. По недосмотру поди-ка, али баловался кто с огнём. Полыхнуло ночью, выскочили кто в чём, а в избе, слышь-ка, двое мальцов остались. Задохлись, видать, малость от дыма. К избе не подступиться, хошь и заливают водой, а толку нема. И Любава споначалу к дверям кинулась помочь, как все, да воротилась за лентой, косу придержать, чтоб не трепалась. Глядь, а там, где камешек хранила, столб огня синего. Спужалась было, но дыма не видать и огонь холодный. Отворила сундук, камень в руку взяла, тут ей и шёпот в уши: «Ты при этом камени не убойся пламени!» Скумекала[35] девка, что делать. Камень за пазуху сунула да бёгом в горящую избу. Деток отыскала и выволокла. Отдышались те, разревелись. Ну, знамо дело, натерпелись страху! А Любава целёхонька, вот только одёжа вся сгорела. Подивился народ, зашептался:
— Неспроста всё это! Дела непонятные! И Кузьма к ней с расспросами: — Как так? Почто с тобой всё в порядке? Почто пламень тебя не берёт? А мать Кузьмы ещё пуще распалилась: — А ведь колдовка она! Присушила сыночка! Соседи, которым деток Любава спасла, заступались: — Что ж вы молвите? Девка себя не пожалела, в огонь ринулась! Почто хаете[36]? Свадьбу отложили, отговорились пустяками. Обидно стало девушке, она к отцу пошла и говорит: — Тятя, откажите им вовсе, не пойду замуж, коли нет доверия. Прокоп отказал, и поползли по деревне слухи пуще прежнего. Не раз, бывало, Любавушка плакала ночами в подушку, но жалиться никому не жалилась. Напротив, с улыбкой шла по улочке. В это же время заметила она такое — в избе у них теплее стало, даже если печь не топлена. Камешек, что синим пламенем укутан был, Любава подалее спрятала, в хлеву. Но всё ж таки, думки поселились в голове невеселые… Не зазря ли тот камешек достала? К добру ли? Зима долго в тот год не отступала. Май стоял, а всё заморозки землю белили. Кое-как отсеялись, огороды заполнили. Жизнь потихоньку покатилась по накатанному. Любава отца упросила в гости отвезти в соседнюю деревню, к дальней родне. У них, вишь, малой народился, помочь надобно. Отец-то знал, в чём дело, но слова поперёк не сказал, отвёз. За делами повседневными, за девичьими разговорами поутихла печаль. Сызнова[37] улыбка поселилась на личике девушки, а тут и паренёк за ней стал ухлёстывать, чернявенький Ульян. Не шибко речистый, вишь, зато гармонь в руках пела-разговаривала за двоих. Поведали подружки Любаве, что молчаливым он стал после пожара в лесу. Дружки-товарищи сбежали, а он, блаженный, зверей спасал. Как выжил, непонятно, но с той поры всё больше молчит, разве что иногда песни поёт. Опосля Кузьмы Любава встреч опасалась, ни с кем не заигрывала, разве что шуткою. Ульян ничего и не говорил, а вот цветы на окошко каждое утро приносил утайкой. И песни играл красивые, как только Любава подходила на круг. Сам-то он по бересте мастер был знатный. Мигом лапоточки соорудил в подарочек ягодиночке[38], потом кузовок да туесок. И не простые, а с резьбой по бересте, с рисуночком. А это не каждому дано, тут рука нужна верная да глаз на особинку. Любава подарочки приняла, то зазорным не считалось, но сердце не распахнула, затаилась. И кто его знает, как всё вышло бы, но тут подоспел праздник Ивана Купалы. Сплела венок девушка, в реку опустила, слова проговорила: — Ты плыви, плыви венок, укажи, где мой дружок! Где тоскует, где живёт, где меня так верно ждёт! За веночком вдоль бережка идёт, поглядывает. Тут пригорок, пока взошла-опустилась, потеряла из виду. По сторонам смотрит, а из кустов и полыхнуло огнём синюшным. Она туда кинулась, а там Ульян. Веночек её держит, в другой руке камень тёмный, сам в столбе света сияет и манит к себе милую. Любава малость сробела, потом шагнула к нему. — Что за камень у тебя, Ульян? Где взял? — То подарок Огневицы, — отвечает, не мешкая, — по детству встренул её, спасла меня из огня лесного, уберегла от смерти. — Ведь у меня тоже такой камешек есть. Правда, тятино подаренье, но Хозяйка Огня и меня благословила. Стоят они рядышком, и так им хорошо, так на сердце тепло, что и расставаться неохота. Тут и показалась им Девица-Огневица. В огненном платье, в сапожках красных. Вкруг неё трава мигом вспыхнула, но далеко огонь не пошёл, утих мигом, когда она рукой повела. — Ну, что, — говорит, — прошли вы крещение огнём моим, не спужались. За то хвалю. Живите в пламене любви, да никого не слушайте, коли урекать[39] станут. Не им судить о вашем житие. Камешки поберегите, сгодятся ещё. А уж придёт беда, не пожадничайте, бросьте наземь со словами — Защити, Огневица, я сестра, а ты сестрица! А ты, Ульян, по-другому говори — Защити, Огневица, я брат, а ты сестрица! Помолчала, потом продолжает тихонько, как бы в раздумьях: — Может, и не сгодятся камешки, а всё ж оберег. Шагнула к Любаве: — Отцу поклонись от меня. Запал он мне в душу, да видать не судьба… Век в девках останусь! — усмехнулась, повернулась, огнём полыхнуло и всё исчезло.
Ульян с Любавой славно жили, семью большую подняли. Камешки Огневицы берегли, но попользоваться более не пришлось. Беды большой в их жизни не случилось, хоть и не всегда радостно было. Когда ушли на покой, то положили им в руки подарки Огневицы, потому как никакого другого повеления не было дано. Оно и к лучшему. Большой соблазн такое подаренье, власть над огнём! Ну, Хозяйка Огня знает, кому что дарить. Без её ведома ни один пламень не вспыхнет.
Евсеева заимка
Недалече от нашей деревушки сельцо было, вдвое меньшее. Там кузнец у них знатный жил. Евсеем звался. Супружница у него, Авдотья, ему под стать попалась. Высокая да статная и хохотушка, каких поискать! Деток они настрогали мал мала меньше. А старшой самый, Авдей, в отца пошёл и статью, и характером. Дюжинка[40] лет ему исполнилась, а на вид так все шестнадцать давали. Девки уж на него заглядывались, а он только улыбался задумчиво да молчал. В молчунах, то бишь, числился. С малолетства в одного любил бродить. Все детки гуртом и его кликают, а он токмо глянет да мимо пройдёт.
Кузнец тот, вишь, и поохотиться любил, потому заимку[41] себе сделал у озерка. Не так, чтоб далече, версты три пёхом. Раз как-то пошёл на уточку осенью и пропал с концами. Искали, конечно, как без этого. Но сыскать не смогли. То ли утоп, сердешный, то ли ещё какая беда приключилась. И остался Авдеюшка за главного. Поскольку у отца в помощниках ходил, то по кузнечному делу и продолжил махать молотом. Споначалу горе мыкали, иной раз и хлеба в избе не было. А годка через три два последыша[42] подросли, в кузнице веселей застучало, и семья их малость вздохнула. Авдея сперва Евсеечем окликали, а после и вовсе Евсеем прозывать стали. Ну, Евсей так Евсей, парнишка и не супротивился. Ещё годков несколько пролетели уточками, уж девчоночки-сестрёнки заневестились, братья Евсеевы в дом невесток привели, а он, как есть, бобылём оставался. Бывало, мать его станет урекать, а он покивает да в кузницу споовадится[43]. Так и жил, пока четвертак не стукнуло. Тут уж маманя к нему приступом: «Женись, дескать, и всё! А не то за вдовицу окручу!» Евсей малость поартачился, а потом и высказал, что мила ему Алёнка, Потапова дочка. Матерь так рот и разинула. — Так ещё ж недолеток она! — Вот и подожду, — кивает в ответ сын, — а другую никакую брать не хочу! Сказал как отрезал и в кузне опять же скрылся. Ну, ладно. Авдотья сватов спроворила, Потап не отказал, да и девчоночка хоть и скраснела, а моргнула согласно. Сговорились через два годка свадебку справить, на том и порешили. Евсей, когда-никогда на двор к Потапу захаживал — то одно, то другое обручнице даривал. Один раз протянул ей браслетку, на руку нацепил да в глаза смотрит, по душе ли пришёлся? Алёнка на подарок загляделась. Так и есть на что! Изробил Евсей диковинку — в палец шириной тонкого серебра змейка. Хвостик с головкойвстречаются, слегка повернуты друг от дружки. А по спинке узор невиданный, цветочный! У змеек такого отродясь не бывало! И один глазок закрыт, спит вроде, а другой широко распахнут. Подивились родные Алёнкины, покачали головами — мол, чего токмо не измыслит Евсей. Заподумывались ещё, где серебро взял, да сосед сказал, что заезжий мужичок за подковки расплатился с кузнецом. Туточки вскорости наладился Евсей на озеро, утиц пострелять. Ну, собрался, значит, доложился, что дня на три, и ушёл. Братовья[44] без него справляются, постукивают в кузнице, три дня прошло, не идёт Евсей, не кажется. Забеспокоились, собрались на заимку, а он тут и воротился. Правда, ещё молчаливее стал. Слово одно-два в день бросит, а то и менее. Чуть погодя опять на охоту намерился, да и повеселел, вроде. Авдотья говорит: — Бог с ним, нехай проветрится, по бережку походит у воды. Алёнка услыхала разговор об Евсее, у ней свои думки. Что-то редко обручник[45] заглядывает, а она уж прикипела к нему. Решила, вроде как за ягодкой отпроситься, да за Евсеем проследить. Ну, одну-то, знамо дело, никто не отпустит. Так она подружек кликнула, ватажкой и пошли. А куда идти осенью, как ни на болото за клюквой? Туда и направились. Алёнка покрутилась малость, да по-тихому к озеру свернула. Вышла она к заимке, а на крылечке Евсей сидит с какой-то девой ладной, да смеётся и разговаривает во весь голос! Обомлела Алёна, притаилась, подглядеть задумала, кто такая да откуда взялась. По виду не из наших и говорок странный, ровно речка журчит, а как засмеялась, так ручейком раскатилась. Одета девица на особинку — платье, вроде простое, а то синим, то голубым посверкивает и волос светлый, распущенный до земли стелется. Опечалилась Алёнушка. Ну, где ж с такой красотой сравниться! Она-то простенького виду была — коса пшеничная до пояса, бровки, носик-пуговка, глаза синие. Ну, как и все их девчоночки на селе. А тут — боярыня. Взялась-то откуда, непонятно! Малость погодя парочка к озерку подошла. Дева Евсея обняла, надолго припала к нему, а опосля в воду шагнула. Тут вкруг неё брызги поднялись, свечение яркое образовалось, и превратилась она в рыбину, хвостом ударила и под водой скрылась. А Евсей закручинился и на камень присел. Алёнка к своим ягодницам воротилась тихохонько, на скорую руку клюквы набросала в туес, а сама себе на уме. Поняла, что Евсея приворожила Моряна. Ворочается в село с подружками и думки думает, как от Евсея беду отвести. О Моряне той, слышь-ка, много чего не знали, так разговоры-сказки всякие. Но Алёнка настырная была, пошла к бабке-ведунье. — Поведай, — просит, — мне, баушка, о Моряне. Разве не царевна она моря-океана? — Так, — отвечает ведунья, — да имеет она силу над всей водой на земле и где хошь проявиться может. Хоть в ручейке каком, хоть в колодце.
И давай Алёнушке всё об той Моряне выкладывать. По виду она, что девица, волосом светлая, да пряди до земли спускаются. Одета просто, да так лишь кажется! Тут Алёнка перебила: — Про обличье мне всё известно, баушка. Расскажи, как ворожбу её победить, любимого от беды отвести. Старушка видит, дело сурьёзное[46], враз нахмурилась. — Али виделась с Моряной? — Не ручковались[47], врать не стану, а видать видала. На нашем озерке, где заимка Евсея. — Охти мнеченьки! — запричитала бабка. — Так и есть — Моряна проявилась. Теперь жди мокроту да прохладу. У этой царевны, вишь, особинка есть такая — каждые семь лет берёт она к себе человека мужеского облика. Губами пожевала, припоминая, и далее бает: — Далеко от наших мест, туда, где солнышко встаёт, лежит земля неведомая, отделённая, на вроде острова, и похожая, так говорят, на большую рыбу. Вот там и есть дворец Моряны, пуще сказать — любимое местечко. Люди там роду не нашенского, тёмного обличья, а ей, видать, светленькое больше по душе. Так вот, ручейков и речушек на том острове тьма-тьмущая! Когда рыба в осень идёт по этим речкам, чтоб род продолжить, то плотно стоит — голова в голову! — и перейти в тот час можно с одного берега на другой, ровно посуху. Алёнка рот разинула, внимает дивному, головой качает. — Ну, скушно[48]ей одной, молвить словом не с кем. Вот Моряна и обходит белый свет по озеркам да ручейкам, ищет какого белёсого паренька, а ни то мужика и уводит к себе! — ведунья завздыхала, головой завертела. — не в добрый час Евсей заимку поставил. Вишь, самого сманила и за сыном воротилась. — Как быть-то, скажи? — очухалась Алёнка от рассказанного. — Как от милого беду отвести? — Есть способ, — отвечает та, — сети надо плести, непростые, с наговором. Да на каждый узелок травку завязать нужную. Вот-вот зима грянет, вся вода зальдится[49]. Моряне то не по вкусу. Вряд ли приходить будет к Евсею. До весны должны поспеть мы с тобой. А по тёплышку, когда от месяца тонкий серпик останется, надо к озеру идти. На бережку развести костёр из можжевельника, сеть раскинуть, слова верные проговорить. Обскажу всё после, а пока вот тебе травка. Евсею в подарок снеси, пусть попьёт взвар, малость легче будет. Думки потаённые отступят. Алёна так и сделала, травку Евсею отнесла, а сама, не мешкая, принялась сети плести, потому как работа не из простых, хоть и с детства известная. Их семья-то, слышь, наипервейшая по сетям была. Прадед их обучился у одного знающего человека, да и передал науку ту потомкам. В их сетях завсегда улов больший выходил. Шептались, что прародитель словечко какое-то знал и сыновьям передал, но про то не скажу, не ведаю. Тут вскоре и ледостав подоспел, холода пошли. Алёна головы не поднимает, сети вяжет. Ей-то не просто сплести, а ещё и в каждый узелок особу травку завить. Знамо дело, тяжка работа! Ну, кое-как управилась к весне. С лица, правда, спала. И то сказать, каждый день от зари до темна у окошка сидела. Толком на улице не была. Родители поругивали, но видят, девка не в себе, отступились. Стали хлебца побольше ей класть на лавку. Она нет-нет да куснёт. Всё поживее ей было! Вскорости месяц на спад повернул. Алёнка к ведунье сбегала, слова нужные запомнила и на озерко подалась. Утайкой, конечно! У родных отпросилась к подружке, вроде, поворожить да песни поспевать. А сама малость побыла, да вроде бы домой пошла, устала как бы. Таясь от народу, пробралась к заимке, можжевельниковые ветки готовы у неё были, заранее собрала. Сети на бережку разложила, как бабка сказывала, костерок запалила и ну, говорить-приговаривать да вокруг костра ходить. Краем глаза видит, забурлила вода неподалёку, из неё поднялась рыбина большущая — на хвосте стоит, чешуя серебром горит. Потом в девицу превратилась — платье серебристое, волос светлый до пят. По воде, как по сухоте прошлась и к костерку вышла. Однако к огню близко нейдёт, кругами ходит рядом. Так в сеть и ступила! А как ступила, так и вскричала дурным голосом, потому как больно ей стало от заговоров и травок вплетённых. Алёна к ней с допросом тотчас. Такая, мол, рассякая, чего к моему жениху вяжешься? Мало того, что отца Евсея свела со света белого, так и за сыном приплыла? Моряна видит, девка не из робких, примолкла не надолго, потом и молвит: — Так просто Евсея не могу отпустить. Откуп надобен. А ты, девка, думай скорее, потому как сети твои промокнут и силу потеряют. Алёна видит, и правда под Моряной лужица образовалась. Быстрёхонько закивала: — Согласная! Говори, что тебе надо! А та в ответ: — Тебя заберу заместо[50]Евсея!
Тут вода в озере подниматься стала, к костру подкатывать, вот-вот потушит. Застучало у Алёнки сердечко часто-часто, просит царевну водную: — Дозволь проститься с милым дружком, хоть на часок глянуться[51] с ним. — А вот он и сам! — усмехается царевна. — Сейчас узнаем, захочет ли попрощаться с тобой, пожалеет ли? Алёнка оглянулась, и вправду, Евсей. Увидал и Моряну и поручницу, остолбенел ненадолго, потом Алёнку к заимке оттолкнул, а Моряну из сетей к воде. Алёна губы сжала, слёзки капают, но слова не сказала. И Моряна молчит, нахмурилась. Заметался тут Евсей. И царевна к сердцу прикипела и девушке обещался. Сел посередине и голову руками обхватил. Месяц тучкой заслонило, девица водяная вроде как истаяла малость. А тут филин заухал-застонал и волчий вой донёсся. Вода отхлынула, забурлила и царевна под воду ушла. Евсей в беспамятстве упал, почти не дышит. Алёнка подумала, что помер, да ну рыдать-приговаривать: — Друг ты мой, сердешный, на кого оставил-кинул? Жизни без тебя нет! Лучше вместе с тобой сгинуть, чем с другим век вековать. И тащит его к воде потихоньку. Евсей тяжелёхонек, не всякий мужик с места сдвинет, а она, вишь, в паморотках[52] двигает! До кромки доволокла и водичкой плескает ему в лицо. Одыбался[53] Евсей, за руку её взял и говорит: — Прости, Алёнушка! Ошибка вышла, задурманила голову Моряна. Так и пошли к селу, обнявшись. Вскорости свадебку не шумную спроворили. Весна уж на носу, какие свадьбы в это время? Ну, Евсей упросил, сговорились. Молодым помогли новую избу поставить. Вроде зажили без горя, но приметил народ, что раз в году, по весне, Евсей на заимку один отправляется. Потом смурной ходит недели две. Видать, не отпустила его насовсем, Моряна. Хоть раз в году, а приманивала! Алёнка знала, поди, да помалкивала. Детки у них пошли, двое парнишечек и девчоночка. Последняя-то чудная народилась — ни в мать, ни в отца. Глазок тёмно-синий с зеленцой, волос светлый, а на ножке, слышь, серебряна чешуйка. Отец-то души в ней не чаял! И назвал чудно — Марьяна. Родные зашумели было — нет такого имени, но Алёнка живо всем рты заткнула. От кого, говорит, семя, тому и вести племя. Не вам указывать, как нам дочку называть! Девчоночка подросла, а детишки, известно, дразнятся. Царевна-Маревна, кричат, прыгни в лужу, покажи серебряный наряд. Та споначалу плакала, а потом про Моряну из матери всё потихоньку вытянула. Покумекала и в ответ на обидные крики отвечала горделиво: «Не вам, простолюдинам на моё царское платье любоваться!» Те вскорости и отстали. Евсей, однако, не зажился долго. Годков через семь, поди-ка, после того, как Марьянка народилась, хлебанул на покосе из родничка холодной водицы и сгорел за три дня в лихоманке[54]. Бают люди, будто видели возле того родничка девицу со светлым волосом до пят и смех у неё, вроде, что журчание ручейка. Вот она, какая Моряна! Так просто не отстанет, всё одно, отмстит.
