Золотая хозяйка Липовой горы [Дмитрий Сергеевич Сивков] (fb2) читать онлайн

«Золотая хозяйка Липовой горы»

(Записки пропавшего журналиста)

Исходный материал:

– тетрадь №1. «Общая», ученическая, в клетку (96 листов. Обложка черная, клеенчатая. На форзаце – перечеркнутое слово «Роман». Исписана полностью);

– тетрадь №2. «Общая», ученическая, в клетку (96 листов. Обложка темно-синяя, ламинированный картон, без подписи. Исписана на 3/4);

– ксерокопия газетной публикации от 16 июня 2017 года;

– фотографии с подписями на обратной стороне (размер 9х12 см, 10 шт);

– сопроводительное письмо.

Тетрадь №1

Записи двух видов: одни производят впечатление дневниковых, другие – художественный текст (в процессе набора он помечен курсивом).

3 августа 2017 года

– Чемодан! Ни хрена себе! Да чтоб я сдох!

Слышишь такое – и солнечный променад Пионерского курорта, изогнувшегося янтарной россыпью вдоль балтийского берега, начинает превращаться в подворотню за уральским сельским продмагом, окропленную креплёным вином вперемешку с пивом. Это сон? Если да, то нужно срочно проснуться, стать Георгием Петровичем, который вдохновенно посвящает спутницу в суровые условия жизни за Полярным кругом, перемежая повествование декламацией «Северной надбавки» Евтушенко.

Но голос Егора раздавался в самой что ни на есть яви.

– Чемодан, аллё! Георгий Петрович, он же Гога, он же Гоша, он же Жора… Ты что, оглох? Кричу ему, кричу… – мощная лапа легла на моё плечо, как фельдмаршальский эполет.

– Александр… Борисович! Какими судьбами здесь?

– Да ты чё, Чемодан, какой на хрен Бо-ри-со-вич?! Это же я – Егор, Санёк Егоров! Неделю тут в ведомственном санатории. Сам-то давно из Ебурга?!

С этими словами старый друг схватил меня и приобнял. Со стороны это могло выглядеть как схватка сумоиста с тщедушным раздатчиком флаеров. Насытившись моментом, Егор ослабил хватку и, всё ещё не отпуская добычи, сделал пол-оборота в сторону моей спутницы. Та отпрянула.

На эту особу я уже часа полтора старался произвести впечатление. Одинокая, моложавая, она с интересом наблюдала, как курортники на пирсе кормят летящих чаек, подкидывая куски хлеба. Как пройдёшь мимо? Я заглянул в закуток шашлычной, у златозубого оптимиста обменял на сотню четверть буханки, разломал её на крупные куски и молча поднёс в пригоршнях даме.

Если кто-то подумает, что мы просто кидали в небо горбушку серого, то он мало что вообще смыслит в этой жизни. Мы вместе кормили птиц.

Я представился – сам не знаю почему – по фамилии, имени, отчеству. Она, помедлив, ограничилась именем. Оставалось закрепить успех рассказами о суровых буднях за шестьдесят девятой параллелью (не зря в молодости несколько лет отбатрачил в Мурманском траловом флоте):

За что эта северная надбавка!

За —

вдавливаемые

вьюгой

внутрь

глаза,

за —

морозы такие,

что кожа на лицах,

как будто кирза…

Уже казалось, что моя нечаянная спутница не прочь завести необременительные отношения с общительным и с виду интеллигентным мужчиной. Но теперь её мимика отражала целый калейдоскоп чувств: превращение Георгия Петровича в Жору Чемодана резко поменяло планы. Женщина что-то придумала про забытый в номере телефон и поспешно скрылась.

– Ну извини, дружище… – по моему взгляду Александр Борисович обо всём догадался.

– Вот что, дедушка, неплохо бы вина выпить, – первое, что пришло мне на ум, когда Татьяна растворилась в толпе курортников.

– Узнаю! Узнаю брата Колю!

– Называйте меня ситуайен, что по-французски означает «гражданин», – я завершил обмен фразами из «Золотого телёнка», словно паролями из молодости, и добавил уже от себя: – Тем более что тебе, менту, к такому обращению не привыкать.

Ну вот что я за человек? Вроде решил писать дневник, а вместо этого вспомнил про Александра Борисовича. Ныне заместитель начальника областного полицейского главка весом далеко за центнер, а в нашей прошлой жизни – стройняга Саня Егоров, или просто Егор, – появился в повествовании будто специально, чтобы представить меня. Да, всё так: я – Георгий Петрович по прозвищу Чемодан. И это прозвище досталось мне в наследство от всех мужчин трех поколений рода Кирилловых: от прадеда Василия Ивановича к деду Григорию Васильевичу, от него – к отцу Петру Григорьевичу, а от него ко мне, Георгию Петровичу.

В начале двадцатого века на месте нынешнего посёлка Визь в Шаринском районе, на одном из ответвлений знаменитого Сибирского тракта, располагалась почтовая станция. На ней-то и промышлял извозом Василий Кириллов. Семейная легенда гласит, что в каждый приезд на железоделательный завод, расположенный неподалёку, Василия неизменно нанимала одна барыня. Ямщик был видный, ездил расторопно, лошадей и экипаж содержал как следует. Тем и приглянулся, несмотря на один изъян – матерился без удержу. Но клиентка нашла способ отучить ямщика через слово вставлять мать-перемать.

– Всем ты хорош, Василий Иванович, ничего не скажу. Иначе бы чего ради только тебя, да ещё и с приплатой, нанимала? Но терпежу моего уже не стаёт, придётся нам с тобой расставаться, – решилась как-то прояснить отношения барыня.

– Чё же так? Аль чем не угодил?

– Уж больно ты сквернословить горазд – через слово… Не для моих ушей всё это…

– Да как же, барыня, со скотинкой иначе управишься? Она же по-хорошему-то не понимает.

– Так и не давай ей спуску, только не сквернословь. А уж не в мочь – то хоть заменяй бранные слова на какие другие.

– Скажете тоже… Какое же другое может подойти?

– Да хоть… – взгляд её упал на облучок, к которому была приторочена поклажа, – на «чемодан»!

– Можно и попробовать, – согласился возница и, привстав, стеганул вожжами и разродился в адрес лошадей обширной тирадой, обильно пересыпанной словосочетанием «чемодан, ити мать».

Одним словом – исправился. И понеслось! Потом прижилось. И даже когда Василий Иванович лишился своего ремесла (ветвь Сибирского тракта, разрезанная «железкой» Транссиба, умерла, словно обескровленный организм), его не перестали звать Чемоданом. А за ним – его детей и внуков. Кличка переходила из поколения в поколение по мужской линии наравне с фамилией. И если где за пределами малой родины, куда не долетала визявская молва, Кирилловым удавалось отцепить не особо лестное прозвище, то по возвращении в родные края вместе с привычными видами уральской тайги, вплотную подступавшей к Транссибу и околице, ждало и неотлипчивое «Чемодан!».

Первоначальный смысл прозвища канул в Лету вместе с Василием Ивановичем. Насколько и в чём ему соответствовали остальные «Чемоданы», мне ничего известно не было. А вот мой отец отличался тягой к перемене мест: немало поколесил по Стране Советов. На каждом новом месте батя брался за постройку дома: всего их было пять. Но каждый раз, едва обустроившись и наладив жизнь, он – по ему одному известным причинам – срывался с места. Не торгуясь, Петр продавал новострой – и, едва получив аванс, с чемоданом наперевес исчезал в чреве общего вагона. Дождавшись «вызова» по новому адресу, отбывало и семейство. Остепенился, только когда родился четвёртый ребёнок – сын Георгий, по-простому – Жорка. Когда мне было полтора года, отец в последний раз собрал чемоданишко и сорвался в сторону малой родины – там мы и обосновались окончательно.

Родовое прозвище я оправдывал тем, что постоянно что-то собирал: сначала старые вещи, монеты, позже это стали какие-то истории, знания. Все слышанные от кого-то когда-то байки, прочитанные вскользь книги, статьи в энциклопедиях словно оседали в чемодане моей памяти. И если бы не он, я так бы и не понял, что произошло летом 2017 года.

5 августа 2017 года

Тук… тук-тук-тук… тук-тук… тук… тук-тук-тук… тук-тук… тук… тук-тук-тук… тук-тук…

Дятел в то субботнее утро был сущим наказанием. И наказанием за известный грех, имя которому – перепой. Я надеялся поспать как минимум до обеда, а потому даже отключил телефон. Минут через двадцать я всё-таки сдался. И, заглянув в зеркало заднего вида от КамАЗа, прикреплённое к окошку (этакий сельский домофон), понял, что стучит вовсе не дятел.

В ворота с поразительной настойчивостью долбился незнакомый мужчина. Орудовал он, скорее всего, ключами от «Рено Логан», что стоял на дороге. И его облик плохо вязался с автомобилем, на котором он приехал.

Незваный гость выглядел так, будто самое место ему было за рулём «Ленд Ровера», ну, или как минимум «Тойоты-Камри». Одет презентабельно, но без пижонского лоска: классические коричневые туфли, костюм серого цвета в белую крапинку (тонкий кашемир слегка пожёван от долгого сидения в автокресле), голубая рубашка из материи плотной текстуры с двойными французскими манжетами под запонки. А сами запонки – серебряные, со вставками из сердолика. В одной руке кейс (раньше их у нас называли «дипломатами») из крокодиловой кожи. Короче, человек из «Рено» меньше всего походил на продавца моющих пылесосов и самозатачивающихся ножей. Типом лица он напоминал зрелого Роберта де Ниро, разве что губы были более пухлыми, да и сам – чуть грузнее.

Я предстал перед ним не в самом лучшем виде: заспанный, два дня не бритый, в одних джинсах и с запахом изо рта, способным удерживать на расстоянии вытянутой руки любых кровососущих насекомых.

– Вы, надо полагать, лев? – вместо приветствия произнес я.

– Впечатляюще! – воскликнул незнакомец. – И здравствуйте, Георгий Петрович. Действительно, я – Лев… Николаевич. Как вы это поняли?

– Да не кричите вы так, – поморщился я. – Просто у вас запонки с сердоликом, а это камень Льва по знаку Зодиака.

– Чувствуется журналистская хватка. Кстати, меня привела сюда из столицы одна из ваших публикаций.

– Прямо на этом приехали? – кивнул я на «Логан» с местными номерами.

– К счастью, нет. До Екатеринбурга добрался самолётом, там взял машину напрокат. Ехал и думал: какая превосходнейшая природа в ваших краях!

И только я настроился выслушать заезженную арию про уральские горы, которую исполняет едва ли не каждый приезжий, как гость твердо поинтересовался:

– Не пригласите войти?

– Приглашу, – обреченно вздохнул я, – но чуть позднее – сначала хочу прийти в себя. Вчера некстати истреблял зеленого змия. И думал, что преуспел, – однако сейчас засомневался.

– Значит, у вас я буду в… час, – твердо кивнул Лев Николаевич.

Пауза ему была нужна для того, чтобы бросить взгляд на часы, движением руки явленные из-под манжет. Они были неброские с виду, только циферблат украшал миниатюрный мальтийский крест фирмы «Vacheron Constantin».

Спровадив незваного гостя, я взялся за уборку в гостиной, где сегодня ночью закончилось празднование дня рождения бухгалтера нашей еженедельной газеты. Заодно отметили мой долгожданный отпуск.

По пустым бутылкам можно было без труда восстановить ход событий. Водка «Столичная» и полусладкое «Саперави» – традиционный гендерный расклад. Пиво появилось позднее по настоянию выпускающего редактора, пожелавшего полирнуть по пути на берег пруда. Тогда же явилось сухое красное «Мерло» – как непременный атрибут к мясу на углях (чью роль с успехом исполнили сардельки). Слабоалкогольные напитки брались с запасом, ведь «в тайге мороженого нам не подадут». Кто-то из барышень решился повысить градус, не изменяя виноградной лозе, – так образовался коньяк «Лезгинка». За счёт примкнувших к нашей компании на берегу знакомых именинницы ассортимент выпивки пополнился ординарным виски и «Пепси-колой». По возвращении в поселок я пригласил всех, кто остался в строю, на кофе «по-хемингуэевски» с кальвадосом (после купания в не самой приветливой воде на исходе уральского лета у меня разыгралась фантазия). К этому рецепту автор «Прощай, оружие!» имел отношения не больше, чем к краснодарскому чаю. В шаринских магазинах, как и следовало ожидать, кальвадоса не держали в виду отсутствия спроса – зато почему-то держали граппу. Пришлось сослаться на никогда не существовавшие свидетельства Скотта Фицджеральда, что в исключительных случаях Хэм пользовал виноградную самогонку вместо яблочной…

Уборка – это наипервейшее средство от похмелья. Взбодриться и отвлечься удалось, слегка вспотеть – тоже. Затем поднял тонус контрастным душем. А вот бриться не стал – раз пропустил это в последний рабочий день, то отпуск начинать с обязаловки тем более не стоило. К тому же закончилась пена для бритья, а мыло превращало ритуал в процедуру.

Посмотрелся на себя в зеркало. Ну прям Клинт Иствуд времён вестернов – хоть и с пробивающейся сединой, но всё ещё явно рыжий с голубыми глазами. Высокий, плотного телосложения. От трёх курсов военного училища и года срочной службы осталась выправка, по которой офицеры-запасники часто признают за своего. Оттуда же, вкупе с опытом матроса рыболовецкого траулера, привычка к порядку. На крышке бутылочки «Fairy» на моей кухне не растут синие сталагмиты.

Обжигающая глазунья с колбасой и свежезаваренным чаем завершили восстановительные процедуры. К повторному визиту Льва Николаевича я был в порядке. Мне было всё равно, по какому поводу он ко мне явился, – планов на первый день отпуска у меня не было всё равно. Так почему бы и не поболтать?

– Если можно, я не буду снимать обувь, – Лев Николаевич скорее поставил в известность, чем спросил разрешения. – Видите ли, в тапочках чувствую себя словно босым.

– Валяйте, – согласился я без особого энтузиазма.

Правда, тут же взял реванш за бесцеремонно попираемые плоды моего труда: представил себе, что не разувается столичный хлыщ потому, что у него просто дырявые носки. Хуже могут быть только аккуратно заштопанные, но до такой степени неприязни я себя распалять не стал.

– Дороги у вас прям как в Альпах, – Лев Николаевич, или как там его на самом деле, уместившись в кресле, решил-таки закончить прерванную прежде арию заморского гостя. – Мне есть с чем сравнивать, ведь доводилось водить и в тех местах. Не зря я где-то читал, что ваши края называют уральской Швейцарией…

– Давайте без прелюдий, – прервал я трёп гостя. – Какая именно из моих статей вас сюда привела?

– «Оружейный клад древних угров», опубликованная в июне в «Уральской газете».

– Занимаетесь историей или этнографией?

– В общем понимании – нет, но в определённом смысле – и то и другое. К чему можно добавить культурологию, религиоведение и ещё ряд научных направлений…

– Сразу должен сказать, что самого оружия у меня на руках нет. После гибели человека, который его обнаружил, я передал всё в районный краеведческий музей.

– Георгий Петрович… – гость скорчил гримасу – так, словно языком пытался выковырять забившееся между зубами мясо. – Дело ведь не столько в самих ржавых железяках… Сама история с этой вашей находкой не так проста, как кажется на первый взгляд. Впрочем, думаю, вы и сами кое о чём догадываетесь. Но я могу вас посвятить в самую что ни на есть тайну, связанную с этим оружием. Только не сразу. И ещё – разрешите мне курить в доме, чтобы не отвлекаться?

В знак согласия я распахнул одно из окон в гостиной и заварил гостю кофе. С появлением специального молотого для заваривания в чашке делать это стало весьма просто.

Лев Николаевич достал из кейса планшет и передал мне. На 11-дюймовом экране виднелась старинная на вид карта с подписью: «За Обью, у Золотой Бабы, где Обь впадает в океан, текут реки Сосьва, Березва и Данадым, которые все берут начало из горы Камень Большого Пояса и соединенных с ней скал. Золотая Баба, то есть Золотая Старуха, есть идол у устьев Оби, в области Обдоре. Рассказывают, что этот идол Золотой Бабы есть статуя, представляющая старуху, которая держит сына в утробе, и что там уже снова виден другой ребенок, который, говорят, её внук. Кроме того, уверяют, что там поставлены какие-то инструменты, которые издают постоянный звук вроде трубного».

– Золотая Баба, – Лев Николаевич призадумался. – Все о ней слышали, но никто не видел. Непонятно происхождение этого идола – и неясно, существовал ли он на самом деле.

Собственно, весь монолог гостя был посвящен этому таинственному золотому божеству. Вернее, его поискам.

– Целые народы признавали ее божеством: Юмала, Золотая Старуха, Злата Майя, Калтась, Гуань Инь, Дьес Эмигет – Медная Статуя, Сорни Эква – Золотая Женщина, Сорни Най – Золотая Владычица, или, в просторечье, Золотая Баба – вот её имена. Что мы о ней знаем? Это некое божество северных народов – угров, вогулов и остяков, предков нынешних хантов и манси. Одни утверждали, что она – наследница Гипербореи, другие – что это изваяние тибетской буддийской богини бессмертия Гуань Инь, выражающей суть бодхисатвы (буквально – «существо, стремящееся к просветлению») Авалокитешвары.

Как всякую особую женщину, её все хотят заполучить – и безуспешно. Скандинавские саги повествуют о трёх набегах викингов в девятом, десятом и одиннадцатом веках на Биармию (так они называли северо-восток нынешней России), целью которых было завладеть золотым божеством. Одна из саг рассказывает о том, как воины с большим трудом добрались до святилища, но поживиться не успели – появилась стража идола и перебила почти всех викингов. Оставшимся в живых пришлось срочно отступать.

Новгородские молодцы-ушкуйники объединялись в лихие дружины и тоже отправлялись попытать счастье в походах за золотым кумиром. Позже, на рубеже XV—XVI веков, Семен Курбский с Петром Ушатым и Василием Гавриловым, собрав порядка пяти тысяч воинов, предприняли попытку завоевать югорские земли. Войско (его основная часть состояла из русских – с берегов Северной Двины, устюжан, вятичей, вологжан, к которым примкнули татары и мордва) выдвинулось на покорение северных земель и вернулось в столицу в 1500 году не только с победами, давшими право Ивану III добавить к своему титулу звание «князя Югорского, Обдорского и Кондийского», но и с рассказами о Золотой Бабе.

Помимо этого данные участников похода Курбского стали основой «Указателя пути в Печору, Югру и к реке Оби», а он в свою очередь, наравне с другими географическими и этнографическими материалами, лёг в основу книги «Записки о московитских делах». Её автор – барон Зигмунд фон Герберштейн, посол императора Священной Римской империи Максимилиана I при дворе великого князя Василия III. К фолианту, написанному на латыни и изданному в 1549 году, прилагалась карта Московского государства. Её-то вы и видите на планшете. Долгое время она служила основным источником информации о русских землях для европейцев. Одна из пометок этой карты весьма примечательна – между рекой Обь и Уральскими горами изображена женщина с указательной надписью «Slata Вава». Сама дама, к слову сказать, весьма отличалась от словесного описания – вполне такая европейская матрона без каких-либо анатомических подробностей.

Согласно преданиям, обладателю богини безоговорочно подчинялись поклонявшиеся ей племена. Именно поэтому образ Золотой Бабы не давал покоя и Ермаку Тимофеевичу – атаман ставил своей главной целью именно приведение сибирских народов под присягу русскому царю. «Летопись Сибирская, краткая Кунгурская» сообщает, что Ермак в марте 1582 года послал Ивана Брязгу с отрядом вниз по Иртышу и Оби, к городищу Нимъян. Там, как донёс осведомитель из местных, находился заветный идол. Взять городок ушкуйникам Ермака не составило труда, однако Золотой Бабы они там не нашли. Вот только доложить о провале экспедиции атаману Брязге не довелось: на обратном пути его отряд попал в засаду и был полностью уничтожен. Была ли это месть Сорни Най? Местные племена в этом не сомневались – как и в том, что через три года за дерзость и попытку похищения богини поплатился и сам Ермак.

Разыскивали Сорни Най и христианские миссионеры. У них был свой интерес: найти и уничтожить, чтобы пресечь поклонение идолу. К ужасу современников, в те тёмные времена в веру народы обращали не идеалисты-духовники, а материалисты, особо не тратящие время на уговоры.

Так, Стефан Пермский (впоследствии причисленный Русской церковью к лику святых) в 1384 году предпринял ряд решительных мер по искоренению язычества в селениях по рекам Вычегде, Вымь и Сысоле: «Разъярился владыка Стефан на кумирницы пермскии поганые, истуканные, изваянные, издолбленные боги их в конец сокрушил, раскопал, огнем пожегл, топором посекл, сокрушил обухом, испепелил без остатку», – говорится в «Житии Стефана Пермского», написанном неким Епифанием вскоре после кончины епископа в 1396 году. Считается, что после этого божество перенесли далее на север.

Вплоть до Октябрьской революции и прихода к власти большевиков церковь не оставляла надежды отыскать злополучное изваяние. Организационным центром этих поисков стал основанный на берегу реки Обь ещё в 1657 году Кондинский монастырь. Задачу братии делало невыполнимой то, что даже самые, казалось бы, истинные христиане-аборигены оставались втайне поклонниками Золотой Бабы. Так, монахи в 1757 году выявили среди самых богобоязненных прихожан… трёх сборщиков дани для Сорни Най.

С приходом к власти безбожников-коммунистов охотники завладеть золотой богиней не перевелись. Бытует легенда, что одному революционеру, отбывавшему ссылку в сибирских лесах, удалось-таки расположить к себе хранителей Сорни Най, и те позволили её лицезреть чужеземцу-иноверцу. И эта встреча полностью изменила его жизнь. Ссыльного революционера звали Иосиф Джугашвили, который был известен всему миру как Сталин.

– Как видите, мифы могут быть пространными и очень живучими, – подытожил Лев Николаевич. – Особенно если учитывать, что все эти охотники за Золотой Бабой (пожалуй, лишь за исключением участников первых походов викингов) гонялись за призраком. Нет, Сорни Най действительно существовала! Но в конце первого тысячелетия её уже увезли с территории Урала. Вот только поиски идола нужно было вести не на севере или на северо-востоке, а в противоположном направлении. Не в Сибири, а… в Европе, Георгий Петрович.

Я заинтригованно молчал, и, кажется, гость наслаждался этой паузой. Но вместо того чтобы объяснить свое странное предположение, Лев Николаевич (как и положено Шахрезаде) решил раскланяться:

– Впрочем, кажется, я уже извёл вас своей болтовней. Может, завтра снова пригласите меня на кофе?

– Не откажусь, умного человека всегда приятно послушать. Только вот бы ещё понять, к чему вот этот ваш визит и эти истории, Лев Николаевич.

– Скоро узнаете, обещаю вам.

Уже когда я проводил гостя до ворот и, немного повозившись с засовом, распахнул их перед гостем, не смог удержаться от вопроса:

– Где преподаёте? Я бы с удовольствием посетил ваши лекции.

Мужчина слегка замешкался, словно запнулся о порог, но быстро нашёлся и с укорительной улыбкой, слегка покачав головой (что за бестактность, я был о вас лучшего мнения!) сухо ответил:

– В одном из столичных вузов… Но не думаю, что мои лекции увлекут вас. Я преподаю молекулярную биологию. А чему вы удивляетесь? Есть работа, есть и служение.

Молочный горн

Большие лодки без парусов, ощерившиеся рядами вёсел, двигались по речной глади почти бесшумно. Гребцы с идеальной синхронностью, отработанной за долгое плавание, безо всякого плеска разрезали вёслами холодную, казалось бы, густую, как кисель, воду. Зачерпнёшь такую попить – и от неё словно напахнёт холодным железом, как у залежавшихся в ножнах и колчанах наконечнике стрелы или клинка меча.

Чем дальше Сельвуна, как называли местные племена эту реку, уводила угров от покорённой ими Империи, тем мрачнее становились берега. Воздух смыкался над бесстрашным воинством зябкой пеленой – сквозь неё даже солнце порой не могло донести своего радостного света, а луна постоянно изливала непонятную всеобъемлющую тревогу.

Главный струг (как называли лодки сами угры, переняв это название от их строителей – викингов) вождя Чекура шёл посредине армады. Сменившиеся гребцы дремали, набираясь сил. Латинянин Петро не спал – его память бередили воспоминания о прошлой, казалось, совсем из другого мира, жизни – и тревожно прислушивался к кашлю вождя.

– Молока бы тебе горячего, – наконец предложил он Чекуру, положив руку на его плечо. – В этих землях даже от погоды не жди гостеприимства, а ты ещё и спишь рядом с этой каменной статуей, она всё тепло из тебя забирает…

– Я горн и сам знаю, как хворь свести, – рыкнул Чекур. – А если ты, пёс, ещё раз назовёшь Вальгу статуей, я прикажу Хомче отрезать твой поганый язык.

Услышав своё имя, одноглазый гигант на время перестал грести, несколько мгновений выжидал, потом подмигнул и улыбнулся Петро, обнажив желтые, крупные, как у лошади, зубы.

Улыбка этого циклопообразного существа была способна нагнать икоту. За два года Петро так и не привык к ней.

Чекур недолго думая натянул до носа покрывало из соболиных шкур и постарался задремать. Но уснуть не мог: он думал о том, что река Сельвуна уже точно не приведёт их в родные края, как он рассчитывал. Придётся зимовать на её берегах. Не за горами пора, когда реку может сковать льдом, поэтому нельзя медлить с выбором городища и, возможно, не только для зимовки. Как бы вообще не пришлось обосноваться здесь. Тогда тем более следовало как можно быстрее явить и своим уграм, и местным племенам новую богиню Вальгу. Именно она должна объединить тех, кто поклоняется многочисленным каменным и деревянным идолам в здешних лесах.

«Да, молоко бы мне сейчас не помешало, – думал Чекур. – Оно бы определенно пошло на пользу». Впрочем, одна только мысль о молоке согрела изнутри сурового воина. И было от чего – сам великий Аттила нарёк его однажды Молочным горном. Это случилось в начале похода гуннов на Фракию и Иллирию, во время которого они разрушили немало городов и крепостей, дошли до знаменитых Фермопил и приблизились к окрестностям Константинополя…

Аттила и Блед были наследниками гуннского кагана. Однажды он погиб в бою, и заботу о братьях взял на себя их родной дядя Ругилла. Когда же он скончался, наследники сцепились в борьбе за власть. На кону стояла судьба огромной территории: от Кавказа до Рейна, от датских островов до правого берега Дуная.

Братья были изначально очень разными людьми. Аттила жил мыслью о великом походе на земли, примыкающие к тёплым морям, которые принадлежали Византийской и Римской империям. Он мечтал разорять, грабить и подчинять себе многие народы. А его старший брат Блед противился войнам и хотел мирной жизни для гуннов. Долго уживаться эти две разные стратегии не могли: у гуманистов в конфликте интересов всегда меньше шансов – Аттила убил единокровного соправителя и захватил трон. Почти сразу он уничтожил всех, кто был предан его дяде и брату. И начал присматривать себе верных сторонников среди вождей разных племен.

Так в его поле зрения попал Чекур.

Когда гунны вторглись во Фракию, оказавшуюся в начале пути великого похода, их непобедимая военная мощь дала сбой: армориканцы, воевавшие на стороне финикийцев, применили новое оружие. Их стрелы и копья оказались смазаны тайным ядом, и даже незначительное ранение выводило гуннов из строя: тела покрывались пятнами, вызывающими нестерпимый зуд и боль. Люди падали прямо на поле боя, извиваясь в страшных муках. А убить корчащегося на земле воина было не сложнее, чем старуху или ребёнка.

Аттила был в отчаянии и ярости. И тут ему шепнули, что один из вождей, Чекур, является горном, как называют угры шаманов, который владеет особой силой. Аттила немедленно велел привести его. В свете отблесков пламени многочисленных светильников Чекур разглядел массивный деревянный трон, украшенный искусной резьбой. Сфинксы, драконы, львы и орлы восседали, крались, скалились и парили от подножия до подлокотников и спинки в два человеческих роста.

– Небо – Кок Тенгри, земли – Аттиле! – произнося приветствие, Чекур возвёл вверх обе руки, потом провел ладонями по лицу и соединил их у груди, ожидая слов кагана. Тот начал с вопроса:

– А скажи-ка нам, Чекур, зачем я тебя позвал? Ты, говорят, шаман – горн по-вашему, а потому тайн для тебя быть не должно.

Из свиты, расположившейся на скамьях у подножия трона, кто-то противно хихикнул при этих словах.

– Для этого, Великий, не надо быть горном. Весть об отравленных стрелах и копьях армориканцев облетела твои войска быстрее, чем это мог бы сделать царь птиц орёл, что в изголовье твоего трона.

Ответ без подобострастия пришёлся Аттиле по нраву. Он одобрительно кивнул, и Чекур продолжил. На этот раз он решил дать возможность Великому остаться на высоте, а самому потешиться над его свитой:

– Только вот в толк не возьму, зачем тебе такой скромный вождь, как я, мог понадобиться, когда тебя окружают столь величественные умы? Хочешь послать вперёд моих воинов?

– Так их, Чекур, так! – захлопал в ладоши вдруг повеселевший Аттила. – Ничего путного подсказать не могут. Или боятся. Зато на пирах прекрасные песни слагают в мою честь! Ты, видно, не из таких? Да и хмельного, говорят, не пьёшь. Молва о тебе идёт как о горне. Если это правда, сделай так, чтобы яд стал вреден не больше, чем укус пчелы, избавь от мук раненых и верни их в строй. Такова моя воля. Сколько тебе нужно времени, чтобы обратиться к богам?

Чекур ответил, что он знает, чем помочь Аттиле, так что нет необходимости затягивать с обрядом. Этим он вызвал в свите переполох. Многие ожидали, что угр начнёт уходить от прямого ответа, постарается тянуть время в надежде, что ситуация уладится сама собой.

– Всепобеждающий, – молвил горн, – немедля вели приступить к рытью ямы – такой, чтобы в неё одновременно могли поместиться стоя сто воинов. И тотчас же пусть швеи берутся за иглы и сшивают шкуры. Ими надо будет выстлать дно и стены этой ямы, чтобы она стала непромокаемой, словно бурдюк. Яму предстоит наполнить коровьим молоком. В эту молочную купель и следует опускаться раненным воинам – она исцелит их от яда.

Как только взошло солнце, все рабыни, служки и даже наложницы Великого Аттилы взялись за иглы. Уже к середине дня купальня была готова. Чекур несколько раз обошёл яму, исполняя некое подобие шаманского танца. У наблюдающих за ним должно было сложиться впечатление, что горн проводит очень важный обряд.

На самом деле это была лишь игра на публику. Сам вождь угров уже давно понял, что величие и могущество их богов сходят на нет, тают, как весенний снег под мартовским солнцем. Все они словно являлись неотъемлемой частью их родины. Дальний же поход как будто подорвал корни, питающие и самих богов, и саму веру в них, от чего та стала сохнуть и терять силу. Лишённые привычных ориентиров и опор, боги рек, озёр, покровители охоты, рыбалки и стойбищ растерялись и, как простые смертные, стали совершать ошибки, давать промахи. Поняв это, Чекур между тем продолжал имитировать обряды, ведь это была одна из составляющих его власти над своим народом.

И вот Чекур дал знак: заговор на молочную купель наложен. Тут же к ней из обоза потянулись воющей и скулящей вереницей раненые, не перестающие терзать язвы грязно-кровавыми ногтями. Измученные люди скатывались в яму – и через несколько минут пребывания в молоке боль и зуд прекращались. Воины, словно заново родившись, легко выбирались наверх. Придя в себя, они хватали оружие и бросались в сторону поля боя.

Армориканцы, видя такой оборот дела, потеряли присутствие духа, были разгромлены и бежали.

По окончании битвы Чекур повелел свалить все трофеи в одну кучу, обложить хворостом и поджечь. Смазанные ядом копья и стрелы, мечи и кинжалы образовали костер, уступающий в размерах разве что шатру самого Аттилы. Пламя сначала весело заплясало на клинках с запёкшейся кровью и сухих древках – и вдруг отяжелело, будто надломленное страхом. Его яркие всполохи спеленали извилистые змейки бледно-красных чадящих язычков. Так же совсем недавно змееподобно корчились в муках и пораженные ядом люди. Однако костер недолго был в плену теряющих силу злых чар. Вскоре он вновь стал светлым и лёгким.

На пире в честь победы Аттила спустился с трона, подошёл к Чекуру и лично поднёс ему наполненный молоком кубок, со словами: «Будь здрав, Молочный горн!». С той поры Чекура так и стали называть. Это имя, слетевшее с уст вождя, прибавляло его обладателю славы и уважения во всём великом войске.

6 августа 2017 года

Постучись Лев Николаевич к любому из шаринцев с подобной историей, его бы выгнали взашей. Но я не был любым и отлично понимал причину визита. Похоже, людям из Москвы я показался значимым, раз прислали ко мне переговорщика. Видимо, у них хорошая осведомленность и о моих находках, и о моих догадках.

На следующий день москвич появился в точно означенное время.

– Нет, природа у вас просто наизамечательнейшая! – услышал я от него вместо приветствия.

Москвич был всё в том же костюме, только рубашку сменил. Я улыбнулся и зачем-то сказал, что у меня такая же рубашка висит в шкафу.

– Такая же? – замешкался гость и улыбнулся с едва заметным снисхождением. – Круто! Тоже в Мюнхене покупали?

Так мне дали понять, что я позволил себе излишнее панибратство. Но Лев Николаевич быстро вернулся в образ скромного интеллигента и продолжил свой рассказ, начатый накануне:

– Чем больше углубляешься в изучение этой истории, тем больше убеждаешься в том, что практически все охотники за Золотой Бабой гонялись… за её призраком. Описание богини – всегда со слов косвенного свидетеля. Создается впечатление, что охотники за Сорни Най опаздывают, а хранители успевают подменить её: то на деревянную копию, то на каменную. Глазам многочисленных охотников являлись буквально топорно сработанные идолы.

При этом образ Богини в описаниях очевидцев – земное воплощение женской красоты и изящества, не имеющее ничего общего с наивным искусством вогулов манси. Но у всех примитивных истуканов был предшественник – вернее, предшественница невероятной красоты. Правда, на Урале она была, если так можно сказать, с гастролями, и в девятом веке уже покинула его.

Речь в легендах и мифах о Сорни Най идёт о сверкающей женщине из металла. Но таких технологий в тайге просто никогда не существовало. Чего не скажешь о Древней Греции или Риме.

Выходит, что родина Золотой Бабы – Европа. Скорее всего – Древняя Греция или Римская империя. На самом деле это не бог весть какое открытие. Ещё в середине 60-х годов известный советский писатель, популяризатор науки и журналист Лев Теплов, собирая свидетельства путешественников, искателей, охотников, пытавшихся найти место поклонения золотой богине, выдвинул любопытную гипотезу, что «…Золотую Бабу унесли из горящего разграбленного Рима, и это была золотая античная статуя».

Можно предположить, что её создателем вполне мог быть древнегреческий скульптор Пракситель, живший в IV веке до нашей эры. Он известен тем, что сотворил из мрамора статую Афродиты Книдской. Также ему одно время приписывали авторство статуи, найденной в 1820 году на острове Милос и получившей всемирную известность под именем Венеры Милосской. Правда, сейчас авторство приписывают некоему Александру, чьё имя едва различимо в надписи, обнаруженной на постаменте сравнительно недавно. Хотя на самом деле, как вы позже узнаете, так звали одну из хозяек статуи.

Догадываетесь, к чему я клоню?

Именно она, однажды оказавшись на северных землях, стала известна как Сорни Най, или Золотая Баба.

– Вижу, вы не очень-то удивлены, – произнёс гость, выдержав паузу и прикуривая очередную сигариллу.

Я замер буквально на пару секунд – и улыбнулся:

– Чему тут удивляться? По работе постоянно приходится выслушивать разные истории. Некоторые из них – просто бред с позиции здравого смысла. Так что история занятная, но требует фактов. Как, например, античная статуя могла оказаться на Урале?

– Ёрничаете, Георгий Петрович, ну-ну… В покер не играете? Нет? Зря. Из вас мог бы выйти толк. Там ведь главное – не выдавать своих эмоций. Мы предполагали, что вы уже о чём-то догадываетесь. Теперь я в этом почти уверен.

Сюда, на Урал, Венеру привезли угры, которые участвовали в нашествии гуннов на Европу. Доказательства вам нужны? Ну что ж: в порах мрамора статуи ученые обнаружили краску на основе золота и воска. Греки никогда такую не использовали. Позже мрамор был полностью очищен от этого золотого красителя. И это ещё далеко не все факты.

– Должно быть, занимательно… Но каким образом это имеет отношение ко мне? – я пожал плечами, отвернулся. – Чего вы хотите? Обычный журналист из уральского захолустья. К сокровищам мировой культуры никакого отношения не имею…

Лев Николаевич встал, сделал несколько шагов по комнате. И, глядя в окно, ледяным голосом констатировал:

– Этой весной вы, будучи проездом в Москве, посетили Музей изобразительных искусств имени Пушкина. И сделали десятки снимков выставленной в музее точной копии (или, по-другому, – реплики) Афродиты Милосской, так значится там статуя, больше известная как Венера Милосская. На этих фотографиях – в основном плечевой пояс. Та его часть, куда когда-то крепились руки.

– Странно. Про Пушкинский музей я информацию в соцсетях не размещал.

– Но зато вы отправили фото по почте. Взломать ваш ящик не составило труда.

И тут мне стало по-настоящему жутковато.

– Но зачем вам ломать мой ящик? Да и вообще: почему вы всё время говорите о себе во множественном числе?

Лев Николаевич посмотрел прямо мне в глаза, как будто хотел просверлить меня взглядом насквозь.

– «Мы» – это Орден Божественной Длани. Тайное общество, во главе которого стоят, поверьте, очень могущественные люди.

– Длани? Вы лечите друг друга наложением рук?

– Мы делаем всё возможное, чтобы отыскать потерянные руки Венеры Милосской и воссоединить их со скульптурой. О самом Ордене и его деятельности расскажу позже. А пока давайте обратимся к последнему явлению Богини. Оно случилось 8 апреля 1820 года. Поверьте, когда-нибудь этот день станет отмечаться повсеместно – наравне с Рождеством, Курбан-байрамом или Песахом.

В тот весенний день крестьянин Йоргус Кентротас из городка Кастро, что расположен на острове Милос, решил поправить стену на границе владения. Он запряг осла в небольшую телегу, сложил туда инструмент, кликнул сына с племянником, и они отправились за камнем: нужно было разобрать часть остатка древней стены, расположенной неподалёку от развалин античного театра.

Вид поля привёл крестьянина в бодрое расположение духа: кукуруза взошла, всходы обильно полило дождями – следовало ожидать хорошего урожая. Может, в этом году получится отложить ещё немного денег на маслобойню. Она была заветной мечтой Йоргуса: оливковых деревьев в округе росло много, а вот маслобойня на острове имелась всего одна. Да ещё и рассказывают, что появились чудо-машины на паровой тяге. Купить такую – и смело можно мечтать о большой прибыли: оливковое масло охотно покупали на кораблях, под разными флагами заходившими в главную гавань острова. Ещё бы не брать такое! Ведь на Милосе рождалось не просто оливковое масло, а нектар – густой, зеленовато-жёлтый, да такой ароматный, что от одного только запаха начинало слегка першить в горле.

В стремлении к своей мечте Йоргус старался свести траты к минимуму: свежие лепёшки в его семье ели раз в неделю, сыр или сливочное масло на стол попадали ещё реже. Полученное от семи коз молоко перерабатывалось и уходило на продажу, близким доставалось лишь то, что не сегодня-завтра могло испортиться. Экономил Йоргус и на угощениях – на Рождество, Пасху или именины. Гостю с порога подносилась большая чарка раки. Делалось это не от щедрот – расчёт был на то, что гостя сразу же возьмёт хмель, после которого станет не до еды – так, занюхать-закусить…

Итак, 8 апреля 1820 года крестьяне возились с камнями, выламывая их из древней стены и укладывая на телегу. То и дело они покрикивали на осла: тот норовил вырваться из упряжки и добраться до молодых побегов кукурузы. Когда Йоргус с сыном пытались взгромоздить на телегу очередной тяжеленный монолит, осёл дёрнулся, камень рухнул на землю. Та задрожала и… провалилась. В провал посыпались камешки – и, судя по звукам, приземлились где-то недалеко.

Заботы об ограде сразу забылись. Парни были посланы домой за верёвкой и фонарём. Когда вернулись, мужчина первым делом спустил в провал зажжённый фонарь. Тот высветил сводчатое помещение, внутри которого что-то белело. Вместе с холодом из подземелья на Йоргуса повеяло предчувствием денег.

Затем пришёл черёд спуститься в подземелье сыну крестьянина. Он разглядел в нише высокую статую из белого мрамора. Услышав это, Йоргус вскинул в небо руки с распростёртыми ладонями, но вместо хвалы Всевышнему из его глотки вырвался дикий торжествующий крик.

– Ну, как вам такая трактовка событий? – Лев Николаевич неожиданно оборвал повествование. – Я так много раз представлял себе этот момент, что словно бы стал его свидетелем. Это хорошее начало для романа. Дарю! Думаю, вам может пригодиться.

Для древних милосцев скульптура Венеры была воплощением высокочтимого божества, возможно – хранительницы острова. Одно время захватчики увозили её с острова. Вот почему после нового его обретения милосцы решили укрыть Богиню от людских глаз в подземелье, чтобы больше никто и никогда не смог покуситьсяна неё.

Находка Йоргуса оказалась разборной: обнажённый женский торс отделялся от задрапированных ног. Без этого крестьянину непросто пришлось бы при её извлечении на свет божий. Покровитель искусств Клод Тарраль, когда скульптура оказалась уже в Лувре, выяснил причину такой особенности. Статуя была высечена не из широко применяемого паросского мрамора, а из coraliticus, как его называли в античные времена. Этот похожий на слоновую кость сорт доставляли из Малой Азии. Правда, порода не образовывала больших монолитов, её куски едва превышали метр.

Транспортабельность сыграла большую роль в весьма и весьма интересной, я бы даже сказал, захватывающей, судьбе скульптуры.

Что касается рук, то к тому моменту, когда Йоргус нашел Венеру, их у неё уже не было. Хотя, конечно, авантюристы, пусть и двигали ими разные мотивы, выдумывали всякое. Вот так, например, описывал эту скульптуру Жюль Дюмон-Дюрвиль: «Одежду, закрывавшую её лишь до бёдер и ниспадавшую на пол широкими складками, она придерживала правой рукой. Левая была слегка поднята и изогнута – в ней она держала шар величиной с яблоко».

