Крик в ночи (СИ) [Владимир Ридигер] (fb2) читать онлайн

ВЛАДИМИР РИДИГЕР Крик в ночи

Шпионская мистерия

Роман

(ИНТЕРНЕТ-ВЕРСИЯ)

От автора

В мои 16–17 лет, когда эпоха сталинизма медленно уходила в историю, я много общался с отцом. Его воспоминания сталинских времен носили печать гнетущих воспоминаний о шпиономании, всеобщей подозрительности и страхе. Позже я понял, что отец тяжело болен — за рассказами скрывался его психический недуг. Тогда-то и пришла простая мысль — что если помочь преодолеть (или облегчить) отцу болезнь с помощью смешных фантастических вымыслов о похождениях какого-нибудь иностранного агента, шпиона?

Я взялся за перо, принялся выдумывать всякие юморные небылицы и по страничке читать отцу. Он грустно улыбался, и мне казалось, что результат достигнут…

Закончил я книгу в зрелом возрасте, отца уже не было в живых. Редакторы советских изданий, куда я приносил рукопись, хвалили мой труд, однако наотрез отказывались печатать: слишком безжалостные характеристики давались многим явлениям той жизни.

Первая часть романа увидела свет только через двадцать лет после ее написания. В девяностые годы прошлого столетия (звучит впечатляюще?). Вторую книгу я закончил уже в XXI веке (тоже сильно звучит). Герои романа пережили развал СССР и возврат капитализма в Россию.

Работая в самом центре Москвы, я наблюдал и становление новых русских, и нищету интеллигенции, и рост криминала, и разгул наркомании. Многие из тех наблюдений легли в основу Книги второй.

Я умышленно оставил нелепые ситуации, имена героев такими, какими они были в самом начале работы над книгой, — ведь это явилось заделом того будущего романа, который сегодня выносится на суд читателя.

Памяти родных и близких посвящаю

Свершу злодейство — отомстит мне совесть,

Не совершу — мне отомстит король.

В.Шекспир, «Зимняя сказка»

Вместо предисловия

С нескрываемым любопытством он наблюдал за ней больше часа. Казалось, ей абсолютно безразличен открытый взгляд этого немолодого господина в безупречно сидящем смокинге. Однако правила игры, той самой игры, по законам которой они когда-то жили, подсказывали именно такое поведение.

Боже праведный! Как время безжалостно ко всем нам, думали они.

Ее некогда легкая, подвижная фигура, утратив былую стать, нынче вписывается в американский стандарт шестидесятилетней дамы — председателя совета директоров известной юридической фирмы. А его солидное брюшко, второй подбородок и высокие залысины вполне соответствуют облику нового русского из бывшей партноменклатуры.

— Здравствуйте, Линда! — неожиданно приветствовал он, приблизившись вплотную. — Непринужденная атмосфера и приличная публика — что может быть лучше!

— Кажется, мы знакомы?

— Дмитрий Филдин, — представился он, — редактор ночного телешоу «Замочная скважина».

— Вот как… — улыбнулась она. — Вас и теперь влечет замочная скважина, господин Филдин?

Лукаво сощурившись, он парировал:

— Пожалуй, да. А вас?

— Пожалуй, нет.

— Жаль. С возрастом это занятие приобретает определенную, как бы сказать, привлекательность.

— Покойный Сэм Уикли говаривал так: «Замочная скважина — единственное отверстие, которое может предложить в утеху мужчине его старость».

Он сухо произнес:

— Видимо, Сэм на закате лет ударился в философию… Мой давний приятель отставной генерал Сомов — соучредитель сегодняшнего коктейля — придерживается противоположной точки зрения. Видите вон того седовласого господина?

— Этого согбенного субъекта? Какая у него милая дочь!

— Простите, не дочь, а жена.

— Очень занятно, — безразлично бросила она. И сменила тему: — Главное, помнить о прошлом, так ведь?

Он спросил:

— Как вам новая Россия?

Готовя ответ, она почему-то замялась, словно неудержимая сила былого вдруг потянула в те далекие шестидесятые: Советский Союз, Штаты, Лэнгли, интриги стареющего босса и отчужденность некогда строптивого любовника, стоящего сейчас рядом. Если не брать в расчет их теперешний имидж, в сущности, мало что изменилось.

— Вам нравится в России? — переспросил он.

«Милый и по-прежнему наивный Джон! — думала она. — Его открытая непосредственность всегда притягивала, словно магнит. Так ничего и не поняв, так ни к чему и не подойдя, он легко продал себя русскому хозяину. Ударился в финансы. Затем в религию. Теперь это никчемное шоу… При чем здесь разнесчастная Россия с ее нищетой и долготерпением? При чем здесь так называемая западная демократия, выросшая уродливым, хилым деревцем на измученной совковой земле? Он так и не увидел истинные чувства, так и не разглядел истинную любовь. Игра заменила ему все остальное…»

Собеседник не выдержал:

— Мы были свидетелями потрясающего феерического зрелища: крах нерушимого Союза, а вслед за ним — всеобщее ликование!

— Торжество новой демагогии над прежней, новых штампов над устаревшими, — добавила она. — Доступная водка, порнуха, национализм, терроризм, наркомания, отупляющий шоу-бизнес — в общем, свобода выбора…

Линда не сводила с него глаз: еще немного, и она не выдержит — или разрыдается, или рассмеется, или…

Но ничего не случилось. Светский раут подошел к концу, гости покинули сборище, на ходу бубня что-то в мобильные телефоны. А наших знакомых, так почему-то и не простившихся, унесли в разные стороны тяжелые «Мерседесы».

Действие закончилось, занавес упал, и театр в который раз опустел, чтобы назавтра вновь заполниться участниками старой как мир пьесы, идущей день за днем, без начала и конца, испокон веков…

Книга первая

ОПЕРАЦИЯ «МЫ»

Джон Филдс, он же Джозеф Хихиклз, он же Адис Абебович Николадзе-Нидворадзе, он же Эльза Мичигановна Горбарец, он же агент 6407, он же… но пока хватит с нас и этого, двадцатого числа тысяча девятьсот…сятого года выбросился с парашютом над населенным пунктом, обозначенным на карте как Новые Дышла. Гудела кромешная мгла. Нацепив на уши сверхчувствительный прибор фирмы «Эсквайр, Гопкинс и Ко», позволяющий улавливать членораздельные звуки в радиусе до 5473,02 км, Филдс, он же Хихиклз, услышал вперемежку с блеянием козы и гудком локомотива следующее: «Опять по бабам шастал, антипод?! Опять поздно воротился, пьяная твоя харя?! Я, понимаете, тут при ём…» (голос утонул в звоне посуды). Как опытный разведчик, Филдс понял, что засек на редкость сложный шифровой код, где за исключением слова «приём» все оставалось таким же интригующим и зовущим, как та кромешная мгла, в которую он падал. За время, отведенное на спуск, необходимо было воскресить в памяти все, чему его учили в ЦРУ, — он досконально знал страну, куда летел в качестве шпиона, знал ее обычаи, людей, ее культурное, художественное и литературное наследие. (К примеру, когда в ЦРУ его будили ночью и просили без промедления назвать автора картины «Чаепитие в Мытищах», Филдс называл не только автора и год рождения его второго незаконнорожденного сына, но также и сорт чая, изображенного на картине.) Шпион до тонкости знал и научно-технические достижения страны. (К примеру, когда в ЦРУ его будили ночью и просили назвать фамилию человека, долгое время двигавшего кукурузное хозяйство и задвинувшего его невероятно далеко, Филдс называл фамилию и просил, чтобы впредь его не будили по всяким глупым вопросам.)

Но вот, перебрав в уме все, чему научили, разведчик почувствовал сильнейший пинок в область пониже поясницы — так по простому давала о себе знать чужая, полная опасностей и риска земля. Он прислушался. Тишина… Такая же гнетущая, как в его холостяцкой квартире на Бабл-стрит. Эх, туда бы сейчас! Растянуться на диване, предаться раздумьям и медленно потягивать виски с содовой, а потом податься в ночной коктейль-бар Бружины Стружицкой, где большой выбор недорогих интеллигентных девочек.

Филдс очнулся от приятных воспоминаний — кто-то назойливо мычал ему в ухо. Собравшись и сопоставив сей звук с подобными встречающимися звуками, шпион пришел к выводу, что это корова или, вполне допустимо, бык. «Шалят нервишки», — подумал он, ощутив знакомую дрожь в коленках. Шпион быстро взял себя в руки, сообразив, что перед ним «безопасное» животное. В ЦРУ его долгое время учили безошибочно ориентироваться в «безопасных», «опасных» и «особо опасных» животных, птицах и насекомых. К числу первых относились: корова, бабочка капустница, дикие куры, тля и карась. К числу вторых относились: коза, гиппопотам, ракообразные, сова и лещ. В число третьих входили: бешеный гиппопотам, бешеная коза, бешеные ракообразные, бешеная змея подкласса удавчик, бешеная сова и бешеный лещ, а также черные коты, перебегающие дорогу в неподходящее время.

В памятке шпиона, торжественно врученной Филдсу на прощальном обеде в ЦРУ, было сказано: уничтожить любого живого свидетеля его приземления. Первым живым свидетелем оказалась корова, к уничтожению которой и приступил Джон Филдс посредством шприца с мутной жидкостью. Определив место между рогами и хвостовой частью, обозначенное в памятке как говяжья вырезка, шпион, продезинфицировав ваткой со спиртом указанное место, всадил иглу. Боднув шпиона рогом, скотина пала. Несколько секунд — и Филдс до неузнаваемости преобразился. Теперь это был не коварный агент 6407, выброшенный судьбой над населенным пунктом Новые Дышла, а простой, ничем не примечательный гражданин Иван Агапьевич Коровкин.

Скрипел коростель. В воздухе стоял терпкий запах помета домашних животных. Надрывно кричали петухи. Филдс шел по еще пустынной деревне, внимательно запоминая спящие дома. Наконец он очутился перед избой с табличкой «ельсовет» (первая буква стерлась от времени). Забежав за угол противоположного дома, где наливался крупный лопух, посаженный председателем в знак доверия к травопольной системе, он притаился в лопухе. Взглянул на часы-пистолет и стал выжидать. Прошел час, другой — никого. Вдруг дверь избы со скрипом отворилась и на крыльце, довольный жизнью, появился председатель «ельсовета» Трудоднев-Кобылов. Зевнул, потянулся, уставился в одну точку заспанными глазами — да так и застыл. Филдс достал театральный бинокль, оброненный кем-то после спектакля в «Арена стейдж», и уставился на председателя. В объективе выплыл сизый нос, рыжий ус, потрепанный пиджак и брюки с оттопыренными карманами, откуда свисали обрывки газеты, перья зеленого лука и колбасная кожура. Взяв на прицел Новые Дышла, грозным дулом блестело горлышко пол-литровой бутылки. «Ишь ты, — подумал Филдс на русском языке, — каков гусь!» Разработав коварный план действий, Филдс, он же Хихиклз, встал во весь рост, вышел из лопухов и направился к председателю. «Не лопухнуться бы!»

— Здравствуйте! — безупречно, на среднерусском говорке, произнес он.

— Здорово, коль не шутишь, — промямлил Трудоднев-Кобылов и сладко зевнул. — Отколе ты такой взялся? Отколе, умная, иными словами, бредешь ты, голова?

— Крылова, значит, цитируете?

— Ну, цицирую. А ты откуда такой?

— Из райцентра.

Председатель подскочил:

— Из райцентра?! Никак вы есть товарищ, иными словами, Трофимчиков? Вот уж не ждали в такую рань, ну хоть вы, товарищ Трофимчиков, лопните, не ждали. Пожалуйте сюда!

Произошло то, чего не предусмотрел Филдс, — его приняли за районную шишку. Как по команде, деревня пробудилась и ворвалась в ельсовет. Его окружили все, начиная от конюха и кончая детьми передовой доярки Ксеньи, которых шпион насчитал свыше двадцати человек.

И, чуть не сбивая с ног, закидали вопросами об урожае, погоде, проселочной дороге, культурном отдыхе, трудоднях, о судьбе протекающего коровника и т. п.

— Товарищи труженики! — подняв руку, успокоил их Филдс. — Урожай необходимо собрать. Это первое. Теперь о погоде. Погода изменчива: сегодня, товарищи труженики, к примеру, светит солнце. А завтра? — Здесь Филдс обвел глубокомысленным взглядом притихших колхозников. — А завтра, товарищи, идет дождь! Несколько слов о проселочной дороге и культурном отдыхе. Не следует валить все в одну кучу: проселочная дорога — это одно, а культурный отдых — совсем другое. И, наконец, о трудоднях. Что такое трудодень? Это день, отданный труду. Так давайте никогда не будем об этом забывать!

— Прошу к столу! — радостно объявил председатель.

Когда все расселись за аппетитно убранным столом, Филдс обратился к председателю:

— Товарищ председатель! В то время, как я пробирался от станции к вам, мне слышался какой-то шум и треск. Как это прикажете понимать? — Шпион хотел выведать, нет ли поблизости ракетной базы.

Трудоднев-Кобылов внимательно посмотрел в потолок, затем на конюха и муху, подбиравшую крошки хлеба за конюхом.

— Это, товарищ Трофимчиков, тракторист Федька со своим сломанным трактором. Покоя от него нету! Да МТС тоже, нечего сказать, — вертанула нам после ремонта не трактор, а, извините, за грубость, Везувий. Плюет и дымит, иными словами.

Филдс решил прощупать остальных, начиная с конюха и кончая детьми передовой доярки Ксении.

— Скажите, пожалуйста, — обратился он к конюху, героически убившему муху и раздавившему ее сапогом, — кто это, не доезжая километра три до вашей конюшни, то ржет, то выкрикивает отдельные слова вроде «кругом!», «нале-ва!», «на плечо!»? — Филдс намекал на возможную дислокацию воинской части.

— А… бывает, бывает! — встрепенулся конюх. — Ржут… так это мои сивки-бурки — водится за ними такой грешок. А что до слов, так это я их выкрикиваю. Бывалоче, до опупения надоест, когда они то стоят, то ржут, — вот и приходится расшевеливать всю эту колхозную мустангу.

— Но как прикажете понимать «на плечо!»?

— Так и понимать: хвост на плечо, сами налево, кругом бегом аллюрой аршшш!

«Хитрит бестия, — решил Филдс. — А что скажет та маленькая девочка, дочка передовой доярки?»

— Как зовут тебя, дочурка?

— Чаво?

— Звать тебя как?

Все притихли. Девочка постояла, подумала и кинулась к матери, запутавшись в складках ее подола. Колхозники недовольно зашумели.

— Вы уж не серчайте, — сказала Ксенья, снимая штаны с дочки и кожаный ремень с себя, — глупа еще, не понимает.

С этими словами она скрутила ремень и отшлепала дочку. Филдс, он же Хихиклз, в душе растрогался проявлением такой дисциплины. Шпион пожал дояркину руку, чуть не взвыв от ее рукопажатия, затем сел на корточки перед девчуркой:

— Ну ладно, а теперь скажи — как тебя зовут?

— Чаво?

Ксенья грозно надвинулась на дочь.

— Ефросинья Павловна Гагаева.

Все засмеялись. Филдс вспомнил, что в потайном кармане его пиджака лежат две конфетки «Золотой ключик» — одна отравленная, другая съедабельная, и решил угостить Ефросинью Павловну съедабельной конфеткой. Запустил руку в карман и вытащил… шприц! Какие олухи в ЦРУ! Вместо конфетки они сунули еще один шприц! На лицах колхозников застыло выражение изумления, но Филдс не растерялся.

— Будешь доктором! — сказал он девчушке, протягивая шприц с мутной жидкостью.

Вздох облегчения прошел по рядам сельских тружеников. Е.П.Гагаева, выхватив шприц из рук Филдса, с диким гиканьем и улюлюканьем бросилась на улицу. Немного погодя за окном ельсовета раздался душераздирающий вопль, в котором слились мука, отчаяние, безысходность положения и душевный кризис. Через минуту в избу влетел тракторист Федя и завопил еще громче. Как угорелый, Федя метался по избе, изрыгая такие отборные проклятия, какие и не снились самым опытным инструкторам ЦРУ. Не без труда его схватили и усадили на стул. Федя взвыл колоратурным сопрано. Никто не мог взять в толк, что произошло, покуда Федя огромным усилием воли не приподнялся, вытащив откуда-то из штанины шприц, подаренный Гагаевой Филдсом. Смех сотряс стены ельсовета, колхозники хватались за бока, ползали и катались по полу, а смутившийся Федя-тракторист не знал, как сгореть со стыда. Затем с ним случилось нечто удивительное — он начал петь. Пел долго, задушевно, с переливами. Колхозники притихли, насторожились… Прервав пение на полутоне, он неожиданно встал, извинился, что ненадолго покидает приятное общество по нужде, и вышел. Так продолжалось множество раз. Филдс отлично понимал — действовало смертельное средство. Он стал ловить на себе подозрительные взгляды колхозников. Надо было убираться, да поскорее. Не успел шпион разработать дальнейший план действий, как… зазвонил телефон! Телефон в сельсовете — какая оплошность! Он, матерый разведчик, не приметил телефона и не перерезал провод. Грубейшая осечка! К счастью, Филдс находился ближе других к аппарату и первым снял трубку:

— Правление Новых Дышел слушает.

— Кто со мной говорит? — спросил твердый голос.

— С вами говорю я, — не менее твердо ответил шпион.

— Председатель?

— Вне всяких сомнений.

— Это инспектор Шельмягин из… рыбнадзора.

Филдс предельно собрался: нарваться на инспектора рыбнадзора — большая удача.

— Мне записывать или запомнить?

— Лучше второе. Слушайте внимательно. В район Новых Дышел сегодня ночью заброшена крупная рыба.

— Да что вы говорите?! Куда же смотрит рыбнадзор?

— Не надо так радоваться и кричать в трубку. Нас никто не подслушивает?

— Не знаю, как вас, а меня — никто.

— Посмотрите под столом, за дверью и на крыше.

— Один момент… Полный порядок! На крыше аист, но он вне подозрений.

— Так вот. Если заметите что-нибудь необычное под столом или за дверью, набирайте 02. Спросите Феофана Грека.

— Я все понял. Теперь он пишет рыб.

— До скорого.

— Гуд ба… э-э, я хотел сказать — вот ведь как бывает!

— До встречи в рыбнадзоре.

Инспектор повесил трубку.

— С кем это вы сейчас шутили? — поинтересовался Трудоднев-Кобылов. — К нам так редко звонят телефоны.

— А, жена… — отмахнулся Филдс. — Спрашивает, как я доехал и устроился.

Шпион торопился. Надо было срочно закругляться.

— Однако мне пора, — как бы между прочим заметил он. — Я к вам загляну денька через два, посоветуюсь с начальством. Так, в целом, мне у вас даже понравилось, вот только коровник протекает.

— Не смеем задерживать, товарищ Трофимчиков. Счастливого пути! А коровник непременно залатаем, будьте уверены…

Филдс вышел на проселочную дорогу. За ним шумной гурьбой бежали дети передовой доярки Ксеньи, лопоча что-то и ругаясь. Агент запустил руку в карман и вытащил конфетку, на сей раз не зная, съедабельная она или нет. Размахнувшись, бросил конфетку в овраг. Гурьба детей тут же исчезла в овраге. Шпион зашагал быстрее…

Наступил вечер, за ним ночь. Зорко всматриваясь в темноту, Филдс устремился по направению к селу с интригующим названием — Крысиное. Сначала брел полем, затем лесом. Достал потайной фонарь, посветил: направо — стволы, впереди — стволы. Все идет по порядку! Будучи на волоске от провала, он тем не менее вышел победителем из телефонной схватки с инспектором рыбнадзора. А этот Шельмягин, сразу видать, большой охотник до крупной рыбы. Ан нет! Рыба-то знай себе плывет и плывет да в ус не дует… Филдс съежился — на него в упор глядели два зеленых глаза. Вспомнились слова из памятки шпиона: «Если, очутившись ночью в лесу, увидишь два зеленых глаза, немедленно залезай на дерево, доставай отравленную колбасу и бросай ее вниз. Через две минуты спокойно спускайся с дерева». Филдс как обезьяна вскарабкался на высоченную березу (он с детства во Флориде обожал лазать на баобабы), достал отравленную колбасу, бросил вниз, засек время и стал ждать. Две минуты казались вечностью. Наконец он слез с березы и… три зеленых глаза не мигая смотрели на Джона Филдса! В памятке по этому поводу было сказано так: «Если, очутившись ночью в лесу, увидишь три зеленых глаза, немедленно залезай на дерево, доставай отравленную колбасу, но вниз ее не бросай, а скушай сам. Через две минуты можешь спокойно падать с дерева — ты больше не нужен ЦРУ!» Филдс нарушил инструкцию, направил луч фонаря на три глаза, и — о чудо! — глаза исчезли. «Тысяча чертей!» — выругался Филдс, однако, погасив фонарь, он снова увидел, но уже не три, а целых четыре зеленых глаза! Человек действия, Филдс выхватил часы-пистолет и надел глушитель. Раздался оглушительный выстрел (как оказалось, шпион второпях надел глушитель на циферблат), и… о диво! — глаза остались на месте. «Или я ничего не смыслю в своем деле, или колхозная самогонка сдвинула мне мозги набекрень», — приуныл Филдс. Он подошел ближе и… расхохотался — пред ним на листьях сидели светлячки! Страна, полная иллюзий, подумал он. Совсем как Диснейленд. Твердым шагом разведчик устремился вперед. Шел долго и упорно. Первый пункт задания гласил: взять пробу зубного налета у какой-либо свиньи села Крысиное. Этой операцией под кодовым названием «Зуб» ЦРУ придавало первостепенное значение. Филдс, он же Хихиклз, продирался сквозь колючий ельник с сознанием высокой ответственности за порученное дело. И вдруг, о наважденье, перед ним в который раз возникли два зеленых глаза! Филдс усмехнулся: «Теперь-то вы меня не проведете!» Не ждите, он не полезет на дерево марать костюм простого советского гражданина И.А. Коровкина. «Дудки!» — как говорил старый фермер дядюшка Боб. Однако глаза неотступно следовали за ним. Это стало раздражать агента. Он включил фонарь и… о ужас! — за ним по пятам крался матерый волк. Необходимо срочно лезть на дерево — иначе будет поздно! Но взбираться ночью на ель дело не простое, это вам не баобаб в солнечной Флориде. Филдс решил схитрить, притворясь мертвым. В памятке по этому поводу было сказано следующее: «Внезапно притворясь мертвым, ты наводишь окружающих на мысль о бренности человеческой жизни». Сильно сказано!

Итак, леди и джентльмены, вам предлагают новый аттракцион — «Матерый Филдс против матерого волка»!

Агент 6407 рухнул в траву и прикинулся умершим. Волк не стал тянуть время и, оторвав пуговицы, полез прямо в потайные карманы шпиона. Вытащил оттуда часы-пистолет, шприц, пачку порнографий, сверхчувствительный прибор, крапленое домино, микрофон, вмонтированный в авторучку с едкими чернилами, репродукцию картины «Не ждали», предназначенную в качестве шифра при явке для резидента, законсервированного в России с 1894 года, фальшивые паспорта и денежные купюры, колбу с притертой пробкой, где в агрессивной среде культивировались столь же агрессивные трихомонады, блок сигарет «Мальборо», жевательную резинку, после которой человек начинал жевать уже все подряд до самой смерти, микстуру от кашля для пожилых женщин и еще многое-многое такое, о чем волк до этого не имел никакого представления. Филдс стойко сносил мучительную, унизительную процедуру, сносил от простого советского волка. По окончании личного лесного досмотра на лицо агента налепились комары. Агент именовал их красными москитами. Терпеть дальше становилось невыносимо. Он проклинал комаров, советского волка, столь беззаботно потрошившего его карманы, темную ночь, густой разлапистый ельник и ох какую несладкую долю агента ЦРУ. Однако… однако в памяти всплыли его холостяцкая квартира на Бабл-стрит, недорогие интеллигентные девочки коктейль-бара Бружины Стружицкой, а главное, куча долларов в швейцарском банке, и — о-хо-хо! — оказывается, жизнь не так уж и мрачна!

А время летело. К счастью, у серого внезапно открылся поразительный нюх. Сунув морду в самый потайной карман шпиона, волчище вытащил остатки отравленной колбасы, кои, чавкая от удовольствия, съел. Филдс чуть было не воскрес из мертвых, но вовремя сдержался. Терпеть оставалось не более двух минут. Он даже улыбнулся, когда к нему за шиворот, противно пища, залетел комар, жаждущий его, Филдсовой крови. Вдруг волк заговорил мужскими голосами: «…примите самые строгие меры к поимке рыбы… есть, товарищ инспектор!.. наш агент по кличке Серый сидит у нее на хвосте между Новыми Дышлами и Крысиным, кстати, я лично познакомился с этой гарпией по телефону и понял, что голыми руками ее не взять… так точно, товарищ инспектор!.. две минуты назад связь с Серым прервалась, не могу понять, в чем дело…» Но Джон Филдс уже отлично понял, что к чему: волк, он же Серый, сдох, передающее устройство, висевшее у Серого на загривке, по какой-то причине окислилось и стало работать как коротковолновый радиоприемник. Да, шпион явно недооценил инспектора рыбнадзора! Это должно было послужить Филдсу наукой.

Вставала заря. Компас четко указывал направление, и Филдсу ничего не оставалось делать, как укорачивать расстояние между собой и селом Крысиное. Вскоре показались бескрайние просторы полей. Месяц скрылся за частоколом елей, взошло приветливое солнце. Здравствуй, новый светлый день!

Внезапно Филдс услышал тарахтенье мотора низко летящего самолета. Все к чертям — его засекли! Надо срочно закапываться! Шпион достал портативную лопатку и принялся быстро-быстро долбить землю. Тарахтенье нарастало с каждой секундой. Отбросив лопатку, Филдс припал к траве. Вот сейчас, еще одно мгновенье — и его мускулистое тело изрешетит пулеметная очередь. Прощай холостяцкая квартира на Бабл-стрит, прощайте девочки коктейль-бара, прощайте куча долларов в швейцарском банке! Да простит меня Господь Бог!..

Авиетка пронеслась прямо над Филдсом, обдав смелого разведчика чем-то средним между тиофосом и хлорофосом. Опасность миновала! Агент начал догадываться, что с высоты полета его приняли за насекомое — вредителя полей и огородов, одним словом, за долбоносика. Это сильно задело самолюбие Джона Филдса. Однако, немного поразмыслив, он рассудил, что стал лишь случайной жертвой колхозной профилактики.

Итак, взору шпиона предстало во всей своей красе село Крысиное. Повсюду, не прикладая рук, трудился люд: одни поливали цветы на частных огородах, другие сажали картошку на клумбах, третьи пасли свою скотинку, четвертые торговались на сельском рынке, в общем, жизнь била через край. Филдс непринужденно вошел в село и столь же запросто остановил первого попавшегося человека — то была сморщенная годами старушенция, которая медленно плелась на рынок с корзиной, набитой громадными, если не сказать — гигантскими, яйцами.

— Бабуся, — обратился к ней Филдс, — где тут будет свинарник?

— На что он тебе сдался?

— Нужен, бабуся, позарез нужен. Я, понимаешь ли, опытом делиться приехал.

— Откель приехал-то?

— Из Хрюковска. Знатный я, бабуся, человек. Откровенно сказать, герой. Свиноселекционер Коровкин — слыхала? Могу и паспорт показать.

— Ты, случай, не сродственник нашей Маланьи Коровкиной?

— Сродственник и есть, — сбрехнул Филдс, — только дальний, седьмая вода на киселе. Ваней меня зовут.

— Так слушай, Иван, — вдруг зашепелявила старуха, — к нам намедни шпиёна подбросили! Намедни подбросили, а уж гляжу — одной курицы нет. А у Василисы Додоновой коза скоропостижно откинула копыта, чтоб ему, антихристу, пусто было, чтобы он совсем пропал, чтоб он свой докэмент потерял! Эх, мать твою, пресвятую деву богородицу!

Филдс насторожился. Выходит, здешний бдительный народ каким-то непонятным образом о шпионе проинформирован — куры просто так не пропадают. Необходимо утроить осторожность! Он сунул руку в карман и хладнокровно погладил пачку порнографий — это придало ему новые силы.

— Послушай, бабуся, — решил допытаться Филдс, — есть тут у вас настоящие свиньи?

— Эка, милок, — сокрушенно вздохнула бабка, — хоть отбавляй! Возьми вон председателя — свинья свиньей. Или бухгалтера — один черт…

— Постой, бабуся, подумай хорошенько! Мне нужна на-сто-я-щая хавронья.

Старуха призадумалась.

— Настоящая… настоящая… Да вот хотя бы агроном. Уж кто настоящая свинья — так это он! По его, аспида, настоянию засеяли все брюквой да хреном. А ведь мне с энтой брюквы, милок, по ночам нетопырь с морфозой являться стал.

Филдсу было над чем поломать голову. Если, размышлял он, агроном настоящая свинья, то, следовательно, у него необходимо срочно взять зубной налет.

— А где сейчас агроном-то? — беспечным тоном спросил он.

— Да где ж, как не заседает, стервец, с председателем. Никак не назаседаются, окаянные! Бывало, проходишь мимо правления — только и слышно, как воду пьют. Попьют воду — ругаться начинают. Наругаются — опять воду хлещут. Давеча энтот, как его, подходит ко мне и говорит… Постой, милый, дай доскажу!

Но милый, он же Хихиклз, уже не слышал. Стремительным шагом Филдс направлялся к правлению села Крысиное. Еще издали шпион уловил ругань с бульканьем воды. Это и есть правление, решил агент 6407.

А в правлении тем временем шли горячие прения по докладу председателя «Как надобно словить рыбца».

— Сообча, сообча! — кричал счетовод.

— Поодиночке! — вопил разгоряченный конюх. — Я сам пойду на него!

— Да уж не с рогатиной ли, Степан? — ехидничал бухгалтер, являвшийся тестем счетовода.

— Нет, товарищи, нет и еще много раз нет! — оборвал всех председатель. — так дело не пойдет! Его надо взять смекалкой. Ну-ка, Степа, принеси из погреба мешок с картошкой — я покажу, как это делается.

Все склонились над столом. Председатель вынул из мешка здоровеннную картофелину и положил ее на середину стола.

— Здесь засяду я с бригадирами.

— А я? — пробасил Степан.

— А ты… — председатель порылся в мешке, вынул самую маленькую, сморщенную картошину и бросил ее в дальний угол стола, — вон там!

— Э-э, так дело не пойдет!

— А что?

— А то — не пойдет, и все!

— Довыпендриваешься ты у меня, Степка! Сгною в курятнике!

— Интеллектой меня не стращай, председатель, не выйдет!

Но тут неожиданно распахнулась дверь: на пороге стоял человек в белом халате с суровым, но справедливым выражением лица.

— Всем раскрыть рты! — голосом, не терпящим возражений, скомандовал он. — Городская передвижная зубопротезная инспекция!

Заседающие подчинились — изумленно раскрыли рты. Человек в белом немедля приблизился к агроному, достал перочинный нож, пустую консервную банку из-под «Завтрака туриста», выбрал во рту агронома самый большой, чем-то напоминающий лошадиный, зуб и что есть силы принялся соскабливать в банку налет. Соскоблив налет у ставшего серьезным, полным сознания собственной значимости агронома, человек в белом халате быстро направился к двери.

— А у меня? — пробасил Степан.

Но было поздно — передвижная зубопротезная инспекция передвигалась удивительно резво…

Как понял догадливый читатель (а эта книга рассчитана именно на такого читателя), человек в белом был не кто иной, как Джон Филдс. Профессиональная ловкость, почти собачье чутье, умение ориентироваться в сложнейших ситуациях позволили ему осуществить на первый взгляд простой, однако, если разобраться, достаточно рискованный план: Филдс, прежде чем пойти в правление, заскочил в телятник, где в упорной, вязкой борьбе отвоевал халат у телятницы Дуси, и, лишь надев халат и удостоверившись, что Дуся с нетерпением ждет от него, молодого, полного сил, логического продолжения и достойного завершения начатого дела, Филдс улизнул и поспешил в правление. Остальное нам известно.

Важное задание было выполнено. А впереди агента 6407 ждали не менее ответственные деяния:<W0> во-первых, необходимо наладить связь с секретной ставкой в городе М, во-вторых, подыскать морально неустойчивых граждан, а также стойких борцов за права человека и завербовать их в свою агентуру, в-третьих, взорвать завод трикотажных изделий с целью проверки нового взрывчатого вещества, в-четвертых, достать чертежи подводной лодки, оснащенной ракетами и, наконец, выкрасть восходящее светило науки профессора Тарантулова и переправить его в Штаты.

Как видите, программа была обширной. И Джон Филдс не стал задерживаться в Крысином — он сел на пригородную электричку и под видом честного советского гражданина И.А. Коровкина очутился в городе М.

* * *

Город М понравился Филдсу как человеку и, не в последнюю очередь, как шпиону. Как тонкому ценителю древнего зодчества и прирожденному эстету, ему пришлись по вкусу церковные купола, хранящие тайну веков, кривые проулки, старушки, мирно сидящие под сенью дерев в уютных скверах, милая детвора и стаи голубей, разноликая гудящая толпа на перекрестках и площадях, деловая толкотня в магазинах, приветливые лица милиционеров; он удивился размаху новостроек, отметил впечатляющую красоту городской подземки… И все это, по иронии судьбы, вполне устраивало его в качестве агента иностранной державы.

Ставка размещалась на третьем этаже обветшалого сокрытого от посторонних глаз особняка. Филдс достал репродукцию картины «Не ждали» и четыре раза постучал. Дверь открыл пожилой человек со взглядом копчика-сапсана.

— Что вам угодно? — сухо спросил он, скосившись на репродукцию.

— У вас продается гваделупский будуар с туалетным мылом «Заря»?

— Туалетное мыло я сдал в приемный пункт вторсырья. Могу предложить смышленую макаку-резус.

— В таком случае я куплю полное собрание сочинений Миклухо-Маклая.

— Проходите, — тихо сказал пожилой человек со взглядом копчика-сапсана.

Миновав темный коридор, заваленный старым хламом, они очутились в зашторенной комнате, со стен которой на Филдса презрительно смотрели гравюры декольтированных дам эпохи Возрождения. Извиваясь в предсмертных муках, покрытый вековым слоем пыли, почти в натуральную величину на дребезжащем серванте громоздился Лаокоон, сжимавший проволочный каркас от некогда имевшего место змия. У окна стоял старый мольберт с измазюканной грязными красками палитрой.

— Осторожней, не поскользнитесь, — предупредил хозяин. — Мне приходится часто натирать паркет, дабы не привлекать соседей по лестничной клетке слишком подозрительной тишиной. Кстати, вот передатчик.

С этими словами хозяин напрягся и задом высадил дверцу серванта. В нос Филдсу ударил резкий запах дезинсекталя — резидент оберегал передатчик даже от клопов.

— Экзотика, милейший! — воскликнул Филдс, скользнув взглядом по радиаторам центрального отопления, где предприимчивые пауки налепили ажурные тенета. — Бьюсь об заклад — в помойном ведре на кухне живет жаба! Ну-с, выкладывайте все по порядку.

— Да выкладывать-то что, — смутился хозяин. — Зовут меня Горбарец Анастасий Евлампиевич, конспиративная кличка Хмырь. Родом я из Нижнего Утюжка. Отец служил надомным фельдмаршалом у купчины Воропуева, мать, можно сказать, фрейлина-старорежимница. В свое время я учился в частных классах мосье Жорж Клод Ганс-Мария де ля Трюфельяни, затем окончил курсы одаренных мальчиков при Троицко-Сергиевском духовно-приходском мореходном училище. Воевал. Был трижды ранен в голову, за что имею Анну и Станислава первой степени, а также инвалидность второй группы. Бесконечно предан идеям народнодумческого социал-монархического самоуправления. После прихода большевиков специализировался по травле кровососущих домашних насекомых, мышей и сверчков, работал столоначальником в конторе по сбыту леденцов. Сейчас живу на пенсию и скромные подачки соратников-вольнодумцев, который год стоящих одной ногой в могиле.

— Как вас завербовали?

— Очень, знаете ли, просто. Пришел как-то ко мне вальяжной наружности подвыпивший мужчина, без всяких обиняков схватил за горло и стал душить. Затем, почти придушив, извинился и заметил, что так поступит со всяким сбродом, который заартачится или откажется на него работать.

Филдсу понравился этот скромный специалист по травле насекомых со взглядом копчика-сапсана — он производил впечатление человека несуетливого, терпеливого, привыкшего в целях конспирации натирать полы, о чем свидетельствовала некоторая скособоченность его тела. Что же касается чистоплотности Анастасия Евлампиевича, то, право, не стоит слишком строго судить трижды раненного в голову вольнодумца.

…Первый сеанс связи прошел на редкость успешно. В ЦРУ прилетела следующая шифрованная радиограмма: «Операция «Зуб» осуществлена в кратчайший срок. Материал пересылаю самолетом через Цюрих. Действую. 6407». Из ЦРУ прилетела шифрованная радиограмма: «Операция «Зуб» осуществлена вами в кратчайший срок. Поздравляем. Материалы пересылайте самолетом через Цюрих. Действуйте. Босс».

Высшие интересы национальной безопасности США требовали, чтобы Джон Филдс выкладывался без остатка во имя всеобщего мира и прогресса. Там рассуждали так: если нам станет доподлинно известно, что в России есть нечто такое, что способно сходу стереть в порошок всю западную демократию, то, пока мы выясняем, что же это, мир и народы будут спать спокойно. Здесь, конечно, как понимал Филдс, сидело свое рациональное зерно, из которого в момент вырастал непомерный законопроект, как только конгресс рассматривал очередной бюджет Пентагона.

Вечером Филдс, он же Хихиклз, решил прогуляться по городу, приобрести новый костюм и, если подвернется случай, захомутать морально неустойчивых граждан. Послонявшись по центральному универмагу, купил импортную «тройку» с искрой, серую шляпу, вконец освоился и начал присматриваться к публике. В отделе грампластинок к нему прилип лохматый долговязый парень.

— Есть последние диски группы «Олл старз».

— Ерунда, беби! — воскликнул Филдс. — Предлагаю пять незапиленных хит-парадов с «Ливерпульской четверкой» в придачу.

— Идет! Сколько берешь?

— Сколько кинешь.

— Два «куска», согласен?

— Только из уважения к твоим хипповым трузерам.

Они договорились встретиться на квартире у Фрэнка. «Это моя кликуха», — пояснил парень.

— Я познакомлю тебя с Жекой, — доверительно сказал Фрэнк.

Потом подумал и добавил:

— Если не возражаешь, забежит первосортная девочка.

Шпион понимал, что это всего-навсего мелкая плотва, однако знал, что лишь терпение, помноженное на умение и деленное на хотение, позволит ему добраться до кашалотов.

На следующий день он зашел к Фрэнку. Кричал магнитофон. В квартире витал запах табака и винного перегара. Погруженные в полумрак, ловили вечный кейф Фрэнк, Жека и первосортная девочка.

— Что, детки, веселимся? — улыбнулся одетый с иголочки гость.

— Кто это?.. — томно проворковала первосортная девочка.

— Познакомься, это…

— …свой в доску парень, — представился Филдс. — Хелло, крошка! Хау ду ю ду?

— О ес, андестенд!

Филдс легко вошел в компанию Фрэнка. Как ни смешно, она чем-то напоминала ему фрагмент коктейль-бара Бружины Стружицкой, его вычурную имитацию. И эта девочка… Она сверлит гостя столь многообещающим и недвусмысленным взглядом! Она определенно воспламеняет в нем нечто такое, что принято называть сильным чувством. Так почему же, черт подери, это сильное чувство не трансформировать во всепожирающую страсть?! И Филдс решил взять от жизни те удовольствия, которые жизнь сама клала ему в руки. Незаметно для остальных он подсыпал в дешевую «бормотуху» снотворное средство фирмы «Систерс энд бразерс».

— Ну, а теперь я предлагаю, как в староиндейском ритуале, пустить бутылку по кругу!

— Да здравствует обычай древних: разделяй и властвуй! — завопил Фрэнк и выдул из горлышка сразу половину.

— Раздевай и лавствуй! — поддакнул Жека, привычным движением опустошив бутылку до дна.

— А про меня забыли?! — взвизгнула первосортная девочка.

Филдс вплотную придвинулся к ней, обвив упругой рукой ее пластичную талию.

— Не волнуйся, моя ласточка, — вкрадчиво произнес он. — Тебе не придется ни в чем раскаиваться…

В это время раздался мерный храп Фрэнка и Жеки.

— Ты будешь долго меня любить? — прошептала она.

— Ровно столько, сколько отпущено природой…

Ай-ай-ай! Какой конфуз! Ласточке так далеко до недорогих интеллигентных девочек коктейль-бара…

Прошла неделя. Надо отметить, что агент 6407 значительно преуспел в своих делах. Помимо компании Фрэнка, которая, включая очаровашку Мери (как нарек ее Филдс), была у него в кармане, шпион свел деловое знакомство со спекулянтом дядей Сашей, вошел в тесный контакт с ловкой продавщицей культтоваров Софочкой и, наконец, усиленно шантажировал пенсионера с темным прошлым Зосиму Петровича Боцманова. Пенсионер из последних сил сопротивлялся, но, как говорил Филдс Хмырю, старая шхуна дала течь.

— Итак, любезнейший, вы у нас в руках! — резюмировал шпион, лениво развалясь в качалке на даче пенсионера. — Да, да, не возражайте! Вам не уйти от ответа перед народом, который во гневе сделает из вас и вашей дачи свиную отбивную. Или, быть может, вы предпочитаете котлету по-флотски?

Боцманов напряженно молчал.

— Мы знаем о вас все, — продолжал Филдс, — вы о нас — ничего. В гражданскую вы были адъютантом генерала Краснова. А в Отечественную? Ну-ка вспомните, уважаемый Зосима Петрович. Запамятовали? Кто являлся штатным инспектором в зондерштабе по изобразительному искусству? Кто вывозил в Германию шедевры мировой живописи?

— Это преднамеренно сфабрикованная ложь! — парировал пенсионер с темным прошлым. — Много вы понимаете в шедеврах мировой живописи!

— Между прочим, Зосима Петрович, и я кое-что смыслю в этих вещах…

Филдс аккуратно развернул закатанный в рулон холст с изображением Моны Лизы Джоконды кисти гениального Анастасия Евлампиевича Горбарца.

— Творенью нет цены, — торжественно произнес Филдс. — Оно принадлежит не вам и не мне, а всему человечеству.

Зосима Петрович недоверчиво всматривался в холст, зрачки его постепенно наливались кровью, кончики пальцев начали дрожать.

— Сколько… вы хотите за картину? — выдавил пенсионер.

— Даже если вам посчастливится обчистить до последнего цента «Чейз Манхеттн Бэнк», то и в этом случае вырученная сумма составит лишь ничтожную часть истинной стоимости шедевра.

— Сколько вы хотите за картину?! — настаивал пенсионер.

— О! Да вы никак мультимиллионер? Давайте поговорим серьезно. Я предлагаю вам руку и честное сотрудничество по известному принципу: вы — мне, я — вам. Только учтите: малейшее несоблюдение условий игры я буду рассматривать как предательство наших общихинтересов.

— А каковы условия этой вашей игры? — не без сарказма спросил пенсионер.

— Вот таким, дружище, вы мне начинаете нравиться! Я, поверьте, высоко ценю деловой подход в людях. Работа, которую мы вам предлагаем, явится для вас продолжением той, начатой в зондерштабе, — сбор художественных ценностей, кои необходимо срочно спасать и переправлять на Запад…

И Филдс углубился в подробности этого во всех отношениях перспективного и важного начинания. Предполагалась экспроприация полотен выдающихся живописцев и, насколько позволят силы, творений ваятелей (имелись в виду скульптуры и скульптурные группы весом не более 80 тонн), а также произведений художествнной керамики и народного промысла, — все это нелегальным путем следовало перекинуть на Запад, причем и организационно-техническая сторона дела также ложилась на пенсионерские плечи Зосимы Петровича.

— Можете не сомневаться, — заключил Филдс, — в том, что касается переброски скульптурных групп и монолитов, вы в нашем лице найдете полное сочувствие и самый горячий отклик.

— А что я стану с этого иметь помимо горячего отклика? — кисло поинтересовался пенсионер.

— Все, что пожелаете! Женщины будут предоставлены вам в неограниченном количестве: брюнетки и блондинки, шатенки и цвета морской гальки — выбирай не хочу! Вино заструится рекой, а в реке — вы и куча неотразимых женщин! Много золота не обещаю, но украсить фасад дачи, террасу и калитку уникальными безделушками из захоронений древних скифов вы сможете вполне. Нравятся бриллианты — в вашем распоряжении алмазные россыпи. Одним словом, получите все, что захотите… А, кстати, чего бы вы желали?

Зосима Петрович глубоко вздохнул:

— Когда нет того, что любишь, нужно любить то, что есть…

— Простите?

— Отсутствует альтернатива. Я согласен.

— Отлично, Зосима Петрович! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что большой умник — увидел только сейчас. А теперь подпишите, пожалуйста, вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму… Так, не торопитесь, хорошо… С этого момента можете смело считать себя моим закадычным другом.

— Весьма польщен, — сквозь зубы процедил Зосима Петрович.

Внезапно большой умник сорвался с места и налетел на Филдса. Новоиспеченные закадычные друзья сцепились в мертвой хватке. Они катались по полу, сшибая шаткую мебель. Не выдержав механического воздействия, с треском рвалось полотно, принадлежащее всему человечеству. Летели осколки дачного сервиза, стонала качалка, а они все катались и катались. Зосима Петрович Боцманов ни в какую не желал мириться со своим темным прошлым. Точно угорь, увертывался он от леденящих душу ударов Филдса, превращавших в жалкие руины предметы дачного интерьера. Но вот шпион, улучив момент, выхватил часы-пистолет и приставил циферблат к виску пенсионера. «Тик-так-тик-так…» — звенело над ухом Боцманова.

— Ну, что скажешь теперь, нацистский оборотень?! — тяжело дыша, спросил Филдс. — Будешь моим закадычным другом? Да или нет? Отвечай!

— Б-буду… только убери свою пушку-будильник.

Филдс положил в карман часы-пистолет и тут же почувствовал сильнейший удар в солнечное сплетение. Ах, вот ты как?! Ну, берегись же! Он артистично сполз на пол и притворился мертвым. Вожделенно пискнув, Зосима Петрович легко вскочил на ноги, словно его и не давил груз темного прошлого, отряхнулся, усмехнулся и в клочья порвал бумажку, где его устное согласие облекалось в письменную форму… Раздался глухой выстрел. Всплеснув руками, цепляясь за ветвистые оленьи рога, висящие на стене, Зосима Петрович отошел в лучший, полный вечной радости потусторонний мир…

* * *

Дела Джона Филдса двигались недурно, совсем недурно. Достаточно сказать, что за небольшой отрезок времени он подыскал себе таких компаньонов, о которых поначалу мог только мечтать. Это были: амнистированный рецидивист Коля Курчавый; обломок старой империи девяностолетняя графиня Тулупова — некогда фаворитка попа Гапона; молодой дворовый хулиган Петя; борец за гражданские права писатель-диссидент Генрих Иванович Швайковский (литературный псевдоним Швандя); вор-бандюга мелких масштабов Савелий Новиков; вор крупных масштабов директор продовольственного магазина Пал Палыч Презентович. Теперь-то Филдс мог по-настоящему раскрыть свой незаурядный талант заплечных дел мастера! И он не стал тянуть резину, а начал с того, что разработал во всех отношениях сокрушительную операцию «МЫ».

Однако, прежде чем познакомить читателя с планом операции, следует остановиться на том, как Филдс явился Генриху Ивановичу Швайковскому в образе Адиса Абебовича Николадзе-Нидворадзе…

О изнуряющие, опустошающие муки творчества! Когда Генриху Ивановичу пришло сухое официальное уведомление из Союза писателей-моралистов о его исключении и лишении членства в союзе, Генриха Ивановича пожирали творческие муки. Он ждал, жаждал этого удара и принял его стойко, как подобает настоящему мужчине-писателю, с чувством снисходительного пренебрежения к непоследовательным, подверженным коллективному заблуждению коллегам по перу и бумаге. Он ощутил, как в чело вонзились колючки тернового венца страдальца и борца за права человека. В голове стали рождаться главы монументальной трилогии под названием «В борьбе за дело и права». Ему грезился семитомный труд, распродаваемый по бешеным ценам на черном рынке, слышался чей-то осипший голос: «Куплю Швайковского! Меняю Льва Толстого на Швайковского!» Он видел себя на запрещенном читательском митинге в роли оратора-трибуна у магазина «Букинист», где его славословила многотысячная толпа неоперившейся литературной молодежи. Затем они шагали в красочной шеренге интеллектуальных работников, смяв кавалерийские кордоны милиции…

В дверь позвонили. Щелкнув замком, Генрих Иванович впустил незнакомого усатого, с огромной черной шевелюрой человека, который, по доселе неизвестному обычаю, сбросил с плеч бурдюк вина вместе с бараньей ляжкой и, присев на корточки перед хозяином, молча поцеловал полу его домашнего халата.

— Адис Абебович Николадзе-Нидворадзе, — представился незнакомец. — Певец горных стремнин и ущелий древнего Кавказа.

— Да встаньте же, голубчик! — растрогался Генрих Иванович.

— Я не встану до тех пор, — с восточным акцентом молвил вошедший, — покуда не дозволишь облобызать священные твои стопы.

— Голубчик, это же не гигиенично, — совсем смутился Генрих Иванович.

Но южанин был неумолим:

— Я должен сделать это по поручению творческих работников Кавказа и Средней Азии.

Ступни Генриха Ивановича защекотали усы певца горных стремнин. Нервно хихикнув, прозаик предложил гостю пройти в комнату.

— Как горные орлы, писатели Кавказа и Средней Азии зорко следят за вашим творчеством, наш дорогой Генрих, — подчеркнул усатый. — Трудно найти такой аул, невозможно отыскать такую саклю, где бы ни упивались, словно живительной влагой арыка, вашей неиссякаемый мудростью. Откуда она у него? — задают себе писатели Кавказа и Средней Азии вопрос. И сами же себе отвечают: великий человек без мудрости — что ишак без поклажи. «Когда я слышу имя Генриха Швайковского, — говорит детский поэт мулла Захер ибн Захер, — я плачу».

Жадно вгрызаясь в сочную ляжку и запивая душистое мясо игристым бурдючным вином, Генрих Иванович старался не пропустить ни одного слова посланца восточных литераторов. Он начинал ловить себя на мысли, что в лице этого экспрессивного, импульсивного человека неожиданно обрел верного соратника и почитателя своих гражданских и литературных изысканий.

— Я позволю себе продолжать без акцента, — заявил Николадзе-Нидворадзе, отлепив усы и срывая с головы мощную шевелюру. — Вы даже не можете представить, как нужны современной литературе! Герои ваших замечательных произведений уже давным-давно, стряхнув с себя книжную пыльцу, живут и мучаются среди нас, борются и страдают. Где, в каких талмудах вы найдете столько сермяжной правды, столько остроты вперемежку с глубиной?! Какой еще писатель во все времена так прямо и открыто отдался истине во имя гуманизма? Если, конечно, отмести величайших классиков мировой литературы, то имя этому непревзойденному художнику слова — Генрих Иванович Швайковский!

Еще никогда и ни с кем Швайковский столько не целовался, не миловался и не обнимался (даже с собственной женой!). И, если быть совершенно точным, никогда и ни с кем столько не пил. Вконец захмелев, стуча в грудь бараньей ляжкой, он поведал Адису Абебовичу о своем житье-бытье.

— В свое время, Абебыч, я имел несчастье быть женатым на ограниченной, бездарной бабе, называвшей себя литературным критиком. Нимфузия Зуевна Забубенная-Конобобель — тебе должно быть знакомо это имя. Как всякая начитанная особь, к тому же стерва, она пользовалась грандиозным успехом у маститых литераторов; минуя секретарш, пяткой открывала двери главных редакторов всех крупных издательств, не пропуская ни одного творческого сабантуя, и считала, что она меня «сделала», чем, кстати, ужасно гордилась. Я привык к лестным отзывам в печати о своем творчестве, как привыкаешь к марочному вину и ресторанной пище. Моему роману «Дочь альбиноса» прочили всеобщее признание, но прогнозы критиков оказались безосновательны… Затем наступил спад. У нашего брата-писателя такое случается на каждом шагу. Я был безразличен ко всему, мне все опротивело, один вид пишущей машинки приводил меня в состояние прострации или бешенства. И тогда-то я случайно узнал, что Нимфузия изменяет мне с малоизвестным беллетристом Глебом Фроловым, которого она «нашла» и «открыла» с тем, чтобы, представь себе, как и меня, «сделать»! Был шумный развод, скандал, потом пошли нелепые инсинуации, но… в один прекрасный день я плюнул на все это мельтешение и махнул в Тиберду. И вот, заполучив спокойствие, я потерял популярность. Стал плодить писанину, но меня не печатали, стал выступать, но меня не слушали. Тогда я стал бороться, но надо мной только смеялись, говорили: ты, мол, Швайковский, наивный болвашка, нечего было лезть в бутылку из-за какой-то семейной склоки, выносить сор из избы и устраивать показательные демонстрации своего никому не нужного мужского самолюбия, — все мы небезгрешны, а Нимфузия, как экспансивная женщина, восприимчива ко всему новому. Ты слышишь, Адис, ко всему новому! Быть может, я и был плохим писателем, но, поверь, всегда оставался хорошим мужем!

Генрих Иванович уронил голову на плечо Адиса Абебовича и муторно засопел…

— Швандя, друг! Если хочешь знать мое мнение, ты поступил совершенно правильно, порвав с этой забубенной особью! Честное слово, она тебе только мешала. А вся ее литературная челядь не стоит и кончика твоего мизинца! Сбросив семейные оковы, ты, как истинный художник и гражданин, увидел свое призвание в борьбе за справедливость, а это, скажу откровенно, не идет ни в какое сравнение с твоими прошлыми личными дрязгами… Давай еще раз выпьем за нашу дружбу, ты отоспишься, и у меня к тебе будет одно величайшее дельце. Идет? Ну, борец, твое здоровье!

…Хмурым утром Генрих Иванович, явно смутившись, попросил гостя одолжить ему рублей этак десять — пятнадцать, если, конечно, можно.

— Видишь ли, Абебыч, теперь мне приходится туговато… вот я и…

Николадзе-Нидворадзе протянул писателю бумажник и, садясь побриться, бросил через плечо:

— Когда прославишься вторично — вернешь.

— Да тут около двух тысяч! — сосчитав деньги, ахнул Швайковский.

— Мужская дружба, Генрих, не измеряется деньгами. А теперь поговорим о деле. Мы, кавказцы, народ хоть и горячий, но верный до гробовой доски — раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, сам понимаешь, тело одного из друзей будет найдено в снегах седого Казбека. Итак, ты должен написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет на Западе бестселлером, ее будут рвать из рук в Штатах и Японии, во Франции и Дании, одним словом, везде, где существует свобода и демократия. В ней ты правдиво расскажешь о притеснениях и гонениях, мастерски вскроешь пласты, критически проанализируешь ситуацию, создашь яркие образы борцов за права человека, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает инакомыслие.

— Но я их толком и не знаю…

— Узнаешь в процессе работы и борьбы. Не хочу, чтобы у тебя создалось превратное впечатление, будто я давлю на тебя как на творческого индивидуума. Напротив! Пиши раскованно, сочно, без оглядки, не стесняйся в выборе крепких выражений, круши направо и налево, смело обливай грязью. И не сомневайся в одном — твой честный труд возместится сторицей, ты станешь миллионером с мировым именем, а там, глядишь, переберешься на Запад, где и заживешь в свое удовольствие. Вот тогда-то мы с тобою встретимся вновь, и ты, если пожелаешь, вернешь своему старому другу этот небольшой должок, только уже в иностранной волюте! По рукам?

И Филдс сжал липкую длань оторопевшего Генриха Ивановича.

Но вернемся к операции «МЫ». Вот ее план: 1. Развернуть обширную спекуляцию товарами широкого потребления, подрывая тем самым конкурентоспособность и экономический авторитет торговых точек города М. Ответственный — дядя Саша, первый помощник — Софочка, наблюдатель — графиня Тулупова. 2. Наводить страх и ужас на юное население города М. Ответственный — хулиган Петя, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — Коля Курчавый. 3. Нагнетать страх и ужас на взрослое население города М. Ответственный — Коля Курчавый, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — хулиган Петя. 4. Наводнить книжный черный рынок брошюрами «самиздата», вкривь и вкось разносящими любые внешне- и внутриполитические мероприятия. Ответственный — Шваковский, первый помощник — Пал Палыч Презентович, наблюдатель — графиня Тулупова. 5. Морально и физически раскрепощать население в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет в духе сексуально несдержанных героев западной поп-культуры. Ответственная — очаровашка Мери, два первых помощника — Фрэнк и Жека, наблюдатель — графиня Тулупова.

Таков был план, к осуществлению которого все приступили с небывалым рвением. С опережением графика шла группа дяди Саши. Ненамного отставали хулиган Петя и очаровашка Мери. Кипела работа на «трепачовой фабрике» Генриха Ивановича Швайковского. Коля Курчавый старался изо всех сил, его фас и профиль знал весь личный состав милиции города М. Только у Пал Палыча Презентовича дела шли из рук вон плохо: к нему в магазин нагрянул фининспектор, которого еле-еле удалось одурманить коньяком, сбить с толку поддельной документацией и, в конечном счете, нейтрализовать богатым презентом.

В целом, Джон Филдс, он же Хихиклз, был доволен. Под видом честного советского гражданина И.А. Коровкина он ежедневно появлялся в оперативных районах, хвалил, журил, подбадривал, в общем, проявлял неусыпное внимание к точному выполнению всех пунктов плана.

— А ну-ка, папаша, разверните вашу эквадорскую дубленку. Вот это я понимаю ве-е-ещь! — восторгался шпион у «Женской одежды» и шепотом вопрошал:

— Как дела с подрывом экономического авторитета?

— Полный порядок, шеф, — отвечал дядя Саша, — магазин пустует, дамочки летят на импортную шмотку, как мухи на мед. Дефицит — он и в Месопотамии дефицит!..

— Ну, что напекла нам авторская кухня? — спрашивал Филдс Швайковского о его романе «В борьбе за дело и права». — Мне интересно, как ты ухватил саму суть проблемы, как раздраконил тему оболванивания передовых масс.

— Вот, пожалуйста, послушай: «…Приостановившись, Марфа взглянула на Ефима и поняла, что их оболванили. Скорее уехать! Уехать в такую страну, где они отыщут свое лицо, автомойку и виллу. И такой страной, по ее твердому убеждению, были Соединенные Штаты. С ее уст слетело непроизвольное: «Хочу к небоскребам!» И она зашлась звонким смехом, как курский соловушка…»

— Великолепно! — кричал Филдс. — Очень жизненно и правдиво! А как художественно, достоверно! И этот «курский соловушка»… Нет, Генрих, ты, видно, еще не знаешь, сколько сокрыто в тебе силы и величия!

Затем он брал такси и ехал на хату к очаровашке Мери.

— Как успехи, крошка? Твои перенсы не потревожат нас в этом уютном гнездышке? — весело осведомлялся он, увлекая ее в постель. — Говорят, маркиза Помпадур перед тобой просто бледнеет? Смотри, я ревнивый! Вечером жду у «Армении».

Пал Палычу Презентовичу он говорил:

— Быстрее, быстрее, быстрее, дражайший! Торопитесь, нам некогда больше ждать. Нужно материально стимулировать производительность труда всей многочисленной агентуры. Кто, как не вы, несравненный денежный туз, обязан смазывать колесики и пружины операции? У одного лишь хулигана Пети во дворах нашего необъятного города более трех с половиной тысяч юных подражателей. А это немалая цифра!

— Я приложу все усилия! — заверял Презентович. — Вот только обведу вокруг пальца народный контроль — и порядок!

— Как поживает фирма «Петр и орава»? — дружески хлопал он по щеке хулигана Петю. — Что греха таить, нравится мне ваша акселератщина!

— Норма-а-ально… — баском, срывающимся на фальцет, гундосил Петя, одной рукой ковыряя в носу, другой — обчищая Филдсовы карманы.

Колю Курчавого Филдс по-отечески наставлял:

— Поменьше мокрых дел, Коленька. Не надо попусту компрометировать свое честное имя. Больше уличных запугиваний, пьяных драк и ограблений.

— Людей порядочных нету, кругом одна шваль.

— Браво! Коля Курчавый открывает Америку! Я, между прочим, тоже работаю не с ангелами, друг мой Колька. Один лишь вольнодумец со взглядом копчика-сапсана отнимает у меня полжизни!

Глухой графине Тулуповой Филдс кричал в самое ухо:

— На вас я возлагаю большие надежды, графиня!

— Что вы сказали?

— Большие надежды, черт побери!

И операция «МЫ» разворачивалась полным ходом. В ЦРУ летели шифровки, из ЦРУ летели шифровки…

Единственное, что в какой-то мере омрачало боевое настроение шпиона, — это секретная квартира и Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь. Во-первых, его стали настораживать частые внезапные, ничем не мотивированные налеты жэковских слесарей, которые подолгу непонятно чем занимались в их заросшем мхами и лишайником туалете. Во-вторых, стратегически грамотные полчища клопов. Чем только не пытался воздействовать на этих паразитов Филдс, вплоть до снотворного фирмы «Систерс энд бразерс», — ничего не пронимало! Правда, после снотворного клопы впадали в некоторое оцепенение, но только днем.

И, наконец, Хмырь. Лишившись из-за жэковских слесарей возможности отправлять свои естественные физиологические функции в удобное для себя время, Хмырь после долгих мытарств по хозяйственным и комиссионным магазинам приобрел так называемую ночную вазу работы мастеров китайской династии Цинь, где филигранная фарфоровая ручка была инкрустирована перламутром, а собственно ваза украшена уникальными барельефными изображениями на темы сюжетов древнекитайского фольклора. Целыми днями Хмырь, застыв, словно китайское божество, торжествнно восседал посреди квартиры на ночной вазе, рисуя в воображении захватывающие дух картины китайских церемоний в императорском дворце, не решаясь признаться себе и Филдсу в том, что у него появилось твердое ощущение личной принадлежности к императорской династии. Филдс, минуя Хмыря в такие моменты, удостаивался лишь легкого кивка надменного мандарина. Душимый злобой и вонью, он только открывал форточку в своей комнате, как тут же доносился повелительный голос Хмыря из соседнего помещения: «Закройте форточку!» На встречный вопрос — а в чем, собственно, дело? — Филдс слышал знакомое: «Сдувает с вазы!»

— Не кажется ли вам, — пытал Хмырь Филдса, — что мою конспиративную кличку Хмырь следует сменить на более звучную — Цинь?

— Я полагаю, — раздраженно отвечал Филдс, — что, проконсультировавшись с психоневрологом, мне придется удовлетворить вашу просьбу, если, разумеется, вы не найдете в себе сил отречься от императорского престола. Я, конечно, понимаю — ночная вульгарная посудина затмила здесь все остальное, но это еще не означает, что я и дальше позволю вам корчить из себя восьмое чудо света!

— На колени, жалкий сатрап!!. В шанхайскую каталажку!

Филдс так и не свыкся с хмыревскими всплесками великоханьского шовинизма, которые он относил к хромосомной несостоятельности сына надомного фельдмаршала и фрейлины-старорежимницы.

Полное отсутствие интеллекта, духовной красоты и личной гигиены у Анастасия Евлампиевича раздражали агента 6407. Хмырь не понимал и не ценил тонкого юмора Филдса, а также не развивался культурно: единственной его любимой книгой была «Из пушки на Луну» (он мечтал поскорее избавиться от земных хлопот). В кино он не ходил («Обман зрения!»). Правда, обожал наблюдать за пернатыми («Интересно птичка серит — вся нагнется и дрожит»). Женщин не воспринимал («Создал боженька три чуда: черта, бабу и верблюда»). Современную поп-музыку игнорировал («От нее мухи дохнут»). Закладывал за воротник («Вредно, но не могу сдержаться!»). Ноги никогда не мыл («А мне вот нравится, и все тут!»). Был на редкость упрямым («Я принципиальный человек») — и т. д. и т. п.

«Мы с Хмырем — антагонисты, — твердил себе в свободное от работы время Филдс. — Этот прокитайский недоумок и замшелый куркуль неисправим, нам придется расстаться». Но одно дело — убрать нерадивого гражданина Боцманова, другое — лишить разведку резидента с секретной ставкой.

Филдс запросил ЦРУ: как быть? Ответ гласил: исправить ублюдка методом душевного проникновения.

Если помнит внимательный читатель, наше повествование начиналось словами: Джон Филдс, он же… и т. д., он же Эльза Мичигановна Горбарец. Тут нет ничего удивительного — такова многоликая профессия агента ЦРУ. Так вот, однажды…

Анастасий Евлампиевич восседал на антикварной ночной вазе, упиваясь драматическими коллизиями бессмертной жюльверновской «Из пушки на Луну». Пушка успела выстрелить, когда раздался протяжный звонок в дверь.

— Уж эти мне жэковские слесаря! — ворчал Хмырь, отодвигая тугие входные задвижки. — Почто им так приглянулся наш мшистый сортир?

Хмырь приоткрыл дверь и… растерялся: перед ним стояла незнакомая женщина.

— Что вам угодно? — нерешительно произнес он.

— Мне угодно видеть вас.

— Меня?..

— Именно вас. Но, может быть, вы будете так любезны и пригласите даму войти?

— О да, прошу!

Они очутились в полутемном коридоре, заваленном старым хламом.

— Осторожней, не поскользнитесь, — предупредил вольнодумец. — Мне часто приходится натирать паркет с целью придания жилищу надлежащего вида…

Но Хмырь опоздал — дама поскользнулась и, растянувшись на полу, бездыханно замерла.

— Эй!.. Как вас… очнитесь! — тормошил ее Хмырь. — Будет вам валяться посреди коридора! Нашла место, где соблазнять кавалера Анны! Слышите, вставайте или я позову городового, то есть милицию!

«За какие такие грехи свалилась ты на мою голову?!» — растерянно думал Хмырь, волоча даму из коридора в комнату. Взвалив неподвижное тело на диван, Анастасий Евлампиевич, тяжело отдуваясь, машинально уселся на ночную вазу и стал думать дальше.

Облегчившись и обретя уверенность, он встал, взял сумочку, оброненную незнакомкой, и вытряхнул на стол содержимое: губную помаду, пудру, тени для век, бумажные клочки, таблетки бромкамфары, ключи, паспорт и конверт с надписью «Анастасию Евлампиевичу от мамы». В паспорте значилось: Горбарец Эльза Мичигановна, 1938 года рождения, надсменка, место рождения — Верхний Утюжок, место проживания — Жмеринка, не замужем, в графе «дети» стояло: Горбарец Анастасий Евлампиевич. Тысяча чертей! Быстро вскрыв конверт, Хмырь прочитал: «Ненаглядный сынуля! Прости свою легкомысленную мать! Бросив тебя посреди проселочной дороги в возрасте трех месяцев, я сбежала от твоего отца, бабника и пропойцы, к зам. председателя жмеринского производственного объединения «Кафельная плитка» товарищу Горбарцу. Он оказался негодяем, обманув меня в лучших чувствах. Вернувшись на проселочную дорогу, я тебя там не нашла. Очевидцы рассказали, что ты был подобран хорошими людьми и увезен в неизвестном направлении. Я была безутешна! Но вот, в конце долгих скитаний, потеряв всякую надежду, я совершенно случайно обнаружила тебя на улице, подпирающего водосточную трубу, навела справки и отыскала адрес. Думаю, что при виде тебя упаду в глубокий обморок. Поэтому я заранее написала это письмо, с тем чтобы, когда я буду в обмороке, ты смог его не торопясь прочесть, простить свою легкомысленную мать и расцеловать меня, лежащую перед тобою». Отложив письмо, Хмырь замер, не в силах произнести ни звука…

— Что ж ты, подлец, не целуешь свою мамашу?! — раздался голос с дивана. — Я, между прочим, уже очнулась!

— Постойте… постойте… — туго соображал Хмырь. — Значит, вы… моя мать?

— А чья же? — обиженно отозвалась дама.

— Но ведь я гожусь вам… в деды! В пращуры!

— Выдумал тоже — в ящеры! Ах ты чумазый мордоворотик, постреленок эдакий! Конечно, ты вытянулся, возмужал, но черты лица остались те же, ты такой же лысый и беззубый, каким я кинула тебя на проселочной дороге.

— Какого ляда вы надо мной издеваетесь?! — не своим голосом заорал Хмырь.

— Ну, ну, малютка, прекрати паясничать, — спокойно сказала дама. — Таким ты напоминаешь мне своего придурковатого отца — бузотера и волокиту. Сходил по-большому — и не капризничай, расскажи лучше маме, как ты учился, много ли колов имел в кондуите, но не серчай, если я в воспитательных целях отдеру тебя по попке… Да вытри ты, пожалуйста, соплюшки — такому большому гимназистушке плакать не резон!

Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь, ревел, ревел горючими слезами. Тем временем мамаша нацепила очки и стала внимательно разглядывать заблудшее чадо. В комнате повисло тягостное молчание, прерываемое всхлипами Анастасия Евлампиевича.

— Нет, это не он!! — заломив руки, вскричала дама. — Какой ужас! Это не мой сын!

Хмырь, не отдавая отчета своим поступкам, принялся взбивать подушку, окутавшись шлейфом пуха.

— Это какое-то чудо в перьях! — сокрушалась дама. — И рыльце в пуху!

— Послушайте! — вдруг быстро заговорил Хмырь. — Давайте вместе искать вашего сына, увезите меня отсюда в Жмеринку, куда хотите, только поскорее увезите, прошу вас! Мне обрыдла эта шпионская жизнь! Куда угодно, только увезите… А-а-а!!

В безудержном порыве Хмырь схватил ночную вазу и со всего размаха бросил в Лаокоона. В звоне фарфора и гипса утонул изумленный крик Эльзы Мичигановны Горбарец. Туча пыли, поднятая Лаокооном, на время скрыла от Хмыря образ безутешной матушки. Но вот пыль улеглась и… Анастасий Евлампиевич не верил своим глазам — перед ним стоял ДЖОН ФИЛДС!!!

— Хватит, с меня довольно… — ворчал шпион, стягивая с ноги капроновый чулок. — Если до сегодняшнего дня я еще сомневался в том, кто ты — дурак или пройдоха, — то нынче мои сомнения окончательно рассеялись. В тебе одно дополняет другое!

Хмырь, словно землеройка, энергичными телодвижениями зарывался в гипсовую пыль.

— Нет, каков прощелыга! — продолжал Филдс. — Увезите его в Жмеринку! Ему, видите ли, осточертела наша полная романтики и тревог отважная жизнь! А в перуанский заповедник к нестандартно мыслящим страусам вы не хотите?.. Я-то, глупец, верил в него, платил деньги, чтобы этот ханжа покупал себе антикварные ночные горшки. И потом, с кем я сотрудничал? С женоненавистником, который ни разу не удосужился вымыть перед сном свои ноги. Свои, не чужие! Уж больно ты грязен, как я погляжу! Сейчас же радирую в Центр, тем самым ставя точки над «i» в наших отношениях. Не хочешь честно трудиться — выметайся к чертовой матери!

— Я буду, буду! — взмолился Хмырь.

— Что «буду»?

— Мыть ноги… с мылом.

— Гм, а еще что ты «будешь»?

— Чистить зубы… щеткой.

— Щеткой? Это уже совсем иное мировоззрение.

— Просто я… ленив по натуре.

— А лень, как известно, охранительный режим? Хорошо! Даю испытательный срок ровно неделю.

И Анастасий Евлампиевич оправдал высочайшее доверие Джона Филдса. На ночь он, как сумасшедший, докрасна натирал стиральным мылом свои подагрические ноги, мало того — он ежедневно ходил в кино, сжег «Из пушки на Луну», светлой любовью полюбил женщин, млел с поп-музыки, перестал быть упрямцем, без удержу хохотал от тонкого юмора Филдса и целиком и полностью отдался их полной романтики и тревог отважной жизни.

В ЦРУ прилетела радиограмма: «Ублюдок исправлен методом душевного проникновения. 6407». Ответ гласил: «Я в отпаде от результативности вашей работы. Босс».

— А где этот перуанский заповедник с нестандартно мыслящими страусами? — вскоре осторожно поинтересовался Хмырь, дохнув легким перегаром.

* * *

Прямо над головой инспектора рыбнадзора Шельмягина висел плакат: «Миногой можешь ты не быть, но осьминогом быть обязан». Перед инспектором лежали вещественные доказательства — чешуйки кожного эпителия гражданина Боцманова, его почти китовый ус, рога оленя, а также хитиновый покров неизвестного мужчины.

— Из отряда хордовых, — заключил Шельмягин про Боцманова. — Живородящих.

Младший инспектор рыбнадзора Воробьев продолжил его мысль:

— Под личиной инфузории с туфелькой скрывалась щука, затаившаяся в тихом омуте пригородной дачи…

— …куда и заявилась оборотистая рыба-пила, дабы препарировать инфузорию-Боцманова в плане его темного прошлого.

— А как же ветвистые рога? — неуверенно спросил Воробьев.

— Вне всяких сомнений, наш подстреленный повеса, помимо всего прочего, был рогоносцем. В пользу этой версии свидетельствует, как ты сам говоришь туфелька на даче старой инфузории.

Тщательно изучив хитиновый покров неизвестного мужчины под увеличительным стеклом, Шельмягин составил себе полный портрет автора злодейского убийства.

— Это заморская коварная, беспринципная рыбина с прямым носом и твердым характером. Охотится на подслеповатых обитателей луж и сточных канав, клюющих на сомнительную наживку с душком. Представляет потенциальную опасность для трудолюбивых карасей, застенчивых и безвольных бычков, а также падкой до заокеанской мормышки молоди. Ну… коварен и опасен — это я уже сказал. Да! Любит выпить газированную воду. Отсюда вытекает задача…

У всех водоавтоматов и других питейных источников города М были искусно расставлены сети. И результаты превзошли самые смелые ожидания — в сетях затрепыхались центнеры всякой всячины с прямым носом и твердым характером. Планктон, жуков-плавунцов и мелюзгу тут же отделили от основной массы — и завертелось, и закрутилось: тритон за тритоном, рыбеха за рыбехой, нос за носом, характер за характером… «Дары данайских волхвов», — заметил Шельмягин при виде улова.

Сортировку проводил, подающий большие надежды младший инспектор рыбнадзора Воробьев.

— Значит, так и будем прикидываться зеркальным карпом, мутить воду, зарываться в донный ил? — постукивая пальцами по чучелу зубастой акулы, спрашивал он мужчину с прямым носом. — Или же чистосердечно всплывем на поверхность, расправим жабры, вдохнем воздух и начнем откровенный разговор?

— Вы меня с кем-то путаете, — отвечал мужчина. — Честное слово, ни какой я вовсе не карп!

Дошла очередь и до Филдса, который, возымев желание выпить газированной водички в конце жаркого, перенасыщенного хлопотами дня, и не заметил, как очутился в сетях.

— Итак, гражданин Коровкин, доколе будем брыкаться, извиваться, отсиживаться в водорослях, пускать пузыри? Нереститься соизвольте в другом месте, а у нас потрудитесь заглотнуть живца и отвечать на вопросы.

Воробьев забарабанил пальцами по чучелу морского хищника, кивнув на гарпун и капустный тесак в углу кабинета: здесь, мол, и не таких кальмаров освежёвывали, как ты.

— Не понимаю, — безразличный тоном произнес Филдс, — к чему весь этот камуфляж: гарпун, сети, ваши тритонистые вопросы? Никогда не считал себя рыбой, а тем более безмозглой каракатицей. Это не мой профиль. Я — человек, а не империалистическая акула. Я буду жаловаться!

— Что ж, давайте в открытую… — сказал Воробьев, пряча в шкаф чучело акулы, гарпун и тесак. — Итак, будем запираться или признаваться?

«М-да, напрасно я так грубо сорвал маску с рыбнадзора! — пожалел агент 6407. — Оставался бы себе каракатицей да пускал пузыри. Теперь уж поздно».

— Признаваться так признаваться!

— Совершенно правильно, — оживился Воробьев, — Чистосердечное признание намного облегчит вашу участь. Расскажите все с самого начала.

— Когда мне стукнуло восемнадцать лет и я смог принять участие в выборах, — начал подследственный, — отец, помню, усадил меня перед собой и сказал: «Трудно тебе придется, Ванек, с твоим прямым носом, но еще труднее — с твоим твердым характером». Тогда я не придал значения словам отца. Шли выборы, жизнь текла своим чередом, но с каждым годом мне становилось все труднее и труднее. Я ломал голову — почему так происходит? Я выбрал женщину, но она отвергла мои домогательства — ей больше нравился боксер с искривленной носовой перегородкой. Я выбрал работу, но был прямолинеен с начальством и в результате скатился вниз по служебной лестнице. И только тогда, когда я получил по носу за свой твердый характер от своего единственного друга, я понял, как прав был отец…

— Хоть и занятно, — прервал Воробьев, — но нас больше интересуют мотивы убийства гражданина Боцманова.

— Постараюсь ответить и на этот насущный вопрос. Видите ли, как вам известно, гражданин Боцманов приказал долго жить, однако, если рассудить трезво, упомянутый гражданин, как видно, в общем и целом представляя себе все это дело, а также по ряду неустановленных причин, в силу их взаимозависимости, где-то в чем-то, говоря совершенно откровенно, с той лишь разницей, что в данном случае, приняв во внимание вышеизложенное, я совершенно официально должен заявить о своей полнейшей непричастности к этому темному делу.

Воробьев, казалось, был несколько озадачен:

— Понимать ли мне вас так, что вы признаётесь в убийстве?

— Если я похож на бесформенную Горгону Медузу, тогда понимайте.

В кабинет вошел Шельмягин:

— Продолжайте, товарищ Воробьев.

— Вот вы говорите, что похожи на бесформенную медузу с гонором. Тогда почему же вы убили гражданина Боцманова?

«Э-э, — подумал Филдс, он же Хихиклз, — дело принимает дурной оборот. Ежели, паче чаяния, Шельмягин узнает мой телефонный тембр — это приведет к глупейшему провалу!»

— Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха!! — не своим голосом закатился Коровкин.

Шельмягин с Воробьевым переглянулись.

— Крыша поехала? Отправим его на обследование в стационар. Без ясной картины состояния здоровья товарища Коровкина мы не имеем права задавать ему наводящие вопросы.

Вызвали «скорую». Занемогшего подхватили два дюжих санитара и бросили на носилки.

— Алкоголик?

— П-почти… — отозвался с носилок тот.

Когда завывание сирены стихло, Воробьев задумчиво сказал:

— Похоже, типчик догадался, что мы не рыбнадзор… У нас в руках пока единственная ниточка.

— Что ты имеешь в виду?

— Нить китового уса гражданина Боцманова, за которую мы и потянем.

— Как бы не оборвалась, — усомнился Шельмягин.

— Не оборвется. Мужик был крепкий, отчаянный…

Джона Филдса поместили в хирургическое отделение городской клинической больницы. Строгая стерильная медсестра больно уколола шпиона в ягодицу, после чего тот ощутил неодолимое желание уснуть.

Проснувшись, Филдс осмотрелся. Рядом на койках лежали ушедшие в свои болячки перебинтованные и загипсованные люди.

— Что, сокол, глухо торчишь? — спросил сосед с койки.

Коля Курчавый! Вот это дела! У Коли была туго перебинтована грудь.

— Послушай, а ты-то как очутился в приюте хворых? — удивился шпион.

Коля, подмигнув Филдсу подбитым глазом, тихо поведал шефу о случившемся. За ним гнались дружинники — положение становилось безвыходным. Скрываясь от погони, Коля ворвался в районную женскую консультацию, где под страхом смерти вынудил чуть живого врача-гинеколога срочно госпитализировать его с диагнозом «лактационный мастит». Наспех перевязав грудь, он, получив направление на госпитализацию, выбежал из консультации и под самым носом у дружинников, юркнул в детскую коляску для двойни, которая, к счастью, была пуста. Коля заорал голодным плачем младенца, тут же к нему подбежала какая-то сердобольная бабка, быстро доставившая Колю (под страхом смерти) на четырех колесах в больницу. В приемном отделении дежурный врач долго пытал Колю, почему тот не прихватил с собой грудного малыша, на что Коля ответил, что ребенок напрочь отказался от груди и не пожелал ехать с ним в клинику. Тогда, сказали ему, мы дадим вам своего грудничка, у матери которого не прибыло молоко, — иначе лечение будет малоэффективным. И подавленного Колю с орущим пеленашкой поместили в отдельный бокс. На вопрос Филдса, почему никто не удивился, что он мужчина, Коля ответил: для медицинских работников диагноз превыше всего остального.

— Я упросил, чтобы меня перевели в общую палату, — удрученно промолвил Коля Курчавый. — С минуты на минуту должны принести этого неутолимого горлопана. Тут у меня для него припасены сырок «Волна» и полбутылки портвейна.

Вскоре начался врачебный обход. К Филдсу подсел доктор и попросил снять рубашку.

— Что беспокоит?

— Всё, доктор. Причем, беспокоит с самого рождения и по настоящий момент.

— Так, понимаю… Вера, — обратился врач к медсестре, — запишите больного на консультацию к кардиологу, невропатологу, психиатру и педиатру.

— Доктор, а зачем к педиатру? — спросил больной.

— Во-первых, вы там что-то бормотали про детство, а еще затем, что в своей диссертации я должен опираться на мнения узких специалистов.

Мимо Коли Курчавого хирург прошел, возмущенно буркнув, что отделение, как всегда, завалено непрофильными больными…

Кардиолог долго слушал сердечные тоны Филдса, после чего заключил, что у пациента типичное предынфарктное состояние. В какой связи? Переутомление, недоедание, недосыпание. Больной, случайно, не директор крупного предприятия? Ах, простой служащий? Ну, тогда это для терапии…

Невропатолог, установив асимметричность лицевой мускулатуры пациента, прямо спросил, почему больной в свое время скрыл от врачей инсульт с левосторонней парализацией. Из-за того, что он учился в далекой стране, где лечение слишком дорого? И его бы просто уволили? Интересно, интересно…

— М-да, батенька, — покачал головой психиатр. — Внутренний дискомфорт порождает у вас манию преследования, галлюциноз, и все это развивается на фоне маниакально-депрессивного психоза. Вам не кажется, что за вами следят?

— Ха! Я в этом совершенно не сомневаюсь, доктор.

— Ну и… кто же за вами следит?

— Вы умрете со смеху — рыбнадзор.

— Ничего, ничего, — ласково, как родная мать, успокоил психиатр. — Мы их всех перехитрим!

Педантичная педиатр, заботливо пропальпировав Филдсово темечко, сокрушенно произнесла:

— Как ни прискорбно, но у вас незаращение малого родничка!

«Вот теперь мой хирург с блеском защитит диссертацию», — решил Филдс.

Авторитетный врачебный консилиум, рассмотрев со всех точек зрения малоутешительное состояние больного Коровкина, взвесив все «за» и «против», пришел к единому мнению: показана срочная операция по удалению аппендикса с последующим зашиванием малого родничка, после чего больной нуждается в принудительном лечении по поводу хронического алкоголизма. Таков был суровый приговор всемогущей медицины. И Коровкина стали готовить к экстренному хирургическому вмешательству.

Перед операцией Филдс во что бы то ни стало хотел связаться с кем-либо из своих людей. Оказывается, это легко было сделать — кормящего Колю Курчавого изредка навещал дядя Саша.

— Что-то задерживается наш дядя, — волновался Филдс, забивая с Колей «козла». — Дуплюсь… Видно, не сбагрил свою продукцию и крутится у магазина, как белка в колесе. Дуплюсь… Кстати, он обещал принести мне грейпфрут — с больничного комбикорма недолго и отдуплиться.

Дядя Саша наконец явился. Протягивая Филдсу пакетик с остро пахнущими кореньями, он, подлизываясь, присовокупил: «То, что просили, — хрен-хрунт. По нашим временам большой дефицит!» Вконец испортив настроение Филдсу, спекулянт сказал, что встревожен внезапным исчезновением любимого шефа. Дела пошатнулись. Юный хулиган Петя препровожден в детскую комнату милиции. Продавщица Софочка находится под следствием за хищение цветного телевизора, школьного пенала и копировальной бумаги. Писатель Швайковский рвется вместе с очаровашкой Мери за границу. Пал Палыч Презентович под колпаком у народного контроля. Положение катастрофическое! Необходины срочные контрмеры.

— Как Хмырь? Чем занимается он?

Анастасий Евлампиевич сделал предложение полуглухой графине Тулуповой и в качестве приданого припас две сногсшибательные ночные вазы. Теперь графиня желает видеть Хмыря не иначе, как обербургомистром (она так и сказала) Земли Франца и Осифа. Хмырь мечется в поисках профсоюзной путевки в какой-то заповедник.

Шпион в душе рвал и метал! Могучее антисоветское здание, возведенное им с таким трудом, рушилось, словно карточный домик. На кого он рассчитывал?! На кого возлагал надежды?! На продажных щелкоперов и глухих графинь, которые в свои девяносто лет выскакивают замуж за аморальных ничтожеств, на прикарманивающих детские пеналы продавщиц, на мямлей-акселератов! А эта шлюха Мери! О, она получит у него по заслугам!

— Что делает Савелий Новиков?

Савелий уже сидит. Ему дается восемь лет, чтобы не торопясь и всерьез поразмыслить над своим светлым будущим.

«Это все Шельмягин! — негодовал Филдс, кусая ногти. — Кто-то из отщепенцев пробалтывается — и его берут со всеми потрохами». Ну, уж нет! За просто так его не прижмешь! «Дудки!» — как говорил старый фермер дядюшка Боб.

Неустойчивое положение Джона Филдса усугублялось еще двумя обстоятельствами. Во-первых, заним, не спуская глаз, следил Воробьев, мечтавший продолжить допрос, как только Коровкину проведут необходимые манипуляции по части аппендикса и малого родничка (принудительное лечение от алкоголизма рыбнадзор брал на себя). И, во-вторых, надвигающаяся операция, которую шпион опасался больше всего на свете. Агент 6407 понимал, что в сложившейся ситуации его спасет лишь одно — бегство в американское посольство. Необходимо срочно прикрыть шпионскую наготу фиговым листком дипломата…

Больничные часы показывали десять. Завтра на это же время назначена операция. Филдс, как ни в чем не бывало, резался с Колей Курчавым в «буру».

— Да, Николай, дела наши ой как плохи! Скажу больше — ужасны, как никогда. Чует мое сердце, что ты со своим чадом беспросветно увяз. Посуди сам, взять тебя голыми руками ничего не стоит.

— Пускай сначала докажут!

— Вот заладил! Будь спокоен, еще как докажут. Запомни: на свете нет ничего недоказуемого, кроме злоупотребления властью.

Коля сунул младенцу соску с портвейном и цыкнул на раскричавшегося приемыша.

— Нет, Филя-шеф, я не хочу, чтобы вскочило фуфло на моей репутации!

— Так выпала фишка. А что делать?

— Что делать? Давить на клавиши, вот что.

— Слова, достойные Коли Курчавого! Перебинтован, но не сдается! Теперь слушай меня внимательно…

Шпион обрисовал Коле план бегства: Филдса ведут в операционную, внезапно он вспоминает, что забыл сходить по нужде, бежит в туалет, где его поджидает Коля Курчавый, быстро гримируется под своего хирурга, переодевается в его костюм, который Коля заведомо выкрадывает из ординаторской (хирург имел привычку из-за жары в операционной оперировать в одном халате поверх трусов), затем они спускаются к выходу и со всех ног тикают на Колину воровскую «малину».

— Ну, Филя, таких фраеров, как ты, я еще не встречал!

Наступило долгожданное завтра. Филдс лежал на больничной койке и старался отогнать мрачные мысли. Если дело сорвется — все пропало! За десять минут до операции Коля Курчавый дал знак, что одежда хирурга находится в его надежных руках.

Пять минут… три… две…

— Коровкин! В операционную!

Филдс неторопливо встал и пошел в сопровождении медсестры. Внезапно остановившись, он схватился за живот.

— Что с вами?

— Как всегда, заячья болезнь…

— Скорее бегите и возвращайтесь.

В туалете его ждал Коля Курчавый. Сделав все, что необходимо, они вышли и разошлись по разным коридорам. Филдс шагал быстро и уверенно. Как и следовало ожидать, по дороге с ним любезно здоровался медперсонал хирургического отделения. Когда, казалось, все было на мази и Филдса отделяло от выхода несколько шагов, его окликнули тревожные женские голоса:

— Максим Борисыч, а Максим Борисыч! (Так звали хирурга). Скорее, скорее сюда!!

Шпион обернулся: на него надвигалась белая лавина медсестер, круша все на своем пути. Вспомнились слова из памятки: «Нет ничего страшнее возбужденных женщин, влекомых к одинокому мужчине».

— Кто дал вам право уходить перед операцией?! — голосили они. — Скорее назад! Больной Коровкин переоделся в ваш халат, обзывается вашим именем, стоит в операционной, кричит, что мы дуры, и хочет оперировать сам себя!! Это какой-то кошмар! Мы сойдем с ума!

Филдс понял — отступление бесполезно.

— Скорее же, черт возьми, ведите меня в операционную! — гаркнул он. — Я не допущу, чтобы больные из лечебного заведения устраивали бесплатный цирк! Этому неприкрытому хамству должен быть положен конец!

Женские заботливые руки подхватили Филдса и потащили в операционную. Там, окруженный, словно мегерами, злыми медсестрами, стоял подавленный Максим Борисыч.

— Что здесь происходит?!! — взревел Филдс. — Я хочу знать, что здесь происходит?!!

К нему подлетел ассистент:

— Максим Борисыч! Нужно немедленно начинать! Сегодня у нас еще грыжесечение, перелом бедра, язва желудка и камни в желчном пузыре. Быстрее мойте руки и приступим.

С несчастного Максима Борисыча содрали халат и маску, облачили во все это Филдса и, угрожая административным взысканием по месту работы, уложили хирурга на операционный стол.

Филдс, решив сразить всех медицинской эрудицией, обратился к Лже-Коровкину, но почему-то в среднем роде:

— Больное, у вас есть выделения? Мою диссертацию зарежут, окажись я несведущ в этом вопросе.

— Да поймите же вы! — взывал хирург. — Не Коровкин я, не Коровкин! Это он помешан, а не я!

— А вы не волнуйтесь, — утешал его наркотизатор, — вы уснете и ничего не почувствуете. Считайте до десяти. Вера, гексенал!

Филдс стоял в предоперационной и вертел в руках обмылок. В такую передрягу он, кажется, попадал впервые…

— Максим Борисыч! — позвал наркотизатор. — Больной уже спит.

Будь что будет, перекрестившись, сказал себе Филдс и бодрячком влетел в операционную:

— Ну-с, где этот коверный эксцентрик?

* * *

Дорогой читатель! Автор просит его извинить, поскольку нам просто необходимо перенестись на некоторое время в штаб-квартиру ЦРУ.

Хлопоты, хлопоты, хлопоты! Мистер Робертс, координатор агента 6407, совсем было приуныл.

— Теряюсь в догадках! — говорил он своему боссу доктору Уикли. — От 6407 ни ответа, ни привета.

— Вы старомодны, Робертс, как, впрочем, и безответственны! Сейчас надо поискать таких глупцов, которые сбрасывают своих людей с самолета, — грубый, бесшабашный метод. Его нужно было внедрять в качестве туриста или, на худой конец, как дипломата.

— Согласен. Однако мой грубый, как вы говорите, метод имеет одно неоспоримое преимущество — агент полностью обезличен в сравнении с дипломатом или туристом. Вряд ли он столь блестяще осуществил бы операцию «Зуб», заявись в колхоз на «Форде».

— Что показала экспертиза?

— Биохимический анализ зубного налета свиньи определил наличие в нем гниющего белка муцина, фермента амилазы, а также следы алкоголя и никотина, что, согласитесь, весьма подозрительно в отношении свиньи. Микробиологический анализ установил присутствие колонии гонококков, с дюжину бледных спирохет в поле зрения, возбудителя так называемой «травопольной горячки» и несколько ничем не примечательных дафний, что указывает на…

— Послушайте, Робертс! — перебил босс. — В гробу видал я ваших дафний с горячей травой — здесь вам не малайская кухня, а разведывательное управление!

— Радиологический тест определил: уровень радиоактивности налета в пределах нормы. Это говорит о том…

— Можете не договаривать! — побагровел босс. — Это указывает лишь на то, что вас, Робертс, пора списывать. Какого дьявола вы послали 6407 именно в эти пресловутые Новые Дышла? С таким же успехом вы могли его сбросить в «Роллс-Ройсе» над Рио-де-Жанейро. Не столь накладно, по крайней мере. Вы свободны, Робертс.

Это означало, что хлопоты мистера Робертса возвелись в квадрат. Он много думал над провалившейся затеей, но все было бессмысленно, пока не восстановлена связь с 6407.

Решив хоть как-то отвлечься, Робертс подался в небезызвестный коктейль-бар Бружины Стружицкой. Там его ждал сюрприз: Беви, любимая дочь, интеллигентная девочка, недавно окончившая колледж, к немалому изумлению отца, выбрала столь экстравагантную работу. (Движение протеста приобретает порою в Штатах самые неожиданные формы.)

— Чем ты здесь занимаешься? — так, ради приличия, поинтересовался отец.

— Протестую против гонки вооружений, инфляции и роста преступности. Тебе этого мало?

— Подобный протест гонка вооружений может и не выдержать, доченька.

Робертс в общих чертах поведал о своей неудаче. Беви нахмурилась. Сидя у стойки, она потягивала коктейль. В полутемном баре медленно лились звуки блюза.

— Папа, — внезапно очнулась она, — я, кажется, знаю, что нужно делать! Ты подыграешь своему боссу на все сто. Джимми, подойди к нам!

Перед ними стоял атлетического сложения негр-вышибала.

— Вот кто поедет на выручку твоему человеку! — восторженно воскликнула она.

Робертс начал понемногу догадываться.

— Вы отправите его в Африку, — лепетала Беви, — предварительно снабдив документами на имя бедного радикала-африканца, который стремится получить образование в Советах, ну и…

— Ты моя прелесть! — воскликнул Робертс. — Отличная мысль! Но согласится ли мистер повысить свое образование в… Советах?

— Для мисс Робертс я готов повышать образование хоть в самой преисподней! — обрадовался вышибала (расовая дискриминация обошла стороной бицепсы темнокожего детины).

Итак, за мирной беседой в небезызвестном коктейль-баре созрел еще один план, благодаря которому удалось… Но не станем забегать вперед, а вернемся к Джону Филдсу.

