В тени шелковицы [Иван Габай] (fb2) читать онлайн

В тени шелковицы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Иван Габай (род. в 1943 г.) относительно недавно, менее десяти лет назад, вошел в словацкую литературу. Но уже первые его рассказы, объединенные в сборнике «Люди с юга» (1972), привлекали читателей и критику общей атмосферой естественной правдивости, достоверности изображения, внутренней серьезностью авторской интонации, спокойной рассудительностью речи. Короткие рассказы часто не имели даже фабулы. В строгом смысле слова эти художественные зарисовки с натуры подчас нельзя было и назвать рассказами. Казалось, что из движущегося потока жизни автор просто зачерпывает наудачу, а потом внимательно и неторопливо изучает доставшуюся добычу. Правда, с самого начала за внешне беспорядочной мозаикой набросков угадывалась и некая обобщающая, глубинная идея: обнаженная и даже нарочитая фрагментарность побуждала размышлять о целом. Недаром эта небольшая первая книжка попала в поле зрения ведущих словацких критиков, которые в своих рецензиях приветствовали многообещающее литературное дарование молодого писателя.

И все-таки должно было пройти время. Должны были выйти из печати новые сборники рассказов — «В тени шелковицы» (1973), «Мария» (1976) и, наконец, томик избранного, тщательно составленного самим писателем — «Родственники с острова» (1978), чтобы со всей очевидностью прояснился общий замысел писателя: создать связную, исторически достоверную художественную летопись родного края, что расположен на юго-западе Словакии в Придунавье и известен теперь под названием Житный остров.

Советскому читателю мало что говорит, конечно, это чисто географическое понятие. А поскольку проза Ивана Габая буквально уходит своими корнями в плодородную почву дунайских равнин, необходимо хотя бы вкратце рассказать об этом своеобразном уголке земли на стыке сразу нескольких стран — Чехословакии, Венгрии, Австрии. Издавна она была заселена представителями самых разных народностей, веками люди пытались окультурить, приспособить для земледелия болотистые низины, регулярно заливаемые бешеными паводками Дуная и его притоков. После распада Австро-Венгрии эти земли, отошедшие к Чехословакии, на льготных условиях участками передавались переселенцам-колонистам чехам и словакам. Так наряду с сохранившимися венгерскими поселениями возникали села и хутора, нередко отдаленные один от другого, своего рода «семейные островки», каждый со своим особым укладом, а все вместе и составлявшие социально и этнически пеструю картину края. Упорным трудом людей, осушавших заболоченные низменности, разбивавших сады и огороды, земля из гиблой, пропащей постепенно превращалась в плодородную житницу страны. А затем, даже раньше, чем загрохотали орудия второй мировой войны, в жизнь обитателей Житного острова ворвался трагический ветер истории: после расчленения Гитлером Чехословацкой республики эта область отошла к хортистской Венгрии, правители которой немедленно начали устанавливать оккупационные порядки, раздувая национальную рознь. Жители чешской и словацкой национальности изгонялись из ставших родными мест; рушились человеческие судьбы и планы, покидались созданные «ценой каторжного труда и нещадного самоотречения» хозяйства, возведенные и обжитые усадьбы… Лишь через шесть долгих лет, после разгрома фашизма Советской Армией, уцелевшие в вихре войны люди стали возвращаться в свои разоренные гнезда, заново налаживать быт. А вскоре пришла коллективизация, началась социалистическая перестройка хозяйства, всего уклада жизни «островных» хуторян.

Иван Габай, юрист по профессии, — выходец из этих мест. Там в одной из деревенек прошло его детство, туда он наезжал на каникулы к деду. По собственному признанию писателя, с детства на него производили большое впечатление рассказы деда о пережитом в русском плену во время первой мировой войны, о жизни в Сибири у «хозяйки», к которой он попал в качестве «тягловой силы». Через всю дальнейшую жизнь дед пронес настолько добрые чувства к русским людям, что всех троих внуков нарек Иванами. Будущего писателя местный священник при рождении отказался крестить русским именем и записал в церковных метриках Яном. Но через два года, после освобождения, дед все-таки добился, чтобы и в метриках было восстановлено исконное имя — Иван. В нескольких рассказах Габая, представленных и в данной книге, возникает «русский мотив» в биографиях его персонажей…

Этот и некоторые другие автобиографические эпизоды, ниточки воспоминаний органически вплетаются в художественную ткань рассказов Габая. «На вагонах экспресса поблескивают таблички с названиями далеких городов. Дальние страны! От них веет ароматом Балкан, маслин, моря, античности. И если в крови у человека есть хоть капля романтики, ему трудно устоять, и всякий раз, когда такой поезд с шумом проносится мимо него, душа его трепещет, томится мечтой и злостью. Злостью оттого, что мечты остаются мечтами и поезда мчатся на юг без него…» Вместе с детством уходили в прошлое годы, когда экспрессы «с названиями далеких городов» мчались мимо «без него», но на смену мальчишеской тяге к романтике дальних стран и больших городов приходит иное стремление — вернуться в места детства. Вот уже десять лет, живя в столичном городе, в Братиславе, писатель постоянно возвращается в своих рассказах туда, в родные края, чтобы вновь и вновь послушать тишину равнин, от которой «ноет душа».

Именно такими словами открывается рассказ «В тени шелковицы», судя по всему, принципиально важный для писателя — ведь так он и назвал свою вторую книгу. А между тем как будто ничего особенного нет в этой миниатюре. Просто какими-то судьбами оказался рассказчик среди обезлюдевших после уборки урожая раздольных полей, присел под одинокой шелковицей «перекурить» и тут только заметил, что до него под деревом уже устроилась бог весть откуда взявшаяся слепая старуха цыганка с венком из увядших полевых цветов на голове. Она предложила погадать ему и, хотя он в страхе бежал от нее, все же загадочным образом успела наворожить ему горькую расплату за попытки обмануть судьбу. «С той поры я все хожу и хожу по родной стороне, — признается рассказчик, — а на другой чаше весов все тяжелее груз печали». Символика этой притчи очевидна, а ключ к ней подобрать непросто.

В том-то и дело, что проза Габая — впрочем, как все или почти все в подлинно художественной литературе, — требует от читателя особого настроя и определенной душевной сосредоточенности. Ивану Габаю органически чужда в рассказах поэтика точно расставленных вопросов и наперед известных или четко предугадываемых ответов. Жизнь интересна для него в своей незавершенной текучести, в открытости грядущих решений, которые можно предчувствовать, предполагать, к которым можно и даже должно стремиться, но знать которые никому до поры не дано. Реализм Габая, по тонкому замечанию словацкого критика И. Сулика, «не бьет в глаза, не навязывает ничего читателю; заключенный в хрупкое пространство конкретной истории, он скромно дожидается его интерпретации».

Аллегорическая многозначность повествования, при всей внешней простоте и незамысловатости сюжета, типична для Габая и составляет, кстати, один из секретов притягательности его рассказов. Он чрезвычайно немногословно характеризует и своих героев, и обстановку, в которой они действуют, избегает сколько-нибудь подробных описаний природы и душевного состояния персонажей, пространных рассуждений и диалогов, оставляя при этом — с помощью скупых, но емких по содержанию и смыслу деталей — простор для самостоятельной работы читательского воображения. А зачастую автор словно нарочно интригует нас, давая понять, что сам он знает о своих персонажах гораздо больше, но просто не считает нужным поделиться всем этим с читателем. Очевидно, для него гораздо важнее заставить нас подумать шире — на примере какой-то одной конкретной судьбы или истории поразмышлять о сложных проблемах жизни вообще.

Недоговоренность, недомолвки, избегание однозначной определенности могут подчас создать впечатление писательской игры с читателем. Но если в этом и есть элемент игры, то цель ее всегда серьезнее и значительнее эффекта внешней занимательности. Габай не любит публично высказываться о своем творчестве, но в небольшом интервью, которое в порядке исключения он все-таки дал после выхода в свет сборника «Мария», можно ясно почувствовать сознательное стремление писателя к «проблемной прозе, насыщенной внутренними конфликтами»: «Многое меня как прозаика тревожит, вызывает во мне чувство протеста, и если мне доведется писать о современности, я не собираюсь избегать жгучих проблем».

Две последние книги Габая — уже упоминавшиеся «Родственники с острова» и «Степные хутора» (1979), — которые положены в основу предлагаемой ныне вниманию советского читателя книги «В тени шелковицы», позволяют понять внутреннюю логику развития писателя — от конкретных социальных срезов действительности к постижению сложной диалектики человеческой души и бытия. От зарисовок, как бы призванных охарактеризовать целые слои или группы людей, — к психологическим портретам личностей (например, «Мария»). В этом неспешном движении усматриваются естественность и постепенность в освоении самой жизни, последовательность в охвате все большего числа нитей и связей, присущих сложной механике человеческого общежития. А такие произведения, как «Следы на снегу», «Когда созрели черешни» и в особенности написанные в последние годы произведения — «Глоговая роща», «Потомки», по жанру уже тяготеющие к повести, — красноречиво свидетельствуют о все более расширяющихся горизонтах замыслов писателя, словно обретающего второе эпическое дыхание. И, наконец, в 1980 г. И. Габай издал свой первый роман «Колонисты», как бы дополнительно подтвердив неуклонность своей эволюции к «большой» эпике.

Эта важная черта — умение сдерживать, не форсировать созревание своего таланта — теснейшим образом связана с другой особенностью творчества Габая. Житель крупного промышленного центра, в своих произведениях он неизменно пишет о деревне. Этот парадокс требует разъяснения. И скажем сразу же, Габай в этом отнюдь не исключение на фоне словацкой прозы 70-х годов. Многие молодые писатели Словакии — П. Ярош, Л. Баллек, В. Шикула и другие, интеллигенты и горожане в первом поколении, — заведомо тяготеют к деревенской тематике, к стремительно удаляющемуся в прошлое миру своего детства.

Причины такого явления нужно, вероятно, искать в истории Словакии последних десятилетий. Иван Габай и его сверстники, родившиеся накануне грандиозных революционных событий, стали свидетелями и затем участниками социалистических преобразований, индустриализации, кооперирования и механизации сельского хозяйства, то есть всего того, что на протяжении жизни одного поколения коренным образом преобразило былую отсталую, патриархально-крестьянскую Словакию. Трактора распахивали прежние межи, превращая лоскутную мозаику единоличных делянок в бескрайнее поле, по которому плыли комбайны, паслись объединенные стада кооперативных хозяйств, один за другим исчезали хутора, а их обитатели переселялись в города, приобретали новые специальности, разъезжались во все края республики. Да и села бурно обновлялись: современные, со всеми удобствами, с цветным кафелем и паркетными полами каменные дома вытесняли деревянные приземистые строения с подслеповатыми окошками… Электропоезда, автобусы и личные автомобили в считанные часы могли доставлять людей в такие отдаленные уголки страны, куда прежде снаряжались в многотрудное путешествие на повозках. Произошел полный переворот в материальном благосостоянии, в образе жизни людей.

Но в бурной стремительности этого глубоко прогрессивного процесса таились и свои психологические опасности слишком резкого разрыва с прошлым. В этом прошлом, наряду со всеми реалиями косной старой деревни, содержалось и то драгоценное духовное наследие, которое на протяжении веков формировало лучшие черты национального характера простого человека-труженика — истовое отношение к труду, к природе, к проверенным временем морально-нравственным нормам человеческого общежития. Исследование и бережная селекция недавнего прошлого, его новая художественная реконструкция с позиций современности, с исторической высоты углубляющихся потребностей социалистического общества в позитивных нравственных ценностях — все это и определило соответствующую реакцию словацкой литературы и в данном случае — возвращение блудных сынов городской цивилизации в материнское лоно деревни.

Вся эта проблематика составляет центральный нервный узел творчества Габая. Не случаен его пристальный интерес к людям старших, уходящих поколений и связанное с этим тревожное беспокойство о будущем: «Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…» («Все вокруг засыпало снегом»). Удержать это важное, успеть запечатлеть, не дать уйти безвозвратно — таков пафос большинства рассказов писателя, стремящегося восстановить и упрочить гуманистическую связь времен.

Житный остров, узкая полоска земли, протянувшаяся на сто двадцать километров вдоль Дуная, стала для Ивана Габая целым материком человеческих судеб, под региональной оболочкой которых проступает нечто важное и значимое для всех. Живая история края, ставшего объектом безответственной игры политиканов (тема рассказа «Глоговая роща» и в особенности романа «Колонисты»), предостерегает от разгула слепых националистических страстей и расовой ненависти, от разрушительной стихии войны, способной в мгновенье ока перечеркнуть многолетние созидательные усилия поколений. Все симпатии словацкого писателя — на стороне человека-труженика. Независимо от национальной принадлежности, от места жительства люди делятся на разрушителей и созидателей, на собственников, чистых потребителей и тех, кто живет не только для себя. «За всю свою жизнь Штевица не посадил ни одного дерева», — как бы мельком говорится об одном из персонажей рассказа «Когда созрели черешни». И даже если бы не было потом подробного жизнеописания, истории краха этой личности, все равно в системе ценностей, отстаиваемых писателем, место Штевицы определилось бы достаточно четко.

Подобно многим современным художникам из других социалистических стран — вспомним всемирно известную советскую «деревенскую» прозу, — Габай удивительно постоянен в своей привязанности к родным местам. Природа дунайской равнины, местные подробности жизни и быта ее обитателей восстанавливаются в его рассказах со строгой, но точной и образной лаконичностью. Тем самым он словно вытравливает из своей души то щемящее чувство неприкаянности, фатального отрыва от исконных корней, которое звучит во многих его рассказах и в развернутой аллегорической форме передано в рассказе «В тени шелковицы». Пафосом нравственной требовательности и в то же время внимательной чуткости и доверия к людям рассказы Ивана Габая, несомненно, окажутся близки и нашему читателю.

И. Богданова

В ТЕНИ ШЕЛКОВИЦЫ

Осенняя страда кончилась. Наступила такая тишина, что у меня заныла душа. Струны ветра свободно парили над землей — смычки стеблей и колосьев люди уже срезали. Только допестра взъерошенная стерня да островерхие стога напоминали о поре зрелых хлебов.

И травы давно скосили. А те, что по недосмотру остались на корню, пожухли, поникли до самой земли и молили о дожде.

Я подошел к шелковице, принялся обирать с ветвей ягоды и класть в рот. Вскоре я заметил, что пальцы на руках стали синими. По опыту давно минувших лет я знал, что и губы у меня такие же иссиня-черные. Знал я и свойства шелковичного красителя и поэтому даже не пытался от него избавиться. Только машинально облизал губы и вытер руки о листву.

Так, весь вымазанный шелковичным соком, я и сел под деревом.

В тени шелковицы сидела старая цыганка. Широченная юбка, которую она расстелила по траве, била в глаза красным и зеленым узором. На голове у цыганки венок из полевых цветов. Цветы уже завяли.

Я внимательно разглядывал старуху. Руки у нее дрожали, она втягивала носом воздух, подобно зверю принюхиваясь к ветру. Я посмотрел ей в глаза и понял, в чем дело: старуха была слепа.

Я закурил сигарету, выпустил дым и тут же услышал цыганкину просьбу. Певучим грудным голосом, который в наших местах у людей моей расы вызывает смутное ощущение какой-то мрачной тайны, она попросила:

— Дайте покурить…

— Покурить, я? — Я недоуменно посмотрел по сторонам, будто ее слова могли относиться к кому-то другому. Но кругом никого больше не было, насколько хватало глаз, кроме нас двоих — ни души, во всей обозримой дали не видно ни дома, ни лачуги, никакого другого жилья, которое могло бы служить пристанищем этой попрошайке.

— Дайте, — приставала цыганка, и протяжный, жалобный звук всхлипнул у нее в горле.

— У меня сигареты с фильтром, — ответил я. — Не думаю, чтобы они тебе понравились, — продолжал я, даже не замечая, что обращаюсь к цыганке на «ты». Да, я говорил с ней на «ты», как в далеком детстве говорил со всеми цыганами, молодыми и старыми. Тогда я считал это в порядке вещей — ведь так поступали и все остальные, и доведись мне услышать, что кто-то обращается к цыгану на «вы», я бы покатился со смеху.

— Дайте же, — просила цыганка, протянув ко мне руку.

Я дал ей сигарету. Старуха ощупала ее, нашла нужный конец, оторвала и выбросила фильтр и сунула сигарету в рот.

Я задумался об этой странной встрече со старой цыганкой. Откуда ей взяться в чистом поле, как попала сюда слепая старуха, что ей здесь надо, билось у меня в голове.

— А-а, — вырвалось у цыганки, и снова она затихла и смотрела застывшим взглядом вдаль, или, лучше сказать, в глубину темноты.

Поблизости нет жилья, продолжал размышлять я, и мне стало не по себе. Что-то во всем этом мне не нравилось.

— И огоньку, парень, немножко огоньку, — жалобно, словно скрипка, простонала цыганка.

Я дал ей прикурить и опять сел на траву, поближе к ней.

Мы курили. Над нами шелестела листва шелковицы. Долго сидели молча. Первой заговорила цыганка:

— Я знаю, куда вы идете, и даже знаю, что вас ожидает, — сказала она. — Вам лучше вернуться, не пытайтесь обмануть судьбу, — продолжала она и погасила окурок о корявую палку, лежавшую у ее ног. — Жестоко поплатитесь, коль вздумаете искушать судьбу… — пригрозила она мне.

— Ты знаешь, куда я иду? Не болтай, — сказал я и засмеялся.

— Знаю, парень, — ответила она серьезно.

— Откуда ты можешь знать? Я и сам не знаю, куда пойду.

— А я знаю, — твердила старуха. — Я все знаю, — добавила она таинственно и покачала головой, будто восточный мудрец.

— Раз ты все знаешь, скажи мне, откуда ты. Кроме тебя, здесь нет никого, и жилья не видать, объясни, как ты сюда добралась и что здесь ищешь, — спросил я.

— Я у себя дома, — ответила старуха.

— Не ври!

— Я не вру, — сказала старуха серьезно. — Помните дом Лайчи?

— Дом Лайчи? — Я задумался, и что-то забрезжило в моей памяти. — Да, слыхал, очень давно, совсем маленьким мальчиком я слышал о нем от взрослых.

— Здесь стоял дом Лайчи, — сказала цыганка и показала рукой недалеко от дерева.

Я посмотрел в ту сторону и в самом деле увидел какие-то бугорки, белевшие среди высокой крапивы и лопухов. Возможно, остатки фундамента, а может, и что другое.

— Я Ката, — сказала цыганка. И тут я отчетливо вспомнил события давних лет, трагическую развязку одной романтической цыганской любви, добровольную смерть героини этой истории.

— Черт возьми! — сказал я. — Ведь Ката сгорела в доме Лайчи. — Я засмеялся.

— Не сгорела, — возразила цыганка и повторила: — Не сгорела.

— Сгорела! — стоял я на своем.

— Я Ката, — тихо сказала старуха и опустила голову.

Я решил с ней не спорить.

Мы снова примолкли, и снова она первой нарушила молчание.

— Дайте руку, паренек, — попросила она и стала шарить по траве подле себя, но я, к счастью, сидел на безопасном расстоянии от ее щупалец.

Цыганка поднялась на колени и поползла ко мне.

Я встал и отошел немного в сторону.

Цыганка поняла, что я ухожу, и вполоборота ко мне прошипела сквозь зубы:

— Я вам погадаю, что вас ожидает.

— Нет, — сказал я и уже не спускал с нее глаз. Но старуха не двигалась, и это меня успокоило.

— Дайте руку, — опять заныла она.

— Не надо мне гадать.

— Не бойтесь, я ничего с вас не возьму.

— Как ты собираешься гадать, ты же не видишь, — спросил я и отступил еще на несколько шагов.

— По руке я вижу, — ответила цыганка. — Дайте же, я вам погадаю. — Она так хотела услужить мне, старалась уговорить, просила так горячо и настойчиво, словно от моего согласия зависела и ее судьба, словно у этой старой шелковицы давно уже она поджидала меня, неблагодарного, не понимающего, какую роковую ошибку совершу я своим упрямством.

— Не хочу, не желаю знать свою судьбу! — закричал я, рассердившись. — Оставь меня в покое, цыганское отродье!

Старуха притихла, наклонилась вперед всем телом, застыла в этой позе и долго не двигалась, глядя перед собой бессмысленным взором. Потом очнулась и сказала совсем другим тоном:

— Ну, погоди!

Она тоже перешла со мной на «ты», а это значило, что она разозлилась и плохо владеет собой. Иначе деревенский цыган никогда не посмеет тыкать незнакомым людям.

Я отошел от шелковицы, а старая цыганка разразилась потоком слов на своем языке. Я не понимал по-цыгански, но догадывался, что она бранит меня самыми непотребными словами.

— Не уйдешь! — закричала она опять по-нашему. — Чему быть, того не миновать! — пригрозила она мне вслед и захохотала хриплым, омерзительным смехом.

Я бросился бежать, чтобы не слышать старухину тарабарщину, но ее убийственный смех когтями впился в мою рубашку, леденящим холодом растекался по спине, въелся в кожу, проник в плоть и кровь и своей жестокой, бесстыдной правдой отравил мои мысли.

Я без отдыха шагал по родной стороне, прошел немалый путь, но не чувствовал усталости. Казалось, яд, который я несу в себе, действует наподобие наркотика, безвредного для плоти, но губительного для души. Мое тело неудержимо стремилось вперед, сдерживающие силы разума не могли остановить пущенный в ход механизм. Мое безрассудное тело не желало понять, что все давно предрешено, итог моих стремлений, как бы прекрасен он ни был, всего лишь золоченая подделка, которая не даст мне даже минутного облегчения, напротив, заставит делать новые усилия.

С того времени я все хожу и хожу по родной стороне, а на другой чаше весов все тяжелее груз печали.

Перевод И. Богдановой.

ГЛОГОВАЯ РОЩА

1

Чуть пониже города, там, где шоссе под прямым углом пересекает железнодорожные пути, в те времена росла глоговая роща. Неровная граница ее колючих владений тянулась на юго-запад вдоль шоссе — где на расстоянии сотни шагов от него, а где отступая и дальше.

Примерно посредине этой границы в низине прохожего ждала криница с доброй питьевой водой, которой не брезговал даже дорожный мастер Шланк, забредая в эти края с ревизией. Здесь он бывал охотнее, чем в других местах: неподалеку отсюда, на перепутье шоссе и каменистого проселка, что вел в прибрежные деревни на западе, дорожного мастера дожидалась печальная вдова пани Эма. Загадочная пани Эма одиноко жила в корчме и, кроме мастера Шланка, не интересовалась никакими мужчинами, хотя многие добивались ее внимания.

Возле криницы чернел укрепленный на плоских чурбачках деревянный желоб. В знойную летнюю пору прохожие любили отдохнуть у криницы со студеной водой и, присев на желоб, удобно опирались ногами о землю.

От криницы к шоссе выходила еще одна, мощеная, дорога, камни для которой привозились сюда очень издалека, но дорога эта давно стала бугристая и вся в колдобинах.

Обрамленная низкой порослью терновника, у криницы дорога сворачивала и устремлялась к роще, а там исчезала, словно поглощенная ее зеленой утробой.

На самом же деле дорога пробивалась через рощу дальше и метров триста спустя вырывалась из тесного глогового туннеля, выбегала на свободу, но тут же — видимо, пораженная обилием света и просторами, — терялась в траве, покрывавшей лужок, полого спускавшийся к хатенке невдалеке.

На юг и на восток отсюда открывались глазу ровные пространства полей, ограниченные вдали темной полосой высокого леса.

На северо-западе эта самая роща, о которой была речь, окаймляла лужок и доходила почти до уединенного хутора, а кое-где ее молодая поросль даже посягала на запущенный вишневый сад за хозяйственными постройками.

Глог! Глогом у нас нередко называют акацию. В конце весны ее деревья увешивали кисти соцветий, хрупкая белизна покрывала ветви и удушающий густой аромат заливал все вокруг.

Теплыми ночами легкий ветерок подхватывал его и разносил по окрестностям, щедро наполнял им поля, сады, дворы, людские жилища, одинаково, без разбора, насыщая им добрых и злых. В эту весеннюю пору нередко среди ночи что-то подымало людей с постели и выгоняло из домов на волю.

И человек налегке, в одних полотняных исподниках, садился перед домом на лавочку, на бревна, а то и на порожек и в обступавшей его целительной тишине вдыхал запах земли, смотрел на небо, прислушивался к говору далеких звезд и, умиротворенный, вбирал душой мерцающие знаки, что посылала сюда вселенная, и зябко вздрагивал, томимый недобрым предчувствием.

Не раз заставал его здесь щебет просыпающихся птиц, а то и рассвет.

2

Давно, когда река еще протягивала свои рукава далеко внутрь острова, текла вода и в долине под глоговой рощей. Кучки верб, тополей и ольхи на краю луга и сейчас указывают линию берегов прежнего рукава реки.

И стоило лишь прикрыть глаза, как в долине снова начинала журчать вода, кричали серые чайки, водяные курочки шуршали перьями в тростнике, а вот, тяжело расплеснув водную гладь, шлепнулась в реку семейка диких уток.

Чуть подальше, за зеленым барьером деревьев и кустов, ритмично постукивало колесо водяной мельницы, и на ее порог выходил прадед Бенё, в муке до самых бровей.

Он заслонял рукой глаза от солнца и смотрел на пришельца в странной одеже, такой странной, что она казалась неземной.

Но гость не подходил ближе, топтался поодаль, притворяясь, будто не видит мельника, ну и тот, не собираясь навязываться, поворачивался к чужаку спиной и уходил в мельничное отделение.

И хотя гость именно в этот момент собирался подступить ближе, прадед Бенё уже не замечал его намерения и исчезал в дверях, скрывался безвозвратно, а с ним исчезали река и водяные курочки, чайки, дикие утки…

В начале нашего века луг у подножья глоговой рощи стал таким, каким его знали уже свидетели событий, о которых речь впереди. Немногим ранее люди перегородили реку прочными плотинами, и рукава реки, оставшиеся вне плотин, с течением времени перестали сверкать водной гладью. Пологие места прежнего русла, давно перепаханные, превратились в поля; та же участь ожидала и крутые берега, пока еще покрытые высокой травой.

Река отдалилась от рощи. Прежняя водяная мельница, испокон века шлепавшая колесом, давно перестала молоть. Ее хозяин, Имрих Бенё, не продолжил ремесла своих предков. С молодых лет он долго служил в армии. Домой вернулся седой и исхудалый как раз на рубеже века. Отца он не застал в живых, в хате жила одна мать, туговатая на ухо. Не успел Имрих оглядеться — отправилась следом за отцом и она.

Схоронив мать, Имрих помыкался по двору, обошел хутор и снова куда-то делся.

Появился он дома только к весне и привез с собой болезненного вида молчаливую женщину. Родом она была издалека, но Имрих познакомился с ней в соседнем городе, где она жила в прислугах у трактирщика-еврея.

Невидная собой, и, казалось, хворая, жена тем не менее вскоре родила ему дочь, а на следующий год и сына. Мальчика назвали в честь отца, девочке дали имя Иолана. Так захотела мать.

Время шло, отгремели военные годы. Немало людей умерло, много и родилось. Старая монархия распалась, возникло новое государство^[1]. Оно вобрало в себя и этот луг, и полевой хутор, и глоговую рощу.

3

В начале двадцатых годов в один из солнечных дней в конце лета к роще подкатила бричка, с нее слезли двое мужчин — инженер-землемер и его помощник.

Сгрузив инструменты, они принялись за работу. Первым делом измерили луг возле рощи и разделили на пятнадцать одинаковых квадратных участков, по два морга^[2]. Поэтому позже, когда на каждом участке выросли жилые дома с хозяйственными постройками, они были достаточно удалены друг от друга, и сосед не заглядывал в кухню к соседу. Не удивительно, что здесь жители ссорились реже, чем в других местах.

Разметив участки, землемеры перед будущими домами обозначили вехами дорогу, продолжившую ту, что через рощу привела их сюда. Ширину ее они определили в десять метров, верно предположив, что со временем люди отхватят от нее три метра на прохожую часть и канаву.

Гораздо позже пришел черед на земли ниже дороги. Тут землемер уже не нарезал равные куски. Располагавшие наличными могли позволить себе надел и побольше, не то что покупавшие в рассрочку…

На следующую весну, едва с полей сошел снег и подсохли дороги, по шоссе застучали копыта лошадей, запряженных в тяжело груженные телеги колонистов.

Они ехали от железнодорожной станции. Миновав перепутье, они подъехали к имению, принадлежавшему до войны и некоторое время еще и после переворота^[3] архиепископу, и там ненадолго остановились.

Мужчины сгрузили с телег узлы, сняли маленьких детей и старух и перенесли вещи в хибары, что прежде занимали батраки, а теперь власти отдали во временное пользование колонистам.

Дети и старики остались в имении, остальные двинулись дальше.

Проехав мимо поселка старожилов сразу за имением, они свернули с шоссе на проселок и направились к роще. Но до криницы они еще не доехали и воды попробовать не успели.

Старожилы с любопытством вытягивали шеи и разглядывали диковинные, покрытые вздутой парусиной повозки и сильных мускулистых лошадей.

Однако внимательнее всего местные жители разглядывали людей, сопровождавших эти повозки. Разглядывая издали пришельцев, вышагивающих навстречу неизвестности, они думали всякое, и в душе их рождались чувства добрые и недобрые.

4

В тот день, когда повозки колонистов впервые проехали от станции к глоговой роще, подул южный ветерок, и на небе с самого утра показалось солнце. Стояло оно низко и не грело, но все же солнце обрадовало их преддверием близкой весны.

Имрих Бенё-младший давно ждал такого дня и, не мешкая, спозаранку принялся чинить крышу родительской хаты.

Он задумал сделать это еще зимой. Когда прибрежная топь подмерзла, накосил камыша, нарезал его нужной длины, связал снопками и сложил в сарае, чтоб дожидались своего часа.

В то утро старый Бенё бесцельно бродил по двору. Когда сын позвал его подержать лестницу, старик даже обрадовался и живо подошел.

Имрих поднялся на крышу, стал отвязывать старые, размякшие и трухлявые вязанки камыша и сбрасывать их на землю. Отец подавал ему сухие снопки, и Имрих укладывал их на пустые места.

Не успел он закрыть вторую дыру, как отец окликнул его:

— Имро, ты слышишь?..

Сын насторожился, сосредоточенно прислушался и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался скрип колес и пофыркиванье лошадей.

— По шоссе едут телеги, — сказал он отцу.

— Видать, это они! Чехи да горцы из северной Словакии, — сказал отец, помолчав и подняв вопросительный взгляд на сына.

Имро повернулся к глоговой роще, из-за которой доносились звуки.

— Твоя правда, это могут быть только они, — подтвердил он догадку отца.

— Там пятнадцать наделов, я пересчитал, — похвастался старик. — Апро говорил, что к ним в имение и еще приедут. Возле станции тоже начинают строить, сразу за линией. Хорошее место, плотная дорога до самых наделов. Прошлую неделю я видел, как там мужики копали землю под фундаменты и кирпич сгружали. Закладывают под просторные и крепкие дома из обожженного кирпича. А крыши покроют черепицей.

Сын задумчиво посмотрел на отца, он был явно чем-то озабочен, но промолчал.

Немного погодя Имро спустился ниже, умостился поудобнее на перекладине лестницы и стал наблюдать за дорогой.

И вот — на открытое место из-за деревьев вынырнула первая телега, за ней следующая, еще и еще. На краю луга, меньше чем в сотне шагов от их хатенки, телеги остановились. Колонисты сгрудились возле первой телеги, о чем-то совещаясь. Затем упряжки двинулись дальше на восток, но вскоре снова остановились, и люди начали снимать поклажу.

Отец и сын безотрывно наблюдали за караваном.

Потом сын снова полез на крышу и молча продолжал прерванную работу.

И лишь за обедом, доедая горячую похлебку, он начал несмело:

— Я так думаю, сейчас можно купить сколько-нибудь земли. Хоть бы и немного, сотку-другую — хватило б… — И умолк, глянув на отца, который, будто не слыша, продолжал хлебать из миски. — Мы могли б купить, — продолжал он, ободренный отцовым молчанием. — Говорят, будто дают в долг, в рассрочку, да и осталось у нас кое-что из того, что я на сахарозаводе заработал.

— Земля, — проворчал отец. — На что она тебе? Покамест хватит места жить и тут. Пристрой сзади каморку. А наделы дорогие, ей-богу, дорогие. Да и почем знать — дадут ли нам?

— Надо чего-то делать, все тут не поместимся, — промолвил Имрих. — Иоланка не сегодня-завтра четвертого родит, негде будет повернуться, — повторил он услышанное от шурина Штефана Бокроша. — А если и я женюсь и еще детей прибавится? — наступал он на отца.

— Денег у тебя немного, сколько же на них купишь?.. — возразил старик. — А заем кто тебе даст? Вовремя не внесешь проценты — потеряешь последнее. Говоришь, Иоланка четвертого ждет? — почесал он за ухом, откашлялся и пробурчал: — Да что ж это Штефан думает себе? Не мешало б и притормозить! Что ни год — ребенок… Куда столько нищих на земле?

5

Корчма на перепутье дорог получила свое название по имени прежнего владельца, который во время первой мировой войны нашел вечное пристанище где-то на Украине.

Эрхлер был порядочный пройдоха, умел соображать в свою пользу. Он не избежал мобилизации, но горящую землю передовых позиций он невдолге сменил на тыловое затишье и верил, что не сегодня-завтра вернется домой. Так оно, глядишь, и вышло бы, не случись эпидемии тифа, которая косила людей и в тылу, не обходя и корчмарей.

После войны корчма перешла в руки Йозефа Конрада. Он хозяйничал в ней десять лет, причем настолько успешно, что к концу 30-х годов она стала весьма популярной даже у состоятельных людей в округе. Эти посетители сходились здесь обычно по субботам в задних помещениях, отгороженных от распивочной. Нередко они являлись в сопровождении цыганского оркестра, а не то и с худосочными напудренными красотками из городского кабаре.

Но Йозеф Конрад скоропостижно скончался, а жена его не удержала корчму на прежнем уровне. Поначалу упадок проявился в более скудном ассортименте блюд и напитков, затем горячие блюда вовсе исчезли из меню. Вдова заперла задние помещения, оставив для посетителей лишь распивочную. В конце концов дошло до того, что пани Эма открывала корчму лишь для собраний, по предварительному заказу какого-либо общества или объединения. В зависимости от пожелания заказчика она выставляла бочонок пива, несколько бутылок вина или паленки и весь вечер разливала напитки и продавала сигареты. Пани Эму не привлекала роль корчмарки, к тому же в средствах она не нуждалась — ведь покойный муж оставил ей приличное состояние, бедность ей не грозила.

В будни распивочная обычно пустовала. Крестьяне, прохожие изредка заглядывали сюда по пути и, достав припасенные с собой хлеб и сало, перекусывали, курили и отправлялись дальше, даже не увидев пани Эму. Если у кого возникала потребность промочить горло стаканчиком терпковатого домашнего вина или купить табаку, приходилось идти к ней на кухню будить ее от дремы.

За исключением тех редких случаев, когда собирались члены какого-либо общества, корчма по вечерам пустовала и не освещалась.

С наступлением сумерек пани Эма закрывала ставни, забиралась в комнаты и не выходила из своей крепости.

Однажды, в конце октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, несмотря на то, что была не суббота, а четверг, корчма оживленностью снова напомнила людям о временах своего расцвета.

Окна долго светили в темноту ночи, под акациями возле входа и на всем пространстве перед корчмой стояли телеги, брички и даже легковой автомобиль. Утомленные долгим ожиданием лошади пофыркивали и ржали.

Пани Эма, тихая как мышка, наливала стаканы мужчинам, заполнившим распивочную и прилегающие помещения, и с нескрываемым удивлением наблюдала за гостями. Сегодня она просто не узнавала многих мужиков из ближайших деревень и хуторов. Куда подевались обычная робость, неуверенность, озабоченность, удрученность, которые были написаны на их лицах, когда они приходили сюда в прежние годы? Сегодня и самые бедные из них веселы, оживленны, говорливы. Стоило им переступить порог — глаза их сразу засияли. Красноречивые не хуже дипломатов, они произносят какие-то чудны́е речи о святой родине, свободе, о вечном народе, о народе избранном…

Удивление пани Эмы постепенно переходило в страх. Страх сжимал ей грудь, заставляя сильнее биться сердце, и пани Эма, с трудом превозмогая себя, все с большей робостью протягивала гостям стаканы.

Она и сама не могла понять, отчего это. Никто не сказал ей резкого слова, наоборот, все смотрели на нее ласково, а кое-кто и просто жадным взглядом. Она и раньше знала, что нравится многим из них, но никогда это не волновало ее, сегодня же она все воспринимала иначе.

Ладно еще, что мужчины, наскоро выпив чего-нибудь у стойки, торопились обратно в зал.

За председательским столом сидели важные господа. Она знала лишь одного из них, пана Элемира, владельца Лельской экономии. При муже пани Эмы пан Элемир частенько захаживал к ним в корчму развлечься.

Вот пан Элемир встает, обращается ко всем с кратким словом и представляет остальных, сидящих в президиуме. В зале — буря аплодисментов.

Слово берет один из гостей. Он говорит: час пробил, борьба за освобождение родины не была напрасной, каждый получит по заслугам, надо лишь стоять на своем, не уступать ни одного из выдвинутых требований, и пусть никто не верит чешской пропаганде, сейчас все определяет решительность, родина ждет от нас действий, объединение с нашей древней родиной близко!

Каждое высказывание оратора завершают аплодисменты, зал вздрагивает от взрывов восторга. Опьяненный таким приемом, оратор повышает голос, слушатели возбужденно вскакивают, скандируют лозунги, поют торжественный гимн.

Пани Эма, скованная ужасом, наблюдает через открытую дверь. Ее опасения принимают все более отчетливую форму. Приобретенная за века осмотрительность подсказывает корчмарке быть начеку: худые времена наступают. Всегда и во все поры такое начиналось безумием толпы…

Корчмарка торопливо собирает выручку и скрывается из распивочной на кухню; отдавая себе отчет в бессмысленности своего поступка, она запирает за собой дверь на ключ.

6

Ре́чный первоначально хотел строить дом, как и все, на участке за глоговой рощей, но ему помешала болезнь жены. Она подолгу недомогала и прежде, а после переезда сюда состояние ее сильно ухудшилось. Врачи рекомендовали вернуться назад в горы, и Речный почти примирился с этой мыслью. Свой надел он уступил зятю Йонаша: тот собирался отделиться от тестя. А Речный, еще не решившись окончательно уехать с южных земель, пока что жил с семьей в имении.

Но еще до наступления весны жене неожиданно полегчало, и она сама уговорила мужа не трогаться с места, на что он с радостью согласился.

Как раз тогда вдова Фаркаша продавала полоску запущенной, поросшей терновником и бурьяном земли между шоссе и глоговой рощей, на юго-запад от дороги, что вела мимо криницы к рощице.

В лугах, поодаль от дороги, еще до осени появилась усадьба Речного — дом с постройками.

Лицом к роще стоял милый белый домик, справа от него, напротив шоссе, замыкая просторный двор, — амбар, хлев и конюшня.

В последующие годы Речный разбил возле дома сад и все огородил забором из деревянных планок.

Весной, когда они еще только начали строиться, Речный подумал, что не худо было бы завести пчел. Жалость-то какая — сколько меду пропадает зря, думал он всякий раз, вдыхая одуряющий запах цветущих акаций.

На третий год жизни на новом месте он осуществил намерение и пчеловодство настолько его захватило, что он ежегодно увеличивал свою пасеку. Не раз даже задумывался — а не распроститься ли с тяжким крестьянским трудом, не заняться ли исключительно пчеловодством? У него не хватало духу вслух высказать эти еретические думы, но жена как-то догадалась сама, что не дает ему покоя, и предостерегала от подобного шага.

— Не блажи, Ондрей, земля она и есть земля, что бы ни случилось — ты будешь стоять на ней обеими ногами, и уж что-нибудь да уродится на ней. А на пчел полагаться никак нельзя, они не улетят — так погибнут, а случится весна холодная либо лето дождливое, вместо того чтобы медом торговать, ты еще сам будешь их подкармливать, — увещевала его жена, и он в конце концов раздумал, хотя окончательное решение долго откладывал.

Однако пчел не забросил, правда, пасеку, устроенную в конце поля под самой рощей, больше не расширял. Его ульи, выкрашенные красным, зеленым и желтым, издалека светились свежими красками, привлекая взгляды путников, даже тех, что ехали по шоссе.

Речный строил дом сам, своими руками, но на некоторые работы ему нужны были и помощники, и он нанимал местных старожилов. Чаще других ходил к нему сосед Имро. Привыкнув к нему, Речный других помощников уже и не звал.

В конце зимы Имрих Бенё женился, а поскольку ни он, ни жена достатком похвастать не могли, каждая крона,заработанная Имрихом у Речного, была молодоженам очень кстати.

Мария выросла в поселке над рекой, на берегу ее главного русла. Когда-то это был рыбацкий поселок, но в пору Марииного детства рыба стала лишь дополнительным подспорьем в хозяйстве. Кроме двух-трех чудаков, которые упрямо занимались рыболовством, терпя все большую нужду, остальные жители с ранней весны нанимались на полевые работы к богатым мужикам, в имения, к еврею, а то и отправлялись искать счастья по белу свету. К зиме они возвращались домой, чтобы, перебиваясь с хлеба на воду, вместе с семьями дожидаться весны.

В Леле престольный праздник издавна приходился на последнее августовское воскресенье. От поселка до Леля напрямик вдоль мертвого рукава реки было недалеко, всего два километра. Мария ходила сюда с подружками на гулянье — поглазеть на карусель, на тир, на шатры торговцев медовыми пряниками. А вечером, когда в саду у Рундеса начинала играть музыка и пары танцевали, заглядывала через забор, смеялась вместе с остальными девчонками, замирая от сладостного ожидания, и вот однажды заметила на себе взгляд какого-то парня.

Так она познакомилась с Имрихом. Они поженились после двухлетнего знакомства. Марии было девятнадцать, Имриху двадцать три.

7

Собрание в Эрхлеровой корчме наконец закончилось, участники его вывалили во двор и выстроились перед корчмой.

В первое мгновенье ночная прохлада освежила их, но затем осенний холод стал проникать под одежду, и стоявших охватила дрожь. Застегиваясь плотнее, они поворачивались спиной к резким порывам западного ветра, который задул вчера из прибрежных лощин.

Но безжалостный ветер пронизывал холодом и спины. А при виде зябко мерцающих и дрожащих звезд, отдаленных, казалось, сегодня гораздо больше обычного, становилось еще холоднее.

Первым отъехал автомобиль. Его красноватые задние огоньки какое-то время светились на шоссе, а потом исчезли в темноте. Следом укатили брички и громыхающие крестьянские телеги, а затем разошлись и прибывшие пешком — по двое, по трое и по одному разбрелись во все стороны, спеша в свои глинобитные хаты либо в батрацкие лачуги, чтобы успокоить жен, с нетерпеливым любопытством дожидающихся их. Но мужья, переступив порог дома, мало что рассказывали о собрании, так — в двух-трех словах, да и то намеками, оставляя главное для себя или на потом, чтобы в удобный момент ошарашить жену, дочь или мать невероятно щедрыми посулами, которые раздавали им в тот памятный вечер.

Имрих возвращался домой по шоссе вместе с шурином. Вдали затих стук колес последней телеги, и тишину нарушал только легкий шорох листьев кукурузы, что еще стояла в поле по левую сторону от дороги.

Собираясь на сходку, Имрих оделся легко, не предполагая, что за несколько часов так похолодает. Ветер продувал его одежку насквозь, и он мрачно подумал, что ему не хватало еще простыть.

На повороте шоссе Штефан Бокрош остановился, достал из кармана сигареты, предложил Имриху, затем они двинулись дальше.

— Теперь начнется заваруха, держи ухо востро. И так они чего-то долго собирались. С чехами нечего цацкаться, а проволочники^[4], эти бесомыги вонючие, сами уберутся, — сказал Бокрош.

Имрих не ответил.

— Я уже приглядел себе хозяйство. Возле вас, в колонии, — продолжал шурин.

— Которое?

— Швеглы.

— Ты в себе? Это ведь добрых тридцать гектаров пашни, да еще и луга в придачу. Навряд ли у тебя с этим что выйдет, — усомнился Имрих.

— Посмотрим, — коротко бросил Бокрош.

— Мало ли чего болтают, а ты что — вправду веришь, будто мы получим и землю, и дома…

— А сам ты только что как будто не слыхал об этом? — сердито выкрикнул Бокрош.

— Слыхать-то слыхал, да мало ли чего…

— Ты вот не сиди сложа руки, — недовольно пробурчал Бокрош. — Если хочешь чего заиметь — заслужи, — поучительно добавил он. — Подбери себе какую усадьбу и гляди не прозевай.

— Подобрать-то проще простого, — ответил Имрих. — Да что проку?

— Я стану вести хозяйство с размахом. Займусь кукурузой, буду свиней откармливать, увидишь, как подымусь. Дело это беспроигрышное, мясо и жир всегда найдут сбыт.

— Швеглово хозяйство — великоватый кусок для тебя, смотри не поперхнись, — покачал головой Имрих.

— Да ты пораскинь умом, — разозлился Бокрош. — У меня заслуги, к тому же семеро детей, я имею на него право!

— Другие тоже стараются, выслуживаются.

— Само ничего в рот не свалится, хорошенько запомни. А пан Элемир мне уже обещался, — вытащил Бокрош свой козырь.

Имрих умолк, размышляя о надежности слова пана Элемира.

У криницы они остановились. Высоко над рощей плыл в небе кроваво-багровый месяц. Ветер немного стих, а может, их просто укрывал с запада высокий берег.

Бокрош уже переселился тогда в имение, и путь его лежал дальше прямо по шоссе, Имриха же — вдоль рощи.

На прощанье они еще раз закурили.

И тут Штефан без видимой связи, как-то резко, даже со злостью выпалил:

— Зачем только ты женился на ней?.. С красивой бабой греха не оберешься!

— Ты что несешь?..

— На кой ляд ты женился на Гильде?

— Спятил ты, что ли, тебе-то какое дело? — взорвался Имрих. И добавил тише: — Ты это к чему?

— Да так… — пожал плечами Бокрош.

— Нет, договаривай, коли начал.

Бокрош лишь махнул рукой и не спеша двинулся по дороге к имению.

— Постой, договаривай, — крикнул вслед ему Имрих.

— Дуролом ты, Имро. Дуролом, и больше ничего, — бросил Бокрош через плечо и зашагал быстрей.

Имрих ошарашенно продолжал стоять на обочине. Когда сигарета, догорев, обожгла ему пальцы, он очнулся и побрел домой.

Что за несуразицу болтал Штефан, недоумевал он. Хлебнул на грош, а несет невесть что. Он еще некоторое время с тревогой думал об этом, но постепенно мысли его перешли на другое. И в самый раз — он проходил мимо хутора Речного.

8

С первого же дня совместной жизни на бывшей водяной мельнице обе женщины — сестра Иолана и жена Имриха Мария раздражали друг друга. Старшая упрекала младшую — зачем та не осталась в родительском доме, а перебралась после свадьбы сюда, где обе каморки и без того были набиты донельзя. К тому же она завидовала ее молодости, нежной коже, стройной фигуре, крепкой груди. Еще совсем недавно и она была такой же, а сейчас? После четвертого ребенка не узнать стало прежнюю Иоланку, какой была она пять-шесть лет назад. Однако больше всего распаляло ее то, что и Штефан явно отдавал преимущество молодой женщине, появившейся в доме. Муж не раз дольше, чем хотелось бы Иолане, задерживал взгляд на Марии, а то и заигрывал, дрянь такая, и тогда уж Иоланка выходила из себя.

Поначалу Мария смиренно сносила ворчню Иоланки, которая ей не нравилась. Даже взялась было объяснять, что у них дома, в поселке над рекой, места и того меньше, чем тут, на хуторе. Отец с матерью, четверо братьев да малые ребята, больная бабушка, которую душил кашель, им с Имро негде было б и постель постелить, тут-то куда лучше.

Но злая на язык Иолана не намерена была сглаживать острые углы, скорее наоборот. Прошло немного времени, и нервы Марии не выдержали, она не стала спускать Иолане ежедневные придирки, и тут началось такое, что только держись!

Положение обострилось, выхода не было видно. Размолвка между женщинами ухудшила и отношения Имриха со Штефаном, они ограничили общение до самого необходимого и вскоре настолько привыкли быть друг с другом сдержанно-холодными, что, бывая вместе на людях, почти не разговаривали, и окружающие не без оснований полагали, что они, как и жены их, меж собой в ссоре.

Год спустя после начала такой вот совместной жизни, немного не дотянув до 75-ти, умер старый Бенё.

Освободилась кровать в углу и его место за столом, тем не менее никто не спешил их занять. Траур немного образумил и женщин. Они по-прежнему не очень-то ладили, но по крайней мере больше помалкивали и не нападали одна на другую, будто осы.

Старика отца, который незаметно бродил между ними, стараясь никому не помешать, сразу, как ни странно, всем вдруг стало недоставать. Хатенка, по-прежнему переполненная, словно бы раздвинула свои стены, из нее повеяло необычной пустотой и унынием, которое угнетало их дольше, чем ожидали посторонние.

В начале осени того года, что умер отец, Штефану удалось то, чего он давно добивался.

Как-то воскресным утром, едва дети, одевшись, выбежали во двор, Штефан обратился к Имро:

— Есть у тебя время? Поговорить надо.

Сперва Имро насторожился, предположив, что между женщинами опять нелады, но, увидев отличное настроение Штефана, с нетерпением стал ждать, чем его порадует шурин.

— Ну что, есть время? — с усмешкой повторил Штефан.

— Есть, конечно.

— Садись, поговорим спокойно, — указал Штефан на лавку. — Или, знаешь что, позови и Марию.

— Марию? Зачем?

— Дело серьезное, пускай и она будет с нами. А я схожу за Иоланой. — И он вышел в комнату за женой.

Когда все они вчетвером уселись в кухне за стол, Штефан начал:

— Дальше так жить невозможно. Со временем и вас станет больше, опять же, глядишь, и у нас прибавление состоится, вот и надо думать наперед. — Он посмотрел на Имро, искоса взглянул на Марию и, видя, что они слушают его внимательно, продолжал: — Тут места — для одной семьи, либо вашей, либо нашей, иначе толку не будет…

— Опять начинаете. — Мария вскочила, от сдерживаемого плача у нее скривился рот.

— Знаю, знаю, — утишил ее Штефан. — Вам деваться некуда, но я думал и про вас, — выговорил он наконец. — Вам никуда не придется уходить. Уйдем мы.

Мария с мужем переглянулись и разом воскликнули:

— Куда же?

Иолана усмехнулась, улыбнулся и муж и нарочно помолчал, оттягивая ответ, а насладившись изумлением молодой пары, пояснил:

— Мы переселяемся в имение, я получил место батрака от нового управляющего.

— Нам дадут комнату и кухню, будем за свиноматками ходить, — перебила его Иолана.

— Мне повезло, желающих было много, уж и не знаю, кого благодарить за такое счастье, — чистосердечно признался Штефан.

— Желаю тебе счастья, вправду желаю! — воскликнул Имрих.

— И я рада, что вам повезло, — открыто улыбнулась Мария.

— Какая бы ни была плата, все ж лучше, чем ничего. А главное — получаешь ее постоянно, это мне больше всего нравится, — радостно сообщила Иолана.

— И то правда, у меня постоянного заработка сроду не было, думаю, теперь мы лучше заживем, — сказал Штефан.

Все умолкли. Со двора на кухню доносился крик детей. Младшая девочка жалобно плакала.

Иолана встала, подошла к дверям и прикрикнула на сына:

— Чего она орет? Смотри, чтоб куда не залезла, и поиграй с ней.

— Только нам и о другом надо договориться, — продолжал Штефан, как только Иолана снова села на лавку. — Надо нам оформить имущественные права на эту хату.

— Как это оформить? — спросил Имрих.

— Вам останется хата и огород, мы тут жить не будем, — сказал Штефан.

— Теперь нам это ни к чему, — веско произнесла Иолана.

— Все пускай остается вам, Иоланину долго перепишем у нотара^[5] на вас, вы нам за нее выплатите, — пояснил наконец Штефан.

— Выплатим? Чем же? — стиснул Имрих поднятые ладони.

— Деньгами, — пояснила ему сестра. — Наличными, все как следует, у нотара.

— Где ж мы их возьмем?

— Не притворяйся, будто у тебя ничего нет. Ты на сахарозаводе заработал до женитьбы и отложил, у Речного прирабатывал, да и теперь когда-никогда ходишь ему подсоблять.

— Думаешь, этого невесть сколько наберется?

— Сколько-нисколько будет, — протянула Иолана. — Остальное разделим, понадобится нам в имении и утварь и так кое-что, — улыбнулась она.

— Дашь, сколько у тебя есть, — предложил Штефан. — Я не пес какой, много не прошу, мне не надо, чтоб ты шел выпрашивать у еврея под проценты.

— У меня ничего не останется, как мы жить сможем? Мало ли что случится — неурожай, болезнь, с голоду помрем! — разозлился Имро.

— У вас будет дом и земля, — стоял на своем Штефан.

— Хату чинить надо, крыша на голову валится. Материалу без денег не дадут ведь. Покамест чего снова накоплю, стены нас привалят.

— Не хнычь, Имро, какие надо дыры — сам зачинишь. А что за материал ты собираешься покупать? Кирпичей наделаешь в ямах, тебе ни гроша стоить не будут, — убеждал Штефан шурина.

Тут Мария, все это время молча слушавшая их, тихо сказала:

— Ладно, будь по-вашему, — и улыбнулась мужу, который посмотрел на нее с удивлением. — Заживем спокойно и выкрутимся как-нибудь, — добавила она, мечтательно уставившись в окно.

— Ну вот и договорились! — обрадовался Штефан.

Когда они с Иоланой отошли от стола, Мария ненадолго осталась с мужем одна. Не успел он на нее накинуться с упреками — чего, мол, она лезет в его дела, следующая ее фраза заставила его замолчать:

— Угомонись, нам понадобится больше места, скоро к нам аист залетит.

9

Имрих шел вдоль штакетника, а дойдя до дощатых ворот, которые год назад помогал Речному навешивать, остановился. Остановился и заглянул поверх них. Все спали, в глубине двора неясно вырисовывались в темноте стены хлева.

Значит, и пес дремлет, подумал Имрих, не видя и не слыша его. Но он зря возводил напраслину, потому что Гектор тут же подошел к ограде, вертя хвостом, и стал прохаживаться по другую сторону ее, с любопытством оглядывая человека, который посреди ночи пялится на имущество его хозяина.

Узнал меня, даже не ворчит, подумал Имро и тихонько окликнул собаку.

Гектор заскулил, высунул язык и, передними лапами опершись на ограду, глядел, словно ожидая подачки.

— Ничего у меня нет, принесу в другой раз, — пообещал ему Имрих, и собака, словно поняв, опустилась на землю и отбежала к хлеву.

Имрих пошел дальше.

Короткая остановка перед хутором Речного навела его на мысли, весьма удаленные от нынешних дней.

События декабрьской ночи много лет назад всплыли в памяти, наполнив душу Имро грустью. Давно, казалось, забытое отозвалось тихой болью.

В начале лета, вскоре после того как они оформили у нотара дела с отцовским наследством, сестра Иолана с детьми и мужем уехала из родительского дома.

Имро вместе с партией баб и мужиков работал на жатве и молотьбе у Млейнека, в поселении неподалеку от железнодорожной станции. Мужики спали у хозяина на сеновале и только на воскресенье ходили домой, но Имро с ними не ночевал. Мария боялась оставаться дома одна, и он не мог допустить, чтобы в эти, самые счастливые для женщины, дни ожидания Мария замирала от страха и одиночества.

Поэтому он еще затемно отправлялся в путь и быстрым шагом проходил эти три километра напрямик через поля. Тем же путем возвращался он поздним вечером к Марии, которая в нетерпении ждала его с горячим ужином на столе.

Лето прошло; в начале осени работник Млейнека развозил заработанное поденщиками в с граду по деревням и хуторам. Остановился он и в Имриховом дворе. Сгрузил с телеги мешки со свежей мукой, с отрубями и центнер ячменя; выпил две стопки житной, которую поднес ему хозяин дома, сел на телегу и поехал к следующему.

Мария должна была родить где-то около рождества, но за месяц до этого, еще перед святой Катариной, у нее начались такие боли, что ничего не оставалось, как отправиться в Ольшаны к доктору.

Осмотрев, расспросив Марию, он отпустил ее и позвал в кабинет Имро.

Доктор покашливал, заглядывал в бумажки, вертелся на табуретке, наконец сказал:

— Понимаете, пан Бенё, вашей жене лучше всего было бы оставшееся до родов время провести в больнице. Не пугайтесь, это на всякий случай. Роды, по-видимому, предстоят сложные, и ей лучше будет находиться под присмотром врача.

— Пан доктор, возле нас в деревне есть повивальная бабка, она обычно и помогает при родах, — проговорил в смятении Имрих.

— Знаю, знаю, как же, у меня нет оснований не доверять ей, тем не менее доктор — это доктор, дорогой мой. Ваша жена вообще нуждается в постоянном наблюдении. Вот эти порошки пусть принимает регулярно по два раза в день. Позаботьтесь, чтобы она их действительно принимала, — и врач протянул Имриху рецепт.

Имрих кивнул, попрощался и вышел.

— Пан Бенё, подумайте о больнице, — повторил доктор напоследок.

Имро долго колебался — передавать ли услышанное от доктора жене, наконец на третий вечер не выдержал и повторил все, о чем доктор говорил с ним тогда.

— Ой, что ты, ведь за каждый день в больнице надо платить бог знает какую кучу денег! В долги залезем, нечего мне туда ходить! Моя мать всех нас дома родила, не всегда и повитуха-то была рядом. Я и вправду никуда не пойду, — решила Мария.

— Как знаешь, — тихо вздохнул Имро, но ему было не по себе оттого, что он так легко согласился с женой, и недоброе предчувствие не давало ему спать по ночам.

Мария регулярно принимала порошки, когда же за неделю до сочельника у нее начались боли, она поняла, что время пришло.

Был уже поздний вечер, когда она сказала Имро:

— Ступай за бабой, вроде пора…

Имро, как был, в тонком свитере, без шапки, побежал через рощу, мимо хутора Речного, криницы, выскочил на шоссе и бегом вбежал в поселок.

Повитуха уже спала, он тормошил ее, ему казалось, что она одевается целую вечность.

— Сейчас, сейчас, — ворчала она, поглядывая на перепуганного Имро.

Имро лишь по пути назад заметил, что идет снег. Тонкий слой его лежал на дороге и не таял.

— Ишь ты, до утра будет санный путь, — усмехнувшись, сказала бабка.

Когда они вошли в хату, Мария лежала в постели, тихо постанывая.

— Я поставила воды на плиту, — сказала она только и потом, уже лишь стискивая зубы, стонала и изредка вскрикивала.

Бабка осмотрела ее, покачала головой и крикнула Имро:

— Подкладывай в плиту, мне надо будет много воды, — и, повернувшись к Марии, успокаивала ее.

Имрих вышел в кухню, делал, что приказывала повитуха, и боялся заглядывать в комнату.

Через полчаса баба выскочила на кухню, сама не своя, и в смятении объяснила:

— Это хуже, чем я думала, одна я не справлюсь. Беги за телегой, ее надо везти в больницу.

— Может, лучше сюда привезти доктора?

— Это долго будет, надо скорее в больницу, — воскликнула она настойчиво. — Ступай, ступай!

Он снова побежал в поселок. Снегу прибывало, он валил все плотнее, местами ноги Имриха увязали по щиколотку. Еще и ветер поднялся.

Он направился прямиком к Фаркашке, у нее одной во всем поселке была пара лошадей, и забарабанил а дверь. За дверью раздалось шлепанье ног, замигал огонек фонаря и послышался голос старенького Белы, спокон веку служившего у вдовы.

— Кто там?

— Я, Имро Бенё, — закричал он.

Двери отворились, и Имрих объяснил, зачем пришел.

Бела пожал плечами, указывая на соседние двери. Но Фаркашка уже стояла на пороге и сонно смотрела — что за непогода на дворе.

— Мне нужны лошади, жена кровью исходит, — повторил он.

— Не могу, лошади устали, — сказала женщина.

— Я заплачу. — Он вытащил из кармана деньги.

— Говорю же, не дам — кони до позднего вечера возили дрова из рощи.

Он уперся в косяк, боясь, что Фаркашка захлопнет двери перед его носом, и упрямо повторил:

— Бабка послала меня за телегой, через полчаса может быть поздно. Я хорошо заплачу, у меня есть деньги, и Беле заплачу за беспокойство. Дай лошадей, хозяйка…

— Говорят тебе — не могу. Ступай еще куда, не нужны мне твои деньги. Погляди, что творится на дворе, я еще не спятила давать лошадей в этакое ненастье. Оставь меня в покое!

Имрих отступил от дверей, и они с треском захлопнулись.

Что делать, что делать, лихорадочно соображал он. Бежать в имение к шурину? Разбудить управляющего, он поможет… Нет, пока он туда доберется, еще полчаса пройдет, не меньше, нету у него столько времени. Попробую у колонистов… должны же они мне помочь, решил он и направился назад к кринице.

У Речных еще горел свет. Он вошел во двор и, не останавливаясь в дверях, ворвался прямо на кухню.

Речный сидел за столом, чинил хомут.

Он поднял взгляд на Имро и сразу понял, что дело плохо.

— Рудо, вставай, — окликнул он старшего сына, спавшего в комнате за стенкой. — Иди запрягай, поедешь с Имро в больницу.

Марию довезли живой. Ребенок был уже мертв. Девочка.

— Она потеряла много крови, если б вы привезли ее раньше, может, и удалось бы спасти, — упрекнул его доктор.

Мария умерла под утро.

Восемь лет прожил Имрих один как пустынник. И тут его околдовала Гильда, разбитная девка из деревни. О Гильде говорили всякое, и все же он женился на ней, хотя многие удерживали его от этого шага.

10

Не зажигая лампы, Имро на ощупь раздевается в потемках на кухне. Одежду складывает на лавку; подойдя к дверям, осторожно открывает их и на цыпочках входит в комнату.

Потихоньку ложится. Жену ему не видно, он не слышит ее дыхания, но знает — она тут, рядом. Он ощущает запах ее молодого тела. Этот запах пробивается даже из-под перины, в которую закуталась жена.

Гильда не спит, выскользнув из перины, прижимается к мужу, впивается в его губы, и он с нетерпением обнимает ее. Начинается обычная игра, которая им еще не докучила, а возбуждает, захватывает, сжигает обоих.

Вот уже два года длится счастье Имриха, точнее — два года и несколько недель. Да, надо присчитать и эти недели, надо присчитать и все дни. Ведь каждый из них кончается вечером, и по вечерам белая постель заставляет забыть повседневные хлопоты.

Позапрошлое лето выдалось удивительно удачным. Кукуруза созрела раньше обычного, а поскольку весной выпало достаточно дождей и поздних заморозков вообще не было, урожай кукурузы обещал быть на редкость богатым.

Еще не пришла пора уборки, а управляющий уже стал набирать работников на жатву. Помещик опасался затяжных дождей — размокли бы поля и он лишился бы части рекордного урожая.

Штефан по-прежнему жил тогда еще в имении, он попросил управляющего дать заработать Иолане и шурину Бенё. Желающих было хоть отбавляй, но управляющий в первую очередь заботился, чтоб обеспечить своих батраков. Взял он поэтому и Имро.

Целый месяц Имро работал на кукурузе. Дождей так и не было, наступила прекрасная пора бабьего лета, южного, пахучего, цвели луга, будто по весне, и на земле, казалось, царил рай.

На полях, под безбрежным голубым небом, среди визжащих девок и баб, не устававших цепляться то к одному, то к другому мужику, понемногу оживал и Имрих, приходил в себя.

Работа шла с раннего утра, управляющий подгонял людей, торопясь поскорее спрятать урожай под крышу.

Наломанные початки не сразу увозили на телегах в имение. Выгадывая время, возчикам велели складывать ее пока что в старой риге при шоссе. Здесь кукурузе ничто не угрожало, а если б даже зарядили дожди, по мощеной дороге нетрудно было бы перевезти ее в сушилки.

Имрих обратил внимание на Гильду в первый же день. Собственно, не было мужика, который не обращал бы внимания на ее выразительные, вызывающе пышные формы, не было ни одного, кто скользнул бы по ней равнодушным взглядом.

Но скоро стало ясно, что Гильда, насытившись короткими, необязательными связями, настроилась на серьезный лад.

Имриха она видела и раньше и слыхала о нем от деревенских. Она украдкой разглядывала его, и он казался ей непохожим на прежнего Имро: помолодел, стал красивее, не беда, что ему до сорока ближе, чем до тридцати; набрался ума, настоящий мужчина, не сопляк, говорила она себе и изредка удостаивала более ласковым взглядом, чем остальных. Ей все больше нравилась его сдержанность в словах, мечтательная улыбка. Сравнивая его с другими, она отмечала, что к ней он внимательнее, чем другие, и не ищет случая втихую, неожиданно шлепнуть по заду, не допускает грубых шуток, не проезжается насчет нее при других. И хотя вообще-то она не очень ценила подобные качества у мужчин, теперь ей это нравилось, было непривычно, ново; до сих пор никто не смотрел на нее так, как сейчас смотрел Имро.

Обламывая початки, они продвигались по рядам близко друг от друга, тихо переговаривались или просто молчали, предчувствуя, что скоро между ними произойдет неизбежное, и этого нельзя загасить, подавить!

Однажды в полдень, когда работники, сидя в холодке, доедали скромный обед, на поле пришел управляющий и предложил:

— Если кому из вас охота заработать побольше, такая возможность есть. После окончания работы на поле желающие могут по вечерам лущить кукурузу. Много света для такого дела не понадобится, хватит фонаря либо костра. Кто надумает — сообщите Гаргашу, он в риге возле шоссе. Начнем сегодня же вечером.

Почти все изъявили желание, лишь несколько замужних женщин, у кого дома остались маленькие дети, не воспользовались редкостным случаем заработать лишний грош. Этих и дома ждало немало обязанностей — сварить детишкам похлебку, оставить на обед, простирнуть, зашить, привести в порядок дом.

Одни, послабее здоровьем, лущили кукурузу в риге, но большинство предпочли свежий воздух и сидели под звездным небом, вокруг гор початков; неподалеку горел низким пламенем костерок, огонь поддерживали, подбрасывая кукурузные стебли или верхние листья, какие посуше.

За работой пели, рассказывали страшные истории, шутили. Заканчивали работу лишь к полуночи. На третий-четвертый день кое-кто решил, что ходить ночевать домой — пустая трата времени. Принесли из дома чем накрыться, еды на день-два и ложились спать прямо под открытым небом, постелив постель в кукурузных листьях, а утром вставали отдохнувшие, посвежевшие и бодрые.

Вечерами Гильда сидела уже возле Имро. И в ту ночь, когда многие не пошли домой, остались ночевать в поле и Гильда с Имро. Они потихоньку дошли до последней груды листьев на краю поля и там сполна утолили свою жажду.

Поженились они еще до прихода дождей, как только закончили уборку кукурузы…

Гильда знает толк в любовной игре, умеет отдалить ее высшую ступень и продлить тот неуловимый миг, когда все существо человека погружается в космические глуби.

Сейчас они лежат расслабленные, и проходит порядочно времени, прежде чем Гильда произносит:

— О чем же там говорили?.. А наш депутат тоже был на сходке?

— Был, — отвечает Имро. Ему не до разговоров.

— И что же он сказал?

— Знаешь, все говорят об одном и том же. Сдается мне, скоро мы уже не будем жить в Чехословацкой республике.

— Жалко тебе, что ли? — говорит Гильда удивленно. — Где положено, там и будем жить.

— Где положено, — со вздохом повторяет Имро.

— Чудной ты, и жуть какой непостоянный. Шел на сходку — горел от восторга, а сейчас — как есть размазня, — упрекнула она его.

— Устал я, — попытался он оправдаться.

Они молчат, потом он продолжает:

— Представляешь, Штефан сказал, что уже присмотрел себе хозяйство.

— Которое же? — живо откликнулась Гильда.

— Угадай.

— Почем я знаю! Скажи сам.

— Представь себе — Швеглы. Ну не дурак? Как будто какого поменьше ему не хватило бы.

— Швеглы? — изумленно ахнула Гильда.

— Не знаю, может, хвастался только, но будто бы ему это приобещал и пан Элемир, — сказал Имро.

— Вот видишь! Штефан мужик не промах, — завистливо протянула она и накинулась на Имро. — А тебе что пан Элемир обещал?!

— Ничего. Я с ним и не говорил.

— А чего ж ты тогда ходил туда?

— Все шли, и я пошел…

— Ну нет! Пора тебе стать мужчиной — и все! Не позволяй, чтоб тебя отпихивали в сторонку, не то смотри у меня! — пригрозила Гильда.

— Не бойся, — успокоил он ее.

— Я уж поняла, какой ты. Будешь делать, что я скажу, потому что, если на тебя положиться, мы до самой смерти из этой гнилой дыры не выберемся!

— На собрании говорили, что всем чего-нибудь достанется…

— А чего ждать, пока дадут, — сами присмотрим какое хозяйство, мы не глупей твоего шурина.

— Гильда!

— Молчи, Имро, я дело говорю.

— Ладно, говори. — Вот и все, на что у него хватило духу.

— И скажу, — упрямо заявила она. — Ты сам проговорился, что тебе нравится хутор Речного. Это и по глазам твоим видно.

— Ну и что? Мало ли что нравится.

— Хутор будет нашим! — высказала она непререкаемым тоном свою заветную мечту и села на постели.

— Ты что, всерьез?

— Серьезней некуда, — ответила она. — Ты ведь, Имро, собственными руками помогал ему строиться, разве не так? У кого на хутор больше прав, чем у тебя? — продолжала она уже мягче. — Надо что-то делать, пусть и другие знают, что ты нацелился на него, — советовала она мужу.

— Нет, этого я сделать не могу, это было бы, это было б… — он не находил подходящего слова.

— Не ты, так другой, половчей тебя, займет его.

— Понимаешь, мы знаем друг друга, он меня, я его, такое просто так не забывается.

— Имро, не выкручивайся! Если сейчас упустим, навряд ли сможем когда поправить дело. Смотри, Имро, я тебе такое устрою — вовек не забудешь! — пригрозила напоследок.

Он лежал навзничь, будто его оглушили, и не промолвил больше ни слова.

11

С деревьев осыпа́лась листва, холодный ветер ворошил ее, гнал впереди себя, пока не натыкался на препятствие, и тогда громоздил ее сугробами.

По кладбищам, закутавшись в большие шерстяные платки, с важным видом бродили старухи, убирались на могилах близких. Они сгребали жухлые листья и траву, вырывали засохшие стебли цветов, счищали натеки со свечек, рыхлили землю, сажали хризантемы. И, выпрямляя спины, любовались делом своих рук. Улыбаясь, довольные собой, шли они домой, чтобы известить всю семью, что могилы в порядке и на следующий вечер^[6] все могут пойти и поставить на могилы свечки.

Последняя ночь октября была наполнена беспокойством, слепой злобой, ненавистью.

Началось все сразу после полуночи. В колонии возле станции вспыхнул пожар, загорелся амбар самого богатого хозяина — Ставиноги. Помимо того что амбар использовался по своему прямому назначению, Ставинога хранил там горючее для трактора. Пожар быстро расправился с амбаром, и стоящие вокруг даже не пытались его спасти, они поливали лишь соседние строения, чтоб огонь не распространился дальше.

Ставинога сперва долго ругался, потом побежал на железнодорожную станцию и оттуда позвонил в Ольшаны жандармам. Главный вахмистр Черничек пообещал ему наутро же лично расследовать причину пожара.

Во время пожара не спали взрослые и в поселке за глоговой рощей. Их разбудил резкий звон стекла, сыпавшегося из разбитых окон. Люди вскакивали с постелей, торопливо одевались и, успокаивая друг друга, осторожно выясняли, в чем дело.

На дороге перед домами, с нижнего конца поселка к верхнему и назад, перекатывались скандирующие и вопящие толпы с горящими факелами и чего-то выжидали.

Обитатели колонии не поддались на провокацию. Они оставались в своих жилищах. Даже лампы не зажигали, чтобы излишне не раздражать незваных гостей, которые снова и снова, все громче и громче выкрикивали свои требования.

Непривычный шум и гомон разбудил и детей. Они тихонько похныкивали в постелях, безотчетно ощущая беду, жались к перепуганным и растерянным матерям и жадно слушали их негромкие успокаивающие слова.

Толпа на дороге еще долго испытывала терпение осажденных, потом все же рассеялась и убралась назад за рощу.

Казалось, теперь-то наступит покой. Но под утро, когда засыпали сморенные усталостью крикуны и их жертвы, в темноте снова взметнулись огненные языки.

Их было хорошо видно из имения, из поселка старожилов, думаю, что и из Эрхлеровой корчмы.

Издалека казалось, будто пылает роща. Но если подойти ближе к огню, видно было, что охвачена пламенем не роща, а пасека Речного.

К рассвету огонь догорел. На рассвете можно было разглядеть торчавшие к небу обгорелые столбы сарая и еще кучу пепла, головешки да скрюченные обломки металлических инструментов. Только это и напоминало прежнюю пасеку — красные, зеленые да желтые домики, так красиво смотревшиеся на опушке глоговой рощи.

Хозяева обнаружили в кустах несколько порожних бутылок из-под бензина. Поджигатель, не полагаясь на случайность, для верности полил все бензином.

Речный безмолвно стоял на пожарище. Бледный, невыспавшийся, тупо глядел он на остатки своего королевства, словно не понимая — что перед ним. Когда подошли домашние, он склонился к куче пепла, поворошил его палочкой и еле слышно, сам себе прошептал:

— Ну зачем же ты так, болван пустомозглый, украл бы их лучше. Сгорели, начисто сгорели пчелки. Как только такое можно было сделать? Пчелок сжечь, божьих тружениц…

Был первый день ноября, промозглый и сумрачный, как ему и положено быть.

12

После обеда Имрих не мог усидеть дома и, надев воскресный костюм, сказал жене, что пойдет поглядеть на людей.

Накануне вечером он встретился на кладбище у могилы родителей с Иоланой, были там и ее младшие дети. Иолана передала ему просьбу Штефана зайти к ним в имение.

— Скажи, что завтра приду, — ответил он сестре, подозрительно присматриваясь к ней.

— Чего так смотришь? — удивилась Иолана.

— Не знаешь, зачем Штефан зовет меня?

— Он сам тебе скажет.

— Ладно, приду, — проворчал Имро, отправляясь домой.

Сейчас, уже выходя из кухни, он услышал Гильдин оклик:

— Погоди, я тоже пойду погляжу на людей.

В миг оделась, причесалась и засеменила рядом с Имро по дороге.

Подходя к имению, они обратили внимание на суету во дворе.

Люди кучками стояли перед квартирой управляющего, оживленно переговаривались, некоторые пели, прихлебывали паленку из фляг.

Гильда тотчас смешалась с толпой, Имрих остановился чуть поодаль, высматривая среди собравшихся Штефана Бокроша.

Штефан заметил его первый и подошел, а с ним еще два мужика.

— Здорово, разбойник, ну что, поджарил пчелок? — крикнул Штефан во все горло.

Стоявшие рядом громко рассмеялись.

— Откуда ты знаешь?

— Гильда вчера всех обегала, язык у нее длинный, — засмеялся и Штефан.

— Что тут происходит? — поинтересовался Имрих.

— А ты не знаешь? — удивился один из подошедших вместе со Штефаном.

— Мы, браток, снова стали Венгрией, — сообщил ему шурин. — Так решили в Вене^[7], управляющему звонили из города, чтоб он оповестил всех.

— Уже и по радио об этом объявили, — вмешался второй, маленький, тощий батрак; когда-то Имро работал вместе с ним на сахарном заводе.

— Так, сообщили, значит, уже, — произнес Имро. — А где проходит граница?

— К нам отошли Кошице, Лученец, а также Левице, Галанта, Сенец и Шаморин, — объяснил Бокрош.

— А Братислава?

— Эта нет, — ответил шурин.

— И Нитру нам не присудили, понимаешь! — возмущенно воскликнул маленький батрак и покачал головой. — А в Нитре живет Клара, женина сестра.

— В Вене все уже решено. Управляющему передали из города по телефону, — веско повторил Штефан еще раз.

— Святые таинства, пришел час посчитаться! — воскликнул незнакомый Имро мужик.

— Пришел, — с улыбкой обернулся к нему Штефан. И тут в глубине двора раздался короткий пронзительный поросячий взвизг.

— Вот и закололи уже, ловко, — с одобрением заметил маленький.

— Управляющий разрешил заколоть кабана, — пояснил Штефан Имро. — И еще послал кучера к виноградарям в Ветерное. Привезет оттуда бочонок вина. А бабы сейчас гуляшом займутся, котел уж наготове, — причмокнув продолжал он. — Пожарят и отбивные, вечером выставят угощенье.

Имрих с удивлением покачивал головой. И подумал про себя, что Штефан так и не сказал еще, зачем, собственно, звал его в имение.

— Чего ты хотел от меня? Иолана вчера говорила, что я тебе нужен, — сказал он вслух.

— Да, чуть не забыл. Пошли, времени у нас мало, — хлопнул себя по лбу Штефан и потащил Имро за собой, к батрацким квартирам.

— Сейчас отправится демонстрация на лошадях, быстренько ступай переоденься, — торопливо пояснил он. — Ты, я знаю, добрый конник, помню, как скакал на лугу у Гольдоша. Я сказал о тебе Каролю Орсагу, он вот-вот появится, пошли к нам, переоденешься в народный костюм.

— А куда поедем?

— Прокатитесь на лошадях по поселкам колонистов.

— Это еще зачем? — упирался Имро.

— Не смеши! Чтоб они скорей убирались к чертовой матери, — разозлился Штефан.

— Я сроду не носил народного костюма.

— Он уже приготовлен, у нас лежит.

— А где я коня возьму?

— Будут кони, управляющий распорядился взять в имении. Ну и еще где наберут, если понадобится, хозяева два-три часа обойдутся и без них.

Имрих нехотя переоделся. Ему было не по себе, не очень-то он любил лезть на глаза.

Натянув широкие белые порты, он затянул шнурок на поясе потуже, и порты держались, хотя были великоваты. Остальное было более или менее впору.

— Скажи спасибо, что я сообразил сказать о тебе. Ведь это какой удобный случай, чтоб тебя заметили. Кто теперь посмеет сказать, будто Имрих Бенё не преданный мадьяр? — без умолку молол шурин, пока Имро переодевался. — Умей я сидеть в седле, тоже отправился бы, — сознался Штефан, поясняя, отчего он лишил себя такой блестящей возможности.

Имро отмалчивался и хмуро разглядывал себя в зеркале.

Да, не очень-то уверенно чувствовал он себя в навязанной ему роли, но отказаться не хватало решимости.

Они вышли во двор. У ворот уже выстраивался отряд — десяток возбужденных парней, тоже наряженных в народные костюмы, подскакивавших в седлах. Среди них выделялся заносчивым видом предводитель отряда двадцатипятилетний Каролько Орсаг, сын богатого мужика из Брежков, известный бузотер и бабник. Не было в округе гулянья, на котором Каролько со своими дружками не устроили бы какой бучи.

Каролько гордо восседал на собственной лошади, да и остальные конники, по большей части холостые парни из богатых домов, прибыли верхами на своих лошадях.

Остальные разряженные участники шествия дожидались лошадей — их уже выводили из конюшен.

Имро достался резвый гнедой жеребец. Раздобыли ему где-то и седло. Когда Имрих вскочил на коня и оттуда, с высоты, оглядел знакомые и незнакомые лица внизу, он осознал важность момента, уверенность в себе окрепла, он улыбнулся и, отыскав взглядом Гильду, помахал ей.

И она с гордым видом, помогая себе руками, объясняла что-то Иолане и другим женщинам, обступившим ее и с явным интересом слушавшим ее рассказ.

Из конторы во двор вышел управляющий с венгерским флагом в руках и протянул его Каролю.

Кароль, уперев древко в кожаное седло, развернул флаг и дал знак трогаться.

Под ликующие крики собравшихся граждан кони двинулись вперед, но, выехав на шоссе, несколько умерили шаг, потому что навстречу им от реки ехал грузовик, крытый брезентом.

Лошади, отступив к обочине, пошли шагом. Поравнявшись с ними, шофер немного притормозил. В кабине сидел дорожный мастер Шланк, а рядом — пани Эма! Кузов был битком набит, брезент даже распирало.

Затем отряд перешел на рысь, направляясь в поселок колонистов у рощи.

Проехав через рощу, всадники разобрались по трое и, растянувшись по дороге, с Каролем и флагом во главе легким танцующим шагом проследовали туда и назад мимо домов колонистов. Кароль махал флагом, остальные дружно скандировали:

— Проволочники, вон! Проволочники, вон!

Вернувшись к роще, они перестроились и марш свой повторили, теперь, правда, лошади шли рысью, поэтому крики были слышны уже не так отчетливо.

Они повторили все еще в третий раз, галопом промчались через поселок, дико улюлюкая и крича уже что-то совсем неразборчивое, и исчезли в роще.

Так они объехали все окрестные поселки колонистов и вернулись в имение уже ночью. Пиршество было в самом разгаре.

13

В тот момент, когда Имро, сидя в седле, помахал Гильде, которая с гордостью улыбнулась ему, она и не подозревала, как еще все обернется, и получится совсем не то, что мысленно представляла себе. Ей хотелось, чтобы в этот памятный день произошло что-нибудь необычное, но она ни сном ни духом не ведала, что тут вот, в имении, встретит Питё, будет с ним попивать паленку, веселиться, беситься, пока наконец не позволит ему увести себя подальше от людей, начисто забыв о своих замыслах, которые она вдалбливала Имро.

Когда отряд конников отбыл, она еще постояла, поболтала с бабами, строя планы насчет блестящего будущего, открывавшегося перед ними.

Потом они с Иоланой пошли к котлам, где кухарки стряпали праздничный ужин, но помощь их отвергли, потому что толкущихся у костров было более чем достаточно.

Иолана отправилась домой, где ее ждали дела, а Гильда вернулась в имение.

Одни мужики носили дрова, другие сбивали временные лавки. Вскоре запылали костры.

Откуда ни возьмись появились бутылки с вином, и Гильда опрокинула две стопочки. Подсев к костру, она шутила и пела вместе со всеми.

Смеркалось, а конники все не возвращались. Гильда подумала — не зайти ли к золовке и там дождаться Имро, но как-то не хотелось покидать веселье.

И тут она увидела Питё совсем рядом, так близко, что разглядела веснушки на его лице. Он протянул ей бутылку, и она без колебаний отпила из нее. Паленка была крепкая, и все, попробовавшие ее, громко нахваливали напиток и похлопывали Питё по плечу.

Гильда отхлебнула еще два глотка, а позже, когда принесли еще вина, выпила снова. Расположение духа у нее было отменное, и она даже не помнила, когда встала с лавки и побрела с Питё куда-то в темноту.

Он крепко обнял ее за плечи и торопливо повел мимо конюшен, складов и сушилки для кукурузы.

Шум со двора доносился все тише. Питё начал ее раздевать еще по пути к скирде соломы, темневшей впереди.

— Вот я и здесь, — задыхаясь шептал он, кусая ее грудь.

— Ах ты негодный, теперь я хороша для тебя, — негромко упрекнула она его. — Почему ты бросил меня тогда, оттолкнул от себя? — чуть слышно шептала она, потом замолчала, тяжело дыша в ожидании предстоящего…

— Ничего я тебя не отталкивал, просто дурак был, молодо-зелено, — успел еще сказать он, и потом уж за него говорили только его руки и страстные губы, говорили то, что ей хотелось знать.

Потом они лежали неподвижно на соломе, и мир вокруг кружился вместе с ними.

Спутник Гильды приподнялся на локтях и, не заботясь о том, что от искры может вспыхнуть солома, закурил.

Она попыталась привести в порядок мысли, но они не подчинялись ей.

Он курил, молчал, глядя куда-то перед собой.

Она привстала на колени, оправила одежду.

— Не спеши, побудем еще тут. — И он легонько опрокинул ее назад всолому. — А ты не забыла, как это делается, — одобрительно усмехнулся он, — ей-богу, мне с тобой лучше, чем бывало прежде.

Питё погасил окурок, отбросил подальше от скирды, проследив, где он упадет, и прижался к Гильде.

— Погоди, оставь меня. Мне правда плохо, мутит, — призналась она наконец, и он поверил.

— Пойдем пройдемся немного, — предложил Питё и помог ей подняться.

— Нет, в имение не надо, — попросила она, когда он повернул к огням костров. — Лучше туда, — указала она в противоположную сторону, к роще.

Он довел ее до криницы. Она хмелела все больше и с трудом сохраняла сознание, но все же стыдилась перед ним и как могла сдерживала рвоту, упрашивая его отойти.

— Ступай, ступай, дальше я пойду одна, — отсылала она его прочь, опустившись на знакомый желоб.

