Платоника и Плутос [Евгений Александрович Козлов] (fb2) читать онлайн

Евгений Козлов Платоника и Плутос

Десять лет спустя

Десять лет тому назад около столетнего древа растущего вблизи кинотеатра состоялась наша первая встреча после нескольких лет разлуки. Горечь разлуки ощущал только я один. В тот день четвертого октября 2010 года исполнилась моя мечта влюбленного художника – увидеть её. Сейчас вспоминая тот вечер, я понимаю, почему в моих литературных произведениях столь часто фигурирует образ векового древа, это памятный образ. Возле того древа я нынче стою один. Должно быть, она никогда не была одинока, сейчас она замужем, тогда как у меня никогда не было отношений, я не был любим. Я всегда один. Только тогда была надежда, которую шелестом осенней листвы развеяло столетнее древо, забывшее нашу встречу. Только ставши бумагой, древо обретает память. Шелест бумаги возрождает надежду. Может быть, поэтому во снах и в мечтаниях я не один.

04. 10. 2020г.

Возлюбленная смоковница

Воздушный поцелуй украдкой до щеки коснулся.

И в трепете мученик очнулся, схватив, взметнув перо,

Рассеял по земле листы и ум его неловко встрепенулся.

Под сенью вдохновляющей любви, немыслимо старо

Ему явилось олицетворенье первозданной красоты.

Воодушевленьем новизны десницу в кротости вздымает,

Сердце миру отворяет, и оно, крича до хрипоты,

От избытка теплоты, будто снова умирает,

Посреди воспоминаний уединенности тиши,

Познав любовь, отныне не страдает, в благом Раю

Шепнет ему рифмой сладко древо – “Не останавливайся. Пиши”.

Но чернила вдруг иссякли, слезами я бумагу окроплю.

Дрожит и благоухает смоковница средь трав.

С сотворения пространств семенем произрастает.

С возмужания времен заимела дикий нрав.

И если не даст она плоды, Господь ее навеки проклинает,

Не сотворив добра, веет праздно, и с насмешкою звеня

Пустые ветви вздымает гордо к сумрачному небу.

Позволь, поведать о добродетели тебе, те края

Неведомы смоковнице бесплодной, ибо душе и телу на потребу

Полезны добрые дела, Всевышнему яви победу.

Возымей плоть и кровь мою, взамен прошу лишь слово.

Ведь каждый дух с надеждою на прощенье уповает.

Не сдвинусь с места лобного, покуда не вострепещу снова,

Покуда сердце не пронзит, ласки взгляд усыпает

Душу мне алмазами радужного тона.

Меня отверсто книгой отворяет

Незыблемо и непостижимо осознанье,

То восклицанье мудрое, или простое созерцанье.

Немыслимо любви законов оправданье.

Терновые оковы свяжут члены,

Разрушив стены вероломного мышленья,

Затворив засовы, соберу грехов посевы.

Ради веры, ради вразумленья.

Покаяньем поколеблю непоколебимость бытия.

Свергну мира сего царя, трон палача придам забвенью.

Поведаю ныне лишь о благочестье, извлеку из словаря

Небесных песнопений хоровод, и к стремленью

Верному направлю вас.

Восхваляя о премудрости Творца в красоте и добродетели людской,

Человеков всех, ибо хризолит, рубин, алмаз

Блекнет с несравненной человека клеточкой одной.

Славная душа, не сравнится с нею никакая вражеская сила.

Венец творенья, в знак преклоненья ты Бога благовоньем омывал,

Развязать Ему сандалии недостойным себя считал. Кровоточила жила

Тернового венца, ты Его недостойным жизни почитал,

И отрекся, тот, кто Слову с благоговением внимал.

Но Господь простил, тех, кто властвовал, кто страдал.

Уподобимся же и мы прощенью.

Сочетаю ныне строфы обетом непреложным.

Превратно истолкован путь, может статься,

Но исповеданье сил небесных отворено знаменьем священным.

Совесть не позволит более отстраняться.

И каждый новый жизни лист в белизне царит,

Внимаю, ничтожеством своим плененный.

Будто оживаю, душа плоть, а тело душу всецело ругает и кичит,

И в расправе сей лишь дух непревзойденный

Смирит и возродит гармонию былую двух чудес.

Соприкоснись, слейся воедино с праведностью щедрот.

Что Священное писание явило, прочтешь, узришь и осознаешь,

Бог, вочеловечившись, явился в мир, не поправ ворот,

Ибо сожалел о нас с Сотворенья, познаешь

Спасенье, и сонмы дум законов строгих,

Но исполнимых, дабы чистоту души блюсти.

Созреют у древа добрые плоды среди ветвей дубовых.

В сердце свое Евангелие вмести, дабы начать цвести.

Но ты, смоковница, услыхав глубину советов.

По-прежнему теребишь сухие ветви и оголяешь гнилые кроны.

Отбрось сомненья возлюбленное древо в полноте заветов.

Помни непременно, чьи в Рай первые вступили стопы.

Разбойника, что снискал у Господа прощенье.

Различив во Христе Бога воплощенье.

Упомянуть в Царстве Божьем изрек он вопрошенье.

Сжалься, не молчи, сколько времени, сколько пространств

Изведать и познать, прежде чем любовью воспылать.

Сколько путей пройти, сколько склонить и покорить мне царств.

Сколько дев в сердце своем слагать.

Всего одну возможно полюбить и сердцем вечно созидать.

Останься, но не буди, вернусь однажды, минуя семь мытарств.

Вопросов вечность не утолит жажду знанья.

Не усмирит юности свободу и старости не укоротит поклоны.

Но вода точит любые древние породы, без старанья

Добрым учеником не стать, не сняв гордости короны.

И что же ты, смоковница моя притихла.

Внимаешь кротко, но взгляд, прошу, не отвращай.

Дух вечен, посему человек не будь беспечен, буря стихла,

Но опасений не оставляй и покаянье не отлагай.

Будь щедр и большей мерой тебе воздаться.

О близких с благоговением заботься.

Помни – забор высокий вору не даст прокрасться

К дому, но если уберет он одну доску, то создаст трещину одну.

В спокойствии проникнет в душу враг, взяв на подмогу слуг.

Посему любовью прегради ухищренья зла, не будь в плену

Бунтовщиков и лиходеев, будь героем без видимых заслуг.

Увещеваю строго, глаголю много, но в молчании я скрыт,

Туманностью Андромеды неразличим, воображенье не пестрит

Красками, иссякли слезы, но смерть уж боле не страшит.

Нацарапаю тогда слова на кроне, сердца своего сотворю язык,

Понятный лишь тебе одной, я изгой

Гонимый всеми, и не сорвать с меня тот враждебности ярлык.

Вопреки, начертаю на Древе Жизни – “Любите, любите всех,

Без исключений, без оправданий, без выгоды и без желаний”.

“Люблю тебя, люблю!” – оглашу сквозь слезы или смех.

Произнесу, не отваживаясь медлить, без порицаний

Направлю очи на половинку сродную свою.

Ожиданьем предвосхищаю встречу.

И вот поныне, долгожданное явилось в призрачном свету.

Взгляну, и оторвусь от облаков, я кажется, лечу.

И до восхищенья снизойду.

Листок один прорвался сквозь скорлупу.

Ветвь смоковницы дала плоды и листву.

То жизнь моя, что некогда была в страстей плену.

Но ныне лишь любовь дарю, и о житие земном не вопрошу,

Склоню главу и под небосводом Древа Жизни я вздремну.

Молитвы песнь прочту и вечному предамся сну.

Но прежде чем сокрою душу, внимайте слову моему.

Мы все едины, напишу вам мира новые картины.

Вселенская любовь – вот истина, неподвластная уму.

Разделены и разобщены мы землями, стеклянные витрины

Ограждают нас, религии различны и вероисповеданья,

Цветом кожи или окрасом глаз,

Положеньем на шкале времен, и преткновенья

Человеку нет, труды невидимы или напоказ,

Счастливы, иль несчастны, помни каждый –

Любовью неразлучны мы, а любовь есть божество,

Бог есть любовь, помни мирозданья закон сей важный.

Вы человечество и сердца ваши сохранят то волшебство.

Словами описав значенье мира.

Уповаю как прежде я на чудо, не помыслив худо.

Засыпаю, в облаках чудесных рифа.

Лозы вечности сплетут из снов бело покрывало, и судно

Направится к берегам покоя.

Стоя на корме, воззрю в подзорную трубу.

Слезы источая и на щеках потоки соли ощущая,

Как прежде жду, всего одну, путеводную звезду.

Что ярче солнц, нежней цветов и краше всех земных существ.

Разбудит нежным кротким поцелуем в щеку,

И отопрутся оковы земных и небесных министерств.

Вдвоем, соединенные Творцом, на небе и в миру

Нет подобным нам, столь любящим сердцам.

Но прежде, прикрыв веки, отправлюсь к праотцам.

Духовность превзойдет угрюмость судеб,

И не осудит подвизавшийся служенью

Честному, без раболепства, благодать в нем не убудет.

Душу грешную подвергнет омовенью,

Чрез покаянье долгое и бесстрастье кроткое,

Младенцу малому уподобляясь, отворит он очи.

Иным он взором ныне простирает мир, принимает должное,

Отвращая ложное, переступая впадины и буйны кручи.

Дитя в странствии вольном назовется стариком.

Покоем тленным земля призывает его тело ветхое.

Душа устремляется на Небеса, устало тлеет угольком.

Но Дух будит душу спящую и воскрешает тело бренное.

Где сердце скрывается ребром, там Он обитает.

Любовь вечностью подкрепляет и веру укрепляет.

И о спасенье и смертности напоминает, дитя блудное вразумляет.

Истомного печалью и неукоснительной враждой с самим собой.

В сновиденьях почту твой лик блаженный,

Небосвод воздвигну и нарисую сломанной рукой,

Будучи слепым, в душе запечатлею образ незабвенный.

Шепот голосов мне вторит правду, иль лесть под личиной лжи.

Свергнуть с благоверного пути спешат они.

Но молитвой станут унижены и оскорблены.

Наступит тишина, лишь доносится вдали звяканье ключа,

От узких райских врат, не отворятся, в безверии бессмысленно стуча.

От безысходного толчка, ничто не сокрушит засовы.

Лишь слово, всего одно и Апостол с радостью великой отворит.

Слово – зов прощенья, вне гнева и озлобленья, то стоны

Сокрушенности души, что покаянье с искренностью творит.

Покуда грешник не возопит, делами добрыми

Лестницу в Небо не соорудит.

И пусть деянья, будучи великанами, очами сияют скромными.

Ныне, присно и во веки веков, гордость всем вредит.

Всем существам, кои мыслью наделены и властью.

Суд сухие плевы истребит.

Что грелись под солнцем, не предрекая скорбного себе ненастья.

Питались ядом и оттого пав наземь.

Замыслы остались неясною мечтою, а труды прахом и золой

Обратились, и колос, быв некогда красив и статен

Пожран будет суетой мира сего толпой.

Как долог путь, как пространны вышние наказы.

О дева, кто ты, божество, иль низкое созданье существо.

Иль равная по духу, на сердце твоем асист или проказа?

Вопрос сей дерзкий помышляет худо, ибо едино вещество

В нас заключена искра от лика Божьего подобья.

Жизнеподатель наградил созданье мыслью и свободой.

Так почему же воззрев на сонм людской кротко исподлобья,

Всевышнего я вижу лица, они прекрасны, даже если пышут злобой.

Я свет в очах их созерцаю и милость Божью призываю.

Господи, огради и защити от распрей творения Свои,

Все они так велики и значимы. – душевно восклицаю.

Но нет мне счастья усматривать себя и причислять в творения Твои.

Имея очи, я верен описать и в каждом человеке веру распознать.

Не делитесь на сильных или слабых, достойных или недостойных.

Я искал тебя по свету.

Духов призывал к ответу сотни писем написав,

В одиночестве почил завидев Лету.

Древо знаний отыскав,

Не вкушу те запретные плоды, останусь я безумцем.

Не ведающим зла в людях, и впредь

Пусть любовь в них обитает, наточенным трезубцем

Будут разрезая мрак и уничтожая иную снедь

Греха, любовью верой и надеждой сохранять наш хрупкий мир.

Я искал тебя во тьме.

И влекомый звездами, что зерну подобны рассыпаны по небу.

Малыми, большими, родинками на твоей руке.

Очи солнце и луна, волосы растениям подобны, а кожа снегу.

Душа подобна Богу, а тело Вселенной всей. – в моем зрачке

Виденье это, пред смертью застыло в естестве.

Я искал тебя, и отыскал в себе.

Ведь оная во мне, вечность и любовь слиты воедино.

Распустился дивной красоты цветок

На смоковнице некогда засохшей, рану ту саднило.

Но ныне возрос веры крохотный росток.

Поцелуй любимой – выше всех земных наград.

И с небесным лишь сравниться,

Духом в блаженстве слиться – вот величайшая из всех возможных благ.

Взглянуть и красотою в робости напиться.

Но снова удалиться, в восхищенье

Исторгнуть сердце в виде начертаний бедных.

В тебе я воплощаю воскресенье.

И бессмертье ощущаю, истоки непотребных

Страстей утихнут вскоре.

Погибнет Смерть склонившись пред Любовью.

Помните – мы призваны к свободной воле.

И оттого слезы наши обжигают лики солью.

Не плачь, прошу, пускай, во мне нет вечности,

Но ты подобна ей, пускай, ничтожен я и мои плоды

Ничтожны, но ты не прибывай в беспечности.

Цвети, помощью и заботой ближних одари.

А я согретый первым прикосновеньем

Губ твоих о щеку впалую мою,

Более не вопрошу, и о большем не пожелаю, кореньем

Прорастет на странице жизни, я тот сюжет запечатлю,

И о поцелуе том невинном будут легенды вечные слагать

Из поколенья в поколенье, из рода в род, из уст в уста.

Но невозможно описать, то, что уму не осознать.

Читая строки сей, люди будут греться у любви моей костра.

То пламя ты во мне зажгла.

2011 г.

Платоника и Плутос

Песнь I

Ангельской любовью

Воспарю к блаженным небесам.

Пролечу над плотскою топью тенью

К райским сферическим кругам.

Средь белокурых нимф восторгом воспылаю,

Слагая песнь непорочности людской,

Целомудрие в них я ощущаю.

Созерцаю светлым днем и тьмой ночной

Прильнув к замочной скважине дверной,

Лишь сновидение вижу девы молодой.

Но муж ее изгнанник бессонницей томится,

Он разжигает страсть, отчего в нем вскипает плоть,

Обуздать, поглотить она стремится

Все естество его, ноет мышца, и даже кость.

И мысли сладкие сулят ему бренное наслажденье,

То ничтожное минутное упоенье, он стенал.

В сумерках отверзлись все его пороки, в оцепененье

Он иногда впадал, разумея то, о чем злодейски помышлял.

Призраком, представ пред ним, я протестовал.

Я душу любимой познавал, но тело никогда не знал,

Я целомудренно творил, но рук блудливых не распускал.

Потому любовно длани превратились в крылья.

А он жаждет осквернить святое, он одержим,

Погубить желает девство в безумии соитья.

И нрав его свиреп, неукротим.

“Чтоб овладеть женой у меня имеются на то все средства”.

Твердит распутный муж, вскидывая гриву,

Дрожит, блуждает в плену злодейства.

Внимая шепоту, утолить желает жажды силу,

Томится белизной незапятнанного кровью ложа.

Я покорно когда-то также мысленно страдал.

Ибо должно побеждать мысли разжигающие плоть,

Превозмочь ухищренья духов злых, их аврал,

В свиней вселившись, бросились с утеса вниз, в ту ночь

Разжигали думы мужа одна порочнее другой,

В пропасть зла влекущую вниз головой.

Но представьте сиянье света в девственном раю,

Ту неподвластную уму благость Божью,

До образа снизойду, покуда зло замышляется в бреду.

Расскажу, что ожидает не познавшего жену, с дрожью

С благоговением хвалы вековым провидцам возношу,

Средь них праведных я рдел тускло, но достойно.

В белых одеяниях они подобные эфиру,

Благочестия венцом украшены, светлы

Лики дев и юношей, дарящих милость миру.

В саду том произрастают не сорванные цветы,

И крылья их, что чище чистоты, являются заветом,

Они избрали путь – быть подобием Христа.

Но знаем мы недостаток скованных верности обетом,

Девы берегут, сколь и юноши свои оберегают телеса,

В то время как души их нагие алчут духовного тепла.

Разумные на небесах песнь кротости слагают,

Победившие соблазны, все ухищренья мира.

И тонким звонким голоском песнь девства чают

В озаренье истин откровений, в сумерках гонений,

В длани божественной любви и при людской расправе,

Под сводом милосердия и правды, вдали от порицаний,

Воздержанье поставив во главе угла, ныне на свободе,

Те нетленные души источают алмазный фимиам.

В преддверии дворцовых врат они влеченные наградой,

Славой Вышнего укрощены их руки, чрево, стан.

И души те благоволят воздать хвалу песенной громадой,

Уподобляясь святым существам твореньям – ангелам.

Возгордиться девственники не смеют,

Ведь нестяжателен их славный путь.

Душа святая, да плоть невинная, сомлеет

Проживши век и познавши всю жизни суть.

Но горе тем, кто сладострастно возжелал хотя бы образ,

С любовью плотской на любимую смотря,

Слагая мысль и ломая духа хрупкий остов,

Склоняются фантазией, обнажаясь донага.

“Будто не она ” – глаголют чувственные уста.

Не должно швартоваться на чужие берега.

Радость сердца да не будь обокрадена, пуста,

Веселись и пой лишь для одной любимой девы.

Благочестиво очей с земли не поднимая и не смотря ни на чье лицо,

Искушаемы, но не единым хлебом живут и здравствуют они,

Приклоняются лишь пред Богом и служат одному Ему.

Не искушают Господа, лишь о прощении просят в кельи в тиши,

Закрывшись в комнате, никто не лицезрит слез молитв по вечеру,

Сквозь колоннаду диких трав доносится монашеский устав.

И в миру девы всяких лет сохраняют чистоту,

Поцелуя дерзновенного не знают, отводят от искушенья взгляд.

Обо всем у Бога просят дозволенье, везде укрывают наготу.

Лирой поэтической не описать, как рушатся греховные мосты,

Науки преклоняются пред ними, ведь противоречат им,

Трубят инстинкт, но для дев его не существует до венчания поры.

И юноша тело укрощает, он за неопытность всюду укорим,

Отсекает мысли страсти в одеждах во простых,

Прикосновенье не позволяет.

История доносится отовсюду о юноше в чине прославленных святых,

Словно светлый серафим, окрыленный правдой, по небу летает,

Напоминает об истинном предназначенье человека во все дни века.

Доверчивый любовью не видел в ближних он греха,

Скромностью прекрасен, готовился к принятию венца

Послушника, матушка была огорчена, но благословила.

