Circa semitas angustas [Victor G. Konjaria] (fb2) читать онлайн

Victor G. Konjaria Circa semitas angustas

«ЛЮБИШИ ЛИ МЯ? »

Каждое начало предъявляет, как минимум, собрание двояких переживаний: одна похожа на лень, другое на зов ответственности. Тихий, но неумолкаемый, категоричный зов к участию в суете, не дающий покоя, не позволяющий лени продлить сонливую статичность. Неустанной настойчивостью повторяющейся короткие споры между "надо бы" и сравнительным комфортом, быстро испаряют остатки беззаботного стояния в пассивности, превращая его в невыносимую далее дискомфорт.

Но пока это всего лишь начало мысленного примирения с тем, чему пробуждением было сказано «да». А дальше… дальше может быть все что угодно… может случиться и разрушающее “Я” сваливание в себя, из-за чрезмерного скепсиса, призывающего махнуть рукой на все… А может случиться и так, что кто-то карабкаясь, спотыкаясь попробует пройти путь от себя к иному себе…но подвох в том, что чувство правильности пути или действий присутствует лишь эпизодически и весь процесс основан на целеустремленности идущего и зависит от его личной силы воли.

Несмотря на такие неблагожелательные обстоятельства, нас все таки влечет на поиск твердой почвы, на поиск чего-то схожего, родственного, закономерного … без которого мы потеряли бы всякие смыслы, оказавшись закованными в безвыходном одиночестве с самим собой…

Эмпирия

Если представить образ повседневности, то оно будет включать в себя неменяющейся, привычные пейзажи в серых тонах, и представление о людях в этой же серости, пока редких, о тех, которые спешат куда-то и о тех, кто задумчиво, не торопясь прогуливаются по тротуару…в ранней молодости своей Ганс-Ульрих считал их элементами ландшафта, такими же неминуемыми и привычными, как серые, железобетонные стены высотных зданий вокруг, как редкие, общипанные деревья у тротуара возле дороги, как усиливающийся гуль фонового, городского шума, поглощающего звуки утреннего пения птиц…

Его всегда влекли события. События не мелкой, личной значимости, а фундаментальные, определяющие как он думал образ жизни и бытия мира в течении десятилетий и боле. Он полагал, что главным участником событий является государство, которое одновременно и создает эти события. Народ может участвовать в них посредством государства. Так как государство действует как эксклюзивный субъект, в отношении к нему народ должен находиться в служиво -подчиненной форме. Государство обязано обеспечить такое положение вещей, упорядочить себя изнутри. Так как целью действий субъекта является приобретение преимущества над другими действующими субъектами, внутренний порядок государства должно соответствовать этому предназначению. Оно должно иметь четкую идеологию, содержащую в себе элементы превосходства над другими. Государственные механизмы должны обеспечивать ситуацию, где народ будет мыслить и действовать исключительно категориями предлагаемой идеологии и здесь государство в праве применить разные формы этатизма.

Ганс-Ульрих воспринимал людей, как потенциальную силу, которая может и должна послужить событиям. Люди ему были интересны как бы в целом, как масса…К их личным переживаниям, к боли, заботам он был теоретический безразличен. Он считал, что это слишком мелко, слишком низко и преходяще…все это акциденции, а события важнее. Его отношение к себе и к своей жизни было точно таким же… Его не заботили старые обои на стенах дома, обустройство личной жизни, собственной карьеры или организация собственной славы. Он был внутренне, природно честен без особых усилий над собой; какой-то особой, в суть проникающей чувствительностью всегда мог обнаружить ситуацию, где можно было прийти на помощь и помогал охотно, не возвеличивая себя перед собой, но и не воспринимая как ему казалось, замкнутости людей на мелких, сугубо житейских заботах. Если подумать, что характерная для него сердобольная чувствительность и была причиной дистанцирования от людской конкретности, иммунная реакция эго, ограждающий его от разрушительных разочарований-то такая мысль вполне может оказаться законным, ведь “хитрость разума” указывает нам не на прямолинейность.

Всякая стабильность в умонастроении, устоявшейся ракурс мироощущения, может превратиться в догматический сон и не очерствевшая душа, как правило, созревает себя для пробуждения от нависшей возможности застывшего, ведущего к узости ригоризма.

Преображение прорывается в душе постепенно, но наступает внезапно, как бы вне времени. Зарождается она в начале от не совсем понятного несогласия с привычной правильностью, от ощущения дискомфорта, неудовлетворенности от того, что воспринималось как правильное умозаключение, или как правильный поступок. Не во внутренних дискуссиях с неприемлемым, а как раз с тем, что a priori воспринималось как правильное и аксиоматичное. Такие крупицы несовпадения внутренней удовлетворённости с привычными реакциями на явления накапливаются, пока вдруг, в надвременности не возникнет новый пазл, как другая методика понимания реальностей, с надеждой на то, что это новое образование обширнее и глубже прежнего.

А конкретным поводом перезапуска себя может послужить любое, самое что ни на есть случайное, самое малозаметное явление, пойманный даже периферийным зрением.

Для Ганса-Ульриха таким поводом стал женский плач, самый обыкновенный плач женщины. Дело было где-то в юго-восточной Азии…стихийное бедствие, землетрясение, цунами. И плачущая женщина на фоне разрушений от стихийного бедствия, в зрелом уже возрасте, ее плач…без отсылки на сексуальность, с полным отсутствием женской кокетливости…искренний плач, как плач ребенка…она еще не примирившись мысленно с произошедшим, слезными глазами, безнадежно ищущими возможность повернуться назад, в прежний порядок, коротко рассказывала о содеянном стихией, без надежды на то, что кто-то захочет или сможет ей помочь. Она была похожа на ребенка, которая споткнулась об острые камни и разбилась …и которая жалуется к подбежавший маме, что ей невыносимо больно…но здесь не было мамы, которая подняла бы на руки, перемогла бы её боль, приютив ее в своих объятиях.

Этот пассаж потряс Ганса-Ульриха. Он никак не мог уйти от образов плачущей женщины и от жалости к ней…ее заплаканное лицо сохранился в памяти, сопровождаемый со жгучими переживаниями жалости и бессилия… и этот образ спровоцировал в нем “коперниканский переворот”. Важность событий, явлений перешли на второй план, а человек, конкретный индивид занял центральное место. Отныне он воспринимал человека мерилом всех вещей, признавая его полную автономность, полагая, что все дискриминирующие человека институции должны быть нивелированы, в том числе и посредством вмешательства государственных механизмов, в пользу обеспечения незыблемости прав и полной свободы индивида.

Ганс-Ульрих полагал, что события, явления сродни на безумную стихию, направлять или совладеть которыми человеку не под силу. А сам человек заброшен в этот враждебный для него мир и стоящий перед неминуемой смертью он еще умудряется… утопясь в этом потоке горя- находит для себя и сочинять для других поводы для радостей.