Сперва он не хотел уходить, но она умоляла его так настойчиво, что он наконец послушался.

— Ладно, но я вернусь, жди меня, — сказал он и исчез в темноте. Едва он отошел, она свалилась на землю рядом с желобом, и ее начало отчаянно рвать.

14

Во дворе имения горели костры. Вокруг них на лавках из наскоро обструганных досок сидели бабы, молодежь. Позади сидевших стояли мужики; играл гармонист, все пели, а дальше, куда не доставал свет костров, рыдала скрипка, видимо, в руках какого-то цыгана из Лук, и хор мужских голосов, среди которых слышно было и несколько женских, изливал душу в тоскливом жалобном тремоло.

Имрих соскочил с коня, передал кому-то повод и поискал глазами Гильду, Штефана, Иолану или хоть кого-нибудь из знакомых.

У ближнего костра их не было, он побрел дальше, но и там не нашел никого. Ну и народищу привалило, подумал он. И в самом деле, сейчас тут сидело, стояло и толкалось куда больше народу, чем днем.

Видать, наши дома, решил он и побрел к сестриному дому.

Иолана возилась у плиты. Когда он вошел, она быстро обернулась и спросила:

— Ну, поел?

— Нет.

— Иди скорей к котлу, там для вас оставили гуляш и вино.

— Пойду, только сперва переоденусь. — И он торопливо сбросил с себя наряд.

Одевшись в свое, спросил сестру:

— Гильду не видела? Она домой не пошла еще?

— У тебя одна Гильда на уме!

— Я и Штефана не видел.

— Там он где-нибудь, — махнула рукой Иолана и засмеялась.

— Чего смеешься?

— Гильда твоя малость перебрала. — Иолана захохотала еще пуще. — Смотри, как бы где не свалилась, еще простудится.

— Ты что? Напилась она?

— Хлебнула без закуски вина и давай хихикать будто коза. Потом к ней Питё подсел, да ты знаешь его, этот конопатый из ихней деревни, принес с собой бутылку крепкого и угощал всех подряд.

— И Гильду?

— Ну да, ее больше всех.

— И она пила?

— Еще как!

Имрих внимательно посмотрел на сестру — не разыгрывает ли она его? Но Иолана была серьезна.

— Пойду поищу, — пробормотал он и вышел из кухни.

На дворе веселье было в разгаре, все угощали друг друга, почти у всех в руке была либо стопка, либо бутылка.

Имрих сперва заглянул в угол, где надрывалась скрипка.

В самом конце двора на старой телеге стоял, широко расставив ноги, цыган и наяривал с таким вдохновением, словно играл в честь создания цыганской державы.

С краю телеги, в объятиях приятеля, сидел Штефан.

— Привет, Имришко, привет, — поздоровался он. — Ну как, нагнали на них страху? Хорошенько напугали?

— Поди-ка, — позвал его Имрих.

— На вот, выпей, — протянул ему бутылку Штефанов приятель. — Да пей же! — крикнул он, видя, что Имрих медлит.

— Ладно, давай. — Имро глотнул прямо из горлышка раза три и вернул бутылку хозяину.

— Садись, — указал Штефан место возле себя.

Имрих присел.

— Слышь-ка, ты Гильду не видел? — потихоньку спросил он шурина.

— Видел, как свечерело. Уж она дала себе волю. Говорил я тебе, ты меня не слушал, — укорил его Штефан.

— Где ее искать? — проговорил Имро упавшим голосом.

— На кой дьявол тебе сдалась такая баба? От нее ни днем, ни ночью покоя нет. А выдохнешься ее ублажать, сразу станешь старым хрычом, она же будет в самом соку. — Как всегда, выпив, Штефан упрекал Имро за женитьбу на Гильде. — Осел ты, больше ничего!

— Я пойду. — Имро поднялся.

— Не обижайся, я ведь тебе добра желаю, — крикнул вслед ему Штефан, но Имрих не остановился, и Штефан, махнув на него рукой, снова обнялся с приятелем.

Ночь была холодная. Имрих еще потолкался по двору в поисках Гильды, да все напрасно.

Отчаявшись, он вышел со двора и зашагал к дому.

Снедаемый ревностью, он медленно брел по шоссе, скрипел зубами, стискивая кулаки и отгоняя от себя назойливые видения, в которых Гильда рисовалась ему в наихудшем свете. Он пытался подавить внезапно охватившую его ненависть, но тщетно — она бушевала в нем, вздымалась волнами, хватала за горло, душила.

Он шел мимо домов старожилов. Несмотря на поздний час, во многих хатах горел свет, у порогов в темноте мигали огоньки сигарет.

Все веселятся, один ты тащишься в ночи и воешь, будто бродячий пес, трясешься от холода и злости, то жалеешь, то презираешь себя, мечтаешь о чистоте, упрекая в нечистых делах других, а по какому праву? Ответа он не находил.

Сплюнув, Имро прибавил шагу и попробовал ни о чем не думать.

Однако стоило выйти из поселка, мысли его снова захлестнуло ревностью, она терзала все невыносимее, он шел по шоссе, шатаясь будто пьяный.

У криницы Имро остановился, подошел к желобу, зачерпнул воды и долго умывался, фыркая и брызгаясь. Остудив разгоряченную голову, он глянул в сторону и увидел в конце желоба чью-то сидящую фигуру.

Приглядевшись, он понял, что это Гильда!

— Я убью тебя, клянусь, убью, если будешь меня мучить! — закричал он и подступил к ней ближе.

— Имро, мне плохо. Я умираю, убей меня или помоги, — еле прошептала она.

— Зачем надрызгалась, как ты могла, ведь ты жена моя, почему меня не дожидалась?

— Ждала я, — захныкала она. — Дай мне чего-нибудь, ой, как же мне худо…

— Где ты была, с кем, что делала? — допрашивал он жену.

— Не знаю, ничего не знаю, отведи меня домой, мне холодно. — Она просительно протянула к нему руки.

— Подыхай, подыхай, раз ты такая, — твердо проговорил он, отойдя на несколько шагов от криницы, но тут же вернулся и уже чуть не со слезами умолял ее:

— Скажи, скажи мне, что у тебя было с тем конопатым? Было у тебя с ним что?

— Нет, нет! — воскликнула она, но тут же умолкла и лить тяжело вздыхала, ойкала и стучала зубами от холода.

— Зачем ты пила, зачем, — сокрушенно бормотал Имро, но вроде бы немного успокоился. — Упиться до такого! Надо мной смеяться будут, смеяться-то будут надо мной! — с отвращением и злостью закричал он на жену.

— Пошли домой…

— Тогда подымайся! — сказал он, но она не двинулась с места.

Он с трудом тащил ее какое-то время, потом остановился, переводя дух.

— Соберись, надрызгаться сумела, а теперь помираешь, — отдуваясь, злился он, тряся Гильду, — ему почудилось, что она уснула.

— Сейчас, сейчас, я пойду сама, поддержи меня чуточку, — пролепетала она и в самом деле сделала два-три шага.

Он обнял ее за пояс, и они еще немного прошли вперед.

Имро вытер вспотевшее лицо, посмотрел на жену, хотел было выругаться, но, видя ее беспомощность и слабость, ничего не сказал и лишь вздохнул.

Справа от дороги спал, погруженный во тьму, хутор Речного. Чуть ниже, под черной стеной рощи, Имро учуял пожарище. Он резко отвернулся от хутора, согнувшись, взвалил Гильду на спину и быстрей зашагал дальше.

15

До самой околицы деревни, раскинувшейся у речной плотины, вдоль шоссе тянулась роща.

От опушки берег полого спускался к реке, проваливаясь куда-то в лощину, тогда еще топкую из-за грунтовых вод, отдававшую гнилью и болотом.

Между деревней и рекой, почти у самой плотины, возвышалось солидное двухэтажное здание таможни.

Оно было построено всего десять лет назад; желтую штукатурку еще не выщербило время, не нанесло время и другого ущерба зданию, и оно стояло во всей красе, от него веяло уютом и основательностью, которые придавал ему и небольшой ухоженный парк, окружавший здание.

Все как будто было в порядке, и в тот день ничто не говорило о нервозности и напряжении, которые бродили по его помещениям и разъедали обычную уверенность и уравновешенность обитателей таможни.

В довершение ко всему два дня назад во время несения службы загадочно исчез молодой пограничник. Никто ничего не знал, он ни с кем не делился своими намерениями. Семьи у него не было, по женщинам с ума не сходил, выпивал редко. На таможне служил всего полгода, за столь короткое время он, пожалуй, не успел заиметь и много врагов. Его исчезновение было трудно объяснимо.

Два дня таможенники искали пропавшего товарища. Они обшарили берега реки, ее рукава, на моторке зашли далеко за границы своего участка, обыскали заброшенные уголки, стараясь не привлекать внимания, обошли деревню, и все напрасно.

На рассвете третьего дня они прочесали луга в лощине, хлюпая сапогами по мелководью, молча, но целеустремленно продвигаясь все глубже, упрямо продолжали, казалось бы, безнадежную затею.

В зарослях ивняка, под кучей сухих камышей, они наконец наткнулись на тело своего товарища.

Пуля пробила ему голову чуть выше уха, там и застряла. Убийство произошло явно не на том месте, где тело было найдено. Убийцы перенесли труп сюда, причем значительную часть пути волокли его по земле, о чем свидетельствовала разорванная одежда.

Внимательно обследовав окрестности, пограничники тем не менее не обнаружили ничего, что помогло бы раскрыть убийц.

Завернув труп в клеенку, товарищи принесли его на заставу.

Это было все, что они смогли сделать. На большее у них уже не оставалось времени.

Назавтра в полдень перед заставой остановились грузовые автомашины. Одновременно был получен приказ об эвакуации.

Поспешно погрузили на машины документы, бумаги, личные вещи и что было ценного из казенного. Увозили с собой и тело, завернутое в клеенку.

Колонна ехала через прибрежную деревню. На домах развевались флаги. Потом машины мчались по шоссе вдоль рощи — мимо промелькнула корчма Эрхлера, бывший рыбацкий поселок и имение.

Проехав через железнодорожный переезд, миновали перепутье и вскоре выехали на основное шоссе, протянувшееся с востока на запад.

У перепутья собрались празднично одетые жители со всей округи. Они заполнили все ложбины, теснились на проезжей части, смеялись, визжали, перекликались. Над головами толпы ветер развевал несчетное множество красно-бело-зеленых венгерских флагов. На шоссе была сооружена величественная арка, увитая живыми цветами и пестрыми лентами расцветки национального флага.

Под аркой, сооруженной в честь тех, кто вот-вот должен был появиться, тянулись машины, повозки, шла кавалерия, маршировали пехотные части. С территории, занимаемой венгерской армией, отходили пограничники, жандармы, части чехословацкой армии, увозя боевую технику.

Уходящих осыпали насмешками и ругательствами.

Толпа притихла лишь на мгновенье, когда к перекрестку приблизилась колонна бронемашин и танков. Зеваки отступили подальше от дороги, а крикуны, побледнев, неуверенно сжимали древки флагов немеющими руками.

Поток отходящих войск наконец кончился, рассеялась поднятая колесами автомашин пыль, заглох вдали гул моторов.

Наступила тишина, но ненадолго. С востока уже маршировали по шоссе солдаты в других униформах. Их бравая песня доносилась до самого перепутья. Толпа подхватила мелодию, и когда солдаты вступили под триумфальную арку, с ними вместе запели сотни глоток — все собравшиеся у дороги.

16

Имро сидел в кухне за столом. Едва минул полдень, но помещение было погружено в полумрак. На дворе с утра моросило, и ветер нет-нет да и брызгал на оконные стекла слабым дождем.

Он сидел, обратив лицо к окну, глядя куда-то в лощину.

Потом взгляд его скользнул вправо, к роще, к красным крышам домов в колонии, к дороге, теряющейся меж голых, обшарпанных стволов деревьев.

Над рощей то появлялась, то улетала воронья стая. Повисев в воздухе, она исчезала, уносимая порывами налетавшего ветра.

Кое-где над трубами домов поднимался редкий дымок, перекатывался через гребни крыш, наползал на прозрачные сады и наконец сливался с серым фоном неба.

На ветках деревьев чернели неопрятные, растрепанные воробьиные гнезда; казалось, ветер вот-вот сбросит их наземь.

Имро встал из-за стола, подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу и вздрогнул. Отступив от окна, он некоторое мгновение раздумывал, потом снял с гвоздя теплую куртку, набросил ее на плечи и вышел из хаты.

Он прошел наискосок через двор, стараясь ступать полегче, но раскисшая земля на каждом шагу предательски оседала и даже на поросших травой островках он погружался в воду по щиколотку.

Войдя в сарай, он открыл яму, в которой хранилась свекла, достал несколько штук, порезал на небольшие куски, сгреб в жестяную миску и подошел к клетке с кроликами.

Животные беспокойно бегали по клетке, нетерпеливо ожидая кормежки.

Отворив дверцу, он высыпал свеклу из миски, аккуратно закрыл клетку и через проволочную сетку наблюдал, как кролики неслышно топчутся вокруг еды, шевелят усами, громко хрупают.

Когда он вернулся к хате, у порога его дожидалась сестра с мужем.

— Где вы бродите? У вас тут все можно выкрасть, — с упреком встретила его Иолана.

— Я кроликов кормил, а Гильда еще утром ушла в деревню проведать мать, вроде ей чего-то неможется, — сказал Имрих.

— Хворает?.. — удивилась Иолана.

— Заходите в дом, здесь холодно, — пригласил Имро гостей.

Раздевшись, они сели за стол.

После затянувшейся паузы Штефан подал голос:

— Ждали мы, что ты зайдешь. Не дождались, вот сами и выбрались.

Имрих лишь молча кивнул.

— Завтра мы уезжаем из имения, сюда нам будет неблизко — километров с двадцать, — продолжал Штефан.

— Мы, по правде говоря, попрощаться зашли, — перебила его Иолана.

— Куда же путь держите?

— За канал, на Черне переселяемся, — с довольным видом пояснила Иолана брату.

— Дали вам надел?

— Дали, — кивнул Штефан, а Имро отметил, что не видит у шурина особого восторга.

Он вспомнил, как через несколько дней после того, как колонисты бросили свои хозяйства, шурин прибежал к нему на хутор и чуть не со слезами сообщил:

— Имрих, сюда едут колонисты из центральных венгерских областей, в колонии возле станции расселились уже несколько семей!

— Знаю, — ответил он.

— Откуда?

— Тут вон тоже трое появились. — Он указал рукой на поселок под глоговой рощей.

— Не может быть, как же мы их не видели?

— Они приехали с другой стороны, от реки.

— Когда? — спросил Штефан упавшим голосом.

— Позавчера.

— И там уже есть? — опасливо спросил Штефан.

— По-моему, да. Из трубы шел дым…

— Не может быть! Швегловское хозяйство должен был получить я! — со злостью в голосе воскликнул Штефан.

— Я тебе и раньше говорил, что этот кусок не про тебя, — успокоил его Имро.

— И все же пан Элемир обещал его мне. Наверняка он не знает об этом. — Шурин заметался взад-вперед по кухне, испытующе поглядывая на Имро. — Я схожу к нему, расскажу, что и как, он наведет порядок, конечно же, наведет порядок. — Штефан лихорадочно искал шапку, хотя она висела на виду.

— Да успокойся ты, ведь тебе чего-то дают, — уговаривал его Имро, но Штефан распалился до предела.

— Пойдем со мной, говорю тебе, пойдем, потому что нас обделят! — дергал он Имро за рукав. — Пан Элемир помнит меня, как не помнить! Пошли со мной, потому что и к Речному кто-нибудь вопрется, и ты останешься на бобах, пошли!

В конце концов Имро дал себя уговорить, и они вместе отправились в Лель.

Полдня прождали они пана Элемира на конном дворе. Смеркалось, когда во двор вкатила его бричка, и они бегом пустились к лестнице господского дома, чтобы там униженно встретить долгожданного благодетеля.

Он заметил их, подошел. Настроение у него было явно приподнятое, от него пахло мускатным вином.

— Ну, как дела, Бокрошко? — спросил он Штефана. — Зачем пожаловал?

— Вельможный пан, — ободренный таким обращением начал Штефан, — несправедливость творится, хозяйство, которое вы изволили мне обещать, заняли приезжие из центральных областей. Вы знаете, у меня семеро детей, я всегда поступал, как вы говорили нам на собраниях, что ж теперь-то… — Он чуть не расплакался.

— Погоди, Бокрошко. — Пан Элемир силился припомнить, что же именно обещал он бедняге, стоявшему перед ним. — О каком хозяйстве речь? — спросил он наконец, сообразив, что все позабыл.

— Да Швеглово, за глоговой рощей.

— А-а, — вспомнил он. — Это целое имение, тебе, Бокрошко, с ним не совладать. На таком непросто хозяйничать, с большим хозяйством ого-го сколько забот! — вздохнул он, похмыкал и добавил: — А налоги? Представляешь, сколько надо платить налогов? Мне вот тоже повысили, и порядком. Ты получишь что-нибудь, не бойся, что-нибудь получишь, — заключил он веско.

— Спасибо, благодарю покорно. — Штефан оживился, обнадеженный. — Да я и за меньшее буду благодарен незнамо как, нам ведь абы прокормиться.

— Прокормитесь, прокормитесь, — посулил пан Элемир. — Ну, мне пора. — И он так стремительно ринулся вверх по лестнице, что Штефан даже не успел поцеловать ему руку.

— А ты чего молчал? — напустился шурин на Имро, когда они вернулись к нему домой.

— Как было говорить? Да и зачем? — возразил Имро, и Штефан больше ничего не сказал, словно признавая справедливость его слов. — Сколько же вам дали? — спросил Имро в свою очередь.

— Семь моргов.

— А дом чей?

— Ты бывал когда в Черном? — спросил Штефан вместо ответа.

— Одно лето на жатве там был.

— Не знаю, стоял ли уже этот дом в ту пору. Ему всего пять лет, самый крайний, первый от канала, — пояснил Штефан. — Жил там какой-то Гатяпка, мелкота, на коровах пахал.

— Что ж, новый дом, тебе повезло все же, — заметил Имрих.

— Да только из камыша он, — кисло протянул Штефан.

— Ну и что? — вмешалась Иолана. — Зато оштукатурен хорошо.

— Это верно, — признал муж.

— И крыша шиферная, — похвалила Иолана свой будущий дом.

— Шиферная, точно, — снова поддакнул Штефан.

— Завтра, значит, уезжаете? — спросил Имро.

Иолана со Штефаном молча кивнули.

— Прийти помочь вам?

— Да не надо, парни помогут. Управляющий обещал дать лошадей, — отказался Штефан.

Они умолкли и долго сидели в сгущавшейся темноте.

— Я засвечу. — Имрих встал, когда в хате почти ничего не было видно.

— Да ладно, пора идти. — И Штефан тоже встал с лавки.

— Приходи когда в гости, посмотришь, — растроганно пригласила Иолана.

— Да уж зайду, — обещал Имрих.

— Тебя еще не вызывали? — спросил шурин, когда они вышли во двор. — Могли б уже дать знать.

— Не вызывали.

— У Речного пусто покамест…

— Да, — только и сказал Имро.

— Ну, бывай здоров, — попрощался Штефан и пошел.

Иолана обняла брата, и хотя такое нежное прощание немного удивило его, он ответил ей тем же.

— Только не теряй голову, если случится что, не теряй, — с упором повторила она. — Ты не старый еще, новую семью завести сможешь, ей-богу!

— У меня есть семья, — с усмешкой отвечал он. — За меня не беспокойся.

— Не принимай близко к сердцу, чего не след. Я знаю, ты добрая душа, таким, как ты, советовать трудно, все одно не послушаешься, и все ж таки не изводи себя зазря, не мучайся. Имро, я тебя насквозь вижу, меня ты не обманешь, лучше меня никто тебя не знает.

— Ладно, ладно, — успокоил он ее и резко отступил от сестры.

— Не забудь, что я сказала тебе, я хочу, чтоб тебе же лучше было, правда! — повторила она и быстрым шагом удалилась вслед за мужем.

Вскоре они, пройдя луг, вышли на дорогу и скрылись в темноте.

Имрих остался на дворе. Закурив, он обошел вокруг хаты, словно прикидывал, можно ли еще на нее рассчитывать, укроет ли она под своей крышей новое поколение, пока что еще не появившееся на свет.

Вернувшись к порогу, он глянул в сторону луга — не видать ли Гильды.

Дождь перестал совсем, не сыпало и моросью, а на востоке небо вроде даже немного прояснилось. Поднимался ветер, холодный, пронизывающий, предвещая конец уже порядком надокучивших дождей.

Докурив, он еще постоял немного во дворе и вошел в хату.

Острое чувство голода напомнило ему, что он с утра не ел.

Отрезав ломоть хлеба, он посолил его и съел, не зажигая света. Потом сел за стол и обхватил голову руками. Так он ждал Гильду до поздней ночи.

17

Подморозило, грязь на дорогах окаменела. В поселке у рощи с каждым днем прибывало обитателей. Сперва приезжали люди из чужих мест, у них и говор был другой, и одеты они были не по-здешнему, но вот в последние дни среди приезжих Имрих стал встречать и знакомые лица из соседних деревень и поселков, из имений. В отличие от чужаков, селившихся в основном на верхнем конце поселка, местные получили дома на нижнем, ближе к хутору Бенё. Первый дом с краю занял тот самый малорослый батрак из здешнего имения, с которым Имро вместе работал на сахарном заводе.

В эти дни, когда в поселок прибывали новые жители, Имро сидел дома по большей части один. Гильда все чаще уходила в деревню к больной матери. Когда Имро попытался объяснить жене, что ему тоскливо дома без нее, поднялась такая свара, Гильда обрушила на него столько оскорблений, что больше он уже не осмеливался возражать против ее отлучек. Осознав свой перевес в супружеской ссоре, Гильда всячески давала Имриху почувствовать это. В последующие дни она не только продолжала уходить из дому, но не возвращалась и на ночь. Имрих в таких случаях утешал себя мыслью, что она ночует у матери, не отваживаясь спросить, где же она ночевала на самом деле.

Одиночество Имро коротал как умел. Когда морозный ветер высушил последние лужи и скрепил дороги, Имро отправился в рощу за дровами. Сухостой и крупные сучья он вытаскивал на опушку, скреплял в вязанки и медленно, шаг за шагом тащил, впрягшись в лямку, пока не притаскивал к хутору.

Мелкий хворост он не собирал, хотя его в роще было немало. Он верно рассчитал, что наступившие холода рано или поздно погонят новоселов за топливом. Так оно и вышло.

Он встретил в роще детей бедняка батрака… Они испугались его и убежали, но, убедившись, что испугались напрасно, вернулись и продолжали собирать хворост неподалеку от него.

Имро некоторое время наблюдал, как они, дрожа от холода в ветхой одежонке, притопывают ногами и дуют на коченеющие руки, потом подошел и сказал:

— Хворост быстро сгорает, собирайте на дрова сучья потолще, собирайте, покамест еще есть.

— А можно? Нас не заругают?

— Я уж много лет собираю, и еще никто меня не ругал, — успокоил их Имро.

— А чей это лес? — спросил старший из ребят.

— Чей? — задумался он. — Государственный. Принадлежал государству, тому, которого уже нет, — заключил он.

— Ладно, будем собирать дрова потолще, — обрадовались дети.

— Все равно они сгниют без толку. А так люди согреются, — проговорил Имрих скорее сам себе.

Дети разбежались по сторонам, но толстых сучьев им не попадалось.

— Идите за мной, — позвал их Имрих. — Тут нечего искать, тут уже все собрано. Пойдемте, я покажу вам место получше. — И он повел детей за собой.

Они набрели на вывороченное дерево. Он помог им вынести его из рощи, посоветовал, как лучше тащить дальше, немного проводил.

— В следующий раз приводите с собой и отца, это работа для мужика, не для ребятишек, — крикнул он им на прощанье.

Все труднее становилось Имриху находить общий язык с женой. Если Гильда не уходила в деревню, то, сложа руки, молча сидела в углу, несмотря на то, что дел и во дворе и в хате было полно.

Она ничего не варила, хотя Имрих робко подавал голос, что охотно поел бы какой похлебки. Она всякий раз грубо обрывала его и редко готовила горячее.

Выпал первый снег, под тонким белым покровом все вокруг сразу похорошело. Повеселела и Гильда, и Имро понадеялся, что они снова заживут, как прежде.

— Я в деревню, — объявила она как-то поутру, и он лишь кивнул.

Едва Гильда ушла, Имрих отправился, как обычно, во двор — накормить живность, что была у них, и прибрать немного.

Не успел он управиться, как Гильда примчалась назад.

Она ворвалась в кухню, но, не найдя там мужа, выбежала во двор.

— А, вот ты где! — воскликнула она, когда он вышел из сарая.

— Что случилось? — испугался он.

— Что случилось, что случилось, — передразнила она его. — Случилось то, что и должно было случиться. На хуторе Речного появился новый владелец! Ты удивляешься, да? — добавила она язвительно, готовая насквозь просверлить Имро глазами.

— В самом деле? — сказал он, как будто бы даже и не очень удивленный.

— Говорила я тебе — ходи, добивайся, докучай господам и всякому там начальству, только ты… где тебе…

— Ты знаешь, что мне ответили. Мол, даже не всем многодетным семьям хватило, куда ж нам… — смиренно толковал он.

— Многодетным семьям, да? А знаешь ли ты, дурень, кто переселяется в дом Речного? — фыркнула она злобно.

— Кто?

— Кароль Орсаг со своей кралей. Не успели пожениться, уже — нате вам, пожалуйста, домина.

Он не нашелся, что возразить.

— Теперь помалкиваешь, притих, — издеваясь, продолжала она. — Ступай делай что-нибудь, расстарайся чего для семьи!

— Да что я могу сделать? — пожал он плечами.

— Ты воображаешь, что я в этой гнилой дыре до самой смерти буду торчать! — взорвалась она. — На краю света, у черта на рогах, вдали от людей? Плевала я на все это!

— Перестань.

— Не перестану. Я поняла уж, что ты ни на что не способен, с тобой только умом тронешься! Мои дети померли бы тут с голоду, — вопила она уже не помня себя.

— Закрой рот, — прикрикнул он на нее.

— Ульи ты поджег, а что толку-то? На большее ума не хватило, дермо паршивое…

— Я тебе покажу дермо! — Он размахнулся и отвесил Гильде затрещину.

Пораженная, она схватилась за щеку, но тут же опомнилась, налетела на него осой, стала колотить его кулаками и плакать от злости.

— У меня и другие есть, выбирай — не хочу, — пригрозила она. — А за это ты еще поплатишься.

— Пошла ты к черту!

— И пойду! Но сюда придут другие! За вещами пришлю братьев, тогда побереги зубы! — захохотала она.

Он повернулся к ней спиной и, уйдя в хату, не находил себе места, слоняясь, будто в беспамятстве, не зная — плакать ему или смеяться.

18

Братья не заставили себя долго ждать. На другой же день, раным-рано, на лугу пониже хаты остановилась легкая бричка, с нее соскочили трое крепких, кряжистых парней. Скинув короткие тулупчики, они аккуратно сложили их под сиденье и небрежной походкой двинулись вперед.

Жалкая тощая кляча, запряженная в бричку, стояла не шелохнувшись.

Старшему из этой троицы могло быть около тридцати, отличался он от остальных лишь чуть большим ростом. Походка, жесты, черты лица у всех были поразительно схожи, с первого взгляда в них легко угадывались братья.

Они пересекли заснеженный луг и так же спокойно пошли вдоль заборчика.

Старший пнул коленом расшатанную калитку, она отворилась, и они вступили во двор.

Он вышел им навстречу.

Имро не намеревался драться или не пускать их в хату. Он хотел только, чтоб они сказали, чего хотят, чтоб сказали хоть слово.

Они продолжали шагать так же размеренно; их непроницаемые лица ничего не выражали.

В трех шагах от порога они остановились.

Тогда он расставил руки, оперся спиной о дверь и спросил:

— Вам чего тут надо?

Они переглянулись и все разом шагнули вперед.

— Не пущу, скажите, чего вам надо, не то не пущу, это мой дом…

Он не договорил, его пронзила боль от резкого удара в живот, последовал еще удар и еще; он зашатался.

Затем они отошли от него.

Он встряхнулся и бросился на них.

Тогда они снова принялись за него, били по лицу, рассекли бровь, глаз стал заплывать, вздулись губы. Горячая струйка крови медленно стекала по щеке; докатившись до подбородка, капля упала на снег. Он увидел алую дырочку в белом снегу, с изумлением взглянул на этих троих перед собой, укоризненно покачал головой, словно уговаривая их перестать…

Потом что-то теплое потекло не только по лицу, но и по спине, за рубаху, он закрыл голову, защищаясь от новых ударов и потащился в сторону, к сараю. Они пригвоздили его к доскам новыми безжалостными ударами в живот, и тогда он рухнул на заснеженную землю.

Сначала ему было хорошо, он ничего не сознавал.

Потом ему словно снилось, что кто-то ходит рядом, посвистывая, выносит узлы, курит. Он тщетно пытался открыть глаза.

Наконец все стихло, и он снова провалился в беспамятство.

Он лежал на снегу, поэтому, видимо, и пришел в себя довольно скоро. Его трясло от холода, однако окружающего он еще не воспринимал. Окончательно он пришел в себя от боли.

Скорчившись, он поднес руку к лицу и, набрав горсть снега, отер им глаза от крови, но не скоро еще смог приоткрыть хотя бы правый глаз и оглядеться.

События этого утра медленно доходили до его сознания. Приподнявшись на локтях, он поискал взглядом отделавших его молодцов.

Их не было, остались лишь следы, тянувшиеся наискось через двор.

Он снова опустился на землю. Голова разламывалась, он прямо ощущал, как она распухала, увеличивалась в размере. В одном ухе звенело, в другом раздавались тупые равномерные удары, словно топором; повторяясь, они надвигались на него со всех сторон.

С большим трудом встав на четвереньки, он дополз до дверей кухни. Медленно, бесконечно долго поднимался на ноги, опираясь о стену.

Войдя в кухню, налил в таз воды и сидя умылся.

Поискал зеркальце, висевшее на стене, но не обнаружил его на привычном месте. Пропитанную кровью, изорванную одежду он бросил в угол за дверь и поплелся в комнату.

Надев чистую рубаху, он вернулся в кухню, нащупал за ящиком бутылку с паленкой, вытащил пробку и, приложив горлышко к губам, отпил.

Выплеснув окровавленную воду из таза, налил в него немного чистой и поставил возле постели. Заперев входную дверь, он отыскал в сундуке полотенце и лег в постель. Отжимая смоченное в тазу полотенце, он принялся лечить свое разбитое тело холодными компрессами.

Он то впадал в дрему, то просыпался, не замечая времени и не ощущая голода. Тело совершенно онемело, и когда он шевельнулся, попробовав чуть повернуться на бок, ему показалось, что он не сам поворачивался, а заставлял сделать это кого-то постороннего.

На дворе смеркалось. Он принудил себя встать и пойти в кухню. Принес оттуда остаток паленки и лежа выпил ее до последней капли. После этого заснул и проснулся лишь на рассвете.

Тело болело, но в голове немного прояснилось, настолько, что он смог сосредоточиться. Глаза как будто были в порядке, зажмурив поочередно левый, затем правый, он убедился, что видит обоими.

Лежа в постели, он снова уловил непонятные, равномерно повторяющиеся звуки, услышанные им накануне.

Встал он, когда совсем рассвело, и оглядел хату.

Братья унесли все, что попалось на глаза, даже одежды первой жены не оказалось в сундуке. Взяли и перину, хотя Гильда никакой перины из дому не приносила, забрали и разную мелочь с кухни, в том числе и зеркало, что всегда висело на гвоздике.

Он отпер двери и вышел на свежий воздух. И тут услышал те самые тупые звуки, только гораздо отчетливее. Да, это был стук топоров, многих топоров. Стук топоров сопровождался визгливым скрипом пилы.

Прихрамывая, добрел он до конца вишневого сада, оттуда было хорошо видно все вокруг.

Лесорубы начали свое дело у дороги, проходившей через рощу, и продвигались на восток, к железнодорожному полотну. Уже видна была просека шириной в несколько десятков метров.

Он протер глаза — уж не мерещится ли ему?

Ответом ему были сильные и убедительные удары топоров.

Деревья, одно за другим, падали на землю.

Перевод И. Ивановой.

РОДСТВЕННИКИ

В четверг после обеда пекли хлеб.

В квашне подходило тесто. Когда оно поспело, мать застелила корзинки салфетками и выложила на них тесто.

Сын натаскал к печи суковатых поленьев, соломы и хворосту. Хворост поломал: который потоньше — руками, потолще — через колено, — и сложил его горкой.

Потом пошел на кухню, сел на лавку и приготовился ждать.

Наконец мать подала знак, он взял корзинки и вынес их во двор.

Остальное мать делала сама.

У сына как раз не случилось другой работы, он лег в траву и стал наблюдать за птицами. Самые резвые, ласточки, выделывали умопомрачительные воздушные петли, охотясь за мошками. Налетавшись, ласточки усаживались на ветки и справляли нужду. При этом не переставали щебетать, и вид у них был самый невинный, но их уличал плуг под орехом, заляпанный, точно известкой.

Мать развела огонь, и пока печь нагревалась, сбегала в дом за деревянной лопатой на длинного черене.

Когда печь нагрелась как следует, мать одну за другой брала корзинки, выкладывала тесто на лопату и сажала хлебы в печь.

Сын закурил сигарету, приподнялся на локтях и, повернувшись к матери, спросил:

— Кто все это есть-то будет?

— Чего тут, всего пять хлебов, ведь праздник большой скоро. Ты что, забыл? — ответила мать.

— Да не забыл, а все равно, кто столько съест?

— Приедут наши с севера, и Мишко, поди, приедет, — сказала мать.

— Письмо прислали? — удивился сын.

— Сон мне приснился…

— Ах сон приснился, — улыбнулся сын.

— Не оговаривай их! — напустилась мать.

— Дождешься их, после дождичка в четверг, — сказал сын.

— Летось не могли приехать, сам знаешь, — заступалась мать.

Сын не стал перечить и побрел на загуменье.

А вечером весь дом благоухал свежим хлебом.

Яно резал ломтиками домашнее сало. Хлеб можно было и не резать, он просто таял во рту, корку одолел бы даже беззубый старец. Каравай убывал на глазах.

— Смотри не подавись, — сказал отец сыну и тоже отрезал себе ломоть.

Сын ответил улыбкой.

— Видал нашу кукурузу? — спросил отец.

Сын отрицательно покачал головой.

— Сколько початков поломали! Не успеет созреть, останутся одни стебли, — сокрушался отец.

— Цыгане воруют, початки уже можно варить, — задумчиво сказал сын. — Надо бы их подкараулить.

— Я ходил глянуть и на Штефанову, похоже, у него не воруют.

— Наша у самой дороги, рвать сподручно. Надо бы отвадить этих черномазых, — сказал сын.

— Хорошо бы, да только цыган нынче тоже барином стал. Пойдет нажалуется, нам же и нагорит. Надо сеять кукурузу на другом участке, не у всех на виду, — рассуждал отец.

— Подстеречь их — и баста, — настаивал сын. — Пускай жалуются, пускай ходят…

— Гляди-ка, ты боялся, что не съесть, а одну буханку почти прикончили, — заметила мать.

— А сама почему не ужинаешь? — спросил отец.

— Желудок опять побаливает, маринованный огурец съела, наверно с этого.

— Надо бы тебе доктору показаться, — сказал сын.

— Вот еще, стану я по докторам разъезжать, дома дел невпроворот. Завтра собью масло, чтоб свеженькое было к их приезду.

— Верно, верно, — поддакивал отец.

Яно закурил. Часы тихонько тикали. Вдруг распахнулась дверца над циферблатом, высунули головы кукушки, закуковали. Пробило восемь часов.

Яно спал в задней комнате, которая использовалась и под зерно. Под окном груда ячменя, на другой половине гора ржи, отделенной от ячменя досками. В свободном углу железная кровать, в ногах стул с резной спинкой. На стул Яно складывал одежду на ночь.

Отец разбудил сына еще затемно.

— Запрягай, матери плохо!

Сын оделся, обул на босу ногу тяжелые солдатские ботинки и прошел в кухню. Через приоткрытую дверь в передней он услыхал стоны матери и приглушенный голос соседки.

Яно зажег фонарь и вышел во двор. У ног стал тереться кот, Яно погладил его, кот замурлыкал. Кони еще дремали. Яно снял со стены хомуты и вынес на двор. Богатые хомуты! Из настоящей кожи, набиты соломой, внутри обшиты барсучьим мехом, чтоб не волгли, поверху украшены медными бляшками. Яно навалил на телегу сухой соломы, сверху расстелил одеяло. Толстое солдатское одеяло на подкладке из непромокаемого брезента. Яно запряг лошадей и подкатил к дверям кухни.

Отец вынес мать на руках, осторожно уложил в телегу.

Соседка крестила мать и все повторяла одно и то же:

— Яно, гони быстрее. Яно, гони быстрее.

— Езжай прямо в больницу, — сказал отец и отворил ворота.

Телега тряслась по проселку. Яно страдальчески оглядывался на мать, по этой плохой дороге ему было бы во сто раз легче перенести телегу на себе. Наконец лошади вышли на шоссе. Яно отер пот с лица и тряхнул вожжами. Кони пустились рысью. Мать тихонько стонала.

Впереди обозначились силуэты тополей. Сразу за ними канал. На другом берегу канала чернели лачуги цыган. Обычно перед такой лачугой дымился костер, дородная цыганка курила трубку и шипела на ребятню. Цыганята верещали на пажити, а завидев на дороге телегу, бежали к ней и дразнили белолицых, высовывая им язык. В теплую погоду цыганята барахтались в воде на канале и тогда выставляли проезжающим голый зад. Иной раз какой-нибудь возница хватал кнут, спрыгивал в канаву и хлестал кнутом кого ни попадя. Но исполнители столь своеобразного приветствия тоже не мешкали, и потому расплачиваться, как правило, приходилось какому-нибудь кривоногому бедолаге, который грелся неподалеку на траве. Если возница чересчур входил в раж, на сцену выступала дородная цыганка. Она швыряла в мужика старые горшки, которых у костра всегда валялось великое множество, а если и это не помогало, пускала в ход такое эффективное оружие, перед которым капитулировал и храбрейший из храбрецов. Поворачивалась задом и задирала юбку!

Телега переехала через мост. Костры не дымились, цыгане спали. В темноте раздался лай, и тотчас за телегой ринулись тощие собаки, принялись бросаться на борта телеги, норовя дорваться и до лошадей.

Кони прибавили ходу, перешли в галоп. Яно хлестал кнутом по собачьим головам. Собаки взвизгивали от ярости, впиваясь клыками в ременный кнут.

Светало. Телега подъезжала к развилке. Налево шла дорога в областной центр. В противоположной стороне находилась железнодорожная станция, но и там шоссе не кончалось, а тянулось дальше на северо-запад, через весь Житный остров, до самой Братиславы.

Яно взглянул в сторону станции. Поездом отсюда до города полчаса пути. Два года он ездил в гимназию. Полтора часа пешком до станции, полчаса поездом до города. Утром туда, вечером обратно. В школе он сидел на последней парте, ребята дразнились: мол, у него ботинки в навозе и солома торчит из уха. Учителя над ним насмехались. Два года выдержки стоила ему эта школа.

С запада в город попадали через Братиславские ворота. Это было все, что осталось от средневековой крепости, — башня с трехстворчатыми воротами, которые стояли распахнутыми настежь с тех самых пор, как был упразднен последний сборщик пошлины.

Над воротами укрепили красную пятиконечную звезду. Внутри у нее были спрятаны электрические лампочки, поэтому в темноте звезда становилась еще более красной. И сейчас, хотя солнце уже высушило росу, звезда все еще светилась, но уже не так ярко.

В глубине огромных эллингов из стекла сотни сварщиков кроили и сваривали листы железа толщиной с буханку хлеба, а то и больше! С шести утра на город обрушивался оглушительный грохот и не смолкал до десяти вечера.

В этом грохоте рождались корабли высотой с многоэтажный дом. Сначала они были цвета мокрой курицы, потом в дело вступали маляры во всеоружии стальных щеток, кистей и красок, и мокрые курицы превращались в лебедей. Первая такая лебедь называлась «Россия».

На булыжной набережной опять начало трясти. Дорогой мать задремала, но от тряски проснулась и застонала. А к Яно привязалась песенка, которую когда-то певала мать: «Скачет бережком конек вороной. Откуда ты скачешь, молодец удалой…»

Яно потянул вожжи, и лошади повернули налево. Телега пробиралась по улочкам старого, серокаменного города, который в страхе перед повторным землетрясением уже добрых сто лет не решался расти ввысь. Какая-то старуха выплеснула в канал помои. В нос шибануло, казалось, даже лошади отвернули головы от этого зловония.

Покружив по переулкам, телега наконец дотащилась до больницы.

Усатый сторож нехотя отворил ворота.

— Только телегу немедленно вон! — приказал он.

Сдав мать на попечение медсестры, Яно сразу же выехал с телегой на улицу. Усатый все не отходил от ворот. Яно отвел упряжку в каштановый скверик неподалеку, бросил лошадям охапку клеверного сена и вернулся в больницу.

Мать еще была на исследовании. Яно слонялся по коридору, по двору, по больничному парку. Курил. Заговорил с каким-то старичком, сидевшим на лавочке, угостил его сигаретой и опять закурил сам. Время ползло еле-еле.

К полудню в коридор вышла медсестра и открыла обе створки дверей. Мать увозили на каталке, уже одетую в полосатую больничную рубашку. Сына она не видела, лежала с закрытыми глазами.

Яно вошел в кабинет. В комнате была только врачиха, она стояла у окна и задумчиво смотрела на улицу.

— Вы ее сын? — спросила она.

И когда Яно ответил утвердительно, сказала:

— У нее открылась язва желудка, дня два назад, не меньше. Будем оперировать.

Яно собирался спросить, очень ли это опасно, но врачиха продолжала:

— Почему не привезли раньше?

— Да она не жаловалась. До вчерашнего вечера. Не хотела ехать, — объяснял Яно, уставясь в пол, словно чувствовал себя виноватым, что не приехал вовремя.

— Сейчас можете возвращаться домой, — сказала врачиха. — Приезжайте завтра утром.

Он медленно направился к выходу. У самых дверей врачиха остановила его:

— Погодите. — Она подошла к нему. — Если у вас есть масло, сметана, свежие яйца, привезите, я куплю. Знаете, в городе трудно достать свежие продукты.

— Конечно, пани доктор. Я приеду первым же поездом, — сказал Яно.

Врачиха проводила его до коридора.

Съехались дети и внуки, зятья и невестки.

Сестра Елена, постаревшая, в сопровождении целого выводка. Дети болтали только по-венгерски, совсем басурмане. Они распрягли за амбаром лошадей, привязали к акациям. Лайош держался особняком.

Из Бановец приехала Лойзка с мужем в черном «тюдоре». Детей у них не было и не будет.

Палё прибыл на служебном «татраплане» с шофером. Жена у негомолодая, дети нарядные как куклы.

Сестра Верона и зять Штефан — у него руки, словно лопаты.

Феро с Марией приехали последними. Они провели всю ночь в дороге, у обоих глаза слипались от усталости. Привезли с собой старшую дочку, та увидела бабушку в первый раз.

Приехал и Михал — черная овца в благородном семейство. Из всех родственников только он был один и без чемоданов.

Яно лежал на кровати в задней комнате. В садике под окнами курили родственники. Кто-то засмеялся: «Янко — дурак!» Он плакал, даже когда приколачивали крышку гроба.

Поминки затянулись до поздней ночи. Заглушив как следует горе, уложив младших детей спать, родственники приступили к деловой части. Вносили предложения одно лучше другого, а до согласия было далеко.

Палё вытащил из портфеля бутылку.

— Грузинский коньяк, — сказал он.

Торг продолжался.

Яно незаметно вышел из дому. Сел на ступеньке крыльца. Немного погодя к нему присоединился Михал. Они молча курили, смотрели на небо, будто ожидали увидеть там кого-то.

— Пойду на станцию. Проводишь меня немного? — спросил Михал.

Яно встал.

Михал вернулся в кухню и снял с вешалки свой пиджак. Никто не обратил на него внимания. Бутылка стояла на столе.

Они пошли напрямик через жнивье.

— Утром я приехал в больницу. Она была уже при смерти, не узнала меня, — говорил Яно.

Михал молчал.

— Когда мы везли ее домой, мне почудилось, что она шевельнулась. Я обернулся, кричу: мама, мама!

— Давно я не виделся с мамой… — сказал Михал.

— Вдруг, знаешь, появилась надежда…

— Человек суетится, хлопочет, а тем временем у него умирает мать… — пробормотал Михал.

— Мне все еще не верится! — вскричал Яно.

— Умерла, умерла мать. Хозяйство придет в расстройство, — ответил Михал.

До самого канала они шли молча.

— Дальше не ходи, — сказал Михал и протянул Яно руку. — Прощай, — прибавил он и быстро зашагал по шоссе к мосту.

— Михал, — закричал Яно и сделал несколько шагов вдогонку. — Михал, Михал…

Он расплакался как маленький мальчик.

Проснулся он весь в поту. Солнце жгло спину, росы не было и в помине. Яно лежал в соломе под стогом, за ворот насыпалась труха. Он снял и вытряс рубашку, посмотрел на небо. День был великолепный. Он собирался сказать это вслух и только тогда окончательно очнулся от сна.

Он пошел домой.

Упряжки за амбаром уже не было, да и на дворе пусто — ни одной машины.

Отец сидел в кухне на лавке и разглядывал свои пальцы.

Сын обвел взглядом помещение. Куда подевались часы с кукушкой? Прошел в заднюю комнату. Половины зерна как не бывало. Яно вернулся в кухню.

— Давай все продадим, если найдется покупатель, — сказал отец. — Я поеду жить к Лойзке в Бановцы, да и ты пока пожил бы у нее. Поступишь работать на фабрику, в Батьованах^[8] тоже можно устроиться. Теперь работа везде есть, — рассуждал отец с печальной улыбкой.

Сын рассеянно водил глазами по голым стенам в поисках привычных предметов. В углу, над тем местом, где совсем недавно стоял старинный сундук, он увидел свою долю наследства. На гвоздике висели мамины четки.

Перевод И. Богдановой.

СТАДО ОВЕЦ

К полудню в поселок пришли два автобуса. Первый подъехал к школе, второй остановился на краю поселка. В этом втором разместились жители самой низинной части поселка. Дети, женщины, старики, старухи и все остальные, кому следовало уехать в первую очередь по распоряжению эвакуационной комиссии, послушно заняли места в автобусе. Вскоре автобус тронулся в обратный путь.

Проехав метров триста, машина еще раз остановилась и забрала пожилую, лет шестидесяти, женщину, ожидавшую на обочине дороги. Едва завидев показавшийся из-за деревьев автобус, она быстро схватила лежавший на траве потертый чемоданчик, пузатую матерчатую сумку и вышла на дорогу.

Женщину провожал рослый, чуть сгорбленный, в тех же, что и она, годах мужчина. Багажа у него не было. Заметив, что женщине тяжело держать поклажу, он забрал у нее вещи и сказал:

— Давай я поставлю их прямо в автобус.

— Повторяю, если что случится, бросай все и приезжай ко мне! — быстро наказывала ему женщина.

— Ты будешь у Йозефины?

— Конечно. Зачем обременять чужих людей, лучше уж к ней, — ответила женщина.

Автобус остановился, двери распахнулись.

— С богом, — сказал мужчина, поставив вещи в автобус.

— Регор, а ты что — не едешь? — раздался чей-то голос. Люди зашумели. Он отрицательно покачал головой и остался на шоссе.

Когда автобус исчез вдали за деревьями, Регор сошел с шоссе на проселок и направился к дому.

Дорога вела вдоль фруктового сада, огороженного легким забором из досок, орясин и сучьев; на противоположной стороне сад не был огорожен: там волновалась под ветром высокая трава, и никакой границы между садом и кооперативными лугами не было видно.

В саду, ближе к шоссе, росли яблони и вишни, затем черешни многих сортов: пышные, развесистые кроны одних краснели множеством спелых ягод, на других ягоды были еще зеленые, а с деревьев с редкой листвой уже явно сняли урожай.

Отдаленную часть сада занимали низкорослые, благородные сорта персиков и абрикосов. Эти деревья были моложе других, и всякий тотчас заметил бы, что ими хозяин занимается больше всего.

В конце сада стоял дом и за ним, на противоположной стороне небольшого двора, кирпичный хлев и хозяйственные пристройки.

Во дворе росли три могучих ореха. Ветви одного из них распростерлись над самой проселочной дорогой, проходившей мимо дома, другое дерево затенило часть двора у колодца. Третье росло за домом и так неудобно — слишком близко к стене, что ветви опускались на крышу и в ветреную погоду царапали и портили кровлю. Время от времени ветви приходилось обрубать, и крона ореха еще больше разрасталась.

Личные наделы, прилегающие к дому, кончались сразу же за хозяйственными постройками. Общественные луга, что тянулись где-то стороной, здесь подходили к самой проселочной дороге, вместе с ней бежали недолго на юг, и вдруг сразу терялись — их сменяли плодородные поля. Поля простирались далеко-далеко, насколько хватало глаз.

На границе частного надела и кооперативных угодий росли старые акации. Их корни дали много новых побегов, образовавших сплошную живую изгородь.

Регор медленно шел вдоль сада, остановился около абрикосовых деревьев и осмотрел ветви, согнувшиеся под тяжестью плодов.

Ожидался небывалый урожай абрикосов. Еще бы недели три теплой, солнечной погоды, и можно начинать сбор ранних сортов.

Он удовлетворенно покачал головой, улыбнулся, еще раз окинул взглядом сад и пошел дальше.

Миновав двор, он направился к тому месту, где кончался его участок и начинались кооперативные луга. Свернул под акации и спустился вниз по склону. В ограде, сбитой из тонких стволов тополей, отдыхали его овцы. От горячего солнца их защищала тень деревьев.

Овцы зашевелились, когда он подошел, подняли головы, заморгали сонными глазами, словно удивились его появлению в столь необычное время дня.

Регор сел на верхнюю перекладину, ноги опустил на землю и молча смотрел на свое маленькое стадо, овцы больше не обращали на него внимания и отдыхали спокойно, будто им ничто не угрожало и не было прорванной запруды и грозных потоков воды, заливающих все вокруг.

Возможно, тревога преждевременна, думал он, животные обычно чувствуют приближение опасности, а смотри-ка, эти никак не беспокоятся. У него отлегло от сердца. Может, и людей незачем было эвакуировать, рассуждал он. Ведь, сколько он помнит, вода три-четыре раза прорывала запруду и заливала окрестности недалеко от прорыва, а так, чтобы затопило весь остров, пожалуй, еще не было.

Да, беспокоиться понапрасну не стоит, надо выждать, как все сложится в ближайшие часы.

Он снова посмотрел на овец, и вспомнился ему утренний спор с секретарем национального комитета.

Тот подкатил на мотоцикле и с ходу грубо набросился на него:

— Регор, Зуза, собирайте вещи, только самое необходимое, и к полудню выходите на шоссе. Вас заберет автобус, который пойдет из поселка.

— А что такое? Почему? — спросил он секретаря.

— Ты что, с неба свалился? Эвакуация. Все население до вечера должно покинуть территорию острова.

— Все?

— Да, кроме нескольких молодых, здоровых парней, которые останутся в поселке наблюдать.

— А за моим домом кто наблюдать будет?

— Присмотрят и за твоим.

— А с домашней птицей что делать? — спросила Зуза.

— Выпустить. Ваши куры и утки и так все время на кооперативных лугах выгуливаются. Не бойтесь, не пропадут, — ответил ей секретарь.

— А с овцами как же? — спросил Регор.

— С какими овцами?

— С моими. Ты же знаешь, у меня девять овец.

— Придется оставить.

— Как это — выпустить что ли, как и птицу в поле?

— На все времени не хватит. Сейчас речь идет о людях. Ведь и другие много что оставляют. И моя свинья тут останется. Выпущу ее во двор, и это все, что могу для нее сделать! — рассердился секретарь.

— То свинья, а то овцы, — отрезал Регор.

— Какая разница?

— Большая!

— Знаешь, Регор, я с тобой спорить не буду, у меня и так дел по горло. Как хочешь, а к двенадцати ждите с женой на шоссе.

— Дорогой мой Мартин, ты мне не приказывай. Я сделаю так, как считаю нужным, — отрезал Регор.

— Сейчас я тебе никакой не дорогой. Я по серьезному делу, так что учти! Я тебе сказал, что делать. Не послушаешься — пеняй на себя! — строго сказал секретарь, включил мотор и помчался проселочной дорогой обратно.

— Твоя свинья здесь останется… Ах ты, дурак. Разве это одно и то же, овца и свинья? Какая разница, какая разница — тебе, может, никакой, — ругался про себя Регор. — А ты посмотри на овцу, хорошенько посмотри, да в глаза ей загляни, сразу поймешь, какая разница! Нашел тоже — сравнивать овцу со свиньей! Только ты на такое способен!

Секретарь задел его больное место, все мог Регор снести, только не предложение плюнуть на любимых овец, на его маленькое стадо! Давно уже мечтал он обзавестись своими овцами, да прошло много лет, пока его мечта сбылась. Пять лет назад он завел одну овцу, водил ее с собой на веревке, как собаку, пас по овражкам, на лугу, на клеверище, люди над ним посмеивались: «Где, мол, ты Регор, купил свою длинношерстную собаку, присоветуй, мы бы тоже такую купили». Посмеялись, посмеялись да и перестали. А у него с каждым годом поголовье увеличивалось, он не водил уже своих овец на веревке, и только гордо поглядывал на стадо издали, будто снова он стал молодой и здоровый, как когда-то давно, когда пастушил у бачи^[9] на севере. Люди перестали посмеиваться, привыкли к нему и к его овцам и даже начали завидовать, когда узнали, что за шерсть он выручает приличные деньги. А в последнее время многие позаводили себе овцу-другую, уразумели, что не требуют они особого ухода, а в дом приносят лишнюю крону и новые радости.

— Да, а ты, Мартин, говоришь — какая разница. Ничего-то ты не понимаешь, хоть и секретарь…

Жена настаивала, чтобы он ехал с ней к сестре Йозефине, живущей в подгорном районе. Не хочет она мотаться по интернатам да всяким организованным для эвакуированных домам, родня всегда родня, а у них, слава тебе господи, родня не только здесь, на низине, но и в других местах.

Его убедить не удалось, без овец Регор не двинется с места; жена перестала настаивать и уехала одна.

Хорошо и сделал, что не поехал, убеждал он себя. Он встал, еще раз посмотрел на овец и пошел.

Направился он к дому. Побродив по двору, заглянул в колодец — не закисла ли вода, не подходят ли грунтовые воды. Но нет, вода поблескивала глубоко внизу, грунтовые воды еще не подняли уровень. Для полной уверенности он вытащил ведро воды, попробовал ее, подержал во рту и не почувствовал никакого привкуса; вкус был обычный, он досыта напился и довольный пошел в дом.

Жене он пообещал перенести самые ценные вещи на чердак, хотя не верил, что этим стоит заниматься. Ведь если большая вода хлынет сюда, все равно всё пойдет к черту; но коли уж обещал, то решил слово сдержать.

Пополудни он таскал наверх мешки, поднял даже кое-что из мебели, электроприборы, продукты и, на всякий случай, бидон с питьевой водой.

Солнце уже садилось, когда он, уставший от работы, вышел во двор и сел отдохнуть под ореховое дерево.

Передохнув, вернулся в дом, поел супу, который сварила жена, налил стакан домашнего вина и выпил.

Потом зачерпнул два ведра свежей воды, отправился к загону и напоил овец; бросил им травы и клевера из копны, на луг овец уже не выпустил. На всякий случай, думал он, лучше не распускать их, пусть все будут под рукой.

Вернувшись на кухню, он снял с вешалки полупальто, нахлобучил на голову поношенную черную шапку с широким козырьком, вытащил из-за шкафа палку, сунул под мышку и вышел из дому.

Он шел проселочной дорогой до шоссе, потом свернул налево к поселку. В тишине наступающего летнего вечера отчетливо раздавались его шаги. Регору стало не по себе, он пытался ступать тише, но ничего не получалось.

Потом он понял, отчего так далеко разносится звук. Поспешно покинутый людьми поселок в это время обычно полнился шумом и гомоном, доносившимся со дворов и огородов. Сейчас никто не гремел ведрами при вечерней кормежке скота, никто не поливал грядок, не загонял гусей, не звал детей ужинать. На полях не тарахтел трактор, по дороге не мчались машины и мотоциклы. Не слышно было радио, голосов телевизионных дикторов. Дворы словно стали больше, зияли пустотой, непривычной, угнетающей, и эта пустота ударяла Регору в лицо, обручем давила грудь. Когда Регор увидел живого человека, сердце у него забилось от радости.

Подойдя к дому покойного брата Ондрея, Регор узнал Штефана — мужа своей крестной дочери.

— А, крестный! И вы здесь? — воскликнул Штефан, называя Регора так, как и его жена.

— Да, здесь я. Где же мне еще быть?

— Как где? Ехать со всеми.

— Я не поехал.

— Ну и плохо. — Штефан не скрывал беспокойства. Тревога не напрасная, дела обстоят неважно.

— А что случилось?

— Днем, когда вывозили хуторян, говорили, что вода поднимается и с той стороны. Дорогу ниже хуторов залило, — сообщил Штефан недобрую весть.

Ближайший хутор находился примерно в километре от поселка. Правда, к поселку местность немного поднималась, но это соображение отнюдь не успокоило Регора, вода, конечно, доберется и сюда.

— Пришлось остаться из-за овец, их отказались взять, — объяснил он Штефану.

— А чем вы им поможете, если будет наводнение? И овец не спасете да и забот наделаете.

— Не беспокойся, я позабочусь и о себе и об овцах.

— Да, с вами не поговоришь, — вздохнул Штефан и предложил: — Есть хотите? У меня кое-что припасено, пойдемте поужинаем, — пригласил он его в дом.

— Я уже ел.

— Пойдемте. Я перекушу и вместе сходим на хутор, посмотрим, что там делается.

Регор послушался, вошел в дом, сел на стул и стал ждать, пока Штефан поест.

— Вы и в самом деле не хотите? — спросил Штефан еще раз, но Регор снова отказался. — Электричество отключили, разогреть ничего нельзя, — бормотал Штефан. — Печку топить не стану. Поем сальца с луком, — окончательно решил он и разложил припасы на столе.

Штефан ел молча, быстро пережевывая пищу. Потом выпил кружку воды и сказал:

— Я готов. Пошли.

Они вышли на дорогу и направились к школе.

— Сколько вас тут осталось? — спросил Регор.

— Да всего несколько человек, — неопределенно ответил Штефан и перевел разговор на другое. — Послушайте, крестный, приходите ко мне вместе с овцами. Будет худо, поселимся все на чердаке. Ведь наш дом понадежнее вашего, из обожженного кирпича, сами понимаете, его так легко не смоет.

Регор ничего не ответил ему.

— Откроем часть крыши, чтобы воздуху было побольше, и подождем, пока вода спадет, — продолжал Штефан. — Как вы думаете, ведь нам сейчас надо держаться вместе?

Но Регор молчал.

Они миновали поселок и приближались к хутору. Ниже издалека виднелась ровная гладь воды.

Около крайнего дома, расположенного у шоссе, на скамейке сидел Карол Орбан.

Поздоровались. Регор и Штефан сели рядом с ним.

— Как дела? — спросил Штефан.

— Да ничего.

— Перестала подниматься?

— Пока остановилась. Но с той стороны больше никто не проезжал, машины не могут идти по воде вслепую, а в овраге вода стоит высоко, — показал он рукой на юг.

— Значит, остается одна сторона, — сказал Штефан и взглянул на Регора.

— Пошли лучше обратно, — пробормотал Регор, быстро поднимаясь со скамейки. — Времени мало.

— Чего вы так заторопились, — задержал его Штефан. — Лучше подождать, — сказал он, но тоже встал и направился вместе с Регором обратно к поселку.

— Крестный, перебирайтесь ко мне вместе с овцами, — повторил Штефан, когда они подошли к его дому.

— Здесь ли, там ли, все едино. Если не утонут, так падут с голоду здесь, — махнул Регор рукой.

— Приходите, на рассвете жду.

— Посмотрим… — ответил Регор и быстро зашагал домой.

До полуночи часок вздремнул. Ему привиделся какой-то сумбурный сон, он проснулся и тотчас встал.

Вышел из дому.

Свежий ночной воздух прогнал сонливость, и он направился на луг к овцам.

Они не спали, месили грязь в загоне и наконец сгрудились в одном углу.

— Черт возьми! — Регор моментально понял: дело плохо. Побежал домой, в старый рюкзак наскоро сунул немного еды, бутылку вина, бутылку воды, надел высокие сапоги, забросил рюкзак за спину, схватил палку и шапку и вышел из дому. Запер за собой двери, с минуту постоял и решительно направился к загону, отбросил перекладины и выпустил овец.

— Скорей! За мной! — крикнул он, и овцы побежали за ним.

Около дома Регор на минутку задержался. Из кучи досок вытащил широкую, почти двухметровую доску, сунул ее под мышку и бодро зашагал во главе своего стада.

Он шел проселочной дорогой к шоссе, намереваясь провести ночь у Штефана, а дальше — видно будет.

Но по шоссе он прошел лишь половину пути от своего дома до поселка. Дальше до самых садов раскинулась сплошная водная гладь. Вода затопила шоссе, и, хотя ночь была светлая, Регор не отважился идти вброд. Да и зачем туда идти, теперь уже поздно…

Хорошо бы выбраться на главное шоссе, может, еще пойдет какая машина, мелькнуло у него в голове. И он повернул на север. Миновал свой сад, погруженный во тьму, и пошел дальше. Овцы следовали за ним. Он шел приблизительно двадцать минут, дорогу знал на память: чуть дальше, за поворотом, надо спуститься в овраг. И тут он понял, что не пройдет, предчувствие оправдалось, едва он дошел до поворота.

Вода залила дорогу и с этой стороны. Регор хорошо знал, что овраг довольно широкий — метров двести, и сейчас, ночью, спускаться вниз, пожалуй, не стоило, ведь он не представлял, как обстоят дела на другой стороне, где дорога слегка поднимается вверх. Рисковать он не мог.

С минуту он стоял, размышляя, что делать. Вернуться домой? Но к утру вода и сюда доберется. На юг нельзя, на север тоже, остается идти на запад, вдоль оврага, у подножья горы, километра два. Там, где овраг кончается, место довольно высокое — не затопит. Оттуда снова свернуть на север и километра через три выйти на асфальтированное шоссе, пересекающее весь остров с востока на запад…

Да, выбраться можно только в этом направлении, но на запад нет ни дороги, ни тропинки, повсюду одно за другим тянутся поля. Сначала сахарная свекла, дальше — ячмень, а за ним — пшеница, высокая пшеница.

— Что делать, ничего другого нам не остается, — громко произнес он, подбадривая себя, и зашагал по полю.

Тут-то и оказалось, что овца и в самом деле — не свинья: животные последовали за своим хозяином.

Свекольное поле они миновали быстро, Регор даже не ждал, что они так скоро окажутся у ячменей. Озимый ячмень уже созрел, к счастью, не был высоким — колосья едва доходили ему до колен.

Он быстро пошел по полю, немного погодя оглянулся. Стадо следовало за ним по пятам. И тут вдруг Регора охватила такая нежность к этим животным, что у него задрожали руки и ноги.

— Бедняжки, бегут за мной, как дети! — воскликнул он, превозмогая слабость, и зашагал дальше.

Ячменя тянулись, пожалуй, с добрый километр. Дойдя до последней полосы, он остановился, вытер пот с лица и подумал, как быть дальше.

Впереди высокой стеной поднималась густая пшеница. Сам он проберется через эти заросли, а как овцы. До конца оврага не больше полкилометра. И они должны пройти это расстояние, должны!

Он устремился вперед, раздвигая колосья, стараясь сломать, втоптать стебли в землю, чтобы проложить тропинку через пшеницу.

Но упругие сильные стебли мгновенно поднимались, смыкались за его спиной, между Регором и овцами образовался барьер. Так они не пройдут, подумал он, и вернулся назад, к границе ячменного и пшеничного полей. Пересчитал овец — все были на месте.

Что же делать? Пожалуй, ждать рассвета, тогда легче пройти через пшеницу, примирился он с неудачей. Присел на корточки, нарвал пшеничных стеблей, сделал из них подстилку и лег.

Он отдыхал и даже ненадолго уснул. Разбудил его ночной холод. Он сел, вытянул закоченевшие руки и ноги, так что в суставах захрустело. Овцы сбились в кучу, но вели себя спокойно.

Регор почувствовал себя бодрым, встал. Животные, казалось, ждали его приказа. Надо идти, идти сейчас же, подумал он, и тут ему в голову пришла спасительная мысль.

Он хорошо помнил, что земля на кромке оврага и на склонах горы всегда была неурожайной. Худая илистая почва отказывалась взрастить даже самое непритязательное растение. Что ни сеяли здесь, ничего не родилось, из ста семян всходило одно, да и то росток оставался немощным, чахлым. Эта земля всегда бросалась в глаза голыми белесыми прогалинами. Если этот участок и засеяли пшеницей, он все равно не родил, и здесь легко пройти дальше… Лишь бы вода не поднялась и не залила эти яловые прогалины, беспокоился Регор.

Нужно попытаться, и не медля! Он надел рюкзак, взял доску под мышку и двинулся в путь.

Он осторожно шел по широкой борозде, отделявшей пшеничное поле от ячменного. Чем ниже Регор спускался, тем осторожнее становился, палкой проверяя дорогу впереди себя.

И вот слева высокая стена пшеницы поредела. Значит, не ошибся, теперь они пройдут. Свернул на илистую почву — сухая! Овцы семенили за ним. Регор прошел почти сто шагов, когда почувствовал под сапогами липкую жидкую грязь. Боже милостивый, не оставь нас, взмолился он, продолжая идти. Вскоре под сапогами была уже не грязь, а мелкая вода. Он взял немного выше, подошел к самой пшенице, но и там была вода.

Ничего не поделаешь, вздохнул он, оглянулся на овец и решительно зашагал дальше. Он уже боялся обернуться назад, проверить, бредет ли за ним его отара. Овцы тревожно блеяли, но он не обращал на них внимания и, склонив голову, пробирался вперед, шлепая по мелкой воде — к счастью, вода не прибывала.

Так прошли еще какое-то расстояние, казалось, что идет он уже давным-давно, да и оврагу пора бы кончиться, думал он. Пора выбираться на сушу.

И тут он увидел прогалину, ему показалось, совершенно сухую… Да, вышел на сухую землю. На радостях он бросил доску и упал на нее.

Когда он открыл глаза и сел, овцы сгрудились вокруг него и начали надрывно блеять, словно звали идти дальше.

Он встал, собрал пожитки, пересчитал стадо и, когда убедился, что все овцы на месте, недолго думая зашагал дальше.

Овраг кончился, приходилось идти под угор. Еще шагов пятьдесят, и когда ему показалось, что поднялись уже достаточно высоко, он круто повернул на север.

За оврагом начинались земли соседнего района. Тут кончалось и пшеничное поле. Далее тянулись клевера.

Слава богу, пронеслось в голове у Регора, теперь можно и отдохнуть. Он остановился. Овцы подождали, а потом начали щипать клевер. Пускай пасутся, отдохнут хорошенько, подумал Регор.

Достал из рюкзака бутылку с вином, приложился разок-другой, вынул хлеб, опустился на клевер и принялся за еду.

Начинало светать, дали открывались все шире, он узнавал знакомые места. Теперь он убедился, что шел правильно. Подождал еще немного, пока совсем не рассвело, и устремился в сторону шоссе. За полчаса он уже был у шоссе. Овец оставил в кустарнике, сам вышел на дорогу и сел на обочину, опустив ноги в кювет. Внимательно прислушивался, не раздастся ли где рокот мотора…

Он стоял посредине шоссе, широко раскинув руки и наклонившись вперед, словно человек, на которого свалилась беда и который во что бы то ни стало должен остановить грузовик с прицепом, мчащийся по дороге прямо на него.

Шофер увидел его сразу, вывернув из-за поворота за небольшим леском. Снизив скорость, он подъехал ближе, потом затормозил и остановился шагах в трех от живого препятствия. Не выключая мотора, выглянул из открытого окна кабины:

— Случилось что, дяденька? Чего надо?

— Да уж надо! — ответил Регор.

Он подошел к грузовику, внимательно осмотрел его, вскочил на подножку прицепа и заглянул в кузов. Спрыгнул на землю и начал рассматривать шофера.

Шофер — белокурый молодой парень с высоким гладким лбом, был чисто выбрит; беззаботные голубые глаза его улыбались миру, наверное, даже тогда, когда улыбаться ему вовсе не хотелось.

Молоденький совсем, подумал Регор, небось только осенью вернулся с военной службы.

— Ну что, дяденька, я тороплюсь, — сказал парень.

— Ты случайно не из Ольшан? Не сын ли Гладкого, железнодорожника Гладкого? — спросил Регор.

— Нет, — удивился парень.

— А ты похож на Гладкого, здорово похож. Его парень тоже где-то шофером работает.

— Да я не здешний, на эвакуацию только сюда приехал, — объяснил парень.

— Это ничего. — Регор не позволил сбить себя с толку. — Помоги мне, сынок, только ты можешь мне помочь. Без тебя я отсюда не выберусь. Что у тебя в мешках?

— Семена. Вывожу посевной материал.

— Ты еще вернешься сюда?

— Едва ли, только что сообщили, вода отхлынула от городской насыпи и идет вон по той долине. — Парень махнул рукой куда-то назад.

— Да, все затопит, — кивнул Регор. — Куда везешь семена, далеко?

— Выше, к Тренчину.

— Поедешь на Нитру?

— Да, а потом через Бановцы.

— Это удачно, очень даже.

— А почему вы спрашиваете?

— Возьми меня с собой!

— И чего столько разговоров? Садитесь! — недовольно согласился парень за рулем.

— Да я не один, — лукаво улыбнулся Регор. — Нас тут много, а у тебя на прицепе довольно свободно, и, если несколько мешков перебросить наверх, тогда все поместимся.

— Если не боитесь в открытом кузове, пожалуйста, А в кабину могу взять только двоих.

— Добро! — обрадовался Регор.

— А где остальные? — спросил шофер.

— Да там, — показал Регор на другую сторону дороги, обошел машину, спустился в кювет и исчез в кустарнике. Минуту спустя он вынырнул из кустарника, а вслед за ним появились овцы.

Одна, две, три… целых девять, быстро посчитал шофер.

— Ну как? Возьмешь нас? Не передумал? Не возьмешь, все погибнут, да и я с тобой не поеду…

— Черт знает… — пришел в замешательство парень. — Ведь не поместятся. Да и как вы загоните их в кузов?

— А ты опусти борт. У меня тут с собой доска. Они по ней и поднимутся, потеснятся малость, ведь они понимают, что иначе погибнут, — горячо убеждал Регор парня.

Тот немного подумал, вышел из машины, потом снова подумал и, наконец, махнув рукой, молча опустил борт прицепа.

Доска оказалась в самый раз: не слишком короткая И не слишком длинная. Доску приставили к платформе и Регор осторожно поднялся на прицеп.

Он переложил три-четыре мешка повыше, спустился и позвал овец.

Животные не шелохнулись.

Регор крепко обхватил одну овцу за бока и стал толкать перед собой вверх по доске. Она будто поняла и послушалась хозяина.

Остальные овцы уже доверчиво поднялись в кузов.

— Иди сюда, вот так, ну не вертись, — разговаривал Регор со своими питомицами.

Небольшое стадо поместилось на прицепе.

— Сынок, подними борт, — попросил он шофера.

Тот сначала подал ему доску, потом поднял боковую стенку и укрепил ее железными болтами.

Борта прицепа были довольно высокие, овец почти не было видно за ними.

Животные освоились на новом месте и успокоились.

Регор забрался на мешки и оттуда наблюдал за своим стадом. Овцы прижались друг к другу, но в машине вовсе не было так тесно, чтобы они подавили друг друга и не выдержали нескольких часов езды.

— Можем ехать? — спросил шофер.

— Можем, — с улыбкой ответил Регор.

Парень еще раз проверил крепления на бортах, прежде чем сесть в кабину, потом обернулся и крикнул Регору:

— Дяденька, идите лучше ко мне, а то вас ветром сдует, и что мне тогда делать с вашими овцами.

Машина плыла среди полей; по обеим сторонам дороги, насколько хватал глаз, волновались на ветру зреющие хлеба. Золотые просторы вызывали ощущение покоя, будто никакого стихийного бедствия и не было, а через два-три дня выйдут на поля люди и машины, уберут урожай и свезут зерно в хранилища. Только кое-где в зарослях ивняка, на заливных лугах и в низинках поблескивала вода, напоминая людям о том, что произошло.

Здесь на поверхность земли просачивались, видно, только грунтовые воды, но с юго-востока и поверху наступала большая вода, через день-другой она неизбежно придет и сюда и поглотит бесчисленные караваи хлеба, таящиеся пока что в тяжелых налитых колосьях, распевающих свою монотонную песнь.

Машина повернула с западного направления на север и съехала с главного шоссе на параллельно идущую дорогу. Приближались к большому селению, расположенному у слияния двух рек, миновав которое они будут в полной безопасности.

Проехали окраиной поселка, поднялись на мост, по извилистой дороге спустились вниз, и остров остался позади.

— Ну вот мы и на суше, — улыбнулся шофер Регору. — Вы не рады?

— Как тебе сказать… и рад и не рад… — ответил тот задумчиво. — Овцы вместе со мной выпутались из этой истории, а вот все остальное… — вздохнул он.

— Запруду, наверно, не сегодня-завтра восстановят, и все будет в порядке.

— Даже если это и удастся, все равно будет поздно, — возразил Регор. — Вода затопила места, где раньше никогда не бывала, сколько убытков, сколько слез…

Парень только кивнул головой.

Оба молчали, пока не стали приближаться к Нитре. Тут шофер спросил:

— Дяденька, а куда вы едете? Вы мне так и не сказали, где вас высадить?

— Да мы еще долго поедем вместе. Когда переправимся по мосту через Бебраву, скажу, куда мне надо.

— Так, значит, вы почти к нам! — воскликнул шофер.

— Да.

— У вас там родные?

— Свояк. К ним уехала вчера моя жена, — ответил Регор. — Автобусом.

— Ага, — протянул парень.

— А знаешь, ведь я возвращаюсь в свой родной край, — вдруг разговорился старик. — Я уехал отсюда лет сорок назад, мне годов было столько же, как и тебе. Мы тогда создали тут, на острове, колонию.

— Вот оно что, — понял шофер.

— Да.

Они петляли по улицам Нитры, за городом Регор попросил шофера остановить машину.

— Хочу посмотреть, как там мои овцы, — добавил он.

Грузовик остановился, и оба вышли из машины. Парень расправил плечи и потянулся, Регор взобрался на прицеп.

— Все в порядке, — сообщил он, но спустился не сразу, о чем-то поговорил с овцами, погладил и успокоил их.

Двинулись дальше, и Регор, усталый, задремал. Вздрогнув, он осмотрелся, пытаясь сориентироваться.

— Вздремнули? — спросил шофер и добавил: — Мы уже за Топольчанами.

— За Топольчанами? Слава богу, не проехали.

— Да не бойтесь, я бы вас разбудил.

— Спасибо.

— Смотрите, вон мост через Бебраву, — заметил шофер.

— И вправду, — шепнул Регор и растерянно заговорил: — Знаешь, эта деревня, куда я еду, немного в стороне от автострады. Километра три, не больше. Не знаю, как ты… если бы ты меня туда подбросил, было бы здорово…

— Скажите, когда свернуть, — прервал его парень.

— Скажу, обязательно скажу, — пообещал Регор. Они ехали еще минут десять, когда старик воскликнул:

— Вон поворот! Направо! Видишь?

— Вижу, — спокойно ответил шофер, сбавил скорость, включил мигалку и повернул направо.

От перекрестка дорога пошла в гору. Мотор работал натужно и гулко, Регор подумал, что вовсе не стоило обременять парня, он мог бы добраться до места и пешком… Ему было неприятно пользоваться добротой этого уставшего человека.

Добрались до вершины холма, перед ними раскинулась равнина, на другом ее конце поднималась к небу башня костела. За костелом дорога круто шла вниз, а здесь по обеим ее сторонам тянулись дома, до самого спуска в долину.

У костела Регор попросил остановить машину.

— Я здесь выйду, — сказал он. — Вниз тебе ехать не надо, а то негде будет развернуться.

— Как хотите, — согласился с ним парень.

Он высунулся из кабины, пытаясь определить, как удобнее свернуть на боковую дорогу, ведущую от костела в сторону кладбища.

Медленно и уверенно, сложным маневром он развернул свою огромную машину и остановил ее на обочине дороги.

— Вот мы и на месте, — заметил он, выскочил из кабины и опустил борт. Овцы спускались с платформы гораздо резвее, чем поднимались.

Шофер протянул Регору руку и пожелал всего доброго. Едва старик успел поблагодарить его, как того и след простыл.

Регор еще постоял на шоссе, провожая взглядом удаляющуюся машину, потом повернул к деревне. Доску с собой уже не потащим, подумал он и бросил ее в кустарник за кюветом. Нарвал травы и обтер пучком облепленные грязью сапоги. Закинул рюкзак за спину, нахлобучил шапку и гордо зашагал впереди своего стада вниз по дороге — свояк жил в долине. Палка постукивала в такт шагам. Он был энергичен, бодр, будто и не переживал этой страшной ночи.

Небо над головой было совсем голубое, солнце светило прямо в глаза, так что он надвинул шапку почти до бровей.

Перед костелом он встретил празднично одетых старух. Идут к мессе, подумал он и вспомнил те давние времена, когда и он поднимался по склону в костел; вспомнил лицо матери, лица других людей.

Он поздоровался со старухами и сошел на обочину дороги. Перед ним лежала долина. Дорога вилась среди домов и исчезала в противоположной стороне на лесистом склоне.

Вверх по дороге, навстречу ему, направлялось много празднично одетых людей. Что такое, спрашивал он себя, какой-нибудь церковный праздник? Господи, да ведь сегодня же воскресенье! Он ударил себя по лбу и тут же спохватился, что сам идет, как нарочно, в грязной, замызганной, мятой одежде.

Да ведь я не с бала, повторял он себе в утешение. Привел овец, хотя их оставили на погибель, а я их спас, я и тот парень, что так быстро уехал. А сейчас мы в краю, где овец любят и ценят.

И он спокойно продолжал идти во главе своего стада. Навстречу ему попадалось все больше и больше народу, не только старухи, шли люди среднего возраста и даже молодежь. Празднично одетые жители зажиточного подгорного села, сытые и довольные, очень мало похожие на тех, кто жил здесь в канун сороковых годов, с любопытством поглядывали на высокого худощавого старика, одетого хуже бродяги. Одни вслух отпускали замечания по поводу его одежды, другие лишь криво усмехались, парни и девушки расхохотались откровенно, да так заразительно, что скоро смеялись уж все — и молодые, и старые.

Сначала Регор не понял, в чем дело. Вскоре среди сельских жителей, поднимающихся вверх, к костелу, он увидел свояка, свояченицу и жену, остановился, поджидая их. И в этот момент смех окружающих привлек его внимание.

Он прислушался, растерянно посмотрел на людей и громко спросил:

— Чего вы смеетесь?

Но люди отворачивались от него, замолкали, пряча ухмылки, и спешили дальше — к своему господу богу.

— Над чем они смеялись, свояк? Над чем? — спросил он, как только родственники отделились от толпы и подошли к нему.

— Тише, тише! — зашептал свояк вместо ответа. — Пойдемте домой скорее, — торопил он Регора растерянно, виновато и неловко.

— Пошли, свояк, пошли, — настаивала и Йозефина. — А то стыда не оберешься перед людьми, — вырвалось у нее.

Свояк и свояченица перешли на другую сторону дороги и почти бегом припустили к дому.

Регор стоял со своим стадом. Родственники уже отошли от него шагов на пятьдесят. Он смотрел по сторонам, разыскивая свою жену, а она стояла за его спиной.

— Регор… пойдем и мы, — сказала она, хотя он все еще колебался. — Пошли, что нам еще остается…

Только теперь он послушался ее.

Они шли рядом. Вслед за ними по склону спускалось стадо овец.

Перевод Т. Мироновой.

СЕЗОН ДОЖДЕЙ

Поезд до Новых За́мков собирал рабочих утренней смены. Седой сел в поезд, когда было еще совсем темно, в восьмидесяти километрах севернее конечной станции. Вагоны были пустые — выбирай любое место, какое приглянется. Седой облюбовал место, снял ботинки, растянулся на сиденье и заснул.

Разбудил его проводник, явившийся проверять билеты. Седой протянул билет и собирался опять улечься. Но проводник ему сказал:

— У вас билет для сидения, а не для лежания.

— Да ведь никого нет.

— Сейчас будут, — ответил проводник, пробил компостером билет и вернул Седому.

Седой обулся, сел к окну и стал смотреть. Светало. Трибечское нагорье осталось где-то позади. Седой сообразил, что поезд проехал Нитру. Его вдруг охватило волнение. Он закурил первую в этот день сигарету, но и она не помогла. Он нервничал все сильнее, до спазм в желудке.

Вскоре в вагон набилось столько народу, что сидячих мест не хватило, многие дремали стоя.

Седой взял свой рюкзак и пошел к выходу.

Поезд остановился в Новых Замках. Седой вышел и заковылял к автобусной станции.

Автобус еще не уехал и стоял полупустой. Седой вздохнул с облегчением, влез в автобус, купил билет и спросил шофера, когда отправление. Узнав, что через пятнадцать минут, он пожалел, что не выпил пива на вокзале. Но решил не возвращаться, сел у дверей, положил рюкзак на колени и стал ждать отправления. Потом склонился головой на рюкзак и заснул.

Мост через реку ремонтировали. Однопутное движение регулировала милиция. Дорожные знаки предупреждали водителей, что перед въездом на мост необходимо снизить скорость. Машины медленно переправлялись с одного берега на другой, по большей части тяжеловозы. Покрытые пылью и грязью, они выглядели весьма внушительно. Кроша колесами мелкий галечник, которым рабочие кропили обочины дороги, на юг спешили машины со стройматериалами. В обратном направлении грузовики шли порожняком. Водители в кабинах сидели небритые, с усталыми лицами.

Перед мостом автобус остановился. Навстречу двигалась колонна грузовых машин. Шофер автобуса закурил сигарету, пассажиры с любопытством глазели в окна.

Седой встал, подошел к шоферу и попросил открыть дверь, что тот и сделал. Седой поблагодарил и, взвалив рюкзак на спину, вышел.

Он миновал мост, избегая смотреть направо, где у слияния двух рек еще недавно стояло крупнейшее в республике село. Ему не хотелось увидеть руины. Он добрел до развилки на другом берегу и свернул налево. Машины со стройматериалами уходили направо, но он надеялся, что кто-нибудь поедет и в нужном ему направлении. Он прошел с километр, потом сел у придорожной канавы и стал ждать. Нога побаливала, тупая боль от колена поднималась вверх до самого бедра. Вскоре послышался шум мотора, от моста шла машина. Поравнявшись с Седым, шофер, не дожидаясь, чтобы его остановили, затормозил, высунулся из кабины грузовика и спросил:

— Куда надо-то?

— В Кукуричное.

— Я и туда заеду.

— Вот хорошо, — обрадовался Седой.

— Да, но только где-то к обеду. Сперва я должен отвезти кирпич в Луки. Придется ждать, пока выгрузят, — сказал шофер, тыча пальцем себе за спину.

Седой подумал и решился.

— Ладно, — сказал он.

— Смотрите, как вам лучше, а не то подождите, может, кто поедет прямо до Кукуричного. Хотите — поедем со мной, хотите — ждите, — говорил шофер, отворяя дверцу.

— Спасибо, — ответил Седой, поднялся и влез в кабину к водителю.

Машина тронулась.

Некоторое время оба молчали. Потом шофер запел песенку. Веселую, озорную песенку о молодой цыганке с пышными бедрами. Седой раньше слышал эту песню, он пытался вспомнить, где и когда это было, но так и не припомнил. Лихая песенка развеяла мрачное настроение, он заулыбался и внимательно посмотрел на водителя. Смуглолицый, густые черные волосы кудрявятся на затылке. Возраст сразу не определишь, судя по волосам, вроде бы молодой, а морщины по всему лицу и какая-то безнадежная усталость в глазах говорили другое. В конце концов Седой решил, что шоферу не больше сорока.

— Возвращаетесь? — спросил шофер до того неожиданно, что Седой вздрогнул.

— Да.

— Что так поздно?

— В больнице пролежал.

— Что-нибудь серьезное?

— Ногу сломал.

— Как это вас угораздило?

— На мотоцикле. В ночь с шестого на седьмое июля наехал на трактор с прицепом. Стоял без стояночных огней… Подобрали меня только утром. Молоковоз, — рассказал Седой.

— А этого нашли?

— Кого?

— Да тракториста.

— Да, на другой же день.

— И то ладно.