Все родители желают детям лучшей, но своей судьбы,

Женитьбы скорой и счастливой, детей и правнуков, молила

Об исходе этом, но на монастырь указали Бога Вседержителя персты.

Уразумев путь великий, предвидя преклонную главу

Свою, чурался духа он мирского и отсекал молитвой суету,

Спешил, различив на небе Вифлеемскую звезду.

Сняв обувь, в одной одежде, не потворствовал укорам,

Устремлен к затворам, к акафистам Всецарицы,

Отрекшись он вина, вопреки народам.

То есть опьяненье тела, а главное помутнее души зеницы,

Око, воззревшее на плоть, не водцарствует над телом,

Но душа, обратившая на плоть, познает тела боль.

В сердце женщину он не поместил, иной же пищу над древом

Заберет, поклюет плоды, столь

Безумен человек воспылавший страстью.

Юноша благочестивый ведал тот наказ.

Дошел до слуха древний сказ, став нераздельной частью,

“Да не разделит человек, что заключено небесами”.

Созданный для царствия, кое в себе он различал,

Подобно подневольному рабу, ходящего средь сынами,

Покорно жизнь Богу едину устремил, так самочинно пожелал.

Сокровища земные он не жал, на душе богатство собирал,

Малые крупицы серебра, нищ, но имел достаток.

Избрал непокорность ради послушанья.

Дивились юродству дивному тому, порядок

Нарушавший данный естеству во дни изгнанья,

Но отвергал он всякий плод, что душу способен осквернить.

Насмешки слышал и укоры, брань и уничиженье,

Иные ставили в пример, как дочерям приданое хранить,

Как чувства резвые на замок закрыть, дабы ветром

Не пронеслись, сокрушив кровлю и крышу черепичную сорвав,

На камни раскрошив, не приклонились пред златокудрым Фебом.

И вот уж минул твой век, о сладострастный человек, взалкав,

Духи темные предстанут в ряд, только подавай оклад.

С юношей произошло тем дурное, предался искушенью он.

Две женщины на вид простые, воззвали в горнице помочь, воздав

Хвалу Богу, поспешил исполнить Его волю, заветов крон

В сердце юном проросли, просящему давай и грешащего не осуждай.

Тому следовал и ныне, помощь оказывал любому, кто бы ни просил.

Только бы не было в том греха, злодейства, не помышляй

О выгоде и о славе, вложив десницу на плуг чужой, не укорил

Помощник болящего или нуждающегося друга.

Непоколебимой совестью, не помышляя о воздаянье,

Юноша последовал вслед за орлицами в тайную светелку,

Словно неведомый птенец, не имевший оперенье,

Не раскрыв еще глаза, не видел зла, отходил в сторонку,

Лишь заглянув в себя, созерцал образ о подобие греха,

Сомненья и смятенья, нерадение в молитве,

Несоблюдение поста, всё то, обнаруживал внутри себя.

Но в тех женах не уразумел порока, что поклонялись Афродите,

Венера любовь телесную им сулила и страстям их благоволила.

Ненасытен демон каждый, для них те женщины есть орудья,

Окутавших несчастных путников в силки,

Отроков возмужалых, но неразумных, попадались в их объятья.

Девственности лишали, угощали, напитки лились крепки,

На самом деле, лишь поедали, добродетель отбирали.

Жертву новую найдя, обманом в дом убогий привели.

В сию минуту преобразились дамы и с воспыланием порока

Обесчестить устремились юношу наивного душою.

Словно ночи сумрака сгущались, духи толпились у порога.

В окна заглядывали, только бы лицезреть падение святого.

Женщины, обратившись фуриями полунагими, возжелали,

Тянули руки белые, уговоры лаской наполняли.

О горе вам искусившие малых сих,

Вожделением обратившиеся к злу, показавшие, что есть ад,

Место без любви, где глас святости навеки стих.

Согрешивший имеет два пути: побороть или укоренить смрад,

Иль покаяться пред Всевышним Богом,

Узреть страшные согрешения свои и сокрушиться.

Преломиться, со слезами на лице, почитая долгом,

Духом покаяния напиться,

Очиститься и возвеселиться.

Поминая о червоточине в душе.

Вторые признают, но повторить спешат.

Не замедляясь на кураже.

Ощущают злое, но грешник воспевает грех, не медлят

Оправдать, и руки в грязи лжи умыть.

Вот два пути, избери же ты, покаянье, и более не согрешай.

Влекомые пыткой наслажденья,

Две женщины очами черными пылали,

Отражались в зеркалах души адовы мученья,

Ведь тела их, воцарившиеся над духом, стенали,

Свет, кажется, померк, доносится из бездны заунывный смех

Падших, что не успели встать.

Призвал Господь их в дни грехопаденья, один из тех

Шутливо горячился, не переставая, спешил сказать.

“О слабая душа, о греховодные до селе руки,

Прихвостни ваши уж выучил я наизусть,

Но, не сопротивляясь, обрел одни лишь муки,

Уж лучше я в яме темной просидел, пусть

Всю жизнь, но меньше было бы тогда на мне греха,

Ведь не дикарь я, ведал о приближении правого суда,

Ныне и при жизни суетной земной, горит моя блудливая рука”.

Юноша, уразумев обман, жалостливо на женщин посмотрел,

И вправду им необходима помощь, помощь словом.

Отворил входную дверь, луч солнечный пустил, воззрел,

Произнес святой благую речь, растворивши тьму над сим домом.

“Разорваны сети ваши и не искусить вам Божия раба,

Все что имею: тело и душа, лишь Ему одному принадлежит.

Не осужу, я не судья, не имею власти избранника царя,

Во мне зла куда как больше, но надлежит

Ум ваш возвратить, что в миру некогда утерян.

Жизнь не есть наслажденья, но есть совесть вопреки,

Ведь мы изгнаны из рая, за грехи путь наш надменен,

Ко всему нам следует понукать себя, читать более одной строки,

Молить, прощать, отдавать, веру и надежду в сердце созидать,

Любовь постигать, глаголать – Люблю я Бога и создания Его.

От того и надлежит страдать, что непривычно тело усмирять,

За поведением следить, за мыслью или словом, правило строго,

Нет оправданья мне самому, но вы жены лишь заблудились.

Вы для меня светлы, ведь Господом простимы

Неведеньем, блажен, тот, кто брата иль сестру не осудил, не разделились

В глазу его человек на добро и зло, на достойных и недостойных, ваши страсти искоренимы.

Девство можно возвратить, не тела, так души, покайтесь жены.

У каждого соблазнившегося вами прощения просите,

И Господь простит, пути Его неисповедимы.

Не осудил я, но наставил”.

Юноша кротко, но с силой духа произнес, ушел,

Оставив отворенной дверь, в доме, и в душах блудливых жен.

Не смогли искусить его, сохранил отрок девство чистое свое.

Уподобимся же и мы, да не согрешим взором жадным до красоты,

Уделяя им вниманье, станем вдруг пусты,

Помни каждый – не возвратить те праздные юношеские дни.

О как велик соблазн!

Неведомо тело женское, и шепчет на ухо игривый Плутос,

Во все зим юности, да не поверим в тот алчущий обман.

И горе тем, кто знал сей правду,

Но совести вопреки, опаляемый страстями,

Вкушал плод запретный телу пылкому в усладу.

Юноша не посрамившись, не изведал порока тайные пути,

Устремился телом и душою в монастырь, дабы спастись,

Умолив Господа о прощенье.

Святой молил о несоделанных грехах, очнись,

Твердит нам его прах и память вечная на небесах и в поднебесье.

А каково же нам, заблудшим псам.

Сбежав от хозяина, скулим и роем землю,

Ищем кость, но не находим, голодны, не прикрывши срам,

Свободны, но грязны, шерсть мокнет под дождливой сенью,

Не согревает, вот так и мы одиноки в дни беды,

Ведь отвергаем помощь, ради горделивой музы,

И в одночасье тленом станут все рукотворные труды.

Прежде чем вернемся к мужу неспокойному тому,

Во тьме ночной замыслящий дурное,

Обратимся к прошлому.

Во все должно быть времена, древо родовое

Славилось браками любви и браками замысла родни.

Сердца соединялись по велению других.

Любовью звались покой и достаток, сродни

Озеру, иная же любовь, был океан, что далеко не тих.

Но видна Божья воля во всех добрых начинаниях людских.

Размышлять о том, кто в Царстве Небесном более велик,

Женатый или безбрачный, неведомо то нам и во снах чудных.

Кто более Господом любим – ангел или архангел?

Любимы все и каждому дастся по его нужде.

Поэтому оставим спор, когда предстанем на суде,

В свою меру каждому воздастся, во зле или в благочестии добре.

Приклонив главу, продолжу песнь.

Каролиной именуем деву.

Скромна, неприхотлива, смолоду хранила честь.

Томна, благочестива, приручена ко всяко делу,

Она, не осознавая красы своей непревзойденной,

Сторонилась глаз людских, то любящих, то ревных.

Будучи натурой одухотворенной,

Молвой сует отправлена в обители покойных.

Так непостижимо странностью всегда блистала.

Аура девства в ней преобладала, а в сердце чистота сияла.

Родилась в дни пасмурные для скорби,

Цветок прекрасный попавший в тернии.

И заглушить пытаются невинность люди,

Дабы уподобить ее и извратить с юных лет,

Но стойко дева нападки прекращала, и в душе прощала.

Ведь не они глаголют злое, но духи в них, словно кучера у карет,

Руководят, Каролина их ярость созерцала.

Она рождена была в семье богатой, оттого

Выдать замуж поскорее родней стало решено.

Обычай тело укрощать, две души записав на небесах,

В строфе – “Сей люди естьм едины, да не разлучатся ныне”.

Будучи во чреве матери уж уготован был исход.

День венчанья, первые слова, деянья втуне.

Таков человеческий порок, предрекает то, что его не ждет.

Велено строгим родительским языком, указано перстом

На дом соседский, где муж будущий малюткой рос и спал.

Однажды день смотрин настал, многочисленным числом

Собрались родные, свахи, они же палачи возле плахи, никто не спас

От замужества ту деву, на брак без любви ее бедняжку обрекли.

Желала девство сохранить она, во все дни жизни не ведать мужа.

Так слагала жизнь свою, в чистом теле, где воды тихие текли,

Душа стремится к свету, к теплу, вокруг же хладна стужа.

Обещала Богу, как родилась, так и покинуть бренну землю.

Потомства не оставив, лишь для чаяний церковных

Дева сей явилась в мир, под Свята Душе сенью.

Не посещая злачных мест борделей знойных.

Но и домашние наши восстанут протии нас, пророчил Спас,

Осудят за жизнь иную, душны, станут плодородные теплицы,

Растут те мирно и знакомо из поколенья в поколенье без прикрас,

Но вот разорвется пленка от ветра сильного и птицы

Поклюют тех, кто света Божия не видел.

Краток вечер стался, и свахи разошлись по удобренным горшкам.

А Каролина невинности цветок, осужденная, приговор ее обидел,

Судьбу решили беспрекословно, девство искореняют подобно сорнякам.

И стары девы внушают дамам незамужним страх и трепет.

Увидеть бы вам разок единый те кристальные глаза.

Не попустили бы тогда, сей обряда посвященья

В невесты, зная мужа как заядлого игрока.

Славились на всю округу его похожденья,

Знал он жен и ни одну, мужчине прощают сей порок,

За слабость природную почитая.

Не отлагая, опыту набирался в романтике делах, не жалея ног

Стремглав спешил девство позорное свое убить, умирая,

Пожалел тогда о преступленье.

И боль пронзила юноши ланиты, но утром рано позабыв о ране,

Вторую сотворил на месте прежней, имея нынче весомое мненье

Средь кавалеров не выделялся неразумием своим, зная все о даме.

Так печально начался путь юноши из семьи богатой,

Подошедши срок, его порешили поженить, дабы вскоре усмирить,

На соседней дочке, скромной особе знатной.

Уклончивость не повредит в делах любовных, укорить

Отрадно, посыпая главу пеплом, смириться с участью своей.

Они повиновались, и послушанье стало их уделом.

Сродников почитая, не прекословили, скорей

Утробно переживали, ведь свободы их лишали за обедом.

Одна одиночество забудет, другой жизнь лихую глубоко зароет.

Печалились и огорчались, но вскоре вопреки сужденьям, обвенчались,

И после таинства свершенья, уединились, условиться задумали они,

Оговорить все правила приличья, законы брака, условья сокращались.

Дева младая отстранившись, Боже ее целомудрие храни.

“Вы муж мой вовек, мы с вами единый человек,

Но не противьтесь слову моему и убежденьям.

Душами соединимся мы, но телом, то есть грех,

Не посмею чистоту отдать, не верьте ложным тем знаменьям.

Я невинность сохраню”.

Юный муж опешил, кровь родовая забурлила в нем.

“Как понимать, должно быть, юмор, не пойму,

Ведь мы женаты, значит вместе возлежать должны ночью и днем

На постели брачной вы со мной, то есть долг.

Не рассужу логику, не в силах то понять, вы в плену,

И услаждать обязаны мои желанья”.

“В брачной ложе нет порока, если то для деторожденья.

Но обет я приняла однажды, и предательства не свершу.

Уж лучше я умру, чем возлягу ради минутного паденья”.

“Непреклонны, тогда не обессудьте, если я к другой пойду.

Вам, Каролина, с такою жизнью нужно в монастырь.

Однако мы безвольны, ведь, правда, мы принимаем безмолвно судьбы укоры.

Дамы, у одних роман в руках вульгарный, у других псалтырь,

Из жизни, скажу я вам, нужно брать по многу, а морали – вздоры,

Поведайте, кого вы любите тогда?

“Бога” – ответила дева, не сомневаясь сердцем, как всегда,

И чистые ясные глаза ее по-прежнему сияли верностью покорной,

Воле Божьей всецело дева отдалась.

То прошлого отрывок был, в туманности дозорных нег, беспокойной

Ночью продолжим нашу песнь, где луна над небом вознеслась.

Сверчки под окнами ворковали, мотыльки к звездам устремляли путь.

Их манит свет, огненных сверкающих в ночи планет.

Также люди, живя, верой подпоясавшись, спешат уснуть,

Дабы изведать туманной вечности секрет.

Лишь половицы под коварным мужем заскрипели.

Надев обручальное кольцо, вдруг дамы отвернулись от его лица,

И флирт кокетливый пропал, и искушенья не стремили

Душу за минуту плотского блаженства дешево купить, в преддверии конца

Обуреваемый желаньем,

К супруге задумал лукаво подползти, гнушаясь обещаньем.

Славился мужеством и отвагой он, но по-настоящему был слаб,

Ведь страсть его беспрекословно покоряла, и ум и члены.

И тела своего он был покорный раб.

Запах ощущал ее и видел будто бы сквозь стены.

Как спит его жена, полуобнажена.

Сорвать печать невинности лишь нужно – “И она моя!”

Шептал, почесывая руки муж, участь девы решена.

Мыслью повторял свой замысел, неоднократно не тая.

Скорбев, то ведал я.

Помните честный союз Иосифа и Марии,

Девой всегда она была и остается, но муж ее в том не упрекал,

Так и мы будем жить в чистой эмпирии.

Говорила Каролина мужу, а он лишь молчал, не вопрошал.

Значит, понимал – думала она, не прикасались они к друг другу,

Обходили стороной, но однажды супруг законный стал другой.

Пламень воспылал в очах его, сокращать начал приближенье, протягивая руку,

Поцеловать желал, Каролина ручки прятала за спину, зной

И трепет страстный в нем проснулись.

Предрекая дерзновенное злодейство.

Перенесся к деве спящей я, во сне напомнив

О Святом семействе.

“Проснись, девство сохранив

До смерти, и после быть не знавшей мужа,

Остерегись, возжелал он погубить твое благодеянье.

Уж слышны его шаги, не явится покуда.

Но вот щелкает замок в двери, не имея состраданье,

Подобно зверю дикому набросится и к постели в скорости прейдет.

Намеренья его грешны и страсти чувство сердцем завладело,

Не успокоится, покуда не вкусит тебя как запретный плод.

Погорюет, и вновь явится с наступленьем ночи, пока не просветлело”.

Каролина в страхе неистовом проснулась, сведущая

О будущих событий скорых, сладострастный угнетающий кошмар.

Встала с постели, оделась, послышалась десница мужа страх несущая,

Ключ повернулся в двери, не молод, но стар

В мгновенье стал он, лицо избороздил порок,

Руки трясутся, а очи пламенем пылают.

“Дорогая, ты не спишь, мужа ожидаешь скорое явленья в срок,

Так вот я, что же ты стоишь, обними, ведь женщины нежной лаской обладают,

Не будь ночи холодней, сотворим же брачный долг”.

“Никогда” – говорила твердо Каролина.

А муж не унимался и продолжал неуместный торг.

“Довольно я терпел твои капризы, в руках мастера ты глина,

И женщину из тебя я сотворю, открой уста для поцелуя,

Отвори объятья для нежности”.

Дева, на то лишь негодуя, взывала к совести и сердцу блудника.

Без излишней говорливости,

Муж, с усмешкою шепнув, продолжил истязанья.

“Словом не идешь ко мне, так сам возьму тебя я силой”.

И ринулся девой овладеть, не имея места преткновенья

Страсти ветреной своей, ради гуманности лживой мнимой,

Животным став, жадностью сожженный.

До плоти, до наслажденья снизошел, протянувши руки.

Но дева вдруг молитву шептать украдкой начала, потаенный

Крик извергся из души ее, охлаждая мужа муки.

Оторопел он и будто бы ослеп, прозрел и окаменел.

Каролина, не собрав вещей, тихо вышла из комнаты

Не согрешив и мужа от беды отворотив, день просветлел.

И девство, от рожденья сохранив, ушла в девичий монастырь,

Оставив земли суетный удел, средь облаков ныне чистыми очами зрит,

Исполнив обещанье данное Господу в памяти и духе силе.

Не убоялась искушенья, тихо на кроватке монастырской спит.

Более не стучатся к ней мужья, сон ее прибывает в мире.

До старости Каролина дожила, также скромна.

И история ее вразумляет подвигом великим,

Ведь легка невинность без искушенья,

Но в искушенье девственность трудна.

Песнь первую окончим ныне, гимн, воспевши чистоте, в дни гоненья,

Не убоимся мы, без преткновенья,

Исполним дарованные Богом предназначенья.

Песнь II

Безмолвно таинство скрывает дол,

Там из тумана выплывают корабли,

Состарились купцы, неинтересны им платья кружева подол.

Факелов зажгли огни.

На бриг вступили старики в страданьях от тоски.

Родны земли и жены заждались по заботе, по любви.

Созерцал я странником сей картины, различал мельчайшие мазки,

Терзаемый разлуки раны, ожидая окончанье своего дальнего пути,

О том, что ведал, смею вам поведать, то, что видел, смею описать.