Кто же такой этот Жюль Дюмон-Дюрвиль? На тот момент был лейтенантом 21 года от роду, обладал богатым воображением и некоторым знанием античных мифов. В гидрографической экспедиции по изучению Средиземноморья Жюль среди прочего отвечал за археологию. Когда его корабль «Л' Шевретт» пришвартовался в порту Милоса, Дюмон-Дюрвиль начал обход местных жителей в поисках древностей. Ничего стоящего не попадалось до того момента, пока он не увидел Богиню в сарае Кентротасов. Увидел – и обомлел.

Поначалу теплилась надежда, что крестьянин окажется полным идиотом и уступит статую за пару сотен франков, но Йоргус запросил пять тысяч. И упрямо стоял на своём: пять тысяч франков – столько стоила маслобойня. Разумеется, таких денег у молодого безродного офицера не водилось. Но парнем двигала страсть – та, которая ведёт охотников и первооткрывателей. Осознав, что французский консул на Милосе необходимой суммы выделить не может, археолог-любитель убедил капитана «Л' Шевретт» направиться в Константинополь. Там Жюль доложил обо всех обстоятельствах послу Франции маркизу де Ривьер. Чтобы вызвать интерес к статуе, он умолчал об отсутствии у той рук. И не просто умолчал: описал их, почти дословно приведя отрывок из своего любимого «Описания Эллады» Павсания.

Заинтригованный дипломат принял решение купить статую у крестьянина (Людовик XVIII – страстный почитатель всевозможных искусств, постоянно пополняющий свою коллекцию в Лувре, и таким подарком легко ему угодить). Миссия по приобретению Венеры возлагается на секретаря французского посольства виконта Марцеллюса. Вот только с незамедлительной отправкой выделенного для этой цели судна «Л' Эстафетт» возникли проблемы – на нём велись ремонтные работы. Поэтому на Милос виконт прибыл только 23 мая, и это промедление едва не стало роковым.

Примерно в то же самое время, что и Дюрвиль, поиски древних артефактов на острове вёл ещё один француз – гардемарин Оливье Вутье с фрегата «Амазонка». Вот его сферой интересов была исключительно, как бы сегодня сказали, «чёрная» археология.

В тот раз на Милосе ему не особенно везло: он сумел найти лишь несколько фрагментов мраморных скульптур, среди которых была женская рука с яблоком. Побывав у Йоргуса, француз сумел оценить, какой подарок ему (конечно же, незаслуженно!) преподнесла судьба. И запрашиваемая крестьянином цена привела Оливье в отчаяние.

Поэтому авантюрист недолго думая решил пойти другим путём: он начал рассказывать, что лично присутствовал на участке Кентротасов, когда под их ногами обвалилась земля. Что он сам обнаружил статую, крестьяне же лишь помогли достать её. В качестве доказательства права на находку Оливье демонстрировал обломок мраморной руки с яблоком, утверждая, что это часть той самой скульптуры.

Однажды он даже явился к Йоргусу и попытался заявить свои права на Богиню. Когда до крестьянина, не просыхающего от раки несколько дней, дошёл смысл слов иностранного моряка, он выхватил у того из рук мраморную культю и кинулся с ней на непрошенного гостя.

Эту картину наблюдал местный священник Ойкономос Верги, настоятель церкви Святой Троицы. Поначалу он не придавал значения той шумихе, что образовалась вокруг статуи. Но однажды до него дошли слухи о письме консулу, потом появился Оливье Вутье с предложением засвидетельствовать его право на находку. Так что к Йоргусу Верги согласился отправиться из любопытства.

Провинциальный священнослужитель был не слишком образован, но суета и шумиха вокруг статуи позволили догадаться о её ценности. И у него появились свои планы – как обернуть обстоятельства в свою и прихода пользу: выкупить скульптуру у крестьян и подарить Николаки Мурузи, в ведении которого фактически находилось управление всеми греческими островами. К сожалению, недавно тот дал понять, что Верги теперь у него не в чести, и мог в любую минуту обрушить на него свой гнев.

Оттоманская власть налагала немалые поборы за право исповедовать христианство. Выражалось это в сдаче приходам храмов в аренду, монастыри же и вовсе отдавались на откуп. Если опасения милосского священника окажутся верны, то следует ждать увеличения арендной платы за пользование храмом. Тогда на него придётся повесить замок…

Вместе со старейшинами прихода священник принялся уговаривать Йоргуса Кентротаса расстаться с находкой. Куда было деваться крестьянину? Сошлись на цене в десять раз меньше той, что обещали привезти французы, – ударили по рукам на пятистах франках.

Доставить статую вызвался турецкий наместник Милоса и прилегающих островов Сеид-паша (поскольку тоже был не прочь угодить Мурузи). Он выделил шхуну и матросов. Но планам священника было не дано осуществиться: Венера Милосская в итоге оказалась на борту… корабля французской экспедиции «Л'Эстафетт».

Существует несколько версий того, как это произошло. По одной – французы устроили погоню за турецкой фелюгой, взяли её на абордаж и в рукопашной отбили сначала верхнюю часть статуи, а уже затем турки под страхом смерти сами выдали им нижнюю. По другой – французы с компанией появились в тот момент, когда статуя находилась на берегу и готовилась к погрузке на турецкое судно; матросы бросились освобождать Венеру. Одним словом, все эти версии звучат, словно цитаты из представления виконта к награде. Но их роднит одно обстоятельство: руки статуи во время схватки были отбиты. Бедная Богиня! Если верить этим байкам, то получается, что едва ли не само каменное изваяние ожило и отбивалось от ненавистных османов, отстаивая своё право на жизнь в Лувре, а не в серале султана. Правда, почему-то никто не обращает внимания на важную деталь документов: во время сражения груз был упакован. Как же тогда он мог быть изувечен?

Поэтому, конечно, никакой французско-турецкой битвы при Кастро не было. Ну, может, съездили кому несколько раз по физиономии. Скорее всего, дипломат Марцеллюс уговорил турецкого чиновника отступить, священник Верги получил обратно свои деньги. А Йоргус Кентротас – заветные пять тысяч франков, с потерей которых уже успел смириться.

Когда статуя оказалась на борту корабля, дипломат приказал распаковать её – и в изумлении замер: у Венеры не оказалось рук! Как же так? Он сам был свидетелем того, как на приёме у посла Дюмон-Дюрвиль, описывая статую, говорил, что одной рукой она придерживала одежду, ниспадавшую на пол широкими складками, другой, слегка поднятой и изогнутой, держала яблоко. А тут рук нет, да ещё кончик носа отколот! Как он представит эту уродину своему шефу, маркизу де Ривьер? Посылали-то его за шедевром.

К счастью, на берег явился авантюрист Оливье Вутье с обломком мраморной руки и байкой про то, что Венера – это только его находка. Дипломат Марцеллюс выложил три сотни франков за мраморную длань с яблоком, сочинил историю про доблесть французских матросов – и всё, версия про отбитые в бою руки Венеры готова!

Всё обернулось к лучшему. В том числе и для Дюмон-Дюрвиля. Молодой археолог-любитель, очарованный древнегреческим искусством, не удержался от того, чтобы выдать желаемое за действительное. При виде статуи у него в голове сразу родился облик Венеры (отсюда и пошло название, к которому позже добавился топоним). Прекрасную статую он отождествил с мифом о том, как Гера, Афина и Афродита (в римском пантеоне – Юнона, Минерва и Венера) устроили первый на свете конкурс красоты, а в судьи выбрали пастуха Париса – и тот вручил Афродите яблоко.

То, что вместе с безрукой статуей дипломат привез мраморную руку с яблоком, только придало реальности вымыслу Дюмон-Дюрвиля. Через год на заседании Французской академии, докладывая об обстоятельствах находки, он говорил: «Статуя изображала обнажённую женщину, которая в левой поднятой руке держала яблоко, а правой придерживала красиво драпированный пояс, небрежно ниспадавший от бёдер до ног». При этом тут же добавлял: «В остальном и та и другая рука повреждены и в настоящее время отняты от туловища». Что именно подразумевал докладчик под «настоящим временем», он не уточнял.

Итак, 1 марта 1821 года посол отправляет статую в Париж Людовику XVIII. Король передаёт подарок из Константинополя в Лувр. Там выяснилось, что обломок руки с яблоком, который прибыл вместе с Венерой, изготовлен из другого сорта мрамора и не имеет к скульптуре никакого отношения. К тому же выяснилось, что прежде статую красили, покрывали золотом и крепили на неё драгоценные украшения: когда-то на правом плече был браслет, в ушах – кольца, и в волосах – диадема.

Позднее скульптор Ланже восстановил форму носа Богине. Но когда он в 1822 году приделал ей руки согласно описанию Дюмон-Дюрвиля, то в художественных и академических кругах разгорелись бурные дискуссии – в итоге было решено отказаться от какой-либо реставрации. Венера предстала перед посетителями Лувра практически в том же виде, в котором её и нашёл Йоргус Кентротас. А в конце XIX века французский археолог, исследователь античности Соломон Рейнак доказал: состояние патины на повреждённых участках свидетельствует о том, что конечности были отделены как минимум за несколько веков до того, как скульптура была обнаружена на острове Милос.

Много лет все любовались чудесной статуей и пересказывали друг другу байки о ней. Уже позже, когда судьба Богини стала исследоваться с пристальным вниманием, стало понятно, что причастность к ней таит в себе опасность. Мало того, она трагически влияет на людей, которые так или иначе имели отношение к её перемещениям с Милоса.

Жюль Дюмон-Дюрвиль получает чин капитан-лейтенанта и совершает немало географических экспедиций, в том числе и кругосветных. Его именем называют остров и одно из морей в Южном полушарии, именем его жены нарекают северную Землю Адели. Успех, публикации, чины, книги… И вдруг – чудовищная трагедия: в 1842 году контр-адмирал с женой и сыном погибают в железнодорожной катастрофе во время поездки в Версаль.

– Со свечным заводиком тоже не сложилось?

– Pardon, что за заводик?.. Это вроде отец Фёдор из «12 стульев» им бредил? А вы, значит, из тех, что любят пересыпать свою речь известными фразами. Что ж, у некоторых получается весьма уместно. Вот и вы угадали. Конец Йоргуса Кентротаса оказался печален. Летом того же 1820 года грек с сыном и племянником отправились за покупкой маслобойни в Афины. Корабль, на котором они плыли в Пирей, атаковали повстанцы, борцы за независимость Греции. Они вывернули карманы у всех пассажиров и команды, опустошили и судовую кассу. Вернувшийся домой ни с чем Йоргус не смог оправиться от такого удара судьбы, запил и уже через год оказался на кладбище.

– До сих пор все, кто так или иначе сталкивается с Богиней, подвергают опасности свою жизнь. Понимаете, о чём я говорю? – собеседник снова посмотрел на меня с ледяной пронзительностью.

Я покачал головой.

– А то вот меня, признаться, насторожила гибель человека, который нашёл в ваших краях клад древнего оружия… Он ведь был вашим другом, не так ли?

– Скорее, товарищем, но даже если и так, – чуть помолчав, ответил я, – то при чём тут Венера безрукая?

– Эх-хе-хе… – разочарованно протянул столичный профессор, видимо, ожидавший от меня другой реакции. – Может быть, и ни при чём. Во всяком случае, сегодня я не готов говорить об этом. Спасибо вам за кофе и гостеприимство.

Моё недоумение путало собеседнику все карты. Кому понравится расклад, когда на руках десятка, валет, дама, король, а вместо туза в прикупе приходит всякая разномастная шваль? И такой долгожданный и, казалось бы, очевидный флеш-рояль* оборачивается блефом. В покер я время от времени играл – не всё-то вам, господа из Ордена, известно.

Расставались суше, чем накануне. Условились о встрече через день.

И всё же последнее слово гость оставил за собой:

– Вас, Георгий Петрович, как звали друзья в юности: Гога или Жора? Впрочем, это не суть. Интересно то, что в греческом варианте ваше имя будет звучать как… Йоргус. Да, да, тот самый Йоргус. Впрочем, в этой истории вообще мало случайностей. Уж поверьте.

______________________________

*Флеш-рояль – в покере самая сильная и весьма редко встречающаяся комбинация карт, состоящая из туза, короля, дамы, валета и десятки одной масти.

Кукушка – утроба шамана

Чекур получил чудесную силу от бабушки Карьи, единственной в народе угров женщины-шаманки.

Она была матерью Савала, вождя племени. Когда его жена беременела, он приносил жертвы богу Нга, моля отвести участь шамана от будущего ребёнка. Угры верили в то, что шаманский дар передаётся через поколение. Духи сами выбирали посредника и посылали родителям знак: «материнский платок» (околоплодную оболочку) или необычную внешность.

Меченый ребёнок – это масса проблем: до семи лет – нервные припадки, судороги, обмороки, ночные кошмары. А после избранного духами ждало многолетнее испытание, во время которого он терял рассудок и блуждал в сопровождении духа по дорогам Верхнего и Нижнего миров. Не самая подходящая участь для будущего вождя племени.

Первые три ребёнка были обычными угрскими девочками – раскосоглазыми, смуглыми. А сын… Когда повитуха вышла из женской половины жилища и молча протянула Савалу новорождённого, вождь едва не выронил дитя от неожиданности: из свёртка выглядывало белое как снег личико с округлыми голубыми глазами и с медными волосками на голове.

Нет, он ни мгновения не сомневался в верности жены: Савал знал, что его мать родилась от брака угорки и руса – вождя и волхва, как звали шаманов пришельцы. Их войско явилось со стороны Каменного пояса. Ростом они были выше угров, широкоплечи, с вытянутыми лицами, белым цветом кожи, с белокурыми, а то и рыжими волосами, жёсткими густыми бородами, прямыми носами и светлыми глазами. Русы напали и разграбили несколько городищ и селений угров, вырезая всех жителей, кроме самых красивых и молодых женщин, которых забирали в жёны. Пришельцы надеялись обжиться в этих местах, уничтожив всех мужчин. Но они не учли, что угры – многочисленный народ. Объединившиеся племена дали решающий бой, в ходе которого свирепые русы были полностью разбиты.

Молодую угорку, уже носившую в утробе ребёнка, забрала к себе далёкая родня. Замуж вдова руса больше не вышла и все свои силы положила на воспитание перенявшей дар общения с духами от отца-волхва дочери Карьи. В свой черёд та родила сына Савала и предупредила его, что он может стать отцом светловолосого ребёнка.

Вождь не сразу смирился с тем, что его первенец – меченый. Пытался защитить сына, сопротивлялся духам. Женщины накрывали ребёнка своими штанами, как это было принято при шаманской болезни, переступали через него. И не давали ему имени.

Карья не принимала участия в «спасении» внука, мало того – словно не замечала этих действий. А однажды положила им конец.

– Твой сын может вырасти великим вождём и шаманом, – сказала она Савалу, когда тот пришёл просить её о помощи. – А может не стать ни тем ни другим. Духи передали мне, что не будут изводить мальчика своими искусами – водить по дорогам Верхнего и Нижнего миров, ковать ему сердце и кости на свой лад, закалять голос и утончать слух, наделять вторым зрением… И без этого Чекур (на языке его прадеда это имя означает «золотой камень»), когда вырастет, сможет обращаться к божествам. Так что воспитывай его как вождя и воина, закаляй богатыря на свой лад.

Успокоенный матерью, Савал сосредоточился на воспитании преемника – и преуспел: позднее Чекур в битвах не раз показывал пример исключительного воинского мастерства. Так, он умел мастерски крутить шест и отбивать им летящие в него стрелы. Ходили слухи, что как-то раз Чекур на спор так вертел шестом над своей головой, что остался сухим в проливной дождь.

Но до изучения шаманских обрядов бабушка Карья не допускала его довольно долго – и не допустила бы, если бы не один случай.

Однажды Чекур, уже будучи юношей, решил последовать примеру бабки-шаманки. Наблюдая за её обрядами, он приметил: перед тем как камлать, она растирала мухомор с кровью собаки и пила получившееся снадобье.

Собаки у угров были помощниками в охоте, охраняли стада овец и табуны лошадей от волков. Также они считались и защитниками от духов преисподней. При налётах на стойбища врагов угры уничтожали прежде всего собак – тем самым стремясь избежать мести божков, покровительствующих противнику. В случае болезни человека или при трудных родах по требованию шамана угры опять же приносили в жертву собаку. Убивали собак и весной, чтобы люди не тонули в лодках, и летом на празднике чистых хором, чтобы шаман, напившись собачьей крови, мог без устали камлать много дней (как собака, лающая без устали). А в праздник Солнца воин, принося жертву, разрубал мечом собачью грудь, доставал оттуда ещё пульсирующее сердце и вгрызался в него зубами, старясь съесть. Если ему это удавалось без рвоты, то предстоящий год стоило ожидать благополучным, если же пожирателя сердца тошнило – готовились к худшему.

Именно собака стала первой жертвой Чекура.

Выбор пал на щенка, постоянно путавшегося под ногами. Он охотно побежал за манящим и посвистывающим маленьким хозяином к сосновой роще на краю городища. Там мальчик направился искать мухоморы, а собачонку привязал к дереву. Когда на её шее затянулась верёвка, сначала повис виляющий хвост, потом из горла стали вырываться лёгкие поскуливания. Вернувшись, Чекур повалил жертву, прижал коленом к земле и одним ударом кинжала перерезал горло. Придерживая конвульсирующее тельце, взял берестяную плошку, поднёс её к ране и наполнил кровью.

Грибная мякоть мухоморов резко и отвратительно пахла и разъедала язык с нёбом. Вязкая, тёплая, чуть солоноватая кровь делала колдовскую снедь тошнотворной. Покончив с трапезой, Чекур уселся под сосной, откинувшись на неё спиной, и стал постукивать в бабкин бубен и ожидать появления если не самого бога Нга, то хотя бы Синга – Матери леса. Первой пришла резь внизу живота, после всё заволокло забытье… К Чекуру уже подбирались духи преисподней, когда на него наткнулся раб, ходивший за дровами. Несостоявшегося шамана Карья отпаивала молоком кобылы, приговаривая: «Успеешь ещё, мальчик, твой черёд камлать не пришёл. Из тебя выйдет настоящий шаман, каких в нашем роду ещё не бывало».

Тело, очищенное от яда, спасли, дело оставалось за душой, уже скользнувшей вниз по реке времени, и чтобы вернуть её, требовалось послать за ней другую. Ею стала душа нашедшего мальчика раба. Карья избавила его от страха, дав проглотить порошок из сушённых «живых» мухоморов. Постепенно мужчина впал в забытьё: на губах заиграла блаженная улыбка, а с них стала литься «мухоморная песня», оборвавшаяся булькающим хрипом. Шаманка пустила в ход кинжал, которым до этого Чекур убил щенка. Это свершилось в полдень. А уже к вечеру губы мальчика, обмазанные кровью его спасителя, разомкнулись, чтобы сказать: «Пить…».

Проникая в человека, мухоморные духи (они проявляются как белые пятна на красных шляпках) путают и кружат его, а иногда даже губят. Исход во многом зависит от снадобья. Живое снадобье получается из нечётного количества мухоморов, выросших неподалёку друг от друга. Мёртвое – из чётного. Одинокий гриб вообще является пищей нечисти и считается самым ядовитым. Маленький Чекур не знал этих тонкостей, более того – умудрился съесть два таких «нечистивых» мухомора.

Несколько лет спустя, узнав, что Чекур уже стал мужчиной («вложил свой меч в тёплые ножны»), бабушка Карья поняла, что пришла пора его главного испытания. Как-то она позвала внука помочь ей в сборе трав. За одной из них пришлось идти довольно далеко: заросли сиреневых соцветий они обнаружили на берегу небольшой речки в полудне ходьбы от городища.

Когда они остановились, чтобы перекусить и набраться сил, Карья сказала:

– Я позвала тебя вовсе не за помощью. Настало время, чтобы ты узнал о том, что можешь выбрать свой путь и стать властителем, каких не было и нет ни среди угров, ни среди хуннов, ни вообще – смертных. Это подсказали мне духи. Время твоё настанет вдали от этих мест, когда в небе встанет сверкающая хвостатая звезда, сверкающая, как остриё меча на солнце.

Чекур обернулся к Карье и обжёгся о её взгляд. И тут же повёл ухом в сторону: где-то неподалёку завела свою нудную песнь кукушка: ку-ку, ку-ку…

Бабушка начала рассказывать про эту лесную птицу: о том, что шаманы называют её «чёрненькая». О том, что когда-то кукушка была женщиной, которая захотела пить и попросила детей принести ей воды, но те остались глухи к её просьбам. Чтобы не умереть от жажды, женщина для хвоста приспособила иголки, для крыльев – лопату, для клюва – напёрсток, обернулась птицей и улетела.

И о том, что если Чекур хочет обрести шаманскую силу, ему предстоит убить кукушку, которая олицетворяет женское начало; разрезать её на семь частей, опалить каждую на огне и развесить их на дереве, самому же улечься спать под него.

Олицетворяющая материнство как таковое, кукушка восседает на вершине Жизненного древа, через которое идут к богам все мольбы человеческие. Соединив в себе мужское и женское, шаман закрывает глаза. За сном шамана следует смерть – и пробуждение.

– Но зачем мне эта странная сила, бабушка? – спросил Чекур. – Ведь я не собираюсь камлать, как ты: призывать духов на сторону одних и отвергать их от других, просить удачи в охоте и в битвах.

– Не знаю, мой мальчик. Знаю только, что сила понадобится тебе не для охоты и не для войны.

Чекур кивнул и потянулся к луку и колчану со стрелами, но бабка придержала лежащее на траве оружие рукой и протянула внуку кинжал, которым он когда-то принёс в жертву щенка, а она – раба.

Когда бабка и внук вернулись в городище, то по их виду можно было подумать, что они отсутствовали одну луну, не меньше, хотя солнце-олень дважды умирало и воскресало. Особо это было заметно по Чекуру: юношеские румянец и округлость полностью сошли с его лица.

Вскоре после этих событий пришло время Великого похода. Хунны, пришедшие со стороны восхода и которым угры дали возможность на своих землях набраться сил для дальнейшего продвижения, объявили большой сбор. Целью нашествия были края, куда уходит солнце. И угры решили примкнуть к походу. Они верили: их ждут и богатые трофеи, и тёплые земли, вообще не знающие снега. Так появилось не только великое войско, но и новая народность – гунны, объединившая хуннов, угров и другие примкнувшие к ним племена.

В поход выдвинулся и отец Чекура Савал. Он оставил вместо себя сына, к тому времени встречавшего семнадцатое лето. Ещё через пять зим Савал отправил домой отряд воинов-ветеранов и велел передать сыну, чтобы тот выдвигался с пополнением к границам Римской империи, которую терзали гунны.

Как только Чекуру стало известно о дальнем и долгом походе, он решил навестить место, где покоилась бабка-шаманка Карья. По обычаю, таких людей после смерти нельзя было предавать земле, чтобы мир не закрылся. Поэтому тело покойной уложили в деревянный гроб вместе с шаманским нарядом, бубном и колотушкой. А гроб поставили на помост меж двух сосен в роще неподалеку от городища. Место там было тихое – угры побаивались колдовства и обходили этот лесок стороной.

Чекур сделал себе логово из медвежьей шкуры, положил в изголовье шаманское бронзовое зеркальце, которое перед смертью ему отдала бабушка, и попросил помочь ему в походе.

После пробуждения им владела только одна мысль: в странствие нужно взять всю пушнину, какую только можно отыскать.

Набрался целый воз выделанных шкур. Даже без него отряд был не слишком маневренным, и воины стали прямо выражать недовольство. Но Чекур не стал им пересказывать сновидения про бесконечную зиму и воинов, прозябающих и изнемогающих от холода.

Не оценил пушнину и Савал, когда спустя шесть лун к нему прибыло долгожданное пополнение. Однако он не стал поднимать сына на смех, чтобы не уронить его авторитета. Но зима в тёплых краях неожиданно оказалась ещё более суровой, чем в родных широтах, и растянулась на долгих пятнадцать лун. Солнце светило сквозь дымку, как луна, без лучей, как будто потеряло свою силу. Ходили слухи, что где-то на севере злые духи прорвались из преисподней через гору, залили землю огнём, а небо засыпали пеплом. Для утепления своей одежды гунны приспосабливали любой лоскут ткани или шкуры. Их амуниция всё больше напоминала нищенские лохмотья. И только воины племени Савала пережили долгую зиму в тепле. Их тела согревали меха, что привёз молодой вождь Чекур с родных земель.

Конечно, никто не сомневался, что он лишь выполнил волю своего мудрого отца. Тот же окончательно уверовал, что его сын общается с мёртвыми, знает и видит больше, чем все остальные. Вскоре после ледяной зимы Савал погиб в водовороте реки во время переправы. Так Чекур стал во главе отряда своего племени, чтобы позже получить из уст самого Аттилы прозвище Молочный горн.

7 августа 2017 года

Во время последней встречи с человеком из Москвы я не на шутку встревожился, потому что действительно ездил в Пушкинский музей. В самом начале апреля – а именно 8-го числа. Снова эта дата!

В тот день я оказался в столице проездом, полдня не знал, чем себя занять. В метро увидел афишу об открытии выставки «Младшие Брейгели» и почему-то страстно захотел её посетить (хотя никогда не считал себя поклонником живописи). Добрался на метро до станции «Площадь революции» и от Красной площади по Моховой пошагал в сторону Волхонки.

Выставка располагалась в небольшом закутке Пушкинского музея, на задворках Греческого дворика. Когда я проходил мимо копий покалеченных временем древних скульптур, по коже пробежал холодок, я поёжился. И это же чувство заставило меня притормозить на обратном пути. Наитие? Может быть. Копии фрагментов восточного и западного фронтонов Парфенона, Афина из Веллетри, Афродита «в садах», «Раненая амазонка», Аполлон из Тибра, Афина Лемния…

Я уже понимал, что именно ищу. В принципе, я уже давно созрел для этого свидания. Чего бы ради тогда повсюду носил с собой обретённый по воле случая мраморный кусочек, позолоченный с одной стороны? (Он как будто бы прочитал мои мысли и начал источать тепло в правом кармане пиджака.)

Поднявшись на второй этаж, я пересёк колоннаду выставочного зала, повернул налево… Копия знакомой миллионам людей фигура безрукой богини находилась в зале «Греческое искусство поздней классики и эллинизма». Сквозь окна в потолке на статую падал ровный свет весеннего дня, напитывая её особой притягательностью и ещё более выделяя на фоне тёмных стен.

Моё сердце колотилось, как перед первым свиданием. Чтобы успокоиться, я неспешно прошёлся по залу, постоял у копии Ники Самофракийской и лишь потом приблизился к заветной цели. Табличка на постаменте гласила: «Афродита, или, как её часто называют, «Венера Милосская» – наиболее известный вариант типа Афродиты, где она представлена обнажённой, с задрапированной в гиматий нижней частью тела. Тип этот восходит к классике IV в. до н.э., но спиралевидный поворот, перпендикулярно направленные движения и резкая граница между обнажённым телом и драпировкой принадлежат эллинизму. Обнажённый торс Афродиты выполнен из одного блока мрамора и, как в гнездо, вставлен в блок со складками – приём, также характерный для эллинистической скульптуры. Руки статуи утрачены…»

Захотелось сделать это: достать кусок мрамора из кармана и приложить его к левому плечу статуи. Я догадывался, что в одну из выемок камень встанет как деталь пазла – легко и свободно! Но постамент статуи был не меньше метра, до левого плеча Афродиты было не дотянуться и не допрыгнуть. Ну и, конечно, не стоило привлекать к себе внимания.

Я отошёл и присел неподалёку на скамейку.

Глеб Успенский побывал в столице Франции в 1872 году. Вот как он описывал свои ощущения: «Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом».

И меня не переставало будоражить от чувства близости с копией великой скульптуры. Вот только переживания были иного плана, чем у Успенского: я вот-вот мог получить подтверждение своим фантастичным предположениям!

В конце концов я понял, что нужно сделать: достал из портфеля планшетник, сфотографировал обломанное плечо (приходилось вставать на цыпочки и тянуться вверх). От таких упражнений рубашка вылезла из-под ремня, лицо покрылось потом, словно от тяжёлой физической работы. Обернулся на смотрительницу музея: взгляд пожилой женщины сделался суров. Поинтересовавшись, где туалет, я ринулся на первый этаж.

И уже там, запершись в кабинке, вынул камень из кармана. На планшетнике выбрал снимок левого плеча с наиболее удачного ракурса, приблизил его и приложил мрамор к экрану. Хотя одна сравниваемая часть была объёмной, а другая плоской, рваные края сколов совпали.

Пальцы стали непослушными, словно и сами окаменели. Атмосфера стала наполняться чем-то густым и тревожным, словно воздух перед грозой. Надо было срочно убираться из музея. На Волхонке оторваться от праздной публики и от тревоги, нырнуть в метро и уйти на глубину вокзала. И уже из купе поезда отправить самому себе на почтовый ящик фотографии, сделанные в музее.

В начале двухтысячных я обзавёлся металлоискателем. К этому меня подтолкнул разговор с одним дедком: как-то засиделся с ним у костра на берегу реки. Дед слыл не особо общительным, особенно когда дело касалось мест и секретов охоты или рыбалки. Но меня интересовало житьё-бытьё деревни Шаймуры, которая раньше располагалась на этих землях. Среди прочего он поведал слышанную ещё от своей бабки историю о том, что её муж закопал где-то на огороде свои накопления, перед тем как сгинуть в боях. «Так, поди, и покоятся лобанчики где-то на усадьбе», – кивнул тогда дед и подробно объяснил, где она находилась.

Металлоискатель оказался с весьма простенькими возможностями – мог обнаруживать металл на глубине не более десяти сантиметров. По сути, таким только по пляжу искать обронённые монеты или ювелирные украшения. Но главным разочарованием лузера-кладоискателя стало то, что прибор звенел от любого металла.

Первое же посещение урочища Шаймуры подтвердило самые худшие предположения: лобанчики, так в старину называли золотые монеты с изображением монаршей головы – «лба», мне не улыбались. Сигналы шли от гвоздей и гвоздиков, кусков железной проволоки, подков, молотков, топоров, обломков кос и ещё каких-то инструментов. Изредка радовал царский медяк конца девятнадцатого или начала двадцатого века. Дореволюционный культурный слой был основательно перемешан с советским: гайки, болты, детали допотопной техники, алюминиевые пробки-кепочки от бутылок, крышки от банок, консервные жестянки, пуговицы, кнопки… К концу дня поисков моё «эльдорадо» представляло интерес в основном лишь для базы вторчермета.

Ещё один день в качестве добытчика металлолома я выдержал, но на большее меня не хватило. Прибор долго пылился на антресолях в прихожей. Но репутация «кладоискателя» за мной укрепилась прочно.

«Чёрных копателей» в наших краях с каждым годом становилось всё больше. Надежда на фарт приводила в движение массы людей, как во времена «золотых лихорадок». Вот и у Николая Журавлёва (по прозвищу Журавель – а какое ещё может быть прозвище у человека с подобной фамилией?) что-то такое проснулось. Бывший милиционер был не намного старше меня, но уже на пенсии. В начале прошлого лета он заявился в редакцию:

– Жора, у тебя, я слышал, миноискатель есть, не дашь на время? – Журавель практически без предисловий перешёл к делу. – С меня простава, само собой!

Как и все неофиты, он был настроен решительно.

Сам Журавель был мужичком среднего роста, черноволосым, с резкими движениями. Говорил, что внешность ему передалась от его прадеда-грека, и, похоже, не выдумывал: резко очерченные линии лица, высокие скулы и выдающийся нос, как у персонажа фильмов про мафиози.

Тогда только-только сошёл снег. Самое время для поисков: травы ещё нет, катушка прижимается ближе к поверхности, и сигнал проникает глубже.

Журавель забрал прибор и объявился в мае – вопреки моим ожиданиям, продолжая излучать решительный настрой. На мой редакционный стол лёг позвякивающий газетный свёрток. В нём оказалось оружие: два кинжала, сломанный пополам меч с бронзовой гардой, покрытой патиной, четыре наконечника стрел и один – копья.

Оказалось, железо – с труднодоступной горы Липовой. Журавель сплавился туда на резиновой лодке.

Находки даже на первый взгляд были интересные и относились ко времени как минимум Ермака и хана Кучума, когда на уральской земле обитали её исконные хозяева – народ манси (или вогулы). Особенно меня заинтересовал нож: обоюдоострый с двумя кровостоками клинок длиной с четверть. Он хоть и был ржавым, но без глубоких каверн.

Я сказал, что находку нужно бы показать специалистам.

Через пару недель Алексей Языков, кандидат исторических наук, сотрудник Уральского института истории и археологии ошарашил меня своим вердиктом:

– Судя по всему, это четвёртый – седьмой век, эпоха Великого переселения народов. Слыхали?

– Немного. Варвары, падение Римской империи и всё такое… А как это оружие могло оказаться на берегу Сильвы?

– Все версии только на уровне предположений. Определённо лишь то, что им владели угры. Скорее всего, это было так называемое вихревое заселение: сначала из Приуралья проникли через земли современной Башкирии в Прикамье, но, столкнувшись там с мощным противостоянием местных племён, были вынуждены отступить. Один из этих путей был водным: поднялись от Камы сначала по Чусовой, потом по её притоку – Сильве.

Но могут быть и другие варианты. Например, что это племя угров, которое возвращается в родные края из набега в составе полчищ гуннов на Европу. Внести ясность могли бы археологические раскопки на месте находки. На территории региона это первый такого рода клад оружия. Так что поздравляю!

Журавля, конечно, интересовала цена находки. Но Языков констатировал: чтобы подтвердить возраст железок, потребуются дорогие исследования вроде металлографии. И даже после них коллекционера отыскать будет сложно.

Но слова историка нисколько не расстроили Журавля. Он услышал главное: клад – единственный в своём роде, оружию порядка полутора тысяч лет. Как всё это могло ничего не стоить? Что понимает в этом какой-то ботан, пусть и кандидат наук? Ещё большую надежду в товарища вселила моя статья «Оружейный клад древних угров», опубликованная в газете.

Правда, в ней я заменил название горы с Липовой на Берёзовую, так как предполагал, что после публикации сыщутся охотники порыться в фартовом месте. Этого мне сразу, уж не знаю почему, не хотелось.

Журавель же мыкался со своей находкой по различным коллекционерам и антикварам, в качестве «сертификата» подлинности предъявляя эти публикации, в которых было приведено мнение Языкова. Но газеты на такого рода людей не способны произвести впечатления, они были готовы доверять лишь своим глазам, официальным бумагам и чутью.

– Отдай ты всё в местный музей, – советовал я Журавлю. – Денег всё равно не выручишь, во всяком случае, серьёзных, а так хоть имя своё увековечишь. Создадут экспозицию, многие годы люди будут ходить, удивляться, качать головами, цокать языками… И всё благодаря кому? Николаю Журавлёву! А?

– Эх, не знаю, – Журавель терял свой предпринимательский пыл, но не сдавался.

Потом на пару месяцев он пропал: не звонил, не появлялся. Я уж было подумал, что удалось-таки продать оружие. А таится, потому что опасается, как бы делиться не пришлось – долю попрошу. Потом узнал, что Журавля убили. Лучший друг ткнул по пьянке кухонным ножом. Я в это время находился в командировке, так что и на похоронах не побывал.

Жена Журавлёва позвонила сама.

– Георгий, тут такое дело. Николай в больнице бредил, пока не отключился. Повторял всё время: «Клад Жорику отдай». Клад-то, наверное, железки, с которыми он всё носился как с писаной торбой. Так приди, забери.

Уговаривать меня не пришлось. В тот же вечер я был у вдовы. Марьяна провела меня в «кандейку» – сарайчик рядом с гаражом, где Николай оборудовал мастерскую с верстаком. На нём и было выложено оружие. Сразу бросилось в глаза, что один кинжал, больше похожий на короткий меч, Журавель всё-таки попытался переделать, но то ли не смог, то ли у него времени уже не хватило. Клинок блестел. Наждачный круг как будто полировал его, а не стачивал. Даже ржавчина кое-где сохранилась, скрытая кавернами. В составе клада не хватало одного трёхгранного наконечника стрелы, и у меча отсутствовала гарда.

Вдова не возражала против осмотра мастерской. Я порылся в выдвижных ящиках и в сундучке, где хранились инструменты, но недостающей части оружейного клада не нашёл.

– Дома в стенке есть коробка, он там разные бумаги да медали со значками держал, можно там ещё посмотреть, – предложила Журавлёва.

Мы прошли в дом.

Коробка хранила атрибуты славного милицейского прошлого старшины Журавлёва: медали за выслугу лет, удостоверения к ним, различные знаки и воинские значки ещё со срочной службы, кокарда советских времён… Взяв её в руки, чтобы поближе рассмотреть, я увидел на дне коробки небольшой камень. И замер.

Чтобы не выдать своего интереса, пришлось рассматривать и ощупывать его, не вынимая из коробки. Это был осколок мрамора размером со спичечный коробок, обработанный с одной стороны, как будто отбили край от какой-то округлой болванки. Скол был достаточно свежим, мрамор на нём явственно белел, а вот других сторон давным-давно не касался никакой инструмент: одна – тоже, скорее всего, скол, но древний, покрытый патиной, другая – слегка выпуклая обработанная поверхность со следами рыжего металла.

Меня словно кольнуло током, едва я его коснулся. А взяв его, уже был не в силах положить обратно. Не спеша стал складывать регалии обратно, прижимая камешек большим пальцем к ладони. Покончив с этим, уже вставая, словно бы невзначай уронил коробку с дивана на пол. Содержимое рассыпалось по ковру. Вдова охнула, я тут же кинулся собирать всё обратно, успев спрятать осколок мрамора в карман брюк.

Оружейный клад Журавлёва я отнёс в музей истории Шаринского района, помог с информацией для стенда. А вот кусочек мрамора оставил себе. Не могу объяснить, почему я не отдал его историкам. С того момента, как он попал в мои руки, мне хотелось хранить и оберегать его как настоящее сокровище, никому не рассказывая о нём. Казалось, что в нём содержится какая-то невероятная и удивительная тайна.

Впрочем, тайна в нём действительно содержалась. «Рыжее» на мраморе оказалось следами позолоты – и определил я это самостоятельно (пригодился богатый опыт, полученный в 90-х). Самый простой тест йодом и ляписом: если их нанести на «золото для дураков», то оба оставляют коричневый след. На истинном золоте маркеры белели.

10 августа 2017 года

Не виделись мы с Львом Николаевичем два дня, но перемены в нём произошли заметные: за время обитания в наших провинциях москвич явно подрастерял лоск. И костюм не так величаво сидит, и с причёской уже что-то не так, а главное – взгляд уже не источал всеобъемлющего знания уверенного в себе человека. «Что же с тобой станется, если ты тут на месяц застрянешь или вообще поселишься? – не без злорадства подумал я. – Не в столице Урала – а здесь, в горах?»

Изменилась и манера общения: из речей гостя пропал пафос и превосходная степень.

– Я был на экскурсии, – поделился гость, присаживаясь уже на «свой» стул у окна и закуривая. – По природному парку «Река Чусовая». Признаюсь, проникаешься и видами, и историей, связанной с освоением Сибири и горнозаводским Уралом. Одни имена чего стоят: Ермак, Демидовы, Татищев… В этом плане Сильва, конечно, уступает Чусовой, но знаете, впечатлиться увиденным я всё же не смог. Наверное, мешало понимание того, о чём знают пока немногие, – именно Сильва сейчас рождает одну из главных сенсаций новейшей истории. Орден Божественной Длани долгие годы искал на её берегах ключ к ней, но он, как это очень часто случается, попал в руки постороннего человека…

Кстати, давно хотелспросить вас, Георгий Петрович: почему вы не займетесь писательством? Ну что такое корреспондент районной газеты? Всё указывает на то, что вы неплохо владеете языком, и главное – у вас уже есть невероятный сюжет.

– Вы как будто бы и об этом уже знаете, орденоносцы, или как вы там себя называете, – рассмеялся я. – Да, я начал роман – буквально несколько недель назад. Хочу описать удивительную историю, произошедшую в наших краях в незапамятные времена… Но сейчас меня другой вопрос волнует: вы говорите, что Орден что-то искал на берегах реки Сильвы. Почему я ничего не знаю об этих поисках?

– Наверное, потому, что наша деятельность не оставляет заметных следов размером со строительные котлованы. К тому же мы умеем делегировать задачи. Вам о чем-нибудь говорит имя Алексей Шмидт?

– Слышал о нем, конечно. Археолог, специалист по финно-угорским народам, изучал древности Прикамья и Приуралья. Провел первые раскопки многих могильников и городищ. В том числе и Неволинского, что расположен не так далеко отсюда.

– Да, Шмидт в 1926–1927 годах исследовал курганный могильник на берегу реки Ирень – левого притока Сильвы. Позже сформировалось понятие Неволинская археологическая культура, включающая в себя и другие памятники: Верх-Саинское, Ермаково, Кунгурское городище, Бартымские селища, Бродовский, Верх-Саинский могильники. А не задумывались вы, что привело прекрасно эрудированного молодого петербуржца, подающего большие надежды историка в уральскую глушь на берега Сильвы и её притоков?

Задумывался, конечно. Алексей Викторович Шмидт получил блестящее образование в Петербурге. Советский культуролог Анциферов в своих воспоминаниях «Из дум о былом» писал: «Среди членов Эрмитажного кружка был «вундеркинд» – так мы прозвали самого юного из нас – Алексея Викторовича Шмидта. Этот молодой историк чувствовал себя как дома в любой эпохе. О нём мы говорили: «Мальчик-Шмидт всё знает»… Начинал мальчик-Шмидт свой путь учёного как египтолог, как ученик самого Тураева, а кончил археологом».

И вот этот учёный в 1917 году оказывается на должности… хранителя музея древностей захолустного Пермского университета. Здесь он преподавал: читал курсы по археологии и истории края, истории Древнего Востока и первобытной культуры, затем организовал археологические раскопки в Прикамье и Западном Приуралье.

– Да, я читал у Анциферова, что Шмидт не оправдал возлагаемых на него как на историка надежд, – невольно вырвалось у меня.

– Ну вот, наконец-то! – воскликнул радостно собеседник, хлопнув в ладоши и потерев их. – Я всё-таки не ошибся насчёт вас. Тогда вы должны помнить, что в той же книжке Анциферова есть упоминание о том, что летом 1914 года две участницы Эрмитажного кружка, путешествуя по Италии, в Риме встретились с «мальчиком-Шмидтом». Именно во время той заграничной поездки на него и обратили внимание члены Ордена Божественной Длани. К тому времени Ордену уже было известно о том, что руки статуи следует искать на берегах одного из притоков Камы, скорее всего – рек Чусовая или Сильва. На тот момент археологические исследования тех мест в Российской империи вообще не проводились. Шмидту предложили организовать их, предоставили помощь. Уверен: если бы не Октябрьская революция, спутавшая Ордену все карты, поиски Шмидта увенчались бы успехом. К сожалению, большевики не разрешали археологические исследования за деньги иностранцев, а свои давали неохотно. Алексей Викторович много сделал, учитывая те условия, в которых он оказался. Но расширить поиски до верховий Сильвы не успел, хотя был очень к ней близок.