* * *

— Ну-с, где этот коверный эксцентрик?

Шпион ощутил прилив сил и энергии, но мало представлял, как надо применить их во время операции. Филдс встал у операционного стола, где лежал сладко спящий Максим Борисыч.

— Начнем! — твердо сказал он.

— Давно пора, — вздохнул ассистент.

— Не перевелись еще наглые люди, — поддакнула медсестра. — Вам дать перчатки?

— Не надо. Я с мерзавцем разделаюсь голыми руками.

Наступило неловкое молчание.

— Понимаю, Максим Борисыч, вы не в своей тарелке, — заметил ассистент, — но асептика и антисептика, мне кажется, должны быть выше личных счетов…

— Скальпель! — скомандовал Филдс.-…Возьмите сами. И, сделайте такое одолжение, разрежьте больного.

Молчание.

— Вот ведь довели человека… — прошептала медсестра.

Тишина.

— К-как… я его разрежу? — спросил подавленный ассистент.

— Что значит — как?! Вы кто — мясник или, извините за выражение, хирург?

Ассистент сделал надрез.

— Неплохо! — вскричал Филдс, почувствовав себя настоящим хирургом. — Смелее! Перед вами пузо человека, бросившего тень на медицину, — так чего же вы ждете?

— А вы? — спросил ассистент.

— В самый ответственный момент. А впрочем, вас, молодежь, необходимо постоянно натаскивать… Ну-с, так, дайте-ка я войду в полость. Гм, какая странная селезенка. Вы когда-нибудь встречали такую странную селезенку?

— Это… в некотором роде, двенадцатиперстная кишка, — отозвался ассистент. — Зачем вы тащите на себя отдел тонкого кишечника?!

— Этот отдел мне не внушает большого доверия, — сморщился Филдс. — Вы посмотрите, сколько здесь всего, нет, вы посмотрите внимательно, — отдел следует вдвое сократить. Совесть реаниматора подсказывает мне: не сократишь, Борисыч, отдел, сократят, Борисыч, тебя!

Все вопросительно уставились на Филдса.

— Да, да, я не оговорился. Заместо него мы вживим вот эту резиновую трубочку, даже можно ту, что поменьше. Без экономии средств наша работа превратится в халтуру.

— Но эта трубочка, простите, катетер! — не выдержал ассистент.

— Вы, молодой человек, еще ходили в штаны, когда я вынашивал идею замены катетером блуждающей брыжейки, тонкого отдела и еще кое-чего. Но это — для диссертации.

Операционную наполнил неодобрительный ропот ассистента, наркотизатора и медсестры.

— Через такой заменитель не пролезет даже сметана! — в сердцах воскликнул ассистент.

— А мы посадим его на строгую диету. Станет возражать — дадим успокоительные капли. Станет кашлять — предложим микстуру от кашля для пожилых женщин. И вообще, какого рожна мы пререкаемся?! У нас впереди еще желудок с камнями и грыжей! Работайте!

Ошарашенный ассистент принялся рывками оперировать ни в чем не повинного коллегу. Филдсу настолько понравилась сноровка и умение ассистента, что, оттолкнув медика, он сам взял какой-то замысловатый инструмент и с его помощью попытался разобраться в строении брюшной полости ничего не подозревающего Максима Борисыча. Шпион воскрес от счастья! Теперь Филдс, как малый ребенок, получивший в подарок новую игрушку, хватал различные штуковины и шуровал ими во чреве «коверного эксцентрика». Когда агент 6407 немного притомился, он выдернул иголку с ниткой из халата рядом стоявшей медсестры и кое-как заштопал отверстие, отделяющее тонкий кишечник Максима Борисыча от внешнего мира.

— Уф, кажется, с одним покончено! — радостно отдуваясь, сказал он. — Следущий!

Следующим в коллапсе оказался ассистент. Недалеко от обморочного состояния находилась и медсестра, которая, тихо раскачиваясь, тараторила: «Господи, Господи, как я буду отчитываться? Весь инструментарий зашит в животе, зашит в животе…» Наркотизатор с отрешенным взглядом жевал катетер… Оценив ситуацию, Филдс быстро скинул халат Максима Борисыча, которому он искренне сочувствовал в эту минуту, и… был таков.

А на следующий день по городу М поползли слухи о бесовщине, вселившейся в опытного хирурга, выпотрошившего у тяжелого больного все внутренности и заместо них вживившего операционный стол. И все во имя никому не нужной диссертации.

Джон Филдс сделал удивительный вывод: если поэтами рождаются, то шпионами и хирургами — становятся.

НЕГР С ПОЛУОСТРОВА КАКТУСЯЧИЙ

Коля Курчавый жадно затянулся бычком папиросы и, ударив по струнам гитары, с хрипотцой продолжил:

Воровская «малина» гудела с беспробудного похмелья.

— Слышь, Филя, — отложив гитару, сказал Коля Филдсу, — если Савка Новиков скажет хоть одно лишнее слово — я этого штымпа по стенке размажу.

— Кореши! — подсел к ним один из завсегдатаев «малины» по кличке Кузя Чих. — Есть верное дело. Сберкасса в проезде Бакшишева. Выручка поровну.

— Сколько? — спросил Коля.

— Полмиллиона.

— На рыло?

— На всех. Инкассатора беру на себя.

Коля Курчавый сплюнул:

— Шел бы ты лесом, сосал бы ты веник!

— Коля, я ж не давлю на психику… — отвалил Кузя Чих.

— Кстати, Филя, — плеснув себе в стакан водки, хмыкнул рецидивист, — за тобой остался должок.

— Какой еще должок?

— Ты, помнится, просил меня навести шмон в кинотеатре «Передовик» и почистить клиентуру. Тогда мне помешали… Да заткнешь ты свой матюгальник?! — крикнул он Кузе Чиху, уговаривающему теперь уже другую компанию. — Тогда мне помешали легавые, но шухер был первосортный.

— И что из того?

Коля разом опорожнил стакан:

— А то, что я не вижу моих комиссионных.

— В своем ли ты уме, Коленька? Нет, материнство явно пошло тебе во вред.

Коля Курчавый резко встал. «Малина» замерла в ожидании.

— Филя… — выхватив нож, медленно произнес бандит, — я ведь могу и перышком пощекотать.

— Сядь на место! — приказал Филдс. — И убери финку, крутой.

Коля мутным взглядом обвел своих товарищей и злорадно усмехнулся:

— Слыхали? Хотел бы я знать, кто здесь хозяин?

— Я тоже хотел бы это узнать…

На Колю Курчавого смотрело холодное дуло револьвера.

— Ну, падла… — прошипел Коля.

Филдс молниеносно пригнулся — финка просвистела над его ухом, со стоном вонзившись в спинку стула.

— А теперь, Коля, — распрямившись, сказал он, — получай свои комиссионные!

И Филдс разрядил в бандита полную обойму. Выпучив глаза, Коля Курчавый стал медленно оседать. Воровская кодла охнула и разом отпрянула назад.

— Он легавый! Мент! — крикнул Кузя Чих.

Два гигантских прыжка — и Филдс у окна. Сходу высадив раму, он, прогнувшись, саданул вниз. Лицо обдало ночной прохладой. Перемахнув через ограду палисадника, прислушался — погони не слышно. Быстро зашагал по ночным закоулкам, затем, миновав опасную зону, шмыгнул в темную подворотню и перевел дыхание… Над городом светлело небо. Где-то простучал колесами первый трамвай. Шурша водой по асфальту, проползла поливальная машина. Стряхнув ночную дрему, огромный город постепенно оживал.

Внезапно Джона Филдса словно обожгдо: его щемило доселе незнакомое чувство вины перед Колей Курчавым, гражданином Боцмановым, хирургом Максимом Борисычем, а также сентиментальная жалость к самому себе, одинокому, затерянному, подобно песчинке, в море человеческих противоречий и страстей…

Операция «МЫ», как понял догадливый читатель, с позором… не состоялась. Филдс, он же Хихиклз, отсиживался в американском посольстве в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посла третьего секретаря военно-воздушного атташе. Отсиживался, ожидая новых указаний сверху. Однако сверху почему-то не спешили с новыми указаниями, и это давало повод думать, что далеко не в полном объеме причитающиеся доллары лягут в швейцарский банк на текущий счет Джона Филдса. Да пропади все пропадом! Видит Бог, он старался! А вообще-то, надо признаться, вышло нескладно. Гм! Сейчас Шельмягин с Воробьевым только и ждут, как бы прижать его к ногтю. Погодите, ребята, не торопитесь — он больше не будет таким простачком… Подумать только! И угораздило ж связаться с моральными разложенцами и деклассированной прослойкой! Даже вспомнить противно!

Стоп! Из-за океана прибыла видеозапись встречи президента с русским писателем по фамилии… уж не мерещится ли? — Швайковский!!! Нет, все очень реально: президент, взяв под локоток Швайковского, по-домашнему усаживает его за стол и предлагает кофе.

ПРЕЗИДЕНТ. Мы рады принимать вас, господин Швайковский, в Белом доме. Согласитесь, наша встреча знаменует собой важный вклад в укрепление доверия между русской классикой (в вашем лице) и американским образом жизни (в нашем лице), открывает новые перспективы в борьбе за права человека.

ШВАЙКОВСКИЙ. У меня не хватает слов, господин президент, выразить свою глубокую признательность за ваше любезное приглашение мне, простому русскому классику, встретиться с вами, неутомимым поборником прав человека, за чашкой кофе.

ПРЕЗИДЕНТ. Как вам нравится в Штатах?

ШВАЙКОВСКИЙ. Это прекрасная страна! Я совершенно адаптировался, ношу джинсы от Леви Страуса и чувствую себя стопроцентным янки с неограниченными правами.

ПРЕЗИДЕНТ. Что думают ваши друзья о западной демократии?

ШВАЙКОВСКИЙ. Они все, за редким исключением, восторгаются западной демократией, борются и страдают. Один мой большой друг, певец горных ущелий Николадзе-Нидворадзе, прямо призывает обливать гря… то есть вскрывать пласты, крушить напра… то есть анализировать ситуацию, иными словами — в безвылазном восторге от западной демократии пребывает масса певцов, танцоров и чтецов.

ПРЕЗИДЕНТ. Вы совсем не пьете кофе…

ШВАЙКОВСКИЙ. Благодарю. (Пьет кофе). Какая сладость!

ПРЕЗИДЕНТ. Я, к сожалению, не имел возможности прочитать вашу книгу «В борьбе за дело и права» из-за карибского кризиса…

ШВАЙКОВСКИЙ. С удовольствием прочту отрывок, господин президент: «…Приостановившись, Марфа взглянула на Ефима и поняла, что их оболванили. Скорее уехать! Уехать в такую страну, где они найдут свое лицо, автомойку и виллу. Такой страной, по ее твердому убеждению, были Соединенные Штаты. С ее уст слетело непроизвольное: «Хочу к небоскребам!» И она зашлась звонким смешком, как курский соловушка»…

ПРЕЗИДЕНТ. Великолепно! Очень жизненно и правдиво! А как художественно, достоверно! И этот «курский соловушка»… Каков русский колорит! Каков патриотизм! Нет, господин Швайковский, вы, видно, еще не знаете, сколько сокрыто в вас силы и величия!

ШВАЙКОВСКИЙ. О! (Смущенно пьет кофе). Какой аромат!

ПРЕЗИДЕНТ. Если Норвегия станет канителиться с Нобелевской премией для вас, мы прекратим им поставки патентованного шампуня от перхоти.

ШВАЙКОВСКИЙ. Огромное писательское спасибо, господин президент, за вашу заботу и поддержку! Я безмерно счастлив!

ПРЕЗИДЕНТ. (вставая) Как говорят у нас в Америке, гора с горою не сходятся, а диссидент о президентом сойдутся. Желаю вам обрести свое лицо, а вашим оболваненным певцам — поскорее вылезти из ущелий! (Горячее рукопожатие).

Видеоматериал заканчивался рекламой нового противозачаточного средства.

— Тебе понравилось это шоу? — спросила Филдса Линда Грейвс — представитель госдепартамента по вопросам коммуникаций и средств массовой информации. — Все вышло непосредственно и мило, не правда ли?

— У меня такое ощущение, — ответил он, — что нечто подобное я уже где-то когда-то слышал и что сценарий написан моею собственной рукой.

— Ах, Джон! Актерское искусство не ограничивается лишь театральными подмостками…

Будни американского посольства текли деловито и размеренно. Утром — легкий завтрак на английский манер, днем — хитроумные комбинации и лихо закрученные дипломатические интриги на американский манер, вечером — отдых и неторопливые беседы на турецкий манер. После таких вечерних разглагольствований с близкими сердцу соотечественниками, столь невозмутимо приютившими блудного сына ЦРУ, Филдс узнавал самые последние новости, сплетни и анекдоты с далекого Потомака. Так, например, голливудская кинозвезда Керолайн Хенд, порвав контракты с продюсерами, в двадцать седьмой раз вышла замуж (за герцога Орлеанского) и улетела на континент в Италию глотать пискливых устриц и запивать их сицилийским шоколадом, — такова женская прихоть, с которой должны считаться все: от герцога до устриц. А председатель совета директоров компании «Дженерал фальсификейшн» Дж. Джорж Мак-Кенти-младший спихнул одного из своих ближайших конкурентов Дж. Джоржа Мак-Кенти-старшего, на чем получил немалую прибыль. И наконец, неподражаемый японский хоккеист австралийского происхождения с американским видом на жительство Билл Хоцу Кака за солидную сумму перешел из японской команды «Ледовые харакири» в детройтский клуб «Кровь, пот и лед».

Среди всевозможных анекдотов встречались и такие, которые раскрывали моральное кредо людей, стоящих у штурвала политики США. Вот, к примеру, анекдот, весьма смахивающий на правду:

После принятия конгрессом поправки к биллю «О пресечении поощрения проституции со стороны законодательной власти» два престарелых конгрессмена прогуливались перед Капитолием. Внезапно подул ветерок и свалил с ног достопочтенного конгрессмена мистера Кларка. Его приятель сенатор Блек, с трудом подняв беднягу, усадил того в «кадиллак» и, привезя домой, уложил в постель. «Ты не слишком ушибся, старина?» — спросил он Кларка. Старая развалина Кларк с благодарностью посмотрел на коллегу: «Спасибо, Блек! Если завтра не будет сильного ветра, пойдем опять к девочкам?»

Летели дни. А в то же самое время совсем в другой части света — в Африке — готовился к долгожданной поездке в Советы негритянский юноша из племени Гдмбото по имени Онанга Мананга. Юноша жаждал знаний, поэтому ему так не терпелось ступить на лестницу одного из храмов науки далекой страны. Да, прошло то время, когда Онанга в символической набедренной повязке отплясывал ритмичные, полные стука и грома танцы своего родного дикого племени. Промчались те веселые денечки, когда он, согласно древнему обряду посвящения в мужчины, кидался с высоченной пальмы на брачное ложе из малого таза жирафы. Унеслись те годы, когда паренек в одиночку (порвав со стадным рефлексом) ходил на львов, гепардов, а также светских львиц соседнего племени. Канули… впрочем, кто старое помянет — тому клык вон! (Любимая поговорка детворы племени Гдмбото.)

Окрыленный предстоящей поездкой, Онанга инструктировался у миссионера из Штатов католика Робертса. Бесконечно преданный идеям католического просвещения, брат Робертс снабдил в дорогу бедного и честного юношу сверхчувствительным прибором фирмы «Эсквайр, Гопкинс и Ko», отравленными и съедабельными конфетками «Золотой ключик», часами-пистолетом, шприцем с мутной жидкостью и еще многим-многим другим, без чего просто нельзя плодотворно учиться в Стране Советов.

Не станем докучать читателю личными переживаниями Онанги Мананги и его характеристикой. Белоснежный теплоход с плодами манго в трюмах и Онангой на борту отчалил от палимых зноем африканских берегов. В каютах первого класса жевали рябчиков, в каютах третьего класса подъедали то, что от них осталось. Почему никому не придет в голову сделать бесклассовый пароход, размышлял голодный Мананга, швартуясь у европейского пирса.

Миновав несколько стран Атлантического содружества и несколько стран — участниц Варшавского договора, бедный негритянский юноша очутился на гостеприимной советской земле. Его встретили веселые, бескорыстные люди, готовые оказать Онанге любую поддержку. Поселившись в общежитии Института почвоведения, Онанга, прощупывая почву, отрекомендовался преподавателям и студентам как жаждущий изучать верхний слой земли негр из Африки. Когда его попросили назвать страну, где он родился и вырос, Онанга ответил, что появился на свет в самом центре Африки, в непроходимой сельве на полуострове Кактусячем. (Знать почву — значит быть в ладах с географией, как заметил один мелиоратор, переезжая из Голодной степи на Кубань для поднятия там урожая.)

Онанге был задан еще ряд вопросов, отражавших стремление советских людей знать правду о далеком полуострове. Негр с честью вынес и это нелегкое испытание. На вопрос, каковы основные политические течения на Кактусячем, Онанга ответил, что их три: консервативное, умеренное и радикальное; хижины консерваторов обклеены «Нью-Йорк таймс», радикалов — «Женьминь жибао», а умеренных — «Курьером ЮНЕСКО». Не так давно состоялась «ректификация» Договора о взаимных поставках между полуостровом Кактусячим и республикой Южный Вьетпунг, которая вроде бы невзначай придвинула к границам полуострова войска и военную технику. Однако, как оказалось, лишь в качестве дара. Дара за договор о взаимном уважении. Теперь этот исторический день отмечается на Кактусячем праздником Великой Всенародной Раздачи Какао-Бобов.

Думается, не стоит строить догадок относительно негра с полуострова Кактусячий. Проницательному читателю и так ясно, что сей темнокожий бедолага есть не кто иной, как заштатный агент ЦРУ. Отлично устроившись в общежитии Института почвоведения, Онанга Мананга, он же агент 6408, он же певица либеральных взглядов Драндула Брамбамба, он же лидер движения умиротворения Южного Вьетпунга товарищ Ха Тху, он же… но хватит с нас и этого, начал развивать деятельность, «несовместимую с правами студента», как обычно кричат в газетах. Но газеты еще долго не кричали о неблаговидной деятельности негра с полуострова Кактусячий. Он, как и многие его «соотечественники», на первых порах овладевал знаниями и, что-то лопоча на непонятном ему диалекте племени Гдмбото, выражал восторг по поводу почвы, взрастившей его учебное заведение…

Первое указание, данное Онанге, было во что бы то ни стало выйти на связь с агентом 6407 и всячески помогать тому в его ответственной работе. А Филдса проинформировали, что в помощь присылается большой друг американской нации — негр.

Это известие не на шутку взбесило отважного агента. Тысяча отравленных конфеток и один шприц! Он, рядовой куклуксклановец, участник весенних походов на Вашингтон «За торжество белой расы!», член общества «Черномазые, убирайтесь в Африку!», станет работать вместе с каким-то нигером?! Нет, это просто смешно! Да попадись он где-нибудь в прериях алабамского ранчо самого президента, Филдс не раздумывая пустил бы ему пулю в лоб и ни на полцента не раскаялся, поскольку знал, что исполнил свой священный национальный долг.

Отсиживаясь в посольстве, Филдс разрабатывал генеральный план взрыва трикотажной фабрики. Босс подстегивал и обязательно требовал включить в операцию негра (якобы для проверки). Филдс долго ломал голову над тем, в каком качестве включить в столь ответственное дело большого друга американской нации, и наконец нашел подходящий вариант. «Босс будет удовлетворен, — размышлял он, — а я даже не засвечусь. Вся ответственность ляжет на товарища Ха Тху — лидера движения умиротворения. Пускай теперь он отбрехивается в случае провала!» Ничего не поделаешь, приходится сносить наличие черного оттенка в его чисто белой работе.

Итак, встреча Джона Филдса с Онангой Манангой состоялась. Нельзя сказать, чтобы это было рандеву давних друзей или заклятых врагов. Нет, это скорее походило на ветреное знакомство французской куртизанки с турецким пашой, причем роль куртизанки исполнял Филдс. Они сидели в гуще старушек на скамейке одного из тенистых скверов города и вполголоса переговаривались. Филдс буквально весь извертелся, стараясь казаться более непринужденным; Онанга, словно проглотив кол, напряженно внимал вертлявому собеседнику.

— Ну вот, надеюсь, ты запомнил план, одобренный боссом, — говорил Филдс Онанге, — А засим ты должен как можно быстрее приступить к необходимым приготовлениям и… ах, какая чудесная погода! — восклицал он, когда кто-нибудь из старушек навострял ухо в их сторону — …и через семь дней начать точно в условленный час. Ты все понял?

— Да, экселенс.

— Будь проще, оставь свое дурацкое «экселенс», называй меня запанибратски.

— Да, господин Запанибрацки.

— Идиот!

Однако визит на трикотажную фабрику пришлось отложить: срочные дела ЦРУ в Саудовской Аравии требовали энергичного вмешательства во внутренние дела американского сателлита, но вмешательства такого, чтобы ни одна душа не смогла догадаться о причастности заокеанских спецслужб, — сердечная, искренняя дружба, связывающая Вашингтон с Эр-Риядом, никоим образом не должна быть подвергнута сомнению!

Онанга взял академический отпуск по причине болезни вождя племени Гдмбото («Это человек с большой душевной буквой, но Папе Всех Детей не дает покоя предстартовая железа») и вслед за Филдсом улетел на Ближний Восток.

— Я помню одного мальчишку, еще по университету, — сказал Филдс Онанге, — который за двадцать лет честной, бескорыстной работы так и не поднялся вверх по служебной лестнице — как был премьер-министром, так им и остался. Звать этого неудачника принц Аль-Абд Гамаси.

Да, дело касалось наследного принца Аль-Абд Гамаси, занимавшего в Саудовской Аравии пост премьер-министра, министров иностранных дел, обороны, культуры, а также министра по делам нефтеносных скважин. В одном из своих последних выступлений принц плюнул в душу Соединенным Штатам, назвав вашингтонскую администрацию скопищем беспринципных профурсеток. Госдепартамент охватила настоящая паника. Обуздать принца можно было тремя способами: 1. Умаслить. (Но этот способ сразу же отпадал, поскольку принц был в состоянии сам умаслить такие страны, как США, Англия, Франция, Бельгия, не считая Тихоокеанского побережья Южной Америки с островами Святого Лаврентия в придачу.) 2. Высадить в Саудовской Аравии морских пехотинцев. (Но этот способ мог привести к обратному эффекту: принц, являясь министром обороны, ощетинился бы новейшим американским оружием, которым страна начинена, словно пороховая бочка. Конфликт получится захватывающим, но как потом прикажете смотреть в глаза другим верным друзьям?) 3. Скомпрометировать принца как мусульманина, а еще лучше — как государственного деятеля и, не в последнюю очередь, как министра культуры. Этот вариант казался наиболее перспективным и после официального утверждения доктором Уикли был принят к исполнению.

…Божественна и таинственна восточная ночь. Спят молчаливые минареты древнего Эр-Рияда. Загадочные звезды, словно изумруды, усыпали черный бархат небосвода…

Филдс, в чалме и шелковом кафтане, вышел из номера «люкс» отеля «Бедуин» и остановился у рекламного щита с броскими буквами:

СЕГОДНЯ

И все последующие вечера

В ресторане отеля «Бедуин»

Для вас поет и танцует

ДРУНДУЛА БРАНБАМБА (полуостров Кактусячий)

В программе: лирико-экзотические стриптоматические миниатюры племени Гдмбото.

Художественный руководитель Джозеф Хихиклз

До начала ночного представления остается каких-то полтора часа, а Джон Филдс не имеет ни малейшего понятия о том, каким оно вообще должно быть. Сукин сын Онанга спит в отеле как пожарная лошадь, а он здесь ломает голову и ничего не может придумать…

ЦРУ ставило перед Филдсом, как он считал, наисложнейшую, архитруднейшую задачу: разжечь интерес к Драндуле Брамбамбе у видавшей виды саудовской элиты. Иными словами, подобрать такой репертуар, найти такие хиты в ритме диско, которые способны расшевелитъ зажравшихся эмиров и шейхов. Но это еще полдела. Главное состояло в том, чтобы заинтересовавшиеся миниатюрами благочестивые мусульмане, открыв их антисаудовскую направленность, обратили негодующие взоры на принца Аль-Абд Гамаси, который, будучи министром культуры, позволил привнести в культурную жизнь королевства элемент… красной пропаганды. Эта задача казалась Филдсу просто невыполнимой. Шутка ли, подбить такой репертуар, чтобы поначалу никто не понял, в чем суть, а потом вдруг всех осенило, что принц — агент Советов! За эту операцию ЦРУ отваливало Филдсу (как бывшему соученику Аль-Абд Гамаси) астрономическую сумму. Ну, а в случае неудачи… Об этом он боялся даже подумать.

— О, всемогущий Аллах! — упав на колени, стуча лбом о пластик пола номера «люкс» отеля «Бедуин», взывал к Всевышнему Филдс, он же Хихиклз. — Надоумь своего нерадивого отрока, как подбить репертуар для остолопа Онанги Мананги! Сверши же, черт тебя подери, чудо!

И вот, когда до начала представления оставалось семнадцать минут, Аллах внял мольбам нерадивого отрока.

— Эй, Драндула, вставай! — теребил Филдс храпящего Онангу. — Теперь я знаю, что нам делать!

— Слушаю, экселенс…

— Что такое песни племени Гдмбото? Ну, проще говоря, откуда они взялись и кто их здесь может знать?

— Понятия не имею, экселенс.

— Вот именно! Здесь их никто и не знает, потому как принадлежат они малоизвестному в Саудовской Аравии Коле Курчавому, почившему в бозе.

— Почившему в бозе? Я ничего не понимаю, экселенс!

— «Мне бы супчик с курочкой да на печку с дурочкой!» Понимать будут другие. Ты будешь исполнять. Как говорится, возьми гитару, гитара скажет… Или я ничего не смыслю в напевах племени Гдмбото, или Драндула Брамбамба станет суперзвездой Эр-Рияда!

И Филдс заговорщицки подмигнул Онанге.

…К фешенебельному отелю «Бедуин» один за другим подкатывали роскошные лимузины, принадлежащие людям, о сказочных богатствах которых на Ближнем Востоке слагались легенды. На крышу отеля опустился вертолет с личным сералем Аль-Абд Гамаси — девяносто шесть невольниц гарема министра культуры желали слушать и лицезреть лирико-экзотические миниатюры племени Гдмбото. Шикарный зал ресторана, декорированный в стиле «неосекс-аул», заполнила саудовская знать. Королевское семейство, скрытое от любопытных взоров персидским балдахинами, в предвкушении зрелища предавалось чревоугодию. Мощные «эйр-кондишн» нагнетали прохладу альпийских лугов. Волоокие восточные гарсоны сновали между столами, разнося шампанское и фрукты.

Но вот зал постепенно погрузился во мрак, грянула невидимая стереоаппаратура и, сверкая неотразимыми улыбками, на сцену выпорхнули грациозные герлс, обнажив в разноцветии огней рампы свои откровенно неприкрытые прелести. Грандиозное шоу, состряпанное большим знатоком культурно-массовых зрелищ Джозефом Хихиклзом всего за какие-нибудь семнадцать минут, стремительно раскручивалось во всем своем блеске и великолепии. Однако саудовская публика, как и ожидалось, не очень-то спешила выказывать восхищение, — пусть все это и было зажигательно, тем не менее не являлось для нее чем-то новым. Варьете есть варьете. Филдс стал замечать зевки на лицах достопочтенных мусульман.

Ну, Драндула, не подкачай — теперь твой выход!

— Уважаемые гости! — гаркнул Филдс в микрофон. — Дамы и господа! Вас приветствует мисс Драндула Брамбамба — самая лиричная, поэтичная, экзотичная и мелодичная вокалистка племени Гдмбото!!

На сцену, спотыкаясь, выкатилось нечто, представляющее немыслимую смесь тряпья, перьев, кухонной утвари, хвостов диких животных, бутылок, листьев кокоса с вкраплениями (чтоб все видели!) фотографий жен министра культуры Саудовской Аравии. Лицо скрывала маска, имитирующая звериный оскал противников справедливого урегулирования ближневосточной проблемы. Единственное, что в этом хвостатом существе напоминало о его профессиональной принадлежности, — семиструнная гитара, болтавшаяся чуть пониже поясочка миниатюрно-амбалистской вокалистки.

Филдс объявил:

— Одна из наиболее популярных песен племени Гдмбото «В тебе что-то есть, милашка Драндула!»

Онанга Мананга, изгаляясь, силясь взять мало-мальски пристойный аккорд, безжалостно коверкая воровской сленг почившего в бозе Коли Курчавого, заблеял в микрофон:

В зале стояла гробовая тишина. Эмиры и шейхи, которых, казалось, уже невозможно ничем удивить, как загипнотизированные, внимали Драндуле Брамбамбе. Когда вокалистка стала отбивать ногой такт, зал последовал ее примеру. Кружась в диком вихре, раскидывая по сторонам кухонную утварь, Онанга Мананга входил в раж:

В зале творилось нечто невообразимое! Куда девалась мусульманская добропорядочность?! Даже королевское семейство, напрочь забыв о врожденном этикете, высунулось из-под персидских балдахинов, не в силах оторваться от захватывающего стриптоматического зрелища.

Такого ажиотажа, граничащего с безумием, великосветский Эр-Рияд не помнил со времен нашествия римских легионеров. На сцену летели реалы, доллары, пиастры, золотые кулоны и бриллиантовые колье. Путаясь в хвостах диких животных, Онанга, потеряв стыд и совесть, неуклюже метался по сцене, лихорадочно подбирая восточные дары. «Воздастся всем сразу и каждому в отдельности!» — кричал он, вызывая взрывы громоподобного хохота. В запасе у Онанги имелось два хита: «Сорри, ай эм леди» (дословно «Извините, я леди», что в переводе Филдса звучало как «Я не такая, я жду трамвая»), и «Папа воз э роллинг стоун» («Мой папа был перекати-поле»), призванные потрафить вкусам распущенной золотой саудовской молодежи. Однако необходимость исполнять хиты отпала сама по себе — золотая молодежь и без того прониклась высоким искусством племени Гдмбото. В общем, успех был полным!

…На следующее утро все столичные газеты пестрели замысловатой вязью арабского шрифта, возвестив о восхождении доселе невиданного светила на эстрадном небосклоне Эр-Рияда. Критики, захлебываясь от восторженных чувств, на все лады превозносили виртуозное владение инструментом, отточенное мастерство и очаровательную непринужденность исполнения, ну и, естественно, свое, самобытное прочтение певицей темы луны, фонтана и обездоленного карманщика. Чертовски трогательно!

Второе представление с не менее грандиозным успехом на едином дыхании прошло под сводами ресторана отеля «Бедуин». За ним последовало третье, четвертое, седьмое, двенадцатое… В гримуборной Онанги уже не хватало места для сундуков, куда тот складывал валютные и ювелирные поступления в фонд развития песенного жанра полуострова Кактусячий. Филдс недоумевал: почему никто не бьет тревогу по поводу красной опасности? Ведь одно только упоминание Тулы, Саратова и Филатова, не говоря уж об Одессе, последнего дурака наведет на мысль, что дело здесь нечисто, что длинная рука Москвы крепко вцепилась в культурную жизнь Саудовской Аравии, вцепилась и не думает отпускать.

Конечно, куда приятней купаться в лучах славы, нежели барахтаться в сомнительных авантюрах! Онанга, кстати говоря, в обход Филдса телеграфировал в лондонский музей восковых фигур мадам Тюссо с просьбой увековечить в воске свой образ; в ответной телеграмме мадам Тюссо в самых лестных выражениях расписывалась в своем восхищении непревзойденным нахальством Онанги.

Тем не менее расчет Джона Филдса оказался верным. После одного из представлений к ним в гримуборную нагрянула жандармерия.

— Я уполномочен произвести тщательный обыск на предмет кое-чего, что может вызвать, как вы уже догадались, подозрение.

— Вы не имеете права врываться в закулисную жизнь творческого индивида! — взбеленился Онанга. — Вон из гримуборной честной туземки!

— Что там долдонит эта папуаска насчет честности? — спросил жандарм подопечного. — Начхать я хотел на ее глупые доводы. Обыскать!

В жизни Онанги Мананги это были самые мучительные, унизительные минуты. Мучительные потому, что невозможно было смотреть, как саудовские держиморды рассовывали по своим карманам деньги и драгоценности, заработанные исправным трудом голосовых связок. Унизительные оттого, что он впервые, причем на собственной шкуре, ощутил явную взаимосвязь искусства и политики.

— Верни сокровища, мародер! — завопил Онанга.

— Твое сокровище — твой голос, — ответил жандарм, — Но если ты и дальше не перестанешь орать, я лишу тебя козлетонистого сокровища.

Их бросили в полицейский фургон и повезли.

— Что-то теперь с нами будет, экселенс?

Филдс ответил не сразу:

— Что бы с нами ни случилось, гастроли прошли на высшем уровне, и теперь, по закону этой страны, мы заслужили достойный отдых на том свете.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Смерть через потерю способности мыслить большими категориями.

— Это… как?

— Когда человеку снимают голову, он уже не способен мыслить большими категориями, мой друг.

— А я и с головой не способен! — вскричал Онанга Мананга. — Выходит, естьвозможность остаться невредимым?!

Им завязали глаза и куда-то затолкали. По запаху плесени Филдс догадался, что они в подземелье. Откуда-то доносились звуки концертного рояля.

— Околоток с музыкальным уклоном, — шепнул Филдс Онанге.

Лязгнул металлический засов. Их усадили и сорвали повязки. Первое, что бросилось в глаза, — огромное чучело варана и (неизменный атрибут доверительного диалога) капустный тесак.

— Итак! — рявкнул жандарм, страшно сверкая очами. — Будем зарываться в пустынный песок, удирать от вопросов, как тушканы, хорониться в жалкой тени саксаула?

Жандарм забарабанил пальцами по чучелу варана, метнув взгляд на капустный тесак.

— Простите, любезнейший, — не выдержал Филдс, — вам раньше не приходилось встречаться с инспектором Воробьевым?

— Как тут насчет больших категорий? — вмешался Онанга. — Сразу хочу предупредить, что у меня их нет и в помине.

Всем троим пришлось замолчать — звуки концертного рояля неистово загромыхали по околотку.

— «Вальпургиева ночь», — заметил Филдс. — Особенно хорошо вот это место: ря-ря-ря-бам! ти-ти-ти-блям!

— Я вам устрою такую пургенову ночь — век помнить будете! — рыкнул жандарм, пряча тесак и чучело варана в шкаф. — Увести заключенных!

Да, во многих отношениях это был необычный полицейский участок. Жандарм оказался своим человеком, работавшим на ЦРУ, Интеллидженс сервис и «Моссад». Он подхалтуривал в соседнем околотке, где инструктировал китайских революционеров, был общительным парнем, но… строго соблюдал полицейский Устав Саудовской Аравии: «Кто попал в темницу, пускай себе сидит и не рыпается, и да хранит его Аллах!»

К задержанным приставили няню весом нетто 120 фунтов. В околотке имелась камера пыток музыкой: азиатской для европейцев и евроафриканской для азиатов. Там же находился концертный рояль, за которым нередко солировала многопудовая няня — это была нестерпимая пытка и для европейцев, и для азиатов. Вдобавок ко всему наши герои умирали с голоду, потому как няня, нося им пищу, где-то на подходе к камере сжирала все без остатка и, входя с озабоченным видом, на чем свет стоит кляла бесстыжих поваров.

— Трудно? — говорила она, усаживаясь за рояль, побрякивая пустыми котелками. — Трудно штаны надевать через голову, а все остальное — чепуха!

Ее толстые мясистые пальцы дружно шлепались на клавиши, а звуки, которые при этом извлекались, были подобны артиллерийской канонаде. Рояль ходил ходуном, скрежетали педали, под задом солистки разваливался пуф, и няня, сотрясаясь четвертым подбородном, остервенело кричала: «Это Бах!»

— Дальнейшее наше пребывание здесь просто невозможно, ты не находишь? — говорил Филдс Онанге. — Если раньше я относился к Баху лояльно, то лишь здесь прочувствовал, что это за мерзкий тип, без души и сердца.

— Я не причисляю себя к категории мыслителей, — вторил Онанга, — но и до меня уже дошло, что бедняга рояль долго не протянет. Не та весовая категория у нашей няни, чтобы непрестанно измываться над элегантным инструментом.

Побег становился неминуем. Помощь неожиданно пришла в лице… жандарма.

— Шоумены! — возвестил он. — Вы обезглавлены! Разрешите поздравить вас и пожелать дальнейших творческих успехов.

Онанга в недоумении уставился на Филдса.

— Откровенно говоря, у меня было несколько иное представление о райских кущах, — заметил Филдс.

— Ну, разумеется, казнены не вы, а подставные лица — «марксистские певческие пропагандисты». Судебное разбирательство и приведение приговора в исполнение заняли девять минут — рекордный по продолжительности процесс за многовековую историю Саудовской Аравии. Принц дискредитирован по всем статьям! Задавака подал в отставку с поста министра культуры и сам, будучи премьер-министром, отставку принял, поручив себе временно исполнять обязанности министра культуры до принятия им окончательного решения по этому вопросу.

— Чем принц так досадил Белому дому? — спросил Онанга.

— Ему, видите ли, показалось недостаточной сумма, которую он получает от ЦРУ, являясь нашим штатным агентом. Пришлось поставить на место зажравшегося хапугу.

— Значит, мы свободны?

— О'кей!

Им предстояло под покровом тьмы покинуть таинственный Эр-Рияд, перемахнуть через Аравийскую пустыню к следующему месту назначения, а уж там — судя по обстоятельствам.

На прощанье, обращаюсь к Филдсу, жандарм сказал:

— За вами взрыв трикотажной фабрики, новые ракеты и профессор Тарантулов. Да хранят вас Аллах, вороной кольт и госсекретарь Бенц!

Няня неистовствовала за роялем, когда Филдс и Онанга покинули саудовский околоток.

Потасканный лендровер с астматическим придыхом из последних сил карабкался по зыбучим барханам. Нещадно жгло солнце.

— Мне не хватает воздуха, экселенс!

Негр с полуострова Кактусячий облизал потрескавшиеся губы, до отказа выжал скорость и всем корпусом привалился к рулю, издав гортанный звук, чем-то напоминающий трубный клич африканского носорога в брачный сезон.

— Еще немного — и мы у цели, — вяло отозвался Филдс, потягивая теплую, ставшую противной пепси-колу.

Смахнув песок с инструкции, он в который раз перечитал: «Миновав барханы, выезжайте на трансконтинентальное шоссе им. короля Фейсала. Проехав восемь миль в сторону границы, увидите лошадь Пржевальского (повышенной проходимости), оседлав которую следует скакать в северо-западном направлении. На погранично-пропускном пункте не задерживаться и, пришпорив лошадь, скакать дальше…» Воистину, столь неординарные планы рождаются на свет только у кабинетных чинуш ЦРУ! А кривая геморроя этих бюрократов постоянно тянется вверх.

Барханы, барханы… Им не видно ни конца, ни края…

Старенький лендровер буркнул что-то нецензурное, уперся носом в бархан и стал как вкопанный.

— Аминь! — произнес Филдс.

— Теперь ни Аллах, ни госсекретарь Бенц не сдвинут с места эту перечницу на колесах.

— А тебе не кажется, мой друг, что мы влипли в глупейшую историю, причем по собственной врожденной дебильности?

— Похоже на то, экселенс. Нас обвели вокруг пальца и выбросили за ненадобностью, как откукарекавшихся певческих индивидуумов. Принцу вмазали за дело — мавры могут подыхать!

Филдс огрызнулся:

— Уж лучше загибаться от пургеновых пассажей няни, чем пропадать ни за грош в поджаренном виде.

Но что они теперь могли сделать? Допить кислую пепси-колу? А дальше?

— Подождем до захода солнца, — отрыгнув пепси-колой, сказал Филдс, — а там что-нибудь да скумекаем. Кстати, гляди в оба: в барханах ютится бешеная змея подкласса удавчик.

Несколько часов они недвижимо валялись под лендровером, вдыхая бензиновый наркоз. Онанга в полусне начал заговариваться, предлагал руку и сердце многопудовой няне: «…Пусть я не Шопен, а шпион, я вправе рассчитывать на взаимность!..»

«Бедный малый! — думал Филдс. — Вышибал бы завсегдатаев коктейль-бара, так нет — подавай ему острую политическую борьбу, няню, овации и сокровища восточных халифов».

…Солнце клонилось к закату. Агент 6407 и агент 6408 брели куда глаза глядят, а по существу, месили горячий песок. Вдруг Филдс каким-то девятым чутьем уловил, что за ними следят. Он оглядел горизонт, но ничего, кроме барханов, плавающих в воздушном мареве, не увидел.

— Смотрите, экселенс! — сжал его руку Онанга. — Разрази меня гром, если мы не на подходе к Нью-Йоркской фондовой бирже!

Филдс всмотрелся в даль и действительно обнаружил здание. Но он готов был поклясться — это Дом ежегодных конференций домашних хозяек штата Мэриленд.

— У нас с вами, экселенс, разное видение мира.

— Однако мы сходимся в понимании того, что наш общий каюк не за горами.

— Пустынный мираж, чтоб он пропал!

За барханами кто-то звонко икнул, Филдс насторожился. Невдалеке заржала кобыла. Потом послышались чье-то сопение и звуки рояля. У Онанги стало такое выражение лица, будто он потерял чек на миллион долларов.

— Давайте помолимся, экселенс?

— Тc-с… — весело зашипел Филдс и крикнул: — Эй, кто там за барханом?!

Молчание.

— Какого черта вы играете на рояле в Аравийской пустыне?! Вам что — не хватает творческого простора?!

Из-за бархана донесся знакомый голос:

— А что мне теперь остается делать? Я уволилась из околотка в надежде попасть на третий Международный конкурс талантливых девушек в Монтевидео. И что же? В этой дурацкой стране никто толком не знает, по какому шоссе туда лучше добраться!

Филдс сел в песок.

— Няня, чтоб вас разорвало, вылезайте из-за бархана! — и добавил, обращаясь к Онанге: — Это не женщина, а сто двадцать фунтов ходячего юмора.

Сначала, покачиваясь, показался концертный рояль, затем под ним, словно атлант, подпирающий карниз, икая от волнения и шатаясь, — няня.

— Что ж, — вздохнул Филдс, — по крайней мере, будет кому сыграть отходную.

А дальше все пошло как по маслу. Кобыла, что ржала невдалеке, оказалась лошадью Пржевальского (повышенной проходимости), оседлав которую Онанга с Филдсом припустились по шоссе им. короля Фейсала. Няня до умопомрачительной скорости разогнала рояль и, пристегнувшись к нему подтяжками, устремилась вдогонку…

Вот и погранично-пропускной пункт.

— Предъявить документы!

Филдс небрежно протянул служебное удостоверение на имя кардинала Ришелье.

— Ваше высокопреосвященство, почему лошадь одна, а седоков двое?

— Энергетический кризис, сын мой, — ответил кардинал, осеняя крестом пограничного офицера. — Согласитесь, две лошади по нашим временам — непростительная расточительность. — Филдс показал на Онангу: — Нет, это не Дюк Эллингтон и даже не Мамонт-Дальский в роли Отелло. Это Старший Сноб и Пожизненный Дегустатор племени Гдмбото. Между прочим, обожает саудовцев: по вкусовым качествам и калорийности они намного превосходят его соплеменников. Сын мой, не хватайтесь за карабин! Старший Сноб уже заморил червячка одним султаном и двумя феллахами, так что оснований для беспокойства нет.

В тот момент подкатил рояль с няней.

Кардинал Ришелье снисходительно улыбнулся:

— Мы, французы, называем аккордеон роялем на подтяжках. Сделайте одолжение, пропустите эту талантливую девушку с аккордеоном.

С опаской взглянув на Старшего Сноба, офицер дал знак поднять шлагбаум. Лошадь Пржевальского и девушка с аккордеоном растворились в клубах пыли и песка.

Ночь застала путников, когда те, сбившись с дороги, безуспешно пытались сориентироваться в бескрайней пустыне, до седьмого пота загнав рояль и несчастное животное. Их мучила жажда, бил озноб, изматывал понос, но беглецы еще на что-то надеялись, чего-то ждали. Костлявая рука голода медленно подбиралась к Онанге и Филдсу, заставляя последних бросать неуверенные взгляды на лошадь Пржевальского, а порой (чего уж там!) и на няню. Сама няня, в пенсне, распластавшись на деке рояля, сосредоточенно вытряхивала блошек из ушных раковин и заплетала на ночь косичку. Становилось холодно, и, чтобы хоть как-то согреться, а скорее, чтобы отвлечься от мрачных мыслишек, Джон Филдс делился воспоминаниями.

— Немыслимое дело! — возмущенно говорил он о Боцманове. — Этот упертый боров мнил себя большим знатоком европейской культуры, этаким лингвистом-германцем, а знал-то по-немецки всего лишь два слова: «русский сволош», Он оставил светлый мир, вцепившисъ в оленьи рога, будто расставался с самым дорогим предметом в своей жизни… О Коле Курчавом скажу одно — спесивый нэпман, люмпен-пролетариат. Бандюга безнаказанно пришил с добрый десяток джинсово сумняшихся маменькиных сынков и с полсотни подпольно-хозяйственных трудящихся — на этих супчиков у него был природный нюх. Деваха по кличке Мери хотела поприжать русского классика Швайковского в качестве папаши ее незаконного ребенка, но тот смылся в Штаты, заперев напористую сожительницу в антресолях. М-да…

— Если я когда-нибудь встречу Робертса, — запальчиво воскликнул Онанга, — я переломаю ему обе ключицы!

— А ты, видать, совсем неглупый парень. Робертс понимает, что его дни в ЦРУ сочтены и что освободившуюся вакансию по праву займет мистер Филдс — во всех отношениях перспективный сотрудник. Проблема отцов и детей у нас в Управлении обострена, как нигде. А впрочем, ты бы лучше что-нибудь спел в стиле спиричуэлс или кантри.

Онанга долго откашливался и с невероятным пафосом проблеял:

— Ваши гдмботовские песни у меня уже вот где! — подала голос няня.

Оба скрючились и поникли, забывшись в тревожном сне…

Их разбудил свист и рев реактивных двигателей. Лошадь Пржевальского фыркнула и залихватски заржала.

— По коням и роялям! — скомандовал Филдс. — Пургенова ночь продолжается!..

* * *

— Робертс, — спросил доктор Уикли, — вы можете присягнуть мне в том, что эти парни окончательно вышли из игры?

— Обижаете, босс, — осклабился Робертс, — Если б вы были в Аравийской пустыне, вам и в голову не пришло задавать такой вопрос. Это безоблачная могила для ненужных людей. Инструкция, которую всучил им наш человек, четко приводит к славному трагическому финалу.

Утерев слезу, Робертс продолжал:

— Я верил в 6407 и считал, что он парень не промах. Но, позвольте, какой бесславный крах общих усилий! — Робертс имел в виду операцию «МЫ». — Работая с надежнейшим контингентом, он умудрился свести на нет все дело и не нашел ничего лучшего, чем подвизаться на поприще аппендиксов и брыжеек!

— Не забывайте про контрразведку.

Робертс отмахнулся:

— С некоторых пор она упразднена до рыбнадзора. Типичная профессиональная мимикрия.

— Это меня больше всего и волнует!

— Не вижу особых причин для волнений, босс. Возьмите, к примеру, Саудовскую Аравию. Там наши люди упразднены до ловцов варанов, работают старательно, но, следует отдать им должное, не слишком убедительно.

Доктор Уикли нетерпеливо передернул плечами и повел бровью:

— Значит, Тарантулова, ракеты и трикотажную фабрику… сворачиваем?

— Другого выхода нет. Этот баламут Филдс так напачкал и наследил, что…

— Ладно! Повременим. Только учтите, Робертс, если славный трагический финал провалится, вам придется поменяться местами с мистером Филдсом.

* * *

Фантастика! Мистика! Иллюзион!

Голова, руки, ноги, кажись, на месте… Способность мыслить большими категориями, кажись, не утрачена…

А воздух! Влажный, напоенный благовониями! Амброзия! Нектар! Над головой вьются лианы, вполголоса треплются туканы. Какой аленький (7 на 8) цветочек! На него садится красавица (5 на 9) бабочка и ах! вот недоразумение — падает замертво! Цветок ядовит, не теряйте бдительность, если желаете перекусить на дармовщинку в тропической лесу! Бабочка дуреха, а ты не будь ротозеем.

Джон Филдс, Онанга Мананга и няня после длительного сумасбродного перелета над облаками понемногу приходили в себя…

Дело было так. Помчавшись за улетающим самолетом, они наткнулись на базу американских ВВС. Лошадь прогнали. Когда няня катила рояль по посадочной полосе, никто из обслуживающего персонала не обратил на это внимание — мол, приземлился очередной летающий саркофаг (так на базе именовали «Старфайтеры»). К няне подрулил бензовоз для дозаправки, но она, отпихнув бензовоз, подкатила к транспортному «Боингу» и, едва не опрокинув «Боинг», шумно погрузилась туда вместе с роялем. Кабина пилота оказалась пуста. Филдс долго прилаживал наушники, копался в приборной панели, не ведая, как взлететь. Тут Онанга ненароком зацепил какой-то рычаг, няня взяла жизнеутверждающий аккорд, и… неуклюжий лайнер взмыл в небеса под звуки шаловливого скерцо.

Филдс скинул наушники, разрывавшиеся от проклятий, устало передохнул и популярно разъяснил, что представляет собою «Боинг»:

— Одна из последних модификаций авгиевой конюшни, ее летающий прототип. Сюда можно впихнуть все — от стада зубробизонов с Аляски до электронно-прослушивающей аппаратуры всех миссий при ООН. Горючее у нас на исходе, курс извилист и беспечен, и если нас не развалит флаттер, то, возможно, нам крупно повезет и мы будем сбиты ракетой класса «солнце — воздух — и — вода», запущенной в мирных целях с мыса Кеннеди.

— О, воздухоплавательно-симфоническое состояние! — патетически взвизгнула няня. — Где ты, Монтевидео, либретто моей мечты?! Талантливая девушка в лице порядочной женщины мчится к тебе на строптивом Пегасе! Лечу-у-у!..

Онанга сморкнулся в чехол для сиденья:

— Тирада — что надо!

В смотровом стекле обозначилась полусфера горизонта, медленно плыли к земле ватные облака. Рядом появились два аэроплана с опознавательными знаками ВВС Монте-Карло.

— Каким таким ветром занесло сюда этих милых пташек?! — восхитилась няня.

— Так я и знал, — сказал Филдс, заряжая кольт. — Монте-Карло и дня не может прожить, чтобы не сунуть нос в чужие дела.

Он дважды выстрелил через стекло — аэропланы один за другим кувырнулись вниз.

— Друзья… — тихо и торжественно произнес Филдс, — я нарушил герметичность и приношу свои извинения, но я не мог поступить иначе с этими монтекарлистыми птахами. Няня! Онанга! Если мы случайно выживем, то, клянусь шприцем с мутной жидкостью и всеми отравленными конфетками, Джон Филдс навсегда завяжет со шпионским ремеслом! Позвольте вас расцеловать!..

Здесь «Боинг» дернулся, шарахнулся вбок и, дико взревев, вошел в вертикальный штопор. Друзья вместе с роялем сделали пять сальто-мортале, крикнули «Чао!» и лишились чувств…

…Фантастика! Мистика! Иллюзион!

— Нет, все-таки позвольте вас расцеловать! — сказал Филдс, словно загадочный сфинкс или даже феникс восстав из боингова пепелища.

Расцеловав Онангу и няню, он снял с ветки фуксии заболтавшегося тукана и чмокнул его в лоб.

— Мы спасены! Пускай это не Монтевидео, но тем не менее — ура!

— Ур-р-раа!! — подхватили Онанга, няня и тукан.

Не знали воздушные пираты, что фортуна забросила их на континент, еще не открытый цивилизованньм миром, на экваториальный материк. Необъятные пространства утопали в первозданных тропических лесах, где, перебиваясь с улиток на воду, влачил жалкое существование доисторический человек. Он падал ниц при раскатах грома, плакал от страха при виде молнии, часто хворал и постоянно раздражался своей безынтересной дубинисто-шкурной житухой. Правда, иной раз он нет-нет, да и тянулся к знаниям — как чувствовал, ханыга, что подотстал в своем развитии!

Вот на популяцию таких доисторических ханыг и набрели наши путешественники. Как они были голодны! Ох, как они были голодны!! Кругом все ядовито, хоть и чертовски красиво, туканы стали нервными и раздражительными, наслушавшись няниного Баха (няня протискивалась сквозь джунгли с роялем, уцелевшим после катастрофы). Над ними подхихикивали донельзя распущенные мартышки, норовя засадить в путников тухлым бананом. За ними волочился тридцатиметровый удав — его, видите ли, няня заворожила! А ночью! Кто-то плевался, ухал, сопел, мяукал, по-матерному свиристел… Мистика, кошмарики, бррр!

— Экселенс, глядите, впереди дымок!

Под ногою Филдса хлопнул раздавленный тропический клоп, воздух наполнился запахом фосгена.

— Дымок? Да это настоящая газовая атака!

Выйдя на лужайку, путники увидели трех первобытных людей у костра. Двое, чавкая от удовольствия, обгладывали грудинку, а третий, лежа поодаль, ковырял в зубах костью антилопы. Заметили и четвертого — он следил за трапезой из-за огромной каменюги.

Как ни голоден был агент 6407, однако не смог удержаться от замечания по поводу слежки:

— И здесь шпиономания!

— Этот четвертый так же голоден, как и мы, экселенс.

— Как ты наивен, дорогой мой.

Друзья, движимые зовом желудка, вплотную подошли к доисторическим людям. Те, смерив их томным взглядом, даже не шелохнувшись, продолжали пиршество.

— У них что, близозоркость? — удивилась няня.

— Скорее, дальнорукость, — сказал Онанга.

Филдс как можно приветливее выкрикнул:

— Здравствуй, племя заводное, узколобое!

Никакой реакции.

— Ам-ам-ам-ам!! — подпрыгнув, завопил Онанга, проведя костяшками пальцев по своим ребрам — получилось мелодичное звучание ксилофона.

Ноль внимания.

— Что ж, — тяжело вздохнул Филдс, обращаясь к няне, — вы еще не забыли каприччиозу Жоржа Мдивани?..

Победа! Победа над темнотой, заскорузлостью и доисторическим невежеством! Первобытный человек, стряхнув тысячелетнюю сонную одурь, с помощью Джона Филдса и его друзей научился читать, писать, считать, обсчитывать, а также мыслить большими категориями. Было образовано государство Центральная Ханыгия. В результате всеобщего голосования Филдса избрали Главным Схоластиком, Онангу Манангу — Тайным Регрессором, а няню — Знаменитой Поэтессой.

После выборов Главный Схоластик толкнул речь:

— Дорогие доисторические ханыги! Вот вы и свиделисъ с передовыми умами двадцатого века — мною, Онангой Манангой и няней. Мы (это чтоб вы знали) профессиональные шпионы, раз и навсегда порвавшие со своим шпионским прошлым. Вы спросите: откуда взялись шпионы? Должен сказать, что вопрос уходит корневищем если не в эпоху образования коры, то, как минимум в период возникновения подкорки. Вскоре после того, как исчезли динозавры и птеродактили (птеродактиль — это такая летающая пичуга, смахивавшая на кусок кровельного железа, которая своим щебетом вызывала разрыв сердца у динозавра), на земле появились стайки затюканных приматов, их шпыняли все кому не лень — от саблезубого тигра до пещерного попугая. В конечном счете, примат нашел в себе силы стать человеком и покончить с террором всех этих зарвавшихся саблезубых попугаев. К тому времени мы и относим появление первого шпиона. Как показали раскопки, среди целых и невредимых останков питекантропов обнаружен изуродованный черепной свод австралопитека, что дает основание считать австралопитека первым шпионом в стане питекантропов. С парнем обошлись не самым лучшим образом — ему проломили череп. Вывод однозначен: не следует работать чересчур грубо и прямолинейно. Надо мя-я-ягче, то-о-оньше, аккура-атней!.. Пример первобытного шпионства нашел последователей — специалистов в области дубины и шкуры, а позже — плаща и кинжала. Шпионили где могли и как умели. Волна шпиономании прокатилась через все эпохи и века, захлестнув не одну империю, не одно государство…

И вот, дорогие ханыги! Джон Филдс предлагает вам государственность, свободную от шпиономании. Живите разгульно, мните своих доисторических девок и не волнуйтесь, не переживайте, что, схоронившись за каменюгой, на вас пялит зенки ханыга-сородич. Всякий анахронизм (это чтоб вы знали) будет задушен в объятиях социальной справедливости! Ребята! Раньше ширину вашего кругозора стесняла нищета мысли. Теперь с этим покончено!! Виват!! (Речь была опубликована в клинописном органе «Ханыга ньюс энд виват рипорт»). На увесистых страницах того же органа между Филдсом и Онангой завязалась перепалка по вопросу о том, кто из них в государстве должен Думать, а кто — Делать. Тайный Регрессор обвинил Главного Схоластика в однобокости и злоупотреблении. В полемику включилась Знаменитая Поэтесса, колючим стихом разнявшая отцов отечества. Делать обязаны все, сказала она, а Думать — те, у кого варит котелок. Просто, но сильно! По няниной просьбе вопрос о котелке в «Ханыга ньюс» не дискутировался.

Еще никогда Филдс, он же Хихиклз, не ощущал такого душевного прилива, столь пьянящего состояния личной ответственности за судьбы доисторических ханыг. Филдса превозносили, лелеяли, о нем слагались народные дифирамбы, пелись песни и плясались пляски, его беспрерывно варящий котелок выбивали на каменюгах, за которыми уже никто не прятался. Не прятался ли?..

— Экселенс… ах, простите, Главный Схоластик! — доложил Тайный Регрессор. — Знаменитая Поэтесса влепила затрещину одному ханыге.

— В чем его вина?

— В слежке, шпиономании.

— Вот как? Что делал этот паршивец?

— Схоронившись за каменюгой, следил за оплодотворением тропической тли.

— Та-ак…

— Теперь он, видите ли, утверждает, что тянулся к знаниям.

— Какой цинизм!

И чтобы положить конец слежке, Филдс поручил Онанге учредить ведомство по борьбе со шпиономанией среди граждан Центральной Ханыгии. Составили штатное расписание (147 тыс. человек), утвердили месячный оклад (84 съедабельных улитки плюс 3 земляных червя в качестве поощрения) и разработали «Положение о пресечении». Членам ведомства вменяется в обязанности четкий негласный контроль за ханыгами, действия которых могут быть истолкованы как проявление шпиономании. Контролировать надлежало всех и повсюду, где только возможно, вплоть до спальных лежанок. На заподозренных в шпиономании заводились клинописные досье, брались отпечатки пальцев в помете дикого вепря, и все это упрятывалось в каменную картотеку, доступ к которой не имела даже Знаменитая Поэтесса.

— Ну что, — не без гордости спрашивал Филдс Онангу, — сдержал я клятву, данную в «Боинге»?

— Еще в тот памятный день, когда я встретил вас в гуще старушек, — восхищенно отвечал Онанга, — я понял, что вы человек слова.

Они степенно шли в неприступную картотеку, где хранились сотни тысяч клинописных досье; Филдс, удовлетворенно хмыкая, вертел досье в руках, пробовал на зуб и, прищелкивая языком, хватал Онангу за обшлага его шкуры:

— Я рад, что мы завязали с таким паскудным прилипчивым пережитком, как выслеживание себе подобных, что мы уморили шпиономанию в самом зачатке и коллективно разрешились от бремени.

— Отныне землепашец будет спокойно пахать землю, пекарь — выпекать калачи да пышки, инженерно-технический работяга — изобретать кувалдометр, а творческая интеллигенция… гм… творить и воспевать!

— Кстати, напомнил! Хотел с тобой посоветоваться, как с Тайным Регрессором, — сказал Филдс. — Тебе не кажется, что наша доисторическая творческая интеллигенция страдает… шпиономанией? Застарелый хронический недуг! Гипертрофированная фантазия, переутюженное восприятие действительности, отсутствие сдерживающих факторов и все такое прочее. Это им не так, то им не этак. Сам был суперзвездой — вспоминаешь?

— Да, экселенс.

— Значит, слушай. Подбери надежных людей и внедри куда надо, можешь воспользоваться услугами няни, только тактично, не слишком возбуждая нашу славную поэтессу.

Филдс нежным взглядом окинул картотеку с досье. «Я не усну спокойно до тех пор, покуда с корнем не выкину шпиономанию за пределы Центральной Ханыгии!»

С того памятного разговора минул год. Главный Схоластик утопил в слезах двести пятнадцать восстаний общественности, в том числе доисторических лекарей.

— Чем им так не по душе мой принцип лечения? — спрашивал Филдс Онангу. — Ты, конечно, не помнишь «обезьяний процесс» в Штатах, где хотели смешать с грязью светлое учение Дарвина. Ничего-то у них не вышло — учение живехонько и поныне. Но вот что интересно. В наших больницах ханыги лечатся по принципу естественного отбора: выздоравливает сильнейший. А эскулапы мне все уши прожужжали о каких-то снадобьях! Я полагаю, бессмертное учение Дарвина, за которое мы подрались у себя дома, должно здесь развиться и углубиться.

Сколько пертурбаций претерпела Центральная Ханыгия — всего не перечесть! Свободная от шпиономании и других социальных язв, Ханыгия разглядывала с интересом незнакомое лицо своего грядущего, но близозоркость и дальнорукость туманили ей взор…

— Я люблю вас, няня!

Ничто человеческое не было чуждо людям в непролазных тропических лесах. Они влюблялись и ненавидели, смеялись и рыдали, били морды и лобзались. А наши друзья?

— Няня, я вас люблю, любите меня обратно!

— Идите вы к чертовой бабушке со своею любовью!

Им тоже, оказывается, человеческое не было чуждо. Возник классический треугольник, где Онанга любил няню, няня любила Филдса, а Филдс самого себя.

— Она не хочет подчиниться моей мужской воле! — жаловался Онанга Филдсу. — Не знаю, с какой стороны лучше подойти.

— С подветренной. Или со стороны рояля.

— Вам смешно, экселенс, а мне не до смеха…

— Хочешь житейский совет? Назови женщину умной — и любая дура сделает все, что ты пожелаешь.

Онанга Мананга почесал затылок:

— Экселенс, поэтесса противится стать моей. Но почему?

— Да потому, — раздражаясь, ответил Филдс, — что няня достаточно умна, чтобы не выйти за мужчину, который настолько глуп, чтобы на ней жениться!

Кто в этой ситуации больше всех страдал? (Доисторические ханыги.)

* * *

Дорогой читатель! Технический прогресс глазами пентагоновского спутника-шпиона открыл доселе неизвестный материк в экваториальной широте Титанического океана. Пентагон совместно с ЦРУ снарядил экспедицию в составе 14 вышколенных сотрудников. Для мистера Робертса это было первое морское путешествие такого рода. Тринадцать вышколенных сотрудников после высадки на материк были смыты в океан огромным цунами. Робертс, ухватившись за раму портрета доктора Уикли, каким-то чудом уцелел…

— Войдите! — сказал Филдс.

Скала у входа в Филдсовы апартаменты сдвинулась и перед Главным Схоластиком предстал мужчина в отрепьях с физиономией, заросший щетиной.

— Вы помещали объявление в «Ханыга ньюс»?

— Да, — ответил Филдс. — Мы.

— Вам нужны новобранцы для регулярной доисторической армии?

— Да.

— С месячной ставкой 57 съедабельных улиток плюс один червячок?

— Да!

— Дубина и шкура высылаются по почте до востребования?

— Да! Да!

— Так вот, — заключил щетинистый, — я пришел сказать, чтобы здесь на меня не рассчитывали.

Мужчина в отрепьях зашаркал к выходу.

— Постойте! — окликнул Филдс. — Вы уронили портрет! Разрешите, я вам помогу…

— Благодарю вас. Это доктор Уикли.

— Да, я вижу. Что-о-о??!! Повторите, что вы сказали?!!

…К Джону Филдсу постепенно возвращалась способность мыслить большими категориями. Как мог он, агент 6407, не узнать в отрепьях скотину Робертса?! Вот к чему ведет полный разрыв с любимой профессией! Робертс болтал без умолку, как счастлив видеть сослуживца живым и невредимым, как он скучал по Филдсу, как истерзался в раздумьях о незабвенном образе лучшего друга. И вот те на! Какая встреча!

— Скажу по секрету, я в Ханыгии не первый месяц, и мне у вас чертовски нравится. Народ уж больно приветливый. Правда, хлебом их не корми, любят восставать против законного правительства; ну, это, как мне сдается, национальная доисторическая черта всех ханыг. Только попрошу ничего не говорить обо мне вашему, как его, Тайному Репрессору — точит зуб еще с Африки: мол, сунул его Робертс в третий класс парохода, а ему первый подавай. Ишь, звезда Эр-Рояля!

— Послушайте, одиозная фигура, — не очень дружелюбно изрек Филдс, — с какой такой стати вы околачиваетесь в Центральной Ханыгии? У нас, между прочим, со шпионами долго не чикаются: суровая дубина законодательства свершит правосудие, опустившись на вашу лысину.

— О! Да вы еще и пламенный оратор! А насчет шпионов — правильно: ату их, злопыхателей, ату! Не привык лебезить, но скажу честно, что узнаю хватку настоящего разведчика, агента 6407.

Робертс порылся в карманах штанов, вернее, в том, что от них осталось, вытащил грязный носовой платок и осторожно его развернул.

— Ах, облом! Пусто… Не иначе, как потерял.

Встав на четвереньки, он принялся ползать вокруг Филдса и что-то вынюхивать.

— Старая лиса Робертс взял след советского агента! — вскричал Филдс.

— И взял бы, черт меня побери! Да только нет их у вас. Пока.

Распрямившись и тряхнув лохмотьями, он торжественно произнес:

— Приказом директора ЦРУ за № 6407 вы награждаетесь Крестом Филера! За неимением Креста Филера позвольте вручить вам, дружище, скромный носовой платок, в котором тот содержался некоторое время.

Робертс, кончиками пальцев ухватив платок, бросил его, как мокрицу, на грудь Главного Схоластика.

— Примите мои искренние поздравления, коллега!

— Должен вас огорчить, Робертс, — сказал Филдс, перекинув платок на лысую макушку цереушника, — насморком я не страдаю.

Робертс взял «гостевую» кость антилопы и с умным видом поковырял в зубах.

— Никак не возьму в толк — вы агент ЦРУ или прибалдевший диктатор допотопной общины?

— Разве это настолько несовместимо, Робертс? Чем я хуже Аль-Абд Гамаси?

— Система, которую вы здесь насадили, в вашей аранжировке не звучит. Вы — угнетатель. Это очевидно. Крах не за горами, прошу учесть. Куча рваных калош — все, что от вас останется!

— Ха-ха-ха!!

— Прохиндеи сбросят оковы, вступят в ООН и сожгут ваше чучело на глазах у русских корреспондентов. Конечно, для доктора Уикли, который, кстати, души в вас не чает, это будет удар ножом в спину. И от кого? От несравненного Филдса!

Насупившись, он замолчал, соскребая ногтем комочки краснозема с портрета босса.

Филдс не устоял, чтобы не задать давно терзавший его вопрос:

— Как там Швайковский?

Робертс оживился:

— Ваш протеже подался в малый бизнес. Не берусь судить о достоинствах его пера, но то, с каким вдохновением он начищает башмаки на Пенсильвания-авеню, уже само по себе говорит о том, что перед вами незаурядная личность.

— Похоже, в Советах не очень-то жалеют о Швайковском?

— Смею вас уверить, русские отлично понимают, для чего он нам нужен: Америка нуждается в постоянной рекламе — сгодится любая бездарь, любой освистанный или зажравшийся талант, лишь бы с советским гражданством. Как это у них говорится? — дурную траву с поля вон. Славянам традиционно присуще чувство ненависти к предателям. Такой космополитичной нации, как американцы, этого не понять…

— Что вам от меня надо? — спросил Филдс.

— Если бы вся Россия схватила чемоданы и пожаловала в Штаты — мы упразднили ЦРУ. Однако даже ребенку понятно, что этого не случится. Вот почему ЦРУ сегодня, как никогда раньше, нуждается в таких парнях, как вы! Вот почему Америке и Западу, как никогда раньше, необходимы швайковские, очаровашки мери, коли курчавые, хмыри и глухие графини тулуповы!.. Джон, ваше место сейчас там, в логове Северного Медведя, а не в тропическом захолустье. Постарайтесь это понять.

Вдруг, как бы со стороны, Джон Филдс услышал свой ответ:

— Кажется, вы меня убедили, Робертс.

— А насчет Центральной Ханыгии не волнуйтесь. Здесь ни один шпион не останется безнаказанным! Олл райт?!

Весть о том, что Тайный Регрессор и Знаменитая Поэтесса намерены сочетаться законным браком, не сходила с уст жителей Центральной Ханыгии. Поговаривали, что Другом Семьи в рабочем порядке станет Главный Схоластик. Все это хоть как-то отвлекало доисторических ханыг от повседневных нужд и треволнений.

— Я счастлив, — сказал Филдс Онанге, — что твоя затяжная сексуальная атака на поэтическо-музыкальную крепость блестяще завершилась. Как бы там ни судачили злые языки, вы подходящая пара!

— Она — само совершенство, изящество! И следует отметить, интересно трактует Баха!

— Слов нет, пушинка обворожительна и до шкодливости смазлива, будто дикая лань. О свадебном путешествии я уже позаботился. Не возражаешь, если мы проведем его втроем? Ну-ну, ревнивец, уже и скуксился. Я буду наставником молодых, не более того.

— Что за путешествие, экселенс?

— По морям и волнам в туманную даль. Прощайте, цивильные ханыги! Эй, трикотажная фабрика, ракеты и профессор Тарантулов, встречайте свадебный кортеж!

Онанга Мананга чуть не проглотил собственный язык:

— Экс… экс… экселенс, кто же тогда станет управлять государством?

— Нет ничего проще! Всегда найдется сотня-другая пробивных дураков, которые не прочь вкусно есть, сладко спать и разъезжать по стране на бесплатных буйволах с целью поднятия духа доисторических трудяг.

Негр с полуострова Кактусячий запричитал:

— Скажите мне правду, экселенс, кто он, этот аноним, свернувший набекрень ваши светлые мозги с большими категориями?

«Сказать, что ли?» — думал Филдс.

— Так велит мне долг солдата, — соврал он. — Упрись я или заартачься, меня расстреляют.

— Расстреляют вас?! Кто?!

— Угрызения совести. Насмерть.

И свадебное путешествие началось. Сначала друзья и молодожены вплавь на рояле добрались до мыса Георгия Первообразчика, затем, гонимые бореем, проплыли вдоль континентального шельфа Республики Берег Курьезной Фурии и, плутая в географических названиях, обогнули выступ имени Битвы-за-Свой-Угол, прироялившись в бухте Льва Самойловича Обетованного. А дальше, вспомнив опыт воздушных перелетов, аннексировали самолет межбейской авиакомпании «Милок, Сизиф и Козий пуп», взяв курс на Черное море. Нарушив государственную границу, Филдс принял решение катапультироваться всем вместе, дружным скопом, не считая рояля.

Известная Шарабано-Алкашская обсерватория, затерянная в труднодоступном скалистом массиве, устремив в утреннее небо недремлющее око телескопа, вела наблюдение за летающей тарелкой, пикирующей по заданной траектории со стороны пищеблока высокогорного санатория «Магнолия». Тысячекратное увеличение телескопа позволяло различить на тарелке золотистый ободок с надписью «Общепит», а также следы соуса «Южный».

Старший научный сотрудник обсерватории Илья Мовсисянович Кук, проглотив слюну, продолжил наблюдение. В дневнике «Опознанные и неопознанные космические объекты Шарабано-Алкашского автономного округа» появилась запись: «Вслед летающей тарелке обнаружена летающая вилка. Суммируя эти сложные космические явления, можно сделать вывод, что причиной, их породившей, были возмущения в системе, условно обозначаемой нами Гермесовой (по имени мифологического бога-снабженца Гермеса)». Илья Мовсисянович Кук, как, впрочем, и все сотрудники обсерватории, работал в белых тапочках, дабы вовремя узреть пылинку под ногами, чтобы она, случайно попав на окуляры телескопа, не привела к досадной ошибке, подобно той, когда открыли «космическое бревно».

Илья Мовсисянович, припав к окулярам, еле выдавил одно слово: «Инопланетяне…» Падающий конгломерат состоял из парашюта и рояля, где в немыслимых позах копошились живые существа. Рука астронома выводила в дневнике: «Спускаемый аппарат чем-то похож на концертный рояль фирмы «Блютнер». Инопланетяне, застряв в ветвях тополя, предпринимают отчаянные попытки достичь Земли. Различаю члены, отдаленно напоминающие людские. Свершилась вековая мечта человечества! Мы на пороге эпохального открытия! Да здравствует крепнущая дружба между Шарабано-Алкашским автономным округом и представителями внеземных цивилизаций!»

Не выдержав чрезмерного эмоционального напряжения, Илья Мовсисянович Кук под радостные возгласы младших научных сотрудников выскочил из обсерватории и устремился на помощь инопланетянам.

— Я Илья Мовсисянович Кук! — тяжело дыша, приветствовал он космических пришельцев, висящих вниз головой на древесном суку. — Добро пожаловать на хлебосольную Шарабано-Алкашскую землю!

Однако смекнув, что инопланетяне не знают земного языка, Илья Мовсисянович принялся жестикулировать, играть мимической мускулатурой лица и издавать нечленораздельные восклицания, убежденный, что космические пришельцы должным образом оценят его межгалактические языковые способности.

— Что за ахинею несет внизу этот кретин в белых тапочках? — спросил Онанга Филдса.

— Откуда такой разлюбезный кривляка? — не выдержала няня.

— А вы, конечно, ожидали увидеть духовой оркестр и школьников с букетами, — сострил Филдс. — Чудак принял нас за посланцев Аэлиты, желает войти в контакт и выяснить намерения.

— Не беспокойтесь за наш земной язык, приятель! — крикнул Филдс астроному. — Мы им владеем так же свободно, как своим собственным.

Илья Мовсисянович, зачарованный, не сводил глаз с пришельцев.

— Многоуважаемые инопланетяне! — голосом, вибрирующим от волнения, начал Илья Мовсисянович Кук. — Мы верили и ждали, надеялись и уповали, сомневались и не сомневались (лично я не сомневался), что где-то вы существуете, развиваетесь, размножаетесь, внося тем самым свой посильный вклад в науку о Вселенной, раздвигая ее горизонты. Мы представляли вас то чудовищами, то роботами, а то и вообще сплошной кашицеобразной жижицей, способной растолковать многие наболевшие вопросы. Но вы, сломав все прежние представления, свалились на нас простыми, незамысловатыми существами с ногами, руками и, если так можно выразиться, кумполом. Бесспорно, вы далеко скакнули в своем развитии — ваше межпланетное фортепиано говорит само за себя. Наверное, вы ухихикаетесь, когда увидите земную прикорнувшую науку, в бессильном оптимизме грызущую чудеса мироздания. Человечество покажется вам неидееспособным. Но, как говорится в книге «О чем поведал телескоп» (И.М.Кук, изд-во «Высь»): «Нам нечего ждать пряников от Вселенной. Взять их руками партийных, советских и профсоюзных организаций — наша задача». Приветствуя желанных небесных гостей, мы, поденщики науки, не останавливаясь на достигнутом, заверяем вас, посланцев других миров, что приложим все силы и знания, чтобы оправдать ваше высокое доверие!

Филдс долго раскачивался па суку, прежде чем нашел подобающий ответ:

— Уважаемый собрат по маразму, простите, по разуму Илья Мовсисянович Кук! Дамы и господа! Не покривлю душой, если скажу, что межпланетные контакты доставляют мне огромное удовлетворение, приводят в состояние вселенского экстаза. В нашей далекой неспокойной Черной Дыре есть мнение, что планета Земля, и в частности хлебосольная Шарабано-Алкашия, является тем идеальным закутком в безмолвной Вечности, где формируются новые, восхитительные отношения между членистоногими продуктами генетических катавасий — людьми. Вы, земляне, еще не дознались, откуда взялось мироздание, а мы, чернодыровцы, считаем сейвопрос перелопаченной третьестепенной ерундистикой. Нас волнуют действительно глобальные проблемы, в частности квадромонополифоноактивные всплески в квазимодопивоводоконкретных субстанциях. И мы найдем решение этих задач, вот увидите!

Несколько слов о культурном уровне. Представляете, за каких-то семь-восемь миллиардов световых лет он у нас, я бы даже сказал, несколько возрос. Наша славная женщина-мать эмансипированна. (Филдс ткнул пальцем в рядом висящую няню.) Расовые предрассудки завуалированны. (Филдс ткнул в Онангу.) И в Черной Дыре нет места рафинированному сюсюканью, расхлябанности и перлюстрации.

Приветствуя землян, мы отмечаем, что наши встречи были полезными и конструктивными. Такие астрофизические сходки устраняют недоверие и подозрительность между галактиками, укрепляют национальную безопасность как хлебосольной Шарабано-Алкашии, так и неспокойной Черной Дыры. Позвольте выразить надежду, что наши межпланетные взаимоотношения послужат примером для невмешательства во внутренние дела других галактик!

— А сейчас, — сказал Филдс, — нам необходимо сбегать за космическими аксессуарами — дельтагаммашифермамо-структурами — и уж потом ознакомиться с планетой.

Илья Мовсисянович расплылся в улыбке:

— Могу достать отличный шифер. Мама будет в восторге. О цене договоримся сразу или после знакомства с планетой?

Тут сук, на котором висели пришельцы, не выдержал и с хрустом обломился. На плечах Ильи Мовсисяновича, как виноградные гроздья, повисли Филдс, няня и Онанга Мананга.

— Расслабьтесь! — прикрикнула на астронома няня. — Если вы будете тужиться, то не сможете перенести нас через горный массив.

Фиддс сжалился над Куком:

— Решено! Вы с нашей межзвездной няней подождете здесь. К дереву с галактическим роялем никого не подпускать.

— Даже правоохранительные органы?

— Их-то как раз в первую очередь. И не надо анонсировать наше появление из глубин Вселенной. Любопытным скажете, что рояль вместе с массовиком-затейником (Филдс показал на няню) выбросили отдыхающие санатория. Уяснили?

— Можете на меня положиться!

И тогда двое космических пришельцев, сделав ручкой счастливому астроному и растерянной няне, стремительно понеслись по крутым склонам скалистого массива, превосходя в ловкости горных архаров.

— Ну, дружище, — прыгая с отвесного уступа, на лету кричал Филдс, — как тебе нравится такое свадебное путешествие?

— Пусть я и без ума от няни, — твечал Онанга Мананга, балансируя над пропастью, — но, как учит старая мудрость, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Разве я не прав, экселенс?..

* * *

Линда Грейвс — шпионка? Да кто бы мог предположить? Это какой-то бред сивого мерина! Ведущие телеграфные агентства мира смакуют сенсационный провал: «Кто вы такая, миссис Грейвс, чтобы вмешиваться в чужие дела?» (Агентство Монте-Карло), «Скандальное разоблачение дамы сомнительного свойства» (Франс пресс), «Доколе Советы будут третировать безвинных представителей нашего посольства?» (ЮПИ), «Линда Грейвс: мне до обидного грустно расставаться с полюбившейся Россией» (Телеграфное агентство Центральной Ханыгии) и т. д. и т. п.

Однако ж маска сброшена. В течение 24 часов миссис Грейвс обязана упаковаться, с тем чтобы впредь не мозолить глаза ни коллегам по посольству, ни кое-кому еще.

…Она ждала Филдса инкогнито на квартире знакомого бразильского дипломата в надежде поболтать перед дорогой. Обследовав комнаты на предмет наличия «жучков», Линда, кроме сливовой косточки с мини-магнитофоном, ничего не обнаружила и несколько успокоилась.

— Хелло, Линда!

— Хелло, Джон! Здесь недурно, правда?

Он подошел к бару:

— Коньяк, мартини?

— Лучше водку. Ты слышал о Робертсе?

— Я два дня как в Советах.

— Наш ловкач заделался генерал-губернатором какой-то Центральной Хламидии, живет в свое удовольствие, раздает интервью, в общем, устроился по-царски. Я видела негатив, где он, выпятив челюсть, лыбится на фоне звездно-полосатого флага и собственного обгорелого чучела.

Филдс пригубил коньяк:

— Между нами говоря, Линда, ему преподнес Центральную Ханыгию… угадай, кто? Простофиля Джон Филдс.

— Отдать лавры этому фанфарону?! — воскликнула Линда. — Сэм терпеть его не может.

— Какой еще Сэм?

— Ты мне только не завирай, что не знаешь Сэма Уикли. Он же мой семнадцатый по счету любовник после Фрэнка Синатры, Генри Киссинджера и других выдающихся американцев.

— Прости, я не в курсе столь пикантных нюансов.

— Старикан немощен и слаб, но что поделать — нравится ему Линда Грейвс, хоть ты удавись. «Детка, — говорит он мне, — чем я хуже очкастого жирдяя Киссинджера?» «Мой седенький резвунчик, — отвечаю я, — Кис тебе и в подметки не годится. Единственное, на что способен Генри в постели, — это зудеть по поводу советского экстремизма. А ты у меня настоящий мужчина и джентльмен». Ну, что касается первого, то не приведи господь женщине хоть раз иметь дело с такой разновидностью измочаленных ловеласов, как бедняга Сэм. В остальном он вполне приемлемый клиент.

— Да, если не считать, что он мой босс, он и для меня в остальном вполне приемлем.

— У тебя с ним проблемы, Джон? — спросила Линда, забросив недвусмысленный крючок.

«Вот оно, долгожданное всевластие! — подумал Филдс, он же Хихиклз. — Стоит клюнуть на крючок красавицы Линды — и старикашка Уикли в моих руках!»

— Мне как-то неловко говорить с тобой на эту щекотливую тему… — скромно заметил Филдс, повалив Линду Грейвс на бразильскую софу из крокодиловой кожи…

Когда они встали, Филдс развил свою мысль:

— Босс подобен флюгеру. Стоит Робертсу напустить ветер на Филдса, как старикан тут же поворачивается по ветру.

— Если у тебя есть какие-то проблемы с боссом, я, наверное, смогла бы помочь, — сказала Линда, недвусмысленно взглянув на Филдса.

«Да что она, не понимает, что ли?»

— Конечно, кое-какие проблемы существуют… — ответил Филдс, вторично повалив Линду Грейвс на софу из крокодиловой кожи…

Когда они встали, Филдс продолжил начатую мысль:

— Босс как флюгер. Но почему от этого должен страдать именно я? Правда, страдает еще и наше общее дело, однако, по-видимому, это обстоятельство его мало волнует.

— Насколько я полагаю, у тебя все-таки есть проблемы с боссом?

«Умнейшее животное! Нет, она просто невыносима!»

— Линда, что за дьявольщина! Проблемы, разумеется, есть!.. — вскричал он, в третий раз повалив ее на софу…

…Когда они встали в девятый раз, Филдс хотел было поймать вконец утерянную мысль, но Линда его опередила:

— Вот теперь я действительно убедилась, насколько серьезны твои проблемы. Я все улажу, не горюй. Но при одном условии…

«С тобой, пожалуй, станешь измочаленным кочетом, — подумал Филдс. — В этом аспекте старикану можно лишь посочувствовать».

— Ты ставишь условия? И это после того, что между нами было?

— А разве между нами что-то было?

— Послушай, Линда, — сказал Филдс, — я, конечно, не Френк Синатра и не Генри Киссинджер, но если ты надеешься, что во время любви я способен еще и петь о советском экстремизме, то, право, не слишком ли многого ты от меня требуешь?

(Авторская ремарка: через шесть часов фонограмма их разговора будет прослушана доктором Уикли.)

Линда Грейвс сделала несколько торопливых глотков и глубоко затянулась сигаретой.

— Что правда, то правда! Тебе до них далеко. Предлагаю сделку. Хочешь сесть на место Сэма Уикли?

— Предположим, что хочу.

— Без «предположим».

— Хочу!

— Ты должен меня убить.

— С большим удовольствием, но как бы не ошибиться креслом.

— То есть?

— Вместо кресла старины Уикли не очутиться на электрическом стуле.

— Очень просто. В убийстве Линды Грейвс обвинят Сэма Уикли.

— А в некрологе напишут: «Пуля, пущенная Сэмом Уикли из окна кабинета штаб-квартиры ЦРУ, настигла несчастную миссис Грейвс, когда та пила водку в компании Джона Филдса на квартире бразильского дипломата в СССР». Я как очевидец засвидетельствую, что пуля влетела через форточку и, срикошетив от крокодиловой кожи бразильской софы, напрочь укокошила невинную женщину.

— С тобой не соскучишься…

Филдс усмехнулся:

— Когда из нормального человека делают круглого идиота, это всегда интересно. Кстати, каким образом ты собираешься «все уладить», будучи на том свете?

— Сейчас сюда придет Сэм Уикли, — сказала Линда. — Он находится в России по приглашению Общества охраны нерукотворных памятников, а на самом деле — в связи с моим… отъездом. Так сказать, для поднятия тонуса. Джон! Я так несчастна! О каком тонусе может идти речь, когда мне все осточертело! Эта газетная трескотня, безрадостная перспектива одинокой женщины… И все из-за него! Напрасно ты мне не веришь.

— Как я могу тебе не верить после того, что между нами не было?

— Было! Было! Вот, возьми скорее ампулу с цианистым калием и положи мне в рот, как только сюда заявится этот противный старикашка под видом участкового врача для поднятия моего тонуса. Ты запрешь его в квартире, и он будет обвинен в убийстве. Слышишь, кажется, чьи-то шаги за дверью?!.

Филдс раздавил ампулу и запихнул ее в выразительный рот Линды Грейвс. По квартире разлился запах горького миндаля. Линда, закатив глаза, окаменела с сардонической ухмылкой на лице.

— Врача вызывали?

— Пожалуйста, доктор, проходите.

— Что это за амбре?

— Цианистый калий.

— Кто-то отравился?

— Вашей догадливости можно позавидовать. Отравилась шпионка.

— Что ж она так?

— Да так вот. Мне вас придется здесь запереть. Вместе с отравленной.

— Это еще зачем?

— Предсмертная хохма. Я займу ваше место.

— Мое место?

— Да. Стану выписывать РЕЦЕПТЫ ОТ РУССКОЙ ИНФЛЮЭНЦЫ.

— Где отравленная шпионка? Не возражаете, если мы сначала ее вылечим, а затем сдадим властям?

— Не возражаю, если мы поступим и в обратном порядке. Линда, ты где?

— Я там же, где пила водку. Мне уже лучше…

— Вот видите, доктор, что бы мы без вас делали!

Врач подошел к Линде и стал расстегивать пуговицы на ее батнике.

— Оставьте меня, Блекмен! — крикнула Линда Грейвс. — У вас и раньше это получалось не слишком грамотно, как, впрочем, и все последующее. Джон, налей мне еще водки. Все прошло на высшем уровне — с боссом у тебя не будет никаких проблем.

— Доктор, или как вас там, — сказал на прощанье Филдс, — можете сходу положиться на миссис Грейвс, причем в буквальном смысле, если вам неймется от собственных проблем. Однако в том, что они у вас действительно серьезны, ей необходимо убедиться не менее девяти раз кряду. Славься, комедия дель арте!

Спускаясь в лифте, Филдс вспомнил известное изречение Сенеки: «Корпус фемина есть шокинг», что в его, Филдсовой, интерпретации звучало как: «Чем приметнее формы их, тем страшней содержание».

Противный старикашка Уикли выскользнул из рук Джона Филдса, так в них толком и не побывав.

* * *

«Милый Вадик! Кролик пришелся к столу. В маринаде он удивительно вкусен, а с миндальной подливой просто кулинарное чудо. Его белое мясцо — самого высокого качества. Если бы повар не торопился, а кролик не лягался, было бы еще вкуснее.

Ваша Ольга Кукишзон».

После дешифровки:

«Босс! Филдс оказался надежным парнем. Проверка с т. н. цианистым калием это подтвердила. Его мужские качества заслуживают самой высокой оценки. Если бы недотепа Блекмен не спешил, а Филдс не был столь резок, инсценировка могла выглядеть совсем натуральной.

Ваша Линда Грейвс».

«Дорогая Ольга Кукишзон! Рад, что кролик понравился. Как только прибудете в Родные Пенаты, скажу вам все, что думаю о вас и об этом кулинарном чуде.

Ваш Вадик».

После дешифровки:

«Подлая тварь! Теперь я знаю, чем приворожил тебя 6407. Ты поставила под сомнение мое мужское естество, за что и получишь сполна, как только возвратишься в Лэнгли.

Твой Вадик Уикли».

* * *

«Что такое трикотаж в жизни человека?» — написал директор трикотажной фабрики первую строку своего доклада, да призадумался, а мысль в мозгу держал. На ту беду… директор обложился словарем Даля, Большущей Энциклопедией для Юношества и «Справочником начинающей швеи-мотористки». Н-да, звучит слишком обыденно и малоубедительно. «Что такое трикотаж в жизни коллектива?» Уже лучше, но опять-таки нет охвата. «Что такое трикотаж в жизни этнической популяции?» Совсем не глупо, но не хватает философского обобщения на молекулярном уровне, меткой политической закваски. «Что такое трикотаж в жизни всего прогрессивного человечества, борющегося за независимость и территориальную целостность земного шара?» Вот это подходяще! Доклад назывался «Народное трикотажное достояние» и подготавливался к прибытию на фабрику почетного гостя из Южного Вьетпунга.

Когда-то фабрика числилась в передовых, выпускала нижнее белье по заниженным ценам, но те времена канули в лету. Фабрика перебралась из кирпичного здания в ветхий сарайчик, попробовала было выпускать верхнее белье по завышенным ценам, но и здесь потерпела фиаско. А в кирпичном здании расположился НИНИ МЕНЯ (научно-исследовательский номенклатурный институт межведомственных единичных нетипичных явлений), объектом исследований которого и стала трикотажная фабрика. На материалах о трикотажной фабрике, ее производственной проблематике в НИНИ МЕНЯ за какой-то месяц было защищено семь докторских и пятнадцать кандидатских научных диссертаций. Так что же такое трикотаж в жизни человека? В НИНИ МЕНЯ знали ответ на этот вопрос лучше, чем где-либо еще.

К приезду товарища Ха Тху предприятие взяло обязательство наладить производство фасонных бюстгальтеров под девизом «Грудью отстоим копенгагенские конвенции по воздушному пространству Южного Вьетпунга!»

Директор фабрики вызывает старшего мастера: «Как там наша продукция?» «Сейчас узнаем, — отвечает старший мастер и вызывает просто мастера: — Как там наша продукция?» «Сейчас узнаем, — отвечает просто мастер и вызывает передовую работницу фабрики: — Как там наша продукция, Валентина?» «А что я? — удивляется Валентина. — Спрашивайте у директора — ему виднее». Тогда старший мастер семенит к директору с твердым, исчерпывающим ответом: «Вам виднее»… И которую ночь директор пьет валерьянку, ворочается с боку на бок, воздыхает в думах о судьбе своего нескладного трикотажного детища. «Надо поскорее перебираться в НИНИ МЕНЯ», — решает он и мгновенно засыпает.

В то время как директор трикотажной фабрики спал, в американском посольстве заканчивались последние приготовления. Филдсу оставалось предначертать финал операции, однако его это мало беспокоило, поскольку агент 6407 целиком положился на интуицию негра с полуострова Кактусячий.

План операции, продуманной до мельчайших подробностей:

Онанга — лидер. Филдс — переводчик.

Они приезжают на фабрику в такси к началу комплексного обеда. Их встречают директор и др.

Затем они поднимаются на стол сортировки белья, где Ха Тху произносит пламенную патриотическую речь. (Бурные, продолжительные аплодисменты. Звучат оптимистические возгласы.)

После летучего митинга в защиту движения умиротворения высокий гость знакомится с технической оснащенностью предприятия и незаметно подкладывает в прядильный станок мину замедленного действия. (Аплодисментов не слышно.)

Товарищ Ха Тху благодарит коллектив и руководство за теплый прием.

Переводчик забывает перевод непередаваемой игры слов, извиняется и просит его подождать, пока он сбегает в такси за словарем. Он убегает.

В это время взрывается мина замедленного действия. (Аплодисментов не слышно из-за взрыва.)

Развязка операции целиком лежит на совести КПД мины.

Такси «Волга» плавно подкатило к ветхому сарайчику трикотажной фабрики. Из такси вышли двое диверсантов: лидер негритянского движения умиротворения и его персональный эрудированный переводчик. Крепкие рукопожатия и долгие восторженные поцелуи. Высокий гость направляется в прядильный цех и словно распрямившаяся пружина взлетает на стол для сортировки белья, за ним вскакивает персональный переводчик.

— Дабл бабл квинта кварта синга пура увер тюра!

— Здравствуйте, товарищи! — переводит Филдс. (Гром аплодисментов.)

— Прононс манонс кинонс!

— Привет вам от борющихся негров полуострова Кактусячий! (Овация.)

Далее следует краткий обзор сложившегося положения.

— Коварные планы терпят крах! — переводит Филдс. — Левацким ультра неймется! Двое убитых, трое раненых — таков безрадостный итог встречи полиции Эр-Рияда с демонстрацией содержателей борделей, прошедшей под лозунгом «За улучшение жилищных условий!» (Возгласы протеста.) Мы спрашиваем: кто попирает статус-кво? Персона нон грата, товарищи!

Немного лирики:

— Я верю, настанет время, когда, вздохнув полной грудью, мы скажем: наконец-то дождались! И бросим силы туда, куда надо!

И под конец:

— Пусть крепнет и наливается соком несгибаемый бамбук сплоченности вокруг светлых идеалов, завещанных борцами за справедливость! (Бурные, продолжительные аплодисменты. Возгласы: «Долой марионеточные режимы!», «Нет — прихлебателям и другим элементам!»)

Ответное слово берет директор, за ним — передовая работница Валентина, которая, в частности, говорит:

— Нечего выпячивать свое нутро, господа хорошие! Хотите заграбастать дивиденды — не выйдет! Я не допущу, чтобы от прямого попадания головки с эквивалентом поникла такая замечательная голова, как наш директор. Так вам она и поникнет, ждите! У нас каждый готов отдать себя производству нижнего белья, а если сложится международная обстановка, то и верхнего. Фабричная женщина, следуя зову совести, мобилизует себя на материнство, зовет к новым свершениям, клеймит позором и заявляет протест! Большое вам спасибо, товарищ Тьфу! Спасибо от простой, бесхитростной женщины! (Долго не смолкающие аплодисменты. Никто не желает приниматься за работу. Звучит народная песня «Стенька Разин атаман!».)