— Нога не сгибается, коленный сустав поврежден. Надоело валяться в больнице, все равно лучше не будет. Да и врач так сказал. Хорошо еще, не пришлось совсем отнять, — говорил Седой, потирая рукой левое колено.

— Считайте, вам повезло, могло кончиться хуже, — сказал шофер. — А этот тракторист, как с ним поступили?

— Не знаю, — ответил Седой. — Он говорит — не заметил, что я врезался в прицеп, и поехал дальше как ни в чем не бывало.

— А может, и правда, — заметил шофер. — Конечно, за огни ему влетит.

— Он ссылается на то, что лампочек не достанешь.

— И верно, не достанешь. Много чего невозможно достать, — сказал шофер.

— Я и сам знаю, ведь у меня был мотоцикл. Только моей ноге от этого не легче, — пожаловался Седой.

— Само собой, — согласился шофер. Потом спросил: — Вы с какого года?

— С двадцать третьего.

— С двадцать третьего? Я тоже!

— Вот дьявольщина! — удивился Седой, взглянув на шофера. — Я думал, вы моложе.

— Это из-за волос, — усмехнулся шофер и покосился на седины своего спутника.

— Я с тридцати лет начал седеть, — сказал Седой.

— Ничего не поделаешь, небось в роду так? А я зато с зубами маюсь, — признался шофер.

— В роду нормально, — сказал Седой. — А из-за наводнения я вконец поседел. Слушал сообщения по радио и день ото дня седел.

— Охотно верю, — подтвердил шофер. Оба опять умолкли.

Дорога, которой они ехали, вилась среди свежевспаханных полей. Петляла без видимой надобности то влево, то вправо, огибала ямы, через которые парапустяков перекинуть немудрящий мосток, шарахалась в сторону от малейшего пригорка.

Уже накануне солнце спряталось за тучи, а то и подальше, не дай бог. Небывало погожая осень, похоже, подходила к концу. Великодушие природы очень выручило людей, иначе не управиться бы с делами.

Но сезон дождей был не за горами. Ревматики всеми своими суставами уже чувствовали его приближение. И не щадя сил налегали на работу. Седой тоже почуял близкое ненастье.

«Хоть бы с фундаментом управиться», — мысленно говорил он себе, подозрительно косясь на небо.

Седой понимал, что в одиночку много не осилить, подвела нога. Одно время он вообще сомневался, стоит ли возвращаться в деревню. Может, он так и осел бы там в городе на севере, да спугнула женщина, которая начала обхаживать его в больнице. Она разносила еду лежачим больным и каким-то образом пронюхала, что он не женат. Кормила его по-княжески, суп всегда — сплошной навар, куски мяса — отборные. А вскоре и намекнула, что у нее на уме. «Черта лысого!» — спохватился Седой и стал бдительно следить, чтобы дело не зашло слишком далеко. Он выжидал удобный момент. И как только эта женщина взяла три дня отпуска, он немедля выписался из больницы.

Они подъехали к каналу. Шофер снизил скорость до минимума и осторожно переехал по деревянному мостику. Не менее осторожно пришлось ехать и первые сто метров по ту сторону канала: часть шоссе была смыта водой, и машины ходили по временной насыпи из глины и щебня, которую сразу после наводнения соорудили солдаты.

Но вот под колесами оказался более твердый грунт, и шофер прибавил газу. Немного проехали по главному шоссе, а потом свернули на луг и направились к видневшимся вдали тополям.

Впрочем, скоро они снова попали на каменистую дорогу, которая шла параллельно главному шоссе. Человеку нездешнему ни за что не догадаться, зачем две дороги проложены одна подле другой. Седой, однако, знал, что вторая дорога осталась с тех пор, как лет двадцать назад здесь пролегало старое шоссе.

— Шоссе асфальтируют, вчера пришлось час ждать, пока разрешили ехать дальше. По этой верней, неохота опять там загорать. Мне еще раз надо съездить в Новые Замки, черт бы все побрал! Спать хочется, — заговорил шофер, зевнул и продолжал: — Не упомню такой горячки, у меня уже терпение лопается. Хоть бы выспаться наконец как следует.

Седой не отозвался.

— Четвертую неделю без выходных, без праздников. Проклянешь и заработок! Как только машина выдерживает…

— А хорошо платят?

— Сносно, — ответил шофер. — Заслуженные деньги, могу вас заверить!

Седой не отозвался.

— Плевал бы я на эту работу, не в деньгах счастье. Да людей выручать надо, вот-вот дожди начнутся, — сказал шофер.

— И то правда, — вздохнул Седой.

— А что у вас с домом? — поинтересовался шофер.

— Неважно, — ответил Седой. — Сам-то я еще не видел, но приезжал ко мне в больницу сосед и сказал, что дом обрушился, а развалины, дескать, уже бульдозером снесли. Сами знаете, необожженный кирпич много не выдержит.

— А семья как же?

— Я холостой, жил с матерью, и той уж нет на свете, — ответил Седой.

— Холостой? — удивился шофер.

— Сосед хотел купить у меня участок для сына. Я сказал, что еще не решил, продавать или нет. Не обрадуется он, что я вернулся, — продолжал Седой.

— А моя семья за Вагом. У нас не было наводнения.

— Мне бы хоть фундамент заложить, весной сразу бы можно стены класть, — размышлял Седой.

— Неужто один справитесь с фундаментом?

— Надеюсь, поможет кто, — ответил Седой.

— Бетономешалок мало, — сказал шофер. — Мешать бетон вручную просто каторга.

— Знаю, — буркнул Седой.

— Дом-то у вас был застрахован?

— Нет.

— Это хуже.

— Кое-что я и так получил.

— Могли получить больше.

— Да ладно, я ведь не дворец собираюсь строить. Мне бы одну комнату, кухню да чулан, на это денег, пожалуй, хватит, — сказал Седой.

— Время не терпит, надо поторапливаться с фундаментом, — посоветовал шофер.

— Может, еще продержится, — сказал Седой, угрюмо посматривая на серое небо.

— Кто его знает.

— Сосед не обрадуется, когда меня увидит, — продолжал Седой. — Не знаю, согласится ли помочь.

— Если все пойдет гладко, в три часа буду в Новых Замках, — размышлял вслух шофер. — Сгружу в Сенном стройматериалы, к шести смогу освободиться. И сразу завалюсь спать, надо отоспаться. Хоть раз высплюсь как следует!

Дорога чуть не вплотную сошлась с главным шоссе. Там вовсю трудились дорожные рабочие. Асфальт густо чернел, от него шел пар, синеватый дымок стелился над шоссе.

— Ну, что я говорил? Мы бы тут битый час проторчали! — Шофер кивнул головой в сторону рабочих: — Злые, как шершни. Скажешь что-нибудь в шутку, а они тут же лезут в драку. Тоже небось работа осточертела.

Седой ничего не ответил. Думал о своих делах и опять начинал нервничать.

Они проехали еще с полкилометра, и старая дорога круто свернула налево, наперерез главному шоссе. Отсюда ехали уже по новому асфальту до самой развилки.

От развилки к деревне вела узкая, засыпанная щебнем дорога. Насаженные вдоль нее яблони и груши не успели доносить последний в своей жизни урожай. Глубоко под землей уже четвертый месяц прели их корни. Искореженные кроны деревьев шуршали засохшей листвой.

До наводнения в деревне жило около двадцати семей. Дома были разбросаны на большом пространстве. Их окружали фруктовые сады, с фасадов защищали от ветра густые насаждения акаций или тополей. Здешние жители не могли пожаловаться на недостаток свежего воздуха. А приезжему из центральных областей республики могло бы показаться, что простора здесь даже в избытке и он пропадает без толку.

Деревня лежала в долине, спадающей к реке. По-настоящему завидные почвы были только в северном углу деревенских полей. Остальное — песок и переувлажненные луга. Дома преимущественно тоже стояли на песке, и все без исключения были выстроены из необожженного кирпича. Не нужно обладать особым воображением, чтобы представить, каких бед натворило здесь наводнение. Две семьи после катастрофы не вернулись в деревню, вместо них пришли другие. Вся деревня была сплошной стройкой, несколько домов уже красовались под новой черепичной крышей, другие желтели свежими стропилами.

У самой околицы шофер затормозил, спрыгнул с машины и направился к ближайшей новостройке, где двое мужиков размешивали известку.

Седой тоже вышел и потихоньку побрел за шофером. Он полагал, что они уже приехали.

— Где тут живет Байтош? — спросил шофер мужиков.

— А тебе на что? — поинтересовался одни из них.

— На что? На хрена! — обозлился шофер.

— Вон там, — ответил второй. — В самом конце, у реки, — и махнул куда-то в пространство.

Шофер, не говоря ни слова, повернулся и зашагал к машине с такой скоростью, что Седой едва поспевал за ним.

Они сели в кабину, шофер хлопнул дверцей и, когда уже тронулись с места, сказал в сердцах:

— Дубина стоеросовая! Идол господень!

Сначала ехали молча, потом, когда злость поостыла, шофер продолжал:

— Тут из кожи вон лезешь, стараешься помочь, а какой-нибудь осел вроде этого, с готовой крышей над головой, такое сморозит, что лопнешь от злости.

Седой по-прежнему молчал.

Машина приближалась к чернеющей полоске пойменного леса, шофер сбавил ход и зорко осмотрелся вокруг, но никаких следов искомого Байтоша не обнаружил.

— У реки, а где, к чертям, у реки? — опять начал он сердиться. — Река вот она, а никого не видать! — ворчал он.

— Да вон там, — показал Седой. Неподалеку, у самой дамбы, копошились люди.

— Как же я туда попаду? — недоумевал шофер.

— Должно быть, на другой стороне есть проезд, — сказал Седой.

Шофер проехал еще немного, и действительно, через ивняк к дамбе вела проселочная дорога. Она была довольно широкая, и шофер смело свернул на нее. У дамбы остановил машину, но не вышел, а, высунувшись из окошка, спросил старика, который суетился поблизости:

— Байтош? Это вы Байтош?

— Он самый, — ответил старик.

— Слава богу, — сказал шофер, спрыгнул на землю и приготовился опускать борта машины.

Седой остался в кабине. Он с интересом разглядывал старика. «Совсем дряхлый, в чем душа держится», — заключил он про себя. В нескольких шагах от него Седой увидел и старуху. Та выглядела еще более древней. На плечах дырявый вязаный платок, стоит, опершись на метлу.

— Что привезли? — спросила она у старика.

Но тот не ответил и молча наблюдал, как шофер возится с бортами.

Старуха подошла к машине и спросила у Седого:

— Что вы привезли?

— Кирпич, — ответил Седой.

— Кирпич? — переспросила старуха.

— Видите же, кирпич, — повторил Седой.

— Вижу, как же, — сказала старуха и пошла прочь.

Седой посмотрел ей вслед и заметил фундамент дома, белевший под кроной огромного дерева. Квадрат будущего строения составлял не более шести на шесть метров. За ним он увидел лачугу из досок. Старуха вошла в эту лачугу.

Шофер опустил борта, отошел к кабине и посмотрел кругом.

— А где народ? — спросил он старика.

Тот молчал.

— Вы что, онемели?

— Какой народ? — пробормотал старик.

— Мне все равно какой, лишь бы поскорей начинали, — ответил шофер.

— Нет у меня никого, — сказал старик.

— Вы что, серьезно?

Старик кивнул.

— А кто же будет сгружать кирпич?

— Я и буду, — ответил старик.

— Господи боже мой! — вскричал шофер, хватаясь за голову.

Старик взял с краю один кирпичик, положил его на траву, взял второй, отнес туда же, потянулся за третьим, и тут шофер не выдержал:

— Нет, так не пойдет, не буду я торчать тут до вечера! Повезу кирпич обратно.

— Погодите, я быстро, — сказал старик. — Завтра придут каменщики, за два дня нам стены сложат.

Слова старика поразили шофера. Он подавил раздражение, хотел еще что-то сказать, но заметил, что Седой уже стоит рядом со стариком и помогает ему выгружать кирпич.

Шофер отошел в сторонку, прислонился к дереву и закурил сигарету. Но после нескольких затяжек отшвырнул ее и присоединился к тем двоим.

Работали молча. Пока не сняли последний кирпич, никто не произнес ни слова.

Когда кончили, шофер вынул из кармана бумажку и протянул старику.

— Распишитесь, — сказал он.

— Что это?

— Квитанция на доставку.

Старик осмотрел бумагу со всех сторон, но ничего не разобрал: наверно, плохо видел, а очков при себе не было.

— Вот, возьмите, — шофер подал старику авторучку.

Старик положил бумагу на кирпич и старательно расписался.

— Еще разок, — шофер указал на нижнюю половину листа.

Старик так же аккуратно вывел вторую подпись.

— Порядок, — сказал шофер, разорвал бумажку на две половинки и одну отдал старику. — Спрячьте это, — посоветовал он, вскочил на подножку грузовика и влез в кабину.

Седой последовал за ним.

Шофер завел мотор. Старик подошел к машине и спросил, стараясь перекричать шум мотора:

— Погодите, сколько мы вам должны?..

Шофер только махнул рукой и включил скорость.

Они обогнули деревню с другой стороны и поехали вдоль слепого рукава реки. На ее глади обозначились черные крапинки, сперва ни шофер, ни Седой не обратили на них внимания, а когда крапинки стали крупнее и по воде пошли круги, шофер сказал:

— Кажется, моросит.

Седой сидел окаменев, будто и не слышал его слов. Молчал.

Отозвался он только тогда, когда дождь разошелся вовсю и вода струйками стекала по лобовому стеклу.

— Дождались, черт бы его побрал!

Начинался сезон дождей.

Перевод И. Богдановой.

В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА

Я проснулся позже обычного. Подошел к окну, поднял штору и посмотрел на небо. Пожалуй, только глаза моего маленького сына могли сравниться с его чистой голубизной.

Солнце уже припекало. А что будет в полдень? Я задохнусь в этих стенах, подумалось мне. Я растянулся на кровати и стал соображать, как бы поскорее вырваться из города.

И тут, словно по заказу, явились они.

— Ты не мог бы поехать с нами? — спросили оба в один голос.

— Куда?

— Это где-то у Малого Дуная, — сказал Томаш.

— У черта на куличках, — прибавила Марта.

— Сделайте милость, объясните поточнее, — попросил я.

— Хутор «Борьюш», — уточнила Марта.

— Километров пятьдесят отсюда, — наконец-то Томаш сообщил нечто доступное пониманию.

— Вы уже там бывали? — спросил я.

— Нет, потому и пришли за тобой, — ответил Томаш.

— Эту часть реки я почти не знаю, — признался я. — Вот южнее я мог бы быть вам полезен.

— Это неважно. Спросим у кого-нибудь из местных. Поедем с нами, будешь за переводчика, — уламывал меня Томаш, не подозревая, что я уже давно все решил.

— Мы на машине, так что можем отправляться хоть сейчас, — сказала Марта.

— Только чур не торопиться обратно домой, — на всякий случай выдвинул я свои условия.

Они только улыбнулись.

Мы сели в машину, и Томаш развернул карту. Расстелил ее на коленях и ткнул пальцем в красную точку.

— Где-то в районе этой деревни.

Через его плечо я посмотрел на карту. Там, куда он показывал пальцем, вилась голубая линия. Река в этих местах петляла то вправо, то влево, то вперед, то назад.

— Трогай! — Мне уже не терпелось.

Мы проехали мимо кладбища, мирно дремавшего среди новостроек; говорят, оно переполнено, но за солидную мзду всегда находится местечко еще для одного покойника. Миновали длиннющие ряды гаражей, потом крошечные садовые участки, где спозаранку пчелиным роем копошились горожане.

Миновали железнодорожный переезд, и нас поглотила придунайская низменность.

Был разгар жатвы, в такую пору деревни обычно как вымерли. Но канцелярию национального комитета мы нашли без труда и без провожатых. Она помещалась в старом здании в центре села, а вывеска над входом красноречиво довела до нашего сведения, что, кроме национального комитета, здесь имеют резиденции и другие органы власти.

Мы высадились из машины и подошли к дверям. Они были заперты, тогда мы обогнули здание и в приоткрытые ворота вошли во двор с другой стороны. Какой-то старик, как выяснилось впоследствии, служащий национального комитета, окапывал цветы на клумбах.

— Спроси его, может, он что знает, — скомандовал мне Томаш после того, как старикан ответил на наше приветствие.

Я представился старику и объяснил ему причину нашего визита.

Старик задумался, покачал головой и долго втолковывал мне, что мы заблуждаемся.

— Да переводи ты, — сказал Томаш. — Что он говорит?

— Он говорит, что хуторов здесь хватает. А к юго-востоку их еще больше. Некоторые дома уже развалились, прежние хозяева умерли, а наследники давно потеряли надежду обратить свое наследство в деньги…

— Как раз то, что нам нужно, можно будет купить по дешевке, — вставила Марта.

— Но про хутор «Борьюш», говорит, ему ничего не известно, — продолжал я. — Когда-то здесь жил человек с такой фамилией, но это было еще до войны, и его усадьбу теперь найти мудрено. Если дом и цел, то дорога к нему давно заросла ивняком, травой и терновником.

— Спроси, в какую сторону ехать, — сказал Томаш.

— Он говорит, что был там только однажды. Вряд ли, говорит, удастся отыскать этот хутор, и тогда-то к нему вела не дорога, а узкая тропка в кустах, которые теперь наверняка стали высоченными деревьями, — перевел я ответ старика.

— Черт-те что! Человек, который мне это посоветовал, говорил, что хутор называется «Борьюш». Там, дескать, два дома. Один пустует, а во втором живут чудаковатые старик со старухой, пасут коз и крадут с деревенских полей кукурузу, — рассказал Томаш.

Я стал совещаться со старцем.

— Как зовут того человека, который тебе все это наговорил? — спросил я Томаша.

— Откуда я знаю, я и видел-то его один раз, — ответил Томаш.

— Да и то под мухой, — заметила Марта.

— В пятницу я был в погребке, и он к нам подсел. Ты же видишь, он не выдумывал, доля правды тут есть, и старик это подтверждает, — сказал Томаш Марте, но ей все это уже действовало на нервы.

— Ты же говорил, что верняк. Дескать, состоится «сделка века», — съязвила Марта.

— Купим другой дом, сама видишь, тот мужик не врал, — не сдавался Томаш.

— Да мужику лишь бы выпить на дармовщинку, а ты и попался на удочку, — парировала Марта.

— Ну, по его виду я бы этого не сказал. Просто он перепутал название хутора. Наверное, не «Борьюш», а как-нибудь иначе, — сказал Томаш.

— Там видно будет, — заключила Марта.

— Спроси его, может, он поедет с нами, — предложил Томаш. — Если он нас туда проводит, мы ему заплатим.

— Куда проводить-то? — спросил я, сбитый с толку.

— К тем двум старикам, которые воруют кукурузу, — сказал Томаш.

Я снова обратился к служащему национального комитета и объяснил ему, что произошла путаница и хутор, видимо, называется не «Борьюш», а по-другому, да и дело не в названии, нам важно добраться до двух заброшенных домиков у реки.

Старик подтвердил, что такой хутор действительно существует, он-де там давно не бывал, но, вероятно, сумеет найти. И с удовольствием поедет с нами — по крайней мере взглянет, как там дела.

У почты мы свернули с асфальтированного шоссе на проселок. Однако это была не совсем обычная проселочная дорога — шириной не меньше пяти метров и засыпанная мелкой щебенкой. Да и грунт под щебнем достаточно твердый. Старик сообщил, что сельхозкооператив засыпает дорогу щебенкой каждую весну, как только сойдет снег с полей.

По обе стороны дороги росли акации. Их ветви сходились высоко над дорогой сплошным зеленым сводом, который защищал от жгучего июльского солнца. Дорога шла точно на юг, никуда не отклоняясь, прямая, как по линейке.

Кругом на полях вовсю кипела работа. Комбайны заглатывали колосья под корень, трактора и грузовики увозили намолоченное зерно в хранилища. У кромки поля вокруг ведра с водой сидели и покуривали мужики в комбинезонах. Всякий раз, как мы приближались, они с любопытством поворачивались к нам, что-то говорили друг другу, наверно, гадали, кто едет в машине. Возможно, они принимали нас за областное начальство или за журналистов. А может, мы вообще их не интересовали и они просто так меланхолично перебрасывались словами, говорили вовсе не о нас, пассажирах легкового автомобиля.

Мы проехали километра три, а старик, сидевший рядом со мной на заднем сиденье, ничем не давал понять, что мы приближаемся к цели нашего путешествия. Да и местность, по которой мы ехали, не позволяла предполагать, что река недалеко. Мы все ехали и ехали по щебеночной дороге под акациями, среди плодородных полей и задыхались от жары в машине.

Вот мы поравнялись с полем, на котором работали женщины в пестрых кофточках и белых косынках. Они окапывали маленькие зеленые кустики.

— Что это такое? — спросила Марта при виде этой диковинной культуры.

— Соя, — ответил старик, который понял ее вопрос.

— Соя? — удивилась Марта. — Не может быть, вы шутите.

— Почему не может быть? — спросил я.

— Я думала, соя — тропическое растение, — сказала Марта и смущенно улыбнулась. Она все еще подозревала, что мы ее разыгрываем.

— На Житном острове соя очень хорошо растет, — объяснил я.

— Серьезно?

— Господи боже мой! — сказал я со вздохом.

— Нет, правда?

— Если не веришь, спроси женщин на поле.

— Интересно, — наконец она поверила мне. — Я всегда думала, что соя — тропическое растение.

А мы все ехали и ехали. Поля пустели, уже не было видно людей. Еще примерно через километр старик коснулся моего колена и сказал, что за кукурузным полем надо свернуть налево.

Я перевел его слова Томашу. Тот вздохнул и заметил:

— Наконец-то! Я уж испугался, что мы по этой дороге так и поедем до самого Будапешта.

Старик засмеялся. Наверняка он понимал по-словацки гораздо лучше, чем мы думали и чем он сам изображал.

— Раз ты хочешь подальше от города, будь доволен, что это на краю света, — сказал я.

Мы приехали туда, где надо было сворачивать налево. Томаш притормозил и с сомнением посмотрел вперед. Перед нами была уже настоящая полевая дорога с узкой, пыльной колеей, заросшая по бокам высоченной травой. Кое-где трава росла прямо в колее.

Мы осторожно повернули налево и потихоньку двинулись дальше. Немного погодя, убедившись, что травяной покров не скрывает коварных рытвин, Томаш прибавил газу, машина рванула вперед и вскоре перед нами непроницаемой стеной выросли ряды вековых деревьев.

— Наверное, река уже близко? — спросила Марта.

— Пожалуй, — отозвался Томаш. — Где буйная растительность, там, стало быть, и вода рядом.

— По-моему, далековато от деревни, как думаешь, не слишком ли далеко? — спросила Марта Томаша.

— Щебеночная дорога вполне приличная, ей и осенние дожди не страшны, — ответил он. — А по этой осенью на машине не проедешь. — Он показал рукой впереди себя. — В непогоду тут будет сплошное месиво.

— Зимой вы и так сюда не поедете, а осень в этих местах прекрасная. До ноября вполне сможете ездить на машине, — подбадривал я их.

— Такая глушь, здесь человека убьют, и никто не узнает, — заметила Марта.

— Ты ведь хотела иметь дом на хуторе. А хутор — это тебе не вилла в Горском парке^[10], — сказал я.

— Но ведь это действительно у черта на куличках! — рассердилась Марта.

Я обратился к старику и спросил, долго ли еще ехать.

— До места ехать еще столько же, — перевел я не без злорадства. — Вот доберемся, тогда и суди, далеко это от деревни или в самый раз, — сказал я Марте.

Она надула губы и примолкла.

Строй деревьев был уже совсем близко, дорога плавно шла в гору, пока мы не въехали на дамбу. Тут дорога расходилась на две, одна тянулась дальше по гребню насыпи, вторая сбегала по ее склону и терялась в густых зарослях.

Нас больше привлекала та, что шла по насыпи. Вторая просматривалась только на коротком отрезке, а дальше лишь угадывалась в зеленой чаще. Осторожность подсказывала не сходить с насыпи, но и любопытство не дремало и соблазняло нас предвкушением приключений.

Томаш затормозил.

— Дальше куда? — спросил он.

Ответ старика сводился примерно к следующему:

— Надо ехать лесом. Дорога по насыпи ни на шаг не приблизит нас к тем двум домикам. Эта дамба возведена с внешней стороны, далеко от реки. Хутор километрах в трех отсюда, зато он стоит на берегу основного русла. Надо двигаться лесом, сейчас мы еще далеко от реки.

Мы спустились по склону и очутились в лесных потемках. Тоннель, по которому мы ехали, становился все темнее. Солнце уже не проглядывалось. Мы проехали с полкилометра, когда Марта сказала:

— Ужас как здесь страшно, никогда бы не подумала, что такое еще существует.

— В этом что-то есть. Как будто странствуешь вместе с Марком Твеном вдоль Миссисипи, — засмеялся Томаш, не сводя внимательных глаз с темного проезда впереди.

— Где там, Миссисипи — великая река, — возразил я. — А здесь была река спокойная и чистая, как на картинке. По ее берегам еще продолжается жизнь, а река уже мертва, — процедил я сквозь зубы.

— Почему мертва? — заинтересовалась Марта.

— Потому что вы спускаете в нее слишком много всякой дряни с вашей знаменитой фабрики, — без обиняков отрезал я этой молодой женщине, влюбленной в свою профессию инженера-химика.

— Вблизи города, может, и мертвая, а сюда это не доходит, — отважно вступилась она за химическую промышленность.

— Сама увидишь, — ответил я и тут же прикусил язык, потому что начинал злиться, а в этом случае лучше помалкивать.

Наш провожатый закивал головой.

— Я об этом даже не подумал. Мне и в голову такое не приходило, — сказал Томаш.

А я задумался, была ли необходимость в том, чтобы довести реку до ее нынешнего состояния. И на чьей это совести, действительно ли виноват наш двадцатый век, и никто иной, неужели?

Сумрак рассеялся так же внезапно, как и сгустился. Из тоннеля мы выскочили на зеленый луг, Томаш нажал на тормоза. Мы вышли из машины а осмотрелись.

Припойменный лес остался позади. С этой стороны он выглядел еще более могучим, нам с трудом верилось, что мы приехали оттуда, пробились сквозь это чернолесье. Справа от нас тоже тянулась полоса леса, но он был не такой густой, как тот, за нами. По кромке луга росли раскидистые ветлы и белоствольные стройные тополя. Эти деревья уже не внушали никакого ужаса, напротив, успокаивали, мы залюбовались ими. На всех нас снизошла какая-то упоительная безмятежность, в этот миг мы примирились со всем, не слышали ничего, кроме жужжанья насекомых и шелеста листьев, забыли даже о собственных заботах и горестях. Как будто вернулись в детство.

Не знаю, как долго это длилось, потому что время остановилось. И когда мы наконец поехали дальше, то чувствовали себя ближе друг другу.

Дорога пролегала через луг, кое-где огибая купы деревьев или низкорослого ивняка. Справа вместе с нами бежала сплошная кайма леса. Сквозь темный кустарник иногда проблескивала водная гладь. Издали эта картина ласкала взор. От реки не разило, в сочетании с прибрежной зеленью она казалась вполне подходящим реквизитом для идиллического пейзажа.

Луг пересекала невысокая насыпь. Она тянулась от реки в сторону леса, но на полпути плавной дугой сворачивала опять к реке и дальше шла по прямой.

Старик сообщил мне, что перед нами внутренняя насыпь и что мы почти у цели. Он велел ехать дальше по насыпи, потому что она проходит понизу у того самого хутора, который нам нужен.

Минут через пять мы были на месте.

Сначала мы остановились у ближайшего дома. Второй стоял метрах в ста, не совсем у насыпи, а чуть в стороне.

Мы подошли поближе к дому и сразу поняли, что он и есть пустующий. В крытой камышом кровле в нескольких местах зияли дыры. Слинявшие, давно не крашенные стены почти до высоты единственного окошка были скрыты буйной крапивой. За домом мы увидели запущенный сад, окруженный, живой изгородью, прежде, очевидно, заботливо подстригавшейся — и теперь, годы спустя, было видно, что она — дело рук человеческих, а не вымахала тут милостью божьей.

С другой стороны дома, под насыпью, простирался большой луг, такой же прелестный и девственный, как и первый. Луг кончался у самой реки, которая искрилась так соблазнительно, что даже мне нестерпимо захотелось сейчас же побежать к ней и нырнуть в ее прохладные волны.

— Все это выглядит совсем неплохо, домишко больших затрат не потребует, — сказал Томаш, а он знаток в этом деле.

— Тут просто замечательно, — вздохнула Марта.

— Не слишком ли далеко от деревни? — напомнил я ей.

— Далековато, но место великолепное, — ответила она, отходя в сторону, потом обошла дом со всех сторон, зашла в сад, заглянула в колодец.

— Все-таки мы его нашли! — ликовал Томаш, потрепал старика по плечу и предложил ему сигарету.

— Ну что, будешь покупать? — спросил я.

— А то нет!

— Я бы тут не смог жить, — сказал я.

— Ты? — удивился Томаш. — Дружище, ты только об этом и мечтаешь!

— Я бы тут жить не смог! — повторил я серьезно.

— Почему? — недоумевал он.

— Я бы тут истерзался до смерти. А сначала убил бы кого-нибудь, — ответил я.

— Не болтай.

— Я еще помню времена, когда воды этой реки кишели рыбой. Я тут не жил, но все это не дает мне покоя. Если бы мне пришлось здесь поселиться, у меня бы сердце разорвалось, — сказал я таким мрачным голосом, что напугал самого себя.

— Да что ты все заладил про воду, посмотри, ее тут хватает. — Он махнул рукой в сторону реки.

— И все же не торопись с покупкой, — посоветовал я ему.

Вернулась Марта и прервала наш разговор.

— Пойдемте познакомимся с нашими будущими соседями, — предложила она.

Мы согласились.

Только мы собрались войти во двор, как нам навстречу из кустов выскочила черная собака. К счастью, она была на цепи. Собака лаяла и лаяла, а из дома никто во двор не вышел. Мы немного отступили назад, и собака успокоилась. Но едва мы снова подошли поближе, как она еще пуще залилась лаем.

— Где они, черт их возьми? — сказал Томаш.

Я спросил старика, какие у него соображения на этот счет.

— Они оба глухие, может, спят, — ответил он. — Или ушли в деревню в магазин. Время от времени они ходят покупать, что надо.

— Я хотел узнать у них о хозяине заброшенного дома, — сказал Томаш.

Я опять обратился за разъяснениями к старику.

— Дом, должно быть, принадлежит Крижановой, — сообщил тот. — Хотя нет, она уже умерла, — вспомнил он. — Тогда ее дочери, живет она в соседней деревне, найти нетрудно, спросите только пекаря, она вышла замуж и соседнюю деревню за пекаря.

Я перевел все, что узнал от старика. Томаш удовлетворенно кивал головой.

Мы направились назад к заброшенному дому.

— Посмотри, — сказала Марта и схватила Томаша за руку. — Посмотри, какая красота.

— Пойдем-ка на реку, — предложил Томаш. — Ты не идешь с нами? — спросил он, видя, что я проследовал дальше.

— Идите одни, — ответил я.

Они пустились бегом по лугу, как малые дети.

Я вернулся к автомобилю, лег в траву, закрыл лицо огромным лопухом. Ни о чем определенном не думалось, голова была занята какими-то пустяками.

Старик тоже не пошел к реке. Он бродил вокруг дома и покуривал.

Те двое возвратились разочарованные и притихшие. В реке они не обнаружили даже признаков жизни. Они уселись рядом со мной на траву и не говорили ни слова. Я не мог смотреть на них, мне было их жаль.

Старика мы высадили в деревне. Томаш предложил ему деньги, но старик не взял.

Мы поехали обратно домой.

При въезде в город Томаш сказал:

— Попробуем поискать хутор в горной местности.

— А в горах есть где купаться? — спросила Марта.

— Приобрести избу где-нибудь в тихом уголке — тоже не худший способ помещения денег, — продолжал он.

— Давай поищем, — сказала Марта и спросила меня: — А ты что посоветуешь?

— Попробуйте, — ответил я, хотя меня так и подмывало сказать им совсем другое.

Перевод И. Богдановой.

ДОРОГА НА ЮГО-ЗАПАД

В субботу, накануне пасхи, дед улучил удобную минуту, набросил на себя легкое полупальто, нахлобучил на голову засаленную фуражку, снял с гвоздя палку и осторожно, чтобы не скрипнуть дверью, вышел во двор.

Он прошмыгнул под окнами кухни, вошел в дровяник, покопался в углу за досками и вытащил оттуда ветхий чемоданчик, уже давно там припрятанный на всякий случай. Оглядываясь, он вышел из дровяника, пересек сад, отворил заднюю калитку и теперь уже свободно зашагал по тропинке.

Я шел со станции. На старом мосту остановился, облокотился на перила и стал смотреть на воду, холодную и мутную. До того засмотрелся, что, пожалуй, задремал.

(Сумеречный омут, тени, какое-то мелькание, бесшумные всплески плавников, ивы словно стоят на коленях — так искорежены стволы, мокрые лохмы ветвей без листвы, удивленный зрачок, на песке отпечатки двух колен — на глубине двух метров, там, где живут рыбы.)

Вдруг слышу — шаги. Кто-то приближался к мосту. Я повернул голову и вижу — дедушка!

— Вы куда, куда, деда?

— Да так.

— И с чемоданом?

— Почему бы и нет?

— Тетя написала, что вы больны.

— А, это ты? — Он наконец узнал меня. — Откуда ты взялся?

— Иду вас навестить.

— Вот те на.

— А вы куда направляетесь?

— Не выдавай меня!

— Не выдам.

— Туда, — сказал дедушка и показал рукой на юго-запад.

— Понимаю, — кивнул я.

— Каждую весну ходил, почему бы не сходить и теперь? Шагается мне легко, не задыхаюсь, чувствую себя хорошо, — сказал дедушка и пристально посмотрел на меня. — Ну, погляди, разве я задыхаюсь? Ведь правда нет?

— Нет, — ответил я. — Вы шагаете, как юноша. А что говорит врач?

— Останешься на праздники? — спросил дедушка, не отвечая на мой вопрос.

— Утром поеду обратно.

— Мог бы и задержаться.

— Нет, лучше поеду, — ответил я.

— Почему не хочешь остаться? Скажи мне честно. Почему никто не хочет пробыть здесь даже двух дней? Янко приехал из Чехии, переночевал и уехал. Милан не остался даже ночевать: утром пришел, вечером ушел. И Камил тоже. И все так, что дети, что внуки, придут и тут же обратно. Скажи мне, почему, — допытывался дедушка, а я опасался сказать ему правду. — Ну, говори! Чего боишься?

— Наверное, у всех много работы. Ведь теперь повсюду темпы да темпы. Времени у людей все меньше и меньше, — говорил я, скрывая подлинную причину.

— Ты думаешь, я слепой? — рассердился дед. — Меня ты не обманешь. Я прекрасно знаю, почему никто не хочет остаться здесь. Ты мне зубы не заговаривай!

— Времени мало, а хочется все успеть, — гнул я свое. — Другой причины нет.

— Я-то знаю, где собака зарыта, да хочу это услышать от тебя, — сердился дедушка.

— И зачем утруждать людей, когда сегодня забот у каждого и так по горло, — продолжал я.

— Мальчик мой, ты пришел ко мне, — сказал дедушка. — Слышишь, ты пришел ко мне. Ты — мой гость и помни это. — Дедушка знал, о чем шла речь.

— Разумеется, я пришел к вам, К кому бы еще я мог прийти? Не к ним же.

— Ну, вот и останься, — твердо сказал дед и сердито посмотрел куда-то в сторону.

— Да вы ведь знаете, как оно бывает. Приближаются праздники, не вернись я домой, скандал выйдет. Попробуй потом, объясни жене. Она варит, печет, ждет меня. А что я ей скажу, если не вернусь вовремя? — отговаривался я совершенно искренне.

— Пошли ей телеграмму. Пусть и она приедет, — не поддавался на мои увещевания дед.

— Если бы я позвал ее, она, верно, поехала бы со мной. А теперь писать уже поздно, знаете ведь, как это бывает перед пасхой. В следующий раз мы заявимся вместе и будем жить, пока вы нас не выгоните, — сказал я весело и решил, что именно так и сделаю.

— В следующий раз… в следующий раз, — с упреком повторял дедушка. — Кто знает, будет ли еще следующий раз?.. Ну ладно, я вернусь, — сказал дедушка и сунул мне свой чемоданчик. — Если нас кто встретит, скажи, что это твой. Его еще никто не видел.

Я кивнул.

Дедушка глядел на юго-запад. Я посмотрел в ту же сторону. Увидел островерхую крышу костела, берег за костелом и на берегу кладбище. За кладбищем — поля, рощи, потом снова деревня, в ней — костел, кладбище… Поля, рощи, деревни, костелы, кладбища.

Дедушка смотрел на юго-запад, но костела, скорее всего, и не видел.

— Там уже сеют яровые. Может, уже и отсеялись: на прошлой неделе распогодилось, — начал снова дедушка. — А озимые там, гоп-гоп и по колено. Помнишь, как ты свалился под вал? До сих пор не пойму, как ты жив остался и невредим, — предался воспоминаниям дед.

— Просто валом меня, наверно, подталкивало вперед и потом отбросило в сторону, а вовсе не переехало, — сказал я и тоже вспомнил о весенних работах, о поле, о нашей равнине.

— А мне кажется, переехал. Ондриш сам видел, я же помню его: стоит бледный, в углу рта погасшая сигарета, показывает на нашу полосу и едва губами шевелит: «Переехало, ей-богу его переехало!» А ты уже выбрался и шагаешь как ни в чем не бывало, держишь вожжи и украдкой через плечо посматриваешь по сторонам, не заметил ли кто. Ондриш все сам видел, так что ты помалкивай, — доказывал дедушка.

— Да он ошибся.

— А вот и нет.

— Может, он тогда выпивши был, — сказал я.

— Выпить-то он мог, да зрение еще не успел потерять.

— А вы его спросите, когда встретите. Может, он теперь что другое скажет.

— Да как я его спрошу, — опечалился старик.

— А когда спуститесь вниз.

— Он в земле уже третью весну, — ответил мне дед.

— И он?

— И он… и он тоже, — повторил дедушка почти со злостью.

— А дом еще стоит? — спросил я.

— Чего ж ему не стоять? Разве я его только для себя ставил? И внуков твоих еще переживет… Тут мне написали из национального комитета, что поселили в доме каких-то молодоженов. Надо мне посмотреть, что за люди.

— Потребуйте с них деньги. Не бесплатно же они будут жить. А вам кое-какие деньги пригодятся.

— Зачем мне деньги? Если люди хорошие, пускай себе живут на здоровье.

— Бесплатно? Нет, вы спросите у них деньги, и пусть они отдадут их вам лично. По почте нечего посылать, пропадут, пожалуй, — говорил я, имея в виду совершенно определенных людей.

— Это меня-то, думаешь, обмануть можно? Нет! Ты ошибаешься, — протестовал дедушка. — Если я отдаю, так отдаю добровольно, вот, — поглядел он на меня с упреком. — Если захочу, так отдам, а не захочу, не отдам, — бурчал он себе под нос.

— Пошли потихоньку, — предложил я, мне показалось, что дедушка медлит с возвращением.

— А болотистый луг за вербами высушили. Ты б и не узнал этих мест. А какая кукуруза там в прошлом году уродилась! И как только нам в голову это не приходило — такая добрая земля! Сначала на лугу прорыли канавки, машина их быстро делает, потом уложили трубы. Это, конечно, удовольствие дорогое, и не знаю, решился бы я на такое дело или нет, — сказал дедушка и, опираясь на палку, зашагал к дому.

Мы шли медленно по тропинке, и, по правде говоря, мне не хотелось идти туда, куда мы шли. Лучше бы нам с дедушкой остаться здесь, на речке. Мы бы вдоволь наговорились, и никто из семьи не совал бы нос в наш разговор. Дедушка сдержанно, по-мужски пожаловался бы мне на свое житье-бытье, да и мне хотелось бы выговориться, ведь причин у меня было более чем достаточно. И не пришлось бы мне видеть людей, на лицах которых сразу же после моего прихода читался вопрос, когда я уйду. И не хотелось мне выслушивать любезности, от которых за километр отдавало фальшью. Давненько уже я заметил, что кое-кто из этих людей своим показным вниманием лишь прикрывает самую обыкновенную зависть. И в чем мне можно завидовать, часто задумывался я. Эти люди видят меня подавленным тысячами забот, чуть ли не на коленях под их бременем, и все равно завидуют. Завидуют человеку просто потому, что он родился на свет божий.

Я охотно побыл бы с дедушкой наедине. А потом, под вечер, я проводил бы его до задней калитки, вытащил бы из портфеля бутылку вина и блок сигарет и, несмотря на протесты деда, сунул бы ему все это под мышку, пожал бы ему крепко руку и поспешил в обратный путь.

Так было бы всего разумнее, но сейчас я не мог этого сделать. Ведь дедушка возвратился с дороги только ради меня, и кто знает, когда ему снова удастся ускользнуть из плена. Ему сейчас нелегко вернуться назад. Я знал, что значила для него дорога на юго-запад.

Мы шли вдоль реки.

— Русло изменят, — заговорил дедушка, проследив мой взгляд. — Оно пройдет вот здесь, — показал он рукой вниз. — Воду будут регулировать, подавать равномерно. Тут все измеряли, инженер мне сказал, река потечет ровная как стрела.

Я с грустью вспомнил об ивах, повергнутых на колени. И мне представилась их печальная судьба — судьба покорных, которым не позволяют даже стоять на коленях.

— Рыбы в реке не станет. Как начнут регулировать воду, обязательно рыбы не будет, — продолжал старик.

Когда мы подошли к задней калитке, уже темнело. Дедушка открыл калитку и пропустил меня вперед. Но тут же обогнал меня, взял у меня чемоданчик, шепнул: «Подожди здесь» — и скрылся в дровянике.

Когда вернулся, его нельзя было узнать. Он шумел, кашлял, смеялся, весело болтал бог знает о чем. О винограднике — его хотят заложить перед домом, о том, что будут проводить канализацию и уже вырыли помойную яму в саду, да следовало бы ее углубить так, как советовал он. Рассказывал о своей старшей внучке и о ее парне, который сейчас на военной службе, а когда осенью вернется, они определенно поженятся. Ведь так и должно быть, девушка на то и росла, чтобы выйти замуж, а вот зять его по-другому смотрит на вещи, считает, что парень прежде всего должен показать, сколько денег накопил, а иначе он, то есть зять, свою дочь не отдаст… Дедушка говорил с пятого на десятое, пока во дворе не показалась тетя.

— Боже мой, отец, где ты был? — всплеснула она руками, как только увидела нас.

— Где мне быть — на реке.

— Мы искали тебя по всей деревне.

— Туда я не ходил, — ответил он. — Правда же, не ходил.

— Ты слышал, что сказал тебе врач. Тебе нужен полный покой, так он и сказал. Отец, почему ты не слушаешься? — всхлипывала тетя, и мне казалось, что плакала она искренне.

— Я видел, внук идет в гости. Вот я и пошел ему навстречу.

— Отец, отец…

— Не могу я вылеживаться в постели, — ворчал дедушка. — Ну скажи ты мне, зачем валяться, если ноги мои еще ходят?

— Когда я увидела, что тебя нет в постели, я так испугалась… — простонала тетя. — Отец, не делай больше этого.

Дедушка стоял перед ней, как ученик перед учителем, когда тот читает ему нотацию. Кончиком ботинка он копал ямку в земле и бормотал что-то невнятное.

— Проходите, проходите, — пригласила тетя и подала мне руку.

Я пропустил дедушку вперед. Мы прошли на кухню, где никого не было. Сели на скамейку и сидели молча, пока не явилась тетя.

— Вы наверняка хотите есть, — обратилась она ко мне, — да и ты, отец, тоже, — добавила она, крутясь у плиты и теребя фартук. — Подождите немного, сейчас я что-нибудь приготовлю, — сказала она и исчезла; мы слышали, как где-то рядом она громыхала кастрюлями.

Дедушка немного помолчал, потом заговорил тихо, почти шепотом, так что, кроме меня, его никто не слышал.

— Хотелось бы мне там еще побывать, ведь я долго там прожил. Все выросло на моих глазах… Да, не говори никому, как мы с тобой встретились. Не проговорись.

— Я уже обещал вам, не выдам.

— Обещать-то обещал, да не забудь. Когда потеплеет, я думаю, доктор меня отпустит на несколько дней. Как ты думаешь, отпустит?

— Думаю, отпустит, только сначала надо подлечиться, — ответил я. — А потом, конечно, пустит.

— Там у нас внизу все наступает скорее: и весна, и лето. Не могу дождаться настоящей весны.

— Только не вздумайте тащиться туда поездом, — убеждал я деда. — У Петера есть машина, у Лойзы и Гелены тоже, пусть кто-нибудь из них вас туда свезет.

— Да и Феро уже купил, — похвастался дедушка. — Даже его старший сын, Карол, тоже с машиной. А ты что? — спросил он вдруг.

Дедушка считал меня самым способным своим внуком, он очень рассчитывал на мои успехи и никому не давал меня в обиду. А теперь, когда он видел, как все вроде бы обгоняют меня, ему было обидно, он хотел услышать, что я думаю по этому поводу.

— Я? — спросил я.

— Ну да, ты, — ответил дедушка.

— Я… — повторил я снова и задумался.

— Да, ты, — повторил и дедушка.

— Видите, дедушка, — начал я, — у всех есть машины, а вас отвезти некому!

— Так я им скажу, чтобы они меня отвезли, — проговорил он и хотел еще что-то добавить, но в кухню вернулась тетя. Дедушка замолчал. Тетя поставила кастрюлю на плиту и стала доставать тарелки из буфета.

— Мой пошел с Аничкой за пивом, — сказала она. — Хотят купить черноепиво в бутылках. В кладовке есть два ящика, да все светлое. Я больше люблю черное, и девочки тоже.

Она налила супу в тарелки и пригласила нас к столу.

Когда мы поели, на дедушку напала дремота. Я хотел предложить ему полежать, но тетя опередила меня. Дедушка не протестовал. Он только попросил, чтобы тетя постелила мне в его комнате.

— Еще чего! — сказала она. — Будет спать в столовой на тахте. Пусть хорошенько выспится.

— Он и у меня выспится, — возразил дедушка. — Поговорили бы мы с ним по душам.

— Утром поговорите, — сказала тетя. — Ты уже устал. Вспомни, что говорил врач.

— Ну, ладно, ладно, — согласился дедушка, — только обещай, что не уедешь с первым поездом! — предупредил он меня.

— Не беспокойся, отец, я его не пущу, — ответила вместо меня тетя.

— Спокойной ночи, — сказал дедушка и направился в свою комнату, даже не взглянув на нас.

Тетя пошла за ним.

Все произошло как-то сразу. Умерла бабушка, дом опустел. Печаль глядела на деда изо всех углов, одинок-одинешенек сидел он на лавке, уронив голову в ладони. Тоска не покидала его.

Это был уже не тот дедушка, что раньше. Он стал настоящим стариком, не только по возрасту, но и душой. Куда подевались его энергия и жизнелюбие. Их унесла с собой в могилу бабушка.

Однажды приехал к нему зять. Он распродал у деда все, что можно было продать. Все остальное дедушка отдал в сельскохозяйственный кооператив. Кое-какие вещи да всякие хозяйственные мелочи погрузили на грузовик, окна в доме забили досками, и дедушка переехал жить к своей дочери.

Привыкнуть к новой жизни он не смог. У него не было настоящего дела. Правда, он пас гусей по стерне, водил в школу свою меньшую внучку, переносил с места на место дрова… А зимой было еще хуже. Тогда он тихо отсиживался у плиты и терпеливо ждал теплого ветра.

И как только весенний ветерок слизывал снег с откоса, дед забирал кое-какие нужные ему вещички и отправлялся на юго-запад.

Он оставался там две-три недели, иногда и дольше. Бродил по деревне, наблюдал за работой кооператоров, смотрел, как они сеют яровые, любил поговорить с ними на разные темы и рассказать, как хозяйствовал когда-то он сам. Вернуть бы годков двадцать, вздыхал дед и представлял, как бы он работал, если бы ему было на двадцать лет меньше! Спал он в своем доме, сам себе готовил, если вообще что-нибудь готовил за это время, и даже щитов с окон не снимал.

Тетя вернулась на кухню.

— Он уже две недели просит нас, чтобы мы его отпустили. Одно и то же, а что я могу? — сказала она и вздохнула. — Скажи мне, где ты его встретил? Не говорил он тебе, куда идет? Может быть, он шел на станцию? — допытывалась она.

— Понятия не имею, — отвечал я. — Мы встретились у реки.

— Плохо у него с сердцем. Всю зиму пролежал в больнице. Недавно выписали, сказали, лежать-то он может и дома, у них и мест нет. Вот тебе, пожалуйста, порядок, — проронила она. — А у меня и по дому, и во дворе работы по горло. Аничка учится в гимназии, из города возвращается поздно. Обе старшие работают на фабрике. Мой тоже. Так что мы с дедом целый день вдвоем. А я не могу за ним постоянно следить, — объясняла мне тетя, будто я собирался ее упрекать. — Вот и сегодня тоже. Старшие пошли в город в парикмахерскую: надо же немножко привести себя в порядок. До сих пор не вернулись. Муж был на мельнице… Отец встал с кровати и ушел, сейчас выглядит еще хуже, чем утром, — продолжала она.

Я не проронил ни слова. Только смотрел перед собой и думал о своем. Но о тете я действительно не думал ничего плохого. В конце концов, я соглашался с ней! Не могла же она не спускать с дедушки глаз. И ни я, никто другой не смогли бы за ним уследить!

— Утром был врач. Велел лежать, только лежать, — сказала она дрожащим голосом.

Мог ли я за что-нибудь упрекать тетю? Наоборот, мне следовало бы пожалеть ее… Многие годы прожила она вместе со своим деспотом-мужем, который поставил целью своей жизни смирить даже траву во дворе. Она родила ему трех девочек, которые — кто больше, кто меньше — походили на отца.

Тетя немного посетовала, потом утихла. Так мы и сидели с ней молча, пока не вернулись те двое с пивом.

Я услышал шум в прихожей. Звон стекла, верно, они снимали с возка ящик с пивом. Затем раздался шум в соседней комнате.

В кухню вошла моя двоюродная сестра и робко со мной поздоровалась. Она была намного моложе и всегда меня стеснялась. Снова открылась дверь в кухню, и вошел тетин муж. Он сразу же направился к умывальнику и, хотя заметил меня, заговорил только тогда, когда вымыл руки.

— У нас гость? — спросил он. — Гость в дом, бог в дом, — объявил он и сел к столу.

— Пришел навестить деда, — заметила тетя.

— Он уже вернулся с прогулки? — спросил тетин муж. — И куда его только носит? — удивился он и попросил ужинать.

Поев, он вышел из кухни и вернулся с двумя бутылками пива. Потом моргнул дочери, та вскочила и подала бокалы. Тетин муж налил пиво в бокалы и предложил мне.

Мне хотелось пить, зачем было заниматься в тот вечер семейными дрязгами, и потому я охотно согласился.

— Отец плохо выглядит. Не позвать ли доктора? — несмело спросила тетя.

— Плохо выглядит? Я не прочь бы так выглядеть, когда мне стукнет столько, сколько ему, — ответил тетин муж и залпом осушил бокал.

— Он и правда плохо выглядит, — повторила тетя.

— Ну что, ученый человек? — обратился ко мне тетин муж. — Что нового в столице?

— Не знаю, — ответил я. — Я живу уединенно.

— Ясно, — протянул он.

Я молчал.

— Что нового в политике? — снова попытался он завести разговор.

— Политика как политика, — ответил я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.

— То, что слышите, — ответил я.

— Ясно, — повысил он голос. — Ты думаешь, я ничего не понимаю. Только ты нос не задирай со своей ученостью, — он никогда не выбирал слов, — какой тебе прок от нее? Черта лысого, даже штанов приличных у тебя нет!

— К сожалению, вы правы, — сказал я.

Его удивил мой ответ, потому что иной раз я не соглашался с ним так легко. И тут он подумал, что у меня какие-то задние мысли.

— Я вижу тебя, браток, насквозь, — сказал он. — И не таких я видывал. Надеешься что-нибудь урвать с меня, да? Только руки у тебя, браток, коротки.

Я почувствовал, что все это добром не кончится, поэтому встал и без особых раздумий спросил:

— Можно у вас переночевать или лучше уйти сразу?

— Боже мой, еще этого не хватало, — попыталась тетя спасти положение.

— Чего ты сразу обижаешься, — заметил тетин муж. — Что за люди пошли, шуток не понимают.

— Я устал, — сказал я, — спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответила мне двоюродная сестра.

Тетя проводила меня в столовую. Там стояла новая мебель. Она постелила мне на тахте и, между прочим, успела заметить, что мебель стоила огромных денег, почти как дешевая машина, — так она выразилась.

Я достал из портфеля пижаму, надел ее и с минуту раздумывал, стоит ли пойти умыться. Но, представив себе, что снова надо выйти на кухню, я отказался от этого намерения. Погасил свет и лег.

Всю ночь я беспокойно ворочался на тахте. Никак не мог уснуть. Только под утро задремал. Когда же проснулся, на улице было уже светло. Я вскочил с тахты и подошел к окну. Голубое небо и озаренная солнцем земля были как в сказке. Я взглянул на часы: половина восьмого. Быстро оделся и вышел.

Все домашние были уже на ногах. Я слышал, как они ходили по дому. Выйдя в коридор, я столкнулся со своей младшей двоюродной сестрой. Она, казалось, не обратила на меня внимания. Вскоре появилась и моя самая старшая двоюродная сестра, чем-то явно испуганная. Обе девушки выбежали во двор.

Я вошел в кухню.

Соседка, которую я раньше видел только мельком, что-то нашептывала тете. Как только тетя увидела меня, сразу же заплакала.

— Умер, — сказала соседка.

— Кто умер? — спросил я.

— Дед твой умер, — проговорила тетя и еще сильнее заплакала.

Я вернулся в комнату и сложил пижаму. Когда я, чтобы уложить ее, открыл портфель, то увидел блок сигарет и бутылку вина.

Перевод Т. Мироновой.

ДОРОГА НА СЕВЕРО-ВОСТОК

Во дворе стоял грузовик. Мужчины грузили мебель. Старик не помогал им, даже пальцем не шевельнул. Он сидел у калитки, свесив ноги в канаву. Сердился. Больше всего сердился на невестку. Напрасно она уже несколько раз звала его завтракать. Он и бровью не повел.

Мужчины легко справлялись с работой и без старика. Их было четверо: шофер, сын старика, внук и еще один парень, о котором старик знал, что он приятель внука, и они вместо учатся в столице, и что родители парня живут как раз в том городке, куда они теперь переезжали.

Вещи возили уже второй день. Накануне, в субботу, машину пришлось гонять дважды, но забрать все так и не удалось. Поэтому пришлось совершить еще одну поездку в воскресенье.

На грузовик поднимали кухонную мебель, полки и всякое барахло, которое уже давно никому не было нужно, но его жалели выбросить: может, еще и пригодится. Прежде всего на грузовик подняли железную печку. Последний обед невестка готовила у соседей. Поэтому она без конца сновала мимо старика.

— Отец, пойдите поешьте, ведь уже полдесятого, — настаивала она.

Он не отвечал.

Невестка подошла к машине, показала глазами на старика и что-то сказала мужу. Тот пожал плечами и махнул рукой. Невестка вошла в дом.

Старик поднялся с земли, отошел на несколько шагов от калитки и опустился на траву. Он грыз стебелек и выплевывал кусочки травы. Снизу по дороге к нему поднимался соседский Милан. Старик любил его, когда-то давно, когда Милан был еще мальчишкой, они вместе пасли коров. Позднее, когда уже некого было пасти, они ходили караулить черешневый сад недалеко от шоссе. Работа была сезонная: месяц — и делу конец.

Теперь Милан уже отслужил в армии. Всякий раз, встречая старика, Милан обязательно угощал его дорогой сигаретой. Он мог себе это позволить, потому что работал в порту сварщиком и хорошо зарабатывал. Жениться он не хотел. Напрасно мамаша вместе с другими родственницами обращали его внимание то на одну, то на другую достойную пташку. Он влюблялся, но не женился. И это их злило больше всего. Наверное, в любом человеке, даже в матери, дремлет зависть.

— Добрый день, дядюшка, — приветствовал старика Милан и опустился на траву. — Вижу я, вы мыслями уже далеко, — весело добавил он.

— А где это?

— Да там, — показал он рукой на северо-восток.

— Как бы не так!

— Вы что, рассердились? И я когда-нибудь уйду отсюда куда глаза глядят, — сказал Милан.

— Это другое дело, — ответил старик.

— Как другое?

— У тебя будет куда вернуться.

— Плевал я на это! Уж если уйду, никакой черт меня обратно не затащит, — разгорячился Милан.

— Это ты сейчас так говоришь.

— Проклятое воскресенье! Целый день меня кто-нибудь да поучает. Уж лучше бы на работу пошел — там опять план горит.

— Это ты теперь так говоришь, — повторил старик.

— Что?

— Когда знаешь, что есть куда вернуться, выдержишь где угодно, — не унимался старик.

— Чепуха, — ответил Милан.

— Нет, не чепуха.

— Вот увидите.

— Не думай только, что тебе будет легко, — продолжал старик. — Ведь ты здесь родился. Если тебе кажется, что это ничего не значит, ошибаешься.

— И что это сегодня меня все учить взялись! Хоть бы в воскресенье оставили в покое, — раздраженно ответил Милан.

— Значит, добра тебе хотят, — увещевал старик.

— Ладно, оставим это, — махнул рукой Милан. — Угощайтесь, — предложил он старику.

Как всегда, у него были хорошие сигареты.

Старик уже ждал угощения. Он взял сигарету, зажег и молча закурил.

Невестка снова прошмыгнула через калитку, но уже ничего не сказала старику. Милан приветствовал ее кивком головы.

— Это все она, — сказал старик. — Яну бы такое и в голову не пришло. Ее рук дело.

— Может, вы и разумно делаете, что переезжаете.

— Все равно дерьмо! Если бы я только знал, что сын таким станет… — не удержался старик.

— Слышал я, дом вы хорошо продали.

— Это я-то продал?! — вскинулся старик. — Ты мне про это не говори, я денег не коплю.

— Да ведь я так только, — извиняющимся голосом произнес Милан.

— Коли и надумали переезжать, могли годик-другой подождать, — с упреком проговорил старик.

— Почему годик-другой?

— А ты что думаешь — я буду жить вечно? — спросил он. — Из стариков нас и осталось-то всего двое — я да Ковач. Долго я не протяну, — сказал он и отбросил окурок далеко на дорогу.

— Берите еще, — предложил Милан.

— Ладно, одной хватит, — отказался старик.

Такого еще никогда не случалось.

— Я иду в трактир. Уже десять, — сообщил Милан. — А вы когда уезжаете? Обедать, верно, еще здесь будете. Когда буду возвращаться, загляну, — пообещал Милан.

— Ничего я не знаю. Ты у них спроси. Не я тут командую, — бормотал он себе под нос, но его никто не слышал: Милан уже шел по дороге.

Старик вернулся во двор, к машине не подошел. Повернул налево, в сад. Бродил среди деревьев, вспоминая события последних недель.

Все было шито белыми нитками, а он ничего не замечал. Мужчина, приходивший к его сыну, не вызывал у него подозрений. Всякий раз, когда тот появлялся, сын доставал из буфета бутылку и они уходили в комнату. Там они пили за здоровье друг друга, пока в бутылке ничего не оставалось. Старик считал этого мужика одним из клиентов сына — в округе многие знали: сын его потихоньку гонит самогон, и отличный.

Однажды в воскресенье старик лежал после обеда на кровати в задней комнате и дремал. Окно было открыто, и в полусне он услышал чьи-то голоса. Не обращая на них внимания, он уснул, но спал, по-видимому, не долго: когда он проснулся, те двое все еще разговаривали.

— Пожалуй, это многовато, — рассуждал мужчина, который в последнее время заходил к ним довольно часто. — Подумай только, в стене трещина, водосточные трубы прохудились, менять надо, да и дом пора штукатурить. По-моему, и крышу перекрывать пора.

— Крыша в порядке, — заявил сын. — Незачем ее трогать.

— Ну, если все это учесть, получается, на один только ремонт тысяч тридцать потребуется, — доказывал свое мужчина.

— Ну ты загнул! Даже при самых высоких расценках и то меньше получится, — убеждал его сын.

— Давай для ровного счету сто, и по рукам, — предложил мужчина.

— Да ты что? Что я там, в городе, куплю за сто тысяч? Разве что половину такого дома! — возмутился сын.

— А ты подумай, прикинь: ближе к центру все дороже, чем у нас, на окраине. Да и граница у нас рядом, с этим надо считаться, — все тянул свое мужчина.

— А ты и не представляешь, как дорого там дома стоят, — сказал сын старика.

— Это уж не мое дело, — рассердился мужчина.

— Нет, за сто тысяч и говорить не буду, — проворчал спи.

В конце концов они договорились.

Когда оба ушли, старик остался лежать оглушенный. Ему казалось, будто кто-то неожиданно нанес ему удар промеж глаз. Но что же делать? Хозяином дома был его сын. Он сам переписал на него дом после смерти жены. И, по правде говоря, сын вовсе не просил об этом. Он сам надумал и так порешил. Тем больнее поразил его этот удар.

Он пролежал в постели до самой темноты. Когда домашние пришли звать его к ужину, сразу поняли — случилось неладное. Ужинали молча. С тех пор так было каждый вечер.

Через две недели сын с невесткой уехали на северо-восток. Когда на следующий день они вернулись, от радости не могли себе места найти. И тогда рассказали обо всем старику.

— Ты представляешь, какое счастье привалило, — радовался сын. — И все за те же деньги, что мы за этот дом выручили. Всего тридцать тысяч доложили.

— Пять комнат, — заметила невестка.

— Дом на краю города, — продолжал сын. — Тихо, как в деревне, и в то же время город. Мне там нравится. Ты же знаешь, я люблю спокойную жизнь, а там мы все будем жить спокойно.

— В саду фруктовые деревья, — добавила невестка.

— Правда, еще не плодоносят, да не в том дело, — пояснил сын.

— У вас будет своя комната. С окном в сад. Пройдешь по коридору — и ванная. Всегда горячая вода, — невестка изо всех сил старалась задобрить старика.

— Даже верить боязно, что дом уже наш, — не унимался сын.

— До центра совсем близко, — сказала невестка.

— В доме центральное отопление. И топят не коксом, все — газ. Повернешь кран — и всюду тепло, — восторгался сын.

— В комнатах паркет, — поддакивала невестка. — А на кухне пол бетонный.

— Это не бетон, — поправил сын.

— А что же? — удивилась невестка.

— Конечно, сад небольшой, да зачем нам большой сад. Живности никакой разводить не будем, разве что собаку заведем, — размышлял сын.

— А на кухню надо купить новую мебель, — напомнила невестка.

— С этим пока подождем. Деньги-то у нас не с неба валятся, — ответил ей муж.

— Так я и не говорю, что сейчас, — поправилась она.

— Да… не купить бы этот дом так дешево, если б не повезло. Тот человек, что хотел его купить, на прошлой неделе попал в аварию. Разбил машину и сам лежит в больнице. Ему теперь не до покупок — другие заботы, — объяснил сын.

— И балкон есть, — продолжала невестка.

— Тебе там понравится, — убеждал старика сын. — У соседей есть дед, говорят, тоже был легионером.

— И до сих пор работает, — добавила невестка. — В городском парке садовником.

Старик только слушал. Не говорил ни да ни нет. Молодые решили, что все обошлось.

— В следующем месяце можем и переселиться, — решил сын.

И вот они переселялись.

Старик вернулся из сада во двор. Побрел на улицу. Мужчины курили около колодца и заметили старика. Внук крикнул:

— Дедушка, идите покурить с нами.

Старик направился к колодцу, но, не доходя, остановился и сел на бревно. К нему подошел внук, предложил сигарету.

— Не надо, у меня свои есть, — ответил старик и достал из кармана посеребренную табакерку.

Такую табакерку не всякий имел. Вскоре после создания Чехословацкой Республики ими награждали бывших легионеров. На табакерке была выгравирована карта Чехословацкой Республики и под ней дата ее основания — 28.X.1918.

Старик хорошо знал, что карта на табакерке давно уже не соответствует действительному положению. Но другую табакерку он не желал покупать. Когда однажды на рождество ему подарили табакерку с новой картой, он только для виду порадовался, а вечером положил ее в ящик стола, где она и лежит поныне.

Лица мужчин выражали полное спокойствие. Все вещи погружены. Оставался кухонный стол да скамейки. Ждали только обеда.

Невестка прошла по двору, держа перед собой кастрюлю.

— Ребята, сбегайте за пивом, — попросил сын парней. — Графин на окне.

Внук взял графин и вместе с приятелем пошел в трактир.

Докурив сигарету, шофер направился к машине. Пнул несколько раз в покрышки, залез в кабину, включил мотор, прислушался к работе двигателя.

— Отец, чего ты так смотришь, весь насупился, люди-то что подумают? — спросил старика сын.

— Отстань, — ответил старик.

— Ты как малый ребенок. Порадовался бы лучше с нами. Ведь такое дело только раз в жизни удается!

— Вот тебе и удалось.

— А разве я только для себя стараюсь?

— Не знаю уж для кого, — сказал старик.

Невестка вышла во двор и позвала:

— Пошли есть. — Она осмотрелась и спросила: — А где же ребята?

— Пошли за пивом, — ответил стариков сын.

— Ну ладно, — сказала она и подошла ближе.

— Да не будь ты ребенком. На новом месте как барин будешь жить, — сказал сын.

— Ей-богу, вы ведете себя так, будто мы вас в дом призрения отдаем, — упрекнула старика невестка.

Старик молча слушал.

Парни принесли пиво. Сын обратился к матери:

— Мама, мы проголодались.

— Пошли обедать. Только вас и ждали, — ответила мать и направилась к машине. — Пан шофер, пойдемте перекусить.

Все собрались на кухне. Невестка поставила тарелки и разложила ложки. Она все время извинялась:

— Простите уж… Все упаковано…

Старик ел тоже.

Пообедав, мужчины вынесли во двор стол и скамью и погрузили на машину.

Шофер поднял борта машины и спросил:

— А где ж новый хозяин?

— Можно его не ждать, — ответил сын. — Он еще вчера взял ключи. Придет попозже запереть дом.

— Значит, можем отправляться? — спросил шофер.

Стариков сын кивнул.

Парни надели штормовки, на головы — каски и сели на мотоцикл. Товарищ внука запустил мотор.

— Только осторожнее, — напутствовала их невестка. — Не ездите быстро.

Парни ухмыльнулись и рванули со двора, даже не оглянувшись.

Сын вернулся в дом, проверил, закрыты ли окна, и, убедившись, что все в порядке, вернулся во двор.

— А мы тут уместимся? — заботливо спросила невестка.

— Кроме меня, еще двое могут сесть в кабину. Придется малость потесниться, — ответил шофер.

— Отец, садись ты, — предложил сын старику.

— Нет, я наверху, — ответил старик.

— Подождите, — бросил шофер и опустил борт.

Сын принес неотесанную толстую доску, прислонил ее к машине, и старик по ней поднялся в кузов.

— Возьмите одеяла, — сказала невестка и показала на корзину под столом.

Старик послушался. Потом уселся в плетеное кресло, стоявшее около кабины.

Шофер поднялся и закрепил борт. Он хотел еще что-то сказать старику, но, увидев, как тот развалился в кресле и безучастно смотрит в небо, передумал, сел за руль и медленно выехал на улицу.

Сын закрыл ворота, запер на задвижку калитку, еще раз взглянул на дом и сел в кабину. Не успел он захлопнуть дверцу, как машина тронулась.

Они проехали по деревне, на первом перекрестке повернули налево и помчались на северо-восток.

Остановились они только в Новых Замках. Вышли из машины и позвали старика — выпьем, мол, пива и поедем дальше. Не дождавшись ответа, подумали, что он уснул. Решили разбудить… Но старика не было. Кресло стояло пустое.

Они вернулись назад.

Старика они потеряли на третьем повороте, недалеко от деревни. Вдоль дороги росли черешни, видно, его зацепило ветвями и выбросило из машины. Он лежал в кювете, завернутый в одеяло.

Причину этого трагического происшествия установить было трудно. Да и кто знает, был ли это несчастный случай или старик выпрыгнул из машины? Сотрудники милиции допрашивали несчастного шофера, а он твердил только одно:

— Если бы хорошенько держался, так не вылетел бы из кузова.

Молодые отвезли тело старика на свое новое место жительства. Там его на третий день и похоронили.

Оказалось, что и это они сделали разумно. По крайней мере каждый год в день поминовения усопших они сэкономят и денежку да и время, которое потеряли бы на разъезды, а теперь потратят с большей пользой.

Перевод Т. Мироновой.

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

Три дома в полях за каналом с весны и до поздней осени прятались от мира в густой зелени. Сзади к домам прилегали фруктовые сады, перед фасадами тянулась аллея акаций, надежно усмирявшая порывы юго-западного ветра. Юго-западный ветер внезапно срывался в долине за рекой, недолгим вихрем кружился над своей колыбелью и без промедления мчался в чужие страны, не признавая никаких государственных границ. Летом он обычно гнал тяжелые грозовые тучи, и на край изливались потоки воды. Воды ждала иссохшая земля, жадно поглощала ее и тотчас перерабатывала в столь необходимые питательные вещества.

Окрестности за каналом утопали в зелени. Вдоль канала, с севера на восток, в начале нашего века были высажены ветрозащитные полосы тополей. С той поры саженцы укоренились, буйно разрослись и дали множество новых побегов, которые тоже успели превратиться в кусты и деревья. Молодые побеги и листва образовали непроходимую чащобу. Джунгли с каждым годом становились все гуще и, разрастаясь, алчно пожирали соседние луга.

Перед аллеей акаций сплошной стеной чернел ивняк. С незапамятных времен приречные луга поросли ивой. Издали ивняк казался низкорослым и словно расползался по берегам, но в самом деле это было не так: деревья росли в овраге под насыпью, и на уровне запруды видны были только их верхушки. Луга постепенно понижались к реке. Один-два раза в год луга заливало, и когда большая вода спадала, речной ил, застрявший в ивняке и засохший на стволах деревьев, служил отметиной, как высоко она поднималась.

Те три дома за каналом поставили люди, которые не больно-то ломали себе голову над строительными чертежами. Они просто строили так, чтобы в этих домах весь год было много солнца и воздуха.

Два дома из трех поставили из добротного обожженного кирпича. И несмотря на некоторые признаки равнодушия хозяев к своему достоянию, дома производили впечатление солидности и удобства. Крыши были покрыты темно-красной черепицей. Во многих местах черепица потрескалась, но дыр в крышах еще не видно. Между домами когда-то тянулись огороды, теперь и следа от них не осталось. Только чертополох да разные другие сорные травы питала эта земля.

В одном из домов жил Вендел.

Второй дом стоял пустой. До самой смерти жил в нем Штефан Бартала-старший с невесткой Ольгой, вдовой Штефана Барталы-младшего. После смерти старого Барталы Ольга одна в доме не выдержала. Закрыла дверь на замок и уехала. В деревне говорили, плавает она на пароходе по Дунаю, готовит матросам острый гуляш да вертит перед ними задом.

Третий дом стоял немного дальше, возле запруды. Он был построен из мягкого материала, стены не оштукатурены, только побелены известкой, маленькие окна кое-где заткнуты соломой. Крыша на избе из разных материалов: на одной половине крыта волнистым шифером, на другой — камышом. Казалось, будто хозяин решил заменить старую крышу, да передумал, а работа так и осталась незаконченной. В сравнении с соседними домами изба производила гнетущее впечатление.

Здесь жил старик Бенедикт.

В начале марта снова выпал снег. Вендел смотрел на летящие хлопья и злился: «Опять зима! Черт бы ее побрал! Опять возвращается!»

Он пошел в дровяник взглянуть на запасы топлива и еще больше озлился. Дрова, заготовленные летом, почти кончились. Понятно, что его ждет. Он выкатил из сарая ручную тележку, бросил в нее топор и направился к реке.

Уже возле избы Бенедикта он вспомнил, что забыл дома веревку для хвороста, хотел было вернуться, но тут ему в голову пришла другая мысль.

«Одолжу веревку у старика», — пробормотал он себе под нос и вошел в мазанку. Внутри было совершенно темно. Он подождал у двери, пока не привык к темноте, потом направился в противоположный угол, где стояла кровать.

— Кто там? Кто это? — захрипел Бенедикт, высовывая голову из-под кучи тряпья.

— Да я, — сказал Вендел.

— Ах, ты… — разочарованно протянул Бенедикт.

— У тебя тут холод собачий. Почему не топишь хотя бы немного?

— Зачем… — сказал Бенедикт.

— А вонища-то какая! Так и задохнуться недолго! — ворчал Вендел. — Открою дверь, проветрю немного.

— Не открывай! — закричал Бенедикт. — Не открывай…

— Как хочешь, — уступил Вендел. — Одолжи веревку. Я за дровами иду.

— За дровами, — повторил Бенедикт.

— Ну да, за дровами, — разозлился Вендел. — Да и тебе не мешало бы вылезти из постели, а то еще замерзнешь тут. Черт бы тебя побрал!

— Зачем мне все это, дрова не помогут, — ответил Бенедикт.

— Да оставь ты свою болтовню раз и навсегда, — заорал Вендел — он знал, что последует дальше.

— Дрова? Другое мне нужно, другое… — завел Бенедикт, будто и не слыша Вендела. — Молодую, огневую — вот кого мне надо. Она бы меня согрела, душеньку развеселила!

— Заткнись, старик! — сказал Вендел.

— Легко тебе, с изъяном-то, — отплатил за оскорбление Бенедикт. — Кабы ты хоть раз почувствовал, какая это силушка, на что она человека толкает, ты сам бы заткнулся!

— Да в голову меня ранило, в голову!.. — ответил Вендел.

— Ври больше! — продолжал Бенедикт. — Никто тебе не верит. Все знают, что там у тебя…

— Ты, старая сука, я тебе заткну пасть! — процедил Вендел и шагнул к кровати.

— А чего злишься, коли неправда? — ухмыльнулся Бенедикт.

— Да вранье все это.

— Хоть бы Ольга вернулась!.. — мечтательно сказал Бенедикт. — Я бы сразу выздоровел.

— Да вовсе ты и не болен! — сказал Вендел. — А эта шлюха толстозадая не вернется. Выбрось ты все это из головы.

— Легко тебе… — заныл Бенедикт.

— Где взять веревку? — нетерпеливо крикнул Вендел.

— Вон на гвозде висит.

Вендел шагнул в угол, взял веревку и вышел.

— Легко тебе! — крикнул вслед ему Бенедикт.

Далеко за полдень собирал Вендел в лесу сухие сучья. Потом охапками снес за запруду, сложил все, как следует, стянул веревкой и впрягся в тележку.

Он старался идти размеренным шагом, не останавливался, пока не дошел до дому. Развязал веревку, свалил хворост на землю. Тонкие сучья оставил во дворе, толстые отнес в сарай.

Он еще возился с хворостом, когда услышал Ольгин голос:

— Что, снова зима? Холодно? — сказала она вместо приветствия.

Ее появление удивило Вендела, но он и виду не показал. Даже не взглянул на Ольгу, продолжая перекладывать сучья из одной охапки в другую, буркнул сквозь зубы:

— Холодно.

— Ох, да ты сам как сосулька, — засмеялась Ольга. В ее голосе он почувствовал скрытую опасность, его охватило какое-то неопределенное беспокойство.

— Сосулечка, сосулечка, — все веселее смеялась Ольга.

Вендел ничего не ответил. Размышлял, над чем она так смеется. Над его пиджаком в заплатах? Или над облезлой бараньей папахой. Да, наверняка ее рассмешила шапка. Эта папаха не одну голову согревала, прежде чем досталась Венделу. Он давно собирался купить новую шапку. Даже выбрал у Рондоша в деревне хорошую шапку, как раз впору, и уже деньги доставал, чтобы заплатить, как вдруг ему стало ужасно жалко старой папахи. Пожалел он и покойного отца, который ему оставил ее, и себя тоже пожалел. Шапку он так и не купил, ушел из магазина, а в деревне снова развлекались рассказами о его «блажи»: «Опять на него нашло, В прошлый раз у Рондоша в магазине нашло!».

А Вендел потом размышлял над своим поступком и вовсе не стыдился его. «Правильно и сделал, что не купил, — убеждал он себя. — Эта отцова шапка дороже всех папах, шапок и шляп у Рондоша!»

«Вот сволочь, над моей шапкой смеется!» — решил Вендел.

— Не смейся, — сказал он. — Не смейся, а то так двину, — пригрозил он всерьез и только тогда взглянул на Ольгу.

Если б не голос и смех, он бы ее не узнал! Вендел поклялся бы, что перед ним стоит совершенно незнакомая женщина.

Он знал — Ольге давно уже за тридцать, а этой женщине никто не дал бы и тридцати. Она выглядела совсем городской дамочкой, из тех, что Вендел встречал во время своих редких поездок в районный центр и что казались ему элегантными, неземными и возвышенными; и всегда, столкнувшись с такой женщиной на улице, он прижимался к стене или сходил с тротуара на дорогу и опускал глаза.

Всякий раз, встречаясь с этаким неземным существом, Вендел краснел, ощущал странную слабость в желудке, которая разливалась по всему телу, пронизывала руки и ноги, так что он, обессилев, не мог сдвинуться с места.

А в голове вихрем неслись мысли, порождая странное ощущение какой-то неопределенности, неуверенности в своих силах. До того доходило, что Вендел не мог вспомнить свое собственное имя.

Если, не дай бог, дамочка замечала все эти проявления его робости и, довольная результатами своей неотразимости, улыбалась ему, тут он и вовсе терял последние силы, чуть не падал в обморок и чувствовал, что вот-вот умрет…

Потом, когда дамочка уходила и все возвращалось на круги своя, Вендел, униженный и пристыженный, клялся, что ноги его никогда не будет в городе, что больше он не вылезет из своего дома, разве что до ближайшей деревни. И тогда он смертельно ненавидел всех женщин, а привлекательных особенно.

И вот теперь такая женщина стояла перед ним! А он что-то ляпнул ей! И пусть у этой женщины Ольгины голос и смех! Пусть. Все равно эта женщина из города, одна из них. Вендел наклонился над хворостом и ждал, что будет дальше.

Но Ольга не могла знать его души. Когда Вендел пригрозил ей, она посерьезнела и приняла его слова так, будто они к ней и относятся, а вовсе не к той обычной Ольге из прошлого, которая знавала Вендела-дурачка, Вендела — кроткую овцу, буянившего лишь в тех случаях, когда ему казалось, что люди смеются над его святынями.

— А ты все такой же. Так никогда и не изменишься? — спросила Ольга, вышла из его двора и направилась к своему дому.

Когда Вендел осмелился взглянуть ей вслед, было уже поздно. Ольга как раз скрылась за дощатым забором.

Смеркалось. Вендел хотел продолжать работу, но все же не закончил ее. Ему было холодно, настроение испортилось. Ох уж эта Ольга! Ее появление нарушило привычный ритм, поколебало душевное равновесие. Нет, не Ольгино возвращение было тому виной. Вернись та, прежняя Ольга, Вендела бы это не тронуло, вовсе нет. Его сбила с толку не Ольга, а перемена в ней!

Вендел все время думал про Ольгу. И все, что он чувствовал, не было его давней ненавистью к женщинам. Эта встреча, которой он всегда боялся, произошла не на городском асфальте, а на родной земле, которая поддержала Вендела в решающую минуту. Видно, именно все это и определило, что нахлынувшие на Вендела чувства были совсем иными, нежели те, которые в подобных обстоятельствах овладевали им в городе. Вендел еще не понимал, что это за странные ощущения, но в глубине души радовался им и, когда они ослабевали, старался вернуть их, представляя себе женщину с Ольгиным смехом и голосом. Он запер двери сарая и пошел домой. Растопил печь, налил в кастрюлю воды и поставил на плиту. Подложил в огонь дров, в кастрюлю с водой бросил несколько картофелин, сел на кровать и разулся. Потом повалился на спину и стал слушать, как потрескивает огонь в печи. Вскоре он заснул.

Проснувшись, вскочил и подбежал к плите. Картошка уже сварилась. Ложкой он вытащил ее из горячей воды в миску и оставил остывать.

Все это он проделал в полутьме, при слабом свете догорающих углей. Только потом зажег керосиновую лампу и подбросил хворосту в огонь. Когда огонь разгорелся, добавил сучьев потолще и начал чистить картошку.

Чистить картошку Вендел терпеть не мог. То она совсем остывала и была уже не так вкусна, как с пылу, с жару. То была слишком горячая, и, обжигая себе пальцы, он чистил ее быстро и небрежно, вместе с кожурой сдирая целые куски картофелины, транжирил добро, хотя в кладовой было почти пусто, а до будущего урожая еще далеко.

Он успел очистить всего две картофелины, как отворились двери. Вошла Ольга. Она прошла через кухню, положила на стол какой-то сверток и подошла к Венделу. От ее внимания не ускользнуло, с какой неохотой он чистит картошку, она отобрала у него нож и сама взялась за дело.

Вендел отошел в сторонку, уселся на скамью и глядел на Ольгу. Она ловко чистила одну картофелину за другой, руки ее так и мелькали, любо-дорого глядеть!

Сперва Вендел был благодарен Ольге за то, что она избавила его от неприятной работы. Но вскоре переполнявшая его благодарность уступила место другому, новому чувству. И оно целиком захватило Вендела. Он чувствовал себя как когда-то давно, когда был еще маленьким мальчиком; отец гладил его шершавой ладонью по голове, и это поглаживание убаюкивало, рождало ощущение, близкое тому редкому в человеческой жизни состоянию, которое называют «счастливыми минутами».

Вендел погрузился в какое-то странное полузабытье. На губах его блуждала тихая улыбка, взгляд повлажнел, и с языка уже не рвались больше злые слова, Вендел весь словно помягчал…

Ольга очистила последнюю картофелину, повернулась к Венделу и спросила:

— Как тебе приготовить?

Вендел вздрогнул, очнулся и пробормотал:

— Просто так.

— С чем будешь есть?

— С солью, — ответил Вендел.

— Надо бы хоть жиру добавить. Где он у тебя?

— В кладовке.

Ольга принесла из кладовой ложку жиру, положила в кастрюлю, а когда жир растопился, бросила картошку и долго помешивала деревянной ложкой. Потом открыла буфет, поискала тарелку, не найдя, сняла кастрюлю с огня и поставила на стол перед Венделом.

Вендел молча жевал картошку. И снова одолевала его эта странная полудрема. Мысли его уносились далеко в прошлое, к дням детства. Из хаоса воспоминаний постепенно возникали отчетливые видения.

Соседский Штефан долгие годы жил старым холостяком, женился, когда ему было уже под сорок. Венделу исполнилось тогда пятнадцать лет. У него пробивались первые усики, его начинали волновать женские округлости, которых здесь на безлюдье не было слишком много. Когда Штефан привез на бричке свою молодую жену Ольгу, для Вендела это был дар небес. Ольга, существо пышное и соблазнительное, с той минуты сделалась источником всех его снов и юношеских фантазий, всегда желанной, но недостижимой.

Ольга родилась в деревне за болотами. Выросла в мазанке и отнюдь не была принцессой. Когда подвернулся случай выйти замуж за сына богатого крестьянина, она, ни минуты не колеблясь, ответила ему «да» и покинула родительскую халупу с многочисленными детьми, бесконечными болезнями, взаимными попреками и нуждой. Ее не смущали завистливые разговоры менее удачливых подружек и их матерей, которые без устали судачили насчет большой разницы в возрасте между Ольгой и ее суженым. Она уехала со Штефаном, и будущее не страшило ее. Ольга знала, что старый Бартала уже много лет вдовствует, значит, она придет в хозяйство без хозяйки, и ждет ее не ревнивая, скупая и подозрительная свекровь, а дом — полная чаша и тихое восхищение двух одиноких мужчин.

Ольгины ожидания исполнились. Но счастье и покой никогда не продолжаются долго. Первые серьезные разногласия возникли между супругами после двух лет семейной жизни. Штефан вел себя, как положено, ведь в нем за эти годы одиночества накопилось силы за трех мужиков. Ольга тоже была не из тех, кому такие игры надоедают, тем более не понимали они, почему столь бесплодны их старания. Ольга никак не могла забеременеть. Они начали сваливать вину друг на друга. Сначала про себя, потом высказали жестокие обвинения вслух, а скоро не стыдились повторять их и перед чужими людьми.

Штефан все чаще запрягал лошадь и уезжал в деревню. Там в трактире заливал свое горе. А когда напивался, плакал и кричал всем и каждому, какой он разнесчастный, какой невезучий, жена у него молодая, да яловая.