Браслет Марьяны
После того, как Евсей от лихоманки сгинул, Алёне туговато пришлось. И то сказать, два мальчонка погодки да Марьяшка по седьмому году. Родня Евсеева помогала, конечно, но каждый день не набегаешься, у самих семьи да детки. Покрутилась Алёна, помыкалась, на сетях много не заработаешь, да наладилась сама на пушнину поохотиться. Мужики, ясно дело, похохатывают — видано ли дело, чтоб баба в лес на зверьё ходила. А она на своём стоит. Ружьишко от Евсея осталось, но хоть и умела управляться с ним, а больше склонность имела из лука пулять стрелы, да силки ставила дюже хорошо.
По малолетству ещё научил её один человек этому. Как-то осенью поздней уже, когда лист пал, нашёл его отец Алёнкин недалеко от деревни. По делу шёл, а тут смотрит лохмотья комом и всюду кровь. Пригляделся, а то человек. Обличьем странным, с лица чудной, да в беспамятстве. Помял его, видать, медведюшка. Ну, не бросать же запросто, живая всё ж душа! Волокушу спроворил, дотащил до избы. По-нашему этот человек плохо понимал, всё больше руками показывал. Бывало, махнёт рукой на Север и бормочет сердито: «На тан! На тан!» Так и стали его Натаном звать. А с Алёнкой они сладились быстро, она переняла его разговор и вскорости с ним балакать начала. Да бойко так! Алёнка толковала, что дом его где-то возле большого солёного озера, которому конца и края нет. Натан этот, как немного оклемался, изладил лук да стрелы и ну Алёнку приучать. Родители думают, пущай себе ребёнок позабавится. А тот и рад! Научил девчоночку, как след понимать, как силки правильно ставить, многое поведал ей о повадках звериных. Пожил, правда, недолго, годка два всего. Вишь, нутро шибко больным сделалось, он и зачах. Ну, схоронили по нашенскому обычаю этого горемыку. Не дай Бог на чужбине сгинуть! Алёнушка шибко убивалась за ним, прикипело сердечко детское. А забаву Натанову не забыла. Нет-нет, да и пойдёт пострелять и, знашь, завсегда чего-нибудь, а принесёт. То уточку подстрелит, то тетерева, в общем, приохотилась к этому делу. Когда с Евсеем начала жить, то упросила лук изладить новый. Тот покумекал да ещё интереснее придумал. Закрепил дугу лука на удобной деревянной палке. Получилось что-то вроде ружья, только вместо пулек стрелы. И такое же смастерил сыновьям. Марьянка тоже пристала, как подросла: «Изладь мне, тятя, самострел!» Наловчилась мигом и братьям ничуть не уступала. После смерти Евсея эта наука шибко им помогла. И белку били, и горностая. Но всё ж рухлядь[55] добывать малы были. В тайгу идти надо было подалее. А как с детями пойдёшь? Год-другой помыкались, перебились. А на третий решилась Алёна с ними пойти. Споначалу только с парнишечками, но Марьяна криком изошла, так просилась. Ну, мать и махнула рукой. Приодела её на манер пацанят, в штаны да рубаху, пригрозила, чтоб не отставала, и пошли все вместе. Мужики глаза вылупили: «Умом Алёна тронулась! Видано ли, с детями по холоду да в тайгу! Ещё и девчоночку за собой тащит!» У Алёнки от Евсея всего и осталось-то, колечко, на свадьбу даренное, да серебряный браслетик-змейка с одним открытым глазком. Это он ещё в женихах ей преподнёс. Пока живой был, всё собирался дочурке любимой такой же смастерить, да так и не успел. Алёна браслетку не носила почти, как замуж вышла. Недосуг было. А Марьяшке иной раз давала поиграть в избе. Опосля смерти Евсея, Марьяна прибаливать стала часто, и заметила Алёнка, что как поиграет дочь с браслеткой, так быстрее выздоравливает. И что интересно, чем больше с ним игралась дочка, тем более он ей по душе приходился. А ещё интереснее то, что вскорости стал браслетик потолще, в размерах усох, ровнёхонько по девчоночьей руке! Алёнка подивилась да подумала, что руки у неё от работы не те стали. Потому украшение и не налезает. Подумала так: «Пущай памятка дочурке от отца будет!» Марьяна почти и не снимала отцову памятку. А чтоб не завидовал никто, так пошепчет что-то над ним и он становится шире, она почти до локотка подтянет подарок, его и не видно. Об этом тоже не сразу поняла. Заигралась как-то, а тут соседка в окно стучит. Марьяша заметалась, чем подаренье прикрыть, потому как снять не может никак. Ну, возьми да скажи в сердцах: «Нешто б мягким стал да повыше на руке сел!», а браслетик-то и помягчел, и ловко по руке выше и сместился! С той поры девчоночка, как никого поблизости нет, так и украшение ниже к запястью двигает, а оно тут же толще становится и ровно по обхвату. А не ровен час, кто покажется, так браслетик змейкой наверх, к локотку устремляется.
Само собой, с этим браслетиком Марьяна и в тайгу пошла вместе с матерью и братовьями. Добрались они до заимки Евсеевой, печь затопили и спать легли. Снится Марьяше сон, будто браслетик с руки соскользнул и превратился в девушку в посеребрённом платье да в сапожках таких же. Незнакомка руку подаёт и улыбается. Вышли на улицу и тут же легколегко по снегу побежали. Ровно по травке летом! А девушка не просто бежит, Марьяне рассказывает, где ловчее силок поставить, где зверька укараулить. Тут Марьяна и спрашивает: «Кто ты? Как имечко твоё?», а та в ответ: «Зови сестрёнкой и ладно будет!» Утром Марьяша пошла с матерью силки ставить да и указывает, что, мол, вот тут и тут, лучше будет. Алёна смотрит и верно так. Подивилась малость, но ни слова не сказала. Погода встала ровная, для охоты лучшая. Семейка Евсеева за две недели довольно рухляди взяла. Алёна видит, необычно всё, больно ладно складывается, но подумала, что Евсеюшка помогает. Всплакнула, как водится. Тут ей Марьяша говорит: — Маменька, не пора ли домой? Погода сменится! — Почто так думаешь? — откликнулась мать. — Сон мне снился, тятенька говорил, что ступайте, мол, до дому, а то заметёт. Алёнка кивнула, она уж и сама об этом думала. Ну, собрались быстренько и в деревню. И точно, только успели в избу зайти, как на улице и завыла пурга. Чуть позже ещё разок сходили на охоту и к тому времени, как купцу приехать, у них довольно рухляди скопилось. Да не просто там горностай, белка, а куницы да соболя. Купец увидал, глаза вытаращил: — У кого умыкнула такое? — Нет, — говорит Алёна, — у меня привычки чужое брать! Сама в тайгу хожу зверя бить. Тот не поверил, но мужики подтвердили. Ну, сторговались, взял, конечно, купчина поживу. Тут Евсеевы и вздохнули маленько. А Марьяшка с той поры приловчилась по лесам-полям одна ходить. Оденется в одёжу братьев и потихоньку сбежит. Как Алёна ни ругалась, не помогало. Потом рукой махнула, смирилась. Уж больно хорошо Марьяна охотилась. Да и рыбалка удавалась ей. Бывало, сходят мужики на озерко, принесут того-сего и промеж себя говорят, что рыбы маловато стало. На другой день Марьяша туда же пойдёт, в обратно еле несёт улов. Ну, заприметили, конечно, это, стали послеживать за ней, но только ни разу никому не удалось ничего толком увидать. То, понимаешь, заснут доглядчики[56], то перессорятся меж собой из-за ерунды, о которой потом и не припомнят, а то ещё хуже — натолкнутся на медведя али на волков. Времечко пробежало, заневестилась Марьяна. Братья её по кузнечному делу пошли, в дом невесток привели одну за другой. На неё уж поглядывать стали, разговоры заводить: — Когда косу вокруг головы уложишь? Хватит, однако, по лесам бегать, пора и о семье подумать, о муже и детках. Марьяна отмалчивалась, а сама себе тоже думки имела об этом. Не глянулся ей никто. А как без тепла сердечного жить? Подружек у неё толком не было, всё одна да одна, и поделиться маятой не с кем. К матери как-то подошла, притулилась у плечика, рассказала о своей печали. Та повздыхала, понятное дело. Сама-то вон как за любовь Евсея боролась! А что подсказать дочке? Только и посоветовала, обнявши за голову дитятко: — Сама смотри, лапушка, может и стукнет сердечко по ком-нибудь. Малость погодя, как-то под осень, пошла Марьяша опять побродить в лес. Как обычно, заглянула на заимку озёрную, отца-батюшку вспомянула, слёзки закапали. И тут окликают её голосом мужеским: — Заблудилась, девица, али как? Марьяше диковинно, кто это в ней девушку признал? Она, как обычно, в мужское платье переоделась, и косу под шапочкой спрятала. Обернулась, видит парень незнакомый — в плечах широк, лукавый глазок, волосом тёмен, в поведении скромен. Спрашивает его, кто он и откуда. Ну, познакомились. Паренёк-то из дальней деревни оказался, по делу шёл к Перфилу, соседу Марьяшиному. Указала она ему дорогу короткую, а он не торопится, стоит прутиком по ноге постёгивает, да поглядывает на Марьяшу с улыбкой. — Проводи, — шуткует, — меня девица, а то ненароком заблужусь, потеряюсь. А у Марьяны, вишь, тоже к нему интерес проявился. Как увидала его, так сердечко-то и стукнуло, да и по телу жаром окатило. Он ей руку протянул, помог подняться с камня и тут браслетик увидал. Подивился, красота, мол, какая! Она ему про тятю и семью всё обсказала, а он ей о своей родне не утаил. Дошли до домов-то быстренько, хотя и не торопились. Марьяша указала на дом Перфила, сама в избу к своим побежала. Мать подивилась, что она без добычи сегодня, а Марьяна только улыбается, да щеками алеет. Сарафанчик достала праздничный, по горнице не ходит, а летает. Мать и смекнула, что к чему. Но не поймёт, какой сокол её горлицу словил. А тут Перфил заглянул к ним в гости, да не один, а с родственником. — Вот, — говорит, — племянник мой, Гордей, по делу приехал. Молодой да ладный. Мне бы, Алёна, поговорить с тобой с глазу на глаз. В горницу прошли, Перфил и говорит: — Увидал Гордей твою Марьяну и упросил договориться с тобой о свадьбе. Сам знаю, что торопливости быть не должно в таком деле, но может, о сговоре подумаем? — Отчего ж, — отвечает Алёна, — не подумать? Можно и сговориться, а через годик и свадебку сыграть. На том и порешили. Гордей побыл две недельки и в свою деревню ушёл, а напослед подарил Марьяне браслетик серебряный диковинный — змей с крылышками, а в глазках камешки зелёные. — Как увидал тебя у озера, так сердце и ухнуло, застучало в два раза живей. А как увидел браслетку на твоей руке, так и совсем уверился, что ты судьба моя. Этот браслет мне моя бабка перед смертью подарила и сказала, что через него я судьбу свою сыщу, да наказала носить, не снимая. И вправду, как я тебя увидал, змей на руке шевельнулся! Сказал так, и на руку Марьяне надел свой браслет рядом с первым. Тут же эти змейки перекрутились и в один браслет сложились так, что хвостик к хвостику, а голова к голове. А змейка, что отцом Марьяны была сделана, открыла свой глазок второй, и вышло так, что смотрят эти змейки в глаза друг дружку. На том расстались, уговорившись иной раз встречаться у небольшого озерца. До деревни Гордея день ходу, а озерко, вишь, на полпути было. С утра, коль выйти, как раз к обеду дойдёшь, поговорить да обратно до дому. Ну, ясно дело, не просто так по лесу гулять, а добычу какую-нибудь всё же взять. Ну, нет-нет, так и виделись они. А на ту пору объявился человек лихой, пошаливать стал нехорошо. То на избушку охотничью придёт и припасы все изымет, то на тропе ходкой самострел поставит не отмеченный. Идёт охотник, али просто человек до жилья добирается, а тут тебе и ловушка. Пару раз шибко поранились мужики. Решили уследить, ан не выходит. Тот похитник ещё пуще распоясался, грабить начал.
Выскочит укромно, оглушит и всю добычу заберёт. С опаской стали ходить по тайге. По двое-трое, чтоб сноровистей выследить. В этот раз и Марьяна шла сторожко, с оглядкой, но всё ж не убереглась. С дерева на неё спрыгнул разбойник, навалился сзади аки[57] бирюк, не продохнёшь. Она и сомлела. Он сразу-то не доглядел, что перед ним девка. А потом браслет узрел, стаскивать стал. Коса-то и выпала из-под шапки. Отпрянул безобразник, одно дело мужика приглушить, другое — женщину. Однако жадность одолела. Опять склонился, чтоб похитить украшение, а браслетик-то и распался на две части. Змейка ноги ему обвила, а змей крылатый грудь стиснул. Рухнул грабитель наземь, постанывает да всех богов поминает. Тут Марьяша в себя пришла, видит дело к тому, что вот-вот издохнет злодей. Шепнула: — Малость полегче держите! Змейки слегонца ослабили хватку, она и спрашивает лежащего: — Отчего ты делаешь это непотребство? Зачем изгаляешься? А тот усмехается злобно: — Ненавижу, — говорит, — всех за то, что со мной обошлись бесчестно. А как да что, тебе ничего не скажу! Призадумалась Марьяна, как быть. Отпустить подобру-поздорову нельзя, опять бедокурить начнёт, но и жизни лишить невозможно, человек ведь! И так решила по своему разумению: — Не должно тебе более в человечьем обличии быть. Довольно людям бед наделал! Поживи-ка теперь в облике зверином, да чтоб за тобой поохотились, как ты это творил. Сказала и змейкам своим кивнула. В тот же миг они вновь перекрутились меж собой, а потом взвились вкруг этого кромешника, укутали его свечением ярким. А как утихло всё, на земле остались крыса лесная да браслет. Марьяна крысу прогнала, браслетик на руку надела и дальше пошла. Идёт да думает, почему это лесной народец не наказал этого лихого человека? Что за диво такое? И тут же в ответ услышала: — Люди этого человека таким сделали, им его и наказывать. Потому у тебя это и получилось. Засмурнела Марьяша, опечалилась. Чует, что всё это неспроста. С Гордеем встретилась, всё рассказала. Он тоже брови нахмурил. — Давно, — говорит, — я замечаю такое. Люди озлятся и дел плохих немало натворят, а отвечать потом всем остальным приходится, потому как все мы в ответе друг за дружку. А цепочка зла, если её не прервать, далеко протянуться может и беды много сделает. Однако ж, злобу злобой не остановить, по уму надо делать, не торопясь, да и сердце спросить тоже. — Хорошо ты, Гордеюшка, говоришь, правильно! — соглашается Марьяна. — Только кто это решать будет? Тут позади них голос и вещает: — Вы это будете делать, Гордей да Марьяна. Потому как вас к этому народ лесной приставил, и заметки вам выпали в виде браслетов. Поворотилась пара назад, а там женщина стоит да высокая, вровень с деревами. Признали они сразу в той женщине Берегиню-матушку[58]. Давно она никому не показывалась, забывать уж народ её стал, а тут, вишь, показалась. Видать, пришла пора. Выслушали они эту речь, поклонились в пояс и пошли по домам. Вскоре свадьбу сыграли, там принародно свою судьбу открыли, так сказать. Изумились люди, тут Берегиня и вышла к ним в облике человеческом, подтвердила всё. Отгуляли свадьбу, как положено, собрались молодые, поклонились до земли родителям да честному[59] народу и в лес ушли. С той поры стали люди замечать, что если в каком селе заведётся охальник, али ещё как хуже, то в той местности появляется много змеек разных, и серебристые среди прочих частенько проскальзывают. И при этом всегда показывалась там пара молодых — мужчина да женщина под ручку. Если ж ничего не делал народ, чтоб положение исправить, то деревенька та гибла. То пожар случится да при буйном ветре, и всё начисто погорит. То болезнь нападёт морная[60], а то и вовсе непонятное случалось — просто исчезало всё, уходило под землю, а на этом месте озеро появлялось. Коли дело до этого доходило, то шибко гневались Марьяна и Гордей. Отголоски происходящего до самых дальних мест докатывались! Вот вы сейчас и подумайте, почему так много на земле непорядка стало? Правильно ли вы живёте? Друг за дружкой стоите, как Берегиня завещала? Смотрите, как бы большей беды не случилось.