А время летело невероятно быстро. Дело близилось к концу рабочего дня, но летучий митинг никак не собирался улетучиваться. Филдса охватило волнение. Он стал делать Онанге условные знаки, но тщетно — лидер не обращал на них ни малейшего внимания. Тогда Филдс, он же Хихиклз, решился и громогласно объявил, что товарищ Ха Тху из-за понятной застенчивости не говорит о своем сокровенном желании осмотреть прядильный станок. Желание гостя — закон.

— Этот экспериментальный станок — гордость фабрики, — пояснил директор. — Он собран по рекомендациям НИНИ МЕНЯ. Валентина, объясни, пожалуйста, гостю принцип действия свежей струи отечественной технологии.

— Так, значит, вот это — движок в пятьдесят лошадей. А вот это — коробка передач. Здесь расположен карбюратор, вот здесь — тормозные колодки и коробка сброса едких газов. На выхлопе стоит жигулевский глушитель. Включаем скорость — завертелась коробка передач. Подбавляем газу — пошла шерсть!

Сарайчик закачался, заходил ходуном, разрываемый изнутри мощными децибелами. Директор, силясь перекрыть невообразимый шум, кричал переводчику: «Как нравится гостю свежая струя?!» «Слишком громко струится!» — кричал в ответ Филдс. Вдруг Филдс увидел нечто удивительное: товарищ Ха Тху, извиваясь, целеустремленно лезет в станок, прижав к сердцу будильник с миной. Станок визжит, как резаный парась, но продолжает вырабатывать продукцию. Вот следует интервал, и… о чудо современной технической мысли! — идет кучерявая масса с прелыми носками, трусами, шнурками и еще многим таким, чего никогда не смогла бы предвосхитить самая воспаленная передовая мысль! С невероятным усилием станок выбросил в коллектив работников подошву и заглох.

— Жаль, — заметил директор, — что гость сейчас лишен возможности обозреть столь богатый ассортимент нашей продукции. Товарищ Ха Тху, вылезайте!

Валентина почувствовала что-то неладное:

— Слышь-ка, ты, гран персона нон статус-кво! Вылазь! Будет тебе в нем мараться! Это дело наше, бабье! А твое дело защищать сверните… сверните… свернитет да в джунгфли ревизио… ревизоров не пущать!

Из чрева передовой мысли донесся слабый голос мужественного борца: «Ва мбы так!» Тут Филдс смутился, засуетился и признался, что, к своему стыду, забыл транскрипцию непередаваемой игры слов «Ва мбы так». Как ни убеждали его окружающие, что они и без транскрипции понимают неустрашимого гостя, им так и не удалось убедить в том переводчика — профессиональная гордость не позволила ему положиться на эрудицию аудитории. Поэтому переводчик со скоростью пули вылетел на улицу и, с тревогой оглядываясь на фабрику, быстро сел в такси. Взрыв раздался, когда счетчик высвечивал число 13…

— Теперь прямо, — подсказал Джон Филдс водителю такси. — Мы произвели фужер, то есть фураж, то есть фурор в трикотажной промышленности, и это позволяет сделать вывод, что промышленность на правильном пути.

Только сейчас шпион заметил, что за рулем сидит женщина с лицом, полным энтузиазма и затаенной информации.

— Послушайте, откуда вы взялись? — не выдержал агент 6407. — Впервые встречаю столько мысли на одном женском лице.

Круто развернув машину в темном тупике, женщина остановила такси и выключила счетчик.

— С вас шесть рублей и четыреста семь копеек, — ледяным тоном произнесла она. — А для начала зовите меня мадам Дубова-Ясенева. Так будет лучше в наших общих интересах…

ФИЛОСОФОЧКА, или МАДАМ, С КЕМ ВЫ СОТРУДНИЧАЕТЕ?

Взрыв трикотажной фабрики гулким эхом раскатился по кабинетно-коридорным лабиринтам больших и малых инстанций. Самоуверенное возбуждение сменялось приступами тишайшей апатии. Прецедент! Помимо фабричного сарайчика, взрывной волной шарахнуло НИНИ МЕНЯ, где дозревали три докторские и тридцать три кандидатские диссертации. К счастью, серьезных жертв на фабрике не отмечалось, если не считать, что поникла замечательная голова такого замечательного человека, как директор, да у одной бесхитростной женщины, мобилизованной стать матерью, случился истерический припадок со словами: «Сверните ревизоров в джунхфли!»

Онанга Мананга без шнурков и трусов, наголо остриженный свежей технологической струей, был отчислен из Института почвоведения и выдворен из Советов. Негр с полуострова Кактусячий (по некоторым данным) успешно сдал вступительные экзамены в Сиамский изюмоведческий горно-обогатительный университет с зоологическим уклоном. Онанга получил поздравительную телеграмму от Вадика Уикли по случаю завершения учебы в Советах, а также послание соболезнования императора Центральной Ханыгии, его цереушного августейшества Робертса I, где тот распинался в заверениях по поводу безвременной кончины от предстартовой железы Папы Всех Детей. Что же касается Филдса, то дела его, оказывается, были не такими уж плачевными. Но об этом чуть позже…

Капитан Шельмягин и лейтенант Воробьев ерзали на стульях в кабинете полковника Ведмедятникова. Над полковником довлел злой рок в лице майора Пронина, стиль работы которого полковник не столько уважал, сколько недолюбливал. Недопонимал он и лейтенанта Воробьева, старавшегося во всем копировать майора — плоть до привычки в трудные минуты многозначительно покрякивать.

— Товарищи, — сказал полковник, — как известно, положение непростое. Вчера я получил взбучку на ковре у майора Пронина…

Ведмедятников осекся, хотел было почесать за ухом «гыпсовой кыски» (как он именовал бюст бородато-усатого Карла Маркса), но, передумав, продолжил:

— Не вам объяснять, что майор Пронин в нашем деле является собирательным образом товарища, пришедшего из высокохудожественных криминалистических произведений, значит, дело не в его звании, а в занимаемой должности. Если следовать логике товарища Пронина, то шпион давным-давно в наших руках. Однако если следовать логике фактов, которые, как известно, вещь, да к тому же еще и упрямая, то шпиона в наших руках нет. Положение осложняется и тем, что, я дословно цитирую товарища Пронина: «…враг сильно и коварно подкован. Но мы должны быть подкованы еще сильнее, коварней и, я не боюсь этого слова, хорошо. Мы помним, как агент 6407 беспардонно запустил пятерню в ротовое отверстие агронома села Крысиное, известно также, что затем он переехал в город, убрал пенсионера Боцманова, и убрал, я не боюсь этого слова, хорошо. Наконец, он вырвался из-под больничной негласной опеки рыбнадзора, подвизался вместе с чернокожим приятелем в саудовском стриптоматическом варьете, присвоил себе право выступать от имени доисторического человека, ввел в заблуждение массовика Кука с затейником женского пола, и ввел, я не боюсь этого слова, хорошо. Сейчас враг скрывается в посольстве могучей державы, откуда (по нашим данным) гримасничает, строит нам морды и делает это с серьезными намерениями».

Процитировав майора Пронина, Ведмедятников добавил:

— А ты, лейтенант, переоценил свои рыболовецкие способности — за гримасами каракатицы не разглядел мурло шпиона.

Шельмягин, не выдержав, рассмеялся.

— Между прочим, капитан, ты сам позволял расслабляться нашим «слесарям» в туалете у Хмыря — и к чему нас это привело? К тому, что мы по сей день тянем-потянем ус гражданина Боцманова, и все безрезультатно.

— «Слесаря» нам погоду все равно бы не сделали, товарищ полковник. Не тот уровень.

— Ага! — сказал Ведмедятников. — Что доступно кесарю, недоступно слесарю, так что ли? Нет, друзья, в таком случае, у нас дело дальше каракатиц не пойдет. Отсебятина — дочь шапкозакидательства, как говаривал еще мой прадед, подневольный шапкозакидатель Саввы Морозова. Ну, это к слову. А теперь о главном…

Полковник Ведмедятников еще не отдавал себе отчет в том, что подсознательно вступает в противоборство с укоренившейся, всесильной пронинщиной.

* * *

Тем временем Джон Филдс обосновался на новой конспиративной квартире в городе М. Из-за океана прилетела шифровка: «Реставрировать инфраструктуру, учитывая печальный опыт операции «МЫ». Босс». Филдсу предстояло вновь подыскать надежных людей, сколотить крепкий подрывной аппарат и вредить, вредить, вредить. Люди нужны были волевые, целеустремленные, фанатичные. Но вот беда — где их взять-то, волевых фанатиков? Однако усилия Джона Филдса не пропали даром — такие люди нашлись. И были они тоже законспирированы, но только на свой лад, по-дилетантски примитивно. Вышел Филдс на них весьма необычно. Шпиона постоянно беспокоил потолок, который в определенное время суток начинал сотрясаться, осыпая, Филдсову квартиру грязноватой, как прошлогодний снег, штукатуркой. Все было б ничего (черт с ней, со штукатуркой!), если бы однажды Филдс, взглянув на потолок, не обнаружил ужасные трещины, с каждым новым сотрясением расползавшиеся по сторонам, будто щупальца гигантского спрута. Тогда он решительно поднялся к верхним соседям, чтобы прикинуть приблизительный срок крушения потолка и заранее оговорить размеры компенсации за нанесенный материальный, а также моральный ущерб.

В квартире находились пятеро склеротичных отголосков глубокой старины: бабушки-двойняшки, еще одна старушка и двое старичков, чинно попивавших чаек.

— Кто в вашей гоп-компании старейшина? — обратился к ним Филдс.

Все пятеро туповато уставились на незваного гостя.

— Я спрашиваю, кто здесь ответственный квартиросъемщик?

— А зачем тебе это, божий агнец? — спросила старушка. — Хочешь откушать чайку?

Филдс начинал выходить из себя:

— Послушайте, вы, старая кошелка! Если вы откажетесь раскрыть причину периодического сотрясания моего потолка, я прибегну к репрессалиям!

— Не убий, милущий! — зашепелявили старички.

Бабушки-двойняшки и старушка, упав на колени, заголосили:

— Сгинь, узурпатор!

Филдс глазищами пожирал старичков и старушек:

— Ну, отвечайте же, разэдакие помазанники!

— Старообрядцы мы, соседушка, — произнесла старушка, — из секты трясунов Восьмого созыва. Потому потолок твой ходуном ходит, как мы обряд свой справляем. Не погуби, касатик!

Бабушки-двойняшки, схоронившись за чуланом, прятали в платочки вставные челюсти и крестились.

— Выходит, — сказал Филдс, — такая вот конспиративность?

— Истину глаголишь, милущий, — поддакнули старички.

— Истину, истину! — поддакнула старушка.

Звали этих троих Кольчик, Лизочек и Бобочка. В секте трясунов велась Летописная книга, куда заносились имена выдающихся сектантов, их дела и отличительные черты оных. Вся троица была занесена в Летописную книгу.

Филдс прочитал:

«Кольчик — скопец республиканского значения. Трясется самозабвенно. Среди мирян является посланником архангела Гавриила и Божьей Матери.

Бобочка — заслуженный перевозбужденец-сотрясатель крупноблочных перекрытий, стен и потолков. В годину всесвятского потопа сотряс универмаг «Тысяча мелочей», профтехучилище и два детских садика.

Лизочек — девственная народная вещунья. В секту трясунов переметнулась из секты ворчунов из-за идеологических разногласий с руководством секты. Дает бесценные (по установленным тарифам) рекомендации относительно непорочного зачатия».

О бабушках-двойняшках в Летописной книге давалась краткая справка, что они являют себя однояйцевыми близнецами и представляют в секте фракцию иерихонистых дев.

Да, это были настоящие фанатики, люди, преданные своему делу до самоотречения. Конечно, у каждого из них имелись маленькие недостатки, не отражавшиеся на работе. Лизочек, памятуя о былых временах, заливала, что в недалеком прошлом якобы отбывала повинную в качестве канделяброносительши у царевича Дмитрия Убиенного. Кольчик вспоминал, как, состоя на службе при Бахчисарайском орденоносном фонтане, взрастил плеяду высококвалифицированных евнухов. Бобочка, оседлав любимого конька — сотрясение крупноблочных перекрытий, — договаривался до того, что многолетним плодом своего сподвижничества на ристалище перевозбужденца-трясуна называл нынешние развалины римского Колизея.

Однако кто действительно поразил Филдса, так это вдруг ввалившийся в квартиру духовный пастырь секты Вагиналий Зевесович Фефелкиндт.

— Перпен, — представился он Филдсу, — что означает «персональный пенсионер».

Никаким он персональным пенсионером не был, так только, одно название, но Филдс внутренне собрался — ведь речь шла о каком-никаком, а пенсионере. Сама судьба, стало быть, ставит вопрос о его компетенции в деле налаживания контактов с пенсионерами. «Синдром Боцманова» прочно сидел в голове. Следовательно, вызов принят!

У Вагиналия Зевесовича был уникальный по размерам нос. Всякие носы повидал на своем шпионском веку Филдс, но столь внушительный, мясистый, с лиловыми прожилками — встречал впервые.

— Знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказал духовный пастырь. — Вы думаете, что мой шнобель неподходящ для конспирации. Говорите, не стесняйтесь.

Филдс нашелся:

— Отнюдь! С вашим пеликанистым рубильником мы станем ворочать такими делами — закачаетесь! Дарую вам конспиративную кличку.

— Не томите, умоляю!

— С этого дня вы — Перпенуум Шнобиле. Категорически поздравляю, милущий!

Секта трясунов, к немалому удивлению Филдса, была неплохо организована, имела солидную материальную базу, которая зиждилась в основном на старушках-побирушках, ворочавших миллионными финансовыми операциями при вокзалах, около церквушек, в подземных переходах и подворотнях.

— У нас имеется свой связной, — похвастался Перпенуум Шнобиле. — Охромелый дурдомовец Лаптев, зачнутый в подпитии.

— Превосходно! — одобрил Филдс — Я доволен. Нам нужны доморощенные кадры.

Конспиративно, как уже отмечалось, секта оставляла желать много лучшего. Один лишь духовный пастырь со своим несоразмерным органом обоняния за километр бросался в глаза. Кольчик, Лизочек и Бобочка — ударная старая гвардия — неуемную тягу к сотрясенчеству прикрывали душистым чайком с бубликом. Составлявшие фракцию бабушки-двойняшки при малейшей опасности хоронились за чуланом, пряча в платочки вставные челюсти. Что касается охромелого дурдомовца Лаптева, зачнутого в подпитии, то он вообще плевать хотел на конспирацию и в качестве связного с очумелыми глазенками носился на костыле между старушками-побирушками, духовным пастырем и старой ударной гвардией. Однако худо-бедно, так или иначе, это была организация.

Огромную, если не сказать — богатырскую, идейно-политическую нагрузку добровольно взвалил на себя Перпенуум Шнобиле, буквально изнемогая от обилия собственных дум и прожектов касательно переустройства государственных формаций всех стран мира, вплоть до островов Зеленого Мыса.

— Кто теперича сподобится загрызть диктат? — витийствовал Перпенуум Шнобиле. — Где ты, вездесущий лыцарь с печатью и образом, где твой донкий ход и верный копьеносец дон Пердо Дзуритто? Как говорится, все смешалось в доме Цыбульских, наша вертепная матушка-земля несется в тартарары. И я не удивлюсь, коль узнаю, что смердящий Ванька Грозный, встав из гробика, гаркнет окрест: «Мадемуазель Росея! Куды ж ты котишь свои оглобли?!»

— Это очень любопытно, — остужал его Филдс. — Но вы, милущий, уходите в сторону от главного направления всей нашей деятельности — вредительства. Идеологические вакханалии следует подкреплять практическими шагами. А где они, эти шаги? Кроме пустобрехства Кольчика и Бобочки, шепелявия однояйцевых бабушек-двойняшек да психопатичной прыти дурдомовца Лаптева, я пока ничего не вижу. Стихию надобно укрощать, милущий, и направлять в нужное русло.

Перпенуум Шнобиле не заставил себя долго расхолаживаться и представил Филдсу свои, совершенно свежие на этот счет, соображения.

В секте трясунов прошли жаркие дебаты по вопросу о вредительстве. После того как Кольчик укусил Бобочку, а Лизочек окатила чайком бабушек-двойняшек, большинством голосов при одном воздержавшемся (дурдомовец Лаптев) по обсуждавшемуся вопросу была принята резолюция. В конце заседания состоялся обряд трясунов, в результате которого в торжественной обстановке обвалился потолок Филдсовой конспиративной квартиры.

Дело сдвинулось с мертвой точки.

Резолюция, принятая сектой трясунов по вопросу о вредительстве, являла собой расплывчатый и туманный документ. Она изобиловала такими грамматическими и стилистическими вывертами, что не оставляла никакого сомнения относительно прогрессирующего старческого слабоумия ее авторов. Слово «вредить» трактовалось узко, односторонне, с оглядкой на ангелочков, апостолов и Божью Матерь. Самое большее, на что служители культа были способны, это (цитируем) «сотрясти Управление по борьбе с культом личностей Шарабано-Алкашского автономного округа».

Был образован Фронт национального вредительства во главе с Перпенуум Шнобиле (ФНВ). Кольчик и Бобочка возглавили соответственно Революционный и Повстанческий комитеты. Фронту требовалась ударная группа, фаланга, которую поручили сколотить дурдомовцу Лаптеву, — это формирование носило название КЮМ (Комитет юродствующих молодчиков).

О дочерней организации Фронта «Женщины против пошлости» будет сказано ниже.

Становой хребтиной Фронта национального вредительства, его указующим перстом являлся, как вы понимаете, Филдс, он же Хихиклз. Никакие ухищренческие выкрутасы Перпенуум Шнобиле, никакие революционно-повстанческие потуги Кольчика и Бобочки, никакие юродствующие вылазки дурдомовца Лаптева не шли в сравнение с огромной, кропотливой, повсечасной работой агента б407.

Кадровые старушки-побирушки денно и нощно, аки пчелки, трудились на ниве привокзально-церковных операций, подпитывая Фронт всемогущим червонцем.

Гимн Фронта национального вредительства начинался словами:

Сам духовный пастырь подумывал над тем, как вознестись в святые. Провернуть это было делом пустяшным — позолотив ручку архигамадрилу Всея Руси товарищу Крутикову.

После холостых оборотов, связанных с болезнью роста, Фронт национального вредительства на практике доказал, что достоин нести свое высочайшее, ко многому обязывающее наименование.

На Запад полетели шифровки следующего содержания:

«С корнем вырвано двадцать восемь фонарных столбов в парке культуры им. Вотдыха».

«Подожжены 144 урны и 273 почтовых ящика».

«Замучены две редкие по красоте гадюки в городском зоопарке».

«В общественных местах искусственно насаждаются скученность, сумятица и неразбериха».

«Народный лексикон расширяется за счет таких речевых оборотов, как «мне достали», «сегодня давали», «на прошлой неделе выкинули» и др.».

«Старушками-побирушками пущены в дело керенки и рейхсмарки Вильгельма Третьего, которые изымаются нумизматами из числа сотрудников ОБХСС».

«В городском метрополитене случайно обнаружен ридикюль вдовы внучатого племянника Уинстона Черчилля с неопубликованными мемуарами покойного явно претенциозного толка — наша работа о целью придать свежий импульс традиционному недоверию между Британией и Россией».

«Не оставлены без внимания сифилитики и филателисты: первые получили по почте набор марок из серии «На страже здоровья», вторые — ценные бандероли с культурами бледных спирохет».

«Каждому четвертому жителю города подсунута бумага: «Конфиденциально! В собственные руки!», а дальше идут слова, от которых волосы встают дыбом и в жилах стынет кровь: «Мафиози Джузеппин! Ждите дядю!»

«На фальшивые макулатурные талоны, печатание которых налажено Фронтом, можно обменять все, начиная с автомобильных покрышек и кончая расположением начальства». И т. д. и т. п.

Что ж, доктору Уикли оставалось удовлетворенно потирать руки, а мистеру Робертсу — скрежетать зубами в далекой Центральной Ханыгии. Успех Фронта национального вредительства был налицо.

Однако, как обернулось вскоре, у Фронта оказались могущественные и, по меткому определению Перпенуум Шнобиле, «зафантомасенные» конкуренты, невидимой стеной встававшие на пути. Плотину, как всегда, прорывает именно там, где меньше всего ожидают пробоины. Фронтом планировалась крупная акция по массовым пищевым отравлениям, шедшая под кодовым названием «На три метра против ветра». План находился в завершающей стадии, когда святой Перпенуум Шнобиле стал получать сведения о пищевых отравлениях в городских столовых. Выходит, их опередили? Но кто?

Запланированные мероприятия по травле рыбы в реках и водоемах так и остались на бумаге — рыба, словно по команде, организованно сдохла перед глазами Фронта национального вредительства. И здесь, получается, их обошли?

Проникнув в сферу общественного транспорта для создания «транспортной проблемы», Фронт обнаружил там такой несусветный хаос, столь острую нехватку средств доставки населения и путаницу в графиках, что оставил всякие попытки вмешаться в эту область.

В системе здравоохранения Фронт национального вредительства почувствовал себя жалким приготовишкой: больничные коридоры ломились от вновь поступивших, уровень медобслуживания был порою настолько низок, что говорить о каком-то дополнительном вредительстве означало бросать тень на светлые идеалы Фронта.

Куда бы с отчаяния ни кидались революционные повстанцы Кольчика и Бобочки, на приступы каких крепостей ни шли бы фалангисты дурдомовца Лаптева, у них всякий раз опускались руки — неуловимые всемогущие соперники повсюду опережали их вредительские порывы.

— Матка боска, что происходит?! — взывал Перпенуум Шнобиле к Филдсу. — Фронту сдавили горло! Мы связаны по рукам и ногам, как запропащее стадушко безмозглых баранов! Где ты, донкий ход с печатью и образом…

— Успокойтесь, милущий, — отвечал Филдс. — Я знаю, кто ставит нам палки в колеса. Шельмягин и компания, уж поверьте мне на слово.

— Да кто он такой, этот Шельмягин?! Неужто Фронт обмякнет под напором компании каких-то шельмецов?

— Милущий, вы наделены Божьим даром провидца. Давайте оставим сферу обслуживания, здравоохранение, транспорт, экономику, политику и вернемся к фонарным столбам, ридикюлям и гадюкам. Поверьте, так будет куда надежнее.

…И в скором времени Фронт национального вредительства был, что говорится схвачен за руку милицией в городском цирке, где Кольчик с Бобочкой провоцировали бенгальских тигров полакомиться дрессировщиком и где приставучие старушки-побирушки клянчили горстку соломы «про черный день» у полусонного бегемота, а дурдомовец Лаптев, затеяв потасовку с кенгуру, был нокаутирован последним под площадную ругань святого пастыря, вступившего в перебранку с матерщинником какаду.

Первой встрепенулась Лизочек, проинтуировав опасность.

— Многострадальцы, божьи фронтовики! — свистнула она. — Разбегайсь!!

Филдс, Лизочек и бабушки-двойняшки каким-то чудом унесли ноги от разъяренных тигров, озлобленного бегемота, агрессивного кенгуру, какаду-матерщинника и милиции…

А вопрос вопросов, кто же те конкуренты, на прямой обскакавшие Фронт национального вредительства, так и повис в воздухе.

Агент 6407 радировал доктору Уикли: «Мы можем развалитъ все что угодно, вплоть до римского Колизея, но нам не под силу сотрясти институты общества,где орудует ваш покорный слуга».

* * *

Филиал всемирной организации «Женщины против пошлости» размещался на одной из тихих улочек города М, в дощатом помещении бывшей купеческой Думы, фронтон которого венчали голопузые купидоны с толстозадыми феями.

Если задаться вопросом и подсчитать, сколько всего на белом свете женских объединений, то получится астрономическая цифра — 5,859 952! Они растут как грибы после обильного дождя и, независимо от течений и направлений, несут в себе заряд противления засилью резких, грубых, безнравственных, мнящих о себе бог весть что мужчин.

Девизом нашей организации служил известный тезис теоретика движения, великого итальянского мыслителя, имя которого — то ли Беломорро, то ли Велоспорто — утеряно историей: «Пошлость — это некая скромная, инфантильная девушка, с черного хода постучавшаяся на ночлег в Дом Человечества и вышедшая наутро через парадную дверь хамоватой бабенкой». Не предполагал темпераментный итальянец, что его раздумья о людских пороках лягут в основу целого движения, послужат вдохновением в борьбе значительной части женского населения Земли.

В секретариате Филиала, как всегда, царило многозначительное оживление. Шустрые бабушки-двойняшки вели учет вновь вылупившихся членов этой массовой организации. За три месяца существования Филиал насчитывал в своих рядах свыше двухсот женщин, активно выступающих против пошлости во всех ее отталкивающих проявлениях. Методы работы Филиала были скрыты и труднодоступны постороннему глазу. Сюда входили: а) сбор информации о пошлости в радиусе 153 км к востоку и 2486 км к западу от дощатого помещения бывшей купеческой Думы; б) регистрация выявленной пошлости в статистических целях; в) борьба с пошлостью всеми доступными и недоступными средствами; г) участие в экскурсионных круизах по местам, традиционно славящимся душком с пошлятинкой; д) проведение разъяснителъно-познавательной работы, показ иллюстраций и короткометражных кинофильмов о предмете изучения, ретроспективный анализ его предыстории и перспективное осмысление настоящего. (Сложновато, но приемлемо.)

Шефство над Филиалом всемирной организации «Женщины против пошлости» взяла дивизия подводных лодок, личный состав которой проходил боевую выучку в кустистой местности городской окраины. Часто общаясь с женщинами из Филиала, подводники убеждались в потребности активисток ближе ознакомиться с предметом изучения и осмыслить его с тем, чтобы эффективнее бороться. Пока не выпьешь чашу до дна и не испытаешь все на себе, поверяли активистки свои благородные помыслы бойцам в задушевных беседах, не поймешь, каково другим. Следует отдать должное бойцам — они с полуслова усекли, чего от них хотят, и не ударили в грязь лицом: раз надо, значит, надо.

Сектор по зарубежным связям возглавлял с виду ничем не приметный мужчина, хорошо владевший собой, языком и наделенный от природы изысканными манерами дамского угодника. Звали мужчину Агапий Иоаныч Никворок. Догадливый читатель, конечно, сразу понял, что это за хлыщ. Почему «Никворок», догадаться просто, если прочитать слово «Коровкин» наоборот.

Мадам Дубова-Ясенева после знакомства в такси не открыла Филдсу свою агентурную принадлежность. Она являлась заместителем Лизочка (директора Филиала), и это все, что знал шпион о женщине с лицом, полным энтузиазма.

— Как это так, ни с того ни с сего, мадам очутилась в нашей организации? — спрашивал Филдс Лизочка. — Вы как профессиональная вещунья могли бы и копнуть прошлое своей заместительницы.

— Я и копнула, и поинтересовалась, — оправдывалась Лизочек. — Да все впустую. Придется, видно, обратиться к блюдечку.

— К спиритизму?

— Истину глаголишь, милущий.

Филдсу мадам казалась вульгарной и циничной, но иногда он ощущал теплоту ее сердца. Ее импозантная, чем-то напоминавшая шимпанзе внешность располагала и одновременно наводила на всякие дурацкие мысли. Даже бабушки-двойняшки были от нее без ума. В общем, мадам оставалась загадкой для Филдса, которую он, бывалый агент 6407, никак не мог разгадать. Однако кое-какие сведения о мадам все же просочились…

…Дубова-Ясенева, право же, чем-то напоминала няню, но если той можно было безошибочно дать от двадцати пяти до шестидесяти семи лет, то определение возраста мадам становилось делом в высшей степени затруднительным. Вдова туалетного работника Демьяна Биде, мадам сохранила в неприкосновенности как свою девичью фамилию, так и свою девичью честь (случай сам по себе редчайший!). Нет, мадам не была религиозна и, надо прямо сказать, не отличалась идолопоклонством, зато ежегодно исправно отмечала День туалетного работника, до краев наполняя бездонную флягу водярой и, словно заправский ямщик, горланя скабрезные куплеты. Соседи по коммуналке, где проживала мадам, считали ее натурой сложной и мятежной, что не мешало им сыпать соль в мадамин харч. Во гневе мадам была страшна, как Мефистофель, уста ее изрыгали нечто такое, от чего вяли уши соседей-похабщиков и в ближнем магазине прокисало свежее молоко, а под горячую руку вдове туалетного работника в такие моменты лучше было не попадаться — мадам из тяжеловеса делала омлет всмятку. Когда-то она занималась физкультурой, вела атлетический кружок «Стальные торсы», где строила живые пирамиды из трудных подростков и второгодников: «Делай раз, делай два! Рушь!» Однажды у нее завязалась интрижка с оперуполномоченным товарищем Мусоргским, в конце которой мадам сгребла товарища Мусоргского в охапку и под переливчатую трель милицейского свистка вышвырнула оперуполномоченного из своей жизни.

— Я бальзаковская женщина с мопассановской душевной изюминкой, — любила повторять мадам. — Мне органически чужды брюзжание, чопорность и высокопарное чванство.

В приватной беседе мадам имела привычку для придания большей весомости своим словоблудиям пихать собеседника локтем, что у непосвященных вызывало естественную ответную реакцию, и зачастую разговор кончался бурным обменом синяками и ссадинами.

— Наша фривольная бальзаковская забияка с мопассановской урючиной в один прекрасный день разнесет на щепки Филиал всемирной организации, — делился опасениями с Лизочком Филдс. — Меня поражает, с каким азартом мадам способна издубасить невинного человека лишь за одно неприятие им ее задушевно-пихательных излияний. Своими подзаборными выходками она ставит в затруднительное положение активисток, выступающих против пошлости, насаждает в организации субъективный идеализм с упадническим бескультурьем.

— Декаданс! — вторила Лизочек. — Кикимора, чай, думает, что живет на довольствии в дешевых меблирашках ростовщика Лабазникова, где ей дозволено ломать дурочку да выкидывать коленца! Креста на нее нет, милущий, вот что я вам скажу. Экая кабацкая сорвиголова!

От Лизочка веяло ладаном с сивухой. «Совсем плоха стала девственная вещунья!» — думал Филдс.

…Детство мадам протекало в среде горлодеристой плебейской рыгаловки, где разномастный люд надирался в стельку и, сотворив шмасть собутыльнику, валился немытой харей в собственную тарелку с лапшой зачуток подрыхнуть. Юная налитая мадам одной левой выносила из трактира дрыхнущих посетителей и бросала на брусчатку мостовой — там их топтала прогрессивная буржуазия: кадеты, имажинисты, институтки и левые эсеры. С авангардистом-имажинистом по фамилии Бурлеско у мадам был затяжной роман. Бурлеско, с авитаминозным цветом лица, страдавший частыми запорами, слыл непревзойденным мастером каламбура, и один меткий каламбур, посвященный самому себе, авангардист экспромтом преподнес возлюбленной: «Я ликом сер и калом бур». Мадам была вне себя от блаженства! Но вот на ее пути вырос во всей своей демонической стати народоволец Демьян Биде. Авангардист впал в черную меланхолию, в мансарде Бурлеско свистели пули, а обои окрасились кровавым заревом новой эры — эры красного винища. «Изничтожим Николашку!» — жутковато шептал в свое время Демьян Биде. Народоволец трижды бросал портмоне с бомбой в царский экипаж, и трижды самодержец Николашка, на лету перехватив портмоне, бросал его в Демьяна Биде. «Надо б распять анахфему!» — выговаривал Гришка Распутин премьер-министру Столыпину, хлестая его березовым веником по заднице в Сандунах. А с улицы неслось: «Долой капсущность!»

…Потом были махновщина, петлюровщина, разбродщина, безотцовщина, самодурщина, ежовщина, опять самодурщина, беспринципщина…

Дубова-Ясенева, пройдя огонь, воду и медные трубы, одной левой выносила из ресторана «Балчуг» дрыхнущих посетителей и бросала на дорожный асфальт, — там их топтала новая прогрессивная буржуазия: дворники, службисты, администраторы-выдвиженцы и творческие работники. «И так будет со всякой цацей, которая воззрится!» — в фетровой тужурке басила мадам, не раскрывая глубины своей сентенции.

Н-да, как ни крути, мадам — загадка, настоянная на шараде с кроссвордом.

Стояло лето. Метеосводки сообщали, что засуха, обширные районы охватив, эффективно воздействует на гнус. Поговаривали о закупках пшена в одной из стран свободного предпринимательства — иначе Южный Вьетпунг протянет ноги. Грамотные в экономике люди запасались крупами и самогонными аппаратами на случай конфликта со страной Бумажного Тигрика Петрика.

Тем временем дивизия подводных лодок завершала боевую выучку в кустистой местности городской окраины. Бойцы выражали недовольство: «Никакой жизни, акромя кустов!»

Командиры раздумывали, как бы это окунуться в бездонные воды. Пришла депеша. Депешу вскрыли, а там долгожданное: «Привести в боевую готовность экипажи подлодок, научить личный состав задерживать дыхание до двух часов в случае повреждения кислородных баллонов. Бодрым маршем с песней «Не плачь, девчонка» форсировать Айвазовское водохранилище, приравненное к морскому простору». Подводники рвались под воду, уже ничто не могло их удержать в кустах, кроме, пожалуй, личных симпатий к активисткам…

* * *

Американское посольство,

А.А.Николадзе-Нидворадзе

Запропащий дружище Абебыч!

Как ты, ущельная твоя душа? Не иначе, карабкаешься по кручам, залезаешь в самую глухую саклю, куда несешь, словно орлица птенцам, свое мудрое веское «Нет — притеснениям!»

А я сейчас в Париже на Плас Пигаль. Давлюсь жареными каштанами, пью бургундское и царапаю тебе письмецо. Рядом со мной подруга жизни — графинюшка Тулупова. Зовет меня «мосье Базиль», представляешь? (У нее кое-какие сбережения в виде рюриковских облигаций, ну мне-то плевать, они здесь идут как музейная редкость, так что, глядишь, с месячишко протянем.) Нам смотрят вслед, как влюбленным чудакам (Гарольд и Мод!) В Париже все намного проще, чем… у нас. Истосковался по русскому борщу! Работаю над пьесой, которая начинается репликой: «Закусим нешто, куманек Симон, соленым огурчиком?!» Ничего, а?

Вышли, пожалуйста, в долг рублей пятьсот франками. Верну, как только поставят пьесу. Ты меня знаешь.

Целую. Твой нью-орлеанский мастеровой Швандя. Париж, Набережная Сены.

* * *

Приказы не обсуждают. Приказы выполняют. Ранним утром командир выстроил дивизию.

— Товарищи бойцы! — сказал он, — Скоро перед вами откроются манящие люки подводных лодок. Лезте в них решительно и напористо, после чего проявляйте знания!

Затем последовала перекличка, которая закончилась поздней ночью. В дивизии оказался один лишний боец.

— Кто такой? — спросил командир.

— Приемная дочь! — отчеканил боец.

— Чья… приемная дочь?

— Дивизии, товарищ командир!

На ефрейторские мичманские погоны приемной дочери ниспадали куделя модной стрижки а-ля «я у мамы фокстерьер». Командир, искоса взглянув на дочь, подметил: «У дивизии имеется в наличии вкус».

— Как звать вас?

— Ириадна Таврическая.

— Встать в строй, товарищ Ириадна Таврическая!

И дивизия размеренной тихой сапой двинулась к водохранилищу. После пятидневного марша перед бойцами и комсоставом открылась величественная панорама: впереди шумно плещется водохранилище, на берегу, словно неразумные дети, почти нагишом резвятся, играя в «ку-ку», Ириадна Таврическая и командир, а поодаль грозно бултыхаются подводные лодки. «Ку-ку, Ириадна! Будет тебе прятать в прибрежной полосе свои рыжие патлы!» Громовое «ура!» разнеслось по берегу. Началась нелегкая подводная служба на Айвазовщине.

Видавший виды командир внимательно следил за дивизией и ее приемной дочерью, не допуская, как он выражался, разляпистого ухарства по отношению к бойцу Ириадне Таврической. Конечно же, дщерью дивизионной был Джон Филдс, он же Хихиклз. Агент разузнал, что чертежи ракет находятся в хвостовом отсеке одной из подлодок. Но в какой именно? Связь с Лизочком он поддерживал через бабушек-двойняшек, законтрактовавшихся ловчихами креветок на одной утлой консервно-перерабатывающей шаланде. Обычно связь осуществлялась следующим образом: Филдс под видом питательной креветки вроде бы невзначай заплывал в невод ловких бабуль и, трепеща, быстро передавал инструкции, после чего бабушки-двойняшки выбрасывали креветку-Филдса за борт как несвежую…

* * *

Париж, Набережная Сены,

мастеровому Шванде

Дружище Генрих!

Талант не бывает плохим или хорошим — он может быть удавшимся или неудавшимся. Твой талант, Генрих, не подпадает под это определение. Сказать, что он грандиозен, значит низко и подло соврать. Он — неповторим! Как своеобразен горный ручеек, как неподражаем крик сластены у будки мороженого, как непровзойденно ворчливое урчанье сытого мешковатого котищи, сожравшего хозяйскую вафлю. Да простят мне такое образное сравнение литераторы, но ты — концентрированный бульон из первосортной ослятины, а возможно, и козлятины.

Генрих! Тебе вместе с титулованной особой выпала честь таскать каштаны из огня борьбы за дело. Дух Рюриков живуч, пусть даже в форме облигаций. Дай срок, и мы еще закусим соленым огурчиком нашу общую викторию! В сердцах людей ты становишься прообразом Орлеанской девы.

К сожалению, я порастратился на водохранилищные мероприятия, так что сам без гроша за душой.

Крепко целую. Твой Абебыч. Айвазовщина, Прибрежная часть.

За океаном Филдсом в целом были довольны. Августейший Робертс I, свергнутый в результате военного переворота, инспирированного старикашкой Уикли, возвратился, в Родные Пенаты с твердым намерением продолжать портачить Филдсу. Босс старался не скрывать от Линды Грейвс своего удовлетворения работой агента 6407. Правда, это не всегда ему удавалось. А Робертсу, чтоб не слишком переживал, повысили жалованье, сделав это так тонко и умело, что тот даже не почувствовал. В ЦРУ знали: Филдс выкручивается из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций, но чем яснее виделся финал его миссии, тем сложнее становилась работенка шпиона. Это понимали и доктор Уикли, и полковник Ведмедятников. Задумки доктора всякий раз натыкались на задумки полковника, что в еще большей мере осложняло задумки Филдса.

Следуя шахматной терминологии, полковник Ведмедятников (в пику пронинщине) припас для Филдса несколько «домашних заготовок». «Силен мужик в эндшпиле!» — говорил Шельмягин Воробьеву.

…Филдс таки сфотографировал чертежи ракет, когда усталая подлодка дремала в бездонных водах Айвазовщины. Но о том, как ему это удалось, проникнув в отсек хвостового оперения, можно написать целый приключенческий роман с прологом и эпилогом.

На чертежах в мельчайших деталях обозначались подсобные помещения, комната отдыха, где распевали «дорог мне кубрик матросский», отсек хранения слабоалкогольных напитков для старших офицеров. Там же значилась и каморка, куда изредка наведывались морские волки за парой-другой ракет перед учебными стрельбами. Переправить пленку на Запад Филдс решил, тайком подбросив ее в контейнер для колбасных изделий, предназначавшийся в дар народно-освободительному движению полуострова Кактусячий. Шпион не сомневался, что, прежде чем контейнер отыщет адресата, он будет перехвачен враждующими раскольническими группировками, звереющими от одного вида колбасных изделий. Эти структуры подчинялись ЦРУ и, как любил повторять Сэм Уикли, наводили такую кутерьму промеж кактусов, что после невинных забав и шалостей местных пацанов там бесполезно искать хотя бы одну уцелевшую колючку.

* * *

Агапий Иоаныч Никворок резво шмякнулся в глубокое мягкое кресло личного кабинета.

— Неужели все позади?! — выдохнул Агапий Иоаныч.

Неторопливо размяв сигару, он было погрузился в задумчивость, что свойственно великим людям, как вдруг скорчился, затем распрямился, вновь скорчился и совсем по-идиотски захихикал.

— А смеетесь вы, мистер Икс, как олигофренчик, — услышал он за спиной знакомый бас. — Вас даже щекотать, дружище Никворадзе-Никровадзе, противно!

Филдс ощутил, как его скрутили одной левой. В кабинете стоял до боли знакомый аромат тройного одеколона, принадлежащий только единственной женщине Филиала всемирной организации.

— Мадам, вы неотразимы. Блеск и не чета куртизанкам! Будьте добры, раскрутите меня в противоположном направлении.

— Ишь, чего захотел…

— Откуда вам известно про Никровадзе?

Напудрившись, мадам сказала:

— Мне тошно тебя слушать, филдсиненок.

Шпион почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он растерялся окончательно, чего раньше с ним никогда не случалось.

— Вот вы сказали… «филдсиненок». А что это такое?

Дубова-Ясенева смерила его столь уничижительным взглядом, от которого по спине поползли мурашки. Нет, какого дьявола, в самом деле, он пасует перед незамужним кургузым бабцом?!

— Мадам, ваша неприпудренная нахрапистость достойна лучшего применения. Даже тройной одеколон не в состоянии перебить дурной запашок, идущий от ваших хулиганских проделок. Что подумают активистки, когда…

— Где пленка, гнида сушеная?!

— Что за жаргон, какая еще гнида?..

— Ну!! — рявкнула мадам. — Смотрите, невинность разыгрывает! Где твоя пленка?!

— Простите, но ваш бестактный вопрос о пленке я расцениваю не иначе, как глумление над девственной невинностью гниды…

— Ты еще будешь надо мной издеваться?!.

…Бабушки-двойняшки неслись по скрипучим половицам с автоматами системы Зингер наперевес. Насмерть перепуганные активистки прилипали к стенам бывшей купеческой Думы. Вот и дверь с табличкой «Зарубежная пошлость. Ответственный — А.И. Никворок»…

— Пошевеливайся, Агапий. Я жду секунду!

Филдс сделал кислую мину:

— И откуда столько назойливости в одной тетке?

В этот миг двери кабинета широко распахнулись — на пороге с автоматами выросли бабушки-двойняшки, мадам Дубова-Ясенева была взята на мушку системы Зингер.

— Итак, амазонистая сорвиголова, — лукаво улыбнулся Филдс, — вы мне ответите только на один вопрос, и я дарую вам жизнь.

Бабуси щелкнули вставными челюстями.

— Мадам, с кем вы сотрудничаете?

— Пускай девчата закроют дверь с обратной стороны, — попросила она.

Филдс дал знак бабулям удалиться.

— Ах, Агапий! — взвыла мадам. — Как все это нескладно вышло!..

* * *

— Вы, Робертс, плагиатор, — отрезал босс, — причем бесталанный. Филдс, не очень-то разбираясь в международной политике, сходу вылепил для Ханыгии монархическую хунту, а вы, собезьянничав у Главного Схоластика, пошли еще дальше, провозгласив себя чуть ли не фараоном Рамзесом. С тем, что вы фараон, я могу согласиться, но с Рамзесом — никогда. Пришлось вас сковырнуть, не взыщите.

— Да я и не в обиде. Там спертый воздух, духотища. Кожно-венерические заболевания — хвала филдсовскому дарвинизму! — так и липнут, черт бы их взял!

— Надеюсь, к вам они липли не слишком часто?

— Естественно, босс. Как-никак — император.

— Разумеется. Я и забыл, что у монархов к таким болячкам иммунитет, дарованный свыше.

Босс повертел в руках «гостевой» хохолок доисторического человека, который Робертс в качестве экзотической реликвии прихватил из Центральной Ханыгии наряду с другим награбленным добром.

— Скверные вести, Робертс… Ханыгия — хрупкий политический эльф, легко подверженный дурному влиянию как справа, так и слева. Сейчас туда понаехало несметное число китайцев, утверждающих, что лобные дуги доисторических ханыг сродни китайским, и умори вас чесотка, если пекинские амбиции распространятся еще и на это суверенное развивающееся государство.

— Давайте раздуем в прессе кампанию о точном соответствии мочевого пузыря доисторического ханыги американскому?

— Чересчур неожиданно. Наши друзья в Пекине решат, что мы заигрываем с русскими, и надуются. Вам, Робертс, предстоит самая, быть может, деликатная, но вместе с тем и самая ответственная операция. Даже президент молит Бога, чтобы она прошла без осложнений.

Робертс почти ощутил, как за спиной вырастают крылья.

— Я не ослышался, босс? — охрипшим, срывающимся голосом переспросил он. — Что за операция?

Ответ босса был таким же охрипшим и срывающимся:

— Пластическая операция по перелицовке вашей всем ненавистной императорской физиономии под… китайскую. И вы — вновь полноправный владелец Центральной Ханыгии!

— Э-э…

— Я рад, старина, что вы согласны.

— Но-о…

— Представляю, какое веселье воцарится в Белом доме! По этому поводу и выпить не грех!

На столе зазвонил секретный телефон. Босс снял трубку:

— Алло! Господин президент? Добрый день!.. Да, он согласился без колебаний и хоть сейчас готов лечь на операционный стол. Что? Сейчас и лечь? Он уже в одном исподнем и ждет дальнейших указаний. Давать наркоз? Это минутное дело, господин президент… Служебная характеристика? О Боже, господин президент, он уже лежит — по-моему, это красноречивей любой характеристики!..

Мистер Робертс в беспамятстве валялся на. модерновом ворсистом ковре ультрасовременного офиса доктора Уикли.

Босс, обращаясь к президенту, сказал:

— Дорогая, я сделал так, как ты велела. Самолюбие нашего друга должно быть удовлетворено. Отпуск для Филдса? Ты сошла с ума! Сейчас у него самая горячая пора и… Ну, хорошо, прошу тебя, не сердись. За ланчем обо всем переговорим, о'кей?

* * *

— Дадим же волю своему богатому воображению и немного отвлечемся от суеты сует, — задымив сигарой, произнесла мадам. — Жизнь — непрезентабельный гротескный балаганчик, но как часто порою мы пренебрегаем этой непреложной истиной!

Мадам, пихая Филдса локтем, сыпала эпитетами, метафорами и олицетворениями, проявляя при этом незаурядный талант мастера словесной эквилибристики.

— Вы когда-нибудь любили, Агапий, так, как я любила Демьяна Биде?

— А вы еще и способны были любить?

— Любить и быть любимой! — не моргнув глазом, отвечала мадам.

…В окне кабинета Филдса забрезжил рассвет, дважды прокукарекал кочет, а мадам все смаковала волнительные перипетии своего тяжелейшего девичества в услужении старого торговца недвижимостью анархиста Исая Бифшстекснера. Филдс, решительно отбросив условности в обществе дамы, открыто и смачно зевал в лицо донельзя возбужденной рассказчицы.

— …украдкой, при тусклом свете лучины, тянулась я к социально-экономическим трудам выдающихся людей своего времени: Софокла, Перикла, Домокла и Одиссея.

— Дальше, дальше! — изнемогал от зевоты Филдс.

— Бульварная литература, нашпигованная поверхностными сюжетами, вызывала во мне благородную ярость и холодное отвращение.

— Да-а-альше!!

— Я как приверженка того, что надвигалось, была восприимчива к справедливости и невосприимчива к несправедливости. «Изжить уродство и гармонично доразвиться!» — вот лозунг, брошенный кем-то и подхваченный мною.

— Дальше, разрази вас гром!!

Мадам вздрогнула телесами, и шпион услышал, как громко стукнулась о пол вымученная, копившаяся все суровые годы девичества мадам слеза. Филдс энергично выпрямился в кресле.

— Эй вы, уродливый социальио-экономический выкидыш времен Софокла! Битую ночь вы морочили мне голову, бесстыдно отняв гарантированные конституцией часы драгоценного отдыха! Не знаю, как у Исая Бифштекенера, а у меня ваши словесные шницеля давным-давно застряли в пищеводе! И вот что я вам скажу: если вы сию минуту не ответите, с кем сотрудничаете, с вами случится что-то недоброе! Мадам, не будите во мне лишних тенденций!

У Дубовой-Ясеневой вразнобой задергались правое ухо и левая ноздря, что-то звучно уркнуло в желудочном тракте. Настала очередь мадам раскрыть свои карты…

* * *

Ведмедятников увяз в противоречивой информации подчиненных. Отсебятина являлась ахиллесовой пятой Воробьева и в какой-то мере Шельмягина; из-за нее случались всякие казусы, а дело практически топталось на месте. Сколько раз чихвостил он лейтенанта и капитана, сколько раз сам получал трепака от майора Пронина, — урок, как говорится, шел не впрок. Шпион то исчезал, то появлялся, и делал это, как замечал Пронин, хорошо и с серьезными намерениями.

Однажды, разбираясь в бесчисленных оперативных сводках, Ведмедятников обратил внимание на одно весьма любопытное донесение:

Очень-очень, трижды совершенно, дважды секретно,

Феофану Греку (личный шифр Ведмедятникова)

Две старые ловчихи тю-тю! А дохлая креветка -

ариозо вам с кисточкой и сбоку бантик.

Начальник хвостового оперения подлодки.

Ведмедятников сдвинул брови, еще раз пробежал донесение и… вдруг его осенила простая догадка: креветка и переводчик вьетпунговского лидера — одно лицо! Ну, бестия! Ну, негодяй! Полковник даже развеселился, отхлебнул воды из графина, выкурил папиросу, достал фотоснимок Филдса в облике оперирующего хирурга (наркотизатор был агентом рыбнадзора), а также фотографию Хмыря, торжественно восседающего на ночной вазе, сделанную «слесарем» из щели сортира. Ну, стервецы!

Полковник часто прибегал к услугам внезапных озарений. Действовать немедля! Сняв трубку телефона, он набрал номер своего старого приятеля, прапорщика-собаковеда:

— Здорово, Проша! Узнаешь Ведмедятникова?

— Товарищ полковник?!

— Без чинов, Прохор, ну их к чертям. Нужен ты мне, понимаешь ли…

…Вороная «Волга» полковника Ведмедятникова притормозила у собачьего питомника, носящего имя человека, открывшего новую страницу собачьей жизни, — Франца Кафки. У ворот стоял прапорщик-собаковед Прохор с ручным тамбовским волком.

— Здравия желаю! — рявкнули Прохор и волчище одновременно.

Полковник сощурился на зверюгу:

— Хвостом, значит, вертишь, Серый? А помнишь, как шпиона в лесу проморгал, зубоскальное твое отродье?

Прошли к вольерам.

— Знаешь, Проша, я ведь приехал к тебе за помощью.

— Какой?

— Срочно требуются обоняние, выдержка, тонкий слух, мертвая хватка, живой, общительный ум и расположенность к человеку.

— Так бы и сказали, товарищ полковник: «Прохор, сгодишься ты один».

Ведмедятников осведомился:

— Хвост-то у тебя где?

— Может, копчик сойдет, товарищ полковник?

— А ты им виляешь?

— Никак нет! Но если в приказном порядке…

— Эх, Проша! — растрогался Ведмедятников. — Старый ты мой барбосина!

Они облобызалась под истошный лай четвероногих друзей человека.

— Я, товарищ полковник, до сих пор не могу забыть вашего Грозного. Вот был пес! Помните, как он мышь в штабном диване удавил? Огонь!

— А cообразительный был — уму непостижимо. Крикнешь, бывало: «Грозный, ко мне!» Ну не идет ведь, умняга, хоть ты умри!

— Да ведь как не идет, злодей!

— А крикнешь: «Грозный, мясцо!» — несется сломя голову. Страдал от собственного интеллекта, как я сейчас соображаю. А иначе за что его все мы лупили?

— Меня даже как-то… — вздохнул Прохор, — принял за мясцо и, в некотором роде, откушал филейную часть тела.

Полковник нахмурился:

— Больше не тревожит то место?

— Да оно, можно сказать, с тех самых пор и отсутствует.

— Скажи, умный был хин, хоть и японский?

— Дальше некуда…

Миновав вольеры с малюсенькими злыми собачками, дабы не искушать память о Грозном, они остановились у Доски Почета с мордами бульдогов, овчарок, фокстерьеров и других выдающихся собак.

— Это что еще за физия-мизия? — недовольно поморщился Ведмедятников, указав на один из портретов.

— Доберман. А если по-народному, то пинчер.

— А это что за морда, если по-народному?

— Ньюф. Любит воду, каналья, а мыряет — одно загляденье.

— И каков у этого ньюфа… ньюх? Кого ему там, под водой, вынюхивать?

— Ясное дело, кого — утопленничка, нарушившего правила поведения на воде.

Полковник немного помолчал и наставительно произнес:

— Ты давай на эту доску побольше ищеек с обостренным чутьем — сразу будет видно, что питомник на верном воспитательном направлении. Ну, а теперь, товарищ собаковед, показывай, что обещал.

Выйдя на двор, старые друзья, тряхнув стариной, взяли несколько двухметровых барьеров и очутились у покосившегося флигелька. Ведмедятников, сгорая от нетерпения, толкнул фанерную заслонку. Его взгляду предстала удивительная картина: на плюшевом канапе в медалях возлежало лопоухое существо с влажным пористым носом и равнодушно смотрящими на полковника глазами. Существо смачно чихнуло, зевнуло, рыгнуло, звякнуло медалями и отворотилось от вошедших.

— Служебно-розыскная собака Азиза, — отрапортовал Прохор. — Краса и гордость питомника им. Франца Кафки!

Ведмедятников недоверчиво перевел взгляд с Азизы на Прохора:

— А ты, Проша, ничего… не путаешь?

Прохор отчеканил:

— Товарищ полковник! Может, я что и путаю, но Азизу — ни с одной заразой не спутаю!

— Чем же эта зараза, то бишь Азиза, выдается?

— Всем тем, что, товарищ полковник, не убоюсь заметить, отмечено вами: обаятельной расположенностью к человеку.

— Каковы ее заслуги перед всенародным розыском?

— Можно одним словом?

— Валяй!

— Зверь, а не ребенок! Гавкнет — хоть святых выноси. За то и усеяна медалями, ядрена краля.

— А мне, Проша, надо найти одного человека, секешь?

— Для Азизы такое дело — что забор оросить. Только надо ей дать занюхать вещичку негодяя.

— У меня столько всяческих рогов, усов, шнурков и трусов — нюхай не хочу. Значит, таким образом, беру я у тебя сие творение природы и, как только хватаем переводчика-креветку, тут же возвращаю с медалью. Пойдет?

Прапорщик-собаковед заулыбался:

— Ежели переводить креветку, то лучше с пивом. Небось для Пронина стараетесь?

— Ах ты разбойничья душа!

— Хе-хе-хе, товарищ полковник!

* * *

Но все, оказывается, так просто вообще, и очень многое, оказывается, удивительно сложно в частности. К такому убеждению пришел Филдс, из последних силенок дослушав длиннющую исповедь мадам Дубовой-Ясеневой, ее прорвавшийся наружу, словно прыщ, монологовый крик души. Белые пятна мадамовой биографии, перестав быть белыми, окрасились в едкую гамму малярных красок, обретя форму сложной абстрактной конструкции.

— Симпатяга Агапий! Вы мне нравитесь! Позвольте, но я вам не какой-нибудь Иоська-газировщик с меркантильным интересом. У меня среднее специфическое образование. Если вы хотите знать, что такое Большие Политические Посиделки, обращайтесь прямо к Дубовой-Ясеневой.

Мадам громко хмыкнула и зарделась:

— Стоит вам подмигнуть моей чувствительной отзывчивости — и ваша жизнь превратится в мюзикл. Что такое истинная любовь? Истинная любовь — продукт наиболее зрелого развития, поэтому она встречается редко и приходит поздно. Светские хлыщи — моя слабость, черт побери.

«Какого дьявола тетка не желает раскрывать карты?!» — нервничал Филдс, стойко противостоя собственной немощи в членах.

— Мадам, с кем вы сотрудничаете?!!

У Дубовой-Ясеневой случился прострел седалищного нерва, что-то диссонансом екнуло во глубине мадамовой души.

— С меня довольно ваших любовных, посиделочных и прочих миазмов! — вскричал измотанный шпион. — Дудки! Бросьте ваши шахразадистые штучки!

— Агапий, Агапий… — заторопилась мадам, — когда я, помнится, вела раздел светской хроники в «Вестнике басмачества»…

— Ваша подхриповатая долгоиграющая пластинка с балаганистыми репризами для непрезентабельной аудитории режет слух! Хватит, милая, угомонитесь!

— Увы, во всякой легко ранимой женщине сидит извергическое начало. И что из того? Не я вас принуждаю упражняться в краснобайстве, а вы меня… Н-да… В отличие от вас, я официозная международная агентесса. Куда ни кинешь взор — повсюду мои доброжелатели: в Рейкьявике и Маниле, Брюсселе и Тананариву, Филадельфии и Аммане… Хелло, приятели, как поживаете?! Вы сильно нуждаетесь во мне, правда? Хо-хо! Агапий, если вы думаете, что звучат фанфары н звенят кифары, так нет, все тихо, как в семейном склепе Марии Луизы. Только приглушенно позвякивают мельхиоровые ложечки о стенки чашечек с танзанийским кофе и неаполитанским коньяком. Нужны сведения? Что ж, на то я и международная агентесса, чтобы ими располагать. Учтите, беру только швейцарскими франками или, на худой конец, золотыми тельцами. Общие тенденции политики стран Ближневосточного региона? Гм, гм, все неоднозначно и запутанно, кто-то тянет вправо, кто-то влево, но все поклоняются единому богу. Магомету? Какой вздор! Доллару.

Филдс! Пусть это и прозвучит оскорбительно, но в табели о рангах я выше вас на несколько пунктов. Вы копаетесь в людском дерьме в надежде отыскать нечто удобоваримое для прелюбодея Уикли и его потаскухи Грейвс. А Робертс над вами от души потешается! Разве не так? Мне знаком ваш идеал — сэлф мэйд мэн. Грандиознейшее заблуждение! Ваш воздушный замок, если он у вас есть, — не более чем заплесневелая готика в американском варианте. Знаете, для меня самые уважаемые личности — это честные композиторы, как, впрочем, и писатели. Честность есть необходимая предпосылка и критерий настоящего творчества. Швайковский докатился до сутенерства — апофеоз творческих завихрений!

— При чем здесь Швайковский?! У него убеждения, а у меня — работа. Каждому свое.

— Не лицемерьте, Филдс! Вы живете не так, как вам нравится, а так, как вам вправлено. Вы запрограммированы, и только посмейте вякнуть!

— Меня это вполне устраивает.

— Ой ли?

— Да! Да!! Да!!!

Мадам ушла в сторону от скользкой темы и продолжала:

— И вот я в России. Шарман, какой вояж! Здесь так романтично! Я брожу по тротуарам и как бы невзначай упираюсь в здание бывшей купеческой Думы. Что? Теперь это Филиал всемирной женской организации? Извините, не могла бы я чем-нибудь помочь? Вам требуются изворотливые демагогички со стальным торсом? А, вы нуждаетесь в сильных и решительных женщинах? Тогда вам крупно повезло: я именно та представительница слабого пола, которой вам недостает…

Филдс, откинув штору, раздвинул створки оконных рам. Как в калейдоскопе, знойное лето сменилось осенним увяданьем, на подоконник упал багряный лист, и мелкий дождик забарабанил в оконные витражи. Силуэты городского пейзажа набухли и потекли размытой акварелью. Как мчится время! Но что это? Леденящий холод ворвался в кабинет Джона Филдса, бумаги на письменном столе подняла, закружила зимняя вьюга.

— Закройте же окно! — зябко поежилась мадам.

Дверь кабинета приоткрылась, в щель просунулось дуло автомата системы Зингер, цокнули вставные челюсти:

— Телеграмма!

Филдс прочитал: «Поздравляю зимними каникулами тчк Ольга Кукишзон».

— Мадам, голос предков зовет меня в Родные Пенаты!

— А я намеревалась пригласить вас к танцу. Чисто платонически.

— Платонически? Меня приглашают к танго чисто физиологически!

…Мела метель, поскрипывал снежок. Что ж, зимние каникулы — это совсем не плохо!

* * *

…Полковник Ведмедятников осторожно вышагивал по своему кабинету, изредка раздвигая портьеры, за которыми свернулась в крендель служебно-розыскная собака Азиза. Глядя на Азизу, полковник хмурился, в то время как та, встречая его взгляд, потупя взор, виновато опускала морду. Служба майора Пронина донесла, что Азиза при исполнении ответственного задания спуталась с двортерьером Полкашей и наотрез отказалась от продолжения работы. Полковник был в тупике: чего теперь ждать от Азизы? Лейтенант Воробьев втайне лелеял надежду, что Азиза принесет нечто подобное любимому герою его детства — собаке Баскервилей. Капитан Шельмягин без труда доказывал: народится беспородный приплод, пожирающий к тому же много пищи.

«Посетителей и сослуживцев не пускать!» — кричал в селектор Ведмедятников своему секретарю, принимая роды у Азизы. Орденоносная сучка принесла лишь одного вислоухого, противно тявкающего щенка, которого Ведмедятников окрестил, как был уверен, именем легендарного древнегреческого военачальника — Пупсий Азизий Псий.

В кабинете Ведмедятникова стоял аквариум с рыбкам, проверенными майором Прониным до седьмого колена. (Рыбки, к слову сказать, и навели майора на мысль о «рыбнадзоре».) Полковник не знал, плакать ему или смеяться, когда, начиная рабочий день, он входил в кабинет с неотвязной думой: «Сколько игривых шубункинов, экзальтированных меченосцев и гордых скалярий слопал за ночь Пупсий Азизий Псий?»…

Он вызвал Шельмягина и Воробьева.

— Ребята! Эндшпиль в самом разгаре. Просрочим время — упустим шанс и продуем партию. За ферзя я спокоен, за слонов, — он смерил взглядом подопечных, — более или менее, а вот за проходную пешку…

Шельмягин с Воробьевым понимающе кивнули.

— Как там она, моя проходная пешка? — обратился полковник к невидимому собеседнику. — У неприятеля обреченный голый король, он мечется по всей доске, хитро маневрирует с целью создать патовую ситуацию. Меня устроит только мат!

Ведмедятников указал на Азизу и Пупсия:

— Этих придется убрать. Тихо и быстро. Как учили.

— Насовсем… убрать? — спросил исполнительный Воробьев.

— Да. Из моего кабинета — насовсем.

Полковник на минуту задумался и произнес:

— Помните об отсебятине. Дело может принять крутой оборот, и тогда промедление… опасно чреватостью! Можете идти.

Когда Шельмягин и Воробьев вышли с попискивающими и скулящими друзьями человека, зазвонил телефон.

— Ведмедятников слушает.

— Здравствуй. Это Пронин. Где шпион?

— Уехал в Штаты.

— Понятно. Пиши заявление.

— Когда поймаю, тогда напишу, — спокойно ответил полковник и бережно положил трубку, наблюдая за единственным раззадорившимся шубункином.

* * *

— Привет! Это я, бросовый экспорт из Медвежьего Угла!

— Джон! Наконец-то!..

Линда, похоже, была искренне рада Филдсу. Собственно, идея зимних каникул целиком принадлежала ей, потому как на сей счет у Линды Грэйвс имелись свои соображения. Чем мог помешать Уикли, будучи у нее под каблуком? Да ничем! (Мы не знаем, как старикашка интерпретировал мудрое изречение Сенеки о женщинах, однако доподлинно известно, что делал он это ничуть не хуже Филдса).

— Джон, ты снова дома!

— У меня нет родного очага, — драматически произнес Филдс. — Я вечный скиталец!

Линда надула губки:

— В самом деле? Я-то для тебя хоть что-нибудь значу? Фи! Можно подумать, тебя сюда выслали из Советов, как и меня…

— …причем, не за проституцию, а по политическим мотивам, — скорректировал агент 6407.

— Знаешь, — заносчиво произнесла Линда, — высший шарм для джазового пианиста-виртуоза при исполнении сложной композиции где-то чуть смазать — взыскательная публика оценивает это по достоинству, с мягким юмором. Так и у нас: если провалился, аплодисментов не слыхать, но люди, знающие специфику нашей работы, проникаются к тебе молчаливым уважением.

— Ради одного этого мне следует немедленно возвратиться!

— Не утрируй, Джон… Кто такая Дубова-Ясенева?

— Непонятно кем и с какой стати заагентуренный международный бабец.

— Это чушь! Таких агентесс сроду не было и нет. Твой международный бабец — фикция, мы проверили.

— В таком случае, кто же она?

Линда Грейвс прошептала:

— Я боюсь за тебя, Джон Филдс, мне страшно… Мой вечный скиталец!

«Тьфу, пропасть! Сейчас она станет вешаться на шею и, чего доброго, пытать о проблемах!»

Но Линда повела разговор совсем в ином ключе:

— Дорогой, мы достаточно зрелые люди, чтобы понять друг друга. Ты устраиваешь меня как мужчина и джентльмен, я устраиваю тебя как женщина и любовница твоего шефа. Однако сколько ни вглядывайся в будущее, оно для тебя покрыто мглой.

— К чему ты клонишь?

— Джон, нам надо быть вместе… до гроба!

— Вместе до гроба? Это противоречит моим холостяцким принципам.

— А куда ты денешься, мой славный? Клетка, в которой щебечут птички Сэм, Линда и Джон, носит название Лэнгли, не забывай!

Разговор происходил в зимнем коттедже Линды Грейвс на живописном склоне Аппалачей. Они ели хрустящие сандвичи, пили апельсиновый сок, говорили о проблемах, а на следующий день измочаленный Филдс предстал перед доктором Уикли.

— Хелло, Филдс! У вас чудесный цвет кожи! Что нового в России?

— Я устал, босс…

— Я тоже, скажу вам как мужчина мужчине, устаю с этой ненасытной Клеопатрой.

— Вы меня не так поняли. Вот, я подготовил отчет.

— Благодарю.

— Там сложно работать, хожу словно по лезвию бритвы, стал мнительным, раздражительным.

— Такое впечатление, будто я присутствую на торжественной закладке фундамента вашего комплекса неполноценности, — улыбнулся босс, разливая коньяк. — Не следует сгущать краски, коллега. Кстати, Робертс подал в отставку — вакансия свободна! Между нами говоря, во всякой, пусть даже очень солидной, организации имеются свои умники и свои дуралеи. Вопрос лишь в том, кто доминирует на данном этапе. Против логики вещей не попрешь, верно? Ваше здоровье!

Босс, чем-то похожий на вареного краба, вперил совиные зрачки в ДжонаФилдса:

— Да, дорогой, мы вполне зрелые люди, чтобы понять друг друга. Вы устраиваете меня как сотрудник, но не устраиваете как хахаль моей любовницы. Запомните одно: вы будете моим заместителем при условии, что оставите Линду и, естественно, преодолев мнительность, доработаете в России. Согласен, наша клетка зовется Лэнгли, но поют здесь только те птички, у которых на плечах имеется голова. Авиабилет в Советы возьмете у моего секретаря. Счастливого пути, милый птенчик, и до скорого свидания!..

«Черт бы побрал клетку, птичек и холидей найс!» — думал Филдс, перелетая Атлантику.

* * *

Бабушки-двойняшки прикладами автоматов ранним утром сбивали стокилограммовую сосульку за окном кабинета Филдса. Весна властно вломилась в повседневную жизнь Филиала всемирной женской организации.

Из кабинета Лизочка доносилось:

Из кабинета мадам неслось:

Секретарша сообщила:

— Агапий Иоаныч, вас хочет видеть какая-то дамочка по личному вопросу.

— Впустите.

Вошла простая, застенчивая девушка и, опасливо озираясь по сторонам, присела на краешек стульчика.

— Вас кто-нибудь обидел? — осведомился Филдс.

— Бабушки-близнечихи. Они на меня зашипели.

— О! Я им намылю за это их старческие шейки.

— Правда?

Девушка смущенно улыбнулась:

— А вы меня не узнаете?

— Постойте, постойте… Да вы же ловкая продавщица культтоваров Софочка, та, что попалась на хищении промокашки?!

— Ну да! Не представляете, как я рада!

— Значит, вы уже отсидели?

Вот уж, действительно, столь приятного сюрприза агент 6407 никак не ожидал! Софочка, оказывается, совсем не по своей воле пришла сюда. Так нужно людям, которые в свое время застукали ее в операции «МЫ». Сперва она в резкой форме отказалась на них работать. Ей пригрозили ссылкой в место падения Тунгусского метеорита. Скрепя сердце, она сдалась.

— Скажите, Софочка, теперь вы, как я понимаю, связаны с этими людьми и являетесь Троянским конем в моем стане?

— Да, вы правы. Только, к сожалению, связь у нас односторонняя. Мне объяснили, что, когда наступит час Игрек, ко мне подойдет человек и спросит: «Вам не кажется отвратительным состояние после свадебной попойки?» Я должна ответить: «Если нужен томатный рассол, можете на меня рассчитывать».

— Отлично! — воскликнул Филдс. — Нам известен пароль! Погодите, Софочка, мы им еще утрем нос — век помнить будут свой Игрек.

— За это время я много читала и превратилась в полиглота.

— По собственному опыту скажу, что у человека, ставшего полиглотом, как правило, не доходят руки до собственных мыслей.

— Ой! И я так же считаю. Их у меня совсем нет!

— Кого?

— Собственных мыслей.

— Милушка, зачем они вам? Достаточно того, что вы помните про томатный рассол, а уж остальное я беру на себя.

— А вдруг мы провалимся? Что тогда?

— Тогда… Тогда я вам расскажу о джазовом пианисте-виртуозе, который обязательно где-нибудь да смажет — иначе публика возмутится и разнесет на части фортепиано.

«Должна же Софочка, в конце концов, вытянуть на себя тех людей», — размышлял Филдс, сидя с ней в ресторане с отдающим глубокой стариной названием «Банный лаз», который представлял собой душный сруб, стилизованный под древнерусскую баньку. Еду подавали в деревянных шайках.

— Я так люблю черную икру! — вскричала Софочка.

Глотая бутерброды, Филдс невольно проникался уважением к химикам, бросившим дерзкий вызов зарвавшейся волжской осетрине.

На сценку ресторации с балалайками выползли ленивые дяди (может, люди Шельмягина?) и затянули народную: «…шел по улице малютка и прохожих раздевал…» Официантки (осведомители Воробьева!) подхватили: «…той дорогой шла старушка, не любил ее никто…» А тучный, весь в золотых пуговицах метрдотель завершил всеобщее песнопение: «Наш малютка вынул пушку, закурил и снял пальто!» И громко пристукнул лакированным ботинком. Нет! Так, пожалуй, можно совсем свихнуться, заработать профзаболевание в виде паранойи, одержимости преследования на притянутых за уши, абсурдных подозрениях.

Филдс внутренне напрягся, почувствовал себя севрюгой, омываемой волжскими водами, и успокоился, но при этом вслух заметил:

— А у метрдотеля морда пропитая.

— Не фотогигиеничная, — уточнила Софочка, размазывая по губам икру.

— Вина или шампанского?

— Шайку шампанского, если можно.

Филдс спросил:

— Софочка, вам как полиглоту что-нибудь известно о профессоре Тарантулове?

К его немалому удивлению, она вынула из сумочки записную книжку, полистала и прочла:

— «Тарантулов… Преподает на кафедре культурных сношений института им. Торчинского. Кем был до того, как стал профессором, неясно. Является автором следующих трудов: «О взаимоотношениях», «Еще раз о взаимоотношениях», «И в который раз о взаимоотношениях». Последняя монография профессора разошлась миллионным тиражом и носила название «О сношениях культурных». В научном мире известен как соискатель денежных премий».

— Знать бы, чем он увлекается, с кем встречается, есть ли вредные привычки. Сколько лет этому типу?

— Его младенцем кинули на проселочной дороге, затем подобрали, а после — головокружительная научная карьера. Из вредных привычек, как он сам отмечает в автобиографии, — тщательное мытье ног перед отходом ко сну.

Приложив платочек к трехсантиметровым ресницам, Софочка неожиданно прослезилась:

— Меня захлестнули воспоминания об операции «МЫ»! Но это пройдет…

А Джона Филдса охватили совсем свежие воспоминания: «Если прохвост Хмырь подвизался в высшем учебном заведении, то поглядим, сколько тарантулов спустит на меня уважаемый профессор, когда вспомнит о секретной ставке на третьем этаже старого особняка!»

* * *

Аудитория колыхалась, шумела и вздымалась. Давила теснотища. Первые ряды с трудом сдерживала натиск последних. Неспокойная студенческая поросль хотела слышать изящное, отточенное слово профессора Тарантулова о «Новом в старой, как мир, проблеме культурных сношений» (так называлась лекция).

В президиуме маститые педагоги нетерпеливо ожидали, когда их именитый коллега протрет бархоткой линзы своих длиннофокусных, с дымчатой поволокой очков. А он и не торопился, этот профессор Тарантулов. Протерев очки, ученый муж вынул расческу и самозабвенно стал водить ею по жиденьким зарослям ехидной бородки. Затем, трубно, призывно сморкнувшись, встал, собрался с мыслями и буравчиком скакнул на трибуну. Молчаливое ожидание…

Профессор Тарантулов слыл в студенческой среде правдолюбцем-реформатором, проводником всего самого незапачканного, чистого, лучезарного. Гуманитарной студенческой молодежи нужен был свой кумир, идол, можно сказать, тарантул, на которого она бы равнялась, за которым гналась, тянулась и на кого могла спокойно в случае чего опереться. И таким вот человеком стал этот коренастенький, мордастенький, бородастенький человечек. Если раньше проблема культурных сношений рассматривалась в узком контексте, то с появлением Тарантулова она, словно драгоценный камень, вытащенный из социальной выгребной ямы, запереливалась, засверкала гранями, став приоритетом новоиспеченного гуманитария. Сношенческая стезя вошла в моду и научный подход отныне подразделялся на до- и послетарантуловский. Тарантулов невесть откуда нахватался всяких научно-популярных словечек типа «я должным образом прогенерировал» или «мы прозвонили тему», вставляя их то туда, то сюда. Кто бы мог предположить, что профессору подвластно стихоплетство — «СПЕШИ ПОГРЕТЬ СКОРЕЕ РУКИ У АЛТАРЯ БОЛЬШОЙ НАУКИ»?

…Кольнув аудиторию зрачком, профессор по-простецки бросил в зал:

— Когда я ехал сюда в метро и просматривал последний номер «Плейбоя», мне пришла в голову забавная свежая мысль…

Тут он сделал паузу. В гробовой тишине металась одинокая моль.

— Вот я и подумал: «Какое это зазнайство с их стороны! Мы пойдем своей тропою, усеянной терниями!»

Профессор выдержал еще одну очень эффектную паузу.

— А что, если нам, всему, как говорится, творческому коллективу… за высокую активность присвоить звание «Коллектив высокой культуры воспроизводства»?

Послышались хлопки. Далее Тарантулов, после глубокого экскурса в историю вопроса, осветил важные моменты, касающиеся как мужчин, так и женщин:

— …А что есть женщина в понимании мужчины? Кто она такая? И чего ей от него, мужика, надо?

Филдс, в рубище схимника затесавшись между взбудораженными представителями студенческой молодежи, гадал, кто или что сумело видоизменить этого ханжу, несшего какую-то ересь с высокой скрипучей трибуны. Конечно, прошло немало времени с тех пор, как он последний раз видел сие ничтожество. Но какова сила перевоплощения! Экая метаморфоза! Откуда такое самолюбование, шутовское фиглярство, патологическое буйство в околонаучных россказнях? Впрочем, врожденная бравурность бывшего китайского мандарина, взращенная на перегнойных измыслах глухой графини Тулуповой, не составляла секрета для агента б407. Анастасий Евлампиевич, в конечном итоге, сделался таким, каким наблюдал его сейчас шпион, — Голиафом, дерущим глотку на сексуальные темы.

— Мои юные друзья, — закруглил профессор, — позвольте обобщить. Итак, первое и, я подчеркнул бы, главное — это упорство, настойчивость. Затем, разумеется, культура. И, наконец, без чего, как вы понимаете, совсем тяжко — сношабельность, основанная на глубоких знаниях. Знания придают силу. Сила рождает уверенность! А без уверенности никакое упорство и, естественно, культура не приведут к тем конечным взаимоотношениям, благодаря которым мы все встретились в этом зале. Разрешите кончить. И трудитесь, трудитесь, трудитесь!

Профессор величественно, как флагман науки, проплыл в президиум и, с глубоким смыслом кивая головкой, сел на место. Из зала неслись дежурные призывы качать научную мысль в лице профессора Тарантулова. Коллеги неуклюже подцепили докладчика, раскачали и подкинули… Кто-то крикнул: «Братцы, в буфете пиво!» Всех находившихся в помещении как ветром сдуло. Тарантулов рухнул в опустевший президиум, повредив скакательный сустав.

— Да святится имя твоя! — сказал чей-то елейный голосок. — Во веки веков амен!

Приоткрыв заплывшие буркалы, профессор увидел склонившегося над ним мужичонку в потрепанном рубище.

— Помилуй тя, Господи, нерадивца, поганца-окаянца, и во благости прости все прегрешения!

Пылища, поднятая флагманом науки, в блеклом освещении зала повисла святым нимбом над ликом незнакомца. Задыхаясь от пыли и противоречивых чувств, Тарантулов осторожно прошептал:

— Вы… мученик?

— Еще какой! — отозвался лик с ореолом.

— Я покажу им пиво в буфете! Это типичное членовредительство. Между прочим, кто вы? Откель, извините за грубость, благопристойный мужичонка в храме науки?

— Представлюсь: секретут правления Отца и Сына и Святаго Духа, уполномоченный консорциума Божьей Матери.

— Матери?

— Да, Матери. А вы, стало быть, и есть тот знаменитый гигантоман Тарантулов?

— Как видите… — пытаясь вправить скакательный сустав, отозвался ученый.

— У вас недюжинная выдержка.

— Это фамильное, скорпионовское, то есть, я хотел сказать, тарантуловское.

Схимник не скрыл улыбки:

— Помню вас императором китайской династии Цинь. Надеюсь, стадию Наполеона Бонапарта вы благополучно миновали? Простите, но если вы теперь не Великий Шанхайский Сермяжник с повадками нестандартно мыслящего страуса, то кто же?

Со словами «Да отпустятся грехи наши!» расстрига развернул выдающегося ученого мужа на сто восемьдесят градусов, после чего тот принял ниспосланный свыше пинок секретута правления Святого Духа. Лишившись чувств, Тарантулов очутился в потусторонней обители, где гомонили зяблики. Мимо пронесся амурчик, пустив в туловище ученого эротическую стрелу. Профессор воспылал неукротимым влечением, но к кому, никак не мог определить. «Я вас люблю, чего же боле?» — пропел он и очнулся.

— Я-то в тебе, изувере, когда-то души не чаял, — молвил святоша, — но уж никак не мог представить в роли доктора шизико-маразматических наук. Ты осквернил научный храм! И вот за это, голубчик, придется нести ответ. По закону!

— По какому такому еще закону?! — взбеленился профессор. — Послушай-ка, уполномоченный той самой матери! Своими проповедями ты тянешь меня, то бишь науку, в средневековое мракобесье. Но наука не позволит сбить себя с правильного пути инквизицией, бросающей в костер выдающихся мужей, — она позовет городового, то есть милицию, и положит конец извечному спору о духе и материи! Ты на собственном горбе ощутишь, каким материальным способом из тебя вышибут дух. Прочь с дороги, церковная крыса!

Профессор вскочил, метнулся в президиум, рука его потянулась было к телефонной трубке и… замерла в воздухе. Прямо перед носом опустилась записка: «Как здоровье графини, Хмырек?»

Персты схимника поднесли к бумажке зажигалку. Пламя бесшумно пожирало буквы, и в том огне сгорала последняя надежда Анастасия Евлампиевича на тихую, спокойную, безмятежную жизнь…

* * *

Филдс, он же Хихиклз, обладал критическим, сатирическим складом ума, это позволяло агенту 6407 четко разграничивать такие мудреные понятия, как «хорошо», «ничего себе» и «плохо». Случилось, однако, что и ему пришлось поломать голову над их значением. Положение складывалось совсем не так, как того желал Филдс: старикан Уикли сделал выпад и нанес смертельную рану холостяцким принципам шпиона. Никакие транквилизаторы не способны были хотя бы в ничтожной мере приглушить невероятной силы духовный стресс матерого агента. Шел процесс болезненного отторжения житейских устоев супермена, доктор Уикли называл это «трансплантацией чувств». И был чертовски прав! Но Филдсу почему-то не становилось от этого легче. Ему предписывалось легализоваться, локализоваться, растоптать мещанские предрассудки (если, конечно, они есть) и… остепениться. «Как насчет того, чтобы, обзаведясь родным очагом, законсервироваться? — вопрошал босс в очередной шифровке. — Знаю, вам претит ходить бобылем, но не торопитесь — ЦРУ устроит лишь голубоглазая блондинка!» Филдс достал из запасника паспорт на имя Аркадия Аркадьевича Швайкявичуса — директора инвалидной фабрики «Матрена» с колобочно-лубочным профилем. Сволочи… Голубоглазая блондинка! Ну, Сэм, мы с тобой еще сведем счеты! «Вживляйтесь в образ!» — бомбардировал шифровками лукавый донжуан. Филдс понял, что гайки закручены крепко.

В какой-то мере, конечно, совсем недурно иметь под рукой человека, способного заштопать прореху, подать завтрак в кровать, принести свежие горячие сплетни, нежно проворковать: «Ты такой славный, мопсик! А у меня опять непредвиденные расходы…» Нет, холостяцкая натура Джона Филдса не восставала в целом против наличия пылкого, трепетного блондинистого существа с кошачьими глазами и повадками. С одной стороны. С другой стороны, Филдс, как заправский мужчина, знал, что необузданный пыл в скором времени куда-то улетучивается, зато остаются завывательские кошачьи повадки с ворчливой грызней. Телячий восторг отступает под прессингом неизвестно откуда взявшейся взаимной некоммуникабельности. Воистину, супружеская жизнь — величайшее искусство, где выдержка и обоюдный компромисс творят чудеса. (Эти замечательные слова принадлежат одному старому убежденному холостяку.)

Филдс — человек дела — сходу взял быка за рога:

— Софочка, будьте моей в официальном порядке!

Бедняжка Софочка! Она была слабой, скромной, беззащитной девушкой, не по своей воле перешедшей из культтоваров в контрразведку, тяготилась своей личиной и мечтала о замужестве как о чем-то недосягаемом, эфемерном и далеком-предалеком.

— Я согласна… — чуть слышно ответила Софочка, теряя голову от радости.

Свадьбу решили сыграть тихо-мирно, пригласив самых что ни на есть ближайших родственников. Со стороны шпиона то была девственная сивушная тетушка Лизочек — единственное, что осталось от некогда пушистой кроны генеалогического древа Аркадия Аркадьевича Швайкявичуса. Со стороны невесты это были приемный брат и дядя по «матерной линии» — остальная родня моталась в командировках. Сивушная тетушка любезно вызвалась предоставить молодоженам свой загородный домик.

— Я всеми мощами отдохнула там прошлым летом после нарушения мозгового кровообращения, — сказала Лизочек Филдсу. — В сенях остались стульчак и койка для ходящих под себя, так что и вы насладитесь конхфортом, милущий.

— Если наше торжество пройдет под знаком клистира и подкладного судна, это будет скорее отдавать золотой свадьбой, а не бракосочетанием.

На дверях бывшей купеческой Думы повисла табличка: «Местопребывание Филиала из-за финансовых неурядиц временно переносится в район Белибердинского предгорного сочленения. Администрация». Бабушки-двойняшки, намертво законопатив окна и двери, взвалили на плечи котомки с автоматами системы Зингер и уехали на Айвазовщину подрывать вагонные составы с хвостовым оперением для подлодок. А удрученные активистки вернулись к своим прежним женским занятиям, с тоской вспоминая незабываемые минуты отдохновения в кустах городской окраины.

* * *

С профессором Тарантуловым у Филдса не возникло, да и не могло возникнуть, никаких затруднений. Профессор был ручным и покладистым, как состарившийся пони, он даже полюбопытствовал, в каком университете ему уготована кафедра — в Иллинойском, Йельском или Кембриджском.

— В Нижне-Хамском, если, конечно, вы, пан профессор, не имеете ничего против, — ответил Филдс.

— Все зависит от гонорара, — заметил ученый муж и поинтересовался: — По каким ценам там идут ночные вазы?

«Этот, стоит его малость подшлифовать, даст двести очков вперед всем нашим советологам и кремленологам, вместе взятым!» — решил Филдс.

На заднем дворе бывшей купеческой Думы состоялся брифинг, профессор (после того как Филдс промыл ему мозги) давал интервью представителям западной прессы. Тарантулов якобы летел за океан.

— Профессор, над чем вы будете работать в США?

— Над кинобоевиком «Смерть Вани-психоаналитика».

— Как станет развиваться тема о взаимоотношениях?

— Многое будет обусловлено взаимоотношениями с издателями, — уклончиво ответил Тарантулов.

— Ваши исследования в вопросе о мужчине и женщине находят понимание в свободном мире…

— Они несколько углубятся в плане мужчин и намного расширятся в отношении женщин.

— Что побудило вас покинуть СССР?

— Сказать честно?

— Конечно!

— Затерли и поедом жрут, для чистой науки нет времени. Такая постановка вопроса меня не устраивает! С меня довольно! — Тарантулов взглянул на часы и пошутил: — Господа! Авиалайнеру, следующему рейсом в Свободный Мир, небезразлично, если на него опоздаем мы — Тарантулов, Солнцежицын и Цукерманов. Нам всем надо поспеть на этот рейс!

Ученый схватил кейс и… тут же был препровожден в автомобиль спецназначения.

— Итак, Анастасий Евлампиевич, — подытожил один из сопровождавших, — блестящая карьера завершена. Моя фамилия Воробьев. Давайте сюда вашу кладь и расскажите, что вам известно о вдохновителе этой помпезной пресс-конференции…

* * *

Филдс, Софочка и Лизочек после регистрации брака сошли с пригородной электрички. Новобрачные были шумливы и говорливы. Дорожные баулы ломились от снеди. Что-то ворча про склероз, вещунья близоруко щурилась, пытаясь воскресить в памяти дорогу к заповедному уголку.

— Кстати, мамаша, — спросил Филдс, — как называется это прелестное местечко?

— Село Крысиное, милущий. Левее — атомный городишко Зловещинск. Нам бы выйти на проселочную дорогу, а там до Новых Дышел рукой подать.

Филдса передернуло.

— Что с тобой, Аркаша?! — испугалась Софочка. — Тебе плохо, Фил?

Шпион прислушался. Откуда-то неслась ругань вперемежку с бульканьем воды. Значит, правление совсем рядом! А вдруг его узнают? Навряд ли. Тогда он был в белом халате, разгоряченный, с консервной банкой. Теперь он в черном костюме и, видимо, бледный от волнения.

— Скажи хоть словечко, дорогой! — молила Софочка.

Ему стоило большого труда непринужденно улыбнуться и равнодушно произнести:

— Если мне не изменяет память, я бывал в этих широтах. А к Новым Дышлам можно пройти перелесками, не возражаете?

Сколько же минуло времени с той поры, когда он волею Провидения спустился сюда в качестве доверенного лица доктора Уикли? Год? Может, два? Или три?..

Они вошли в безмолвный весенний лес. Под ногами тихо шуршал прелый лист, пахло хвоей. В прозрачном воздухе плыли нити паутины.

Софочка засмеялась:

— Знаешь, о чем я подумала? Слово «философия» складывается из двух составных: «филео» означает «любить», а «софия» — «мудрость». Если сложить наши с тобой имена — Фил и София, — получится наука об общих законах развития природы, человеческого общества и мышления. Вот!

— Что же диктуют нам эти законы? — улыбнулся Филдс. — Буду звать тебя Философочкой!

Лизочек отстала от них, ковыряя клюкой в поисках раннего грибочка.

— Фил… я тебя действительно… люблю. И хочу тебе… нам добра. Может, будет лучше, если ты сам пойдешь и все о себе расскажешь. Как рассказал мне.

— Я рассказал тебе не потому, что…

Он замолчал.

— Ты живешь в постоянном напряжении, страхе, — продолжала она. — И не знаешь, что случится через минуту. Где смысл? Риск во имя риска? Если бы ты считал истинным счастьем счет в банке и личный комфорт, я бы с тобой сейчас так не говорила. Все может внезапно закончиться, и ты останешься совсем… один.

Филдс молчал.

— Мы могли бы жить как все люди. Ты любишь… детей?

Где-то треснула ветка. Над лесом взмыло воронье, оглашая поднебесье надсадным карканьем.

Джон Филдс ничего не сказал…

К ним спешила Лизочек, охая и причитая:

— Одни ложные поганки!. А страху-то хлебнула! В ельнике скелет валяется, вроде как волчий.

Шпиону стало не по себе.

— Шли бы вы, мамаша, рядом и молчали, как это делаю я!

Темнело. Лес постепенно начал редеть. В просветах между стволами замелькали огоньки деревеньки, потянуло гарью.

— Новые Дышла! — не утерпела Лизочек. — Слава те Господи, добрались.

Софочка прильнула к нему и прошептала:

— Мне нужно, чтобы ты ответил сейчас!

— К чему такая спешка?

— Это очень важно, пойми.

— Да что ты ко мне привязалась?! — резко оттолкнул ее Филдс. — Ты все удивительно правильно понимаешь! Подумаешь, Авиценна! Но я-то тебя не люблю. И хватит! Я не желаю предварять собственную свадьбу всякими заумными разговорами.

Софочка наиграно весело объявила:

— Эх, напьюсь я сегодня на радостях!

— А я с горя! — сказала Лизочек.

— Все идет по плану! — отрезал Филдс. — Чем скорее мы все вживемся в образ, тем лучше.

В сумерках шпион различил на знакомой избе надпись «ельсовет». Здесь и лопух, посаженный председателем в знак доверия к травопольной системе. Все осталось на прежних местах, ничего не изменилось, как в то памятное утро. «Это символично и знаменательно! — думал Филдс. — Я возвращаюсь туда, откуда начал свой долгий путь по загадочной России. И никакого самообмана! Мосты сожжены! Я возвращаюсь, чтобы осмыслить прошлое, понять настоящее и самоутвердиться в мечтах о будущем!»

— А вот избушка на курьих ножках, где чудеса и леший, — показала Лизочек. — Милости прошу!

Избушка, будто пришедшая из древних поверий, одиноко стояла у проселочной дороги, привалившись боком к оврагу. И вокруг вое выглядело таинственно: раскидистая ветла, стожок сена, заросший мятой и чертополохом колодец. Вот-вот с чердака слетит огромный филин в роговых очках, ухнет, жахнет и закатится истероидным плачем невростеника. Жуть! Былинная глухомань!

— Декорации, прямо скажем, впечатляющие, — неуверенно произнес Филдс.

Они вошли в избу. Во тьме бесились какие-то твари, шурша крыльями и по-цыгански причмокивая. Лизочек зажгла свечу:

— Ну, располагайтесь, милущие, а я загляну на чердак.

Летучие мыши забились под потолок и затихли.

— Твой дядя и брат не заблудятся в этой тьме тараканьей?

— Там, где дело пахнет выпивкой, их навигационным талантам могут позавидовать даже нетопыри.

И действительно, не успела Лизочек спуститься с чердака, как отворилась дверь и появились двое: один — невысокого роста, с серебристой проседью на висках и приятным открытым лицом (дядя), другой — помоложе, бородатый, в сильно потертых джинсах (приемный брат). За бородой братца угадывалось нечто такое, что заставляло Филдса быть начеку.

Софочка представила старшего:

— Мой дядя.

— Самых честных правил, — улыбнулся дядя, тряся Филдса за руку…

Трудно определить, сколько пили, ели и кричали «горько!» люди в избушке на курьих ножках. Филдс поймал себя на мысли, что никто из родных даже не заикнулся о свадебных подарках. Нечего сказать, родственнички!

— Здесь так накурено, милущий, хоть топор вешай, — опрокинув стопочку, заплетающимся языком прошамкала Лизочек. — Не подняться ли нам на чердак? Пой, ласточка, запятая, пой! Там у меня для вас кое-что припасено.

На чердаке горели свечи, было чисто и благопристойно. Посредине стоял огромный стол, покрытый черной магической скатертью, и два стула.

— Я обещала вам спиритизм с блюдечком. Садитесь за стол и читайте.

Она протянула желтый манускрипт: «Присядь, о чужестранец, за стол со скатертью, смотри на волшебное блюдце, в коем творятся вещи невероятные, непонятные. Пожелай, — и ты встретишь усопших, ушедших от мирской суеты».

— Когда услышите голос, называйте имя, — торопила Лизочек.

В блюдечке поплыли кривые горизонтальные и вертикальные линии.

Филдс возмутился:

— Неужели трудно вызвать телевизионного мастера и отрегулировать частоту строк?

— Говорите! — приказал чей-то голос.

— Жанна д'Арк, — произнес Филдс, и эхо несколько раз повторило имя.

…Пред Филдсом открылась банальная долина Вероны. У подножия холма жевал траву жеребец, в котором угадывалась лошадь Пржевальского с гордым, одиноким наездником неопределенного пола.

— Жанна! — окликнул Филдс.

На Жанне — наспех скроенная вульгарная кольчуга из чешуйчатого эпителия кардинала Ришелье, сбоку копье с нанизанной на него подшивкой «Вестника басмачества» за 1915 год, из шляпы торчит перо нестандартно мыслящего страуса. По тому, как воспламеняются очи Жанны, Филдс понимает, что крестьянская девушка мистически настроена. Борьба с феодализмом, по всей вероятности, дается ей нелегко.

(Ба, да ведь это Швайковский!)

Холм разверзся, Швайковский на кляче скакнул в недра земли, оставив в назидание потомкам соленый огурчик…

— Людвиг ван Бетховен, — выпалил Филдс, осознав, что зеркало криво.

…Где ты, пасторальная, мягко-лирическая чувственность автора «Афинских развалин»? Седовласый, с непричесанными космами, гений все глубже уходит в себя, обращаясь к полифоническим формам.

— Я не желаю ничего слышать! — кричит он шпиону, разрывая в мелкие клочки рюриковские облигации.

(Ба, да ведь это графиня Тулупова!)

— Повторите, что вы сказали?

Графиня подбавляет газу в межпланетное фортепиано фирмы «Блютнер», откуда идет кучерявая масса вперемежку с галактическими шнурками, носками и трусами. Слышится лай из созвездия Азизы…

— Иван Павлов.

…Старичок едет по кочкам на велосипеде. Сейчас кончится рощица, а за ней — женский монастырь, где служит мессу набожный Козловский. Бога нет! Есть условный рефлекс: лампочка загорается — слюна выделяется.

— Что вы знаете о симптоме Торчинского? — спрашивают ученого любознательные монахи.

(Ба, да ведь это Тарантулов!)

Какой, однако, мягкий тенор у Козловского…

— Юлий Цезарь.