Святый образ, Ариана, в книге и вне печального романа,

Вне реальности и духа, но отважусь робко воспевать.

Еще не раз в доспехах рыцаря с поникшею главой, в позе раскаянья Адама,

Прильну грешными глазами к ее царственным очам.

Не прикоснусь к ее девственным рукам и ныне

Средь болот, городов и лесов блуждаю, спускаюсь по горам.

И музыку играю в часы прибоя, на песке возлегши, словно на перине.

Глас поэта ею слышен, она одна подобна вдохновенью,

И образ ее свят и вечен, в воспоминаньях седого старика, не скрою,

Уж минул век, ушли и скорби, и радости ушли вслед веселью.

Познаю тайны тайн сокрытых пеленою.

Невидимо в одной одежде и с посохом единым в знак смиренья.

Однажды светлою порою, когда мир покоренный негой,

Струится медом по существу, и благочинность вступает в ряды правленья.

Под дубом раскидистым различил я две разные фигуры, они были заняты беседой.

Один на камушке сидел, мал и хвастлив, темен и речист,

То Плутос был лукавый бес.

В деяньях и в словах далеко нечист.

Вертелся, паучьи лапки поджимал, крылья мышиные трепал, но не слез

С камня хладного, свой гнев тем самым остужал.

На расстоянии сотни стад заблудших пас.

А рядышком прислонившись к стволу, дева светлая сидела,

То Платоника была ангел Божий.

Поджавши крылья белые свои, распрямить их не решила.

Лик ее светился доброй лаской ко всем твореньям существам и схожий

С нею святый муж живет в уединенье и молит Бога о прощенье.

А она, вразумить решила знакомого плута.

“Горделив ты Плутос, не пастырь для стада ты, а искушенье.

То Божье попущенье, вот воцаряется луна,

И мысли сеешь злые, для чего мужа Каролины потревожил?”

Платоника неловко говорила, тихо укоряла.

Плутос с коварством отвечал – “Я порок не множил,

Лишь подтолкнул слегка, чтобы он впоследствии упал, Каролина же о его приходе знала.

И вправду я букашка, но раздавши каждому по черному зерну,

Глядишь да и взойдет оно, а шепот мой зловещ,

Люди охотно слушают мои козни, ведь в переводе я есть – богатство.

А как любят они достаток, не говоря о золоте, или иная златая вещь,

То устарело, богатство есть наслажденье плоти, вот что почитают нынче за блаженство.

Тот богач кто многих женщин знает, и кто яства заморские вкушает.

Драгоценности нынче не в почете, удовольствия – вот чем искушаю я”.

Платоника вознегодовала – “За что ты так их ненавидишь, что тебя так раздражает?

Знаю, не ответишь, гордыня воспротивиться признаться в слабости пред людьми”.

“Что и ты слаба?” – заявил лукавый.

“Они из притчи Спасителя блудные сыны, вернувшись, всех дороже.

Уготованы им пиры, замысел Творца тот тайный”.

Имели они малые чины, но стояли доблестно на страже

Душ человеческих, многого не понимали, но наказы с честью соблюдали.

Лишь изредка встретившись, у дуба ворковали.

И встреча их не была случайной, поджидали явленье пары званной,

Молодые люди, покинув города предел, к уединенью устремились.

Встреча их казалась тайной.

Платоника и Плутос за дубом скрылись.

Деву прозывали некогда Аэллой, а юношу “любящего Бога” Амадеем.

Скромны и жизни коротки, до описанья снизойти,

Увольте, извольте вас самим представить Еву пред змием,

Страдали оба от всепоглощающей любви, но не решались ближе подойти,

Вкусить плода запретного не спешили, днем одним лишь жили.

Аэлла подобна райскому цветку, с лилией лишь сравниться,

Ручки и личико белы, портреты старины образ тот изжили,

Не украшает то, что и так прекрасно, невинность в ней хранится.

Амадей кроток сердцем, силу отвергает он и всякую вражду,

Поэт в отношенье жизни, возвышено его мироустройство.

Познания малы, подвергается частому ума труду.

Одним словом – поэт и муза, решили под тенью дуба поэму сотворить.

Аэлла присевши на мягкую траву, мягко говорила.

“Удобный день сегодня, ты мне почитаешь?

Поведай новые стихи и рифмы прозы, ведь давно уже просила”.

“Извини Аэлла, я не смею, понимаешь,

Разве могу говорить о том, чего еще в природе нет.

Вот напишу, красоту досконально опишу, тебе одной все творенья посвящу”.

Говорил юноша, смущаясь, долго смотреть на девушку не мог, осенял тот свет,

Млел и ужасался, низость познавал свою; но духов вновь украдкой навещу.

Они вблизи стояли, наблюдали, невидимы для глаз людских.

Являются лишь к святым, либо грешникам в час паденья.

Вслушивались в слова, и Плутос, усмехнувшись, глаголал стих.

“Молодость глупости сродни,

Сердечки ангельски чисты покуда не взойдут ростки,

Напомню о теле, про красоты наготы,

И с жадностью вовлекутся во грехи”.

Платоника, не замечая, говорила тихо перебивая.

“Благочестивы дети, мудры, ведь греха не знают,

Не помышляют о дурном, от искушенья отвращая

Взоры, любовью платонической алеют,

Прикоснуться к телу они не смеют, и помыслить, и поцелуй неведом им,

В отношеньях их, бесполезен твой укор”.

“Значит, будет спор”.

Намекнул лукавый бес голос таинственно понурив.

“Мы и так враждуем, за души человеческие воюем”.

Платоника мудро возражала, ведь спор есть суета.

“Всего разок, какое дело, уговора правила просты.

Обещаюсь честным быть, слова мои не клевета.

И вдобавок мы проверим, так ли любви костры

Пахнут благовоньем или тленом, сильна ли человечья воля,

Любовь платоническая существует ли среди людей младых?

Амадей и Аэлла смогут ли руки удержать, не скрою

Предрекаю победу скорую свою в споре, несмотря на то, что я самый младший из родных.

Так что же, будешь пари держать, али нет?”

“Пора бы твою гордость усмирить.

Двое любят, но не осквернят друг друга прикосновением вовек,

Совесть не позволит им, и мысли блудные не возникнут, не испить

Им чашу полную греха, ни одного глотка, и когда

Проиграешь ты, то попросишь у Господа прощенье”.

Сказала ангел, а бес ухитрился как всегда.

“Тогда и ты себе крылья срежешь в знак паденья,

Скитаться станешь средь людишек бесплотным духом,

А если проиграю я, то так и быть, от гордыни отрекусь.

Но посмотри, ведь они так юны, кровь играет и бурлит, рукою любят, а не ухом,

Созрело тело их для ласк, для поцелуев страстных, берусь

Нехотя за искушенье, ведь нужен им лишь один щелчок”.

“Желаешь их разрушить, я же попытаюсь сохранить.

До венчанья девство чисто понесут, минет срок

Мучений, пред алтарем предстанут, где Господь их изволит соединить”.

На том условились они, силы духи направили в русло

Правды и неправды, верности и измены, порок и непорочность чувства.

На сегодня пару решили в покое оставить, дабы завтра

Положение поправить, либо чувственность изгладить.

Юноша и девушка немного под дубом посидели, поели

Фруктов, вели беседы, но более молчали, в безмолвии сердца любили они оставить,

Красотою любовались, но дотронуться не смели.

В стесненье чуть краснели, глаза слезинками блестели.

Вскоре ушли и к ужину домойпоспели.

Песнь III

За горизонтом рвутся залпы солнц,

Парад планет чертог наполнит светом,

И дети в ужасе глядят из сверкающих оконц,

Как рухнет небо, от грома содрогаются всем телом.

Грозы властно разрезают облака,

И волны солью окропляют брега неги.

Расколовшись надвое, в море падает скала,

Унося с собою рыболовов сети.

А дуб стоит, он недвижим.

Любовных писем достойнейший хранитель,

Вместо листьев растут слова любви, пока мы спим,

Вслух письмена читает, словно искуснейший ценитель

Сердечной лирики цветущих дев и юношей застенчивых кротких,

Три поколенья сохраняет тайны песен звонких,

Тот древесный исповедник.

Шелестя листвой влюбленной, нарушает тайный свой секрет,

Но к сожаленью, не поймем мы громки речи.

Однажды вознамерил дуб, дать молчанья вечного обет.

Но пока ложится тяжко бремя на ветви плечи,

Так может быть, гроза ударит и сгорит усталый дуб,

Нет, еще не время, там духи целомудрия и жадности живут.

И спор их долог, ждать, когда люди новые к ним прейдут.

А дети, страшась грозы, повзрослеть скорей желают, положат под подушку зуб

Выпавший, и желанье свое фее загадают.

Живи любимая, о большем не желаю.

Но огорченье предрекаю, ощутив дождя вопиющего стенанья,

Вода с небес, я жадно пью, но живот не насыщаю.

Сердце, опустевшее свое не утолят бездонные страданья,

Хор ангелов иль бесов вздор, ныне я бесстрастен,

Унынье лишь омрачает душу на исходе лет.

Дождь проникает в землю и в одежду, день ненастен,

Так пей, любимая, ведь ты покоишься на дне альф и омег,

В гробу бездыханно дышишь.

Но душа твоя на небе средь ангелов, в саду блаженных,

Ведь слышишь?

Вкуси немного слез и ныне верных.

И завтра вырастут цветы на месте соли капель.

Нужно отпустить, но не могу, прости.

А пока они растут, я с духами беседу затяну, где дуб и камень.

Но прежде воспоминаньем добрым напои.

Встретимся еще однажды мы, но прежде завершу свои труды,

Запечатлею на бумаге все образа и мысли.

Песнь IV

Херувимы с небес нисходят

И кружат над сводом храма,

Благословляя чинно, не тревожат

Тех, кто занят суетой, горит лампада,

И свечи ставят целою гурьбой,

Снуют повсюду и хлопочут

Об исцеленье тел, но не души, целою толпой

Теснятся и спокойствию перечат.

На клиросе доносятся молитвы,

Но глухи праздные сердца их до псалмов,

К иконам приложится и заказать молебны,

Записки и подаянье, сколько добрых, но безвременных трудов.

Пока взрослые суетятся, маленькая девочка стоит

Недвижимо и покорно, слушает о Боге пенье.

Смиренно ангелам внимает, бодрствует, не спит,

Слов молитв не понимает, но приемлет в духе озаренье,

Средь прихожан, она одна благочестива.

Те старики всё знают, но вопреки, спешат поставить свечку,

Не одну, а целых три, дабы искупить грехи, их прыть спесива,

Толкаются они и не слышат, не замечают заблудшую овечку,

Девочка стоит, что всех дороже, она одна в храме прибывает.

Движенье жизнь, если то потуги молящейся души,

Окончив вопрошенья и хвалы, Амадей украдкой засыпает

В сновиденьях и тиши.

Сомкнув уста, затворив усталы веки,

Смирив дыханье, и сердца ход замедлив,

Сохранил сонет любви навеки,

Чувств глубин измерив.

Не убоится вражьих сил и духов душителей полночных.

Прогонит свет лампады звезд ясно путеводных.

Желанья, страсти улеглись, мечтанья терпеньем запаслись,

Из окна приходят тени, но не затмить им луны ночник.

Мирно дремлет юноша, день, будущий не зная, очнись,

Ведь в сновиденья злу проще некуда войти, насадить цветник

Образов из истоков романтизма и заворожить.

И вот стрелка показав двенадцать, первым часом

Призвался Плутос, дабы начать спор, употребить

Решил он время в пользу, во сне юношу завлек соблазном,

Но не смог лукавый нимф найти для ветреной забавы,

Картин вульгарных дам в наготе нескромных,

Не отыскал лукавый актеров для эстрады,

Пустует злобная стезя порока в сновиденьях томных.

Духи зла зло создать не могут.

Нет у них премудрости творенья.

Лишь человек уподобляясь Богу, создает мира омут,

Ради пониманья или просветленья.

И если в сердце мы своем запечатлим этюд греха,

Женские образа, то духи зацепятся и воображенья

Начнут воду чистую мутить и соблазнять, раздувая сладости меха.

Но Амадея тонкая душа чиста, в ней Аэлла,

Одета и кротка, безмолвно гуляет вдоль лужка.

А в руках ее распускается омела.

Бес вознегодовал и пораженье претерпел.

Но ум идей не опустел, но пока что улетел.

Утренние покосы, вдали колоссы

Звенят бубенчиками вдоль ухоженной гряды.

В поле жнут две крестьянские косы.

Птицы не жнут, не сеют, но столпились у воды.

Утро наступило, Платоника услышав к Богу сердечные мольбы,

Повстречала деву, что была оплотом чистоты.

Инесс, сестра Амадея по отцу, с рожденья отринув злое,

В покорности приносила плод молебный и суровый пост,

Оттого в душе ее, не жило дурное.

К Господу сооружала нерукотворный духовный мост.

И ангел уразумев, навеяла ей желанье брата навестить,

Подробно расспросить, наставить и если нужно, укорить.

Услышав стук о дверь, Амадей неспешно отворил,

Инесс без приглашения вошла, ведь бесцеремонна всякая родня.

Сходна кровь, но столько распри, будто ее кто-то подменил.

“Что тебе снилось, сказки или события прожитого дня?”

Спросила девушка в ожидание ответа.

“Виденья”.

Устало юноша огласил, болели, будто кости всего его скелета.

“Слышала вы встречаетесь, уединиться спешите без стесненья.

Хочу тебе братец в том предупредить,

В прикосновеньях нет греха, но устроены мы так,

Что приятны они нам, потому могут извратить,

Сердце воспалить, что не потушить никак.

Утолить придется или повременить.

Не спешите, дождитесь вы венчанья,

Дабы не согрешить”.

“И не помышлял я о том, нет желанья,

Поверь, достаточно мне взгляда, от слов ее я покорно млею,

Чувства так духовны, что злого умысла просто не имею”.

“Я верю, но враг не дремлет, больше силу вовлечет,

Опутывать начнет сетями, позабыв о нравственной морали,

Оправдает рук блуда действо и половину сердца отсечет”.

“Не явится повторно зло, где его никогда не принимали.

Наша любовь иная, Аэлла друг мой во все времена”.

Слышала Платоника, расправляя крылья, беседу тихо их.

Предвкушая благоприятнейший исход, подготовив стремена,

И Плутос разгневанный явился в миг,

Шептать начал игривый стих.

“Посмотри, а сестра то хороша,

Мордашка недурна, так возьми,

Покориться, за руку ее возьми сперва…”

“Думаю, Инесс, тебе пора уйти”.

Амадей говорил несмело, превозмогая искушенье.

Платоника укрыв крылами деву, ее от греха подальше отвела.

“Виной тому самомненье”.

Сказал Амадей и от мыслей пагубных отрекся, порешил начать дела.

А духи на крыше дома разместились.

“Есть козырь у меня один, что живей всех картин,

Обрисует ясно в подробностях как деву скоро заполучить,

И юный Амадей навестит не один красных фонарей трактир”.

Плутос обещался строго, а Платоника уверенности не гнушалась.

“Душа юноши сильна, хотя и так юна”.

“Вода и камень точит” – полемика их лишь накалялась.

И не разрешится спор, покуда в церкви не наденутся два простых кольца.

Песнь V

Оставим романтики прибрежный дол,

И устремимся в здешние непроходимые леса,

В таинственный древесный бор.

Где древа произрастают выше гор, странны те места.

Легенды разные блуждают и страхом наполняют

Неискушенные сердца.

В глубине лачуги ветхие стоят, гнезда птичьи напоминают,

А в них живут два достойных старика.

Отшельники, в уединенье безмолвны с миром.

Но с Богом многословны.

Молитвы днем и ночью глаголют душой и ликом,

От рожденья тела их непорочны.

Однако рассудите сами, а лучше не судите, а внимайте

Описанью их, различны души их, но жизнь одна,

Платье изгоя и священное писанье,

Вот что имеют, звери им приносят пищу, вода

Родником бьет из-под земли.

А они, редко покидают молитв посты.

Один был грустен, но не уныл.

Себе пояс из крапивы сшил и подвизался им.

“Я недостоин, я худший из всех людей” – внутри себя твердил.

Не знал он женщин, хотя красотою явной обладал.

“Господь меня оградил, нет в том моей заслуги”.

Себя он уверял и в девстве своем не видел добродетели.

А лишь правило, кое чтут и выполняют верны слуги,

Вне желанья своего и сил; укорял сидя в лесной обители.

Второй отшельник весел был, радостно вопил.

“Покинул мир лукавый я и девство сохранил,

Разве не велик, лишь ангелы с чистотой моей сравняться,

Многих лучше я людей”.

Два отшельника живут и ныне, вам выбирать из двух сей путь, если статься,

И мы уподобимся сему служенью, без нахмуренных бровей,

Выбор примем, безбрачие, иль честный брак.

Целомудренно должно вести себя, блюсти

Верность и бесстрастность, то чистоты будет явный знак.

Смиренномудрие открывши, не укроем же во все лета.

Оставим мудрости леса.

Вернемся к истории, что к сожаленью коротка,

Не обладает талантом стихотворного письма.

Аэлла пряла и птичек малых в оконце наблюдала,

Хозяйка не отвлекаться подстрекала,

А девица лишь вздыхала.

Разве можно столько времени терять,

Когда сердце юное любви свободной,

К любимому едино тяготеет, не желая охлаждать,

Воображала его в мыслях, бывши скромной,

Не гналась вперед, лишь встречу предвкушала дева,

И разговор любовно задушевный.

Минули дни тяжкого посева,

Всходят первые ростки,

Каковы, познаем мы, когда вырастут плоды.

Платоника явилась птицей, стучит в оконце,

Аэлла по-детски отворяет, и она садится деве на плечо,

Разноцветна и легка, словно маленькое солнце.

Девушку птичка умиляет, но возобновляет скучное шитье.

И все думает о нем, и имя произносит втуне.

Вот-вот наступит вечер, свиданье возле древа,

Кротко счастье, но и оно непостижимо, в замысловатой руне

Заключено, кто любви законам не обучен, тому нет никакого дела,

До взглядов, до общего дыханья, им подавай телес стенанье.

И ангел, сидя на плечике Аэллы внушала ей азы признанья.

“Не прикасайтесь до венчанья, другим парам в порицанье,

Пускай вас укоряют, ангельскую любовь храните.

Душой о том не помышляйте, забудьте про объятья,

На небесах запишут вас, и вы скрепите

Поцелуем вечный ваш союз, в дни празднеств и в дни ненастья”.

Аэлла в огорчении вздыхала.

“Другие пары так близки, даже если деянья их низки,

Движенье есть и радость, повесть ту, увы, я не читала”.

“Но души их закоченели, без услады тела умирают от тоски.

Амадей и Аэлла, вы созданы для платонической любви,

Подобной ангелам”.