Однажды вечером Штефан вернулся из деревни особенно не в духе. Придрался за что-то к жене, а когда та ответила так же резко, взбеленился еще больше, замкнул двери, схватил кнут и хлестал ее до тех пор, пока от кнутовища не остались одни щепки. Но и тут он не остановился: молотил жену кулаками, бил по лицу, а когда она упала на пол, пинал беспомощное тело, норовя попасть в живот, избил страшно, по-зверски. Напрасно старый Бартала кричал во дворе под окном: «Штефан, перестань!» Сын ничего не слышал, избивал свою жену и ревел безумным голосом: «Чтоб ты подохла, стерва!»

Но Ольга не умерла. Полежала недели три, раны затянулись, тело было по-прежнему привлекательно. За эти три недели у нее созрело решение отомстить. В тот день, когда Ольга встала с постели, у нее уже был готов план, как отплатить Штефану за побои.

После всего случившегося Штефан почти не бывал дома. Он искал одиночества. Целыми днями работал в поле, а когда там нечего было делать, возился в хлеву со скотом или ремонтировал в кузнице машины и инструменты. Но больше всего нравилось ему бродить по широким просторам окрестных лугов. Он был уверен, что здесь никто за ним не следит, что он совсем один. Штефан стал нелюдимым, сама мысль о чьем-то присутствии причиняла ему страдание.

Штефановы чудачества оказались на руку Ольге. Она получила свободу действий и время для осуществления задуманного.

Бенедикт первым попался Ольге на удочку.

Бедняга Бенедикт! Он мирно жил со своей старухой в избенке возле запруды. Взрослые дети давно уже разбрелись по свету. Старики жили вдвоем, примирившись не только с жизнью, но и со смертью. Они бы и дальше так жили, не взыграй в Бенедикте кровь. Да, его охватила страсть, он не мог ей противиться. Это было удивительно — в нем и вправду проснулись таинственные силы, которые уже много лет назад, казалось, оставили его в покое. Он оказался целиком в их власти и жестоко поплатился. Никогда еще, даже в молодости, он не переживал так остро страсть, которая со времен Адама сжигает человечество. Вначале Бенедикт отдавал себе отчет в том, в какую пропасть летит, но когда страсть раньше срока вознесла его на вершину блаженства, он стал излишне самонадеянным, переоценил свои возможности. Бенедикт потерял рассудок, не слушал советов, ему ничем нельзя было помочь.

А началось все так невинно.

В тот день Бенедикт ранним утром отправился на рыбалку. Пока взошло солнце, ему кое-как удалось поймать три рыбы. А потом уже не клевало. Солнышко сильно припекало, Бенедикт мрачно глядел перед собой в ожидании улова. Наконец он собрал вещи и отправился домой.

Он шел через тополиную рощу и думал про свою старуху, даже слышал, как она ворчит из-за небогатого улова. На опушке рощи Бенедикт увидел Ольгу, которая рвала крапиву. Бенедикт сделал еще несколько шагов, спрятался в кусты и стал наблюдать. Он хотел напугать Ольгу и уже радовался своей шутке.

Тем временем Ольга наклонилась ниже, и Бенедикт увидел соблазнительно округлые молодые бедра. Потом его глазам приоткрылось еще кое-что, и Бенедиктом вдруг овладело страстное желание. Желание это было столь неожиданным, что он вначале и сам не поверил. Он еще внимательнее посмотрел на неприкрытую часть Ольгиного тела, а потом сосредоточился на своих ощущениях. Импульс появился снова. Как только Бенедикт убедился в этом, он дал волю своему воображению, и его покой кончился навсегда.

Он еще немного постоял за кустом, потом вернулся назад в рощу и, пройдя ее наискосок, вышел немного выше, чем в первый раз. Он шагал по лугу, и в голове его билась одна-единственная мысль. С этой-то мыслью он и приближался к молодой женщине. Сейчас, когда он шел по открытому месту, Ольга его заметила. Она увидела его издалека, выпрямилась и ждала, пока он подойдет ближе. Первым заговорил Бенедикт:

— Что, крапиву рвешь?

— Крапиву рву, — ответила Ольга.

— Там за рощей, — махнул он рукой, — там крапивы видимо-невидимо. И все молодая. Сходи туда, посмотри.

— И здесь хватает.

— Хватает, так хватает, — сказал он. — Ну, тогда рви, рви…

— А вы откуда идете, с рыбалки?

— С рыбалки.

— Ну и как, удачно?

— Где там. Вот весь улов, — раскрыл он перед Ольгой сумку.

— Хорошо, — сказала она.

— Да что ты!..

— Я рыбу ужасно люблю, только где ее взять, — сказала Ольга.

— Твой свекор когда-то ходил на рыбалку, почему же бросил?

— Я незнаю, — ответила она, разглядывая рыбу в сумке.

— А ты прикажи ему, почему не прикажешь? Будь у меня такая невестка, я бы каждое со желание выполнял, — сказал Бенедикт.

— В самом деле? — засмеялась Ольга.

— Ну, конечно.

Немного помолчали, потом Ольга неожиданно попросила:

— Продайте мне рыбу.

— Еще чего, продайте, — смутился Бенедикт. — Если хочешь, бери так, — великодушно предложил он Ольге весь свой улов.

— Нет-нет, не могу, на что это похоже! — отказалась Ольга.

— На что, на что, а тебе какая печаль, потом вернешь, — уговаривал Бенедикт.

— Нет, лучше не надо.

— Да бери, бери. Какие пустяки. Раз тебе нравится, значит, бери, — продолжал убеждать Ольгу Бенедикт. — Если бы я знал, что тебя встречу, я бы получше рыбы наловил.

— И эта хорошая, — сказала Ольга. — И даже довольно крупная.

— Это все ерунда… Говорю тебе, пустяки! Раз я поймал сома, огромного, как теленок. Усищи у него были, как у турецкого паши. И весь мхом оброс. А на голове тоже мох, толщиной этак пальца в три, и оттуда рос ивовый побег.

— Быть не может! — удивлялась Ольга.

— Да пропасть мне, если вру!

— Нет, в самом деле?

— А ты спроси у свекра. Он этого сома видел.

— А как вы его из воды-то вытащили?

— Вот так и вытащил. Я ведь мужчина! — ответил Бенедикт.

— Ваша правда, — польстила ему Ольга.

— Только есть этого сома нельзя было. Бросил я его собакам, и те не жрали. Жил больно долго, вот уж и не годился никуда.

— Я всегда знала, что вы молодец! — сказала Ольга.

— На вот, бери! — Бенедикт высыпал рыбу в корзину прямо на крапиву и похлопал Ольгу по крепкому заду.

Баловался он немножко дольше, чем положено. Ольга усмехнулась и отодвинулась.

— Раз так, большое вам спасибо, — сказала она.

— А хочешь, пойдем как-нибудь вместе на рыбалку, — предложил Бенедикт.

— А вы бы меня взяли?

— Ну, конечно.

— Ладно. Может, когда и сходим, — согласилась Ольга.

— Когда-нибудь!.. Пойдем завтра!

— Нет, завтра не могу.

— Тогда послезавтра. — Бенедикт сгорал от нетерпения.

— Посмотрим, — ответила Ольга.

— Ну так послезавтра? Утром я тебя здесь подожду.

— Если погода будет хорошая.

— Будет. Должна быть хорошая, — заявил Бенедикт.

Так оно и вышло, как он сказал. И они отправились вместе на рыбалку.

С той роковой рыбалки они встречались все чаще и чаще. Пока стояли теплые дни, никаких проблем не было. Сходились на природе, чаще всего в приречных лесочках. О зиме тогда они и не думали.

Потом начались ноябрьские дожди. Холодный ветер сорвал последние листья с ветвей, пустые, поредевшие леса уже не годились для любовных шалостей. Надо было что-то придумывать. На время они устроились в заброшенном амбаре на лугу. Когда-то крестьяне сушили здесь сено, а теперь уже много лет амбар пустовал.

Но скоро, едва ударили первые морозы, и от амбара пришлось отказаться. Дуло из всех щелей, оба они там простыли. Снова перед ними встал вопрос, куда деваться. И тогда Бенедикт решил избавиться от жены.

Жена Бенедикта первой заметила, что с мужем неладно: в будние дни наряжается в кожаные штаны, вместо скособоченных солдатских ботинок носит начищенные сапоги, бреется через день…

Все это было неспроста. Жена Бенедикта раньше всех в округе поняла правду. Нет, она не следила, не шпионила за ними. Она просто догадалась обо всем, как догадываются только жены. Да и Бенедикт не раз подтверждал ее догадки: стоило невзначай упомянуть про Ольгу, как глаза у него загорались.

В декабре Бенедикт нарочно устраивал бесконечные ссоры с женой. Но та терпеливо сносила все его придирки. Похоже было, что Бенедикту придется искать другой выход, но перед самым рождеством чаша терпения старой женщины переполнилась, и она решилась сказать мужу правду в глаза.

Бенедикт пришел в ярость, повыбрасывал из сундука женины вещи и велел ей убираться ко всем чертям. Это случилось в сумерки. Когда заплаканная старушка пришла к отцу Вендела, уже совсем стемнело. Вендел, ему было тогда восемнадцать лет, предложил пойти к Бенедикту и вправить ему мозги. Но та попросила только сходить за вещами и сказала, что собралась уезжать. Жена Бенедикта переночевала у них, а утром отец Вендела запряг лошадь и отвез старушку на станцию. Она уехала к своей старшей дочери далеко в горный край, туда, где не растет кукуруза. В долину она так и не вернулась. Не прошло и года, как она там, у дочери, умерла.

После отъезда жены Бенедикт надеялся, что Ольга бросит мужа и переселится к нему. Он понимал, что его бедная изба не может сравниться с богатым крестьянским домом. И все же был уверен, что Ольга переберется к нему навсегда. Чтобы повлиять на ее решение, он надумал отремонтировать свою избушку. Начал с крыши. Заказал в городе волнистый шифер и, как только его привезли, взялся за дело. Посбрасывал с одной половины крыши сгнивший камыш и заменил его шифером, потом начал делать вторую половину. Но тут на него посыпались другие заботы. Он оставил все, как было, и никогда уже не закончил свой ремонт.

Да, заботы пришли, а он их не ждал. Его вторая молодость приближалась к концу. В феврале он в первый раз дал осечку. Напрасно Ольга домогалась своего, он не в силах был ей ответить.

Иногда ему еще удавалось с грехом пополам ублажить Ольгу, но однажды все как отрезало. Трубка угасла навсегда.

Ольга раз или два еще с ним встретилась. Но ничего, кроме заигрываний, больше не получилось. А Ольгу это вовсе не устраивало. Как только она поняла, что старик выдохся, она отшила его за ненадобностью. Напрасно выклянчивал он ее нежность. Напрасно просиживал целыми часами в кустах недалеко от ее двора. Ольгу раздражала его назойливость, и в конце концов однажды она науськала на него собак.

Больше он к ней не заходил. На улице тоже не показывался. Целыми днями лежал в избе, и только ночью выходил подышать воздухом. Казалось, он слегка помешался. Если кто-нибудь с ним заговаривал, он бредил только Ольгой. И даже спустя много лет она одна была у него на уме. Бедняга Бенедикт.

И снова пришла весна. Венделу исполнилось восемнадцать, и эти его восемнадцать лет безжалостно требовали своего. Никакого снисхождения к Венделу: что им было за дело, что парень живет на хуторе и далеко вокруг нет ни одной другой женщины, кроме грешницы.

Мать у Вендела умерла очень молодой, но успела запечатлеть в его детской душе свои представления о добре и зле. Она была верующей в настоящем смысле этого слова. Она не высиживала целыми днями в костеле. Да и как бы она это делала, если ближайший католический костел находился в двадцати километрах! Она носила храм божий в душе. И сыну сумела внушить, что все поступки, которые человек собирается свершить, нужно сначала проверить божьим помыслом. По ее представлениям, «божьим помыслом» и был внутренний голос, который звучит в душе того, кто остается человеком, когда свершает поступок. Да, по ее мнению, это тот тихий голос, что называется совестью.

Вендел пошел характером в мать и поэтому унаследовал ее взгляды на жизнь. Так же, как и мать, Вендел не призывал бога-идола, не поклонялся мертвым алтарям. Его не ошеломил звон серебра. Уважение, которое он оказывал богу, было, собственно говоря, уважением к древним законам предков. И благодарил он за все, что помогало победе добра и делало человека человеком.

Вендел становился мужчиной. И Ольга это заметила. В обычных условиях опытной женщине, какой Ольга, без сомнения, и была, не понадобилось бы много времени, чтобы вскружить голову парню его возраста. Она бы уж позаботилась, чтобы его бросило в дрожь при виде ее наготы. Только Вендел оказался крепким орешком. Он не остался равнодушным к ее вызывающей дерзости, по ночам его донимали соблазнительные видения. Но он сопротивлялся. Его душевная совестливость и естественная тяга мужчины к женщине сошлись в смертельном поединке. Этот поединок продолжался долгие месяцы, и результат все время колебался. Но Ольга была уверена, что время работает на нее.

Она придумывала самые хитроумные ловушки, но добыча ускользала. Через некоторое время Ольга заметила, что в борьбе с этим мальчиком ей уже не важны ни ее престиж и удовлетворение женского тщеславия, ни даже месть Штефану. Она поняла — дело в чем-то гораздо большем. Это не только телесная тяга к девственнику, в ней проснулось более глубокое чувство, и дело было не в потребности физического удовлетворения, во всяком случае, оно не играло главной роли. Как говорится, Ольга затосковала по сердечной гармонии. Но, по ее представлениям, путь к этой гармонии лежал только через постель.

На следующее лето с отцом Вендела случился удар. Долго он не мучился. На Вендела легли все заботы по обширному хозяйству. Он гнул спину от восхода и до заката. Эти недели, полные печали и труда, помогли Венделу избавиться от мыслей о мирской суете. Смерть отца была будто указующий перст божий: видишь, человече, чем все кончается. Видишь, сколь низменны твои страсти, сколь они бренны и сколь глупо полагаться на них. Жалкий человек, не гонись за мимолетными мгновениями, ищи высших целей.

Жестокость внезапной смерти его отца произвела впечатление и на Ольгу. Она покинула поле боя, признаваясь себе, что первую схватку проиграла. Осенью Венделу надо было идти в армию, времени оставалось не так уж много.

В конце лета на хуторе появились представители кооператива из деревни за болотами, с ними пришли какие-то люди из района. Они убеждали хуторян вступить в кооператив, а то ведь работают как каторжные, и никакого толку. Барталы и слышать не хотели ни о каком кооперативе, зубами и когтями держались они за свое хозяйство. И даже младший Штефан, равнодушный ко всему на свете, отверг предложение агитаторов. Но Вендел заявление подписал.

— Ты предатель! — кинул ему в лицо на другой же день старый Бартала.

— Почему это я предатель?

— Он еще спрашивает?!

— А что я должен делать? Мне через месяц в армию, кто тут позаботится обо всем?

— Мы бы позаботились.

— Вы?

— Ну да, — кивнул старый Бартала.

— Вы и со своим-то еле справляетесь.

— Был бы жив отец, он бы вбил тебе ума в башку, — вздохнул старик и ушел.

Вендел свел коров и лошадей в кооператив. Свиней продал. Удалось продать и кое-что из сельскохозяйственного оборудования. А когда он выручил немного и за сданное зерно, то с такой кучей денег уже меньше боялся армии.

Последний месяц свободы он использовал как следует. Не делал ничего, кроме самого необходимого, целыми днями валялся на кровати, а когда хотел есть, шел в курятник, резал курицу и варил. Каждый день он сворачивал шею курице или подросшему цыпленку. В будни и праздники объедался мясом, но так и не успел уничтожить всю живность. Когда пришла повестка, во дворе кудахтало и гоготало еще много птицы.

Служить его отправили далеко. Через три месяца он попал в автомобильную катастрофу и долго валялся по больницам. Наконец переломы ног срослись, рваные раны на голове затянулись. Но Вендел уже не был таким парнем, как раньше. У него постоянно болела голова, и его не оставляла мысль, что во время всех этих операций его обокрали — будто врачи повынимали из головы что-то самое главное. Ему казалось, что у него не настоящая голова, как у всех людей, а так — скорлупа от пустого яйца. Для службы Вендел уже не годился.

На хутор он вернулся осенью. Вернулся худой, бледный, изменившийся до неузнаваемости. Отпер двери родительского дома и вошел. На первый взгляд ничего не переменилось. Все вещи были на своих местах. Никто не воспользовался долгим отсутствием хозяина и не растащил их.

Духота непроветренного помещения навалилась на Вендела, так что он даже отшатнулся под ее напором. Быстро распахнул все окна, устроил сквозняк и вышел в сад.

Цветочные клумбы, за которыми и после материной смерти отец заботливо ухаживал, затянул бурьян. Дорожки сузились, заросли травой, и Вендел подумал: еще годик — и от них совсем ничего не останется. А вот яблони росли как ни в чем не бывало. И плодоносили, пока не нуждаясь в заботе человека. На ветвях алели дозревающие плоды. И этот пустяк, такой обычный и маловажный в другое время, сейчас, в минуту возвращения, ужасно обрадовал Вендела. Он любовался яблоками на дереве, наслаждался их ароматом и цветом, но и не помышлял сорвать хоть одно.

Немного погодя Венделу нестерпимо захотелось поговорить с кем-нибудь. Он еще не забыл ссоры с Барталами, поэтому решил навестить Бенедикта.

Он застал старика дома. Бенедикт сидел за столом и что-то ел. Когда Вендел вошел, старик вздрогнул и испуганно посмотрел на него. Он не привык к гостям; на его лице читалось возмущение — как это Вендел решился его побеспокоить. Казалось, вот-вот он велит Венделу убраться подобру-поздорову.

Вендел вынул из кармана пиджака несколько пачек сигарет, положил их перед Бенедиктом и сел на табуретку. Старик отодвинул горшок с едой, взял одну пачку и тотчас закурил.

— Сигареты я привез тебе из самой Чехии. Отличные сигареты, — сказал Вендел.

Старик ничего не ответил, курил. Он успокоился, и на лице его не осталось и следа волнения.

— Как дела? Как Ольга? — спросил Вендел.

— Чего выспрашиваешь?! Не на дурака напал! — рассердился Бенедикт. — Она сюда не ходит. Но придет. Я еще буду ей в самый раз. Живет с этим старым… А я ведь мужик что надо, не ему чета… — Старик затих, злобно пофыркал, потом сообщил: — Она с весны живет с этим, да у них, верно, и раньше что-нибудь было, а то с чего бы Штефан повесился.

— Кто, Штефан? — удивился Вендел.

— А ты ничего и не знаешь? Молодой Штефан весной повесился. За домом в саду и повесился, — сообщил Бенедикт и захихикал. — Жандармы тут ходили, всех допрашивали и меня искали, я от них в лесу спрятался, — хвалился старик. — Они и в другой раз приходили, только меня не нашли, где им, я ведь здесь все знаю! Какое мне дело, что Штефан повесился? Ему, может, там лучше.

— Повесился? — не мог прийти в себя Вендел, и по спине у него пробежал озноб. — Зачем он это сделал? Из-за Ольги?

— Нет-нет, не из-за нее! Из-за своего отца. Застал их вместе. Да, должно́, так и было, вместе их застиг, — разъяснял он свою версию смерти Штефана. — И потому уже не мог своего отца почитать.

Вендела это известие поразило. Добрые чувства, с которыми он вернулся домой, прошли. Он ощутил странную слабость, и тут же у него начала разламываться голова, давали о себе знать последствия аварии. Он схватился обеими руками за голову, не замечая ничего вокруг. Должно быть, сидел так долго. Когда стало немного легче, он увидел, что Бенедикт бегает вокруг и упрашивает его выпить воды.

Он выпил холодной воды — полегчало.

— Что это с тобой? — спрашивал Бенедикт. — Ты только не вздумай мне тут помереть, — причитал он.

— Да не бойся. Ничего, уже прошло. Это голова… Потому меня и из армии отпустили.

— Тебя ранило? Пуля в голову попала?

— Нет. Мы в машине перевернулись.

— Ага, — сказал Бенедикт. — В машине. Вот видишь, такой молодой, и баста, вот беда-то какая…

— Ты говоришь, они сожительствуют? — спросил Вендел.

— А до него я с ней жил! — гордо заявил Бенедикт. — Она еще вернется ко мне…

— Живет со свекром? — не мог поверить Вендел.

— Ну, а у тебя были подружки, признавайся?

— Я в больнице лежал, не до того было.

— Ну да! И в том месте тебя поранило?! И как теперь, совсем ничего не можешь? Совсем ничего? — не унимался Бенедикт.

— Да почему не могу? Просто охоты нет.

— Охоты нет? Не ври уж, мне-то ты можешь рассказать, — задушевным тоном выпытывал Бенедикт. — Правда, что изъян у тебя, а? Правда?

— Да нет, — сказал Вендел.

— Не хочешь сказать?

— Ладно, я пойду, — поднялся Вендел.

— Ты приходи ко мне, — приглашал Бенедикт.

— Приду как-нибудь, — пообещал Вендел и поспешно вышел. Он не заметил, что Бенедикт смотрит ему вслед сочувственно и с глубоким пониманием.

Вендел ел медленно. Ольге казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она поставила перед ним на стол кастрюлю с картошкой.

Наконец он все же наелся и отодвинул кастрюлю. Ольга быстро развернула сверток, который принесла с собой и спросила:

— Есть у тебя рюмки?

Вендел удивленно взглянул на нее. Потом стал внимательно наблюдать, что́ Ольга достает из свертка. Он увидел странную пузатую бутылку, оклеенную яркими этикетками.

— Мы давно уже не виделись, — сбивчиво объясняла Ольга. — Выпьем по рюмочке, чтобы легче было разговаривать, — добавила она робко и так же робко улыбнулась Венделу, не зная, как он воспримет ее смелость.

Но Вендел встал, подошел к буфету и достал рюмки. Он не рассердился, вытер рюмки полотенцем, и, когда он ставил их на стол, на его губах проскользнула мимолетная улыбка.

— Я подумала, надо бы навестить соседа. Нам-то ссориться не из-за чего, — сказала Ольга. — Налей-ка, — отдала она Венделу бутылку.

Вендел налил в рюмки темно-коричневой жидкости и нерешительно ждал, не зная, как предложить Ольге выпить. Но Ольга его опередила.

— Ну, за нашу встречу, — сказала она, подождав, пока Вендел возьмет рюмку. — Чтобы мы никогда больше не ссорились, — добавила она и одним духом выпила свою рюмку.

Вендел тоже выпил, но смелости у него не прибавилось. Он избегал смотреть на Ольгу.

— Я купила это в Вене, — показала Ольга на бутылку. — Вена — большой город, больше, чем Прага. Ты ведь был в Праге?

— Был, — подтвердил Вендел.

— А я в Праге хоть и не была, да люди говорят, что Вена больше, — сказала Ольга. — Я во многих городах побывала, в Будапеште, в Белграде, а в Братиславе чувствую себя как дома! А ты все тут? — спросила она.

— Тут, — ответил Вендел.

— Налей, — попросила Ольга.

Он налил.

— Я часто думала о тебе. — Она поднесла рюмку к губам.

После второй рюмки алкоголь ударил Венделу в голову. Он не привык к крепким напиткам. Набравшись храбрости, он спросил:

— Ты на пароходе плаваешь?

— Да, а кто тебе сказал? — удивилась Ольга его осведомленности.

— В деревне говорили, — пояснил Вендел, — что ты на пароходе поварихой работаешь.

Они выпили еще по три рюмки. Вендел чувствовал, что ему хватит, но постыдился сказать об этом Ольге. А Ольга, видимо, не собиралась останавливаться. Взяла бутылку и налила сама.

Они снова выпили, и Ольга села возле Вендела.

— Почему ты такой? — укоризненно спросила она. — Ну не будь таким, — замурлыкала она, как кошка, обняла его, втискивая свое колено Венделу между ног.

Вендел задрожал. Голова у него закружилась, в ушах зазвенело, на лбу выступил пот. Он и сам не знал, как прижался к Ольге и почувствовал ее соски на своей груди. Он шарил руками по ее телу, пытаясь расстегнуть пуговицу, которая оказалась у него под пальцами.

— Ах ты, неумеха, вот так, так, — шептала она. — Сюда, вот так, сюда, — вскрикивала она, задыхаясь.

Ее горячее тело возбудило Вендела. Его движения стали быстрее, подлаживаясь к Ольге, он бессознательно нашел правильный ритм. Их тела раскачивались, как камыш на ветру. Они жаждали взаимного слияния, но, сознавая краткость его, как можно дольше оттягивали мгновение, когда наступит разряд и искра перескочит с одного поля на другое.

В тот момент, когда Ольгины пальцы неожиданно пробрались между ногами Вендела, бдительность сохраняла лишь какая-то часть мозга, но он успел зарегистрировать быстрое движение пальцев-ящериц, ползущих по бедрам вверх. Успел не только зарегистрировать это движение, но и выслать сигнал тревоги и тут же погасить костер, который так многообещающе разгорался.

Вендел выскользнул из Ольгиных объятий, мгновенно опомнился, и даже алкоголь на него больше не действовал. Все испортила Ольга своей нетерпеливостью. Вендел вспомнил возвращение из больницы, разговор с Бенедиктом и чувство гадливости и негодования, которое вызвало в нем известие об Ольгином сожительстве со свекром.

После возвращения Вендела на хутор Ольга долго не оставляла его в покое. Она придумывала сотни уловок, но теперь ей приходилось иметь дело не с зеленым юнцом, мечущимся между двух огней. Объект ее желания созрел, юнец превратился в упрямого замкнутого мужчину, который ненавидел Ольгу и с брезгливым отвращением относился ко всему, что было связано с этой носительницей несчастья и греха.

Больше всех Венделу помог Бенедикт. Помог, сам того не подозревая. Несмотря на редкие встречи с людьми, Бенедикту все же удалось внушить одному из жителей деревни свои домыслы о сексуальном бессилии Вендела. И вскоре вся деревня смеялась над этим вымышленным несчастьем. Всех страшно занимала трубочка, которую якобы после операции носит Вендел в промежности. Все интересовались подробностями такого необыкновенного ранения, донимали вопросами Бенедикта, пока тог не придумал какую-то историю, а под конец и сам уверовал в правдивость своей выдумки.

Ольга узнала обо всем от жителей деревни. Сначала она не поверила, но, когда ей так и не удалось вскружить Венделу голову, она решила, что, наверное, это правда.

Она смирилась с этим довольно легко, ведь тут вмешались высшие силы, не она потерпела поражение. Ее уверенность в своих чарах не поколебалась. Вендел ушел от нее не потому, что одолел свои похотливые желания, нет, не Вендел победил. Ему не с чем было бороться, ведь он уже не мужчина, легко устоять, коли ничего не чувствуешь. Так думала Ольга. Вскоре после этого умер старик Бартала, Ольгин свекор, и Ольга ушла с хутора, ушла туда, где жили мужчины.

Вендел отодвинулся от Ольги и вдруг понял, что все эти кремы, пудры, духи, тушь, румяна, необходимые современной женщине вещи — все это только средства для колоссального надувательства мужского племени.

Мысленно он сбросил с Ольгиной головы меховую шапку, снял с нее голубой жакетик, стащил высокие сапожки, снял с нее даже бельишко из синтетики. А сорвав покровы с неземного существа, он увидел человека — воплощение горя. Он оценил ее единственно надежной мерой — мерой смерти, почувствовал сострадание к человеку, и ему захотелось плакать.

Но Ольга уже опомнилась. Застывшим взглядом она смотрела на Вендела, словно хотела сказать ему что-то ужасное, словно хотела исторгнуть из себя тяжкие слова-глыбы, словно хотела избавиться от какого-то бремени.

— За что? — только и сумела она сказать. Уронила голову на стол, ударила по нему кулаками и опять повторила: — За что, за что, за что?

Но Вендел молчал, съежившись в своем углу. В душе он задавал себе тот же самый вопрос.

— Ты чудовище, — сказала вдруг Ольга совсем тихо, встала и быстро направилась к двери.

«Да ведь она плакала! — с ужасом подумал Вендел. — Плакала!» И только тогда ему пришло в голову, что, наверное, он обидел Ольгу. «Обидел, обидел», — повторял внутренний голос до тех пор, пока Вендел не заснул.

Спал он беспокойно. Ночью поднялся северный ветер, завывал в трубе, бился в оконные стекла, наваливался на стены так, что наконец загудел весь дом. Вендел проснулся и слушал, как буйствует ветер. Он думал о том, куда предстоит ему идти сегодня. Он с удовольствием перенес бы это на другое время. Потом Вендел вспомнил, все, что случилось накануне, и его охватило душевное замешательство. Чтобы избежать тяжких мыслей, он встал с кровати и оделся. Было еще темно, когда Вендел отправился в путь.

От хутора к деревне вела полевая тропа. В последние годы ею совсем не пользовались, и теперь только опытный человек мог нащупать привычной ногой старую колею. За каналом дорога сворачивала вправо, описывала широкую дугу и, огибая болота, снова шла влево, к деревне. По этой дороге до деревни семь километров. Через болото, конечно, много ближе, но так ходить никто не решался, даже звери там не ходили, не было видно ни одной звериной тропы. Вендел тоже никогда не ходил через болота. Но тем не менее жители деревни рассказывали байки о том, что его путь в деревню всегда лежит через болота. Если он и вправду вспомнил об этом, то лишь под влиянием странного настроения, которому сопутствовали бессонница, тоска, задумчивость и непонятная тяжкая печаль.

Раз в месяц, обычно шестого числа, Вендел шел по этой полевой тропе. Если шестое число приходилось на субботу или воскресенье, он переносил свои дела на понедельник. Утром шагал туда, а около полудня возвращался обратно.

В деревне он появлялся с юго-западной стороны. Сначала на высоком бережке над деревней, потом исчезал за деревьями. Он продирался сквозь заросли акации, которые разграничивали соседские сады, перескакивал неглубокий ручеек, выходил на утоптанную дорогу и шел по ней до середины деревни, где белела башенка до неприличия обшарпанной церквушки. Эта церквушка каждое воскресенье призывала под свои своды приверженцев какой-то реформатской религии, которая Венделу была еще меньше по душе, чем его собственная.

Всякий раз, когда он неожиданно появлялся в деревне, в спину ему упирались взгляды жителей. Они внимательно следили за каждым его шагом. Он знал об этом. Вендел понимал недоверчивость и настороженность этих людей. Но в душе не мог им простить лицемерия, которое проявлялось в том, как они следили за ним. Они не смотрели ему вслед открыто, как полагается честным людям, они следили за ним украдкой через щели в заборе, из-за оконных занавесок. Свои глупые вымыслы и догадки они внушили и невинным детям, а это задевало Вендела больше всего. Он любил наблюдать за детьми. Когда ребятишки, с огромными голубыми глазами и взъерошенными волосенками, разгоряченные игрой, вытворяли разные шалости, ему делалось легко и хорошо, словно лопался железный обруч его собственной судьбы, и казалось, он тоже становится ребенком, маленьким Венделкой, и снова начинается его жизнь и жизнь его родителей, и судьба на этот раз к нему милостивее и великодушнее. Только редко выдавались эти радостные минуты. Обычно, стоило детям его увидеть, они разбегались в разные стороны, прятались по дворам, закрывали ворота и издалека следили за ним.

Отношение детей расстраивало Вендела и много лет спустя, когда его совершенно перестало трогать поведение взрослых. Они больше не интересовали Вендела, в конце концов, ему стало безразлично, что происходит за его спиной. Никто не осмеливался прямо задирать его или приставать к нему. Большинство людей его боялись, а те, кто не боялся, не хотели с ним связываться, разнесся слух, будто Вендел юридически не отвечает за свои поступки. «Он может нас всех поубивать, и все равно его не посадят», — судачили крестьяне и сторонились Вендела еще больше.

Под утро северный ветер немного утих, но все еще было холодно и неприятно. И хотя Вендел тепло оделся, ветер все-таки продувал насквозь. Хорошо еще, что он тепло обулся. Он вполне разделял житейскую мудрость, согласно которой большинство болезней проникает в человеческое тело через ноги. Обулся он в войлочные бурки. Ногам было тепло и сухо. А две пары фланелевых портянок согревали так, будто он обмотал ноги мягкой шкуркой.

Ночью снова выпал снег. Ветер разметал его по окрестностям, иные участки дороги совершенно очистились от снега, на других намело сугробы в человеческий рост. Вендел застревал в сугробах, склонялся под порывами холодного ветра, но мало-помалу приближался к деревне. Когда наконец он увидел впереди дымящиеся трубы домов, обрадовался и прибавил шагу.

Вендел вышел на шоссе, остановился, снял папаху и вытер пот со лба. Он немного передохнул, потом стряхнул снег с одежды и с бурок и двинулся дальше.

Дорога привела его к площади посреди деревни. Это не была настоящая площадь, а просто широкая улица, пыльная летом и грязная весной и осенью. Кроме упомянутой церквушки, там находилось здание национального комитета, а также школа, почта, дом культуры и два магазина. В самом конце площади, там, где улица снова сужалась, стоял трактир. На дороге перед трактиром виднелась крытая жестью будка — остановка автобуса. Конечная остановка, дальше автобус не шел. На площади он разворачивался и возвращался к железнодорожной станции, расположенной в одиннадцати километрах от деревни.

Из всех домов на площади самым обшарпанным было здание почты. Вендел направился прямо к ней. Перед дверью он как следует потопал ногами, хорошенько стряхивая с бурок снег, толкнул дверь и вошел.

Почтмейстер никогда не заставлял Вендела стоять перед окошечком. Хотя это и было против правил, он каждый раз приглашал Вендела к себе в кабинет, усаживал в глубокое кресло и разговаривал с ним по-человечески. Это был единственный человек в деревне, с которым Вендел сблизился. Он знал почтмейстера давно, еще когда был маленьким мальчиком, почтмейстер часто приходил к ним со своей дочкой Даницей. Четырнадцати лет девочка умерла от менингита. Почтмейстер вместе с отцом Вендела служил в армии, и они дружили до самой смерти отца. Вендел уважал почтмейстера, считал его самым умным человеком в деревне. Гораздо умнее обоих учителей и секретаря национального комитета. Пожалуй, конкурировать с ним мог только продавец Байтош, да и то не во всем — почтмейстер разбирался во многих таких вещах, о которых Байтош не имел ни малейшего понятия.

Вендел просунул голову в окошечко и поздоровался.

— Здравствуй, — ответил почтмейстер. — Проходи.

Вендел вошел в кабинет и сразу же направился к раскаленной печке погреть окоченевшие пальцы.

— Холодно, гораздо холоднее, чем обычно в это время, — заметил почтмейстер, подошел к печке и подбросил угля.

— Снега намело, сугробов. А ветер такой холодный, что я совсем закоченел, — сказал Вендел.

— Ты мог и завтра прийти. Зачем ходить в такую непогоду.

Вендел задумался над словами почтмейстера.

— Да ты садись, — пригласил тот, показав на старое кресло.

Вендел расстегнул пальто и сел.

— Как у вас дела? Что Бенедикт поделывает?

— Да ничего, — ответил Вендел. — Отлеживается в своей берлоге, даже не топит.

— Дела… — сказал почтмейстер. — Я вчера утром Ольгу видел. К вам она не приходила?

— Я не знаю, — солгал Вендел.

— Приехала из-за дома, после старика ведь все она унаследовала. Только она и может всем распорядиться, — сообщил почтмейстер.

— Какой дом?

— Да Барталов. Кооператив собирается купить, задумали там у вас птицеферму поставить, настоящую фабрику, недавно председатель об этом говорил.

— Да к нам и дороги-то нет, как они думают ездить через болото? — засомневался Вендел.

— Дорогу построят.

— Разве это окупится?

— Окупится, — заверил почтмейстер. — У вас там все будто нарочно для этой цели создано.

— Нет, я и поверить не могу, неужели всерьез задумали, — опять засомневался Вендел.

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, да только с этой дорогой они совершенно всерьез. Уже и строить начали, протянут за корчмой через старый пруд возле Гарашлина, а оттуда по дороге через поле.

— Да ведь там топи, — сказал Вендел.

— Какие топи? Их еще осенью засыпали, — ответил почтмейстер.

— Ну и дела! — удивленно покачал головой Вендел.

— Ты в деревню как ходишь? Кругом и через акации?

— Да. Ведь около старого пруда всегда грязно… — ответил Вендел.

— Ну, так ты действительно не видел, чего там понаделали. Из района уже и щебенку привезли. Пожалуй, летом дотянут дорогу и к вам.

— А она дом приехала продавать? — спросил Вендел.

— Кто, Ольга? В точности не знаю, да, наверное, из-за дома. Иначе зачем ей сюда ехать, ведь не была давненько здесь, — вслух рассуждал почтмейстер.

Вендел задумался.

— Послушай, Вендел, — по-отечески обратился к нему почтмейстер, — к тебе тоже непременно придут, чтобы дом купить. Делай, как считаешь нужным, только не позволяй себя надуть. Теперь, когда к вам проведут дорогу, твой дом подорожает. Прежде чем соглашаться, посоветуйся с кем-нибудь, может, даже и с адвокатом.

— Вы думаете, ко мне придут? — испугался Вендел этого предположения. — Не могут же меня заставить продавать дом?!

— Знаешь, Вендел, я не уверен, что не могут. Надо поговорить с адвокатом, — ответил почтмейстер.

Венделом овладела паника. Неужели придется продать дом, куда же он тогда денется?! Ведь отсюда, с хутора; он вовсе не хочет никуда уезжать, шумная жизнь не по нем…

— Да ты не бойся! — угадал его мысли почтмейстер. — Если что, ты мне напиши, я помогу, коли буду знать как.

— Зачем писать? Я сам к вам приду! — сказал Вендел.

— Знаешь, я уже недолго тут задержусь, — объяснил почтмейстер. — В мае на пенсию ухожу, — добавил он тише. — Уезжаем мы отсюда.

— Куда уезжаете?

— На север. У жены там после родителей дом. Сейчас в нем никто не живет, пустой стоит. Мы приведем все в порядок и поселимся там, — сказал почтмейстер.

Вендел замер.

— А ты приедешь к нам в гости, — утешил его почтмейстер. — Я тебя по горам повожу. Увидишь красивые места. Я адрес оставлю, чтобы ты знал, где меня искать.

Вендел еще немного посидел в старом удобном кресле, потом поднялся, взял свою пенсию, пожал почтмейстеру руку и вышел.

Он пересек площадь и направился в магазин. Купил соль, перец, паприку, спички, пять кило муки, двухлитровую банку маринованной селедки, бутыль керосина и катушку черных ниток. Вытащил из-за пазухи полотняный мешок, аккуратно уложил туда, покупки, расплатился с продавщицей и двинулся в путь.

Он дошел уже до церкви. Остановился, соображая, куда идти дальше. В обратный путь ему еще не хотелось. Нужно было все обмозговать. Уж слишком много узнал он за этот день. В последние часы на него посыпалось одно известие за другим. Он не пережил столько волнений за последние несколько лет, сколько за последние несколько часов. Он привык к размеренной, монотонной жизни, и лавина новостей спутала все его мысли. Ему хотелось все не спеша обдумать, но холодный северный ветер не позволял предаваться размышлениям.

Ноги сами привели Вендела в трактир. Он зашел сюда не впервой. Всякий раз, когда приходилось бывать в деревне, он заглядывал в трактир. И задерживался действительно только на минуту, даже за стол не садился. Выпивал возле стойки свою кружку пива и снова отправлялся в путь.

Сегодня Вендел удивил трактирщика. Как обычно, заказал кружку пива, но не выпил стоя, а уселся в теплом закутке возле печки в глубине трактира и там долго потягивал свое пиво.

Кроме Вендела в трактире никого не было. Трактирщик перестал обращать на него внимание, и Вендел принялся спокойно приводить в порядок свои запутанные мысли. Из хаоса впечатлений двух последних дней он постепенно сортировал приятные и неприятные моменты и раскладывал их в разные стороны. Вскоре до него дошло, что неприятностей набралась целая куча, а с другой стороны все еще ничего не видать. Вендел уже мысленно повторял свой путь в деревню на почту, когда в трактир вошли трое мужчин и оторвали его от размышлений.

Один был приблизительно ровесник Вендела, двое других, должно быть, чуть постарше. Этих двоих Вендел уже встречал, они были здешние, младшего он не знал. Вендел подумал, что этот парень, может, переехал сюда после женитьбы, и посмотрел на свою кружку. Пива оставалось на донышке. Вендел дождался, пока все трое уселись, поднялся и подошел к трактирщику.

— Еще пива, — сказал он негромко и достал из кармана мелочь.

— Только пивка, больше ничего? — спросил трактирщик и положенную Венделом в железную мисочку мелочь ссыпал в открытый ящик.

— Ничего, — ответил Вендел и побрел в свой закуток у печки.

Парни удивленно уставились на Вендела. Его поступок был для них непонятен. Они чуяли, стряслось что-то необычное, нарушившее привычный ритм его жизни. Но уже через минуту они забыли про Вендела и занялись выпивкой. Расстегнули пиджаки и удобно расположились на скамье. Они не спешили, все их поведение ясно показывало, что сегодня ни за какую работу они уже не возьмутся. Этот холодный мартовский день надо добить здесь, в трактире.

Вторую кружку пива Вендел выпил гораздо быстрее, чем первую. Скоро по телу разлилась блаженная легкость. Прежние тягостные мысли затопила волна безмятежного равнодушия. Все неприятные переживания последних часов стали малозначительными пустяками, которыми и заниматься-то не стоит.

Вендел поискал причину этой безмятежной легкости и понял, что благодарить надо алкоголь. Тот самый алкоголь, которого он столько лет избегал. И как это он раньше не воспользовался его благотворным действием?

К великому изумлению всех присутствующих, Вендел заказал себе третью кружку пива и рюмку боровички. Водку выпил залпом прямо у стойки, а с пивом пошел к столу. Он едва отхлебнул из кружки, как почувствовал сильную тяжесть под желудком. Быстро поставив пиво, он поспешил на черный ход, где была дверь во двор, к уборной.

Троица у соседнего стола уже изрядно поднабралась. Языки у них заплетались, глаза блестели. Все были в хорошем настроении и искали какой-нибудь потехи. Вендел подходил для этой цели лучше всего. Их малость задело, что он не обращает на них внимания и расселся в трактире, будто у себя дома. Они уже придумывали, как бы прицепиться к этому убогому чудаку.

Когда Вендел вышел, появилась такая возможность. И они ее не упустили. Как только дверь за ним закрылась, один из парней встал, подошел к трактирщику и что-то ему сказал.

Трактирщик ухмыльнулся, налил в стаканчик сто граммов боровички и подал стаканчик парню. Тот быстро подошел к столу, где сидел Вендел, и вылил боровичку в пиво. Потом отдал трактирщику стакан, вернулся к приятелям и подмигнул им. Все трое приглушенно засмеялись, но сразу же замолкли — Вендел уже возвращался.

Вендел ничего не подозревал. Он не спеша попивал пиво, водку, которую туда влили, не почувствовал. С каждой минутой он пьянел все больше. Когда парням показалось, что он уже осовел, один из них повернулся к Венделу и громко спросил:

— Слушай, друг! Тут люди про тебя говорят… это и взаправду так?

— Что взаправду? — добродушно спросил Вендел. — Алкоголь притупил его постоянную настороженность.

— Ну это… — небрежно сказал парень, — про твою беду… у тебя и взаправду трубка?

Несмотря на отупляющее действие алкоголя, Вендел остро ощутил удар. Обнаженная откровенность этих слов его поразила, ведь до сих пор никто, кроме Бенедикта, не задавал ему подобных вопросов. Сначала Венделу захотелось плакать, он сидел как оглушенный. Из этого состояния его вывел голос, который спрашивал:

— Ну-ка, что за трубочка, большая или маленькая? Может, ты ее покажешь? Давай, показывай!

В этих словах Вендел уже явственно уловил насмешку. Это было не просто любопытство, а злорадная издевка, и Вендел понял, что над ним измываются.

— А работать этой трубкой ты можешь? — снова спросил один из парней. — Помочиться я за работу не считаю, — пояснил он.

У Вендела зашумело в ушах, в голове словно что-то лопнуло, он поднялся, схватил пустую пивную кружку и смотрел на этих троих.

— Ничего он не может. Чего он может, если не может, — изрек самый младший и загоготал.

Вендел уже подходил к смеющимся парням. Пустую кружку он держал за ручку. Когда незнакомый, ровесник Вендела, произнес последние слова, Вендел двинул его кружкой по голове. Именно его, самого младшего и наименее виновного из всех.

— Ах ты сука! — крикнул парень и схватился за голову. А когда увидел, что меж пальцами течет кровь, взвизгнул: — Спасите! — И как подкошенный рухнул под стол.

Вендел обернулся к двоим оставшимся, но те уже пришли в себя, схватили скамейки и выставили их вперед, защищая лица.

Вендел отошел немного назад и выжидал. Взглянул на того, стонущего под столом, увидел, как человеческая кровь течет на грязный пол. Но не чувствовал угрызений совести, не жалел о своем поступке и готов был, если понадобится, повторить его.

В драку вмешался трактирщик. Он стоял у Вендела за спиной, и тому в голову не пришло, что трактирщик ввяжется в потасовку. Вендел не обращал на него внимания, следил только за этими двумя — перед собой. Трактирщик тем временем не долго думая огрел его по голове оловянным кабелем. Вендел зашатался, но не упал и, встряхнувшись, ринулся на трактирщика.

В следующую минуту все четверо сбились в одну кучу. Они обменивались ударами до тех пор, пока Вендел не оказался на полу. Его пинали, как собаку. Вендел на четвереньках дополз до дверей, собрав последние силы, выскочил на улицу и, прихрамывая, побежал прочь.

Парни пустились было за ним, но, вспомнив про своего раненого товарища, лежавшего под столом, бросили преследовать Вендела и вернулись в трактир.

Вендел остановился только далеко за деревней. Свалился в снег и уткнулся в него пылающим разбитым лицом. Долго лежал он так, ни о чем не думая.

Когда он поднялся, уже смеркалось. Ветер стих, и снегопад прекратился. Потеплело. Над болотом полз туман. В деревне выли собаки. Вендел вытер рукавом лицо. Левый глаз запух и ничего не видел. Все кости у него ныли. В суставах что-то трещало, ссадины на лице горели. Он потихоньку тащился к своему дому.

Вендел протрезвел и с новой силой почувствовал, как он одинок и несчастен. Это старое, давно знакомое чувство, стократ проклятое, но возникающее снова и снова, потрясло его. Он совсем расклеился, весь дрожал а даже заплакал.

Ему вдруг вспомнился тот парень в трактире под столом. Он вспомнил его окровавленное лицо, удивление и страх в его глазах, вдруг почувствовал слабость в ногах и рухнул на колени. Он с ужасом подумал, что, может быть, тяжело ранил этого незнакомого парня, может быть, даже убил… «Нет, нет. — Он скулил, как собака. — Я не хотел, не хотел!» Его слова неслись над бескрайней равниной и терялись вдалеке.

Вендел бесконечно страдал от того, что пролил чужую кровь. Про свои раны, про собственную кровь он не думал. Он даже забыл о жестоких словах, которые те трое бросили ему в лицо. Только себя он винил во всем, что произошло.

Потом он вспомнил о полотняном мешке с покупками. Все осталось там, возле печи. Сколько же денег это стоило?! И вернуться за ним нельзя, никак нельзя. Мешок остался там, будто его и вовсе не было. Вендел может с ним проститься. Сколько денег выброшено на ветер! Безбрежная тоска затопила Вендела.

Непонятый чудак, несчастный нелюдим, почитатель смешных идеалов брел по заснеженной равнине. Он был уже на половине пути, уже подходил к болоту на расстояние брошенного камня. Теперь надо было свернуть влево, туда, куда вела полевая тропа. Но Вендел не свернул, он сделал еще несколько шагов и остановился.

Уже совсем стемнело. За его спиной белели поля, перед ним чернели три одинокие вербы — последняя примета для путника. Немного дальше за вербами начиналось болото.

Над полями царила тишина. Шум деревни затих, даже собачьего лая не было слышно. Покой и мир кругом. И Венделу захотелось этого покоя и мира. Что-то нашептывало ему: в болотах тишины и покоя еще больше, там, в глубине, все тихо и спокойно, как нигде на свете.Вендел представил себе необъятные зеленые просторы, покрытые мягким мохом, и затосковал по этой мягкости. Примиренный со всеми, он покорно шагнул навстречу бесконечному покою. Но судьба еще не хотела этого.

От хутора полевой тропой шел человек. Вендел догадался, кто это. И тут он словно очнулся от дурмана, его смирение и жажда покоя исчезли. Беспокойство овладело им, его била нервная дрожь при мысли, что его желание исполнится.

Оно исполнилось, это была Ольга. Она уходила в свой мир, но должна была пройти мимо Вендела. Они не могли не встретиться. Трудно сказать, о чем подумала Ольга в ту минуту. Она подошла к нему, поставила свой элегантный чемоданчик в снег и молча глядела на беднягу, который стоял перед ней. Потом, словно угадав, о чем он думает, она подошла ближе, схватила его за руку и притянула к себе. Он не сопротивлялся, наоборот, затосковал по ней так сильно, как никогда раньше, и прижался к Ольге изо всех сил. Сбросил с себя прежнее бремя, все, что долгие годы давило его, он отбросил с легким сердцем. И никакая сила уже не могла его удержать. Он был полон решимости осуществить намерение даже ценой самого тяжкого греха. Ему безразлично было даже мнение самого господа бога!

Он поднял Ольгин чемоданчик, обнял ее за талию, и оба зашагали к хутору.

Они брели, спотыкаясь, словно в горячке, пока не пришли к дому Вендела, к кухне Вендела, к старой кровати в углу, к той кровати, где много лет назад женщина зачала мальчика, которому потом дали имя Вендел.

Утром он проснулся рано, еще не светало. Пошарил рукой возле себя, Ольги не было. Вендел подумал, что она, верно, вышла. Он закрыл глаза и еще немного вздремнул.

На улице рассвело, свет проникал даже в кухню. Вендел пошевелился, зевнул и хотел сесть. Но едва он пошевелился, взвыл от боли и снова упал на подушку. Боль напомнила о вчерашнем дне. Вендел осторожно соскользнул с постели, встал и, скрипя зубами, подошел к лавке, где лежали его штаны. Одевался он целую вечность. Обулся, набросил на плечи пиджак и подумал вслух: «Куда это она могла пойти?»

Потом вышел во двор.

Было теплее, чем вчера. Снег еще не таял, но все говорило о том, что долго он не удержится и скоро наступит оттепель. Вендел осмотрелся и увидел на снегу маленькие следы женских ног. Следы вели через двор к соседнему дому. Вендел успокоился. Он еще немного постоял во дворе, вдыхая влажный воздух, в котором уже пахло весной. Потом вернулся в кухню, застелил постель и подумал, не приготовить ли чего перекусить. Но эту мысль он отверг — теперь, когда с ним Ольга, такие заботы недостойны мужчины. О его желудке должна заботиться женщина.

Он сел на лавку и стал ждать, когда вернется Ольга. Ему пришло в голову, что она, конечно, хочет удивить его чем-нибудь вкусненьким, и он даже не поленился выглянуть в окно. Но над трубой соседнего дома дым не поднимался. Тогда Вендел сказал себе, Ольга, мол, пошла домой немного прибрать. Этими мыслями он попытался заглушить в себе какое-то неясное беспокойство и все еще продолжал ждать.

Но Ольга так и не возвращалась. Тогда он не на шутку забеспокоился. Даже мелькнула мысль, не случилось ли с ней чего. «А что можете ней случиться?» — размышлял он, но так и не придумал причины, объясняющей Ольгино долгое отсутствие.

Он опять вышел во двор и посмотрел на следы на снегу. Нет, он не ошибся, следы вели к соседнему дому. Больше он не хотел ждать и зашагал в том же направлении.

Следы привели его к дверям дома. Он нажал ручку, но двери были заперты.

— Ольга! — крикнул он. — Открой, почему ты заперлась?

Он немного подождал, потом подергал ручку, потом начал колотить в дверь кулаком.

— Открой! Слышишь, открой! — кричал он, охваченный недобрым предчувствием.

Он подбежал к окну и пытался заглянуть внутрь, но через грязные стекла ничего не было видно. Он попытался плечом высадить дверь. Но дверь была старая — работа умелых мастеров — и не поддалась.

Вендел метался как обезумевший. Из его горла вырывались какие-то нечленораздельные выкрики, вразумительно он выкрикивал только Ольгино имя. Вдруг он вспомнил, что в доме есть еще одна дверь со стороны фруктового сада. Он обежал дом, перелез через низкий заборчик и кинулся к дверям. Но и здесь было заперто.

Тут его взгляд упал на следы на снегу. Это были те же самые следы, что и во дворе, только вели они не в дом, а из дому, тянулись по саду и терялись в ближайших кустах.

Хотя и с первого взгляда все было ясно, Вендел сначала ничего не понял. Он повторял: «Она вошла в дом через одну дверь, а вышла через другую. Мы разминулись». Он был убежден: Ольга нетерпеливо поджидает его в кухне.

Он пустился по Ольгиным следам. Пока следы вели через кустарник, он еще мог тешить себя обманчивой надеждой. Но когда Вендел вышел на открытое место и перед ним раскинулись бескрайние заснеженные поля, он понял все. Сплошную белизну полей делили надвое маленькие человеческие следы. Человек, который их оставил, шел прямо к намеченной цели, не топтался на месте. Да, следы на снегу вели к далеким городам на севере, огибая стороной дом Вендела.

Перевод Н. Васильевой.

ЗАГАДОЧНЫЙ СОН КЛЕМАНА

Клеманов брат Штефан умер зимой. На похороны Клеман не пошел. Неожиданно ударили сильные морозы, разбушевалась пурга. Снег сыпал днем и ночью, навалило его целые горы; пробиваясь по снежным туннелям, машины на дорогах обдирали борта.

Как это бывало в прежние годы, зима и теперь застала всех врасплох. Железнодорожники выбивались из сил, но и это не помогало. Человек, которому доводилось путешествовать в те поры, и знать ничего не знал, когда и куда отвезет его поезд. Пассажиры просиживали в залах ожидания, вслушивались в голос станционного репродуктора, который не переставая отдавал служебные распоряжения («Такой-то, явитесь туда-то!», «Такой-то, вызовите такие-то номера!»).

А включив транзисторы, пассажиры узнавали, что положение все еще остается серьезным, что снова засыпало снегом какой-нибудь путь. Только прогноз погоды вселял в души людей надежду. У диктора перехватило голос, когда он сообщил, что самое худшее, пожалуй, позади, потому что с юга-запада над нашей землей движется поток теплого воздуха. Люди вздохнули с облегчением. Никто ведь тогда и предположить не мог, что в результате оттепели в горах начнутся снежные обвалы.

Клеман лежал на постели в натопленной комнате. На столе стояла бутыль вина, буфет ломился от еды. Можно было спокойно передохнуть. В то время и пришел почтальон, принес телеграмму. У Клемана хватило ума не отправиться в дорогу по этакой непогоде. «Похоронить его они и так похоронят, — сказал он, вертя телеграмму в руках. — Я же ему все равно не помогу», — мысленно успокоил он себя, но на душе, однако, было тягостно, что с братом не простился.

Позднее, когда потеплело, стихийное бедствие мало-помалу забылось. Если о снегопадах кто и вспоминал, то лишь затем, чтоб усомниться в серьезности тогдашней ситуации. Из памяти людей довольно быстро улетучилось ощущение неуверенности и напряженности тех дней. На пороге весны выглядело это уже далеким и нереальным. Ну а в мае никто о таких глупостях почти и не помнил.

Иначе переживал случившееся Клеман, Он корил себя за боязливость, не мог понять, отчего так легко поддался зимой на собственные уговоры. День за днем думал он о своей провинности перед братом, неудивительно, что подобные мысли преследовали его и по ночам. Каждую ночь одолевал его один и тот же сон. Нельзя сказать, чтобы сон этот повторялся во всем, но неизменно оказывалось так, что снилось Клеману кладбище. Представлялся ему один и тот же высокий бугор свежей глины, острый гребень могилы без креста. Могила была в углу кладбища, вблизи акациевых зарослей, там, где всегда прохладно и сыро и полно комаров.

Еще немного — и он поверил бы сну. Пробуждаясь, всякий раз жалел брата, думал о его позоре. «Надо было мне пойти на похороны. Не допустил бы я, чтобы закопали его под забором», — говорил Клеман в такие минуты.

Потом, однако, убедил себя, что сон есть только сон, что в действительности все могло быть по-другому. Потерпел до мая, дождался пенсии, на следующий день сел в поезд и отправился проверить, как на самом деле обстоят дела.

Со станции сразу пошел на кладбище. Там ожидал его неприятный сюрприз. Вместо старых, обитых жестью ворот стояли новые. И вдобавок были закрыты!

Он покрутился немного возле кладбища, высматривая дырку в заборе, через которую мог бы пробраться туда. Но забор был новый, еще целехонький. Клеман размыслил, что же предпринять. Наконец решился. Забор был не очень высокий, но прошла целая вечность, пока он вскарабкался на него, а потом спрыгнул вниз.

Едва коснувшись земли, он свалился в траву, закрыл глаза и довольно долго отдыхал.

Потом сел и увидел, что надорвал рукав пиджака. Это раздосадовало его. Одет он был в темный праздничный костюм, годами берег его как зеницу ока, знал, что новый ему уж никогда не справить. К счастью, рукав не порвался, а только лопнул по шву, зашить его — это тот пустяк, что под силу любому старому холостяку.

Он встал и направился к зарослям акаций в углу кладбища. Никакой могилы там не было. Вздохнул с облегчением. «Сны врут. И как я мог поверить!» — сетовал Клеман.

В поисках могилы брата он исходил все кладбище. Нашел три свежих могилы — об этих трех могилах и могла идти речь. От прочих они отличались тем, что холмик не покрывала зелень: трава еще только пускала корни. Могилы были без надгробных камней, стояли там деревянные кресты, с которых весенние дожди смыли имена усопших.

Среди безымянных крестов нелегко опознать нужный. Клеману же не у кого было спросить, под каким крестом лежит его брат. На всякий случай он над каждой могилой постоял и про каждую одно и то же подумал.

Потом он возвратился назад к забору, с неохотой вспомнил о трудностях, которые ему предстояло преодолеть. Заметил, что к кладбищу приближается какая-то старуха. Полюбопытствовал, что станет она делать, когда обнаружит, что ворота заперты. Старуха подошла к ним, нажала на ручку, ворота отворились. У Клемана аж глаза на лоб полезли.

Зашагал старухе навстречу.

— Петрашова Верона, — узнал ее он.

— Клеман? — встрепенулась та. — Что ты здесь делаешь? Не видела тебя, почитай, десять годов.

— У тебя что, есть ключ от ворот? — спросил ее Клеман.

— Ключ? Зачем он мне?

— А как же ты отворила их?

— Взяла да и открыла, — ответила старая, не понимая, что его так удивляет.

— Ведь только что были заперты, — сказал Клеман.

— Заперты? А что тут красть? — поразилась она.

— Я попытался открыть, да не сумел.

— Ручку нужно хорошенько прижать, — сказала старуха. — Кому ж понадобится запирать ворота на кладбище?

Клеман ей не поверил. Подошел к воротам и нажал на ручку. Ворота отворились. Он вернулся к старухе.

— В самом деле, — сказал.

Старуха не ответила.

— А я через забор перелезал, — признался Клеман, показав ей разорванный рукав.

— О господи!

— Пришел вот на могилу брата, — рассказывал Клеман. — И где лежит? Глядел, глядел, да от безымянных крестов много не узнаешь.

— О ком речь-то? — спросила его старуха.

— О брате, Штефане.

— Ах, о том, — проговорила она. — Так его здесь нет. Мой Вендел вон там лежит, — показала она на одну из свежих могил.

— Как же так? — всполошился Клеман. — А где он?

— Да кто? — спросила старая.

— Штефан.

— Схоронили его в городе, — сказала старуха. — Помер-то он в больнице, так его в городе и схоронили. Когда была пурга.

Клеман растерянно посмотрел на старуху. Понял, однако, что говорит она серьезно.

— Ни куска угля у нас тогда не было, — продолжала старая, — только кукурузной соломой и топили. Горит она, горит, а тепла никакого. Вендел и застыл. В марте преставился.

Вендел Петраш был одногодок Клемана. Вместе отбывали военную службу, вместе и по девкам ходили.

— Только три недели и лежал, — вспоминала старуха. — Курить и то не курил. Аппетиту не было.

Клеман не знал, что и сказать.

— А ты чем топишь-то? — спросила старая. — В городе живешь или где?

— В городе, — ответил Клеман.

— Уголь-то достал?

— У меня радиатор.

— Что у тебя?

— Печь такая — на газу, — пояснил Клеман.

— И хорошо греет?

— Хорошо.

— Стоит дорого?

— Да нет.

— Один живешь?

— Один.

— Столько лет — и один.

— Так спокойнее, — ответил Клеман.

— Высоко живешь? — продолжала расспрашивать старая.

— Нет.

— Но в большом доме?

— Да, только на первом этаже.

— Квартира-то большая?

— Одна комната. Мне больше не надо, — ответил Клеман.

— В городе такая дороговизна, — сказала старуха. — Благо, что уголь доставать не требуется.

Клеман кивнул ей и вышел с кладбища на дорогу.

Раздумывал, куда повернуть. В деревню или на станцию? Солнце уже спустилось к реке, близился вечер, Где-то нужно переночевать. Но где?

В доме брата главное слово принадлежало невестке Иолане. Да и после смерти его все, надо думать, осталось по-прежнему. Штефан-младший с самого начала попал под женин башмак. Иолана же не терпела Клемана. Простить ему не могла, что еще задолго до того, как Штефан ввел ее в дом, тот распускал про нее разные сплетни, про нее да про каких-то развеселых парней. Иолана хорошо запомнила те ухмылки, которыми встретил ее Клеман, когда вечером накануне свадьбы она возвращалась со Штефаном с исповеди. Злило ее то, что Клемана в его годы еще занимали такие вещи.

Клеман жил вместе с братом. Покуда не вошла в семью невестка, никто никогда его в том и не попрекал. Ведь в конце концов одна седьмая дома принадлежала Клеману.

Спервоначалу Иолана держала язык за зубами. Но позже, освоившись, она, как только могла, цеплялась к Клеману, подготовляя почву для решающей схватки.

Наконец и сам покойный брат сказал Клеману:

— Чтобы не случилось в семье греха, будет лучше, если ты уйдешь. Они молодые, вся жизнь впереди. Хочется им жить по-своему.

— Пускай живут как знают, я им не помеха, — ответил Клеман.

— Еще какая помеха, — сказал Клеману покойный брат. — Ты и представить себе не можешь, какая ты им помеха.

— И чем я мешаю? — Понять этого Клеман не мог.

— Когда видят тебя, вспоминают вещи, о которых лучше бы забыть. Норовят забыть, да только тебя увидят, снова о них вспоминают.

— Они что́, сказали тебе о том? — поинтересовался Клеман.

— Зачем мне о том говорить? Я и сам вижу. Глаза у меня на что? — сказал ему брат.

— А я вот не вижу, — строптиво возразил Клеман.

— Норовят забыть, да только тебя увидят…

— Никогда я этого не возьму в толк, — сказал Клеман и отправился в корчму.

В последующие дни отношения между ними еще больше обострились.

Собрались они как-то вчетвером. Спорили так, ни о чем. Наконец Клеман не выдержал и бухнул сгоряча:

— Ну и дурень же ты! Какой же, однако, ты дурень! — сказал он молодому Штефану.

— А вам бы поменьше вмешиваться, — огрызнулся тот. — Лучше бы помалкивали!

— Какой же, однако, ты дурень! — повторил Клеман.

— Коль не уйдете вы, уйдем мы! — пригрозил молодой Штефан.

— Ну зачем так, — сказал Клеманов брат.

— Этот дом ведь принадлежит и мне, — добавил Клеман.

— Седьмая часть, — с готовностью уточнила Иолана. — Седьмая часть, не больше того.

— Все же больше, чем тебе, — отрезал Клеман.

— А вот и нет, — сказал молодой Штефан.

— Почему? — спросил Клеман.

— Принадлежит ей здесь столько, сколько и мне.

— Разве?

— Ну да.

— Тогда выплатите мне мою долю, и я уйду! — бросил Клеман, но всерьез об этом не думал.

Его удивило, как ухватились они за его слова. Когда сказали ему, что, мол, хорошо, тут он и понял, какую кашу заварил. Но от слова своего не отступил.

На другой день отправились они в город и у нотариуса оформили сделку. Клеман взял денежки, собрал свои вещи и отбыл в отдаленный город на севере республики.

Шесть лет он был на фабрике истопником, потом ушел на пенсию. Все шесть лет вкалывал как черт, по ночам и воскресеньям. Заработал кучу денег, но, что важнее всего, большой заработок повлиял и на пенсию. Начислили ее сверх всяких ожиданий.

— Не пойду я к ним, пусть знают, что не нуждаюсь, — сказал себе Клеман.

Пока не стемнело, он бродил по деревне. Заглядывал во дворы, высматривал знакомых. Но всякий раз откуда-то из глубины двора бросался на него пес, рычал, скалил зубы и кидался на забор до тех пор, покуда Клеман не отходил прочь.

Напрасно он покрикивал на собак: «Перестань, Дунчо! Тихо, Заграй! Замолчи, Цыган!» Это были другие псы. И куда подевались те собаки, которых утихомирили бы его слова?!

Похолодало, сгустились сумерки. Клеман, до той поры державшийся геройски, почувствовал вдруг, что ноги у него отяжелели, что не худо бы похлебать чего-нибудь горячего. Охватила его какая-то грусть. Глубокая, непонятная грусть, боль которой ощущалась даже в костях. И он не мог с ней никак совладать.

Вошел в корчму. Посетителей там не было, только сонная корчмарка сидела на скамеечке и зевала.

— Кружку пива, — сказал Клеман, подождал, пока корчмарка нальет, и отошел к столу.

Был голоден, выпил пиво залпом. Воротился к стойке.

— Еще одну.

Корчмарка Клеману улыбалась. Но Клеман ее не признал, видать, нездешняя.

— Почему никого нет? — спросил ее Клеман.

— По телевизору футбол показывают, — ответила корчмарка. — Финал какого-то кубка.

— Ах вот оно что, — сказал Клеман, воротился к своему столу и стал отхлебывать пиво.

Потом перед корчмой затарахтел мотоцикл, и в зал вошел высокий парень. Корчмарка погасила свет, оставив только лампочку при входе, Клеман допил пиво и вышел.

Он долго бродил по деревне. Шаги одинокого пешехода будоражили псов. Они лаяли на Клемана, от усердия надрывали глотки. Клеману же в голову ударило пиво. Он постоял у школы, привалившись к забору. Собаки тут не лаяли — учитель их не держал. Отдохнул немного, потом, словно зачарованный тишиной, сошел с главной улицы и по тропке потащился прочь во тьму, куда-то в луга.

Утром засияло солнце. Лишь кое-где белели на небе тонкие облачка. Клеман лежал на лугу среди одуванчиков. Солнце поднималось все выше и выше, но неотвязные его лучи не пробудили Клемана от глубокого сна. Лежал он на боку, спиной к солнцу. Вероятно, потому и не донимал его зной.

Какой-то человек шел через луга, сокращая себе дорогу на станцию. Он несказанно удивился такой беспечности и такому крепкому сну. Проходя мимо Клемана, ухмыльнулся, подумав вначале, что это пьяница отсыпается здесь после разгульной ночи. Но потом — как видно, это не давало ему покоя — он вернулся и потряс лежащего. Клеман перевалился на спину. Он был мертв.

В округе это событие стало настоящей сенсацией. Люди измышляли истории, одна страшнее другой. (Убийство. Убийство с целью грабежа. Самоубийство.) Но правду сказал районный врач. Посмотрел на мертвого и заключил:

— Умер естественной смертью.

Любопытствующим это не понравилось.

— От старости помер, — пояснил врач.

Так звучало привычнее.

Ну а дальнейшие заботы о себе Клеман передал живым.

Деревенские посовещались между собой и направили к Клемановой родне секретаря национального комитета.

— Был он вам дядей, — сказал секретарь, — надо бы его похоронить.

— Дядя — это верно, — согласился Штефан.

— Нужно бы сообщить и близким, может, захотят похоронить его там, у себя.

— Каким близким? — спросил Штефан.

— Другим родственникам, — пояснил секретарь. — Кроме вас, есть ведь у него другая родня?

— Да нет никого.

— Совсем никого? — удивился секретарь.

— Никого.

— Ну тогда, может, вы похороните его здесь, — сказал секретарь, — и все заботы возьмете на себя?

— А это зачем, разве мы обязаны о нем заботиться? — спросила Иолана.

— В общем-то не обязаны, — сказал секретарь, — но поскольку он приходился вам дядей…

— Не за что нам быть ему обязанными, — отрезала Иолана, — пускай о нем позаботится комитет, ведь на это у него должны быть деньги.

— Как знаете! — сказал секретарь и ушел.

— Очень нужно на него расходоваться! — сердилась Иолана.

— Помолчала бы лучше! — прикрякнул Штефан.

После стольких лет покорности он впервые прекословил ей. Если бы мог услышать это Клеман, он бы возрадовался!

Из национального комитета могильщику передали, чтобы он вырыл могилу. И больше ничего. Могильщик ждал, что придет кто-нибудь из родственников, сунет ему в карман стокронную и покажет, где копать.

Никто не пришел. Могильщик выругался, взвалил инструмент на плечо. Был знойный день. На солнце нестерпимо. И могильщик направился в угол кладбища. Там в тени густых акаций он вырыл яму. На другой день закопал здесь Клемана.

Перевод Л. Новогрудской.

ДВОЕ У СТРЕЛКИ

Они стояли у входа в комнату дежурного. Начальник станции, его жена и седовласый путевой обходчик. Надо заметить, обходчик оказался тут по чистой случайности. Изо дня в день он начинал обход гораздо раньше и в этот час обычно уже уходил километра за два от станции.

Зазвонил телефон. Женщина вошла в дежурную, сняла трубку и сказала, что слушает. Потом высунула голову в окно и спросила у мужа:

— Когда ты его пошлешь? Гейза спрашивает, когда ты его пошлешь.

— Что тебе? — закричал начальник станции, потому что в это самое время раздался звонок сигнального устройства и женщину не удалось расслышать.

— Когда ты пошлешь его Гейзе? — по слогам прокричала женщина.

— Завтра. С утренним, — ответил начальник станции. — Скажи ему, что завтра.

— Алло, — закричала женщина в трубку. — Да, семь тридцать, — подтвердила она. — Правда-правда, нет, теперь он нам не нужен. Не за что. — Она положила трубку, села за стол и принялась что-то записывать в толстую тетрадь.

— Вечно пристают с этим циркуляром. Сегодня один, завтра другой, послезавтра третий, а через неделю его можно выбрасывать в мусорный ящик, — сказал начальник станции. — Просто не знаю, зачем только я им даю.

— Посмотри, какая она у меня, — отозвался обходчик, показывая на свою левую руку. — Как валенок.

— Надо было сделать компресс из уксусной мази, — сказал начальник станции. — Ведь еще вчера я велел тебе поставить компресс из уксусной мази.

— Нету у меня, — ответил обходчик.

— Чего нет?

— Уксусной мази.

— Накажи Штефану купить. Он сейчас будет сто восьмым, а в обед поедет обратно. Пусть оставит у меня. Ты только сказать не забудь, — посоветовал обходчику начальник станции.

— Правда твоя, — согласился обходчик.

— А не поможет, пойдешь к врачу — и баста! — заключил начальник станции. — Да, уксусная мазь наверняка поможет.

— Схожу проверю стрелки, потом на верхний участок отправлюсь, — сказал обходчик и, подняв с земли ящик с инструментами, собрался уходить.

В это самое время земля задрожала, и на станцию ворвался пассажирский поезд.

Обходчик подбежал к почтовому вагону и вступил в переговоры с кучерявым проводником. Кучерявый кивнул. Поезд тронулся. Обходчик отошел в сторону и потихоньку побрел к стрелкам.

С поезда сошел только один пассажир. Это был мужчина лет шестидесяти — шестидесяти пяти, в обычном костюме, с небольшим чемоданом в руке.

Сойди он с поезда на большой станции, никто не обратил бы внимания: таких, как он, в каждом поезде десятки. Но этот сошел на станции, где и о пяти-шести пассажирах говорят, что это много, поэтому все, кто стоял в эту минуту поблизости, с интересом посмотрели на него.

— Смотри-ка, — сказал начальник станции своей жене.

Та выглянула в окно.

— Случилось что? — спросила она.

— Ты посмотри получше.

— Ну и что, старик какой-то, — ответила жена.

— Да ты глянь еще раз хорошенько, — настаивал начальник станции и улыбнулся.

— Постой-ка… — начала жена.

— Это же Лендел! — сказал начальник станции.

Женщина украдкой оглядела незнакомца, повернулась к мужу:

— И мне сдается, что он.

— Он вроде усох за эти годы, — сказал начальник станции.

— Пан хозяин, — произнесла его жена с оттенком горечи в голосе.

— Перо на шляпе, нож за голенищем, — сказал начальник станции. — Теперь-то он без шляпы. Да и сапог нет.

Жена кивнула и вышла из комнаты. Начальник станции шел за ней следом.

Они долго наблюдали за мужчиной. Тот стоял у железнодорожного полотна и смотрел на поля. Этих двоих он все еще не видел.

Уже и рельсы перестали дрожать, а мужчина все стоял и стоял, смотрел на юг, не мог насмотреться.

— Ну и ну! — сказал начальник станции.

— Старик уже, — откликнулась жена.

— И чего он там углядел? — дивился начальник.

Он тоже перевел взгляд в ту сторону, куда смотрел мужчина, но не увидел там ничего примечательного. Видел то же самое, что и всегда. Поля, тропинку, щебеночный карьер, голубеющую гладь воды.

— Разрази меня бог, если я там что-нибудь вижу! — сказал начальник станции жене, удивляясь все больше и больше.

— Столько лет здесь не был. Поговаривали, что он в тюрьме, — сказала его жена.

— Черта с два! Его выслали в пограничье, он там в госхозе работал, — возразил начальник станции. — Штефан служил в пограничных войсках, слыхал, что его там где-то видели.

— Старый уже, — вздохнула женщина. — А ведь какой был видный мужик, красавец, можно сказать.

— Не болтай глупости! — оборвал ее муж. — Коли не знаешь ничего, так хоть глупости не болтай. Хорош был гусь! Нилашист проклятый. Его бы воля, он бы нам всем головы свернул.

— Это я знаю, — согласилась женщина. — Да ведь какой мужик был…

— Попридержи язык, попридержи! — взорвался муж. — Раз не знаешь, что это был за тип, так и не болтай!

— Я ведь тоже здесь жила, — сказала жена.

— Ты еще соплячка была!

— Ну да, соплячка, — обиделась жена.

— Соплячка, — с нажимом повторил муж. Потом смерил жену подозрительным взглядом. У него в сознании как будто начало что-то проясняться.

Приезжий, словно стряхнув с себя оцепенение, поднял с земли чемодан и зашагал к вокзалу.

Женщина отступила в затемненную часть помещения и украдкой наблюдала, что будет дальше.

Начальник станции еще немного постоял у входа, но, заметив, что мужчина направляется к нему, вошел в дежурную и притворил за собой дверь перед самым носом приезжего.

Но мужчина вроде и не обратил на это внимания. Размеренным шагом проследовал дальше. Он шел туда, где стрелки.

Супруги следили за ним в окно.

Внезапно женщина кинулась к дверям, но муж опередил ее. Он преградил ей дорогу и с улыбкой спросил:

— Это еще куда?

— Останови его! — попросила женщина.

— Спокойно, без паники.

— Они же встретятся у стрелок!

— Пришла пора и встретиться.

— Верни его! — крикнула жена.

— Скажешь тоже!

— И что ты за человек?

— На что бы это было похоже, если бы именно они никогда не встретились, — ответил муж уже без улыбки.

Мужчина с чемоданом был в нескольких шагах от путевого обходчика, но тот его еще не видел. Он стучал молотком по рельсу, целиком занятый своим делом.

Мужчина остановился, улыбнулся, но обходчик все еще не замечал его.

— Доброго утречка, — сказал мужчина с чемоданом и выжидательно посмотрел на обходчика.

— Доброго, — ответил обходчик и, не разгибая спины, ушел на два шага вперед, постучал по рельсу, прошел еще два шага, опять постучал молотком и так продолжал свой обход.

Они прошли метров тридцать, прежде чем обходчик заметил, что незнакомец идет за ним по пятам. Он выпрямился, мельком взглянул на мужчину и вытер пот с лица.

— Не узнаете меня? — спросил мужчина.

— Нет.

— Вы давно здесь живете?

— Давненько.

— Вот забавно, никто меня не узнает, — сказал мужчина и продолжал без паузы: — Я уезжаю к дочери за границу. Вот вышел здесь на часок, ближайшим же поездом поеду дальше.

— Почему так?

— Давно я здесь не был, но когда-нибудь вернусь, и на весьма продолжительное время, — сказал мужчина.

Обходчик толком ничего не понял.

— Какой воздух! — сказал мужчина с чемоданом в руке. — Что нового на ферме? — спросил он и показал пальцем на юг.

— На ферме? — переспросил обходчик и пристальнее присмотрелся к мужчине. — Ничего, или, если желаете, все по-новому. Это как посмотреть.

— Лендел. Франтишек Лендел, — сказал мужчина и протянул руку.

Рука его повисла в воздухе, обходчик притворился, что не заметил ее. На шее у него вздулись жилы.

Мужчина опустил руку, но на его приподнятом настроении это никак не отразилось.

— С этой фермы, — показал он за карьер.

— Лендел, — медленно проговорил обходчик. — С фермы.

— Да, — подтвердил мужчина.

— Так Лендел, стало быть, — сказал обходчик и шагнул к мужчине.

— А в селе что нового? Живы ли еще мои старые знакомые? Например…

— Многие померли, но кое-кто еще жив, — перебил обходчик. — Я тоже из числа ваших старых знакомых.

— Да?

— Да, — сказал обходчик и зло посмотрел на приезжего.

Но мужчина встретил его взгляд с полнейшим безразличием. Он полной грудью вдыхал воздух, не мог надышаться.

Обходчик испытующе всматривался в лицо пришельца. У него было самое заурядное лицо, ничем не отличавшееся от прочих лиц. Это вызвало у обходчика приступ ярости.

— Например? — продолжал мужчина с того, на чем остановился.

— Например, старый Ондруш, — сказал железнодорожник.

— Ондруш?

— Мразь ты! — еле слышно процедил сквозь зубы обходчик.

— Что такое? — Мужчина еще не догадывался, что под этим кроется.

— Ну-ка вспомни, ты тогда был мужик в расцвете сил. — Обходчик старался дать толчок его воспоминаниям.

— Я уже старый, много пережил.

— Он тоже был немолод. Ему всего две недели оставалось до шестидесяти, когда вы повесили его в саду на грушевом дереве.

Лицо мужчины приняло растерянное, слегка бессмысленное выражение — предвестие панического ужаса.

— Не так было дело, — сказал он.

— Мне надо было раньше тебя повстречать.

— Позвольте, все было не так, — сказал мужчина с чемоданом в руке.

— Жаль, что ты не попался мне раньше, теперь ты мне нужен как дерьмо собачье! — обходчик плюнул.

— Был суд, там во всем разобрались, — судорожно объяснял мужчина с чемоданом в руке. — Мои руки чисты, у меня бумаги есть, там черным по белому…

Но обходчик уже повернулся к нему спиной, взвалил на плечо ящик с инструментами и зашагал прочь.

Перевод И. Богдановой.

МАРИЯ

Раннее-раннее утро, едва начало светать.

Мария садится в постели, привычно находит ступнями домашние тапочки, сунув в них ноги, тут же встает и направляется в кухню.

А немного погодя она с сумкой в руках уже спускается по деревянной лестнице. Ступеньки страдальчески кряхтят, будто несут бог весть какую тяжесть, а не щупленькую, невесомую Марию, которая даже не ступает, а скорее парит над ними, порой касаясь их носками туфель.

Ступени скрипят, и под ними, в комнатушке с окном на темный двор, просыпается сапожник Кршка. Не успеет глаза протереть, как начинает кашлять. Кашляет он долго, очень долго, то и дело кашель переходит в хрип, душит его. Наконец приступ кашля проходит. Кршка распахивает окно, высовывается наружу и глубоко дышит. Когда полегчает, он втягивает голову обратно в комнату, шарит рукой по столу и, найдя, что ищет, по обыкновению натощак закуривает «детву»^[11].

Мария спускается к калитке, берется за ручку, но калитку не открывает. Она прислушивается к кашлю Кршки и стоит у калитки до тех пор, пока не услышит скрип отворяемого окошка. Только убедившись, что приступ кашля кончился, выходит на улицу.

Мария идет по булыжной мостовой. Улица в этот ранний час еще пустынна. Ноги сами ведут ее к примыкающему справа переулку, больше похожему на щель между двумя рядами обшарпанных одноэтажных домишек. Переулок, не более ста метров длиной, впадает в широкую асфальтированную улицу, которая выходит прямиком на площадь.

Утренняя тишина взрывается воробьиным гамом. Стайка неопрятных птиц срывается с крыши вниз, к самым ногам Марии. Воробьи затевают свару. Мария останавливается посмотреть на них. На лице у нее появляется улыбка. Робкая, застенчивая улыбка, но какой радостью светится тогда ее лицо! Если в этот час кому-то посчастливится встретить Марию, тот наверняка остановится и затаит дыхание, чтобы не спугнуть ненароком выражение тихого блаженства, которым ненадолго озарилось ее лицо.

Мария, ветхая старушка из дома номер тринадцать, стоит посреди улицы, это она и все же не она.

В глубоких тайниках души хранится людское счастье. Из этих глубин бьют ключи воспоминаний, туманят взор, воскрешают молодость. Словно и не бывало десятилетий без родных людей, словно она опять та давняя Мария, что каждое утро, кроме воскресного, идет с бидончиком в молочную Стодулки, а оттуда спешит домой, чтобы успеть вскипятить молоко прежде, чем проснутся ребята, и потом бежать к Флайшерам, Гейне или Зеленакам, смотря какой день недели, и там до темноты стирать, драить паркет или делать все, что прикажет хозяйка…

Воробьи как прилетели, так и улетели прочь. Вмиг исчезли. Улица сразу пустеет, и старушка продолжает свой путь. Она идет за молоком, которое уже давно не наливают в бидончики и продают даже не в бутылках, а в полиэтиленовых пакетах.

Совсем рассвело. В конце улицы, из дома напротив магазинчика дешевого мяса, появляется мужчина с велосипедом. Мария узнает его. Это Петрашев парень, ну да, это сын покойного Петраша, ровесник ее сыновей, теперь мужчина под пятьдесят.

Петраш садится на велосипед, проезжает мимо Марии, здоровается, она тоже что-то бормочет и оглядывается ему вслед. Она смотрит на его широкую спину, на гриву седых волос, и ей не верится, что перед ней тот самый Лайко Петраш из третьего «б», который когда-то утопил щенка в пруду и получил за это четверку по поведению. Нет, это уже не тот Лайко, что играл с ее сыновьями в футбол во дворе, этот дюжий мужчина в годах совсем другой человек, нет, это не он! Ее мальчики навсегда остались двадцатилетними, время пощадило их, они не обрюзгли, не отрастили брюшко, не поседели, не стали ни начальниками, ни желчными ворчунами, которые в полдневную жару выпивают по дюжине пива, а потом свирепеют и колотят своих жен. Нет, нет, ее сыновья по-прежнему стройные, веселые, светлокудрые. Как живые, встают они у нее веред глазами. В то давнее утро, налегке, в клетчатых рубашках, взбираются они на грузовик, где уже полно других мужчин, кивают ей и кричат что-то, чего она не слышит в реве мотора — машина трогается и скрывается за углом.

Вот и переулок, Мария сворачивает в него. Прибавляет шагу. Не успеешь оглянуться, эта темная щель позади, и Мария на тротуаре.

И первым, кого она встречает по утрам, всегда бывает подметальщик Штефан, который метет улицу и притворяется, что не видит Марию. Но ей-то известно, что Штефан замечает ее, известно также, что, опоздай она хоть немного, он встревожится и не успокоится, пока она не появится из переулка.

— Доброе утро, — говорит Мария.

— Здравствуй, — отвечает подметальщик и опускает метлу, которую занес было, чтобы смести мусор в кучу.

Некоторое время оба молчат, глядя поверх крыш на восток, откуда восходит солнце, еще не видимое за строениями, но уже высветлившее этот край неба.

— Хорошо ли спал? — спрашивает Мария немного погодя и напряженно ждет ответа, хотя заранее знает, что он будет отрицательным.

— Ох-хо-хо, какой уж тут сон, — вздыхает Штефан.

Какой уж тут сон, где они, прекрасные сновиденья, светлые грезы. Бывало, и он сжал крепко в видел хорошие сны. Теперь же сомкнешь вечером глаза, а желанного забытья нет как нет. Глубокий, живительный, отрадный сон давно покинул его. С усталости и сморит иной раз, а все не спится по-настоящему. Приходит только дрема, без конца прерываемая страшными видениями и призраками, не приносящая ни покоя, ни отдохновения.

Потолковав еще со Штефаном, Мария идет дальше.

Она выходит на площадь, где встречается уже много прохожих.