А на берегах Сильвы действительно некоторое время – примерно с середины до конца первого тысячелетия, с пятого по десятый век, – обитал интересный народец. Официально считается, что он образовался от смешения местных с пришельцами из лесостепной зоны Западной Сибири. Только на самом деле в эти земли пришельцы явились не из-за Каменного пояса, а из Европы, где они воевали в составе полчищ гуннов. И привел их вождь и шаман по имени Чекур. Первоначально его отряд поднялся выше по реке, а позже, уже после смерти Чекура, главная ставка спустилась в среднее течение Сильвы.

Кстати, большое число кладов, содержащих металлическую посуду иранского, византийского и среднеазиатского происхождения, византийские и римские монеты, советские историки рассматривали как свидетельство оживленных связей с дальними территориями. На самом же деле это трофеи, основная и самая ценная часть которых так и не обнаружена. Мы знаем, что Чекур привёз сюда не только Богиню, но и немало золота, которым покрыл её. Также там было множество драгоценных камней: адаманты – алмазы, сапферосы – сапфиры, сардары – рубины, зоморроды – изумруды…

Не имея возможности напрямую влиять на археологические изыскания, Орден долго изучал ситуацию в этом регионе. Мониторились научные работы, раскопки, публикации в местной прессе. Так мы обнаружили вашу статью, благодаря которой и состоялось наше с вами счастливое знакомство.

– Ну, допустим, Венера Милосская попала на Урал именно так, как вы и говорите. Но как она вернулась обратно?

– Это единственный вопрос, на который у нас нет очевидного ответа. Подлинные записи, которыми Орден руководствовался в своих поисках, обрываются на смерти самого Чекура и того, как он отбивает и прячет руки Богини. Но факт есть факт – миру она явилась на острове в Эгейском море через сотни лет за тысячи километров от уральской тайги. Здесь мы можем только предполагать.

По официально принятой версии, Неволинская культура исчезает в девятом – десятом веках в результате появления кочевников-протобашкир. В итоге одна часть неволинцев была истреблена, другая мигрировала в Верхнее Прикамье, третья слилась с захватчиками. Они тоже относились к угорскому этносу, проживали в северной Башкирии – от Уральских гор до Волги. Средневековые авторы не случайно называли эту территорию Великой Венгрией: современный венгерский язык относится к финно-угорской группе уральской языковой семьи.

В девятом веке будущие венгры двинулись из Прикамья в западный поход через Восточную Европу на свою новую родину. И в начале X века они вторглись в Паннонию. Здесь угры на полстолетия стали кошмаром Западной Европы, нападая на Италию, Францию, Германию, Византийскую империю. В конце концов, потерпев ряд поражений, они успокоились, стали вести оседлый образ жизни и приняли католицизм.

У этого народа есть легенда, которая дошла до наших дней благодаря средневековому писателю Матвею Меховскому, который был ректором Краковского университета. Она гласит, что предводителя гуннов Аттилу за его злодеяния смертельная кара настигла прямо на брачном ложе, а самих варваров ожидало проклятие в триста лет. По истечении этого срока они снова ринулись в Европу, но в Паннонии их остановило чудо Господне: безоблачное небо разродилось градом, из которого соткалась статуя Богородицы, ставшая через три дня золотой. Это чудо подвигло часть варваров принять крещение и осесть в Паннонии, которая впоследствии будет переименована в Угрию – Венгрию. Другая же часть северного народа ретировалась, бежав за Уральские горы, прихватив с собою статую Богородицы. Они-то и нарекли свой край Югрой, а изваяние Богоматери – Золотой Бабой.

Сами понимаете, этот миф был записан в позднее Средневековье, когда мало кого заботила точная хронология. Аттила погиб в 453 году, Матвей Меховский возвращает варваров в Европу через триста лет, то есть в середине восьмого века. Сегодня историки считают, что это произошло на век позже. Но золотая статуя, конечно, не слепилась сама собой из града, а была привезена варварами и была воспринята европейцами как христианское чудо. Впоследствии «Богородица» убыла ещё дальше – в Южную Европу, а не обратно в сторону Урала. Там лишь миф о ней остался.

К тому времени в среде угров культ Вальги (а именно так, как нам теперь известно, они назвали Венеру Милосскую) сошёл на нет. С ней таскались больше в силу привычки или надеясь на то, что она снова начнёт творить чудеса. И если даже какая-то часть угров и решила бы вернуться на историческую родину, то не потащила бы с собой громоздкую, затрудняющую передвижение статую, утратившую вместе с руками чудодейственную силу.

Милосцы лишились изваяния богини Афродиты во время завоевания острова греками в 410 году. Большая часть населения была вырезана, всё ценное захватили победители. После этого Милос утратил былое величие на много сотен лет. Уверен, что неудачи милосцы связывали с исчезновением статуи Божества, хранительницы острова. Как и представители нашего Ордена, они долгие годы собирали всю информацию о статуе, не теряя надежды на её возвращение. И когда спустя пять веков узнали о том, что в Европе объявился северный народ, который поклоняется каменному изваянию античной женщины, предприняли всё возможное, чтобы заполучить её.

Скорее всего, для этого им даже не пришлось прилагать сверхусилий: Богиню наверняка просто выкупили, после доставили на Милос, содрали золотую краску, нанесённую варварами, и спрятали от посторонних глаз в нишу под землёй. Где её и обнаружил 8 апреля 1820 года милосский крестьянин Йоргус Кентротас.

11 августа 2017 года

Пока Лев Николаевич колдовал с кофе, я сходил на кухню, сделал ему пару бутербродов с ветчиной и сыром.

– Орден Божественной Длани был создан для конкретной цели: обнаружение рук Венеры Милосской и воссоздание мирового шедевра в первозданном виде, – сказал он как будто невзначай.

На несколько секунд я просто потерял дар речи.

– Вот так запросто вы мне раскрыли его тайну? А как же вся эта масонская таинственность: подвал старинного особняка или замка, свет факелов, отбрасывающий мерцающие блики на стены, люди в масках, песнопения, наконец, шпага над головой коленопреклонённого неофита?

– Ёрничаете! Ну-ну… Типичная реакция на волнение. Подобные картины – плод воображения, сформированный под влиянием литературы и кинематографа. Зрелищно, но к реальности отношения практически не имеет. К тому же я могу лишь рассказать об истории создания Ордена, о его целях. А уж становиться вам его членом или нет, решать не мне – я настолько высоких полномочий не имею.

Чем Орден Божественной Длани отличается от других тайных обществ? Например, «Череп и Кости», основанное в 1832 году в Йельском университете, изначально ставило своей задачей фундаментальную подготовку студентов к выполнению управленческих функций во всех сферах американского общества. Ежегодно в ряды братства избираются пятнадцать членов, которые нередко становятся известными и влиятельными особами. Так, помнится, в решающей борьбе на президентских выборах 2004 года сошлись два члена этого общества Джордж Буш-младший и Джон Керри. Забавно, не находите?

– Нет, не нахожу, – буркнул я.

– Или вот Братство розенкрейцеров, бытовавшее в семнадцатом – восемнадцатом веке в Германии, России и некоторых других странах. Они брали на себя смелость утверждать, что им знакомы сведения о внеземном происхождении человечества и египетское тайное учение – только доказательств этому не было никаких.

Тамплиеры, или храмовники, стали по сути первыми банкирами, которые выдавали ссуды под проценты и под залог, ввели в обращение чеки и векселя. С успехом использовали пиар-легенду о Святом Граале, хранителями которого себя объявили. До чего ловкие, а? Реликвию эту вообще никто в глаза ни разу не видел. Всевозможные «артефакты», время от времени демонстрируемые публике в качестве таковой, не в счёт.

Орден Божественной Длани… История его создания и цели опираются на конкретные, а не выдуманные пьяным трубадуром сведения, как в истории со Святым Граалем.

– У вашего тайного общества, конечно, надо полагать, свой особый путь и своя миссия?

– Например, есть свидетельства о дате возникновения нашего Ордена: воспоминания министра народного просвещения Франции и префекта парижской полиции, – не обратив внимания на мою реплику, продолжил Лев Николаевич. – В них зафиксирован отчёт о том, как Богиню в начале 1871 года укрывали в подвале строящегося госпиталя «Отель-Дьё».

Тогда шла франко-прусская война. Поводом для военных действий стал вопрос испанского престолонаследия. Формально их начал император Наполеон III. Но фактически спровоцировал прусский канцлер Бисмарк, решивший вывести Пруссию в лидеры не только Германского союза, но и Европы.

Разгром Франции совершился необычайно быстро: война была объявлена 19 июля 1870 года, а уже в начале августа немцы победоносно маршировали по Эльзасу и Лотарингии.

2 сентября под Седаном капитулировала более чем восьмидесятитысячная армия французов. Через два дня после этого в Париже произошла революция. Депутаты провозгласили Третью республику и организовали правительство национальной обороны. Портфель министра народного просвещения в нём получил Жюль Симон, ставший позже основателем Ордена Божественной Длани. И я очень прошу вас запомнить это имя.

Новая власть была не прочь заключить мир с пруссаками, но Бисмарк взамен потребовал уступки Эльзаса и немецкой части Лотарингии. На что получил ответ: «Ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей».

19 сентября, ровно через два месяца после объявления войны, прусские войска окружили столицу Франции. Город, который обороняло более трети миллиона штыков, штурмовать не решились. Пруссаки решили взять его измором.

Запасы продовольствия в осаждённом Париже иссякли к середине зимы. Со столичных улиц исчезли собаки и кошки, жители французской столицы стали охотиться даже на крыс. Оголодавшие парижане не пожалели и обитателей городского зоопарка вместе с парой слонов. На дрова были спилены практически все деревья.

Начиная с 5 и до 22 января – даты окончательной капитуляции Парижа – по городу вёлся беспрестанный огонь из тяжёлых орудий. За те три дня погибло порядка сорока семи тысяч парижан, много зданий превратилось в руины.

– Лувр, насколько известно, не особо пострадал, – наконец-то решился я вставить слово и приблизить Льва Николаевича к сути повествования.

– Это так. Что, впрочем, уже не имело значения. Во всяком случае, для Венеры Милосской. К тому времени её надёжно укрыли – замуровали в подвале недостроенного госпиталя «Отель-Дьё».

Когда к концу 1870 года стало понятно, что город придётся сдать врагу, министр народного просвещения Жюль Симон решил спрятать шедевры Лувра, чтобы они не стали военными трофеями или жертвами мародёров.

Холсты без подрамников, свёрнутые в трубочку, занимают совсем немного места. А скульптура Венеры Милосской создавала проблемы: её высота, напомню, превышала два метра. Как оборудовать для неё тайник, не привлекая внимания?

Симон решил выбрать сообщника и остановился на префекте парижской полиции Эрнесте Крессоне. Ведомство он возглавил за два месяца до описываемых событий, а до того был успешным и авторитетным адвокатом.

Их встреча состоялась 3 января 1870 года. Симон и Крессон решили обратить внимание на здания, где имелись надёжные и пригодные для тайного укрытия подвалы. По всем статьям подходил строящийся недалеко от Лувра госпиталь «Отель-Дьё»: здания как такового ещё не было, до начала войны успели построить лишь подвалы да цокольный этаж, с началом же осады работы заморозили. Где, как не в новостройке, можно замуровать тайник, не оставляя следов? Кладка-то везде относительно свежая.

На следующий день комиссар полиции встретился с городским архитектором и объяснил, что возникла острая необходимость оборудовать тайник для картотеки тайной полиции (как раз недавно газеты написали о попытке его поджога). Архитектор проглотил эту историю и подтвердил, что своды «Отель-Дье» способны выдержать попадание снарядов и уберечь от огня в случае пожаров.

Осмотрев помещение с мощными сводами, полицейский понял: лучшим местом для тайника является стенная ниша. Было необходимо просто заложить её кирпичом, после того как ящики поместят в углубление. В десять вечера следующего дня на место недостроенной больницы должны были подъехать каменщики.

Префект отправил нарочного к министру Жюлю Симону с запиской, в которой сообщил, что будет ждать министра в девять вечера у Лувра с грузовой платформой и двумя верными помощниками. Статуя к тому времени уже была разделена на две части и упакована в деревянные ящики.

В ответном письме министр утвердил предложенный полицейским план, но перенёс погрузку на полчаса – на половину девятого. И оказался прав.

В указанное время от Лувра отправилась грузовая повозка, которую тянули две булонские лошади. Рядом с возничим на козлах располагался делопроизводитель префектуры полиции Альберт Шопен. Симон и Крессон ехали следом в экипаже, которым правил сам префект.

Через час ящики уже сгружали во дворе строящегося госпиталя. Четверо мужчин спустили ящики в подвал и установили их в нишу. Возводившие в свете факелов стену каменщики так и не поняли, что именно они прятали. За молчание каждый из них получил по три фунта муки, по бутылке вина и прованского масла – целое состояние для осаждённого города.

После капитуляции Парижа прусское командование пыталось выяснить, где укрыли один из главных шедевров Лувра, но безуспешно. Не коснулся тайника и поток событий Парижской коммуны, породившей ещё одну осаду, уличные баррикадные бои и пожары. Только спустя месяц после падения Коммуны – 28 июня 1871 года – Венеру Милосскую извлекли из спасительного заточения, вернули в музей и торжественно водрузили на пустовавший полгода пьедестал.

– Хэппи энд. Наши победили! – я раза три вяло хлопнул в ладоши, после чего развёл их уже вопросительно. – А где же обещанный рассказ о зарождении Ордена? Или я что-то пропустил?

– Пока я изложил только официальную версию событий, известную во многом благодаря мемуарам самого Крессона. Но в официальной версии пропущен самый интересный сюжет – то, что произошло между девятью и половиной десятого.

– Груз попытались отбить охотники за сокровищами?

– Не совсем. Охотники за крысами. Я уже говорил, что к зиме запасы продовольствия иссякли, парижане к тому времени съели практически всех домашних животных. В меню даже самых престижных ресторанов появлялись такие блюда, как «мясной бульон (лошадь)» или «рагу (крыса)». На обитательниц подвалов и вели охоту национальные гвардейцы в свободное от несения службы время. Это была возможность и прокормиться, и заработать на бутылку-другую вина: крысиное мясо пользовалось спросом.

Когда повозка, везущая Богиню, и её сопровождающая бричка уже проехали по Новому мосту на остров Сите, по набережной Орфевр и свернули к Девятому рынку – раздался выстрел. За ним – второй! Первая пуля выбила сноп искр из-под копыт тяжеловоза, тот взмыл на дыбы. Второй, хоть и не поддался панике, но отпрянул назад. Возница здесь уже ничего не мог поделать: громоздкая повозка дала большой крен, едва не завалившись набок. Один из ящиков соскользнул с неё и рухнул – да так, что слетела крышка. На тёмные камни парижской мостовой скользнули белесые ноги Венеры, задрапированные в мраморные складки.

– Прекратить стрельбу! – заорал Крессон. – Я префект полиции Парижа!

Выстрелов больше не последовало, зато через несколько секунд из темноты раздался низкий голос: «Слушай, похоже, это и в самом деле Крессон».

Две фигуры подошли к бричке, из которой их приветствовали двумя револьверами системы Ремингтон. Увидев в свете фонаря направленные на них восьмигранные стволы сорок пятого калибра, охотники замерли: «Господин префект, не извольте беспокоиться. Мы с товарищем охотились на крыс. Одна из них выбежала на дорогу и попала мне на мушку». Державший речь гвардеец поднял руку, в ней маятником на длинном хвосте закачалось крупная крысиная тушка.

– Прекрасный экземпляр! За такой в кафе «Прокоп» франков двадцать отвалят, – похвалил Симон добродушно (он понял, что нужно избежать скандала, каждая минута была дорога).

– А давайте я у вас его и куплю, – предложил министр. – Порадую свою благоверную. Только вы нам поможете обратно сгрузить поклажу, которая, кстати, по вашей же милости и оказалась на мостовой.

Они посмеялись и направились к тому месту, где стояли Альберт Шопен с полицейским. Крессон уже было хотел прикрикнуть на них за то, что не торопятся уложить выпавший груз обратно в ящик, но, приблизившись, и сам потерял дар речи. Делопроизводитель держал в руках кусок статуи размером с четверть головки сыра. В тусклом свете фонаря мрамор, и без того напоминающий слоновую кость, казался совсем жёлтым. Стало понятно, что при ударе о камни откололась часть драпировки, ниспадающей с бедра.

Мелких осколков не было. Симон, присматриваясь к сколу, увидел, что он обнажил край каменной пробки из мрамора. Очевидно, это был тайник. Любопытство взяло верх над здравым смыслом: министр попросил у гвардейца нож, всем остальным велел отойти на десять шагов. А после просунул в тонкий зазор лезвие тесака, поддел… Первый раз клинок сорвался, второй – тоже, лишь на третий камень подался и вывалился, обнажив узкое отверстие, в которое толстая министерская пятерня не лезла.

Крессон подошёл и вызвался помочь. Не без труда, но он протиснул свою кисть в тайник, стал его ощупывать и в какой-то момент взволнованно извлёк из него тугой пергаментный свиток. Не было времени его рассмотреть: Симон выхватил находку из рук префекта, сунул свиток за пазуху. Затем подозвал жестом полицейских и нацгвардейцев, приказав немедля уложить груз обратно в ящик.

Позднее скульптуру починили с помощью клея. При таких обстоятельствах Жюль Франсуа Симон и стал основателем Ордена Божественной Длани.

– Вы мне когда-нибудь уже расскажете о содержимом свитка? История затянулась до неприличия! – не выдержал я.

Лев Николаевич поморщился и дёрнул плечом – видимо, ему нравилась интрига, которую он планировал растянуть ещё как минимум на полчаса, но сдался.

– Внутри статуи хранились записи некого Петро, латинянина, перешедшего на службу к варварам, – сквозь зубы сказал он. – Между собой мы называем их «Евангелие от Петро». Эти заметки описывали жизнь вождя одного из племён войска Аттилы – угров. Чекур, которого называли ещё Молочный горн, колдун, вдохнул магическую силу в мраморное изваяние Афродиты, захваченное варварами в одном из греческих городов. Богиня произвела такое впечатление на предводителя угров, что он отрёкся от сонма божков, которым поклонялось его племя, и возвёл на вершину новой религии новое верховное божество.

Вальга (такое имя Чекур дал Богине) являла собой не просто покрытый золотом и увешанный драгоценностями возвышающийся на горе каменный истукан. Богиня являла чудеса – и Петро подробно описывает их. У вас будет возможность ознакомиться с этими сочинениями. Кстати, перевод с латыни на русский выполнил уже знакомый вам историк и археолог Алексей Шмидт.

Записи латинянина, ставшего своим среди варваров, рассказывают об уникальном человеке, уверовавшем в свою божественную избранность и пожелавшем создать справедливое общество.

– А сам свиток – подлинный исторический документ?

– Несомненно. Радиоуглеродный анализ показал, что он относится к пятому-шестому векам. То есть это никоим образом не поздняя подделка, запрятанная в статую любителями мистификаций.

Можно предположить, что Чекур родился в 410 году от Рождества Христова и был сыном одного из вождей угров, населявших Приуралье. Угр, но со славянскими корнями, ведь прадед был предводителем и волхвом дружины русов, попытавшихся захватить земли за Большим камнем.

Любопытно, что именно в 410 году греки совершили опустошительный набег на Милос, вырезали почти всё его население и вывезли с острова среди прочих трофеев статую Афродиты: их с Чекуром как будто бы связала невидимая нить судьбы. Правда, личная встреча варвара и Богини случилась позднее. Предположительно – в 448 году.

Петро пишет, что в год, когда Чекур примкнул к отряду отца, входившему в войско Аттилы, ему было двадцать пять зим, то есть лет.

Молодой вождь тогда поразил отца своим провидением, привезя с собой целый воз мехов как раз накануне длинной зимы. В европейских летописях катастрофа 435–436 годов получила название «годы без лета», или «время помрачённого солнца». Предположительно, причиной этого явления стало извержение вулкана. Вы, конечно, помните, как в марте 2010 года в Исландии ожил один из таких спящих богатырей, и из-за облака вулканического пепла даже было нарушено авиасообщение над Европой. Так вот, то, прежнее извержение оказалось куда более значительным и мощным, в атмосферу планеты огромное жерло – в десятки километров, не меньше, – выбросило миллионы тонн вулканического пепла. Исследователи сравнивают тот период с ядерной зимой. Епископ Иоанн Эфесский писал: «Солнце потемнело и оставалось тёмным в течение 18 месяцев. Каждый день оно светило лишь четыре часа, и свет этот был слаб».

– Прям исторические шарады пришлось разгадывать толкователям этого «евангелие»…

– Что-то вроде того. И это позволило относиться к записям Петро как к хронике подлинных событий. Есть ещё одна довольно точная историческая метка. Её обозначила комета Галлея. Ещё в юности бабка Чекура, шаманка Карья, предрекла ему, что время его настанет, «когда в небе встанет хвостатая звезда, сверкающая, как остриё меча на солнце».

Небесное тело, названное в честь английского королевского астронома Эдмонда Галлея, возвращается в Солнечную систему каждые 75-76 лет. И это единственная короткопериодическая комета, хорошо видимая невооружённым глазом, её чаще всего и описывали как хвостатую звезду, сравнивая с блеском холодного оружия. В исторических источниках упоминается по крайней мере о трёх десятках появлений этой небесной гостьи начиная с 240 года до нашей эры. Есть в этом списке и 451 год, когда явление на земном небосклоне необычной звезды описали несколько китайских хроник, а также испанские епископы Идаций и Исидор Севильский.

Именно в июне этого года состоялась битва на Каталаунских полях, ставшая началом конца Аттилы и его обширного царства. Тогда наметился раскол в окружении вождя, миф о непобедимости которого стал развеиваться. Гунны расценили небесное знамение как предвестие невзгод, Чекур же, помня о словах Карьи, стал готовиться к новому этапу в жизни – и своей, и своего племени.

После смерти Аттилы, случившейся через два года после каталаунской битвы, созданное им государство затрещало по швам. Вождь угров предпочёл не ввязываться в междоусобицу и борьбу за власть, а вернуться со своими людьми на исторические земли, к тому же с новой верой – и Богиней.

К достоверным фактам можно отнести и описанный Петро путь следования угров на Урал. Чекур с остатками своего войска решил двигаться по воде, поскольку на тот момент это был самый безопасный способ передвижения.

В те времена никто не мог сказать наверняка, можно ли вообще попасть из Юго-Восточной Европы в Предуралье по воде. Тем не менее ещё во втором веке нашей эры древнегреческий учёный Клавдий Птолемей впервые описал Волгу и нанёс её на карту. Эти сведения содержались в его труде «Руководство по географии». В своём труде географ называет её «река Ра»: «С востока Азиатская Сарматия ограничивается начинающейся отсюда частью Гирканского моря, в которой находится устье реки Ра. Есть ещё другой поворот реки Ра, приближающийся к повороту реки Танаис. Выше этого поворота сливаются две реки, текущие от Гиперборейских гор».

Географические названия современному человеку ничего не говорят, а между тем Гирканское море – это Каспий, Гиперборейские горы – Уральские, Танаис – Дон. Всё указывало на то, что с Танаиса можно перебраться волоком на Ра, а по ней выйти на реки, ведущие к Камню, за которым и была родина угров.

«Руководство по географии» должно было быть известно такому образованному человеку, как Петро. Думается, они с Чекуром провели немало времени за обсуждением плана уникального по тем временам путешествия. Это куда более дальнее плавание, чем, к примеру, плутания Одиссея в пределах одного моря. Им предстояло по Истру (нынешнему Дунаю) спуститься до Гостеприимного моря (Чёрного), далее вдоль берегов пройти до Меотиды (Азовского моря), найти устье Танаиса, перезимовать там, а уже по весне отправляться вверх по его течению, ища тот, указанный Птолемеем поворот, что приближается к Ра, куда и перейти с кораблями по сухопутному перешейку.

Суда Чекур решил заказать у скандинавов. Корабли северных племён лучше всего подходили для этих целей. Они были одновременно вместительные, быстроходные, надёжные – и при этом достаточно лёгкие как на вёсельном ходу, так и для перетаскивания волоком. В них можно было идти и по большой воде, и заходить в мелководные реки, причаливать к пологим берегам, так как посадка судов была небольшой. К тому же плавсредства могли послужить ещё и временным жилищем. Если их вытащить на сушу и перевернуть, лодки превращались в надёжное укрытие.

Чекур сумел договориться с одним из скандинавских племён, которое торговые дела завели в Европу. Тогда северные народы ещё не стали её ужасом, переняв эстафету захватнических набегов у варваров. Большой и выгодный заказ на два десятка кораблей заставил кочевых северян осесть на время. На одном из притоков Истра (скорее всего, это нынешняя река Инн в районе южной Австрии) застучали топоры. Сохранилось достаточно точное описание этих кораблей: длина чуть менее двадцати пяти метров, ширина – около трёх и трёх десятых, высота борта едва превышала метр. Вёсла имели длину до трёх с половиной метров и располагались в уключинах, изготовленных из сучков-вилок.

Парусов не было: научиться орудовать веслом значительно легче, чем управлять парусом. На каждом судне – тридцать мест для гребцов. Общая численность экипажа – до полусотни человек, полная масса вместе с оружием, провиантом и грузом могла превышать восемь тонн, при этом осадка не превышала полуметра.

– Но как такое масштабное строительство удалось сохранить в тайне от Аттилы?

– Чекур и не думал этого скрывать! Мало того: на одном из воинских советов он предложил создать флотилию для нанесения ударов по Константинополю с моря. Верховный правитель одобрил план, в очередной раз отметив стратегический дар Молочного горна. Тем более что тот не просил золота из казны на постройку флота – управился своими средствами. В итоге Чекур оставался на хорошем счету у Аттилы до самой его кончины. А после никто из его наследников не посмел претендовать на корабли угров.

В путь флотилия отправилась весной 454 года. Как и планировалось, к осени без больших потерь добрались до устья Танаиса – нынешнего Дона, где, заплатив положенную дань местному племени, перезимовали, а после прохода вешних вод двинулись вверх по течению. На Волгу перебрались волоком и к началу осени вошли в Кемь, нынешнюю Каму. Здесь, встретив недружелюбный приём, решили не останавливаться на зимовку и идти дальше до самого ледостава. Судя по всему, им следовало держаться левых притоков, уходящих в сторону их родины. Так они и вошли в Чусовую, только вот, поднявшись до устья Сильвы (тогда – Сельвуны), угры совершили ошибку. Много позже здесь так же сбился с пути и Ермак. Направляющийся в Сибирь атаман, оказавшись на распутье двух одинаково широких рек, повёл свои суда по правому руслу и через какое-то время понял, что идёт не по Чусовой, а по её притоку. Пришлось ему зимовать на Кунгурском городище да возвращаться. Угры же, оказавшись в такой ситуации, решили обосноваться на берегах Сельвуны, посчитав, что сюда их привело провидение Вальги…

– Везде-то вы были, Лев Николаевич… А вот почему музей не посетили? – спросил я, вспомнив об оружии, найденном Журавлём на берегах той самой Сельвуны – Сильвы.

Этот вопрос меня и в самом деле занимал: в конце концов, местный музей находился буквально за моим огородом, на соседней улице.

– Думаете, я не пытался? Пытался! – воскликнул Лев Николаевич. – Но там один раз было закрыто, хотя дело было днём, другой – снова замок и объявление: «Идёт ремонт». Этот музей… вообще работает когда-нибудь?

Я расхохотался и набрал номер музейной смотрительницы.

– Вам просто не повезло, – пояснил я ему. – Лето – не сезон, да и вообще, надо признаться, экскурсанты не рвутся в наш музей. Особо рассматривать там нечего, и, извините, Венеры Милосской среди экспонатов не имеется.

Обретение Богини

Чекур, чья лошадь на полкорпуса была впереди следовавших за ним телохранителей, во главе своего воинства въезжал в только что захваченный гуннами город. С неширокими улицами из примыкающих друг к другу фасадами добротных каменных домов, он расположился на двух возвышающихся над долиной холмах. На подступах к этим холмам лежали тела защитников города вперемешку с поверженными гуннами.

Названия города Чекур не знал и не пытался узнать. Его личная география состояла из количества потерь и трофеев: «Город, под которым остались лежать воины числом три руки» или «где добыли большое серебряное блюдо, полное золотых монет и кувшин сапферосов». У самого Аттилы и большинства его подданных в чести было только золото. Камни же, пусть и хорошей огранки, особо не ценили. Так, за пару золотых монет можно было выменять пригоршню ярко-красных сардаров. Для Чекура же материальная ценность трофеев, конечно, имела значение, но блеск «солнечного» металла не шёл в сравнение с игрой кровавых камней, схожих прозрачностью с божественной росой адамитов, синих, как зимнее ясное небо, сапферосов, одного цвета с весенней степью зоморродами… Золото отливало смертью, камни таили в себе жизнь. Чекур мог долгое время перебирать их, разглядывать на свет, просто держать в руках, замирая в одной позе с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к чему-то.

«Что за неразумные эти латиняне, – думал вождь, оглядывая крепкие высокие стены домов. – Если уж решились дать бой, то надо было делать это, используя для защиты стены зданий. В теснине улиц конница – уязвимая мишень для лучников. Любой, не обладающий мощью и сноровкой, мог бы погубить сильного воина, сбросив на него сверху камень. Продержались бы дольше и жизни свои отдали бы дороже. Берегли город от разрушения? Но для чего, для кого? Всё равно после гуннов здесь останется каменная пустошь: жилища разграбят, здания разрушат и предадут огню».

Заметив в стороне от дороги небольшое палаццо, Чекур прервал свои размышления, натянул правой рукой поводья и направил коня в его сторону.

Палаццо стояло чуть обособленно, как бы выпадая из ряда улиц, и, казалось, утопало в зелени: апельсиновые деревья соседствовали с грушами, яблонями, оливами, и всё это обрамлялось чередой фиговых насаждений. Двухэтажные жилые строения из серого камня окружали внутренний двор с входом в виде широкой арки. Двор украшала ротонда. В центре её на постаменте, к которому вело несколько широких ступеней, виднелась статуя полуобнажённой женщины из белого мрамора. Поначалу Чекур не обратил на неё особого внимания. Им полностью завладело палаццо. Здесь он решил расположить свою ставку. Он с дружиной разместится в помещениях второго этажа, а воины, которым не хватит места на первом, разобьют шатры в саду. К тому же дрова для костров, чтобы готовить пищу, будут под рукой. Сырое дерево горит, конечно, не ахти как, но на жар и оно пойдёт.

В палаццо уже хозяйничал небольшой отряд, видимо, только недавно ворвавшийся сюда. Это были аварцы из авангарда Аттилы. Они передвигались суетливо, впопыхах, стараясь первыми ухватить самое ценное. На невысоком крыльце на коленях стояли несколько обитателей дворца. Своей участи ожидали мужчина средних лет в тёмной тунике, с руками, связанными за спиной, старуха с покрытой тканью головой и молодая, с отрешённым от ужаса взглядом женщина, чьи запястья были стянуты спереди кожаным ремнём. Разорванная светлая туника спала с плеч, обнажив полные белые груди. К женщине льнул кудрявый белокурый мальчонка лет трёх.

Чекур кивком головы велел дружинникам двигаться следом, направился во двор. Переговоры с отрядом были недолги. Поняв, что имеют дело с воинами самого Молочного горна, они сочли разумным отступить.

Чекур решил пройтись по палаццо и поточнее определить, где и как разместятся его воины. Уже на подходе к ротонде, когда формы статуи стали просматриваться сквозь колонны, необычайное волнение стало овладевать им. Ему вспомнилось, что нечто подобное происходило с ним, когда он шёл к жилищу одной из любовниц отца – Крамаре, чтобы стать мужчиной. Родитель сделал подарок сыну, когда в его жизнь вошла осень, заканчивающая счёт третьей руки. За луну до этого он заметил, как сын морщится, когда натягивает тетиву, и то и дело пытается поправить рукой одежду на груди. Савал остановил сына, когда они вдвоём возвращались с озера после охоты на уток. Не слезая с седла и не говоря ни слова, отец распахнул кожаную куртку на юноше и дотронулся до груди ладонью. Чекур скривился, хотел было дёрнуться, но сдержался.

В последние дни набухшие и потвердевшие соски при каждом соприкосновении с одеждой нестерпимо болели, так, словно с них содрали кожу. Не сказать, что это испугало юношу, но озадачило происходящее с ним. Ни к матери, ни к бабке-шаманке обращаться за разъяснениями по непонятным для себя причинам он не стал. И вот отец сам догадался о причинах тревог. Значит, несмотря на свою постоянную занятость и внешнее равнодушие к происходящему с наследником, был чуток ко всему.

– Через это прошли все мужчины, – успокоил с улыбкой отец и добавил, перейдя на глубокий грудной хохот: – Скоро тебе следует познать женщину.

Савал сдержал слово. Как-то вечером он направил сына к жилищу Крамары – мужа молодой женщины заломал подранок-медведь, и та теперь иногда делила ложе с вождём. Конечно, Крамара была предупреждена о визите и даже польщена тем, что ей выпала честь сделать мужчиной Чекура. Он волновался сильнее, чем перед первой самостоятельной охотой.

Конечно, Чекур был наслышан о соитии и в общих чертах представлял, что надо делать. Но в тот момент все эти знания казались ему бесполезными. Чем ближе становилось жилище Крамары, тем больше эти тревоги уступали место томлению, всё глубже проникающему в низ живота. Когда он переступал порог, оно уже полностью владело им: лишило натренированное тело силы и реакции, из мышц ушла привычная упругость, а виски словно стискивали чьи-то мягкие тёплые ладони…

Крамара сидела за столом перед бронзовым зеркалом, рядом с которым горел масляный светильник, и расплетала на груди косу. Женщина не обернулась на скрип двери, лишь замерла на мгновение и подалась плечами чуть вперёд, как пламя светильника от сквозняка, но потом вернулась к своему занятию. Чекур не знал, как себя вести. Подойдя к столу, он положил руки на женские плечи, подавшиеся навстречу ладоням, и стал легко перебирать пальцами, словно проверял на качество соболиный мех, привозимый на обмен северными таёжными племенами. Распустив волосы, Крамара откинулась назад – её чёрная грива взмыла, как птичье крыло, и разметалась по спине.

Наконец их взгляды встретились в отражении отполированной бронзы. Не отводя глаз, юноша взял лежавший на столе костяной гребень, инкрустированный серебром, и стал расчёсывать густые волосы, пахнувшие сосновой смолой. Он погружал в них зубья гребня у макушки и вёл их вниз. Постепенно в эти движения проник ритм, которому женщина стала подаваться своим телом. Двигались оба всё ритмичней. И когда рука Чекура стала так резко уходить вниз, словно он готов был вырвать волосы, Крамара встала на ноги и прижалась к Чекуру всем своим горячим телом.

От этой близости голова Чекура пошла кругом, его руки и ноги стали непослушными. Эту немощь смыло прорвавшееся наружу первое семя, и на смену томлению пришла не менее обезоруживающая нега. Захотелось тут же забыться, уснуть, чтобы набраться сил, однако Крамара ласково, но настойчиво выпроводила гостя…

По мере приближения к ротонде вождя угров всё больше одолевало чувство, схожее с томлением девственника, испытанное когда-то на пути к ложу Крамары. И эти ощущения становились всё явственнее по мере того, как проглядывали из-за колонн черты высеченного из мрамора женского тела. Сначала фигура открылась ему со спины. Чекур был весьма рослым мужчиной, изваяние оказалось ему под стать. Его взгляд скользил от волос, собранных на затылке в пучок, по оголённой спине, растекался по её плавным изгибам, но, достигнув поясницы, собирался в треугольную впадинку. Задержавшись там на какое-то время, плыл в ложбинку, обрываемую складками мраморных одежд на оголённых до середины ягодицах.

Эта картина пробудила плоть, которая лишь крепла по мере того, как взору открывалась вся мраморная натура. Сначала из-за левого плеча появились остроконечные холмики груди, уже не с идеальными склонами: верхний – пологий, а нижний – более крутой. Потом открылась равнина идеального живота с бугорком, начинающимся от пупка и уходящим в складки одежды.

Создавалось впечатление, что с женщины спадает туника. Застигнутая врасплох красавица левой рукой делает движение, чтобы подхватить спадающие одежды, и её левая нога сгибается в колене… В этих застывших движениях не проявлялось ни суеты, ни стыдливости.

В то самое время, когда Чекур стоял, поражённый и возбуждённый видом каменного изваяния, с внутреннего двора палаццо появился один из аварцев, гнавший перед собой пленницу. По тунике, причёске и даже походке, сохранившей, несмотря на унизительность ситуации, некую величавость, в ней угадывалась та, что привыкла чувствовать себя хозяйкой положения. Её толкали в спину. Таускорялась на несколько шагов, но потом вновь останавливалась, пока снова не получала удар между лопаток от подоспевшего варвара, тащившего на плече большой узел.

Чекур гортанным окриком, который даже ему показался незнакомым, остановил их. Замерли оба – и воин, и его добыча. Её-то вождь и поманил к себе движением ладони. Аварец замер, не зная, как поступить, а женщина тут же поспешила на зов. Она безошибочно уловила в жесте привычку повелевать, почувствовала в этом огнебородом, не похожем на других дикарей мужчине силу и власть и заторопилась под его защиту. Несколько шагов её были семенящими, но потом походка обрела величавость, шаг стал упругим, делающим волнующими бёдра под туникой. Она даже улыбалась – хотя улыбка выглядела жалкой и не вязалась со всей её внешностью: краска на глазах и губах размазана, причёска, хоть в целом и сохранила форму, растрёпана, а обе мочки ушей кровоточили (видимо, их поранили, когда срывали серьги).

Когда пленница взошла по ступенькам, угр схватил её за волосы, повернул к себе спиной и подтолкнул к статуе, женщине пришлось ухватиться за неё, чтобы не упасть. Затем Чекур наклонил её, закинул на спину подол туники, освободил свою вздыбившуюся плоть и вошёл в набухшее и влажное, должно быть, от пережитых волнений, лоно.

Латинянка тут же подстроилась под ритм, двигаясь навстречу толчкам угра – для удобства женщина левой рукой оперлась в постамент изваяния, а правой ухватилась за прореху, проделанную скульптором в мраморной одежде.

Стараясь угодить, она рассчитывала на то, что этот рыжий варвар заберёт её к себе и спасёт от унижающей участи пленницы простого дикаря. Но Чекур забыл о ней, едва излив семя.

Воин, всё ещё стоявший поодаль, поспешил вернуть себе добычу. Подбежав к ней, он с силой рванул её за руку и потащил за собой.

Машинально заправив одежду, Чекур ещё какое-то время находился в прострации – его поразило произошедшее. Впечатление от едва ли не физического контакта с высеченным из камня телом не поддавалось описанию: он только что поимел не латинянку, а неизвестную богиню из мрамора.

Стоя рядом со статуей, цветом схожей с ободранным и слегка подвяленным на солнце ивовым стволом, он ощущал себя под стать дереву, с которого содрали кору. Его душа была так же обнажена и изнывала от беззащитности. Теперь ею могла завладеть любая сущность. Но дух Карьи был уже тут как тут. Бабка-шаманка откликнулась на страдания внука и, как уже было не раз, явилась ему из Нижнего мира, чтобы поддержать и защитить. Облика бабки он не увидел, лишь её шаманский костюм с разлетающейся по сторонам пёстрой бахромой притупил боль Чекура. Только потом его второй слух стал чуток к знакомым с детства звукам бубна: «Бумба-бу-бум-ба… с Вальгой, так теперь зовут твою Богиню, быть тебе бок о бок навсегда… бум-бу-ба-бумба… ты поможешь ей стать чудотворной и предстать невестой Нга… бу-бумба-ба-бум… народы падут к её ногам… ба-бум-бумба-бу…».

Свита вождя понимала, что сейчас у того идёт общение с богами, как это нередко бывало, когда он впадал в состояние отрешённости. Никто бы не решился тревожить горна в такие моменты. Поэтому Чекуру не сразу доложили о том, что произошло после его общения с пленницей.

У ступенек в крови лежали трупы старухи, матери с ребёнком и той, что ещё недавно так умело отдавалась Чекуру. Он почти физически ощутил, как на теле женщины остывает не только кровь, вытекающая из раны на левой груди, но и его семя между оголённых почти до ягодиц ног. Аварец забрал мужчину, остальных убил, решив таким образом отомстить за то, что вождь угров попользовался его добычей.

Чекур выхватил из притороченного к седлу чехла колчан с луком и стрелами и устремился к лестнице, ведущей на второй этаж. Вбежав на площадку, он увидел беглеца. Тот старался догнать своих соплеменников и давно бы сделал это, если бы не жадность: его лошадь везла два тюка, а сзади устало бежал пленник. Опоясанный арканом, он то и дело спотыкался и падал.

Лучник достал гусиное пёрышко и отпустил его с поднятой руки. Белый кружочек лишь чуть отклонился в своём полёте: безветрие. Взяв в одну руку лук, второй он выбрал самую тяжёлую стрелу и, наложив на тетиву, направил массивный наконечник в небо. Беглец был достаточно далеко и уже считал себя в безопасности. Стрела с присвистом устремилась в полёт по высокой дуге и уже на излёте попала аварцу в незащищённую латами шею. Во вскрике всадника была даже не столько боль, сколько удивление. Его товарищи, которых он почти настиг, обернувшись на предсмертный крик, пустили коней вскачь, опасаясь, что их тоже накроют прилетевшие следом стрелы.

Такой сверхснайперский выстрел кого угодно мог привести в восторг. Но Чекур не испытал душевного подъёма. Больше его занимало поведение пленника: вместо того чтобы воспользоваться обретённой свободой и попытаться скрыться, латинянин взял поводья, намотанные на руку поверженного аварца, взобрался в седло и направил лошадь обратно к палаццо.

Вождь решил лично встретить человека, добровольно возвращающегося в рабство, хотя уже начинал догадываться, что делалось это неспроста. Теперь, после обретения Вальги, от каждого события можно было ожидать, что оно несёт какое-то предопределение.

Латинянин спешился и, бросив поводья, направился к вождю. Его никто не посмел остановить. Не дойдя трёх шагов до Молочного горна, он остановился и вдруг ломано, но вполне разборчиво заговорил на языке угров:

– Приветствую тебя, Молочный горн! – сказал подошедший, протягивая на двух руках меч аварца как знак того, что вверяет Чекуру свою судьбу. – Я много достойных слов слышал о тебе от Ратнима.