Несмотря на произошедшие перемены в настроениях, оставалось ощущение беспокойства из-за часто возникающего сомнения в какой-то незавершенности процесса. Гансу-Ульриху казалось, что перемены затронули не суть его мировоззрения, а носили больше аксиологический характер, меняя лишь ценностные значения ее главных постулатов. Он попробовал вжиться в это новое мироощущение, несмотря на то, что чувствовал в нём себя неуютно.

…

“В темноте все коровы черные” … для развеивания этой, нивелирующей индивидуального темноты, следовало бы выйти за пределы обобщающих закономерностей и нащупать индивидуально характерное для каждого, обнаружить их собственное своеобразие, познать или хотя бы понять их…Ганс-Ульрих сфокусировался на людях, старался не предлагать им темы разговора, не навязывать им абстрактные вопросы этики, политики, о сути бытия…не подсказывать им правильные, как ему казалось-позиции, не вести беседу самому, а больше прислушиваться.

Для него не стало неожиданностью обнаружение, если сказать точнее, подтверждение того, что массово распространенный стиль здесь-бытия человека не выходит за рамки сугубо соматического, ограничиваясь дилеммами по поводу пропитания, обустройства собственного бытового пространства и размножения. Во все эти суетливые заботы человек вносит только для него характерную черту хищничества…назовем это хищничество с человеческим лицом.

Человеку важно добиваться благосостояния для себя, но таким образом, чтобы достигнутое им подавляло других и происходило за счет подавления других. Плохо скрытая страсть человека к подавлению ближнего выступает таким мощным мотиватором человеческой активности, что порой невозможно отличить что важнее, обретение благосостояния или избавление от ближнего путем его подавления. Те, кто удачно, совмещают эти две способности, у кого уже имеются весомо накопленные, практические результаты… они и являются всеми признанной элитой, избранной частью людского сообщества и таких назначают представителями или в департаментах правления доверяют вести хозяйственные вопросы.

Ганс-Ульрих обнаружил целый слои субкультур, действующих в этом пласте социума, где всякий по умолчанию предполагал их, принимал во внимание в своих каждодневных действиях, даже тогда, когда открыто не признавал их законность. Эти субкультуры предлагали простые, но жесткие нормы отношений и служили критериями разделения людей на людей собственно и стоящими ниже, определяя формы их взаимоотношений. С другой стороны, несмотря на открыто хищническое содержание этих субкультур, они в какой-то мере предостерегали общество от прямого каннибализма, трансформируя его в латентной форме и предлагая методы и регулируемые процедуры уничтожения личности без прямого его убийства.

Банальная истина, что единственно неминуемое в жизни человека это его смерть… этой неизбежностью человек принужден обретению своего позиционирования в отношении к смерти. Здесь, в этом множестве людей разрешением дилеммы временности и вечности было принято считать вопрос размножения. И не только в инстинктах дело…не обрывающейся потомственная ветвь, в их понимании, было синонимом единственно возможной вечности вообще и своего личного бессмертия. Размножение давало смысл двум другим видам практической жизни, синтезировало их в себе. Бракосочетание растянутое во времени, включающий в себя момент рождения новой жизни и вплоть до школьного возраста ребенка, воспринималась как центральное событие жизни, как единственный настоящий праздник и достижение. Вы наверно видели родителей, которые везут ребёнка подчеркнуто демонстративно, на всеобщее обозрение, как знамя победы на параде…в рамках хорошего тона с требовательным ожиданием восторженных реакции от окружающих…вот это именно тот, упомянутый процесс растянутого во времени переживания праздника женитьбы и свадьбы.

Исходя из характеристик материала легко обнаружить, что все старались бракосочетаться выгодно для себя, так, чтобы продвинуться и материально и если получится, по социальной лестнице. Самим смекалистым это удавалось…

Все они любили смотреть мелодрамы, фильмы о любви, такие как “Pretty Woman”, ну и фильмы с яркими, самоотверженными героями, жертвующими себя ради любимого или любимой, но считали что любовь, сердечная привязанность, это область лишь романов и кинематографа, а для реальных людей она непозволительная роскошь, которая не оправдывает себя. В отличие от фильмов, любовь в реальной жизни это химера…следовать за химерами, не заботясь о понесённых репутационных затратах могут только оглупленные, что такие попытки никогда не заканчиваются Happy End-ом и этой вере они следовали неуклонно.

Ганс-Ульрих в узком кругу, с надеждой на понимание пару раз попробовал завести разговор о преимуществах солидарности перед конкуренцией, даже в отношении выгодности… о том, что в основе первого подразумевается конститутивный принцип, созидательность на основе эмпатии…а где происходит война всех против всех, там устанавливается ад в самых жутких описаниях…там алчность, ненависть и саморазрушение. Где есть любовь между людьми там Рай, а где правит ненависть там и есть ад. Выслушали его с интересом, как что-то новое, забавное… но не более того. Атомизированность индивида оказалось слишком сильным и в этой замкнутости уже не проникали флюиды культуры. Они были готовы принять такое обращение, но не отдавать…не уступать другому добро, а лишь принимать его.

Раз упомянули про ад, вспомним и про гейзеры… как они бурлачат мирно до поры до времени, но вдруг, внезапно не с того ни с чего выбрасывают кипяток с горячим паром, обжигая зазевавшихся рядом или кто по воле судьбы окажется поблизости.

Точно также и социум обычных, рядовых, как они себя называют надуманной скромностью … на первый взгляд течет жизнь в нем ординарно, даже скучно… но временами извергается такой злостью и ненавистью и с такой силой, что разрушает судьбы и жизни всех, кого достигнет своим зловещим паром.

Вот, в такой среде появился новый фигурант. Он возник как бы из ниотку́да, вернувшись после долгого отсутствия и один поселившись в материнскую квартиру. Говорили про него, что он нанимался добровольцем во все доступные горячие точки мира, воевал на разных континентах, получал ранения… и на вид он был очень крепкий мужчина, среднего роста, но атлетичным телосложением, добытым явно не на тренажерах. В его облике чувствовалось ловкость и твердая сила, сопряженная с такой же воли. Даже случайно оказавшиеся с ним рядом люди робели, инстинктивно подозревая исходящую от него опасность для себя. Он был лет так под сорок, чуть подкравшийся сединой, коротким, но чуть горбатым носом, маленькими, глубоко посаженными глазами, которые как будто смотрели сквозь и в даль…в этих глазах невозможно было уловить что-то тёплое, доброе, равно как и противоположное…в них не было содержания, кроме пустоты в виде устоявшегося холодного равнодушия.

Потом, после трагических событий те, кто помнил его мальчишеские годы рассказывали, что он был замкнутым, необщительным ребенком, его никогда не видели во дворе играющего с дворовыми сверстниками, только изредка спускался во двор и то в сумерках, выгуливая собаку. Из-за этого его недолюбливали …и несмотря на то, что он чуждался всех, не смог избежать столкновения со сверстниками на улице… тогда прохожие разняли дерущихся ребят, а его перевели в другую школу, а потом было и военное училище… после этого долгие годы его никто не видел.