Все они идут энергичным шагом, спеша на станцию. И Марии кажется, что им нет дела ни до птичьего пения, ни до голубого неба над головой. Очень уж им некогда, с горечью думает Мария, и ее подмывает крикнуть этим торопящимся людям, чтобы они остановились на мгновение, перевели дух, улыбнулись и перемолвились с ней двумя-тремя словами. Но она ни за что не отважится сказать это вслух! По большей части это люди молодые, Марии не знакомые, да и они не знают Марию, живут на другом конце города, в новом микрорайоне, и, встретив ее на площади, в душе недоумевают, зачем эта старушка поднялась в такую рань, нежилась бы еще под теплой периной…

Мария продолжает свой путь. И добирается наконец до углового магазина, в котором, сколько она себя помнит, всегда торговали молоком. Молочная Стодулки. И по сей день люди называют этот магазин не иначе, как по имени его бывшего владельца. Хотя где теперь старик Стодулка, его давно нет и в помине, думает Мария.

Молочная уже открыта. И оказывается, Мария не самая ранняя пташка. Двое мужчин опередили Марию. Одного из них она признала. Зовут его Подградский, долгие годы он был здесь полицейским и однажды первого мая, вернее, в ночь с тридцатого апреля на первое мая до крови избил ее сына Ферко, тогда четырнадцатилетнего сорванца, за то, что он писал мелом лозунги на стенах. Какой он смиренный, этот Подградский, как невинно выглядит, думает Мария. Старичок с кротким взглядом, добряк, которому всякий воспитанный человек уступит место в автобусе… И у Марии вдруг начинает кружиться голова, она прислоняется к стене и думает, как несправедливо распорядилась природа, придав типам вроде Подградского такой благообразный вид на старости лет. Разве не жестоко, что время окутывает пеленой старости и тех, и этих. Одинаковой пеленой, до того обманчивой, что молодые часто не могут разобраться, кто есть кто, и случается, судят о человеке превратно.

— Вам плохо?

Это спросил второй мужчина, помоложе. Он торопится на поезд и забежал сюда купить свежих булочек на завтрак. Мария тотчас берет себя в руки, ей даже совестно, что она вдруг расклеилась.

— Нет, нет, голова что-то закружилась, — отвечает она и придвигается к прилавку. — Просто головокружение, со мной это часто бывает, — лепечет она, и ей удается в конце концов убедить мужчину.

А Подградский торопливо забирает покупки, выходит из магазина и исчезает из вида.

Уходит и второй, и в магазине остаются только Мария да продавщица.

— Ну что, бабушка, литр или два?

— Два, нынче я беру и для Кршки.

— А почему он сам никогда не приходит? — спрашивает продавщица.

— Ему, бедняге, трудно ходить, на левую ногу и ступить не может как следует, — говорит Мария. — Да и весь он такой хилый да слабый, и легкие у него никудышные, то и дело хворает.

— С чего бы это?

— Старость.

— Стало быть, потому и за молоком не ходит.

— А сапожник он редкостный, — продолжает Мария. — Золотые руки и берет дешево!

— Что еще? — спрашивает продавщица, выкладывая на прилавок два прозрачных пакета молока.

— Четвертинку хлеба. Вон того, темного, он вкуснее, — улыбается Мария. Потом складывает продукты в сумку, ждет, пока продавщица даст сдачу, и потихоньку выходит.

Домой Мария идет другой дорогой. С площади сворачивает налево, проходит мимо нового универмага, мимо пекарни, откуда с раннего утра разносится невыносимо аппетитный запах свежеиспеченного хлеба и булок, не преминет заглянуть в окошко табачного киоска и поздороваться с продавщицей Дорой. Потом замедляет шаг и потихоньку приближается к одноэтажному зданию, на фасаде которого чернеет небольшая мраморная доска.

Прежде Мария возвращалась другим путем, ведь переулком домой короче. Она стала ходить этой дорогой, когда на стене повесили памятную доску. Да, с того дня Мария возвращается из молочной домой более длинной дорогой и каждый раз немного постоит перед этим одноэтажным домом…

В середине длинного столбца Мария находит свою фамилию. Две строки подряд содержат почти одинаковые данные. Та же фамилия, одна и та же дата рождения и смерти. Только имена разные.

Марии вспоминается один давний случай. В тот день она, как и сегодня, стояла перед памятной доской, и вдруг рядом остановилась незнакомая молодая пара. То ли влюбленные, то ли супруги. Они стояли молча, внезапно молодая женщина сказала: «Гляди, какое совпадение! Родились и умерли в один день, и фамилии одинаковые…» Она запнулась и тут же воскликнула: «Да они братья!» — помолчала, осмысливая скупые сведения на памятной доске, и прошептала: «Это были двойняшки, ну конечно, это были двойняшки». В ее голосе слышался безотчетный страх будущей матери.

Мария стоит перед мраморной доской, не решаясь расстаться с ней. И прежде чем двинуться в путь, она еще раз улыбнется своим мальчикам и неслышно что-то скажет им на прощание.

И пойдет дальше, а душа ее уже полна радостным ожиданием завтрашнего утра.

Старый квартал представляет собой сеть параллельных и поперечных улиц, застроенных небольшими двух-трехэтажными домами, которые явно доживают последние дни. Им уже нечего и надеяться, что они снова воспрянут и заживут, как в былые времена, когда в их глубоких и узких дворах с утра до вечера стоял шум и гам чумазой детворы.

Где нет молодежи, там нет и маленьких детей. А молодых не соблазняет жизнь в сырых комнатах и без удобств. Их куда больше манят залитые солнцем многоэтажки, хотя новые кварталы и расположены далековато: за кладбищами, вдоль реки, на окраинах города. А те из молодых, кому все-таки приходится временно жить в старом квартале, с легким сердцем покидают его, как только представится возможность переселиться в долгожданные многокомнатные квартиры — пусть там квартплата и выше в два-три раза, да зато не таскать уголь из подвала, не выносить золу, не греть в кастрюле на плите воду для умывания.

И старый квартал постепенно пустеет. В квартирах, еще не так давно перенаселенных, набитых до отказа, вдруг становится просторно. В одной квартире живет одинокий старик, в другой остались двое, а в некоторых и вообще никого. Недалеко время, когда старый квартал начнут сносить. Рабочие сломают стены, грузовики вывезут мусор на свалки. Экскаваторы и бульдозеры выроют глубокие ямы, зарокочут бетономешалки, в ямах забелеют фундаменты. Потом дело пойдет еще быстрее. Монтажники скрепят панель с панелью, квартиру с квартирой. И вот через две-три недели на месте убогих домишек вознесется стройная многоэтажная башня, за ней вторая, третья…

А Мария тем временем опять вышагивает по булыжной мостовой своей улицы. Не спеша она приближается к дому номер тринадцать, узкийфасад которого, когда-то давно покрашенный в желтый цвет, слинял от дождей и ветра, прокоптился дымом печных труб, так что ныне передняя стена дома испещрена разноцветными пятнами, и только над окнами сохранилась полоса желтой краски.

Дом номер тринадцать в отличие от прочих стоит не у самого тротуара, а чуть поодаль, в глубине двора. Этот небольшой промежуток нарушает прямой строй домов по левой стороне улицы и делит ее пополам.

Между домом и тротуаром зеленеет площадка в пятнадцать квадратных метров, где испокон веку росли одни лопухи и крапива. Зажатый с трех сторон стенами, не-продуваемый клочок бесплодной земли Мария как-то весной обработала и с той поры не давала ему пустовать.

Вдоль тротуара она насадила кустики роз. Обреза́ла их и придавала им вид живой изгороди, отделявшей цветник от улицы. И хотя не раз, бывало, пьяницы или озорные мальчишки разоряли палисадник, Марию эти выходки не расхолаживали. Она опять высаживает рассаду, поливает, выпалывает сорную траву и терпеливо ждет, когда распустятся цветы.

Мария подходит к дому, отворяет тяжелую, окованную железом калитку и вступает в узкий дворик. Солнце тут редкий гость. Лишь во второй половине дни, показавшись справа из-за башни костела, оно осветит и уголок под окном Кршкиной комнатушки. Да и то не долго балует эти места своим сиянием. Через час заходит за гребень крыши на противоположной стороне улицы и больше в этот день уже не появляется.

Марию обдает запахом старья и плесени, но она воспринимает его совсем иначе, нежели тот, кто здесь не проживает. Она не отворачивается, не морщит нос. Тяжелый этот дух встречает ее десятки лет, она с ним свыклась и без него не мыслит своего дома.

Мария осторожно ставит ногу на нижнюю ступеньку, потихоньку поднимается на цокольный этаж, и ступени вновь покряхтывают. Но теперь в их ропоте уже нет той пронзительности, как спозаранку, когда она спускалась по ним. День уже наступил, город проснулся. С оживленных улиц доносится отдаленный шум, хор самых разных звуков накладывается на скрип ступеней, приглушает их старческие стоны.

Мария поднимается на небольшую галерею, проходит мимо первой квартиры, которая уже больше года пустует. С того времени, как она поселилась в этом доме, в первой квартире сменилось множество жильцов. Последним здесь жил чудак Карасевич. Сначала Мария не могла привыкнуть к странному соседу, который неделями не произносил ни слова, в ответ на приветствие только молча кивал головой, тут же устремлялся на улицу, в город, и потом целый день в доме не показывался. Да, как и в любом другом городе на свете, и в этом испокон веку не переводились свои чудаки. В одни времена по улицам бродил один-единственный чудак, в другие же, неведомо почему, чудаков было хоть пруд пруди, и городские жители могли потешаться над целой оравой чудаков сразу. Но даже когда их было много, всегда какой-нибудь один превосходил по части чудачеств всех прочих.

Карасевич долгое время принадлежал к подавляющему большинству почтенных граждан города. И лишь на склоне лет очутился среди тех, кто чем-либо отличается от большинства, а посему и слывет если не полоумным, то по крайней мере чудаком. В Карасевиче людей коробило лишь то, что после скоропостижной смерти своей жены, худосочной польской еврейки, которая так и не научилась говорить по-словацки, он совершенно опустился. Не подстригал волосы, не брился, и в стужу, и в жару его вечно видели в одном и том же черном суконном пальто до пят. Карасевич никогда не отличался разговорчивостью, только прежде это мало кому бросалось в глаза. Когда же он стал привлекать внимание своим внешним видом, тогда и его немногословие начали считать одним из проявлений чудачества.

С раннего утра он маячил на улицах старого города. Простоволосый, он шагал из переулка в переулок, долгополое черное пальто путалось в ногах, мешая ходьбе, но он этого не замечал. Шел и шел вперед, бродил по городу с развевающейся гривой седых, до плеч волос. По нескольку раз проходил по одним и тем же местам, озираясь кругом, словно кого-то искал и не мог найти.

Притомившись, он выходил из узких улочек на площадь, останавливался перед костелом и, прижмурив глаза, наблюдал за происходящим вокруг.

На площади всегда царило оживление. С грузовых машин рабочие сгружали ящики с товарами, перед зданием городской библиотеки болельщики горячо обсуждали неудачи своей футбольной команды, подметальщики вовсю орудовали метлами, сметая мусор в кучи, со станции трусцой спешили деревенские бабы в широких сборчатых юбках и на площади разбредались по магазинам.

Карасевич молча созерцал все это, долго стоял и смотрел в одну точку, потом вдруг спохватывался, быстрым шагом пересекал площадь и, подхлестываемый снедающим его беспокойством, снова пускался кружить по улицам.

Со временем Мария привыкла к странности Карасевича. И если иной раз утром сталкивалась и заговаривала с ним на улице, то даже удостаивалась ответа.

На улице Карасевич был не такой нелюдим, хотя случалось, что во время разговора с Марией ни с того ни с сего замолкал на полуслове и без всяких объяснений, не попрощавшись, в одну секунду утратив ко всему интерес, вдруг поворачивался к ней спиной и уходил прочь.

Старый чудак умер год назад, и с тех пор эта квартира пустует. В следующей живет одна Мария, а сапожник Кршка, на сегодняшний день второй и последний обитатель дома номер тринадцать, занимает подвальную комнату под лестницей.

В конце галереи Мария останавливается, перехватывает сумку другой рукой, нагибается, вытаскивает из-под рогожки ключ, отпирает дверь и входит в кухню.

Она подходит к столу, выкладывает продукты из сумки и садится на стул. В ту же минуту опять раздается скрип ступенек, и следом за тем в кухонных дверях возникает сосед Кршка.

Сапожник здоровается:

— Добрый день, Марушка, — и, не дожидаясь приглашения, садится на стул у плиты.

Мария молча кивает вместо приветствия и только тогда возвращается к действительности (она все еще думала о Карасевиче).

— Я тебе молоко принесла. — Она показывает на белый пакет на столе.

— Две кроны?

— Две.

Сапожник вынимает из кармана затрепанный кошелек, негнущимися пальцами вытаскивает оттуда мелочь и отсчитывает две кроны. Потом встает, относит деньги на стол и опять возвращается к плите.

— Надела толстую кофту и все равно дрожу от холода. По утрам становится свежо.

— Да ведь осень на дворе, — отзывается сосед.

— Скоро надо будет топить.

— И не говори. — Кршка мрачнеет. Мысленно он уже представляет себе всю эту канитель с отоплением.

— Хорошо, что мы летом запаслись углем, — улыбается Мария.

— Почтальон приходил, молодой такой, в очках.

— Что ему было надо?

— Принес телеграмму Карасевичу.

— Телеграмму? — Мария крутит головой.

— Сказал, из-за границы.

— Кто ж это ему послал?

— Я говорю почтальону, мол, Карасевич уже тут не живет, а он спрашивает, где его искать. Я говорю, поищи его там вон, за Фулковым лесоскладом, а он — в новом, дескать, микрорайоне? На кладбище, говорю, а бестолковый почтаришка — в каком, дескать, корпусе? Слышь, спрашивает, в каком корпусе, ха-ха-ха. — Сапожник расхохотался.

— Телеграмма Карасевичу? — дивится Мария.

— Никак в толк не возьмет, думает, я ему про панельные многоэтажки, что за кладбищем, — продолжает сапожник. — Когда я сказал, что Карасевич помер, у него был вид как у ошпаренного. Потешный парень, этот почтальон, — говорит сапожник и закуривает.

— Я ни разу не получала телеграмм. А ты получал? — спрашивает Мария.

— Я? — Старик задумывается. — Как тебе сказать…

Оба некоторое время молчат. Первым заговаривает Кршка.

— А что, ничего нового не узнала? Будут сносить или нет?

Мария пожимает плечами.

— Столько домов сломать — не шуточное дело. Мне все не верится, что это правда. Ведь на это уйму денег надо. — Кршка сомневается в достоверности слухов, которые уже не один год волнуют его, Марию и многих других обитателей старого квартала. — Может, что и снесут, да только не все, — успокаивает он себя и соседку.

Мария молчит. Но речи Кршки задевают ее за живое. У нее в голове не укладывается, чтобы все это вокруг перестало существовать. Нет, старый квартал не может исчезнуть с лица земли, без него и город не город. Без этих сырых стен, за которыми она прожила чуть не полвека, не стало бы и ее, Марии. Здесь она родила сыновей, здесь подле них состарилась. Здесь овдовела, сюда принесли извещение, что ее сыновья больше никогда не вернутся домой. Здесь каждый камень на мостовой ей знаком, и нет в старом квартале человека, который не знал бы, кто такая Мария, ее даже воробьи знают…

— Может, и сломают когда-нибудь, — наконец говорит она глухим голосом. — Теперь вряд ли, как-нибудь после, когда нас не станет. Придется им обождать, хорошо бы обождали, недолго осталось…

— Станут ли дожидаться. — Сапожник раскашлялся.

Мария замирает от страха, что его прихватит, как давеча.

— Не кури столько, в гроб себя вгонишь.

— Кабы подождали, дай-то бог. — Кршка забирает пакет с молоком и отправляется к себе.

Когда скрип ступеней стихает, Мария встает со стула. Включает электрическую плиту, ставит на нее кастрюлю с молоком и ждет, пока молоко не закипит.

Мария стоит в палисаднике, растирает в пальцах черешок розы. Оглядев цветничок, она видит, что минувшая ночь пометила растения своим ледяным дыханием. Тронутые желтизной листочки и опавшие лепестки роз, привядшие, уронившие головки мелкие цветочки на клумбах, засохшие стебли — все говорит о том, что наступило время готовить цветник к долгой спячке.

Она проходит через весь палисадник к розовым кустам, обирает увядшие листья и складывает в фартук. Потом выходит на тротуар и осматривает кусты с внешней стороны. Здесь желтых листьев еще больше. Недалек час, и ограда поредеет, из земли будут торчать одни черные веточки, и никто не подумает, что еще недавно они были густой изгородью.

Мария поднимает глаза и замечает вдали, на углу улицы, мужскую фигуру, которая кажется ей знакомой. Как только мужчина подошел ближе, Мария его узнала! Это Подградский, опять он. Когда она встретила его утром в молочной, ей сразу это показалось подозрительным, ведь раньше он никогда не ходил за молоком, по крайней мере не в молочную Стодулки…

Она лихорадочно соображает, войти ли ей во двор или остаться на улице. И решает остаться. Она заходит за кусты и нагибается к цветам. Собирает в фартук траву, листья, сухие стебли, делает все не спеша, времени у нее предостаточно.

Выждав, когда, по ее расчетам, Подградского давно след простыл, она выпрямляется, поворачивается к улице и оказывается с ним лицом к лицу. Да, Подградский так и стоит на тротуаре и терпеливо, с каким-то странным выражением во взгляде ждет, когда Мария повернется к нему.

Он почти беззвучно здоровается, по-прежнему глядя на нее с тем же непонятным, будто виноватым видом.

Мария подходит к краю палисадника, опускает руки, отвечает старику:

— Добрый день, — и, увидев, что у Подградского явно отлегло от сердца и напряжение спало, спрашивает: — Что, пан Подградский, погулять вышли?

Она произносит эти слова спокойно и непринужденно, словно обращается к доброму знакомому, с которым долгие годы видится изо дня в день, а не к человеку, мимо которого она столько раз проходила молча, не удостоив взглядом.

— Днем еще хорошо, а ночи уже холодные. Вон и цветы облетели, видите, во что превратились. — Она показывает рукой, в которой все еще зажаты сухие стебли, на умирающий цветник.

Подградский слегка поворачивает голову и так же тихо, как вначале, говорит:

— До времени зима наступает, торопится. Долгая будет…

— Не люблю я зиму, зимой кругом голо, время тянется бесконечно.

— А кто ее любит? — откликается Подградский. — Разве что дети… — Он задумывается.

— Нет, не люблю я зиму, — повторяет Мария, но мысли ее уже заняты другим.

И Подградский это чувствует.

— До свиданья, — бормочет он, поворачивается и медленно уходит, откуда пришел.

Мария стоит у изгороди и смотрит вслед удаляющемуся старику. А после, когда Подградский, зайдя за угол, скрылся из вида, жалость, которую он возбуждал в ней только что, отхлынула и сменилась совсем другими чувствами. И все ощутимее угрызения совести, что при виде него она дала волю жалости, пустилась в разговоры с этим человеком, причинившим горе стольким людям…

Ей становится не по себе, мысленно она стократно, тысячекратно вопрошает: господи боже, почему мне пришлось опять все выстрадать, господи, за что мне такое наказание?

Так Мария терзается весь остаток дня, до поздней ночи, пока ее не сморит благословенный сон.

Перевод И. Богдановой.

ВСЕ ВОКРУГ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ

Я заявился без предупреждения. Чемодан, который был со мной, убедительно свидетельствовал, что на этот раз я прибыл не просто погостить, а с дальним прицелом. В чемодане уместились все мои пожитки и, сверх того, еще два подарка: транзисторный приемник Маргите и карманные часы дядюшке.

Я приехал в конце октября. Стояла поздняя осень, но погода была прекрасная, светило солнце, и я сразу двинулся в путь прямиком через луга.

Дух я перевел только на краю села. Поставил чемодан на землю, вытер со лба пот и заглянул, что делается у дяди на дворе. Тут я увидел Маргиту. Широко расставив ноги, она стояла посреди двора и кормила кур. Я двинулся дальше. Обогнул амбар и под прикрытием дощатого забора незаметно подкрался к самым воротам, где снова перевел дух.

Маргита черпала пригоршнями зерно из соломенного лукошка и швыряла его стайке кур, которые суетились у нее под ногами. Вдруг ей словно что-то почудилось, она подняла голову и взглянула в сторону забора. Увидеть меня она не могла, но я все же решил выйти из своего укрытия.

— Рудко? — удивленно воскликнула Маргита, узнав меня. — Рудко, — еще раз повторила она, явно обрадованная моим неожиданным появлением, и протянула ко мне обо руки.

Я тоже протянул ей руку. Она крепко ее сжала.

Маргита постарела. Морщины залегли глубже, волосы поседели. Я прикидывал в уме, сколько ей могло быть лет. Выходило шестьдесят, не меньше.

— Заходи, заходи, передохни. Проголодался небось, да иди же, — звала она меня, направляясь к дому.

Я пошел следом. Уселся на лавку у окна и, пока она сновала туда-сюда, готовя мне еду, молча радовался встрече со здешними местами, о которых в последнее время думал все чаще.

Маргита поставила на стол крынку с молоком, достала жестяную кружку, потом вернулась к шкафчику и принесла хлеб, нож и на тарелке кусок сала.

— Налей-ка себе молочка, — сказала она негромко, — и сала отведай, у нас его вдоволь. Я его не ем, разве что Ондрей когда отрежет себе чуть-чуть. Так что сало у нас не переводится.

Я не заставил себя упрашивать.

Маргита подождала, пока я выпью молоко, и спросила:

— Ну, как оно тебе?

— Хорошее молоко, — ответил я.

— Это козье, — сказала она.

— Козье? — удивился я. Насколько я помню, дядя коз никогда не держал.

— У нас теперь коза, — пояснила Маргита. — Беланя уже состарилась, и мы ее продали на мясо. А Ондрей купил у цыган козу, такая удойная попалась, молока хватает.

— А что, корову больше решили не заводить? Взяли бы моложе вместо Белани, — сказал я.

— Да нет, — ответила Маргита. — Корове много корма на зиму нужно. Козу-то держать проще. Она все сожрет, что ни дай. А корова нынче стоит дорого, еще телка выкормить, тогда, глядишь, оно бы и окупилось, — объясняла она.

— Козье молоко очень полезно, — пробормотал я.

— Полезно, полезно. Ондрей пьет его, когда оно уже в простоквашу превратится, тогда оно ему особо на пользу.

— А кстати, где же дядя? — спросил я.

— Пошел в деревню кой-чего купить, — ответила она, ткнув рукой куда-то позади себя, и снова принялась потчевать меня.

Маргита выросла в доме дядюшки. Она была самой младшей из его сестер, но разница без малого в двадцать лет многих обманывала: казалось, что это отец с дочерью, а не брат с сестрой. Она была маленького роста, щупленькая, одна кожа да кости, и даже в шестьдесят больше смахивала на подростка, чем на взрослую женщину. Она хромала от рождения, должно быть, потому и не вышла замуж.

Я жевал хлеб с салом и смотрел в никуда. Потом встал, поблагодарил за угощенье и попросил у Маргиты ключ от дедова дома.

Она подошла к шкафчику, выудила со дна какой-то жестянки ключ и молча подала мне.

— Пойду отнесу чемодан, — сказал я.

— А ты надолго приехал? — спросила она, и в ее голосе, помимо удивления, прозвучала тайная, хотя и плохо скрываемая радость.

— Может быть, надолго. Потом расскажу. — Я взял ключ и вышел во двор. А она осталась на кухне в полном недоумении.

Через дыру в заборе я проник в огород и направился к дедову дому. Огород совсем не выглядел заброшенным, из года в год дядя его обрабатывал. Он сажал картошку, капусту, кукурузу и всякую зелень. Нынешний урожай уже находился в кладовке, и о нем напоминали лишь засохшие кукурузные стебли. Рядом с домом и у забора был малинник. Кусты разрослись, и я с большим трудом продрался сквозь них к дверям.

Дом пришел в ветхость. Штукатурка на стенах облупилась, кое-где она отваливалась целыми пластами. Сточные трубы такого же рыжего цвета, как хвост у лисы, были местами совсем изъедены ржавчиной. Дом требовал ухода. Хотя дядя и подлатал, что смог, этого было явно недостаточно, пришла пора основательно раскошелиться на ремонт.

Я отпер дверь и вошел внутрь. И очутился в неуютном полумраке. Длинным неосвещенным коридором я добрел до кухни и распахнул настежь двери. Тотчас полумрак в коридоре рассеялся, дом ожил и посветлел. И все это сделало солнце. Оно глядело в кухонное окно, и утренние лучи его заливали все помещение. Я распахнул окна и осмотрел остальные комнаты. Внутри дом был в хорошем состоянии. Видно было, что сюда регулярно заходят проветривать, подметать, вытирать пыль, мыть окна.

Я произвел смотр оставшейся в доме мебели. Ее было немного. В кухне стояла складная кровать, но без матраса. В большой комнате я обнаружил комод со множеством выдвижных ящичков. Я принялся выдвигать их один за другим и в каждом находил какую-нибудь мелочь. И каждая из этих мелочей, даже просто хлам, о чем-то мне напоминала.

К примеру, в верхнем ящичке мне попалась большая красная пуговица. Я сразу узнал ее. Такие пуговицы были на жакете у тети Амалии, той самой, что умерла от чахотки в первые послевоенные годы.

В лютый мороз дед повез свою младшую и самую любимую дочь к доктору, и, когда он снял ее с телеги, задыхавшуюся в приступе мучительного, неудержимого кашля, и понес на руках в приемную, тетя Амалия, вся посиневшая от холода, вдруг улыбнулась и блаженно вздохнула. Дед спросил: «Амалюшка, тебе лучше?» Она кивнула и прикрыла глаза. В приемной дед уложил ее в глубокое кресло и пошел за врачом, который как раз принялся за вкусный обед на другой половине дома. Когда немного погодя дед вернулся в приемную, дочь тихонько ждала, свернувшись в кресло в той же самой позе, в какой он ее оставил. «Амалюшка, доктор сейчас придет, — сказал дед и снова спросил, как незадолго перед этим: — Тебе лучше?» Но дочь не ответила, тогда он пристальнее всмотрелся в ее лицо и с ужасом обнаружил, что на его меньшую снизошел вечный покой. Когда после в дверях приемной появился жующий на ходу доктор, дед стянул малахай с головы и тихо пробормотал: «Не извольте беспокоиться, ей уже лучше, пан доктор».

В следующем ящичке тоже какая-то мелочь. Ремень, служивший деду для правки бритвы, — ныне ненужная, забытая вещь, а тогда нечто необыкновенное, чудо из чудес. Таинство свершалось один-два раза в неделю и протекало всегда одинаково. Дед вешал ремень на крючок и плавными, протяжными движениями принимался водить бритвой по туго натянутому ремню до тех пор, пока она не становилась такой, какой ей следовало быть. Потом дед намыливал лицо и при этом не забывал мазнуть кисточкой по щеке мальчугана, таращившего на него большие синие глаза, затем садился у окна, устанавливал зеркало так, чтобы удобнее было в него смотреться, и начинал бритье.

А вот еще выщербленный складной ножик, сущий клад по тем временам. Я всегда брал его с собой во время вечерних набегов на дыни. Владельцы участков, где росли дыни, бдительно охраняли свои наделы, и стянуть дыню было не так-то просто. Иной раз приходилось чуть ли не километр ползти на брюхе, чтобы не привлечь внимания сторожей. А коль скоро это доставалось нам такой дорогой ценой, то мы и не хватали первое, что попадется. Прежде чем сорвать дыню, мы вырезали в ней небольшой треугольничек, пробовали на вкус и, только если дыня была сладкая, уносили с собой. Похищенные дыни мы прятали в тайниках и на другой день после удачного ночного набега пировали так, что у всех заболевали животы.

Еще я нашел в комоде старый железнодорожный билет. Много лет назад он послужил кому-то для поездки в Тренчин вторым классом пассажирского поезда. Кто был этот человек и что он делал в Тренчине? — ломал я себе голову.

Подобных мелочей в комоде набралось изрядно, и каждая пробуждала воспоминания. Я проторчал у комода битый час.

Еще я обнаружил в доме потемневший от времени шкаф, стул с треснутой спинкой, полки, уставленные пустыми рюмками и бутылками, а за дверью маленькой комнатки — старинную изразцовую печь, которой в пору моего детства в доме еще не было.

Я обошел все комнаты и вернулся на кухню. Распаковал чемодан, вытащил подарки для дядюшки и для Маргиты и вышел из дому. Какое-то время я раздумывал, нужно ли запереть дверь. И решил не запирать, только прикрыл поплотнее.

Дядюшка был уже дома. Он стоял у крыльца и курил.

— Ну, здравствуй, — приветствовал он меня. — Что, ходил смотреть? — Он кивнул в сторону дедова дома.

— Да, — ответил я.

— Ну и как? — спросил дядя.

— Да надо бы оштукатурить, заново облицевать, перекрыть крышу.

— Тридцать тысяч, — сказал дядя.

— Уж ты скажешь, — усомнился я, проявив тем самым полное свое неведение в подобных делах.

— Еще, поди, мало будет, — продолжал дядя. — Меньше чем за сорок крон в час ни один мастер не согласится. Да плюс хорошая жратва и бутылка водки в придачу, — перечислил дядя условия, без соблюдения которых нынче мастера не заполучишь.

Маргита услышала голоса и тоже вышла на крыльцо. Увидев ее в дверях, я вспомнил про подарки.

— Маргита, — сказал я, — я привез тебе подарок, — и вытащил приемник из упаковки, включил его и настроил на какую-то танцевальную музыку. — На, возьми, пусть он тебя развлекает, да бери же, — настаивал я, видя, что она не решается его взять.

Я насильно вложил приемник ей в руки и спросил дядю:

— А что ваши часы, ходят?

Я прекрасно знал, что часы уже лет десять висят без дела на гвоздике в комнате, но по тактическим соображениям начал издалека — дядюшка был крепкий орешек, еще потверже Маргиты.

— Черта с два они ходят, их уж и чинить никто не берется. Весной попал я в город, показал было их часовщику, а он как на меня накинется, я скорее ходу из мастерской, — словоохотливо отозвался дядя. — Чего, мол, вы с ними пристаете, раз пять уже их сюда таскали, не чинят теперь часы такой марки, запасных частей к ним нет.

— Стало быть, вам нужны новые.

— Мне нужны? Мне ничего не надо, — ответил дядя, видно заподозрив, куда я клоню.

— А я их уже купил для вас, вот они, возьмите, — сказал я и не мешкая сунул ему часы.

— Ты что, сдурел? — сказал дядя. — В лотерею что ли выиграл, вещи-то какие дорогие…

— Выиграл, — успокоил я его.

— Нет-нет. — Дядя все норовил вернуть мне часы.

— Возьмите их, а то обижусь, — сказал я серьезно. — Это хорошие часы, русские. Они вам будут долго служить.

Дядя принялся сосредоточенно изучать часы.

Россия, как я был наслышан о тебе от дядюшки! Его по многу раз рассказанные истории, чуть приправленные выдумкой, но в основе правдивые, глубоко врезались мне в память.

Обычно дядя начинал так:

«Грянула первая мировая, и меня вместе с другими тут же погнали на фронт. Два года я гнил в окопах, потом русские взяли меня в плен. А в плен я попал случайно, смех да и только. Летом дело было, на фронте всю неделю затишье, я и подумал, чего, мол, тут рассиживаться да грязью обрастать, пойду-ка лучше помоюсь как следует. Выбрался потихоньку с наших позиций и прямиком к березовой роще неподалеку. Я перед этим ночью туда в разведку ходил и углядел небольшое озерцо. К нему-то я и направился. Нашел озеро, вода в нем чистая, прозрачная, как слеза. Разделся — и в воду! Только начал мыться, как вдруг слышу — вдали стрельба, крики. Вот тебе и помылся! Не успел опомниться, а палят все сильнее и все ближе к роще-то, тут уж я смекаю, в чем дело. Русские в атаку пошли! Ну, думаю, через часок все это поутихнет, я тайком вернусь к своим, дай бог, чтобы меня покуда не хватились. Подползаю к нашим позициям, а у самого и в мыслях нет, что мы могли отступить. И вдруг вижу — по дороге шагают казаки, сердитые, такие, я прямо глазам своим не поверил, да уж сомнений нет — наши отошли на запад, и остался я один-одинешенек в тылу у русских!

Давай скорей назад, в рощу, и два дня жду контратаки. А ее все нет и нет, только голод меня донимает. Будь что будет, решил я подобраться поближе к позициям, может, удастся там съестным поживиться. Залег на краю кукурузного поля и поглядываю на курицу, которая забрела далеко от домов. А она ко мне все ближе и ближе, клюет себе да припрыгивает, ну, давай же, давай ко мне, маню ее про себя. Вот она уже в двух шагах, я весь напрягся, изготовился — вот-вот на нее кинусь — и вдруг чую, кто-то за мной наблюдает. Оглядываюсь — ан вот и он! За моей спиной стоит черноглазый казак, здоровенный детина. От смеха прямо давится, видать, уже давно за мной подглядывал. Вижу — держит меня на мушке, что будешь делать. Делать нечего! Спаси, господи, встаю, подымаю руки и, как овца, покорно бреду туда, куда он меня ведет».

— Русские часы, верно, — говорит дядя. — Только с чего это ты нам такие щедрые подарки делаешь, денег, что ли, девать некуда?

— Заслужили, — сказал я. — О доме заботились. Там сейчас только прибраться немного, и можно жить.

— Неужто и впрямь собираешься остаться? — недоверчиво спросил дядя.

— Собираюсь.

— Гм. — Дядя почесал в затылке. — Вот это новость.

— Дом пустует, грех не использовать, — объяснил я, но получилось неубедительно.

— Позови монтера, — посоветовал дядя. — Пускай электричество наладит, там с проводами не все в порядке.

— А где его искать?

— В Ольшанах, он на околице живет. Новый дом, как раз против кузницы. Некий Штефка, бог его знает, откуда он, только не из Ольшан, у него, кажется, только жена тамошняя. Он уж лет пять у нас электриком. Обслуживает Ольшаны, Вербное и все окрестные поселки. Я его каждую неделю вижу, мельком правда, когда он на своем трескучем мотоцикле мчится. Вон туда все ездит, на ферму, там вечно что-нибудь неисправно.

— Сегодня же пойду к нему.

— Не надо, лучше сходи завтра к вечеру. В субботу его верней застанешь дома. Носится без конца туда-сюда, эх-хе, тоже хлеб нелегко достается, — вздохнул дядя.

— Дядя, — сказал я, — мне нужен соломенный тюфяк или хотя бы пара старых мешков. Кровать там есть, но без матраса. — Я виновато улыбнулся, мне и впрямь было досадно, что я не могу справиться с этим делом самостоятельно.

— В чулане найдешь все что надо. А соломы на задворках сколько угодно, — махнул рукой дядя.

— Рудко, я сама тебе тюфяк набью, — подала голос Маргита, довольная подвернувшейся оказией помочь мне.

— Спасибо тебе, — ответил я и обрадовался, что она вызвалась сделать дело, за которое я не знал, как приняться.

— Ну, а теперь идем обедать, — нарушил дядя воцарившееся было молчание.

Мы вошли в дом, и тут вдруг ни с того ни с сего приемник заиграл так громко, что у нас чуть уши не заложило.

— Вот чертенок! Сам-то всего ничего, а какой крик поднял, — крутил головой дядя.

Всю мебель я притащил в кухню. Во всем доме мне больше всего правилась именно кухня. С ней было связано особенно много воспоминаний, она устраивала меня размерами и к тому же была теплая, светлая, и окно у нее выходило на юго-восток.

Маргита мне помогала. Она еще раньше набила тюфяк соломой и, хотя я не просил, принесла простыню, подушку, добротное одеяло и застелила мне постель. Мысленно я раскаивался в своем излишнем великодушии по отношению к жене. Почему бы не взять из дому хотя бы часть необходимых вещей, стеганое одеяло, к примеру, или подушку? Я был зол на самого себя и бормотал себе под нос проклятья.

Маргита вытащила из шкафа полки, подмела и вымыла пол, вытерла пыль. Закончив уборку, она присела на стул отдохнуть.

— Как ты хорошо убралась, — похвалил я ее.

— Да чего там, и говорить не стоит.

— Надо будет соорудить какой-нибудь столик. Если мне чего теперь и не хватает, так это стола.

— Да и стены не худо бы побелить, — заметила Маргита. — Раздобудь где-нибудь мел. Ондрей у нас весной побелил. Только мела было мало, на чулан уже не хватило.

— Побелить? Хорошо бы, конечно, — сказал я. — Но только не теперь, когда все прибрано. Может быть, весной, а пока и так проживу.

— Рудко, — заговорила Маргита. — Знаешь, ну, радио это, которое ты мне привез, оно долго может играть? — спросила она, смутившись.

— Наверное, долго, оно же новое.

— Я чего думаю, электричества-то у него хватит или нет?

— Ах, вот оно что. — Я понял, что ее тревожит. — Да, время от времени придется менять батарейку, но это пустяки, ты сама сумеешь это сделать.

— Правда? — спросила она, заметно оробев.

— Правда-правда, да ты не бойся, я покажу, как это делается.

— А батарейки эти самые можно достать?

— Две запасные я тебе привез, а когда кончатся и они, купим новые. Это обычные плоские батарейки, они всегда есть в продаже.

— У Границковых, что напротив, было радио с проигрывателем. Не знаю, может, оно и теперь у них есть. Так вот, пока хозяйка, тетка Границкова, была жива, я по вечерам к ним хаживала спектакли слушать. Усядемся, бывало, все в уголке, тетка включит радио, мы слушаем, слушаем, случалось, и всплакнем. О чем только не говорилось в этих постановках. А после смерти хозяйки — уж много времени прошло — я у Граннцковых не была, — сказала Маргита и, помолчав с минуту, продолжала: — Зять у них чудной — беспутный и пьяница. Мы как-то столкнулись с ним на заднем дворе у стога, он и давай приставать ко мне. «Отстань, — говорю, — как тебе не стыдно?» А он мне на это: «Да брось ты, все одно помрешь, дуреха ты эдакая». — «Помру, конечно, помру, да только не так, как ты», — говорю ему. Как не стало тетки Границковой, так я к ним и не хожу, бог знает, играет ли еще у них это радио.

— Теперь можешь слушать радио с утра до вечера, — сказал я. Я был рад, что угодил Маргите. Я и представить себе не мог, что она мечтает о радиоприемнике. Сказать по правде, я сперва собирался купить ей другой подарок. Что-нибудь по хозяйству или материю на платье, удобные туфли. И сам не знаю, почему в конечном счете я решил подарить ей приемник.

— Чем же мне тебя отблагодарить, оно ведь наверняка дорогое, — вздохнула Маргита.

— Ничего ты мне не должна, прошу тебя, это ведь подарок. — Я подошел к шкафу. Полки уже высохли.

Открыв чемодан, я вытащил из него белье и разложил в шкафу.

— Карточки детей над кроватью повесь, — сказала Маргита.

— Какие карточки? — Я вздрогнул и подозрительно посмотрел на нее.

— Что же ты, ни одной не привез?

— Почему же. Целый альбом!

— А какие у тебя дети? — спросила она. — Расскажи мне о них.

— Похожи друг на друга, как близнецы. Эвика ходит в третий, но она маленькая. Янко всего лишь первоклашка, но скоро ее догонит, растет как на дрожжах. Хорошие дети, надеюсь, такими они и останутся. Надо будет написать им письмо, Эвика уже сможет его прочитать. Напишу им, что я тут делаю, в каком доме живу, похвастаюсь садом и фруктовыми деревьями. Напишу, что недалеко от дома есть пруд и река тоже близко. И еще я должен написать им о тебе, о дядюшке и кое о чем другом.

— Обо мне? Что же ты напишешь им обо мне? — засмеялась Маргита.

— Да уж напишу. Непременно напишу.

События развивались стремительно. Когда я узнал правду, вид у меня был дурацкий, я даже не мог взять к толк, что она говорит, что мне предлагает, на что бьет эта женщина, которая девять лет была моей женой и родила мне дочь и сына.

Женская хитрость — ну как перед ней устоишь! Уж если попался женщине на крючок, пиши пропало. Альтруисты, простаки и идеалисты неизбежно получают мат в шахматных партиях супружества.

Задавать себе вопросы я начал гораздо позже. Мысленно я спрашивал себя, в чем причина крушения нашего брака, что я такого сделал. Может быть, это результат материальной необеспеченности, сексуальной дисгармонии, жилищного кризиса, моей слабости к спиртному, эмансипации женщин… Вопросов всплывало много, а удовлетворительного ответа я не находил. И ведь если бы она явилась с рыданьями, если бы каялась… Что она вообще пришла и сказала правду — на то была ее добрая воля. Стоило ей захотеть, она могла бы молчать и дальше, и все тянулось бы еще долгие годы. Уж если я ни о чем не догадался до того момента, у меня и после не возникло бы никаких подозрений. Она сама пришла ко мне с повинной, но на это ее толкнули не угрызения совести и не страх перед карой небесной. Она рассказала потому, что обман перестает быть привлекательным, если долгое время сходит с рук.

Никакой альтернативы в преодолении нашего супружеского кризиса она не предложила. Она хотела только одного — развода, и как можно быстрей, и тут я должен был помочь ей своими связями в тех сферах, где вершатся бракоразводные дела, — она так и выразилась, явно переоценив мое влияние. Она говорила так, словно вторым участником бракоразводного действа должен быть кто-то посторонний, а не я. Ох, уж это простодушие, с каким она выложила свои желания! Подобная изощренность лишила меня дара речи.

Все последующие дни я провел словно в тумане. И лишь по прошествии времени обрел способность рассуждать трезво. Я взвесил все аргументы «за» и «против» и пришел к выводу, что первые гораздо весомее. Я дал предварительное согласие на развод с одним условием: сам я делать ничего не стану и хлопотать не буду, пусть она сама расхлебывает кашу, которую заварила.

Две недели я спал на кухне на кресле-кровати. Мой предполагаемый преемник был настолько деликатен, что ни разу не переступил порога нашей квартиры, он всегда прощался с нею у дверей. И напрасно, он мог бы прийти без опаски. Люди начитанные и образованные теперь не бьют по морде за такой пустяк, как супружеская неверность.

Жаль, что поклонник жены ни разу не зашел в квартиру. В итоге я так и не узнал, что собой представляет этот молодчик. Не знаю, блондин он или брюнет, молод или стар, холост, разведен, а может, вдовец. В самом деле, досадно, что мне ничего о нем не известно. Было бы как-то легче на душе, если бы я с ним познакомился. Знал бы, что он за человек, чего от него можно ждать, как он относится к детям. Да-да, если бы я с ним познакомился, я мог бы составить себе представление, как он будет относиться к моим сыну и дочери. Однажды я спросил жену, кто же этот счастливчик, который займет мое место. Вроде бы хороший человек, судя по ее словам. Образованный и чуткий, в прошлом был очень несчастен. Но кто же поверит словам влюбленной женщины! Больше я ни о чем ее не спрашивал.

Дети. Я знал, что мне будет недоставать их болтовни, их вопросов, их горящих глазенок. Знал, что придет череда горестных дум, кошмарных сновидений, что не одну ночь я проведу без сна, изнывая в тоске по ним. Здесь останутся мои дети. Не будь их, человек, может быть, лишь встряхнулся бы, как собака, взвыл от горя, залаял, может, и укусил бы, а потом пошел бы своей дорогой. Но когда обзаведешься детьми, все это намного сложнее, мучительнее, тут уж, встряхивайся не встряхивайся, легче не станет.

Рано или поздно, но ты смиряешься с фактом, что подле женщины, которая была тебе близка, чужой мужчина. Но с мыслью, что этот чужой мужчина формирует характер твоих детей, дает им хлеб насущный или держит впроголодь, — с этим смириться нелегко, и сколько бы ты ни пытался эту пилюлю проглотить, она все равно встанет у тебя поперек горла. Многие стараются изображать из себя сильную личность, но тщетно: любой, кто прошел через это, имеет метку, шрам, который даже годы спустя всякий раз ноет живой болью при малейшем прикосновении.

Я ушел из дому к приятелю, у которого жена лежала в больнице. Потом жена приятеля вернулась домой, и мне пришлось искать другое пристанище. Я нашел его высоко над городом, на туристической базе. Но выдержал там всего одну ночь, уже на следующую я предпочел дремать в забегаловках, кино и в ночном кафе.

Утром, невыспавшийся и мрачный, я сразу же отправился к начальству и попросил немедленно освободить меня от занимаемой должности. Шеф не пришел в восторг от такого заявления, но отнесся к моим доводам с пониманием, признавшись с тоской, что при всем желании не может помочь мне с жильем.

В тот же день я покончил со всеми формальностями, к обеду был свободен и мог идти куда заблагорассудится.

Первым делом я зашел в свою бывшую квартиру. Достал из чулана самый большой чемодан и сложил туда вещи первой необходимости. Дождался, когда дети придут из группы продленного дня, написал на листочке адрес дядюшки и отдал листок дочери.

— Теперь я буду жить вот здесь, по этому адресу вы меня найдете. Пиши мне иногда, что вы делаете, как живете. Ведь ты уже большая, — сказал я ей. — И присматривай за Яником. — Я погладил ее по голове и задумался.

Дети стояли рядом и молчали. Они спокойно глядели на меня, не плакали и не висли у меня на шее. Казалось, они просто не понимают, что происходит, и даже не догадываются, что все это означает. Спокойное молчание детей сделало мой уход не столь трагичным. Я наспех поцеловал обоих, взял чемодан и вышел. На лестничной площадке я остановился и протянул дочери, которая меня провожала, ключи от квартиры.

— Зачем ты мне их даешь, как же ты откроешь, когда вернешься? — спросила девочка, и в ее голосе мне почудился страх.

Тут я окончательно убедился, что мои молчаливые, с виду безразличные дети даже не подозревают, что происходит у нас в семье. И мне казалось, что так оно и лучше…

Мы сидели и молчали, а тем временем опустились сумерки. Тогда Маргита встала со стула, сложила в ведро тряпки и щетки, направилась к выходу и уже там обернулась:

— Смотри не забудь прийти к ужину! — Она погрозила мне пальцем.

В окно я видел, как она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, и ее высохшая фигура посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвала во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.

Погожие дни кончились, зарядили дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Кругом все промокло, люди попрятались в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.

Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибал их к земле.

Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.

В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.

Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.

Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Едва можно было разглядеть соседний дом.

И вдруг я увидел, что кто-то идет прямиком через сад. Когда человек подошел поближе, я узнал дядю.

Он был в черном плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении. Ему удалось купить этот плащ у какого-то спекулянта из города буквально за гроши и за два литра самогона в придачу. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по деревне, все оборачивались ему вслед. Во всей округе не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Не расставался с ним, даже если с утра светило солнце. «На всякий случай, — говорил он, бывало, — случись гроза, где укрыться смотрителю, если кругом ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я надену плащ, и пускай себе льет сколько влезет!»

Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.

— Ну и погода. Леший его подери! — Он отряхнулся, сиял плащ и повесил его в коридоре на гвоздь. — На вот, почтальонша тебе принесла. — Он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.

Я тотчас же узнал почерк дочери. Обрадовался, конечно, ведь я здесь почти два месяца, а это первая весточка от детей.

— От Эвики.

— Читай-читай, я подожду, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я погреюсь чуток, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул руку к огню. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету. Курил и слушал, как потрескивают дрова в печке.

Дочка писала о себе, о школе, о подружках и о всякой всячине. Почерк был явно ее, и все же с первых строк у меня возникло подозрение, будто рукой ребенка водил взрослый. Пока это подозрение ничем конкретно не подкреплялось, но, чем дальше я читал, тем больше был уверен в этом. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. И даже между строк читалось что-то, какой-то подтекст, наводящий на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строчках я прочитал:

«И мы надеемся, что к рождеству ты приедешь в Братиславу. Папочка, мы будем так рады, если ты приедешь. Мы тебя ждем, приезжай поскорей! Тот дядя, который к нам ходил, уже не приходит и больше не будет приходить. Целуем тебя, приезжай!»

Значит, вот как обстоят дела. Поскольку других мужчин на горизонте нет, сойдет и бывший муж. Черт бы ее побрал! Пылкий обожатель что-то уж очень быстро опомнился и дал деру, должно быть, супружеский хомут ему не по нутру. Так ей и надо, злорадно ухмыльнулся я, приятно было сознавать, что моя благоверная потерпела фиаско.

Но хорошее настроение тут же улетучилось. Я сложил письмо, сунул его в карман и мрачно задумался. Разве это победа, спрашивал я себя. Я-то, дурень, ушел от нее, ну а дальшечто? Я же больше всех и в проигрыше. Тот, другой, увильнул от нее, открыв мне путь к возвращению… Что?! — вскричал я, спугнув дядину дремоту. Ну уж нет, возвращение исключено. Даже мысль об этом была нестерпима, сразу ожгла болью!

— Что случилось, что ты сказал? — спросил дядя.

— А, — пробурчал я.

— Что тебе дочка пишет?

Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.

— Ох, парень, парень, — сказал дядя.

— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Диктовала ей, а та писала.

— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.

— Вдобавок ко всему еще и трусливая, чтоб ее черти взяли!

— Не ругайся, — сказал дядя, подошел к выключателю, включил свет, но тут же опять его выключил. — Работает? — спросил он.

— Да, конечно.

— И сколько же ты ему заплатил?

— Сотню.

— Пятидесяти хватило бы, — сказал дядя и снова уселся на стул.

— Он за счетчиком в город ездил, по крайней море так он говорил, — пытался я объяснить дяде, почему дал здешнему монтеру сто крон.

— Ну да, как же! Они у него в кладовке лежат, — заявил дядя. — Полсотни ему хватило бы с лихвой.

— Я ведь уже отдал, чего причитать понапрасну.

— Жалко, ей-ей жалко, — упорствовал дядя.

Мы помолчали немного, потом снова заговорил я.

— Идет в наступление и детьми прикрывается, подлая. Похоже, она не против, чтоб я вернулся.

— Что ж, семья должна быть вместе, — сказал дядя.

— Семья! Разве у нас семья? Это я-то с ней — семья?! — Я взревел так, что стекла задребезжали. — Да я сам себе в рожу плюну, если пойду на это, — добавил я уже более сдержанно.

— В жизни чего не бывает, ах, да что ты смыслишь в жизни… — Дядя махнул рукой.

— Не говорите так, дядя! На моем месте вы поступили бы точно так же.

— Чего не бывает. И с бабами, и с мужиками. И раньше так было, и нынче так, и после нас так же будет, — стоял на своем дядя.

Я не стал возражать. Его не переспоришь, подумал я.

Стемнело. Дождь усилился, потоки воды хлестали по оконному стеклу. Дядя закашлялся, закурил новую сигарету и подбросил в печку поленьев.

Неожиданно сумеречную тишину прорезал его приглушенный и печальный голос:

— Вернулся я домой в девятнадцатом. С тех пор как попал в плен, дома обо мне никаких вестей не было. И вот я вернулся. Не успел еще по деревне пройти, а уже чую — что-то неладно. Иду по улице к себе домой, встречаю знакомых, здороваюсь, а они ничего, только кивнут в ответ, глаза опустят и скорей мимо. Тут охватило меня недоброе предчувствие.

Мой сосед с нижнего конца села, старый Сливка, сидел перед своим домом на лавочке, меня так и подмывало с ним постоять.

Здороваюсь, а он изумленно так на меня глянул: «Вернулся? И убитые солдаты возвращаются», — говорит и головой крутит, точно ему это не по душе.

«Что новенького?» — спрашиваю, а самому невтерпеж.

«Война была, Ондрей, коли злоба взыграет, вспомни, что была война», — бормочет он.

«Уж кто-кто, а я это знаю», — говорю.

«Действуй по справедливости», — прибавил он и умолк.

Я пошел дальше, мне показалось, что старик не в своем уме. И только после вспомнил его слова.

Вхожу к себе во двор, оглядываю избу. Показалась она мне обшарпанней, чем соседние. И пока это я водил глазами туда-сюда, взгляд мой упал на ореховое дерево. А под ним в траве копошится маленький ребенок, полуторагодовалый, не больше. Откуда же он взялся, не мой это, мой был таким, когда я на фронт уходил…

Стою посреди двора, смотрю, смотрю, и недоброе предчувствие во мне растет.

И тут она, моя жена, из дому вышла. Остановилась передо мной, голову опустила и молчит — тут меня осенило, почему люди обходили меня стороной. Ребенка, который играл под деревом, родила моя жена, но его отец вовсе не я, я и не мог быть его отцом, меня-то пять лет дома не было…

Меня точно камнем придавило. Ноги не держат. Сделал я несколько шагов, чтобы к дереву прислониться, а жена как бросится мне в ноги, обхватила мне сапоги, целует их и молит вся в слезах:

«Убей меня, а его не тронь! Смилуйся…» — кричит, точно полоумная.

Я сперва и не понял, а потом до меня дошло. Она подумала, что я с ребенком что-нибудь сделаю.

«Встань! Не гневи бога, лиходейка! Постыдилась бы! — заорал я. — Ты что думаешь, я кровью не сыт по горло?!»

Не по себе мне стало. Как ей в голову могло прийти такое. Господи, да уж не думает ли она, что я способен убить ребенка!

Нет, мести я тогда не хотел, ненависти тоже не было. Только тоска и усталость. И стало мне почему-то страшно, жалко чего-то, грустно.

Очень-очень грустно. Во мне и сейчас, как вспомню, эта грусть отзывается.

Я выслушал дядин монолог и неуверенно возразил:

— Тогда время другое было. Война, голод, люди гибли, разве можно сравнивать?

— А я и не сравниваю, — сказал дядя. — Тогда было так, теперь иначе. Я только хочу сказать, что люди во всякое время страдали, и всегда было в них хорошее и плохое.

— Те времена или нынешние, большая разница, — пробормотал я.

— Семья должна быть вместе, что бы там ни было, — не сдавался дядя.

В печке потрескивали горящие поленья, а на улице по-прежнему лило как из ведра.

Я уже набездельничался досыта, деньги были на исходе, пришла пора подыскать работу. У меня не было охоты каждый день ездить на службу в город. Стал думать, какую работу можно найти поблизости. Но ничего толкового не придумал и пошел посоветоваться с Маргитой — кому же знать здешние возможности, как не ей.

— Ты с образованием, теперь можешь и других учить, — сказала она мне. — В Лучках недавно учитель помер, старый Майда, может, помнишь, он к дедушке ходил, бывало.

— Еще бы мне его не помнить, — вставил я.

— Теперь там вместо него одна девчушка, тоненькая такая, как тростинка, в прошлом году еще в гимназию в городе ходила. Чему уж она может научить, — продолжала Маргита. — Тебя наверняка взяли бы, у тебя ведь диплом.

— Преподавать я не хочу, давай что-нибудь еще придумаем.

— Летом в госхозе нужен был конторщик. Но, кажется, они уже взяли Аладарова Штево, он в сентябре пришел из армии и искал себе место.

— Аладара, того музыканта?

— Его, самый младший. Только Аладар больше не музыкант.

— Что так?

— Компания распалась. Старики поумирали, а молодые поразъехались, кто в Чехию, кое-кто даже в Прагу, знаменитостями стали. Их даже по телевизору показывают, а Жофка как-то в магазине хвасталась, что ее Йожка давал концерты в Америке…

— А кто это, Жофка?

— Сестра Аладара, да ты ее знаешь, невысокая такая, у нее была крайняя изба в Глинисках.

— Нет, не знаю, — мотал я головой.

— Я любила их слушать, — вздохнула Маргита. — Вот уж умели потешить душу, умели…

— А в кооперативе ничего не найдется, как ты полагаешь? Мне ведь не обязательно в конторе.

— В кооперативе? Уж не собираешься ли ты за скотиной ухаживать?

— А почему бы и нет?

— Не по тебе это дело, — отрезала она. — Да и не справишься, ты теперь человек городской…

— Ну и что же, что городской?

— Погоди, — прервала она. — Возле Лучек плотину строят. Навезли туда всяких механизмов, бетон мешают и все такое. Попробуй там поспрошать. Имришка — ты его не знаешь, он из Лучек — говорил на днях, что они ищут завскладом. Тебе это подошло бы?

— Лучки, они ведь рукой подать, и двух километров не будет, — Идея мне понравилась. — Схожу-ка прямо сейчас, не откладывая, — решил я.

— Сходи, сходи, дорога туда хорошая, летось заасфальтировали, — сказала Маргита.

Вскоре я уже шагал по шоссе.

Не прошло и получаса, как я поравнялся с группкой строений барачного типа. От них меня отделяла изгородь из колючей проволоки, пришлось идти дальше, к воротам, которые были у самой плотины.

Перед воротами около старого вагончика без колес стоял усатый старик. Он устремил на меня недружелюбный взгляд и подозрительно оглядел.

— Мне нужен начальник, где я могу его найти?

Старик вынул изо рта трубку, показал ею на желтый барак с краю, который окраской разительно выделялся среди прочих, и произнес:

— Там.

Я пошел было дальше, но тут же остановился, потому что старикан, представлявший, как я уже догадался, вахтера и сторожа в одном лице, закричал на меня:

— Просто так, без ничего! А я тут на что, а? Предъявите документы!

— Извольте. — Я живо подал ему удостоверение личности и виновато улыбнулся.

Старичок вошел в вагончик, сел за стол и старательно вывел в толстой книге мою фамилию, имя и номер удостоверения.

— Так не годится — бегать тут запросто, у нас порядок, как и положено, — наставлял он меня.

— Конечно-конечно, порядок надо соблюдать, — согласился я.

— Теперь можете проходить. — Он благосклонно улыбнулся и вернул удостоверение.

Я вошел внутрь желтого барака. На первой же двери я увидел табличку: «Начальник строительства».

Я постучался и, хотя мне никто не ответил, вошел. За столом сидел грузный мужчина лет сорока и рылся в кипе бумаг.

— Что там опять, — пробурчал он, услышав, что кто-то вошел в кабинет.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Драсьте, — отозвался он и только тут поднял на меня удивленные глаза. — Вам кого? — спросил он.

— Начальника строительства.

— Это я, что вы хотите?

— Я ищу работу, — сказал я.

— Работу? Какую работу? — не понял он.

— Хотелось бы такую, где я смог бы использовать свой прежний опыт. — Я вытащил из бумажника свои справки.

— И что же это за опыт?

— По большей части опыт работы в учреждениях. — Я подал начальнику диплом и несколько бумажек, которые должны были ответить на его вопрос.

Начальник строительства внимательно изучил бумаги. Потом посмотрел на меня, смерил взглядом с головы до пят и сказал:

— Для вас тут работы не так уж много, собственно, у нас вообще нет подходящей должности. Вы бы лучше обратились в городе в нашу головную организацию, там за вас обеими руками схватятся. — Он помолчал немного и продолжал: — У нас всего лишь стройка, несколько единиц административно-технического персонала, остальные рабочие.

— Я знаю, что здесь всего лишь стройка, — сказали. — Но вам ведь был нужен завскладом, верно?

— Завскладом? На складе всего два человека, один из них заведующий.

— Вот видите, — обрадовался я.

— Господи, неужели вы стали бы тут работать?

— Почему бы и нет?

— Что-то я вас не пойму. — Начальник встал из-за стола и принялся ходить по комнате. — Почему вы хотите работать именно у нас, вы что-нибудь натворили и вам надо укрыться в безопасном месте?

— Ну что вы.

— Тогда почему же? — допытывался он.

— Я живу тут неподалеку, не хотелось бы мотаться на работу черт-те куда, пропади она пропадом, такая жизнь! Затемно уезжать и впотьмах возвращаться. Даже думать тошно, — объяснил я ему причину моего страстного желания занять должность кладовщика.

— А где вы живете?

— В Речном.

— В Речном? Ну что ж, дело ваше, мне все равно, — согласился он наконец. — Если хотите, приступайте к работе, только не думайте, что здесь вы будете бог знает сколько загребать. — Он постучал пальцем по столу.

— А сколько это будет примерно?

— Восемнадцать сотен оклад и до двадцати семи процентов премия.

— Годится, — сказал я.

— Ну, парень, мне бы ваши бумаги, я бы тут и дня не задержался, давно уже сидел бы в министерстве или на худой конец в управлении. — Он покачал головой.

— Я уже там сидел, — сказал я. — Не советую так уж туда стремиться.

— Зачем же вы напрягали свои мозги в институтах, если теперь идете в кладовщики?

— Так просто.

Я видел, что у него не укладывается это в голове. Мне показалось даже, что ему немного жаль меня. Всем своим видом он говорил: вот бедняга, совсем сдурел, идет в кладовщики за дохлые несколько сотен! Пусть жалеет меня, если ему так хочется, только я скажу — напрасно жалеет, не по адресу и не ко времени свою жалость растрачивает. Говоря откровенно, что я там потерял? Кроме двоих детей, ничего, из-за чего стоило бы огорчаться. Из-за чего лить слезы и расстраиваться? Может, мне будет не доставать моих приятелей, этих людишек, которые засыпают и просыпаются с одной-единственной мыслью — пойти на компромисс со всем и со всеми, лишь бы не вызвать чьего-либо неудовольствия. Компромисс с женой и с любовницей, с сослуживцами и с начальником, с жизнью и даже с самой смертью, если б это было возможно!

— Нет, я вас не понимаю. Впрочем, дело ваше, — сказал начальник строительства.

— Спасибо.

— Когда выйдете на работу?

— Пожалуй, в старом году не выйду. Если вы не возражаете, то с января.

— Хорошо, — согласился он и подошел к дверям в другую комнату.

— Терика, оформи товарища, — обратился он к женщине за письменным столом. — Он будет работать на складе после Нового года, оклад тысяча восемьсот крон.

Терика кивнула.

Начальник надевал пальто и говорил:

— Пойду загляну в мастерские. Если позвонят из управления по поводу отчетов, скажи, что завтра я сам привезу. До свидания, значит, после Нового года, — добавил он в мою сторону и вышел из кабинета.

Женщина смущенно улыбнулась, и ее улыбка вдохновила меня присмотреться к ней повнимательнее. Это была женщина лет тридцати, стройная, нельзя сказать чтобы дурнушка, скорее наоборот.

— Я тут личный референт, счетовод и всякое такое прочее, — сказала она после некоторого молчания. — Будьте добры, заполните вот это и напишите автобиографию. — Она протянула два бланка и несколько листков чистой бумаги. — Присядьте хотя бы здесь. — Она показала на стул возле стола заседаний. Потом перестала обращать на меня внимание, углубившись в работу.

Я заполнил бланки и приступил к автобиографии. Не люблю я писать автобиографию, всякий раз, когда ее от меня требуют, у меня возникает неприятное ощущение, будто я забыл упомянуть в ней что-то такое, о чем писал прежде. А поскольку я никогда не делаю копии, то мои страхи не так уж и безосновательны. Иной раз человек неумышленно опустит кое-какие подробности только потому, что уже не придает им значения, зато приведет другие, которые, по его мнению, в автобиографии нужнее.

Проще всего было бы достать из кармана копию последнего варианта, дополнить его двумя-тремя фразами — и дело с концом. Но раз уж копии нет, то нет и полной уверенности, что ты в своей автобиографии ничего не напутаешь, и легко может статься, что какой-нибудь дотошный службист обвинит тебя в искажении фактов или в замалчивании важных сведений.

В конце концов я что-то состряпал. Перечитал, поставил подпись и отдал все бумаги секретарше. При этом мне стало не по себе, я знал, что мою автобиографию она изучит не без интереса. Мелькнула мысль: отныне и присно я стою перед ней словно голенький!

Секретарша небрежно глянула на бумаги и тут же сунула их в ящик стола. Я был благодарен ей за такую деликатность, но суть дела от этого не менялась.

— Хорошо, — сказала она. — Значит, вы выходите на работу второго января?

— Да.

— Ладно, — улыбнулась она. — Пока все. Трудовое соглашение подпишете после. — Она явно спешила от меня избавиться.

Я вышел от нее в полной уверенности, что, как только за мной закроется дверь, она тут же плотоядно накинется на мою автобиографию и будет смаковать ее до последней запятой.

За два дня до сочельника я поехал в райцентр купить мяса, фруктов, водки и курева.

С покупками я управился быстро. До отхода поезда оставалось еще три часа, и я отправился просто так побродить по улицам.

Я обошел весь город. Повсюду царили спешка и толчея, люди наступали друг другу на пятки и носились туда-сюда как угорелые. Приближался пик предпраздничной беготни по магазинам. И хотя поводов для раздражения у покупателей было предостаточно, я не услышал ни одного грубого слова. Все предупредительно улыбались друг другу: всеми уже овладело предпраздничное настроение.

Потолкавшись какое-то время в этом муравейнике, я захотел покоя. Кое-как выбрался из центра и переулками побрел в сторону станции.

По пути мне попалось маленькое кафе. Я заглянул внутрь, мне понравилось уютное, полупустое помещение, я решил скоротать здесь время до отхода поезда.

Кроме меня, в кафе сидело еще четверо. Два старичка, явно пенсионеры, играли в шахматы в углу у кафельной печки. В другом конце зала сидел военный с молоденькой деревенской девушкой. У девушки были румяные, пышущие здоровьем щеки. Она смущалась и не знала, что делать со своими руками, поминутно перекладывала их со столика на колени и наоборот.

Я заказал водку, которую предпочитал всем другим напиткам, и тотчас ее выпил. Заказал вторую рюмку и тоже недолго с ней церемонился. А поскольку был канун рождества, время, словно созданное для сентиментальных воспоминаний, то и я, слегка отпустив вожжи, обратился мыслями в прошлое. Особенно после того, как в течение следующей четверти часа выпил подряд третью и четвертую рюмку водки.

— Рудо, где у тебя отец? — кричали ребята, потешаясь надо мной.

— С кочна свалился да и разбился! — отвечали им вместо меня злые старушонки и тоже давились ехидным смехом.

С кочна свалился да и разбился!^[12] Вначале я не понимал подлинного смысла этих слов, мне представлялся гигантский капустный кочан, на самой его верхушке восседал какой-то увалень, который вдруг поскользнулся и грохнулся оземь вниз головой. Я не понимал смысла этих слов и, в своем неведении, простодушный, каким может быть только ребенок, еще и подыгрывал зубоскалам. Если меня спрашивали, где мой отец, я отвечал: «Разбился». Они опять приставали: «Уж не с кочна ли он свалился?» — «Да, с кочна», — подтверждал я, а они буквально умирали со смеху.

Никому не пожелаю такого детства.

— Ублюдок! — не раз и не два бросали мне в лицо.

— Глянь на него, какой черномазый. — Эти слова стали доходить до моего сознания несколько лет спустя, когда я немного подрос.

Во время войны остановилась в нашей деревне румынская часть. Черт его знает, почему они шли через нашу деревню, фронт был тогда от нас за тысячу километров. Они пришли полубосые, оборванные и голодные. Всего две недели и пробыли-то в нашей деревне, но за это время один из них — вроде бы тот, что был приставлен к лошадям и ночевал у деда на конюшне, — успел вскружить голову моей матери. А может, он и не кружил ей голову, может, просто затащил в солому, когда она маячила у него перед глазами после вечерней дойки, да и взял то, что било через край.

Так нелепо я был зачат!

Через две недели солдаты отправились дальше. Они покидали деревню впопыхах, среди ночи и в спешке кой-чего забыли. Когда дед утром зашел в конюшню, то обнаружил там гнедого жеребца. В хозяйстве у деда были только коровы, на них он пахал, сеял, вывозил урожай. Никогда прежде у него не было собственной лошади, и поэтому, увидев, что румыны подарили ему жеребца, он чуть не спятил от радости. Не поминал румын лихом и после, когда родился я.

Чернявый солдат так никогда и не узнал, что на белом свете существует обездоленный мальчик, его сын. Бог весть что с ним сталось, ведь от нас их погнали на Восточный фронт.

Отца я никогда не знал, да и мать рано оставила меня сиротой. Два или три раза ее оперировали, но безуспешно. Мне шел десятый год, когда она умерла от какой-то женской болезни.

Я жил у деда. Первое время вместе с нами жил мамин брат с женой и детьми, но тетка постоянно ругалась с дедом, по этой причине дядя нашел себе работу в городе и переехал со всем семейством туда.

В каникулы я пас коров у богатого мужика по фамилии Оргоня. За работу я каждый год получал, помимо еды, почти целый мешок кукурузы и пару дешевых ботинок.

Последний раз я служил у Оргони, когда мне было четырнадцать лет. В тот год лето было сырое, дождливое, много зерновых сгнило на корню. В такую пору пасти скот — не шуточное дело, никакой платой не оплатишь. Еще ежели пастух обут как следует да одет в непромокаемый плащ, тогда куда ни шло, а уж коли это голь перекатная, вроде меня, то не позавидуешь. Иззябший и промокший, я обычно прятался в стогу, зарывал грязные босые ноги глубоко в солому, чтобы хоть малость согреться.

Раз в августе я вот так же пригрелся возле стога и не заметил, что одна из моих буренок забрела в клевер. Прошло много времени, прежде чем я увидел, что произошло. Я кинулся за ней, но корову уже успело раздуть. Поскольку я пас недалеко от деревни, то бросился стремглав за помощью, но не поспел: когда глухой Мишко явился со спицами и прочим инструментом, было уже поздно. Корову раздуло, и она сдохла.

Я пригнал остальную скотину к Оргоне во двор и покорно ждал своей участи перед конюшней. Хозяин вышел из конюшни, в руках у него была толстая упругая плетка. Он приближался ко мне не спеша, губы у него растянулись в какой-то странной усмешке, придававшей его лицу свирепое выражение. Я и по сей день помню это лицо, взмах тяжелой мужицкой руки, когда он высоко поднял плетку и резко опустил перед собой.

Я закрывал голову руками, старался подставить худую, костлявую спину, но и она не могла выдержать град ударов. Я сполз на землю, свернулся в клубок и больше уже не чувствовал ударов ни плеткой, ни ногой, когда Оргоня пытался заставить меня встать. Я уже ничего не чувствовал, и мне не было больно. Тщетно Оргоня сыпал проклятиями: «А ну, ублюдок, сознайся, ты нарочно это сделал, гадина мусульманская, я тебе покажу, как у христиан коров губить!»

Мне уже было все равно, я был настолько унижен, что больше не считал себя человеком.

И тут на сцену выступила Маргита.

Слабой рукой она выхватила плетку из рук разъяренного мужика, плюнула ему под ноги и сказала:

— Бога ты не боишься! Жадина проклятущий, чтоб тебя раздуло вместо коровы!

Оргоня, дюжий мужик, при виде такого бесстрашия остолбенел, не выдавив ни слова в ответ, он только покосился на Маргиту и скрылся в глубине двора.

И все соседи, которые до тех пор с нескрываемым интересом наблюдали происходящее и ухмылялись, видя, что я извиваюсь, как уж на сковородке, разом потупили головы и торопливо разбрелись кто куда.

А Маргита, исполненная решимости, с горящими глазами, шла, гордо подняв голову, и с вызывающим видом озиралась вокруг, словно подстерегала того, кто осмелился бы меня обидеть.

К Оргоне я больше не вернулся. В начале сентября я уехал в небольшой город в Моравии и четыре года учился там в техническом училище.

Жил я в общежитии, домой ездил редко. Билет на поезд стоил уйму денег. Я приезжал к деду только на рождество, на пасху и на летние каникулы.

А дед всегда нетерпеливо поджидал меня и каждый раз спрашивал, долго ли я еще пробуду в училище и кем же, собственно, стану, когда его закончу.

А когда я собирался в обратный путь, дед вытаскивал из шкафчика замасленную, сбереженную ценой немыслимого самоотречения бумажку в пятьдесят крон и против моей воли совал мне в руку, приговаривая:

— Да ты бери, пригодится в жизни. Кто же тебе даст, если не я…

Дедовы пятьдесят крон — для меня это были священные деньги! Даже при самой жестокой нужде я никак не мог решиться их разменять. А когда наконец их тратил, сердце у меня сжималось. Я слишком хорошо знал, как нелегко жилось деду на пенсию в двести крон.

За три месяца до того, как я закончил учебу, дед умер. Я остался один-одинешенек на всем белом свете, мне было еще тоскливее. Я избегал людей.

Окончив училище, я вернулся в Словакию и стал работать на большом предприятии пищевой промышленности. Там было много молодежи, особенно девчат, и я, при всей своей нелюдимости, все-таки подружился с одной из них и, едва мне стукнуло двадцать, женился.

Мы поженились весной, а с осени я начал учиться заочно в институте. Дальнейшие пять лет учебы — наверное, это была самая тяжкая ноша, какую я когда-либо взваливал на свои плечи. Женатому человеку с одним, а потом с двумя детьми, живущему в маленькой квартирке, не до шуток, если он хочет справиться с таким бременем. Кто этого не испытал, тот вряд ли поверит, но это были действительно очень трудные годы. Мне удалось успешно закончить институт, и то только потому, что я чувствовал за собой прочный тыл. Тогда я еще верил, что моя каторжная жизнь имеет смысл, и находил в ней свои светлые стороны.

Вплоть до той самой минуты, когда жена явилась ко мне со своим нелепым предложением о разводе, наш брак казался мне счастливым и гармоничным. Правда, человек вроде меня, никогда, даже в самом раннем детстве, не знавший тепла настоящего семейного очага, не столь привередлив, как те, кому этого тепла досталось в избытке, вот почему он едва ли способен объективно оценить, чего стоит его семейная жизнь…

Незаметно прошло время, я расплатился по счету и вышел на улицу. В голове у меня крутилось множество вопросов. Некоторые из них больше походили на упреки. Что мне вообще здесь надо, почему я не там, не со своими детьми, почему я ничего не делаю, чтобы быть с ними, почему я не борюсь за них… И вслед за тем, словно щит перед шквалом вопросов, в моем сознании встала череда несправедливостей и обид, которых я натерпелся в жизни. Тоска во мне все росла…

С середины января ударили морозы, которые держались целый месяц. Зима была бесснежной, поля прикрывал лишь тоненький слой выпавшего еще перед Новым годом снега, и под этим ветхим покровом земля не отдыхала. Земледельцев терзали заботы: озимые вымерзли, и уже теперь приходилось думать о весне, о том, чтобы успеть вовремя пересеять поля.

Бесснежная, типичная для здешних краев зима избороздила морщинами лица тех, кто думал о земле; что же касается меня, то мне она была только на руку. Дело в том, что сразу же после Нового года я починил старенький заброшенный велосипед, который валялся на чердаке, и ездил на нем на работу. Таким образом, дорога занимала у меня всего несколько минут, и, несмотря на стужу, я не ходил пешком даже в самые лютые морозы.

Я надевал перчатки, натягивал на голову меховую ушанку и шпарил на велосипеде на работу и обратно.

На работу я вышел сразу после Нового года. Моим ближайшим сотрудником на складе был пожилой дядя, который, невзирая на мои бесчисленные протесты, обращался ко мне не иначе, как «пан инженер». И, надо сказать, он вовсе не вкладывал в этот титул насмешки. Напротив, он чрезвычайно гордился тем, что работает вместе с образованным человеком, а мое присутствие на складе воспринимал как свидетельство общественного признания его труда и постоянно это подчеркивал.

Каждому, кто готов был его слушать, он объяснял: «Теперь нас уже двое, я и инженер, только и этого мало, работы у нас обоих выше головы, нам бы и третий не помешал. Да, третий нам бы очень пригодился, да где ж его взять, тут надо не абы кого, а чтоб голову имел на плечах, не то в два счета недостача, а там и до прокуратуры недалеко…»

С остальными сотрудниками у меня тоже сложились неплохие отношения. Все вместе мы составляли небольшой коллектив, и в нем не было ни одного, кто бы алчно зарился на место соседа. Завидовать было нечему, стремиться некуда, следовательно, быть хорошими ничего нам не стоило…

Начальник скоро сообразил, что имеющийся у меня опыт и в особенности знакомства, которые я завязал на различных предприятиях по всей республике, можно использовать и в интересах стройки. Сперва намеками, а потом уже напрямик, спросил он меня, не соглашусь ли я выполнять отдельные поручения сверх своих прямых обязанностей.

Так я начал разъезжать по республике. Возобновил старые связи, с помощью пол-литров и четвертинок приобрел новые знакомства, и уже на второй месяц этой моей деятельности свершилось чудо. Пустовавшие полки нашего склада заполнились запчастями, деталями и прочими остродефицитными материалами, шоферы перестали ругаться, простаивавшие месяцами механизмы снова ожили, стройка начала выполнять план. Нашей работой были довольны и в головной организации, а я получил три тысячи крон внеочередной премии. Откровенно говоря, за прошедший месяц контакты с работниками снабжения обошлись моему карману намного дороже, но я не сетовал, я был рад, что мои способности не пропали втуне и что я принес пользу.

Первое марта пришлось на понедельник. В этот день я должен был отправиться на несколько дней в служебную командировку в Восточную Чехию. Еще в пятницу я обсудил все детали нашей поездки с шофером и потому в понедельник с утра на работу не пошел, дожидаясь машину дома. Шофер заехал за мной позже, чем мы условились. Пепельно-серая старенькая «Волга» появилась у дедова дома лишь в половине девятого. А до этого я слонялся по дому, по двору, с нетерпением поджидал машину и мысленно проклинал безответственного шофера, которому было плевать на то, что мы прибудем на место лишь под вечер и в тот день я уже ничего не успею сделать.

Дядя видел, что я маюсь без дела, и пришел поболтать со мной.

— А я гляжу, ты еще дома, дай, думаю, посмотрю, что там у него стряслось, — сказал он.

— Не знаю, не знаю, где этот тип околачивается…

— Может, машина сломалась, — предположил дядя.

— Может быть, — ответил я и снова выглянул на улицу, не показалась ли там машина.

— Тучи собираются, похоже, снег пойдет, — заметил дядя.

— Только этого мне не хватало, — пробормотал я.

— Всю зиму снега не было, а тут на тебе, — рассуждал дядя, — нет, зима еще не кончилась, не отбушевала свое, к вечеру снег повалит, помяни мое слово, пойдет снег.

— Смотрите не накликайте, нынче он мне ни к чему. Еще застрянем где-нибудь по дороге.

— И это может статься, — сказал дядя, потом помолчал немного, словно подбирая слова, и спросил: — А что, домой-то не заглянешь, детей проведать? Ведь поедешь через город, надо бы зайти, парень, и на рождество ты их не навестил, а они тебе писали и посылочку прислали…

— Перестаньте, дядя, — взмолился я. Мне было тяжело слушать его, я знал, что он не хочет меня обидеть, и все-таки в душе поругал его за бессердечие — ну чего он бередит мои раны. Впрочем, бессердечие ли это? — Перестаньте, прошу вас.

Заезжать, не заезжать? Уже много раз я задавал себе этот вопрос, но всегда увиливал от ответа. Каждый раз я малодушно откладывал решение на будущее. Не сегодня, после, потом, я еще не готов к этому, у меня еще нет сил для этого, говорил я себе. Пусть мне послужит оправданием то, что я слишком хорошо себя знал и полностью отдавал отчет, что значила бы подобная, хоть и недолгая, остановка в моем бывшем доме. Это был бы, собственно, первый, но, скорее всего, решающий шаг к окончательному возвращению. Вернуться после того, что было, — в таком случае вернуться — это все равно что плюнуть себе в душу! Вернуться — значит пойти на компромисс, на первый крупный компромисс с собственными принципами. Первый компромисс, за ним последуют другие, компромиссы со всем и со всеми, и вот ты такой же, как те, кого презираешь всей душой… А зачем, во имя чего? Чтобы у твоих детей было счастливое детство, подсказал мне внутренний голос, разве этого мало, ведь это самый важный аргумент; взгляни на весы, та чаша, где интересы детей, перевешивает все остальное…

— Взгляни на меня, я уже на краю могилы, в моем возрасте говорят только правду, — тихо сказал дядя. — Ты знаешь, что я нашел дома, когда вернулся из плена. Горько мне было, но поверь, не было женщины лучше, чем моя согрешившая жена. Как это случилось, что случилось? Ну случилось и случилось. А потом мы прожили вместе сорок счастливых лет. — Речь его не отличалась последовательностью, но я понимал его. — Разве я мог бы прожить такую жизнь с другой? Сомневаюсь. А ребенок умер от воспаления легких на четвертом годике. Милый был ребенок, я его очень полюбил. Плакал, когда он метался в жару, он-то ни в чем не виноват… А видишь, мои собственные дети живы, но у них нет для меня времени. Правда, Штефан далеко, из Аргентины путь неблизкий, а Маришка, та не за морем, и все-таки ни разу не приехала…

Дядины слова прервал сигнал автомобиля. Машина наконец пришла, но в самую неподходящую минуту.

— Мне надо ехать, — сказал я. — До свидания, я вернусь в среду или в четверг, — торопливо добавил я и поспешил к выходу.

— Зайди домой, не забудь, — крикнул мне вслед дядя и еще что-то сказал, но я уже не расслышал, потому что шофер дал газ и дядины слова слились с ревом мотора прежде, чем достигли моего слуха.

Я сел в машину, и шофер, чувствуя свою вину за опоздание, стремительно рванул вперед. Когда я оглянулся, мы уже свернули на главную магистраль.

Из поездки я вернулся совершенно измотанный в среду ночью, а точнее, в четверг под утро. К детям я не заехал и на этот раз, хотя мы дважды пересекли город, в котором они жили. Дядя опять будет мной недоволен, подумал я, забираясь в постель. И это была последняя мысль, которая мелькнула у меня в голове. Вслед за тем я провалился в глубокий сон, из которого вынырнул только за полдень.

Я проснулся и остался лежать в постели. Голова болела, настроение было скверное. Похоже, у меня начинался грипп. Черт его знает, может, и температура есть, подумал я и вспомнил, что опять забыл купить термометр. Пойду к дядюшке, померю там температуру, решил я и встал с кровати.

Я вошел в дядин дом. На первый взгляд все было в полном порядке. Маргита сидела в кухне за столом и беззвучно шевелила губами. Мне показалось, что она молится. На ней было праздничное платье. Какой же сегодня праздник, начал было вспоминать я, но бросил, потому что давно перестал ориентироваться в церковном календаре.

Увидев меня, Маргита подошла, схватила меня за руку и тихо повела к приоткрытым дверям в горницу.

Я все еще ничего не понимал, на языке у меня вертелся вопрос: «А где дядя?»

И только когда Маргита распахнула двери настежь и я увидел прямо перед собой на разостланной постели застывшее желтое восковое лицо, я понял, что нет никакого праздника. Передо мной было такое знакомое и все же как будто чужое дядюшкино лицо.

Я прислонился к дверному косяку. Маргита все еще держала меня за руку, и не будь этой успокоительной близости ее руки, я в ту же минуту, как мне открылась правда, наверняка рухнул бы на пол, подкошенный внезапным приступом слабости.

Мы тихонько вернулись в кухню.

Долго молчали. Потом Маргита заговорила:

— Во вторник вечером он рано лег спать. Дышал с трудом, я хотела послать за доктором, но он не разрешил. Потом ему стало хуже, и я уже не стала его слушать, побежала на ферму, и заведующий позвонил доктору. «Скорая помощь» приехала очень быстро, но помочь ему уже не смогла, он так и умер в своей постели, его и в больницу не брали.

— Во вторник вечером, — сказал я и опять умолк.

— Я уже и гроб заказала, завтра привезут. Пакан заедет за ним на тракторе, — сказала Маргита.

— Что же ты меня не разбудила, я целый день проспал.

— А зачем было тебя будить — все, что нужно, мы и завтра успеем сделать.

— А я спал себе, как будто ничего не случилось, я даже не подозревал, что его уже нет в живых…

— Никто не знает, когда пробьет его час, — тяжко вздохнула Маргита, и снова мы долго сидели в молчании.

— Наде бы послать телеграммы, — предложил я, когда немного пришел в себя.

— Телеграммы?

— Ты скажи, кому послать, продиктуй адреса. — Я вытащил из кармана карандаш. — Я сейчас запишу, а утром забегу на почту.

— Ничего не записывай, — сказала Маргита. — Убери записную книжку, Рудко. Я тебе ничего не скажу.

— Как это?

— Некому посылать телеграммы.

— А Маришка, ей тоже не пошлем?

— Если уж непременно хочешь, можешь послать. Она живет где-то в пограничье. Как-то на рождество, года три назад, она прислала открытку и приписала там свой адрес. Открытка, должно быть, в шкафчике, поищи, коли хочешь.

Я вытащил из шкафчика жестяную коробку, в которой дядя хранил разные документы, выложил на стол все ее содержимое и долго перебирал бумаги. Но открытки не нашел.

— Ее здесь нет, не знаешь, где она еще может быть?

— Бог ее знает, — ответила Маргита. — Да не ищи ты.

— Маришка наверняка приехала бы, не поверю, чтобы она не приехала, — перебил я Маргиту.

— Все равно почта ее не найдет, там, где она жила три года назад, ее наверняка уже нет. Каждый год ее видят в новом месте и с новым мужчиной. Люди, что ездили в Чехию на уборку сахарной свеклы, встречали ее. Таскается там с кем попало. — Маргита открыла мне то, о чем я до сих пор и не подозревал.

— А Штефан?