Молчавшее с момента появления пленника воинство, после того как он заговорил на их языке, враз ожило, загудело, напоминая разворошённый улей. Те, кто был поближе и точно уж не мог ослышаться, передавали другим сказанное латинянином слово в слово, те – третьим… За всем этим шла волна обсуждения.

Ратним был одним из немногих друзей Чекура, с которыми его сблизили с самого детства богатырские занятия. Савал подобрал в команду к сыну самых крепких мальчиков племени, и они долгие годы упражнялись в силе, быстроте, выносливости, меткости под руководством наиболее опытных воинов, а то и самого верховного вождя.

Когда же Аттила решил создать самый боеспособный отряд своей армии, на который мог бы положиться в чрезвычайных ситуациях, то приказал направить туда по пять самых сильных и искусных воинов от каждого племени. Ратним вызвался сам и не желал слушать тех, кто его отговаривал. Он мечтал прославиться и, возможно, тоже получить из уст Всемогущего своё почётное имя, ничем не хуже, чем Молочный горн.

Но на новом поприще Ратниму не суждено было прославить себя. Первый же бой завершился катастрофой для спецотряда. Посланный Аттилой, чтобы заткнуть брешь на фланге при небольшом сражении, он потерпел сокрушительное поражение. Именно исключительность и стала тому причиной. Каждый в этом отряде знал, что стоит нескольких, а высокое самомнение – плохая подмога в любом деле, и ратное – не исключение. Увлёкшись погоней за пустившимся наутёк противником, богатыри, не слушая призывов вернуться, оказались в западне.

На тех, кому удалось вырваться из неё, Аттила возложил вину за поражение. Спасшихся обвинили в трусости и казнили. Никто из угров с поля боя не вернулся, все были в полной уверенности, что они погибли. И вот спустя два года такая весть – Ратним оказался любимцем богов и выжил!

– Хвала Нга, что дал знать о Ратниме! Что ещё скажешь нам о нём? – первым, как и положено, обратился к латинянину вождь.

– Он попал в плен. Его лошадь, поражённая копьём, падая, придавила ему ногу, а потом на него навалились семеро врагов, четверых из которых он всё же сумел поразить…

– Вот сучье племя!

– Да уж, меньшим числом нашего Ратнима не взять!

Вождь взмахом руки оборвал комментарии, которые грозили перерасти в гвалт. После этого латинянин, порой с усилием подбирая слова, продолжил рассказ.

Оказалось, что Ратнима продали в рабство человеку, который организовывал гладиаторские бои в городах Империи.

12 августа 2017 года

Музей истории Шаринского района создала несколько лет назад Анна Фёдоровна – бывшая учительница местной школы. Выйдя на пенсию, она обнаружила удивительную пробивную способность: выхлопотала у администрации здание – старый дом, нашла спонсоров. И кинула клич местным: мол, приносите в музей всё старинное, что есть в домах и чего не жалко: деревенскую утварь, прялки, сундуки… И понесли.

Оружию, которое раскопал Журавель, отвели особое место – стеклянную горку. Там расположились три наконечника: два – стрелы, один – копья, сломанный меч и два кинжала. В сопроводительной информации вкратце сообщалось о периоде великого переселения народов и демонстрировался взятый из Интернета рисунок воина-угра в полном боевом снаряжении. Как я и обещал покойному, содержалось упоминание о том, кто нашёл клад.

Я много размышлял и об оружии, и о нелепой смерти Журавля. В конце концов пришёл к не самому очевидному с обыденной точки зрения выводу – товарищ мой погиб именно потому, что попытался наточить один из кинжалов. Как мне потом рассказал кто-то из его знакомых, он сточил целый наждачный круг, но так и не достиг своей цели. Металл не поддался! Его поверхность как будто лишь отполировали. Современные абразивы оказались бессильны. Как позже объяснил специалист по древнему оружию, причина в том, что кинжал был выкован из редкой высоколегированной стали.

– До сих пор было известно о девятнадцати предметах оружия из такого металла, – сказал он мне тогда. – Все они из Китая.

Тогда мне эта информация ничего не дала. Теперь же прослеживалась прямая связь с хуннами – именно предки современных китайцев вытеснили их из Азии в приуральские степи, во владения угров.

Масла в огонь подлил и следователь, который вёл дело об убийстве Журавля. Я пришёл к нему с «корочкой» журналиста, соврал, что пишу об этом деле. Следователь долго мялся, вздыхал, теребил бумаги на столе. А потом признался, что дело странное, потому что тёмное. Едва ли не самое странное и тёмное за всё время его работы в органах.

Не было мотива. Журавля подрезал родной брат его первой жены. Они приятельствовали не один десяток лет: вместе охотились, рыбачили, вели незамысловатый сельский бизнес – промышляли «чёрным лесорубством». Кто хоть пару ночей провёл с человеком по разные стороны костра, поворачиваясь на пихтовом лапнике, согревая то один, то другой бок, может сказать о том, что кое-что о нём знает.

Эти двое, судя по стажу совместного промысла, прошли все возможные проверки. А тут выпили, повздорили – а дальше всё решают какие-то несколько секунд: Журавель разбивает о голову приятеля бутылку, тот в ответ хватается за кухонный нож… И ведь не сказать, что особо пьяными были: бутылку водки на двоих не допили – пустяковый градус для ещё крепких мужиков!

– «Бес попутал». И это не я сказал, – признался следователь, – а убийца на допросе.

И я снова подумал, что Журавель растревожил неведомую тёмную силу, в руках которой его приятель стал лишь орудием отмщения.

Истории Льва Николаевича на самом деле лишь органично дополнили и прояснили во всех красках картину, до того представлявшуюся мне довольно смутно. Николай невольно снял заговор молчания, запечатлённый на кинжале, и ему открылось место, где полторы тысячи лет хранились руки Золотой Бабы – богини Вальги, ныне известной миру как Венера Милосская. Побывав там, Журавель отколол от левой руки кусочек мрамора, чтобы попытаться определить ценность находки.

Не сомневаюсь, что с этим камешком Журавель в первую очередь сунулся ко мне. Но я был в отъезде. Когда же вернулся, удачливого копателя уже не было в живых. Мне достались лишь подсказки. Чтобы определить местонахождение рук Богини, надо было рискнуть снова сорвать печать молчания с заговорённого клинка.

Журналистское удостоверение тут бессильно. Очевидно, что без риска в этом деле было не обойтись – играть же в подобие русской рулетки большой охоты не было.

Первые же необычные открытия в этой истории были сделаны ещё зимой. Помог, как обычно, случай. Хотя могли ли быть случайности в этой истории?

С землячкой Татьяной – родители шаринцы, сама из Екатеринбурга – мы познакомились летом прошлого года в отпуске, на берегу Средиземного моря. Она приехала с дочерью и мамой. И я обратил на них внимание практически сразу: пожилая женщина была в косынке, повязанной на особый манер, как делают верующие, а две младшие – с неприкрытыми, спутанными в долгой дороге распущенными космами. «Словно ведьмы», – подумалось мне тогда.

Оказалось, что в их роду по женской линии передаётся дар целительства. Мать Татьяны, Елизавета Сергеевна, навыки знахарства переняла от бабушки, имела мистическую практику, от которой не так давно отказалась и «ударилась в веру». Пока мы с её чадами тюленили на пляже, Елизавета Сергеевна четырежды наведалась к святым местам, расположенным неподалёку, и даже успела слетать в Иерусалим.

Татьяна же призналась, что дара почти не ощущает – хотя порой видит тех, кто отошёл в мир иной.

С кем мне было поделиться мучившей меня загадкой древнего оружейного клада, как не с ней?! Позвонил. Встретились за бизнес-ланчем во время её обеденного перерыва. Она выслушала. Задумалась на пару минут и произнесла имя:

– Антон.

– Городецкий? – не удержался я.

Ответом мне было вопросительное молчание. Ясное дело, не провидица.

– «Жил-был на свете Антон Городецкий, / бросила жена, загрустил не по-детски. / Пришёл к колдунье: «А ну-ка поколдуй мне…», – завёл я речитатив из песни группы «Уматурман» – саундтрека к фильму про Добро и Зло.

– А-а-а… – то ли облегчённо, то ли разочарованно протянула собеседница. – «Ночной дозор». Нет, я про реальную жизнь. Есть один человек. Я встречаюсь с ним на днях, расскажу про тебя. Он уж сам решит, надо вам знакомиться или нет. Назначит время и место. Я тебе так скажу: херню всякую про Антона, когда с ним будешь встречаться, думать не стоит. Враз прочитает.

Татьяна позвонила через неделю.

– В четверг Антон приедет в Ебург. Будет ждать тебя в шесть вечера у Успенского собора – это новый храм, тот, что на Малышева – 8-го Марта…

Мне показалось, что после этого уточнения она захочет ещё раз напомнить о мыслях, но ошибся. Пауза потребовалась для другого: сказать мне или нет? Решилась.

– А он ведь всё знал. Когда я ему рассказала твою историю, он ответил, что ему уже несколько дней какой-то нож или кинжал являлся в видениях.

В назначенный день погода была отвратительная: мокрый снег хлестал по лицу вместе с дождём; ветер дул, казалось, во всех четырёх направлениях. Я стоял, закутанный в шарф до самых ушей, и ничего не видел вокруг – пока чья-то перчатка не коснулась моего рукава.

– Вы что это с собой носите?! – первое, что я услышал после того, как мы поздоровались.

У меня ещё ни разу не интересовались, таскаю ли я в портфеле противопехотную мину, у которой к тому же проблемы с предохранительной чекой. Но если бы довелось, то, думается, спросили именно в таком тоне.

Потолковать зашли в пироговую «Подсолнухи», в полуподвальное помещение за Театром эстрады. Только здесь, когда Антон снял пушистый песцовый треух, я смог толком рассмотреть его лицо. Он был лет на пять меня моложе. Лицо… Встреть такого мимоходом, ни за что не примешь его за обладателя каких-то сверхъестественных способностей. С сотней подобных за день столкнёшься и лица не запомнишь. Разве что чем-то походил на Николая Бурляева периода «Военно-полевого романа».

Едва официант отвалил за заказанным кофе, я выложил на скатерть оружие. «Городецкий» только глянул, тут же отложил на край два кинжала: тот, что пытался наточить Журавель, и ещё один – с двумя кровостоками.

– Вот от этих идёт мощная отрицательная энергия, просто чёрные дыры какие-то, – прокомментировал он свои действия и, как бы в подтверждение своих слов, сдвинул рукав джемпера, оголив руку: та вся была в гусиной коже. – Я это ещё на улице почувствовал. Можете убирать.

– В руках подержать не хотите? – я был разочарован.

– Нет. Всё, что надо, я и так увидел. Всем этим, конечно, убивали. А вот с этими двумя клинками другая история. Это жертвенные ножи. На них кровь тех, кого приносили в жертву богам. И это были не животные, а люди. Вся древняя магия основана на кровавых ритуалах.

Я стал складывать железо обратно в портфель, последним был клинок, который не поддался наждачному кругу.

– Возможно, этот кинжал стал причиной гибели моего товарища. Он попытался наточить его – и, наверное, снял какое-то заклятие… Такое возможно?

– Так и было. Ваш знакомый… Имя связано с какой-то птицей, верно?

– Журавель. Николай Журавлёв.

– Точно. Он содрал наждаком кровь, запечатлевшую какой-то обет, – и нарушил его. Теперь его кровь стала печатью молчания. Колдун, наложивший её, обладал очень большой силой… И ещё мне видятся в связи с этим какие-то руки, обрубки или обломки… История за всем этим стоит очень непростая и опасная.

– Мне что-то угрожает?

– Нет, по крайней мере, пока не пытаетесь извлечь выгоду из тайны, что запирают эти своего рода ключи, – Антон кивнул на портфель. – Лучше музею какому-нибудь подарить. Ну, или верните оружие туда, где его нашли.

Так оружейный клад оказался в экспозиции районного музея истории. Себе на память я оставил лишь пару гвоздиков, что некогда крепил наконечник копья к древку.

Лев Николаевич, очевидно, знавший об истории Вальги-Венеры куда больше, чем успел мне поведать, вполне мог при определённых условиях почувствовать связь между жертвенными кинжалами и руками Богини.

Не случилось. Профессор, когда мы наконец-то попали в музей, скорее из вежливости, чем с подлинным интересом, оглядел меч, кинжалы и наконечники. Я попросил смотрительницу открыть стеллаж, чтобы гость смог подержать экспонаты в руках.

– Не стоит беспокоиться, – остановил тот старушку, когда она поспешила за ключами. – Я их и так достаточно внимательно рассмотрел. На самом деле любопытно.

«Значит, никакой «антенны» у тебя, Лев Николаевич, нет, – резюмировал я про себя. – Ничего-то ты не почувствовал. Ты просто хороший спец, и не более. Этакая книжная душа, круг интересов которой ограничивается обложкой».

Но прежде чем мы покинули музей, Анна Фёдоровна порадовала меня хорошей новостью.

– Георгий Петрович, а ведь сыскался тулуп вашего прадеда Василия Ивановича. Помните, говорила, что он, должно быть, пропал? А вот недавно на глаза попался. Сейчас покажу.

Про тулуп первого Чемодана, лихого ямщика с Сибирского тракта, я действительно не раз слышал от основательницы музея. Передал «одёжу» кто-то из дальних родственников, да вот только положили её в сарай с худой крышей, там овчина промокла, сгнила и оказалась на помойке. Вышло иначе.

Я ожидал увидеть настоящий тулуп: тяжёлую, до пят, грубо выделанную овчину с огромным – с пол-овцы – воротом. Оказалось, что обозначение «тулуп» скорее уместно с уменьшительно-ласкательным суффиксом. Он больше походил на дублёнку из 70-х. Вот тебе и Чемодан! Пижонистым мужичком, оказывается, был. Ворот только облез – в экспозицию такую вещь не выставишь.

– Обратите внимание, – вывернув прадедову одежду наизнанку, подступила Анна Фёдоровна. – Скроен тулуп из шкур, которые не обрезались, а загибались по выкройке. Видите, кончики подшивались внахлёст. Резать цельный кусок считалось всё равно что судьбу перекраивать. Грешно.

Что-то подсказывало – это качество мне от Василия Ивановича по генам не передалось.

– Знаете, Георгий Петрович, – заговорил москвич, когда мы вышли на крыльцо музея, – в целом я считаю свою миссию выполненной. В суть дела я вас, пусть, может, и в общих чертах, ввёл: посвятил в историю Богини и Ордена, раскрыл не только тайну его существования, но и цели, вернее – цель. Осталось сказать в завершение несколько слов да передать так называемое «Евангелие от Петро», и можно откланиваться.

Мы заехали в кафе. Пообедали. После чего направились ко мне. Для финальной, так сказать, части визита московского гостя.

Всё необходимое для заваривания кофе по-прежнему находилось на журнальном столике, я лишь помыл чашки. Когда комнату наполнили ароматные запахи напитка и терпкие – голландских сигарилл, профессор приступил к заключительной своей лекции. Прочитать её он, конечно же, предполагал ещё с утра, а тут я сунулся со своей дурацкой экскурсией.

– Хочу предупредить вас, Георгий Петрович, что не только Орден Божественной Длани желает обладать руками Венеры Милосской. Где-то рядом с мраморными руками могут находиться драгоценности на очень и очень большую сумму, не говоря уж о диадеме самой Клеопатры. Для людей, которые охотятся за сокровищами, человеческая жизнь ничего не стоит. Если вам удастся заключить с ними сделку на выгодных для себя условиях, шедевр мировой культуры не обретёт своего первозданного вида, так как чернокопатели исключают огласку любого рода. Вы, связанные обязательством и страхом, смолчите. Правда, при этом станете богаты, но как сможете с этим жить?

Наше предложение более привлекательно: мы предаём огласке факт обнаружения рук Венеры Милосской, статуя будет воссоздана. Мир же получит сенсацию, автором которой станет провинциальный российский журналист Георгий Кириллов. С материальной стороны этот вариант менее заманчив: сокровища отойдут государству. Однако их стоимость настолько высока, что даже небольшой процент компенсации, обычно подразумеваемой в таких случаях, вам понравится.

Также охоту за артефактом ведёт и церковь: насколько нам известно, они видят угрозу в руках Венеры Милосской. Для них воссоздание облика статуи, побывавшей воплощением двух божественных сутей, – один из признаков приближения конца света. Общеизвестно, что основной образ Апокалипсиса – это Зверь, Сатана, олицетворяющий вселенское зло. Его конкретное воплощение видится в образе лжепророка, возвращении к язычеству и идолопоклонству.

Принято считать, что кончине мира будет предшествовать возрождение Римской империи как всемирного царства антихриста. А Венера Милосская с Вальгой в одном лице – своего рода двойной символ этих тёмных сил. Церковники хотят заполучить руки Богини, чтобы воспрепятствовать повторному обретению ею божественной сути. В этом случае тоже ни о какой публичности не может быть и речи.

Дорогой Георгий Петрович, я имею исключительную цель склонить вас на нашу сторону, а отнюдь не запугать. Подумайте, взвесьте всё хорошенько и примите правильное решение. Но лучше не тяните время – уговоры скоро закончатся, и мало ли какие странные события в вашей жизни могут начать происходить потом.

Вечером у меня рейс в Москву. Надеюсь, мы ещё обязательно увидимся, но в других интерьерах и при иных обстоятельствах. Через какое-то время с вами выйдут на связь. Пока оставляю, как и обещал, сочинения Петро…

Передав мне флешку, столичный гость, к обществу которого, надо признаться, я уже стал привыкать, откланялся. В его походке появилась лёгкость: он словно парил, с облегчением сбросив тяготивший его груз и радуясь, что смог его пронести.

И я был бы готов согласиться на все его предложения – если бы не знал про цену, которую за эту тайну заплатил Журавель.

Петрос – Петрио – Петро

Христиане, пережившие страшные трёхсотлетние гонения, за время которых десятки тысяч их единоверцев замучили на гладиаторских аренах, сумели добиться полной отмены кровавых зрелищ.

Но табу, как это часто бывает, только увеличило интерес. В основном его проявляли аристократы и просто богатые жители Империи: в течение веков бои были для них ежедневным и любимым зрелищем. Они прекрасно разбирались в деталях схваток, могли подметить и оценить нюансы в ходе поединка.

Если раньше вход на бои гладиаторов был для всех бесплатным – расходы покрывала государственная казана, то теперь их организация перешла к эдиторам – к дельцам, для которых важнее всего была выгода. С амфитеатров бои перекочевали во внутренние дворы вилл и палаццо. Туда-то в определённое время и съезжались приглашённые. Плата за вход не взималась, но все делали ставки на победу того или иного гладиатора, и свой доход эдиторы получали от тотализатора. Трудность была ещё и в том, что с запретом на проведение боёв прекратили своё существование гладиаторские школы, поставлявшие воинов. Теперь их приходилось выискивать из числа пленных, для чего в районы военных действий направлялись агенты-покупатели.

Одному из таких агентов и был продан пленённый угр. Как было не положить взгляд на малого, который был придавлен павшей лошадью, но умудрился уложить четверых противников?

Ратним стал гладиатором, и новое дело ему сразу пришлось по душе. Выложивший за нового бойца немалые деньги эдитор в первое время в нём души не чаял. Раб приносил хороший доход, не знал поражений, за что очень скоро был удостоен прозвища Чемпион варваров. Но потом слава обернулась против него, отпугивая и удачу, и деньги. Против Чемпиона варваров другие владельцы гладиаторов просто отказывались выставлять своих бойцов, даже двух против одного, а если и находились смельчаки, то на них никто не желал делать ставки. Заставить же угра проиграть хотя бы один бой хозяин не мог.

Проигрыш уже не означал смерти, как прежде. Раненым оказывалась своевременная и очень квалифицированная медицинская помощь – врачи в Империи славились своим умением лечить и колото-резаные раны, и всевозможные переломы.

Уговоры проиграть, получив рану, а потом снова продолжить черёд побед, успеха не имели. Угрозы тоже. Хозяин решил положиться на случай, и чутьё не подвело его.

Наместник императора Негод, один из богатейших людей провинции, прознав, что среди прибывших бойцов есть тот самый Чемпион варваров, молва о котором широко разлетелась среди почитателей поединков, решил лично убедиться в его мастерстве. Против него он выставил двух своих телохранителей, пообещав им месячное жалованье за один бой. К тому же у них была фора – выбор экипировки. Они решили облачиться в мурмилонов. Это была одна из самых защищённых форм. На голове – шлем с гребнем в виде рыбы (отсюда и название: murmillos – значит «морская рыба»), на предплечье – доспех, поножа-лата на правой ноге, толстые обмотки, закрывающие голени и верх ступней, вооружение – короткий меч, гладиус, и большой прямоугольный щит римских легионеров.

Ратним на их фоне выглядел весьма уязвимо и, казалось, заведомо проигрышно. Ему назначили быть ретиарием – бойцом с сетью. Он вышел в круг практически незащищённым: вся амуниция состояла из доспеха на левом плечевом суставе и набедренной повязки, удерживаемой широким поясом, из-за которого выглядывала рукоять кинжала. В руках он держал сеть со свинцовыми бляшками по краям и трезубец. Впрочем, самого его эта незащищённость мало заботила. Он соскучился по настоящему бою! А то, что против него выставили двух здоровых увальней, прячущихся за латы и щиты, лишь раззадоривало его.

Бой проходил во дворе палаццо, принадлежавшего фаворитке наместника. Это была не просто любовница, а гетера – профессионалка любовных утех. Дополнением к её красоте были ум, знание поэзии, трудов философов и историков… Оттого её общество и ложе стоили так дорого, что она могла позволить себе содержать целое поместье.

Присутствие женщин на боях всегда приводило Ратнима в особый тонус, вдохновляло на красивый бой.

Ратним знал, что его одеяние подчёркивало достоинства натренированного, словно свитого из толстых канатов мышц, тела. Он действительно был хорош своей азиатской красотой. В плену, по настоянию хозяина, стал брить бороду, оставив лишь усы, несколько смягчающие жёсткие черты скуластого, с раскосыми глазами и чуть приплюснутым носом, лица. Длинные, густые и жёсткие, под стать конской гриве, волосы он заплетал в тугую, толщиной с женское запястье, по пояс косу. Красота, непривычная для латинян, но способная увлечь женщину, особенно пресытившуюся вниманием мужчин, какой и была гетера Алекса.

Хозяйка палаццо сразу же обратила внимание на Ратнима. Несмотря на то что она заранее поставила десяток золотых монет на победу телохранителей своего любовника, сейчас искренне желала им поражения.

– А этот варвар тебе нравится, не так ли? – уловил её настроение Негод.

– Да! – не стала скрывать Алекса и с вызовом добавила: – Я даже буду рада проиграть деньги – твои деньги, которые поставила на твоих же воинов.

– Представь, я тоже! – рассмеялся Негод и добавил, чуть понизив голос: – На своих-то я сделал ставку, чтобы у эдитора был интерес выставить Чемпиона варваров, но ставку небольшую, а вот через твоего Петроса поставил на варвара намного больше. Так что пусть Господь будет на стороне этого язычника.

Судья дал сигнал к началу боя. Мурмилоны разделились, обходя стоящего посреди круга соперника. Тот начал неспешно раскручивать сеть правой рукой, поднимая её всё выше, пока она не оказалась над головой. Когда воины Негода почти одновременно кинулись на него, он заарканил одного из них в сачок, увлёк его на себя, потом отступил в сторону, и тот полетел навстречу своему напарнику. Оба, бряцая щитами и скрежеща шлемами, повалились на землю, вызвав смешки зрителей.

Варвар мог воспользоваться беспомощностью своих соперников, чтобы нанести им решающие удары трезубцем или кинжалом, но вместо этого неспешно вернулся в центр круга и, посвистывая и улыбаясь, снова начал вращать сеть. Алекса не удержалась и зааплодировала.

Один из воинов поднялся на ноги и кинулся к варвару, чтобы вступить в рукопашную. Но сеть уже снова летела ему навстречу. Воин высоко поднял щит, но сеть полетела ему в ноги, он запнулся и непроизвольно откинул руку со щитом в сторону, продолжая двигаться по инерции. Несколько шагов – и ему удалось бы обрести равновесие, но на пятом шаге его грудь встретилась с трезубцем варвара. Хруст раздираемой железными зубцами грудной клетки слился с шумным выдохом.

Второй мурмилон уже встал на ноги – только шлем, сдёрнутый сетью, так и валялся на земле – и готовился напасть. Ратним не сумел быстро вырвать оружие из тела поверженного – зубцы крепко застряли меж рёбер – и остался с одним кинжалом против шита и меча. Прикрываясь щитом, воин старался подступить максимально ближе, чтобы ударить гладиусом наверняка. Но лишившийся сети и трезубца варвар каждый раз уворачивался, отступая на безопасное расстояние – и его движения напоминали замысловатый танец.

Он и в самом деле имитировал виденные много раз пляски шаманов во время камлания. И это не был экспромт. Прежде, ещё в ранней молодости, он, когда никого не было рядом, например, на охоте или рыбалке, повторял жесты и движения шаманов. Он скрывал своё увлечение, боясь насмешек со стороны соплеменников. Те непременно стали бы подшучивать над ним в духе: «Бодливому лосю Нга рогов не дал», – и были бы по-своему правы. Оказавшись в плену, угр стал упражняться уже в открытую. Эдитор и окружение варвара-гладиатора принимали всё за причуду, вызванную тоской по родине, своему племени и близким людям. Но были правы лишь отчасти. Будь Ратним абсолютно откровенен с самим собой, признал бы, что своими плясками всё ещё продолжает скрытое соперничество с Чекуром. Рождённый простым угром, воин не понимал, почему вождь и товарищ с малых лет, имея полное право быть шаманом и камлать, добровольно отказывался от этого. Будь Ратним на его месте… Такие думы часто уводили угра в дебри мечтаний, отравленных, словно болотным газом, дурманом зависти.

Но здесь – в гладиаторском круге – он вставал вровень с Чекуром, здесь Чемпион варваров оказался как бы под стать Молочному горну – способным покорять и удивлять. И сейчас на его пути оказался этот несчастный, выряженный, словно на потеху, римлянин. Настал недобрый для него момент.

Латинянин ринулся в решающую атаку. Ратним принял удар гладиусом на доспех, закреплённый на левом плече, и, пока противник делал замах для следующего, рванул край щита и, уворачиваясь, успел полоснуть кинжалом по плечу и спине римлянина. Взревев от полученной раны, тот развернулся в надежде нанести удар мечом в спину противника. Но тот в очередной раз уклонился, проявив чудеса ловкости.

От резкого поворота тугая коса угра, утяжелённая специальными украшениями, вылетела из-за спины и хлестнула по глазам соперника. Этот трюк уже не раз ставил в затруднительное положение его врагов. Острая, ослепляющая боль – предпоследнее, что они успевали почувствовать в этом мире. Последним оказывался смертельный удар. Телохранитель Негода не стал исключением. Зажмурившись, словно в его глаза с силой бросили горсть раскалённого песка, он непроизвольно вытянул шею. Варвар немедля полоснул по ней кинжалом, и из глубокой раны брызнул фонтан крови. Находившиеся неподалёку зрители отпрянули от латинянина как от прокажённого, боясь запачкать свои белоснежные туники.

Внутри круга лежали два тела: одно – без движения, с трезубцем в груди, второе – в конвульсиях теряющее остаток жизненных сил. А над ними возвышался улыбающийся варвар, полностью оправдавший своё прозвище – Чемпион. Его раскосые тёмно-карие глаза светились восторгом.

Зрители негодовали, так как многие из них проиграли деньги. Хозяйка палаццо и Негод не могли сдержать ликования. Они спустились со ступенек ротонды и подошли к варвару.

Женщина сняла с шеи золотое ожерелье и замерла, подняв его на руках. Ратним догадался, чего от него ждут, и склонил голову. Он думал, что эта красивая взрослая женщина закрепит золотую и явно дорогую вещицу на его шее. Но та застегнула замок и водрузила украшение на голову варвара.

– Раньше триумфаторов венчали лавровыми венками, пусть же тебе достанется золотой, – произнесла она.

Негод взял эдитора под руку, отвёл в сторону и объяснил, что лишился двух своих лучших телохранителей. Требовалось восполнить потерю, и самый приемлемый вариант – это Чемпион варваров. Хозяин угра понял, что настал именно тот момент, которого он ждал, терпя гордый нрав своего раба и не решаясь избавиться от него. Предложенная цена с лихвой покрывала все затраты.

Пока Негод говорил с эдитором, Алекса изучала варвара. Его природная смуглость не могла скрыть разлившегося по щекам румянца, в глазах не было и тени рабской робости. Так смотрят лишь абсолютно свободные люди. Такой взгляд был у льва, которого однажды привозили в город. Царь зверей даже в клетке не терял своего достоинства, взгляд его мог быть голодным, затравленным, не было в нём лишь покорности.

А ещё запах! Алекса никогда не могла подумать, что вонь, источаемую немытым, потным телом, она сможет когда-либо назвать запахом. Нет… Это был аромат! Гетера сама ежедневно принимала ванны с благовониями и приучала к этому тех мужчин, которых допускала до своего тела. К обязательным омовениям привык даже гордец Негод. Но здесь вонь тела была составляющей запаха первобытного победителя. Алексу изнутри стало прожигать желание. Варвар уловил это её состояние, и его взгляд подёрнула поволока.

– Боже, да он воняет просто невыносимо! Как ты только можешь стоять с ним рядом?! – произнёс наместник, подойдя к ним. – Я уж было приревновал тебя к этому дикарю, но теперь могу быть спокоен – такого вонючку ты не подпустишь к себе ни за какие деньги.

И тут же добавил:

– Тем более что у него их нет! Но я всё-таки прикажу, чтобы ему не давали мыться! – он рассмеялся своей шутке, потом продолжил: – Я остаюсь сегодня у тебя. Надо отметить моё приобретение. И ещё – пошли ему рабыню, пусть потешится. Кстати, эдитор сказал, что его зовут Ратним. Что за имена у этих варваров, словно собачьи клички! Смотри, как встрепенулся, услышав своё имя. Одно пока не возьму в толк – как отдавать ему приказы? Он же ни слова по-нашему не понимает. Привлеку, пожалуй, к этому делу твоего Петроса, он ведь способный к языкам.

Это был не ужин, а целый пир, словно Негод отмечал не поражение своих телохранителей, а победу Империи над полчищами Аттилы. Алекса так потчевала гостей, что многие уснули прямо на коврах в гостиной, где были накрыты столы. Задремавшего Негода она приказала отнести в свои покои.

Посылать Ратниму рабыню она и не думала. Как только в палаццо воцарилась тишина, она сама пришла к варвару…

И когда Алекса истекала кровью от раны, нанесённой чужеземцем, и медленно теряла сознание, она вспомнила ту ночь, когда впервые вошла к Ратниму. И другого варвара – голубоглазого, рыжеволосого, который насильно овладел ею буквально перед смертью. На какой-то миг он показался ей удивительно похожим на её последнюю страсть.

О последнем рассказчик знать не мог, но обо всём остальном в общих чертах поведал Чекуру на его языке. Управляющий поместьем гетеры был полиглотом – язык угров был седьмым в его лексиконе. Здесь его знали как Петроса, родители же дали ему имя Петрио…

Эх, если бы не амбиции его отца Азиния Вара… Патриций пожелал занять место магистра армии Аэция, фактически заправлявшего делами в Западной империи при императоре Валентиниане III. Амбиции… Родителя они привели на место казни у Эсквилинских ворот Рима. Глашатай во всеуслышание проорал зевакам приговор императора, утверждённый сенатом, обвиняющий патриция в государственной измене. Умолкнув, глашатай дал знак ликторам, один из них накрыл голову приговорённого куском материи, другой занёс над головой топор…

Петрио не видел казни отца, но столько раз был очевидцем этих кровавых зрелищ, что легко мог себе представить, как всё происходило. Сам он в это время уже был на пути в Грецию. Оставаться в столице, да и в стране, было небезопасно – могли отправить следом за отцом. Знание языков и образование без труда помогли Петрио, ставшему Петросом, найти место управляющего палаццо знатной гетеры…

Ратним за год не смог постичь латынь – усвоил основные глаголы и наиболее часто употребляемые существительные. Он сам по себе был довольно немногословен. Петросу всё-таки удалось кое-что узнать о его прошлом и жизни племени, обитающего далеко на востоке, на границе степей и гор, покрытых густым хвойным лесом. А ещё он проникся симпатией к вождю Чекуру, получившему от самого Аттилы прозвище Молочный горн.

Петрос был умелым рассказчиком: он овладел вниманием публики. Но в конце концов та не выдержала:

– Так где он сейчас?! Пусть сейчас же скажет! Говори, не тяни! – летело отовсюду.

– Он здесь.

Латинянин направился через сад к окружавшей его невысокой каменной ограде, и толпа варваров во главе с Чекуром проследовала за ним. Там находился небольшой песчаный холмик, на котором лежало сомкнутое краями золотое ожерелье с остроконечными подвесками.

Оказалось, Негод узнал о том, что Алекса отдаётся его телохранителю, да ещё и оплачивает его ласки. Последнее обстоятельство, очевидно, больше всего разозлило покровителя. Его принуждали к купаниям, а неряхе дикарю ещё и приплачивали за вонь!

Накануне отъезда (наместник на самом деле сбегал, зная о подходе полчищ Аттилы) Негод собрал всех приближённых в палаццо Алексы на прощальный пир. В качестве развлечения был запланирован бой Ратнима с тремя рабами, приобретёнными наместником недавно. Бойцам выдали по щиту, мечу и булаве. Но победы варвара Негод не планировал и приказал подмешать в еду телохранителя опий. Так что в круг Ратним вышел без главных своих преимуществ – молниеносной реакции, ловкости и умения предвидеть действия противников. Чемпион варваров стал лёгкой добычей – воины переломали ему булавами рёбра, руки и ноги, только после этого размозжили голову. Алекса не выдержала этого зрелища, она вскочила с места и попыталась уйти, но предупреждённые телохранители Негода не дали ей этого сделать. Они удерживали женщину на месте, не позволяя ей опустить или отвернуть голову.

– Я не знаю ваших погребальных обычаев, так что положил на могилу лишь это золотое ожерелье, подаренное ему хозяйкой при знакомстве, – окончил рассказ латинянин.

Чекур поднял с могилы украшение. На том свете Ратниму могли потребоваться утварь, кони, оружие – но не женские побрякушки. Дотронувшись до земли, под которой покоилось тело друга, Чекур почувствовал, как душа Ратнима радостно рванулась к нему, словно только и ждала этого момента. Он встретил её с не меньшей радостью и повёл за собой по длинной ледяной дороге на закат. Непрожитая часть жизни отлетела на восход, прожитая, принадлежащая погибшему, осталась среди этих диковинных деревьев. Сидя на корточках и раскачиваясь всем телом, Молочный горн затянул песню, чьи слова могла разобрать только душа покойного, остальным же слышался лишь однообразный нескончаемый мотив, издаваемый сомкнутыми связками.

Окончив пение, Чекур встал с колен и направился к палаццо, дав знак латинянину следовать за собой.

– Почему ты сразу не сказал обо всём и позволил аварцу увести тебя? – заговорил вождь, когда они уже подходили к ротонде.

– Много ли стоят слова человека со связанными руками и стоящего на коленях? – ответил тот вопросом на вопрос. – Я вернулся, чтобы сказать, что хочу остаться в твоём войске. Воин из меня, может, и никудышный, а вот знания могут пригодиться. Ты тот, под началом кого я хотел бы служить. Ты честный. А мояИмперия прогнила, она скоро рухнет, кругом корысть и лицемерие, ставшие основой основ успешного существования на всех уровнях – начиная с плебса, а заканчивая сенатом и очередным императором, которого приводят к власти его деньги и коварство.

– Как тебя зовут?

– Петрио Вар, – назвался латинянин своим настоящим именем.

– Вар… Оставь уж нам быть варварами. Быть тебе Петро, – с этими словами вождь приобнял угра и указал на статую за своей спиной:

– Как её звали?

– Почему звали? – немного недоуменно ответил Петро. – По-разному: Афродита, Венера… Всё это имена богини красоты и плотской любви. Но почиталась она язычниками, ещё до принятия нашими народами христианства. Когда её величали Афродитой, статую вывезли с одного из островов, разграбленного греками лет сорок назад. Поклонник хозяйки палаццо купил для неё изваяние, потому что уловил сходство с Алексой. Даже её полное имя – Александра – повелел выбить на постаменте. Действительно, что-то есть – особенно, как говорят, это было заметно в молодые годы гетеры…

– Её зовут Вальга, – прервал Чекур Петро, привстал на цыпочки и надел на шею статуи золотое ожерелье с могилы Ратнима. – Ей суждено стать невестой Нга.

15 августа 2017 года

Записи Петро на двое суток погрузили в читательский запой. Перед тем как пойти на второй круг, я решил сделать перерыв. И занять не голову, а руки.

Дом у меня хороший – центр посёлка, тихая улица Старателей, которая делает несколько поворотов и заканчивается тупиком. Из окна виднеются соседские палисадники, а за крышами домов – зелёные с просинью гребни уральской тайги.

Этот дом мне достался от жены при разводе в обмен на квартиру. А ей – в наследство от дальней родственницы. С семьёй мы долгое время использовали его как летнюю резиденцию. Когда пару лет назад я предложил разойтись, сразу перебрался в этот дом на постоянное место жительства.

Тогда это была вынужденная мера: после брака, продлившегося полжизни, мне остро требовалось одиночество. Со временем быт наособицу пришёлся мне по душе. Дом я перестроил под себя, облагородил – установил электрический котёл, нормальный человеческий санузел. И наметил массу дел на тёплое время года. Первым пунктом в списке хозяйственных дел на отпуск числилась починка забора – или, правильнее сказать, палисадника.

С самого утра я приступил к делу: взялся отрывать пролёт.

– Помогай Бог, Георгий Петрович!

– Бог-то Бог, да и сам не будь плох, – ответил на слова женщины в платке. Я сразу её узнал: – Ольга…

– Павловна я, – поняла причину паузы гостья, улыбнулась и сразу перешла к сути дела: – Знаю, вы в отпуске, но тем не менее, может, уделите нам время. Я всё по вопросу трезвления.

– Да вроде как не злоупотребляю, – попробовал я отшутиться.

– Завтра в Мотином рву у нас состоится семинар попечительства о народной трезвости, со всей епархии народ будет, – гостья сделала вид, что не заметила шутку. – В епархии требуют, чтобы в прессе освещались все события на эту тему. Отец Симеон сам не сможет поехать, просил вас поприсутствовать на семинаре, написать в газете…

– Вот оно что! Давайте так: вы съездите, потом мне расскажете, а я уж с ваших слов напишу, фото какое-нибудь дадите.

– Нам очень бы хотелось, чтобы вы сами и сфотографировали, и написали хорошо. Вы ведь всё равно в отпуске. Мы вас свозим в монастырь, проведём особую расширенную экскурсию. Соглашайтесь!

– Я бы с радостью – да вот ремонт затеял, – я ещё не терял надежды выскользнуть и предъявил последний и, как мне казалось, весьма серьёзный аргумент.

– Нашли о чём тужить, – словно ждала этого прихожанка и с лёгкостью покрыла моего козырного короля припасённым на этот случай тузом: – Я вам сейчас троих помощников пришлю, к вечеру управитесь. Нанялись тут к нам в храм трое бомжей. Батюшка взял их – а работы толком нет. Только уговор: денег им не давайте, а то запьют.

Вскоре после визита Ольги Павловны явилась и подмога. Двое из них, лет под сорок, были похожи на классических «джентльменов удачи» – выдавал их взгляд, рыщущий вокруг в поисках дармовой наживы. Третий был мужчиной немногим за шестьдесят, с крупными чертами лица и выраженным чувством собственного достоинства. Про себя я мгновенно окрестил его Морганом Фрименом – как есть он, только белый. По повадкам – бывший зек. Наколок на пальцах и запястьях не видно – выходит, сидел, скорее всего, на общем режиме мужиком, к уголовникам не прибился, но и не опустился. Держался уверенно – как определивший сам себе место в этом мире.

– Меня Голым можешь звать, а нет, так отзовусь и на мужика, – представился старший и указал на обоих своих спутников сразу: – А это Коля-Вася.

Я так и не понял, кто из них Коля, а кто Вася, да и не очень-то пригодилось: Голый, как опытный бригадир, сразу же оценил фронт работ и раздал им чёткие указания. Одного Колю-Васю отрядил мне в напарники прибивать штакетины, сам же с другим взялся отрывать старые прясла и налаживать новые. Сразу было видно, что Голый и топор, и молоток в руках держал не в первый раз: гвозди вгонял с двух ударов, не забывая отпускать колкости-шутки Коле-Васе.

И владел хорошо не только рабочим инструментом. Во время одного из перекуров «бригадир» всё вертел в руках нож. Перед этим попросил подковырнуть что-то, я ему и передал Марлина. Да, нож с именем собственным. Прошёл со мной через всю жизнь. Пацан в Визю без своего ножа считался вроде как неполноценным. Заиметь его было сродни инициации. Перочинные – не в счёт. Настоящие ладили в леспромхозовской кузне. Батя замолвил перед кузнецом слово – и тот за рубль, сэкономленный на школьных завтраках, выковал мне лезвие из КрАЗовской рессоры.

Когда в руках у меня оказался заветный, ещё влажный и почерневший от закалки в машинном масле клинок, он мне сразу напомнил рыбину. И не из тех, что водились в нашей Сильве или Вогуле, о таких мог писать лишь Хемингуэй. Так и всплыл в памяти марлин. Уже позже узнал, что название этой хищной рыбины с длинным и прочным носом-копьём происходит от латинского «machaera» – «кинжал» и «nigricans» – «становящийся чёрным». На рукоятку пошёл отросток лосиного рога, а на гарду – увесистый десятикопеечный медяк 1836 года чеканки.

Голому нож пришёлся и по руке, и по душе: он то пробовал пальцем остриё клинка, то изучал надписи на царском гривеннике. А перед тем как подняться, метнул Марлина в стену бани – лезвие вошло чётко перпендикулярно стене и вонзилось глубоко. Пришлось раскачивать нож за рукоять, чтобы извлечь его.

Интересно, что привело Голого в шаринский храм? Явно не нужда. Такой себе всегда сможет копейку добыть. Раскаяние? Вряд ли. Грехи за ним, несомненно, водятся, но вот на кающегося грешника похож меньше всего.

– Спасибо большое за помощь, мужики! – обозначил я самую щекотливую, исходя из пожеланий Тортовой, тему благодарности. – Я обещал Ольге Павловне денег вам на руки не давать. Боится, что забухаете. Так что не знаю, чем и отблагодарить вас.

