Приснись мне [Ольга Милосердова] (fb2) читать онлайн

Как я к Богу пришла

Я не верю в любовь с первого взгляда. Считаю, что любовь приходит с годами, со временем.

Прежде всего, в отношении человека возникает симпатия, он или она нам просто нравится. Назовем человека неким «объектом». Мужчина видит в женщине «объект» вожделения, женщина признает «объектом» желания мужчину. В общем, все как у нормальных людей.

Но разве это уже и есть та самая любовь? Нет, это всего лишь симпатия, чувство предрасположенности, возможно, влечение, зачастую не перерастающее во что-то большее.

Но вот когда ты привязываешься к «объекту», когда понимаешь, что жизнь твоя становится блеклой, пустой, ненасыщенной без него… – это зависимость. Да, так и есть. Иными словами, «объект» привязал тебя к себе, а ты и не сопротивлялся. Тебе это нравится. Жить без «объекта» ты уже не можешь, ты от него зависим. Только вопрос: «Кого ты любишь больше – себя или свой «объект?» По мне, так ты любишь себя в проявлениях любви к конкретному «объекту» своего желания. Это, возможно, и не плохо, но это совсем не то чувство, которое люди упорно называют любовью.

С детства мы привязываемся к самым различным вещам, кажущимся нам неотъемлемой частью нашей жизни. Мы не засыпаем без любимой игрушки, отказываемся идти в детский сад, если знаем, что сегодня там не будет любимого лучшего друга Юры или подруги Лизы, не идем в школу, если сегодня отменили любимый предмет – физкультуру, прогуливаем университет, когда в расписании не стоит лекция любимого преподавателя, мы не ходим на работу, если она нелюбимая (с последним можно поспорить, но речь сейчас совсем о другом).

Дело в том, что наши привязанности, назовем их так, помогают нам жить, помогают нам приспосабливаться к изменениям, происходящим вне нас и не зависящим от нас – нам так просто легче.

Ввязавшись в историю взаимоотношений с каким-либо «объектом» на уровне «нравится – не нравится», ты начинаешь размышлять: «Привязанность это или любовь? Что именно я чувствую, испытываю к «объекту»? А вдруг это любовь? Вдруг этот «объект» тот, с кем я, веря народным сказкам, буду «жить долго и счастливо и умру в один день»?»

Тебя охватывает паника. Ты понимаешь, что мог уже влюбиться в человека, мог его полюбить, но всё же сомневаешься, верно ли распознал любовь. Такова человеческая натура – во всем сомневаться.

Ты начинаешь находить оправдания своим сомнениям, начинаешь подозревать своего «объекта» в неверности, начинаешь думать о том, что он тебя, возможно, не любит, или любит, но не так, как хотелось бы тебе, а значит плохой он, а не ты.

Счастливчики те, кто смогли сразу и безошибочно понять, чего они хотят от «объекта», определиться со своим отношением к «объекту», разглядеть и удержать возникшее чувство влюбленности, нежно заботиться о нем до тех пор, пока оно не переродилось в настоящую любовь.

Но люди часто ошибаются.

Рождение любви – процесс длительный. Именно поэтому, как кажется мне, нельзя полюбить кого-то с первого взгляда. С первого взгляда – симпатия, неосознанное влечение, даже страсть, но не любовь.

Двойственность нашего сознания, наша эмоциональная несостоятельность, неосознанное и неизученное ещё до конца влияние на нас нашего подсознания заставляют нас, порой, быть несуразными в поведении и в поступках, заставляют нас совершать необдуманные действия, принимать неверные решения. Сплошь и рядом.

В тот день я пришла в храм.

Недалеко от места моей работы находится небольшой деревянный Храм Святителя Николая Чудотворца. Батюшке Николаю имею привычку молиться с самого детства, читаю молитвы, написанные в его честь, прошу его часто о том, о чем просится.

Так вот в другие дни всегда мимо ходила, столько лет, а в тот день решила зайти.

Стояла поздняя осень. Мужчины надели теплые стеганые куртки, перчатки, шапки. Женщины кутались в шерстяные платки различной отделки: узорчатые и без рисунка, однотонные, но обязательно яркие. В нашем городе каждая вторая – модница.

Я не любила носить платки, мне казалось, что их носят бабушки. Шла в храм, надеясь, что там смогу купить платок или просто взять на время (обычно в церквях всегда висят в каком-нибудь уголке платки для прихожанок). Так и получилось.

Перекрестилась трижды перед дверьми храма, как положено, поднялась по новеньким, деревянным ступенькам, зашла. Вспомнила в тот момент, что когда-то я уже заходила сюда, но это было давно и как-то неосознанно.

Вечерняя служба подходила к концу. Был православный праздник, чтили память кого-то из святых, сейчас уже не вспомню кого именно, и, несмотря на будний день, людей было много. Батюшка лет тридцати пяти (тогда я ещё не знала, что это отец Алексей) держал в руках крест, и прихожане стояли в очереди и по одному подходили приложиться к кресту.

Я не подошла. На службе не присутствовала и решила, что ко мне этот «обряд» никоим образом относиться не может, бездумно повторять за всеми не хотелось. Гордыня не позволила.

В храме было хорошо: пахло ладаном и свечами.

Служки храма вовсю начали вечернюю уборку и активно тушили даже только что зажженные прихожанами свечи, еле слышно ворча и причитая. Всем хотелось уйти домой пораньше, даже из такого благодатного места. Человек везде устает.

Мне всегда в церквях нравилось. Раньше я посещала церкви только тогда, когда мы, будучи ещё школьниками младшего среднего и подросткового возраста, отправлялись на экскурсии вместе с педагогами школы по известным и памятным религиозным местам Святой Руси, находящихся в нашем городе или его пригородах; ну, или когда, как все, с родителями на Пасху ходили святить куличи и яйца, порой, даже не понимая, для чего это нужно.

Я, тем не менее, всегда шла к Богу с любовью и радостью. Мне в храме становилось легко, какие бы мрачные мысли и житейские проблемы не одолевали меня, в храме я забывала обо всем и просто разговаривала с Богом. Он всегда был готов меня выслушать.

Вот и в тот раз мне так хорошо стало, усталость прошла, негатив, накопленный за день, улетучился разом, захотелось всем и каждому в храме улыбнуться, помочь, помолиться за каждого, попросить Боженьку простить даже самых грешных людей на земле. Я обычно не прошу Бога за себя, но в тот момент готова была и к этому. Какая же благодать!

Внимание мое было рассеянным, чувства радости, умиротворения и спокойствия переполняли меня в те минуты. Понадобилось время прежде, чем я смогла сконцентрироваться. Встала я в левой части храма. Там находился образ Святителя Николая Чудотворца с частичкой его мощей, и там просто было меньше людей. Решила постоять, подождать, пока народ разойдется, чтобы спокойно самой приложиться к ликам икон и, не дай Бог, никому не помешать. Я всё-таки больше люблю бывать в полупустой церкви, не люблю суету.

Заметила я его сразу, но наверняка просмотрела бы, встретив где-нибудь на улице в толпе. А все потому, что вечно под ноги себе смотрю.

Когда я первый раз окинула его взором, он стоял спиной ко мне, в нескольких шагах впереди меня, у иконы Николаю Угоднику. Тогда я не предала этому никакого значения, но сейчас все больше и больше об этом думаю.

В юноше определенно было что-то такое, чего не было в других. Он абсолютно выделялся среди остальных прихожан храма. Тогда на службе было, да и чаще всего это так, – больше воцерковленных женщин, нежели мужчин. Может быть, еще и поэтому он был заметен, не знаю. Но меня привлек в мгновение.

Статный, высокий, хорошо сложен, с виду ему около тридцати лет, никак не больше. Крепкий и при этом немного худощавый. Не разобралась, какой он национальности. Вроде славянской внешности, но что-то от прибалтийца в нем, а что-то даже от еврея.

Светло-русые волосы аккуратно собраны сзади в маленький хвостик, перехваченный черной тоненькой резинкой так, как это делают девочки, когда хотят сымитировать некое подобие пучка. Длинные волосы, безусловно, нетипичное явление для современных мужчин, но этот мужчина находится в храме, а здесь это считается скорее нормой, чем отклонением. Ему явно идут длинные волосы.

Судя по виду и манере держать себя, он часто бывает в церкви. Он даже со спины казался наполненным смирения и трепетного отношения к Дому Господа нашего и всех его святых. Скрытный, молчаливый, весь в себе, немного зажат, даже скован. Это тоже считалось сразу. К нему так просто не подходи.

Сутуловат, голову держит наклоненной, как бы преклоняет ее, кланяется Христу. Но при этом он все равно на полголовы выше остальных. Он натянут, как струна, и строго-выстроен, несмотря на слегка округленную спину, которая ничуть его не портит. Его все только дополняет.

Пока стоял, он не раз оглядывался назад, словно пытаясь рассмотреть подробнее позади стоящих или вновь приходящих. Но делал он это так быстро, как будто сам ощущал дискомфорт от того, что, словно филин, вертит головой, стоя посреди храма, всматриваясь в каждое новое лицо. Некоторые действительно только заходили в храм, должно быть, тоже после работы, а кто-то выходил. На мгновение мне показалось, что он высматривает кого-то или ждет.