…Сенат рукоплещет диктатору. Ему нет равных в борьбе за Власть. Это признает саудовская аристократия, а также простой люд. Пусть Цезарь невзрачен, зачнут в подпитии и смешон в кепке набекрень с бычком «Беломора» в зубах… Он велик. И прост. Тяпнув стаканчик, он шепчет группе представительных сенаторов скабрезный анекдот про кассиршу, которую он пришил где-то между Ганой и Пизой.

(Ба, да ведь это Коля Курчавый!)

Вот теперь тот факт, что Коля является прямым родственником Юлия Цезаря по вектору Исторической Аналогии, стал непреложной истиной…

— Конан Дойл. Хочу серьезного разговора!

…На Бейкер-стрит спустился промозглый туман. Конан Дойл, прикрыв ноги пледом, сидит напротив Филдса у камина.

— Я ненавижу сыщика с Бейкер-стрит, — говорит он. — Детектив стал литературным наркотиком, потребность в котором растет с каждым днем. Иллюзия страха способна вызвать сильнейшую эйфорию, я утверждаю это как медик.

— Скажите, мэтр, — спрашивает Филдс, — что вы думаете… обо мне?

— Ремесло сверхчеловека престижно, но, согласитесь, неблагодарно. Конечный итог? Мозгу вредна чересчурность. Есть ли смысл в том, что вы изо дня в день щекочете свои нервишки? Добро всегда побеждает Зло, этим детектив и силен, — ведь даже самый изощренный сатана становится добычей ловца.

— Нет! Нет! Нет!!!

И тут перед Филдсом разлилась чернота, а в центре — светлый кружок блюдечка.

— Что это вы так разорались, милущий?

С подсвечников капал стеорин.

— Мальчик Аркаша! — послышался снизу голос дяди. — Долго ты будешь испытывать наше терпение?! Невеста вся в растрепанных чувствах и глушит вермут, как одесский биндюжник.

— Ваше здоровье, петушок и горлица! Будьте счастливы, поменьше ссорьтесь, плодите потомство и не забывайте своего дядю!

Софочка с полным ртом прыснула со смеху, окатив дядю свадебным салатом, ее буквально распирало. Не в силах остановиться, невеста звонко хохотала, заражая бациллами гомерического смеха окружающих.

— Ты хоть объясни, над чем мы ржем? — изнемогал от неукротимого хихиканья дядя.

— Ха-ха-ха!.. дядя, знаешь, оказывается… хо-хо-хо!!

— Внеси ясность! — умолял приемный брат, корчась от смехотворных сотрясений. — И-хи-ха-ха-хо!

— Оказывается… Оказывается… наш любимый Аркадий Швайкявичус — шпион! Теперь знайте, что Софочка Швайкявичус — супруга шпиона!!

При этих словах все, за исключением Филдса, зашлись таким душераздирающим хохотом, что окна избушки жалобно задребезжали. Кривая улыбка застыла на лице агента 6407. Постепенно общее возбуждение улеглось.

— Тебе, дорогая, вредно много пить, — заметил Филдс. — Шутка хоть и смешная, да глупая.

— Я не шучу, — ответила Софочка, — и выпила не так уж много.

— Уже начались разборки, — покачал головой дядя. — Ребята, это не дело.

— И раки не живут без драки, — вставила Лизочек, впившись вставной челюстенкой в селедочный хвост.

Некоторое время все сосредоточенно ели, уткнувшись в тарелки. Дядя первым нарушил молчание:

— Нет, в самом деле, Аркадий, ты взаправду… не наш? Прости стариковскую настырность — ведь не каждому выпадает счастье гулять на свадьбе шпиона.

— А на кого вы работаете? — уважительно поинтересовался брат.

— Как же это получается, милущий, что до сих пор вас не зацапали? — поразилась Лизочек. — И за что им только деньги плотють, дармоедам!

— И платят, я не боюсь этого слова, хорошо, — уточнил дядя.

— Наверное, ждут, думают, образумится, — усмехнулась Софочка. — Уж он образумится, как бы не так!

Филдс стукнул по столу кулачищем:

— Хватит!!! Шутка затянулась!

— Вот именно, — подхватил дядя. — Пора и честь знать… Голова у меня идет кругом. Аркадий прав, алкоголь вреден. Вздремну-ка я малость на чердаке.

Брат, проводив взглядом дядю, заулыбался:

— Мужик кремень! Одна фамилия — Ведмедятников. Но и он не выдержал праздничных возлияний. Вам не кажется отвратительным состояние после свадебной попойки?

ФИЛДС ДОЛГО МОЛЧАЛ. Перед ним стоял выбор. Без каких-либо предварительных условий. ДА или НЕТ. Он знал, что нужно ответить, если ДА…

Он колебался. Правая кисть мягко скользнула в карман брюк, указательный палец лег на податливый курок.

— Если вам нужен томатный рассол, можете на меня рассчитывать, — произнес дядин голос.

Филдс обернулся — с чердака спускалась… мадам ДУБОВА-ЯСЕНЕВА!!!

— Аркадий, вы молчите, а мы, нечего сказать, хороши родственники, совсем забыли про свадебный подарок.

Внезапно за окнами ночную темень прорезали снопы лучей; краем глаза Филдс увидал множество горящих автомобильных фар и прожекторов.

— Этот фейерверк в вашу честь, господин агент 6407!

Ловким ударом Филдс выбил пистолет у парня в джинсах и, не удержав равновесия, упал. Падая, он дважды выстрелил из кармана брюк. Мадам схватилась рукой за плечо, стиснув зубы от боли, ее пальцы обагрились кровью. Парень перебежал в дальний угол избы и, выхватив другой пистолет, целился Филдсу в ноги. Моментально среагировав, шпион повернулся в его сторону, в тот же миг между ними оказалась Софочка, она что-то кричала Филдсу, но… было поздно — на тысячную долю секунды выстрел опередил сознание Джона Филдса.

…Вдруг воцарилась тишина. Молча носились чьи-то тени, но вот исчезли и они. Осталась только Софочка. Словно в замедленной съемке, она, прижав руки к животу и не сводя глаз с Филдса, как подкошенная, опускалась перед ним на колени. Ее губы неслышно шевелились, повторяя какое-то слово. Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла. Белое свадебное платье стало тускнеть, воздушная фигурка уплывала, растворяясь в сумраке небытия. Из пустоты, сначала тихо и невнятно, затем все громче и отчетливей, слышался ее шепот. Она повторяла лишь одно-единственное слово:

— Любить, любить, любить, любить…

ЭПИЛОГ

К нему постепенно возвращалось сознание, он начинал замечать окружающие предметы, пытаясь определить их назначение. Но мысль, словно густая тягучая масса, неторопливо растекалась, вязкой пеленою обволакивая больной мозг. Вакуум заполнялся безликими образами, отдельными, вне всякой связи, словами и фразами.

В какой-то раз он прямо перед собой видел прозрачные провода, а за ними — людей в зеленоватых халатах. В другой раз — неестественно яркий свет звезд. Где реальность? А где игра воображения? Или все его ощущения — плод нездоровой фантазии? Необъяснимая дезориентация во времени и пространстве?

Он разбирал обрывки речи: «сухожильные рефлексы отсутствуют», «выраженная симптоматика энцефалопатии», «реакция неадекватная», «компрессионный перелом позвоночника», «прогноз неблагоприятен», «смените кассету в диктофоне»… Это была русская речь, а терминология медицинская. Но вот «кассета в диктофоне»?..

— Откройте, пожалуйста, глаза! Вы можете открыть глаза?

Нет, он не может открыть глаз. Потом он слышал еще:

— Кем бы ни был пострадавший, его, если хотите, надо любить.

«Любить, любить, любить…»

…Приподняв тяжелые веки, он обнаружил, что лежит один в больничном блоке, вокруг вьются трубки капилляров, уходящих в его локтевые вены, висят системы капельниц с растворами, бежит кардиограмма на мониторе, низко гудит аппаратура функционального жизнеобеспечения. Значит, он в реанимации, где говорят по-русски. Уже кое-что! Каким образом он здесь очутился? Память оставалась глуха и нема, хранив ответ за семью печатями. Его внимание привлек микрофон, подвешенный прямо над ним, шнур от которого тянулся к диктофону на тумбочке в изголовье кровати. Попытка достать диктофон рукой не увенчалась успехом — мешали капилляры, сплетенные в густую сеть, и резкая боль в спине.

— Включить воспроизведение?

Рядом стоял средних лет мужчина в небрежно наброшенном на плечи халате. Диктофон воспроизводил: «Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла…» Мужчина выключил запись.

— Что это?

— Ваш голос, — сказал он. — За тот месяц, что вы здесь находитесь, мы сменили девяносто восемь кассет.

— Где я?

— В гарнизонном госпитале. Хочу представиться: майор Сомов.

— Вот как… Кто же, в таком случае, я?

— Джон Стюарт Филдс, полковник американских ВВС, пилотировавший самолет-разведчик над территорией СССР.

И тут он вспомнил! Генерал Робинс пожимает ему и штурману негру Бену Прайсли руку перед отлетом: «Ребята, все будет о'кей!»

А дальше, вплоть до настоящей минуты, полный провал в памяти.

— Что с Беном, штурманом?

— Три недели он был в состоянии клинической смерти. Врачи сочли его безнадежным.

Стекла палаты покрылись первыми кристалликами льда. Сомов задернул шторы и при свете настольной лампы достал блокнот, затем ручку с вечным пером. Подобие улыбки промелькнуло на его лице:

— Будем запираться или признаваться, мистер Филдс?

1965–1980 гг.

Книга вторая

ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СНЫ

— Как ваша рукопись? — справился Сомов с нескрываемым любопытством. — Кстати, у меня наработаны кое-какие связи в издательском мире, могу посодействовать.

Колеса Филдсовой инвалидной коляски скрипнули, запели, новоиспеченный автор подкатился поближе к своему литературному покровителю:

— Даже не представляю с чего начать. Мысли бегут на двух языках. Материала много, впечатлений еще больше, задумок — хоть отбавляй, но поскольку в литературном жанре, как вы понимаете, я делаю самые первые шаги…

Филдс начал было выгребать из карманов больничной пижамы кассеты, второпях запутался, замешкался и, устало опустив руки, остановился.

— Творчество не терпит суеты, — наставительно изрек Сомов. — Не терпит суеты и наше с вами, уважаемый сэр, общее дело.

Джон Филдс насторожился.

— Возникшие поначалу между нами прохладные отношения, — продолжал Сомов, — в конечном счете должны растеплиться, вы не неходите?

— Растеплиться, — подытожил Филдс, — и принести плоды.

— Съедабельные… плоды, — закруглил Сомов.

«Святые угодники! — размышлял Филдс. — Ну в чем, собственно, да и с какой стороны я перед вами провинился?! Что за нелепая судьба! Ведь все развивалось по заранее начертанной схеме: рождение, папа и мама, возмужание, алкоголь и марихуана, университет, встречи с девушками, романтика, привязанность, любовь (девушка, оказалось, любила двоих — меня и ЦРУ)…

Затем офицерские будни ВВС, стажировка в Лэнгли. Да, он был глуп, честолюбив, самоуверен и, по всей видимости, околдован собственными заоблачными фантазиями. С опытом осознал, что влюбленность пуста, необходимо спускаться с небес на землю, работать, делать деньги, занять подобающую нишу в обществе и, наконец, застолбить собственное место в… Истории! Так нет! Оказывается, усилия не стоят и ломанного гроша! Теперь вот представляется возможность оставить след в современной литературе — похоже, мой бред на девяносто восьми кассетах имеет цену…».

Сомов нарушил молчание, будто прочитав его мысли:

— Ваши кассеты — неисчерпаемый кладезь разнообразной словесной всякой всячины и бредовой требухи, из которой можно слепить такое, от чего покатятся со смеху благодарные читатели.

— Лишь бы эти катания не привели к массовому травматизму. Достаточно того, как мы с покойничком Беном упали словно семена в благодатную совковую землю: я потихоньку прорастаю, а вот Бену… не суждено.

— Желаете похныкать в тряпочку, сэр? Ладно, давайте к делу. Сколько?

— Что «сколько?»

— Медленно соображаете. Сколько вам заплатить, чтобы вы поверили в собственные литературные силы?

— Боюсь, это никому не по зубам.

— Нам по зубам и не этакое.

— В рублях?

— Можно и в рублях, коль вы настаиваете.

«Рублевая муза раскошеливается на мое творческое вдохновение, — подметил про себя Филдс. — Хоть я и не настаиваю — так тому и быть.»

И вслух произнес:

— Когда нет того, что любишь, надо любить то, что есть.

— Простите?

— Отсутствует альтернатива. Я согласен.

— Отлично, Джон! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что вы большой умник — увидел только сейчас. А теперь, пожалуйста, подпишите вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму. Так, хорошо, не торопитесь… С этого момента можете смело считать себя закадычным другом всего нашего аппарата…

Внезапно большой умник сорвался с места, вывалился из инвалидной коляски и, беспомощно взмахнув руками, распластался на полу.

— Сочувствую… искренне сочувствую, — кряхтел Сомов, затаскивая Филдса в коляску. — Лишний раз убеждаюсь, что жизнь наша состоит из взлетов и падений.

— Как тонко вы это подметили…

Собрав разбросанные по полу кассеты, Сомов перенес их Филдсу на колени и успокоительно произнес:

— Мужская дружба, коллега, не измеряется деньгами. Мы народ хоть и специфический, но верный до гробовой доски — раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, тело одного из друзей, сами понимаете, будет найдено в местах не столь отдаленных. Итак, вы должны написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет бестселлером, ее будут рвать из рук в Мытищах и Малаховке, Жмеринке и Саратове, одним словом, везде, где существует свободное предпринимательство. В ней вы правдиво расскажете о бесстыжих коммуняках, вскроете пласты, создадите яркие образы борцов за демократю, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает рыночные отношения.

— Но я их толком и не знаю…

Узнаете в процессе работы над книгой. Не хочу создавать превратное впечатление, будто аппарат давит на вас как на творческого индивидуума. Напротив! Пишите без оглядки,в свое удовольствие, а там, глядишь, создав имя, переберетесь на Запад, где и заживете по писательски. Вот тогда то мы с вами состыкнемся вновь, и вы, если пожелаете, вернете своим новым крестным отцам этот небольшой должок. По рукам?

И Сомов сжал липкую длань оторопевшего Джона Филдса.

Филдс сильно ущипнул себя за локоть — больно! История повторяется: один раз как трагедия, другой раз — как насмешка фортуны. То, что он сейчас слышал — их диалог с Сомовым — есть временной перевертыш его собственного разговора с Боцмановым и Швайковским. Удивительно! Он ущипнул себя посильнее — больно! А впрочем, какая разница… Вообще-то странно получается: предлагают работу, о которой имеется весьма туманное представление. Швайковский? Ведь он лишь дымка, зачуханное невостребованное привидение, пусть и талантливое. Боцманов? Спесивый упертый боров… Тьфу! Чертовщина да и только! Неужели эти люди станут прообразами его будущей книги?!

В палату вошли Сомов и самоуверенного вида незнакомый мужчина.

— Наслышан, наслышан… — внимательно посмотрев на Филдса, протянул незнакомец. — Ваши фонетические упражнения в бессознательном состоянии достойны самого пристального изучения. С научной точки зрения.

— Валериан Тимирзяевич Вездесущинский, — представил Сомов мужчину. — Доцент-психотерапевт. Теперь наш, так сказать, опекун по части сновидений. Интересно?

— Рад познакомиться, — ответил Филдс. — Как раз о таком опекуне, Тимирзяй Валерианович, я постоянно думал на протяжении многих недель.

Вездесущинский удовлетворенно откашлялся:

— Спасибо, Дмитрий.

— Дмитрий? — удивился больной.

— Э-э… как бы это сформулировать, — пояснил Сомов, обращаясь к Филдсу. — Видите-ли, уважаемый сэр, вы… ну, в общем, откровенно говоря… Дмитрий.

— Но почему не Вася или, скажем, не Гамлет?

— Потому, — мягко улыбнулся Вездесущинский, — что соответствующая бумага вами уже подписана, во-первых. И согласитесь, имя «Дмитрий», как ни крути, вполне вам подходит, во-вторых.

Филдс кисло усмехнулся:

— Сразу видно — опытный физиономист…

— Мы с вами сработаемся, Филдин, — заметил Вездесущинский.

— Филдин? А это еще что такое?

— Фамилия Дмитрия, — сказал Сомов. — С днем рождения, Дмитрий Фидин!

Филдс осторожно произнес:

— А мой пол… останется прежним?

Вездесущинский успокоительно спросил:

— Зачем он вам?

— Так, на всякий случай…

— Вот видите! — воскликнул Сомов. — Значит, интерес к жизни не потерян!

— Не потерян, не потерян! — подхватил Вездесущинский. — Ай да Дмитрий, ай да Филдин! Прямо половой разбойник какой-то…

Сомов и Вездесущинский, как двое шалых первоклашек, радостно выскочили из Филдсовой палаты, оставив полового разбойника в гордом одиночестве. А ведь действительно, подумал Филдс, пусть мои ноги напрочь обездвижены, зато мужское, в некотором смысле, поползновение находится на высочайшем уровне и до сих пор не востребовано.

В палате появилась медсестра:

— Здравствуйте, Филдин. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, неплохо…

Эту девушку он видел впервые: крутые бедра, упругие груди, зовущий взгляд, приятный волнующий голос — и Филдсово поползновение достигло невероятной высоты.

— Раздевайтесь, — улыбнулась девушка, — У нас мало времени.

— Разве это делается так быстро? — недвусмысленно взмолился он.

— Ровно десять минут. После вас я должна обслужить Егорова, Мухина, Алибабаева и, если хватит сил, Вездесущинского.

— Наш пострел везде поспел…

— Вы про кого?

— Про Вездесущинского.

Медсестра стала нежно стягивать с Филдса пижамные брюки:

— Ну и что? Зато у него чистая, без единого волоска, кожа. Терпеть не могу волосатых мужиков.

— Скажите, а какие мужики вам больше всего по душе?

Она смущенно подняла брови, обнаружив, наконец, Филдсово естество:

— Ого! Вот это показатель…

— Больше, чем у Вездесущинского?

— Больной!

— Неужели вам одного меня будет мало?

— Вы несдержанны…

— Да! Мне очень не терпится… — он схватил ее за ягодицу.

— Что вы себе позволяете?! — она принялась колотить его по рукам и звать на помощь. — Валериан Тимирзяевич! На силу берут!!

Влетели Вездесущинский, за ним Сомов и, увидав такое, застыли с полуоткрытыми ртами.

— Не пойму, что происходит, — пожаловался Филдс. — Эта девочка сначала предлагает услуги, рассказывает о своих мужиках, в том числе и о вас, Тимирзяй Валерианович, а затем начинает меня дубасить…

— Что значит рассказывает обо мне? — нахмурился доцент.

— Ну… как о безволосом клиенте, — пояснил Филдс.

— И что? — удивился психотерапевт. — Любой массажист предпочитает гладкую кожу, чего здесь непонятного?

Все встало на свои места, в том числе и Филдсово поползновение. Извинившись перед девушкой и доцентом, Филдс принял физиотерапевтическую процедуру общего массажа, после чего почувствовал приятную истому во всем теле и тихо засопел, предавшись целительному сну.

— Странный больной, — всхлипнула массажистка, — озабоченный, что ли…

«А у нее действительно аппетитные округлости», — почти одномоментно подметили про себя Сомов и безволосый Вездесущинский.

* * *

Человек затрапезного вида качнулся, пробежал пальцами по кнопкам баяна и, нервно взяв несколько синкоп, растянул меха инструмента:

Они двигались навстречу друг другу: новоиспеченный писатель в образе вагонного нищего и вагонный нищий в образе сына великого писателя.

Кое-кто из пассажиров посмеивался, кто-то сочувственно вздыхал, но никому не казалось, что вагонная лирика незаконнорожденного сына немецкого сатирика должна получать материальное стимулирование. «Как убедить безразличную пассажирскую массу в том, что мое горе — это и есть продолжение их собственного? — думал Филдс, покачиваясь на ходу поезда. — Лишь бы «отпрыск» не помешал.»

— Дорогие сограждане! — обратился Филдс к пассажирам. — Посмотрите на меня, вглядитесь в мое изможденное, испещренное черт знает чем, лицо! Перед вами американец, в прошлом военный летчик, пострадавший во время ознакомительного полета над бывшим СССР. Мой самолет сбили ракетой аккурат над Новыми Дышлами, а село Крысиное до сих пор снится мне по ночам.

— Во завирает… — сказал кто-то.

Сын немецкого сатирика прекратил петь, набычился и с гармонью наперевес двинулся к подбитому летчику:

— Слышь-ка, ты, шмелюга, — произнес он, — у тебя не морда, а расписание поездов, причем, дальнего следования. Понял?

— Не очень-то вы любезны, — заметил Филдс.

— Что ты здесь делаешь?! — надвигался «сын». — Знаешь, морда, чей это вагон? Знаешь?!

— Метрополитеновский, — как на экзамене выпалил американец.

— Платформа «Чукчинская площадь», — объявил голос: — Следующая остановка «Новогонорвская».

Гармонь взвизгнула, растянулась и змеем-горынычем взвилась над Филдсом.

— Знаешь, американская шмелиная морда, — распалялся Толстовский сын, — на чью территорию ты залез?! В какую дерьмовую историю ты влип?

— Знать бы, конечно, не мешало, — оправдательно подметил Филдс. — Ведь мне, по сути дела, ничего не известно об этой территории, за исключением того, что она является вагоном, куда может сесть любой пассажир, будь то бомж или заместитель министра.

— Значит, морда, ты из умных…Из очень умных!!..

И незнакомец отвесил Филдсу такую звонкую оплеуху, что тот вначале совсем опешил, лишился дара речи, издав неэстетичный звук, затем остановился, изловчился и нанес удар прямо по мехам гармони. Гармонь тяжело выдохнула всеми мехами, жалобно засопела и вместе со своим хозяином распласталась в вагонном проходе.

— Насчет ума я с вами совершенно согласен, — склонившись над «сыном», заключил Филдс.

Вагонные двери разом раздвинулись, толпа хлынула из вагона, спотыкаясь о сына великого сатирика; возгласы возмущения сменялись отборной руганью как уже вышедших, так и вновь вошедших. Еще немного — и от сатиры с гармонью уже ничего не останется. Филдс, простив оппоненту недостойные выпады, выволок его на платформу вместе с гармонью, затем прислонил к постаменту, на котором, скрючившись, напрягся бронзовый человек в матросской фуражке, приставивший к виску сына сатирика бронзовый браунинг..

Вот такую трагическую картину и обнаружил дежурный милиционер, предложивший следовать за ним в комнату милиции. Вагонный герой неожиданно вскочил на ноги, взял скрипучий мажорный аккорд и стрелой помчался по направлению к эскалатору. За ним полетел Филдс Уже на улице, оторвавшись от представителя власти, еле переводя дыхание, незнакомец с баяном исподлобья выдавил:

— Кажется, ты меня выручил…

Американский летчик горько усмехнулся:

— Таких как вы просто необходимо выручать.

— Робин Гуд, что ли?

— Это как вам больше подходит.

— Просто любопытно, откуда такие сильные и бесстрашные берутся?

— Их создает сама жизнь, — ответил Филдс.

— Простите, но только не наша, послесовковая.

— В таком случае, наша досовковая.

Незнакомец теперь казался каким-то смятым и бессильным: его потухшие глаза светились тускло, но осмысленно.

— Приятно было бы с вами познакомиться, — нерешительно произнес он, отведя взгляд в сторону.

— Бывший полковник американских ВВС, ваш покорный слуга, — отрекомендовался Филдс.

— Имя у вас есть? — спросил незнакомец.

— Мое имя Дмитрий, а фамилия Филдин, причем, если вы внимательно вглядитесь в мою физиономию, то поймете, насколько точно они соответствуют моему облику.

— Какую-то чепуху несете, уважаемый…

— Вот как? Кстати, ваше обращение ко мне, насколько я помню, начиналось «шмелюгой», а закончилось, как ни странно, «уважаемым»…

Незнакомец устало произнес:

— Я… интеллигентный человек. Филолог. Бывший зам. директора союзного гуманитарного вуза. Жил, как у Христа за пазухой, имел приличный оклад, разъезжал по заграничным симпозиумам. Написал нашумевшую книгу «Причуды русского жаргона», за что получил государственную премию и бесплатную путевку в санаторий «Магнолия». Между прочим, выдающийся ученый-астроном Илья Мовсисянович Кук считал меня лучшим языковедом союэного значения и даже умолял разработать какой-то межгалактический диалект.

— Как вы познакомились?

— Да все в той же «Магнолии». Прогуливаюсь я по живописным окрестностям санатория, как вдруг — звуки рояля! Из глубин скалистого массива рокочет, представляете, Бах! И так вульгарно, громко, бездушно. Естественно, я устремился туда, прибегаю и застаю такую картину: между камней за роялем сидит огромная бабеха и дубасит пальцами по клавишам, а рядом стоит какой-то завороженный чудак в белых тапочках с идиотской улыбкой на лице, весь, как говорится, зачарованный и околдованный этой разухабистой пошлятиной. Я, конечно, из вежливости немного послушал, потом понял, что это просто невыносимо, и громко представился. Баба прекратила играть и вместе со своим слушателем уставилась на меня. «Знаете, — обращается он ко мне, — если вы не из правоохранительных органов, то смею уверить — сейчас вы второй после меня землянин, который соприкоснулся с настоящим открытием!». «Я не в первый раз слушаю Баха, — отвечаю ему, — но такое исполнение для меня действительно явилось открытием! Правда, не очень приятным». Здесь он раскрыл удивительную тайну: баба, оказывается, прилетела вместе с друзьями из космоса на галактическом рояле; играть-то она играет, а вот в общении плоховата, то и дело твердит про Онангу. Я подумал, а нет ли здесь поблизости дурдома? Тут мужчина представился астрономом Куком и так развеселился, что мне стало не по себе. Одним словом, знакомство состоялось.

— Что было дальше?

— Приехала милиция, стали расспрашивать, кто такой я, Кук и эта гражданка, как мы очутились в этом месте у рояля. Я отвечал сбивчиво, астроном кричал, что не допустит вмешательства во внутренние дела других галактик, баба смеялась до упаду, и вот всех нас троих «загребли» в высокогорное отделение внутренних дел. Так я познакомился с Ильей Мовсисяновичем.

— Рояль не тронули?

— Опломбировали и приставили к нему старшину.

— Бабу отпустили?

— Вызвали к ней из центра большого специалиста по психотерапии, кажется, э-э, Вездещукинского или Вездетушинского, сейчас точно не помню. Ну, он ее крутил так и сяк, расспрашивал из каких она миров к нам пожаловала, зачем прилетела на рояле, дескать, здесь, в санатории и своих массовиков с затейниками хватает; интересовался ее друзьями, Бахом, Монтевидео и, насколько мне не изменяет память, вынес определение: «здорова с явлениями общей дурашливости, а так же с вялотекущими проблесками ума». На том и порешили…

— Очень интересно, — оживился Филдс. — Может быть, нам с вами перекусить?

— Простите, — извинился собеседник, — еще не заработал. Не успел, так сказать.

— Ваше имя…

— Крылышкин, профессор, зав кафедрой прикладной филологии… впрочем, кому сейчас это нужно.

— Предлагаю вместе отобедать за мой счет.

— Если я приглашу моего старого приятеля- физика… — виновато попросил Крылышкин, — третий день без еды. Ничего?

— Валяйте! — сказал Филдс. — Он не слишком много употребляет?

* * *

В полуподвальном кооперативном ресторане «У своих» гудел разношерстный демократический народец. Кого здесь только ни было! Бывшие партийные, комсомольские, номенклатурные работники, немного придавленные, но дерзкие и самоуверенные; некогда известные хозяйственники, раздобревшие и повеселевшие (их звезда только показалась на горизонте), знакомые политические комментаторы, словно рыбы-прилипалы ищущие, к какому бы брюху пожирней пристроиться; разного рода представители большого и не слишком криминалитета, почуявшие шальной запах легких денег в наступившей неразберихе; великое множество жучков-клерков, всякого рода проныр и сводней (под респектабельной внешностью), известных и не очень проституток… И, как ни парадоксально, попадались явные неудачники из некогда элитных учебных заведений, конструкторских бюро или главных управлений.

Крылышкин бегло окинул зал и радостно заметил:

— Его здесь нет.

— Кого?

— Да моего приятеля. Давайте мы сперва сами перекусим, я позвоню ему из автомата, а потом он к нам присоединится. Давайте?

— Как скажете…

Быстро проглотив суп с индюшачьими ляжками, Крылышкин, не дождавшись второго, принялся за холодную закуску, часто подливая себе водку со словами: «Сейчас я пойду и ему позвоню», затем, окончательно обмякнув, приступил к поглощению душистой свиной отбивной и, совсем насытившись, с отупевшей от счастья физиономией, уставился на черный виноград в шоколаде.

— Давненько я так… — промолвил он и задремал.

Филдс без видимого интереса присматривался к посетителям. Что все это напоминает? Какой-то уродливый социальный срез на кабацком уровне? Или слет разномастных стервятников, почуявших запах жареного? Вон слышна восточная речь, там — украинская, оттуда — молдаванская, здесь — иврит, даже почти родная английская слышна (с американскими «мяукающими» гласными). И русская доносится, но только как-то вяло и смазано. Вавилон! Общее, в необузданном порыве, единение в предвкушении свободного предпринимательства…

— Как я, однако, отяжелел, — вдруг очнулся Крылышкин. — Вы не обратили внимания, здесь человек такой, с огромной круглой головой, околачивается?

— Сдается мне, здесь голова у всех идет кругом…

И действительно, неожиданно перед ними возник удивительный, необычный человек, однако то, что, как правило, принято называть головой, на самом деле даже близко не соответствовало общепринятым нормам. Просто это была самая настоящая полная луна, горестно повисшая над худосочными плечами.

— Знакомьтесь, — представил Крылышкин, — Это и есть мой друг-физик, как тебя…

— Что «как»?

— Ну, фамилия твоя…

— Кому она понадобилась?

— Я ж тебя знакомлю.

— Вот с этим типом? Он что — работодатель?

— Обедодатель. Теперь дошло?

— А! Честное слово, я так и подумал!

— Что ты подумал?

— Как всегда, формулы помню, а вот фамилию — хоть ты тресни меня об стол, — забываю напрочь!

— Не страшно, — успокоил Филдс. — Когда-нибудь между формул и найдете.

— Вспомнил!

— Ну?!

— Нет, опять забыл…

«Ему бы налить надо,» — подсказал Крылышкин.

Друг-физик, подобно Крылышкину, налетел на стол, сметая блюда одно за другим. Рюмка с водкой, как у тренированного фокусника, опустошавшись, тут же наполнялась вновь, и это происходило так быстро, ловко и умело, что Филдс просто залюбовался столь высоким мастерством.

— Видите, какая у меня голова? — спросил физик, — Шарообразная! Это и предрешило всю мою неспокойную судьбу.

— Но каким образом? — не выдержал Филдс. — Как форма головы влияет на судьбу человека?

— Длинная история, — признался физик. — Но суть такова. Сидел я как-то, будучи маленьким, летом у открытого окна. Отгремела гроза и мне было интересно наблюдать, как согласно известному закону Ньютона, последние капли дождя, не в состоянии справиться с земным тяготением, шмякаются на подоконник. В этих каплях свет разлагался на цветовую гамму, которая, согласно другому закону, имеет восемь цветов: красный, оранжевый, желтый…

— Постойте, — сказал Филдс. — Но где же ваша голова?

— Оставалась, как обычно, при мне. Затем произошло нечто удивительное и необъяснимое — возникла еще одна голова!

— А ваша первая?

— Что вы меня путаете? Первая при мне, вторая — за окном.

— И какая из них ваша?

— Та, которая всем интересуется.

— А та, которая за окном?

— Заинтересовалась моей.

— Но если они интересуются обе, значит, вы — двухголовый?

— Да что он меня путает?! — взмолился физик Крылышкину.

«Надо б ему еще подлить», — шепнул тот Филдсу.

— В общем и целом, — заключил физик, приняв очередную порцию, — такое природное явление известно науке как шаровая молния. Постойте, постойте. Хотите совсем запутать — не получится! Лучше ответьте, почему шаровая молния так заинтересовалась моей головой? А? Молчите? В этом состоит суть моего тогдашнего открытия!

— Кажется, я догадался! — воскликнул Крылышкин. — Только у людей сходятся противоположности, а в науке все наоборот — сходятся одинаковые формы, что у твоей головы, что у той молнии. Шарообразность — вот где собака зарыта.

— И как это повлияло на вашу судьбу? — спросил Филдс.

— Так и повлияло: сначала я отлежался в больнице, а затем, когда уже окончательно понял, что моя голова и шаровая молния схожи по форме и характеру, решил посвятить себя этому явлению. Стал работать в общесоюзном НИИ, организовал опытную лабораторию, где удалось создать шаровую молнию, близкую по размеру моей голове. А в период перестройки ни моя голова, ни шаровая молния оказались никому не нужными — завалящий, невостребованный товар…

Филдс наполнил ему стопку:

— Зря вы так…

Физик показал на Крылышкина:

— Вот, он, — кто он теперь? А я? Или вы? Или тысячи таких, как мы? Очумелые, мы высыпали на улицу: смотрите — на дворе демократия, перестройка! Радость и гордость нам застилают глаза! Еще немного — и все расплачутся от счастья! Еще немного — и расплакались…

— От горя, — вставил Крылышкин. — Что скажете, Дмитрий Филдин, американский летчик?

Ресторан гудел, взрывался то криками, то хохотом, то откровенной безудержной руганью. «Наверно, побывав здесь, можно много чего найти для пера и бумаги, — думал Джон Филдс. — А если кинуть мои писательские наблюдения куда подальше, да и смыться раз и навсегда от Сомова и Вездесущинского?! Но как же мои ноги?.. Разве они уже в состоянии ходить? Здесь что-то не клеится… Эти люди вдруг словно замерли, сон подходит к концу, пора просыпаться, просыпаться…»

— А вы чем занимаетесь? — спросил Физик американца. — Ведь все мы заняты не своим делом…

— Питаюсь и кормлю, — ответил Филдс. — Моя пища сугубо созерцательная. Простите за цинизм, но чтобы созерцать — необходимо подкармливать.

«Опять нашли дурацкие сновидения! — думал Филдс. — Сейчас и эти люди канут в никуда, я очнусь и… снова Сомов, снова Вездесущинский. И снова инвалидная коляска!..»

— Давайте почаще встречаться, — предложил Крылышкин. — Здесь все так вкусно и уютно.

— А сколько пищи для созерцания! — поддакнул Физик.

Джон Филдс хотел было растрогаться, но… остановился:

— Как же вагон метрополитена, шаровые молнии?

Собеседники сникли, замолчали. Тягостно и безысходно, виновато улыбаясь и неуверенно оглядываясь по сторонам. Ресторанный шум на мгновение стих, затем с новой силой возобновился, все больше нарастая, переходя в нестерпимо громкую разноголосицу и полифонию… Пора! Пора!..

* * *

Мягкие блики солнца, отраженные чуть ребристой гладью бассейна, плясали на испещренном морщинами лице старого смуглого господина, развалившегося в глубоком шезлонге. Его одутловатое, почти окаменевшее, без эмоций лицо ничего не выражало кроме разве что беспредельной, безмерной усталости, да, пожалуй, и пресыщенности всем, чем только можно себе представить.

— Линда, — попросил он, — брось мне в стакан пару кубиков льда и приготовь, пожалуйста, свой фирменный коктейль.

— Тебе помягче или покрепче?

— Покрепче. И не забудь положить молодой инжир с лимонной долькой, но только так, для запаха.

«Сэм стал совершенно несносным, уйдя в отставку, — подумала Линда. — И капризным, как избалованный ребенок».

— Только чтобы лимонная долька была с кусочком мякоти, а молодой инжир — с лепесточком абрикоса, — добавил Уикли.

«Значит, старик подумывает о постели, — решила Линда. — Кусочки и лепесточки — верный тому признак».

— Мне раздеваться или подождать? — отрешенно спросила она.

— Знаю, детка, тебе не терпится… А будь на моем месте Филдс, как бы ты поступила? Профессионально расстегнула ширинку и, не успей он сосчитать до двух, залезла бы ему в штаны?

— Его здесь нет, — ответила Линда. — Но, если тебе так интересно, мне не пришлось бы тратить время на ширинку и прочее: я не успела открыть рот, как очутилась бы в постели.

— Это один из больших талантов Филдса, — затаскивать чужих девок в свою кровать.

— Девок?! — переспросила Линда.

— А почему, собственно, и не так?

— Спасибо, Сэм. Филдсу такое вряд ли пришло на ум.

— Да что он знает, твой Филдс?! — воскликнул Уикли. — Что он понимает в жизни вообще?! Он и не подозревает, из какой помойки я тебя вытащил! Мне противно вспомнить, чем ты занималась в этом вонючем Чайна Тауне, сколько китайских гангстеров через тебя прошло!

Линда съежилась, холодные мурашки пробежали по спине:

— Ты мне делаешь больно, Сэм.

— Я дал тебе университетское образование, вывел в люди, — продолжал Уикли. — Ты поступила на службу в Лэнгли и, следует заметить, далеко продвинулась. А все благодаря кому? Мне, детка, мне… Слишком короткая память может доставить человеку массу неудобств.

— Это угроза?

— Предупреждение, не более того.

Линда почувствовала головокружение, но быстро взяла себя в руки.

— Вот, держи свой коктейль, — весело произнесла она. — Сосчитай лепестки, успокойся и думай о прекрасном.

Легкий приморский бриз прошелестел в полусонной листве.

— Вот и отлично, — сказал Уикли. — Мне часто недостает простого человеческого понимания. Твоего… понимания.

Отпив глоток, он блаженно откинулся в шезлонге:

— Что можно сказать о теперешней России?.. Не только здравая экономика приносит хорошие деньги, но и большой бедлам тоже. Там интересно получилось: сработал известный принцип российских коммунистов — давайте сначала послужим важному делу, а уж потом разберемся, праведное оно или не очень.

— Ты считаешь, что игры в демократию ни к чему хорошему там не приведут?

— По крайней мере в том, что касается экономики. Демократия в России — страшная разрушительная сила.

— А в политике?

— Назови царя хоть трижды президентом — суть не изменится. Эти карманные «оппозиционные» парламенты, которые финансируются из царской казны, эти. так называемые «независимые» суды, бутафорские институты по изучению общественного мнения и многое другое, столь схожее… ну, если подумать, с Латинской Америкой. Вообще, старая совковая технология — «не подмажешь, не поедешь» — давно сидит у всего Запада в печенках. Сколько поколений должно смениться, прежде чем Россия станет трезвой и прагматичной? Одному Богу известно…

Линда подумала: «Может, обойдется без постели?»

— А теперь в кроватку, детка, в кроватку!

— Погоди, Сэм, — сказала она. — Ты ведь когда-то обещал, что с Джоном все будет в порядке.

— Да, обещал. И свое обещание сдержал.

— Что с ним? Где он? Почему ты скрываешь от меня правду?

Уикли размял пухлую сигару, поднес к ней зажигалку и… остановился.

— О чем ты хочешь знать? — удивился он. — Вопрос закрыт раз и навсегда.

— Что значит «раз и навсегда»?! — не выдержала Линда. — Почему он, словно замурованный, столько лет сидит в этой России, почему от него нет вестей и, если действительно нет, то что означает его молчание? Да жив ли он, наконец?..

Линда обратила внимание, как дрожит бокал в руке Сэма.

— Хочешь знать правду?.. — медленно произнес он и, глотнув коктейль, закурил сигару. — Видишь ли, детка, твой бывший возлюбленный, несмотря на его очевидный профессионализм, неисправимый романтик и фантазер, авантюрист и, представь себе, как это ни смешно, правдоискатель. При нашей-то работе! Здесь, в Штатах, ему не интересно: родители умерли, крепкие привязанности (в силу его характера) напрочь отсутствуют, продвижение по служебной лестнице бесперспективно, так как в России он давным-давно раскрыт… да-да, не делай удивленное лицо…Значит, остается одно: почетная пенсия перевербованного бывшего агента ЦРУ плюс какая-нибудь тихая, ну, скажем, писательская деятельность.

— Ты хочешь, чтобы я поверила?

— А как хочешь ты?

Линда не могла понять, где полуправда, где правда, а где ложь, слишком похожая на правду. Уикли знает намного больше, чем сказал, в этом нет никаких сомнений, но он упрется и будет молчать, поскольку дело касается именно Филдса.

Внезапно тихая гладь бассейна покрылась рябью, прощальные солнечные блики заплясали на лицах наших героев, скрывая подспудные мысли и помыслы, владевшие ими. В бассейне зажглась подсветка, сумерки спустились в сад, и Сэм, тяжело поднявшись с шезлонга, галантно предложил Линде руку:

— Перекусим в спальне?

— Пожалуй…

Миновав холл, они прошли мимо кабинета.

— Детка, — вспомнил он, — будь так любезна, просмотри сегодняшнюю почту, там, в кабине, а я подожду в спальне.

Это «подожду в спальне» означало, что Сэм перед занятием любовью примет какую-то возбуждающую пилюлю, после чего, с грехом пополам исполнив мужскую роль, повернется к ней спиной и громко засопит. Таков удел многих женщин, так или иначе зависимых от сильных мира сего. Самая отвратительная и унизительная зависимость — постельная, подумала Линда. Быстро и невнимательно просматривая почту, она ненароком выдвинула ящик письменного стола и… замерла: там, среди вороха бумаг, лежал пистолет Сэма. Что-то невразумительное, необъяснимое сработало в подсознании, она почти механически взяла пистолет и положила в карман купального халата; вопрос «зачем?» вертелся в голове, но оставался без ответа…

— Сегодня ты задумчива и бледна, — улыбнулся с подушек Сэм. — Такая ты меня завораживаешь и притягиваешь, интригуешь и влечешь… Иди ко мне, детка, не стой как изваяние…

— Мне что-то дурно, нездоровится…

— Это пройдет. Тебе будет хорошо, вот увидишь…

— Я… хочу выпить, — не убедительно промямлила Линда.

— Ты в этом уверена? — в голосе Сэма послышались нотки раздражения и нетерпения. — Да будет тебе, право. Ну?..

— Извини, Сэм, мне действительно плохо.

Выбежав в душ, она остановилась перед зеркалом и замерла: мертвенная бледность собственного лица заставила ее вздрогнуть, овальные круги под глазами привели в смятение. Ее стошнило.

— Черт побери, Линда! — донесся голос Уикли. — Может, вызвать врача?

Она попробовала совладать с собой, что стоило немалых усилий, и медленно вошла в спальню. Сэм спешил ей навстречу:

— Боже правый! Детка, ты в порядке?! Вот… глотни чистого джина… молодчина, сделай еще глоток… А теперь приляг. И не трепещи, словно осенний лист. Такое случается. Я, кстати, позавчера после бассейна ощутил похожую слабость и ничего, выпил коньяк, выкурил сигару, — как рукой сняло!..

Линда прикрыла глаза и почувствовала руки старика, лапающие ее тело; всей тяжестью навалившись на нее, он задышал часто и прерывисто…

* * *

— Пора! — сказал Вездесущинский медсестре, взглянув на часы. — Пора!

Он посмотрел на спящего Филдса и покачал головой:

— Кома, знаете ли, дело нешуточное…

Девушка ловко перетянула жгутом плечо больного и стала медленно вводить в вену раствор глюкозы с новым импортным препаратом.

— Можно быстрее… Как откроет глаза — тут же выходим из вены.

В палату заглянул Сомов:

— Что он?

— Пока еще спит. Сейчас очнется, — сказал доцент.

— Во сне что-нибудь говорил?

— Ни слова. Диктофон работает впустую.

— Что это может означать?

— То, что патология пациента претерпела некоторые, я бы сказал, качественные изменения.

— В чем они состоят?

— В том, батенька, что отныне наш уважаемый Дмитрий Филдин, впадая в коматозные состояния, будет просто… молчать.

Сомов раздраженно спросил:

— Это ваше личное предположение?

— Это факт, который перед глазами, — сухо ответил Вездесущинский. — Хотим мы того или не хотим.

Уставившись на Филдса, Сомов произнес:

— Если так, значит мой интерес к данному феномену… сойдет на нет.

— Однако мой интерес, — вставил психотерапевт, — так просто не закончится.

— Бог вам в помощь… — бросил Сомов, направляясь к двери.

Джон Филдс слышал разговор Сомова и Вездесущинского, незаметно для присутствующих выйдя из коматозного состояния, Он шевельнулся, когда за Сомовым закрылась дверь. Кажется, есть основания полагать, что интерес к нему Сомова небескорыстен, был, по крайней мере. Но в чем же интерес?..

Сестра обратилась к доценту:

— Глядите, Валериан Тимирзяевич — Филдин проснулся!

— Вижу, вижу… — улыбнулся психотерапевт. — Вы нас сегодня, уважаемый, поставили в тупик.

— Правда? Каким образом?

Вездесущинский сморщился и сказал:

— Заснули, но во время сна ничего не… открыли. В общем, молчали, если так можно выразиться, намертво..

— Чем же я теперь могу помочь?

Доцент торопливо произнес:

— Рассказать мне все, что вам приснилось.

— С какой стати, Тимирзяй Валерианович? У вас более чем обширный материал в виде моих предыдущих бредней.

— Правильно. Однако он уже далеко не свеж, следовательно, не столь актуален. Совковые комиксы давно устарели, эти байки про майора Пронина, КГБ и прочее вряд ли сегодня способны вызвать маломальский интерес…

— Простите, чей… интерес?

Вездесущинский вдруг замялся и как-то исподлобья покосился на Филдса:

— Как «чей»? Ну-у, общественности, специалистов… да ваших будущих читателей, наконец.

— А мне почему-то представлялось, — заметил Филдс, — что совковые комиксы интересны исключительно тем, что несут в себе как бы предупреждение грядущим поколениям — не повторять прежних ошибок, не погружаться в трясину шпиономании и подобных массовых психозов.

— Да будет вам резонерствовать! — воскликнул Вездесущинский. — История, как известно, движется по спирали: следующий виток точь в точь повторяет предыдущий, пусть в другом обществе, при другом строе, в другом веке…

Больной от бессилия тяжело вздохнул, хотел что-то возразить, но промолчал.

— По причине исключительности моего заболевания, — попросил он доцента, — сделайте одолжение, оставьте меня одного.

— Конечно, конечно, — заторопился психотерапевт, — вам просто необходим отдых! Сейчас я уйду, а вы расслабьтесь, думайте о вашем писательском творчестве, собирайте важные мысли, группируйте их в слова, предложения, главы, оттачивайте фонетику, морфологию, синтаксис, подыскивайте меткие фразы, летучие выражения…

— Валериан Тимирзяеви! — взмолилась медсестра. — Вы опоздаете на массаж.

Вездесущинский в недоумении уставился на медсестру:

— Правильно, Катенька… Мои ораторские способности могут лишить меня важной процедуры. Всего доброго, Дмитрий Филдин, наш неунывающий передовой ум!

Уже в дверях Вездесущинский недвусмысленно предупредил:

— Советую припомнить ваш последний сон…

Филдс понимал, что потеря интереса к нему со стороны «аппарата», как выразился Сомов, может привести к самым негативны последствиям, правда, к каким именно — мог только предполагать. Его нынешнее положение — никчемного человека — стало чем-то напоминать ему судьбы героев последнего сна: Крылышкина и друга-физика. Что он может сделать? В состоянии ли переломить обстоятельства, перекроить собственную жизнь? Все было б намного проще, если бы не ноги… В Штатах инвалиды тем более никому не нужны. А в России? Коммунистическая мораль «человек человеку друг, товарищ и брат» легко отброшена бывшими партократами, на каждом перекрестке кричащими о преимуществах свободы и демократии… Надо что-то делать, необходимо бороться, чтобы выжить. Сперва, однако, следует понять, почему новые хозяева теряют к нему интерес. Видимо, на какое-то время придется стать эдакой заштатной Шахиризадой, рассказывающей все более фантастичные небылицы своим благодетелям и, насколько возможно, усыпив их бдительность, протянуть время. А затем вырваться из плена сложившихся обстоятельств…

Он попросил медсестру Катю принести побольше периодической прессы, художественной последней литературы, наиболее читаемой в народе, телевизионные программы на неделю и… принялся за дело. А вещие сны в коматозном состоянии, полагал больной, станут хорошим подспорьем в интенсивном творческом труде, — кассеты по-прежнему в его распоряжении, перо и бумага всегда под рукой, значит, «за работу, товаищи!» (ленинское историческое восклицание).

…И вот, вскоре навестив больного, Сомов и Вездесущинский просто остолбенели от увиденного: больничная койка буквально завалена горами полиграфической продукции, которую быстро просматривает и расшвыривает по сторонам Дмитрий Филдин — восходящая звезда постсовкового бестселлера.

— Браво! — в один голос закричали они.

Больной снисходительно устало улыбнулся и со словами «дело — превыше всего» впал в коматозное состояние…

* * *

… Эту тихую улочку Филдс вспомнил из предыдущих сновидений: кажется, на третьем этаже старого заброшенного особняка должен жить Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь. Надо бы подняться, три раза постучать в дверь и безошибочно сказать длинный сложный пароль, но… что-то удерживает. Что? Уважение к собственной ностальгии или что-то другое?

Джон Филдс вошел в полутемный подъезд и тут же раздался голос: «Вы к кому?» «На третий этаж, — ответил Филдс. — Меня ждут». «Ваши документы!». «Уже проверены» — сказал вошедший. «Проходите» — разрешил невидимый голос.

Лестничные пролеты были застелены коврами ручной работы; от здоровенных охранников, стоящих на каждой площадке, веяло очень дорогими духами фирмы «Кентукки» производства серпуховского подпольного комбината. Чуть слышимая приятная музыка заполняла тишину этого знакомого и неузнаваемого подъезда.

Остановившись перед огромной металлической дверью, Филдс подумал: «Каков Хмырь! Непревзойденный мастер лицедейства. Любопытно, в каком образе он встретит меня на этот раз?».

Дверь отворил огромный детина-охранник, который, быстро ощупав Филдса с головы до ног, велел следовать за ним. Другой охранник подвел к вошедшему немецкую овчарку и приказал:

— Нюхай!

— Я не приучен обнюхивать собак, — ответил Филдс.

— Это я не вам, — пояснил тот.

Овчарка, чуть не сбив с ног Филдса, стала громко обнюхивать его штаны.

— Ищи! — скомандовал охранник.

— Простите, — возмутился гость, — но то, с чем я родился, постоянно находится при мне. Могу предъявить.

— Если вы родились с наркотиками в штанах, — заметил охранник, — можете не волноваться, псу без разницы…

«Вот вам и Анастасий Евлампиевич!» — удивился Филдс.

Войдя в огромную залу, он изумился еще больше: шикарный интерьер по европейскому дизайну приятно ласкал глаз, чистейшего качества квадромузыка лилась со всех сторон. И вдруг он заметил того самого Лаокоона, установленного, словно в музее, неподалеку от гигантского телевизора. Боже праведный, что происходит?!

— Ну, кореш, вижу ты совсем стушевался… — сказал знакомый голос.

Филдс обернулся — рядом стоял невысокий мужчина с двумя золотыми цепочками на шее:

— Быстрее вспоминай, — поторопил он. — Времени у меня в обрез.

Напрягая память, Филдс понимал, что этот кто угодно, только не Хмырь. Он перебрал в уме всех подручных по операции «Мы» и… ну, да! Савелий Новиков, вот кто это!!

— Савка, дружище! — воскликнул он. — Как же так? Какими судьбами?!

— Признал, чертяга… — хмыкнул Савелий, облапив гостя в радостном порыве. — Рассказывай, что у тебя нового, как поживаешь…

К ним подкатили столик с выпивкой, закусками и десертом. Утонув в глубоких, лайковой кожи, креслах, они подняли бокалы с шампанским: «За встречу! За нас!».

Савелий удивительно изменился: лицо холеное, гладкое, голос человека, крепко стоящего на ногах, на сто процентов уверенного в завтрашнем дне, речь тихая, размеренная, с полуинтеллигентными оборотами. Глаза живые, не бегающие, как раньше, по сторонам, а смотрящие на собеседника прямо, с оттенком снисхождения. В общем, полное перевоплощение, да и только!

— Ты, старина, видимо, ищешь ответ на сакраментальный вопрос: в чем дело? — спросил Савелий. — И не можешь нати.

— Не могу, — признался Филдс. — Я ожидал увидеть все что угодно — Хмыря, клопов, ночные вазы, но то, что предстало перед моими глазами, просто не укладывается в голове.

— Обрати на меня внимание, — сказал хозяин, надкусив сочную дольку ананаса. — Я ведь уже далеко не тот… Кстати! Можем разбавить наш мальчишник красивыми девочками. Тут я совсем не изменился.

Даже не спросив Филдса, желает он того или нет, Савелий свистнул и в комнате, как по мановению волшебной палочки, оказались две эффектные девушки.

— Ничего товар? — самолюбиво спросил хозяин. — Любуйся и рассказывай о себе.

— Грустный рассказ.

— Что так? — удивился Савелий, посадив одну из девушек на колени. — Ты ведь у нас был фраером высокого полета, одетым по последней моде чуваком.

— Лучше про себя расскажи…

Савелий демонстративно обвел взглядом свои хоромы, засмеялся и ущипнул девушку пониже поясницы, от чего та наигранно взвизгнула:

— Вот какой я теперь! — сказал он. — Крутой, одним словом…

— Вижу, Савка, вижу. И радуюсь за тебя…

Савелий стал вспоминать, как, отмотав положенный срок, вышел на вольную волюшку и задал себе вопрос: кто виноват и что делать? Своей вины он просто не ощущал, поскольку все напасти относил на счет Филдса, а вопрос «что делать?» был для него скорее риторическим, так как делать он умел только одно — грабить. Возобновление «трудового стажа» совпало с перестройкой. Вот тут Савелий не без помощи дружков по зоне развернулся на полную катушку! Сначала открыл торговую лавку, затем магазин, после ресторан, вложил приличную сумму в автосервис и пошло, и поехало. Деньги он считать умел, поэтому на мелочи не разменивался и… купил сразу несколько квартир на третьем этаже известного особняка, а после — весь особняк.

— Здесь проживали старики-пенсионеры да алкоголики, правда, попался и профессор, торговавший ночными горшками китайского производства. Старье, кто позговорчивей, получило немного «зелени», ну а тех, кто стал гнать туфту, пришлось замуровывать в жидкий бетон: сам понимаешь, не подсуетишся — другие подсуетятся. Так Колька Курчавый говорил.

— И профессора в бетон?

— И профессора…

— Где сейчас Колька?

— На небесах, где же. Ты ведь сам его замочил в собственной «малине». Забыл?

Филдсу стало не по себе. Он растерянно посмотрел на одну из девочек, а та, перехватив его взгляд, мгновенно очутилась у него на коленях.

— Да не дергайся ты, земляк, — успокоил Савелий. — Дело прошлое. Кому сейчас этот придурок нужен? Ведь Колька меня и втянул в твою компанию — век ему не забуду… Да! Скоро должна возвратиться жена, время поджимает. Давай трахнем девочек, выпьем, закусим и разбежимся?

— Кто у тебя жена?

— Смотря которая. Та, что первая — декан Международного института менеджмента. А вторая, официальная — директор супермаркета. Люблю я их, кореш, что одну, что другую. Да и они от меня тащатся как малолетки…

Он посмотрел на часы и приказал своей девушке:

— Встань, выруби свет.

— Это будет стоить, — игриво ответила она.

— Сколько ты хочешь?

— У тебя столько нет.

— Полкуска хватит? — он вытащил огромный «лопатник», стал отсчитывать доллары, но, сбившись со счета, скомкал деньги и, словно большой пучок салата, сунул их девушке. — Видел ли ты когда-нибудь, чтобы за щелчок выключателя отваливали пару кусков «зеленых»?!

Золотые цепи зазвенели на шее Савелия от неудержимого смеха хозяина. Когда свет погас, раздалась трель мобильного телефона.

— Алло! Кошечка моя, где ты находишься?.. В проезде Бакшишева? А с колесом что?.. Ну чем тебя прельстил этот шестисотый «мерс»?! Ведь говорил: давай возьмем «БМВ» — на одном колесе может доехать… Что? С приятелем и его подругой… сидим, былое вспоминаем. А чей там у тебя в трубке мужицкий голос? Гаишника? Дай-ка мне его на пару слов… Отошел? Гляди, кошечка, я большой любитель правды… (Он прервал разговор, отбросив телефон в сторону). Сучка!..

— Савик, ну давай же… — взмолилась девушка, — трахни меня и я уеду.

— Куда это ты намылилась?

— У меня сегодня еще один заказ. Клиент из Японии, с предоплатой.

— Да пошла ты!.. — Савелий вскочил, зажег свет: — Валите отсюда!.. Обе!!

Испуганные полуголые девушки выбежали из комнаты.

— Извини, кореш, — сказал Новиков. — С бабами всегда сплошные проблемы.

Он быстро разлил водку «Смирнофф», выпил, по привычке занюхав рукавом рубашки с рубиновой запонкой:

— Ничего, ничего… «Косячка» хочешь? — и, не дождавшись ответа, сперва закурил, затем насыпал себе на ладонь белый порошок, приложил к носу, громко втянул, блаженно закрыл глаза и обмяк.

Филдс спросил:

— Зачем меня обнюхивал пес?

— Да ходят тут всякие деляги, предлагают третьесортный товар. Мне менты приносят конфискованный порошок — высшего качества! Я им нормально отстегиваю, работа у них нервная, многие из молодых сами ширяются. Что поделаешь… Вот, сердце отпустило… теперь порядок…

Казалось, Савелий спит, но это только казалось.

— Что такое нормальная жизнь? — неожиданно спросил он. — Это деньги, деньги и еще очень много денег. Именно деньги могут дать настоящую свободу и независимость, а не какие-то дерьмовые идеи классиков марксизма-ленинизма. Равенство и братство обретаются на том свете, но только не здесь и не сейчас. Ты давай кушай — жратвы хватает… Кстати, сам-то ты, видать, выпал из перестроечного обоза, уж больно видок неказистый. А помню, глядел соколом, знал, чего хочешь… С приходом капитала в Россию поднялся громкий шухер: границы открыты, умные головы текают на Запад, там их давно ждут. А здесь? Остается несметная куча идеологически подкованных товарищей. Что они умеют, чему научены? Ладно говорить, брать взятки да баловаться в баньке с девочками после комсомольско-партийных слетов. И все! На большее неспособны. Образовалась дырка в экономике. Что дальше? Бывшие болтуны пошли на оптовые рынки торговать барахлом, а дырку пришлось латать братве. Чего не сделаешь ради любимого отечества! Ты думаешь, большие амнистии объявляются из гуманных соображений? Как бы не так! Бывшим товарищам хочется жрать, сами себя прокормить не могут, вот и приходится искать единственный выход — идти к нам, к ребятам с мозгами…С нами можно и нужно договариваться, иначе — хана! Теперь банкуем мы! И так будет еще очень-очень долго… Но для России другого выхода нет. А наши дети, должен тебе заметить, станут получать образование в лучших университетах Европы и Америки, они войдут в высшее общество любой страны, где будут жить; а вот внуки… знать ничего не захотят о своих тюремных дедушках. И правильно сделают! Ведь кто-то первым должен теперь разгребать эту кучу дерьма, оставленную коммуняками. Должен — ради своих же внуков!

— Савелий… — спросил Филдс. — Ты… извини за такой вопрос, счастлив?

— Кореш! — воскликнул Савелий. — Твой выверт меня убивает! Да я там, на совковой параше, только и мечтал, что о таком счастье! Это вытье наших интеллигентиков — демократов насчет раздела сфер влияния и разборках — самая настоящая лажа. Они завидуют нам, кореш, ох как завидуют! Вообще, в России мудаков не сеют и не жнут — сами родятся.

Новиков затянулся, налил в бокалы для шампанского водку и приказал Филдсу:

— Пей!

Выпили. Закусили.

— Когда я был последний раз в Штатах, мне один знакомый браток сказал: придет время, мы наведем порядок и в здешнем процветающем бардаке. Так и сказал. Вот за это — еще по одной!

…Шатаясь, Филдс вышел на улицу, заставленную иномарками — к новому русскому Савелию Новикову съезжалась сытая и холеная братва с высокими, длинноногими девками. Лицо одной из девушек показалось ему знакомым: святые угодники! — ведь это… Катя, та самая, которая медсестра! Его медсестра. Да нет, быть не может…

— Катя! — позвал он девушку.

Девица обернулась, как-то странно взглянула на Филдса и, расхохотавшись, скрылась вместе со своим спутником в подъезде. «Россия! — подумал Филдс. — Раздрызганная и разгульная, разнесчастная и счастливая! Новая Россия…»

* * *

Повернувшись к Линде сначала боком, а затем спиной, Сэм Уикли, как обычно, глубоко засопел. Холодная испарина выступила у нее на лбу, такого душевного смятения и физического унижения Линда, похоже, не испытывала со времен работы в Чайна Таун, Однако, следует отдать должное китайским гангстерам — столь животного обращения с ней они себе не позволяли. Что происходит с Сэмом, думала она, его необузданная агрессия и пугает, и отвращает от него как никогда раньше. Какая сила движет мужчиной в подобной ситуации? Сила первобытного самоутверждения? Как это непохоже на Сэма! На прежнего, податливого и влюбленного Сэма…

А Филдс, думала Линда. Почему он исчез и молчит? В чем истинная причина такого затворничества? Что-то здесь не стыкуется, что-то происходит непонятное, неподдающееся обычной логике. Не такой человек Джон, чтобы так просто самоустраниться. Ответ, безусловно, знает Сэм, но он будет или уверенно лгать, или просто отмалчиваться. В душевой остался висеть халат Линды, в кармане халата — пистолет. Наверно, единственный аргумент для Сэма Уикли, способный заставить старика говорить…

Линда брезгливо отодвинулась от Сэма и встала с постели, — кроме омерзения она ничего к нему не испытывала. Выйдя нагишом на террасу, ощутила свежесть утренней прохлады, спустилась в сад и, подойдя к огромному бассейну, остановилась. Удивительное желание нежности и теплоты разлилось во всем теле, острая ностальгия, тоска по Филдсу, по ушедшим временам, на какой-то миг заставили полностью отрешиться, отойти от гнетущей действительности. Им было так хорошо вместе! Так комфортно и весело! Пускай они спорили, ссорились, затем мирились, они… любили друг друга и, возможно, продолжают любить сейчас. Да не «возможно», а точно, иначе и быть не может!

Линда улыбнулась. Там, внизу, где заканчивался сад, виднелась песчаная отмель, а дальше — огромная водная равнина, уходящая к горизонту. За океаном показался яркий краешек встающего солнца, первые робкие лучи золотили перистые облака, беспорядочно разбросанные по небу. Где-то над головой закричала чайка… «Линда!» — послышался знакомый голос. Это голос Филдса! Он здесь, совсем рядом… Он вернулся!..

— Линда!.. Как ты прекрасна в лучах восхода!

Сэм Уикли, прихрамывая, семенил к ней, набросив на плечи… ее купальный халат.

— Удивительное утро! — воскликнул он. — Извини, детка, ты совсем обнаженная, а вот я в твоем халате. Право, он греет мне душу и приносит успокоение, словно близкий человек… Вчера совсем забыл сказать тебе хорошую новость… Да что ты на меня так уставилась?

— Ничего, дорогой… — произнесла она. — Просто рада твоему неожиданному появлению. О какой новости идет речь? Если мы сейчас искупаемся в бассейне и немного выпьем, а ты расскажешь мне новость, — буду очень тебе признательна.

Подойдя к воде, Линда неловко сняла с любовника свой халат и, скомкав, быстро положила на шезлонг:

— Мне не терпится узнать твою новость, дорогой…

Переплывая огромный бассейн, они увидели, как служитель принес выпивку и фрукты — это был заведенный Сэмом порядок. Выйдя из воды, расположились напротив друг друга в шезлонгах и, пригубив душистый мартини, продолжили беседу.

— Я ведь давно желал видеть тебя устроенной таким образом, чтобы никакие житейские катаклизмы не смогли причинить тебе вреда.

— Весьма признательна, Сэм.

— Ну так вот. Один наш общий знакомый, очень многим мне обязанный (сейчас не имеет значения, кто это, хотя ты его отлично знаешь), откликнулся на мою просьбу тебе помочь.

— Вот как? Любопытно. В какой именно помощи, на твой взгляд, я нуждаюсь?

Сэм посмотрел на небо и, сощурившись от слепящей утренней синевы, надел темные очки:

— Твоя теперешняя работа в Лэнгли, как бы это сказать, уже не столь актуальна. Отдел, который мы в свое время организовали вместе с Даллесом, нуждается в серьезной реконструкции: коммунизм повержен, Россия встала на колени, и здесь львиная доля лавров принадлежит всем нам — мне, тебе, Робертсу и многим другим. Однако, нужны свежие идеи, новые ориентиры, без которых наше ведомство, варясь в собственном соку, вскоре просто зачахнет. Кто теперь в состоянии правильно анализировать ситуацию и обеспечивать новую стратегию? Все, кто угодно, но… только не мы. Увы! Наши интеллектуальные ресурсы или отработаны, или настолько истощенны, что мы не способны решать новые задачи. Нас теснит молодое, полное сил и амбиций, поколение — значит, надо посторониться, уступить им дорогу.

— Готова потесниться хоть сейчас…

Линда осторожно нащупала пистолет — он был на месте.

— Тебя никто не просит потесниться. Ты достаточно грамотный и опытный сотрудник, чтобы тобою пренебрегли. Безработица в Штатах — приоритет идиотов и лентяев, но даже им протянута бескорыстная рука государства (в России, между прочим, такое было при коммунистах, и считалось высшим достижением социализма). Так вот, тебе предлагается пост в совете директоров одной фирмы — это не моя прихоть, а дань уважения твоим прошлым заслугам перед страной. Мне представляется, что именно такой поворот твоей судьбы станет достойным завершением карьеры в Лэнгли… Вчера, если ты внимательно просмотрела почту, там был один любопытный документ, адресованный тебе лично.

— Прости, я, кажется, не обратила внимания…

— Вот-вот, именно так я и подумал. Там реквизиты фирмы, твой должностной оклад, сведения о политике руководства и решение общего собрания акционеров.

— Надеюсь, это не торговая фирма?

— Тебе достаточно взглянуть на документ и все станет понятно, — улыбнулся он.

— Спасибо, Сэм!

Линда обняла его, быстро поцеловала и побежала в дом:

— Я просто сгораю от нетерпения!..

— Жду тебя в твоем утреннем туалете! — крикнул он вдогонку.

Проводив ее взглядом, Сэм Уикли набрал номер на сотовом телефоне:

— Алло, Джеймс! — обратился он к личному охраннику. — отвлеки Линду разговором, чем хочешь, но сделай так, чтобы разрядить мой пистолет в кармане ее халата… Да, идея хорошая, можешь подменить своим. Только быстро и незаметно…

Прервав связь, он неторопливо встал, налил мартини и разом выпил. Со словами: «Интересно, как меня будут убивать?», Сэм погрузился в бассейн и медленно поплыл. Доплыв до середины, он повернул было назад, как вдруг ощутил за грудиной сильную сжимающую боль. Подобные боли он испытывал и раньше, поэтому постарался успокоиться, по возможности расслабиться, чтобы не торопясь доплыть и осторожно вылезти из бассейна — там, у шезлонга, в коробке с сигарами лежит нитроглицерин. Ему стало трудно дышать, внезапная судорога свела правую голень и страшная мысль, что он не в силах удержаться на воде, словно молния, пронзила сознание…

— Сэм! С тобой все в порядке?!.. — издалека донесся голос Линды.

…Уикли чувствовал, как неотвратимо опускается на дно, как мощная неведомая сила тянет его вниз и он больше не в состоянии сопротивляться, бороться за жизнь…

— Да очнись же ты!! Сэм, ты слышишь меня?!

…Боль за грудиной не отпускала, он жадно ловил воздух, понимая, что лежит на твердой поверхности. Язык защипал нитроглицерин. Стало чуть легче и, открыв глаза, он увидел склонившуюся над ним испуганную Линду, с ее волос текли ручейки воды.

— Детка… — прошептал он, — со мной все нормально…

«Это не его голос! — ужаснулась она. — Это голос… смерти».

К ним подбежал охранник.

— Вызови «скорую»! — закричала Линда.

Бледность кожных покровов Сэма перешла в синюшность, подобие темного воротника образовалось на шее — он принялся кашлять клокочущим звуком, алая пена выступила на губах.

— Детка… — прохрипел он, — так лучше… чем от пули…

Глаза его сделались стеклянными и неподвижными. Перестав ловить воздух, Сэм застыл с приоткрытым ртом и затих, словно навсегда обрел беспечность и покой…

* * *

Сомов без видимого любопытства наблюдал за тем, как Вездесущинский с улыбкой просматривает черновики будущей книги Дмитрия Филдина. Начальство требовало новых конкретных материалов о сбитом летчике, потому как рука ЦРУ в этом деле была более чем очевидна. Да что с того, размышлял Сомов. Сейчас вся бывшая советская резидентура за границей открыто перешла на Западную похлебку, если только слово «похлебка» применимо к тому образу жизни. Все продано! Все раскрыто и не представляет никакого интереса! Старая заезженная пластинка под названием «Будьте бдительны!» теперь никому не нужна, а дальновидные комитетчики уже давно перебрались в мягкие кресла директоров совместных предприятий и фирм. Однако, кому-то ведь необходимо держать оборону на «переднем крае». Вот если бы еще и зарплату вовремя платили…

— Наверное, что-то очень занимательное? — спросил он Вездесущинского. — И, полагаю, представляющее определенную ценность не только для медицины?

— Это как посмотреть, — ответил доцент.

Почему я не психотерапевт, думал Сомов, задетый столь расплывчатым ответом. Этот тип, работая на нас, очень грамотно научился запудривать мозги, напускать туман и выкидывать всякие заумные фортели. Чего особенного он отыскал в так называемом творчестве Филдса? Ведь если подумать, много лет прошло с тех пор, как Филдса подбили, затем лечили, бесконечно допрашивали, потом судили и он, фактически безногий, никому не нужный (даже своим) отбывал срок в специзоляторе. Я, думал Сомов, уже дослужился до полковника, совсем забыл про этого Филдса, начал заниматься перестроечными делами и вот тут-то начальству вдруг понадобился американец. С какой стати, да и много ли с него сейчас проку? Конечно, он всесторонне подготовлен ЦРУ, безусловно одарен, человек острого взгляда, но… нужен ли он нам? Может ли быть к чему-то пригоден американец после двух операций на позвоночнике? В Советском союзе он не увидел ничего хорошего, а теперь, в российской неразберихе, не увидит тем более. Люди с критическим складом ума полезны разведке только в одном единственном случае — когда они на тебя работают. Все остальные варианты или просто неприемлемы, или вредны, или, что совсем не исключено, могут быть опасны. Для кого? Для общества, каким бы демократичным оно ни было. Иными словами, отношения с Филдсом, если он не поймет, что от него в конечном счете хотят, придется… скорректировать. А все его письменные обязательства автоматически утратят для нас значение. Как, впрочем, и для него… Что же касается «новых конкретных материалов», затребованных вдруг начальством, то здесь проглядывают известные любому контрразведчику «ослиные уши»: если компромат отсутствует — его надо создать. Видимость работы должна оставаться в любых ситуациях, при любом строе. Нужны материалы? Будут вам материалы!

Вездесущинский, читая Филдсовы черновики, сначала улыбался, потом посмеивался и в конце концов громко захохотал.

— Право слово, ему имеет смысл работать над книгой! — воскликнул он.

Сомов без особого энтузиазма заметил:

— Разве что под вашей редакцией…

— Надеюсь, и вы в стороне не останетесь.

— Вот тут, уважаемый, вы ошибаетесь…

— А мне представлялось, — обиделся Вездесущинский, — что вы сумели убедить руководство в целесообразности этой затеи. Какая разница, кому первому пришло в голову подвигнуть Филдина к творчеству — мне или вам?

— Большая, Валериан Тимирзяевич, очень большая! То что я убедил его работать над книгой, да еще согласился платить за писанину — идея исключительно ваша. И руководству об этом хорошо известно. Так что сливки придется снимать вам, уважаемый. Ну, а если со сливками возникнут проблемы, будете пить кислое молоко.

— Где… я буду пить молоко?

— Скорее всего, у себя дома, — успокоил Сомов. — На дворе демократия, не так ли?

Вездесущинский пожал плечами и, взяв себя в руки, заметил:

— Хорошо, что мы так правильно друг друга понимаем. Только прошу учесть, что именно вы когда-то начинали работать с американцем, следовательно, вам и заканчивать. Начальству нужна не ваша перестраховка, но конкретные материалы. Сегодня вы полковник, а завтра — майор.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Сомов.

— Генерал-майор, — уточнил доцент.

— Ведь если разобраться, — перевел разговор Сомов, — кто такой Джон Филдс? Летчик, прошедший всестороннюю стажировку в ЦРУ.

— Почему вы так решили?

— По-моему, вполне понятно. На тот случай, если его сбивают во время разведывательного полете над СССР, он катапультируется и, после благополучного приземления, вживается, так сказать, в окружающую действительность. То есть становится незаметным полноправным членом тогдашнего общества.

— И что из того?

— Ну, как же? А явки, конспиративные квартиры и прочее?

— Прям таки Ильич какой-то. Кажется, о явках и всякой ерундистике он сполна наболтал на девяноста восьми кассетах?

— Наболтать-то наболтал, а самое главное — пропустил! Сознательно… пропустил.

— Что вы понимаете под главным?

Сомов хитро усмехнулся и пояснил:

— Это и есть моя работа, уважаемый. Найти главное, отбросив второстепенное!

— И… как вы собираетесь найти?

— Мне незачем искать то, что уже найдено.

— Поздравляю! — воскликнул Вездесущинский. — Какой вы, однако, опытный!

Казалось, Сомов искренне смущен похвалой собеседника:

— Не зря же хлеб едим, Валериан Тимирзяевич…

— А мне… вы не приоткроете завесу?

— Может быть, лет через двадцать пять и приоткрою.

Вездесущинский искренне приуныл:

— Хотя бы краешек… завесы. За двадцать пять лет я просто сдвинусь умом в ожидании тайны.

— Извольте. Могу и сейчас. Вот объясните мне, пожалуйста, Валериан Тимирзяевич, почему вы так упорствуете в том, чтобы продолжать изучать Филдсову патологию с ее нескончаемыми бреднями? Задумались? Кажется, давно отработанный материал — кому он сейчас нужен?

— Вашему начальству.

— Бог с ним, с начальством. В чем ваш интерес? Ваше упорство, достойное лучшего применения?

— Вы меня, мягко выражаясь, подозреваете?

— А как бы вы поступили на моем месте?

— Я бы подозревал всех. Для начала. Затем отсеял ненужных и уже после этого стал подозревать кого-то конкретно.

— Представьте себе — именно так я и поступил.

— И что же?

— Результат известен.

— Простите, не понимаю…

Сомов улыбнулся еще раз:

— Этим вы, психотерапевты, и отличаетесь от остальных: когда вам нужно — вы понимаете все, когда не нужно — отказываетесь понимать.

— Так сделайте одолжение, объясните.

В этот момент раздался стук в дверь, она отворилась и, скрипя колесами, прямо в кабинет вкатилась инвалидная коляска с Дмитрием Филдиным собственной персоной:

— Простите, я не помешал?

После небольшого замешательства Сомов воскликнул:

— Напротив! Очень даже кстати.

Вездесущинский мило заулыбался:

— Удивительно, как вы кстати.

— Хотел с вами посоветоваться, господа, — сказал Филдс. — В общем, я нуждаюсь в хорошем грамотном редакторе. Мой русский язык не самого высокого качества, а что касается сновидений (к слову сказать, последнее время они качественно улучшились, стали интересней и насыщенней), то здесь мне без вашей помощи просто не обойтись.

— Что вы имеете в виду? — спросил Сомов.

— Толкование снов.

— Если дело будет касаться шифров, явок, паролей, — ответил Сомов, — я в вашем распоряжении. Все остальное по части Валериана Тимирзяевича.

Филдс радостно просиял:

— Мне приснился такой длиннющий шифр, что пришлось срочно проснуться, чтобы записать его начало, а затем вновь заснуть, досмотреть сон до конца и, проснувшись вторично, дописать шифр полностью.

— Покажите мне его, — сказал Сомов.

Филдс протянул ему школьную тетрадку, вдоль и поперек испещренную беспорядочными цифрами.

— Ого! — воскликнул полковник. — Нашим дешифровальщикикам предстоят многие бессонные ночи, не говоря о томительных днях. И, видимо, не один компьютер выйдет из строя, прежде чем будет найдена разгадка. Очень сложный шифр, я таких еще не встречал… Скажите, кому он был адресован?

— Савелию Новикову.

— Понятно, напарнику Коли Курчавого. И вы хотите, чтобы я поверил во всю эту галиматью?

— Но ведь Филдин поверил, — вмешался доцент.

— Даже если в это поверят десять тысяч Филдиных, — парировал Сомов, — с какой стати должен верить я?

— Доверяй, но проверяй, — подсказал психотерапевт. — Разве этот постулат устарел?

После долгого молчания Сомов взмахнул рукой, словно что-то отрубил и со словами: «Проверим, не сомневайтесь.» — вышел из комнаты.

Оставшись вдвоем, Филдс задал доценту вопрос:

— Мне кажется, Тимирзяй Валерианович, ваше пристальное внимание к моей персоне чревато большими осложнениями, как для меня, так и для вас?

— Возможно, друг мой, возможно, — спокойно ответил психотерапевт.

И, к немалому удивлению Филдса, столь же спокойно добавил:

— Если мы не сумеем одолеть хитроумного Сомова, — нам с вами придется очень несладко…

* * *

Полина, когда ей исполнилось семнадцать, и она без видимого энтузиазма завершила обучение в средней школе, не долго раздумывая, решила пойти по стопам своей неугомонной матери и перепробовать множество профессий прежде, чем остановить выбор на какой-то определенной. Да и пример старшего брата — законченного эгоиста и лентяя — подводил к мысли, что в этой жизни просто так ничего с неба не свалится, необходимо как следует потрудиться, чтобы достичь желаемого результата. Что только она ни перепробовала! Нет смысла перечислять. Но вот, окончив платные курсы массажистов, Полина поступила на работу в престижный, как ей казалось, госпиталь офицеров высшего комсостава, который раньше обслуживал исключительно секретный, элитный военный контингент. С приходом капитализма госпиталь сперва совсем было зачах (туда принимали на лечение кого не попадя — лишь бы с деньгами), потом, однако, стал постепенно набирать вес, появилось современное импортное оборудование, расширился штат сотрудников, в общем, началось становление в новой экономической ситуации. Зарплата у Полины была невесть какая большая, да и «левых» перепадало не так уж много: военные — отнюдь не самый щедрый народ на чаевые. Тем не менее стабильный заработок давал возможность и полакомиться в «Макдональдсе», и сходить на выступление любимой рок-группы «Кладбищенские ребята», и приодеться в модном секонд-хенде. Правда, с парнями как-то не складывалось — неделю-другую погуляют, попьют пива, пожуют «Баунти» и… разбегаются в разные стороны. А мать просто достала Полину: «Размениваешь себя на всякий недоумков!», — будто сама в молодости была пай-девочкой. Да и брат Кирилл просто иззудел: «Кто Польку тронет — морду набью!». В общем, не жизнь, а сплошная тягомотина.

…Профессия Полины была весьма специфичная: не дашь по рукам этим генералам и полковникам — облапят так, что не дохнуть. Попадались и совсем бойкие: чуть замешкаешься и ты уже у него в кровати, тут уж не до массажа — поскорее бы ноги унести. Двое успели объясниться в любви, один звал замуж. Все бы ничего, если б не их визгливые жены — так и норовят лицо исцарапать. Да и начальство (сплошные старые вояки), только и делают, что глазами раздевают. Сложная работа. И тревожная.

С появлением американского летчика у Полины где-то в самых потаенных уголках ее девичьей души забрезжила маленькая надежда — а вдруг если… Но, собственно, что «если»? После того, как Дмитрий схватил ее за ягодицу, надежда во много раз возросла. Ведь этот летчик, как рассуждала Полина, в отличие от наших полунищих военных, скорее всего, человек состоятельный. Пусть у него проблемы с нижними конечностями, зато мужское достоинство на высшем уровне, что для нее, Полины, сейчас не самое главное. Там разберемся, как любил повторять один пожилой генерал, на каждом сеансе массажа пытавшийся залезть Полине под юбку. Конечно, девичьи гордость и честь ни при каких обстоятельствах не должны быть посрамлены, здесь и двух мнений нет. Однако, как знать, не является ли американец именно тем знамением судьбы, которым высшее провидение одаривает наиболее достойных девушек? Таких, к примеру, как Полина. Но после активного отпора, данного ей американцу, массажистка призадумалась, — стоило ли вообще так рьяно отбиваться? Она сделала одну глупость: поделилась своими мыслями с матерью, опустив, что он обездвижен. Теперь мать не дает проходу: «Как он посмотрел? Что сказал? Не тяни время, иначе поезд уйдет. Будь посмелее…» — и всякая прочая дребедень. Можно подумать, она, Полина, не знает, что окрутить практически ничего не стоит: достаточно состроить глазки, прикинуться эдакой невинной козочкой, глупенькой девочкой, заворожено внимающей любой чепухе, которую несет самовлюбленный кретин под названием «мужчина». Все они до ужаса одинаковы, однообразны и совершенно не оригинальны: хотят только одного — а там хоть всемирный потоп! И вот, заполучив желаемое, одни становятся гордые собой, словно индюки, другие влюбляются по уши и клеятся, как банный лист, а третьи просто кидают, быстро потеряв интерес. Вот с этими третьими почему-то всегда проблема: именно они по-настоящему и нравятся… Так что известным арсеналом женских хитростей и уловок Полина владеет сполна. Что же касается любви, настоящей любви, то здесь она уверенна на сто пятьдесят процентов — такой любви просто не существует. Эти сказки про золушек и принцев, готовых жить в шалаше, годятся разве что для наивных простачков да глупеньких мечтательниц, совершенно оторванных от нашей действительности, парящих в заоблачных высотах. А вот когда они падают с облаков на землю и сильно расшибаются, когда к ним приходит понимание собственной никчемности, они становятся злыми и упорными в достижении своей цели, — и могут добиться многого.

Полина проводила общий массаж больному Филдину — американцу с русской фамилией — по назначению доцента Вездесущинского. Странный этот доцент! Не поймешь, когда он говорит правду, а когда шутит. Он сам большой почитатель массажа, но, следует отдать ему должное, — вольностей себе не позволяет. Немного заигрывает, особенно после случая с Филдиным, однако так, самую малость. И посмеивается: тебе, мол, Поленька, хорошего мужа найти. Где ж его взять, отвечает она. А он знай себе, приговаривает: «На ловца и зверь бежит». Не нужен ей зверь — насмотрелась. Ей бы спокойного, рассудительного, ласкового, любящего, щедрого и богатого, с квартирой и машиной, без детей. Такого она бы боготворила, носила на руках, в меру, конечно, — руки ведь тоже устают. Жили бы с ним в кирпичном коттедже, скромно, без излишеств. В его «мерседес» не садилась — своего «кадиллака» достаточно. Питались только в дорогих ресторанах, а после — сауна с любимым. Всякие там загранпоездки, путешествия, кинофестивали, гала-концерты — это само собой разумеется. От безделья завела бы на стороне любовника, можно двух, — но любила бы только его одного. Любовницы мужа ее просто не интересуют, но берегись, если застукает — морду искарябает так, что больше ни одна не узнает. Откроет косметическую фирму, станет подписывать пятизначные счета. Маму и брата-бездельника обязательно хорошо пристроит: ее — зав. элитной парикмахерской, его — диск-жокеем. И заживут в свое удовольствие, как подобает простым новым русским!..

Так размышляла Полина, в который раз проводя общий массаж Дмитрию Филдину. Обстановка располагала к активным действиям (отдельная палата, множество журналов на сексуальные темы), а время подстегивало, поскольку его, времени, с каждой процедурой становилось все меньше.

— Какая мужественная у вас спина, — вдруг выпалила Полина, удивившись собственной прыти.

— Серьезно? — спросил больной. — Вот никогда бы не подумал.

Полина молча продолжила массаж, не совсем понимая, в каком русле лучше вести разговор.

— Да и руки у вас… можно сказать, такие же, — наконец выдавила она и почувствовала, что краснеет.

— Любопытно, — заметил Филдс, — что это пришло вам в голову именно сейчас.

— Почему же сейчас? — улыбнулась Полина. — Мне это пришло в голову давно, но только…

— Что «только»?

— Только… я не решалась вам сказать.

Филдс внимательно на нее посмотрел:

— И по какой причине, если не секрет?

Полина, казалось, еще больше смутилась:

— А вы не догадываетесь?

— Признаться, нет.

— Ничего-то вы, мужчины, не замечаете. Только и думаете, что о своих всемирных проблемах…

Филдс был искренне удивлен и озадачен. По крайней мере, от Полины он ничего подобного не ждал, да и не мог ждать, особенно после их первого скандального знакомства. До чего непредсказуемые существа, эти женщины, размышлял Филдс: сначала всего издубасят, а потом признаются в любви!

— Поленька… — начал он. — Я польщен и очень тронут вашим милым вниманием к некоторым частям моего тела. Поверьте, они того не заслуживают.

— Нет заслуживают! — почти крикнула она, порываясь выбежать из палаты.

Но Филдс крепко держал ее за руки.

— Никуда я тебя не отпущу, — сказал он, притянув ее к себе и… осторожно поцеловал в щечку, шейку и губы. — Никуда не отпущу, даже если позовешь на помощь доцента…

— Глупенький… — прошептала Полина, прильнув к Филдсу, гладя его волосы. — Никакой доцент мне не нужен. Мне нужен ты. Понимаешь? И больше никто… Дай-ка я закрою дверь изнутри…

Джону Филдсу показалось, что подобного блаженства он никогда раньше не испытывал ни с одной женщиной…

* * *

После внезапной смерти Сэмуэля Фостера Уикли (это было его полное имя) Линда пребывала в каком-то дурном смятении. Она, безусловно, догадалась, что Сэм определенно знал о ее истинных намерениях по отношению к нему, знал, но почему-то не показал вида, скорее всего, предпочтя роль наблюдателя, ничего не подозревающего любовника. И, похоже, такая роль ему удалась. Но что теперь горевать, — Линда, пусть это и покажется фальшивым, действительно сожалеет о его смерти, искренне сожалеет. Когда-то им было совсем неплохо вместе, однако, после того как в отдел пришел Джон, ее отношения с Уикли сначала стали более чем прохладными, затем неровными и со временем обрели форму «обязаловки», столь распространенную между боссом и его сотрудницей. Тем не менее Сэм очень много сделал для Линды, что во всяком случае являлось его козырной картой против Филдса. Но что же Филдс? Был ли он к ней действительно привязан или все его порывы носили скорее вынужденный, ответный характер, некую поверхностную влюбленность, которая в момент отлетает от мужчины, стоит только ему сменить обстановку? Таким людям, как Джон, вообще чуждо само понятие верности в отношениях между мужчиной и женщиной. И дал же Господь Бог в довершение ко всем ее проблемам безответную, в общем-то, одностороннюю, болезненную и, похоже, бесперспективную любовь. Потеряв несчастного Сэма, что она приобрела? Свободу? Она и так была относительно свободна (ведь в наши дни абсолютной свободы вообще не существует). Должность в совете директоров солидной юридической фирмы? Пожалуй. Но это слишком далеко от ее заветной мечты быть вместе с Филдсом. Слишком далеко от простого человеческого счастья, которым одарены миллионы женщин на земле. Причем, по большей части, не самых красивых. Ум и красота — удел таких, как Линда Грейвс, их вечный почетный груз, который они несут по жизни с гордо поднятой головой, не испытав обычных семейных радостей. Значит, так тому и быть? Ну, уж нет! Теперь, когда бедняга Сэм больше не стоит на пути, пришел ее черед взять от жизни все, чего ей так недоставало, к чему она постоянно стремилась. Просто необходимо действовать, спокойно, с холодным расчетом и ясным рассудком, без эмоциональных шараханий в разные стороны. Им с Филдсом немногим больше пятидесяти — жизнь только начинается. Для них начинается. Для них… двоих.

Завершая знакомство с делами и документацией фирмы, Линда допоздна засиживалась в кабинете, копаясь в бумагах. Домой не хотелось, куда-то идти не имело смысла, значит, оставалось одно — полная отдача работе. Впрочем, и работа понемногу начинала утомлять…

Линда вздрогнула, — громкий телефонный звонок в пустом офисе был непривычным и тревожным. Она не сразу подняла трубку и произнесла привычное: «Грейвс слушает!». Трубка молчала. «Говорите! Алло!», — настаивала она. Молчание продолжалось. Пожав плечами, Линда положила трубку и выдернула телефонный штекер из розетки — глупые шутки не поднимают настроения. Однако телефон зазвонил вновь, только уже рядом, в комнате секретаря. Направляясь к выходу, она немного задержалась у звонящего аппарата — взять трубку или нет? — заколебалась, но… не выдержала и взяла.

— Миссис Грейвс? — спросил мужской голос.

— Кто со мной говорит?

— Ваш друг.

— Что вам от меня надо? Объясните или я положу трубку.

— Не торопитесь, Линда. Лучше послушайте меня.

— Кто это?

— Вы уверены, что смерть Уикли наступила в результате сердечного приступа?

— Кто вы?!

— А вот кое у кого сложилось иное мнение. Нет-нет, медицинская экспертиза подтвердила наличие обширного инфаркта, но существуют кое-какие моменты, способные осветить истинную причину случившегося…

Что-то очень знакомое слышалось в интонации голоса. Кто бы это мог быть?

— Грубый шантаж, — ответила Линда. — Если полагаете, что подобный разговор может к чему-то привести — вы заблуждаетесь.

— Я и не ставлю такой задачи, — ответил голос. — В порядке информации могу сообщить: есть все основания полагать, что на Уикли готовилось покушение.

— Вот и обращайтесь в полицию.

— Еще успеется. Пока что я обращаюсь к вам.

— Не вижу смысла.

— И напрасно. Вы-то как раз и являетесь тем отправным, так сказать, пунктом, с которого полиция начнет.

— Слушайте, как вас там…

— До встречи, — сказал он и повесил трубку.

Линда постаралась взять себя в руки. Она закурила сигарету, затем возвратилась в кабинет, налила водки («советская» привычка) и разом выпила. Кто он, этот звонивший? Зачем понадобилось ее шантажировать? Нет никаких доказательств о покушении на убийство. Их просто не существует! Значит, здесь что-то еще. Но слишком уж прозрачен намек на ее косвенную причастность к смерти старика…

Она ощутила жар во всем теле и, взглянув на телефон, вдруг усомнилась в реальности происшедшего. Ей подумалось, что это расшатанные нервы, игра болезненного воображения. Но нет, с чего бы так разыграться фантазии? Пожалуй, не с чего… И вот тут Линда вспомнила, кому принадлежит голос, вспомнила и неестественно громко рассмеялась. Фантасмагория, да и только! Налив еще водки, выпила, совсем повеселела, жизнь окрасилась в розовые тона, она почувствовала новый прилив сил, огромное желание бороться, чтобы победить. Что ж, вот теперь и поглядим, чья возьмет!

— Миссис Грейвс!

В дверях стоял дежурный охранник.

— Простите, — смутилась она, — кажется, мне давно пора домой.

Ей было неприятно, что охранник обратил внимание на спиртное.

— У подъезда стоит только одна ваша машина, — заметил он, — вот я и решил проверить, все ли с вами в порядке.

— Спасибо. Вы очень любезны. Со мною все в порядке.

…Подруливая к дому, Линде показалось, будто луч фонаря мелькнул в одном из темных окон ее квартиры. Да нет, решила она, быть такого не может. Это все водка и расшатанные нервы. Возможно, ей действительно необходим полноценный отдых. Но только не сейчас, только не на этот раз. Поставив автомобиль на сигнализацию, она медленно направилась к подъезду…

* * *

На Савелия Новикова, можно сказать без преувеличения, работал огромный контингент совершенно разных людей: основной костяк составляли, естественно, свои ребята, проверенные еще со времен отсидки, их было не так уж и много, но именно на них возлагался контроль за всеми остальными; в число других входили совершенно разномастные категории, среди которых было немало лиц из правоохранительных органов, а также высокоинтеллектуальных технарей с двумя-тремя высшими образованьями. Это и учитывал полковник Сомов, придя к Савелию «наниматься на работу». Как полагал полковник, удостоверение сотрудника ФСК — более чем убедительная «визитка» при поступлении на службу к новому русскому.

Охранник долго вертел в руках и рассматривал «ксиву» Сомова, затем, о чем-то справившись по телефону, предложил ему пройти на третий этаж особняка. Очутившись в огромной зале, где рядом с великолепным телевизором стояла старенькая скульптура Лаокоона, Сомов не сразу обратил внимание на утонувшего в огромном кресле человека с двумя золотыми цепями на бычьей шее. Две девицы, сидящие у него на коленях, при виде вошедшего сделали кислую гримасу и вызывающе зевнули.

— Что скажешь, горемыка? — звякнув цепями, спросил Новиков. — Зачем пожаловал, зачуханный?

— У чувака какой-то хилый прикид, — безразлично заметила одна из девиц.

— Небось, притащил щепотку тухлой «травки» и ждет, когда мы раскошелимся, — хмыкнула вторая.

— Ладно, земеля, — поторопил Новиков, — рассказывай!

Сомов протянул свое удостоверение, на которое Савелий даже не посмотрел:

— Знаю, сообщили. Если это не туфта, ответь, пожалуйста, кто такой Шельмягин?

Полковник на секунду остолбенел, но постарался взять себя в руки: Шельмягин являлся руководителем всей службы контрразведки! Откуда его фамилия может быть известна Новикову?! Хотя, впрочем, по нынешним временам уже ни чему не приходится удивляться.

— Кто он такой? — переспросил Сомов. — Мой начальник.

— Что-то ты, кореш, стушевался, — улыбнулся Савелий и спросил девочек: — Он стушевался, да?

Девицы неестественно громко захихикали, полубрезгливо рассматривая Сомова.

— Слышь-ка, тухляк, — прогнусавила одна, — показывай, чего принес.

— Сева, Сева… — укоризненно произнес полковник. — Разве так встречают гостей?

— Гостей?! — засмеялся хозяин. — Да какой же ты гость! Ты — проситель. И давай поживей выкладывай, что у тебя…

Сомов принялся не очень убедительно излагать, каково ему, то есть, таким как он, сейчас живется. Его опыт и знания совершенно не востребованы, все, чему он научен, что умеет делать, в теперешнем хаосе не нашло достойного применения. Не говоря уж о зарплате. Да вот еще тут шифр подкинули — невозможно подобрать ключ. В общем, одно сплошное недоразумение и мытарство.