“Но люди мы, у нас имеются тела, а не только веянья души”.

“Многие тела имеют, души же, забвенью придаются”.

Платоника сидя на плечике, вторила упрямо.

“Пусть так, хотя деянья любящей души людьми не признаются,

Буду читать его стихи, вести себя покорно, как Ева для Адама.

Но не обольщу, платье туже затяну, повода к соблазну не сотворю”.

Аэлла благочестиво приняла обет неприкосновенности,

Лишь думами сливаться воедино им разрешено,

Познавая азы ответственности.

В чертоги девства сердце девы до поры венчанья перенесено.

Платоника птичкой то лишь нашептала, спорхнула

И в оконце, отворенное, стремглав проскользнула.

Удел ангельский окончен был с честью и хвалой.

А Плутос злой,

Азартно охваченный спором и игрой.

Вселяется в друга Амадея, соратника по службе.

Соделав однажды грех и, не раскаявшись нисколько,

Всегда двери отворены его души, однако верен в дружбе.

Приближен поскольку,

Вознамерил бес устами друга, более мечтаний произнесть,

Бесплотным духом в сердце юноши без преград проник.

И направил прямо к Амадею, дабы лекцию прочесть

О нынешних свободных нравах, Плутос, довольствуясь, приник.

“Скажу тебе мой друг, достопочтенный Амадей”.

Говорил пришедший человек, уверяя в слова новизне.

“Догматики времена канули в Лету, вглубь морей

Забвенья, сейчас, поверь, нравы легки, наяву, а не во сне,

Есть только наша воля и на все ныне наша воля.

Встречаешься с девушками молодыми, с одной, вечером с другой,

Что нужно нам от них в дни хладные и ночи зноя,

Лишь прикосновенье телом всем, иль жадной до красоты рукой.

Все подарки и любви слова сводятся к постели,

То мужской закон, его ты отвергаешь, значит не мужчина ты.

Во время рыцарства о том и помыслить и не смели,

Но сейчас иное время и страсти славят нас, доброта же унижает.

Резвись, плод запретный с прихотью вкушай пока ты молодой,

Познай же девы лоно, притронься, ничего же не мешает.

Забудь про морали тайные доктрины, следуй за мной,

Жизнь всего одна, так испробуй все, и женщин и вино”.

Амадей призадумался, усомнился, стена завета треснув,

Увлекла его в места гнилые, друг вел его в трактир,

Пришедши, сели за стол, чары вынув,

Наполнив до краев, сидели и на женщин полунагих глазели, сатир

Пузатый нимф продавал на час, иные танец исполняли.

И сладострастники внимали, скрыть очи прельщающие, не решали.

В похотениях взирали, позабыв о женах, детях, они внимали

Жизни легкой и живой, тела страстью услаждали,

В то время как души их тревожно тихо спали.

Но Амадей не пил, смотрел на женщин, но будто их не различал.

Друг порочный ухмылялся, а бес внутри торжествовал.

“Почему не пьешь вино, давай, за здоровье,

Оно самое главное в жизни, без здоровья я б с постели и не встал,

И наслажденье бы не получал, без них жизнь есть мученье.

Что молчишь, главу понурив, нравятся ли они тебе?”

“Я ощущаю сокрушенье,

Вот на женщин стройных сих смотрю, разны вина на столе”.

“И что, что? Просыпается ли в тебе истинный мужчина? Наслажденье?”

“Мне жалко женщин этих, унижены они и оскорблены.

Покупатель требует товар, спрос рождает предложенье.

Мужчины требуют усладу, ставят дев вдоль стены

И продают, мужчины развращены, оттого и женщины так поведением легки.

Жалость чувствую я к ним, не более того”.

Сказал печально Амадей и вышел из вертепа вон.

Не вкусил юноша плодов запретных,

Оттого бес из друга вышел, издавши злобы стон,

Не удался по обольщенью план, в разграблении палат несметных.

Вы невольные мерила человека чувственных громад,

Они светлые и поблекшие светила невоспетых лир баллад,

Духи светлой тьмой окружили град незабвенных колоннад.

Неукротимо сердце молодое прорываясь сквозь ряды границ,

Вышивая жизнь свою, наломает немало спиц,

Согрешивший стариком склоняясь ниц

Молит о прощенье соделанных грехов.

А глас святый с неба вторит.

“Кайся старче, радуйся, что жизнь твоя длинна, жил в прибежище веков,

Но если б жизнь была твоя мала, то поздно было бы тогда, слышащий да услышит,

В преступленьях сразу кайтесь, жизнь не черновик.

Юный не глаголь о слабости младого тела,

Знай же, и старость страстей не укрощает, зло есть ямщик,

Любого повезет, зная цену человеческой души, зерно поспело,

Но тернии заглушают всяко совесть.

Блюди же юный с юных лет

Непорочности едину повесть,

Да не отвергни протестным разумом благой совет“.

День окончился по счету третий.

Платоника и Плутос порешили пару сблизить,

Где дуб растет сем веков как ветхий.

Духи нас лишь направляют, дабы унизить, иль возвысить,

Но в выборе вольны мы, как ни крути,

Открыты два противоположности пути.

Песнь VI

В пятом веке в пределах Александрии,

Жена росла в паденье, обагряя плоть,

Прославленной блудницей она была, у Марии

В пороке соперниц не водилось, наступает ночь,

И мотылек слетает на красный огонек,

В обрамленье распущенных волос

Мило личико ее сияло, не носила скрывающий платок,

Миловидностью прельщала, не устоял пред чарами и колосс,

И тело руководило ее, ненасытно кляло зла идею,

Что удовольствие есть жизнь, а жизнь сродни довольству.

Блудниц камнями побивали и на престол царский сажали к змею,

Тот греха девиз покорил не один высокий мыс, посольству

Зла в каждом граде дань приносят в виде скорбного чела.

Ведь грешник оный, сотворивши, ощущает сердцем

Грязь, омывши, забывает и к телу чужому вновь тянется рука.

Вот так Мария горестно жила отдаваясь тельцем,

Не видевши в том дурного, любила пол мужской без боя покорять,

Они не супротив, влекомые, принимали прелесть, возгораясь.

Обмануть легко мужчину самолюбие его погладив,

Вскоре хвалиться станет о покоренье,

Не понимая, что его самого покорили, на постель возлечь заставив.

Но оставим то преступленье,

Порок и так повсюду и везде, в палатах знатных и в крошечном гнезде.

Добродетель, во главе угла поставив, да не постигнет нас сомненье.

Итак, Мария проведя многие года во зле,

В прелюбодеянии и разврате,

Увидеть град Иерусалим решила, побывать в том храме.

И вот пред нею высится Божий дом, в честь Воскресения Христова.

Но порог не поддался ей, будто выстроилась стена, люди уж в зале,

А она, у дверей застыла в страхе в угнетении позора.

“Не могу войти я в храм, не пускает чья-то сила.

Согрешила, много согрешила, потому и к Богу путь закрыт,

После блуда члены не омыла,

И душа смердит”.

Впервые Мария ужаснулась, укорив, увидев все свои пороки,

Главу молельно приклонив, возле храма истово взмолилась.

Скинув драгоценностей груду обереги,

Душою прозревшей тягостно и кротко сокрушалась.

И тут услыхала глас благословенный.

“Перейди Иордан и обретешь покой блаженный”.

И она пошла, так жизнь ее с начала в права вступила.

Сорок семь лет в пустыне в одиночестве блуждала,

Песок огненный слезами горько орошала, унынье смывала

С сердца, плоть скудостью укрощала,

Живых существ в пустыне не встречала.

Семнадцать лет воспоминанья терзали душу ей,

Образы мужские и сладость оставшись на губах,

Казалась солью губительных морей.

Но минули те года и в иных летах,

Тишина великая откровеньем озарила.

Мария те воспоминанья вскоре позабыла.

Очистила душу и плоть, что когда-то осквернила.

Милостивого Бога о прощении молила,

Многие годы в пустыне дикой, таким образом, прожила.

Святость обрела, отринув жизнь прошлую свою,

Не с рожденья ум ее раскрылся, но со временем возник чистоты родник,

Уразумев мотивы к воздаянью.

Зосима инок встретил старицу в пустыне, одев,

Запомнил раскаянья честного преданье.

Вскоре схоронил Марию, что Египетской зовется.

Лев явился и помог, исполнив послушанье.

Святая ныне прощена и прославлена,

И помогает нам в минуты искушенья, отвращает.

Примером своим напоминает, как душа человеческая может быть развращена,

Но и она, за подвиг, исповедью может быть прощена.

Сей есть не жизнеописанье, но важное для грешных поученье.

Плутос, огорчаясь смутно, явился к той, что так невинна.

Аэлла пред зеркалом одиноко размышляла, и бес

Рядышком подсев, угрюм и мрачен был словно тина.

Но хитер, ведает многие ухищренья, сказки для юных дев,

Множество романов пылких вышло из его пера.

Не обманулась лишь одна.

“Мужчины глазами любят, ты красива, разногласий нет,

Но и другие девы краше тоже и Амадея взгляд,

Скользнет на другой кожей обтянутый скелет.

Она окажется сговорчивей, дастся в руки, согласится на обряд,

Оставленье девства никчемного, смотри, глупышка,

Уведут прямо из-под носа жениха, поцелуем приманив.

Не будь скромна как мышка,

Даруй себя словно чашу, и Амадей тебя испив,

Уж не посмотрит на другую”.

“Должно быть, жаждет он ласки нежной,

Страдает, меня представляет, такую недотрогу злую,

Не желаю потерять, не буду более королевой снежной”.

Радостно подпрыгнув, Плутос взвизгнул, словно в мышеловке мышь,

Крыльями ликующе захлопал,

“Ах, это дивное заблужденье, что все мужчины тела своего рабы,

И без прикосновений не проживут и дня, предвкушаю скорый мне барыш,

Спор разрешится вскоре”.

К дубу улетел, встречу ожидать, для душ человеческих строгать гробы.

Девы юны, не прельщайтесь, не даруете вы кавалеру горе,

Когда не приближаетесь к нему, все стерпят, таковы они.

Что прикосновенье для любви? Ничто!

Платоника тем временем решила укрепить морали кроны.

Амадей готовился к свиданью; села ангелочек на плечо.

“Юноша разумен будь, укрепи мужественный свой дух,

Девушка хрупка, так не разбивай ее нежное сердце,

Предложенье сотвори, после венчанья, потемнеет на щеках твоих белый пух,

Чтобы в преклонные лета вновь серебром мудро заблистает в горце.

Храни верность, отвращай взгляд от жен чужих и целомудрие блюди.

Не обижай Аэллу, для познанья юные года,

Так изучай, не тело, но мир неувядающей девичьей души”.

“Да, она невинна, а я в грехе погряз, слова мои зола,

Верность ложь, обещанья вздор,

Ведь мыслью одной совершаю преступленье,

Думаю о девушке другой, позор,

Разве достоин я Аэллы, созерцать ее свеченье,

Она ангел, а я всего лишь человек”.

Говорил Амадей главу понурив, посидел немного,

И вскоре вышел из дому, был статен словно грек.

Ожидалась недальняя дорога.

Аэлла быстрее юноши явилась к древу тайной той любви.

Несколько часов осталось до зари, дабы прочесть новые стихи.

Фигура чья-то чужая виднелась вдоль нескошенной травы.

То был Амадея верный друг.

К деве подошел, представился сперва, робел и нетерпением пылал,

Шептал злоключенья ему знакомый нам по рассказу плут.

Теребя панаму, и пальцы, сжимая в кулаки, он сию речь сказал.

“Я даже имени вашего не знаю, что с того, ведь я вас люблю, от красот ваших млею,

Не ведаю, как вышло так, но я желаю вас.

Будьте женой моею.

Никогда или сейчас”.

“Извините, нет, я люблю другого”.

Ответила девушка серьезно, предложеньем не смущаясь.

Ведь так явно жаждут леди услышать в жизни клятвы слово.

Отринула юношу, отворотясь.

А в друге том зверь неистовый проснулся.

“Амадей, ваш ухажер, мы с ним друзья, а значит, все поровну поделим,

Днем будете со мною, а вечером у древа с ним” – дуб от дерзких слов таких качнулся.

“Мы юны, нам дозволено, нравы изменились и пуще мы их изменим,

А вы все в ветхости своей живете”.

Аэлла была ошеломлена, оторопела, но не поддалась смущенью.

“А вы пороком испещрены, посмотрите, ваши глаза мутны, вы пьете,

И похвастаться вам нечем, как только женщин обольщенью”.

“Пусть так, здесь видно нет никого, силою вас возьму”.

“Опомнитесь, ведь вы говорили, что любите меня”.

“Романтики пустое слово, всего лишь, произношу

Для того чтобы в скором времени вас любимая раздеть”.

“Вы лукавы, я уйду, не следуйте за мною”.

“Нет, я вас сейчас же заполучу!” – вскричал друг, успев рассвирепеть.

Аэлла поспешила прочь уйти от греха, гонимая страсти мглою,

Побежала вскоре, а тот человек за нею, ведь замыслил он дурное,

Овладеть желал он девой, прильнуть к ее не целованным устам.

Духи тем временем издали наблюдали, как спешили двое.

Одна спасалась бегством, второй ум свой предал чувственным рукам.

Спор продолжался, Платоника вдруг огорчилась, не ожидав такого поворота,

А Плутос, кажется, в упоенье, сладко задремал.

Песнь VII

Владычица души поэта умерь скорбный сей сонет.

Не родился еще в мире улыбающийся поэт,

Страданьем вдохновенный узрит в конце тоннеля свет.

Ангел, кажется, иль дева, благосклонно привлекает,

Малым отроком он возлюбил виденье,

И покою с того мгновения не ведает, не знает.

Ставши юным мужем, в платье белом идеал смиренье

В сердце его новый образ воспылал, смертен он, а она бессмертна,

В стихах великих он вечностью вторую ее жизнь и душу наградил.

Всей истинной платонической любовью силою сонета,

Богиней провозгласил ее, и прикосновеньем плотским не осквернил.

Благословлена гения душой поэта, та, что была так проста,

И мысли и желанья, но стала лирой прославлена, за то, что рождена,

Была, невольная непостижимости мечта.

Любовью ставшая одна.

Но молодой на небо вознесена.

Дабы поэт воспрявши духом, начертал свой божественный сонет,

И в нем явившись пред нею, пройдя чрез ад.

Услышал укоренье, ведь он любил, но церковь его с другою обвенчала, в ответ,

Оправданья не услыхала, ведь за ее спиною расстилался рая светлый сад.

Любящий да не усомнится.

Ведь любимой смерть, не есть конец, но начало иной жизни.

Потому и верность любящие с доблестью храните, живой деве или той, что лишь порою снится.

Пускай та дева словно горизонт, не догнать солнца блики брызги.

Любите сердцем – я вам завещаю.

Не видя, не слыша и не осязая, вспоминайте, тот ясный встречи день,

Когда Господь миру оповещал – “Да не разлучат, то, что Я соединяю”.

Вернемся незаметно к берегам, потаенно осмотревши степь,

Вдоль обрыва в океан морской, две фигуры различим.

То человек с намерением дерзким руки тянет, приближает.

И Аэлла отступается назад, но Амадея друг ею не корим.

Под властью злого умысла он словно одержимый, все ближе наступает.

Вот уже кончилась земля, и пропасть преградила путь.

Девушка затрепетала.

“Неужто спрыгнуть собралась, изувечишь плоть.

Зачем, когда она мне так нужна” – сказал человек, а она смиряла

Взглядом робким его пыл, но безуспешно, страсти огнь не остыл.

“Прочь уйди, лукавый, не дамся я тебе”.

Дева отвечала и слез поток лицо ее омыл.

Разгневался тогда злодей, безудержно гнев проступил на его челе.

“Так не доставайся никому” – возгласил и дыханием толкнул, низвергнув прыть.

Опрокинулась назад дева словно матча, развивались паруса,

Тонет в пучине вод то древо, а судно продолжает плыть.

Так мир продолжает жить, когда перестают дышать и двигаться наши тела,

Но Аэлла не умерла.

Друг Амадея поспешил удалиться в нем совесть просыпаться начала,

Может заглушить ее бутылка дурманящего вина,

Покинул в спешке он место соделанного греха.

Дуб тот ветхий посреди долины росший,

Необыкновенный был, потому и духи стаями к нему слетались,

Легенда по земле та слухами ходила, будто райский

Сеятель обронил семечко одно с небес на землю, корни сплетались,

Древо выросло и ныне разрослось на мили,

И уходят они прямо в моря воды.

Аэлла повисши на корнях курчавых, ее мысли о спасении сменили,

Мысли о неминуемом конце, те секунды словно годы

Показались ей, милее будто стал весь белый свет.

Амадей чуть раньше к древу в час назначенный

К свиданью, пришел не торопясь, но Аэллы нет.

Девушкам опаздывать разрешено, не сердился волнением охваченный.

Духи на вершине древа восседали, за картиной сей зрителями наблюдали,

Платоника в азарте, а Плутос невозмутим.

Долго они молчали, но вскоре пару слов нехотя сказали.

“Видишь, Плутос не удался твой план лукавый, непобедим

Девства нерукотворные скрижали не преломятся,

Не отдалась она тому человеку”.

Плутос, потягиваясь, льстился, спешил зазнаться.

“Горе не видеть женщин по целому веку,

Забудь ты про монашескую постную потеху”.

“Сколько не говори, а создают они тебе помеху,

Чистый свет от них исходит, лучи проникают в саму тьму,

И грешники, в одиночестве, радуются редкому теплу тому”.

“Скольких я уже соблазнил, тысячи я положил на греха постель,

Стонут и воют в наслажденье, те звуки ушам моим веселье,

Но что мне тысячи, когда один юноша иль дева укрывшись от страстей,

Отказываются подчиняться мне, истекает небезграничное терпенье,

От них лишь молитвы слышу, в обете девства послушанье.

Вот скоро и миллионы я развращу, но хочу всего-то непорочную одну.

Люди вы воистину вольны, но желанья ваши нам сродни,

Платоника и ты на путь неверных направляешь, не ропщу,

Куда мне до своей родни”.

“Поник, чувствуешь что проиграл, возопил

О несправедливости”.

“Я, нет, тот друг лишь приманкой был,

Дабы Аэлла оказалась взаперти, над пропастью, над смертью.

Слышишь, она кричит, юноша расслышал и к ней бегом спешит.

Страх за любимую погоняет словно плетью”.

“Догадываюсь, о чем ты помышляешь,

Но то невинности не навредит”.

Амадей стремглав к обрыву подбежал, бури моря не гнушаясь.

Взглянул украдкой вниз, а там дева на корнях висит.

“Я помогу, спасу тебя Аэлла, только ты держись”.

Обещался Амадей, но девушка по-иному отвечала.