Я никак не могла разглядеть его лицо, а мне так хотелось изучить этого человека, рассмотреть поближе, стало любопытно, какой он, так сказать, спереди. Но нельзя же так, в открытую, пялиться на незнакомого человека. Стояла, потупив взор. В храме ведь.

Справа от него стояла девушка в белом фартуке и косынке (Зоя) – сестра милосердия, у них такая форма. Сестры обычно дежурят в храме во время служб и литургий. Вдруг Зоя неожиданно засуетилась и куда-то исчезла.

Воспользовавшись этим, я сделала два шага вперёд, поравнявшись с юношей, сумела на долю секунды зафиксировать на нем свой взгляд. Тут же отвернулась, испугавшись, – вдруг заметит? Он не пошелохнулся. Стоял, уставившись перед собой в пол, словно и не дышал вовсе.

И тут я онемела.

Смущение, взволнованность и смятение – вот, что можно было прочесть на моем лице. Я готова была сквозь землю провалиться. Сомневаюсь, что кто-то мог что-либо заметить, но если бы заметил, то, уверяю тебя, забеспокоился и обязательно поинтересовался, все ли со мной в порядке и не нуждаюсь ли я в помощи.

Лицо молодого человека я увидела лишь в профиль, но так как все прихожане в этой части храма стояли, чуть развернувшись вправо по направлению к алтарю, то его профиль плавно перетекал в анфас, и этого было более, чем достаточно для составления образа. У всех людей отлично развито боковое зрение, хочу отметить. А что не видимо нашему взору, мы спокойно дорисовываем с помощью нашего воображения.

Человека с такими острыми, резкими, сложными, но в тоже время нетипично гладко обрамленными, закругленными, обтекаемыми формами и чертами лица я еще не встречала. Это было практически невозможно. Он был чем-то похож на птицу, на орла или ястреба, не иначе. Что-то птичье читалось во всем его нутре.

Лицо напоминало перевернутую каплю. Острый нос, очень прямой, отточенный подбородок, немного заостренный, маленький рот, очень аккуратный, густые пепельного цвета, как будто выгоревшие, брови.

Строгий, пронизывающий, проникающий вглубь тебя, даже слегка дерзкий, зоркий, глубокий, заглядывающий, уверенный и абсолютно птичий взгляд-прищур, при этом чистый, по-детски невинный. Зеленовато-изумрудного цвета глаза, прикрытые густыми, выбеленными ресницами.

В эпоху Средневековья он запросто мог бы зарабатывать на жизнь, работая моделью в мастерской по литью и изготовлению рыцарских шлемов. Если посмотреть на картинки, то можно увидеть, что все рыцарские шлемы заострены книзу, у линии подбородка сужаются. Вообще, хочу сказать, что и по фигуре, и по телосложению, по выправке, по внешним данным, и уж, тем более, по наличию шевелюры на голове, он мог бы быть рыцарем самого высокого класса.

Я не могла и вообразить, что мужчина может иметь такую выдающуюся внешность. Бабушка всегда мне говорила: «Мужчина должен быть чуть страшнее обезьяны, с лица воду не пить», и так далее в том же духе. А тут такое! Юноша был красив.

Антипод безликости.

Руки, сложенные клином, опущенные вниз, сцепленные между собой в захвате красивые кисти рук, длиннющие пальцы – все это как будто является продолжением линии головы и шеи. Слегка закатанные небрежно рукава его свободной куртки камуфляжной расцветки, оголяющие запястья, говорили о том, что он работает руками, скорее всего, ему приходится таскать что-то тяжелое или что-то мастерить. Вряд ли он военный, даже учитывая его униформу. Брюки тоже камуфляж со множеством боковых карманов, явно что-то в себе содержащих. А еще они так же, как и рукава куртки, были подвернуты на несколько сантиметров, но ботинки на шнуровке были достаточно высокими, чтобы не позволить увидеть обнаженную голень юноши или носки, готова поспорить, непременно черного цвета.

Иногда мне кажется, что девяносто девять процентов всех мужчин страдают дальтонизмом, и дабы не оказаться в неловкой ситуации, просто выбирают черный цвет. Сомневаюсь, что они способны рассуждать на тему о том, идет ли их ногам черный или какой-либо другой цвет, и что будет в случае, если они наденут малиновые носки под синюю или коричневую обувь. Но с чего они взяли, что черные носки можно носить с синей или коричневой обувью – для меня загадка. Нет, я не осуждаю их. Они ни в чем не виноваты. Крайне сложно выбрать какой-то другой цвет, помимо черного, если перед тобой на прилавках магазинов только черный.

Не могу сказать, заметил ли незнакомец меня, обратил ли внимание на смену персонажей в случившемся коротком пространственном отрезке времени, который он занимал и невольно делил сначала с Зоей, а потом со мной. Мне бы хотелось это знать, но не спросишь же. И к тому же, отрицательный ответ вряд ли бы меня устроил, а так, находясь в неведении, можно лишь догадываться и делать это в удовольствие себе с твердым убеждением себя в положительном результате. Мечтать никто не запрещал.

Не понятно, что творилось в его голове, о чем он думал, о чем мог размышлять. Он напоминал отшельника. Монахом он, конечно, точно быть никак не мог, хотя вполне вероятно, мог к этому стремиться. Видно, что не избалован. Уж очень тихий и кроткий, самоистязующий вид у него. Не знаю, не болен ли он…

Я плохо разбираюсь в психологии и в психотипах людей, обычно не могу даже определить, например, врет человек или нет, но тут, на удивление, мне казалось все таким очевидным, как будто Кто-то открыл этого человека для меня, словно книгу, и показывал напечатанные в ней картинки, на которых все рисунки, как для самых маленьких и несмышленых, были объяснены и разъяснены с предельной простотой для понимания.

В чужую голову, конечно, не залезешь.

Юноша что-то бормотал себе под нос, прикрыв глаза, затем медленно перекрестился, поклонился в пояс, замерев секунд на пять в таком положении, и, так же, как стоял до этого, не поднимая головы, не оборачиваясь, не спеша, уверенно направился в сторону алтаря к заднему служебному входу в храм.

Тут все стало ясно и очевидно – он работник храма, скорее всего, разнорабочий. Точно. Вот почему он и одет был по-хозяйски простовато для людей, пришедших с улицы, и, что мне сначала тоже показалось странным, куртка на нем была не для той осенней, довольно-таки холодной, погоды.

С того момента, как я вошла в храм, прошло около получаса, а у меня почему-то было ощущение, что я уже, как минимум, полдня там нахожусь.

Неожиданное исчезновение «объекта» заставило меня еще несколько секунд стоять все на том же самом месте в полном недвижении.

Мне вдруг стало невыносимо грустно и как-то не по себе от осознания того, что он, наверное, ушел заниматься своими делами и больше сюда сегодня не вернется.

Пока я обходила иконы, одну за одной, пока поставила, а, точнее, положила на подсвечники, несколько свечей, которые пообещали в обязательном порядке зажечь завтра же во время утренней литургии, пока написала и подала в свечной ящик пару записок, в храме остались только уборщицы (баб Наташа и баб Женя), да пара прихожан (их имен я не знаю до сих пор, но вижу в храме часто).

Делать было нечего, не ждать же у моря погоды до полночи, надо уходить. Я вышла на улицу. Никого, кроме щупленького, невысокого роста охранника дяди Димы, во дворе храма не наблюдалось.

Я снова перекрестилась, как полагается, три раза, поклонилась в пояс и, не торопясь, все еще находясь под влиянием так неожиданно возникшего в моей жизни «объекта», образ которого с ног на голову перевернул мое сознание, вывернул наизнанку и фактически трансформировал чувственную оболочку моей души, задел ее до самых глубин, проник в чертоги подсознания; продолжая раздумывать над реальным и настолько невозможным, что, казалось бы, и не способным явиться действительной реальностью, поплелась в сторону троллейбусной остановки.

Сейчас удивляюсь, как не перепутала номера троллейбусов, не уехала в другую сторону и смогла добраться до дома. Видимо, на автомате все делала, потому, как категорически ничего не помню.

Не буду объяснять, почему мы не общаемся с Игорем (так его зовут), несмотря на то, что он является сотрудником храма Святителя Николая Чудотворца, а я ныне активно участвую в жизни храма и прихода.

Ты и сам, наверное, сможешь ответить на этот вопрос.

Да, я часто его вижу. Он весь в себе, сконцентрирован, ни на кого не смотрит, глаз не поднимет, здоровается обычно с неохотой. У него, кстати, невероятно низкий, гортанно-легочный конкретный бас, откуда-то из глубины он слова достает. Интересный он.

Я по-прежнему не верю в любовь с первого взгляда, но то первое, ошеломляющее, чарующее впечатление, та импрессия, которую произвел на меня этот человек, его образ, никак не выходит из моей дурной головы.

Одно скажу: Господь через Игоря привел меня в свой Храм.

Богу виднее.

Он точно всех нас любит.