— Ох, да как же он сможет приехать из такой дали, нет-нет, не посылай ему телеграмму, — сказала она. — Потом я напишу ему письмо, сообщу о случившемся.

— А остальная родня?

— Кто, какая родня? Все уже померли — ровесники, братья, сестры, — все уже там, одна я тут осталась, — прошептала она, потом задумалась и вытерла глаза уголком фартука.

Господи боже, подумал я, как же это? Умер прекрасный, изумительный человек, и неужели, кроме меня и Маргиты, его смерть никого не взволнует? Неужели весть о его смерти всем безразлична? Неужели завтра, когда мы будем хоронить дядю, над его могилой никто, кроме нас двоих, не уронит слезу? Когда уходят из жизни такие люди, их должно оплакивать все человечество. Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…

— Не мучай себя, Рудко, — сказала Маргита. — Не мучай себя больше, чем надо. Поди ляг, завтра нас ждет много дел, — напомнила она.

Я согласился с ней.

— Спокойной ночи, — простился я и вышел во двор.

Падал на землю поздний мартовский снег. Обычно этот снег бывает мокрым, не успеет опуститься и уже тает, но сегодня с неба падал хрупкий, пушистый, густой снежок, очень скоро он покрыл землю сплошной белой пеленой, он не таял — только падал и падал.

Поднялся ветер. Он дул с севера. Пробрал до костей, и меня начало знобить. К утру наметет большие сугробы, подумал я.

Медленно шагал я к своему дому, а в голове теснились невеселые мысли. Внезапно в ночной тишине вдали раздался гудок. Я пристально вгляделся во тьму. Далеко, где-то на краю пустынных, побелевших полей, мелькали светящиеся окна вагонов. Последний ночной поезд мчался на северо-запад, через два часа, по прибытии в столицу, его сигнал ворвется в сны моих детей.

Что-то шевельнулось в моей душе. Перестук колес становился все глуше и глуше, и вместе с ним замирало мое сердце…

В тот миг, когда последний мерцающий огонек растворился во тьме, меня охватило страстное желание побежать за поездом, догнать его, пока еще есть время.

Это желание угнездилось в самой глубине моего естества, оно пустило корни, и побороть его я уже не мог.

Тут я вспомнил дядю, его грустную, проникновенную улыбку, его истории о мужчинах и женщинах, о человеческом счастье и страданиях. Только теперь я понял смысл его слов и его молчания. Мне захотелось излить ему душу, сказать: «Дядя, я все понимаю, вот теперь я действительно все понимаю!»

Я долго смотрел на северо-запад и продрог при этом до костей, но страстное желание, которое завладело мной, не охладили порывы холодного северного ветра.

Морозило, дул ветер, все вокруг засыпало снегом. Это были последние причуды зимы. Через несколько дней потеплело, южный ветер за одну ночь слизал снег с полей, запели птицы, возвещая приход весны.

За две недели до пасхи почтальон принес мне письмо от дочери. Я нетерпеливо вскрыл его и стал читать. А прочитав, понял, что теперь наконец я смогу осуществить свое заветное желание.

Перевод И. Богдановой.

КОГДА СОЗРЕЛИ ЧЕРЕШНИ

В конце мая, в пору созревания первых черешен, Штевица вернулся в село.

Прежде всего было удивительно, что он с больными ногами смог одолеть такое расстояние, но как бы то ни было, а около одиннадцати утра он вынырнул откуда ни возьмись и, еле волоча ноги, заковылял по травянистой тропинке. Упорно, подобно улитке, тащил он свое обессилевшее, но все еще большое и грузное тело, иногда останавливался отдохнуть, держась за изгородь, потом снова делал несколько шагов по направлению к похилившейся деревянной калитке, которая висела на одном болте и в ветреные ночи своим громыханьем мешала людям спокойно спать.

Два года назад в это же время, в разгар весны, «скорая помощь» увезла Штевицу в больницу, а оттуда он попал в дом для престарелых в Новой Виеске. С той поры никто из села его не видел, но люди поговаривали, что Штевица превратился в беспомощного инвалида и сестры в приюте возят его в коляске.

От Новой Виески до села никак не меньше двенадцати километров, а это колоссальное расстояние для старого человека, тем более инвалида. Вряд ли Штевица мог пройти его своим ходом.

Загадку растолковал железнодорожник Капуста. По его словам, Штевица приехал первым утренним поездом и со станции пошел прямиком через поля. Этим он намного сократил себе путь, и все же ему потребовалось полдня, чтобы преодолеть полтора километра и дотащиться до села.

В тот момент, когда Штевица нежданно-негаданно возник в поселке, Яно Решетар и тракторист Дежо сгружали на Решетаровом дворе песок из прицепа. За песком они отправились рано утром, пока солнце не начало припекать. Решетар собирался в ближайшие дни заменить потрескавшуюся и облупившуюся штукатурку.

В заброшенном карьере недалеко от главного шоссе они обнаружили еще порядочные залежи мелкого сухого песка. Вскоре тележка наполнилась доверху, и они повернули домой к поселку. Но на обратном пути мотор отказал, и пришлось потратить больше часа, чтобы устранить неисправность.

Пока торопливо сбрасывали песок, тракторист был как на иголках. Он уже представлял, как разъяренный бригадир станет его прорабатывать. Ведь ему разрешили поехать за песком только при условии, что к девяти он вернется. После этого предстояло зачем-то ехать в областной центр.

Они кончили работать лопатами, Яно вымел остатки песка, поднял бортик, закрепил и уже собирался крикнуть Дежо «готово», как взгляд его упал на противоположную сторону улицы, где вдоль забора едва-едва тащился какой-то старик.

Тут и тракторист заметил его. Некоторое время он разглядывал прохожего, потом изумленно прошептал:

— Яно, сдается, это Штевица…

— Он самый, — подтвердил Решетар и сделал несколько шагов вперед.

Тракторист двинулся за ним.

— Еле ноги волочит, пойти разве помочь, — сказал Дежо и посмотрел на Яна.

Но Яно только пожал плечами.

— Добрый день, пан Штевица, — закричал тракторист и направился наискосок через дорогу к старику.

Штевица испуганно вздрогнул, быстро преодолел те несколько шагов, которые отделяли его от калитки, и пробрался в свой двор. Там он всем телом навалился на калитку и поверх нее подозрительно поглядывал на тракториста.

Дежо в нерешительности остановился, отказался от намерения помочь старику и вернулся к трактору.

— Ишь ты, зубы оскалил, как встарь. Я ведь помочь ему хотел, — сказал тракторист с досадой.

— Похоже,удрал из приюта. В таком состоянии его бы не отпустили, — заметил Решетар.

— Думаешь, удрал? — спросил Дежо.

— Вот посмотришь, скоро приедут за ним.

— Гм. — Тракторист почесал в затылке. Потом живо повернулся со словами: — Я поехал, бригадир меня съест, — вскочил на подножку, вскарабкался в кабину и в мгновенье ока вывел трактор на улицу.

Яно Решетар запер ворота, собрал лопаты и метлу, отнес в сторону, вернулся к куче песка и поверх ворот стал наблюдать за домом напротив.

Штевица уже был в глубине двора. Он крадучись пробирался вдоль стены дома на противоположную сторону, к веранде и входным дверям.

За те два года, пока в доме никто не жил, большой двор весь зарос густой зеленью. Росшие вдоль забора акации пустили во все стороны множество побегов и образовали вокруг сада сплошную колючую изгородь. Запущенный, необрезанный виноград загородил окна зеленой завесой, сквозь которую едва ли мог пробиться солнечный луч. В комнатах должно быть сумеречно даже в самый ясный день.

Немного погодя Штевица добрался до ниши и скрылся из виду.

Яно еще постоял во дворе, потом направился в кухню.

Отца там не было.

Задними дверями он вышел в сад, но и там не обнаружил отца.

Обогнул грядки с зеленью и вдоль дощатого забора пошел на загуменье.

Выйдя на открытое место, он в самом конце участка заметил белую рубаху отца.

Отец топтался в кукурузе, которая едва доходила ему до щиколоток, то нагибался к земле, то выпрямлялся, мелькал в посадках то тут, то там.

Сын подошел к нему.

— Дождя бы надо, без этого какой рост, — заговорил старый Решетар, заметив подошедшего сына. — В последние годы все как-то шиворот-навыворот. Весной, когда влага нужна, стоит адская жара, а в конце лета, когда надо больше солнца, чтобы зерно созревало, льет и льет. Черт знает, в чем тут дело, свет перевернулся или что, лето никудышное, а зимы еще хуже, — ворчал старик, водя глазами вокруг. — Привезли песок? — спросил он.

— Да, — ответил Яно. — Надо будет отгрести его чуток в сторону и обложить досками, чтобы куры не растащили по двору. Я уже не успею, сейчас поем и надо идти на автобус, — прибавил он в оправдание.

— А сколько времени?

— Двенадцать скоро.

— Уже? Ладно, сам сделаю, — сказал отец.

Сын помолчал немного, потом сообщил новость:

— Штевица вернулся… Ноги у него совсем не ходят, еле двигается. Сдается мне, сбежал он от них, посмотрим, надолго ли.

— Вернулся, стало быть, все-таки опять вернулся… — сказал старый Решетар и задумался.

Штевица не принадлежал к исконным колонистам, он обосновался на юге только после второй мировой войны, явился, так сказать, на готовенькое. Наверное, и поэтому большинство старожилов чуралось его. Не то чтоб явно или вызывающе — пожалуй, лишь холодной сдержанностью или красноречивым молчанием они проявляли свое отношение. Только с самого начала между пришельцем и ними возникло скрытое напряжение, в любую минуту грозящее перейти в конфликт.

Уже в первом его появлении в здешних краях было что-то непомерно кичливое, сомнительное, сразу заронившее искру недоверия, которое и впоследствии заставляло их держаться настороже.

Они возвращались сюда тихо и скромно. Почти все возвращались на юг в первых же числах апреля, едва лишь фронт перевалил за Понитрье. Полные тревожных предчувствий, догадываясь и все же в глубине души сопротивляясь своим догадкам о нанесенном ущербе всему тому, что они оставили тут шесть лет назад. Добирались на велосипедах и пешком, иногда их подвозили за табак, сливовицу или даром солдаты тыловых войск, кое-где подсаживали к себе редкие возчики, которые, презрев опасность, пробирались кружными дорогами по своим неотложным делам.

Шли в одиночку и группами вдоль реки по течению, шли, ничего не соображая, пока не пришли к развалинам моста, который в последнюю минуту взорвали отступающие немецкие войска. Там, на берегу реки, слишком глубокой и широкой, чтобы ее можно было перейти вброд или переплыть, почти рукой подать до своих усадеб, они остановились. По мере того как убывал день, к развалинам моста прибывали все новые изгнанники. Путь им преградила речная стихия — холодная, мутная вода, неприветная, бурливая, полная решимости не пропустить их.

Давние знакомые, не видевшие друг друга шесть с лишнем лет, поздоровались просто, без долгих слов и тотчас включились в работу, помогая саперам сооружать временный мост.

День угасал, когда они переправились по мосту на другой берег. В тот вечер дальше не пошли. Вблизи воинских палаток разложили костры, вытащили из котомок хлеб, сало, головки лука и немного самогону, у кого что осталось, поели и немного вздремнули, чтобы, едва развиднеется, быстренько погасить огонь и отправиться в путь.

Когда они в спешке уходили из этих мест, прихватив только мешки с первыми попавшимися под руку вещами, здесь оставались хозяйства, которые после нескольких лет каторжного труда и нещадного самоотречения начали воздавать за вложенные в них жертвы. Они шли обратно, вполне понимая, что, если захватчик не может удержать занятую территорию, он сделает все, чтобы разорить ее дотла. Что еще ожидали они увидеть, как не разграбленные дома, искореженный сельскохозяйственный инвентарь, засыпанные колодцы, вырубленные фруктовые сады. И все-таки, когда увидели это своими глазами, им стоило большого труда сохранить хладнокровие и подавить в себе зверя, взывающего к отмщению. К отмщению, которое вряд ли могло настигнуть истинных виновников.

Душевное равновесие им вернула земля. Да, она осталась тут. Обезображенная, неухоженная, изрытая снарядами и тем не менее та же самая, какой они покинули ее, ничуть не хуже и даже еще более желанная, чем прежде, она воскрешала в людях надежду и неизменное стремление начать все сызнова.

В начале лета вернулись и мораване. Без предварительного уведомления все три семьи вернулись в один и тот же день. Их привезли на грузовых развалюхах-фордах какие-то частные предприниматели из Брно.

Синие фасады трех строений на краю поселка были заметны издалека. И когда первый форд надсадно закашлял и отказал метрах в ста от цели, старший из хозяев, Млейнек, уже был не в силах сидеть на месте и ждать. Он выскочил из кабины и побежал вдоль дороги, не обращая внимания на приветствия соседей, и остановился только перед сводчатым входом своего дома.

А за хозяином, сначала робко, а потом уже без всякого стеснения, последовали и остальные мораване. Мужчины, женщины, дети бежали по дороге, и никому, кто это видел, не приходило в голову засмеяться, никто не удивлялся, потому что все совсем недавно сами испытали на себе действие той силы, которая заставила новоприбывших пуститься бегом по дороге.

Лето подходило к концу, гуси подобрали все что можно в скудном жнивье, а дом в центре села все еще ждал своего хозяина. Бабчаны не возвращались.

Если в поселке каждая семья была связана родством по крайней мере с одной-двумя другими семьями, то у Бабчанов в отличие от остальных в поселке родственников не было. Все, как правило, эвакуировались группами по родству, Бабчаны же уезжали из села одни, и вдобавок последними, и потому никто не знал толком, куда они, собственно, направились.

После возвращения соседи позаботились об усадьбе Бабчана. Выкосили на пространном дворе траву, окна с выбитыми стеклами заложили досками, подняли вывороченный забор из штакетника и укрепили его новыми столбами, плотно затворили деревянные ворота. Но Бабчановы поля остались в тот год необработанными.

Теплые дни сменялись холодными ночами, кукурузные поля начали желтеть. Вот в эту-то пору однажды в полдень в село въехал большой легковой автомобиль и остановился у дома Бабчана. Из автомобиля вышли двое мужчин. Водитель, невысокого роста, в шляпе и с портфелем, и второй, высокий и широкоплечий, смахивающий на борца, в рубашке с расстегнутым воротом и с непокрытой головой.

Мужчины подошли к воротам и собирались войти во двор. Но тут же убедились, что это сделать непросто, так как ворота оказались заложены деревянными клиньями. С минуту незнакомцы стояли в нерешительности, потом высокий что-то сказал своему спутнику, отступил шага на три и с разбегу ударил в ворота тяжелым сапогом. Дерево затрещало, половинка ворот, вывороченная из-земли, с вырванными петлями, грохоча повалилась во двор.

Штефан Решетар как раз проходил мимо. И не удержался, чтобы не спросить пришельцев, что им тут надо. Но ответа не последовало.

Он подошел поближе и снова спросил незнакомцев, которые тем временем вошли во двор:

— Что это вы делаете?

Тот, кто вышиб ворота, удивленно поднял брови, что-то пробормотал, потом громко спросил:

— В чем дело?

— Кто вы такие? — спросил Решетар. — Кого вам надо?

— Никого, пан брат. Идите своей дорогой, — невозмутимо ответил борец.

— Тогда что вы тут вытворяете?

— У себя имею право или, по-вашему, нет? — Незнакомец говорил вызывающим тоном и при этом оглядывал крышу, стены, заглянул в колодец, уперся в забор и попробовал расшатать его. — Я купил все это, — прибавил он и, ухмыльнувшись, повернулся к Решетару спиной.

Вот так появился Штевица на юге.

Штефан Решетар разогрел обед, и они с сыном поели. Обычно обедали вдвоем. И только каждую третью неделю, когда сын работал в утреннюю смену, старому приходилось ждать обеда до трех часов, когда сын и невестка возвращались с работы. Тогда с горшками управлялась невестка. Она приезжала автобусом с другого конца за четверть часа до того, как в селе останавливался автобус из областного центра. Только-только успевала подогреть обед и накрыть на стол, как Яно уже входил в кухню.

Такой порядок сложился у них с тех пор, как невестка стала работать на льнообрабатывающей фабрике, расположенной менее чем в трех километрах от села. Черт знает, почему ей пришло в голову на сороковом году жизни сменять поле на фабрику. Она, правда, объясняла это тем, что там она больше заработает, чем в кооперативе, а в последние годы перед выходом на пенсию надо-де подумать о размере заработка, кроме всего прочего, еще и потому, что он в первую очередь влияет на сумму, которую впоследствии почтальон ежемесячно выдает на руки; но не исключено, что ее скоропалительное решение вызвано было и какими-то иными причинами.

Сын нашел себе работу на верфях уже лет десять назад. Но он и прежде никогда не любил крестьянский труд, в кооперативе держался через силу, при первой же возможности ушел оттуда и, на взгляд старика, теперь гораздо больше доволен жизнью.

Первое время на верфях Яно складывал листы железа, связывал груз для подъемного крана, разгружал вагоны. Впоследствии он окончил курсы сварщиков, а потом сдал и на высший разряд. Теперь, по прошествии лет, из него вышел солидный специалист с приличным окладом, который кое у кого вызывал зависть.

Целыми днями старый Решетар оставался обычно в одиночестве, ведь и внук Игорь, как назло, уехал в техническое училище в столицу. Уже третий год он жил там в общежитии и домой заявлялся только в пятницу вечером, да и то не каждую неделю.

Яно Решетар пошел на автобусную остановку. Отец приводил в порядок кучу песка. Нет-нет да и бросал взгляд напротив, не покажется ли там Штевица, но того не было видно. С его двора доносились только какие-то глухие удары, но вскоре и они прекратились, и больше не было никаких признаков того, что дом обрел хозяина.

Каким Штевица показал себя с первого дня, такой была и его дальнейшая жизнь здесь.

Он переселился сюда со всем семейством той же осенью, недели через три после первого появления в селе. С собой он привез по железной дороге вагона три всякого добра, и, пока перевозил его на собственном тракторе со станции, колонисты не переставали удивляться, чего только у него не было. Его имущество составляли в основном всякого рода машины и какие-то железяки, мебели было немного, но больше всего поразило коренных жителей то, что Штевица взвалил на себя довольно обширное хозяйство, не имея живого инвентаря. Честное слово, ни коня, ни коровы, ни хотя бы птицы! Этот непостижимый факт в первый момент прямо-таки ошеломил сельчан.

Семья Штевицы состояла из четырех человек. Кроме жены, у него были дочь и сын. Дочери тогда было лет десять, сын намного старше. Но в селе не успели даже разглядеть его как следует, он только приехал, как тут же и уехал. Его взяли в армию куда-то далеко, у самых западных границ, и больше никогда никто из сельчан его не видел.

Прошло несколько месяцев, но по-прежнему было незаметно, чтобы Штевица собирался заводить скотину. На дворе, правда, появились куры да в хлевушке похрюкивал поросенок, а больше ничего. Вместо того чтобы позаботиться о скотине, глава семейства занимался трактором и прочими машинами, сарай в конце двора переделал в мастерскую и гараж и целыми днями громыхал там, заводил моторы, поддавал газу, тарахтел и чадил, так что ближайшим соседям осточертел вконец.

Однажды в середине зимы Штевица ни с того ни с сего пришел в гости к соседу Шефлику.

Уселся и без всякого вступления повел такой разговор:

— Ну, сосед, землицы у вас маловато, поэтому я к вам первому и пришел. Хочу предложить вам кое-что весьма для вас выгодное. — Он умолк и смотрел на Шефлика, ожидая, что тот на это скажет.

— Мне? Я что ж… — забормотал растерявшийся хозяин дома.

— Хочу продать вам часть своего надела, мне столько земли не требуется, у меня на нее времени нет. Что вы скажете об участке перед каналом? Лакомый кусочек, без малого два гектара. Ваша полоска там рядышком, вы бы распахали межу… Это прямо как специально для вас!

— Для меня? А чем я вам заплачу, у меня денег сейчас нет, — сокрушенно отвечал сосед Шефлик.

— Вопрос о деньгах отложим на потом, сначала скажите, купили бы вы или нет? Если нет, пойду предложу другим…

— Отчего же. — Глаза у хозяина дома заблестели. — Конечно, да.

— Вы бы меня очень удивили, если бы упустили такую возможность, очень бы удивили, — усмехнулся Штевица. — А коли сойдемся, то, если хотите, я сдам вам в аренду и участок тут, за моим садом. За половину урожая, — предложил он Шефлику еще одну сделку.

— Взял бы я и в аренду, — быстро согласился хозяин. — Почему нет. — И его лицо засветилось от счастья, ведь для него, захудалого крестьянина, которому земли всегда не хватало, это было действительно выгодное предложение. Только вопрос о деньгах не давал ему покоя, как же он расплатится со Штевицей, когда едва-едва наскреб на самые неотложные нужды.

— Значит, по рукам? — спросил Штевица.

— Идет! — ответил Шефлик.

Штевица прекрасно знал, что у Шефлика денег нет. Но когда он собрался пойти к нему, то операция эта уже была им хорошенько продумана и детально подготовлена. Он добился для Шефлика в банке ссуды в таком размере, о каком иной и мечтать не смел, и полученные таким образом деньги потом взял себе в уплату за проданный участок.

Правда, официально Шефлику дали ссуду на другие цели, не на покупку земли, но об этом уж позаботились Штевицевы доброжелатели из банка, а в результате все выглядело так, будто Шефлик вовсе не был таким бедняком, каким прикидывался. Откладывал денежки в чулок, а когда скопил кругленькую сумму, то и увел из-под носа у богатых мужиков одно из лучших поселковых полей!

Так думали о Шефлике почти все хозяева в селе, но самое неприятное было то, что он и сам, если не хотел навлечь на себя неприятности, вынужден был делать вид, что это правда!

Весть о том, что Шефлик купил у Штевицы поле, молниеносно разнеслась по всей округе. Прошло немного времени, и в усадьбу к Штевице явились в гости братья Млейнеки, самые богатые хозяева в селе.

Штевица притворился, что их визит привел его в изумление, только черта с два! Он отлично знал, что эти двое к нему явятся, ведь он не просто так продал два гектара самому неимущему крестьянину, а с намерением вызвать среди богачей ту самую реакцию, какой и добился. Зажиточные хозяева не могли смириться с тем, что эта гольтепа, как они называли беднейшую половину села, скупает поля, а они не округлят свои наделы. Даже в мыслях нельзя этого допустить!

Млейнеки сперва только смущенно почесывали затылки, потом старший набрался храбрости слегка попенять Штевице:

— Пан Штевица, — сказал он. — Что это вам вздумалось обратиться бог знает к кому, ведь мы дали бы вам ничуть не меньше.

— Ах, вот оно что, вы про тот участок, — протянул плут Штевица.

— Да, мы про участок.

— Я же не знал, что вы тоже захотите купить.

— Мы бы купили. Если будете еще продавать, то мы купим.

— Буду продавать, хочу купить молотилку, а денег не хватает. Приходится продавать.

Таким манером Штевица продал братьям Млейнекам добрую половину остального надела, кое-что продал Гудецу, тоже из богатеев, и еще кому-то и заставил их всех заплатить втридорога, гораздо дороже, чем Шефлик.

Штевицева торговля земельными участками не понравилась Штефану Решетару с самого начала. Зачем этот мужик купил у Бабчана хозяйство, если тут же распродает его по частям, не раз гадал он про себя. Что за этим кроется, неужто он делает это без всякого умысла, можно ли объяснить подобные действия блажью, непостоянством характера Штевицы? Нет, ни в коем случае, этот человек производит впечатление продувной бестии, такой без умысла и шагу не ступит, он все делает обдуманно, убеждал он себя.

В конце концов все выяснилось.

На следующий год под рождество Решетар ехал поездом на север навестить брата. Пассажирский поезд несколько часов вез его долиной вверх против течения реки, и, утомленный ездой, он перестал обращать внимание, кто и когда входил в вагон.

Соседку по купе, сидевшую в метре от него, он заметил далеко не сразу, только когда проводник включил электрическое освещение.

— Соседушка, это вы? Откуда вы взялись, — воскликнул он в изумлении, потому что рядом с ним сидела Бабчанова.

— Штефан, надо же, — женщина всплеснула руками. — Куда это вы едете?

Они разговорились, и из ее рассказа Решетар узнал правду о том, что случилось с Бабчанами.

Из села они действительно эвакуировались последними. Наверное, поэтому на их долю выпали еще более тяжкие испытания, чем другим колонистам. Сначала они даже не знали, куда им податься, и уже по дороге решили искать приюта у Бабчанова старенького дяди, который жил совершенно один в деревушке у Штявницкого нагорья.

Старик принял их радушно, даже обрадовался, что они приехали: дескать, хоть кто-то будет при нем, когда смерть придет. Только Бабчан недолго пожил на новом месте, не прошло и года, как его не стало. Слишком близко к сердцу принял он страшные, трагические перипетии последнего времени. Да и дальнейшие события, обрушившиеся на человечество одно за другим, были столь же безрадостными, они угнетали его, убивали всякое желание что-либо делать. Он только и знал, что сидеть на кухне и крутить ручку приемника, слушал известия тех и других, пока не допереживался до смерти.

Детей у Бабчанов не было, поэтому, схоронив мужа, соседка осталась в избе одна со стариком дядей. В конце войны умер и он, ее уделом стало полное одиночество. Из родни у Бабчановой оставалась в живых только старшая сестра, но та жила слишком далеко.

Сразу же после окончания войны к вдове нагрянул Штевица и предложил продать ему хозяйство на юге. Раньше она никогда не видела этого человека, понятия не имела, откуда он пронюхал о возможности выгодной сделки. Она не собиралась возвращаться назад и далее не поехала взглянуть сама, а поручила адвокату съездить туда вместе со Штевицей и сообщить ей, в каком состоянии находится хозяйство. Адвокат был тот второй человек, который приезжал тогда со Штевицей на машине, соображал Решетар, пока Бабчанова повествовала ему о событиях тех дней.

Оба потом приехали к ней, и адвокат заверил ее, что дом разграблен и отчасти даже разрушен, так что придется строиться заново. Штевица добавил к этому, что земля в нынешних условиях тоже не представляет большой ценности. Он уверял, что землю в самое ближайшее время заберут под колхозы, — чтобы женщина ненароком не раздумала и не запросила больше, чем он намеревался дать.

Когда они подсунули договор о купле-продаже, она без колебаний подписала его. Так Штевица за смехотворно низкую цену приобрел хозяйство Бабчана.

Нет, Штевица никогда не был крестьянином и не собирался им становиться. Хотя он и делал вид, что его первая и последняя привязанность — машины, но и это не соответствовало истине. По-настоящему он был только ловчилой-спекулянтом, который держит нос по ветру всех направлений, чтобы вовремя учуять, откуда ветер дует в данный момент, и угадать, откуда подует завтра. Никогда в жизни он не приложил руку к настоящему делу и, словно клоп, сосал чужую кровь. Он паразитировал на чем угодно: на людских несчастьях и страданиях, на людской глупости и жадности, на недостатках в общественной жизни, на доверчивости простых людей, на их наивной, безграничной вере в человека.

Деньги, полученные за проданные земли, Штевица немедленно пустил в оборот. Свойственными ему методами он накупил различных машин, в том числе и долгожданную молотилку, а через несколько месяцев приобрел в близлежащем городке доходную слесарную мастерскую. Ее владелец, некий Фишман, в срочном порядке собрался выехать в Палестину и был рад, что нашел покупателя.

После всех этих удачных коммерческих операций Штевица в скором времени стал одним из самых состоятельных людей в селе. Он заважничал, уже не торчал день-деньской дома, а все чаще появлялся на людях в корчме, где ему попадались такие, кто соглашался принимать от него угощение и слушать его хвастливые речи, которые всегда были у него наготове, после первой же рюмки они потоком лились из гортани.

Чаще всего он любил повторять одну фразу: «Нет такой дорогой вещи, чтобы ее нельзя было купить, не родился еще такой человек, которого бы я не купил…»

Все у него шло как по маслу. К молотилке он нанял механика, который работал у него за жалованье, а Штевица клал в карман чистую прибыль, в мастерской трудились два надежных подмастерья, над которыми он осуществлял только общий надзор; казалось, фортуна всегда улыбается ему — он даже не прилагал особых усилий, а все удавалось.

Да, ему все удавалось, и вдобавок он мог всласть посмеяться, видя, как Млейнеки, Гудец, бедняга Шефлик, который все еще выплачивал ссуду, да и все прочие, кому он продал земельные участки, корчатся от злости за то, что он провел их, что оказался предусмотрительней, чем они. В округе создавались первые единые сельскохозяйственные кооперативы, а немного погодя такой кооператив образовался и у них в селе.

Через некоторое время Штевица почувствовал, что ситуация в стране все больше складывается не в его пользу. Без долгих раздумий он продал молотилку, трактор и кое-что из остального инвентаря, который успел накупить, и очень вовремя, потому что мастерскую в городе продать он уже не успел.

Смеркалось, старый Решетар как раз впускал гусей во двор, когда за Штевицей все-таки приехали.

Шофер и еще один человек, которые вышли из машины, Решетару были незнакомы, а третьего он узнал. Это был секретарь национального комитета, ровесник его сына.

— Добрый вечер, — поздоровались приезжие.

— Здорово.

— Вы его видели, он там? — спросил секретарь, кивнув в сторону дома Штевицы.

— Я его не видал, мне сын сказал, что он вернулся. Но надо полагать, он в доме, оттуда слышался какой-то стук, — ответил Решетар.

— Тогда пойдем посмотрим, — решил секретарь, и все трое направились к дому напротив.

Решетар загнал гусей в хлев на заднем дворе, вышел снова на улицу и стал с любопытством наблюдать, что за всем этим последует.

Однако ничего не происходило, по крайней мере он ничего не видел, и немного погодя он несмело зашел к Штевице во двор.

— Забаррикадировался, — сообщил ему шофер и показал на входную дверь.

— Давайте откроем, и дело с концом, — решительно сказал второй незнакомец и подошел к двери. Он навалился на нее плечом, пытаясь отворить. — Карол, дай мне какое-нибудь полено, — попросил он шофера и, пока тот ходил за поленом, попробовал открыть окно, которое выходило на веранду.

Слегка приотворив его, он всунул в щель кусок штакетника, валявшийся под ногами, и старался взломать запор.

Шофер нашел чурбак и недолго думая принялся колотить им по деревянной филенке двери.

Секретарь в растерянности смотрел на обоих, явно не одобряя их действия.

Когда шофер ударил так сильно, что двери, казалось, вот-вот разлетятся, секретарь вмешался.

— Погодите, нельзя же так, — остановил он их, подошел к дверям и громко закричал: — Пан Штевица, откройте! — подождал немного и, поскольку старик не отзывался, продолжал: — Это же бессмысленно, вернитесь в приют. Вы больны, вам нельзя тут оставаться, не делайте глупостей. — Он опять замолчал и стал прислушиваться к наступившей тишине, потом прибавил уже сердито: — Пан Штевица, отворите, иначе мы войдем силой!

Старика, однако, его угроза не испугала. В доме не подавали никаких признаков жизни.

Тот, что занимался окном, не оставил своих попыток открыть его и вскоре добился некоторого успеха. Ему удалось взломать задвижку, запиравшую внешнюю раму, и окно с треском отворилось. Парень засмеялся и уже собирался заняться внутренней рамой, как в этот момент за стеклом показался сам хозяин дома. Он на диво быстро вышел из темного коридора. Наверняка все это время стоял за дверью. Прислонясь спиной к стене, он смотрел на людей перед собой, и его губы искривила непонятная усмешка, которая наводила на мысль, что старик задумал какую-то каверзу.

Несмотря на сгущающиеся сумерки, стоявшие снаружи совершенно отчетливо видели длинный мясницкий нож, который Штевица держал в правой руке.

Первым нарушил молчание секретарь. Негромко, уже без начальственных ноток в голосе он сказал:

— Пан Штевица, выйдите сюда. Я не хочу делать вам ничего плохого…

Хозяин дома даже не шелохнулся.

— Ножом нас не запугаешь, — крикнул шофер, которому все эти церемонии с сумасбродным стариком надоели до чертиков. Он подошел к окну, уперся обеими руками в раму и попытался выставить ее внутрь.

В этот момент Штевица поднял нож, уткнул острие себе в грудь и, крепко сжимая в ладони черенок, ждал, не откажется ли шофер от своего намерения.

— Ненормальный, — прошептал шофер и, побледнев, быстро отступил от стены. — Спятил, ей-богу.

Остальные тоже невольно отступили на несколько шагов.

И тогда старик заговорил. Сдавленным голосом он злобно пролаял:

— Если хоть один войдет сюда, я себя заколю!

И действительно, для исполнения этой угрозы достаточно было одного движения — надавить на черенок, и сталь мгновенно пронзила бы тело.

Те, кому было поручено привезти старика обратно в дом для престарелых, ошеломленные его шальной изобретательностью, в ужасе взирали на ехидную физиономию за стеклом и ни минуты не сомневались, что старик грозится не шутя.

Секретарь решил испробовать еще один слабенький довод, который, однако, на Штевицу не подействовал.

— Пан Штевица, — сказал он, — ведь у вас нечего есть, как же вы собираетесь оставаться здесь.

— Не твоя забота, — огрызнулся старик.

— Я пришлю вам сюда каких-нибудь продуктов, — предложил секретарь, — и хотя бы доктору позвольте войти.

— Подавись ими! И никого ко мне не присылай. Оставьте меня в покое, проваливайте с моего двора. Мне от вас ничего не надо, я сам о себе позабочусь!

Решетар ушел первым, за ним потянулись остальные.

— Что я могу сделать, — развел руками секретарь. — Его ничем не проймешь. Ничем не могу вам помочь, — обратился он к тем двоим из дома для престарелых. — И не знаю, кто вообще может вам помочь.

— Усыпить бы его, — проворчал шофер. — Только как, раз он ничего не хочет брать.

— Может, до завтра одумается, голод заставит. Поехали назад, тут мы только время теряем, — решил секретарь и пошел к машине.

Штевицев сын не походил на отца. В селе его, правда, никто не знал сколько-нибудь близко, но так можно было судить по рассказам его матери и сестры. После армии он не вернулся к родителям, уехал в Остраву и стал шахтером. Нашел себе там девушку, женился, и жена родила ему одну за другой трех дочерей.

С отцом при расставании он разругался. Может быть, поэтому за все годы, пока жил вдали от дома, ни разу не приезжал в село проведать родных. Его жена с детьми тоже не приезжала к старикам, и жители поселка считали, что семейство Штевицев состоит только из трех человек — сын от семьи откололся. В представлении людей и само его существование становилось сомнительным. Если когда и заговаривали о нем, то почти так, как говорят о чужих и давно умерших. Поскольку сын Штевицы пробыл в селе считанные дни, то и не успел запомниться ни хорошими, ни дурными поступками, в памяти сельчан не всплывало ни одного факта, связанного с его именем.

Сын не ездил домой, отец тоже не интересовался сыном. Но Штевицева старуха один или два раза в год выбиралась погостить к сыну и невестке. Натешится внучками и потом живет дома воспоминаниями о них до следующего визита.

Штевицева дочка выросла, прижилась в поселке и нашла себе подруг среди ровесниц. Ей удалось то, на что ее отцу было плевать, — удалось полностью слиться с остальными. Село стало считать ее своей. Правда, это случилось далеко не сразу, поначалу сверстники, под влиянием разговоров родителей, сторонились ее, не доверяли, а иной раз и устраивали ей какую-нибудь гадость.

Поведение отца бросало тень на всю семью, и прошел не один год, прежде чем сельчане пришли к выводу, что яблоко, бывает, от яблони и далеко падает.

После образования кооператива туда вступила и Штевицева дочка. Вместе с другими бабами и девушками она работала в растениеводческой бригаде.

В те годы Штевица ушел в тень. Когда национализировали мастерскую, не оставалось ничего другого, как найти работу и устраивать свою жизнь таким образом, какой никогда не был ему по душе: зарабатывать на хлеб честным трудом. В здешних местах репутация его была вконец испорчена, посему он уехал куда-то на север и там нашел какое-то занятие. Никто не знал толком, чем он, собственно, занимается. Мало кто видел в те годы Штевицу в поселке. К жене и дочери он приезжал погостить очень редко, да и то приезжал ночью, а потом затемно уезжал. В корчму не заглядывал, к соседям не заходил. И если был у своих, то целый день не показывался, сидел где-то в доме, соседи не видели его даже во дворе.

Шло время. Кооператив твердо встал на ноги, заработки в кооперативе росли. В селе появилось несколько новых домов, да и старые на глазах преображались.

Кооператив выстроил собственные помещения и стал специализироваться на разведении коров, телят, свиней и птицы. Хозяйственные пристройки в домах членов кооператива стали пустовать. Кооперативу эти помещения уже были не нужны, а у членов кооператива отпала надобность держать скотину. Постепенно люди начали переделывать бывшие конюшни и кладовые в жилые комнаты. Потом последовали и другие переустройства прежних хозяйских усадеб. Год от года в каждом доме что-то ремонтировали, перестраивали, переоборудовали, отделывали. Сперва завели водопровод, потом ванны, ватерклозеты. Былые маленькие оконца-щелочки заменяли трех-, четырехстворчатыми окнами, дома покрывались стойкой цветной облицовкой. Сначала один, а за ним и остальные убедились в преимуществах центрального отопления, вместо убогих заборов из колышков перед домами выстроились нарядные металлические изгороди и ворота. Во дворах проложили светлые бетонные дорожки, на задах, на месте прежних амбаров и других построек, возникали первые гаражи.

В разгар этой лихорадочной деятельности, в ажиотаже и спешке, в постоянной погоне за благоустройством люди как-то и не заметили, что Штевица снова появился в поселке.

Первые дни после возвращения он провалялся дома на диване, но однажды поутру уехал поездом в областной центр. Когда вечером вернулся, его жена тотчас почуяла неладное — муж был основательно в подпитии, а за ним этого не наблюдалось с тех пор, как он перестал вести собственное дело.

— Теперь опять будем ворочать делами, — бахвалился он, снимая ботинки. — Вот посмотришь, ты еще такого не видала, хватит мне ломать шапку перед всякими прощелыгами, теперь они будут из моих рук смотреть.

В его голосе зазвучали прежние хвастливые нотки, которые жена и дочь хорошо помнили и которые служили верным признаком того, что отец снова берется за старее.

— Чем ты собираешься ворочать, не суй ты свой нос никуда, опять прищемят, — сказала жена и укоризненно посмотрела на мужа, но тот уже был в своей стихии и при этих словах только усмехнулся.

— С завтрашнего утра я заведую стройматериалами, — сообщил он. — Не какой-нибудь прими-подай, а заведующий, соображаешь?

— Где ты будешь заведующим? — не поняла жена.

— В Ольшанах, не слышишь, что ли, — отрезал он. — Это проклятое мужичье опять зауважает Штевицу, — прибавил он и пошел в спальню.

Штевица был назначен заведующим магазина стройматериалов. Козла пустили в огород.

Долгое время внешне придраться было не к чему. Штевица на торговле собаку съел, мог достать любой дефицитный материал хоть из-под земли, если это сулило ему корысть. Люди были довольны, нимало не печалясь о том, что пан заведующий в первую очередь обслуживает тех, кто умел соответственно отблагодарить его. Стоит ли жалеть пару лишних крон, ведь народ зарабатывает прилично, денег у людей куры не клюют, главное, что заведующий может достать все что угодно и стены своего домика растут!

Штефана Решетара ожидали те же заботы, что и прочих. Сын должен был скоро вернуться из армии, дочь собиралась выходить замуж, изба в одночасье стала тесной и неудобной. Жена с дочерью все уши ему прожужжали: дескать, надо то, другое, дескать, все вокруг стараются, строят, одни они ничего.

Хочешь не хочешь, а пришлось Решетару тоже податься в Ольшаны, попробовать достать там нужные материалы. Конечно, гравия и песка он навозил из карьеров вдоволь, но с цементом, известью и кирпичом дело обстояло хуже. Да и не только это, надо было, например, купить кафель, ванну, электрический бойлер и массу всевозможных мелочей, которые достать было еще труднее, чем материалы для постройки самого дома.

Решетар и Штевица с самого начала испытывали друг к другу антипатию, которую ни тот, ни другой не выказывали попусту, но о ней знали не только они двое, но и их семьи и остальные сельчане.

Внешне они старались сдерживать внутреннее клокотание в рамках холодной вежливости и при встрече на улице здоровались, но в глубине души каждый из них желал другому провалиться в тартарары.

Итак, Штефан Решетар отправился в Ольшаны. В магазине он с первого взгляда понял, что задачу, с которой он сюда ехал, решить будет нелегко.

На пространном бетонированном дворе магазина и внутри на полках он видел только всевозможные железяки, остатки досок, гранита, обломки черепицы и кирпичей.

В кабинете заведующего он лицом к лицу столкнулся со Штевицей. Изложив свою просьбу, получил именно такой ответ, какой и предвидел:

— В настоящее время у нас есть только то, что представлено во дворе и в магазине. В конце месяца должны получить товар, заходите.

— Тогда до свидания, — откланялся Решетар и поехал домой.

Он прекрасно знал, что Штевица загодя получает от заказчиков конверт с деньгами — кое-кто поговаривал об этом. Но сам он не мог унизиться перед этим человеком, не мог показать, что зависит от него, не мог и не хотел действовать с ним заодно теми методами, которые были ему ненавистны и из-за которых, собственно говоря, он и не переваривал Штевицу.

Кроме того, если бы он и предложил взятку, Штевица наверняка бы ее отклонил, с презрением выставил Решетара из кабинета да еще наглядно продемонстрировал бы своим помощникам, как следует обращаться с теми, кто стремится посредством взяток обеспечить себе преимущество перед другими.

В конце месяца Решетар снова выбрался в Ольшаны, и снова безуспешно. Сказали — опоздал, материалы поступили, но их уже распродали. Посоветовали попытать счастья в областном центре или зайти недели через две-три, тогда, мол, должны получить цемент и кирпич.

Он вернулся домой. Всю дорогу скрежетал зубами, чуть не посинел от злости. Жена, видя, что он весь трясется, постаралась поскорей его успокоить, чтобы с ним, упаси бог, не случился удар.

В следующий раз в Ольшаны отправилась Решетарова жена, опасаясь, что если поедет старик, то поднимет там все вверх дном. Только и ей не повезло, ей достался неполный мешок цемента, сообщили предполагаемую дату очередной поставки товара, и с тем она уехала.

Она еще раза два наведывалась в магазин, всякий раз безрезультатно.

Потом в Ольшаны опять поехал муж.

Перед магазином было оживленно, как никогда. Решетар воспрянул духом. Видать, что-то получили, подумал он. Встал в хвост очереди, которая выстроилась перед кабинетом, и спросил стоявшего перед ним:

— Что будут давать?

— Известь.

— Мне тоже надо, — сказал Решетар.

— Только вряд ли нам достанется, — заметил тот.

— Это почему же не достанется?

Мужик только пожал плечами.

Решетар терпеливо ждал, когда подойдет его очередь. До него оставалось три человека, когда заведующий Штевица поднялся со стула и объявил очереди:

— Известь кончилась.

Стоявшие перед Решетаром мужики растерялись, Поворчали и собрались уходить. Но у Решетара терпение лопнуло. Он вышел вперед и на глазах у всей очереди спросил:

— Как это — кончилась? Пойдем-ка проверим, может, найдется еще.

Никто из тех, кому не досталось извести, не знал Решетара, но при этих словах у них затеплилась надежда, что, возможно, не придется уходить с пустыми руками, и поэтому сначала один, а за ним и остальные закричали:

— Да-да, пойдем проверим!

Не привыкший к протестам Штевица пришел в страшное изумление. Он побледнел, потом покраснел, сделал было шаг к очереди, но спохватился, уперся кулачищами в стол и, слегка успокоившись, спросил:

— Что вам надо? Куда это мы пойдем проверять?

— В подсобные помещения, на склад, еще неизвестно, все продано или нет, — загомонили покупатели один за другим.

— Я заведующий, мне лучше знать, сколько извести я получил. Я вам говорю, что все распродано.

— Нет уж, пойдем с нами, — снова вышел вперед Решетар. — Мы хотим сами убедиться!

— Вы мне тут не возмущайте народ, а не то я милицию позову! — закричал на него Штевица.

— Что, на меня милицию? — взорвался Решетар. И хотя он был на голову ниже Штевицы, он бесстрашно встал прямо перед ним, в глазах у него сверкали злые огоньки, а с губ срывались свинцово-тяжелые, долго копившиеся слова: — Я сюда полгода езжу зря, ворюга ты окаянный, мало тебе, что ты меня за нос водишь, так еще грозишь милицию позвать! Смотри, как бы я на тебя их не вызвал! Как ты тут распоряжаешься, кому продаешь? Мне точно известно, сколько конвертов суют тебе в карманы…

— Перестаньте меня оскорблять, не то я за себя не ручаюсь! — Штевица сделал попытку остановить лавину Решетаровых слов.

Но Решетара его угрозы уже не могли заставить замолчать. Он продолжал:

— Да, ты берешь с покупателей взятки, а потом их ублажаешь. Можешь звать хоть господа бога, я и перед ним скажу то же самое! Ты вор и обманщик, с тех пор как ты у нас объявился, только и знаешь мошенничать да красть. Как тебе досталось хозяйство Бабчана? Ты, поди, забыл, а я нет! Она сама мне рассказала, так и знай! Ты ограбил ее, бедняжку, и с тем подлым законником как пить дать поделился… Теперь-то ты молчишь, молчи, молчи, а хочешь, зови милицию, давай зови… — Решетар шумно выдохнул, с минуту глядел на своего врага, повернулся и вышел из кабинета. На пороге крикнул через плечо: — Чтоб ты сдох поскорей и такие, как ты, с тобой вместе! Гадина мерзкая, сволочь поганая!

Он хлопнул дверью и стремительно зашагал через бетонированный двор. Пораженные работники магазина и покупатели расступались перед ним.

Когда Решетар начал изрыгать свои обвинения, Штевица совсем было собрался хорошенько двинуть его в зубы. Но при первом же упоминании о хозяйстве Бабчана его охватило смятение, на лбу выступила испарина. До этой минуты он и не подозревал, что кому-то в селе известны подробности его сделки с Бабчановой.

Как только Решетар хлопнул дверью, Штевица повернулся и, не говоря ни слова, скрылся где-то в складских помещениях.

Пшеничное поле начиналось у пойменных лугов, тянувшихся в лощине вдоль канала, и простиралось далеко-далеко, почти до самого села. На лугах плотными группами росли ветвистые ивы. Их изогнутые стволы, клонившиеся в разные стороны, издали напоминали странников, сморенных усталостью нищих, которые остановились передохнуть на минутку и даже не сняли котомок со спины.

Вдоль пшеничного поля вилась тропинка. Иногда она ныряла в пшеницу, терялась в ней, потом появлялась опять.

Кругом царила тишина. Слышался только шелест волнуемых ветром колосьев, пение полевых птиц и жужжание насекомых.

По тропинке шагал Штефан Решетар и нес на плече вязанку свежесрезанных ивовых прутьев.

Пшеничное поле кончилось, дальше до первого дома поселка тянулось клеверище. Тропинка пересекала его посредине.

На границе пшеничного и клеверного полей старик остановился, огляделся вокруг, переложил вязанку на другое плечо и зашагал дальше.

Роса еще не высохла, а Решетар уже возвращался домой. Он любил вот так ранним-ранним утром бродить по лугам и полям, вдыхать прозрачный, напоенный влагой ночи воздух.

Откровенно говоря, за теми прутьями, что он тащил на плече, незачем ходить в луга, сразу же за его гумном зеленели ивовые кусты, и дело было не в прутьях. Он нес их только для того, чтобы не возвращаться в будний день с пустыми руками, еще кто-нибудь подумает, что ему нечего делать, раз он прогуливается по окрестностям, словно турист.

Он перескочил через канаву и вышел на дорогу. Медленно, шаг за шагом, приближался к своему дому.

У магазина ему повстречался Цирил Коларик. Он как раз вез на тележке целый ящик пива в бутылках.

— Пиво привезли? — спросил Решетар.

— Десятка, светлое, — ответил Цирил.

— Самое лучшее, с темного голова болит.

— Да и стоит дорого, — сказал Коларик.

— Надо будет и мне пойти взять.

— А ты откуда идешь? — спросил Цирил.

— Да вот, ходил нарезать прутьев на метлы.

Дальше они пошли вместе. Некоторое время шли молча, потом Коларик сказал:

— Говорят, Штевица вернулся.

— Вернулся.

— Смотри ты, а я думал, он уж не вернется.

— Черт знает, зачем его принесло.

— Так, так. Ну до свидания. — И Коларик свернул к себе водвор.

Решетар продолжал путь один.

Пришел домой, бросил прутья в траву и поспешил в кладовку. Он искал пустые бутылки из-под пива.

Перетаскал их к колодцу, сполоснул водой и сложил в большую холщовую сумку.

Вдруг ему почудилось, что где-то поблизости пилят дерево. Он выпрямился и стал прислушиваться.

Звуки шли от дома Штевицы. Что он опять затеял, подумал Решетар, но расследовать не стал, заторопился в дом за деньгами.

Выходя из дому, на пороге столкнулся с сыном.

— Пиво привезли, пойду возьму несколько бутылок, — сказал он сыну.

— Я был в саду, представь, что этот Штевица вытворяет, — скороговоркой выпалил сын. — Пилит черешню, стоит под деревом и спиливает нижние ветки…

— Что, какую черешню? — перебил его отец.

— Ту, скороспелую, что у ворот.

Старый Решетар оторопело посмотрел на сына и сказал:

— Пилит, зачем он ее пилит, — и вышел во двор.

— Может, проголодался и хочет поесть черешен, — предположил сын. — На дерево-то ему не влезть…

Но отец уже не слушал, тихонько подошел к воротам и пристально смотрел на другую сторону дороги, где широко раскинулась густая крона старой черешни.

Штевица стоял под деревом, прислонясь спиной к стволу, в вытянутой руке держал пилу-ножовку и пытался отпилить одну из толстых ветвей у себя над головой.

Старый Решетар как в дурмане перешел через улицу и остановился.

Он загляделся на прекрасное старое дерево, одно из немногих, которые пережили лютые зимы, военные лихолетья и даже сильное наводнение в шестьдесят пятом. У Решетара в саду тоже когда-то были две такие черешни. Они были родными сестрами этой. Бабчан их тогда привез откуда-то, и они оба посадили их в один и тот же день. Одна из Бабчановых черешен выстояла до сего дня. А у его черешен после наводнения стали гнить корни, потом они еще два года засыхали. Не спас он их, хотя с кем только ни советовался, как бы им помочь. И теперь, увидев, как этот варвар, за всю свою жизнь не посадивший ни одного дерева, спиливает у черешни ветку, он вспомнил все, и внутри заклокотала неукротимая злость.

Он подошел к ограде и закричал:

— Сосед, что вы делаете?

Штевица опустил пилу.

— Пилю, — ответил он односложно, потом на лице у него появилась злобная ухмылка, и он решил подробнее растолковать свои действия. — Думаю, голодная смерть мне не угрожает… Этой черешни хватит на месяц. А потом созреет алыча, июньские яблоки, за ними абрикосы, вишни, груши, сливы… — Он захихикал, сплюнул и продолжал: — Обойдусь без этих мерзавцев, мне ни от кого ничего не надо! — Он поднял пилу и злобными, прерывистыми движениями начал опять пилить.

Старый Решетар толкнул калитку, схватил с земли какую-то палку, которая попалась ему под ноги, и одним прыжком очутился около Штевицы.

— Прекрати! Говорю, перестань пилить, а то я тебя так огрею, что тебя и дева Мария не воскресит! — произнес он мрачно и как нельзя более серьезно, и глаза его горели яростной решимостью.

Ошарашенный Штевица опустил пилу на землю, сделал шаг назад, и лицо его исказила гримаса смертельного испуга.

— Не смей больше трогать ни одно дерево, не смей! — Решетар весь дрожал от злости и взглядом словно хотел пронзить Штевицу насквозь.

Так они стояли друг против друга, пока старый Решетар не повернулся и не пошел прочь.

Он без единого слова прошел мимо сына, который от удивления потерял дар речи, и скрылся в доме.

В кухне он разложил на столе лист бумаги и пошел в кладовую.

Снял с перекладины кусок домашнего сала, прихватил полбуханки хлеба и отнес это в кухню.

Подумал, еще раз сходил в кладовую, взял из корзинки за дверью три большие луковицы и добавил к тому, что лежало на столе.

Завернул еду в бумагу и вышел со свертком во двор.

Штевица все еще стоял под деревом. Решетар направился прямо к нему. Протянул сверток и сказал:

— Ешь, а деревья оставь в покое, — повернулся и ушел.

Штевица еще какое-то время стоял не двигаясь, словно размышляя, что ему делать с этим свертком.

Потом прижал сверток к груди, проковылял по двору и вошел в дом.

В тот день, когда Решетар во всеуслышание выкрикивал Штевице свои обвинения, никто из присутствующих не подозревал, что Штевица недолго удержится на посту заведующего магазином стройматериалов. Однако не прошло и трех месяцев с того дня, а бывший пан заведующий очутился за решеткой вместе с целой группой лиц, которые были замешаны в его жульничестве и махинациях.

Когда произошла стычка с Решетаром, милиция уже давно следила за Штевицей и собирала против него обвинительный материал. Разумеется, речь шла не только о вымогательстве взяток у покупателей, это было наименее тяжкое из его прегрешений. Штевица совершал и более серьезные уголовные преступления, и на суде главным отягчающим вину обстоятельством послужило обвинение в том, что он, собственно, организовал и возглавлял целую группу, занимавшуюся преступной деятельностью, и одновременно был душой и мозговым центром этой группы.

У него было десять помощников, вернее, соучастников. Двое шоферов грузовых машин, двое грузчиков, кладовщик на складе стройматериалов, мастер, начальник стройки, заведующий электроремонтной мастерской и еще несколько работников строительных организаций, действующих далеко в округе Ольшан.

Штевица договорился с ними, что они за известную мзду будут доставлять различный строительный материал и детали. Его, мол, не интересует, откуда они все это возьмут, путем ли экономии, или завышения расчетных норм отдельных строек, или непоследовательного соблюдения технологии. Это, дескать, не его дело. Его дело находить заказчиков и получать с них деньги, с чем он справлялся успешно.

Сначала понемногу возили некоторые материалы вместо стройки в магазин к Штевице, но со временем его компаньоны понаторели в обмане: не моргнув глазом, выдумывали фиктивные стройки и направляли якобы туда груженные доверху машины. Наконец они дошли до того, что грузы возили уже не к Штевице, а непосредственно к заказчикам, которые заранее договаривались со Штевицей, не имея ни малейшего представления о том, куда предназначались эти стройматериалы.

Итак, расхитителей в конце концов поймали. Штевица на восемь лет попал туда, где ему давно и следовало быть. В его возрасте такая мера наказания могла, пожалуй, стать пожизненной. Но он таки успел вернуться из тюрьмы. Правда, совсем стариком.

Когда Штевицу арестовали, его дочери шел двадцать четвертый год. Надо было поторопиться с замужеством, чтобы не остаться старой девой, — сельские кумушки уже начинали о ней поговаривать. Им было наплевать, что она выглядела гораздо моложе своих лет, такая свежая, юная, совсем девочка. Внешность внешностью, а что поделаешь, если люди знали, что все ее ровесницы повыходили замуж. Это было достаточным доводом, чтобы записать ее в старые девы.

К тому времени у Штевицевой дочери появился кандидат в женихи. Почти год за ней ухаживал учитель из соседнего села, и свадьба молодых людей была вопросом самого ближайшего будущего.

Когда старика арестовали, учитель раздумал жениться. Попасть в подобную семью, получить такое пятно в анкете, стоит ли овчинка выделки, рассудил он. И принялся изыскивать возможности избежать брачных уз.

И ему это удалось. Втайне он выхлопотал себе перевод в отдаленную область и сбежал туда с одним чемоданом, даже не простившись с возлюбленной.

Штевицева дочь скрыла свою обиду за стенами дома. Она больше не показывалась на людях, и постепенно о ней стали подзабывать.

Уже и сплетни на ее счет поутихли, а она по-прежнему жила замкнуто.

Штевица четвертый год отбывал заключение, когда его дочь еще раз, уже последний, наделала шуму в поселке.

Там, где железнодорожное полотно делает поворот, чуть ниже дома путевого обходчика, она однажды утром бросилась под товарный поезд. Мертвое тело обнаружил случайный прохожий, шедший по тропинке вдоль железнодорожного полотна. Когда он рассказывал об этом своим знакомым, то весь морщился и явно старался сдержать подступавшую дурноту.

По амнистии президента республики Штевице скостили срок заключения, и старик вышел из тюрьмы на год раньше, чем предполагалось. В один прекрасный день он объявился в поселке, исхудалый, состарившийся и какой-то усохший. Он шел посреди улицы, не глядя ни вправо, ни влево, ни с кем не здороваясь.

На работу он уже не стал поступать. Получал небольшую пенсию по старости и целыми днями сидел дома.

Немного погодя он завел себе двух собак и на заднем дворе, подальше от любопытных глаз с улицы, дрессировал, а вернее, мучил их, потому что оттуда день-деньской слышался собачий вой и рычание.

Однажды глубокой осенью произошел случай, который мог дорого обойтись Штевице.

В старших классах подростки из села учились в школе в Ольшанах. В своем селе они кончали только пять классов. До Ольшан доезжали автобусом и так же возвращались. Но автобус шел только до развилки, домой надо было идти пешком еще с километр.

Как обычно, и в тот день дети шли от развилки домой пешком. Было всего два часа, но уже смеркалось. Моросило, на дороге, покрытой жидкой липучей грязью, было скользко, дети осторожно шли по обочине, где грязи было поменьше.

Когда они проходили мимо кладбища, откуда ни возьмись выскочили Штевицевы собаки и набросились на ребят. Кое-кто успел убежать, а некоторые прямо оцепенели от страха.

Собаки поволокли детей по грязи, порвали одежду, а дочку Значика укусили за ногу. Хорошо еще, что в этот момент по дороге шел трактор, и трактористу удалось прогнать собак прежде, чем они успели изувечить детей.

Когда Феро Значику рассказали, что произошло у кладбища, он молча снял со стены ружье, старательно зарядил оба ствола и направился к Штевице.

Он вошел во двор, держа ружье наперевес. Собаки уже были дома. Хозяин как раз собрался их кормить.

Феро быстро прицелился, и не успел удивленный Штевица глазом моргнуть, как Феро выстрелил в обеих. Собаки взвыли, задрыгали лапами и сдохли.

Штевица что-то злобно прорычал, но Феро смерил его ледяным взглядом и спросил:

— Хотите составить им компанию? Только скажите, одна пуля еще найдется. — Он повернулся к нему спиной и пошел домой.

Вскоре после этого происшествия умерла старуха Штевицева. Ее муж остался совсем один, дом и сад стали приходить в запустение. Да и сам Штевица дряхлел на глазах. Еще года два он прозябал в полном одиночестве. Как-то в середине мая почтальон, приносивший ему пенсию, обнаружил его лежащим без сознания на кровати. Он немедленно вызвал врача, а немного погодя «скорая помощь» уже мчала его в больницу. Оттуда его перевели в дом для престарелых, где он и жил, пока не притащился опять в село.

День был жаркий. Во второй половине дня их округу задело краем тучи. Сильный ливень смочил землю, но солнце быстро высушило лужи, и к вечеру опять парило до изнеможения.

Утренняя стычка со Штевицей выбила Решетара из колеи на целый день. Он вне себя слонялся по двору, снедаемый внутренним беспокойством, которое никак не унималось.

После обеда, когда сын уехал на работу, старик прилег в кухне на диван и попытался заснуть. Но так и не задремал ни на минуту, в глазах вновь и вновь вставала утренняя сцена, и опять кровь бросалась в голову.

После грозы он вышел в сад и на загуменье. Побродил там, осмотрел деревья, овощи, попробовал палкой, сколько влаги впиталось в землю. Так он провел время до вечера.

Ночью снова разразилась гроза. Гремел гром, сверкали молнии, шел дождь. Временами казалось, что гроза уходит, но она тут же возвращалась и так и кружила над селом.

После полуночи в воздухе похолодало, перестали сверкать молнии, и только дождь шелестел до самого утра.

При полуоткрытом окне, под тихий шум и дробный перестук дождевых капель Решетар крепко уснул.

Спал он как никогда долго, уже и семь пробило, а он все еще не появлялся в кухне.

Сын забеспокоился, упаси бог, приключилось что. Подождал еще четверть часа, но отец не просыпался, и он пошел взглянуть, что с ним.

Только тогда отец проснулся.

— Что ты, что случилось? — встрепенулся он.

— Ничего, — смущенно ответил сын. — Ничего не случилось.

— Вот дьявольщина, эко я заспался, — чертыхнулся отец, глянув на часы в кухне. Покачал головой, не веря своим глазам.

Сон подействовал на Решетара благотворно. Он чувствовал себя намного лучше, чем накануне. От вчерашней подавленности не осталось и следа, а когда он выглянул наружу и увидел свежую зелень сада, настроение у него совсем поднялось, и он даже начал посвистывать.

— А что, если я сейчас разведу немного цемента а пойдем оштукатурим заднюю стену, — предложил сын.

— Можно, — согласился отец.

Они вышли во двор, приготовили все необходимое и собирались уже делать раствор.

Но перед этим оба одновременно глянули на дом напротив и тут же увидели ее!

Она лежала во всем своем великолепии, пышная и полная сил, словно живая, и, простертая, казалась еще более могучей. Когда он подпилил ее, она рухнула кроной на улицу, как будто в последнее мгновенье хотела выскочить со двора своего палача. Несколько ветвей упали на забор, он накренился под их тяжестью, но не завалился, так что крона лежала не совсем на земле. Красные гроздья сочных ягод свисали над тропинкой, прохожий мог срывать их стоя, сидя и даже лежа прямо в рот. Да, на первый взгляд она еще казалась живой, но это только казалось.

Отец и сын вышли на улицу, несколько минут смотрели туда, потом не сговариваясь двинулись дальше и остановились только у спиленного под самый корень дерева.

— Он ее спилил, — тихо сказал сын. — Я думал, что ее молнией свалило.

— Значит, он таки спилил ее, — сказал отец. — Я дал ему хлеба и сала и все же не уберег ее.

— Зачем он это сделал? — спросил сын, не обращаясь ни к кому.

— Надо мне было вчера вести себя решительней, — корил себя отец. — Нельзя было ему доверять.

Он направился к дому.

Двери были распахнуты настежь. На пороге оба заколебались, потом отец пошел на веранду. Сын последовал за ним.

Там никого не было.

Они прошли в кухню.

Штевица лежал навзничь посреди кухни. Рот у него был приоткрыт, казалось, он насмехается над ними. Тело уже было холодным.

Хлеб, сало и все три луковицы лежали на столе нетронутыми.

Перевод И. Богдановой.

ПОТОМКИ

Всю ночь Паулина металась на постели, боялась проспать. То и дело зажигала лампу, смотрела время. В три часа не выдержала и встала, хотя можно было еще спокойно спать.

Вдруг бы я задремала как раз сейчас, подумала она, одеваясь. Боже упаси! Хорошо, что устояла перед искушением закрыть глаза.

Она включила плитку, поставила чайник и, пока он закипал, осмотрела свое хозяйство, не забыла ли чего.

Открыв холодильник, она окинула взглядом его содержимое, задвинула поглубже какую-то кастрюльку. Захлопнула дверцу и пошла в кладовку. Полные полки вызвали ее одобрение, и она довольно улыбнулась.

Она уезжала из дому на два дня, а еды для сына наготовила, будто собиралась отсутствовать не меньше недели.

— Мама, зачем ты столько стряпаешь, — сокрушался Йозеф накануне, глядя, как мать целый день крутится у плиты. — Свари суп-гуляш, и ничего мне больше не надо.

— Я знаю, что тебе надо, — отрезала она.

— Вернешься — все так и найдешь, — погрозился сын.

— Тебе полезно поесть горяченького, — отвечала Паулина.

Йозеф лишь рукой махнул.

Но мать не обратила внимания на предупреждение сына, довела дело до конца и, обозревая утром плоды своих усилий, испытывала чувство удовлетворенности.

Паулина заварила чай, положила сахар, помешала ложечкой и, медленно прихлебывая, стала пить.

Допивши, она надела толстый свитер, повязала голову платком, взяла с лавки сумку, приготовленную еще вечером, и подошла к двери, ведущей в комнату.

С минуту колебалась, потом все-таки открыла дверь и сказала сыну, что уходит.

Но Йозеф пробормотал во сне что-то невразумительное и перевернулся на другой бок.

Мать прошла через двор, отворила калитку, аккуратно ее за собой закрыла и вышла на шоссе.

Светало. Птицы уже давно щебетали. В хозяйственных постройках гремели ведрами скотники, утренняя тишина нарушалась лишь мычанием телят.

Паулина зашагала к железнодорожной станции.

На перекресток вдруг вылетел молоковоз, мчавшийся в сторону поселка. Паулина сошла с дороги и стояла в канаве, пока машина не проехала.

На станцию она пришла рано, там не было ни души.

Помещение станции уже открыли. Паулина вошла внутрь, заглянула в окошечко кассы, но Палушка еще не продавала билеты.

Паулина села на жесткую скамейку, стоявшую здесь со времен ее юности, но вскоре продрогла. Она вышла на платформу, стала ходить взад и вперед.

По дорожке, проложенной вдоль железнодорожного пути, к станции приближалась одинокая фигура. Она была еще далеко, и Паулина не могла различить, мужчина это или женщина. «Кто б это был? — размышляла она. — В той стороне только домишко путевого обходчика, а дальше хутор. Скорее всего, кто-нибудь с хутора», — решила она.

Через несколько минут зашелестели шины, к станции подъехал велосипедист. Она узнала Фердиша с хутора Бриежки. Он поздоровался, она ответила на приветствие.

Паулина опять вошла в помещение, прилепилась носом к окошечку и увидела, что за столиком уже сидит железнодорожница и пишет в толстом журнале.

Она подождала, пока Палушка положит ручку, и несмело постучала в стекло.

Железнодорожница удивленна обернулась на стук: на этот утренний поезд редко кто покупал билет. Все ездившие на работу имели недельные проездные. Она открыла окошечко:

— Паулинка, вы? А я-то думаю, кто это стучится?

— Да вот, я, — улыбнулась Паулина.

— Куда же вы едете?

— К сестре Маргите.

— А, к Маргите. И надолго?

— Завтра вечером вернусь обратно.

— Что так скоро?

— Да по хозяйству много дел. А мой Йожо и зерна курице не кинет.

— Мужчины все такие. А что, он жениться не думает?

— Может быть… — Паулина понизила голос. — Может быть, это случится скорее, чем вы полагаете.

— Да неужто?

Но мать не хотела сказать больше того, что сказала.

— Так вы дайте мне билет, а то поезд уйдет.

— А где живет ваша сестра? — спросила Палушка.

Паулина взглянула на нее, будто хотела удостовериться, всерьез ли спрашивает Палушка. Но железнодорожница сидела к ней боком и не заметила взгляда.

— Да в Ладзянах, — сказала Паулина. — Я ведь больше никуда и не езжу, только что к сестре.

— До Ладзян, — повторила Палушка. — Пожалуйста, пятнадцать шестьдесят. — И она протянула пассажирке билет.

Паулина уже держала в руке точно отсчитанные деньги. Она подала их в окошечко и спросила:

— Еще не едет?

Тут же зазвонил телефон, Палушка сняла трубку, молча выслушала. Потом положила ее и вышла из помещения.

Паулина проследовала за ней.

Прибыл поезд, пассажиры — человек пять всего — поднялись в вагон, и поезд тронулся.

Вагон был пустой. Паулина устроилась у окошка, поставила сумку на лавку рядом и стала смотреть в окно. Поезд проехал поселок Ветерный, резко сбавил ход перед крутым поворотом.

В поселке было не больше дюжины домов, окруженных большими садами. Некоторые теперь пустовали: старики поумирали, а дети, перебравшиеся в город, не хотели жить здесь постоянно и наезжали в родные места только летом, в отпуск.

Крайний дом стоял в полусотне метров от железнодорожного пути. Обширный двор, весь заросший травой, доходил до самой насыпи. Посреди двора был виден колодец, и возле него длинное деревянное корыто. У колодца стояла женщина. В руке у нее было ведро. Она стояла и смотрела на проходящий поезд.

Паулина узнала женщину. «Она все еще тут живет!» — На нее разом нахлынули грустные мысли.

Поезд давно уже бежал по прямой, миновал мост через реку и оставил за собой городок, а Паулина все думала о женщине, с ведром в руке стоявшей у колодца, провожая взглядом поезд.

Паулина могла предполагать, что Ирма живет в отцовском доме. И все же, увидев со собственными глазами посреди этого широкого двора, она поразилась ее присутствию в поселке и ощутила к ней острую жалость. Она лишь издали и мельком увидела лицо и фигуру Ирмы, но успела заметить, что эта жизнь не идет ей на пользу. Паулина припомнила, какой Ирма была раньше. Она снова увидела ее перед собой — улыбающуюся, уверенную, даже чересчур уверенную в себе, чуть высокомерную и чуточку капризную. Сын Йозеф привел ее к ним в дом познакомиться.

Йозеф служил тогда в армии. Летом он приехал домой на побывку и вместе с другими ребятами колесил по округе в поисках невесты. В те времена жизнь в Ветерном кипела ключом. Через воскресенье под тополями устраивались танцы, и эти вечеринки не раз оканчивались кровавыми драками. Паулина всегда пугалась, заслышав, что сын собирается в Ветерный.

В то лето, когда Йозеф приехал на побывку, драк на танцах не случилось; наоборот, однажды сын вернулся домой в приподнятом настроении. И на другой день тоже ходил как во сне. Матери ничего не сказал, но она и сама смекнула, что с ним творится. Только имени девушки, вскружившей сыну голову, она не знала. Однако вскоре и оно ей стало известно — со злорадным смешком его сообщила ей одна из соседок.

Говорят, красивая, да что толку, ведь она дочка Селецкого! Не отдаст он ее ни за Йожо, ни за кого другого из поселка колонистов. Паулинка, твердили соседки, выбей блажь у сына из головы, что у нас, своих девок мало? Сама знаешь, чем кончаются такие неравные браки, жалко будет, если парень поплатится за свое безрассудство.

— Да ведь он еще не женится, — возражала Паулина.

— Когда женится, поздно будет, — отвечали оскорбленные кумушки.

Осенью Йожо демобилизовался, и Паулина поняла, что его чувство к Ирме не было мимолетным увлечением.

Однажды в воскресенье, после обеда, когда она подремывала в горнице на диване, Йожо подошел к ней:

— Мама, выйди на минутку в кухню: я хочу тебе представить одного человека.

— Кого? — Она замерла.

— Да знаешь ты кого, об этом весь поселок говорит.

— А ты не мог предупредить меня заранее, что приведешь ее? Ты у них уже был?

— Еще нет.

— Как так? Ведь сначала положено идти в гости парню, — сказала мать.

— Мне — к Селецкому?

— Придется.

— Лучше начать с нашего конца.

Так Паулина познакомилась с Ирмой.

В тот год зима выдалась лютая. Уже на Микулаша стояли морозы, а за неделю до рождества снегу навалило по колено.

В воскресенье днем Йозеф отправился в Ветерный на свидание с Ирмой.

Обычно он ходил по дорожке вдоль железнодорожной линии. Но сейчас дорожку занесло снегом, и он пошел окольным путем по шоссе.

Уже издали он заметил, что на том месте, где они обычно встречались, прохаживается кто-то другой.

Подходя ближе, он узнал старика Селецкого.

Ну, чему быть, того не миновать, подумал Йозеф и энергично зашагал к нему.

Старик заметил его только в последнюю минуту. Он не ждал, что Йозеф придет с той стороны.

Йозеф поздоровался и выжидающе молчал.

— Ты знаешь, кто я, — хмуро сказал старик.

Йозеф кивнул.

— Ирма не придет. И ты с ней больше не встречайся! — В голосе его была твердость. — Я говорю серьезно.

Ирмин отец опирался на суковатую палку, холодный взгляд оценивающе примеривался к Йозефу, и тому вдруг стало не по себе.

— Почему не придет? Мы же договорились…

— Не придет. Она выходит замуж.

— За кого это она выходит замуж? — усмехнулся Йозеф.

— За одного из наших, — сказал Селецкий таким тоном, что у Йозефа сразу пропала охота смеяться.

— Это она должна сообщить мне сама, — возразил он.

— Она поручила это мне!

— Этого мне мало.

— Придется довольствоваться.

— А я пойду и сам ее спрошу, — вспыхнул Йозеф.

— Я спустил собак, так что не рекомендую приближаться к дому…

Йозеф посмотрел на старика и понял, что тот не шутит. Он знал, на что способны злобные стражи одиноких усадеб, непривычные к чужим людям, недоверчивые, полудикие псы, преданные своим хозяевам.

— Насилием вы ничего не добьетесь, — сказал он. — Я найду способ встретиться с Ирмой.

Старик только усмехнулся.

— Она выйдет замуж только за меня! — закричал Йозеф. — Вы же знаете, она об этом мечтает.

— Она и видеть тебя больше не желает!

Все последующие дни Йозеф придумывал разные хитрости, чтобы обойти старого Селецкого.

Ничего путного не придумывалось.

Он писал Ирме письма, посылал их срочными и заказными, отправил даже телеграмму, но ответа не получил.

В феврале он случайно встретил Кату, Ирмину подружку из Ветерного.

Ката попыталась увильнуть от ответа, но потом призналась, что Ирма обручена с Беньямином.

— С виноградарем, у которого новый дом возле шоссе, — добавила она в пояснение.

— Так ему же сорок лет, — закричал Йозеф. — Разве он годится ей в мужья?

Йозеф решил любой ценой попасть в усадьбу Селецкого, чтобы самому убедиться в намерениях Ирмы.

Он подговорил помочь ему Феро Турчека. Феро долго колебался, но под конец уступил уговорам приятеля.

Феро был в артели трактористом, с помощью его трактора Йозеф и хотел проникнуть к Селецкому. Поедем без прицепа, рассуждал он. Кабина закрытая, собаки в ней не страшны. Подъедем прямо к крыльцу — двор сзади не огорожен. А там будет видно. Лучше всего ехать около полудня, тогда никто не заметит, что Феро с трактором куда-то запропастился. Все будут думать, что он поехал домой на обед.

Они сделали все в точности так, как Йозеф себе представлял. Ехали сначала по шоссе, потом по бровке холма спустились к железнодорожному пути и поехали вдоль линии; псы бросились на трактор, но они, не обращая внимания на яростный лай, въехали во двор.

Во дворе Федор развернулся, подогнал трактор к крыльцу и остановился.

Собаки заходились лаем, демонстрируя свое рвение, остервенело бросались на гусеницы трактора. От шума проснулся бы и мертвый, но в доме ничто не шелохнулось.

Йозеф надеялся, что выйдет Ирма, отгонит псов и он сможет с ней поговорить.

Но он плохо рассчитал.

Немного погодя дверь отворилась и вышел Ирмин отец. Уперши руки в бока, он прислонился к косяку и смотрел на незваных гостей. Он не нервничал и не угрожал, а спокойно стоял у врат своего королевства, уверенный в победе.

Йозеф побледнел. Он понял: и эта его попытка встретиться с Ирмой провалилась.

— Давай отсюда! — скомандовал он.

Феро облегченно вздохнул и рванул с места.

На этом между Ирмой и Йозефом все, собственно, и закончилось. Они больше не виделись и, даже казалось, совсем забыли друг друга.

Паулину беспокоило лишь одно: сын и слышать не хотел о женитьбе. Сначала он еще сердился, когда она заводила об этом речь, а потом и сердиться перестал.

Улыбнется, покачает головой и переведет разговор на другое.

Так прошли четыре года.

Как-то Паулина поехала в районный центр за покупками. На станции она нос к носу столкнулась со стариком Селецким. Она знала его много лет, все старые колонисты его знали. Во время оккупации Селецкий получил хозяйство Плевы. Трудно сказать, как это ему удалось, ведь один только сад стоил половины тогдашнего Ветерного.

При виде старика Паулину вдруг охватило жестокое желание высказать ему все, что она о нем думает. Она хотела спросить его, откуда в нем столько ненависти. Разве у нее нет причин для ненависти? Но ненависть рождает лишь новую ненависть, разве можно продолжать так до бесконечности, из поколения в поколение? Почему, собственно, простые люди должны ненавидеть друг друга, разве это нужно тем, кто в поте лица добывает хлеб свой насущный? Она хотела напомнить, что он носит имя, звучащее гораздо более по-словацки, нежели ее, и это не просто так, а кое-что значит. Она хотела спросить старика, доволен ли он теперь, видя, как чахнет и сохнет его дочка. Не лучше бы ей было производить на свет детей, мучиться ими и радоваться им? Много всего хотела она высказать мужику, да промолчала. И все-таки ей показалось, что и он понял ее неслышный монолог: когда она взглянула ему прямо в глаза, он отвернулся, и его искусственная суровость и напряженность разом куда-то девались. И только поезд, подошедший к платформе в эту минуту, спас его от капитуляции перед матушкой Паулиной.

Через несколько месяцев старик Селецкий скончался, и его дочь осталась одна в родительском доме.

Поговаривали, что она живет там как в изгнании. Обрабатывает сад и огород, держит корову, с десяток овец, птицу. С людьми не общается, даже в лавку не ходит. Самое необходимое приносит ей соседский парнишка.

Всю дорогу Паулину не оставляли мысли о девушке, которая должна была стать ее невесткой. Одинокая усадьба, широкий двор, старинный колодец, женщина в черном, неподвижная, будто застывшая фигура, в которой читалось страстное желание уехать отсюда и в то же время покорность отчаяния, бессильное согласие жить так, как она живет, — всё стояли у Паулины перед глазами. Напрасно она старалась думать о другом, тяжелые воспоминания не оставляли ее.

В подавленном состоянии сошла она с поезда в Ладзянах.

Сестра Маргита встречала ее на станции. Паулина попыталась выдавить из себя улыбку, чтобы сестра, не дай боже, не истолковала неправильно ее унылый вид. Но Маргита ничего не заметила.

Железнодорожная станция находилась в стороне от деревни. В Ладзяны вела асфальтированная дорога, с одной стороны окаймленная яблонями. Паулина еще помнила время, когда вместо шоссе была лишь посыпанная гравием узкая дорожка. Но яблони росли здесь уже и тогда.

Женщины вошли в деревню. Вдоль главной улицы по обе стороны дороги тянулись тротуары из бетонных плит.

— Какой прекрасный тротуар, — одобрила Паулина, едва вступив на него.

— Только нынешней весной закончили, — пояснила сестра.

Подходя к третьему дому, Маргита замедлила шаг и зашептала сестре:

— Вот тут они живут, — и кивком головы указала на противоположную сторону улицы. — Хорошенький домик, и погляди, какие прекрасные розы в саду!

Розы! Паулинина любовь, Паулинина слабость. Она посмотрела на беленький домик с мансардой и садом, где пышно цвели розы. Кусты были ухоженные и явно содержались по науке.

— В самом деле красивые, — похвалила она.

— Это все старый, он в любом деле дока. За что ни возьмется, все у него прямо в руках расцветает, — рассказывала Маргита.

Паулина молчала.

— Цилька работает до двух, в три будет дома. Я с ней условилась, что она к вечеру зайдет к нам. Вот вы с ней и поговорите. Увидишь, она тебе понравится, — весело болтала Маргита.

— Мне-то что, главное, чтобы она понравилась Йожо, — возразила Паулина.

— И ему понравится.

Сестры свернули в переулок. Прошли угловой дом и остановились перед следующим.

Маргита достала ключ и отомкнула железную калитку.

— Я одна, хозяин на работе, — сказала она и пригласила сестру войти.

Они вошли в дом.

— Клади вещи и, если хочешь, можешь прилечь отдохнуть, — предложила Маргита.

Паулина кивнула и пошла в ванную.

Паулина была самой старшей в семье. Маргита родилась четвертой, предпоследней. Паулине шел тогда уже одиннадцатый год. Но, несмотря на значительную разницу в годах, сестры были дружны. Маргита вышла замуж во время войны и осталась с мужем в Горняках, у них было двое сыновей, теперь уже взрослых. Один жил в городе, другой примаком вошел в семью из соседней деревни. У обоих уже были дети, и Маргита радовалась внучкам. Каждый раз, вспомнив об этом, Паулина начинала жалеть, что ее Йожо старый холостяк. Когда он махнул рукой на женитьбу, девушки из поселка, подходившие по возрасту — а было их не так уж много, — повыходили замуж за других. Паулина поняла, что сыскать сыну невесту с каждым годом будет все трудней. Словацкие семьи в долине таяли на глазах. По вечерам в корчмах сидели сплошь старые холостяки. Поселки колонистов вымирали, детей было все меньше.

Несколько старых холостяков наконец все-таки женились. Собственно говоря, их женила родня, сами они вряд ли бы раскачались. Почти каждая дольняцкая семья имела каких-нибудь родственников в Горняках. Они-то и помогли подыскать спутниц жизни нескольким стареющим женихам.

Однажды и Паулина подумала, что надо бы ей испытать этот путь. Она намекнула сестре Маргите, и та довольно скоро нашла в своей деревне подходящую кандидатуру.

— Девушка в некотором роде нам родня: ее мать доводится свояченицей моему мужу, — сообщила Маргита сестре при первой же возможности. — Ее зовут Цилька — Цецилия. Она работает на обувной фабрике, и ей двадцать восемь лет.

— Двадцать восемь? — переспросила Паулина и задумалась.

— Ну да, а что ты хочешь, как раз для Йожо, ему-то ведь уже тридцать один, — отвечала Маргита.

— Но я ее не видела еще… Послушай, а почему она до сих пор не вышла замуж? — спросила наконец Паулина.

— Почему? Откуда мне знать почему. Не вышла и все. Не повезло в жизни.

— А она не больная?

— Разве б я тебе такую присоветовала?

Наконец сестры договорились, что Паулина прибудет в Ладзяны и Маргита познакомит ее с Цецилией.

День тянулся долго. Маргита приготовила обед, они пообедали. Потом вернулся с работы хозяин и немного побеседовал с Паулиной. Потом он пошел переодеться и до вечера больше не появлялся в доме. Вывел машину из гаража и стал в ней копаться.

— Послушай, если они сговорятся, я хочу, чтобы она переехала к нам. Я там одна не останусь, — вдруг сказала Паулина.

— Ну что ж, и переедет, отчего ж не переехать, — ответила Маргита. — У них две дочки, младшенькая и останется с родителями.

Удовлетворенная ответом, Паулина кивнула и углубилась в свои мысли. Немного спустя в дверь постучали и, когда Маргита сказала «войдите», в кухню вошла долгожданная гостья.

— Вот, Цилька, это моя сестра Паулина, познакомьтесь. — Маргита заюлила вокруг женщин.

Все перешли в большую комнату, уселись рядышком на диван, и Маргита попыталась завязать разговор.

— Душно как, вечером, пожалуй, и гроза будет, — сказала она, улыбнувшись Цецилии.

— И правда, душно, — робко согласилась Цилька. — На фабрике сегодня тоже духота была жуткая, — добавила она и снова затихла.

— Немножко дождя не помешает, — откликнулась Паулина.

— Это точно, — сказала Маргита и поднялась с дивана. — Пойду приготовлю кофе. Ты ведь, Циля, тоже выпьешь с нами, — решила она за девушку и удалилась на кухню.

— У нас в долине уже почти месяц не было дождя, — продолжала Паулина. — Поливать огород два раза в день приходится. — Она улыбнулась своей собеседнице. — У нас красиво. Земля плодородная, можно выращивать что только душе угодно. Даже дыни растут.

— Дыни? — ахнула Цилька. — И растут прямо так в огороде?

— Ну да, и перцы — во-от какие! — Паулина показала руками.

— Неужто?

— Приезжайте, сами увидите, может, вам у нас и приглянется. — Паулина ковала железо, пока горячо.

— А можно?

— Конечно, можно, мы будем очень рады. — Паулина была довольна: ей удалось устроить все, ради чего она, собственно говоря, и приехала.

— Кофеек готов! — Маргита расставляла чашки на столике. — Прошу вас!

— А я тут приглашала барышню приехать как-нибудь к нам в гости, — сообщила Паулина сестре.

— А мы в субботу к вам как раз собираемся. На машине. Циля, если хочешь, можешь поехать с нами, — защебетала Маргита и подмигнула Цецилии.

— Видите, прямо как по заказу, — сказала Паулина. — Приедете, а? — спросила она предполагаемую невесту.

— Спасибо, приеду. — Девушка была в смущении, щеки ее пылали, но держалась она храбро.

— Решено, в субботу утром будем у вас, — завершила разговор Маргита.

На другой день Маргита проводила сестру на дневной поезд. Женщины отправились на станцию загодя, чтобы успеть обо всем переговорить.

— Ты знаешь, я рада, что к нам приедет эта девушка, — призналась Паулина. — Она будет хорошей женой, — рассуждала она вслух. — Не красавица, но и не дурнушка. И на свои годы она, право слово, не выглядит. Я бы дала ей года двадцать четыре.