“Веревки нет, нет лестницы, как же ты вызволишь меня?” – молясь

Вопрошала, а юноша лишь руку протянул, что его пугала,

Сейчас прикоснется он впервые до нее, о как несказанно велико, то мгновенье.

И девушка, позабыв об обещанье, ради спасенья жизни юной,

Кисть руки вложила на ладонь героя и в преткновенье

Свершилось, дивное очам спасенье пары милой.

Амадей, напрягши силы, вытянул на родную землю деву,

И не заметил, как его рука уж покинула десницу

Благодарной и любящей Аэллы, будто он и не прикоснулся к ее телу.

Ангел Платоника превратилась в птицу,

Понаблюдала за деяньем свысока и вернулась к древу с упованьем.

А Амадей и Аэлла безмолвствуя на друг дружку трепетно глядели.

Юноша тогда сотворил благое предложенье с умиленьем,

Дева согласилась и они, окончили тот бурный день венчаньем.

Ныне истинно вместе стали, ни беды, ни радости их не разлучали.

Платоника вернулась, а Плутос улыбаясь

Предвкушал награду, глаза черные его сверкали.

“Вот и окончен спор, об одном прикосновенье договаривались мы, уверяясь

Будто выстоят они, не сделают то, что сотворили целые поколенья,

Сама ты видела их переплетенье рук,

Так что, не возражай, готовь к обрезанью белы крылья”.

Могла бы испугаться тут Божий ангел, испытать пламень вечных мук,

Но бес лукавством озаренный и здесь обмануть решил.

Платоника подумав, выдвинула правды разъясненье.

“Уговор зиждился о прикосновенье страстном, позабыл,

С умыслом греховным должна была дотронуться рука, согрешенье,

Только тогда вступаешь ты в права, но по-прежнему чисты их сердца,

Прикосновенье в спасенье, а не было то наслажденье.

И спор наш посему не имеет явного конца”.

Плутос огорчился, и пыл его до времени иного стихся.

“Ты права, соглашусь, не было в том греха,

А сейчас они уж в церкви у святого здешнего отца,

Под благословение подходят, вера их сильна.

Все мои потуги в невинности бессильны, крепость та и ныне непреступна”.

“Было бы так всегда”.

“То не было бы меня”.

На том они умолкли, и дол наполнил благовест и тишина.

Записав поэмы сей слова, подслушав духов не таясь,

Смотрю, как багровеет алая заря, небес палитра горит во все цвета.

Творцу всего сущего благоговейно поклонясь,

С земли сырой поднимусь, не печалясь и не смеясь.

Прощусь с любимой в дом отчий ныне возвратясь.

Беатриче простила Данте в раю тогда,

Но если я однажды обет верности нарушу,

Не проститься мне, то согрешенье никогда.

Ведь изменой землю сотрясу, и свод небесный я обрушу.

Прощайте духи, вам нужен был поэт бесславный,

Все записал, каков есть путь в жизни человека правый.

На том, покину сей прибрежный дол.

А духам, суждено порхать под древом, поджидая новых до тех славных пор,

Покуда не окончится от сотворенья давний духов спор.

Песнь VIII

Десница обронила тонкое перо,

Рукопись в птиц обратясь под тучами порхает,

Оно, в дни вдохновенья сотворено.

Любви историй много, та песнь не увядает,

Но жизнь моя одна, любимой ставшая она,

Дева, что так прекрасно молода, ныне спит иль только засыпает.

О строках посвященных ей, она не ведает, не знает, создана

Из пыльцы рая дивных тех цветов, потому так взор прельщает,

Но сердце страстью не пылает, она иное существо.

Творцов вздымает в трепет, необузданный порыв единым словом укрощает,

В очах ее блистает то строгость, то озорство,

Но нынче очи веками скрывает.

Пускай тебе приснится сказок сонм,

Минут несколько минут и окончится твой долгий сон,

Станет лишь виденьем тот волшебства грифон.

Любви историй много, а наша так скромна.

Встречи, взгляды, прогулки и разговор, что так часто умолкает.

Мгновенья значенья велико, словно взмах пера.

Прими ангельскую любовь мою, что, не прикасаясь, лишь взирает,

И я прославлю нас всей нищетой своих словес.

Я, тот, кто вышнее воспевает,

Недостойным будучи, имея в мирозданье малый вес,

Я, тот, кто мыслит, но не вкушает.

Творенья создает, ставшие лишь мира сего тенью,

Без жизни тело одушевляет.

Восставши под небесной сенью

Мертвый в памяти и духе оживает, одно кратко слово воскрешает.

Запечатлеваю образы невинны, потому что грешен,

Я, с надеждою мечтаю обрести ту белизну души,

Но я в блуд очами и руками свержен.

Господь осудит, но ты читатель не суди.

И не будешь строками сими осужден.

Помни, то лишь бесталанные стихи.

Усталость увлекает в старость,

Я созерцал творение миров и сотни затонувших островов,

Их одинокое стенанье, моя успокоительная сладость.

Недвижим под стихийным бедствием ветров,

Я странник, что не имеет кров,

Почтенный волхв без царственных даров.

Несу благодарственное слово в знак преклоненья.

В минуты от безумья просветленья,

Люблю Творца и Его чудесные творенья.

И для меня ты лучшее, что видели мои глаза,

Пусть слепота не отберет сей бесценный дар,

Вящее созерцанье запретного плода.

Пускай душа лишь божий пар,

В нем есть любовь, так любимая вдыхай,

Вздымай, ясны очи ввысь, там я средь облаков шепчу тебе – “Проснись,

Любимая вставай,

Очнись”.

2011г.

Лифостротон

Любовь живет вечно.

Обрамлен венцом златых волос

Прекрасный лик – покой дарящий гений,

Несравненный идеал – гроза томлений,

Восторгом непогрешимым в сердце розою возрос.

Порок исторг, оставив лишь стесненье,

Отпечатком уст потревожу девы дланей белизну.

Смирив усладой очи, взором пламенным скользну.

О солнце, меркнет светоч твой в ее свеченье.

Осенен сводом храма ее чарующей души.

Словно серафим святой укрывает платьем стан

Пленительный в изгибах – тот облик томный не осквернит изъян

Любви моей, я полон чувств, до дна меня ты осуши.

Глас девы усмиряющий стенанья тайности безумств.

Милосердный жест ее полон влаги соли слез.

Янтарь прозрачный с силой алчной алых гроз.

Громадой туч с избытком жестокосердных буйств,

Ударит в грудь, пав на колени поэт молит о прощенье.

Затихает сердце, плачем дождь барабанит где-то. Это

Стенает криком, живя лишь мигом, в ответ смеется эхо,

Душа и сердце начали безрадостное мщенье.

Деву любящий, оставь надежду, отринь языческую веру.

Ибо она для поэта рождена, дочь фортуны.

Мирозданье – нецелованные девственные губы.

Тот вкус соблазна позволителен лишь ветру.

Стать воздухом поэт желал, дабы обнять впервые ту,

Невинно дуновеньем, изображая пустоту быть духом плотным.

Вездесущим, стать влажным явленьем непогодным.

Росою утренней у кромки озерца лаская икр красоту.

Листком сухим к ногам живым я упаду.

Пылинкой на реснице, усну, веком девы чуть укрывшись.

Ручьем прохладным, восславлю, чуть умывшись.

Цветком к носику прильну, покинув затхлую гряду.

Блаженствуй дева, а я тебя почту, придя к возлюбленной могиле.

Но почему – взмолюсь – Я живу, а она погребена, ее душа

Вознесена на Небеса. А я, не тороплюсь туда,

К Богу, кому о спасении молил, прося о силе.

Услышь стихиры, тебе одной я посвящаю не тлеющие книги.

Спи сном безмолвным, безмятежным в царствии ночном.

В обители пресветлой, о благодати я пишу, о том,

О втором рожденье, где жизни белеющие бреги.

Я помню всё и не забуду ничего, я вечно помнить буду,

О деве непостижимой чистоты, спросишь – Кто? и я отвечу – Ты!

Творила образ незабвенный красоты усталая душа моя, мои персты.

Перебирали воспоминаний недремлющую груду.

Памятник воздвигну – скорбящий ангел в смирении благом.

Из мраморных глазниц сочатся слезы в знак прощенья.

Длани ангела к небесам воздеты – символ умиленья.

В тиши слышны моленья, неугасимые грабителем врагом.

Здесь плоть покоится, касанье к той наготе я чтил грехом.

О это место, судьбы человеческой закон, место памяти убогой.

Всё минуло, воспоминания поросли добром, не злобой.

Здесь крест простой высится флагом иль гербом.

Но не грешно к душе душой кротко прикоснуться.

Вот мысль моя, мои картинные виденья, вот слух и зренье.

Унынье гаснет, наступает озаренье.

Но если жизнь есть сон, то позволь очнуться.

Позволь мне рядом лечь, позволь дух от мира бесстрастием отсечь.

Но светом солнечным ты вновь безумье озаряешь.

Поёшь – Живи и помни – и тем поэта верою смиряешь.

И за собой не меня увлечь мечтаешь.

Любовь – мертвец бессмертный не питаемый, гонимый.

Эдем сердечный тот сторожат украдкой херувимы.

Иссохли житницы, но плодоносят нивы.

Душа там любит ночевать, ладанку храня, образок любимый.

Голоса утихли вездесущие химеры несбыточных надежд.

Верните время, вспять утерянное в любовной муке.

Мир исчезает, вновь оживает в последнем звуке.

Причитанья древ в наготе осенней, без одежд,

Зовут поэта в замок мрачный на холме из писем влажных.

Безответных, как и сердце девы, что томится в заключенье.

Оно свободы чувств боится, созидая предубежденье.

Ужель я не был из числа отважных?

И мы взрослели, но слез поток невольный не кончался.

За нас Бог распятый на кресте страдал, чего же радоваться ныне?

Восстанью, воскрешению из мертвых, будь счастлива отныне!

Грустишь поэт, что сердце не отдано любимой, за перо давно не брался.

Мечтал и в деве ощутить любовь, но взор ее холодно бездарен.

Ее ласка лишь учтивость, а для тебя амброзии божественные тайны.

Ее сердце молчанье избрало, ее глаза сухи, покойны.

А ты, мученик любви, твой путь пространен.

И даже малые мотыльки к сердцу взлетают.

Любовь – твое дитя, прикроет старческие веки.

Вспышка света – и ты влюблен навеки.

Они не знают, что за мгновенье радости жизнь теряют.

2012г.

Ариана

“Все плакали о ней.

Но Он сказал: не плачьте;

она не умерла, но спит”.

От Луки 8:52.

* * *

Нимб святости над главою воссияет,

И бледность изящества сменит красота.

Ложась невинно, над сновиденьем воспаряет,

И платьем подвенечным белым сокрыта девы нагота.

В застывшем лике отражается покой и тишина,

Смертью скорбной обагрена и святостью душа ее озарена.

Судьбой затворницей в сей юные года покорена,

Но для меня, лишь молчалива, лишь скромна.

Сомкнуты веки и уста, руки напоминают крест,

Дыханье затаилось, и сердце безмолвствует в пустоте груди.

Душа моя не блуждала средь тех блаженных мест,

И в воображении ее чистой и чарующей души.

Не касался, но взглядом единым упивался.

Но ныне вставши кротко у открытого гроба,

От слез потоков бурных печалью содрогался,

И на глазах, будто тумана пелена.

О Боже, милосердный, она была жива.

По тонким венам ее струилась кровь и дыханьем

Теплым сотрясала воздух… неужели умерла?

Проклят я сим горьким знаньем.

Восстань, об одном молю, ведь сей всего лишь сон,

Шутка удалась, так вставай, танцуй, с нами от души посмейся.

Но недвижима дева без движенья, утих ее последний стон.

Молись о нас, и за наши грехи пред Богом кайся.

Невинная душа, подобна ангелу, она чиста,

В Царство Небесное вознесена.

И описанью поэту неподвластна Арианы красота.

Оживлять очерствевшие сердца Всевышним благословлена.

* * *

Не дышит дева, но наши придыханья слышит.

Родные негодованьем пышут, на лик уединенный не взирают.

Творца я не виню, умерший жизнь вечную обрящет,

Забравши творенье прекрасное Свое, туда,

где свет божественный святые взыщут.

Мечтала и ее мечта не осуществлена, пока.

Старалась превозмочь штормы мира и забвенье сна,

В книгах находила утешенье, но печалила ее последняя строка,

Предречения эпитафии конца.

По земле ступала ее легкая нога, здесь рука коснулась до листка,

Глядела вдаль моего письма, сидела здесь, и на постели возлежала,

Головка покоилась вот тут, там упала капелька слеза,

Весною сидя у окна любви явление желала.

Улыбалась уголками рта, но веки прикрылись на века.

Не дождалась, не родилась еще в душе поэта песнь,

Покуда вторит ангелам глас отворяющий врата,

Где слышна благая весть.

Она сияла солнцем освещая облака,

Дарила счастье тем, кто одержим печалью лютой.

Ее нежности слова, словно целебная роса,

Омывала наши одинокие сердца любовной нотой.

* * *

Воображенье, но светел образ девы.

И нет в ней тьмы и нет скорбей разлуки.

Погребенье, в землю словно посевы,

И ветра дикого молчанья звуки.

Что остается мне, как не срезать цветы

И на могилке их оставить.

Дабы засохнув, отложил я писанья и холсты,

Поспешил букет новый приобрести, чтобы помнить и прославить.

Но лишь ты теплила во мне желанье жить,

Смыслом тусклы очи наполняла.

Научила сердцем пламенно творить,

Музой лиру вдохновляла.

* * *

Струится светоч по власам,

Дрожат ее ресницы.

Прикасаются устами к ее глазам,

Целуют лоб ее, ланиты.

Прощаются родные, они спокойны.

И тот, кто есть никто.

Последним я взгляну, тучи темны,

И вот, не осталось никого.

* * *

Поэт обожествляет ту, что его не знает.

Нет месту зависти и ропота на Бога.

Она была и есть, то помышленье усмиряет,

В душе играет голоса ее восьмая нота.

Взгляды ее дороже ваших поцелуев страстных,

Неслышное дыханье многословней воздыханья.

В глазах ее, в зеркалах прекрасных,

Сказочные миры в секунды мановенья, без осязанья

Прильну к душе ее своей душою,

И познаю мир, что больше мира.

Тогда, осеннею порою

Встретились поэт и его стихира.

Спи Ариана сладостно и спи недолго.

В Воскресенье обрящешь тело, что ныне потеряла.

Вместе не будем мы оттого мне горько, жалко.

Таинством венца нас церковь не связала.

Обречены по веленью мудрости судьбы,

Слагать легенды непостижимости любви.

Ее законы, кажется просты,

Бывши людьми,

Но мы, чудовище и ангел, сорняк и роза,

Неведома людская нам любовь, поэт иного рода,

Племени чужого, наш удел мгновенье,

И безответности любви нетленье.

Да будет так…

* * *

Они продолжат жить простившись,

Цветы цветут и плодоносят дерева,

Пастух пасет овец, утренней росой умывшись,

Пред началом дня хвалу Богу воздаст сперва.

Мир движется, Ариана спит.

Супругой верною не станет,

Детей счастливых не родит.

Не поверит и не обманет.

Слезы щек ее не окропят.

В монастырь пойдя, не наденет черный плат.

Во мне она живет, воспоминанья никогда не спят.

В тесноте души палат.

Помню трепетанье сердца от возвышенных речей.

Восхожденье солнца подобно души ее лучей.

Немыслимо представить жизнь без тех счастливых кратких дней,

В коих она никогдане была моей.

И усталость лишь во мне осталась.

Убеждать устал, что нераздельная любовь счастлива.

Прости, я устал страдать, одинокая душа не раз каралась

Унылыми слезами чувств порыва.

Ведь я люблю тебя, о том ты не узнала, сердце не взяла.

Опоздало здесь мое признанье, а там ты слишком занята,

С крылами ангела и аурой, что святости светла,

Услышь, молю, судьба предрешена…

* * *

Солнца тонкие сплетенья,

Отошла достойнейший венец творенья,

В празднества хлебов тайны преломленья,

Не вернулась из пределов сновиденья.

Несправедливостью всякий должен воспылать.

Но сей мир не нами сотворен и не нам решать,

О жизни и смерти толковать,

На свет и тьму мирозданье разделять.

Бледны губы ее должно быть холодны.

Строки бесславного поэта, кому они теперь нужны.

Забрала с собою все надежды и мечты.

Но со смертью не прекратятся мои обеты и посты.

Верность в этом грешном мире осуждена,

Мне вторили духи и ветра, книги и сама судьба,

“Уйди же прочь, червь ничтожный, та дева не твоя!”

Но вопреки, на сердце зиждя жар огня,

Избрал доселе трудный путь, удел раба и звонаря,

Недостойный Бога восхвалять, сомкнув уста,

В башню дверь десницей отворя,

Безмолвствуя, звоню во все колокола.

Ныне она столь близка, вот укрывает холмик осенняя листва.

Крест возвышается дубовый, она в земле недвижно спит.

До дня Страшного суда, а я, с обещанием вдовца,

Вечно любить одну, что за неверность укорит,

Ведь в дни разлуки помышлял и видел девы отраженье

В других, естество ее в них воображалось,

Иллюзии то были, страсти плотской наважденье,

Мечтательно теплотой тело озарялось.

Отныне возможно каждый день мне назначать свиданья,

Она рядом, слушает меня, цветы без стесненья принимает,

Внимает в строки моего писанья,

Лишь обо мне помышляет.

Безумец! Неужто смерть жизни стала краше.

Похоронил, дабы обрести, уже не зацвести.

Глупец! Вознамеривший любить в страхе,

Крест тот тебе не понести.

Но, вопреки, законам неба и людским.

Взваливши на спину, ползу под тяжестью любви,

Пустынью жаркой и дном морским,

Всюду борозда моя и слышен вопль страждущей души.

* * *

Писателя придадите вы забвенью,

Но ее не забудете вовек.

Восхищаете к добру ее стремленью,

А я предстану на суде последним, как последний низкий человек.

Видя свет ее благословенный,

Надежду обрету, любя Ариану лишь одну.

Некогда ничтожный, благоверный

Трепет в сердце хладное вручу.

И я уйду вслед за нею,

Влекомый чаяньем манящим.

Я верою и усомниться не посмею,

Претерпевши, мы славу вечную обрыщем.

* * *

Спи ангел мой небесный, покуда за тобою не прейду.

Не поседеют волосы твои, и внуков не прижмешь к груди.

Пусть не печалят потери те, утраты возвращу,

Встречусь еще не раз на земном твоем пути.

Взмокли длинны волосы мои от слез.

Который час прощаюсь с девой, застывши у гроба.

Доносится со всех сторон сонм укоров и угроз.

Они спешат похоронить, ожидая яства накрытого стола.

О Боже, она была жива!

Молила и любила, радовалась и грустила,

Рядышком со мной сидела и по имени звала.

Без сожаленья жизнь ту отпустила.