Исповедь

Я не задумывалась об исповеди раньше. До того, как я впервые пришла в храм, я даже не знала толком, зачем нужно исповедоваться. А ведь нужно это делать вовсе не потому, что так принято церковным уставом. Исповедь – неотъемлемая часть таинства святого причащения, если вам уже исполнилось семь лет, конечно (дети до семи лет считаются еще младенцами и безгрешными ангелами, поэтому имеют особые привилегии и исповедоваться им не нужно). Каждый убежденный христианин просто обязан и, более того, имеет особую потребность в причастии, а значит должен перед тем, как принять «тело и кровь Христа», подойти к священнику и исповедовать ему свои грехи, покаяться перед Богом за свои проступки.

Это непросто. Современный человек привык считать, что он либо вовсе безгрешен, либо все, что он делает, поддается объяснению и, соответственно, оправданию. Оправдать можно любой поступок/проступок. Так все и живут – оправдываясь и ни во что не веря.

Но так быть не должно. Это несет под собой огромную угрозу, внутренний деструктив, разрушение души и тела, обездушивание и обезличивание человека, его разложение.

Прежде всего, грех нужно увидеть, распознать и признаться самому себе в присутствии разрушающего фактора. Если человек кается в чем-либо, то он уже больше не имеет права повторять то, в чем нашел силы покаяться. Грех и всяческое проявление греха необходимо, в буквальном смысле, возненавидеть. Важно не оставаться во грехе.

Мысль об исповеди все чаще посещала меня. Каждый раз, приходя на службу, на протяжении почти полугода с того момента, как я впервые зашла в наш храм, я задумывалась о том, что и мне нужно обязательно исповедоваться. Только тогда я еще не была к этому готова.

Я наблюдала за тем, как люди исповедовались: за их состоянием во время подготовки к исповеди и за тем, как кардинально менялись их лица, их движения, речь после покаяния. Редко кто мог, исповедовавшись, остаться прежним: душевное состояние человека менялось, задавая направление изменениям внешним, физическим, явным.

Женщины, как молодые, так и старушки, после исповеди плакали навзрыд; они оплакивали свою жизнь, свои действия или же бездействия, сопутствовавшие грехопадению, безвыходность жизненных ситуаций, критичность и безысходность своих положений. Именно женская половина прихожан храма страдала ощутимо и, так уж получалось, напоказ. Женщин мне было жаль. Тушь скатывалась с их ресниц вместе со слезами, вырисовывая на их щеках причудливые узоры. Пульсирующие, трясущиеся, неподатливые, но в то же время такие красивые, изящные руки женщин пытались стереть с своих лиц образовавшийся грим, но это не всегда получалось удачно. Платок, косынка спадали, как правило, с головы, приходилось постоянно одергивать и натягивать снова и снова на непослушные, уже к тому времени окончательно растрепанные, волосы этот неотъемлемый атрибут гардероба православной женщины. Нечем было дышать, очень душно становилось в храме, даже в холодное время года. Не хватало свежего воздуха. Женщины осенью и зимой неловко расстегивали верхние пуговицы пальто, распахивали куртки, снимали шубы. Летом обмахивали себя тем, что было под рукой, и пили по глоткам прохладную святую воду. Все действия были сумбурными, неаккуратными. Но христианкам было абсолютно все равно, как они в тот момент выглядели. Они плакали так, что никого не замечали, никого не видели вокруг. Позже я не раз испытывала то же самое.

Мужчины более сдержанно выражали свои эмоции: как правило, смотрели в пол, глаз не поднимали, держали руки на уровне груди, пальцы обеих рук были плотно сжаты в кулаки или скрещены между собой, губы поджаты, уголки рта опущены вниз. Душа их так же плакала, но и одновременно благодарила за возможность получения хоть какого-то исцеления и облегчения.

Каждому, кто приходил на исповедь, было стыдно. Было, что сказать священнику, в чем покаяться, о чем поговорить. Необъяснимо, каждый раз волнительно, на тонком духовном уровне, но физически ощутимо и результативно происходило общение с Богом посредством священнослужителя.

К тому времени, когда я осознала, что душа моя терзается и не может найти покоя, когда я решила для себя, что исповедь – единственный для меня выход, я уже совсем запуталась. Запуталась в своей жизни, в отношениях с мужчинами, запуталась сама в себе. Было по-настоящему сложно. По-взрослому сложно. Скверно.

Всё казалось странным: ситуации, люди, чувства. Хаос царил в моем сознании, в моей душе.

Обман. Самообман. В чем отличие? Обманывая кого-то, разве ты не обманываешь, в первую очередь, самого себя?

Мне казалось, что обманывают меня. На самом деле обманывала я.

Врать человеку, который тебе не безразличен, которого ты даже любишь, вообще возможно? Я была уверена, что нет, это невозможно, безобразно и безжалостно. Как оказалось, в жизни случается всякое.

Тогда я много врала. Не сочиняла, не придумывала, а именно врала и изворачивалась, как только могла, лишь бы оказаться правой, лишь бы не открылась правда.

Я была увлечена своим враньем. Мне пришлось выйти за рамки дозволенного. Безусловно, я понимала, что вести себя так недопустимо, но обстоятельства складывались таким образом, что вранье стало необходимостью.

Я осознанно и нагло врала. Это превратилось уже в ежедневную потребность. Весь ужас заключался в том, что мне это нравилось.

Обманывала я обоих. Себя и его.

Я не в первый раз вводила в заблуждение мужчин. Кое-кто из моих подруг считал это нормой. Поддавшись, возможно, их, так или иначе, оказываемому влиянию, а, может, общество сейчас такое, не знаю, но я вдруг тоже стала считать ложь нормой.

Мужчина, с которым у меня были в то время отношения, был особенным, особенным для меня.

Он был моложе меня, но я ощущала себя с ним маленькой хрупкой девочкой; «малышуля» – так ласково он называл меня. Столько силы и трезвости было в его манере держать себя, в его поведении, в его речи. В его словах твердость небывалая. Он говорил много, но всегда по делу. Если же он сам не был уверен в чем-то, то предпочитал не вступать в дискуссию.

Он был невысокого роста, всего на пару сантиметров выше меня. Коренастый, иногда он полнел, иногда мог резко похудеть. Это было связано с его заболеванием, приобретенным в четырнадцать лет. Он сам за десять лет настолько привык находиться в подобном состоянии «желе», что просто перестал замечать происходившие с ним физические изменения. Я тоже их не замечала, его тело меня волновало меньше всего. Он был прекрасен. Хотя я до сих пор удивлена тому, как он мог мне понравиться – он не совсем в моем вкусе.

Взгляд его был расслабленным, но сосредоточенным, он никогда не отводил глаз от собеседника, не опускал его. Наблюдал и изучал реакции, эмоции, повадки человека. Он рассматривал и изучал меня при каждом нашем общении. Иногда мне казалось, что даже в темноте он пытается меня рассмотреть, и при этом почти всегда на его лице появлялся легкий, едва заметный, намек на улыбку, больше, правда, похожий на ухмылку. Я смущалась, но не могла не смотреть в его сумасшедшей красоты бездонные, синие глаза. Не могла отвести свой взгляд от них. Меня они мучили и пленили одновременно.

Он честный, порядочный, начитанный, умный. Сейчас уже аспирант МГУ. Уверенный в себе, с хорошим чувством юмора, амбициозный, но не заносчивый, истинный стратег. Крайне приятный в общении. К нему тянешься, за ним идешь, слепо доверяя и веря. И он не разочарует тебя, если ты будешь с ним предельно честен, если ты будешь самим собой. Не нужно притворяться, нужно просто быть настоящим.

И это подкупило меня. Меня часто посещали мысли о том, что я реальная – это я ненастоящая. Я будто бы проживала за кого-то его/ее жизнь. Меня все устраивало только лишь при поверхностном рассмотрении, детальное же изучение выявляло и открывало множество изъянов и пробелов моего существования. Мне хотелось жить другой жизнью – моей жизнью.

Мы чувствовали друг друга. Мы как будто были знакомы задолго до, и уже тогда договорились встретиться снова. «Бывает же такое!» – подумалось тогда мне. Мы понимали друг друга без предисловий, без лишних слов, мы думали об одних и тех же вещах, проводили много времени вместе, нам было хорошо вместе.

Но вот, что удивительно – наши комфортные отношения нам же и мешали. Мы, словно заряженные частицы атома с биполярными оболочками: то притягивали друг друга, то отталкивали. Нам часто приходилось расставаться без видимых на то причин. Мы могли подолгу держать паузу, молчать, при виде друг друга делать вид, что не знакомы, и при этом скучать по нашим встречам, объятиям, разговорам, прогулкам, чтению книг на ночь. В разлуке мы страдали.

Не могу забыть, как он читал мне вслух перед сном. Никто этого не делал до него. Может, мама делала… скорее всего да, мама читала мне на ночь в детстве, но больше никто и никогда. Не помню точно, что именно это была за книга, но знаю точно, что эта книга была куплена им специально для меня, для того, чтобы читать мне, когда я ложилась спать. И как я могла не запомнить ни названия, ни автора… балда!

Теперь мне этого не хватает. Мне и раньше этого не хватало. Только я сама об этом и не подозревала, и не думала. А когда он читал мне, меня осенило: вот именно этого мне и не хватало! Как он догадался? Он как будто с кем-то поговорил, и ему все обо мне рассказали… даже то, чего я сама о себе не знала или, то, о чем, повзрослев, забыла.