Ивашкин бочажок
Перфил, у которого племянник Гордей с Марьяной обвенчался, растил сынишку по имени Иван. По малости лет прозывали его Ивашка. Мальчонка востроглазый, и склонность имел к животине. Ну, с песками умел ладить славно или там, с кысками. Бывало, наладится Перфил в лес за дровами, Ивашка тут как тут: — Возьми с собой, тятенька!
Споначалу жена супротивилась: — Малой больно, пущай по хозяйству хороводится! Но Перфил любил сынка шибко. Как-никак единственный наследник! Вишь, девок в семье семеро, а мальчонка один народился, третьим по счёту. Перфил частенько давал ему послабление. Ну, и в этот раз потрафил[61], взял с собою, хотя токмо на девятый годик повернуло сыночку. Пришли они на место, отец, как водится, дерева пометил для рубки, да и принялся махать топорком. Ивашка невдалеке бегает, по лесочку. Тут белочку увидал, подика, стуком спугнутую. За ней увязался да зашёл в ельник густой. Глядь, медведица издыхает, а рядом пестун[62] и первогодок-лохматик. Ивашка притаился, спужался, ясно дело. Пестун порыкивает жалобно, а малыш веньгает над мамкой, в морду её тычется. Парнишечка утайкой назад попятился да к отцу прибёг. Так, мол, и так, тятя, Хозяюшка отходит, медвежонок-то сгинет. Перфил затылок почесал, ругнулся для порядка: — Носит тебя нелёгкая, Ивашка! Ну, пошёл всё ж таки, посмотреть. Пестуна пугнул, осмотрел зверя, крякнул: — Болела чем-то, видать, не заживётся долго. А Иванушка своё гнёт: — Пропадёт малыш в одного, тятя. Ну, как в избу его взять? Выкормим, чай! Мужик засумлевался[63], но сынок-то улещать умел! Вот так и привели Потапку в деревню. Года два медвежонок у них жил, а потом в лес свёл его Перфил. Не сразу, приучал потихоньку, чтоб вспомнил тот своё родство. Иванушка попечалился, конечно, но что поделаешь? Зверю в лесу надобно жить. Через год, по весне, с отцом по обыкновению рубят дровишки, на зиму готовятся. Тут к ним Потап и вышел. Ивашка-то его сразу признал. У медведя, слышь-ка, на носу белая полоска была, отметинка, значит. Хлебушка достал, идёт к мишке, не боится, по имени призывает. А тот ничего, взял еду из рук, рыкает радостно. Ну, поздоровкались, Иванушка к работе вернулся, а Потапка не уходит. Лёг в тенёчке и чухается понемногу. Отец-то и бает: — Дружок твой, вишь, как вымахал! А всё одно, помнит любовь да ласку. К вечеру медведь ушёл-таки, а Перфил с сыном спать улеглись. Под утро проснулся Ивашка, будто толкнул кто. Сердечко колыхается в тревоге, а отчего, понять не может. Потом думки потекли, и почуял он, что с Потапкой беда приключилась. Отполз тихохонько, топорик ухватил и в лес побёг. А при нём завсегда дудочка была, жалейка. Когда он пастуху помогал, тот его научил, как изладить такую. Играл пастух душевно и подпаска выучил. Медвежонок на звук этой дудочки часто приходил, когда Иванушка коров пас. Ну, идёт оголец[64], куда чуйка ведёт, а между тем, достал жалейку да и дунул несильно. В ответ слышит рёв Потапушкин. На голос-то, знамо, быстрей выйти. Вскорости нашёл-таки дружка. Провалился тот в бочаг [65] глубокий невдалеке от озерка. Края у ямы глинистые, не может мишка вылезти. Изгваздался весь, изозлился. Ивана увидал, заурчал радостно, загудел. Интересно пареньку, отчего это бочаг без воды? Ну, ладно. Деревце срубил, сунул в ямину, Потапа вызволил. Тот по траве мокрой катается, умывается, значит.
А Иванушка бочажок разглядывает. Смотрит, на дне камешек занятный посверкивает. Разобрало мальчонку любопытство, спустился он вниз, изловчился, камешек палкой поддел да и сковырнул. Тотчас из земли родничок забил в три струйки. Ивашка камешек наверх выбросил и сам поскорей вылез. Бочажина скоренько наполнилась и ручейком перелилась через край. Вода к озеру заструилась. Ну, парнишечка умылся, почистился, дружка за ушки потрепал, да и назад, на деляну воротился. И камешек занятный с собой прихватил. А тот не простым оказался! Пока шёл, разглядел его со вниманием. С одной стороны находка гладкая, как дивильне[66] оказалась, а с другой — ровно горочка с дырочкой посерёдке. А сам камень зелёного цвету с белыми ниточками и тяжелёхонек! Подивился Иванушка, припрятал его около заметного места. Как в деревню стали возвращаться, он тот камень и забрал тайком. Прокатилось лето быстрым колесом, на осень повернуло. Собрались деревенские ватажкой немалой кедровую шишку бить. Ну, Ивашка тоже с ними навострился. Дошли быстрёхонько. Разбрелись, гомонят да смеются. Ну, ясно дело, молодёжь почти вся! А по молодому делу всяко слово смешным кажется, особливо, когда с девками балаболишь. Одна из них, постарше Ивашки, Миловида, на него глазками зелёными вспоглядывает, зубками посверкивает и нет-нет да и плечиком поведёт. Огонь-девка! Паренёк-то видит, зубоскалит подружка, да не верит, что он ей глянулся[67]. Сам себе работает, помалкивает. Вскорости на передых сели на полянке, у ручейка. Миловида опять же к Иванушке вяжется — то кусочек получше ему подсунет, то яблочко подаст. Остальные заприметили, начали трунить[68]. Вот, мол, тебе, добрый молодец, и невестушка. Он закраснелся, что девица, да головой поник, молча. Ближе к темну устроились на ночлег, костерок запалили, разговоры завели, песни затянули. Иванушка и не заметил, как заснул. Снится ему сон странный. Будто камешек, что он из бочажка вытащил, разгорелся пламенем ярким, зелёным. А из дырочки, что на нём с одной стороны была, луч белый высветился и в грудь, супротив сердца, упёрся. Очнулся Ивашка, головой мотает, не поймёт со сна, где находится. Огляделся, ночка звёздная, тишина кругом, у костерка насторожник[69] придрёмывает. Попил водицы, опять прилёг, думки крутит, к чему такой сон?
В деревню-то как воротились, так и понял Ивашка, к чему сон был. Пока они шишковали, сестрёнку малую трясучка скрутила. Горит дитё жаром в беспамятстве. Вот беда-то! Уж и бабку-травницу кликали, и ворожею, да всё без толку. А тут парнишке в ноги псица тычется, за штанину тащит в сторону. Что за диво? Он за ней, и приводит его собачка к месту, где камень спрятанный. Отрыл Ивашка камень, а тот полыхает огнём-то, и лучик в сторону тайги кажет. Ну, смекнул, знамо дело, что неспроста это, потянулся в лес утайкой ото всех. А дело, на ночь глядя. Долго ли коротко, а довёл его лучик до бочажка, в который Потапка угодил. Cмотрит Ивашка, а к бочажку несколько тропок ведёт и по каждой свой зверь идёт. По одной волки, по другой — белочки да барсуки, по третьей и вовсе змеи! Что за диковина? Притаился, поглядывает. Видит, каждый зверь другого не трогает, смирно все стоят, вроде очереди ждут. Вот подошёл волк хроменький, полакал из бочажка неторопливо, с отдыхом, отряхнулся и к деревам затрусил. А на ногу-то и не хромает боле! Потом белочка припала к воде, потом змея. Понял тут Иван, что не проста водица та! По поясу пошарил, вот она, бутыль, из глины гончаром сделана, верёвочкой обвита. Попросил мысленно у Гордея с Марьяной помощи и пошёл по своей тропочке к бочажку. От него как раз лось отошёл, фыркнул и побрёл восвояси, на человека даже не взглянул. Стоит Ивашка, переминается, звери на него смотрят, ожидаючи. Тут одна лисичка тявкнула в голос — чего, мол, очередь задерживаешь? Паренёк скумекал, что его черёд воду набирать. Подошёл без опаски, зачерпнул, набрал доверху в посудину, поклонился в благодарность и назад скоренько, до деревни. Прибежал, а как подойти, не знает. К травнице сунулся: — Вот, баушка, водица лесная, свежая. Может, попробовать? Та в лицо ему глянула, воды в ладонь плесканула, сглотнула, покивала и малую давай поить. К рассвету трясучка усмирилась, а к вечёру сестрёнка уж и по двору топала.
Старушка ничего никому не сказала, а Ивашке шепнула, чтоб заглянул к ней в избу на разговор. Пойти пошёл, конечно, а что изрекать, не знает. А она и не спрашивает. Посмотрела ему в глаза да и молвит: — Ай да Ивашка! Открылся, видать, тебе родничок с живой водой! Ты вот что, внучек, зазря никому о том не сказывай, а не то закроется бочажок и всем худо только будет. Тут паренёк осмелел: — Баушка, — спрашивает, — а вам той водицы принести? — Принеси, — кивает, — сделай милость, дружок. Ну, принес, конечно, Иван воды травнице и не раз, сам пользовал потихонечку. Ухаживал, слышь-ка, за родничком, чистил, когда надо, боковины подправлял. И что заметил. Днём вокруг бочажка ни тропки не видать, травка ровнёхонька и высоконька. А ночью явственно проступают стёжки — где поуже, где пошире, на каждого зверя своя. А ещё дивился, что никто, окромя него, тот бочажок не зрит. Ходят мимо люди, в шаге от водицы, и не ведают о том. Пришло время, Ивашка оженился, Миловиду взял в дом. Не зряшно девка крутилась около! По тем временам жён старались постарше взять, работница, вишь, сноровистее будет. Прожили они долгую жизнь ладно. Миловида про воду знала, но ни разу мужа о том не пытала. Под старость лет захотел Иван открыть тайну живой воды, стал приглядываться к молодым. Глянет, вроде подходящий, поведёт его к ямине, а парнишка-то ничего не видит. Не показывается бочажок-то! Так и помер, никого к этому делу не пристроил. А камешек схоронил в лесу, недалёко от родничка. Говорят, что коли найдётся человек с чистыми помыслами, то покажется ему во сне этот камешек, а уж через него и на бочажок живой воды выйдет. Может, кому из вас зелен-камень придёт во сне? Может, посередь вас найдётся такой человек? Ждёт-пождёт в тайге бочажок следующего хранителя.
Матвеев малахай
Сельцо одно было, сказывают, и жил там мужик, Матвей-охотник. Как-то далеко на Север ходил, года два его не было, и привёз оттудова двух щенят необычных. Шерсть чёрная, а глаза у обоих разного цвета — один тёмный, другой синий. Назвал пёсика Резвый, а псицу Байка. Почему Байка? Случай один вышел. У Матвея сынок народился весной, Егорушка. За ним дочка присматривала лет шести, Матрёнушка. А малой больно шумный был, не спит, бывало, покрикивает, угомон его не берёт. Матрёнка и так и этак его колыхает, а всё одно, кричит. Ну, как-то раз, слышат родители, что затих малец, и надолго. Подошли проведать, а нянька спит с ним да с псицей в обнимку. И стала чуть что, девчоночка эту псицу призывать: — Иди, собачка, Егорку байкать[70].
Так и повелось после — Байка да Байка. Годка через три собаки вовсе поднялись, и Байка принесла четырёх кутят. Матвей, конечно, настропалялся[71], чтоб Резвый других собачек огуливал[72], а тот ни в какую! Токмо Байку приласкивал. И она, слышь-ка, токмо с ним любйлася. Верные друг дружке оказались. Потому Матвей шибко обрадовался приплоду. Да ещё вышло так, что два кобелька и две собачки женского полу. Мужик смекнул, что коль пары получатся, то развод бойчее пойдёт. В ту пору, вишь, почитай каждый охотился и собак на подворье числом до двадцати было. А чтоб хорошую собаку-охотницу выучить, не всегда получалось. Резвый и Байка на любого зверя ходили — и пушных брали, и волоков не боялись, и к медведю как подступиться знали, да и на птицу с ними охотился Матвей. И, знамо дело, своих щенов собачья пара всему обучала. Чуть погодя эти собачки большую цену имели, и потомки их заселили почитай всю округу. Ну, об этом сказ в другой раз будет. Резвый службу свою знал хорошо, но ещё лучше он хранил верность тем, кого любил — Байке и Матвею. Остальных просто терпел, поскольку так велено было. Бывало, пойдёт Матвей на реку поудить, так и Резвый рядышком сидит и, слышь-ка, ежели рыба червя покусывает, тогда он или ворчит, или носом под локоток хозяина тычет — не спи, дескать! На сенокосе тоже под кустом ляжет настороже, поглядывает вокруг. Ну, а уж осенью или зимой они вовсе не расставались! Мужики-то трунили: — Ты, Матвей, с Резвым чаще спишь, чем с хозяюшкой! А тот ничего, ухмыляется в ответ: — Обзавидуйтесь, мужики! Лучше моих собачек на деревне нету! Всё складно катилось в их жизни, пока не нарвался Матвей на шатуна[73]. Пошёл осенью, как водится недалече, на реку рыбёшки надёргать, тут и вышел на него бирюк. На беду свою он собак не взял. Ну, видит, дело плохо. В руках топорик да уда. Резвый вырвался из стайки, как почуял. И впервые в своей жизни лаял во всю мочь, когда до хозяина летел стрелой. Пока собак спустили, пока мужики подбежали, всё уж и кончилось. Резвый умён был. Вишь, медведь на задние лапы встал, как на человека пошёл, а пёс и вцепился ему в брюшину. Тот согнулся, Матвей метко в голову зверю вдарил топорком, да поздно…смял Резвушу шатун. Матвей в такую ярость впал, что почти на части мелкие изрубил тушу звериную. Весь в крови стоит и криком кричит бешеным! Домой принёс друга верного, Байка взвыла так, что волосы дыбились у всех. Матвей шибко горевал, не ел почти ничего. А Байка не зажилась, за дружком ушла быстрёхонько. Матвей насильно кормил её сперва, а потом махнул рукой, бормоча: — У самого сердце заходится, а уж тебе, знамо дело, куда как горше!
Так Байка и померла. Утром вышел Матюша во двор, а она у крыльца лежит, ровно спит, а глаза на окно избы смотрят. Похоронил их Матвей рядышком, хотя народ ворчал — виданное ли дело, собак хоронить! Но в глаза никто не насмелился сказать. В ту зиму Матвей на охоту пошёл, будто голый. Вроде есть рядом собачки неплохие, а всё ж таки не то. Ну, делать нечего, надо семью кормить, рухлядь добывать. Поохотился, а как домой засобирался, тут и вышел с ним случай. В ночь последнюю перед отходом снится ему сон. Будто идёт он по лесу, а рядом Резвый и Байка. Только дружки пушистые ростом почти по грудь ему. И так хорошо на душе у Матвея, что петь хочется. Он и запел! И от голоса своего пробудился. И слышится ему, что возле избушки вроде кто топчется. Подскочил, да к двери: — Кто там? А сам кумекает: «Кто ж там может быть? Собаки у порога, никого не пустят!» Ну, осторожно растворил двери, глянул, а там Резвый и Байка хвостами виляют. Матвей головой затряс — чур, меня! Потом всё ж не выдержал, стал наглаживать собак. А те радёхоньки, языками Матвея умыли, поскуливают, тычутся в руки. А после за собой позвали. Мужик-то смекнул, что не зря зовут, пошёл без опаски. Идёт по лесу, рядом пара собак любимых, а позади вся свора, молча, сопровождает. Дошли до пенька, Резвый рыкнул. Смотрит Матвей, а там лежит доха собачья и малахай. Как во сне, сгрёб он одёжу и смотрит на своих провожатых. Те назад, к избе, и охотник за ними, а потом повернулись и в лесу растворились. Тут Матюху сон сморил. Утром очухался, глядь, одёжа на месте. Стал разглядывать доху, а она из шкур похороненных собак сшита. Вот и пятнышки знакомые! в аккурат такие у Резвого на загривке были. Уверился Матвей, что доха настоящая, и понял, что это подарок ему. Но не доходит до него — для чего ему доха? Вроде, одёжа у него справная. Ну, всё одно, взял, собак кликнул и воротился домой. И пошли у него дела на лад! За что ни возьмётся, фарт ему катит. Матвей малахай с собой везде брал, даже летом. Встанет, бывало, на сенокосе, кваску испить, глазами шапку найдёт — возле неё всегда кто-нибудь да крутился из собак — и молвит: — Резвуша бы сейчас там лежал. Жена на это рукой махнула. И то сказать, боялась, что у него с головой нелады! А к тому времени, о котором сказ, Матрёнке дюжину лет стукнуло. Порода Резвого и Байки расплодилась у них на подворье. Но девчоночка первую псицу всё помнила и больно любила душегрейку и малахай тятины. Натянет, бывало, на себя шубку, с головой укроется и лежит, не шелохнётся, закрывши глаза. И мнится ей, что пара собачья рядом вертится, дышит в лицо и повизгивает, ожидая выхода в тайгу. Слёзки невольные у Матрёны и покатятся. Годик прокатился незаметно, поехал как-то Матвей наярманку[74]. На двух розвальнях с сыновьями старшими. И Матрёнушка с ними напросилась. Расторговались хорошо, домой возвращались довольные, с наживой. Да на беду захромал пристяжной. Припозднились, конечно, уж и темень пала. А где ночь там, знамо, и волки. Стаей наседают, в округ взяли[75]. Хлещут мужики коней, а толку мало. Тут Матрёнка и закричи: — Тятя, скидывай доху в снег! Матвей не разумеет, чего дочка хочет. А она пуще надрывается: — Скидывай доху, тятя, а то худо будет! Тот не понял, но послушался, да и стряхнул доху на снег. В тот же миг по бокам саней появились Резвый и Байка, а с ними стая собак. Все псы, как на подбор ростом чуть не с лошадей! Волки взвыли да врассыпную.