– А деньжат всё-таки подкинь, много не надо: на чай да сигареты, – озвучил свой расклад Голый. – Насчёт бухалова не дрейфь, пока при храме – ни-ни. Слово.

Я положил на стол тысячу, Голый небрежно сгрёб купюру, утопив её в кармане брюк, и встал. Коля-Вася последовали его примеру.

– На железнодорожном вокзале в Ебурге оторвал их от кодлы бомжей, – заговорил Голый, когда парочка пошла вперёд, а мы задержались у ворот. – Не совсем пропащие.

– Выходит, под опеку взял?

– Да кто я такой, чтобы опекать их? Вот Господь, тот, пожалуй, может. Я лишь подтолкнул, а там уж как пойдёт.

Несколько секунд помолчали.

– Хороший ты, вроде как, человек, – вдруг неожиданно сказал Голый. – И чего только твоей жене надо было?

– Это ты к чему?

Голый немного замешкался с ответом, но потом нашёлся:

– Да так, бабы в храме лясы точили. Ладно, бывай. Очень надеюсь, что больше не свидимся.

Не протянув руки, человек, напоминающий белого Моргана Фримена, направился к поджидающим его на дороге под фонарём Коле-Васе.

– Я же просила вас не давать им денег, – утром высказала мне Тортова, когда я сел в машину одного из прихожан храма.

– Голый мне слово дал, что пить они не будут. Соврал?

– Да нет. С этим-то всё в порядке. Вот только сам Евгений Николаевич пропал. Утром мне церковный сторож передал записку от него и тысячу рублей. Сообщил, что появились срочные дела, а деньги просил позже, если что, отдать Коле-Васе, как он называл своих товарищей.

Значит, Евгений Николаевич… Так-так… Голый. Выходит, всё-таки не бабы лясы в храме точили про мою бывшую. Звали её Елена Евгеньевна, в девичестве – Голопятова. Вот, значит, и свиделись, тестюшка. Случайно ли вот только заглянул или по какой надобности? В последнее время мне вообще в случайные стечения обстоятельств верилось всё с меньшей и меньшей охотой. Я даже слегка тосковать стал по славным дням простоты и наивности.

Явление Золотой Богини Вальги

Реку, по которой подымались угры, местные племена называли Сельвуна – «вода дождей», а себя – сельвины. Этот водный путь извивался самым замысловатым образом, словно огромная змея ползла меж камней предгорья.

– Не пускает нас река домой, водит кругами, как злой дух, – говорили меж собой воины, ещё недавно заставлявшие содрогаться от ужаса города и государства, а теперь приходящие в уныние от нескончаемой дороги.

Сам Чекур был уверен в правильности выбранного пути, но его волновало собственное здоровье. Не одну сотню людей он поставил на ноги после тяжёлых ранений. А перед своей болезнью он оказался бессилен. Тело покрылось сыпью – пятна розового цвета то рассыпались беспорядочно, то группировались в полукольца и кольца по всему туловищу. Следом стали проступать воспаления – они выпирали, словно россыпь гороха, укрытая тонкой тканью.

Высыпания на лице скрывала густая рыжая борода, руки – перчатки. Начали выпадать волосы. Пополз слух о телесной слабости вождя. Он начал подтачивать глыбу авторитета Молочного горна.

– Что ты всё время царапаешь на пергаменте, Петро? – однажды спросил Чекур. – Описываешь чудеса?

– Просто описываю всё, что происходит с нами, – отмахнулся Петро. – Если начнут происходить чудеса – напишу и о них. Хотя главный творец чудес – это ты. Вон что задумал – явить северянам-дикарям новое божество… Не каждому такое подвластно. Лишь бы болезнь не подточила тебя…

Чекур гневно сверкнул глазами в полутьме.

– Я же не слепой, Чекур, – мягко продолжал Петро. – И имя твоей болезни мне известно – в наших краях считалось, что её Господь посылает тем мужьям, что изменяют своим жёнам.

Петро немного помолчал, как бы раздумывая – продолжить тему или нет, но снова заговорил, кивнув за спину вождя, где покоилась укрытая шкурами каменная статуя:

– Может, это Вальга наказывает тебя за то, что прямо у её ног ты овладел Алексой?

На Чекура эта новость произвела впечатление.

– Вальга простит меня, когда я возвышу её над всем миром! – рявкнул он.

– У нас ходили разговоры, что последний любовник Алексы, наместник Негод, привёз сифилу из Александрии. Ох, и дурная болезнь. Слышал, что её лечат с помощью ртути. Надо добыть её у торговцев, что, слышал, заходят в эти края с востока.

– Может, болезнь уйдёт сама?

– Не уйдёт, – покачал головой Петро. – Симптомы могут пропасть, но потом вернутся с утроенной силой. Язвы проступят не только на коже, но поразят кости и нутро, ослабнет разум, голос пропадёт, нос провалится…

– Потом – это когда?

– Точно не скажу. Года два, три… Может, пять.

– Значит, время у меня есть.

Сказав это и видя, что Петро ещё что-то хочет добавить, Чекур подал ладонью не терпящий возражений знак: разговор окончен! И приказал собирать воинов на кличе, чтобы держать слово. Многие из них, утомлённые долгим путешествием, которому, казалось, не будет конца, стали терять присутствие духа. Были и первые дезертиры. Исчез замыкающий струг, главенство которым Чекур доверил, казалось, одному из самых опытных и надёжных своих людей – Куча был воином ещё из первого призыва угров, возглавляемого Савалом.

Войско собралось у разведённого рядом с шатром вождя костра. Чекур хоть и испытывал приступ слабости– весь день полулежал, с головы до ног закутанный в покрывало из соболиных шкур, но не мог предстать в таком виде на кличе. Собрался, говорил хоть и неспешно, но внятно и отчётливо, как любой повелитель:

– Братья! – обратился Чекур к воинам. – Мы провели много боёв, захватили богатства. С этой добычей мы могли остаться в тёплых краях – но это сгубило бы нас, как богатство и леность сгубили те города, которые мы покорили.

Я повёл вас обратно в холодные края по приказу духов. Они указали мне на то, что ваша жизнь нужна не для праздности. Всех нас ждёт великая задача: явить миру Золотую Богиню, которая дарует процветание и поможет нам подчинить себе другие племена, не прибегая к оружию. Я знаю, что вы ослабли духом. Вот и Куча сбежал луну назад. Направил свой струг в один из притоков этой реки, ища лучшей доли. Но вот что с ним стало…

Чекур бросил что-то в руки юноши, стоящего неподалёку. Воцарилась гробовая тишина: воины передавали друг другу скальп. Не было сомнений в том, что это смоляные волосы Куча: все узнали косу с седой прядью и вплетённую в неё золотую цепочку. Больше всего поражало, что скальпу было несколько лун: кожа успела высохнуть почти до заскорузлости. И когда над войском повис гул недоумения, трофей вдруг обернулся зверьком – водяной крысой, тяпнул за палец державшего «скальп» угра и, отброшенный, скрылся в темноте.

– Не ищите! – ровно сказал Чекур. – Я смог взять скальп Куча лишь на время – оттуда, где он окажется через три луны. Он будет висеть в жилище одного из вождей племени, что обитает в верховьях реки Вогумы.

Знаю, вы судачили, что воде нужно принести жертву, чтобы она пустила нас в родные края. Так вот, пусть Куча со своим стругом и людьми станет той самой жертвой.

По толпе пронёсся гул всеобщего одобрения, воины славили Чекура и склонялись перед его величием.

Вождь кивал, источая уверенность и спокойствие. Ни у кого не возникло бы и мысли о том, что он потрясён случившимся. Чекуру и раньше доводилось прорываться сквозь время и пространство, но никогда не получалось захватить оттуда материальный предмет. Это был иной уровень общения с потусторонним миром. Сам Чекур догадывался, что к помощи духа покойной бабки теперь присовокупилась ещё и сила Вальги, что лишь усилило его потомственный дар.

Водный путь угров извивался самым замысловатым образом, так, словно это не вода текла, протискиваясь через предгорья, а огромная змея – меж камней: порой образовывались петли в основании, которых от русла до русла было пару часов ходьбы, тогда как путь по воде занимал день, а то и два. На одной из таких петель разведка обнаружила городище. Это давало возможность подобраться к стану сельвинов незаметно с тыла. Чекур сам отправился познакомиться с обстановкой.

Вид, открывшийся с крутого берега, впечатлял: невысокие горы, поросшие ельником, уплывали в горизонт штормовыми тёмно-зелёными волнами, взбивая пену облаков. Гора, на вершине которой стояли угры, одной отвесной скалой обрывалась к воде, другой – нисходила сначала крутым, а ближе к берегу – пологим спуском. Там-то, на взъёме, и располагалось городище – до пяти десятков бревенчатых построек с отверстием в крыше для отвода дыма. В верховьях Сельвуны, в отличие от низовий и берегов Кемьи и Ра, где люди в основном обитали в шатрах из шкур или землянках, всё чаще стал попадаться этот тип жилищ. Они чем-то напоминали угрские хоромы, сельвины же называли их хизбами. Со стороны реки селение ограждала стена из камня, с остальных трёх его обнесли частоколом в два человеческих роста.

Чуть поодаль, на вершине горы, за молодыми деревцами виделось изваяние местного божества. Вблизи это оказался большой камень, которому пытались придать человеческий облик. Получился то ли заплывший жиром мужик, то ли беременная баба. Вокруг лежали кости животных и куски разлагающегося мяса – жертвоприношения.

Неожиданно в городище забил бубен, стали раздаваться протяжные голоса, похожие на песни, было видно, как за частоколом всё пришло в движение. Поначалу Чекур подумал, что их заметили и дали знак тревоги, но это оказалось не так.

Сельвины – мужчины, женщины и дети – собрались на небольшой, свободной от построек площадке в центре городища. Толпа кольцом обступила камлающего шамана и время от времени хором подхватывала его песнь. По окончании действа открылись ворота, ведущие на гору, в них появился сам жрец, но уже без кама, в сопровождении девочки. Он вышагивал, опираясь на длинный посох, она несла, крепко прижав к груди, небольшого дикого гуся, то и дело уворачиваясь от ударов клювом.

Взобравшись на гору, шаман присел на камень, весь чёрный от засохшей крови. Болезненно поморщившись от гусиного гоготания, не вставая, одной рукой свернул птице шею. Положив птицу на камень, полоснул ножом по горлу, потом отхватил птичьи лапы, сунул их девочке в руки, пробурчал что-то и подтолкнул её в спину. Та помчалась под гору радостно, что-то крича и размахивая перепончатыми розовыми лапками.

Завидев её, городище вновь ожило. Народ, теперь уже через центральные ворота, повалил к реке. Здесь мужчины переправили на лёгких берестяных лодках часть женщин и детей на другой берег, потом всем скопом – кто по берегам пешком, кто по воде – направились вниз по течению, сгоняя птицу, которую угораздило гнездиться неподалёку от людского жилья.

Угры сразу догадались, в чём дело.

– Гирий птома, – произнёс с неожиданным для него волнением одноглазый гигант Хомча, и вождь молча кивнул.

– Грядёт облава на гуся, – пояснил латинянину Чекур. – В наших краях есть подобный обычай. В конце лета в птичьем мире происходит линька, птицы меняют крылья и не могут высоко взлетать. Этот период у водоплавающих птиц длится до двух лун, в это время и происходит облава. В ней принимают участие даже женщины и дети. Дело нехитрое: не способную взлететь стаю на лодках загоняют к берегу, где с птицей расправляются не только оружием, но и всем, что попадёт под руку.

С высоченного обрыва угры наблюдали, как сельвины загнали гусей в заводь, где и устроили бойню. Она закончилась довольно быстро. Паническое гоготание птиц, возбуждённые крики людей оборвались едва ли не разом.

– Эх, сейчас бы варёными лапками полакомиться или жаренным на вертеле гусем, – размечтался телохранитель Чекура. – Местные закатят пир горой, станут беспечными. Я с небольшим отрядом могу застать их врасплох и заставить поделиться добычей.

– Нет, – отрезал Чекур. – Мы явимся перед ними иначе.

На рассвете обитателей городища разбудили неслыханные ими прежде медные песни. Необычайно звонкие, словно вырывающиеся из металлической глотки, они неслись с горы и перетекали из протяжных в череду коротких, и обратно. Сельвины высыпали на улицу. То, что предстало их взорам, позже превратилось в легенду: каменный идол Старика Края Гор, возвышавшийся на святилище над городищем, за ночь обернулся прекрасным, невиданным доселе по красоте женским изваянием. Мало того – золотым, как солнце! Чтобы разглядеть это чудо получше, люди потянулись к воротам, ведущим к горе. А с неё к ним навстречу уже спускался посланник Богини – воин, облачённый в так же отливающие золотом доспехи на теле и шлем с маской на голове. Из оружия у него в руках был лишь позолоченный посох.

По призыву шамана, враз почуявшего угрозу своему верховенству, сельвины пустили в золотого воина целый рой стрел из своих луков. Посох в его руках посланника Богини словно ожил, завертелся с необычайной скоростью – и все стрелы отскочили, не причинив ему вреда. Защитники городища, вооружённые кто мечом, кто копьём наперевес, двинулись навстречу пришельцу. Тот не сбавил шаг, а лишь взмахнул посохом – и с горы, описывая большую дугу и издавая протяжный свист, полетели золотые стрелы. Они воткнулись в землю у сельвинов перед самым носом, преградив путь.

Когда чужеземец подошёл к частоколу из золотых стрел и снял шелом с притороченной к нему маской, то уже немало поражённым людям предстал чудный человеческий облик – лик был светел, глаза – голубые, волосы – золотые, а борода – огненно-рыжей.

В это самое время со стороны Сельвуны вновь понеслись медные песни. Вслед за ними из-за поворота реки появились лодки такой величины и в таком количестве, что из-за них не стало видно воды. Они были полны воинами. Это стало последним аргументом для сельвинов. Они побросали оружие и пали ниц, склонившись перед золотой Богиней и её посланниками.

Для столь эффектного явления Молочному горну и его приближённым пришлось немало потрудиться. Чекур уже давно дал указание Петро придумать, как изготовить золотую краску. Латинянину пришлось изобретать её состав исходя из доступных в походе средств. С трудом, но, после множества опытов, ему удалось добиться нужного результата.

Вернувшись из разведки, Чекур приказал своим телохранителям, от которых у него было меньше всего секретов, сгрузить части статуи на берег, соединить их в стороне от глаз остальных угров, в прибрежном ельнике. Петро взялся за приготовление краски: в котле на огне костра закипели смешанные компоненты, основными из которых были смола, воск и золото – множество римских монет, истолчённых в порошок. Когда месиво стало текучим и однородным по цвету, его, ещё кипящим, стали наносить на Богиню, латы Чекура и стрелы. Орудовали кистями из вымоченной в воде липовой коры.

Когда, уже в начале ночи, отполированное до блеска божество предстало в отблеске огней перед потерявшим дар речи войском, вождь обратился к нему с такими словами:

– Это наша новая богиня – Вальга! Под её покровительством мы проведём здесь грядущую зиму, и вы сами убедитесь в том, насколько она щедра на чудеса. Духи и боги, которым мы поклонялись прежде, сами не знают покоя и не дают его нам, смертным. Я, Молочный горн, вижу, что обжитое ими Небо не знает и не узнает покоя. Всё это переносится и на нас. Хватит! Пора остановиться! Познать радость семьи, отцовства и свершений, умножающих наши силу и славу, а не страх и трепет перед нами. Всё это нам даст Вальга. Так поклонимся же ей!

Перечить никто не посмел. После этого пошли приготовления к утренней операции. Для её звукового сопровождения Чекур выбрал трофейные пехотные трубы из меди, литуусы, которые римляне использовали для подачи боевых сигналов.

Уграм предстояла бессонная ночь. Струги не спеша в ночной теми отплыли, чтобы с рассветом пристать к берегу у городища, а Чекур и его телохранители снова разделили Золотую Богиню на две части и направились к вершине горы, где последние свои часы достаивал идол Старика Края Гор.

16 августа 2017 года

Путь до Мотинарва занял два с половиной часа. Первое время водитель, недавно воцерковлённый предприниматель, не умолкая описывал свой путь к Богу. На одном из аттракционов, завозимых в наш посёлок по большим праздникам, этот мужик свернул себе шею. Что-то от чего-то в костномозговых хитросплетениях его позвоночника сдвинулось, но остановилось за пару миллиметров до роковой отметки. Медики поставили на ноги горе-эквилибриста. Своё спасение он не преминул отнести к чудесам Господним и в результате стал примерным и самым активным прихожанином местного храма.

Фонотека неофита ещё не была укомплектована подобающим образом для долгих переездов – лишь небольшой альбом какого-то барда-иеромонаха, так что добрую часть пути за мои душевные струны пытался дёргать самый незамысловатый шансон. И у него было больше шансов, чем у недалёкого человека, возомнившего себя миссионером и пытающегося наставить на путь истинный всех кого ни попадя.

Мотин ров вынырнул из-за леса, словно у него только и дел было, что подкарауливать странников. Здесь располагался мужской монастырь, возведённый на месте одной из самых знаковых трагедий революционных событий. Случилась она в поросшем берёзовым да осиновым молодняком урочище с тремя десятками шахт и шурфов, где прежде выдалбливали руду. А прозвище «ров» в полной мере оправдывал карьер, затянутый, как дурной глаз бельмом, ржавой дождевой водой. Гиблое, безнадёжное место.

Ограждение монастыря – бревенчатые стены, ощерившиеся оскалом затёсанного частокола, сторожевые башни в стиле а ля русс (острог да и только!) казались более уместными в качестве декораций на съёмках исторического фильма о покорении Урала.

Семинар о трезвости проводился в административном корпусе. Экскурсию же по монастырю с посещением трапезной обещали провести по окончании мероприятия. Я с тоской слушал выступающих, идеи которых в основном были далеки от реалий российской глубинки. И вдруг меня кто-то тронул за плечо.

Это была Тортова. Она смотрела на меня так, словно первый раз видела или узнала что-то омерзительное о моём прошлом.

– Георгий Петрович, с вами хотят поговорить, – молвила она и закатила глаза, как бы обозначая высокий уровень персоны, пожелавшей общения.

На выходе из здания Тортова кивком головы передала меня поджидавшему монаху. Он тем же макаром повелел следовать за ним.

– Может, в трапезную идём? – шутил я, пытаясь разрядить обстановку. – Заодно и почаёвничаем.

Служка на ходу обернулся. Я ожидал встретить недоумённый или осуждающий взгляд, вместо этого из-под густой бороды пробилась улыбка, в уголках глаз сбежались весёлые морщинки.

– Пришли, – поводырь кивнул на крошечную часовню, больше похожую на баньку. – Помогай тебе Господь, – проронил он и скрылся.

Стучаться я не стал. Дверь открывала сразу всё небольшое помещение без каких-либо закутков. Внутри из обстановки – только скамьи по стенам и небольшая кафедра. В углу перед иконой светилась лампадка. Дневного света, втиснувшегося сквозь оконца-бойницы, хватило, чтобы разглядеть и узнать человека в рясе на скамье. Он читал книгу в красном переплёте, положив её на мини-подоконник.

Священником, обернувшимся на скрип двери и в свою очередь оценивающе разглядывающим меня, был Владислав Зыбин. Ещё недавно один из официальных спикеров церкви стал известен многими эпатажными высказываниями. Одно из них сводилось к тому, что слишком комфортная, сытая жизнь вредит обществу и Бог оставляет его.

До того как он, захлопнув книгу без закладки, положил её рядом на лавку названием вниз, я смог прочитать часть его: «Евангелие…». А вот от кого оно, так и не разглядел.

– День добрый, Георгий Петрович. Проходите, присаживайтесь.

– Здравствуйте, Владислав… Не знаю, как по батюшке.

– Что ж, тем лучше, что узнали меня.

Мы откровенно рассматривали друг друга, как боксёры после взвешивания, разве что не выпучивали глаза и не показывали друг дружке неприличных жестов, не говоря о прочем. Хотя, если бы дело дошло до рукоприкладства, ему бы следовало подальше от меня держать свою скудную, как всходы овса в засушливый год, бородёнку.

Священник казался слегка озадаченным тем, что я не проявлял душевного смятения. Зачем? Я и так догадался, что Зыбин курирует в церкви поиски рук самой известной в мире статуи.

– Вижу, вы не удивлены, – заговорил-таки священник. – Вы христианин?

Видимо, ему было неудобно спросить с порога: «А не подскажете ли, милейший, где всё-таки руки Венеры Милосской зарыты?» Хотя перейди он сразу к делу, я бы его понял.

– В известной степени.

– Ну, крест-то на вас есть?

Вместо ответа я расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и потянул за гайтан.

– Уже хорошо.

– Я не воцерковлён. Нательный крест – это своего рода знак того, что нахожусь в определённой системе координат – духовных и нравственных – православного христианства. Так уж выпало по принципу культурной принадлежности.

А что касается идеологического смысла отечественной церкви, то её суть до меня неожиданно доходчиво довёл один из знакомых. Он так отозвался о позиции Ватикана по контрацепции: «Я за то люблю русскую церковь, что она ко мне в постель не лезет гондон отбирать». И всё так. Было. Но сейчас вы со своей идеологией огосударствления церкви вот-вот покуситесь и на этот статус-кво. Того и гляди наши храмы перестанут дарить тепло, а станут, как итальянские, внушать «торжественность и гордость», как писал Василий Розанов.

– У меня есть что возразить, – оживился Зыбин, перекинул ногу через скамью, усевшись более подобаемым образом и пододвинув к себе книгу, словно собирался ею воспользоваться в качестве если не весомого, то увесистого аргумента.

– Ну уж нет. Ни в какие дискуссии я вступать не собираюсь, лишь счёл нужным определить свою точку зрения. Ваши-то, благодаря многочисленным выступлениям в различных СМИ, известны.

– Мои высказывания обычно вырывают из контекста, переворачивают. Почти все ваши коллеги-журналисты так делают. Ну да Бог с ними… Следует полагать, вам понятен наш интерес к вашей персоне.

– Один москвич целую неделю обхаживал меня и подробно посвятил в суть дела. Мне известна предыстория поисков, скажем так, фрагментов одной скульптуры. Но скажу сразу: предметов, из-за которых разгорелся сыр-бор, у меня нет.

– Представляю, что про нас мог наговорить их посланец.

– Ордену Божественной Длани известно, что церковь видит угрозу в руках Венеры Милосской. А именно – в воссоздании истинного облика статуи, побывавшей воплощением двух божеств. Ведь это может оказаться одним из признаков приближения конца света: основной образ Апокалипсиса – лжепророк, который может привести к язычеству и идолопоклонству.

– Ну, не так уж и далеко от истины.

– И как вы собираетесь поступить с руками, окажись они, простите за каламбур, в ваших руках?

– Ничего радикального не планируем. Пусть остаётся всё как есть: Венера – в Лувре, руки – в России. Полежат где-нибудь в надёжном месте. Лучше расскажите – вы впечатлились романтикой Ордена и фигурой его основателя – Жюля Симона?

– Честно говоря, я уже не в том возрасте, чтобы быть идеалистом.

– Они вам наверняка рассказали про благородство своей миссии и воссоздание шедевра. А про Общество филадельфов, по сути скрывающегося под вывеской Ордена Божественной, прости Господи, Длани, скорее всего, забыли упомянуть.

– Забыли, правда ваша.

– Это и понятно. Так вот, оно образовалось сразу после государственного переворота 1799 года, в результате которого к власти пришло правительство во главе с Наполеоном Бонапартом. Поначалу филадельфы были плохо организованными. Всё изменилось с вступлением в их ряды генерала Мале, которого министр полиции Франции Савари охарактеризовал так: «Для заговора он обладал характером, который отличал древних греков и римлян». Филадельфы, особенно в начале, напирали не столько на плетение сложнейших интриг, добиваясь перестановок в правительстве, сколь на организацию различных заговоров, главным из которых был государственный переворот. Естественно, члены этого общества подвергались преследованиям, их заключали под стражу. Однажды были казнены 14 филадельфов, в их числе и Мале – за очередную попытку свергнуть Наполеона, ставшего императором.

Это радикальное тайное общество сыграло большую роль в формировании современных задач и целей Ордена. Случилось это не сразу, а уже после смерти отца-основателя Жюля Симона. Филадельфы вознамерились, опираясь на чудотворную силу языческой богини, создать организацию, влияющую на судьбы мира.

Кстати, вы уже ознакомились с записями Петро? Захватывающая и волнующая история. Не знаю, известно ли вам, что завершающую часть записей смогли перевести не сразу. Большая часть текста написана на латыни, и перевести его на французский не составило труда, но с завершающими главами вышел конфуз. Скорее всего, это был язык местного народа сельвинов, которым Петро создал письменность на основе латинского алфавита.

Описания «чудес» каменной бабы и то, что по заклинанию Чекура божественная сила к статуе вернётся после обретения ею рук, написаны были как раз неизвестным языком. Его смогли расшифровать только в 1881 году, более десяти лет спустя после обнаружения свитка.

Столкнувшись с проблемой перевода, Жюль Симон передал записи Петро филологам Анри Рошфору и Луизе Мишель, ученикам самого Шампальона, рассекретившего тайну древнеегипетских иероглифов. Они оба оказались членами Общества филадельфов и как истинные радикалы не смогли остаться в стороне от событий Парижской коммуны. После её падения Анри и Луиза попали под вторую волну репрессий и были отправлены в ссылку в Новую Каледонию – на острова в Тихом океане, недалеко от Австралии. Там бы они и закончили свои дни, если бы в 1879 году к власти во Франции не пришли умеренные республиканцы и не провели амнистию. Так Рошфору и Мишель суждено было вновь увидеть Париж.

Ссылка не охладила радикального настроя филадельфов, неудача лишь распалила его. Оказавшись на родине, филологи расшифровали записи Петро, из которых выходило, что Венера Милосская в статусе Золотой Богини Вальги творила чудеса. Неудачники-революционеры решили, что её сила поможет им в осуществлении их планов: филадельфы станут властителями мира! Но для того чтобы привлечь на свою сторону чудодейственную силу Богини, следовало воссоздать её первоначальный облик и провести шаманский обряд, вдохнувший некогда колдовскую силу в мраморное изваяние.

– Как к этому можно относиться серьезно? Тем более как в эту ерунду могла поверить церковь?

Зыбин пожал плечами:

– Никто никогда не отрицал существования сил тьмы. Они могут иметь разные проявления. Так что когда Патриархату от одного из помощников археолога Алексея Шмидта стало известно об Ордене Божественной Длани и его целях, решено было держать ситуацию под контролем.

Вся история филадельфов, оттеснивших со временем идеалистов в лице соратников и последователей Жюля Симона и ставших во главе тайного общества, говорит о том, что они ставят перед собой самые амбициозные и радикальные цели. При этом для их достижения не будут гнушаться даже самыми решительными действиями.

Поверьте, скрытность этого и других подобных тайных обществ главным образом демонстрирует их слабость, в первую очередь – в открытой дискуссии. Тот, кто уверен, что несёт людям благо, не должен от них прятаться.

Ступайте с Богом. Пусть он всегда пребудет с вами и поможет принять единственно правильное решение, когда придёт время. Просто сообщите отцу Симеону о своём решении.

В ближайшее время вы будете заняты чтением записей, переданных вам посланником Ордена. Эти богохульники называют их ещё «Евангелие от Петро». Я же хочу дать истинную благую весть, как и переводится это слово с греческого.

Зыбин встал, подошёл и протянул книгу, которую всё время держал под рукой. На добротном красном кожаном переплёте был оттиснут серебром что-то записывающий бородач с нимбом и ниже название: «Евангелие от ИОАННА».

– Благодарствуйте, – реагируя подобающе обстановке и моменту, я пусть и в ироничной форме, но дал понять, что принимаю условия игры.

– Не за что. Поначалу чтение этой книги может показаться не столь увлекательным на фоне историко-мистических сочинений Петро, но зато способно открыть суть истинных чудес. Чудес Господних.

Всю обратную дорогу на попытки водителя завязать разговор я реагировал лишь кивками и междометиями. Спутникам, в чьих глазах я определённо вырос, конечно, хотелось узнать, что понадобилось от меня далеко не последнему человеку в иерархии церкви. Я намекнул, что это связано с журналистикой, и только.

Самого же занимали мысли не самого весёлого рода. С момента появления у дверей Льва Николаевича вся моя жизнь стала терять устойчивость в зоне комфорта. Сформированная в двухмерной системе двух координат «работа – быт», она, с появлением третьей, вышла из равновесия. Сегодняшний день лишь добавил шаткости положению. Моё «идейно-культурное христианство», столкнувшись с необходимостью выбора, оказалось сродни эрзац-кофе: тут либо вообще отказываться, либо переходить на натуральный.

Я не падал. Пока. Меня только накренило. Пребывать в таком состоянии, наверное, можно, но вот насколько долго?.. Я знал пару удачных примеров, но и те – из области архитектуры: Пизанская и Невьянская башни. Но я-то – человек…

ТЕТРАДЬ №2

«Общая», ученическая, в клетку (96 листов. Обложка темно-синяя, ламинированный картон, без подписи. Исписана на 3\4).

Записи двух видов: одни – по типу дневниковых, другие – художественного текста (в процессе набора он помечен курсивом).

18 августа 2017 года

О горе Липовой я слышал и до того, как Журавель раскопал там оружейный клад. Место оказалось примечательным не только в историческом, но и в геофизическом плане. Во всяком случае, именно об этом мне рассказал геолог Алексей Папин.

С ним мы познакомились несколько лет назад – конечно же, в связи с моей работой: я готовил серию публикаций о природных ископаемых Шаринского района. Папин оказался настоящей журналистской находкой, уникумом: человеком пытливым, для которого геология являлась не только профессией, но и самым любимым хобби. Да и выглядел он как советский геолог: простое, лучезарное лицо с крупным носом, обрамлённое окладистой густой бородой. Водрузи корону на седую кучерявую голову – и хоть сейчас на сцену в роли сметливого, но простодушного царя! Такие удавались любимцу советских зрителей Ивану Рыжову. Однако кажущаяся «простинка» была маскировочной: в свои семьдесят Папин занимал должность главного геолога золотодобывающей компании и будни проводил в офисе в центре Екатеринбурга.

В свободные от работы дни он уезжал «в поля» – в экспедиции. Исследовал места, где однажды заприметил нечто интересное. И, конечно, никакой материальной выгоды от этих вылазок он не имел.

В отличие от прочей научной братии, Папин не осторожничал с предположениями и версиями. Не проверяя, иногда «рубил с плеча». За эту тягу побалаболить коллеги называли его Папин-Сибиряк (по аналогии с уральским писателем Маминым-Сибиряком).

Когда Журавель сообщил, что раскопал оружие на горе Липовой, я сразу вспомнил рассказы Папина о ней. Но тогда не придал им особого значения: вспомнил и вспомнил – извлёк из своего «чемодана», повертел, смахнул пыль ненужных ассоциаций да и положил обратно, но на приметное место.

Папин признавался, что во время экспедиции на эту гору столкнулся со странными – чуть ли не паранормальными – явлениями. Было сложно производить геофизическую съёмку: точки координат то приближались, то удалялись от реальных на сто – сто пятьдесят метров. Потом уже и лесники признались, что никогда не получалось проложить здесь ровные квартальные линии, они выходили «как бык поссал». Сны в этом мете всегда были какими-то тревожными, нередко с кошмарами. А просыпаясь, некоторые геологи видели в ночном небе летающие огненные шары. «Тогда мы этому так и не смогли найти объяснения и убрались с Липовой от греха подальше, – разъяснял мне как-то Алексей Николаевич. – Думаю, виной всему могут быть электромагнитные излучения, которые действуют как на приборы, так и на психику человека и животных. Сила таких излучений зависит от солнечной активности и может быть довольно мощной. Как-то даже была идея зафиксировать звук волн, идущих из-под земли, наложить друг на друга и через резонатор записать их звучание. Получилась бы мелодия горы Липовой. Да всё руки до этого не доходят…»

На изучение Липовой Папин потратил несколько лет: оказалось, что здесь сходятся сразу три гигантских тектонических разлома. Один – трансконтинентальный – берёт начало от Куршской косы на Балтийском море и тянется до самой Австралии, его глубина может доходить до сорока километров. Второй – широтный – пролегает через Москву до Красноярска, рассекая Сибирь. Третий – уральский – начинается неподалёку от Липовой горы и уходит в направлении башкирского Стерлитамака. Мало того, на пересечение этих трёх гигантских геологических нарушений наложилось ещё и четвёртое – региональное. Особой силы месту оно не придало, зато, как призма, могло сконцентрировать и вывести на поверхность в одной точке мощь остальных.

После возвращения из Мотиной ямы я позвонил Папину и предложил ему вместе отправиться на Липовую. Тот с готовностью согласился.

– По моим расчётам, в этом году точка должна войти в свою активную фазу, – Алексей Николаевич даже не пытался скрыть радости от предстоящего путешествия. – Я ведь вам говорил, что это напрямую связано с солнечной активностью, которая сейчас пошла к своему максимуму. Восемь лет относительного затишья позади. Поверьте, нас ждёт что-то интересное!

Мы условились, что через два дня Папин утром доберётся до деревни Ширяево, где я его подберу на лодке, и уже вдвоём двинем по реке до Липовой.

Проезда туда в настоящее время не было. Раньше добирались по колхозным или леспромхозовским дорогам, проложенным к угодьям и делянкам в том краю, но после распада предприятий содержать их стало некому. Теперь сами дороги размыло или их затянул лес-молодняк, а мостки через лога обрушились.

Ещё один очевидный для меня плюс водногопутешествия состоял в том, что его легко можно было выдать за рыбалку. Так что если кто-то за мной следит, это позволит без труда скрыться. В целях предосторожности я даже звонил Папину не на мобильный, а на домашний номер – и не из редакции, а из районного комитета по делам молодёжи. После истории с чтением моих писем в интернет-ящике я как-то перестал доверять электронным средствам связи.

План сработал. Первым автобусом я доехал до села Сильва, где вырывается из плотины и устремляется в уральскую тайгу одноимённая река, накачал лодку-двухместку и двинулся по течению – как есть рыбак, пожелавший попытать счастья на зорьке. Из моего рюкзака недвусмысленно торчали телескопические удочки.

Вскоре течение стало неспешным. Если кому-то и в самом деле вздумалось за мной следить, то теперь-то уж я точно смог оторваться от хвоста.

Через пару часов, когда совсем рассвело, я добрался до Ширяева и забрал Папина с причала.

Мы вели себя как два бывалых путешественника – не выказывали лишних эмоций. Перекинулись улыбками и «доброутрами», да и только. Я сразу обозначил, что вёсла – это моя прерогатива, предоставив попутчику роль балласта. Да он и сам не скрывал, что с греблей у него как-то не очень.

Обычно к концу лета уровень воды в Сильве падал, что затрудняло сплав: отмели то и дело заставляли спешиться, чтобы протащить лодку. Застревала даже моя лодка: резиновая с жёстким днищем, с минимальной осадкой. Но, несмотря на эти трудности, я был неравнодушен к Сильве.

Берега этой реки издалека похожи на богатую меховую оторочку шубы Шаляпина на картине Кустодиева. Это от того, что покрыты в основном хвойными породами деревьев: пушистыми елями, разлапистыми пихтами, янтарно-изумрудными соснами. Вблизи берега их стволы порой удерживаются на отвесных каменных уступах вопреки законам физики. Там, где обвалы уже оголили корни деревьев, стволы напоминают руки, которые цепляются огромными пятернями за камни и глину. А пологие глинистые берега испещрены гнёздами-норками стрижей и напоминают разрезанную пополам краюху чёрного хлеба с ноздреватым мякишем.

Вспомнились слова Льва Николаевича, которые прежде упустил как не имеющие прямого отношения к делу. Побывав и на Чусовой, и на Сильве, москвич, сравнивая их, словно получил визуальное подтверждение того, о чём знают пока немногие, – именно эта река родит одну из главных сенсаций новейшей истории.

– Чусовую прославили струги лихих ушкуйников Ермака, подмявших под себя целое царство, да барки железных караванов, доставляющие уральский металл в Центральную Россию, – вдохновенно рёк представитель Ордена. – Всё! Река выработала свой историкородный ресурс. На это указывает её ландшафт с резкими, как послеродовыми, разрывами, линиями обрывистых берегов и скалами-бойцами, напоминающими отброшенный и окаменелый послед. Изучать Чусовую, – это удел историков. Сильва же – для искателей и исследователей. Берега этой извилистой реки с её округлыми – от подступающих вплотную невысоких гор – формами делают её похожей на девку на сносях, безучастно, как неизбежное, ожидающую своего урочного часа.

Сейчас я готов был с ним согласиться.

Шли ходко. Когда начало смеркаться, я достал смартфон и открыл карту – но навигатор молчал, связи не было. Я тихо матеркнулся. Алексей Николаевич по-своему расценил мою досаду:

– Ничего. Доберёмся до Липовой – сможете позвонить. Там практически любая связь ловит. Я ж говорю – уникальное место. Любое землетрясение на Земле здесь можно зафиксировать, вот такой она резонатор. Как ухо, которое слышит всю планету.

– Да у меня тут карта в телефоне. Хотел узнать, сколько ещё грести, но она работает, лишь когда есть связь.

– Сейчас глянем, – Папин порылся в боковом кармане рюкзака и извлёк оттуда карту-«километровку» 80-х годов, заклеенную плёнкой, которой, помнится, ещё в школе оборачивали обложки учебников.

– Та-а-ак… – ведя пальцем по чёрной прожилке русла реки, он быстро определил наше местоположение. – Немного осталось. Ещё два поворота – и причалим.

И оказался прав: вскоре Липовая открылась из-за очередного изгиба русла.

Палатку ставили на краю поля, отгороженного от реки зарослями ольхи и ивы. Пока обустраивали бивак да готовили ужин, уже совсем стемнело.

Алексей Николаевич упрямо остался ночевать у костра, постелив спальник на пихтовые ветки, – как геолог со стажем он любил спать на свежем воздухе. Я залез в палатку. Возможная близость к тайнику с руками Венеры-Вальги тревожила, как предстартовая лихорадка. Однако, несмотря на мандраж, ворочался я недолго и словно провалился в сон.

Утром Панин разбудил меня сообщением, что чай готов, и попрощался до вечера. Когда я выбрался из палатки, его и след простыл. Я тоже собрался, взял металлоискатель и выдвинулся к кромке леса, где трава была невысокой. Сигнала долго ждать не пришлось, в наушниках запищало. Под дёрном оказалась рамочная обойма от трёхлинейки с пятью патронами. Латунные корпуса боеприпасов поистлели, но были целыми. Через полметра снова пришлось откладывать в сторону металлоискатель, на этот раз вырыл три стреляных гильзы. Не удивительно: с горы напрямую просматривалось село Сильва – отличная точка для артиллерийской батареи. Волостной центр в годы Гражданской войны не раз переходил из рук в руки – то колчаковцев, то красноармейцев, то белочехов. Так что бои за господствующую высоту велись, и не раз. Появившийся было азарт улетучился после пятого подкопа с патронами. Не за тем я сюда стремился. Больше я детектор не включал, закинул на плечо да так и проходил полдня по горе. Почему-то я больше полагался на своё чутьё и осколок мрамора, наделся от него получить какую-нибудь подсказку относительно места схрона. Но камешек молчал.

Когда я вернулся в лагерь, Папина ещё не было. Чтобы не забивать голову досужими мыслями, я взялся готовить ужин.

Папин вернулся под самый вечер. Мы побеседовали о прошедшем дне, я показал свои находки. Учёный повертел их в руках скорее из вежливости. После этого прямо спросил, что именно я ищу на Липовой.

– Подтверждения некоей легенды, наверное, – ответил я задумчиво. – Есть основания считать, что здесь порядка полутора тысяч лет назад, во времена Великого переселения народов, было городище угров, а на вершине горы – капище, где стояла та самая легендарная Золотая Баба.

– Ну вот… А вы говорите, что ничего интересного. Это вполне может быть – место-то самое что ни на есть колдовское.

– Сегодня обнаружил источник: вода в нём пузырилась, как в джакузи. И вспомнил, что над таким же бурлящим ключом было святилище. Шаман общался там с духами, впадал с транс, после чего начинал вещать другими голосами и предсказывать будущее.

– Интересно. А откуда у вас такие подробные сведения? Тогда ведь у местных племён не было письменности, насколько я знаю.

– В руки попало сочинение латинянина, который оказался здесь с племенем угров, возвращающихся в родные края после участия в походе гуннов на Европу. Он-то всё довольно подробно и описал.

– Конечно, я знаю про этот ключ. Подобное газопроявление – не редкость в ваших краях, они ведь газоносные. Местные называют такие родники «вонючками» – из-за запаха сероводорода. А вот на Липовой горе он не ароматизирует – скорее всего, из-за повышенного содержания родона.

– А что насчёт шаманского святилища?

– История вполне правдоподобна. Но в мистику я не очень верю. Скорее всего, это святилище работало по принципу Дельфийского храма, который построили за 1200 лет до рождества Христова на горе Парнас вблизи Коринфского залива. Пророчества оракулов храма бога Аполлона имели огромное влияние на современников, в числе которых был, например, Сократ. Провидицы – пифии, как вспоминали очевидцы, были, мягко говоря, не в себе.

Во время пророчеств пифия опускалась в подземную камеру – адитон, стоящую прямо над трещиной в земле. Как писал Плутарх, пифия восседала на треножнике, в одной руке держа ветку священного лавра, а в другой – чашу с водой из бурлящего ручья, протекающего тут же.

Долго считалось, что именно под воздействием газов или паров вулканического происхождения, которые поднимались через трещину в скале в пещеру, пифия впадала в транс и начинала вещать. Другим жрецам приходилось как-то истолковывать этот бред.

В 1892 году французские археологи вели раскопки на руинах храма в Дельфах и не обнаружили там никаких расщелин. Это дало основание некоторым учёным говорить о том, что храмовые пары – очередной миф Древней Греции. Но в восьмидесятых годах прошлого века открылись новые обстоятельства. Под эгидой ООН были проведены исследования геологических разломов Греции. Они показали, что один – главный, названный Дельфийским, простирается с востока на запад. Позже в ущелье над храмом обнаружили следы ещё одного – Кернского, простирающегося с северо-запада на юго-восток. Этот разлом, скрытый от взора террасами и обломками горных пород (потому-то его и обнаружили не сразу), пересекался с Дельфийским как раз под тем местом, где вещали жрицы.

А позднее, уже в 1996 году, геолог Джон Хейл в фундаменте храма Аполлона нашёл тот самый адитон – пещеру, где пифии входили в транс. Она оказалась на три метра ниже общего уровня. Рядом обнаружили дренажный канал для слива воды из источника.