Мы никогда не оставались наедине в его маленькой однокомнатной квартире в высотной новостройке на севере Москвы – с нами всегда был его кот. И в тот вечер кот тоже слушал, как любимый читал мне отрывок из книги. Если бы они оба знали, как дороги для меня были те минуты, те полчаса. Я засыпала, погружаясь в сон под усыпляющий, убаюкивающий голос мужчины моей мечты. Он читал, сидя на диване, который стоял напротив кровати. Кот лежал так же на диване рядом с ним, свернувшись, естественно, клубочком. Мягкий, рассеянный свет от настольной лампы позволял разглядеть его сосредоточенное, полное скрытого, еле уловимого, триумфа лицо. Он тогда был победителем для меня, моим героем, моим… он это понимал. Он покорил меня тогда. Нам обоим нравилось то, что мы испытывали, что чувствовали.

Помнит ли он тот вечер…?

В первый и последний раз он читал мне книгу перед сном.

Я так хочу, чтобы он больше никому никогда ничего не читал!

Вскоре после этого мы разошлись, чтобы уже не встретиться вновь. Я не знаю, что с ним сейчас, где он, с кем. У меня другая жизнь… не моя жизнь. Свою я оставила с ним…в его маленькой квартире, с его котом и книгами. Я ее обрела с ним и ему же ее и отдала.

Я совершила ошибку. Я не была с ним честна до конца. Я ему откровенно лгала. Каждый раз. Глядя в лицо. Смело и дерзко.

Как так вышло? Почему? Я не могу понять.

Было много вещей, о которых ему не следовало знать, но по моей неосторожности он о них узнал. Все тайное когда-нибудь становится явным. Эту истину я знала с детства, но почему-то пренебрегла ей. Я сама стала его обманывать, лгать ему, не договаривать, умалчивать, вводить в заблуждение. Да, мне действительно было, что скрывать, но так складывалась моя жизнь до него. Наше общение уже началось с тайн. Я была в силах все изменить, избавиться от необходимости врать. Надо было сразу во всем честно признаться, поговорить с ним. Он бы все понял, он ведь самый лучший. Но, отрицать теперь ни к чему: было много неправды, предательства с моей стороны. Я посчитала, что уж лучше сладкая правда, чем горькая ложь. Я боялась его потерять. Да, это правда. Я не хотела его огорчать. Мне очень хотелось, чтобы он думал про меня только хорошо и никак иначе. Я просто струсила тогда. Мне стыдно за свои поступки.

Простит ли он меня когда-нибудь? Сама себя я простить не могу до сих пор.

Сейчас мне кажется, что мы просто не совпали. Встретились не в то время, не в том месте, не в состоянии были принять друг друга ради того, чтобы просто быть вместе. Мы не поняли друг друга, не смогли определиться, что нам самим нужно получить от нашего общения, от наших отношений, чего мы хотим. И поэтому мы многое придумывали и додумывали друг за друга, опять-таки потому что многого не договаривали, потому что не хватило смелости говорить честно.

В чем сложность задать вопрос, на который хочешь услышать ответ? Задаешь простой вопрос – получаешь простой ответ. Все просто. Но нет, надо все усложнить: либо вопрос задаешь с «исподвыподвертом», и не получив удовлетворительного ответа, предпочитаешь продолжать жить своими иллюзиями и придумками, либо просто решаешь молчать и не задавать лишних вопросов, прикидываясь страусом.

В разлуке мы страдаем. Я, конечно, сейчас говорю о себе… да, я страдаю. Пусть он не страдает, пусть будет самым счастливым! Но мне так хочется думать, что иногда он вспоминает обо мне. Если я узнаю, что больше для него ничего не значу, то, наверное, умру. Назад пути нет. Вряд ли теперь он думает обо мне хорошо, скорее как-то иначе. Я никогда не буду прежней, да и он, уверена, изменился за это время. Запомнить друг друга такими, какими мы были – счастливыми и нужными друг другу – это важнее всего остального… у остального нет будущего.

Обманула я обоих – его и себя.

До того, как в моей жизни случился он… и вся эта ситуация, в которой я повела себя цинично и даже жестоко по отношению к близкому человеку, я, как человек, большую часть жизни проживший «в миру», не задумывалась о своих действиях настолько глубоко. Впоследствии, я анализировала каждый пункт, каждую деталь сыгранного мной спектакля.

А я ведь считала себя безгрешной, умницей и красавицей, оправдывала себя, мотивы всех своих поступков могла сама себе с легкостью объяснить, в своих действиях не видела ничего плохого. Обнаружить что-либо, похожее на отклонение от общепринятых обществом моральных норм, у меня долго не получалось, так как подобных отклонений действительно и не было, с первого взгляда. В нашем мире сейчас все перевернуто с ног на голову. Нормой сейчас принято считать те вещи, о которых раньше даже говорить стеснялись.

Увидеть и принять факт своего поведения как «из ряда вон выходящее» мне помог батюшка. Придя однажды от отчаяния на исповедь, я и представить не могла, что душа моя к тому времени была истощена, измождена и страшно болела.

Моя жизнь в тот момент не представляла для меня никакой ценности. Мне было плохо и гадко. Я люблю дождь, я живу, творю, когда идет дождь. Но тогда в моей душе лил проливной, беспросветный дождь, лил стеной… а это уже совсем другое состояние. Это состояние уныния и тяжелой печали.

Город был готов к встрече Нового года.

Я давно разлюбила этот праздник. В далеком детстве, когда еще были живы мои любимые дедушка и бабушка, в доме всегда ставили живую, под два с половиной метра в высоту, елку. Мой дядя лично выбирал самую пушистую, самую красивую, самую пахучую елочку. За несколько дней до 31 декабря хвойное дерево уже красовалось у нас дома, погруженное в алюминиевое ведро с водой и прочно закрепленное от падения тяжелейшим дисковым кольцом. В действительности это был точильный круг для заточки ножей, топоров и прочей кухонной и садовой утвари, с дыркой в самом центре. Он каким-то образом оказался у нас дома, но использовался не по своему прямому назначению. Таким образом, ель наша была фактически окольцована. Дом, словно сосуд для эфирных масел, наполнялся благоухающим, тягучим, морозным ароматом и предвкушением новогоднего праздника. Вся семья, дедушка, бабушка, моя мама, дядя и я, украшали елку игрушками: стеклянными шарами, различными фигурками птиц, животных и людей (преимущественно мальчиков и девочек), шишками, матрешками, фонариками и гирляндами. Конечно, главным украшение нашей елки была пятиконечная звезда, установленная на верхушку дерева, и электрическая гирлянда с необычной формы, напоминающей тубус, резными, разноцветными фонарями-лампочками. Я таких фонарей больше и не видела никогда. Все игрушки были сделаны и куплены моей бабушкой в СССР. А значит, сделаны они были с любовью. Некоторые из них мы храним до сих пор как память… память, прежде всего, о моих близких и так рано ушедших родных, память о временах, когда все жили дружно, когда существовало взаимоуважение и взаимовыручка, когда не страшно было отпускать детей одних на улицу, когда эскимо стоило двадцать копеек, когда были пункты приема макулатуры, когда люди были не искушенные, алчные, злые и раздраженные, а добрые, отзывчивые, улыбающиеся и дорожащие каждым моментом своей и чужой жизни.

Традиция наряжать именно живую елку соблюдается и по сей день в семье моего дяди. А вот в нашей с мамой семье эта традиция не прижилась. Тепло, уют, дух этого праздника остались в детстве. Мы даже искусственную елку ставили редко, а потом совсем прекратили и это делать. Новый год мы больше не празднуем.

Несколько лет подряд я, не успев доехать из пункта «А» в пункт «Б», вынуждена была встречать Новый год за рулем собственного авто. И, о Боже, это было лучшим подарком!

В тот год я тоже встретила наступление нового года за рулем. Я ехала от дяди домой, к маме. Больше мне никуда не хотелось, да и ничего не хотелось.

Я обожаю зиму, очень люблю снег, белый снег: мне нравится его хруст под ногами, кружение снежинок и их таяние, его вихри и метели, заснеженные леса и горы, игру в снежки, катание с ледяных горок, санки, коньки, лыжи, теплые вязаные носки и варежки, свитера с горлом, горячий чай с лимоном и имбирем, раскрасневшиеся на морозе лица, румянец на щечках – все это самое любимое для меня.

С детства я люблю зиму больше, чем все остальные времена года. Мне всегда хотелось, чтобы хоть кто-нибудь разделял со мной мою радость по поводу наступления зимы, но у меня никогда не было, и до сих пор нет друзей, которые так же, как и я, любили бы зиму, например, больше лета.

На улице было морозно, но снега не было совсем. Вот и настроения не было тоже. Доехав до дома, пришлось лечь спать, хотя и не спалось.

На следующий день я уже была с ним. Мы тогда снова были вместе после очередного расставания. Долго? Нет, ненадолго снова сошлись. Соскучились. Я не могла расслабиться, все время думала: о нас, о себе, о долгих новогодних каникулах, о жизни… вся в напряжении.