Имя ему было Бора. Он и теперь из дома выходил только ранним утром, когда на улицах мало людей, закупив для себя все необходимое на день, опять закрывался в своей квартире, как прежде избегая всех ни с кем не общаясь.

Ганс-Ульрих пару раз пересекался с ним, размеренными шагами идущего из ближайшего супермаркета домой и был поражен его необычным равнодушием ко всему. Это было равнодушие не направленное на кого-то, не с целью одержать верх над другими, а завернутое в себя, фундаментальное, субстанциональное равнодушие. Гансу-Ульриху стало отчетливо понятно, что он живет только потому, что жив…потому, что не умер еще. Полное отсутствие в нём на что-то направленных интересов, абсолютная, уравновешенная пустота было такой ощутимой, что не оставляла место иным спекуляциям. Но наряду с этим, был заметен его зоркий, насквозь пронзительный взгляд, который задерживался на предметах в течении сотни доли секунды, но которого чувствовали все, оказавшийся в фокусе этого оценочного взора… Ганс-Ульрих упорно размышлял над его предназначением и заключил что (что потом подтвердили дальнейшие события), Бора не делил людей на друг-враг, все люди для него были мишенью, потенциальной мишенью и он определял, которые из них представляют опасность на этот, данный момент… инструментом построения отношений с этой мишенью ему служила не политика, т.е. дихотомическое разделение на друг-враг с дальнейшими манипуляциями, а более простой предмет, огнестрельное оружие. Для него “люди” были сопряжены с опасностью и он оценивал степень актуализации этой опасности.

…

По выходным, когда сухая погода, если с утра до ночи не льет холодный дождь, во дворе бывает людно и шумно. Здесь и мамы с детьми и преклонного возраста жители многозначительной задумчивостью сидящие на лавках, а нередко, по вечерам собираются здешние мужчины за кружкой пива, чтобы обсудить политиков, поговорить о новостях житейских, кого где назначили и кто с ним близко знаком, о машинах, о женщинах и так далее… тем много… с другой стороны, они таким образом контролируют друг друга, находятся на виду у других, давая понять, что от них не следует ждать доселе непривычного и что стабильности они не угрожают. Это общество опасается чужака, инкогнито, неясного… поэтому если в их среде появляется незнакомец, если он хорошего тона человек, должен прояснить себя и свою личность перед другими, перед сообществом, находя для этой процедуры определяемые субкультурой соответствующие формы. От того, как он справится с самопродвиженим, какую выберет форму, какое проявить знания норм субкультуры, зависит его статус в локальном сообществе и дальнейшее к нему обращение. Этой процедурой новичок доводит до других, до сообщества собственные границы, делает понятным и прогнозируемым то, чего можно от него ожидать в дальнейшем и конечно же должен стабильно выдерживать преподнесенный им же образ себя. Выход за границами этого образа возможна, но изредка и в форс-мажорных ситуациях и в пределах, определяемых субкультурой.

У сообщества хватает способов принуждения к контакту тех, кто ставит себя вне субкультуры и тем самым проявляет к социуму неуважение. Оно может организовать повседневные, мелкие, но очень неприятные проблемы, а на худой конец, войти с неучтивым в открытый конфликт, что и случилось в случае Бори.

Ущемленное самолюбие раздраженного из-за этого сообщества неизбежно вело к мощному выплеску накопленной злости, что не заставила себя ждать… Гейзер пробудился, закипел, мощным потоком выбросив вес гнус наружу.

Ведущую роль в организации конфликтов взяли на себя женщины. Они быстро смоделировали пару несложных сюжетов, которые в реальности никогда не имели место, распространили их в виде слухов…и что главное, они сами поверили правдивость ими же придуманного, быстро переходя ступени от “мог совершить", через “может и совершил”, к категоричному "совершил именно он". Поверили с каким-то особым ожесточением, истерично… так что переубедить их было невозможно.

С одной стороны с жалобами они обратились к стражам правопорядка, параллельно принуждая своих мужчин к действию и привлечению к делу уличных авторитетов с криминальным наклоном. Случилось так, что и блюстители порядка и полукриминальные представители улицы в тот день совпались во дворе дома, по своему стараясь вынудить Бору выйти на контакт, по сути-на разборки.

Уже к вечеру того дня, вся пресса была заполнена новостями о том, что – “в известном районе города произошла стрельба. Военный в отставке из балкона собственного дома прицельным огнем расстрелял людей, находящегося на тот момент во дворе. В результате стрельбы пятеро убитых, двое тяжелораненых. Сообщается, что стрелявший предположительно покончил жизнь самоубийством. По факту возбуждено уголовное дело, ведется расследование”.

Аналитика

Вскоре, после этих событий Ганс-Ульрих получил приглашение от своего давнего знакомого Хулио Кортесера, навестить его в Агио-Орос, куда он с сестрой Ирене переехал жить, после того, как неизвестные захватили их родной дом в Патагонии. Они поселились близ Уранополиса.

На небольшом холме стоял старый, каменный дом, построении еще 1926 году. Несмотря на ветхость, крепкая каменная постройка держалась стойко. Там действительно было уютно…поблизости никого, тихо, только издалека можно было услышать, как дышит Эгейское море разбивающихся о берег волнами.

Ганс-Ульрих с Хулио сидели за столиком на открытой веранде молча потягивая мате, а Ирене расположилась рядом в кресле, занявшись своим вязанием.

– “На днях мы наткнулись… здесь внизу есть местечко, где выносят старые вещи на продажу… сувениры для приезжих…их здесь бывает много …точно такой же комод, что был у нас дома»– сказала Ирене не отрываясь от своего вязания. – “Мы хотели купить его, но…засомневались потом…стоит ли нам…”.

– “Знаешь, мы всегда ищем, не преднамеренно, но всякий раз, во всем ищем что-то, напоминающее нам родное…а находя, тут же отталкиваемся от него…выходит, что всё ещё прикосновение вызывает боль, значит время активной боли еще не истекло…и пока невозможна утешение…” Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет””-…сказал Хулио, глядя в безадресную даль.

– “К нам заезжают погостить…бывает и радостно…раньше я не любила шума, многолюдности…а сейчас каждый приезжий нам дорог…правда и весёлость сейчас с какой-то грустью, неполная…где-то в уголке сердца всегда чувствую что-то неподвижно лежащее грустное, ты прав, кажется не время еще…”-сказала сестра, отложив в сторону вязаные, наклонившись вперед, локтями на колени, как будто полностью присоединивших к сидящим за столом.

Ганс-Ульрих подозревал что, то ощущение, о котором говорили Хулио с сестрой, она уже навсегда… та меланхолия уже неизлечима, она всегда будет присутствовать как лейтмотив наряду со всем, что может в их жизни появятся.