Доехали, не спеша, до околицы Матвей и сыновья, собачкам покланялись в благодарность. А те повернули к лесу и растаяли в снежной позёмке. — Эх, — говорит Матвей, — жалко доху! Присох я к ней, ровно к родной. А Матрёна улыбается в ответ: — Тятя, так вот же она, возле тебя лежит. Глянул мужик, и вправду! Обрадовался, засмеялся, а потом призадумался. Как так случилось, что возвернулась одёжа назад? а дочка, будто мысли подслушала, молвит: — На тебе, тятя, малахай был. Видно, на ком малахай, к тому доха и вертается! «А ведь так и есть!» — подумал Матвей. С той поры он ещё пуще полюбил собачью шубу. Про тот случай с волками велел сыновьям помалкивать. Те, ясно дело, с пониманием отнеслись, держали языки за зубами. Но прошёл всё ж слушок меж народа, что охраняют Матвеев двор и его семью диковинные собачки. Ну, пошушукались да и замолкли. А тут в конце лета заглянул к Матвею гость нежданный, своячник[76] из соседней деревни, что золотишко мыть ходил. Под вечер как раз и постучал в окно. Ну, Матвей, знамо дело, баньку натопил. За стол сажает гостя дорогого, разговоры заводит. Тот и попечалился: — Зятюшка, проводил бы ты меня до деревни, не ровен час, какой разбойник встренет меня! — А что, — нахмурился хозяин, — али пошаливает кто? — Да что-то на сердце неспокойно. — Лады, — говорит Матвей, — проводим с сыновьями. Сказано — сделано. Наутро и пошли они вчетвером, Матвей, своячник и два старших сына. Матрёна тот разговор не слыхала, но углядела, что тятя собирается, и в заплечный мешок сунула ему малахай утайкой. Подумала, что сгодиться может. Шли мужики ходко и к вечеру вышли к реке, здесь и решили заночевать. Только костерок запалили, тут и вышла к ним из лесу ватажка. Все бородатые, смотрят исподлобья, в руках у каждого орясина[77], а то и ножичек посверкивает. Матвей и спрашивает: — По добру ли по здорову ли, мужики? А главный ему и бормочет: — Некогда нам турусы[78] разводить, выкладывай злато и весь разговор. — Да какое злато? Откуда? Зятя вот провожаем, в гостях был. Тут атаман озлился: — Зубы мне не заговаривай! Знаем, какой куш у него за пазухой! Разоблачайтесь, а не то! Матвей видит, дело плохо, но делает попытку ладом всё закончить: — Взаболь[79] решитесь на смертоубийство? Грех ведь это! Пришлые окружили мужиков и смотрят злобно. Ну, делать нечего. Матвей с зятем уговорились, золото разделить на части. В плохом случае хоть что-то спасти смогут. Ну, вот он в мешок и сунул руку, чтоб часть добычи отдать, а нащупал что-то мягкое. Глядь, а это малахай! Он его тут же на голову и напялил. Ватажники загомонили, засмеялись. А Матвей им вослед смеётся да руками машет за их спины. А там стоят Резвый да Байка со своею стаей. Колобродники как узрели их, так со страху и остолбенели. Резвый рыкнул разок на них, этого и хватило. Кинулись грабители врассыпную по кустам да оврагам, а подручники Резвого погоняли их малость для острастки. Своячник тоже в разум не сразу пришёл, рукой трясёт и бормочет непонятное. Матвей собачек свистнул и увёл в сторону. Радостно ему вновь встренуться с друзьями. Ну, побыл с ними, воротился назад и бает: — Надо отдохнуть чуток да идти далее. Луна полная, провожатые верные, к утру дома у зятя будем. Так и сделали. Довели своячника до избы родной, опосля в свою деревню назад ходко дошли. Матвей, как отдохнул малость, Матрёну спрашивает: — Ты что ли, дочка, положила малахай? — Я, тятенька! — А как удумала? — Сердце подсказало! — улыбается она. Обнял тогда её Матвей крепко:
— Помог малахай, дочка, ох, помог! Без него да без собачек вряд ли живу нам быть! Матрёна годка через четыре замуж выскочила. Да упросила батюшку в приданое малахай дать. Тот принахмурился, но исполнил желание любимой дочери. И передаётся тот малахай из рода в род, и нет ему сносу! А потомки Резвого и Байки прижились в нашем краю. Наипервейшими по сию пору почитаются! Охраняют нас и тайгу от всяческих бед.
Золотая Баба
Жил в нашей деревеньке хроменький дед Качаня. По молодости лет у него и семья была. Жена, как водится, детки. Да так жизнь повернулась, что померли все в одночасье. Что случилось, не знаю, не сказывали, но остался он один. В другой раз так и не нашёл себе пары, не смог. А в избу к себе пустил жить дальнего родственника с женой, Тихона да Аграфену. Молодые быстро корни пустили, почитай каждый год детки у них нарождались. Работы много, только успевай поворачиваться, вот и приспособился дед за малыми приглядывать. То ночью встанет, зыбку[80] покачать, мальца попоить, то днём пригляд устроит. И при этом всё приговаривал: — Сейчас покачаю, и всё ладно будет.
А то песенку забормочет: — Качи-качи-качи-кач! Дам тебе сейчас калач! Мамка с тятей на печи, доедают калачи! Ну, а бабы наши, знамо дело, быстро его окрестили, стали кликать Качаня. Он ничего, без обиды на них, лишь в усы посмеивался. Ребятишки в округе все его знали и любили, он всегда их угощал. Как углядят, что он идёт, так и давай кричать: — Качаня идёт, калачи всем несёт! Так и жили. А тут проездом гостил у них из дальнего села сродственник, Терентий Евграфович, и при нём мальчишечка лет семи. Качаня как увидал парнишечку, так сердце у него замерло, дышать стало нечем. Уж больно походил он на его покойного сына, и звали также — Тимофей. — Чьих же будет мальчонка? — спрашивает он. — Да ничьих, — отвечает Терентий, — везу вот пристроить в кузницу, на учение, отца-матери у него нет, самого подобрали почти при смерти годка четыре назад. А что да как случилось, не знаем, и он не помнит родных. Призадумался Качаня, жалко мальца — с таких лет на тяжкую работу. Он и говорит: — А что, Тимофей, останешься со мной жить? Тот посмотрел и кивает: — Останусь, дедушка. Ну, где семеро, там и восьмой! Тимошка быстро сдружился с остальными детками, а Качаня его на особинку выделял — то кусочек лишний подложит, то свистульку смастерит. Так и жили помаленьку. Вот как-то летом пошёл Качаня смотреть покосы и Тимка за ним увязался. Пару собачек с собой кликнули — и охрана и веселее идти. Добрались до места, оглядели деляны. Трава справно поднялась, со дня на день можно начинать косьбу. Сели они под кустик перекусить. Тут мальчонка и спрашивает: — А вправду, деда, люди молвят, что есть в наших краях Золотая Баба, и за всеми золотыми припасами она пригляд ведёт? — Вправду! — отвечает Качаня. — Вот бы поглядеть на неё! — Что ж, — продолжает старик, — поглядеть-то, может, и поглядишь, да, говорят, что не шибко счастья от этого прибавляется. Она, вишь, ко всем в одном обличии не кажется, всё по-разному норовит. То девушкой прикинется, то старушкой, а то женщиной красоты невиданной. — А отчего же это к несчастью?! — любопытствует парнишечка. — А потому, что опосля забыть её не могут! Ну, и золотом она манит, конечно. А золотая дорожка тяжёлая, изменчивая. — Эх, — вздохнул Тимошка, — а я бы посмотрел, дедушка, на красоту! А золото мне не надо и даром. Только молвил, глядь, кто-то по тропке в лесу идёт и песенку напевает. Смотрят старик с мальчонкой, а это девчоночка лет десяти с корзинкой. Сама в жёлтом сарафанчике, золотой ниткой вышитом, на ногах жёлтые бареточки[81] и в косе золотистая лента вьётся. Подошла, засмеялась: — Ох, Тимошка, какой же ты рыжий! А Тимке обидно стало, что девчонка над ним насмехается. Он и скажи: — Сама-то вся в конопушках, а туда же, дразнится! Смотри, как бы все в лесу от тебя не разбежались! А та в ответ только ещё пуще заливается. Глазками зелёными взглядывает на старого да малого и спрашивает их: — Ну что, хотите красоту вам покажу?
— Это что же ты нам показать можешь? — не унимается Тимоша. — Конопушки на руках? Иди себе, собирай ягоду! — Ну, как хотите! — улыбнулась напослед и за кустами скрылась. Качаня сидит ни живой, ни мёртвый, помалкивает. — Деда, что с тобой? — теребит его внук. Тут Качаня закашлялся, а потом и говорит: — Ты что, Тимоха, не понял, кто к нам подходил? Это ж сама Золотая Баба! Вишь, при ней и собаки не тявкнули! — Да что ты, дедуля! Какая ж она баба, обыкновенная девчонка! — Редко кому она в таком образе выходит и, говорят, что кто её молодой увидит, фарт в жизни иметь будет. Так-то! Тимошка помолчал, подумал. — А и вправду, деда, девчоночка одна по лесу ходит… и дразнится ещё! — Он засуетился, поднялся с земли. — А ну как недалеко ушла? Пойти глянуть? — Ищи ветра в поле! Станет она тебя дожидаться! Тут из-за кустов смех донёсся, девчонка высунулась и манит Тимку к себе. Старик хотел остановить его да чует, язык во рту, будто прирос. Хозяйка на деда сердито зыркнула и повела мальчишку за собой. Долго ли коротко, вертается Тимошка весёлый, и взахлёб рассказывает Качане, какие красивые места ему Хозяйка показывала. Потом видит, что дед помалкивает, он и спрашивает: — Деда, ты почто молчишь? И почто с нами не пошёл? — Эх, внучок! — вздыхает старик. — Так ведь Злата Баба сделала так, что я ни с места сойти не мог, ни слово молвить. Ты вот что, никому ничего не рассказывай! А пуще того, молчи о тех местах, что она тебе показала. Ну, воротились они в деревню, годочки дальше побежали рысью. Вот уж и десять лет прошло. Качаня шибко прибаливать стал. Ну, старость, ясно дело. На ту пору поехал Тимофей с отцом названным на ярманку и увидал там девицу-красавицу. Приехал назад сам не свой. Отца просит сватов заслать. Тихон сомневается: — Навряд она за тебя пойдёт, Тимоша, больно девка горда да супротивна! Видел, как она всех отбривала[82] словами-то! Ну, уговорил-таки его парень. Заслали сватов. А та девица вышла да и брякнула: — Пойду за тебя, рыжий, замуж, если принесёшь мне золота размером с копну твоих волос! А у Тимофея, слышь-ка, к тому времени волос кудрявый стал и цветом, что пламень. Затосковал Тимоха, только и думки, где столько золота взять? Качаня, было, сунулся к нему, чтоб урезонить, но парень и слышать ничего не хочет. Во как любовь прижала! Малость погодя смотрит дед, Тимоха собирается. Он к внуку, куда, мол, настропаляешься. Тот молчком собрал мешок заплечный, только и сказал: — Либо золото найду, либо не вернусь! Вспомнил тут Качаня встречу давнюю с Хозяйкой золота, решил попросить её о помощи. Пришёл на ту поляну, поклонился на все стороны и молвил: — Золотая Баба, Хозяйка, сделай милость, покажись! Мольба к тебе есть смертная! Оно, вишь, ежели человек просит о «мольбе смертной», что ему редкий отказ бывает, потому как согласен он взамен на исполнение просьбы жизнь свою отдать. Ну, сказал, и ждёт-пождёт. Вышла к нему Хозяйка-то. Правда с лица смурная, бровки хмурит. А сама в этот раз в образе немолодой женщины. Посмотрела на дедка, спрашивает: — Чего тебе надобно? Тот в ноги кинулся: — За внука пришёл просить! Сделай милость, помоги! — Чего ж ему? Золота что ли дать? Говори! — Нет, — отвечает Качаня, — не давай ему золота, Хозяйка. Вразуми его, чтобы понял он, в чём есть истинная любовь. Та бровки подняла в удивлении. Ко мне, говорит, с такими просьбами ещё никто не ходил. Призадумалась. Повздыхала, потом повернулась и напослед бросила: — Ступай домой, Качаня, там видно будет. Побрёл старик домой. Нерадостно у него на душе. То ли помог Тимоше, то ли навредил? Непонятно. А у Тимохи дело вот как обернулось. Он хоть и невелик в годах был, когда Хозяйка ему места показывала, а всё ж таки припомнил, где золото спрятано. Ну, знамо дело, отыскал скорёхонько, пыл любовный подгоняет. Стал рыть. А золота нет! Он в другое место, и там пусто! Разозлился, разбушевался, стал Хозяйку недобрым словом поминать: — Обманщица ты! Зазря про тебя бают, что кому кажешься девчонкой, тому фарт по жизни. Тут она и вышла молодицей к нему. Вся в золотом шитье, коса пшеничная толщиной с руку, а в лице грустинка. — Почто, — спрашивает, — мил дружочек, хаешь меня? Али не по нраву тебе наше знакомство? Парень-то как увидал девицу такую, оторопел малость. Помнилась ему девчонка — рыжая хохотушка, а тут стоит красавица писаная! Ну, очухался малость, молвит: — Обещалась ты в прошлый раз, что в любое время могу я взять золота, сколько надобно. Вот я и пришёл. — Что ж, — говорит в ответ она, — бери! — и подаёт ему на подносе золото, похожее на его кудри, также скрученное и такого же цвета. Тимофей взял дар, а сам глаз от Хозяйки отвести не может. — Что, — спрашивает его девица, — ожениться собрался? Тот в ответ только кивнул. — Хороша ли наречённая? — продолжает Хозяйка. — Красивее меня? Тимоха глазами хлопает и молчит. Она усмехнулась и бает: — Ну, счастья тебе, Тимоша, если вправду люба она тебе! А вот люб ли ты ей? Или золото ей больше по душе? Поспрашала так, повернулась и растаяла среди деревьев. Вернулся Тимофей домой, не весёлый, брови хмурит. Отец-то его спрашивает: — Где был, сынок? А тот только головой мотает и молчит. Чуть погодя подошёл к деду и просит поговорить с ним. Ну, что ж, вышли на лужок, внучок и спрашивает: — А как ты думаешь, дедуля, любит ли меня та красавица с ярманки? — Дак тебе лучше знать, Тимоша! — ему в ответ Качаня, а сам смекнул, что парень засомневался. — Надумал я вот что. Подарю ей золото, да скажу, что неволить не стану, пусть выбирает того, кто ей люб. — Дело говоришь, Тимошенька, — одобрил дед. Ну, парень к отцу и всё ему тоже доложил, что да как сделать хочет. Тот увидал золото, удивился: — Где достал такое невиданное, сын? А Тимка в ответ: — Золотая Баба дала, да не велела более беспокоить! Отец примолк. И то сказать, коли Хозяйка дала, то и отобрать враз может. Поехали они сызнова на сговор. Тимофей в тряпице обыкновенной подаёт подарок девушке. Та взяла, да чуть не сронила, так тяжко. Развернула, а оттуда как брызнет пламенем золото. Все и ахнули! А парень в глаза смотрит избраннице и молвит: — Вот тебе подарок, назад не ворочай, а под венец с тем иди, кто люб. Сей же час и говори ответ! Девка скраснела, потом золото обратно подаёт Тимохе, кланяется поясно и говорит сквозь слёзы: — Не люб ты мне, прости. Другой во сне приходит, по нему сохну. — А что ж не сватается он? — Беден, — отвечает она, — сватался да отец отказал. Тимохе горько стало, но вида не подаёт. — Подарок сей, — хриплым голосом молвит, — в приданое себе возьми, чтоб сама себе жениха выбрала. Поди-ка хватит вам на семью новую!
Повернулся, из избы выскочил да на коня и вскачь до дома. С той поры опечалился Тимофей, песен не поёт, улыбки не кажет. Родные помалкивают, видят, парню и так тяжело. А Качаня, вроде споначалу обрадовался, что с девицей всё разрешилось, а потом призадумался. Стал выведывать, выпытывать у внучка о встрече с Хозяйкой. Ну, добился всё ж, рассказал ему парень всё досконально. Дед и сам не рад, что просил Золотую Бабу о помощи. Год прошёл, вроде успокоился Тимоха, улыбчивым стал, только в лес зачастил. То ни то, а каждый раз найдёт какую-нить надобу[83], чтобы не около дома работа. А раз пошёл да и пропал совсем. Искали долго, да всё без толку. Качаня шибко горевал о Тимошке. Перед смертью часто бормотал, что он во всём виноват. Ну, знамо дело, решили, что старичок заговаривается по старости лет. А попозже стали люди примечать, что рядом с Золотой Бабой показывается парень молодой. Симпатичный, улыбчивый, волос рыжий, сам конопатый. Говорят, подручный её, вроде охранника али помощника. Ну, дело понятное, где ж Бабе, хоть и Золотой, за всем углядеть! Хозяйство большое, разве справишься? И ещё приметили — там, где Тимоха с Хозяйкой встречались, находили люди золотишко. Не помногу, а так, вроде клока волос, свёрнутого ровно кудряшечки.
Жемчужный убор Почереды
В давние времена свадебный наряд невесты был очень ярким, красочным. Самым богатым считалось платье алого цвета. К слову сказать, этот обычай сохранился в Индии, где невеста до сих пор надевает платье красного цвета. Мне было интересно, откуда в те времена брали материю таких оттенков. Бабушка говорила, что не помнит точно, что об этом сказывала ей прабабушка. Очевидно, привозили купцы. Единственное, что сохранилось в моих записях — в одном селе (не близком!) были мастера, красившие холсты красной глиной. Как именно это происходило, не могу сказать. Белый цвет (как и в Индии в настоящее время!) считался цветом траура, из него шили саван и одежды для умершего человека. В этом сказе, на мой взгляд, отражено, как произошёл переход (не за один раз, конечно!) от алого брачного наряда у невест к белому.