– Значит, всё-таки волшебный газ существовал?

– Это был этилен, частично растворимый в воде. Исследователи проанализировали газовые пробы из водных источников в Дельфах. В них, как и в пробах из слоёв известкового туфа, удалось выделить метан, этан и позже – этилен. Тут опять на помощь пришёл Плутарх, сообщавший о «сладком аромате» пневмы, а ведь этилен имеет как раз сладковатый запах. Эксперименты первой четверти двадцатого века показали, что двадцатипроцентный раствор этилена может ввести человека в бессознательное состояние, а уменьшенные его концентрации вызывают состояние транса. Так что, скорее всего, ваши чудеса имеют подобную природу.

Мы оба помолчали. Я размышлял о том, что в Дельфах было пересечение лишь двух разломов, из которых один – местный, второй – максимум региональный. На Липовой же плюсом сходились ещё два – трансконтинентальные. Можно только догадываться, как это влияет на силу «точки», как называл её Папин.

– И огненные шары в небе – тоже никакие не чудеса?

Панин снисходительно рассмеялся:

– Только представьте, что под нами почти четыре километра кремнесодержащих пород, которые при деформациях начинают выделять электроэнергию. К тому же в этой толще много магнетита. В итоге получается просто суперпьезоэлемент, выдающий электромагнитную индукцию. А внизу вода и газы – северное окончание Становлянской газоносной структуры. Когда тектонику начинает гнуть, то флюиды, газы, ведут себя интенсивно и, прорываясь сквозь наэлектризованные породы, выносят в атмосферу плазмоиды. Эти сгустки свечения часто принимают сегодня за всевозможные НЛО. Как видите, всё довольно просто. И в очередной раз доказывает, что «чудеса» – это просто отсутствие знаний о природе.

19 августа 2017 года

Однако утром от вчерашней вальяжной уверенности геолога не осталось и следа.

– Сколько на ваших? – нервно спросил Алексей Николаевич, когда я вылез из палатки. Зевая, я взглянул на часы, пытаясь сфокусировать взгляд на стрелках.

– Девять… двенадцать. Если честно, то думал, что больше.

– А вот и нет. На самом деле сейчас девять минут одиннадцатого. Я тоже, как и вы, ношу кварцевые часы. Но отправляясь на Липовую, всегда беру ещё и механические в качестве контрольных. «Восток», семнадцать камней. Сейчас таких в нашей стране уже не делают. Раньше на браслете носил, теперь вот на шнурок приспособил.

Часы на красном шнурке, намотанном на указательный палец, раскачивались, словно маятник, за которым геолог следовал взглядом. Его манера говорить показалась странной, словно человек озвучивал свои мысли или общался сам с собой.

Папин восседал на сооружённой мною вчера лавке у костровища, которое даже не дымилось. А я надеялся хотя бы на тёплый чай. Мало того, рюкзачище геолога, снаряжённый в дорогу, раздул свои бока.

– Алексей Николаевич, что-то случилось?

– Отставание за ночь составило пятьдесят четыре минуты. Это своеобразный рекорд. Точка проснулась. Собирайтесь, Георгий Петрович. Мы отплываем. Лодку я уже подкачал.

То, что поначалу забавляло, стало тревожить.

– Вы можете нормально объяснить, что случилось?

– Где вы были этой ночью? – услышал я вместо ответа.

– Спал. Что за странный вопрос?

– Никто сегодня не спал. Даже кукушка. Она вообще сдохла, наверное.

Мне стало не по себе. Человек, на здравый ум которого я так рассчитывал, терял рассудок.

– Присмотритесь к своей обувке, Георгий Петрович.

Мои армейские высокие ботинки оказались вымазаны глиной. Хотя с вечера были чистыми – и это я точно помнил, потому что когда ходил последний раз к реке за водой, помыл их, вместо тряпки использовав пучок прибрежной травы.

– Какой-то розыгрыш?

– Скажите, вы не страдаете сомнамбулизмом?

– Нет, я не лунатик.

– Я так и подумал. Тем хуже. Лучше бы вас недуг водил, чем нечистая сила.

– Подождите. Но ведь буквально вчера вы мне рассказывали, что, кроме науки, ни во что не верите.

– Просто послушайте, что было вчера ночью. Вы захрапели почти сразу, как залезли в палатку. Я спал у костра и вскоре тоже задремал. Проснулся от того, что куковала кукушка. Представляете, ночью? Такого же в принципе не может быть! Но я слышал её отчетливо. От скуки и оттого, что не мог уснуть, я начал считать эти «ку-ку». Когда их перевалило за три десятка, вы выбрались из палатки. Я не придал этому значения – мало ли зачем человек ночью решил в кусты отлучиться. Потому и окликать не стал.

– Вы думаете, что я на зов кукушки, что ли, в лес подался?

По ответному молчанию стало понятно, что я угадал.

– Та-а-а-к… И долго я шлялся?

– Пришли под утро. Кукушка к тому времени уже давно угомонилась. В ожидании вашего возвращения я насчитал двести семьдесят кукований. С перерывами, правда. Думается, ещё с десяток я упустил, прежде чем приступить к счёту. Итого – двести восемьдесят. Когда вы вернулись, прежде чем забраться в палатку, подошли ко мне и протянули руку, словно прося отдать что-то. Ночью не дал, теперь – держите.

Папин бросил мне что-то небольшое, что до этого сжимал в кулаке. Я поймал, а когда разжал кулак, то в моей ладони лежал кусочек знакомого мне мрамора – только меньше, с остатками позолоты с одной – обработанной, округлой стороны и сколотый – с другой. Я готов был поспорить, что это кончик носа Венеры Милосской! От волнения у меня перехватило дыхание.

– Так где вы его нашли?

– Да вот прямо здесь, у костра! В ожидании, когда вы нагуляетесь, я поддерживал огонь. Шерудил угли палкой, подгребал те, что отлетели. Вот тогда-то и зацепил немного землю на краю костровища. Гляжу – что-то полетело, явно тяжелее уголька. Толком рассмотреть в свете костра находку не удалось. Потом вы явились: глаза стеклянные, полузакрытые, взгляд отстранённый, присели на корточки, протянули руки к огню, словно согревая, потом одну ладонь – ко мне. Мол, отдай. И всё это молча. Я не из особо робких и впечатлительных людей, но стало как-то не по себе. Хотя твёрдо решил, что, пока при дневном свете не рассмотрю камешек, не расстанусь с ним.

И вот рассмотрел. Это мрамор, особый сорт. В античные времена его называли coraliticus и добывали в Анатолии (территория нынешней Турции). Скульпторы ценили этот сорт за то, что он превосходил знаменитый паросский качеством и напоминал чем-то слоновую кость. Думаю, можно говорить о том, что это фрагмент какой-то древнегреческой или древнеримской статуи. И мало того – позолоченной. Уж золото я ни с чем не спутаю. Не это ли вы искали на Липовой? С учётом ваших рассказов о том, что здесь обитали угры, поклонявшиеся Золотой Бабе.

Я молчал, отвернувшись, чтобы ничем не выдать своего волнения.

– И ведь что интересно, – продолжал Папин. – В этом месте я уже не один год останавливаюсь, тут всё по десять раз просмотрено да перещупано, но вот попался на глаза этот камушек только сейчас.

– Так ведь не вы один на этом месте останавливались. Камешек мог кто-то совсем недавно обронить, – я подумал про Журавля и его находки.

– Маловероятно, – покачал головой мой спутник. – С этой находкой что-то другое. Её словно кто-то подбросил. Именно «кто-то», а не «что-то». А может, некто на переходной стадии между ними.

Вчера, Георгий Петрович, я ушёл от разговора о своём отношении к религии, мистике и всему сверхъестественному. Сегодня готов к общению на эту тему, но только после того, как мы покинем Липовую. И как можно быстрее. Поверьте, так будет лучше для нас обоих.

Выждав с минуту и не дождавшись реакции с моей стороны, Папин добавил уже повелительным тоном:

– Мы отплываем! Собирайте свой рюкзак! Я пока палаткой займусь, только вещи свои из неё уберите.

Подействовало – я вышел из оцепенения.

Как только я оттолкнулся от берега, лодку цепко подхватило течением. И пока я подправлял в уключинах вёсла, Липовую, словно ширмой, укрыла нависшая над водой скала.

– Открою, что меня испугало и заставило бежать, – наконец заговорил Папин. – К сожалению, у меня уже есть опыт взаимодействия со сверхъестественным. Готовы?

На Среднем Урале существуют Курманские скалы. Не так, кстати, и далеко от Екатеринбурга. В одной из расщелин археологи обнаружили остатки небольшой плавильной печи и металлургические шлаки, датированные началом второго тысячелетия нашей эры. Был в Курманских скалах и жертвенник. Своим названием, скорее всего, это место ему и обязано, ведь «курман» в некоторых языках и означает «жертва».

Однажды я обнаружил там другой жертвенник. Вернее – сразу два. Два камня метра полтора в диаметре. Лежали они поодаль друг от друга, но по форме были схожи – низ каждого обтёсан, но немного, а вот в верхней части выдолблены значительные углубления. Со временем земля и различный мусор заполнили их, и о том, что это чаши, а не просто валуны, можно было только догадаться.

– И что вы сделали с этими чашами?

– Да ничего особенного. Лишь раскопал одну из них. Хотел по мощности почвы определить время, когда ею пользовались. Навскидку у меня полторы тысячи лет получилось. Начал копаться под вечер, так что на вторую чашу времени не хватило, решил отложить на утро. А утром, вот как мы сегодня, домой поехал – той ночью мне сон приснился. Показалось, что едва я задремал, как мне явился мужчина в причудливом облачении. Теперь я думаю, что это был шаман. Он негодовал: лицо искажено злобой, он топал то одной, то другой ногой, потрясал сжатыми кулаками. Слов я не различал, но можно было догадаться, что так он реагирует на мои раскопки. Потом человек стал расти – с каждым притопом и замахом кулака увеличиваться в размерах. Когда стал вровень со скалами, занёс надо мной ногу в какой-то кожаной обутке – вот-вот опустит её на ничтожного человечка.

А наяву тоже поджидали сюрпризы. Во-первых, кукушка. Да-да, точно такая же сумасшедшая, как сегодняшней ночью. Я и без того уснуть уже не мог, боялся продолжения кошмара, а тут ещё это нескончаемое «ку-ку», ставшее к рассвету просто невыносимым.

Когда рассвело, я двинулся к железнодорожной станции.

Буквально через пару дней моя жена пришла домой в слезах – ей диагностировали рак молочной железы. В эту же ночь ко мне во сне опять явился шаман, что кошмарил меня на Курманских скалах. Правда, теперь уже не угрожал, а исполнял какой-то ритуальный танец у разрытой мной жертвенной чаши.

Поэтому, как только жена утром отправилась в поликлинику сдавать анализы, я позвонил на работу, попросил отгул. Потом прихватил лопату и отправился на железнодорожный вокзал. Сел в первую же электричку, идущую в том направлении, – и зарыл свой раскоп.

– Помогло?

– Когда супруга через несколько дней явилась в клинику на лечение, повторное обследование ни опухоли, ни её следов не выявило.

– Теперь понимаю, что вас так всполошило. Ассоциации напрашиваются сами собой: две чаши – две женские груди… Думаете, я тоже порылся там, где не следовало?

– Очень может быть.

– И насчет кукушки вы, скорее всего, правы. Шаманы народов, населяющих Урал, Приуралье и Сибирь, кукушку особо почитали, она была своего рода их чревом, – пришло время и мне явить знание и поведать информацию, полученную из «Евангелия от Петро».

– Очень интересно, – отозвался Папин. – Кстати, помните, я говорил, что кукушка прокуковала двести восемьдесят раз?!

– Допустим… И что с того?

– А то, что двести восемьдесят дней – это сорок акушерских недель, столько обычно длится беременность у женщин.

– То есть кто-то родился?

– Во всяком случае, такое можно предположить.

Нам оставалось ещё два дня сплава до ближайшего места, откуда проще всего было добраться до цивилизации. Называлось оно Ерёмина яма, от неё до Вогулы – посёлка и железнодорожной станции – всего пара километров по лесной дороге. Остаток дня мы проплыли молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами. Каждому было о чём подумать. Первозданную тишину нарушал лишь всплеск вёсел.

На стоянку встали рано. Все хлопоты по обустройству Папин взял на себя, позволив мне всецело заняться записями.

20 августа 2017 года

На следующий день произошло событие, вернувшее нас к разговору о чудесах Золотой Бабы.

Я, как обычно, грёб, сидя спиной по направлению движения, поэтому сохатого первым увидел пассажир Папин.

– Лось, – произнёс он негромко, едва ли не шёпотом.

Я опустил вёсла и обернулся.

Матёрый – отростков десять, если не больше, – бык безмятежно цедил сильвинскую воду, ткнувшись в неё своей торпедообразной башкой. Я легонько шлёпнул веслом, чтобы обратить на себя внимание, пока не подплыли слишком близко. Сохатый резко развернулся на задних ногах, едва не встав на дыбы, и ломанулся в ивняк, оставляя на галечном пляже глубокие следы-воронки.

– Красавец! – восторженно оценил Папин, делая ударение на последнем слоге.

– Вот бли-и-и-н! – мой возглас означал скорее досаду. – Я ведь не рассказал вам, что лоси определённым образом связаны с Липовой горой. Забыл со всей этой кутерьмой.

– Любопытно… Только ведь я не зоолог.

– Тут дело в другом. Вы слышали о миграции этих животных на значительные – до нескольких сотен километров – расстояния?

– Скажем так, краем уха.

– География данного явления довольно широкая: от севера европейской части страны до Якутии и Дальнего Востока. Перемещения сезонные – лоси выдвигаются в малоснежные районы, где легче добыть корм, а потом возвращаются.

Миграции из года в год проходят по одним и тем же путям туда и обратно. Исключение составляет пермский, самый крупный в России, исход – с восточных склонов Уральских гор на западные. Традиционно он начинается с пермских земель, сваливается в Висим, затем поднимается на Север и замыкает круг вновь в коми-пермяцких краях. То есть животные ходят кругом. При этом возвращается только половина животных. Как считают зоологи, другая отсеивается, оседает на тех или иных кормовых пастбищах. Но я думаю, что всё же к родным местам прибивается больше.

– Почему?

– Да потому что учёные не берут в расчёт маршрут, пролегающий как раз по Липовой горе. Во всяком случае, я не встречал упоминания о нём в их отчётах. Хотя тщательно изучал их, когда писал материал на эту тему. Лоси, чей путь пролегает через Липовую, и возвращаются той же тропой, а их поджидают для подсчёта с севера. Кстати, местные охотники в курсе и пользуются этим. Правда, сейчас это браконьерством называется – весной охота на лося запрещена. Но тут правит другой закон – тайга.

– Значит, думаете, это может быть как-то связано с особой точкой?

– Теперь почти уверен. Я говорил с бывалыми охотниками, так они утверждают, что лось не всегда ходит по, как они её называют, золотой тропе. То несколько лет подряд лось валом валит через Липовую, а через три-четыре месяца – обратно, то потом может наступить перерыв. Вот лет пять, как говорят, «золотой тропы» не было, а в этом году снова открылась.

– Что ж, всё сходится. Особая точка молчала последние годы, а нынче заработала. И, получается, эта точка действует на биолокацию животных. Перепрограммирует, если можно так выразиться, их внутренний навигатор.

– Я сам об этом думал, но раз вы тоже пришли к такому выводу, это становится похожим на правду. К тому же теперь мы можем довольно точно определить, когда точка вообще заработала.

– Каким образом?

– В тех записях, о которых я говорил, сообщается, что до появления здесь угров и их Богини, а это примерно 460 год, такого исхода лосей не наблюдалось. Добывать их приходилось с большим трудом, когда же на Липовой воцарилась Золотая Баба, даже они потянулись к ней на поклон. Этакий жертвенный, непоколебимый ход, прямо под стрелы и копья охотников. Получается, если не брать в расчёт аспект чуда, именно тогда особая точка себя впервые и проявила.

– Что-то должно было послужить толчком… Например, землетрясение. В результате него и мог образоваться мелкий территориальный разлом, который, как я уже говорил, выводит мощь пересекающихся региональных и трансконтинентальных на поверхность.

– Всё верно. Аборигены признавались пришельцам, что незадолго до их появления земля тряслась, «словно огромный лось сотряс её копытами».

– Ну, вот – всё сходится. Подождите… Вы говорите, местные охотники лосиную тропу через Липовую называют золотой?

– Верно. А что?

– Не думали, откуда повелось?

– Спрашивал. Говорят, по аналогии с золотой жилой. Когда на тропе «зелёный свет», мяса заготавливают вдоволь и без проблем.

– А мне вдруг подумалось другое. Вот вы говорите, на Липовой некогда стояла Золотая Баба, так, может, от неё и повелось? А потом из поколения в поколение передавалось у коренных народов. Потом уж от вогулов к русским поселенцам перешло.

– Вполне возможно. Я вот до такого не докумекал.

У Ерёминой ямы мы причалили во второй половине дня. Сам стал сдувать лодку, а Папина я отправил вперёд себя одного:

– Ступайте, Алексей Николаевич, – объяснил я ему. – Через полчаса будете на станции, как раз должны успеть на вечернюю электричку до Екатеринбурга. А я – не спеша следом. До моей – ещё порядка трёх часов.

Мы тепло попрощались. Старик трогательно обнял меня и сжал обеими руками за предплечья.

– Берегите себя, Георгий! – наконец сказал он по-отечески – и у меня защемило сердце. – Не будьте тем мотыльком, что летит на пламя.

– Постараюсь. Спасибо, что помогли мне. Бывайте! Может, ещё и свидимся.

Когда Папин отстранился, мне показалось, что в глазах у него сверкнула бусинка слезы. После того как он сделал десяток шагов, я его окликнул. Он с готовностью обернулся, словно ждал этого.

– Алексей Николаевич, никому не рассказывайте о нашем походе. Следует опасаться не только неведомых сил, но и вполне конкретных людей.

Старый геолог лишь кивнул головой и продолжил путь. При этом мне показалось, что и походка его, и осанка как-то разом изменились: он стал подшаркивать ногами, не горбился, но плечи обмякли. Так, наверное, покидает порт списанный по старости на берег боцман. Посудина, которую он знал как облупленную, до последнего шпангоута, оставалась стоять у пирса, чтобы через какое-то время отчалить в очередное плавание, а он уходил от неё навсегда, стараясь не горбить спину и широко ставя ноги.

Не знаю почему, но мне вдруг показалось, что это была наша с ним последняя встреча.

Дома я застал разгром. Обыск был тщательный и демонстративный – разве что половицы не вскрыли. Видимо, я серьёзно кого-то вывел из себя своим исчезновением на «рыбалке». На первый взгляд ничего не пропало – но разве сразу определишь? Чтобы не поддаваться панике, я принял холодный душ. Заварил кофе и, прихлёбывая его, стал собираться. Выбрал из раскиданных по полу вещей те, что могли потребоваться на первое время. Аккуратно сложил джинсы, футболку, пару рубашек и свитер.

Оделся как на пикник: слаксы, поло, джемпер, нахлобучил на голову бейсболку – раз иду в бега, надо же будет что-то натягивать на глаза в минуты опасности быть узнанным. Ноги всунул в ботинки на толстой без каблука подошве, ещё одну пару – кожаные мокасины – положил в небольшую дорожную, похожую на саквояж сумку, с которой обычно ездил в командировки. Следом отправил приготовленную одежду, носки-трусы, несессер с мыльно-пузырными принадлежностями и первую попавшуюся под руку книгу. Документов никакие брать не стал, лишь сунул в карман удостоверение собкора «Уральской газеты» – бордовые кожаные корочки с золотым тиснением «ПРЕССА» – и почти бегом поспешил к вокзалу, надеясь успеть на последнюю электричку до Екатеринбурга.

Почему я решил исчезнуть? Почему не вызвал полицию? Во-первых, мне нечего было сказать. Как только я заикнулся бы о Льве Николаевиче, Ордене Божественной Длани и осколках Венеры Милосской, мне бы предложили обратиться к психиатру. Да и ничего, вроде как, не пропало.

Во-вторых, хуже того, я сам не знал, кто именно из охотников за руками Богини первым вышел на тропу войны и устроил этот тарарам. Кто бы это ни был, они стали терять терпение. Время разговоров, похоже, прошло. И каким будет их следующий ход, можно только догадываться. Про 90-е я знал не из криминально-ментовских сериалов, так что иллюзий никаких не строил. Поэтому и предпочел просто пропасть из поля зрения. Всех.

Решение это пришло на удивление легко. Видимо, уже была внутренняя готовность к такому обороту событий. Как и многие коллеги, строча материалы «на злобу дня», я тешил себя надеждами, что способен на большее. И, скорее всего, так же как и они, никогда бы так и не сделал попытки их реализовать, а с душевной болью время от времени справлялся бы притупляющими боль запоями. Вообще, жалеть себя – дико заманчивая и приятная вещь, напрямую связанная с инстинктом самосохранения. Видимо, и здесь у меня вышел сбой.

Уже с перрона позвонил сестре, позвал к телефону маму. Хотелось услышать её добрый голос. Чтобы она не волновалась, наврал, что срочно уезжаю отдыхать в Крым – мол, подвернулась горящая путёвка на бархатный сезон, так что попрощаться не заеду.

– Галь, ты выберись как-нибудь, приберись у меня, – это уже сестре, когда она взяла трубку. – Я генеральную уборку затеял. Начать-то начал, а продолжить не успел. Так что не удивляйся бардаку, что я там устроил.

– Ладно, выберусь как-нибудь. Лети, не переживай.

Возникла пауза. Я сказал всё, что мог, но она почувствовала недосказанность.

– У тебя точно всё нормально?

– Я в порядке. Полном.

– А звучит так, словно в полном дерьме.

– Тебе кажется. Я только что вернулся с двухдневной рыбалки и сразу с корабля на бал пришлось собираться.

– Ладно. Ялте привет!

– Галь…

– Ну?

– Спасибо тебе.

– Да ладно… А, вообще, что за настроение? – сестра уловила в голосе «Прощание славянки» в миноре, но поняла, что грузить вопросами не следует. – Спасибо принимается в виде чурчхелы и зелёной абхазской аджики, если такую найдёшь.

Прозвучало, как «Ты давай, держись, парень!».

– Найду. Всё найду.

Так начинался мой побег.

Первое чудо Золотой Бабы

– К тебе тут один сельвин просится, – телохранитель Хомча, как всегда, перед тем как войти в покои вождя, два раза зычно крякнул, словно у него першило в горле. – Что-то про вогумов талдычит – ни слова разобрать не могу. По-моему, это отец той девчонки, что прислуживала прежнему шаману.

– Хорошо. Найди Петро, чтоб переводил.

Чекур только что принимал главу племени выз, обжившего берега Выза и Шары, – притоков Сельвуны, чьи устья лежали выше по течению от Липового городища, прозванного так из-за обилия липы и на самой горе, и в прилегающих лесах. Вождь племени вызов Маркал вместе с тремя сыновьями прибыл поклониться Золотой Богине Вальге, поднёс ей в дар лодку, полную куньих и беличьих шкурок. Он просил Золотого шамана (так прозвали сельвины вождя пришельцев) не забывать их род в своих камланиях.

И вот лишь только Чекур прилёг отдохнуть, как принесла нелёгкая сельвина. Если это действительно был родитель девчонки, которую Чекур, Петро и Хомча видели, когда наблюдали обряд жертвоприношения перед гусиной охотой, то хорошего Чекур не ждал. Он знал, что сельвину была выгодна близость дочки к шаману. Семья мечтала отдать её в жёны старику Цыпате и оказаться под его покровительством. Но тут явились угры, свергли Старика Края Гор, на место древнего идола водрузили золотую бабу, и не признавшему новой веры Цыпате пришлось убираться.

В ожидании приглашения сельвин прислонился спиной к стене. Что ж, может, его надежды и не пустые. Не зря же Чекур не выпускал девочку из виду и, говорят, даже знал, как зовут – Рысы.

Петро движением руки велел замолчать затараторившему с порога сельвину, но тот не обратил на жест внимания, пока Хомча не отвесил ему тумака. Только после этого латинянин стал переводить, осторожно подбирая слова, что давалось непросто, с учётом того, что в его голове перевод шёл сначала с языка сельвинов, которым он овладел ещё не в полной мере, на свой родной, а уже потом на угрский.

– Он говорит, что от вогумов на торжище прибыло три лодки по четыре весла каждая. Привезли в основном шкуры и струю бобровую.

– И только? Так нам до их торговли, пока они между собой ладят, и дела нет.

Словно поняв суть сказанного, сельвин вновь попытался заговорить, но в этот раз оборвал речь, едва Петро пошевелил рукой. Звон в голове от оплеухи огромного угра всё ещё не поутих.

– Ещё говорит, что вогумы сватают его дочь.

– Кто именно заслал сватов?

Петро не успел до конца перевести, как отец Рысы выпалил ответ, понятный без толмача.

– Цыпата!

В войнах местных племён было немало общего с военными традициями угров. Объединяли их и формы ведения боевых действий, и сама природа конфликтов. Только у угров самыми распространёнными причинами войны были месть и борьба за пастбищные и охотничьи угодья, а одной из ключевых причин баталий были женщины.

Заведомо обречённое на неудачу сватовство нередко служило поводом для того, чтобы затаённая вражда обратилась в открытое противостояние. Но даже в этом случае сторона, провоцирующая конфликт, придерживалась опредёлённых этических норм, создавала видимость их соблюдения.

В случае с Рысы Чекуру сразу увиделся именно этот самый случай. Ведь тот, кому по силам если не похитить, то сосватать женщину, оказывается властелином не только своей земли, но и той, к которой принадлежит избранница. Потому-то в здешних краях лучшим способом выразить могущество вождя или шамана было сказать о нём, что он взял в жёны семь девиц с семи концов земли.

– Скажи сватам, что твоя дочь мала ещё и даже не может сама котёл над очагом установить, – был ответ Золотого шамана.

– Сколько раз повторить?

– Пока до них не дойдёт. Ты не пожалеешь о своём решении.

Когда сельвун скрылся из вида, Хомча спросил:

– Мне приглядывать за девчонкой?

– Это ещё зачем? – хохотнул Чекур, но потом одобрительно добавил: – Ты бываешь очень сообразителен. Как только увидишь, что она подол украсит собачьей шерстью или шкурой, дай знать.

– Жену наконец-то решил себе приглядеть? Слава Вальге! Давно пора.

– Хомча, ты телохранитель, а не мамка! – снова развеселился вождь. – Делай что тебе говорят и не задавай лишних вопросов. И догадками своими нелепыми, смотри, ни с кем не делись.

– Когда такое было? – озадаченный реакцией хозяина, пробурчал телохранитель, но потом вдруг в свою очередь улыбнулся.

– Ты чего? – удивился вождь смене настроения обычно угрюмого воина.

– Да вспомнил этих чудаков-аварцев. Вот потеха-то была!

Он с полуслова понял, о чём идёт речь. У угров, как и у сельвинов, традиция обязывала женщину во время регул, беременности и родов носить особую одежду, низ которой украшен шерстью или шкурой собак. Забивать их для этой цели тоже было делом рук хранительниц порога – собака выступала оберегом, стерегла «нижний низ». Собака становится искупительной жертвой при всех обнажениях прохода, ведущего из Нижнего мира в земной: при родах и смерти, месячных очищениях и болезни, сюда же относили и весеннее вскрытие рек. Оттого-то угры немало потешались над аварцами, также воевавшими в армии Аттилы, за их обыкновение носить на голове собачьи шапки.

Лишь Хомча покинул покои, Чекур предался не самым весёлым размышлениям. Выходило, Цыпата всё же дал о себе знать.

Обитатели Липового городища не сразу пришли в себя от явления Золотой Богини на месте Старика Края Гор и прибытия больших лодок, полных отлично вооружённых и облачённых в невиданные одежды воинов.

Чужестранцы поставили их перед фактом: они остаются на этих землях как минимум до весны. А на горе отныне будет святилище их богини Вальги, тут же получившей у местного люда другое название – Золотая Баба.

Познакомившись с местными преданиями, Петро поведал вождю угров любопытную деталь: оказывается, несколько поколений назад с верховий Сельвуны на Липовую уже приплывали на плоту светловолосые и высокие воины. Было их меньше, чем пальцев на двух руках. Ступивший же первым на берег рыжебородый муж богатырского телосложения, но сейчас весьма исхудавший, в знак мира положил на землю свой меч и кожаный чехол, из которого виднелись край лука и оперение стрел. Оказалось, это были рысы. Их земли лежали в тех краях, куда уходит солнце, а сами они – то, что осталось от большого отряда, уходившего за Большой камень воевать живущих там игров.

– Тебе это ничего не напоминает? – прервал свой рассказ Петро, обращаясь к слушающему его с большим интересом Чекуру.

– Ещё бы! – живо откликнулся тот. – Выходит, тем рыжебородым и был мой прадед Куна! Рысы – очень похоже на русы, как и игры на угры. Видимо, до родных краёв в самом деле не так далеко?

– Этого нельзя сказать наверняка. Предания гласят, что путь рысов был долог и труден: через горы, леса и реки. Во всяком случае, прямой дороги в те края нет. Кстати, именно от пришельцев сельвины переняли обычай строить хизбы из дерева, прежде они обитали в землянках и жилищах из шкур.

– Всё сходится! От бабки Карьи знаю, что обзаводиться деревянными хоромами угров тоже научили соплеменники её отца, попавшие в плен. То-то родным пахнуло, когда впервые увидел это городище.

– Да, чуть не забыл! Каменная стена – тоже дело рук тех русов-рысов. Взялись они за её возведение споро, видимо, желая осесть здесь навсегда, но потом охладели к этому, а через три зимы и совсем снялись с места и ушли, уже на лодках, вниз по Сельвуне – искать путь в родные земли. Так только одна стена и осталась. Сельвины её подновляют, ремонтируют, иначе бы совсем развалилась.

– Как-то это не вяжется с нашими преданиями, где русы предстают кровожадным племенем.

– Сам знаешь, в жизни всему находится место. Твой прадед, его здесь помнят под именем Кон, по прибытии был совсем плох, но купания в воде, бурлящей, словно кипяток, излечили его. В знак благодарности он убил местного вождя-шамана, приютившего у себя странника, и занял его место. Он поставил над источником хизбу духов. Сам рыжебородый шаман не камлал, но после посещения хизбы духов, как прозвали сельвины его обитель, приходил в соответствующее состояние и мог общаться с Верхним и Нижним мирами. Позже, уже после отбытия рысов-русов, эту традицию переняли и другие шаманы.

– Постой, так имя Рысы…

– Да, такое имя стали давать девочкам, а мальчикам – Рыс, также и их потомкам.

Сельвины приняли угров на своей земле благосклонно. Их сердца покорило то, что, имея возможность взять себе по праву сильного всё что заблагорассудится, пришельцы не сделали этого. Не было ни грабежей, ни убийств, ни насилия. И это решило многие проблемы: в понимании сельвинов тот, кто становился врагом, обращался в «иного» человека, которого и умертвить следовало нечеловечески, унизив его. Например, сняв с убитых головную кожу (считалось, что только душа лишенного скальпа человека окончательно умирала). Легенда гласила, что сельвинский вождь Яптун однажды поверг вогумского шамана, вырвал у него «пахнущее рыбой, много рыбы съевшее сердце», раскромсал его на три части и съел.

За годы похода угры успели отвыкнуть от сложных обычаев своих предков. Они руководствовались простой истиной: убей, чтобы выжить. О ритуальных действиях думать было некогда. Потому никто из угрских шаманов в отряде не прожил и года: они слишком полагались на помощь духов, тогда как требовалось доверять только своим силам и подчиняться приказам Молочного горна.

Богатства сельвинов после походов по Европе угров особенно не интересовали. Только местные женщины могли бы стать предметом распрей. Однако и тут на помощь пришли традиции: сельвин, хозяин хизбы, если принимал дорогое подношение от гостя и не мог ответить равным ему по ценности, уступал на ночь свою жену.

Правда, спустякакое-то время этот обычай сошёл на нет. Угры сами начали обзаводиться спутницами: брали молодых сельвинок в жёны, оставались в хизбах вдов. А уж к своим женщинам никого не подпускали. Чекур поощрял желание воинов обзавестись семьями и, бывало, снаряжал целый струг женихов (его так и называли – свадебный), который отправлялся вверх или вниз по реке. В готовом его принять селении или городище устраивался богатырский турнир. Соревновались в прыжках через лодки, кидании камней ногами и руками, стрельбе из лука, борьбе. Если побеждал кто-то из местных, то получал в награду драгоценное оружие или утварь. Если выигрывал угр – выбирал невесту. Старейшины нечасто отказывались от подобных праздников: на Сельвуне раньше ничего подобного не случалось. Росло и число хизб в Липовом городище.

Золотая Баба, хоть и восхищала всех своим блеском и формами, долгое время никаких чудес не являла. Сельвины с тоской начали вспоминать пропавшего идола – Старика Края Гор, хотя сам каменный идол перед появлением Вальги бесследно исчез. «Как в воду канул», – говорили местные (и были недалеки от истины: угры скатили болвана с обратной стороны горы и скинули в омут). Потихоньку его почитатели сплотились вокруг ушедшего в тень шамана Цыпаты. Тот продолжал тайно проводить обряды, их центром была небольшая хизба, поставленная над источником с бурлящей, словно кипяток, водой. Перед камланием старик уединялся там на какое-то время и выходил оттуда уже вдохновлённым на общение с духами.

Чекур не препятствовал этому. Он, как и большинство из тех, кого ещё недавно называли гуннами, терпимо относился к различным вероисповеданиям. Но скоро до вождя стали доходить слухи, что Цыпата настраивает соплеменников против угров и их Золотой Богини. А вот этого спускать уже не следовало. «Давай я размозжу башку старого хрыча о камень, на котором он жертвы своему старику приносил», – такой вариант решения проблемы, предложенный Хомчей, Чекур со смехом отклонил. Следовало поступить тоньше и гораздо убедительней, а не делать из «старого хрыча» жертву. И такой момент настал.

Отправляясь к поклонникам Старика Края Гор, Чекур не взял с собой никакого оружия и позвал только Петро.

Угр и латинянин появились в кульминационный момент: Цыпата, пообщавшись с духами воды в шаманской хизбе, вошёл в круг, образованный вокруг костра сельвинами, и приступил к камланию. Его диалог со Стариком Края Гор мало походил на мольбу. В призывах шамана к божественному духу сквозила непринужденность и даже требовательность. Цыпата, кружа в танце и развевая вокруг длинную бахрому своего обрядового наряда кама, задавал вопросы божеству, а чуть спустя транслировал его ответ, но уже изменённым, грудным голосом. При этом дух обращался к шаману «сирота» в знак того, что тот является отстранённым от мира людей.

Чекур сказал что-то на ухо Петро, и тот объявил во всеуслышание:

– Что ж, сирота, принимай ещё гостей.

Цыпата даже не сразу понял, что произошло. Но нашёлся он быстро и ответил голосом духа Старика Края Гор:

– Незваные гости хуже снега на первый цвет.

– Пусть твой старик сам явится и скажет мне, Золотому шаману, об этом. Что-то давненько его не видно.

– Ты обидел его, низвергнув с горы! Теперь нам долго вымаливать у него прощения за это. Да и какой ты Золотой шаман?! Ни золота на тебе, ни кама…

– Твой старик сам сбежал, струсив и уступив место Золотой Богине Вальге! А мне и нужды нет в побрякушках, которыми ты себя увесил. Я готов сойтись с тобой в шаманском поединке.

Загалдевшие было сельвины теперь притихли, с интересом наблюдая, чем всё закончится. Чекур не заставил их ждать. Он шагнул к костру, выхватил оттуда за не обугленный край пылающую головёшку и швырнул на крышу хизбы над шаманским источником. Покрытая берестой кровля с обречённой покорностью приняла на себя огонь, и он с треском пополз во все стороны. Сельвины вновь тревожно зашумели, но голос Чекура, которому тут же вторил Петро, перекрывал этот ропот:

– Цыпата, сейчас мы с тобой возьмёмся за руки и войдём в твою горящую шаманскую обитель. Кого огонь оставит в живых, тому и верховодить на Липовом городище, а его божеству – возвышаться на горе.

Ответа не было. Пламя с крыши уже соскользнуло на стены.

– Народ! – обратился Чекур к уже сбившимся из круга в кучу сельвинам. – Справедливы ли мои условия?

– Да… Справедливы… – раздалось несколько голосов.

– Требую ли я от вашего шамана большего, чем от себя?

– Нет… Всё правильно… – снова послышались слова, но уже более уверенные и переходящие в требование. – Цыпата, что ты молчишь? Ответь! Принимай вызов! Старик Края Гор не оставит тебя!

Но Цыпата неожиданно развернулся и трусливо побежал в сторону городища.

Он покинул Липовое городище ещё до того, как ночь накрыла шкурой чёрного бобра остывающую реку. Сгрузил всё, что смог уложить в одну лодку, из своего большого хозяйства и отплыл вниз по течению. Никто из сельвинов не вышел проводить его на берег.

– А ты действительно готов был войти в горящую хизбу с Цыпатой? – осторожно спросил Петро.

– Тут неважно, к чему был готов я, – как о чём-то совершенно не важном отозвался Чекур. – Главное, что он не был готов к этому.

На Липовом городище ходили слухи, что Цыпата подался к вогумам, у которых культ Старика Края Гор был в числе особо почитаемых. Теперь, выходило, не зря говорили. Он сознательно задействовал девочку в роли зачинательницы конфликта. Озлобленных отказом вогумов легко уговорить или просто спровоцировать на выступление против угров. Выйти на битву они вряд ли решатся, а вот совершить набег – запросто. И целью его в первую очередь может оказаться Вальга. К Золотой Богине у Цыпаты были большие претензии – ей приготовили участь Старика Края Гор.

О том, что вогумы на двадцати лодках – «в каждой воинов числом пальцев на одной руке» – плывут в сторону Липового городища, Чекуру донёс один из промысловиков. Врагам оставался всего день пути.

Им играло на руку то, что как раз в это время войско угров ослабло: два свадебных струга с лучшими воинами ушли вверх и вниз по течению Сельвуны.

Проводив сельвина, принёсшего тревожную весть, Хомча не решился сразу прервать раздумья вождя, но потом всё же не вытерпел:

– Ты просил сказать, когда Рысы украсит свой подол собачей шерстью или шкурой. Сегодня она нацепила юбку с оторочкой из пёсьего меха по подолу.

Молочный горн кивком головы дал понять, что хочет побыть один, и потянулся к бронзовому зеркалу, доставшемуся ему в наследство от бабки-шаманки. Хомче недолго пришлось ждать, когда его позовут.

– Значит так, поручаю тебе остановить вогумов, – сразу перешёл к сути Чекур. – Возьмёшь с собой тех людей, что были с нами, когда мы являли Вальгу. Слава ей, что все они вроде обженились и не плавают на свадебных стругах.

Сказав это, Чекур не мог не улыбнуться, вспомнив про жену Хомчи. Тот стал жить с немолодой вдовой-сельвинкой с целым выводком детей, и та, будучи едва по подмышки богатырю, не давала тому спуску – вечно пилила его. Это нисколько не раздражало бесстрашного воина, а скорее забавляло, и тот с охотой подчинялся бабе-тирану.

– Встретите гостей чуть ниже того места, где мы тогда высадились. Берега там крутые, обстрел отличный. Разделитесь, возьмите у сельвинов лодку – ту, что из бересты, на пару человек, переправишь несколько лучников на тот берег.

– И всё-таки… Там двадцать лодок… Непростая задача – их остановить.

– Вальга вам поможет. Доверься. Как солнце поднимется над верхушками деревьев, держите луки наготове.

Хомча не поверил Чекуру, но ослушаться не посмел.

Мать Рысы, как и подобает заботливой родительнице, заранее приметила у дочки признаки, предшествующие появлению первых кровяных вод. У той изменилась фигура: детскую угловатость сгладили округлившиеся бёдра и начинающая набухать грудь, подмышками и на лобке стали пробиваться тёмные ростки волос. Да к тому же в последнее время на лице повыскакивали угри, отчего и без того любящая покапризничать девчонка стала ещё более раздражительной и ранимой.

Как-то, наткнувшись на резкий ответ дочери, отец было решил проучить её и даже взялся за кожаный ремень, с которым женщины ходили за хворостом, но жена остановила:

– Прости Рысы, она сама не ведает, что творит. Ожидание первых женских вод лишает нас терпения.

Ободрённый такой вестью родитель отбросил в сторону сыромятину, которой собирался отходить спину дочери, и вместо этого со всей лаской, на которую был способен, потрепал её по голове. Это была хорошая новость, приближающая милость Золотого шамана.

Когда же муж вышел из хизбы, женщина завела разговор с дочерью о предстоящих изменениях в её жизни, чтобы та с готовностью приняла их. Но всё равно, когда это произошло, доставило юной сельвинке немало волнений. Однажды утром Рысы, как обычно, выскочила на улицу, чтобы забежать за угол и присесть там на корточки. Кобель, сторожащий порог хизбы, сначала радостно завилял хвостом, но тут же насторожился и стал жадно, с шумом втягивать ноздрями воздух. Потом увязался следом и даже получил по морде, когда тянул её к молодой хозяйке, пускающей тёплую струю на уже тронутую белым хрупким инеем траву. Только бросив взгляд на парящую лужицу, Рысы по-настоящему встревожилась и, вернувшись в жилище, растолкала спящую мать. Та спросонья не сразу и поняла, о чём ей с жаром шепчет на ухо дочка. Когда же вникла, то вышла на улицу и вернулась с пучком сухого длинного мха.

Девочка, конечно, видела его раньше и знала, что его запасы есть едва ли не в каждом хозяйстве. Такой мох обильно – целыми зелёными меховыми одеялами – рос во влажных низинах лесов. Его можно было собирать в течение всего лета. Особо много его шло при возведении хизб – им утепляли пазы между брёвнами в стенах, но заготавливали и впрок. Тогда брали мох длиной не менее детской четверти, отжимали и высушивали. После его прикладывали к кровоточащим и гнойным ранам, клали в детские кухлянки, чтобы ребенок оставался в сухости и тепле. Теперь вот оказалось, что мох придётся подвязывать раз в месяц между ног.

Узнав спозаранку новость от жены, отец Рысы только и думал, как бы сообщить об этом Золотому шаману.

Но не потребовалось: ближе к вечеру в их хизбу явился один из приближённых людей Золотого шамана, который бегло говорил по-сельвински. Он протянул ему серебряный кубок в качестве подношения и бросил, кивнув на жену: «Оставь нас!». Сельвин перечить не стал, ответить на такой подарок ему было нечем, а старинный обычай велел в таком разе делиться с гостем женой. Вот только на его женщину и куда менее видные угры не заглядывались. Что-то здесь было не так. Хизбу-то он покинул, но просидел, пока гость оставался внутри, на чурбане неподалеку от порога.