Прости меня, или ты уже простила?

* * *

Смерть тела есть мгновенье, души же умирают целый век,

Бессмертны, потому мы о близких вспоминаем.

Их задушевный смех и как стирали пыль с их усталых век.

В душах скорбных образ нетленный воскрешаем.

Не плачьте, они у Господа в раю.

Когда и я умру, издали на их блаженство воззрю.

Ее я там обязательно найду,

И о встрече у Господа, в который раз молебно вопрошу.

Свидевшись, в молчании взирать мы будем кротко.

Дальний путь длинною в жизнь… взгляд один – вот моя награда.

История наша прольется над вселенной звонко,

Почтут нас без празднеств и парада.

Велик пред Богом тот, кто любил,

Но для людей он лишь мечтаньем жил.

* * *

Выносить спешат ее из дерева постель.

Мертва она – кричали все.

Вопреки всему шептал создатель тысячи новелл –

Спит она, она во сне!

В мире сущности небесной в обителях святых,

Проснувшись, взгляд на землю простирает,

Но отворотясь, о мирах иных

Воспоминанье в ней тускло угасает.

Прошлым жить, иль настоящим,

Против или по теченью плыть,

В руках синицей дорожить или грезить журавлем манящим,

Смерть принять во мраке или в свете вечно жить?

Ответь мне на сей вопрос.

Для чего Садовнику столько роз?

* * *

Растворись в потоке мыслей бурных,

Возродись из пепла фениксу подобно,

Живи и не слушай речей моих безумных,

Возрыдай на могиле неизвестного утробно.

Бейся сердце что утихло, пламя жизни зажги, что погасло.

Позволь, верну, позволь любовью воскрешу.

Дух безутешен мой бесстрастно.

Лишь о возвращении прошу.

Господь, помилуй и прости.

Я знаю, слышишь, ведь Ты везде.

Снизойди,

Десницы распростри, верни сиянье далекой той звезде.

У гроба любимой я стою, в землю отпустить деву не даю.

Отверженный, лишь Тебя единого молю.

В смерти Арианы лишь себя виню.

Так отдай ей жизнь мою!

Дыханье, кровь и сердца стук,

Забери, то будет мой единственный достойный ей подарок,

Сниму промокший от излияний глаз сюртук.

Напомнят обо мне лишь письма, без адресов и марок.

Я ее люблю, Господи, Ты ведаешь, Ты знаешь.

Вот предназначенье, жить ради жизни и умереть ради жизни.

Ты милуешь и призываешь.

В очах ее прекрасных мир потерянной моей отчизны.

Пускай я не огласил нежных слов поэмы сей,

Пускай прикосновеньем не затронул ее тело,

Пускай не утонул в морях ее очей,

Пускай жил кротко и несмело.

Прошу, Господи, даруй Ариане жизнь мою.

Ведь я ее люблю.

* * *

Мгновенье, прогремело провиденье.

И вот, в гробе юноша лежит,

В лике его мир и успокоенье.

А рядом девушка со свечой в руках стоит.

Кто он таков? Не ведает она. Простор.

Близ дуба векового крест без надписей деву необъяснимостью манит.

Ариана, вновь живая, цветы возложит на таинственный бугор,

Где ее спаситель спит.

Жизнь его ныне в хрупкой девушке горит.

* * *

Слетелись духи и воссели на ветвях,

Рукопись прощальную собрали по листкам,

Молились, дабы обрел он рай на небесах.

И пенье их разлеталось по всем долинам и горам.

Помни Ариана свой краткий сон.

Помни поэта, что покоится у дуба крон.

Любовью своею он был спасен,

Ведь с твоею смертью жизнь его обрела бы мрачный тон.

Ныне, не трать напрасно отмеренные дни,

Творца люби, и творения Его люби.

Мы встретимся однажды как две бессмертные души.

Живи.

Апрель-май 2011г.

Ода векового древа

Арине моей любимой девушке.

Спи поэт бесславный, с болью в сердце окаянной.

Возвысь поэт бесславный, Любимую поэмой величавой.

Господь Божественный Творец распростер десницу,

Отверз благоухания эфира и сотворил творенье.

То души были две, вскоре заключил во плоть – темницу.

Стремились те души соединиться во спасенье.

Благотворитель лучезарные глаза понурив,

Предрек несовместимость сей материй.

Во внешности они не будут схожи, но успокоив

Душ соединенье, прочел мыслей бури устремлений

И оказалось что и жизни их довольно одиноки.

Спустятся на землю в разные года.

Но равны их жизней сроки.

Пространными виделись Творцу яркая и блеклая душа.

Так почему они вместе быть желают тесно.

А более тусклый огонек летит к другой.

Та лампада будет дева, а второй будет некто.

Тело его станется мужским (как у Адама), а душа тоской

Скитаться предпочтет, и лишь в душе родной покой он обретет.

Две половинки целого и друг друга дополняют.

У девы красота и ум, у безымянного чувства кои он излет

Без таланта, лишь искренностью неподдельной его стихи заблистают.

Судьба их разлукой покарает, умерев – тогда лишь друг друга повстречают.

Они станутся памятниками любви не убиенной.

В Раю без сравненья парой несравненной.

Непогрешимо догмой станут заповедной.

Символом любви и верности, сложат в поэзии несметности

Их имена в единую легенду без конца.

И люди не усомнятся в сей саги честности.

Но иное видение постигло размышление Творца.

Поэт умрет, оставив рукопись своей души.

Ведь он любил, и сердце его рвалось на куски,

Спешил любить так и не научившись жить.

В ничтожестве своем ныне прозябает скромно,

Но в творении излагает по-королевски гордо.

Умрет поэт, пред исходом в очах воссияет лик Любимой.

И с надеждой сократится тот миг постыдный.

Обретет он Жизнь, распрощавшись с жизнью мнимой.

Господь Непостижимый

Дуновением вселил души в новорожденных младостью детей,

Еще тогда, когда клеточкой во чреве матери они недавно были.

Душу с телом – духом Он скрепил крепче всех цепей.

Затем пятнадцать лет в одиночестве они без дружбы жили.

Но юный взгляд и воспоминанья счастьем встречи повенчали.

Таинство свершилось до сотворения миров и после окончания времен

Когда гонением любовные честные союзы повергали.

С их глав не сняли царственных корон.

Истинный поэт без возраста и не имеет пола,

Чуждо общество ему, чужды наслажденья и разгул.

Его озаряет уединенье как первая ступень гения престола.

Царств несметных из книг ветхих почерпнул.

Мысли многих, но отворяет миру лишь свои.

Слывет посему изгоем, старцем без морщин и седины.

Стольких изречений в столь юные лета чернила сберегли.

Жаль молодость ночи романтической сродни.

Просветлеет и мудрость постучит с восходом солнца.

Но не проснулся поэт бесславный и старцем был с малых лет.

Он взирал на жизни ваши, смотря из неясного оконца,

Мечтая уподобиться вам хотя бы на секунду (стать героем оперетт)

Жадно внимал звуку поцелуя и шепоту ваших влюбленных уст.

Сладко романтизм в душе слагая.

Но не познал ни поцелуя, ни шепота, ни счастья ответных чувств.

Страдая, жил воображеньем сочиняя.

Слушал, как капели играют на свирели.

Дирижер весна оркестр природы увлекает

Движеньем рук и бубенцами зазвенели

Солнца первые лучи, бисером рассыпают

По окнам огоньки, по витринам, по бульварам светлым паром

И на личиках младых людей.

Одинокая зима ушла, завидуя тем парам

Кои влюбленностью краснеют, забывая разлучницу метель.

Поэт из комнаты своей внимает возрожденью.

Не ревнуя, но с досадой сожалея

О жизни покинувшей его без знака предупрежденья.

Холст загрунтует и напишет маслом осень, чуть робея.

Дорожка в парке устлана коврами

Листьев спелых пожелтевшей красноты.

Дерева натурщицы обнажили наготу прикрыв ветвями,

Стройны в обрезе поблекшей хвои красоты.

А птицы улетели в теплые края.

Скамейка, а на ней дева в белом платье.

Невеста в томленье ожиданья жениха, тая

Секрет о его пристанище и о вечном счастье.

Пейзаж сей тусклый в красках и тонах

Во светлых, поместит вместо окна.

Исчезнут внезапно голоса весенних хороводов в деревнях.

И в тишине допишет он великую поэму безумного творца.

О чем она, ответят на вопрос юные сердца,

Любовь в коих живет с обручением венца.

Вот точку ставит, умиротворенье ощутил.

Каждой строчкой жил, каждая строфа жизнью дышала.

Все радости позабудутся однажды, память утратит много сил,

Но творенье сохранит то счастье, о котором лишь слыхала.

Душа поэта вдохновенно любовью чистой воспылала,

Сочиненье посвященное именует – “Ариана”.

Явится на зов влекущих слез степного дола.

Под листвою дуба там горюет дева одиноко.

На коленях пред крестом стоит по обыкновенью снова.

Полевые цветы сплетет в венок, опояшет их осока,

Посадит на холмик немного моха.

В жалости, в разлуке скорбного томленья.

Молчанье сохраняет, слыша пенье дуба.

В корнях коего покоится поэт в успенье усыпленья.

И дева ощутила духа приближенье кожей,

Его эфирное дыханье, его призрачно далекий голос.

Светлеет сразу на душе и мир кажется пригожей.

Дух примечает каждый опавший девы волос.

Такова трепетна его любовь и отношенье.

Читает ей поэму глаголя, в который раз призывно –

“Я жив Любимая, услышь мое творенье.

Почему же ты грустишь, ты молишься молебно,

Но я не умер, я здесь перед тобою,

Любуюсь твоею красотою словно единожды

Прозрев, вижу свеченье с теплотою,

Святость прикрас в плоти невинностью созиждя.

Я оказался прав, отныне случаются у нас свиданья.

Позволь, Любимая, тебе я немного почитаю.

Коснусь твоей души без осязанья.

И сердце мертвое вновь нежностью наполню”.

Ариана в мгновенье затрепетала чуть бледнея,

Незнакомца глас кроткий услыхала гонимый ветром.

К древу приблизилась вниманьем столбенея.

Подумала, что дуб ей письма шлет приветом,

Но вот она дыханье чье-то ощутила и зазвучала сердечная поэма.

Поэт, ласкал ее словами, сравнениями робко целовал.

Разум девы чудом подчинял, романтики посадил в ней семя,

Осыпая цветущими речами привиденьем обнимал.

Покрывшись мурашками хлада неизъяснимого, она,

Благодаря за жизнь, вперяла взор в невидимые поблекшие глаза,

Касаясь пальцами неосязаемого лица.

От ветхого проснувшись сна, отныне внимает лире день ото дня.

“Рай – твои глаза, душа – блаженство,

Прекрасней всякого созданья мирозданья.

Девственно чисто девы королевство.

Весною рождена для вдохновенья, ради созиданья

Высших помыслов во мне изгое одиноком.

Помнятся редкие те встречи, переплетенье взора.

Младость вспоминается лишь днями со звоном

Голоса любовных изъяснений с каплей вздора.

Я отдал жизнь тебе, не по любви, но ради

Любви своей, столь трогательной, столь несчастной.

Храню ее в душе поныне бестелесной, я не из небесной знати.

Я не ангел, но ангел ты, будучи святостью прекрасной.

Богиня – как Данте Алигьери некогда писал,

Человеком я благоговел и ныне духом трепетно бледностью краснею.

Видя несправедливость, грудью тяжело вздыхал.

Но отныне миниатюры вольности тебе одной я посвящаю.

Грустишь Любимая, но тебе ли горевать?

Ведь я не умер, радуйся, радуясь, живи в счастье.

Сейчас я лишь мечтаю твоею алмазною слезою стать,

Омыть глаза и по щеке скользнуть в пространстве

Кожи столь белоснежно нежной коснуться влажно губ

Чуть розовато бледных, и ты вкусишь меня.

Каплей влаги слезной напитаю лабиринты капилляров вен и труб,

Сольюсь с твоею кровью, стану я частью тебя.

В соитье платонической любви возлежанье душ

На ложе доброты, поэзии столь страстной чистоты,

Не осквернит нас пороков глушь.

Пускай слова мои пусты, они по-прежнему верны

Обету верности, обету девства и вечной той любви.

Я не стал мужчиной, поэт, как и художник во мне бесславен,

Безумцем меня всюду нарекали – творец изгнанный людьми.

Я не был человеком, казался им бесчеловечно странен,

И я молчал, когда желал кричать, правдив был, когда хотел солгать.

В мудрости желал простое осознать.

Но ничто не утаить, пред Богом все видны как на ладони.

Ползая, мечтал летать, порхая, мечтал упасть.

Миновали те лета, не рассветает боле, и не багровеют зори.

Только свет проводником влечет неведомой туманной далью.

Позволь не о прошлом, а безвременным созвучием весны пропеть не тая.

Пурпурные розы вьются по древам лиловой сетью иль вуалью,

Набухают лепестки, усиками игриво шевеля.

С радугой поспорят в цвете и нектаром сладкой снедью.

Труженики пчелы собирают гранулы жадного шмеля,

Он, невольно обронивши, от пресыщенья не воротится назад

К тем травянистым исполинам.

Лазурной стронциановой расцветкой манят насекомых в обширный град,

Где незабудки голубоглазые нимфетки служат гиацинтам,

Ромашка там гадает, оторвав листок с предреканьем – любит,

А более не решается гадать, одуванчик пламенно желтея

Позорно назван сорняком, но как детскостью своею очи нам голубит.

Иные поседели, дабы потомство старостью взрастить, облысев и почернея.

По сучьям древа забравшись на самую вершину,

Многообразие красот этюдов видно страннику с высот.

Бугристую кору обхватив руками, колит в спину

Ели ветвь или сосны иль лиственница поблизости растет.

Муравьи по стволу бегут вниз головой, обходя преграды,

Столь малы, но пальцы не кончают их марафон.

Здесь небо ближе и отраднее закаты,

В дерзких мазках исполняют завидной гаммы яркий тон.

Облачась в хитон, дышать привольно запахами пыльцы ветров.

Опыляя земли чудодейственной звездной пылью.

И мы рождаем вдохновенно детей малюток посреди цветов.

Пучеглазых с неизвестною судьбой и вольной жизнью.

Потомки воздадут добром, иль беспамятно забудут первые слова,

Что изрекли неумело их уста – “Мама, а после – Папа”,

Позабудут ли первое прикосновение руки наследники человеческого рода.

Материнские житейские желанья – служенье честнаго брака,

И отцовские заповеди духа об умеренности и о доброте душевной.

Кто жил до нас, родные или незнакомцы?

Иные обожествленные рождают десницей омертвевшей

Прекрасные в изяществе скульптуры кротцы,

Иль величественные амфитеатры готических соборов,

Картины маслом, темперой и акварелью.

Но прежде в душе творят душою вне материй суетных законов,

Творец ниспошлет замысел в наброске начертав пастелью,

Мозаик антураж, фресок барельеф, витражей препонов,

Ноты, рифмы, богатство красноречий.

Всё в душе людской искрит и огнищем полыхает.

Водопадами бурлит в палитре междометий,

И родив творенье, творец на время подобно солнцу угасает.

После себя мы оставим пыль и память.

Дети и творенья последуют вслед за нами.

Подлунный мир в умирающих глазах начнет размыто таять.

И над ростками, в земле мы станемся мудрыми корнями.

Сей великолепие живо по милости Твоей Создатель.

Провиденье, скрепляя узы жизни младости старенья,

Влечет в первосозданную страну, где путник созерцатель

В страхе опустит главу седую младенец с радостью веселья.

Вернется во вретище успокоительных услад.

Где души некогда творились, где света светлый океан.

Волнами облаками оживает небесный град.

Райский древний сад, где пасутся мирно лев и курчаво шерстяной баран,

Где ягненок с волком лижутся играясь.

Там нет вражды, там люди вкушают лишь плоды,

Там беспорочна нагота, с благодатию сливаясь,

Похоть покинула сердца, там все девы и юноши чисты.

Дивлюсь сей образами и исполняюсь трепетом томленья,

С дрожью волненья, мечтаю, тебе сей чудо показать.

Где ты лучшее Божье творенье без сравненья.

Одной тебе смею божества произволения поведать, тихо рассказать,

Ведь после себя я не оставил семя,

Кровь моя в человеке не живет, не зачались мною сын иль дочь.

Оставил на бумаге лишь буквенное тысячное племя,

Не осквернял я женщин, но иногда в мечтах был не прочь

Коснуться их волос, но отстранялся в двадцати летах старик безумец

до дыр стирая Библии ветхий переплет.

Молодость созиждит сентимент беспокойного романтизма

Драматизма, а старость управитель всякого трагизма ныне жнет

И сеет мудрованья пылкой юности школы классицизма.

Поэт творит и с каждой очередной строфой жизнь его течет,

Беднеет, времени всё меньше.

Исполненье предназначенья все ближе потому так самоуверенно спешит.

Покуда другие суетно радуются жизни в вине с развратами смешенье.

Поэт раскрывает правду веры вам, потому так мало спит.

Кратка жизнь его, без празднеств упокоится бесследно и бесславно.

Но к счастью у меня есть ты моя поклонница святая.

Талант кротости тебя пленит, щипая струны плавно

Твоей души, так слушай больше моя любовница непознанно родная.

Баллады певчих птиц сольются в гомоне перелетных стай.

Чириканье синиц, свист скворцов и воркованье голубей,

Павлинов зов грудной, и грач вспомнит пеньем май.

Вслед за теплом гостями станутся иных джунглей или степей.

Пересмешники, утки дикие и чайки, кукушки

Безмолвствуют, ведь мой срок давным-давно истек.

И на вершине древа расправив руки, вылечу ядром из пушки,

Как в цирке в высь взметнусь, словно облачной конек.

Пегас мне крыльями укажет путь окончанья лета.

Природу клонит в сон, когда тело без движенья душа бережливо сторожит.

Когда предстают за веками виденья, хвостатая комета.

Сквозь забвенье поэт очнется и новую идею на бумаге воплотит.

Именно в сей сакральные времена,

В угасанье жизни в правленье пышной красоты,

Осень вступает в законные права.

Словно дева постепенно снимает одежды до наготы,

Платья сложены на земле и она, нисколько не смущаясь,

Обнажает плоть дерев, но люди всё более спешат одеться.

Сочинители трепещут, осенней вольностью всецело покоряясь.

Собран урожай, рассол мудреный позволит овощам согреться,

Надолго сохранить питание и вкус.

Заготовлены варенья, компоты, славная та пища в пост,

Я помню ягод аромат, и пленительней тот груз

В корзинке, чем в руках, взбираясь на земляной помост,

Срываю гроздями и рассыпаю бисером.

Ведь духу не вкусить плоды земные страстно.

Спущусь с вершины, продолжив созерцанье призраком.