* * *
Давно это случилось, в стары времена. В одном селе жили по соседству две семьи. Народились у них в один и тот же день по весне мальчик и девочка. Мальчонку стали Жданом звать, потому, как в семье восемь девок росло, и очень хотели родители наследника выпестовать. А девчоночку нарекли Любима, у них, слышь-ка, восемь парней народилось наперёд. Знамо дело, девчушечка в радость была! Вместях[84] они по детству в посконных[85] рубашечках игрались, по двору то у тех, то у этих бегали. Родители на них нарадоваться не могли.
Ну, годочки пролетели ветерками, подросли детишки. Любима заневестилась, Ждан завидным женихом стал. И как-то само собой решилось, что через годик-другой быть им славной парой, соединившись в семью новую. А в ту пору, дело известное, приданое загодя готовили, и платье свадебное передавалось от матери к дочери. Однако Любима выросла на диковинку всем высокая, под стать Ждану. Почитай, одного роста с ним! Платье материно мало ей вовсе оказалось. Ну, делать нечего, надо новое справлять. К тому времени, о котором сказ, Любима ладно выучилась вышивать. Среди прочих славилась наипервейшей мастерицей, хотя годами молода была. Пошла она как-то по воду до колодца в аккурат на Покров, а навстречу бредёт старушонка не из нашенских. Девица, знамо дело, поклонилась первой: — По добру ли по здорову ли, бабушка! Та в ответ: — Спасибо на добром слове, красавица! И спрашивает дорогу до соседнего селения. Ну, Любима растолковала, куда идти, а сама с любопытством думает: «Кто такая? За каким делом идёт?» Но помалкивает, конечно. А прохожая, будто услыхала думки девичьи. Улыбнулась и бает: — Слух прошёл, что живёт в том селе мастерица известная по шитью. Хочу передать ей секреты своего мастерства. На старость лет осталась я одна, а помру, так и моё наследие со мной сгинет. — Это кто ж така, эта девица? — спрашивает Любима. — Как зовут, величают? — Запамятовала я имечко, — улыбнулась старушка, — знаю, что она единственная дочка в семье, а допреж неё восемь парней у родителей народилось. Тут Любима скраснела малость, но не заробела. — Не меня ли, тётенька, ищете? Вроде сказано всё о нашей семье. — А как нарекли тебя, девица, ответь? — Любимой матушка и батюшка кличут. — Так и есть! — откликнулась старая женщина. — Имя той мастерицы — Любима! Проводи-ка меня, милая, к избе вашей, потолковать мне надо с твоими родителями.
Странница с родителями пошепталась и осталась у них жить. Имя своё она так никому и не сказала, называют бабушкой и ладно. Любима скоренько науку переняла от постоялицы, почитай за одну зиму. Как-то раз достала старушка из узелка своего дивные бусины. — Это, — говорит, — из дальних стран привезено. Перлы называются, по-другому — жемчужины, — и одну из них, самую белоснежную, в подарок ученице подаёт. Девушка полюбовалась, родителям показала. Те подивились названию, да на свой лад переделали, стали называть их чужинами. А вскоре и странницу стали кликать так — Чужина, ровно бусину. И то сказать, она хоть и морщинами покрылась к старости, а видно былую красоту — кожа и волосы, что снег, и статью не обижена. Ждану Любима тоже поведала о подарке. Тот помолчал, подумал да и бает: — А ведь сильно похоже на наше речное зерно! Речник по прозванию. Хочешь, я тебе такого насобираю? — А найдёшь ли столь много? — засомневалась подруга. — Сказывают, что живёт в горах мужичок, который многое может порассказать о речном зерне. Пойду к нему на поклон, чай, не откажет! Загорелась Любима, пожелала она платье свадебное вышить такими бусинами. Поделилась со своей наставницей, а та обрадовалась: — Красиво выйдет, если всё правильно сделать! Ну, сказано — сделано! Ждан быстрёхонько собрался да в горы ушёл речник добывать. Перед этим, правда, зашёл к постоялице и о чём-то весь вечер с ней проговорил. А Любима сшила платье себе из белейшего холста. Матушка, как прознала, побледнела с лица. Видано ли! Платье на саван похоже! Они, вишь, уговорились с мужем давно, что вот-вот привезут им на обмен алой материи. Но дочка на своём стоит, настырная. Уступила всё ж уговорам матери, вышила по подолу, краям рукавов и горловины алыми нитками, что старая мастерица подарила, чудной рисунок — невиданные цветы и птицы. Бают, что Чужина ей так подсказала. А Ждан, тем временем, добрался до речки горной да направился к избушке старенькой. Подошёл и кличет, кто, мол, здесь проживает, отзовись хозяин. Вышел к нему старичок росту невеликого, но голосом молодой и глазом острый. Паренёк ему поклоны отбил и молвит: — Здравствуй, хозяин, сделай милость, помоги. Сказывают люди, что на этих речках такие места, где зерно речное густо растёт. Есть у моей невесты охота вышить платье им свадебное. Не откажи в просьбе, покажи, где найти речник можно. Старичок прищурился, позвал в дом: — Поживи, — говорит — со мной, помоги сперва по хозяйству, а там видно будет. А меня Ожидаем зови. Ну, делать нечего, остался Ждан в избушке жить. Каждый день дела разные ладит — лес рубит, дрова готовит на зиму, избушку правит, где надо, рыбу ловит, зверя, птицу бьёт, каких укажут. Хозяин молчалив, слова говорит редко и всё больше бранные, брови хмурит постоянно, не улыбнётся сроду. Ждан работает, а сам Любиму вспоминает и тоскует шибко! Так день за днём лето и пролетело, осень уж на дворе, а хозяин ни слова, ни полслова об обещанном не говорит. Насмелился парень и в один из дней спрашивает: — Что ж, о просьбе моей, али забыл, Ожидай? — Отчего же? — ответствует тот, — не забыл! Славно ты помог мне, терпел все обиды, слова поперёк не сказал. Теперь мой черёд настал. Пошли, укажу тебе места заветные. Побрели они по тропкам еле заметным, звериным. Утром вышли, к вечеру дошли. — Здесь переночуем, а наутро будет тебе речное зерно, сколько захочешь. Сказал так старик и спать улёгся прямо на землю. Ждан видит такое дело, тоже прилёг. А сам, хоть и устал, а заснуть не может. Ну, покрутился туда-сюда, решил к реке сойти, попить. Зачерпнул воды и только поднёс ко рту, как слышится ему голос нежный девичий: — Мил дружок, Жданушка, долгонько ты ко мне добирался! Наконец-то свиделись! Паренёк голову поднял, а на другом бережку стоит дева красоты невиданной, в белом платье жемчугом сплошь расшитом. Коса тёмная увита белыми бусами. Тянет к нему руки девица, а по лицу текут слёзы. Помутилось в голове у Ждана, забыл обо всём, ступил прямо в воду, чтоб до красавицы добраться. Шаг, другой, вдруг перед ним возникло лицо Любимы, с укором смотрит невеста. Запнулся молодец, нога-то и соскользнула с камешка придонного, рухнул он во весь рост в реку. Вода ледяная, мигом в чувство привела! Выбрался на берег, огляделся, а девы нет, как и не было! А старичок стоит рядом да посмеивается: — Увлекла тебя, заманила хозяйка здешних рек, Почерёда! Сказывают, в давние времена убёгла она от нелюбимого жениха, да утопла в реке. С той поры приставлена к рекам местным охранительницей. Надзирает, знать, за красотами. — А почто, она, дедушка, в платье таком? — любопытствует Ждан.
— Дак, поди-ка, саван у неё такой, — раздумчиво бает проводник. — Пошли, покажу тебе, где речник набрать можно. — А отчего, — не успокаивается парень, — звать её так странно — Почерёда? — Потому как ждёт она следующую утопленницу-девушку. Какая девка сбежит от жениха нелюбого да в воде утопнет, так она на смену приходит и становится Почерёдой. — И много таких-то девушек? — Кто ж знает? — вздохнул Ожидай. — Сюда редко кто ходит, ты на моей памяти третий, и в третий раз я вижу хозяйку в другом обличии. — А ты, дедушка, как попал сюда? — Не сложилась у меня судьба, пришёл сюда давным-давно, и показалась мне тогда хозяйка. Очаровала меня обликом дивным, стал я посредником между ней и людьми. Ну, подошли они к камешкам тёмным, указывает старик на овальные штуковины: — Вот, в них зерно речное и созревает. Ножом раскрывай и собирай урожай. Ждан голову наклонил, разглядывает диковинки: — Так что ж, они живые что ли? — Помолчал малость. — Жалко их убивать, однако! И добавил: — Почерёду тоже жаль… Такая красавица, а смерть приняла по молодости. Ожидай насупился: — Твоё дело, парень! Как хошь, так и поступай. Стоит в сомнении Ждан, и видит снова Почерёду. Идёт она по воде, как по сухому. Приблизилась и говорит: — Спасибо тебе, Ждан, за то, что пожалел и меня и тех, в ком зерно речное посеяно. А ещё молодец, что устоял перед моей красотой, не соблазнился! Вот тебе подарок за это. — И подаёт ему мешок заплечный, полный жемчужин. Все, как одна, белоснежные и кругленькие. Ждан голову опустил да и говорит чуть слышно: — Не меня надо благодарить, Почереда, а мою невесту, Любиму. Её лицо помаячило передо мной, потому и не дошёл до тебя. — Хорошо, что не смолчал, — улыбается та в ответ. — За честность возьми подарок особенный для твоей невесты, пусть он поведает людям о чистоте ваших помыслов и верности твоей избранницы. — И подаёт ему жемчужный убор и белейший головной покров — фату — из невиданных тончайших кружев в шкатулочке деревянной. Ждан принял подарки, поклонился в благодарность и с Ожидаем пошёл восвояси. Со стариком распрощался у избушки, пожелал ему всего доброго и домой направился. Пока это всё со Жданом происходило, Любима платье успела вышивкой украсить. Вскорости жених возвернулся, мешок-то заплечный раскрыл, невеста и ахнула: — Красота какая! На убор и покров полюбовалась, поспрашала, конечно, что да как. Ждан всё без утайки рассказал, честно. Любима ему не попеняла, что забыл обо всём, как Почереду увидал. Поняла, что такая красавица любого смутить может. Ну, пока в каждой жемчужине дырочку сделали, да пока Любима платье расшивала ими, ещё один годик и пролетел. Получился наряд зело[86] дивный! Жемчуга блистают так, что глаз не оторвать. И приметил Ждан, что вышивка больно схожа с той, что на Почереде он видывал. Но сказать ничего не сказал, не стал Любиму тревожить. Назначили день свадебный. Тут Чужина и засобиралась в путь-дорогу. — Пора, — говорит, — мне далее идти. Уж как Любима ни уговаривала, а не смогла остановить старушку. Проводила её до околицы, обняла крепко, заплакала. Прикипела, вишь, к сердцу ей мастерица, будто вторая матушка. Напослед и говорит она страннице: — Скажи, сделай милость, своё имечко настоящее! Чужина поворотилась да и говорит: — Неужто не догадалась? — Отошла к реке, да и молвит: — Почередой люди кликают. Ну, я свой срок отстояла, другая на моём посту теперь, а моя забота одна осталась — мастерство вышивания жемчугом людям передать, чтоб не пропала оно втуне[87]. С этими словами и ушла вдоль бережка. Ждан с Любимой славную свадебку сыграли. Три дня пировали! Люди шибко дивились на белый наряд невесты, перешёптывались. Однако мать невесты всем рты заткнула. — Это, — строго высказала, — подарок самой Почереды. Велела она передать, что цвет белый означает чистоту и преданность невесты. Ну, слукавила маленько, не без этого. Но кто ж мать осудит! Жили молодые дружно. Деток народили полную избу. И всё, понимаешь, очерёдность у них такая — мальчонку родят, а следом девчоночку. Иной раз только затоскует Ждан, на рыбалку засобирается молчком и уйдёт дня на три. Любима за то его не корила, понимала, видать. Сама не раз печалилась, когда вспоминала молодые годы и уроки мастерства, что сама Почереда ей давала.
Платье Любимы передавалось из поколения в поколение, но никто его на свадьбу не надевал, потому, как женщины такого роста не рождались. Берегли, как память о непреходящем умении. А вот убор и покров надевали все девушки рода, выходившие замуж. Верили, что защитит он будущую семью от всяческих бед. А жемчуг потом люди добывать стали, научились и вышивать им, и разные украшения изготавливать. По всему миру понесли славу Русские перлы!
Заветные носочки
Жила у нас в деревне старушка одна, Киреевна. Мастериц по вязанию, как водится, в каждой избе полно было, но здесь другой случай вышел. Она, вишь ты, на особинку работала. Все, знамо дело, умели и носки, и варежки, и прочее вязать, но только у Киреевны вещи получались не простые. Бывало, ладит она носочки, так обязательно с выдумкой, и рисунок каждый раз необычный, повторов сроду не делала!
А по соседству с нею жила девушка, Аграфена, а попросту Груня. Сама из себя симпатичная и в работе азартная, но не везло ей с женихами. Первый, слышь-ка, утонул после сговора, второй заболел лихорадкой и в три дня сгорел, а третий и вовсе отказался вдруг от обещания и на другой оженился. Конечно, после всех этих случаев Груня стала призадумываться: «Верно, сглазил кто-то, не иначе!» Ну, грустить стала чаще, с подружками меньше смеяться, всё больше одна да одна. Пошла она как-то по воду до колодца и повстречала Киреевну. А та давно примечала, что девушка сторонится подружек, одна по грибы да по ягоду ходит. Ну, старушка и говорит: — По здорову ли ты, девица? — Спасибо, баушка, — кланяется в ответ Груня, — всё у меня ладно. — Ой ли? — не отстаёт соседка. — А что ж печаль с твоего лица не сходит? Отчего румянец на щеках не играет, и глаза не сияют, как водится у девушек? Груня повздыхала да и отвечает: — Не складывается у меня, Киреевна, с женихами… Никак пары не найдётся. — Это дело поправимое! — улыбается старушка. — Приходи ко мне, как-нибудь под вечерок, покалякаем[88]. Там, глядь, и разрешится всё! Поговорили и разошлись. Не сразу Аграфена собралась в гости к Киреевне. Знамо дело, то одно, то другое по хозяйству. Лето пролетело, осень во двор уж прокралась. Киреевна попеняла Груне: — Что ж не заходишь, как обещалась? Али всё наладилось? — Нет, — печалится девушка, — не наладилось. Паренёк, что мне по нраву, за другой ухлёстывает. Ну, сговорились на вечер встретиться всё ж, пришла Груня, а бабушка её к окошечку сажает, кудель[89] подаёт и молвит: — Пряжу напряди вот из этого, а после и поговорим. Груня, сколько-нибудь у Киреевны побыла и домой пошла с куделью. На руку она была быстра, и вскорости пряжа была готова. А нити вышли чёрные да белые. Принесла она их к соседке. — Дальше как быть, бабушка? Та посмотрела работу, похвалила. Подаёт девушке красных ниток немного и говорит: — Поди-ка подумай, как носочки вязать будешь мил другу своему. — Так нет у меня мил друга! — вскричала Груня. — Нет, так будет, — спокойно отвечает Киреевна. — Ты как вязать начнёшь, так и представь того, кто носочки эти наденет. Да хорошо представь! Как наяву! А как довяжешь, приходи ко мне снова. Да над рисунком хорошо подумай! Крепенько! Пришла Груня домой, пряжу перебирает, а сама думку думает, какой бы рисунок изладить. По ту пору, вишь, редко кто рисунки на носках делал. Обычной вязкой свяжут и всё. Ну, иной раз пустят полосочку, али носочек беленьким сделают. Груня на крылечко вышла, смотрит на Луну, а сама в раздумьях всё. Тут, будто кто и шепнул ей: — Цветок алый вывяжи! Услышать услыхала, а как сделать, не поймёт. Долго думала, но всё же пришлось Киреевне на поклон идти. Та выслушала и растолковала соседке, как да что. Поняла Груня, что с кондачка[90] такую науку не возьмёшь, поучиться придётся. Стала по вечерам засиживаться у соседки, перенимать мастерство. Мать немножко поворчала, но всё ж таки стала отпускать дочку. И то сказать, хорошее ремесло хорошо кормит! Ходит девица, учится, а сама постоянно представляет себе того, кому носочки подарит. К весне связала Груня чёрные носочки, а сбоку рисунок алого цветочка с белыми листиками. Да так затейливо получилось, что сама Киреевна восхитилась. — Ну, — говорит, — теперь ты, Груня, мастерица сама по себе. Носочки научилась вон какие обиходные[91] ладить! А теперь за малым дело — найти того, кому подаришь ты эти топотушки. — А как же это сделать, Киреевна?
— А ты не торопись, девушка. Всему своё время. Живи себе и живи, а облик того, для кого носочки вязаны, не забывай. Сам он тебя найдёт, вот увидишь! Обговорили всё, с тем и разошлись. Времечко потихоньку идёт, дело к лету повернуло, потеплело. Травка появилась первая, птицы бойчее запели. Тут и Груня собралась в лесок. Знамо, крапивки на щи надёргать святое дело, а на салат — сныти да медуницы. Взяла она корзиночку, матери сказалась и пошла. Трава эта неподалёку от села растёт, идти недолго. Вышла на полянку, собирает, что надо. Смотрит, грибы первые появились. Обрадовалась! По весне-то хочется чего-нибудь свеженького. Она и подумала, что грибков насобирать хорошо будет. Траву платком накрыла, сверху грибы складывает. Увлеклась маленько, не заметила, как в лесную чащу углубилась. Смотрит, места неизвестные. Спужалась малость. Вдруг видит, птичка, незнакомая с виду, чвикает на веточке. Сама вроде серенька, а по крылышкам полоска красненькая и глазок моргает лукавый. Вспорхнула легко над девицей и невдалеке села, поглядывает. Груня к ней, та далее перелетела. Так и вывела девушку на опушку, к тропочке едва заметной. Тут на сердце у Груни легко сделалось, она ленту алую с косы выплела и привязала на деревце, приметочку сделала, чтоб на следующий раз не заблукать. Песню запела да по тропочке отправилась. А того не углядела девица, что за ней не одна птичка наблюдала. За кустами да за деревьями любовался красотой девичьей парень. Проводил он её утайкой, проследил, где живёт красавица, и по своим делам отправился. А ленточку алую себе забрал на память. Заместо неё зарубку сделал на коре. Вскоре лето жаркое подоспело, работы полно, только успевай поворачиваться. Груня про тот случай и забыла вовсе. Настал праздник Купалы. Собрались парни и девчата на вечерний костёр. Девушки венки плетут да на воду бросают, просят жениха себе. Груня тоже сплела, опустила веночек в воду и молвит: — Плыви лодочка к суженому, славному, недюжинному. Чтобы острый был глазок, да ума кузовок. Чтоб за мной горевал да сватов засылал! Веночек плывёт, Груня за ним по бережку идёт. Течение силу набирает, уплыл веночек далеко, не видать куда. Девушка из виду потеряла его. Постояла на бережку, пригорюнилась. Видать, далеко суженый, не найти. Тут подружки набежали, подхватили её под руки, смеются, зовут наперебой через костёр прыгать. Ушла с ними Груня и того не увидала, как паренёк незнакомый веночек из воды выловил и на голову себе надел.