–“Возможна ли полное душевное умиротворение в нашем, бренном мире?-“ Сказал Ганс-Ульрих понимая риторичность своего вопроса.-“Пока в той известной истории рассказывается о том, как может в один миг всё обрушится, жизнь и порядок, с устоявшимся отношениями к вечному и преходящему, с потерием всех детей, со смертью близких, с болезнями, с безвыходностью, за каждым словом рассказа стоит вещественность, в виде образа соответствующего…а в конце, где рассказывается о восстановлении статус-кво, должно быть радостно, но той вещественности уже нет…обрывается понимание, разум расходится с представлением…”

–“Хорошо, что ты вспомнил об Иове…как ты сказал, восстановление статус-кво в том ситуативном контексте можно представить, если коннотативно подразумевается всемогущество действующего…но произошедшее…это уже данность, что имело место быть…она уже неотъемлемая часть биографии и еще, неотъемлемая часть всемирной истории, вселенский факт…этот промежуток от катастрофы до восстановления со всеми распадами, стойкостью или заглушением себя, всем, что необходимо вытекает из произошедшего в силу причинно-следственности…как представить восстановление статус-кво в этом отношении…катастрофа уже случилась…и внешняя и внутренняя, повторюсь, она уже факт истории…ты попробуй понять само " восстановление "…имея на лицо такую фактическую данность…”-сказал Хулио голосом уравновешенным, но в котором легко распознавалась эмоционально-напряженная тональность. Он как будто обращался не только к его собеседникам в тот вечер, а в первую очередь убеждал себя.

– “Да, “прекращение” не есть “восстановление” …и в том рассказе должно быть речь идет совершенно о других формах…»-Сказал Ганс-Ульрих, чтобы заполнить нависшую тишину.

– “Можно допустить, что Искариот повесился в первую очередь из-за того, что не мог далее жить даже прощённый, совместить здесь-бытие с им же содеянным…он точно не смог понять восстановление статус-кво…чувственно или интуитивно зацепить его…”-сказал Хулио и потянулся за сигарой.

– “Ты все еще не куришь? спросил он и не дождавшись ответа продолжил: здесь поблизости монастырь…древний…как не странно, но там монахов непривычно много. Здесь слышен звон колоколов, особенно звонко, ранним утром…. утром, до рассвета. Я настроил свой дневной режим в соответствии с этими звонами…”-здесь он тихо улыбнулся и через маленькую паузу продолжил: – “и Ирене тоже…она даже хотела пойти в монастырь, помолиться что ли…ты правда помолиться хотела?”

– “Да…чуть заметной улыбкой кивнула она. Но сказали, что там женщинам нельзя находиться…и я пошла в другую церковь, в Уранополисе, что возле башни…”

– “Кстати, совсем недавно я встретился здесь с одним неординарным человеком…видишь тропинку за обрывом? Я привык прогуливаться по той тропинке…там редко кто заходит…я хожу туда, чтобы пробовать отстраниться от собственной внутренней повседневности…и помолиться там хорошо, если кто захочет…-оглянувшись на сестру сказал Хулио. -Говорили мы с ним о Симоне и о его пути к Кифа”.

– “Предположу, что ты об истории в Гефсиманском саду…”-сказал Ганс-Ульрих.

– “Именно…там Симон, единственный у кого был меч, ударил его, отрезав ухо у Малха…это один эпизод; и второй, где он трижды отрекся от знакомства… Вот эти два эпизода, первый это эпизод смелости, а второй трусости… они близко рядом во времени. И тот человек…он сам поднял эту тему… Когда ударил мечом, Симон был готов умереть, но в бою. Обезоруженный, перед лицом действующий системы он оказался не способен к сопротивлению. Он испугался обреченности, где у него нет других шансов, кроме как быть убитым”.

– “А тот человек…он был монахом?”-Спросил Ганс-Ульрих

Хулио: – “нет, мирским…его монахи приютили…он часто спускался сюда, мне показалось, что не просто погулять, а для оценки ситуации что ли, для разведки…отсюда все внизу как на ладони”.

Ганс-Ульрих: – “Он опасался чего-то?”

Хулио: – “После того как несколько раз пересеклись с ним по тропинке мы стали здороваться, а потом и разговорились…он представился как профессионально занимающийся убийствами, но уже в отставке. Наверняка ему было чему опасаться…”

Хулио, через короткую паузу: -«Он рассказывал, что находился во многих ситуациях, где смерть ходит совсем рядом, а он не боялся, потому что ясно знал, по ту сторону опасность и эту опасность надо ликвидировать…и у него имелись ясные, четкие методы противодействия и орудия для этого. И самое важное, как говорил он, выстрел это акт-не половинчатый…выстрел-действие в котором поступок совпадает с намерением, в бою нет фальшивых условностей…нет синедриона и его плохо закамуфлированной предвзятости, в стояние перед смертью обрушиваются все надуманные конструкции, говор оружия заглушает язык лести и фарисейства…

– “Он говорил, что представший перед синедрионом выстроенной паутиной лживых правил и условностей, он струсил трижды отрекшись от безразличного отношения к смерти и натворил что-то слишком ужасное, потому что если только коснется человеку эта трясина и неважно государственная она или общественная, обязательно затянет его на самое дно, где нет шансов спастись…сам процесс уже есть вердикт, но растянутый во времени…и он упоминал Кафку.”

– “А звали его как?”– Спросил Ганс-Ульрих с повышенным интересом.

Хулио: – “Я даль ему слово не сообщать никому его имя…он собирался уехать отсюда, хотел найти себе уединенный приют…”

Ганс-Ульрих: – “Что он еще рассказывал о себе?”

Хулио: – “Говорил, что сбежал из своей страны…а до этого у него была неудавшаяся попытка покончить с собой и был тяжело ранен”.

– “Кажется я его знаю…”-низким голосом сказал Ганс-Ульрих…– “а, думал, что он погиб…его зовут Бора.”-Ему показалось, что Хулио в знак согласия чуть кивнул, но он тут же спешно затянул сигару и продолжил:

– “Но это пока ещё стадия Симона…он, этот странный человек использовал этот акт удара мечом, как образ собственного военного прошлого. Наличествует друг, отдельный человек, дом, страна или ценности и есть враг, все, что каким-нибудь образом им угрожает. Это тот уровень бытия, где кровопролитие неминуемо. Степень и формы включенности в этот мир во многом зависит от личной храбрости человека.”

– “У нас есть еще один эпизод, эпизод отречения…у личной, человеческой смелости имеются свои пределы и эти пределы невозможно измерить механический…смелость и трусость, геройство и малодушие-они существуют рядом, совместно и одновременно. Их пределы обнаруживает сама ситуация. Перед лицом толпы и синедриона Симон был вынужден отречься…тот человек говорил, что столкнувшись с властью толпы его поступок был худшей формы отречения”.