В лесу мне осень платье и наряды дефилирует так славно,

Лето имеет одно обличье, но осень актриса мне куда милей.

В сей дождливую таинственную пору я родился.

С горечью и болью для людей, но для Бога видимо отрадно и важней

Явленье человека, чем матери носившей меня под сердцем, где томился

Внутри ее я уже творил, мыслящей душой создавал сюжеты.

Этюды пальчиками по стене чертил, мечтая о карандаше.

Словами желал выразить любовь, сочиняя первые сонеты.

Но на свет явившись, видел мир, скомканный из папье-маше.

Мудрствовал я и потому сохранял молчанье,

Потому подолгу размышлял, стариком детство и юность провожал.

Вот о рожденье описанье.

Сожалею, Ариана, платонически любя тебя, я плоть твою не знал.

Потому, тело мое лежа в гробу, не продлит честнейший род ветвей родной,

Не зачнутся, не родятся наши дети, ты дева непорочная,

А я есть дух, но не святой.

Представляется порою в грезах девочка в синем платье робкая,

Наша дочь принцесса с пышными белокурыми кудрями.

С солнечными волосами как у тебя и душой творца как у отца.

Она листочки желтые срывает, чуть подует малыми ноздрями,

Прожилки дыханьем теплым проявит, с дуновеньем ветерка

Отправится парить осенняя листва.

Девочка смеется непосредственно по-детски шумно.

И мы радуемся вместе с нею, родители сего чудесного дитя.

Или у нас мог бы родиться сын наследник гордо.

На дереве почти сухом, доски, гвозди, молоток с собой беря,

Построит несуразный дом.

Помощь мы ему окажем в счастье единенья.

Однажды, на стройке задержавшись, застигнет мальчика буйный гром.

И молнии ниспошлют страхи оцепененья.

Зажжет свечу, по крыше забарабанит дождь.

Ветви меж досками тянутся зловеще.

Слышны шаги, мальчик, защищаясь, хватает гвоздь.

Дверь шалаша отворяется неспешно.

И лицо отца мокрое, но доброе взирает на него сквозь мглу.

Я гостем стану в жилище сына.

Истории поучительные рассказывать начну.

Затем вернемся мы в наш дом в угасанье стихии пыла.

Мальчика ты полотенцем оботрешь, согреешь,

Накормишь вкусно и колыбельную споешь пред ранним сном.

И когда дитя уснет, на лике мальчика отразится ангел.

Меня обнимешь ты, словно впервые, поцелуешь…

Мечтания мои словно корабли натыкаются на айсберг.

Ведь умер я, дабы ты жила, то прошлое

Укрывает осенняя листва, а душу кличут Небеса.

Слезы смоются дождем, сотрется унынье созвано пришлое,

Изгладятся пороки на челе, их сметает дворника метла, или жнеца,

В хладе и в жаре, в цвете и в тусклости остынет осень.

С пасмурным нутром поэта в меланхолии аскета,

Вдохновляется мгновеньем наивно невесомо, весьма и очень,

Мигом счастья, грусти, мигом жизни – судьба всякого поэта.

Любовь же не мгновенье, но вечность.

Во главе стола кормит с ложечки свое озаренное одаренное дитя.

Оправдывая его упрямство и беспечность.

Любовь и старика пожалеет нежно, за щеку воспоминаньем теребя.

Но сколько страданий испытать влюбленному дано?

Ах, Ариана, с немою лаской, с таинственной любовью,

Терзала сердце мне молчаньем ты, совсем недавно, иль уже давно.

Взглядом я вопрошал ответ на зов любовный омытый скорбью.

Но словно ангел на капелле, словно на моем надгробном камне,

Пленяла красотою, но отвергала прямотой тихих чувств,

Холодностью взгляда, не состоял я в длинном списке кавалеров плане,

Вот умер я, изошел из мира, творец парадоксов и искусств.

И ты, Любимая, оставила первые свиданья, все вниманья ухажеров,

Спешишь поблагодарить того, кого совсем не знаешь.

Букет цветов мне покупаешь в знак польщенья без укоров.

Или в тебе жизнь моя животворящая влечет и покоряешь

Стремленьем к телу, что погребено в твоем гробу.

Не оживишь, прошу – живи нынешним, а не прошлым.

Поцелуй даруй избраннику верному тому,

Достойному дарованию сему, прикосновеньем беспорочным.

Но духом я коснусь тебя с помощью письма.

Есть дети у меня, что живут в конверте.

В доме, где я когда-то жил, не ведая календаря перемены числа.

Составил я предсмертно завещанье, песнь в оперном концерте,

Громогласно буквами шрифтами оглашу состоянье дел,

Имущество и всякое праздное творенье – то всё пустое,

Ибо их постигнет тленье, таков финал грешных тел.

Однако жизнь моя в тебе – подарок, житие второе.

Жизнь Небесная изначальна, где смерти нет, как и нет разлуки.

Но прежде, позволь мне продолжить тебе образов духовных песнь”.

Ариана затаясь, внимала, слушая невиданно невидимые звуки,

Призрак ей шептал о временах, о жизни, смерти, о любви.

И дуба векового шелест аккомпанировал секрета действу,

В скромности она молчала, усмиряя крик души,

О несправедливости, божеств лицедейству.

Вот дыханье на волосах ощутила и трепет испытала.

“Я умер, а ты сталась вновь жива.

Ведь я любил, люблю и ныне, но ты, еще так сильно не любила.

Ведь я все замыслы сотворил, не осталось чистого листа или холста.

Ведь я себе поклялся, что не увижу твою, Ариана, смерть.

Поклялся жажду жизни претерпеть,

Дабы жертвуя собою, умереть”.

Ариана вздрогнула, своим думам трепетно стыдясь.

Провиденью всецело покоряясь улыбку сотворила неумело,

Ямочки на щеках ее проснулись не таясь.

Сомненья закрались в ней нотами протеста,

Ведь больно осознавать потерю.

В душе ее покой не находит места.

Так часто думала она о смерти, узрела сумрачную аллею,

Но поэт бесславный вторил ей о жизни и о любви.

Крупными мазками рисовал пейзажи.

И вот, Ариана, к дубу щекой прижалась под чарами тоски,

Складки платья белого раскинулись, по траве вытворяя странные пассажи,

Вырез лифа робко скромен, а обнаженье плеч волосы скрывали.

Творенье Божье идеальное, образ Божий украшали кружева,

Ленты и оборки, но женственность одежды не затмевали,

В ней ангельских красот, то словно аура, иль ворожба,

Ножки малые туфельками оплетены.

Ручки милые ее открыты лодочками ласк,

Пальчики тонки, словно хрустально они хрупки,

Особенно мизинчик настолько бережливо мал,

Что и созерцаньем возможно сломать столь нежное созданье,

Кожа рук ее бела, розоваты ноготки

Полумесяцами чуть выступают, я приближу зренье в изученье,

И увижу поры, линии, узоры и крохотные волоски.

Я запах ощущаю фиалкового мыла иль то врожденный девы аромат.

Представлю, как ее рука коснется по-матерински до моего лица.

Утешит приятностью блаженства в усилении стократ

Довольств сонных нег в прикосновенье до мрамора резца.

Лик, блистательно гарцует и чарует гармонией фактур.

Велики ее глаза, потому доверие внушают только,

Цвета волны морской в изящных векторах структур,

Гамм, тонов, полутонов, в цветности не уступают бойко

Небесам, в пышной грации ресниц

Черным контуром опоясаны слегка.

В них бесконечная доброта, нет ничего дороже тех очей зениц.

Бровки дугами, носик строен как у голубка.

А уста столь страстны, но столь невинны.

Я и ныне поражен шедевром неподражаемого Творца.

Любовь питаю я, и с Богом наши чувства к тебе равны взаимны.

Будучи Его пером облезлым, не ведающего в творении конца.

Лишь восхищенье, сердечное томленье,

Испытаю вновь, завидев образ твой в красотах мирозданья.

Для сохранения души твоей я возношу сие моленье.

Мне неподвластны описанья умильно идеального созданья”.

У Арианы щечки покраснели, в смущении она поникла,

Духа речь ее пленила.

“Ужели замечаю я один (та мысль не постыдна)

Трепетанье твоих ресниц, как кожи гладь остыла,

И розовощекость бледным тоном выдает в Ариане скромность.

Любил я спать, будучи живым, предаться покою грез.

Ибо во сне являлась ты ко мне, минуя томность.

В объятья там я заключал тебя и просыпался от боли слез.

Не бывать тому, горестно вторила реальность.

Я жил юной жизнью сердцем пламенно любя.

Но вокруг любви не видел, любовь – сакральность.

Я видел, как люди любят деву, но не одну, а многих, не щадя

Чувств, они порок нарекли блаженством,

А блаженство бесстрастно непорочное почитали за порок.

Словно перчатки дев они меняли, оправдываясь несовершенством,

Гнушаясь укоренья, истекал их отношений срок,

Будучи корыстными, они, спешили лучше приобрести вещицу.

Это реальность? – тогда я в ней не желаю жить.

Где юная любовь одна и на всю оставшуюся жизнь?

Неужели я один в пятнадцати летах посмел истинно истово любить.

Потому я часто умереть мечтал, жизнь уходила вкривь,

Мир такой, где я люблю, но нелюбим, где они не любят, но любимы.

Романтик, ужели я последний?

Потому любил я сновиденья, где мы счастливы и живы.

Окромя любви, там нет иных прогрессов устремлений.

Но ныне Небеса мое безвременное пространство.

На крыльях поэзии к тебе спускаюсь,

Позабыв коварство и жеманство,

Продолжу осеннего дождя питательную песнь.

Как и людей ушедших, листьев падших видением не счесть.

Видятся златые россыпи монет,

А ветер подобен дыханью сторожа дракона.

“…Очей очарованье” – мне вспоминается поэт.

В юности познавший славу и бич закона.

Плачет родившая утроба возле сыновья гроба.

Рвутся орудий залпы, иль это раскаты грома.

Молнии в сверканье посылают страх озноба.

Венец творенья тебе ли страшиться природы шторма.

Творец всего творенья не попустит омертвенья

В обилье красок, в вальсе муз

И в вихре поползновенья.

Деревья скинут листву, словно тяжкий груз,

Первый снег их инеем покроет.

Скроется нагота и воссияет целомудренно наивно белизна.

Наступает морозная зима, что землю успокоит.

Венчания пора в платье белом невеста непознанно чиста,

Или жених в девстве бережлив и скромен,

В празднестве отметят обрученье.

В сугробах вышних и в снежинках риса.

Зима – венчанье юных душ олицетворенье.

Горы виднеются вдали, там над вершиной мыса

Остов Ноева Ковчега заточен в снегах.

Иль Прометей там скован даритель запретного огня.

Ах, Ариана, для чего ты являешься сюда в слезах

Под дуб, воскрешая прошлое в памяти своей и я

Раньше встречи срока льну к душе твоей речами.

Любимая – живи, об одном лишь заклинаю.

Не жалей мертвых, жалей живых добрыми делами.

Мучает тебя вопрос, о том я ведаю, я знаю.

Вторую книгу, том второй я начертал пером,

Скучна жизнь моя, не было у меня свиданий, и не состоял я в паре.

Не созерцал заграничные города и храмы.

Но сколько чувств и впечатлений (подобных каре)

О неловком взгляде, о пылинки кусочка кожи на реснице дамы,

Сколько внутри восторга и столько же утрат.

Роман написан, любовный скромный наш роман.

Невзирая на торжество рассвета, я жду старости закат.

Там смерть близка, иль смерти вовсе нет, смерть – обман

Ее придумали для устрашения непоседливых детей.

И черно-белыми тонами Вселенной варьете

Вращения по кругу без изыскательных затей,

Люди в хохоте и в плясках в дыму бессонных кабаре

Бессмысленно пропивают жизнь в трущобах табака,

“Осанна” – редко слышится в низинах кабака, чаще брань.

Ариана, живи не сим беспутством, но будь святости верна.

Облекись в одежды правды и сними гнилую рвань,

Сердцем внимай в учение Бога Христа.

Минет зима, оттает прах.

Хлынут ручьи, и дети весело запустят по рекам корабли

Надежды, веры и любви, минуя страх

Обиды, скорби, воспрянем духом в играх детворы,

Ведь горит трава сухая, поэт сжигает неудачные стихи,

И над пеплом прорастут цветы, мать и мачехи желтки,

Набухнут почки зародыши листки мохнатые пучки,

В возрожденье природы виден Бог в пробужденье красоты

Столь по-девичьи наивной.

Великое слагается из привычной простоты,

Меж пеньем певчих птиц, пополняя мир музыкой призывной,

Сердца наполним теплотой весенней радости чудес.

Звонкая прозрачная река проснулась,

Прояснилось небо, и очнулся мрачный лес.

И любовь под слоем пыли встрепенулась.

Сожалею, о том, что мы не были вдвоем наедине,

В ту мечтаний пору в сказаньях ангельского бденья,

Я не гулял с тобой по парку, держа твою руку в своей руке.

В мае день твоего рожденья,

Числа двадцать шестого тот благовестный день я с трепетом встречаю.

Я пред Богом преклоняюсь в знак почтенья.

Верю в Творца, ибо Он сотворил тебя, обильно растачаю

Хвалы и за покой твоей души моленья.

“Готов я быть всю жизнь земную с тобой в разлуке,

Дабы вечность с тобою, Ариана, разделить”. –

Так я слагал в себе мечту о милой деве моей подруге.

Но Господь жизнь тебе вернул, так я возле гроба посмел молить.

Благоухает травами весна, и ты на крыльях воспари.

Живи, и никогда не умирай.

Дары словесные любви моей прими.

Поэта любившего тебя никогда не забывай”.

Просияла Ариана, надежды замерцал в ней огонек.

Дух казался ей столь близок, и в то же время недосягаемо высок.

Выслушав поэзии слова, она в смирении произнесла.

“Тогда умру и я, встречусь душою зримо в ясности с тобою.

Ведь я не знаю, кто ты мой спаситель, чья плоть легла

Вместо меня во гроб, позволь мне умереть и стать нам одной душою,

Чтобы отныне вместе быть”.

Нависла тишина, и дух пропел отчаянно плачем негодуя.

“Я образы описывал ради зарожденья желанья жить

В тебе, а не для смерти, моя душа и в письменах чаруя

Метафорами грез, соприкоснуться нам позволит, прислушайся к себе,

Ариана, любимая моя, тебе они посвящены.

В шкафу за столиком, в особняке, что высится там на холме,

Отыщешь успокоенье алчущим вопросам, на сердце кои заточены.

Мои рукописные листы сквозь призму любящей души,

Поведают о превратности истинности платонической любви.

Я создал целый мир, где существуем только я и ты.

Вечная душа поэта – ода жизни вот что это.

Когда обступают нимфы привлекая формами и полутонами,

Средь граций и красот, словно за столом царского обеда.

Изберу тебя, мою родную, своими страстными очами,

Их можно зажмурить, слыша многоголосье женских голосов,

Можно их ладонью заглушить и только сердце не остановить

Бьющегося вровень с твоим дыханьем – жизни зов,

Но с ответом позволь повременить.

Ибо рождает взгляд неуловимый сердцу всплеск

Нежностей, тому виной проказница весна.

В канкане посвежевших древ всколыхнет бурлеск,

Цветов калейдоскоп, улыбки, ночные расставанья у моста,

Полная луна лунатиков с постелей повелительно вздымает,

Словно по веленью колдовской руки, они считают звезды.

Тепло, сирень благоухает.

На небосводе куполе рдеют виноградные грозди,

Созревши, падают они в мечтателей умы в облике мечты.

Почему черны в ночное время небеса, а днем млеют синевой?

Почему от дождя мы создали зонты, но нет защиты от слезы?

И почему после тепла огня, мы довольствуемся золой.

Сгребаем сажу в погреба, где зима погребена,

Затворена в снега во дворцах изо льда стекла.

Ныне нас радует беспечная дева весна,

Не созрела, но расцвела.

Видишь дуб, под коим я духов историям внимал.

Сей древо корни прячет в матушке земле.

А ветви возвышает в небеса сферический астрал.

Также и я верен всю жизнь одной тебе.

Я не прикасался к девам, не знал я постель и поцелуй.

Свиданье сталось для меня загадкой сфинкса.

Встретив, полюбил тебя я взглядом, что в нерешимости понур,

За долю секунды, поместил любовь в заглавье жизни списка.

Еще тогда и поныне тебя обожествлял.

Молил я Господа о жизни продолжительной твоей,

О здравии, о благополучье, о радостях Его я умолял,

О счастье, неистово шептал не жалея души своей.

“Передай ей, Господи, мое счастье, жизнь мою и мое здоровье”.

И Он внимал моим мольбам покорно.

Ведь искренность искрила малыми слезами, кратко, но привольно.

Я улыбался, ощущая исполненье, дары изымались благопристойно.

В единстве плоти и души, половинки всепоглощающей любви.

“Державной мыслью непоколебимой позволь страдания твои принять,

Болезни, скорби, осужденья, все кары и грехи.

Исход души вместо тебя в юности позволь познать”.

Повторяя чинно сей молитву благочинно,

Успокоительно немею склоненный на колени, касаясь лбом земли,

Смысл имеет жизнь моя и боле не постыдна.

И с надеждой о спасенье протекают Эвнои лета и Леты дни.

Прости, Ариана, многословность нынче мой порок.

Позволенный Всевышним срок почти истек.

Эфир влечет меня, я словно нищий подметающий порог

Господский тряпицами сукна пыльного чела.

Лимб обителью мне станет – думал, сокрушаясь, я.

Но, Ариана, возлюбившие не обретут покой райской неги сна,

Покуда не встретят душу родную – тайну раскрыл я ничесоже не тая,

Однажды вместе станем мы, райские врата отворятся любящим сердцам.

Только не плачь, ведь ощущаешь ты мое духовное дыханье.

Пойдем, оставим место захороненья, ключ к вратам

Дома моего послужит воспоминанье.

Там ты познаешь мои писанья столь нежные и вековые.

Познаешь имя поэта слывшего бесславным.

Следуй за мною, дева сердца моего, от смущения сгорая

словно пруты вымученно сухие.

Будь гостем столь ожидаемо нежданным”.

Ариана внимая песнопенью,

Духу возносила благодаренье, ее сердце трепыхалось

Отдавшись всецело покоренью.

Имя его узнать – в ней желанье возгоралось.

И не размышляя, последовала зову к скалистым берегам.

Прибрежный дол ветрено в озорстве ее платье теребил.

А дуб ветвями на прощанье им размашисто махал.

Целуясь в воздухе летали вкруг стрекозы не жалея сил.

Бабочки расправив великие полотна миниатюр

Узоров на крылах, порхали, подлетая к полевым цветам

Вкушая амброзии нектар и конфитюр.

Сонно ящерки взирают, предавшись солнечным лучам.

Устилают гладь камней, пресмыкаются лениво.