— Она хорошо сохранилась, Йожо вряд ли лучше сыщет, — с гордостью сказала Маргита, понимая всю важность своей роли в этом деле.

Поезд увез Паулину обратно на юг, к вечеру она была дома. Прежде всего она зашла удостовериться, съел ли сын приготовленную для него еду. Куда там! Почти все стояло как было. Она дала б ему хороший нагоняй, но Йожо не было дома. Он заявился только около восьми, а за это время вся злость из нее ушла. Она сказала только:

— Почему ничего не ел, хочешь чахотку схлопотать?

— Я ж тебе говорил, чтобы ты столько не варила…

— Так давай хоть сейчас поешь! — решительно сказала мать и начала выставлять перед сыном полные тарелки.

Йозефа не надо было долго упрашивать, он с аппетитом принялся за еду.

Пока он ужинал, Паулина сообщила ему о результатах своей поездки.

— Наконец-то я на нее посмотрела. Поговорили мы с ней — приятная девушка. Блондинка, не толстая. Я тебе скажу: я довольна, не думала даже, что это такая милая девушка… Увидишь, и тебе она понравится. Сам увидишь — она приедет к нам, поглядеть…

— Куда приедет, сюда приедет? — ужаснулся сын.

— Сюда, я ее пригласила.

— Когда?

— В субботу. Ее привезут Маргита с мужем на машине, — сообщила Паулина сыну.

— Ах, какая ты! — сказал сын с укоризной.

— А что такого, почему бы мне ее не пригласить?

— Можно было обождать, не надо было ее звать вот так, сразу.

— Да чего еще ждать — будем ждать, пока у тебя борода до колен вырастет? — возмутилась мать.

— Ну хоть месяц могла ты обождать, — буркнул сын.

— Месяц ли, неделя — какая разница?

— Как будто только ее и ждали, как будто нам без нее и спасения нет. — Сын развел руками.

— Будь с ней приветлив, — тихо сказала мать. — Прошу тебя об этом.

— Ладно, — недовольно промолвил сын и поднялся из-за стола.

Паулина перемыла посуду, убрала кастрюльки и пошла прилечь. Долгая дорога пассажирским поездом, да еще в жару, утомила ее.

Она лежала в темноте на постели, мысленно говоря себе: «Завтра уже среда, потом будет четверг, потом пятница, а там они уже приедут». Она с трепетом ждала субботы.

На другой день Паулина возилась в палисаднике перед домом. Над живой зеленой изгородью мелькал ее пестрый платок, и песенки, которые Паулина негромко напевала, были слышны в соседнем дворе, где соседка Йозефа стирала белье.

Йозефа сначала ничего не заметила. Только когда Паулина коротко вскрикнула, она заволновалась и подошла поближе к забору посмотреть, что случилось.

Паулина лежала среди цветов.

Йозефа позвала мужа, вдвоем они перенесли соседку в дом, дали воды, расстегнули ворот платья.

Она пришла в себя и указала на грудь.

— Давит тут. Расстегни мне платье, — попросила она соседку.

— Карол, беги вызывай врача, — крикнула Йозефа мужу. — Скажи, срочно.

Она сделала, о чем просила Паулина, и стала ее успокаивать:

— Спокойно, спокойно. Не бойся, Паулинка, приедет «скорая», свезут тебя в больницу и там помогут, все будет хорошо.

— В больницу? — переспросила больная. — Мне нельзя в больницу. В субботу мне надо, быть дома, к нам гости приедут, — объяснила Паулина с усилием. — Невеста приедет, будущая невеста. Разве можно, чтобы без меня?

— Невеста, говоришь? — Соседка Йозефа стала серьезна. — Так, значит, ты женишь Йожо?

— Только никому не говори, а то Йожко рассердится, — тихо сказала Паулина.

— Конечно, не скажу, зачем же! — пообещала соседка.

Потом Паулина опять потеряла сознание, и Йозефа не знала, что делать. Она выбежала на дорогу — не идет ли «скорая помощь», — но «скорая» приехала только через час, когда Паулина в помощи уже не нуждалась.

— Сердце, — констатировал врач. — Сколько ей было лет? — спросил он у Йозефы, окаменевшей от зрелища нежданной смерти.

— Точно не скажу, — зашептала она, — Лет за шестьдесят, ну может, шестьдесят пять.

— Вы знаете, сердце такая штука… И моложе люда от него умирают. — Врач покачал головой и пошел мыть руки.

Йозеф пришел на почту только в четверг утром. До этого у него было по горло более срочных дел. В окошечке он спросил бланки для телеграмм, сел за столик и с минуту думал, что написать. Потом быстро заполнил два бланка.

Перед ним лежал еще один пустой. Над ним он размышлял дольше. Написал адрес тетки Маргиты, опять призадумался и наконец аккуратно вывел следующие слова:

«Мама умерла. Похороны в субботу. И барышню Цецилию с собой не привозите. Йозеф».

Он подал телеграммы в окошко, расплатился и покинул почту.

В пятницу вечером вдруг похолодало и пошел мелкий дождичек. Изнуренная долгим постом, иссохшая земля жадно впитывала влагу. Среди ночи дождик превратился в ливень, но земля продолжала вбирать в себя потоки воды, и луж на дороге не было.

Забрезжило субботнее утро. Свежее, умытое, зеленое. С самой весны не было такого утра. Деревья, кусты, цветы и травы разом ожили, и мир преобразился от их ярких красок, стал манящим и привлекательным.

Ирма проснулась немного позднее, чем было в ее привычках. Когда она встала и торопливо выбежала во двор, вдали за полями из-за тополей уже поднималось горячее солнце, а от поселка катился по направлению к городку первый, отправляющийся в половине шестого, поезд.

В изумлении глядела она вокруг. Окинула взглядом зеленый двор, и сад, и луг. Перевела его на акации, окаймляющие дорогу к соседним усадьбам. Проследила за ней до того места, где дорога переваливала за бровку холма и вливалась в шоссе — сейчас, она знала, блестящее, чисто вымытое дождем асфальтовое полотно, шоссе, на котором даже в этот ранний час было оживленно. По нему движутся грузовики из южных стран, доверху груженные фруктами и овощами, а им навстречу, в сторону теплого моря, бегут разноцветные колонны легковых автомобилей с туристами с северо-запада.

Женщина долго стояла неподвижно, впитывая перемену, происшедшую за ночь. Лицо ее помолодело в утренней свежести, и когда на нем появилась легкая тень лукавой усмешки, уже и темная одежда, так не идущая юности, не могла затмить исходящий от него свет благородной красоты.

Но Ирма вдруг очнулась от нахлынувшей на нее мечты. С растерянной и как бы извиняющейся улыбкой она наклонилась к ведрам, стоявшим на завалинке. Ведра напомнили ей об утренних обязанностях.

Она напоила скотину, открыла дверь курятника и выпустила птицу.

Гогочущие утки никак не хотели расходиться. Ирме пришлось пойти в кладовку, зачерпнуть миской зерна и рассыпать по двору.

Потом она вернулась в дом, разожгла плиту. Поставила на нее большой оцинкованный бак, налила в него воды. Надо было заняться стиркой.

Пока грелась вода, она успела прибрать вгорнице и подмести перед домом.

Потом она подтащила к колодцу деревянное корыто. Возвращаясь на кухню за горячей водой, она заметила, что из соседнего дома кто-то вышел на дорогу.

Ирма вошла в кухню и тут же вернулась с ведром горячей воды.

Из-за акаций показался сосед Апро. В конце Ирминого сада он сошел с дороги на тропку, пересекавшую ничейный луг, и направился к железнодорожной линии.

Ирма вылила воду в корыто, распрямилась и смотрела, как сосед подходит к ветхому дощатому заборчику, отгораживающему ее двор от луга.

Апро на минуту заколебался, украдкой взглянул в сторону своего дома, потом все-таки остановился и сказал:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответила Ирма, больше всего желая, чтобы сосед скорей пошел дальше, поскольку не сомневалась, что в соседней избе, прижавшись лицом к оконцу чулана (оно единственное выходило сюда), следит за ним ревнивая Илуша, истеричная супруга этого сорокапятилетнего добряка, не изменявшего ей даже в мыслях.

— Наконец-то дождь прошел.

— Да.

— Лило как из ведра, только и этого мало. Ну да, — он копнул землю носком ботинка, — даже на два пальца в глубину не прошло. Вечером опять бы ему пролить.

— Может, и прольет, — отвечала Ирма и наклонилась над корытом, давая понять соседу, что ему пора идти. Она еще не забыла сцену, которую ей закатила Илуша прошлой зимой.

Сосед Апро выпил тогда больше, чем ему полагалось. Из города, где он работает в какой-то строительной организации, он приехал уже затемно. Шел обычным путем мимо Ирминого дома. Только, видно, нечистый его попутал, и оказался он у нее во дворе, где-то около сарая, и там гремел железным хламом. Пес узнал соседа, не залаял. Ирма услышала, что кто-то ходит по двору, но побоялась выйти. Только позднее, когда пес заскулил под дверью, она зажгла электричество во дворе и с опаской вышла на крыльцо.

Сосед лежал поодаль на голой земле и спал. Кое-как она затащила его в кухню, и Апро тут же опять уснул, так и не поняв, где он, собственно, находится.

Ирме не пришло в голову ничего более разумного, как сбегать к Илуше и попросить ее забрать своего мужа. По дороге она объяснила ей обстоятельства, при которых Апро очутился у нее в кухне, но ревнивая женщина предпочла иную, более пикантную версию этого дела. У Ирмы до сих пор звенит в ушах ругань и угрозы Илуши:

— Если тебе гулять приспичило, найди парня себе под стать. А это отец семейства, шлёндра ты эдакая. Или отправляйся в бордель, там тебе досыта дадут! Чтоб тебя кондрашка хватил…

Ирма остолбенела от этих обвинений, даже не стала оправдываться. Илуша с той поры смотрит на нее волком и чернит где только может, выдумывает разные истории. И сыну, четырнадцатилетнему Мишко, запретила ходить к Ирме. Раньше он кое-как справлялся с ее поручениями, приносил ей из лавки что нужно, теперь же Ирме приходится время от времени самой ездить за покупками в город. В Ветерном нет магазина, а к колонистам ходить она не хочет…

Но Апро не отреагировал на сдержанность Ирмы. Он зажег сигарету, затянулся раз-другой и сказал:

— А я в город еду. Десятичасовым. Время еще есть. Еду, да не знаю, может, зря. Мне нужны покрышки для велосипеда, говорили, должны привезти. — Он замолчал, опять затянулся и продолжал: — Вон у соседей, — он кивнул головой в сторону поселка колонистов, — похороны сегодня. Старуха Беркова померла, мать Йожо, — добавил он и проницательно посмотрел на Ирму, потом закашлялся. — Вчера на работе говорили. От сердца.

— Умерла? — шепотом сказала Ирма. — Но ведь она еще нестарая была.

— Нестарая, да, — согласился Апро. — Ну, я пошел, — сказал он и зашагал дальше.

— Постойте, вы говорите, сегодня похороны?

— Сегодня.

— А во сколько?

— Не знаю точно, где-то после обеда, — бросил он на ходу через плечо.

Ирме припомнился тот день десять лет назад, когда она впервые пришла в дом Берков. Хотя она старалась не подавать виду, она страшно волновалась, думая, как ее примет мать Йожо. Предупредительное, ласковое обхождение поразило ее; она представила себе своего отца, его недовольное лицо, когда он узнает, что она была у Йожо, и все в ней перевернулось; и она поклялась отстаивать свою правоту перед отцом.

Надо бы пойти на похороны. Ведь она хорошо знала покойницу и ничего плохого от нее не видела. Наоборот, она испытывает чувство вины за то, что не сбылись надежды матери единственного сына, но можно ли ей ни с того ни с сего войти в тот дом, от которого она так упорно отворачивалась все эти годы? Не восстановила ли она против себя людей из поселка, не истолкуют ли они ее приход превратно?

Она стирала белье и все думала, как ей поступить.

По обычаю этого края прощаться с покойной будут, видимо, у нее дома, во дворе. На кладбище все совершится быстро. Надо пойти да кладбище, там она будет не так заметна, решила Ирма. Кроме родных и близких, которые соберутся в доме умершей, проститься с Паулиной придут и другие люди из окрестных мест. Как повелось исстари, они соберутся неподалеку от кладбищенских ворот под старой грушей, склонившей свои ветви над дорогой, и будут ждать траурную процессию. Они будут стоять, пока процессия не пройдет в ворота, и, когда близкие обступят могилу, тронутся и они, подойдут и станут поодаль среди других могил.

Ирма наскоро достирала, сделала самое необходимое по дому и, взволнованная неожиданной вестью, стала собираться в дорогу.

Она взяла острый нож и пошла в сад. Срезала несколько свежих роз с кустов, выбирая только те, что росли на длинных стеблях.

Вернувшись в кухню, она собрала розы в красивый букет и положила на стол.

Тщательно умылась, причесалась, надела выходное платье. Долго, внимательно разглядывала себя в большом зеркале.

Прежде чем выходить, на минутку присела.

Кто знает, на какой час назначены похороны, размышляла она. Надо сначала зайти на станцию. Палушка наверняка имеет более точные сведения, чем сосед Апро. Пожалуй, надо идти, решила она. Если окажется, что еще рано, она посидит на станции.

Поднявшись со стула, она снова придирчиво осмотрела себя в зеркале, пригладила волосы. Удовлетворенная результатами осмотра, взяла букет, вышла и заперла двери.

Как всегда, за ней увязался пес. Он бежал за ней довольно долго вдоль железнодорожной линии. Бежал бы и дальше, да Ирма прогнала его.

— Каро, иди назад и карауль дом. Я скоро вернусь, — приказала она собаке, а та медлила с выполнением приказа. — Слышишь ты, сейчас же домой! — сказала Ирма энергично, и на этот раз собака послушалась.

За четверть часа она дошла до станции. Там было пусто, в это время пассажирские поезда не ходили.

На дверях станции висел замок. По субботам, воскресеньям и в праздничные дни Палушка не продавала билеты, пассажиры покупали их прямо в поезде у кондуктора.

Ирма обошла станционную будку, прошла через дворик и остановилась у дверей квартиры железнодорожницы. С минуту колебалась, потом все-таки решилась и постучала.

— Это ты? — удивилась Палушка, увидя ее на пороге. — Проходи, садись. — Она усадила Ирму, а сама продолжала заниматься своим делом.

Приход Ирмы не был для нее неожиданностью. Они знали друг друга с детства. Старшая сестра Палушки, сейчас живущая в столице, была ровесницей Ирмы, когда-то они вместе играли. Когда Ирма едет в город, она всегда приходит на станцию пораньше, чтобы поговорить. Палушка удивилась только тому, что Ирма пришла в такое время, когда между поездами большой перерыв.

— Я собралась на похороны, только не знаю, не поздно ли, — объяснила Ирма.

— Паулинки? Еще время есть. Я тоже пойду. В три часа ее хоронят.

Ирма взглянула на часы на стене, висевшие над столом. Они показывали половину второго.

— Слава богу, — вздохнула она.

— Несколько дней назад я с ней разговаривала. Кажется, в понедельник это было. Она ехала к сестре. И выглядела хорошо, ничего не было заметно, и на тебе вдруг такое! — говорила Палушка, убирая чистую посуду в буфет. — Вот так, не успеешь оглянуться, и нет человека. Добрая была душа Паулинка, такие люди как раз и умирают раньше, чем всякая сволочь.

Ирме было больно слушать речи Палушки. Хотя она была уверена, что та навряд ли помнит, какие отношения некогда связывали ее с Йозефом, все равно что-то остро кольнуло в груди, будто ударило в сердце электрическим током, и разом вспыхнули старые сомнения, стали расти как снежный ком.

Ирму опять стали терзать сомнения, надо ли ей идти на похороны. Она совсем было смирилась с мыслью, что вернется домой, как Палушка опять заговорила, и ее слова, доносившиеся до слуха Ирмы будто из далекого далека, вновь укрепили ее в прежнем решении.

— Пойдем с ней проститься, отчего ж не пойти. Ведь мы ее знали, и она нас знала. Я вижу, ты и розы для нее принесла. Какие красивые! Мне кажется, она из всех цветов больше всего любила розы.

Она вытерла стол, повесила тряпку на крючок, сняла передник и сказала:

— Пойду и я собираться, а ты пока погляди журналы.

Ирма листала страницу за страницей, кое-где задерживаясь, чтобы рассмотреть гибких красавиц, изображенных на картинках, но мыслями была далека от их искусственного сладкого мира.

Снежный воскресный день перед рождеством много лет назад. После обеда отец не пошел вздремнуть, как обычно делал в воскресенье, а остался в кухне и хмуро глядел в окно.

С минуту она колебалась, потом все же переоделась в нарядное платье и стала обуваться. Тогда он, все еще стоя у окна, процедил сквозь зубы:

— Куда собралась?

Ирма не ответила да, пожалуй, и не услышала его вопроса. Она уже жила ожиданием встречи с милым.

— Я спрашиваю, куда идешь? — Отец повысил голос.

Только тогда она подняла на него глаза и сразу заметила, что лицо отца побелело и изменилось, стало чужим.

Ей стало страшно, но она ответила спокойно:

— Да так, погулять. Зайду к Кате, а там будет видно.

— А ты, случайно, не с колонистом встречаешься?

Она опустила глаза, и это совсем вывело отца из себя.

— Отвечай! — крикнул он, подошел к ней и встряхнул с такой силой, что ей показалось, она сейчас рассыплется на кусочки. — Где ты с ним встречаешься? — спросил он и, не получив немедленного ответа, опять встряхнул дочь, сильнее, чем прежде. — Говори! — приказал он, едва шевеля губами. — Живо! — и отошел от нее на шаг в сторону.

Ирма вся сжалась, рот скривила гримаса плача, но она молчала.

Неожиданно отец шагнул вперед, размахнулся и ударил ее по лицу. Она приложила руку к щеке и, как бы не веря тому, что произошло, открыла глаза и посмотрела на отца. Потом упала на лавку и громко заплакала.

— Так где? — повторил он опять.

— Около линии, на дорожке, — сказала она и убежала в комнату.

Воспоминание о тех предрождественских днях до сих пор преследует Ирму вопросом: почему человек должен биться между двумя крайностями, почему, творя добро одному, он одновременно причиняет зло другому, а пытаясь исправить зло, причиненное другому, он причиняет зло им обоим?

Первые дни после того воскресенья прошли в обоюдном молчании. Отец делал свою работу, Ирма свою. Хуже всего было вечерами. Они сидели впотьмах, каждый в своем углу кухни, ушедшие в себя, безмолвные, полные горечи. В канун сочельника отец наконец нарушил молчание.

— Я его прогнал, и бесповоротно. Лучше сейчас, чем потом, когда у вас были бы дети. Огонь с водой не сходится, слишком много всякого между нами и ими накопилось. Не было бы тебе счастья, мука одна.

Он говорил жалобно, молчание дочери его угнетало.

— Не могу я забыть о многом, что связано с ними… Четыре года я провел в лагерях, в рудниках, стискивал зубы от злости и холода, терпел унижения. А кто меня туда отправил, кто подвел меня под суд? Они, колонисты. Разве я кого убил? Не я, так другой получил бы хозяйство Плевы, да разве кто другой сумел бы сохранить его в таком виде, как я? Сад в войну почти не пострадал, многие сады повырубали, а я не дал, даже когда мне свои же угрожали. Я бы и большую оранжерею сохранил, не будь этой пьяной солдатни, что в конце войны устроила из нее мишень для стрельбы. Разве я был хуже всех? Я никому плохого не делал. Те, кто больше всех кричал, больше нахватали и с полными чемоданами убрались отсюда заблаговременно, а я не бежал, и не собирался, да еще и другим не давал грабить и портить.

Необычно много говорил он, и в голосе его слышалась жалоба и горечь.

— Четыре года я думал только о тебе и о твоей матери. Во сне и наяву видел я, как вы тут надрываетесь без меня, кланяетесь всякой швали. А потом однажды на рассвете я пришел наконец домой. — Голос его стал чуть слышным; потом он задумался и продолжал лишь спустя какое-то время. — Едва светало, весь край еще спал. Собаки не забыли меня, встретили приветливо. Но как! Скулили, жались к земле, подползали к ногам. А потом завыли… Однажды я уже видел такое. Много лет назад, когда пришел на хутор Дарваза, что стоит в полях, справа от церквушки. Его собаки встретили меня так же. Дарваз жил один-одинешенек, и, когда пришла к нему смерть, только псы оказались поблизости. Я вошел в избу, он уже начал разлагаться… Я выдавил стекло, открыл окно на веранде и вошел в дом. Вы лежали в постели, прижавшись друг к дружке, нежные и беззащитные, я даже испугался вашей хрупкости. Светало, мрак отступал, а я стоял посреди избы и смотрел, как все явственней проступают ваши черты, яснее становятся ваши лица. Да ты помнишь, не можешь не помнить! Ты открыла глаза, широко-широко раскрыла и как закричишь: «Тятя, тятенька!» Ты должна это помнить…

В ту пору, когда отец исчез из ее жизни, Ирма была слишком мала, чтобы память ее смогла надолго сохранить его облик. Иногда она смотрела на снимок, висевший над постелью, но фотография была холодная, мертвая и не заменяла живого отца. И все же, когда в сером рассвете она увидела в хате исхудалого седоволосого мужчину, она не испугалась. В ее памяти вдруг всколыхнулось что-то забытое — нет, не забытое, а то, чего она и не знала, но что было записано в ней изначально.

— Я хотел бы, чтобы ты поняла, что я не желаю тебе зла. Тебе двадцать лет, и ты сейчас думаешь, что нет ничего превыше твоей молодости. Но настанут будни, жизнь состоит из будних дней, и среди своих тебе будет легче выдержать, подняться над ними.

Она ничего не отвечала, но в ее молчании уже был страх понимания отцовской муки. Его длинный монолог оживил в ней полузабытые воспоминания детства. Пылкая откровенность, столь необычная у ее сурового и резкого в обращении отца, сблизила отца и дочь, но в то же время отдалила Ирму от того, к кому еще недавно были обращены все ее помыслы.

Рождество прошло мирно, и она все больше смирялась с мыслью о неизбежности разрыва с другом.

Под Новый год утром у них появился Беньямин. Он пришел как будто к отцу, но Ирма сразу поняла, что это лишь предлог; была уверена, что отец виделся с ним совсем недавно и договорился о визите.

До знакомства с Йожо Ирма и Беньямина дарила улыбкой, иной раз и танцевала с ним на вечеринке, но она никогда не думала, что ее симпатия может оказаться прелюдией к более глубокой склонности, от которой недалеко и до свадьбы. Она поступала так просто из озорства да еще от недостатка других развлечений. Ее забавляла растерянность нерешительного старого холостяка, его неловкие и пылкие усилия сохранить ее дружбу. Свой успех она приписывала собственной привлекательности, а не его ослепленному восхищению, и ей доставляло удовольствие сознавать, что она владеет помыслами солидного мужчины, с мнением которого считаются и сограждане весьма почтенного возраста. Она дарила его знаками внимания еще и для того, чтобы подразнить своих подружек и их мамаш. Ведь Беньямин был таким человеком, с которым желательны более тесные отношения, чем просто соседские. Преуспевающий делец, владелец самого красивого дома и виноградника, обладавший способностью обращать в деньги то, что у других вызывало лишь недоумение. Хотя Беньямину было за сорок, ему никто не дал бы столько, и если бы не физический недостаток (он слегка приволакивал левую ногу, которая плохо сгибалась в колене), он и по внешним статьям обошел бы самых шикарных парней в округе.

Но в отношениях с женщинами он был куда нерешительней, чем в торговых сделках и прочей работе. Его робость с годами даже возрастала, что, однако, не мешало многим женщинам и девицам заигрывать с ним. Успех Ирмы у Беньямина, явно оказываемые знаки расположения раздражали его поклонниц, вызывали зависть. Когда Ирма начала гулять с Йозефом, не менее трех дам тут же доложили об этом Беньямину — в расчете, что он почтит одну из них хотя бы кратковременным вниманием. Но Беньямину не было на роду написано дарить счастье нетерпеливым женщинам. Он принимал их слишком всерьез, в чем и заключалась трагедия. Его мечта о женщине была прочно соединена с мыслью об узах брака, и он не мог себе представить исполнение мечты без хомута на своей шее. Вместо того чтобы закрыть поплотнее двери, отпустить пару шуточек, налить вина в рюмочки и снять покрывало с софы, он только растерянно поблагодарил каждую доносчицу и уныло проводил до ворот.

Отец возился за домом возле курятника. Она пошла его позвать и мысленно давала себе зарок, что с Беньямином будет держаться холодно, сдержанно и не даст ему ни малейшего повода для надежды.

Когда она объявила отцу, кто к ним пожаловал, тот сделал удивленное лицо. Но Ирма сразу распознала притворство, предчувствие не обмануло ее.

Отец принес бутылку жженки, мужчины сели за стол.

Ирма варила обед и одновременно готовила новогоднее угощение. Краем уха слушала разговор, шедший за столом.

Вскоре отец осмелел и обратился к дочери:

— Присядь-ка с нами на минутку, а то нам скучно.

— У меня еще много дел, — отвечала она.

— Успеется…

Она сдвинула кастрюлю с супом на край плиты, вытерла тряпкой руки и присела рядом с отцом на край лавки.

Отец наполнил рюмки.

— Выпей и ты с нами, — подтолкнул он Ирму и подвинул к ней рюмку. Затем мужчины подняли свои рюмки и осушили залпом.

Ирма пригубила свою и отставила в сторону.

— Ну как, Беньямин, много у тебя еще вина? — спросил отец гостя.

— Да как обычно в такое время, — отвечал тот. — Перед праздниками кое-что разошлось. Покупатели были и местные, и из города. Каждый взял по бутыли, ну и убыло.

— Ну, если убыло в подвале, значит прибыло в кармане…

— Это точно, прибыло, — согласился Беньямин, поерзал на лавке, поглядел на Ирму и спросил; — Ну, а ты как поживаешь?

— Хорошо, — отвечала она. — Хорошо поживаю.

Отец наполнил рюмки.

— И ты выпей, — велел он дочери, — выдохнется, жалко добро.

Ирма отпила полрюмки и больше не могла.

— А как вы встречаете Новый год? — спросил Беньямин, глядя при этом не на дочь, а на старика.

— Дома, — поторопился тот с ответом. — Включим радио, и ладно будет.

— Вот и у меня в точности такой же Новый год, — сказал Беньямин.

С минуту все молчали, потом отец предложил:

— Может, ты к нам придешь? Вместе будет веселой. Правда, Ирма?

— По мне, — пробормотала она, — как хотите…

— Спасибо, — оживился Беньямин, — я с удовольствием, обязательно приду.

Еще не стемнело, а он уже опять явился. В каждой руке — пятилитровая бутыль, под мышкой — продолговатый сверток.

Поставил бутыли в угол, снял пальто. Одет он был тщательно, на ногах черные полуботинки. По снегу в таких ходить не очень-то удобно.

Он украдкой взглянул на себя в зеркало, пригладил рукой волосы, улыбнулся и подошел к Ирме.

— Прошу, — сказал он и протянул ей сверток, который держал под мышкой. — Маленький презент: вишня в шоколаде.

— Спасибо, — с трудом вымолвила она, растерявшись от такого внимания.

— А это я принес маленько из моих запасов. — Он повернулся к отцу и показал на бутыли.

— Ну, это ты зря, у нас и свои имеются, — сказал отец. — Ладно, пошли в хату.

Стол был уже накрыт. В печи горел огонь, за окном совсем стемнело.

Ирма включила приемник, нашла какую-то народную музыку и села в кресло.

Мужчины пили вино, отец знай нахваливал.

— Вот вино так вино, да что говорить — дело мастера боится.

Потом они ужинали и опять пили, и Ирма с ними выпила три рюмки.

До полуночи было еще далеко, а у отца уже изрядно шумело в голове.

— Пойду подышу воздухом, из меня уже не тот питух, что раньше. Прогуляюсь, посмотрю, все ли в порядке. — Он встал из-за стола, покачнулся, но тут же восстановил равновесие.

— А ты сиди, сиди, беседуйте. — Он усадил Беньямина обратно на стул, когда тот тоже поднялся, собираясь идти с ним. — Я сейчас вернусь, — сказал он и вышел.

С минуту было слышно, как он ходит под окнами, потом шаги затихли. Его не было долго.

— Ваше здоровье! — Беньямин втиснул рюмку Ирме в руку.

Они выпили, и Беньямин показался Ирме вполне сносным компаньоном. Она улыбнулась ему, и это его приободрило, он придвинул стул поближе к ее креслу и повел разговор.

— Еще немного, и мы станем на год старше. Годы бегут, как вода течет. Этот год был для меня удачным, дай бог, чтобы новый прошел так же. Осенью я машину купил, совсем новую. — И взглянул на нее: слушает ли.

Глаза ее были полузакрыты, но она слушала его, потому что спросила:

— Какой марки?

— «Москвич».

— А мне больше нравятся такие, как у доктора из Ольшан, — сказала она.

— «Симка»?

— Ага.

— Эти только на валюту.

— Правда?

— У меня есть идея, — заговорил Беньямин. — В летнюю пору сотни машин с туристами мчатся по нашему шоссе. Одни едут к морю, другие с моря. Больше всех ездят немцы и чехи, но и другие случаются. Нижние помещения у меня пустуют, я их буду сдавать, — разглагольствовал он. — Нарисую рекламный щит, или даже несколько, на разных языках, выставлю их вдоль дороги, и народ валом повалит. — Он улыбался, представляя себе, как все это будет. — Я такое видел на Балатоне, там всегда так делают. Еще бы, это приносит хороший доход. А раз они будут у нас ночевать, мы им предложим ужин, завтрак или даже обед. Вина у меня вдоволь, организуем его продажу! — Беньямин вошел в раж.

Ирма смотрела на него с нарастающим удивлением. Постепенно удивление стало сменяться чем-то вроде восхищения, да, планы были восхитительны, и никому другому до сих пор не пришли на ум!

— А еще я вынесу к шоссе столик, разложу на нем фрукты и открою торговлю. Они наверняка найдут сбыт. Лучше всего пойдут абрикосы, — рассуждал он. — Иди за меня, — решительно предложил он и, храбрый от выпитого вина, даже не запнулся. — Заработаем денег и поедем по белу свету. Сядем в машину и поедем в Будапешт, на Балатон, покупаемся, отдохнем. — Винный дух делал свое дело.

А Ирма слушала его речи со все большим удовольствием. Она улыбалась, и дышалось ей теперь вольней.

— Да, летом повезу тебя на Балатон! — пообещал Беньямин.

— Как так? Ведь летом надо зарабатывать на туристах, некогда будет отдыхать, — возразила она со смехом.

— В самом деле, ты права, — удивился он, но тут же нашел выход из положения. — Ну, тогда не летом, там и в другое время года хорошо.

— Ладно, ладно, — согласилась Ирма, и он, на седьмом небе от счастья, опустился перед ней на колени, целовал ей руки, что-то лепетал, обещая сложить к ее ногам все, чего бы она ни пожелала…

На другой день в Ирме заговорили угрызения совести. Ей показалось, что она вела себя легкомысленно и недостойно, укоряла себя за то, что слишком легко забыла свои чувства к Йозефу. Но тут же мысленно начала обороняться от этих обвинений. Что такого случилось? Она посмеялась и пошутила с Беньямином, а что, надо было забиться в угол и погибать от тоски? Какой бы в этом был толк? В конце концов, ничего же не случилось, она ничего не обещала Беньямину.

Он неловко что-то лепетал о любви, но она сделала вид, словно не слышит. Будто это говорил не Беньямин, а винный дух. Хотя ее гость был сильно на взводе, он ей только пальчики пожал, руки погладил, разве это много?

И потом, кто знает, как встречал Новый год Йозеф? Слез он явно не проливал. Почему он так легко согласился с отцом, почему за нее не боролся? При первом же препятствии отступил, как же она пойдет за такого робкого парня?

В последующие дни она все-таки ждала Йозефа, надеялась, что он хоть письмо пришлет или передаст что-нибудь на словах. Прошел январь, и ничего. Вдалеке, около соседских усадеб, она несколько раз замечала серую форменную одежду почтальона, но до их дома почтальон не доходил ни разу. Всегда его встречал сам отец. Ирме казалось, что он ожидает почтаря так же нетерпеливо, как и она.

Отец входил в дом как ни в чем не бывало. Письма ей не давал, только раза два бросил на стол какие-то официальные извещения, да еще пришел один номер журнала по садоводству.

Беньямин же действовал по принципу «куй железо, пока горячо». Он навещал их два-три раза в неделю. Вел беседы, выпивал с отцом, пытался развеселить Ирму.

К концу месяца уже и отец стал ходить в гости к Беньямину. Возвращался домой поздно и на другой день рассыпался в похвалах. Только и говорил, что о его доброте, деловитости, деньгах…

Время бежало, а Йозеф будто умер.

Женщины пересекли шоссе, свернули на проселочную дорогу, затененную сомкнутыми кронами акаций, и пошли дальше в направлении усадьбы Мегеша, которая возникла впереди сразу же, как немного поредела зеленая стена акаций по левой стороне дороги.

Проходя мимо дома, обе невольно посмотрели на цементный сруб колодца в глубине зеленого, не обнесенного плетнем двора и уже собирались приветствовать бабку Мегешову, которая обыкновенно где-нибудь там сидела, вглядываясь близорукими глазами в прохожих, кротко улыбаясь и, видимо, радуясь тому, что кто-то хочет остановиться и побалакать с ней немножко…

Но бабка Мегешова давно уже там не сидела!

Почти одновременно обе женщины сообразили, что время летит, и бабка уже далеко от своей родной хаты; они печально улыбнулись друг дружке и покачали головами.

Потом спустились вниз по склону на дорожку.

Дорожка вела к стройным тополям, которые уже не одно десятилетие двойной шеренгой охватывали со всех сторон небольшой квадратный участок земли у шоссе, неподалеку от поселка колонистов, охраняя покой его обитателей.

— У Мегешей все как вымерло, даже собаки не видать, — сказала Палушка. — Гейза, верно, на задах, в винограднике. Или пошел на похороны? Да вряд ли, — усомнилась она и замолчала.

Ирма в тоске глядела на кладбище. Чем ближе они подходили к высоким тополям, тем сильнее чувствовала она неуверенность. Сжимая в руке букет, все думала — как же положить его на могилу. Все обратят на нее внимание, лучше б ей прийти без цветов.

Она повернулась к Палушке и, когда та вопросительно на нее посмотрела, попросила, смущаясь:

— Возьмите мой букет. Пожалуйста, положите его сами на могилу, — и совала ей цветы в руки.

— Да что с тобой, положи сама, ведь это из твоего сада, — недоумевала железнодорожница.

— Не хочу, чтобы меня заметили, этого не стоит делать, вы же знаете…

— Как хочешь, но я не вижу в том ничего плохого.

— Так будет лучше, — сказала Ирма быстро, облегченно вздохнула и даже отошла немножко в сторону, чтобы Палушка не могла вернуть ей букет.

Они пошли дальше.

От железнодорожного переезда к кладбищу по шоссе кто-то шел. Но было слишком далеко, чтобы разобрать, кто это.

Ирма опять углубилась в свои мысли. Она уже не отмахивалась от назойливых вопросов, осаждавших ее с того момента, как сосед Апро сообщил ей о смерти Паулины.

Почему она, собственно, решилась идти на похороны, действительно ли она хочет проститься с умершей или ей важно что-то другое? Да, она хочет проститься с Паулиной, отвечала она. Может быть, может быть, захихикал у нее внутри чей-то голос, но при этом для тебя важно и кое-что другое, похороны только предлог, чертовски удачный предлог для осуществления потаенного намерения…

— А ведь это Зуза, — узнала Палушка фигуру на шоссе.

— Зуза?

— Вдова стрелочника, из будки на переезде. — Палушка показала рукой на переезд.

Ирма задумалась.

— У нее еще сын Клемент, ну, который разошелся с дочкой Плевы…

— А, — вспомнила Ирма.

— Пойдем с ней вместе, — решила Палушка и зашагала навстречу женщине.

Ирма пошла за ней.

Железнодорожницы поздоровались и повели разговор о быстротечности нашей жизни, о том, что человек — сосуд скудельный, наполненный прахом. Хвалили покойницу, вздыхали.

Ирма их молча слушала.

Они втроем подошли к кладбищенским воротам, где небольшая группа местных жителей уже ожидала похоронную процессию. Ирме были знакомы лишь некоторые лица. Вон Фердишка из Бриежков, а вон глухая Луция с хутора. А вон тот старик, осклабившийся ей навстречу беззубым ртом, наверное, Коломан… Конечно, это он, Ирма помнит его с детства, он помогал женщинам на уборке табака, возил на телеге табачный лист в сушильню. И все смотрят на нее, да как смотрят! Или ей только кажется? Она спряталась за спину Палушки и была рада, что с ней никто не заговаривает.

Отец ходил к Беньямину все чаще. Виноградарь отвечал на его визиты с такой же щедростью, так что почти все время был у Ирмы на глазах и она постепенно привыкала к нему. Беньямин переставал быть для нее лишь приятным развлечением.

От Йозефа не было ни слуху ни духу, и в ней нарастало равнодушие к недавней страсти, она утверждалась в мысли о фатальной предопределенности человеческого бытия и говорила себе: пусть свершится то, чему суждено свершиться.

Отец сиял от удовольствия, когда видел Ирму в обществе Беньямина, заветная его мечта была близка к осуществлению.

Когда однажды вечером виноградарь предложил ей руку и сердце, Ирма только потупила взор. Он истолковал это как согласие, и хотя она еще не приняла решения, все же никак не выразила и своего несогласия, и вид у нее был кроткий, покорный, словно она смирилась с судьбой, а может быть, даже была рада, что получит опору в мужчине, который будет принадлежать ей одной и больше никому!

Беньямин тут же начал спешные приготовления к помолвке, Ирма с трудом уговорила его не тратить слишком много денег — хватит, что потратится на свадьбу.

Несмотря на Ирмины протесты, на помолвку собралось много гостей. Беньямин любил похвастать своей щедростью. Благодарные гости разнесли весть о готовящейся свадьбе по округе быстрее, чем можно себе представить.

Беньямин подарил Ирме золотой перстенек с драгоценным камнем.

— Целое состояние! — сказал отец дочери, разглядывая перстень на другой день после обручения.

Стали готовиться к свадьбе. Беньямин торопил события; было решено устроить ее в конце мая.

Однажды, в начале весны, когда Ирме казалось, что она окончательно отрешилась от прошлого и с надеждой смотрит в будущее, в дом к Селецким пришла Ката.

Подружки поболтали, посмеялись, а потом Ката, будто невзначай, зашептала Ирме на ухо:

— Я была в магазине. А он подошел ко мне и спрашивал про тебя…

— Кто, Йозеф? — так же тихо спросила Ирма.

И будто молния ударила в нее при Катинах словах! Она вспыхнула, у нее закружилась голова. Она скорей села.

— А что ты ему сказала?

— Что ты помолвлена.

Вот теперь он про нее спрашивает, в ней заговорила злость, тут же уступившая место тоске и горю. Ирма со страхом вдруг поняла, что прошлое не умирает в человеке так просто, как ей казалось, что все это, боже мой, болит, как открытая рана.

— А что он сказал? — спросила она немного погодя.

— Ничего, а что ему говорить? — удивилась Ката.

— И правда, все было бы уже понапрасну! — сурово молвила Ирма и, перемогая тупую боль, продолжала в прежнем беспечном тоне прерванный разговор, причем так искусно, что Ката и не заметила притворства.

В старом родительском доме, стоявшем в глубине сада, Беньямин жил с матерью и теткой. Незадолго до окончания строительства нового дома обе старушки тихо скончались почти одновременно, и к моменту помолвки Беньямин жил в своем особнячке один.

Беньямину нравилось, как Ирма готовит. После обручения он прочно обосновался в ее кухне и хоть раз в день, а забегал к ней поесть горяченького.

Когда в винограднике прибавилось работы, помогать будущему зятю начал и старый Селецкий. Тогда Ирма стала носить им обед сама. При необходимости разогревала обед у Беньямина, и этим экономилась уйма времени.

Ирма привыкла ходить к Беньямину и когда отца там не было. Она прибирала в комнатах, работала в огороде, стряпала.

Но с того дня, как Ката упомянула про Йозефа, она с трудом выполняла эти обязанности. Хотя отец все время гонял ее к Беньямину, она подчинялась теперь с неохотой.

В начале мая Ирма мыла в особнячке окна. Беньямин был где-то во дворе, и она не услышала, как он вошел в дом. Она почувствовала только, что он обнял ее сзади, прижал к себе и тащит на постель.

— Оставь меня! — Она отталкивала его, но тщетно.

Он положил ее на постель, навалился и стаскивал с нее одежду.

— Ирма, Ирмушка, — бормотал он и при этом пыхтел, красный, задыхающийся от нетерпения.

— Перестань! Слышишь, перестань! — зашипела она, но он не слушал, еще сильнее прижал ее к себе и стягивал с нее блузку, так что разом вдруг отлетели все пуговицы, запрыгали по полу, раскатились по углам.

Хотя она отдалась ему еще раньше, вскоре после помолвки, она чувствовала теперь к нему все возрастающую неприязнь, которую не могла подавить.

В ту минуту, когда грубые руки Беньямина коснулись ее голой груди, в ней вдруг вспыхнуло яростное отвращение. Ногтями впилась она в лицо Беньямина, тот взревел от боли, Ирма выскользнула из-под него, прыгнула к дверям и стояла там, готовая к сопротивлению.

— Ирма! — Беньямин, не веря своим глазам, вытирал лицо, смотрел на свои окровавленные руки. — Ты что делаешь, ты с ума сошла?! Не сегодня-завтра ты моя жена. — Он встал с постели и пошел к дверям.

— Оставь меня! — завизжала она как безумная.

Он остановился, с минуту глядел на нее, потом внезапно побледнел и крикнул злобно, с укором:

— Ты мне, своему жениху, будешь еще лицо царапать? А тогда сама под меня ложилась…

— Ну и что, что ложилась?! — Злость открыла в ней все шлюзы, и обидные слова хлынули яростным потоком. — Пропади ты пропадом вместе со своим домом! Чтоб ты околел, чтоб ты захлебнулся в своем вине, плевала я на твой Балатон и на твой перстень, подавись ты им. — Она сорвала колечко с пальца и бросила ему под ноги.

— Ах ты, потаскушка, убирайся отсюда! — заорал Беньямин, весь дрожа от волнения. А она уже бежала по двору к воротам и дальше в поля.

Ирма и не заметила, как возле нее оказался старый Коломан. Только услышав его голос, поняла, что он обращается к ней.

— И ты пришла? — Старик улыбался, жмуря красные усталые глаза. Время от времени он вынимал из кармана большой белый носовой платок и заботливо вытирал слезящиеся уголки глаз. — Я тебя сперва и не признал. Только когда ты поближе подошла. Ты очень похожа на свою мать.

Ирма улыбнулась, и старик продолжал.

— Только вот волосы у нее были темнее, куда темнее. Ты волосом в отца пошла, — добавил он и внимательно в нее вгляделся. — На табак уже не ходишь?

— Нет, я в саду работаю. Да в огороде. И с тем едва справляюсь.

— Каторжная работа, надо бы тебе найти иное дело. Ты еще молодая, не надо тебе себя губить, — сказал он и опять извлек платок.

— Почему вы не носите очки? Может, вам бы помогли темные стекла, — сказала она участливо.

— Какие там очки. — Он махнул рукой. — В самом деле, найди себе другую работу, а здесь только надорвешься и состаришься. В Ольшанах недавно обувную фабрику открыли, не слыхала? Там люди нужны.

Ирма опять улыбнулась, но не ответила. Как будто размышляла над советом старика.

Группа людей под грушей пришла в движение, зашумела, женщины засуетились. Из-за поворота показалась погребальная процессия.

— Идут уже, — заметил Коломан, но Ирма и сама обратила внимание на движение.

Она сошла с дороги в мелкую канаву и за головами людей увидела процессию, медленно приближающуюся к кладбищу.

Все меньшее расстояние отделяет гроб от могилы. Уже метров тридцать осталось до старой груши, под которой в безмолвии стоят односельчане. Десять шагов. Вот гроб поравнялся с Ирмой, еще несколько секунд — и она увидела его!

Он шел среди своих близких родственников, лицо у него было измученное, скорбь и заботы наложили на него свой отпечаток, но в остальном это было прежнее, знакомое лицо, столько раз всплывавшее в ее памяти, освещавшее ей долгие одинокие вечера, лицо родное и близкое даже после стольких лет разлуки.

В ту минуту, когда взгляд ее упал на скорбящих родных, Йозеф тоже посмотрел на людей под грушей. И хотя Ирма стояла дальше всех, он увидел ее, на мгновение их глаза встретились, и за этот краткий миг она успела уловить выражение радостного удивления, промелькнувшее на его лице.

Процессия вошла в ворота кладбища, люди смешались, обступили могилу.

Истекали последние минуты прощания с Паулиной. Гроб загудел под первыми комьями земли, раздался громкий плач женщин, а потом уже только гулкий стук глины, сбрасываемой вниз торопливой лопатой могильщика.

Народ стал расходиться. Некоторые, однако, подходили к Йозефу, пожимали руку в знак сочувствия, говорили какие-то утешительные слова.

Палушка посмотрела на Ирму, и та поняла ее взгляд. Обе подошли ближе к могиле.

Йозеф заметил их, когда они уже стояли рядом с ним.

Ирма протягивала ему руку.

Он мягко пожал ее и сказал:

— Спасибо тебе, что пришла. В самом деле, спасибо тебе…

У нее свело горло, она была не в силах вымолвить ни слова. Только молча кивнула.

Назад она брела как во сне. Палушка что-то говорила, но Ирма совсем не воспринимала ее слов.

На станции они быстро простились, и Ирма пошла вдоль линии домой.

Войдя к себе в кухню, она расплакалась. Захлебывалась в громком рыдании, в очистительном плаче облегчения и надежды.

На обратном пути с кладбища тетка Маргита молчала. И позднее, когда родня расселась за столом, чтобы попытаться едой и питьем заглушить тоску, она изо всех сил превозмогала нетерпеливое желание узнать, как планирует племянник свое дальнейшее житье-бытье.

Но Йозеф не давал ей повода для более интимного разговора. Он бегал от одного гостя к другому, открывал бутылки, наполнял рюмки, потчевал родных кушаньями.

Только к вечеру, когда родня стала разъезжаться, тетке Маргите представилась возможность поговорить с Йозефом.

— Ну что ж, Йожко, пора и нам трогаться в дорогу. Уже темнеет, мой не любит ездить ночью.

— Переночуйте тут.

— Нельзя: моему утром на фабрику.

— В воскресенье?

— У них непрерывка, и как раз его смене выходить. Я уже привыкла. И две недели назад он работал в воскресенье, и на Новый год я оставалась одна, — вздохнула тетка. — Никогда еще не было, чтобы он все праздничные дни провел дома, я уж его подговаривала перейти на другую работу, а он и слушать не желает.

— Ну как хотите, а то могли бы остаться.

— Послушай Йожко, а почему ты не захотел, чтобы с нами приехала Циля? — напрямую спросила тетка.

— А что ей тут делать? Приезжать в такой момент, по-моему, неудобно, — ответил он.

— Да, ты прав, — кивнула тетка. С минуту она молчала, потом сказала: — А как ты со всем этим справишься? Сад, дом, птица, это же хлопот…

— Не знаю.

— Так или иначе, а тебе придется жениться. — Тетка взяла быка за рога. — Ты ведь ни стирать, ни стряпать не умеешь, разве так можно жить? А состаришься — еще труднее будет, ты умом-то пораскинь, но долго не тяни, — советовала тетка.

Йозеф не отвечал.

— Что мне сказать Цильке? Нехорошо держать ее в неизвестности, годы-то бегут, и она уже не юная девочка. Тебе следует высказаться определенней.

— Ну что я могу сказать. — Йозеф пожал плечами. — Сам не знаю, что будет дальше. А жениться только для того, чтобы было кому постирать рубашку и накормить уток, этого я, пожалуй, не сделаю.

— Ну как ты говоришь, — рассердилась тетка. — Ведь ты ее даже не видел!

— Потому и говорю.

— Ты должен решить.

— Тогда пусть лучше на меня не рассчитывает. Хочет выходить замуж — пусть выходит за другого, я ничего не могу обещать наверняка, — сказал он наконец.

— Ой, и как же я ей все это скажу, ты же знаешь, она из хорошей семьи. Я сама кашу заварила, теперь расхлебывать? — запричитала тетка. — Во всем теперь буду виновата я, ты мне со всеми испортишь отношения.

Но племянник стоял на своем, и тетка Маргита, подняв своего мужа из-за стола, быстро распростилась с Йозефом и прочими гостями и убралась восвояси.

Ее поспешный отъезд и явная досада, замеченная остальными родственниками, совсем выбили Йозефа из колеи, но вскоре у него отлегло от сердца: дело сделано, и в дальнейшем уже не нужно к нему возвращаться.

Постепенно разъехались прочие родичи. Остался только один, дядя Вендел, двоюродный брат отца. Последний раз дядя гостил у них года три назад, припомнил Йозеф. А при жизни отца наезжал частенько.

Йозеф был рад, что старик не собирается в дорогу. Он боялся минут, которые подходили все ближе. Гнетущая и отупляющая атмосфера одиночества уже подступала к дому, и только присутствие дядюшки мешало ее воцарению, не то бы она уже просочилась сквозь стены домишка и всей тяжестью налегла на его хозяина.

Дядюшка Вендел любил выпить, и Йозефу это было просто необходимо после той сумятицы, в которой он жил последние дни. Пока дом был полон людей, он пил, соблюдая меру, но, оставшись в обществе дяди Вендела, налил себе полный стакан водки, выпил его залпом, потом снова налил себе и дядюшке и со стаканом в руке сел в кресло напротив.

— Все чего-то торопятся да торопятся, — заговорил дядюшка. — Куда вы спешите, черт вас побери, могильщику под лопату? — ворчал он, прихлебывая из стакана. — Уже и старики поглупели, что творится с людьми, ни минутки не посидят спокойно. Всяк норовит только вперед, больше, выше! — Он поерзал на стуле.

Йозеф выпил и слушал ворчание старика.

— Нигде тебе покоя. Все суетятся, чего хотят, сами не знают, чего им надо? — сердился дядюшка Вендел.

— Выпьем, — предложил Йозеф, и дядюшка его поддержал. — Вы все работаете садовником?

— Да так, вожусь маленько с травкой для нашей кухни. Из любви к искусству да чтобы время пошибче бежало, — сказал старик.

— Вас оставили жить в садовом домике?

— Ага, но я там мало бываю, только сплю, вообще-то я в главном доме либо в саду.

Дядюшка Вендел много лет проработал в доме для престарелых в Новой Виеске. Он был там садовником, ухаживал за парком и прилегающим к нему огородом. Ему помогали обитатели дома, кто покрепче, среди них всегда находилось несколько человек, у которых был соответствующий опыт и вкус к такой работе. Он жил в садовом домике, стоявшем в стороне от главного дома. Когда дядюшка достиг пенсионного возраста, его определили в тоже заведение, что вполне устраивало старика. Он привык к этому месту, к молчаливым сестрам, к ворчуну директору, и никуда ему отсюда не хотелось.

— Выпьем еще? — спросил Йозеф, заметив дядюшкин пустой стакан. — Останетесь у меня ночевать, смело можете выпить, поезд вас не переедет. — Но дядюшку и не надо было уговаривать.

— Ладно, останусь; не пойду же я пешком до Виески.

Таким образом Йозеф обрел себе собутыльника на целую ночь.

Спать они легли на рассвете.

Йозеф проснулся от дядюшкиного покашливания. Открыв глаза, он увидел, что тот стоит в дверях, как бы размышляя, стоит ли будить хозяина или лучше уйти не попрощавшись.

— Вы уже встали? — Йозеф начал быстро одеваться.

— Я иду на поезд, к полудню буду дома.

— Обождите, приготовим что-нибудь поесть, — предложил Йозеф.

— Нет, есть я буду дома.

Йозеф обвел глазами комнату и, заметив на столе пустую бутылку, живо побежал в кладовую и принес полную.

— Хоть выпейте на дорожку.

— Налей, — согласился дядюшка. — А ты сам? — спросил он, видя, что Йозеф себе не наливает.

— Неохота…

— Ну, будь здоров! — Дядя опрокинул рюмку.

— Подождите, еще одну, для пары.

— Ладно, будь по-твоему!

Йозеф проводил дядю до ворот, пожелал ему счастливого пути и быстро пошел назад.

Из глубины двора доносился настойчивый визг поросенка, в курятнике кудахтали куры, утки в сетчатой загородке били крыльями в сетку, кролики лезли на стенки загонов, да еще пес завывал на цепи у забора, где Йозеф привязал его накануне утром из боязни, как бы он не покусал кого из приехавших на похороны.

Йозеф не знал, за что хвататься. Стоял посреди двора, заложив руки за спину и склонив голову под гнетом внезапных угрызений совести.

Потом собрался с силами и принялся наверстывать упущенное.

Когда, весь взмокший, он закончил работу, он с ужасом подумал о том, что то же самое ждет его вечером и утром, до работы, то же самое, и так день за днем ему придется разрываться на два фронта.

Нет, так дело не пойдет, соображал он. Нужно что-то придумать, не могу же я целые дни бегать вокруг дома.

Нескольких кур можно оставить, с ними хлопот немного, а вот уток надо продать. И кроликов тоже, надо избавиться от них как можно скорей, решил он. Свинку придется какое-то время кормить, сейчас не время забоя. До осени надо с ней продержаться, но потом баста! Собаку он оставит, обязательно оставит, она будет стеречь дом. Да, так он и сделает, мысленно уверял он себя и, довольный собой, вошел в кухню.

Болела голова, и он стал искать что-нибудь обезболивающее. Покопался в ящиках буфета, в тумбочках, шкафах и даже поискал на кухонной полке, но не нашел ничего, кроме подозрительных, никак не помеченных порошков, которые не рискнул принять.

И куда это мама положила, подумал он — и в ту же минуту пошатнулся от внезапно нахлынувшей внутренней боли. Нет, мать уже не ответит на его вопросы, сколько ни спрашивай. С того момента, когда в сроду днем его срочно вызвали с работы, он жил в непрестанном напряжении и спешке. Хлопоты, связанные с похоронами, притупили остроту чувств, его окружала какая-то пустота, он ходил, говорил, выполнял необходимые действия, но видел все это как в тумане, как бы в полусне. Только после поминок, когда дом опустел, он начал приходить в себя, и горе приобрело иной привкус, иную окраску, иную глубину, оно сжигало его как-то изнутри, требовало покорности. Вечер и ночь, проведенные с дядюшкой Венделом за бутылкой, перебили пронзительную тоску, и ненадолго Йозеф снова впал в апатию.

Теперь, когда он остался совсем один, да к тому же еще протрезвел, в нем опять отозвалась боль, и она показалась Йозефу еще острей и пронзительней.

Он разделся до пояса, основательно вымылся холодной водой. Обтерся полотенцем, достал из шкафа чистую рубашку, надел и, одетый, лег в кухне на диван.

Припомнился вчерашний разговор с теткой Маргитой, и ему было неприятно думать, как резко и без околичностей он отказался от продолжения знакомства с девушкой из Горняков. Но он не жалел о сделанном. Он жалел лишь о том, что тетка уехала домой в гневе.

Потом за фигурой тетки Маргиты, за туманным образом незнакомой барышни Цецилии, за пеленой мучительной внутренней боли и скорби по матери засиял лучистый взгляд другой женщины.

Ее глаза смотрели на него из группы людей, стоявших под старой грушей. Он поймал ее взгляд и обрадовался этому взгляду. И потом, когда женщина протянула ему руку, она сразу показалась ему близкой, такой близкой и родной, что он подумал: нет, невозможно, неправильно, неправедно позволить ей уйти, кануть в забвение…

Да, она была близкой даже после всех лет, отделявших его от давних дней беззаботности. Она по-прежнему составляла частицу его внутреннего мира, была ему родная, да, родная. Время не погасило теплый гармонический аккорд. Он звучал все так же, может, чуть слабей, но вполне уловимо. Над дедовскими могилами, над обидами и изменами, над жестокостями и оскорблениями, подлостью и отчуждением плыл мягкий, но настойчивый звук, отзываясь в них сходной мелодией.

Внезапная тень набежала на окно, в кухне потемнело. Где-то во дворе ветер хлопнул окопной створкой о раму, зазвенело стекло. В открытую дверь было слышно, как шумит крона ореха.

Йозеф быстро встал и вышел наружу.

С юго-востока ветер гнал на поселок черные тучи, поднимал пыль, гнул ветви. Небо вдали уже прорезали молнии.

Он вернулся в дом, позакрывал окна и опять пошел во двор.

Облака спустились совсем низко к земле, сверкнула ослепительная вспышка, дом задрожал. Где-то рядом молния ударила в землю.

Йозеф невольно пригнулся и окинул взглядом двор — все ли цело.

Кур не было видно, наверное, спрятались в курятнике. Утки же спокойно прохаживались враскачку по двору, с любопытством вытягивая шеи.

Упали первые капли, ветер стих, потом вновь заревел со страшной силой, и хлынул дождь.

Йозеф вошел в дом и затворил входную дверь. Стоя у окна, он через стекло, по которому стекали водяные потоки, наблюдал беснование стихий.

Деревья сгибались под буйными порывами ветра, ветки ломались с треском. Фрукты сыпались на землю, в огороде ветром смяло перцы и помидоры, поломало стебли и дождем вбило в землю.

Он больше не мог смотреть на это стихийное бедствие, повернулся спиной к окну и ушел в кухню.

Йозеф не раз размышлял над тем, почему той зимой, когда старый Селецкий встретил его на дорожке у линии, он не вел себя решительнее и не схватился с ним всерьез.

Почему он поддался на речи старика? Может, был слишком молод, чтобы принимать жизненно важные решения? Или не хватило ему целеустремленности, зрелости? Или был он взбалмошным парнишкой, который легко вспыхивает, но так же легко смиряется с неудачей и устремляется к новым приключениям?

Нет, все было не так. Просто он тоже жил в атмосфере взаимного недоверия, которая искони пропитывала жизнь этих мест. Он дышал этим воздухом с колыбели, как дышала им Ирма. И когда росток взаимного чувства проклюнулся в них, вместе с ним проросло и семечко сомнения в его благополучном исходе. Уже тогда они были внутренне готовы к разрыву, допускали его возможность.

Они не ринулись очертя голову против всех, не поверили в силу своей любви, а значит, не были достойны ее осуществления.

Гроза удалилась на запад, но тихий частый дождик не переставал.

Он шел с работы домой и не собирался заходить в трактир. Его затащил туда приятель, Эдо Рачко.

В углу сидела знакомая компания. Вновь вошедших встретили бурно, не успели сесть за стол, как перед ними появились полные кружки.

Сначала Йозеф остерегался пить водку, он прихлебывал пиво и слушал обычные речи, давно ему знакомые. Он не первый раз сидел среди мужиков, в трактир он захаживал с юных лет. Правда, мать не очень это поощряла, но и не препятствовала, чтобы люди не обижались. Ведь в трактир ходили все мужики, кроме двух-трех чудиков, которых никто уже и не держал за нормальных. Да и вообще, куда податься человеку вечерами, если не хочешь дремать у экрана телевизора? Трактир был тем местом, где человек мог высказаться, излить свою душу, получить отпущение грехов, узнать новости, набраться сил для противодействия будущим обидам, развлечься, а иногда и забыться, потому что забвение тоже необходимо для продолжения жизни.

Да, пусть говорят, что хотят, а трактир — это не просто корчма, куда люди ходят, чтобы нажраться, подраться, побить посуду или поругать правительство.

Йозеф напивался редко, обычно он знал, когда остановиться, и вовремя обуздывал желание пропустить еще стаканчик. Если иной раз и случалось ему хватить лишнего, об этом мало кто догадывался: пьяный он был еще более тихим, чем трезвый, и незаметно убирался из трактира, а дома заваливался спать.

Раньше он наведывался в трактир раза два-три в неделю. А вот теперь, с похорон матери, кончалась третья неделя, а он не заходил сюда ни разу.

От парней, сидевших с ним за одним столом, он много чего слышал. Не раз и сам становился мишенью их грубых шуток. Например, когда с ним порвала Ирма. Никудышный, мол, парень, не сумел ублажить ее как следует, иначе она не стала бы пробовать с другим, задирали они его. Йозеф скрипел зубами, но никогда не защищал свою мужскую доблесть за счет Ирмы. Хотя насмешки задевали его за живое, провоцировали на защиту, он никогда не опускался до того, чтобы трепать по ветру свою любовь. Да и было о чем говорить!

Он принимал уколы, записывал их в своей памяти, но не сердился на ребят. Он знал их и знал, как они к нему относятся, за внешней резкостью слов умел разглядеть человеческое тепло. Уж лучше насмешки, чем холодное равнодушие.

Эдо на работе постоянно донимал его, ты чего, мол, перестал ходить на пиво. Он отговаривался домашними делами, но это не была полная правда. Просто он боялся шумной веселой компании, скорбь и горе еще слишком крепко держали его, он хотел в тишине и покое обдумать прошлое, рассчитаться с настоящим, наметить путь в будущее.

Когда наконец он не устоял перед уговорами Эдо и завернул в трактир, он мысленно говорил себе, что посидит там немножко, выпьет пару кружек пива и пойдет домой.

Однако намерение осталось невыполненным.

— Выпей чего-нибудь покрепче, а? — сказал Эдо, когда Йозеф кончил первую кружку пива. И тут же встал, пошел к стойке заказывать.

Йозеф заколебался, но потом выпил водку залпом.

Снова заказал пиво и пил потихоньку, а внутри разливалось приятное тепло.

Он курил, слушал, что говорят люди вокруг, и постепенно в нем крепло решение не уходить домой, а в уютной атмосфере трактира забыть обо всем, что терзает и мучит.

Внезапно он поднялся, подошел к трактирщику, что-то заказал и вернулся назад.

Тут же на столе появилась литровая бутыль можжевеловой водки; собутыльники удивленно смотрели на Йозефа, ожидая объяснения.

— Давайте выпьем, — произнес он почти беззвучно. — Еще ни разу мы вместе не пили, с тех пор как я один. Помянем ее. — Он быстро разлил водку и, не ожидая других, проглотил свою.

Они пили целый вечер, молчаливо и хмуро, благодатное настроение, о котором мечтал Йозеф, не приходило.

Когда бутыль опустела, кто-то заказал новую. Стемнело, а они все сидели за облитым водкой столом и не могли подняться, хоть и худо им было.

Они разошлись, когда давно пора было закрывать.

Йозеф отделился от остальных у школы и пошел, спотыкаясь, по тропинке, что вела низом, за садами, к своему участку.

Он вошел во двор через заднюю калитку, пес почуял его уже издали, стал ласкаться. Йозеф отогнал его и пошел спать.

Утром его разбудил настойчивый стук во входную дверь. Он нащупал на тумбочке наручные часы и, увидев, что они показывают семь часов, вскочил с постели и стал быстро одеваться. Тут до него дошло, что сегодня суббота и на работу не нужно. Он вздохнул с облегчением и изумленно слушал продолжающийся грохот в дверь.

Он открыл дверь, вышел во двор и очутился лицом к лицу с соседкой Йозефой и ее мужем.

— Что такое, что случилось?

Они смотрели на него ошарашенно, потом сосед сглотнул слюну и сказал:

— Ничего не случилось, а что должно случиться? Я подумал, может, у тебя что не так, — объяснил он.

— А что у меня может быть не так? — не понял Йозеф.

— Ну мало ли чего, откуда мне знать? — сказал сосед. — Ты что, не слышишь, с ума можно сойти от крику. Креста на тебе нет, так мучить живую тварь. Либо ты их изведи, либо ходи за ними как положено. И поспать не дадут человеку; ты как хочешь, а чтоб этого больше не было, — закончил сосед и, страшно недовольный, пошел через двор к калитке.

Только тут Йозеф понял, что забыл про скотину и птицу. Свинья и впрямь верещала невыносимо, пронзительно, требовательно.

— Они уже вчера вечером начали, да еще псина твоя завывала всю ночь как бешеная. Йожко, так нельзя, — сказала соседка.

— У меня не сто рук, — оправдывался он, — не знаешь, за что хвататься. Забыл я, забыл, черт бы все это побрал! Рехнуться можно, — он схватился за голову, потом, озаренный внезапной идеей, воскликнул: — Соседка, послушайте, давайте я вам все это продам скопом — уток, кроликов, поросенка, если хотите, то и кур. Забирайте их отсюда, я вам почти даром отдам, в самом деле, я не шучу, забирайте, у меня на них и времени нет, ну просто нету!

— Ты с ума сошел? — отвечала соседка, качая головой.

— Нет, я серьезно. Не купите вы, продам другим, — уговаривал он.

— Да ну тебя! — одернула она его. — Жена небось позаботится о хозяйстве. Зачем продавать, лучше скорей справляй свадьбу и дело с концом.

— Свадьбу? Какую?

— Слушай, Йожко, меня ты не проведешь. — Она усмехнулась, с минуту молчала, потом шепотом добавила: — Мама твоя доверилась мне, рассказала о твоей невесте, ты не бойся, я никому не говорила, я как могила.

— Да о какой невесте?

— У тебя их много, что ли? О той, которая в Горняках. — Соседка начинала сердиться, что он ей не доверяет.

— Да не знаю я ничего! И никакой невесты у меня нет, поверьте! А от этой вопящей братии мне надо избавляться, — сказал он резко. — Так купите или как? — спросил он соседку так сурово, что та испугалась его голоса и отступила назад.

— Ничего я не куплю, делай дураков из своих ровесников. Только я тебе говорю — блюди свое хозяйство; если такая ночь повторится, я приму свои меры! — пригрозила соседка и удалилась с оскорбленным видом.

Все утро он, стиснув зубы, кормил и поил свое живое имущество.

Потом пообедал на скорую руку, вывел из пристройки велосипед и поехал в Бриежки к Фердишке. Она жила чем придется, но более всего перепродажей — на базарах ближних и дальних городов торговала фруктами, птицей, домашним салом и колбасой.

Йозеф застал ее дома и, ознакомив со своим решением, предложил выгодную сделку.

У торговки заблестели глаза, но сначала она сделала вид, что отказывается от предложения.

— А сколько там всего? — спросила она наконец.

— Откуда я знаю, уток штук двадцать, а кур еще больше. Боровок потянет килограммов на сто двадцать, А кроликов я считал: одиннадцать молодых, семь постарше, да еще старая крольчиха, мать остальных, — перечислил он все, что идет на продажу, и Фердишка всплеснула руками.

— Да что я с ними буду делать, да мне же и поместить все это некуда, — сказала она.

— Вы да чтобы ничего не придумали?!

— А в чем я их переправлю? — спросила она.

— Не знаю, право…

— Что-нибудь такое… — Торговка ходила взад и вперед по двору. — Да что-нибудь такое… — Она что-то прикидывала в уме, потом сказала: — Ну ладно, мой наскоро посбивает какие-нибудь ящики, а я схожу к Бугару в Ветерный, может, он со мной съездит.

— Когда приедете? — в нетерпении бросил Йозеф.

— Завтра утром, только рано, сразу как рассветет, — предупредила она, потом снова стала молча ходить.

— Ладно, буду вас ждать, — сказал Йозеф и сел на велосипед.

— И деньги завтра принесу, чтобы все честь по чести, из рук в руки, — кричала ему вслед перекупщица. — Не люблю оставаться в долгу.

Обратно он ехал по шоссе. Съезжая вниз по покатому склону, он увидел вправо от дороги разбросанные на обширном пространстве среди деревьев первые строения Ветерного; Ирмин дом не был виден; он стоял на другом конце поселка, у железнодорожной линии, но стоило свернуть с шоссе под своды акаций, и зеленый проселок за несколько минут привел бы его к ней в усадьбу. Он испытывал сильное искушение повернуть велосипед в этом направлении, больше всего его бесила сплетня, которую соседка Йозефа наверняка разнесла по всей округе. Я вам дам невест из Горняков, все в нем кипело, не суйте нос в мои дела!

Он замедлил ход и уже было решился на визит, к которому готовился три недели. Но в последнюю минуту передумал: лучше погодить, а то вдруг она рассердится. Лучше сначала написать ей письмо.

Свое намерение он выполнил в тот же вечер. Еще раз поблагодарил Ирму за то, что она пришла на кладбище, написал несколько слов о нейтральных вещах, потом помянул прошлое и предложил встретиться. В будущую субботу, в три часа дня, на дорожке у железнодорожной линии.

Дни после похорон тянулись для Ирмы нескончаемо. Хотя она по-прежнему с утра и до вечера возилась дома по хозяйству или в саду, время уже не бежало, как раньше, и даже работа не помогала восстановить утраченное равновесие.

Она все время обращалась мыслями к тем минутам на кладбище. Тысячу раз она говорила себе: не думай об этом, успокойся, но не могла отогнать воспоминания. Они упорно возвращались, а по ночам преследовали ее беспокойными снами, полными неясных тревог. Она по нескольку раз на ночь просыпалась от кошмаров.

Иногда ей снился отец. Он всегда стоял где-то в глубине, молчаливый, серьезный, хмуро смотрел на нее, не говоря ни слова. Когда она пыталась что-то ему объяснить он быстро отступал, пока не исчезал совсем, и она напрасно звала его, он не возвращался.

Да, время тянулось еле-еле, а она все ждала, когда же Йозеф даст о себе знать. Она ждала его первого шага, уже тогда, на кладбище, внутренний голос подсказал ей: слова, которые он говорит, — не просто дань вежливости, он думает именно то, что говорит.

Прошла неделя, другая, но Йозеф молчал. Она начала сомневаться в верности своих предчувствий и упрекала себя за то, что так поддалась иллюзиям.

С тоской думала она, что все останется как прежде и она будет угасать и вянуть в разлуке и одиночестве, только теперь уже не в равновесии и примиренности с этой жизнью, а, наоборот, выведенная из апатии, взбудораженная нежданной надеждой, задыхающаяся в горькой печали.

Прошла еще неделя, и в понедельник утром она увидела на дорожке празднично одетых детей. Они спешили на поезд, который отвозил их в школу.

Уже сентябрь, не успеешь оглянуться, и осень на дворе, начнутся дожди, туманы, подумала она в эту минуту. Она смотрела вслед детям, пока они не дошли до линии, и ей вспомнились ее школьные годы. Тогда на станцию отправлялась целая стайка детворы, не то что сейчас — она насчитала их всего пять. Дети из Ветерного по традиции ходили в школу в Стриеборной. На поезде они ехали всего несколько минут, выходили на второй остановке. В Ветерном не было даже начальной школы, первоклассники тоже вот так топали на станцию в семь часов утра.

Дети возвращались двенадцатичасовым поездом. Она ждала их, стоя перед домом, с улыбкой отвечала на их приветствия. Это напоминало ей о чем-то хорошем, и она была даже рада, что начался учебный год.

Во вторник она опять проводила детей в школу, и опять ее настроение было лучше в течение всего дня. Даже такое маленькое, скромное развлечение помогало ей обрести равновесие, забыть свои несбывшиеся и, видимо, несбыточные, пустые надежды.

В среду Ирма встала пораньше, поскорее разделалась с утренней работой и вместе со школьниками пошла на поезд, чтобы съездить в город за покупками.

Палушка была очень занята, Ирма поздоровалась, купила обратный билет и, не желая ее отвлекать, вышла наружу.

На станции собралось необычно много пассажиров. Может, их и не было особенно много, но ребятишки из окрестных сел с портфелями за плечами или в руках создавали впечатление необычайной многолюдности.

Ирма стала под старым каштаном, смотрела на резвящихся ребят и ждала поезда.

Рядом с деревом на скамейке сидели две пожилые женщины.

Ирма не была с ними знакома, знала только, что они из поселка колонистов.

Женщины тоже, по-видимому, не узнали Ирму. Сначала она хотела с ними поздороваться, но, увидев, что они смотрят мимо нее, предпочла промолчать и повернулась в другую сторону.

Сначала она не прислушивалась к разговору, который женщины вели между собой. Только когда слух ее внезапно воспринял имя «Паулина», она насторожилась и выслушала до конца все, что они говорили.

— Очень уж она его холила да лелеяла, я ей не раз говорила: Паулина, ты своего парня худо готовишь к жизни, а она мне: ну что вы, — сказала одна.

— Что ты хочешь, единственный ведь сыночек. Их всех так воспитывают, — философски заметила другая.

— Одно дите — это плохо, сплошной страх. А чем больше за него родитель боится, тем больше ему позволяет. И вот тебе результат. Паулина ничего слушать не хотела.

— А говорят, она ездила смотреть ему невесту, ты не слыхала? — спросила одна из женщин.

— Истинная правда, и она должна была приехать к ним в ту субботу, когда Паулину похоронили. Она сама хвалилась. Превозносила ее до небес, уж и красивая-то она, и проворная, богатая, ладная. Только кто тому теперь поверит, жалко, что не приехала, мы бы поглядели, какова она, небось какая-нибудь иссохшая старая дева…

— А откуда она?

— Из Горняков, где Маргита живет, она небось все и сладила. Точно она, она всегда умела обделывать такие делишки, вот и себе нашла тихоню, который сидит, держится за ее юбку и копит деньги.

— Из Горняков, ишь ты. Нашенские ему, стало быть, не угодили.

— Будто у нас не было в достатке молодых женщин, что пошли бы за него? Выбирал-выбирал, вот и довыбирался.

— Говоришь, она должна была приехать в ту субботу, когда Паулину похоронили?

— Ну да, продержись Паулина еще немного, был бы теперь Йожо женатый. А теперь все отложилось; только думаю, не надолго это.

— В самом деле?

— Точно! Сразу ему жениться нельзя, надо какое-то время соблюдать траур. Да ничего, год он его блюсти не будет!

— Конечно, дом-то ведь пустой, чего ж ему одному в нем жить. Жена нужна.

— Ты бы на него поглядела! Он долго не заживется в родительском доме. Можешь быть уверена, у него другие планы. — Женщина захихикала.

— Откуда ты знаешь?

— Смотрю да прикидываю, душа моя. Ты знаешь ли, что он делает? Потихоньку все распродает. Это хитрюга, будь покойна.

— Да что ты говоришь?

— Ну да, продает все направо и налево; голову даю на отсечение, что он подается примаком в Горняки.

— Да что он продает-то?

— Слушай, — сказала первая женщина, понизив голос — В воскресенье спозаранку приехала к нему Фердишка из Бриежков, перекупщица, что в городе на рынке торгует. Привез ее старый Бугар на своем драндулете. Погрузили в него все и увезли.

— Да что все, что все?

— Всю живность, окромя собаки. Уток, курей, кроликов, поросенка! Никак не могли запихать их в ящики, вся Эта орава вопила добрых четверть часа, пока их погрузили.

Женщины продолжали разговор, но Ирма их больше не слушала. Она отошла в сторонку и чуть не плакала. Дурочка ты, дурочка, говорила она себе. Размечталась о глупостях, как шестнадцатилетняя девчонка.

Подошел поезд, она поднялась в вагон, забилась в угол и всю дорогу ни на кого не глядела.

Купить что надо было делом одной минуты. Она легко успела бы на поезд, уходивший около десяти, но ей не хотелось ехать назад.

Она два раза прошла торговым центром города, поглядела витрины.

Потом направилась к мосту.

Там, где река образует рукав, она постояла, облокотившись на перила, посмотрела на движение в порту.

Подъемные краны скрипели и вздыхали, большими челюстями захватывали грузы в утробах кораблей и переносили в железнодорожные вагоны на суше, другие, наоборот, освобождали от ноши вагоны и отягощали ею суда.

Неподалеку от моста трое молодых парней-пограничников что-то ремонтировали на зеленом патрульном катере.

Совсем позади, там, где загибалась старица реки, сиял застекленный купол производственных цехов верфей.

Ирма спустилась на берег главного русла и с минуту глядела на другую сторону, за границу. Картина была все та же: длинные железнодорожные составы, ожидающие отправки.

Она вернулась в город, снова прошла по самой оживленной улице города, зашла в буфет, чтобы утолить жажду, а потом потихоньку побрела — наискосок через парк — на станцию, чтобы прийти вовремя на двенадцатичасовой поезд.

Села у окна, слева по ходу поезда.

Размышляла о том, почему женщины на станции так обстоятельно перетряхивали личную жизнь Йожо. Может, они болтали только потому, что узнали ее и, припомнив старые дни, хотели ее помучить? Нет, вовсе нет, — разговор велся слишком непосредственно, она не уловила ни тени фальши. Женщины вряд ли даже заметили, кто стоит с ними рядом, они не сумели бы разыграть сцену столь достоверно и убедительно.

Поезд тронулся, Ирма все время выглядывала в окно, нетерпеливо ожидая, когда же возле полотна дороги появится станционное здание Стриеборной.

Наконец-то! Поезд только еще тормозил на стрелках, а Ирма уже высовывалась из окна, чтобы увидеть, в который вагон сядут дети, среди них и Марика, внучка старого Бугара.

Ребята сели в первый вагон. Ирма взяла свою сумку и пошла по составу вперед.

Подсела к девочке и спросила ее:

— Тебе нравится ходить в школу?

— Нравится.

— А в какой класс ты ходишь, Марика?

— Уже в четвертый, — гордо отвечала девочка.

— Смотри-ка, да ты уже совсем большая, — ахнула Ирма. Она минутку помолчала, потом слегка наклонилась к девочке и спросила: — Марика, ты не знаешь случайно, дедушка никуда не ездил утром в воскресенье? Никому ничего не возил?

— Возил, — сказала девочка.

— А откуда ты знаешь?

— Бабушка его ругала, говорила, в воскресенье это негоже.

— А куда он ездил?

— Он тете Фердишке перевозил живность от какого-то сумасшедшего, — болтала девочка.

— От сумасшедшего?

— Дедушка так сказал, говорит, этот парень совсем с ума сошел.

— А ты не знаешь, как зовут этого… — Она замолкла, но потом все-таки закончила свой вопрос, — …этого сумасшедшего?

— Не знаю, — сказала девочка. — А дедушка приехал веселый. Ему хорошо заплатили. Бабушка сказала, что он наверняка даже выпил у тети Фердишки.

— Молодец, Марика, — сказала Ирма. — На́ тебе конфетку. — И она протянула девочке карамельку.

Потом встала и медленно направилась к двери вагона.

Она пропустила детей вперед и, когда они убежали, одна пошла со станции домой.

«Это правда, — говорила она себе, — значит, это все-таки правда».

Отворяя калитку, она увидела, что в щель за доской всунут конверт. Почтальон побоялся идти дальше. Она улыбнулась, взяла письмо и пошла к дому.

Отперла дверь, вошла в кухню, достала нож, вскрыла конверт.

Начала читать.

«От Йожо», — прошептала она. Читала дальше. Пробежав глазами последнюю фразу, присела к столу и сидела, неподвижно глядя перед собой.

В субботу в три часа дня, на дорожке у железнодорожной линии, повторила она заключительное предложение письма, и ею овладело негодование. Неужели он настолько низок, что, прежде чем уехать навсегда из этого края, рассчитывает на коротенькую интрижку, последнее приключение перед вступлением в законный брак? Да, он на такое способен… Она и не подумает идти на это свидание, пусть поищет себе более сговорчивую, если такая найдется, никуда она не пойдет! Она бросила письмо и пошла переодеваться в домашнее платье.

Но в течение дня она снова и снова возвращалась к письму Йожо, и ее негодование начало постепенно угасать. В конце концов, говорила она себе, у нее нет никаких доказательств, подтверждающих то, что болтали женщины на станции. Если он что-то распродает, это вовсе не обязательно означает, что он собирается отсюда уехать, что он переезжает в дом жены. Нельзя верить пересудам, сплетням и поклепам! Они и так уже причинили ей в жизни много зла. Сначала надо убедиться, где правда, а потом уже можно человека осудить, отвернуться, отступиться, отречься от него.

Наверное, все-таки лучше в субботу пойти на место встречи. Да, она пойдет! И будет наблюдательна. Она узнает всю правду, какова бы она ни была.

Йозеф окончил училище под Братиславой и получил специальность техника-ремонтника сельскохозяйственных машин. После училища, не считая двух лет армии, когда он служил в Чехии, он все время жил дома и работал в местном кооперативе. До работы ему было рукой подать: он шел по шоссе до школы, сворачивал налево в переулок и тут же оказывался перед входом в обширный двор с хозяйственными постройками.

В ремонтной мастерской небольшого кооператива Йозеф был единственным специалистом. Когда ремонт требовал еще и физических усилий, ему помогал кто-нибудь из трактористов, но, поскольку при срочном ремонте трактористы не всегда оказывались под рукой, он взял себе в помощники одного пенсионера.

Местом своим он был доволен и зарабатывал хорошо.

Года два назад произошло укрупнение и местный кооператив объединили с четырьмя другими. Главной усадьбой общего хозяйства стали Ольшаны, где возвели новое здание правления кооператива и другие службы.

В Ольшанах кооператив построил и крупные механические мастерские. В поселке колонистов держали только молодняк крупного рогатого скота, за которым ходили несколько скотников, остальные члены кооператива каждое утро отправлялись в Ольшаны и оттуда расходились по своим рабочим местам.

На работу и с работы людей возил кооперативный автобус.

Йозефу тоже пришлось сменить место работы. Маленькую, знакомую до мелочей мастерскую заменили обширные помещения, оснащенные современной техникой. Йозеф вошел в большой коллектив, организационно напоминающий промышленное производство. Работами руководил инженер.

В ненастную или холодную погоду Йозеф тоже ездил на работу на автобусе. Но это было невыгодно в одном отношении. Автобус заезжал за людьми в разных населенных пунктах, и, пока он завершал свой кружной путь в Ольшанах, проходило немало времени. Потому-то Йозеф в хорошую погоду предпочитал пользоваться собственным велосипедом. По тропинке через луга он доезжал до места работы куда скорей, чем на автобусе, при самой неторопливой езде — за четверть часа.

Еще в субботу вечером, написав адрес на конверте, Йозеф положил письмо Ирме во внутренний карман плаща, чтобы не забыть послать его в понедельник.

По дороге на работу он не захотел заезжать на почту в центре деревни. До субботы времени много, брошу письмо в ящик после обеда, подумал он. Прислонил велосипед к стене и пошел в раздевалку переодеться в спецовку.

Около десяти ремонтники делали перерыв и выходили поесть. Для этого предназначалось небольшое помещение рядом с раздевалкой, оборудованное как буфет с кухонным отсеком, где можно было сварить себе сосиски, приготовить чай или кофе.

Йозеф работал обычно в паре со старым Варгой. В этот раз они тоже трудились вместе. Они задержались немного в мастерской, и когда вошли в буфет, большинство парней уже завтракали.

Он достал свой портфель с завтраком и сел за свободный столик.

И тут увидел перед собой знакомый конверт. Да, это было письмо, написанное им Ирме.

Йозеф взял его в руки, осмотрел. Письмо было заклеено.

Он посмотрел по сторонам, его коллеги делали вид, будто ничего не замечают.

— Что это значит? — спросил он.

Никто не ответил.

— Как сюда попало это письмо, кто его вытащил из шкафчика?

Все продолжали молча жевать. Потом Эдо Рачко сказал:

— Оно лежало вон там, на полу. Ты, наверно, вытрусил его из одежи, когда переодевался.

Йозеф запнулся, покраснел, проглотил злые слова, вертевшиеся на языке, и опустил глаза. Достал из портфеля хлеб и начал есть.

Воцарилась тишина. Но вскоре веснушчатый парнишка, сидевший у окна, не выдержал и громко рассмеялся.

Тогда засмеялись и те двое, что сидели с веснушчатым за одним столом.

Йозеф знал, что все присутствующие прочитали адрес на конверте. Некоторым этот адрес не сказал ничего, зато другим, например вон тому веснушчатому, очень даже много. Он жил в Ветерном, знал Ирму и, уж конечно, успел ознакомить остальных с обстоятельствами, которые кажутся им такими забавными.

Он злился на себя, какой же я растяпа. Надо бы встать и вернуться в мастерскую.

Но было уже поздно, веснушчатый заговорил:

— Йожко, ты, похоже, охотишься на чужом участке. Может, объяснишься?

Йозеф не ответил.

— На все, что не летает и не плавает в воде, я в Ветерном имею преимущественное право, — продолжал веснушчатый.

Кое-кто из парней засмеялся.

— Ты, пигалица, на что тебе преимущественное право, ты ведь только мужское имя позоришь, — подразнил веснушчатого усатый коллега.

— Это я-то? Ну, знаешь, чья бы корова мычала… Я тут гулял с одной девчонкой, и когда мы с ней поладили, она заплакала и стала жаловаться на тебя — ты ее только разохотил, а сам с полдороги воротился — кишка тонка.

Все дружно зареготали, усатый сник.

Но острый язык веснушчатого не останавливался, он опять прицепился к Йозефу.

— Йозеф, что у тебя с Ирмой? Не скажешь? Если скажешь, то и я тебе кое-что скажу.

— Не лезь не в свои дела, — буркнул Йозеф, глядя в стол.

— Ой, приятель! Со мной тебе так нельзя разговаривать, я в Ветерном свой человек.