Ганс-Ульрих: – “Война, как процесс, сама себе устанавливает жесткие, но ясные, четкие правила…можно назвать их имманентными. А толпа, социум и социальные институции лишь декларируют о приверженности к правилам, причем искусственно-рукодельным, но как минимум в пограничных ситуациях действуют совершенно без правил и у отдельной личности против них почти нет шансов на выживание. Да и это слова "почти" отображает лишь долю чуда…чудесного везения”.

Хулио: – “Ты совершенно прав…и тот говорил, что с детства избегал эту анонимную власть социума и толпы и выбор профессии был обусловлен этим и его биография как военного…но не смог избежать встречи с этим монстром и конфликтного соприкосновения с ним…и он искал возможность, как ты выразился, восстановления статус-кво…”

Ганс-Ульрих: – “А что это значит?”

Хулио: – “В отличие от искариота, Симон почувствовал такую возможность для себя…но ему ещё предстояло стать Кифой….”

Ганс-Ульрих: – “А что для этого нужно?”

Хулио: – “Самая малость, любовь…когда он ударил мечом, это был человеческий, может смелый, самоотверженный, но мирской поступок…но не апостольский. Он любил Учителя, но того, раба ненавидел, Учитель хотел спасти, а не мстит, а спасать невозможно ненавидя”.

– “Обычная логика поведения человека в инфинитиве, отвешивает другу любовь, врагу ненависть. Но если смотреть на отношение друг-враг с позиции той доктрины, которого должен был проповедовать Кифа, то здесь многое поменяется. Страдание воспринимается как расплата за собственную несовершенность, как способ очищения…если расплата происходит в этом мире, то можно надеяться на переход в вечность без особых долгов…а враги как раз служат этому, они же неустанно заботятся об организации страданий… С этой позиции враг и есть самый лучший друг, способствующий обретению блаженного покоя в вечности и это еще одна, веская причина любить его… ни ненавидеть, ни бояться, не избегать…а любит…”

Ганс-Ульрих: – “Эти суждения звучат как то своеобразно прагматично.”

Хулио: -“Может только на первый взгляд… Любовь an sich¹, Любовь-как таковая, в которой автоматически окутывается все входящие в опыте “Я”-и делает возможным скажем так, отношение к предмету без его телеологической целесообразности, а для страдающего-вынести мучение не возненавидев причину переносимой боли, когда тот любит всё сущее, не отождествляя сущего с его текущими качествами, атрибутами, с его конкретными действиями. Сущее принадлежит вечности и он больше, чем сумма его действий. Он имеет некую, в том числе и ценностную автономность от своих конкретных содержании или действий…обретение такой любви и означает восстановления статус-кво.”

Ганс-Ульрих: – “А возможна ли такая любовь?”

Хулио: – “Нет, чисто человеческими усилиями…вряд ли… Симон, когда-то поднявший меч повернулся в Рим и распяли его на кресте головой вниз…тогда он был Кифа, должно быть в нем была та любовь, которого мы обозначаем этим словом, а по сути оно и есть Бог…”

– “А как найти Бога?”– спросила до того молча слушавшая сестра, – “как и где найти…”

Хулио: – “Где? Должно быть везде…предполагаю, что это зависит от специфики каждой личности… насколько он открыт для Его распознания. А как найти…наверно в поисках на этот вопрос…может в молитвах”.

– “А может теми звонами колоколов церковных, Он подает знак, где можно найти Его…”-прошептал Ганс-Ульрих.

Хулио: – “Да… И до туда еще нужно дойти…и это путь нелегкий, как путь того несчастного человека. Для него единственно-возможный путь к родному лежит через обретение такой любви, когда он сможет уже не убегать от ненавистного синедриона, а предаст им себя для истязания … И он понимал это и искал пути восстановления статус-кво”.

Хулио: – “Человек и так заброшен в отчужденности, он переживает в себе постоянное беспокойство от нахождения вовне…после изгнания из родных мест, для него закрыт доступ к непосредственному восприятию Бога…осознанно или без того, он всегда ищет пути из “вне” внутрь, домой, к родному, где можно вздохнуть с облегчением, умиротвориться”.

–”Мы с Ирене носим сейчас в себе похожее беспокойство не у себя нахождения, мы сейчас везде на чужбине… нас будоражит от осознания нашего положения, при том, что наши переживания лишь эрзац того, вызванного отчуждением от настоящей родины, говоря образно, игра теней в платоновской пещере…мы в представлении приходим к сохраненному в памяти вратам нашего родного, который для нас наглухо закрыть и горько плачем…и это, наше родное, лишь тень того, истинного…но и оно… и это переживание подсказывает нам о возможной силе ностальгии по тому, настоящему родному”.

– “Хулио!”– Вдруг окликнула Ирене и продолжила после того, как он оглянулся- “а наш путь к родному еще может существовать и сможем ли мы найти его?”

Хулио молча опустил голову и после ощутимой паузы, явно не желая огорчать сестру нехотя сказал: – “кажется нам придётся повременить с ответом на твой вопрос… А сейчас я могу сказать лишь то, что человек не только внезапно смертен, но и меняется внезапно. “Внезапность” содержит в себе накопленный опыт познания во время страданий и перенесенных испытаний. В телеологическом аспекте, смыслом страданий можно признать изменение ценностных значений в пользу вечного, трансцендентного. Со страданиями исчезают миражи, связанные с миром преходящим, удобряется в душе почва, готовая принять в себе для созревания семена истины, почва которая будет способна дать урожай, тридцать, шестьдесят или сто.

Но это не закон обязательный, а указывание на возможность, возможность которая может реализоваться при условии выбора сделанного на основе свободной воли. Скажу больше, этот выбор и определяет историческую закономерность. Направление человека из преходящего мира к вечному и есть смысл истории, поэтому попытки выражения объективных законов истории выглядят как художественные образы, в них находим мы мысленную красоту и их полную непригодность в применении к будущему, так как будущее зависит от того, каким будет выбор человека, который в свою очередь способен меняться внезапно.

Судьбы вселенской истории, как и личной биографии человека решаются в человеческом сердце, в ответе на вопрос: “Любиши ли Мя?”. Закономерности хода дальнейшей истории зависят от того, каким будет ответ, на этот вопрос данный в человеческом сердце.

Человек существо оберегаемый Любовью. И это незыблемая основа для оптимизма в самом широком смысле. Мы можем смело полагаться на эту, оберегающую нас Любовь, во всех формах нашего бытия”.

– “Следует ли из сказанного, что каждое следующее мгновение это осуществление нового мира, которая свыше предоставляется человеку, как новый шанс, новая возможность?”-сказал Ганс-Ульрих стараясь придать голосу бодро-оптимистичную тональность.