Звуков, обычно сопровождающих утехи, слышно не было. До его ушей долетали лишь непонятные обрывки разговора. Он и длился-то всего ничего. Так что когда угр неожиданно появился в дверях, сельвун первым делом обратил внимание на его руки – не забрал ли тот серебряную чашу обратно, раз дело не выгорело. Но переживания были напрасны: гость с довольным видом прошествовал мимо, даже не взглянув на мужа.

Жена рассказала, что сегодня перед рассветом их дочь велено привести к воротам, ведущим из городища к горе, и чтобы мох меж ног не был менян с вечера. Услышав такое, мужчина лишь брезгливо сплюнул: «И чего эти шаманы только не учудят!»

Рысы разбудили, когда окно хизбы, затянутое лосиным пузырём, ещё даже не обозначилось светлым пятном на фоне тёмной стены. Внизу живота она сразу же ощутила доселе неведомую, хотя и не сильную, тянущую боль.

Отец следовал чуть поодаль. Он не хотел упустить момента, если вдруг Золотой шаман вздумает сразу же отблагодарить родителей своей избранницы. Но эти надежды оказались напрасны.

Чекур встретил их один. Он принял девичью ладонь из материнской руки и пошагал в гору, прочь от распахнутых стражниками ворот. У Рысы прошла вся сонливость, страх вытеснил её отовсюду, согнал даже с самых кончиков ресниц. Девочка попыталась вырваться и вернуться к матери, но та, заметив это движение, отчаянно замахала руками, как сорока в полёте, приговаривая: «Так надо, так надо…»

Когда они взошли на гору и остановились у самой Золотой Богини, шаман засунул руку ей между ног и достал оттуда набухший от кровяных вод пучок мха. Его он положил на жертвенный камень. Запястье Рысы лизнуло лезвие кинжала, и кровь, сначала капля за каплей, потом слившись в тонкую струйку, потекла всё на тот же мох. Хотя это кровотечение и не было продолжительным, шаман остановил его, поднеся губы к ране и прошептав всего несколько слов. После этого он отпустил руку девочки и словно забыл о её существовании.

Предрассветный горизонт окрасился насыщенным грязно-алым цветом. Шаман теперь уже не шептал, а говорил громко, обращаясь на непонятном сельвинке языке к Золотой Бабе. Они словно вели разговор, но только ответы каменного изваяния были безмолвны и доступны только вопрошающему. Вот человек замолчал, словно услышав всё, что хотел. Он взял в руки кровяной комок, поднёс его к животу Богини и придавил к пупку. Кроваво-грязная жидкость засочилась и стала скапливаться в складках каменной одежды, зацепившейся за бёдра статуи. Она наполнила эти желобки, как дождь обсохшие за долгое лето русла лесных ручьёв. И тут произошло невероятное – жидкость покрылась ледяной коркой и стала похожа на красноватые камешки, в изобилии рассыпанные по берегам Сельвуны. Затем сама золотая поверхность подёрнулась инеем, который, словно соскользнув с разом промёрзшего камня, стал растекаться по склонам Липовой горы к её подножию и далее в реку. Когда первые лучи солнца упали на неё, они не искупались в волнах, а поскользнулись и заскользили по тонкому льду!

Тело Рысы задубело, словно его тоже сковал лёд: мышцы атрофировались, и она потеряла контроль над собой. Тело обмякло и повалилось навзничь.

Золотой шаман приветствовал происходящее протяжным, радостным и больше похожим на рёв какого-то зверя воплем.

И в это же самое время вдалеке Хомча первым спустил тетиву лука, и смертоносная стрела устремилась к одной из лодок вогумов, разом вмёрзших в лёд и ставших самой доступной из всех существующих на войне мишеней. Те же из гребцов, кто пытался шагнуть за борт, оказывались в смертельной западне: лёд был тонок – не держал людей, но и плыть не давал. И тех, кто не тонул сам, на дно тянули тяжёлые стрелы.

К полудню лёд растаял. Разговоры же о чуде, явленном Золотой Бабой, с каждым пересказом только крепли. Пришедшая в себя после потрясения Рысы ближе к вечеру уже устала пересказывать всё то, что видела на горе, попросила отца увести её домой и там провалилась в бездонную яму сна.

К утру следующего дня уже не было человека в близлежащих речных и лесных селениях, который не слышал о случившемся. Освобождённые из ледового плена лодки несли мёртвые тела замышлявших недоброе вогумов вниз по течению. Вереница из берестяных судёнышек сильно растянулась: лёд отпускал не сразу, к тому же какие-то время от времени прибивало к берегам, другие заносило в заросли камыша. Старейшины и вожди без труда угадали желание Золотого шамана наглядно подтвердить молву о чудесных силах Вальги.

И действительно: вскоре все говорили о ней только как о всемогущей, творящей чудеса Золотой Бабе.

21 августа 2017 года

Познакомились мы в Екатеринбурге, на чьих-то поминках.

– Александра, – представилась она и, дурашливо изобразив некое подобие книксена, добавила, протягивая руку то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя: – Петровна.

Поначалу её настроение мне понравилось даже больше, чем она сама.

При знакомстве с каждой так или иначе заинтересовавшей тебя женщиной неосознанно её квалифицируешь. Полагаясь на внутреннее чутьё, определяешь, будет у тебя с ней или нет. Александра читалась как «да, рано или поздно».

Я принял в открытую ладонь протянутую руку, подержал, словно взвешивая, и, ловя взгляд, чей блеск усиливался линзами очков, процитировал:

Звёзды падают с рёбер карнизов,

а за городом, вдалеке, —

тошнотворный черёмухи вызов,

вёсла шлёпают на реке.

Я опять повстречаю ровно

в десять вечера руки твои.

Про тебя, Александра Петровна,

заливают вовсю соловьи.

И дотронулся губами до запястья.

Стрелял наугад, влёт, но попал – перья полетели.

– Как р-р-романтично… А пр-р-родолжения следует ждать? – наигранно грассировала женщина, приводя в порядок оперение.

В первый же момент знакомства она напомнила мне птицу. А вот какую – понял не сразу. Через пару дней я заглянул на кофе в местное отделение Союза дизайнеров, где Петровна числилась секретарём.

– Так смотришь на меня, словно пытаешься что-то вспомнить, – она чуть задержала протянутое блюдце с чашкой кофе.

– Да вот не могу понять, какую актрису напоминаешь, – признался я, после чего сумел завладеть ароматным напитком.

– Многие на этом спотыкаются. Моника Витти. Знакомо?

Видно было, что она не хочет разочаровываться в том, кто ей только-только начал нравиться.

– Ладно, ещё подсказка – Микеланджело Антониони.

– Точно! Она ещё играла в фильме, где одна девушка пропадает во время круиза, но об этом все забывают, и её любовник заводит роман с другой. С той, что играет эта самая Моника Витти. Кажется, так.

– Фильм называется «Приключение». А ты, оказывается, не безнадёжен. Подходит.

Так говорит тренер об игроке, присланном в клуб на просмотр.

Я прозвал Александру «Розовый Фламинго». Во-первых, так называлась её причёска, во-вторых, в эту тему вписалось её пристрастие к морепродуктам – креветкам и крилю. Некоторое сходство с птицей ей придавали лёгкая горбинка на носу и очки. Сам в ответ получил прозвище «Орнитолог».

Позже ещё раз довелось услышать это её глубокое удовлетворительное «Подходит». Так, она выдохнула его в ту ночь, когда я у неё первый раз остался.

Тогда же она тихо спросила:

– Что там дальше про Александру Петровну?

Мне даже показалось, что она пригласила меня к себе, только чтобы задать этот вопрос.

Ты опустишь тяжёлые веки,

пропотевшая,

тяжко дыша…

Погляди —

мелководные реки

машут перьями камыша.

Александра Петровна, послушай, —

эта ночь доведёт до беды,

придавившая мутною тушей

наши крошечные сады.

Стихи, звучащие в тёмной комнате на всё ещё взбудораженной простыне, обладают какой-то особой магией. Розовый Фламинго приложила ухо к моему солнечному сплетению и замерла:

– Здорово. Прям как про нас… А дальше?

Я кивнул, сделал глубокий вдох…

– Нет, только ты сейчас не говори! – тут же защебетала Фламинго, для верности наложив свою лапку мне на губы, – будто боялась, что я исчезну, как только закончится стих. – Не надо. Только если сама попрошу.

За несколько последующих встреч так и не попросила. А потом нас развела пустяшная, но с претензией, размолвка. Перезвонил только через два года. Пришлось прогуглить телефон дизайнерской конторы. Что бы я делал, если бы она оттуда уже уволилась, вышла замуж или упорхнула с концами в тёплые края, я не знаю. Но когда трубку сняли, моё ухо обласкала скороговорка: «Уральскоеотделениесоюзадизайнеровроссии». Так бесподобно щебетать могла только Розовый Фламинго.

– Тебе всё ещё интересно, что там стало с Александрой Петровной?

– Орнитолог… А я уж думала, что так и помру в неведении… Ты никак в гости напрашиваешься?

– Розовый фламинго всегда отличался от иных видов пернатых не только изяществом форм, но умом и сообразительностью.

– Ладно… Будем считать, моё сердце дрогнуло. Подтягивайся.

– К семи буду.

– Ну-ка, постой! Что значит «К семи буду»?! Не разговаривай со мной как со шлюхой. Спроси лучше, какой напиток я предпочитаю к кальмарам.

– Спрашиваю.

– Розовое «Массимилиано Ламбруско». Возьми пару бутылок, а лучше три. Я хочу напиться и расцарапать тебе морду.

– За что?!

– За то, что ты оказался таким же, как все!

– Я готов рискнуть.

– Ладно, до вечера. Слушай, а ты чего на рабочий мне звонишь? Удалил, значит, мой телефон из контактов…

– А я вообще, похоже, прошлое удалил, – мне разом расхотелось трепаться.

Я бы так никогда и не позвонил ей, если бы не вся эта история. Нужно было где-то отсидеться несколько дней – там, где меня точно искать не будут.

А контакта не было, так как звонил я не со своего смартфона. Его я отправил скоростным электропоездом в Верхотурье. Подошёл к одному из пассажиров и попросил передать по приезде девушке.

– Вас у вагона встретят… У Оли, племянницы, вчера украли телефон… Денег на новый нет… Вот я и решил ей свой отдать…

Как откажешь такому мямле? Если же не из добрых чувств, а в надежде разжиться, так и к лучшему. Сигналы с симки на время собьют со следа преследователей, кем бы они ни были.

Себе же прикупил у привокзальных барыг бэушный, явно ворованный телефон, уже с симкой, оформленной на чужое имя.

Ну и снял почти до рубля всё, что было на моём банковском счёте. Сумма набралась не бог весть какая. Но первое время можно было продержаться – конечно, при условии, что не каждый ужин сбрызгивать розовым игристым итальянским вином.

Дверь распахнулась не сразу. Приняв розу («Это мне?!»), подставив для поцелуя щёку и подхватив брякающий пакет, Розовый Фламинго упорхнула в сторону кухни. Оттуда донеслось:

– Сама только что пришла. Проходите, мальчик, в комнату. Готовьтесь к подвигу… кулинарному. А то напридумываете себе всякого и начнёте брюки сымать. Кальмары поставила на разморозку. Сама – переодеваться.

Она вела себя естественно – словно жена, утром расставшаяся с мужем. Я снова подумал о ней с теплотой.

Уже ночью, когда я вернулся из ванной и нырнул под одеяло, обняв птицу, я зачем-то спросил:

– У тебя сейчас кто-нибудь есть?

– Будь так, я бы дала тебе от ворот поворот. А ты никак напрашиваешься в спутники жизни?

– Нет. И дело не в тебе, и даже не во мне. Так уж складываются обстоятельства, что мне надо исчезнуть… Только вот ещё не решил, куда бежать.

– Так вот почему твой номер недоступен! Пыталась позвонить тебе, сказать, чтобы лимон ещё прикупил, но услышала, что «абонент не абонент». Ой, только не говори, что ты убил или ограбил кого-то!

– Да лучше бы так. Рассказал бы, но боюсь за тебя.

– Правильно. Меньше знаю – меньше пью. Но заинтригова-а-а-а-л… Хотя бы намекни.

– Не могу, честное слово.

Розовый Фламинго прониклась-таки моим настроением. Полежали молча, обдумывая ситуацию.

– Если речь идет о чём-то важном для тебя – делай, как некогда старообрядцы: беги на свой Керженец, – она первой решила нарушить тягостную обоим тишину.

Я замер, услышав очень важное и своевременное слово. Конечно! Как же я сам-то до этого не додумался!

– Фламинго, ты даже не представляешь, какая ты умница! – я навис над ней и, тыкаясь губами куда попало, стал покрывать поцелуями лицо, шею, грудь…

– Ну, допустим, кое о чём и без вашего, мальчик, бестолкового признания догадывалась, – она вернулась к ироничному восприятию действительности. – Так… Всё… прекращай эти дурацкие чмоканья! Если уж я заслуживаю благодарности, то налей-ка вина. А потом можете приступать к поцелуям. Но, заметьте, вдохновенным и страстным.

Я ринулся на кухню за «Ламбруско».

Керженец – река в Нижегородской области, где ставили свои первые скиты старообрядцы, хоронившиеся в глуши во времена церковного раскола и давшие название всем раскольникам – кержаки. После разгрома керженских скитов в начале восемнадцатого века староверы двинулись на восток – Урал, Сибирь, вплоть до Алтая. В моих краях они стали одними из первых русских поселенцев и до сих пор кое-где в деревнях сохранили приверженность вере предков.

Мне не раз доводилось писать о староверах. С одним из них, Ульяном Евтифеевичем, сошёлся особенно близко. Он любил потчевать меня хариусом, жаренным до хрустящей корочки, и медовухой, а то и ставил на стол фарфоровый чайничек, вместо заварки наполненный золотистой, настоянной на калгане самогонкой. Сам не употреблял, но угощал с видимым удовольствием, получая взамен похожие на правду новости района. Подробно расспрашивал о моих поездках на Северный Кавказ, в Крым, Украину, Белоруссию, о тамошнем житье-бытье. В нём не было замкнутости, свойственной многим его единоверцам. Тем неожиданней было узнать, что они с супругой Валентиной Семёновной, несмотря на преклонный возраст, решили податься в раскольничью деревню далеко в Сибирь.

– Многие из наших туда в последние годы перебрались, – сказал бородатый старик. – Детей-внуков нам со старухой Господь не дал, так что ничего на Урале не держит.

А уже прощаясь, сунув банку мёда и отведя руку с деньгами, добавил:

– Рад был знакомству с вами. В таких случаях принято говорить: «Бог даст, свидимся». Профессия ваша такая, что всякое может быть. Если что – приезжайте, деревня Раскатиха Красноярского края.

Ну вот, Ульян Евтифеевич, может, и доведётся повидаться. В этой-то Раскатихе меня точно никто искать не додумается.

22 августа 2017 года

Я проснулся около полудня. Определив для себя план дальнейших действий, впервые за несколько дней чувствовал под ногами твёрдую почву.

– Никак завтрак в постель? – подала голос птаха, после того как почувствовала запах кофе и яичницы. А когда повернулась и увидела меня одетым, не удержалась ещё от одного вопроса:

– Это, значит, в качестве прощального привета? Получается, снова поматросил и бросил?

– Так быстро ты от меня не отделаешься, – рассмеялся я. – Просто образовались кое-какие срочные дела, да и для обеда надо что-то прикупить.

– И ещё кто-то вчера в темноте сводить бедную девушку обещал на фильм…

Нет, всё-таки женский синтаксис – это нечто! Обратный, а то и абсолютно сумбурный порядок слов.

– Всё будет! – пообещал я и, ещё раз чмокнув птичку в плечо, устремился в прихожую.

Перво-наперво позвонил другу детства, Косте Новику. Номер его сотового я помнил наизусть, благодаря тому что цифры в точности повторяли дату рождения сестры.

Пока мы были школьниками, пересекались по спорту, после – в «лихие» 90-е. Пару раз даже что-то вместе купили-продали. Вынырнули из межвременья целы и невредимы, хотя оба с судимостями – моя была условной, ему пару лет пришлось обитать в колонии-поселении. Потом на долгие годы разошлись и потеряли друг друга из вида. Меня судьба привела в журналистику, он купил фуру и с великим удовольствием колесил по стране.

Как-то пересеклись с Новиком, разговорились. Он увлекательно рассказывал о жизни дальнобойщика – характеристики местности, персонажи. Я даже напросился пассажиром к Костяну в один из рейсов, чтобы написать о жизни на колёсах.

– Никак надумал окреститься в дальнобойщики? – Костян сразу после приветствия решил явить свою проницательность.

– Ты прям Нострадамус! Только вот какое дело: мне бы в сторону Сибири прокатиться. Напитаюсь видами, напишу про вашу работу.

– Понятно… Тебя интересует вся Сибирь или что-то конкретное?

– Красноярск.

Костя помолчал пару секунд.

– Вот ты мне сам, Чемодан, поведай, почему одним – всё в масть, а другим – мимо лузы летит?

– Не понял?

– Ну вот приспичило одному чуваку в Сибирь – при этом ни поездом, ни самолётом, уж не знаю почему, могу лишь догадаться… Так вот – он названивает корешу, о котором и думать забыл, и оказывается, что тот как раз туда и собрался рулить. Это как? Не припомню, чтобы, например, мне так фартило.

– Костя-я-я-я-н!

– Ладно, ладно… Обойдёмся без соплей. Короче, подкину тебя только до Новосиба, это тысяча восемьсот вёрст, остальные шестьсот до Краса уж сам. Выдвигаюсь завтра вечером. Позвони ближе к обеду. Сориентирую, где и когда заберу.

Я даже немного растрогался. Новик – тёртый калач, сразу понял, что я в бегах, – и тем не менее не соскочил с темы. А ведь вполне мог бы отнекаться и соврать что-нибудь. Тем более что он-то лучше многих знал, чем могут обернуться неприятности с законом.

Приободрённый таким раскладом, я отправился за покупками. Следовало снарядиться в дорогу да и просто сменить свой пижонистый прикид на тот, что не будет кидаться в глаза ни в кабине грузовика, ни в сибирской глухомани. Мотнувшись на метро до Уралмаша, я быстро нашёл то, что требовалось. Магазин с говорящим названием «Шаром-даром» торговал киргизским и китайским ширпотребом. Вскоре утроба спортивной сумки заполнилась ветровкой защитного цвета, джинсами, похожими на штаны от рабочей спецовки, аляповатыми футболками, джемпером немаркой расцветки и кроссовками. От вещей исходил стойкий запах синтетики.

Оставалось ещё подстричься. На дорожку – не на дорожку, а кто его знает, когда ещё в приличной парикмахерской побывать придётся. Очереди не наблюдалось, и, похоже, заскучавший без дела мастер живо принялась делать «покороче».

Мужская стрижка по прейскуранту стоила 300 рублей. «Меня подстригут за 250», – сразу же подумалось мне. Глядя на себя в зеркало, стал рассуждать, почему мне вдруг пришла такая мысль. Ход мыслей был такой: «В портмоне у меня из мелких только две сотни и полтинник. Я дам ей тысячу. Судя по тому, что наплыва клиентов не наблюдается, будет проблема со сдачей. Попробует разменять у торговца зеленью у входа, получит отказ. Придётся соглашаться на то, что у меня есть, а это 250 рублей».

Парикмахер обдула феном голову, для верности прошлась, обмахивая, салфеткой, сняла накидку и озвучила:

– С вас триста рублей.

– Спасибо, – я протянул тысячную купюру, а дальше… дальше всё произошло так, как я предвидел.

Ничего подобного за собой прежде не замечал. Что-то подобное, конечно, могло в голове «тюкнуть», и наверняка «тюкало», но чтобы так явно, да ещё и с анализом ещё не свершившегося… Не-е-ет… Со мной явно происходило что-то. «Так ещё и шаманом станешь», – сказал я сам себе – с иронией, словно опасаясь всерьёз воспринять эту мысль.

– Есть предложение перед киносеансом отужинать в ресторане. Возражения есть? Тогда одевайся, – поприветствовал я Фламинго.

– Не имею. Слушай, ты какой-то весь подозрительно возбуждённый. Водочки никак где-то накатил? А это что, приданое?

Мы оба задавали вопросы, не особо нуждаясь в ответах.

Я прошёл на кухню.

– А ты никому не сообщала о моём воскрешении в твоей жизни? – аккуратно спросил я птаху, заваривая чай.

Ей говорить на повышенных тонах о столь интимном, видимо, не хотелось, поэтому она явилась для объяснений лично – в тёмной юбке и белом бюстгальтере без бретелек.

– Про возращение блудного орнитолога похвасталась Ирке, – по-своему истолковала этот взгляд Розовый Фламинго, но тут же поправилась: – Не удержалась. Что-то не так?

– Всё так, ступай… от греха подальше.

Конечно, разболтала Ирке-бухгалтеру, с которой они, как я понял, всегда обсуждали своих любовников. Меня сразу накрыла тревога.

– Ты лично с ней говорила или по телефону? – голос охрип почти до шёпота.

– По телефону, конечно! – Фламинго вновь возникла в проёме двери, но уже одетая в белую батистовую блузку с длинным рукавом и кружевом на вороте и манжетах – легким, как оперение.

– Ты самая привлекательная птаха на свете!

Она рассмеялась от удовольствия, подняла руки и сделала пируэт. Сейчас взмахнёт руками-крыльями и полетит – и вдруг мне захотелось схватить её, такую хрупкую, удержать и защитить от всех невзгод… Тогда я не придал этому душевному порыву значения.

– Колючий какой! – отстранилось грациозное пернатое. – Побрейся! А то поранишь, поцарапаешь пташку. Да и вообще, я девушка приличная, тебе придётся соответствовать. А я пока мусор вынесу.

– Так потом, по пути, и вынесем.

– Сам знаешь, что никакого «по пути» нет, крюк делать придётся. Брейся и выходи, я буду ждать на улице. И захвати мой синий жакет в прихожей, а то вечерами уже прохладно.

Площадка с мусорными контейнерами действительно была не по пути – находилась в соседнем дворе, и чтобы туда попасть, надо было обогнуть расположенную во фронт шестиподъездную пятиэтажку.

Насвистывая, я вышел во двор, бережно повесив жакетик на предплечье. Только Фламинго у подъезда не было.

Я решил пойти ей навстречу. В сумерках меня сопровождала звенящая тишина – район как будто вымер в воскресное время. Я направился к контейнерам – и увидел Фламинго у ограды. Она лежала на спине, прижимая к груди левую руку. Я быстро подбежал. Блузка, рука – всё было залито кровью. В полутьме жидкость казалась черной. Отодвинул её слабую кисть – кровь из раны хлынула с утроенной силой. Пришлось срочно зажать рану жакетом.

Нащупал пульс – он бился еле-еле – и только взялся набирать экстренный номер, чтобы вызвать «скорую», птичка открыла глаза.

– Орнитолог…

– Что случилось?!

– Не знаю… Кто-то меня просто ударил… Скажи, как там дальше… про Александру Петровну?

– Какую?

– Ну, ту… из стихотворения…

– Нашла время! Не помню. Молчи, тебе нельзя разговаривать.

– Скажи…

Двинут в берег огромные брёвна

с грозной песней плотовщики.

Я умру, Александра Петровна,

у твоей побледневшей щеки.

Я осторожно опустил голову Розового Фламинго на траву, достал телефон, набрал 112, наспех объяснив место и причину вызова. Потом просунул ладонь под затылок, чтобы слова о том, что всё будет хорошо, звучали убедительно. Но этого не потребовалось. Голова улеглась в ладонь безвольно, словно дынька, снятая с чаши весов.

На ватных ногах я направился к дороге, чтобы встретить ставшую уже ненужной «скорую». И вдруг в ногах что-то звякнуло. Я замер не столько он неожиданности, сколько от знакомого звука. Подобрав металлический шарик, я навёл на него свет экрана телефона. И когда опасения мои подтвердились, развернулся и ринулся бежать.

– Вон, вон! Тот тип побежал, что бабу грохнул! – завопил женский голос.

Заскочив обратно в квартиру Фламинго, я быстро вытер носовым платком предметы, за которые мог браться, схватил свои сумки и выскочил на улицу.

В темпе стайера-ветерана я пересёк Комсомольскую улицу, свернул на Софьи Ковалевской, там нырнул в Дендрологический сад.

На остановке залез в первый же подоспевший автобус, который шёл в центр. К тому времени, как он добрался туда, я немного оклемался. Вышел у «Рубина» и завалился в один из ресторанчиков Мытного двора.

Только здесь, заказав и тут же ополовинив бутылку минералки и сделав два больших глотка американо, я разжал кулак, в котором всё это время стискивал находку.

Так и есть, не померещилось: вокруг ушка, за которое мой прадед – ямщик Василий Иванович Кириллов – крепил этот бубенец под дугой тройки, виднелись знакомые прописные буквы: «ЗАВ. П. ЧЕРНИГИНА С. ПУРЕХЪ НИЖ. ГУБ.». Кроме знакомой выбоины, завальцевавшей почти полностью «ять», на дужке имелся фирменный знак прадеда – выбитая зубилом крест на крест метка «Х».

В сущности, это был не представляющий особой ценности для коллекционеров, особенно в связи с неважной сохранностью, серийный экземпляр. От тысяч подобных бубенцов его отличало только то, что этот определённо был моим.

Я точно помнил, что накануне нашего с Львом Николаевичем знакомства мы, выпив лишнего с коллегами, горланили «Три белых коня», и фотокор Лукин, войдя в образ, тряс бубенцом в припевах на манер маракаса. А во время приборки я нашёл его закатившимся за кресло. После гостил москвич да заглядывал Голый с Колей-Васей.

Кто из них рылся в моих вещах, сейчас особенного значения не имело. Важнее было другое – бубенец стал уликой (наверняка, с моими пальчиками), подброшенной на место убийства.

И всё это провернули, скорее всего, для того, чтобы закрыть меня. Срок за убийство – немалый. Хороший предмет торга за инфу о местонахождении рук Венеры Милосской.

Главная беда заключалась в том, что никакой информации у меня не было. Что бы я сказал, случись им меня схватить? Что был на Липовой, что гора меня водила по склонам, как лунатика, и подкинула кусок мрамора геологу к костру?

Я допил кофе и упрямо тряхнул головой в надежде, что всё это морок, что всё это мне померещилось.

Не хотелось верить в то, что птахи больше нет. И самое подлое во всём этом было, что виноват, выходит, только один человек – я сам.

Жила бы она своей беззаботной жизнью, летала два раза в год в Италию и другие тёплые края, кружила бы головы мужикам – и была бы счастлива.

Лучше бы я никогда не перезванивал ей.

Прости, Александра Петровна.

Я взял бубенец, просунул в дужку зубочистку и потряс несколько раз рукой. Такой вот получился реквием по Розовому Фламинго.

Последний бой Золотого шамана

Поклониться Золотой Бабе на Липовой горе стали стекаться посланники племён, о которых прежде сельвины только слышали. В дар ей и Золотому шаману подносили не только жертвенных животных, но всё чаще – золото. Начало же этой традиции положил Хомча.

– Что это? – Чекур с интересом рассматривал золотую диадему, украшенную глазурью и головами двух ланей.

– Это диадема царицы Египта Клеопатры, – вместо Хомчи заговорил Петро, оказавшийся рядом. – Жила она давно, почти пять веков назад, но о ней до сих пор в нашем мире говорят как об одной из самых великих женщин. Её любили великие мужи того времени: Цезарь, Марк Антоний, а сама она самовольно рассталась с жизнью, чтобы не стать трофеем римского императора Октавиана. Попросила пронести к ней в покои ядовитую змею в корзине с фруктами и подставила для укуса руку. Эту диадему Клеопатры подарил Алексе один из поклонников. Она очень гордилась украшением. Я думал, его аварцы тогда утащили, оказывается, Хомча прибрал.

– Это мой дар Вальге, – словно не слыша слов латинянина и стесняясь своих чувств, ответил скромно Хомча.

Чекур встал с лавки, обнял воина:

– Вальга достойна таких даров! Идём, ты сам примеришь ей диадему.

Подступы к вершине горы за сутки заняли зеваки, здесь было не только Липовое городище, но и начавший прибывать отовсюду любопытствующий люд. Чекуру пришлось отдать приказ выставить оцепление.

Зычный голос Хомчи заставил сельвинов оглянуться и расступиться, так что они на пару с Чекуром прошли по узкому, возбуждённо шепчущемуся коридору из людских тел. Когда подошли к статуе, вождь вернул телохранителю его подарок богине и ободрительно кивнул. Руки воина, свернувшего десятки вражеских шей, словно одеревенели, пальцы стали непослушными, и он едва не выронил диадему. А после без труда дотянулся до головы Вальги, стоящей на жертвенном камне, и водрузил на неё украшение. Оно пришлось в самый раз: аккурат легло в волны причёски, словно делалось на заказ.

Чекур достал откуда-то из-за пазухи золотое ожерелье.

– Узнаёшь? – спросил он Хомчу.

– Конечно, – не мешкая откликнулся тот, – оно лежало на могиле Ратнима, в тот день мы ещё впервые увидели… Вальгу.

– Верно. Думаю, этому ожерелью теперь здесь самое место, – с этими словами вождь завёл концы украшения за шею статуи и закрепил их. Это действие толпа также встретила ликованием.

Следующее украшение появилось у Вальги спустя две луны. К тому времени уже выпал снег и установилась зимняя погода, о которой угры за время своего похода успели подзабыть. Закалённые с детства тела быстро адаптировались к морозам, да и меховые одежды – где выторгованные, где подаренные сельвинами – помогли в этом. Другой проблемой мог стать вопрос с пропитанием. Численность населения Липового городища с приходом угров выросла едва ли не на треть ртов, а источников еды в округе не прибавилось: ни рыбы, ни зверя, заходящих в ловушки.

Об этом пришли поговорить с Чекуром старейшины племени.

– Я понимаю вашу тревогу, – кивнул вождь угров. – Но угры никогда не были нахлебниками, не будут и впредь. Сельвины – знатные рыбаки, и их засеки всегда полны рыбы, но вот охотники на крупного зверя они не самые искусные. В наших краях в этом деле не принято уповать на ямы, петли да подрези, как это делаете вы. У нас и самоловами не брезгуют, но основная добыча идёт загонным методом. Эта охота более надёжна и менее зависит от случая. Да и наши тяжёлые стрелы летят вдвое дальше ваших.

Что касается зверя, то я уже взывал с просьбой к Вальге, чтобы звериные тропы пролегли через Липовую. Но мне нужны и ваши молитвы, и ваши дары.

Главный старейшина воспринял последнюю фразу буквально. На протянутой им ладони Чекур увидел широкий золотой, украшенный камнями женский браслет. У старика была молодая жена, и наверняка с этим даром в хизбу к ним заглядывал кто-то из угров, положивший глаз нахозяйку. Теперь хозяин спешил избавиться от напоминания об этом.

– Пока будет достаточно ваших слов, обращённых к Вальге, – отвергая подношение, произнёс Золотой шаман, но чтобы ободрить старейшину, добавил: – Как только Вальга исполнит наши просьбы о пришествии зверя, ты сам возблагодаришь Богиню и наденешь ей на руку этот красивый браслет.

Чекур верил Вальге, но порой не верил собственным словам. Но они исполнились буквально через несколько дней.

– Просыпайся, вождь! – растолкал его поутру Хомча, не особо церемонясь, а значит, случилось что-то из ряда вон. – Не время дрыхнуть, лось пришёл!

– Ты сам как большой и тупой лось, – заворчал вождь, недовольный ранней и грубой побудкой. – Нашёл себе пару?

– Какой там пару! Там их… их… тьма!

– Что мелешь, какая тьма? Тебе спросонья что-то привиделось?

– Да сам иди посмотри! – выкрикнул телохранитель и выбежал из покоев вождя.

Когда же Чекур вышел на воздух, то оказалось, что едва ли не всё городище устремилось на берег. Люди так спешили, что выскакивали из хизб, едва накинув верхнюю одежду и кутаясь в неё уже на ходу. Он же поспешил в обратную сторону, решив подняться на гору и окинуть происходящее взглядом с высоты.

На противоположном берегу Сельвуны толпились десятки лосей – от робких сеголеток и нерешительных лосих до уверенных в себе и увенчанных ветвистыми рогами самцов. Животные словно и сами не понимали, что они здесь делают, что могло привести их к этой стене и этим существам, пропитанным дымом и источающим жажду крови. Казалось, от происшедшего опешили и люди, и звери. Первыми пришли в себя двуногие.

Несколько стрел, пущенных со стены расторопными и не привыкшими долго раздумывать уграми, пронеслось над головами наблюдателей. И вот уже вожак лосиного стада, только что ловящий ноздрями тревожные и неведомые запахи, уткнулся в снег. Тяжёлая стрела пронзила насквозь могучую шею, и она оказалась не в силах удержать величественные лопатообразные рога; от второй стрелы, вонзившейся под лопатку, подогнулись колени зверя, и вся огромная туша сначала подалась вперёд, а потом завалилась набок, взбив небольшое облачко снежинок. Вид первой жертвы пробудил к действию обе стороны.

Угры без оружия, крича и размахивая руками, ринулись по заснеженному льду влево, отрезая стаду путь к отступлению.

Назад лоси не повернули, потому что не могли этого сделать: напирали идущие следом. Сколько их вообще двигалось в этом потоке, трудно было сказать: разглядеть невозможно, но энергетику он излучал немалую. Шаман видел по тёмным спинам, мелькавшим в перелесках, как лоси сначала разбрелись по сторонам от Липовой, а потом стали обтекать её с флангов. При желании можно было успеть перехватить их и на этом обходном манёвре, но и без того доступных целей охоты оказалось вдоволь. Сотни две голов ушло по руслу Сельвуны – и им наперерез уже выдвигался отряд, организованный Хомчей, который давненько тосковал по кровавой потехе.

В следующие несколько дней Липовое городище погрузилось в приятные каждому хлопоты по заготовке мяса. Одни доставляли лосиные туши на специально смастерённых для этого волокушах, другие их свежевали, третьи занимались первичной обработкой шкур, четвёртые – непосредственно мясом. Запасы частично перекладывалась льдом, частично солились, ещё что-то отправлялось в выросшие то тут то там шалаши-коптильни. Из каждой хизбы неслись запахи жареной убоины и варёной требухи. Зима перестала пугать длинными голодными ночами.

Ещё до того, как стихли эти будоражащие всех хлопоты, у хизбы Золотого шамана вновь появились старейшины сельвинов. Пришла пора воздать должное благодетельнице Вальге. Чекур вышел к старцам и ни слова не говоря прошёл мимо, направившись к воротам, открывающим путь к вершине горы.

Само святилище теперь круглосуточно охраняли четыре воина, сменяемые утром, днём, вечером и ночью. Только Золотой шаман и любой с ним пришедший имели свободный доступ к Богине. Впрочем, эти меры предосторожности были направлены против пришлых. Сельвины после очередного чуда, явленного Золотой Бабой, испытывали перед её изваянием почти священный трепет. Когда Чекур подошёл к статуе и взял веник из мягких пихтовых лап, чтобы обмести её саму и жертвенный камень от снежных пушинок, то обнаружил своё одиночество – сопровождающие его старейшины замерли, не доходя десятка шагов.

Шамана порадовало такое благоговейное отношение, но вида он не подал. Он жестом подозвал старика, приносившего ему недавно браслет для Вальги. Тот засеменил, разворачивая на ходу тряпицу, в которую было завёрнуто украшение, после чего протянул его Золотому шаману. Тот покачал головой и кивнул на руку богини – мол, давай, действуй сам, как я тебе и обещал. Руки сельвина заходили от волнения, он с трудом справился с замком браслета, потом раскрыл его и, дотянувшись до правой руки Богини, которую та опустила к поясу, сомкнул створки выше запястья. После чего повалился на колени у жертвенного камня, его примеру последовали и другие старейшины. Сердце Чекура, Молочного горна и Золотого шамана, ликовало с утроенной силой.

Этот случай заложил традицию подносить Золотой Богине Вальге соответствующие её облику дары. Теперь мольбы к Всемогущей нередко сопровождались дорогими подношениями. Пустяшные просьбы об удачной охоте или рыбалке не требовали этого, но когда дело касалось выгодной женитьбы, рождения наследника, постройки новой хизбы, излечения от хвори, взывающие к благосклонности Вальги не скупились. Чекур даже не предполагал, что у местных племён могут быть такие красивые и по-настоящему ценные украшения: подвески, колье, перстни с камнями самой чистой воды, браслеты, серьги… И всё это – различных форм и размеров.

Впрочем, чрезмерное увлечение такого рода подношениями грозило обернуться распрями и даже расколом среди поклоняющихся Вальге: кто-то имел лишь единственную возможность одарить, а другие могли себе позволить особо не считаться с количеством. Чтобы не плодить неравноправие, Чекур ограничил число драгоценных подарков Богине до одного от каждого человека. И навешивать всё подряд на неё запретил, чтобы божественный облик не потерял совершенства форм.

Теперь достаточно было обратиться к Вальге: «Это я такой-то, украсивший тебя браслетом в виде змеи…», после чего переходить к мольбе о помощи. Рысы, прислуживающая теперь Золотому шаману и его Богине, в это время отыскивала среди прочих, лежащих на жертвенном камне, драгоценность, о которой упоминал проситель, и надевала её на статую. Хотя красовалась в этом Золотая Баба недолго —желающих воззвать к её милости было много.

Чекуру даже пришлось «проколоть» богине мочки ушей, чтобы каждое подношение, пусть на время, но занимало положенное ему в обиходе людей место.

Вождь племени вызов Маркал однажды поднёс серьги, в каждой из которых мерцал измород величиной с женский ноготь, – такие даже у самого Чекура в его богатом собрании камней не встречались.

– Эти камни, хоть и способны заворожить взгляд, когда сверкают и переливаются на солнце, не идут ни в какое сравнение с теми огненными волшебными шарами, которыми Вальга расцвечивает небо, – витиевато, как и подобает его статусу, заговорил главный выз. – Так пусть же свет тех волшебных огней теперь отражается и в этих ушных висюльках.

Слово «серьги» в словаре вызов отсутствовало, и Петро перевёл дословно.

– Такие камни, без сомнения, достойны того, чтобы украшать Золотую Богиню, – не сразу оторвав взгляд от великолепных измородов, ответил Чекур. – И я обещаю, что найду способ это сделать. Но о чём бы ты хотел попросить Вальгу?

– Мои мольбы скромны, – перешёл на шёпот гость, так, чтобы его слова слышал лишь Петро. – Я прошу Вальгу вернуть мне былую мужскую силу, чтобы я, как и прежде, мог радовать своих жён.

О столь щедром подарке Маркалу не пришлось пожалеть – правда, этим он был обязан снадобью на бобровой струе, которое позже передал ему Золотой шаман. Этой же ночью Чекур просверлил остроконечным жертвенным кинжалом отверстия в мраморных мочках статуи и продел в них великолепные серьги.

И надо же было так случиться, что не заставили себя ждать и «волшебные огненные шары», чьё появление над Липовой горой приписывали Вальге. Сам Чекур с не меньшим удивлением, чем другие, время от времени наблюдал над горой светящиеся комочки. Они то замирали на месте, то вдруг начинали выплясывать самым замысловатым образом, а потом так же внезапно исчезали, как и появились.

Однажды вождь угров стал свидетелем того, как гора рожала эти огненные шары. Поднявшись как-то к святилищу Вальги на закате, он, присев на жертвенный камень в изголовье, задремал. Очнулся же от того, что камень, нагретый за день солнцем, перестал согревать и начал тянуть в себя тепло человека. Чекур хотел было резко встать, но замер, увидев поразительное зрелище: поблизости из-под утоптанной травы набухала шляпка светящегося гриба величиной с голову маленького ребёнка! «Шляпка» набухла, как капля, потом оторвалась и полетела вверх. А следом стала назревать следующая. Шаман-горн насчитал их пять.

Уже пять раз вешние воды крушили лёд Сельвуны и увлекали его за собой туда, откуда прежде явились угры под предводительством Золотого шамана и покровительством Золотой Богини Вальги. Её чудотворная сила простёрлась теперь и над гористым, поросшим густым лесом и пронизанным многими речушками краем, подступающим к Большому камню. Величие Золотой Бабы росло, словно молодой лес на пожарище – быстро и мощно, а слава о ней разлеталась, не ведая преград ни на земле, ни на небе.

А вот сам Золотой шаман всё реже появлялся на людях, а если и выходил, то его лицо обязательно скрывала маска из золота, как в тот день, когда он впервые сошёл с вершины Липовой горы к сельвинам. На святилище всё больше делами заправляла Рысы, которую уже давно прочили в жёны жрецу Золотой Бабы. Так бы и было, если бы не дурная хворь Чекура, чьи следы и скрывала золотая маска. Потому-то он и не дотронулся до сих пор до молодой сельвинки, чтобы не передать ей заразу, иначе быть худому семени. Он сделает Рысы женщиной, но только после того как Вальга в благодарность за своё величие избавит его от ею же насланной болезни.

Но уверенность в этом с каждой новой весной становилась всё зыбче и зыбче, превращаясь в болотную топь. Под маской Чекур скрывал уже не только язвы, оставляющие на лице уродливые рубцы, но и всё более проваливающийся нос – нёбо стало мягким и морщинистым, в нём появились дыры, ведущие изо рта в нос, отчего голос, прежде звонкий и зычный, потух и стал гнусавым. Да ладно бы только внешность! Великий вождь чувствовал, что просто разваливается изнутри: живот изводили боли, в правом боку как будто постоянно лежал тяжёлый камень, а простое посещение Вальги оборачивалось одышкой, учащённым сердцебиением и долгой слабостью после.

Однажды Чекур, забывшись сном на закате, проснулся за полночь – и вдруг понял, что у него снова ничего не болит. Тело неожиданно откликнулось давно забытым ощущением – вождя переполняли силы. Обрадованный этим, он даже не сразу сообразил, что его терзает ещё и внезапно вернувшееся чувство голода. Полная луна катилась с Липовой горы, свет её отражался на золотых формах Вальги, делая их просто завораживающими.

– Слава тебе, Богиня!

Посланное ввысь мысленное приветствие, в отличие от ежедневных, ставших почти дежурными, обращений, в этот раз было преисполнено искренности. Он выздоравливает! Богиня наконец-то простила его и воздала ему по заслугам. Желая немедленно возблагодарить её, Чекур направился к святилищу.