Спустя-погодя как-то вечером встренула её Киреевна и спрашивает, как дела, мол, девица у тебя. — Всё, как прежде, — вздохнула Груня, — не нашла я своего суженого, и Купала не подсказал. — Погоди, — улыбается соседка, — и к тебе счастье найдёт дорожку! В тот же вечер прибежала к Груне подружка, пошли, говорит, ко мне на вечёрку, в гости, мол, приехал дальний родственник с сыновьями, невест приглядывают. Ну-ка, кто из них и тебе глянется! — Ой, не знаю, — молвит ей в ответ Аграфена, — поди-ка на меня и не посмотрят. Вон, сколько в селе красавиц! Ну, согласилась всё ж таки. Собирается Груня, а сама себе думает, может встречу там своего молодца. Носочки-то связала на большую ногу. Немалого росту должен быть парень. Повздыхала малость, носочки взяла с собой на всякий случай, на груди спрятала и пошла. Во дворе у подружки стол накрыли праздничный, гостей во главе посадили. Груня, ясно дело, на парней приезжих сразу глянула. Все среднего росту, не богатырского. «Видать, зря я пришла! — так думает. — Нет здесь моего наречённого!» Тут встал гость-родственник, чарку поднял за здравие хозяев, выпил стоя, сел и пеняет: — Сын мой старшой не со мной за столом сидит, а где гуляет, не знаю! Сердит я на него шибко! Уж давно ожениться должен, а всё не соглашается! Груня слушать не стала, тихохонько из-за стола вылезла и бочком к воротам направилась. Только из ворот вышла, а навстречь незнакомый парень росту высокого, сам кудрявый, улыбчивый и глаза синие-синие. Ну, всё, как она мечтала! Растерялась девушка, стоит, молча, смотрит. А парень прямиком к ней и кланяется в пояс: — Прими, — говорит, — Груня, подарочки от меня да скажи, люб ли я тебе. И подаёт ей ленточку алую и венок засохший. Она взяла молчком, слова все куда-то пропали. А парень дальше продолжает: — По нраву ты мне пришлась ещё с первой встречи в лесу. Неприметно шёл за тобой, любовался. А потом веночек твой из реки выловил, сохранил вот, до сей поры. А ещё привёз я тебе колечко обручальное — и протягивает серебряное кольцо с алым камешком. Не простое, слышь-ка! В камешке ровно цветок алый горит, а вокруг листочки беленькие. Тут и Груня носочки достала: — Примерь-ка, мил дружок, — молвит, — по твоей ли ножке подарок? Тот ничего, надел. А они, слышь-ка, в самую пору ему! Ну, конечно же, повёл он Груню к отцу: — Вот, батюшка, моя наречённая! И никакой другой не хочу! Сватов, знамо дело, выслали, сговорились на осень свадебку сыграть. Всё, как положено. Богомил — так парня-то звали — Груню крепко любил. В свою деревню увёз, в новую избу, что уже готовая стояла, хозяйку ждала. Жили они хорошо, ругались редко. А уж если и разругаются, то Груня поскорей в колечко смотрит на цветок, а Богомил на рисунок носочков. Поглядят, да и заулыбаются, сердца-то и оттают. Груня ещё много чего в своей жизни связала. И все рисуночки разные, не повторялись никогда. А те, первые носочки, передала она своей дочери старшей, а та своей. Надевали их мужчины только раз, перед обручением. Вот так и выбирали себе мужей в том роду. И все они, как на подбор, высокими были да крепкими мужиками. Не зря, видать, Груня так долго счастья своего дожидалась!
Заповедный колодец
Обычно в селе, как весна начинается, так и выбирают общественного пастуха для лошадок. Он в ночное отправляется с ними на пастбище, ночью трава силу имеет большую, для животных шибко пользительно. Для этого у нас всегда брали мужиков постарше. А к ним в подпаски назначали двух, трёх подлеток-мальчишек[92]. На ту пору в пастухах значился старик Пантелей. Народ посмеивался над ним:
— Тебе, дядя, не лошадок, а коров пасти надо! Почему так? Имя его делили на две части Пан и теля, телок, корова, то бишь, пан над коровами, главный, значит. Ну, Пантелей на это шуткою тоже отвечал. — Я, — говорит, — имя сменить могу. Зовите меня Пан-коней! В подпаски в то лето выбрали ему двух мальчишек — Осипа и Олега. А у старика много всяких сказов наготове. В первую же ночь, как только костерок развели, он и говорит им: — А что, огольцы, не слыхали вы сказ о заповедном колодце? Мальчонки переглянулись и головами мотают. — Рассказать что ли? Те посопели и кивают согласно. Тут старик и сел на своего конька. Он же спал мало — нет сна в старости, а болтать мог сколь угодно долго. — В давние времена в этих степях жил другой народ, моголы. Всё их богатство — хорошая лошадь, а у кого стадо коней, тот и вовсе царь! Почему моголы? Каждый из них был воином, хорошим воином. И каждый из них говорил, что всё может, даже голый, если под ним конь славный. Так и говорили о них — всё могут голыми, а потом уж прозвание им стало — моголы. Так вот, лошадок они холили, что детей. С ними и спали и ели бок о бок. Лишился коня — считай, пропал! Изб не рубили, селений не было, жили на ходу, воевали и умирали в седле. Вишь, поймать их нельзя было никак! Сегодня тут, а завтра — ищи ветра в поле! Степь велика! Разве сыщешь? А чем занимался этот народ? Кочевали по степи. А потом появился у них хан, по-нашему царь, Хангиз (Чингиз). И задумал он покорить всю землю. Пошёл войной, много бед натворил. И награбил много сокровищ. Пришло время умирать ему. Похоронили его тайно, никто не знает, где. Кто говорит, что в горе он покоится, а кто рассказывает о большом кургане. А я вот слышал другое. Тут Пантелей примолк, прислушался. — Что-то лошади беспокоятся, — он привстал, вглядываясь. — Ну-ка, шумните[93], ребятки, вдоль табунка. — Так собаки спокойно лежат! — Осип указал на трёх крупныхволкодавов. — И то верно! — дед снова устроился у костра поудобнее. Помолчав, он продолжил: — Перед смертью хан огласил волю, велел похоронить себя в тайном месте, чтобы никто никогда не смог найти его могилу. Исполнили, знамо дело, всё, как есть. Но не в кургане схоронили, а глубоко под землёй. Там, слышь-ка, ходов полным-полно сделали, палат без счёту изукрашенных! Потом убили всех, кто знал о могиле. Остались в живых только самые верные друзья. Табун лошадей гоняли они на том месте, чтоб нельзя было понять, где спрятаны подземные покои, опосля сами себя зарезали. Пантелей замолк. Парнишечки слушали, затаив дыхание. — А дальше-то что? — подал голос Олег. — Не спите что ли ещё? — Нет! — в один голос откликнулись мальцы. — А что дальше… — старик задумчиво пожевал губами, — на том месте, бают, открывается колодец, а там все сокровища, что зарыли с ханом. — А как найти тот колодец? — спросил Осип. — Точно не скажу. Говорят, что наперёд человек видит всадника в древних одёжах. Сам смуглый, глаза щёлочками, свирепый с лица. Страх один! Вот как всадник покажется, верное дело — рядом колодец! Он как бы охраняет то место. Ну, правда, кто искал сокровища, никто не возвернулся назад. — А откуда ты, дедушка, знаешь про тот колодец и всадника, если никто не воротился назад? — хитро сощурился Олег. Дед захихикал, а потом захохотал во весь голос. Чуть погодя шикнул на них: — Спите, огольцы! Завтрева[94] на зорьке растолкаю вас! — Мальчишки повозились, пошушукались малость и засопели. Утречком табун погнали назад, в село. День пролетел в заботах, а вечером, у костра, сорванцы потолкали друг друга в бока и опять упросили деда рассказать о моголах. Так и повелось — день мальчишки меж собой перекидываются словами да думками, вечером пытают Пантелея о колодце и сокровищах. Выспросили у него всё до тонкостей. И как одет всадник, какой масти конь, как колодец показывается и всё-всё прочее! Знамо дело, запала им думка, найти то место и разбогатеть. Дедок видит, собрались парнишечки за кладом, и молвит им такое: — Чтоб показалось это место вам, надо без жадности идти, с чистой душой, а иначе обманка одна будет! Хан, слышь-ка, много бед натворил, крови на нём не счесть. Кто идёт за сокровищами лишь для себя, да возьмёт ненасытно, того ждёт проклятие. А кто хочет облегчить жизнь не только свою, али совсем о богатстве не таит думок, тому откроется колодец. Потому как человек богат мастерством своим и трудом. Это самое главное сокровище на земле! Ну, ладно, отстояли огольцы месяц в ночном, на их место других назначили. А дружки уговорились непременно сходить на поиски. И наладились идти в ночь на праздник Купалы. Тайком насобирали еды, питьём запаслись. Сказались родным, что на пастбище у Пантелея ночевать будут, и с утречка пошагали в степь, туда, где солнышко садится. Идут, болтают меж собой, по сторонам глазами постреливают. Ну, к обеду умаялись, светило шибко припекает. Сели передохнуть, попить-поесть, а после и вовсе задремали. И снится им вроде сон. Всадник грозный на гнедой лошадке едет к ним прямёхонько. Приблизился и что-то спрашивает, а они не разумеют его речь. Наездник осердился. Стеганул коня, да и был таков. Очухались мальцы, глаза трут, друг на друга таращатся. — Ты видел всадника, Олег? — Видел, — отвечает тот. — Только сон это, вроде… Стали сравнивать, что померещилось каждому. Вышло, что у обоих одинаковое видение. — Морочат нас, однако! — сердится Осип. — Раз мы оба наездника видели, знать, колодец вблизи. Обошли по кругу, нет ничего. Пригорюнились, стоят, не знают, как быть. Тут стук копыт послышался. Летит на них конь вороной с белой гривой. Перед ними вздыбился, заржал. Смотрят пацанята, на коне парень белокурый, улыбчивый, спрашивает их:
— Вы чего одни здесь ходите? Те и скажи правду: — Ищем колодец ханский, в котором клад! Парень засмеялся да и молвит: — Дак не там ищете! Правее возьмите! И дальше поскакал. Ребятки постояли, подумали и свернули вправо. Малость прошли, смотрят и вправду колодец, но разрушенный. Оглядели со всех сторон его.
— Эх, — почесал затылок Осип, — лопатки не взяли! Чем копать-то? Олег другое говорит: — Раз воды в нём нет, стало быть, не открылся нам колодец и его тайны. Может, у тебя думки плохие в голове? — Чего это у меня думки плохие? — вскричал Осип. — Это у тебя плохие думки! Поди-ка всё себе хотел взять, не делясь? Вот колодец и не кажет воды! Слово за слово, подрались друзья, раскровенили сопатки[95] свои. Сидят, дуются, каждый в сторону смотрит. Малость отдышались и думают, чего это они вдруг разодрались? Причины-то и нет на то! — Видать, всадник проверял, прочна ли наша дружба, — сказал, наконец, Осип. Друг кивнул понуро. Помирились они, знамо дело. Глядь, а колодца нет, как и не было! Одёжку отряхнули и к Пантелею направились. Пастух встренул их, чаем напоил, ни о чём не спросил. Видит, не в настрое дружки. Догадался, знамо дело, обо всём, но смолчал. Парнишечки, что с дедом в подпасках ходили, отпросились домой. Всё одно, мол, есть, кому тут быть! Ну, дело к ночи, спать легли. Чует сквозь сон Олег, что у костра Пантелей с кем-то разговаривает, даже в голос покрикивает. Разлепил глаза, а дед в лихорадке мечется. Растолкал мальчонка дружка: — Дело плохо, Осип. Давай костёр шибче палить, чай с травкой заваривать. Тут пастух и молвит в беспамятстве: — Водички живой дайте испить… водички живой… — О чём это он? — шепчет Осип. Олег бровки нахмурил. — Ты, — говорит, — тут останься, а я к роднику побегу, там вода вкусная, Пантелей говорил, живая. Подхватил котелок и побёг. А ночка безлунная, как на грех! Тропинка вроде известная, да всё одно, заплутал малец. Встал столбом, не знает, куда идти. Закрыл глаза, да и говорит, сам не ведает, откуда такое на ум пришло: — Всадник сильный, друг могильный, ты давно несёшь дозор! Мне б найти живую воду, да вернуться б, где костёр! А потом зашептал: — Жалко дедушку Пантелея! Помоги всадник! Тут и слышится ему топот конный. Прямо перед ним конь возник, наездник сверкнул белыми зубами и рукой кажет в сторону. Миг, и всё пропало. То ли привиделось, то ли и вправду было? Олег всё ж таки пошёл в указанную сторону. Глядь, сияние возникло. Он туда, а там колодец с чистой водой доверху. Зачерпнул водицы в котелок да вглубь смотрит. А дно видно всё до камешка. Вернее, до каменьев драгоценных! Протянул было руку вниз, а ему голос чудится Осипа: — Олег, поторапливайся, Пантелею худо!
Лишь на чуток замешкался паренёк, уж так хотелось, хоть один камешек достать, а потом повернулся и назад заторопился. Вскоре замаячил впереди огонёк костра. Подоспел он вовремя, Осип травы заварил, дал испить деду. Чуть погодя уснул старик. Олег всё дружку рассказал. Посидели у костра, помолчали, и спать пошли. Наутро проснулись от говора Пантелея: — Хватит спать, други[96] мои! Зорька уж все луга обметала! Подскочили друзья, смотрят на пастуха. — А что, дедушка, по здорову ли ты? — Здоров я! Отвар из травки меня на ноги поднял. А скажите мне, огольцы, что за песок в котелке лежит? Смотрят парнишки, а в котелке сверкает золотом. Рассказал Олег всё, что с ним приключилось ночью без утайки. И то, как не сразу ушёл от колодца, шибко хотелось до камней добраться. Покачал дед головой, улыбнулся. — Думал я, сказки всё это, ан нет! В округе нет никаких колодцев, Олег, и не было никогда. — Как нет? — удивляется мальчонка. — Сам видел и воду оттуда брал! — А далече отсюда? — Так рядышком! Повёл их по тропе, обошли полный круг. Нет колодца и следа! Но золото, вот оно, в котелке лежит. — Вот что, — молвит Пантелей, — берите клад, садитесь на коней да скачите в село. Родителям всё обскажите, как есть, и я своё словцо вставлю. Оседлали ребятишки лошадок, только тронулись, тут Осип и шепчет Олегу: — Пантелею долю оставил? Тому стыдно стало, быстро вернулся, поклонился пастуху и подаёт ему всю добычу: — Прости, дедушка, возьми, сколь надобно! Пантелей бровями пошевелил. — Всё это ваше, ребятки, моего труда в этом нет! — Как же, дедушка, — тут Осип встрял, — если б ты нам не рассказал о всаднике, то Олег бы к нему не обратился в ту ночь, колодца не увидал, воды не зачерпнул. Не срами нас, возьми, сделай милость! — Что ж, — улыбнулся Пантелей, — сами поддайте, сколь не жалко. Парнишечки переглянулись и отдают ему половину с поклоном. Остальное в котомку сложили и довольные поехали в село. Добрались до околицы, тут Осип и говорит: — Что-то котомка тяжелее стала. Глянули, а там два одинаковых золотых слитка. Поняли они, что наградил их так всадник за то, что не пожадничали. Дома-то рассказали всё, в семьях праздник. Сдали, конечно, отцы слиточки золотые купцам, старшим братьям да сёстрам свадьбы сыграли славные. Хозяйство, знамо дело, поправили. Пантелею тоже полегче жить стало, избу новую сладил, и дальнего родственника пригрел с женой и детками. Дружно зажили, весело! Колодец ни Олегу, ни Осипу более не показывался, да они не искали его. Осип по бочарному делу пошёл, Олег в углежоги наладился. Крепко, видать, запомнили слова Пантелея! Народ, конечно, пытался сколь разов найти то заветное место, но всё без толку. Вроде и всадника видели и разговаривали с ним, но до колодца не добирались. Не каждому, видать, дано сокровища узреть, а взять их и вовсе нелегко! А может, для этого надо иметь чистое сердце и помыслы? Вы как думаете?
Лошадиный бог
Давно это случилось. Прадед моего прадеда ещё не появился на свет. Люди пришли в эти края и стали жить. Да и то сказать, места тут дивные. В реке рыба плещется, земля родит справно, в лесу зверья, сколь хошь! Ну, как водится, срубили избы, пашни распахали, зерно посеяли. Животинку, опять же, всякую развели. Перво-наперво лошадёнок, знамо дело! Без них родимых никуда! Попозжа, конечно, завели курочек-уточек и протча[97] птицу. Годик-другой прошёл, детишки заголосили в избах. Так и проросли наши прародители в этой земле.