– “И не только…стоило бы полагать, что оно наступает вследствие неиссекаемого божественного терпения, из-за нового ожидания ответа от человеческой воли…”-сказал Хулио

– “И мне не следует дальше испытывать ваше терпение”– приподнимаясь из кресла с улыбкой сказал Ганс-Ульрих. – “Я рад, что в нашей беседе мы нащупали путь надежды…”

– “Wir freuen uns immer auf dich!”– сказала Ирене искренности свойственной, спокойной простотой.

Была уже поздняя ночь. Ганс-Ульрих встал, поцеловав щечку сестры, пожал руку Хулио и не спеша пешком спустился вниз, в свои отель. Над морем уже можно было заметить бледное очертание неба…

Эпилог

Всю дорогу домой Ганс-Ульрих привыкал в себе к новому состоянию, похожую на молчаливую пустоту после мощного сотрясения…он чувствовал отчужденность от ранее знакомого пейзажа, улиц и домов, которые раньше воспринимались как знамения своего, родного…он чувствовал себя чужим к себе, который окончательно потерял возможность ощущения прежнего уюта и который не сможет принудить себя к привыканию… Он понимал, что все ранее незыблемое в нем разрушено, ибо оно больше не имеет смысла…и он как-то неохотно признавался себе, что стоит на руинах себя, перед порогом чего-то ранее неизведанного…параллельно с этими переживаниями, где-то из глубины души звучали машинально повторяющийся слова: “ сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!”.

Тарантул Ий

“Подняв глаза, увидел он у дороги что-то похожее с виду на человека, но едва ли то был человек, – нечто неописуемое и невыразимое. И тотчас охватил его сильный стыд оттого, что пришлось ему увидеть подобное своими глазами “.

Шаг путника, по дороге идущего, неминуемо нарвется на тарантула. На дороге ли, возле дороги, а может и как сопутствующего. При соприкосновении зашевелится тарантул и зловеще засверкает треугольная метка на его черной спине. На первых порах скрывает он свои токсины, в густой жаре гноящие под его спиной. По мере сближения проявляется и ядовитость. В следствии укусов возникают язвы в душе, так как его яд смесь зависти и мщения. Неустанно разглагольствует он о равенстве, так как перед собой всегда ниже всех ставить себя. Как раз это обстоятельство является предлогом его неустанной суеты по поводу равноправия. О, как меняется тарантул во время эмоциональной восторженности! В припадках экзальтации он воображает себя над всеми, выше всех стоящим. В таких эпизодах лучше держаться подальше от него, так как в них он особенно зол, ядовит и беспощаден. Как и всякая экстазма и такие эпизоды исключительно скоротечны, но следы свои они оставляют. В экзальтации выявленного, маниакального самолюбования тарантул прикрывает видимостью смирения, преднамеренно выставленного на всеобщее обозрение. И в этой позе фальшивого смирения, кроется болезненное любование собою и неутолимая жажда мщения. Самолюбование сопряженное с осуждением всех и каждого, предъявляет вину всему сущему, как бы неспособному вникнуть в глубинное сокровенное тарантулевои души. Поэтому “я призываю вас, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать! Это люди дурной породы: в лицах их видны палач и ищейка!”.

Ий

Говорили в древности на степи, что никто не волен одолеть рок свои. В его темной власти путь каждого здесь-рожденного, то, как сложится жизнь его, будет протекать она в доброй безмятежности или наполнится горями горькими. Ий был рождён на степи сего сказка. С рождения была заметна на его бархатной, тарантулевои спине треугольная метка с глазом, как свидетельство его жадной многоядности.

Ведали на свет произведшие его, что не всегда многоядность мог принести ему добро. Для предсказания судьбы тарантулевои обратились они к степному оракулу. Посреди голой степи лежит пойменный камень, временами с соседнего болота восходит на камень жаба. К нему степные обитатели ходят за предсказаниями. И в сей раз не заставив долго ждать, о судьбе проквакала жаба, что будет жить тарантул долго, даже безмятежно, если не ужалит себе сам.

Коротка жало тарантулевое, а тело-большое… не достать ему себя-подумали произведшие, посмеялись над словами прорицательницы, а потом и позабыли про них.

Со временем взрослел Ии как телом, так и ядовитостью. Он был жильцом узкого пространства, где привык к безусловно-доброжелательному себе отношению. Лишь в такой среде он чувствовал себя уютно, но собственная природа влекло его на разрушение даже этого пространства.

Он, как и все тарантулы одновременно любил и недолюбливал себя. Ненавидел себя такого, каким он был на самом деле. Будучи уверенным в том, что лишь он знал о своем настоящем лице, лишь ему было известно об его истинном содержании. Этот кажущийся ненависть к себе на самом деле содержал укор в сторону потустороннего Олимпа. А любил себя такого, какого выдвигал на всеобщий показ. И тот образ, на показ выставленный, был изменчив в зависимости от текущего вкуса и настроения. Принимающие условия комичной игры, показывающие, что расценивают наигранный образ как настоящий-составляли его доброжелательное окружение. А менее гибкие и упрямые, которые насмехались над его играми и в лицо говорили ему о лживости фальшивого образа, указывая на его настоящую, ядовитую сущность тарантула- такие отчаянные упрямцы считались злостными врагами Ий. Он их люто ненавидел.

Разной любовью любил он себя и все остальное. Боязнь за себя, как бытующего телесно, было содержанием его любви к себе. А все остальные были ценны только как возможные жертвы, так как яд нуждался в предметах для эффузии. Жертву он добывал себе методами осторожными, поскольку совсем был лишен агрессивной смелости. Примеряя к себе роль удобного, понимающего и сострадающего слушателя, которому не грех рассказать о наболевшем, подманивал он к себе доверительных и близоруких. А касательно потребительской любви нет необходимости распространяться…консьюмеризм и так всем в полноте ясен, посредством собственного опыта.

Однажды бесцельно шатаясь по степи встретился он с термитом и подружился с ним. Ии как будто подоспел вовремя… Термит давно как находился в мехлюдии, из-за амурных дел, так как толстая скорлупа его эго оказалась непроницаемой для стрел амура. Многократно раздавленный во время дионисий, он почти смирился с поражением, собираясь удовлетвориться лишь удовольствиями от признания себя неудачником. Некогда избалованный многолюдными кампаниями, термит нынче жил в полном одиночестве, безлюдно.

В таком состоянии нашел его Ий. Сблизился с ним, разговорил, послушал, подбодрил…, дал нужные советы…не остановившись на этом, подсобил и практический, деловито. У термита не было иного выбора, как закрыть глаза на разность между настоящим и предоставленным, повелся он на игру Ий, пока не расправился в плечах и не вернул былую бодрость, суетливую энергичность. А за это время Ий уже успел сладить с прежним окружением термита и заставил их привыкнуть к репримандам, высказанным в его адрес. Эти, за глаза высказанные порицания служили сигналом того, что тарантул приходит в действие. В начале с опаской он ужалил термита, дальше больше, пока подобное действие не стало его привычной повседневностью. С трудом себя спасший от жуткой мехлюдии термит явно не желал превращаться обратно в безлюдного неудачника.