И вот, именно тогда, в тот день раздумья и самокопания, связанного с ощущением схватившей за горло тревоги, душащей печали и невыносимого одиночества, я решилась идти на исповедь.

Я готовилась. Да, готовилась, как перед самым сложным экзаменом. На самом деле, я даже перед экзаменами так не готовилась. Читала специальные пособия для «чайников» – для тех, кто никогда еще в своей жизни не исповедовался и слабо себе представляет, что это. Я не знала, что следует говорить батюшке, с чего начать. Оказывается, чтобы было легче сконцентрироваться и понять, что именно говорить на исповеди священнику, вернее всего написать себе шпаргалку (ну, точно, все, как на экзамене) и вписать туда то, в чем считаешь нужным покаяться. Люди записывают свои грехи в столбик на маленьких бумажках, которые сразу, подойдя к батюшке на исповедь, отдают ему. Батюшка внимательно читает то, что написано на бумажке, и, после этого, если у него не возникает вопросов к кающемуся, накрывает его голову епитрахилью и, возложив поверх нее руки, читает разрешительную молитву, иными словами, отпускает грехи.

Так просто. На первый взгляд.

Наступило третье января. Я пришла в храм немного пораньше, еще до начала вечерней службы. Народа было немало, несмотря на то, что даже среди православных есть те, кто уезжает отдыхать на новогодние праздники, хотя идет рождественский пост, а это значит, что все увеселительные мероприятия следует отложить.

Я успела лишь подать записки о здравии своих родных и об упокоении уже почивших близких, как служба началась. Тогда я еще почти никого не знала в нашем храме, так как относительно недавно стала посещать реже утренние, а чаще вечерние богослужения. Знала только, что служили в храме на тот момент пятеро священников.

На улице было пасмурно. Или так казалось из-за отсутствия снега. Дома, улицы, люди – все было хмурым и неприветливым. Хотелось убежать прочь. Даже в храме тогда было не так светло, как в другие дни. Как будто свет не везде включили, или меньше было подсвечников с зажженными горящими свечами. Но, тем не менее, единственным спасительным местом, где можно было укрыться от мирских проблем и забот, был для меня храм. И по сей день это так.

Я очень хорошо помню свое состояние в тот вечер. Всю службу я очень нервничала. Я пыталась вслушиваться в тексты молитв, пыталась молиться, но мои мысли были посвящены лишь предстоящей исповеди. Это было для меня настолько важно, что я не могла думать ни о чем другом. Я взяла с собой маленькую книжку – как раз то самое пособие для «чайников», но перечитывала уже в пятый раз одно и то же предложение, а суть так и не была мне ясна до конца. К тому же стоять и читать пусть даже религиозную, церковную литературу и пренебрегать богослужением было совершенно неправильно. Тогда я убрала книжку в рюкзак, перешла из притвора, где стояла сначала, в правую часть храма и заняла очередь на исповедь. Меня искренне удивило количество человек, ожидающих исповеди – хвост тянулся, изгибаясь, до самого входа в храм.

Оказывается, как я уже выяснила позже, в тот день, а это был вторник, исповедь проводил отец Димитрий – иерей храма. Батюшка Димитрий считался духовным отцом храма и своих чад, иными словами – духовником. К нему люди шли толпами. Такая у него была положительная слава. Вот и объяснение такому количеству людей в тот день: все хотели поговорить с отцом Димитрием и просить именно у него отпущения всех накопившихся и случившихся грехов.

Помимо отца Димитрия на исповедь уже во время службы вышли настоятель храма – отец Владимир и иерей – батюшка Антоний. Батюшки подменяли друг друга: когда один служил, другой исповедовал. В действительности, в тот день отец Владимир и отец Антоний помогали отцу Димитрию, зная, что тот уйдет домой сегодня не скоро, а, скорее, затемно.

Тогда-то я не знала ничего о каждом из батюшек, поэтому я просто заняла очередь, решив, кто будет свободнее, к тому и пойду. На все воля Божья!

Отец Димитрий явно был старше остальных священников, его голова была практически полностью покрыта сединой, лик его напоминал лики, которые изображали на иконах – лики святых старцев. Он был спокоен и благоразумен, это чувствовалось на расстоянии. Он как будто излучал свет. Это светилась его душа, чистая и открытая для всех, кто пришел к нему тогда, и кто приходит сейчас.

Батюшка Антоний – человек низкого роста, на вид лет тридцати с небольшим, в круглых очках. Чем-то он мне напомнил повзрослевшего Гарри Поттера, простите уж за сравнение. Он был сосредоточен, но улыбка не сходила с его лица, он весь сиял. Добрейшей души батюшка, сразу видно. Поэтому к нему чаще и приходят дети на исповедь. Дети ведь доброту и ласку любят, все чувствуют, их не обманешь.

Настоятель храма – отец Владимир. Он главный в храме, руководитель, начальник, директор, если называть вещи мирскими словами. Он самый высокий из всех батюшек, на полторы-две головы выше остальных. Рослый, статный, красивый мужчина, с длинной бородой, смотрит на всех с большой надеждой и верой, но взгляд строгий, даже суровый, глаза только светлые, почти прозрачные, бледно-зеленого акварельного оттенка.

Боженька распорядился так, что исповедоваться мне нужно было именно у самого главного в нашем храме – у отца настоятеля.

Помню, когда очередь моя подходила, одна женщина, стоявшая позади меня, спросила, не к отцу ли Владимиру я стою на исповедь. А я в тот момент понятия не имела, кто из троих священников, вышедших для проведения исповеди, является отцом Владимиром, поэтому я просто молча кивнула.

Так и случилось, что пошла я к отцу Владимиру. Страшно было. Стояла секунд десять в смятении. Хорошо, батюшка помог. Сам вопросы стал задавать, а я в слезы… ведь правда все, в три щелчка расколол меня отец Владимир, я даже опомниться не успела, как уже стою, реву, платка нет, утираюсь рукавом, тушь потекла… неловко. Но единственное, о чем я тогда думала, так это о том, почему же я за всю свою сознательную жизнь ни разу до третьего января 201… года не исповедовалась.

Все, как на духу, рассказала отцу Владимиру. Про самые страшные грехи, про жизнь свою потерянную, про боль и обиды, про то, как сама не раз обижала, про думы свои, сомнения. А он только головой качал, да успокаивал. Священникам чуть ли не каждый день приходится выслушивать подобные истории, они привыкшие, да и психологи хорошие. У многих из них действительно есть образование психолога. Это им очень помогает в их служении. Важно в людях разбираться.

Он даже не удивился, когда узнал, что я пришла на исповедь впервые. Видимо, не я одна пренебрегала прямым предстоянием перед Богом на исповеди.

Исповедь моя длилась вечность… так мне казалось. На самом деле, всего минут десять прошло, не больше. Сама я была потрясена тем, как долго я разговаривала с батюшкой, и как мало времени понадобилось мне в действительности для того, чтобы пересказать всю свою жизнь.

Необыкновенное и непознанное до сей поры чувство безмятежности и благодати овладело мной после того, какотец Владимир накрыл мою голову епитрахилью и я, приложившись к кресту и Евангелию, получила благословение батюшки на дальнейшее наше с ним общение и его помощь в исцелении моей души. Многое зависит от этих мудрых старцев. Я была благодарна Богу за то, что он привел меня именно к этому проводнику между Богом и человеком.

Батюшка не допустил меня тогда до причастия. Это еще раз убедило меня в том, что душа моя абсолютно, но не безнадежно, страдала. Причастилась я только спустя полгода после первой исповеди. Отец Владимир благословил меня на подготовку к причастию тогда, когда почувствовал, что я честна, в первую очередь, сама с собой.

Он часто указывал мне на самообман. Да, именно на самообман. Говорила я с ним об обманутых мной мужчинах, о том, что лгала им, о своих чувствах к ним, о переживаниях… да и еще о многом мы разговаривали с отцом Владимиром. Но причиной всех моих бед являлся именно самообман. Я обманывала сама себя. Ждала одного, а получала совсем другое. Жила как будто в иной реальности. Я причиняла боль, плевала и не ценила истинного к себе отношения. Пелена застилала мой взор. Сейчас это так жутко осознавать. Мне бы хотелось попросить прощения за свои безрассудные и безответственные поступки.

Что же касается любимого мужчины, отец Владимир рекомендовал прервать с ним всякое общение. Это прозвучало почти как приговор. Он был моей страстью, зависимостью. Наличие подобных блудных отношений, которые, словно яд, отравляли мою душу и способствовали моему моральному и даже телесному разложению, явно не шло мне на пользу. Да, и с другими лицами противоположного пола батюшка так же предложил не вступать в какие-либо отношения. Необходимо было отойти от прошлой жизни, избавиться от дурного влияния прошлого. Я это понимала.

У меня язык не поворачивался назвать наши отношения «дурными», но то, что они были неполноценными, непорядочными, болезненными и лживыми – это факт.

И я послушалась.

Нет, ненадолго снова сошлись… чтобы затем расстаться навеки.

С тех пор, как я стала ходить в храм, ища там исцеления и облегчения, и находя в этом месте поддержку и непередаваемое благодатное действие веры, действие Божественной силы, мне стало гораздо легче.