— Вот потому и заткнись, — сказал Йозеф.

— А что ты такой злой? Я тебе добра желаю, — с преувеличенной вежливостью протянул веснушчатый. — Гляди, чтобы тебя там ненароком не застал Апро, как бы он тебя не повредил, зачем в его огород лезешь…

— Перестань болтать! — Йозеф поднялся из-за стола.

— А ты спроси его жену, Илушу. — Рассказчик повернулся лицом к публике: — Однажды она ходила его получать у Ирмы и, говорят, нашла в ее постели. Вы бы видели этот цирк!..

— Слушай, Лацо, затвори свою пасть, а то поперхнешься, — сказал старый Варга, и веснушчатый, всем на удивление, тут же затих и больше не произнес ни слова.

Йозеф убрал вещи в шкафчик и пошел в цех работать. Вскоре к нему присоединился Варга.

— Не обращай внимания, такой уж он парень, неумытая скотина, — сказал он Йозефу.

— Когда-нибудь его как следует умоют.

— Он уже не раз за эти дела расплачивался, — напомнил Варга общеизвестный факт. — Да все никак не перестанет, натура у него такая, мелкая, обезьянья, цепляется к кому только может.

Но настроение у Йозефа уже было испорчено, он молча работал до конца смены.

«Не обращай внимания», легко сказать, думал он, садясь вечером на велосипед, чтобы ехать обратно в поселок. Легко, когда тебя это не касается.

На перекрестке он свернул в деревню и остановился у почты. Вынул из кармана письмо, адресованное Ирме, опустил в ящик и поехал домой.

В саду у железнодорожной станции дозревали огромные груши. Их уродилось великое множество, людям такой урожай даже не был желателен. Ветви прогибались под тяжестью плодов, ломались. Палушка, как умела, помогала деревьям, некоторые ветви подперла жердями и досками, однако на все не хватило.

И грецких орехов тоже было гораздо больше, чем в прошлом году.

Только слив уродилось меньше, их даже не собирали в бочки, не стоило труда. Из такой малости делать сливовицу охота была! Сливы гнили в траве под деревьями.

Низкие травянистые склоны железнодорожной насыпи и мелкие канавы под ними были сплошь в чернике. На каждом шагу чернели ягоды, но никто их не собирал.

Дни стояли солнечные, а ночи еще теплые. У линии цвели полевые цветы, зеленела молодая трава.

Сентябрьская погода благоприятствовала развитию кукурузы, она быстро дозревала, не за горами и начало уборки. Шелестели хохолки на макушках растений, напевали вместе с ветерком знакомую мелодию наступающей осени.

По краю расползалась тишина, которую нарушал лишь приглушенный звук мотора, трещавшего где-то за тополевым ветроломом, постепенно и он стал удаляться, ослабевать, пока совсем не затих.

Солнце еще сияло на небе, но уже не грело с такой силой, как в полдень. Время приближалось к трем.

Йозеф шел не спеша, глядя по сторонам, впитывал в себя волшебную атмосферу дня. Много лет не проходил он по этой дорожке у линии, ему хотелось на каждом шагу остановиться, задуматься, припомнить прошлое.

Из дому он вышел с хорошим запасом времени, так что досыта мог насладиться воспоминаниями.

Он подошел к густому ивняку, росшему в тех местах спокон веку. Тропинка нырнула в зелень и несколько десятков метров петляла, все время исчезая из глаз путника.

Когда он вышел из чащи, тропинка снова бежала прямо, параллельно канаве и железнодорожному пути и только далеко впереди, на уровне первых домов Ветерного, сворачивала направо в поселок.

Йозеф уже видел Ирмин дом и сад, но их владелица еще не появлялась.

Он сделал еще несколько шагов, потом остановился, закурил сигарету и стал ждать.

Вдруг раздался свисток локомотива и на повороте возник пассажирский поезд; он промчался мимо Йозефа и замедлил ход, приближаясь к станции.

Без пяти три, подумал он, поднял взгляд на дом и тут же увидел ее.

Он пошел ей навстречу.

Они встретились на повороте тропинки. Подали друг другу руку, и он спросил в растерянности:

— Ты пришла?

Она улыбнулась и ответила вопросом:

— Я не опоздала?

— Нет-нет, — заверил он ее.

Оба чувствовали себя неловко, как если бы это было их первое свидание в жизни. Они молча шли рядом по дорожке в направлении станции.

Вскоре они заметили, что им навстречу идут две женщины.

Ирма покраснела, но избежать встречи было уже невозможно.

Йозефу женщины были незнакомы, но он рассудил, что они должны быть из Ветерного.

Ирма поздоровалась, одна из женщин ответила, другая же только скривила рот и с вызовом смерила ее взглядом.

Когда они отошли достаточно далеко, Йозеф спросил:

— Это ваши?

— Ага. Тера и Илуша, мои ближайшие соседки.

— Наверное, приехали на поезде из города, — сказал он.

— Совершенно точно: они по субботам ездят принимать ванны.

— Одна из них посмотрела на тебя косо, даже не поздоровалась, — заметил он.

— Это Илуша, она терпеть меня не может, оговаривает меня повсюду, — призналась Ирма. — Я уже слышу, как она сегодня вечером начнет клепать на нас с тобой.

— А почему она тебя оговаривает?

— Да говорит, будто я хочу сманить у нее мужа, дурочка. Словно у меня других забот нет.

— Гм, — сказал Йозеф.

— Однажды ее муж напился и вместо дома попал ко мне в усадьбу. Я скорей за ней побежала, чтобы она привела его в чувство, а она на меня напустилась, ты, мол, хотела его сманить. — Ирма разволновалась, щеки ее пылали румянцем.

— Что тебе до нее? — сказал Йозеф.

— Не так все просто, люди начинают придумывать всякое, вот и после сегодняшнего пойдут пересуды.

— Да плюнь ты, разве тебе это важно?

— Может быть, и важно, — ответила она и посмотрела на него, но он не понял, куда она клонит.

— Пойдем куда-нибудь отсюда, — предложил Йозеф. — На ту сторону, к старым каменоломням.

Ирма согласилась.

Они перешли через пути и проселочной дорогой направились к тополям.

Белесая водная поверхность издалека светилась между стройными стволами деревьев. Они шли прямо к ней. Нигде ни души, все более глубокая тишина опускалась на край, окутывала наших героев.

Над водой они остановились.

Солнце быстро опускалось, тени тополей протянулись далеко в озеро.

Они сели на выкорчеванный пень и смотрели на неподвижную воду перед собой.

— Ты знаешь, почему я хотел с тобой встретиться. Конечно, ты знаешь. Я думаю, и письмо мое о чем-то говорит, — сказал он.

— Говорит, — ответила она.

— Мне кажется, мы с тобой много лет назад не все друг другу сказали. Может, продолжим тот разговор? — Он схватил ее за руку и пытался заглянуть в глаза.

Она отвела взгляд и осторожно высвободила руку.

— Что с тобой?

— А можно ли тебе верить?

— Как это понять?

— Да так.

— Нет, подожди. — Он посерьезнел. — Это надо выяснить. Что такое у тебя на уме?

— Ты сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— Говорят, ты женишься, — сказала она прямо.

— На ком?

— В Горняках.

— Боже мой, откуда к тебе пришла эта сплетня? — искренне удивился он.

— Как видишь, пришла.

— Кто тебе сказал?

— Никто, я слышала на станции.

— Глупости, не верь этому. — Он с досадой махнул рукой.

— Скажи мне правду, прошу тебя. — Она первый раз посмотрела ему прямо в лицо.

— Правду! Я ведь и говорю правду! Разговорчики, больше ничего. Это тетка Маргита строила для меня планы. Хотела меня женить на какой-то, там, у них. Я ее в глаза не видел и никогда не увижу… Она и маму обработала, мама, видать, и похвалилась соседке, — объяснил он.

— Серьезно? — спросила она.

— Абсолютно.

— А почему ты втихую распродаешь свое имущество? — Она выбросила свой главный козырь.

— Так ты и это знаешь?

— Знаю, — улыбнулась она. — Это я тоже узнала на станции.

— Я продал только птицу, свинью и кроликов, но, пожалуй, продам и дом с садом, — сказал он со злостью. — Сыт по горло этой слежкой, — добавил он.

— Значит, все-таки продал.

— Конечно! А когда мне заниматься хозяйством? У меня нет времени бегать вокруг уток и курей, на кой они мне, проще купить кусок мяса в лавке.

— Так только поэтому? — сказала она и улыбнулась.

— А ты подумала, я хочу отсюда смыться и тебе напоследок пакость сделать? Так ты думала?

— Нет, — возражала она.

— Признайся, — настаивал он. — Ты сомневалась во мне, опять поддалась на пересуды.

Она молчала, и он тоже умолк.

Потом, снова к ней повернувшись, гневно закричал:

— Но сегодня это никому не удастся! Я не позволю, чтобы мне отравляли душу и мысли! И тебе их никто отравлять больше не будет. Пусть все идут к черту, это наша жизнь, и пусть нам не указывают, как ее прожить, где и с кем!

Он дрожал от волнения, сигарета прыгала в пальцах, когда он закуривал. Два-три раза затянулся дымом и немного спокойнее продолжал:

— Не будут же люди вечно сталкиваться лбами, как бараны. Кому от этого польза? Кому-то, может быть, но уж точно не нам. На нашей ненависти спокон веку грели руки те, кому неохота работать. — Он опять на минуту замолчал, затянулся и добавил: — Нас двоих уже никто не втянет в эту игру. Говори же, ну что ты молчишь, ты согласна со мной или нет?

Он бросил недокуренную сигарету в песок, придвинулся ближе к Ирме, крепко взял ее за руки. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом рывком притянул к себеи стал целовать ее губы, глаза, шею, гладил волосы, крепко прижал к себе и что-то шептал на ухо.

Они соскользнули с дерева на песок, она вздохнула и тоже обняла его. Потом он еще долго целовал ее, долго и нежно, а она закрывала глаза, как когда-то, и шептала:

— Я во всем тебе верю, и мне уже все равно, правду ты говоришь или нет.

Наступила осень, длинная и солнечная. Ранним утром плыли над поселком туманы, но солнце играючи съедало их без остатка.

С полей и огородов поочередно исчезли картофель, кукуруза, поздние овощи, свекла; край постепенно углублялся в землю. Вместо зарослей кукурузы в полях чернела свежая пашня, равнина стала еще более ровной.

И листва последовательно желтела, бурела, краснела, но еще держалась на ветвях. Утренние морозцы наведывались пока в места более северные и не спускались в приречные низины.

Из армии возвращались домой демобилизованные ребята, несколько дней они сидели в корчмах, пили с пенсионерами пиво и водку, но вскоре им это надоедало и они устраивались на работу.

Глубокие сельские дворы заполнили тучные стада домашней птицы. В хлевах сидели две, а то и три задыхающиеся от собственного веса гусыни или утки. Изнемогающие хозяйки впихивали им в глотки вареную кукурузу и сердились, когда во время кормежки какая-нибудь мерзавка их щипала, однако упорно каждое утро и каждый вечер повторяли известную процедуру, пока откормленная будущая жертва людских желудков не оказывалась в печи.

У Ирмы тоже прибавилось хлопот. Как и в прошлые годы, она постепенно продавала Фердишке откормленных уток. За сезон их бывало штук двадцать. Перекупщица, Конечно, хорошо на них зарабатывала, потому что все время нажимала на Ирму, требуя расширения производства. Следует признать, что Ирма тоже получала за своих уток хорошие деньги, да ведь и работа с ними незавидная, нет тебе ни праздников, ни воскресений.

За годы одиночества Ирма всего несколько раз зажарила утку для себя. Не из скупости, вовсе нет, просто целая утка для нее одной была слишком велика, за день-два ее не съешь, а холодильника в ее доме не было. Так что потом не оставалось ничего иного, как угощать утятиной пса.

Но со второго воскресенья сентября Ирме не грозила опасность, что ее жареные утки испортятся в кладовке. В субботу и в воскресенье она стряпала и для Йозефа, у которого вдруг появился страшный аппетит.

Теперь они не делали тайны из своих отношений. Йозеф приезжал в Ветерный засветло, обычно на велосипеде, дорогой под акациями, и соседи могли основательно его рассмотреть. Он и на неделе навещал Ирму раза два-три, а субботы и воскресенья они проводили вместе обязательно.

И Каро быстро привык к Йозефу; когда тот приехал в Ветерный третий раз, пес уже не залаял на него, а подбежал и вилял хвостом до тех пор, пока Йозеф не догадался погладить его. Пес будто чувствовал, какие серьезные дела происходят между его хозяйкой и пришельцем.

Йозеф уговорил Ирму не сидеть все время дома. Ему удалось вытащить ее погулять среди людей. И потом они каждую неделю ходили куда-нибудь вместе, обычно в субботу, после обеда. С утра Йозеф помогал Ирме в работе по хозяйству, готовил все необходимое для вечерней кормежки, а она быстро варила обед. Они обедали и отправлялись гулять.

Чаще всего ездили на поезде в город. Тут они чувствовали себя свободнее, город принимал их без предрассудков, как своих равноправных граждан, тут никто не таращил на них глаза, не хихикал украдкой за спиной, не сочинял небылиц, не завидовал им.

Иногда они ходили в кино, иногда сидели в ресторане. Прогуливались по старому парку, смотрели на детишек, любовались их игрой на площадке. Никогда не забывали реку, обязательно спускались на берег и долго слушали, как плещут волны, ударяясь о камни под плотиной. Они никогда не скучали, глядя на великую реку, и очарованно следили за движением судов — одни с натугой ползли вверх по течению, другие легко скользили вниз, к морю.

Как-то Ирма завернула на остров, потащила Йозефа за собой, неутомимо плутала по лабиринту улиц, улочек, переулков и тропинок.

— Как же тут красиво, и воздух свежий, речной, чувствуешь, как легко дышится? — говорила она, и Йозеф с улыбкой кивал ей в знак согласия.

Они блуждали среди садов, восхищались прелестными особнячками и садовыми домиками, пока не оказывались где-то в самом дальнем конце острова, возле водокачки, или забредали на берег старицы напротив портовых складов, и опять смотрели на реку, на рыбаков, на чаек и никак не могли уйти отсюда, хотя давно уже было пора.

Они никогда не возвращались домой засветло, а, бывало, опаздывали даже на два поезда. Но это не портило им настроения, они наскоро проворачивали самые неотложные дела по хозяйству и забирались в дом для вечерних утех.

Ирма не ходила к Йозефу домой, но в поселке колонистов все равно прошел слух.

Однажды в начале недели, в один из тех немногих вечеров, который Йозеф проводил в одиночестве, к нему зашел некто Каян — с верхнего конца поселка.

Йозеф был удивлен нежданным визитом. Он никогда не имел дел с Каяном и даже его толком не знал. Встречаясь на дороге, они здоровались на ходу и шли каждый по своим делам.

Каян жил в поселке лет семь-восемь, в доме, купленном у наследника Игнаца. До этого он жил где-то в городе. Йозеф знал только, что Каян — репатриант из Венгрии, один из тех, кто вскоре после войны вернулся в родные места; что запущенный участок Игнаца преобразился до неузнаваемости и Каян выращивает под пленкой овощи, которые сдает заготовительной организации.

Посетитель чувствовал себя неуверенно, не знал, с чего начать.

Йозеф предложил ему присесть и ждал, когда тот сообщит о цели своего визита.

— Я заходил к вам уже несколько раз, да все неудачно. Не сердитесь, что я пришел вот так, вечером, мне хотелось бы узнать прямо от вас… — Он запнулся, но тут же продолжил: — Прямо от вас: вы в самом деле думаете продавать дом? — У него явно отлегло от сердца, когда он закончил свой вопрос.

— Я думаю продавать дом? А кто вам это сказал? — поразился Йозеф и поглядел на Каяна несколько проницательней, чем собирался.

— Не сердитесь, народ говорит, что, может, вы будете продавать, ну, я и решил спросить…

— Да я вовсе не сержусь, с чего бы. Хорошо, что вы пришли прямо ко мне, это правильно, — сказал Йозеф с улыбкой.

— Вы знаете, сын у меня вернулся из армии, оглянуться не успеешь, как женится. Если бы вы в самом деле хотели продать дом, нам бы это пришлось очень кстати. То есть им, молодым, — сказал Каян. — Ну и нам, конечно, будет лучше, если они станут самостоятельными хозяевами, знаете, как это бывает: у нас, пожилых, свои взгляды на жизнь, у молодых свои. — Он взглянул на хозяина и добавил: — Вот почему я решился к вам прийти, чтобы знать, как тут обстоят дела.

— Ну что ж, скажу: я еще об этом серьезно не думал, — сказал Йозеф и покривил душой. На самом деле он думал об этом довольно часто, а последнее время даже весьма часто. — Может, продам, а может, и нет, — сказал он.

— Ага. — Посетитель почесал голову. Ответ ничего не прояснял.

— Я еще не решил. Есть у меня кое-какие планы, только не знаю, осуществимы ли они.

— Ну да вам видней, конечно, — быстро произнес Каян, — но, с вашего позволения, я зайду к вам еще разок, осведомиться. Вы знаете, если бы молодые жили в поселке, им же было бы легче. Мы бы и за детьми присмотрели, и в саду подсобили.

— Ладно, я подумаю и дам вам знать. Я не буду водить вас за нос, — честно пообещал Йозеф.

— Вы бы нам этим и еще одну услугу оказали. Моей матушке уже за семьдесят, она живет одна в городе и последнее время прихварывает. Страшно оставлять ее без присмотра, а тогда мы взяли бы ее к себе, — сказал Каян.

— Ваша матушка живет в городе?

— Да, и пока мы не переселились сюда, мы жили с ней вместе. Тогда она еще не соглашалась ехать с нами.

— А где она живет, в коммунальном доме?

— Нет, в собственном, — отвечал Каян.

— А в какой части города? — спросил Йозеф, взглядом торопя ответ собеседника.

— На острове она живет, примерно посередине острова. — Каяна явно удивила заинтересованность Йозефа.

— А матушкин дом вы будете продавать? — Йозеф уже овладел собой и задал вопрос спокойным тоном.

— А что с ним делать, продадим. Это маленький домишко, комната, кухня, маленькая комнатка, около дома садик, примерно шесть аров.

— Есть какие-нибудь удобства?

— Есть; правда, это еще я делал. Ванная, канализация, электробойлер, в общем, все. Да, под домом большой подвал.

— Вы говорите, на острове. Это хорошо, что именно там, — улыбнулся Йозеф.

— А почему хорошо? — не понял Каян.

— Послушайте, пан Каян, а что вы скажете, если я предложу поменять свой дом на домик вашей матушки?

— Вы шутите? Ваш дом гораздо больше…

— Нет, не шучу.

— Я бы согласился. — Каян засмеялся. — И все было бы гораздо проще, мы одним росчерком пера решили бы все вопросы у нотариуса, да, я бы согласился, право слово, согласился!

— Я еще раз все взвешу, обдумаю. — Йозеф протянул Каяну руку. — И сам приду к вам с ответом. — Он проводил гостя до самого шоссе.

Вернувшись домой, он сел за стол и долго размышлял над неожиданно сложившейся ситуацией.

Но родительский дом есть родительский дом, так просто с ним не разделаешься; тут прошло твое детство, всегда он будет у тебя перед глазами, будешь видеть его во сне, не торопись, рассуждай трезво и здраво, нашептывал ему голос где-то внутри.

До ночи он вел подсчеты, взвешивал все аргументы «за» и «против», но чаши весов так и остались в равновесии до того момента, когда он начал засыпать.

С посещения Каяна прошло два дня. На дворе резко похолодало, под утро были заморозки на почве. В середине дня подул сильный северный ветер, пахнул снегом и льдом, в одну минуту смахнул листву с деревьев и разогнал листья по углам.

Йозеф отправился на работу на велосипеде, однако вечером, возвращаясь, весь окоченевший, домой, поклялся больше на нем не ездить, а положиться на автобус.

Хорошо еще, что северный ветер дул сбоку, а не в лицо.

Вернувшись домой, он скорее затопил плиту, подбросил в огонь угля и ждал, пока разгорится.

Он переоделся в теплую одежду и решил пойти поработать на участке — собрать в кучу сухую картофельную ботву, траву и листья. Давно пора было это сделать, да он все откладывал со дня на день.

И тут в дверях кухни возникла тетка Маргита.

— Здрасьте, откуда вы? — сказал он.

— В родительский день недосуг было, ну а теперь вот приехала, — отвечала она.

— Вы каким приехали?

— Двенадцатичасовым.

— Что ж вы не дали знать, я бы отпросился с работы пораньше. — Ему было досадно, что она приехала, когда его не было дома.

— Да к чему тебе, я на кладбище сама сходила, потом у соседки посидела.

Он растерянно предложил ей присесть и стал соображать, чем ее угостить.

Горячей пищи в доме не было, он мог предложить ей кофе, или чай, или вино…

Она уловила его беспокойство, быстро сказала:

— Не волнуйся, я не голодна.

— Может, капельку вина?

— Спасибо, мне нельзя, я лекарства принимаю, — ответила она и обвела испытующим взором помещение.

Йозеф сел напротив тетки и приготовился к очередному разговору.

Вскоре выяснилось, что тетку беспокоило будущее племянника.

— Я считала, что ты еще передумаешь. И Цильке сказала только половину правды, не хотела сразу захлопывать перед твоим носом ее двери. А сейчас слышу такие вещи, что лучше бы уж я тогда разом все и покончила. И жила бы теперь спокойно, — сказала тетка.

— Я выразился тогда совершенно ясно, — ответил Йозеф, пожав плечами.

— И все-таки я была убеждена, что ты это просто так говоришь! Выходит, я ошибалась.

— Я тут ни при чем.

— Ты что же делаешь, Йожко? Говорят, распродал птицу, хозяйство забросил. — Тетка качала головой.

— Распродал, мне она не нужна.

— И опять стал ходить к дочке Селецкого, мало тебе одного урока?

— Это, полагаю, мое дело. — Йозеф нахмурился.

— Не только твое, нет, не только твое. Будь жива твоя мать, я бы не стала говорить, а теперь скажу. Знаешь ты, что это был за человек? Что он творил, когда нас отсюда гнали? Знаешь, ты слышал об этом, хотя сам не можешь помнить! Поэтому должна тебе напомнить я! — Тетка умолкла, склонила голову и о чем-то задумалась.

Йозеф не возразил ей ни словечка.

— Надо бы тебе быть рассудительней, ведь не ребенок, в твоем возрасте к таким вещам надо подходить осмотрительно, — недовольно произнесла тетка.

— Как делаю, так и делаю. В конце концов, свою жизнь могу я устроить по своему разумению, или как? — ответил он резко.

— Да, уж ты можешь, господи боже! — ужаснулась тетка Маргита. — С тобой не договоришься.

— Почему же, просто вы не хотите меня понять.

— Да тебя не поймешь, поступай как знаешь, — сказала тетка и оскорбленно замолчала.

Они долго сидели не говоря ни слова. Потом Йозеф встал и подбросил угля в огонь.

Тетка тоже встала, посмотрела на часы и начала собираться.

— Куда же вы? — спросил он.

— На станцию, еще поспею на пятичасовой, это удобный проезд, — ответила она.

— Куда же вы на ночь-то глядя? — сказал он совершенно искренне.

— В полдевятого буду дома. — Она повязала платок, взяла в руку сумку и вышла из комнаты.

В коридоре остановилась, бросила косой взгляд на племянника и решительно попрощалась.

Ее «прощай!» долго висело в воздухе, придавливало его, душило, угнетало.

Он подождал, пока стемнеет, потом оделся и пошел к Каяну.

На другой день Йозеф попросил на работе два дня отгула.

К Ирме в Ветерный он не зашел, а наутро вместе с Каяном уехал в город.

Был холодный, уже почти по-зимнему холодный день. Ветер гнал с севера на юг тяжелые серые тучи, из них пахнуло первым снегом.

Когда мужчины в городе сошли с поезда, обоих прошиб озноб, не удивительно поэтому, что оба одновременно подумали об одном и том же.

— Недурно бы зайти в буфет, пропустить по двести граммов горяченького, — быстро произнес Йозеф.

— То же самое хотел предложить и я, — усмехнулся Каян.

Они вошли в пристанционный буфет. Йозеф заказал напиток, которым благоухало не только помещение буфета, но и вся станция.

Они пили грог не спеша, прихлебывали горячую жидкость, наслаждались ее ароматом. Когда стаканы опустели, Йозеф поднялся и буркнул:

— Давайте по второй.

— Постойте, постойте, соседушка, теперь моя очередь, вы сидите, — возразил Каян и вскочил живо, как юноша.

Выпив по второй, они встали из-за стола, застегнули пальто на все пуговицы, надвинули кепки на лоб и отправились дальше.

Наискосок через город шагали они к мосту. Молча шли по улицам, ветер дул им в спину, подталкивал вперед. На мосту он дул еще сильней, там ему было где разгуляться. Придерживая кепки руками, они быстро скатились вниз с моста.

Только в затишке начали разговаривать.

— Пойдемте вот тут, этим переулком, где тополя, повернем направо, и мы на месте, — сказал Каян.

— Какая это улица? — спросил Йозеф.

— Сиреневая.

— Хорошее название, душистое, — он улыбнулся.

— Это не только название, она и впрямь сиреневая. Тут живые изгороди из сирени. В мае просто уснуть невозможно, запах такой сильный, что проникает в дом даже через закрытые окна, — хвалил Каян свою улицу.

— Я люблю сирень, жаль только, что она так недолго цветет, — сказал Йозеф.

— Отцветет сирень, зацветут другие цветы. Тут всегда хороший запах.

У тополей они свернули в улочку шириной метра в три. Вдоль дороги протянулись заборы, тротуаров не было. Но при асфальтированной дороге особой нужды в тротуаре не ощущалось.

Дойдя до желтой калитки, они остановились. Каян нашел кнопку, дал короткий звонок, но не стал ждать, пока отворят, а достал из кармашка ключ, отомкнул дверцу, и они вошли в палисадник.

Тем временем открылась входная дверь, и на пороге появилась старая женщина.

Каян объяснил матери, в чем дело. Старушка не была особенно удивлена. Йозеф подумал, что сын наверняка уже известил мать.

— Пожалуйста, входите, прошу вас. — Старушка пригласила их в дом.

— Я вам все покажу, согласны? — спросил Каян Йозефа.

— Хорошо.

Они обошли все помещения. Домик хорошо содержался, и Йозеф сразу это отметил.

— Горячая вода идет, попробуйте. — Каян отвернул в ванной кран.

Они осмотрели подвал, а также чердак. Йозеф был доволен.

— Да, еще садик надо вам показать, пойдемте. — Каян пошел к выходу.

Йозеф последовал за ним.

— Сейчас здесь запустенье, зато весной — вы увидите — такое великолепие!

— Могу себе представить, — сказал Йозеф.

Они еще немного побродили по участку и опять вернулись в дом.

Уселись за стол в большой комнате, было тепло и уютно.

Старушка поставила на стол кувшин со смородиновым вином. Каян налил в стаканы, предложил своему гостю. Они пили, и вино понемногу вступало им в голову.

— Ну как вы решите? — спросил Каян, помолчав.

— Я уже решил, — ответил Йозеф.

— И как?

— Согласен на обмен. Можно начинать оформление, чтобы весной каждый жил уже в новом доме.

— Это мне нравится, вот это ясное слово! — воскликнул Каян. — Я знаком с нотариусом и думаю, мне удастся устроить, чтобы все шло побыстрей. Иногда проходит целая вечность, пока нотариат зарегистрирует сделку купли-продажи. — Он был рад похвалиться своими связями. — Не бойтесь, до весны будете жить под новой крышей, садик уже вам самим придется приводить в порядок.

Йозеф только усмехался. Он выпил еще стаканчик сладкого винца, потом стал собираться.

— Поедем вместе, пан сосед, а?

— Мне нужно зайти еще в два-три места, навести справки о работе, — объяснил Йозеф.

— Вы хотите и работу переменить?

— Потом, с весны: не буду же я ездить из города на работу в Ольшаны.

— И правда, зачем вам ездить. Тут вы найдете работу получше, чем сейчас, — сказал Каян.

Йозеф простился с хозяевами и пошел назад в город. Ветер дул ему в лицо, он с трудом перешел через мост и спустился к домам.

Прежде всего он заглянул на крохотную фабрику, производившую сельскохозяйственные машины и другую технику. Йозеф предполагал, что здесь он найдет лучшее применение своим специальным знаниям. Люди были нужны, и в отделе кадров ему сразу же подсунули анкету.

— Нет-нет, я только интересуюсь возможностями, — объяснил он смущенно.

— У нас есть вакансии, но не знаю, как долго они будут. Вы возьмите анкету домой, а как надумаете, приносите уже заполненную, и еще автобиографию, — сказала сотрудница, принимавшая его.

Он взял анкету, спрятал во внутренний карман пальто, простился и пошел дальше.

На верфях предложили работу механика-ремонтника. Место ему приглянулось, и зарплата показалась приличной. Когда же выяснилось, что у него есть опыт сварщика, ему предложили работу, которая оплачивалась даже лучше.

Он поблагодарил за информацию и пообещал в скором времени все обдумать и прийти с более определенным решением.

Работа на верфях ему действительно приглянулась. Если мы будем жить на острове, я могу ходить через нижнюю проходную, это совсем недалеко, пешком можно ходить, подумал он. Верфи его привлекали и тем, что здесь бросили якорь и некоторые его друзья. И некоторые из его однокашников по училищу тут работают, припомнил он.

Пожалуй, надо отдать предпочтение верфям, думал он, шагая вдоль кладбищенской ограды к железнодорожной станции.

Из города он приехал, когда было уже темно. Сошел с поезда, поднял воротник пальто, руки глубоко засунул в карманы и решительно зашагал. Он шел не домой, а совсем в другую сторону: по дорожке вдоль путей, в Ветерный.

Небо прояснилось, ветер стих. Пожалуй, к утру лужи затянет тонким ледком.

Йозеф шел наугад, мысленно он был уже с Ирмой. Сошел с тропинки на луг и приближался к дому.

Пес не залаял на него, а только радостно повизгивал, а когда Йозеф похлопал его, довольный побежал прочь.

Йозеф пригнулся, потихоньку прокрался под окно, потом выпрямился и осторожно заглянул через стекло в кухню.

Ирма сидела у плиты и что-то зашивала. На лице ее отражалось глубокое спокойствие, душевное равновесие. Йозеф долго всматривался в лицо за окном. В ту минуту, как никогда раньше, он осознал важность своего шага и серьезность своего отношения к Ирме. Он чувствовал, что, если этому отношению суждено достичь зенита, оно должно приобрести форму постоянного, прочного союза мужчины и женщины, мужа и жены. И это должно произойти не в силу человеческой привычки, обычая или из-за пересудов соседей, а потому, что этого требует самая суть их отношений.

Он резко распахнул дверь и шагнул в дом.

Ирма поднялась со стула и через минуту поставила перед ним горячий ужин.

Йозеф не принялся сразу за еду, а сначала сообщил ей свои новости. И еще сказал ей о том, что он чувствовал, когда стоял под окном, украдкой за ней наблюдая.

После ужина Ирма убрала посуду и подсела к Йозефу.

Ночь проходила незаметно. Они сидели за столом и обсуждали свое будущее. Она и он.

Перевод Н. Беляевой.

ЛИШЬ ВИД ИЗ КУХНИ

Кухня — светлая. Еще бы! Ведь ее окно выходит на юг. С осени до весны, покуда не зазеленеют заросли вербы, что растет немножко пониже дома, из окна видно далеко вокруг. Даже красные крыши поселка, раскинувшегося чуть ли не в двух километрах отсюда с южной стороны.

Теплыми весенними днями вербы оживут и окинутся густою листвой, так что зеленый барьер на долгие месяцы закроет вид из кухни. Тогда не видны ни обнаженные просторы лугов и полей, ни привычные красные пятнышки крыш на их фоне.

Кухонька, да и весь дом за вербовыми зарослями словно еще больше замкнутся в себе, в четырех стенах, пригнутся, сгорбятся, теснимые буйным ростом зелени, станут почти незримы для большого мира. Вот как теперь. В саду за домом созрели июньские черешни, грядки полны клубники, крупной, с детский кулачок, трава сочная, зеленая, небо голубоватое, того гляди — нагрянет в эти края лето.

Хозяйка стоит посредине дворец улыбается, глядя на желтые комочки — на цыпляток, что без устали бродят по низкому клеверу.

— Катарина, — вдруг доносится из-под подстенка, где на каком-то подобии шезлонга, явно сколоченном кустарным способом, отдыхает почитай что шестидесятилетний мужчина — с худым строгим лицом и тонкими усиками над верхней губой; усики делают его лицо еще более узким.

Женщина вздрагивает, лицо у нее посерьезнело, но она молчит, даже не трогается с места и не отрываясь смотрит на клевер, на хлопотливых цыплят.

— Катарина, поди сюда. Мне солнце в глаза бьет, — плаксиво тянет мужчина, лежащий в кресле; в его голоса уже улавливается нескрываемый упрек.

— Да иду, иду, — отвечает жена. Не упуская из виду цыплят, она приближается к дому, упирается руками в кресло и после некоторых усилий поворачивает его в сторону.

— Ну, еще чуток, — снова раздается голос мужа. Он старается помочь ей, поднимаясь на локтях, чтобы уменьшить вес тела.

Жена запыхалась от натуги, но помаленьку, полегоньку, по миллиметру перемещает кресло в нужном направлении.

Наконец кресло стоит в таком положении, когда солнечные лучи падают сбоку и мужу не надо жмуриться и морщить лоб.

— Так? — спрашивает жена. Старик молча кивает в знак согласия, и тут она, отпустив ручки кресла, распрямляет спину.

Старик что-то бормочем а беспокойно ворочается, отыскивая наиболее удобное положение.

— Говорила тебе, не выдержишь ты прямого солнца. А мне потом ворочай, а у меня больше моченьки нет, моченьки моей нет больше, — сыплет жена упреками.

— Ну вели меня пристрелить! — резко вскрикивает старик; он краснеет и раздувается от злости. — Если уж нет больше мочи, вели меня закопать, слышишь, брось меня здесь и катись отсюда! — уже в истерике кричит он, брызжа во все стороны слюной.

— Ну чего ты опять… — помолчав отзывается жена. — Я ведь только одно говорю: тяжко мне, мол…

— Замолчи! — снова пронзительно взвизгивает старик и вдруг умолкает, прячет глаза, съеживается и опускает голову на грудь; впечатление такое, будто он вот-вот расплачется.

Жена молча ждет, подстерегая момент, когда муж успокоится. И этот момент наступает, и она мягко произносит со вздохом:

— Надо бы утром кресло повернуть, ведь того гляди у меня снова позвонок сместится.

— Пожалуй, — на сей раз уже совсем смирно соглашается старик. — Да только утром не греет оно, солнце-то. Оно восходит там, над вербами, и к нему лицом сидеть хорошо, — объясняет он то, что жене отлично известно.

— Ты бы съездила в город, может, коляску получили уже, да только некому сюда доставить, — торопит он, чуть ли не умоляя.

— Все жалко времени, проездишь напрасно; если бы получили, то уж и доставила бы. Зузка помнит про коляску, все время справляется, да ведь приходится ждать, пока выхлопочут, — успокаивает старика жена.

— Если бы справлялась, — с сомнением произносит старик и снова раздражается, на сей раз не на жену, а на дочь Зузанну. — Знаю я ее, ветер у нее в голове да мужики, чихать она хотела на отца. — Старик, весь трясясь от волнения, начинает заикаться и наконец умолкает.

Жена лишь вздыхает и терпеливо ждет, пока муж успокоятся.

— А какие у нее колесики? — немного погодя спрашивает он.

— Наверное, резиновые, — отвечает жена, в раздумье пожимая плечами. — То-то будет славно, захочешь — поедешь в сад, а то и на улицу, под вербы. Вздремнешь в тенечке, освежишься и воротишься назад, как заблагорассудится. И я тебе не нужна буду. А поездишь туда-сюда — и аппетит нагуляешь, поешь получше, — улыбается она, представляя себе эту счастливую картину.

— Как соберешься в магазин, позвони Зузе по телефону, не забудь, — повторяет старик, потом поудобнее устраивается в кресле и добавляет: — Хотя, думаю, лучше бы корзиночку ягод отнести в город да всучить кому следует.

— Зузка уже пробовала и так и сяк, а теперь надо просто подождать.

— Да, не умеете вы дела делать, — сетует старик. — Не умеете, — подчеркнуто повторяет он.

Жена не возражает ему.

Старик принимается шарить в карманах, потом поворачивает голову и просит:

— Погляди-ка, где у меня курево…

Жена идет домой, и вскоре возвращается, протягивая мужу пачку папирос и спички.

Закурив, он выпускает дым, откидывается на спинку кресла и упорно глядит прямо перед собой.

Курит и молчит.

Жена отправляется по своим делам.

Старикан молчит долго, нескончаемо долго. Солнышко уже у него за спиной, а он все еще упорно смотрит на восток. В просветы меж трухлявыми стволами виднеется мир, которого ему теперь будет не хватать всю весну и лето — а до осени еще так далеко!

Дорога, вьющаяся по полю, давно уже утратила свое очарование. Нет тут гладких, накатанных колей, кое-где припорошенных пылью, посредине не видно зеленой поросли, не растут по обочинам божий хлебушек, дикий клевер и разные обычные травы. С самого начала весны гусеницы тяжелых тракторов в зародыше подминают под себя полевую жизнь, оставляя на почве глубокие, резко очерченные борозды, которые после дождей делаются твердыми как камень.

Поэтому Катарина отправилась в путь не по этой ухабистой дороге, а полем, вдоль рядов кукурузы, где не нужно то и дело глядеть под ноги, чтобы не налететь ненароком на какую ни то колдобину.

И только у самого поселка, где поле смыкается с садами, ступила она на большак. Прошла по нему шагов пятьдесят; тут неровная дорога вливается, расширяясь, в широкое пространство площади, формой напоминающей прямоугольник, по бокам обнесенный низкими заборчиками. Площадь относительно ровная, ее не испоганили рытвинами тракторы, а если это и случалось, го жители поселка киркой, лопатой или заступами ликвидировали причиненный ущерб.

Спереди упомянутый прямоугольник площади замыкает приземистое одноэтажное здание из темно-красных обожженных кирпичей, покрытых матовой глазурью. Однако даже глазурь на фасаде не может скрыть того факта, что здание не завершено. Перпендикулярно к площади, по которой теперь шагает Катарина, ведет еще одна дорога, она тянется вдоль неоштукатуренного здания, в западном направлении. Эта дорога укреплена щебенкой и мелким острым каменьем, не разрыта, и какое-то время в году по ней разрешается ездить частным автомашинам. Километром ниже, у перекрестка, дорога переходит в основательное, заасфальтированное шоссе с крепкими, надежными обочинами. Кто его знает, что помешало строителям довести шоссе до самого поселка, туда, где людям оно позарез необходимо. Может, они перерасходовали деньги, отпущенные на строительство, а может, рабочих перевели на строительство другой, более важной магистрали, и теперь им все не удается довести дело до конца и вернуться обратно. А может, строители тут вообще ни при чем, поскольку решает за них кто-то другой. Наверное, кое-кто посчитал, что это баловство и зряшная трата средств — подключать к большому миру еще и этот богом забытый поселок. Десяток-другой стариков и старух, что остались тут, и так доживут свой век, обойдутся и без дороги. И почтальон пусть тоже не сетует. А в грязь, непогоду или пургу пусть оставит повозку на перекрестке, пройтись пешочком ему не повредит, по крайней мере не растолстеет. Со временем пенсии, газеты, письма разносить будет некому — перемрут адресаты, и работы у почтаря поубавится. Наверное, в районе или еще где повыше размышляли таким вот образом. Да и то сказать, у подобных размышлений есть своя логика.

На пересечении дорог стоят два дома. Тот, что побольше, фасадом обращен к асфальтовому шоссе, а главный вход в другой ведет с боковой дорожки. В доме побольше разместился магазин, где торгуют самым разнообразным товаром. Жители окрестных деревень и никому не ведомых хуторов, что еще уцелели тут после последнего наводнения, рады-довольнехоньки, поскольку в магазине можно найти все, что им надобно, а равно и то что им не надобно вовсе. Стоит покупателю загодя упредить заведующего и продавца (тот и другой — в одном лице), что его интересует товар, которого, как правило, сегодня в магазине не имеется, можно быть уверенным, что через неделю-другую нужную вещь Пишта хоть из-под земли, но достанет. Так что здесь тоже можно приобрести, скажем, мотоцикл, цветной телевизор, специальное устройство для поливки садового участка, автоматическую стиральную машину, чайный сервиз из китайского фарфора, увлекательный роман, отрывки из которого передавали по радио, газовый баллон и даже картину в роскошной раме — точно такую же недавно приобрел себе сосед.

Один угол в просторном салоне магазина отведен под буфет. Там стоят два столика со стульями, так что можно сесть, заказать себе копченой рыбы, колбасы, сосисок или подогретый суп из консервированного рубца. Жажду можно утолять, выпив газированной воды с малиновым сиропом или пива «Золотой фазан», а то просто стакан минеральной воды. Если же тебя одолевает тоска или мороз подирает по коже — тут тоже легко горю пособить, опрокинув стопку-другую па́ленки или же отведав ликера, а ликеров у Пишты большой выбор — и сладких, и с терпким привкусом, и горьковатых.

В магазине у Пишты можно получить и черный кофе, и чай, и даже глинтвейн.

Трактористы, да и все прочие кооперативщики, те, кто работает на окрестных полях, частенько наведываются к Пиште в закуток. Летом можно раздавить бутылочку-другую пивка и во дворе. Под сводом густопереплетенных виноградных лоз даже в самую страшную жару всегда приятно и прохладно.

Завмаг с семьей живет прямо тут, в том же доме. Час открытия и закрытия своего торгового заведения он с легкостью передвигает, приспосабливаясь к действительным, реальным нуждам своих клиентов.

Уже много лет — ко всеобщему удовольствию — заведует Пишта этим магазином. И за все это время органы народного контроля ни разу не отмечали у него недостачи в кассе; «Книга жалоб и предложений» здесь девственно чиста.

Магазин — своеобразный центр довольно большой округи. Помимо всего прочего, он еще служил людям в качестве телефонной станции. Отсюда в случае нужды можно вызвать врача, милицию, священника, просто поговорить со знакомыми или родственниками.

Вот сюда-то и направилась сейчас Катарина. Но сперва ей предстояло одолеть кусок дороги, где никогда не обходится без более иди менее длительной задержки.

Вот и сегодня, стоило ей только свернуть с широкого простора площади на укрепленную щебенкой дорогу, как тут же натолкнулась она на Барбару, троюродную сестру со стороны матери.

Барбара рада случаю поболтать.

— Катка, ты куда намылилась, не в мага́зин ли? — едва завидев Катарину, кричит она.

— В мага́зин, — отвечает Катарина, подходя поближе к забору.

— Я туда уже бегала поутру за хлебом. Народу набралось — пропасть, в очереди пришлось постоять.

— А хлеба всем хватит?

— По-моему, хватит.

— А бутылочное пиво было?

— Крепкое — десяти- и двенадцатиградусдое.

— И темное тоже?

— Вот этого не скажу, — признается Барбара. — Не интересовалась, мы темное не пьем.

— Ну ладно, какое останется, такое и куплю. Возьму домой несколько бутылок, — решает Катарина.

При мысли о пиве ей сразу хочется пить. Войдя во двор, она просит Барбару принести стакан.

— У колодца есть.

Катарина вынимает из колодца ведро свежей студеной воды, зачерпывает стаканчиком и с наслаждением пьет. Хозяйка садится на лавочку в тенек.

— Посиди маленько, куда торопиться, магазин от тебя не уйдет. — Подвинувшись, она предлагает Катарине место рядом с собой.

— Ну разве маленько, ведь мой-то, что ребенок, без подмоги не обойдется.

— И что, не получшало ему?

— Да как может получшать старому человеку, — отмахивается Катарина.

— Не станет на ноги?

— Видно, уж нет, не станет.

— Ну что ж поделаешь, жизнь — она такая. — Хозяйка настраивается на глубокомысленный лад. — По крайней мере не бьет тебя больше, — добавляет она ободряюще.

— Больше не бьет, — усмехается Катарина.

— Ну а дочери? Не думают возвращаться домой? — выпытывает Барбара.

— Этого еще не хватало! Что бы они тут делали? — решительно возражает Катарина. — В городе им лучше, если бы я могла — да не могу вот, — тут же перебралась бы к ним.

— Ну прямо, неужто перебралась бы?

— Ей-богу.

— А я — ни в жисть.

— А мне, право слово, больше никак невтерпеж, тяжко, вся работа на мне. Тут ворота поправить, там крышу залатать, сад, огород, птица, кухня, — все на одних руках, все на моей шее, и вдобавок за старым нужно ходить как за малым ребенком, — вздыхает Катарина, одолеваемая своими великими заботами.

— Отдай ты его в дом престарелых, — советует Барбара, но тут же осекается, заметив на лице Катарины тень неудовольствия.

— Родного мужа — в дом престарелых? — с упреком вопрошает Катарина. — Хорош совет, как только у тебя язык поворачивается такое советовать?

— А все-таки чудна́я ты у нас! Ведь ничего хорошего от него не видела. — Барбара не позволяет сестре сбить себя с толку.

— Это только мне известно, видела я хорошее или нет, — хмуро возражает Катарина. — Ну ладно, мне пора. — Она поднимается с лавочки и выбирается со двора на дорогу. Болтают, дескать, не видала ничего хорошего; какая глупость! И откуда это Барбара взяла? В первые годы замужества он был как все, а может, и получше других-то. А потом, после войны, переменился и посуровел. Да что люди знают о них о двоих? Ничего не знают. Она жена ему, ей лучше знать, что с ним произошло, что стало причиной такой перемены.

Они начали встречаться весной, с того самого майского вечера, когда познакомились на вечеринке в Лучном. Сперва, почитай, и не разговаривали вовсе, объяснялись жестами или улыбкой. Иначе не могли: она не умела по-венгерски, а он на своем невразумительном словацком, как правило, путал все побольше, чем она.

Однако несколько недель спустя они создали свой собственный словарь, составленный из мадьярских и словацких слов, и легко договаривались меж собой. Впрочем, в ту пору они обходились минимумом слов, — больше, чем словами, объяснялись касаниями пальцев или ладоней, глазами, жестами, губами.

Свидания назначали за гумном, за стогами свежей соломы. Каждый раз вечером, с перерывом в день или два, она незаметно исчезала из кухни, проскальзывала через заднюю калитку во двор и огородами пробиралась на место свидания.

Домашние вскоре подметили, что с Катариной творится неладное, но еще не догадывались, кто ухаживает за ней.

Снисходительно отворачивались, делая вид, будто некогда им обращать внимание на ее внезапные и поспешные исчезновения и на поздние возвращения в потемках, на помятое платье и небрежную прическу, рассеянный взгляд и путаные, сбивчивые ответы на их вопросы.

Но однажды на влюбленных наткнулся ее старший брат Вендел. Он ходил проведать, как зреет кукуруза за каналом, и, сокращая себе путь, возвращался через поле. Нет, определенно он не преследовал их, не задавался такой целью, Ката всегда была убеждена, что брат возник рядом совсем нечаянно и неожиданно.

Вендел первым увидел их. Они же смотрели только друг на друга и вообще не заметили, что к ним кто-то приближается, хотя брат шел по открытому полю и даже насвистывал по привычке.

Было еще светло, и неудивительно, что он разглядел их на куче соломы. Он хотел было обойти влюбленных, ему и не стукнуло, что он наткнется на младшую сестренку. Но в глаза бросился пестрый рисунок ситцевого платья. Рисунок показался ему знакомым; он был убежден, что где-то видел такой же в точности. И стал припоминать, где бы это он мог его видеть.

Припомнив наконец, кто носит такое платье, он не сдержался и, подойдя ближе, крикнул:

— Катка, ты что тут делаешь?

Влюбленные оглянулись, и тут Вендел понял, что с его сестрой стоит Петер Голло, тот самый Петер Голло, с кем он имел честь познакомиться на одной вечеринке в Лучном несколько необычным образом.

Опираясь на тяжелую суковатую палку, Вендел как-то непроизвольно поднял ее, а Петер расценил это по-своему; инстинктивно отскочив в сторону, в мгновенье ока он вынул нож и, пригнувшись, изготовился отразить атаку.

Брат Катарины, тоже долго не раздумывая, вдарил со всего маху Петеру по плечу и выбил нож у него из рук. Надежности ради Вендел еще раза два огрел Петера своей дубиной, а убедившись, что противник, отирая кровь, ручьем бьющую из рассеченного лба, занят только своей головой, сгреб сестру в охапку и силком потащил домой.

Дома он тут же рассказал о случившемся.

— На вечеринке меня так отделали, что я целый месяц не мог подняться с постели. Помните небось, меня оттуда на носилках несли… Навалились безо всякой причины, ни с того, ни с сего. А теперь — нате вам, он у нас за гумном на соломе с моей сестрой валяется! Я ему покажу! — пригрозил Вендел.

Отец сперва молчал. Долго молчал и хмуро. Потом поднялся с лавки и, повернувшись к дочери спиной, бросил:

— Ката, отправляйся спать! Сюда, в каморку, — указал он, увидев, что дочь идет в комнату.

Дверь каморки захлопнулась, и отец снова уселся на свое место.

— Запри ее под замок, старуха, чтоб не натворила чего похуже, запри под замок от греха подальше, — проворчал он.

В следующую ночь Ката с большим трудом выбралась из каморки через малюсенькое оконце и, выскочив в сад в чем была, налегке, убежала к милому. Это случилось в конце сентября. Последующие недели были исполнены волнующих происшествий, обманов, предательств, лицемерия и вражды.

В такой атмосфере Петер и Катарина переживали самые сладостные минуты своей жизни, а вскоре родилось их первое дитя, дочь Зузанна. Она появилась на свет следующей весной.

Жил Петер с вдовой матерью. Старшая его сестра улетела из родного гнезда уже несколько лет тому назад. Вдова, старая и болезненная, родила сына Петера чуть ли не в сорок лет. Катарине казалось, что старуха, собственно, не вполне понимает, кого это сын привел к ней в дом. Едва дыша, сидела она в уголке за печкой, зябко кутаясь в шерстяной платок, и безучастно наблюдала за тем, что делается вокруг нее; в жизнь молодых она не вмешивалась, не проявляя о них ни малейшей заботы.

Обвенчались они на скорую руку, свадьба обошлась без пиршества, без гостей и подарков. Ката стала замужней женщиной, хозяйкой дома, и карусель ежедневных будничных хлопот закрутила ее, помогла забыть о тех горьких обидах, что преследовали ее на каждом шагу в первые дни после бегства из дома.

Как-то утром в конце ноября пришла к Кате ее мать. Распахнула двери, кинулась дочери на шею и глухо, безутешно заплакала. Чуть успокоившись, проговорила:

— Катка, выгоняют нас отсюда, должны мы уехать.

— Выгоняют?

— Выгоняют, завтра уже едем. Пойдем с нами, а не то останешься одна-одинешенька.

— Да как же мне ехать, ведь у меня муж здесь, — воспротивилась дочь.

— Не можешь, — поникла мать и словно бы сделалась меньше, съежилась вся, отступила от Катарины, покачивая головой.

— На самом деле не могу, мама. Я ребенка жду, а можно ли ребенка без отца оставить?

— Нет, нельзя ребенка оставить без отца, — проговорила мать, отойдя к дверям.

Дочь молча двинулась следом за ней. Заглянув в кусты, росшие возле хаты, мать вытащила оттуда огромный тюк и положила его под навес у ног дочери.

— Ну, коли не можешь уехать с нами, возьми хоть это, я тут припасла самое необходимое. Это твои вещи, перина с подушкой, штука полотна, еще кое-чего по мелочам… — Она снова расплакалась, обняла дочь и, всхлипывая, продолжала:

— Будь моя воля, принесла бы и больше, да отец не захотел запрягать повозку. Мне больше не унести…

— Мамочка, мама, — вскрикнула Катарина.

— Оставайся с богом, доченька, — проговорила напоследок мать и торопливо ушла.

— Мама, мамочка! — пронзительно запричитала Катарина, бросилась за уходящей матерью, да вдруг остановилась, обхватила ствол ближайшего дерева, повисла на нем и плакала, пока не выбилась из сил.

Жила Катарина на хуторе, километрах в двух от ближайшего поселка.

Ее счастье, что не видела она страшных сцен, разыгравшихся в поселках колонистов, на заболоченных дорогах, по которым тянулись толпы понуро молчащих, преданных и униженных людей.

Чувство ее к мужу не ослабевало, Катарина любила его по-прежнему, если не больше, не сильнее прежнего. Ведь на всем белом свете рядом с ней не было человека роднее и ближе.

Когда Катарина пришла в магазин, Пишты там не было видно, покупателей обслуживала его жена Клара.

— А муж ваш где? — спросила Катарина у Клары, отпускавшей нужный ей товар.

— На маневрах, тетка, на маневрах. Месяц целый буду тут одна, если не спячу с ума, дети на руках, дом, магазин, все одна, — отвечала Клара, и было заметно, как она расстроена. — Он ходил в воинское управление, да не дали ему отсрочку, черт бы их всех побрал! Какраз теперь, когда жатва. В магазине будет полно с утра до вечера, ума не приложу, как со всем справиться. — Она стихла на мгновение, после чего добавила: — Только такого солдата, как мой муж, наверное, армии и недоставало. А ведь здесь он на месте, тут был бы полезнее.

— На маневрах, — Катарина задумчиво повторяет трудное слово. — И далеко?

— На Мораве, — отвечает Клара, подсчитывая, сколько всего платить Катарине.

— Далеко, — вздыхает Катарина.

— Ровно сорок пять крон.

— Пожалуйста. — Катарина протягивает деньги. — Мне бы хотелось позвонить дочери в город, — неожиданно вырывается у нее.

— Зузке?

— Ей.

— Звоните, чего там, — соглашается Клара. — Номер помните? — спрашивает она у Катарины, потому что та словно не в себе.

— Пишта всегда мне сам набирал.

— Где служит дочь?

— Сперва нужно набрать номер торгового центра и спросить бухгалтерию.

— Ладно, подождите. — Продавщица перелистывает список телефонов, некоторое время ищет номер требуемой телефонной станции, переписывает его на листок и кладет телефонную книгу на место.

— Заходите в кабинку, — говорит она Катарине, а сама на аппарате, параллельном тому, что находится в будке, набирает код города и номер абонента. — Снимайте трубку, говорите, — приказывает она Катарине.

Катарина, подняв трубку, слушает. В трубке раздаются гудки, потом слышен голос коммутатора торгового дома, и, прежде чем Катарина выдавливает из себя словечко, в разговор вступает Клара:

— Бухгалтерию, пожалуйста.

— Бухгалтерия слушает. — Немного погодя к телефону подходит кто-то незнакомый.

В трубке раздается треск, это Клара положила свою трубку и пошла обслуживать следующего клиента.

— Зузка пусть подойдет, — осмеливается наконец произнести Катарина.

— Зузка? Пани Голлова, это вы?

— Я, да, и зову дочь к телефону.

— Она уже идет, вот пожалуйста.

— Мама? Что новенького?

— Зузка, это ты?

— Я, мам.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, а как у вас?

— Да ты ведь знаешь, как у нас.

— Отец дурит?

— Приезжай за клубникой, погниет, жалко.

— Мама, мы получили коляску, передай отцу, что она у нас, нужно только еще подправить маленько.

— Правда? Слава богу!

— Доставим ее в субботу, тогда и клубнику заберем.

— А как же вы ее довезете?

— Золо попросит машину для доставки, не бойся, как-нибудь все устроим.

— Он тоже приедет?

— Скорее всего, ведь ему придется быть за рулем.

— Ладно.

— А еще что новенького? Бетка письма не прислала?

— Как будто нет.

— И мне ничего не пишет.

— Мне бы к ней заглянуть, да где там, я ни на шаг не могу отойти от отца, сама знаешь, каков он.

— Ладно, мама, договорились, в субботу заявимся.

— Буду ждать.

— До скорого.

— До свиданья.

Катарина еще некоторое время держит трубку возле уха, хотя больше уже ничего не слышно.

Заплатив Кларе за переговоры, она берет сумку с покупками и направляется к дверям.

Она бредет обратно к поселку, в солнце жарит ей в спину.

Четыре месяца она не получала от него никаких вестей. Ни сам он не писал, ни военные власти о нем ей ничего не сообщали. Однако верила Катка, что жив он и однажды распахнет двери кухни, стиснет ее в объятьях, обоймет, наклонится к Зузке и Бете, расцелует их и сядет за стол, посадит девчонок на колени, приласкает их, а потом осторожно уложит рядком на лавочке, вынет кисет с табаком и будет покуривать, улыбаться молчком, радуясь своему возвращению.

Бои шли где-то в Карпатах. Немцы и их союзники откатывались назад, и многие из Петеровых сверстников уже гнили в чужой земле далеко от родины.

Катарина с осени до весны ходила доить коров на недалекий хутор. Девочек оставляла на свекруху, но та, пережив зиму, так сдала, что в конце концов совсем не поднималась с постели. Место доярки, которое с превеликими трудами добыл Катарине дядя Петера, пришлось оставить и заниматься только домашним хозяйством. Лишь время от времени ей подворачивались случайные работы — вроде окучивания свеклы, кукурузы, жатвы. Осенью на уборке урожая она работала целый месяц не покладая рук. Дочерей брала с собою либо, если стояла непогодь, отводила на соседний хутор, где жила сестра свекрови, тетка Илона. Та еще держалась на ногах и согласилась приглядеть за детьми племянника.

В начале ноября, в самый разгар осенних полевых работ, Катарина получила письмо от мужа. Он писал, что его ранило еще летом и что до сих пор он лежит в госпитале. Но, говорят, долго его тут держать больше не станут, месяц от силы. Скорее всего, выпишут на гражданку, по всей видимости, он свое отвоевал…

В первое мгновенье ее охватила безмерная радость. Жив, и даже не в плену. А потом — его отпускают домой, к ней, опять они будут вместе… Позже до нее дошло, что с войны так просто, за здорово живешь, не отпускают, разве только калек. Боже мой, значит, Петер теперь калека — сознание этого разрывало ей сердце и теснило грудь.

Мысленно она представляла себе всех здешних инвалидов, изувеченных парней, возвратившихся домой незадолго до ее мужа. Она видела одноногого Золтана, слепого Карела, старого Палфи с лицом, обезображенным каким-то горючим; представляла она себе и хуторского юношу с фольварка, имени его она не знала, но этот был страшнее всех, от него осталась голова да торс, по двору фольварка он передвигался на какой-то тележке, отталкиваясь от земли обрубками рук. Иногда он сидел на приступке родительского дома, а когда надоедало — поворачивался на живот и змеей, медленно и постепенно, вползал внутрь…

Отче наш, иже еси на небесех, таким ты мне его не возвращай, бог ты мой, он еще молод, у нас дети малые, да и я молодая еще, мы так мало порадовались друг на друга, смилуйся над ним и надо мною!

С того дня снедала ее тоска; тщетно противилась она разным видениям, перед глазами неотступно маячила искалеченная фигура мужа, совсем не похожая на ту, что была изображена на фотографической карточке.

А ночи стали для нее еще большим мученьем, сновиденья — одно ужаснее другого — били по ее напряженным нервам, она просыпалась в холодном поту, в слезах и страхе.

Силы покидали Катарину, она таяла на глазах, зловещие призраки неотступно преследовали до самого Петерова возвращения.

В тот день непогодило с самого утра. Тяжелые свинцовые тучи нависли над избами, моросил мелкий холодный дождь, неустанно окропляя опустевший сад, двор, прозрачный и убогий ивовый лесок, луга, поля, дорогу и поселок.

Пополудни она выглянула в окошко, потому что вдруг ей послышалось, будто скрипнули ворота. Кого это несет в этакую непогодь, подивилась она, Медленные тяжелые шаги уставшего путника затихли у навеса, перед дверями, что вели в кухню.

Она не высунулась из окна, напротив, отошла от него, повернулась и стала ждать. Она была уверена, что это муж.

Он отворил двери, но вошел не сразу, помедлил какое-то мгновенье, потом все-таки переступил порог, оставив двери открытыми, и остановился посредине кухни.

Она окинула его фигуру испытующим взглядом — руки-ноги целы, лицо тоже в порядке; верно, внутри что-нибудь повредило, мелькнуло у нее в голове.

Она сделала два-три шага навстречу ему, но потом остановилась, хотя теперь их отделял один-единственный маленький шажок.

Этот шажок должен был сделать он. Однако муж стоял как соляной столб, и его застывшее лицо не выражало ни радости, ни волнения. Это был совершенно иной человек, ни в чем не похожий на того, кто когда-то покинул отчий дом.

— Вернулся, — прошептала она, потерянно оглянувшись вокруг; его поведение начисто сбило ее с толку. Садись, я покормлю тебя. — Она подложила в печь сучковатое полено и поставила на огонь горшок с супом.

Он опустился на лавку так, что дерево застонало. Положил руки на стол, неподвижно уставился перед собой.

— Вот я и вернулся, — проговорил он наконец каким-то чужим голосом, но черты его не помягчали, от них веяло холодом; зловещая туча окутывала его с головы до пят.

— Тебя навсегда отпустили? — Она подсела к нему, протянула руку, прикрыла ладонью его пальцы.

Они были холодные, словно безжизненные, они даже не вздрогнули.

— Навсегда, — ответил он.

— Слава богу, теперь ты будешь с нами! Пойдем, девочки в комнате, я отправила их спать. — Она потянула мужа за собою.

— Брось! — охладил он ее пыл. — Бога еще поминать! Стоит он того! — Он как-то чудно выругался, видно по-русски, она не разобрала, что бы это значило.

— Что с тобой? — удивилась она.

— Ты думаешь, почему они меня отпустили? Потому что я навсегда отвоевался, отработанный кусок, — уныло и подавленно проговорил он.

— Но ты живой! — воскликнула она.

— Лучше бы сдохнуть!

— Не говори этого, — выкрикнула она, отодвинулась на другой конец лавки и безудержно, безутешно расплакалась.

Он долго молчал, не произнося ни слова. Но потом все-таки, повернувшись к жене, тихонько признался, что с ним случилось.

— Повредило мне позвоночник… Вся нижняя половина тела отнимается. Ноги почти не держат, весной уж не пойду косить… Лекарь сказал, что от пояса до низу все умрет, и то, что делает мужчину мужчиной. — Он отвернулся от нее, поднялся и побрел вон из комнаты. На улице подставил лицо струям дождя, словно хотел смыть с губ только что произнесенное признание.

Она уткнулась лицом в крышку стола и плакала-плакала, по-прежнему безутешно, только теперь потихоньку.

За окном быстро смеркалось.

На дворе под окнами шелестит листвой дикая груша. Крона ее отбрасывает тень в сторону дома. Мелкие плоды на ветках еще не вызрели, но уже опадают, земля под деревом густо усеяна ими.

На траве валяется сумка с покупками. Над нею кружит огромный овод; он то отдаляется, то улетает, то возвращается снова, гудит как бомбовоз, то опускается пониже, то вдруг взвивается снова.

Под сенью дичка сидит Катарина. И видится ей родительский дом. Хозяйственные постройки — влево от нее. Но не они сейчас занимают ее, внутренним своим взором она рассматривает жилые помещения дома.

Массивные двери, обитые изукрашенным железом, отворяются, и за ними видно длинный коридор. Через небольшое окно, поместившееся под чердаком, с трудом проникает скупой слабый свет. Если распахнуть первую дверь направо, коридор сразу станет приветливее. Его зальет солнечный свет, который потоком заструится из кухни. Это самое большое помещение в доме, тут его обитатели проводят большую часть своего времени. Кухня благоприятствует этому не только своим размером, но и обстановкой. Кроме печки, которая помещается в углу, тут стоит большой стол с длинными скамейками. За ним можно с удобством разместить двенадцать человек, но бывает, что народу рассаживается и вдвое больше. В таких случаях приходится несколько потесниться, не расставлять локтей — тогда всем хватит места и все смогут поесть спокойно. Ну, а где едят, там и пьют, тогда уж вообще не о чем думать, тогда за столом достанет места и двум дюжинам мужиков.

Около печки — шкаф с рядом полок, достающий до потолка. Тут хранят кухонный инвентарь. В противоположном углу железная постель с матрацами, а возле нее — старинный деревянный сундук, на котором в случае нужды тоже можно сидеть.

Середина кухни свободна от мебели, хоть пляски устраивай. Пройдя через кухню, можно попасть в две комнаты. Окна той, что побольше, выходят во двор. Тут спят мать и отец. Пока дети подрастали, привилегией младшего было спать в этой комнате, вместе с родителями. У комнаты поменьше всего одно окно, и оно ведет в сад. В саду растут старые, густые, с развесистой кроной яблони. В маленькой комнате — всегда полусумрак, не только потому, что деревья загораживают свет, но и потому, что повернута она на северо-запад. В этой комнатушке спят парни, старшие сыновья хозяина.

Еще одна дверь из кухни ведет в каморку.

С левой стороны коридора — три двери. Через среднюю можно попасть в закут с деревянными ступеньками, по которым поднимаются на чердак. Площадка над ступеньками служит для склада угля, так что зимой не нужно бегать за ним на улицу.

За двумя крайними дверями — две небольшие продолговатые комнатенки. Одна выходит во двор, другая — в сад.

Катарина мысленно обходит все помещения дома, потом встряхивает головой, словно отгоняя от себя наваждение, и снова недвижно смотрит на массивные входные двери, которые за эти несколько лет никто не отворял. Железные украшения покрылись ржавчиной, краски повыцвели, двери затканы густой сетью паутины.

Зной сморил Катарину, ей славно, в тени старой дикой груши приятно отдохнуть.

Теперь ей представляется, будто отец выступает из-под земли; он выходит постепенно; сначала на свету появляется его голова, но это не седая голова старика последних дней жизни, а много-много более молодого человека.

Отец становится все выше и выше; на поверхности земли уже половина торса, уже ноги видны по колени. Еще немного — и вот уж он весь скоро выйдет из могилы…

Однако нет, всего целиком земля не отпускает его. Он выступает только по щиколотки, стопы ног погружены в желтую глину, и нельзя понять, обут он или бос.

«Постарела ты, Катаринка, годами скоро меня догонишь», — замечает отец, и дочь улыбается его словам.

«Да как это возможно, ведь ты же мне отец. Нельзя дочери возрастом сравняться с отцом».

«Можно, ох, можно! — упорствует отец. — Тут, под землей, годы наши остановились, а ваши бегут-торопятся дальше. Вы отсчитываете их, складываете один к одному, а как прибудет годков — меняете свой облик, да, да, меняетесь вы. А с нами уже ничего не происходит, мы уже занесены в списки».

«Шутите, отец, вы теперь веселее, чем были при жизни, я просто не узнаю вас. Да что вы мне улыбаетесь, ведь последняя наша встреча не кончилась миром. Вы ведь так и не смирились с моим решением…»

«Это тебе только показалось, Катаринка».

«Да нет, не показалось. Как сейчас помню нашу последнюю встречу. Мама мне дала знать, что с вами худо, чтобы я пришла. Дескать, вы не встаете, не отвечаете на расспросы, не принимаете пищу, не курите больше. Когда не хочется курить такому заядлому курилке, значит, дела и впрямь плохи, подумала я и собралась к вам. Вы тогда жили только вдвоем с мамой; помните, после того, как там создали кооператив, от вас постепенно улетучились все, один за другим. Последним перебрался Йожко с семьей, поблизости осталась я одна. Да, хотя мы по полгода, осенью и зимой, могли видеть крыши наших домов, я была вам более чужой и далекой, чем те, кто жил за сотни километров отсюда… Вы лежали на постели, и мне показалось, что вы дремлете. Я подошла поближе, думала взять вас за руку, прикоснуться к вам… А вы убрали руку. А у меня недостало смелости дотронуться еще раз».

«Ты, доченька, видела лишь часть айсберга, остальное было укрыто водой».

«И тогда вы начали говорить. С напряжением выталкивали из себя слово за словом, каждое — как большой камень, они катились на меня, и напрасно я уклонялась от них, они все равно находили меня и били по самым чувствительным местам. Вы не приняли моего решения. А еще я рассказывала, что муж поколачивал меня, да ведь об этом вам до меня передавали и другие. Правда, колотил он меня, но это уже позже, когда калекой вернулся! Это вроде не такая уж важная подробность, но ведь и ее нужно принимать в расчет».

«Знаю, доченька, знаю. Знал и тогда, только тяжко мне было признать это».

«Вот видите, батюшка, а мне так не хватало этого вашего признания. С этим признанием мне жилось бы намного легче».

«Сожалею, доченька, что так получилось».

«А теперь вы со всеми в расчете?»

«Сквозь толщу земли над головой все вещи представляются в ином свете».

«И Петера вы тоже представляете иначе?»

«И его, доченька, и его».

«Погодите, батюшка, куда же вы опять?»

«Дольше не могу оставаться с тобой, доченька, назад нужно. Как бы ни хотелось мне побыть здесь, не могу я больше…»

«Батюшка, тятя!..»

Глина расступается, и отец уходит в нее постепенно, вот и седая голова пропала из виду, и земля смыкается над ним, земля уже плотная, не рыхлая, словно никогда рыхлой и не была.

Темнеет; где-то грохочет гром, небо озаряет молния, ветер несет потоки свежего воздуха.

И вскоре начинается дождь.

Ее бьет дрожь. Она открывает глаза и долго не может сообразить, что это с ней. Потом понимает. Небо заволокло грозовыми тучами, над землей уже протянулись нити дождя. И это уже не во сне, а наяву.

Домой не доберусь, мелькает в мозгу у Катарины. Схватив сумку, она бежит к сараю. Часть крыши еще не намокла, она укрылась под ней и ждет, когда пронесется и уйдет гроза. Льет основательно, обильные потоки напаивают высохшую землю. Вода с крыши родительского дома стекает вниз по водосточной трубе, но трубу во многих местах проела ржавчина, поэтому она не поспевает пропустить потоки, как бывало прежде, и вода струится через железо как сквозь решето. Тоненькие струйки струятся одна возле другой параллельно стене и падают к основанию дома.

Добрая половина домов в поселке пуста, и все они выглядят так же, как этот.

Когда мать умерла, Катарину позвали к нотариусу. Дескать, не хочет ли она наследовать дом после родителей, остальные от него отказались. К чему он им, только налоги платить. Да и мне он не нужен, ответила тогда Катарина; что с ним делать, только хлопот прибавится. Да и на сад не стоит тратить сил, деревья старые, высыхают. Овощи тоже невыгодно сажать, без воды тут ничего не уродится, пришлось бы регулярно поливать, а на поливку нету времени. Нет, господин нотариус, отдайте это наследство кому другому, с меня моего хватает. Никого не нашлось, кто бы занялся брошенным домом, его могло или даже обязано было взять государство, но и государство тоже на такие подарки не падко. Нотариат дело отложил и лишь время от времени беспокоил наследников своими вызовами и повестками. Катарине думается, что вопрос с наследством до сих пор не решен.

Родственники не приходят навещать Катарину; раз в два-три года, всегда в день поминовения усопших, она встречает кого-нибудь на могиле родителей, но это мимолетные встречи. Повесят родственники на крест веночек, положат на могилку хризантемы, зажгут свечки и уже торопятся к своим машинам. Всяк спешит, даже поговорить некогда, хотя бы об этом наследстве. Моторы зафырчат, колеса покатят, мгновенье — и родственников поминай как звали, даже клубов пыли не осталось на дороге.

В последний раз они собрались все вместе на похоронах матери. С тех пор Катарина вообще не видела брата Вендела. Этот на кладбище даже дорогу забыл.

На свадьбу младшей дочери Бетки Катарина особыми письмами пригласила всех своих родственников. До последней минуты стояла перед домом, не покажется ли вдали кто-нибудь из них. Но никто не приехал, почта доставила молодоженам только поздравительные телеграммы. Брат Йожко прислал Катарине письмо, где отписал, что с радостью приехал бы на свадьбу, да не смог, потому что находится в больнице… Собственная свадьба не была так неприятна Катарине, как дочерина. Каждому было подозрительно, отчего это между свадебными гостями нет никого из ее родных. Зять был мораванин, на свадьбу к нему нагрянули веселые земляки, но потом им тут, конечно, тоже стало не по себе. Они ничего не сказали, но Катарина и без слов все поняла. После свадьбы ей сделалось еще грустнее. Вот когда она в полной мере осознала серьезность своего давнего решения. Дочь уехала с мужем, живут они в Брно, у них ребенок, дочка. Катарина давно уже не видела внучку, зятю не по нутру порядки, заведенные в доме тещи.

Дождь льет не переставая, черепичная крыша промыта до блеска. Но под трубой дыра, и через нее, наверное, вода заливает чердак и комнату… Крышу надо бы поправить, непроизвольно отмечает про себя Катарина, но тут же осекается: к чему ее поправлять, к чему? Но внезапно возникшая мысль все не дает ей покоя; на самом деле, не может она спокойно смотреть, как превращаются в прах усилия многих трудолюбивых рук. Да разве же не намучились мы все с этим домом? Страшно вспомнить, сколько себе отказывали, сколько самоотречения скрыто в этих стенах, в крыше… Так неужели взять и вот так просто все послать к черту?

Ах, как все запуталось, вздыхает Катарина, выходя из сарая, чтобы проверить, не перестает ли дождь.

Кажется, перестал. Она возвращается за сумкой, еще некоторое время стоит под навесом, дождевые капли редеют, и Катарина быстро припускает по двору вдоль дома.

Не надо было сюда ходить, только испортила себе настроение. А еще сон этот — боже мой, ну как такие вещи вообще могут присниться человеку? И так он меня мучит, словно я все это пережила наяву. Не надо было сюда ходить, не надо.

Небо разъяснилось. Дождь прекратился. Катарина идет по улочке меж палисадниками, направляясь к знакомой нам широкой площади, которая чуть подальше перейдет в полевую дорогу.

Дождь прошел обильный, и хотя луж нету, но почва промокла, на подошвы Катарине налипает грязь. Она шагает полем, вдоль посевов кукурузы, спешит домой. На грязь не обращает внимания, она к этому привычная.

Мужа Катарина нашла в том же положении, как и оставила. Он полулежит, полусидит на постели возле кухонного окна. Скрип двери выводит его из задумчивости, он поднимает взгляд на жену, но не говорит ничего.

Катарина ставит сумку с покупками на пол в углу и вздыхает, переводя дух. Потом вынимает из сумки товар и раскладывает все по своим местам.

Бутылку уносит в каморку, спросив сперва мужа, не хочет ли он выпить пивка.

— Я откупорю, коли хочешь…

Муж отрицательно мотает головой.

Покончив с этой работой, жена уходит в соседнюю комнату и вскоре возвращается назад, но уже в домашнем платье.

— Ты довольно долго, однако, — произносит наконец муж.

— Что долго?

— Долго шла из магазина.

— Пришлось переждать, ты ведь видел, какая налетела гроза. Хорошо еще, не застигла в поле.

— Ты всегда найдешь, чем отговориться…

— Чего мне отговариваться, у меня ведь нет крыльев, ты знаешь, я не летаю, а иду пешком.

— А я тут хоть подыхай от голода и жажды, — раздражается муж, и лицо у него багровеет.

— Да у тебя ведь все под руками, не придумывай уж, — возражает жена; терпение оставляет ее, это выдает голос, он дрожит и прерывается.

— Гм, — утихает муж и переводит взгляд на окно.

Жена поспешает во двор. Там долго громыхает помойными ведрами и разными кадками. Занимаясь делами, постепенно успокаивается.

Воздух свеж, трава вымыта дождем, пыль прибита к земле, весь мир вокруг как бы сделался чище и милее. Катарина снова ощущает благоуханье и краски, и снова к ней возвращается хорошее настроение.

Придя в кухню, она молча начинает готовить ужин.

Муж курит, украдкой поглядывая на жену, а она делает вид, что не замечает его желания поговорить.

В конце концов он не выдерживает и просит:

— Пожалуй, принеси мне пивка, может, на душе получшает.

Она приносит из каморки бутылку, открывает ее и наполняет стакан.

Подойдя к мужу, протягивает ему стакан, а опустевшую наполовину бутылку ставит на столик возле постели.

Муж жадно выпивает пиво, потом наливает еще и теперь уже пьет маленькими глотками.

Катарина с головой ушла в свои хлопоты возле плиты и на мужа глядит, только когда он к ней обращается.

— Ты звонила в город, Катарина? Что Зузка сказала, долго ли нам ждать?

— Звонила, конечно. Ждать недолго, до субботы, — отвечает она мужу.

— Неужто уже получили?

— Получили, только нужно кое-что подправить.

— Чего же нужно подправлять?

— Не знаю, Зузка так сказала. Может, подтянуть колеса, поднять сиденье, мало ли чего, — мудрствует Катарина.

— Как бы не испортили чего!

— Не бойся, они там разбираются, что к чему.

— В субботу, говоришь, доставят? А кто привезет, Зузанна?

— Она.

— Да как, неужто автобусом? Да разве вместится такая коляска в автобус?

— Они привезут его на транспортной машине, она побольше, вроде санитарной, на которой в прошлый раз тебя отвозили в больницу, — объясняет Катарина.

— Но Зуза не водит машину. Или уже водит?

— Не водит. Но он ее довезет, Золо.

— Кто? Кто ее довезет?

— Кто, кто, говорю, муж ее.

— Да ведь у нее нету мужа, бросила она его, — ухмыляется старик. — Пусть она его сюда не приводит, я не желаю его видеть! — раздражается больной, начиная задыхаться.

— Да как же у нее нет мужа! Она замужем. Теперь ее мужа зовут Золо, — утихомиривает Катарина старика. — Порядочный человек, машину ему дает учреждение, чтобы доставить инвалидную коляску прямо к порогу твоего дома. И нечего ни с того ни с сего осуждать человека, ведь ты даже не знаешь, как это тогда с Зузкой вышло…

— Порядочный человек! Фраер, бегает за каждой юбкой и пьянствует. Такой же, как она сама. Два сапога пара. Для них жизнь — одно развлечение. — Он умолкает на мгновенье, а потом доканчивает: — Пусть сюда не заявляется, говорю тебе, пусть сюда носа не кажет!

— Ты сперва рассуди и не ругайся без причины. Они привезут тебе коляску, а я их должна вытолкать взашей?

— Ее не надо, это я не сказал, что и ее тоже…

— И его не надо! — решительно заявляет Катарина, так что муж про себя изумляется, откуда у нее эта решимость.

— Не желаю, чтоб он здесь появлялся, — повторяет он, поворачивается к жене спиной и молча глядит в окно.

Небо усеяли звезды; одни блещут прямо над трубой, а иные холодно мерцают в недоступной высоте; некоторые играют с людьми в прятки — то появляются, то исчезают, то есть они, а то их опять нет.

Высоко над горизонтом на юго-западе виднеется узенький бледно-желтый рожок месяца, но он не конкурент звездам, сегодня он слишком слаб и одинок, звезды влияют на людей мягче и непосредственнее.

От реки тянет ветерком, прохладным и освежающим, так и хочется расстегнуть рубашку, обнажить грудь и подставить ее ветру.

Луговая трава шуршит, колеблемая его внезапными порывами, дрожит и слегка волнуется, перегибается в поясе, словно танцовщица, но луг окутан тьмою, и нельзя убедиться, правда ли это.

В воздухе разлит тонкий сладковатый аромат. Порой его не ощущаешь, он чуть ли не пропадает, а то доносится опять и заполняет душу воспоминаниями о чем-то неопределенном, прекрасном и давно минувшем. Это — ароматы южных равнин, они с незапамятных времен крадутся ползком вечерами по этому краю; правда, теперь их уже меньше, чем бывало когда-то. Аллеи акаций почти что исчезли, даже приличного лесочка тут нет. Ароматы и запахи, которые сюда донеслись по ветру, наверняка идут от деревьев, раскинувшихся за избой Хорвата. Нигде больше в эту шору не цветет поздняя акации.

В воздухе роится мошкара, то там, то сям запищит комар, надоедая человеку. Где-то на чердаке заворкует, пробудившись ото сна, голубь, затрещит крыльями, прошуршит перьями и затихнет.

Из болотца за ивами вдруг раздается одинокое «бре-ке-ке» лягушки. Но ее поспешный и преждевременный сигнал не находит отклика у прочих обитательниц болота, еще не приспело время ночного концерта.

Муж и жена сидят у подстенка, неподалеку от дверей кухни: он — в своем деревянном кресле, она — на скамеечке, которую вынесла из дома.

Муж курит, выпуская дым из легких с такой силой, чтоб над головами обоих плыли облачка — дым разгоняет комаров.

— Ты помнишь акации, которые росли у вас за озером? — неожиданно спрашивает муж.

— Еще бы не помнить, — спокойно отвечает жена, хотя вопрос поразил ее чрезвычайно.

— Когда в прошлый раз меня везли на осмотр, я заметил, что их там нет больше.

— Их там нет почитай уж лет десять, — сетует жена.

— Лет десять, на самом деле?

— А то и больше.

— Под теми акациями я той весной повстречал твоего отца, — задумчиво произносит он.

— Какой той весной?

— А как пришел с войны, тогда первые колонисты воротились назад.

— Ну встретил — и что?

— Тогда я еще своими ногами ходил, с палочкой, правда. Я возвращался от Рота, относил ему корзинку яиц, он за это давал мне табачку. Ты даже не знаешь, что я воровал яйца у тебя из курятника, — усмехается муж.

— Как же не знать — знаю.

— Знаешь? Я обогнул поселок, чтоб ни с кем не встретиться. И вот тебе на́ — за озером нос к носу столкнулся с твоим отцом. Я едва держался на ногах, остановился и говорю себе — будь что будет. — Старик умолк, раскурил еще одну сигарету и потом начал снова: — Посмотрел он на меня, чудно́ так посмотрел, словно собирался что-то сказать. Но не произнес ни слова, уступая мне дорогу. Немного погодя я оглянулся, твой отец все стоял на прежнем месте, и на лице у него было такое странное выражение. — Мужчина смолк и молчал долго, пока она не спросила:

— А что же было дальше?

— Дальше? А дальше ничего не было. Каждый пошел своей дорогой.

— Ты никогда не рассказывал об этом.

— Не рассказывал.

— А почему?

— Да зачем, разве это так важно?

— Мне сон приснился об отце и о чем-то очень схожем, — пояснила жена.

— Это не сон, это правда, — возразил он.

— Да ведь и мне другое снилось, — соглашается она. — У меня ото всего прямо голова идет кру́гом.

Они затихают и некоторое время молчат.

На улице посвежело, жена вздрагивает от холода.

— Пойдем, пожалуй, домой, — предлагает она.

— Погоди, докурю вот.

— Через три дня получишь коляску, — весело напоминает жена.

— Да, — кивает он, размышляя о чем-то своем, а потом спрашивает:

— А что, собственно, делает этот ее новый муж?

— Работает механиком, там у них в Торговом центре.

— А-а-а.

— Машину ему дает заведующий, и он доставит коляску прямо домой. Ты говори что хочешь, но так не каждый бы поступил, — убеждая, твердит свое жена.

— Может, ты и права, — соглашается он. — Пойдем в дом. — Он отбрасывает окурок в траву.

В кухне вспыхивает электричество, двери затворяются, щелкает замок.

Окно передает во тьму сигналы о том, что за барьером вербовых зарослей живут люди.

Перевод В. Мартемьяновой.

Примечания

1

Имеются в виду события октября 1918 г., когда была образована Чехословацкая республика. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Морг равен 0,57 га.

(обратно)

3

То есть после образования республики в 1918 г.

(обратно)

4

Жители бесплодных горных районов северной Словакии вынуждены были заниматься отхожими промыслами; традиционной среди них была профессия бродячих ремесленников — они оплетали проволокой глиняную посуду.

(обратно)

5

Нотар — административное лицо в деревне; он же оформлял правовые отношения.

(обратно)

6

2 ноября отмечается день поминовения усопших.

(обратно)

7

2 ноября 1938 г. Германией и Италией был подписан так называемый Венский арбитраж о передаче хортистской Венгрии части территории Словакии и Закарпатской Украины.

(обратно)

8

Имеется в виду обувная фабрика в городе Партизанске близ города Бановцы.

(обратно)

9

Старший пастух.

(обратно)

10

Парк недалеко от центра Братиславы.

(обратно)

11

Сорт дешевых сигарет без фильтра.

(обратно)

12

Идиоматическое выражение «у него отец упал с кочна и разбился» — так говорят о незаконнорожденном ребенке.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

В ТЕНИ ШЕЛКОВИЦЫ

ГЛОГОВАЯ РОЩА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

РОДСТВЕННИКИ

СТАДО ОВЕЦ

СЕЗОН ДОЖДЕЙ

В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА

ДОРОГА НА ЮГО-ЗАПАД

ДОРОГА НА СЕВЕРО-ВОСТОК

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

ЗАГАДОЧНЫЙ СОН КЛЕМАНА

ДВОЕ У СТРЕЛКИ

МАРИЯ

ВСЕ ВОКРУГ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ

КОГДА СОЗРЕЛИ ЧЕРЕШНИ

ПОТОМКИ

ЛИШЬ ВИД ИЗ КУХНИ

*** Примечания ***