Такие обстоятельствапринудили его разговориться со своими прежними знакомыми о проказах, творимых тарантулем. Оказалось, что все они давно как распознали сущность тарантула, изведали на себе его укусы и не подпускали они больше тарантула на расстоянье, откуда мог ужалить. В упоминаниях Ий выбирали форму сдержанной иронии, намекая на то, что над ним можно лишь насмехаться. После сего события термит удалился от тарантула и привычной степи, найдя себе другую поляну.

Одна характерная черта имеется у тарантула: особым рвением его тяготеет ко всему новому. Принимая или критикуя, все равно, он как раб, вес принадлежит власти нового. А старое для него быстро теряет цену, обесценивается со старением. Ужаленный для него равнозначен устаревшему. Тарантул Ий не умеет скучать. Расторжение отношений для него не повод для грусти.

Больше того, ужаленный в его глазах теряет всю положительную харизму. Своеобразно устроенный память тарантула хранить воспоминания лишь о недостатках ужаленного ядом. Его суждение о них, приписывает жертвам лишь отрицательные качества. Ии склонен к злословью в отношении старых знакомых. Так он мстит им за обнаружение в нём тарантулевого содержания, и то же время оберегает себя от возможных разоблачений. "Предадим мщению и поруганию всех, кто не равен нам", – так клянутся сердца тарантулов”.

Однажды во время очередного скитания по поляне наткнулся он на блуждающую муху. Попалась ему многих степей видевшая, на всем сидевшая, многоопытная муха. Познакомился с мухой и тотчас же ужалил ее ядом ядовитым. Удивил его то, что не обиделась муха, не испугалась. Может она была к яду привыкшая, и сама была чуть ядовита и заинтриговал ее тарантул. – “Паучок ты, ядовитый и завистливый”– проговорила муха. – “Муха ты, со страстью мерзость ищущая”– ответил он. Так они пристрастились друг к другу и решили идти вместе.

– “Муха-это низшая мерзостность, решение идти с ней, это результат неповторимой единственности моих глубинных качеств, полноценное выражение которых не под силу даже мне самому”– рассказывал тарантул всем встречным.

– “Паучок он, пустота вздутая, ядом обмазанная, осмеливается жалить лишь тогда, когда нет опасности мщения”– такими укусами отвечала муха.

Степное эхо повторяет оракулов сказ: достиг тарантул бытия беззаботного, нашел он блуждающую муху, кувшин для ядовитого излияния себя, от которой терпит лишь незначительные укусы. Зато он верит, что сам выше чем муха, жалит и избавляется, и так, что нет от неё избавления.

Горное эхо повторяет сокрытие слова оракула: – “рожден, чтобы быть адептом равенства”-глаголет Ий. Ведают ядом отравленные, а особенно-в глубинах познающие, чего утаивает тарантул. Низкое мщение-суть его бытия. Смысл его плутовства-в создании хотя бы химеры собственного превосходства и заведомо показушной. Истинного равенства не понимает и не приемлет. Доля его-всегда мыслит себя ниже всех, всеми побежденным. Плутовством своим жаждет тот уменьшить других, опустив их ниже низости своей. Мечтает о тирании “себя”, какая мерещится ему в своих фантазмах.

На поверхности Стикса, в играх теней виднеется одинокий камень лежащий на пустыре и тарантул на боку лежащий в тени его. Задумался над чем-то, хмурится в смятении. Не может представление завершить его новый, выдуманный образ, и не может связать эти фрагменты нового со старой, уже надоевшей маской.

Привстанет он, выпьет нектар шиповника, опьянеет. Заглянет в пруду, посмотрит на себя для наглядности. Заглянет и окаменеет. Из пруда, лицо покорёженное злобой и ненавистью смотрит на него в упор. На всем лице омерзение, взгляд переполненный самодовольством и жуткой желчью.

– “Кто это чудовище?”– холодной насмешкой воскликнет он.

– “Это ты, твоё настоящее Я”– ответят незавершенные части представления.

– “Гм! Я таков, что…сам Орфей позавидует тончайшей глубине моих переживаний… а это насекомое …это просто инфузория”-пробурчал тот не отводя глаз от зрелища.

– “Да ты это, оберегаемый тобою Ий”-беспощадна ирония незавершённых частей представления. – “Впусти в него свой яд, убей этот позорный Силен!”

– “Надо подумать…”-в нерешительности пробормотал тарантул.

Долго стоял он так, вглядываясь в воду… вдруг раздался крик, крик как пьяного, напрягся тарантул, злобно приподнялся, набрал самый ядовитый яд со всего тела, и…с проклятиями изверг их в лужу.

Сие будет последней, но лживой попыткой тарантула уничтожить себя. Он ещё долго будет метаться между фальшивым настоящим и такими же воображаемыми, пока не прозвучит суровый зов от царства теней.

Ослик

Единым правилом, закономерным для всех живых существ в мире преходящем можно признать акт рождения, процесс взросления и старения и в конце-эпизод смерти. Из перечисленных неминуема только смерть, как финальное приключение каждого рожденного…само рождение-дело окутанное таинственностью…а остальное, взросление и старение эпизоды необязательные, возможны настолько, насколько повезет живому…

Можно указать на еще одну неизбежность в здесь-бытие живого, как смерть-неминуемое: это лягание, множество ляга́ний которых потерпит тот от здесь-нахождения. Интенсивность и сила ударов-тоже зависит от везения, их будет меньше и слабее настолько, насколько повезет…

Для ляга́ний у бытия имеются специальные инструменты, в их числе и ослики. В этом деле ослик незаменим, он никогда не полениться отработать своей задней ногой по мишени. Он безразличен к обстоятельствам или к объекту удара. Если осел в азарте, под раздачу может попасться даже волк… Если ослику раз повезет и иной раз тоже и им же избитый волк не сожрет его, станет тот одержимым дерзостью… а слишком самоуверенный осел обязательно попробует лягнуть ногой волка, под названием левиафан. Левиафан не терпит когда его пнуть ногой, тем паче-не потерпит он это от осла и заключает проказника в острог.

Задержка в остроге неприятна даже ослу. Посредством инстинкта самосохранения он даже вырабатывает этикет осторожных действий, правда этикет ослиный, но все же…таким образом укрощённый осел более сдержан, тянется к одиноким пастбищам и рев у него не вызывающий и жрет себе траву спокойно, но совершенно отказаться от ляга́ния он не в силах…

Помня что осла тянет к ляга́нию, его остерегаются. Одни стараются задобрить осла накормив его росистой травою. Если ослику это понравится, он запомнит добродетеля и при виде его заревёт приветственным тембром. Такой может считать, что в значительной мере застрахован от ослиного лягания, но для подкупа всех ослов схожим путем не хватит никакой росы.