Его я не разлюбила, нет. Мне кажется, это невозможно. Я, напротив, стала любить его еще больше, но именно поэтому, понимая, что всегда только отравляла его жизнь, перестала с ним видеться. Тем более, в последнее время встречались мы по моей инициативе.

Для меня на тот момент был единственный выход – довериться Богу. «По вере Вашей да будет Вам» – вот единственная истина, которой нужно придерживаться. Нужно помнить, что Господь никого не бросает в беде, он всем помогает, всех направляет и наставляет, всех и каждого к вере обращает. Рано или поздно так происходит. Просто у каждого свой путь, своя дорога к Богу.

Так, мало-помалу, от исповеди к исповеди, от причастия к причастию прошло почти три года.

Время расставило все на свои места. Душевная боль утихла, я стала спокойнее, взрослее, рассудительнее. По истечении времени могу сказать, то, что мной здесь описано, является самым ярким и запомнившимся воспоминанием, одним из самых главным и важных событий в жизни.

Я больше никого не обманываю – ни себя, ни его.

Путь

У каждого свой путь. Мы, и только мы выбираем, каким путем нам идти, решаем, кем быть… и с кем быть.

Лучше него никого не было в моей жизни… но лучше бы и его не было.

Север Москвы. Ночь на земле. Запоздавшее лето. В воздухе пахнет прохладой и дождем, но на улице все еще очень тепло. Темное-темное, хмурое, предгрозовое небо. Я очень люблю такую погоду и такие ночи.

Двое, юноша и девушка, стоят на берегу.

Он привез меня сюда, чтобы в очередной раз удивить. Он удивительный человек. Я не сразу смогла понять, где мы находимся. Перед нами то ли пруд, то ли озеро – водоем. Я не запомнила точного адресного ориентира, но почему-то не сомневаюсь, что смогу, при желании, найти то место. Мне часто хочется вернуться туда, но сейчас в этом нет никакого смысла.

Водоем был огорожен высоким забором, кругом росли деревья. Через сквозные просветы, образованные не слишком тесным сплетением ветвей и листьев деревьев, сквозь стальные прутья забора, той ночью мы увидели то, что не каждый замечает при дневном свете. Город как будто хвастался одним из своих самых лучших видов. И это все было для нас. Мы стояли и любовались отчетливо-вычерченными силуэтами пароходов и кораблей, напоминающих стаю громадных китов, решивших сделать привал в уединенной гавани. Суда мирно покачивались, вызывая на поверхности воды редкую рябь и блики. Город спал.

Можно было вечно смотреть на эту немую красоту. Легко покачивающиеся кроны деревьев, усыпанные листьями, соприкасаясь друг с другом черными линиями веток-рук, создавали легкую шумовую завесу. Казалось, что мы далеко за пределами города, мы только вдвоем, вместе и навсегда.

Он стоял справа, в шаге от меня. Он как будто давал мне право первой насладиться неповторимым и таким нетипичным для ночной Москвы видом, а наблюдал он за мной.

Я слышала, как он дышит: прерывисто, но очень спокойно. Я чувствовала его взгляд на себе: он смотрел на воду, но следил за мной. Он оценивал себя через мое отношение к происходящему. И так, к слову, было всегда. Ему нравилось произведенное им же на меня впечатление. И снова триумф. Я заметила, что легкая улыбка не сходила с его лица на протяжении всего вечера. Он ликовал. В тот раз он не взял меня за руку, не подошел ближе, не обнял. Я ждала хоть какого-то действия с его стороны, но, как сильно мне этого не хотелось, сама я не решилась подойти ближе и обнять его, поцеловать. Нет, я не сделала этого. Мелкая дрожь охватила все мое тело – от макушки до кончиков пальцев ног, приятная нега, удовольствие. Я вдыхала его запах и почти потеряла сознание: аромат МОЕГО мужчины превращал меня в ведомую, безропотную особь – самку, способную подчиняться лишь животным инстинктам.

Он был моим и только моим. Он был со мной. Он привез меня туда. Я ценила каждую минуту, проведенную с ним. А сейчас я дорожу своими воспоминаниями… больше у меня ничего не осталось.

Нам было хорошо вместе. Мы стояли молча и упивались друг другом, не соприкасаясь, не смотря друг другу в глаза. Мы смотрели в одном направлении, – говорят, это важнее.

Мне хорошо запомнились детали того вечера: погода, температура воздуха, точное время, его одежда, то, как были уложены его непослушные волосы, были ли у него с собой его наручные часы (он не всегда их носил, иногда это делала я), курил ли он, курила ли я.

Тем вечером случилось, пожалуй, самое незабываемое свидание в моей жизни. Я знаю, что ничего подобного испытать мне уже не придется. То, что делал он, и то, как он это делал, никому повторить не удастся.

Мне тогда захотелось остаться в том мгновении навсегда. Там было хорошо и безмятежно. Просто стоять рядом, просто дышать одним воздухом, смотреть на спящих китов и думать друг о друге. Это так просто, такое простое и в то же время такое неповторимо-сложное, невообразимое, сверхчувственное соединение душ. Об этом трудно писать, говорить и вовсе невозможно.

Мы пробыли на берегу около получаса, но для меня время остановилось – прошла вечность.

Это всего лишь еще один эпизод нашего пути, наших безумных отношений. Еще один яркий момент, который мне так хорошо запомнился. Меня согревают эти воспоминания.

Когда что-то заканчивается, даже что-то очень хорошее, как правило, человек это помнит какое-то время, а потом либо совсем забывает, либо обращается к своим воспоминаниям все реже и реже. Но довольно часто человек хранит воспоминания о тех или иных моментах на полках своего подсознания до конца своих дней, просто воспоминания покрываются многолетней пылью, они, словно старая фотокарточка, блекнут, образы стираются, картинка перестает быть четкой, но они не исчезают бесследно. Не зря же многие пожилые люди помнят то, что с ними происходило в детстве, юности и не помнят того, что случилось пять минут назад. Человеку свойственно вспоминать о чем-то, когда ему это нужно, по надобности и порыву душевному. Иногда, напротив, воспоминания могут нахлынуть в самый неподходящий момент, неожиданно и внезапно. Порой, человек самовольно пытается избавиться от воспоминаний, забыть и забыться, но не всегда это у него получается.

Спустя время я, порой, не помню многих вещей, даже что-то важное стирается из моей памяти, что уж говорить о деталях, но то, что связано с ним, у меня никак не получается забыть, я просто не в состоянии это сделать. Воспоминания о нем живут во мне, и к ним я слишком часто обращаюсь. Если честно, мне нравится думать о том, что было между нами. Это хорошие воспоминания. Эта связь помогает мне жить. На уровне воспоминаний мы связаны до сих пор, я знаю это.

Когда я думаю о нем, я надеюсь, что у него все хорошо. А по-другому и быть не может. Каждый день я просыпаюсь и думаю о нем, иду на прогулку, покупаю себе на завтрак свежий круассан с шоколадной начинкой, кофе с молоком и думаю о нем, засыпаю и думаю о нем. И так изо дня в день. Я улыбаюсь, когда думаю о нем. Мне грустно от осознания того, что увидеть его вновь нет возможности, но я хочу верить, что он тоже улыбается, когда думает обо мне. Я бы хотела знать, что он не злится на меня, что он отпустил и простил меня. Но я этого не знаю. Поэтому я просто каждый день думаю о нем… когда-нибудь мы снова обязательно встретимся.

Если человек выбрал другой путь, значит, он нуждался в переменах, значит, его что-то не устраивало в собственной жизни, значит, он хотел изменений, хотел что-то или кого-то заменить чем-то или кем-то, был готов к новому, а происходящее перестало его радовать, стало ненужным, чужим, больше не имело смысла.

Наверное, нужно уметь дорожить тем, что имеешь. Но люди устроены иначе – они скитаются в поисках новых ощущений, новых отношений, бывают часто не довольны тем, как живут, с кем живут. Но разве они не сами выбрали для себя такую жизнь? Кого винить, как не самих себя.

Что такое простое человеческое счастье? Оно может быть абсолютно разным. Но для каждого, в первую очередь, счастье – это когда тебя понимают. На банальном понимании строятся отношения. Любые отношения: с родными и близкими, с друзьями, с коллегами, с любимыми. Он был единственным человеком в моей жизни, которому мне не приходилось по сто раз снова и снова что-то объяснять, не приходилось разжевывать, не было необходимости оправдываться за те или иные совершенные мной действия, сказанные слова. Я не боялась показаться глупой, не боялась говорить открыто и честно, не боялась дурачиться и смеяться в голос, или, наоборот, плакать навзрыд. Он как будто уже заранее все знал: знал, какая я на самом деле и какой иногда могу с ним быть, просто потому, что доверяю ему больше, чем себе. Ему было не все равно, он оберегал меня, ценил… надеюсь, что любил и поэтому все мне прощал.

В тот вечер он знал, даже был уверен, что покорит меня снова. Ему это удалось.

Двое, юноша и девушка, стоят на берегу.

Но это уже совсем другая история.

Здравствуй и прощай

Дорога. Проселочная дорога, дальняя дорога, железная дорога, дорога домой… дорога длиною в жизнь.