— Ну кто бы мог такое предположить, — обратился Савелий к девушкам, — что я, Савка Новиков, буду когда-нибудь решать судьбу такого матерого товарища из органов. Вот вам знамение нашего времени!

С этими словами он набрал номер телефона:

— Алло! Василий Васильевич?.. Рад, что сразу узнали…

Сомов ничего не мог понять — ведь имя, которое назвал Новиков, принадлежало самому… Шельмягину!

— Да, да… За мной не засыреет: как только придет товар — тут же сообщу… Дорога? Все та же — Афганистан. Кстати, Василий Васильевич, один ваш сотрудник сидит сейчас у меня и вымаливает работу. Что? Позвать к телефону? Вы только с ним помягче, сами знаете, у вас теперь тоже… не ахти как хорошо… (Он протянул трубку Сомову) Поговорите со своим шефом.

Казалось, Сомов окончательно лишился дара речи, но из последних сил собрался и произнес в трубку: «Здравствуйте, товарищ генерал-полковник!». «Что вы делаете у Новикова? — услышал он строгий голос шефа. — Почему не пришли ко мне? Или вы полагаете, что так легче решить собственные проблемы?» «Товарищ генерал-полковник, — ответил Сомов, — я прорабатываю утвержденный товарищем Воробьевым план и в настоящий момент провожу оперативный эксперимент». «Дальше что?». «Здесь, к сожалению, я не могу говорить на эту тему». «При Новикове можете. Мы ему доверяем». «Но он не один». «С бабами?» «Так точно!» «Завтра доложите мне о ходе эксперимента». Интонация шефа была более чем понятна — не видать теперь Сомову заслуженной пенсии…

— Скотина ты, Новиков! — отключив телефон, воскликнул Сомов.

— А ты тюфяк. Пришел и гонишь пургу. Скажи в натуре, чего тебе надо, а то принялся компостировать мозги всякими шифрами. Да, девоньки? Ладно, я человек отзывчивый. Водки хочешь? Налейте ему водку!

И закрутилось, завертелось бесшабашное веселье, беспутное, разудалое и хмельное. Водка да шампанское ударили Сомову в голову, от приставаний девушек все кружилось, аромат их дорогих духов навевал шаловливые мыслишки, а приятная ритмичная музыка уносила куда-то далеко, совсем далеко от этой скучной и напряженной жизни, от неизбежности разноса Шельмягиным, вообще, от всего, что так непонятно и абсурдно.

— Эй, как тебя там… Сомов, что ли? — смеялся Савка Новиков. — Скажи, такая жизня лучше твоей?

— Ну, скажи ему, в натуре, — приставали девицы.

Сомов неожиданно вспомнил Филдса и, кажется, поймал себя на мысли, что, подобно американцу, стремится отличить сон от яви. Словно в кривом зеркале, он видит шикарную жизнь людей, с которыми раньше у него не было, да и не могло быть ничего общего. И такие люди накоротке с его шефом! Кто был ничем — тот станет всем (слова из Интернационала, будто в насмешку спроецированные на нынешнюю Россию).

— Потанцуем? — предложила одна из девушек.

Ноги плохо слушались Сомова, но ему было приятно, когда партнерша,как бы невзначай, прижималась к нему всем телом.

— Знаешь, — заметила она, — ты хоть и старенький, но выправка военная. А дети у тебя есть?

Здесь Сомов пришло на ум, что его дочь, схожая по возрасту, быть может, в настоящую минуту вот так же танцует с каким-нибудь немолодым дядей и, чего доброго, привычно жмется к нему. От этой мысли поначалу стало как-то не по себе, но, отогнав ее, словно назойливую муху, Сомов ответил:

— Есть дочь.

— А сын?

— И сын.

— Шустрый ты, — сказала девушка. — Двоих настругал. Прямо, как папа Карло.

— Пора благословлять на поиск золотого ключика.

Девушка улыбнулась:

— Отгадай, кем я буду?

— Наверное, выдающейся топ-моделью.

— Почти угадал. Но главное для меня — стать секс-символом. Савка обещал похлопотать.

— Каким образом?

— Не моя забота. Он говорит, сперва надо вложить в перспективного человека деньги, очень много денег. И все выйдет так, как доктор прописал. А уж я-то в долгу не останусь, Савка знает. Отработаю выше крыши… Тебе он тоже поможет.

— С чего ты взяла?

Лукаво взглянув на Сомова, она ответила:

— Хоть Савик добрый, он просто так ничего делать не будет. Тем более угощать.

— Вселяет надежду… — отозвался Сомов.

Девушка на ушко прошептала Сомову свой адрес: «Звони. Звать меня Татьяна. Ты мне нравишься». Дерзкая мысль, что и она ему нравится, пронзила полковника.

Сам хозяин уже сладко дремал, положив голову на колени своей партнерши.

— Намаялся… — пояснила та, перехватив взгляд танцующих.

Сомов посмотрел на часы:

— Четыре утра! Ну, мне пора…

— Подожди, кореш, — вдруг очнулся Савелий. — Дело у меня к тебе…

Он встал и, бесцеремонно спровадив девушек из комнаты, жестом пригласил Сомова присесть:

— Короче, в двух словах… Ты должен обеспечить безопасность на время выборов в Государственную Думу.

— Чью… безопасность?

Новиков в недоумении уставился на Сомова:

— У тебя с головой как?

— Нормально.

— Оно и видно. Мою безопасность! Теперь понял?

«В четыре утра я, кажется, окончательно теряю рассудок», — решил Сомов и спросил:

— Причем здесь выборы в Госдуму?

Новиков зевнул и отрешенно произнес:

— Баллотируюсь я туда… По Новофиглевскому округу. Удивлен? От партии любителей кваса. Как только стану депутатом, наведу в этой конюшне полнейший марафет, в общем, заставлю бывших коммуняк работать. А то, вишь ли, в райкомах наотдыхались, теперь — в Госдуму.

— Но ведь в Госдуме не только они, — слабо возразил Сомов.

— Какая разница, кем они нынче себя называют! — воскликнул Новиков. — Раньше все, как один, из одной кормушки жрали…

Сомов, кажется, уже не в состоянии был чему-либо удивляться. Он спросил:

— Зачем тебе безопасность на время выборов?

— Клянусь мамой! — возмутился Новиков. — Дурак ты что ли или родом такой?! Зря я за тебя Василию поручился — с кадрами у него видно не все в порядке.

— Ладно тебе, Савка, — уступил Сомов. — Сколько платить будешь?

Савелий погрозил ему пальцем:

— Глупым прикидывается, но свой интерес блюдет… Для начала положу тебе, скажем, три куска «зеленых», а дальше видно будет. Согласен?

— Согласен, Савелий, согласен…

— Ты мне, кореш, одолжение делаешь? За дешевку держишь?

— Ну, что ты, Савка, о чем ты?

— Так-то оно и лучше… Давай сюда твой сложный шифр, помозгую, как с ним быть.

Сомов машинально протянул Савелию тетрадку.

— Откуда такой? — спросил Новиков.

И вот здесь Сомов призадумался: сказать или не стоит? Одно дело «компостировать мозги», другое — вести серьезную игру.

— Да… ниоткуда, — ответил он. — У подозрительного мужика нашли.

Савелий бросил тетрадку на пол:

— Вот и раскручивайте вашего мужика вместе с его шифром.

— Обидеться просто, а вот помочь…

— Кто сказал, что я обиделся? Ты свою кухню в мой дом не тащи. Вижу только — шифр знакомый. У корешей с зоны спрошу.

— Савушка… — голос у Сомова подсел, — ты в этом уверен?

Новиков поднял тетрадку:

— Сочетание таких цифр, — подняв тетрадь, указал он на вереницу шестерок и двоек, — знаешь, какое?

— Нет.

— Дьявольское, вот какое.

— Ну и что?

— Э-э, брат, очень даже многое. Только чем будешь рассчитываться?

— Сначала расшифруй…

Новиков подвел черту:

— В общем, я остался доволен нашим с тобой контактом. Шельмягина не опасайся, худого он тебе не сделает. Работать будешь на меня, но запомни: если дернешься в сторону — крепко пожалеешь. А теперь ступай…

Даже не протянув руки на прощанье, Савелий высыпал на ладонь белый порошок и, приложив его к носу, громко вдохнул, совершенно забыв о Сомове…

* * *

Полина, пребывая в более чем приподнятом состоянии духа (окрутить бравого американца, пусть и немного хворого — вещь нешуточная!), тем не менее, осторожно искала ответ на самый важный для себя вопрос: каково финансовое положение ее возлюбленного? Выйти на прямой разговор с Дмитрием она не спешила — то ли сомневалась в его реакции, то ли не рассчитывала на исчерпывающий ответ, — однако, решив добиться своего, Полина обратилась за советом к человеку, который один, полагала она, именно в этой щекотливой ситуации способен ее понять и бескорыстно помочь. Она обратилась к матери.

— С мужиками в подобных случаях надо действовать или щепетильно, или сразу атаковать! — нравоучительно заметила мать, выслушав сбивчивый рассказ дочери. — Возьми, к примеру, меня (ты уже взрослая, глаза не опускай, лучше запомни, что скажет твоя мама)… В молодости я была удивительно бойкой и, чего греха таить, очень любвеобильной. Даже слишком. Но всегда помнила о главном: что бы тебе ни плел мужчина — все это ложь от начала до конца. Ведь мужики, молодые или старые, умные или глупые, очень влюбчивые или не очень, постоянно стремятся уйти…

— От чего?

— От ответственности, моя дорогая. Кстати, твой знаменитый папаша — яркий тому пример! Он ведь ловко улизнул от меня в Штаты, как только увидел, что я на сносях.

— Правда?.. А ты говорила, будто он служит в сверхсекретной организации…

— Название которой — пожизненный бордель. Я бы его давно простила, если б он хоть чем-то мне помог. Где уж там! Только и умел, что присылать из Америки радостные письма: «Люблю, целую, обнимаю дочку, скоро вернусь..»- и прочая дребедень. Затем переехал в Париж, сошелся там с какой-то старухой, написал скандальную пьесу «Кум Симон», вконец разорился и… напрочь исчез. Ох, доченька, и натерпелась же я за всю свою жизнь!

Глаза матери стали влажными, и Полина подумала, как много родители вынуждены скрывать от своих детей, изворачиваться, создавая видимость семейного благополучия.

— Ты его любила? — спросила Полина.

— Да как тебе сказать… Любила я другого, а жила с твоим отцом. Гражданским, так сказать, браком.

— А тот, другой?

— Другой… — мать как-то виновато взглянула на Полину и отвела глаза. — Другой — отец твоего старшего брата. Вы у меня погодки…

Полина удивилась сама себе — насколько спокойно она все это воспринимает. И, немного помолчав, произнесла:

— Где сейчас… другой?

Мать беспомощно развела руками:

— Бог его ведает…

Разговор, похоже, зашел в тупик. Полине стало жалко мать и обидно за себя: какого совета можно ждать от женщины, бездушно униженной и раздавленной жизнью — безрадостной и жестокой? Но мать, как ни в чем не бывало, вернулась к изначальной теме разговора:

— Как он к тебе относится?

— Летчик?

— Ну, да.

— Относится нормально.

— Любит?

— Откуда мне знать…

— Подарки делает?

— Он же больной.

— Значит, — заключила мать, — считает лучшим подарком себя.

Полина улыбнулась:

— И я так считаю.

Внимательно посмотрев на дочь, мать произнесла:

— Смотри, девочка, не обожгись. Останешься с другим «подарком», а того — и след простыл!

— Не убежит, мама, не волнуйся. Он ведь у меня, можно сказать, не ходячий.

— Паралитик?! Еще не доставало! А, впрочем… — призадумалась мать, — это даже не плохо.

Она закурила и, что совершенно не было на нее похоже, предложила сигарету Полине:

— Давай покурим и хорошенько рассудим вместе, что здесь можно предпринять…

Женщины настолько увлеклись разговором, что не заметили, как пришел Кирилл — старший брат Полины. С кухни послышался звон разбитой тарелки, — Кирилл готовил себе ужин.

— К счастью! — воскликнула Полина.

— Опять напился… — вздохнула мать. — Весь в отца.

Сестра была привязана к брату, их отношения, не смотря на всю бесшабашность и лень Кирилла, всегда оставались ровными — дружескими и сердечными. Повздорив, они быстро мирились, в момент забывая причину ссоры и, как ни в чем не бывало, продолжали смеяться и шутить, оставаясь единственной отрадой для матери. Любовные дела Кирилла являлись чуть ли не единственной постоянной темой для пересудов, как только он появлялся дома, однако теперь к ним прибавилась и алкогольная проблема.

— Привет, ма! Привет, кис! — воскликнул Кирилл, появившись из кухни и неуклюже обняв обеих. — Шушукаетесь обо мне?

— Кирюша… — спросила мать, — зачем ты сегодня выпил?

— Ма, это же пиво.

— Какая разница?

— Ну, как какая? Туда входит солод, витамины, другие полезные для молодого организма продукты. А если организм просит — я обязан его просьбу удовлетворить.

— Кирюша, мне не до шуток.

— Ма, я ведь вас с кисой так люблю, так люблю! Ты же знаешь.

Полина обратила внимание на какой-то неестественный блеск его глаз. Этот блеск и сопутствующее ему бесшабашное, чересчур приподнятое настроение брата она стала замечать не так давно. Однако то, что мать принимала за алкогольное опьянение, было, по убеждению Полины, совсем иного свойства. Как медик сестра почти не сомневалась — здесь наркотики. Эйфория у Кирилла быстро сменялась дурным расположением духа. Несметное количество девушек, бесконечно одолевавших красавца Кирилла по телефону, явно уменьшилось, звонки пошли на убыль. Да и внешне брат изменился, в его облике появились штрихи неряшливости и даже некоторой запущенности, что присуще человеку, отгородившемуся от внешнего мира своей, невидимой для других стеной.

Как бы невзначай в сестринском порыве прильнув к брату, Полина лишний раз утвердилась в своем предположении — перегаром от Кирилла совсем не пахло.

— Ма, как наша баба Лиза? — вдруг спросил он.

— Давно у нее не были, надо бы навестить… — сказала мать. — Лучше подумал бы о том, как помочь домочадцам, мне, наконец… Что ты вдруг о Лизе вспомнил? Я днями и ночами бегаю с одной работы на другую, стараюсь принести в дом лишнюю копейку, чтобы ты был одет, обут и накормлен. Поля из своего госпиталя не вылезает, пашет на две ставки. Как скоро ты, в конце концов, образумишься, станешь человеком, прекратишь якшаться с кем попало? Где твои школьные товарищи? Работают и помогают родителям. А ты? Весь всклокоченный, в грязных джинсах, целыми днями пропадаешь… Сейчас же переоденься, я простирну твои замызганные портки.

— Ну, мам, успокойся, ладно тебе, — ответил он. — Дай сначала отвертеться от армии.

— Да лучше б ты пошел служить, — неуверенно произнесла мать и, испугавшись собственных слов, притянула Кирилла к себе. — Нет! Никуда я тебя не отдам! Ты мой родной… и Поленька тоже. Как я без вас?

— Вот посмотришь, ма, — торжественно заявил Киилл, — пройдет немного времени, и в один прекрасный день я подкачу к нашему грязному подъезду на белом «Мерседесе»! Пусть все увидят, кем стал ваш слабовольный и бесхарактерный Кирюха, пускай Серега с шестого этажа — сынок нового русского — кусает себе локти, а его папаша лопнет от зависти! Честное слово, я заберу вас из этой вонючей дыры куда-нибудь в Америку или Европу.

Полина при этих словах звонко захохотала.

— Зря смеешься, кис! Как говорится, от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Многие надеются на случай, но я-то теперь знаю, как заработать деньги, причем, хорошие деньги. Процент с оборота, понятно? И товар подходящий, дорогостоящий. Лишь бы от ментов подальше.

— Пожалуйста, поделись опытом, — наигранно взмолилась сестра.

Мать неожиданно воскликнула:

— А я верю в Кирилла! Верю! Только… ты бросишь пить?

Глаза сына, до этого светившиеся восторженным светом, враз потускнели, потухли, видно было, что он с трудом сдерживает внезапный прилив злобы и раздражения.

— Брошу, — выпалил он, выбегая из комнаты.

Проводив сына усталым взглядом, мать вздохнула:

— Вылитый отец…

За окном сгустились сумерки. В комнате стало пусто и неуютно.

— Очень уж не терпится мне взглянуть на твоего американца.

— С какой стати? — удивилась Полина.

— Видишь ли, как мать, я могу, даже имею моральное право принимать самое непосредственное участие в судьбе своей дочери. Это одно. Ну, а что касается его намерений по отношению к тебе и, так сказать, твоего материального благополучия с парализованным больным…

— Мама!

— Ничего, ничего. Учись жить, доченька…Вот я и думаю: а не познакомиться ли мне лично с Дмитрием?

Полина молчала, не зная, что ответить.

— Просто необходимо это сделать, — заключила мать. — Ручаюсь, все вопросы отпадут, сама увидишь.

— Так можно все испортить… — усомнилась дочь.

— Наоборот! Уж в подобных щепетильных делах можешь на меня положиться. Мы с ним обязательно подружимся. Разве ты этого не хочешь? Ну, что ты молчишь?

— Хочу… — промямлила Полина, и в который раз пожалела, что поделилась с матерью.

— Вот и отлично. Завтра же навещу тебя в госпитале под каким-нибудь благовидным предлогом…

В комнату вернулся Кирилл и, покосившись на женщин, виновато улыбнулся:

— Вы на меня не сердитесь?

В тот же миг Полину словно озарило: поразительное сходство ее брата с Дмитрием Филдиным было более чем очевидно! Как же она раньше этого не замечала?! Она удивленно улыбалась, от чего Кирилл еще больше смутился:

— Правда, не сердитесь? Кис, чего ты на меня уставилась?

— Не сердимся, — успокоила мать. — Пошел бы побрился — щетина, как у партизана…

Если и возможно было охарактеризовать чувства, охватившие в тот миг Полину, то были они схожи разве что с неуемной радостью и непонятным ощущением беспокойства, возникшего без видимых причин, внезапно, на фоне долгожданного семейного согласия…

* * *

Линде Грейвс были знакомы (хотя бы уже в силу ее профессии) многие чувства и ощущения, кроме одного — чувства страха. Именно это обстоятельство и предопределило ее судьбу. Приближение опасности Линда всегда воспринимала с какой-то необъяснимой сладострастной дрожью, с выраженной решимостью идти на риск, чего бы это ни стоило и, будучи всесторонне подготовленной, с честью выходила из, прямо сказать, безвыходных ситуаций. Конечно, в Лэнгли она научилась многому, однако жизнь постигается с опытом, все предусмотреть просто невозможно, и в силу этой аксиомы ей приходилось самостоятельно разгадывать многие головоломки. Но главное, самое главное для разумного человека — ощущение опасности — было у Линды на первом месте. Ее «железной» логикой восхищались такие монстры, как Аллен Даллес, Сэм Уикли и даже грозный шеф ФБР Эдгар Гувер. А интуиция Линды Грейвс служила предметом скрытой зависти даже не столько женской части сотрудников, сколько мужской…

Поднимаясь в лифте, она просчитывала возможные варианты встречи с незваными гостями, если таковые сейчас находятся в ее квартире, а в том, что гости именно там — Линда почти не сомневалась. Видимо кому-то не терпится ее пошантажировать в связи со смертью бедняги Сэма. Посмотрим, как это им удастся. Из личной охраны Уикли в тот день ей запомнился лишь один Джеймс, но даже если он всевидящий и знает подноготную с пистолетом, — он и в этом случае бессилен что-либо доказать. Отсутствует конкретная мотивация. Все остальное — из области догадок. Значит, остается шантаж. В одиночку или с напарником. Телефонный голос? Возможно его, а возможно…

Здесь лифт мягко встал, раздвинулись двери, она шагнула в полнейшей темноте по направлению к своей квартире, но… терпкие капли аэрозоля с тихим шипением неожиданно брызнули ей в лицо, у Линды перехватило дыхание, помутился разум, она пыталась чему-то сопротивляться, проваливаясь в черную бесконечную бездну…

…Сильно гудела голова, пульсировало в висках, накатывали приступы тошноты. Нестерпимая поначалу резь в глазах понемногу отпускала, заволакивая взор мутной слезой. Линда почти слышала, как колотится ее сердце. Страха не было, подтачивало ощущение провала, как тогда, в Советском Союзе. Значит, интуиция подвела и на этот раз, теперь уже дважды. Но ничего… Она жива, а это — совсем не мало. Взгляд скользнул по потолку. Лежа на полу, Линда чувствовала, как ноют руки и ноги, накрепко перетянутые скотчем. Незнакомое полутемное помещение освещалось разноцветными сполохами уличной рекламы. В блеклом квадрате окна Линда разглядела темный силуэт человека, неестественно сидящего на стуле.

— Эй… — позвала она.

Человек молчал.

— Вы слышите меня?..

«Странно, — подумала Линда. — Видимо, или уснул, или в стельку пьян. Охранять связанную можно и не напрягаясь». Она попыталась подползти к окну, превозмогая боль в затекшем теле, однако усилия оказались бесплодными: приблизиться удалось ненамного. Тогда она решила попробовать перекатиться, затем распрямилась и, переворачиваясь, стала двигаться к цели. Очутившись рядом со стулом, она снизу видела спину сидящего человека, низко опустившего голову. В его безмолвии было что-то жуткое. Инстинктивно отпрянув, Линда задела ногами за ножку стула. Человек покачнулся и, сначала медленно, а затем, словно в настойчивом ускорении, стал падать прямо на нее. Она неестественно громко закричала, ощутив с внезапным ударом всю тяжесть холодного безжизненного тела, его рука придавила ей шею, и отчаянный крик несчастной женщины перешел в приглушенный хрип. Пытаясь высвободиться, Линда, собрав все силы, превозмогая отчаяние, смогла упереться руками о пол. Труп перевалился к ее ногам, будто нехотя повернулся на спину. В свете уличных бликов она разглядела мраморное лицо мужчины средних лет с потухшими полуоткрытыми глазами, из угла рта медленно сочилась темная струйка крови. Она, безусловно, его знала! Это… это… Это — Джеймс! Телохранитель Сэма!!

Праведный Боже! Почему именно он?! Значит, ее размышления в лифте близки к истине, — здесь не могло обойтись без Джеймса. Но странно, будучи пусть косвенным, но явным свидетелем тех событий, он теперь почему-то… мертв.

Линда, похоже, понемногу приходила в себя, только внутренняя дрожь никак не утихала, а свое прерывистое дыхание, как ей казалось, она улавливаетт со всех сторон…

— Здравствуйте, миссис Грейвс!

Слова раздались ниоткуда. И вот теперь Линда поняла, кому принадлежит телефонный голос!

— Похоже, призраки возвращаются, — медленно произнесла она. — Как поживаете, коллега?

Ответа не последовало.

— Это по вашей милости я нахожусь здесь? Что же вы молчите?

Он включил свет и почти естественно ужаснулся от увиденного:

— Какой кошмар! Позвольте мне вам помочь!

— Сделайте одолжение…

Неуклюже приподняв Линду, он оттащил ее подальше от трупа и не без труда усадил в кресло.

— Старость, одышка… — словно извиняясь, прокряхтел он. — Следующим в списке после Уикли стою я.

— Правда? Очень вам сочувствую.

— Напрасно смеетесь, Линда. Сочувствовать сейчас надо не мне, а вам.

— Я было подумала, как хорошо, если б тот список, о котором вы упомянули, заканчивался вами. Покойник Джеймс, будь он сейчас жив, наверняка бы со мной согласился.

Он принялся раскуривать трубку, исподволь наблюдая за Линдой:

— Много воды утекло с момента нашего, так сказать, последнего общения в офисе Сэма… Хорошо вы меня тогда нагрели. Я и впрямь решил, что Уикли беседует по телефону с президентом, но оказалось — с вами. Со своей штатной шлюхой.

— Вы мне льстите.

— Отнюдь! Так оно и было. И вам это отлично известно, мэм.

— Возможно… Значит, запоздалая праведная месть?

Он помолчал, окутавшись клубами сизого дыма:

— Не в моих правилах сводить счеты с потаскухами… Дергаться не советую, пока сидите связанной.

Подойдя к трупу Джеймса, он брезгливо пнул его ботинком и тихо произнес:

— Подонок не совсем понимал, с кем имеет дело… — и, отвернувшись к окну, продолжал: — Когда по милости нашего шефа я вынужден был подыскивать себе новую работу, знакомые ребята из ФБР тут же предложили место в своей конторе. Сэма Уикли они знали слишком хорошо, — он давно был у них на крючке в связи с одним скандальным дельцем, раскручивая которое они, к своему великому изумлению, вышли на… кого бы вы думали? На КГБ! Это как-то не укладывается в голове, правда? Они «разрабатывали» Сэма буквально до самой его смерти и много чего узнали такого, что… впрочем, сейчас не время и не место об этом болтать. Кстати, Джеймс, согласившись работать на ФБР, поначалу даже не подозревал, что дело касается его хозяина. Однако, узнав о наших истинных намерениях, или испугался, или в чем-то усомнился, или просто открылся Сэму, — иными словами, начал водить нас за нос. А это, как вы понимаете, долго продолжаться не могло…

— Какова моя роль в вашем кровавом спектакле?

— В кровавом спектакле? — он, похоже, не ждал такого вопроса. — Ну, зачем столь резко… Вообще-то ваша роль и сводится к тому, чтобы не допустить дальнейшей, как бы это сказать, эскалации процесса, чтобы свести к минимуму все возможные негативные последствия.

Линда восприняла его слова как предложение к совместной работе.

— И чем же я стану заниматься, Робертс?

— Весьма похвально, весьма похвально… — ответил он. — Только сначала мы должны наши отношения соответствующим образом оформить, не так ли?

— А в случае отказа?

Он почесал затылок:

— Результат вашего отказа просто не предсказуем. Я говорю истинную правду. Поймите, нежелание с нами сотрудничать, во-первых, намного усложнит оперативную деятельность ФБР. Во-вторых, кто теперь сможет поручиться, что вам не придет в голову какая-нибудь яркая взбалмошная идея, реализовать которую вы вознамеритесь самостоятельно, вразрез или вопреки нашим интересам? Итак, миссис Грейвс, выбор невелик. Думать вам отпущено (он взглянул на часы) еще целых шесть минут…

Линда старалась отыскать в предложении Робертса хоть какую-то мало-мальски приемлемую выгоду. Материально она обеспечена и независима — здесь «выгода» отпадает. Опять эти нескончаемые межведомственные интриги под лозунгом «Русские идут!»? Она настолько от них устала за всю свою работу в Лэнгли, что лишь одна мысль об этом ей претит. Значит, ухватиться не за что. Похоже, надо бить козырями, хотя с Робертсом это и небезопасно…

— По-моему, вы уже к чему-то пришли, — сказал Робертс. — Работа мысли не пропала даром? Кстати, что-то вы помалкиваете про своего старого приятеля?

— О ком вы?

— Ну, как же… Еще не догадались?

— Представьте, нет.

— Не без ностальгии вспоминаю образ нашего общего друга…

— Да развяжите меня, наконец! — воскликнула Линда, но что-то внезапно ее насторожило. — Не ходите вокруг да около, Робертс.

Еще раз пнув ботинком тело Джеймса, он вплотную приблизился к ней и заглянул прямо в глаза:

— Хотел бы я знать, чем сейчас занимается Джон Стюарт Филдс? Что он теперь поделывает?

Ожидая этот вопрос, Линда спокойно произнесла:

— Странно, что ФБР столь некомпетентно в подобных делах.

Робертс промолчал, и это навело ее на мысль, что Филдс (в каком вот только аспекте?) интересует ФБР.

— Насколько мне известно, его уже давно нет в живых, — как бы, между прочим, заметила Линда.

— Могу вас обрадовать — он жив.

— Вот как? — безразлично произнесла она. — В таком случае, почему вопрос о Филдсе вы адресуете мне?

Робертс сделал попытку улыбнуться:

— Меня всегда восхищала ваша находчивость, Линда. Если вы будете держать меня за болвана и дальше, боюсь, совместная работа у нас не получится.

— Причем здесь Филдс?

— Мне нравится ваш вопрос…

Он еще раз посмотрел на часы:

— Ого! Шесть минут истекли!

В комнате появились двое в серых костюмах. Один снял скотч с ее запястий, другой — положил ей на колени черную папку и ручку.

— Здесь, в папке, — пояснил Робертс, — документ, который вам необходимо подписать. (Он дал знак открыть папку, чтобы Линда смогла прочесть — ее руки затекли, Робертс это видел.)

На какой-то миг Линде показалось, что, подписав бумагу, она сможет отыскать Джона, если только… Робертс не блефует. Она тянула время:

— Покажите ваши документы, господа.

Все трое разом вытащили фебеэровские жетоны. Поднеся ближе к глазам лист, Линда пробегала текст, знакомый по форме и столь же понятный для нее, бывшего агента ЦРУ, по смыслу: там, в России, после провала, ей дали подписать почти такую же бумагу. Она вежливо отказалась, и ей предложили убраться. Сейчас ситуация схожая, с той лишь разницей, что в случае отказа убраться будет очень сложно, практически невозможно — наверняка убийство Джеймса «повесят» на нее. Методы работы спецслужб всего мира не отличаются разнообразием. Тогда, в России ее спас ранг дипломата, — сейчас уже ничто не спасет.

— Сумма устраивает? — спросил Робертс.

Ничего не ответив, она молча поставила подпись…

* * *

Психотерапевт Вездесущинский, кажется, самостоятельно, без участия Сомова, решил подыскать Дмитрию Филдину настоящего профессионального литератора, способного, прежде всего, грамотно редактировать. Желательно, конечно, размышлял он, чтобы таким человеком был более или менее известный писатель, из каких-нибудь, скажем, видных диссидентов. Доцент сам когда-то по молодости баловался стишками, которые, как он полагал, можно смело отнести к высокой поэзии (пока что не востребованной). Однако, кто знает? Глядишь, со временем и он расправит свои Пегасовы крылья, чтобы, как следует ими взмахнув, взлететь и умчаться куда подальше от нескончаемой суеты сует к открытому, правдивому творчеству, плодами которого нынешняя Россия по-настоящему обделена. Переворошив несметное количество современной русской и зарубежной литературы (если можно назвать литературой разноцветные, дешевые, тисненые золотишком издания о мафии, вампирах, суперменах и находчивых проститутках), Вездесущинский совсем было приуныл. Конечно, следует пойти в любое издательство, вежливо попросить помочь — и небескорыстно — начинающему литератору. Но есть ли в том прок? Всякий российский издатель, будь он хоть семи пядей во лбу, знает лишь одно: сорвать деньги на издании тиража, а после выхода книги из печати — хоть трава не расти! Раскручивайся, мол, друг-писатель самостоятельно, я свое дело сделал. А для раскрутки позарез нужен или добрый дядюшка спонсор, или, на худой конец, эдакий модный любимец литературной (и не только) публики, какой-нибудь крикливый экстравагантный субъект, готовый прилюдно обнажать свою задницу, лишь бы за ним гонялась свора репортеров скандальной хроники бульварных газетенок.

…Вот, пребывая в невеселых раздумьях, Вездесущинский невзначай наткнулся на любопытную книгу под названием «Дочь альбиноса», изданную аж в стародавние совковые времена. Псевдоним писателя — Швандя — казалось, уже где-то встречался. В книге очень нудно и скрупулезно вырисовывался образ дочери председателя колхоза, некого товарища Загребаева, альбиноса от рождения, который, выбиваясь из сил, старался поднять уровень жизни родных односельчан, не забывая при этом о своевременной уборке урожая. А дочь его Клава, страдавшая мелкобуржуазными замашками (откуда бы им взяться в колхозе?), по уши втюрилась в заезжего героя-любовника умеренных лет товарища Пальцева. Такая, значит, вышла история… Доцент навел справки об авторе и на удивление быстро его отыскал: Генрих Иванович Швайковский вовсю печатался как в России так и за границей под новым псевдонимом Пеленгас. Как же он был плодовит! Одних только детективных романов психотерапевт насчитал более двадцати, не говоря о всяких там опусах и статейках на политические, экономические, культурные, общественные и сексуальные темы. Диссидентские мытарства Пеленгаса составляли внушительный многотомник. «Он-то нам и нужен!» — решил Вездесущинский.

Сказано — сделано. Писателю было послано пространное приглашение посетить Госпиталь ветеранов невидимого фронта с целью придания «нового импульса» лечебному процессу. Швайковский, не смотря на исключительную занятость, приглашение принял…

Дмитрий Филдин пребывал не в самом лучшем расположении духа: заведующий отделением дал понять, что в недалеком времени пациент будет выписан — общее состояние вполне удовлетворительное, лечебный и физиотерапевтический курс успешно завершаются, сны стали глубже и содержательней. В общем, нынешнее положение таково, что при положительной динамике заболевания можно прогнозировать полное выздоровление с восстановлением функций нижних конечностей. Это Дмитрию Филдину было приятно и понятно. Неясно было другое, — куда деваться дальше? Что делать с романом? И, наконец, как станут развиваться их отношения с Полиной? Конечно, в те времена, когда он сам распоряжался своей судьбой, все решалось намного проще. Эх, будь он сейчас при деньгах и на двадцать лет моложе!.. Чем заниматься?! Куда податься?! Или же опять уйти от реальности в собственные остросюжетные сновидения?

…Пришла Полина и, еле улыбнувшись, стала делать массаж. Она знала о предстоящей выписке, знала и о том, что очередной больничный флирт рано или поздно кончается, а за ним — снова пустота. И снова поиск чего-то несбыточного, чего-то недосягаемого, словно линия горизонта, которая всегда отдаляется, сколько к ней ни беги. И снова работа на две ставки, постоянная нехватка денег. Разве бывает счастье без денег?..

Их мысли, возможно, пересекались. Дмитрий понимал — разрыв неминуем. Что может дать он этой славной девчушке кроме любви? Ничего! А только постель — это слишком мало для полноценных отношений между молодой девушкой и мужчиной, годящимся ей в отцы.

Бросив массаж, она нежно к нему прижалась в ожидании ласки. Он быстро поцеловал ее в лоб, будто куда-то спешил. В ее глазах стоял немой вопрос: почему? Он покачал головой: так получается. Но почему, почему?! — вопрошали глаза. Разве мы уже чужие? Почему всему хорошему так быстро приходит конец? Она скинула халат и стала быстро расстегивать лифчик…

В дверь постучали:

— Поля!.. Можно войти?

Женский голос показался Филдсу знакомым. Полина пришла в замешательство:

— Это… моя мама.

— Так пойди отвори.

— Я не могу… то есть… как не вовремя! Забыла дверь запереть…

Мать уже входила в палату, извиняясь за столь внезапное вторжение и, увидав дочь полураздетой, изумленно остановилась:

— Простите… Полина! Извините… Вот, я принесла тебе… и вам тоже… немного фруктов.

— Мы проводили массаж… — неуверенно пояснил Филдс.

— Мама! Ну, зачем эти фрукты?!

Полина чуть не ревела — лифчик никак не хотел застегиваться.

— Дай помогу, неумеха, — сказала мать, — опять не в ту петлю крючок суешь… — И, обращаясь к Филдсу, заметила: — Какой вы, однако, немолодой.

Он быстро отвернулся, до конца не веря своим глазам: эта мать Полины ни кто иная, как… его, Филдса, бывшая стародавняя подружка — Мери!! Хоть бы она его не узнала! Ведь прошло столько лет! Но… если Полина ее дочь… она и ему приходится… Боже, неужто это все наяву?! Такого не может быть!!!

Он схватился за голову и громко застонал.

— Да успокойся ты, Дима! — воскликнула Полина. — Ну, подумаешь, мама невзначай зашла. Ну, застукала меня, можно сказать, с тобой. Вот невидаль! Она что — маленькая? Не знает, как это между различными полами происходит? Скажи, мам…

— Знаю, знаю, — подтвердила мать, — в книжках начиталась.

— Вот видишь! И незачем смущаться. Повернулся бы к маме, познакомился…

— Мария Ивановна, — представилась та. — Мать вашей массажистки и одновременно пассии. Как вас по отчеству?

— Дмитрий Семенович… — отозвался Филдс.

Мать подмигнула Полине:

— Ну, вот и хорошо, Дмитрий Семенович. Значит, будем знакомы… Вы, собственно говоря, откуда родом?

Дмитрий Семенович был начисто подавлен, уничтожен. Он попытался ущипнуть себя за руку и понял, что это — не сон. Это — обыкновенный кошмар, которого он удостоился за все свои грехи. Но почему именно он?! Ведь Мери пропустила через свою постель несчетное множество мужиков и… Отчего вдруг Полина должна обязательно являться… его дочерью? Швандя, помнится, был тоже парень не промах, да и Фрэнк, и Жека резвились с очаровашкой Мери напропалую…

— Родом-то вы откуда? — переспросила мать.

— Давай поможем Диме? — предложила дочь. — Ему из-за ног трудно.

Женщины ловко обхватили больного и дружно повернули к себе лицом.

— Вот и ладненько! — воскликнула мать и… окаменела.

— Мама, с тобой все в порядке?

Бывшая «очаровашка Мери» не сводила глаз с Джона Филдса. А в том, что перед ней Филдс — у Мери не было никаких сомнений! В прошлом — любовник матери, нынче — любовник дочери. Бедняжка Мери, право, не заслужила подобной участи! До чего отвратна и безжалостна судьба! Да, по молодости каких только ошибок не наделаешь, но ведь живешь и продолжаешь жить во имя своих детей, и тянешь лямку безотцовщины, будто так предначертано свыше. Гнешь спину, но не сгибаешься, падаешь, но встаешь и продолжаешь идти. Материнская ноша ой как тяжела! Разве мужикам это понять? На черта им такая ноша сдалась?! Им дела нет до несчастных детей! Им наплевать на все и вся, кроме себя! Они — ненасытные, похотливые, лицемерные и подлые твари!

— Ах ты, сволочь такая!! — истошно закричала Мери, вцепившись Филдсу в шею. — Задушу гада ползучего! Не подходи, Полька, и тебя задушу!..

С ней случилась дикая истерика: она орала, пытаясь стащить Филдса на пол и, когда ей это удалось, стала в остервенении бить его ногами.

— Мама!! Что с тобой?!! Прекрати!!!

Полина металась по палате, пытаясь остановить мать, не своим голосом взывая о помощи. На Филдса сыпались удары острых каблуков, словно его приколачивали к позорному столбу. Он чувствовал солоноватый привкус крови на губах, будучи бессильным увернуться от разъяренной женщины. А Мери, распаляясь еще больше, кричала, что все они, мужчины, скоты, и что только такие дуры, как ее несчастная дочь, способны верить подобным негодяям…

— Да помогите хоть кто-нибудь! — стонал Дмитрий Филдин.

Тут в приоткрытую дверь просунулась седая длинноволосая голова известного писателя.

— Позвольте! — громко объявил он и, не обращая внимания на потасовку, ступил в палату. — Так обычно дерутся за мой автограф. Надо же, еще не успел войти, а уже дерутся…

— И ты такой же, как он! — вскрикнула Мери, пытаясь оцарапать писателя.

Однако тот не сдюжил: увернувшись, он размахнулся и залепил разъяренной Мери сильную звонкую пощечину.

— Вот вам, получайте!

Все как-то разом остановились. Наступила странная пустая тишина. Мери, совершенно забыв о Филдсе, жадно всматривалась в облик вошедшего. Швайковский застыл в немом изумлении.

— Я… я просто… уже ничего… я не понимаю… — вполголоса произнесла женщина. У нее дрожал подбородок, от беспорядочных рыданий задергались худенькие плечи. — За что?.. Чем я прогневала Всевышнего?!.. Поля… Он — твой отец…

О, величайшие живописцы современности! О, умудренные жизнью философы! О, маститые классики драматургии! Кто из вас способен передать хотя бы часть трагикомичной сцены, представшей сейчас нашему взору? Как и чем можно выразить тот невообразимый накал страстей, в одночасье захлестнувших небольшую больничную палату, где проказник-случай свел некогда любящих и любимых персонажей той божественной комедии, название которой — жизнь?..

* * *

Даже если б шефу контрразведки Шельмягину очень захотелось в чем-то переубедить полковника Сомова, он наверняка не стал бы этим заниматься. В самом деле, игра не стоит свеч: не тот человек Сомов, с которым можно углубляться в такие, к примеру, вопросы, как наркомафия или незаконный бизнес. Он, то бишь, Сомов, — старый служака, не желающий знать ничего, кроме приказа. Ему не дано даже пофантазировать, не говоря уж о том, чтобы гибко думать и рассуждать. Иначе Сомов, надо полагать, давно бы стал каким-нибудь фирмачом, разъезжающим в иномарке, обзавелся нужными друзьями и безбедно приблизился к здоровой, обеспеченной старости. Нет, конечно, он далеко не глуп, хорошо информирован, вполне профессионален. Однако сегодня не это главное. Главное сегодня — правильно понять суть происходящего и, сделав необходимые выводы, спокойно, без напрягов, работать…

— Разрешите войти, товарищ генерал-полковник? — громко произнес Сомов, появившись в кабинете Шельмягина точно в установленное время.

— Входи, Сомов, входи… — пригласил Шельмягин, показав жестом на стул. — Присаживайся и рассказывай, что там у тебя происходит.

Сомов ответил почти автоматически:

— Проводим оперативные мероприятия согласно утвержденного плана и…

— Это я знаю. Воробьев докладывал, — перебил Шельмягин. — Дело Филдса у меня на контроле. Скажи-ка мне вот что: удалось ли установить его прошлые связи с ЦРУ в конкретном формате?

— В конкретном — нет. Однако существует много косвенных подтверждений этих связей.

— В сновидениях, что ли?

— В общем, да. Мы продолжаем разрабатывать, к примеру, Савелия Новикова.

— И что?

Здесь Сомов немного подумал:

— Кажется, есть все основания полагать, что обширные связи Новикова с Америкой могут пролить свет на некоторые моменты, о которых будет умалчивать Филдс.

— Говори.

— Ну, скажем, проникновение Новикова в законодательные органы.

— То есть?

— Став, например, депутатом Госдумы, Новиков сможет лоббировать там интересы… ЦРУ. Пусть и не прямо, но… Кстати, коммунисты открыто предупреждают о подобной опасности, исходящей от криминальных структур, имеющих каналы выхода на зарубежные спецслужбы.

— Коммунисты, коммунисты… — генерал-полковник закурил. — Сдались тебе эти коммунисты.

— Я так, к слову. Разрешите закурить?

— Кури.

Шельмягин покачал головой:

— Время сейчас, Сомов, очень сложное… Кстати, Новиков помогает нам в отработке афганской и таджикской наркомафии, так что не удивляйся — будем его поддерживать.

— Понял, товарищ генерал-полковник. Только…

— Что «только»?

— Странно как-то получается: раньше в Союзе с подобной напастью не было никаких проблем, вернее, не было самой проблемы повальной наркомании. Теперь же — и в МВД, и у нас солидные подразделения только и делают, что борются с этим злом.

— Правильно! Иначе и быть не должно.

Сомов неожиданно замолчал.

— Нет, уж ты договаривай, — приказал Шельмягин.

— Раньше было проще и понятней. Возникшее зло в момент искоренялось. А сейчас…

— Ты, сдается мне, ставишь под сомнение работу всего аппарата? — вкрадчиво осведомился Шельмягин.

Сомов понял — брякнул лишка. Кой черт сдались ему эти наркотики?!

Полковник чувствовал, как багровеет его лицо, что случалось крайне редко.

Зная, что прав по существу, Сомов тем не менее ответил:

— Никак нет, товарищ генерал-полковник!

Шельмягин улыбнулся:

— Сколько тебе положил Новиков?

— Да ведь это я, товарищ генерал-полковник, из оперативных соображений…

— Правильно говоришь. Вот и помогай ему, чтобы комар носа не подточил. Собирай потихоньку компромат, отрабатывай связи. В общем, не мне тебя учить. И… не бойся шальных денег: у тебя двое детей, жена педагог месяцами не получает зарплату, — пригодятся.

— Понял.

— Да, и вот еще что. С этим Филдсом особенно не спеши. Откроем ему валютный счет, отпустим, как говорится, на вольные хлеба — пускай занимается, чем хочет, пишет книгу: так легче будет определить его истинные намерения.

— Может, рублевый счет?

Шельмягин пропустил вопрос:

— Кое-кто из наших сотрудников в это смутное время… ведет двойную игру с западными спецслужбами.

— Есть факты?

— Есть интуиция… И некоторые косвенные признаки.

Сомов насторожился:

— Я знаю этих людей?

Шельмягин на листке бумаги написал фамилию и показал Сомову.

— Ваша интуиция поразительна, — признался Сомов. — Я того же мнения.

Шеф контрразведки задумчиво смотрел, как тлеет в пепельнице бумажка с именем. Наверное, размышлял он, такого, как Сомов надо пустить по следу человека, во взаимоотношениях с которым у него явный антагонизм. Это нормально. И даже полезно.

— Когда тебя представляли к «полковнику»? — спросил Шельмягин и, наблюдая за плохо скрытой радостью Сомова, добавил: — Пора бы и генеральский мундир примерить.

— Разрешите идти? — почти крикнул Сомов.

— Иди, но помни: о нашем разговоре — никому! Иди…

Когда за будущим генералом закрылась дверь, Шельмягин поймал себя на мысли, что Сомов уже никогда выше полковника не прыгнет. По крайней мере, пока он, Шельмягин, сидит в этом не слишком уютном кресле. Он недооценил Сомова, и здесь проявился скрытый негативизм начальника к своему умному и дальновидному подчиненному.

Подняв телефонную трубку, Шельмягин связался со строительным отделом:

— Что слышно о денежном переводе из «Коммерц-банка» на наш счет? Уже перевели? Сколько?.. Почему так мало?.. У меня вторую неделю простаивает стройка! Что?.. Значит, намекните, — будем принимать меры…

Речь шла о строительстве кирпичного дома Шельмягина в элитном поселке по Старочервонному шоссе. Банк входил в финансовую группу, негласно подконтрольную крупным воротилам российского наркобизнеса, в числе которых состоял и Савелий Новиков.

Однако этой детали не суждено было стать достоянием гласности. Не суждено никогда…

class="book">* * * Медсестра Катя бережно, чуть дыша, накладывала повязки на кровоточащие раны Дмитрия Филдина. Кто бы смог наложить такую повязку, думал пострадавший, чтобы перестала кровоточить душевная рана? Впрочем, как и любая другая, душевная рана постепенно затянется, останется рубец — не более того. Приход Марии Петровны, в прошлом Мери, словно внезапный ураган, оставил после себя разрушительные следы. Даже не столько в физическом, сколько в духовном отношении. У кого-то потери измеряются каплями пролитой крови, у кого-то — нескончаемым потоком слез. А тут еще и Полина… Дочь Швайковского — с ума можно сойти! Насколько в этом безумном мире все переплетено и взаимосвязано, хотим мы того или не хотим…

Обескураженный писатель молча наблюдал за другом, пребывая в полнейшем смятении. После шока, который сейчас пережил, Швайковский, кажется, утратил способность хоть что-то понимать, совершенно лишился самоконтроля и, накручивая на палец седую прядь, казался раздавленным и потерянным. Он не привык к подобным катаклизмам, вернее, уже отвык от бурных всплесков эмоций, — то были дела давно минувших дней, разудалые времена его писательской молодости. Теперь он маститый художник, известный диссидент, всеми уважаемый человек и гражданин с весомым, если не сказать, общенародным авторитетом. Как все это может повлиять на его карьеру? На его творчество? На взаимоотношения с друзьями, издателями, видными правительственными чиновниками и депутатами? Эта женщина, как ее… Мери, чего доброго потребует солидную компенсацию, затеет в прессе визгливую склоку с привлечением брошенной отцом дочери. Дочери? Боже, сколько их у него?! Они, будто семена экзотических цветков, разбросаны и благополучно произрастают по всему белу свету и… это обстоятельство опять-таки не в его пользу. Хотя, как посмотреть — плодовитость в творчестве не помешала ему стать плодовитым в жизни. Наоборот! Одно постоянно дополняло другое. И вот, очередное, которое уже по счету, обретение отцовства…

Вошел невозмутимый Вездесущинский:

— Те две базарные бабы, особенно мать Полины, после разговора с нашим начальством дали честное благородное слово больше сюда носа не казать и, вообще, уважаемый Генрих Иванович и вы, Дмитрий, можете быть совершенно спокойны — наглые хамки никогда не встанут на вашем пути. Занимайтесь своими делами, господа. Еще раз тысяча извинений!

Вездесущинский жеманно раскланялся и вышел.

— Все в порядке, — сказала Катя. — Через пару дней повязки снимем. Выздоравливайте!

— Спасибо вам, — поблагодарил больной. — Если встретите Полину… попросите ко мне зайти. Буду очень признателен.

— Постараюсь, — ответила медсестра.

Оставшись наедине со Швайковским, Филдс спросил:

— Ты как?

— Как видишь… Пока еще не тронулся умом от всей этой душераздирающей кутерьмы.

— Значит, Полина твоя дочь… — сам себе сказал Филдс. — Дашь им денег?

Швайковский, помолчав, встрепенулся:

— Психотерапевт просил меня ознакомиться с твоей рукописью. Черт знает что! И ты навострился в писатели?!

— Вроде бы…

— Станешь печататься как «Николадзе-Нидворадзе»?

— Еще не решил.

— Честно скажу, уже при первом нашем знакомстве я понял, что ты подсадной.

— Вот как?

— И подыгрывал тебе насколько возможно.

— А когда в Штатах встретился с президентом — тоже подыгрывал?

Швайковский, натужно захохотав, взял с тумбочки рукопись книги и быстро стал просматривать страницы:

— Очень… даже очень любопытно. Собственно, сейчас этим занимается каждый второй.

— Ты о чем?

— Вот об этом, — он ткнул пальцем в рукопись. — Люди, словно с цепи сорвавшись, бросились в большую литературу. Погляди, что происходит! Бывшие менты, киношники, политики, номенклатурщики, зеки, да все, кто не попадя, вдруг обнаружили в себе Божий дар писателя! Откуда-то взялась несметная куча талантов! Где ж они раньше пропадали? И вот, этакая лавина всяческой детективной и прочей пошлятины внезапно обрушилась на голову ошарашенному читателю…

— Постой, Швандя, — прервал его Филдс. — Вездесущинский говорил, что ты пишешь, в основном, детективы.

— А что прикажешь писать? Да, я выпекаю детективы и слезливые мелодрамы, словно блины, добросовестно смазывая их порнухой. По другому — никак! Заурядному читателю достаточно красивой лжи, а умному нужна умная ложь. Что нынче в моде? Все что угодно, только не правда! Когда она, правда, была в моде? Ни-ког-да! Она не нужна ни сытому бизнесмену, ни голодному врачу, никому. Человек боится правды как огня, он упрямо ищет добротную, занимательную, ладно скроенную ложь — лишь бы уйти, убежать от напрягов действительности, от истины, в конце концов, от самого себя. И находит эту ложь на книжном развале, по телевизору, да повсюду! Нищий умильно смакует, как плачут богатые, богач радуется, что пуля киллера летит не в него. Это наша теперешняя жизнь. Это — наш выбор. Мы сказали «да» перестройке и демократии, а взамен получили дремучий капитализм. Не все, конечно, но большинство. То большинство, которое сейчас молча жует жвачку под названием «Райское наслаждение» с привкусом обычного дерьма и принимает ее за продукт высшего качества. И не без моей помощи, заметь.

Швайковский, обнаружив, что рукав его пиджака повис, попытался хоть как-то приладить кусок оторванной материи:

— Вот… в попытках залатать собственную судьбу и проходит жизнь.

Сейчас всякий человек, достигший какого-то уровня в обществе думает о другом только в той мере, в какой тот, другой, может быть ему полезен. не больше!

Филдс медленно произнес:

— Ты очень изменился.

— А ты… размяк и подобрел, — заметил Швайковский. — С чем здесь лежишь, с инфарктом? Я уже два на ногах перенес. Что у тебя с ногами?

— Не воспринимай доброту как слабость.

— Да я в том смысле, что ты пополнел…

Друзья замолчали, оставаясь при своих мыслях.

— Кому сейчас нужны твои «Заметки диссидента»? — нарушил молчание Филдс. — А помнится, у всех на устах только и было: Швайковский, русский классик, советский диссидент! Сколько ты прожил в Штатах?

— Лет пятнадцать.

— Вот видишь… Ты кинул Россию, безбедно жил за границей и, возвратившись назад, разродился нашумевшей статьей «Как обустроить нашу лапотную?».

— Еще бы! Статья получила огромный резонанс: общество буквально всколыхнулось от совковой спячки, меня забросали письмами…

— А результат? Твои проекты давным-давно забыты, и «лапотная» обустраивается совсем по-другому, по-своему.

Швайковский приосанился, — в рваном пиджаке с гордо поднятой головой он выглядел жалким и смешным.

— Зато я сделал себе имя! — не без апломба произнес он. — Я у всех на слуху, со мной считаются. Когда захочу — поработаю, когда пожелаю — отдохну. За меня трудится мой личный авторитет! Кстати, на днях звонила наша эстрадная примадонна Анна Усачева и жаловалась, что устала от собственной популярности — это ох какая тяжелая ноша, не думай. Просила совета, как обустроить новую восьмикомнатную квартиру.

— Искренне сочувствую.

— Так-то, вот, — заключил Швайковский и, будто встрепенувшись, пробормотал: — Однако я засиделся. Ты, старина, давай, позванивай. Вижу, дела твои совсем плачевны, но ничего — прорвемся. Не впервой…

— Как твоя забубенная супруга? — спросил вдогонку Филдс.

— Давным-давно в Израиле, — уже в дверях отозвался писатель, — Нашла какого-то зубного техника, очень талантливого, раскручивает его в качестве драматурга.

Махнул на прощанье рукой и исчез…

На следующий день Дмитрий Филдин получил от полковника Сомова паспорт.

— Теперь вы гражданин великой России, — сказал Сомов и поинтересовался: — Вы католик?

— Наверное. А почему вы спрашиваете?

— Православным стать не желаете? Все-таки, россиянин…

Молчание Филдса он расценил как знак согласия:

— Ну, и отлично! Пригласим батюшку — он прямо в палате вас окрестит.

Больной как-то невзначай сам спустил ноги с кровати и… понял, что может… СТОЯТЬ!! Пусть еще неуверенно, слабо держа равновесие, но — может!!

* * *

В полузаброшенном пригородном местечке под названием Журавлиха жила-была древняя, совсем уже высохшая бабушка Лиза. Сколько ей было годков — одному Богу известно. Может, девяносто, а может, и все сто. Постоянно сгорбленная, она, словно болотная цапля, изредка выходя на крыльцо, безмолвно замирала и, скрючившись, долго так стояла, пребывая в думах о былом…

За старым сгнившим забором ее дома почти сразу начинался лес. Ранними летними утрами робкие лучи солнца просачивались сквозь сонную листву молчаливых деревьев, на длинных нитях паутины алмазными россыпями сверкали росинки и неугомонные лесные птахи затевали звонкий переполох. С мокрой ночной травы тяжело поднимался белый туман, загадочно клубясь при малейшем дуновении ветерка и медленно тая. В жаркий полдень лес замирал, птицы умолкали и только звонкое жужжание пчел на опушках да стрекот кузнечиков нарушали сонную идиллию. К сумеркам, на закате лес вновь оживал, становясь совершенно непохожим на полуденный; теплое воздушное марево постепенно уходило, уступая место вечерней прохладе. Веселая мошкара золотыми столбами вилась над лесным озерком, а уже ближе к темноте начинались лягушачьи концерты, и откуда-то издалека эхом доносился крик совы.

Бабушка Лиза прожила долгую трудную жизнь, похоронила двух мужей и одного сына, погибшего на войне. Осталась дочь Мария да внуки — Полюшка и Кирюша. Конечно, одной доживать нелегко, но что поделаешь — на все воля Божья.

Мария, непутевая голова, еще в девичьи годы бросила мать и уехала из деревни в город на поиск, как его, интеллигентного мужа. Уехала и… начались ее мытарства: то с одним каким-то лиходеем связалась — Кирюшу родила, потом с другим, писателем что ли, — Полину принесла. В общем, горюшко горькое… Как-то приехала к матери заплаканная, потасканная, дескать, у тебя жить буду. А внуки-то где? Оставила, говорит, в городе, в суточном детском саду. И тут Лиза не сдержалась, прогнала вон родную дочку… Кирилла, правда, забрала к себе в деревню и сама воспитывала до пятого класса. Потом, с этой перестройкой, когда совсем невмоготу стало, пришлось отдать обратно — силушек нет в ее-то годы. Так и живет одна-одинешенька, всеми брошенная, позабытая. Никому не нужная. Да… старость не в радость. Раньше хоть Кирюша нет-нет да приедет. До чего добрый был мальчик! Уж, такой баловник! Коль набедокурит, в избе все коромыслом идет. А злился-то, если что не по его! Бывало, посадишь рядом, ручонки его погладишь и начнешь присказки сочинять. Ты мне расскажи, просит, про Злых бабочек. Очень любил эту сказку…

Одинокую бабушку регулярно навещал отец Алексей, хотя путь проделывал от своей деревянной церквушки немалый. Придет, прочитает несколько молитв, почаевничает, о Боге поразмышляет. Умный человек, начитанный и добрый. Принесет воды из колодца, наколет дров, а там уже, глядишь, вечереет, — пора возвращаться. Только и живет старушка, что ожиданием следующего прихода отца Алексея. А чем же еще жить?..

Вот уж смеркается за окном… Выйдя на крыльцо, Лиза посмотрела на темнеющий лес, улыбнулась чему-то своему и, глубоко вздохнув, успокоилась.

Лес стоял загадочной темно-зеленой стеной, молчаливый и величественный… Вдруг Лизе послышался странный шум со стороны уже спящей деревеньки. Что бы это могло быть? Непонятный шум. Да в такое позднее время…

Ее тревога оказалась напрасной: с приближением шума старушка поняла, что это — автомобиль. На ночь-то глядя. К кому бы?

Огромный черный джип «Чероки», разрываясь от громкой ритмичной музыки, остановился прямо напротив ее калитки. Лиза перепугалась до смерти, но любопытство пересилило страх — таких машин она сроду не видела.

— Эй, хозяева! — заметив старушку, крикнули пассажиры, вылезая из джипа (их было трое: девушка и двое мужчин). — Встречайте гостей!

Даже не спросив разрешения, один из них толкнул калитку, и вся троица мигом очутилась на крыльце.

— Здравствуйте, бабушка! — сказал старший мужчина. — Извините за беспокойство. Понимаете, заблудились мы…

Мужчины были холеные, с короткими стрижками, а девушка — просто загляденье: длинноногая, настоящая красавица. От всех троих исходил сильный запах одеколона и духов, враз перебивший вечерние ароматы лесных многоцветий.

— Что ж это я… — засуетилась Лиза. — Пожалуйста, заходите в дом. Сейчас поставлю самовар…

— Не надо, ба, — успокоил второй. — Мы твои гости, нам тебя и угощать. А ну, Катюха, накрывай на стол…

Вот уж такого Лиза совсем не ждала! Она даже надела очки, чтобы разглядеть доселе невиданные яства, появившиеся на ее бедном пенсионерском столе. Чего тут только не было! Подрумяненные поросячьи ляжки, пухлые куриные окорочка, тушка осетра, всевозможные сыры и колбасы, от запаха которых слюнки текли, красная и черная икра, множество красивых баночек с яркими этикетками, ананасы, апельсины, арбуз, водка «Смирнофф» в огромной пузатой бутыли, шампанское, большущая корзина овощей, и поменьше — с клубникой… В общем, такого изобилия старушка за всю свою жизнь не встречала.

— Плоды перестройки и демократии, — пояснил старший, разливая водку. — Давайте выпьем за наше случайное знакомство, за нашу встречу!

Выпили, разговорились. Молодые мужчины — Савелий и Вовчик — городские коммерсанты, а Катя, их знакомая — медсестра. Вот, собрались, в кой-то веки, выехать за город — а то все работа да работа, продыха нету. Здесь, конечно, одна сплошная красота, первозданная, можно сказать, природа. Сначала они, как водится, оторвались, в смысле отдохнули, а потом, на обратном пути, стали плутать по долинам да по взгорьям. Короче, сбились с дороги, въехали в эту деревню и вот, познакомились с бабушкой Лизой. Просто замечательная встреча!

Старушка, разомлев от съеденного и выпитого, рассказала гостям о себе, о своем одиноком житье-бытье. Мужчины сначала слушали внимательно, потом, словно забыв о ней, стали громко спорить и доказывать друг другу что-то из области строительства, как поняла бабушка.

— Ты врубись, кореш, — горячился Савелий, — много сюда пойдет кирпича?!

— Смотря сколько уровней будешь строить: три или четыре.

— А гараж, сауна, бассейн? Да еще на полдеревни участок плюс кондовый такой спуск к реке, как у Витьки Драного. Бабуль, тут у вас река есть?

Лиза даже обрадовалась, что вспомнили о ней:

— Есть, милущий, есть! И широкая такая, Судьбинка называется.

— Ишь ты! — воскликнул Вовчик.

— Хочу купаться, — сказала Катя.

Старушка забеспокоилась:

— Кто ж на ночь глядя-то купается? Ты, деточка, окстись — не приведи Господь, утонешь, милущая.

— Правильно бабушка говорит, — заметил Савелий. — Спят усталые игрушки!

— Верно, братан, — поддержал Вовчик. — Пора на боковую. В машине и перекантуемся.

— Зачем в машине? — удивилась Лиза. — Давайте у меня, здесь. Или можно так: мы с Катюшей переночуем в избе, а вы — за домом, в теплом сарае.

На том и порешив, все разошлись по своим углам… Лиза спала чутко, переворачиваясь с боку на бок, противная подагра никак не отпускала суставы, а назойливые комары монотонно пищали в темноте. Наконец поняв, что нынче ей не заснуть, старушка захотела встать, как вдруг услыхала шепот: «Слышь, Катька, к нам иди…» «Я устала, — отвечала девушка, — спать хочу.» «Повторять не буду, кончай ломаться.» «Ладно», — тихо произнесла Катя, поднялась и вышла из избы. Вот она, нынешняя молодежь, думала старушка, ничего святого — одни пьянки да гулянки. И хоть бы капелюшечку стыда! Куда там. Ни девичьей гордости, ни девичьей чести. Что же это такое творится? Поскорее бы уйти к праотцам, царствие им небесное…

— Помогите!.. — донесся приглушенный крик девушки. — Пустите меня!!..

Старушка засеменила к сараю и то, что происходило там, в темноте, ужаснуло Лизу, повергло ее в смятение — двое мужчин насиловали Катю, жестоко, хладнокровно, выворачивая ей руки, били по лицу. Несчастная уже не в силах была сопротивляться, только надрывно стонала…

— Ироды окаянные! — не своим голосом заголосила Лиза. — Что ж вы делаете, нехристи?! За что над деточкой измываетесь?!!..

— Пошла отсюда, бабка! — крикнул Вовчик. — Не суйся в чужие дела!

Старушка пригрозила:

— Все расскажу отцу Алексею, он на вас отыщет управу!

Из темноты донесся пьяный смех Савелия:

— У попа была коза через жопу тормоза, он говно на ней возил — через жопу тормозил!

Лиза уже не помнила, как, войдя в сарай, кинулась, не видя на кого и, получив удар ногой в пах, потеряла сознание…

Очнулась она ранним утром, с первыми криками петухов, на своей кровати. Ныл живот, кружилась голова. Она увидела склонившуюся над ней Катю с сильно запудренными синяками на лице.

— Прощайте… — тихо произнесла девушка, — и… спасибо вам за все.

— А где эти… скоты? — спросила Лиза. — Турки немыслимые…

Но Катя, прихрамывая, уже вышла из избы, и тут послышалась громкая музыка, хлопок автомобильной двери, а вслед за ним — удаляющийся рев мотора…

Превозмогая боль в животе, старушка подошла к образкам и, с трудом встав на колени, принялась усердно молиться…

* * *

Отец Алексей являлся глубоко образованным, высококультурным, начитанным человеком. Он рос и воспитывался в семье провинциального священника, был точен и пунктуален во всем, что касалось служения Богу. Но не только, — люди стремились к нему, к его удивительной доброте и состраданию, к его стремлению вникать в саму суть их проблем и вовремя помочь, когда молитвой, когда добрым советом, а когда и материально. Однако многие себя вопрошали: почему столь незаурядный священник занимает более чем скромное место в церковной иерархии?

Ответ знал сам отец Алексей, знал, будучи проницательным человеком и хорошим психологом. Нигде не любят умных людей, и церковь в этом отношении исключением не является. Здесь, в общении со старшими по сану, на первом месте стояли, и стоять будут келейная лесть, медоточивость, двусмысленность, отрешенная витиеватость. Эта непременная атрибутика изначально была чужда отцу Алексею, хотя внешне он и стремился ее соблюсти. Что же касалось всяческих подковерных интриг, которыми церковь богата, быть может, больше, чем антикварной утварью, то именно тут отец Алексей был наиболее уязвимым. Его задевала завуалированная непорядочность таких же служителей, как он, их высокопарное лицемерие и ханжество. В общении с Богом священник стремился отрешиться от мирской суеты, но суть скрытых болезней церкви была для него очевидной. Впрочем, по большому счету, то — грехи застарелые. А вот новые реалии…

Он с радостью воспринимал восстановление храмов Божьих по всей Руси, однако блеск и великолепие церковных сановников, их приближенных на фоне глубокого кризиса и повальной нищеты, — коробили священника. Да, вера в Бога необратима, без веры нельзя, невозможно прожить. Но когда высшие иерархи, сытые и холеные, облаченные в золото и парчу, вещают об этом полуголодному народу с телеэкранов, благословляя продажных политиков, отцу Алексею, становилось больно и стыдно. За себя, за российское православие.

Еще в советские времена ему прямо предложили сотрудничать с КГБ. Он отказался, зная, что ничего хорошего такой отказ ему не сулит. И не ошибся. Оставаться самим собой в церкви — суть тяжкий промах. Он прекрасно видел, что большинство служителей так или иначе, работает на КГБ, однако своими убеждениями не поступился. За что и пострадал: карьера просвещенного и дальновидного церковного служителя застопорилась в деревенском приходе. Надежды на нечто большее, на лучшие времена почти растаяли. И вдруг — перестройка, гласность, плюрализм, демократия! Будучи наивным, как любой человек, верящий в справедливость, отец Алексей принял изменения в стране слишком близко к сердцу. В его проповедях и мыслях появилась сначала робкая уверенность, затем твердое убеждение в необратимости происходящего, в качественных переменах к лучшему не только, как полагал он, в государстве Российском, но и в православной церкви. Однако вскоре понял, что изменения эти нужны не столько народу, получившему доступную водку и свободу волеизъявления, сколько власть предержащим. А, собственно, разве всемирная история человечества не является более чем убедительным примером постоянного противоречия богатства и нищеты? Для того и пишутся умные книги. Но голодному — не до чтения. Нищета унизительна, раболепна, она способна сделать человека каким угодно, только не сильным и независимым. Здесь и необходим Господь Бог с его добротой, умиротворением и всепрощением. Пролить живительный бальзам на истерзанные души — это ли не главное предназначение всех религий? Бог — один — это ли не стимул единения всех верующих?

Значит, и служить Всевышнему следует достойно: не искать компромиссов между верой и собственной совестью, благословляя лживых правителей на открытое унижение народа…

Взгляды отца Алексея на совесть, религию и государство были хорошо известны церковным иерархам. Скорее всего, кто-то из них в душе сочувствовал этому человеку, но вокруг имени священнослужителя существовал негласный заговор молчания…

Когда встал вопрос об обращении одного католика в православную веру, у Патриархии поначалу были определенные сомнения, но только поначалу. Ведь просьба исходила от некогда всемогущей спецслужбы, с которой у русской церкви оставались крепкие давние связи. Деликатность вопроса заключалась еще и в том, кто из православных священников сподобится провести такой обряд. Однако, немного подумав, решили поручить это отцу Алексею, — пусть в случае непредвиденных последствий вся ответственность ляжет на него.

Между генерал-полковником Шельмягиным и владыкой Мефодием состоялся краткий телефонный разговор:

— Рад вас приветствовать, дорогой владыка!

— Доброго вам здравия, Василий Васильевич!

— Приятно, что не забываете нас.

— Как же… После стольких лет совместной работы…

— Продуктивной работы, владыка. Вы, полагаю, относительно нашей просьбы?

— Именно так. Кажется, подходящая кандидатура найдена.

— Кто это?

— Отец Алексей.

— А…ваш доморощенный демократ? Кстати, по некоторым данным он собирается баллотироваться в Госдуму.

— Сведения достоверные?

— Вполне. Выбор правильный, владыка.

— Спасибо за понимание, Василий Васильевич. Бог вам в помощь!

Повесив трубку, Шельмягин вспомнил некоего Петра Самсонова, бывшего парикмахера, затем санитара морга, потом ювелира, монаха, заштатного соглядатая КГБ, настоятеля монастыря, а ныне — влиятельного владыку Мефодия. Все происходит в развитии, улыбнулся про себя шеф контрразведки…

* * *

С Дмитрия Филдина медсестра Катя сняла, наконец, пластыри и повязки, явившиеся следствием не слишком дружелюбного посещения больного его старой знакомой. Впрочем, как заметил больной, у самой Кати лицо было в кровоподтеках и ссадинах, чего не мог скрыть даже приличный слой косметики.

— Простите, Катюша, кто вас так?

Она пропустила его вопрос:

— Лучше покажите, как вы теперь ходите.

Дмитрий встал с кровати и, сначала опираясь на Катину руку, затем совсем самостоятельно, несколько раз прошелся по палате.

— Я так за вас рада! — воскликнула девушка.

— А я вам очень многим обязан, — сказал Дмитрий. — Только не знаю, чем отблагодарить…

На глазах ее выступили слезы:

— Вчера Поля звонила, справлялась о вас…

— Правда? Спасибо. Мне так неловко… Она куда-нибудь устроилась?

— Пока что нет. Везде требуют рекомендацию с последнего места работы, а здесь… какая уж рекомендация.

— Катя… — спросил он, — почему не хотите мне ответить?

Она взяла себя в руки, став серьезной, неприступной и циничной:

— Что вам от моего ответа… А впрочем, если желаете, могу объяснить. Меня просто изнасиловали.

От изумления он раскрыл рот:

— И вы говорите об этом так спокойно?

— Знаете русскую пословицу: назвался груздем — полезай в кузов?

— Теперь буду знать. Что это означает?

— Что я сама и напросилась, вернее… знала, на что иду.

— Но почему?!

— Да потому, что все — из-за денег! Полина ищет себе богатого мужа и ждет, когда к ней подкатит «Мерседес» с влюбленным иностранцем. А я ничего не ищу. Уже нашла.

— Простите, не понимаю…

— Вы, сэр, слишком оторваны от жизни, лежа на кровати в думах о своем драгоценном здоровье, — в ее интонации слышались упрямство и злость.

— Но я еще и книгу пишу, — возразил Филдин.

— Не знаю, возможно, и книгу. Только кому нужна книга, написанная человеком, далеким от нашей действительности?

— Но почему вы так решили?! — возмутился он.

— Ладно, не обижайтесь, — извинилась девушка. — Не пойму, что на меня нашло…

Катя рассказала, что учится на третьем курсе юридического института, и до недавнего времени лишь диплом медсестры помогал ей сводить концы с концами. Когда она решилась переступить через себя — точно не помнит, прошлой весной, кажется. В общем, стала проституткой. Поначалу самой дешевой — вокзальной. Были моменты, хотела свести счеты с жизнью. Пила водку, употребляла наркотики. Но… ее природная красота и молодость, ее настойчивость в достижении конечной цели позволили Кате приблизиться к разряду интердевочек — высокооплачиваемых валютных путан, обслуживающих в основном иностранцев. Эту битву с собой, с водкой и наркотиками она, похоже, выиграла. Купила отдельную квартиру, недорогой «Фольцваген», всякое барахло, электронику. Что дальше? Дальше надо бы завязать с древнейшей профессией, продолжать учебу, но… Денежный запас рано или поздно иссякнет, она состарится, и — что ждет дипломированного юриста? Детская комната милиции в каком-нибудь зачуханном околотке, а еще заигрывания здоровенных, наевшихся лука и напившихся пива, ментов? Нет уж, увольте! Она достаточно их нанюхалась в привокзальных милицейских клетках после облав и бесчисленных задержаний. Спасибо, выручала собственная сноровка да «скорая помощь»: прикинешься больной животом, на пути в стационар дашь врачам полтинник «зеленых» — и снова свободна… А тут еще и влюбилась! Бог ты мой — влюбленная проститутка, где же такое видано!? В нового русского, черт подери, развратного, безразборного бабника, гнилого мужика. Никаких презервативов не признавал, ощущения ему подавай. Дважды «наградил» гонореей, думала СПИД, но, слава Богу, — уберег. Правда, денег не жалеет, однако… издевается, унижает, часто бьет. Умом она понимает, что это — мразь. Но сердцу не прикажешь! Такая, значит, дура…

— Зачем вам работать медсестрой? — спросил Дмитрий.

— Ну, как же… Знать, что ты нужна людям не в качестве потаскухи…

Помолчали. Вынув зеркальце, Катя припудрила синяк на виске:

— Полина знала обо мне, о моей второй жизни. Не осуждала, но и не завидовала. У нее свои надежды, свои девичьи грезы. Говорит, ее мать в молодые годы такой же была, подстилкой, в общем. Она ее и презирает, и жалеет. А Кирилла любит, хоть и наркотой стал баловаться.

— Какого Кирилла?

— Разве Поля вам не рассказывала про старшего брата?

— Нет. По правде сказать, она довольно скрытная…

Дмитрий предположил, что Катя знала об их отношениях. Наверняка знала.

В палату вошел Сомов:

— Ого! Да вы просто молодцом! Собирайтесь и поедем. Машина ждет у главного входа.

— Куда поедем?

— За город. К отцу Алексею — он готов обратить вас в православного. Поторопитесь!

Когда Сомов вышел, Дмитрий вопросительно посмотрел на Катю, будто в ожидании ответа.

— Это же очень хорошо! — воскликнула девушка. — Обязательно поезжайте. Знаете, после общения с Богом душа очищается, вселяется уверенность, я, например, чувствую себя совсем счастливой, как в детстве. Это так нужно простому смертному! Только вера в Бога и придает мне силы, освобождает от мрачных мыслей, прививает любовь к ближнему, ко всем людям. Поезжайте обязательно!

— Сейчас и поеду, — ответил он. — Только, скажите, Катя… имя вашего нового русского.

— Зачем оно вам? — удивилась девушка и, пожав плечами, произнесла: — Имя его Савелий, а фамилия Новиков. Мой пожизненный крест…

* * *

У же не новый фээсковский «Москвич», в котором ехали Сомов и Филдин, на повороте обошел джип «Черокки» черного цвета с тонированным стеклом. И, когда, наконец, они подъехали к деревенской церквушке, взору предстала более чем странная картина: плечистый детина (это был Вовчик) буквально тянет к джипу священника (то был отец Алексей) и что-то настойчиво требует. Священник, видно, наотрез отказывается, и тогда мужчина вынимает пачку долларов, отсчитывает сотен пять или больше, настойчиво продолжая уговаривать святого отца. Зрелище, в общем-то, смешное, но… не совсем понятное. Что хочет водитель джипа?

— Здравствуйте, отец Алексей! — приветствовал Сомов, выходя из машины. — Вот, мы и приехали, как договаривались…

— Слышь, отец, — наседал Вовчик, — чего ты, в натуре, выкобениваешься? Тебе что — мало «зелени»?

— Здравствуйте, — отвечал священник, не слушая Вовчика, — проходите, я вас жду.

— Так ты освятишь или нет?! — в голосе Вовчика послышалась неприкрытая угроза. — Ты что — лучше других?

— В чем дело, молодой человек? — спросил Сомов, встав между ними. Он ловко вынул свое удостоверение, повертев им перед глазами Вовчика, затем положил в карман и осведомился: — Этого достаточно?

— Да пошел ты…

Не знал уверенный в себе Вовчик, что люди из ФСК в подобных случаях не церемонятся: бандит то неожиданного удара в челюсть почувствовал, как поплыли его мозги, следующий удар пришелся аж в самый лоб — посыпались яркие искры; затем под дых — тут Вовчик просто сломался и, громко выдохнув, мешком плюхнулся на землю, растянувшись у ног Сомова.

— Извините, батюшка, — сказал полковник. — Приходится, знаете ли…

Похоже, священник не ожидал подобного:

— Что с ним будет, с этим человеком?

— Оклемается, — успокоил Сомов. — Давайте перейдем к делу…

Филдин, молча наблюдая за происходящим, в сущности, ничего не понял.

Отец Алексей пояснил, указав на Вовчика:

— Третий раз прикатывает ко мне, просит освятить машину.

— Что же в этом особенного? — удивился Дмитрий.

— Да особенного ничего, — ответил священник. — Только зачем Бога гневить? — и пояснил, указав на лежащего: — Подрядился в соседней деревне усадьбу построить для своего хозяина. Там бульдозеры уже работают, сносят почти все избы, особенно те, что ближе к лесу. Вчера бабушка Лиза из Журавлихи приходила, жаловалась.

— И что?

— Да разве можно благословлять таких людей?! — возмутился отец Алексей. — Ведь у них ничего святого за душой не осталось кроме долларов!

Дмитрий Филдин, он же бывший Джон Филдс, он же бывший агент 6407… принял обряд святого православного крещения, откровенно признавшись себе в том, что не совсем воспринимает и представляет суть происходящего, хотя, быть может, в его положении вхождение в православие — есть знамение Божье.

Довольный отец Алексей пригласил в гости почаевничать, однако, сославшись на неотложные дела, крестники Дмитрия — Сомов с водителем — уехали, предоставив священнику и представителю его паствы вволю пообщаться, с тем, чтобы к вечеру больной возвратился в госпиталь.

Только в неторопливой беседе за чаем Дмитрий Филдин убедился, сколь необычным, простым и вместе с тем удивительно интересным человеком является отец Алексей. Говорили о многом: о Боге, вере, сегодняшнем дне, о России и Америке, их внутренней и мировой политике, о роли православной церкви в теперешнем государстве и обществе. Столь просвещенного, умного собеседника Дмитрию вообще не приходилось встречать.

— Каждый человек должен понимать, зачем он появился на свет Божий, в чем его наивысшее предназначение, — говорил отец Алексей, разливая душистый чай. — А вы, Дмитрий, как полагаете?

— Я часто над этим задумывался, — отвечал тот. — Наверно, предназначение человека именно в служении Богу. Да и людям тоже.

— Служение Всевышнему — это, прежде всего наши дела, наши помыслы. Не надо идти в храм Божий с чистыми мыслями, а выйдя из него заниматься дурными делами. Ведь многие сейчас так и поступают. Считаю сие укоренившимся злом, самообманом. Религия становится удобным инструментом для самоочищения людей без морали и совести, этаким общедоступным институтом всепрощения. Бог милостив и к падшим, и к заблудшим, и ко всем остальным. Все мы для него — едины. Даже самый сильный человек уязвим в своей слабости, одержимости, порочности и тщедушии. Жизнь мимолетна. Бог — вечен. Здесь, на Земле, мы постоянно к чему-то стремимся, чего-то алчем и жаждем, на что-то надеемся. А приходим в конце концов к Богу!..

Дмитрий обратил внимание, насколько скромно, по принципу разумной достаточности живет отец Алексей. Любопытно, каким он был в молодости, как относился к женщинам, вообще, каков он в миру? Филдин знал — безгрешных людей нет, такова наша сущность.

Словно прочитав его мысли, отец Алексей сказал:

— Человек грешен не помыслами, но делами. Слишком много словоблудия в государстве российском, а дела — печальные…

Расстались они добрыми друзьями, будто знали друг друга давным-давно. Священник торопился к какой-то старушке в соседнюю деревню. Выйдя из дома, Дмитрий обратил внимание на черный джип, одиноко стоящий у деревянной церкви.

— До свидания, — простился отец Алексей и, осенив его крестом, добавил: — Храни вас Господь Бог…

Он повернулся и пошел по направлению к лесу твердым размеренным шагом. Филдин еще долго смотрел ему вслед, пока высокую фигуру отца Алексея не поглотила густая зеленая листва.

* * *

Линде Грейвс начало казаться, что после подписания документа о работе на ФБР о ней просто забыли. В самом деле, стоило ли Робертсу городить весь этот огород с телефонными звонками, трупом Джеймса и так далее лишь ради ее закорючки на листе бумаги? Хотя, вполне вероятно, столь долгую паузу можно объяснить желанием новых хозяев дать ей успокоиться, прийти в себя после сильного стресса. В общем, она спокойна. И причиной тому — неукротимое стремление действовать, двигаться вперед.

Чтобы хоть как-то разнообразить жизнь, Линда познакомилась на вечеринке у старых друзей с интересным мужчиной. Этим человеком был молодой шоу-бизнесмен, причем, русский, достаточно успешно расширяющий свое дело в Штатах. Звали его Питер. Возрастные рамки не помешали им сблизиться и увлечься друг другом, да настолько сильно, что Линда поначалу даже испугалась. Однако Питера такой оборот дела нисколько не смутил. Он был нежен, настойчив, нетерпелив и до умопомрачения страстен, что сводило Линду с ума. С ним она чувствовала себя молодой, а радости секса пробуждали в ней еще большее желание. Вряд ли с ее стороны это можно было назвать любовью или каким-то другим сильным чувством, — в ее отношении к Питеру, скорее, проглядывало нечто материнское, что остро недоставало Линде на протяжении всей жизни. А вот отношение к ней Питера перерастало в более чем серьезные намерения. Незаурядность, острый ум Линды, ее колдовские женские чары и неувядаемая красота, кажется, полностью стерли возрастную грань между ними.

Поверхностный флирт постепенно приобрел форму прочной связи, — это и волновало, и тревожило Линду. Теперь она намного реже вспоминала Филдса, а воспоминания носили хаотичный или отвлеченный характер. Она не хотела, да и не стремилась задавать себе вопрос: что дальше? Им так хорошо вместе, нет смыла опережать события. Надо жить сегодняшним днем и брать от жизни по максимуму.

Однажды под утро, когда Линда сладко спала в объятиях молодого любовника, ее разбудила внезапная телефонная трель:

— Миссис Грейвс? — спросил мужской голос, затем назвал известный ей пароль.

— Что вам нужно? — раздраженно ответила Линда.

— Простите за столь ранний звонок. Вам необходимо срочно покинуть страну. Вы полетите частным рейсом. Вылет через сорок восемь минут. О работе не беспокойтесь, искать вас не будут. Напротив дома стоит серый «Форд» — не задерживайтесь. Удачи вам!

— Кто тут трезвонит по ночам?.. — в полусне пробубнил Питер.

Вот оно! Дождалась… Люди из ФБР категоричны и бесцеремонны. К чему такая спешка, ореол таинственности? Этой ночью ей требуется самая малость — послать к черту Питера и улететь в неизвестном направлении…

— С кем ты сейчас разговаривала?

Ей надо что-то ответить:

— Звонила подруга. У нее начались схватки, видимо, преждевременные роды. Необходима моя помощь. Я срочно еду.

— Кажется, ты называла ее на «вы»? — Питер совсем проснулся.

— Да какая разница, как я ее называла?! Она была с мужем, я сказала в смысле «они», ну, во множественном числе…

— Ты что, акушерка?

— Господи, Питер! Причем здесь это? Да, у меня есть определенный опыт…

— В таком случае, — заявил Питер, — я поеду вместе с тобой.

На какое-то мгновенье она потеряла самообладание:

— Какого черта!?

Питер изумленно раскрыл рот:

— Впервые вижу тебя столь чужой… Сделай одолжение, скажи мне правду.

— Почему ты решил, что тебя обманывают? Милый… — Линда обвила руками его шею и заглянула в глаза. — Успокойся, прошу тебя. Я скоро вернусь, вот увидишь…

Фраза о возвращении далась ей с большим трудом. Она вдруг вспомнила, как по- разному бросала предыдущих любовников, однако сегодняшний финал романа станет самым простым: закрыв за собою дверь, Линда перевернет еще одну, быть может, последнюю страницу из череды своих увлечений. Значит, так тому и быть.

Питер поворошил копну ее душистых волос и твердо произнес:

— Ты никуда не поедешь.

— Дорогой, уж не ревнуешь ли ты?

— Возможно. Только на этот раз я говорю совершенно серьезно. И еще. Линда… — его голос чуть дрогнул, — я… намерен стать твоим мужем.

— Прости, Пит, — она пришла в замешательство. — Давай обсудим это потом?

— «Потом» мы вряд ли сумеем это обсудить.

Линда растерялась:

— Стать моим мужем? Но почему ты решаешь все один? Мое мнение тебе безразлично?

— Напротив, дорогая! Единственно, что я сейчас хочу — это услышать твой ответ. Подруга справится и без тебя, слава Богу, живут не в каменном веке. А мне необходим твой ответ, разве непонятно.

— Хорошо… — Линда уже стояла у двери, — я дам тебе ответ… немного погодя.

Выходя из дома, она внезапно словно очнулась ото сна: Питер ее по-настоящему любит! Так, как не любил никто. Какая же идиотка! Она должна ответить «да»! Зачем откладывать?

Быстро поднявшись назад, Линда, обуреваемая радостным чувством, на крыльях любви почти влетела в квартиру и… остановилась: Питер с кем-то вполголоса говорил по телефону в спальне. Она услышала обрывки речи:

— Да… думаю, нормально… работа и приказ для нее важнее чувств… Как, разве она еще не вышла? Сейчас посмотрю…

— Не надо смотреть, Пит, — громко произнесла она. — Скажи им, что я сажусь в машину.

От неожиданности Питер остолбенел.

— Скажи, скажи, — повторила Линда.

— Она… садится в машину, — проговорил Питер, вешая трубку.

— Вот и отлично, дружок, — овладев собой, усмехнулась Линда. — Твое служебное рвение получит достойную оценку.

— Линда, послушай…

— Ты уже все сказал, Пит. В трубку.

— Но я действительно тебя люблю, черт побери!

— Мне следует разрыдаться от счастья?

— Да слушай же ты, Линда Грейвс! — Пит, кажется, настроен был весьма решительно. — Можешь мне не верить, но все, что я говорю о своей любви — правда.

— Это очень трогательно, — Линда нервно закурила. — И как теперь прикажешь отличить правду от лжи? Кстати, ведь мне пора спускаться…

— Спешить не надо: никаких самолетов нет. Но ведь и ты… меня обманула.

— Мистер, похоже, не рад?

— Чему я должен радоваться? Да, я на службе. Да, я сделал все по инструкции. Да, ты продемонстрировала стопроцентную лояльность… Разве ты не понимаешь, что помимо этого существуем мы с тобой, не бездушные супермен и супервумен, а просто люди с обычными человеческими чувствами?

— Вот незадача, — ответила Линда. — Откуда мне знать, что сейчас ты не продолжаешь свою игру?

— Наверно, ты права…

Линда собрала в охапку верхнюю одежду Пита, бросив ее к ногам любовника:

— Одевайся и уходи.

Она подошла к окну и посмотрела вниз: серый «Форд» исчез. Значит, подумала Линда, ей пожизненно суждено быть ведомой чьими-то невидимыми «глазами» и «ушами». От судьбы не убежишь…

Питер ушел бесшумно, она даже не слышала. Вот и закончился очередной акт опостылевшей пьесы, которую так любят играть умные люди. Они, эти люди, до тонкости, как им кажется, знают женскую натуру — поэтому столь открыто и грязно манипулируют самыми сокровенными чувствами. Конечно, им не всегда такое удается, по крайней мере, когда дело касается лично ее. Она ведь никого по-настоящему и не любила, следовательно, способна сохранять душевный иммунитет в подобных ситуациях. Только зачем? И ради чего? Если признаться честно самой себе, то, скорее всего, ради собственного же самоутверждения. Любопытно однако, до каких пределов самообмана можно дойти? Она продолжает искать смысл жизни тогда, когда другие этот смысл давно нашли. По-разному, по-своему, но… нашли. И спокойно живут или доживают, что, возможно, одно и тоже… Очередной мужчина ушел из ее жизни. Тихо, быстро, словно его и не существовало вообще. Будет ли продолжение с другими? С Филдсом, например? Знать бы…

Она прилегла на кровать, закрыла глаза и попыталась уснуть. Тщетно! Разные нелепые мысли шли назойливой бесконечной чередой, обгоняя друг друга, затем уходя и снова возвращаясь, монотонно, однообразно, беспросветно. Линде казалось, что именно так и пролетает всякая жизнь — в нескончаемых бесполезных раздумьях о прожитом и настоящем. Для будущего времени остается все меньше и меньше…

* * *

Выписка из госпиталя была вопросом нескольких дней. Сомов вручил Филдину ключи от его однокомнатной квартиры в одном изспальных районов и сберегательную книжку, откуда новый гражданин России может снимать некоторые суммы на текущие расходы.

— Теперь, думаю, вы будете поглощены творчеством, — улыбнулся он. — Писатель Пелингас лестно отозвался о вашем труде, а его мнение исключительно важно. Осваивайтесь на новом месте, обзаводитесь знакомствами, восстанавливайте старые связи, в общем, включайтесь в активную работу. И не забывайте о своих обязательствах перед нами, — как говорится, рука руку моет, дорогой коллега.

— Можете не сомневаться, — заверил Филдин. — Сделаю все, что в моих силах.

Кажется, они остались друг другом довольны, — ведь оба расчетливо соблюдали собственный интерес в данной конкретной ситуации.

Сомов пошутил:

— С женщинами будьте поосторожней, впрочем, не мне вас учить.

Всю историю с Полиной, с ее матерью, да и всю предысторию отношений Филдса с очаровашкой Мери Сомов отлично знал. Ему было известно, что Кирилл приходится сыном Дмитрию Филдину, но эта информация до поры до времени должна оставаться закрытой. Всему свой срок, рассуждал Сомов, лишние эмоции могут привести к ненужным эксцессам, а в столь деликатном деле подобные моменты ни к чему. Да и навряд ли Филдин станет искать встречи с бывшей любовницей — сейчас у него и без того непростое положение.

Вездесущинский являлся для Сомова проблемой номер два: полковник вдоль и поперек изучил его личное досье и отыскал- таки кое- что интересное — доцент несколько раз ездил на стажировку в Штаты. В общем-то, здесь ничего особенного не было, если не считать любопытную деталь: в Штатах психотерапевт консультировал группу пациентов, один из которых (это было многократно проверено) являлся сотрудником ЦРУ. Не больше, чем косвенная улика. Но улика! К сожалению, помимо установленной принадлежности этого господина к ЦРУ, сведения о нем в архиве ФСК были на удивление скупыми: год рождения, образование (факультет биологии хьюстонского университета), затем авиационная корпорация, в войну с Германией служба в морской разведке, потом работа в аппарате Даллеса (опять таки информативные сведения!) и… недавняя смерть от сердечного приступа. Не густо, надо прямо сказать. Итак, что все это дает? Пока слишком мало, почти ничего. Сомов доложил Шельмягину, тот лишь пожал плечами, дескать, сырой материал, нужны факты, и осторожно поинтересовался, знает ли об этом кто нибудь помимо Сомова, к примеру, генерал Воробьев. Услышав отрицательный ответ, шеф контрразведки, похоже, успокоился, дав полковнику добро на строго самостоятельное конфиденциальное расследование…

…Дмитрий часто вспоминал разговор с отцом Алексеем, его скорее риторический, чем конкретный вопрос: «Кто вы, Дмитрий Филдин?». На этот вопрос бывший Джон Филдс, кажется, искал и не мог найти ответа в течение всей своей сознательной жизни. И только русский священник заставил его другими глазами взглянуть на окружающий мир, по-иному воспринять свою роль в собственной судьбе, понять и увидеть истинное предназначение человека. А различие между злом и добродетелью было для отца Алексея вполне определенным и конкретным.

Раньше, в молодые годы, Джон Филдс потратил слишком много энергии для достижения весьма сомнительных целей. Ну, разве можно заставить несколько поколений людей думать и делать иначе, чем они делают и думают? Во все века люди видели окружающий мир таким, каким позволял видеть их собственный разум. Они ломали, изменяли этот мир, делая его, как им казалось, более совершенным. А ведь все — впустую! История человечества — это история постепенного отмирания старых добрых истин, традиций, история забвения великих целей, история морального прозябания и деградации. Постоянно рушатся иллюзии, тают надежды, приходят разочарование и скорбь. В погоне за мнимым счастьем человек или теряет рассудок, или превращается в блеклое ненасытное существо с набором стандартных инстинктов. Но главное состоит в другом: мы слишком инертны, чтобы вершить свою судьбу, и слишком самоуверенны, чтобы это понять…

В палату вошла Катя, красивая, стройная и веселая:

— По-моему, вы сегодня не в духе?

— Да как вам сказать…

— Я же вижу. Привет от Полины. Устроила ее в нормальную инофирму на хорошие деньги — теперь сама удивляется: что она потеряла в этом госпитале?

— А что в этом госпитале потеряли… мы?

Катя рассмеялась:

— Глубокий философский подход! Потеряв, мы обязательно что-то находим. Такова жизнь.

— Мне будет вас не хватать…

Дмитрий сам от себя такого не ждал.

— И мне вас тоже, — просто ответила Катя. — С Савелием я в очередной раз поругалась, хотелось бы думать, что в последний. Но… иногда он бывает таким чутким и понятливым — оторопь берет. Мне, в общем-то, большего и не нужно…

Эта девочка, думал Филдин, отдала самое святое чувство грязному вертепному борову. Удивительные создания женщины! Их сердце неподвластно ни уму, ни логике, ни воле.

— Вас окрестили? — спросила Катя.

— Да.

— Хотите, сходим в церковь?

— Пожалуй. Предложение принято. Как только выпишусь — созвонимся и сходим. К отцу Алексею.

Она вдруг стала серьезной:

— Я очень вам благодарна.

— Мне? За что?

— За то, что выслушали тогда исповедь и послушались моего совета.

— Это я вас должен благодарить, Катюша. Мне ведь так недостает простого человеческого общения.

Она удивленно подняла брови:

— Даже с такой, как… я?

— Именно с такой, как вы.

И вдруг в каком-то непроизвольном порыве Дмитрий принялся сбивчиво рассказывать о себе, о своих невеселых мыслях, о старой дурацкой привычке до всего докапываться самостоятельно. Даже после общения с отцом Алексеем, говорил Дмитрий, он не может полностью отрешиться от собственных устоявшихся взглядов, от гнетущего чувства одиночества и душевной беспомощности. Такого раньше никогда с ним не было и, если бы в ту пору, в пору его расцвета, кто-нибудь сказал ему, что так и оно и случится — он счел бы это за глупую шутку. Жизнь непредсказуема и жестока, обманчива и безжалостна, на склоне лет приходится расплачиваться по всем счетам, которые она тебе предъявляет. Но даже не в этом главное! Когда человек приходит к определенному знаменателю, он уже не в состоянии лгать самому себе…

Катя долго молчала. Похоже, слова Дмитрия были созвучны ее душе. Но сколь велика разница между ними! Дело даже не в возрасте. Однако… так или иначе, — все мы люди. С нелегкими, зачастую противоположными судьбами. А переживаем и страдаем, в сущности, одинаково. Правда, не всегда замечаем у других то, что сполна находим в себе.