Слышатся удары волн о скалы неприступных изваяний,

Пенятся курчавые приливы наступая, то бросаясь в бегство торопливо.

Море есть мор, ибо ничто земное

Не способно жить в глубинах черных и пещер запрудных,

Где чудища морские обитают, последние драконы.

Иных гигантов средневековье сократило в доспехах грузных,

И ныне в почве кости ящеров томятся, оставив троны,

Музеи украшают, их не по-джентельменски старят

В каждом человеке лик Бога светоносно различим.

Утром средь первых лучей и ночью в сумраке тенистых крон,

Всюду ощущается Его заботливое бденье, но порою неразличим,

И воля кажется Его несправедливой в примирении сторон,

Заполнен зеваками перрон, созерцаем мир и созерцаем внутрь себя.

Кого мы видим там, кого провозгласим царем?

Творца, одному Ему душу предадим, с жалостью коря

Он сотворил нас, ведая о том, что оные созданья распнут Его крестом,

Явил спасенье, ценою терпенья и прощенья, поруганья.

Воскрес в третий день, смерть поправ и адовы врата.

Освободил души праведных Изначальный Безначально.

Поныне, с того дня, разделится всё живое, и человек, ибо яко трава,

Дни жизни его скоротечны, а мысли невольностью беспечны.

И Ариана, обуреваемая мечтами к обрыву приблизилась слегка.

Думы грусти ее разум возмутили и она

Смотрела вниз с утеса, духу оглашая безумные слова.

“Позволь покончить мне с собою и тогда

Мы будем вместе, душами парить над облаками.

Смерть лишь мгновенье боли и утраты, а после

Ты станешь различим моими эфирными очами”.

Поэт путь ей преградил бесплотной рябью, в пылком чувстве

Воспротивил Арианы дерзновенье и поспешил в добре

Наставить: “Жизнь тебе дарована не для того, а ради самой жизни.

Ты не себя убьешь, а душу мою ты растворишь во тьме,

Если прыгнешь в море, если будешь несчастна, в унынье лжи.

“…Живи” – сей заповедью я окончил путь земной.

И ты, ангел мой, не помышляй о самоубийстве вероломном.

Ведь рядом я, поместивши в сердце, всюду буду я с тобой.

Не пренебрегай советом беспрекословным.

Для любви времен не существует и меняющихся пространств,

Любовь есть вечность, и для любви слов смерти нет.

Любовь блаженное из всех возможных царств.

Так мыслит твой верный друг, твой любящий поэт”.

Ариана боле об исходе скором не помышляла.

Ведь ожиданье обогащает счастье, лета сплетутся в радости венки.

На солнце молочная кожа ее блистала, белокурым ангелом, святая,

Ариана виделась поэту, крылья произрастали из ее спины,

Или то была света причуда преломленья.

Взлетит, вот-вот, казалось, дабы звездою стать на небосклоне.

Но ставши кроткой вновь, приняла она обет смиренья,

Светлые ее глаза взором радужным в небесном тоне,

Ярче светил небесных казались, линии фигуры в изяществе стройны.

То не виденье, она виденье наяву.

Творец деву сотворил – как царицу красоты,

Олицетворенье доброты, на всем человеческом веку

Во всем миру не сыщешь дивно прикрас более достойных оку.

Вдохновенье сотворяет дева и сердце возмущает опьяненьем,

Так пленительны ее духи, трель голоса лаской одухотворяет оду.

Дева – божественной красоты явленье, являет рождая воплощеньем,

И зримо отворяет замыслы Творца.

“Благодарю Господи, ибо Твоею волею Ариана весною рождена,

Твое лучшее творенье, что видели мои глаза слепца.

Господи, в одного Тебя Ариана с рожденья влюблена.

Но не ревную я, ибо она, Твоя”.

Проникновенно несоразмерностью начал идейных,

Рвется слог, играя с вихрем памяти убого незабвенной,

Отрывки помнятся, клочки бумаги в закромах несметных.

Мозаика или витраж в окне скрепленный жизни бренной.

Любуйтесь красками мгновений!

Сердце хрупкий механизм устало перебирает четки ребра,

Решетка не позволяет освободиться от уз тесных заточений,

Сердцу бы чувства огласить радостным биеньем бешеного стука.

Но дремлет убаюканная песнью юга в стороне погибших островов.

Щедроты всполохов мечтаний развеют тяготы разлуки.

Прорываясь сквозь колоннаду серости полутонов,

Рисует иные жизни без клеветы и без удушающей поруги.

Всякий творец – изгнанник – глаголетфатум,

Нищета судьбы с достатком воображенья,

В сравненье с Вселенной – всего лишь атом.

Но словно бог для малого творенья мирозданья.

Изымите кисти, краски, свободу плоти,

Свободу духа вам не отнять, свободу мысли не затмить.

Цинична современность, миновали нравственные эпохи,

Где неведеньем люди были святы, не спешили закон этики губить,

Но казнят за нравственное слово должно быть во все времена.

Рыданья плакальщиц нарушат позволенья тишины,

Ибо поэта уничижали, люди его на землю опускали, но Небеса

Родина поэта, кров его в объятьях Рая белизны.

Ангелы Небесные его друзья.

Дух немощный понукает к благодеянью.

Законы земного тяготенья невосприимчивы душе, сама земля

Лихо отпускает раба пера к красотам тайн, противясь осязанью

Пытливо сотворит себе невесту из видений Идеала,

Созданье ангельское – плод вдохновенья.

Поэту обрезают крылья и о реалиях толкуют бесконечного начала.

Но он, отринув всякое сомненье, на Небеса закинет все устремленья

Сердца, взора, рук, души.

Крылья отрастя, в усталости вздернет рукавом, обнажив десницу,

И заскрипит перо в глуши тиши,

Вопреки, на волю отпуская мыслей птицу.

Из пепла писем возгорится возрожденьем.

Хмуря лоб и сломив ланиты,

Подвергнет взгляды дерзновенным обновленьем,

Помыслы очистив от сует безжалостной корриды.

Хлеб зрелищ безынтересно оставляет,

Само общество – суды, свадьбы, политические строи.

Велика Вселенная, но душа более стяжает

Чудес Божественных идей коих отворяют отшельнические доли,

Поэт уединившись, не меняя предначертанной роли,

Оставляет всё и следует за Ним, за Совершенством.

Голодный в пище, и в любви,

Нищий во славе и в женском обаянье (неотмеченный злодейством).

Столь возвышенный романтик в разрыве сердца на куски,

Нелюбим, но грезит о свиданье.

Прикованный к кресту безответной платонической любви.

Страдает, любимая его стоит внизу, отвращая созерцанье.

Неужели столь сердце холодно ее и годы для нее ничто,

Ужели благая верность не стоит ничего и отпущенье решено?

Ужель жена – сотворенная любить более чем кто,

Поэта не приемлет полюбить, ужель судьба веретено

Его оставит одного, но в мечтаньях

Живым всё станет и прелестным.

Из реальности в Парнас, утомлен в метаньях,

Ибо в мирах обоих приговор не будет лестным.

Но ныне, поэта дух влекомый откровеньем,

Писем искренний тайник явил поместье,

Мерцая в окнах дома остекленьем,

Ариану вел, порождая вольное предвестье

Волнений чувств подобным волнам моря,

Жемчужных слез в пучине глаз ее.

Веяло прохладой неоплаканного горя,

И в волосах ее кажется, заблистало серебро.

Вот дол прибрежный стался позади.

Дуб вековой видится кустом курчавым.

Вот поместье возросло, дверь отворяется, прошу, милостью входи.

Но не было здесь ни души, лишь поэт стался духом званым.

Ариана последовала вслед за ним во тьме, затем в свету.

И в комнате, в письменном шкафу, писанья сердечные нашла.

Чуть не спеша, освещенная окном, бледностью походила на луну.

Развернула томные посланья, и читать неотрывно начала.

А поэта дух рядышком стоял губами шевеля,

Вспоминались ему сердца своего слова.

“Ариана, люблю тебя, в прозе пылко, в поэзии так робко,

Молчаньем тихо, но сердцем звонким громко, не счесть

Имен людских, но имя данное тебе, меня чарует и только.

Ты, Любимая, прекрасней всей Вселенной, велика та честь

Созерцать ангела воплощенье в плоти столь изящной,

Столь льстящей чистотой невинной красотою

Очертаний девы в силе слогу неподвластной.

В платье белом смиряет новиною, не прельщая наготою.

Душу раскрывает миру в доброте, в заботе

О ближних, о страждущих плененных, не жалея сил духовных.

Ты рядом, слышны шаги, туфельки зацокали на пороге.

Иль то игра духов полуночных…”

Письмо второе с печальной тенью леса темного

Смеркалось над кроткой девой.

Она шептала строки из тумана прошлого.

“Девы – неведомые существа с непоколебимой верой,

Сказочные существа, рожденные изнуренным воображением Творца.

Ариана – Он создал тебя из моего ребра близ сердца,

Та кость внимала жадно чувства, биенье неумолимого борца

За жизнь, Он сотворил тебя ради затменья солнца,

Ведь ты солнца свет, ради услады глаз моих усталых

Повидавших столько небылиц.

Но вот просыпаюсь я посреди бумаг помятых,

На постели сотен вырванных страниц.

Я понимаю – родная мать меня отвергла,

И ты меня не полюбила, мое горе!

Как невыносимо жить, когда мечта померкла.

Ведая и принимая то, что женщина, ни одна глядя на море,

Не ожидала мое скорое прибытье, не ласкала по главе меня рукою,

Не напоила меня водою, не полюбила сердцем чутким.

Ставши непонятной вам неприкаянной душою,

На небеса младенцем я глядел, а мир окружающий казался жутким.

О Ариана, неужели ты меня оставишь?

Ужели отвергнешь ты меня, сославшись на закон толпы.

Прошу, заклинаю, не вступи в их злобные ряды, ты меня укроешь

От общины палачей, от камней словесных, ведь их уста гнилы.

Ибо ты Божье созданье и потому тебе любовь неведома

Моя, тебя несут два ангельских крыла,

А меня лишь перо вздымает невесомо.

Тебе радуется мир, а я призван сохранять его слова,

Моя грешная рука не коснулась тебя (как впрочем, и душа)

Я не осквернил тебя, бесстрастен мой робкий взгляд.

На сим обрывается с болью рукописная строфа.

Слишком поздно, погасли свечи, стоя в ряд…”

Отложила дева грустное письмо на стол, ощутив озноб,

“Ариана ты молчишь, ты вовсе онемела.

Ведь я жизнь тела даровал тебе, ложась охотно в гроб,

И ныне свой дух дарую я тебе, ты нежданностью побледнела.

Я очарованный предвзято наблюдаю за кротостью твоего вниманья,

Мысленно смежаясь, плачу временами содрогаясь”.

А Ариана, отбрасывая тень, свет светом преломляя,

Молитву распевную читала, не расплакаться пытаясь,

Дева письма ветхие листала, то были зеркала

В миры иные отраженья.

“Не говори мне, для меня ты не грешна,

Но грешен я, недостойный жизни и существованья.

Красота – моя доколе страсть – блуд творимый жадными очами.

И потому я не мог быть с тобою, ибо глаза мои не были чисты

Для созерцанья столь дивной красоты под Небесами.

Прости меня и ты, Ариана, ведь я нарушал посты.

Разве смею верностью хвастаться пред всеми,

Когда зренье осквернено мое, не в реальности, картины, что ужасны,

Те блудницы с полотна влекли меня в пустые сети.

Я воображеньем с ними даже спал – как помыслы мои ничтожны,

После сего умысла злодейства, вину ощущаю я и совести укол,

Я не могу смотреть в твои глаза, когда недавно

Они лицезрели на картинах нимф, уволь,

Мне оправданья нет, не научился я взирать на дам бесстрастно.

Лишь в облике твоем страсти и в помине нет.

Прости меня, иногда я воротился от прельщений,

Других небывало отношений, встреч иных, поцелуй – для меня секрет.

Лишь тебя я поместил в свое крохотное сердце без уничижений,

А девы на картинах забвеньем станутся, я знаю,

Лишь образ твой останется во мне, лишь твой один”.

Ариана страницу перевернула, искренность ей чрезмерной показалась,

там на краю,

На небе тучи расходились, превращаясь в пуфики дымка в потоке льдин.

Веет испарением костра, кто-то пикник в лесу устроил.

Скоро зажжется первая свеча – в храме Неба первая звезда.

Поэт к Любимой ближе воспарил и немного успокоил.

Любовь – глаза слепца, так гласят незрячие сердца.

Всю жизнь поэт мыслью стремился к Ариане.

Посвящал творенья ей, избравши путь бесславного творца.

Болезни стяжал в себе и кости корчатся в усталом голодном стане,

И волосы росли сами по себе, сплетаясь в канаты и узлы.

На бумаге оставлял ноктюрны серенад ночей.

Его руки костлявы и кривы,

Грацией не обладая, балет исполняли в танце красок и кистей,

Словно искуситель змей свои пороки обнажал,

И добродетели чужие возвышенно припоминал, дабы расточить гордыню.

Читателей спасти – о том мечтал, но себя безжалостно карал.

Обладал ли он талантом – не ему судить, но миру.

Так жил, так некогда писал поэт – Одинокий Иоанн.

Не стало тайны, и Ариана разумом слабея, захватила прыть

Ее, желанье возгорелось ужасом идеи (о безумный план),

Оставив письма, отворив ставень хрупкий, спорхнула птицей

На траву и поспешила не жалея сил.

“Куда же ты, свет очей моих усталых, разрывая ткани спицей,

Возвращаясь к дубу и к могиле, где я вечерами жил

Слушая духов пересуды.

Твои ножки необуты, позабыты туфли второпях.

Неужели Бог тебя призвал, нецелованные губы

Отворяешь ради поцелуя с встречным ветром”, юбки чуть приподняв

В световых огнях Ариана парила над землею.

Пряди ее волос в такт с воздухом меняли прически положенье,

Глаза ее слезились живительной росою.

Дева замыслила исполнить свое предназначенье.

Под покровом дуба, на колени пред крестом упав,

Крест без надписей дубовый был памятью поэта.

И дух его вслед за нею к телу погребенному своему вернулся, взалкав

Об вразумленье, он эфирно ей пропел нотами сонета.

“Твой создатель Бог, Он же и Спаситель твой.

Я не пожертвовал собой, ибо мы встретимся однажды

В Царстве Вечного блаженства, мы вернемся ожидаемо домой.

Но покуда не истек твой срок земной, в испытаньях жажды.

Оставь мертвецов и живи живыми.

Мы обрели покой, но вы боритесь с несправедливою судьбой.

Ведь, Ариана, я всегда с тобой (и пускай, мы не любимы),

В тебе жизнь тела моего и душа моя в твореньях.

Отпусти меня, более обо мне не помышляй.

Лишь покажусь мечтаньем в сновиденьях.

А очнувшись, ты будешь жить, про оду жизни никогда не забывай”.

Но Ариана камня не найдя, на кресте ноготком рьяно начертала,

Древесина поддалась и заскрежетала, посыпались песчинок сонмы.

Имя бесславного поэта она раскрыла, к которому взывала.

И окончив, увидала, отворивши очи слезной влаги полны. –

“Джек Лонли”.

Стихнет в горле крик неистово свирепый,

Мнится гнев алчущий утихающий вдали.

Поэт склонился, словно на ветвях повисший,

Возопил молебен, разрывая дух свой на куски.

“Творец, наш милостивый Господь,

Для чего Ты попустил ей открытье правды.

Пусть не ведает она о той трагедии, позволь

Ей жить, как заповедано Тобой, да не будут наши деянья праздны.

Неужто зря я толковал о жизни, дабы она позабыла смерть.

Ведь смерть – языческое бремя.

Но мы, дети небесного Отца, братья Спаса и Духа честь,

Нетленное бессмертное мы семя.

Но Господи, взгляни, как очи слезные ее грустны,

Нет у нее мечты, лишь одно желанье – принести мне цветы.

Кои мне не нужны, счастье и улыбка – они одни важны.

Ариана, люби творенья и Творца, матерь люби и отца,

Люби нищего калеку и слепца, люби богача или иного гордеца,

Люби обижающих тебя, люби ненавидящих тебя.

Люби и не причиняй никому вреда, терпенье – вот твое спасенье.

И забудь меня, словно сон в сумраке восхода дня.

Господь, услышь мое моленье”.

Рассветной вспышкой засияло Провиденье.

И вот Ариана всё также взгляд не отрывает от креста,

На полпути застыла на щеке ее слеза. Озаренье.

Она духу поэта нежно произнесла.

“Не утруждайся, побороть любовь и Богу не по силам,

Ибо Он и есть любовь, я буду помнить тебя всегда,

Всегда я буду благодарна, будучи великодушно милым

Ты красоты жизни мне открыл, и я наяву увижу те чудеса.

Я знаю, на Небесах однажды встретишь ты меня”.

Ариана встала с земли, поцеловав воздух там, где была его щека.

Душ поцелуй то стался, робея и неловкость ощутя,

Попрощались, дева радостно к дому отчему неспешно побрела.

А могилу бесславного поэта укрыла дуба волшебная листва.

Поэта дух влекомый повеленьем Бога,

Оставил плуг суетных терзаний.

Эфир звал его, та краткая иль дальняя дорога.

Без колебаний и промедлений, без отставаний

В графике времен, мы помышляем о новизне созданья.

Но всё уж сотворено до нас.

Лишь чувства неподвластны нам, коим нет названья,

Блаженства те открыл премудрый Спас.

Влекомый светом поэт унесся выше звезд небесных.

Так высоко его поэзия зардела,

Слова его облекались и являлись в платьях подвенечных.

Душа поэта благородством и неистовством кипела.

Или в покое чуть смирнела, охлаждаясь безучастьем.

Отныне его естество одному лишь Богу предано.

Преисполнен долгожданным счастьем.

С пользой использовал то время, что было лире отведено.

И ты, Ариана, как последним всякий день живи.

Добрую любовь дари или просто застенчиво люби.

Люби Бога и Его творенья, не раздели

Людей в уме своем на баррикады и не жди на земле награды.

Поэт на Небесах больше чем поэт.

А дева любимая более чем святая, нас соединили взгляды

Первые, что крепче брачных уз, тот неизбывный чувств фальцет.

Сквозь плоть коснулся я твоей души,

Сей образ восстает передо мною в плоти,

Ода памяти нетленной в прообразе любви,

Столь чистой, Ариана, как и ты.

Сохрани, не смертью, а усталостью добродетели усни.

Я прикрою твои веки дыханием весны.

Спи, и оду двух мечтателей храни.

Люби.

2012г.

Поэтические произведения написаны в 2011г. и в 2012г.

Автор Евгений Козлов.

Сборник опубликован в 2023г.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

Оглавление

Десять лет спустя

Возлюбленная смоковница

Платоника и Плутос

Лифостротон

Ариана

Ода векового древа