Ночная Москва. Осень наступила внезапно, умывая улицы косым дождем и заставляя вечно куда-то спешащих прохожих открывать свои огромные разноцветные зонты, напоминающие шляпки грибов. Капли дождя ударялись о землю, сливаясь в лужи, на поверхности которых надувались и тут же лопались огромные пузыри.

Той осенью мы часто гуляли. Специально выбирали день и уезжали гулять в парк. У нас был наш любимый парк, мы провели там немало времени. По пути к парку мы покупали сладкий кофе в «Старбакс» и, держась за руки, шли молча до самого входа в парк, медленно потягивая обожаемый напиток. Парк находился чуть ли не в самом центре города, но был, тем не менее, немноголюдным и очень уютным. Там на пруду плавали и жили утки, а круглый год на сцене, расположенной в парке, разновозрастные пары танцевали фокстрот, буги-вуги, бачату и вальс. Интересно было наблюдать за парочками: может быть, они видели друг друга в первый раз, а танцевали так, будто были знакомы вечность.

Парк был наполнен ароматом осени. Листья при малейшем, пусть слабом, порыве ветра поднимались с земли и вальсировали, кружась, а затем медленно падали на пешеходные дорожки, застилая их немыслимой красоты желто-красным, цветным, узорным ковром.

Во время прогулок по парку мы успевали обсудить все: просмотренные за последнюю неделю фильмы, обновленные плейлисты в наших смартфонах и плеерах, книги, которые уже прочли или только собирались прочесть, проблемы, возникшие у общих знакомых, общих знакомых, планы на предстоящую зиму, нынешние и будущие достижения, «хвосты» в университете, студенческую жизнь (да, мы оба являлись студентами), завал на работе (и при этом оба работали), новые приобретения и покупки, и много-много не менее важных вещей – все это было про нас.

В тот вечер у нас не было планов, мы просто снова встретились, чтобы побыть вместе. На улице было еще довольно тепло, но по-осеннему свежо и сыро. Дождь временами накрапывал, но мы взяли с собой зонт, один на двоих, поэтому изменчивость погоды не пугала нас.

Как выяснилось, планов на вечер не было только у меня, а он уже все придумал. Я была уверена, что мы отправимся в парк, как обычно. Но его едва заметное легкое волнение подсказало мне, что концепция поменялась. Мы ехали совершенно в ином направлении, прочь из города.

Сейчас это особенно понимаешь – всегда должно быть интересно. С ним так и было – интересно. Все как в детстве, мы все родом из детства: новое – значит интересное. Новый день предполагает новые впечатления, новые переживания – все это неповторимо и жутко интересно. Уметь искренне удивляться и радоваться чему-то новому, радоваться мелочам – бесценно.

Когда мы остановились, он заглушил двигатель автомобиля, взял меня за руку и долго не отпускал. Мы оба молчали. Вечер был прохладным, редкие капли дождя рвано ударялись о лобовое стекло и медленно стекали вниз. Он закурил. В такую погоду я тоже люблю курить, но больше мне нравилось смотреть, как курит он: медленно затягиваясь, надолго, насколько это возможно, задерживая дым в легких, смакуя сигарету, наслаждаясь вкусом табака. Он предпочитал курить «Парламент», хотя признавался, что предпочел бы вовсе не курить, но не мог бросить.

Я сразу поняла, что рядом железная дорога – тот самый запах. Приятный, манящий, волшебный аромат, исходящий от шпал, навсегда сохраняется в памяти того, кто хоть раз бывал на вокзале. Здесь всегда особенно ощущаешь увлекающий, захватывающий дух путешествий, переездов, перемен. Это аромат детства – места, куда хочется вернуться, чтобы снова обрести то, что там когда-то оставил. На самом деле этот запах исходит от пропитки шпал креозотом. Это я где-то вычитала. Кажется, сегодня уже используют другие технологии для обработки шпал.

Мы бросили машину на стоянке и до станции шли уже пешком. Было многолюдно, несмотря на позднее время. Кто-то шел нам навстречу, кто-то бежал вслед за нами, спеша и обгоняя, боясь опоздать на последнюю, возможно, электричку и не доехать сегодня до дома.

Я редко ездила на электричке, некуда было. По городу я перемещалась на метро, пользовалась наземным транспортом, а получив права, я пересела на личный автомобиль. Ездила я на поездах на более дальние расстояния, в другие города, только случалось это нечасто. Но моя любовь к железной дороге объяснима: в течение семи лет, начиная с пятого класса, я ходила в школу, и, так сложилось, еще пять лет после, в институт, по маршруту, пролегающему через железнодорожные пути. Это был кратчайший и самый удобный путь. И мне нравился этот путь. Я никогда не боялась ходить через железную дорогу одна, даже поздним вечером, когда было уже совсем темно, или ранним зимним утром, когда город, укутанный в снежное одеяло, еще сладко дремал, постепенно пробуждаясь от сна под невнятный щебет замерзших от холода за ночь птиц. Я всегда радовалась, словно ребенок, прибывающему поезду, электричке. Все замирало во мне при виде приближающегося поезда. Хотелось, чтобы электропоезд проносился мимо меня медленнее, чтобы я могла детально изучить каждого, кто сидел в вагонах. Но это было невозможно. Лишь силуэты удавалось рассмотреть: тени, темные пятна – пассажиры.

Я не вспомню названия станции, сейчас это и не важно; пригородные станции очень похожи одна на другую. Я даже не спросила его тогда, почему мы приехали именно на эту станцию, и почему и зачем мы здесь. Я всегда ему доверяла, и тогда доверилась вновь.

Мы подошли к главному выходу со станции – небольшому одноэтажному зданию со стеклянными дверями, зашли и тут же вышли, поднялись по лестнице на бетонный мост, чтобы спуститься вниз уже с другой стороны и попасть на пути следования электропоездов.

Освещение станции было тусклым, фонари освещали лишь часть железнодорожных путей, рельсы просматривались на расстоянии приблизительно ста метров, дальше – кромешная тьма. Свет от фонарей рассеивался, преломляясь на путях. Железная дорога приобрела зеленовато-желтый оттенок: пути словно были покрыты налетом, напоминающим по структуре зернистый, сухой порошок; и металлический блеск – это свет так бликовал на лужах и мокром полотне дороги. Казалось, стая жуков-бронзовиков слетелась сюда и уселась на рельсы и шпалы, так часто это делают воробьи, рассевшись на линиях электропередач и чирикая. Высоковольтное электрическое напряжение свинцовой безнадежной шумовой завесой застыло в разряженном, свежем воздухе. На путях стояли вагоны и составы, но выглядели они брошенными и одинокими на фоне зеленой, местами медно-красного отлива, земли.

Аромат, исходящий от шпал, моросящий, делающий влажными наши лица дождь, послевкусие недавно выкуренной сигареты, тепло его дыхания, его особенный запах – все это для меня разом слилось в единый поток мельчайших устремленных частиц, образовало водоворот немыслимых ощущений и желаний.

У меня сохранилась фотография, сделанная им с того самого моста, на котором мы стояли так долго и так мало, чтобы успеть вдоволь насладиться друг другом и видом ночного пейзажа. На ней рельсы дорог, напоминающие издали лестницы, пересекались, при этом создавая неповторимую фантастическую композицию, и уходили в туманную, влекущую за собой неизвестность. Изумрудно-зеленый цвет дорог и желтые фонари-огоньки, черное ночное графитовое небо, усыпанное еле-заметными звездочками-точками – это все, что осталось мне на память о нем.

Фото хранится в моем телефоне. Я никогда не смотрю на него специально, лишь иногда натыкаюсь случайно, просматривая папку с фотографиями, если хочу удалить ненужные фотофайлы. Удалить это фото я не могу. Оно наполнено той непередаваемой, но, в тот момент, почти осязаемой безмятежностью, мягкостью.

Ощущение невыносимой грусти не покидает меня. Я скучаю. Я действительно скучаю по человеку, которого уже никогда не смогу вернуть. Когда я натыкаюсь на наши совместные фотографии, так или иначе хаотично разбросанные по гигабайтам виртуальной памяти, я понимаю, что виновата во всем сама, мне больше некого винить. Я сама сделала то, что сделала – сделала свой выбор.

Мы спустились на платформу. И тут я снова подумала, что о цели нашего приезда на станцию я до сих пор ничего не знаю.

На платформе мы были одни. Он снова закурил. Дождь усиливался, но это нас совершенно не беспокоило. Клубы табачного дыма, смешиваясь с теплыми парами выдыхаемого им воздуха, были настолько плотными по своей структуре, что на несколько секунд я переставала видеть что-либо вокруг.

Мы оба молча вглядывались в темноту, смотрели в одну сторону – на пустынные железные поперечные и продольные линии в ожидании электрички. Сигарета кончилась. Он вдруг обнял меня, встав сзади, так крепко, почти что схватил, насильно прижав к себе. Я растерялась сперва, но не шелохнулась, не успела и вздохнуть, замерла на мгновение и растворилась в его объятиях. Мурашки побежали по спине. Те незабываемые ощущения тепла и нежности, принятия и покорности, любви и понимания, погружения и полной отдачи живут во мне, они часто ассоциативно и рефлекторно вспыхивают в моем сознании. Он дышал спокойно, размеренно, дышал теплом. Мне передалось тогда его спокойствие, все вокруг будто бы замерло, исчезло. В тот момент на Земле не было никого, кроме нас. Мне кажется, я ни с кем таких чувств не испытывала, хотя была убеждена, что любила и влюблялась до встречи с ним ни раз. Все оказалось обманом… самообманом, фарсом.