На ту пору жили по соседству два друга — Тихон да Светомир. У обоих почти что в одно время народились детки. У Тихона дочь, Любава, а у Светомира сын, Любомир. Подросли они малость, и уговорились родители их соединить в семью, как вырастут. В ту пору, вишь, непросто было найти пару по годочкам равную. В нашей деревне девок много рождалось, а парней нехватка образовалась. Ну, ладно, уговорились, по рукам ударили, мёдом хмельным скрепили и по избам разошлись. Любава с Любомиром шибко сдружились. Везде совместно бегали и друг дружке тайны поверяли. Вскорости Любаве надели сарафан, косу заплели, голову лентой украсили. Еще годочки пролетели, и вошла она в пору девичью. Коса русая чуток не до земли, глазки синевой просвечивают, на щечках жар горит и походочка плавная, ровно реченька в половодье. Любимир тож справным парнишечкой поднялся. Косая сажень в плечах, волос волной, улыбка плещется и на работу, слышь-ка, хваткий! На Иванов день собралась Любава с подружайками суженого кликать. Выплела веночек, на воду опустила, слова проговорила заветные: — Ты плыви, плыви веночек, на тот берег, где дружочек! Ты веди его ко мне, притули к моей судьбе! За венком по бережку бежит, вспоглядывает, где пристанет. Далеко уплыл знак Купалы, аж на другую сторонку реки. Смотрит девица, уткнулся венок прямёхонько в ноги коню, что вышел на водопой. Тот сфыркнул, голову поднял да и заржал призывно. А сам масти вороной, глазом диким косится, да грива, слышь-ка, кольцами развевается. Ухватил зубами он тот венок, из воды выпрыгнул и был таков! Любаве досадно, что Купала посмеялся над ней. Слёзки из глаз покатились, хмарь на лицо пала. Рукавом прикрылась и в луга убежала, чтоб подружки стыда не подглядели. Любомир за Любавой поглядывал, потому коня того усмотрел. Ну, знамо дело, осердился — не смог он веночек словить любушки своей. Повздыхал маленько да и придумал, как Любаву утешить. На озерцо сбегал, нарвал охапку купав[98]. Как запалили костёр для очищения, он подарочек свой девушке подал. Та взять взяла, а потом ещё пуще слезами залилась. — Почто слёзы льёшь, Любавушка? — спрашивает её. — Али не нраву подаренье? — Ах, Любомир, — отвечает она ему, — хороши купавы, да ведь нельзя их рвать в этот день, печаль нам с тобой будет.
И то верно, запамятовал паренёк, что сорвать купаву в Иванов день не к добру. Однако утешает подругу: — А ничто! Пущай Купала не насмехается над тобою! Ухватил деву за рукав и повёл к костру. Праздник-то отгуляли. Под утро пришла домой Любава, купавки в ручеёк положила да отговор сказала: — Возьми, Купала, свои купавы, прости нас малых, коль мы не правы. Мне покажи на зорьке утра милого друга в любовных путах. Тут позади шорох, оглянулась девка, а там конь тот давешний в зарослях калиновых. Вскричала она, рухнула в беспамятстве и того не узрела, как обернулся конь кареглазым черноволосым молодцом. Подошёл он к ней, наклонился и поцеловал уста алые, потом назад ступил и в луга ускакал, приняв обличье лошадиное. На крик Любавы родные выскочили, в избу её снесли, на лавку уложили, водой отпоили да и спрашивают, что, мол, такое случилось. А дева молчит да трясётся вся. С того дня ходит Любушка невесёлая, мало говорит, больше молчит. Как-то раз подружка зовёт её на вечёрку — попеть, хоровод поводить, печаль-тоску развеять. Ну, пошла она, хошь и с неохотой. У реки костерок развели ребята, а девчата шутки шуткуют, трунят над ними. Дело молодое, зубоскалят, веселятся! Глядь, к костерку подходит парень, виду молодецкого. Карий глазок щурит, улыбается во весь рот, а волос, слышь-ка, тёмный и кудрявый. Ненашенский, сразу видно. И в пляс пустился да к Любаве набивается в пару. Та ничего, в ответ руками взмахнула, по кругу плавно пошла. И захороводились они с ним на весь вечерок. Друг дружке не уступают, припевки зачинили. Начал-то он споначалу:
— Глубоко растут купавы,
Мне руки не дотянуть.
Далеко живёт Любава,
Не добраться как-нибудь!
И она не молчит:
— За любимого дружка
И серёжку из ушка!
А за тебя, ненашего,
Не вынесу и каши я!
Ну, и далее так, посмеиваются, веселят народ. Тут он возьми и спой:
— От тебя, моя Любава,
Я веночек получил.
Позабавился Купала,
Сердце навек присушил!
Девку, как заморозили. Встала столбом, ни моргнёт, ни вздохнёт. А молодец не останавливается:
— За тобой ходил по лугу,
И следочки целовал.
Стань, Любава, мне подругой,
Я б другой не пожелал!
Любава поворотилась и ну бежать с круга. До самой избы ног не чуяла. На лавку околоть окна присела, сердечко вот-вот выскочит из груди. А на кругу Любомир за грудки схватил парня: — Почто девку обижашь?
Ну, знамо дело, все парни подбежали в заступ. Только глядь-поглядь, а того и след простыл! Далёко, на лугу конь заржал, да топот копыт услыхали, и всё. Ругнулся Любомир: — Окаянная душа! Видать, коня на привязке оставил, вишь, смылся быстрёхонько. Скоро-нескоро, осень пришла. Светомир к Тихону: — Обещался, мил друже, дочку отдать за моего сынка! не пора ли обещанье сполнять[99] Тот покручинился: — Не в себе девка-то! Давай годик обождём? Авось, наладятся дела? — Ладно, — согласился сосед. — Токмо больно ты дочке потворствуешь, Тихон. Не вышло бы худо! Сговорились свадебку на следующую осень справить. С тем и разошлись. А Любаве сны стали сниться чудные. Будто скачет она на коне верхом по чистому полюшку. Солнышко пригревает, птички поют, ветер кожу гладит. Только враз всё исчезло. Одна-одинёшенька стоит на юру, а вокруг пусто и голо… В другой раз опять на коне вороном объезжает места дивные и славно ей на душе и радостно. А как нет с ней вороного, так и холодно и неуютно. Призадумываться стала девка, что дело нечистое. Подошла к мамке-ведунье. Так, мол, и так, что делать-то? а та руками всплеснула: — Что ж ранее не шла? Вишь, приворот тебе сделан любовный! Ой, беда! — Как же? — в ум не войдёт Любава. — Конь что ли меня приворожил? — Ох, глупа! Конь-то не простой, чуешь? Лошадиный бог к тебе подкат делает! Иди ужо, ближе к ночи ворочайся. Идёт Любава домой, сама думки думает. Лестно ей, что не просто конь, а лошадиный бог её заприметил. С другой стороны боязно — ну, как сманит да бросит? Опять же, раз бог, то, видать, и богатства у него несметные. Доля полегче будет! Тут она и услышала ржание позади. Оглянулась, а перед нею конь вороной с гривою, чуть не до земли. И молвит он голосом человеческим: — Хотел я, Любава, чтобы ты меня добром полюбила, а не за посулы, да видно не судьба. Не ходи к ведунье, не потревожу я тебя более. Будь счастлива с Любомиром! На этом повернулся и ускакал, а на тропке веночек засохший остался. Пригорюнилась девушка. Вишь, ей обидно, что так запросто отказался от неё ухажёр! Хотя бы и бог! Ну, поплакала малость, да домой пошла. А на ту пору, когда разговор этот вёлся, мимо шла девчоночка, Веселина. Едва-едва с недолеток выскочила. Одна у родителей росла, так вышло. Они на неё наглядеться не могли. Души в ней не чаяли. Однако спесивости али гордыни в девке не было. Ко всем с улыбкой да лаской! Услыхала она слова, сказанные Любаве, ветки раздвинула и увидала коня. А она, слышь-ка, не уступала парням в верховой езде, бойкою слыла. Хоть и поругивала её матушка за такие утехи, но запрет не накладывала. Веселина залюбовалась статью конной, пожалилась, что быстро ускакал, да и запала ей думка оседлать красавца, промчаться по равнине. Только где ж того коня найти? Всю осень пыталась девица углядеть, где пасётся красавец, но так и не сподобилась. Потихоньку у подружек выспросила об ухажёре Любавы, поняла, что не так всё просто. Но не отступилась, ещё больше загорелась найти его. Целую зиму думки думала и придумала всё ж таки! Не обошлось, знамо дело, без бабки-ведуньи. От неё услыхала, что имя ему надо придумать. Если приглянётся прозвание, то поладить тогда можно. Перебрала она всяческие имена, но ни одно на сердце не легло. А без этого ничего не сложится, вишь! Тут весна подоспела, травка первая вылезла, подспорье для еды. Девушки, как водится, корзинки взяли да собирать отправились. Ну, и Веселина с ними. Споначалу все вместе толпились, потом разбрелись. Ближе к полудню засобирались домой, а Веселинка не откликается. Ну, покричали, побегали да в деревню скорёхонько, так, мол, и так, всё обсказали. Мужики собрались, отправились искать. А Веселина тем временем ни сном ни духом не ведает, что её обыскались. Присела себе у ручейка на передых. Ножки водой обмыла, сидит песню тянет, на воду смотрит. Там и увидала отражение лошадиного бога. Глядь, а это и вправду он. Тут она и молвит: — Велимир! По-другому никак тебя не назвать. Тот в ответ заржал и в кустах скрылся. А Веселина вскричала: — Постой-погоди, милый друг! Приглянулся ты мне с первого раза. Дозволь полюбоваться тобой. Разве много прошу? В ответ тишина. Она далее просит: — Дозволь, Велимир, коснуться гривы твоей шёлковой, обнять шею гордую, рядом постоять, сердце девичье унять. Ну, знамо дело, кто на такие речи не откликнется? Лестно Велимиру стало, вышел он к Веселине. Она гриву ему погладила, да и вплела в неё ленточку алую из косы. Тут шум раздался, мужики приблизились деревенские. Конь отступил, а перед тем молвил: — На вечерней зорьке у омута ждать буду. И исчез, как не было. В тот день не удалось девице отлучиться из дому. Матушка больно гневалась, потачку не сделала. А на следующий вечер она схитрила. Притворилась, что устала больно и спать отправилась пораньше. Сама же утайкой задками на реку побежала. На обрыв вышла, смотрит, ждёт Велимир на другом бережку. А брод ниже по течению, до него с полверсты. Наладилась она бежать туда, но конь в реку вошёл и поплыл к ней. Встретились они, и пошли вдоль реченьки. Почти до утра разговоры говорили. Так и повелось. Днём Веселина думками с Велимиром, а ночами рядышком. После первой встречи позволил он девице сесть на него верхом и прокатил с ветерком. Ну, ясно дело, по душе они друг дружке пришлись! Долго ли коротко, проскользнуло лето ужом. Лист на деревах озолотился. Любомир с Любавой день свадебный назначили, всех на праздник пригласили. Веселина думала смолчать о том, но всё ж таки доложилась Велимиру. Тот выслушал да и молвит: — А что, милая, пойдёшь за меня замуж? Взгрустнулось ей. Вдруг слышит голос позади: — По здорову ли красавица? Оглянулась, а там парень. Сам из себя статный, на лоб тёмные кучери[100] упали, а глаза карие с лукавинкой смотрят. Смутилась она чуток, но отвечает приветливо: — Спасибо на добром слове! — За травой-первоцветом пришла? — продолжает встреченный. — За ней, за вкусной. Тут он ласково тронул девушку за руку: — Али не признала меня, Веселинушка? Али забыла дружка любимого? Вскинулась девчоночка: — Ты ли, Велимир? — Точно так, — отвечает, — я.
Сердце у девицы заколотилось, дыхание перехватило. Ни словечка вымолвить не может. Смотрит в глаза ягодиночке, а по щеке слёзка ползёт. Вишь, он ей ни разочка не сказанул о любви, а тут о замужестве просит. Помолчали так, потом конь развернулся и в поле поскакал, а Веселина домой направилась. С того дня исчез Велимир. Затосковала девчоночка. Сколь разов приходила к омуту, звала его, ожидаючи, но ни ответа ни привета. Зима в тот год суровая удалась. Еле-еле весны дождались. По первой травке Веселина отправилась на луга насобирать крапивки для щец. Ходит да вспоминает, как они здесь с Велимиром гуляли. Заулыбалась Веселина.
— Что ж ранее в таком обличии не явился? — Хотел, — говорит Велимир, — проверить, точно ли сохнешь по мне, али посулы ждёшь о жизни богатой. Осерчала девка: — Коли проверять надумал, так взял бы меня и превратил в кобылицу! Вот и померялись бы, кто лучше умеет по степи скакать! — Ловлю на слове! — усмехнулся тот. Да и коснулся её лба, рук и ног. В тот же миг превратилась Веселина в кобылицу золотистой масти. Рядом вороной танцует, заигрывает. Побежали они рядышком навстречь солнышку. Долго их видно было, пока совсем не скрылись за маревом. Отец с матерью так и не дождались домой дочку. Лишь одежду нашли во поле. Горевали, конечно. Но вскорости приехала к ним родня дальняя, напросилась на постой, пока избу срубят. Те, что ж, согласны. Всё веселей, чем одним-то. А у приезжих детишек мал мала меньше. В доме гомон да хлопоты радостные. А немного погодя прибилась к ним во двор пара лошадей — вороной конь да лошадь золотистой масти. Справные и до работы охочие. Как-то попытался тать со двора их свести, да не сумел. Чуток насмерть копытами не забили! Кобылица весной пару жеребят принесла. И пошла плодиться порода этих лошадок. А Веселину с Велимиром видел народ иной раз. То, слышь-ка, дева верхом на коне прибьется к обозу, и разору[101] никакого не случается. То иной раз парень на золотистой кобылке подъедет на пашню, воды попьёт да молвит слово доброе — урожай хороший там тогда. А иной раз видели их обоих в человечьем обличии. Идут по лугу али вдоль речки и повсюду с улыбкой и добрым словом. Замечали люди, что где ходила та пара, там и покосы становились хорошими, и пашни богатыми, люди жить начинали справнее.
А Любава тоже нет-нет да и вспоминала, как по молодости за ней лошадиный бог ухаживал. Ну, видать, не судьба! не насмелилась такого в пару взять. Они с Любомиром долго жили, и деток немало у них было. Но никогда более не встренулся ей на пути вороной конь с кучерявой гривой.
Волчек
— Ну-ка, Парамошка, подбрось дровишек в костёр, а то, вишь, затухает. А без огня ночью никак нельзя! Потому как зверьё вокруг не спит. Вдалеке раздался волчий вой. Дед крякнул, глянул на ребятишек, что сидели возле костра, и, затянувшись трубочкой самосада, сощурил глаза.
— А я волков не боюсь! — сказал тот, что подкидывал дрова. — И зря! — откликнулся, окутанный табачным дымом, дед. Чуть помедлив, он продолжил, как водилось всегда по вечерней поре, очередной сказ о давнем житие. Это случилось давным-давно. В те времена люди только-только пришли на берега этой реки. Места незнакомые, лес чужой, зверья видимо-невидимо. Ну, обжились помаленьку. Избы срубили, пашни распахали, зерно посеяли. А там и детки пошли. У тех деток свои вскорости ребятишки подросли, и внуки появились. Разрослась деревушка. На ту пору люди в согласии жили с миром, законы бытия блюли свято. Однако ж не все! Были и такие, что норовили поживиться за чужой счёт. Ну, об них в другой раз сказ поведу. В те незапамятные времена жил мужичок одинокий, вдовец. По прозванию Карачуй. Он смолода[102] присказку завёл себе. Чуть что услышит о горестях чьих-то, так и молвит: — Кара, чую! Чует, слышь-ка, что наказание это. Ну, его и прозвали Карачуй. Жена у него, вишь, родами померла. Долго ребятишек у них не было, а тут получилось! Преставилась[103]], значит, а ребёночек выжил. Мальчишечка голосистый получился. Мамку-кормилицу нашли зараз. Соседка приютила. Она, вишь, добросердечная была, и за грудничком присматривала, и Карачую помогала, чем могла. Тот, однако, приноровился сам справляться — и со скотом, и по домашним делам. Управится, придёт, бывало, к мамке, поглядит, как сынишка кормится, на руки возьмёт, покачает и в избу несёт свою на ночёвку. Народу в диковинку, что мужик коров доит, в избе метёт, с дитём нянькается. Родня-то посмотрела, как мужик мыкается в одного и ну приставать: — Ожениться тебе надобно. Мальчонке мать нужна, да и ты один сгинешь. А тот упёрся, ни в какую. — Нова жена сыну мачеха. Да и годами я уж не молод. И то сказать, в этом возрасте многие внуков нянчат, а у него сынок только народился. Годка три-четыре быстро отстучали. Сынишка подрос, Карачуй его везде с собой таскал. И на пашню, и на покос, а иной раз и в тайгу. Так ещё лет пять прошло. И всё бы ничего, но росточком не удался сынок, больно мал, зато смышлён не по годам, на язык бойкий и смелости, хоть отбавляй! Споначалу его погодки чурались, за недотёпу держали, задирали иной раз, посмеивались. А мальчишечка не из пужливых оказался. Отпор один разок дал, потом ещё. Зауважали, прозывать стали Бойка — так и закрепилось за ним. Карачуй покос держал у реки, на излучине. В аккурат над обрывом, где омут. Чуть ниже по течению брод имелся. Подходяще — отмахал косой и к реке, есть, где окунуться, усталость снять. Бойка с малолетства изучил эти места вдоль и поперёк. Отец-то косит, а он по округе валандается[104]. И набрёл он как-то на пещерку. Её сразу и не углядишь, вход корнями старой сосны прикрыт, и добираться несподручно — узенький карниз туда ведёт. Шагов четыре-шесть всего, но их пройти надо, а поскольку высоко, то не больно ладно! Взрослый бы тут и не пролез, а мальчишечка сумел. Облюбовал он находку и частенько туда наведывался. Отец иной раз шумнёт ему, он в ответ голос подаст, слышу, мол, рядом я. Так и жили. В очередной раз сунулся мальчонка к любимому месту и почуял запах волчий. Застыл на тропке каменной, прижался к стеночке, не дыхнёт. Смотрит, из дыры показался волчонок маленький, совсем несмышлёныш. Потыкался и едва не свалился вниз, Бойка успел ухватить его за шкирку. Прижал комочек серый к груди, а тот попискивает, возится. Тут и мамаша выглянула. Впилась жёлтым глазом, не смигнёт, и зубы скалит злобно, порыкивает. И что делать? Разозлился Бойка, да и в ответ зарычал и глаза выпучил. Зверь примолк, человека разглядывает, а мальчишечка чует, не удержаться ему долго на месте, сорваться вниз может. Стал помаленьку двигаться к пещерке. Волчица попятилась, он осторожно волчонка внутрь пропихнул, сам влез и на пол упал. Руки, ноги от усталости трясутся. Лежит и думу думает, как отсюда выбираться будет. Прислушался, вроде тихо стало. Голову поднял, никого не видать. Пещерка просторная, хоть и невелика, но спрятаться негде. Глядь, у дальней стеночки земли свежей комья. Подошёл ближе, а там нора, недавно вырытая. Скумекал парнишечка, что эта нора наверх ведёт. Видать волки выкопали. Отдохнул малость Бойка да выбрался назад. А поверху стал присматриваться, выход волчий искать. И углядел-таки! в двадцати шагах от обрыва бурелом виднелся. А под ним высветился любопытный глаз волчонка.