— Извините, — сказала Катя, — мне нужно раздавать лекарства. Знаете, хорошо, что мы так откровенны. И вам, и мне легче.

Оставшись один, Филдин сначала принялся перечитывать рукопись, затем стал быстро что-то писать, видимо, пребывая в творческом подъеме. Ему казалось, что только сейчас он подходит к чему-то очень важному, и это важное было скрыто от него все долгие годы неудавшейся жизни.

Но разве не парадоксально, а скорее, и странно, что первыми людьми, перед которыми он по-настоящему открылся, были деревенский священник и городская проститутка?

Катин подержаный «Фольцваген», переваливаясь по сельским ухабам, медленно подъезжал к заброшенной Журавлихе. На удивление отцу Алексею, Катя отлично ориентировалась в незнакомой местности, уверенно ведя машину вдоль старого леса. А Филдин, наблюдая за девушкой, испытывал смешанное чувство горечи и радостного успокоения.

Вот показалась изба старой бабушки Лизы, а рядом с ней — холмы перекопанной глины с притихшим бульдозером.

— Видите! — воскликнул отец Алексей. — Что же здесь творится, Боже праведный?!

Журавлиха являла собою жалкое зрелище: избы чуть не завалены свежей землей, повсюду громоздятся горы красного отборного кирпича, вдоль и поперек прорыты глубокие рвы, по которым проложены огромные трубы коммуникаций, тут же стоят фирменные бытовки строителей. Грязь и разруха — становление новой жизни, утверждение нового порядка для новых людей! Куда ни кинешь взор — толстопузые охранники с резиновыми дубинками, жадно высматривающие, на чью бы голову эту дубинку опустить. Картина впечатляющая.

Очутившись в избе, они увидели старушку, беспомощно шевелящую губами в надежде, что вошедшие ее поймут. Всем стало ясно — женщина потеряла рассудок. Катя приблизилась к бабушке Лизе и взяла ее за руку:

— Как ваше здоровье, Елизавета Федоровна?

— А вы… знакомы? — удивился священник.

— Ой, милущая! — заголосила старушка. — Где там наш Кириллушка живет? Что Поленька, внученька моя славненькая?

Здесь настал черед призадуматься Кате: Кирилл и Полина были хорошо ей знакомы…

Отец Алексей не выдержал:

— Вы меня узнаёте? — спросил он Лизу.

— Да как же тебя не узнать?! — воскликнула она. — Свекор мой, милущий! Вовчик родненький!

Видя такое, Филдин произнес:

— Необходима срочная помощь, ей надо вызвать врача.

— Кто сюда покажется, — вздохнул отец Алексей. — Везде канавы да охрана. Кому старый человек нужен, кроме Бога?

— Я найду хорошего врача, — сказала Катя, — только не раньше, чем завтра: пока до города доеду, пока отыщу, уговорю за приличные деньги, пока привезу сюда.

— Знаете… — отец Алексей призадумался. — Вы двое поезжайте, не ночевать же тут, я прочту ей молитву «Спаси и сохрани», уложу спать и сам отправлюсь домой. А завтра к полудню обязательно буду здесь, глядишь, вы доктора привезете.

— Какой дорогой пойдете? — спросила Катя. — Могу подвезти.

— Лесом, какой же, — ответил он. — Тут одна тропинка есть — прямо к церкви выводит. Спасибо, Катя.

Старушка закивала головой:

— Истину глаголешь, истину! Гляди сколько их у меня…

Она достала из комода какой-то сверток и положила на стол:

— Вот они, мои кровные…

Это были деньги: ровно шестьсот долларов.

— Теперича и я богатая. Только Маруся с Поленькой да с Кирюшенькой не знают.

— Откуда у вас эти деньги? — спросил священник.

— Люди добрые купили избушку, лес, реку… Им же надобно порадоваться, мы-то свое отжили, милущие.

— Какие люди, бабушка Лиза?

— Хорошие, работящие. Будут здесь жить-поживать, а мне вот… денежку дали. Отцу Алексею отнесу, пусть за мою душу неприкаянную молится. Ой, деточки, ой, славненькие убиенные мои! Чую, беда придет за все наши прегрешения. Кровушка невинная прольется…

Странно было слушать несчастную женщину — что-то тяжелое и неотвратимое слышалось в ее словах, что-то неизбежно грядущее витало в полутемной избе…

Филдин и Катя всю обратную дорогу молчали. Их «Фольцваген» с шумом обгоняли новые иномарки, и даже приевшаяся мелодия песни Анны Усачевой «Миллион ранних грез» лишь усугубляла мрачное настроение.

Простившись с девушкой, Дмитрий поднялся в свою квартиру. Ощущение нереальности происходящего не покидало его, будто в одночасье он принял на себя непосильный груз чужих проблем и не знает, что с ним делать. Да и нужно ли такой груз тащить? Его следовало бы просто скинуть, но… по непонятной причине этого не получается. А что, собственно, происходит? Старую бабушку выгоняют с насиженного места русские нувориши, — такова сегодняшняя российская жизнь. Отец Алексей, ортодоксальный священник, православный консерватор, не может мириться с подобной участью своих прихожан. А ведь его коллеги не только с этим мирятся, но и выгоду извлекают, приспосабливаясь к сегодняшним реалиям. Борьба нового со старым не обходится без жертв. Лишь бы это новое было действительно прогрессивным и необходимым обществу.

Дмитрий включил телевизор: новый триллер, затем давний совковый фильм, программа «Человек в маске»… Для чего нужна маска? Почему в маске человек чувствует себя уверенно, а без нее — нет? Ведущий ловко вытягивает сокровенные признания, человек в маске безбоязненно делится крамольными мыслями с многомиллионной аудиторией. Зачем это? Или все мы сидим под одной огромной маской, наглухо укрыв собственные чувства и мысли, не желая быть свободными, стесняясь самих себя?

Похоже, с возрастом желание резонерствовать становится ежедневной потребностью, решил Дмитрий. Ему теперь следует подумать, как отрабатывать свой хлеб насущный, какие прошлые связи возобновить, какие новые знакомства завести.

Пройдя на кухню, он налил себе стакан дорогого коньяка, что можно было отнести к чисто русской манере и, собравшись духом, одним залпом выпил. Кажется, после первой в России не закусывают. Значит, после второй. Он ощутил, как тепло медленно разливается по всему телу, бежит по сосудам. Определенно, он хандрит, позабыв о ярких прошлых годах! Тогда его ум и энергия били через край, все было нипочем, а природный авантюризм приводил к таким удивительным коллизиям, что вспомнить страшно. Нет, сейчас он не иссяк! Он снова на коне и готов бросить вызов судьбе. Готов сражаться и побеждать, чего бы это ни стоило! Не все так плохо, честное слово. Трудности были всегда, будут и впредь. Тот, кто не способен их преодолевать, — не способен ни на что. Он, такой человек, просто жалкий слизняк, забитый и задавленный окружающей действительностью. Конечно, сейчас трудно. Но разве бывает легко? Когда все понятно и все объяснимо? Только тогда, когда мы уверены в себе, когда не боимся фантазировать и рисковать, идти напролом и дерзать. Вот только тогда…

Он и не заметил, как, добравшись до подушки, уснул крепким младенческим сном, чистым и спокойным, глубоким и ровным, без треволнений и кошмаров, без ярких болезненных сновидений…

ТО, ЧТО УНОСИТ РЕКА

— Очень сожалею, что не нашел времени для более ранней встречи с вами, миссис Грейвс, — виновато заметил директор ФБР Эдвард Коллинз. — Право, отношу это к своей собственной нерасторопности.

Линда обратила внимание, как пальцы его левой ладони отбивают легкую барабанную дробь на поверхности стола.

— Что сейчас нас больше всего интересует? — продолжил Коллинз. — Все, что касается бывшей агентурной сети КГБ. А сеть эта на удивление нам являлась мощной и разветвленной, даже больше, чем можно предположить. Спецслужбы сегодня оказались в несколько затруднительном положении: с одной стороны неплохо пожинать обильный урожай, с другой стороны возник вопрос — куда его девать? Вернее, как им воспользоваться? Да и в России слишком нестабильно — кого-то можно, скажем, открыто сдать, кого-то следует попридержать до лучших времен. Вопрос в том, насколько компетентно нынешнее российское руководство в столь неоднозначной ситуации. Или они заняты собственными внутриполитическими разборками настолько, что руки до другого не доходят, или, напротив, пытаются разгрести возникшие завалы, — ведь кое-кто из них в свое время был напрямую связан и с ЦРУ, и с ФБР. Здесь, собственно, корень возникших проблем…

— Простите, сэр, быть может, я что-то недопонимаю, — сказала Линда, — но насколько далеко в этом вопросе лежит наша компетенция?

— Вы имеете в виду ФБР?

— Именно так.

— Все вы одинаковы! — улыбнулся Коллинз. — Что Пентагон, что ЦРУ. Как что-то сверхсложное — давай сюда ФБР, как снимать сливки — ребята из ЦРУ тут как тут.

— Я уже не работаю в ЦРУ.

— Правда? Что ж, и отлично! — воскликнул Коллинз. — У нас намного интереснее и демократичнее, вы сами в этом убедитесь. Но я отвлекся. Итак, дело касается вашего бывшего шефа. Пост, который он занимал в структуре ЦРУ, позволял ему вести двойную игру с КГБ, чем он, как мы теперь знаем, вполне профессионально пользовался. Более того, есть все основания полагать, что нити связей Уикли тянутся к высоким чинам КГБ, наиболее дальновидные из которых уже тогда фактически работали на Запад. Кто-то из них курировал ракетостроение, кто-то атомную энергетику, а кто-то занимался ловлей шпионов, так сказать, во всесоюзном масштабе, в службе общей контрразведки. Эти люди являлись «золотым фондом» ЦРУ, их имена были строго засекречены, но… нет ничего тайного, что не становится явным.

— К сожалению, здесь я ничем не могу помочь, — сказала Линда.

— Вы предварили мой вопрос, агент Грейвс. Но лучше вспомните имена чекистов, которые занимались вами в Советах после провала.

— Я отлично их помню: полковник Ведмедятников и майор Шельмягин.

— Вам известно, кто теперь Шельмягин?

— Кажется, шеф ФСК?

— Да, это так. Они меняются там десять раз на дню, просто чехарда какая-то.

Нам следует быстро ориентироваться в этой неразберихе, чтобы, сохранив своих людей, дать им возможность спокойно работать. Кстати, ваш приятель Филдс сейчас как никогда нуждается в целенаправленной поддержке.

Линда подумала: уж не ослышалась ли она?

— Вы сказали… Филдс?

— Да, именно Филдс. Есть и другие категории сотрудников российских спецслужб, которым необходима наша помощь, но это так, к слову.

— Чем же Филдс сейчас занимается? — спросила Линда.

— В настоящее время он, если так можно выразиться, принимает старт, ищет подобающую для себя нишу в русском бардаке.

— Значит, он жив?

Коллинз предложил ей сигарету:

— Ждал этого вопроса, потому что знал, насколько ваши отношения с Филдсом… — он подыскивал нужное слово, — доверительны. Я не ошибся?

— В прошлом времени, сэр.

— Разумеется. Все мы когда-то были молодыми. Не хочу вас чем-то задеть, поймите меня правильно, но послужной список всех бывших друзей Линды Грейвс нам хорошо известен.

Линда пустила колечко дыма по направлению к Коллинзу:

— Весьма польщена таким вниманием.

— Это наша работа, вы же понимаете.

— Наверное, Робертс понимает вашу работу лучше, чем кто- либо еще.

— Не слишком строго судите мистера «Мозги набекрень». Такое у него прозвище среди сотрудников.

— Очень точное, следует заметить.

Коллинз пошел напрямик:

— Сэм Уикли… Вам что-нибудь было известно о его связях с КГБ?

— Абсолютно ничего.

— Вы находились в близких отношениях. Не могло ли показаться, пусть косвенно или опосредованно, что он уделяет слишком много времени второстепенным задачам?

— Это было вначале нашей связи.

— Не совсем понимаю…

— Ну, применительно к занятиям любовью. В постели он был неукротим, и подобная второстепенная задача отнимала у Сэма много времени. Это мне не могло показаться.

— Простите, я еще не привык к вашей манере разговора.

Они молча наблюдали друг за другом. Чего Коллинз добивается, спрашивала себя Линда, к чему подводит беседу? Быть может, хочет сыграть на ее привязанности к Филдсу с тем, чтобы выудить какие-то сведения о Сэме? Похоже, такими сведениями он располагает более чем в достаточном количестве. Значит здесь что-то другое. Но что? В любом случае надо держать ухо востро.

— А вот Медведев и Шельмягин… — продолжил Коллинз. — О них Уикли часто упоминал?

— Ведмедятников, сэр. Если мне не изменяет память, ровно столько, сколько было необходимо по текущему моменту, связанному с моим провалом.

— Весьма любопытно, — оживился Коллинз. — Расскажите, как все происходило.

— Собственно, что рассказывать… Эти люди поначалу представились в качестве сотрудников МИДа, но военная выправка выдавала их с головой. Впрочем, они и не стремились что-либо скрывать — от слов перешли к делу, предложили сотрудничать.

— Как реагировал Уикли?

— Он предоставил мне выбор: или отказаться, или стать двойным агентом.

— Вот как? Значит, он не исключал возможности сотрудничества с КГБ?

— А что здесь удивительного? Сэм считал такую ситуацию исключительно важной для разведки.

— Что же вам помешало воспользоваться открывшейся перспективой?

— Это был мой выбор, мистер Коллинз.

— Конкретно.

— Сказались чрезмерные психологические перегрузки и, естественно, физическая усталость.

Он задумчиво произнес:

— Полагаю, так оно и было…

— Иначе и не могло быть, сэр.

Коллинз неожиданно вернулся к Филдсу. В настоящий момент, рассуждал он, его теперешние боссы, по всей вероятности, придерживаются выжидательной тактики. Однако, что совсем не исключено, готовят ему весьма «прицельную» роль. Какую именно — покажет время. И такое время, похоже, не за горами. Хотелось бы сыграть на опережение, чтобы упредить возможность нежелательных последствий для страны.

— Простите, для чьей страны? — спросила Линда.

— Для той самой, — ответил он, — служить которой мы с вами, агент Грейвс, присягнули на верность.

Линда пошла напролом:

— В чем состоит моя задача? Я должна помочь Филдсу?

— Мы все должны ему помочь…

И Эдвард Коллинз неторопливо и обстоятельно перешел к самому главному предмету их разговора.

* * *

Когда головная боль после принятого аспирина немного отпустила, Дмитрий поплелся в ванную и, подставив лицо под холодную струю воды, кажется, стал приходить в себя. Распитие дорогого коньяка по русскому обычаю к добру не приводит. И все-таки следует похмелиться, иначе дело дрянь. Лишь бы до алкоголизма не дойти… Он стал было наливать в стакан коньяк, но понял — трясущимися пальцами осуществить это не удастся. Тогда он жадно присосался к горлышку бутылки и прерывистыми глотками начал пить. Снова приятное тепло разлилось по телу, снова пришли радость и уверенность, легкость и ясность мыслей. Жизнь удивительна! И чертовски приятна! Нет смысла себя обманывать, коль так оно и есть.

Удобно расположившись перед телевизором, Филдин без особого интереса переключал каналы, где второсортные кинобоевики сменялись многосерийными мелодрамами. Прав Швайковский! Ведь, в сущности, человеку совсем немного требуется: пожрать, приодеться, выспаться и, будучи чуть-чуть навеселе, вдоволь насмотреться всякой телевизионной всячины. Вот он, человек, и насытился, и умиротворился. Чего же еще желать?! От добра — добра не ищут. Неужели это не ясно? Да, мир полон несуразностей, непонятностей, а проще говоря, дерьма. Ведь жизнь наша — неуловимое мгновение, яркий лучик надежды, который, внезапно вспыхнув, столь же быстро гаснет. И всё! Дальше начинается вечность, пустота…

На экране телевизора выплыла миловидная женщина с короткой модной стрижкой и столь же обаятельной улыбкой. Опять нескончаемые вооруженные конфликты на рубежах необъятной России, опять очередная политическая склока между ветвями власти, и снова не утихающая война компроматов, взаимных упреков, обвинений, провокаций. Великая страна, очертя голову бросилась в мутный омут вседозволенности, вседоступности, одержимости легкой наживы. Игра идет по крупному: кто проиграл — или погибает, или садится в тюрьму, или выбрасывается на улицу. Здесь единый для всех закон — закон темной чащи, переполненной молодыми и старыми голодными волками, рвущими в клочья любую добычу… Улыбка исчезла с лица ведущей, когда в студию принесли экстренное сообщение: недалеко от своего дома, по пути из деревни Журавлиха в лесу зверски убит — зарублен топором — известный религиозный деятель, священник русской православной церкви отец Алексей. И дальше: «…его заслуги в становлении демократии неоспоримы, его высокие моральные и духовные качества были отданы служению людям, Богу и православию. Он был простым, открытым человеком, мечтавшим видеть Россию обновленной, сильной, счастливой…».

Дмитрий Филдин дальше не слышал, в голове появился какой-то тихий странный звук, похожий на перезвон двух колоколов старой часовни. Где он мог его слышать? Странно… Ведь где-то слышал. Быть может, это колокола из чьего-то далекого детства или юности. По ком они звонят? Кого поминают или благословляют? Какую скорбную весть несут в наши умы и сердца? Кому прочат вечную память, тревожно предупреждая: не преступи черту, будь как все, живи как все, думай как все! Иначе — грядет Божья кара тебе и роду твоему, и всем ослушникам, вознамерившимся пойти своей тропою. Золотые, темные от старости купола венчают истерзанную Россию, над ними вороны кружат, и словно стон, гудит, гуляет по великим просторам горечь и безысходность в нескончаемом перезвоне старых колоколов…

Он вдруг вспомнил о собственной рукописи, которую совсем забросил, если не потерял. Нет, рукопись на месте. Листки стали желтеть по краям, бумага помялась. Здесь, на этих листках, испещренных неровным почерком, собраны его мысли и фантазии в виде смешных, забавных комиксов совковых времен. Мир веселых и грустных приключений Джона Филдса отмечен печатью романтики, здорового пессимизма да, пожалуй, и философии, — размышлениями о наших помыслах, делах, судьбах. То был беспечный, легкий полет воображения, где сны похожи на реальность, а реальность — на сон… О чем писать теперь? Может быть, о жизни и гибели отца Алексея, такого же неисправимого наивного романтика, как он сам? Или попытаться «умом понять» заколдованную Россию, наперед зная, насколько это бесполезное занятие? У кого теперь искать ответы на бесконечную череду вопросов? Кому излить душу, с кем посоветоваться? Или поспорить?.. Лишь на склоне лет начинаешь понимать, насколько тягостно одиночество. Можно иметь кучу друзей и быть одиноким. Можно кричать во весь голос, — и остаться не услышанным. Что же делать? Любить, как утверждают классики. И быть любимым. Видимо, ему такого не отпущено.

Когда зазвонил телефон, рука Дмитрия Филдина нерешительно держала новую бутылку коньяка. «Черт бы их дернул!», — подумал он, снимая трубку.

— Слушаю…

— Добрый вечер, Дмитрий, — приветствовал Вездесущинский.

— Разве уже вечер?

— Счастливый человек! Завидую потерявшим чувство времени. Как поживаете?

— Рад слышать вас, Тимирзяй Валерианович. Поживаю неплохо. Пью коньяк, смотрю телевизор.

— Вам сейчас необходимо расслабляться, правильно делаете.

— Вот только новости очень грустные…

— Вы про священника? Этого следовало ожидать. Плыть против течения да еще в церкви… Пророков в своем отечестве не жалуют — давно известно. Насилие омерзительно. Не лучше ли оставаться бездушным циником и смотреть на все отрешенно? Нервные клетки не восстанавливаются, дорогой мой.

— Мне плевать на нервные клетки!

— Напрасно. Кстати, я вам рекомендую некоторые импортные препараты, посмотрите на полке в кухне.

— Зачем они мне?

— Коньяк не всегда снимает напряжение. А стрессовая готовность сидит в нас постоянно. Имейте в виду.

— Что вы от меня хотите?

— Слышу нотки раздражения. Вам привет от Сомова.

— Какие будут инструкции?

— Дмитрий! Выкиньте все это из головы, отдыхайте, займитесь чем-нибудь интересным, сходите в музей, поработайте над книгой. Да, чуть не забыл — о вас справлялся Пелингас.

— Это еще кто?

— Швайковский. По-моему, он в восторге от вашей рукописи.

— Если можно быть в восторге от рукописи, которую повертел в руках.

— Не важно. Это в его стиле — быть ментором начинающих дарований.

«В его стиле кинуть хоть кого, как только исчезнет личный интерес,» — подумал Дмитрий, а вслух сказал:

— Спасибо, что позвонили.

Доцент еще поболтал о какой-то чепухе и повесил трубку.

Затем звонила Катя по мобильному из Журавлихи. Весть о смерти священника застала ее в машине по дороге к бабушке Лизе, что привело девушку в мистический ужас, и даже врач, которого она везла, не смог ее утихомирить.

— Баба Лиза совсем больна, — сбивчиво повторяла Катя. — После укола она вроде успокоилась, но смотрит вокруг какими-то страшными глазами. Бедная Лиза!.. Вообще, так хочется уехать, чтобы все позабыть и начать новую жизнь…

…Вторая бутылка коньяка окончательно свалила Дмитрия Филдина. Сон его изобиловал нескончаемыми бегствами от уродливых чудовищ, медленно, но неотвратимо настигавших его, куда бы он от них ни кидался, за какой бы надежной дверью ни прятался. Проснувшись ночью, весь в липком поту, он широко открыл глаза, стараясь уйти от навязчивых кошмаров, однако и при свете торшера ему казалось, что по углам, затаившись, сидят его вечные преследователи, готовые разом сорваться с места, как только погаснет свет…

Он вспомнил о совете психотерапевта и, даже не прочитав аннотацию, проглотил пригоршню каких-то импортных пилюль. Что было потом — трудно себе представить, это состояние невозможно передать словами! Если сказать кратко, его будто невидимой силой притянуло к потолку, затем опрокинуло вниз головой на пол и, неимоверно тряхнув, кинуло в туалет одновременно с неукротимой рвотой. Пробормотав, что больше в рот не возьмет спиртного, Дмитрий, опустив голову к унитазу, просидел так до самого утра, содрогаясь от неимоверного озноба…

Утром все повторилось: головная боль, аспирин, холодный душ и снова коньяк. По телевизору ответственный чин ФСБ анализировал трагическую смерть отца Алексея, ее возможные мотивы и предположительных исполнителей. По его версии то было делом рук убийцы-одиночки, психически больного человека, маньяка, которому отец Алексей, скорее всего, чем-то досадил. Сейчас людей с расшатанной психикой — великое множество, кто это станет отрицать. Врагов у священника, насколько известно, не было. Коммерцией святой отец не занимался. Да, он баллотировался в Госдуму, но позвольте, теперь туда стремится каждый второй, кто считает своим долгом верой и правдой послужить великой России. Конечно, большая политика для неподготовленного человека сложна и даже чревата опасностью, рискуют все, кто туда идет. Однако эта трагедия напрочь лишена политической окраски, здесь нет никаких сомнений. Как нет сомнений и в том, что убийца в самое кратчайшее время будет найден, у следствия есть прямые и косвенные улики на этот счет. В общем, убийство хоть и загадочное, однако совсем не сложное с точки зрения компетентных органов. Разберемся…

Раздался звонок в дверь. От неожиданности Дмитрий замер — обычный звонок в дверь привел его в замешательство. Он нерешительно открыл. Молодой человек, стоящий на пороге, кого-то ему напоминал. Очутившись в передней, мужчина приятно улыбнулся и пригладил волосы:

— Получается, не прошло и двадцати лет, — сказал он, — как старые друзья встретились вновь!

— Простите, мы знакомы?

«Вот что значит алкоголь, — досадовал Филдин. — Напрочь отбивает память. И вид у меня, наверное, соответствующий. Как все некстати!»

Глаза у молодого человека заблестели, во взгляде появилось нечто чертовски озорное:

— Как поживает фирма «Петр и орава»? — весело спросил вошедший и для пущей схожести даже поковырял в носу. — Теперь узнали?

— Разрази меня гром, — воскликнул хозяин, — если вы не хулиган Петя!? Мне это снится?

Молодой человек рассмеялся:

— Полагаю, что нет! Но звать меня уже не Петя, а Питер. Я — гражданин США.

— Поздравляю. Чем же вы теперь, Питер, занимаетесь?

— По крайней мере, уже далеко не тем, чем занимался в юности. Не возражаете, если мы пройдем в комнату?

Извинившись за беспорядок, Дмитрий пропустил Питера вперед:

— Не обращайте внимания на бардак. Мне даже принимать вас неловко…

— Пустяки, — ответил гость и, смахнув со стола кучу мусора, поставил бутылку виски «Белая лошадь» и рядом с ней положил деликатесы в вакуумной упаковке. — А это чтобы смягчить неловкость. Нормально?

Филдин совершенно не хотел есть, тем более пить, но, решив соблюсти правила приличия, пригубил виски и пожевал кусочек ветчины. Однако Питер, видно, проголодавшись с дороги, без тени смущения умял почти всю закуску и опустошил половину бутылки:

— Теперь и побеседовать хочется…

Закурив сигарету, он рассказал бывшему шефу о своей, в общем-то, беспроблемной судьбе: сначала детская колония, затем, после небольшой передышки, снова зона, потом удачная женитьба на вдове нового русского, собственная фирма, купленное высшее образование, жизнь в Штатах, взлет карьеры крупного финансового администратора, ну и, кажется, вроде все. Для начала совсем неплохо. Да! Плюс работа на одну спецслужбу, так, ради «крыши». Фортуна благоприятствует. Пока, по крайней мере.

— С умилением вспоминаю прошедшие годы, нашу с вами совместную деятельность, — продолжал Питер. — Вот уж горячие были деньки! И смешные, если взглянуть со стороны. Кажется, еще совсем недавно мотался по дворам в своре отчаянных мальчишек и вот, — сейчас я преуспевающий бизнесмен, человек, сделавший сам себя. Не без вашей, разумеется, помощи.

— А что супруга?

— Упаси Господь! Мы развелись, как только я встал на ноги и остались довольны друг другом. У этих женщин в голове неразбериха, с ними сложно.

— Как вы меня нашли?

— О! Вы отлично выглядите.

— Я в том смысле, каким образом отыскали?

— Это не составило труда, поверьте. Кстати, одна наша общая знакомая просила передать вам привет.

— Какая именно?

Питер лукаво сощурился:

— Старая любовь не ржавеет — таков закон природы.

— Вы меня интригуете.

— Отнюдь!

— Если, как вы говорите, это наша общая знакомая, то, насколько мне не изменяет память, таких знакомых у нас попросту не было.

— Ошибаетесь, — улыбнулся Питер. — А очаровашка Мери, например?

— Вы не могли даже знать о ней, шляясь по дворам.

— А, к примеру, Линда Грейвс?

— Откуда вам известно ее имя?!

— Мне много чего известно, уважаемый…

Питер посерьезнел, сразу сделался каким-то отчужденным, блаженное настроение внезапно улетучилось вместе с хмелем.

— В каком бизнесе вы работаете? — поинтересовался Филдин. — Берусь угадать с первой попытки.

— Попробуйте.

— В шоу-бизнесе.

Гость уставился на него удивленными глазами:

— Как вы…

— Дорогой хулиган Петя, это — профессиональное. Пусть я болен и пьян, но то, что нарабатывалось годами, остается при мне по сей день.

— Хай класс! — воскликнул Питер.

— Именно так, — согласился хозяин и неожиданно для гостя опустошил оставшийся виски прямо из горла бутылки. — Выкладывайте про Линду, про себя, про вашу «крышу»… Только уговор: мозги не запудривать. К делу, молодой человек!

Питер, не ожидавший такого поворота, постарался придать беседе непринужденность и даже некоторую фамильярность:

— Когда в далекой юности, однажды обчистив ваши карманы, я несказанно удивился насколько вы небогатый субъект. Но, думал, уж к старости мой шеф будет не беднее Рокфеллера. Ваших организаторских способностей хватило б на многотысячную корпорацию, честное слово. Мне казалось, если даже наше дело сорвется, то уж вы, по крайней мере, найдете достойное применение своим талантам. Оснований так думать было вполне достаточно. И вот, насколько непредсказуемы наши судьбы! Мы снова вместе, и снова готовы на любые авантюры, на яркие, неожиданные ходы. Разве это не является доказательством того. что мы продолжаем жить? Что наш неспокойный разум в который раз бросает вызов сам себе, идет наперекор обстоятельствам и даже реальности? Это ли не доказательство самоутверждения таких людей, как мы? А на таких именно людях и держится мир!

— Мой неспокойный разум задает сакраментальный вопрос: когда хулиган Петя перейдет к делу?

Как бы нехотя, без особого энтузиазма, Питер стал «раскручивать» некий сюжет: Линду он знает сравнительно недавно, в основном, по работе; сам зачастую мотается то здесь, то там исключительно с целью расширения деловых контактов; но что касается «крыши», то ни ему ли, его бывшему шефу, понимать, насколько конфиденциальна подобная информация. Вообще-то хочется определенности, а тут — бесконечные вояжи, самолеты, поезда, теплоходы… Масса людей, в основном ненужных, готовых ради подписания контракта врать, изворачиваться, подсовывать какие-то липовые документы и рекомендательные письма (это здесь, в России). За океаном не лучше — все норовят ухватить пожирнее куш, строят из себя неповторимых суперзвезд, способных работать только за баснословные гонорары. Откуда в этих янки столько спеси?! Любые человеческие взаимоотношения сводятся к деньгам. Искренняя любовь — это обожание толстого кошелька. Искреннее презрение — это презрение к нижестоящему. Великодушное снисхождение — это снисхождение к собственным порокам…

Питер с видимым сожалением посмотрел на пустую бутылку виски:

— Иногда кажется, что жизнь протекает в сплошных хлопотах и тревогах — место для лучшего времяпровождения уготовано на небесах.

— Что вы еще знаете о Линде?

— Еще я знаю о Линде то, — признался Питер, — что я ее… люблю.

Он выжидательно посмотрел на собеседника и, не обнаружив никакой реакции, продолжал:

— Это удивительное создание! Она красива и загадочна, умна и добра, критична и остроумна. А как женщина — просто неповторима.

— Зачем вы мне все перечисляете?

— Но вы же сами спросили о ней.

— Валяйте дальше.

— А что, собственно, дальше? Разве этого мало?

— Ну… какие у нее там еще качества?

— Вы о чем?

— О постели. Что интересного она вам преподнесла?..

Филдин и глазом не успел моргнуть, как от мощного удара в челюсть свалился на пол.

— Ты еще пожалеешь об этом, старый козел, — прошипел Питер, приставив дуло пистолета к его подбородку. — Извиняйся, мудак!

— Перед кем и за что? — еле выдавил Дмитрий.

— Передо мной. За Линду.

— Она тебе кто — жена? Дурачок ты, Петька…

— А ты слишком умный. И подлый.

— Что я такого спросил? Прости, конечно, не хотел тебя обидеть. Пушку свою убери, пожалуйста… На кухне последняя бутылка коньяка. Будь добр, принеси, а то как-то глупо получается — из-за бабы ссоримся…

Следующий удар пришелся Филдину в висок — комната закружилась в вихре карусели.

— Да ты просто скотина… — простонал Дмитрий, ощутив что-то твердое на языке. — У меня выбит зуб!

Возвратившись из кухни, Питер не торопясь уселся за стол и, налив себе коньяк, разом выпил.

— Так-то вот, уважаемый Джон Стюарт Филдс. Впредь будешь умнее.

Выплюнув зуб, Дмитрий с трудом уселся на полу, тяжело вздохнул, исподлобья уставившись на Питера:

— Знаешь, о чем я сейчас подумал?

— Ну, говори, говори… — разрешил тот.

— Я подумал, раз ты так реагируешь, значит, действительно любишь эту стерву. Наверное, она достойна твоей высокой любви, коль скоро ты вмиг размахался кулаками, вместо того, чтобы спокойно болтать.

Питер, как ни в чем не бывало, ответил:

— Извините, погорячился… За «козла» тоже прошу прощения, это вырвалось спонтанно. Присаживайтесь поближе. Вот так… хорошо… У меня для вас письмо от Линды. (Он протянул маленький конверт). Надеюсь, оно не принесет вам разочарований.

Пробегая строки знакомого почерка, Филдин понял, что Линда прекрасно о нем осведомлена. Суть письма сводилась к тому — если читать между строк — что в одном швейцарском банке зарезервирована крупная сумма на счету одного американца, чьи заслуги перед его страной оценены по достоинству. Более того, с данного счета на счет некоего российского банка «Бизнес-трейд» поступают хорошие отчисления в виде процентов, которые идут на его, американца, содержание. Вот, собственно, и все. В конце письма всякая всячина, рассуждения о забытой любви, разбитом сердце, замечания о погоде, верных и не очень приметах, а под конец — слабая надежда на скорую встречу. Трогательно и удивительно. Значит, Линда жива-здорова.

— Вы знакомы с содержанием письма? — спросил Дмитрий.

— Весьма поверхностно.

— Значит, знакомы…

Питер молчал.

— Тогда скажите, что имеется ввиду под финансированием «некоего американца»?

— Понятия не имею. Я же объяснил, что почти не знаком с письмом.

— Это «почти» предварило мой вопрос.

— Понимаю. Но я действительно не в курсе.

— А кто в курсе?

— Видимо, здесь богатая пища для предположений. Полагаю, вам должно быть виднее — письмо адресовано Дмитрию Филдину.

Что ж, решил Дмитрий, значит так тому и быть — придется разбираться самому. В конце концов, информация любопытная, стоит пораскинуть мозгами, коль скоро «неким американцем» является… он сам.

* * *

После многолюдного предвыборного митинга, организованного Партией любителей кваса, Савелий Новиков собрал свой штаб. Он остался довольным дорогими имиджмейкерами из Америки и Израиля, которые славно потрудились над его, Савелия, внешним обликом и манерами. Бывший зек преобразился в солидного, умного, с хорошо подвешенным языком, либерала. Не оставив камня на камне при анализе внутренней политики нынешнего российского руководства, Савелий в своем выступлении пришел к неутешительному, однако единственно правильному и аргументированному выводу: вершить народную судьбу в сложившейся ситуации способна лишь Партия любителей кваса. Впрочем, подобный аргумент у присутствовавших сомнений не вызвал — все они кормились из Савельевой кормушки и честно отрабатывали свой хлеб. Но и сторонних граждан, пришедших на митинг поглазеть на экстравагантного кандидата в Госдуму, его популистская демагогия поймала таки в свои сети. Множество корреспондентов TV и всяческих печатных изданий забросали Новикова непростыми вопросами, на которые тот отвечал спокойно и уверенно как человек, знающий истинную цену своим взглядам, убеждениям, поступкам, а также базисным концепциям платформы собственной партии.

— Какой вы, господин Новиков, видите Россию в случае прихода к власти? — задали вопрос на пресс-конференции.

— Процветающей, свободной и… пьющей забористый квас.

— Не станет ли ваша экономическая политика столь же забористой, как и любимый напиток?

— Для настоящих патриотов нет разницы, какую политику они проводят — лишь бы она шла на пользу многострадальному народу.

— Как вы относитесь к проблемам «голубых» и лесбиянок? — спросил собственный корреспондент газеты «Ты плюс ты».

— Мы их всех переженим и предоставим равные права с остальными нацменьшинствами, ну, например, как народам крайнего Севера.

— В чем будут состоять изменения социальной сферы? — поинтересовался корреспондент журнала «Как жить?». — Пройдет ли реформа здравоохранения и образования?

— В социальной сфере все будут здоровыми и образованными. Надо немного — поверить в нас и проголосовать за Партию любителей кваса!

— Что будет с иностранными инвестициями?

— Они, иностранные инвестиции, все до одной окажутся под строгим контролем наших специалистов. Ни один доллар не пролетит мимо государственного кармана.

— Чем вы поможете малому и среднему бизнесу?

— Мы создадим единую для всех «крышу», под которой этому виду бизнеса ничего не останется, кроме процветания. А куда деваться?

— Что вы думаете о росте проституции и наркомании?

— То, что мы об этом думаем, не идет ни в какое сравнение с истинными масштабами этих двух зол. Но из двух зол, как известно, надо выбрать меньшее. Для чего? Чтобы быстрее побороть. Как только стану депутатом — тут же займусь проституцией. Нет ничего паскуднее для женщины, чем торговать своим телом.

— А что с наркоманией?

— Здесь намного сложнее. Трудно отслеживать каналы сбыта и поступления наркотиков. Наша молодежь слишком податлива для всякой гадости, слишком доступна для потребления смертоносного зелья. Вопрос этот будет у меня на контроле постоянно, можете не сомневаться.

Закончил кандидат пресс-конференцию на оптимистичной ноте — все будет о, КЕЙ! При условии, конечно, что попадет в Госдуму. А ежели не попадет, то с социальными напастями справляться станет ох, как сложно, практически невозможно. Тут надо гражданам хорошенько подумать: с кем они предпочитают строить новую жизнь — с прохвостами бывшей партноменклатуры или с людьми, жизненный опыт которых поможет вывести народ из нищеты и унижения?

— Не надо себя обманывать, — заметил Новиков, — с нынешним руководством далеко не уедешь. Оно прогнило с головы до хвоста, запятнав себя ложью, кровавыми конфликтами и коррупцией. Возьмемся за руки, друзья, и пойдем тропой любителей кваса — тропа эта выведет всех нас именно туда, куда необходимо!

…По окончании заседания предвыборного штаба возобновилась пьянка, продолжавшаяся уже вторую неделю с небольшими перерывами на митинговые мероприятия.

— Ну, ты неотразимый был, бля буду, неотразимый! — кричал обезумевший от возлияний Вовчик. — Дай поцелую! Савка, облобызаю тебя, что ли?!

Приехали девочки — радостные, говорливые, ароматные. Наперебой стали рассказывать, как «тащились» от выступления Савика по «ящику». Восторг! Сенсация!

— Какая на хрен сенсация, — разомлел польщенный Новиков. — Для вас же и стараюсь, курочки мои нетоптаные… Кстати, а где Сомов? Он ведь, падла, не сумел бабку нейтрализовать.

— Какую?

— Из коммунистов. Ту, что помидором в меня запустила.

— А мы и не видели… — соврали девочки.

— Вообще, ты этого мента избаловал, — вставил Вовчик (синяки после Сомовского карате ныли до сиз пор). — Сколько баксов на него потратил, а от помидора не уберегся.

— Я с него вычту, — успокоил Савелий и обратился к девочкам: — Трахаться здесь будем или скатаем в Журавлиху? Пару комнат уже отделали.

— В Журавлиху! В Журавлиху! — завизжали те.

— Где Катька? — спросил Савелий. — Почему не пришла?.. Молчите… Из под земли достану сучку драную! Наливай, кореш, и вперед!

Жизненный парадокс зачастую состоит в том, что людские судьбы и намерения входят в странное, иной раз просто необъяснимое противоречие. Но еще более удивительное находится там, где подобные противоречия в силу разных обстоятельств спокойно уживаются и с окружающей действительностью, и с общепринятыми понятиями, и с моралью, и даже с совестью.

Когда черный джип Савелия Новикова мчался мимо тихого вечернего леса деревни Журавлиха, там, в самом лесу, группа полковника Сомова завершала последний (контрольный) осмотр места убийства отца Алексея. Человек, задержанный по подозрению в убийстве, охотно давал показания на самого себя — одержимого православного, готового даже с топором в руке защищать российское христианство от т. н. «новых веяний» в церкви, проводником которых и являлся отец Алексей. Конечно, этот тип перегибал палку, его фанатичный экстремизм в столь тонком вопросе, как вера, явился результатом психотропной терапии, проведенной специалистами Воробьевской группы. Для прессы эдакое совсем ни к чему, им нужно подкинуть какой-нибудь съедабельный материальчик, очень похожий на правду. Однако образ убийцы-шизофреника, маньяка-одиночки был наиболее приемлемым со всех точек зрения, а позиция православной церкви и властей оставалась при этом неуязвимой.

Связавшись по телефону с Новиковым, Сомов получил приказ как можно скорее подъехать в Журавлиху — нехватка мужиков после предвыборного митинга должна компенсироваться его, Сомова, приездом (Новиков отлично знал, кто работает над раскрытием преступления в лесу).

А полковник, как и было ему приказано, потихоньку собирал всевозможный компромат на кандидата от партии любителей кваса, но компромат, который никак не относился к предвыборной деятельности Новикова — здесь отслеживались все мыслимые и немыслимые связи по линии наркобизнеса. Шельмягин периодически осторожно интересовался: как продвигаются дела с компроматом? И удовлетворенно хмыкал, выслушивая очередной доклад Сомова. Однако полковнику был хорошо известен старый принцип контрразведки: будешь много знать — не дотянешь до пенсии…

— Где ты, кореш, пропадаешь? — хлопнул по плечу Сомова Новиков. — Я уже собирался твоему Шельмягину звонить.

— А ты будто не знаешь, — ответил полковник. — Из-за батюшки голова кругом идет.

— Нашли заказчика?

— В том-то и дело, что не нашли. Этот сумасшедший придурок клянется, что никаких заказчиков не было, дескать, сам пришил священника, по зову внутреннего голоса.

— Вот и лады. Вам больше и не нужно, так ведь?

— Нам-то не нужно, а пресса словно с цепи сорвалась — правду им подавай! Там уже два или три самостоятельных расследования, писаки почуяли запах сенсации.

Новиков задумался:

— И погасить нельзя?

— Можно. Сейчас можно все.

— Сколько нужно?

— Сколько нужно… — помедлил полковник. — Пару «лимонов», может быть, хватит.

— Пару «лимонов»?! — подскочил Савелий. — На эту жидовскую свору?! А живот у них не облупится?

— Сумма приблизительная.

Савелий втянул «косячка» и вдогонку задымил сигаретой. Отупевший Вовчик зачарованно уставился на друга:

— Сигарета после плана догоняет наркомана!

— Пошел ты…

— Вот — вот! Пойду, Савик! За тобой — и в огонь, и в воду!

Настроение у Савелия упало. Прогнав девушек, кандидат в депутаты еще раз приложился к «косячку», опрокинул стакан водки и отупевшим взглядом уперся в одну точку…

— Сомов, — испуганно произнес Вовчик, увидав. как отвисает челюсть его друга, — он того… дуба не даст?

— Все мы рано или поздно дадим дуба.

— Да, в натуре, погляди на него! — вскричал бандит, тормоша Новикова. — Савка, ты живой?!

Савелий то ли захрапел, то ли захрипел…

— Он кинул копыта!! — заорал Вовчик.

На крик сбежались девушки и, увидав такое, принялись наперебой вызывать по мобильному «скорую», матерясь и скандаля.

— Сколько тебе надо денег, п. да рваная?! — кричала одна из них в трубку диспетчеру. — Любые деньги, только скорее!! Не раньше, чем через час? Да ты оху. ла, что ли?! Ведь он умрет!!.. Он депутат, понимаешь?! Главного врача давай!!!

Началась паника.

— В порошок сотру клистиров! — кричал Вовчик. — Инвалидами сделаю!!

Девки визжали, одна из них бросилась Сомову на шею, истерично рыдая: «…Савик умрет, умрет…».

Вдруг все разом замолчали и замерли — дыхание у Новикова остановилось. Его скинули на пол, расстегнули ворот рубашки и принялись бестолково откачивать. Что тут началось! Не передать словами! Суматоха, крики, беготня, охи-вздохи, отборная матерщина…

«Может, через своих вызвать реанимацию? — прикинул в уме Сомов. — Новиков, похоже, мертв. Если только так, ради внешнего эффекта?»

Приехала «Скорая» в лице одного молодого доктора:

— Кому плохо?

— Если его не оживишь, — заорал Вовчик, — я из тебя все кишки повыдергаю, понял?!

— Понял, — не смутился тот и принялся колотить лежащего Новикова по щекам. Затем достал небольшой шприц, набрал в него раствор аммиака и, сняв иглу с головки, приложил поочередно к ноздрям кандидата в депутаты, сильно надавив на поршень. Новиков внезапно побледнел и сделался похожим на страшного покойника, такого, которых все привыкли видеть в западных третьесортных боевиках, — лицо отрешенное, с некоторым зловещим оттенком, которое часто снится по ночам детям и неуравновешенным людям с психическими отклонениями.

— Это конец… — прошептал кто-то.

«Наверно, так оно и есть, — решил Сомов, обратив внимание на беспорядочные подергивания мышц лица и шеи нового русского. — Чему бывать, того не миновать…» И еле слышно произнес:

— Финал…

* * *

Около двенадцати часов дня, когда кремлевские коридоры будто вымирали, когда угодливая тишина вкрадчиво растекалась по всем уголкам необъятных лабиринтов власти, старый больной Президент тяжело поднимался из-за огромного красного дерева стола и в задумчивости останавливался у заветного секретера. Там, за дверцей секретера, размещались два сейфа: один — с «ядерным» чемоданчиком, а другой — с высшего сорта горячительными напитками (водкой, коньяком и крепким отборным самогоном, подаренным ему одним из личных охранников). После тромбоза легочной артерии, когда он находился на волосок от смерти, врачи строго-настрого запретили ему даже близко подходить к спиртному. Но… что врачи! Разве не понятно, — нормальный русский мужик, будь он даже Президентом, да хоть и после тромбоза артерии, должен, если не обязан, держать себя в надлежащей форме. Каким образом? В том числе и таким! И к чертям этих умных докторов!

Отпив пару глотков чистого как слеза самогона, он даже не поморщился, ощутив приятное тепло в желудке. Ну? Что теперь? Утренние дела закончены, доклады премьер-министра и министров-силовиков выслушаны, — в России пусть и не все хорошо, однако демократические реформы идут, борьба с преступностью продолжается, а после кризиса наметился даже некоторый подъем в экономике. Вот только эти скандалы насчет коррупции в президентских коридорах… Насколько они обоснованы? И откуда берутся подобные сведения? Вообще, кто-нибудь способен дать вразумительный ответ? Все отнекиваются, изворачиваются… Нескончаемая кремлевская карусель, кажется, так бесперебойно и вертится, сменяются премьеры, а фамилии министров просто не запомнить — мелькают, словно пролески за окном поезда. Газеты пишут, что народ разочарован, голодают пенсионеры, то тут, то там вспыхивают забастовки учителей и шахтеров. Он обещал всеобщее процветание и демократию, а кроме несметной тучи сановников всех мастей да полууголовных умников не обогатил никого. Конечно, лично он достиг всего, о чем мечтал: низверг культовый образ Ленина, поставил на колени коммунистов (правда, для тех из них, кто очутился в выборных структурах, не пожалел валюты — у этих и виллы, и «мерседесы», и все капиталистические блага). Но ведь известно, что русский народ терпелив! Сжав зубы и утерев слезу, он, то есть народ, молча «проглотил» кавказскую войну или, что еще больнее, полный обвал рубля… Но ведь народ, именно народ с таким воодушевлением избрал его президентом. Значит, даже если он и ошибался, то… во благо народа, во благо могучей и самой огромной страны — России!

Те проблемы нищеты, решение которых он поначалу взвалил было на себя, оказались неподъемным грузом — все трещало по швам, не сводились концы с концами, а безнадега и алкоголь косили ослабленных людей, не потерявших веру разве что в Господа Бога. Царь в России остается царем — один за другим сыпались указы, словно волны разбивавшиеся о бюрократизм местных чиновников. Кому на Руси жить хорошо? Причем, во все времена, при любом строе? ЧИНОВНИКУ! И только ему одному. Разве это не понятно? Чиновник правит Россией тихо, умело, спокойно и всегда именно так, как выгодно ему. Для него царский, то бишь президентский указ — не более, чем клочок бумаги, который, в зависимости от обстоятельств, можно трактовать то так, то эдак. А силу маленького человечка под названием «русский чинуша» — НИКОМУ и НИКОГДА не одолеть! Ужели это правда?..

Может, позвать своего первого помощника Бубликова да махнуть в баньку? Понежиться на пару, послушать анекдоты, вздремнуть… Потом, приятно очнувшись, опустить ноги в пушистые заячьи тапочки, выпить холодного тверского пива и подписать указ, который… давно хочется подписать. Но поймут ли? Когда Президент назначает своим первым советником по имиджу собственного сына, могут возникнуть всякого рода кривотолки. Да и шут с ними! Пускай судачат…

Он даже не сразу ощутил присутствие в огромном зале человека, которого все президентское окружение откровенно презирало и побаивалось — руководителя администрации Президента г-на Калашина. Этот субъект, в прошлом скромный инженер, теперь, благодаря протекции видных людей, вхожих в Кремль, достиг вершин власти. Обладатель мягкой застенчивой улыбки, Калашин имел огромное, если не сказать магическое влияние, как на самого Президента, так и на его приближенных. Ни один указ хозяина Кремля не проходил мимо рук этого тихого учтивого редактора и корректора, мягкого контролера президентских действий.

— Что у тебя? — спросил Президент.

Калашин извинительно улыбнулся:

— Нам нужен надежный человек, господин Президент.

— Для чего?

— Видите ли…

Здесь Калашин протянул Президенту ворох бумаг и, наблюдая, как глава государства, сморщив лоб, пробегает глазами листки, пояснил:

— Именно для того, чтобы финансовые дела и отчеты администрации стали общедоступны.

— Зачем?

— Ну, с целью придания нашей деятельности большего демократического вида и содержания.

— Ты можешь выражаться нормально?! — вспылил Президент.

Руководитель администрации осторожно взял бумаги из рук хозяина:

— Пришло время упорядочить кремлевские финансы. Генпрокуратура откопала кое-какие материалы по фирме «Оксимен», которая ремонтировала Кремль.

— Я хорошо помню директора, — заметил Президент. — Мы даже сфотографировались на память. Значит… генпорокурора надо менять!

— Вот-вот. Сейчас в Штатах развернулась беспрецедентная свистопляска насчет коррупции в Кремле. Упоминается и ваше имя.

— Ну, это, понимаешь, вранье.

— Конечно, вранье.

— Россияне… им не поверят.

— Да, но эту чушь подхватили все средства массовой информации. Надо принимать контрмеры.

— И принимай! Ты же знаешь, что нужно делать.

Калашин утвердительно кивнул:

— Мы с Шельмягиным подготовили распоряжение. Нужна ваша подпись. Вот оно…

Президент скользнул взглядом по листу бумаги, почувствовал что-то вроде одышки и подумал про себя: «Как некстати Калашин пришел. Сейчас бы еще сто граммов самогона». Вчитываясь в текст, вернее, пытаясь понять суть, он, по существу так и не разобравшись, промямлил:

— Зачем все это?

— Обстоятельства вынуждают.

— А… кто такой Филдин? Из МИДа или МВД?

— В том-то и дело, что ниоткуда.

— Как это?

— Долгий рассказ. Однако именно такой человек, как вы правильно заметили, из «ниоткуда», сейчас и нужен. Пожалуйста, подпишите, и я пойду.

— Нет, ты мне сперва объясни… — начал было Президент, но, вдруг махнув рукой, словно вспомнив о чем-то более важном, поставил размашистую подпись на документе:

— Держи меня в курсе, Калашин. Я, понимаешь, должен сам во все вникать.

— Разумеется, г-н Президент…

Оставшись один, глава государства открыл заветную дверцу и, пригубив самогон, удовлетворенно выдохнул. Крепкий, но пьется легко! Калашин и его люди знают, что делать. Они погасят эту шумиху насчет коррупции, должны погасить. Все так неустойчиво и зыбко. Вспомнят ли о нем потомки? А если вспомнят, то, каким словом? Одни — матерным, другие — ругательным, третьи… вообще не вспомнят. У народа длинная память на диктаторов и тиранов, но короткая на таких, как он — безвредных и добрых. Никого не сажал, никого не гнал, все позволял, все разрешал. А в результате? Опять-таки, понимаешь, недовольство. И низкий рейтинг. Вот и старайся для них, хлопочи о кредитах международных валютных фондов! И кроме сына, жены да льстивых царедворцев — никого. Пожалуй, еще один друг, который всегда поддерживает — немецкий канцлер. Но и он слабеет, сдает позиции напористым конкурентам.

— Нет, пора в баню! — воскликнул Президент и вызвал по внутренней связи первого помощника Бубликова: — Иван, поехали…

«Машина готова, ждем!» — услышал он теплый, убаюкивающий голос помощника.

«Все-таки мои ребята молодцы, — подумал Президент. — Всегда подставят плечо в трудную для страны минуту».

* * *

Обширные связи Питера в шоу-бизнесе позволили ему войти в круг людей, всемирная известность которых являлась общепризнанным фактом. И, следует отметить, бывший дворовый хулиган умело этим пользовался. Выдающийся иллюзионист одесского происхождения Джо Вандефул входил в число самых близких его друзей — оба они были во многом схожи, оба красивы, молоды и авантюрны. И, что характерно, малоразборчивы по части прекрасного пола. Если, к примеру, Джо — эдакий целлулоидный мальчик с рекламного проспекта — был без ума от кареглазых блондинок, то Питер — сама предупредительность и галантность — предпочитал зрелых и умных красавиц. Однако разница во вкусах молодых людей с лихвой компенсировалась их, если можно сказать, духовным родством.

— Женщины… — частенько рассуждал Питер, — делятся на проституток и всех остальных. Причем, они довольно легко переходят эту условную грань в обе стороны.

— Слишком расплывчатое понятие «всех остальных», — отвечал Джо. — Говоря откровенно, любая женщина состоит из двух противоречий: борьбы с основным инстинктом и бесконечными капитуляциями. Но есть и такие, для которых эти два фактора служат отличным подспорьем в достижении собственных далеко идущих целей.

— Ты подразумеваешь свою подружку топ-модель?

— Возможно. Не будем переходить на конкретные имена. Вообще, в любом деле, если ты действительно стремишься к вершине, нет понятия «собственные принципы». Но… достигнув ее, т. е. вершины, можно ими обзавестись.

— Ими?

— Да. Собственными принципами. Причем, так, чтобы все телеграфные агентства подавали их в качестве главной сенсации!

— Спасибо за совет, Джо.

— Это мой тебе очередной подарок.

— Как ты великодушен…

Друзья зачастую подтрунивали друг над другом, не переставая восхищаться внезапными находками по части юмора.

— Если желаешь знать, — заметил Джо, — свою карьеру я сделал очень даже запросто.

— Не поступившись ни одним принципом?

— Представь, именно так.

— Конечно, тебе бы очень хотелось, чтобы я в это поверил.

— Мне наплевать, как ты считаешь. Существуют две вещи, в которые любой человек поверит, будь он хоть семи пядей во лбу.

— Любопытно, что же это такое?

Джо Вандефул неторопливо размял тонкую сигару, затем поднес к ней зажигалку и, выпустив сизое облако дыма… загадочно улыбнулся:

— Ответ прост, как все гениальное. Это — его величество Обман и ее высочество Иллюзия.

Питер заулыбался:

— Ваши профессиональные инструменты, сэр, понятны каждому.

— Не «понятны», а известны, — поправил Джо и продолжал: — Именно непонятность поначалу рождает замешательство, неуверенность в собственном разуме. И лишь затем человек, зная, что чудес не бывает, сам того не замечая, смирившись, подсознательно начинает верить в Чудо. Почему? Да потому, что он не в силах дать объяснение увиденному, не в силах раскрыть фокус.

— Но причем здесь твои нетронутые принципы?

— Очень даже просто! Мой «обман» не основан на лжи. Он лежит в чисто научной категории, опираясь лишь на законы оптики, химии, механики и так далее. Но суть человеческая такова, что мы, не желая признавать того, сами стремимся быть обманутыми, — будь то в жизни, искусстве или политике. Мы даже готовы платить большие деньги не только за иллюзию обмана, но и за самую откровенную неприкрытую ложь!

— Глупости говоришь…

— А разве ты не веришь в лучшую жизнь, которую тебе обещает политик с телеэкрана или святоша на паперти? Разве ты не веришь всей той чепухе, которой тебя ежечасно пичкают средства массовой информации? Помнишь, как ответил Бернард Шоу на вопрос, в чем состоит правда жизни? В том, что мы вынуждены постоянно лгать, был его ответ. Здесь вовсе не сатира, здесь — истина.

— К чему ты ведешь?

— Или ты ни разу никем не был обманут? — пропустил его вопрос друг. — А сколько раз обманывал сам, полагая, что поступаешь исключительно во благо обманутого? И зачастую… любимого человека?

— Проповедь какая-то…

— Но самый грандиозный и жалкий обман — это когда человек, наделенный достаточным разумом, обманывает самого себя. Здесь и лежит край той невидимой пропасти, сорвавшись в которую ты летишь до самой смерти, сознавая лишь одно — назад дороги нет.

Питер подумал, как мало, в сущности, он знает Джо, полагая, что знает достаточно хорошо. Ведь его друг — кумир сотен миллионов людей — величайший иллюзионист двадцатого столетия, которому безропотно поклоняется всякий, кто хоть раз видел его удивительные чудеса. Им, этим чудесам, даже самый пытливый ум не в силах дать вразумительного объяснения. Здесь железная логика теряет смысл, а всякий смысл превращается в бессмыслицу. Хотя сознание и говорит: всему тому, что ты видишь, есть, должно быть, ясное и определенное толкование…

Работа в спецслужбе многому научила Питера, однако, и он, более чем искушенный по части конспирации, восхищался теми мощнейшими заслонами секретности, которые возведены вокруг творчества Джо Вандефула, — здесь работали группы опытных специалистов таких промышленных монстров, как «Дженерал моторс», «Форд компани», «Дженерал электрик» и многих более мелких фирм. Воздвигнутая ими стена секретности была практически непробиваема, а истинная цена коммерческой тайны трюков иллюзиониста составляла не одну сотню миллионов долларов.

Джо небрежным движением пальцев левой руки перемешал колоду карт и огромным веером бросил ее на журнальный стол…. Когда-то в Одессе, в юные годы, он слыл величайшим шулером и пройдохой: к примеру, останавливая на улице прохожего, он под видом щедрого филантропа предлагал ему двадцать рублей за червонец, а тот, предвидя обман, все равно брал деньги и, пересчитав, видел перед собой только клочки туалетной бумаги, — а филантропа и след простыл! Он обладал гипнотическим влиянием на окружающих, водил дружбу с самым, что ни на есть, отребьем, однако (как ни парадоксально!) оставался на хорошем счету у КГБ и милиции.

Все-таки насчет собственных нетронутых принципов Джо явно лукавит, подумал Питер. Бесспорно, он великий маг и чародей, но и женщины сыграли в его головокружительной карьере далеко не последнюю роль, — ФБР это было доподлинно известно. Собственно, здесь и находилась та самая тайна, та хрупкая зацепочка, которую держит про запас любая солидная спецслужба в отношении интересующего ее субъекта. Ведь как знать — в хозяйстве все может пригодиться.

…Питер вздрогнул: вместо одного карточного веера он видел уже три! Уж ни мерещится ли?

— Этому фокусу всего за пять баксов меня научил пьяный гонконгский моряк, — улыбнулся Джо. — Тогда мне позарез нужны были деньги и, кажется, не было в Одессе ни одного кабака, где б я не демонстрировал карточный трюк. Смотри, я покажу тебе, как просто все получается…

«Какого черта я подвизался в этой муторной дурацкой разведке? — размышлял Питер, бессмысленно наблюдая, сколь ловко Джо Вандефул манипулирует картами. — У него все так легко выходит, без напрягов и раздвоения личности, — одни завидки берут».

— Возьми меня к себе! — предложил Питер.

— У тебя мозги работают только в одном направлении, не подойдешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Деньги-продюсеры-бабы. Или бабы-продюсеры-деньги, — пояснил Джо.

— Разве это настолько несовместимо с твоим ремеслом?

— Совместимо самую малость. Главное — полнейшее отрешение от всего личного, полная отдача моему искусству и работе. Но основное — честность. И не продажность. За самые баснословные деньги!

Питер засмеялся:

— Все гарантирую за исключением последнего.

Вопрос, с которым Питер задумал «подкатить» к фокуснику, не стоил для Джо, как полагал он, больших усилий. Вообще-то, подобными трюками занимались и в ФБР, как впрочем, и в других спецслужбах. Однако дело было щепетильным, деликатным и стоило престижа огромного государства как в денежном, так и в политическом аспекте, здесь даже чуть-чуть «засветиться» — было для ФБР настоящим крахом..

— Скажи-ка, Джо, — осторожно начал Питер, — много ли в твоей иллюзорной империи… двойников?

— А ты как полагаешь?

— Думаю, немало.

— Вот как? Почему же?

— Сам посуди: ты прячешь человека в ящик, а через доли секунды этот человек обнаруживается где-то в противоположном конце зала…

Джо Вандефул внимательно посмотрел на друга:

— Пожалуй, я поспешил отказать тебе в работе.

— Принимаю это как комплимент выдающегося чародея.

— Зачем вам нужен двойник?

В этом вопросе «вам» прозвучало пониманием того, с кем Джо в лице Питера имеет дело, что в свою очередь ошарашило последнего. Значит, служба охраны Вандефула успешно просвечивает всех вокруг него. Нет, в самом деле — они достойны друг друга!

— Как ты относишься к России? — спросил напрямую Питер.

— Никак, — ответил Джо. — Я люблю Одессу, люблю издалека, будто вспоминаю поблекший фотоснимок далекого детства… А в той огромной семье народов, которой является Россия, мне уже никогда не будет места.

— В семье не без еврея, — пошутил Питер.

— Даже не в этом дело. Там не умеют и не любят по-настоящему работать, а значит, не могут дать истинную оценку труду. Какому угодно, не обязательно моему. Здесь наши мысли созвучны, не так ли?

— Вполне.

— В Россию лучше всего въезжать на белогривом коне эдаким победителем, снизошедшим до своего бывшего, вечно раздрызганного государства и столь же безнадежно униженного народа.

— В тебе говорит жалость или ностальгия?

— И то, и другое. Жалость унизительна, но таков уж народ: какой путь ни выберет — все не туда!

Кажется, Питер услышал главное. И в этом главном, при всей симпатии к России, у Джо сквозил негативизм.

— Что скажешь, если мы поставим дураков на колени? — спросил Питер.

— По-моему, они уже давно на коленях, куда больше…

— Это по-твоему. И ты имеешь в виду прежде всего народ.

— А кого еще я должен иметь в виду?

Питер помедлил:

— Правящую верхушку, к примеру.

— Ого! — воскликнул Джо. — Здесь отдает марксистко-ленинской терминологией из совкового учебника истории. Угнетатели и угнетенные — нам это вдалбливали с малых лет.

— Видишь ли… Мне плевать, что там кому вдалбливали, но, согласись, жадность и алчность президентского окружения в России уже перешла все мыслимые границы.

— Который час? — вдруг спросил Джо.

Питер взглянул на левое запястье:

— Что за чертовщина!? Я потерял свои часы!

— Отрадно еще, что не голову, — заметил Джо, протягивая другу его часы.

Питер надулся.

— Хорошо, хорошо… — примирительно сказал приятель. — Извини, конечно, но я слишком далек от высокой политики. Понятно, в президентском окружении жадность и коррупция идут рука об руку. Да, вседозволенность не знает удержу. Но что волен сдвинуть я, простой артист, в этой, старой как мир, ситуации? Я в состоянии сделать так, чтобы на глазах изумленной публики исчез вагонный состав, могу, закованный в цепи, выбраться невредимым из Ниагарского водопада, или плавно, воспарить в огромном зале над головами зрителей, но, увы! — я не наделен магической силой, способной одолеть стяжательство и коррупцию.

«Все они такие, люди шоу-бизнеса, — решил Питер, — словоохотливые, высокопарные и самовлюбленные». Он извлек из кармана пиджака снимок и протянул его приятелю.

— Занятная физиономия, — заметил Джо. — Кто это? Актер?

— Ты его не знаешь.

— Политик?

— Нет.

— Угадаю с третьего раза… Банкир?

— Точно! В самое яблочко!

— Вот видишь… — самодовольно ухмыльнулся Вандефул. — Кстати, весьма своеобразное лицо: неуловимая смесь трагизма, лирики, юмора и эгоцентризма. Не думаю, что его дела идут успешно.

— Его дела просто-напросто стоят.

— Видимо, ему не хватает везения или удачи. Однако заметно, что человек незаурядный, талантливый.

— Более чем. И невостребованный.

Во взгляде Джо читался вопрос — что дальше?

— Ты бы сумел… — Питер немного замялся, — оказать мне маленькую услугу?

— Смотря какую?

— Подобрать двойника этому типу.

Джо медленно произнес:

— Если считать это маленькой услугой…

Питер сразу подхватил:

— Твоя цена?

— Дело не в цене, хотя в любом случае она вполне конкретна. Зачем вам двойник?

— Если, проснувшись завтра, ты узнаешь, что вся твоя Империя иллюзий куплена с потрохами русскими братками — как ты к этому отнесешься?

— Не пори чепухи…

Питер сделал небольшую паузу:

— Все слишком серьезно, Джо, чтобы называться чепухой. Русские мафиози берут под финансовый контроль почти все наши экономические институты и уже обходят по многим позициям. Если эту тенденцию не пресечь, доллар задушит сам себя! Тогда придет конец намного более крепким империям, чем, к примеру, твоя. Потому и затевается крупная, очень крупная игра, Джо. Не могу тебе объяснить все наши действия по понятным причинам. Знай только, что твоя помощь и явится неоценимым вкладом против русской экспансии. Хоть мы оба и выходцы из России, но выбор свой уже давно сделали, и в чью пользу, думаю, нет смысла уточнять…

Джо махнул рукой:

— Понял, коллега. Говори, что и как нужно…

* * *

Так все и стояли, замерев, кто с ужасом, а кто и с неприкрытым отчаянием глядя на Савелия Новикова. Столь бездарно умереть, а попросту говоря, сдохнуть… Лишь молодой доктор оставался невозмутимым и, странно ухмыльнувшись, заявил:

— Все в порядке.

Вовчик исподлобья пронзил его тяжелым взглядом:

— Как ты сказал? Повтори-ка…

И здесь произошло нечто невероятное, нечто совершенно необъяснимое — труп, распластанный на полу, неожиданно громко… чихнул! Затем чихнул еще раз, и еще, и, в общем, принялся громко противно чихать, брызгая слюной.

— Он… что? — выдавил Вовчик.

— Что с ним, доктор?! — радостно завизжали девочки.

Врач пожал плечами:

— Чихает…

Дальше все завертелось, закрутилось, словно в дикой карусели: шум, визги, топот каблуков, мелькание счастливых пьяных лиц да… непрерывное настойчивое, перекрывающее общий гомон, чихание кандидата в депутаты.

Неожиданно Савелий присел, к его лицу прилила пунцовая краска. Похоже, он догадался, что с ним произошло что-то неладное.

— К чему шухер? — промямлил он и снова чихнул. — Дайте сопли вытереть…Тьфу! В носу какая-то гадость, нашатырь что ли…

Тут все наперебой принялись рассказывать ему, как он чуть было не откинул копыта в самый разгар веселья, как все до смерти перепугались, а одна девица с гордостью призналась, что со страха наделала в штаны.

— Ласточка моя! — растрогался воскресший. — И я маленько напрудил…

Вновь завертелось, закружилось хмельное веселье, бесшабашное и бестолковое. «Пьяницам и дуракам везет, — подумал Сомов, — хоть Новиков далеко не дурак».

— Всего хорошего, — стал прощаться доктор. — С наркотой поаккуратнее будьте.

— Он… кто? — спросил Савелий, только сейчас заметивший молодого врача.

— Спаситель твой, спаситель! — заверещали девушки. — Жизнь тебе спас!

— Да-а? — удивился Новиков. — За это ему от меня… огромное спасибо. Надо же… от смерти уберег. Как тебя звать?

— Олег.

Савелий вытащил свой огромный «лопатник» и принялся шелестеть зеленоватыми купюрами разного достоинства. Затем протянул врачу две бумажки:

— Для меня труд медика — священен. Вот, возьми, Олег, двадцатку, выпей за мое здоровье.

— Спасибо, — ответил врач, направляясь к двери, — как-нибудь в другой раз…

— Странный какой-то, — удивился Новиков, когда врач ушел. — От денег отказался…

— Да все они такие, доктора эти, — поддакнул Вовчик, — стебанутые немного.

Сухо простившись, Сомов покинул компанию кандидата в депутаты под вялые уговоры девушек остаться до утра. Им было не до него, им было вообще не до кого, кроме самих себя, живущих, словно мотыльки, одним единственным днем, вечером или ночью…

* * *

К Филдину заехал Вездесущинский, человек, о котором Дмитрий почти забыл. Да, впрочем, в его мыслях стояла сплошная путаница, они странным образом обрывались, не успевая выстроиться в логическую схему, затем внезапно возвращались, чтобы вновь рассыпаться.

— Похоже, ваше затворничество зашло слишком далеко, — заметил Валериан Тимирзяевич, обратив внимание на густую щетину бывшего пациента. Кстати, мои препараты принимаете?

— По необходимости.

— Это когда белая горячка?

— Даже не представляю, о чем идет речь.

— Молодец! — обрадовался доцент.

— Что «молодец»?

— Ваши профессиональные навыки живучи — просто отлично! При любых жизненных раскладах это необходимо как воздух. Особенно для вас.

— Вы о чем?

— О вашей скрытности… Но хватит болтовни! Перейдем-ка лучше к делу, дорогой Дмитрий Филдин, он же Джон Стюарт Филдс. Не возражаете?

— Вообще-то, нетрудно было догадаться изначально, кто вы, — ответил Филдин. — Почему Шельмягин к вам благоволит, вот в чем вопрос?

— По той же причине, что и к вам. Покуда мы нужны — мы в фаворе… Как только мы становимся ненужными — от нас быстро избавляются. Разными способами, заметьте. Следовательно, дружище, нам с вами необходимо постоянно держаться на плаву. Однако, к черту лирику! Вот, возьмите и ознакомьтесь…

Вездесущинский положил перед Филдиным огромный почтовый конверт, из которого на стол высыпались какие-то бумаги, документы, разные вещицы.

— Вы в банковском деле… как? — спросил доцент.

— Силен, как ни в каком другом.

— Иными словами — никак.

— Тогда зачем вы спрашиваете?

— На всякий случай. Человек, сохранивший чувство юмора, ко многому пригоден. А уж в банковском деле ему разобраться — что за ухом почесать.

— Чесание может затянуться на долгие годы.

— Смотря, с каким настроем этим заниматься. Кстати, вам необходим будет самый оптимистичный настрой.

Дмитрий усмехнулся:

— Сгораю от любопытства.

— Правильно, — заметил доцент. — Только не сгорите до тла. Итак, это — ваши личные документы, внимательно ознакомьтесь. А это — реквизиты международного банка и его филиалов, управляющим которого вы отныне являетесь. Здесь, на всякий случай, ваша автобиография, потрудитесь прочитать. Тут — номер личного счета (обратите внимание на количество нулей!), ваши кредитные карты, мобильный телефон космической связи и прочая мелочь вплоть до ключей от трех автомобилей. Это — адреса ваших квартир в Европе и Штатах, а также право собственности на владение виллой у Средиземного моря. При желании возможен и даже необходим личный самолет, этот вопрос оговорим отдельно. Кстати, у вас есть немного времени, чтобы самому подобрать себе достойную супругу, но если возникнут затруднения — поможем быстро и профессионально. Собственно, все… (Более половины из того, что наобещал доцент, оказалось обманом). А! Насчет готовности к подобной работе: с неделю пройдете краткий инструктаж у наших специалистов. Затем — вперед к победе! Вопросы есть?

— Есть.

— Не стесняйтесь, коллега!

— Скажите, Тимирзяй Валерианович, — прямо спросил Филдин, — я похож на идиота?

Вездесущенский ответил не сразу, но более чем конкретно:

— Похож.

— Тогда потрудитесь объяснить, почему!

— Потому, что не видите или не желаете видеть перспективу, черт побери! Вы как полагаете? — что-то кому-то стукнуло в голову, и тут подвернулся некто Дмитрий Филдин?! Так вы считаете?! Говорите!!

— Да, вот именно. По крайней мере, так получается.

Вездесущинский помедлил с ответом:

— Это для вас так получается, уважаемый господин. Лучше бы задали себе вопрос: какого рожна со мной вообще возятся, тратят немалые деньги и так далее? Может, из-за простого человеколюбия со стороны Шельмягина, Сомова и всего аппарата? А если нет, то скажите — по какой причине? Способны отвечать самому себе? Или разучились?

— Но вы-то, как я понимаю, работаете не только на Шельмягина? — спросил Филдин, протянув доценту письмо от Линды. — Здесь более чем прозрачный намек на мою дальнейшую судьбу.

Быстро пробежав письмо, Вездесущинский грустно улыбнулся:

— Как я желал бы получать подобные письма от любимых и, видимо, красивых женщин… Увы! Лишен такой возможности. Так что же? Тут между строк проглядывает старая истина — многое, очень многое в нашем мире зависит от женщины. Мне продолжать вам разжевывать или вы сами проглотите?

— Жуйте дальше, очень вкусно.

— Других комментариев не будет. Напоследок скажу лишь одно — ваш опыт и знания вновь, после большого перерыва, востребованы. Или вы ко всему отнесетесь с пониманием, или… обойдутся без вас. Но тогда ничего путного от судьбы не ждите. И еще. Для вас это — последний шанс. Постарайтесь им воспользоваться так, как это делал в лучшие годы агент 6407. Прощайте, коллега!..

Вездесущинский исчез так же быстро и внезапно, как появился. Больше Дмитрий Филдин никогда его не видел и ничего о нем не слышал…

Машинально потянувшись к коньяку, он неожиданно для самого себя остановился. Стал противен алкоголь? С чего бы это? Уж не обладает ли доцент каким-то гипнотическим воздействием на людей, подобных ему, думал Дмитрий. Или здесь совсем иная причина?

* * *

Еще раз, внимательно перечитав письмо Линды, Дмитрий, кажется, почти нашел ответ на вопрос, — кто может занять открывшуюся вакансию супруги банкира. Банкира? Он вслух рассмеялся этой мысли, но смех получился не очень веселым…

Немного поколебавшись, он решился и набрал по мобильному (так, от нечего делать) старый, почти забытый номер телефона Линды в Нью-Йорке. После нескольких гудков Филдин услышал ее голос на автоответчике: «Здравствуйте! К сожалению, сейчас меня нет дома. После сигнала оставьте сообщение, — я непременно вам перезвоню».

— Привет, Линда, как поживаешь? — сказал в трубку Дмитрий. — Мой московский номер…

Он быстро отключил связь. Какого дьявола его так повело? Шальное сумасбродство будто выскочило наружу, истомившись по былому, давно ушедшему, но, похоже, в нетерпении ждущему продолжения. Да неужели все правда? Или это тоска по мальчишеству, зачастую присущая многим мужчинам? Ощущение непредсказуемости новой игры, в которую он втянут столь категорично и бесцеремонно? Все здесь не так уж и ново… однако затаенное чувство опасности идет параллельно с эйфорией.

Он принялся изучать документы, запоминая малейшие детали, будто вновь обрел второе дыхание опытного профессионала…

Зазвонил телефон.

— Филдин слушает…

— Здравствуйте, Дмитрий, — приветствовала Катя. — Куда вы запропали? Один знакомый журналист занимается расследованием убийства отца Алексея, есть интересные моменты, которые утаило следствие.

— Вот как? Может, загляните, расскажите подробно? Вообще, хотел бы вас видеть.

— Хорошо. В шесть вечера устроит?

— Вполне.

— Тогда ждите.

Катя повесила трубку. «А если… Катя?» — вдруг подумал Филдин, попутно отметив, сколь быстро судьба русского священника отходит для него на второй план. Она была бы идеальной женой — красива, умна, тактична, порядочна, — как всякая бывшая проститутка, окончательно порвавшая с прошлым. В ней есть тот самый неуловимый лоск, утонченность и врожденное чувство собственного достоинства, присущие далеко не каждой женщине. Здесь она во многом схожа с Линдой, но преимущество Кати — ее возраст. Хотя и возраст — дело вкуса. Мужского, разумеется.

— Нет! — воскликнул Дмитрий. — Старый я бродяга, окончательно свихнулся! Выбираю в жены баб, словно тасую карточную колоду. Значит, приободрился, почистил перышки, расправил крылышки и… вознесся. Что если все это (он взглянул на документы) банальная шельмягинская лажа? Дескать, как ты себя поведешь в подобной ситуации? Допустим, ну а… Питер, письмо от Линды? Слишком изощренная для аппаратчиков фантазия, в общем-то, лишняя при проверке. Значит, господин управляющий, продолжим наши игры…

Он обратил внимание, что уставный фонд его банка составляет двести пятьдесят американских долларов. Солидный капиталец! Хотя, как известно, это весьма условный для любого банка показатель, не способный сбить с толку грамотного финансиста. Отныне Дмитрий Филдин станет носить имя Виктор Румберг — вполне расплывчатое для определения национальности: оно может принадлежать и еврею, и скандинаву, и русскому, и американцу, и даже китайцу от неизвестного папы с редко встречающейся в Китае фамилией.

Повертев в руках ключи от машин и просмотрев кредитные карточки, Филдин неожиданно вспомнил Полину и очаровашку Мери. Как им живется? Что они поделывают? Помогает ли им маститый Пеленгас? Так стремительно меняется жизнь!

А жизнь наша на удивление быстротечна, обманчива и непредсказуема. Она может закончиться в молодые годы и начаться вновь на старости лет. Не странно ли? Мы верим и ждем, надеемся и сомневаемся, отчаиваемся и снова надеемся, покуда видим, слышим и ощущаем…

Катя приехала около семи. Извинившись за опоздание, быстро окинула критическим взглядом холостяцкую конуру Дмитрия Филдина и улыбнулась:

— Здесь просто необходимо навести порядок! Не возражаете?

— Конечно. Буду весьма признателен.

— Отлично. Тогда начнем с кухни.

«Надо было принести цветы, как я не догадался», — подумал он.

— Боже! Целая батареяконьячных бутылок! — воскликнула гостья. — Время не прошло даром для нашего бывшего больного. Это — один из характерных признаков его полного выздоровления.

— Право, мне очень стыдно…

— Где тут мусорный бак?

— Мне так неудобно…

Пройдясь в передней пылесосом по паласу, Катя переместилась в комнату, где царила полная разруха.

— Вижу явную неприспособленность к самостоятельной жизни. Если хозяин квартиры не ханжа, а я не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле, я готова из альтруистических побуждений раз в неделю наводить тут чистоту.

— Катюша! Вы распечатали мои мысли.

— Значит, вопрос решен.

Прибрав квартиру, Катя спохватилась:

— Забыла сумку в машине. Я быстро…

«Надо бы предложить что-нибудь выпить, — неуверенно подумал он, вожделенно вдыхая тонкий аромат дорогих Катиных духов. — Какая удивительная девушка! Простая и умная. Сделала вид, что ей доставляет удовольствие убирать в моем бардаке. А может, так оно и есть?».

Вернувшись, Катя поставила на стол бутылку виски «Белая лошадь» и разложила кое-какую закуску. Схожесть застольной ситуации с визитом Питера была так очевидна, что Дмитрию невольно пришло на ум: уж не явился ли к нему Питер вновь, только в женском обличье?

— За встречу! — предложил Филдин.

— И за все хорошее, — добавила гостья.

Разговор зашел об отце Алексее. Катя путано принялась раскрывать детали самостоятельного расследования, которое проводил ее знакомый журналист в связи с убийством священника.

«Интересно, спала ли она с этим журналистом? — размышлял Филдин, приняв позу внимательного слушателя. — А если спала, то с какими побуждениями: бескорыстными или меркантильными?».

— …ему предлагали большие деньги за прекращение расследования…

«Конечно, такая жена своим присутствием украсит любую банкирскую тусовку. Да и не только банкирскую».

— …но, получив отказ, стали угрожать физической расправой…

«Знать бы, как она отреагирует, предложи я руку и сердце? А в придачу шикарную жизнь, лучшие магазины, личного парикмахера, курорты для избранных и так далее. Этот олух Новиков даже не представляет, какой алмаз он потерял! А я вытащу алмаз из грязи и сделаю бриллиантовую огранку».

— …он смог вычислить этих людей, — они работают на спецслужбы…

«Избранница хоть и молода, но имеет достаточно солидный жизненный опыт — это ее, быть может, главное достоинство. Кате легче преодолевать именно те проблемы, которые, словно ловушки, умело расставляют женщинам некоторые мужчины».

— …почему так? Ведь мы пока еще живем в демократической стране…

«Она и в жизни, и в политике неплохо разбирается. Пусть немного прямолинейно рассуждает, но это свойственно молодости, дело поправимое…».

— …кажется, вы слушаете, но не слышите. Думаете о чем-то своем?

— Да нет, Катя, извините, совсем нет. Я только немного опасаюсь за вашего приятеля. Если информация насчет причастности спецслужб верна, то ему следует поостеречься — здесь любые доказательства могут привести к непоправимым последствиям. Отца Алексея не воскресить, а у журналиста вся жизнь впереди.

— Но как же истина?

— Истина… — он налил виски ей и себе. — Иногда, чтобы добраться до истины, должно пройти не одно столетие. Но тогда стирается острота восприятия, уходит важность момента, и мы открываем истину, как нечто, имевшее место в истории. А история — хотим мы того или нет — всегда повторяется. И будет повторяться, покуда существует цивилизация.

Пригубив виски, Катя беспомощно взглянула на Филдина:

— Что вы предлагаете? Я не совсем понимаю…

— Перекроить историю невозможно, — что сделано, то сделано. Но можно ли предвосхитить… зло? На сей вопрос пытались дать ответ великие умы человечества, и пришли к удивительному выводу: не будь зла, не было б и добра. Вот ведь как.

— Глупость! Беспомощность великих умов.

— Можно и так сказать.

Он улыбнулся ей, но, словно спохватившись, опять сделался серьезным:

— Катя…

— Да?

— Катя, я…

— Ну? Говорите, что вас смущает?

— Понимаете… Не знаю, с чего начать.

— Начните с конца. Или попробуйте с середины, — она явно развеселилась. — Дима, я вас таким никогда раньше не видела!

Встав и приблизившись к девушке вплотную, он прошептал ей на ухо:

— Я сам себя таким никогда раньше не видел…

Молча поцеловал ее в шею и тут же ощутил на своих губах легкое прикосновение ее губ. Они медленно и нежно покрывали друг друга долгими поцелуями, казалось, этой прелюдии не будет конца. Мир вокруг исчез, остались только два дыхания, сначала тихие, неровные, затем все более учащенные, срывающиеся на стон, крик, возгласы и… приглушенный смех, и снова поцелуи… Они были счастливы в предвкушении еще целой ночи ласк, объятий и любви…

…Под утро они заснули безмятежным глубоким сном. Положив голову на плечо Дмитрия, Катя глубоко дышала, лишь изредка вздрагивая во сне. Дмитрию снился отец Алексей, с запекшейся кровью в волосах, он благословлял его и Катю на долгую совместную жизнь. Рядом находились знакомые невесты и жениха, среди которых Филдин разглядел Полину со своей матерью, и Швайковского, и Крылышкина, и Савелия Новикова, и даже Сомова. Все они, словно неуловимые тени из прошлого, о чем-то тихо шептались, переговаривались, посмеивались…

Проснувшись первым, Дмитрий вдруг поразился счастью, которым судьба неожиданно одарила его — почти одновременно он получает новую интересную работу и любовь очаровательной женщины. Видимо, за все мытарства и страдания Всевышний, в конце концов, снизошел до человека, жизнь которого состояла из сплошных неудач. Но ведь Катя еще ничего не подозревает о его намерениях. Согласится ли она? Да и достаточно ли хорошо он ее знает? Не сочтет ли девушка его предложение слишком поспешным и авантюрным?

…Когда на кухне влюбленные пили кофе, Дмитрий издалека начал подходить к главному. Сначала он объяснил, как давно ждал ее, Катю. Путано, неуклюже, но объяснил, чем вызвал звонкий Катин смех. Впорхнув ему на колени, девушка призналась, что с ней происходило то же самое. Так что вопрос ясен, господин Филдин.

— Уже не Филдин, — сказал он.

— А кто же?

— Виктор Румберг.

Она подняла брови:

— Вот это интересно! Что за шпионские страсти? Раскалывайтесь, мистер Румберг!

— С превеликим удовольствием…

И Дмитрий в общих чертах обрисовал свою служебную перспективу. Катя закурила и долго молчала.

— Знаешь… — наконец произнесла она, — эти высокие посты и куча денег… Новиков постоянно кичится подобным.

— Я не Новиков, — сухо отрезал он.

— Знаю, извини. Только почему-то меня охватывает чувство необъяснимой тревоги… Давай-ка еще выпьем. Где наш виски?

Дальше беседа насчет постов и денег не пошла, и Катя быстро сменила тему опять-таки на отца Алексея. А Филдин с некоторой досадой понял, что священник незримо встает между ними всякий раз, как только назревает серьезный разговор. Почему так?..

Внезапная трель мобильного телефона заставила Филдина вздрогнуть. Он прошел в комнату и включил связь:

— Румберг слушает.

— Боже праведный! Джон — это ты?!..

Голос Линды невозможно было не узнать!

— Где ты взяла мой телефон?

— У меня определитель номера. Джон, неужели это ты?! Ты мне вчера звонил?

— Кажется, не помню. Как твои дела?

На другом конце трубки возникла пауза.

— Это все, что ты мне хочешь сказать? — произнесла Линда. — Мои дела неплохи. А твои?

Он немного замялся:

— У меня к тебе есть… то есть, было одно деловое предложение.

— Вот как? Любопытно узнать, какое?

— Сейчас я не могу об этом говорить. Я позвоню тебе на неделе, хорошо?

— У тебя женщина?

— Линда…

— Что ж, буду в ожидании делового предложения. Звони.

Связь оборвалась, пошли короткие гудки. Все так некстати, глупо и бездумно, выругался про себя Филдин. Какого черта его дернуло вчера набрать номер Линды?! Вообще-то, он принял осмысленное решение, вполне объяснимое в создавшейся ситуации, но… Линда отошла на второй план, появилась Катя.

— Господин Румберг! — позвала с кухни Катя. — Похоже, вы закончили разговор?

— Извини, Катюша. Я закончил разговор.

— Даже если твою женщину и зовут Линда, я уже не готова потесниться.

— Чисто деловой контакт. Кстати, ты ведь мне так и не ответила…

— Хочу ли я купаться с тобой в роскоши? — она как-то странно посмотрела на него. — Мне нужна не роскошь… Мне просто нужен… ты.

Он ждал этого ответа. Но ждал без трепета и восторга. Почему? Ему необходима была Катя, их взаимная привязанность очевидна, а вот любит ли он ее, — вопрос оставался открытым. Наверно и так неплохо получится? С Катиной-то «фактурой», как говорил Савелий, прямая дорога с панели в кинозвезды. Девушка достойна лучшей участи, и он подарит ей другую жизнь.

— Мне пора, — неожиданно заявила Катя.

— Куда тебе спешить? — в вопросе Дмитрия прозвучало нетерпение.

— Надо завершить неотложные дела.

— Какие у тебя могут быть дела?

Она нежно поцеловала его в лоб, как мать целует нерадивое чадо:

— Только сделаю все необходимое — тут же возвращусь.

— Прошу тебя, останься.

— Дима, дорогой, мне нужно идти.

— Ты никуда не пойдешь.

— Нет, пойду. Отпусти мою руку…

— Давай еще выпьем?

— Мне больно…

— Останься.

— Я сказала — нет! По какому праву ты мне делаешь больно?! Пусти меня!!..

Дальше Филдин, то ли помутившись рассудком, то ли в запале ревности (что, впрочем, одно и то же), сунул в руку девушки двести долларов и, распахнув входную дверь, крикнул: «Иди!».

Катя замерла, как вкопанная, она смотрела куда-то мимо, в пустоту, беспомощно хлопая красивыми ресницами. По ее щеке скатилась сначала одна, затем другая слеза. Не проронив ни слова, девушка выбежала в открытую дверь. Сквозняком к ногам Дмитрия прибило две скомканные сто долларовые бумажки…

* * *

Как следует распарившись в сауне на загородной даче руководителя администрации президента, давнишние друзья — Калашин и Шельмягин — прошли в предбанник, отделанный красным деревом. Там их поджидал стол с выпивкой и закуской. Предусмотрительный хозяин угощал охранников Шельмягина в соседнем помещении.

— Где ты берешь это пиво? — поинтересовался Шельмягин, прищелкнув языком от удовольствия.

— Привозят, понимаешь ли, — ответил Калашин, подражая президенту. — Есть в Чехии один погребок, а в нем бочка — гурманы ради этой бочки прилетают аж из Австралии.

— Хорошо здесь у тебя, все продумано до мелочей. Я вот никак не могу достроить свой дом: то жена что-то вычитает в журналах — подавай ей эдакое, чего ни у кого нет; то теща фыркнет — это, дескать, не кухня в сорок метров, давай, как у людей, в шестьдесят.

— Так ты, Васька, в двадцатом столетии не управишься, — посочувствовал Калашин, — придется в двадцать первом заканчивать.

Шельмягин захрустел спинкой сочного омара:

— Нам надо многое успеть, очень многое…

— Кстати, Хомяк (так в узком кругу сослуживцы прозвали президента) подписал необходимые распоряжения насчет новой банковской структуры. В дело, сам понимаешь, не вникал — проблемы со здоровьем.

Шельмягин кивнул.

— Так что путь свободен, — продолжал Калашин. — Олигархи просят нас поторопиться. Кстати, этот Филдин не подведет?

— Деваться ему некуда. Да и самолюбия хватает, — Шельмягин потянул из хрустальной кружки холодного пива. — Мы прикрыты и спереди, и сзади.

— Не понял?

— Ну… чего тут понимать? Коллеги из ФБР помогают. Скоро откроют бюро у нас, а мы — у них.

— Это мне известно. В чем состоит их помощь?

— В Европе банковские операции страхуем мы, у себя в Штатах — они. Там ведь тоже деньги считать умеют.

Калашин задумался:

— Не кинут?

— Кто может дать стопроцентную гарантию?

— Тогда дерьма не оберешься.

— Кто не рискует…

Калашин проговорил:

— Если не отмоем сейчас — потом будет поздно. Слишком много поставлено на карту, и немало солидных людей за океаном ждут результата…Твой Филдин в курсе?

— С какой стати ему все знать? Свой кусок он получит сполна, если, конечно, справится. А в случае неудачи возможен нудный судебный процесс, в Штатах, разумеется, который затянется года на три, а то и лет на пять.

— И Филдин начнет сдавать всех нас с потрохами.

— Не думаю.

— Он что — все пять лет будет молчать?

Шельмягин рассмеялся:

— Вот результат твоего перехода из органов в администрацию президента — полная потеря фантазии. Судить будут не его.

— А кого?

— Гм, положим, двойника. Настоящий Филдин при плохом раскладе вряд ли доживет до суда.

Налив себе и Шельмягину по стопке водки, Калашин сказал:

— Давай за успех нашего дела! Хочется верить, что не напрасно живем на этом свете. Да… и лишних, отработанных людей, задействованных на первых порах, лучше убрать заранее.

— Учишь ученого…

Выпили, захмелели, разомлели.

— Много ли человеку надо? — спросил сам себя Шельмягин.

— Ровно столько, — заметил Калашин, — чтобы мало не показалось. Еще по одной?..

…Через два дня после того памятного разговора в разделе криминальной хроники газет промелькнуло сообщение об убийстве некоего гражданина, коммерсанта, найденного у подъезда собственного дома изрешеченным пулями. В интересах следствия имя его не разглашалось, однако заказной характер убийства не вызывал сомнений. Общество устало от бесконечных криминальных разборок, сетовали газеты. И сообщение не вызвало особого интереса, вскоре о нем забыли. А те немногие, кому было известно истинное имя убитого, знали, что он долгое время являлся двойным агентом КГБ и ЦРУ по кличке Инспектор. В паспорте значилось: Вездесущинский Валериан Тимирзяевич, русский, 1949 года рождения…

Нет человека, нет проблемы, любил повторять Иосиф Сталин.

* * *

Скандалы в семье Полины после известных событий, связанных с появлением ее отца — писателя Швайковского, — стали почти обыденным явлением. Даже при том, что Полина неплохо устроилась по рекомендации Кати в инофирму, денежные проблемы не исчезли, а напротив — возросли. И эпицентром этих проблем, как ни странно, всякий раз становился Кирилл. Полина догадывалась о его пристрастии к наркотикам, даже не сомневалась, что так оно и есть. Однако установить прямую связь между пороком Кирилла и постоянным отсутствием денег в доме ей удалось не сразу. И только тогда, когда из квартиры стали удивительным образом исчезать дорогие вещи (радиотелефон, видеомагнитофон, плеер и т. д.), Полина все окончательно поняла. Знала ли о Кирилле мать? Конечно, знала. Наверняка и сочувствовала ему, и переживала, и скрывала, как могла, дела Кирилла от Полины. Но разговор между матерью и дочерью в конце концов состоялся — он носил характер упреков, неприязни и бесконечного потока взаимных обвинений, зачастую необоснованных. Наконец, они просто перешли на крик, после чего обе разрыдались. Вот только делу это совершенно не помогло, да и не могло помочь, поскольку пристрастие брата, как понимали несчастные женщины, давно перешло в болезнь. Мать рассказала Полине, как ей пришлось хитрить перед Швайковским, чтобы тот раскошелился приличной суммой (якобы на приданое для вновь обретенной дочери), а деньги эти ушли, словно вода в песок, на анонимное лечение Кирилла. И без малейшего результата. Ну, и наконец, пропажи вещей из дома. Мать просила, умоляла, негодовала на Кирилла, запугивала его милицией, прокуратурой. Бесполезно! Он всякий раз священно клялся, что этот случай последний, но проходило несколько дней — и обнаруживалась очередная пропажа. Болезнь Кирилла заметно прогрессировала: он все чаще замыкался в себе, и все реже наркотик приносил удовлетворение, — теперь он необходим был ему исключительно для снятия ломки…

Надо признать, что Полина не испытывала к Швайковскому никаких эмоций — ни положительных, ни отрицательных. Да и не могла испытывать, поскольку совершенно не знала своего отца. Еле-еле дочитав до конца книгу папаши «Дочь альбиноса», дочь Пеленгаса не смогла сдержать откровенной зевоты: такую малопонятную скукотищу девушка, кажется, впервые держала в руках. Но имя отца частенько мелькало и на экране телевизора, и в печати — с этим нельзя было не считаться. Значит, решила Полина, он по-настоящему умный, хоть и пишет откровенную тягомотину.