Впереди замерцали огни. Слепящий, мощный, электрический свет юпитеров, скользя по рельсам, пронзая сумрак, освобождал станцию от покрова предстоящей ночи. Огромные, словно расширенные атропином, зрачки стеклянных фар медленно приближались к нам.

Это прибывал поезд. Мы наконец-то его дождались.

Какое-то время я еще не выпускала его теплые ладони из своих рук, и он не спешил убирать руки. Мы разнялись только тогда, когда поезд поравнялся с нами.

И тут, неожиданно для нас обоих, ни о чем не договариваясь, одновременно мы сделали то, чего никто из нас до этого никогда не делал. Мы оба стали размахивать руками, подпрыгивая на месте, таким образом, приветствуя прибывающий поезд, выкрикивая: «здравствуй!», «привет!», «как мы рады!».

Это была моя детская мечта. Все дети делают так, я уверена. Но я не делала так раньше, я, честно признаюсь, стеснялась. Я боялась то ли реакции пассажиров в поезде, то ли критикующих мои действия взглядов случайных прохожих.

Все произошло спонтанно и совершенно неосознанно, на уровне инстинктов, но он знал, что так случится. Он не мог этого не знать. Мы могли совершить что-то иное, нам могло прийти в голову что угодно, но то, что мы сделаем что-то вместе, что-то одинаковое и схожее, он точно знал. Мы очень похожи, и мысли наши об одном и том же, одни и те же. Цель того вечера была достигнута. Он хотел добиться именно этого. Он хотел показать мне, как два человека слышат друг друга и подчиняются друг другу на невербальном уровне, без лишних слов, без каких-либо договоренностей.

Поезд затормозил и остановился на этой станции всего на пару минут. Несколько человек вышли из вагонов и засеменили в сторону пешеходного моста. Ко времени прибытия электрички на платформе вместе с нами, неожиданно для нас самих, стояли люди, а мы их будто не видели. Интересно, что они подумали, глядя на нас? Хотя нет, не так уж и интересно.

Дама в причудливой шляпке сиреневого цвета в форме колокольчика, укутанная в драповое пальто, поспешила нырнуть в вагон первой. За ней в вагон запрыгнули юноша лет двадцати с небольшим и девушка-подросток. Они весело хохотали, их смех доносился даже из вагона. Наблюдая за этой парочкой, нам тоже захотелось впрыгнуть в электричку и уехать в неизвестном направлении. Мы переглянулись, на долю секунды представив, как вбегаем в последний вагон уходящего поезда и несемся прочь от шумной суеты городских джунглей, надоедливых и унылых рабочих будней, от вечных вопросов без ответов, от своих страхов и опасений, от подлости и невыносимого безразличия людей, от одиночества и чрезмерного общения, от тех себя, какими мы были до встречи друг с другом.

Как только поезд тронулся, мы снова замахали руками, провожая его и выкрикивая на сей раз: «до свидания!», «прощай», «до новых встреч!».

Мы успели заметить, что некоторые пассажиры смотрели на нас с искренним любопытством, но нам было не так уж важно знать, что конкретно они о нас думают: к сожалению, люди не всегда относятся благосклонно к подобным выходкам, многих такое поведение приводит в недоумение. «Вам не понять, вы не любили» сказала бы моя бабушка и, возможно, оказалась бы права.

Парень с девушкой помахали нам в ответ.

Все это кажется глупым и по-детски наивным, но только с первого взгляда. На самом деле это те чувства, которыми мы больше не проникаемся с детства. Мы больше не умеем так, можно сказать, рисковать и быть непосредственными, смелыми, открытыми. Мы, скорее, зажаты, скованны и трусливы. Нам бы хотелось вернуть потерянные ощущения, но тщетно – поезд ушел.

Так, благодаря ему, еще одна моя мечта стала реальностью.

Любая встреча не случайна и дана нам для чего-то. Важно возвращаться к каждой из них памятью и осмыслять: что же это такое было.

Приснись мне

Как только наши мысли совпадают, мы снимся друг другу. Каждый день я думаю о тебе, а значит, я обязательно приснюсь тебе ночью. Ты снишься мне не каждую ночь… наверное, все же я думаю о тебе чаще. Все так, как и должно быть: это расплата.

Мы так мало были вместе, но запомнились друг другу навсегда. Сердце все помнит.

Физическая близость, ее частота и необходимость, наша регулярная обоюдная потребность быть рядом, касаться друг друга, проникать друг в друга, познавая самих себя, подобно орбитальному резонансу, повлияла на стабилизацию наших телесных орбит. Баланс, равновесие, гармония души и тела – это то, чего мне не хватает сейчас. Это все ушло вместе с тобой.

Порой так хочется написать тебе. Отправить простое электронное сообщение. Спросить, как у тебя дела. Просто написать и задать всего один вопрос. Ты не ответишь мне. Хотя… вдруг ты захочешь ответить, вдруг ты тоже хочешь написать мне, но ждешь, что это сделаю я. Я это когда-нибудь сделаю. Я обещаю тебе. Лишь бы не было слишком поздно. Лишь бы было, кому писать.

Я ищу тебе замену. Ищу откровенно и нагло. Мне стыдно и неприятно об этом говорить. Я разбита. Я слабая. Сильной меня делал только ты. Без тебя я ничего не значу, ничего не могу и не умею.

Упорно пытаюсь не быть одной, нахожусь в поиске, с кем-то встречаюсь – всё не то, все не те. Ни один мужчина не похож на тебя. Они все другие. Вроде и признаки схожие в наличии, но суть… Знаешь, я даже рада тому, что до сих пор никого не встретила з – у меня ведь еще есть время.

Мне по-прежнему хочется видеть тебя во снах. Я боюсь потерять тебя и там, боюсь, что как только в моей жизни появится новый мужчина, ты уйдешь навсегда. Я все еще люблю тебя. Скрывать это бессмысленно, да и не от кого. Любовь к тебе – это все, что у меня осталось.

Сон прошедшей ночи был ярче и точнее остальных моих снов. Он был настолько реалистичным, что, проснувшись, я не сразу смогла осознать, что это было всего лишь очередное сновидение.

Во сне я встретила тебя в книжном магазине. Ты всегда любил книги, часто дарил их мне, много читал сам, читал мне их на ночь.

Мы долго не виделись до этого.

Ты стоял с книгой в руках: кажется, кто-то из классики. Я не сразу тебя узнала, была поражена тому, как ты изменился: похудел и возмужал.

Я не решилась сразу к тебе подойти и встала у тебя за спиной, чуть позади.

Я отчетливо чувствовала твой запах, тот самый запах, который не выпускал меня из твоих объятий и заставлял нежиться по утрам в постели до тех пор, пока будильник, надрываясь, не падал с тумбы на пол, жалобно позвякивая уже откуда-то из-под кровати.

Стояла и смотрела, искренне удивляясь тебе. Ты улыбался. Я не видела твоего лица, но знала, что ты улыбаешься. Когда ты читал – всегда улыбался.

Я подошла еще ближе. Ты обернулся. Секунд тридцать мы просто смотрели друг другу в глаза. Это было что-то невероятное, захватывающее и почти безумное, вихрь. Ты казался мне таким молодым, но уже таким взрослым, другим. Я так давно не смотрела тебе в глаза, я так давно не тонула в них. В кого у тебя такие ясные красивые глаза, этот переливающийся глубокий васильковый цвет.

Я еле-еле сдерживала себя, чтобы не броситься тебе на шею. Воспоминания овладели мной. Ноги, руки, все тело стало ватным.

Прошла вечность.

И вот мы уже стоим, крепко и в то же время осторожно, с нежностью, обнявшись, как будто мы вдруг превратились в два самый хрупкий хрустальных бокала и боялись повредить друг друга, расколов на множество маленький осколков.

Это был сон, но я абсолютно точно, как на яву, чувствовала прикосновение твоей щеки с отросшей на ней щетиной к моему лицу, я, до дрожи, всем телом ощутила прикосновение твоих нежных любимых горячих губ к моим, слегка набухшим губам и пересохшему от волнения рту.

Мы долго стояли так, обнявшись. Стояли молча, упиваясь друг другом. В книжном никого не было, кроме нас и, видимо, ко всему привыкшей продавщицы.

Я любила тебя в том сне. Я никого так не любила, как тебя в тот момент.

Весь день я была сама не своя. Я пересмотрела все твои фото, все наши совместные фото и видео. Слезы катились по моим щекам. Тогда я решила, что не хочу больше думать о тебе, мне хотелось, чтобы ты навсегда ушел прочь из моей головы и не снился мне больше.

Прошло почти пять лет с момента нашего последнего свидания. И каждый день я прошу только об одном: приснись мне снова.

Оглавление

Как я к Богу пришла

Исповедь

Путь

Здравствуй и прощай

Приснись мне