Первая реакция на пинание-это ярость, так что иной может схватиться и за палку, собираясь ударить им ослу по спине…а более умудренный не позволить себе оппонирование с осликом, зная, чем меньше корреляции с ним, тем чище воздух. Такой понимает, что обиднее пинания, это нахождение в ситуации, где ты доступен ляга́нию от осла…так что обижаться на него не стоит, лучше задуматься, чем прогневал небо, так как оказался в подобной уязвимости…

А что осел…он лишь инструмент для пинания… И что за жизнь у него? Накидают ему на спину разного хлама, и в добавок, какой-нибудь черствый мужлан сядет на него верхом и погонит по бездорожью, по оврагам…и вынужден он нести на себе такую повседневность, пока волк не догонит его …а волк настигнет обязательно.

Тенехвост

С целью рационального упорядочения существующего на земле многообразия человеческий разум прибегает к некой хитрости, поочередно применяя индуктивные и дедуктивные методы, для объединения единиц в общие группы на основе общих признаков, а потом для разделения их по признакам, обнаруженным при близком рассмотрении предмета.

Так к примеру, тенехвост существо глобально распространенное. Индукция сконцентрировала все их разновидности в одно понятие, а дедуктивный метод обнаружил их подвиды, с индикаторами типизации. Оказывается, тенехвост геодетерминированное существо. В его видовом многообразии-наш, эндемичный является одним из подвидов. Про других белок не скажу, но про эндемичного хочу рассказать. Рассказать вкратце, но не так коротко, чтобы обидеть его… Мы не собираемся депрессировать тенехвоста.

Этот вид живет посередине, между лесом и рекой. Известно, что для эндемичного тенехвоста характерна некая, демонстративная печаль… Во времена определенное для печали он тянется к алкоголю и опьяняющим куревам… слушает грустные напевы, такие как, “сказал мудрец, что много денег иметь хорошо”. Ясно, что для манифестации эпизодов сентиментальных он пользуется культурными формами… Обычно он печален во время досуга и по вечерам, утомленный от дневных забот… его поза подчеркнутой печали содержит в себе несколько содержании на показ: усталости, удовлетворения и даже некую форму протеста. С началом нового дня он тут же проявляет адекватную к текущему сезону гиперактивность. В этот момент он грызун, без всяких сантиментов упрямо целенаправленный прагматик.

Его утро начинается когда чуть свет и начинается с досконального изучения улицы. Есть же вероятность того, что кто-то мог потерять что-то значимое, ценное. Тенехвост должен первым найти это и добыть для себя, как собственную собственность. Может кто-то и подумает, какой же он тенехвост, это же Плюшкин. Чтобы уберечь такого знатока "душ" от заблуждения, подскажем, что Плюшкин действовал с депрессивным азартом, а тенехвост наш-весел и оптимистичен. Для него ценный не только найденные вещи… сам процесс кражи доставляет ему огромное удовлетворение. Кража приносит ему чувство превосходства над остальными конкурентами, особенно над тем, кто потерял вещь. Процесс кражи единственный момент в его жизни когда его превосходство над другими вещественно доказано. Так он думает, в этом он твердо уверен…

Его Утренние похождения всегда прикрыты легендой. Можете спросить встречному тенехвосту, что ты ищешь здесь, в такую рань? И он тотчас же расскажет такую легенду, такую глупую ложь, бывший уверенным в непробиваемости рассказанного-что спросившему некуда будет деться от испанского стыда. На то он и тенехвост и ничего с этим не поделаешь…

Есть и другое: если кто распознавал унесенную вещь, Плюшкин возвращал его владельцу без лишних дискуссии. А чтобы тенехвост возвращал-такого происшествия свет не видывал…

Акт рано-утреннего похождения одновременно содержит в себе как поисковую, так и разведывательную миссию. Тенехвост всегда должен быть в курсе у кого что созрело, или созреет скоро, или просто, что плохо лежит и какими путями можно добраться до заветной цели незаметно от хозяина.

Если нет возможности нелегальными путями овладения желанным, тогда тенехвост идет к владельцу с легендой: «Мне бы совсем малое для малого…позволь мне собрать самую малость”. Собирание самой малости для малого становится каждодневным, а малое измеряется огромным, наполненным мешком… Лишь тогда понимает неофит, что из-за близорукости от доброты в просящем не распознал белку тенехвоста и спохватившись начинает поиск способов избавления от него.

У Тенехвоста обычай такой, все что ему нужно попробует с начала добыть у других. Возможно, что у него в своем жилище лежит без дела нужный ему предмет, но до того, как решить использовать его, с видом озабоченным обогнет всю окружность с просьбой; “одолжи на минутку, попользуюсь и тотчас верну обратно”. То же самое и здесь, распознавшие в просящем белку тенехвоста отвечают отказом, остальные теряют на минутку одолжённый предмет навсегда.

И еще: эндемичный тенехвост подчеркнуто вежлив. Когда он особенно вежлив, там и в отношении того, у него намечается сотворение чего-то слишком подлого… Чем больше подлость, тем интенсивнее и толще покров вежливости, предназначенный для отвода глаз.

Еще одно: для тенехвоста нет различий между своим и чужим, добром и злом, правдой и ложью…и так далее. Все они для него равным образом приемлемые инструменты, у которых собственное время, ситуация и доза применения… а это определяется единственным критерием: настолько, насколько принесут пользу махеньшафту.

Для большей ясности: всякий тенехвост в обязательном порядке оперирует ложью…это его естественное поведение. Так вот, представим, что войдя в азарт, не сдержался он и солгал просто так, неразумно…так, что солгавший не поставил ложь на службу обретения выгоды для себя. Солгал не сдержавшись, по привычке, скажем так-бескорыстно… Такого прозовут лжецом и относятся к нему с омерзением. Пользоваться ложью бескорыстно-это не комильфо…упоминание всуе инструмента добывающего выгоду-непрастительнии проступок. За таким проступком следует кара, в виде маргинализации… Никто не поверит больше, что такой сможет достичь высоких результатов: той высокомерности, что сопутствует богатству и богачей. Сообщество отсылает таких на черные работы, отталкивая от себя посредством пренебрежения.

На пути добывания выгоды для тенехвоста морально-этических преград не существует. Потребности требуют удовлетворения, инстинкты определяют способ конкретных действий, единственный сдерживающий фактор-это страх перед реальной, вещественной опасностью.

И под конец: тенехвост это нечто нарастающее, не только количественно, но и качественно. С возрастом в тенехвосте умножается тенехвостност, таким образом, что в зрелом возрасте у него вырастает хвост.

Не думайте, что этот хвост такой же мягкий и пушистый, как у других белок… У эндемичного-хвост грубый и высохший, на кнут похожий…

Можно еще разное рассказать о тенехвосте… но чтобы не заподозрил неладное, лучше вовремя отвести от него взгляд и умолкнуть…

Примечания

1

Например у Канта: “Ding an sich”– вещь как таковая, вне зависимости от нашего восприятия

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***