Девушка старалась не вспоминать о Дмитрии Филдине — слишком много грусти наводили такие воспоминания. Ведь ясно было с самого начала, ничего у них не получится. После Димы она встречалась с разными парнями, но сравнение их с бывшим любовником было далеко не в пользу последних — несмотря на возраст, он опережал их по всем параметрам. Вот если бы начать сначала, снова испытать трепетную дрожь их первых свиданий в больничной палате! Мечты и грезы… Странная тоска по ушедшим временам. Несбывшиеся надежды!

Но что действительно тяготило Полину, вызывало какое-то смешанное чувство непонятной тревоги — явное внешнее сходство брата и Дмитрия. Обратив на это внимание матери, девушка получила какой-то обтекаемый сумбурный ответ, что в еще большей степени убедило ее в верности собственной догадки.

Впрочем, даже при условии, что догадка верна, Полина оставила за собой право самой судить о причинах и следствиях некогда имевшей место близости между матерью и Дмитрием. Не слишком ли большое значение мы придаем тому, чем по молодости грешили наши родители? И затем, став взрослыми, вольно или невольно повторяем родительские ошибки?

Удобно устроившись в старом кресле перед телевизором, Полина безучастно смотрела очередную мыльную мелодраму из жизни богатых латиноамериканцев. Слава Богу, думала она, что Кирилл еще не дошел до телевизора. Ведь это последнее, оставшееся у них приобретение из бытовой техники. Девушка в уме стала считать оставшиеся доллары, — результат получился плачевным, до зарплаты не дотянуть. А тут грядут коммунальные платежи. Да и постоянные просьбы матери одолжить денег на всякие расходы (для Кирилла, конечно) не прибавляют настроения.

— Ну, вот, опять он явился под кайфом! — послышался голос матери из передней. — Ты хоть посмотри на себя — весь худой, глаза тусклые, что-то мямлишь себе под нос…

— Ма, зачем ты так волнуешься? — отвечал Кирилл. — У меня все нормально, только голова побаливает. Вот высплюсь, отдохну, приду в себя…

— И за что мне такое горе свалилось?! — запричитала мать. — Все дети как дети: одни работают, другие учатся, никто не слоняется без дела!

— Ма, мне звонил Князь?

— Какой еще князь?

— Ну, такой, с южным акцентом.

— С кем ты связался, Кирюша? Опомнись! Твои мысли только об одном, — где достать наркотик…

— Тихо, ма. Поля услышит.

— Она все знает.

— Знает? Хотя… какая разница. Я буду лечиться, твердо решил. Понимаешь, эти наркоцентры — сплошная туфта. Сейчас внедряют новый метод: в мозги вшивается такая пластинка, в общем, которая отбивает всякую охоту к наркоте, даже если введешь героин — кайфа не получишь. Нормально, да?

— Сколько это стоит?

— Где-то около шести тысяч баксов.

Мать заломила руки:

— Откуда мне взять такую сумму?!

— Ма, я же у тебя не прошу.

— А ты твердо решил завязать?

— Не сомневайся, ма. Устал я до чертиков. Иногда кажется, что сердце выпрыгнет из груди, ноги подкосятся — и замертво свалишься. Веришь, не могу больше…

— Бедный ты мой! — зарыдала мать. — Деточка моя, я достану эти деньги, достану!..

Подобные диалоги будут повторяться до бесконечности, думала Полина. Разжалобив мать, Кирилл на какое-то время сохранит образ страдальца, случайно попавшего под влияние плохих товарищей. Только мать и будет до конца верить сыну наркоману, только мать и будет жить надеждой на исцеление больного ребенка… Телефонный звонок прервал раздумья Полины.

— Алло!

— Здравствуйте, Полина! — услышала она молодой мужской голос в трубке. — С вами хочет поговорить господин Румберг.

— Извините, — ответила девушка, — вы ошиблись номером. Никакого господина Румберга я не знаю.

— Соединяю, — бесцеремонно ответил голос.

Странное волнение охватило Полину, когда она услышала знакомые нотки:

— Привет, Поля! Мне самому претит такая официальщина. Как поживаешь? Истосковался по тебе ужасно, хочу слышать и видеть моего воробышка.

Воробышка… Так Дима прозвал ее с первых дней их близости, видимо, по причине какой-то нежной трепетности, которую Полина испытывала всякий раз от прикосновения Диминых рук. Боже! Неужели это он?!

— Здравствуй, Дима…

— Ну-ну, говори же!

— Я не знаю, что говорить…

— Ты меня помнишь?

— Конечно, помню.

— Ты меня по-прежнему… любишь?

— Я не готова… так сразу… Ведь прошло почти полгода…

— Очень по тебе соскучился, воробышек.

— Я тоже… А почему ты теперь Румберг?

На том конце трубки послышался легкий смех:

— Поля, давай встретимся?

— Когда?

— Прямо сейчас! Хочешь?

— Сейчас?.. Так быстро?

— А почему бы и нет? Давай?

— Где?

— Я за тобой заеду и по дороге мы решим.

— Но почему ты Румберг?

— Это мое настоящее имя. Так я через полчаса буду у твоего подъезда, идет? Как выглянешь в окно и увидишь вишневый «мерседес», — сразу спускайся. Буду ждать.

— Вишневый… «мерседес»?

Что-то перевернулось у Полины в ее растревоженной душе — Дима подъедет за ней в клевой иномарке?! Уж не ослышилась ли? Может, это чей-то телефонный розыгрыш? Да нет же! Голос Димы она не спутает ни с каким другим. Вот только Румберг… Впрочем, пусть сам и объяснит свои превращения.

— Подъезжай! — почти крикнула счастливая Полина.

— О кей! Скоро буду…

Вихрь желаний, страстей и авантюрной романтики обуял Полину. Значит, судьба справедлива и милостива, значит, тот лотерейный билетик, о котором она мечтала всю свою жизнь — выпал именно ей, а не кому-то еще. Именно ей!

…Дмитрий как бы нехотя вел послушную машину, мягко тормозил и плавно набирал скорость. В его руках автомобиль подобен послушной любовнице, — такое сравнение пришло на ум Полине. «Почему он не обнимет меня, не поцелует?» — тревожилась девушка. Но волнения оказались напрасными: притормозив в тихом местечке, Дмитрий принялся тискать ее и покрывать поцелуями. Полина, конечно, отвечала, однако ласки Димы почему-то не принесли ей ожидаемого удовольствия. Видимо, и условия непривычные, и уже успели отвыкнуть друг от друга. Интересно, будет ли у них близость в машине? Похоже, в этот раз — нет…

— Знаешь, воробышек, — затянувшись сигаретой, сказал Дмитрий, — давай-ка, мы с тобой сначала перекусим. В ресторане «Армения». Давай?

Ей вдруг стало как-то неловко, не по себе. Нечто смахивающее на ситуацию, когда богач «снимает» дешевую проститутку, подумалось Полине. Что если для него это — в порядке вещей? И почему Дима ничего не говорит о себе?

В ресторане их провели в отдельную кабинку, а затем накрыли такой изысканный стол, который, без преувеличения, Полина видела впервые в жизни. И стоимость этой еды наверняка равняется ее месячному окладу.

— Выпьем за нас! — поднял бокал шампанского Филдин. — За наше с тобой безоблачное будущее!

— Безоблачное? — рассмеялась Полина. — Ну, выпьем!

Вдоволь насытившись и приняв достаточное количество спиртного, Дмитрий прошептал ей на ушко:

— Хочу тебя…

— Значит, пора ехать в нумера.

Он не понял шутки:

— Менты тормознут — не отмажешься. Я ведь под градусом.

Полина только сейчас почувствовала, как сильно, почти до неузнаваемости изменился Дмитрий. Этот полублатной жаргон очень уж далек от его истинной речи. Но ведь жизнь на месте не стоит, меняются обстоятельства, а вместе с ними и мы. Чему тут удивляться — радоваться надо! И за Диму, и за себя.

— Воробушек… — в его голосе послышалась нежность. — Выйдешь за меня замуж?

Подобного поворота девушка просто не ждала: в недоумении уставившись на Диму, она приоткрыла от удивления рот и замерла.

— Так выйдешь за меня? — переспросил он.

— Я?

— А кто же — Клаудия Шифферд?

— Я… я ничего не могу понять, — ответила Полина, оправившись от потрясения. — Ты сейчас — кто?

— Виктор Румберг. В прошлом Дмитрий Филдин. Чего тут непонятного?

Он не без самодовольства уставился на нее, затем притянул к себе:

— Долго и нудно рассказывать. Отныне я — управляющий коммерческого банка господин Румберг. Холост. Детей не имею. Стремлюсь создать крепкую семью. Ищу женщину, которая станет надежной опорой в моей жизни и разделит всю ответственность супруги банкира.

— Но как случилось, что ты вдруг стал банкиром? Где ты нашел такую волшебную палочку?

— Она сама меня отыскала. Вот веришь ли, сама. И свой шанс, быть может, свой последний шанс, я не упущу! — воскликнул он и добавил: — Кстати, это и твой шанс. Подумай…

Полину охватило смятение. Думать есть над чем. Все хорошо, все отлично. Но какой-то червячок сомнения подтачивает ее уверенность. Может, лучше сразу спросить Дмитрия о его прошлых отношениях с матерью? Или вообще не стоит касаться этой темы, чтобы не упустить шанс? Некоторое время, пребывая в нерешительности, Полина задавала себе вопрос: «Что я теряю, отказавшись от предложения Димы?». Многое, очень многое, здесь и двух мнений быть не может. «Что я приобрету, дав положительный ответ?». Многое? Наверно, неизмеримо больше, чем многое! Она станет состоятельной леди, женой уважаемого человека, гостеприимной хозяйкой светского салона. Она поможет матери забыть о бедности, а Кириллу — избавиться от наркомании. Перспектива более чем заманчивая и достойная. Так есть ли повод закидывать будущего супруга прямыми и недвусмысленными вопросами именно сейчас? Можно и подождать, покуда она, Полина, еще не получила статус жены банкира, а уж потом… Иметь при себе лишний козырь не помешает никогда. Значит, решено!

— Дима… — ответила девушка, — я… согласна. Только не воспринимай мой ответ как легкомысленный.

— Моя радость! — возликовал он. — Ты без пяти минут — Полина Румберг! Боже, я так счастлив!

— И я тоже!!

Она беспорядочно целовала его губы, лоб, щеки…

— Свой первый отпуск молодожены проведут… — Полина задумалась, подняв брови.

— На островах в океане! — подхватил Дмитрий. — Убегали на Багамы, уканали на Канары!

— Конечно! Где же еще?!

— Мы сядем в белоснежную яхту и устремимся навстречу грозовому шторму.

— Ой, я боюсь грозы!

— Не бойся — рядом с тобой твой Виктор Румберг. Он жену обожает и боготворит… А когда у нас появятся дети…

— Дети?

— Да, вскоре после шторма.

— Шторма в постели? Хочу мальчика и девочку!

— Как мы их окрестим?

— Кирилл и Поля.

— «Кирилл» мне не нравится, но от Поли я просто балдею…

Даже видавшие виды официанты изумленно улыбались неуемному веселью двух клиентов ресторана, из кабинки которых неслись громкие возгласы и неудержимый смех. Редко попадаются столь расточительные посетители, не жалеющие на чаевые сотню-другую долларов. Кто они такие? Новые русские? Или вполне обеспеченные беспроблемные люди, для которых все просто, легко и доступно?

Воодушевленно отобедав, влюбленная пара поехала прямо… нет, не регистрировать брак. Они помчались к Виктору Румбергу на хату, как он сам выразился. Ожидая увидеть однокомнатную холостяцкую квартиру (Катя, когда-то, передавая привет от Димы, вскользь обмолвилась о его жилище), Полина очень удивилась, обнаружив если не хоромы, то нечто весьма схожее с этим понятием. Изумилась и возликовала: сказка про Золушку, похоже, становится былью! Не ускользнуло от девушки и еще кое что — почти в каждой комнате находилось по одному, а где-то и по двое молодых симпатичных охранников. К чему такие меры безопасности?

— Удивлена? — перехватив ее взгляд, спросил он.

— Да как сказать…

— Слишком все серьезно, воробышек. Ты привыкнешь.

Очутившись в уютной спальне, они присели на огромную постель в стиле королевских гарнитуров Лувра четырнадцатого столетия. Виктор протянул Полине ее новый паспорт:

— Поздравляю, миссис Румберг!

— Как? Я уже миссис Румберг?

— Конечно. Это — минутное дело.

— А где же… нас зарегистрировали?

— Читай вот здесь: графство Чилвертаун, Великобритания и так далее…

— Боже! Нас же там не было?

— Вообще-то, — философски заметил новоиспеченный супруг, — истинные браки регистрируются на небесах. Эй, ребята! Принесите нам что-нибудь выпить!..

…На следующее утро Полина проснулась в единственном числе, — мужа рядом не оказалось. Видимо, неотложные банковские дела, решила она.

Подсознательное чувство неудовлетворенности — и физической, и моральной — не оставляло Полину. Странно, ведь раньше с Дмитрием ей было так хорошо, так волшебно… А столь удивительное молниеносное бракосочетание? Без самой, что ни на есть скромной свадьбы, без гостей и праздничного стола? На среднем пальце правой кисти новобрачная обнаружила обручальное кольцо. Или все это ей привиделось, приснилось? Она позвала в пустоту:

— Здесь есть кто-нибудь?

— Я к вашим услугам, миссис Полина! — как по мановению руки, рядом с кроватью оказался симпатичный охранник. — Вам что- то нужно?

Преодолев смущение, она спросила:

— Где Дима?

— Простите, какой Дима?

— Вернее, Виктор. Где он?

— Вы имеете в виду своего супруга, господина Румберга?

— Да, конечно.

— Он просил передать вам записку.

Полина прочитала:

«Дорогая! Вынужден срочно тебя покинуть. Развлекайся, не скучай, будь настоящей хозяйкой. При желании можешь воспользоваться своей «Вольво» — охранник Миша отвезет тебя куда пожелаешь. Деньги возьмешь в сейфе, Миша покажет. Целую и обнимаю! Твой Виктор».

— Вы Миша?

— Да.

— Мне необходимо встать и одеться.

— Я буду в соседней комнате. Господин Румберг просил меня исполнять все ваши прихоти и желания.

— Хорошо, Миша, — улыбнулась хозяйка. — Буду вам весьма признательна.

После легкого завтрака охранник провел миссис Румберг в библиотеку и остановился напротив изящного настольного сейфа.

— Здесь хранятся только ваши деньги, — пояснил он, дав Полине ключ и запечатанный конверт.

— Что в конверте? — спросила она.

— Шифр от сейфа. Постарайтесь запомнить. И еще. Пользоваться сейфом имеете право только вы, — потом добавил: — Если понадоблюсь, я в столовой.

Вскрыв конверт, Полина несколько раз пробежала глазами длинную череду цифр — кажется, запомнила. Еще раз взглянув на листок бумаги, она обомлела — цифры исчезли…

В сейфе лежало три пачки сотенных купюр по пять тысяч долларов в каждой. Она взяла две пачки и захлопнула дверцу. «Теперь не мешало бы обновить гардероб» — решила супруга банкира.

Когда невозмутимый Миша настолько утомился бесконечной ездой по модным магазинам, что на вопросы Полины стал отвечать невпопад, хозяйка сжалилась над ним и приказала заехать во двор, где еще до вчерашнего дня жила с самого раннего детства.

— Подождите у подъезда. Я только навещу маму и быстро вернусь.

…Мать была одна. Поначалу просто опешила, обнаружив столь разительные внешние перемены, происшедшие с ее дочерью за какие-то неполные сутки. Но, придя в себя, по матерински отчитала Полину:

— Где всю ночь шлялась?!

— Мама…

— Откуда на тебе дорогие вещи? Девочка, ты пошла… на панель?!

Полина вздрогнула:

— Как ты так можешь говорить…

— Тогда объясни матери, в чем дело?

Дочь нервно закурила и в общих чертах, путаясь и сбиваясь, рассказала матери о своих метаморфозах, правда, не упомянув истинное имя мужа.

— Значит, ты теперь… замужем?

— Как видишь.

— Кажется, я схожу с ума. Но почему так быстро? Без свадьбы и… вообще?

Вместо ответа Полина протянула матери пачку долларов:

— Здесь ровно семь тысяч. Я случайно слышала ваш разговор с Кириллом о новом методе лечения наркомании. Вот, возьми, постарайся ему помочь. И, по возможности, рассчитайся с долгами.

— Святые угодники… — проговорила мать, осторожно, словно тлеющие угли, положив деньги в карман передника. С надеждой взглянув на дочь, она неуверенно произнесла: — Это ведь… твои деньги?

Вдруг, совершенно спонтанно, Полина вспомнила: «Мне Катя когда-то давала домашний телефон Димы! Нужно попробовать ему позвонить! Почему я не сделала это раньше? А если он там… не живет? Стоит ли беспокоить незнакомых людей?».

Но что-то подталкивало — позвони! Набрав номер, Полина долго ждала ответа, Наконец, трубку сняли:

— Румберг слушает.

Полина не могла вымолвить ни слова. Отчего вдруг? Она сама не знала.

— Когда ты будешь дома, дорогой? — неуверенно спросила она.

В ответ она услышала знакомый и родной голос:

— С кем я говорю?

— Это я, Полина.

— Полина? Вот не ожидал… Как твои дела? Прошло столько времени…

— Почему не ожидал? Я вспомнила номер телефона твоей квартиры и решила позвонить.

— Очень рад.

— Но ты и сам мог написать в записке, где ты.

— В записке? Я что-то не очень понимаю…

— Ну, как же, — кипятилась супруга. — Миша передал мне твою записку!

— Миша?! Простите, кто со мной говорит?

Она чуть не закричала:

— Твоя жена, Полина!

На том конце слышалось прерывистое дыхание:

— Поля… С тобой все в порядке? Ты откуда звонишь?

— От мамы…

Казалось, еще немного и у нее начнется истерика:

— А как же обручальное кольцо, паспорт, твои ласки, твои слова?.. — рыдала она в трубку. — И куча этих денег?..

После долгого молчания, голос в трубке произнес:

— Тебя просила позвонить… Катя? К чему столь примитивный розыгрыш? Думаю, сейчас не время и не место… Поля, ты меня слышишь?!

— Слышу…

— Давай поговорим спокойно, без эмоций.

— Хорошо, — она попыталась взять себя в руки. — Скажи, пожалуйста, дорогой, где и с кем ты провел вчерашний день?

Послышался приглушенный смех:

— Ладно, вчера утром я…

— Нет, расскажи, что ты делал вечером?

— Вечером поработал с рукописью, затем выпил немного коньяка и лег спать. Ты удовлетворена?..

Очаровашка Мери почувствовала что-то неладное и прошипела дочери:

— Я знала — он тебя кинет! Так же, как кинул меня, так же, как кинул всех! Это дьявол в человеческом обличье! Поля, с кем ты связалась?!

Бросив трубку, ничего не помня и не слыша, Полина выскочила из квартиры. Распахнув дверь подъезда, пред ней открылся до боли знакомый пейзаж старого двора. «Вольво» с Мишей исчезли, словно никогда и не появлялись в жизни Полины Румберг.

* * *

Напротив госсекретаря США г-жи Мелони Алерт расположился ее старый приятель (а ныне директор ФБР) Эдвард Коллинз. Когда-то они учились в одном университете, правда, Мелони была старше курсом. Однако это обстоятельство не помешало легкому и скоротечному флирту между двумя студентами. Они остались хорошими друзьями, что при любых обстоятельствах очень важно как для мужчины, так и для женщины. Затем их пути разошлись, каждый шел своей дорогой — и в бизнесе, и в политике — но, как зачастую случается в жизни, старые знакомые вновь оказались в одном вагоне. Да не в каком-нибудь, а в президентском! Собственно, в госдепартаменте США имелась своя, маленькая такая группа аналитиков, чем-то схожая в миниатюре с аналогичными структурами ЦРУ и АНБ, работа которой была полностью автономна и засекречена. Мелони Алерт получала информацию с «собственной кухни», что делало госсекретаря вполне независимым от двух государственных монстров, а также оставляло пространство для маневра в случае принятия ответственных решений. И вот, в один прекрасный день кухня г-жи Алерт выпекла «блин», проглотить который в одиночку госсекретарь просто не решилась. Здесь нужен был компетентный подход человека, которому она безусловно доверяет. Таким человеком являлся Эдвард Коллинз.

— Очень жаль, Мелони, что кроме официальных банкетов и совещаний в Овальном кабинете мы с вами, по существу, больше нигде не пересекаемся, — с сожалением заметил Коллинз.

— Вы правы, Эдвард. Видимо, наши обязанности отнимают слишком много времени для того, чтобы где-то пересечься. Хотите содовой?

— Благодарю. Вряд ли это одобрит мой гастрит.

— Да… — произнесла Мелони. — Болезни лишний раз напоминают о возрасте. Тогда позвольте сразу перейти к делу?

— Я весь внимание.

— По некоторым конфиденциальным данным…

— Простите, что сразу перебиваю: вы не могли бы назвать конкретный источник?

— Пока не могу. Так вот, мы располагаем вполне достоверными сведениями, что в России готовится крупнейшая финансовая афера по отмыванию незаконных капиталов. В ней будут задействованы, косвенно, конечно, мощнейшие правительственные и президентские структуры. Но, пожалуй, главное состоит в том, что отмывать эти деньги станут американские банки. Какие именно — сказать не могу, поскольку не располагаю информацией. Что вы думаете по этому поводу, Эдвард?

Казалось, шеф ФБР был искренне озадачен:

— Ваше сообщение, Мелони, заслуживает пристального изучения. И все-таки я вынужден настаивать на раскрытии источника. Конечно, мы сейчас же начнем проверку, но, согласитесь, оттягивать мощные ресурсы на собственное определение вашего информатора — просто глупо. Хромая логика — не самый лучший аргумент в таких делах. Прошу понять меня правильно.

Стоило над чем призадуматься и госсекретарю. Раскрывать собственные карты не входило в планы Мелони Алерт; с другой стороны, интересы государства, внешнюю политику которого она выстраивала, были для нее превыше всего.

А Эдвард Коллинз думал только об одном: как не «засветить» родное ведомство и лично себя, коль скоро произошла утечка информации, секретность которой была для ФБР важнейшей прерогативой. Он попытался сработать на опережение:

— Знаете, Мелони, сейчас я сопоставил ваш рассказ с некоторыми последними сведениями. Но только очень прошу, чтобы разговор не вышел за стены этого помещения.

— Мне трудно дать вам такую гарантию, Эдвард. Если информация затрагивает интересы безопасности США…

— Отнюдь! В том-то и дело, что не затрагивает. По нашим сведениям ЦРУ готовит крупномасштабную операцию в одной из стран СНГ. Не давая характеристику этой операции, могу сказать, что в практике разведывательного управления в таких случаях используются т. н. отвлекающие акции, направленные на дезориентацию иностранных разведок. Выпустив подобную, хорошо откормленную «утку», они выигрывают время на проведение собственных действий, покуда иностранные спецслужбы выуживают несуществующие факты.

— Мне это известно, Эдвард. Я догадываюсь, какую страну вы имеете в виду.

— В том и заключается специфика Управления. Конечно, если следовать букве закона, они обязаны были проинформировать госдеп о своих маневрах. Но вы же знаете цереушников — им плевать на закон, когда дело касается их фирменных блюд…

Коллинз понял главное — сведения Мелони не из ЦРУ. Тогда откуда? Подкинули русские? Но это просто абсурд! Рубить сук, на котором сидишь, да к тому же, который еще и плодоносит… Нет, здесь какой-то независимый источник. Но какой? Скорее всего, доморощенный — госдеповский. Если так, то его блеф вообще не раскроется. Досадно, что Мелони неподкупна! Ей бы не помешал жирный кусок от огромного долларового пирога.

— В общем, — закруглил Коллинз, — ваши опасения, полагаю, безосновательны. Мы проверим все до мелочей, и тогда я буду иметь удовольствие доложить вам о результатах проверки. Разумеется, устно. Пожалуй, я рискну, не взирая на гастрит, выпить стаканчик содовой.

— Вы рискованный джентльмен, — засмеялась Мелони. — К сожалению, не могу предложить чего-нибудь покрепче — сама на строгой диете.

Они расстались, как всегда, добрыми друзьями.

«Наверно, есть смысл прощупать ребят из ЦРУ, — решила Алерт. — При всей моей симпатии к Коллинзу… он ведь и раньше не был святым».

* * *

Джон Филдс, он же Дмитрий Филдин, он же Виктор Румберг пребывал в полнейшей растерянности — после визита Вездесущинского все будто бы замерло в непонятном ожидании. Единственно, что спасало новоиспеченного банкира от окончательной потери веры в себя и людей — это его вдохновенное творчество. За три-четыре дня Дмитрий исписал столько страниц, сколько не исписал бы за целый месяц. После разрыва с Катей — глупого и непредвиденного — он решил больше вообще не заниматься поиском супруги. Хотя… кандидатура Линды могла стать вполне приемлемой. А этот странный звонок Полины… С девушкой явно что-то стряслось. Но что? Он несколько раз пытался ей дозвониться, однако, услышав его голос, кто-то (возможно, очаровашка Мери) сразу же опускал трубку. Видимо Вездесущинский, размышлял Дмитрий, является человеком Шельмягина, но, скорее всего, работает на кого-то еще.

Его готовят к довольно необычной роли. Как долго продлится этот спектакль? И будет ли под занавес овация? А может, послышатся лишь одиночные хлопки? Смысл операции (именно операции, поскольку задействована спецслужба) до конца не был понятен. Или этот банк станет «крышей» для отмывания грязных капиталов, или его готовят в качестве резерва на случай, если какой-то аналогичный финансовый мыльный пузырь вдруг лопнет? Ясно лишь то, что огромные затраты на организацию подобной игры — неспроста. А если они вдруг передумали? Что-то помешало или не заладилось? Тогда он снова не у дел, снова коньяк и бесконечное ожидание. Вот только чего? Того, чему никогда не сбыться…

Неожиданно позвонил Швайковский. Поведал, что дочь его Полина ведет себя странно, даже неадекватно. Он разговаривал с ней и убедился, что виной всему какой-то Румберг, а этим типом является ни кто иной, как Филдин собственной персоной. Такое в страшном сне не может присниться! Отец вслух предположил, уж не сидитли на игле его дочурка? Но эта Мери, ты же знаешь, насколько она несдержанна, тут же закатила очередной скандал, требуя денег и… ну-ка, догадайся, чего еще? — женитьбы на ней! Он проклял тот злополучный день, когда ступил ногой в больничную палату. В общем, сплошной дурдом.

— Ты-то хоть можешь дать нормальное объяснение происходящему? — возопил Швайковский. — Что все это означает?! Почему ты молчишь?

Филдин был не меньше растерян, потому и молчал. Уж не потусторонние ли силы вмешались в нормальный ход вещей?

— Я так же, как ты обескуражен, — ответил Дмитрий. — Надо подумать и взвесить все до мелочей. Сейчас я не готов к ответу.

— Постой… Но Филдин — это ведь ты?

— Кажется, я.

— Тебе так кажется или ты на самом деле Филдин?

— Чего ты хочешь?

— Дочь утверждает, что именно Филдин сломал ей жизнь!

— Что еще утверждает твоя дочь?

— А тебе этого мало? Учти, я буду защищать ее интересы в суде, чего бы мне ни стоило!

— Весьма похвально, Швандя. Только не впутывай в свою защиту меня — это станет попыткой с негодными средствами.

— Я слышу в твоем голосе угрозу?

— Все зависит от тонкости слуха. Раз слышишь, значит, так оно и есть.

— По-моему ты спятил.

— А как мне прикажешь с тобой разговаривать? Значит, вот… я устал от наших пустых пререканий. Возьми себя в руки и сделай то, что я тебе скажу. Ты сейчас откуда звонишь?

— Из подвала.

— Какого еще подвала?

— Нашего, пивного, ну, писательского. «У своих» называется.

— Я буду через пятнадцать минут. Только никуда не уходи. Понял?

— Хорошо… что тебе заказать?

— Как всегда: двойной коньяк и немного фруктов.

— Как всегда — плачу я?

— Видно будет…

Филдин почувствовал, как в его щеку уперлось дуло пистолета. Он даже не слышал, что в квартиру кто-то вошел.

— Трубку положи! — приказал знакомый голос.

Он подчинился. Видимо, придется Шванде подождать. За спиной раздался хохот:

— Во, фраер, как я тебя наколол!

— Новиков?! — воскликнул Дмитрий. — В менты записался?

Филдин торопился и встреча с Савелием никак не входила в его планы.

— Чья это новая тачка у твоего подъезда стоит?

— Какая именно?

— Последний «BMW».

— Моя.

— Врешь!

— Извини, я спешу, — Дмитрию было неприятно столь бесцеремонное вторжение.

— Когда спешу я, — заметил Новиков, пряча пистолет, — я, блин, оставляю время и для старых друзей. Что сегодня было? Ну-ка!

— Сегодня? А сегодня что-то было?

Новиков петухом прошелся по комнате:

— Сегодня было подведение итогов по результатам выборов в Госдуму. Знаменательное событие в жизни России! Въезжаешь?

— Не очень. Я действительно тороплюсь.

Приятель вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую флягу водки «Абсолют» и радостно фыркнул:

— Закуска в доме есть?

— Да, черт с ними, с выборами!

— Как это «черт с ними»? Вы, уважаемый господин, разговариваете с депутатом Госдумы по Новофиглевскому избирательному округу, с лидером фракции «Любителей кваса»!..

Взгляд Новикова остановился на мобильном телефоне:

— И твои дела, вижу, пошли в гору… Значит, выпить есть за что! Кстати, минут через пять подлетит Вовчик, Катька…

— Катя?

— А что ты вылупился?

— Да ничего…

— За сюжетом не поспеваешь?

Войдя в квартиру вместе с Катей, Вовчик демонстративно облапил девушку.

— Всегда на стреме! — гаркнул он. — Привет депутату и его скромному почитателю!

— Скромному? — съязвил Савелий. — Видал у подъезда новую тачку?

— Ну?

— А ты говоришь — скромному. Придется мне как депутату заняться небольшим расследованием доходов одного господина. И если обнаружится, что доходы нетрудовые…

Филдин не сводил глаз с Кати. Значит, она опять с ними, опять в унижении и грязи. А виноват в этом только он. Больше никто. Сейчас ему кажется, что он по-настоящему ее любит. Кажется или на самом деле любит? Она красива какой-то удивительной внутренней красотой. Что может быть общего между ней и этими подонками, для которых нет ничего святого? Зачем себя обманывать — ведь он сам толкнул ее обратно к ним. Он унизил и растоптал ее так, как никто другой, как не топтали даже эти кабаны. Он разорвал ее душу, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь вернет ей веру в людей, в себя, вообще, во что-то…

— И напьюсь же я сегодня! — воскликнула Катя.

Боже праведный… Это «и напьюсь же я сегодня!» — из его давнишнего сна. Кажется, про Софочку, про такую же милую и чистую душой девушку, возникшую в его воображении, чтобы уйти раз и навсегда…

— Теперь я буду защищать интересы нашего забитого народа, — то ли в шутку, то ли всерьез заявил Савелий Новиков, разливая водку.

— Что тебе мешало защищать его интересы раньше? — спросила Катя.

— Раньше… Может, мне не хватало уверенности в жизни, — опорожнив стопку, ответил депутат. — Кем я был? Забитым до смерти сапогами совдепии зеком, без прав на будущее. Только благодаря братве я и вырос похожим на этих надутых фазанов, вместе с которыми мне теперь восседать в Госдуме. Я стану элегантен, как рояль! В моих мыслях появится много свежего и прогрессивного — народ это любит. Я буду драть глотку не хуже, если не лучше, чем все тамошние крикуны и холеные демократики. Буду раскланиваться с умными учеными девками — такими же блядовитыми, как их идейные покровители. Вообще, сделаюсь в доску своим, рубахой-парнем, готовым выполнить любой хорошо оплаченный заказ.

— В натуре, Сава, ты о чем? — промычал Вовчик. — Зачем нам мокруха?

— Он догадливый, — стукнув по плечу друга, сказал Новиков. — Ни к чему пачкать свои аристократические пальцы в каком-то дерьме. Пускай сами пачкают!

Савелий подбоченился и задал в пустоту вопрос:

— Почему бы нет? Не боги обжигают горшки, — еще ой как поработаем. Теперь мы в одном купе!

«Каким образом они сюда вошли? — думал Дмитрий. — Предположим, Катя дала мой адрес. А дальше?»

— За милых дам! — провозгласил Вовчик.

«Теперь Савелий депутат… — продолжал рассуждать Филдин. — Ему как раз и необходима депутатская неприкосновенность. В России отныне можно купить все — вплоть до неприкосновенности. Впрочем, только ли в России?»

Когда веселье было в самом разгаре и опьяневший Савелий полез целоваться с Вовчиком, Катя пригласила Дмитрия на кухню покурить. Держалась она просто, хоть и было заметно, что под алкоголем. Разговор поначалу не клеился, носил общий характер, затем перешел на отца Алексея, но… думали они об одном. Это было понятно между слов, по мимолетным быстрым взглядам, которыми они как бы невзначай обменивались.

— Катя… — начал Дмитрий, — я… не знаю, что на меня тогда нашло.

— Когда? — казалось, она его подзадоривает.

— Ты же прекрасно понимаешь, о чем я. Моя вина…

— Брось, Дима. Похоже, ты чем-то расстроен? Послушай меня: ты ни в чем, понимаешь, ни в чем не виноват, если имеешь в виду нашу последнюю встречу. Ты ведь это подразумеваешь?

— Именно это.

— Вот и хорошо. Я серьезно — все с твоей стороны было правильно и обосновано. И дело здесь вовсе не в тебе.

— А в ком?

— Только во мне, — Катя глубоко затянулась сигаретой. — Однажды ступив на т. н. дурной путь, я прекрасно отдавала себе отчет в том, чем это чревато для моей будущей личной жизни. Даже полюби я святого ангела, уж не говоря о замужестве, меня мучили бы угрызения совести — достойна ли я лучшей участи? Ответ один: не достойна, потому что знала, на что идешь. Поверь, то, что между нами случилось… в общем, морально я к этому была вполне готова…

— Нет! Я видел твои слезы.

— Мои слезы? Наверно, как всегда, подвела тушь для ресниц. Дело привычное.

— Нет, Катя… Нет.

— Но даже, если нет. Что это меняет? Для меня — ничего.

— А для меня — многое.

— Вот как? Что же, объясни?

Филдин посмотрел ей в глаза:

— Я тебя люблю, Катя.

Отведя взгляд, девушка тихо произнесла:

— Меня многие любят.

— А по-настоящему только я, — сказал Дмитрий. — Ты мне веришь?

Неожиданно она расхохоталась, истерично и как-то искусственно:

— Только ты… по-настоящему?! Извини, смешно стало…

— Я тебя люблю такой, какая ты есть.

На кухню ввалились Вовчик и Савелий.

— О чем чирикаете, голубки?! — завопили они. — Почто нас кинули одних?

— Я люблю тебя, Катя, — громко повторил Дмитрий.

Савелий скривил рожу:

— Что-то не врублюсь, кому здесь признаются в любви?

Нарочито тяжко вздохнув, Вовчик хихикнул:

— Куда тебе, народному депутату, врубаться? Ты теперь думай о народе, о борьбе с проституцией.

— Спасибо, братан, — в тон ему ответил Новиков. — Знаешь, как я искореню это зло?

— Расскажи!

Савелий стал шептать Вовчику на ухо, тот поначалу разинул рот, затем дико захохотал. Не выдержал и депутат — присоединился к приятелю.

Катя стояла бледная, хмель мигом улетучился с ее облика. Она глядела в пол, прикусив губу.

Как будто чем-то острым резануло Филдина. Не помня себя, он кинулся на гостей, но, споткнувшись о подножку Вовчика, больно растянулся на полу прямо перед ботинками Савелия. Один ботинок приподнялся, размахнулся и сильно ударил Дмитрия в висок. Второй удар пришелся по лбу. Третий удар Филдин не чувствовал — сознание замутилось и померкло…

* * *

Полковник Сомов поставил на столе перед Полиной стакан с газированной водой.

— Выпей, выпей, — предложил он. — Тебе сразу полегчает.

Девушка поднесла платок к носу и всхлипнула:

— Зачем… такое издевательство? Я ведь догадывалась, что это не Дима!

— Не издевательство, а оперативное действие, без которого не получилось бы главного.

— Чего главного?

Сомов загадочно улыбнулся:

— Вот теперь мы поняли, что ты достойна связать свою судьбу с Дмитрием.

— Опять со Лжедмитрием? Спасибо!

— С настоящим Дмитрием Филдиным, которого ты действительно любишь.

— Я вам не верю.

— И напрасно. Разве те десять тысяч баксов, которые ты взяла из сейфа, оттянули твой карман?

— Мне их возвратить?

— Зачем — они по праву принадлежат тебе. Распоряжайся, как считаешь нужным, ты их заслужила…

Быстро взглянув на Полину, Сомов понял, что попал в десятку.

— Кстати, если уж говорить начистоту, — продолжал он, — цель, которую ты сможешь быстро достичь, стоит несоизмеримо больше. И не только в денежном исчислении.

— Объясните. пожалуйста, на что вы намекаете? — неуверенно произнесла Полина.

— Не думаю намекать. Одновременно получишь и настоящего Филдина, и шикарную жизнь, — это ли не предел твоих мечтаний?

— Но… для чего так нужно?

Вопрос развеселил полковника:

— Мне нравится твоя сообразительность! Значит, отдаешь себе отчет в том, что на свете случайно ничего не происходит. Правильно я говорю?

— Наверное.

— Поэтому, Поленька, тебе придется отрабатывать свою новую жизнь, отрабатывать вдумчиво, аккуратно и серьезно. Я или кто-либо другой будем постоянно с тобой на связи. Это значит, что все инструкции, данные нами, ты обязана неукоснительно выполнять.

— А если я не сумею?

— Научишься. Научить можно и осла, но вот доверить… А ты у нас — очень умная, надежная и незаурядная женщина. Далеко не каждой мы доверили бы то, что доверяем тебе.

И на сей раз лесть Сомова не пропала даром. Полина зарделась и ощутила себя более раскованной.

— А как вы узнали, — спросила она, — что Дмитрий называл меня воробышком?

— Ты не обидишься?

— Нет.

— Просто у него в палате постоянно работала звуковая телекамера.

— Значит, вы наблюдали и слушали, как я… как мы…

— Наблюдали. И слышали. Такова реальность. Знаешь ли, профессионально сработанная порнуха смотрится куда интересней.

Грубая откровенность Сомова, его незатейливая прямота вызывали определенную симпатию и расположение. Он как бы говорил: с таким, как я можно и нужно иметь дело. Однако Полина еще не сдалась:

— Я поняла все, кроме одного.

— Что тебе непонятно?

— Зачем Диме нужен… двойник?

— Ну, представь, Дима занемог — поднялась температура. А важнейший, к примеру, международный форум бизнесменов не отменишь, он должен быть там во что бы то ни стало.

— Я и спать должна с этим двойником в отсутствии Димы?! — вскрикнула Полина.

Сомов и бровью не повел:

— Разве ты с ним еще не спала?

Преодолев естественное замешательство, девушка произнесла:

— Выходит, таковы ваши условия…

— Можешь считать это одним из наших условий. Как быстро, просто на лету, ты все схватываешь!

— А настоящий Дима будет знать о двойнике?

Полковник, наконец, дождался самого трудного вопроса, от правильного ответа на который зависело очень многое. Он выдержал паузу и доверительно спросил:

— А как бы желала ты? Твое мнение может здесь стать решающим.

Немного поразмыслив, Полина ответила:

— Просто в растерянности… Возможно, Диме не стоит об этом знать.

— Почему?

— Он слишком восприимчив, иногда очень ревнив.

— Вполне логично, — заметил Сомов. — Ты абсолютно права. Будь по- твоему.!

Ему показалось, что результат достигнут без особого труда. «Психология — великая наука», — улыбнулся сам себе полковник.

* * *

Обстоятельства, миссис Грейвс, зачастую опережают планы, — изрек Эдвард Коллинз и добавил: — Супруга для вашего Филдса нашлась.

— Простите, что значит «нашлась»?

Для Линды слышать это было равносильно вселенскому потопу, краху ее последних надежд. «Вашего Филдса»… А разве он уже не ваш, мистер Коллинз?

— «Нашлась», значит, нашлась. Хотим мы того или не хотим.

— То есть, если понимать правильно, жену отыскали помимо вашей воли, сэр?

— Линда, ведь я не бог. И прошу заметить, не герой. Я только офицер, выполняющий приказ. Мне приказали — я взял под козырек. Полагаю, вам это ясно?

— Но как же я? Ведь мне, именно мне, вы прочили совместную упряжку с Филдсом. Робертс из кожи лез вон, чтобы я стала на вас работать. И не просто потому, что вам так в голову взбрело, а именно по той причине, что я, и только я, достаточно хорошо знаю Джона, чтобы в нужный момент ему помочь.

Коллинз утвердительно закивал:

— Да, все верно! Я и сейчас считаю — лучшей кандидатуры, чем вы, не найти, пусть вы когда-то и засветились в России. Но, черт побери, вмешались другие весьма солидные люди. Они так решили. Причем, решили на самом высоком уровне — такова их мера ответственности.

— Здесь или в России?

Директор ФБР помялся:

— Здесь было все решено.

— Мы пляшем под их дудку?

— Какая разница, под чью дудку мы пляшем?! — Коллинз был взволнован и раздражен. — Повторяю, мы выполняем приказ.

Линда пошла ва-банк:

— Значит, о нашу контрразведку кто-то на высшем уровне в России вытер ноги?

Эдвард Коллинз встал из-за стола. Кресло черной кожи завертелось вокруг своей оси.

— Будь все так просто, я решил бы вопрос с вице-президентом. Поймите, сейчас мы работаем в автономном режиме. Здесь и наша сила, и наша уязвимость. Перехвати инициативу ЦРУ — беды не оберешься! Я разговаривал с Мелони Алерт. Аналитики в госдепе уже взяли след. Скверно! Пришлось, как говорят русские, компостировать мозги.

— И что же Алерт?

— Кажется, успокоилась. Мы ведь давно знаем друг друга.

«Давние знакомства не есть гарантия спокойствия» — пришло на ум Линде. А что, собственно, гарантировано в этом мире? Пожалуй, кроме смерти — ничего.

— Мне бы очень хотелось, — вкрадчиво начал Коллинз, — чтобы все, что вам известно по данной операции, не вышло за пределы этого кабинета.

— Вы мне не доверяете?

Он возмутился:

— Полноте! Какие глупости. Но… всякое случается — неосторожное слово, полунамек. Ведь для чего, собственно, нами была затеяна эта бесовская игра, где алчность русских нуворишей станет их битой картой? Россия, кто бы там ни правил, так и останется страной загубленного, никчемного народа. И это необходимо постоянно вдалбливать всем: и Европе, и Америке, и Японии, и Китаю и… Вы меня понимаете? Надо, чтобы все мировое сообщество постоянно помнило об опасности возрождения русского милитаризма. Дать им волю — значит поставить под угрозу собственное благополучие. Слишком высокая цена за все, что достигнуто предыдущими поколениями людей. Их надо держать в постоянном напряжении, нужде и беспросветности. Иначе, почувствовав силу, медведь поднимется на ноги и начнет пожирать все подряд без разбору. Хотите коньяку?

— Благодарю, нет.

— Сравните наш цивилизованный капитализм и русский, — Коллинз сделал глоток из огромного бокала, где на дне плескался горячительный напиток. — Здесь, в Штатах, — ум и трудолюбие, помноженные на огромный интеллектуальный потенциал. А в России? Беспредельное воровство из государственного кармана, на котором посредственные личности сказочно обогащаются. А многие миллионы зомбированных совковых людей радуются, словно младенцы, когда им вовремя бросают положенную кость — нищенскую зарплату. В Америке рабство было уничтожено на корню, в России — продолжает наращивать обороты. Если и можно любить Россию, то, как больного, умственно отсталого ребенка, который доверчив и беззащитен.

Он сделал еще один глоток из бокала:

— Ленин не видел иного выхода для русских, чем твердая диктатура и нэп. Это был величайший ум! Сталин просто уничтожал свой народ (самостоятельно и с помощью Гитлера) как неполноценный, — здесь проявился его холодный рационализм: меньше ртов, больше еды. А теперь? Вакханалия и хаос, сдобренные бесконечной пустой болтовней о демократии.

Линда, порядком уставшая от рассуждений шефа, подумала, что, окажись сейчас на месте Коллинза покойный Уикли, он говорил бы слово в слово то же самое. Как все они схожи, эти представительные мужчины, в стремлении умно резонерствовать, обобщать и делать прогнозы.

— О чем вы думаете? — спросил Коллинз и, не дождавшись ответа, предложил: — Не пообедать ли нам сегодня вместе?

«Значит, вот оно как, — горько усмехнулась про себя Линда. — Сэм Уикли возвращается в образе Эдварда Коллинза?»

Отобедав в престижном ресторане «Ритц», Коллинз, как галантный кавалер, подвез Линду до дверей ее дома и, получив от дамы недвусмысленный намек на продолжение дружбы… но в дальнейшем, с сожалением раскланялся.

…В который раз набрав номер телефона московской квартиры Филдса, Линда услышала знакомое: «Аппарат абонента выключен или находится вне видимости связи». Что ж, шансы Коллинза стать ее очередным любовником, похоже, возрастают…

* * *

Вторую неделю ныла шея и синяки, оставленные башмаком Савелия Новикова. Его консультировал известный профессор-невропатолог, а за ушибами наблюдал не менее известный профессор-травматолог.

На следующий же день, как только банкир после побоев перебрался с помощью неизвестных людей в свое шикарное жилище, к нему пожаловали Савелий Новиков и Вовчик с тысячью извинениями за кухонный инцидент. Депутат Госдумы просто не находил себе места от стыда и волнения, часто смолил «косячок» и шумно дышал. Вовчик разве что не ползал на коленях, умоляя простить двух напившихся дураков. Оба передали горячие приветы от Кати, которая не смогла приехать, и высказали мнение, что лучшей жены для бизнесмена не сыскать. Уходя, они заверили господина Румберга, что готовы лоббировать его интересы в Госдуме, если таковые возникнут, а так же оставили скромный денежный подарок (двадцать пять тысяч долларов) на мелкие расходы. Таким образом, неловкость была сглажена.

Травмированного ежедневно навещали специалисты совершенно разного профиля: одни посвящали его в суть банковских операций, другие занимались развитием деловой речи, третьи работали над новым имиджем восходящей финансовой фигуры, четвертые прививали психологию безупречной респектабельности. Все это было для него ново, интересно и поучительно. Ему постоянно вдалбливали: человек обретает уверенность в себе при наличии трех факторов — денег, денег и еще раз денег. Все остальное покупается на те же самые деньги. И даже любовь? На столь наивный вопрос пятидесятилетнего господина специалисты просто улыбались или отшучивались — это не входило в их компетенцию.

Как-то наведался генерал Воробьев. Он шумно обнял Румберга, по-простецки распил с ним бутылочку и заметил, что если раньше, в далекие-предалекие времена они являлись антагонистами, то нынче вот так потихоньку стали хорошими друзьями. Кстати, это он, Воробьев, приструнил распустившего руки, то бишь, ноги, депутата и заставил законодателя извиниться перед бизнесменом. Ведь мы живем в правовом государстве, не так ли?

На вопрос Румберга, куда подевался Вездесущинский, генерал ответил в том смысле, что нет надобности вообще о нем вспоминать — свое отпахал. Причем, не самым лучшим образом. Ошибки в нашем деле, какими бы они ни были, так или иначе приводят к отрицательному результату.

Вспомнив разговор с Питером и его более чем прозрачные намеки на явную привязку к данной операции, Румберг осторожно прощупал Воробьева на предмет причастности иностранных спецслужб. Ответ был категоричен: никаких спецслужб, только ФСК! Ведь, собственно, к чему его, Румберга, готовят? Да еще так основательно? Что, в России мало опытных банкиров, бизнесменов? Как собак нерезаных! С той лишь только разницей, что в отличие от Румберга (нашего Румберга!) они станут заниматься одним единственным делом — набивать собственные карманы. Хоть миллионный оклад им положи, а все норовят запустить свои грязные лапы в чужой сейф. Государственный, разумеется. Нет! Нужны не столько грамотные, сколько честные люди, способные наладить финансовую деятельность без оглядки на коньюнктуру и политику, по прямому назначению. В этом и будет заключаться основа работы новой структуры. Можно, конечно, прибегнув к языку газетчиков, назвать создаваемый банк неким промежуточным инструментом отмывания чьих-то денег. Но если Румберг повнимательнее взглянет на фамилии своих будущих клиентов, то… всякие вопросы, без сомнения, отпадут. Только одно имя этих людей является стопроцентной гарантией безопасности и спокойствия для деятельности любой коммерческой организации. Разумеется, не все фамилии будут раскрыты по понятным причинам. Суть в другом: работать нужно абсолютно спокойно, возможные варианты просчитаны вдоль и поперек. Конечно, учесть абсолютно все — непросто. А родные мозги? Ими необходимо постоянно шевелить, — деньги платят немалые. Помощь ФСК, если что не так, будет сверхоперативная. Господин Румберг может положиться на мастерство и опыт своих друзей. Сейчас нужно решить еще один важный и неотложный вопрос — подобрать нормальную спокойную бабу. Жену, иными словами. Чтобы понимала, любила, прощала. И чтобы в высоких кругах могла производить благоприятное впечатление. Думали тут о… Катерине. Да, да, службу знаем. Думали… но, как ни крути, — проститутка. Не самый надежный вариант, хоть девка эффектная и неглупая. Если выбирать баб из картотеки ФСК — могут продать. Раз продались нам, значит, и другим продадутся. Да и привыкать новоиспеченному банкиру следует не к незнакомой бабе, а в первую очередь к своей новой роли. Вот тут и возникла проблема. Но, известно, безвыходных ситуаций не бывает. Нашлась нормальная, красивая, умная, любящая. Причем, любящая не понаслышке, а, как говорится, по старой памяти. Кто такая? А это — сюрприз…

Воробьев позвонил по мобильному и бросил одно слово: «Давай!»

Не прошло и пяти минут, как перед собеседниками будто бы сошла из модного журнала томная красавица-фотомодель. Румберг всматривался в столь узнаваемые знакомые черты и… не верил своим глазам. — Полина!! Просто чудеса, да и только! Сколько тонкого вкуса, изящества, благородства, шарма!

Девушка не сводила с него глаз, но взгляд ее не был вызывающим, — в нем сквозила и легкая грусть, и тихая радость и, что приятно поразило Румберга, уверенность в себе.

— Здравствуй, Виктор, — произнесла Полина. — Как ты себя чувствуешь?

Виктор… Прозвучало непривычно, словно она обратилась к кому-то другому.

Генерал вдруг вспомнил, что его ждут неотложные дела и быстро распрощался, многозначительно прищурив левый глаз.

Первые минуты они молчали, не зная, с чего начать разговор. Потом беседа потекла сама собой, о всяких пустяках, о Москве, затем перекинулась на инфляцию, политику, новости культуры. Полина интересовалась, не забросил ли он свое писательское творчество, просила почитать рукопись. Их общение могло походить на все что угодно, только не на супружескую воркотню. Мешала непонятная скованность, внутреннее напряжение. Затем Полина неожиданно встала, извинилась за свой глупый звонок и, чмокнув Румберга в щеку, уехала, как она выразилась, «в краткосрочную командировку», вконец озадачив новоиспеченного финансиста. Странно как-то — взяла и уехала… Тут же позвонил Воробьев: «Все в порядке?.. Уехала? Ну, это нормально, не придавай значения. Тебе сейчас надо трудиться над собой. Еще успеете накувыркаться…».

Румберг попробовал связаться с Катей, но ее телефон не отвечал. Молчал он и на следующий день, и еще через день, будто девушка сквозь землю провалилась.

…Мало по малу он стал работать с документами, подписывать кое-какие бумаги. Ему для начала предоставили небольшой уютный офис в центре города, а собственно банковско-секретарские операции осуществляли двое милых сотрудников — женщина средних лет и молодой человек с безупречными манерами. В дверях, как положено, сидел дородный охранник с дубинкой и автоматическим пистолетом. Клиенты в банк не приходили, стояла тишина, только телефакс беспрерывно выдавал мониторинг финансового состояния мировой экономики, да по интернет- связи шли биржевые сводки.

Но вот однажды появился и первый посетитель — с иголочки одетый пожилой господин в затемненных очках. Он представился как исполнительный директор ОАО «Красный Октябрь лтд.».

— Видите ли, — пояснил он, — в названии нашей фирмы сохранилась старое «Красный Октябрь» и появилось новое «лтд. — сокращенно лимитед». Таковы теперешние веяния. А цель моего прихода, как вы наверно догадались, просить кредит. С чем же еще ходит в банк директор фирмы?

— У вас имеется бизнес-план? — задал вопрос управляющий.

— Да, конечно. Пожалуйста, ознакомьтесь.

— Любопытно… — Румберг быстро пролистал страницы. — Значит, как здесь отмечается, вы специализируетесь на изготовлении столовых ложек, вилок и кипятильников?

— Именно. Раньше, в советские времена, мы производили зенитные комплексы и приборы ночного видения.

— Так… — настал черед призадуматься управляющему. — Согласно вашим расчетам, производству необходим кредит в… триста миллионов долларов. Вы, видно, решили завалить земной шар кипятильниками?

— А модернизация оборудования? — парировал директор. — А реконструкция производственных мощностей с плавным переходом на мирные рельсы? Здесь указана лишь третья часть кредита. По самым скромным наметкам нам нужно миллиарда полтора-два.

У господина Румберга перехватило дыхание.

— Вам плохо? — заволновался директор. — Вот, пососите мой валидол, — сразу полегчает.

— Спасибо, не надо. Это аллергия.

— Тогда возьмите мой димедрол. Немного подремлете и придете в себя.

— Значит, два миллиарда долларов…

Директор мило улыбнулся:

— Я, пожалуй, пойду. Бизнес-план оставлю для детального ознакомления. Насколько мне известно, именно ваш банк кредитует такие проекты под небольшие проценты. Всего доброго!

— Погодите. Вы — юридическое лицо?

— Ну, да.

— Под чьи или какие гарантии хотите взять кредит?

Посетитель глубоко выдохнул:

— Все-таки, извините, я пойду. Выздоравливайте!

Не успела за директором захлопнуться дверь, как позвонила Полина, будто они расстались сегодня утром:

— Виктор! Как я по тебе скучаю! Скоро закончится командировка, и твой воробышек прилетит в гнездышко. Ты обо мне вспоминаешь?

— В общем…

— А я только и живу, что предстоящим возвращением домой.

— Где ты находишься?

— Ой, мой льготный тариф заканчивается. Целую! До скорой встречи!

Виктор Румберг задумался. Откуда она звонила? Из ФСК? Или черт знает еще откуда? Стоило ли вообще встревать в эту непредсказуемую игру? Чего ему ждать? Какие подводные рифы предстоит обойти? И не является ли он заложником собственных амбиций и фантазий? Сейчас он вступил в жесткий реальный мир, где незначительная оплошность может обернуться полным поражением. От ощущения опасности вскипает адреналин, мобилизуются скрытые силы на предстоящую схватку. С кем? С противником? Его не видно и не слышно, он слился с окружающим миром, словно хамелеон. Значит, с самим собой? Это сложнее всего — обуздать собственную гордыню, укротить собственное «я». Но, быть может, еще не время заниматься самокопанием? Еще не пробил час, когда ты сбрасываешь никчемную маску и в отчаянии топчешь ее ногами. Надо набраться терпения, надо выждать…

Конец рабочего дня прошел в рутинных делах. Простившись с подчиненными, господин Румберг погрузился в свою «BMW» и, удобно откинувшись на спинку мягкого сиденья, выжал скорость.

* * *

Нетерпеливо выслушав доклад Сомова, генерал-лейтенант Шельмягин нервно закурил. Итак, решив посвятить полковника в свои планы (правда, далеко не во все), начальник контрразведки не ошибся, — Сомов быстро улавливал суть проблем и принимал незаурядные продуманные решения. Все прошлые и нынешние связи господина Новикова, его знакомства, привязанности, но главное — каналы получения и сбыта наркотиков — находились в поле зрения контрразведки. Шельмягиным были санкционированы внезапные проверки тех банков, через которые отмывались миллионы долларов депутата Госдумы. Новиков насторожился, видимо, перепугался, не догадываясь, откуда дует ветер. Последнее время, докладывал Сомов, он спешно закрывает все банковские счета и мобилизует свою команду на поиск новых надежных каналов для вложения средств. Правда, сам Новиков несколько раз звонил Шельмягину с просьбой разобраться, кто наводит правоохранительные органы на людей из фракции любителей кваса. Шельмягин отвечал ему, что, видимо, здесь просматривается след или «зеленых», которые теперь лезут во все дыры, или же имеет место деятельность определенных спецслужб, скорее всего, ЦРУ, ловко подбрасывающих компромат на российских бизнесменов. Он заверил, что обязательно возьмет под контроль проблемы приятеля и, как бы, между прочим, посоветовал ему подыскать такую надежную финансовую структуру, где на депутатские доходы никто не посмеет позариться. Какую именно? Да есть тут один новый банк, кажется, «Бизнес-трейд», учредители которого, по некоторым данным, более чем солидные люди. Точно, туда уже никто не сунется — слишком высокий контингент. Новиков не проявил особого интереса — это был знак того, что он заглотнул крючок, но проверит информацию лично.

— Дело того попа закончено? — спросил Шельмягин Сомова и тут же добавил: — Как утихомирить газетчиков?

— Есть только один способ — кинуть новую кость.

— Сначала ее надо найти.

— Давно валяется под ногами. Как бы всем нам об нее не споткнуться.

Сомов имел в виду Новикова, Шельмягин отлично понимал, о ком идет речь. Но еще рано было убирать Савелия, хотя контрразведчики знали — в любой подходящий момент он готов их сдать, не моргнув глазом. Шельмягин сначала хотел как следует «подоить» этого золотого телка через «Бизнес-трейд», а уж потом… избавиться от старого знакомого. Сомов, конечно, не мог быть в курсе планов шефа.

— Неизвестно, кто споткнется первым, — ответил Шельмягин. — Кстати, что там у Воробьева?

— Все идет по плану: Румберг приступил к работе.

— Отлично. Твоя баба, как ее, Полина, не подведет?

— Не подведет. Пока любит.

— А если разлюбит?

— Деньги разлюбить нельзя, — философски заметил полковник Сомов.

— Новость слыхал?

— Нет.

— К нам едет… — Шельмягин загадочно улыбнулся.

— Ревизор?

— Эх, Сомов, к чему тут гоголевские персонажи? Мы сами себе ревизоры. Отгадай: на букву «К».

— Калашин? Он ведь недавно наведывался, — я сам тогда отдал распоряжение насчет сауны. А вы помчались с ним куда-то за город.

— Было дело. Но ты не отгадал.

Шельмягин загасил сигарету, взял новую и, прикурив от зажигалки Сомова, бросил:

— Эдвард Коллинз — вот кто сюда едет!

Для Сомова это явилось полной неожиданностью. Ничего себе новость! Значит, интеграция спецслужб, о которой не раз говорил российский президент, свершившийся факт? Но так неожиданно… (Визит Коллинза подготавливался тщательно, знал о нем очень узкий круг людей, — вход туда Сомову был заказан).

— Но именно как ревизор, инкогнито, — продолжал Шельмягин. — Визит приурочен к открытию у нас бюро ФБР. Знаешь, ведь это дерьмовое бюро им нужно лишь для одной цели — сбора всяческой информации под носом ФСК. Остроумно, правда? Где уж нам, деревенским мужикам, осмыслить приоритеты высокой политики! Там (Шельмягин ткнул пальцем вверх), и только там знают, что хорошо, а что плохо. Правда, предполагается открыть аналогичное бюро в Вашингтоне. Мы его, конечно, откроем, но… ведь на каждом близлежащем кустике будут висеть гроздья микрофонов. А чтобы спокойно говорить, придется идти в туалет и громко пердеть для естественной помехи. Дела…

Все-таки, размышлял Сомов, в чем же состоит истинная цель приезда директора ФБР в Россию? Слишком ничтожный предлог — открытие бюро — чтобы ехать сюда самолично. Значит, здесь что-то иное, намного более важное и тщательно сокрытое от постороннего взора, куда ему, Сомову, лучше вообще не соваться. Стоит ли напрягаться, дабы постичь тайны президентского двора? Пусть уж сам Шельмягин трудится на сей ниве — ему наверняка известна цель приезда Коллинза.

Шельмягин потянулся и громко зевнул:

— Мне бы денька три отоспаться — устал, как бурлаки на Волге. Попариться в баньке, попить пива… Тут еще стройка века последние силы отнимает. Дом, знаешь ли, никак обустроить не могу — то совещание у президента, то доклад Калашину, то этот Коллинз на голову свалился…

— Да, вы весь в делах.

Шеф контрразведки испытующе посмотрел на полковника, словно прикидывал, до какой степени можно ему довериться:

— Не догадываешься, что прокуратура к тебе вплотную подползает?

— С чего бы?. Чем я им досадил?

— То-то и оно. Вездесущинского твои орлы убрали?

— Ну, мои.

— А что пальчиками наследили — тебе известно?

— Быть такого не может, Василий Васильевич! Ребята достаточно грамотные, чтобы не замести собственные следы.

— Значит, слишком торопились…

Полковник насторожился — запахло жареным.

— Ты не волнуйся, — успокоил Шельмягин. — Своих я в обиду никому не дам. И помни — работа предстоит огромная. Иди, набирайся сил…

«Их надо всех держать на коротком поводке, — подумал Шельмягин после ухода полковника. — Иначе начнут много о себе мнить. Больше исполнять, меньше размышлять — вот наше кредо».

А Сомов никак не мог взять в толк, где его орлы оставили пальчики, стреляя в доцента на скорости из машины с расстояния пятнадцати метров.

* * *

Так называемая Полинина командировка подошла к концу. Просто ей домой позвонил Воробьев и пригласил, а, скорее, приказал, возвратиться к законному супругу. Ждала ли она этого с нетерпением? Однозначно не ответить. Все складывалось как-то странно, и ее неожиданное супружество с некогда любимым человеком пока что никак себя не проявило, если не считать материальной стороны. Не хватало ощущения стабильности и покоя. Только, пожалуй, ежедневные многочасовые занятия английским языком с серьезным педагогом как-то скрашивали непредсказуемость ее существования. Мать Полины, получив большую сумму денег, стала улыбчивой и умиротворенной. Да и Кирилл повеселел — похоже, ломки перестали быть столь болезненными, как раньше, он постоянно готовил себя к серьезному лечению…

В таком вот состоянии неопределенности Полину привез в ее новый дом водитель Миша. Сколько же она не видела Виктора? Около месяца! А много ли это? Для нее — много. Или нет? Для него, с головой погруженного в дела, вряд ли.

Она приготовила любимому дорогой подарок — плоский ноутбук, чтобы печатал свой роман (если он его теперь вообще печатает) не на пишущей машинке, а на современном компьютере. Да нет… жизнь только сейчас и начинается по-настоящему — и у него, и у нее. Они, наконец-то, обретут себя в новом интересном мире, где нет необходимости пересчитывать деньги до зарплаты, где отсутствует чувство зависти при взгляде на дорогие иномарки новых русских, где собственное благосостояние гарантирует независимость, свободу и уважение.

Виктор должен скоро вернуться из офиса. Полина переоделась, прошла на кухню, решив встретить мужа изысканным ужином, и принялась готовить антрекоты под мексиканским соусом. Здесь такая уютная, просторная кухня — мечта любой хозяйки! Все продумано и подобрано до мелочей, все рационально предусмотрено, — хочется петь от счастья. Что на десерт? Морозильная камера полна экзотических фруктов. В холодильнике вино и свежая клубника. А что в серванте? Глаза разбегаются от обилия продуктов! Это ли не рай?!

Мечты сбываются у достойных. А разве Полина и Виктор не достойны такой жизни? Конечно, их свобода в данном случае — вещь относительная. Ну, пусть они привязаны к ФСК и ко всем этим умным дядям. Что из того? Это даже как-то романтично, загадочно, словно они играют в сногсшибательном триллере. В любом случае это намного интересней и содержательней бесконечного прозябания. Как сложится их дальнейшая судьба? Каких высот они смогут достичь? Сейчас лучше жить сегодняшним днем — время все расставит по своим местам.

На кухню заглянул охранник Миша:

— Простите, только что звонил господин Румберг, просил передать, что будет через полтора часа, — много работы.

— Спасибо, Миша.

Полина при виде водителя постоянно испытывала (к чему бы это?) необъяснимое чувство досады. Женщины — странные существа. Когда Миша вместе с машиной внезапно исчез у подъезда Полины, она пребывала в состоянии брошенного ребенка. Обида была всамделишная. Только на что или на кого? На обстоятельства? Или на водителя Мишу? Ребенку сложно разобраться в собственных чувствах, как, впрочем, и женщине. Но, взяв себя в руки, Полина попыталась… как бы сказать?.. понять свое состояние. Ничего не получилось. Она только увидела, что охранник Миша смотрит на нее какими-то странными голубыми глазами. Ей сделалось жутко, необычная слабость растеклась по телу. Чего он смотрит? Почему не уходит? А хочется ли ей, чтобы он ушел? Она не знает, как ответить. Наверное, хочется, но… не сейчас.

— Скажите, Миша… почему вы уехали, не дождавшись меня? Тогда, у подъезда?

— Я… мне было…

— Что вам было?

— Приказано. Я ведь на службе.

— Но вас ждала… женщина?

— Извините, я не хотел… Знаете, через полчаса я опять проехал мимо вашего подъезда. И притормозил…

Как заметил известный древнегреческий философ, если люди молоды и расположены друг к другу, возможны любые коллизии.

— Мне идти? — задал глупый вопрос охранник Миша.

— Куда? — спросила Полина.

— Туда… — он показал на дверь.

— Подождите…

Она была в замешательстве. Глупо? Конечно, глупо. Что за дурацкое положение?! Кто… должен сделать первый шаг? Слуга или хозяин? Хозяин или слуга? Сцена классическая. По Шекспиру? Или Островскому? Или же просто сама по себе?…

…Она уже не помнила ничего. А он не владел собой… Да, именно так! Именно потому, что такова ситуация. Именно потому, что это молодость, и кровь играет в жилах, и нет удержу, черт побери! А все остальное — по боку! Ну, почему так происходит?! Должен прийти муж, Виктор или Дима… О Боже! Какой грех! В отсутствие любимого мужа… Она теряет голову, рассудок, честь и многое еще… Ее разрывает безудержное наслаждение! Она летит в бесконечность…

* * *

Жизнь депутата удивительно напряженная и небезопасная. В том, что касается первого, у Савелия Новикова было отменное здоровье, чтобы превозмогать тягостные бесконечные пленарные заседания. А так как вопросами его безопасности занимался Сомов, то ощущение этой самой опасности было практически сведено к нулю. И напрасно, между прочим! Терять бдительность — последнее дело. Но о бдительности немного ниже…

Решив- таки проверить информацию Шельмягина о «Бизнес-трейде», Новиков и подослал Румбергу того самого пресловутого директора с миллиардными запросами (своего старого знакомого кореша еще по зоне), который так толком ничего и не выведал — лишь напустил туману. Но, собственно, когда туман развеялся — с помощью генерала Воробьева — шефу ФСК стало ясно, что депутат заглотил наживку. Придя второй раз в «Бизнес-трейд», т. н. директор, не рассчитывающий ни на что, был несказанно удивлен, получив «добро» господина Румберга на выделение миллиардного кредита. Правда, повторил управляющий банком, директору необходимо представить гаранта на подобную операцию. Это может быть и частное лицо, и организация, и, вообще, кто угодно — лишь бы с конкретной фамилией, адресом или реквизитами. Такого поворота «директор» не ожидал, помчался к Новикову, все доложил и заставил своего патрона крепко призадуматься. Если, размышлял Савелий, эти гарантии представит депутат Госдумы, могут возникнуть непредвиденные осложнения любого характера. Так что лучше пойти окольным путем. Каким? Да хотя бы самым простым — подыскать гаранта из числа своих же подельников. Но… судьба распорядилась таким образом, что гарант сам явился к депутату на прием.

…Стоял погожий июльский день, кондиционер из силы выбивался, создавая приятный микроклимат в кабинете Савелия Новикова. Настроение депутата было намного ниже среднего — миллионы долларов лежали в тайниках в ожидании отмывки, перспектива которой оставалась полностью неясной. Долго ли так может продолжаться? Ведь невозможно добесконечности скупать недвижимость в России и на Кипре через офшорные фирмы, нет смысла накапливать золото и бриллианты. Деньги должны работать, а не лежать мертвым грузом. Необходимы новые смелые проекты, выходы на мировые рынки вооружений, нефти, алюминия, компьютерных технологий. Без помощи государства сделать это просто невозможно. Конечно, он будет лоббировать кое-кого в самой Госдуме, но процесс этот длительный, а затягивать дела — никак нельзя. Наркотики расходятся по России с невероятной скоростью, идет фантастическая сверхприбыль. Все, почти все силовые структуры так или иначе кормятся из этой кормушки, а он неплохо прикрыт, вернее, был прикрыт. Кто же под него копает? Уж не сам ли Шельмягин — хитрющая многоликая лиса? От этого ждать можно чего угодно. Пожалуй, не он, нет, не он. Слишком важное поставлено на карту, чтобы затевать подобную игру. Обжечься можно так, что сгоришь заживо. Да и нужно ли плевать в колодец, из которого пьешь? А станешь плевать, найдутся другие, более умные и осмотрительные. Надо Сомова подальше от себя отодвинуть — присосался, как пиявка…

Тут в кабинет без стука заявился помощник депутата Вовчик.

— Почему врываешься запросто так? — спросил недовольный депутат. — Харя твоя наглая кулак просит.

— Здесь один чеченский фирмач хочет с тобой познакомиться. Вот его визитная карточка, — Вовчик бросил на стол пачку стодолларовых купюр.

Пересчитав деньги, Новиков спросил:

— Как выглядит?

— Упакован нормально.

— Зови.

В кабинет вошел совсем молодой паренек лет двадцати трех с длинными черными волосами и носом горбинкой. Его можно было назвать кем угодно — актером, продюсером, журналистом, — но только не бизнесменом.

— Аслахан, — чисто, почти без акцента, представился он. — Президент холдинга «Ичкерия нефть».

Новиков протянул руку, ощутив крепкое рукопожатие гостя:

— Что-то я не припомню такого холдинга. У вас пять минут, Аслахан.

Смысл предложения паренька сводился к одному: холдингу необходимо лоббирование его интересов на уровне Госдумы, взамен депутат получает тридцать процентов акций уставного капитала холдинга. Звучало заманчиво.

— Вы предпочитаете переводом или наличными? — поинтересовался Аслахан.

— В зависимости от суммы. Назовите цифру.

— Сто тысяч.

— Рублей?

— Долларов.

— Солидный уставной капитал у вашей фирмы, — съязвил депутат. И вдруг ему пришла забавная мысль: а почему бы ни направить чеченца своим гарантом в «Бизнес-трейд»? Какая разница этому Румбергу, кто будет гарантом на получение кредита? Вот и поглядим, что собой представляет «Бизнес-трейд» на самом деле, а заодно и нефтяной холдинг.

— Я, пожалуй, готов принять ваше предложение, — ответил Новиков и объяснил молодому магнату, на каких условиях.

Оговорили детали. Ударили по рукам. От настойчивой просьбы Аслахана отметить сделку в ресторане депутат вежливо открестился, — лучше после визита в «Бизнес-трейд». На том и порешили.

— Из ранних акулят, — заметил Вовчик после ухода чеченца. — Они там с детства приучаются к бизнесу: или крадут людей, или спекулируют нефтью. Может, и нам этим заняться?

— По тебе нары плачут, кореш, — сказал Новиков. — Мне нужен честный и умный помощник, а не какой-то доходяга. Чего напыжился? Работать надо, Вова, работать! Понял? Мы сюда для того и посажены, чтобы совершенствовать законы. А ты мне предлагаешь их нарушать.

— Мы можем быть посажены и в другое место, — буркнул Вовчик.

Ничего не ответив, Савелий открыл сейф и насыпал на ладонь белого порошка.

* * *

В тот вечер, когда Полина приехала из командировки, Виктор Румберг возвратился домой поздно, не через полтора часа, как передал Полине Миша, а уже за полночь. Моросил мелкий дождик, но, невзирая на плохую погоду, настроение у финансиста было приподнятое. Еще бы! Он, похоже, подошел вплотную к тому, ради чего и был организован банк.

Гарантии молодого чеченского бизнесмена оказались весьма серьезными — «Ичкерия нефть» входила в мировой консорциум «Шелл» со всеми вытекающими отсюда обязательствами.

— Что ж, — удовлетворенно резюмировал банкир. — теперь нам остается только дождаться очередного валютного притока.

— Простите, не совсем понимаю, — насторожился Аслахан. — Значит, в настоящий момент у вас нет денег?

— В настоящий момент нет. Но через наш банк от частных лиц из России на Запад переводятся весьма значительные суммы, которые вкладываются в передовые технологии и доходные производства. Видите, я с вами предельно откровенен, так что при желании можете сами воспользоваться такой возможностью. Поэтому, как только мы получим очередной перевод, я выхожу с вами на связь для оформления кредита. Придется немного подождать — не больше недели.

— Вполне устраивает. Можем ли мы заключить предварительное соглашение, чтобы мне воспользоваться возможностью?

— Не торопитесь, Аслахан. Слово банкира — надежней любого соглашения.

Они скрепили «слово банкира» изысканным десертом в дорогом ресторане. Чеченец запросто пил вино, будто запреты Корана для него не существовали. После ароматного фруктового плова партнеры перешли на «ты».

— Виктор, ты бывал на Кавказе? Если нет, обязательно приезжай. Увидишь — это настоящая сказка! Правда, в Ичкерии не утихает стрельба, но разве она может остановить стремление моего народа к независимости?

— В кого там стреляют? — спросил захмелевший Румберг.

— В кого ни попадя. Где друзья? Где враги? Один Аллах разберет. А нефть — это главное — течет рекой. И будет течь, покуда на свете есть «Ичкерия нефть»!

— За «Ичкерию нефть»!

— За «Бизнес-трейд»!..

…Очутившись дома, Румберг обнаружил бледную Полину, которая улыбнулась супругу какой-то странной улыбкой.

— Я тебя жду, — нежно обняв мужа, прошептала она, — и постоянно подогреваю антрекоты. Ты ведь голоден?

— Радость моя, что это? — удивился Виктор, увидав ноутбук.

— Подарок от меня. Будешь печатать свой роман на компьютере. Нравится?

В умилении Виктор подхватил жену на руки и закружил по комнате. Какая она умница! Какая молодчина!

— Теперь обязательно продолжу роман! А то дела, да дела — нет времени для творчества.

…Очутившись, наконец, в спальне, супруги стали, было, готовиться ко сну, как внезапно у Полины разболелась голова.

— Проклятая мигрень, — простонала она.

— Что-то не припомню у тебя такой напасти, — надулся муж. — Может, вызвать врача?

Но голова у Полины действительно заныла, когда она, поправляя подушку, вспомнила свою близость в этой же самой постели с двойником Виктора. Даже освежающее наслаждение Мишиных ласк отошло на задний план. До чего же несчастны бывают женщины, делящие свою любовь между несколькими мужчинами!

— Так вызвать врача?

— Пожалуй, не надо. Попробую обойтись сама.

На кухне, отыскав настойку пустырника, Полина, как учила мать, выпила мензурку одним глотком. Не подействовало. Тогда она наполнила водкой обычный стакан и разом опустошила до половины, даже не ощутив горечи. Боль (головная или душевная?) потихоньку отпустила, Полина немного всплакнула и, глубоко вздохнув, пошла в спальню. Виктор Румберг сладко сопел в крепком безмятежном сне с блаженной улыбкой на устах.

* * *

Когда человеку хорошо? Когда не досаждают проблемы, когда он волен превозмочь себя, свое состояние, с помощью… интересного фильма? Нет! Когда он способен уйти от этой дебильной действительности, уйти сознательно, не взирая ни на что, обойдя все видимые и невидимые преграды с помощью… наркотика? Да, да!! Только так можно достичь блаженства, полного отречения, и познать совершенно новое необычное состояние, название которому — вечный кайф. Что в этом плохого? Что здесь не так?! А… тут, как пишут и говорят — самообман? Возможно. Но что дальше? Человек становится независимым, отрешенным от суеты сует, довольным, сексуально раскрепощенным. Это ли не то, к чему стремится каждый, кто скован житейскими условностями? Сколько они, эти самые условности, воздвигнутые человечеством искусственные преграды, будут еще над нами довлеть? Век? Два? Или тысячелетие? Как долго останутся люди в боязливой нерешительности, беспомощности, неспособности себя раскрепостить?

Видимо, подобные раздумья испытывает всякий заурядный наркоман, надавив на поршень шприца. А незаурядный? Что в таком же случае испытывает он? Поверьте, то же самое. Вот только его рассуждения насчет необходимого отрешения от проблем носят более изощренный и продуманный характер. Собственно, в том и разница между наркоманом посредственным и наркоманом интеллектуальным.

Всякое удовольствие должно быть оплачено. Ну, здесь-то, кажется, не может быть двух мнений? А раз так, следовательно, необходимо изыскивать деньги. Причем, немалые, если желаешь получить истиный кайф. Вообще… проведи кто-нибудь настоящий — не заказной — опрос общественного мнения на предмет отношения к возвышенному состоянию, только ханжи ответили бы, что подобное пребывание души вызывает у них протест. Внутренний протест. А нормальному человеку, будь он бомжем или президентом, такое состояние необходимо, как воздух! Иначе все затухнет, и пропадет, и потеряет смысл. И все эти домыслы насчет того, что человек волен сам себе ковать счастье — книжный самообман. Вранье. Счастье — когда тебя любят? Тоже вранье! Никто никого давным-давно не любит. Каждый живет сам по себе, сообразно со своими взглядами и представлениями. Схема проста — государство (аппарат подавления) постоянно принижает как собственный народ, так и всякую самостоятельную личность. В России, по крайней мере. Чиновнику плевать, какой ты — хоть семи пядей во лбу. Ему важно только одно: насытиться. Каким образом или способом? Да любым! Чиновник закроет глаза на самое гнусное преступление перед собственным народом — такое, как, скажем, повальная наркомания — лишь бы сорвать побольше куш.

Так высоко рассуждал Кирилл, вводя в вену очередную дозу героина. Его взгляд на пристрастие к наркотику отшлифован до блеска. Парень был умным, начитанным, когда-то писал стихи, пытался верить в Бога, в церковь наведывался. Но… сколько талантливых и умных в России гибнет! Им несть числа! Сколько из них сдается, отступая перед жизнью, уходя в расцвете лет.

Мы все обманываем себя, думал Кирилл, только очень по-разному. Он, к примеру, с помощью наркоты. Другие — с помощью телевизора или расхожей книги. Суть-то одна…

После наркотика облегчение наступило моментально: прошла изнуряющая ломка, возникла долгожданная иллюзия успокоения и отрешенности. Можно спокойно дышать и, скажем, смотреть все тот же дурацкий телевизор, бессмысленно уставившись в экран. Жизнь бежит где-то там, а здесь, в стенах родного дома, тихо и уютно. Мать на кухне звенит посудой, готовит ужин. Он с аппетитом сейчас поест, чувство голода растет с каждой секундой. Как обрадуется мать! Ведь он сильно исхудал за последнее время — кожа да кости. Только наркотик и возвращает к нормальной жизни. Правда… где-то в глубине души, словно маленькая заноза, точит обещание лечиться. Конечно, мать поступила опрометчиво, дав ему большую часть Полиных долларов на лечение. Нашла, кому доверить деньги! А он все тянет, и продолжает ширяться — денег еще много. Совесть только мучает. Иногда. Помучает и отходит с новой инъекцией. Ничего… Он еще найдет в себе силы вылечиться!

А Полинка молодец! Вышла замуж за богатого мужика и живет себе припеваючи. Откуда берется богатство? Ведь просто так, ниоткуда, деньги не сыпятся. Значит, крутой бизнесмен, человек дела. Может, такие, как ее муж и вытащат Россию из вечного болота? И ему, Кириллу, будет выгода — на лечение всегда найдутся средства.

— Кирюша! — позвала мать. — Ужин готов.

— Иду, ма.

Подойдя к матери, сын обнял ее за плечи и небритой щекой коснулся лба:

— Ты у меня единственная и самая-самая любимая. И самая родная…

* * *

Три черных бронированных «мерседеса» мчались из аэропорта Шереметьево по ночным улицам Москвы. В одном из них, лениво перелистывая журнал, удобно расположился подтянутый пожилой господин. Он изредка бросал безучастный взгляд на мелькающий за окном пейзаж и, попыхивая сигарой, иногда улыбался собственным мыслям. Звали господина Эдвард Коллинз. Свой и без того краткий визит в Россию директор ФБР решил сократить до… трех часов. Именно за это время необходимо решить все основные вопросы. Его совершенно не интересовала эта страна с точки зрения исторической культуры, науки, уклада жизни людей или чего- либо еще. Здесь его вообще ничего не интересовало, кроме… одного незначительного аспекта: работы некоей банковской структуры. Ни больше! Словно он по старой привычке, очутившись в незнакомом месте, искал какую-нибудь пивную поприличней, чтобы скоротать там немного времени, прежде чем снова двинуться в путь.

Его встречали глава администрации президента господин Калашин и шеф контрразведки господин Шельмягин. Визит значился как неофициальный, строго засекреченный, и проходил под прикрытием тщательно отобранных сотрудников спецслужб.

Представившись друг другу и обменявшись незначительными репликами о погоде, все трое уединились на подмосковной вилле Калашина в уютном зале у камина. Переводчики отсутствовали, т. к. и Калашин, и Шельмягин неплохо говорили по-английски.

— Перейдем к делу, господа, — сказал Коллинз. — Каков темп конвертации денег из Росии в Штаты?

Глава администрации президента широко улыбнулся:

— Полагаю, наша встреча будет намного более продуктивной, откажись мы от менторского тона по отношению друг к другу. Надеюсь, господин Коллинз, я не произнес ничего лишнего?

— Извините, господа, — пожал плечами Коллинз. — Мне больше всего не хотелось, чтобы меня понимали превратно. Согласен с господином Калашиным. Итак?

Видимо, считая себя большим знатоком России, Коллинз упустил одну существенную деталь — у русских ничего не начинается и ничто не заканчивается без застолья. Пусть даже самого скромного.

— Мы кого-то ждем? — спросил директор ФБР, чувствуя, что пауза затягивается.

— Как вы догадливы, — заметил Шельмягин.

Официанты в черных смокингах вкатили подносы с первосортной выпивкой и закуской.

— У нас все дела делаются на скорую руку, — вздохнул Калашин, расправив на коленях белоснежную салфетку. И, словно извиняясь за поваров, обратился к Коллинзу: — Ведь просил их приготовить осетрину с грибной подливой, а они (здесь он положил на тарелку аппетитный кусок рыбы), извольте видеть, подают ее под абхазским вином. Как вам это нравится, господин Коллинз?

— Предлагаю тост за успех нашего дела! — поднял граненую рюмку водки Шельмягин.

— Господа, у меня диета, печень, — попытался отказаться гость. — Доктора категорически запретили все острое и соленое. И кроме незначительных доз коньяка…

— Нет, вы подумайте! — совсем возмутился Калашин. — Здесь только четыре сорта коньяка. Какой вы предпочитаете, коллега? «Армянский», «Одесский», «Белый аист» или французский?

— Давайте французский.

Будто не расслышав, Калашин сам налил Коллинзу «Армянский»:

— Удивительно душистый напиток!

Демонстративно взглянув на часы, директор ФБР залпом выпил коньяк:

— Что ж, господа, похоже, настал момент для конкретной работы. Я весь внимание.

— А вы откушайте, Эдвард, поросячьи ушки с клязьминским хреном, — предложил Шельмягин. — Такого объеденья вы, точно, еще не пробовали.

К удивлению русских коллег, американец после третьей рюмки коньяка буквально набросился на закуску. Уж не забыл ли он, зачем сюда пожаловал, сквозило во взглядах хозяев.

— По-моему, господин Колинз прав, — заметил Калашин, — нам давно пора перейти к делу. Кстати, вы обещали показать нам кое-какие данные по вложениям российских частных лиц в американские банки.

— Да. Вот эти данные. Но, господа, прошу не забывать, насколько секретна информация.

Директор ФБР достал электронный блокнот и, нажимая кнопки, отыскал нужное:

— Так… Здесь алфавитный перечень российских чиновников всех рангов, личные вклады которых в Штатах превышают пятьдесят миллионов долларов. Их число немногим более восьмисот тысяч. Затем идут вклады до двадцати пяти миллионов — таких чиновников на два порядка больше. Вклады в миллион долларов мы просто не учитывали. Отдельной строкой отмечено православное духовенство: личные счета некоторых ваших иерархов переваливают за полмиллиарда долларов. Надеюсь, господа, ваши собственные счета вам хорошо известны?

Они переглянулись.

— Есть какие-то коррективы? — насторожился Калашин.

— В этом смысле, Эвард, будьте с нами предельно открыты, — заволновался Шельмягин.

Коллинз рассмеялся:

— Пока я в своем кресле, — можете, господа, спать спокойно. Однако, следует заметить, что и наши… и мои интересы должны быть соблюдены.

Он не стал ходить вокруг да около, напрямую очертив круг вопросов, информация о которых и является своеобразной гарантией бесперебойного поступления в Штаты российских капиталов. Здесь на первом месте стояли новейшие военные технологии, которые с помощью частных фирм постоянно находились в поле зрения ФБР. Новинки ракетного оснащения и самолетостроения являлись приоритетными направлениями деятельности специалистов Коллинза. Выходила удивительная метаморфоза: России разрешено вкладывать в США свои собственные доллары за свои же собственные секреты. Однако столь унизительные условия, как полагали Калашин с Шельмягиным, продлятся до поры до времени. (Близились к завершению научные разработки, о существовании которых знали только несколько человек из президентского окружения, не считая самого главу государства. Эти разработки оценивались как самые перспективные, способные дать в будущем многомиллиардные сверхприбыли. Даже для Коллинза и его команды они оставались недоступны).

— Что вас еще интересует, господа? — спросил Коллинз. — То, что представляет интерес для меня, я изложил.

— Скажите, Эдвард, насколько можно быть уверенным в неразглашении операций по перекачке денег? — поинтересовался Шельмягин.

— Это так же надежно, — заверил Коллинз, — как то, что я сижу перед вами.

Калашин вытер губы салфеткой:

— Сейчас вы сидите перед нами, а завтра будете сидеть напротив директора ЦРУ?

Гость улыбнулся:

— Да если даже напротив Господа Бога! Первая заповедь разведчика — молчание. Вторая заповедь — молчание. А третья?

— Молчание в тряпочку, — неудачно пошутил Калашин.

— Господин Калашин не зря руководит администрацией президента, — польстил Коллинз. — Скажите, каналы денежных переводов… надежны?

— Более чем, — заверил Шельмягин. — Ведь идея создания «Бизнес-трейда» является коллективной, не так ли?

— Но только идея, — поправил Коллинз. — Все остальное — дело рук ваших профессионалов…

Ночное рандеву подходило к концу. Немного сморившись, Коллинз в порыве благожелательности предложил коллегам вышеупомянутый список чиновников и духовенства. Те вежливо отказались, дав понять, что материал достаточно хорошо им известен. Конечно, предпочтительнее было бы вкладывать капиталы в собственную экономику, но такова уж действительность — американские финансовые институты надежнее. Довольные друг другом, хозяева проводили гостя до аэропорта.

— Знаешь, чем-то я встревожен, — закурив, сказал Калашин на обратном пути. — Все как-то слишком гладко, будто по накатанному. Нет ли здесь подвоха со стороны ФБР? Коллинз явно спешил, даже не остался на открытие своего бюро в Москве.

— Не преувеличивай значение этого визита. Он прощупал нашу готовность к долговременному сотрудничеству и убедился, что поезд мчится в правильном направлении. Чего тебе еще? Мы с ним повязаны крепко-накрепко. Полетим мы, — тут же полетит он. Да с каким треском! Кстати, он сунул мне в ладонь бумажку с цифрой «350000». Взгляни.

— Что за цифра?

— Его месячный оклад. Платит Россия.

* * *

Нельзя сказать, что взаимоотношения блестящей супружеской пары Румберг были столь же безоблачны, как это могло показаться со стороны. Они уверенно входили в высший свет бизнеса, а также искусства и литературы и, вообще, всего того, что бизнес окружает. Полина обзавелась массой подруг, таких же, как она сама и к удивлению обнаружила, что почти все они, несмотря на молодость, страдают схожими болезнями: неврозами, истерическими реакциями и расстройством желудка. Причина здесь просматривалась весьма банальная, — жены постоянно переживали за безопасность мужей, детей и самих себя. Ни теннисные корты, ни лучшие бассейны, ни шикарные курорты, ни мощная охрана, ни медицинские светила не могли (как это ни парадоксально!) противостоять постоянному внутреннему напряжению этих милых дам. В отличие от подруг, решавших свои проблемы с помощью всевозможных средств, вплоть до алкоголя и наркотиков, Полина, по крайней мере, поначалу явного дискомфорта не ощущала. Конечно, в интимных отношениях с Виктором не хватало прежней свежести, новизны, но ведь объяснялось это, как думала Полина, новой ситуацией, в которую они попали. Их высокое положение ко многому обязывало и, если между супругами возникало недопонимание, касалось оно в основном чрезмерного увлечения жены сверхмодными дорогими нарядами или болезненного пристрастия мужа к новым иномаркам. Что в этом зазорного? Им было интересно жить, сознавая, что и они причастны к экономическому возрождению новой России.

Банк «Бизнес-трейд» процветал. С помощью Аслахана доллары депутата Госдумы Савелия Новикова, пройдя через банк, оседали в его дочерних отделениях по всей Европе и Америке на счетах, подконтрольных Шельмягину и ФБР. Аслахан, кстати, будучи агентом Воробьева (об этом никто не мог знать), без особого труда убедил депутата довериться новому банку. Здесь бдительность Новикова крепко подвела.

Но главное состояло в другом: все большее число новиковых становилось клиентами банка. Шла сверхмощная цепная реакция, укротить которую теперь уже не смог бы никто.

К чести Румберга, он умело справлялся со своей работой, — это видели его хозяева. Видели и безусловно были довольны. На вопрос Воробьева, а не поощрить ли Дмитрия Филдина достойным воинским званием, Шельмягин ответил утвердительно и обещал подумать, заметив, однако, что Филдин и без того имеет хорошее поощрение из огромной кучи долларов.

Если вернуться к Полине, то ее контакты с ФСК совсем прекратились, что было обусловлено отсутствием в них всякой надобности на данном этапе. Она вполне удачно дополняла Румберга в качестве молодой супруги, а некоторые ее эпизодические встречи с охранником Мишей контрразведку совершенно не волновали — и Миша, и Полина блюли строжайшую конспирацию. Для них это являлось рабочей разрядкой, не более. Без каких-либо глубоких чувств. Пока.

…Однажды супружескую чету Румберг одарил своим вниманием сам… президент. Нет, возможно, лично президент и не знал об их существовании, но приглашение на торжественный обед в Кремле они получили наряду с двумястами почетными гостями.

Было удивительно помпезно и чинно. Играл оркестр. Всех рассадили так, чтобы президентская трибуна просматривалась с любого угла. И, когда глава государства тяжелой поступью приблизился к трибуне, Полину охватило ликование и слезы навернулись на глаза. Она, простая медсестра, сейчас находится в пяти шагах от самого президента! Могло ли такое присниться во сне?! Боже, ведь существует же на свете счастье! Сейчас она готова кричать во весь голос от радости, но… строгий кремлевский этикет не позволяет. Рядом с ней сидит любимый муж. Ее муж! С сознанием собственного достоинства он незаметно кивает головой знакомым деловым партнерам, деятелям науки и искусства. Уж не привиделось ли это ей?

— Дорогие друзья! Дамы и господа! — начал президент. — Рад приветствовать вас, выдающихся деятелей новой России, по случаю годовщины демократической революции!..

Как это замечательно! Значит, ее Виктор — выдающийся деятель? С ума сойти можно!

— …и весь народ восстал против коммунистического беспредела. Наше терпение кончилось, и мы, понимаешь, победили!..

Как только у них родится ребенок, она обязательно назовет его именем президента. Если будет мальчик. А если девочка?

— …теперь бывшие республики СССР получили настоящую свободу, а не нми… мнимую…

Бедняга! Он тоже волнуется, — даже язык немного заплетается. Взвалить на свои плечи неподъемный груз! А он не побоялся — и тащит.

— …вам предстоит строить фундамент новой могучей России. Каждый, сидящий в этом зале, уверен, припас не один кирпич для расцвета нашего государства…

Полина вздрогнула от разорвавшегося, словно взрыв, грома аплодисментов. Какая простая и вместе с тем глубокая речь! А посмотреть на лица! Сейчас они озарены радостными удивительными улыбками (особенно лица известных актеров). Хочется целовать всех подряд без разбору. И плакать. И снова целовать… Ой! Кто это, там, в первом ряду? Как же она сразу не узнала собственного папу?! Вот он встает, твердой походкой направляется к президенту и говорит:

— Только сейчас, с приходом демократии, российская интеллигенция обрела свое истинное лицо. Его, то есть нашего лица, не было видно все семьдесят лет советской власти, и если чья-то интеллигентная физиономия высовывалась, — ее тут же обливали грязью. Одним словом, вымарывали. Долго так продолжаться не могло…

Как мало знает она этого замечательного человека — своего отца. Им следует чаще встречаться, больше говорить на разные темы, рассуждать об интеллигенции. Наверно, ему есть, что рассказать своей дочери. Вот и Виктор пишет книгу на компьютере. Надо попросить его прочитать отрывок, а то все руки не доходят — то встреча с подругой, то супермаркет, то банкет…

— Хотелось бы, — заметил президент, — принять от вас, передового отряда российской интеллигенции, критику в адрес, понимаешь, новой власти.

— Что ж, — вздохнул Пеленгас, — будет и критика…

В огромном кремлевском зале вдруг воцарилась напряженная тишина.

— Скажу откровенно и прямо… — твердо вымолвил писатель и замолчал.

Лучше бы Полина сейчас ничего не видела, ничего не слышала! Она чувствовала, как холодеют руки, а мелкая неукротимая дрожь бежит по телу.