Первые несколько десятков шагов дались Чекуру легко, но по мере того как перед ним вырастали гора и возвышающаяся на ней Богиня, ноги тяжелели, и отрывать их от земли становилось всё труднее. Одышка к концу пути валила с ног, а пот лил так, словно на угре в эту летнюю душную ночь надета была бобровая шуба.

Болезнь никуда не ушла, а лишь отступила на шаг, играя с ним, как ёж со слегка придушенной мышью. Это была шутка Богини. Злая шутка злой Богини. Об этом говорило и выражение её лица, обычно безучастного ко всему происходящему. Сейчас в лунном свете оно показалось надменным: «И когда ты, жалкий, смиришься со своей участью? Скорее бы тебя уже ноги перестали носить на гору…».

А может, он это не увидел, а услышал? Вот и губы у неё подались чуть вперёд, словно статуя силилась ещё что-то добавить, но не могла разомкнуть своих уст. И тут впервые каменное изваяние представилось угру просто женщиной, живой бабой из плоти и крови. Такую бы раздеть, сорвав с неё тунику, распустить волосы, схваченные тесьмой на затылке, намотать на кулак, и крутануть вокруг себя. Только ведь эту бабу родила не женщина, а высек резец скульптора из куска мрамора. И проучить её следовало иначе, и именно здесь и сейчас, не откладывая. Потом ни сил, ни воли для этого могло не хватить.

Шаман опять взглянул в лицо Богини, всё ещё надеясь уловить в нём перемену. Но попытка поймать её взгляд ни к чему не привела. Он и раньше подмечал, что Вальга никогда не смотрит на того, кто обращается к ней. Если к ней подходить с правой или левой стороны, то казалось, что она отворачивает голову.

Шагнув вплотную к жертвенному камню, он слегка оступился и, чтобы не повалиться, оперся рукой о статую. Его пальцы при этом угодили в дырку в складках одежды. Тут же в памяти вождя возникла картина, как за эту прореху цеплялась гетера Алекса, когда он входил в неё сзади. Выходило, что теперь сам Молочный горн оказался в том же положении?! Только одна эта мысль привела его в бешенство.

Первым его желанием было разбить изваяние, ради величия которого он потратил столько времени и сил. Обратить его в прах, стереть с лица земли, словно и не было никогда никакой Афродиты, Венеры и Золотой Богини Вальги. Но пока он подзывал к себе караульного и отцеплял у того с пояса палицу – деревянную дубину, окованную на утолщённом конце железом с короткими острыми шипами, этого времени хватило унять первый неистовый порыв.

Теперь это показалось ему слишком простым решением – безоглядной местью вместо наказания. Пойдя на поводу своих чувств, он бы таким образом лишь утолил свой гнев, ему же следовало наказать виновницу его несчастий – предать богиню унижению и позору, сравнимым с пережитыми им самим. Он отложил палицу и взял в руку один их двух жертвенных кинжалов, с которыми никогда не расставался. Этот был больше похож на короткий меч: увесистый, таким хорошо наносить рубящие удары.

Сначала Чекур думал отбить ей мочки ушей, но потом пришел к мысли, что позже охотники заполучить богатые серьги сделают это и без него. Нос! Вот с ним ей, как и самому шаману, следовало попрощаться. Один несильный удар кинжалом, и кончик носа отлетел в подставленную ладонь. Если прежде дуги бровей статуи напоминали натянутый лук, а нос – вложенную в тетиву стрелу, готовую поразить любое из земных сердец, то теперь у этой стрелы уже не было оперения, а потому ни далеко улететь, ни поразить точно в цель она не могла.

И тут Чекуру показалось, что богиня наконец-то дрогнула. Теперь она негнущимися руками с нанизанными на них золотыми украшениями, казавшимися сейчас никчёмными побрякушками, уже не столько ловила спадающие одежды, сколько пыталась защититься. Настал черёд палицы. Первый её удар пришёлся по локтю правой руки. Та неожиданно отвалилась с ровным сколом аккурат посередине плеча: откуда угру было знать, что греческие скульпторы ваяли руки отдельно, лишь потом крепя к статуе. Тут же ему привиделось, будто Вальга подала согнутую в колене левую ногу вперёд, метя ему в пах – он отступил вправо, саданув палицей по левой руке богини, но с учётом предыдущего огреха, метя в плечо. Чекур не слышал, как охают камни, но теперь мог поклясться, что так и было: потеряв вторую руку, статуя сделала глубокий и резкий вдох. Теперь, лишённая рук, она напоминала женщину, замершую от пронзившей её боли, даже единственная доступная взгляду левая ступня отражала это состояние: мизинец был подвёрнут, словно в подошву впился острый камешек.

Оставалось лишь развенчать каменную калеку. Чекур сначала снял диадему неведомой ему египетской царицы, потом – ожерелье… А потом всё-таки сделал то, что планировал с самого начала, – отбил мочки ушей вместе с серьгами.

И только тогда взметнулся над Липовой горой, взбудоражив ночную тишину городища и вспугнув луну, тут же нырнувшую за тучку, гнусавый то ли смех, то ли вопль теперь уже бывшего Золотого шамана. Когда он замолк и присел на жертвенный камень, понемногу приходя в себя, то увидел забытого им и стоящего всё это время за спиной караульного.

– Не ты ли это тут охал? – Чекур не подал виду, что слегка смущён тем, что кто-то видел его бой с каменной бабой.

– С чего бы угру охать? – с вызовом ответил страж, и по голосу вождь узнал Нукена, младшего брата славного воина Ратнима, возлюбленного прежней хозяйки статуи, только что лишённой рук.

– Ну мало ли… Не каждый день на твоих глазах богиню калечат.

– Кому Богиня Вальга, кому Золотая Баба, а кому и просто – каменная.

– Ты, выходит, из таких?

– Выходит!

Нукен всё ещё ершился, не понимая, к чему вождь клонит, но тот скривился в улыбке, которую провалившийся нос превратил в гримасу.

– Вот и славно! Забери руки этой каменной бабы, Нукен, да все дары, что сложены у её ног, и следуй за мной.

К подножию горы Берёзовой, расположенной недалеко от Липовой, уже проникла вялая предрассветная пора. Чекур стоял у выхода из небольшого грота, куда направил Нукена спрятать отбитые руки Вальги и дары ей – украшения всех мастей. Тот долго копошился впотьмах, но вот наконец послышались его тяжёлое от спёртого воздуха подземелья дыхание и шуршание коленок по нанесённой ветром высохшей листве. Шаман держал наготове острый жертвенный, с двумя канавками кровостоков, кинжал, которым в детстве принёс в жертву щенка, а его бабка Карья – раба. Как только из грота показалась голова молодого угра, в её основание с хрустом вонзился обоюдоострый клинок. Смерть была мгновенной. Не пройденная часть жизни хотя и любившего повздорить, но отважного воина отлетела навстречу первым лучам зари. Прожитая же, принадлежащая погибшему, оставалась с тем, кто теперь надёжно запечатал собой вход в хранилище рук Богини.

Сам же Молочный горн побрёл к городищу, выглядывая под ногами алые, в белых, словно жемчужины, крапинках шляпки грибов.

Чекур, закутавшись в плащ из соболиных шкур, сидел в приёмном зале своих хором за столом, но не во главе, как обычно, а сбоку, у стены меж окон. Перед ним стояла пустая плошка. Вождь рукой указал Петро на лавку по другую сторону стола.

– Спасибо, что соизволил принять! – то ли всерьёз, то ли с иронией поприветствовал латинянин и далее выпалил всё, что накопилось, словно бы опасаясь, что ему не дадут этого сделать. – Твой верный пёс Хомча никого и близко к порогу не подпускает. Что случилось с Вальгой?! Все твои люди – и угры, и сельвины – в смятении. Может, выйдешь и объяснишь им, в чём дело? Куда подевались её руки? Нос изуродован…

Молочный горн повертел головой и рассмеялся, но этот смех был похож скорее на кашель.

– Вот уж не думал, что мой последний бой будет с бабой. Ты был прав, Петро, называя её каменной бабой, она и в самом деле баба, хоть и Богиня. Нутром своим… ревнивым и мстительным. Ничего-о-о, спеси-то я ей поубавил. Теперь сила чудодейственная к ней вернётся только тогда, когда она снова обретёт руки и нос. А я вот решил не дожидаться, когда он у меня совсем провалится.

Только сейчас Петро заметил в уголках губ Чекура следы свежей, ещё не запёкшейся крови. Вождь уловил этот взгляд, вытер рот ладонью и кивнул на плошку.

– Я только что выпил мёртвое снадобье из крови собаки и двух мёртвых мухоморов. Помнишь, я тебе рассказывал, как в детстве едва не отравился ими? Бабка Карья спасла. Теперь смерть никто не остановит.

– Ты решил сам убить себя?

– У этого может быть много названий.

– Как ни называй, а суть одна – самоубийство. Это великий грех. В нашей вере —прямая дорога в ад.

Чекур ответил не сразу. А когда произнёс первые слова, речь его стала замедленней, и чем дальше шёл разговор, тем паузы – сначала между словами, а потом и между слогами – становились всё продолжительней, а сами звуки – глубже и протяжнее.

– Помнишь, как Цыпата вызывал Старика Края Гор? Он не представлялся ему чем-то стоящим неизмеримо выше по отношению к себе самому. Он старался нагнать на него страху и заставить выполнять свою волю. Так, как если бы они оба стояли на равной ноге.

Я прежде был таким же. Но пришло понимание непостижимости сил природы, а с этим – признание собственной слабости и беспомощности перед ней. До твоих приказов ей нет дела, можно только просить, или, как ты говоришь, молить. Я пробовал. Как я в своих мыслях молил Вальгу об исцелении! Чего ей только ни сулил! Тщетно. Она только посмеялась надо мной. Ты скажешь, что каменное изваяние на такое не способно? Да ещё как! Да тут ещё эта гора… Мне кажется, не будь её, мы бы с Вальгой поладили. Я не знаю, в чём тут дело, но это так…

У Золотого шамана уже не было шанса остановить процесс божественного становления, у Молочного горна ещё оставался, пока она не свершила своего главного чуда. Теперь уже не свершит. Во всяком случае, пока не обретёт своих рук. А я их надёжно упрятал.

– О каком главном чуде ты говоришь? – не удержался от вопроса Петро.

– Не знаю, и уже не узнаю… Да и так ли это важно, латинянин? Пусть это заботит тех, кто решится возродить Вальгу. Меня теперь больше волнует Небо… Вряд ли и Нга захочет принять к себе того, кто хотел низвергнуть его с небес.

– Лишив себя жизни, человек теряет возможность отмолить грехи, покаяться, в конце концов изменить что-то… Став «богом», он остается без Бога. В этом вся проблема.

– Ты опишешь это в своих свитках?

– Да.

– Всё, как было?

– Да.

– И о сифиле?

– Да.

– Ты краток… Это непривычно.

– Времени у нас не так много.

– Что верно, то верно… Меня всегда интересовало, почему ты так одержим своими записями. Я предвижу, что их когда-нибудь прочтут. Ты этого не можешь. Как тебе удаётся не охладеть к пустой работе?

– Она не пустая. Я, конечно, не горн и заглядывать ни на день, ни на годы, а уж тем более на столетия, как ты говоришь, не могу. Но и мне кое-что подвластно, не зря же ты иногда обращался к моим знаниям, а не только полагался на волю и помощь богов.

– Правда твоя… Что ты затеял?

– Решил создать письменность для сельвинов. Сначала хотел для угров, но раз уж мы оказались в этих краях, то подумал, что это важнее местному народу. Даже создал азбуку на основе латинского алфавита. Далось непросто. У сельвинов, как, кстати, и у угров, не одна «о», как у нас, латинян, или греков, а три: открытая, закрытая и ещё отрывистая, как выдох от удара под дых. Впрочем, это неважно. В данный момент. Скажу лишь, что уже написал на этом языке о чудесах Вальги. Думаю набрать ребят посмышлёней да начать обучать их этой грамоте. Сначала думал – Евангелие возьмусь переводить, тот труд тяжёлый, нужны помощники… Но сейчас передумал.

– Не хочешь нести сельвинам своего Бога?

– Не гожусь я для этого. Слишком много внутри меня сидит сомнений, а чтобы нести, да не просто нести, а насаждать веру, нужны люди, их не ведающие. Такие, как ты. Буду довольствоваться тем, что Господу нашлось место в моей душе христианской.

– Поступай как знаешь… Только то, что записано обо мне и Вальге, доверь сохранить ей самой. Найди способ. В остальном я тебе не советчик. И ещё: не записывай того, что случится после моего ухода. Хомча похоронит меня неподалеку от святилища. Над могилой, как и положено, сломает меч и прикопает его там же вместе с двумя жертвенными кинжалами. На них я кровью Нукена наложил печать молчания о месте, где укрыты руки Вальги. Тому, кто когда-нибудь сорвёт эту печать, откроется место тайника, только цена за это будет самой высокой. Не хочу, чтобы об этом знали те, кто прочтёт твои свитки. Всё должно случиться по наитию, как наша встреча с Вальгой, да и с тобой тоже, в том палаццо.

Чекур прикрыл глаза и замолк. Петро воспринял это как окончание разговора и встал, но горн снова заговорил, приоткрыв веки.

– Знаешь, я мыслил отнять у тебя записи и уничтожить, да и тебя самого заодно. Не желал, чтобы о моём позоре узнали, пусть и много-много зим спустя. А сейчас вот раздумал. В том, что ты оказался среди нас, есть промысел Неба, Кто бы Там ни обитал. Может, одной проблемой будет меньше при встрече, по крайней мере, с твоим Богом? Всё… уходи! Сейчас начинается моя мухоморная песня, она не для твоих ушей, христианин. Если хочешь, можешь после за меня помолиться, как ты говоришь.

– Прощай, Чекур!

В ответ горн лишь отмахнулся и отвалился к стене. Из его груди стали прорываться заунывные звуки. Видимо, уловив их, в дверях возник Хомча, заслонив своим исполинским телом весь проём. По его взгляду и решительным движениям было видно, что он готов немедля исполнить договорённость с вождём насчёт латинянина. Но перед тем как полностью оказаться во власти мухоморных духов, Чекур жестом отдал последний приказ своему самому преданному воину: «Отпусти!» Для Петро это означало пропуск в жизнь.

23 августа 2017

Ночь я провёл на квартире – из тех, что сдаются на сайтах о недвижимости под рубрикой «На час, посуточно». На втором этаже: на тот случай, если вдруг меня и здесь каким-то образом вычислят.

– И паспорт, – попросила заселявшая меня администратор – женщина неопределенного возраста.

– С паспортом проблемы.

– А без него нельзя-я-я, – разочарованно протянула сотрудница наверняка полулегальной гостиничной конторы, с сожалением взирая на купюры. – Сейчас строго стало.

– Ушёл вот от жены, – нашёлся-таки я. – Налегке, как видите. Не отпускала, все документы спрятала. Обещала вообще их сжечь. Сейчас, возможно, уже дотлевают…

– Разве мужика силой удержишь? – изумилась администраторша – и смягчилась. Видимо, я уже виделся ей не командировочным из Ярославля, а героем романа.

Едва за администратором закрылась дверь, я уселся на кровать и, чтобы хоть чем-то себя занять, стал разбирать сумку со шмотьём, купленным накануне в «Шаром-даром». Комната сразу наполнилась резкими запахами, словно открыли невидимую дверь в лабораторию школьного кабинета химии. Пришлось вынести свой новый гардероб на балкон, чтобы за ночь аромат ширпотреба хоть немного повыветрился.

Кресла или стула не наблюдалось, пришлось усесться на кровать. Добротная двухспалка стояла как раз посередине комнаты. Да и зачем здесь лишняя мебель? Люди снимали этот квадрат на пару часов не для того, чтобы рассиживаться.

Я, не расстилая постели и не раздеваясь, завалился в кровать. Стоило закрыть глаза, как появлялась Розовый Фламинго в окровавленной блузке. Эх, Александра Петровна, Александра Петровна…

Перед тем как влезть в новый гардероб, я принял душ и побрился. Зарастать щетиной ни в ком случае не стоило, чтобы лишний раз не привлекать внимания полицейских. Это у стильно одетого мужчины двухнедельная небритость может сойти за следование моде, у мужлана – за запой или радикальный настрой. Потом влез в «шаром-даром-обновы» и покинул квартиру, оставив в ней свою сумку-саквояж и всю одежду из прошлой жизни Чемодана. Ключи, как и договорились с администратором, опустил в почтовый ящик и, подкинув на плече спортивную сумку, зашагал уверенной походкой человека, у которого дел невпроворот.

Начал же я последний день в Екатеринбурге со звонка старому приятелю Александру Борисовичу Егорову по кличке Егор – я о нём упоминал в начале повествования. Тогда его как раз назначили на генеральскую должность руководителя управления охраны общественного порядка областного ГУВД в ранге заместителя начальника главка. Этому-то событию, вернее, тому, чтобы его «как следует обмыть» мы тогда и посвятили четыре оставшихся до моего отлёта на Урал дня. Пользуясь своим положением и связями, Егор смог загрузить мой измученный нарзаном организм в самолёт и отправить прямым рейсом в Екатеринбург.

Я нашёл в справочной служебный телефон, позвонил. Ожидаемо нарвался на секретаря, представился чужой фамилией. Попросили подождать, а секунд через десять в трубке раздался голос Егора: – Слушаю.

– Александр Борисович, добрый день. Сергей Столяров, журналист «Уральской газеты», хотел бы просить вас о встрече.

– А что такое? Сейчас, вообще-то, вся информация для СМИ идёт через пресс-службу ГУВД.

– Да тут дело немного другого плана. Хотел бы получить кое-какие консультации. Дело в том, что я пишу книгу об ОПГ «Уралмаш». Вы, насколько мне известно, в конце девяностых были опером в том районе и пересекались с уралмашевскими. Помнится, как-то вскользь говорили об этом на Пионерском курорте прошлым летом.

– Да, я отдыхал там в санатории, но вас что-то… – возникла пауза, в течение которой полковник всё-таки сообразил, с кем разговаривает, и чуть не выдал этого. – Ну, ты… Вы правы, было дело. Где и когда предлагаете встретиться?

– Может, в обеденный перерыв в «Чайхане», что в Пассаже, недалеко от ГУВД? Столик я забронирую.

– Договорились.

Прежде чем предстать перед Егором, я решил подстраховаться и понаблюдать за ним. «Чайхана» располагалась на четвёртом этаже торгового центра, лифты вечно были заняты, так что в основном люди перемещались между этажами на эскалаторах. Сверху открывалась отличная обзорная площадка: если бы господин полковник явился с операми за спиной, я бы заметил. Егорова встретила предупреждённая мною администратор и проводила за столик, где уже стоял на подставке с горящей свечкой чайник с марокканским чаем. Я ещё минут пять понаблюдал за эскалатором и передвижениями по этажу – и только тогда сам вошёл туда.

– Чемодан, ты охренел, что ли?! – сразу же, даже чуть привстав с лавки, зашипел-зашептал Егоров. – Звонишь мне на службу, когда сам объявлен в федеральный розыск!

– Привет, Егор. Я тоже рад тебя видеть.

– Ещё проверяет, блядь… Суку во мне увидел? – опытный мент, конечно же, раскусил мои манёвры.

– Ты не кипи, Егор, – я так обрадовался его реакции, что мне даже не пришлось разыгрывать радушие. – Всякое могло быть. Надо было удостовериться.

– Надо ему… – начал менять гнев пышущий на неподдельный гнев полковник. – Тебе надо было хорошенько думать, прежде чем в такую блуду встревать.

– Ну, если бы я совсем не думал, сейчас бы у нас с тобой в СИЗО свиданка была. Значит, уже в розыске?

– А как иначе?! Недалеко от тела нашли нож с твоими отпечатками. Да там и пальчиков не надо. Видел я его – точно твой! Ручка из лосиного рога и монета старинная.

– Они там улики рассыпали, что ли?!

– Ты о чём?

– Тоже там кое-чего нашёл, – я достал из кармана бубенец Чернигина и подбросил его на ладони.

– Помню, помню… Кого подозреваешь?

– Да кого угодно… Хоть ваших. Уж больно оперативно сработано.

– Всё может быть. Впрочем, я слышал, ты прилично наследил на квартире убиенной гражданки Александры, хоть вроде и пытался подтереть за собой. А идентифицировать пальчики труда не составило, они же есть в базе, раз под следствием был. Потом фото предъявили соседям и свидетелям. Они опознали. Какого хрена ты её завалил?

– Ты прекращай меня тут колоть! Я тебе говорю, что не убивал! Это подстава. Скажи лучше, кто из ваших может быть заинтересован?

– Ну ты спросил… Знал бы – не сказал. Но судя по тому, как оперативно развиваются события, кто-то на самых верхах. Опять же не исключено, что и смежники из ФСБ подключились. Кому-то очень хочется, чтобы ты как можно скорее оказался в камере. Хотят сделку предложить – и деньги там на кону стоят, судя по всему, серьёзные. Потому что задаром у нас никто даже не почешется. Могу предложить свои услуги для улаживания конфликта. Перетру с кем надо. За долю малую, разумеется.

– Слушай, если бы я клад нашёл, я бы сам тебе предложил долю. Но мне предложить тебе нечего. Только историю, которая со стороны выглядит как бред сумасшедшего. Очень тебя прошу: не впутывайся в неё, чтобы тебя не наградили потом… посмертно. А у меня если что-то выгорит – про тебя не забуду, обещаю.

Егор окончательно подобрел. Это можно было понять уже по тому, что он перешёл на цитаты.

– Чашу вина? Белое? Красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня? – Воланд в «Мастере и Маргарите» эту фразу произносил, должно быть, запросто, тоном жены, накануне золотой свадьбы предлагающей супругу на ночь стакан кефира. У Егора она прозвучала по-барски.

– Покорнейше… я не пью, – откликнулся я словами заведующего буфетом театра Варьете Андрея Фокича Сокова.

Мы окунули друг друга в улыбки. Время, когда вместе открывали для себя Булгакова, Бродского, Довлатова да ещё много кого, обоим было по-прежнему дорого.

– Нет, серьёзно, Чемодан. Давай накатим. Угощаю!

– Последний раз, когда я принял такое предложение, там, в Прибалтике, – потом неделю в себя приходил.

Польщённый Егор заржал, да так, что стали оборачиваться посетители за дальними столиками, и администратор озабоченно заглянула в зал.

– О планах не спрашиваю, – нахмурился старый приятель. – Но заляг на дно, да поглубже. Надеюсь, учить не надо тому, что документы и банковские карточки нигде светить не следует?

– Не учи учёного, гражданин Копчёный.

– Вот и ладненько. Бывай.

При встрече мы даже не пожали друг другу руки. Теперь он протянул свою пятерню – после рукопожатия в моей оказался небольшой клочок бумаги.

– На этот телефон можешь звонить без опаски, – снял вопрос Егор и зашагал на выход.

Он был явно доволен собой. В определённом смысле полковник рисковал, не сдав меня коллегам. И дело было не в прежней дружбе. Чутьё ему подсказало, что исходя из того, как развивались события вокруг моей скромной персоны, с меня можно что-то поиметь. И теперь появилась надежда, что сделал всё правильно. К тому же выходило, что он не предал старую дружбу, не пошёл на подлость во имя неоднозначных и обязательных не для всех поголовно принципов. При его-то карьере это определённо удавалось не часто.

Неспокойные ноги несли меня в центр города. Пересёк главный проспект и вышел на набережную по другую сторону плотины – к городскому пруду, просторному и глубокому, как необъятная хрустальная ваза для пунша посреди стола на торжественном обеде.

И вдруг понял, что мне нужно пристроить на хранение два золочёных мраморных камушка. Брать их с собой в далёкое путешествие я не собирался.

Если хочешь спрятать вещь, положи её на виду или среди подобных. Исходя из этого, самым подходящим местом для моих находок оказывались запасники Института истории и археологии Урала, где работал Александр Языков, самый первый спец во всём регионе и его окрестностях по древнему оружию.

Я положился на удачу и сразу поехал к нему на службу. Институт размещался в старинном особняке на улице Розы Люксембург. Побывав здесь впервые, я сразу заинтересовался его необычным видом – как есть боярские палаты! Вот только не из дерева рубленные, а сложенные из красного кирпича. Оказалось, это псевдорусский стиль, а усадьбу (главный дом с флигелем, двор и массивная ограда с воротами) построил в конце девятнадцатого века один из купцов Екатеринбурга.

Охранник на вахте с первого раза смог дозвониться до Языкова. Внутрь я заходить отказался и попросил учёного на минуту спуститься ко мне. Спуск со второго этажа сбил дыхание тучному Александру. Восстановить его он тут же взялся с помощью сигареты. Я признался, что на неопределенное время уезжаю из города и хотел бы оставить у него на сохранение пару вещиц.

– Опять что-то раскопали?

– Ага. Но заниматься мне ими некогда, а потерять не хотелось бы.

Я протянул ему на ладони камешки.

– Интересно, – заговорил историк, когда оба осколка вновь оказались у меня в руке. – Мрамор, позолота… Должно быть, фрагменты какого-то изваяния. Я в этом деле не большой специалист. Могу подсказать, к кому обратиться.

– Спасибо, обязательно – но попозже. Пока хочу, чтобы они у вас просто полежали среди прочих черепушек.

– Черепушек… – повторил, как бы передразнивая, Языков, но потом решил не обижаться и подставил свою ладонь. – Давайте уж. Пристрою. В опись, само собой, вносить не стану.

– Спасибо, Александр! – я как можно искреннее потряс обеими руками его кулак, принявший мои сокровища.

– Вернётесь за этим сами или пришлёте кого? – спросил Языков, когда я уже собирался уходить.

«Вот ведь ботан-ботаном, а сообразил, что дело по-всякому может обернуться», – подумал я, досадуя на себя, а вслух произнёс: – Ну, если только кто попросит вернуть ему камни с Липовой.

– Камни с Липовой. Я запомню.

В штемпельной мастерской сделал срочный заказ на печать с реквизитами известного столичного журнала, сфотографировался в автомате. Теперь мне нужен был принтер – поэтому я отправился к Татьяне Чусовитиной.

– Салют, кладоискатель! – она рассмеялась, подставляя щёку для поцелуя. – Знаешь, я не удивлена твоему появлению.

– Антон Городецкий подсказал? – улыбнулся я в свою очередь.

– На днях звонил и спрашивал, не объявлялся ли ты. Ему теперь всё руки каменные видятся. И… нос. Переживает, что ты сунул свой в какую-то серьёзную историю и вляпался.

– Он даже не представляет, в какую.

– Говорил что-то про гололедицу, которой тебе надо остерегаться.

– Надеюсь ещё до гололёда убраться отсюда.

«Ведьма» разрешила мне воспользоваться своим рабочим компьютером. Я быстро в «Ворде» слепил начинку удостоверения, заменив «Уральскую газету» на «Русский репортаж», вписал фальшивое имя, распечатал. Наклеил на корочку вместе с фото, проштамповал поддельной печатью. Ещё скачал в Интернете бланк командировочного удостоверения и распечатал несколько экземпляров. Быть в федеральном розыске и брать с собой паспорт – как минимум глупо. А вот редакционное удостоверение с золотыми буквами «ПРЕССА» может пригодиться.

Мы договаривались с Костей Новиком, что он заберёт меня в семь вечера от Варежки. Так в Екатеринбурге в народе называли памятник на Привокзальной площади воинам-добровольцам танкового корпуса, сформированного на Урале в годы Великой Отечественной войны. Само чугунное изваяние представляет собой две фигуры: молодой воин-танкист и ветеран-рабочий, указывающий вперёд большой лопатообразной рукавицей сталевара. Такие ещё называют «галицы». Но прижилось в народе другое название памятника – Варежка. Какое-то по-особому тёплое. Наверное, от того, что людям, встречающимся у вокзала, так важно согреть последние минуты перед расставанием.

Я притащился под Варежку за час до условленного времени. Опустил сумку на ступень гранитного постамента, уселся на неё как раз под сенью рабочей рукавицы и аккуратно, но внимательно осмотрелся вокруг.

Сначала я краем глаза уловил показавшуюся знакомой со спины фигуру мужчины. Судя по интересу к содержимому урны, это был привокзальный бродяга на дежурном обходе. Бомж тоже меня узнал.

Это был Коля-Вася. Один из тех двух мужиков, что вместе с Голым помогали мне чинить забор. Слегка подволакивая ногу, Коля-Вася удалялся в сторону галереи магазинов на Привокзальной площади. При этом, пока не пропал из виду за газетным киоском, два раза оборачивал свою ушастую гривастую башку.

Что мне оставалось делать? Я подхватил сумку и двинул следом. Когда сам свернул за киоск, успел заметить, как Коля-Вася исчез в ближайшей арке. Я решил ускориться и не пожалел об этом: бомж, видимо, только-только сделал вызов по сотовому и ждал ответа, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

– Ал-л-ё-ё… Ал-лё! – едва не заорал он, когда ему ответили.

И тут я выдернул телефон из его рук и зашвырнул в сторону мусорных баков.

– Говорят, в Финляндии популярны соревнования по метанию сотовых телефонов, – сказал я первое, что пришло на ум. – Решил поучаствовать. Одобряешь? Теперь вот тренируюсь.

– Чё-ё-ё-ё?!

Я хотел сбить Колю-Васю с толку, и это у меня получилось.

Осознав, что подбирать слова бесполезно, он протянул ко мне руки. Я разбил их в стороны и сблизился. Двинул ему коленом в пах. Потом отступил на шаг и с размаха съездил ладонями по ушам слегка подавшегося вперёд и присевшего от боли противника.

– У-у-у-у, – теперь он совсем осел на корточки в позе человека, отчаянно не желающего ничего слышать.

– Во-о-от, – приободрил я его, присев рядом. – Кому звонил?

– Да пошёл… ты…

Сами слова не порадовали, но хорошо было уже то, что завязывался диалог.

– Неверный ответ.

Услышав такое, Коля-Вася сжался, ожидая удара. Я же решил сменить кнут на пряник: перед мордой пони появилась морковка – тысячная купюра, зажатая меж двух – указательного и среднего – вытянутых пальцев.

– Голому, – давно не мытая пятерня потянулась к ассигнации.

– Выкладывай всё, – я отвёл приманку.

Коля-Вася насупился, как ребёнок, которого обманули старшие. Я принял игру и удвоил ставку: меж пальцами появилась ещё одна купюра.

– Давай-давай, у меня без обмана, как у волшебника Сулеймана.

– Ну, хату твою мы перешерстили. Было. Голый вообще хотел её спалить. Вот как мы с забором тебе подсобили, он сразу же сказал нам за тобой следить.

Нас для этого Голый здесь, на вокзале, и нашёл. Мол, неча по помойкам шарить. Обещал деньжат подкинуть. Короче… Приехали в ваш посёлок, нанялись к попу. За тобой следить было милое дело. Дом под носом, ты особо никуда не бегал. Потом к тебе хлыщ какой-то зачастил. Думали – как хату твою обшманать, – а тут тебе как раз подмога с забором понадобилась. Тогда Голый прошерстил твою хату впервый раз, когда в туалет попросился…

– Зачем же было потом мне дома такой ералаш устраивать?

– Так я ж говорю, со зла.

– Что искали-то?

– Голый говорил, что руки от статуи. А какой?

– И ни на что не позарились?

– Да так… Голый нож только твой пижонский прихватил да погремушку какую-то.

Я располовинил «морковку» и протянул Коле-Васе тысячу. Собеседник, ощутив в руках деньги, не мог да и не хотел разочаровать меня.

– После того как хату твою перевернули, мы сразу в Екат подались. Голый приказал глядеть в оба. Мол, типа, мимо бана всё равно не проскочишь.

– И телефон он дал?

– Ага. Ещё пачку фото твоих выдал. Раздали по своим. Если кто – что, сразу ко мне, а я уж – ему.

И тут меня толкнуло запоздавшее прозрение.

– Постой! Так вы меня на вокзале ещё раньше срисовали?

– Не-е-а, – замотал гривой пони. – Не мы. Это барыги. Ты ведь у них трубу брал. А Голый тут всех вокруг подрядил. Я уж думал, нет тебя в живых. А тут – стоишь себе под Варежкой. Неужто, думаю, с похмелюги блазнится. Решил вот Голому звякнуть…

– Фотки мои есть ещё?

– Конечно!

Коля-Вася хмыкнул и полез во внутренний карман куртки. Вытащил оттуда снимки, завёрнутые в полиэтиленовый мешок для продуктов. Толщиной пачка была с сигарету, не больше. Я потянулся за ними, но теперь уже бомж отвёл руку и взглядом предложил обмен на деньги.

– А давай, я тебе своё фото подпишу.

– На хрена?

– Как это зачем? За автограф чемпиона мира по швырянию сотовых телефонов можно будет немало бабла срубить.

Коля-Вася отбитыми ушами почувствовал угрозу в моих словах, но ни понять, ни среагировать не успел. Удару сложенным в виде шипа кастетом – средним пальцем в основание горла – меня обучал давным-давно старшина роты мичман Дзадзиев. Своё дело мичман знал хорошо и учил, должно быть, как следует – раз и без должной практики мне удалось с первого раза отключить Колю-Васю. Я пристроил обмякшее тело на бордюр и на всякий случай ещё раз обшарил карманы. Так и есть – там ещё оказалось несколько моих фото.

Значит, уголовный мир, как и предупреждал Лев Николаевич, тоже вёл охоту за руками Богини. То, что Розового Фламинго убил Голый, теперь уже не вызывало сомнений. Убил, подкинул улики – и бубенец Чернигина, и мой нож с моими отпечатками пальцев… И нож-то специально засадил в стену, чтобы я, вытаскивая его, как следует рукоятку облапал. Я им нужен был в камере, где бы меня блатные, уж точно, смогли разговорить. А то, что удалось оторваться от бандитской наружки, можно отнести к счастливым стечениям обстоятельств.

Синяя «Scania» с двадцатитонным тринадцатиметровым прицепом уже стояла под парами на условленном месте. Когда я распахнул пассажирскую дверь, то услышал приветствие, которому оказался рад, как никакому другому на свете:

– Чемодан, ты, блин, как электричка, по расписанию прибываешь! – весело заорал Костян.

Обернувшись и посмотрев в сторону, куда указывал рукой дальнобойщик, я увидел часы над центральным входом в вокзал. Они показывали 19.00.

Едва выехали на Тюменский тракт, Новик настроил на волну дальнобойщиков приёмник и стал ловить их переговоры. В них, помимо вполне конкретных высказываний в отношении дачников, устремившихся в массовом порядке за город, и обсуждения прогноза погоды, постоянно озвучивалась информация о том, на каком километре стоит «машинка» – машина ГИБДД. Так что застать врасплох водителя дальнобоя у ДПС практически нет шанса.

Костян практически не умолкал, беспрерывно что-то рассказывая. Спроси меня, о чём, – я бы не смог сказать.

– Да ты вообще, по ходу, меня не слышишь, – наконец догадался Костян. – Давай заваливайся. Отдыхай, нечего тут изображать внимательного и благодарного автостопщика. Твоя полка вторая. Я, сколь смогу, покручу баранку, потом тоже причалю.

Внутреннее устройство кабины чем-то напоминает купе пассажирского железнодорожного вагона, вернее, его половину. У меня был билет на верхнюю полку.

Я включил лампочку в изголовье, достал дневник и описал события сегодняшнего дня, как делал с момента первого визита ко мне Льва Николаевича. Все эти дни я исправно вёл свой «судовой журнал» – для того чтобы зафиксировать происходящие со мной события.

Пока писал, думал о том, как сильно изменилась моя жизнь. О том, как быстро летит время. Смогу ли я выдержать жизнь беглеца, оторванную от цивилизации, общения, Интернета и моей любимой журналистики? И не превратится ли моя социальная смерть в настоящее медленное умирание?

Ещё любовался ярко-синим в сумерках небом, огнями встречных автомобилей и даже с грустью подумал о своём уютном домишке. И о размеренной жизни, которая раньше иногда казалась мне такой скучной.

И вместе с тем знал, что повернуть уже не смогу. Чемодан – тот наверняка смог бы, но внутри меня с недавнего времени словно поселился кто-то ещё. Он с лёгкостью принимал решения, которые прежде могли стоить немалых раздумий и душевных терзаний. Но это не было раздвоением личности с присущим ему внутренним конфликтом. Мне нравилось это, за исключением редких, как сейчас, минут жалости к себе.

Хотя психиатры, думается, нашли бы над чем поработать в моём случае. И дело не только в том, что я всерьёз воспринял то, что большинство здравомыслящих людей сочло бы за бред. Я пошёл дальше, я понял больше тех, кто дал мне сведения о Богине. Они не брали в расчёт Липовую гору. О её роли Чекур стал догадываться перед своим уходом и намекал Петро. Но чтобы понять этот намёк, надо было видеть и слышать Гору. И если божественная суть Золотой Богини Вальги имелась прежде и может вернуться в будущем, то лишь в триединстве: скульптуры, заклятий шамана и Горы. Может, Чекур и поплатился земной жизнью за то, что понял это… А, может, сам поторопил себя, чтобы заглянуть внутрь Горы.

Охота и Ордена, и церкви, и лихих людей за руками Венеры Милосской, как и в случае с Золотой Бабой, обернулась погоней за призраком. Так тому и быть.

Ксерокопия заметки, опубликованной в газете «Комсомольская Правда-Урал» от 25 августа 2017 года (приложение №4)

Аномальный гололёд и призрак стали причиной смертельного ДТП

Свидетель утверждает, что ночью на трассе перед грузовиком «Scania» появился мужчина в накидке из шкур – и в этот момент дорога покрылась коркой льда.

Сегодня ночью на трассе Екатеринбург – Тюмень произошла крупная авария с участием грузовика «Scania». Фуру, перевозящую груз одной из частных почтовых компаний, занесло на повороте, в результате чего машина съехала с трассы, совершила наезд на опору линии электропередачи и опрокинулась. Водитель погиб на месте.

Свидетель утверждает, что увидел на дороге перед фурой мужскую фигуру:

– Я еду спокойно по встречке, и вдруг на повороте вижу – мужик какой-то выбегает, одетый в шкуры. Дикий, волосы всклокочены, борода рыжая, какая-то дубина в руке. Я подумал: ну мало ли, может, там кино снимают. И вдруг понял, что меня заносит – резина-то летняя, а дорога блестит как зеркало! Ну, крутануло меня несколько раз, о бордюр швырнуло. Я остановился, а потом быстро развернулся и съехал на обочину. На трассе льда уже не было. И никого не было – только вот эта фура на боку лежала.

По неподтверждённой информации, в кабине «Skania» находился ещё один пассажир, который таинственным образом исчез: на полке были обнаружены его одежда, бельё, личные вещи. Также в сумке было найдено журналистское удостоверение на имя известного московского журналиста Сорокина-Дмитрича.

– На Урал я не ездил и удостоверение не терял. Так что, скорее всего, речь идёт о подделке документа, – сказал Сорокин-Дмитрич по телефону нашему корреспонденту.

В Уралгидромет отрицают возможность обледенения дорожной полосы, так как температура воздуха в данной местности не опускалась ниже +10 градусов.

Правоохранители исключают провокацию со стороны местных жителей – ближайший населённый пункт находится в тридцати пяти километрах от места происшествия.

Областной минкульт уточнил, что не располагает информацией о работе каких-либо съёмочных групп на данной территории.

Сопроводительное письмо (приложение №4)

Светлана, приветствую! Передаю тебе эту посылку. Прошу, набери всё как есть и выложи в Интернете – если что-то со мной случится, хочу, чтобы эта история стала доступной для максимального количества людей. В конце опубликуй «Вместо послесловия», текст ниже. Спасибо тебе, дорогой человек!

Вместо послесловия

Всевозможные чудики в редакцию нашей газеты наведываются то и дело. Пик приходится на весну и осень. Мы с коллегами смеялись, что по этим ребятам можно смело сверять календарь сезонных обострений. Старики со сверкающими глазами приносили «Методички по изменению физики вселенной», пособия по тайным структурам правительства, папки «на вечное хранение в вашей редакции» с идеями переустройства мира, которые прямо из головы «подносителя сего» воровали братья-Пилоты (знать бы ещё, кто это!). Карты-схемы восстаний, проектная документация на подземные города, книги с вычерченными на полях шарадами – за долгие годы моей работы всё это было не в новинку. Но этот пакет не был похож на продукт чьих-то душевных расстройств. Кто принёс его, коллеги не помнили. Почему распределили на мой стол – тоже объяснить не могли.

На целлофане красовался розовый фламинго и логотип неизвестной мне фирмы. Внутри не было ни записки, ни визитки – только две толстые общих тетради и с десяток фотографий, подписанных на обороте. Одна из тетрадей начиналась с перечеркнутого слова «РОМАН». Дальше шли даты. Они перемежались с заметками, похожими на прозаический текст. При публикации я попросил выделить их курсивом.

Я начал читать и понял, что не могу оторваться. В отличие от «психических писем», это повествование оказалось связным. Фотографии служили иллюстрациями к тексту. Я так увлёкся, что поверил в существование журналиста Георгия Петровича и странные обстоятельства его исчезновения. Однако подтвердить эту историю не получилось: в местном отделении Союза журналистов мне холодно ответили, что имя Георгия Кириллова ни о чём им не говорит. Приложенная к тетради ксерокопия газетной заметки как будто бы никогда не существовала в реальности: на новостных сайтах она отсутствовала, экземпляр газеты из подшивки в местной библиотеке был вырван с корнем.

По описаниям я догадался, про какой посёлок в тетрадках шла речь, и даже по случаю приехал в него на улицу Старателей. Но вместо дома с палисадником там было пепелище полугодовалой давности; соседи хмурились, качали головой и захлопывали дверь прямо перед моим носом. В местном храме старушка в церковной лавке сообщила, что настоятель в отъезде, и сказала, что ей пора закрываться.

Тогда я отправился в Институт истории и археологии Урала к профессору Языкову, но, как оказалось, тот несколько месяцев как уволился и куда-то переехал. Я, не особенно надеясь на успех, сказал лаборантке пароль, который был в тексте. К моему изумлению, она вынесла небольшой свёрток и равнодушно положила его на стол.

Внутри свёртка оказались два осколка мрамора, подробно описанные в тетрадях Георгия Кириллова. От имени редакции я сделал официальные запросы во все инстанции, которые могли быть причастны к этой истории. Записи Георгия Петровича я отправляю своей коллеге – для того чтобы она набрала их на компьютере и опубликовала вместо с фото в Интернете. Сам я взял неделю за свой счёт и выдвигаюсь в сторону горы Липовой. В случае моего исчезновения прошу искать меня именно там.

Дмитрий Сивков, 26 июня 2018 года.

Оглавление

Я нашёл в справочной служебный телефон, позвонил. Ожидаемо нарвался на секретаря, представился чужой фамилией. Попросили подождать, а секунд через десять в трубке раздался голос Егора: – Слушаю.