С той поры мальчонка стал пропадать у этого места. Потихоньку снесёт еды, со зверем маленьким делится и волчице бросит. Он быстро смекнул, что не всё ладно с мамашей нового дружка. Углядел на правой задней лапе рану. Видать, уходила от погони и сумела спасти только одного детёныша. Ну, ходить-то ходит, да плохо. Кормёжку добывать не может. Призадумался Бойка, как помочь зверью, да и подошёл к отцу спросить. Тот сходил к бурелому, глянул и молвит: — Плохо дело, погибнет волчица и волчонку не жить. Поздновато она завела семью. Потом добавил: — Беги к роднику. У дерева, где пчёлки роятся, покликай Медовую Бороду, поспрашай помощи. Тебе, может, и не откажет. Отец-то много чего о лесных жителях сказывал, да не велел шибко о том с другими делиться. Не любит лесной народ суету попусту. Ну, побежал Бойка к роднику. Руки окунул, лицо обрызгал, поклонился в пояс и молвит: — Дедушко, помоги, загибнет волчица почём зря и волчонок с нею. В ответ тишина. Он опять омовение совершил, до земли поклоны отбил, просьбу высказал. Молчит Медовая Борода, не кажется мальчонке. Тут Бойка осердился, ногой топнул и в крик: — Ты почто старик молчишь? Али вовсе тебе не жаль зверину? Неужто трудно помочь? Зазря, видать, люди говорят, что ты хранитель леса! Позади смешок раздался и кашель. Оглянулся парнишечка, а там старичок с него росточком, на голове шляпа соломенная с полями, борода до земли, а в ней, слышь-ка, пчёлки шебаршатся. Глаза у дедка прищурены, со строгйнкой смотрит. — Чего шумишь? — спрашивает. — Чего надобно? Оробел малость Бойка, но не смолчал. — На поклон пришёл к тебе, Медовая Борода. Помоги, сделай милость. — Знаю-знаю твою печаль, Бойка, — продолжает хранитель и бороду оглаживает, — помочь помогу, но и тебе потрудиться потребно. Дам тебе лекарство, медку лесного, но его смешать надобно с твоей кровью. Выдюжишь? — Знамо дело! — не раздумывая, выпалил мальчишка. Дедко кивнул и поворотился к дереву. В нём дупло открылось, а там туесок с мёдом. Старик его на пенёк поставил, в бороде пошарил, кивнул парнишке. Тот руку протянул, дед осокой полоснул. Бойка ничего, токмо вздрогнул разок. Капельки крови смешались с мёдом, лекарство запузырйлось, вздыбилось и унялось. — Вот и всё, — улыбнулся Медовая Борода. — Намажь рану волчицы, потом рукой зачерпни и дай полизать ей и волчонку. Бойка схватил туес да бёгом назад, и поблагодарить забыл второпях. Прибежать прибежал, а как подступиться к волчице не знает. Выманил всё ж таки волчонка, дал ему облизать себя, повозился с ним, а после потихоньку стал к волчице двигаться. Та в логово, Бойка за ней, исхитрился, мазнул по ране мёдом. Взвыла мать волчья. Оно понятно, боль неминучая. Кинулась волчица на парнишечку и цапнула за руку. Тот ничего, стерпел, токмо ойкнул. Тут же рану мёдом замазал, она на глазах затянулась. Смотрит, и у зверя рана коркой подёрнулась. Он и молвит голосом негромким: — Что ж ты супротивишься, волча? Али не видишь, с добром я к тебе. Только вместо голоса человеческого из горла рык вышел. Помотал головой Бойка и вновь пытается говорить, но не речь человечья льётся, а рычание да поскуливание волчье. Глядь, а волчица ластится к нему. Он, не мешкая, на рану вновь наложил мёд, опосля пальцы окунул и дал слизать зверине. В попятную вылез из норы, волчонка с руки накормил лекарством, да и рухнул наземь, лишился силы напрочь. Очухался от того, что отец водой в лицо брызгает и смотрит озабоченно. — Ты как, сынок? Получше? — Что это со мной, тятя, случилось? — Задохся[105] малость в норе, верно. Как ты там извернулся-то? Я уж копать приноравливался. Ну, передых сделали и домой побрели. Звери из норы не показались, но, судя по радостному повизгиванию, всё наладилось у них. С той поры не было ни дня, чтоб мальчонка к тому месту не бегал. Сдружились они, вишь, с волчонком. И волчица присмирела, не скалилась более. На охоту стала выходить, хромота у неё пропала напрочь. Со временем Бойка так освоился, что по лазу волчьему змейкой скользил. Изучил лёжку, где волки спали, и оттуда ход в пещерку пошире сделал. Теперь он из логова легко попадал в пещеру и наоборот. Незаметно для себя постиг парнишечка волчий язык и повадки. Разумел всё, о чём перекликались звери, и сам по-ихнему, слышь-ка, мог толковать. Понял, что волчонок не волчонок, а маленькая волчица и зовёт её мать Резвушей. Лето полиняло, осенью обернулось, а потом перекинулось в зиму. Помогал Бойка своим кровникам зимовать — еду носил, сено в логово для тепла. Морозы, знамо дело, у нас грозные. Там и весна подоспела, веселее стало жить. Резвуша подростком неуклюжим сделалась, частенько они с мальчонком вдвоём по окрестностям носились. А то возьмутся бороться друг с дружкой, рычат да повизгивают. Ближе к лету засобиралась волчица в путь. Вишь, люди стали часто видеть её, забеспокоились. Ну-ка, начнёт волк скотину резать? Настроились даже с колотушками искать логово. Пришла пора парнишечке прощаться с Резвушей. Проводил он их подалее и домой возвернулся. Но с той поры пасмурнел, нечасто улыбка на его лице появлялась. Годочки не кочки, катились, что с горы камешки. Вышел Бойка в женихи. Всем хорош парень, токмо росточку невеликого. И хотя под стать себе подобрать мог не одну девицу, не торопился в мужья выходить. Народ тому дивился, а отец ведал печаль-думку сынову, но помалкивал. Как-то по весне и говорит Бойка: — Невмочь мне более, хочу поискать Резвушу, тятя. Отпусти подобру-поздорову. — Стар я уже, сынок, — вздохнул в ответ тот, — хотелось бы среди внуков дожить свой век, послушать смех детский.
Но отпустил всё ж таки. Собрался Бойка в путь, а перед тем завернул к роднику. Водой ключевой умылся и с поклоном молвил: — Дедко Медовая Борода, благослови в путь-дорожку, не поминай лихом, ежели что. Ворохнулся куст, показался старик. Всё в том же обличии, ничуть не изменился. Глянул на молодца да откликнулся таким словом: — Не убоялся ты, Бойка, кровью поделиться, чтоб зверя вылечить. И сейчас не бойся. Сердце тебе укажет дорожку. Иди с добром! Возьми вот подарочек, пригодится, — протянул кошель[106] поясной. — Будет туго, откроешь. С тем и пропал. Бойка кошель подвесил и пошёл. Долго ли коротко блукал, а только вышел он как-то на полянку лесную возле небольшого озерца. Здесь и решил заночевать, отдохнуть и подумать, куда дальше идти. Достал трут, кремень да огниво, костерок соорудил. Рыбку словил, запёк, поужинал. Сидит, на огонь глядит, думки гоняет. Вдруг вой послышался волчий, Бойка возьми и откликнись воем. Утихло всё, а чуть погодя в траве шорох послышался, жёлтый всполох глаз сверкнул. — Резвуша! — кинулся Бойка вперёд. Волчица куст с волчьей ягодой обошла кругом и оказалась в обличии человека. Стоит перед парнем невысокая девчоночка крепко сбитая. Коса до пояса с лентой зелёной, сорочка белая, сарафанчик зелёный с каймой-вышивкой из цветов и трав. Изумился Бойка: — Ты ли это, Резвуша? — Не признал? — смеётся та в ответ. — Так ведь отродясь тебя не видывал в таком обличии! Как так вышло? — Нас, — отвечает Резвуша, — таких мало осталось на земле. Я наполовину волк, а наполовину человек, а попросту волчек. В образ человеческий обращаемся мы токмо при достижении возраста свадеб. Потому ты меня ранее и не видел такой. А ты как попал в эти края? — Заблудился! — рассмеялся Бойка. И рассказал ей всё, что с ним произошло. — А зачем ты искал меня? — вопрошает Резвуша. — Так не мил мне белый свет без тебя! — воскликнул парень. — Будь мне женой любимой. Вернёмся к моему батюшке, один он там, нас дожидается. Волчица понурилась. — Не смогу я в деревне жить, любый мой. Да и народ почует, кто я на самом деле. Люди боятся нас, проклинают… Ты в душе совсем другой, потому и принял облик мой волчий, не испугался. Останься со мной на три дня и три ночи, а после вернись домой и найди себе девушку по сердцу. — Нет! — вскричал тут Бойка. — Не оставлю я тебя одну. Вместе жить будем, избу срублю. Ну, настоял всё ж на своём. Поставил избушку и стали они жить у озера. Мамаша-волчица возле них пригрелась, по хозяйству помогала. Пока избу ладили да к зиме готовились, тут и холода подкатились. А по весне принесла Резвуша двух близнят[107], мальчонку да девчушку. Детки как детки, никакого различия нет, одно токмо — глаза жёлтеньким посверкивают. Бойка малость сомневался, что детишки человечьими будут. Оно и понятно, кому охота волчат поднимать? Резвуша тот страх угадала и сказывала ему заранее, что их дети смогут принять обличье волков лишь по собственному желанию, и никак иначе. Годик в заботах пролетел, пока грудничков поднимали. Ну, ничего, хорошо всё сладилось. Росли ребятишки крепкими и разумными. А по второму году случилась беда. Пошёл Бойка на охоту, как водится. Резвуша с ним отправилась, а мамашу за детьми присмотреть оставили. Дело осенью, на первую порошу. Резвуша, чтоб сподручнее добычу гнать, обернулась волчицей. Резвится, радуется снежку, с мужем заигрывает. Надо сказать, что волкам в том краю вольно жилось. Народ местный почитал их, умел ладить и жить со зверем дружно. А самое главное, хорошо различал волков и волчек. Близко с ними Бойка не водился, но встречаться встречались иной раз. И сейчас, увидев местного охотника, Бойка приветил его полупоклоном. Однако тот, ответив на приветствие, сделал знак, что хочет приблизиться. Получил согласие, подошёл и говорит: — Ты, мил-человек, сторожко гдяди, потому как появились в округе люди лихие. Налетят, учинят разор, а то и до смерти дело доводят, и врассыпную! Нападают ватагой, норовят на одиноких путников али на детей. Так-то! Ну, упредил и откланялся, пошёл восвояси, а Бойка встревожился. — Давай, — говорит, — жёнушка, вертаемся до дому, неспокойно на душе что-то. Та в ответ: — Я наперёд поспешу, любый, волчий бег побыстрее будет. Кивнул Бойка и ходко до избы пошёл. Почти половину пути одолел, тут над лесом столб дыма поднялся и раздался волчий вой. Побежал мужик, не разбирая дороги. Добрался вскоре, а на месте избы кострище и Резвуша издыхает у волчьего куста. Кинулся он к любимой, а она шепчет: — Обнеси вкруг куста, человеком умереть хочу. Обошёл Бойка куст три раза, обратилась волчица в человеческий облик. На груди рана зияет. Бросился мужик кошель открывать, что подарил ему Медовая Борода, да Резвуша удержала. Поздно, говорит, ни к чему теперь всё это. Перед смертью успела ещё вымолвить: — Пятеро разбойников было, мама едва успела увести деток. Зарыдал Бойка над телом любимой, и такая в нём злость поднялась, что и сам не понял, как превратился в волка. Ростом в два-три раза выше обычного зверя, шерсть иссиня-чёрная, пена с клыков капает — страх один! Взял след и рванул за разбойниками. Настиг в одну минуту окаянных и разметал всех напрочь. А потом вернулся на пепелище и завыл прощальную песнь над любимой. Всю ночь разносился вой над лесом и в страхе бежали и звери и люди от того места.
К утру обессилел Бойка от тоски, упал возле любимого тела и притих. На рассвете из-за куста показались старая волчица и два волчонка. Понял мужик, что пора вновь облик менять. Обошёл вместе со своим семейством волчий куст, стал человеком и занялся горестным делом — копать могилу. Похоронил Резвушу под раскидистым деревом, у большого камня. И то диковинно, что очертания камня похожи на волчью голову. К тому камню теперь ходят те, кто верной и долгой любви ищут. На другой день собрался он в деревню к отцу возвращаться. Детей поднимать одному тяжко, да и оставлять их опасно, защиты нет. Однако мать Резвуши с ним не пошла, покачала головой и молвила: — Здесь моя родина, здесь и умирать буду возле могилы дорогой доченьки. А ты Бойка прости меня за то, что пришлось мне детей волчатами обернуть раньше времени, не по их желанию. Иначе не уйти было никак от лиходеев. — Вины на вас нет никакой, — сказал в ответ вдовец, — однако ж прошу вас идти с нами, одной здесь тяжко будет. На то вздохнула волчица: — Недолго мне осталось, не заживусь. А вы ступайте да не поминайте лихом! На том и расстались. Воротился Бойка в деревню. Кара-чуй рад-радёшенек! Внучата поначалу дичились, а потом попривыкли, от деда не отходят. За ним соседка приглядывала, дочка той мамки, что когда-то выкормила Бойка. Она помладше его годка на четыре. И то сказать, в двадцать лет вдовец. Поспрашали, знамо дело, люди, что да как. Где, мол, жил-бродил, как жёнку потерял. Всю правду он не выложил, отговорился. А малость погодя стал ему батюшка намекать, что горе горем, а надо бы и жену в дом привести. — Кого сватаешь, тятя? Кто ж за вдовца с двумя детьми пойдёт? Разве какая вдова… Да и то сказать, вряд ли я кого полюбить смогу, а без любви сам знаешь, каково. Ты вот не оженился вдругорядь. — У меня другое дело было, сынок. Когда ты на свет появился, я наполовину сед был. Где уж тут жениться! Курам на смех! Помолчали. Карачуй опять засвоё: — Приглядись-ка к соседской дочке, Алёне. Девка на выданье, и на тебя поглядывает. Мил ты ей, сразу видно. — Что ж хомут такой ей на шею вешать? — вскинулся Бойка. — Не будет этого!
Алёна те речи услыхала, но виду не подала. Детей приветила, те тоже к ней потянулись, мамкой кликать стали. Видит мужик такое дело, решился поговорить с ней. На вечерней зорьке вызвал её к ограде и обсказал всё. И про то, как подружился с волками, и про волчек, и что дети его отмечены волчьей кровью. В общем, не пара они и всё тут. Та спокойно выслушала, ни словечка в ответ. — Что ж молчишь? — спрашивает Бойка. — А что говорить? — отвечает Алёна. — Ты же всё за меня решил! Только о волчек я давно знаю, дети рассказали и показали. — Вот как! — удивился Бойка. Подумал и говорит далее: — Мила ты мне, Алёна, но полюбить тебя, как любил Резвушу, не смогу, прости. Если есть у тебя склонность ко мне, то посватаюсь. Уважать тебя буду и сроду не обижу, но любви не обещаю. — Вот и хорошо, — отвечает та, — засылай сватов. Свадебку скромную сыграли и зажили потихоньку. Пошептались бабы, конечно, за спинами. Вот, мол, век достался девке несладкий! И зачем согласилась? Парней-то хоть отбавляй. Алёна на словцо скорая была, быстро всех отшила. Немного погодя пошли у них детки, попеременно мальчишки да девчонки. Все ладные, кровь с молоком, одну токмо особинку имели все — глаза с жёлтым отливом. Жизнь хорошую Алёна прожила с Бойка, ни разу не пожалилась. Видела не раз мужа и детей своих в обличии волков. Округу их разбойники стороной обходили, побаивались. Слухи ходили, что охраняют, мол, те места стая крупных волков. Ну, и сторожились лиходеи. Разбрелись по свету потомки волчек. Со временем говорят, от их дара перекидываться мало что осталось. Разве что характер особенный — однолюбы они все, вольницу любят шибко, не терпят лжи и неправды. И ещё сказывают, что хорошо видят ночью, потому как достался им в наследство острый глаз.
Дед умолк, закончив сказ. Подпаски крепко спали вкруг огня. Поднялся, кряхтя, подбросил в костёр дровишек, осмотрел округу. Стояла тёплая июльская ночь. Вдали, за рекой коротко рыкнул волк. Старик усмехнулся, блеснув жёлтыми глазами.
Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Последние комментарии
4 часов 46 минут назад
5 часов 27 минут назад
5 часов 29 минут назад
7 часов 28 минут назад
13 часов 34 минут назад
13 часов 45 минут назад