— Буду прям и откровенен, — сурово повторил писатель. — Хорошая у нас нынче власть, господа! И сильный, умный, уверенный в себе президент!

Такого облегчения Полина еще никогда не испытывала. Словно десяток стопудовых гирь разом свалился с ее тщедушных дочерних плеч. Гордость за великого отца — писателя и гражданина — переполняла ее. Она что-то громко вместе со всеми кричала, звонко аплодировала и не могла понять, чему так безоглядно рада…

Потом последовало вручение орденов и правительственных наград. И опять-таки — знакомые с детства, милые лица уже стареющих певиц, артистов, сатириков, писателей, художников. Эти выдающиеся деятели, думала Полина, при каком бы строе ни жили, всегда остаются в первых рядах российской интеллигенции, и никакие политические катаклизмы не могут сбить их с избранного пути.

Дальше был грандиозный обед. Нескончаемые тосты мешали сосредоточиться на кремлевских деликатесах. Однако фирменное французское шампанское Полина пригубила. Немного кружилась голова. Ей захотелось опереться о руку Виктора, но тот был занят оживленной беседой с Анной Усачевой, которую президент наградил сегодня высоким орденом. Все-таки есть в ней что-то вульгарное, отметила Полина, что нравится мужикам. На сцене она точь в точь такая же, как за столом — бесцеремонная, нагловатая, бросающая плоские шутки, от которых сама же заливается громким лошадиным смехом. И поразительно — все разом подхватывают. Все мужики. Рядом с ней ковыряет вилкой салат известный сатирик. Полина видела его на экране совсем юным, очень веселым, с большим выразительным носом. Сейчас это — усталый человек с потухшим бесцветным взором, тучный, обремененный одышкой. Теперь он редко выступает по телевизору, рассказывает что-то очень умное, скучное и наверно смешное. А еще дальше — замечательный киноактер, старый сердцеед не одного поколения женщин. Помнится, мать Полины говорила, что когда-то была в него по уши влюблена. Возможно ли такое? Чуть поодаль — ее отец. Даже не заметил Полину! Вместе с ним две женщины: одна примерно его же лет, вторая — совсем молоденькая. Кто они? Скорее всего, жена и дочь. Улыбаются каким-то знакомым. Здесь все давно знают друг друга не понаслышке. Кажется, это монолитная единая тусовка, с завидным постоянством собирающаяся вместе, что бы ни случилось. Они плотным кольцом окружают батюшку царя, какой бы царь сегодня ни правил, искренне блюдут его интересы, а он — награждает и подчает вкусным обедом. Полина испугалась собственных крамольных мыслей. Что это она?.. Похоже, гости начинают расходиться. Все было великолепно, господа!

Уже на выходе, когда шумная толпа стала редеть, чету Румберг попросили немного задержаться. Через пару минут к ним подошел сам Калашин и дружелюбно поприветствовал:

— Много слышал о вас, друзья мои. Финансовая деятельность Виктора — вас можно так запросто называть? — находит понимание и поддержку администрации президента.

— Весьма признателен, — ответил банкир.

— Мы ценим деловых людей, особенно если их целенаправленная работа служит государственным интересам. Всего вам доброго!

Раскланявшись с четой Румберг, Калашин прошел в опустевший зал, где за огромным столом примостились Шельмягин с Воробьевым.

— Все закусываете, ребята? — ухмыльнулся он. — Попробуйте водку «От Савелия», по-моему, неплохая. Наши депутаты время зря не теряют.

Воробьев поинтересовался:

— Как вам Румберг?

Шельмягин, закусив маринованным грибком, вытер губы:

— Работает нормально, как считаешь, администрация?

Реакция Калашина удивила контрразведчиков, — он посерьезнел, даже нахмурился и тихо произнес:

— Учтите, ребята, это — гадина.

Сколько длилось неловкое молчание, сказать не мог никто. Шельмягин первым робко нарушил тишину:

— Значит… убираем?

Ответ Калашина был столь же неожиданным:

— Думаю, он уйдет без нашей помощи. Я ошибаюсь редко. Пускай работает…

«У нас и неплохой двойник имеется», — подумал Шельмягин. То, что интуиция руководителя администрации президента его никогда не подводила, — это друзья помнили еще по КГБ. Иначе Калашин не был бы Калашиным, «серым кардиналом», некоронованным демоном новой российской действительности.

* * *

Минуло несколько лет… Виктор Румберг получил небольшую летнюю передышку, связанную главным образом с отпусками своих уважаемых клиентов. Супруги решили сами не ударить в грязь лицом и улетели на пару недель в солнечную Флориду.

Бессильно опустившись в глубокое кресло номера «президент», Виктор связался по мобильному с европейскими филиалами, дав указания банковскому персоналу. Только теперь он почувствовал, как навалилась, словно бетонная стена, неимоверная усталость. Почему не помогают новейшие витамины стоимостью триста долларов упаковка? Он принимает их по предписанию иммунолога с мировой известностью, однако результат ниже среднего. Надо сменить или упаковку или иммунолога. Может, последнее время он слишком большое внимание уделяет своей книге, отодвинув семейные проблемы на задний план? Похоже, в круговерти финансовой жизни он почти совсем отрешился от супружеских обязанностей главы семейства. И даже от своих прямых мужских обязанностей. Но Полина почему-то спокойно к этому относится. А действительно — почему? Она по-прежнему с ним мила, даже предупредительна. Конечно, он стареет. Потеря сил становится очевидной, несмотря на ухищрения медицинских светил. Не рано ли? Жена ждала от него ребенка и вдруг ни с того ни с сего — сделала аборт. Тоже странно. Возможно, у нее на стороне кто-то есть? Не удивительно, если целыми днями Полина пропадает на сомнительных московских сборищах, водит дружбу с полубольными бабами новых русских, вообще, растрачивает свою молодость и красоту неизвестно на что. А он сам? Может ли он похвастаться содержательностью собственной жизни? Его приятели — зацикленные на деньгах богачи. Кроме нескончаемых разговоров о курсе доллара, о сортах водки и коньяка, да подсчетов кредитоспособности таких же, как они толстосумов, мало интересного или умного. Удивительное открытие — нет ничего скучнее жизни состоятельного человека! Дефицит чувств, оптимизма и простой радости. Ничто не прельщает, ничто не вдохновляет. Некоторые уходят в большую политику, становятся популярными крикунами или экономическими вещателями. Потом о них забывают, появляются другие, такие же малооригинальные и бесцветные. Кое-кто пробует себя в спонсорстве, покровительстве музам и искусству. Обратная сторона подобной филантропии — жажда коллекционирования: или подающих надежду талантов, или дорогих картин, или музейных редкостей, или чего-то еще, что в скором времени тоже наскучивает. Путешествия? Нет такого потаенного экзотического уголка на земном шаре, куда бы ни ступала нога нового русского. Доходит до абсурда: они соревнуются, кто больше спустит денег в казино. И это надоедает…

На огромной лоджии появилась Полина. В цвете неподвижного солнечного марева она показалась ему поникшей и беззащитной. Улыбнувшись Виктору уголками рта, она хотела, было пройти к себе в комнату, но…

— Подожди, Поля, — притянул он жену к себе, — посиди со мной.

— Душно…

— Прибавь кондиционер. Хочешь, я сделаю фруктовый коктейль? Последнее время мы так редко бываем вместе.

— Ты постоянно занят, — словно оправдываясь, сказала она.

— Сейчас я не занят…

Она молча посмотрела куда-то мимо, часто заморгала — совсем как ее мать, — большие карие глаза наполнились влагой:

— Мне тяжело, Дима…

— Почему?

— Не знаю. Я не вижу просвета в нашей жизни.

— Тебе чего-то недостает? Скажи, я сделаю так, что все будет, как ты желаешь.

— Вряд ли ты сможешь…

— Объясни, дорогая, что я должен предпринять?

— Ничего.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу.

— Ты чем-то расстроена?

— Не знаю…

— Я же чувствую. Воробышек, ну, что с тобой?

Он нежно, словно малого ребенка, погладил ее по волосам:

— Неужто наша жизнь настолько беспросветна?

И здесь случилось неожиданное — Полина вскочила и заметалась по комнате.

— А сам ты?! — вскричала она. — Неужели ты, умный, образованный человек, так оторвался от окружающего мира, что ничего вокруг себя не видишь, ничего не замечаешь?!

— Я действительно последнее время увлекся творчеством, книгой…

— В те редкие часы, когда ты бываешь дома, твоя жена видит только спину мужа, сидящего за компьютером.

— Но ведь ты сама мне его подарила…

Она нервно захохотала:

— Когда ты последний раз со мной спал?! Не помнишь? Я тоже!

— Если ты имеешь в виду…

— Да, именно это! Я женщина, в конце концов, или манекен без пола и плоти?! Трахни меня хоть за ноутбуком!

— Поля…

— Я ведь тебя, дурака, по-прежнему люблю! Ты — единственный, кто мне по-настоящему дорог. Почему ты не любишь меня?!

— Полина! Тогда ответь, — зачем ты сделала аборт?

— А ты до сих пор не догадался? Да уж куда нам, возвышенному писателю и банкиру, снизойти до понимания столь простой причины.

Виктор, кажется, не на шутку разозлился:

— Вот и объясни, черт возьми, почему! Говори!..

И тут он осекся — простая мысль поразила его:

— Значит, ребенок… не мой?

Она молчала, повернув голову в сторону.

— Я спрашиваю, — холодно повторил он, — от кого ребенок?

— Какая тебе разница, от кого…

— Понятно… Действительно, какая мне разница…

Неожиданно размахнувшись, он ударил Полину рукой по щеке:

— Шлюха…

Не отводя от него глаз, женщина произнесла:

— Если тебе небезразлична участь убиенного ребенка, то почему безразлична судьба живого?

— Что ты такое мелешь?! Какого живого? Ты что-то скрываешь от меня?

Полина помнила, как строго-настрого запретил ей Сомов говорить мужу о Кирилле. Но, уже не владея собой, ее понесло:

— Швайковский, по крайней мере, оказался честнее тебя: он открыто признал свою дочь. Мать его и раньше не любила, она пошла на скандал из-за меня. А мне было настолько противно, что долго не могла найти себе места. Но ничего, смирилась. Только того, кого мать любила по-настоящему, она… пощадила. Чтобы не доставлять ему, этому человеку, беспокойства…

— Чего ты мелешь? О ком речь?!

— Чтобы ему, этому человеку, — продолжала Полина, — беззаботно жилось с ее дочерью.

— Все это мне известно. Мери имеет неплохой доход и от Шванди, и от тебя. Наш с тобой брак для нее — осознанная необходимость. Она вполне смирилась с участью безропотной тещи. Какой же смысл ворошить прошлое именно сейчас?

Зная о существовании Кирилла, Виктор добавил:

— Наверное, ей с сыном живется не бедно?

Полина произнесла:

— Кирилл очень болен. Он не в состоянии справиться с болезнью самостоятельно.

— Тем более. Полагаю, мать и обязана ему помочь. А, кстати, что с его здоровьем?

— Он… наркоман.

Несчастная очаровашка Мери, подумал Виктор. Ее судьбе не позавидуешь! Сколько родителей тянут этот нелегкий воз, сколько детей страдают и гибнут от наркотиков. Хорошо еще, что Поля не пристрастилась. Швандя хоть и легкомысленный мужик, но за дочь переживал бы сильно.

— Кстати, о каком ты человеке упомянула, которого пожалела твоя мать?

Полина молчала. Не ответила и на повторный вопрос. Замкнутость жены становилась невыносимой.

— Поля… — начал Виктор. — Прости меня. Я не сдержался, не знаю, что на меня накатило…

— Я тебя простила, — ответила она. — Простила давно. Так же, как мать.

— Подожди… При чем здесь твоя мать? И за что она меня простила? Ты же знаешь, что такое молодость, что такое необузданная страсть и неуемный пыл? Хорошо… ты простила меня, а я простил тебя. За ребенка. Но все-таки, расскажи про мать. Чем я ей мог так досадить?

— Будет лучше, — ответила Полина, — если она тебе сама все расскажет. Адрес известен — поезжай, поговори с ней. Может быть, тебе как писателю это покажется интересным.

Больше от Полины он не добился ни слова. Жена вышла из комнаты, Виктор услышал тихий шелест кондиционера в спальне и звон пузырьков — Полина принимала перед сном какие-то сложные успокоительные капли. Он подсел к компьютеру, но из головы никак не шел их странный разговор. Конечно, надо встретиться с очаровашкой Мери, что-нибудь ей подарить, вообще, проявить внимание к теще. И бывшей любовнице. Жизнь такова — не знаешь, какой сюрприз тебя ждет завтра.

Зазвонил мобильный.

— Румберг слушает.

— Привет, Румберг! Ты еще Румберг?

Голос принадлежал известному депутату Госдумы.

— Что тебе, Савелий, от меня понадобилось? Учти — мой отдых длится две недели в году.

— Знаю, отдыхай на полную катушку. Я вот по какому поводу: наш последний перевод из Чечни исчислялся в полтора миллиона наличными.

— Помню. Будем оформлять для перекачки, бумаги должны быть безупречными. Ждем наличные. Надежней через Лондонский филиал.

— Пусть оформляют, и чем скорее, тем лучше, — деньги поступят. Я о другом. Кто-то сильно под меня копает, еще не знаю, кто. Здесь в печати пошли мудовые рыданья о моих связях с наркомафией. Докатились до того, что уважаемые коллеги — эти Госдумовские болваны из коммунистов — затеяли что-то вроде разбирательства. Секешь?

— Да, не слишком приятно. Я чем-то могу помочь?

— Пока не нужно. Но если вдруг возникнет ситуация, когда они под благовидным предлогом заявятся к тебе, смотри в оба.

— Их не пустят на порог.

— Слабо. Они и через унитазный бачок пролезут. В общем, я тебя предупредил. Оторвись, корешок! Пригласи девочек, расслабься. Ну, до скорого!

Просто так Савелий никогда ему не звонил. Значит, положение сложилось действительно серьезное. А ведь гигантские капиталы Новикова растут, словно на дрожжах за счет миллионов мальчиков и девочек, посаженных на иглу. Впрочем, его, Виктора, сей вопрос почему-то мало волнует. Ведь на то человеку даны разум и воля, чтобы уже никогда не возвратиться к амебе, к рыбе, к примитивному скоту, удовлетворяющему себя расхожим способом. Но, видать, на то она и Россия с бесконечно грязными дорогами и беспросветно добрыми дураками, что все мерзкое, занесенное со стороны, цветет в ней пышным цветом.

Что ж, пусть это останется проблемой Новикова — кого и как отмазывать в данном случае. Любой чиновник закроет глаза на деньги, которые не пахнут. Да еще будет рад собственной изворотливости!

А разве господин Румберг не причастен к Российской вакханалии? Он ведь тоже, отведя глазки в сторону, набивает свои карманы наркодолларами. Или настал момент истины, когда пора раскаяться, повиниться? Перед кем? Перед Господом Богом? Твой Бог — твоя совесть, говорил отец Алексей. С совестью пока можно подождать, пускай подремлет, отдохнет. Живем один единственный раз — с этим нельзя не считаться. Анализ — удел философов. Тут в собственной семье твориться непонятно что. Двусмысленные намеки Полины только уводят в сторону, мешают нормально отдыхать. Конечно, с ним она несчастна. Но ведь она получила такое, о чем ее бывшие подружки могли только грезить. Еще успокоится, угомонится. Ее следует как-то встряхнуть, развеселить. Сейчас он жаждет близости с ней.

— Эй, Поленька! — позвал он. — Пойдем отметим наш первый день отдыха в ресторане! Или… поваляемся в кроватке? Сделаешь по старой памяти массаж?

Ответа не последовало. Он крикнул громче. Тишина. Пройдя в спальню, Виктор обнаружил Полину сидящей в кресле с безучастно смотрящими в одну точку глазами.

— Воробышек, — сказал он, присев перед ней на корточки, — давай, встряхнемся?

Она помотала головой:

— Я устала. Извини. Сходи лучше один.

— Ты отпускаешь? — наигранно изумился он.

— Отпускаю. Иди. Веселой ночи, дорогой!

Вресторане сидели две-три пары посетителей, а в баре Румберг заметил лишь одну проститутку, которая, смерив его оценивающим взглядом, стала медленно «подплывать» к новичку.

— Похоже, вы в наших краях впервые? — бесцеремонно спросила она. — Если предпочитаете крепкие коктейли — закажите «Джекпот». И я не откажусь с вами выпить.

Выпили. Коктейль чем-то напоминал русский «Северное сияние» — смесь водки с шампанским.

— А вы не очень разговорчивый, — заметила девушка.

— Как тебя зовут?

— Обычно я откликаюсь на «Софи».

— Я имею в виду имя, которое тебе дали родители.

Она пожала плечами:

— Мои старики? Что ж… «драная сучка», «ночная блядушка»… Продолжать?

На левой кисти девушки он различил тщательно затертые косметикой следы уколов. Странно, что в таком дорогом ресторане не нашлось место более респектабельной даме. Или это свежий стиль специально для новых русских, которым подавай что-нибудь попроще?

— Хотите посмотреть вечерний город? — предложила девушка. — Можем заехать ко мне на квартиру. Теперь моя очередь угощать.

— Спасибо…

Он вспомнил Катю. Почему она не с ним? И, вообще, с кем она сейчас проводит ночь? Хотя в России светлый день.

— Спасибо «да» или спасибо «нет»?

— Давай еще немного посидим.

Наверное, если он и сделал величайшую глупость в своей жизни, — то это была размолвка с Катей. Но Катю, в отличие от Полины, даже близко не прельщало его богатство. Любовь можно купить только… в баре.

— Софи, почему твои родители относились к тебе плохо?

Ее не очень-то радовал такой поворот, но что поделаешь, — других клиентов здесь не было.

— Они прочили мне коммерческое образование, а получилось, что я влюбилась в парня, оказавшегося сутенером. Дальше можно не рассказывать?

— Зачем ты села на иглу?

Девушка рефлекторно одернула левую руку:

— Тебе это интересно? Так вышло. При моей работе трудно устоять от соблазна унестись в заоблачную высь… Так мы поедем ко мне?

Отсчитав ей денег, Румберг поднялся в номер. Полины не было ни в спальне, ни в ванной, ни где-либо еще. Позвонив дежурному отеля, он узнал, что госпожа Румберг просила супруга не волноваться, так как срочные дела в России вынуждают прервать отдых. А еще передала, что утром свяжется с ним сама. Все. Больше никаких деталей.

Мобильный телефон жены не отвечал. Откупорив бутылку коньяка, Румберг сел на огромную кровать и сделал несколько глотков.

* * *

Эдвард Коллинз оказался на редкость скучным любовником: разговоры в постели начинались и заканчивались единственной темой — раскладкой сил на мировой арене. В этом он отчасти напоминал Уикли с той лишь разницей, что тот никогда так не ревновал Линду. Ревность Коллинза порою становилась просто невыносимой. Причем, носила какой-то болезненный характер с оттенком садомазохизма. Увы! Пожилой джентльмен был далеко не самой лучшей находкой красавицы Линды. Формально она продолжала числиться в ФБР, а фактически ни в какой работе не принимала участие. Это устраивало Коллинза: он сохранял контроль над Линдой, как с позиции постели, так и с профессиональной стороны.

Однажды Эдвард, находясь в прекрасном расположении духа (такое с ним случалось крайне редко), признался возлюбленной, что операция по раскрытию отмывки денег России близится к завершению. Сколько можно ненасытным русским обогащаться за счет Штатов? Всему должен быть предел, и вот этот предел, похоже, наступил.

— Будет крупный международный скандал, — удовлетворенно потер руки Коллинз. — Сейчас необходимо осторожно направить твое ЦРУ по нужному следу.

— Почему «мое»? — удивилась Линда. — Кажется, с некоторых пор я выключена из списков их сотрудников?

— Все верно. Но ведь сохранились старые связи?

— Зачем они мне? Хотя… кое-какие телефоны еще остались.

— Вот и отлично! Информация должна идти откуда угодно, только не из ФБР. Кажется, миссис Грейвс, и для вас нашлась работенка?

— Я не особенно ее искала. Хватает дел на собственной фирме.

— Одно другому не помеха. Надо будет умело натравить газетчиков, этим займется Питер. А вы, мадам, где-то в разговоре со своими друзьями из ЦРУ на вечеринке…

— Отпускаешь меня одну? — съязвила Линда.

— В работе мы не должны находиться в зависимости от личных пристрастий.

Уж не собирается ли Коллинз ее оставить? Как было бы отрадно!

— Слишком сильны моя привязанность к тебе и доверие, — заметил Коллинз, — чтобы ставить под сомнение твою чистоплотность.

Боже, сколько патетики! И откровенных признаний! Расплакаться можно.

Как бы между прочим она спросила:

— Что будет с Филдсом?

И здесь Коллинз допустил ошибку любовника, слишком уверенного в собственном статусе:

— Его или отодвинут, или уберут.

— Уберут? Каким образом?

— Тебе хочется знать, каким образом убирают отработанный материал?

— Вообще, любопытно…

Словно что-то внезапно проснулось в Линде, чувство опасности стало почти реальным. Странно, ведь Филдс ее никогда по-настоящему не любил. Теперь он слишком далеко и, скорее всего, стал ей абсолютно чужим. Его судьба принадлежит только ему одному. Сейчас, правда, она принадлежит еще и Шельмягину.

— Что может быть любопытного в банальном убийстве? — риторически изрек Коллинз. — Конечно, мне по человечески жаль этого парня. Однако у него нет никого, кто воспринял бы его смерть как личную трагедию.

— У него есть сын.

— Которого папаша в глаза не видел. Если говорить откровенно, у меня от первого брака имеется двадцатилетний отпрыск, он живет с матерью в Канаде. Ни он, ни я не имеем друг о друге никакого представления лично, хотя знаем о существовании друг друга. Естественно, я оплачиваю его учебу, но, пожалуй, это единственное, чем ограничивается мое участие в судьбе ребенка.

Он помолчал, затем, словно что-то вспомнив, продолжил:

— Закончив столь громкую операцию, мы покажем всему миру никчемность русской демократии.

— Ответь мне, Эдвард, почему же тогда лавры низвергателя российской коррупции ты запросто отдаешь другим? Где же здоровая амбициозность одного из высших чиновников страны, где, наконец, твое мужское самолюбие?

И Коллинз допустил еще одну ошибку, доверив любовнице то, что не должен был доверять никому:

— Боюсь, ты можешь понять меня превратно, но свои интересы в игре я должен учитывать.

— Денежные интересы?

— Положим, что так.

— И каковы же они?

Он загадочно улыбнулся:

— Тебе понравилось то бриллиантовое кольцо — мой подарок к годовщине нашей нежной дружбы?

— Понравилось. Я полагала, что даже шефу ФБР такой презент не по карману.

— Вот и зря, — засмеялся он. — оказывается, по карману! Что может быть лучше дорогого подарка любимой женщине?

Линда пожала плечами:

— Видимо, честность, Эдвард…

…После информации Коллинза Линда уже не колебалась относительно собственного участия в судьбе Филдса. Она срочно позвонила Питеру в Канны, где тот присутствовал в числе гостей кинофестиваля, и договорилась о встрече. Действовать нужно грамотно, тихо и безошибочно. Сколько времени ей отпущено на спасение старого друга? Одному Богу известно. Значит, необходимо очень поторопиться. А промедление — подобно смерти.

* * *

Этот разговор Сомов ждал давно. Компромат на Новикова был собран огромный, денежные дела между депутатом и начальником контрразведки для полковника перестали являться тайной за семью печатями, — в сверхсекретных документах Савелия проходили банковские счета и накладные более чем конкретного характера. Получалось, что Сомов слишком много знает, следовательно, становится неприемлемым ни для того, ни для другого.(Мнение полковника о Дмитрии Филдине претерпело существенную корректировку: если раньше он судил о летчике скептически, то со временем понял, что ошибся. Причем, ошибся в главном, — в умении американца определять единственно правильный вектор собственных действий. Успехи «банкира» Румберга не оставляли в этом сомнения.) Что же будет дальше, размышлял полковник. Какой поворот примут дела, связывающие его шефа с депутатом Годумы? Вездесущинского убрали быстро. Кто следующий? Ответ напрашивался один — Сомов. Здесь контрразведчик себя не обманывал. Слишком далеко все зашло, слишком крепко завязан гордиев узел, разрубить который жаждут многие. Разрубить, чтобы продолжать жить спокойно и размеренно…

У Шельмягина, когда Сомов вошел в его кабинет, находился Воробьев.

— Теперь все в сборе, — сказал шеф, указав Сомову на стул. — Значит, так, товарищи…

Если Шельмягин употреблял «товарищи» — старое обращение коммунистической эпохи, — это означало, что вопрос серьезный и безотлагательный.

— Приступим к делу! Докладывайте, товарищ Воробьев.

— Положение таково: есть сведения, что наши партнеры хотят придать мировой огласке истинную деятельность «Бизнес-трейда». Это до предела осложняет ситуацию.

— Что предлагаете?

Воробьев положил на стол перед Шельмягиным тонкую папку:

— Здесь я изложил план действий. Жду корректив, товарищ генерал-лейтенант.

Шельмягин полистал бумаги:

— Мне ясно одно: ФСК скандал упредить не сможет. Я правильно понял?

— Так точно, товарищ гене…

— Ладно, хватит чинов! Говори по существу.

Для Сомова такое обращение шефа к подчиненному в присутствии младшего по чину явилось полной неожиданностью.

— Понятно, Василий Васильевич, — ответил Воробьев. — Замять скандал не сможет ни администрация президента, ни правительство. Это и не в нашей компетенции. Мы только обязаны подчистить некоторые шероховатости и подготовить для прессы контрматериал разоблачительного свойства в отношении Штатов. Можно, к примеру, раскрыть одного-двух агентов ЦРУ.

— Какие шероховатости собираешься подчистить?

— Всех прямых и косвенных свидетелей надо убирать. В том, что касается «Бизнес-трейда» — проблем не будет. А в отношении известного депутата — следует крепко подумать.

Начальники, наконец, повернулись к полковнику.

— Что скажешь, Сомов? — спросил Шельмягин. — Есть соображения?

— Убрать Новикова нелегко.

— Понятно, что трудно, — вставил Воробьев. — А Филдина с женой, по-твоему, убрать легко?

Шельмягин сказал:

— Новикова сподручнее устранить за границей. Значит, его необходимо вытянуть куда-нибудь из России. Это сделают другие, а тебе, Сомов, следует завершить карьеру Савелия.

— Последнее время, — заметил полковник, — Новиков перестал мне доверять.

— Это твое предположение?

— Это факт, товарищ генерал-лейтенант.

Шельмягин протянул:

— Вот какие у нас трудности. Не пойму: или ты отказываешься, или…

— Он может не взять меня за границу.

— Не волнуйся, Сомов, — сказал Воробьев. — Возьмет как миленький. Это не твоя забота.

— Есть еще вопросы? — спросил Шельмягин. — Если нет, можете идти… Воробьев, задержись!

Оставшись вдвоем, Шельмягин произнес:

— Как только Сомов уберет Новикова… Впрочем, может получиться и наоборот. Что думаешь по этому поводу?

— Что тут думать… Картина Репина «Приплыли». Главное — себя не раскрыть. Пускай наверху сами пекутся о собственных головах. Мы свое дело сделаем, а дальше — их черед. Сомова подстрахуем. Если удастся.

Шельмягин прошелся по кабинету и сказал в пустоту:

— Чувствую, грядет новая перетасовка президентской колоды. Куды крестьянину податься?

— Уж тебе-то, Вася, чего бояться? Калашин друзей не оставит.

— Кто его знает. Сегодня друзья, а завтра… Ты давай закругляй с Филдиным, чтобы чисто было. А Сомов, считай, уже подбросил монетку: что упадет, орел или решка — один боженька видит. Знаю только, что чекист он хитрый, в обиду себя не даст.

В который раз Воробьев невольно подметил удивительное внешнее сходство Шельмягина с римским патрицием, вершителем судеб. Бывает же такое — простой русский мужик похож на античного героя. Какая-то насмешка фортуны, гримаса хромосомной наследственности!

— Держи меня постоянно в курсе, — продолжал Шельмягин. — Похоже, Коллинз всех нас подставил. Прав был Калашин… Если его люди начнут путаться под ногами, старайся их не касаться, быстро уходи. В случае крайней необходимости — убирай. И по возможности анализируй информацию. Кто впереди на ход — побеждает. Как в шахматах, помнишь?

* * *

Его разбудила трель мобильного телефона. Привкус неаполитанского коньяка еще оставался на губах.

— Румберг слушает.

— Здравствуй, дорогой! — голос Полины прерывался какими-то тихими щелчками.

— Куда ты пропала, Поля?! Что за выходки?!

— Как только ты ушел, позвонила мама и попросила срочно помочь.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Это не для телефона. Мне пришлось сильно потратиться на частный рейс.

— Где ты сейчас?

— Над Карибским морем. Миша, наш охранник, зафрахтовал по моей просьбе небольшую яхту. Примерно через два часа жди нас на пирсе у отеля. Кстати, я послала тебе телеграмму, ты получишь ее немного раньше нашего прибытия. Обязательно прочти. До встречи!

Вот вам и отдых, господин финансист. Сплошная нервотрепка. Какие-то телеграммы… Зачем? И что там выкинула очаровашка Мери, чтобы Полина так внезапно сорвалась с места? Да и по времени ничего не сходится — даже если этот частный рейс движется со скоростью звука, она не могла за ночь слетать в Россию и к утру возвратиться обратно. Глупость… Возможно, его кто-то хочет разыграть? А звонила вовсе не Полина? Он попробовал вызвать жену по ее мобильному, но тщетно — не было даже ответного сигнала. Охранник Миша… Серенький накаченный крепыш. Может, у Полины с ним интрижка? Только сейчас он понимает, насколько оторван от личной жизни собственной жены…

— Господин Румберг, — возвестил коридорный менеджер, — вам срочная телеграмма.

— Благодарю.

Раскрыв сложенный вчетверо лист бумаги размером с письмо, он обратил внимание, что парень переминается с ноги на ногу.

— Вот, возьмите, — протянул он ему десять долларов. — Можете идти.

— Простите, сэр, — спросил служитель, — вы новый русский?

— Кажется, да. А что?

— Тогда вы очень остроумно шутите, — парень повертел в руках десятку, явно намекая на скудность чаевых.

— Хочешь, я пошучу еще остроумнее?

— Конечно, — обрадовался парень.

— Дай деньги назад, — Румберг положил купюру в карман. — А теперь ступай и запомни: жадность приводит к бедности.

Оступившись у порога, коридорный вышел.

«Если человек становится алчным с молодых лет, — подумал Румберг, — это ли не признак его деградации в будущем?»

Ему захотелось водки. Коньяк, затем водка — не много ли? Нет, нормально. Сейчас ведь отдых, а не собрание обманутых вкладчиков. Кстати, число этих бедняг в России множится с каждым годом. А почему? Опять-таки алчность, — то на чем беспринципные русские банкиры играют умело и быстро. И беспредельная народная доверчивость, доведенная государством до абсурда. Можно родиться совершенно ни к чему не пригодным и сделать огромное состояние на легальном воровстве и обмане. Дебильные иностранные инвесторы ждут каких-то законов, в то время как их российские коллеги из года в год набивают карманы долларами сограждан…

«Дорогой! — прочитал Румберг. — Ты, конечно, разгадал мой примитивный обман: к маме я не летала. Но еще раз хочу попросить навестить ее как можно быстрее. С Кириллом совсем плохо, наркотики его погубят. Прошу тебя, повидай своих родных»…

— Родных? — произнес он. — Что происходит с Полиной?

«…Теперь о собственных делах. Ты не можешь не видеть, насколько мы отдалились друг от друга, сделались почти чужими. Бог разберет, чья здесь вина. Детей у нас нет, так что, полагаю, ты легко дашь мне развод, хотя, в сущности, мы женаты как-то не по-русски. Я действительно к тебе привязана, но поняла, что люблю другого человека. Если ты мне настоящий друг, в чем я не сомневаюсь, ты воспримешь меня и Мишу с пониманием. Наш с Мишей союз сейчас во многом зависим от тебя и твоей доброй воли. Конечно, ты крупный бизнесмен, а возможно, и великий писатель. Но я никогда не ощущала себя твоей второй половиной, хотя всегда желала этого. Значит, не судьба. Думаю, как только прибуду, мы уладим все вопросы полюбовно.

P.S. Будь добрее с Мишей, очень тебя прошу. Полина».

Вот, собственно, достойное завершение отдыха, решил Румберг. От водки лучше не стало — лишь накатила горечь и обида. Наверно, Поля первая из них двоих, кто честно признал никчемность этого супружества. Конечно, не в деньгах счастье, но и свобода не обретается лишь с помощью денег. Та свобода, которую получила Полина, была свободой соловья в золотой клетке.

Но обида не отпускала — то ли водка, то ли натура дурацкая. Как ни говори, уходит часть тебя, уходит, чтобы уже никогда не вернуться…

Он взглянул на часы — как алкоголь убыстряет время! Наверное, яхта уже входит в маленькую бухту перед отелем.

Надев легкие шорты и футболку, Румберг сбежал из номера по ступенькам к морю. Дул сильный теплый ветер, волны громко пенились большими гребешками, бесконечной чередой накатывая на песок. Небо было до боли в глазах голубым и ярким. Берег отеля пустовал, и только на небольшом причале маячила женская фигурка. Румберг не сразу узнал в ней свою вчерашнюю знакомую Софи. Что ж, будет с кем скоротать остаток уик-энда на Флориде. Софи, услышав приближающиеся шаги, обернулась и помахала ему рукой.

— Как провели ночь, мистер? — улыбнулась девушка.

— Никак. Очень жалел, что тебя не было рядом.

— Вот оно что? А я решила, что вы жадный. Как и все новые русские, пока трезвые.

— Какие же они, когда пьяные?

— Разговорчивые. Любят рассуждать о жизни, о своих скучных женах и новых иномарках. Совсем забывают, кто лежит рядом. Мне то что, пускай себе болтают… Ой, смотрите, какая красивая яхта! Вон там, у горизонта, видите?

— Да, вижу.

— Она плывет сюда.

Белая юркая яхта, словно чайка, скользила по волнам. На фоне разбушевавшейся стихии она казалась непотопляемым корабликом, наперекор всем ветрам, стремящимся к цели.

— Кто бы это мог быть? — произнесла девушка. — Сюда редко заходят яхты.

Румберг уже различал на корме Полину и Мишу, стоящими в обнимку.

— Я знаю, кто это, — ответил он.

Постепенно ветер начал стихать, волны лениво пенились, играя солнечными бликами.

— Как я завидую влюбленным, — сказала Софи, показав на яхту.

— Почему ты решила, что они — влюбленные?

— И очень счастливые. Это сразу видно, сэр.

Судно было совсем близко, Румберг мог определить лица пассажиров. Ему показалось, что Полина, взмахнув платком, приветствует его…

И тут огромный огненный шар поглотил яхту, необычайной мощности взрыв отбросил назад Румберга и Софи. Он слышал, как кипит и пузырится вода, видел, как деревянные обломки с шипением падают в волны. Сильный жар прошелся по морю, окатив берег…

Когда эхо взрыва затихло, когда над водой развеялась черная гарь, Румберг увидел жалкие остатки от того, что полминуты назад мчалось по волнам. Раскиданные взрывом чьи-то мечты о счастье, радости и любви…

* * *

— Ты, Маруся, давай, выпей еще стопочку, — сказал сосед по дому дядя Федор, незаменимый дежурный всех местных свадеб и поминок. — Пусть пухом будет Кирюхе земля, и пусть душа его там, на небесах, угомонится. Слава ему небесная и покой…

Поминки по Кириллу (девять дней назад он умер от передозировки наркотика) проходили в обшарпанной квартире, заставленной дорогими импортными вещами. За столом двое — очаровашка Мери и дядя Федор. Ни бывшие приятели Кирилла, ни другие гости сегодня не пришли. На посланную Полине срочную телеграмму ответа не последовало. Странно… Все как будто замерло, затихло и померкло. Даже настенные часы перестали показывать время.

Мать Кирилла пребывала в каком-то отрешенном состоянии: не плакала, не причитала, просто зачастую бездумно ходила из угла в угол, внезапно останавливаясь, будто пытаясь вспомнить нечто очень важное, что постоянно ускользало из памяти.

— Выпей, выпей, — повторил дядя Федор. — Ну, что ты все, думаешь да молчишь? Правда, она вот где (Он указал на стопку). Все остальное — ложь.

Быстро выпил и, придав себе выражение человека, глубоко понимающего предмет разговора, продолжил:

— Нынче судьба наших деток странная. Вон в соседнем доме от наркоты двое ребят скончались. А Надькина девочка, помнишь, та, что с Кирюхой вместе училась, — сиганула с балкона вниз, прямо с шестого этажа. И… насмерть. Что же такое у нас творится? За что гибнут невинные детки? Одни здесь — от зелья, другие в Чечне — от пули. Как дальше жить?..

— Как дальше жить… — безучастно повторила Мария.

— Хорошо еще, у тебя Полинка осталась. Девочка умница, в обиду мать не даст. Благо, за видным человеком замужем. Вот ведь дела какие…

Дядя Федор разохотился, налил себе еще.

— Тебя, Маруся, помню совсем крошечной. Потом ты подросла, мальчики пошли, всякие там хахели. Можно сказать, проследил твою жизнь через призму бутылки. А что поделаешь? Натура моя неустойчивая.

— Налей-ка мне, Федя, немного…

— Конечно, пропустим по маленькой. Тебе сейчас, Маруся, надо о себе подумать. Баба ты хоть куда. Небедная… Только достойного женишка подышшем, — свадебку сыгранем. А то, как же? Кстати, вот, к примеру, я. Жизнь бобыля, следует заметить, не отличается событиями. Утром — с товарищами у магазина. Днем — с товарищами у сдачи посуды. Вечером — опять-таки у магазина. Время летит незаметно, в хлопотах.

Мария вынула носовой платок, высморкалась и спросила:

— Никак сватаешься ко мне?

— Никак… сватаюсь.

— Понятно… — произнесла она. — И время выбрал подходящее.

В голосе Марии сосед уловил что-то недоброе.

— Извини, Маруся, извини. Я же не хотел. Правильно, неподходящее. Извини. Дурак я старый. От водки этой все беды…

— Уж лучше б он был алкоголиком, — сказала Мария в пустоту.

— Верно. Лучше. И я так считаю. Давай помянем…

— Уходи.

Федор осекся, замолчал, удивленно моргая глазами:

— Ухожу. Правильно… Извините… Спасибо…

Неуверенно попятившись к выходу, он, униженно улыбаясь, очутился в коридоре, когда раздался звонок в дверь.

— Заодно открой дверь, — попросила Мария.

— Кто там? — по хозяйски крикнул дядя Федор. — Заходите…

Перед ним стоял средних лет господин в дорогом, безупречно сидящем черном костюме.

— Добрый вечер, — произнес господин. — Можно видеть Марию Ивановну?

Очаровашка Мери не верила своим глазам, — бывший любовник, теперь муж Полины, явился на поминки собственной персоной. Как он узнал?

Остановив взгляд сначала на столе, затем на портрете юноши в траурной рамке, гость, похоже, был озадачен и взволнован.

— Мария… — с трудом вымолвил он. — Полина… Такое горе… Прими мои соболезнования. Тебе известно, что произошло?

Она беспомощно развела руками:

— Что произошло?… Умер твой сын, Кирилл. Что еще могло произойти…

Сколько длилось тягостное молчание, — минуту, две или десять — не мог сказать никто. Румберг стоял как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова: свинцовая тяжесть сковала тело, мысли будто застыли, стандартные фразы застряли в горле. Горе этой женщины, потерявшей сразу двоих детей (о гибели дочери она еще не знала), наверно, было несопоставимо с его собственным. Однако чувство безвозвратности происшедшего, какого-то мистического отмщения за собственные прошлые грехи было настолько реальным, что Румберг ощутил, как липкий холодный пот мелкими струйками бежит по спине. Может быть, только в настоящей людской трагедии человек и начинает прозревать, открывая глаза на собственную никчемность, бездушие, эгоизм. Может быть, только в настоящем людском горе человек и способен подняться выше собственных, скроенных на самого себя, представлений, скинуть маску показного сочувствия, обнажив сокрытую суть.

Чужое горе суетливо. Свое горе — молчаливо.

— Что стоишь, — сказала Мария, — присядь, помяни сына.

Он повиновался как малый ребенок, бездумно и торопливо. Также автоматически выпил, забыв закусить. Как-то незаметно за столом оказался и дядя Федор.

— Расскажи… про сына, — вымолвил Румберг.

Мария молчала, уставившись в одну точку.

— Хороший был мальчик, — сказал Федор. — Очень уж смышленый. И ласковый. Шалун, конечно, не без того. Бабушку любил. А вот… связался с дурной компанией и, можно сказать, погубил себя. Не уберег, значит. Царствие ему небесное и вечный покой…

— Почему ты… скрыла? — тихо спросил Румберг.

— Почему я скрыла?…

Очаровашка Мери торопливо налила себе рюмку и выпила:

— Что хорошего вы, мужики, можете дать своим детям? Что стоящее привить? Быть честными, любящими и заботливыми? Или явить пример верности и преданности?..

Она попробовала взять уверенный тон, но голос не слушался, срываясь на дрожащие нотки:

— Ваше призвание — высокая политика, бизнес, деньги. Всякие там махинации, разборки, заумные речи и пустые обещания. Вы понимаете женские нужды, гладко рассуждаете, точно анализируете. А главного — настоящей любви — или стыдитесь, или не можете дать. Что уж говорить про детей! Они ждут от вас ласки, а получают снисходительное нравоучение. Они жаждут тепла, а им вдалбливают, как обойти слабого ради достижения собственных целей. Чему вы можете научить ребенка, кроме бездушия и расчетливости? Кроме цинизма, пошлости и кайфа? Вы калечите неокрепшие сердца по телевизору, в пустых книгах, да, вообще, везде и во всем, где только можно заработать ваши вонючие доллары. Ради этого вы, мужчины, как последние шлюхи, готовы продать себя любому, кто больше заплатит. И сделать это с сознанием собственной неподражаемости, с высокомерным самолюбованием и чванством индюка. Разве не так?

Румберг не сводил с нее глаз. Возможно ли, чтобы эта, когда-то веселая простушка, могла говорить столь верно и безжалостно? Она растила сына, его сына, с полупрезрительным отношением к отцу. Тогда почему же Мери, увидев Швайковского, вцепилась в него, словно клещ?

— Мужчины-отцы бывают разные, — продолжала она. — Те, которых ты несмотря ни на что любила и продолжаешь любить. И другие — проходные фигуры, заделавшие ребенка, чтобы потом быстро смыться. В конце концов, мне все равно, каковы они, эти мужики. Но… до чего судьба жестока! За что наказала именно меня, отняв любимого ребенка? В чем я провинилась перед Богом, чтобы он так хладнокровно убил моего мальчика, лишил его жизни, как никчемное существо?! Или жизнь наша вообще дело пропащее? Тогда к чему постоянно врать, что вы боретесь с этим злом, косящим ваших же детей? Зачем одной рукой подписывать хорошие законы, а другой — их же нарушать? Зачем служить бесконечные молебны по усопшим, если вы не в состоянии спасти и защитить беззащитных? Вы — сытые безмозглые животные! А, может, просто больные люди, достойные жалости и сострадания. Деньги затмевают вам разум, делают слепыми и глухими. Уродливые души в красивой оболочке…

Мери вдруг вспомнила:

— Как там Полина? Почему не звонит?

— Она… обязательно позвонит, — сказал Румберг. — Много всяких дел.

— Какие могут быть у нее дела! — недовольно воскликнула Мери. — Накупить дорогого барахла да потрахаться с твоими охранниками?

— Зачем ты так?

— А тебе, видать, все безразлично. Ты делаешь деньги, потеряв интерес к тому, что тебя окружает. Вообще… очень странно, что ты еще что-то пишешь. Мне Полина говорила. О чем ты можешь написать, какую правду рассказать? И кому? Таким же, как ты сам?

Он попросил ее показать комнату, где жил Кирилл. С видимой неохотой она согласилась. Запах застоявшегося табака, кажется, пропитал стены помещения. Старая мебель никак не гармонировала с новейшей видеоаппаратурой. На письменном столе было разбросано много кассет и исписанных листков бумаги.

— Я еще до конца не прибралась, — сказала Мери. — Тут какие-то его записки, стихи.

— Можно посмотреть?

— Смотри…

Зазвонил мобильный.

— Румберг слушает.

— Здравствуй, Виктор, — послышался знакомый голос. — Это Питер.

— Здравствуй, Питер.

— Тебе необходимо срочно покинуть Россию. Иначе — не избежать участи жены. Запоминай, что надо делать…

Питер продолжал быстро объяснять, но Румберг не слушал, перебирая на столе бумаги.

— Запомнил? — переспросил Питер.

— Да, да… Сделаю, как ты говоришь.

— Тебе привет от Линды. До встречи. Береги себя.

Связь закончилась. Очаровашка Мери сдувала пыль с письменного стола, как будто ждала скорого прихода Кирилла. В ее суетливости было что-то кукольное, неправдоподобное. И только когда в полнейшей тишине из соседней комнаты донеслось кряхтение дяди Федора, оба они словно очнулись ото сна.

— Эй, родители, — позвал Федор, — давайте еще разок помянем.

Мери покачала головой:

— Родители… Кому нужны такие родители?

…Отъезжая от дома, водитель обратил внимание Румберга на слежку:

— Кажется, нас ведут.

Пропустив замечание, Румберг спросил:

— Где сейчас Новиков?

— Это в момент узнаем. Может, нам лучше оторваться? Машина конторская.

— Конторская?

— Да, так раньше именовали КГБ. Вроде бы свои — с чего бы им за нами увязаться?

Водитель прибавил скорость, ловко проскочив на красный светофор.

— Вот и утерли нос конторским, — усмехнулся он. — Надолго ли?

Связавшись с офисом Новикова, водитель получил информацию, что депутат находится в Лондоне, и вернется домой не раньше, чем через неделю.

Румберг приказал:

— Возьми такси и срочно в аэропорт. Мы летим в Лондон. Машину припаркуй на видном месте.

Слежки не было видно. Очутившись в VIP-зале, Румберг почувствовал сначала сильную одышку, а затем непривычную вялость во всем теле. Голова налилась чугуном, перед глазами заплясали красные круги. Обратив внимание на его мертвенную бледность, охранник вызвал медиков. Тут же сняв кардиограмму, врач сказал: «Острый инфаркт. Будем госпитализировать».

— Доктор, — через силу произнес бизнесмен, — сейчас вы мне проведете все необходимые манипуляции, затем мы с вами полетим в Лондон. Пять тысяч баксов плюс обратный билет — вас устроит?

— Я и за десять не полечу, — ответил врач.

Румберг спросил:

— Двадцать тысяч?

— Я и за…

Ему не дали договорить — дуло пистолета охранника уперлось в подбородок:

— Шеф не любит, когда начинают торговаться. Работай! И быстро в самолет.

У входа на трап столпились репортеры. Как пронюхали, что он здесь?

— Господин Румберг! Существует ли вероятность интеграции «Бизнес-трейда» в мировую финансовую систему?

— Что вам известно о махинациях на фондовой бирже?

— Ваш прогноз на ближайшую перспективу?

Немного покачиваясь, молча, бледный как полотно, поддерживаемый с двух сторон охранником да врачом в штатском, известный бизнесмен тяжело поднялся по трапу и исчезн в черном проеме посадочного люка огромного «Боинга».

* * *

— Ты видел?! — вскричал Савелий Новиков. — Нет, взгляни сюда, — ты видел?!

Немного пьяный Вовчик, к которому обращался босс, выпучил зрачки, пытаясь придать лицу серьезное выражение. Получилось очень смешно. Однако Новикову было не до смеха.

— Пьяная твоя харя, — проворчал он. — На, вот, читай…(Он кинул ему газеты).

— Я не врубаюсь по-английски.

— Русские читай!

— Опять эти… педерасты? Савик, ну, что ты разволновался? В первый раз, что ли? Побрешут, покаркают и перестанут. Такая их сучья работа.

— Ты читать можешь?!!

— Могу, могу. Так… «Отмывание капиталов… российской мафией»… Херня какая-то, честное слово! «Миллиарды долларов… с оборота наркотиков… отмыты… в том числе..». Кто это тявкает?! «…в том числе… депутатом Госдумы господином Новиковым». Хочешь, я достану эту тварюгу? Я его, собаку, просто урою! Хочешь?

Новиков сорвался на крик:

— Вот еще газета! А вот еще! И еще! Ты всех сразу уроешь?! Или по отдельности каждого?! Завизжали, как по команде. Своре кинули кусок мяса, от запаха крови они озверели и готовы перегрызть горло.

— Кому?

— Мне-е, черт тебя побери!!! Мне-е-е!!!

Вовчик на минуту оторопел, но понемногу пришел в себя:

— В натуре, Савик, у них кишка тонка. Кто тебя, депутата, даст в обиду? Наш президент? Он что — дурак? Ведь это не тебя — всю страну хотят обгадить! Скажи, кому, нет, ты мне скажи, кому такое может быть выгодно? Поганым штатникам. Больше — никому!

Савелий засуетился:

— Где порошок?

— Хочешь, по вене? Ширнись — легче станет.

— Ты в своем уме? — удивился Новиков, но, подумав, решился: — Давай, только аккуратно. И водочки налей…

— Базара нет. Смотри, как в тот раз, копыта не откинь.

— Делай, что велю!

Блаженно опустив веки, Новиков, после процедур, медленно проговорил:

— Больше никогда не предлагай мне этого. Понял?

— Я что, тебе враг? Западло — побаловались, и хватит.

— Блин, баловник…

— Как насчет девочек?

— Ты сперва нашу конуру проверь. Отель хоть и престижный, но сам знаешь…

Вовчик пододвинул стул поближе к низко висящей хрустальной люстре и, неуклюже вскарабкавшись на него, принялся водить рукой по множеству стекляшек, зазвеневших, словно колокольчики.

— Бля буду — натуральный хрусталь, — заключил он.

— А ты, — заметил Савелий, — натуральный мудак. Разве так ищут? У Сомова поучись.

— Нашел учителя… Зачем ты его взял с собой?

— Взял — значит, так надо. Вася попросил. В общем, кореш… за тобой мокруха.

— Врешь?! — не поверил Вовчик. — Я этого мента пришью, как последнюю…

— Тихо! Чего орешь? — зашипел Савелий. — По правде говоря, он у меня поперек горла давно стоит. Я Васе обещал, что сработаем тихо и незаметно. Это тебе не побрякушками греметь. Усек?

Дежурный охранник — здоровенный громила — бесшумно появился и доложил:

— К нам господин Аслахан.

— Давай его сюда.

Как всегда изящный молодой чеченец впорхнул, будто стрекоза, и затараторил с неуловимым кавказским акцентом:

— Савелик, дорогой! Читаю сегодняшние газеты — и своим глазам не верю. Какие сволочи, какие подонки! Когда им надо — ты хороший. Когда им не надо — ты нехороший. Как только Ичкерия обретет свободу, приезжай к нам, вкладывай деньги — жить станешь без горя и печали.

— Если в заложники не возьмете, — вставил Вовчик.

— Какие, слушай, заложники?!

— Ты вот что, — сказал Савелий, — расскажи-ка лучше, откуда взялось столько баксовой фанеры?

— Не понял?

— Ну, как же: товар я тебе в свободную Ичкерию отгрузил?

— Правильно, отгрузил. Качество хорошее — полевые командиры довольны.

— И деньги через посредника я получил?

— А как же без денег, слушай?

Савелий дал знак Вовчику. Тот поставил на стол кейс и открыл его, наполненный зелеными долларами.

— Спасибо, Аслахан, — сказал Новиков. — Бери баксы — они твои.

Возникла выразительная сцена, где Аслахан попытался сыграть роль удивленной Красной шапочки, которая вовремя не сумела разглядеть в облике бабушки серого волка:

— За что такой подарок, слушай? Оставь их себе, добрый человек. Мне своих хватает.

— А вот мне своих не хватает. Ровно полтора миллиона.

— Кто тебя так обидел?

Савелий с улыбкой тихо произнес:

— Ты меня обидел, Аслахан.

Чеченец решил сыграть в открытую:

— Клянусь жизнью матери, я понятия не имел, что это — туфта. Мы отыщем негодяев, даю честное слово…

— Жаль твою мать, Аслахан, — заметил Вовчик. — Ты ни во что не ставишь ее жизнь. Как и свою.

Незаметно в комнате появились три охранника.

— Савелий… братья, вы мне не верите? Это — подстава! Вы же меня знаете. Я принесу вам в два раза больше!

— Скажи мне, Вован, — обратился к помощнику Савелий, — похож я на лоха?

— Может, кто и похож, но только не ты, — ответил Вовчик.

Савелий притворился, что очень расстроен:

— Вот как получается… Одни кидают меня, как последнего лоха, другие считают, что я не лох. Где искать правду?

Вовчик как бы предположил:

— Может, он и впрямь принесет вдвое больше?

— И опять меня кинет? — чуть не всплакнул Савелий.

— Аслахан, — спросил Вовчик, — ты ведь больше не кинешь депутата Госдумы?

— Клянусь Аллахом, я не виноват! Хотите режьте, хотите убейте.

С надеждой в голосе, Вовчик произнес:

— Савик, давай его убьем, а? Резать — не эстетично.

— Слушай ты, эстет, — взорвался Аслахан. — на кого лажу тянешь?! Сиди, цепной пес, и жди, что скажет хозяин.

— Правильно! — воскликнул Савелий. — Распустились тут, как петухи на зоне! Кстати, насчет вдвое больше, я не согласен.

— Банкуй, Савик, — оживился чеченец, — твой черед.

— Думаю, пять лимонов отогреют мое обиженное сердце, — сказал Савелий. — Ты, Аслахан, звонишь своим ребятам и даешь приказ привести вышеуказанную сумму прямо ко мне через полчаса. Наличными. Сюда войдет только один твой человек. Понятно объясняю?

— Где я тебе возьму сейчас столько денег?! — взмолился чеченец. — Нужно сделать заказ в банке и ждать трое суток. Разве не знаешь?

Будто не расслышав вопроса, Новиков продолжал:

— Здешний филиал «Бизнес-трейда» обслуживает своих клиентов в течение получаса. Достаточно одного телефонного звонка и дело в шляпе. Конечно, я очень расстроюсь, если ты, Аслахан, откажешь в моей просьбе. Тогда я просто не удержу этих ребят (Он указал на присутствующих) от самосуда. Их праведный гнев не будет знать границ.

В наступившем тягостном молчании слышно было, как скрипит зубами заведенный Вовчик, да тяжело дышат здоровенные охранники.

— Какие гарантии, что я отсюда уйду живым? — спросил Аслахан.

Гневно сверкнув очами, Новиков закричал:

— Можешь идти хоть на все четыре стороны. Я тебя не держу. Ну? Ступай!!

— Что ты сердишься, Савик… Вот, мой мобильник, я набираю номер «Бизнес-трейда» и…

— Позвонишь с моего, — отрезал Савелий. — Буду слушать на параллельном. И поживее!

В трубке Савелий услышал знакомое: «Румберг на связи». Хорошая новость! Сам председатель правления банка пожаловал в Лондон. «Здравствуй, Виктор! — сказал чеченец. — Это я, Аслахан»… Дальше последовал сугубо деловой разговор, в котором Румберг просил клиента перезвонить через десять минут, чтобы он смог уточнить остаток наличности в кассе. «Мне нужно поскорее. Запиши номер телефона и позвони сам», — еле выдавил чеченец, кладя трубку.

— Ты начинаешь мне нравиться, — осклабился Савелий. — Будь таким всегда.

Что случилось дальше, понять трудно: то ли чеченец сделал неверное движение, то ли ребята Новикова перестарались, но, неосторожно подведя правую руку под пиджак к поясу, Аслахан схлопотал две пули — одну в висок, другую в сердце. Даже не успев вскрикнуть, чеченец повалился на пол.

— Вы что, вконец охерели? — сквозь зубы процедил Новиков. — Или наркота ударила в голову?!

— Он дернулся… — пояснил один из охранников.

— Полез за пушкой, — поддакнул другой.

— Я вам за что плачу деньги, свиньи недорезанные?!! — не своим голосом орал депутат. — Теперь меня Чечня уроет!!

Вовчик уже потрошил карманы убитого:

— Гляди, Савелий, — ксива!

— Дай сюда… Ага… Майор ФСБ. Ну, вы мудаки! Как я теперь перед Васей буду отмазываться?!

— Ладно тебе, — успокоил Вовчик, — Мало ли какие у этого Аслахана документы. Сначала удостовериться надо.

— Ты, бля, умный, как Юлий Цезарь. Может, ксиву мне отнести на экспертизу Шельмягину?..

— А насчет того, что тебя уроет Чечня, — успокоил Вовчик, — не ссы, — прорвемся.

Обхватив голову руками, Новиков запричитал:

— Мало мне газетной травли! Теперь повесят и этого жмурика…

Вдруг раздался телефонный звонок. После некоторого замешательства Савелий снял трубку:

— Новиков.

— Савелий? Только что с этого номера мне звонил Аслахан.

— Знаю, Виктор, — не совсем уверенно ответил Новиков. — Он срочно уехал в чеченскую диаспору, здесь, в Лондоне. В Ичкерии федералами взят в плен некто Урусов — полевой командир, свояк Аслахана. Сам понимаешь, эти кавказцы… Аслахан просил меня оприходовать какую-то сумму, которую он снял в «Бизнес-трейде». Твои инкассаторы могут спокойно доставить ее сюда. Все документы будут оформлены, как положено.

— Хорошо, — ответил Румберг. — Я лично привезу тебе деньги.

— Лично? — удивился Новиков.

— Именно так. У меня к тебе разговор.

— Вот как? Что-нибудь стряслось?

— Да, Савелий. Утреннюю прессу читал?

— Читал.

— Мы вынуждены сворачивать все операции. Объяснять долго, но вкратце — нас раскрыло ЦРУ. От ФБР и госдепартамента поступил запрос в Россию. В общем, расскажу при встрече. Ты ведь один из наших основных клиентов, — возможны весьма ощутимые потери.

— Мои счета застрахованы.

— Не смеши, Савелий. Твоя наивность впечатляет.

— Что мне делать?

— Не дергайся. Жди меня через двадцать минут. Оставь только наружную охрану. Говорить будем с глазу на глаз.

— К чему такие предосторожности?

— Я на крючке, понятно? Так же, как и ты.

— О, кей! Двигай сюда. Деньги не забудь, — а то Аслахан из меня шашлык поджарит.

— Это не моя забота. Выезжаю…

* * *

Величайший иллюзионист всех времен Джо Вандефул был раздосадован, если не сказать, зол. Давненько артиста никто так открыто не шантажировал, как это делал сейчас старый друг Питер. Вопрос касался двойника Виктора Румберга, — его тело, изрешеченное пулями, обнаружили в лондонском филиале «Бизнес-трейда». Этого парня Вандефул отыскал среди самых что ни на есть отбросов русскоязычного Сохо, затем его переправили в Россию, где — о чем Джо не мог догадываться — двойник прошел всестороннюю подготовку в ФСК. (Собственно, судьба убитого, как знал Питер,была давно предрешена спецслужбами России в Англии, — они сработали быстро и хладнокровно, но… ошиблись Румбергом). Жизнь финансиста висит на волоске. Вопрос теперь стоит так: срочно необходим второй двойник Виктора Румберга. Питер поначалу даже не потрудился объяснить, для какой цели, он просто потребовал от друга в кратчайший срок найти подходящего человека. Подходящего человека! Слыханное ли дело, черт побери, отыскать третьего Румберга?!

— Знаешь, Питер, — негодовал Джо, — наш с тобой договор не предусматривал еще одного двойника. Я правильно говорю?

— Правильно. Однако положение изменилось настолько, что сейчас необходим именно такой вариант. Если ты мне откажешь — это обернется непоправимыми последствиями.

— Для кого?

— В том числе и для тебя.

— Любопытно! И каковы же они будут для меня?

Питер закурил тонкую сигару Вандефула:

— Ты помнишь некую Ирину Свирину, дочку одесского вора в законе Чижика?

— Понятия не имею, о ком идет речь.

— Вот видишь… А Ирина тебя помнит, очень хорошо помнит. И, кстати, растит ребенка, — симпатичную девчушку, как две капли воды похожую на своего легкомысленного отца.

— Это шантаж!!

— Возможно. Но разве не ты принуждаешь меня к нему?

— Какого дьявола вы лезете не в свои дела?! — вскричал Вандефул. — Я думал, ты мне друг, а оказалось, что ты такой же беспринципный негодяй, как твои хозяева!

— Вот здесь ты ошибаешься, Джо. Пусть я и негодяй, но принципиальный. И мои хозяева тут ни при чем.

— Еще не легче… Тогда ради кого ты так стараешься, что готов втоптать в грязь лучшего друга?

Питер мягко улыбнулся:

— Сначала ответь — поможешь мне? Джо, поверь, если бы это не было столь важно, я бы… не старался. Играю в открытую.

— Черт с тобой…

Обняв за плечи приятеля, Питер проговорил:

— Спасибо, Джо. Стараюсь я ради одной женщины, которую давно и безответно люблю.

Вандефул покачал головой:

— Какой же ты, Питер, глупец! Так бы и сказал — для женщины. А то начал шантажировать Свириной. Не волнуйся, живут они нормально, не бедствуют. Кстати, какое отношение твоя безответная любовь имеет к этому Румбергу?

— Отложим на потом? Румбергу надо скрыться таким образом, чтобы ни одна душа не смогла докопаться до него. Однажды он уже пренебрег моим советом и лишь по чистой случайности остался жив.

— Охотились за ним, а убили двойника?

— Именно так. Банкир должен исчезнуть из поля зрения…

— Задача двойника — направить охотников по ложному следу?

Питер заметил:

— С твоими способностями ты бы мог стать президентом США.

— Вряд ли. Я слишком сентиментален…

— Так что мы решим?

Немного поразмыслив, Джо Вандефул произнес:

— Думаю, у меня есть подходящий трюк.

* * *

При виде банкира Новиков аж разинул рот:

— Ну и видок у тебя — с того света вернулся?. Могу предложить холодный забористый квас. Налить кружечку?

Не обращая внимания на молчание гостя, Савелий откупорил бутыль с темно-коричневым напитком и разлил по кружкам.

— Может, желаете водочки, господин финансист? — заулыбался он. — Вы у нас редкий желанный гость, так что выбирайте. А я хлебну кваску. За всю мою госдумовскую фракцию!

Он поднял кружку и жадно, большими глотками принялся пить. Затем, утолив жажду, вытер рот рукавом пиджака и блаженно откинулся в кресле, уставившись на кейс в руках Румберга:

— Итак, мы одни, — я твою просьбу выполнил. Может, у меня что-то со зрением, но почему-то не видно тех зеленых, которые ждет Аслахан? А! Понял. Тебе необходима его доверенность? Сдается, между старыми друзьями это лишне. Кстати, только что доставили вечерние газеты. В них замелькало и твое имя. Иными словами, наш цивильный общак приказал долго жить. Что скажешь, банкир? Опять молчишь? Я так считаю, что все только начинается. Мы расслабились, поддались соблазну легких денег. А про конкурентов совсем забыли. Эти ошибки слишком дорого стоят, чтобы их повторять в будущем. (Он налил себе еще кваса и сделал несколько торопливых глотков). Чем больше пьешь, тем больше жажда. Так и с деньгами — никогда много не бывает. М-да… Все эти шельмягины и калашины, будь они прокляты, разбегутся, как корабельные крысы. Их место займут другие, еще более жадные и беспринципные, они найдут следующего подходящего пахана, сменят нынешнего и продолжится эта бесовская круговерть. Я гладко говорю? Нам же только останется пересидеть, переждать, накопить силенок и ринуться в бой вместе с новыми российскими козлами. Под их знаменами, понимаешь ли… Фейс у тебя, прямо скажу, какой-то поганый, больной. Ладно. Давай сюда баксы, я распишусь в получении и разбежимся. Дел много… Ну?! Чего ты на меня уставился, как баран на шестисотый «мерседес»?!

— Ты убил моего сына, — тихо произнес Румберг.

Савелий сначала удивленно поднял брови, затем кашлянул и беспечно засмеялся:

— А твоего племянника я еще не успел убить?

— Ты убил моего сына, — повторил Румберг.

— Послушай, как тебя там, — вспылил Новиков, — я позову своего доктора. Вижу, у тебя съезжает крыша, нужны релаксанты. Только сначала давай рассчитаемся и…

Увидев дуло пистолета, нацеленное на него, Новиков оторопел.

— Мой сын, — процедил банкир, — умер от наркоты. Не двигаться, скотина!

— Что ты в натуре… С- сижу на месте, не двигаюсь… — он понемногу приходил в себя. — Так и скажи: не видать тебе, Савелий, баксов. Я ведь понятливый. Раз такое горе, возьми эти деньги себе. Только… при чем же тут я? В чем дело? Мой бизнес тебе хорошо известен, ты имеешь с него большую прибыль. Забирай все, если тебе своего мало. С Аслаханом сам разберешься.

Савелий Новиков вдруг уставился на Румберга, его глазки, до этого трусливо бегающие, неожиданно сверкнули открытой ненавистью:

— Кто ты такой, Румберг? Кто ты, мать твою разтак?! Откуда ты взялся? Тебя Васька Шельмягин вытащил из говна, отлакировал да еще нехилую работенку подкинул. Ты явился сюда вершить правый суд, но взгляни сначала на себя, — ты такой же, и ничуть не лучше меня. Обычное дерьмо в конфетной обертке! Видишь, дело дрянь, — очиститься решил…

— Ты убил моего сына.

— А скольких сыновей поубивал ты?! Что ты бубнишь, как попугай? Или тебе, маньяку, не приходит в голову, что ты — мой соучастник? Или башка твоя под тыкву заточена? Шланг гофрированный…

Румберг прищурился:

— Кажется, непонятно, о чем идет речь?

— Да, убивай, убивай! — закричал Новиков в надежде, что кто-нибудь из своих его услышит. — Убьешь меня, останутся сотни тысяч таких, как я. И тебя найдут, не волнуйся! Или мои братки, или Васины менты. Так что спрячь свою пушку пока не поздно и поговорим по человечески… — он перешел на визг: — Я не убивал твоего сына!! — и быстро затараторил: — У меня у самого сын от Катьки, да, от Катьки, он тоже того, ширяется, ты ведь ее любишь… ты ведь любишь ее…

Новиков увидел, как побледнел Румберг, как тяжело он дышит, а пистолет пляшет мелкой дрожью в его руке.

— Ты ведь… больной, — осторожно проговорил Савелий. — Смотри, тебе совсем худо. Пот бежит со лба. Сейчас ты умрешь…

Воспользовавшись столь неожиданным поворотом, Новиков без труда вмиг обогнул стол и, очутившись перед обессиленным банкиром, ловко выхватил пистолет.

— Ха, ха, ха!! Чмо недорезанное! — засмеялся он. — Куда тебе играть в эти игры, — на кладбище пора!

Открыв кейс Румберга, он оторопел:

— Значит… денег ты не взял. Здесь пусто…

— Ты… убил моего… сына, — еле прошептал Румберг, хватая воздух ртом.

Новиков глядел на гостя с открытым презрением:

— Я и тебя, пентюх сраный, сейчас убью… Мне считать до трех или сам сосчитаешь?

— Ты… убил…

— Раз… два… три…

Несколько приглушенных хлопков раздались в комнате. Новиков сначала наклонился, затем, неестественно скорчившись, рухнул на ковер. Он еще дышал.

— Нам надо спешить, Филдин! — голос у Сомова казался каким-то искусственным. Он свинчивал глушитель со ствола.

— Я не могу…

— Примите таблетки, поскорее, прошу вас. У отеля в машине ждет Питер.

Филдин вдохнул аэрозоль кордикета.

— Вы можете идти? — спросил Сомов. — В нашем распоряжении четыре минуты.

— Только… очень медленно.

…Отстреливаться не пришлось, — они как раз тогда сели в машину, когда какие-то бесцеремонные люди, чуть не сбив швейцара, ворвались в отель.

— Я снял всю новиковскую охрану, — сказал Сомов Питеру на повороте. — А его шестерку — головореза Вовчика — просто укондохал.

— Забыл, что означает «укондохал», — признался Питер.

— Значит, придушил, — пояснил Филдин. — Или прибил.

Питер улыбнулся:

— Тебе уже легче?

— Лучшее лекарство — хорошая новость.

— Не радуйтесь преждевременно, — Сомов внимательно глядел в боковое зеркало. — У нас на хвосте команда Воробьева.

— Здесь не Москва, — заметил Питер.

— Вряд ли они станут с этим считаться.

— Станут или не станут — их проблемы.

Он тормознул рядом с тучным констеблем и показал свое удостоверение:

— Сделайте одолжение, сержант, проверьте следующий за нами зеленоватый «ситроен» на предмет наличия неучтенного оружия. Только обязательно вызовите подкрепление, — русские мафиози не слишком щепетильны.

Констебль козырнул:

— Будет исполнено, сэр!

В боковом зеркале было видно, как полицейский вежливо тормознул «ситроен» и, вызвав по рации подкрепление, приступил к осмотру багажника.

— У ФБР существует межведомственный договор с Интеллидженс-Сервис, — пояснил Питер, — согласно которому все террористы в Штатах и Соединенном королевстве считаются общими. Кстати, не очень приятно об этом говорить, но господин Румберг не далее как вчера с подачи русских является особо опасным преступником, разыскиваемым по линии Интерпола.

— Это мне известно, — сказал Сомов. — Как знать, быть может, и моя фамилия скоро замелькает в списках Интерпола.

— Вы точно решили порвать с ФСБ? — спросил Питер.

— Нет вариантов: передо мной поставили выбор, — либо Новиков меня, либо я Новикова. Так своеобразно начальство оценило мою четвертьвековую службу в КГБ.

Некоторое время молчали.

— Питер, — вспомнил банкир, — мне необходимо срочно заехать в здешний филиал «Бизнес-трейда».

— По-моему, ты совсем недавно оттуда.

— Я имею в виду другой, тот, что рядом с Трафальгар-сквер.

— Очень опасно, — ответил Питер. — Мы не можем так рисковать.

— Прошу тебя! Пожалуйста, всего на несколько минут.

— Я прикрою, — заверил Сомов, — если так необходимо.

…Первое, что бросилось в глаза, — странная реакция охранника. При виде шефа он сначала оторопел, затем, перекрестившись, пропустил вошедших. Старший менеджер филиала — приятная немолодая женщина, — увидав Румберга, испустила громкий стон и потеряла сознание. Очнувшись, она пролепетала: «Воскрес из мертвых…». Двое других служащих сбивчиво объяснили, что три дня назад шеф, который сейчас стоит перед ними живой и невредимый, был в упор расстрелян неизвестным посетителем в своем кабинете. Убийце удалось скрыться, но удивительно, что полиция и газеты, будто в рот воды набрали, — ни слова об убийстве. Более того, персоналу банка приказано молчать.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Румберг старшего менеджера, которая, пригубив немного виски, постепенно приходила в себя. — Мне необходимо сделать два срочных перевода. Вот банковские реквизиты европейского отделения «Антиспида», а это — расчетный счет организации «Помощь наркоманам». Прошу вас, миссис, сейчас же перевести на их счета соответственно пятьсот и шестьсот пятьдесят миллионов долларов из наших корреспондентских активов.

— Мы разорим всех своих клиентов! — воскликнула женщина. — Я не могу…

— Делайте, что вам сказано, — отрезал Сомов, — если сами не хотите воскреснуть из мертвых.

Несчастная дама, опустошив полбокала виски, оперативно провела переводы.

* * *

Накануне представления Джо Вандефул вызвал начальника секьюрити собственной службы и попросил его втрое увеличить число агентов, которые под видом зрителей присутствуют на каждом его шоу.

— Я могу мотивировать свою просьбу лишь тем, что в зале будет находиться мой друг. Ему угрожает реальная опасность, — сказал Вандефул.

— Может, вашему другу не следует приходить на шоу?

— Может, и не следует… Но тогда он не минует угрозы в другом месте.

— Вы не могли бы, сэр, показать его фотографию?

Иллюзионист протянул пачку газет, где на первых полосах красовались портреты Румберга под скандальными заголовками.

— Конечно, это только мое мнение, сэр, но от таких друзей сейчас лучше держаться подальше.

— У вас новое представление о дружбе.

— Извините, сэр. Мы сделаем все, чтобы обезопасить вашего приятеля.

…Гарольд Вильсон-холл — так назывался этот огромный восьмидесятитысячный зал — был настолько переполнен, что в проходах пришлось устанавливать дополнительные кресла. Единственное гастрольное представление, которое Джо Вандефул давал в Лондоне, вызвало небывалый ажиотаж. Цены на билеты подскочили до астрономических цифр, но это не помешало обычно невозмутимой английской публике раскупить все места в зале за месяц до волнующего события. Собственно, почти месяц уходил у режиссеров и продюсеров Джо на подготовку шоу: в это время реклама шла по всем направлениям, на телеканалах демонстрировались фрагменты новых потрясающих номеров, без которых не обходились очередные гастроли. То была принципиальная политика самого Вандефула и его команды, — привносить нечто сногсшибательное в каждое выступление. Поговаривали, что неукротимый на фантазию Джо и на сей раз припас для зрителей какой-то невероятный умопомрачительный сюрприз, давать рекламу которому запретил сам кудесник…

Первая часть шоу великого артиста изобиловала известными на весь мир номерами: распиленная на четыре части девушка весело общалась с залом, раздавая искрометные признания в любви испуганным кавалерам; невозмутимого Джо, закованного в кандалы, бросали в огромный аквариум, кишащий акулами и осьминогами, затем аквариум накрывался материей, после чего он благополучно исчезал со сцены, а любимец публики вдруг возникал в вечернем смокинге на противоположном конце зала; или разъяренные дикие медведи гризли вдруг начинали гоняться по сцене за Джо, а тот, рискуя быть растерзанным, легко взлетал над хищниками, приводя в недоумение и зверей, и публику. Были и другие необъяснимые, волшебные номера. И чем больше предлагалось чудес, тем больше зритель исподволь сознавал собственное бессилие перед могучим интеллектом чародея.

Наконец, во второй части шоу, наступил именно тот момент, которого с таким нетерпением ждали зрители — момент премьеры Великого Мага. Зал притих, когда Джо Вандефул своим неотразимым голосом обратился к присутствующим:

— Уважаемые гости! Кажется, сегодня вы видели многое, чему невозможно дать вразумительного объяснения. И, тем не менее, каждый эпизод нашего шоу пронизан единым смыслом — каким бы загадочным ни был окружающий мир, людям по силам его разгадать. Достаточно лишь поверить в собственную правоту, собрать всю волю и разум, чтобы получить желаемый результат… Сейчас на сцене вы наблюдаете весьма неприятные приготовления: этот красивый и мрачный гроб, висящий в пространстве, предназначен для человека, активная жизнь которого, возможно, подходит к концу. Кто из сидящих в зале готов в него лечь? Я не могу дать никаких гарантий относительно последствий такого захоронения… Так кто же? Кто считает свою песенку спетой, приглашаю в гости… Не вижу смельчаков?.. Никто не желает быть заживо погребенным?.. Ага! Из первого ряда встал господин… он приближается сюда, поднимается на сцену. Это, безусловно, отчаяный человек! Рад вас приветствовать, сэр, на шоу Джо Вандефула! Представьтесь, пожалуйста.

— Мое имя Виктор Румберг. Здравствуйте, мистер Вандефул!

Тишина в огромном зале стала ощутимой. Скандально нечистоплотный финансист, честолюбивый богач, имя которого у всех на слуху, безропотно ложится в гроб — это ли не сенсация?!

— Прошу вас, господин Румберг!

Все происходило удивительно четко и отлажено: банкир лег в гроб, ассистенты громко заколотили крышку гвоздями и Джо, приблизившись вплотную, воздал руки к небесам:

— Да простит мое кощунство святая церковь!

Гроб стал медленно тускнеть, меркнуть, растворяться в воздухе и… окончательно исчез. Джо выразительно произнес:

— Похоже, мистер Румберг желает выбраться из этого зала? Глядите — он уже под сводом Гарольд Вильсон-холла!!

Взоры зрителей метнулись вверх, где, почти касаясь головой металлических конструкций крыши, на тонкой перекладине, удерживая равновесие, стоял, покачиваясь… Виктор Румберг. Было в этом что-то мистически жуткое, аналогия с вознесением души на небо стала более чем очевидной. Низкий гул прошелся по рядам зрителей. В зале царило явное замешательство…

Неожиданно, это было трудно различимо со зрительских мест, сначала на черном пиджаке Румберга, потом на его лице, на лбу заплясал красный лучик лазерного прицела. Никто не услышал выстрел, только внезапно человек под сводом… сорвался в гудящую бездну зала. Это произошло молниеносно: стук упавшего тела и следом — оглушительная овация. Трюк великого иллюзиониста завершился эффектным низвержением, буквальным падением Виктора Румберга с огромной недосягаемой воображению высоты, где тот возвышался над простыми людьми даже не столько в этом зале, сколько в их повседневной серой жизни.

Крик ужаса зрителей, сидящих в проеме, куда упал мертвец, утонул в общем вопле восторга и ликования…

* * *

На пути в Лондонский аэропорт Хитроу Питер заметил:

— За тобой, Филдин, тянется шлейф смертей… Не смогли уберечь актера ни мы, ни служба охраны. Как теперь смотреть в глаза Джо?

— Знаю, чьих рук работа, — сказал Сомов. — Если они считают, что следующим буду я, то сильно ошибаются.

— Как насчет перехода к нам, в ФБР? — спросил его Питер.

— Не думаю, что для ФБР я стал бы ценным приобретением. Прежде чем решиться на такой шаг, следует позаботиться о семье, — их тоже могут не пощадить.

Проехав еще с полкилометра, Питер заглушил мотор:

— Итак, друзья, наша встреча подходит к концу. Тебе, Филдин, я приготовил новый паспорт, — здесь все чисто, не подкопаешься. Вот, держи… Немного грима — и тебя не узнать. Выбирай, куда полетишь: в Перу или Австралию? На первое время там будет надежная крыша, а через год-другой, если захочешь, помогу пристроиться в шоу-бизнесе. Личная благодарность мистеру Сомову.

— Спасибо, Питер. Мне еще предстоит побыть в Лондоне. Здесь находится Татьяна, девушека Новикова, одна из заблудших овечек нашего депутата…А вы что скажете, полковник??

Он не сразу понял вопрос, — впервые после долгих лет к нему обратились по званию.

— Куда полетишь, бизнесмен? — улыбнулся Питер.

— Куда полечу… — он помедлил с ответом. — В Россию, куда же еще. По паспорту Дмитрия Филдина.

Питер заволновался:

— Может, тебя лучше сразу скинуть в Темзу? Или просто сдать людям Воробьева? Не собираюсь брать на себя еще и твою гибель.

— Полечу в Россию, — твердо сказал Филдин. — Иначе моя жизнь теряет всякий смысл.

— Хоть отдаешь себе отчет, в логово какого зверя собираешься вернуться?! — с досады крикнул Питер. — Ты болен, слаб. Кому и что стремишься доказать?!

— Я полечу только в Россию, в Москву. Извини, Питер.

— Погодите… — Сомов, похоже, что-то надумал. — Пускай летит в Россию. Паспорт Филдина сработает, а Румберга уже нет в живых. В Москве дам надежный адрес — можно перебыть какое-то время. А дальше… сами решайте. Обязательно позвоните моим, весточку передайте. В общем, как говорится, с Богом! Глядишь, еще и встретимся.

— Удачи тебе, — вымолвил Питер. — И здоровья. Можно на два слова?

Выйдя из машины, они закурили. Питер сказал:

— Не подумай, что я филантроп, Филдс. Твой ангел-хранитель…

— Линда Грейвс? Поцелуй ее за меня.

Он кивнул.

— И еще… Объясни, как растворился гроб, в котором ты лежал?

— Я обещал Джо Вандефулу никому не раскрывать этот секрет. Кстати, стоимость трюка приближается к двум миллионам… Возьми восемь тысяч фунтов. (Он протянул деньги Питеру) Передай семье погибшего актера. Кроме денег на самолет больше ничего не осталось.

…Боинг взял курс на Россию, когда вслед за «фордом» Питера, соблюдая приличную дистанцию, двинулся зеленоватый «ситроен».

* * *

Москва изнемогала от необычайной, почти тропической жары. Над городом висел неподвижный удушающий смог. Лишь только к ночи, когда огнедышащий асфальт понемногу остывал, какое-то подобие прохлады заползало в дома измученных летним зноем москвичей.

В квартире Филдина, выходящей окнами во двор, Генрих Швайковский, он же Пеленгас, в который раз перелистывал единственный экземпляр неоконченной рукописи Дмитрия. Ноутбук с дискетами — подарок Полины — наспех оставленный Румбергом в отеле Флориды, вряд ли когда-нибудь обретет бывшего хозяина. Эта рукопись — последнее звено, связывающее автора с его прежней жизнью.

— Что могу сказать… — Швайковский глубокомысленно сдвинул брови, уставившись на листки. — Любопытно. Местами, даже интересно. Не ожидал… Твой полет фантазии, особенно в Части первой, заслуживает похвалы. И юморок такой, я бы отметил, специфический. Смешно. Кое-где проглядывает мой собственный, если не ошибаюсь, портрет.

— Ты уж не серчай.

— И не такое приходилось про себя читать… А вот в Части второй много перегрузов, нагромождений, каких-то длинных рассуждений, недобрых выпадов против духовенства и властей. Конечно, каждый волен думать по-своему. Но… актуально ли это сейчас? Нужно ли, в конце концов, читателю? Вымарать власть предержащих всегда считалось признаком передового взгляда и верного вкуса — в любом случае найдешь сочувствующих. Но — прости, расфилософствовался, — обличая власть, мы расписываемся в собственной импотенции, беспомощности. Или нами движет простая зависть к сильным и удачливым?

— Мною не движет.

— Я говорю вообще… Пожалуй, твоя книга может сгодиться для сценария — много живых диалогов, выразительных картинок. Но уж больно сырой материал, нуждающийся в кропотливой доработке. Другими словами, пока что это текст очень грамотного, очень думающего, очень честного, очень начитанного читателя, но, к сожалению, это все-таки не художественный текст в точном и единственном смысле этого слова, что позволяет говорить о нем как о профессиональной прозе. Что скажешь?

— Возможно. Композитор Пол Маккартни не знаком с нотной грамотой.

Швайковский сделал неопределенный жест рукой:

— Я не в восторге от «Битлз»… Могу помочь отредактировать. Конечно, это отнимет у меня определенное время, но ради зятя… я готов. Кстати, вступление Пеленгаса будет гарантией успеха книги. Что скажешь?

— Спасибо. Ты очень любезен.

— Так я возьму рукопись?

— Подожди. Не будем торопиться.

Писатель удивленно засмеялся:

— Как знаешь, как знаешь…

После длинной паузы Швайковский вернулся к теме разговора:

— Вижу, после «воскрешения из мертвых» ты на мели и хочу помочь. Ладно! Даю пару тысяч долларов безвозмездно, чтобы не искал корысти в моем предложении. Рукопись скоро верну… Опять что-то не так? Десять тысяч баксов — устроит?

— Я подумаю.

— Черт с тобой — двадцать тысяч! Или тебе доставляет удовольствие со мной торговаться?!

— Никакого.

— Тогда соглашайся. Я и без того унизился до предела.

— Если предел твоего унижения равен двадцати тысячам баксов, стоит отнестись к этому серьезно.

— Вот и отнесись!

— Хорошо… — Филдин мягко взял из рук Швайковского рукопись. — Я все взвешу, приму решение и обязательно тебя извещу.

— Больше двадцати пяти — не рассчитывай. Но это будет цена покупки.

— Я так и понял. Кстати… тебя интересует судьба дочери?

— Какой дочери? А, Полины? Давно бы рассказал, как там она поживает, что поделывает. Мы с ней слишком разные, чтобы понимать друг друга. У меня своя жизнь, у нее — своя…

Швайковский продолжал говорить, но Филдин его не слушал: в памяти возник страшной силы взрыв и образ Полины, далекий-предалекий, с почти детской улыбкой, размытый бескрайней морской гладью…

Писатель ушел, не простившись, видимо, обиженный невниманием приятеля. Не без внутренней дрожи Филдин набрал номер Кати и, отчаявшись дождаться ответа, хотел, было опустить трубку.

— Алло? — услышал знакомый голос. — Говорите же!

— Катя… это Дмитрий.

— Дима?! — воскликнула она. — Видела кадры, как тебя убили на шоу Джо Вандефула. Боже…

— Это был обычный трюк. Я жив и здоров. В Москве такая жарища…

— Ты жив…Чем занимаешься? Что делаешь?

— Заканчиваю книгу. Покажу при встрече.

— Хорошо.

— Давай, прямо сейчас?

После некоторого замешательства Катя ответила:

— Лучше, ближе к вечеру. Хочешь, покатаемся по забытым местам? Когда за тобой заехать?

Он назвал время и станцию метро, соблюдая конспирацию. С некоторым удивлением в голосе она произнесла: «До встречи».

…Миновав городскую черту, они с молчаливого обоюдного согласия колесили по старому маршруту, ведущему в Журавлиху. Как изменился пригород! Филдин с трудом узнавал некогда знакомые места, испещренные бетонными дорогами, ведущими к шикарным коттеджам. Катя почему-то была малоразговорчива, даже немного скованна и сосредоточенна. Время притупляет остроту чувств, думал Филдин, это вполне естественно. Однако отчужденность когда-то любимой женщины вызывала в нем смутную тревогу.

— Останови, пожалуйста, — попросил Дмитрий, зная, что она сделает это и без его просьбы. — Кажется, приехали?

Удивительно, но именно здесь время словно замерло — поросшие бурьяном груды песка, почерневшая щебенка да наспех брошенный у дороги бордюрный камень. А ближе к лесу — огромный, лишенный признаков жизни, трехуровневый недостроенный кирпичный коттедж Савелия Новикова. Вокруг — ни души. Все, что осталось от Журавлихи.

— Ты очень изменился, — заметила Катя. — И постарел. Не сердишься?

— Напротив, — ответил он. — Радуюсь, что вижу прежнюю Катю.

— Одно время твое имя — кажется, Румберг — затмило все политические сводки. Ты сделался звездой финансовых афер русской мафии, стал популярнее президента. А Полина выступила блистательной женой видного бизнесмена, совсем позабыв друзей. Где она сейчас?

— Полина… погибла.

— Извини. Мне очень жаль… Не спрашиваю, что случилось с тобой потом, где твои недруги.

— Им сейчас не до меня, — в верхах очередная перетасовка.

Катя задумалась, затем спросила:

— Помнишь, недалеко отсюда убили отца Алексея? Расследование заглохло, истина осталась в дремучем лесу, погребенная временем.

— Помню, конечно. Удивительный был человек… Потом со мной произошло нечто, что происходит с самовлюбленным индюком: однажды такой индюк понимает, что тот суп, ради которого его выкармливали, будет иметь дурной привкус. И наступает прозрение Вопрос лишь в том, к чему оно побуждает..

— К чему же оно побудило… тебя?

— К пафосу. Хочется обличать, клеймить, говорить высокие слова, блистать отточенной фразой. Дескать, послушайте, теперь мне стало все понятно, я проник в суть бытия и знаю, как нужно жить правильно и что для этого следует делать! — В его голосе звучала грустная ирония. — Отец Алексей призывал заблудших к молитве, а лживых — к покаянию. За что поплатился жизнью, — мало кто видит свои заблуждения, и уж тем более никто не желает каяться во лжи. Трагедией священника стала идеализация им людей, ведь наше истинное нутро слишком далеко от совершенства.

— А ты? — спросила Катя. — Что будешь делать ты?

Он горько усмехнулся:

— Собственное видение жизни — тяжкая ноша мыслящего человека. С такой ношей трудно идти, постоянно спотыкаешься. Легче думать и делать, как думает стадо, вернее, как велит пастух. А еще легче не думать вовсе… Полагаю, как только встану на ноги, пойду в шоу-бизнес. Там неписаные законы, но… подсмотрев в замочную скважину, кто-то отыщет клубничку, кто-то постигнет тайну, а кто-то откроет для людей изнанку жизни, — такую, какой она есть на самом деле. Ты можешь быть кем угодно — священником, политиком, шоуменом, — важно, что ты дашь людям. И если хоть один из твоих прихожан или зрителей начнет думать самостоятельно — это и станет пусть маленькой, но победой. Твоей победой над могучим и всесильным его величеством Невежеством. Над бесконечной ночью человечества… Как тебе моя проникновенная речь?

— Впечатляет, — печально улыбнулась Катя и добавила: — Если б тебя слышал отец Алексей…

Помолчали.

— Катюша… Давай начнем сначала? Я буду любить твоего сынишку, как своего собственного. Скажи его имя?

Пропустив вопрос, она устало произнесла:

— Новиков поведал…

— Савелий больше не встанет между нами. Мы вылечим нашего сына, сам займусь этим.

— Нашего? Спасибо, Дима. Я тронута. Он еще маленький, только недуг тяжелый — эпилепсия. Сейчас находится в частной клинике во Франции, каждую субботу летаю в Париж, трачу уйму денег…

Она повернулась на звук автомобиля, притормозившего у дороги. Заглушив двигатель, из джипа «тайота» вышла стройная высокая женщина и направилась прямо к ним.

— Познакомься, — сказала Катя. — Это Вероника.

— Очень приятно, — обрадовалась женщина. — А вы — Дима. Много наслышана о вас. — И, обратившись к Кате, произнесла: — Жду в машине.

— Твоя подруга? — удивился он. — Какое-то срочное дело?

Катя ответила тихо, прямо смотря ему в глаза:

— Больше, чем подруга… С некоторых пор только одна мысль о близости с мужчиной приводит меня в содрогание. Прости… — и вдруг сказала: — Если работаешь над книгой, пожалуйста, не пиши обо мне. Тебя не поймут, да и не по христиански это…

Оставив ключи от своего нового «фольксвагена», Катя, садясь в джип, кивнула: «Вернешь, когда захочешь». И уехала, растаяла… Как мираж или видение, вдруг возникшее и тут же исчезнувшее, словно радуга на грозовом небосклоне.

Немного постояв, он спустился к реке. Долго не мог вспомнить ее название. Кажется, Судьбинка? Да, конечно, Судьбинка. Какое легкое слово… Подойдя вплотную к неторопливо текущей воде, он присел на корточки, не чувствуя укусов комариной стаи, не ощущая, как сильно бьется собственное сердце, не ведая, что будет делать через мгновение. В руке он держал кейс. Зачем ему понадобился кейс? Ах, да, очень хотелось показать рукопись Кате… Вот она, его рукопись — апофеоз фантазии и реальности, смешение действий, помыслов и чувств, единственное нерадивое детище, которое он пестовал вопреки здравому смыслу, наперекор дремавшей совести, в противовес собственной жизни. Значит, его вторая, литературная судьба, тоже безрезультатно завершилась. Так угодно провидению, Богу, черту и еще неизвестно кому…

Первый лист рукописи, повинуясь пальцам, мягко лег на воду, устремившись по течению. За ним поплыл второй, третий, четвертый, пятый, восьмой… Река, словно в оправдание своего имени, уносила чьи-то разные судьбы и коллизии, чьи-то нереализованные мечты и грезы, чьи-то несбывшиеся надежды и долгие страдания, явившиеся плодом авторской мысли на испещренных авторучкой и машинописью бумажных листах. Судьбинка… означает маленькая судьба. Его судьба — лишь искорка, эпизод среди миллионов человеческих судеб, то, что уносит река жизни, мерно текущая из глубины столетий в безбрежную вечность…

Со стороны реки хорошо просматривался лес. У молчаливой громады кирпичного дома одиноко стоял Катин «фольцваген». Под ногами на траве он заметил сложенный вдвое листок, видимо, выпавший из кейса. Подняв его и аккуратно расправив, прочитал стихотворение Кирилла, которое нашел на столе в комнате сына:

Говорила мне в детстве бабушка,

Нежно гладя пухлые пальчики:

«Не сердись, дружок, Злые бабочки

Прилетают к сердитым мальчикам».

И от этих слов, помню, грезилось

Мотыльков разноцветных зарево,

Злых печальной судьбы предвестников,

Из легенды воскресших заново…

Вот и юность. Картинки памяти

Растеклись акварельной заводью.

Прочитал бы кто-нибудь с паперти

Ту, далекого детства, заповедь.

Уж давно, как не стало бабушки

И всего, что так сердцу дорого,

Но по-прежнему Злые бабочки

Прилетают в пору недобрую.

Распаляют души смятение

И тревогу, и горечь горькую,

Обволакивают сомнения

Паутины завесой тонкою.

Знать бы, как устоять иль выстоять

Перед диким цветением горечи?

Нам в кривых зеркалах не высмотреть

Души тех, кто просит о помощи…

Нет и нет! Прочь гони Злых бабочек,

Чья пыльца на пухленьких пальчиках,

Чтобы доброе сердце бабушек

Согревало сердитых мальчиков.

Бережно сложив, опустил листок в карман и направился к «фольксвагену». Над Журавлихой незаметно сгустились сумерки, из набежавших тучек стал накрапывать долгожданный дождь. Сейчас он сядет в машину, выжмет скорость и помчится по гладкому, отполированному влагой, шоссе. Но… что-то остановило. Он поспешил к лесу и, войдя в чащу, понял, что попал в царство летней ночи. Вокруг было тихо, собственное дыхание казалось извержением вулкана. Вдруг накатил необъяснимый страх, обуяло безудержное волнение, — не зная дороги, он заблудился во тьме. «Эй, люди!» — позвал он. Крик в ночи остался без ответа. Только эхо заметалось по лесу и пропало в верхушках сосен. Невыносимая тяжесть сдавила грудь, стало трудно дышать. Неожиданно в просвете между листвой замелькал огонек. Подойдя ближе, он увидал горящую лампадку, а над ней — деревянный крест. Минуту спустя осенила догадка — здесь место, где принял смерть сельский священник!

Долго стоял перед трепещущим пламенем Странное облегчение снизошло на него: дыхание сделалось свободным и глубоким. Все прошлое осталось далеко позади, за густой чернотой старого леса… Круто развернулся и направился дальше, ускоряя шаг.

Он ступил на тропу, которой шел когда-то отец Алексей…

Авторские права на роман «Крик в ночи» принадлежат Владимиру Ридигеру.

Оглавление

От автора

Вместо предисловия

Книга первая

  ОПЕРАЦИЯ «МЫ»

  НЕГР С ПОЛУОСТРОВА КАКТУСЯЧИЙ

  ФИЛОСОФОЧКА, или МАДАМ, С КЕМ ВЫ СОТРУДНИЧАЕТЕ?

  ЭПИЛОГ

Книга вторая

  ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СНЫ

  ТО, ЧТО УНОСИТ РЕКА